«“Капитал” и капитализм»

“Капитал” и капитализм (fb2) - “Капитал” и капитализм [calibre 3.26.1] 695K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Александрович Гриффен

Гриффен Л.А.

“Капитал” и капитализм.  К.: ЭЛМА.  2003.  148 с.

Рассмотрен ряд исходных предпосылок, на которых базируется классическая марксистская теория капитализма, в частности, в том виде, в каком она представлена в “Капитале” К. Маркса, и исследовано их соответствие сегодняшним задачам и уровню знаний.

ISBN © Л.А. Гриффен, 2003

Содержание

Стр.

Введение ……………………………….………………….. 3

1. Методологические предпосылки ………………….…..10

2. Основные положения………………………………….. 20

3. Расхождения теории и практики ………………….….. 38

4. Объект исследования ………………………….………. 49

5. Закон стоимости …………………………….…………. 64

6. Роль денег ……………………………………………… 82

7. Значение потребностей ………………….…………….. 92

8. Прибавочная стоимость ………………………………. 105

9. Эволюция капитализма ……………………………….. 124

Заключение ………………………………………….……. 139



Введение

Знания об окружающем мире только тогда могут быть использованы с максимальной эффективностью, когда они не просто представляют собой некоторый их набор, но сведены в определенную систему. Человеческая мысль во все времена стремилась тем или иным образом систематизировать добытые знания. Характер этой систематизации, в свою очередь, определялся уровнем накопленных знаний. На первом этапе, при весьма еще низком их уровне, на основе образного мышления формировалась система мифологии, «накладывающая» известные (а скорее привычные) явления ближайшего окружения на всю действительность, персонифицируя природу и общество. Следующим шагом стала философия, которая на основе как бы априорных элементов – категорий – идеально конструировала мир в виде более или менее связной системы этих элементов, опять же «накладывая» полученную конструкцию на действительность в качестве картины, полностью ее отражающей, – хотя и в самом общем виде. И только на третьей, научной стадии отражения мира с достижением достаточно высокого уровня знаний сам этот мир в своем разнообразии стал основой обобщений в систематически связанных понятиях.

Научная систематизация давалась с большим трудом  прежде всего ей мешали ограниченность знаний, а также переживший себя философский подход, а то и остатки мифологического. Поэтому данный процесс растянулся на огромный исторический период. Столетиями накапливались факты и разрабатывались методы, строились те или иные части величественного здания науки. И сам этот процесс не был плавным и непрерывным. В истории науки были узловые моменты, когда по отношению к той или иной области (или аспекту) действительности накопленный материал вызывал скачок в представлениях, давая фундамент и простор уже собственно научным исследованиям. Разумеется, такой скачок сам по себе обычно был достаточно продолжительным во времени, и в нем принимали участие многие исследователи, внесшие в его подготовку и осуществление неоценимый вклад. Но получилось так, что непосредственно сам скачок каждый раз знаменовался появлением книги, которая в целостном виде систематизировала и завершала предыдущий период накопления фактов и методов, впервые давая на дальнейшее комплексную основу для уже истинно научных исследований в данной области. История науки знает четыре таких великих книги.

Первая из них касалась наиболее общих количественных соотношений в мире, требовавших для своего понимания не столько большой суммы конкретных знаний, сколько развернутого общественного опыта в разных областях и высокого уровня абстрактного мышления (развитию которого в значительной мере способствовала философия). Эта книга – созданные еще в 3 в. до н.э. «Начала» Эвклида, – книга, давшая, по словам Эйнштейна, человеческому разуму ту уверенность в себе, которая была так необходима для его последующей деятельности. В ней были сформулированы основные количественно-структурные закономерности, заложившие базу для дальнейших исследований в этой области, и развит аксиоматический метод, долгие века служивший эффективным инструментом теоретических исследований.

До появления следующей великой книги, сыгравшей ту же роль в естествознании, какую предыдущая сыграла в математике, прошел огромный период времени, понадобившийся для накопления и систематизации знаний о конкретных объектах материального мира. Только в 1687 году были опубликованы «Математические начала натуральной философии» И. Ньютона, заложившие основы систематических физических знаний. Их автор не только обобщает предшествующие достижения в области физики и излагает результаты собственных исследований, революционизировавших ее, но и делает важнейший шаг от философии к науке, ограничивающейся фактами и не претендующей, подобно философии, на познание окончательных принципов строения и свойств материи.

В науке о живой природе почти через два столетия аналогичную роль выполнила книга Ч. Дарвина «Происхождение видов», которая произвела настоящую революцию в биологии. Произошло это в 1859 году, когда Дарвин по настоянию друзей в весьма скромном объеме опубликовал то, что сам он считал не более чем «извлечением» из огромной массы собранного им по данной теме материала. Но эта, несмотря на небольшой объем поистине великая книга, изменила сам фундамент представлений об основных структурных объектах живого – биологических видах. Вместо прежнего статического взгляда на них как на вечные и неизменные, она не только ввела представление об их преходящем характере, но и указала те факторы, которые вызывают их появление, изменение и гибель. Только работа Дарвина поставила биологию «на вполне научную почву»1.

Однако триумфальное шествие научных методов исследования объективной действительности не могло быть успешно завершено без их победы в еще одной области знаний – в области обществоведения. В других областях так или иначе накапливались эмпирические знания, на основе которых делались уже научные обобщения, а все, что касалось человека и общества, продолжало оставаться в ведении религиозно-философских систем. В частности, в Западной Европе на протяжении длительного времени решение вопросов, касающихся человека и общества, базировалось на авторитете Библии. Только начиная с эпохи Возрождения в обществоведение постепенно проникают сведения, почерпнутые из реальной жизни. Но проникают они не в виде объективных результатов научных исследований, а как отражение мнений отдельных людей. Замена авторитета божественного откровения на авторитет выдающихся личностей привела к формированию комплекса так называемых «гуманитарных наук». И только появление в середине XIX в. марксизма знаменовало внесение собственно научных («естественноисторических») методов в изучение человека и общества.

В 1867 году издан первый том фундаментальной работы К. Маркса «Капитал. Критика политической экономии» – четвертой великой книги в истории науки. В ней применительно к изучению экономических процессов в капиталистическом обществе был систематически реализован – доказав таким образом свою истинность и эффективность – материалистический взгляд на историю, позволяющий изучать общественные явления естественнонаучными методами, аналогичными тем, которые применялись ко всем остальным областям действительности. Как писал Ф. Энгельс, друг и великий соратник Маркса, им «было дано материалистическое понимание истории и был найден путь для объяснения сознания людей из их бытия вместо прежнего объяснения их бытия из их сознания»2.

Это без преувеличения гениальное открытие Маркса явилось (и является сегодня) надежной основой для изучения общественных процессов. И сам Маркс, прежде всего в «Капитале», блестяще применил его для анализа столь сложной конкретной общественно-экономической формации, сумев убедительно «объяснить неизбежность возникновения капиталистического способа производства в его исторической связи и необходимости его для определенного исторического периода, а потому и неизбежность его гибели … обнажить также внутренний … характер этого способа производства… Это было сделано благодаря открытию прибавочной стоимости. Было доказано, что присвоение неоплаченного труда есть основная форма капиталистического производства… Этими двумя великими открытиями — материалистическим пониманием истории и разоблачением тайны капиталистического производства — мы обязаны Марксу» (20, 26-27).

Будучи переломными вехами на пути исследования тех или иных аспектов и областей действительности, указанные книги, естественно, не исчерпали рассматриваемые в них вопросы. Работа Эвклида только заложила основы математики. Сегодня даже целый коллектив талантливых французских математиков, под псевдонимом Н. Бурбаки выпускающий серию книг, в которых стремится максимально изложить современную математическую проблематику, не в состоянии хотя бы в самом общем виде исчерпать тему. Использование аксиоматического метода привело к созданию ряда «неэвклидовых геометрий», а он сам подвергся существенному развитию. Ньютон сумел построить первую непротиворечивую картину физической реальности. Но с тех пор ряд исходных принципов его теории (принцип взаимодействия, векторное сложение скоростей, постоянство массы и т.п.) подвергся радикальному пересмотру в теории относительности и квантовой механике. Дарвинизм был дополнен исследованиями причин изменчивости, механизмов передачи признаков, было расширено представление о естественном отборе (например, введено понятие стабилизирующего отбора) и т.п. С теорией Маркса дело обстоит существенно иначе.

Результаты любых научных исследований не только увеличивают объем знаний, тем самым косвенно влияя на жизнь общества, но и так или иначе непосредственно касаются интересов тех или иных людей. Поэтому история науки знает борьбу не только различных теорий, но и стоящих за ними людей. Даже о физике в свое время Планк говорил, что новые идеи в ней побеждают не так, что их сторонники переубеждают противников, а так, что противники вымирают, заменяясь сторонниками. Драматическим было становление эволюционной биологии (достаточно вспомнить хотя бы так называемый «обезьяний процесс»). Но особенно сказанное относится к тем наукам, которые непосредственно касаются человека и общества. Тем более, что исследования в области общественных наук в социально дифференцированном обществе, в обществе, разделенном на классы, затрагивают интересы не только отдельных людей, но и целых общественных групп. Ведь общество не стоит на месте, а его развитие неизбежно приводит к смене одних социальных групп другими. Поэтому отражающую этот процесс истину органично не приемлют те социальные группы, время которых ушло или уходит. Научные аргументы тут бессильны. Независимо от ее реального содержания, «неподходящая» теория объявляется либо неверной, либо, в лучшем случае, устаревшей, имеющей только историческое значение. Поскольку из теории Маркса следует, что капитализм, закономерно возникший, столь же закономерно и неизбежно будет заменен другой общественно-экономической формацией, то ясно, что защитники капитализма в принципе не могут принять такой теории  независимо от того, верна она или нет объективно. Соответственно и о дальнейшем ее развитии ими не может быть и речи.

Но, казалось бы, то общество, уже само появление которого (независимо от дальнейшего хода событий) стало убедительным подтверждением верности основных положений марксизма, как раз в развитии и углублении теории должно было быть крайне заинтересовано. Соответственно теория Маркса именно в нем должна была получить дальнейшее развитие – с углублением разработанной им методологии, с расширением охвата социальных явлений, с избавлением от неизбежно имеющихся в любой науке заблуждений. Не тут-то было.

Любые научные положения до их опытного подтверждения остаются только гипотезами. Даже о системе Коперника Энгельс писал, что она до опытного подтверждения «в течение трехсот лет оставалась гипотезой, в высшей степени вероятной, но все-таки гипотезой. Когда же Леверье на основании данных этой системы не только доказал, что должна существовать еще одна, неизвестная до сих пор, планета, но и определил посредством вычисления место, занимаемое ею в небесном пространстве, и когда после этого Галле действительно нашел эту планету, система Коперника была доказана» (21, 284).

Правота Коперника была доказана, но значит ли это, что его гипотеза стала теорией в том виде, в котором она была им сформулирована? Нет, конечно. Она подтвердилась в принципе, но отнюдь не в деталях. Оказалось, что планеты движутся вовсе не по таким орбитам, которые, вслед за Птоломеем, предполагал для них Коперник (эпициклы и деференты). Другими учеными были определены законы взаимосвязи небесных тел, формы орбит, их расположение, скорости движения и т.п., о чем Коперник не имел (и не мог иметь) ни малейшего представления. Для этого понадобились работы Ньютона, Декарта, Кеплера, ряда других ученых, благодаря которым данная система действительно отразила реальное положение и из гипотезы превратилась в теорию. Все это, разумеется, ни в малейшей степени не снижает значения научного подвига Коперника.

Гипотезы в обществоведении не поддаются предварительной экспериментальной проверке. А когда сама жизнь ставит «эксперимент», в обязательном порядке оказывается, что ряд их положений не реализовался, или реализовался не так, как предполагалось. Явление естественное, более того  неизбежное для любой теории. Но если в результате указанных «отклонений» появляется не предсказанная теорией господствующая социальная группа, заинтересованная в затушевывании самого факта своего существования, то ее (и ее «теоретической» обслуги) стараниями теория превращается в закостеневшую догму, а значит, ни о каком ее развитии опять же не может быть и речи. Более того, вульгаризуясь, наука превращается в свою противоположность. При этом «бескорыстные исследования уступают место сражениям наемных писак, беспристрастные научные изыскания заменяются предвзятой, угодливой апологетикой» (23, 17). Сказанное о политэкономии, это в не меньшей степени относится ко всем так называемым «общественным наукам».

Именно так и произошло у нас с великой теорией марксизма, в том числе и в том, что касается анализа капиталистического общества. Разумеется, капитализм за полтора века весьма существенно изменился. Однако дело вовсе не в том, что Марк описывал «тот», «прошлый» капитализм и его теория сегодня устарела вместе со своим объектом. Маркс исследовал не какой-то там «свой» капитализм. Он рассматривал капитализм как определенный способ производства в его становлении и развитии  от зарождения вплоть до предполагаемой замены другим способом производства в результате действия присущих ему внутренних противоречий. В соответствии с имеющимся уровнем сведений он создал и исследовал теоретическую модель капитализма, получив выдающиеся научные результаты. Нет, теория Маркса не устарела: полученные им научные результаты, верно отражающие объективную действительность, тем самым имеют непреходящую ценность. Просто с ней произошло то же, что происходит с любой научной теорией. Прежде всего повысился уровень знаний об этой общественно-экономической формации. Но также проявились те черты капитализма, которые во времена Маркса еще только едва намечались или вообще были в латентном состоянии, появились новые факты. Все это требует и нового теоретического осмысления.

Но гораздо важнее те ограничения и, говоря словами Маркса, «теоретические упрощения» (25, I, 191) объекта исследования, которые обязательно используются в любой науке на каждом этапе ее развития. Они только и дают возможность его теоретического анализа, способствуя на данном этапе получению новых научных результатов. Сыграв свою положительную роль, столь же обязательно на следующем этапе они должны быть заменены новыми, отражающими как ранее полученные теоретические результаты и новые опытные данные, так и новые задачи на данном этапе общественного развития. Другими словами, когда говорится о необходимости подняться на новую ступень в изучении капитализма, дело не просто в том, что нынче имеет место новый этап его развития. Речь должна идти о новом взгляде все на тот же капитализм как определенную общественно-экономическую формацию, который изучал и Маркс.

Теория Маркса много лет прекрасно «работала». Но дальше с ней произошло то же, что происходит с любой теорией: на определенном этапе сформированный на ее основе прогноз поведения ее объекта стал неадекватным действительным результатам движения последнего. Причем дело не в отдельных деталях или мелких неточностях, которые можно подправить путем «косметического ремонта»  вопрос касается ряда существенных результатов, которые для данной теории являются определяющими. Это не значит, что теория плоха или неверна. Наоборот, для неверной теории этот момент не имеет значения  она тихо (а иногда и не очень) умирает естественной смертью. Для верной же теории это значит, что пришла пора перехода к следующей ее ступени. Но на каждой следующей ступени развития любой науки в обязательном порядке должно происходить диалектическое отрицание ее предыдущей ступени – уже хотя бы потому, что вообще «ни в одной области не может происходить развитие, не отрицающее своих прежних форм существования» (4, 297). Если марксизм – настоящая наука, то и ему раньше или позже не миновать этой болезненной, но неизбежной процедуры.

Как было сказано, во времена Маркса ряд свойств капитализма, которые в последнее время играют весьма существенную роль, носил латентный характер. Точнее, они существовали уже тогда, и уже тогда играли важную роль, но их практически нельзя было выделить именно в качестве существенных. И дело вовсе не в том, что они никак не проявлялись внешне. Они безусловно проявлялись, иногда не менее явственно, чем другие, принятые Марксом во внимание. Но проявлялись они по разным причинам достаточно слабо, и что еще более существенно, совместно с целым рядом таких, которые представляли собой по отношению к капитализму явления случайные, привнесенные или остаточные. Другими словами, сигнал, несмотря на всю его важность и информативность, не поднимался над уровнем шума, и выделить его именно в качестве сигнала на том этапе развития как объекта, так и его теоретического отражения, объективно не представлялось возможным.

Но с тех пор, оставаясь все той же общественно-экономической формацией, капитализм весьма существенно изменился по формам своего проявления, и то, что выглядело относительно менее важным в середине девятнадцатого века, приобрело исключительную важность в начале двадцать первого. Соответственно и внешние проявления этих моментов стали все более выпячиваться, постепенно затеняя другие, ранее представлявшиеся гораздо более важными. Но при ретроспективном взгляде оказывается, что и полтора века назад объективно они были не менее существенными. Потому возникает необходимость в анализе с учетом новых факторов (точнее, с приданием им более важного значения) не только сегодняшнего, но и прошлого состояния объекта анализа.

Приведем только один пример, где такая необходимость возникает самым настоятельным образом. Это хорошо видно применительно к взаимоотношению капиталистического Запада с остальным миром. Капитализм западной «метрополии» по отношению к остальному миру всегда имел принципиально грабительский характер, и не мог ни возникнуть, ни развиваться вне этого своего качества. Конечно же оно было достаточно заметно уже тогда и учитывалось Марксом в его анализе. Однако на фоне бурных внутренних процессов указанный момент для капитализма представлялся хотя и важным, но не принципиальным. Сегодня очевидно, что это не так. И делать вид, будто в своем классическом виде теория, развитая без учета данного момента в качестве одного из наиболее существенных, может объяснить сегодняшние процессы в мире вообще, и в капиталистическом обществе в частности, несерьезно.

«Предметом моего исследования в настоящей работе, – писал Маркс о «Капитале», – является капиталистический способ производства и соответствующие ему отношения производства и обмена» (23, 6). В ней он совершенно определенно ставил своей «целью представить внутреннюю (!) организацию капиталистического способа производства» (25, II, 399), и с этой задачей справился блестяще. Теперь нужно рискнуть сделать следующий шаг, попытавшись представить капитализм в его глобальных взаимосвязях – не как единообразие (минувшее, нынешнее или грядущее – его не было, нет и не будет), но как единство в многообразии. А рассчитывать сделать этот шаг можно только на той надежной основе, которая была заложена гением Маркса.

Но другого Маркса пока нет. Да и усложнение как объекта исследования, так и науки о нем оставляет мало надежд, что один человек вообще в состоянии поднять эту глыбу. В сегодняшней ситуации проделать то, что сделал Маркс полтора века назад, одному человеку попросту невозможно. Но можно и нужно подготовить почву для коллективных исследований. Для этого представляется целесообразным рассмотреть, какие элементы общей картины капитализма, вырисовывающейся из марксова «Капитала», уже не соответствуют той, которая может (и должна) быть получена сегодня. И сделать это нужно на той же исходной базе классического марксизма, но с внесением коррективов, вытекающих как из накопленных на протяжении последних полутораста лет научных знаний об обществе, так и из развития самой этой общественно-экономической формации.

1. Методологические предпосылки

Столь сложный объект, как общество, или даже отдельная общественно-экономическая формация, должны рассматриваться как весьма сложная система. Одним из основных требований системного подхода к рассмотрению любого объекта является проведение исследования в направлении от общего к частному, – в том числе и потому, что «развитое тело легче изучать, чем клеточку тела» (23, 6). Так, например, для исследования социальных процессов в качестве основного объекта должно быть выбрано общество, и лишь только исходя из его основных свойств можно рассматривать «проблему человека», но никак не наоборот. Маркс с полным основанием полагал, что теоретическое исследование капитализма также должно вестись от общего к частному, в частности, что «более конкретные формы капиталистического производства могут быть исследованы исчерпывающим образом лишь после того, как будет выяснена общая природа капитала» (25, I, 122-123). Да он и не ставил своей целью изучение какой-то «клеточки», а считал предметом своего исследования «капиталистический способ производства и соответствующие ему отношения производства и обмена» в целом.

Принципиально в определении основ капиталистического производства Маркс как раз так и поступает, начиная анализ с понятия, которое полагает наиболее общим – с понятия товара. Но когда начинаешь изучать «Капитал», возникает впечатление, что дальше Маркс идет в его изучении противоположным путем – от частного (производство и обращение индивидуального капитала) к общему (производство и обращение капитала в масштабах общества), что явно нарушает указанное выше его же требование.

Но это только формально получается, будто Маркс действительно начинает исследования с отдельного капитала. На самом деле это вовсе не так. Он начинает его с некоего абстрактного капитала, который существует как бы «сам по себе», взаимодействуя посредством обмена с остальными капиталами, также находящимися в некоем «идеальном виде», т.е. в таком виде, когда это взаимодействие не влияет на собственное функционирование и данного, и других капиталов (чего на самом деле нет и быть не может в действительности). И так во всей первой книге, которая благодаря анализу такого «идеального» капитала «в значительной мере является законченным целым и в течение двадцати лет занимала место самостоятельно произведения» (23, 33) (да и теперь еще по праву в значительной степени его занимает). Только во второй книге, при специальном рассмотрении обращения капитала в реальной «среде», начинает проявляться это взаимодействие во всей его сложности.

В третьей книге, где производство и обращение капитала рассматривается как целое, оказывается, что как раз весь совокупный капитал функционирует именно так, как в идеальном виде предполагалось функционирование отдельного капитала. И хотя здесь показано, что открытые ранее законы достаточно существенным образом отличаются от тех, которым подчиняется каждый отдельный капитал, все капиталы в совокупности подчиняются именно им. Все открытое ранее оказывается полностью соответствующим совокупному общественному капиталу – поскольку для капиталистов как класса «прибыль обеспечивается общей эксплуатацией труда совокупным капиталом» (25, I, 186). А «различные капиталисты относятся здесь друг к другу, как простые акционеры одного акционерного общества, в котором прибыль распределяется между ними … лишь в зависимости от величины капитала, вложенного каждым в общее предприятие» (25, I, 173). И не та прибавочная стоимость обычно достается капиталисту, которую произвел его собственный (причем переменный) капитал (как это предполагалось вначале), а «на равновеликие массы капитала … приходятся равновеликие доли (части) совокупной прибавочной стоимости, произведенной совокупным общественным капиталом» (25, I, 190). Что же касается отдельных капиталов, то они, «какова бы ни была произведенная ими самими прибавочная стоимость, стремятся вместо этой прибавочной стоимости реализовать в ценах своих товаров среднюю прибыль, т.е. стремятся реализовать цены производства» (25, I, 190). Таким образом, исследование капитализма в «Капитале» идет по классической диалектической схеме  «тезисантитезиссинтез».

Вторым важным моментом для «Капитала» является то, что этот научный труд по преимуществу представляет собой теоретическое исследование капитализма. Исследование любого объекта как качественно определенного материального образования с целью получения о нем новых знаний, предполагает обязательное сочетание «экспериментальных» и «теоретических» методов. Когда мы говорим об экспериментальных методах, имеются в виду различные формы изучения строения конкретного объекта и его реакций на те или иные воздействия. В зависимости от характера объекта возможны различные методы экспериментальных (опытных) исследований – от пассивного наблюдения за объектом до самого активного вмешательства в его структуру и функционирование. Этап экспериментальных исследований чрезвычайно важен, так как именно он осуществляет непосредственную связь исследователя с объектом, предоставляет единственную возможность накопления о нем положительных сведений.

Но сами по себе новые опытные данные, сколько бы их не набралось, еще не обеспечивают новый уровень понимания объекта. По самой своей природе любой объект исследования имеет бесконечное число свойств, характеристик, связей и т.п. (т.е. является бесконечно сложным), из которых иногда даже очень существенные исследователю неизвестны, а следовательно, в представлениях исследователя объект не может быть непосредственно охвачен в своей целостности. Для того, чтобы достичь данной цели, приходится создавать упрощенную модель объекта, отражающую его основные (существенные в определенном отношении) характеристики и состоящую из известных элементов, обладающую конечной сложностью, и в этом качестве доступную целостному восприятию.

Но данная процедура уже выходит за рамки экспериментальных исследований, хотя и базируется на них, и представляет собой первый этап другого типа исследований – исследований теоретических. Однако она имеет важнейшее значение и в исследованиях экспериментальных, ибо только наличие теоретической модели объекта позволяет найти достаточно определенное место новым знаниям, полученным экспериментальным путем, в целостных представлениях о нем. Равно как и правильно поставить вопросы для дальнейших исследований. Без такой модели полученные путем наблюдений или активного эксперимента сведения об объекте составляли бы всего лишь их хаотическое нагромождение, непригодное для практического использования – научного предвидения поведения объекта (что, собственно, и является конечной целью науки как общественного явления). Именно эту функцию, как правило, и выполняют теоретические исследования, что предопределяет их особое социальное значение.

Итак, в отличие от экспериментальных исследований, исследования теоретические имеют дело не с самим объектом исследования, а с искусственно созданной его моделью. Модель объекта может иметь вербальный, физический, математический или иной характер. Однако во всех случаях она предполагает наличие структурной и функциональной компонент. Как правило, наличных знаний об объекте не хватает для полностью детерминированного создания его целостной модели. Практически всегда в последней в явном (гипотеза) или неявном виде наличествуют некие «условные» элементы, которые не были найдены в экспериментальных исследованиях, но которые совершенно необходимы для получения целостной картины. То же самое касается связей между элементами. Эти «условные» элементы и связи и фиксируются при структурных исследованиях модели, расширяя таким образом знания об объекте.

Теоретические исследования только начинаются, а отнюдь не заканчиваются созданием модели объекта. Следующий их этап – исследование модели. Особый интерес представляют функциональные исследования, предполагающие исследование модели в динамике при воздействии на нее тех или иных факторов, аналогичных тем, которые в реальности действуют на объект исследования. Это исключительно важно в тех случаях, когда по тем или иным (физическим, социальным, экономическим, временным и т.п.) причинам мы не можем провести соответствующие исследования реального объекта. В этом случае именно по поведению модели мы можем судить о возможном (или будущем) поведении объекта.

Однако сделать мы это можем только в результате выполнения третьего этапа теоретических исследований – интерпретации полученных результатов. Ввиду ограниченности знаний, на основе которых создается модель объекта, равно как и ее существенной упрощенности по сравнению с самим объектом, результаты, полученные от структурных и функциональных исследований модели, всегда в той или иной мере отличаются от будущих или возможных результатов функционирования самого объекта. Поэтому полученные данные сравниваются с новыми данными наблюдений и экспериментов, и результаты такого сравнения дают опытные основания для корректировки теоретической модели объекта, что кладет начало новому циклу его исследования. Так во взаимодействии экспериментальных (опытных) и теоретических исследований и осуществляется накопление знаний об объекте3.

Экспериментальные (опытные) исследования – особая область науки, имеющая свои собственные законы, которыми мы здесь заниматься не будем. Что же касается исследований теоретических, то для того, чтобы они могли иметь место, т.е. чтобы появилась возможность создания и исследования теоретической модели изучаемого объекта, помимо исходных экспериментальных данных об указанном объекте (которые представляют собой своеобразный «строительный материал» и без некоторой «критической массы» которых о его научном исследовании не может быть и речи), необходимо выполнение еще ряда исключительно важных условий.

Прежде всего, должны существовать некоторые, определяемые всей общественной практикой, исходные, базовые положения, которые без доказательств принимаются в качестве истинных – некоторые постулаты (аксиомы). Указанные постулаты в значительной мере воплощают в себе наиболее общие представления о мире. Любая теоретическая модель любого объекта строится и исследуется с учетом указанных постулатов  в явном или неявном виде. Следующим важным моментом является возможно более четкое определение тех ограничений (упрощений), без которых не может быть создана «работающая» модель, т.е. модель, в определенном отношении адекватная объекту с одной стороны, и ограниченная по сложности с другой. И, наконец, должен существовать (также полученный в результате всего предшествующего общественного опыта) набор правил функционирования изоморфных объектов (комплекс методологических соображений), которые именно вследствие их универсальности могут быть применены и к конкретному исследуемому объекту.

Таким образом, любая серьезная теоретическая работа базируется на некоторых достаточно определенных исходных мировоззренческих и методологических предпосылках. Как уже упоминалось, эти предпосылки могут быть представлены в явном виде, а могут быть принятыми неявно, но именно они придают работе целостность и завершенность, а их отсутствие приводит к эклектичности и непоследовательности. Сказанное полностью относится и к рассматриваемой работе К. Маркса4.

«Капитал» – работа зрелого марксизма, написанная в то время, когда основатели последнего уже достаточно полно отработали его основные исходные положения. Прежде всего это относится к материалистическому взгляду на историю, к тому, что Маркс называл «общим результатом», к которому пришел в своих прежних исследованиях и который «послужил затем руководящей нитью» в исследованиях дальнейших: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройки и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке» (13, 6-7).

Эти положения определяют основные пружины развития общества, а применительно к данному конкретному случаю обеспечивают системность и последовательность в изложении материала, глубину и убедительность трактовки предмета исследования. Они и поныне остаются незыблемой основой плодотворных исследований в области так называемых «общественных наук», особенно в тех случаях, когда эти исследования касаются наиболее фундаментальных вопросов.

Однако, кроме упомянутых, в «Капитале» принят также ряд других, не менее важных предпосылок, которые сегодня уже не выглядят столь безупречными, какими они представлялись в свое время. Именно им мы должны в настоящее время уделить особое внимание, поскольку они также сыграли очень существенную роль в данном исследовании. Их критическим анализом мы займемся ниже, а здесь только кратко изложим эти предпосылки.

Поскольку речь идет о развивающемся объекте, то прежде всего вопрос касается общеметодологических представлений о развитии. Как известно, эти общие представления классики марксизма базировали на диалектике Гегеля, который «первый дал всеобъемлющее и сознательное изображение всеобщих форм движения». Правда, как у идеалиста «у Гегеля диалектика стоит на голове», и Марксу пришлось «поставить ее на ноги, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно» (23, 22). Было преодолено то положение Гегеля, что «процесс мышления, который он превращает даже под именем идеи в самостоятельный субъект, есть демиург действительного, которое составляет лишь его внешнее проявление» (23, 21).

Однако не менее важным являлось и то, что гегелевская «абсолютная идея» представляла собой не только отмеченный Марксом «самостоятельный субъект», но и некий искусственно созданный объект развития, причем всеобъемлющий, а следовательно, единственный – наличие каких-либо других (внешних по отношению к данному) объектов принципиально не предполагались и, стало быть, принципиально же не предполагалось каких-либо внешних взаимодействий с другими объектами. Понятно, что при этом единственным фактором развития становится саморазвитие. Реальные же объекты, окруженные другими столь же реальными и достаточно самостоятельными по отношению друг к другу объектами, немыслимы вне их взаимодействия с этими другими объектами, и следовательно ограничиваться при их исследовании саморазвитием недопустимо5.

Сразу отметим, что вслед за Гегелем признавая в общем виде положение о саморазвитии как причине изменений объекта, классики марксизма, тем не менее, никогда им не ограничивались, поскольку прекрасно понимали, что реальные объекты столь же принципиально находятся во всеобщей взаимосвязи, и на характер их развития не может не влиять также наличие взаимодействия с другими объектами – ведь «в том обстоятельстве, что эти тела находятся во взаимной связи, уже заключено то, что они воздействуют друг на друга» (20, 392). Другими словами, в конечном счете «диалектика Маркса, будучи последним словом научно-эволюционного метода, запрещает именно изолированное, то есть однобокое и уродливо искаженное рассмотрение предмета»6.

Когда речь идет о диалектике, обычно имеются в виду законы изменения и превращения некоторого объекта под действием внутренних противоречий. А вот вопрос генезиса объекта развития гегелевская диалектика не ставит принципиально, ибо не нуждается в его выяснении: в ней идет речь об «абсолютной идее», как целое невозникающей и неисчезающей, а только претерпевающей ряд превращений. А как же «материалистическая диалектика»? А никак – в теоретическом плане она также вопрос о генезисе объектов не ставит. Но при практическом исследовании реальных предметов и явлений так или иначе данный вопрос решать приходится. В этом случае неизменно контрабандой протаскиваются внешние связи (это очень хорошо прослеживается в «Капитале», скажем, на примере «так называемого первоначального накопления»).

То же относится и к взаимодействию объекта и среды в процессе его развития (для гегелевской «абсолютной идеи» никакой «среды» быть не могло). Характерный пример в этом отношении представляет исследование движущих сил развития общества. Под влиянием гегелевских теоретических установок Маркс и Энгельс в общем виде соглашались, что именно саморазвитие на основе внутренних противоречий является тем, что определяет процесс изменения данного объекта. Применительно к обществу они полагали, что его развитие осуществляется на основе противоречия между производительными силами и производственными отношениями. Однако ведущей стороной здесь они считали производительные силы. А ведь производительные силы как раз и являются воплощением связи между обществом и природой, так что получается, что развитие общества в значительной степени определяется чем-то, что, по крайней мере частично, лежит вне его как объекта развития.

Также в связи с гегелевской диалектикой одной из основных методологических предпосылок в понимании общественного развития у классиков марксизма являлось представление о линейном развитии общества, т.е. последовательном поэтапном саморазвитии определенного целостного объекта. Применительно к обществу это означало, что развитие производительных сил приводит к нарастанию их противоречий с наличными производственными отношениями, следствием чего является социальный скачок со становлением новых производственных отношений. Так происходило становление сначала феодальной, а затем капиталистической общественно-экономических формаций. Таким же в принципе предполагался и механизм смены капитализма коммунизмом7.

Но развитие какого объекта все же имелось в виду? Не рассматривая здесь вопрос в общем виде, ограничимся только тем, чтό именно Маркс считал объектом своего изучения в «Капитале». Сам он следующим образом отвечает на данный вопрос: «Для того, чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию и предположить, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями производства» (23, 594). Другими словами, объектом исследования (по крайней мере, в принципе) оказывается весь мир, все человечество (по крайней мере бóльшая его часть – та, которая связана через мировую торговлю), причем в достаточно однородном (капиталистическом) состоянии.

Разумеется, Маркс прекрасно понимал, что реальная картина весьма далека от этой теоретической идеализации, что уровень развития в различных странах мира существенно сказывается на действии исследуемых им «естественных законов капиталистического производства». Однако такая идеализация была для него вполне закономерной, поскольку он полагал, что «дело здесь, само по себе, не в более или менее высокой степени развития… Дело в самих этих законах, в этих тенденциях, действующих и осуществляющихся с железной необходимостью. Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего» (23, 6-7).

Такой была общая предпосылка. В частных случаях Маркс пользовался такими, например, выражениями как «в масштабах общества» (25, I, 174), «данной страны в целом» (23, 174) и даже «в данном национальном обществе» (25, I, 214). Чаще всего при исследованиях тех или иных проблем функционирования и развития капитализма он использовал данные по Англии как стране, в которой этот способ производства на то время оказался наиболее развитым. Но всегда имелось в виду, что исследуемые закономерности являются общезначимыми в пределах всего мира, и только конкретная ситуация в данный момент может ограничивать их применимость.

Следует при этом учитывать также то, что капитализм (как и любую другую общественно-экономическую формацию) Маркс рассматривал как определенный способ производства. Другими словами, целью его в «Капитале» было исследование не всего капиталистического общества во всех его проявлениях, а только его экономического базиса. Потребности людей для своего удовлетворения вызывают необходимость общественного производства, предполагающего возникновение в данном процессе отношений между его участниками по поводу производства, обмена и распределения. Данная система (экономика), как система базисная, является самодостаточной и развивается по имманентным законам. А уже в качестве надстройки над данными экономическим базисом возникает вся сложнейшая система остальных общественных отношений (политических, юридических, религиозных, художественных и т.п.).

Это не значит, разумеется, что классики марксизма выводили все общественные события непосредственно из экономических оснований, ибо надстройка, определяемая в конечном счете базисом, является, тем не менее, активной и существенно влияет на характер протекания исторических процессов. Об этом Энгельс писал: «Согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение  это базис, но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки» (37, 394). Таким образом, по форме общественные процессы далеко не полностью определяются экономическим базисом, однако они всецело определяются им по существу.

И уж, конечно, сами экономические процессы в своем глубинном течении определяются как раз саморазвитием базиса. Соответственно этому Маркс в «Капитале» не видит необходимости привлечения к анализу в качестве существенных каких-либо внеэкономических факторов. В своем анализе общественного развития Маркс опирался на законы экономического движения, на изменения базиса общества, за которым следует надстройка  активно воздействующая на базис, но в конечном счете определяемая его состоянием. Потому при всей важности надстройки, для Маркса «предмет исследования  это прежде всего материальное производство» (12, 709), ибо только оно представляет собой независимую переменную, и его анализ в главных чертах носит самодостаточный характер и не требует для своего изучения привлечения внеэкономических явлений. Этот «панэкономический» подход является одним из наиболее важных методологических моментов в «Капитале».

Однако в конечном счете движущей силой всего процесса движения капитала являются потребности: «Потребление, удовлетворение потребностей, одним словом – потребительная стоимость есть… конечная цель этого кругооборота» (23, 160). Но сами по себе потребности представляли для Маркса интерес только в узком смысле констатации данного факта. Что же касается их происхождения и конкретного характера, то Маркс выводил эти вопросы за пределы своего исследования как малоинтересные для его целей: «Товар есть прежде всего внешний предмет, вещь, которая, благодаря ее свойствам, удовлетворяет какие-либо человеческие потребности. Природа этих потребностей, – порождаются ли они, например, желудком или фантазией, – ничего не изменяет в деле. Дело также не в том, как именно удовлетворяет данная вещь человеческую потребность: непосредственно ли, как жизненное средство, т.е. как предмет потребления, или окольным путем, как средство производства» (23, 43).

Еще менее интересным оказывается то, как именно происходит само потребление – этому процессу Маркс вообще не считал нужным уделять внимание. Единственное, что у него можно найти по данному поводу, так это то, что поскольку предметы потребления (потребительные стоимости) уничтожаются в процессе потребления, поскольку, следовательно, потребленное одним уже не может составить объект потребления для другого, то предметы потребления в обязательном порядке и при любом способе производства должны быть предварительно распределены между индивидами. Даже в «союзе свободных людей» за вычетом той части продукта, которая остается общественной, поскольку используется в дальнейшем непосредственно в общественном производстве, остальная часть «потребляется в качестве жизненных средств членами союза. Поэтому она должна быть распределена между ними» (23, 89).

Но движущей силой поступков человека все же является стремление к удовлетворению его потребностей. Это касается и товарного обращения. Однако эта точка зрения, неоднократно подтверждаемая Марксом в его работах, не проводится последовательно в том важнейшем случае, когда дело касается накопления капитала  того, что является движущим стимулом действий капиталиста. Имеет место даже определенное противопоставление стимулов к действию капиталистов по отношению ко всем остальным: «Потребление, удовлетворение потребностей, одним словом – потребительная стоимость есть, таким образом, конечная цель этого [Т – Д – Т] кругооборота. Напротив (!), кругооборот Д – Т – Д имеет своим исходным пунктом денежный полюс и, в конце концов, возвращается к тому же полюсу. Его движущим мотивом, его определяющей целью является поэтому сама меновая стоимость» (23, 160). «Простое товарное обращение – продажа ради купли – служит средством для достижения конечной цели, лежащей вне обращения, – для присвоения потребительных стоимостей, для удовлетворения потребностей. Напротив (!), обращение денег в качестве капитала есть самоцель» (23, 163). Таким образом, потребности в качестве движущих сил, заставляющих человека действовать, оказываются в «Капитале» не универсальным стимулом. Здесь мы пока этим и ограничимся. Но поскольку проблема движущих сил является одной из важнейших, то вопрос о потребностях требует дополнительного рассмотрения.

Таковы, в основном, некоторые важные исходные положения, на которых базировался Маркс, предпринимая в «Капитале» исследование капитализма как способа производства. Эти исследования привели к поразительным результатам, позволившим понять наиболее важные законы внутреннего развития капитализма как системы, понять внутренние пружины этого развития, открыть тайну капиталистической эксплуатации и капиталистического накопления. Любые дальнейшие исследования капитализма без учета достигнутого Марксом, неэффективны. Посмотрим же, каковы, хотя бы в самых общих чертах, полученные им результаты.

2. Основные положения

«Капитал» Маркса является исключительно глубоким и весьма многоплановым произведением. Поэтому пересказывать его содержание – занятие неблагодарное. При этом обязательно будут упущены чрезвычайно важные «нюансы», «детали» и «боковые линии», что неизбежно скажется на полноте и точности представления материала. Однако в интересах нашего анализа данного произведения нам здесь все же придется выделить основную его линию, представляющую некоторый стержень всей работы, и попытаться кратко ее изложить, для точности изложения по возможности пользуясь выражениями самого Маркса8.

Исследование капитализма как общественно-экономической формации, выполненное в «Капитале», осуществлялось Марксом одновременно также и как критическое осмысление того, что было сделано его предшественниками, а потому носит общий подзаголовок «Критика политической экономии». Однако, разумеется, главной его заслугой было раскрытие внутренних механизмов капиталистического способа производства. Содержание трех книг своего главного труда, посвященного решению данной задачи, в концентрированной форме Маркс выразил в их наименованиях: первая книга названа им «Процесс производства капитала», вторая  «Процесс обращения капитала», и третья  «Процесс капиталистического производства, взятый в целом».

Определяя содержание первой книги «Капитала», Маркс писал: «В первой книге были исследованы те явления, которые представляют капиталистический процесс производства, взятый сам по себе, как непосредственный процесс производства, причем оставлялись в стороне все вторичные воздействия чуждых ему обстоятельств» (25, I, 29). Разумеется, речь здесь идет о производственном процессе не как о процессе технологическом, а о процессе производства капитала, т.е. рассмотрено прежде всего то, что характеризует капитализм именно как особый способ производства.

Одним из основных недостатков предшествующей политэкономии, даже той, которую Маркс с уважением называл «классической», было то, что в ней, наряду со стремлением понять сущность экономических явлений, еще слишком большое место занимала «видимость»  их внешнее проявление. Так, об А. Смите Маркс писал: «С одной стороны он прослеживает внутреннюю связь экономических категорий, или скрытую структуру буржуазной экономической системы. С другой стороны, он ставит рядом с этим связь, как она дана видимым образом в явлениях конкуренции… Оба эти способа понимания у Смита не только преспокойно уживаются, но и переплетаются друг с другом и постоянно друг другу противоречат» (26, II, 177). Работа Маркса свободна от таких формальных противоречий  он выстраивает свое видение капиталистического способа производства строго логически, разворачивая его из того, что он считал «экономической клеточкой буржуазного общества» (23, 6)  товара. «Исследование производственных отношений данного, исторически определенного, общества в их возникновении, развитии и упадке  таково содержание экономического учения Маркса. В капиталистическом обществе господствует производство товаров, и анализ Маркса начинается поэтому с анализа товаров»9.

«Товар есть прежде всего внешний предмет, вещь, которая, благодаря ее свойствам, удовлетворяет какие-либо человеческие потребности» (23, 43). Эти вещи удовлетворяет потребности благодаря своим потребительским свойствам и в этом смысле представляют собой потребительные стоимости. Однако капиталистическое общество предполагает обмен различными товарами между независимыми товаропроизводителями. Поэтому «при той форме общества, которая подлежит нашему рассмотрению, они являются в то же время вещественными носителями меновой стоимости». А меновая стоимость «прежде всего представляется в виде количественного соотношения, в виде пропорции, в которой потребительные стоимости одного рода обмениваются на потребительные стоимости другого рода» (23, 44).

Но для этого чрезвычайно разнородные товары необходимо как-то сравнивать, отыскав в них нечто общее, поддающееся сравнению. Что это может быть? «Если отвлечься от потребительной стоимости товарных тел, то у них остается лишь одно свойство, а именно то, что они  продукты труда» (23, 46). И «потребительная стоимость … имеет стоимость лишь потому, что в ней осуществлен, или материализован, абстрактно человеческий труд». Измеряется же величина стоимости «количеством содержащегося в ней труда…. Количество самого труда измеряется его продолжительностью, рабочим временем», а именно общественно необходимым рабочим временем. Это «то время, которое требуется для изготовления какой-либо потребительной стоимости при наличных общественно нормальных условиях производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности труда» (23, 47).

С физической точки зрения товар как стоимость «остается неуловимым». А дело в том, что «стоимость … имеет … чисто общественный характер … и проявляться она может лишь в общественном отношении одного товара к другому» (23, 56). Особенностью же отношения двух товаров является то, что в нем они играют различную роль: один из них выражается в другом. При чем «стоимость первого товара представлена как относительная стоимость, и она находится в относительной форме стоимости. Второй товар функционирует как эквивалент, или находится в эквивалентной форме» (23, 57). «Стоимость товара холст выражается поэтому в теле товара сюртук» (23, 61) (или же наоборот).

Маркс подробно рассматривает, как происходит эволюция такого отношения, а с ним меняется и форма стоимости. Начинает он с простой (единичной или случайной) формы стоимости, когда в случайным образом возникшем отношении двух товаров выражается «стоимость одного товара  в потребительной стоимости другого», что возможно только постольку, поскольку в них обнаруживаются «разнородные виды труда» (23, 61). Полная, или развернутая форма стоимости представляет отношение, когда «стоимость данного товара … выражается теперь в бесчисленных других элементах товарного мира» (23,72); при этом она сама «состоит лишь из суммы простых относительных выражений стоимости» (74). И, наконец, всеобщая форма стоимости предполагает, что любой товар «выражает свою стоимость в одном и том же эквиваленте» (23, 76). Именно всеобщая форма стоимости обеспечивает переход к денежной ее форме.

«Всеобщая эквивалентная форма есть форма стоимости вообще. Следовательно, она может принадлежать любому товару. С другой стороны, какой-либо товар находится во всеобщей эквивалентной форме … лишь тогда и постольку, когда и поскольку он, как эквивалент, выталкивается всеми другими товарами из их среды. И лишь с того момента … единая относительная форма стоимости товарного мира приобретает объективную прочность и всеобщую значимость.

Специфический товарный вид, с натуральной формой которого общественно срастается эквивалентная форма, становится денежным товаром, или функционирует в качестве денег» (23, 79). Возникает такая форма стоимости, когда стоимость любого товара отражается в особом (денежном) товаре (деньгах),  денежная.

Если «потребительная стоимость реализуется для людей без обмена, т.е. в непосредственном отношении между вещью и человеком», то «стоимость может быть реализована лишь в обмене, т.е. в известном общественном процессе» (23, 93). Но «чтобы данные вещи могли относиться друг к другу как товары, товаровладельцы должны относиться друг к другу как лица, воля которых распоряжается этими вещами» (23, 94). Только тогда они могут участвовать в одном из важнейших процессов капиталистического общества  товарообороте.

Оборот товаров  это не просто их обмен. «Товарное обращение не только формально, но и по существу отлично от непосредственного обмена продуктами» (23, 122). Чтобы из чисто индивидуального процесса, каким обмен его товара на какой-либо другой является для каждого товаровладельца, он превратился во «всеобще общественный процесс»  «общественный обмен веществ», необходимо отойти от непосредственного обмена данного товара на другой, необходимый владельцу первого, носящего в общем случайный характер. Маркс пишет: «Присмотревшись к делу внимательнее, мы увидим, что для каждого товаровладельца всякий чужой товар играет роль особенного эквивалента его товара, а поэтому его собственный  роль всеобщего эквивалента всех других товаров»; следовательно, на деле «ни один товар не является всеобщим эквивалентом». Разрешается противоречие реальным выделением некоторого действительно всеобщего эквивалента. И теперь товаровладельцы «могут приравнивать свои товары друг к другу как стоимости, а значит, и как товары, только отнеся их к какому-нибудь другому товару, лишь противопоставляя их ему как всеобщему эквиваленту» (23, 96).

Таким образом, «оборот товаров, в котором товаровладельцы обменивают свои собственные изделия на различные другие изделия и приравнивают их друг к другу, никогда не совершается без того, чтобы при этом различные товары различных товаровладельцев в пределах оборотов не обменивались на один и тот же третий товар и не приравнивались ему как стоимости» (23, 98). Задача решается «путем развдвоения товара на товар и деньги. Следовательно, в той же самой мере, в какой осуществляется превращение продуктов труда в товары, осуществляется и превращение товара в деньги» (23, 97). Другими словами, обращение товаров может иметь только товарно-денежный характер, что свидетельствует о той важнейшей роли, которую деньги играют в процессах капиталистического общества.

Таким образом, при обращении товаров, данный конкретный товар, будучи проданным, превращается в деньги. Эту смену формы Маркс называет метаморфозом и обозначает Т  Д. Затем за вырученные деньги приобретается уже другой товар, необходимый в качестве потребительной стоимости: Д  Т. Завершенный процесс имеет вид Т  Д  Т. Именно такой вид товарного обмена и превращает его во всеобщий товарообмен: «Обращение товаров разрывает временные, пространственные и индивидуальные границы обмена продуктов именно благодаря тому, что непосредственная тождественность между отчуждением своего продукта труда и получением взамен него чужого распадается на два противоположных акта  продажи и купли» (23, 124). И деньги, как видим, играют в таком обмене незаменимую роль.

Даже глава, посвященная вопросу о деньгах, названа Марксом «Деньги, или обращение товаров». В ней он рассматривает различные функции денег, выполняемые ими в этом процессе. Одна из функций, выполняемых деньгами  функция меры стоимости, денежным выражением которой является цена товаров: «Цена есть денежное название овеществленного в товаре труда» (23, 111). Эту функцию деньги выполняют как «мысленно представляемые идеальные деньги», а «денежный металл» становится воплощением этого труда. Фиксированный же вес металла обеспечивает масштаб цен.

Та роль, которую деньги играют при метаморфозе товаров, отражает их функцию средства обращения. «Деньги постоянно удаляют товары из сферы обращения, становясь на их место в обращении и тем самым удаляясь от собственного исходного пункта. … Их движение как средства обращения есть поэтому в действительности лишь движение собственной формы товара» (23, 126). При этом «в частом повторении перемещений одних и тех же денег отражается не только ряд метаморфозов отдельных товаров, но и переплетение бесчисленных метаморфозов всего товарного мира в целом» (23, 127).

Такая роль денег вызывает «необходимость и страстное стремление удержать у себя продукт первого метаморфоза  превращенную форму товара, или его золотую куколку. …Золото и серебро сами собой становятся общественным выражением избытка, или богатства» (23, 141). Происходит образование сокровищ, воплощающее еще одну функцию денег. Полезная функция сокровищ при металлическом обращении  служить буферными резервуарами.

«С развитием товарного обращения развиваются отношения, благодаря которым отчуждение товаров отделяется во времени от реализации их цены. … Поэтому один товаровладелец может выступить в качестве продавца раньше, чем другой выступит в качестве покупателя. … Он покупает поэтому товар раньше, чем оплачивает его … как представитель будущих денег» (23, 146). В этом случае деньги приобретают другую функцию  они становятся средством платежа.

И, наконец, еще одна важная функция денег  мировые деньги. «Выходя за пределы внутренней сферы обращения, деньги сбрасывают с себя приобретенные ими в этой сфере локальные формы  масштаба цен, монеты, разменной монеты, знаков стоимости  и опять выступают в своей первоначальной форме слитков благородных металлов. В мировой торговле товары развертывают свою стоимость универсально». Для мировых денег «способ их существования становится адекватным их понятию» (23, 153).

Однако главное, что можно сказать относительно денег  это то, что в определенных условиях они превращаются в капитал. Что же это за условия? «Товарное обращение есть исходный пункт капитала» (23, 157). Как мы видели, «непосредственная формула товарного обращения есть Т  Д  Т, превращение товара в деньги и обратное превращение денег в товар, продажа ради купли. Но наряду с этой формой мы находим другую, специфически отличную от нее, форму Д  Т  Д, превращение денег в товар и обратное превращение товара в деньги, куплю ради продажи. Деньги, описывающие в своем движении этот последний цикл, превращаются в капитал, становятся капиталом и уже по своему назначению представляют собой капитал» (23, 158). «Там товар, здесь деньги образуют исходный и конечный пункты движения» (23, 159).

«Кругооборот Т - Д - Т имеет своей исходной точкой один товар, а конечной точкой другой товар», т.е. его смысл состоит в удовлетворении других потребностей посредством других потребительных стоимостей. Но «кругооборот Д - Т - Д имеет своим исходным пунктом денежный полюс и, в конце концов, возвращается к тому же полюсу» (23, 160), а следовательно, имеет смысл только в том случае, если «в результате этого процесса из обращения извлекается больше денег, чем первоначально было брошено в него. … Поэтому полная форма рассматриваемого процесса выражается так: Д - Т - Д´, где Д´ = Д + ΔД… Это приращение, или избыток над первоначальной стоимостью, - пишет Маркс, - я называю прибавочной стоимостью (surplus value). Таким образом, первоначально авансированная стоимость не только сохраняется в обращении, но и изменяет свою величину, присоединяет к себе прибавочную стоимость, или возрастает. И как раз это движение превращает ее в капитал» (23, 161). «Таким образом, Д - Т - Д´ есть действительно всеобщая формула капитала, как он непосредственно проявляется в сфере обращения» (23, 166).

Но откуда же берется это приращение? Его нельзя получить вследствие обмена товаров: «Хотя товары и могут быть проданы по ценам, отличающимися от их стоимости, но такое отклонение является нарушением законов товарообмена. В своем чистом виде он есть обмен эквивалентов и, следовательно, не может быть средством увеличения стоимости» (23, 169). Поскольку в конечном счете «продавец является покупателем и покупатель - продавцом» (23, 173), то «весь класс капиталистов данной страны в целом не может наживаться за счет самого себя» (23, 174). Поэтому «обращение, или товарообмен, не создают никакой стоимости» (23, 174). Но и в производстве как таковом также не изменяется стоимость товара. Труд производителя «может повысить стоимость товара, присоединяя к наличной стоимости новую стоимость посредством нового труда», но стоимость предыдущего товара «осталась тем, чем она была. Она не возросла, не присоединила к себе прибавочной стоимости. Следовательно, товаропроизводитель не может увеличить стоимость и тем самым превратить деньги или товар в капитал вне сферы обращения» (23, 176). Таким образом, получился «двойственный результат»: «капитал не может возникнуть из обращения и также не может возникнуть вне обращения. Он должен возникнуть в обращении и в то же время не в обращении» (23, 176).

Выход из данной ситуации состоит в том, чтобы «открыть в пределах сферы обращения, т.е. на рынке, такой товар, сама потребительная стоимость которого обладала бы оригинальным свойством быть источником стоимости, - такой товар, действительное потребление которого было бы овеществлением труда, а следовательно, созданием стоимости» (23, 177-178). И такой товар действительно существует: «это - способность к труду, или рабочая сила … совокупность физических и духовных способностей, которыми обладает организм, живая личность человека, и которые пускаются им в ход всякий раз, когда он производит какие-либо потребительные стоимости» (23, 178). «Капитал возникает лишь там, где владелец средств производства и жизненных средств находит на рынке свободного рабочего в качестве продавца своей рабочей силы». При этом «стоимость рабочей силы, как и всякого другого товара, определяется рабочим временем, необходимым для производства, а следовательно, и воспроизводства этого специфического предмета торговли … или стоимость рабочей силы есть стоимость жизненных средств, необходимых для поддержания жизни ее владельца» (23, 181). «Процесс потребления рабочей силы есть в то же время процесс производства товара и прибавочной стоимости» (23, 186).

«Потребление рабочей силы - это сам труд. … Труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой» (23, 188). «Простые моменты процесса труда следующие: целесообразная деятельность, или самый труд, предмет труда и средства труда» (23, 189). Предмет труда это существующий в своем естественном виде или первоначально обработанный (сырой материал) природный материал, воздействуя на который получают вещи, «приспособленные к человеческим потребностям». «Средство труда есть вещь или комплекс вещей, которые человек помещает между собой и предметом труда и которые служат для него в качестве проводника его воздействий на этот предмет» (23, 190). Кроме того «к средствам процесса труда относятся все материальные условия, необходимые вообще для того, чтобы процесс мог совершиться» (23, 191). «Если рассматривать весь процесс с точки зрения его результата - продукта, то и средство труда и предмет труда оба выступают как средства производства, а самый труд - как производительный труд» (23, 192).

«Рабочий работает под контролем капиталиста» (23, 196). А «капиталист заботится о двоякого рода вещах. Во-первых, он хочет произвести потребительную стоимость, обладающую меновой стоимостью, предмет, предназначенный для продажи, т.е. товар. И, во-вторых, он хочет произвести товар, стоимость которого больше сумм стоимости товаров, необходимых для его производства, больше суммы средств производства и рабочей силы, на которые он авансировал на товарном рынке свои наличные деньги», т.е. произвести «не только стоимость, но и прибавочную стоимость» (23, 197). Достичь последнего результата он может постольку, поскольку «прошлый труд, который заключается в рабочей силе, и тот живой труд, который она может выполнить, ежедневные издержки по ее сохранению и ее ежедневная затрата - это две совершенно различные величины» (23, 204). Или, другими словами, «стоимость рабочей силы и стоимость, создаваемая в процессе ее потребления, суть две различные величины» (23, 204-205). «Если мы сравним теперь процесс образования стоимости и процесс увеличения стоимости, то окажется, что процесс увеличения стоимости есть не что иное, как процесс образования стоимости, продолженный далее известного пункта»(23, 206), и «прибавочная стоимость получается лишь вследствие количественного излишка труда, вследствие большей продолжительности того же процесса труда» (23, 209).

По отношению к образованию стоимости продукта труда сам труд имеет двойственный характер. «Рабочий присоединяет к предмету труда новую стоимость, присоединяя к нему определенное количество труда… С другой стороны, стоимости потребленных средств производства мы вновь находим в виде составных частей стоимости продукта» (23, 210). При этом «простым количественным присоединением труда присоединяется новая стоимость, вследствие же особого качества присоединяемого труда старые стоимости средств производства сохраняются в продукте» (23, 212). Учитывая различный характер участия данных факторов в образовании стоимости продукта, Маркс пишет: «Та часть капитала, которая превращается в средства производства, т.е. в сырой материал, вспомогательные материалы и средства труда, в процессе труда не изменяет величины своей стоимости. Поэтому я называю ее постоянной частью капитала, или, короче, постоянным капиталом. Напротив, та часть капитала, которая превращена в рабочую силу, в процессе производства изменяет свою стоимость. Она воспроизводит свой эквивалент и сверх того избыток, прибавочную стоимость… Поэтому я называю ее переменной частью капитала, или, короче, переменным капиталом» (23, 220). Маркс обозначал постоянный капитал как c, а переменный как v.

Что касается стоимости, присоединенной трудом, то часть рабочего времени можно считать затраченным на воспроизводство упомянутого эквивалента, а часть - на создание прибавочной стоимости. Маркс формулирует это так: «Ту часть рабочего дня, в продолжение которой совершается это воспроизводство, я называю необходимым рабочим временем, а труд, затрачиваемый в течение этого времени - необходимым трудом. … Второй период процесса труда, - тот, в течение которого рабочий работает уже за пределами необходимого труда … образует прибавочную стоимость… Эту часть рабочего дня я называю прибавочным рабочим временем, а затраченный в течение ее труд - прибавочным трудом» (23, 228). Прибавочную стоимость Маркс обозначал как m, а норму прибавочной стоимости, представляющей собой «точное выражение степени эксплуатации рабочей силы капиталом, или рабочего капиталистом» (23, 229), как отношение m/v = (прибавочный труд)/(необходимый труд).

Капиталист всегда стремится к увеличению прибавочной стоимости. Но достичь этого можно, удлинив прибавочное время одним из двух путей: либо за счет общего удлинения рабочего дня, либо за счет сокращения необходимого рабочего времени. «Прибавочную стоимость, производимую путем удлинения рабочего дня, - писал Маркс, - я называю абсолютной прибавочной стоимостью. Напротив, ту прибавочную стоимость, которая возникает вследствие сокращения необходимого рабочего времени и соответствующего изменения соотношения величин обеих составных частей рабочего дня, я называю относительной прибавочной стоимостью» (23, 325). По мере развития капитализма удлинялся и рабочий день, принося капиталистам все большую прибавочную стоимость. Но со временем, прежде всего вследствие борьбы рабочего класса за свои интересы, рабочий день постепенно начал снижаться, и наступил момент, когда «раз навсегда сделалось невозможным увеличение производства прибавочной стоимости посредством удлинения рабочего дня» (23, 420). Основным «резервом» роста прибавочной стоимости стало увеличение относительной прибавочной стоимости - главным образом за счет увеличения производительной силы труда. Последняя представляет «всякое вообще изменение в процессе труда, сокращающее рабочее время, общественно необходимое для производства данного товара, так что меньшее количество труда приобретает способность произвести большее количество потребительной стоимости» (23, 325). Поскольку «относительная прибавочная стоимость прямо пропорциональна производительной силе труда» (23, 330), то повышение последней является важным объектом внимания капиталиста. Однако «при капиталистическом производстве экономия на труде, достигаемая благодаря развитию производительной силы труда, отнюдь не имеет целью сокращение рабочего дня. Она имеет целью лишь сокращение рабочего времени, необходимого для производства определенного количества товаров» (23, 331).

Стремление к увеличению прибавочной стоимости приводило к тому, что именно на возрастание производительной силы труда была направлена эволюция форм организации капиталистического производства. Процесс начинается уже тогда, когда «капитал занимает одновременно многих рабочих, следовательно, процесс труда расширяет свои размеры и доставляет продукт в большем количестве» (23, 333), т.е. при простой кооперации. Вообще «одновременное употребление многих наемных рабочих в одном и том же процессе труда … образует исходный пункт капиталистического производства» (23, 346).

Маркс подробно рассматривает, как менялись формы организации капиталистического производства, особенно с развитием производительных сил. Первой такой формой явилась мануфактура, причем «с одной стороны мануфактура вводит в процесс производства разделение труда или развивает его дальше, а с другой стороны - она комбинирует ремесла, бывшие ранее самостоятельными» (23, 350). Но только крупное машинное производство дало адекватную основу для развития капитализма. «В мануфактурный период исходной точкой переворота в способе производства служит рабочая сила, в крупной промышленности - средство труда». Для капитала «машины - средство производства прибавочной стоимости» (23, 382), получившие особо широкое развитие тогда, когда крупная промышленность смогла «овладеть характерным для нее средством производства, самой машиной, и производить машины с помощью машин» (23, 396). При этом «машины … функционируют только в руках непосредственно обобществленного или совместного труда» (23, 397).

Но и при машинном производстве «источником прибавочной стоимости является только переменная часть капитала» (23, 418), затрачиваемая капиталистом на рабочую силу. Затраты эти осуществляются им в форме заработной платы рабочим, которая, выступая в качестве цены всего рабочего дня, что «стирает всякие следы разделения рабочего дня на необходимый и прибавочный, на оплаченный и неоплаченный труд. Весь труд выступает как оплаченный труд» (23, 550). Поскольку «рабочая сила продается всегда на определенный период времени», то «той превращенной формой, в которой непосредственно выражается дневная стоимость рабочей силы, недельная ее стоимость и т.д., является форма “повременной заработной платы”, т.е. поденная и т.д. заработная плата» (23, 553). Другой вид заработной платы - поштучная, вроде бы предполагает, что «потребительной стоимостью, которую продает рабочий, является не функция его рабочей силы, не живой труд, а труд, уже овеществленный в продукте» (23, 561). На самом же деле, как показывает Маркс, «поштучная заработная плата есть лишь модифицированная форма повременной заработной платы». Однако она «дает капиталисту совершенно определенную меру интенсивности труда» (23, 563). В любом виде заработная плата, потраченная рабочим на «жизненные средства», обеспечивает воспроизводство рабочей силы, которое необходимо, чтобы процесс производства был непрерывным.

«Итак, переменный капитал есть лишь особая историческая форма проявления фонда жизненных средств, или рабочего фонда, который необходим работнику для поддержания и воспроизводства его жизни» (23, 580). «Превращение известной денежной суммы в средства производства и рабочую силу есть первое движение, совершаемое стоимостью, которая должна функционировать в качестве капитала» (23, 576). Нанятый капиталистом рабочий в процессе производства «произвел как прибавочную стоимость, … так и фонд для своей собственной оплаты, т.е. переменный капитал… Эта часть продукта, непрерывно воспроизводимого самим рабочим, которая непрерывно притекает к нему обратно в форме заработной платы» (23, 579-580). Что касается прибавочной стоимости, то если она используется только как «потребительный фонд капиталиста» (23, 579), имеет место простое воспроизводство. При этом «капиталистический процесс производства, рассматриваемый в общей связи, или как процесс воспроизводства, производит не только товары, не только прибавочную стоимость, он производит и воспроизводит само капиталистическое отношение, - капиталиста на одной стороне, наемного рабочего - на другой» (23, 591).

Однако капиталист может не только «проедать» полученную прибавочную стоимость, но и превращать ее в капитал. «Применение прибавочной стоимости в качестве капитала, или обратное превращение прибавочной стоимости в капитал, называется накоплением капитала» (23, 592). А «накопление капитала, рассматриваемое конкретно, сводится к воспроизводству его в расширяющемся масштабе» (23, 594). Полученный таким образом дополнительный капитал «это - капитализированная прибавочная стоимость». Добавочные «средства производства, к которым присоединяется добавочная рабочая сила, как и жизненные средства, при помощи которых она поддерживает самое себя, есть не что иное, как составные части прибавочного продукта, - той дани, которая классом капиталистов ежегодно вырывается у класса рабочих» (23, 595). Затем капиталист «превращает средства производства, уже принадлежащие ему, при помощи этого также принадлежащего ему труда, в новый продукт, который точно так же принадлежит ему по праву» (23, 598). Дальше процесс повторяется, происходит накопление капитала. Ради этого накопления капиталист и ведет производство: «Производство прибавочной стоимости или нажива - таков абсолютный закон этого способа производства» (23, 632).

Таким образом, прибавочная стоимость идет на дополнительные средства производства и дополнительную рабочую силу. Но разделяется она отнюдь не пропорционально предшествующему строению капитала. Стремление к наживе заставляет капиталиста стремиться к повышению производительности труда, а «увеличение последней проявляется в уменьшении массы труда по отношению к массе средств производства, приводимой этим трудом в движение, или в уменьшении величины субъективного фактора процесса труда по сравнению с его объективными факторами» (23, 636). «Следовательно, если известная степень накопления капитала является условием специфически капиталистического способа производства, то последний, путем обратного воздействия, обусловливает ускоренное накопление капитала» (23, 638).

Вследствие этого «накопление капитала, которое первоначально представлялось лишь как его количественное расширение, осуществляется … в непрерывном качественном изменении его строения, в постоянном увеличении его постоянной составной части за счет переменной» (23, 643), то есть роста затрат на средства производства за счет относительного снижения затрат на рабочую силу. А это значит, что «капиталистическое накопление постоянно производит, и притом пропорционально своей энергии и своим размерам, относительно избыточное, т.е. избыточное по сравнению со средней потребностью капитала в возрастании, а потому излишнее или добавочное рабочее население» (23, 644). «Следовательно, рабочее население, производя накопление капитала, тем самым в возрастающих размерах производит средства, которые делают его относительно избыточным населением. Это - свойственный капиталистическому способу производства закон народонаселения» (23, 657-658). «Из этого следует, что по мере накопления капитала положение рабочего должно ухудшаться». Происходит «накопление нищеты, соответствующее накоплению капитала» (23, 660). А «чем больше нищенские слои рабочего класса и промышленная резервная армия, тем больше официальный пауперизм. Это - абсолютный, всеобщий закон капиталистического накопления» (23, 659).

Во второй книге своего труда Маркс исследует законы обращения капитала. Однако при всей важности исследования всех этих процессов для понимания механизма капиталистического способа производства, в принципиальном отношении они мало что добавляют к той общей характеристике капитализма, которая дана Марксом в первой книге. Отметим поэтому только некоторые наиболее важные моменты, представляющие существенно новый взгляд на функционирование этого механизма.

Маркс подробнейшим образом рассматривает круговорот капитала во всех его «ипостасях»: кругооборот денежного капитала, производительного капитала, товарного капитала. Таким образом, им были рассмотрены «различные формы, которые капитал принимает в своем кругообороте, и различные формы самого кругооборота. К рабочему времени … присоединилось время обращения» (24, 396). Рассматривался «кругооборот капитала как кругооборот периодический, т.е. как оборот капитала. При этом, с одной стороны, было показано, как различные составные части капитала (основной и оборотный) проходят кругооборот форм в различные промежутки времени и различным способом; с другой стороны, были исследованы те обстоятельства, которыми обуславливается различная продолжительность рабочего периода и периода обращения» (24, 396). При этом процесс производства берется как момент движения капитала, а «кругооборот капитала охватывает также и обращение прибавочной стоимости» (24, 395).

В целом «процесс воспроизводства капитала … охватывает весь кругооборот, который, как процесс периодический … образует оборот капитала» (24, 394). «Но кругообороты индивидуальных капиталов переплетаются друг с другом, предполагают и обусловливают друг друга и как раз благодаря этому-то сплетению образуют движение всего общественного капитала» (24, 397). «Движение общественного капитала состоит … из всей совокупности оборотов индивидуальных капиталов» (24, 395) «как составных частей всего общественного капитала» (24, 397).

В первой книге Маркс показывает, как в общем виде осуществляется саморегулирование капиталистического производства. Во второй книге он более конкретно рассматривает этот механизм. Для воспроизводства всего общественного капитала существенным оказывается то, что общественное производство делится на производство средств производства  т.е. товаров, имеющих «такую форму, в которой они должны войти … в производительное потребление» (I подразделение) и производство средств потребления  т.е. товаров, имеющих «такую форму, в которой они входят в индивидуальное потребление класса капиталистов и рабочего класса» (24, 445) (II подразделение). Маркс подробно исследует законы обращения составных частей капитала (с, v, m) внутри подразделений и между ними.

Проведенный Марксом анализ ввиду его сложности, связанной с исследованием взаимодействия между собой значительного количества элементов, плохо поддается упрощенному изложению. Поэтому мы не станем этого делать. Отметим только сделанный Марксом очень важный вывод, что сам характер обмена между I и II подразделениями создает условия для возникновения кризисов. Разумеется, в конечном счете существует «равновесие в самом обмене товаров, в обмене различных частей годового продукта», которое «обусловлено равенством сумм стоимости взаимно обмениваемых товаров» (24, 562). Но при этом происходят «лишь односторонние обмены», в которых исключительно важную роль играют «деньги не только как средство обращения, но и как денежный капитал». В результате здесь само товарное производство «создает известные, свойственные этому способу производства условия нормального обмена, … условия, которые превращаются в столь же многочисленные условия ненормального хода воспроизводства, в столь же многочисленные возможности кризисов, так как равновесие  при стихийном характере этого производства  само является случайностью» (24, 563). «Сама многосложность процесса дает столь же многочисленные основания для его ненормального хода» (24, 564). С точки зрения современной теории регулирования речь идет о колебательных процессах, которыми сложная саморегулирующаяся система отвечает на любые внешние или внутренние возмущения.

Итак, как мы видели, рассмотрев в первой книге процесс производства отдельных капиталов (точнее  капитала как такового), Маркс во второй книге рассматривает, как процесс производства дополняется обращением, где отдельные капиталы необходимо сталкиваются друг с другом, что влияет на характер их функционирования. Поэтому оказалось необходимым изучить весь процесс производства и обращения капитала, рассматриваемый как целое, в полном взаимодействии и взаимовлиянии отдельных капиталов. Его Маркс анализирует в третьей книге, и, по словам Энгельса, «блестящие положения» второй книги в конечном счете «представляют собой только вводные положения» к третьей книге (24, 23).

Начинает Маркс третью книгу с анализа издержек производства, включающих затраты постоянного капитала, стоимость которых переносится на продукт, и переменного капитала, стоимость которого к стоимости продукта не присоединяется – вместо нее туда входит новая стоимость, созданная трудом. Эта новая стоимость включает как возмещение затрат на рабочую силу, так и дополнительно созданную этой рабочей силой стоимость, которая капиталисту ничего не стоит – прибавочную стоимость.

Но для реализации процесса производства недостаточно той части постоянного капитала, стоимость которой переносится на продукт (т.е. той части стоимости машин и оборудования, которая затрачена на производство данного продукта). Продукт производится посредством определенного технологического процесса, для нормального течения которого необходимо все оборудование целиком, т.е. необходимо использование всего капитала, включенного в производство. «Весь капитал – как средства труда, так и производственные материалы и труд – вещественно служат создателем продукта» (25, I, 43). Следовательно, «прибавочная стоимость составляет прирост не только к той части авансированного капитала, которая входит в процесс образования стоимости, … но вообще ко всему капиталу, вложенному в производство» (25, I, 41-42). Соответственно создается ошибочное представление, будто «прибавочная стоимость возникает одновременно из всех частей включенного капитала» (25, I, 43).

«Прибавочная стоимость, представленная как порождение всего авансируемого капитала, приобретает превращенную форму прибыли» (25, I, 43). «Следовательно, прибыль … есть то же самое, что и прибавочная стоимость, но только в мистифицированной форме, которая, однако, необходимо возникает из капиталистического способа производства. Так как при видимом образовании издержек производства нельзя обнаружить никакого различия между постоянным и переменным капиталом, то изменение стоимости, совершающееся во время процесса производства, неизбежно связывается не с переменной частью капитала, а со всем капиталом» (25, I, 44). На самом же деле «прибыль есть форма проявления прибавочной стоимости» (25, I, 55), а «масса прибыли тождественна с массой прибавочной стоимости» (25, I, 155).

Однако степень эксплуатации рабочей силы определяется не величиной прибавочной стоимости, а ее отношением к затраченному переменному капиталу (т.е. стоимости средств потребления рабочих) – нормой прибавочной стоимости. Норма прибавочной стоимости как в пределах той или иной отрасли промышленности, так и между ними выравнивается конкуренцией рабочих между собой, вследствие которой рабочая сила перетекает из отрасли с большей нормой прибавочной стоимости в отрасль с ее меньшим значением. Таким образом, равенство степени эксплуатации рабочих различными капиталами «предполагает конкуренцию между рабочими и выравнивания путем постоянных переходов из одной отрасли производства в другую» (25, I, 191). Поэтому степень эксплуатации рабочей силы более или менее одинакова во всей промышленности.

С другой стороны, точно так же вследствие конкуренции капиталов выравнивается и норма прибыли – отношение величины прибыли к величине всего капитала. При этом «капитал извлекается из отрасли с более низкой нормой прибыли и устремляется в другие, которые приносят более высокую прибыль» (25, I, 214), в результате чего «не существует различия между средними нормами прибыли, да и не может существовать его без разрушения всей системы капиталистического производства» (25, I, 167).

Базируется это равенство норм прибыли на том, что «издержки производства одинаковы для продуктов различных сфер производства, если на производство этих продуктов авансируются равновеликие капиталы, как бы ни было различно органическое строение отношение постоянного капитала к переменному этих капиталов. … Это равенство издержек производства образует базис капиталистической конкуренции, посредством которой устанавливается средняя прибыль» (25, I, 167). И теперь при определении цены продукта уже не прибавочная стоимость (как при рассмотрении функционирования отдельного капитала), а «эта средняя прибыль присоединяется к издержкам производства, – такие цены суть цены производства» (25, I, 171). Следовательно, «только конкуренция капиталов в различных отраслях производства создает цену производства, которая выравнивает нормы прибыли различных отраслей» (25, I, 197).

Таким образом, цены производства продукта, по которым он реализуется на рынке, в различных отраслях в зависимости от строения капитала могут отклоняться от его стоимости. Но «в масштабах общества, – если рассматривать все отрасли производства как одно целое, – сумма цен производства производимых товаров равна сумме их стоимостей» (25, I, 174) – так, как это показано в первой книге применительно к отдельному капиталу. При этом «прибыль обусловливается общей эксплуатацией труда совокупным капиталистом» (25, I, 186), в результате чего «каждый отдельный капиталист точно также, как и совокупность всех капиталистов отдельной сферы производства, участвует в эксплуатации всего рабочего класса всем капиталом» (25, I, 215). Благодаря установлению цен производства, прибыль каждого капиталиста в среднем пропорциональна общей величине его капитала, и в этом отношении «различные капиталисты относятся здесь друг к другу как простые акционеры одного акционерного общества» (25, I, 173), а «каждый отдельный капитал должен рассматриваться просто как часть совокупного капитала» (25, I, 229).

Однако с развитием производства растет также масса средств производства, растет величина постоянного капитала по сравнению с капиталом переменным, затрачиваемым на рабочую силу. А «такое постоянное возрастание постоянного капитала по сравнению с переменным должно иметь своим результатом постепенное понижение общей нормы прибыли при неизменяющейся норме прибавочной стоимости, или при неизменной степени эксплуатации труда капиталом» (25, I, 232), что «выражает убывающее отношение самой прибавочной стоимости ко всему авансированному капиталу» (25, I, 234).

При этом надо иметь в виду, что «относительное уменьшение переменного капитала и увеличение постоянного при абсолютном возрастании обеих этих частей есть … только другое выражение возрастающей производительности труда» (25, I, 236), благодаря чему «еще быстрее возрастает масса производимых потребительных стоимостей» (25, I, 239). Но это возрастание средств производства предполагает возрастание численности рабочего населения, создание населения рабочих, соответствующих потребности, следовательно, предполагает перенаселение рабочих» (25, I, 239). Это ведет к возрастанию нищеты, причем в свою очередь «при капиталистическом производстве нищета порождает население» (25, I, 239). Однако «капитал возрастает в более быстрой прогрессии, чем та, в которой понижается норма прибыли» (25, I, 245). При этом «норма прибыли понижается не потому, что рабочего меньше эксплуатируют, а потому, что вообще применяется относительно меньше труда по сравнению с применяемым капиталом» (25, I, 269). И «по мере развития капиталистического способа производства требуется все большее количество капитала для того, чтобы применять ту же самую рабочую силу, и тем более для того, чтобы применять увеличивающуюся рабочую силу» (25, I, 245).

Таков общий закон, хотя его осуществлению препятствует ряд внешних факторов, а также его собственные внутренние противоречия. Маркс рассматривает их весьма подробно. Однако оказывая влияние на осуществление закона понижения нормы прибыли, превращая его в тенденцию, они не отменяют его действия. А поскольку «норма прибыли – это движущая сила капиталистического производства» (25, I, 284), то в указанной тенденции «обнаруживается чисто экономическим образом, т.е. с буржуазной точки зрения, в пределах капиталистического понимания, с точки зрения самого капиталистического производства, ограниченность последнего, его относительность, то, что оно – не абсолютный, а лишь исторический способ производства, соответствующий известной ограниченной эпохе развития материальных условий производства» (25, I, 285).

Но концентрация капитала одновременно приводит к тому, что «капитал все более оказывается общественной силой … которая противостоит обществу как вещь и как сила капиталиста через посредство этой вещи. Противоречие между всеобщей общественной силой, в которую превращается капитал, и частной властью отдельных капиталистов над этими общественными условиями производства становятся все более вопиющими и предполагают уничтожение этого отношения, так как оно вместе с тем предполагает преобразование условий производства во всеобщие, коллективные, общественные условия производства. Это преобразование обусловливается развитием производительных сил при капиталистическом производстве и тем способом, которым совершается это развитие» (25, I, 290).

Оказывается, что развитие капитализма в таком направлении, когда оно само неизбежно приводит к формированию предпосылок нового общества, представляет закономерное явление,  результат действия имманентных законов капиталистического производства. Говоря словами Энгельса, «неизбежным следствием существующих у нас социальных отношений, при всех условиях и во всех случаях, будет социальная революция. С той же уверенностью, с какой мы из известных математических аксиом можем вывести новое положение, с той же самой уверенностью можем мы из существующих экономических отношений и из принципов политической экономии сделать заключение о грядущей социальной революции» (2, 552). Или, по Марксу: «частная собственность в своем экономическом движении сама толкает себя к своему собственному упразднению … путем не зависящего от нее, бессознательного, против ее воли происходящего и природой самого объекта обусловленного развития» (2, 39).

Таким образом, в результате исследований, проведенных в «Капитале», Маркс в обобщенном виде представил механизмы функционирования этого способа производства. Изучив характер и особенности производства прибавочной стоимости, Маркс открыл тайну капиталистической эксплуатации, отыскал ту внутреннюю пружину, которая в главном определяет капиталистическое производство именно как капиталистическое, показав, что производство прибавочной стоимости как раз и является его основной целью. И, наконец, он обосновал тот вывод, что закономерно возникнув, капиталистический способ производства столь же закономерно, в результате действия законов его собственного движения, изживает себя, и те же его внутренние процессы, которые привели к его расцвету, ведут также и к объективной необходимости его замены другим способом производства.

При этом «“Капитал”  это главное и основное сочинение, излагающее научный социализм  ограничивается самыми общими намеками насчет будущего, прослеживая только те, теперь уже имеющиеся налицо, элементы, из которых вырастет будущий строй»10, зато указывает «такие силы, которые могут  и по своему общественному положению должны  составить силу, способную смести старое и создать новое»11.

Теоретическое исследование Марксом капиталистического способа производства позволило понять его в его целостности, уяснить объективные, от воли людей не зависящие законы его внутреннего функционирования, и таким образом дало исследователям и революционерам мощное средство, позволяющее прогнозировать дальнейшее развитие этой общественно-экономической формации, и, следовательно, на научной основе формировать программу своей деятельности. Оно также дало возможность хотя бы в основных чертах предсказывать те результаты, к которым приведет закономерная замена капитализма другой общественно-экономической формацией, что опять же обеспечивало научную основу для формулирования как ближайших, так и отдаленных целей.

Но, как мы уже говорили выше, и обобщенные исследования, и научное прогнозирование осуществляются на основе теории, представляющей собой модель объекта, в которую по сравнению с реальным объектом в обязательном порядке внесено ряд упрощений. Следовательно, действительное состояние объекта в результате его реального движения раньше или позже, но неизбежно, начинает отличаться от результатов исследования данной модели и сделанного на их основе научного прогноза. Это  общий закон для любого теоретического исследования. Чтобы максимально уменьшить возможности погрешностей в результате указанного обстоятельства, зная это общее положение следует выяснить, в каком виде оно реализуется в каждом конкретном случае. И применительно к теории Маркса желательно проанализировать, расходятся ли (и насколько) с предсказанными ею результатами действительные изменения, произошедшие за время от ее создания до сегодняшнего дня с обществом вообще, и с капитализмом в частности.

3. Расхождения теории и практики

Итак, теоретическая модель объекта, основанная на результатах его экспериментального исследования и определенных методологических предпосылках, дает возможность понять данный объект в его существенных взаимосвязях, как нечто целостное. Понимание же это необходимо для научного прогнозирования, являющегося надежной базой для формирования программы действий по отношению к объекту. Все это как нельзя более полно относится к такому сверхсложному объекту, как общество.

Неудовлетворенность существующим положением всегда вызывала желание его изменить. То же произошло и относительно капитализма. «Когда было свергнуто крепостничество и на свет божий явилось “свободное” капиталистическое общество, – сразу же обнаружилось, что эта свобода означает новую систему угнетения и эксплуатации трудящихся. Различные социалистические учения немедленно стали возникать, как отражение этого гнета и протест против него»12. Главным стремлением таких учений было «сконструировать» будущее общество, основанное на принципах социальной справедливости. Разное понимание этих принципов приводило к возникновению различных «моделей» предполагаемого общественного устройства, по названию романа Т. Мора получивших наименование «утопий». Социалисты-утописты рассчитывали реализовать свои проекты идеального общества, убедив остальных в их преимуществах, полагая, что «истинный разум и истинная справедливость до сих пор не господствовали в мире только потому, что они не были еще надлежащим образом поняты» (20, 18).

В противоположность им марксизм, представляющий социализм научный, исходил не из конструирования, а из прогнозирования будущего общества, ибо его основатели полагали, что развитие общества происходит под действием объективных, естественных законов, «осуществляющихся с железной необходимостью» (23, 6), т.е. законов, хотя и реализующихся через действия людей, но в конечном счете независимых от их воли. А потому «общество, даже если оно напало на след естественного закона своего развития, … не может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами. Но оно может сократить и смягчить муки родов» (23, 10). Эта возможность  главная причина того, что «сознание необходимости прекрасно уживается с самым энергичным действием на практике»13.

Однако чтобы даже самые энергичные действия приносили ожидаемый эффект, они должны быть направлены на реализацию не желаемого (по тем или иным соображениям) общественного устройства, а того положения, наступление которого «железно» предопределено естественноисторическими законами развития общества. Без «понимания необходимой исторической связи и, тем самым, вероятного хода развития событий, невозможна никакая успешная партийная политика» (35, 305). Что, в свою очередь, предъявляет повышенные требования к истинности тех теоретических построений, на основе которых осуществляется прогнозирование. При этом «качество» теории определяется тем, насколько предсказанное на ее основе движение объекта совпадет с тем, которое в дальнейшем будет иметь место в реальности. Вследствие упрощений, принятых при построении модели, такое совпадение принципиально не может быть полным. Но та теория, для которой указанное совпадение в некотором диапазоне ее применения будет практически приемлемым, может считаться соответствующей своему назначению.

Удовлетворяла ли этим требованиям теория Маркса, в частности, та модель капитализма как общественно-экономической формации, которая была разработана им в «Капитале»? Несомненно. Первым свидетельством ее соответствия своему назначению стало то, что, как объясняющая характер основных механизмов капиталистического общества, она была принята за основу своих научных представлений об этом обществе всеми теми, кто действительно хотел его изменить. Хотя произошло это далеко не сразу. По словам Энгельса, двадцать лет теория пребывала в латентном состоянии. Даже выход в 1867 году главной работы марксизма  первого тома «Капитала»,  не изменил положения: примерно в течение десяти лет эта работа практически замалчивалась. В 1875 году перед объединительным съездом ласальянцев и эйзенахцев Марксу присылают проект будущей Программы. На основе выработанных им теоретических представлений Маркс подвергает этот проект резкой критике. Ну и что? Программа принимается. И когда Маркс откликается на нее «Критикой Готской программы», эту работу не публикуют. Только в 1891 году, преодолевая сопротивление коллег социал-демократов, Энгельсу удается ее опубликовать. Так что нелегко пришлось марксизму завоевывать признание. И если к концу XIX века он стал прочной теоретической базой для всех, кто стоял на социал-демократических позициях, то это произошло не только благодаря внутренней стройности и логичности самой теории, но и тому, что она все эти годы достаточно адекватно представляла характер развития капитализма. Теоретическую мощь Маркса вынуждены были признать даже многие из тех, кто в объяснении общественных процессов стоял на иных позициях.

И это при всем при том, что теория марксизма подвергалась постоянному давлению со стороны адептов капитализма. По этому поводу Ленин писал: «Вот уже много лет ученые и ученейшие люди Европы важно заявляют (а газетчики и журналисты повторяют и пересказывают), что марксизм уже сбит с позиции “критикой”, – и тем не менее каждый новый критик опять сначала начинает трудиться над обстреливанием этой, якобы уже разрушенной, позиции»14. Прошло почти сто лет с тех пор, как были написаны приведенные слова. Все это время «обстреливание» марксистских позиций не прекращалось ни на минуту. И лучшим доказательством его безуспешности является то, что и сегодня каждый очередной «ниспровергатель» Маркса вынужден сызнова начинать это тщетное занятие.

Но настоящим торжеством для марксистской теории стала Великая Октябрьская социалистическая революция. Ею и последующей историей СССР было практически доказано, что развитие капитализма действительно приводит к возникновению нового общества, отрицающего частную собственность на средства производства. Быстрое (несмотря на исключительно неблагоприятные внешние и внутренние условия) экономическое развитие, индустриализация, культурная революция, победа в самой страшной в истории человечества войне, превращение во вторую сверхдержаву мира… Это ли не веские доказательства справедливости предсказаний теории Маркса  каковы бы ни были последующие события? Тем более, что еще одним подтверждением стала социалистическая революция в Китае (как и его сегодняшнее развитие). А потому даже сейчас, невзирая на произошедшие у нас события, серьезные ученые, хотя и не являющиеся последователями Маркса, отдают должное прогностической силе его теории.

Однако, наряду с такими вескими доказательствами ее прогностической силы, с развитием общества все больше нарастает количество фактов, которые не только не согласуются с выводами, следующими из теории, представленной Марксом в «Капитале», но и прямо им противоречат.

Начнем с главного. Исследование развития мировой системы капитализма привело Маркса (равно как и Энгельса) к выводу о ее преходящем характере, о неизбежности вызванной самим этим развитием всемирной коммунистической (социалистической) революции. Вот как представлял развитие капитализма на его собственной основе Маркс: «Теперь экспроприации подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих. Эта экспроприация совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путем централизации многих капиталов. Один капиталист побивает многих капиталистов. … Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала … возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растет и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» (23, 772-773).

А в действительности все произошло иначе. Количество «магнатов капитала» сегодня не уменьшилось, а увеличение их богатства вовсе не привело к «побиванию» мелких капиталистов  количество мелких предприятий в современном капиталистическом обществе огромно, да и так называемый «средний класс» количественно значительно вырос. А вот рабочий класс в промышленно развитых странах не только не растет, но довольно быстро уменьшается. И он вовсе не стремится к объединению  даже относительно количество членов профсоюза постоянно падает. И роста его возмущения что-то не заметно (особенно если судить по нынешнему состоянию коммунистического движения). Централизация капитала возрастает, но возрастания ее несовместимости с «капиталистической оболочкой» не видно. Незаметно, чтобы это особо тормозило обогащение стран «первого мира» (в среднем примерно те же 2-2,5% годового прироста ВВП, что и сто лет назад). Причем развитие идет ровнее: угроза кризисов не ликвидирована, но существенно смягчена. И нет никаких признаков, что данная оболочка намерена вот-вот «взорваться». Уже полтора столетия час капиталистической частной собственности все никак не пробьет.

А ведь когда у классиков марксизма шла речь о коммунистической революции, имелось в виду вовсе не какое-то отдаленное будущее. Еще в 1845 году Энгельс полагал, что «сейчас Англия … накануне социальной революции… Подобный переворот тотчас стал бы общеевропейским» (2, 551). И в дальнейшем классики марксизма ожидали мировой революции в самом ближайшем времени. Такой вывод они делали не потому, что им так хотелось. Он непосредственно вытекал из теоретического анализа процессов в самом капиталистическом обществе. Кризисы, нарастающая социальная дифференциация, закономерное снижение нормы прибыли с одной стороны, и мощный рост производительных сил, объективно требовавших дальнейших шагов в обобществлении производства, количественное возрастание, обнищание и организация пролетариата с другой,  вот что характеризовало западноевропейский капитализм ХIХ века, особенно его первой половины. Все это в соответствии с теорией создавало необходимые и достаточные условия для коммунистической революции, совершающей «превращение капиталистической частной собственности, фактически уже основывающейся на общественном процессе производства, в общественную собственность» (23, 773).

Однако, как мы теперь знаем, та всемирная коммунистическая революция, на которую рассчитывали Маркс и Энгельс, не произошла не только при их жизни, но и более чем сто лет спустя. Более того, судя по упомянутой ситуации в промышленно развитых странах, она сегодня в них оказывается значительно менее вероятной, чем тогда. А ведь за это время уровень развития производительных сил капиталистического общества  то главное, что должно было привести к социальному скачку,  возрос неизмеримо. Но «из всех орудий производства наиболее могучей производительной силой является сам революционный класс» (4, 184). Вот «революционного класса» как раз и нет,  соответственно нет и революции. Конечно, «верные марксисты-ленинцы» находят множество весьма убедительных объяснений этому, но сам факт несоответствия реального положения тому выводу, который строго логически вытекал из теоретических положений, все же остается фактом. Тем более, что социалистическая революция все-таки произошла. Но не там, не так, и не с теми последствиями, как предполагалось в соответствии с теорией.

Выше мы утверждали, что Великая Октябрьская социалистическая революция стала важнейшим подтверждением теории Маркса. И это действительно так, ибо она действительно привела к созданию нового общества, отвергающего частную собственность. Но была ли она на самом деле той революцией (или хотя бы ее началом, частью, элементом), которую предсказывали классики марксизма? Да ничего подобного. Классики марксизма рассчитывали никак не на «отдельно взятую» захолустную Россию, а на революцию всемирную, происходящую во всех наиболее промышленно развитых странах (или, по крайней мере, в большинстве их).

И это не случайный или малосущественный момент. Именно такой  и никакой другой!  характер коммунистической революции логически вытекает из развитой ими вообще, и Марксом в «Капитале» в частности, теории. Если скачок в развитии общества есть следствие разрешения противоречий между наличными производственными отношениями и возросшими производительными силами, то вполне естественно было ожидать его как раз там, где рост производительных сил наиболее значителен. Причем развитие капитализма в качестве единого процесса должно было привести к такому результату во всех, или хотя бы в большинстве соответственно развитых стран. Именно это и предполагалось относительно коммунистической (социалистической) революции: «Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих (!) народов, произведенное “сразу”, одновременно (!), что предполагает универсальное развитие производительной силы и связанного с ним мирового общения» (3, 34). И от этой принципиальной точки зрения классики марксизма не отступали никогда.

Здесь нам придется несколько отвлечься от анализа взглядов классиков марксизма и рассмотреть один «посторонний», но крайне важный вопрос. Приведенное положение Маркса и Энгельса (тем более, что оно неоднократно было подтверждено ими и в дальнейшем) ясно представляет их убежденность в том, что грядущая социальная революция может иметь только и исключительно всемирный характер, причем осуществляться она должна совокупно наиболее развитыми «господствующими народами». Это положение настолько важно как предпосылка и логический вывод исследования теоретической модели капитализма с одной стороны, и настолько явно не совпадает с реальным ходом событий с другой, что идеологическая обслуга нашей номенклатуры никак не могла игнорировать это обстоятельство. Для его нейтрализации ей пришлось прибегать к самым разнообразным, в том числе и не слишком чистоплотным, приемам.

Так, к приведенному выше выражению в каноническом издании (которым пользуемся здесь и мы) дана ссылка, в которой говорится, что сделанный вывод «был верен для периода домонополистического капитализма». А вот «в новых исторических условиях, в период монополистического капитализма» верным стал другой вывод. Этот вывод якобы был сделан Лениным исходя из открытого им закона неравномерного развития капитализма в эпоху империализма  вывод «о возможности социалистической революции первоначально в нескольких или даже в одной, отдельно взятой стране и о невозможности одновременной победы революции во всех странах или в большинстве стран». Здесь пока нет ничего предосудительного. Действительно, в новых условиях может быть сделан и новый вывод, хотя он вроде бы противоречит выводу Маркса в «Капитале» на основе анализа законов капиталистического производства о всемирном характере последнего и его «выравнивающем» действии (т.е. фактически ставится под сомнение истинность этих законов). Вопрос в другом: делал ли Ленин такой вывод? А если делал, то когда?

Ссылаются при этом на написанную Лениным в 1915 году статью «О лозунге Соединенных Штатов Европы». Что же говорит Ленин в этой статье? Да, учитывая возрастающую неравномерность развития капитализма, Ленин еще до революции допускал, что всемирная революция может начаться в одной стране, которая как раз вследствие указанной неравномерности в этом развитии вырвалась вперед и раньше других созрела для преобразований. Как раз потому и «возможна (!) победа социализма первоначально (!) в немногих и даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране»15. Но это именно начало  тут же потребуется борьба «социалистических республик с отсталыми (!) государствами» (ничего себе «отдельно взятая» страна!), ибо без «более или менее долгой» борьбы с этими «отсталыми (!) государствами» «невозможно свободное объединение наций в социализме»16.

Изложенное принципиально ничем не отличается от того, что писал Энгельс: «Крупная промышленность уже тем, что она создала мировой рынок, так связала между собой все народы земного шара, в особенности цивилизованные народы, что каждый из них зависит от того, что происходит у другого. … Поэтому коммунистическая революция будет не только национальной, но произойдет одновременно во всех цивилизованных странах …Она будет развиваться быстрее или медленнее, в зависимости от того, в какой из этих стран более развита промышленность, больше накоплено богатств и имеется более значительное количество производительных сил» (4, 334). При этом «пролетариат каждой страны, конечно, должен сперва покончить со своей собственной буржуазией» (4, 435). Ясно видно, что ленинский вывод ни в коей мере не противоречит выводам классиков марксизма о всемирном характере социалистической революции. Ленин только развивает эти выводы, уточняет с учетом конкретных условий, делая упор на возможном особом порядке начала и протекания социалистической революции в этих условиях,  не более того. Но ведь и Энгельс же считал, что подготовка к революции происходит в различных странах «в той последовательности, с которой в отдельных странах развивается крупная промышленность, и с той самой интенсивностью, с которой происходит это развитие» (20, 161). Ленин в новых условиях еще раз подтверждает такой вывод. И уж конечно не подвергает сомнению в конечном счете всемирный характер социалистической революции (ведь для Ленина вообще идея всемирного объединения «сливается с социализмом»).

А из ленинских высказываний делается прямо противоположный вывод. Однако обратите внимание на осторожность упомянутого академического издания. Ясно, что сказанное нужно для того, чтобы «оправдать» революцию в России, «незаконную» с точки зрения классического марксизма. Но имеется только легкий намек на нее, когда говорится о возможности победы революции только в «отдельно взятой» стране и невозможности ее победы в большинстве стран (чего у Ленина, как мы видели, нет и в помине), и ничего не сказано ни о периферийности, ни об отсталости данной конкретной страны (о чем Ленин говорил неоднократно). Такие выводы, уж будьте любезны, делайте сами. И делали, утверждая, что из «ленинского учения о неравномерном развитии при империализме … следует, что революция может произойти только (!) в некоторых относительно или средне или слабо развитых странах»17. Вот так. И хотя это совсем уж не лезет ни в какие ворота, тем не менее большинство «верных марксистов-ленинцев» до сих пор свято веруют, что Ленин еще до революции обосновал возможность ее победы как раз «в отдельно взятой» отсталой России.

Однако если у Ленина и появились какие-то сомнения относительно характера революции, то это случилось уже гораздо позже того, как она произошла в России. Да и какие могли быть сомнения? Ведь представление о социализме как о первой ступени коммунизма, побеждающем во всех (или большинстве) передовых странах, достигших определенного уровня развития, и только в своей совокупности (независимо от любых противоречий между ними) образующих капиталистическое общество, представляет собой целостную и последовательную логическую концепцию, опирающуюся на гегелевскую диалектику развития единичного объекта в результате самодвижения (которое, в свою очередь, имеет источником внутренние противоречия). Именно на эту концепцию опирались марксисты-революционеры, в том числе и те, кто совершил Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Это уже задним числом для объяснения конкретного хода событий была придумана не соответствовавшая предварительным соображениям, и только на эти конкретные события рассчитанная теория «слабого звена» (типичная теория ad hoc). Готовили же и совершали революционеры-ленинцы эту революцию только и исключительно как часть (свою часть – по Ленину «узконациональную») революции всемирной.

Особенно хорошо это видно по работам самого Ленина. В канун революции, летом 1917 года, с целью обеспечить теоретическую базу для предстоящих преобразований он пишет работу «Государство и революция». Нет, он не муссирует в ней без конца тезис о всемирном характере предстоящей революции – зачем было снова толковать о том, что ни у одного марксиста тогда и тени сомнения не вызывало. Но сегодня хоть сколько-нибудь вдумчивому читателю (уверовавшему в будто бы обоснованную Ленином «невозможность победы революции в большинстве развитых стран» и в теорию «слабого звена») не может не показаться странным, что в работе, посвященной функциям нового, созданного революцией государства, ни слова не говорится о его внешних функциях. И это в то время, когда в мире полыхает империалистическая война. А ведь это был бы важнейший вопрос  если бы Ленин предполагал сколько-нибудь длительное существование социализма в «отдельно взятой» стране (тем более в отсталой!). Известно, какое значение Ленин придавал аграрной политике партии, действующей в преимущественно крестьянской стране, – и он в этой своей работе практически не затрагивает вопрос о крестьянстве. Можно привести и другие примеры такого рода. Но все это не только перестает быть странным, а становится совершенно естественным, если вспомнить об ожидаемом мировом характере предстоящей социалистической революции (в которой революции в России предназначалось весьма важное, но отнюдь не первостепенное место). При мировой революции указанные вопросы автоматически теряли свою исключительную значимость для нее как целого, зато ее приобретали другие вопросы, которым вполне закономерно Ленин и отдавал предпочтение.

И эта надежда на всемирный характер была не только до революции, но оставалось еще длительное время и после ее свершения в нашей стране. Даже весной 1918 года Ленин все еще считал российских революционеров всего лишь социалистическим отрядом, «отколовшимся в силу событий от рядов социалистической армии», который вынужден «переждать, пока социалистическая революция в других странах прийдет на помощь»18. И дело было здесь не только в том, что «окончательно победить можно только в мировом масштабе и только совместными усилиями рабочих всех стран»19, но и в судьбе самой российской революции. Нужно было «удержаться до тех пор, пока мы не встретим мощную поддержку со стороны восставших рабочих других стран»20, ибо «абсолютная (!) истина, что без немецкой революции мы погибли… во всяком случае при всех возможных мыслимых перипетиях, если немецкая революция не наступит, – мы погибнем»21. Как видим, ни на какое «слабое звено» в то время и намека не было.

Что поделаешь  погрузившись в революцию, имеющую собственную логику развития, некогда разбираться в теоретических тонкостях; теория  занятие преимущественно для периодов реакции (как жаль, что этого не понимают нынешние «марксисты»!). Но и в то время взгляду в известной степени «со стороны» достаточно ясно было видно, что произошедший в России социалистический переворот не соответствует канонам классического марксизма. Молодой журналист Антонио Грамши сразу после революции в статье «Революция против “Капитала”», название которой говорит само за себя, писал: «Это революция против “Капитала” Карла Маркса. … Он служил критической демонстрацией того, как события должны развиваться по заранее предопределенному сценарию, предусматривающему развитие буржуазии, наступление в России капиталистической эры с установлением западного типа цивилизации, еще до того, как пролетариат мог хотя бы подумать о своем восстании, о своих классовых требованиях, о своей революции. Но события вышли за рамки идеологии. События взорвали критические схемы исторического материализма. Большевики отвергли Карла Маркса, и их четкие действия и победы являются свидетельством того, что каноны исторического материализма не настолько незыблемы, как кому-то казалось, и как кто-то думал». Но «они живут идеей Маркса  той идеей, которая вечна». А что касается конкретных событий, то что ж  «Маркс предвидел только то, что можно было предвидеть»22.

Мы уделили столько внимания данному вопросу, поскольку он является принципиальным. Если речь идет о совпадении или несовпадении результатов теоретического анализа и действительного хода событий, то именно в данном случае несовпадение того, что представлялось необходимым следствием, предусмотренным теорией, с эмпирически наблюдаемыми явлениями проявилось особенно выпукло. При этом все попытки примирить данные расхождения в рамках все той же теории оказались тщетными. Теоретическая модель, дающая такие следствия, нуждается в самой существенной корректировке.

Теперь отметим еще один момент, показывающий несовпадение предсказаний теории с действительным ходом событий. Наряду с другими причинами, революции в промышленно развитых странах не произошло еще и потому, что, как мы отмечали, в них не произошло не только роста количества рабочих, но и их организованности. А это не в последнюю очередь объясняется тем, что на протяжении весьма длительного времени в развитых капиталистических странах происходило не ухудшение, а неуклонное улучшение положения рабочих.

И перелом наступает как раз в конце XIX в., т.е. после того, как в основном была создана марксистская теория. Если в первой его половине вызванное промышленной революцией расширение продукции производства в метрополии поглощалось мировым рынком, то в дальнейшем, как пишет Энгельс в 1885 г., «гигантское и быстрое развитие промышленности далеко опередило расширение внешних рынков и рост спроса» (21, 198). Это создало материальную возможность для изменения положения рабочего класса. Приведенные слова Энгельса взяты из предисловия к переизданию его книги «Положение рабочего класса в Англии», ярко показывающей ужасающее положение этой категории населения в «первой стране мира» до 1846 г. Прошло всего сорок лет, а положение изменилось коренным образом.

Аналогичные процессы шли и в других промышленно развитых странах, только со сдвигом по времени (в США классовые битвы бушевали еще и в начале ХХ века). И сегодня уровень жизни рабочих в капиталистических странах Запада вырос весьма существенно. А нищета «вытеснена» в «развивающиеся страны» «третьего мира», где рабочий получает в несколько раз меньшую заработную плату  в частности и потому, что повышение уровня жизни в собственно капиталистических странах происходит за счет его эксплуатации23. Зачем же западному рабочему социалистическая революция  чтобы лишиться этого преимущества? Конечно, все это тоже можно (и нужно) объяснить (и ниже мы вернемся к данному вопросу). Но дело ведь не в объяснении, сколь бы ни было оно убедительным, а в несомненном факте длительного и существенного роста уровня жизни (и уменьшения количества) рабочих собственно капиталистических («передовых») стран, который прямо противоречит тому, что предсказано теорией.

Мы утверждали, что марксистская теория общественного развития является единственно научной, и только на ее основе можно понять и объяснить, а также предсказать протекание социальных процессов. И это несомненно так. В чем же, в таком случае, причины отмеченных (и многих неотмеченных) расхождений ее следствий с реальным течением этих процессов?

Сторонники марксизма так вопрос вообще не ставят. Будучи загипнотизированными могучим интеллектом Маркса, они и шагу не смеют ступить за тот круг идей и понятий, который был им очерчен полтора века назад. А противники марксизма обычно говорят о наличии по крайней мере двух таких причин. Те, кто все же признает огромную роль, которую марксистская теория сыграла и продолжает играть в науке и общественной жизни, считают, что она сегодня попросту устарела. Другие же полагают, что классики марксизма с самого начала находились на неправильных позициях, и данные расхождения являются следствием коренных, принципиальных ошибок марксизма.

Что касается первых, то здесь сомнителен сам подход. Если теория в принципе верна, то она несет в себе объективную истину, которая просто не может устареть. И если какие-то ее положения действительно не выдержали проверки временем, то их нужно поправить, не ставя под сомнение самой теории. Впрочем, именно этим и занимается (признаться, достаточно безуспешно) множество всяческих ревизионистов. Относительно вторых дело обстоит сложнее. Если те успехи, которые имел и имеет марксизм в объяснении сложнейших вопросов общественной жизни, не убедили критиков в верности его основных положений, то это главным образом является следствием их не столько научной, сколько социальной позиции. А тут уж ничего не поделаешь, научные аргументы в таком случае бессильны.

Но даже самая лучшая по своим исходным положениям теория будет давать сбои в работе, если в ее построении или применении допущены погрешности логического плана. Что ж, такого рода моменты нельзя исключать полностью  человеку свойственно ошибаться, и даже гении иногда допускают ошибки. Как мы увидим ниже, и в развиваемой Марксом теории капиталистического общества есть определенные логические нестыковки. Но, во-первых, учитывая «железную» логику Маркса, их очень немного, а во-вторых, вызываемые ими следствия по масштабам не идут ни в какое сравнение хотя бы с отмеченными выше весьма существенными (и принципиальными) несоответствиями между теорией и практикой.

Отбросив перечисленные предположения, нам остается искать решение задачи в тех исходных посылках (постулатах и ограничениях), на которых строилась теоретическая модель объекта исследования. Их последовательным рассмотрением мы далее и займемся.

4. Объект исследования

Как мы видели, теоретическое изучение любого объекта, а тем более такого сложного как общество, требует создания его упрощенной модели. Характер упрощения зависит от ряда условий, но прежде всего от двух моментов: от тех задач, которые предполагаются к решению, и от уровня наличных знаний об объекте. Ставя своей задачей изучение внутренних законов развития капитализма как общественно-экономи-ческой формации, и опираясь на накопленные к тому времени знания о нем, Маркс создал и исследовал адекватную модель данного объекта. Но с тех пор положение существенным образом изменилось. Возникли новые задачи. Накоплено множество новых знаний о капитализме. Проявилось ряд его черт, ранее существовавших в латентном состоянии. Развились методы исследований. И, может быть, наиболее важно как раз то, что Маркс в свое время уже блестяще решил стоявшие в то время задачи.

Тем самым он в основном исчерпал вопрос о внутренних законах развития капитализма. Исследователям после Маркса здесь практически нечего делать  в изученной им области вряд ли удастся открыть что-либо принципиально новое. Однако этого нельзя сказать об исследовании «западного» капитализма в его внешних связях. Именно их прежде всего должна дополнительно учесть новая теоретическая модель данного социального явления. Но как только ставится вопрос внешних связей, немедленно встает также проблема объекта развития. Коль скоро для данного объекта предполагаются некие внешние связи, то его уже никак нельзя считать всеобъемлющим, охватывающим (хотя бы в принципе) полностью «общество», «человечество», «мир» и т.п. О чем же тогда может идти речь?

Капитализм как общественно-экономическая система возникает как следствие тех процессов, которые происходят в феодальном обществе на основе имманентных ему законов  такова общая концепция становления капитализма (как, впрочем, и любой другой общественно-экономической формации на основе предыдущей), на которую опирается классический марксизм. Но сегодня конкретное применение данного положения к становлению капитализма наталкивается на определенные трудности.

Прежде всего это касается появления того, что является основным признаком капитализма  капитала. Без капитала нет капитализма. А капитал, по Марксу, возникает вследствие «так называемого первоначального накопления». Это «так называемое первоначальное накопление есть не что иное, как исторический процесс отделения производителя от средств производства» (23, 727). В его результате появляется лишенный последних работник, распоряжающийся только своей рабочей силой. Но «непосредственный производитель, рабочий, лишь тогда получит возможность распоряжаться своей личностью, когда прекращаются его прикрепление к земле и его крепостная или феодальная зависимость от другого лица» (23, 727). К появлению такого «независимого работника» как раз и приводит ряд процессов, которые происходят в феодальном обществе, «прежде всего те моменты, когда значительные массы людей внезапно и насильственно отделяются от средств своего существования и выбрасываются на рынок труда в виде поставленных вне закона пролетариев» (23, 728). Вот их-то и использует затем капиталист для организации процесса производства на основе принадлежащих ему средств производства. Маркс (на примере Англии, как наиболее характерном) весьма подробно описывает процессы обезземеливания крестьян, в результате которых появился класс наемных рабочих.

Однако такой отъем земли как необходимого условия существования крестьян на другом полюсе приводил в лучшем случае только к возникновению капиталистических фермеров, а отнюдь не промышленных капиталистов  необходимых тем средств производства нельзя было отнять у экспроприированных непосредственных производителей, поскольку у тех их просто не было. Как же появился промышленный капитал? Может быть, он возник как следствие капитализации сельского хозяйства, т.е. в результате уже капиталистических процессов? Нет, Маркс категорически отрицает такую возможность. «Частная собственность, добытая трудом собственника,  пишет он, …вытесняется (!) капиталистической частной собственностью» (23, 772). По мнению Маркса, «капиталистическому накоплению предшествовало накопление “первоначальное”…,  накопление, являющееся не результатом (!) капиталистического способа производства, а его исходным (!) пунктом» (23, 725). Так что для капитализма «отделение свободного рабочего от его средств производства есть заранее (!) данный исходный пункт» (24, 44). Как же объяснить данный процесс из экономических процессов, происходящих в феодальном обществе?

Рассматривая социальные и экономические процессы в феодальной Европе, Маркс последовательно показывает, что ни один из них не мог дать такого результата. Вообще «генезис промышленного капиталиста не отличался той постепенностью, какой характеризуется генезис фермера» (23, 759). И, главное, происходил он совсем в другом месте: «Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих  такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные (!) моменты первоначального накопления» (23, 760). Именно «сокровища, добытые за пределами Европы посредством прямого грабежа, порабощения туземцев, убийств, притекали в метрополию и тут превращались в капитал» (23, 763).

Итак, первоначальный капитал, без которого не могло происходить развитие капитализма в Европе, добывался «за пределами Европы», причем «посредством прямого грабежа». Позвольте, а как же самодвижение в соответствии с экономическими законами внутреннего развития? Но, как мы уже отмечали выше, гегелевская диалектика принципиально не ставит вопрос генезиса объекта, а интересуется только его изменениями и превращениями. Здесь же решается проблема возникновения совершенно нового, ранее не существовавшего явления  промышленного капитала, и сразу же оказывается, что она не может быть решена без выхода за пределы исследуемого объекта  того западного общества, в котором это возникновение имело место. Такая постановка вопроса опять возвращает нас к проблеме объекта исследования.

Сначала, однако, посмотрим, как в принципе в случае необходимости решается Марксом вопрос генезиса объекта. Сделать это проще всего на примере анализа Марксом производства вещей (потребительных стоимостей). Для производства в природе нет вещей, а есть только материал, который в его процессе превращается в вещь. Само производство вещей заключается в том, что данный природой материал приобретает форму необходимой человеку, но отсутствующей в природе определенной вещи (потребительной стоимости).

Предмет труда, изначально существующий в виде природного материала, не может превратиться в вещь исключительно под действием имманентных ему законов движения, «сам по себе». Вещь не «вырастает» из материала, как колос из зерна. Это может произойти только посредством применения к нему рабочей силы, которая, хотя также представляет собой «силу природы», однако является агентом, «внешним» для трансформируемого природного материала. И этот «агент», а не внутренние противоречия, присущие самому материалу, превращает последний в новый объект – продукт труда, потребительную стоимость, вещь. При этом функция рабочей силы (труд) овеществляется в продукте, не внеся в него ни грана дополнительного вещества.

Таким образом, указанное превращение (в своей «вещественной ипостаси») происходит не вследствие присущих самим исходным объектам «внутренних противоречий», а вследствие воздействия на них внешнего (по отношению к ним) агента – рабочей силы, без чего ни о каком метаморфозе не может быть и речи. Разумеется, данное превращение возможно только постольку, поскольку свойства исходного материала определенным образом коррелируют со свойствами получаемого продукта. Вне выполнения указанного условия данный конкретный метаморфоз невозможен. Однако сам метаморфоз предполагает не только этот (безусловно, важнейший) момент, но в обязательном порядке – внешнее для данного объекта воздействие.

Таким образом, когда дело касается возникновения (не превращения уже существующего, а именно возникновения заново из разнородных, в известном смысле аморфных составляющих) любого реального объекта, его генезис не может быть объяснен его внутренними противоречиями (да и откуда им взяться: ведь самого-то объекта еще нет!), в том числе и таковыми для того исходного материала, из которого будет создан (внешним воздействием) данный объект. Но не может он быть объяснен и без учета характеристик исходного материала. Только взаимодействие внутренних и внешних факторов является основанием генезиса любого реального объекта. И только после его возникновения как качественно определенного объекта, когда в дальнейшем под действием внутренних противоречий происходит его превращение «в свое (!) иное» (Гегель), к нему полезно применить обычную диалектическую процедуру. При исследовании же трансформации данного объекта внешними силами в принципиально иной объект (т.е. когда речь идет опять же о генезисе уже нового объекта) диалектика в своем каноническом виде бесполезна.

Соответственно становление и развитие капиталистического общества не было результатом непосредственной трансформации в него общества феодального, т.е. изменения все того же объекта. Этот процесс представлял собой взаимодействие различных объектов: западноевропейского феодализма с другими, вне Европы сущими, социальными организмами, находящимися на более низкой стадии общественного развития. А вот результатом его стало образование единого объекта. Но единого не в единообразии («весь торгующий мир» как мир, для которого, как и для его европейской части, если не актуально, то потенциально действительны одни и те же экономические законы), а включающего принципиально различные составляющие, только в этом своем различии образующие новое целое. А «если процессы, противостоящие друг другу в качестве совершенно самостоятельных, образуют известное внутреннее единство, то это как раз и означает, что их внутреннее единство осуществляется в движении внешних противоположностей» (23, 124).

Внутреннее развитие феодализма в Западной Европе обеспечило возможность дальнейших социальных преобразований. Но появление возможности коренных общественных изменений вовсе не означает их неизбежности, их перехода в необходимость. Внутренние процессы в общественном образовании не могут привести к таким переменам без включения внешних сил, без взаимодействия с другими общественными образованиями. Только открытость вовне, развивающиеся мировые связи обеспечивают недостающие условия для перехода от феодализма к капитализму. Там, где господствует замкнутость, где внешние связи ограничиваются, феодализм консервируется, как консервируется любой общественный строй в условиях замкнутости, и никакие внутренние процессы не могут привести ни к чему иному, кроме застоя и загнивания (как никакие внутренние процессы в механической системе не могут изменить положения ее центра тяжести).

Особую роль здесь сыграли коммуникационные возможности, а потому при рассмотрении интеграционных процессов обязательно должно учитываться «влияние средств сообщения. Всемирная история существовала не всегда; история как всемирная история – результат» (12, 736). С расширением коммуникационных возможностей «мир сразу сделался почти в десять раз больше, вместо четверти одного полушария перед взором западноевропейцев теперь предстал весь земной шар, и они спешили завладеть остальными семью четвертями» (21, 83). В результате, несмотря на то, что становление феодализма в Западной Европе произошло даже позже, чем в некоторых других регионах мира, возможность для перехода к следующему этапу развития, к следующей общественно-экономической формации здесь возникла раньше, чем в других регионах.

Таким образом, важнейшую роль в становлении и развитии капитализма как системы сыграло взаимодействие западных стран, пребывающих на социальном уровне позднего феодализма, с регионами, находящимися на гораздо более ранней стадии общественного развития. Как и в свое время на заре рабовладельческого общества, «к концу феодальной эпохи налицо снова были предпосылки для географического раздвоения человечества, на этот раз отвечавшего природе капитализма. Европейские мореплаватели и завоеватели, движимые духом еще не столько капиталистической, сколько феодальной экспансии, набросились на народы Америки и Индонезии. Через несколько столетий мир снова, как в античности, был разделен на две взаимосвязанные и грозно противостоящие друг другу половины: метрополии и колонии»24. К тому времени, когда началось это взаимодействие, общественным развитием уже было достигнуто определенное разделение труда между регионами, существовала мировая торговля, появился наемный труд – «все это возникло раньше, но именно поиски и колонизация заморских земель впервые соединили разрозненные зачатки нового разделения труда в единый комплекс»25.

Поэтому колонизация заморских земель для стран Запада только первоначально могла представляться в виде расширения пределов того общества, которое к тому времени было у них господствующим. В действительности же почти сразу «в основу колониальной экономики легло отрицание феодального способа производства … Колонии создавались не для ведения натурального хозяйства, а для нужд возникавшего мирового рынка, для добычи золота и серебра, а в дальнейшем – для производства экспортных культур. Они поставляли сырье для европейских мануфактур и служили рынком сбыта их продукции»26. «Стала складываться капиталистическая общественная система, которая с самого начала носит глобальный характер»27. В результате указанных процессов, хотя и начатых странами Запада, но по существу являвшихся принципиально глобальными, «характер развития стран и целых регионов на долгие века был определен тем, как именно они были включены в новую систему международного разделения труда; а это, в свою очередь, зависело от исторического наследства, с которым они подошли к решающему рубежу, обозначенному Великими географическими открытиями». В это время «западноевропейский регион представляет собой центр складывающейся глобальной системы капитализма»28. Как же это происходило, и почему именно «западный регион» стал «центром глобальной системы капитализма»?

Предпосылки для формирования новой, буржуазной «цивилизации» созревали вовсе не в одной только Западной Европе, они имели место также и в других регионах. Однако практически каждый из них был окружен другими, находящимися примерно на той же стадии развития и столь же активными. Никакой «центр» еще не мог «создать себе обширную зависимую периферию, несмотря на все попытки Венеции, Генуи, Флоренции и Арагона подчинить себе народы Среди-земноморья. Дело в том, что ни один регион феодальной эйкумены не возвышался над другими настолько, чтобы подавить их экономическим или военным путем, и потому контакты вели к выравниванию их потенциалов»29. Зачатки новых общественных отношений в виде их разрозненных элементов существовали к тому времени в различных регионах мира. Однако «выравнивание региональных потенциалов не позволило этим зачаткам обрести новое формационное качество»30. Только появление новых возможностей, возникших в результате Великих географических открытий, изменило ситуацию.

Таким образом, прежде всего открытие и колонизация Нового Света стали переломным пунктом в становлении капиталистических общественных отношений. Достаточно часто «открытие и колонизация Нового Света рассматривается как поглощение его Старым Светом. При этом явно или неявно полагается, что последний во всем существенном остался самим собой и закономерности его развития не изменились»31. На самом же деле «значение “встречи миров” не сводится ни к ускорению процессов, шедших в Старом Свете до нее, ни даже к возможному влиянию двух миров. Самый смысл “встречи” состоит в том, что она положила начало становления единого мира, когда уже ни Старый, ни Новый Свет не могли развиваться по отдельности»32. Но разные регионы в этом «едином мире» изначально играли существенно различную роль.

Почему же именно Англия обогнала даже раньше начавшие Нидерланды и Испанию и первой заложила фундамент новых общественно-экономических отношений? Что касается Нидерландов (Голландии), то здесь в основном имело место развитие торгового капитализма: в отличие от «государств с плотным населением, богатых людьми, продовольствием и разными продуктами», Голландия представляла собой «растение-паразит»33, для которого главным было это паразитирование как раз на остальных западноевропейских странах.

Среди других причин чрезвычайно важную роль сыграло то обстоятельство, что Англия для «так называемого первоначального накопления» имела объект колонизации непосредственно у себя под боком, чего не было у других стран. Поэтому для них (в частности, для Испании) первоначальная экономическая эффективность колоний в связи с их отдаленностью была сравнительно низкой. Да еще и коммуникации с ними подвергалась внешнему давлению (той же Англией с ее пиратством). Для Англии же особую роль сыграла колонизация Ирландии. «Ирландия была первой английской колонией. … Экономически и политически слабая Ирландия обладала большими природными богатствами: она представлялась английскому дворянству и буржуазии XVI в. весьма заманчивым объектом колониального грабежа и важным опорным пунктом для утверждения господства Англии на море в борьбе с Испанией. … Основным средством ограбления и подчинения Ирландии англичанами в XVI в. стали массовые конфискации земель ирландцев и передача их английским колонистам. … Массовое обезземеливание и грабеж ирландцев были одним из рычагов процесса первоначального накопления в Англии»34, в результате которого отсталая в конце предыдущего века страна начала быстро развиваться. В том числе мощный толчок получило развитие новых производственных отношений.

Так что хотя вначале не Англия возглавила «соревнование между нациями, расселенными на атлантическом побережье Европы, за покорение новых заморских миров, … она добыла в нем первый приз позже, взяв верх во многих битвах с державами, которые к тому времени уже значительно опережали ее на ниве колониальной экспансии»35. Как причиной, так и следствием этого стало то, что «индустриальная революция началась именно в Англии, а не где-то в другом месте»36. Это обстоятельство коренным образом меняет характер развития не только в стране-метрополии, но и в колониях, где развитие уже не может повторить путь, пройденный первой, ибо существенно изменяются условия развития. И рассматривать процессы развития в колонии по отношению к метрополии как однотипные нельзя – уже хотя бы потому, что «независимый крестьянин развивается там при иных условиях» (25, II, 371).

Маркса же, по его словам, в «Капитале» в вопросах колонизации «занимает не положение колоний». Его «интересует только тайна, которую открыла в Новом свете и громко возвестила политическая экономия Старого света: капиталистический способ производства и накопления, а следовательно, и капиталистическая частная собственность предполагают уничтожение частной собственности, покоящейся на собственном труде, т.е. предполагают экспроприацию работника» (23, 784). Все правильно, без такой экспроприации работника внутри стран метрополии капитализм возникнуть не мог бы. Но дело в том, что он не мог бы возникнуть и только этим путем, без соответствующей «экспроприации работника» (хотя и другими способами) также вне этих стран, в колониях.

Однако в экономической теории капитализма, развитой Марксом, внешний экономический фактор в качестве существенного не учитывался. Практически все сводилось к саморазвитию. Разумеется, это не значит, что Маркса вообще не интересовали проблемы взаимовлияния различных социальных образований при изучении развития общественно-экономических формаций. Марксу великолепно были известны соответствующие факты, и он неизменно учитывал их в своем анализе капиталистического общества. Но учитывал он вызванные ими влияния именно как флуктуации, как отклонения, всего лишь искажающие действие открытых им основных законов капитализма. На самом же деле они нередко были проявлением действия не менее важных и столь же имманентных данному обществу законов развития и функционирования все той же формации, но отражающих те внешние условия, без которых капитализм в «передовых странах» так же не мог состояться, как и без внутренних стимулов.

Судя по направлению занятий, позже Маркс обстоятельно готовился к новому осмыслению исторического процесса. «Хронологические выписки» Маркса – одна из последних его рукописей, – охватывающие почти 2000 лет, составляют 100 п.л. Есть основания полагать, что как раз «в последние годы жизни внимание Маркса привлекла проблема взаимодействия всех одновременно существующих формаций. … За этим, по-видимому, стояло намерение сделать новые шаги в диалектико-материалистическом понимании истории. Он стремился представить картину всемирной истории целиком – во взаимодействии различных типов обществ… В особенности его интересовал вопрос о взаимодействии “центров” и “периферии” социального прогресса, о роли колониальных и вообще остальных стран в предстоящих революционных битвах рабочего класса, в процессе перехода от капитализма к социализму во всемирном масштабе»37. Но каковы бы ни были у Маркса намерения, осуществить он их не успел. Однако сейчас без анализа указанного момента вряд ли можно понять не только уже прошедшие, но и сегодняшние общественные процессы в мире.

Таким образом, в настоящее время капитализм уже с самого начала своего существования не может рассматриваться исключительно как результат процессов, происходивших в европейском феодальном обществе. Ни его становление, ни развитие не были бы возможными без взаимодействия последнего с другими регионами, которые также оказались совершенно необходимыми (хотя и отнюдь не добровольными) участниками в этом процессе  но в роли, существенно отличной от той, которую сыграл в нем западноевропейский регион. Капитализм в своем становлении и развитии оказался результатом не только внутренних процессов в некотором объекте, но и взаимодействия ряда первоначально самостоятельных объектов. Стало быть, сегодня при формировании его теоретической модели ограничиваться выделением всего одного объекта (даже если это будет «весь торгующий мир») совершенно недопустимо. Но какое же социальное образование могло бы выступить в качестве такого объекта?

Ответ на этот вопрос звучит так: до последней (империалистической) стадии капитализма на протяжении многих тысячелетий конкретным объектом развития являлся не весь мир (все человечество) как целое, а отдельные надгосударственные социальные образования, рождающиеся, развивающиеся и умирающие каждое по имманентным законам, и при этом взаимодействующие между собой именно в качестве самостоятельных объектов. Но даже и сейчас, несмотря на то, что капитализм в известном смысле превратился в действительно глобальную систему, понять его функционирование (как, впрочем, и вообще все мировое развитие) вне взаимодействия таких образований не представляется возможным.

Центральную роль в процессе становления и развития капитализма сыграло то, что принято называть западноевропейской цивилизацией. Как мы видели, начало капиталистической формации положили некоторые страны Западной Европы, выходящие к Атлантическому океану, прежде всего Англия. Со временем и постепенно к ней в этом качестве начали присоединяться другие западные страны, что, в связи с ограниченностью «нецивилизованной» периферии, неизбежно привело к конфронтации между ними, вылившейся в длинный ряд локальных столкновений и в две «мировые» войны. Обе войны фактически инициировала Германия как западноевропейская страна, наиболее обделенная при «разделе мира». Но в результате этих войн не столько произошел новый «передел мира», сколько началась консолидация западных стран в единое целое – «ультраимпериалистическое» объединение «цивилизованных стран», представляющих собой «ядро» мировой капиталистической системы, противостоящее всем остальным странам, играющим роль «периферии» (или, в лучшем случае, «полупериферии»).

Таким образом, последним временем капитализм действительно почти сформировался в практически единое мировое целое. Но как становление, так и последующее его формирование и функционирование шли не как единообразный процесс расширения капиталистических производственных отношений, свойственных «передовым странам» с постепенным распространением их на все «отсталые» страны мира, а как процесс двуединый с одновременным формированием капиталистического ядра и капиталистической же периферии. И обе составляющие этого процесса, невозможные по отдельности, реализовались одновременно и во взаимодействии друг с другом.

Разумеется, уже все вышеизложенное свидетельствует о мировом характере процесса становления и развития капитализма. Но здесь для нас важно то, что в этом процессе принимали участие не просто отдельные страны, а большие социальные организмы, из которых впоследствии один сформировался в «ядро» капиталистического мира, а другие  в его «периферию». Именно этот процесс, начавшийся примерно пятьсот лет назад, и положил начало действительно всемирной истории. А до него на протяжении многих тысячелетий объектом и субъектом исторического процесса были именно эти, взаимодействующие между собой, иногда переплетающиеся друг с другом и накладывающиеся друг на друга, но тем не менее достаточно четко различимые в своей отдельности и самостоятельности социальные организмы.

Л.Н. Гумилев утверждал: «С точки зрения историка человечество нельзя рассматривать как единое целое. Следует взять иную единицу»38. Уже достаточно давно появились сильные сомнения в том, что парадигма «линейного прогресса» и основанные на ней варианты «философии истории» адекватно отражают реальные исторические процессы. В качестве реальных единиц развития явно выделялись некоторые относительно целостные и относительно независимые социальные образования, для которых развитие носило совершенно иной характер.

Одним из первых, кто еще в конце девятнадцатого века обратил внимание на существование подобных образований, был Н.Я. Дани-левский, введший понятие культурно-исторических типов общества39. Более широко такой подход был использован О. Шпенглером. «Вместо монотонной картины линейнообразной всемирной истории, держаться за которую можно только закрывая глаза на подавляющее количество противоречащих ей фактов, – писал он, – я вижу феномен множества мощных культур, с первобытной силой вырастающих из недр породившей их страны, к которой они строго привязаны на всем протяжении своего существования, и каждая из них налагает на свой материал – человечество – свою собственную форму и у каждой своя собственная идея, собственные страсти, собственная жизнь, желания и чувствования и, наконец, собственная смерть»40.

Но тем, кто достаточно последовательно рассмотрел структуру и динамику этих «организмов» (которые сам он, однако, целостными «организмами» на считал), был известный английский историк А. Тойнби. В своем капитальном труде41 он показал, что характер и особенности развития той или иной страны не только не могут быть определены исключительно из ее собственной истории, но и не объясняются также полностью идеей «линейного прогресса» истории всемирной. Они достаточно полно определяются развитием некоторого, более высокого, чем государство, образования надгосударственного уровня, которому А. Тойнби дал наименование (скажем прямо, не слишком удачное) «цивилизации».

Но А. Тойнби, не будучи материалистом, не очень-то интересовался тем, что для такого социального организма, как и вообще для общества, особое значение имеет то, что Маркс называл «общественным обменом веществ», т.е. способ производства, обмена и распределения средств к жизни, выражающийся в понятии общественно-экономической формации. А ведь только если учесть это важнейшее обстоятельство, можно представить себе в полном объеме ту социальную единицу, которая на протяжении множества веков являлась действительным объектом социально-экономического и исторического развития. Таким образом, не все человечество в целом, не конкретные государства и не некое абстрактное «общество», а именно «цивилизации» как раз и оказываются теми социальными организмами, в пределах которых в качестве их внутреннего содержания и происходит становление, развитие и гибель тех или иных общественно-экономических формаций.

В этом плане действительно вслед за Тойнби можно говорить о «поколениях» цивилизаций, которые порождают друг друга  но каждый раз одновременно как следующий этап общественного развития. Первая классовая общественно-экономическая формация, которую мы обычно называем рабовладельческой (хотя в своих различных модификациях она зачастую оказывалась мало похожей на классическое рабство), формировалась самостоятельно на базе «примитивных обществ», т.е. на основе взаимодействия племенных образований, находившихся в своем развитии на стадии далеко зашедшего разложения родового строя. Последующие «цивилизации» представляли каждая уже следующую общественно-экономическую формацию – феодальную, которая формировалась под воздействием распадающейся предыдущей (и нередко в достаточно отличных географических границах).

Конечно, при этом социальные условия формирования и развития, предшествующие, последующие и внешние влияния, и даже природные особенности самым причудливым образом сказывались на конкретном характере таких «цивилизаций», в ряде случаев сочетающих в себе также некоторые элементы различных формаций. Но именно смена формаций, сопутствующая зарождению и распаду цивилизаций, имеющих в своем внутреннем развитии циклический характер, всегда представляла собой ту составляющую общественного развития, которая имеет поступательный характер.

Первоначально толчок развитию общества на новой (антагонистической) основе дает вызванное вполне определенными материальными причинами образование классового государства. Именно с таких государств начинались первые (рабовладельческие) «цивилизации» – в дельте Нила, в Междуречье, минойская (эгейская), эллинская и др. Они просуществовали много лет. А их распад был вызван тем вполне реальным обстоятельством, что возросшие производительные силы неизбежно приходили в непримиримое противоречие с наличными производственными отношениями, к этому времени полностью исчерпавшими свой потенциал в повышении общественной производительности труда. А потому падение этих «цивилизаций» и крушение рабовладельческого строя, на котором они базировались, – один и тот же процесс.

Становление «цивилизаций», пришедших им на смену, уже происходило не как «повторение старого», а как становление новой общественно-экономической формации – феодальной. И становление это по преимуществу осуществлялось не как характерное для предыдущего этапа взаимодействие между племенными образованиями, не имевшими еще классовой организации, а как взаимодействие остатков рабовладельческого, классового общества с «варварскими» племенами, находящимися на стадии далеко зашедшего разложения родового строя. Как раз «в I тысячелетии н.э. значительная часть Старого Света, и прежде всего степные и лесостепные районы Евразии, переживают эпоху великого переселения народов, знаменовавшую крушение рабовладельческого общества в цивилизованных странах и сыгравшую значительную роль в переходе многих племен и народов Азии и Европы от первобытнообщинного строя к классовому обществу»42. С «варварскими» нашествиями (но уже славян, а затем тюрков) были связаны феодальные преобразования в Восточной Римской империи. Соответствующие процессы имели место в Индии, в Китае и т.п. И всюду на руинах гибнущих рабовладельческих «цивилизаций» образуются новые «цивилизации», но уже с другой социально-экономической системой – феодализмом.

Таким образом, каждый раз становление новой общественно-экономической формации сопровождалось также образованием новой «цивилизации», и наоборот. Т.е. «общественно-экономическая формация» Маркса и «цивилизация» Тойнби представляют собой различные стороны одного и того же социального образования. Но рассматриваются они преимущественно в первом случае в общественно-экономическом, а во втором  в политико-культурологическом аспектах. Любой «мир-экономика (так Ф. Бродель называл большие регионы с преимущественно замыкающимися внутри себя экономическими связями  Л.Г.) как целое на всем его протяжении обнаруживал тенденцию к тому, чтобы иметь одну и ту же культуру, по крайней мере определенные элементы одной и той же культуры, в противовес соседним мирам-экономикам»43, т.е. представлял собой одновременно определенную цивилизацию.

Как мы видели выше, буржуазная западная цивилизация по самой своей сути от всех прежних отличается своей всемирной экспансией, стремлением к формированию единой цивилизации во всемирных масштабах, но с ее непременной внутренней дифференциацией на «ядро» и «периферию». Она стремится превратить практически все остальные существующие в мире цивилизации в «периферию» этой «всемирной цивилизации». За пятисотлетнюю историю капитализма сделано очень много. Но Западу пока все еще не удалось полностью «переварить» остальные цивилизации в этом качестве. С цивилизационной точки зрения периферийные области (капитализма как экономической «мир-системы») отнюдь не становятся частью буржуазной «западной цивилизации». Они остаются самостоятельными, отдельными цивилизациями, сохраняя свои цивилизационные отличия – хотя весьма существенно модифицируемые (но и консервируемые) под мощным влиянием «западной цивилизации». Так что и сейчас попытки понять характер развития как капитализма, так и всего мира, без учета цивилизационной основы последнего, бесперспективны.

Поэтому первое, что должно быть принято во внимание при формировании современной марксистской теоретической модели капитализма, так это то, что она, в отличие от теоретической модели, в свое время принятой самим Марксом, в обязательном порядке должна дополнительно отражать два фундаментальных момента. А именно: 1) отсутствие (по крайней мере, на первых порах) единого объекта развития, и наличие в мире в качестве объектов развития отдельных, но взаимодействующих между собой, больших социальных организмов (цивилизаций); 2) необходимо присущую ему внутреннюю структурную и функциональную неоднородность капитализма  последней цивилизации антагонистического общества.

Таким образом, главное отличие следующей марксистской теоретической модели общественного развития от принятой в классическом марксизме должно состоять в том, что в ней объект развития не превращается в процессе смены формаций «в свое иное», но каждый раз возникает заново в качестве действительно нового социального организма. Происходит это так же, как каждый раз возникает заново новый биологический организм, генетически связанный с предыдущим, но как реальный объект реального мира творимый из новых материалов в новых условиях, и следовательно, не просто качественно отличается (скажем, вследствие мутаций) от предшествующих, но является совершенно другим. Эти социальные организмы так же, как и биологические, рождаются, развиваются, взаимодействуют с другими, дряхлеют и умирают. А тот «материал», из которого они были «созданы», как и материал умерших биологических организмов, в конечном счете идет на построение новых, но ни в каком виде не составляет их сам по себе. Поэтому чтобы понять общественное развитие вообще, и становление и функционирование капитализма в частности, нужно прежде всего отказаться от парадигмы «линейного прогресса» мира как целого.

Отказ от идеи «линейного прогресса» вовсе не означает отказа от идеи прогресса вообще. Необходимо только отрешиться от представления об общественном развитии как простом (несмотря на любые «зигзаги» и «скачки») поступательном движении. Ибо на самом деле это сложное (в том смысле, который придает этому понятию теоретическая механика) движение, состоящее из двух различных, относительно независимых движений: поступательного (формационного) и циклического (цивилизационного). И в этом движении участвует не один и тот же (хотя и изменяющийся), но последовательно сменяющие друг друга социальные организмы. Каждый последующий из них берет у предыдущего «генетический материал», а также бóльшую или меньшую часть «строительного материала», но рождается, развивается, стареет и умирает именно в качестве определенного социального организма.

Конкретные судьбы этих организмов сложны и многообразны. А рождаться они могут на том же месте (как это не раз было в Китае), на окраине предыдущего (как западная буржуазная цивилизация на окраине западноевропейской христианской) или локализоваться в стороне от предыдущей (как та же западноевропейская христианская относительно породившей ее эллинской). Но во всех случаях это – новые социальные организмы, заново начинающие цикл своего развития в качестве новых цивилизаций – и продолжающие развитие всего человечества каждый раз в качестве формации более высокого уровня. Последнее, кстати,  одна из причин, почему нельзя понять рождение, функционирование и смерть данного социального организма вне взаимодействия цивилизаций между собой.

В результате получается довольно сложная картина. Но тут уж ничего не поделаешь – время простых моделей миновало. Может быть, оно снова вернется, когда удастся понять более глубинные механизмы, управляющие всем общественным развитием. Но пока этого не произошло, с указанной сложностью приходится мириться – или отказаться от адекватного социального прогноза. Ибо, повторим, только понимание такого характера общественного развития может позволить создать его адекватную теоретическую модель вообще, и теоретическую модель капитализма в частности.

5. Закон стоимости

В своем анализе капиталистического производства Маркс в качестве одного из наиболее важных исходных положений предполагает всеобщее действие закона стоимости, т.е. такое положение, когда «в своей чистой форме процесс обращения товаров обуславливает собой обмен эквивалентов» (23, 171). Причем это касается «всего торгующего мира». Даже признавая, что «капиталистический способ производства обусловлен способами производства, находящимися на иной, чем он, стадии развития» (24, 127), Маркс, тем не менее, считал, что «в процессе своего обращения … кругооборот промышленного капитала … перекрещивается с обращением товаров, производимых при самых разнообразных способах общественного производства… Характер процесса производства, результатом которого они являются, не имеет значения» (24, 126). Вообще закон стоимости был принят Марксом в качестве одного из фундаментальных законов, на которых базируется любое товарное производство. Он считал, что «обмен или продажа товаров по их стоимости есть рациональный принцип, естественный закон их равновесия; исходя из этого закона, следует объяснять отклонения, а не наоборот, – не из отклонений выводить самый закон» (25, I, 205). В реальности же именно «отклонения» от закона стоимости как раз и были причиной становления капитализма, и во все времена самым существенным образом влияли на его глобальное развитие.

С того положения, что любой простой акт обмена в своей основе прежде всего имеет действие закона стоимости, Маркс и начинает свое исследование. Однако в конце исследования оказывается, что на самом деле даже в собственно капиталистическом производстве и обращении закон стоимости реализуется только в целом по всему «обществу», но не в реальных отношениях конкретных продавцов и покупателей, действующих на рынке. Ведь конкретные рыночные цены на конкретные товары реализуют не стоимость, а цены производства, зависящие не только от вложенного в данный товар труда, но и от строения капитала на данном конкретном предприятии, в данной конкретной отрасли промышленности (и в данной конкретной стране!). А это, как замечает Маркс, «вещи совершенно различные» (25, I, 191), и «вся трудность заключается в том, что товары обмениваются не просто как товары, но как продукты капиталов, которые претендуют на пропорциональное их величине … участие в совокупной массе прибавочной стоимости» (25, I, 192).

Маркс считал, что такой характер обмена как раз и отражает более высокое развитие капитализма как системы: «Обмен товаров по их стоимости … требует … гораздо более низкой ступени, чем обмен по ценам производства, для которого необходима определенно высокая степень капиталистического развития» (25, I, 193). Но если, как он полагал, товарное производство достигает своего максимального развития именно при капитализме, то и закон стоимости, на котором основывается его функционирование, казалось бы, должен был бы именно здесь действовать наиболее полно и всеобъемлюще. А оказывается, что в этом случае в непосредственном обмене «цена производства заступает место рыночной стоимости» (25, I, 196), и именно она, а не стоимость товара, «является центром, вокруг которого колеблются ежедневные рыночные цены и по которому эти цены выравниваются в течение определенных периодов» (25, I, 196).

Приходится признать, что закон стоимости уже не определяет конкретные цены, а только «управляет (!) движением цен так, что уменьшение или увеличение количества труда, необходимого для производства, заставляет цены производства понижаться или повышаться» (25, I, 196) (как, кстати, действуют и многие другие факторы). И только то, что «совокупная стоимость товаров регулирует совокупную прибавочную стоимость», а последняя – «высоту средней прибыли», таким опосредствованным образом приводит к тому, что «закон стоимости регулирует цены производства» (25, I, 197). Другими словами, оказывается, что закон стоимости непосредственно выполняется не в частных отношениях отдельных товаропроизводителей (как это всегда было раньше), а только в масштабах всего капиталистического общества.

Таким объяснением можно было бы вполне удовлетвориться, если бы верным являлось представление о капиталистическом обществе (обо «всем торгующем мире», по выражению Маркса) как однородном целом – пусть не в каждый данный конкретный момент, но хотя бы в принципе. Но именно это-то как раз никогда не имело и не может иметь места в действительности. Маркс совершенно справедливо считал, что для реализации упомянутых выше отношений необходимо, «чтобы никакая естественная или искусственная монополия не давала возможности сторонам, совершающим сделку, продавать выше стоимости или принуждала их уступать ниже ее» (25, I, 194). Но как раз именно это на протяжении многих веков и делал (и продолжает делать) Запад по отношению ко всему остальному миру, имея «монополию» на господство. А потому и закон стоимости при капитализме никогда не имел – и иметь не мог – всеобщего характера, а представлял собой только частный (или идеальный) случай, в котором упомянутые условия выполнялись.

Как мы уже отмечали, для создания теоретической модели изучаемого объекта упрощение последнего  необходимое условие. И Маркс имел все основания заявить (вследствие особой важности этого положения процитируем его еще раз): «Для того, чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию, и предположить, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями промышленности» (23, 594). Такая идеализация, безусловно, была целесообразной, более того, совершенно необходимой для достижения поставленных целей, в том числе для изучения основных законов капиталистического накопления, и позволяла понять внутренние законы функционирования данного явления в пределах стран капиталистической метрополии именно как некоего отдельного целого. Это был совершенно необходимый этап развития научных представлений о капиталистическом обществе. Однако распространение на всю капиталистическую систему в целом того, что имело место только для «развитых стран», в дальнейшем неизбежно сказалось на точности прогноза, ибо в качестве базового условия предполагалось то, что в принципе невозможно.

Ведь реальный мир в своих экономических взаимосвязях вовсе не был просто «торгующим», производящим разнородные товары, которыми затем осуществлялся эквивалентный обмен. В какой-то мере такое положение имело место до капитализма, а с его становлением  только там, где действительно «повсеместно закрепилось капиталистическое производство». Но в целом, как мы видели выше, с самого начала развития капитализма (которое само по себе стало возможным именно потому, что мир не был однороден) создавался мир, единый в многообразии, т.е. необходимо имело место разделение мира, втянутого в орбиту капиталистического развития, на принципиально разнородные части  «ядро» и «периферию». И это вовсе не было временным явлением или «побочным обстоятельством»: собственно капиталистическое производство метрополии, которое изучал Маркс, и в экономических процессах которого действовал закон стоимости, в принципе могло возникнуть и существовать только и исключительно потому, что в отношениях с колониями действовали совсем другие законы. Говоря словами К. Леви-Стросса, только колонии посредством их прямого или косвенного разрушения в период между XVI и XIX вв., сделали возможным развитие западного мира. Между этими двумя мирами существуют отношения комплементарности (дополнительности). Но не только в указанный период, а во все время своего существования «капитализм немыслим без колоний. Из колоний поступает дешевое (!) сырье для развития капиталистических предприятий метрополии. В колонии отправляется дешевая продукция, сбываемая там по заведомо завышенным (!) ценам. Эксплуатация колоний, хищническое разграбление (!) их богатств были обязательны для становления и развития капитализма»44.

Разумеется, не капитализм изобрел грабеж как экономический инструмент. Например, при феодализме войны ради экономических выгод существовали в качестве важного элемента общественных отношений. Вряд ли, скажем, можно назвать эквивалентным (в соответствии с законом стоимости) обмен «по старому рецепту завоевателя, покупающего товары побежденных на их же собственные, у них же награбленные деньги» (23, 595). Но как правило посредством войны феодалы стремились грабить друг друга. И только капитализм разделил весь мир на две части  тех, кто грабит, и тех, кого грабят, и сделал такое деление, без которого он не мог ни возникнуть, ни развиваться, неотъемлемым элементом данного способа производства  в самых различных формах.

Сначала (на этапе «так называемого первоначального накопления») использовались старые, феодальные методы грабежа. Дальше ситуация усложнялась, и главную роль все больше стал играть неэквивалентный обмен. Но обмен «ядра» с «периферией» вообще никогда не осуществлялся на основе равенства обмениваемых стоимостей. Скажем, для первой капиталистической страны «Англии торговля – в Ирландии, в Индии, в Соединенных Штатах и иных странах – проходила не под знаком эквивалентного обмена»45. «Должностные лица [английской Ост-Индской компании] сами устанавливали цены и по своему произволу обдирали несчастных индийцев»; они же «принудили индийцев принести в дар 6 миллионов фунтов стерлингов. В 1769-1770 гг. англичане искусственно организовали голод, закупив весь рис и отказываясь продавать его иначе, как по баснословно высоким ценам» (23, 762). При этом европейские государства «насильственно искореняли всякую промышленность в зависимых от них соседних странах» (23, 767). Вот таким на протяжении столетий был «торгующий мир» с его «эквивалентным обменом».

Но и сейчас, при формальном отсутствии внеэкономических колониальных отношений, о всеобщем действии закона стоимости говорить не приходится: «“Закон”, исходящий из презумпции эквивалентного обмена, просто не отвечает реальности. …Экономика “первого мира” при действии закона стоимости являлась бы абсолютно неконкурентоспособной. И “закон” просто выключен действием вполне реальных, осязаемых механизмов – от масс-культуры до авианосца “Индепен-денс”. Выключен этот закон уже четыре века, и в обозримом будущем уповать на него не приходится»46.

Рассматривая механизмы функционирования капиталистического общества, Маркс фактически сводит их к механизмам только лишь внутренним для стран метрополии. Здесь особенно сказываются общеметодологические установки гегелевской диалектики, вследствие которых он рассматривает становление и развитие общественно-эконо-мической системы капитализма как замкнутой, движимой по сути исключительно собственными внутренними противоречиями. Но дело не только в гегелевской диалектике. Такой вообще была научная парадигма того времени. Если провести аналогию, скажем, с положением в биологии, то ученых во всех случаях интересовал только некий «организм», его анатомия и физиология. Вопросы экологии или те, что связаны с различными ценозами, вошли в научный обиход только спустя добрую сотню лет. Так что Маркс не потому не решил вопросов, касающихся внешних связей капитализма, что не смог, а потому, что он их перед собой и не ставил. Он блестяще исследовал «анатомию» и «физиологию» данного «организма», но его «экологические» (равно как и «этологические») проблемы для него просто не возникали. Но сегодня марксистам отказываться от решения такого рода задач только на том основании, что Маркс ими (в явном виде!) не занимался, как минимум неразумно.

Маркс не занимался ими в явном виде, как особым типом задач, но это вовсе не значит, что он их вообще игнорировал. Как мы уже видели, что касается внешних связей, то Маркс прежде всего отмечает их существенное значение в первоначальном накоплении. Он, конечно, и в исследовании дальнейшего развития капитализма учитывал наличие колоний, но как фактора дополнительного, и даже когда ему приходилось затрагивать вопросы, связанные с экономической ролью колоний, он не вносил в сам механизм последующего функционирования капитализма в метрополии никаких существенных коррективов.

А ведь дело вовсе не сводится к первоначальному грабежу. Труд в колониях, и в дальнейшем создающий стоимости, имеет другой характер. Маркс сочувственно цитирует Петти: «Если одну унцию серебра можно добыть и доставить в Лондон из перуанских рудников с такой же затратой времени, какая необходима для производства бушеля хлеба, то первый из этих продуктов будет составлять естественную цену второго» (23, 101). Другими словами, унция серебра по затратам рабочего времени эквивалентна бушелю пшеницы. Эквивалентному для кого и о чьем рабочем времени следует вести речь? Естественно, об общественно необходимом времени, – но европейца (которое здесь также затрачено). И никак не перуанского индейца, непосредственно добывающего это серебро. А просто просуммировать эти затраты нельзя, потому что, по Марксу, в этих случаях вопрос не стоит о равенстве рабочих сил: если отношения основываются на принуждении, то они, соответственно, имеют «своим естественным базисом неравенство людей и их рабочих сил» (23, 69). Если же их все-таки складывать, то получится как в известном анекдоте: котлеты из рябчика пополам с кониной (1 рябчик + 1 лошадь = ?).

Для того, кто работает в руднике (в колонии), счет другой, ибо для него имеет место внеэкономическое принуждение. Ведь затраты на воспроизводство рабочей силы в колониях по отношению к метрополии не просто были значительно ниже, в полном объеме рабочая сила здесь вообще не воспроизводилась, происходило ее хищническое потребление, шло систематическое вымирание туземцев. И происходило это на протяжении столетий и в настолько массовых масштабах (за двести лет население уменьшилось на 90%47), что для метрополии приобрело характер длительно действующего экономического фактора. Аналогичное положение имело место в период плантационного рабства в Америке, когда убыль рабов восполнялась новыми поставками, вследствие чего за два столетия Африка, по некоторым данным, потеряла порядка 120 млн. населения (причем ее хозяйственный уклад претерпел вследствие этого глубокие деформации).

Второй вопрос касается другого компонента богатства – земли. Маркс специально подчеркивает: богатство не создается исключительно трудом, в него входит еще природный материал. «Человек в процессе производства может действовать лишь так, как действует сама природа, т.е. может изменять лишь формы веществ. Более того. В самом этом труде формирования он опирается на содействие сил природы. Следовательно, труд не единственный источник производимых им потребительных стоимостей, вещественного богатства. Труд есть отец богатства, как говорит Уильям Петти, земля – его мать» (23, 51-52). Но в колониях труд (подневольный) и земля (отнятая) с точки зрения закона стоимости давали только «незаконных детей».

Капитализм застает в своей метрополии положение, когда практически вся земля, пригодная к использованию, т.е. в конечном счете все природные ресурсы, необходимые для производства, уже кому-то принадлежат. С этим ему приходится считаться. Земельная рента, уплачиваемая предпринимателем земельному собственнику, отнюдь не способствует развитию промышленности. А в колониях? Там ведь до колонизации тоже на земле жили люди, пользующиеся ее плодами для производства средств к существованию (хотя и не интенсивно). Колонизатор отнимает (приобретает внеэкономическим путем, без эквивалентной компенсации) эту основу народного богатства у аборигенов, что сразу меняет положение для обеих сторон. В «Капитале» в главе о теории колонизации Маркс момент наличия «свободной земли» отмечает как играющий важнейшую роль, но для чего? Даже здесь не учитывается то, что она вовсе не ничейная, не «дар божий» колонистам, а у кого-то отнята; только не учитывая этого обстоятельства, можно утверждать, что «сущность свободной колонии … заключается в том, что масса земли остается еще народной (это какого же народа!? – Л.Г.) собственностью, и потому каждый поселенец может превратить часть ее в свою частную собственность и в свое индивидуальное средство производства, не препятствуя этим позднейшему поселенцу поступить таким же образом» (23, 777-778). Аборигены не в счет…

Таким образом, закон стоимости никак не является всеобщим регулятором обмена, но только идеальным отражением его в конкретных условиях. В качестве такового он мог и должен был явиться одним из принципов, на котором базировались исследования внутренних процессов в капиталистическом «ядре», и Маркс имел все основания использовать его с этой целью – что он с успехом и сделал. Но сегодня, когда роль внешних связей в становлении и развитии капитализма практически получила всеобщее признание, он больше не может быть основанием для построения модели капитализма как глобальной системы, т.е. модели, основывающейся на чисто экономических исходных посылках. Поэтому прекраснодушные мечтания о создании нового «Капитала» («сейчас во весь рост встает задача написать “Капитал” XXI века»48) демонстрируют только научную и политическую наивность их авторов. «Панэкономическая» модель капитализма в свое время позволила Марксу открыть ряд важнейших законов, характеризующих этот способ производства. Но уже тогда она обеспечивала анализ только частного случая его функционирования (без учета внешних внеэкономических факторов, связанных с эксплуатацией «периферии»), и могла быть приемлемой лишь в качестве первого приближения. Но это Маркс уже сделал. Сегодня же, когда внешние внеэкономические моменты приобрели столь ощутимое значение и для внутренних экономических процессов в странах «метрополии» («ядра»), создание такого рода «панэкономической» теоретической модели («“Капитала” ХХI века») просто лишено смысла  в отличие от той ситуации, которая существовала полтораста лет тому назад.

Однако и в стройной системе Маркса, теоретически описывающей становление и развитие капитализма, есть один момент, в эту систему явно не вписывающийся. Речь идет все о том же «так называемом первоначальном накоплении», с которого, собственно, становление капитализма и начинается. Именно начинается, ибо, по Марксу, как отмечалось, сам процесс первоначального накопления еще не является процессом капиталистического общества, поскольку первоначальное накопление «не исторический результат, а историческая основа специфически капиталистического производства». Как мы уже видели, процесс первоначального накопления, представляющий собой отделение работника от средств производства, только подготавливает почву для капитализма.

Полученный в этом процессе капитал необходим исключительно для старта, в дальнейшем первоначально авансируемый «извне» капитал полностью замещается капиталом, «произведенным» по экономическим законам капитализма, становясь со временем ничтожно малой величиной, роль которой постепенно сводится к нулю: «…Даже при простом воспроизводстве весь авансированный капитал, каково бы ни было его первоначальное происхождение, превращается в накопленный капитал, или капитализированную прибавочную стоимость. Но в общем потоке производства весь первоначально авансированный капитал становится вообще бесконечно малой величиной … по сравнению с непосредственно накопленным капиталом, т.е. с прибавочной стоимостью, или прибавочным продуктом, вновь превращенным в капитал» (23, 601). Ну, прямо как первоначальный нагрев калильных свечей в дизельном двигателе: вначале действует внешний источник энергии, а дальше для зажигания смеси достаточно генерированного в процессе работы тепла.

К «внешним источникам», пусть и «на время», приходится прибегать, ибо «первоначальное накопление» никак не удается (что, казалось бы, следовало сделать в соответствии с гегелевской диалектикой) вывести из процессов предыдущей формации  они не являются результатом внутреннего развития феодализма. Наоборот, они находятся в вопиющем несоответствии с тем, что является экономической основой феодализма – собственностью мелкого производителя на средства производства. Как могут данные процессы вырастать из данного базиса, если они его как раз и разрушают – не в результате диалектического снятия свойственных данному базису внутренних противоречий, а напрямую, еще ничем его не замещая? Иначе говоря, происходит «так называемое первоначальное накопление» не в результате экономических процессов, а как следствие прямого, внеэкономического насилия. Поэтому у Маркса строгий экономический анализ движущих факторов применительно к данному моменту замещается моральным негодованием (см. двадцать четвертую главу в первой книге «Капитала»). А ведь «при объективном анализе капиталистического механизма нет нужды использовать присущие ему позорные пятна чрезвычайного характера как средство для устранения теоретических затруднений» (24, 580).

Разумеется, насилие имеет и экономическую потенцию: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция» (23, 761). В этом смысле оно также представляет собой явление экономическое, но только если опирается на определенный экономический базис. Чье насилие и над кем? Ну, над кем – это мы видели: над мелким производителем-собственником, это же его экспроприируют. А вот чье? Феодалам такое насилие невыгодно, ибо разрушает тот экономический базис, на котором зиждется их господство. И, как показал дальнейший опыт, в результате этих процессов они исторически проиграли. То же цеховые мастера. Вот разве что купцам это оказывалось выгодным, но купечество как таковое, по своей социально-экономической сути, – только слой феодального общества, напрямую связанный с его господствующим классом и зависящий от последнего: «в средние века … купец был только “передатчиком” товаров, производимых цеховыми ремесленниками или крестьянами» (25, I, 369). Другое дело, когда купцы превратились в капиталистов (пусть даже первоначально в рамках феодального общества); но ведь как раз и нужно было «превратиться»! В том-то и суть, что капиталистов как общественно-экономического класса, опирающегося на определенный экономический базис, еще не было – именно эти-то процессы и должны были привести к созданию последнего. На какие же общественные силы опиралось указанное насилие?

Ни в «Капитале», ни в других работах классиков марксизма ответа на эти вопросы нет. С точки зрения на общественно-экономические процессы, представляемой классическим марксизмом, процесс первоначального накопления повисает во внесистемном пространстве. И недаром – при представлении капитализма «западного типа» (т.е. капитализма метрополии) самодостаточным общественно-экономическим явлением иначе и быть не могло. На самом же деле капитализм – явление принципиально, изначально и на протяжении всего своего существования имеет «две стороны медали», т.е. «капитализм ядра» и «капитализм периферии», только совместно составляющие этот способ производства. Если его рассматривать исключительно с одной стороны, т.е. со стороны «капитализма ядра», причем как явление целостное в данном усеченном виде, то оборванные связи неизбежно выйдут во внесистемное пространство (как это постоянно получается при попытках применить к реальным объектам, принципиально взаимодействующим с множеством других объектов, гегелевскую диалектику, столь же принципиально рассчитанную на исследование единичного объекта). Так получилось и с первоначальным накоплением.

А ведь, казалось бы, ситуация совершенно прозрачная. Как мы видели в предыдущем разделе, чтобы первоначально получить капитал, нужно было действовать во внешней среде (по отношению к региону, для последующего функционирования в котором этот капитал добывался). Но вывод о том, что капитализм в принципе невозможен как чисто внутреннее явление, т.е. как результат саморазвития, просто напрашивающийся в этом случае, тем не менее не делается. А не делается он не в результате пренебрежения логикой, а наоборот, в результате строгого следования ей: ведь если мир – единый объект развития, то все процессы в нем – исключительно внутренние, других просто не может быть. Вот только логика, базирующаяся на гегелевской диалектике, верна лишь для частного случая изолированного объекта.

Но если рассматриваемое в первой книге производство капитала на самом деле оказалось не производством отдельного капитала, а только своеобразной моделью производства совокупного общественного капитала, то и «так называемое первоначальное накопление» следовало бы рассматривать в качестве источника не отдельных капиталов, а капитала совокупного, а стало быть источника капитализма как такового, т.е. как необходимый фактор становления капитализма как системы (а как оказалось в дальнейшем, не только становления, но и функционирования). Но тогда процесс «так называемого первоначального накопления» становится не просто совокупностью отдельных случаев, а необходимым звеном в становлении и развитии капитализма как общественно-экономической формации (и цивилизации), не единовременными актами «творения» отдельных капиталов, а постоянным источником  наряду с прибавочной стоимостью, выколачиваемой из пролетариата «метрополии»  капитала вообще, столь же необходимым  но действующим извне  постоянным фактором.

Мы уже видели, что в качестве объекта развития «весь торгующий мир» не подходит. Но если рассматривать развитие капитала как единого целого, то приходится пересмотреть также вопрос о том, кто же является субъектом данного процесса. Если в производстве прибавочной стоимости Маркс рассматривает взаимодействие отдельного капиталиста как олицетворенного капитала с работающими на него рабочими, то здесь в данном качестве уже не может выступать отдельный капиталист (даже действующий параллельно с другими капиталистами, даже самым тесным образом взаимодействующий с ними). В реальной истории становления и функционирования капитализма как общественно-экономи-ческой формации в качестве субъекта выступает весь класс капиталистов как единое целое, как единая социальная группа.

Стоит ли ломиться в открытую дверь? Ведь общепризнанно, что капиталисты, имея аналогичные интересы, как раз и составляют такую социальную группу  класс. Но в таком утверждении все поставлено с ног на голову: в действительности члены данной социальной группы не потому входят в нее, что имеют аналогичные интересы, а наоборот, они потому и имеют аналогичные интересы, что совместно составляют данную социальную группу. И такое положение характерно для любого господствующего класса, в любой общественно-экономической формации.

Но то, как в классическом марксизме решался вопрос генезиса господствующего класса, приводило к несколько иным выводам. Исходя из представлений о развитии общества исключительно в виде саморазвития, становление классовых отношений в отдельных (или объединенных в союзы) общинах Энгельс представлял следующим образом: «В каждой такой общине существуют с самого начала известные общие интересы, охрану которых приходится возлагать на отдельных лиц, хотя и под надзором всего общества… Они облечены, понятно, известными полномочиями и представляют собой зачатки государственной власти. …Все возрастающая самостоятельность общественных функций по отношению к обществу могла со временем вырасти в господство над обществом; … первоначальный слуга общества, при благоприятных условиях, постепенно превращался в господина над ним… наконец, отдельные господствующие лица сплотились в господствующий класс» (20, 183 – 184).

Возражая Энгельсу, Каутский справедливо указывает, что «выдающийся индивидуум внутри племени не мог бы добиться похвалы и отличия, власти и уважения среди своих товарищей, если бы дело шло о том, чтобы их закабалять и эксплуатировать… В условиях догосударственного существования выдающаяся личность знает очень хорошо, что для завоевания влияния и уважения со стороны племени есть лишь один способ, а именно более энергично и более успешно, чем другие, защищать интересы племени»49. Не отдельные индивиды, а только группа людей, по тем или иным причинам занявшая в социуме особое положение (т.е. определенная социальная группа), может благодаря своей сплоченности и организованности подчинить себе других. Сохранение и упрочение такого положения является для членов группы важнейшим сплачивающим фактором.

Поэтому господствующий класс ни в какой общественно-экономи-ческой формации на любом этапе ее функционирования не являлся сплотившимся конгломератом «господствующих лиц», пусть даже с аналогичными интересами. Всегда, во всех случаях он был более или менее единым социальным субъектом со своей внутренней структурой. Не «господствующие лица» его образовывали, а он состоял из неких лиц, которые именно благодаря этому становились господствующими. Это, например, хорошо видно в рабовладельческом обществе «азиатского способа производства», где господствующая социальная группа представляла собой иерархическую организацию, каждый член которой потому и отражал ее общие интересы, что входил в один из ее уровней. В феодальном обществе система господствующего класса также строилась по принципу пирамиды, но здесь уже начинал играть роль экономический фактор. В этой системе сеньор, передавая феоды вассалам, вовсе не довольствовался одной только их службой, «он еще разнообразными способами участвовал в эксплуатации земель, переданных вассалам. … Перераспределение ренты между вассалами и сеньорами служило важным фактором сплочения феодальной корпорации»50. Соответственно и класс капиталистов не представлял и не представляет собой совокупности отдельных капиталистов. Он также не потому является целостной социальной группой (классом), что ее образуют индивиды с аналогичными интересами. Наоборот, данные индивиды потому и обладают идентичными интересами, что они составляют данную группу. А в капиталистическом обществе главным фактором его сплочения и организации служат прежде всего совместные экономические интересы всего класса.

Из кого же состоит данный класс? Разумеется, прежде всего в него входят промышленные капиталисты. Но далеко не только они. Если считать главным признаком члена данного класса присвоение им прибавочной стоимости (поскольку «прибавочная стоимость, присвоенная прежде всего промышленными капиталистами, является единственным и исключительным источником, из которого проистекает прибыль и земельная рента»  25, II, 469), то следует иметь в виду, что ее «различные лица под различными предлогами распределяют между собой» (23, 232). «Капиталист, производящий прибавочную стоимость, т.е. высасывающий неоплаченный труд непосредственно из рабочих и фиксирующий его в товарах, первый присваивает себе прибавочную стоимость, но отнюдь не является ее окончательным собственником. Он должен затем поделиться ею с другими капиталистами, выполняющими иные функции в общественном производстве в его целом» (23, 576). Первый, с кем промышленный капиталист делится прибавочной стоимостью, это земельный собственник (хотя первоначально Маркс даже готов был считать земельных собственников отдельным классом  см. пятьдесят вторую главу третьей книги,  но эта мысль у него не получила сколько-нибудь последовательного развития). Сюда же можно отнести купца, банкира и т.п. Все они входят в класс капиталистов, хотя и не выжимают непосредственно прибавочную стоимость из рабочего.

Ограбление колоний послужило первым фактором сплочения капиталистического класса. Ведь сначала в основном оттуда вывозили серебро и золото, что не добавляло потребительных стоимостей. Но вызывало рост спроса на них. Увеличение количества денег приводило к обесцениванию последних, что, в свою очередь, вело к перераспределению богатства внутри метрополии в пользу формирующегося нового класса; доходы феодалов снижались, положение крестьян и ремесленников ухудшалось, шли их разорение и пауперизация. Более того, капиталисты тех стран, которые первыми начали этот процесс, могли на полученный (отнюдь не в соответствии с законом стоимости) в колониях «денежный металл» скупать товары в других, в том числе европейских странах (здесь уже преимущественно в соответствии с данным законом, что не делало сам процесс менее грабительским по существу). Так что от новой ситуации получал выгоду только ограниченный круг людей, положение всех других ухудшалось, эксплуатация непосредственных производителей усиливалась. Соответственно неизбежно происходило и сплочение данной социальной группы.

В те времена в указанную группу, которую в известном смысле можно было бы назвать «протокапиталистической», входили вовсе не только купцы, «переквалифицирующиеся» в промышленных капиталистов. Конкистадоры, «корсары его величества» (не те морские разбойники, которые, подобно всяким другим разбойникам, веками промышляли грабежом, а те, которые были необходимыми участниками «построения капитализма»), ростовщики, работорговцы, надсмотрщики выполняли в этой группе свои функции. Они были бы не нужны, если бы не было класса капиталистов. Здесь имеется разделение труда уже внутри данного класса.

Разумеется, все это происходило и происходит не столько благодаря действию совокупных институтов государства (которое, кстати говоря, далеко не сразу начало «работать» на капиталистов как класс), сколько благодаря личной активности конкретных представителей данного класса. Но дело в том, что разные его представители играли различные, дополняющие друг друга роли, которые даже с самого начала вовсе не сводились, скажем, к организации капиталистических мануфактур. Да, в Ливерпуле строили корабли, в Манчестере учреждали мануфактуры, производящие текстиль, но не только (а в известном смысле и не столько) для обмена одного на другое, не только для обслуживания нарождающегося капиталистического рынка метрополии, связывающего обменивающихся между собой производителей различных товаров. Делалось это и потому, что кто-то другой при этом эксплуатировал в Луизиане рабов («на износ», а отнюдь не в качестве равноправных контрагентов на капиталистическом рынке рабочей силы), производящих хлопок как сырье для текстильной промышленности, а кто-то построенными в метрополии кораблями перевозил купленных в Африке рабов (отнюдь не посредством обмена на основе равных стоимостей) за выработанные на капиталистических мануфактурах ткани. Кто-то экономически, в полном соответствии с законами рынка, эксплуатировал наемных сельскохозяйственных рабочих, производя шерсть, а кто-то осуществлял насильственное огораживание, сгоняя крестьян с земли, и таким образом подготавливая (отнюдь не в соответствии с законом стоимости) и материальные, и личностные факторы собственно капиталистического производства. И все эти «кто-то» совместно составляли господствующий класс капиталистического общества.

Конечно, состав и характер разных торговых, военных, административных подгрупп постепенно менялся, но суть и позже оставалась все той же. Ленин цитирует Сесиля Родса, типичного британского империалиста конца XIX (!) века: «Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами»51. Своими военно-административными (внеэкономическими) действиями он в конечном счете выполнял экономическую функцию, т.е. действовал как представитель класса капиталистов, был необходимым элементом данной социальной группы. Так что ныне всем известный «военно-промышленный комплекс», сформировавшийся гораздо позднее, не был чем-то новоизобретенным.

На определенном этапе развития капитализма появляется еще одно своеобразное явление  государственный капитализм. Любой капитализм невозможен без капиталистов, государственный капитализм также. Чтобы было возможно говорить о государственном капитализме, уже должен был оформиться класс капиталистов как целостное образование. Все институты государственного капитализма непосредственно направлены на обеспечение интересов класса капиталистов как целого52.

Итак, представление об эквивалентном обмене, как явлении, общем для всех времен и народов, ведущих торговлю, было одним из упрощений в теоретической модели общественного развития, принятой Марксом. Реальное же положение всегда весьма существенно от нее отличалось. В более или менее полном виде данное явление было свойственно только «сословным» обществам. В первобытном обществе эквивалентного обмена (между племенами) не существовало, обмен велся совсем на других началах53. А вот в рабовладельческом обществе, когда появились купцы как определенная социальная группа, а тем более в феодальном, где эта группа стала социальным слоем, неотъемлемым от структуры последнего, эквивалентный обмен приобрел весьма высокий социальный статус (прежде всего, конечно, для самих купцов). Разумеется, и здесь «официальный» (государственный) и «неофициальный» (криминальный) разбой и грабеж существовали. Но заинтересованность членов правящего класса в торговле не только существенно ограничивала грабеж со стороны государства, но последнее иногда даже обеспечивало купцам защиту от грабителей с большой дороги.

А вот со становлением капиталистического общества, когда мир разделился на две неравные половины – грабящее меньшинство и ограбляемое большинство, – эквивалентный обмен стал закономерным явлением только для его меньшей части («ядра»), а именно для «внутреннего пользования» его господствующего класса, т.е. для взаимоотношений равноправных партнеров, составляющих один класс. Вне этой части, где о равноправии партнеров не могло быть и речи, не могло быть и речи также об эквивалентном обмене. Такое положение, как прямо противоречащее буржуазной идеологии «внутреннего пользования», естественно, нуждалось в соответствующем идеологическом оправдании. С самого начала становления капиталистического общества таким оправданием стал расизм.

Расизм – явление чисто буржуазное, до становления капитализма как мирового явления его вообще не существовало. Конечно, еще с первобытных времен имело место деление на «мы» и «они». Но с распадом родового строя, а тем более со становлением классового общества, этнические критерии в различии между людьми ослабевали, заменяясь социальными, пока при феодализме последние не стали главенствующими. Арабы вывезли и продали в рабство на Востоке не меньше (по крайней мере, поначалу) африканцев, чем европейцы. Но здесь раб оставался рабом пока не был выкуплен или отпущен на свободу. После этого он становился таким же свободным, как и остальные – независимо от цвета кожи. Да и в Западной Европе любовные страдания «венецианского мавра» по поводу того, что он «черный», не мешали ему быть генералом. И вдруг именно здесь произошел резкий возврат «назад» – но уже не на этнической, а на расовой основе. «Черный» (и не только черный, но и любой другой, отличающийся от европейца какими-либо «природными» признаками) уже не только не мог командовать «белыми», но вообще-то и человеком в полном смысле слова не считался (интересно отметить, что становление расизма шло параллельно с расширением гуманистических идеалов Возрождения  этакие две стороны одной буржуазной медали!).

Расовые отличия стали первым признаком, позволяющим западноевропейцам не только достаточно четко самоидентифицироваться, отделить себя от тех народов, которых они начали систематически грабить, но и идеологически оправдать этот грабеж «естественным» неравенством. Именно в этом, необходимом «ядру» для оправдания его особого положения, представлении о «естественности», «законности» цивилизационного неравенстве – сущность расизма. Со временем форма менялась, принимая также вид религиозных, региональных, культурных, национальных, политических и т.п. отличий, но суть неизменно оставалась цивилизационной. Сохраняется она как таковая и сейчас.

Субъективно как нынешние расисты, так и их предшественники нередко бывали движимы вполне благими намерениями. Но, как известно, «благими намерениями вымощена дорога в ад»  они готовы «приобщать к благам цивилизации» «отсталые народы» любыми способами, вплоть до экономической блокады и широкомасштабных карательных операций. Живейшее сочувствие (и такое бывает!) современных «культуртрегеров» к «отсталым» у них органически сочетается с «цивилизационным» высокомерием, пропитавшим не только их сознание, но и подсознание на глубочайшем уровне. В лучшем случае они относятся к «отсталым» так, как Бриджит Бардо к своим четвероногим питомцам  как к страдающим «меньшим братьям».

Сегодня устарели идеологемы о «бремени белого человека» – появилась новые: о миссии насаждать «свободу», «демократию» и «права человека», бороться с «терроризмом» в «нецивилизованных» (в том числе и относящихся к древнейшим цивилизациям) странах. При этом за «нецивилизованность» выдаются социальные, культурные и другие цивилизационные отличия. И не суть важно, как именно выполняется эта «миссия» – крестом и мечем или ковровыми бомбежками и «гуманитарной помощью». Главное, что без нее капиталистический мир («ядро») попросту не мог раньше, и не может сейчас существовать экономически. Какой уж там эквивалентный обмен!

Итак, закон стоимости в своем относительно чистом виде действует только в отношениях между самостоятельными производителями, которыми при капиталистическом способе производства как раз являются западные капиталисты: ведь «действительным производителем товара является капиталист» (25, I, 30). Другими словами, действует он внутри определенной и ограниченной социальной группы капиталистического общества  класса капиталистов. В определенном смысле можно сказать, что это действие и представляет собой тот фактор, который объединяет данный класс в единое целое. На все капиталистическое («западное») общество действие закона стоимости распространяется постольку, поскольку класс капиталистов «ядра» является в нем господствующим классом. А на «периферии» этот закон вообще не работает (компрадорская буржуазия представляет собой только своеобразный придаток к классу западных капиталистов, и самостоятельной социальной группой не является; национальная буржуазия как таковая сегодня отсутствует).

Капиталист может производить товар только потому, что он рассчитывает на его покупку. Кем? Другим товаропроизводителем  следовательно, тоже капиталистом. А остальные слои населения, прежде всего рабочие? Они-то покупают, но дело в том, что оплачивая рабочую силу, именно капиталист тем самым оплачивает средства на ее воспроизводство, производимые на продажу другим капиталистом. Рабочая сила  особый товар для капиталиста, он покупает ее у «независимого товаровладельца»  рабочего. Но свою заработную плату (плату за рабочую силу, закупленную капиталистом в качестве этого особого вида товара) для ее воспроизводства рабочий должен тратить на закупку средств потребления,  товаров, также выпускаемых капиталистами (в общем случае другими). Следовательно, в конечном счете здесь также имеет место отношение между капиталистами, хотя и не непосредственное, а через рабочих.

Таким образом, процесс производства у каждого капиталиста предполагает такой же процесс у других. Именно продажа ими друг другу производимого продукта дает возможность организовать производство, в процессе которого каждый капиталист получает то, что интересует именно его,  прибавочную стоимость (либо непосредственно, либо в результате «дележки»). И сделать этого без наличия других капиталистов он не в состоянии. Это как раз и есть то экономическое обстоятельство, которое объективно сплачивает капиталистов в единое целое  класс. Конечно, каждый капиталист постоянно пытается надуть коллег, но для того, чтобы этот процесс мог существовать во времени, столь же объективной необходимостью является реализация ими произведенных продуктов в соответствии с их стоимостью. Именно поэтому закон стоимости является незыблемой («естественной») основой отношений между капиталистами-товаропро-изводителями. И успешное рассмотрение функционирования данного целого под действием указанного фактора является несомненной заслугой Маркса.

А между капиталистами разных стран в отношениях существует определенная двойственность. С одной стороны, именно как отдельные капиталисты, функционирующие в своей среде, они и здесь действуют в соответствии с законом стоимости. Но с другой, как члены определенных не только социально-экономических, но и национальных групп, относящихся к бóльшим социальным группам, разграниченным политически и культурно, они стремятся достичь преимуществ также внеэкономическими методами, минуя требования закона стоимости (различные государственные ограничения во «внешней» торговле). Но в конечном счете что касается западноевропейских стран, то здесь происходила консолидация на цивилизационной основе. Разумеется, наибольшие социокультурные основания для нее были у отдельных народностей. Попытки нарождающейся (и тогда еще в значительной степени национальной) буржуазии локально решить проблемы эквивалентного обмена как раз и приводили к формированию из этих народностей буржуазных наций. Но сколь бы не были действенны своей непосредственностью и интенсивностью национальные моменты, упорно и последовательно через них пробивала себе дорогу цивилизационная составляющая.

После 2-й мировой войны установился определенный баланс между национальным и цивилизационным моментами. По мере сплочения западной буржуазной цивилизации в качестве единого социокультурного целого, соотношение между этими моментами постоянно смещается в пользу первого. Происходит это прежде всего за счет роста влияния транснациональных корпораций, в которых главенствующую роль играет американский капитал. Поэтому цивилизационный момент и может (по крайней мере, в тенденции), невзирая на все еще сохраняющиеся межнациональные противоречия, представляться как основной, постепенно вытесняющий все другие в «торгующем мире». Что же касается отношений внешних (вне региона с аналогичными общественно-экономиче-скими отношениями), то не столько каждый капиталист, сколько весь класс капиталистов как целое не считает себя связанным какими-либо экономическими соображениями, в том числе и основанными на законе стоимости.

Повторим еще раз: рассматривая внутренние механизмы функционирования капитализма Маркс не только мог, но и обязан был положить закон стоимости в основу исследования. Что он с успехом и сделал. Но в настоящее время, при необходимости рассмотрения капитализма как мировой системы, единой в многообразии, такой подход оказывается мало продуктивным. Действие закона стоимости предполагает отношения обмена между равноправными партнерами. Не подлежит сомнению утверждение Энгельса, что «закон стоимости Маркса имеет экономически всеобщую силу для периода, который длится с начала обмена, превратившего продукты в товары, вплоть до XV столетия нашего летоисчисления» (25, II, 474-475). Но это вовсе не значит, что он имеет такую же силу и в капиталистическом обществе  если иметь в виду капитализм в целом, а не только верхушку айсберга (западные страны сами по себе). Не значит именно потому, что со становлением капитализма указанное условие равенства партнеров во взаимоотношениях «ядра» и «периферии» принципиально, по самому существу дела неосуществимо  так же, как физически не может существовать та же верхушка айсберга без его подводной части.

В связи с растущей глобализацией внеэкономическая составляющая, выходящая за пределы действия закона стоимости, становится все более явной. Раньше она бытовала как бы где-то там, на окраине «цивилизованного мира», и могла казаться всего лишь «нецивилизованной» деформацией истинных законов функционирования «цивилизованного» капитализма. Однако при нынешнем уровне знаний, как и, что еще важнее, при актуальных сегодня задачах социальных исследований закон стоимости сам по себе просто не может быть положен в основу анализа как генезиса, так и функционирования капитализма как общественно-экономической системы.

6. Роль денег

Итак, мы видим, что во внешних связях капитализма (точнее, связях между «ядром» и «периферией» этого общественного образования), которые для его становления и развития имеют исключительно важное значение, закон стоимости не является единственно определяющим. Другое дело внутри «ядра»-метрополии, состоящего из собственно капиталистических стран. Но и здесь закон стоимости вовсе не всесилен. Достаточно вспомнить то же обезземеливание крестьян, когда у них попросту отнимали основное средство производства безо всякой компенсации. И делалось это не в виде исключения, и отнюдь не только «на заре» капиталистической эры, а на протяжении веков, еще даже в ХІХ веке. Но даже обратившись к святая святых капитализма  собственно товарно-денежным отношениям, мы увидим, что и тут имеются весьма существенные отступления от закона стоимости. В частности в том, что касается сущности и экономической роли денег.

Вообще деньги относятся к числу тех экономических явлений, которые во всей полноте не могут быть поняты с чисто экономических позиций. Маркс, который рассматривает их исключительно как экономическую категорию, тем не менее сам отмечает, что за деньги можно купить не только товарный эквивалент, но и то, что вообще не имеет стоимости54. Однако, даже отмечая такие моменты, он их фактически выносит за скобки рассмотрения денег как общественного явления – и правильно делает, ибо в принятой им на том этапе исследования капитализма «панэкономической» модели места для таких моментов нет и быть не может. Но они имеют место в действительности, а значит, рано или поздно должны быть внесены и в теоретическую модель. Их роль весьма различна на различных этапах общественного развития, и сейчас наступило время, когда без их учета понять последнее уже нельзя.

Когда нынешние горе-марксисты толкуют о «товарно-денежных отношениях» в современном капиталистическом, а тем более социалистическом обществе, они явственно не понимают, что в настоящее время понятия и товара, и особенно денег в их прежней трактовке уже не отражают действительного положения вещей. Говоря словами Маркса, «скучный и бестолковый спор» (23, 92) «товарников» и «бестоварников»  характерный пример.

Особенно хорошо это видно на примере денег. По Марксу в качестве денег может выступать только один из обладающих собственной потребительной стоимостью товаров, и «золото лишь потому противостоит другим товарам как деньги, что оно раньше уже противостояло им как товар» (23, 80). Только благодаря этому происходит «раздвоение товара на товар и деньги» (23, 97). Когда Маркс говорил о товарно-денежном обращении, он совершенно четко и определенно имел в виду, что «общественное действие всех прочих товаров выделяет один определенный товар, в котором все они выражают свои стоимости. Тем самым натуральная (!) форма этого товара становится общественно признанной формой эквивалента. Функция всеобщего эквивалента становится при помощи указанного общественного процесса специфической общественной функцией выделенного товара. Последний делается деньгами» (23, 96).

Таким образом, согласно взглядам Маркса, «деньги есть образ всех других товаров, отделившийся от них» (23, 120), но они могут стать таковым только потому, что «деньги – сами товар, внешняя вещь» (23, 143). Как и у любого другого товара, у золота «его собственная стоимость определяется рабочим временем, требующимся для его производства, и выражается в том количестве всякого иного товара, в котором кристаллизовалось столько же рабочего времени» (23, 101). «Мерой стоимости золото может служить лишь потому, что оно само представляет продукт труда», «при оценке товаров золотом предполагается лишь одно: что в данное время производство определенного количества золота стоит данного количества труда» (23, 108).

Итак, для Маркса «деньги являются товаром… Процесс обмена дает товару, который он превращает в деньги, не его стоимость, а лишь его специфическую форму стоимости. …Деньги в известных своих функциях могут быть заменены простыми знаками денег» (23, 100). «Бумажные деньги являются знаками золота, или знаками денег. …Золото может быть замещено не имеющими никакой собственной стоимости знаками его самого» (23, 139). При этом «бумажки, на которых напечатаны их денежные названия, … бросаются в процесс обращения извне государством. … Специфический закон обращения бумажных денег может возникнуть лишь (!) из отношения их к золоту, лишь (!) из того, что они являются представителями (!) последнего» (23, 138). Но «хотя функцию меры стоимостей выполняют лишь мысленно представляемые деньги, цена всецело (!) зависит от реального (!) денежного материала» (23, 106).

А потому Маркс совершенно определенно заявлял: «мы предполагаем деньги в качестве металлических денег и оставляем в стороне как символические деньги, простые знаки стоимости, являющиеся лишь специальной принадлежностью известных государств, так и кредитные деньги» (24, 128-129). А «кредитное хозяйство само есть лишь форма денежного хозяйства. …Денежное хозяйство и кредитное хозяйство соответствуют лишь различным ступеням развития капиталистического производства, но вовсе не являются различными самостоятельными формами обмена в противоположность натуральному хозяйству» (24, 132); при этом «бумажные деньги в полном смысле этого слова возникают из функции денег как средства обращения, естественный корень кредитных денег составляет функция денег как средства платежа» (25, I, 137). «Однако отнюдь не следует забывать … о том, что деньги – в форме благородных металлов – остаются основой, от которой кредитное дело по самой природе своей никогда (выделено Марксом! – Л.Г.­) не может освободиться» (25, II, 156), ибо при капиталистическом производстве «деньги в действительности суть не что иное, как особое выражение общественного характера труда и его продуктов, причем, однако, характер этот, как находящийся в противоречии с базисом частного (!) производства, должен в конце концов всегда (!) выражаться в виде вещи, в виде особого товара наряду с другими товарами» (25, II, 157). А «кредитная система является имманентной формой капиталистического производства», «движущей силой его развития в высшую и последнюю (!) из возможных для него форм» (25, II, 156).

Роль золота Маркс особо подчеркивает применительно к международной торговле. Какую бы форму в конкретном функционировании они не принимали, «но деньги в своей определенной форме международного средства платежа есть золото в его металлической реальности, субстанция, которая сама (!) является стоимостью, стоимостной массой» (25, I, 505). «Только на мировом рынке деньги в полной мере функционируют как товар, натуральная форма которого есть вместе с тем непосредственно общественная форма осуществления человеческого труда in abstracto» (23, 153). «Для международного обращения … деньги всегда (!) должны (!) находиться в форме сокровища, в своей металлической телесности, в форме, в которой они не только представляют собой форму стоимости, но сами равны (!) той стоимости, денежной формой которой они являются … в форме, в которой деньги суть всеобщий товар мирового рынка; а это есть их первоначальная форма, как благородного металла» (25, I, 444).

Как видим, то, что деньги как «внешняя вещь» сами по себе обладают собственной потребительной стоимостью, и сами по себе обладают собственной стоимостью, т.е. являются настоящим товаром, товаром в прямом и полном смысле этого слова, во всех отношениях, являлось для Маркса их фундаментальным свойством, неотчуждаемым атрибутом в качестве денег.

Положение на протяжении многих веков вполне соответствовало анализу Маркса. При достаточно развитой торговле всегда среди прочих товаров выделялся особый товар, становящийся всеобщим эквивалентом. И наиболее часто эту роль играли благородные металлы – преимущественно золото. Но в настоящее время деньги не есть золото. Современные «деньги» как «внешняя вещь» суть именно те «бумажки», на которых напечатана их номинальная стоимость – и ничего больше; а последним временем все чаще нет и бумажек – одни электронные импульсы. Мы продолжаем называть их тем же словом, но в своей физической телесности нынешние деньги в лучшем случае представляют собой то, что Маркс называл «знаками денег» – с той, однако же, существенной разницей, что им в указанном смысле нечего обозначать. После ликвидации так называемого «золотого паритета» («золотого стандарта») исчезла даже формальная возможность превращения функционирующих в качестве денег «знаков стоимости» в действительную «стоимость» – в деньги, т.е. в «денежный товар» – золото (что, разумеется, не исключает возможности покупки золота за деньги  как и любого другого товара). Деньги повели себя как этакий Чеширский кот: кот исчез, а его улыбка осталась.

Другими словами, создается впечатление, что современные деньги в капиталистическом обществе просто не являются теми деньгами, которые имел в виду Маркс. Но они не перестали быть важнейшей общественно-экономической реальностью. Однако, сохранив прошлое наименование, и продолжая выполнять ряд все тех же функций, по своей сути деньги в определенной мере превратились совсем в другое социальное явление. И в главном играют совсем иную роль. Потеряв свою собственную потребительную стоимость, они перестали быть товаром (в том смысле, который этому понятию придавал Маркс, т.е. физической вещью, способной благодаря своим потребительским свойствам удовлетворять какие-то потребности), и из всеобщего товарного эквивалента превратились прежде всего в средство внеэкономического регулирования экономических (и других) общественных процессов.

А стали деньги иными вовсе не потому, что изменился характер их представления (например, потому, что появились «электронные» деньги). Это меняло бы только форму, когда золото «замещено не имеющими никакой собственной стоимости знаками» – теми или иными, но не суть денег. Суть же изменилась постольку, поскольку изменились (точнее, расширились) те общественные задачи, которые вызвали их появление. Другим стал обмен. Те явления неэквивалентного обмена, которые ранее представлялись исключением из правил, случайными нарушениями фундаментального закона стоимости, которые в основном имели место на периферии собственно капиталистического мира, сейчас приобретают всеобщий характер и превращаются в правило. Не абстрактная «невидимая рука рынка» (А. Смит), а вполне конкретная олигархия (сначала используя в качестве инструмента буржуазное государство, а затем все более посредством специально созданных для этого органов, имеющих надгосударственный характер) регулирует развитие экономики. И деньги в их современной ипостаси играют в этом процессе чрезвычайно важную роль, ибо в значительной мере именно через них осуществляется олигархическое управление экономикой. А возможным это стало в том числе и потому, что деньги в их телесности уже не имеют собственной стоимости, ибо сами по себе не являются «сгустками труда», и их условная «стоимость» может меняться.

Что касается экономики социалистической, то значение здесь имеет не только то обстоятельство, что «продукт социалистической фабрики … не есть товар в политико-экономическом смысле, во всяком случае не только товар, уже не товар, перестает быть товаром»55, но и то, что деньги еще более существенно изменились по выполняемой функции, а следовательно, и по характеру функционирования. И дело не только в том, что практически с самого начала деньги при социализме не были связаны «золотым стандартом». Гораздо важнее другое. Известно, что у нас в системе обращения, характерной для минувшего этапа социализма, одновременно функционировали два вида денег – «наличные» и «безналичные». Это и были совершенно различные их виды, а вовсе не разные формы существования одних и тех же денег (как, например, наличные деньги и различные системы безналичных расчетов в капиталистическом обществе), ибо преимущественно предназначались для обслуживания разных контуров обращения – средств производства и предметов потребления отдельно. Но, будучи раздельными, эти контуры состояли в нерасторжимой связи. И как раз в месте их пересечения и вершилось таинство взаимного превращения этих денег, обеспечивавшего связь производства с потреблением. Происходило это по правилам и под контролем номенклатуры – но не отдельных, хотя и включенных в общую систему, ее представителей, а именно как целостной социальной группы, которая имеет для этого специальные органы, реализующие функцию распоряжения средствами производства как целым56. Бесконтрольное превращение «безналичных» денег в «наличные» стало одним из наиболее эффективных инструментов разрушения социализма.

Таким образом, уже даже из всего вышесказанного относительно денег, которые утратили возможность непосредственного установления соответствия между их стоимостью и стоимостью товара, непреложно следует, что в настоящее время применение «напрямую» разработанной Марксом теории «товарно-денежных отношений» не может быть успешным не только для социалистической, но и для капиталистической экономики. Значит ли это, что деньги изменили свою общественную сущность в корне? Нет, не значит. Она, безусловно, существовала прежде, существует и теперь. Просто те моменты, которые раньше были несущественными и могли не приниматься во внимание, сейчас приобрели важное значение.

Итак, по Марксу золото (как и какой-либо другой всеобщий эквивалент) может выполнять свою роль в акте обмена между продавцом и покупателем непосредственно, ибо само является товаром в полном смысле этого слова (имеет свою собственную стоимость и потребительную стоимость). Бумажные деньги, являющиеся всего лишь «знаками денег», уже не обеспечивают обмен сами по себе, ибо сами по себе товаром не являются, они только представляют этот специфический товар (ну, например, как товарная накладная представляет товар, лежащий на складе). А чтобы указанное представление могло иметь место, необходимо выполнение ряда условий (в том числе и внеэкономических). Уже введение долговых расписок и векселей в свое время потребовало наличия определенных социальных структур, которые обеспечили бы гарантию их соответствия реальным деньгам или товарам. Причем эти структуры и соответствующие им отношения зачастую имели весьма опосредствованную связь с данным конкретным актом обмена. Тем более это касается «бумажных денег».

Данный момент со временем приобретает все большую важность и в конечном счете приводит к полному вытеснению золота (или какого бы то ни было другого «товарного эквивалента») в качестве денег из процесса обмена. Но соответствующие основы закладывались уже с самого начала возникновения металлических денег. Золото в его функции денег обеспечивается не только стоимостью, определяемой затратами на его добычу и т.д., но и его потребительной стоимостью, без наличия которой затраты на его добычу представляли бы зрящный труд. А эта последняя не связана с удовлетворением «жизненных потребностей» индивидов. Другими словами, чтобы золото получило свою потребительную стоимость, необходимо, чтобы развились соответствующие (не «естественные» «жизненные», а некоторые другие) потребности. Скажем, когда некий товар, удовлетворяющий действительно «жизненные потребности» (например, скот или меха) использовался в качестве всеобщего эквивалента, то никого не нужно было убеждать в его потребительной стоимости. Но в это же время уже имеется золото, и даже используется для украшений (т.е. также имеет определенную потребительную стоимость), но начинает выполнять функцию денег оно только тогда, когда возникает класс людей, для которых некоей «жизненной потребностью» становятся предметы роскоши. Только тогда золото как товарный эквивалент приобретает всеобщий характер. Следовательно, общество установило для золота всеобщий характер его потребительной стоимости гораздо позже, чем для того же скота – как средства для удовлетворения насущных потребностей любого члена общества.

Таким образом, «всеобщий эквивалент» предполагает не только ряд отмеченных Марксом физических свойств, обеспечивающих удобство его применения в данном качестве, а главное, определенную «трудоемкость» (т.е. затрату на его получение определенного и довольно значительного количества общественно необходимого труда) 57. Он предполагает также общественную (а не «естественную», как, скажем, для того же скота) санкцию для потребительной стоимости, в известном смысле являясь только материальным носителем этой санкции. Поэтому в конечном счете данная материальная основа составляет не существо промежуточной роли, выполняемой всеобщим эквивалентом в процессах обмена товарами, а только средство обеспечения его качественной и количественной аутентичности. Действительно, если, скажем, скот или меха, выполняющие роль всеобщего эквивалента, могут (и раньше или позже скорее всего будут) использованы в качестве потребительной стоимости (т.е. употреблены по своему специфическому назначению), то про золото, особенно в более поздние времена, этого уже сказать нельзя.

Разумеется, его и тогда также можно было использовать (и использовали) для украшений (или других утилитарных целей), но по большей части для того золота, которое выполняло функцию денег, реализация его потребительной стоимости вообще не предполагалась. В свое время нечто подобное в большей или меньшей мере имело место относительно других видов всеобщего эквивалента – циновок, раковин, а особенно обработанных камней (которые выполняли свою роль в обмене, даже не меняя физической локализации, вообще переходя «из рук в руки» только номинально). Здесь явно суть состояла не столько в самом «всеобщем эквиваленте», сколько в соответствующих общественных санкциях на эту роль. Что же касается его собственных вещественных характеристик, то они выполняли служебную, техническую функцию (вне которой, разумеется, играть роль всеобщего эквивалента для них также было бы невозможно).

Так что даже золото не могло бы играть свою роль денег без соответствующих общественных санкций. А появление «заменителей», «знаков денег» (долговых расписок, векселей, бумажных денег и т.п.) делает эту санкцию основой их функционирования. Действительно, кто же без гарантий, признаваемых участниками обмена достаточно надежными, мог бы считать такие «знаки» законными заменителями законных денег? Только такие гарантии и могли превратить какие-то бумажки в полновесное средство платежа, дать им возможность выполнять другие функции денег. Без соответствующих (в том числе «нематериальных») гарантий со стороны частных или государственных структур такие «знаки денег» выполнять роль денег не смогли бы. Одной из такого рода гарантий была гарантия обмена «знаков денег» на «настоящие деньги» – золото. Но в обоих случаях по ряду причин данная гарантия все же не могла иметь абсолютного характера, а следовательно, и роль «знаков денег» в качестве денег не могла быть абсолютной, и следовательно, деньгами в полном смысле слова они не являлись (особенно в качестве «мировых денег», в котором, по приведенному выше мнению Маркса, могло выступать исключительно золото).

Обладание в достаточном количестве стадами, связками собольих шкурок или золотыми монетами уже само по себе, независимо от потребительной стоимости (т.е. возможности практического использования в соответствии с их собственными свойствами, удовлетворяющими определенную «жизненную» потребность58) этих объектов, удовлетворяет совсем другую потребность – потребность в самоутверждении (к этому вопросу мы еще вернемся). Так сказать «исходные», «утилитарные» свойства (способность утолять голод, защищать от холода, украшать) к этому имеют уже только косвенное отношение – важно общественное санкционирование данных объектов в роли денег – для того же золота в дальнейшем его способность стать материалом для украшений при их функционировании в качестве денег уже мало кого интересовала (а потому при решении вопроса о потребностях в «благородных металлах» вполне возможно вообще «оставить в стороне золото и серебро, производимые для предметов роскоши»  24, 366).

При существовании «рыночного регулирования» экономических процессов, в которых участвовали независимые товаровладельцы, данная санкция не имела абсолютного характера, а потому должна была обязательно и постоянно подтверждаться, т.е. в конечном счете должна была базироваться все же на собственной потребительной стоимости данного «всеобщего товарного эквивалента» ­­ что совершенно справедливо и отмечал Маркс. Другое дело, что постоянно имелись тенденции к нарушению указанного положения.

Было бы неверным утверждать, что Маркс не принимал в расчет важный момент общественного санкционирования. Но принимал он его в расчет только в весьма узком смысле, применительно к частной функции денег. Если одна функция денег превалирует (скажем, функция обращения), то денежные знаки могут стать только символами. «Самостоятельное выражение меновой стоимости товара является лишь преходящим моментом. Оно немедленно замещается другим товаром. Поэтому в процессе, в котором деньги переходят из одних рук в другие, достаточно чисто символического существования денег. Функциональное бытие денег поглощает, так сказать, их материальное бытие. Как мимолетное объективированное отражение товарных цен, они служат лишь знаками самих себя, а потому могут быть заменены простыми знаками. Необходимо лишь, чтобы знак денег получил свою собственную объективно общественную значимость, и бумажный символ получает ее при помощи принудительного курса. Это государственное принуждение имеет силу лишь в границах данного государства, или в сфере внутреннего обращения, и только здесь деньги вполне растворяются в своей функции средства обращения, или монеты, и, следовательно, могут существовать внешне изолированно от своей металлической субстанции и чисто функционально» (23, 139-140). Для Маркса даже «золото и серебро, поскольку они функционируют как монета, т.е. исключительно как средство обращения, становятся знаками самих себя» (23, 140).

Действительно, первым актом официального и контролируемого введения общественных санкций по отношению к деньгам со стороны важнейшей общественной структуры – государства  явилась чеканка монеты. Таким образом государство принимало на себя ответственность за количество и качество функционирующего «всеобщего эквивалента». Зачем? Чтобы упорядочить обмен и получить возможность влиять на него. Соответственно появляются признаки разделения действия собственно потребительной стоимости «всеобщего эквивалента» и общественных (государственных) санкций. Маркс как о курьезе или мелком жульничестве особо ушлых правителей упоминает о чеканке монет со сниженным содержанием золота. Такие методы не давали длительного эффекта, только временный и частичный, однако являлись симптоматичными проявлениями реально существующих различий между двумя указанными факторами.

Но это, повторим, продолжалось только до тех пор, пока регулирование экономических отношений выполняла «невидимая рука рынка», т.е. там и тогда, где и когда имел место эквивалентный обмен между независимыми товаровладельцами. В условиях действия закона стоимости упомянутые моменты можно было и не учитывать. Соответственно сам Маркс вопрос об общественных санкциях функционирования всеобщего товарного эквивалента как не имеющий экономического основания (т.е. выходящий за рамки экономики как независимой системы) в общем виде не затрагивал, тем более, что в его теоретической модели капиталистического общества этот момент существенным не являлся.

Таким образом, деньги, в каком бы виде они не функционировали, чтобы успешно выполнять свою роль всеобщего товарного эквивалента должны были иметь – в большей или меньшей степени – определенную общественную санкцию. По мере укрепления гарантий, которые общество в лице тех или иных своих институтов обеспечивает деньгам, потребительная стоимость их носителей имеет все меньшее значение, и соответственно все меньшее значение (по сравнению с указанными общественными санкциями) имеет собственная стоимость самих носителей59.

По мере внутренней и внешней консолидации империалистических государств, вызванных необходимостью противостоять всему эксплуатируемому ими остальному миру, происходит повышение роли государственных структур в экономических процессах. Главным следствием этого является постепенная ликвидация «свободного рынка» и введение олигархического управления процессами производства и обращения – сначала с использованием этих государственных структур (так называемый «регулируемый рынок»). Гарантии государства все больше и больше играют свою роль не столько через возможность обмена «знаков денег» на «деньги», но сами по себе, что соответственно все больше превращает эти «знаки денег» в сами «деньги». По мере возрастания гарантий государства и превращения «знаков денег» в «деньги», в руках государства все в большей степени концентрируется возможность влияния через них на экономические процессы, т.е. попадает в руки всего класса капиталистов в целом вообще (и представляющей его олигархической верхушки в частности) как реальный рычаг реализации его экономической и политической власти.

«Внешнее» структурирование империалистического лагеря (дальнейшее структурирование капиталистической «мир-системы») привело к тому, что денежная система наиболее мощной в экономическом (как, впрочем, и в военном, равно как и политическом) отношении страны становится господствующей. Высокая степень гарантий, обеспеченная таким положением, делает валюту такой страны – реально сегодня это доллар США – фактическим заменителем золота в международных расчетах. А с ликвидацией «золотого паритета» доллар сначала в «бумажном» (и безналичном), а затем и в «электронном» виде полностью заменил золото в его роли «мировых денег», одновременно предоставив США широкие возможности влияния на все экономические процессы в мире. Аналогичные (но еще более показательные в рассматриваемом смысле) процессы происходят в «Европейском союзе» после введения евро как единой валюты. Указанные процессы идет параллельно введению более непосредственного олигархического управления, все более приобретающего международный характер с использованием определенных наднациональных институтов и транснациональных корпораций.

Следовательно, деньги являются только всеобщим товарным эквивалентом (т.е. деньгами в том смысле, который придавал этому понятию Маркс) лишь в частном случае, на определенном этапе общественного развития. До и после него на первый план в сущности денег выходит не то, что они – «особый товар» среди прочих товаров, а то, что они – гарантированный общественными (точнее  со стороны господствующего класса) санкциями материальный промежуточный агент товарного обращения. Впрочем, это обстоятельство, как мы видели, существовало и в том случае, когда роль всеобщего эквивалента играло золото, но оно было мало заметным и не представлялось особо существенным. Сегодня же рассматривать деньги исключительно в «панэкономическом» плане (т.е. как особый товар в ряду остальных товаров, функционирующий в условиях действия закона стоимости) совершенно недопустимо.

Исключительно важную роль начинает играть та функция денег, которая всегда (и прежде всего при капитализме) играла определенную роль, но которая в последнее время приобрела особое значение  функция регулирования всех общественных отношений со стороны господствующего класса как целого. Самоорганизация капиталистического общества (в которой чрезвычайно существенную роль в качестве агента общественного «кровообращения» играли деньги) уходит в прошлое. Буржуазная демократия (политическое влияние индивида пропорционально его капиталу) все больше заменяется управлением со стороны олигархических структур, играющих роль представителя всего класса капиталистов. Та же судьба уже практически постигла «свободный рынок». И важнейшую функцию в процессе этого управления играют деньги в своем новом воплощении. Без учета данной их функции теоретическая модель капитализма (особенно на его современном этапе) не может быть достаточно полной и эффективной. (Заметим в скобках, что тем более это касается общества социалистического, где «товарно-денежные отношения» в их классическом понимании  хоть в плане их наличия, хоть отсутствия  вообще являются совершенным нонсенсом.)

7. Значение потребностей

Политэкономия как наука в конечном счете изучает то, каким образом опосредствуется связь между всегда имеющим общественный характер производством и индивидуальным потреблением. Но индивидуальный (в смысле индивидуализированный) характер потребление как раз и имеет место только в том случае, когда связь индивида с обществом опосредствуется некоторыми социальными структурами (семьей, общиной, стратами, классами, государством и т.п.). Когда же такие структуры отсутствуют (т.е. общество является эгалитарным), то и говорить о политэкономии данного общества не имеет смысла. Поэтому, скажем, не имеет смысла говорить о политэкономии первобытного общества или коммунизма – таковых попросту не может быть.

Что же касается классового общества, то поскольку непосредственная (не в технологическом, а в социальном смысле) связь между действием и его результатом (в смысле удовлетворения потребностей, на которое в конечном счете направлено любое действие), опосредствовано определенными классовыми структурами, в том числе и осуществляющими господство (т.е. принуждение теми или иными методами одной социальной группой других к определенным действиям), то важнейшим вопросом является выявление тех стимулов, которые побуждают к действию сами господствующие классы.

«Сверхзадача» производства как социального явления, независимо от конкретной его формы, – всегда связь общества с природой, решаемая в различных классовых обществах различным, имманентным им образом. Маркс смог построить целостную и внутренне непротиворечивую политэкономию капитализма именно потому, что он правильно определил тот основной стимул, который заставляет действовать членов господствующего класса данного конкретного  капиталистического  общества: «Производство прибавочной стоимости или нажива – таков абсолютный закон этого способа производства» (23, 632). Следовательно, Маркс нашел основную пружину движения капиталистического производства именно как капиталистического  в противоположность классической политэкономии, которая игнорирует «определенную капиталистическую форму процесса», и изображает «производство как таковое целью процесса, заключающейся будто бы в том, чтобы производить возможно больше и возможно дешевле и обменивать продукт на другие возможно более разнородные продукты» (24, 106).

Для адекватного построения политэкономии каждого классового общества достаточно найти такую конкретную пружину. Тогда будет объяснено действие господствующей социальной группы, для которой имеет место так сказать самодвижение. Что же касается угнетенной социальной группы, то в обобщенном виде можно в первом приближении считать причину, побуждающей ее членов к действию, в принципе одной и той же. Эта причина – непосредственное удовлетворение «жизненных потребностей». Хотя они внешне и различны в различных общественных образованиях, но по своей глубинной сути остаются одними и теми же. Однако в классовом обществе угнетенные социальные группы функционируют не только сами по себе, но и под воздействием на них господствующего класса, что также вносит определенные различия.

Гораздо сложнее дело обстоит в обществах переходных, не являющиеся в строгом смысле слова ни классовыми, ни эгалитарными. Здесь производственными социальными группами являются страты, отличающиеся от классов своим «неполным» (в смысле отношений собственности) характером60. Это касается как периода разрушения первой целостности (разложения родового строя, т.е. первого переходного периода – периода общины), так и периода становления второй целостности (второго переходного периода – социализма). Отличие (применительно к проблемам политэкономии) сравнительно с классовым обществом здесь состоит в том, что и господствующие, и зависимые социальные группы в своей деятельности не руководствуются полностью так сказать монистическим стимулом. Здесь имеет место, упрощенно говоря, формирование стимула из двух составляющих, одна из которых характерна для классовых, а другая – для эгалитарных обществ (хотя в действительности, разумеется, имеет место не смесь их, а диалектическое сочетание, дающее весьма своеобразный результат). А коль это так, то и понять данный стимул можно только условно «расщепив» (исключительно для целей анализа!) данное целое на «элементы», одним из которых является стимул, характерный для бесклассовых обществ, а другим  для классовых.

Если анализ имеет обобщающий характер и охватывает не одну определенную общественно-экономическую формацию, но все их вместе, то стимулы к действию как господствующих, так и подчиненных социальных групп (тем более эгалитарного общества) не удается свести к общему знаменателю, к некоему единому стимулу. Даже у подчиненных социальных групп они существенно различаются, не говоря уж о господствующих. Но стимулы в конечном счете вытекают из потребностей и выражают их применительно к конкретным случаям. Значит, недостаточно угадать (или усмотреть) тот или иной конкретный фактор, комплексно воплощающий потребности в данных конкретных условиях (как он был усмотрен Марксом в стремлении к максимальной прибыли для капиталистического способа производства), но требуется понять механизм выбора и формирования данного фактора на основе потребностей человека. Другими словами, требуется анализ тех потребностей, на удовлетворение которых направлена деятельность индивидов.

Сеченов писал: «Все без исключения инстинктивные движения в живом теле направлены лишь к одной цели  сохранению целостности неделимого». Равно и у человека, у которого любая жизнедеятельность проявляется в рефлексах («отраженных движениях»), «все отраженные движения целесообразны с точки зрения целости существования»61. Любая сложная система для сохранения себя в данном качестве должна соответствующим образом реагировать на воздействия, получаемые из внешней среды, по выражению И.П. Павлова, уравновешивать себя с окружающей средой. Общество, будучи некоторой целостностью, также должно уравновешивать себя в этом качестве с окружающей средой, уравновешивать в смысле чисто материального взаимодействия и состояния – точно так же, как и любой биологический организм. Уравновешиваться с природной средой в данный момент и развиваться во времени – других целей у общества как целого просто не существует.

Но то, что совершенно справедливо по отношению к обществу как целому, вовсе не обязательно должно быть таковым по отношению к его элементу – индивиду. Хотя последний, в чем-то оставаясь биологическим организмом, также должен уравновешивать себя со средой (иначе он просто не сможет существовать как данная целостность), у него имеются также иные, отличные от индивидуального материального уравновешивания, цели, «навязанные» ему обществом как целым.

Даже на животном уровне далеко не все реакции индивида полностью определяются индивидуальным уравновешиванием. Например, все, что связано с воспроизводством, не имеет жизненной ценности для самого индивида (а порой и наоборот). Потребности, которые определяют поведение животного в этой узкой области (а это тоже его собственные потребности!), «навязаны» ему видом как целостностью более высокого порядка.

Но такое «навязывание», определяющее поведение животного лишь в некоторой узкой области, оказывается исключительно широким для человека. Ибо если вид, являясь основной биологической единицей, не обладает конкретной целостностью относительно окружающей среды (ею обладает только каждый отдельный организм), то «общество есть законченное сущностное единство человека с природой»62, а потому как раз такой целостностью и является. Обеспечить же эту свою целостность оно может только и исключительно посредством действий составляющих его индивидов. Последние же действуют только и исключительно в соответствии со своими собственными потребностями. Причем действия, требуемые для удовлетворения потребностей, обеспечивающих интересы общества как целого, и данного человека как отдельного индивида, в каждом конкретном случае вовсе не всегда совпадают, а следовательно, в принципе не тождественны.

Поэтому потребности человека необходимо должны составлять две, в общем случае разнонаправленных, «подсистемы» потребностей. Лишь первая из них (направленная на сохранение и развитие индивида) имеет строго «материалистический» характер. Вторая же по отношению к нему вовсе таковой не является, и под ее влиянием конкретный индивид нередко совершает действия, не только не направленные на пользу ему как индивиду (т.е. на уравновешивание именно его с окружающей средой), но и идущие прямо во вред. Возражая сторонникам теории «разумного эгоизма» (и несколько полемически утрируя данный момент), Ф.М. Достоевский писал: «Господи, какой плохой расчет с вашей стороны: да когда же человек делал то, что ему выгодно? Да, не всегда ли, напротив, он делал то, что ему нравилось, нередко сам видя во все глаза, что ему это невыгодно»63.

Еще раз повторим: сказанное вовсе на значит, что человеку присущи «своя» и какая-то «чужая» системы потребностей. Все эти потребности безусловно собственные потребности человека, без которых человек не был бы человеком, а потому представляют нечто единое, и хотя между ними существует различие, эти «различные потребности внутренне связаны между собой в одну единственную систему» (23, 368). Но это  классический случай единства в противоположности, ибо, будучи единой, данная система состоит из двух разнонаправленных «подсистем». Если бы все потребности в конечном счете было возможно редуцировать к одной (пусть даже сложной, комплексной, но подчиненной единой цели), то задача сводилась бы только к модификациям данного фактора в конкретных условиях, однако по своей принципиальной сути он оставался бы одним и тем же во все времена и для всех социальных групп. Но результаты попыток найти такой фактор прямо противоречат общественному опыту (что показывает уже хотя бы существенное различие указанного фактора для господствующих и угнетенных групп). А это заставляет предположить, что потребности человека не могут быть сгруппированы в одну (пусть даже очень сложную) комплексную потребность. Ибо существуют два таких комплекса, отражающих нужды двух различных объектов, хотя оба эти взаимодействующие комплексы потребностей свойственны в качестве психического феномена непосредственно каждому конкретному человеку, и в этом смысле составляют единую систему.

Поэтому если для конкретной общественно-экономической формации ее политэкономию можно построить на эмпирическом определении стимулов (скажем, для капиталистической – голод для угнетенных, жажда прибавочной стоимости – для угнетателей), то политэкономия как теоретическая дисциплина должна выводить достаточно различные законы связи общественного производства с индивидуальным потреблением из общих оснований для различных общественно-экономических формаций. А это значит, что она уже не может ограничиваться в анализе только производством, поставив его в связь с потреблением посредством эмпирически установленных ведущих факторов, а должна включать в себя и то, и другое в их действительной связи. Только в этом случае можно «построить» общую политэкономию, включающую в себя, в частности, и политэкономию переходных периодов (в том числе и социализма).

Потребности человека отражают объективные нужды индивида или общества. Однако в качестве субъективного феномена они присущи исключительно индивиду. Существуют групповые нужды, но не существует групповых (в смысле их принадлежности определенной социальной группе как какому-то коллективному субъекту) потребностей  существуют только потребности составляющих эту группу индивидов. Повторим еще раз: индивиду присущи не только индивидуальные потребности, отражающие его собственные нужды как биологического организма, но и потребности общественные, также индивидуальные по локализации, но отражающие нужды общества как некоей высшей целостности. Что же это за потребности?

Индивидуальные потребности человека сформированы таким образом, чтобы их удовлетворение обеспечивало его нормальное функционирование как биологического индивида. А для этого необходимо: а) отвечающее биологической природе протекание материальных процессов обмена организма с окружающей средой, т.е. метаболизма, процессов ассимиляции и диссимиляции, что в вещественном смысле прежде всего отражается в потребности в соответствующих внешних предметах для непосредственного потребления; б) обеспечение «зоны комфортности» в окружающей среде (защита от вредного действия механических и других факторов, температурный и влажностный режим и т.п.), удовлетворение потребности в которой также обеспечивается определенными и вполне конкретными вещественными агентами, потребляемыми опосредствованно; в) человек  не машина, которую можно включить или выключить по мере надобности; чтобы быть эффективной, эта «машина» должна «работать» постоянно, независимо от того, есть ли непосредственная надобность в действиях; поэтому необходимо постоянное функциональное взаимодействие (физическое и психическое) организма с внешней средой (через объекты непосредственного окружения, которые в данном случае, вообще говоря, могут и не «присваиваться» ни непосредственно, ни опосредствованно), поддерживающее «спортивную форму» организма, нормальное функционирование всех его внутренних систем (потребность в умеренной психической и физической нагрузке). Этими тремя потребностями (по отношению к конкретным вещам  тремя группами потребностей) полностью исчерпываются индивидуальные потребности человека.

Что касается потребностей общественных, то понятно, что они не отражают нужд отдельного индивида как биологического организма. Однако они не отражают и нужд общества как целого в их конкретности, ибо это попросту невозможно  последние не только чрезвычайно разнообразны сами по себе, но и зависят от конкретных условий общественного бытия, в том числе носят исторически конкретный характер. Поэтому общественные потребности человека отражают только общественную нужду в определенном характере функционирования индивида как элемента общества. А для того, чтобы индивид успешно функционировал в этом качестве, т.е. чтобы он действовал так, как это необходимо для сохранения и развития общества, он должен выполнять по крайней мере три обязательных условия: а) определять уровень общественной полезности (ценность) вещей, явлений, действий; б) эффективно взаимодействовать с другими индивидами; в) воспринимать «обратную связь» от общества, т.е. корректировать свою деятельность в соответствии с ее оценкой обществом. Эти общественные необходимости отражаются в собственных общественных потребностях индивида, а именно: а) эстетических потребностях (потребности в прекрасном); б) потребности в общении; в) потребности в самоутверждении. Эти три потребности (группы потребностей) полностью охватывают те, которые необходимы и достаточны чтобы сформировать поведение человека как элемента общества.

Будучи направленными в конечном счете на взаимодействие с окружающей средой, общественные потребности так же, как и индивидуальные, предполагают наличие определенных внешних объектов, на которые направлено их удовлетворение. Но в отличие от первых, они вовсе не обязательно предполагают потребление в вульгарно-«материалистическом» понимании. Соответственно в условиях, адекватных человеческой сущности, они не предполагают ни непосредственного «потребления» с элиминированием объекта, ни даже «индивидуализации» последнего.

В условиях первобытного коммунизма сама деятельность индивида, направленная на обеспечение условий удовлетворения индивидуальных потребностей членов племени, служила вполне адекватным средством удовлетворения его общественных потребностей. Деятельность членов племени, будучи непосредственно общественно целесообразной, осуществлялись вследствие этого «по законам красоты», общие цели обеспечивали непротиворечивость в общении, а сама деятельность на общее благо являлась мощным средством общественного самоутверждения. Таким образом, в первобытном обществе общественные потребности, будучи могучим регулирующим средством, для своего удовлетворения в прямом смысле не требовали никаких материальных затрат. Другое дело, что возникала необходимость в материальных затратах коммуникационного характера: скажем, чтобы любоваться пещерной росписью, членам племени не нужны были материальные затраты, но чтобы расписать стену, необходимы были очищенная стена и краски (как и рабочее время художника),  вполне «материальные» агенты. Однако несло эти затраты общество в целом, индивид-потребитель в них не нуждался. Аналогичная ситуация будет иметь место в коммунистическом обществе, только коммуникационные затраты при этом многократно возрастут.

Иначе дело обстоит в обществе классовом. Как только деятельность человека теряет непосредственно общественный характер, т.е. между индивидом и обществом становятся некоторые общественные группы, отражающие социальную дифференциацию последнего, материальные затраты на удовлетворение общественных потребностей становятся индивидуальными. Уже с самого начала разложения родового общества появляются индивидуальные украшения, опосредствующие общественную оценку деятельности индивида. Само по себе функционирование индивида как члена все более расщепляющегося общества уже не может полностью обеспечить удовлетворение его общественных потребностей. В частности, потребность в самоутверждении определенной мерой переносится с непосредственной деятельности индивида на ее материальные результаты (в том числе воплощающиеся и в тех же украшениях).

Со становлением же классового общества даже сам по себе человек (относящийся к угнетенному классу) становится вещью, опосредствующей самоутверждение другого человека (относящегося к классу господствующему). А значение вещей в этом опосредствовании еще больше возрастает, и они в самом разнообразном виде все больше становятся средствами социальной компенсации в удовлетворении общественных потребностей (которые, вследствие социальной дифференциации общества, все меньше удовлетворяются непосредственно). Со временем возникает целый класс вещей, основная функция которых как раз и состоит в указанной социальной компенсации (предметов роскоши).

Маркс, неоднократно обращаясь к вопросу о предметах роскоши, нигде, тем не менее, не дает их положительного определения. Ограничивается он только определениями негативными, например: «предметы роскоши (т.е. все то, что не является предметами необходимости, не входит в обычное потребление рабочего класса)» (26, III, 36). Или же так: «предметы роскоши не входят в потребление рабочих (по крайней мере, никогда не входят в ту часть их потребления, которая определяет стоимость их рабочей силы)» (26, III, 261). Другими словами, если «предметы первой необходимости» удовлетворяют действительно необходимые потребности, т.е. такие потребности, без удовлетворения которых существование невозможно, то для предметов роскоши такие потребности не определены. Можно только подозревать, что речь идет о потребностях, которые Маркс считал порожденными «фантазией». Выходит, что без их удовлетворения вроде бы можно было бы и обойтись (коль скоро они не «жизненные»). Но ежели это так, то и вести себя люди по отношению к ним должны иначе. Но сам-то Маркс полагал безразличным, чем именно порождены потребности  «желудком» или «фантазией». На самом деле разница здесь есть, и весьма существенная.

Общество как таковое всегда производит для того, чтобы иметь возможность существовать и развиваться. Это не зависит от его конкретного характера на той или иной ступени развития, в любых условиях это единственная объективная цель его деятельности. Что же касается индивидуальных (субъективных) целей членов общества, которые непосредственно реализуются общественным производством, то здесь дело обстоит существенно иначе, ибо цели общества достаточно сложным путем опосредствуются в индивидуальных целях его членов.

В первобытном обществе люди занимались производством, прекрасно осознавая непосредственную связь его с удовлетворением их «жизненных потребностей», потребностей индивидуальных, «биологических». Связь осуществляемой деятельности с конечным результатом была достаточно прозрачной даже и тогда, когда данная конкретная деятельность конкретного индивида непосредственно к нему и не вела. Но существенным здесь является то, что эта деятельность не потому обеспечивала существование общества, что обеспечивала существование каждого входящего в него отдельного индивида, а наоборот, она потому только (и для того только) и обеспечивала существование каждого отдельного индивида, что обеспечивала существование общества. А потому и деятельность каждого индивида направлялась именно к этой цели. Польза общества являлась высшим приоритетом. Таким образом, удовлетворение индивидуальных потребностей человека опосредствовалось удовлетворением нужд общества, или, говоря другими словами (применительно к потребностям и стимулам к действиям индивида), удовлетворение индивидуальных потребностей опосредствовалось удовлетворением потребностей общественных. Поэтому сама производственная деятельность, в конечном счете направленная на удовлетворение индивидуальных потребностей, непосредственно удовлетворяла общественные потребности человека.

Практически то же положение будет иметь место в обществе коммунистическом, с той, однако, существенной разницей, что его производительные силы обеспечат безусловное удовлетворение индивидуальных потребностей его членов, разорвав жесткую связь между непосредственной деятельностью каждого конкретного человека и нуждами общества (переход в «царство свободы»). Удовлетворение индивидуальных потребностей человека, оставаясь столь же важным, как и раньше, в основной своей части станет «естественным» и независимым от его деятельности, т.е. станет примерно таким же, каким сегодня является, скажем, дыхание – жизненно необходимое, но в большинстве случаев не требующее специальной социальной деятельности конкретного индивида. Тем большую роль в качестве стимула к деятельности индивида будут иметь общественные потребности. Другими словами, первобытное общество и коммунизм в этом отношении различаются тем, что если в первом случае непосредственным стимулом деятельности каждого индивида является удовлетворение индивидуальных потребностей всех членов общества, а его общественные потребности удовлетворяются в процессе этой деятельности и как бы «между прочим», то во втором непосредственной целью явится удовлетворение общественных потребностей индивида, а индивидуальные потребности всех членов общества будут удовлетворяются в результате этой деятельности и как бы «между прочим».

Совсем иначе обстоит дело со связью между потребностями и индивидуальной деятельностью по их удовлетворению в обществе классовом, и отличия здесь определяются именно классовым членением общества, его разделением на две противостоящие производственные социальные группы с различным отношением к средствам производства.

Для эксплуатируемых их деятельность, направленная на удовлетворение индивидуальных потребностей, здесь определяется не обществом как таковым, а определенной социальной группой данного общества – господствующим классом. Это происходит практически полностью в рабовладельческом обществе, в значительной части в феодальном, и опять же практически полностью (хотя и другими способами и в сочетании с удовлетворением общественных потребностей) – в капиталистическом.

Что касается удовлетворения потребностей общественных, то, по меньшей мере первоначально, оно для эксплуатируемых в принципе остается тем же самым, но в масштабе локального общественного образования – общины. Община поэтому во всех докапиталистических формациях играла исключительно важную роль. Но именно в принципе, поскольку в конкретной реализации на удовлетворение общественных потребностей накладывалось как раз то обстоятельство, что данные индивиды эксплуатировались. Это значит, что результаты их деятельности не ими свободно направлялись на общие нужды, а попадали под существенное влияние господствующего класса, а стало быть, удовлетворение этих нужд хотя и определялось их деятельностью, но отнюдь не прямо.

Тем не менее, в докапиталистических обществах удовлетворение общественных потребностей в значительной мере определяла именно общинная жизнь. А вот в капиталистическом (имеется в виду «западный капитализм»), где вследствие отделения средств производства от непосредственных производителей отсутствует непосредственная связь между трудом и потребляемыми продуктами, община теряет указанную роль и далеко не полностью заменяется в ней другими социальными общностями. Удовлетворение общественных потребностей становится индивидуалистическим и со временем начинает все больше осуществляться средствами социальной компенсации (в частности, «вещным» путем).

Таким образом, характер удовлетворения потребностей угнетенных классов в классовом обществе не имеет самодовлеющего характера и в значительной степени определяется влиянием господствующих классов. Что же касается самих господствующих классов, то удовлетворение их потребностей носит двойственный характер. С одной стороны именно господствующие классы являются ведущими – не только в определении характера удовлетворения собственных потребностей, но и в том, что оказывают существенное влияние на удовлетворение потребностей угнетенного класса (особенно индивидуальных «жизненных потребностей»). С другой же стороны удовлетворение их потребностей носит «вторичный характер» в том смысле, что осуществляется не непосредственно, а через эксплуатацию класса угнетенного. Именно последнее обстоятельство ближайшим образом и определяет отношения класса эксплуатирующего с классом эксплуатируемым.

Что касается господствующего класса, то, разумеется, его члены прежде всего также должны обеспечить свое физическое существование, т.е. удовлетворение индивидуальных потребностей. Эта необходимость обща всем общественно-экономическим формациям, и решается проблема всюду одинаково – за счет направления на эти нужды части общественного продукта. Если отвлечься от качества (а иногда и количества) этого продукта, а также от способа его изъятия (а эти моменты в основном касаются уже удовлетворения общественных потребностей), то можно считать, что это та часть необходимого продукта, которая направляется на воспроизводство рабочей силы господствующего класса, выполняющего (вследствие общественного разделения труда) определенную и важную производственную функцию.

А вот с удовлетворением общественных потребностей дело обстоит существенно иначе. Разумеется, в какой-то мере удовлетворение общественных потребностей господствующего класса по форме совпадает с удовлетворением потребностей класса угнетенного. Но главное заключается в другом. Угнетенные классы могут удовлетворять свои общественные потребности только вне сферы производства, ибо над этой сферой они не господствуют. Более того, они сами здесь играют роль только средства. А вот господствующие классы именно потому, что они господствующие, имеют возможность использовать для этой цели и само производство.

А поскольку производство как общественное явление объективно предназначено для обеспечения существования всего общества, т.е. не может полностью быть приспособлено под эти цели, вовсе не обязательно совпадающие с объективно-общественными, то указанное стремление реализуется двояким образом. С одной стороны, не имея возможности подчинить данной цели все производство по самому его существу, т.е. в противоположность его общественной цели (по крайней мере в части продукта, необходимого для воспроизводства рабочей силы), господствующий класс может сделать это в отношении той его части, которая составляет прибавочный продукт. Но, с другой стороны, не меняя цели основной части производства, он может (в частности, и по характеру выделенной части) соответствующим образом трансформировать форму, в которой осуществляется общественное производство таким образом, чтобы она обеспечивала максимально возможное достижение указанной цели.

Именно по этой форме, ближайшим образом отражающейся в тех стимулах, которые в качестве непосредственных определяют действия членов господствующего класса, и различаются способы производства как общественно-экономические формации. Или, говоря иначе, дело в том, каким образом расходуется прибавочный продукт на удовлетворение общественных потребностей господствующего класса. Это может происходить в непосредственной форме за счет содержания дополнительных производителей для производства предметов роскоши (рабовладельческий строй), или в форме образования особых слоев (ремесленников), специально предназначенных для этой цели с использованием торговли (феодализм).

При капитализме товаром становятся также «жизненные средства» и рабочая сила, а это происходит только при капиталистическом отделении средств производства от непосредственных производителей и одновременно с ним, поскольку взаимосвязано и взаимообусловлено. В этих условиях удовлетворение общественных потребностей требует господствования над самим процессом производства, что ближайшим образом выражается в стремлении к росту капитала, в жажде прибавочной стоимости. Разумеется, эти превращения могут производиться господствующим классом не произвольно, но только в соответствием с материальными возможностями, т.е. соответственно росту средств производства (хотя связь здесь не однозначна и осуществляется каждый раз в некотором диапазоне возможностей).

Этот момент  один из важнейших для понимания факторов общественного развития. Так, одной из главных причин падения рабовладельческого строя (тем самым конкретным выражением противоречия между возросшими производительными силами и отжившими производственными отношениями) явилась гипертрофия общественных потребностей его господствующего класса. Хотя и медленный, но неуклонный рост производительности труда приводил к увеличению объема производимого продукта. Куда же он тратился? Уж во всяком случае, не на увеличение потребления непосредственных производителей  господствующий класс не считал целесообразным кормить «говорящий скот» больше необходимого минимума. И не на индивидуальное («биологическое») потребление господствующего класса  оно ограничено «сверху» биологическими пределами. Остается удовлетворение имеющих некоторый допустимый минимум, но в принципе неограниченных по максимуму общественных (в выше определенном смысле) потребностей.

Ближайшим образом это приводило к росту производства предметов роскоши, увеличению количества обслуги и т.п., следствием чего неизбежно становились глубокие деформации экономики (затем приводившие к соответствующим деформациям идеологии и психологии)  с соответствующими же последствиями. Древний Египет  характерный пример. Вследствие благоприятных природных условий по мере роста умения ими пользоваться шло возрастание прибавочного продукта. И он веками бессмысленно тратился на удовлетворение весьма своеобразных общественных потребностей господствующего класса, символизируемых гигантскими пирамидами. Другой пример  Римская империя, которую привело к гибели неуемное стремление ее господствующего класса к роскоши.

Таким образом, в отличие от «жизненных потребностей», общественные потребности не имеют количественных ограничений. А это значит, что неизбежно стремление к неограниченному росту средств их удовлетворения. Но в докапиталистических формациях эти средства, хотя и получаемые посредством производства, были связаны с ним опосредствованно, а потому и мало влияли на его рост. Более того, в определенный момент это обстоятельство оказывает тормозящее влияние на развитие производства. Тормозилось также развитие производительной силы труда.

Еще проще дополнительные средства можно было получить посредством грабежа соседей, отъема соответствующих объектов военной силой. Поэтому, кстати, война была одним из весьма важных экономических факторов, особенно в обществе феодальном. В капиталистическом обществе, особенно вначале, этот фактор также играл значительную роль, однако уже не столь важную и все уменьшающуюся, со временем приобретая косвенный характер: уже не сам по себе грабеж был главной целью войны, а создание условий для грабежа другими способами («продолжение политики иными средствами»).

В основном же в капиталистическом обществе средства удовлетворения общественных потребностей самих капиталистов связаны с производством непосредственно. Рост капитала, вложенного в любое (а не только специфическое, специально предназначенное, например, для изготовления предметов роскоши) производство удовлетворял эту потребность, причем сам по себе, а не только благодаря возможности обменять произведенный продукт на предметы роскоши. Само по себе богатство, воплощенное в количественных характеристиках капитала, стало средством удовлетворения потребности в самоутверждении. А это в конечном счете вызывает стремление господствующего класса к развитию производства самого по себе, что ближайшем образом выражалось в стремлении к прибыли.

Поэтому удовлетворение общественных потребностей капиталиста осуществляется двояким образом: через использование предметов роскоши (т.е. через непосредственное потребление), и через те преимущества, которые ему дает накопление капитала (т.е. через потребление опосредствованное). И то, и другое капиталист осуществляет за счет прибавочной стоимости. Таким образом, именно применительно к процессу потребления он делит прибавочную стоимость, полученную в процессе производства, на две обособленные, по-разному используемые части. Другими словами, в этом чрезвычайно важном для функционирования производства моменте имеет место выход за пределы чисто экономических (производство, обмен, распределение) отношений.

Поэтому только по отношению к вполне определенным (индивидуальным  в соответствии с приведенным выше определением) потребностям, а отнюдь не по отношению к «потребностям вообще» можно считать верным утверждение Маркса, что «только отсутствие потребностей, отречение от них, отречение от потребительной стоимости той стоимости, которая существует в форме товара, делает возможным накопление ее в форме денег» (46, II, 473). Действительно имеющее место «отречение от потребительной стоимости товара» вовсе не значит «отречения» от любых потребностей, но только от тех, которые удовлетворяются самой данной потребительной стоимостью. Наоборот, накопление стоимостей также есть способ удовлетворения потребности: капитал в любой форме (хоть в форме товаров, хоть в форме денег, хоть в форме промышленного капитала), т.е. в своей абстрактности удовлетворяет такую потребность, как потребность в самоутверждении. А уж в какой форме лучше  это вопрос конкретных условий. Но если это так, то и теоретическая модель капитализма, базирующаяся только на производстве и игнорирующая характер потребления, сегодня уже не может считаться адекватной своему объекту.

8. Прибавочная стоимость

Итак, именно к прибавочной стоимости (прибавочному продукту) нам приходится обращаться, если хотим понять стимулы поведения членов господствующих классов вообще, и капиталистов в частности. Соответственно и вопрос о прибавочной стоимости для теории Маркса имеет ключевое значение. Как мы видели, Энгельс вообще считал создание теории прибавочной стоимости одним из двух (наряду с материалистическим пониманием истории) великих открытий Маркса, что не перестало быть справедливым по сегодняшний день.

Это вовсе не значит, что Маркс первым обратил внимание на существование данного явления. Энгельс писал: «Существование той части стоимости продукта, которую мы теперь называем прибавочной стоимостью, было установлено задолго до Маркса; точно так же с большей или меньшей ясностью было высказано, из чего она состоит, именно: из продукта того труда, за который присвоивший его не заплатил никакого эквивалента. Но дальше этого не шли» (24, 20). Маркс же показал, что «стоимость вообще есть не что иное, как кристаллизованный труд этого рода… Поставив на место труда рабочую силу, свойство создавать стоимость, он разом разрешил одно из затруднений, которое привело к гибели школу Рикардо… Лишь установив разделение капитала на постоянный и переменный, Маркс смог до деталей изобразить действительный ход процесса образования прибавочной стоимости и таким образом объяснить его, чего не сделал ни один из его предшественников» (24, 20-21). То есть производство прибавочной стоимости он рассмотрел с исчерпывающей полнотой. Все его столь важные открытия и сегодня в полной мере сохраняют свое значение, и без них понимание капиталистического способа производства не представляется возможным. Тем не менее, вопрос прибавочной стоимости в марксизме не столь ясен, как это может показаться на первый взгляд.

Вопрос о прибавочном продукте рассматривался Марксом не только применительно к капиталистическому обществу. Им, как и Энгельсом, был высказан также ряд замечаний на этот счет относительно других общественных формаций. Однако общего определения этого понятия (прежде всего в его связи с необходимым трудом) они нам не оставили. Рассматривавший данный момент применительно к первобытному обществу, Ю.И. Семенов справедливо заметил, что вообще касаемо необходимого и прибавочного продукта в общем виде их «определения мы не найдем нигде в марксистской экономической литературе»64.

И дело заключается вовсе не в том, что осталось что-то неясное относительно производства прибавочной стоимости. В любом антагонистическом обществе господствующий класс использует рабочую силу угнетенных непосредственных производителей сверх того уровня, который необходим для ее воспроизводства (труд в течение необходимого рабочего времени), безвозмездно присваивая себе результаты ее использования в течение прибавочного рабочего времени. Но проблема не ограничивается только антагонистическими обществами. Маркс был уверен, что «прибавочный труд вообще, как труд сверх меры данных потребностей, всегда должен существовать». В том числе и потому, что, в частности, «определенное количество прибавочного труда требуется … для обеспечения необходимого, соответствующего развитию потребностей и росту населения прогрессивного расширения процесса воспроизводства» (25, II, 385-386). Это «с капиталистической точки зрения называется накоплением». Но и «при более высокой форме общества» по существу дело не изменится, поскольку сохранится необходимость в затрате избыточного рабочего времени на предназначенный для аналогичных целей прибавочный труд, хотя возросшие материальные средства «дадут возможность соединить этот прибавочный труд с более значительным ограничением времени, посвященным материальному труду вообще» (25, II, 386).

Другими словами, прибавочный труд всегда был и будет трудом «сверх меры данных потребностей», но предназначен он в разных случаях на различные цели. Стало быть, для анализа прибавочного продукта как общественного явления необходимо исследовать не только его производство, но и использование. Это тем более важно, что по своему производству как таковому прибавочный продукт ничем не отличается от необходимого, и не только он сам, но и время, затраченное на его производство, могут быть выделены в качестве самостоятельных только в анализе, но не физически. А вот используется продукт в строгом соответствии с его сущностью. Поэтому в значительной степени именно характер его использования в конечном счете делает прибавочный продукт тем, чем он является.

А для чего, скажем, мог бы использоваться прибавочный труд в первобытном обществе? Это общество было исключительно стабильным. Потребности на протяжении весьма длительного времени оставались практически неизменными. Запасы, если они и создавались, потреблялись в конечном счете все на то же воспроизводство рабочей силы (т.е. являлись результатом затраты необходимого труда). Развитие производства происходило крайне медленно и говорить о сколько-нибудь заметных материальных затратах на расширенное воспроизводство не приходится. Да и вообще само выживание в тех условиях практически полностью поглощало все рабочее время. Поэтому прибавочный труд, если он и существовал, был направлен только и исключительно на создание условий для коллективного удовлетворения общественных потребностей (например, эстетических). Поскольку потребности эти неограниченны, то они всегда были способны поглотить все то, что общество могло выделить в случае, если для этого создавались более или менее благоприятные условия.

Совсем иначе обстояло дело в классовом обществе. Само его становление обусловилось возможностью создавать прибавочный продукт. Как было сказано, то, как производится прибавочный продукт в классовом обществе, исследовано с достаточной полнотой. Но этого нельзя сказать о характере его использования. Если взять рабовладельческое общество, то оно также оставалось достаточно стабильным на протяжении длительного времени, и развитие производства в нем также осуществлялось весьма медленно. На что же затрачивался прибавочный продукт? На «прокормление» (т.е. удовлетворение «жизненных потребностей») господствующего класса?

Оставим этот момент пока в стороне, поскольку, несмотря на то, что такой ответ представляется как бы само собой разумеющимся, он, тем не менее, требует специального рассмотрения. Но выше мы уже видели, что кроме относительно ограниченных «жизненных» (индивидуальных) потребностей господствующий класс всегда стремился в возможно большем объеме удовлетворять свои общественные потребности. И делал он это посредством очень значительных материальных затрат. В том же рабовладельческом обществе для нужд (отнюдь не «жизненных»!) членов господствующего класса строились дворцы, изготовлялись дорогие одеяния, создавались украшения и произведения искусства, им прислуживала (нередко выполняя совершенно бессмысленные, на здравый взгляд, функции) целая орава челяди…

Вообще поскольку меньшая часть населения потребляет бóльшую часть произведенного, то «огромная часть национального продукта должна производиться в виде предметов роскоши или обмениваться на них, и какое огромное количество предметов первой необходимости должно растрачиваться на лакеев, лошадей, кошек и т.д.» (16, 108). Данные слова Маркса относятся к капитализму, но они столь же справедливы по отношению к любому классовому обществу. Откуда же берутся средства для покрытия всех этих (и других) затрат? Это можно осуществить только и исключительно за счет создаваемого непосредственными производителями прибавочного продукта.

Вообще говоря, предметы роскоши могут производить те же работники, которые производят и «предметы первой необходимости». Но, учитывая их специфичность, во все времена этим занимались особые отряды работников  будь то рабы в золотодобывающих рудниках или золотых дел мастера. Предметы первой необходимости им доставляет труд тех работников, которые эти предметы производят. Но, поскольку этот труд не затрачивается на воспроизводство рабочей силы последних, то он не является необходимым, т.е. относится к труду прибавочному. В частности, «предметы роскоши представляют один лишь прибавочный труд, и притом прибавочный труд непосредственно в той форме прибавочного продукта, в которой он потребляется, как доход, богатыми». А на «прокормление» производителей предметов роскоши затрачивается «прибавочный труд производителей предметов необходимости, образующий заработную плату для производителей предметов роскоши» (26, III, 253).

Следовательно, использование прибавочного труда в любом обществе имеет две стороны  объективную и субъективную. Объективно он направляется на «прокормление» той части работников, которая не производит необходимого продукта, продукта, используемого для воспроизводства рабочей силы (т.е. для удовлетворения «жизненных» потребностей работников). Дальше прибавочный продукт объективно же может направляться на различные цели, но субъективно они всегда состоят в его использовании для удовлетворения общественных потребностей  всего общества в обществах эгалитарных, или же господствующего класса в обществах классовых. Вот только в обществах эгалитарных этот момент имеет относительный, а в обществах классовых  абсолютный характер.

Следовательно, в любой общественно-экономической формации субъективно (для господствующего класса) разделение на необходимый и прибавочный продукт соответствует его направлению на удовлетворение индивидуальных и общественных потребностей. И именно в качестве такового характер прибавочного продукта определяет конкретный характер движущих стимулов для господствующего класса, а стало быть, и конкретный характер общественно-экономической формации.

На что же конкретно расходуется прибавочная стоимость при капитализме? То, что именно за счет нее происходит «самовозрастание капитала», составляет основу марксистского подхода в данной области, и это положение не вызывает никаких сомнений. Таким образом, прежде всего прибавочный продукт идет на содержание той части работников, которая непосредственно обеспечивает расширенное воспроизводство: «характерный момент процесса накопления то обстоятельство, что прибавочный продукт потребляется рабочими производительными, а не рабочими непроизводительными» (23, 603). Но поскольку это не единственное, на что тратится прибавочная стоимость (например, мы видели, что по Марксу все предметы роскоши производятся исключительно за счет прибавочной стоимости), то данным положением вопрос о ее использовании не исчерпывается. Так на какие же цели она еще тратится?

Маркс полагал, что в отличие от рабочих, средства существования которых доставляет переменный капитал, средства на свое собственное существование капиталист в полном объеме берет как раз из прибавочной стоимости. Т.е. Маркс исходил из того, что «часть той прибавочной стоимости, которую создает переменный капитал капиталист затрачивает на свое личное потребление» (24, 71) (а при простом воспроизводстве вообще «вся прибавочная стоимость входит в личное потребление капиталиста»  24, 76).

Однако данное положение никак не согласуется с выводами, следующими из положения о разделении труда, которому классики марксизма придавали столь важное значение. Ведь если разделение на капиталистов и рабочих есть одно из проявлений общественного разделения труда, то не только рабочий, но и капиталист имеет свое необходимое место в производстве, а стало быть, и вполне законно зарабатывает средства на воспроизводство своей рабочей силы. Но коль скоро это так, то и оплачиваться труд капиталиста должен не из прибавочной стоимости, а, как и труд рабочего, из продукта совокупного необходимого времени (т.е. из переменного капитала).

Но действительно ли при капиталистическом производстве труд капиталиста носит необходимый характер? Маркс неоднократно отмечал конструктивную роль капиталиста в организации производства и в управлении им. «Известный уровень капиталистического производства требует, чтобы все время, в течение которого капиталист функционирует как капиталист, т.е. как персонифицированный капитал, он мог употреблять на присвоение чужого труда, а потому и на контроль над ним и на продажу продуктов этого труда» (23, 318). Именно «капиталист наблюдает за тем, чтобы работа совершалась в надлежащем порядке и чтобы средства производства потреблялись целесообразно» (23, 196). Таким образом «с развитием кооперации многих наемных рабочих командование капитала становится необходимым (!) для выполнения самого процесса труда, становится действительным условием производства» (23, 342).

Но коль скоро это так, то и для капиталиста, как необходимого участника производства, без которого в данных условиях производство попросту невозможно, должно быть справедливым то, что Маркс считал справедливым по отношению к любому участнику разделения труда: «Продукт превращается вообще из непосредственного продукта индивидуального производителя в общественный, в общий продукт совокупного рабочего, т.е. комбинированного рабочего персонала, члены которого ближе или дальше отстоят от непосредственного воздействия на предмет труда. Поэтому уже самый кооперативный характер процесса труда неизбежно расширяет понятие производительного труда и его носителя, производительного рабочего. Теперь для того, чтобы трудиться производительно, нет необходимости непосредственно прилагать свои руки; достаточно быть органом совокупного рабочего, выполнять одну из его подфункций. Данное выше первоначальное определение производительного труда, выведенное из самой природы материального производства [“процесс труда … процесс между человеком и природой”], всегда сохраняет свое значение в применении к совокупному рабочему, рассматриваемому как одно целое. Но оно не подходит более к каждому из его членов, взятому в отдельности» (23, 516-517). Ну, а что касается капиталистического производства, то как и другие его участники «капиталист как надсмотрщик и руководитель … должен выполнять определенную функцию в процессе производства» (49, 47).

А ведь «быть представителем функционирующего капитала – это не синекура, … капиталист управляет как процессом производства, так и процессом управления. Эксплуатация производительного труда стоит усилий для самого капиталиста или для других лиц, которые действуют от его имени» (25, I, 417-418). Но если рабочая сила капиталиста расходуется на производство как необходимая, то, казалось бы, и воспроизводиться она должна в этом качестве, т.е. с затратами переменного капитала, а никак не прибавочной стоимости. Ведь как раз «переменная часть стоимости авансированного капитала выступает в виде капитала, израсходованного на заработную плату, в виде капитальной стоимости, оплачивающей стоимость, соответственно цену, всего (!) труда, израсходованного на производство» (25, I, 36).

Разумеется, в этой системе капиталист занимает особое положение. Он не просто принимает участие в процессе производства, он господствует над ним, и «при капиталистическом производстве на долю капиталиста или оплачиваемого им служащего  представителя этого капиталиста  выпадают функции капитала как повелителя над трудом». Причем эта функция «проистекает не из природы кооперативного труда, а из господства условий труда над самим трудом» (26, III, 370). Все верно, капиталист именно как капиталист распоряжается принадлежащим ему капиталом, потому-то он и имеет возможность присваивать прибавочную стоимость (на что бы он ее потом не тратил). Но какое бы моральное негодование не вызывала эта функция «повелителя над трудом», необходимо признать, что она прямо вытекает из самой природы капиталистического способа производства, и без нее последний невозможен. А кроме того, ведь остается все же и составляющая, вне всякого сомнения «проистекающая из природы кооперативного труда» (функция управления),  и весьма существенная («не синекура»!); с ней-то как быть?

Конечно, говоря о «заработной плате» капиталиста (если предположить ее наличие), следует учитывать некоторые существенные моменты. Во-первых, капиталист берет «свою долю» из того, что остается после оплаты использованных средств производства и рабочей силы рабочих (т.е. технически эта доля входит туда же, куда и «чистая» прибавочная стоимость, остающаяся после вычета затрат переменного капитала, и выделить ее не так-то просто). Во-вторых, «своя рука  владыка»: ведь именно сам капиталист определяет конкретную зарплату. И, наконец, в-третьих, берет он себе отнюдь не только ту часть, которая требуется непосредственно на воспроизводство его рабочей силы (и которая составляет только небольшую часть того, что присваивается капиталистом).

Но дело в принципе – капиталист как необходимое звено производства для его продолжения также должен воспроизвести свою рабочую силу, т.е. затраченное на это рабочее время законно должно считаться необходимым, а следовательно, оплачиваться не из прибыли, а из переменного капитала. И Маркс не сомневается в объективной необходимости капиталиста для производства продукта – коль скоро речь идет о капиталистическом способе производства. Казалось бы, если эта роль необходима, то оплата капиталиста-организатора, как и оплата рабочих, непосредственно производящих продукт, как представляющие две стороны разделенного труда, необходимого для воспроизводства всей участвующей в процессе производства рабочей силы, одинаково должны входить в переменный капитал (v), связанный с необходимым трудом, а никак не в прибавочную стоимость (m). Почему же Маркс все-таки считал, что все потребляемое капиталистом входит в прибавочную стоимость?

Повторим еще и еще раз: перед Марксом, первым давшим действительно научный анализ производственных отношений одной из общественно-экономических формаций, да еще и такой непростой как капитализм, стояла задача невообразимой сложности, и как мы уже не раз подчеркивали, ее нечего было и надеяться решить, не введя определенных, и весьма существенных упрощений в соответствующую теоретическую модель. Одним из таких упрощений и было представление о том, что капиталист для поддержания своей жизни использует средства из прибавочной стоимости. Но главным образом дело все же было не в этом.

Прежде всего, следует учитывать ту ситуацию, которая в то время (как, впрочем, и позже) существовала в науке. Маркс ведь не был «чистым теоретиком»  «чистые теоретики в сфере общественных наук встречаются только на стороне реакции, и именно потому эти господа в действительности вовсе не теоретики, а простые апологеты этой реакции» (25, I, 4). Немало апологетов капитализма прилагало титанические усилия, чтобы доказать, что прибыль капиталиста – это как раз и есть плата за его труд. Маркс яростно полемизировал с такими «учеными», убедительно отвергая тезис о «компенсации затрат труда» капиталиста посредством его дохода, когда «эта функция, возникающая из порабощения непосредственного производителя, часто выставляется как достаточное основание для оправдания самого этого отношения, и эксплуатация, присвоение чужого неоплаченного труда, столь же часто изображается как заработная плата, причитающаяся собственнику капитала» (25, I, 424).

По его мнению, это только самому капиталисту предпринимательский доход «представляется … результатом его функций не собственника, а работника», и что соответственно «в его голове необходимо возникает представление, что его предпринимательский доход … есть не что иное, как заработная плата, плата за надзор, … более высокая плата, чем плата обыкновенного наемного рабочего, 1) потому что это более сложный труд, 2) потому что он сам выплачивает себе заработную плату». В результате в сознании промышленного капиталиста этот момент превращается в «(субъективные) основания для оправдания прибыли» (25, I, 421). Но объективно это не так, поскольку «в процессе воспроизводства функционирующий капиталист выступает по отношению к наемным рабочим представителем капитала как чужой собственности» и «только как представитель средств производства по отношению к рабочим активный капиталист может выполнять свою функцию, может заставить рабочих работать на себя или сделать так, чтобы средства производства функционировали в качестве капитала» (25, I, 418).

Однако за этими совершенно правильными соображениями теряется то, что капиталист все же действительно работает, т.е. кроме функции распоряжения капиталом (специфической функции капиталиста), он выполняет еще функцию управления производством в рамках общественного разделения труда. А поскольку он выполняет две достаточно существенно различных функции (и собственника, и работника), то и его доход должен состоять из двух частей, имеющих существенно разный источник.

Этот момент, т.е. необходимость развенчивать апологетические теории, строящиеся как раз на представлениях о «законной зарплате» капиталиста, играл для Маркса слишком важную роль, чтобы не оказывать определенного влияния на его представления. Тем более, что, как было сказано, доля, идущая на воспроизводство рабочей силы предпринимателя, в обычных условиях составляет весьма незначительную часть изымаемого им продукта. Но Маркс не был бы Марксом, т.е. педантичным ученым с «железной» логикой, если бы полемические соображения или относительная незначительность факторов в конечном счете могли существенно сказаться на полноте анализа. Гораздо большее значение имел другой момент, связанный с его убеждением в нерасчлененности потребностей, подлежащих удовлетворению.

Как мы уже отмечали, Маркс смотрел на потребности как на нечто принципиально нерасчлененное независимо от того, «порождаются ли они желудком или фантазией» (23, 43). Но если у рабочих удовлетворялись только «жизненные потребности» (т.е., грубо говоря, «потребности, порождаемые желудком»), то капиталист кроме «жизненных средств» потреблял еще и предметы роскоши (т.е., опять же говоря достаточно упрощенно, удовлетворял «потребности, порождаемые фантазией»). Однако именно ввиду представления о нерасчлененности потребностей Маркс, хотя и специально анализировал ситуацию с предметами роскоши, не видел смысла в разделении этих двух «статей расхода». В самом деле, зачем их делить, если они по своей сути предназначены для одной и той же цели? А поскольку на одну из этих «статей расхода» (а именно на «предметы роскоши») тратились значительные средства, явно превышающие «долю», могущую быть заработанной капиталистом как участником разделения труда и потраченную на воспроизводство его рабочей силы, то Маркс и относил все их на прибавочную стоимость, которую сам капиталист делит как бы по собственному произволу («акт его воли»), но уже иначе: на ту часть, которая им потребляется (для удовлетворения всех его потребностей), и ту, которая идет на возрастание его капитала.

Итак, предполагается, что издержки производства (и постоянный, и переменный капитал) имеют вполне определенную, определяемую экономическими законами, массу и назначение, а вот прибавочную стоимость капиталист может тратить по своему усмотрению. Даже если исключить процент и земельную ренту, а также налоги (на «прокормление» служебной части работников), еще остается достаточно много места для произвола, ибо капиталист может своей волей распределять оставшуюся часть прибавочной стоимости (точнее, предпринимательского дохода) на: а) «жизненные средства» для себя и своей семьи; б) предметы роскоши; в) увеличение капитала. Рассмотрим эти моменты.

Самовозрастание капитала – его основное родовое свойство, необходимый признак капиталистического способа производства: никакая «сумма стоимости не была бы капиталом, если бы она не обогащалась прибавочной стоимостью» (24, 370). Следовательно, капиталист  именно как капиталист  не может по своему произволу отказаться от расходования прибавочной стоимости на эту цель. Но если Маркс относительно других моментов функционирования капитала рассматривает те законы, которые определяют его с объективной необходимостью, то относительно размеров и порядка капитализации прибавочной стоимости имеет место полная неопределенность и все тот же произвол капиталиста.

То же в определенной мере относится и к «жизненным средствам». Когда дело касается «жизненных средств», потребляемых непосредственными производителями, вопрос решается однозначно – их масса при всех частных колебаниях в конечном счете равна затратам на воспроизводство рабочей силы, на потребительные стоимости для удовлетворения потребностей (т.е. на «привычно необходимые предметы потребления», которые для определенных условий «есть величина данная»). Имеются в виду «предметы потребления, которые входят в потребление рабочего класса и, поскольку они являются необходимыми жизненными средствами, составляют также часть потребления класса капиталистов» (24, 454). Но, во-первых, если речь идет о воспроизводстве «рабочей силы» самого капиталиста, то опять же непонятно, почему затраты не нее должны производиться из прибавочного, а не из необходимого продукта  поскольку для производства «рабочая сила» капиталиста также является необходимой, без ее затраты оно невозможно. А во-вторых, Маркс отмечает, что «жизненные средства» капиталиста «по качеству и по стоимости часто отличаются от жизненных средств рабочих» (24, 454-455). Почему и насколько? Ясности опять же нет.

И, наконец, относительно предметов роскоши, «которые входят лишь в потребление класса капиталистов, следовательно, могут быть обменены лишь на расходуемую прибавочную стоимость, которая никогда не достается рабочему» (24, 455). Они явно не входят в «жизненные средства» капиталистов, а являются признаком их «расточительности» посредством «превращения значительной (?) части их прибавочной стоимости в предметы роскоши» (24, 463). А если речь идет о простом воспроизводстве, то вообще капиталисты «делят свою прибавочную стоимость между необходимыми предметами потребления и предметами роскоши. Один может (!?) больше расходовать на один вид потребления, другой – на другой», но «сумма стоимости, равная всей прибавочной стоимости, полностью расходуется в фонде потребления» (24, 462). При расширенном воспроизводстве «часть прибавочной стоимости потребляется капиталистом как доход, другая часть ее применяется как капитал, или накопляется. … Но это деление производит собственник прибавочной стоимости, капиталист. Оно, стало быть, является актом его (!) воли» (23, 605). Та часть общей массы прибыли, которую капиталист превращает в капитал, «равна прибыли минус потребленный капиталистом доход» (25, I, 269). Но так или иначе не предполагается никаких объективных оснований для определения соотношения между «предметами потребления», «предметами роскоши» и накоплением капитала.

Так откуда же черпает свои «жизненные средства» капиталист? Это должно определяться его положением в социальном разделении труда. Уже в мануфактуре «капиталист по отношению к отдельному рабочему представляет единство и волю общественного трудового организма» (23, 374). Здесь социальное разделение труда оставляет за рабочим только функцию непосредственного воздействия на предмет труда («физический труд»)  хотя между самими рабочими осуществляется технологическое разделение труда. Все остальные функции, связанные с «умственным трудом», берет на себя капиталист. Но со временем ситуация начинает постепенно меняться – с углублением разделения труда, когда предприниматель перестает справляться со всеми функциями, вытекающими из необходимости обеспечивать производство и обращение капитала. Поэтому с усложнением производства начинают разделяться и эти функции, т.е. происходит разделение труда также и «со стороны» капиталиста. Каким  социальным (общественным) или технологическим  является это разделение труда?

Уже много раньше выделилась особая часть капиталистов, принимающая на себя заботу о функционировании капитала в его товарном виде  купцы. Торговая функция капитала «обособляется как особая функция особого капитала, фиксируется как функция, вследствие разделения труда (!) принадлежащая особой разновидности капиталистов» (25, I, 293). При этом купеческий (товарно-торговый) капитал, в отличие от торговых агентов промышленного капиталиста, «обслуживает» процесс обращения не одного, а многих промышленных капиталов, таким образом на свой манер способствуя их концентрации. Для купца его функционирование в особой фазе воспроизводства – в сфере обращения  «становится особым делом, отдельным от остальных функций промышленного капитала, а потому самостоятельным. Это – особая форма общественного (!) разделения труда» (25, I, 298). «По отношению к совокупному капиталу общества это фактически сводится к тому, что часть его требуется для второстепенных операций, не входящих в процесс увеличения стоимости, и что эта часть общественного капитала постоянно должна воспроизводиться для этих целей» (25, I, 320), хотя в результате и «уменьшается норма прибыли для отдельных капиталистов и для всего класса промышленных капиталистов» (25, I, 320).

Таким образом, купец может быть самостоятельным капиталистом только потому, что он выполняет в определенном смысле обособленную функцию в кругообороте капитала. В его же производстве как целостном процессе создания продукта (в том числе и в виде такого, который затем служит исходным для следующего производства), такое выделение в полном объеме невозможно. Если в предыдущем случае связь осуществляется через товар, то на фабрике последний получается только «путем чисто механического соединения самостоятельных частичных продуктов, или же своей готовой формой обязан последовательному ряду связанных между собой процессов и манипуляций» (23, 354), результаты которых сами по себе не имеют самостоятельного товарного характера. Конечно, и здесь существуют различные формы выделения (от ремонтных и наладочных предприятий до консалтинговых фирм), но все они носят только вспомогательный характер, не касающийся основных производственных процессов, относительно которых разделение труда не дает самостоятельного результата: «частичный рабочий не производит товара» (23, 367). По тем же причинам и «на стороне капиталиста» разделение труда происходит иначе  с выделением некоторых его функций внутри данного производства, т.е. под эгидой данного капиталиста.

Так происходит, например, с функцией технического специалиста, требующей длительной профессиональной подготовки. Происходит дальнейшее углубление разделения труда. Соответственно и ту часть продукта, которая в самом производстве должна доставаться «умственному труду» при его разделении с «физическим», капиталист начинает делить с «узкими специалистами». Но поскольку труд этот не менее необходим для получения конечного продукта, чем труд рабочего, то продукт на его оплату вне всякого сомнения берется из необходимой его части.

То же и с управленческой функцией. В конечном счете «на долю труда по надзору остается лишь общая функция организации разделения труда и кооперации определенных индивидов. Этот труд вполне представлен заработной платой (!) управляющего в более крупных капиталистических предприятиях» (26, III, 368). Вполне естественно: «Эксплуатация труда стоит труда. Поскольку труд, выполняемый капиталистическим предпринимателем, обусловлен лишь противоположностью между капиталом и трудом, он входит в издержки на его надсмотрщиков (промышленных унтер-офицеров) и уже учтен под рубрикой заработной платы (!), совершенно так же как издержки, вызываемые надсмотрщиком над рабами и его кнутом, учтены в издержках производства рабовладельца» (26, III, 367).

Чтобы избежать противоречий, Марксу приходиться считать, что «часть прибыли в самом деле может быть обособлена (?) и действительно обособляется как заработная плата, или, точнее, наоборот: что часть заработной платы на основе капиталистического способа производства выступает как интегральная составная часть прибыли» (25, I, 421), и «выступает в форме содержания управляющего в таких видах предприятий, размер и т.д. которых допускают настолько значительное разделение туда, что можно установить особую заработную плату для управляющего» (25, I, 422). Тут уж действительно получается «точнее наоборот» и наступает полная неразбериха, поскольку указанная часть, оказывается, «выступает в чистом виде, самостоятельно и совершенно обособленно, с одной стороны, от прибыли (как суммы процента и предпринимательского дохода), с другой стороны  от той части прибыли, которая остается за вычетом процента как так называемый предпринимательский доход» (25, I, 422). Здесь Маркс как бы забывает, что у А. Смита (который, оказывается, уже раньше все это «правильно установил») по его же собственным словам видимость нередко смешивается с сущностью.

В конце концов можно было бы согласиться с этими довольно-таки невнятными (что совершенно нетипично для Маркса) выводами, суть которых в конечном счете сводится к тому, что капиталист все же делится частью (хотя и не очень ясно определенной) прибыли с управляющим, берущим на себя часть его функций (примерно так, как это Марксом было очень четко определено относительно купца), если бы не то обстоятельство, что введением управляющего разделение труда «со стороны» капиталиста не только не ограничивается (мы уже упоминали о технических специалистах), но и не заканчивается. Чем больше предприятие, тем больше и сложнее управленческая пирамида. Ну, во времена Маркса она была, разумеется, поменьше, но сегодня разрослась до весьма существенных (относительно производительных подразделений) размеров. И вся эта управленческая братия получает часть прибыли (да еще и такой, которая каким-то образом не входит  «совершенно обособлена»!  в предпринимательский доход!)?

Кроме того, труд управляющего вовсе не характерен для одного только капитализма. «Труд по надзору и управлению необходимо возникает всюду, где непосредственный процесс производства имеет вид общественно-комбинированного процесса, а не является разъединенным трудом самостоятельных производителей» (25, I, 422). Поэтому Маркс считал, что и в других случаях имеют место «два момента: и выполнение общих дел, вытекающих из природы всякого (!) общества, и специфические функции, вытекающие из противоположности» (25, I, 422) угнетателей и угнетенных в антагонистических формациях. Но почему все же вознаграждение даже при выполнении объективно необходимых «общих дел» (т.е. труда необходимого) также должно иметь источником прибыль (результат труда прибавочного)? Тут уж внутренней логики никакой. Даже Марксу не удается свести концы с концами, если базироваться на неверных исходных посылках (в данном случае на представлении о нерасчлененности потребностей).

Рассмотрим этот вопрос еще в историческом аспекте. К числу «производителей», по Марксу, относятся «мелкие капиталисты, так как у них собственный труд еще играет известную роль» (25, I, 270). При этом «мелкий капиталист … отличается от наемного рабочего тем, что благодаря своему номинальному капиталу он действительно является господином и собственником собственных условий труда, а потому не имеет над собой хозяина и сам присваивает себе все свое рабочее время, вместо того чтобы оно присваивалось посторонним лицом. То, что здесь выступает как прибыль, есть лишь избыток над обычной заработной платой (!), который появляется как раз благодаря присвоению этим мелким собственником своего собственного прибавочного труда» (26, III, 368-369). Но если здесь результат прибавочного труда составляет «избыток над заработной платой», идущей, естественно, на воспроизводство рабочей силы «мелкого капиталиста» (а что еще могло бы здесь означать данное понятие?), то, стало быть, он тратится уже на нечто другое, а не на «личное потребление» для указанной цели.

Действительно, для непосредственных производителей «годовую вновь созданную стоимость, по аналогии с положением в капиталистическом обществе, можно было бы разделить на две части: на часть a, которая только возмещает их необходимые жизненные средства, и на другую часть b, которую они отчасти потребляют в виде предметов роскоши, отчасти применяют в целях расширения производства. В таком случае a представляет переменный капитал, b  прибавочную стоимость» (24, 370). Таким образом, для непосредственного производителя деление (хотя, казалось бы, и осуществленное «по аналогии с положением в капиталистическом обществе»!) прибавочной стоимости производится существенно иным способом. Здесь вполне логично «необходимые жизненные средства» производителя (во всех его «ипостасях») включаются в переменный капитал, а вовсе не в прибавочную стоимость. В последнюю же вполне законно входят (кроме средств на развитие производства) только «предметы роскоши». И нет никаких оснований считать, что что-то принципиально меняется при переходе от «мелких капиталистов» к капиталистам «крупным»  кроме того, что в последнем случае существенно возрастает масса прибавочной стоимости.

В результате Маркс все же вынужден признать, что «труд по надзору и управлению», вытекающий из противоположности между эксплуататорами и эксплуатируемыми «при капиталистической системе непосредственно и неразрывно связан с производительными функциями, которые налагаются всяким комбинированным общественным трудом на отдельных индивидуумов в качестве особого труда. Заработная плата [управляющего] … совершенно (!) отделяется от прибыли и принимает форму (?) заработной платы за квалифицированный труд, как только предприятие достигнет достаточно крупных размеров, для того чтобы оплачивать такого управляющего» (25, I, 425). При отсутствии индивидуального капиталиста (как в акционерных обществах) вообще «плата за управление … выступает совершенно обособленно от предпринимательского дохода» (25, I, 426), а в кооперативных фабриках «вознаграждение управляющему» «составляет часть затраченного переменного (!) капитала совершенно так же, как заработная плата остальных (!) рабочих», и «средняя прибыль … фактически и осязательно представляется здесь величиной, совершенно независимой от платы за управление… То же явление наблюдается на некоторых капиталистических акционерных предприятиях» (25, I, 427). В результате «плата за надзор с возникновением многочисленного класса промышленных и торговых управляющих обретала…, подобно всякой другой заработной плате, свой определенный уровень и свою определенную рыночную цену» (25, I, 428).

Казалось бы, нужно перенести это на общий случай, но Маркс этого так и не делает, ибо вынужден противостоять «апологетическому стремлению представить прибыль не как прибавочную стоимость, т.е. неоплаченный труд, а как заработную плату самого капиталиста за выполняемый им труд» (25, I, 427-428). Но в том-то и дело, что признание необходимости платы капиталисту за его труд, вытекающий из разделения труда, вовсе не должно означать, что таковой должна являться прибыль (прибавочная стоимость)  хотя «предпринимательский доход – … плод той активной роли, которую лицо, применяющее капитал, играет в процессе воспроизводства» (25, I, 411). Речь должна идти о той части переменного капитала, которая затем в своей более значительной части затрачивается на оплату труда управляющих и специалистов  «подобно всякой другой заработной плате».

«Акт Р – Д опосредствует индивидуальное потребление рабочего, превращение жизненных средств в его плоть и кровь. Конечно, для того, чтобы капиталист функционировал как капиталист, он также должен быть налицо и потреблять. Но для этого он фактически должен потреблять столько же, сколько потребляет рабочий – и поэтому большего не предполагает эта формула процесса обращения» (24, 68). Большего и не надо  касаемо потребления «жизненных средств» участником трудового процесса. Но для капиталиста именно как капиталиста (поскольку «капиталист есть лишь персонифицированный капитал») «движущим мотивом его деятельности является не потребление и потребительная стоимость, а меновая стоимость и ее увеличение». Происходит же это потому, что «лишь как персонификация капитала капиталист пользуется почетом» (23, 605), и стало быть, только путем увеличения своего капитала он может эффективно удовлетворять одну из своих общественных потребностей  потребность в самоутверждении.

Таким образом, что касается прибавочной стоимости, то капиталист ее всю без исключения тратит на удовлетворение своих же  но не индивидуальных, а общественных  потребностей. Вот здесь он уже действительно в определенных пределах волен выбирать, потратить ли прибавочную стоимость на «предметы роскоши» (или, как говорил Маркс, «прокутить» ее), или же вложить в расширение производства – в смысле удовлетворения общественных потребностей капиталиста тут принципиальной разницы нет. Но есть разница в другом: при «прокучивании» происходит потребление в собственном смысле слова (нередко в том числе с элиминацией предмета потребления), а при вложении в расширение производства – наоборот, возрастание средств удовлетворения общественных потребностей. Потому капиталист и направляет как раз сюда основную часть прибавочной стоимости, действуя в этом случае именно как капиталист. Но, тем не менее, это также потребление, хотя и своеобразное: для капитала «его потребительная стоимость заключается в способности приносить прибыль» (25, I, 390), и его потребление для удовлетворения своих общественных потребностей осуществляется капиталистом именно в этом качестве.

Что же касается «прокучивания», то последнее связано с тем, что вышеупомянутый капиталист (а тем более его семья) – не только капиталист, и «ничто человеческое ему не чуждо». Соответственно и доля прибавочной стоимости, направляемой на «предметы роскоши» (куда относится и повышение количества и качества предметов потребления сверх необходимого), зависит от того, насколько он капиталист, а насколько вовлечен в многообразные прочие общественные связи. Во всяком случае потребность в самоутверждении посредством роста капитала у капиталиста настолько сильна, что во многих случаях даже «его собственное личное потребление представляется ему грабительским посягательством на накопление его капитала» (23, 606).

Итак, «часть прибавочной стоимости потребляется капиталистом как доход, другая часть ее применяется как капитал, или накопляется. … Но это деление производит собственник прибавочной стоимости, капиталист. Оно, стало быть, является актом его воли» (23, 605). Ну, что ж, как мы уже говорили, такое «деление» волей капиталиста здесь в известном смысле может совершаться потому, что дело в конечном счете касается удовлетворения потребностей одного и того же типа. Но это все же вовсе не значит, что оно является всего лишь результатом осуществления «свободной воли» капиталиста. Разделение посредством «свободной воли» имеет случайный, частный характер. В конечном же счете и здесь также действуют «железные» экономические законы. «Если слишком большая часть труда представлена непосредственно в форме предметов роскоши, то, очевидно, должна произойти заминка в накоплении и в расширении воспроизводства, так как слишком незначительная часть прибавочного продукта превращается обратно в капитал. Если форму предметов роскоши принимает слишком незначительная часть прибавочного труда, то накопление капитала (т.е. той части прибавочного продукта, которая может in natura снова служить в качестве капитала) будет происходить быстрее, чем увеличение населения, и норма прибыли будет падать» (26, III, 254). В обоих случаях конкуренция заставляет вносить коррективы. Сделать это уже проще, поскольку вопрос о распределении решается в рамках удовлетворения одного и того же типа потребностей.

Из всего изложенного следует вывод, что любой капиталист получает доход из двух источников: как часть из общего фонда заработной платы (т.е. из переменного капитала v), затрачиваемую на «жизненные средства» для воспроизводства его рабочей силы, т.е. на удовлетворение индивидуальных потребностей, и часть (несравнимо большую по размеру), составляющую всю прибавочную стоимость m, затрачиваемую на удовлетворение потребностей общественных.

Естественно возникает вопрос: стоила ли данная проблема затраченных усилий? В конце концов, столь ли важно, из каких источников получает капиталист свои «жизненные средства», коль скоро они составляют совсем незначительную часть того, что он себе присваивает как капиталист, и что как раз и делает его капиталистом? Но по тому, как Маркс неоднократно и в различной связи возвращался к данному вопросу, видно, что он его беспокоил в теоретическом отношении. А теоретические проблемы должны рассматриваться и тогда, когда внешне создается впечатление их практической маловажности. Раньше или позже теоретическая нечеткость приведет к путанице в практических выводах.

Любая, даже самая незначительная и политически оправданная теоретическая уступка раньше или позже приводит к логическим несоответствиям. При дальнейшем разделении труда самого капиталиста отдельно выделяется труд управляющего (организатора производства), инженера (технического руководителя), других специалистов, выполняющих вспомогательные, но необходимые функции. Но при дальнейшем углублении этого разделения труда капиталист точно так же эксплуатирует клерков и инженеров, как и рабочих (хотя они остаются в известном смысле его помощниками в эксплуатации труда рабочих). Это обстоятельство, а также расширение данных функций с расширением и усложнением производства, прекрасно показывают, что оплата труда данных работников осуществляется именно а рамках авансируемого переменного капитала, а вовсе не из прибавочной стоимости. И это очень важно для исследования функций самой прибавочной стоимости, в том числе и того, каким образом она разделяется капиталистом на различные цели.

Мы столь подробно разбирали этот, казалось бы не слишком и существенный, вопрос потому, что иначе гораздо более важный вопрос о подразделениях прибавочной стоимости решить невозможно – будет продолжать путаться под ногами потребление капиталистом «жизненных благ». И только перенеся стоимость этих последних туда, куда они на самом деле и относятся – в переменный капитал, мы можем решить упомянутую проблему и понять не только происхождение прибавочной стоимости (столь блестяще изученное Марксом), но и назначение прибавочного продукта (в том числе не только при капиталистическом способе производства).

Кроме того, этот вопрос все больше приобретает и практическое значение. По мере отмеченного выше роста количества и значения в общественном производстве управленческой прослойки, принимающей на себя былые функции капиталиста по управлению производством, все настоятельнее возникает вопрос о ее социальной сущности. И уж, конечно, при рассмотрении этого вопроса не может не приниматься во внимание источник их существования. Их многочисленность, различная роль в управлении, то обстоятельство, что они нередко также являются объектами эксплуатации, давно уже исключили из рассмотрения в качестве такого источника прибыль, которой якобы делится с ними капиталист. Тогда остается только фонд зарплаты (переменный капитал). Но если считать, что капиталист свои «жизненные средства» получает из прибыли (прибавочной стоимости), а управленцы, как и рабочие  из зарплаты (переменного капитала), то сам собой напрашивается сомнительный вывод, что управленцы (специалисты)  только разновидность пролетариата (современного), и так же, как и он, противостоят капиталисту.

Именно это представление (что капиталист для своих «жизненных нужд» пользуется прибылью, а управляющие и технические специалисты оплачиваются из того же фонда оплаты, что и рабочие) и послужило основой для появления разнообразных теорий о «наемном труде», согласно которым менеджер любого ранга, точно так же, как последний батрак, является будто бы всего лишь наемным работником, а следовательно, в известном смысле ближе к батраку, чем к капиталисту, и в этом же смысле имеет с ним более общие интересы, чем с капиталистом, составляя таким образом некий «класс наемных работников». И этот «класс» «охватывает ныне миллиарды людей – от батраков Мексики до менеджеров транснациональных корпораций»65. Это же представление, но уже в опосредствованном виде, послужило основой для множества всяческих измышлений о роли государственных «управленцев» («бюрократии») как при капитализме, так и при социализме.

На самом же деле необходимый труд включает и труд члена господствующего класса  если последний является необходимым участником производства, и именно долей (вследствие необходимости, возрастающей по мере усложнения производства, и возможности, определяемой ростом производительной силы труда), предназначенной для оплаты этого труда, он все больше вынужден делиться с управляющими. Причем, учитывая необходимость и для управляющего удовлетворять не только индивидуальные, но и общественные потребности (в том числе и за счет приобретения предметов роскоши) капиталисту приходится делиться с ним также и средствами из другого источника  из той части прибыли, которую он сам использует на эти цели. И эта часть тем весомее, чем ближе управляющий к «вершине пирамиды». В результате этого при капитализме управляющий в главном общественном (социальном!) разделении труда вполне естественно оказывается с капиталистом «по одну сторону баррикады». Не зря классики марксизма специалистов, выполняющих функции управления и технического руководства в капиталистическом производстве, именовали буржуазными специалистами (Ленин даже «инженеров и агрономов» считал «господами интеллигентиками, сохранившими капиталистические замашки»66)  в противовес пролетариям (рабочим) любого уровня квалификации.

Однако при так сказать окончательном определении того, на чьей же стороне находится управленец  на стороне труда или на стороне капитала в их генеральном противостоянии, – сложность состоит в том, что на данный вопрос однозначного ответа вообще не существует, ибо управленец по самой своей природе фигура двойственная. Будучи воплощением одной из функций капиталиста как «повелителя труда», он является участником эксплуатации труда капиталом, в том числе использует часть прибавочной стоимости. Но, с другой стороны, будучи фигурой, отделенной от капиталиста физически, индивидом с собственными потребностями, требующими удовлетворения, он вступает с капиталистом в договорные отношения, продавая ему свою рабочую силу (сколь бы ни была она специфична). Таким образом он сам, как участник (в качестве организатора) трудового процесса, становится объектом эксплуатации.

Так что его место в противостоянии труда и капитала определяется конкретными условиями и зависит от того, какая именно из его «ипостасей» оказывается задействованной, а в конечном счете – баланса между его «ипостасями» эксплуататора и эксплуатируемого. Говоря упрощенно, дело в соотношении той части прибавочной стоимости, которую управленец получает от собственника капитала в качестве участника эксплуатации рабочих, и той, которая выкачивается капиталистом из него самого. Ну и, как было сказано, чем ближе такой управленец, входящий в управленческую иерархию, к стоящему на ее вершине капиталисту, тем вероятнее, что он окажется «на его стороне». Если бы существовало понимание этих обстоятельств, было бы гораздо труднее проповедовать упомянутые благоглупости о братстве высших менеджеров транснациональных корпораций и «батраков Мексики» во «наемном труде».

9. Эволюция капитализма

Маркс рассматривал капитализм как определенный, отличный от других способ производства. Но рассматривал он его исторически, с учетом тех изменений, которые происходили с этим общественным строем во времени. И сегодня, говоря о капитализме, мы, конечно, прежде всего постоянно должны иметь в виду вполне определенную общественно-экономическую формацию, определенный способ производства. Именно как определенная общественно-экономическая формация капитализм един на всем протяжении своего существования. Но при этом также необходимо учитывать и то, что по целому ряду параметров капитализм весьма существенно менялся по ходу своего развития. В связи с этим следует рассматривать не только капитализм как таковой, но также изучать этот общественный строй в историческом разрезе, в его конкретно-исторических формах существования. Особое же значение сегодня для нас имеют те специфические черты, которые характеризуют капитализм современный.

Как мы видели, важным моментом в современном анализе капитализма является невозможность рассматривать функционирование капиталистического способа производства как (хотя бы в идеале) распространимого в своих «западных» формах на весь мир. Это могло быть сделано только в виде первоначальной идеализации, для выяснения действия его внутренних механизмов. Хотя такой ограниченный анализ является необходимым и неизбежным на определенной стадии изучения общественного процесса, на его основе можно получить реальный прогноз развития только в ограниченном же будущем; дальше требуется расширение анализа – и так будет всегда.

Почему же Маркс не придавал прекрасно ему известным факторам принципиального значения? Прежде всего как раз потому, что принятый им подход представлял необходимую стадию первоначальной идеализации. Но также и потому, что автор «Капитала» жил в особое, переломное для капитализма время, когда его новые тенденции уже выявились, но еще не приобрели определяющего характера. Прежде всего это касается влияния внутренних и внешних факторов (причем, как неоднократно отмечалось, придать принципиальное значение последним Марксу сильно мешали также общетеоретические установки, базирующиеся на гегелевской диалектике саморазвития с одной стороны, и на представлениях о «линейном прогрессе», в соответствии с которыми все страны неизменно проходят один и тот же путь развития, хотя и в разное время, – с другой).

Сам капитализм, как общественно-экономическая формация, был вызван к жизни взаимодействием будущих «ядра» и «периферии». В дальнейшем же развитии капитализма уже в этом качестве достаточно явственно различаются два переломных момента, вызванные тем же взаимодействием. Один из них имел место непосредственно перед «промышленной революцией» в Западной Европе, которая и явилась его результатом  как качественные изменения являются результатом постепенного накопления количественных. Другой происходит на наших глазах.

Капитализм («западный») с самого начала не мог ни зародиться, ни развиваться без влияния внешних факторов. Но, во-первых, этого не могло произойти и без факторов внутренних, и их также необходимо было исследовать, тем более, что они были так сказать непосредственно осязаемыми. Во-вторых же, что касается тяжести процессов капиталистического развития для трудящихся, прежде всего для рабочего класса, то то обстоятельство, что капитализм грабил весь мир, поначалу нисколько не снижало (а иногда и усиливало) степень эксплуатации собственных угнетенных классов, которые капитализм эксплуатировал столь же нещадно. Например, «Англия заплатила за свой переход к подлинной современности. …Тогда наблюдалось ухудшение материального благосостояния английских масс, снижение реальной заработной платы как для сельскохозяйственных рабочих, так и для работающих на фабриках или на транспорте … Первая фаза индустриализации, с 1760 по 1815 г., была еще более тяжкой, чем та, что последовала за Ватерлоо. … “Два поколения были принесены в жертву созданию индустриальной базы”»67. Суть же переломного периода и заключалась именно в том, что если первоначально «английский народ тяжело оплатил свои победы … после 1850 г., позднее, весь английский народ (каковы бы ни были его социальные неравенства) принял участие во всемирном торжестве Англии»68.

Конечно, «в Европе очень рано образовался европейский, или, лучше сказать, западный экономический порядок, выходящий за пределы континента, использовавший разности его потенциалов и его напряженности. … Сказать “центральная зона” или “капитализм” – значит очертить одну и ту же реальность»69. Но середина XIX в. как раз и оказалась совершенно специфическим периодом в развитии капитализма, таким периодом, в котором капитализм принципиально отличался как от предыдущих своих стадий, так и от последующих. Отличался именно потому, что к основным характеристикам прошлого его состояния начали все больше присоединяться характеристики, которые станут определяющими для него в последующем.

Во все время предыдущего развития класс капиталистов ни в коем случае не был паразитирующим классом (скорее уж хищническим). Да, капиталист господствовал над рабочим, выжимая из него все соки, но и сам он «вкалывал на всю катушку». И то, что он выжимал из рабочих, он не «проедал», а вкладывал в дальнейшее развитие: накопление капитала было не только основным стимулом деятельности для капиталиста (таковым, впрочем, оно осталось и по сегодняшний день), но и его всепоглощающей страстью (к которой с пониманием относилась и вся его семья). И именно в середине XIX в. в этом отношении происходит перелом, качественный скачок в развитии капитализма. Причиной этого перелома как раз и явилось то, что в метрополии (прежде всего в Англии) наконец начал практически сказываться, проявляться внешне в жизни общества, многовековой грабеж всего остального мира.

Средством при этом стала промышленная революция, резко повысившая производительную силу труда. Многолетние вложения в средства производства (прежде всего, но отнюдь не только в машины, но и во многое другое: от производства в Манчестере тканей для покупки африканских рабов, направляемых произведенными в Ливерпуле кораблями для работы на хлопковых плантациях Луизианы и в рудниках Бразилии, и до создания всемирной инфраструктуры) начали давать ощутимую отдачу. Однако ближайшим результатом этого стало не улучшение условий жизни непосредственных производителей, а нарастание паразитической компоненты в господствующем классе.

Принцип пока не изменился, и Маркс, анализируя капиталистическое производство, с полным правом мог говорить: «Мы отвлекаемся здесь от той части прибавочной стоимости, которая проедается самим капиталистом» (23, 259). Но, тем не менее, уже и он сам неоднократно в «Капитале» упоминает о той части прибавочной стоимости, которая, по его мнению, потребляется капиталистом в качестве его личного дохода. Ситуация начинает меняться. Первым изменением явилось то, что были практически исчерпаны возможности роста абсолютной прибавочной стоимости, т.е. прибавочной стоимости, получаемой за счет удлинения рабочего дня; наоборот, рабочий день в метрополии начинает хотя и медленно, но сокращаться. Однако норма прибавочной стоимости вследствие расширения доли относительной прибавочной стоимости (получаемой за счет увеличения производительной силы труда) остается высокой. Образуется «резервная армия труда», совершенно необходимая капитализму для поддержания высокого уровня эксплуатации (хотя давление ее весьма существенно снижается за счет эмиграции во все те же колонии).

Это создает условия для роста паразитизма, который первоначально проявляется не столько даже в усилении паразитического потребления соответствующих продуктов непосредственно самим классом капиталистов, сколько в опосредованном  посредством формирования целого «класса» прислуги. «Избыточная прислуга» в это время растет исключительно быстрыми темпами: «В начале XIX в. больше 15% лондонского населения составляли слуги»70, образовалась «огромная масса прислуги (которая в 1850 г. составляла вторую профессиональную группу в Англии, непосредственно за сельским хозяйством, насчитывающую более миллиона человек)»71. Это огромное количество людей, исключенных из процессов производства (но не потребления!), поглощает значительную часть совокупного общественного продукта, ничего не давая обществу взамен. Они представляют собой «непроизводительных рабочих, которые за свои услуги получают от капиталистов часть затрат последних на предметы роскоши (pro tanto сами эти рабочие являются предметом роскоши) и которые принимают очень большое участие в потреблении как раз необходимых жизненных средств» (24, 463).

С изменением характера функционирования капитала (в частности, с усилением роли кредита) растет и своеобразное «производственное потребление» классом капиталистов предметов роскоши. По словам Маркса, «на известной ступени некоторый условный уровень расточительности, являясь демонстрацией богатства и, следовательно, средством получения кредита, становится даже деловой необходимостью для “несчастного” капиталиста. Роскошь входит в представительские издержки капитала» (23, 607), или, говоря другими словами, «показная роскошь … в конце концов тоже была средством управления»72. Кроме того, все большая часть общественного продукта потребляется участниками общественного разделения труда в той его части, которая касается организации производства, обращения капитала, непроизводственных социальных функций и т.п.

Все это, повторим, явилось следствием накопления богатства скорее за счет эксплуатации «всего мира», чем за счет собственного развития капитализма и эксплуатации рабочего класса метрополии. Ведь даже после уже весьма продолжительного периода капиталистического развития «Европа была менее богата, нежели мир, который она эксплуатировала, даже еще сразу после падения Наполеона, когда всходила заря английского первенства»73. Рассмотрев «сравнительные позиции Европы … и мира до 1800 г. и после промышленной революции», увидим, что «революция эта была не просто инструментом развития, взятым самим по себе. Она была орудием господства и уничтожения международной конкуренции. Механизировавшись, промышленность Европы сделалась способной вытеснить традиционную промышленность других наций. Ров, вырытый тогда, впоследствии мог только шириться. Картина мировой истории с 1400 или 1450 г. по 1850-1950 гг. – это картина старинного равенства, которое рушилось под воздействием многовекового искажения, начавшегося с конца XV в. По сравнению с этой доминирующей линией все прочее было второстепенным»74.

Соответствующими оказались и результаты. Согласно имеющимся расчетам75 для Европы ВНП на душу населения в ней с 1750 по 1860 г растет очень мало, несколько больший рост – с 1860 по 1880, и настоящий подъем имеет место уже только с 1875 по 1900 г.; после 1900 года начинается просто стремительный рост. В процентах за год для Европы это получается: с 1750 по 1860 – примерно 1%, следующие 20 лет – примерно по 2%, а в следующие двадцать – 2,5%. В это время остальной мир имел более или менее постоянный темп роста в 0,3 – 0,35%. В результате, если в 1750 г. остальной мир превышает Европу по ВНП в 3,5 раза, то всего через 150 лет, в 1900 – уже Европа остальной мир в 1,5 раза. Так что «история мира – это кортеж, процессия, сосуществование способов производства, которые мы слишком склонны рассматривать последовательно, в связи с различными эпохами истории. На самом деле эти способы производства сцеплены друг с другом. Самые передовые зависят от самых отсталых, и наоборот: развитие – это другая сторона слаборазвитости»76.

«Эту не-Европу (т.е. весь остальной мир – Л.Г.) мы бы предпочли видеть саму по себе, но еще до XVIII в. ее невозможно было бы понять без учета покрывающей ее тени Запада. …Именно из всего мира извлекала уже Европа значительную долю своей сути и своей силы. И именно такая добавка поднимала ее над ее же уровнем перед лицом тех задач, какие она встречала на пути своего прогресса. Без этой постоянной помощи возможна ли была бы с конца XVIII в. ее промышленная революция – главный ключ судеб Европы?»77. Так что если сегодня вслед за Марксом «весь торгующий мир рассматривать как одну нацию», то тем самым отсекается источник и движущая сила не только становления, но и развития капиталистического производства.

Указанные процессы существенным образом сказались и на социальных процессах в самой капиталистической «метрополии». Главной их причиной стало заметное улучшение к концу XIX в. положения рабочего класса. Первые ростки этого изменения Энгельс отметил гораздо раньше, еще когда в 1858 г. писал Марксу об «обуржуазивании» рабочего класса Англии, считая это явление вполне закономерным для нации, «эксплуатирующей весь мир» (29, 293). К концу же века он определенно отмечает в Англии «длительное улучшение» в положении рабочего класса, (хотя прежде всего только двух его «привилегированных» категорий; но при этом характерно, что «к первой категории принадлежат фабричные рабочие … вторую категорию составляют крупные тред-юнионы» (21, 202), т.е. улучшение положения все же коснулось всего станового хребта рабочего класса).

Внешне новое положение рабочего класса ближайшим образом проявляется в приобретении рабочими предметов роскоши. Выше мы уже отмечали, что и в рабовладельческом, и в феодальном обществе общественный продукт идет на удовлетворение «жизненных» потребностей как непосредственных производителей, так и членов господствующего класса. Свои же общественные потребности последние удовлетворяют главным образом через предметы роскоши, т.е. из прибавочного продукта. Что касается удовлетворения общественных потребностей угнетенных классов, то в обоих случаях общественное производство практически не несет затрат на него, это удовлетворение происходит посредством функционирования общины как своеобразного суррогата-заменителя общества как целого.

Капиталист также является стороной в общественном разделении труда, и для воспроизводства его «рабочей силы» необходима часть общественного продукта. Что касается удовлетворения общественных потребностей (с содержанием для этой цели особых производителей предметов роскоши), здесь все происходит так же, хотя, как мы видели, добавляются другие возможности, постепенно становящиеся главными. Сложнее с рабочим классом. Сначала и при капитализме дело обстоит аналогично предыдущим формациям. Но в дальнейшем община разрушается. Капитализм по мере своего развития приводит ко все большей «атомизации» индивидов, в том числе и рабочих, а следовательно, оставляет для нее все меньше возможностей. Соответственно резко снижается возможность адекватного удовлетворения общественных потребностей членами угнетенного класса. В результате следуют падение нравов и прочие «прелести» «раннего капитализма». Соответственно растет стремление рабочих также удовлетворять свои общественные потребности через «предметы роскоши». Экономически это значит, что с их стороны появляется претензия на часть прибавочной стоимости – того, что по тому же «экономическому праву» «рыночной экономики» вполне законно принадлежит капиталисту. Но ничего не поделаешь: жизнь вынуждает капиталиста делиться самым святым  частью прибыли.

Разумеется, улучшение положения рабочего класса в странах «ядра» не было результатом доброй воли капиталистов. Если возможность такого улучшения определялась указанными выше процессами, то необходимость была вызвана как борьбой рабочего класса за улучшение своего положения – с одной стороны, так и потребностью в консолидации, необходимой вследствие возрастания конкуренции со стороны других стран «западной цивилизации» и появления противодействия со стороны населения колоний – с другой. Тем более, что «оппозиция … показала фабрикантам и с каждым днем показывает им все более, что без помощи рабочего класса буржуазии никогда не удастся добиться полного социального и политического господства над нацией. Так постепенно изменялись взаимные отношения обоих классов» (21, 200). Сегодня эти изменения привели к тому, что уже не только в Англии, как это отмечал Энгельс, но и во всех странах Запада рабочие стали не против, а «рядом» с буржуазией.

Указанная ситуация не замедлила сказаться на идеологии рабочего класса империалистических стран. В результате в рабочем движении стало развиваться и крепнуть то течение, которое получило название оппортунизма. За счет «дополнительных доходов» от эксплуатации зависимых стран, «империализм … создает экономическую возможность подкупа верхних прослоек пролетариата, и тем питает, оформляет, укрепляет оппортунизм»78. Следствием этого, по мнению Ленина, становится «временное загнивание рабочего движения»79.

С таким выводом нельзя не согласиться. Но вызывает сомнения определение данного «загнивания» как «временного». Ведь источник финансирования подкупа со временем не только не иссякает, а наоборот, наполняется: «Народный доход Англии приблизительно удвоился с 1865 по 1898 г., а доход от “заграницы” за это время возрос в девять раз»80! Причину надежды на «временность» данного явления Ленин поясняет тем, что «раздел мира доведен до конца; а, с другой стороны, вместо безраздельной монополии Англии мы видим борьбу за участие в монополии между небольшим числом империалистических держав, характеризующую все начало ХХ века. Оппортунизм не может теперь оказаться полным победителем в рабочем движении одной из стран на длинный ряд десятилетий, как победил оппортунизм в Англии во второй половине ХІХ столетия»81.

Другими словами, предполагалось, что теперь-то империализм уже не будет иметь достаточной «экономической возможности подкупа верхних прослоек пролетариата», а если и будет, то, по крайней мере, не во всех «промышленно развитых странах». Этим надеждам не суждено было сбыться, ибо империалистическая система начала все больше приобретать черты «ультраимпериализма»: «Теперь западные страны … покоряют планету не поодиночке, а совместно. Теперь они стремятся покорить все человечество и организовать его так, чтобы они могли удерживать свою мировую гегемонию за собой навечно и чтобы могли эксплуатировать всю планету в своих интересах наивыгоднейшим для себя образом»82. Так что теперь не Англия, а «западная цивилизация» в целом (т.е. так называемый «золотой миллиард») эксплуатирует «весь мир». Соответственно и «подкуп» приобрел всеобщий и универсальный характер, далеко выходя за пределы «верхних прослоек пролетариата». Так что рабочие в этих странах сегодня озабочены не завоеванием власти, а тем, как бы оттягать у своих капиталистов кусок пирога побольше. Оппортунизм здесь вполне закономерно «оказался полным победителем».

В результате в современном мире в «цивилизованных» странах «золотого миллиарда» в настоящее время нет социальных слоев, заинтересованных в социалистической революции. Они могли бы появиться только в том случае, если бы, вследствие утраты возможности эксплуатации Западом всего остального мира, рабочим опять пришлось в полной мере безвозмездно отдавать капиталистам созданную ими прибавочную стоимость. Но в обозримом будущем такие перспективы не просматриваются.

Ну, а в теоретическом плане остается вопрос: куда отнести покупку рабочими предметов роскоши, т.е. вынужденное условиями капиталистического общества удовлетворение общественных потребностей в извращенной форме? С одной стороны, оно непосредственно не служит воспроизводству рабочей силы как индивидуальной способности человека и, следовательно, не входит в переменный капитал, но с другой стороны и жить человек без удовлетворения общественных потребностей также не может. Куда же отнести затраты на эту «статью расхода»?

Разрешение упомянутого выше противоречия в рамках «классического капитализма» невозможно. Нужно выйти за пределы «промышленно развитых стран» и получить необходимые средства из неэквивалентного обмена с «периферией». Что и делается. Известный американский социолог И. Валлерстайн (который как раз и предложил деление капитализма на «ядро» и «периферию») эту мысль выражает так: «Если с 1945 по 1990 год для поддержания высокого уровня дохода 10 процентов нашего населения нам приходилось постоянно эксплуатировать других 50 процентов, вообразите, что понадобится для поддержания 90 процентов нашего населения на довольно высоком уровне дохода! Потребуется еще большая эксплуатация, и это наверняка будет эксплуатация народов “третьего мира”»83. Что, собственно, и имеет место.

В результате часть прибавочной стоимости, извлекаемой капиталистами «ядра» из «третьего мира», идет на предметы роскоши для «своих» рабочих. А уж на «периферии» рабочие пусть удовлетворяют свои общественные потребности как сумеют. Но ведь и там капитализм приводит к разрушению «традиционного общества», а средства на компенсацию потерь взять уже неоткуда – не всегда удается обеспечить удовлетворение хотя бы индивидуальных потребностей. Поэтому в других («общинных» или «традиционных») цивилизациях попытки введения «демократии» и «свободы» на западный манер (т.е. в таком виде, в каком их понимают в индивидуализированном западном обществе) приводит к нарушению жизненно важного удовлетворения общественных потребностей большинством населения. Удовлетворять же их так, как это делается на Западе, люди здесь не могут (и не смогут) уже хотя бы потому, что эти регионы играют различную роль во всемирной капиталистической организации. (Это не говоря уж о том, что сама индивидуализация западного общества как необходимое условие «свободы» и «демократии» в их западном понимании была в свое время результатом тяжелейших процессов Реформации с массовыми жертвами.) Соответственно возрастает напряженность, развивается «терроризм», «фундаментализм», растет ненависть к Западу (прежде всего антиамериканизм), появляется масса других «прелестей», генерируемых именно этим обстоятельством. И поделать с данными явлениями в рамках капиталистической системы ничего нельзя, ибо они суть следствия действия присущих ей имманентных законов.

Но чтобы обеспечить указанную ситуацию, необходимо принять определенные меры для разделения «своих» и «чужих» рабочих. В результате этих мер в настоящее время ситуация в капиталистическом мире качественно изменилась. Имея в виду весь этот мир в целом, можно сказать, что в нем исчезло то главное, что раньше определенным образом объединяло рабочих и капиталистов в их взаимодействии  свободный рынок труда.

Характер рыночных отношений является одним из важных моментов, характеризующий современный капитализм. Рынок существовал и до капиталистического производства. Но когда сейчас говорят о «рыночной экономике», то имеют в виду рынок как базу производства именно капиталистического. На рынке реализуются производимые товары. Но главное именно для капиталистического рынка в другом. «Каковы бы ни были общественные формы производства, рабочие и средства производства всегда остаются его факторами. … Для того, чтобы вообще производить, они должны соединиться» (24, 44). При капиталистическом способе производства это соединение как раз и обеспечивает капиталистический рынок в его классическом понимании.

Капиталистическое производство предполагает наличие свободных рабочих, готовых продавать свою рабочую силу, а также средств производства, к которым эта рабочая сила может быть приложена в процессе производства товара (производительное потребление). Чтобы осуществить производительное потребление и того, и другого «капиталист извлекает предметы потребления с собственно товарного рынка и с рынка труда» (24, 49). То есть капиталистический рынок состоит из двух рынков: рынок товаров и рынок рабочей силы (рынок труда), равно необходимых для осуществления капиталистического производства, а следовательно, равно определяющих его характер как такового, поскольку именно в совокупности они и составляют капиталистический «свободный рынок».

Что касается «свободного рынка» товаров, то этот вопрос был рассмотрен выше. Это только раньше, «когда Маркс писал свой “Капитал”, свободная конкуренция казалась подавляющему большинству экономистов “законом природы”»84. Сегодня совершенно ясно, что это далеко не так, особенно во взаимоотношениях «ядра» с «периферией». Не будем повторять сказанного. Но чтобы осуществить превращение товаров в капитал, «два очень различных вида товаровладельцев должны встретиться друг с другом и вступить в контакт – с одной стороны, собственник денег, средств производства и жизненных средств, которому требуется закупить чужую рабочую силу…; с другой стороны, свободные рабочие, продавцы собственной рабочей силы…» (23, 726). Ясно, что в условиях засилия транснациональных корпораций о «свободе» рынка товаров говорить не приходится. Рассмотрим, насколько «свободен» рынок труда.

Как писал Маркс, «непосредственный производитель, рабочий, лишь тогда получает возможность распоряжаться своей личностью, когда прекращаются его прикрепление к земле и его крепостная или феодальная зависимость от другого лица. …Чтобы стать свободным продавцом рабочей силы, который несет свой товар туда, где имеется на него спрос, рабочий должен был избавиться от господства цехов … и прочих стеснительных предписаний относительно труда» (727)

Однако в полном смысле «свободных рабочих» никогда не существовало. Соответственно не было и в полном смысле «свободного рынка» труда. Да, процесс освобождения в этом смысле шел в «передовых странах». Но в мировом масштабе «свободные рабочие» могли существовать только в идеале, т.е. только теоретически и юридически они могли «нести» свою рабочую силу туда, «где имеется на нее спрос». На самом деле идеологические, культурные, образовательные, транспортные, жилищные и ряд других препятствий делали свободное передвижение рабочей силы в широких масштабах в высшей степени проблематичным – в отличие от передвижения капиталов. Но теоретически (в тенденции) мировой «свободный рынок» все же имел место. Можно было предположить, что по мере снятия остроты указанных проблем этот рынок действительно будет становится все более и более всемирным и свободным. Так поначалу и было. Но дальше вступили в игру другие факторы, и в результате сейчас свободное перемещение рабочей силы полностью ликвидировано. В какой-то мере осталось «несвободное», т.е. именно под управлением «стеснительных предписаний относительно труда» – причем «предписаний» со стороны мирового капитала. Какой уж тут «свободный рынок»!

Вывоз капитала из стран «ядра» как раз и стал результатом «стеснительных предписаний относительно труда». Если бы их не было, зачем бы (если отвлечься от экологических проблем) организовывать производство заново где-то в другом месте вместо расширения существующего с привлечением дополнительной рабочей силы? Но если эти «предписания» «стесняют» не только рабочую силу, но и предписывают определенное поведение конкретному капиталу, то зачем они капиталисту? Каждому в отдельности совершенно без надобности, ибо лично ему создают только помехи. Другое дело всему классу капиталистов промышленно развитых стран.

Да, их богатства нажиты в значительной степени за счет эксплуатации трудящихся всего мира, но это вовсе не значит, что они готовы хотя бы теперь предоставить им те же условия, которые имеют их собственные рабочие. Ибо в этом случае как раз и действовал бы в чистом виде открытый Марксом закон обнищания пролетариата, результатом чего неизбежно стала бы предсказанная им всемирная коммунистическая революция. Этого, разумеется, не может произойти, если «ядро» отделится от «периферии» посредством полупроницаемой мембраны: товары (а следовательно, влияние капитала) пропускаются, а рабочая сила – нет. И вся хитрость. Вот это-то международное структурирование по рабочей силе является главным признаком последнего, высшего этапа развития капитализма – империализма. Все же остальные явления (монополии, господство финансового капитала, вывоз капитала, транснациональные корпорации, деиндустриализация стран «ядра» и «глобализация» экономики, «постиндустриальное общество», «силовая» международная политика и т.п.) – только следствия.

Конкуренция капиталистов, дополняемая конкуренцией рабочих, является, по Марксу, «фактической предпосылкой капиталистического способа производства». Речь идет о той предпосылке, что благодаря конкуренции «степень эксплуатации труда, или норма прибавочной стоимости везде одинакова… Это предполагает конкуренцию между рабочими и выравнивание путем постоянных переходов их из одной отрасли в другую. …Общая норма прибавочной стоимости … была допущена нами в качестве теоретического упрощения; однако в действительности она является фактической предпосылкой капиталистического способа производства, хотя установление ее и тормозится в большей или меньшей степени практическими препятствиями. … Но в теории предполагается, что законы капиталистического способа производства развиваются в чистом виде. В действительности же всегда имеется налицо лишь некоторое приближение, но приближение это тем больше, чем полнее развит капиталистический способ производства» (25, I, 191-192). Больше этого «приближения» нет  даже в тенденции.

Прошло полтораста лет интенсивнейшего развития капиталистического способа производства, и оказалось, что «выравнивание» имело весьма специфический характер, касаясь только стран метрополии, а по отношению к остальному миру, где также развивается (хотя и в его «зависимой» форме) капиталистический способ производства, «препятствия» существенно возросли и продолжают возрастать. Так можно ли считать «выравнивание» «фактической предпосылкой капиталистического способа производства»? Да и что касается «конкуренции капиталистов», то транснациональные корпорации внесли в нее существенные коррективы. Так что данная «предпосылка» с самого начала могла приниматься в качестве «теоретического упрощения» только в первом приближении. В настоящее время в качестве такового она принята быть не может, ибо совершенно не соответствует существовавшим и раньше, но нынче четко проявившимся и усиливающимся тенденциям.

В процессе конкуренции капиталистов «капитал извлекается из отрасли с более низкой нормой прибыли и устремляется в другие, которые приносят более высокую прибыль. Посредством такой постоянной эмиграции и иммиграции … в зависимости от понижения и повышения нормы прибыли, капитал обусловливает такое соотношение между спросом и предложением, что в различных сферах производства создается одна и та же средняя норма прибыли, и благодаря этому стоимости превращаются в цены производства. Это выравнивание капиталу удается осуществить тем полнее, чем выше капиталистическое развитие в данном национальном обществе, т.е. чем больше условия данной страны приспособлены к капиталистическому способу производства. С прогрессом капиталистического производства развиваются и его условия» (25, I, 214). Но для выравнивания также требуется, чтобы рабочая сила была «переброшена из одной сферы в другую, из одного центра производства данной местности в другой», а также оно предполагает «отмену всех законов, препятствующих рабочим перемещаться из одной сферы производства в другую или из одного центра производства данной местности в другой» (25, I, 215). Только в этом случае «каждый отдельный капиталист … участвует в эксплуатации всего (!) рабочего класса всем капиталом и обусловливает своим участием определенную степень этой эксплуатации» (25, I, 215).

Нынче «капиталистическое развитие» – и уже не в «национальном обществе», а в мировых масштабах – дошло до такой степени, что с гораздо большим основанием, чем во времена Маркса, можно говорить о «всем торгующем мире» как целом. Но поскольку все более развивающаяся «эмиграция и иммиграция» капитала – также в международных масштабах – не сопровождается столь же свободной и интенсивной «эмиграцией и иммиграцией» рабочей силы, то переток капитала в области с более высокой нормой прибыли (в страны «третьего мира») вовсе не сопровождается «выравниванием уровня эксплуатации» рабочей силы. Вместо этого он приводит к переносу промышленного производства в страны с более высоким уровнем эксплуатации, к деиндустриализации западных стран, к резкому уменьшению в них численности рабочего класса прежде всего за счет роста клерков (но также и ученых, и специалистов, главным образом в области информационных технологий,  здесь происходит создание так называемого «постиндустриального общества»). В результате возникающее противостояние касается не просто капиталистов и рабочих. Оно выливается в глобальное противостояние «ультраимпериалистического» «золотого миллиарда» всему остальному миру. Вследствие всего этого сегодня в капиталистическом обществе в рамках все того же способа производства в значительной мере сформировалась ситуация, качественно отличная от той, которая имела место в нем начиная с середины XIX века. Именно она в основном и определяет сейчас все мировые процессы.

Любое общество, как все более организующаяся (т.е. уменьшающая внутреннюю энтропию) система, неизбежно должно «выносить» энтропию за свои пределы  в окружающую среду, порождая все возрастающие экологические проблемы. В обществе же классовом, в том числе в капиталистическом мире, «построенном» в виде концентрических сфер, это «вынесение» происходит «послойно», т.е. из господствующей социальной группы через угнетенную. По мере развития капитализма господствующая группа растет, что соответственно меняет состав «периферии» (точнее, характер окружающих эту группу социальных слоев). В настоящее время речь уже должна идти о больших социальных группах («цивилизациях»), одна из которых в конечном счете составляет «ядро», а остальные  «периферию» во всемирном масштабе. В результате господствующие социальные группы сначала «выносят» указанную энтропию (если не всю, то значительную ее часть) из «ядра» в «периферию», и только затем она направляется в окружающую среду.

На этапе «классического» капитализма разделение на «ядро» и «периферию» преимущественно шло экономическими методами, а ограбление мира – преимущественно внеэкономическими. На этапе же империализма, наоборот, ограбление идет преимущественно экономическими методами, зато разделение – преимущественно методами внеэкономическими. Но в обоих случаях ни о «свободном рынке» в его классическом понимании, ни о господстве закона стоимости как об основе функционирования капитализма и речи быть не может – это всего лишь частные общественные механизмы, действующие в определенных условиях и наряду с другими.

Исходя из изложенного можно было бы полагать, что основное противоречие капитализма не исчезло, что оно просто переместилось из отношений между капиталистами и рабочими «ядра» в отношения между теми же капиталистами и рабочими «периферии» (которое, разумеется, имело место и раньше, но казалось просто частью более общего отношения  всемирного противостояния рабочих и капиталистов). Отмечая это явление, И. Валлерстайн писал: «Я думаю, Маркс оказался прав в одном из самых скандальных своих прогнозов, от которого впоследствии открестились сами марксисты. Эволюция капитализма как исторической системы действительно ведет к поляризации и к абсолютному, а не только относительному обнищанию большинства»85.

Однако верность данного наблюдения не делает ситуацию аналогичной (даже с соответствующими коррективами) той, которая существовала во времена Маркса. Если бы речь могла идти только о противостоянии рабочих и капиталистов в мировом масштабе, то все то, что было сказано относительно мировой коммунистической революции, оказалось бы верным, хотя и «сдвинутым» определенным образом во времени и пространстве. Но в том-то и дело, что вследствие изложенных выше причин противоречие между трудом и капиталом из социального противостояния между рабочими и капиталистами отдельных стран (которое общность социальных интересов и тех, и других делала интернациональным), в настоящее время все больше трансформируется в принципиально всемирное противостояние между империалистическими и всеми остальными странами мира. В известной степени нынешнее положение можно сравнить с тем, которое имел в виду К. Каутский, говоря о так называемом «ультраимпериализме»86.

Хорошо известна яростная полемика Ленина против Каутского по этому вопросу. В принципе Ленин не возражал против того, что, возможно, «усиливающееся международное переплетение различных клик финансового капитала … поставит на место борьбы национальных финансовых капиталов между собою общую эксплуатацию мира интернационально-объединенным финансовым капиталом»87. «Рассуждая абстрактно-теоретически, – писал он, – можно прийти к выводу, к которому и пришел … Каутский, именно: что не очень далеко уже и всемирное объединение этих магнатов капитала в единый всемирный трест, заменяющий соревнование и борьбу государственно-обособленных финансовых капиталов интернационально-объединенным финансовым капиталом»88. Но, тем не менее, Ленин считал, что к такому выводу можно прийти, только «распрощавшись с марксизмом».

Почему? А потому, что будучи правильной в принципе, в конкретных условиях того времени эта теория, по мнению Ленина, оказывалась «самой тонкой и наиболее искусно подделанной под научность и под международность, теорией социал-шовинизма»89 и служила «для оправдания оппортунистов»90. «Не подлежит сомнению, что развитие идет в направлении к одному-единственному тресту всемирному, поглощающему все без исключения предприятия и все без исключения государства. Но развитие идет к этому при таких обстоятельствах, таким темпом, при таких противоречиях, конфликтах и потрясениях, – отнюдь не только экономических, но и политических, национальных и пр., и пр., – что непременно раньше, чем дело дойдет до одного всемирного треста, до “ультраимпериалистического” всемирного объединения национальных финансовых капиталов, империализм неизбежно должен будет лопнуть, капитализм превратится в свою противоположность»91.

Прошло почти сто лет, и результаты общественной практики за это бурное время дают основание поставить вопрос: так кто же был прав  Ленин или Каутский? Оба были правы  и оба ошибались. Были правы, поскольку верно предсказали последующие события. С одной стороны, социалистическая революция действительно произошла задолго до того, как ожидаемое «ультраимпериалистическое» объединение стало сколько-нибудь действенным (более того, она, может быть, и не выжила бы, если бы это случилось раньше). С другой же, капитализм не «лопнул» и сегодня несомненно все более и более приобретает черты «ультраимпериализма». А ошибались в том, что очень верно подмеченные ими процессы в различных частях всемирной капиталистической системы (соответственно «периферии» и «ядра») они распространяли в качестве всеобщей закономерности ее развития на всю систему. Ибо оба вслед за Марксом мир, в действительности представляющий собой сложную иерархическую систему из разнородных социальных и цивилизационных элементов, видели таким, каким он был представлен в его теоретической модели капитализма  принципиально «унитарным» («все без исключения государства») объектом развития.

На самом же деле не произошло ожидаемого объединения всех капиталистов против всех рабочих (и наоборот) во всемирном масштабе. Произошла дальнейшая консолидация «ядра» капиталистической системы, представленного «западной буржуазной цивилизацией», против всего остального мира, все цивилизации которого Запад в большей или меньшей степени превратил (или пытается превратить) в свою «периферию». И дело здесь вовсе не в каком-то там «столкновении цивилизаций»92, а в социальном противостоянии, только принимающем цивилизационную форму. В дальнейшем это цивилизационное противостояние будет только углубляться. И дальнейшие социальные преобразования неизбежно будут иметь внешнюю форму цивилизационных.

Преобразования эти (в том числе и социалистические) несомненно явятся результатом процессов мировых. Но не произошло и уже не произойдет ни всемирной коммунистической революции, ни социалистической революции в «передовых странах». По своей локализации социалистические революции имели и будут иметь впредь исключительно цивилизационный (а по отношению к «западному» капитализму  периферийный) характер. Но являлись они, и будут являться комплексным результатом всемирных процессов, прежде всего в глобальном капиталистическом обществе. А потому изучение последних даже в практическом отношении сегодня является не менее важным, чем во времена Маркса.

Осуществляться же это изучение должно на прочном фундаменте всего того, что было сделано классиками марксизма вообще, и Марксом в «Капитале» в частности. Нельзя ожидать успеха, не используя эти великие достижения. Не приведет к нему и бездумное повторение положений, выведенных полтора века тому назад. Нужно просто, по выражению Ньютона, «встать на плечи гигантов»  и попытаться увидеть новые горизонты.

Заключение

Марксизм как наука об обществе и его развитии безусловно нуждается в выходе на новую ступень развития собственного. Но если заложить основы новой науки может и один человек, то дальнейшее ее развитие (уже хотя бы вследствие разрастания материала и расширения поля исследований) всегда требует объединения труда множества исследователей. Да и вряд ли стоит рассчитывать, что появится кто-то, вообще способный справиться с таким поистине гигантским объем работы, как это смог сделать Маркс. Но чтобы начать данную работу, необходимо прежде всего отдавать себе отчет как в ее необходимости, так и в основных направлениях для приложения усилий. Выше мы пытались показать, что классический марксизм, решив ряд важнейших вопросов общественного развития, по объективным причинам не может адекватно ответить на те вопросы, которые сегодня этим развитием ставятся, и сам нуждается в переходе на новую ступень развития.

Но такой переход невозможен без создания новой, уточненной по результатам общественной практики теоретической модели общества, в том числе и непосредственно той конкретной общественно-экономи-ческой формации, которая послужила Марксу объектом изучения в «Капитале» – капитализма. А это значит, что прежде всего необходимо определиться с системой аксиом и ограничений, а также «теоретических упрощений», которые служили бы базой для указанной модели. Именно обсуждение этой системы аксиом и ограничений, а отнюдь не попытки дать хотя бы общий эскиз такой модели, является содержанием настоящей работы. Само же создание указанной модели потребует от нынешних марксистов огромного объема коллективного труда. Но надо же с чего-то начинать.

Парадоксальным выглядит то, что сейчас как раз критики марксизма как бы продолжают его методологическую линию анализа социальных процессов на основе внутреннего развития той части «истинно капиталистического» (т.е. западного) мира, что и классики марксизма. Маркс анализировал развитие капитализма на примере Англии как страны, наиболее продвинутой на том пути, по которому, по его мнению, не только шли другие западные страны, но и, в конечном счете, должен был пойти весь мир в целом. Что же удивляться, если нынешние критики марксизма, применяя тот же методологический прием, показывают, что результат развития капитализма в тех же промышленно развитых странах оказался существенно отличным от предвиденного? А «сторонникам» и «продолжателям» приходится только вяло отругиваться, и, не имея возможности возразить по существу, всего лишь указывать на те или иные недостатки, или же, нарушая методологию Маркса, выходить в анализе за пределы данного локального объекта, т.е. рассматривать капиталистический мир не в единообразии, а в разнообразии.

Да, это как раз и есть то, что следовало бы сделать, но поскольку противоречит исходным посылкам, делается робко, частично, непоследовательно. А ведь дело в том, что результаты любого научного исследование принципиально справедливы лишь в рамках принятых ограничений, без которых никакая теория невозможна. Маркс в пределах поставленной задачи (определяемой, как всегда, конкретными условиями) был безусловно прав, ограничив свое исследование внутренними факторами развития. Но развитие любой теории, как и развитие любого другого объекта, никогда не происходит прямолинейно, всегда имеет спиралеобразный характер. Продолжение движения в том же направлении, «по прямой», в конечном счете выливается в движение «по касательной» к действительной траектории движения объекта теории, и, следовательно, чем дальше, тем больше уводит от реального положения вещей. Сторонники марксизма загнали себя в эту ловушку, а противники спекулируют на данном положении.

Еще раз подчеркнем то, что мы уже неоднократно отмечали. Маркс подметил и всесторонне исследовал важнейшие закономерности развития капитализма. Но в качестве основных он ограничился внутренними факторами, учитывая внешние только в качестве факультативных. Другого и быть не могло, поскольку именно такой научной абстракции требовали обстоятельства места и времени. Без нее ни о каком теоретическом исследовании не могло бы быть и речи – во всех случаях научная абстракция является необходимой предпосылкой теоретических исследований. Но она всегда и непременно отсекает часть факторов, и вследствие этого всегда и непременно при продолжении за допустимые пределы в конечном счете приходит в противоречие с реальным положением вещей.

Это естественное и нормальное положение в области теоретического анализа, и без него последний попросту не существует. Вот потому-то и необходимо то «отрицание» предыдущего этапа развития любой теории, на котором столь принципиально и прямо настаивали Маркс и Энгельс применительно к любому развитию (в том числе и по отношению к собственной теории: «смешно было бы приписывать нашим теперешним воззрениям какое-либо абсолютное значение» – 20, 117), и от которого столь же принципиально (но уже в неявном виде) отказываются их нынешние «последователи». Именно они, а не классики марксизма, повинны в том, что сегодня марксизм оказался уязвимым для критики с его же позиций. И выйти из этого положения возможно только и исключительно тем путем, который неоднократно указывал Маркс, – путем диалектического отрицания предыдущей ступени развития.

Сегодня конкретно это означает отказ от «линейной теории прогресса» (или, что то же самое, от «европоцентризма», «теории модернизации» и т.п.), выделение локальных объектов развития («цивилизаций») и введение в анализ каждого из них внешних факторов. Как мы не раз отмечали, эти внешние факторы играли роль и раньше, и их в этом качестве Маркс учитывал. Но в те времена и для тех целей, которые ставил Маркс, от них можно было без больших потерь абстрагироваться в принципиальных выводах, а сейчас они приобрели именно принципиальное, фундаментальное значение, и без их учета в качестве важнейших нельзя понять современного общественного развития. Вот если это сделаем, тогда и будем иметь современный марксизм. Попытки же с упорством, заслуживающим лучшего применения, лить новое вино в старые мехи, бесперспективны.

В предшествующем рассмотрении мы коснулись многих исходных положений, которые сегодня уже не могут быть использованы в предыдущем виде. Но есть один вопрос, относящийся к принципиальным, нуждающийся, по нашему мнению, в дополнительных пояснениях. Речь идет о том, что мы назвали «панэкономическим» подходом к анализу общественного развития.

Маркс отмечает особый характер экономических законов, которые выполняются только в среднем, в результате колебаний. По его мнению «вообще при капиталистическом производстве общие законы осуществляются весьма запутанным и приблизительным образом, лишь как господствующая тенденция, как некоторая средняя постоянных колебаний» (25, I, 176). Но выполняются они неукоснительно, и все экономические явления носят закономерный характер и не допускают произвольной модификации. Однако здесь имеется порок в исходной позиции, согласно которой сама экономика как базис общественной жизни, управляется исключительно своими собственными законами. Все остальные общественные явления представляют собой надстройку и, хотя и активно влияют на базис, определять в главном его движения не могут, а наоборот, сами определяются им.

Лукавят толкователи Маркса, когда делают вид, будто из его представлений следует, что переход от прежнего способа производства «к системе производственных отношений нового, более высокого способа производства обязательно носит революционный характер. Данный переход обязательно осуществляется в порядке насильственных, внеэкономических акций, предполагающих приведение в действие определенных политических, классовых сил»93. Переход, конечно, носит революционных характер, да только осуществляется он именно в «экономических» акциях, а вовсе не во «внеэкономических». Наоборот, к тому времени, когда происходили, скажем, буржуазные политические революции, «капиталистическая революция» как экономический процесс (т.е. именно «переход к новому, более высокому способу производства») уже была практически завершена. А «перед буржуазной революцией была только одна задача – смести, отбросить, разрушить все путы прежнего общества. Выполняя эту задачу, всякая буржуазная революция выполняет все, что от нее требуется – она усиливает рост капитализма»94. И развитие уже возникшего  и победившего в определяющей (экономической) сфере!  капитализма, и коммунистическая (социалистическая) революция, хотя и включала бы в себя насильственную «экспроприацию экспроприаторов», согласно Марксу должны были произойти по причинам экономическим, именно вследствие того, что «на известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями» (13, 7). Причем дело не только в общих законах развития общества вообще, но и в конкретных механизмах экономического функционирования капиталистического общества, в частности, т.е. «преобразование условий производства во всеобщие, коллективные, общественные условия производства … обуславливается развитием производительных сил при капиталистическом производстве и тем способом, которым совершается это развитие» (25, I, 290)». Лишь бы «сработали» имманентные законы развития базиса, а за надстройкой дело не станет.

Таким образом, Маркс в «Капитале» в неявном виде исходит из того, что экономика  базис для всех общественных явлений, а вот для анализа экономической жизни общества никакие явления вне этой сферы не являются существенными. На самом же деле экономика является важнейшей, но вовсе не самодостаточной общественной системой. Она является только одной из подсистем этой сложнейшей системы – общества, важнейшей на определенном этапе его развития, но отнюдь не самодовлеющей и не единственно определяющей.

В свое время указанное заблуждение с Марксом разделял весь ученый мир. А вот сейчас «ни экономисты, по меньшей мере с 50-х годов [XX в.], ни историки уже давно не считают более, что экономика – это “область в себе”, а экономическая история – четко ограниченная территория, где можно совершенно спокойно замкнуться… Следовательно, экономическая история мира – это вся история мира, но рассматриваемая под определенным углом зрения: экономическим»95. Дело в том, что «экономика никогда не бывает изолированной. Ее почва, ее пространство суть равным образом те почва и пространство, где поселяются и живут другие сущности – культурная, социальная, политическая, – беспрестанно в экономику вмешивающиеся… Всякое частное множество, выделяемое ради его доступности пониманию, в жизненной реальности смешано с другими. …Если специфическую черту экономики составляет выход за пределы своего пространства, то разве не то же самое можно сказать и о других общественных множествах?»96. Именно представление об экономике как о самодостаточной системе имело своими следствиями столь редкие у Маркса случаи логической незавершенности.

Может показаться, что утверждая относительность чисто экономических законов, законов материального производства в качестве самодостаточных, базисных (в этом смысле) законов развития общества, мы делаем шаг назад от материалистического понимания общественного развития. Но это не так.

Мы стремились показать, что то, что является «материальным» для общества, вовсе не всегда оказывается таковым для действующего индивида. Именно материалистический взгляд на развитие общества во внешней среде, с необходимостью предполагает возможность в качестве стимулов действий конкретных индивидов во взаимодействии с другими людьми (т.е. во внутренних процессах) «нематериальных» (или внеэкономических) факторов. И такой подход оказывается не отрицанием, а дальнейшим развитием материализма применительно к общественным процессам, или, выражаясь точнее, диалектическим отрицанием его предыдущей ступени. Но при этом такой подход исключает (точнее, существенно сужает) «панэкономический» подход: экономические процессы, оставаясь базисом общества, перестают быть самодостаточными, полностью определяющими не только общественное развитие вообще, но и развитие производственных отношений в частности.

В 1890 году Энгельс писал: «Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что молодежь иногда придает больше значения экономической стороне, чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находилось время, место и возможность отдавать должное остальным моментам, участвующим во взаимодействии. Но как только дело доходило до анализа какого-либо исторического периода, то есть до практического применения, дело менялось, и тут уже не могло быть никакой ошибки». Но то, что не слишком мешало метрам-основоположникам, стало существенным препятствием для апологетов  молодых и не очень: «ведь благодаря этому также возникала удивительная путаница» (37, 396).

Целостной системой, которая только и может рассматриваться в этом качестве, является общество. Именно оно как целостная система, функционирующая в вероятностно-статистической среде, должно стать объектом естественнонаучного изучения. Разумеется, в связи с этим возникает ряд вопросов (начиная с того, а что же это, собственно, такое – общество?), но они выходят за рамки настоящей работы. Попытка их рассмотрения предпринята в работе автора «Общественный организм (введение в теоретическое обществоведение)», ссылка на которую уже давалась выше. Что же касается экономической подсистемы, то ее изучение может быть успешным только в том случае, если будет осуществляться в рамках этой, в данном отношении действительно самодостаточной, всеобщей системы.

Сформулируем коротко некоторые исходные положения, которые по нашему мнению должны быть приняты во внимание при создании современной марксистской теоретической модели капитализма:

 Хотя производство является незыблемым базисом всей общественной системы, экономика как объект развития не может рассматриваться как система, полностью самодостаточная, на которой строится все здание общественных отношений, ибо помимо производства средств к жизни следует иметь в виду производство самой жизни как социального явления. Поэтому процесс общественного развития должен рассматриваться как единый процесс, имеющий «две стороны медали»  «культурологическую» и «формационную».

 В качестве конкретного объекта развития не может рассматриваться весь мир в целом  всемирная история не исходный пункт, а результат общественного развития. В качестве таковых могут и должны рассматриваться особые социальные организмы, получившие наименование цивилизаций. Эти социальные организмы рождаются, развиваются, взаимодействуют между собой, деградируют и гибнут, совершая свои циклы развития, в то же время являясь звеньями в поступательном развитии человечества за счет смены общественно-экономических формаций.

 Собственно капитализм (т.е. капитализм в тех формах, в которых он имел и имеет место в странах «первого мира») никогда не являлся, не является и не может являться чем-то самодостаточным. Как для своего возникновения, так и для дальнейшего развития он в обязательном порядке предполагает наличие кроме этого «ядра» еще и «периферии». И ничем иным, кроме как системой из стран-рецепторов и стран-доноров, капитализм по самой своей сути быть не может. Социальные процессы в этих двух частях единой системы необходимо дополняют друг друга, создавая то диалектическое единство, которое только и может быть названо капитализмом как общественной системой.

 Соответственно и становление капитализма не может рассматриваться как результат сугубо внутренних процессов в феодальном обществе Западной Европы. Возникновение данного способа производства может быть понято только в диалектическом единстве этих процессов с внешними факторами (примерно так же, как яйцеклетка созревает в женском организме, но зародыш, дающий начало новому организму, возникает только при ее оплодотворении появившимся извне сперматозоидом).

 Ввиду различной роли «ядра» и «периферии» закон стоимости в целом для капитализма как общественно-экономической системы не является универсальным регулятором. Пределы его адекватного применения жестко ограничены довольно узкими рамками места и времени: в полном объеме он справедлив только во взаимоотношениях той социальной группы, которой является класс капиталистов как целое и в той мере, в какой он им является. И это  одна из главных причин того, что субъект становления и развития капитализма  не отдельные (пусть даже взаимодействующие между собой теснейшим образом) капиталисты, а весь класс капиталистов в целом.

Разумеется, данными моментами не ограничиваются те коррективы, которые должны быть внесены в исходные положения при создании теоретической модели капитализма. Но уже они достаточно ясно показывают, что обойтись без них невозможно  слишком существенных сторон общественной жизни они касаются.

Таким образом, выполненное Марксом рассмотрение развития капитализма как общественно-экономической формации под влиянием исключительно внутренних факторов (т.е. как саморазвития) истинно только в качестве первого теоретического приближения для выяснения внутренних механизмов капиталистического производства в метрополии («ядре»). Блестящий анализ Маркса обеспечил адекватное понимание процессов в данной общественно-экономической формации  но только на период ее своего рода «внутриутробного» развития (до эпохи империализма). В дальнейшем прямое использование полученных в таком анализе выводов неизбежно приводит к недопустимым погрешностям в прогнозе.

Капитализм сегодня является господствующим общественным строем на планете, а потому по-прежнему жизненно необходимо изучение механизмов его функционирования. Осуществить это можно только путем создания его теоретической модели, адекватной сегодняшним задачам и уровню знаний. Эта задача (наряду с изучением и анализом того, что называют «реальным социализмом»  вместо бесплодного пережевывания прежних, доопытных представлений о «первой стадии коммунизма») важнейшая для марксистов-теоретиков. А решить ее можно только общими усилиями, и только предварительно установив для этой модели новые постулаты и ограничения.

Современный марксизм – это развитие данной теории в нынешних условиях в соответствии с принципиальными основами ее теоретических положений и методологии. Буквальное же повторение всех прошлых марксистских положений в нынешних условиях есть все, что угодно, только не марксизм97 как наука – «ибо всякую истину, … если ее распространить за пределы ее действительной применимости, можно довести до абсурда, и она даже неизбежно, при указанных условиях, превращается в абсурд»98. Для такой «науки» «характерно, что то, что на определенной исторической ступени развития было ново, оригинально, глубоко и обоснованно, она повторяет в такое время, когда это плоско, отстало и ложно» (25, II, 348). Поэтому сегодня только современный марксизм, имеющий в своей основе диалектическое отрицание классического марксизма, действительно является истинным марксизмом. И именно он должен стать теоретической основой для практической деятельности тех, кто считает себя коммунистом, – разумеется, если мы окажемся достойными продолжателями дела своих великих учителей. Или хотя бы попытаемся стать таковыми, а не успокоимся в привычной роли «попов марксистского прихода», или того пуще – «марксистских» попугаев.

Л.А. Гриффен

«КАПИТАЛ»

и

капитализм

КИЕВ – 2003

Н а у ч н о е и з д а н и е

Гриффен Леонид Александрович

“Капитал” и капитализм

Подписано к печати 5.05.2003

Формат 60 х 84 1/16. Бумага офс.

Способ печати – ризография.

Усл. печ. лист. 9,25. Тираж 500

Полиграфическое предприятие “ЭКМО”

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg