«Методология экономической науки, или Как экономисты объясняют»

Untitled

MARK BLAUG

МАРК БЛАУГ

The Methodology of Economics

OR HOW ECONOMISTS EXPLAIN

Second Edition

Методология экономической науки

ИЛИ КАК ЭКОНОМИСТЫ ОБЪЯСНЯЮТ

Второе издание

Перевод с английского

Под редакцией

члена-корреспондента РАН

B.C. ABTOHOMOBA

Cambridge University Press

1992

НП «Журнал Вопросы экономики»

Москва 2004

Д

УДК 330

01

Б 68

Перевод с английского — Ю.В. Автономова

Блауг Марк

Методология экономической науки, или Как экономисты объяс­няют. Пер. с англ. / Науч. ред. и вступ. ст. B.C. Автономова. -М.: НП «Журнал Вопросы экономики», 2004. - 416 с.

Моему сыну Тристану посвящается

Книга одного из самых известных в мире историков и методоло­гов экономической науки посвящена исследованию природы эконо­мического объяснения. Сделав строгий методологический обзор ос­новных разделов современной экономической теории, автор стремится выяснить насколько "научна" экономическая наука, в какой мере она нацелена на объяснение реальных фактов.

Ставшая классической, книга профессора Блауга адресована эко­номистам, в первую очередь преподавателям и студентам экономи­ческих вузов, но представляет интерес также для историков и фило­софов науки.

Данное издание выпущено в рамках проекта "Translation Project" при поддержке Института "Открытое общество" (Фонд Сороса) — Россия и Института "Открытое общество" — Будапешт

© Cambridge University Press, 1992

© Русский текст, вступительная статья

НП «Редакция журнала "Вопросы экономики"», 2004

ISBN 5-901389-04-2

Оглавление

"Боюсь, что, выбрав именно эту тему [предмет и метод экономической теории] для сегодняшнего разговора, я могу подвергнуться двум серьезным обвинениям: в занудстве и са­монадеянности. Спекуляции вокруг методологии печально зна­мениты своим многословием и банальностью. Они дают хоро­ший повод для междоусобицы; заявления противоборствую­щих сторон не связаны никакими ограничениями, и победа в споре, если победителя вообще удается определить, по обще­му мнению, не приносит явной пользы науке. Зачастую бес­полезности методологических выводов сопутствует утомитель­ность процесса, которым они достигаются.

Обвиненный в занудстве методолог не может искать спа­сения в скромности. Напротив, он гордо выступает вперед, готовый давать советы всем и каждому, критиковать работы тех, кто с большим или меньшим успехом, но все же пытался быть конструктивным; он выдает себя за верховного судью прошлых и диктатора будущих научных трудов".

Рой Ф. Харрод, "Economic Journal", 1938

B.C. Автономов. За что экономисты не любят методологов ... 11

Предисловие 17

Предисловие к первому изданию 35

Часть I. То, что вы всегда хотели узнать о философии науки, но боялись спросить

Глава 1. От традиционных взглядов— к взглядам Поппера.... 43

Традиционный взгляд — 43. Гипотетико-дедуктив-ная модель — 44. Тезис симметрии — 46. Нормы и реальная практика — 53. Фальсификационизм Поп-пера — 55. Логическая ошибка — 58. Проблема ин­дукции — 59. Иммунизирующие стратагемы — 63. Статистический вывод — 67. Степени корробора-ции — 70. Центральный вывод — 74.

Глава 2. От Поппера— к новой неортодоксии 76

Парадигмы Куна — 76. Методология против исто­рии — 81. Научно-исследовательские программы — 82. Методологический анархизм Фейерабенда — 90. Назад к первым принципам — 95. Аргументы в пользу методологического монизма — 96.

Часть II. История экономической методологии

1лава 3. Верификационизм как феномен преимущественно

XIX века 107

"Доисторическое прошлое" методологии экономи­ческой науки — 107. Очерк Милля — 111. Законы-тенденции - 118. "Логика" Милля - 122. Эконо-

Оглавление

мическая теория Милля на практике — 126. "Ло­гический метод" Кернса — 131. Джон Невилл Кейнс подводит итоги — 136. "Эссе" Роббинса — 141. Новые австрийцы — 147.

Глава 4. Фальсификационизм как феномен исключительно

XX века 150

Ультраэмпиризм? — 150. И снова априоризм — 154. Операционализм — 155. Тезис об иррелевантности предпосылок — 160. F-уклон — 169. Дарвинист­ский механизм выживания — 172. Наивный фаль­сификационизм против развитого фальсифика-ционизма — 179. Назад к эссенциализму — 182. Институционализм и моделирование структур — 186. Современное основное течение — 188.

Глава 5. Различие между позитивной и нормативной эконо­ мической теорией 190

"Гильотина Юма" — 190. Методологические сужде­ния и ценностные суждения — 193. Существует ли свободная от ценностей общественная наука? — 196. Пример атаки на Wertfreiheit — 198. Решения проблемы невозможности Wertfreiheit — 202. Крат­кий исторический очерк — 203. Позитивная эко­номическая теория благосостояния Парето — 207. Теорема о "невидимой руке" — 210. Диктатура па-ретовой экономической теории благосостояния — 212. Экономист в роли технократа — 214. Искаже­ния при оценке фактов — 218.

Часть III. Методологическая оценка неоклассической исследовательской программы

Глава 6. Теория потребительского выбора 225

Введение — 225. Является ли закон спроса зако­ном? — 227. От кривых безразличия к выявленным предпочтениям — 231. Эмпирические исследова­ния спроса — 235. Важность товаров Гиффена — 237. Теория потребительских характеристик Лан­кастера — 239.

• Оглавление

Глава 7. Теория фирмы 243

Классическая защита — 243. Ситуационный детер­минизм — 248. Конкурентные результаты, несмот­ря на олигополию — 252.

Глава 8. Теория общего равновесия 257

Проверки теории общего равновесия — 257. Тео­рия или аналитический каркас? — 258. Практичес­кая значимость — 262.

Глава 9. Теория предельной производительности 269

Производственные функции — 269. Теория отно­сительных долей дохода Хикса — 272. Проверки теории предельной производительности — 275.

Глава 10. Переключение, обратное переключение и тому

подобное 279

Измерение капитала — 279. Существование функ­ции спроса на капитал — 280. Эмпирическая зна­чимость обратного переключения — 282.

Глава 11. Теория международной торговли Хекшера—Улина.... 288

Теорема Хекшера—Улина — 288. Теорема Самуэль-сона о выравнивании цен на факторы — 289. Пара­докс Леонтьева — 290. Исследовательская програм­ма Улина—Самуэльсона — 292. Дальнейшие провер­ки — 293. Теорема Хекшера—Улина—Ванека — 295.

Глава 12. Кейнсианцы против монетаристов 298

Бесплодные дебаты? — 298. Последовательные вер­сии монетаризма Фридмена — 299. Теория Фрид-мена — 301. III фаза монетаризма — 303. Восста­навливая идеи Кейнса — 304. Взлет и падение мо­нетаризма — 306. Новая классическая макроэко­номика — 311. Макроэкономика через лакатоши-анские очки — 313.

Глава 13. Теория человеческого капитала 317

Твердое ядро и защитный пояс — 317. Методоло­гический индивидуализм — 321. Границы програм-

Оглавление

мы — 325. Гипотеза скрининга — 326. Итоговая оценка — 332. Послесловие — 334.

Глава 14. Новая экономическая теория семьи 336

Производственные функции домашних хозяйств — 336. Подгонки задним числом (Adhockery) — 339. Некоторые результаты — 340. И вновь верифика-ционизм — 344. Оглядываясь назад — 347.

Глава 15. Постулат рациональности 348

Значение рациональности — 348. Рациональность как святыня — 350. Критика рациональности — 352.

Часть IV. Что мы узнали об экономической теории?

357

Глава 16. Выводы

Кризис современной экономической теории — 357. Измерение без теории — 362. И вновь фальсифи-кационизм — 366. Прикладная эконометрика — 367. Какой путь избрать? — 370.

Глоссарий 373

Рекомендации по дальнейшему знакомству с литературой 377

Библиография 380

Именной указатель 402

Предметный указатель 409

За что экономисты не любят методологов

Раскроем читателю один секрет: большинство экономистов, по всей видимости, не интересуются вопросами экономичес­кой методологии или даже относятся к ней неприязненно. Если мы ограничимся великими экономистами, то ясной картины по этому вопросу не получим. Действительно, история знала великих экономистов-теоретиков, считавших методы, которы­ми они пользуются, самоочевидными и потому не нуждаю­щимися в обсуждении (Д. Рикардо, Л. Вальрас, Дж.М. Кейнс), хотя были и противоположные примеры (Дж.С. Милль, К. Менгер, М. Фридмен). Считается, что "практикующие" экономисты недо­любливают методологов за то, что последние лезут в чужие дела, плохо в них разбираясь: кто не может сам, тот учит других. Кос­венным подтверждением этого тезиса может служить тот факт, что иногда теоретики обращались к методологическим вопро­сам только в конце своей научной карьеры, когда их главные труды остались в прошлом (Дж. Хикс), хотя очевидно, что теоре­тическое новаторство и философскую умудренность исследовате­ли могут демонстрировать в разном возрасте. У российских эко­номистов есть и свои особые основания подозрительно отно­ситься к трудам по методологии экономической науки. Набившие оскомину схоластические дискуссии в советской экономичес­кой литературе об исходном и основном производственных от­ношениях, производительном и непроизводительном труде и т.д. могли отвратить от методологических вопросов кого угодно.

Но есть и другой вариант ответа: может быть теоретиков раздражают упреки методологов, потому что их совесть не впол­не чиста? Ведь в экономической теории методологические про­блемы в принципе стоят острее, чем в других общественных науках, поскольку, благодаря использованию модели челове­ка, максимизирующего целевую функцию, и связанного с ней математического аппарата, степень абстрагирования от реаль­ности в ней намного выше, и теоретические модели могут раз­виваться до некоторой степени независимо от объясняемых и моделируемых явлений.

10

11

B.C. Автономов

За что экономисты не любят методологов

Чтобы разобраться в сложном отношении экономистов к экономической методологии, на наш взгляд, полезно разли­чать нормативную и позитивную методологию экономической науки. Нормативная методология науки призвана быть ее со­вестью — моральным кодексом профессии, содержащим опи­сание допустимых методов исследования или, по крайней мере, описание идеала, к которому надо стремиться. Она, как пра­вило, задается извне и опирается на требования философии науки или признанные достижения других наук (в качестве примера для экономической науки выдвигались и классическая механика, и биология, и психология, и социология) и доста­точно критична по отношению к практике, которая в той или иной степени обычно не дотягивает до этого идеала. Вспом­ним хотя бы резкую методологическую критику экономичес­кой теории в статьях Торстейна Веблена, которая велась с позиций эволюционной биологии и социальной психологии. Важнейшее место в нормативном идеале занимает рекоменду­емая процедура проверки обоснованности теоретических ги­потез. Применительно к экономической науке в этой области используется фальсификационизм Поппера, а также идеал про­грессивной научно-исследовательской программы Лакатоша. Ярким примером такой методологии могут служить взгляды Марка Блауга — автора данной книги.

Возражения экономистов против претензий нормативной методологии могут иметь разный характер. Так, Мизес и другие представители неоавстрийской школы упрекают философов-методологов, которые выдвигают свои рекомендации, опираясь на опыт физики и других естественных наук, в непонимании специфики экономической теории как дедуктивной дисципли­ны, выводящей свои положения из априорно заданной аксио­мы экономически рационального поведения (максимизации целевой функции). Другие, такие как Милтон Фридмен, под­черкивают прагматический статус экономической теории как генератора эмпирических прогнозов, вследствие чего эмпири­ческая проверка вспомогательных теоретических конструкций, ведущих к данным прогнозам, становится необязательной.

Позитивная методология — это попытка осознать и обоб­щить практику исследований в данной области науки, объяс­нить методологически невинным ученым Журденам, что на са­мом деле они говорят прозой и заслуживают за это полного ува­жения. В этом осознании, которое всегда идет изнутри данной

дисциплины, неизменно присутствует элемент оправдания сло­жившейся практики — "защитной методологии", если исполь­зовать термин Лакатоша. Среди классических произведений в жанре защитной методологии первое место занимает знамени­тое эссе Фридмена о методологии позитивной экономической теории. Основной, хотя и не высказанной открыто, задачей фридмена было как раз отбиться от нападок нормативных мето­дологов, выступавших в данном случае с позиций последова­тельного логического позитивизма и требующих эмпирической проверки не только выводов теории, но и ее предпосылок.

Следует также упомянуть, что между нормативной и по­зитивной методологиями возможен компромисс: рекомендо­вана может быть не процедура отбора одной правильной гипо­тезы, а употребление той, которая в данном случае "удобнее". Такая позиция, основанная на методологическом анархизме Фейерабенда и постмодернистских подходах, нашла последо­вателей и среди экономистов (наиболее известными в данном отношении являются взгляды Д. Макклоски).

Интерес экономистов к методологическим проблемам ис­пытывает выраженные взлеты и падения. Когда экономическая (как и любая другая) наука развивается по гладкой траектории (по Куну, это период "нормальной науки"), методологичес­кие вопросы как дескриптивной, так и нормативной методо­логии обычно находятся на периферии внимания. Но в период кризисов, вызванных внутринаучными или внешними причи­нами, методологические основы науки извлекаются из "запас­ников" и подвергаются интенсивной рефлексии. В истории эко­номической науки такое случалось, например, в ходе маржи-налистской революции конца XIX в. (знаменитый "спор о методе") и в 70—80-е годы XX в., когда кризис методов госу­дарственного регулирования экономики привел к кризису "ве­ликого неоклассического синтеза" и активизации альтернатив­ных мэйнстриму направлений.

В настоящее время у нас, кажется, нет оснований гово­рить о столь остром периоде в развитии экономической на-уки, но интерес к методологическим вопросам, тем не ме­нее, достаточно ярко выражен, о чем можно судить хотя бы по количеству монографий и статей, посвященных данной те­матике. Важнейшей причиной этого нам представляется обес­покоенность научного сообщества излишней формализацией основного (неоклассического) течения экономической науки,

12

13

B.C. Автономов

За что экономисты не любят методологов

нежеланием многих его представителей иметь дело с фактами реальной жизни или их стремлением довольно сильно препа­рировать эти факты так, чтобы к ним можно было применить методы неоклассической теории.

Автора данной книги Марка Блауга никак нельзя упрекнуть в дилетантизме в области современной экономической теории или деструктивной оппозиционности по отношению к основ­ному течению. Хорошо известны его труды в области экономики образования, написанные в рамках неоклассической традиции (точнее, в рамках теории человеческого капитала). Вышедшая из-под его пера популярная во всем мире история экономической мысли также ставит в центр внимания историю и логику развития идей, которые легли в основу неоклассического мэйнстрима.

Тем не менее Марк Блауг занимает в современной литера­туре по экономической методологии особое место. В отличие от истории экономической науки, где книга Блауга "Экономи­ческая мысль в ретроспективе" является общепринятым учеб­ным пособием, в области методологии его позиция гораздо менее популярна. Но у нее были и есть влиятельные сторонники, ко­торые видят перспективы экономической науки в усилении ее внимания к фактам, — Василий Леонтьев, Морис Алле, Джо­зеф Стиглиц и другие. Блауг — один из главных приверженцев применения к экономической теории нормативной методоло­гии Поппера—Лакатоша, которая выдвигает весьма жесткие, чтобы не сказать неудобные, требования. Эту точку зрения нельзя сегодня назвать преобладающей в научном сообществе. Боль­шинство ученых-экономистов и сочувствующие им методологи экономической науки склонны в наши дни облегчать норма­тивные требования и допускать большую степень независимос­ти экономических теорий от наблюдаемых фактов. Здесь Блауг однозначно придерживается маршаллианскои линии частичного равновесия в развитии экономической мысли XX в., сторонни­ки которой сознательно жертвовали степенью обобщенности и элегантностью теории ради ее близости к фактам и возможно­сти практического применения. Противоположная линия об­щего равновесия Вальраса, которая, начиная с 30-х годов XX в. (во многом — усилиями Самуэльсона), решительно возоблада­ла в основном неоклассическом течении экономической тео­рии, в значительной мере осуждается Блаугом как неэффек­тивная трата сил общества на формалистское совершенствова­ние теории без осмысления и предсказания новых фактов.

Позиция Блауга противопоставляет его не только тем эконо­мистам-неоклассикам, которые создают теоретические модели без оглядки на реальность, но и приверженцам методологическо­го плюрализма (Б. Колдуэлл, Д. Макклоски), рассматривающим экономическую теорию как совокупность различных инструмен­тов, эффективность которых невозможно сравнить, а потому равнодопустимых и равноправных. Блауг верит в то, что сопос­тавление с фактами (в той мере, в какой оно возможно) позво­ляет сделать выбор в пользу теории, которая лучше их объясняет.

Предлагаемая вниманию читателя книга "Методология эко­номической науки" состоит из четырех основных частей. Пер­вая часть — это краткий и весьма полезный для экономиста очерк философии науки, из которого автор извлекает свой методологический идеал развитого (sophisticated) фальсифи-кационизма. По ироничному признанию самого автора, она задумывалась как "детское пособие по последним тенденциям в философии науки". Хотя при желании ее можно использовать как "курс ликвидации безграмотности" в данной области, по стилю она больше напоминает не учебник, а традиционный платоновский диалог: начиная свой рассказ с рассмотрения основных черт традиционного взгляда на философию науки, Блауг умело избегает присущей историкам науки самоуспокоен­ности, представляет каждую из методологических проблем — симметрию прогнозирования и объяснения, демаркацию меж­ду наукой и ненаукой у Поппера, проблемы познания при ис­пользовании индукции и статистическом выводе — как не­оконченный спор, не изрекая истин в последней инстанции. Мы могли бы выразить его идею, перефразируя Черчилля: "раз­витый фальсификационизм — это худшая методологическая ус­тановка, если не считать всех прочих".

Вторая часть книги, пожалуй, наиболее близка к тому, что можно было бы назвать учебником. Она представляет собой очерк истории экономической методологии, начиная с Сениора и Дж.С. Милля до 80-х годов XX в. Рассматривая взгляды знаме­нитых авторов, писавших о методологии экономики на протя­жении полутора веков, на природу экономического объясне­ния, Блауг отслеживает последовательную трансформацию того, какой представители экономической профессии видели (точ­нее, хотели видеть) свою науку. Текст изобилует сносками, которыми читатель может воспользоваться в качестве путево­дителя по темам, представляющим для него особый интерес.

14

15

B.C. Автономов

Наибольший интерес, на мой взгляд, представляет третья часть книги, в которой Блауг с точки зрения принятых им ме­тодологических принципов оценивает различные области со­временной неоклассической теории и останавливается на том, в какой мере в них генерируются эмпирически опровержимые положения, объясняются новые факты. В некоторых описанных Блаугом областях (а надо сказать, что его перечень содержит основные из них) за последнее десятилетие произошли значи­тельные изменения и его оценка ситуации несколько устарела (это относится, например, к теориям международной торгов­ли, новым эндогенным теориям экономического роста и проч.). Но со времени выхода второго издания "Методологии эконо­мической науки" (1992) не появилось столь масштабной и по­следовательной методологической оценки основных областей неоклассической теории. Наконец, последняя, четвертая часть книги представляет собой послесловие, критически оценива­ющее состояние как основного течения, так и альтернативных подходов в экономической теории.

В целом книга Блауга будет чрезвычайно полезна для пре­подающих и изучающих экономическую теорию в российских университетах, поскольку в нашей стране отсутствует тради­ция научных исследований в рамках неоклассического подхо­да, и преподавание в вузах ведется преимущественно людьми, знающими лишь учебники. В учебниках же не уделяется внима­ния границам применения теории и обоснованности ее выво­дов. Поэтому студент может либо воспринять науку некрити­чески, как некое божественное откровение, либо, что более вероятно, столкнуться с очевидными противоречиями между теорией и фактами и сделать скоропалительный вывод о том, что его учили не тому, что нужно. Хорошие книги по методо­логии науки, к которым безусловно относится монография Марка Блауга, позволяют восполнить этот пробел в нашем экономическом образовании.

В. С. Автономов, член-корреспондент РАН

Предисловие

Первое издание этой книги вышло в 1980 г. С тех пор появи­лись семь основательных учебников, три хрестоматии, анноти­рованная библиография и, конечно, сотни статей, посвящен­ных экономической методологии, — не так уж плохо для ка­ких-то десяти с небольшим лет интеллектуальной активности в относительно второстепенной области экономической науки1.

Поток новой литературы по методологии экономической на­уки уже сам по себе требовал второго издания, с тем чтобы учесть появившиеся в этой области новые разработки. К тому же, моя основная мысль иногда была понята неверно (несом­ненно, из-за того, что мне не удалось ее выразить четко и ясно), что побуждало меня переформулировать свою аргументацию.

1 Предлагаю перечень вышедшей литературы в хронологическом порядке, перечисляя исключительно книги: Katouzian H. Ideology and Method in Economics (1980); Samuels W.J. (ed.). The Methodology of Economics. Critical Papers from the Journal of Economic Issues (1980); Pitt J. (ed.). Philosophy in Economics (1981); Caldwell B.J. Beyond Positivism. Economic Methodology in the Twentieth Century (1982); Stegmuller W., Balzer W. and Spohn W. (eds.). Philosophy of Economics (1982); Boland LA., The Foundations of Economic Method (1982); EichnerA.S. (ed.). Why Economics Is Not Yet A Science (1983); Coats A.W. (ed.). Methodological Controversy in Economics: Historical Essays in Honor of T. W. Hutchison (1983); Marr W.L. and Raj B. (eds.). How Economists Explain. A Reader in Methodology (1983); McKenzie R.B. The Limits of Economic Science (1983); Caldwell B.J. (ed.). Appraisal and Criticism in Economics: A Book ofReadings (1984); HausmanD.M. (ed.). The Philosophy of Economics: An Anthology (1984); Wiles P. and Routh G. (eds.). Economics in Disarray (1984); Klant J.J. The Rules of the Game: The Logical Structure of Economic Theories (1984); Weintraub E.R. General Equilibrium Analysis (1985); Mingat A., Salmon P. and Wolfelsperger A. Methodologie economique (1985); McCloskey D. The Rhetoric of Economics (1985); Dow S.C. Macroeconomic Thought. A Methodological Approach (1985); Lawson T. and Pesarian H. (eds.) Keynes' Economics: Methodological Issues (1985); Boland L.A. Methodology for a New Microeconomics (1986); O'Sullivan P.J. Economic Methodology and Freedom to Choose (1987); Pheby J. Methodology and Economics: A Critical Introduction (1988); de Marchi N. (ed.). The Popperian Legacy in Economics (1988); Boland L.A. The Methodology of Economic Model Building: Methodology After Samuelson (1989); Roy S. Philosophy of Economics (1989); Redman D.A. (ed.). Economic Methodology. A Bibliography (1989); Glass J.C. and Johnson W. Economics. Progression, Stagnation or Degeneration? (1989); Redman D. A. Economics and the Philosophy of Science (1991); Gordon S. The History and Philosophy of Social Science (1991).

16

17

Предисловие

Кроме того, некоторые из примеров, приведенных во второй половине книги, были слишком шатки, а другие нуждались в обновлении. Наконец, новые разработки в области макроэконо­мики, теории общего равновесия и теории международной тор­говли также вдохновляли меня на подготовку нового издания.

Сначала я амбициозно намеревался чуть ли не удвоить объем прежней книги, дополнив ее новыми главами о посткейнсиан-ской макроэкономике, экспериментальной экономике, теории игр и кризисе в эконометрике, разрешившим спор между байе-совой и классической теориями статистического вывода. Но в конце концов интеллектуальная лень и нежелание бросаться туда, куда поостереглись бы вступать даже ангелы, привели к появлению этого второго издания, которое лишь незначитель­но превышает по объему и отличается по содержанию от пер­вого. Я дополнил свое рассмотрение теории общего равнове­сия, теории международной торговли Хекшера—Улина, моне­таризма и новой классической макроэкономики, а также добавил новую главу о постулате рациональности как "твер­дом ядре" основного течения экономической мысли. В основ­ном, однако, новое издание представляет собой все ту же кни­гу, что и старое. Амбициозные добавления, которые я надеялся сделать, оставляю для другой книги.

Теперь позвольте еще раз сформулировать центральную мысль моей книги, сравнив свой собственный подход к мето­дологии экономической науки с подходом Брюса Колдуэлла, который содержится в его книге "За пределами позитивизма"2. Наши книги демонстрируют удивительное единодушие по мно­гим ключевым вопросам экономической методологии: методо­логия — это не просто яркое название для "методов исследова­ния", а изучение связи между теоретическими концепциями и обоснованными выводами о реальном мире; в частности, ме­тодология — это та ветвь экономической науки, где мы рас­сматриваем способы, которыми экономисты обосновывают свои теории, и приводимые ими причины, по которым они пред­почитают одну теорию другой. Методология одновременно яв­ляется описательной ("вот что делает большинство экономис­тов") и предписывающей дисциплиной ("вот что экономисты должны делать, чтобы продвинуть свою науку вперед"). Нако-

2 Последующие рассуждения во многом повторяют мои "Комментарии" к книге Уайлза и Рута (Wiles P. and Routh G., 1984, p. 30—36).

Предисловие

нец методология не дает механического алгоритма ни для по­строения, ни для обоснования теорий, и этим она больше на­поминает искусство, нежели науку. Мы также сходимся в том, что экономические теории рано или поздно нужно сравнивать с фактами реального мира, и это — окончательный критерий истины, но эмпирическая проверка столь трудна и неодно­значна, что мы вряд ли сможем найти много примеров эконо­мических теорий, решительно отвергнутых в результате много­кратных эмпирических опровержений (несмотря на это, как мы увидим, существуют поразительные примеры таких случа­ев). Тщетно искать эмпирический аналог каждой используемой теоретической концепции — такая цель попросту недостижи­ма, но мы можем осуществить косвенную проверку, анализи­руя совокупность основополагающих концепций конкретной теории и выводя из них следствия, касающиеся некоторых яв­лений реального мира. Это не означает, однако, что предсказа­ния важны сами по себе, независимо от того, насколько "реа­листичны" допущения. Экономические теории нельзя считать инструментами, позволяющими точно предсказывать эконо­мические события, — это просто попытки раскрыть причины и отыскать движущие силы в экономической системе.

Впрочем, на этом согласие между нами и заканчивается. Я привожу доводы в пользу фальсификационизма, определяемого как методологическая позиция, согласно которой теории и ги­потезы считаются научными тогда и только тогда, когда сде­ланные на их основе прогнозы, по крайней мере в принципе, опровержимы, то есть когда они исключают всякую возмож­ность каких-то определенных действий, состояний или собы­тий. Я придерживаюсь этой точки зрения отчасти по эпистемо­логическим причинам, поскольку единственный способ узнать, что та или иная теория верна или, скорее, не ошибочна, — это проверить какой-либо следующий из нее прогноз о действиях, состояниях или событиях, а отчасти по историческим причи­нам, ибо научное знание всегда развивалось путем опроверже­ния существующих теорий и построения новых теорий, устой­чивых к опровержению. Более того, я утверждаю, что совре­менные экономисты на самом деле разделяют методологию фальсификационизма: несмотря на некоторые расхождения во мнениях, особенно по поводу прямой проверки фундаменталь­ных предпосылок, представители основного течения экономи­ческой мысли отказываются принимать всерьез любую эконо-

18

19

Предисловие

мическую теорию, если она не отваживается на определенные прогнозы экономических событий, и в конечном счете судят об экономических теориях по точности сделанных на их основе предсказаний. При этом, однако, я считаю, что в реальности экономисты не практикуют то, что проповедуют: их рабочая философия науки может быть метко охарактеризована как "без­опасный фальсификационизм". Иными словами, я скептиче­ски отношусь к тому, что экономисты делают на самом деле, в противоположность тому, что они об этом говорят.

Колдуэлл, со своей стороны, сомневается, что фальсифи­кационизм является методологией, которую можно рекомен­довать: по его мнению, правила фальсификационизма столь строги, что при их последовательном соблюдении жизнеспо­собной оказалась бы лишь небольшая часть экономических тео­рий. К тому же, он почти не видит признаков того, чтобы эко­номисты на деле прибегали к фальсификационизму даже в его "безопасной форме". Он отстаивает "методологический плюрализм", исповедует принцип "пусть расцветают сто цве­тов", полагая, что различные школы в экономической теории можно критиковать только изнутри, то есть в рамках признава­емых ими же самими критериев. Но если все методологические стандарты считать равноприменимыми, придется признать до­пустимым любое теоретизирование. С ультралиберальной пози­ции "методологического плюрализма" не является очевидным даже то, почему мы должны требовать, чтобы теории были логически непротиворечивы или утверждали что-либо опреде­ленное о реальном мире, что в конце концов подразумевает наличие возможности показать их ложность.

Колдуэлл явно симпатизирует методологии фальсификаци­онизма, но многие из своих негативных выводов о ней он де­лает, исходя из тонкого различия между методологиями кон-фирмационизма и фальсификационизма. Он отмечает: большин­ство современных экономистов верят, "что теории должны поддаваться проверке; что полезным средством проверки яв­ляется сравнение предсказаний, сделанных на основе теории, с реальностью; что точность прогнозов часто является самым важным свойством, на которое только может претендовать тео­рия; что, наконец, относительная иерархия теорий должна определяться степенью подтверждения, или корроборации, сравниваемых теорий" (Caldwell В., 1982, р. 124). Эти четыре принципа, утверждает он, характеризуют скорее методологию

Предисловие

конфирмационизма, чем фальсификационизма. Фальсифика­ционизм является более строгой доктриной. В своей простей­шей форме, говоря словами самого Колдуэлла, он сводится к следующему: "Ученые должны не только эмпирически прове­рять свои гипотезы, они должны выдвигать гипотезы, на осно­ве которых можно делать смелые прогнозы, и пытаться опро­вергнуть их в ходе своих проверок. Также важно, чтобы ученые использовали только подтвержденные гипотезы и отвергали те, которые подтверждения не нашли. Тогда проверка действительно будет чего-то стоить" (Caldwell В., 1982, р. 125).

Таким образом, различие между конфирмационизмом и фальсификационизмом зависит частично от степени, в кото­рой теоретиков вынуждают делать рискованные опровержимые прогнозы, а частично от того, принимаются ли опровержения всерьез, как возможные свидетельства фундаментальной оши­бочности теории. Конфирмационисты стремятся к тому, чтобы их теории не подвергались большому риску, а столкнувшись с эмпирическим опровержением, усаживаются "чинить" теорию или корректировать область ее применения, но никогда не от­брасывают ее как ложную. Фальсификационисты, напротив, намеренно подвергают себя риску и воспринимают многократ­ную неспособность сделать точный прогноз как свидетельство того, что следует обратить внимание на альтернативные тео­рии. Очевидно, эти различия носят скорее количественный, а не качественный характер, и два методолога, подобно мне и Колдуэллу, могут честно расходиться во мнениях по поводу того, следует ли относить современных экономистов к "кон-фирмационистам" или к "безопасным фальсификационистам". Имеются веские причины, затрудняющие применение ме­тодологии фальсификационизма в экономической науке: лю­бая гипотеза предполагает, что некоторые условия принима­ются неизменными, количество этих условий очень велико и они не всегда поддаются точному определению; в экономичес­кой теории нет хорошо подтвержденных универсальных зако­нов, а существующие имеют статистическую форму, или фор­му тенденций, без каких-либо универсальных констант; чтобы проверить теорию, мы должны построить ее модель, но, к со­жалению, одна и та же теория может быть представлена широ­ким разнообразием моделей; наконец, данные, используемые при любой эмпирической проверке, могут лишь приблизительно соответствовать концепциям проверяемой теории (Caldwell В.,

20

21

Предисловие

1982, p. 238—242). Однако точно те же факторы действуют и в физике, химии, биологии, хотя и в меньшей степени. Дей­ствительно, так называемый тезис Дюгема—Куайна гласит, что решительно опровергнуть какую-либо теорию логически не­возможно, ибо любая проверка теории подразумевает сочета­ние исходных условий и составных элементов теории, так что опровержение всегда можно объяснить неправильно заданны­ми исходными условиями. Выход из этой дилеммы один — на­ложить ограничения на то, что Поппер называет "иммунизи­рующими стратагемами", используемыми исключительно для защиты теорий от эмпирических опровержений. Эти ограниче­ния являются важной чертой методологии фальсификациониз-ма, которую Колдуэлл, наряду со многими другими авторами, пишущими по методологическим вопросам, просто игнорирует. Допустим, в экономической (как, впрочем, и в любой дру­гой) науке действительно не существует недвусмысленно ин­терпретируемых проверок. Но это не означает согласия с Кол­дуэллом, будто экономисты всегда игнорируют результаты проверок, не подтверждающих теорию, или в лучшем случае осуществляют корректировку своей теории, имеющую целью не допустить дальнейших опровержений. История экономичес­кой науки, в особенности современной, дает нам многочис­ленные примеры теорий и гипотез, отвергнутых если и не са­мым решительным образом, то в результате систематических эмпирических опровержений. "В экономической теории не­просто найти такое утверждение, — сказал однажды Фрэнк Хан, — которое все здравомыслящие экономисты признали бы решительно опровергнутым эмпирическими свидетельства­ми" (Hahn F., 1987, р. ПО). На самом деле это сделать очень легко. Конечно, все зависит от того, кого мы относим к "здра­вомыслящим экономистам", и что понимаем под "решитель­ным опровержением". Но существует список примеров: пол­ный отказ в 1970-е годы от кривой Филлипса, понимаемой как устойчивая связь между инфляцией и безработицей; отказ в 1980-е от гипотезы о постоянной скорости обращения денег и соответственно от представления, что инфляцию можно кон­тролировать, просто управляя денежным предложением, и даже свести к нулю за два или три года; отказ в 1980-е от предполо­жения, что рациональные ожидания исключают возможность изменить реальный выпуск или занятость с помощью моне­тарной или фискальной политики; отказ примерно в 1960-е от

22

^ Предисловие

"закона" Боули, провозглашающего постоянство относитель­ных долей дохода на капитал и на труд в национальном доходе, и от общего "закона" постоянного отношения объема капита­ла к выпуску во всей экономике; отказ в 1950-е от кейнсиан-ской функции потребления, ставящей текущее потребление в зависимость исключительно от текущего дохода; отказ в 1930-е годы от представлений финансовых властей о полном вытеснении государственных расходов во время депрессий; от­каз в это же время от предположения, что реальная заработ­ная плата изменяется контрциклично, — этот ряд примеров можно было бы продолжать почти до бесконечности. Пред­ставление, что экономические теории, как старые солдаты, никогда не умирают, но лишь "угасают", — это просто миф, устоявшийся благодаря частому повторению.

Так, Колдуэлл недавно признал, что по крайней мере один из аргументов, приводившихся им из года в год в порядке крити­ки фальсификационизма, "если и не ложен... то серьезно уязвим".

"Моей ошибкой было заявлять, что фальсификация является не­подходящей методологией для экономической науки, потому что боль­шинство экономических теорий не могут быть решительно опроверг­нуты. Чтобы подкрепить это утверждение, я указывал на многочислен­ные препятствия для осуществления надежных проверок экономических теорий. ...[Но] каждая наука сталкивается с трудностями в поисках безупречных опровержений. Таким образом, нельзя считать эффек­тивным аргументом против фальсификационизма указание на то, что решительные опровержения встречаются редко. Эта проблема суще­ствует повсюду" (Caldwell В., 1991, р. 7).

А между тем решить проблему очень просто: надо прило­жить больше усилий! Конечно, эта рекомендация должна быть выполнима, то есть предписывающая методология типа фаль­сификационизма должна быть адекватна или, по крайней мере, реалистична для описания предмета. На этом месте Колдуэлл снова обращается к своему прошлому убеждению, что фаль-сификационизм никогда не практиковался сколь-нибудь ши­роко в экономической науке: "Ни Хатчисон, ни Блауг не смогли указать на парадигматические эпизоды использования фальсификационизма. Примеры Хатчисона (отказ от теории народонаселения Мальтуса и некоторых неадекватных версий кейнсианской и монетаристской макроэкономики) описыва­ют случаи, когда, обычно по прошествии довольно длитель-

23

Предисловие

ного времени, стало очевидно, что прогнозы, сделанные на основе теории, не сбылись" (Caldwell В., 1991, р. 9). Я наде­юсь, прочитав 12-ю главу этой книги любой "здравомысля­щий экономист" убедится, что вся история послевоенной мак­роэкономики содержит целый ряд парадигматических эпизо­дов практического применения фальсификационизма, то есть случаев, когда достаточно быстро становилось ясно, что "теоретические предсказания не сбылись".

Брюс Колдуэлл задал тон для дальнейшей реакции мето­дологов экономической науки на первое издание этой книги. Дэниел Хаусман (Hausman D.M., 1985, 1988, 1989) утверж­дал, что фальсификационизм не применялся никогда, посколь­ку на практике он неосуществим. По его словам, современные экономисты привержены тому, что он называет "дедуктивиз-мом", а я — "верификационизмом", "святым покровителем" которого в действительности является Джон Стюарт Милль, а не Карл Поппер: "учитывая, как слабо обоснованы различные вспомогательные утверждения, необходимые для построения экономических теорий, следовать попперианским советам Бла-уга и рассматривать несбывшиеся прогнозы как опровержение экономических теорий просто неразумно или безответствен­но" (Hausman D.M., 1989, p. 119)3. После этого не приходится удивляться, что Хаусман (Hausman D.M., 1989, р. 122—123) является приверженцем описательной, а не предписывающей методологии. Снова и снова мы сталкиваемся у него с фраза­ми, что фальсификационизм — "агрессивная методология", критически относящаяся к большей части того, что считается современной экономической теорией, в то время как критики фальсификационизма неизменно принимают "защитную ме­тодологию", утверждая, что задачей методологов экономичес­кой науки является описание реальной работы экономистов, что, коротко говоря, означает делать хорошую мину при пло­хой игре. Это — старое различие между позитивной и норма­тивной экономической наукой, перенесенное в область ме­тодологии: мы либо описываем, объясняем и одобряем то,

3Точно также Харгривс-Хип (Hargreaves-Heap S., 1989, ch. 2) использует тезис Дюгема—Куайна для атаки на фальсификационизм, утверждая, что по­скольку эмпирические проверки не носят решающего характера, в экономи­ческой теории мы должны стремиться к "пониманию", а значит эмпиричес­кие свидетельства имеют определенное, но не решающее значение для выбо­ра теории.

^^_ Предисловие

что действительно делают экономисты, либо отстаиваем об­разцовую экономическую теорию, подозревая, что многие эко­номисты не дотягивают до образца.

Лоуренс Боулэнд не заходит так далеко, как Хаусман: он утверждает, что фальсификационизм может быть реализован, но в действительности не реализуется. "Для Блауга любое при­менение того, что он называет фальсификационизмом, сво­дится не только к разработке в принципе опровержимых моде­лей, но также к активным попыткам их опровергнуть. Вряд ли хоть один принадлежащий к основному течению экономист когда-либо защищал методологическое требование опровержи-мости Поппера—Самуэльсона в таком строгом смысле за ис­ключением единственного краткого периода, когда эта точка зрения была популярной на семинарах Лондонской школы эко­номики" (Boland L.A., 1989, р. 10; см. также 1982, ch. 10—11). Боулэнд признает, что экономистов действительно волнует проверяемость как необходимое свойство адекватных эконо­мических моделей, но они рассматривают эмпирическое опро­вержение как вызов, требующий улучшить модель, увеличив "степень" ее проверяемости, а не как повод отвергнуть саму теорию, лежащую в основе модели.

Клант (Klant J.J., 1984, р. 184—186) и де Марки (de Marchi N., 1988, p. 12—13) также испытывают серьезные опасения в отно­шении критерия опровержимости в экономической теории, рас­сматривая его как невозможный на практике идеал, достижи­мый в лучшем случае лишь в какой-то степени; короче, они оставляют за фальсификационизмом статус нормативной ме­тодологии. Деборе Редман, напротив, не нужны такие филосо­фы науки, как Поппер, Кун и Лакатош, и она рассматривает попперианское наследие в экономической теории как почти полностью пагубное. Понимая фальсификацию как "решитель­ное опровержение", она без труда показывает, что такого в науке вообще не может быть, откуда следует, что «защита тео­рии на том основании, что она до сих пор еще не была "фаль­сифицирована" ... на самом деле неубедительна» (Redman D.A., 1991, p. viii). Логика этого аргумента безупречна. Беда лишь в том, что никто и никогда не определял фальсификацию как эквивалент решительного опровержения, и Поппер в своей "Логике научного открытия" исписал немало страниц, оспари­вая тезис, что кто-либо вообще может решительно опроверг­нуть хоть что-то, — страниц, которые сама Редман (Redman D.A.,

24

25

Предисловие

1991, p. 32—35, p. 124) обстоятельно цитирует. Установив, к своему полному удовольствию, что экономические теории, в ее смысле слова, не более опровержимы, чем физические, она обвиняет меня в противоречии самому себе: "Блауг утвержда­ет, что экономисты называют своей целью фальсификацию, которую на самом деле не практикуют, но тогда их должно упрекать за то, что они не делают того, что Блауг в любом случае считает невозможным" (р. 119). По-моему это хороший пример того, как можно выиграть спор, придумав аргумента­цию воображаемого оппонента.

Наконец, Билл Джеррард в полезном обзоре недавно вы­шедшей литературы по экономической методологии различает "радикальный" и "догматический" фальсификационизм:

"Приверженцы радикального фальсификационизма осознают воз­можную ошибочность знания, подчеркивают роль эмпирических про­верок в качестве предохранителя, защищающего науку от догматиз­ма, но при этом признают трудности эмпирической проверки теорий в силу неоднородности самой их структуры. Со своей стороны, пред­ставители догматического фальсификационизма рассматривают эм­пирическую проверку как безупречный и абсолютно объективный способ получения истинного знания" (Gerrard В., 1990, р. 201—202).

Первый, заявляет Джеррард, соответствует методологии самого Поппера, второй — попперианской методологии. Он заключает: «Представляется очевидным, что в экономичес­кой теории должно быть больше методологии Поппера, но ее следует освободить от такой искаженной версии, как "поп-перианский метод"».

Среди книг, которые комментирует Джеррард, — "Рито­рика экономической науки" Дональда Макклоски (McCloskey D., 1985), остроумная и вызывающая работа, специально на­писанная с целью очистить экономическую науку от всех пред­писывающих методологий, таких как фальсификационизм, ве-рификационизм и т.п. Экономисты, утверждает Макклоски, питают уважение к вышедшей из моды философии науки, ко­торую он называет "модернизмом", хотя обычно ее именуют "логическим позитивизмом". Названия здесь имеют значение, поскольку автор в мгновение ока приписывает модернизму различные предположения, которые приобрели хождение сре­ди экономистов, но не имеют ничего общего с философским движением, известным как логический позитивизм. Модернизм,

Предисловие

уверяет нас Макклоски, характеризуется десятью заповедями, среди которых есть и такие: для оценки верности той или иной теории имеют значение только поддающиеся наблюдению пред­сказания, основанные на этой теории; факты и системы цен­ностей — совершенно разные категории, поэтому позитивные выводы всегда надо отличать от нормативных; для любого на­учного объяснения того или иного явления характерно стремле­ние подвести его под какой-то общий закон; интроспекция, метафизические воззрения, эстетические соображения и т.п. могут использоваться при выдвижении гипотезы, но не имеют отношения к ее обоснованию. Подобные представления, ука­зывает Макклоски, теперь отвергаются многими профессио­нальными философами, но экономисты не обратили внима­ния на реакцию философов на "модернизм" и продолжают верить, что единственным "фундаментальным" доказательством экономического утверждения является объективная количе­ственная проверка. Именно эта наивная вера в эмпирическую проверку как критерий истины составляет ядро "модернизма" и является главным жупелом в книге Макклоски. "Трудно усом­ниться в главенстве модернизма в экономической науке, — замечает он, — хотя объективная количественная проверка, конечно, придала бы этому, да и любому утверждению, правдо­подобия и была бы здесь уместной" (McCloskey D., 1985, р. 11). С одной стороны, он осуждает любые намеки на предписыва­ющую методологию; то есть никому не дано закладывать мета-теоретические стандарты того, что следует считать хорошей, а что плохой аргументацией. С другой стороны, "объективная ко­личественная проверка, конечно, придала бы этому ... правдо­подобия и была бы здесь уместной" (курсив мой. — М.Б.). Да, она могла бы сделать предположение более правдоподобным, хотя бы потому, что нефилософствующие экономисты склон­ны воспринимать количественные проверки всерьез. Но поче­му она была бы уместной, если не имеет отношения к истин­ности утверждения? А если она имеет к ней по крайней мере какое-то отношение, почему нам не говорят, какое? Макклос­ки высмеивает читателя, верящего, что в экономической тео­рии есть предположения, которые могут быть либо верны, либо нет, и в результате трудно понять, почему эмпирическая про­верка вообще когда-либо бывает уместной.

Если предписывающая методология исключена, то остает­ся только описательная методология, или то, что Макклоски

26

27

Предисловие

предпочитает называть изучением "риторики" или "речи". В последнее время слово риторика приобрело уничижительное значение, но вплоть до XIX в. оно обозначало просто способы воздействовать на аудиторию с помощью тщательного постро­ения речи; это — искусство говорить или писать убедительно. Макклоски нигде не дает точного определения термина рито­рика, но общий смысл, вкладываемый им в этот термин, дос­таточно ясен. Более того, во второй половине своей книги он приводит несколько примеров риторического анализа, осно­ванных на работах Пола Самуэльсона, Роберта Солоу, Джона Мута и Роберта Фогеля, которые являются поучительными, даже если вы и не разделяете то, что Макклоски называет "анархической теорией познания в экономической науке".

Остается загадкой, каким образом Макклоски удается ана­лизировать язык, используемый экономистами, без каких-либо критериев "хорошего" и "плохого" языка, без каких-то стандартов того, что следует искать в лингвистических сред­ствах, используемых этими экономистами для убеждения своих читателей. По сути дела, ему это и не удается: приведенные им примеры риторического анализа полны неявных метатео-ретических суждений. Например, в предпоследней главе Мак­клоски критикует одно из самых слабых мест современной экономической теории — путаницу между проверкой на ста­тистическую значимость эффекта и проверкой на его нали­чие. Эта глава буквально переполнена советами по поводу "хо­рошей" статистической практики, с которыми лично я пол­ностью согласен. Но откуда взяться таким советам, если не из метатеоретических норм, также известных как методоло­гия, то есть логика методов, используемых в какой-либо дис­циплине. Макклоски неизменно возражает против Методо­логии (с прописной буквы), но весьма благосклонно отно­сится к методологии (со строчной буквы). Это, похоже, означает следующее: вы можете давать много предписаний по мелочам (например, не прибегайте к слишком резким вы­ражениям; не будьте предвзяты; повернитесь лицом к фак­там; не попадайтесь на удочку собственной риторики; не го­ворите о больших или малых эффектах без указания критериев, по которым судите; не смешивайте статистическую значи­мость с реальной; замените метод вывода по Нейману—Пир­сону байесовым и т. д.), но не можете делать предписаний по важным вопросам (например, стремиться избегать выводов,

28

^ Предисловие

повторяющих любые самоочевидные наблюдения; всегда срав­нивать свои выводы с выводами конкурирующих теорий, если таковые существуют; воздерживаться от таких корректировок своих теорий, которые не имеют другой цели, кроме объяс­нения эмпирической аномалии). К сожалению, я не вижу ра­циональных оснований для подразумеваемого здесь разгра­ничения между осуждаемой Методологией и достойной вся­ческого поощрения методологией, да и сам Макклоски так их нигде и не приводит4.

Можно представить себе, как выглядел бы риторический анализ монетаристских работ Милтона Фридмена. Фридмен пользуется некоторыми явными и неявными стилистически­ми приемами, которые, похоже, объясняют невероятную убе­дительность его рассуждений и, следовательно, его влияние на современную экономическую науку. Изучив эти приемы, я, вероятно, в какой-то момент задам себе вопрос: верно ли, что контроль над денежным предложением является ключом к контролю над инфляцией в современных промышленно раз­витых экономиках? И я уже мысленно слышу ответ Макклос­ки: "Дурачок, что же ты ищешь истину в экономических тео­риях?". "Экономика, подобно геологии, эволюционной био­логии или самой истории является, скорее, исторической наукой, чем наукой, предсказывающей будущее" (McCloskey D., 1985, р. 18). Но геология, эволюционная биология и история — на­уки, касающиеся прошлого, то есть справедливость их пред­положений действительно зависит ex post facto от эмпиричес­ких данных (достаточно вспомнить о значении палеонтологи­ческих находок для обоснования теории Дарвина). Можно ли сказать то же об экономической теории? Зависит ли истин­ность монетаризма, если не от точности его прогнозов в отно­шении будущего, то от точности его предположений о прош­лом? Фридмен в конце концов является одним из авторов книги "Денежная история Соединенных Штатов, 1867—1960". Про­верял ли он справедливость монетаризма с помощью истори­ческих данных о денежном предложении и уровне цен? И важ­но ли это знать? "Дурачок, ты опять занимаешься Методоло­гией? Голову тебе долой!"

"Другие примеры критики Макклоски, содержащие более или менее ту же мысль, можно найти в работах: Caldwell B.J. and Coats A.W. (1984), Rosenberg A. (1988), Gerrard B. (1990, p. 208-212), Backhouse R.E. (1991b).

29

Предисловие

Идея изучать то, как экономисты убеждают друг друга на практике, выглядит заманчиво, но неверно утверждать, что все причины верить какой-либо экономической теории одина­ково хороши и что экономисты на самом деле так и думают. А ведь Макклоски утверждает именно это:

«Рассмотрим, например, следующую фразу из экономической тео­рии: "Кривая спроса имеет отрицательный наклон". Согласно офи­циальной риторике экономисты верят в это на основании статисти­ческих свидетельств — отрицательных коэффициентов в функциях спроса на чугун или отрицательных диагональных элементов в матри­цах спроса, — которые систематически повторяются в научных жур­налах. Именно они считаются проверками, результаты которых "со­гласуются с гипотезой". Однако в гораздо большей степени убежде­ние в достоверности гипотез проистекает из других источников: интроспекции ("как бы поступил я в подобной ситуации?"); опыта неконтролируемых событий (подобных нефтяному кризису); автори­тета человека, выдвинувшего данную гипотезу ("ее считал верной Альфред Маршалл"); соображений симметрии ("если есть закон пред­ложения, должен быть и закон спроса"); соображений, верных по определению ("более высокая цена приводит к сокращению спро­са"); и, главное, аналогии ("если кривая спроса на жевательную ре­зинку имеет отрицательный наклон, почему бы кривым спроса на недвижимость и продажную любовь не быть такими же?"). Как можно убедиться в любой аудитории и на любом семинаре, круг аргументов, выдвигаемых в экономической науке, гораздо шире, чем признается официальной риторикой» (McCloskey D., 1987, р. 174).

Можно не сомневаться, что существует множество причин, по которым кривые спроса имеют отрицательный наклон, но так же нет сомнения в том, что если бы статистические данные многократно показывали иное, ничто не заставило бы эконо­мистов просто поверить в "закон спроса". Главным образом их "убежденность в достоверности гипотезы" проистекает вовсе не из других источников, как уверяет Макклоски, и, конечно, не должна проистекать. В данном случае, равно как и во многих других, описание и предписания абсолютно согласуются друг с другом. И в этом — суть моей аргументации.

В этой книге я показываю поразительную преемственность в методологических принципах современных экономистов, принципах, которые так или иначе соответствуют фальсифи-кационистской схеме Поппера. Но в то же время не приходит-

30

^ Предисловие

отрицать, что на деле экономисты прибегают в лучшем слу­чае к "безопасной" разновидности фальсификационизма, а в худшем — к верификационизму в духе Милля5.

Моя глубокая вера в то, что экономистов можно побудить более серьезно относиться к фальсификационизму, за послед­ние десять лет была несколько поколеблена. Некоторые специа­листы по теории общего равновесия и теории игр в последние годы открыто высказывали свое отрицательное отношение к фальсификационизму (см. ниже, главу 8), а состоявшаяся в 1989 г. конференция по приложимости философии науки Лакатоша к экономике выявила упорный скептицизм ее участников в от­ношении применимости идей Поппера и Лакатоша в такой об­ласти, как экономическая наука, и, в частности, их нежела­ние оценивать экономические теории в свете новейших эмпи­рических данных (de Marchi N., 1991, p. 504—506, 509). Стало очевидно, что многие экономисты не в силах расстаться с пред­ставлением, будто чисто теоретический прогресс, более глубо­кое понимание некоторых экономических проблем имеют са­мостоятельную ценность, даже если они не вносят сколько-нибудь существенного вклада в разработку экономической политики или в нашу способность предвидеть последствия этой политики. В этом находит свое отражение современная тенден­ция рассматривать экономическое теоретизирование как чисто интеллектуальную игру, не пытаясь даже сопоставить свои тео­ретические построения с внешним миром в слабой надежде узнать нечто, что в один прекрасный день прольет свет на функ­ционирование реальной экономики.

В своем письме в журнал "Science" Василий Леонтьев (Leontief W., 1982) проанализировал статьи, опубликованные в "American Economic Review" за предшествовавшее десятиле­тие, и обнаружил, что более половины из них представляли собой математические модели без каких-либо эмпирических

5 Кентерберри и Буркхардт (Canterberry E.R. and Burkhardt R.J., 1983), проанализировав 542 эмпирические статьи в четырех ведущих экономических журналах за 1973—1978 гг., обнаружили, что только в трех статьях содержа­лась попытка опровергнуть предложенные гипотезы; во всех остальных случа­ях нулевая гипотеза принималась. Это показывает, что экономисты скорее подтверждают, нежели опровергают. Не о том ли же самом говорят некоторые критики фальсификационизма, вроде Хаусмана? Да, но они приветствуют такое положение или воспринимают его как неизбежность, в то время как я не хочу с ним мириться и утверждаю, что его можно и нужно исправить.

31

Предисловие

Предисловие

данных, примерно 15% содержали совершенно нематематизи-рованный теоретический анализ (также без эмпирических дан­ных) и только в оставшихся 35% статей использовались при­емы эмпирического анализа.

Характеристика статей, опубликованных в AER

1972-1976 гг. 1977-1981 гг.

1. Математические модели без

каких-либо эмпирических данных 50,1 54,0

2. Теоретические модели без математической формулировки

и эмпирических данных 21,2 11,6

Статистическая методология 0,6 0,5

Эмпирический анализ,

основанный на данных автора 0,8 1,4

5. Эмпирический анализ, основанный на опубликованных

статистических данных 21,4 22,7

6. Другие виды эмпирического

анализа 5,4 7,9

7. Эмпирический анализ, основанный на искусственной

имитации и эксперименте 0,5 1,9

Источник: Leontief W. (1982).

Морган (Morgan Т., 1988) обновил обзор Леонтьева, вновь показав, что половина статей в "American Economic Review" и "Economic Journal" не содержит каких бы то ни было дан­ных и что это намного превышает аналогичную долю для фи­зических и химических журналов. Освальд (Oswald A.J., 1991а) подтвердил результаты, полученные Леонтьевым и Морганом, применительно к микроэкономике, и пришел к совершенно справедливому заключению, что многие экономисты рассмат­ривают свою дисциплину как "разновидность математичес­кой философии" (или, лучше сказать, "социальной матема­тики", то есть такой ветви математики, которая имеет дело с социальными проблемами, но подходит к ним сугубо фор­мально). Здесь мы наблюдаем своеобразный формализм: со­вершенствование техники исследования как самоцель, ради самой техники. Коландер и Клэмер (Colander D. and Klamer A., 1987, 1988) показали, что американские аспиранты убежде-

ны, будто главным условием, необходимым для их профессио­нальной карьеры, являются аналитические способности, а не знание экономических реалий или знакомство с экономичес­кой литературой. Студенты обычно проницательно оценива­ют избранную ими профессию и остро чувствуют "скрытую программу", заложенную в своем учебном плане. Ясно, что американские аспиранты чутко уловили: в экономической на­уке больше всего преуспевают математические "пиротехни­ки", временами обнаруживающие некоторые познания в мод­ной ныне эконометрике.

Тот факт, что процесс экономического образования разви­вает скорее способность к решению математических головоло­мок в ущерб существенным знаниям об экономической систе­ме, просто отражает торжество пустого формализма, характер­ного для всей современной экономической науки. А почему бы и нет? Что плохого в элегантной экономической теории, ис­пользующейся в качестве интеллектуального времяпрепровож­дения? Я думаю, на этот вопрос есть два ответа. Один из них заключается в том, что некоторые из нас испытывают "празд­ное любопытство" по отношению к реальной экономике. Не­смотря на все удовольствие от абстрактной, математически сформулированной экономической теории, мы не можем не задумываться о том, как экономика функционирует на самом деле, и большая часть лемм строгой и чистой теории не утоля­ет нашей жажды понять, как связаны вещи друг с другом в мире экономики. Второй ответ заключается в том, что эконо­мическая теория на протяжении всей своей долгой истории была тесно связана с экономической политикой, желанием поправить дела в экономике, искоренить бедность, выровнять распределение доходов и богатства, противодействовать деп­рессиям и т.д., и все это никогда не ощущалось так остро, как в недавний послевоенный период. Но если экономисты хотят занять определенную позицию в вопросах экономической по­литики, не говоря уже о том, чтобы помочь правительствам в ее разработке, они должны ясно представлять, как функцио­нирует экономическая система: мы знаем, что приватизация, если она сопровождается увеличением числа производителей, приводит к росту объемов и повышению качества продукции; мы знаем, что платежный баланс можно избавить от дефицита путем девальвации и даже сколько времени на это потребует­ся; мы знаем, что инфляцию можно снизить, проводя жесткую

32

2-

33

Предисловие

фискальную и монетарную политику, и даже знаем, что необ­ходимо сделать для снижения инфляции на заданное число процентных пунктов, — или только думаем, что знаем? Все это я говорю к тому, что экономическая теория должна преж­де всего быть эмпирической наукой, покончив со своим древ­ним занятием — "социальной инженерией"6.

Утверждение, что экономисты в конечном счете должны проверять свои идеи фактами, что аналитической строгостью иногда приходится жертвовать ради практической значимос­ти, еще не означает, будто им необходимо придерживаться Методологии фальсификационизма. Аргументы в пользу эм­пирически ориентированной экономической теории могут сле­довать и из методологических (со строчной буквы "м") сооб­ражений7. В этом нет сомнений, но все равно любая метатеоре-тическая рекомендация ничем не лучше Методологии, лежащей в ее основе. Что бы ни говорил Макклоски, между методоло­гией и Методологией нет ни логических, ни философских раз­личий. И Методологией, которая лучше всего поддерживает стремление экономиста к реальному знанию экономических взаимосвязей, является философия науки, связанная с име­нами Карла Поппера и Имре Лакатоша. Я все еще верю, что достижение идеала опровержимости в полной мере — это важ­нейшая цель экономической науки.

6 Этот аргумент выразительнее всего был высказан Хатчисоном (Hutchison T W 1988, р. 172-173; 1992).

7 Май ер (Mayer Т., 1992) детально обосновывает эту точку зрения в сво­ ей новой книге, само название которой отражает ее основную мысль: "Исти­ на против точности в экономической науке".

Предисловие к первому изданию

В отношении выражения "методология чего-либо" сложи­лась пагубная двусмысленность. Термин "методология "иногда понимают как совокупность технических процедур дисципли­ны, как более внушительно звучащий синоним ее методов. Од­нако чаще он обозначает исследование концепций, теорий и основных принципов рассуждения, принятых в той или иной науке, и в этой книге мы будем придерживаться именно тако­го, более широкого значения термина. Чтобы избежать недо­разумений, я дополнил название книги подзаголовком "Как экономисты объясняют ", имея в виду, что "методологию эко­номической науки" следует понимать просто как философию науки в ее приложении к экономике.

Спрашивать, как экономисты объясняют изучаемые ими явления, на самом деле означает задаться вопросом: в каком смысле экономическая теория является наукой. Говоря сло­вами одного выдающегося современного философа науки: "Именно жажда объяснений, одновременно и систематичес­ких, и сопоставляемых с фактами, порождает науку; именно организация и классификация знания на основе объясняющих принципов является отличительной целью наук" (Nagel E., 1961, р. 4). Несомненно, экономическая теория содержит много примеров "объяснений, одновременно и систематических, и сопоставляемых с фактами", поэтому мы не будем тратить времени на доказательство того, что она является наукой. Од­нако при этом экономическая теория является достаточно своеобразной наукой, отличающейся, например, от физи­ки, ибо она изучает человеческую деятельность и, следова­тельно, усматривает "причины вещей" в основаниях челове­ческих поступков и мотивах, руководящих людьми. С другой стороны, она отличается, скажем, от социологии и полито­логии, поскольку ей все-таки удается генерировать строгие Дедуктивные теории человеческого действия, почти полнос­тью отсутствующие в этих двух науках о поведении человека. Короче говоря, объяснения, используемые экономистами,

34

2*

35

Предисловие к первому изданию

Предисловие к первому изданию

являются специфическим видом более общего рода научных объяснений и в этом смысле они ставят перед нами некото­рые особые проблемы.

Какова же в таком случае природа экономических объясне­ний? А в той мере, в которой они состоят из определенных теорий, — какова структура этих теорий и, в частности, взаи­мосвязь между предпосылками и выводами-прогнозами эконо­мических теорий? Если экономисты обосновывают свои тео­рии с помощью фактов, то сопоставляются ли с фактами только выводы теорий или только их предпосылки, или же и те и другие одновременно? Кроме того, что экономисты считают фактами? Каким образом экономические теории, претендую­щие на объяснение того, что есть, могут использоваться почти в том же виде для демонстрации того, что должно быть? Ины­ми словами, как соотносятся между собой позитивная и нор­мативная экономические теории, или, говоря более старомод­ным языком, каково соотнощение между экономической тео­рией как наукой и политической экономией как искусством? Подобного рода вопросы и будут занимать наше внимание на протяжении всей этой книги.

Эти вопросы постоянно беспокоили экономистов со вре­мен Нассау Уильяма Сениора и Джона Стюарта Милля, по­этому весьма поучительно обратиться к авторам девятнадца­того столетия и посмотреть, как именно, по их собственной (верной или неверной) оценке, занимались своей наукой экономисты того времени. К 1891 г. Джону Невиллу Кейнсу удалось обобщить методологические размышления целого по­коления экономистов в своей пользующейся заслуженной сла­вой книге "Предмет и метод политической экономии", ко­торую можно считать своего рода вехой в истории экономи­ческой методологии. В XX в. появилось еще одно подобное обобщение — работа Лайонела Роббинса "Природа и значе­ние экономической науки" (1932), за которой через несколько лет последовала другая широко известная книга с диамет­рально противоположными выводами — "Значение и основ­ные постулаты экономической теории" (1938) Теренса Хат-чисона. Позднее Милтон Фридмен, Пол Самуэльсон, Фриц Махлуп и Людвиг фон Мизес также сделали важный вклад в методологию экономической науки. Короче говоря, эконо­мисты рано осознали необходимость отстаивать "верные" принципы рассуждения в своей дисциплине, и хотя их ре-

альные исследования могли быть весьма далеки о того, что проповедовалось, эти проповеди достойны рассмотрения сами по себе. В этом будет состоять задача части II данной книги. Часть I содержит отдельное краткое введение в совре­менную философию науки, в ней вводятся некоторые раз­граничения, которые будут использоваться на протяжении всей книги (см. Глоссарий).

Сделав в главах 3 и 4 части II обзор литературы, посвя­щенной экономической методологии, в главе 5 мы обратимся к больному вопросу о логическом статусе экономической тео­рии благосостояния. Сформировав к концу данной главы бо­лее или менее полное представление об основных проблемах методологии экономической науки, мы будем готовы приме­нить выводы, к которым пришли, к некоторым из наиболее известных дискуссионных вопросов экономической теории. По­священная этой задаче часть III книги содержит ряд проана­лизированных примеров, назначение которых — не решить существенные вопросы, по которым экономисты расходятся во мнениях, но скорее показать, каким образом любой спор­ный вопрос в экономической теории связан с проблемами экономической методологии. В последней главе части IV мы сводим результаты наших усилий воедино в попытке прийти к некоторым итоговым выводам; она, возможно, более субъек­тивна, нежели все прочее содержание книги.

Слишком многие авторы, писавшие по вопросам эконо­мической методологии, видели свою задачу в рационализа­ции традиционных способов аргументации экономистов, и может быть поэтому современный среднестатистический эко­номист мало нуждается в методологических исследованиях. От­кровенно говоря, экономическая методология занимает весь­ма скромное место в образовании, которое получают совре­менные экономисты. Возможно, теперь ситуация меняется. После долгих лет полной самоуспокоенности по поводу науч­ного статуса своей дисциплины многие экономисты начина­ют задаваться более глубокими вопросами о том, чем они за­нимаются. Во всяком случае все большее число экономистов подозревают, что не все ладно в здании, возведенном эконо­мической теорией. В мою задачу не входит научить их, как стать более хорошими экономистами, но, с другой стороны, мало толку просто описывать то, что делают экономисты, не извлекая из этого некоторых объективных уроков; на каком-

36

37

Предисловие к первому изданию

Предисловие к первому изданию

то этапе даже самому беспристрастному зрителю должно за­хотеться взять на себя роль арбитра. Подобно многим другим современным экономистам, у меня тоже есть своя точка зрения на то, "Что не так с экономической теорией?", как озаглавлена книга Бенджамина Уорда, но мои поводы для недовольства связаны не столько с содержанием современной экономиче­ской теории, сколько с тем, как экономисты обосновывают свои теории. Я считаю, что у стандартной экономической ме­тодологии, как она излагается в первой главе практически каждого учебника по экономической теории, нет особых про­блем; проблема заключается в том, что сами экономисты не торопятся следовать собственным проповедям.

Когда Лаэрт обращается к Офелии с просьбой не уступать ухаживаниям Гамлета, она отвечает: "Не поступай со мной как лживый пастырь, // Который хвалит нам тернистый путь //На небеса, а сам, вразрез советам, // Повесничает на стезях греха //И не краснеет". Экономисты XX в., как мне думается, очень похожи на тех "лживых пастырей".

Удалось ли мне доказать свою точку зрения в данной кни­ге, оставляю на суд читателям, но в любом случае желание сделать это было главным мотивом ее написания.

Книга адресована в основном студентам-экономистам, то есть тем, кто уже ориентируется в экономической теории, но затрудняется (если вообще видит возможным) сделать выбор между альтернативными экономическими теориями. Между тем рост интереса к методологическим проблемам среди про­фессиональных экономистов таков, что осмелюсь утверждать: моя книга покажется интересной даже некоторым из моих коллег. Люди, посвятившие себя прочим общественным на­укам — социологи, антропологи, политологи и историки, — склонны либо завидовать экономистам из-за внешней науч­ной строгости их дисциплины, либо презирать их за то, что они находятся на побегушках у правительств. Возможно, они найдут, что данная книга является не столько противоядием от зависти, сколько напоминанием о выгодах, которые эко­номическая теория извлекает и всегда извлекала из своей ори­ентации на практическую политику.

Эта книга писалась очень (даже слишком) долго. Наброски первой главы были сделаны на Вилле Сербеллони в Белладжо, Италия, где я провел ноябрь 1976 г. благодаря щедрости Фонда

Рокфеллера. После того как я оставил идиллическую атмосфе­ру Центра исследований и конференций в Белладжо, препо­давание и другие научные обязанности мешали мне вернуться к рукописи в течение всего 1976—1977 учебного года. И даже затем мне понадобился весь 1978 г., чтобы закончить ее. Цен­ные замечания по поводу черновика рукописи, слишком мно­гочисленные, чтобы автор мог чувствовать себя комфортно, я получил от Курта Клаппхольца и Таноса Скураса. Кроме того, Рут Тауз прочла ее от начала до конца, устранив большин­ство, если не все мои грамматические ошибки. Эта работа ос­тавила меня в долгу перед ней, который может быть оплачен лишь моей глубокой благодарностью.

38

39

Часть I

ТО, ЧТО ВЫ ВСЕГДА ХОТЕЛИ

УЗНАТЬ О ФИЛОСОФИИ НАУКИ,

НО БОЯЛИСЬ СПРОСИТЬ

Глава 1

От традиционных взглядов к взглядам Поппера

Традиционный взгляд

Любой человек, открывший несколько современных учеб­ников по философии науки, скоро обнаружит, что это доволь­но странный предмет. Речь здесь идет не об изучении психоло­гических и социологических факторов, способствующих вы­движению новых научных гипотез, как того можно было бы ожидать, не об обзоре философских видений мира, неявно при­сутствующих в ведущих научных теориях, и даже не о принци­пах, методах и выводах естественных и общественных наук и описании в самом общем виде основных научных достижений. Вместо всего этого философия науки, похоже, состоит в ос­новном из попыток чисто логического анализа формальной структуры научных теорий и больше озабочена рекомендация­ми, как подобающим образом заниматься наукой теперь, чем описанием того, что называлось наукой в прошлом. А когда все же речь заходит об истории науки, то делается это так, что классическая физика выглядит идеальным прототипом, кото­рому должны рано или поздно уподобиться все дисциплины, достойные носить имя "науки".

Такая характеристика философии науки отражает ситуацию, сложившуюся в период расцвета логического позитивизма — в промежутке между двумя мировыми войнами, — и теперь она несколько устарела. Между 20-ми и 50-ми годами XX в. филосо­фы науки в большей или меньшей степени соглашались с тем, что Фредерик Зуппе (Suppe F., 1974) назвал "традиционным взглядом на теории". Но работы Поппера, Поланьи, Хансона, Тулмина, Куна, Лакатоша и Фейерабенда — если перечислять только ведущие имена — практически полностью разрушили этот традиционный взгляд, впрочем, так и не заменив его ника-

43

Глава 1

кой общепризнанной альтернативной концепцией. Одним сло­вом, начиная с 1960-х годов философия науки переживала не­что вроде смутного времени, что делает простой рассказ о ее сути и развитии в двух главах непростой задачей. По здравому размышлению, вначале необходимо многое сказать об основ­ных чертах традиционного взгляда и только затем переходить к описанию нового неортодоксального течения, используя ра­боты Карла Поппера как водораздел между старыми и новыми взглядами на философию науки.

Гипотетико-дедуктивная модель

Согласно стандартной точке зрения на науку, господство­вавшей в середине XIX в., научные исследования должны на­чинаться со свободного, непредубежденного наблюдения фак­тов, продолжаться индуктивной формулировкой универсаль­ных законов, описывающих эти факты, и в конечном счете, с помощью дальнейшей индукции, приходить к еще более об­щим утверждениям, которые принято называть теориями. Ис­тинность законов и теорий подлежит проверке путем сопос­тавления вытекающих из них эмпирических выводов со всеми наблюдаемыми фактами, включая те, что их породили. Такое индуктивное видение науки, классически описанное в книге Джона Стюарта Милля "Система логики" (1843) и по сей день остающееся "народным" видением, во второй половине XIX в. начало рушиться под воздействием работ Эрнста Маха, Анри Пуанкаре и Пьера Дюгема и было поставлено "с ног на голо­ву" в гипотетико-дедуктивной модели научного познания, воз­никшей уже в следующем веке как плод творчества представи­телей "Венского кружка" и американских прагматистов (см. Alexander P., 1964; Наггё R., 1967; Losee J., 1972, chs. 10, 11).

Тем не менее до самого 1948 г. гипотетико-дедуктивная мо­дель не была терминологически формализована в качестве един­ственно возможного способа научного объяснения. Эта автори­зованная версия впервые появилась в ставшей впоследствии знаменитой работе Карла Гемпеля и Питера Оппенгейма (Hempel C.G. and Oppenheim P., 1965)1, которые утверждали,

1 Тот же тезис более осторожно был заявлен сначала Гемпелем (Hempel C.G., 1942) и вызвал широкую дискуссию среди историков о смысле исторических

44

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

что любые истинно научные объяснения имеют общую логи­ческую структуру: они включают как минимум один универ­сальный закон плюс указание релевантных начальных условий или границ его применимости, которые вместе составляют explanans (объясняющее), или предпосылки, из которых с по­мощью правил дедуктивной логики выводится explanandum, утверждение о некотором событии, объяснение которому мы хотим найти. Под универсальным законом понимается утвержде­ние типа: "всякий раз, когда происходят события А, происхо­дят и события Б". Эти универсальные законы могут иметь де­терминистическую форму — если в них говорится об отдельных событиях Б, или статистическую форму — если в них говорится о классах событий типа Б (статистические законы имеют следу­ющую форму: "если произошли события А, то события Б про­изойдут с вероятностью р, где 0 <р < 1"). Под правилами дедук­тивной логики понимаются непогрешимые силлогические рас­суждения вроде "если А истинно, то Б истинно; А истинно, следовательно, Б истинно" (это пример того, что логики называ­ют гипотетическим силлогизмом). Вряд ли стоит добавлять, что дедуктивная логика — абстрактный инструмент, и логическая обоснованность дедуктивных размышлений никак не зависит от того, справедливы ли на самом деле большая посылка "если А истинно, то Б истинно" или малая посылка "А истинно".

Из общей логической структуры всех истинно научных объяснений следует, продолжали Гемпель и Оппенгейм, что при операции, называемой объяснением, используются те же правила логических выводов, что и при операции, называе­мой прогнозом, с единственной разницей — объяснения сле­дуют за событиями, а прогнозы предшествуют им. В случае с объяснением мы начинаем с явления, которое необходимо объяснить, а потом находим хотя бы один универсальный за­кон и набор начальных условий, которые дают логическое суж­дение о данном явлении. Иными словами, назвать какую-то конкретную причину объяснением данного явления означает просто отнести явление к сфере действия какого-либо уни-

объяснений (см. ниже, сноску 5). Более ранние, хотя и не столь строгие фор­мулировки гипотетико-дедуктивной модели можно найти в книге Поппера "Логика научного открытия", впервые опубликованной в 1934 г. на немецком языке, а затем в 1959 г. на английском (Popper К., 1959, р. 59, 68-69; см. также Popper К., 1962, II, р. 262-263, 362-364; Popper К., 1976, р. 117), а на самом Деле еще в 1843 г. - у Милля (Mill J.S.,1973, vol. 7, p. 471-472).

45

Глава 1

версального закона или группы законов; поэтому один из кри­тиков тезиса Гемпеля—Оппенгейма назвал его "способом объяснения через покрывающие законы" (Dray W., 1957, ch. 1). В случае с прогнозом, с другой стороны, мы начинаем с уни­версального закона и набора начальных условий и из них с помощью дедукции выводим утверждение о неизвестном со­бытии; прогнозы часто используются для того, чтобы прове­рить, работает ли исходный универсальный закон. Короче, объяснение — это просто "предсказание назад".

Представление о полной логической симметрии между при­родой предсказания и природой объяснения получило название тезиса симметрии. Оно составляет ядро гипотетико-дедуктивной модели познания, или модели познания через покрывающие законы. Отличительная черта модели в том, что она не исполь­зует никаких других способов логического рассуждения кроме дедукции (значение этого замечания вскоре прояснится). Уни­версальные законы, используемые при объяснении, не являют­ся результатом индуктивного обобщения частных случаев; это лишь гипотезы, если угодно, догадки, которые можно прове­рить, используя их для построения прогнозов конкретных со­бытий, но сами они несводимы к наблюдениям за событиями.

Тезис симметрии

Модель научного объяснения через покрывающие законы критиковалась с различных позиций, и даже сам Гемпель, ее наиболее ревностный защитник, с годами несколько отступил под натиском этих атак (Suppe F., 1974, р. 28п). Большинство критиков избрали целью своих атак тезис симметрии. Они ут­верждали, что прогнозирование вполне возможно и без объяс­нения и даже что объяснение может не предполагать прогнози­рования. Первое вполне очевидно — для прогноза достаточно просто найти корреляцию, в то время как для объяснения этого мало. Таким образом, любая линейная экстраполяция МНК-регрессии является своего рода прогнозом, при том что сама регрессия может не иметь под собой никаких теоретичес­ких оснований, описывающих взаимосвязь между переменны­ми, не говоря уже о представлениях, что из них является при­чиной, а что — следствием. Ни один экономист не нуждается в напоминании, что точное краткосрочное экономическое про-

46

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

гнозирование, подобно точным краткосрочным прогнозам по­годы, прекрасно осуществимо с помощью элементарных эври­стических правил, дающих вполне удовлетворительные резуль­таты, хотя мы можем не иметь никакого понятия, почему они их дают. Одним словом, возможность прогнозировать, ничего не объясняя, абсолютно очевидна.

Сказанное, впрочем, не означает, что нам всегда легко ус­тановить, достигла ли какая-то конкретная теория впечатляю­щих прогностических результатов благодаря своим достоинствам, или же это простая случайность. Некоторые критики традици­онного взгляда утверждали, что модель научного познания че­рез покрывающие законы в конечном счете основана на анализе причинности Дэвида Юма. По Юму, причинность — это не бо­лее чем постоянное сопряжение двух событий, прилегающих друг к другу во времени и в пространстве, из которых следующее первым по времени называется "причиной" второго, называе­мого "следствием", хотя на самом деле существование какой-либо связи между ними вовсе необязательно (см. Losee J., 1972, р. 104—106). Иными словами, мы никогда не можем быть увере­ны, что причинность — это не простая корреляция между собы­тием, происходящим в момент времени t, и событием, проис­ходящим в момент tf-1. Критики отвергли юмовскую "бильярд­ную модель причинности" и настояли на том, что истинно научное объяснение должно включать промежуточный механизм, соединяющий причину со следствием и гарантирующий, что найденная нами связь между двумя событиями является "необ­ходимой" (см., например, Наггё R., 1970, р. 104—126; 1972, р. 92-95,114-132; а также Наггё R. and Secord P.F., 1972, ch. 2). Пример теории всемирного тяготения Ньютона, однако, показывает, что настоятельное требование указывать истинный причинный механизм при научном объяснении явлений, если его понимать буквально, может оказаться губительным для раз­вития науки. Абстрагируйтесь от всех свойств движущихся тел, говорил Ньютон, кроме их положения, массы и ускорения, и дайте этим признакам операциональные определения. Вытека­ющая отсюда теория гравитации, включающая универсальный закон, согласно которому физические тела притягивают друг Друга с силой, прямо пропорциональной произведению их масс и обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними, позволяет нам предсказывать такие разнообразные явления, как эллиптические орбиты планет, фазы Луны, частоту морских

47

Глава 1

приливов и отливов, траектории полета артиллерийских сна­рядов и даже скорость падения яблок с яблони. Между тем Ньютон не предложил никакого механизма, который объяс­нял бы, как действует гравитация (он так и не был обнару­жен), и не смог ответить на возражения многих своих совре­менников, утверждавших, что сама идея гравитации, мгно­венно действующей на расстоянии без какой-либо материальной субстанции, посредством которой могла бы передаваться эта сила ("призрачные пальцы, тянущиеся сквозь пустоту!"), весьма метафизична2. И при всем этом никто не мог отрицать порази­тельной прогностической силы теории Ньютона, особенно после того, как в 1758 г. подтвердилось предсказание Эдмонда Галлея о возвращении кометы, впоследствии названной его именем, — достижение, превзойденное в 1846 г. Леверье, ко­торый с помощью закона о силе притяжения, обратной квад­рату расстояний, предсказал существование дотоле неизвест­ной планеты Нептун, наблюдая за отклонениями в орбите Урана. Тот же факт, что порой теория Ньютона давала сбои (о чем свидетельствуют безуспешные поиски Леверье еще одной не­известной "планеты" — Вулкан, существование которой должно было объяснить аномалии в движении Меркурия), был благо­получно забыт. Короче говоря, можно утверждать, что ньюто­новская теория тяготения — это только высокоэффективный инструмент прогнозирования, позволяющий делать предска­зания, приблизительно верные почти для всех практических целей в пределах нашей солнечной системы, но тем не менее неспособный действительно "объяснить" движение тел. Подоб­ные мысли привели Маха и Пуанкаре в XIX в. к убеждению, что все научные теории и гипотезы — всего лишь сжатые опи­сания природных феноменов, не являющиеся сами по себе ни истиной, ни ложью, но играющие роль условных обозначений

2 Нам известно, что Ньютон прекрасно знал об этом возражении; как он писал в письме к другу: "Гравитация должна порождаться агентом, действую­щим постоянно в соответствии с некоторыми законами, но вопрос о том, материален он или нет, я оставил на суд своим читателям" (цит. по: Toulmin S. and Goodfield J., 1963, p. 281—282; см. также Toulmin S. and Goodfield J., 1965, p. 217-220; Hanson N.R., 1965, p. 90-91; Losee J., 1972, p. 90-93). Аналогич­ным образом, история концепции гипноза (прошедшей путь от "животного магнетизма" через "месмеризм" к собственно "гипнозу") показывает, что многие хорошо известные природные явления, например, эффективное ис­пользование гипноза как анестезирующего средства в медицине, даже и сей­час невозможно объяснить в терминах передаточного причинного механизма.

48

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

для хранения эмпирических сведений, ценность которых опре­деляется принципом экономии мыслительных усилий, — то, что теперь называют методологией конвенционализма.

Достаточно сказать, что прогноз, даже если он сделан на основе высокосистематизированной и тщательно аксиомати­зированной теории, не обязательно подразумевает наличие объяснения. Но как быть с обратным утверждением: можем ли мы предложить объяснение, не делая каких-либо прогнозов? Ответ, очевидно, зависит от того, что мы понимаем под объяс­нением — ответ, от которого мы до сих пор осторожно уклоня­лись. В самом широком смысле слова, объяснить — означает ответить на вопрос "почему?"; объяснить - означает свести нечто таинственное и неизвестное к чему-то, что нам уже зна­комо, вызвав восклицание: "Ага, так вот как это происходит!". Если согласиться с этим намеренно вольным словоупотребле­нием, нам покажется, что существуют научные теории, вызы­вающие у нас это восклицание "Ага!", но не делающие ничего или почти ничего в направлении прогноза по отношению к классу явлений, которого они касаются. Признанный пример, часто цитируемый критиками традиционного взгляда (см., в частности: Kaplan А., 1964, р. 346—351; Наггё R., 1972, р. 56, 176—177), — это дарвиновская теория эволюции, претендую­щая на объяснение того, как высокоспециализированные био­логические формы последовательно развиваются из менее спе­циализированных в результате процесса естественного отбора, максимизирующего способность видов к размножению, одна­ко не способная предсказать, какие именно высокоспециали­зированные формы появятся при заданных природных условиях. Дарвиновская теория, как говорят критики, может многое рассказать об эволюционном процессе, когда он уже завершил­ся, и не в состоянии сказать о нем почти ничего до тех пор, пока он не произошел. Дело не в том, что теория Дарвина не может указать начальные условия, необходимые для того, что­бы действовал процесс естественного отбора, а в том, что она не в состоянии назвать определенных универсальных законов, описывающих шансы различных видов на выживание при раз­личных природных условиях. В той мере, в какой эта теория во­обще что-то предсказывает, она предсказывает принципиаль­ную возможность наступления некоего события при заданных Условиях, а не вероятность того, что при этих условиях оно про­изойдет. Например, на ее основе можно сделать предположе-

49

Глава 1

ние, что некоторая доля популяции вида, способного плавать, переживет неожиданное наводнение своей до той поры засуш­ливой среды обитания, но нельзя предсказать, какая доля дей­ствительно выживет при реальном наводнении, более того — будет ли эта доля вообще отличной от нуля (Scriven M., 1959).

Было бы ошибкой полагать, что теория Дарвина зиждется на знаменитом заблуждении post hoc, ergo propter hoc, то есть су­дит о причинности по простой временной последовательности, ибо Дарвин описал механизм, объясняющий процесс эволю­ции. Причина изменения видов, согласно Дарвину, — естествен­ный отбор, а естественный отбор выражается в борьбе за суще­ствование, происходящей путем размножения и случайных из­менений в том, что он называл "геммулами", подобно тому, как это происходит при выведении новых пород домашних жи­вотных. Наследственный механизм, описанный Дарвином, был системой, с помощью которой признаки обоих родителей сме­шивались в их потомстве, растворяясь в последующих поколе­ниях. К сожалению, изложенный механизм содержал ошибку: в описываемой ситуации новый вид возникнуть не мог, посколь­ку любая мутация, растворяясь в последующих поколениях, в конечном счете выродилась бы до состояния, неспособного повлиять на естественный отбор. Сам Дарвин позднее признал это возражение и, стремясь представить какое-то разумное объяс­нение эволюции, в последнем издании "Происхождения видов" делал растущие уступки дискредитированной ламарковской кон­цепции прямого наследования приобретенных признаков3.

По Ламарку, жираф выращивает длинную шею, потому что хочет добраться до растущих высоко на дереве листьев, и этот приобретенный признак передается его потомству, у ко­торого шеи становятся длиннее. Согласно Дарвину, у жирафов рождается потомство с шеями различной длины, но ввиду не-

3 Не без удовольствия мы должны заметить, что Дарвина вдохновлял один экономист — Томас Мальтус и решительно критиковал другой — Фли-минг Дженкин, профессор инженерии из Эдинбургского университета (Джен-кин, в силу обстоятельств, явился первым британским экономистом, пост­роившим кривые спроса и предложения). Дженкин в 1867 г. в своем отзыве на "Происхождение видов" (1859) первым показал, что теория Дарвина в его собственной формулировке была неверна. Именно это замечание могло заставить Дарвина включить в шестое издание "Происхождения видов" но­вую главу, в которой воскрешались идеи Ламарка (см. Jenkin F., 1973, особ, р. 344-345; Toulmin S. and Goodfield J., 1967, ch.9; Ghiselin M.T., 1969, p. 173-174; Lee K.K., 1969; Mayr E., 1982, p. 512-514).

50

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

достатка листьев на деревьях у молодых жирафов с более длин-нЫми шеями сохраняется больше шансов выжить, дать потом­ство и произвести на свет больше жирафов с такими же длин-нЫми шеями, как и у них; на протяжении многих поколений этот эффект формирует жирафа с длинной шеей, которого мы знаем. Эти два эволюционных механизма принципиально раз­личны, и для Дарвина уступить Ламарку хотя бы на йоту озна­чало серьезно поступиться своей фундаментальной теорией.

Ирония заключается в том, что к 1872 г. Мендель, труды которого выпали из поля зрения Дарвина, как, впрочем, и всех остальных, уже пришел к идее генов, то есть дискретных единиц-носителей информации о наследственности, переда­ющихся от поколения к поколению без смешивания или ра­створения. Менделева генетика снабдила теорию Дарвина убеди­тельным причинным механизмом, но, с нашей точки зрения, статус теории эволюции в результате изменился незначитель­но: теория Дарвина объясняет то, что не может предсказать, и приводит мало аргументов в защиту своих утверждений, кро­ме косвенных свидетельств постфактум. Сам Дарвин провоз­глашал свою верность гипотетико-дедуктивной модели позна­ния (Ghiselin M.T., 1969, р. 27-31, 59-76; George W., 1982, р. 140—150), но факт остается фактом — для некоторых он и по сей день остается "образцом объясняющего, но не прогно­зирующего ученого" (Scriven M., 1959, р. 477).

Возможно, это преувеличение, поскольку дарвинизм поко­ится на некотором количестве специфических условных утвер­ждений о реальности, — например, утверждении, что потом­ство имеет различные фенотипы, что эти различия системати­чески связаны с фенотипами родителей и что различные фенотипы проявляются с разной частотой в отдаленных поко­лениях. И дарвинизм на самом деле подразумевает некоторые прогнозы, например, то, что ни один вид не появляется дваж­ды; таким образом, появление дронтов повлекло бы за собой опровержение дарвинизма (Мауг Е., 1982, ch. 10; Rosenberg A, 1985, chs. 5—7). Аналогичным образом, говорить, что дарвинов­ская эволюция может объяснить форму шеи современного жи-Рафа, но никогда не смогла бы заранее предсказать ее, означает неверно понимать теорию Дарвина, которая, если она вообще предсказывает, делает это не в отношении отдельных существ (например, жирафов) или органов (например, шей), но в от­ношении признаков или наборов признаков. Сам Дарвин от-

51

Глава 1

лично знал, что некоторые факты, как, например, существо­вание бесплодных насекомых и стерильных гибридов, скорее всего вступают в противоречие с его теорией: целая глава "Про­исхождения видов" была посвящена "различным возражениям против теории естественного отбора", то есть признакам, кото­рые не могли бы развиться с помощью механизма естественно­го отбора. Короче говоря, дарвинизм в принципе может быть опровергнут наблюдениями независимо от возможности наблю­дать видообразование а 1а Дарвин на практике (Ruse M., 1982, р. 97—108; 1986, р. 20—26). В этом смысле эволюционная теория Дарвина логически относится к тому же типу теорий, что и ньютонова механика или теория относительности Эйнштейна (Williams M.B., 1973; Flew A., 1984, р. 24-31; Caplan A.L., 1985). Тем не менее следует признать, что модель познания через по­крывающие законы со следующим из нее тезисом симметрии не может легко вместить теорию эволюции Дарвина4.

Существуют другие примеры теорий, которые, как кажет­ся, предоставляют объяснения без каких-либо определенных прогнозов, такие как глубинная психология Фрейда и теория самоубийств Дюркгейма, хотя по поводу каждой из них можно возразить, что она не является истинно научной. Но еще более широкий класс примеров являют собой любого рода истори­ческие объяснения, в лучшем случае дающие достаточные, но не необходимые условия для того, чтобы событие определен­ного рода произошло; то, что объясняют историки, почти ни­когда строго не выводится из их explanans и таким образом не выливается во что-либо похожее на строгий прогноз (или, ско­рее, ретропрогноз). Исторические объяснения, как и научные, действительно основаны на фактах, но эти факты обычно на­столько скудны и двусмысленны, что согласовываются с боль­шим числом альтернативных и даже противоречащих друг дру­гу объяснений. Поэтому трудно не согласиться с утверждением Гемпеля (Hempel C.G., 1942), что почти все исторические объяс­нения являются псевдообъяснениями: они могут быть верны или неверны, но мы редко узнаем, как именно обстоит дело, а историк обычно не готов помочь нам отличить одно от другого.

4 Возможно, поэтому Поппер однажды утверждал, что теория эволюции Дарвина не является проверяемой научной теорией, но, скорее, "метафизи­ческой исследовательской программой, в рамках которой можно строить про­веряемые научные теории" (Popper К., 1976, р. 168, 171—180; а также 1972а, р. 69, 241-242, 267-268).

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

Подведем итоги. Мы можем найти случаи, подтверждаю­щие тезис об объяснениях без прогноза, но это не слишком сильные аргументы, и я по-прежнему убежден, что модель научного объяснения через покрывающие законы выдержива­ет всю критику, которой она подвергалась. Конечно, это про­тиворечивая позиция, но достаточно сказать, что необходимо быть настороже, когда нам предлагают объяснение, не дающее возможности прогноза, то есть когда вместо объяснения нам предлагают "понимание". "Мы понимаем причины землетря­сений, — писал Фрэнк Хан, — но пока не можем их предска­зывать" (Hahn F.H., 1985, р. 10). Впрочем, в последние годы геофизики добились большого прогресса в предсказании зем­летрясений, поскольку начали лучше понимать их точные при­чины. Как бы то ни было, когда пониманию не сопутствует способность предсказывать, мы должны задаться вопросом: про­исходит ли это ввиду отсутствия возможности получить все не­обходимые сведения о начальных условиях, как в случае с био­логической эволюцией, или это происходит потому, что объяс­нение не опирается на универсальный закон или по крайней мере обобщение некоторого рода, как в случае со многими историческими объяснениями? Если имеет место последнее, я бы утверждал, что нам определенно пытаются подсунуть "кота в мешке", ибо невозможно объяснить что-либо, не ссылаясь на более обширное множество явлений, элементом которого является предмет объяснения (см. Elster J., 1989).

Нормы и реальная практика

Мы увидели, что модель научного объяснения через по­крывающие законы исключает многое из того, что по крайней мере некоторые люди считали наукой. Но именно это и явля­ется ее целью: назначение модели в том, чтобы показать, "ка­кой наука должна быть", а не "какая она есть на самом деле". Именно эту предписывающую, нормативную функцию дан­ной модели ее критики находят столь спорной. Они утвержда­ют, что вместо постулирования логических требований, кото­рым должно удовлетворять научное объяснение, или мини­мальных критериев, которым в идеале должны соответствовать научные теории, с большей пользой время можно было бы Употребить, классифицируя и характеризуя теории, реально

52

53

Глава 1

находящиеся в научном обороте5. Занявшись этим, мы, по их мнению, обнаружили бы, что разнообразие теорий гораздо более поразительно, нежели их сходство, и это, по всей види­мости, должно говорить об отсутствии у научных теорий свойств, которые были бы присущи им всем.

Кроме дедуктивных, законоподобных, статистических и исторических объяснений, о которых мы уже упоминали, био­логия и общественные науки содержат многочисленные при­меры функциональных или телеологических объяснений, от­личающихся тем, что они указывают на инструментальную роль, которую некоторая часть организма играет в поддержании рас­сматриваемого состояния этого организма, или роль, которую действия отдельной личности играют в получении некоторого коллективного результата (см. Nagel E., 1961, р. 20—26). Эти четыре или пять типов объяснения фигурируют в ряде научных теорий, и сами теории, в свою очередь, можно классифици­ровать по различным признакам (см., например, Suppe F., 1974, р. 120—125; Kaplan A., 1964, р. 298—302). Но даже подобная детализированная типологизация научных теорий вызывает трудности, поскольку многие теории сочетают разные типы объяснения, и даже относящиеся к общей группе теории не обязательно будут демонстрировать одинаковые структурные свойства. Иными словами, когда перед нашим взором предста­ет всесторонняя панорама научной деятельности, у нас в руках оказывается слишком много материала, чтобы позволить себе предложить единственную "рациональную реконструкцию" тео­рий, из которой можно было бы извлечь методологические нормы, обязательные для всех истинно научных теорий.

5 Подобным образом историки утверждали, что модель исторического объяснения через покрывающие законы искажает то, чем они на самом деле заняты: история — это "идеографическая", а не "номотетическая" дисцип­лина, изучающая конкретные события и персонажи, а не общие законы развития (см. Dray W., 1957; 1966). Но суть первоначального аргумента Гем-пеля состояла в том, что даже отдельные события не могут быть объяснены без привлечения обобщений какого-либо рода, как бы тривиальны они ни были, и что историки обычно представляют не более чем "эскиз объясне­ния", поскольку они либо оказываются неспособны сформулировать свои обобщения, либо неявно и бездоказательно утверждают, что последние хо­рошо известны. Таким образом, дебаты о традиционном взгляде в лагере философов науки зеркально отражаются в полемике между Гемпелем и Дрэем в лагере философов истории (ее здравый и точный обзор см. в: McClelland P.D., 1975, ch. 2).

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

Скрытый конфликт между описанием и предписанием в философии науки, а также между историей и методологией науки сыграл главную роль в произошедшем в 1960-х годах практическом ниспровержении традиционного взгляда (см.: Toulmin S., 1977). Этот конфликт также чувствуется в трактов­ке роли принципа опровержимости в научном прогрессе, дан­ной Карлом Поппером — трактовке, которая явилась одной из основных движущих сил оппозиции традиционному взгляду. Обсуждение идей Поппера позволит нам вернуться к тезису симметрии, взглянув на него с новой стороны.

Фальсификационизм Поппера

Поппер начинает свои рассуждения с определения границы между наукой и ненаукой, своего так называемого демаркацион­ного критерия, и заканчивает их попыткой разработать стандар­ты оценки конкурирующих научных гипотез по степени их прав­доподобия. По мере того как он продвигается вперед в своих рассуждениях, он последовательно удаляется от традиционного взгляда, согласно которому целью философии науки является рациональная реконструкция неаккуратных научных теорий прош­лого и приведение их к виду, соответствующему определенным канонам научного объяснения. У Поппера философия науки ста­новится предметом, в котором мы ищем методы оценки науч­ных теорий с того момента, как они были сформулированы.

Отправной точкой Поппера является критика философии логического позитивизма в том виде, в котором она поддержи­валась представителями "Венского кружка", и нашедшей воп­лощение в том, что впоследствии стали называть принципом верифицируемости, выступающим в качестве критерия позна­вательного значения утверждений о мире. Этот принцип гла­сит, что все утверждения делятся на аналитические и синтети­ческие — то есть справедливые либо в силу верности собственных составляющих, либо в силу подтверждающего их практическо­го опыта, — причем все синтетические утверждения имеют значение тогда и только тогда, когда они поддаются, по край­ней мере в принципе, эмпирической проверке (см. Losee J., 1972, р. 184—190). Исторически все члены "Венского кружка" (Виттгенштейн, Шлик и Карнап) использовали принцип ве­рифицируемое™ в основном как "иголку для прокалывания"

54

55

Глава 1

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

раздутых метафизических претензий в науке и ненауке, подразу­мевая, что даже некоторые утверждения, считавшиеся научны­ми, и все утверждения, к науке не относившиеся, можно было отвергнуть как не имеющие значения6. На практике принцип проверяемости породил глубокое подозрение к использованию в научных теориях ненаблюдаемых сущностей, таких как абсо­лютное время и абсолютное пространство в ньютоновой меха­нике, электроны в физике элементарных частиц, валентности в химии и естественный отбор в теории эволюции. Типичным порождением этого антиметафизического уклона логических позитивистов была методология операционализма, впервые выд­винутая в 1927 г. и впоследствии широко распространившаяся благодаря серии влиятельных работ Перси Бриджмена. Чтобы определить значение любой научной концепции, писал Бридж-мен, нам нужно лишь точно установить физическую опера­цию, необходимую для придания ей количественной опреде­ленности: длина есть результат измерения объектов в одном измерении, а интеллект есть то, что измеряется тестами на уровень интеллекта (см. Losee J., 1972, р. 181—184).

Поппер отвергает любые попытки подобного отделения име­ющего значение от не имеющего и заменяет их новым демарка­ционным критерием, разделяющим все человеческое знание на два непересекающихся класса — "науку" и "ненауку". В XIX в. традиционным решением этой демаркационной проблемы было бы следующее: наука отличается от ненауки тем, что она ис­пользует метод индукции, то есть наука исходит из опыта и пе­реходит от наблюдения и экспериментов к формулировке уни­версальных законов с помощью правил индукции. К сожале­нию, проблема логического обоснования индукции беспокоила философов еще со времен Дэвида Юма. Возьмем конкретный пример: люди выводят универсальный закон о том, что солнце всегда восходит утром, из прошлого опыта; тем не менее это не может быть логически убедительным заключением, когда из

6 Подразумевается, что утверждения типа "Бог есть", "жизнь священна", "война — это зло" и "картины Рембрандта прекрасны" являются выражени­ями личного вкуса, не имеющими логического или философского значения. Определенно, некоторым значением они все же обладают, так что сам выбор примеров для формулировки принципа верифицируемости был рассчитан на то, чтобы вызвать ярость традиционалистов всех мастей. Революционный дух логического позитивизма замечательно отражен в философском бестселлере всех времен — книге Алфреда Айера "Язык, истина и логика" (1936).

56

верности предпосылок с необходимостью следует верность вы­вода, поскольку нет никакой гарантии, что происходившее в прошлом будет происходить и в будущем. Утверждать, что уни­версальный закон восхода солнца основан на неизменном опы­те, означает, как сказал Юм, считать утверждение не требую­щим доказательств, поскольку тем самым мы лишь переносим проблему индукции с рассматриваемого случая на другой; про­блема же состоит именно в том, каким образом можно логи­чески утверждать что-либо о будущем опыте на основе исклю­чительно прошлого опыта. На определенном этапе рассуждения индуктивный переход от частных случаев к универсальному за­кону требует нелогичного мыслительного скачка, дополнитель­ного элемента, вполне способного привести нас от верных пред­посылок к ложным выводам. Юм не отрицал, что мы постоянно обобщаем отдельные случаи по привычке и в силу спонтанной ассоциации идей, но считал это логически неоправданными догадками. Это и есть знаменитая проблема индукции.

Из рассуждений Юма вытекает фундаментальная асиммет­рия между индукцией и дедукцией, между доказательством и опровержением, между верификацией и фальсификацией, между утверждением и опровержением утверждения. Ни одно универ­сальное утверждение не может быть логически строго выведено или окончательно установлено из сколь угодно большого числа частных утверждений, но любое универсальное утверждение может быть логически опровергнуто одним-единственным част­ным утверждением с помощью дедуктивной логики. Проиллю­стрируем сказанное любимым попперовским примером (на са­мом деле его впервые привел Джон Стюарт Милль): сколько бы раз мы не видели белых лебедей, это не дает нам права утверж­дать, что все лебеди — белые, однако достаточно один раз уви­деть черного лебедя, чтобы опровергнуть данное утверждение. Короче говоря, вам никогда не удастся доказать, что нечто фак­тически верно, но вы можете доказать, что некоторые вещи фактически ложны. Это — утверждение, которое мы можем при­нять как первую заповедь методологии науки. Поппер использу­ет указанную фундаментальную асимметрию, формулируя свой критерий демаркации: наука — это совокупность синтетических Утверждений о реальном мире, которые могут, по крайней мере в принципе, быть опровергнуты эмпирическими наблюдениями. Таким образом, науку характеризует используемый ей метод фор­мулирования и проверки утверждений, а не ее предмет или за-

57

Глава 1

верения в истинности знаний; если наука и может хоть в чем-то дать уверенность, так это уверенность в незнании.

Проведенная таким образом граница между наукой и ненау­кой, однако, не абсолютна: как опровержимость, так и верифи-цируемость имеют различные степени (Popper К., 1959, р. 113; 1972b, p. 257; 1976, р. 42). Иными словами, демаркационный кри­терий следует понимать как описывающий более или менее не­прерывный спектр знания, на одном конце которого находятся некоторые из "твердых" естественных наук, такие как физика и химия (рядом с ними стоят более "мягкие" эволюционная био­логия, геология и космология), на другом — поэзия, искусство, литературная критика и т.п., а где-то в середине, хотелось бы верить, ближе к научному полюсу — общественные науки.

Логическая ошибка

Давайте проясним разницу между верифицируемостью и опровержимостью, сделав краткое отступление в захватываю­щую область логических ошибок. Рассмотрим гипотетический силлогизм: "Если А истинно, то Б истинно; А истинно, следо­вательно, Б истинно". Гипотетическое утверждение большой посылки разбивается на антецедент — "если А истинно" и кон-секвент — "то Б истинно". Чтобы прийти к выводу "Б истин­но", мы должны быть способны сказать, что А действительно истинно, или говоря техническим языком логики, мы должны "подтвердить антецедент" большой посылки в нашем гипотети­ческом утверждении, чтобы с логической необходимостью прий­ти к выводу "Б истинно". Заметим, что под термином "истин­но" здесь подразумевается логическая, а не фактическая истина.

Посмотрим, что произойдет, если мы немного изменим малую посылку нашего гипотетического силлогизма, чтобы он звучал следующим образом: "Если А истинно, то Б истинно; Б истинно, следовательно, А истинно". Теперь вместо антеце­дента мы "подтверждаем консеквент" и пытаемся исходя из верности консеквента "Б истинно" вывести верность антеце­дента "А истинно". Но такое рассуждение ошибочно, потому что здесь вывод не следует из предпосылок с логической необ­ходимостью. Проиллюстрируем эту мысль примером: "Если Блауг — квалифицированный философ, он знает, как верно пользоваться правилами логики; Блауг знает, как верно пользо-

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

ваться правилами логики, следовательно, Блауг — квалифи­цированный философ" (что, увы, не так).

"Подтверждать антецедент" (иногда называемый modus ponens) логически верно, но "подтверждать консеквент" — ло­гическая ошибка. Однако мы можем "отрицать консеквент" (modus tollens), и это всегда будет логически корректно. Если мы выразим гипотетический силлогизм в отрицательной фор­ме, мы получим: "Если А истинно, то Б истинно; Б ложно, следовательно, А ложно". Возвращаясь к нашему примеру, это будет выглядеть так: "Если Блауг некорректно применяет пра­вила логики, мы логически оправданно можем заключить, что он не является квалифицированным философом".

Выражая ту же мысль более житейским языком, modus ponens в формальной логике означает, что истинность предпосылок передается выводам, но ложность — нет; modus tollens, напротив, означает, что ложность выводов передается предпосылкам, но истинность — нет. Первый гласит, что когда предпосылки ложны, вопрос об истинности или ложности выводов остается открытым; последний гласит, что если выводы ложны, одна или несколько предпосылок должны также быть ложными, но даже если выво­ды верны, истинность предпосылок мы гарантировать не можем. Вот одна из причин, по которым Поппер опирается на идею асимметрии между верификацией и фальсификацией. Со строго логической точки зрения мы никогда не вправе утверждать, что гипотеза верна, поскольку она согласуется с фактами; выводя истинность гипотезы из истинности фактов, мы неявно совер­шаем логическую ошибку, "подтверждая консеквент". С другой стороны, основываясь на фактах, мы вполне можем отрицать истинность гипотезы, поскольку, выводя из отсутствия подтвер­ждающих фактов ложность гипотезы, мы пользуемся логически корректной схемой рассуждения, называющейся "отрицанием консеквента", или modus tollens. Резюмируя все вышесказанное одной мнемонической формулой, можно было бы сказать: нет логики доказательства, но есть логика опровержения.

Проблема индукции

Если представить науку как череду бесконечных попыток опровергнуть существующие гипотезы и заменить их теми, что Успешно противостоят фальсификации, естественно будет спро-

58

59

Глава 1

сить, откуда появляются эти гипотезы. Поппер (Popper К., 1959, р. 31—32) следует общепринятому взгляду, отвергая всякий ин­терес к так называемому "контексту открытия" (в противовес "контексту обоснования") — проблема происхождения науч­ного знания остается в ведении психологии или социологии знания, — но тем не менее настаивает, что, каков бы ни был источник научных обобщений, это определенно не индукция от частных случаев. Для него индукция — это просто миф: ин­дуктивные гипотезы не только неправомерны, как давно пока­зал Юм, но и невозможны (Popper К., 1972а, р. 232—239; 1972b, р. 53). Мы не можем делать индуктивных обобщений, исходя из серии наблюдений, ибо в тот момент, когда мы выбрали наблю­дения определенного рода из бесконечного множества возмож­ных, мы уже встали на некоторую точку зрения, и эта точка зрения сама по себе является теорией, как бы проста и груба она ни была. Иными словами, "грубых фактов" не существует — все они уже имеют в подтексте некоторую теорию. Это — фун­даментальная идея, к которой мы позднее еще вернемся. Поп­пер, как и Юм, не отрицает, что повседневная жизнь полна того, что на первый взгляд кажется примерами индукции, но в отличие от Юма он идет настолько далеко, что отрицает, буд­то эти вольные обобщения укрепляют наши интуитивные со­ображения. В обычной жизни, как и в самой науке, сказал бы Поппер, мы получаем знание и улучшаем его в ходе постоян­ного процесса выдвижения гипотез и опровержения их с по­мощью знакомого метода проб и ошибок. В этом смысле можно было бы сказать, что Поппер не столько разрешил проблему индукции, как он сам любил утверждать, а просто упразднил ее. Короче говоря, его утверждение о том, что он "разрешил" проблему индукции, — в некоторой степени игра слов7.

Чтобы избежать недопонимания, нам необходимо уделить немного времени двойному смыслу, который в просторечии

7 История философии полна неудачных попыток разрешить "проблему индукции". Даже экономисты не устояли перед соблазном попробовать опро­вергнуть Юма. Например, Рой Харрод (Harrod R.F., 1956) написал целую книгу, пытаясь обосновать законность индукции как разновидности рассуж­дения в терминах вероятностей, где вероятность рассматривается как логи­ческое отношение, а не как объективная характеристика событий. При рас­смотрении этого вопроса возникает несколько сложных головоломок, связан­ных с самой концепцией вероятности, которые здесь мы рассматривать не можем (но с ними можно ознакомиться в: Ayer A.J., 1970).

60

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

имеет термин индукция. Пока что мы говорили об индукции в строго логическом смысле как об аргументации, использую­щей предпосылки, несущие информацию о некоторых элемен­тах класса, чтобы обосновать обобщение о классе в целом, вклю­чая те его элементы, которые мы не рассматривали. Для Поппе­ра, так же как и для Юма, индукция в этом смысле не является законным способом логической аргументации; только дедук­тивная логика позволяет строить то, что логики называют "убе­дительными", или неотразимыми, аргументами, в которых ис­тинность предпосылок всегда влечет за собой истинность выво­дов. Но в науке и, очевидно, в повседневной жизни мы постоянно встречаемся с так называемыми "индуктивными" ар­гументами, имеющими целью показать, что конкретные гипо­тезы поддерживаются конкретными фактами. Такие аргументы можно называть "неубедительными" в том смысле, что выво­ды, хотя в некотором смысле и "поддерживаются" предпосыл­ками, не следуют из них с необходимостью (Barker S.F., 1957, р. 3—4). Даже если предпосылки верны, неубедительная, индук­тивная гипотеза не может логически исключить возможности того, что выводы ложны. Так, утверждение: "Я видел много белых лебедей; я никогда не видел черного лебедя; следова­тельно, все лебеди — белые" является примером неубедитель­ной, индуктивной гипотезы, которая не следует с необходимо­стью из большой и малой посылок — обе они могут быть совер­шенно верны и тем не менее из этого логически не следует, что верен и вывод. Короче говоря, неубедительная аргументация может в лучшем случае убедить разумного человека, в то время как убедительная аргументация должна убедить даже упрямца. Утверждение Поппера о том, что "индукция — это миф", относится к индукции в качестве логически убедительного спо­соба аргументации, а не к индукции в качестве неубедительной попытки подтвердить некоторую гипотезу, часто имеющую ста­тистический характер8. О неубедительной индукции или о том, что иногда называют логикой подтверждения (confirmation), Поп-перу как раз есть что сказать. Все сказанное нами сводится к тому, что нет большего заблуждения, чем общепринятое мне-

8 Именно тенденции терять из виду двойное значение термина "индук-ОДя" Поппер обязан несколькими атаками на свою критику индуктивизма (см., например, Grunbaum A., 1976). Данный вопрос хорошо освещен у Бар-кеРа (Barker S.F., 1957), хотя его обсуждение Поппера оставляет желать луч­шего. См. также: Braithwaite R.B. (1960, ch. 8).

61

Глава 1

ние, будто индукция и дедукция являются взаимно обратными мыслительными операциями: мол, дедукция ведет нас от об­щего к частному, а индукция — от частного к общему. Про­тивопоставление индукции и дедукции не существенно, в от­личие от противопоставления убедительных, надежных гипо­тез и неубедительных, необоснованных (см. Cohen M.R., 1931, р. 76-82; Cohen M.R. and Nagel E., 1934, p. 273-284).

Невообразимой путаницы можно было бы избежать, если бы мы могли принудительно ввести в лингвистический оборот тер­мин "аддукция" (adduction) для тех неубедительных стилей аргу­ментации, которые вульгарно называют "индукцией" (Black M., 1970, р. 137). Например, мы часто встречаемся с утверждениями типа: вся наука основана на индукции; дедукция есть лишь спо­соб логически мыслить, непригодный в качестве инструмента для получения нового знания, это — своего рода "колбасная машина", лишь перерабатывающая то, чем мы ее загружаем; только с помощью индукции мы можем узнать о мире что-то новое, а в накоплении нового знания о мире в конце концов и состоит функция науки. Эта точка зрения, практически пере­фразирующая то, что сказано в "Логике" Джона Стюарта Мил-ля, — не более чем ужасающая словесная путаница. Здесь пред­полагается, что индукция есть нечто обратное дедукции и что это — два легитимных метода логического рассуждения. Но та­кого явления, как логически убедительная индукция, не суще­ствует, а аддукция ни в коем случае не является методом, об­ратным дедукции, в действительности представляя собой мысли­тельную операцию совершенно иного рода. Аддукция есть нелогическая операция перехода от царящего в реальном мире хаоса к интуитивной догадке или пробной гипотезе о факти­ческой взаимосвязи, существующей между набором релевант­ных переменных. То, каким образом делается этот переход, от­носится к контексту открытия. Возможно и не стоит так высо­комерно пренебрегать изучением этого контекста, как велит обычай позитивистов и даже попперианцев, но факт остается фактом: философия науки всецело озабочена не им, а следую­щим за ним этапом процесса — тем, как первоначальные гипо­тезы превращают в научные теории, сплетая из них более или менее прочную дедуктивную структуру, и как затем эти теории проверяют на наблюдениях. Короче говоря, давайте не будем утверждать, что наука основана на индукции, — она основана на аддукции с последующей дедукцией.

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

Иммунизирующие стратагемы

Вернемся к Попперу. Он, особенно в своих ранних рабо­тах, часто ссылается на модель научного объяснения через покрывающие законы, но наряду с этим можно заметить изна­чальное и постоянно растущее недоверие к тезису симметрии. Прогнозы для него имеют доминирующее значение при про­верке объясняющих теорий, но это не означает, что он рас­сматривает explanans теории исключительно как аппарат для генерирования прогнозов: "Я рассматриваю интерес теорети­ка к объяснению, то есть нахождению объясняющих теорий, как несводимый к практическому технологическому интересу к выводу предсказаний" (Popper К., 1959, р. 61п; см. также 1972а, р. 191-195; Popper К. and Eccles J., 1977, p. 554-555 и сноску 1 выше). Ученые стремятся объяснить, и они выводят логические прогнозы, являющиеся частью предлагаемого объяснения, чтобы проверить свои теории; все "истинные" теории верны лишь условно, постольку поскольку на данный момент успешно сопротивляются опровержению; иными сло­вами, вся доступная нам истина заключена в тех теориях, которые пока не были опровергнуты.

Таким образом, все зависит от того, способны ли мы опро­вергнуть теории, и если да, то способны ли мы делать это од­нозначно. Давным-давно Пьер Дюгем утверждал, что ни одну научную гипотезу нельзя отвергнуть с определенностью, так как мы всегда проверяем весь explanans, то есть гипотезу в со­вокупности со вспомогательными утверждениями, и, таким образом, никогда не можем быть уверены, что подтвердили или опровергли именно саму гипотезу. Отсюда, любая гипотеза может сохраняться даже когда у нас есть свидетельства, опро­вергающие ее, и, следовательно, принятие или отвержение гипотезы являются в некоторой степени условными. Приведем пример. Если мы хотим проверить закон падения тел Галилея, нам в конечном счете придется проверять этот закон вместе со вспомогательной гипотезой о влиянии сопротивления возду­ха, так как закон Галилея распространяется на тела, падающие в абсолютном вакууме, а такую среду на деле практически не­возможно получить; и ничто не помешает нам отказаться от опровержения закона Галилея на том основании, что с помо-Щью наших измерительных инструментов нам не удалось сде­лать поправку на эффект сопротивления воздуха. Одним сло-

62

63

Глава 1

вом, заключал Дюгем, не существует такой вещи, как "реша- ющий эксперимент" (см. Harding S.G., 1976). О Герберте Спен- сере говорили, что истинной трагедией для него была краси- вая теория, погибшая из-за одного выбивающегося из общей линии факта. На самом деле ему нечего было беспокоиться: такие трагедии не происходят никогда! .

Конвенционалистский аргумент Дюгема сейчас известен как тезис Дюгема—Куайна, поскольку он был переформулирован Уиллардом Куайном, современным американским философом. Поппер не только знает о тезисе Дюгема—Куайна — в дей-ствительности вся его методология построена так, чтобы обой-ти его. Поскольку в некоторых кругах Поппера до сих пор счи-тают наивным фальсификационистом, то есть тем, кто верит, что единственного противоречия фактам достаточно для того, чтобы отвергнуть научную теорию, нам стоит процитировать место, где он сам поддерживает тезис Дюгема—Куайна:

"Что касается фактов, мы никогда не можем решительно onpo-вергнуть какую-либо теорию, поскольку всегда можно сказать, что результаты эксперимента ненадежны или что противоречия, которые, как утверждается, существуют между теорией и экспериментально полученным результатом, — только кажущиеся, и они исчезнут по мере того, как углубится наше понимание предмета" (Popper К, 1965, р. 50; см. также р. 42, 82—83, 108).

Именно потому, что "мы никогда не можем решительно! опровергнуть какую-либо теорию", нам необходимо наложить! методологические ограничения на стратагемы, которые мо­гут использовать ученые для защиты своих теорий от опро­вержения. Эти методологические ограничения не являются из­быточными приложениями к попперовской философии на­уки; наоборот, они относятся к ее базовым элементам. Не всегда замечают, что для Поппера науку от ненауки отличает не воз­можность опровержения как таковая; в действительности науку отличает от ненауки возможность опровержения в сочетании с методологическими правилами, запрещающими то, что он вначале называл "вспомогательными предпосылками ad hoc", затем "конвенционалистскими стратагемами" и, наконец, "иммунизирующими стратагемами" (Popper К., 1972а, р. 15— 16, 30; 1976, р. 42, 44).

Если мы будем читать "Логику научного открытия" Поппера и искать фразы типа "я предлагаю правило...", "примем методоло-

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

гическое правило ..." и т.п., мы найдем более двадцати таких фраз. Будет поучительно привести здесь небольшую выборку из них9:

(1) "... принять такие правила, которые обеспечат проверяемость на­ учных утверждений; то есть их опровержимость" (Popper К., 1965, р. 49);

"... в науке могут делаться только интерсубъективно проверя­ емые утверждения" (р. 56);

"... в случае угрозы нашей системе мы не будем спасать ее никакой конвенционалистской стратагемой"(р. 82);

"... допустимы только те [вспомогательные гипотезы], введе­ ние которых не уменьшает степени опровержимости или проверяемо­ сти рассматриваемой системы, а, напротив, увеличивает ее" (р. 83);

"Результаты проведенных интерсубъективно экспериментов должны либо приниматься, либо отвергаться в свете результатов контр­ экспериментов. Апелляцией к логическим следствиям, которые, воз­ можно, будут обнаружены в будущем, можно пренебречь" (р. 84);

"Мы должны считать ее [теорию] опровергнутой только в том случае, если обнаружим воспроизводимый эффект, отрицающий тео­ рию. Иными словами, мы признаем теорию опровергнутой, если опи­ сывающая подобный эффект эмпирическая гипотеза более низкого уровня предложена и корроборирована" (р. 86);

"... предпочтение следует отдавать теориям, поддающимся наиболее строгой проверке" (р. 121);

"вспомогательные гипотезы следует употреблять по возмож­ ности экономно" (р. 273);

"... из любой новой системы гипотез должны следовать ста­ рые, корроборированные закономерности или она должна их объяс­ нять" (р. 253).

Именно эти методологические правила, включая само пра­вило опровержимости, составляют демаркационный критерий между наукой и ненаукой у Поппера. Но зачем кому-либо при­нимать подобный критерий? "Единственная причина, по которой я предлагаю свой критерий демаркации, — заявляет Поппер, — это его полезность" (Popper К., 1965, р. 55). Но полезность для чего? Для науки? Кажущаяся зацикленность ар­гументации пропадает, только когда мы вспоминаем, что за­нятие наукой можно оправдать, лишь в ненаучных терминах. М хотим приобрести знание о мире, даже если оно может

9 Полный список этих правил можно найти в работе Johannson J. (1975, chs. 2, 4-Ц), полезной книге, написанной человеком, не питающим, впро­чем, симпатии ко всему тому, что ныне считается философией науки.

64

65

Глава 1

быть ошибочным, но почему мы должны желать этого знания, остается глубокой и пока неразрешенной метафизической за­гадкой человеческой природы (см. Maxwell N., 1972).

"Методологические правила, — говорит нам Поппер,- существуют в виде конвенций" (Popper К., 1959, р. 59). Заме­тим, что он не стремится обосновать свои правила обращени­ем к истории науки — Поппер отвергает представление о мето­дологии как дисциплине, изучающей поведение ученых в про­цессе работы (р. 52). И хотя он часто обращается к истории науки — одним из главных источников вдохновения для служит Эйнштейн (р. 35—36), — он не утверждает, что сумел предложить рациональное объяснение тому, чем, собственно, заняты ученые, сознают они это или нет10. Его целью, похоже, является объяснить ученым, как добиться того, чтобы их рабо- та способствовала прогрессу науки, и его методологические правила носят откровенно нормативный характер, подобно зна­менитому правилу средневековой схоластики — "бритве Окка-ма", разумность которого можно обсуждать, но которое нельзя опровергнуть историческими контрпримерами. В этом смысле название главной работы Поппера — "Логика научного откры­тия" — может ввести в заблуждение сразу по двум направлени­ям11. Логика научного открытия — это не чистая логика, то есть набор аналитических утверждений. Как говорит сам Поппер, "логика научного открытия должна ассоциироваться с теорией научного метода" (Popper К., 1959, р. 49), а эта последняя, как мы видели, состоит из принципа опровержимости и запреща­ющих методологических правил, рассыпанных по его работам12.

10 Так, отмечает Поппер, Ньютон верил, что пользовался бэконовским методом индукции, что делает его достижения "еще более выдающимися, ибо они были получены вопреки ложным методологическим представлени­ ям" (Popper К. and Eccles J., 1977, p. 190; см. также Popper К., 1972b, p. 106— 107; 1983, p. i—xxxi). Даже Эйнштейн, соглашается Поппер (Popper К., 1976, p. 96—97), в течение долгих лет был догматическим позитивистом и операцио- налистом. Странно, что Поппер редко упоминает о Дарвине, который в ряду великих ученых прошлого по сути являлся истинным попперианцем и захо­ дил настолько далеко, чтобы рассказывать своим читателям о способах, кото­ рыми может быть опровергнута его теория (см. ниже, сноску 14 ).

11 Причиной этого мог послужить плохой перевод: немецкое заглавие "Logik der Forschung" точнее переводится как "Логика исследования".

12 Даже сейчас нередко можно встретить описания взглядов Поппера, вы­ пускающие из виду их жизненно важный элемент — правила, запрещающие использование "иммунизирующих стратагем" (см, например, Ayer A.J., 1976, р. 157-159; Harre R., 1972, р. 48-52; Williams К., 1975 и даже Magee В., 1973).

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

Колее того, теория научного метода, даже если мы вольно оха-пактеризуем ее как разновидность логики, не есть логика науч­ного открытия, но скорее логика обоснования, ибо вопрос о том как человек открывает новые плодотворные научные ги­потезы, с самого начала был отвергнут Поппером как психо­логическая головоломка.

Статистический вывод

Многих комментаторов серьезно беспокоило понятие ме­тодологических принципов, которые не являются обобщения­ми, основанными на прошлых научных достижениях. Но эко­номисты великолепно "экипированы" для того, чтобы оценить значение сугубо нормативных методологических правил, по­скольку постоянно ссылаются на них, когда оценивают стати­стическую зависимость. В любом учебнике начального курса по статистике можно прочитать: статистический вывод подразу­мевает использование выборки для того, чтобы сделать неко­торые предположения о неизвестных свойствах генеральной со­вокупности. В процессе статистического вывода мы можем про­явить чрезмерную строгость или либеральность, но всегда рискуем совершить так называемую ошибку первого рода, то есть отвергнуть верную гипотезу. Однако одновременно мы рис­куем совершить и ошибку второго рода, то есть принять лож­ную гипотезу, и в целом у нас нет возможности построить такой статистический тест, который не был бы в какой-то мере одновременно подвержен обоим этим рискам. Статистики ре­комендуют нам проверять статистическую гипотезу косвенно, через проверку обратной к ней нулевой гипотезы — Но. Тогда вероятность ошибки первого рода, или "уровень значимости" (size) теста, равна вероятности отвергнуть гипотезу Яо, если она верна, а вероятность ошибки второго рода равна вероятно­сти принять ее, когда она ложна. "Мощность" (power) теста равна вероятности корректно отвергнуть ложную гипотезу, то есть (1 — вероятность ошибки второго рода). Далее, нам ре­комендуют выбрать небольшой "уровень значимости", скажем 0>01 или 0,05, и максимизировать "мощность" при этом "уров-Не значимости", или, другими словами, задать вероятность ошибки первого рода на каком-то небольшом произвольном Уровне и минимизировать вероятность ошибки второго рода

66

67

Глава 1

для этого заданного значения. В результате мы делаем вывод: заданная гипотеза верна на 5-ти процентном уровне значимо­сти, то есть готовы нести риск принятия этой гипотезы как верной, при том что строгость нашего теста допускает возмож­ность отвергнуть верную гипотезу в одном случае из двадцати.

Цель проделанного нами простого упражнения в так на­зываемой теории статистического вывода Неймана—Пирсона заключается в том, чтобы показать: проверка любой статис­тической гипотезы всегда зависит от альтернативной гипоте­зы, с которой ее сравнивают, даже если эта альтернативная гипотеза Но заведомо надуманна. Однако это справедливо не только по отношению к проверкам статистических гипотез, но и к любым проверкам результатов "аддукции". Виновен ли Смит в убийстве? Это зависит от того, будут ли присяжные исходить из презумпции невиновности, пока не доказано об­ратное, или виновности — пока обвиняемый не докажет, что он невиновен. Доказательства — обычно "косвенные" — не­возможно оценить до тех пор, пока присяжные не решили, какой риск для них более значим — риск ошибки первого или второго рода. Хотим ли мы, чтобы наша законодательная и судебная система никогда не осуждала невинных, и готовы ли мы заплатить за это тем, что время от времени виновные будут уходить от правосудия, или же мы хотим гарантиро­вать, что ни один виновный не уйдет от наказания, вслед­ствие чего время от времени будем осуждать невинных?

Ученые обыкновенно больше боятся пойти по ложному пути, нежели ошибочно отвергнуть истину; тем самым они ведут себя так, как если бы издержки ошибок второго рода были больше издержек ошибок первого рода. Такую позицию можно осуждать как отсталую и консервативную, как типичное неже­лание людей, чье благополучие связано с общепринятыми док­тринами, поддержать новые идеи. Ее, напротив, можно при­ветствовать как выражение здорового скептицизма, отстаива­ние высоких стандартов в науке. Но какова бы ни была наша точка зрения, мы волей-неволей должны заключить, что в об­ласти статистического вывода методологические правила при­меняются при ответе на вопрос, нужно ли воспринимать ре­зультаты проверок статистических гипотез как факт. Всякий раз, когда мы говорим, что зависимость статистически значима на уровне значимости в 5% или даже в 1%, мы тем самым заявля­ем, что риск принять неверную гипотезу для нас существен-

68

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

нее, чем риск отвергнуть верную гипотезу, и это отношение к рискам не есть вопрос логики и не может быть оправдано про­стыми ссылками на историю научных достижений прошлого (cM.Braithwaite R.B., 1960, р. 174, 251; Kaplan A., 1964, ch. 6).

Учитывая по сути статистический характер современной квантовой физики (см. Nagel E., 1961, р. 295, 312), это не празд­ные замечания, имеющие отношение только к общественным наукам, например, к экономической теории. Всякий раз, ког­да прогнозы теории имеют вероятностную природу (а какие же прогнозы не имеют ее, если ни один лабораторный экспе­римент, даже направленный на проверку такой простой зако­номерности, как закон Бойля, никогда не покажет, что про­изведение давления на объем есть абсолютная константа?), представление о том, что результаты наблюдений можно оце­нивать без использования нормативных методологических прин­ципов, абсурдно. Философия науки Поппера была бы гораздо лучше понята и не так страдала бы от неверной интерпрета­ции, примерами которой все еще изобилует вторичная лите­ратура, если бы он с самого начала явно сослался на теорию статистического вывода Неймана—Пирсона.

Конечно, теория проверки статических гипотез была сфор­мулирована в работах Ежи Неймана и Эгона Пирсона, по­явившихся на свет в период между 1928 и 1935 годами, и стала стандартом статистической практики только в 1940-е годы (Kendall M.G., 1968), а "Логика научного открытия" Поппера была впервые опубликована на немецком языке в 1934 г. — возможно, слишком рано для того, чтобы он мог воспользо­ваться этими разработками. Однако Рональд Фишер в своей знаменитой статье 1930 г. уже выдвинул концепцию фидуци-алъных выводов, практически идентичную современной тео­рии проверки статистических гипотез Неймана—Пирсона (Bartlett M.S., 1968); к тому же Поппер много написал по воп­росам философии науки и после 1934 г. Пренебрежительное отношение Поппера к значению современной теории статис­тического вывода для философии науки тем более удивитель­но, что в "Логике научного открытия" он начинает рассмот­рение понятия вероятности с мысли о том, что вероятност­ные утверждения по самой своей природе не подвержены опровержению, поскольку они "не исключают ничего из того, что может наблюдаться" (Popper К., 1965, р. 189-190). «Доста­точно ясно, — продолжает он, — что "практическая фальси-

69

Глава 1

фикация" может быть достигнута только при условии, если мы примем методологическое решение рассматривать крайне маловероятные события как исключенные или запрещенные» (Popper К., 1965, р. 191). В этом заключается суть теории Ней­мана—Пирсона, и когда она представлена в таком виде, мы немедленно убеждаемся, что принцип опровержимости не может работать без методологических норм. Таким образом, то что Поппер не использовал теорию Неймана—Пирсона и осо­бенно его очевидное нежелание упоминать о ней, следует от­нести к неразгаданным тайнам истории идей13. Я полагаю, что это как-то связано с сохранявшимся у него на протяжении всей жизни враждебным отношением к использованию тео­рии вероятностей для оценки правдоподобности гипотезы (слишком сложный вопрос для его обсуждения в данной кни­ге), но это только догадка.

Степени корроборации

Несмотря на то, что Поппер отвергает взгляд на научные объяснения как простые "сертификаты" на право выдвижения прогнозов, он тем не менее настаивает на том, что научные объяснения не могут быть оценены иначе, как в терминах под­разумевающихся ими прогнозов. Проверить прогнозы, следую­щие из теоретического объяснения, и показать, что наблюдае­мые явления совместимы с этим объяснением, слишком про-

13 Лакатош отмечает, что попперовский "фальсификационизм является философской основой одной из интереснейших разработок современной ста­тистики. Подход Неймана—Пирсона всецело основан на методологическом фаль-сификационизме" (Lakatos I., 1978, I, р. 25п). Но Лакатош ничего не говорит о том, что Поппер даже не замечает теории Неймана—Пирсона, разработанной независимо от него и в значительной степени сформировавшейся до его фаль-сификационизма. (См. также: Ackermann R.J., 1976, р. 84—85.) Брэйтуэйт, от­метив глубокую связь между "проблемой индукции" и ранними идеями Фише­ра о тестировании статистической значимости, достигшими кульминации в теории статистического вывода Неймана—Пирсона и позднее в теории статис­тического принятия решений Абрахама Вальда, делает следующую сноску, которая многое проясняет: «Хотя несколько писавших о логике авторов ссыла­ются на "метод максимального правдоподобия" Фишера, мне известны только две работы о логике — "Теория экпериментального прогнозирования" (New York, 1948) Ч.У.Черчмена и "Логические основания вероятности" Рудольфа Карнапа, — которые ссылаются на работу Вальда или на работу Неймана и Пирсона, появившуюся еще в 1933 г.» (Braithwaite R.B., 1960, р. 199п).

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

сто: какими бы абсурдными ни были теории, среди них мы почти не найдем таких, которые не подтверждались бы хоть какими-то наблюдениями. Научная теория подвергается насто­ящему испытанию лишь тогда, когда ученый заранее указыва­ет наблюдаемые условия, при которых она будет признана оп­ровергнутой14. Чем точнее указаны эти условия фальсификации и чем вероятнее то, что с ними придется столкнуться, тем рискованнее теория. Если такая смелая теория многократно и с успехом противостоит попыткам опровержения и если к тому же она успешно предсказывает результаты, не следующие из конкурирующих теоретических объяснений, она считается в вы­сокой степени подтвержденной или, как предпочитает гово­рить Поппер, "хорошо корроборированной" (Popper К., 1959, ch. 10). Короче говоря, теория корроборируется не тем, что она согласуется со многими фактами, а тем, что мы неспособны найти какие-либо факты, ее опровергающие.

В традиционной философии науки XIX в. адекватные науч­ные теории должны были соответствовать целому ряду крите­риев, таких как внутренняя последовательность, простота, за­конченность, универсальность объяснения (то есть способность объяснять или по крайней мере проливать свет на широкое разнообразие явлений, которую Уильям Хьюэлл называл "со­впадением индукции" [consilience of induction]), плодотворность (то есть способность стимулировать дальнейшие исследования) и, возможно, даже практическая ценность выводов. Стоит за­метить, что Поппер стремится свести большинство этих тради­ционных критериев к своему первостепенному требованию опровержимости прогнозов. Очевидно, логическая последова­тельность является "наиболее распространенным требованием" к любой теории, поскольку противоречащее себе объяснение совместимо с любым событием и, следовательно, никогда не может быть опровергнуто (Popper К., 1959, р. 92). Так же оче-

14 Интересно, что Дарвин выдвигает точно те же условия, что и Поппер. "Если бы можно было доказать, что любой признак какого-нибудь вида сфор­мировался исключительно для блага другого вида, это разрушило бы мою теорию, поскольку подобные признаки не могли быть результатом естествен­ного отбора". Он указывает на пример с погремушкой у гремучей змеи, но тут же уходит от вопроса о ее альтруистической природе, добавляя: 'В этой книге У меня нет места для рассмотрения этого и других подобных ему случаев (Darwin С, 1859, р. 228-229). Проблема объяснения альтруизма у животных остается неизменной заботой современных социобиологов.

70

71

Глава 1

видно, что чем более общей является теория, тем шире об­ласть, на которую распространяются ее выводы, и тем легче опровергнуть ее; в этом смысле распространенное предпочте­ние теорий все большей и большей полноты может быть ин­терпретировано как неявное осознание того факта, что науч­ный прогресс характеризуется накоплением теорий, выдержав­ших строгую проверку. Несколько более противоречиво утверждение Поппера, согласно которому теоретическая про­стота может приравниваться к степени опровержимости тео­рии в том смысле, что чем проще теория, тем строже ее на­блюдаемые выводы и тем более она пригодна для проверки; и именно из-за этих свойств простых теорий мы стремимся к простоте в науке (Popper К., 1965, ch. 7). Убедительность этого аргумента сомнительна, поскольку само понятие простоты тео­рии в значительной степени обусловлено историческим гори­зонтом ученых. Многие историки науки замечали, что элегант­ная простота теории тяготения Ньютона, так впечатлявшая мыслителей XIX в., не производила такого впечатления на со­временников Ньютона; и если современная квантовая физика и теория относительности верны, нужно признать, что это — не очень простые теории15. Попытки точно определить, какая теория является простой, а какая нет, до сих пор не имели успеха (Hempel C.G., 1966, р. 40—45). В этом смысле Оскар Уайльд, возможно, был прав, когда остроумно заметил, что истина редко бывает полной и никогда — простой.

Так или иначе, на основе упоминаемых Поппером "сте­пеней корроборации" можно было бы вывести шкалу для срав­нения теорий, но сам он фактически открыто отрицает воз­можность количественной оценки степени опровержимости теоретической системы. Во-первых, ни одна теория не может быть решительно опровергнута единственным экспериментом (тезис Дюгема—Куайна). Во-вторых, хотя мы и можем убеж­дать ученых не защищать свои теории от фальсификации с помощью "иммунизирующих стратагем", следует признать, что в определенных обстоятельствах было бы функциональным со-

15 Как заметил Поланьи, "великие теории редко бывают просты в обыден­ном смысле этого слова. И квантовая механика, и теория относительности очень сложны для понимания; мы запоминаем факты, объясняемые теорией относи­тельности за пару минут, но на то, чтобы овладеть теорией и увидеть эти факты в надлежащем контексте, уходят годы обучения" (Polanyi M., 1958, р. 16).

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

хранять верность опровергнутым теориям в надежде, что их можно будет скорректировать для объяснения вновь открытых аномалий (Popper К., 1972а, р. 30); иными словами, поппе-ровский завет ученым ни в коем случае не стоит понимать однозначно. И, наконец, в-третьих, большинство проблем оценки теорий подразумевает не просто "дуэль" между теори­ей и набором фактов, а трехстороннюю "схватку" между дву­мя или более соперничающими теориями и набором фактов, которые эти теории более или менее удовлетворительно объяс­няют (Popper К., 1965, р. 32—33, 53—54, 108). Все три выше­изложенные соображения обрекают концепцию степеней кор­роборации теории на роль средства сугубо качественного, по­рядкового сравнения теорий ex post:

«Под степенью корроборации теории я понимаю: краткую оценку (в заданный момент времени t) состояния критического обсуждения того, как теория решает те проблемы, на которые она направлена; ее степень опровержимости; строгость проверок, которым она под­вергалась; а также то, как она выдержала эти проверки. Таким об­разом, корроборация (или степень корроборации) — это отчет о прошлой работе теории. Как и предпочтения, она имеет сравнитель­ный характер: в целом можно лишь сказать, что теория А имеет более высокую (низкую) степень корроборации, чем конкурирую­щая теория Б, в свете критического обсуждения, включающего про­верку, вплоть до момента t. Будучи лишь отчетом о прошлой рабо­те, она имеет дело с ситуациями, когда некоторые теории предпо­читаются остальным. Но она ничего не говорит о будущей работе теорий или о "надежности"теории... Я не думаю, что степень прав­доподобности, доля истины или доля лжи (иначе говоря, степень корроборации или даже степень логической вероятности) может когда-либо быть определена численно, за исключением определен­ных предельных случаев (таких, как выбор между 0 и 1)» (Popper К., 1972а, р. 18, 59).

Проблему придания большей точности концепции кор­роборации усугубляет то, что соперничающие теории могут иметь не вполне совпадающие области применения, и в этом случае они, строго говоря, даже не сопоставимы. А если к тому же каждая из них является частью большей, тесно взаи­мосвязанной системы теорий, задача их сравнения в терми­нах степеней корроборации или правдоподобия становится почти невыполнимой. Это главное затруднение попперовской

72

73

Глава 1

методологии хорошо выражает несколько шутливая "рацио­нальная реконструкция" его работы, написанная рукой од­ного из его учеников — Имре Лакатошем:

«Поппер — догматический фальсификационист, не опубликовав­ший ни строчки своих работ: он впервые был выдуман — и подвергся "критике" — Айером, а затем и многими другими... Поппер, — наив­ный фальсификационист, Поппер2 — развитый фальсификационист. Настоящий Поппер перешел от догматической к наивной версии ме­тодологического фальсификационизма в двадцатых годах; он пришел к "правилам принятия "развитого фальсификационизма в пятидесятых... Но настоящий Поппер никогда не оставлял своих ранних (наивных) правил фальсификации. Он и по сей день требует, чтобы "критерии опровержения" были определены заранее; необходимо условиться, какие наблюдаемые ситуации, если они действительно наблюдаются, будут означать, что теория опровергнута. Он все еще истолковывает "фальсификацию" как результат дуэли между теорией и наблюдае­мыми фактами, без необходимости участия другой, лучшей теории... Таким образом, настоящий Поппер состоит из Поппера, с некоторы­ми элементами Поппера2» (Lakatos I., 1978, I, р. 93—94).

Характеристика, данная Попперу Лакатошем, возможно, несправедлива, но нет сомнений в том, как мы еще увидим, что попытка Лакатоша отделить свою собственную теорию от теории Поппера (Лакатош = Поппер3) оправданна. Поппер до­пускает, что ученые, прежде чем признать старую теорию оп­ровергнутой, обычно имеют "в рукаве" новую теорию, однако не настаивает на том, что им следовало бы или что они долж­ны иметь "в рукаве" новую теорию, в чем состоит основная мысль Лакатоша (Lakatos I., 1978, II, р. 184—185, 193—200; см. также Ackermann R.J., 1976, ch. 5).

От традиционных взглядов— к взглядам Поппера

ели все, на что мы можем положиться, - это наш собствен­ный уникальный опыт?" - Поппер отвечает, что никакого до­стоверного эмпирического знания, основанного на нашем лич­ном опыте или опыте человечества в целом, не существует. Более того не существует и надежного метода гарантировать, что То возможно, ошибочное знание о реальном мире, которым мы располагаем, является наилучшим из того, чем мы могли бы располагать в данных обстоятельствах. Изучение философии науки может обострить нашу способность оценивать, что от­носится к допустимому эмпирическому знанию, но эта оценка тем не менее остается условной. Мы можем призывать к самой суровой критике этих оценок, но не можем притворяться, что где-то лежит готовенький, абсолютно объективный, то есть интерсубъективно убедительный метод, который решительно приведет нас к единому мнению о том, что относится к допу­стимым научным теориям, а что — нет.

Центральный вывод

Мы подошли к тому, чтобы сделать один из наших цент­ральных выводов: точно так же как не существует логики от­крытия, не существует и убедительной логики подтверждения гипотез; нет формального алгоритма, механической процеду­ры верификации, фальсификации, подтверждения, корробо-рации или как бы мы еще это не называли. На философский вопрос: "Как мы можем получить аподиктическое знание мира,

74

75

От Поппера — к новой неортодоксии

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

Парадигмы Куна

Как мы видели, методология Поппера имеет бесхитрост­но нормативный характер — она предписывает разумную на­учную практику, которая по возможности, но вовсе не обяза­тельно должна опираться на лучшие образцы науки прошлого. В этом смысле попперовская методология фальсификационизма созвучна традиционному взгляду на теории, хотя во многих других отношениях она отклоняется от него. Между тем рабо­та Куна "Структура научных революций" (1962) демонстри­рует почти полный разрыв с традиционным взглядом, по­скольку внимание автора сосредоточено не на нормативном предписании, а на позитивном описании. Более того, склон­ность сохранять теории и делать их неуязвимыми для крити­ки, которую Поппер ворчливо признает в качестве отклоне­ния от наилучшего образца научной практики, становится центральным элементом в предлагаемом Куном описании научного поведения. Кун рассматривает нормальную науку, то есть работу по решению научных проблем в рамках ортодок­сальной теоретической системы взглядов, — как правило, а научную революцию, то есть низвержение господствующей си­стемы взглядов и замещение ее другой вследствие повторяю­щихся опровергающих ее свидетельств и растущего числа ано­малий, — как исключение в истории науки. Есть соблазн ска­зать: для Поппера наука находится в состоянии постоянной революции, а ее история представляет собой летопись сменя­ющих друг друга гипотез и опровержений этих гипотез, в то время как для Куна история науки состоит из длительных периодов, в течение которых сохраняется status quo, время от времени прерывающихся дискретными скачками от одной

76

господствующей парадигмы к другой, без какой-либо кон­цептуальной коммуникации между ними.

Чтобы сориентироваться, нам необходимо начать с дефини­ций. В первом издании своей книги Кун часто употребляет сло­во парадигма в его словарном смысле — как определенный об­разцовый пример научных достижений прошлого, который продолжает служить моделью для современных ученых. Но он также употребляет это слово в совершенно ином значении — как выбор определенного набора проблем и методов для их анализа, а местами слово парадигма принимает еще более ши­рокий смысл, обозначая общее метафизическое видение мира; и именно в этом последнем смысле термин и остается в памя­ти читателей его книги. Во втором издании "Структуры науч­ных революций" (1970) Кун признает допущенную им в пер­вом издании1 терминологическую неточность и предлагает за­менить слово парадигма на термин дисциплинарная матрица: «"дисциплинарная" — в том смысле, что она обозначает нечто общее для всех, кто занимается данной дисциплиной, и "мат­рица" — поскольку она состоит из упорядоченных элементов различного рода, каждый из которых требует дальнейшей спе­цификации» (Kuhn T.S., 1970а, р. 182). Но какими бы словами мы ни пользовались, в центре аргументации Куна остается "все созвездие верований, ценностей, методов и т.д., разделяемых членами данного сообщества"; и, продолжая, он говорит, что если бы ему пришлось писать свою книгу вновь, прежде чем рассматривать общие для данной области знания "парадигмы" или "дисциплинарные матрицы", он бы сначала обсудил воп­рос о том, как, собственно, происходит профессионализация науки (Kuhn T.S., 1970а, р. 173).

Впрочем, все это нельзя считать фатальными уступками — по той простой причине, что отличительной чертой идеоло­гии Куна является не концепция парадигм, за которую все так ухватились, а скорее концепция "научных революций" как резких переломов в развитии науки и, в особенности, представление о прогрессирующем нарушении коммуникации во время "революционного кризиса". Давайте оживим в памя­ти основные составляющие аргументации Куна: сторонники нормальной науки как бы представляют один "невидимый кол-

1 В первом издании книги Куна Мастерман нашел 21 разное определение термина "парадигма" (см. Masterman M., 1970, р. 60—65).

77

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

ледж" в том смысле, что они придерживаются единого взгля­да на то, какие проблемы нуждаются в решении и какую об­щую форму должно иметь это решение; более того, при по­становке проблем и формулировке решений учитывается только мнение коллег, вследствие чего нормальная наука пре­вращается в самоподдерживающийся кумулятивный процесс решения головоломок в рамках общего аналитического кар­каса; о сломе нормальной науки, когда это происходит, воз­вещает бурное распространение новых теорий и оживление методологических дискуссий; новая система взглядов предла­гает убедительное решение загадок, на которые прежде никто не обращал внимания, и в ретроспективе становится очевид­ным, что это решение давно осознавалось, но до настоящего времени игнорировалось; по мере того как не решенные в старой системе загадки становятся корроборирующими при­мерами в новой системе, старое и новое поколения ученых говорят, не слыша друг друга; и поскольку, приобретая новое знание, мы неизбежно теряем часть старого, обращение к но­вому подходу обретает природу религиозного переживания, включающего смену гештальта; и по мере того как новая систе­ма взглядов побеждает, она, в свою очередь, становится нор­мальной наукой следующего поколения.

Читатель, знакомый с историей науки, немедленно поду­мает о революциях, произведенных Коперником, Ньютоном, Дарвином или Эйнштейном и Планком. Однако для полного завершения так называемой коперниковской революции по­требовалось полторы сотни лет, и каждый шаг на этом пути сопровождался яростными спорами2; даже ньютоновской ре­волюции, прежде чем она была признана в научных кругах Ев­ропы, потребовалась смена целого поколения, и на протяже­нии всего этого периода картезианцы, лейбницианцы и нью-тонианцы ожесточенно спорили по каждому аспекту новой

теории (Cohen I.B., 1980, р. 14НГ, 1985, p. 167-179)3. Револю­ция, произведенная Дарвином, также не согласуется с образом научных революций, как их описывал Кун: в 1850-е годы в био­логии не наблюдалось никакого кризиса; обращение к идеям Дарвина произошло быстро, но уж никак не мгновенно; к концу столетия репутация Дарвина даже несколько упала; и с начала дарвиновской революции в 1740-х годах до появления современ­ной версии эволюционного синтеза в 1940-х годах (Mayr E., 1972) прошло двести лет. Наконец, произошедший в XX в. пе­реход от классической к релятивистской и квантовой физике не сопровождался ни отсутствием взаимопонимания между сто­ронниками старой и новой систем, ни квазирелигиозными ри­туалами обращения, то есть сменой гештальта, — по крайней мере, если верить ученым, пережившим "кризис современной физики" (Toulmin S., 1972, р. 103—105)4. Однако все это едва ли нужно доказывать, ибо во втором издании своей книги Кун скромно признает, что данное им ранее описание научных ре­волюций страдало риторическими преувеличениями: смены парадигм в период научных революций не обязательно сопро­вождаются полным разрывом в научной дискуссии, связанным с выбором между двумя соперничающими и абсолютно несов­местимыми теориями; взаимное непонимание, царящее среди ученых во время интеллектуальных кризисов, может иметь раз­личную степень; и единственная причина называть смены па­радигм "революциями" — подчеркнуть тот факт, что выдвигае­мые в поддержку новой парадигмы аргументы всегда содержат нерациональные элементы, выходящие за рамки логического или математического доказательств (Kuhn T.S., 1970а, р. 199— 200). Будто сказанного еще недостаточно, Кун продолжает жа­ловаться на то, что его теорию научных революций поняли не­верно — как относящуюся только к масштабным революциям, таким как революции, произведенные Коперником, Ньюто-

2 Между прочим, гелиоцентрическая теория Коперника является луч­шим примером неизменной привлекательности простоты как критерия на­учного прогресса в истории науки: коперникова "De Revolutionibus Orbitum Caelestium" не сравнилась по точности прогнозов с "Альмагестом" Птоле­мея, ей даже не удалось избавиться от всех эпициклов и эксцентриков, заг­ромождавших геоцентрическую теорию Птолемея, но она являлась самым экономичным объяснением большинства, если не всех известных в то время фактов о движении планет (Kuhn T.S., 1957, р. 168—171; см. также Bynum W.F. et al., 1981, p. 80-81, 348-352).

3 Как заметил сам Кун в своем более раннем исследовании революции Коперника: "Потребовалось сорок лет, чтобы Физика Ньютона твердо заняла место картезианства даже в британских университетах' (Kuhn I.&., i*>/, p. zdjj.

4 Из многочисленных попыток критики, которой подверглась книга Куна, ни одна не сравнится по разрушительной силе с критикой Тушина (loulmin ь., 1972, р. 98-117), проследившего историю идей Куна с 1961 г., когда они впервые были провозглашены, до их окончательной версии образца iy/и г. Пропитанное глубокой симпатией, но во многом не менее1кРИТИЧТ^°!А^" чтение идей Куна можно найти в работе Зуппе (Suppe F., 1974, р. иэ iaij.

78

79

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

ном, Дарвином или Эйнштейном, и настаивает, что предло­женная им схема в не меньшей степени применима к незначи­тельным переменам в конкретных научных дисциплинах, кото­рые могут вовсе не казаться революционными людям, не при­надлежащим к "сообществу, состоящему, может быть, из двадцати пяти активных членов" (Kuhn T.S., 1970а, р. 180—181).

Иными словами, в этой более поздней версии концепции Куна для любого периода развития науки характерно одновре­менное сосуществование большого числа перекрывающих друг друга и взаимопроникающих парадигм; некоторые из них (хотя и не все) могут быть несовместимы; парадигмы не сменяют друг друга внезапно и уж во всяком случае новые парадигмы не возникают в полном блеске славы, а добиваются победы в результате долгого процесса интеллектуальной конкуренции5. Очевидно, что эти уступки существенно ослабили кажущийся драматизм первоначальной основной идеи Куна. Однако неиз­менными остались акцент на роли нормативных суждений в научных прениях, особенно при выборе между конкурирую­щими подходами к науке, а также туманно сформулирован­ное, но глубокое недоверие к когнитивным факторам (типа эпистемологической рациональности) по сравнению с социо­логическими факторами (типа авторитета, иерархии и рефе­рентных групп) как к детерминантам поведения в науке. Похо­же, Кун объединяет предписание и описание и, таким обра­зом, выводит свою методологию науки из истории науки.

В каком-то смысле "Структура научных революций" Куна является вкладом не в методологию, но скорее в социологию науки. В таком случае неудивительно, что столкновение между кунианцами и попперианцами приводит к некоторому тупику. Так, сам Кун (Kuhn T.S., 1970b, p. 1-4, 19-21, 205-207, 238, 252—253) подчеркивает сходство между своим подходом и под­ходом Поппера, настаивая, что он, как и Поппер, "твердо

5 Короче говоря, Кун в конечном счете отказался от четырех тезисов, которые нашел в его книге Уоткинс (Watkins J.W.N., 1970, р. 34—35), а имен­но: 1) от тезиса о монополии парадигм — что, мол, парадигма не терпит конкуренции; 2) от тезиса о несовместимости — новые парадигмы несопоста­вимы и несоизмеримы со старыми; 3) от тезиса несуществования междуцар­ствий — после того, как ученые оставили старую парадигму, они без колеба­ний принимают новую; и 4) от тезиса о переключении гештальтов, или тези­са о мгновенной смене парадигм, согласно которому ученые якобы переходят к новой парадигме сразу и полностью.

верит в прогресс науки", но одновременно признавая социо­логическую природу своей работы. Аналогичным образом, поп-перианцы фактически признают, что "нормальной науки, из­меренной в человеко-часах, значительно больше, чем экстраор­динарной науки" (Watkins J.W.N., 1970, р. 32; см. также Ackermann R.J., 1976, р. 50—53), но они рассматривают подоб­ные уступки реализму как не имеющие значения для филосо­фии науки, в основе которой лежит нормативный подход. Сам Поппер говорил: "Идея обратиться к социологии или психо­логии (или истории науки) за ответом на вопрос о целях на­уки и возможностях ее прогресса удивляет и разочаровывает меня" (Popper К., 1970, р. 57).

Методология против истории

Обсуждение книги Куна возвращает нас к старой загадке о соотношении между нормативной методологией науки и позитивной историей науки — загадке, которая была пробле­мой традиционного подхода к научным теориям в течение не­скольких десятилетий. Загадка состоит в следующем: верить в возможность писать историю науки "в том виде, в котором она протекала", без каких-либо суждений о том, что относится к "хорошей", а что — к "плохой" науке, без каких-либо исход­ных представлений о том, какой надлежит быть научной прак­тике, означает совершать ошибку индукции в написании ин­теллектуальной истории. Если Поппер прав, говоря, что ин­дукция — это миф, то те, кто стремится "рассказать обо всем, как оно есть", неминуемо будут соскальзывать к тому, чтобы "рассказывать, как должно было бы происходить": выбирая какой-то один из многих способов рассказа о развитии науки в прошлом, они тем самым неизбежно будут окрашивать ее сво­ими неявными представлениями о природе научного объясне­ния. Одним словом, все утверждения в истории науки имеют методологический подтекст.

С другой стороны, представляется, что и все утверждения о методологии науки точно так же имеют исторический подтекст. Расхваливать достоинства определенного научного метода неза­висимо от того, пользовались ли им ученые настоящего или прошлого, несомненно, безосновательно; на деле даже Поп­пер не может избежать ссылок на историю науки в качестве

80

81

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

одного из подтверждений своих методологических взглядов. Таким образом, мы, очевидно, попадаем в порочный круг, в котором невозможны ни свободная от методологической ок­раски чисто описательная историография науки, ни внеисто-рическая чисто нормативная методология науки6. Я думаю, что на самом деле выхода из этого порочного круга не существует. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к трудам Имре Лакатоша, направленным как раз на то, чтобы превратить этот порочный круг в "доброкачественный". В серии статей, в ос­новном опубликованных между 1968 и 1971 гг., Лакатош пере­работал и развил философию науки Поппера в критический инструмент исторического исследования, взяв в качестве мак­симы парафраз одного из высказываний Канта: "Философия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа" (Lakatos I., 1978,1, p. 102). Эта максима безупреч­но выражает описанную выше загадку порочного круга.

Научно-исследовательские программы

Попперовская методология науки является агрессивной в том смысле, что по ее стандартам часть того, что называется наукой, может быть отброшена как методологически несостоятельная. Методология Куна является защитной, поскольку она стремит­ся, скорее, оправдать существующую научную практику, чем критиковать ее7. Работы Лакатоша, со своей стороны, могут рас­сматриваться как поиск компромисса между внеисторической (если не антиисторической), агрессивной методологией Поппе­ра и релятивистской, защитной методологией Куна — компро-

мисса, тем не менее твердо остающегося в попперианском лаге­ре8. Лакатош не так "строг" к науке, как Поппер, но гораздо "строже" Куна — он всегда более склонен критиковать плохую науку с помощью хорошей методологии, нежели смягчать мето­дологические построения обращением к научной практике.

Для Лакатоша, как и для Поппера, методология как таковая не дает ученым свода правил решения научных проблем; она касается логики оценивания, набора немеханических правил оценки корректно сформулированных теорий. Но Лакатош от­личается от Поппера тем, что его логика оценки применяется им одновременно и в качестве исторической теории, направ­ленной на прогнозирование развития науки задним числом. В качестве нормативной методологии науки она эмпирически неопровержима, так как выводится из особого взгляда на эписте­мологию. Но как историческая теория, утверждающая, что уче­ные в прошлом часто вели себя в соответствии с методологией фальсификационизма, она поддается опровержению. Если ис­тория науки укладывается в нормативную методологию, как, похоже, говорит Лакатош, у нас, помимо философских, име­ются дополнительные причины присоединиться к фальсифика-ционизму; если же она не придерживается нормативной мето­дологии, у нас появляются причины для отказа от наших нор­мативных принципов. Иными словами, Лакатош настаивает на том, что в конечном счете нам придется рассмотреть историю науки с помощью открыто фальсификационистской методоло­гии, чтобы увидеть, насколько велика конфликтная область9.

Лакатош начинает с отрицания того, что отдельные теории являются подходящим объектом для научных оценок. Что не­обходимо оценивать и что в конце концов неизбежно оценива-

6 Этот порочный круг был великолепно описан одним ученым, часто признававшим, что он многим обязан Попперу. Обсуждая парадокс, состоя­ щий в том, что научная методология проверяется на поведении самих уче­ ных, Питер Медавар замечает: "Если мы предположим, что методология не­ состоятельна, то же самое можно сказать и о наших проверках ее обоснован­ ности. Если мы предположим, что она состоятельна, тогда нет смысла подвергать ее проверке, так как проверка неспособна показать ее несостоятельность" (Medawar P.В., 1967, р. 169). За другими свидетельствами того, что существо­ вание порочного круга широко признавалось как среди философов, так и среди историков науки, можно обратиться к следующим работам: Lakatos I. and Musgrave A. (1970, p. 46, 50, 198, 233, 236-238); Achinstein P. (1974); Hesse M. (1973); Laudan L. (1977, ch. 5).

7 Различением агрессивных и защитных методологий я обязан Лацису (Latsis S.J., 1974).

82

8 Блур, как мы увидим, бьет мимо цели, характеризуя работы Лакатоша как "обширную ревизию, приводящую к отречению от основ попперовского подхода и принятию на вооружение некоторых из наиболее характерных куни- анских установок" (Bloor D., 1971, р. 104). Он не единственный, кто не видит большой разницы между Куном и Лакатошем (см., например, Green К, 1У//, р. 6-7) упуская, таким образом, весь смысл аргументации Лакатоша.

9 Во всяком случае, так понимаю Лакатоша я. Следует заметить, что он не относится к тем авторам, словам которых легко найти однозначную интер­ претацию. Его склонность выносить важные мысли в сноски, давать все новые и новые ярлыки различным интеллектуальным позициям, придумывать нео­ логизмы и через слово ссылаться на собственные работы, как если бы какую- то их часть невозможно было понять, не поняв всего в целом, существенно затрудняет осмысление его работ.

83

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

ется, так это кластеры более или менее взаимосвязанных тео­рий, или научно-исследовательские программы (НИП)М. Когда какая-либо исследовательская стратегия, или НИП, сталкива­ется с опровержениями, она меняет свои вспомогательные предпосылки, что, как утверждал Поппер, может вести к рос­ту либо падению ее содержательности, или, как предпочитает говорить Лакатош, обнаруживает "прогрессивные либо дегра­дирующие сдвиги проблемного поля". НИП называется теоре­тически прогрессивной, если последующая формулировка про­граммы имеет "дополнительное эмпирическое содержание" по сравнению с предшествующей, то есть предсказывает "какой-либо новый, неожиданный факт"; она называется эмпирически прогрессивной, если это "дополнительное эмпирическое содер­жание корроборируется" (Lakatos I., 1978, I, p. 33—34). И на­оборот, если НИП бесконечно наращивает новые корректи­ровки ad hoc, чтобы соответствовать новым доступным фак­там, она называется "деградирующей".

Да, но что такое "новый факт"? Представляет ли он собой дотоле совершенно неожиданное следствие НИП (как суще­ствование планеты Нептун в ньютоновской НИП), или это яв­ление, которое было хорошо известно и прежде, но не имело никакого теоретического объяснения (как первый закон дви­жения небесных тел Кеплера — движение планет по эллипти­ческим орбитам вокруг Солнца, — оказавшийся простым след­ствием из формулы гравитации Ньютона)? Очевидно, что пер­вый критерий гораздо жестче второго и выбор между ними повлияет на наши суждения о степени прогрессивности НИП, по Лакатошу. Сам Лакатош смягчил свое требование о новом факте, и его последователи вскоре остановились на самом мяг­ком определении (Hands D.W., 1991): прогрессивной НИП яв­ляется та, которой более или менее постоянно удается делать новые предсказания, регулярно объясняя новые факты, выби­вающиеся из общего ряда; короче, она лишь объясняет — как бы гениально это ни делалось — явления, уже известные до того, как НИП была сформулирована, или, в худшем случае, только те явления, для объяснения которых была разработана.

1(1 Если концепция научно-исследовательских программ кажется некото­рым читателям туманной, следует напомнить, что и концепция "теорий" не менее туманна. Фактически трудно определить понятие теории, даже когда оно употребляется в узком, техническом смысле (Achinstein P., 1968, ch. 4).

В любом случае различие между прогрессивной и дегради­рующей НИП имеет относительный, а не абсолютный характер. Более того, это различие выявляется не сразу, а лишь спустя некоторое время. "Впередсмотрящий" характер исследователь­ской стратегии, в отличие от изолированной теории, препят­ствует ее немедленной оценке. Поэтому для Лакатоша НИП не становится "научной" раз и навсегда; со временем она может перестать быть научной, сползая из разряда "прогрессивных" к "деградирующей" (как, например, астрология), но может про­изойти и обратное (парапсихология?). Таким образом, мы име­ем демаркационный критерий между наукой и ненаукой, кото­рый по сути является историческим и подразумевает эволюцию идей во времени как один из своих необходимых элементов.

Далее Лакатош разделяет компоненты НИП на жесткие и гибкие. "История науки, — замечает он, — это скорее история исследовательских программ, чем теорий", причем «все науч­но-исследовательские программы можно представить как "твер­дое ядро", окруженное защитным поясом вспомогательных ги­потез, которые должны нести бремя проверок». Твердое ядро воспринимается как неопровержимое по "методологическому решению его приверженцев" и содержит, помимо чисто мета­физических верований, "позитивную эвристику" и "негативную эвристику", фактически представляющие собой список того, что следует и чего не следует делать. Защитный пояс содержит гибкие элементы НИП и именно в нем твердое ядро комбини­руется со вспомогательными предпосылками для формирова­ния конкретных проверяемых теорий, которые и зарабатывают НИП ее научную репутацию (Lakatos I., 1978, I, p. 49—52).

Термины типа твердое ядро и защитный пояс, очевидно, были выбраны из-за их иронических обертонов. В некоторой степени это разграничение имеет чисто логическую природу: если НИП постоянно развиваются в попытке справиться с ано­малиями и объяснить новые явления, отсюда следует, что не­которые их компоненты должны оставаться более или менее неизменными, иначе мы будем иметь дело фактически рке с новыми НИП; короче, должно существовать нечто вроде "твер­дого ядра", или относительно жесткой части НИП. Это не оз­начает, что твердое ядро НИП намертво зафиксировано с мо­мента рождения программы; наоборот, оно тоже развивается, но, предположительно, гораздо медленнее защитного пояса. Твердое ядро, как мы сказали, состоит из эмпирически не-

84

85

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

опровержимых верований и, следовательно, сводится к тому, что некоторые называли "метафизикой"11. Иными словами, у Лакатоша нет позитивистской мании раз и навсегда избавить­ся от метафизики. Как и Поппер (Popper К., 1959, р. 38), Лака-тош убежден, что научные открытия невозможны без метафи­зических установок; метафизика науки просто намеренно скрыта от глаз в твердом ядре, подобно тому как при игре в покер карты скрыты от глаз в руках сдающего, в то время как реаль­ная игра науки ведется картами на руках игроков, то есть опро­вержимых теорий защитного пояса.

Лакатош утверждает: критерий опровержимости Поппера требует не только того, чтобы научная теория просто подда­валась проверке, но и того, чтобы эта проверка была незави­симой, то есть, чтобы теория была способна предсказать ис­ход, который не предсказывает соперничающая теория. В та­ком случае попперовская "корроборация" предполагает наличие по меньшей мере двух теорий, и то же самое отно­сится к НИП. Конкретная НИП считается лучше, чем дру­гая, если она объясняет все факты, предсказываемые конку­рирующей НИП, и дополнительно делает какие-то прогно­зы, часть которых эмпирически подтверждается (Lakatos I., 1978, I, p. 69, 116—117). Лакатош иллюстрирует эту позицию на примере теории гравитации Ньютона — "возможно, наибо­лее успешной исследовательской программы всех времен" — и затем отслеживает происходивший после 1905 г. процесс присоединения физиков к лагерю теории относительности, включающей теорию Ньютона как частный случай. Он назы­вает этот переход от ньютоновской к эйнштейновской НИП "объективным", поскольку большинство физиков действо-

11 "Твердое ядро" Лакатоша выражает идею, практически идентичную той, которую Шумпетер вкладывал в понятие "видения" в истории эконо­мической науки — "предшествующее анализу когнитивное действие, предо­ставляющее сырой материал для аналитических усилий" (Schumpeter J.A., 1954, р. 41—43), а Гулднер — в понятие "гипотезы о мире", постоянно фи­гурирующее в его объяснении, почему социологи принимают одни теории и отвергают другие (Gouldner A.W., 1971, ch. 2). Марксистская теория идеологии может быть интерпретирована как частная теория о природе "твердого ядра" Лакатоша; Маркс был прав, веря, что "идеология" игра­ет значительную роль в научном теоретизировании, но ошибался, утвер­ждая, что классовый характер этой идеологии играет решающую роль при принятии научных теорий или отказе от них (см. Seliger M., 1977, особ, р. 26-45, 87-94).

вало так, как будто бы они верили в методологию научно-исследовательских программ (МНИЛ) Лакатоша.

Конечно, именно этот эпизод в истории науки не сопрово­ждался практически никакой потерей содержательности (по Куну) при переходе от деградирующей НИП к прогрессивной: ньютонова система может рассматриваться как частный случай более общей теории относительности Эйнштейна. Но не вся история науки столь аккуратно укладывается в представление об устойчивом кумулятивном прогрессе, в ходе которого старые теории постоянно сменяются новыми, более общими. Зачастую приобретаемое нами в ходе научного прогресса новое знание связано с издержками потери какого-то содержания, так что мы возвращаемся к знакомой куновской проблеме несопостави­мости последовательных исследовательских стратегий. Тем не менее Лакатош выдвигает несколько озадачивающее утвержде­ние, что всю историю науки можно описать как "рациональ­ное" предпочтение учеными прогрессивных НИП деградирую­щим _ видимо, потому, что прирост содержания всегда превы­шает потери, — и называет всякую подобную попытку перехода от одной НИП к другой внутренней историей науки (р. 102).

В противоположность этому под внешней историей понима­ются не только все нормальные воздействия социальной и по­литической среды, которые у нас обычно ассоциируются со словом "внешняя", но и любая неспособность ученых дей­ствовать в соответствии с МНИП: например, предпочтение деградирующей НИП прогрессивной на том основании, что первая проще второй. Лакатош ни на минуту не делает вида, что внутренняя история является полной и исчерпывающей: ведь это равносильно признанию, что ученые всегда совер­шенно "рациональны", а Лакатош слишком кунианец, чтобы принять такое утверждение (р. 130, 133). Он признает, что ут­верждение, согласно которому всю историю науки можно объяснить чисто "внутренней" рациональной реконструкци­ей, может оказаться несостоятельным в свете исторических свидетельств, но рекомендует отдавать приоритет внутренней истории перед обращением к истории внешней. В качестве аль­тернативы он советует «излагать внутреннюю историю в тек­сте, а в сносках отмечать, как "плохо себя ведет" реальная история в свете ее рациональной реконструкции» (р. 120) — совет, которому сам Лакатош последовал в своей знаменитой истории математических теорем Эйлера о многогранниках

86

87

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

(Lakatos I., 1976)12. Написанной подобным образом истории науки, предполагал Лакатош, понадобится немного сносок, относящихся к внешней истории.

В ответ на критику Лакатошем социопсихологической тео­рии Куна последний минимизирует различия между ними: "Хотя у него другая терминология, его аналитический аппарат на­столько близок к моему, насколько это ему нужно: твердое ядро, работа в защитном поясе и фаза деградации являются близки­ми аналогами моих парадигм, нормальной науки и кризисов" (Kuhn T.S., 1970b, p. 256). Однако при этом он настаивает: "То, что Лакатош называет историей, на самом деле вовсе не исто­рия, а философия, конструирующая примеры. В таком виде ис­тория в принципе не может оказать ни малейшего воздействия на априорную философскую позицию, которая всецело опре­делила ее" (Kuhn T.S., 1971, р. 143). Лакатош отвечает на этот аргумент утверждением, что его собственный подход к историо­графии науки позволяет "предсказать задним числом" новые исторические факты, то есть факты, неожиданные в свете су­ществующих в настоящее время подходов историков науки. В этом смысле "методология историографических исследова­тельских программ" может быть оправдана самой МНИП: она докажет свою "прогрессивность" тогда и только тогда, когда будет способствовать открытию новых исторических фактов (Lakatos L, 1978,1, p. 131—136). Не попробуешь — не узнаешь: нам остается самим увидеть, действительно ли история естест­венной или общественной науки становится продуктивнее, если она выстроена не как устойчивый ряд улучшений парадигмы, каждую пару сотен лет прерываемый кунианской научной ре­волюцией, а как последовательность сменяющих друг друга прог­рессивных исследовательских программ Лакатоша, обеспечива­ющих рост эмпирической содержательности теорий.

Разработанные Лакатошем концепции НИП и МНИП уже послужили источником вдохновения для целого ряда новых

12 Было бы вернее сказать, что данный совет являлся рационализацией его истории теорем Эйлера, впервые опубликованной в 1964 г. Эта блестящая работа написана в форме платоновского диалога, где все обращения к исто­рии математики даны в сносках. Она показывает, что такие давние математи­ческие концепции, как "строгость", "элегантность" и "доказательство", дол­гое время воспринимавшиеся как чисто логические, претерпели такое же историческое развитие, как и соответствующие естественнонаучные концеп­ции — "обоснованность", "простота", "дедуктивная необходимость" и т.п.

интерпретаций знакомых и неизвестных ранее эпизодов ис­тории науки (см. Urbach P., 1974; Howson С, 1976), включая некоторые приложения в области экономической теории, ко­торые мы рассмотрим подробнее на последующих страницах этой книги (см. также de Marchi N. and Blaug M., 1991). О том, насколько эти исследования демонстрируют эвристическую мощь метаисторической исследовательской программы Ла­катоша, пусть судят другие; мы же можем прямо сказать, что в конце анализа Лакатош столкнулся с тем же затруднением, что и Поппер, пытаясь "проплыть" между надменным пред­писанием и смиренным описанием.

Как мы видели ранее, Поппер был склонен советовать уче­ным, что им делать, но не исключал возможности, что про­гресс науки может быть достигнут и в том случае, если его советы проигнорируют. Аналогичным образом, Лакатош ха­рактеризует свою МНИП как способ оценки научно-исследо­вательских программ прошлого ex post, которую нельзя при­равнивать к подаче современным ученым эвристических со­ветов оставить деградирующую НИП и присоединиться к прогрессивной. Он проповедует терпимость к подающим надеж­ды, перспективным НИП, которым пока еще не удалось пред­сказать новых фактов, и отказывается осуждать ученых, со­храняющих верность деградирующим НИП, при условии, что они честно признают, что их программа деградирует. Он до­бавляет, впрочем, что редакторы научных журналов, отказы­вающиеся публиковать статьи, написанные в рамках дегради­рующих НИП, и научные фонды, не желающие их финанси­ровать, совершенно правы (Lakatos I., 1978,1, р. 117). Очевидно, такую позицию можно отнести к разновидности интеллек­туальной шизофрении, особенно если не указаны временные рамки, в пределах которых ученые, научные журналы и ис­следовательские фонды должны поступать подобным образом. Фейерабенд зло замечает: "Можно было бы многое сказать об абсурдности представления, согласно которому вор может во­ровать сколько хочет, [а] полиция и простые люди хвалят его как честного человека, поскольку он заявляет всем, что он — вор" (Feyerabend Р.К. 1976, р. 324п).

Ясно, что попытку Лакатоша отделить оценку от рекомен­даций, сохранить критическую методологию науки откровен­но нормативной, но тем не менее способной послужить осно­вой исследовательской программы в истории науки, следует

89

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

признать либо победой с жестокими потерями, либо пораже­нием, но поражением блестящим13.

Методологический анархизм Фейерабенда

Многие из содержащихся в работах Лакатоша тенденций к смягчению "агрессивных" черт попперианства и расширению границ допустимого были подхвачены некоторыми другими современными критиками традиционного взгляда на теории, например, Хансоном, Поланьи и Тулмином, и получили еще большее развитие у Пола Фейерабенда14.

Все эти авторы отрицают позитивистское различение меж­ду "контекстом открытия" и "контекстом обоснования" (см., в частности, Toulmin S., 1972, р. 478—484; Feyerabend P.K., 1975, chs. 5, 14). Конечно, они соглашаются с тем, что логичес­кое и эмпирическое обоснование теорий невозможно свести к описанию их исторических корней, но решительно отказыва­ются отделять выносимые ex post оценки обоснованности тео­рий от изучения их происхождения. Иначе говоря, все они сле­дуют Куну и Лакатошу, отвергая попперовскую идею абсолют­ной, внеисторической философии науки тем решительнее, чем чаще каждый из них подчеркивает неотъемлемо общественный и несостязательный (cooperative) характер научного знания — от других человеческих занятий науку концептуально отличает возможность межличностной проверки, отражающаяся в по­нятии о неограниченной воспроизводимости результатов. Даже в книге Майкла Поланьи, уж казалось бы названной "Лично­стное знание", основные идеи о науке противоречат заглавию: каким бы ни было научное знание, оно не является чисто лич­ностным знанием, которое нельзя передать другим (Polanyi M., 1958, р. 21,153,164,183, 292-294; см. также Ziman 1,1967, 1978).

13 Версию о поражении подтверждает доблестная, но неубедительная по­ пытка переформулировать МНИП Лакатоша, предпринятая одним из его уче­ ников: см. Worrall J. (1976, р. 161—176). Обоснованную критику Лакатоша мож­ но найти в работах: Berkson W. (1976 ) и Toulmin S. (1976).

14 Вместе с английскими и американскими критиками традиционного взгляда должен быть упомянут Гастон Башляр — французский философ на­ уки, малоизвестный за пределами Франции. Комментарий к его творчеству можно найти в работе: Bhaskar R. (1975).

90

Мнения о том, что именно может быть эффективно передано другим, могут различаться, но все согласны, что научные тео­рии должны быть оцениваемы с помощью наблюдений, хотя бы в принципе доступных каждому. Однако отсюда немед­ленно следует, что новые наблюдения будут приводить к из­менению этих оценок, то есть в оценку научных теорий зак­радывается неизбежный эволюционный элемент. Таким обра­зом, попперовская атака на "генетическое заблуждение" — смешение исторических корней с эмпирической обоснован­ностью — заканчивается ничем.

Еще один момент, постоянно присутствующий в новом взгляде на научные теории, — это идея, что все эмпирические наблюдения неизбежно имеют теоретическую окраску и что даже обыкновенные ощущения, такие как зрение, осязание и слух, глубоко обусловлены изначальными концептуальными представлениями; как пишет Хансон (Hanson N.P., 1965, р. 7), для которого это действительно является idee fixe: "за зрением кроется гораздо больше, чем видит глаз"15. В этом от­ношении новый взгляд ближе к Попперу, который давно осоз­нал парадокс, когда мы требуем тщательной проверки теорий в терминах наблюдаемых на их основе предсказаний, но в то же время признаем, что любые наблюдения на самом деле интерпретируются в свете теорий. Будучи далек от того, чтобы не замечать очевидного противоречия, Поппер мудро отказал­ся определять, что он понимает под словом "наблюдаемые": "Я думаю, что это нужно ввести как термин без определения, который приобретет достаточно точный смысл по мере ис­пользования" (Popper К., 1959, р. 103; см. также р. 107п). Неко­торым этот совет всегда казался безнадежным: похоже, нам вручают одежду, которая впоследствии оказывается прозрач-

15 Экономистам должны быть хорошо знакомы аргументы Хансона: они приводятся в первой главе книги Самуэльсона "Экономика" (Samuelson P.A., 1976, р. 10—12). Некоторые социологи науки (Collins H.M., 1985) продви­гают концепцию фактов, нагруженных теорией, еще на шаг дальше. По­скольку экспериментирование требует серьезной квалификации, мы ни­когда не можем сказать, был ли второй эксперимент проведен достаточно хорошо для того, чтобы считаться повторением первого; для проверки ка­чества второго эксперимента требуются новые эксперименты — и т.д. Та­ким образом можно показать, что фактически лабораторные эксперимен­ты невоспроизводимы: каждый эксперимент уникален и, следовательно, с вышеописанной точки зрения хваленая воспроизводимость научных резуль­татов — не более, чем миф.

91

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

ной16. Но те, кто прочно усвоил смысл тезиса Дюгема—Куай-на и урок Лакатоша (любая проверка подразумевает трехсто­роннюю "схватку" между фактами и по крайней мере двумя конкурирующими теориями), легко перенесут неизбежность теоретической окраски эмпирических наблюдений.

Действительно, то, как мы видим факты, в большей или меньшей степени зависит от конкретных теорий, но сами фак­ты необязательно должны полностью зависеть от тех теорий, в подтверждение которых они приводятся. В этом смысле фак­ты делятся на три категории. Некоторые факты являются на­блюдаемыми событиями, и наблюдений так много или они столь очевидны, что этого достаточно для признания соответ­ствующих фактов убедительными. Наличие других фактов, та­ких как существование атомов и генов, мы лишь подразуме­ваем, поскольку они не вытекают из нашего непосредствен­ного опыта, но, тем не менее, и они считаются несомненными. Наконец, есть факты, имеющие еще более гипотетическую природу, свидетельства в пользу которых либо подозритель­ны, либо подвержены многочисленным интерпретациям (на­пример, телепатия, полтергейст и НЛО); мир, безусловно, полон таинственных "фактов", которые еще только ждут ра­ционального объяснения (см. Mitchell E.D., 1974). Одним сло­вом, факты обладают по крайней мере некоторой независи­мостью от теорий хотя бы потому, что они могут быть истин­ны, несмотря на ложность конкретной теории; на нижнем уровне факты могут согласовываться с несколькими теория­ми, утверждения которых более высокого уровня вступают в конфликт друг с другом; и процесс изучения фактов всегда подразумевает сравнение теорий с большей или меньшей ве­роятностью ошибки. Как только мы признаем, что абсолютно точное знание для нас недосягаемо, нет ничего неудобного в том, что наше видение фактов о реальном мире имеет глубо­ко теоретическую природу.

Однако, если мы соединим концепцию теоретически на­груженных фактов с кунианским представлением о потере со­держания при переходе от одной теории (парадигмы или НИП) к другой, в результате чего сравнение конкурирующих теоре-

16 Наблюдательную, но логически несвязную, нигилистическую критику Поппера в данном вопросе можно найти у одного из промарксистских авто-

ров: Hindess В. (1977, ch. 6).

хических систем становится затруднительным (если вообще возможным), мы окажемся в положении, когда у нас не будет каких-либо оснований для рационального выбора между кон­фликтующими научными теориями. Именно такую позицию теоретического анархизма и отстаивает с большим остроумием и красноречием Фейерабенд в своей книге "Против метода", доходя до утверждения, что его позицию лучше описывает оп­ределение "легкомысленный дадаизм", чем "серьезный анар­хизм" (Feyerabend P.K., 1975, р. 21, 189—196). Интеллектуаль­ное развитие Фейерабенда как философа науки было метко охарактеризовано как "путешествие от ультрапопперианского Поппера к ультракунианскому Куну" (Bhaskar R., 1975, р. 39). В книге "Против метода" утверждается следующее. Во-пер­вых, в научной методологии не существует таких канонов, ка­кое бы доверие они ни внушали и как бы твердо ни были основаны на эпистемологии, которые не нарушались бы без­наказанно в какой-то момент в истории науки; более того, некоторые из величайших ученых достигли успеха как раз по­тому, что намеренно нарушали все правила научной деятель­ности (Feyerabend P.K., 1975, р. 23; см. также ch. 9). Во-вторых, тезис, согласно которому наука развивается по мере того как старые теории становятся частными случаями новых, более общих, — не более чем миф: фактически пересечение между соперничающими научными теориями настолько мало, что даже развитый фальсификационизм не имеет какого-либо ос­нования для рациональных оценок (р. 177—178). В-третьих, научный прогресс, как бы мы его ни понимали и чем бы ни измеряли, в прошлом имел место лишь потому, что ученые никогда не были скованы никакой философией науки: послед­няя является одной из тех "фальшивых дисциплин... которые не имеют в своем послужном списке ни одного научного от­крытия", и "единственный принцип, не препятствующий про­грессу, таков: возможно все" (р. 302, 323).

Наука, настаивает Фейерабенд, «гораздо более "неряшли­ва" и "иррациональна", чем ее методологический образ»; бо­лее того, не существует демаркационного критерия, по кото­рому мы могли бы эффективно отличить ее от ненауки, идеоло­гии или даже мифа (р. 179, 297). «Принцип "возможно все", — объясняет Фейерабенд, — не означает полного отсутствия ка­ких бы то ни было рациональных методологических принципов, он лишь означает, что если мы хотим иметь какие-то универ-

92

93

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

сальные методологические принципы, они неминуемо окажутся столь же пустыми и неопределенными, как в случае, когда "возможно все"; "возможно все" не выражает какого-либо из моих убеждений, это лишь краткое шутливое описание поло­жения, в котором находится рационалист» (Feyerabend P.К., 1978, р. 188; см. также р. 127-128, 142-143, 186-188). Короче, он выступает не против метода в науке как такового, а только против методов, претендующих на общность или универсаль­ность, включая и собственный совет игнорировать методы ("чтобы быть истинным дадаистом, необходимо одновремен­но быть и антидадаистом").

Но не только методологии Фейерабенд стремится указать ее место; главная мишень его скептических колкостей — реп­рессивный характер самой науки, в особенности претензии на­учного истэблишмента на монопольное владение правильны­ми методами поиска истины: государство и наука должны быть отделены друг от друга, чтобы родители могли воспользовать­ся своим правом обучать детей в государственных школах ма­гии, а не науке, если они этого хотят (Feyerabend P.K. 1975, р. 299). Единственная окончательная, высшая ценность — это свобода, а не наука. Как сказал один критик: "Для Фейерабен-да единственное, что достойно называться свободой, состоит в том, чтобы делать что хочешь и как хочешь" (Bhaskar R., 1975, р. 42). В конечном счете книга Фейерабенда сводится к замене философии науки философией "ста цветов"17.

17 Впрочем, никакая критика книги Фейерабенда "Против метода" не может лишить ее вызывающего "шарма" в лучшем смысле этого слова: ее автор весело высмеивает традиционные научные занятия, восхищается из­гоями, включая марксистов, астрологов и свидетелей Иеговы, и смеется над собой наравне с другими; воистину, трудно понять, не морочат ли вам голову. Работа "Против метода" вызвала широкую волну обсуждения, и в своей новой книге Фейерабенд (Feyerabend P.К., 1978) в присущей ему манере отвечает на замечания критиков вдвое более длинными реплика­ми, обвиняя их в непонимании, неверной интерпретации, прямом искаже­нии смысла, уходе от проблем и, что самое обидное, — в отсутствии чувства юмора. Он уверяет нас, что существуют методы, отличные от тех, которые сейчас предпочитают ученые, и что эти методы также способны обеспечить рациональность научной процедуры, но сам их так и не называет; приводи­мые им контрпримеры по большей части состоят из анекдотов о собствен­ных успешных опытах с нетрадиционной медициной. В более поздней книге (Feyerabend P.K., 1988) он продолжает защищать астрологию и даже чер­ную магию как примеры радикального плюрализма в интеллектуальных устремлениях людей.

94

Назад к первым принципам

Какие выводы мы должны сделать из скептицизма, реля­тивизма и волюнтаризма Фейерабенда, настолько экстремаль­ных, что они успешно обесценивают не только его собствен­ный анализ и рекомендации, но и сам предмет, к которому они предположительно относятся? Должны ли мы заключить после веков, проведенных в философских размышлениях о науке, что наука равносильна мифу и в ней, как во сне, доз­волено все? Если ответ положителен, астрология оказывается не лучше и не хуже ядерной физики — в конце концов суще­ствуют же какие-то свидетельства в пользу обоснованности ас­трологических прогнозов относительно предрасположенности индивида к определенному роду занятий в зависимости от рас­положения планет при его рождении18; ведьмы могут быть та­кими же реальными, как и электроны — верили же в них наи­более образованные люди на протяжении более двух сотен лет (Trevor-Roper H.R., 1969); нас и в самом деле посещали сверх­люди из космоса, как говорит фон Деникен, используя древ­нюю уловку верификации без обращения к альтернативным разумным объяснениям; планета Венера была исторгнута Юпи­тером примерно в 1500 г. до н.э., чуть не столкнулась с Землей и встала на свою современную орбиту только около 800 г. до н.э., как хотел бы убедить нас Иммануил Великовский, тем самым реабилитируя Библию как более или менее точное опи­сание современных катастроф19; растения обладают эмоциями и способны воспринимать послания от людей20; исцеление ве­рой настолько же обоснованно, как и современная медицина, а спиритизм снова в строю в качестве ответа атеизму.

18 См. West J.A. and Toonder J.G. (1973, p. 158, 162-174). Кун, например, утверждал, что астрология рождения (предсказание будущего отдельных лю­ дей), в отличие от мунданной астрологии (предсказания будущего народов и рас), в соответствии с критерием демаркации Поппера должна быть признана истинной, хотя и опровергнутой, наукой (Kuhn T.S., 1970b, p. 7—10). См. так­ же Eysenck HJ. (1979).

19 Аргументы Великовского были бы правдоподобнее, если бы он отодви­ нул их в прошлое примерно на миллион лет. Его концепция - великолепный пример того, как теория буквально ощетинивается предсказаниями ad hoc; к тому же он угадывает так же часто, как и промахивается (Goldsmith D., 1977).

20 Эта гипотеза основывается не на теории, а лишь на нескольких наводя- Щих на размышления результатах экспериментов и, конечно же, на глубокой психологической привлекательности (см. Tompkins P. and Bird С, 1973).

95

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

Если мы намерены сопротивляться подобным радикаль­ным выводам, давайте уясним себе, что наша оппозиция не может быть основана на предположительно твердом фунда­менте эпистемологии. Точно так же она не может полагаться и на практику, как любят говорить ленинисты, то есть на практический опыт социальных групп, действующих на ос­нове определенных идей; практикой можно обосновать анти­коммунизм Маккарти и антисемитизм Протоколов сионских мудрецов так же легко, как веру в существование троцкист­ского заговора на московских судебных процессах, которая была просто причудливым названием мнения большинства21. Единственный ответ, который мы можем дать философии "возможно все", — необходимо соблюдать дисциплину, ос­нованную на идеалах науки. Наука, при всех своих недостат­ках, на сегодня является единственной рефлексивной и са­мокорректирующейся из разработанных человечеством идео­логических систем; несмотря на интеллектуальную инерцию, встроенный консерватизм и сплочение рядов в попытке по­давить распространение ереси, научное сообщество остается верным идеалу интеллектуальной состязательности, в кото­рой единственным разрешенным оружием являются факты и аргументы. Отдельно взятые ученые иногда не соответствуют этим идеалам, но научное сообщество в целом являет собой образцовый пример открытого общества.

Аргументы в пользу методологического монизма

До сих пор, говоря о науке, мы почти не касались обще­ственных наук и тем более — экономики. Однако теперь, чтобы завершить фундамент начатого нами анализа эконо-

21 Как отмечал Поланьи: "Почти каждая крупная систематическая ошиб­ка, вводившая людей в заблуждение в течение тысячелетий, была основана на практическом опыте. Гороскопы, заклинания, оракулы, волшебство, а также исцеления, производимые шаманами и теми, кто занимался медициной до того, как она приобрела свою современную форму, на протяжении веков поддерживали свою репутацию в глазах публики своим предполагаемым прак­тическим успехом. Научный метод был разработан именно для того, чтобы прояснить природу вещей при более контролируемых условиях и по более строгим критериям, чем те, что присутствуют в ситуациях, вызванных прак­тическими проблемами" (Polanyi M., 1958, р. 183).

мической методологии, мы должны поднять знаменитый в философии общественных наук вопрос: существует ли еди­ный метод, применимый во всех науках независимо от их предмета, или общественная наука должна использовать осо­бую логику исследования, присущую только ей? Многие представители общественных наук обращаются к философии науки за советом, как лучше подражать физике, химии и биологии, но есть и такие ученые, которые убеждены, что обществоведы обладают интуитивным пониманием собствен­ного предмета, которого лишены, например, физики. Даже те философы науки, которые твердо настаивают на том, что все науки должны следовать единой методологии, иногда задают специальные требования, которым должно удовлет­ворять обоснованное объяснение в общественных науках. Так, Поппер в "Нищете историцизма" сначала провозглашает доктрину методологического монизма — "все теоретические или обобщающие науки должны пользоваться одинаковым методом, будь они естественными или общественными", а затем предписывает общественным наукам опираться на прин­цип методологического индивидуализма — "задача социаль­ной теории заключаются в том, чтобы построить и внима­тельно анализировать наши социологические модели с дес­криптивной или номиналистской точки зрения, то есть с точки зрения индивидов, их взглядов, ожиданий, взаимоотношений и т.д." (Popper К., 1957, р. 130, 136). Все это, по меньшей мере, сбивает с толку новичка.

Давайте вначале разберем аргументы доктрины единства наук, которую мы называем "методологическим монизмом". Никто не станет спорить, что общественные науки часто пользу­ются методами исследования, отличными от тех, что распро­странены в естественных науках, — например, методом вклю­ченного наблюдения в антропологии, методом массовых опро­сов в социологии и многомерного статистического анализа в психологии, социологии и экономической теории, — контра­стирующими с контролируемыми лабораторными эксперимен­тами во многих естественных науках. Однако стоит заметить, что различие в методах исследования между общественными и естественными науками в целом не больше, чем различие в методах между одной естественной наукой и другой. Но мето­дологический монизм касается не метода исследования, а ско­рее "контекста обоснования" теорий. Методология науки — это

96

4-

97

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

рациональное объяснение, почему ее теории или гипотезы принимаются или отвергаются. Таким образом, утверждать, что общественные науки должны пользоваться иной методологи­ей, чем естественные, означает отстаивать ту удивительную точку зрения, что теории или гипотезы, касающиеся социальных явлений, должны обосновываться радикально иначе, чем тео­рии или гипотезы о явлениях природы. Категорический отказ от подобного методологического дуализма и есть то, что мы называем методологическим монизмом.

Против этой доктрины существуют два возражения — ста­рое и новое. Старое родилось в XIX в. у нескольких немецких философов неокантианской школы и основано на концепции Verstehen, или "понимания". Новое вытекает из некоторых позд­них философских работ Витгенштейна о смысле человеческой деятельности, всегда управляемой социальными правилами. Давайте поочередно рассмотрим оба эти возражения.

Немецкий термин Verstehen обозначает понимание изнут­ри—с помощью интуиции и эмпатии, в противоположность знаниям, полученным извне — с помощью наблюдения и рас­чета; иначе говоря, он обозначает знание от первого лица, понятное каждому человеческому существу, в отличие от зна­ния от третьего лица, которое может относиться к вещам, не улавливаемым непосредственно человеческим сознанием. Ясно, что представители естественных наук лишены такого знания участника, знания от первого лица, поскольку не могут пред­ставить себе, каково это — быть атомами или молекулами22. Но представители общественных наук, которые имеют дело с че­ловеческим действием и могут поставить себя в положение тех акторов, поведение которых анализируется, в состоянии по­лагаться на интроспекцию как источник знания о поведении этих акторов и, таким образом, имеют изначальное преимуще­ство перед исследователями природных явлений. Verstehen — это не только необходимая черта адекватного объяснения в общественных науках, что дисквалифицирует такие направле­ния в психологии, как бихевиоризм Скиннера, но одновре­менно и уникальный по силе источник знания, не доступный внешнему знанию в естественных науках.

22 Забавную попытку защиты доктрины Verstehen предпринял Махлуп, озаглавивший свою работу "Если бы материя могла говорить" (Machlup F., 1978, р. 315-332).

98

Методологические затруднения с использованием доктри­ны Verstehen имеют ту же природу, что и с использованием интроспекции как источника сведений о человеческом поведе­нии: как узнать в каждом конкретном случае, дает ли примене­ние Verstehen надежные результаты? Если мы ставим под со­мнение конкретный акт эмпатии, как воспользовавшемуся ей оправдать свой метод? В тех же случаях, когда обоснованность эмпатии можно установить независимо, она обычно оказыва­ется излишней. Кроме того, можно выразить сомнение в том, помогает ли представителям общественных наук дополнитель­ная, полученная посредством интроспекции и эмпатии инфор­мация, поскольку знание от первого лица создает неприятную проблему — как быть с утверждениями, которые случайно или намеренно вводят нас в заблуждение? Таким образом, легко защищать интуицию и эмпатию в качестве доступных предста­вителям общественных наук дополнительных источников зна­ния, которые могут помочь в формулировке подходящих гипотез о человеческом поведении, но трудно аргументировать необ­ходимость понимающей общественной науки в "контексте обо­снования" (см. Nagel E., 1961, р. 73-76, 480—485; Rudner R.S., 1966, р. 72-73; LesnoffM., 1974, р. 99-104).

Новое возражение против методологического монизма было решительно и даже несколько наивно сформулировано Пите­ром Уинчем в его "Идее общественной науки" (1958). Оно при­мыкает к некоторым методологическим идеям Макса Вебера, в частности, к понятию идеальных типов, включающему зна­чение, которое люди придают своим действиям23. Центральная идея заключается в том, что значение не относится к категори­ям, подвластным причинно-следственному анализу, и пока предметом социального исследования остается человеческое по­ведение, определяемое правилами, объяснение в обществен-

23 Идеальные типы Вебера - это не какая-то абстрактная концепция, а конструкции особого вида, относящиеся к думающим, чувствующим аген­там, а также к событиям, вытекающим из их действий (например, эко­номический человек, капитализм, бюрократия и т.д.). Таким образом, при определении идеальных типов Вебер использует Verstehen как один из клю­чевых элементов. Вебер был многими неправильно понят отчасти потому, что он довольно туманно выразил свою мысль: идеальные типы: - вовсе не "идеальные", и не "типы". Берджер (Burger Т., 1976) и Махлуп (Machlup F., 1978, chs. 8, 9) блестяще разбираются с этой много и несправедливо вы­несшей теорией.

4* 99

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

ных науках должно вестись не в терминах физических причин и следствий, а в терминах мотивов и намерений индивидов. Ины­ми словами, присущий социальным исследованиям тип зна­ния может быть приобретен только тогда, когда вы "выучите правила", а последнее, в свою очередь, подразумевает знание явлений изнутри, то есть опыт действия в соответствии с эти­ми правилами. Таким образом, новое возражение против мето­дологического монизма в конечном счете сливается со старым возражением в рамках доктрины Verstehen; критика в обоих слу­чаях состоит в том, что мы не имеем межличностно проверяе­мого метода легализации утверждений о поведении, регулиру­емом правилами (Rudner R.S., 1966, р. 81—83; Lesnoff M., 1974, р. 83-95; Ryan А., 1970, chs. 1, 6).

Проблема Verstehen и значение регулируемого правилами поведения теснейшим и несколько сбивающим с толку обра­зом связаны с попперовским принципом методологического индивидуализма. Этот принцип гласит, что объяснения соци­альных, политических или экономических явлений адекватны лишь тогда, когда основаны на убеждениях, установках и ре­шениях индивидов. Данный принцип, как утверждается, про­тивоположен несостоятельному принципу методологического холизма, в соответствии с которым социальные группы обла­дают целями и функциями, несводимыми к убеждениям, уста­новкам и действиям составляющих их индивидов. Надо ска­зать, что собственные работы Поппера не дают представления о том, насколько решительно он настаивает на методологичес­ком индивидуализме (Ackermann R.J., 1976, р. 166); 1950-е годы ознаменовались бурными спорами по этому вопросу, в кото­рых сам Поппер не участвовал24.

В результате споров удалось устранить некоторые заблуж­дения, неизбежно окружающие императив методологического индивидуализма. Само выражение "методологический инди­видуализм", видимо, было введено Шумпетером в 1908 г., и он также впервые отделил методологический индивидуализм от "политического индивидуализма" — первый предписыва-

ет неизменно начинать любой экономический анализ с по­ведения индивидов, второй обозначает политическую про­грамму, в которой критерием оценки действий государства является сохранение индивидуальной свободы (Machlup F., 1978, р. 472). Поппер не проводит между ними такого четкого различия, как Шумпетер, и его защита методологического индивидуализма, или, скорее, критика методологического холизма, время от времени необоснованно трактуется как защита индивидуализма политического (Popper К., 1957, р. 76—93); та же тенденция заметна в принадлежащей Фрид­риху Хайеку более ранней критике "сциентизма" — рабской имитации методов естественных наук (Machlup F., 1978, р. 514—516), похоже, вдохновившей Поппера на формули­ровку принципа методологического индивидуализма25. Ана­логично, многие последователи Поппера, если не он сам, выводят методологический индивидуализм из так называе­мого "онтологического индивидуализма", то есть представ­ления о том, что все общественные институты создаются ин­дивидами и, следовательно, коллективные феномены есть лишь гипотетические абстракции, производные от индиви­дуальных решений реальных людей. Но хотя на тривиальном уровне онтологический индивидуализм и справедлив, он не­обязательно связан со способом, которым мы должны или не должны изучать коллективные феномены, то есть с методо­логическим индивидуализмом.

Один из очевидных способов интерпретации методологи­ческого индивидуализма — это уподобить его утверждению, что все социологические концепции могут и должны быть све­дены к психологическим. Сам Поппер осуждает эту интерпрета­цию как психологизм. Однако критика Поппером психологизма была сочтена неубедительной, и многие участники дискуссии сосредоточились на уточнении различий между несводимыми к индивидуальным "социетальными фактами", или институ­тами, и теоретически сводимыми к индивидуальным "социе­тальными законами", в свете которой можно сказать, что Поппер настаивал на сведении социетальных законов к ин-

24 Практически полностью содержание спора воспроизведено в книгах: Krimerman L. (1969, pt. 7) и O'Neil J. (1973), но можно обратиться и к следую­щим работам: Nagel Е. (1961, р.535-544); Lukes S. (1973); Ryan A. (1970, ch. 8) и Lesnoff M., 1974, ch. 4). Значение данного спора для экономической теории обсуждается в главе 15 этой книги.

25Хайек в значительной мере отступил со своих первоначальных, оппози-

ционных методологическому монизму позиций и принял точку зрения, лишь незначительно отличающуюся от попперовской (см.: Barry N.P., 1979, ch. 2; Hutchison T.W., 1992; Caldwell B.J., 1992).

100

101

Глава 2

От Поппера — к новой неортодоксии

дивидам и их взаимоотношениям. К сожалению, Поппер так­же утверждает, что "основная задача теоретических обществен­ных наук... отслеживать непредвиденные социальные послед­ствия целенаправленного человеческого действия" (Popper K.} 1972b, р. 342; см. также р. 124-125; 1962, II, р. 95; 1972а, р. 160п). Но как такое может быть, если легитимных соци­альных законов, то есть утверждений о коллективных общно­стях, не сводимых к сумме утверждений об их составляющих, не существует? Несомненно, теоретический индивидуализм экономической теории и политики времен Гоббса и Локка вылился в доктрину шотландских философов XVIII в., со­гласно которой язык, право и даже рыночный механизм есть непреднамеренные социальные последствия индивидуальных действий, мотивированных эгоистическими соображениями; но ведь это, думается, не причина для того, чтобы сделать изучение таких непреднамеренных побочных продуктов ин­дивидуальных действий необходимой или даже основной чер­той общественных наук. А если бы это действительно было такой причиной, что бы произошло с императивом методо­логического индивидуализма?

Здесь полезно обратить внимание на то, каковы были бы последствия строгого следования методологическому индиви­дуализму (или доктрине Verstehen, что в данном случае не так важно) для экономической теории. Фактически все макроэко­номические утверждения, несводимые к микроэкономическим, оказались бы вне закона, а поскольку такой сводимостью пока могут похвастать лишь немногие из них, это означало бы рас­прощаться со всей общепризнанной макроэкономической тео­рией. С методологическим принципом, последствия примене­ния которого настолько разрушительны, явно должно быть что-то не в порядке. Обращение к экономической теории ни в коем случае не является праздным, поскольку сам Поппер объяс­нял, что методологический индивидуализм следует понимать как применение к социальным проблемам "принципа рацио­нальности", или как применение "нулевого метода" к "логике ситуации". Этот метод ситуативного анализа, как он объясняет в своей творческой биографии:

"...был попыткой обобщить метод экономической теории (теории предельной полезности) с целью сделать его применимым в других теоре­тических общественных науках... этот метод заключается в построении

модели социальной ситуации, в особенности институциональной, в которой действует агент, чтобы объяснить рациональность (нулевую природу) его действий. Такие модели затем будут становиться прове­ряемыми гипотезами общественных наук" (Popper К., 1976, р. 117— 118; см. также 1957, р. 140—141; 1972а, р. 178—179, 188).

Давайте по крайней мере одобрим методологический инди­видуализм в качестве эвристического постулата: в принципе крайне желательно, чтобы все холистические концепции, мак­роскопические факторы, агрегированные переменные (или как бы мы их еще ни называли) были определены в терминах индивидуального поведения там, где это возможно. Но когда это невозможно, не будем впадать в молчание на том основа­нии, что мы не можем преступить принцип методологическо­го индивидуализма. Как пишет один из участников вышеупо­мянутой дискуссии:

«Самое большее, что можно потребовать от представителя обще­ственных наук... это прочно держать в голове принцип методологи­ческого индивидуализма как цель, к которой необходимо набожно стремиться, как идеал, к которому надо приближаться по мере воз­можности. Это, по крайней мере, поможет удостовериться, что он никогда не будет тратить время на поиск подозрительных "коллек­тивного разума" или "безличных сил" — экономических или каких-то других, и что никогда ненаблюдаемые свойства не будут присваи­ваться таким же ненаблюдаемым групповым сущностям. В то же вре­мя, он не будет, в соответствии с методологическим предписанием, неметь перед вопросами, о которых можно сказать очень многое, хотя и неточно» (Brodbeck M., 1958, р. 293).

Заново подтвердив необходимость методологического мо­низма, даже в его ослабленной версии, принадлежащей Поп-перу, мы не собираемся отрицать, что любая общественная наука, включая экономическую теорию, выглядит относи­тельно незрелой по сравнению хотя бы с некоторыми есте­ственными науками. Даже если разница между "строгой" ес­тественной и "мягкой" общественной наукой является только количественной, она тем не менее очень существенна. Ника­кая общественная наука не может похвастаться наличием уни­версальных законов, как современная химия, точностью кон­стант, как физика элементарных частиц, и аккуратностью прогнозов, как ньютонова механика. Соотношение между ес-

102

103

Глава 2

тественной и общественной науками выглядит несколько луч­ше при сравнении последней с биологией, геологией, физи­ологией и метеорологией, но даже в этом случае наблюдает­ся широкий разрыв между тем, что мы знаем о человеческом поведении, и тем, что мы знаем о явлениях природы26. Воз­можно, в принципе мы и не можем выбирать между методами естественных и методами общественных наук, но на практи­ке разрыв между ними почти столь же велик, как разрыв между методами естественных наук и, скажем, принципами лите­ратурной критики.

Часть II

26 У Махлупа (Machlup F., 1978, р. 345—367) можно найти здравую по­пытку разобраться с великим вопросом: действительно ли общественные на­уки являются науками низшего сорта? Да, отвечает он, но не настолько, как многие думают. Каждому, кто полагает, что экономическая теория является уникальной в плане ее слабости и нанедажености фактов, которыми она под­крепляет свои утверждения, следует обратиться к "делу о Немезиде" — исто­рии гипотезы, что причиной вымирания динозавров было падение большого метеорита 65 млн лет назад, что за последние 250 млн лет это вымирание было лишь одним из многих и что подобные события происходят периодичес­ки, раз в 30 млн лет, когда Немезида, звезда — спутник Солнца, приближа­ется к солнечной системе (Raup D.M., 1986).

104

ИСТОРИЯ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МЕТОДОЛОГИИ

Глава 3

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

"Доисторическое прошлое" методологии экономической науки

Между методологическими работами экономистов XIX и XX вв. (в последнем случае точнее будет сказать: тех, кто писал в последние 40 лет XX в.) существует тонкая, но существенная разница. Великих британских методологов XIX в. интересовали прежде всего предпосылки экономической теории, и они не­однократно предупреждали своих читателей, что верификация экономических прогнозов — занятие по меньшей мере риско­ванное. Предпосылки, по их мнению, возникали в результате интроспекции или повседневного наблюдения за поведением окружающих и в этом смысле являлись истиной a priori. Из пред­посылок, в результате чистой дедукции, следовали выводы, которые были верны a posteriori лишь в отсутствие искажающих факторов. Следовательно, проверка выводов делалась с целью определить применимость экономической логики, а не резуль­тативность ее применения. Когда авторам XIX в. приходилось объяснять, почему они не придают значения явным расхожде­ниям между прогнозом и действительностью, их изобретатель­ность воистину не знала границ, однако они ни разу не сфор­мулировали тех оснований, эмпирических или каких-либо еще, в силу которых можно было бы опровергнуть ту или иную кон­кретную экономическую теорию. Короче говоря, великие бри­танские авторы XIX в., писавшие по вопросам экономической методологии, были верификационистами, а не фальсификацио-нистами и отстаивали защитную методологию, рассчитанную на то, чтобы оградить юную науку от любых нападок.

Если считать 1776 г., когда было опубликовано "Исследо­вание о природе и причинах богатства народов", датой рож-

107

Глава 3

дения экономической науки как самостоятельной дисципли­ны, то на момент выхода в свет книги Уильяма Нассау Сени-ора "Вводная лекция по политической экономии" (1827), которая содержала первое сознательное обсуждение проблем экономической методологии, углубленное и расширенное им десятью годами позже в "Очерке науки политической эконо­мии" (1836), — бурно развивающейся науке под названием "политическая экономия" было немногим больше пятидеся­ти лет от роду. В том же 1836 г. появился знаменитый очерк Джона Стюарта Милля "О предмете политической экономии и о методе исследования, ей присущем", создавший автору репутацию ведущего специалиста по проблемам экономичес­кой теории, которую он еще сильнее укрепил своей фунда­ментальной работой по философии науки — "Система логи­ки" (1844), а уже за ней последовали знаменитые "Основы политической экономии" (1848). Следующей важной вехой в истории экономической методологии стала работа Джона Эллиота Кернса "Характер и логический метод политической экономии" (1875); и, наконец, достижения всей эпохи клас­сической методологии экономической науки были решитель­но подытожены Джоном Невилл ом Кейнсом в книге "Пред­мет и метод политической экономии" (1891), появившейся одновременно с "Принципами экономической науки" Альф­реда Маршалла, для которых характерен тот же примиритель­ный методологический подход.

Я не хочу сказать, что Адам Смит, Давид Рикардо и Томас Мальтус вовсе не имели никаких методологических принци­пов: они просто не видели необходимости формулировать их в явном виде, вероятно, полагая, что такие очевидные вещи не нуждаются в защите. Особенно интересен пример Адама Сми­та, который в различных частях своих работ пользовался совер­шенно разной логикой. В книгах I и II "Богатства народов" широко использовался метод сравнительной статики, который позднее стал ассоциироваться с работами Рикардо, в то время как в книгах III, IV и V того же "Богатства народов" и на протяжении большей части "Теории нравственных чувств" ис­пользуются совершенно другие методы из арсенала так назы­ваемой "шотландской исторической школы".

Описать методы шотландской исторической школы не­просто, поскольку ни Адам Смит, ни кто-либо из других пред­ставителей этой школы никогда не излагали их достаточно

108

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

подробно. Похоже, что они проистекают, с одной стороны, из твердой веры в справедливость теории стадий историчес­кого развития, базирующейся на взаимодействии определен­ных "способов", или типов, производства и некоторых фун­даментальных свойств человеческой натуры, а с другой — из глубокой приверженности элегантности и простоте как глав­нейшим критериям адекватности теорий и гипотез как в ес­тественных, так и в общественных науках (см. Skinner A.S., 1965; Macfie A.L., 1967, ch. 2; Smith A., 1776, p. 15—43). Адам Смит все-таки написал статью по философии науки — "Прин­ципы, ведущие и направляющие философские исследования; на примере истории астрономии", где продемонстрировал удивительную эрудицию, но эта статья, будучи написанной около 1750 г., увидела свет только в 1799 г., уже после его смерти1. Спустя всего шестьдесят лет после публикации "На­чал" Ньютона, Смит описывал его метод как схему рассуж­дений, при которой мы вначале задаемся "некими принци­пами, очевидными или доказанными, и исходя из них объяс­няем ряд явлений, связывая все воедино общей логикой рассуждений". Учитывая, что в "Теории нравственных чувств" ключевую роль играет человеческая способность испытывать симпатию к ближнему, а в "Богатстве народов" та же роль отводится стремлению человека к собственному интересу, обе эти книги можно воспринимать как осознанные попытки Смита применить ньютоновский метод к этике — в первом случае, и к экономике — во втором случае (Skinner A.S., 1974, р. 180—181). Отметим при этом, что представления Смита о ньютоновском методе были достаточно наивны. Поистине удивительно, что в своей статье об истории астрономии Смит связывал возникновение науки не с праздным любопытством людей или их стремлением овладеть природой, а с простым желанием "удивляться, делать неожиданные открытия и вос­хищаться". Даже его критерий оценки научных идей чаще был эстетическим, чем строго когнитивным, и возможность объяс­нять различные явления с помощью единого принципа, та­кого как гравитация, имела для него равную, если не боль­шую, ценность по сравнению с возможностью делать акку­ратные прогнозы. В отношении Смита к научным революциям,

1 С этой статьей теперь можно познакомиться в III томе "Трудов и пере­писки Адама Смита", изданных в Глазго (Smith A., 1980).

109

Глава 3

произведенным Коперником и Ньютоном, много конвенцио­нализма — вероятно, это происходило под влиянием зарож­давшегося в тот же период конвенционализма Юма. Так, Смит в противовес общему мнению, бытовавшему в те времена, отказывался признать ньютонову механику как "единственно верную" (Thompson H.F., 1965, р. 223; Lindgren J.R., 1969, р. 901; Hollander S., 1977, р. 134-137, 151-152; Skinner A.S., 1974). Впрочем, нет особой нужды выяснять, что Смит имел в виду, называя научные теории "воображаемыми механиз­мами", поскольку его эссе осталось совершенно незамечен­ным последующими представителями английской классичес­кой школы и не оказало сколько-нибудь заметного влияния на философию науки XIX в.

В работах Рикардо исторические и институциональные ас­пекты, а также описания фактов, столь заметные в трудах Ада­ма Смита, отошли на задний план, и даже о его социальной философии можно судить лишь по нескольким косвенным на­мекам (Hutchison T.W., 1978, р. 7—10, ch. 2). Хотя с его мето­дологическими взглядами можно познакомиться, читая исклю­чительно между строк, он, очевидно, был убежденным сторон­ником того, что мы сейчас называем "гипотетико-дедуктивной моделью объяснения", и яростно отрицал, что факты могут говорить сами за себя. Всегда трудно определить, относился ли Рикардо к следствиям из своих теорий — росту издержек производства продовольствия, увеличению численности на­селения, опережающему рост продовольственных ресурсов, повышению доли земельной ренты в ценности продукта и по­степенному сокращению инвестиционных возможностей — как к тенденциям, которые могут иметь место лишь при опреде­ленных условиях, или же как к безусловным прогнозам на будущее, поскольку для его стиля характерно отсутствие гра­ницы между абстрактными выводами и их конкретными при­ложениями. Шумпетер (Schumpeter J.A., 1954, р. 472—473) на­звал эту склонность Рикардо напрямую применять абстракт­ные экономические модели к реальному миру во всей его сложности "рикардианским пороком". С одной стороны, Ри­кардо говорил Мальтусу, что его целью было объяснить ос­новные принципы и поэтому он "придумывал яркие приме­ры... которые бы иллюстрировали действие этих принципов"; с другой — обращаясь к Парламенту, он постоянно заявлял, что некоторые выводы экономической теории "так же несом-

110

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

ненны, как законы гравитации"2. Однако, несомненно, пре­емники извлекли из его работ идею, что экономическая тео­рия является наукой не в силу применяемых ей методов, а благодаря достоверности ее выводов.

У Мальтуса были серьезные сомнения в отношении мето­дологии Рикардо, в особенности его привычки уделять внима­ние исключительно долгосрочным результатам взаимодействия экономических сил, и он подозревал, хотя так и не смог ясно выразить этого, что Смит применял индуктивный метод, диа­метрально противоположный подходу Рикардо. Фактически же Мальтус пользовался той же схемой рассуждений, что и Ри­кардо, и глубокие разногласия по поводу теории ценности и возможности "общего перепроизводства" не мешали им при­менять одну и ту же методологию.

Очерк Милля

Рикардо умер в 1823 г., и следующее десятилетие ознамено­валось яростными дебатами по поводу верности его системы, в ходе которых два главных ученика Рикардо — Джеймс Милль и Джон Рамсей МакКуллох — пытались убедить всех, что рикар-дианство и экономическая теория — одно и то же. Как правило, периоды интеллектуальных разногласий сопровождаются про­движениями в области методологии. Именно так и случилось на этой критической стадии развития английской классической политической экономии. Сениор и Джон Стюарт Милль одно­временно осознали необходимость сформулировать принципы, определяющие научные методы политической экономии.

Именно Сениор впервые сформулировал широко извест­ный теперь тезис о фундаментальных различиях между чистой, строго позитивной экономикой как наукой и менее строгой, нормативной по самой своей природе экономикой как искус­ством (подробное обсуждение этого вопроса мы отложим до главы 5). Он же впервые в явном виде высказал мысль о том, что экономическая теория как наука основывается на "немно­гочисленных общих предпосылках, которые вытекают из на­блюдений за окружающей действительностью или здравого смыс-

2 Собрание случайных замечаний Рикардо о методологии можно найти в работах: de Marchi N. (1970, p. 258-259) и Sowell Т. (1974, p. 118-120).

Ill

Глава 3

ла и которые почти каждый человек, едва услышав о них, при­знал бы справедливыми, поскольку они совпадают с его соб­ственными наблюдениями"; из этих предпосылок делаются вы­воды, справедливые лишь в отсутствие влияния "конкретных искажающих факторов" (цит. по: Bowley М., 1949, р. 43). Сениор сократил число этих "немногочисленных общих предпосылок" до четырех, а именно: (1) каждый человек стремится максими­зировать свое благосостояние с минимально возможными уси­лиями; (2) численность населения растет быстрее объема ре­сурсов, необходимых для его пропитания; (3) труд, вооружен­ный машинами, может производить положительный чистый продукт; (4) в сельском хозяйстве норма отдачи убывает (см. Bowley M., 1949, р. 46—48). Здесь, как, впрочем, и во всех ос­тальных своих работах, Сениор был одним из самых ориги­нальных экономистов-классиков. Тем не менее Милль подходит к тем же вопросам одновременно и осторожнее и глубже, чем Сениор; более того, он уделял гораздо больше внимания про­блеме верификации выводов, следующих из чистой теории.

Очерк "О предмете политической экономии", написанный Миллем в 1836 г., начинается с описанного Сениором разли­чия между политической экономией как наукой и как искусст­вом, то есть различия между набором содержательных истин и набором нормативных правил, и продолжается определением предмета экономической теории (опять-таки в стиле Сенио-ра) как "ментальной науки", прежде всего интересующейся человеческими мотивами и способами поведения людей в эко­номической жизни (Mill J.S., 1967, р. 312, 317—318). Далее сле­дует знаменитый пассаж, в котором впервые появляется мно­гострадальная концепция "экономического человека". Несмот­ря на длину, он заслуживает того, чтобы его процитировать почти полностью, читать и перечитывать:

«То, что теперь принято понимать под термином "политическая экономия"... полностью абстрагируется от любых проявлений челове­ческой страсти или мотивов, кроме тех, которые можно считать веч­ными антагонистами стремления к богатству, а именно — отвраще­ния к труду и желания поскорее насладиться дорогостоящими изли­шествами. Их она до определенной степени принимает в расчет, поскольку они не просто время от времени противоречат стремлению к богатству, как другие мотивы, а постоянно сопровождают его как тормоз или помеха, и, следовательно, рассматривая стремление к

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

богатству, мы не можем не рассматривать и эти побуждения. Полити­ческая экономия представляет человечество как занятое исключительно производством и потреблением богатства и стремится показать, как будут вынуждены действовать люди в различных обществах, если этот мотив, сдерживаемый до некоторой степени лишь теми двумя проти­востоящими ему мотивами, которые мы указали выше, всецело опре­деляет каждое их действие.... Эта наука... существует... при предпосыл­ке, что человек в силу своей природы предпочитает больший объем богатства меньшему во всех случаях, а исключения объясняются лишь двумя указанными мотивами, противостоящими стремлению к бо­гатству. Данная предпосылка принимается не потому, что кто-то из политэкономов столь глуп, что верит, будто человечество устроено именно таким образом, а потому, что без нее существование науки невозможно. Поскольку явление возникает в результате взаимодей­ствия нескольких сил, воздействие и закономерности каждой из них необходимо изучать по отдельности, если мы надеемся с помощью этих сил предсказывать или контролировать изучаемое явление... Ве­роятно, ни об одном человеческом действии нельзя сказать, что, со­вершая его, человек не испытывает прямого или косвенного воздей­ствия иных импульсов, помимо стремления к богатству. В отношении тех моментов человеческого поведения, когда богатство даже в прин­ципе не является целью, политическая экономия не претендует на справедливость своих выводов. Однако существуют определенные об­ласти человеческой деятельности, где получение богатства является главной и осознанной целью. Только они и интересуют политическую экономию. Она трактует главную цель так, как если бы та была един­ственной — среди простых гипотез эта гипотеза наиболее правдопо­добна. Политэконом хочет выяснить, к каким действиям привело бы это желание, если бы в рамках рассматриваемой ситуации никакие другие желания не мешали ему. Действуя так, политэконом получает картину, относительно более близкую к реальному образу действий в изучаемой ситуации. Полученную картину надлежит затем скорректи­ровать с учетом воздействия любых импульсов иной природы, кото­рые могут повлиять на результат в каждом возможном случае. Лишь в нескольких особых случаях (например, когда дело касается принци­пов роста населения) эти поправки вносятся в рамки самой полити­ческой экономии; и тогда соображения практической пользы приво­дят к некоторому отступлению от строго научной схемы... До тех пор, пока мы знаем или можем предположить, что поведение человече­ства в его погоне за богатством испытывает побочное влияние других свойств нашей природы, кроме стремления получить наибольший объем богатства с минимальными затратами труда и минимальным самоограничением, выводы политической экономии нельзя приме-

112

113

Глава 3

нять для объяснения и прогнозирования реальных событий, если они не скорректированы с учетом степени, в которой на них влияют эти посторонние силы» (Mill J.S., 1967, р. 321—323).

Определение экономического человека у Милля содержит несколько моментов, которые необходимо подчеркнуть. Милль не утверждает, что человека надлежит рассматривать таким, какой он есть, если мы хотим верно предсказать, как он поведет себя в экономических делах. На этом утверждении базируется теория "реального человека", которой, несмотря на очерк Милля, всю жизнь придерживался Сениор (см. Bowley M., 1949, р. 47—48, 61—62); на ту же точку зрения позднее встал Альфред Маршалл и, смею заявить, все современные экономисты (см. Whitaker J.K., 1975, р. 1043, 1045n; Machlup R, 1978, ch. И)3. Сам же Милль говорит о необходимости выделять определенные экономичес­кие мотивы, а именно, стремление к максимизации богатства с учетом ограничений на минимальный уровень дохода и жажду свободного времени, в то же время признавая влияние неэко­номических мотивов (таких как привычка и обычай) даже в тех областях человеческой жизни, которые традиционно находятся в компетенции экономической теории. Короче говоря, он опе­рирует теорией "воображаемого человека". Кроме того, он под­черкивает, что экономика является лишь частью всей сферы человеческого поведения. А раз так, получается, что политичес­кая экономия абстрагируется дважды: в первый раз, когда выде­ляет те области, в которых поведение мотивируется денежным доходом, и во второй раз, когда исключает поведение, испыты­вающее влияние "импульсов иной природы".

Заметим, что теория народонаселения Мальтуса считается основанной на одном из таких "импульсов иной природы". Ча­сто забывают, что рост народонаселения темпами, опережаю­щими темпы роста продовольственных ресурсов, у Мальтуса основывается на том, что он называет человеческой "иррацио­нальной страстью" к размножению, которая вряд ли соответ­ствует классическому понятию человека как расчетливого эко-

3 Необходимо помнить, что в работах Адама Смита нет ничего похожего на концепцию экономического человека, предложенную Миллем. У Смита люди действуют, исходя из собственного интереса, но этот интерес не ограни­чивается стремлением к богатству — честь, амбиции, общественное положе­ние и жажда власти составляют его так же часто, как деньги (см. Hollander S., 1977, р. 139-143; Winch D., 1978, р. 167-168).

114

^^Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

комического агента. Как известно, Мальтус не видел других препятствий для роста народонаселения кроме объективно воз­никающих "нищеты и пороков", а также имеющей превентив­ный характер "моральной сдержанности", что подразумевало строгое воздержание до вступления в брак и откладывание пос­леднего на возможно более долгий срок: Мальтус так и не смог найти факторов добровольного ограничения размера семьи в период брака. В последующих изданиях своего "Трактата о на­родонаселении" Мальтус признал, что автоматическим огра­ничителем роста населения в современной ему Британии дей­ствительно стала моральная сдержанность, которая сама яви­лась следствием этого роста населения; иными словами, он противопоставил "естественную страсть к размножению" от­меченной Смитом и такой же естественной для каждого инди­вида тенденции "прилагать усилия к улучшению своего поло­жения" (см. Blaug M., 1978, р. 74—75). Таким образом, можно было бы сказать, что существование великой проблемы Маль­туса зависит от того, насколько женатые пары, определяя чис­ло своих детей, прибегают к рациональному расчету. Ясно, что концепция экономического человека тесно связана с пробле­мой истинности доктрины Мальтуса, этого краеугольного камня рикардианской версии классической экономической теории.

Стоит отметить, что ни Милль, ни Сениор не связывали дискуссию об экономическом человеке с влиянием неденеж­ных мотивов при выборе работником рода занятий, решаю­щую роль которых в определении уровня оплаты труда показал Адам Смит в примечательной 10-ой главе книги I "Богатства народов" (см. Blaug M., 1978, р. 48—50). Когда мы понимаем, что эти неденежные мотивы далеко не ограничиваются "отвра­щением к труду и желанием поскорее насладиться дорогостоя­щими излишествами", а в действительности заключаются в стремлении максимизировать все возможные виды благососто­яния, иногда даже в ущерб денежному доходу, в стремлении не просто достичь максимального среднего значения ожидае­мого дохода, но и минимизировать его дисперсию, становится ясно, что проблема определения побудительных мотивов эко­номического человека несколько более сложна, чем представ­лял себе Милль. Говоря современным языком, даже и теперь непросто решить, какие аргументы должны, а какие не долж­ны входить в те функции полезности, которые якобы макси­мизируют экономические агенты.

115

Глава 3

Непосредственно за теми страницами очерка Милля, где говорится об экономическом человеке, следует характеристика политической экономии как "в основном абстрактной науки", которая пользуется "априорным методом" (Mill J.S., 1967, р. 325). Априорный метод противопоставляется апостериорному и Милль признает, что первый термин несколько неудачен, так как иногда он употребляется для обозначения способа философствования, не имеющего вообще никакого отношения к опыту: "Апосте­риорным мы называем такой метод, который требует, чтобы выводы делались на основе не просто опыта, а опыта специфи­ческого. Априорным методом мы, как это принято, называем способ рассуждать, отталкиваясь от некоей выдвинутой гипоте­зы" (р. 324—325). Гипотеза экономического человека в таком случае основывается на некоторой разновидности опыта, а имен­но, на интроспекции и наблюдении за окружающими исследо­вателя людьми, но не на каких-либо специфических наблюде­ниях или конкретных событиях. Поскольку гипотеза — это предпосылка, она может совершенно "не иметь фактического основания", и в этом смысле можно сказать, что "следователь­но, выводы политической экономии, как и выводы геометрии, по распространенному выражению, верны лишь абстрактно, то есть при некоторых предположениях" (р. 325—326).

Таким образом, под политической экономией как наукой Милль понимает дедуктивный анализ, основанный на некото­рых психологических предпосылках и абстрагирующийся, даже в рамках этих предпосылок, от всех неэкономических аспектов человеческого поведения:

"Когда принципы политической экономии необходимо применить к конкретному случаю, нужно учесть все индивидуальные обстоятель­ства, выяснив не только к какому из типов... они принадлежат, но также какие иные обстоятельства, не присущие ни одному из известных нам типов и оттого не попавшие в поле зрения науки, могут искажать наши выводы. Эти обстоятельства называются искажающими факторами.

Это единственный источник неопределенности в политической экономии, и не только в ней одной, но и во всех общественных нау­ках. Когда искажающие факторы известны, вводимые на них поправки не умаляют научной точности и не являются отклонениями от апри­орного метода. Рассмотрение искажающих факторов не уводит нас в область чистых догадок. Подобно трению в механике, с которым их часто сравнивали, к ним сначала относились как к не поддающейся точному исчислению поправке к результату, следующему из общих

116

^^Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

принципов науки, которую необходимо вводить по наитию; но со временем многие из них входят в палитру самой абстрактной науки и их влияние оценивается так же точно, как и те процессы, течение которых они искажают. Искажающие факторы, как и искажаемые ими силы, обладают своими закономерностями, и, исходя из этих зако­номерностей, природу и силу возмущений можно предсказать a priori точно так же, как это делается для искажаемых ими явлений — точ­нее, явлений, совместно с которыми они протекают. Затем воздей­ствие возмущающих факторов надлежит прибавить или вычесть из воздействия обычных сил" (р. 330).

Именно по причине влияния искажающих факторов "полит­эконом, не изучавший никаких других наук, потерпит неудачу, если попытается применить свою науку на практике" (р. 331).

Из-за невозможности проведения контролируемых экспе­риментов в области человеческой хозяйственной деятельнос­ти смешанный индуктивно-дедуктивный априорный метод яв­ляется единственным "правомерным способом философско­го исследования в общественных науках" (р. 327). Однако и специфически индуктивный апостериорный метод находит свое место "не как средство обнаружения истины, но как средство ее проверки":

"Таким образом, нас нельзя обвинить в чрезмерной осторожно­сти, если стремясь проверить истинность нашей теории, мы срав­ним — там, где это возможно — результаты, которые она предсказа­ла, с наиболее достоверными из доступных сведений о том, что про­изошло на самом деле. Противоречие реальных фактов нашим ожиданиям — вот, зачастую, единственное обстоятельство, способ­ное привлечь наше внимание к существенному искажающему фак­тору, упущенному нами из виду. Мало того: подобное противоречие часто открывает нам глаза на ошибки еще более серьезные, чем ка­кой бы то ни было пропущенный искажающий фактор. Оно часто указывает на то, что сами основания наших рассуждений недоста­точны, что данные, из которых мы исходили, составляют лишь часть, причем не всегда самую значительную, тех обстоятельств, которые в действительности определяют результат" (р. 332).

Несмотря на то, что во многом этот пассаж является безупреч­ным изложением верификационизма, стоит заметить, что Милль не решается поставить знак равенства между ошибочностью прог­ноза и ошибочностью теории, на основе которой он был сделан: из "противоречия реальных фактов нашим ожиданиям" следует

117

Глава 3

не то, что исходные положения ложны и, следовательно, долж­ны быть отвергнуты, а лишь то, что они "недостаточны".

Пассажи о необходимости верификации наших теорий пе­реходят в великолепную формулировку законов-тенденций.

"Несомненно, человек часто приписывает всему классу вещей свойства, верные лишь для его части; но его ошибка обычно состоит не в чрезмерной широте высказывания, а в характере самого выска­зывания: человек говорит о конкретном результате, в то время как ему следовало бы говорить в терминах тенденции, ведущей к этому результату — силы, действующей в указанном направлении с некото­рой интенсивностью. Что касается исключений, в любой достаточно развитой науке их не должно существовать. То, что мы воспринимаем как исключение из закономерности, на самом деле является резуль­татом другой закономерности, действующей одновременно с первой: это результат некой иной силы, которая сталкивается с первой и ме­няет направление ее действия. Нет закона, который действует в девя­носта девяти случаях из ста, и исключения из этого закона, которое проявляется в одном-единственном случае. Есть лишь два закона, ко­торые, действуя одновременно в каждом из ста случаев, приводят к общему результату. Иногда менее заметная сила, которую мы называ­ем искажающим фактором, превалирует над основной силой и воз­никает тот случай, который обычно называют исключением, — одна­ко, тот же искажающий фактор влияет на результат и во всех осталь­ных случаях, которые никто исключениями не называет" (р. 333).

Законы-тенденции

Мы уже встречались с законами-тенденциями у Рикардо и Мальтуса, и сейчас стоит сделать небольшое отступление, по­священное обоснованности их использования в науке. Отголо­сок отношения экономистов-классиков к искажающим фак­торам, способным вызывать события, противоречащие выводам экономических теорий, можно найти в неотразимой притяга­тельности оговорки ceteris paribus для современных экономис­тов, которые неизменно сопровождают ею любые общие эко­номические утверждения или формулировки экономических "законов"4. Среди непрофессионалов и студентов, изучающих

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

различные науки, бытует мнение, что оговорка ceteris paribus в основном встречается в общественных науках и крайне редко — в физике, химии и биологии. Однако это мнение далеко от ис­тины. Научная теория, полностью лишенная данной оговорки, достигла бы абсолютной завершенности: в ней ни одна пере­менная, способная ощутимо повлиять на изучаемые феноме­ны, не осталась бы неучтенной и все включенные в теорию переменные взаимодействовали бы исключительно между со­бой, не имея никаких связей с внешними переменными. Пожа­луй, только небесная механика и макроскопическая термо­динамика вплотную приблизились к достижению подобной завершенности и полноты (Brodbeck M., 1973, р. 296—298). Но даже в физике такие завершенные и цельные теории яв­ляются скорее исключением, чем правилом, а за ее предела­ми в области естественных наук можно насчитать лишь не­сколько теорий, для которых все возможные cetera входят в число переменных5. В естественных науках условие ceteris paribus обычно появляется так же часто, как и в общественных нау­ках, когда речь заходит о проверке причинно-следственной связи: как правило, оно принимает форму утверждения, что прочие начальные условия и причинно-следственные связи, кроме той, что подвергается проверке, отсутствуют по пред­положению. Короче, в естественных науках говорится о вспо­могательных гипотезах, используемых при любой проверке научного закона (вспомним тезис Дюгема—Куайна), в то время как в общественных науках говорится о законах или гипотезах, справедливых при условии ceteris paribus. Но и в тех, и в других преследуется общая цель: исключить из рас­смотрения отсутствующие в теории переменные.

Таким образом, можно было бы сказать, что почти все теоретические выводы как в естественных, так и в обществен­ных науках имеют вид законов-тенденций. Но верно и то, что между законами-тенденциями в физике и химии, с одной сто­роны, и практически всеми подобными утверждениями в эко­номической теории и социологии — с другой, лежит целая пропасть. Например, закон падения тел Галилея очевидно предполагает условие ceteris paribus, ибо во всех случаях сво-

4 С историей употребления экономистами фразы ceteris paribus можно по­знакомиться в книге Rivett К. (1970, р. 144—148).

118

5 "Можно уверенно утверждать, - замечает Лакатош, - что принятие Условия ceteris paribus в науке - не исключение, а общее правило (Lakatos i., 1978, 1, p. 18; см. также Nagel E., 1961, р. 560-561).

119

Глава 3

бодного падения тело испытывает сопротивление воздуха, в котором движется. Фактически Галилей воспользовался идеа­лизацией под названием "абсолютный вакуум", чтобы изба­виться от того, что он называл "случайностями", но при этом он давал оценку размера искажений, возникающих в резуль­тате воздействия таких факторов, как силы трения, которые игнорировались в абстрактном законе. Как мы только что убе­дились, Милль был полностью осведомлен о таком характере условий ceteris paribus в классической механике: "Подобно тре­нию в механике... искажающие факторы, как и искажаемые ими силы, обладают своими закономерностями" (Mill J.S., 1976, р. 330). Однако в общественных науках и, в частности, в экономической теории обычной практикой являются законы-тенденции с недоопределенными условиями ceteris paribus (это своего рода уловка, позволяющая отмахнуться от всего того, о чем автор не имеет представления) или определенными толь­ко в качественных, но не в количественных терминах. Так, Маркс пишет, что его "закон" тенденции нормы прибыли к понижению испытывает влияние определенных "противодей­ствующих сил", и хотя эти силы перечисляются, все они при­водятся в движение тем самым падением нормы прибыли, которому должны противодействовать (Blaug M., 1978, р. 294— 296). Таким образом, мы имеем одно отрицательное воздей­ствие, зафиксированное в основном законе, и несколько про­тиводействующих ему положительных воздействий; совокуп­ный эффект всех этих сил явно может быть как отрицательным, так и положительным6. Короче говоря, если нам не удается каким-то образом ограничить значение условия ceteris paribus, установив определенные пределы, в которых можно апелли­ровать к "искажающим" или "противодействующим силам", мы неминуемо столкиваемся с неспособностью сформулиро­вать опровержимый прогноз даже в отношении направления изменений, не говоря уже об их величине.

Милль имел возможность ознакомиться с замечанием епис­копа Уэйтли, которое тот сделал в 1831 г., о необходимости различать утверждения-тенденции в смысле (1) "существования силы, которая, действуя беспрепятственно, привела бы к неко-

6 Я еще раз проанализировал этот спор вокруг положений Маркса (см. Blaug M., 1990, ch. 2) в свете его собственных идей об экономической мето­дологии.

120

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

ему результату", и в смысле (2) "существования такого набора обстоятельств, при котором можно ожидать именно данного результата", несмотря на то, что фактически этому препятству­ют искажающие факторы (цит. по: Sowell Т., 1974, р. 132—133). Как писал сам Милль, мы часто говорим об определенном результате, разумея лишь наличие "тенденции, ведущей к это­му результату, — силы, действующей в указанном направле­нии с некоторой интенсивностью. Что касается исключений, в любой достаточно развитой науке их не должно существовать" (МШ J.S., 1967, р. 333). Различие, на которое указывал Уэйтли, можно назвать необходимым условием выполнения разумного закона-тенденции: любое правомерное утверждение-тенденция должно соответствовать одному из двух данных им определе­ний, иначе мы окажемся не в состоянии делать выводов, спра­ведливость которых хотя бы в принципе можно проверить. Оче­видно, что ни "закон" убывающей нормы прибыли Маркса, ни "закон" народонаселения Мальтуса не соответствуют этому требованию, причем оба автора усугубили ситуацию, предпо­ложив, что "искажающие" или "противодействующие" основ­ной тенденции факторы порождаются самой этой тенденцией. Таким образом, в первом из указанных Уэйтли смыслов оба закона не выполнялись бы ни при каких обстоятельствах.

Итак, утверждение-тенденция в экономической теории по­добно долговому обязательству, которое погашается, только если было определено условие ceteris paribus, желательно, в количественных терминах7. Под впечатлением той ясности, с которой Милль изложил это в своем методологическом очер­ке, мы едва ли можем удержаться от вопроса: а был ли он сам настолько же четок в своем анализе реальных экономических

7 Здесь я перефразирую Каштана, который сказал: «Закон-тенденция — это следующий этап после закона в наиболее строгом смысле слова; он со­блюдается, если противодействующие силы были определены и учтены. Сле­довательно, научная ценность закона-тенденции зависит от того, насколько эффективно он стимулирует и направляет поиски этих прочих факторов или сил. Сам по себе закон-тенденция - лишь вексель, свободно обращающий­ся в научном мире до тех пор, пока люди верят, что в конечном счете он будет выкуплен за нечто близкое к своему номиналу. Условие "при прочих равных" - не сигнал о погашении, а лишь еще одно обещание, что это погашение наступит» (Kaplan A., 1964, р. 97-98). [За дальнейшим обсужде­нием и иллюстрациями законов-тенденций в экономической теории обра­щайтесь к работам: Fraser L.M. (1937, ch. 3); Hutchison T.W. (1938, p. 40-46); Kaufmann F. (1944, p. 215—217).]

121

Глава 3

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

проблем? Шумпетер однажды сказал: "Дословный смысл мето­дологических принципов может заинтересовать лишь филосо­фа... любой сомнительный методологический принцип не имеет значения, если только мы можем отбросить его, не отбрасывая всех результатов, полученных на его основе" (Schumpeter J.A., 1954, р. 537п); и то же самое можно сказать о любом достой­ном методологическом высказывании. Но прежде чем обра­титься к собственно экономическим работам Милля и посмот­реть, соответствуют ли они его методологическим воззрени­ям, мы должны уделить немного внимания его "Логике", принесшей ему известность среди широкого круга читателей. Это необходимо сделать, поскольку, давая оценку его вкладу в экономическую теорию, важно помнить, что он был не толь­ко видной фигурой в философии науки, но и искусным логи­ком (не говоря уже о его познаниях в области психологии, политики и социальной философии).

"Логика" Милля

"Система логики" Милля не принадлежит к числу книг, легких для восприятия современным читателем. Как мы уже упоминали, она демонстрирует намеренно пренебрежительное отношение к дедуктивной логике (Милль называет ее рациоци-нацией — ratiocination) как к интеллектуальному аналогу кол­басной машины и восхваляет индуктивную логику как един­ственный путь к новому знанию. В основе большей части содер­жащихся в книге рассуждений лежит попытка подорвать всякую веру в то, что Кант называл синтетическими априорными ут­верждениями, то есть в интуиционизм в широком смысле сло­ва — вначале в области нравственных убеждений, затем — в области логики и математики (точка зрения Милля на матема­тику как квазиэкспериментальную науку очевидно старомод­на). В завершающей части книги, посвятив почти все предше­ствующие страницы защите индуктивных методов в естествен­ных науках и математике, Милль обращается к методологии "моральных наук" (под ними подразумевались общественные науки), где довольно неожиданно признает, что в этих науках индуктивные методы в целом малоэффективны, так как слиш­ком часто явление представляет собой результат взаимодей­ствия множества факторов. Вместе взятые, эти три указанные

122

нами особенности не дают современному читателю поместить книгу Милля в определенный контекст и понять ее связь с его предыдущим анализом методологии экономической науки8.

Понять то, что хочет сказать Милль по поводу формальной логики, затруднительно из-за его неразборчивого обращения с двойным смыслом слова индукция, которую он иногда понима­ет как логически убедительное доказательство причинности, а иногда — как нестрогий метод подтверждения дополнительны­ми фактами причинно-следственных обобщений — то, что мы называем аддукцией; последнюю же он, в свою очередь, путает с проблемой открытия новых причинных законов9. Но, несмот­ря на то, что Милль неизменно путает вопрос о происхожде­нии новых идей с проблемой их логического обоснования, в его изложении теория логики становится в основном анализом научного метода оценки эмпирических фактов, и его книгу куда лучше воспринимать как работу, посвященную научным мето­дам и моделям, чем в качестве исследования о символической логике, как ее понимают в XX в. Философы науки чаще всего вспоминают о Милле в связи с его формулировкой правил ин­дукции, интерпретируемых как набор нестрогих методов под­тверждения гипотезы (он перечислял четыре метода: совпаде­ния, различия, остатков и ковариаций), и его анализом при­чинности, в котором он пытался решить сформулированную Юмом "проблему индукции", вводя понятие единообразия при­роды в качестве обязательной предпосылки для установления любой причинно-следственной связи. О четырех описанных Миллем методах до сих пор иногда упоминают как о грубом наброске логических принципов экспериментального исследо-

* К "Логике" Милля было написано множество комментариев. Наиболее полезными я считаю следующие: Nagel E. (1950), Anschutz R.P. (1953), предис­ловие Макрэ к книге Милля (Mill J.S., 1973), Ryan A. (1974, ch. 3) и Mawatari S. (1982-1983).

9 Как замечает Медавар: «К сожалению, нас, англичан, воспитывали в уверенности, что научные открытия опираются на метод, аналогичный де-Дукциии и имеющий тот же вес в логике, а именно, на метод "индукции" — логически выстроенный способ мышления, способный привести нас от оче­видных фактов к истинным общим законам. Если бы этот тезис воспринимал­ся всерьез, такая вера сильно подорвала бы наши интеллектуальные устрем­ления, и в этом была бы виновата по большей части методология науки в трактовке Джона Стюарта Милля. Основным недостатком индукции Милля была его неспособность отличить мыслительные действия при открытии но­вых идей и при их проверке» (Medawar P.В., 1967, р. 133).

123

Глава 3

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

вания, но о его трактовке причинности речь заходит только в связи с необходимостью показать, насколько трудно опроверг­нуть сформулированное Юмом доказательство невозможности делать уверенные выводы с помощью индукции10.

Представив свои четыре метода как инструмент для раскры­тия причинных законов, с одной стороны, и доказательства их универсальной применимости, с другой стороны, в последнем разделе своей "Логики" Милль обращается к общественным наукам и признает, что по отношению к ним его методы не­применимы. Они неприменимы в силу множественности при­чин, совместного действия самостоятельных эффектов и невоз­можности поставить контролируемый эксперимент. Поэтому для общественных наук он рекомендует: (1) "геометрический, или абстрактный метод", (2) "физический, или конкретно-дедук­тивный метод" и (3) "исторический, или обратно-дедуктив­ный метод". Применимость первого он считает ограниченной, поскольку этот метод может использоваться только в тех случа­ях, когда все явления порождаются единственной причиной. Тре­тий метод, по Огюсту Конту, состоит в раскрытии подлинных законов исторических изменений, опирающихся на некоторые универсальные свойства человеческой природы. Политическая же экономия, по мнению Милля, должна использовать пре­имущественно второй — "физический, или конкретно-дедук­тивный метод". Он пишет, что этим же методом пользуется ас-

10 Метод совпадения гласил: "Если между двумя или более проявлениями изучаемого феномена есть только одно общее обстоятельство, то оно является причиной (или следствием) этого феномена". Метод различия гласил: "Если ситуация, при которой феномен наблюдается, отличается от той, при кото­рой он не наблюдается, единственным обстоятельством, то это обстоятель­ство является следствием, причиной или частью причины феномена". Метод остатков гласил: "Если удалить из феномена те его части, которые (как было установлено в ходе предшествующей индукции) являются следствием опре­деленных предпосылок, оставшаяся часть феномена будет следствием осталь­ных предпосылок". Наконец, метод ковариаций гласил: "Феномен, изменяю­щийся каким-либо образом в то время, когда меняется другой феномен, яв­ляется либо его следствием, либо причиной, либо связан с ним более сложной причинно-следственной связью" (Mill J.S., 1973, VII, р. 390, 391, 398, 401). Несмотря на обилие комментариев к этим четырем "методам" Милля, луч­шим до сих пор остается работа: Cohen M.R. and Nagel E. (1934, p. 249—272); стоит также посмотреть: Losee J. (1972, р. 148—158). Правила индукции Милля являются превосходным введением в современный подход к изучению при­чинности, например, разработанную Маки модель INUS (см. Blaug M., 1990, р. 114 и Gordon S., 1991, р. 43-44, 396-398, 648).

трономия, которая сперва с помощью четырех принципов ин­дукции устанавливает законы причин, формирующих явление, а затем сравнивает результаты дедукции из этих законов с эм­пирическими наблюдениями (Mill J.S., 1973, р. 895—896). В этом месте Милль цитирует приведенный нами выше пассаж об эко­номическом человеке из своей статьи 1836 г. и переходит к об­суждению "политической этологии" — еще не рожденной, но с нетерпением ожидавшейся дедуктивной науки о формирова­нии национального характера, которая, как он верил, однаж­ды ляжет в основу всех общественных наук.

В последнем разделе "Логики" Милль также упорно защи­щает принцип методологического монизма, выражает твердую приверженность принципу методологического индивидуализ­ма и настаивает на том, что именно позитивный, а не норма­тивный анализ является ключевым элементом науки, даже если предметом ее исследования служит общество. Однако неожи­данная апология дедуктивных методов после того, как несколько сотен страниц были посвящены восхвалению методов индук­тивных, а также тот факт, что на протяжении большей части последнего раздела речь идет о социологии, науке, в то время только зарождавшейся, а об экономической теории, на тот момент ставшей уже зрелой наукой, речь заходит лишь эпизо­дически — все это как будто намеренно оставляет читателя в полном замешательстве относительно того, какова же все-таки была точка зрения Милля на философию общественных наук.

Спустя пять лет после "Системы логики" Милль опублико­вал свой знаменитый труд "Основы политической экономии", в котором нет ни явного обсуждения методологических вопро­сов, ни возврата к "Логике" с целью показать, что методология "Основ" верна. Неудивительно, что противники его взглядов на логику не попытались выяснить, следовал ли он в эконо­мической теории тем принципам, которые считал необходи­мыми для науки вообще. И Уильям Хьюэлл и Стэнли Дже-вонс, отстаивавшие гипотетико-дедуктивную модель познания, считали себя прямыми оппонентами Милля. Хьюэлл написал Длинный ответ на "Логику" Милля, в котором пытался подой­ти к философии научных открытий с позиций истории науки, черпая вдохновение скорее у Канта, чем у Юма (см. Losee J., 1972, р. 120-128). А Джевонс в своей книге "Принципы науки: трактат о логике и научном методе" (1873), ставшей его основ­ным вкладом в философию науки, постоянно критиковал но-

124

125

Глава 3

вовведения, сделанные Миллем в логике, и особенно его док­трину о рассуждении от частного к частному", добавляя, что индукция является не самостоятельным способом делать логи­ческие умозаключения, но лишь "сочетанием гипотезы и экс­перимента" (см. Наггё R., 1967, р. 289—290; Medawar P.B., 1967, p. 149ff; Losee J., 1972, p. 158 и MacLennan В., 1972). Но ни один из них не относил свои аргументы против "Логики" Милля к его "Основам", несмотря на то, что Хьюэлл был первопро­ходцем в математизации рикардианской экономической тео­рии, а Джевонс, будучи одним из трех основателей маржина-лизма, выступал против влияния Милля в экономической тео­рии так же твердо, как и против его влияния в логике.

Одно из объяснений того странного факта, что Милля— экономиста и Милля—философа воспринимали как двух разных людей, состоит в том, что ни критики Милля, ни он сам не видели никакой связи между "Логикой" и "Основами"; практи­чески эти книги с тем же успехом могли быть написаны двумя разными авторами. Как однажды сказал Джейкоб Вайнер: «"Ос­новы" не имеют четких методологических установок. Как и в случае с "Богатством народов" Адама Смита, некоторые части книги по преимуществу абстрактны и написаны с априорных позиций, а другие содержат значительную долю эмпирических данных и исторических фактов» (Viner J. 1958, р. 329).

Экономическая теория Милля на практике

Теперь давайте уделим немного времени тому, что Милль сделал на практике, проверив справедливость тех выводов, которые следуют из его абстрактных, имеющих гипотетичес­кий (в стиле Рикардо) характер предпосылок. Доктрина, заве­щанная Рикардо своим последователям (в его работах 1815, 1817 и 1819 гг.), породила несколько поддающихся проверке прогнозов — рост цен на зерно, увеличение доли ренты в на­циональном доходе, постоянство реальной ставки заработной платы и падение нормы прибыли на капитал. При этом сама она в свою очередь опиралась на некоторые гипотезы, в особен­ности на предположение о том, что население растет быстрее, чем продовольственные ресурсы. Более того, учитывая, что сво­бодный импорт зерна в современной ему Англии отсутствовал,

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

вышеназванные прогнозы носили позитивный, а не гипотети­ческий характер: Рикардо смело заявлял, что противодейству­ющие силы могут помешать их осуществлению лишь "на ка­кое-то время" (см. Blaug М. 1973, р. 31—33; 1986, р. хш—xiv, oj__114). Хлебные законы были отменены лишь в 1846 г., а доступные в 1830—1840-е годы статистические данные опро­вергали каждый из прогнозов Рикардо. Например, убывающая отдача в английском сельском хозяйстве была в полной мере компенсирована техническим прогрессом, о чем свидетельствует динамика цен на пшеницу, которые непрерывно падали после достижения ими своего пика в 1818 г. Ни уровень ренты в рас­чете на акр, ни доля ренты в общем потоке доходов, по всей видимости, также не повышались за те 25 лет, что прошли со времени смерти Рикардо в 1823 г. до появления "Основ" Милля в 1848 г. Реальный уровень оплаты труда за это время, безуслов­но, вырос, а темпы роста населения в Англии в 1815—1848 гг. оказались меньше, чем в 1793—1815 гг. Признавая и подтверж­дая все эти факты (кроме тех, что касались ренты), Милль тем не менее сохранил в своих "Основах" рикардианскую систему без каких-либо оговорок. Оставаясь верным защитником ри­кардианской экономической теории, но осознавая наличие разрыва между его теорией и фактами, он пользовался различ­ными "иммунизирующими стратагемами", основной из кото­рых было освобождение соответствующих условий ceteris paribus от любого когда-либо имевшегося там конкретного содержания. Большая часть трудностей возникает из-за двусмысленно­го отношения самого Рикардо к тому, насколько продолжи­тельным должен быть временной период, чтобы основные, долгосрочные силы его системы возобладали над противодей­ствующими им краткосрочными возмущениями. В сельском хо­зяйстве, по его словам, отдача должна была падать, посколь­ку технический прогресс, как ожидалось, мог лишь замедлить рост издержек производства продовольствия, не будучи в си­лах компенсировать растущую редкость плодородной почвы. Рикардо заходил настолько далеко, что утверждал, будто у землевладельцев не будет личных стимулов внедрять техничес­кие нововведения в сельскохозяйственном производстве. Ана­логичным образом, Рикардо сознавал, что со временем работ­ники могут начать потреблять больше ремесленных товаров, чем сельскохозяйственных продуктов, и тогда растущие из­держки сельскохозяйственного производства не обязательно

126

127

Глава 3

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

будут приводить к повышению реального уровня оплаты труда и оказывать понижающее давление на прибыль. Наконец, работ­ники могут прибегнуть к "моральному самоограничению", что позволит капиталу расти быстрее, чем население, и это опять-таки предотвратило бы наступление "стационарного состоя­ния". Однако все это были лишь реалистичные допущения: у Рикардо не было теории, которая объясняла бы технический прогресс, изменения в структуре бюджета среднего домохо- | зяйства или склонность семей контролировать численность своих членов. Тем не менее мы, возможно, будем правы, ска­зав, что утверждения-тенденции Рикардо на самом деле были условными прогнозами, которые дальнейшее развитие собы­тий могло бы в принципе опровергнуть.

С другой стороны, Рикардо, очевидно, думал, что его тео­рии были весьма полезны для законодателей, поскольку в бли­жайшем поддающемся предвидению будущем разнообразные временные помехи фактически не оказывали бы противодей­ствия основным действующим силам. Под давлением критики он ограничивал себя "краткосрочным периодом" примерно в 25 лет, чтобы проиллюстрировать действие тех сил, наличие которых он постулировал (de Marchi N., 1970, p. 255—256, 263). Это, впрочем, не означает, что сам Рикардо предложил бы подождать 25 лет, чтобы убедиться в истинности своих теорий. Верификация претила самому духу его подхода, по крайней мере если под верификацией мы понимаем проверку теории фактами, а не просто стремление подождать и посмотреть, не было ли какое-либо существенное обстоятельство упущено из | виду (см. O'Brien D.P., 1975, р. 69—70).

Совершенно справедливо замечено, что "методологическая позиция Дж. С. Милля не отличалась от позиции Рикардо: Милль лишь открыто сформулировал те "правила", которые неявно признавал Рикардо" (de Marchi N., 1970, p. 266). Как мы убеди­лись, Милль был верификационистом, а не предикционистом: по его мнению, критерием оценки теории в общественных на­уках является не ее прогнозная сила ex ante, а ее объясняющая сила expost — Милль не верил в тезис симметрии. Если теория не дает верных прогнозов, то Милль сказал бы, что необходимо отыскать достаточно сильные дополнительные причины, кото­рые закрыли бы разрыв между фактами и причинами, которые, согласно теории, должны порождать эти факты, ибо теория верна до тех пор, пока остается в рамках своих верных предпосылок.

И, конечно, такое отношение к теории мы наблюдаем на прак­тике на страницах его "Основ". К тому моменту, когда книга была опубликована, со времени смерти Рикардо прошло 25 лет, а двумя годами раньше были, наконец, отменены Хлебные за­коны. За последующие 23 года Милль переиздавал свои "Осно­вы" шесть раз, и с каждым следующим изданием ему станови­лось все труднее отрицать ошибочность почти каждого истори­ческого прогноза Рикардо — а все они основывались на предпосылке отсутствия свободной международной торговли (Blaug M., 1973, р. 179—182). В частности, мальтузианская тео­рия народонаселения теперь явно противоречила действитель­ности, что признавало большинство экономистов того времени (Blaug М., 1973, р. 111—120). Но в социальной философии Мил­ля мальтузианская проблема имела большое значение, и он ка­ким-то образом смог сохранить ее в "Основах "в качестве срав­нительно-статической предпосылки (если бы население было меньше, оплата труда была бы выше), одновременно призна­вая, что тенденция к исчерпанию населением средств собствен­ного существования фактически не проявилась (de Marchi N., 1970, p. 267—271). Похожую форму он придал и рикардианской доктрине, согласно которой протекционизм должен вызвать рост цен на зерно и увеличение доли земельной ренты в общем по­токе доходов (Blaug M., 1973, р. 181—182, 208), что не давало воспринимать отмену Хлебных законов как социальный экспе­римент, позволяющий проверить систему Рикардо.

Даже люди, симпатизирующие экономической теории Милля, признают, что он был в лучшем случае пассивным верификационистом11. Действительно, важен следующий воп­рос: должен ли был Милль, по мере того, как он признавал, что рикардианская теория становится все менее и менее реле­вантной, в конце концов согласиться, что она не просто ирре-левантна, но и неверна. В выходивших с 1848 по 1871 гг. переиз-

11 Процитируем слова де Марки в защиту Милля: "Нельзя сказать, что Милль постоянно пытался проверять свою теорию фактами... Милль иногда охотно оставлял некоторый разрыв между своей дедуктивной теорией и фак­тами... Он всегда был готов использовать факты как подтверждение теории; но историческим фактам... никогда не позволялось подняться над теорией и об­рести собственный независимый статус" (de Marchi К, 1970, р. 272—273). Со­вершенно другую точку зрения на Рикардо и Милля, отрицающую, что кто-либо из них вообще делал хотя бы условные прогнозы на будущее, см. в рабо­те: Hollander S. (1985, I, chs. I, 2, особ. р. 33, 126, 130).

128

5-

129

Глава 3

даниях "Основ" Милль последовательно растягивал период, в течение которого технический прогресс мог бы задержать дей­ствие закона убывающей отдачи в сельском хозяйстве и свя­занную с этим тенденцию народонаселения расти быстрее, чем продовольственные ресурсы. Тем не менее, если мы обратимся к первому изданию, можно утверждать: «период, прошедший со времени смерти Рикардо до выхода в свет "Основ" Милля, был слишком коротким для того, чтобы делать решающие вы­воды об истинности прогнозов Рикардо», в особенности если принять во внимание, что "истинность прогноза в любом случае не являлась тем основанием, на котором Рикардо или Милль были готовы отвергнуть свою логику анализа" (de Marchi N., 1970, p. 273). Что касается позднейших изданий "Основ ", то не слишком ли жестоко требовать от любого мыслителя на склоне лет отказаться от тех идей, отстаиванию которых он посвятил всю свою жизнь? Милль действительно отрекся от доктрины фонда заработной платы и тем самым, в конце концов, пошел гораздо дальше, чем его непосредственные ученики Генри Фосетт или Джон Эллиот Керне. Однако наша цель — не обви­нять или бесчестить Милля, а, скорее, верно описать его мето­дологические воззрения и то, как он применял их на практике. Милль, как и все авторы, принадлежавшие к классической традиции, судил об истинности теорий по предпосылкам, в то время как современные экономисты, как мы увидим, в основ­ном судят по предсказаниям. Это не означает, что классиков не интересовали прогнозы; очевидно, принимая участие в разра­ботке политики, они не могли устраниться от того, чтобы вы­двигать какие-то предположения в отношении будущего. Нет, они скорее верили, что подобно тому, как верные предпосылки рождают верные выводы, чрезмерно упрощающие предпосыл­ки — как, например, предпосылки об экономическом челове­ке, об убывающей отдаче от масштаба при заданном уровне тех­нологии, о бесконечной эластичности предложения труда при данной ставке заработной платы и т.п. — неизбежно порождают такие же чрезмерно упрощенные прогнозы, которые никогда не сбываются в точности, даже если мы предпринимаем серьезные усилия, чтобы учесть искажающее влияние неучтенных сил. Среди этих неучтенных сил, исключенных из логики объяснения, в конце концов оказываются не только относительно второсте­пенные экономические причины, но и реальные факторы не­экономической природы. Таким образом, в экономической нау-

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

ке по словам Милля, мы проверяем приложения теорий, чтобы определить, достаточно ли искажающих факторов экономи­ческого характера мы учли в своем объяснении того, что проис­ходит в реальном мире — после того, как сделана поправка на искажающие факторы неэкономической природы. Мы никогда не проверяем обоснованность теорий, так как их выводы верно описывают избранный аспект человеческого поведения в силу верности предпосылок; последние же верны, поскольку осно­ваны на самоочевидных фактах из повседневного человеческого опыта. Таким образом, здесь мы еще очень далеки от популяр­ной ныне позиции, заключающейся в том, что хотя прямая про­верка истинности предпосылок могла бы оказаться полезной, в ней нет строгой необходимости, что на конечной стадии анали­за важны лишь прогнозы и что обоснованность экономической теории подтверждается тогда, когда получаемые с ее помощью прогнозы снова и снова корроборируются фактами12.

"Логический метод" Кернса

Если у кого-то еще остаются сомнения по поводу того, что в действительности представляет собой классическая методо­логия, их должно развеять знакомство с книгой Джона Эллиота Кернса "Характер и логический метод политической экономии", впервые изданной в 1875 г. и переизданной в обновленной ре­дакции в 1888 г., в самый разгар маржиналистской революции (о которой в книге, впрочем, содержится лишь поверхностное упоминание). Несмотря на то, что к тому времени со смерти Рикардо прошло более 50 лет, Керне, как мы вскоре увидим, не меньше Милля был убежден в фундаментальной действен­ности основных рикардианских тенденций. Если между Миллем и Кернсом все же есть какая-то разница, она весьма незначи­тельна и состоит в том, что Керне более резко и догматично отрицает любую возможность опровергнуть теорию на основа-

12Хирш (Hirsch A., 1980) вполне справедливо разносит в пух и прах не­скольких современных комментаторов, включая меня, за затушевывание раз­ницы между классическим верификационизмом и современным фальсифи-кационизмом. Теперь я понимаю, что предыдущая характеристика, данная мной классической методологии (Blaug M., 1978, р. 697-699), в этом вопросе была неверной. Хирш также утверждает, что классическую методологию мож­но защищать, но это, конечно, является совершенно отдельным вопросом.

130

5*

131

Глава 3

нии простого сравнения ее выводов с фактами. Эту разницу между Миллем и Кернсом можно объяснить различием в их характерах, а также тем, что Кернса, бывшего свидетелем подъ­ема английской исторической школы, явно раздражал тот не­скончаемый поток насмешек, который ее сторонники адресо­вали нереалистичным предпосылкам классической экономичес­кой теории (см. Coats A.W., 1954; Koot G.M., 1975, 1987).

Керне начинает с хорошо известного утверждения, что политическая экономия является гипотетической, дедуктив­ной наукой: ее выводы "будут соответствовать фактам лишь в отсутствие искажающих факторов; иначе говоря, они пред­ставляют собой не абсолютные, а гипотетические истины" (Cairnes J.E., 1888, р. 64). Он цитирует Сениора, утверждая, что политическую экономию нужно рассматривать как науку, опирающуюся на реальные предпосылки, а не как гипотети­ческую науку. В предпосылках политической экономии нет ничего гипотетического, заявляет Керне, поскольку они ос­нованы на "не подлежащих сомнению свойствах человечес­кой натуры и мира"; "желание достичь богатства с минималь­но возможными потерями" и "физические свойства природ­ных ресурсов, в частности, земли, которую люди используют в производстве" — это факты, "в существовании и характере которых легко убедиться" (р. 68, 73). В данном отношении экономическая теория фактически имеет преимущество пе­ред физикой: "Экономисту с самого начала известны конечные причины. Едва начав свое предприятие, он уже находится в положении, которого физик достигает лишь годами упорных исследований" (р. 87). Действительно, в общем случае эконо­мист не может ставить экспериментов, но он может ставить мысленные эксперименты у себя в голове и даже "прямые физические эксперименты в реальной жизни" (р. 88—93). Таким образом, используемые им предпосылки — это не "ги­потезы", они основаны на наблюдениях, поддающихся "пря­мой и доступной проверке" (р. 95; см. также р. 100). Следова­тельно, продолжает Керне, политическая экономия является гипотетической наукой в том смысле, что она делает услов­ные прогнозы событий, всегда основанные на условии ceteris paribus: "доктрины политической экономии следует понимать как предположения не о том, что произойдет, но о том, что произошло бы, или о том, что произойдет скорее всего, и только в этом смысле они верны" (р. 69; см. также р. 110).

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

Следующие несколько блестящих страниц посвящены описа­нию различных значений слова индукция, среди которых Керне называет и те два (упоминавшихся выше) значения, которые мы сами придаем этому термину, попутно заявляя, что исполь­зование гипотетико-дедуктивного метода, в противовес индук­тивно-классифицирующему, является безошибочным призна­ком зрелости научной дисциплины (р. 74—76, 83—87). В силу многочисленности факторов, влияющих на экономическую жизнь, гипотетические истины экономической теории должны всегда снабжаться "средствами верификации, признаваемыми экономической наукой": "в любом экономическом исследова­нии верификация может быть лишь крайне несовершенной; но, несмотря на это, в надлежащем исполнении она часто спо­собна предоставить достаточную корроборацию процессу де­дуктивных рассуждений и оправдать высокий уровень доверия к полученным выводам". Значение последнего замечания, к со­жалению, несколько выхолащивается тем, что Керне называет Рикардо в качестве "автора, применявшего это средство наи­более свободно и с наибольшим эффектом" (р. 92—93).

Экономисты всегда готовы принять в расчет "влияние вто­ростепенных принципов, изменяющих действие более могу­щественных сил", утверждает Керне, до тех пор, пока эти принципы могут быть достоверно установлены. В качестве при­меров он приводит проделанный Смитом анализ различий в уровнях оплаты идентичного труда на географически смеж­ных рынках и изложенную в работах Рикардо и Милля теорию ценообразования при международной торговле как вытекаю­щие из "второстепенного принципа" ограниченной мобиль­ности рабочей силы (р. 101). В поисках еще более убедительной иллюстрации Керне обращается к "Истории цен" Тука, в ко­торой тот показывает, что за последние несколько десятиле­тий уровень цен в Великобритании не зависел от количества денег в обращении. Этот феномен, утверждает Керне, объяс­няется широким распространением чековых депозитов, кото­рое изменило причинно-следственную связь между обраще­нием банкнот и общим уровнем цен (р. 101 — 104). Поясняя свою мысль, он добавляет:

"Не следует считать, что указанного расхождения (между движе­нием уровня цен и изменением находящегося в обращении количе­ства банкнот) достаточно для признания недействующим простого

132

133

Глава 3

закона, согласно которому ценность денег, при прочих равных услови­ях, обратно пропорциональна их количеству. Он, как и любая другая доктрина политэкономии, основывается на базовых физических и психологических фактах и всегда должен составлять фундаменталь­ный принцип теории денег. Указанное расхождение говорит лишь о том, что в данном конкретном случае условие ceteris paribus не было выполнено. Оно в той же степени несовместимо с экономическими законами, в которой сложное механическое явление, расходящееся с ожиданиями владеющего базовыми законами механики новичка, не­совместимо, по его мнению, с этими базовыми законами. Гинея, бро­шенная на землю с высоты, падает быстрее пера, тем не менее никто не стал бы на этом основании отрицать, что сила гравитации одина­кова для всех физических тел" (р. 103n).

Лучшую иллюстрацию злоупотребления условием ceteris paribus, когда ни одно из cetera не то что не задано, но даже не названо, было бы трудно найти.

Экономические законы, заключает Керне, "можно опро­вергнуть, лишь показав, что предполагаемых принципов и ус­ловий не существует или что описываемая в законе тенденция не является необходимым следствием из указанных предпосы­лок" (р. 110; см. также р. 118). Короче: либо докажите, что пред­посылки нереалистичны вообще или в данном конкретном слу­чае, либо продемонстрируйте логическую несостоятельность теории, но никогда не отвергайте экономическую теорию на основании несбывшегося прогноза, в частности потому, что в экономической теории возможны лишь качественные прогно­зы (p. 119ff)13. Дабы показать, что мы не заостряем позицию Кернса, обратимся к его поддержке мальтузианской теории народонаселения: она представляет собой закон-тенденцию и поэтому "не вступает в противоречие с доктриной, согласно которой производство продовольствия должно бы расти го­раздо быстрее народонаселения". Кернс охотно соглашался, что "дальнейшие исследования показали — производство про- довольствия в большинстве стран и во всех странах, где эко­номическое положение улучшается, возросло сильнее, чем на-

13 Кернс скомпрометировал свое утверждение о невозможности точных количественных прогнозов в экономической теории собственным эмпири­ческим исследованием эффектов обнаружения месторождений золота в Авст­ралии; обратитесь к работе Bordo M.D. (1975), в которой автор, к сожалению, отчаянно пытается подогнать методологию Кернса под современный фальси-фикационизм (Hirsch A., 1978; Bordo M.D., 1978).

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

родонаселение" (р. 158, 164). И тем не менее теория Мальтуса оставалась для него верной. Без нее, добавляет Керне, невоз­можно было бы понять ни одну из стандартных теорем Рикар-до (р. 176—177) — и это замечание служит ключом к разгадке его защитной методологии в отношении экономических про­гнозов. Керне поддерживал исследовательскую программу Ри-кардо, и теория Мальтуса была необходима ему как незамени­мый элемент этой программы.

Прежде чем закончить обсуждение методологических воз­зрений Кернса, приведем последний пример. Керне призна­вал, что рикардианская теория ренты дает неверные прогнозы относительно порядка освоения земель в новых колониях. Од­нако, по его мнению, подобные "остаточные явления" могут быть губительными в физике, но не в экономической теории.

"Если обнаруживается, что физическая доктрина способна объяснить неожиданно открывающиеся в ходе исследования фак­ты, это всегда рассматривают как наиболее сильное подтверждение ее истинности. Но основные принципы политической экономии, прочность которых основана не на подобных косвенных доказатель­ствах, а на прямом обращении к нашему разуму или нашим чув­ствам, не подвержены влиянию тех феноменов, которые могут об­наружиться в ходе наших последующих исследований... так же как при условии, что ее логика рассуждений верна, не подвержена их влиянию и та теория, которая может быть на них основана. Здесь нам остается только предположить существование искажающего фактора. В рассматриваемом нами случае, например, при каких об­стоятельствах мы бы ни обнаружили существование ренты, это не сможет ни поколебать нашей веры в такие факты как то, что плодо­родность почвы в стране неодинакова и что производительность лучшей почвы ограниченна, ни ослабить нашу уверенность в выво­дах, которые следуют из этих фактов" (р. 202—203п).

Вновь и вновь у Сениора, Милля, Кернса и даже у Джевон-са мы находим идею, что "верификация" — это не проверка экономических теорий с целью выяснить их истинность или ложность, а лишь метод установления границ применимости теорий, истинность которых мы считаем очевидной: мы при­бегаем к верификации для того, чтобы установить, можно ли отнести на счет "искажающих факторов" противоречия между Упрямыми фактами и теоретически обоснованными рассужде­ниями; если да, это означает, что теория была неверно приме-

134

135

Глава 3

нена, но сама теория остается верной. Вопрос о том, возможно ли каким-либо образом доказать ложность логически состоя­тельной теории, даже не рассматривается14.

Джон Невилл Кейнс подводит итоги

1880-е годы вошли в историю экономической мысли как десятилетие знаменитого "спора о методах" между Карлом Мен-гером и Густавом Шмоллером, когда влияние немецкой исто­рической школы достигло берегов Англии и подкрепило атаку­ющий порыв Клиффа Лесли и Джона Ингрэма, наиболее ак­тивных представителей местной исторической школы. Целью "Предмета и метода политической экономии" Кейнса (1891) было примирить традицию Сениора—Милля—Кернса с новы­ми требованиями исторической школы, пользуясь примером толерантного обсуждения проблем методологии в "Принципах политической экономии" (1883) Генри Сиджуика и дополняя такую же примирительную позицию Маршалла по отношению к этой и другим давним дискуссиям о научных методах в его "Принципах экономической науки" (1891) (см. Deane P.M., 1983). Но, хотя Кейнс хвалил Адама Смита как идеального экономиста за его манеру комбинировать абстрактно-дедуктив­ный и исторически-индуктивный методы рассуждения, в его книге обнаруживается тонко замаскированная попытка реаби­литировать абстрактно-дедуктивный подход к экономической теории15. Он старался сделать этот подход более привлекатель­ным, постоянно подчеркивая тот факт, что даже априорный метод классической политической экономии начинается и за­канчивается эмпирическими наблюдениями, и в то же время напоминая своим читателям, что такие стойкие приверженцы абстрактно-дедуктивного метода, как Милль и Керне, своими

14 Это замечание в той же степени относится к Марксу, в какой оно отно­ сится к основному течению классической экономической теории (см. Blaug M., 1990, ch. 21).

15 Это, возможно, объясняет несколько загадочное замечание Маршалла в его письме к Фоксвеллу: "Что касается метода, я считаю, что нахожусь посередине между Кейнсом—Сиджуиком—Кернсом и Шмоллером—Эшли" (цит. по: Coase R.H., 1975, р. 27—28). Однако Маршалл был талантливым тео­ ретиком, который во всех своих методологических работах подчеркивал важ­ ность сбора и обработки фактов и последовательно умалял роль абстрактной теории (см. Coase R.H., 1975).

136

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

исследованиями крестьянского землевладения и рабского труда внесли важный вклад в исторически-индуктивный анализ. Кейнс мог бы указать на британскую неортодоксальную традицию, про­тивостоящую точке зрения на экономическую теорию Сенио­ра—Милля—Кернса16, но вместо этого он предпочел противо­поставить Рикардо Смиту и Миллю как образцам того, как сле­дует правильно применять гипотетико-дедуктивный метод.

Книга открывается блестящим кратким обзором традиции Сениора—Милля—Кернса, в которой Кейнс (Keynes J.N., 1891, р. 12—20) видел пять основных тезисов, а именно: (1) воз­можно разграничить политическую экономию как позитивную науку и как нормативное искусство; (2) экономические явле­ния могут быть изолированы, по крайней мере в какой-то сте­пени, от прочих социальных феноменов; (3) индукция, осно­ванная на конкретных фактах, или апостериорный метод, не­применима в качестве отправной точки для экономического анализа; (4) корректным научным методом для экономической теории является априорный метод, при котором мы исходим из "немногочисленных и необходимых фактов о человеческой природе... рассматриваемых во взаимосвязи с физиологичес­кими свойствами почвы и физиологическим строением чело­века"; и (5) экономический человек суть абстракция и, следо­вательно, "политическая экономия — это наука о тенденци­ях, а не о том, что происходит на самом деле". Перечислив все это, Кейнс добавляет (и его слова практически можно было бы считать шестым тезисом):

"Милль, Керне и Бэджгот, однако, единогласно настаивают на том, что исследователь должен обращаться к наблюдениям и опыту до того, как он будет применять гипотетические законы науки для интерпретации

"О'Брайен (O'Brien D.P., 1975, р. 66-68; см. также 1970, р. 96-98) объ­единяет Юма, Смита, Сэя и МакКуллоха в группу индуктивистов и противо­поставляет их ортодоксальным дедуктивистам — Рикардо, Сениору, Торрен­су, Миллю и Кернсу. Но такая схема вряд ли выдержит серьезную проверку. Также стоит заметить, что Кейнс лишь мимоходом упоминает об одиноких методологических протестах Ричарда Джонса в 1830-х годах. Возможно, здесь его инстинкт оказался вернее, чем у членов английской исторической шко­лы, называвших Джонса своим предшественником: сама работа Джонса о ренте, в отличие от его программных заявлений, отражала не столько общий индуктивный подход к экономическим проблемам, сколько открытое отри­цание предпосылки Рикардо о совершенной конкуренции между землевла­дельцами (см. Miller W.L., 1971).

137

Глава 3

и объяснения конкретных фактов промышленного производства. Это необходимо сделать, чтобы определить размер поправки на воздей­ствие искажающих факторов. Сравнение с наблюдаемыми фактами служит проверкой для. полученных путем дедукции выводов и позво­ляет определить границы их применения" (р. 17; курсив мой. — М.Б.).

Его характеристика исторической школы как придержи­вающейся "этически окрашенного, реалистического и индук­тивного" взгляда на экономическую науку так же лаконична: историческая школа отрицает каждый из пяти тезисов Сени-ора—Милля—Кернса и к тому же скорее положительно, чем отрицательно, относится к государственному вмешательству в экономику (р. 20—25)17.

Кейнс любил говорить, как мы уже замечали, что эконо­мическая теория "должна начинаться и заканчиваться наблю­дением" (р. 227) и тонко чувствовал двойной смысл термина индукция, когда "индуктивное определение предпосылок" в начале рассуждения и "индуктивная проверка выводов" явля­ются разными логическими операциями (р. 203—204п, 227). Хотя порой он отмечал, что предпосылки экономической теории "представляют собой немногим более, чем плоды рефлексив­ного созерцания некоторых из наиболее очевидных будничных фактов" (р. 229), его книга вновь напоминает нам, как однаж­ды сказал Вайнер, что «интроспекция... независимо от тепереш­ней моды, в прошлом повсеместно рассматривалась как "эм­пирический" метод исследования и четко отличалась от интуи­ции, или "врожденных идей"» (Viner J., 1958, р. 328). Кейнс не только считает интроспекцию эмпирически обоснованным источником экономических предпосылок (Keynes J.N., 1891, р. 173, 223), он полагает, что "закон убывающей отдачи также может быть проверен экспериментально" (р. 181). Несомненно, Кейнс никогда не задавался вопросом: каким образом интрос­пекция, по определению не являющаяся источником объек­тивной информации, может составлять истинно эмпиричес­кую основу для экономического анализа? Он также не приво-

17 Об исторической школе в целом см. Schumpeter J.A. (1954, р. 107—124) и Hutchison T.W. (1953, р. 145—152). О "споре о методах", в частности, см. работу Хатчисона, который делает вывод, что "фактически дискуссия о методах была не столько спором по поводу методов, сколько столкновением интересов по поводу того, что является наиболее важным и интересным объектом для изуче­ния — ценообразование и аллокация ресурсов или же развитие и рост нацио­нальных экономик и отдельных отраслей" (Hutchison T.W., 1973, р. 34—35).

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

дит ни единого примера реальной экспериментальной провер­ки закона убывающей отдачи от применения какого-либо фак­тора при неизменном количестве земли, хотя такие проверки значительно ранее проводились Иоганном фон Тюненом и не­сколькими другими немецкими экономистами-аграрниками. Тем не менее Кейнс — живой ответ на адресованное экономистам-классикам обвинение в том, что ради аналитического удобства предпосылки они брали буквально из воздуха, мало заботясь о том, реалистичны они или нет (см. Rotwein E., 1973, р. 365).

Труды Кейнса также служат дополнительным свидетельством в пользу того, что концепция экономического человека в клас­сической и неоклассической экономической науке является схе­матизацией "реального", а не "воображаемого человека". Милль, как мы видели, настаивал на том, что экономический человек является гипотетическим упрощением, выделяющим несколько избранных мотивов, которыми в действительности определяет­ся экономическое поведение. Сениор был ближе к современной точке зрения, утверждая, что экономический человек — это сочетание постулата о рациональности с предпосылкой о мак­симизирующем поведении с учетом ограничений. Керне воз­вращался к позиции Милля, попутно подчеркивая, что гипоте­за экономического человека далека от произвольной. С тех пор концепцию экономического человека называли аксиомой, ап­риорной истиной, самоочевидной предпосылкой, полезной аб­стракцией, идеальным типом, эвристической конструкцией, неоспоримым фактом, выявленным на опыте, и типичным об­разцом поведения человека при капитализме (Machlup F., 1978, ch. 11). Кейнс настаивает на том, что концепция экономическо­го человека реалистична в том смысле, что движимое собствен­ным интересом экономическое поведение в современных усло­виях доминирует над альтруистическими и филантропическими мотивами (Keynes J.N., 1891, р. 119—125). Предпосылки эконо­мической теории, говорит он, выбираются не по принципу "как если бы": "предполагая, что избранные силы действуют при искусственно упрощенных условиях, теория тем не менее ут­верждает, что силы, воздействие которых она изучает, являют­ся истинными причинами (verae causae) в том смысле, что они действуют и играют доминирующую роль в реальном экономи­ческом мире" (р. 223-224; см. также р. 228-231, 240п).

Однако кроме бессистемных эмпирических примеров Кейнс не предлагает нам никаких свидетельств в защиту своего утвер-

138

139

Глава 3

ждения, и явлениям, вступающим в очевидное противоречие с гипотезой экономического человека, просто позволяется оста­ваться исключением из правила. Таким образом, "любовь, испы­тываемая к определенной стране или местности, инерция, привычка, жажда самоуважения, стремление к независимости или власти, желание вести сельский образ жизни... также при­надлежат к силам, влияющим на распределение богатства, кото­рые экономист может счесть необходимым принять в расчет" (р. 129—131), и доктрина Милля—Кернса о невзаимозаменяемых видах рабочей силы, или, как мы сказали бы сегодня, о сег­ментированных рынках труда, одобряется Кейнсом как "моди­фикация общепринятой теории ценности... вытекающая из ре­зультатов наблюдения и имеющая целью усилить связь между экономическими теориями и реальными фактами" (р. 227п).

В целом, мы можем проверить степень реалистичности определенного набора предпосылок экономической теории, только когда дело доходит до проверки вытекающих из нее прогнозов; по этому поводу Кейнс цитирует "Логику" Мил­ля: "доверие к любой конкретной дедуктивной науке основы­вается не на априорном теоретизировании самом по себе, а на апостериорном соответствии ее выводов наблюдениям" (р. 231). Но и тогда он хеджирует свои риски: "мы можем рас­полагать независимыми основаниями к тому, чтобы верить — наши предпосылки соответствуют фактам... несмотря на то, что явная верификация затруднительна" (р. 233). Кроме того, поскольку "в каждом случае, когда применяется дедуктив­ный метод, она [предпосылка ceteris paribus] в какой-то мере присутствует", мы не должны "считать теории опровергнуты­ми, ибо не можем наблюдать случаи, когда они действуют" (р. 218, 233). Чтобы проиллюстрировать распространяющееся влияние "искажающих факторов", он обсуждает, почему от­мена Хлебных законов не вызвала мгновенного падения цен на пшеницу, предсказанного Рикардо, и заканчивает рассуж­дения, осуждая Рикардо за то, что тот демонстрирует "не­обоснованную уверенность в абсолютной и универсальной при­менимости полученных выводов", а также пренебрегает "эле­ментом времени" и "переходными периодами, в течение которых успевают проявиться окончательные результаты воз­действия экономических сил" (р. 235—236, 238).

Перелистывая эти важнейшие страницы книги Кейнса, посвященные "Функциям наблюдения при применении де-

140

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

дуктивного метода", мы проникаемся мыслью, несомненно всплывающей под влиянием Маршалла, о том, что от эконо­мической теории как таковой нельзя ожидать конкретных пря­мых прогнозов, что она есть "механизм анализа", который надлежит в каждом случае использовать в сочетании с деталь­ным изучением "искажающих факторов" (см. Hutchison T.W., 1953, р. 71—74; Hirsch A. and Hirsch E., 1975; Coase R.H., 1975; Hammond J.D., 1991). Кейнс уверяет нас, что "гипоте­за свободной конкуренции... приблизительно верна по отно­шению ко многим экономическим явлениям" (Keynes J.N., 1891, р. 240—241), но он не говорит, как определить, какая аппроксимация верна в каждом конкретном случае. Его гла­ва о "Политической экономии и статистике" несколько про­стовата и не содержит никаких статистических методов, кроме графиков. Конечно, современная фаза истории развития ста­тистики, связанная с такими именами, как Карл Пирсон, Джордж Юл, Уильям Госсетт и Рональд Фишер, в 1891 г. толь­ко начиналась (Kendall M.G., 1968). Кейнс соглашается, что статистика необходима при проверке и верификации эконо­мических теорий, но не приводит ни единого примера какого-либо экономического противоречия, разрешенного статисти­ческой проверкой, хотя подобные примеры было бы нетрудно отыскать в работах Джевонса, Кернса и Маршалла. В резуль­тате у читателей остается впечатление, что, поскольку пред­посылки экономической теории в общем верны, ее предска­зания также в общем верны, а когда это не так, с помощью прилежных поисков всегда можно найти несколько искажа­ющих факторов, которые и понесут всю ответственность за обнаруженное противоречие.

"Эссе" Роббинса

Надеждам Кейнса и Маршалла на окончательное прими­рение всех методологических разногласий суждено было про­жить недолго. Едва началось новое столетие, как прогремели первые декларации американских институционалистов, и к 1914 г. работы Веблена, Митчелла и Коммонса породили по ту сторону Атлантики целую школу неортодоксальных индук-тивистов; в 1920-е годы институционализм достиг своего "кре-Щендо", одно время даже угрожая сделаться доминирующим

141

Глава 3

течением американской экономической мысли. Тем не менее к началу 1930-х годов он сошел на нет, хотя недавно про­изошло что-то вроде возрождения данного направления.

Именно в этот момент Лайонел Роббинс решил, что на­стало время переформулировать позицию Сениора—Милля— Кернса в современных терминах, дабы показать: то, что уже сделали и продолжали делать ортодоксальные экономисты, имеет смысл. Однако в рассуждениях Роббинса присутствовали элементы — в частности, знаменитое определение экономи­ческой науки через цели и средства, а также утверждение о ненаучности любых межличностных сопоставлений полезнос­ти, — которые вытекали скорее из австрийской, нежели из англо-американской экономической традиции18. Написанная в десятилетие, ознаменовавшееся острыми разногласиями в эко­номической теории, книга Роббинса "Эссе о природе и значе­нии экономической науки" (1932) выделяется из общей массы как полемический шедевр, вызвавший подлинный фурор. Из предисловия ко второму изданию книги, вышедшему в 1935 г., становится ясно, что бурная реакция современников на книгу Роббинса была вызвана в основном шестой главой, в которой автор настаивал на чисто конвенциональном характере меж­личностных сопоставлений полезности. Утверждение Роббинса о том, что экономическая теория является нейтральной по от­ношению к целям экономической политики, было также ши­роко и ошибочно понято как призыв к самоотречению эко­номистов от любых дискуссий об экономической политике. С другой стороны, его "австрийское" по характеру определе­ние экономической науки — "Экономическая теория — это наука, изучающая человеческое поведение как связь между [за­данной иерархией] целей и ограниченными средствами, име­ющими альтернативные применения", — которое сосредото­чивается скорее на определенном аспекте, чем на определен­ной разновидности человеческого поведения (Robbins L., 1935, р. 16—17; см. также Fraser L.M., 1937, ch. 2; Kirzner I.M., 1960, ch. 6), вскоре одержало победу и теперь упоминается в первой главе любого учебника по теории цены.

111 Роббинс выбивался из ряда тогдашних британских экономистов, цити­руя австрийских и немецких авторов чаще, чем английских или американских. Однако он испытывал глубокое влияние книги Филипа Уикстида "Здравый смысл политической экономии" (1910), более ранней попытки привнести австрийские идеи в британскую экономическую науку.

142

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

"Основной постулат теории ценности, — писал Роббинс, — заключается в том, что индивиды способны проранжировать свои предпочтения определенным образом и действительно делают это" (Robbins L. 1935, р. 78—79). Этот фундаменталь­ный постулат является одновременно априорной аналитичес­кой истиной, "одной из основных составляющих нашей концепции поведения, имеющего экономический аспект", и "элементарным, известным из опыта фактом" (р. 75, 76). Ана­логичным образом, принцип убывающей предельной отдачи, еще одно фундаментальное утверждение теории ценности, сле­дует одновременно из предпосылки о том, что существует бо­лее чем один ограниченный фактор производства, и из "прос­того и неоспоримого опыта" (р. 77, 78). Следовательно, ни тот, ни другой, не являются "постулатами, существование реальных аналогов которым допускает обширные дискуссии... Мы не нуждаемся в контролируемых экспериментах, чтобы установить их истинность: они в такой степени являются час­тью нашего повседневного опыта, что их достаточно сфор­мулировать, чтобы признать их очевидность" (р. 79; см. также р. 68—69, 99—100, 104). Действительно, как задолго до того заметил Керне, в этом отношении экономическая теория опе­режает физику: "В экономической теории, как мы видели, мы непосредственно знакомы с итоговыми составляющими наших фундаментальных обобщений. В естественных науках мы можем только догадываться о них. У нас гораздо меньше ос­нований сомневаться в существовании чего-то, аналогичного индивидуальным предпочтениям, чем в существовании чего-то, аналогичного электрону" (р. 105). Это, конечно, ни что иное, как знакомая доктрина Verstehen, всегда являвшаяся из­любленным ингредиентом австрийской экономической тео­рии. Доктрина Verstehen всегда идет рука об руку с подозри­тельным отношением к методологическому монизму. Следы подобного отношения мы находим и у Роббинса: "мы, веро­ятно, причиним меньше вреда, подчеркивая различия между общественными и естественными науками, чем подчеркивая сходство между ними" (р. 111 — 112).

И опять, следуя Кернсу, Роббинс отрицает, что экономи­ческие эффекты могут когда-либо быть предсказаны в количе­ственных терминах; даже оценки эластичности спроса, кото­рые, казалось бы, заставляют предполагать обратное, в дей­ствительности крайне нестабильны (р. 106—112). Экономист

143

Глава 3

располагает возможностью только "качественного" исчисления, которое может быть или не быть применимо в каждом конк­ретном случае (р. 79—80). Он горячо отвергает заявление исто­рической школы о том, что все экономические истины специ­фичны по времени и месту, порицает американских институ-ционалистов («ни одного "закона", достойного этого названия, ни одного постоянно действующего количественного обобще­ния не вышло из их усилий») и полностью поддерживает «так называемую "ортодоксальную" концепцию науки, существую­щую со времен Сениора и Кернса» (р. 114, 82).

Далее, Роббинс противопоставляет "реалистические иссле­дования", которые "проверяют границы применимости отве­та, который еще предстоит найти", и теорию, "которая одна способна предоставить решение" (р. 120), и резюмирует: "ис­тинность конкретной теории связана с тем, насколько она логически следует из выдвигаемых предпосылок. Но ее приме­нимость к заданной ситуации зависит от степени, в которой концепции теории отражают силы, действующие в данной си­туации" — утверждение, которое затем иллюстрируется на при­мере количественной теории денег и теории экономических циклов (р. 116—119). За этим, как и можно было ожидать, сле­дует несколько страниц о неизбежных опасностях, связанных с любыми проверками экономических прогнозов (р. 123—127).

В знаменитой и вызвавшей наиболее острые дискуссии ше­стой главе Роббинс отрицает возможность объективных меж­личностных сравнений полезности, поскольку они "ни при каких условиях не могут быть подтверждены наблюдением или интроспекцией" (р. 136, 139—141). В уничтожающей критике использования интроспекции как эмпирического источника экономического знания, опубликованной несколькими го­дами позже, Хатчисон (Hutchison T.W., 1938, р. 138—139) указывает на логическое противоречие между принятием <?«у/я/?шшчностных сравнений полезности как подтвержден­ной основы теории потребительского выбора и отрицанием межличностных сравнений полезности как основы экономи­ческой теории благосостояния. И конечно, странно основы­вать столь значительную часть теории ценности на предпосыл­ке, что другие люди обладают во многом той же психологи­ей, что и вы сами, одновременно отрицая применимость того же рассуждения при выдвижении предположений об их бла­госостоянии. Иначе говоря, если не существует объективных

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

методов, позволяющих сказать что-либо о благосостоянии раз­личных экономических агентов, не существует и методов, поз­воляющих сказать что-либо об их предпочтениях. Таким образом, предположение, что "индивиды способны проран-жировать свои предпочтения определенным образом и дей­ствительно делают это", несомненно, являющееся "частью нашего повседневного опыта", вступает в противоречие с потребительским поведением, в такой же мере являющимся "частью нашего повседневного опыта" — со стилями потреб­ления, которые сохраняются неизменными силой привычки, несмотря на изменение обстоятельств, с покупательским ажиотажем и импульсивными покупками, которые могут ра­дикально не соответствовать предшествующей структуре пред­почтений, с потреблением, нацеленным на познание соб­ственных предпочтений опытным путем, не говоря уже о по­треблении, мотивированном не собственными предпочтениями, а оценкой других — так называемыми эффектами присое­динения к большинству и снобизма (Koopmans Т.С., 1957, р. 136—137). Короче, утверждение, что все экономические аген­ты обладают определенной заданной структурой предпочте­ний и являются рациональными максимизаторами, очевид­но, ложно (см. ниже, главу 15). Априорность, вера в то, что экономические теории основаны на интуитивно очевидных аксиомах, в действительности не менее опасны в теории спро­са, чем в экономической теории благосостояния.

Чрезвычайно удачно, что в случае с Роббинсом мы распо­лагаем редко встречающимися размышлениями методолога о высказанных им самим ранее методологических утверждениях. Почти через 40 лет после выхода в свет его "Эссе о природе и значении экономической науки" Роббинс опубликовал авто­биографию, в которой вспоминал о том, как была встречена эта книга. Большая часть полученной критики не показалась ему убедительной, но, оглядываясь назад, он согласился, что Уделял слишком мало внимания проверке как предпосылок, так и выводов экономической теории: "глава о природе эко­номических обобщений слишком отдавала тем, что теперь на­зывают эссенциализмом... она была написана до того, как звезда Карла Поп пера поднялась над нашим горизонтом. Если бы в то время я знал о его новаторском изложении научного мето­да... эта часть книги была бы написана совершенно иначе" (Robbins L., 1971, р. 149-150; см. также 1979).

144

145

Глава 3

Дабы показать, что прежняя враждебность Роббинса по от­ношению к количественным исследованиям ни в коей мере не была присуща исключительно ему, но широко разделялась многими ведущими экономистами в 1930-е годы, обратимся к замечаниям Джона Мейнарда Кейнса, сделанным им в 1938 г. в письме к Рою Харроду (упоминающийся в письме Шульц — это Генри Шульц, книга которого "Теория и измерение спро­са" 1938 г. явилась вехой в ранней истории эконометрики):

«Мне представляется, что экономическая теория — это ветвь ло­гики, образ мышления и что вы недостаточно твердо сопротивляетесь попыткам превращения ее в псевдоестественную науку а 1а Шульц. Можно добиться весьма существенного прогресса, просто используя свои аксиомы и максимы. Однако нам не уйти далеко без разработки новых, улучшенных моделей. Это требует, как вы говорите, "бдитель­ного наблюдения за реальной работой нашей системы". Прогресс в экономической теории практически полностью состоит в постепен­ном улучшении нашего выбора моделей...

Но сама сущность модели в том, что мы не подставляем в нее ре­альные значения переменных. Сделать это означало бы потерять смысл модели. Ибо, как только это сделано, модель теряет свою универсаль­ность и ценность как схема рассуждения. Поэтому Клэфем со своими "пустыми ящиками" взял не тот след и поэтому результаты Шульца, буде он когда-нибудь получит таковые, не слишком интересны (так как мы заведомо знаем, что они будут неприменимы к будущим ситу­ациям). Предмет статистического исследования — не столько подста­вить значения неизвестных переменных с целью прогнозирования, сколько проверить релевантность и обоснованность модели.

Экономическая теория — это наука мыслить в терминах моделей в сочетании с искусством выбирать модели, релевантные в современ­ном мире. Она вынуждена быть именно такой, поскольку, в отличие от типичной естественной науки, поле, к которому она применяется, в слишком многих отношениях неоднородно во времени. Цель моде­ли — отделить действующие относительно долго или относительно неизменные факторы от преходящих или колеблющихся, чтобы раз­работать логический способ размышления о последних и понимать про­цессы, которые они порождают в конкретных случаях.

Хорошие экономисты редки, поскольку дар использовать "бди­тельное наблюдение" для выбора хороших моделей, хотя и не требует высокоспециализированных интеллектуальных навыков, оказывается весьма редким.

И затем, в противоположность тому, что говорит Роббинс, эко­номическая теория является в основе своей моральной, а не есте-

146

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

ственной наукой, то есть она использует интроспекцию и ценност­ные суждения» (Keynes J.M., 1973, р. 296—297)19.

Новые австрийцы

Аргументы в пользу того, что экономические истины — ког­да они основаны на таких невинных и правдоподобных постула­тах, как максимизирующий полезность потребитель, имеющий последовательные предпочтения, максимизирующий прибыль предприниматель, обладающий "правильной" (well-behaved) производственной функцией, и активная конкуренция на рын­ках товаров и факторов производства — нуждаются в верифика­ции лишь для проверки своей применимости к конкретному слу­чаю, никогда не были изложены с такой живостью и искусст­вом, как это сделал Роббинс в своем "Эссе". Тем не менее это был последний в истории экономической мысли случай защиты верификационизма в таких терминах. В течение нескольких лет экономической теории суждено было испытать "свежий ветер" фальсификационизма и даже операционализма, вызванный про­грессом эконометрики и популярностью кейнсианства (несмот­ря на неприязнь самого Кейнса к количественным исследовани­ям). Конечно, старомодные методологические принципы, как и старые солдаты, никогда не умирают — они только угасают. И в то время как большая часть профессионального сообщества эко­номистов после Второй мировой войны отвергла самодоволь­ные установки верификационистов, небольшая группа совре­менных австрийских экономистов вернулась к более экстремаль­ной версии традиции Сениора—Милля—Кернса.

Эта так называемая новая австрийская школа считает своими "святыми покровителями" не Карла Менгера или Ойгена фон Бём-Баверка, а Людвига фон Мизеса и Фридриха фон Хайека. Их вдохновила атака Хайека на "сциентизм", или методоло­гический монизм, и его отстаивание принципа методологиче­ского индивидуализма. Непосредственным же источником вдох­новения послужила работа Мизеса "Человеческая деятельность: трактат по экономической теории" (Mises L. von, 1949), где упоминалась праксеология, общая теория рационального чело­веческого действия, согласно которой предпосылка о целе-

19 Обсуждение далеко не однозначного отношения Кейнса к эконометри­ке можно найти в работах: Stone R. (1980) и Patinkin D. (1982, ch. 7).

147

Глава 3

направленном индивидуальном действии является абсолютно необходимой для объяснения любого поведения, включая эко­номическое. Это синтетический априорный принцип, который говорит сам за себя20. Радикальный априоризм высказываний Мизеса имеет настолько бескомпромиссный характер, что в него не веришь, не прочитав их самостоятельно: "Что придает экономической теории присущее только ей уникальное положе­ние в орбите чистого знания и практического применения зна­ния, так это то, что ее конкретные теоремы не поддаются вери­фикации или фальсификации опытом... конечное мерило верно­сти или ложности какой-либо экономической теоремы — здравый смысл, и опыт не в состоянии здесь помочь" (Mises L. von, 1949, p. 858, см. также р. 32—41, 237—238; 1978). Вместе с ради­кальным априоризмом Мизес отстаивает то, что он называет методологическим дуализмом — глубинное различие в методах естественных и общественных наук, основанное на доктрине Verstehen, и радикальное отрицание любой квантификации предпосылок и выводов экономических теорий (Mises L. von, 1949, p. 55—56, 347—349, 863—864). Хотя Мизес называет все это продолжением традиции Сениора, Милля и Кернса, ут­верждение, что экономическая теория не нуждается даже в верификации предпосылок, — это, как мы видели, пародиро­вание, а не переформулирование классической методологии.

Вкратце, основные составляющие методологии этой новой разновидности автрийской экономической теории, среди адеп-тов которой можно назвать такие имена, как Мюррей Ротбарт, Израэль Кирцнер и Людвиг Лахманн, похоже, таковы: (1) аб­солютное и настоятельное требование к экономической науке признать методологический индивидуализм своим априорным эвристическим постулатом; (2) глубокое подозрение ко всем макроэкономическим агрегатам, таким как национальный до­ход или индекс цен; (3) твердое отречение от количественной проверки экономических прогнозов и, в частности, категори­ческий отказ от чего-либо напоминающего математическую эко-

20 Та же точка зрения ранее фигурировала в его "Основных проблемах национальной экономии" (1933). Обращение к кантианским синтетическим априорным принципам, то есть утверждениям о реальном мире, не завися­щим от опыта и предшествующим ему (как, например, наша концепция нео­братимости времени, благодаря которой причина всегда предшествует след­ствию, и т.п.), было намеренным и отражало глубокую антипатию Мизеса к логическому позитивизму.

148

Верификационизм как феномен преимущественно XIX века

номику и эконометрику; и, наконец, (4) вера в то, что можно узнать гораздо больше, изучая, каким образом рыночные процес­сы сходятся к равновесному состоянию, чем бесконечно анали­зируя свойства этих состояний, как то делает большинство сов­ременных экономистов21. О последнем, четвертом методологи­ческом догмате, который был вызван влиянием Хайека, можно сказать многое, но первые три, сложившиеся под влиянием Мизеса, содержат присутствовавший в истории континенталь­ной экономической науки антиэмпирический оттенок, совер­шенно чуждый самому духу науки. В 1920-е годы Мизес внес важный вклад в теорию денежного обращения, в теорию эконо­мических циклов и, конечно, в экономическую теорию социа­лизма, но его более поздние работы, посвященные основам экономической науки, настолько странны и догматически сфор­мулированы, что мы можем только удивляться тому, что кто-то вообще мог принять их всерьез. По словам Пола Самуэльсона:

"Томас Джефферсон как-то заметил по поводу рабства, что, ког­да он думает о справедливом Боге на небесах, он дрожит за свою страну. Бытовавшие в экономической теории преувеличенные утвер­ждения о мощи дедукции и априорного рассуждения, делавшиеся клас­сическими авторами, Карлом Менгером, Лайонелом Роббинсом об­разца 1932 г. ... учениками Фрэнка Найта, Людвигом фон Мизесом, заставляют меня дрожать за репутацию моей науки. К счастью, все это мы оставили позади" (Samuelson P.A., 1972, р. 761).

Я верю, что это действительно так.

21 Последние попытки переформулирования и защиты праксеологии Ми­зеса можно найти в работах: Kirzner I.M. (1976), Rizzo M.J. (1978), Rothbart M.N. (1957, 1976). С разрушительной критикой априоризма Мизеса со стороны неоавстрийца можно познакомиться в работе: Lavoie D. (1986), в то время как Колдуэлл (Caldwell В. 1982, р. 128-133) критикует австрийскую методо­логию "с ее собственных позиций". Наконец, Риццо (Rizzo M.J., 1982) де­лает восхитительную, но неубедительную попытку реконструкции австрий­ской методологии в терминах Лакатоша.

Три доминирующих черты австрийской экономической теории — субъекти­визм, априоризм и телеологический способ объяснения в терминах целенаправ­ленного выбора индивидуальных агентов — не обязательно должны сочетаться в рамках этого направления экономической теории. Так, О'Салливэн (O'Sullivan P., 1987) утверждает, что субъективистская и телеологическая интерпретации че­ловеческого действия не влекут за собой обязательной приверженности априо­ризму и не устраняют необходимости верифицировать предпосылки и выводы экономических теорий. Таким образом, он отстаивает австрийскую методоло­гию без австрийского предрассудка относительно эмпирических проверок.

149

Глава 4

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

Ультраэмпиризм?

В 1938 г. вышла в свет книга Теренса Хатчисона "Значение и основные постулаты экономической теории", и вместе с ней методологический критерий опровержимости Поппера в явном виде стал использоваться в экономических дебатах. То, что Хатчисон понял значимость критерия демаркации Поппе­ра уже в 1938 г., само по себе замечательно: работу Поппера "Logik der Forschung" (1934) тогда не знал практически ник­то, и даже в такой знаменитой работе, популяризирующей философские идеи "Венского кружка", как "Язык, истина и логика" Айера (1936), значение попперовской критики прин­ципа верифицируемости осталось совершенно незамеченным. В какой-то степени даже Хатчисон не осознавал до конца но­ваторский характер мысли Поппера: хотя он часто цитировал Поппера, он не упомянул его заслуг при изложении фунда­ментального критерия, согласно которому экономические ут­верждения, претендующие на статус "научных", должны, по крайней мере в принципе, быть подвержены межличностной эмпирической проверке (Hutchison T.W., 1938, р. 10, 19, 26— 27, 48, 49, 126, 156)'. Главной мишенью критики со стороны Хатчисона был априоризм во всех его разновидностях, но ата-

1 Знаменательно, что когда несколькими годами позже Фрэнк Найт по­просил Хатчисона сформулировать его отправную философскую точку, тот упомянул британских эмпиристов, Маха, Шлика и Карнапа из Вены, но не сказал ни слова о Поппере (см. Huthison T.W., 1941, р. 735). В более поздней книге одного из философов, посвященной методологии общественных наук и, в частности, рассмотрению проблем экономической теории, где Хатчисон просто пересказывается другим языком, о Поппере также не упоминается (см. Kaufmann F., 1944, ch. 16).

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

куя постулаты ортодоксальной экономической теории, кото­рые Мизес и Роббинс называли интуитивно очевидными, он "перегнул палку" и тем самым обесценил свои усилия, кото­рые могли бы переориентировать всю методологию экономи­ческой науки в межвоенные годы.

В центре аргументации Хатчисона лежит представление, что все экономические утверждения можно исчерпывающим образом классифицировать как тавтологические и эмпири­ческие, причем первые не исключают ни одного из мысли­мых состояний мира, а вторые исключают по крайней мере некоторые из них (Hutchison T.W., 1938, р. 13). Что бы мы ни думали о подобной дихотомической классификации научных утверждений — а некоторые современные философы оспарива­ли позитивистскую догму, согласно которой все утверждения могут быть аккуратно разделены на логически необходимые, "аналитические" и логически неопределенные, "синтетичес­кие" (Nagel Е., 1961, р. 371) — Хатчисон все же характеризо­вал большинство экономических утверждений как тавтоло­гии. Поступая так, он размывал важнейшее в экономической теории различие между утверждениями, которые являются просто замаскированными определениями, и утверждения­ми, которые, будучи в принципе проверяемы, намеренно сформулированы таким образом, чтобы не допустить их прак­тическую проверку.

Например, метафизические, принадлежащие к "твердому ядру" утверждения в экономической теории — такие как вера, что система цен неизменно действует таким образом, чтобы гармонизировать интересы всех экономических агентов, или вера, что все экономические агенты всегда действуют рацио­нально, преследуя собственные интересы, — действительно представляют собой утверждения о реальном мире, но они тем не менее неопровержимы даже в принципе, поскольку не ис­ключают никаких возможных событий. Аналогичным образом, Хатчисон отклоняет экономические утверждения с неопреде­ленными условиями ceterisparibus как тавтологии (Hutchison T.W., 1938, р. 42), в то время как фактически это — непроверяемые эмпирические утверждения о реальном мире. Рассмотрим два альтернативных утверждения: введение налога на сигареты, при прочих равных условиях, увеличит цены на них и введение налога на сигареты, при прочих равных условиях, уменьшит Цены на них; они не могут одновременно быть тавтологиями,

150

151

Глава 4

поскольку несовместимы друг с другом. Оба эти утверждения являются синтетическими утверждениями о реальном мире и ни одно из них даже в принципе не может быть проверено, поскольку упоминающиеся в них "прочие равные условия" не названы. Таким образом, если утверждение в принципе опро­вержимо, оно исключает возможность наступления какого-то события или набора событий. Но обратное неверно: утвержде­ние может исключать некоторый набор возможных событий и одновременно быть неопровержимым даже в принципе — так обстоит дело со всеми утверждениями-тенденциями с неопре­деленными условиями ceteris paribus.

Критика идей Хатчисона началась с Клаппхольца и Агасси (Klappholz К. and Agassi J., 1967). Вместо бинарной классифика­ции утверждений на аналитические (тавтологические) и син­тетические (эмпирические) по Хатчисону, при которой большая часть экономических концепций относится к первой категории, Клаппхольц и Агасси классифицируют утвержде­ния на (1) аналитические — тавтологические, (2) синтетичес­кие — эмпирические, но непроверяемые даже в принципе, и (3) синтетические — эмпирические, проверяемые хотя бы в принципе, вследствие чего количество утверждений, попада­ющих в первую группу, уменьшается, а во вторую — растет. Хатчисон, говорят они, часто критикует экономистов за тав­тологии, когда на самом деле они высказывают непроверяе­мые эмпирические утверждения: «Из его обзоров экономичес­кой теории у читателя складывается впечатление, что большин­ство современных ему экономистов-теоретиков не высказывало практически ничего, кроме тавтологий, хотя его книга вышла на два года позже "Общей теории" Кейнса, а Кейнс, несом­ненно, писал об эмпирических проблемах» (Klappholz К. and Agassi J., 1967, p. 28)2.

Основное методологическое предписание Хатчисона состоит в том, что научные экономические исследования должны ог­раничиваться эмпирически проверяемыми утверждениями.

2 Хатчисон был целиком прав, когда заявлял, что экономисты защищали (и продолжают защищать) реальные эмпирические утверждения, облекая их в форму тавтологий и определений; и наоборот, иногда им чудесным образом удается извлечь реальные экономические гипотезы из тавтологических утвер­ждений (см. Leontieff W., 1950; Klappholz К. and Mishan E.J., 1962; а также Hutchison T.W., 1960; Klappholz К. and Agassi J., 1960; Hutchison T.W., 1966; Latsis S.J., 1972, p. 239-241; Rosenberg A., 1976, p. 152-155).

^^ Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

{С сожалению, он не говорит прямо о том, относится ли требо­вание проверяемости к предпосылкам или к прогнозам эконо­мической теории. По здравому размышлению можно предпо­ложить, что он все-таки подчеркивает необходимость провер­ки постулатов (как следует из самого названия его книги), которые мы теперь называем предпосылками, и это впечатле­ние усиливается его ответом Фрицу Махлупу на последовав­шие за выходом его книги обвинения в ультраэмпиризме: Мах-луп (Machlup F., 1978, р. 143—144) приводит Хатчисона как самый яркий пример ультраэмпириста, то есть человека, кото­рый стал бы "настаивать на независимой верификации всех предпосылок с помощью объективных данных, полученных из непосредственных наблюдений", таким образом предлагая "про­грамму, которая начинается скорее с фактов, чем с предпосы­лок". Хатчисон (Hutchison T.W., 1956) отвергает обвинение в ультраэмпиризме и без труда показывает, что многие из содер­жащихся в его книге утверждений о значении проверяемости относились не к предпосылкам, а к "готовым выводам" эконо­мической теории. Тем не менее основная часть книги заставля­ет предположить иное, и даже вторичный ответ Махлупу, на­писанный почти 20 лет спустя после выхода книги, содер­жит следы давнего убеждения Хатчисона, что эмпирическая проверка в экономической науке точно так же полезна в при­менении к предпосылкам, как и к выводам теории. Так, Мах-луп утверждает, что прямая проверка таких фундаментальных утверждений, как максимизация полезности домашними хо­зяйствами и максимизация прибыли фирмами, с помощью, например, опроса большого количества потребителей и пред­принимателей "бесполезна, если не вводит в заблуждение"; на это Хатчисон (Hutchison T.W., 1956, р. 48) отвечает: «в прин­ципе не имеет значения, является ли проверка этой фундамен­тальной предпосылки [рациональности] "прямой" и "незави­симой" или "косвенной" — через проверку выводов из соот­ветствующих предпосылок». На самом деле это имеет очень большое значение и именно "в принципе": как раз по данному поводу Хатчисон и расходится с Махлупом и, как мы увидим, с влиятельной работой Фридмена "Эссе о методологии пози­тивной экономической науки" (1953). Махлуп не так уж не­прав, называя Хатчисона образца 1956 г. и в еще большей сте­пени Хатчисона образца 1938 г. "ультраэмпиристом поневоле (Machlup F., 1978, р. 493-503).

152

153

Глава 4

И снова априоризм

Впрочем, чтобы отдать должное книге Хатчисона, следует еще раз вспомнить о том, насколько силен в 1930-е годы был априоризм — методологическое представление об экономи­ческой науке как системе сугубо дедуктивных выводов из ряда постулатов, выдвинутых на основе внутреннего опыта и не­досягаемых для внешней верификации. Публикация книги Хатчисона была встречена воинственной и довольно путан­ной рецензией Фрэнка Найта длиной с хорошую статью, в которой он выражал глубокое раздражение тем, что прини­мал за "позитивизм" Хатчисона, и отрицал, что истина в эко­номической теории имеет что-либо общее с истиной в есте­ственных науках. Найт отстаивал доктрину Verstehen в эконо­мической теории3, делая следующий вывод: «Невозможно "верифицировать" любое утверждение об "экономическом" поведении с помощью какой-либо "эмпирической" процеду­ры, если ключевые термины этого утверждения определены надлежащим образом, то есть точно и с указанием области применения» (Knight F., 1956, р. 163; см. также р. 164, 168). Когда Хатчисон (Hutchison T.W., 1941) повторно заявил свою позицию, Найт снова выступил с категорическим отрицани­ем того, что утверждения об экономическом поведении под­даются эмпирической проверке, объясняя свой тезис тем, что экономическое поведение целенаправленно и, таким обра­зом, его значение зависит от нашего интуитивного осознания его целенаправленности:

«Моя точка зрения состояла и состоит в том, что категорическое противопоставление мистером Хатчисоном и многими другими [?] проверяемых утверждений "ценностным представлениям, коренящим­ся в здравом смысле", и заявление, что в экономической теории до­пустимы исключительно первые, намеренно создают заведомо непра-

3 Аналогично, Махлуп, нападая на ультраэмпиризм Хатчисона, заявляет: «Это и есть основная разница между естественными и общественными наука­ми: в последних факты, данные наблюдений сами являются результатами интерпретации людьми собственных действий. И это налагает на обществен­ные науки не возникающее в естественных науках требование, чтобы все типы действия, используемые в абстрактных моделях, построенных для аналити­ческих целей, были "понятны" большинству из нас, в том смысле, что мы могли бы представить себе разумных людей, хотя бы иногда действующих так же, как следует из данного идеального типа» (Machlup F., 1978, р. 152—153).

154

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

вильное представление о фактах и должны быть отброшены. Прове­ряемые факты в действительности не относятся к экономической тео­рии... Эту неспособность проверить можно считать или не считать "прискорбной", но такова истина» (Knight F., 1941, р. 753; см. также Latsis S.J., 1972, р. 235-236).

Любопытно, что Найт, который в 1930-е годы был одним из главных оппонентов "австрийской теории капитала", в конце жизни заимствовал методологические взгляды Мизеса и компа­нии (см. Gonce R.A., 1972; Hiisch A. and Hirsch E., 1976, p. 61—65).

Остается добавить лишь, что в последнее время Хатчисон продолжал настаивать на релевантности методологических пред­писаний Поппера для экономической теории, при этом согла­шаясь, что защищать методологический монизм может быть так же опасно, как и методологический дуализм, предпочита­емый сторонниками доктрины Verstehen.

«В отношении взглядов, изложенных в том раннем эссе ["Значе­ние и основные постулаты экономической теории"], я могу сказать, что и теперь поддержал бы использование критерия проверяемости и опровержимости в экономической теории. Однако, если по меркам 1938 г. эту раннюю работу во многом можно было бы назвать скепти­ческой, то сейчас ее оптимистический "натурализм", то есть предпо­ложение, что общественные науки могли бы и будут развиваться так же, как физика и естественные науки, кажется непростительным... Представляется глубоко ошибочным настаивать на наличии опреде­ленных общих черт у естественных и общественных наук (хотя такие общие черты, безусловно, существуют) и утверждать, что различия между ними являются количественными, не давая понять, насколько важными на практике являются эти различия» (Hutchison T.W., 1977, р. 151; см. также р. 57, 59-60 и Hutchison T.W., 1938, p. vn-x)4.

Операционализм

В тот же год, когда Айер популяризировал логический по­зитивизм в работе "Язык, истина и логика", Перси Бриджмен заново утверждал методологию операционализма в "Природе теоретической физики" (1936). Годом позже Шл Самуэльсон начал писать свою докторскую диссертацию "Основания эко-

4 Обзор всей методологической карьеры Хатчисона см.: Coats A.W. (1983).

155

Глава 4

номического анализа", которая имела подзаголовок "Опера­циональное значение экономической теории". В 1948 г. диссер­тация была наконец опубликована и сразу же признана вехой в экономической теории — не столько из-за своей методологии, сколько потому, что показывала: стандартных предпосылок условной максимизации не хватает для того, чтобы вывести большинство экономических прогнозов; метод сравнительной статики пуст, если не специфицирована соответствующая дина­мическая система и не доказана ее стабильность — так называ­емый принцип соответствия (Samuelson P.A., 1948, р. 262, 284).

Одной из основных целей его книги, утверждает Самуэль-сон, является выведение "теорем, имеющих операциональную значимость" в экономической теории: "Под имеющей операци­ональную значимость теоремой я подразумеваю просто гипоте­зу об эмпирических данных, которая могла бы в принципе быть опровергнута хотя бы при идеальных условиях" (р. 4, см. также р. 84, 91—92, 172, 220—222, 257). Однако это совсем не опера-ционализм в его общепринятом понимании. Методология опе-рационализма, как ее изложил Бриджмен, фундаментально ориентирована на построение определенных правил соответ­ствия, которые должны соединять абстрактные концепции на­учной теории с экспериментальной деятельностью по физи­ческому измерению. Данное же Самуэльсоном определение имеющих операциональную значимость теорем фактически сво­дится к попперовскому фальсификационизму, изложенному языком "Венского кружка".

Далее Самуэльсон проводит фундаментальную границу в рассуждениях сравнительной статики между тем, что с тех пор стало называться количественными и качественными расчетами. В экономической теории редко удается указать величину, на которую изменятся эндогенные переменные при изменении одной или более экзогенных переменных, но, как говорит Са­муэльсон, мы должны как минимум настаивать на том, чтобы можно было определить алгебраический знак этого изменения: "Полезность нашей теории определяется тем, что с помощью анализа мы часто оказываемся способны выяснить природу изменений в наших неизвестных переменных в ответ на конк­ретное изменение одного или более параметров. Фактически наша теория лишена операциональной значимости, если она не налагает некоторых ограничений на наблюдаемые количе­ственные величины, благодаря чему она в принципе может

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

быть опровергнута" (р. 7, см. также р. 19, 21, 24ff, 257, 350—351). Применяя критерий возможности качественных расчетов к не­которым из основ общепринятой теории, Самуэльсон заклю­чает, что эмпирическое содержание современной теории по­требительского выбора невелико (р. 90, 92, 97—98, 117, 172); кроме того, он скептически настроен в отношении основных догматов "новой экономической теории благосостояния", пы­тающейся делать осмысленные утверждения о благосостоянии, не прибегая к сравнениям между индивидами (р. 244, 249).

Идею операционалистской исследовательской программы в экономической теории последовательно высмеивал Махлуп. Придирчиво (и, возможно, неправильно) читая Бриджмена, Махлуп интерпретирует операционализм как исключение всех мысленных конструкций при формулировании теорий, откуда легко показать, что это равносильно исключению из теории всех математических формулировок. Если, с другой стороны, мы признаем законность таких мысленных операций, как ма­тематические функции, говорит Махлуп, методологическая сила операционализма оказывается безнадежно утерянной: теории, состоящие исключительно из физически измеримых операци­ональных концепций, не могут привести ни к чему, кроме обобщений эмпирических закономерностей на наизком уров­не (Machlup F., 1978, ch. 6, особ. р. 179—183). Это настолько очевидно, что об этом не стоило бы и упоминать, если бы не эмоциональная притягательность прилагательного в словосо­четании "операциональная теория", которое, по крайней мере у Самуэльсона, употребляется как синоним "эмпирического". Махлуп (Machlup F., 1963, р. 56—57) заходит настолько дале­ко, что не признает за концепцией равновесия права имено­ваться "операциональной": "Равновесие как инструмент тео­ретического анализа не является операциональной концепци­ей; попытки разработать ее операциональные аналоги не имели успеха"; и это, похоже, означает подрыв значения качествен­ных расчетов. Идея равновесия, конечно, есть не что иное как предсказание, согласно которому наблюдаемые в реальном мире аналоги эндогенных переменных в экономических моделях бу­дут оставаться неизменными до тех пор, пока неизменны ре­альные аналоги экзогенных переменных (Finger J.M., 1971). Одним словом, операциональная теория — это просто опро­вержимая теория. Не упоминая Самуэльсона, сам Махлуп, по­хоже, имеет в виду именно это, говоря:

156

157

Глава 4

«Непросто догадаться, что экономисты, употреблявшие словосо­четание "операциональная теория", имели в виду на самом деле. Они не приводили никаких иллюстраций или примеров, поясняющих это обозначение... Призывая к операциональное™ теорий, экономисты могли иметь в виду... что теория должна иметь достаточную связь с практикой, с данными наблюдений. Связь является "достаточной", если она позволяет... время от времени подвергать теоретическую систе­му верификации на эмпирических фактах» (Machlup F., 1963, р. 66).

Именно так!

Дональд Гордон (Gordon D.F., 1955) делает более многообе­щающую попытку определить, что означает операционализм в экономической теории. Он начинает в манере, очень близкой к Бриджмену, определяя операциональное утверждение как утвер­ждение, описывающее или предполагающее принципиально выполнимую операцию, результаты которой составляли бы ос­нование для его проверки. Но наряду с физическими операци­ями записи, компиляции и расчета он допускает и "опера­цию" интроспекции (Gordon D.F., 1968, р. 48—49) — подобно Бриджмену, допускавшему мысленные эксперименты на бу­маге, — в результате чего его определение операционализма становится почти неотличимым от определения опровержимо-сти по Попперу. Далее он применяет принцип соответствия для реинтерпретации определения имеющих операциональную зна­чимость теорем по Самуэльсону: если функциональная связь между наблюдаемыми переменными имеет операциональное зна­чение, то должна быть доказана динамическая устойчивость функции, то есть любое отклонение эндогенных переменных от равновесных значений вызывает поведение, способствую­щее возврату к исходному состоянию равновесия; критерием устойчивости функции является применимость качественных расчетов, подразумевающая в свою очередь, что соответствую­щие условия ceterisparibus четко определены.

Таким образом, в обычной интерпретации кривых спроса, когда мы принимаем постоянными вкусы и доходы покупате­лей и цены заменяющих и дополняющих благ, заданные доходы и цены являются "прочими условиями", ограничивающими применимость кривой спроса определенными эмпирически на­блюдаемыми ситуациями, а предпосылка о заданных вкусах яв­ляется эмпирической гипотезой о том, что в течение периода наблюдения спрос не меняется или меняется незначительно. Следовательно, в принципе нет надежного различия между ко-

Фалъсификационизм как феномен исключительно XX века

дичественными и качественными расчетами. Если мы можем де­лать качественные прогнозы о спросе на товар, мы обязаны этим тому, что кривая спроса остается неизменной на протяжении периода наблюдения, а в этом случае мы, возможно, способны и количественно предсказать ее наклон и эластичность. С другой стороны, если мы не можем делать количественных прогнозов о спросе, потому что кривая спроса сдвинулась, мы не можем и качественно прогнозировать изменения спроса. На практике, однако, различие между количественными и качественными расчетами имеет принципиальное значение для критерия опе­рациональной значимости, или, как я предпочитаю говорить, для критерия опровержимое™ (Gordon D.F., 1955, р. 50—51).

Важный принцип, который, как представляется, заявляет­ся этим рассуждением, заключается в том, что мы можем пред­сказать существование чего-то вроде полностью определенной, имеющей отрицательный наклон функции спроса на масло, если (1) мы можем верно предсказать алгебраический знак изменения величины спроса на масло, вызванного изменением его цены, и (2) мы можем с уверенностью предполагать, опираясь на принцип соответствия, что рынок масла динамически устойчив. В "Основаниях" Самуэльсон нередко чисто эмпирически уста­навливает соблюдение условия (2), таким образом возлагая на условие (1) всю нагрузку по обеспечению теорем операцио­нальной значимостью. Чтобы проиллюстрировать это, рассмот­рим известное рассуждение, с помощью которого некоторые преподаватели, читающие начальный курс экономической тео­рии, "доказывают" утверждение, что предельная склонность к потреблению в кейнсианской макроэкономической модели дол­жна быть меньше единицы: если бы она была больше или равна единице, отсюда по определению следовало бы, что кейнсиан-ский мультипликатор был бы равен бесконечности, в результа­те модель демонстрировала бы взрывной, динамически неус­тойчивый характер; этого в реальности не наблюдается; следо­вательно, предельная склонность к потреблению должна быть меньше или равна единице. Что и требовалось доказать. Поле­мизируя с Гордоном по поводу подобных аргументов, Саму­эльсон несколько отступает от своего оптимизма, продемонстри­рованного им в "Основаниях". Принцип соответствия, объясняет он, есть в лучшем случае эвристическая конструкция: «В Ос­нованиях"... я, как умудренный жизненным опытом человек и эмпирист, высказал мнение, что гипотеза динамической ус-

158

159

Глава 4

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

тойчивости была "реалистичной". Теперь я уже не настолько уверен в этом. ...ваша теоретическая модель или система всегда будет идеализированным отображением реального мира, игно­рирующим многие переменные; и возможно, именно эти про­игнорированные переменные обеспечивают устойчивость реаль- \ ного мира" (Samuelson P.A., 1966, р. 1769—1770).

Качественные расчеты и принцип соответствия были дорабо­таны и затем использовались при проверке экономических тео­рий (см., например, Archibald G.C., 1961, 1965; Lancaster K.J.,| 1962, 1966а), но рассказывать об этом здесь было бы забеганием вперед. Сейчас мы должны обратиться к краеугольному камню послевоенной экономической методологии, единственной ста­тье, посвященной методологическим вопросам, которую про­чел практически каждый современный экономист на той или иной стадии своей карьеры — к "Эссе о методологии позитивной экономической науки" Милтона Фридмена (1953). Ее централь­ный тезис, состоящий в том, что экономистам не следует оза­дачиваться тем, как сделать свои предпосылки "реалистичными", вызвал такую волну споров, которая улеглась только через де­сять лет5, причем аргументы Фридмена настолько тонки, что даже и теперь трудно найти двух экономистов, абсолютно схо­дящихся во мнении о том, что он хотел сказать. Это отчасти связано с тем, что статья содержит два совершенно разных те­зиса, которые презентуются так, как если бы один был след­ствием другого, хотя на самом деле они связаны очень слабо.

Тезис об иррелевантности предпосылок

Фридмен начинает статью с повторения старого различия Сениора—Милля—Кернса между нормативной и позитивной

5 Тезис Фридмена настолько знаменит, что даже сделался предметом широко известных шуток. О'Брайен (O'Brien D.P., 1974, р. 3) сообщает, что студенты в университете Белфаста рассказали ему следующий анекдот (я слышал такой же на вечеринке экономистов в Бангкоке четырьмя годами позже): «Экономист, инженер и химик оказались на необитаемом острове с большой банкой тушен­ки, но без консервного ножа. После разнообразных неудачных упражнений в прикладной науке со стороны инженера и химика, пытавшихся открыть банку, они с раздражением обратились к экономисту, который все это время снисхо­дительно улыбался. "А что бы сделал ты?", — спросили они его, на что тот невозмутимо начал: "Предположим, что у нас есть консервный нож..."».

экономической теорией, после чего утверждает, что все ес­тественные и общественные науки, включая экономическую в ее позитивном аспекте, имеют единую методологическую основу. Далее следует фраза о природе этой единой методо­логии (несмотря на попперианскую логику рассуждения, Поппер здесь прямо не упоминается, как, впрочем, и любой другой философ науки):

«Теория, рассматриваемая как набор субстантивных гипотез, дол­жна оцениваться с позиций ее прогнозной силы в отношении тех феноменов, которые она должна "объяснять". Только факты могут показать, "верна" она или "неверна", или лучше, "принимается" она или "отвергается". Как я сейчас покажу подробнее, единственная ре­левантная проверка обоснованности гипотезы [обратите внимание на слово "единственная"] — это сравнение ее предсказаний с опытом. Гипотеза отвергается, если факты противоречат ее предсказаниям ("ча­сто" или чаще, чем предсказания альтернативной гипотезы); она при­нимается, если факты не противоречат ее предсказаниям; она вызы­вает большое доверие, если она пережила много случаев, когда могла бы оказаться в противоречии с фактами. Факты никогда не могут "под­твердить" гипотезу; они только могут не противоречить ей, что мы обычно и имеем в виду, когда говорим, несколько неточно, что гипо­теза была "подтверждена" опытом» (Friedman M., 1953, р. 8—9).

Отсюда Фридмен быстро переходит к своей основной ми­шени для критики, а именно, представлению, что соответ­ствие предпосылок теории реальности является проверкой ее обоснованности, причем проверкой самостоятельной и допол­нительной по отношению к проверке ее предсказаний. Это широко распространенное мнение, пишет он, "фундаментально ошибочно и вызывает много путаницы" (р. 14). Предпосылки не только не обязаны быть реалистическими, напротив, даже лучше, если они далеки от реальности: " чтобы быть значи­мой, гипотеза должна иметь дескриптивно неверные предпо­сылки". Это пылкое преувеличение Самуэльсон впоследствии окрестил "экстремальной версией F-уклона".

Далеко не ясно, как отметили многие комментаторы (Rotwein E., 1959, р. 564-565; Melitz J., 1965, р. 40-41; Nagel E., 1961, р. 42-44; 1968), что имеется в виду под "реализмом" предпосылок. Пред­посылки экономической теории иногда называют "нереалистич­ными" в том смысле, что они абстрактны. Как мы видели выше, Фридмен имеет в виду в том числе и это: "реалистические" пред-

160

161

Глава 4

посылки дескриптивно точны в том смысле, что они учитывают все релевантные переменные и не исключают какие-либо из них из рассмотрения. Конечно, Фридмену не составляет труда пока­зать, что абсолютно любая теория, не являющаяся точной ко­пией действительности, идеализирует поведение экономичес­ких агентов и чрезмерно упрощает предполагаемые начальные условия, а значит, является дескриптивно неточной. Так же лег­ко он показывает и то, что, если простота является желатель­ным свойством хорошей теории, все хорошие теории будут не­щадно идеализировать и упрощать.

Но есть еще один смысл, в котором предпосылки теорий в общественной науке, такой как экономическая теория, можно называть "реалистичными", а именно — приписывают ли они экономическим акторам мотивы, которые мы как человечес­кие существа находим понятными. Доктрина Verstehen говорит нам, что это — желательный признак адекватного теоретизи­рования в общественных науках. Фридмен ближе к концу своей статьи активно опирается на эту интерпретацию словосочета­ния "реализм предпосылок" и отвергает ее так же категорич­но, как и интерпретацию в смысле дескриптивной точности: говорят ли предприниматели, что они пытаются максимизи­ровать прибыль, или даже понимают ли они значение вопроса, на который их просят ответить, никак не является проверкой "реалистичности" того, что он называет "гипотезой о макси­мизации прибыли", поскольку дарвинистский процесс конку­рентного соперничества гарантирует, что выживут только мак­симизирующие. При широком наборе обстоятельств, пишет он, "индивиды ведут себя так, как если бы они рационально стре­мились к максимизации ожидаемой прибыли... и полностью располагали данными, необходимыми, чтобы преуспеть в этом стремлении" (Friedman M., 1953, р. 21). Мы можем перефрази­ровать его следующим образом: "чтобы быть значимой... гипо­теза должна иметь дескриптивно неверные предпосылки", при­писывая индивидам такие мотивы, которыми они "как будто" обладают, но сознательно обладать не могут (например, пред­полагая, что игроки в бильярд рассчитывают угол движения и кинетическую энергию бильярдных шаров всякий раз, когда укладывают шар в лузу); все, что имеет значение, — обладает ли теория, построенная на таких предпосылках, хорошей про­гнозной силой. Это чуть ли не самый радикальный отказ от доктрины Verstehen, который можно было бы себе представить,

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

и он эквивалентен методологии инструментализма: теории яв­ляются лишь инструментами построения прогнозов, или, еще лучше, "сертификатами", дающими нам право делать прогно­зы (Coddington A., 1972, р. 12—13). Следовательно, при форму­лировке экономических гипотез в стиле "как если бы" мы не только отказываемся от попыток предложить какой-либо при­чинно-следственный механизм, связывающий поведение биз­несменов с максимизацией прибыли, а просто исключаем даже саму возможность подобного объяснения.

Но существует и третий смысл, в котором предпосылки теорий можно называть "нереалистичными", и, пожалуй, имен­но данную интерпретацию имело в виду большинство крити­ков Фридмена. Это случай, когда предпосылки считаются либо ложными, либо маловероятными в свете непосредственно на­блюдаемого экономического поведения (например, когда мы видим, что при назначении цены на свои товары фирмы сле­дуют какому-то простому эвристическому правилу, несмотря на любые экономические обстоятельства). Надо сказать, что продолжая отрицать необходимость прямой проверки предпо­сылок, Фридмен допускает — цитируя заголовок важного, но часто упускаемого из виду раздела его статьи — «Использова­ние "предпосылок" в качестве косвенной проверки теории» (Friedman M., 1953, р. 26—30). То есть предпосылки теории, признанные ложными на основе эмпирических данных, могут являться выводами более широкой теории, которые могут быть проверены или проверялись, и тогда эти предпосылки, оста­ваясь ложными в одной области, являются верными в другой. Это затрагивает важный методологический вопрос о роли предпосылок в теоретизировании: она, помимо прочего, со­стоит и в указании возможной области применения теории. Как метко замечает Фридмен: "всецело оправданное исполь­зование "предпосылок" для спецификации обстоятельств, в ко­торых теория справедлива, часто ошибочно интерпретируют как то, что предпосылки можно использовать для выяснения этих обстоятельств" (р. 19). Иными словами, нам не следует изучать предпосылки теории совершенной конкуренции, что­бы выяснить, может ли она быть применена к рынку сигарет, ибо если теория сформулирована подобающим образом, об­стоятельства, в которых она применима, указываются в каче­стве одной из ее основных компонент; мы с самого начала знаем, что теория совершенной конкуренции неприменима к

162

6*

163

Глава 4

табачной промышленности, отличающейся высокой степенью концентрации. Если мы устраняем любые упоминания об об­ласти применения теории, мы делаем ее непроверяемой, по­скольку на любое свидетельство ее опровержения можно воз­разить, что она была употреблена некорректно. Но, сделав это важное методологическое пояснение, Фридман немедленно портит впечатление от него, допуская применение теории со­вершенной конкуренции к любой фирме в зависимости от обстоятельств: "нет никакого противоречия в том, чтобы рас­сматривать одну и ту же фирму как совершенного конкурента в одном случае и как монополиста в другом" (р. 36; см. также р. 42). Иными словами, он снова возвращается к экстремальной инструменталистской интерпретации экономических теорий6. Выделив три смысла, в которых можно говорить о реалис­тичности или нереалистичности предпосылок, следует доба­вить, что Фридмен существенно затрудняет нам задачу понять его, поскольку на протяжении всей своей работы помещает слово предпосылки в кавычки и не обращает никакого внима­ния на то, что различные типы предпосылок обладают разным логическим статусом. Он даже не делает явного различия меж­ду начальными условиями, вспомогательными гипотезами и граничными условиями. Как указал Арчибальд (Archibald G.C., 1959а, р. 64—65), слово предпосылки в экономической теории может означать: (1) утверждения о мотивации, такие как мак­симизация полезности или прибыли; (2) утверждения о на­блюдаемом поведении экономических агентов; (3) утвержде-

6 Следует согласиться с Арчибальдом, когда он пишет, например: «мы можем успешно предсказывать некоторые аспекты поведения экономической единицы с помощью теории А, а некоторые — с помощью теории Б; где справедлива А, будет неверна Б, и наоборот. Один из возможных способов интерпретировать такую ситуацию — "разные теории для разных проблем". Другой — "и А, и Б неверны". Как нам быть в такой ситуации? С моей точки зрения, верные предсказания теорий А и Б составляют часть нашего запаса полезного знания, доступного для того, что я называю инженерными целя­ми, но как научные гипотезы и А, и Б должны быть отвергнуты. Мы могли бы стремиться построить более общую теорию, включающую и А, и Б. Частью такой теории было бы определение обстоятельств, в которых справедлива каждая из субтеорий. Такая теория была бы опровержима, поскольку указан­ная область применения могла бы оказаться неверной. В случае с теорией монополии—конкуренции мне не нравится именно то, что это — конструк­ция ad hoc, а не общая теория, включающая подобающим образом указанную область применения, и, следовательно, опровержению она не подлежит» (Archibald G.C., 1963, р. 69-70).

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

ния о существовании и устойчивости определенных функцио­нальных зависимостей; (4) ограничения набора принимаемых в расчет переменных и (5) граничные условия, при которых предполагается, что теория применима. И проблема реалис­тичности предпосылок, очевидно, выглядит совершенно по-разному для каждого из этих пяти типов предпосылок.

Аналогичным образом, Мелиц (Melitz J., 1965, р.42) выде­ляет "вспомогательные" предпосылки, используемые совмест­но с теоретической гипотезой для определения ее логических следствий, и "системообразующие" предпосылки, которые служат для выдвижения самой гипотезы. Несмотря на то, что каждая предпосылка может выступать и в той, и в другой роли в зависимости от рассматриваемого нами вывода, некоторые часто употребляющиеся в экономической теории предпосылки обычно выступают в какой-то одной роли: ceteris paribus обыч­но служит вспомогательной предпосылкой, в то время как мак­симизация прибыли — системообразующей. Хотя "реализм" обоих типов предпосылок — важный вопрос, несоответствие между вспомогательными предпосылками и действительнос­тью более существенно при проверке теории, чем недостаток "реализма" в системообразующих предпосылках, поскольку последние обычно поддаются нескольким альтернативным интерпретациям. Достаточно сказать, что весь тезис об ирреле-вантности предпосылок с самого начала преследовала нераз­борчивость в употреблении термина предпосылки.

Махлуп, приходя на выручку Фридмену, выделяет целый класс предпосылок, постулатов или фундаментальных гипо­тез: "эвристические принципы" (служащие полезными ори­ентирами в ходе анализа), "базовые постулаты" (в данное вре­мя не подвергаются проверке), "полезные выдумки" (не обя­занные соответствовать фактам, но позволяющие рассуждать по схеме "как если бы"), "процедурные правила" (являющие­ся решениями о тех аналитических процедурах, которым мы будем следовать), "предпосылки-определения" (рассматрива­ющиеся как чисто аналитические условности) (Machlup F., 1978, р. 145; см. также Musgrave A, 1981). В любой теории эти типы фундаментальных предпосылок должны сопровождаться тем, что Махлуп называет "предполагаемыми условиями , то есть начальными условиями относительно типа ситуации, типа обстановки и типа экономики, к которым должна применять­ся теория и в которых будут искать факты для проверки тео-

164

165

Глава 4

рии (Machlup F., 1978, p. 148—150). Он соглашается, что для верификации теории (Махлуп всегда говорит скорее о вери­фикации, чем о фальсификации) "предполагаемые условия" должны соответствовать наблюдаемым ситуациям, но исклю­чает все фундаментальные предпосылки из этого правила. Ут­верждения, что потребители способны последовательно ран­жировать свои предпочтения, а предприниматели предпочитают большую прибыль меньшей, хотя они и являются рискован­ными, представляют собой фундаментальные предпосылки, "которые, несмотря на то, что они обладают эмпирическим значением, не требуют независимых эмпирических проверок" (р. 147). Такие прямые, независимые проверки не только "не­оправданны", добавляет Махлуп, они даже "ведут нас по лож­ному следу", поскольку "фундаментальную предпосылку [мак­симизации] можно понимать как идеализацию, основанную на конструкциях, настолько удаленных от операциональных концепций, что всякая возможность опровержения ее с по­мощью фактов исключена" (р. 147). Это не значит, что она неопровержима, признает он, поскольку она может быть от­вергнута вместе с теоретической системой, частью которой является, когда мы получим в свое распоряжение более удов­летворительную систему.

Короче говоря, Махлуп придерживается мнения, что тео­рия никогда не бывает полностью дискредитирована, даже в случаях, когда известно, что ее фундаментальные предпосыл­ки неверны, если только на горизонте нет лучшей теории. Он соглашается, что предпосылка последовательной максимиза­ции полезности и поведения, направленного на максимиза­цию прибыли, противоречит действительности для некото­рых потребителей и предпринимателей (р. 498). Проблема, как он ее видит, состоит в том, что мы не можем знать, насколь­ко значительны отклонения, например, от максимизирующе­го прибыль поведения, за исключением некоторых специфи­ческих прогнозов. Следовательно, мы должны "принять мак­симизирующее поведение в качестве эвристического постулата и иметь в виду, что следующие из него теоретические выводы могут иногда существенно расходиться с данными наблюде­ний. Мы можем, повторюсь, эмпирически проверить, дей­ствительно ли результат человеческой деятельности по боль­шей части достаточно близок к тому, которого можно было бы ожидать, если бы люди всегда действовали так, как мы

Фалъсификационизм как феномен исключительно XX века

нереалистично предполагаем" (р. 498)7. Это, согласно Махлу-пу, делит методологическую арену между экстремальными ап-риористами, такими как Мизес, Найт и Роббинс, на одном полюсе, и ультраэмпиристами, такими как Хатчисон, — на другом, а посередине между этими двумя крайностями нахо­дятся Цойтен, Самуэльсон, Ланге, Фридмен и, возможно, он сам: "никто из них не думает, что никакой возможный опыт не смог бы принудить его отказаться от своей теории, и никто из них не хочет, чтобы его фундаментальные предпосылки подвергались эмпирической проверке независимо от допол­нительных утверждений, которыми они сопровождаются при применении теории" (р. 495).

Следовательно, главным "злодеем" является тот, кто на­стаивает на прямой верификации фундаментальных предпо­сылок как критической проверке справедливости теории пе­ред проверкой ее выводов или независимо от нее. Но суще­ствовал ли когда-нибудь такой "злодей"? Критики Фридмена утверждали: (1) точные прогнозы не являются единственной релевантной проверкой справедливости теории, а если бы они и являлись таковой, было бы невозможно отличить ис­тинную корреляцию от ложной; (2) прямые свидетельства, касающиеся предпосылок, не обязательно труднее получить, чем данные о рыночном поведении для проверки прогнозов, или, скорее, результаты изучения предпосылок ничуть не более двусмысленны, чем результаты проверки прогнозов; (3) попытка проверки предпосылок может способствовать пониманию важных обстоятельств, которое поможет нам в интерпретации проверок прогнозов, и (4) если проверка прогнозов теорий, предпосылки которых очевидно противо­речат фактам, — это действительно все, на что мы можем

7 Аналогичным образом, Беар и Орр, не одобряя тезиса об иррелевантно-сти предпосылок, утверждают, что в экономической теории протошп» проверить трудно и, следовательно, в качестве ^шеи альтернативы онымй тимо считать предпосылки, явно не противоречащие наблюдениям верными и переходить к проверке выводов. "Категорически неверно, - говорет они игнорировать выводы модели совершенной конкуренции на то*^ основ™' что какое-нибудь из четырех или пяти плохо обоснованных^ее^^^ вычи" танное в учебнике экономической теории среднего уровня, не с°б™етсЯи Такой отказ будет ошибкой, ибо затруднительно установить в чем^именно и насколько значительно фактическая ситуация отличаете*^ от ^^овепшен-шенной конкуренции или каким должен быть адекватный идеал совершен ной конкуренции" (Bear D.V.T. and Orr D., 1967, p. №).

166

167

Глава 4

рассчитывать, нам следует требовать, чтобы наши теории подвергались чрезвычайно строгим проверкам8.

Остановившись на пунктах (2) и (3), попытаемся прояс­нить, что такое "проверка" предпосылок. Большинство согла­сятся, что любая попытка опрашивать бизнесменов на предмет того, стремятся ли они максимизировать прибыль или уравни­вать предельную выручку и предельные издержки либо дис­контировать доходы от инвестиционного проекта по норме от­дачи от использования капитала внутри фирмы, неизбежно даст двусмысленные результаты, для интерпретации которых по­требуется ответить на тот самый вопрос, который мы пытались прояснить. Но иные исследования вполне возможны: не зада­ваясь вопросом "каковы цели фирмы?", мы можем спросить "какую информацию собирают перед принятием стратегичес­ких решений?" или "как в действительности принимаются та­кие решения и как внутри фирмы разрешаются конфликты, связанные с принятием стратегических решений о выпуске и инвестициях?" В традиционной теории фирмы последняя рас­сматривается в качестве "черного ящика" — без объяснения, как действует ее внутренний механизм принятия решений. Ис­следование, имеющее целью пролить свет на природу "черно­го ящика", безусловно, должно украсить попытку проверить прогнозы теории поведения фирмы—"черного ящика", и уж во всяком случае без подобного исследования прогнозы тео­рии будет так же трудно проверить, как и ее предпосылки.

Как ни странно, но Фридмен фактически признает этот аргумент: опрос бизнесменов на предмет того, что они делают и почему, замечает он в одном месте своей статьи, "почти полностью бесполезен в качестве средства проверки спра­ведливости экономических гипотез", но может оказаться по­лезен в отношении "поиска путей объяснения расхождений между прогнозируемыми и наблюдаемыми результатами"

"См.: KoopmansT.C. (1957, р. 140); Archibald G.C. (1959а, р. 61-69); RotweinE. (1959, р. 556; 1973, р. 373-374); Winter S.G. (1962, р. 233); Cyert R.M. and Grunberg E. (1963, p. 302-308); Meliz J. (1965, p. 39); De Alessi L. (1965); Klappholz K. and Agassi J. (1967, p. 29-33); Rivett K. (1970, p.137); McClelland P.D. (1975, p. 136-139); Coddington A. (1976a); Rosenberg A. (1976, p. 155-170); Naughton J. (1978); аргументы в защиту Фридмена см.: Machlup F. (1978, p. 153n); Pope D. and Pope R. (1972a, 1972b). Обзор работ некоторых критиков Фридмена см. У Боулэнда (Boland L.A., 1979), который, впрочем, не слишком верит в то, что они говорят.

168

Фалъсификационизм как феномен исключительно XX века

(Friedman М., 1953, р. 31п). Так что проверка предпосылок мотивации, похоже, играет некоторую ограниченную роль при проверке справедливости теорий, как гласит пункт (1), а так­же может оказаться полезной в интерпретации результатов про­верки прогнозов, согласно пункту (3), откуда мы можем вы­вести пункт (2). Действительно, перечитывая статью Фрид­мена, мы обнаруживаем, что он никогда не говорит, будто реализм предпосылок не имеет значения, не поставив вначале выражения в значительной степени. Иными словами, он избе­гает экстремальных версий тезиса об иррелевантности предпо­сылок, которые Самуэльсон назвал F-уклоном.

F-уклон

Дебаты вокруг статьи Фридмена были серьезно запутаны по­пыткой Самуэльсона свести аргументы Фридмена к "базовой версии F-уклона", в ходе которой он отказался от своей преды­дущей приверженности "операционализму" и выбрал методоло­гию "дескриптивизма", и это оставило у большинства участни­ков спора впечатление, что, хотя методология Фридмена, воз­можно, и спорна, новая методология Самуэльсона еще хуже.

Согласно Самуэльсону, F-уклон существует в двух версиях: базовой, которая предполагает, что недостаточный реализм предпосылок теории имеет значение для оценки ее справедли­вости, и экстремальной, согласно которой нереалистичные предпосылки являются благом, поскольку значимая теория всегда будет объяснять сложную действительность чем-то бо­лее простым. Оставляя в стороне экстремальную версию, он концентрирует свои усилия на критике базового F-уклона:

"...[Фридмен] неправ в принципе, когда он полагает, что нереа­листичность в смысле несовпадения с фактами даже в допустимой степени приближения является всем, чем угодно, но только не недо­статком теории или гипотезы" (Samuelson P.A., 1966, р. 1774).

"...бублик эмпирической корректности теории составляет ее цен­ность, в то время как его дырка — нереалистичность — составляет ее слабость. Утверждение, что недостатки теории являются ее достоин­ствами, я нахожу чудовищным извращением науки; полагаю, что в более удачливых естественных науках никто и не подумает утверждать такое" (Samuelson P.A., 1972, р. 761).

169

Глава 4

Действительно, не совпадающие с фактами предпосылки должны вызывать наше беспокойство, но главным по-прежнему остается вопрос, должны ли мы отвергать теорию лишь на том основании, что знаем о нереалистичности ее предпосылок. Об этом, однако, Самуэльсон не говорит ничего. Если вспомнить, что даже Фридмен утверждал, что нереалистичные предпо­сылки лишь "в значительной степени" иррелевантны при оцен­ке обоснованности теории, и прибавить к этому факт, что мно­гие мотивационные предпосылки экономических теорий ис­пользуют переменные, не наблюдаемые непосредственно, окажется, что неистовое осуждение F-уклона Самуэльсоном не дает нам ничего нового.

Самуэльсон заходит настолько далеко, что дает логическое доказательство ошибочности F-уклона (Samuelson P.A., 1966, р. 1775—1776), но это доказательство рассчитано на безупречно аксиоматизированную, "евклидовскую" теорию, всецело дедук­тивная структура которой предполагает, что предпосылки, тео­ретические утверждения и выводы из них взаимосвязаны друг с другом. Фактически же большинство экономических теорий аксиоматизированы не полностью и не обладают простой ло­гической структурой, почему и имеет смысл делать различие между предпосылками и выводами теории (см.: De Alessi L., 1971, p. 868—869; Machlup F., 1978, p. 481; Pope D. and Pope R., 1972b, p. 236; Wong S., 1973, p. 321). Более того, даже полнос­тью аксиоматизированная теория, которая в принципе разло­жима на свои предпосылки, не может быть проверена эмпири­чески, если только она не снабжена начальными условиями и более или менее "реалистичными" вспомогательными предпо­сылками, из которых можно получить измеримые приблизи­тельные значения аналитических переменных, фигурирующих в теории. Таким образом, доказательство ошибочности F-укло-на, данное Самуэльсоном, относится только к формальной роли теории как системы анализа и хранения данных, организую­щей наши представления о реальности, а не к содержательной роли теории как "объяснения" реальности (см.: McClelland P.D., 1975, р. 139-141; Rosenberg А., 1976, р. 170-172).

Можно подумать, что самым слабым звеном в аргумента­ции Фридмена является его приверженность методологии ин­струментализма. Если мы видим в теориях только инструменты для построения прогнозов, тезис об иррелевантности предпо­сылок становится неопровержим. "Единственная релевантная

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

проверка обоснованности гипотезы, — как говорит нам Фрид­мен, — это сравнение ее прогнозов с опытом". Но такое срав­нение может показать, что конкретная теория дает чрезвычай­но точные прогнозы, хотя как теория она не дает никакого объяснения, в смысле причинно-следственного механизма, для обоснования этих прогнозов. На это можно было бы возразить, что наука должна делать нечто большее, чем просто точно пред­сказывать. Однако вместо того, чтобы оспаривать неявную ссыл­ку Фридмена на тезис симметрии, Самуэльсон сам вызывает его к жизни, избирая методологию дескриптивизма:

«Если бы служба Гэллапа проанализировала мою почту, она, ве­роятно, установила бы, что широкие круги научного сообщества не приемлют моего намерения понимать "теорию" как (стратегически упрощенное) описание наблюдаемых и эмпирических опровержимых регулярностей... описание (математическое или иное), хорошо опи­сывающее значительную часть наблюдаемой действительности — вот и все "объяснение", на которое мы можем рассчитывать (или которо­го мы должны желать) на этом свете... Объяснение, в том виде, в кото­ром оно существует в науке, является улучшенной разновидностью опи­сания, а не чем-то, в конечном счете выходящим за рамки описания» (Samuelson P.A., 1972, р. 765—776; см. также 1966, р. 1778).

Помимо того, что методология дескриптивизма несколько старомодна (Nagel E., 1961, р. 118—129), вызывает недоуме­ние, зачем нужно так усердно настаивать, чтобы ответ на воп­рос "почему?" всегда был и ответом на вопрос "как?". Перехо­дя к выводам, Самуэльсон защищает экономическую теорию почти так же, как Фридмен.

Инструментализм — слишком скромная методология, точно так же как и дескриптивизм, который является просто версией инструментализма для бедных (см.: Boland L.A., 1970; Wong S., 1973; Caldwell В., 1980 и особ. Hammond J.D., 1990). Но в чем состоят недостатки инструментализма кроме излишней скром­ности? Они те же, что и у любой теории в стиле "черного ящика", которая дает прогнозы, не будучи способной объяснить, поче­му они сбываются: как только прогноз не оправдывается, тео­рию приходится выбрасывать полностью, поскольку она не имеет базовой структуры предпосылок, explanans, которую можно было бы изменить и улучшить с целью в будущем получать лучшие прогнозы. Именно поэтому ученые обычно и беспокоятся, когда предпосылки их теорий вопиющим образом нереалистичны.

170

171

Глава 4

Обоих авторов обвинили в том, что они говорят об одном и том же разными словами. Кроме того, их упрекали за то, что они сами не следуют собственным рецептам. Махлуп (Machlup F., 1978, р. 482—483) ссылается на теорему Самуэльсона о между­народном выравнивании цен факторов производства (см. ниже, главу 11), чтобы показать: Самуэльсон пользуется F-уклоном точно так же, как и Фридмен, в том смысле, что он тоже выво­дит значимые для реального мира следствия из теоретических предпосылок, признанных абсолютно не соответствующими дей­ствительности. А Арчибальд (Archibald G.C., 1961, 1963) убеди­тельно доказывал, что Стиглер и Фридмен критикуют теорию монополистической конкуренции Чемберлина, оперируя не списком ее прогнозов, но категориями непротиворечивости, простоты, релевантности и т.д., то есть основываясь на предпо­сылках теории, а не на ее прогнозах. И все же, уходя от этих спорных вопросов, обратим внимание на поразительный факт: Фридмен, Махлуп и Самуэльсон, каждый по-своему, принима­ют то, что мы ранее назвали защитной методологией, основной целью которой является защитить экономическую теорию от придирчивой критики нереалистичных предпосылок, с одной стороны, и жесткого требования суровой проверки прогнозов — с другой (см. Koopmans Т.С., 1957, р. 141—142; Latsis S.J., 1976, р. 10; Diesing P., 1985). Мы разобрались с первой половиной этой защиты, но пока еще ничего не сказали о второй.

Дарвинистский механизм выживания

Фриц Махлуп, настаивая на важности эмпирических ис­следований в экономической теории, тем не менее подчер­кивает неокончательный характер любых проверок экономи­ческих гипотез. Как мы уже заметили, он предпочитает гово­рить на языке верификации, а не фальсификации, но ему отлично известен аргумент Поппера, что верифицированные теории — это те, что пока выдержали все попытки опровер­жения: "проверка эмпирической гипотезы заканчивается тем, что ее либо отвергают, либо не отвергают, но никогда не под­тверждают" (Machlup F., 1978, р. 140). С учетом этого терми­нологического пояснения мы можем рассмотреть скептицизм Махлупа в отношении эмпирических проверок в такой нау­ке, как экономическая теория:

172

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

«Когда прогноз экономиста является условным, то есть основан­ным на определенных условиях, но проверить выполнение всех указан­ных условий невозможно, теория, стоящая за прогнозом, не может быть опровергнута независимо от наблюдаемого исхода. Точно так же нельзя опровергнуть теорию, формулирующую прогноз с вероятнос­тью, меньшей 100%, ибо если событие предсказывается с вероятнос­тью, скажем, в 70%, любой исход окажется совместим с прогнозом. Только при условии, когда одна и та же ситуация повторялась бы сотни раз, мы могли бы проверить заявленную вероятность частотой "попа­даний" и "промахов". Это не означает абсолютной фрустрации всех попыток верифицировать нашу экономическую теорию. Но это говорит о том, что проверки большинства наших теорий будут иметь скорее характер иллюстраций, чем верификаций, которые могут иметь место при повторяемых контролируемых экспериментах или повторяющих­ся, полностью специфицированных ситуациях. И это означает, что наши проверки не могут быть достаточно убедительны, чтобы вынудить нас принять ту или иную гипотезу, даже когда большинство разумных лю­дей склонны воспринимать такие проверки как решающие и считать проверяемую теорию "не отвергнутой", то есть "хорошей"» (р. 155).

Этот пассаж может быть прочтен как совершенно обосно­ванная критика "наивного фальсификационизма", повторяю­щая тезис Дюгема—Куайна, но он также может быть прочтен и как призыв к более "развитому фальсификационизму": имен­но потому, что проверки экономических теорий "будут иметь скорее характер иллюстраций, чем верификаций", нам нужно столько иллюстраций, сколько возможно. Но это подразумева­ет, что экономисты должны направить свои интеллектуальные ресурсы на производство хорошо специфицированных опро­вержимых прогнозов, то есть уделять меньше внимания стан­дартным требованиям простоты, элегантности и общности и больше внимания — предсказуемости и эмпирической плодо­творности. Однако из аргументации Махлупа достаточно ясно, что сам он расставил бы свои приоритеты строго наоборот (см. Melitz J., 1965, р. 52-60; Rotwein E., 1973, р. 368-372). На про­тяжении своей долгой карьеры, в течение которой он не раз возвращался к методологическим проблемам экономической теории, Махлуп изобретательно отвергал все разработанные критиками проверки экономических теорий, но никогда не говорил, какие факты, буде таковые были бы обнаружены, он счел бы опровергающими, скажем, неоклассическую теорию фирмы или теорию спроса на факторы производства в соответ-

173

Глава 4

ствии с их предельной производительностью (см., например, Machlup F., 1963, р. 190, 207). Не имеет смысла браться за эм­пирическую работу, к чему он несомненно призывает, если она никак не меняет ваших взглядов9.

Отношение Фридмена к эмпирическим проверкам несколь­ко отличается от отношения Махлупа: хотя он соглашается с тем, что «в науке никогда не бывает уверенности, и свидетель­ства за или против гипотезы никогда не могут быть оценены полностью "объективно"» (Friedman M., 1953, р. 30), он убеж­ден, что неоклассическая исследовательская программа доста­точно часто подвергалась проверкам и, более того, прошла большую их часть с гордо поднятой головой. Прежде всего он утверждает, как мы уже видели, что конкуренция представля­ет собой дарвинистский процесс, приводящий точно к таким же результатам, которые последовали бы, если бы все потре­бители максимизировали свою полезность и все фирмы макси­мизировали прибыль, вследствие чего неоклассическая модель делает верные прогнозы, даже если ее предпосылки могут про­тиворечить фактам. (Классическая формулировка этого аргу­мента принадлежит Армену Алчиану и, следовательно, мы бу­дем называть его тезисом Алчиана.) Более того:

"Еще более важный набор доказательств в пользу гипотезы о мак­симизации прибыли дают нам опыт бесчисленных попыток примене­ния этой гипотезы к конкретным проблемам и многократное отсут­ствие опровержения ее выводов. Эти доказательства чрезвычайно трудно засвидетельствовать документально: они рассыпаны по многочислен­ным запискам, статьям и монографиям, посвященным в основном скорее конкретным проблемам, нежели проверке гипотезы. Тем не менее продолжающееся использование и признание гипотезы на про­тяжении длительного периода, а также отсутствие разработанной и широко принятой логически последовательной и состоятельной аль­тернативы являются сильными косвенными свидетельствами в пользу ее достоинств" (р. 22—23).

Это, без сомнения, наиболее разочаровывающий пассаж во всем очерке Фридмена, потому что он не сопровождается ни единым примером таких "бесчисленных попыток примене-

9 Махлуп недавно охарактеризовал себя как "конвенционалиста, то есть того, кто считает осмысленными и полезными базовые утверждения, являю­щиеся по сути своей не утверждениями, но конвенциями (решениями, по­стулатами), принятыми по отношению к процедуре анализа" (1978, р. 46).

174

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

ния". Несомненно, когда цена клубники засушливым летом растет, когда за нефтяным кризисом следует резкое повыше­ние цен на нефть, а котировки фондового рынка падают после угрозы ужесточения денежной политики, мы можем утешаться тем, что выводы гипотезы о максимизации прибыли вновь не были опровергнуты. Однако, учитывая множественность гипо­тез, которыми можно объяснить одни и те же явления, мы никогда не можем быть уверены в том, что повторяющиеся неудачи такого опровержения не есть признак нежелания эко­номистов выдвигать и проверять неортодоксальные гипоте­зы. Было бы куда убедительнее, если бы нам сказали, какие экономические события исключаются гипотезой о максимиза­ции прибыли, или, еще лучше, какие события, если бы они произошли, вынудили бы нас отбросить эту гипотезу. Как спра­ведливо заметил Арчибальд, истинный смысл пассажа о "бес­численных попытках применения" — "вызвать чувство удов­летворенности и предотвратить скептический пересмотр пред­полагаемых очевидностей, являющийся необходимым условием прогресса" (Archibald G.C., 1959а, р. 62). Похоже, Фридмен, несмотря на прочие свои высказывания, на самом деле не заин­тересован в проверке гипотезы о максимизации и вместо этого стремится подтвердить ее. Как известно, нет более странной гипотезы, чем та, что мы окружены фактами, подтверждающи­ми максимизацию прибыли. Кроме того, возраст принимаемой гипотезы и отсутствие признанной альтернативы не являются, говоря словами самого Фридмена, "сильным косвенным свиде­тельством в пользу ее достоинств"; любую из когда-либо при­нимавшихся ошибочных доктрин защищали точно так же.

Остается то, что я назвал тезисом Алчиана, то есть пред­ставление, согласно которому все мотивационные предпосыл­ки в микроэкономике можно рассматривать как утверждения "как если бы". Это можно рассматривать как радикальную вер­сию тезиса об иррелевантности предпосылок — бесполезно спорить о реализме предпосылок "как если бы", поскольку такие предпосылки по определению не могут быть ни истинными, ни ложными — или как радикальную интерпретацию гипотезы о максимизации, переносящую место рационального действия из индивидуальной сферы в социальную. Активно опираясь на тезис Алчиана, Фридмен на самом деле отрекается от методо­логического индивидуализма, по общему мнению встроенного в неоклассический подход к экономическим проблемам: вмес-

175

Глава 4

то того, чтобы выводить глобальные проверяемые прогнозы из локального рационального действия индивидов, микроэконо­мические прогнозы выводятся с помощью нового типа при­чинного механизма, а именно, динамического процесса отбора, вознаграждающего тех бизнесменов, которые, по каким бы то ни было причинам, действовали как рациональные максимиза-торы, и наказывающего банкротством тех, кто действовал иначе. Это — не бихевиористская интерпретация традиционной тео­рии, а скорее новая теория. Это то самое, на что я ранее ссылал­ся как на второй методологический тезис Фридмена, теорети­ческие последствия которого настолько глубоки, что стано­вится удивительным, как широко он был принят и как мало при этом были замечены его специфические особенности (об 3TOMCM.:KoopmansT.C, 1957, р. 140—141; Archibald G.C., 1959а, р. 61-63; Winter S.G., 1962; Diesing P., 1971, p. 59-60, 299-303; Nelson R.R. and Winter S.G., 1982, p. 139-144)10.

Обращение к динамическому процессу отбора тут же пока­зывает, какую ошибку мы совершаем, опираясь на тезис Алчи-ана: традиционная микроэкономика в большей степени, если не полностью, является вневременным анализом сравнитель­ной статики и, будучи таковой, сильна в равновесных исходах, но слаба в том, что касается процессов, приводящих к равнове­сию. "Предположим, что деловое поведение определяется чем угодно — привычками, случайным выбором или чем-то еще, — говорит нам Фридмен. — Когда этот определяющий фактор ве­дет к поведению, совместимому с рациональной информиро­ванной максимизацией прибыли, бизнес будет процветать и получит ресурсы для развития; иное поведение вызовет потерю бизнесом своих ресурсов" (Friedman M., 1953, р. 22). Но про­цесс, в течение которого фирмы процветают, а их поведение

10 Так, Гарри Джонсон, отстаивая тезис иррелевантности предпосылок, замечает без всяких оговорок: "было показано... что независимо от того, со­знательно ли стремятся фирмы максимизировать прибыль и минимизировать издержки или нет, конкуренция устранит неэффективные фирмы; и незави­симо от того, рационально ли поведение потребителя или чисто случайно, кривые спроса на товар будут иметь отрицательный наклон, как в маршалли-анской теории. Следовательно, экономисты могут рассматривать экономику как взаимосвязанную систему, отвечающую на изменения в соответствии с некоторыми общими принципами рационального свойства, с гораздо большей уверенностью, чем казалось оправданным тридцать лет назад" (Johnson H.G., 1968, р. 5). Другие отголоски "дарвинистского" тезиса можно найти у Уинтера (Winter S.G., 1962, p. In).

176

Фалъсификационизм как феномен исключительно XX века

приближается к максимизирующему, занимает определенное время, и у нас нет никаких оснований верить, что эти фирмы, процветавшие в один период, будут действовать адекватно в следующем периоде; иными словами, "привычки" — возмож­но, но "случайный выбор" никак не может привести к кумуля­тивной тенденции роста прибыльных фирм относительно не­прибыльных. Сидней Уинтер, систематически критиковавший тезис Алчиана, говорит об этом следующим образом:

"В таком случае, всем существующим формулировкам тезиса от­бора свойственна общая проблема, заключающаяся в том, что отно­сительные отклонения различных фирм от максимизации прибыли могут меняться со временем. Поскольку не было попытки аккуратно рассмотреть динамический процесс, посредством которого некото­рые образцы поведения становятся жизнеспособными, а другие — нет, осталось незамеченным то, что фирмы в целом не поддаются недвусмысленному ранжированию по степени приближения к мак­симизирующему поведению. Подобное ранжирование должно, в об­щем случае, предполагать конкретное состояние среды, но она сама меняется в результате действия упомянутого динамического процес­са" (Winter S.G., 1962, р. 240).

Чтобы оправдать тезис Алчиана, мы должны быть в состоя­нии предсказывать поведение в неравновесных ситуациях, то есть стандартную теорию фирмы необходимо дополнить пока еще отсутствующей теорией "входа" и "выхода", объясняющей появление и исчезновение фирм в экономической среде. Пред­положим, производство сопровождается возрастающей отдачей от масштаба или любыми другими технологическими преиму­ществами в издержках; если немаксимизирующая фирма имеет изначальное преимущество над максимизирующей, например, в результате того, что она вошла в отрасль раньше, преимуще­ство масштаба может позволить первой расти быстрее, чем вто­рой, причем данный процесс может быть необратимым; вслед­ствие этого мы будем наблюдать только не максимизирующие прибыль недостаточно эффективные фирмы (Winter S.G., 1962, р. 243). Даже наличие в отрасли дифференцированного продукта и рекламы может привести к тому же результату. Конечно, мы можем задать набор предпосылок — постоянная отдача от мас­штаба, однородность продукта, совершенные рынки капитала, полное реинвестирование прибыли и т.д., — который будет обеспечивать справедливость тезиса Алчиана, но эта процедура

177

Глава 4

лишь вернет нас назад, к вопросу о "реализме" предпосылок (р. 242—245). В двух словах, проблема с тезисом Алчиана та же, что и с толкованием прогресса в дарвиновской теории "выжи­вания сильнейших": чтобы выжить, необходимо лишь быть луч­ше приспособленным к условиям среды, чем ваши соперники; и точно так же, как мы не можем, опираясь на естественный отбор, заявлять, что выжившие виды совершенны, мы не мо­жем, на основании экономического отбора, заявлять, что вы­жившие фирмы максимизируют прибыль. Что верно в отноше­нии фирм, верно и в отношении технологий: если какая-то из них занимает доминирующее положение на старте, вся отрасль может оказаться привязанной к технологии, на самом деле яв­ляющейся субоптимальной. Великолепным примером здесь мо­жет служить сохранение признанной неоптимальной расклад­ки клавиатуры печатающих устройств, с которой хорошо зна­ком каждый (David P.A., 1985).

Подводя итог проделанному нами длинному анализу очер­ка Фридмена, повторим три его центральных аргумента, кото­рые в совокупности позволяют экономистам, придерживаю­щимся самых разных убеждений, без особого беспокойства стро­ить абстрактные модели на основе нереальных предпосылок: (1) предпосылки "в большой степени" иррелевантны для обо­снования теорий, которые необходимо оценивать "почти" ис­ключительно в терминах их инструментальной ценности, со­стоящей в построении точных прогнозов; (2) в отношении прогнозов стандартная теория обладает блестящим послужным списком, судя по "бесчисленным попыткам применения... к конкретным проблемам"; (3) эти достижения объясняются динамикой конкуренции во времени, каковы бы на самом деле ни были факты о наблюдаемом поведении индивидов и их мо­тивации. Нет ничего удивительного в том, что убедительно ар­гументированная статья Фридмена стала чрезвычайно удобной для целого поколения экономистов!

Оглядываясь на весь спор вокруг очерка Фридмена, мы не­вольно заметим недостаток методологической утонченности, который он демонстрирует. Представление, что теории можно аккуратно разделить на их основные составляющие и что "про­жектор" эмпирической проверки должен всегда освещать толь­ко выводы, а не иные компоненты теории, может быть оправ­дано только как естественная реакция на столетие критической "бомбардировки" ортодоксальной теории — вначале представите-

Фалъсификационизм как феномен исключительно XX века

лями немецкой исторической школы, а затем американскими институционалистами. Стиль этой критики, неизменно содер­жавшей самые непродуманные возражения против предпосы­лок стандартной теории и не уделявшей никакого внимания ее прогнозному содержанию, неизбежно вызвал реакцию со сторо­ны защитников общепринятой доктрины, заявивших, что "пред­посылки в значительной степени иррелевантны". Это похоже на ситуацию, как если бы целые поколения физиков высмеивали теорию гравитации Ньютона на том основании, что он выдви­гает заведомо нереалистичную предпосылку о нахождении мас­сы движущихся тел в их центре. Это вполне могло бы заставить Ньютона ответить: предпосылки — ничто, а прогнозы — все. На фоне утверждения, что ни одну теорию, предпосылки которой противоречат фактам, нельзя воспринимать всерьез, тезис об иррелевантности предпосылок выглядит почти оправданным.

За свою долгую карьеру Фридмен проделал большую рабо­ту в области монетарной теории, макро- и микроэкономики, а также теории благосостояния. К тому же он написал столько популярных сочинений по экономике, сколько не написали бы и десять финансовых обозревателей, вместе взятых. Большая часть этих работ соответствует его методологическим принци­пам, но некоторые все-таки противоречат им, поскольку опира­ются, например, на правдоподобность предпосылок как основа­ние доверять определенным экономическим теориям. Это, воз­можно, объясняется тем, что хотя внешне Фридмен выглядит последователем Карла Поппера, на самом деле он больше обя­зан Джону Дьюи, будучи скорее прагматистом, чем фальсифи-кационистом. Данная точка зрения убедительно доказывается в недавно вышедшей увлекательной книге Хирша и де Марки (Hirsch A. and de Marchi N., 1990) — работе, которая угрожает спровоцировать новый раунд дебатов о том, "что Фридман на самом деле имел в виду" в своем эссе о методологии позитив­ной экономической науки.

Наивный фальсификационизм против развитого фальсификационизма

Мы приближаемся к концу нашего рассказ.

178

179

Глава 4

ротко. В конце 1950-х годов вышли две книги об экономичес­кой методологии и в обеих утверждалось, что экономическая теория не является наукой. Исследование "Провалы экономи­ческой теории" Сиднея Шеффлера (Schoeffler S., 1955) напо­минает довоенную книгу Барбары Вуттон "Плач по экономи­ческой теории" (Wootton В., 1938), хотя в своем отрицании научных претензий экономической теории оно заходит гораз­до дальше. Центральный тезис Шеффлера — сама простота: вся гипотетико-дедуктивная традиция экономической теории ведет нас в тупик; экономистам необходимо исследовать уст­ройство общества в целом, отказавшись от претензии на суще­ствование такой автономной дисциплины, как экономическая теория; научно обоснованные прогнозы возможны лишь при существовании универсальных законов, действие которых не ограничено какими-то обстоятельствами, а поскольку эконо­мическая система постоянно открыта для воздействия внеэко­номических сил и игры случая, то экономических законов и, следовательно, экономических прогнозов как таковых суще­ствовать не может (Schoeffler S., 1955, р. 46, 162). Все это укла­дывается в 54 страницы, после которых содержание оставшей­ся части книги представляет собой ряд примеров неудач кон­кретных экономических моделей.

Этот сугубо деструктивный обвинительный акт венчается позитивным предложением о переходе к новому типу эконо­мической теории, которая на поверку оказывается не более чем общей теорией рационального действия, построенной на индуктивных исследованиях принятия решений (р. 189—221). Не имеет особого смысла отделять зерна аргументации Шеффлера от ее плевел, как это делают Клаппхольц и Агасси (Klappholz К. and Agassi J., 1967, p. 35—38), ибо любое методологическое предписание, сводящееся к требованию полностью перечерк­нуть всю существующую общепринятую экономическую тео­рию и начать все с чистого листа, можно сразу же отбросить: экономисты никогда не обращали и не будут обращать внима­ния на советы тех, кто утверждает, что раз уж вы не можете бежать вперед, то вам бессмысленно пытаться и идти.

В книге Андреаса Папандреу "Экономическая теория как наука" (Papandreou A.G., 1958) используется несколько иной, но столь же экстремальный аргумент, базирующийся на раз­личии между моделями и теориями: для автора книги модели, в отличие от теорий, не могут быть опровергнуты, поскольку

180

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

их релевантное "социальное пространство" не имеет адек­ватного описания; но даже "базовые теории" экономической науки обязаны сопровождаться вспомогательными предпо­сылками, или "правилами соответствия", связывающими фигурирующие в теории переменные с реальным миром, что создает "расширенные теории", подверженные опроверже­нию. Его претензии к существующей экономической теории заключаются просто-напросто в том, что экономисты редко формулируют "расширенные теории" и вместо этого доволь­ствуются либо "моделями", либо "базовыми теориями", ко­торые являются схемами объяснения, почти неопровержи­мыми expost (Papandreou A.G., 1958, р. 9—11, 136, 139, 144— 145; см. также Papandreou A.G., 1963).

В сущности, Папандреу строит свою аргументацию на обоб­щении тезиса Дюгема—Куайна, который он по неясным при­чинам рассматривает как проблему, специфически присущую только экономическим теориям (см. р. 134—135). Хотя им и под­черкивается важность "эмпирической значимости", он, похо­же, сводит "базовые теории" к количественной сравнительной статике и отрицает, что экономическая теория может похвас­тать хотя бы несколькими подтвержденными качественными прогнозами. Но нам всегда непросто понять, что именно он имеет в виду, так как все его рассуждения погребены под фор­мальными нагромождениями нового языка экономической тео­рии, основанного на теории множеств (см. Klappholz К. and Agassi J., 1967, p. 33-35; Rosenberg A., 1976, p. 172-177). Трес­кучий позитивизм Папандреу, похоже, нашел последователя, применившего основные компоненты его аргументации к тео­рии потребительского выбора (Clarkson G.P.E., 1963), но об этом мы вскоре еще расскажем (см. ниже, главу 6).

Следующий этап в нашей хронологии — работа Джоан Ро­бинсон "Экономическая философия" (Robinson J., 1962), не­большая загадочная книга, изображающая экономическую тео­рию, с одной стороны, как научное исследование общества, а с другой — как механизм распространения идеологии, то есть апологетику. Однако в целом книга производит впечатление, что последняя функция экономической теории гораздо значи­тельнее первой. Поппер упоминается как автор демаркации между метафизическим и научным утверждениями, а изначаль­но присущие общественной науке затруднения с поиском ре­шительных свидетельств в пользу тех или иных теорий подают-

181

Глава 4

ся как причина, по которой в аргументацию так часто закра­дывается идеология: "экономическая теория продвигается, прихрамывая, одной ногой опираясь на непроверенные ги­потезы, а другой — на непроверяемые лозунги" (р. 25; см. также р. 3, 22—23). Книга заканчивается призывом не оставлять "на­дежды на то, что экономическая теория сможет продвинуться по направлению к науке" (р. 146), но не содержит никаких указаний на то, как этого добиться.

Сказанное подводит нас к первому изданию популярного учебника Ричарда Липси "Введение в позитивную экономичес­кую теорию" (Lipsey R.G., 1963), вводная глава которого сво­дится к открытой поддержке попперовского фальсификацио-низма в его "наивной" версии, основанной на вере, что науч­ные теории могут быть опровергнуты в результате единственной решительной проверки. "Наивный фальсификационизм" перво­го издания уступает место "развитому фальсификационизму" во втором издании: "Я отказался от попперовского представления об опровержении и перешел к статистическому взгляду на про­верку гипотез, в соответствии с которым никакое опровержение или принятие гипотезы не может быть окончательным; все, на что мы можем рассчитывать, — это обнаружить, на основе ко­нечного объема несовершенного знания, чему равно соотноше­ние вероятностей конкурирующих гипотез" (Lipsey R.G., 1966, р. хх; см. также р. 52п)п. Точка зрения, высказанная в этом от­рывке, воспроизводится во всех последующих переизданиях кни­ги, и учебник Липси поныне остается выдающимся введением в основы экономической теории в попперовском духе, где посто­янно подчеркивается необходимость оценивать эмпирические свидетельства в пользу конкретной теории относительно свиде­тельств в пользу конкурирующих теорий.

Назад к эссенциализму

В этом пункте нам трудно избежать искушения повторить недавно высказанное Хатчисоном убеждение, что в настоящее время "если и не все, то, вероятно, большинство экономистов

11 Причиной такого крутого поворота послужили события, происходившие в Лондонской школе экономики, в которой Липси преподавал в то время (с 1957 по 1963 гг.), о чем хорошо рассказывает де Марки (de Marchi N., 1988).

182

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

согласились бы с мнением, что улучшение прогнозов эконо­мического поведения или экономических феноменов является основной задачей экономиста" (Hutchison T.W., 1977, р. 8). Оценить баланс мнений по вопросам подобного рода всегда нелегко, но достаточно сказать, что существует множество сви­детельств в пользу того, что большинство экономистов, о ко­тором говорит Хатчисон, если оно действительно является боль­шинством, составляет уж никак не более 51%. Радикальные экономисты, марксисты и неомарксисты, пост- и неокейнси-анцы, институционалисты и всевозможные неортодоксальные экономисты, в совокупности составляющие значительную часть молодого поколения экономистов, конечно, не согласились бы, что экономические теории должны приниматься и отвергаться на основе своих прогнозов или что эмпирическая проверка гипотез является "Меккой" для современного экономиста, как это было когда-то (см. Blaug M., 1990, р. 60—62). Даже состав­ленный Бенжамином Уордом агрессивный список того, "Что не так с экономической теорией?" (Ward В., 1972), одна из лучших на сегодняшний день попыток переоценить достиже­ния экономической теории, глядя через "кунианские очки", отрицает, что отсутствие у теорий эмпирически опровержи­мых выводов относится к основным недостаткам современной экономической теории (Ward В., 1972, р. 173).

Чтобы показать, насколько сильна антипопперовская мето­дология в некоторых кругах экономистов, достаточно проана­лизировать радикальную методологическую работу Мартина Холлиса и Эдварда Нелла "Рациональный экономический че­ловек", имеющую подзаголовок "Философская критика неоклас­сической экономической теории" (Hollis M. and Nell E.J., 1975). В этой книге рассматривается порочный союз между нео­классической экономической теорией и логическим позити­визмом, однако, не упоминается ни о Поппере, ни о Лакато-ше, ни о каком-либо другом позитивисте, писавшем после раннего Айера (некоторые работы Поппера приводятся в биб­лиографии, но в тексте нет ни явных, ни скрытых упомина­ний о его идеях). Позитивизм, утверждают авторы, является ложной философией, и неоклассическая экономическая тео­рия должна быть отвергнута вместе с ним: позитивистский тезис о необходимости отделять факты от ценностей, с одной стороны, и факты от теорий — с другой, недопустим, по­скольку все наблюдаемые нами факты имеют теоретическую

183

Глава 4

окраску, а теории — ценностную. Более удовлетворительная эпистемология может быть построена на рационализме, под которым они понимают доказательство существования кантиан­ских "синтетических" априорных истин: "Наша стратегия под­разумевает способность выделить существенное и найти это существенное на практике" (Hollis M. and Nell E.J., 1975, p. 254; см. также р. 178). Экономические системы должны вос­производиться сами по себе и, следовательно, этот факт вос­производимости является "сущностью" экономических систем, которая только и может стать солидным основанием для эко­номической теории. Проблема неоклассической экономичес­кой теории, говорят авторы, заключается в том, что в ней нет ничего, что гарантировало бы воспроизводство фирм и до­машних хозяйств во времени — от одного периода к другому.

После этого мы могли бы ожидать, что "разумной" эконо­мической теорией окажется современная теория экономичес­кого роста, которая, естественно, имеет дело с бесконечно воспроизводимыми свойствами устойчивых траекторий эконо­мического развития. Ан нет, единственной альтернативой нео­классической экономической теории, содержащей ключевой момент "воспроизводства", оказывается классическая марк­систская, а точнее, неорикардианская экономическая тео­рия, основанная скорее на работах Сраффы, нежели Маркса (Hollis M. and Nell E.J., 1975, p. 188, 195). Заключительная глава книги, содержащая краткий набросок "классической марксистской экономической теории, базирующейся на ра­циональных основаниях", выглядит откатом назад по срав­нению со многим из сказанного ранее: вдруг вспомнив, что капитализм подвержен периодическим экономическим цик­лам и, возможно, в конце концов даже краху, авторы при­знают, что "фактически системы часто не воспроизводятся", оставляя читателя в недоумении, зачем в таком случае было так сильно упирать на момент "воспроизводства" как на сущ­ность всех экономических проблем.

Холлис и Нелл пытаются взвалить на "позитивных эконо­мистов" проблему индукции, видимо, полагая, что дискре­дитируя индукцию, они тем самым разрушают всякое пред­ставление о плодотворности неоклассической исследователь­ской программы. Они возражают против типичных предпосылок неоклассической экономической теории, в особенности пред­посылок совершенной информации, похоже, не замечая Хат-

184

Фалъсификациошзм как феномен исключительно XX века

чисона, высказавшего многие из их тезисов еще в 1938 г., и акцентируют внимание на реальных затруднениях, возника­ющих при проверке экономических теорий, так, как если бы до них никто и не подозревал об их существовании. Предпо­лагается, что классическая марксистская экономическая тео­рия каким-то таинственным образом должна избежать подоб­ных затруднений, но, конечно, это становится возможным только при отказе от эмпирического обоснования теорий. Дей­ствительно, их рационалистский, эссенциалистский подход к экономическому знанию не оставляет никакого места коли­чественным эмприческим исследованиям. В книге просто иг­норируются все достижения послевоенной экономической методологии, связанные с именем Поппера. Можно, пожа­луй, сказать, что если бы они прочли его многочисленные убийственные комментарии по поводу философии эссенциа­лизма (см. Popper К., 1957, р. 26-34; 1976, р. 18—21, 197—198; Popper К. and Eccles J., 1977, p. 172—194), их книга оказалась бы лишенной своего raison d'etre.

Наверное, здесь самое подходящее место высказать еще несколько замечаний по поводу философии эссенциализма, ко­торая в ходе нашего дальнейшего обсуждения еще пару раз покажет свои "ослиные уши". Корнями эссенциализм уходит к трудам Платона и Аристотеля, для которых знание или "нау­ка" начинаются с наблюдения за частными событиями и их простого индуктивного перебора, продолжающегося до тех пор, пока интуитивно не будет найдено нечто, являющееся общим для всех этих событий — их "сущность", которая за­тем закрепляется в определении рассматриваемого явления. Доктрина, в соответствии с которой целью науки является поиск истинной природы, или сущности, вещей и описание их с помощью определений, оказывала огромное влияние на западную научную мысль вплоть до XIX в. Поппер противопо­ставляет эту разновидность методологического эссенциализма методологическому номинализму (вошедшему в научный обо­рот во времена Ньютона), согласно которому целью науки является описание, как ведут себя вещи в различных обстоя­тельствах, с помощью универсальных законов, а не опреде­ление, чем они на самом деле являются.

Поппер очень рано начал утверждать, что эссенциализм губителен для социальных теорий, поскольку он усиливает антиэмпирическую тенденцию решать проблемы с помощью

185

Глава 4

определений. Холлис с Неллом так и не говорят нам, как отыс­кать ту единственную "сущность" экономических систем; они подразумевают, что для этого необходимо "верно" абстраги­роваться, но не предлагают никакого критерия для оценки "верности" абстракции кроме грубого реализма12. Сторонни­ки эссенциализма склонны решать реальные проблемы, пе­релистывая словарь собственного изготовления, и Холлис и Нелл являют собой яркий пример этой тенденции: воспроиз­водство является единственной "сущностью" экономических систем, потому что мы так сказали!

Институционализм и моделирование структур

Описал ли я все существующие разновидности экономи­ческих методологий? Некоторые не согласятся с этим, ибо в работах американских институционалистов видят способ объяс­нения, отличающийся и от априоризма, и от конвенциона­лизма, а также от операционализма, инструментализма, деск-риптивизма и фальсификационизма. Данный подход назвали моделированием структур (pattern modeling), поскольку он осно­ван на объяснении событий или действий посредством указания их места в структуре взаимосвязей, которая, как предполагает­ся, характеризует экономическую систему как единое целое (Wilber C.K. and Harrison R.S., 1978). Сторонники этого подхо­да, говорят нам, отвергают "атомизм" во всех его проявлениях и отказываются абстрагироваться от какой-либо части систе­мы; их рабочие гипотезы относительно конкретны и близки к описываемой системе, а если они и обобщают, то с помощью разработки типологий; в своих объяснениях они скорее делают упор на "понимании", чем на "прогнозах", и рассматривают объяснение как продуктивное с точки зрения понимания, если новые данные укладываются в предполагаемую структуру.

Без сомнения, это более или менее точно описывает мето­ды некоторых институционалистов, таких, как Торстейн Веб-

12 Так, в другой работе Нелл пишет: "мы должны проверить определения и предпосылки наших моделей на предмет их реализма и степени, в которой они отражают существенные элементы. Если они реалистичны, функциони­рование модели должно отражать функционирование экономической систе­мы в относительно простой и абстрактной форме" (Nell E.J., 1972а, р. 94).

186

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

лен, Кларенс Айерс и, возможно, Гуннар Мюрдаль. Но трудно найти что-либо похожее на моделирование структур в работах Джона Р. Коммонса, Уэсли Клэр Митчелла и Джона Кеннета Гэлбрейта, которых кое-кто относит к ведущим институцио-налистам. Очевидно, что все эти авторы имеют нечто общее: никто из них не тащит за собой "телегу" с концепциями рав­новесия, рационального поведения, мгновенной адаптации и совершенной информации, и все они привержены идее груп­пового поведения, обусловленного обычаями и привычками, предпочитая рассматривать экономическую систему скорее как биологический организм, нежели как машину. Но отсюда еще очень далеко до того, чтобы утверждать, что они придержива­ются общей методологии, то есть общего метода обоснования своих объяснений (см. Blaug M., 1978, р. 710—713, 726—727). Институционализм существует как научная школа, но он, оче­видно, не обладает никакой уникальной методологией, отлич­ной от той, которой пользуются ортодоксальные экономисты. Гораздо лучшим описанием рабочей методологии инсти­туционалистов является то, что Уорд (Ward В., 1972, ch. 12) называет изложением (storytelling), относящимся, по его сло­вам, также к большой части ортодоксальной экономической теории, в особенности прикладной. При изложении исполь­зуется метод, который историки называют коллигацией — со­единением фактов, низкоуровневых обобщений, теорий вы­сокого уровня и ценностных суждений в связный рассказ, скрепляемый неявным набором убеждений и аттитюдов, ко­торыми автор делится с читателями. В умелых руках он может быть чрезвычайно убедителен, но при этом всегда непросто объяснить, почему вас убедили.

Как обосновать конкретное изложение? Мы спрашиваем: верно ли представлены факты; были ли какие-то факты упуще­ны; можно ли привести контрпримеры к низкоуровневым обоб­щениям; и можем ли мы найти конкурирующие изложения, объясняющие рассматриваемое явление. Короче, мы проходим процесс, идентичный тому, которым регулярно пользуемся для обоснования гипотетико-дедуктивных объяснений ортодоксаль­ной экономической теории. Однако, поскольку изложениям не­достает строгости и четкой логической структуры, их слишком просто верифицировать и почти невозможно фальсифициро­вать. Они являются или могут быть убедительными именно по­тому, что никогда не рискуют оказаться неправильными.

187

Глава 4

Возможно, экономические проблемы настолько неподат­ливы, что изложение — это лучшее, что мы вообще можем предпринять. Но если это так, странно, что нам рекомендуют надежную методологию изложения и осуждают рискованную методологию фальсификационизма. Казалось бы, чем больше фальсификационизма, тем лучше?

Современное основное течение

Наш обзор послевоенной экономической методологии не обнаруживает ничего похожего на достижение консенсуса. Однако несмотря на несколько размытые границы, можно выделить нечто, напоминающее точку зрения основного течения. Если не считать замешательства, вызванного F-уклоном, Фридмену и Махлупу, похоже, действительно удалось убедить большинство своих коллег в том, что прямая верификация постулатов или предпосылок экономической теории одновременно является излишней и вводит в заблуждение; в конечном счете об экономи­ческих теориях следует судить по их выводам относительно явле­ний, которые они должны объяснять. В то же время экономичес­кая теория рассматривается лишь как "ящик с инструментами", и эмпирическая проверка может показать не столько то, верны или неверны конкретные модели, сколько применимы они в данной ситуации, или нет. Доминирующая методологическая установка не только крайне благоприятствует господствующей экономической теории, она также крайне либеральна в преде­лах "правил игры": допустима почти любая модель, если она тщательно сформулирована, элегантно построена и обладает потенциальной релевантностью по отношению к реальным си­туациям. Некоторым видным экономистам, например, покой­ному Джону Хиксу, даже удавалось одновременно не придавать значения эмпирическим проверкам и отстаивать следующие из теорий выводы для экономической политики — заведомо шизо­френическая позиция (см. Blaug M., 1990, ch. 5). Современные экономисты, как мы видели, часто проповедуют фальсификацио-низм, но редко следуют ему: их рабочая философия науки может быть хорошо описана как "безопасный фальсификационизм"13.

Фальсификационизм как феномен исключительно XX века

Чтобы обосновать это обвинение, мы рассмотрим эмпири­ческий статус ряда господствующих экономических теорий. Од­нако прежде нам необходимо сделать отступление, посвящен­ное больному вопросу экономической теории благосостояния. Одной из особенностей, отличающих экономическую теорию от физики, химии и биологии, является то, что утверждения в экономической теории зачастую одновременно объясняют по­ведение и оговаривают нормы поведения. В современной фило­софии науки нет почти ничего, что помогло бы нам судить о теориях, выводящих природу общественного оптимума из не­которых фундаментальных ценностных суждений. Может быть поэтому столько современных экономистов не принимает фаль­сификационизма всерьез?

13 Этой счастливо найденной фразой я обязан Коддингтону (Coddington A. 1975, р. 542).

188

189

Глава 5

Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

"Гильотина Юма"

История разграничения позитивной и нормативной эко­номических теорий, "научной" экономической теории и практических советов по вопросам экономической политики насчитывает уже более 150 лет и восходит к работам Нассау Се-ниора и Джона Стюарта Милля. Примерно во второй половине XIX в. это ставшее привычным различие в экономической тео­рии начали смешивать и практически отождествлять с существу­ющим у философов-позитивистов различием между тем, что "есть", и тем, что "должно быть", между фактами и ценностя­ми, между предположительно объективными, описательными утверждениями о мире и предписывающими оценками его со­стояния. Тогда стали говорить, что позитивная экономическая теория относится к фактам, а нормативная — к ценностям.

Затем, в 1930-е годы, возникла новая экономическая теория благосостояния, представляющая собой нормативную экономи­ческую теорию, якобы свободную от субъективных оценок, после чего оказалось, что различие между позитивной и нормативной экономической теорией заключалось в противопоставлении бес­спорных фактов и ценностей, с одной стороны, и спорных цен­ностей — с другой. В результате область традиционной позитив­ной экономической теории была расширена за счет включения в нее чистой экономической теории благосостояния, при этом в области нормативной экономической теории остались только специфические вопросы экономической политики, где о цен­ностях и целях нельзя сказать почти ничего определенного кро­ме того, что говорят нам политики. За всем этим стоит ужасная логическая путаница, открывшая путь для массированной атаки на саму идею свободной от ценностей позитивной экономичес-

_ Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

кой теории. Очевидно, в этом необходимо тщательно разобрать­ся, после чего мы надеемся воскресить разграничение между позитивным и нормативным как еще одну попперовскую мето­дологическую норму, особенно актуальную для такой связан­ной с политикой науки, как экономическая теория.

Утверждение, согласно которому "невозможно вывести то, что должно быть, из того, что есть", что сугубо фактологичес­кие, описательные утверждения сами по себе могут повлечь или подразумевать лишь другие фактологические, описатель­ные утверждения, но ни в коем случае не нормы, этические высказывания или предписания что-либо сделать, было впер­вые выдвинуто еще Дэвидом Юмом в его "Трактате о чело­веческой природе". Это утверждение за содержащееся в нем "обоюдоострое" логическое различие между областью фактов и областью ценностей получило меткое наименование "гильоти­ны Юма" (Black M., 1970, р. 24).

"Гильотина Юма ": эквивалентные антонимы

нормативный

должно быть

ценности

субъективный

предписывающий

искусство

хороший/плохой

позитивный

есть

факты

объективный

описательный

наука

истинный/ложный

Но как догадаться, относится ли данное высказывание к тому, что есть, или тому, что должно быть? Ясно, что об этом нельзя судить по тому, стоит ли предложение в изъявительном наклонении или нет, ибо существуют такие предложения в изъявительном наклонении — например, "убийство — это грех", — которые являются тонко замаскированными выска­зываниями о том, что должно быть, облеченными в форму высказываний о том, что есть. Точно так же нельзя судить по тому, что люди охотнее соглашаются с высказываниями о том, что есть, чем о том, что должно быть, ибо легко убедиться, что с фактологическим утверждением типа "вселенная про­изошла без сверхъестественного вмешательства — в результате большого взрыва много миллионов лет назад" люди склонны соглашаться куда менее охотно, чем с нормативным утвержде­нием — "нам не следует поедать младенцев". Утверждение о

190

191

Глава 5

том, что есть, — это всего лишь утверждение, которое может быть либо истинно, либо ложно: оно выдвигает некое предпо­ложение о состоянии мира — что он устроен так, а не иначе, и мы можем воспользоваться межличностно проверяемыми ме­тодами, чтобы обнаружить, истинно оно или ложно. Утверж­дение о том, что должно быть, выражает оценку состояния мира: оно одобряет или не одобряет, хвалит или порицает, превозносит или осуждает, и мы можем лишь приводить ка­кие-то аргументы, чтобы убедить других согласиться с ним.

Конечно, мне возразят, что нормативное утверждение "мы не должны поедать младенцев" может так же быть оценено с помощью межличностно проверяемых методов, скажем, рефе­рендума. Но все, что может установить референдум, — это наше всеобщее согласие, что поедать младенцев неправильно; он не может установить, что это неправильно само по себе. Мне опять возразят, что то же самое можно сказать о любой межличност­ной верификации или фальсификации утверждения о том, что есть. В конечном счете фактологическое, описательное ут­верждение о том, что есть, считается истинным, поскольку мы договорились следовать определенным "научным" прави­лам, которые предписывают нам рассматривать его как истин­ное, хотя на самом деле оно может быть ложным. Говорить, что существуют "грубые факты", которые мы должны прини­мать, нравится нам это или нет, означает совершать ошибку индукции, и, кроме того, теория статистического вывода Ней­мана—Пирсона уже должна была бы приучить нас к тому, что принятие любого факта в науке неизбежно подразумевает при­нятие рискованного решения в условиях неопределенности — с неизвестной, но отличной от нуля вероятностью ошибиться. Следовательно, мы принимаем или отвергаем утверждения о том, что есть, на основаниях, которые сами являются конвен­циями, и в этом смысле, как гласит заглавие известной мето­дологической статьи Раднера (Rudner R.S., 1953), даже "Уче­ный как таковой делает ценностные суждения". Моральные суж­дения обычно характеризуются как предписания поступать определенным образом, которым в схожих обстоятельствах дол­жны подчиняться все. Но не являются ли утверждения о фактах точно такими же суждениями, предписывающими определен­ное отношение к ним, а не вид поведения?

В последние годы философы-этики постоянно высказывали сомнения по поводу дихотомии "есть—должно быть", которые

Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

по большей части касались того, что моральные суждения яв­ляются не просто выражением чувств или императивами, при­зывающими кого-то к действию, но особого рода описатель­ными утверждениями о мире (Hudson W.D., 1969; Black M., 1970, ch.3). Однако развиваемые нами аргументы против след­ствий из "гильотины Юма" совсем иного свойства. Я вовсе не говорю, что утверждения о том, что должно быть, логически эквивалентны утверждениям о том, что есть, а говорю, что принятие или отказ от последних как когнитивный процесс не слишком отличается от принятия или отказа от первых. Мое мнение таково: не существует эмпирических описательных ут­верждений о том, что есть, которые считаются истинными, но не полагаются на определенный социальный консенсус в от­ношении того, что мы "должны" принимать эти утверждения.

Методологические суждения и ценностные суждения

Нагель (Nagel E., 1961, р. 492—495) стремится защитить "ги­льотину Юма" именно от такого рода возражений, выделяя в общественных науках два типа ценностных суждений — харак­теризующие и оценивающие. Характеризующие ценностные суж­дения подразумевают выбор предмета исследования, способа исследования и критерия оценки обоснованности результатов, например, следование канонам формальной логики, выбор на­дежных данных, открыто принимаемые априорные решения об уровнях статистической значимости и т.д., короче говоря, все, что мы раньше называли методологическими суждениями. Оценивающие ценностные суждения подразумевают оценочные утверждения о состояниях мира, в том числе о желательности человеческого поведения определенного рода и его социальных последствиях; таким образом, все утверждения о "хорошем об­ществе" являются оценивающими ценностными суждениями. Наука как социальный феномен не может функционировать без методологических суждений, но, как утверждает Нагель, может, хотя бы в принципе, освободиться от всяких оценива­ющих или нормативных ценностных суждений.

На глубоком философском уровне это различие, возмож­но, ошибочно. В конце концов мы не можем уйти от того фак­та, что все нетавтологические утверждения принимаются на

192

7-

193

Глава 5

основе нашей готовности соблюдать определенные правила игры, то есть на коллективно принятых нами как игроками суждениях. Спор о фактах, как представляется, может быть раз­решен убедительным обращением к так называемым объектив­ным фактам, в то время как спор о моральных суждениях мо­жет быть разрешен только увещевательным обращением к эмо­циям, но в основе своей оба спора покоятся на определенных конкретных методах убеждения, эффективность которых, в свою очередь, зависит от разделяемых ценностей того или иного рода. Между тем на уровне научного исследования выдвигаемое На­гелем различие между методологическими и нормативными суждениями реально и значимо.

Каждый экономист сознает, что между утверждением о су­ществовании кривой Филлипса — конкретного функциональ­ного соотношения между уровнем безработицы и темпом из­менения ставок заработной платы или цен, — с одной сторо­ны, и утверждением, согласно которому безработица столь пагубна, что для избавления от нее мы должны быть готовы перенести любую инфляцию, с другой стороны, лежит целая пропасть. Когда экономист говорит, что каждому индивиду нужно позволить тратить свой доход, как он хочет, или что ни один трудоспособный индивид не имеет права на поддержку окружающих, или что правительства должны предоставлять помощь жертвам безжалостных экономических законов, нетруд­но увидеть, что он высказывает нормативные ценностные суж­дения. Существуют давние, испытанные методы примирения расходящихся методологических суждений. Но нет таких мето­дов для примирения расходящихся нормативных ценностных суждений — кроме демократических выборов и перестрелок на баррикадах. Этот контраст между методами улаживания разно­гласий и придает актуальность различию, которое вводит Нагель.

Предполагая, что нормативные оценки относятся к тому роду суждений, по поводу которых невозможна рациональная дис­куссия, направленная на урегулирование любых разногласий между людьми, мы несколько перегнули палку. Даже если Юм прав, отрицая, что "то, что должно быть" можно логически вывести из "того, что есть", и наоборот, несомненно, "то, что должно быть" испытывает сильное влияние "того, что есть", и ценности, которых мы придерживаемся, почти всегда зависят от целого ряда фактов, в которые мы верим. Это указывает на то, как надо вести рациональные дебаты о спорных ценностных

^Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

суждениях: мы можем приводить альтернативные обстоятель­ства и спрашивать, захотели бы вы отказаться от своей оценки в этих обстоятельствах? В качестве известного и очевидного при­мера можно привести здесь широко распространенное ценност­ное суждение, согласно которому экономический рост, измеря­емый величиной реального национального дохода, всегда жела­телен. Но останется ли данное суждение столь же непоколебимым, если при этом экономический рост ведет к абсолютному ухуд­шению положения людей, чьи доходы относятся к нижнему квартилю (децилю или квинтилю) соответствующего распреде­ления? Еще одним примером является часто высказываемое цен­ностное суждение, что смертная казнь всегда неоправданна. Но если бы мы располагали неопровержимыми свидетельствами того, что смертная казнь удерживает потенциальных убийц от совершения преступления, стали бы мы по-прежнему придер­живаться своего первоначального мнения? И так далее.

Рассуждая в этом направлении, мы обнаруживаем разницу между "базисными" и "небазисными" ценностными суждени­ями, или, я бы сказал, чистыми и смешанными ценностными суждениями: «Ценностное суждение можно назвать "базисным" для человека, если подразумевается, что оно остается для него верным при любых обстоятельствах, в противном случае оно является "небазисным"» (Sen A.K., 1970, р. 59). До тех пор, пока ценностное суждение остается небазисным, или смешан­ным, дискуссия о нем может принять форму обращения к фак­там, и это хорошо, ибо наши стандартные методы разрешения споров о фактах не так сомнительны, как методы разрешения споров о ценностях. И только когда мы наконец обнаруживаем чистое ценностное суждение — как, например, в случае край­него неприятия пацифистом любых войн вообще или сталки­ваемся с утверждением типа "я ценю это как таковое", — мы констатируем, что исчерпали всякие возможности рациональ­ного анализа и дискуссии1. Вряд ли можно сомневаться, что

' Рой (Roy S 1989, р. 30-31, 106-108), предпринявший массированную атаку на моральный скептицизм - тезис о невозможности Р^^™ "^ разногласий по поводу нормативной экономической те°Р™ циональных рассуждений и доказательств, - похоже' 7 ствуют какие бы то ни было чистые ценностные суждения, iи £ заходит слишком далеко. Однако его настойчивое требование чтобы эконо­мисты не избегали дискуссий о морали, как они это обычно делают, было встречено с пониманием.

194

195

Глава 5

большинство ценностных суждений, высказываемых по соци­альным вопросам, носят смешанный характер и, следователь­но, поддаются влиянию путем убеждения людей, их придер­живающихся, в том, что на самом деле факты отличаются от того, как они их видят.

Существует ли свободная от ценностей общественная наука?

Как только мы удалили с помощью рационального анализа посторонние фрагменты в смешанных ценностных суждениях, мы остаемся с фактологическими утверждениями и чистыми ценностными суждениями, разрыв между которыми действи­тельно непреодолим при любой интерпретации "фактов" и "ценностей". Даже если мы оставим ценностные суждения в их обычном смешанном виде, окажется, что пока мы показали лишь то, что разница между методами разрешения разногла­сий по методологическим и ценностным суждениям носит ко­личественный, а не качественный характер. Но ничто из ска­занного нами не означает, что это количественное различие не заслуживает нашего внимания.

Утверждение, будто разница настолько мала, что ей можно пренебречь, приводит нас прямо в лагерь некоторых радикаль­ных критиков, которые считают, что абсолютно все предполо­жения о социальных явлениях пропитаны ценностями и, следо­вательно, недостаточно "объективны". Как указывает Нагель (Nagel E., 1961, р. 500), это утверждение доказывает слишком много: либо оно не распространяется на себя, и тогда у нас есть по крайней мере одно объективное утверждение по социальным вопросам, или оно само пропитано ценностями — в этом случае мы попадаем в порочный круг и нас сносит к крайнему субъек­тивизму, когда все мнения равноценны. Кроме того, аргументы против самой возможности какой-либо свободной от ценнос­тей, "объективной" общественной науки обычно украшены вся­кого рода не имеющими отношения к делу суждениями, сводя­щимися к отрицанию всякого осмысленного различия между методологическими и нормативными суждениями.

Доктрина свободной от ценностей общественной науки гла­сит, во-первых, что логический статус фактологических, опи­сательных утверждений о том, что есть, отличается от статуса

196

^Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

нормативных, предписывающих утверждений о том, что долж­но быть, и, во-вторых, что методологические суждения, ис­пользующиеся при достижении консенсуса по утверждениям о том, что есть, существенно отличаются от тех, что используют­ся при достижении консенсуса по нормативным ценностным суждениям. Утверждение, что общественная наука может быть свободной от ценностных суждений, в этом смысле не отрица­ет, что идеологический уклон проникает в сам выбор вопро­сов, которые исследуют представители общественных наук, что гипотезы, выдвигаемые на основе наблюдаемых фактов, иног­да испытывают влияние особого рода ценностей, и даже того, что практические советы, которые дают представители общест­венных наук, часто проникнуты скрытыми ценностными суж­дениями и скорее нацелены на то, чтобы убедить, нежели про­сто посоветовать. Аргументация основана не на предполагаемой личной беспристрастности отдельных представителей обществен­ных наук, но скорее на социальных аспектах научной деятель­ности, критической традиции научного сообщества постоянно поправлять различные уклоны отдельных ученых. Макс Вебер внес полную ясность в этот вопрос более 50 лет тому назад, когда изложил доктрину Wertfreiheit (свободы от ценностей), и сейчас непонимание сказанного им уже непростительно2.

Очевидно, Вебер не отрицал, что общественная наука в том виде, в котором она практикуется, насквозь пронизана политическими предубеждениями; именно поэтому он пропо­ведовал возможность свободной от ценностей общественной науки. Более того, Wertfreiheit для него не означала, что чело­веческие ценности не поддаются рациональному анализу. На­против, он настаивал, что Wertungsdiskussionen (дискуссии о ценностных суждениях) не просто возможны, но и чрезвы­чайно полезны. Они могли бы проходить в следующих формах: (1) изучения внутренней последовательности ценностных пред­посылок, из которых выводятся расходящиеся нормативные суждения; (2) определения последствий этих ценностных пред­посылок в свете практических обстоятельств их применения; и (3) отслеживания фактических последствий альтернативных способов воплощения нормативных суждений (Weber M., 1949, р. 20-21; и Runciman W.G., 1968, р. 564-565). Таким образом,

2 См. Runciman W.G. (1972); Cahnman W.J. (1964); Hutchison T.W. (1964, P- 55-56, 58-59); Machlup F. (1978, p. 349-353, 386-388).

197

Глава 5

ясно, что проводившееся Сеном различие между базисными и небазисными, или чистыми и смешанными, ценностными суж­дениями, приглашающее к рациональной дискуссии о ценно­стных суждениях, которых придерживаются люди, по духу яв- j ляется совершенно веберовским3.

Немногие из тех, кто нападает на доктрину Wertfreiheit, облада­ют мужеством иметь собственную точку зрения. После того, как все стандартные аргументы против Wertfreiheit исчерпаны, они | обычно заканчивают словами о том, что все мы стоим за объек­тивную истину и "беспристрастную науку", хотя непонятно, как такое возможно, если мы не проясняем запутанную связь того, что "есть", с тем, что "должно быть". Если не существует по крайней мере каких-то свободных от ценностной окраски описательных, фактологических утверждений о социальных зако­номерностях (помимо характеризующих ценностных суждений, заложенных в методологических суждениях), трудно избежать вывода, что мы имеем право утверждать все, что нам вздумается.

Отрицание объективности в общественной науке чаще ветре- | чается в социологии, нежели в экономической теории. В самом деле, экономистов традиционно устраивает существующая ди­хотомия между "есть" и "должно быть"; они, очевидно, верят, что, будучи ясно сформулирована, она становится самоочевидной (см. Klappholz К., 1964). Поэтому было непросто найти примеры таких экономистов, которые противоречили сами себе, вначале отрицая, что экономическая теория может быть свободной от ценностей, а затем утверждая, что тем не менее некоторые эко­номические мнения более обоснованы, чем другие. Но, возмож­но, нас удовлетворит один такой поучительный пример.

Пример атаки на Wertfreiheit

Роберт Хейлбронер (Heilbroner R.L., 1973) начинает свою атаку с отрицания доктрины методологического монизма: раз­ница между общественными и естественными науками заключа­ется в том, что человеческие действия одновременно имеют нео­сознанные намерения и сознательные цели, и без предпосылок

3 Здесь будет поучительно почитать работу Уорда (Ward В., 1972, chs. 13—15) о законодательной системе как механизме выработки консенсуса по вопро­су о ценностях.

198

^Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

о смысле этих действий из социальных фактов невозможно из­влечь какие бы то ни было выводы. "Именно в этот момент, — заявляет он, — на сцену выходят ценностные суждения". Каким образом? Единственный пример, который он приводит, это — "очевидное политическое предубеждение, наблюдающееся в выборе проблем для исследования" (р. 137). В нагелевском смыс­ле, однако, это — методологическое, а не ценностное суждение. Признавая, что об этом уже многократно писали раньше, Хейлбронер говорит, что предпочитает рассматривать "гораздо менее изученный аспект проблемы, связанный с самим экономи­ческим анализом, а не с предпосылками экономической мыс­ли" (р. 138). Он заявляет, что экономистам не свойственна науч­ная беспристрастность в оценке экономических теорий, и в ка­честве не слишком убедительного примера приводит "нежелание экономистов признавать феномен империализма как достойный объект для экономических исследований, а также их упрямую приверженность теории о преимуществах международной тор­говли несмотря на наличие печальных свидетельств, что тор­говля не привела к улучшению положения более бедных стран" (р. 138—139). Экономисты, как и другие исследователи общества, добавляет он, независимо от своей воли эмоционально связаны с обществом, членами которого являются: "каждый представитель общественной науки подходит к своей задаче с желанием, со­знательным или бессознательным, продемонстрировать работо­способность или неработоспособность общественного устройства, которое он исследует" (р. 139). Перед лицом "этой чрезвычайной уязвимости для ценностных суждений" экономисты не могут быть беспристрастны или равнодушны: "таким образом, ценно­стные суждения, отчасти социологического характера, отчасти относящиеся к поведению, вдохновляли экономическую тео­рию, начиная с самых ранних ее положений и заканчивая позднейшими и наиболее изощренными образцами" (р. 141). Здесь мы должны сделать краткое отступление по поводу вольного употребления Хейлбронером термина ценностные суж­дения, включающего у него всевозможные непроверяемые ме­тафизические утверждения, окрашивающие видение экономи­ста и составляющие то, что Лакатош называл "твердым яд­ром" теорий. Если я утверждаю, что капитализм сделал и сделает для рабочих больше, чем любая иная альтернативная эконо­мическая система, я не высказываю ценностного суждения, а скорее раскрываю видение, составляющее мое твердое ядро.

199

Глава 5

К счастью, меня будут судить не за само это видение, а за те теории "защитного пояса", которые оно порождает. Если мы не делаем различия подобного рода, тезис о том, что обще­ственная наука пропитана ценностями, становится тривиаль­ным: ценностная окраска является в этом случае общей чертой всех теоретических утверждений и, следовательно, не относит­ся к специфическим проблемам именно общественных наук. Чтобы показать, что Хейлбронер, без разбора помещающий любые утверждения, не относящиеся к чисто фактологичес­ким, под общую рубрику "ценностных суждений", не одинок, обратимся к широко распространившемуся после Роббинса убеждению, что межличностные сравнения полезности явля­ются ценностными суждениями, которым не место в "науч­ной" экономической теории благосостояния. Но ведь утверж­дения о межличностных сравнениях полезности — это не цен­ностные суждения, а всего лишь непроверяемые утверждения о фактах: они могут быть верны либо неверны, но по сей день мы не знаем способа это определить (Klappholz К., 1964, р. 105; Barrett M. and Hausman D., 1991). Ценностные суждения могут быть непроверяемыми, но не все непроверяемые утверждения являются ценностными суждениями (Ng Y.K., 1972).

Аналогично, существует тенденция определять ценностные суждения как любые убедительные утверждения, выраженные в эмоциональной форме, совершенно игнорируя тот факт, что чисто описательные утверждения, или даже определения, мо­гут быть такими же убедительными, как и ценностные сужде­ния (Klappholz К., 1964, pp. 102—103). Добавляет путаницы и другая столь же отчетливая тенденция отождествлять ценност­ные суждения с идеологическими утверждениями (см., напри­мер, Samuels W.J., 1977). Термин "идеология"является одним из тех слов, которое для каждого обозначают любые идеи, ко­торые ему не нравятся. Согласно марксистскому учению об идеологии, которое мы можем смутно различить в бессистем­ных и порой противоречивых утверждениях Маркса и Энгельса (Seliger M., 1977), люди владеют не истиной, но только убеж­дениями, за которыми скрывается некий набор материальных интересов, и это относится ко всем людям за исключением привилегированного класса пролетариев и сознательных выра­зителей их интересов (таких как Маркс и Энгельс). Но если идеология является "ложным сознанием", искажением исти­ны, мы не можем ее распознать без какого-то неидеологичес-

200

__ Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

кого критерия различения правды и лжи, а раз так, то лучше бы нам вместо этого сказали, каков этот критерий (Ryan A., 1970, р. 224—241; Barnes В., 1974, ch. 5). Так или иначе, мы можем продуктивно определить идеологию как ценностные суж­дения, "притворяющиеся" изложением фактов (Bergmann G., 1968), и это определение очищает марксистское учение об идео­логии от его тенденциозных обертонов, спасая представляю­щее ценность содержание. Согласно этому определению, цен­ностные суждения сами по себе не являются идеологическими, хотя все идеологические утверждения являются замаскирован­ными ценностными суждениями.

Сделав эти пояснения, вернемся к атаке Хейлбронера на доктрину свободной от ценностей экономической теории. "Я не верю, что экономисты должны стремиться к свободному от ценностей анализу", — декларирует он. Но вскоре добавляет: «Я должен со всей решительностью заявить, что не верю, буд­то экономист имеет право во имя защиты каких-либо ценностей подтасовывать данные, популяризировать или распространять рекомендации для политики, не опирающиеся на факты, или выдавать свои ценностно окрашенные выводы за обладающие "научной" обоснованностью» (Heilbroner R.L., 1973, р. 133, 142). Он скромно признает, что это звучит "как противоречие в тер­минах" (р. 138), но верит, что "квадратуру круга" можно най­ти, следуя методам естественных наук. Эти методы состоят, как он полагает, в "открытости процедур, с помощью которых наука делает свое дело, открывая себя для... болезненного самоанали­за в отношении своих предпосылок, экспериментов, логики и выводов". И "поскольку экономисты редко ставят эксперимен­ты, воспроизводимые в лаборатории, их результаты не могут быть опровергнуты так же легко, как у представителей естест­венных наук, но они так же могут быть подвержены присталь­ному рассмотрению и критике экспертов" (р. 142—143).

Этим чувствам мы можем только поаплодировать. Но зачем тратить многие страницы на убеждение читателей в том, что вся экономическая теория полностью заражена ценностными суж­дениями, причем к последним скопом причисляются непрове­ряемые утверждения, эмоционально выраженные утверждения и идеологические утверждения, только для того, чтобы в конце концов заключить, что возможно спасти набор позитивных эко­номических открытий, которые, очевидно, являются объек­тивными? И скорее ли мы соберем набор подобных открытий

201

Глава 5

оттого, что будем произносить филиппику против самой воз­можности свободной от ценностей экономической теории?

Решения проблемы невозможности Wertfreiheit

Атака Хейлбронера на свободную от ценностей экономичес­кую теорию бледнеет рядом с атакой Гуннара Мюрдаля, на всю жизнь избравшего концепцию насыщенной ценностями обще­ственной науки одной из своих основных тем. Но его решение связанных с этим затруднений существенно отличается от предла­гаемого Хейлбронером или любым другим критиком Wertfreiheit*.

Рецепт Мюрдаля заключается не в том, чтобы подавлять ценностные суждения в интересах науки, и не в том, чтобы указывать, в какой именно момент они неизбежно входят в рассуждения, отделяя тем самым позитивную экономическую теорию от нормативной, но скорее в том, чтобы смело заявить о них в самом начале анализа. Тогда, как он предполагает, наши результаты каким-то непостижимым образом окажутся проник­нуты истинной объективностью: "Единственный способ, кото­рым мы можем стремиться к объективности в теоретическом анализе, — это вынести наши ценности из тени на свет, осознать их, специфицировать, открыто заявить о них и позволить им определять теоретические исследования... нет ничего плохого perse в ценностно нагруженных концепциях, если они ясно опреде­лены в терминах открыто сформулированных ценностных пред­посылок" (Myrdal G., 1970, р. 55—56; см. также Hutchison T.W., 1964, р. 44—45, 48—49, 69п, 109, 115п). Подобно большинству критиков Wertfreiheit, Мюрдаль почти все, не относящееся к статистике, определяет как "ценностные суждения" (р. 73—76), но при этом идет еще дальше, радикально отрицая, что в эко­номической теории вообще существуют какие-либо этически нейтральные, фактологические утверждения. С этим трудно со­гласиться. Ведь, если я могу утверждать, что коэффициент эла­стичности спроса на импортируемые автомобили в Велико-

4 См. изощренную критику Wertfreiheit Скопой Гордоном (Gordon S., 1977), который, как и Хейлбронер, заключает, что общественная наука безнадежно нагружена ценностями, но тем не менее ратует за объективность как критерий оценки научных достижений или, по крайней мере, как недостижимый идеал.

202

^Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

британии, например, в 1979 г., составил 1,3, и эта цифра либо верна, либо нет, независимо от моих или ваших желаний, я сделал по крайней мере одно утверждение из области позитив­ной экономической теории, объективность которого не зави­сит от объявления ценностей, которых я придерживаюсь.

Согласно Мюрдалю, невозможно отличить позитивную эко­номическую теорию от нормативной, и притворяться, что вы делаете это, означает лишь обманывать себя. Но так ли уж бес­полезно пытаться отделить эмпирическую проверку экономи­ческих гипотез, не связанную с нашими надеждами и желани­ями, хотя бы как идеал, к которому нужно стремиться, от вы­ражения одобрения или неодобрения определенных состояний мира? Можно согласиться, что не существует абсолютно четко­го различия между позитивной и нормативной экономической теорией, точно так же как не существует абсолютно четкого различия между целями и средствами; но если мы заявляем о вездесущности и неизбежности ценностных суждений, вместо того, чтобы точно указывать, как и на каком этапе они вторга­ются в экономическое рассуждение, мы, очевидно, рассчиты­ваем прийти к такому релятивизму, при котором мнения по любым экономическим вопросам будут являться просто делом личных пристрастий5. Время полезного разграничения позитив­ного и нормативного, вынуждающего экономистов излагать свои ценностные суждения в явном виде, еще не прошло. "Различие между нормативным и позитивным, — как верно заметил Хат-чисон, — должно выдерживаться настолько, насколько это воз­можно — иногда даже в ущерб убедительности" (Hutchison T.W., 1964, р. 191). Такова еще одна попперовская норма, которую мы можем включить в наш список (см. выше, главу 1).

Краткий исторический очерк

Теперь мы расчистили дорогу, ведущую к самой сердцевине проблемы: каким образом некоторые э™нода^еп*™^" ния например, знаменитые предельные равенства Парето-оп-ти"появляются почти в одном и том же ™™^-но и в позитивной и в нормативной экономических теориях?

~ ^.Lesno^^Tp. 15б-158).УХатчисона(Н^Ы5опТЖ, 1964,ch. 2) по этому вопросу сказано практически все, что можно.

203

Глава 5

Краткий очерк истории разграничения позитивной и нор­мативной экономических теорий поможет подготовиться к ана­лизу этого вопроса. Впервые такое разграничение появляется в работах Сениора и Милля-младшего в форме различия между политической экономией как "наукой" и как "искусством". Они поняли, что при переходе от науки к искусству на сцену неиз­бежно выходят вненаучные, этические предпосылки, а также отметили — для того, чтобы давать осмысленные советы по практическим проблемам, необходимы и неэкономические эле­менты, заимствованные из других общественных наук, а также ценностные суждения (Hutchison T.W., 1964, р. 29—31). Короче говоря, они придерживались вызывающего в наше время удив­ление взгляда, что экономист как таковой не может давать советов, даже если экономическая наука дополнена подобаю­щими ценностными суждениями, а Сениор в какой-то мо­мент своей жизни даже отрицал, что экономисты вообще долж­ны когда-либо давать советы (Bowley M., 1949, р. 49—55; Hutchison T.W., 1964, р. 32; O'Brien D.P., 1975, р. 55-56).

Керне пошел по стопам Сениора и Милля, но выражался, по своему обыкновению, еще более резко, чем они: "Экономи­ка как наука не теснее связана с нашей современной промыш­ленной системой, чем механика как наука с нашей современ­ной системой железных дорог" (Cairnes J.E., 1965, р. 38). В свою очередь, Джон Невилл Кейнс различал не только позитивную науку и нормативное искусство, как его предшественники, а (1) "позитивную науку", (2) "нормативную, или регулятивную, науку" и (3) "искусство", то есть систему правил для достиже­ния заданных целей: "Задача позитивной науки — установление закономерностей, нормативной — определение идеалов, а ис­кусства — формулировка рецептов" (Keynes J.N., 1955, р. 35). Представление о "нормативной науке" как связующем звене между "позитивной наукой" и "искусством" политической эко­номии, как мы увидим, подходит очень близко к устремлениям современной экономической теории благосостояния.

Однако трехзвенная классификация Невилла Кейнса не получила признания, и другие современные ему английские экономисты просто повторяли старое различие между пози­тивным и нормативным, ничего нового к нему не добавляя (Hutchison T.W., 1964, р. 32-41; Smyth R.L., 1962). Вместе с тем на европейском'континенте Вальрас и Парето проводили водораздел не между позитивной и нормативной экономичес-

204

^Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

кой теорией, а между чистой и прикладной экономической теорией (Hutchison T.W., 1964, р. 41—43); и если не для Валь-раса, то уж для Парето чистая экономическая теория включа­ла только позитивную экономическую теорию и исключала то, что Невилл Кейнс называл "нормативной, или регулятивной наукой" и "искусством"6. Парето в своей ставшей теперь зна­менитой формулировке условий оптимума утверждал, что со­вершенная конкуренция автоматически максимизировала бы коллективное счастье (collective ophelimity) (он не употреблял термин полезность в силу кардиналистских ассоциаций, кото­рые он вызывает) в том смысле, что никакое перераспределе­ние ресурсов не смогло бы улучшить положение одних аген­тов, не ухудшив одновременно положения других агентов. Он считал это утверждением, относящимся к чистой экономичес­кой теории, совершенно независимым от любых этических ценностных суждений. Действительно, то, что мы сейчас на­зываем оптимумом по Парето, для него было просто определе­нием максимального коллективного счастья; но само коллек­тивное счастье было лишь одной из составных частей более общего общественного счастья, относившегося к компетенции социологии, и Парето всегда настаивал, что чистая экономи­ческая теория сама по себе не может решать практических про­блем (Tarascio V.J., 1966, р. 8).

Для ситуаций, отличных от конкурентного равновесия, Парето не давал никаких указаний на изменения, которые могли бы привести к росту или падению коллективного счастья. В 1930-е годы Джон Хикс и затем Николас Калдор сформули­ровали компенсационный критерий, определив улучшение в эко­номическом благосостоянии как любое изменение, которое могло бы улучшить чье-то положение с его собственной точки зрения, не ухудшив положения остальных. Рекомендовать, что из подобного потенциального Парето-улучшения (ППУ) нуж­но выплачивать компенсацию жертвам экономических измене­ний, означало, конечно, делать ценностное суждение, но ни­какого ценностного суждения не делалось, если экономист просто квалифицировал данное изменение как ППУ. На этом

'Таоашо (Tarascio V.J., 1966, р. 46-50, 127-136) утверждает, что Паре-то, какТГбер ратовал не за строгое разделение чистых и ^адных ис­следований, а лишь за субъективное сведение к минимуму нормативных суж дений в общественных науках. Но я понимаю Парето иначе.

205

Глава 5

слабом основании, то есть на тонком различии между возмож­ным и желательным улучшением, была воздвигнута "новая", свободная от ценностей экономическая теория благосостояния, получившая мощную поддержку со стороны тезиса Роббинса, согласно которому худшим из ценностных суждений является кардинальное сравнение полезностей разных людей7.

Оптимум по Парето, как и набор равновесных цен, обус­ловленный действием совершенной конкуренции, определен только по отношению к заданному начальному распределению ресурсов между членами общества, и то, что верно в отноше­нии оптимума по Парето, верно и в отношении ППУ. Это ог­раничение иногда выражают, говоря, что правило Парето пред­ставляет только частичную иерархию состояний экономики и не содержит критерия для выбора из бесконечности потенци­альных распределений первоначальной наделенности ресурса­ми. Аналогично, новая, свободная от ценностей экономичес­кая теория благосостояния взяла существующее распределение услуг факторов производства как заданное, не делая тем са­мым никаких ценностных суждений до тех пор, пока она не рекомендует определенных компенсационных платежей. Именно Бергсон в своей статье 1938 г. о функции общественного благосо­стояния, которую сделал более широко известной Самуэльсон в своих "Основаниях", первым высказал идею, что общество, выражая свою волю через политических представителей, на самом деле сравнивает полезности разных индивидов; эти срав­нения как бы записаны в функции общественного благососто­яния, агрегирующей предпочтения индивидов в общественном ранжировании состояний экономики. Заполучив эту функцию, экономист мог бы оценить, является ли заданное изменение в политике ППУ, после чего, снова обратившись к функции общественного благосостояния, определить, нужно ли делать компенсационные платежи. Теперь уже было трудно удержать­ся от вывода, что экономическая теория благосостояния носит откровенно нормативный характер и не стыдится этого, — дан­ный вывод и можно назвать доминирующей ортодоксальной позицией (cM.Hennipman P., 1976, р. 40—41).

Однако всегда находились и такие ученые, которые, воз­вращаясь к самому Парето, рассматривали его экономическую

7 Краткий обзор новой экономической теории благосостояния см.: Blaug M. (1980, р. 585—608, 611—613) и приведенные там ссылки.

206

Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

теорию благосостояния как ветвь позитивной экономической теории, столь же нейтральную и объективную, как и любая другая. Этот аргумент заслуживает внимательного рассмотрения.

Позитивная экономическая теория благосостояния Парето

Еретическую точку зрения, что паретова экономическая тео­рия благосостояния не зависит от ценностных суждений, ак­тивно защищал Арчибальд (Archibald G.C., 1959b). Его аргумен­тация проста: паретова экономическая теория благосостояния исследует эффективность альтернативных способов удовлетво­рения заданных потребностей в свете выбора, который сами индивиды делают в собственных интересах; таким образом, для действия теорем Парето не требуется никакой оценки этих по­требностей (р. 320—321). Структура предпочтений индивида иден­тична структуре его благосостояния, и сказать, что его благосо­стояние выше в состоянии Б, чем в состоянии А, означает ут­верждать, что если бы он был свободен в выборе, то предпочел бы Б. Паретова экономическая теория благосостояния просто задается вопросом: при каких условиях это предпочтение инди­видом состояния Б состоянию А реализуется без сокращения чьего-либо еще выбора или, иными словами, при каких усло­виях реализуется ППУ? Ценностные суждения выходят на сце­ну только когда мы вступаем в область предписаний (p. 327)8. Если мы не делаем предписаний, наши аргументы нигде не полагаются на одобрение или неодобрение и, следовательно, подвержены эмпирическому опровержению, как и любые дру­гие утверждения позитивной экономической теории. Даже "из­вестное утверждение Парето о том, что если рынок совершен­ной конкуренции находится в равновесии, то не существует такого изменения, которое позволило бы расширить выбор любого потребителя (или потребителей), не сократив при этом

s Арчибальд тем самым избегает ошибки, которую сделал Харрод, разви­вая аналогичный аргумент: "Если индивид предпочитает товар или услугу X товару или услуге Y, с экономической точки зрения будет предпочтительнее, если он их получит... Экономический оптимум тем самым является и наиболее предпочтительным... При оценке институтов, видов деятельности и выдаче рекомендаций экономист держит в голове этот критерий, который представ­ляет собой его стандарт хорошего и плохого"(Нагго<1 R.F., 1950, р. 389—390).

207

Глава 5

выбора по крайней мере одного другого потребителя", эмпири­чески опровержимо при условии, что оно как минимум выра­жено в терминах опровержимой теории спроса (р. 325).

Арчибальд подводит итоги следующим образом: "Теоремы экономической теории благосостояния являются теоремами позитивной экономической теории; они касаются отношения между заданными целями и доступными средствами... В эконо­мической теории существует единственная дихотомия — меж­ду позитивными исследованиями того, как что-либо может быть сделано, и нормативными рекомендациями, что это должно быть сделано" (р. 320—321).

Хеннипмен — еще один автор, следующий технической, объективной интерпретации оптимума по Парето — пишет: "Утверждения вроде того, что при определенных предпосыл­ках совершенная конкуренция является достаточным услови­ем Парето-оптимальности и что монополия, тарифы и внеш­ние эффекты приводят к потерям в общественном благососто­янии, являются позитивными утверждениями, которые верны или неверны независимо от этических или идеологических убеждений" (Hennipman Р., 1976, р. 47). Парето-оптималь-ность покоится на трех фундаментальных постулатах: (1) суве­ренитет потребителя — только самостоятельно выбранные пред­почтения считаются индивидуальными предпочтениями или измерителями индивидуального благосостояния (или, говоря популярным языком, — только индивид является лучшим су­дьей своего собственного благосостояния); (2) отсутствие па­тернализма — общественное благосостояние включает благо­состояние каждого отдельного члена общества (кроме детей и "лунатиков") и ничье более; и (3) единодушие — только еди­ногласно одобренные перераспределения ресурсов считаются улучшениями общественного благосостояния. На основе этих трех постулатов можно показать действие того, что Самуэль-сон эффектно назвал теоремой о "невидимой руке", которая подразумевает эквивалентность равновесия в совершенно кон­курентной экономике условиям оптимума по Парето.

Хеннипмен соглашается, что три постулата паретовой теории обычно считаются ценностными суждениями, откуда следует, что Парето-оптимальность — понятие нормативное (р. 51). Но, как и Арчибальд, он утверждает, что первый постулат может быть понят в позитивном смысле — если индивидуальные пред­почтения рассматриваются как заданные и мы не считаем, буд-

Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

то каждый человек лучше всех остальных может судить о том, что для него хорошо. Аналогично, второй постулат можно про­читать как отрицание существования независимых интересов у самого сообщества (таких, как интересы "государства"), а это — вопрос факта, а не наших предпочтений: «когда предметом ис­следования является экономическое благосостояние членов об­щества, принцип "каждый индивид имеет значение" — ариф­метический трюизм» (р. 53). Наконец, третий постулат, который Хеннипмен не обсуждает, — это просто переопределение Паре-то-оптимальности в рамках того же значения, которое придавал данной концепции сам Парето, и, следовательно, он не содер­жит ничего, что не входило бы в первые два постулата.

Для Хеннипмена, как и для Арчибальда, основной целью нормативной экономической теории являются рекомендации по проведению экономической политики, и в этом контексте вклад концепции Парето-оптимальности представляется в луч­шем случае скромным: она дает лишь частичное ранжирование альтернативных состояний общества; она статична и игнори­рует благосостояние будущих поколений в той мере, в какой последнее не учитывается индивидами текущего поколения; она игнорирует все коллективные цели, не являющиеся неко­торой суммой индивидуальных целей. Тем не менее паретова теория, настаивает Хеннипмен, также играет роль в позитив­ной экономической теории, описывая последствия экономи­ческого поведения. Таким образом, утверждение, что монополь­ная власть, тарифы и внешние эффекты вызывают потери в общественном благосостоянии, говорит он, не надо толковать как рекомендацию принять меры для их устранения; короче говоря, показать существование ППУ — одно, а призывать сде­лать что-то по этому поводу — совсем другое дело (р. 54—55).

Для того чтобы вывернуть объективную интерпретацию Парето-оптимальности наизнанку, достаточно ввести ценност­ное суждение, что было бы желательно устранить "неэффек­тивность", которую подразумевает существование ППУ. "В этом крохотном изменении, — замечает Хеннипмен, — и коренятся все разногласия" (р. 58) — данное замечание следует подчерк­нуть. Резюмируя его рассуждения, можно сказать: если мы бу­дем придерживаться чисто нейтральной интерпретации Паре­то-оптимальности, окажется, что критерий Парето не дает пред­писаний относительно экономической политики; он только утверждает, что когда конкретные экономические условия пре-

208

209

Глава 5

доставляют возможность ППУ, существуют товары и услуги, которые можно распределить так, что кому-то станет лучше без того, чтобы кому-либо стало хуже — в этом случае бесплат­ных завтраков не существует; но он отрицает, что такое рас­пределение излишков желательно, и в случаях, когда чье-то положение в результате ухудшается, он не может рекомендо­вать выплату компенсации пострадавшим.

Теорема о "невидимой руке"

Что мы можем извлечь из этого не совсем убедительного аргумента, согласно которому концепции Парето-оптималь­ности, столь явно пронизанной ценностными суждениями, можно тем не менее дать абсолютно объективную, свободную от ценностной окраски интерпретацию? С чисто логических позиций аргументы Арчибальда—Хеннипмена безупречны: рас­сматривать индивидуальные предпочтения заданными и счи­тать общественный выбор состоящим исключительно из ин­дивидуальных выборов — это методологические, а не ценност­ные суждения. Но даже в этом случае заставлять детей ходить в школу, нравится им это или нет, ставить вне закона торговлю наркотиками, но разрешать торговлю алкоголем и запрещать торговлю человеческими органами означает нарушать суве­ренитет потребителя целым рядом ценностных суждений. Ана­логичным образом, настаивать на защите тропических лесов Бразилии от посягательств лесопромышленников и потреби­телей означает выносить еще одно ценностное суждение, что требует уточнения запрета на патернализм, содержащегося в критерии Парето. Даже отвлекаясь от этих доводов и принимая тезис Арчибальда—Хеннипмена в полном объеме, потребует­ся просто сверхчеловеческая беспристрастность, чтобы не со­скользнуть к "простому" предположению, что любое устране­ние ППУ желательно, особенно если мы пойдем дальше, чем сам Парето, и откажемся от третьего постулата о единоду­шии, тем самым разрешая выплаты компенсаций жертвам эко­номических изменений. Экономическая теория благосостояния в конце концов является той ветвью экономической теории, которая имеет касательство к этическим критериям, по кото­рым мы решаем, что одно экономическое состояние мира бо­лее желательно, чем другое, и говорить о позитивной эконо-

210

_ Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

мической теории благосостояния означает буквально говорить языком парадоксов. Ни один аргумент не должен отвергаться просто на том основании, что он нарушает лингвистические конвенции, но стремление работать с двумя интерпретациями Парето-оптимальности, одна из которых свободна от ценнос­тей и всецело относится к позитивной экономической тео­рии, а другая пропитана ценностями и является частью нор­мативной экономической теории, действительно напоминает попытки "подковать блоху".

В основе аргументации лежит смысл теоремы о "невидимой руке". Действительно верно, что рыночный механизм позволяет индивидам лучше всех судить о своих собственных интересах, на самом деле побуждает их действовать независимо от других ("от­сутствие туизма"*, как говорил Уикстид), приводит к коллек­тивному результату, в котором аргументами функции обществен­ного благосостояния являются только индивидуальные предпоч­тения, и реализует функциональное и личное распределение доходов, не обязательно соответствующее этическим представ­лениям о справедливом распределении. Нужно добавить лишь подходящую технологию производства (исключающую возрас­тающую отдачу от масштаба) и некоторые условия относитель­но информации и трансакционных издержек (устранение воз­можных внешних эффектов и "общественных благ"), чтобы прий­ти к совершенно конкурентному равновесию, являющемуся оптимальным по Парето. В этом состоит теорема о "невидимой руке", и при ее формулировке или доказательстве, похоже, ис­пользуется лишь чисто объективный результат рыночных про­цессов. Таким образом, теорема о "невидимой руке", видимо, относится к позитивной экономической теории, и в этом слу­чае Арчибальд и Хеннипмен без труда выигрывают спор.

Если теорема о "невидимой руке" относится к позитивной экономической теории, она эмпирически опровержима, пото­му что позитивная экономическая теория является той частью экономической теории, в которой сосредоточены все ее опро­вержимые гипотезы. Но теорема о "невидимой руке" неопро­вержима. Арчибальд, как мы видели, утверждает обратное, хотя и с гениальной оговоркой, что это справедливо лишь в терми­нах "опровержимой теории спроса", подразумевая под этим

* Туизм - от латинского слова ш - ты, означает следование интересам своего партнера по сделке. — Прим. ред.

211

Глава 5

теорию, которая может исключить существование кривых спроса с положительным наклоном. Но, как мы еще покажем (см. ниже, главу 6), традиционная теория спроса с тем же успехом предска­зывает кривые спроса с положительным наклоном, как и кри­вые с отрицательным наклоном. Таким образом, мы не можем исключить возможность того, что в совершенно конкурентном равновесии хотя бы один потребитель будет иметь положитель­но наклоненную кривую спроса на хотя бы один товар Гиффе-на, вследствие чего будет существовать ППУ: снижение цены товара Гиффена расширяет возможности выбора потребителя, и поскольку теперь он покупает меньше этого товара Гиффе­на, это высвобождает ресурсы, которые скорее расширят, не­жели сократят множество выборов, доступных другим потре­бителям нормальных благ. Следовательно, существует реалло-кация ресурсов, которая может улучшить положение по крайней мере одного человека, не ухудшив положения других, что про­тиворечит теореме о "невидимой руке". Поскольку теорема о "невидимой руке" неопровержима, она относится не к пози­тивной, а к нормативной экономической теории.

Концепцию Парето-оптимальности и связанную с ней кон­цепцию ППУ не следует путать с теоремами позитивной эко­номической теории. И если это означает, что экономистам нуж­но расстаться с представлением о существовании чисто техни­ческих, свободных от ценностей аргументов, доказывающих эффективность определенных экономических изменений, а так­же то, что сами понятия "эффективности" и "неэффективнос­ти" относятся к нормативной, а не к позитивной экономичес­кой теории, — тем лучше: невероятная путаница как раз и возникла в результате претензии экономистов "научно" выс­казываться по вопросам "эффективности", не связывая себя никакими ценностными суждениями.

Диктатура паретовой экономической теории благосостояния

Твердо приписав паретову экономическую теорию благосос­тояния к нормативной экономической теории, я не могу усто­ять перед соблазном сделать несколько комментариев по поводу более любопытных черт современной экономической теории благосостояния, хотя это и будет, строго говоря, отступлением

212

^Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

от нашей основной темы. Три постулата паретовой экономичес­кой теории благосостояния (суверенитет потребителя, отсутствие патернализма и единодушие) часто считаются вполне безобид­ными, поскольку с ними, мол, соглашаются все или почти все. Убеждение, что практически все соглашаются с паретовыми постулатами, иногда понимают так, что экономическая теория благосостояния Парето свободна от ценностей. И здесь мы стал­киваемся еще с одним вздорным пониманием ценностных суж­дений — как вызывающих разногласия этических предписаний. Не будем тратить время на критику данного определения, тем более, что паретовы постулаты вовсе не пользуются об­щим признанием. Отнюдь не все готовы рассматривать ППУ как однозначно желательное. Причем это относится не только к представителям левой части политического спектра, которые, очевидно, не согласны с постулатом (1) об индивидуальном благосостоянии и отчасти с постулатом (2) об общественном благосостоянии. Даже классические либералы недавно восста­вали против, как они говорят, "диктатуры паретовой эконо­мической теории благосостояния", допускающей широко­масштабное государственное вмешательство для достижения оптимума по Парето, которое устранило бы дефекты "неви­димой руки" с помощью очень "заметной руки" правитель­ства. Либералы, утверждают Роули и Пикок (Rowley С.К. and Peacock A.T., 1975), признают необходимость соблюдения балан­са между свободой и индивидуализмом; они готовы терпеть ущемление индивидуальной свободы при условии, что это обес­печит большую свободу остальным; либерализм в основном оза­бочен поддержанием и расширением "отрицательной свободы" в смысле отрицания принуждения одними индивидами других, и это может вступать в конфликт с суверенитетом потребителя, то есть с паретовым постулатом (1). В любом случае, ценност­ные предпосылки, лежащие в основе философии классическо­го либерализма, не могут быть сведены к трем постулатам эко­номической теории благосостояния Парето. Не углубляясь в даль­нейшее рассмотрение аргументов Роули и Пикока, можно сказать: из них явно следует, что по поводу паретианских цен­ностных суждений существует гораздо меньше согласия, чем привыкли думать экономисты. Фактически экономисты — не большие мастера оценивать чужие ценности: в той степени, в которой они намеренно отказались от Wertungsdiskussionen, они в значительной мере закрыли для себя анализ ценностных суж-

213

Глава 5

дений как плодотворное поле для исследований. И абсурдный тезис о том, что не вызывающие споров ценностные суждения не являются таковыми вообще, не меняет дела.

Экономист в роли технократа

Даже те, кто отвергает представление о паретовой эконо­мической теории благосостояния как части позитивной эконо­мической теории, могут тем не менее верить, что экономист как таковой в состоянии сказать много дельного по вопросам публичной политики и без привлечения ценностных суждений. Аргументы обычно строятся в терминах целей и средств, инст­рументов и задач, что немедленно заставляет нас вспомнить данное Роббинсом знаменитое определение экономической те­ории как науки, изучающей распределение ограниченных средств между заданными, но конкурирующими между собой целями. Пусть правительства сами определяют свою "целевую функцию", заданную в терминах многочисленных целей эко­номической деятельности; задачей экономистов является очер­тить "функцию возможностей", издержки и выгоды альтерна­тивных распределений ограниченных средств. Если разделение между целями и средствами является жестким, экономические советы правительствам являются, или, скорее, могут быть, свободны от ценностей9. Так выглядит заимствованная из учеб­ников идея о роли экономиста как советника-технократа.

С одной стороны, мы здесь опять сталкиваемся все с той же дихотомией между тем, "что есть", и тем, "что должно быть", между фактами и ценностями, между позитивным и норматив­ным, и это вызывает те же затруднения, которые вытекают из перечисленных различий. Точно так же, как мы ранее отстаива­ли необходимость четкого разграничения между позитивной и нормативной экономической теорией как вносящую ясность по­лезную методологическую конвенцию, мы могли бы одобрить и

'Достаточно единственной ссылки на эти традиционные рассуждения. Ланге, указав, что необходимо достичь межличностного согласия по поводу целей экономической политики, продолжает рассуждение следующим образом: «Как только цели определены и сделаны определенные предпосылки об эмпиричес­ких условиях, правила "идеального" использования ресурсов выводятся с по­мощью правил логики и обосновываются согласно правилам верификации. Эта процедура является межличностно объективной» (Lange О., 1967, р. 8).

214

_ Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

содержащийся в учебниках образ экономического советника правительств, тщательно прячущего от посторонних глаз свои ценностные суждения как идеал, к которому нужно стремиться, но не описание того, что имеет место на самом деле. Именно это имел в виду Роббинс, когда предупреждал коллег о том, что экономисты как таковые не имеют права рекомендовать то или иное направление государственной политики.

С другой стороны, здесь возникают проблемы, выходящие за рамки обычных затруднений, связанных с проведением гра­ницы между позитивным и нормативным. Согласно нашему представлению, экономист указывает набор возможных аль­тернатив, а затем человек, принимающий решение, выбирает луч­шую альтернативу из этого набора в свете своей функции пред­почтений. Однако, к сожалению, политики обычно обращают­ся к экономистам не только для того, чтобы прояснить функцию возможностей, но и за советами в отношении функции пред­почтений. Человек, принимающий решение, ждет рекоменда­ций как в области средств, так и в области целей. Но каким образом экономист может выяснить функцию предпочтений лица, принимающего решение, не навязывая ему свою соб­ственную? Попытка спросить его самого будет встречена с не­доумением: если лицо, принимающее решение, — политик, он прежде всего занят максимизацией электоральной поддерж­ки, а этого легче всего достичь, формулируя цели по возмож­ности туманно, а не открывая их. Точно так же экономист не может выявить функцию предпочтений политика, изучая его прошлое поведение: политик может проявлять непоследователь­ность в выборе; со временем он может изменить свою функ­цию предпочтений, обучаясь на опыте; кроме того, меняются сами обстоятельства, и это еще больше затрудняет дело. Более того, представление о единственном человеке, принимающем решение, в любом случае является удобной фикцией: обычно решения в публичной политике принимаются коллективно, и члены команды вполне могут расходиться во мнениях по пово­ду целей, которые необходимо преследовать; поэтому следую­щие друг за другом политические меры могут выражать кон­фликтующие цели, в зависимости от того, какой член коман­ды имеет превосходство в данный момент. Но если экономист не может выявить функцию предпочтений, лежащую в основе политических решений, он не может ни оценивать прошлые решения, ни улучшать будущие.

215

Глава 5

Дальнейшие размышления в этом направлении заставляют предположить, что с пуристским взглядом, проводящим жест­кую границу между целями и средствами публичной политики а 1а Роббинс, и в самом деле что-то не так. Согласно этому взгляду, лица, принимающие решения, вначале определяют свои цели, а затем ищут меры, с помощью которых эти цели могут быть достигнуты. На самом же деле, любой принимаю­щий решения человек начинает с той политики, которая уже проводится, и постепенно определяет свои цели в свете при­обретаемого опыта. Иными словами, люди, принимающие ре­шения, не пытаются получить, что хотят; они скорее учатся хотеть, оценивая то, что получают. Цели и средства неразрыв­но связаны, и оценивая прошлые решения или давая техни­ческие советы по поводу решений будущих, мы тщетно ищем функцию общественных предпочтений там, где ее нет.

Этот взгляд на принятие решений, так отличающийся от классического, изложенного в учебниках, в последнее время активно отстаивали некоторые экономисты и политологи. В ка­честве примера приведем работу Брэйбрука и Линдблума "Стра­тегия решения", имеющую поясняющий подзаголовок — "Оцен­ка политики как социальный процесс" (Braybrooke D. and Lindblom C.E., 1963)10. Брэйбрук и Линдблум отвергают любые всеобъемлющие подходы к анализу принятия решений, содер­жащие попытку описать глобальные правила принятия опти­мальных решений. Вместо этого они отстаивают, по их выра­жению, частичный (disjointed) инкрементализм: частичный, по­тому что решения принимаются не одним махом, а по частям, и инкрементализм, поскольку рассматривается только ограни­ченный ряд политических мер, лишь незначительно отличаю­щихся от существующих; частичный инкрементализм не про­сто приспосабливает средства к достижению целей, но иссле­дует цели в процессе применения средств, фактически выбирая средства и цели одновременно.

Совершенно ясно, что Брэйбрук и Линдблум придерживаются гораздо более реалистичного взгляда на роль экономических реко­мендаций для тех, кто принимает решения. Очевидно, прини-

10 См. также: Wildavsky A. (1964, особ. ch. 5); Churchman C.W. (1968, p. 11—12) и Dror Y. (1968, 1971). Последняя работа содержит критику Брэй­брука и Линдблума, впрочем, не вполне убедительную. Линдблум с тех пор развил свою аргументацию дальше (см. Lindblom C.E., 1965, 1968).

216

Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

маемые решения, особенно на государственном уровне, никог­да не достигают и даже не приближаются к оптимальным, хотя бы потому что время, необходимое для сбора информации, ко­торая нужна для "точной настройки", всегда является ограни­ченным ресурсом. Однако нельзя ли нам сохранить вычитанный в учебниках образ свободных от ценностей, технических эконо­мических советов правительствам как идеальный тип, призна­вая и даже подчеркивая, что в реальном мире экономические советы никогда не будут близки к этому идеалу? Оказывается нет, нельзя, поскольку здесь мы имеем дело с таким идеальным типом, приблизиться к которому, если Брэйбрук и Линдблум правы, в реальности невозможно ни при каких условиях, и зна­чит, сама эта модель консультационной деятельности способ­ствует систематическому самообману среди экономистов. Мы уже наблюдали такой тип самообмана, когда столкнулись с мнением, что существует перспективное поле позитивной паретовой эко­номической теории благосостояния, которое либо полностью свободно от ценностных суждений, либо покоится на безопас­ных ценностных суждениях, как будто бы признаваемых всеми. Экономические консультации должны в конечном счете ос­новываться на опровержимых гипотезах позитивной экономи­ческой теории, на демонстрации того, что эмпирические связи между экономическими переменными устроены так, а не ина­че". Как только экономисты выходят за границы таких демонст­раций, они вступают в совершенно иной мир нормативной эко­номической теории, где их навыки в большинстве своем оказы­ваются недостаточно развитыми в силу давней традиции современной экономической теории отрицать как ценностные

"Так, Лоу (Lowe A., 1977) долго доказывает, что позитивная экономи­ческая теория теперь потеряла все свои прогностические способности, кото­рые у нее когда-то были, поскольку современная индустриальная система слишком нестабильна для того, чтобы ее поведение можно было точно пред­сказать. Он предлагает метод "инструментального прогнозирования" как ос­нову для новой политической экономической теории (political economics), в которой определенные макроэкономические цели сначала определяются по­литиками, а затем экономисты изучают стимулы для частных лиц, необходи­мые для продвижения экономической системы по пути, который приведет к этим целям. Но он не объясняет, каким образом экономический советник, лишенный позитивной экономической теории, может пролить свет на связь между частными стимулами и индивидуальными действиями. Большое число критических замечаний по поводу предложений Лоу можно найти у Хейлбро-нера (Heilbroner R.L., 1969).

217

Глава 5

аспекты экономических убеждений, так и реалии принятия по­литических мер. Границы позитивной экономической теории уже, а нормативной — шире, чем часто заявляют экономисты.

Искажения при оценке фактов

Все научные гипотезы обладают философским, социальным и даже политическим подтекстом, который может влиять на мнение ученых при оценке ими фактов, говорящих за или про­тив конкретной гипотезы (достаточно вспомнить о реакции научного сообщества на теорию естественного отбора Дарвина и теорию относительности Эйнштейна). Идеологические иска­жения и всевозможная апологетика присущи всякой научной работе. Единственным средством против этого является пуб­личная критика со стороны других ученых, опирающаяся на разделяемые всеми профессиональные стандарты данной дис­циплины. Так что в этом плане нет разницы между экономи­ческой и любой другой наукой.

Однако существуют специфические искажения, к которым склонны только экономисты и которые не имеют аналогов в естественных науках. Мощным источником этих специфических искажений является близость некоторых утверждений из об­ласти позитивной экономической теории и аналогичных по виду утверждений из области нормативной экономической тео­рии. Как заметил однажды Самуэльсон: "По крайней мере со времен физиократов и Адама Смита большинство экономистов не покидало чувство, что в некотором смысле совершенная конкуренция представляет собой оптимальную ситуацию" (Samuelson P.A., 1948, р. 203). Современная теорема о "неви­димой руке" дает этому чувству строгое обоснование: при не­которых условиях любое долгосрочное равновесие совершен­ной конкуренции приводит к Парето-оптимальной аллокации ресурсов, и любая Парето-оптимальная аллокация ресурсов достижима через долгосрочное равновесие совершенной кон­куренции. Конечно, мы опускаем вопрос о справедливости пер­воначального распределения ресурсов в ситуации конкурент­ного равновесия, как, впрочем, и многое другое. Тем не менее каждый экономист сердцем чувствует, что теорема о "невиди­мой руке" — это не просто абстрактное доказательство, обла­дающее гипотетической значимостью в стратосфере идей. Ка-

218

^Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

ким-то образом она кажется релевантной по отношению и к социализму, и к капитализму, близко подходя к универсаль­ному обоснованию механизма цен в качестве распределитель­ного механизма буквально в любой экономике. В конце кон­цов, если экономическая теория занимается не этим, то ка­кой смысл ей вообще уделять внимание?

Поэтому неудивительно, что экономисты упираются рука­ми и ногами, когда встречаются с эмпирическим опроверже­нием какого-либо утверждения в позитивной экономической теории, опирающегося, в частности, на предпосылку совер­шенной конкуренции. Дело в том, что под угрозой в данном случае оказывается не какое-то конкретное утверждение, а вся концепция экономической "эффективности", оправдывающая существование самой экономической науки. В этом свете не вы­зывают удивления ни интеллектуальное упорство перед лицом эмпирических опровержений, ни сложившаяся в истории эко­номической мысли и поныне существующая тенденция защи­щать опровергнутые теории с помощью иммунизирующих стра­тагем ad hoc (см. выше, главу 1).

Хейлбронер, как мы видели, обвинял экономистов в недо­статочной беспристрастности при оценке фактов. Но какой уче­ный хоть когда-нибудь бывал так уж беспристрастен? Неверно, что изучение вселенной не вызывает эмоций, в то время как изучение общества неизбежно вызывает их. Религия является старейшим и глубочайшим источником идеологических преду­беждений, и наука продвигается вперед, отбрасывая предлагае­мые ей ответы. Кроме того, когда представители естественных наук выражают свое мнение по таким политическим вопросам, как войны с применением биологического оружия, глобальное потепление, ядерная энергетика, стерилизация, вивисекция и т.п., они не меньше представителей других наук склонны смешивать факты и ценности и неверно представлять факты. В этом смысле экономическая теория и физика не слишком различаются.

Ограничения экономической теории как эмпирической науки проистекают из других источников. Они коренятся в том, что теоремы экономической теории благосостояния постоян­но перетекают из нормативной экономической теории в об­ласть оценки фактов позитивной экономической теорией. Эко­номисты имеют склонность разделяться на "плановиков" и "рыночников" и рассматривать факты, говорящие за или про­тив конкретных экономических гипотез, в свете этих двух по-

219

Глава 5

лярных позиций (Hutchison T.W., 1964, р. 63, 73—82)12. Истин­ное положение дел почти противоположно тому, как его пред­ставлял Фридмен, отважно утверждавший, что «расхождение прогнозов о степени распространенности так называемой "эко­номии на масштабе" в значительной степени объясняет рас­хождение взглядов по вопросу о желательности или необходи­мости детального государственного регулирования отрасли и даже по вопросу о сравнительных преимуществах социализма над частными предприятиями» (Friedman M., 1953, р. 6).

Существовал ли когда-нибудь на свете такой экономист, который поверил в социализм или капитализм в силу убеди­тельных эмпирических свидетельств об экономии на масшта­бе? Очевидно, что отнюдь не экономические аргументы дела­ют экономистов "плановиками" или "рыночниками". Мы мо­жем облазить все закоулки общепринятой экономической доктрины, но не найдем ни хорошо сформулированной кри­тики, ни обоснования необходимости частной собственности на средства производства. Существуют экономические аргументы в пользу частной собственности, связанные с присущей режи­му атомистической конкуренции тенденцией к развитию тех­ники, но они уравновешиваются столь же свойственной ему тенденцией к повторяющимся спадам, уж не говоря о нера­венстве в распределении доходов. Между тем фундаментальная связь между экономической и политической свободой обсуж­дается довольно редко: возможно, экономистам, относящимся к основному течению, трудно признать, что реально за их пред­почтением частной собственности в экономике лежат опреде­ленные рассуждения из области политической теории13. Джоан

12 Как метко заметил Крупп: "Степень обоснованности общей теории тесно связана с ценностными суждениями, отражающими, помимо проче­ го, набор ее системообразующих гипотез. Поэтому ясно, что защитники теорий конкурентного ценообразования будут одновременно защищать су­ ществование убывающей отдачи от масштаба, низкий уровень экономичес­ кой концентрации, объяснение инфляции спросом, высокую долю потреб­ ления в доходе, эффективность воздействия монетарной политики на пол­ ную занятость, незначимость внешних эффектов и доминирование в экономической системе принципа субституции, а не дополнения" (Krapp S.R., 1966, р. 51).

13 Впрочем, это представляет трудность не для всех — см., например: Hayek FA (1960), Friedman М. (1962) и Machlup F. (1978, p. 126). А Липси (Lipsey R.G., 1989, p. 390) вообще откровенно обсуждает политическую при­ влекательность теоремы о "невидимой руке".

220

Различие между позитивной и нормативной экономической теорией

Робинсон "попадает в яблочко" в следующем замечательном по лаконичности пассаже:

«Мы можем защищать нашу экономическую систему на том ос­новании, что, будучи залатанной кейнсианскими поправками, она является "наилучшей из всех имеющихся". Или на том основании, что она не так плоха, а перемены оказались бы весьма болезненными. Короче, наша система — лучшая из тех, что есть. Или можно занять жесткую позицию, которую Шумпетер вывел из работ Маркса. Сис­тема жестока, несправедлива, нестабильна, но она производит товары, и, черт побери, именно те, которые вам нужны. Или, признавая ее недостатки, можно защищать систему на политических основаниях — наша демократия, как мы ее знаем, не могла бы сложиться ни при какой другой системе и не может выжить без нее. Единственное, чего мы сейчас не можем, так это защищать систему в неоклассическом стиле — как деликатный саморегулирующийся механизм, который нужно лишь предоставить самому себе, чтобы достичь наибольшего удовлетворения для каждого» (Robinson J., 1962, р. 138—139).

Я полагаю, что, если не цепляться к словам, четыре способа защиты, перечисленные Робинсон, исчерпывают кредо защит­ников капитализма и что третий из них перевешивает все ос­тальные для тех, кто "защищает нашу экономическую систему".

Даже среди большинства экономистов, верящих в капита­лизм — различного рода "рыночников", существуют глубокие разногласия по поводу степени, в которой неравенство доходов в нашем обществе можно устранить обычными мерами эконо­мической политики. Например, Сэмюэл Бриттен в своем обзо­ре мнений экономистов, представляющих академические, де­ловые и окологосударственные круги Великобритании, сравни­вая их с позицией политиков и журналистов, показал, что экономисты как сообщество имеют специфические взгляды на государственную политику, выделяющие их в любой публич­ной дискуссии: они высоко ценят функции механизма цен как метода аллокации ресурсов в соответствии с относительными степенями их редкости и выявленными предпочтениями потре­бителей, что нехарактерно для неэкономистов. Тем не менее готовность каждого отдельного экономиста примкнуть к лагерю "либеральных экономических ортодоксов" часто зависела от того, "был ли он готов рассматривать вопросы аллокации ресурсов сами по себе, в убеждении, что любой значительный нежела­тельный эффект в области распределения доходов может быть

221

Глава 5 ____

компенсирован (или более чем компенсирован) системами на­логообложения и социального страхования" (Brittan S., 1973, р. 23; см. также: Kearl J.R. et al., 1979; Frey B.S. et al., 1984 и Ricketts M. and Shoesmith E., 1990). Таким образом, существует не слишком много оснований для оптимистического тезиса Фридмена (Friedman M., 1953, р. 5), что все мы скорее расхо­димся по поводу прогнозируемых последствий государственной политики, чем по вопросам фундаментальных ценностей.

Ранее мы утверждали, что немногие люди придерживаются чистых ценностных суждений и что, несмотря на "гильотину Юма", царство того, "что есть", постоянно вторгается в цар­ство того, "что должно быть". Но теперь мы сказали, что ут­верждения о том, что есть, постоянно оцениваются в свете утверждений о том, что должно быть. И здесь нет парадокса. Взаимодействие фактов и ценностей как раз и является тем "топливом", которое питает научную работу в общественных науках ничуть не меньше, чем в естественных. Научный про­гресс происходит только тогда, когда мы стремимся максими­зировать роль фактов и минимизировать роль ценностей. Если мы хотим, чтобы экономическая теория прогрессировала, эко­номисты должны уделять абсолютный приоритет задаче гене­рирования и проверки опровержимых экономических теорий. По здравому размышлению можно сказать, что в деле искоре­нения политических и социальных предрассудков — искорене­ния более быстрого, чем предрассудки постоянно воспроизво­дятся в меняющихся обстоятельствах — мы можем положиться только на механизм проверки гипотез. "Меккой" для экономи­ческой теории является не биология, как думал Маршалл, или любая другая наука. Ее "Мекка" — сам научный метод.

Часть III

МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ

ОЦЕНКА НЕОКЛАССИЧЕСКОЙ

ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ

ПРОГРАММЫ

222

Глава 6

Теория потребительского выбора

Введение

Теперь мы готовы применить наши методологические по­знания на практике для оценки экономических теорий. При этом мы всегда должны начинать с изложения "проблемной ситуации" (выражение Поппера), решение которой, как пред­полагается, предоставит теория. Этим очевидным шагом слиш­ком часто пренебрегают. Далее, мы должны решить, что на самом деле предсказывает теория. Это также очевидный шаг, но, как мы увидим, ответить на данный вопрос не всегда лег­ко. Сделав это, мы должны попытаться оценить факты, с ко­торыми можно сопоставить предсказания теории, не забывая, однако, о природе "объяснения", лежащего в основе предска­заний. Дает ли нам теория причинный механизм, который си­стематически приводит нас от действий экономических аген­тов и функционирования экономических институтов к резуль­татам, предсказываемым теорией?

Ни один из этих вопросов нельзя обсуждать плодотвор­но, если мы располагаем только одной теорией. Научные тео­рии могут быть осмысленно оценены в сравнении с конкури­рующими гипотезами по той простой причине, что методо­логия не дает абсолютных стандартов, которым должны соответствовать любые теории: она дает лишь критерии, в соответствии с которыми теории могут быть классифициро­ваны как более или менее перспективные. Таким образом, оценка экономических теорий в основном представляет со­бой ответ на вопрос: какая из всех конкурирующих теорий наиболее приспособлена для выживания?

Далее мы разберем серию примеров, каждый из которых иллюстрирует один или несколько методологических уроков.

225

Глава 6

Теория потребительского выбора

Иногда урок заключается в том, что эмпирическое содержа­ние теории было оценено чрезмерно высоко или понято пол­ностью неправильно; иногда он состоит в демонстрации вес­ких причин, в силу которых следует сохранить теорию, не­смотря на тот факт, что она многократно опровергалась; а иногда просто в том, что даже ведущие экономисты с четко определенными методологическими взглядами тем не менее не любят следовать собственным предписаниям. Эти приме­ры выбраны не случайно: каждый из них представляет собой исследовательскую программу-сателлит в рамках большой программы-ядра, которую часто называют неоклассической экономической теорией, хотя назвать ее "основным течени­ем" или "ортодоксальной экономической теорией" было бы адекватнее. Это не означает, что мы будем во всех подробно­стях разбираться с каждым аспектом неоклассической иссле­довательской программы — для этого потребовалась бы целая серия книг. Все, что мы можем попытаться сделать здесь, — это предположить, в каком духе следовало бы дать подобную всеохватывающую оценку неоклассической экономической теории, проследить некоторые взаимосвязи между разными, но дополняющими друг друга ее подпрограммами и пока­зать, как каждая часть большой центральной программы опи­рается на другие части под прикрытием часто непроверен­ной предпосылки, что другие части являются в высокой сте­пени корроборированными.

На протяжении последующих глав, составляющих часть III книги, мы будем постоянно спрашивать себя: каково "твердое ядро" неоклассической исследовательской програм­мы, то есть что делает анализ, скажем, преступности или предложения денег частью неоклассической экономической теории, а не марксистской, радикальной, институциональной или какой-либо еще. Далее мы рассмотрим вопрос, в каких обстоятельствах нам следует обдумать смену исследователь­ской программы на альтернативную, имеющую другое "твер­дое ядро" и другой набор позитивной и негативной "эврис­тики", особенно когда эта альтернативная программа на­правлена на иной круг вопросов и связывается с совершенно иными методологическими стандартами? Ответы на эти важ­ные вопросы будут постепенно возникать по ходу изложе­ния в части III. Мы открыто обратимся к ним в последней главе части IV.

226

Является ли закон спроса законом?

История экономической науки изобилует экономически­ми законами с большой буквы: Закон Грэшема, Закон Сэя, Закон Энгеля, Законы спроса и предложения, Закон убыва­ющей отдачи, Закон убывающей предельной полезности и т.д. Термин закон, однако, постепенно приобрел несколько ста­ромодное звучание, и сейчас экономисты предпочитают на­зывать свои излюбленные общие утверждения скорее "теоре­мами", чем законами. В любом случае, если под законами мы понимаем хорошо подкрепленные, универсальные взаимосвязи между событиями или классами событий, выведенные из про­шедших независимую проверку начальных условий, немно­гие современные экономисты стали бы утверждать, что на сегодняшний день экономическая наука произвела на свет больше одного или двух законов1. Но такая похвальная мето­дологическая скромность может зайти слишком далеко. В кон­це концов, философы науки далеки от единодушия по поводу необходимых и достаточных условий, которым должно соот­ветствовать научное утверждение, чтобы считаться научным законом, и если уж на то пошло, существуют различные виды законов, играющие разную роль в разных типах научных тео­рий (см. выше, главу 1, а также Rosenberg A., 1976, chs. 4—6). Так, независимо от привычного словоупотребления, исполь­зуемого экономистами, трудно отрицать, что знаменитый за­кон спроса является научным законом.

Однако непросто решить, является ли закон спроса "де­терминистическим", "статистическим" или "каузальным" за­коном. Если закон спроса относится к индивидам, то утверж-

'Самуэльсон (Samuelson P.A., 1966, р. 1539) отмечает, что многолет­ний опыт научил его, «как коварны бывают экономические "законы" в экономической жизни: например, закон Боули о постоянстве относитель­ной доли вознаграждения труда; закон Лонга о постоянстве доли населе­ния, участвующего в рабочей силе; закон Парето о неизменном неравен­стве доходов; закон Денисона о постоянстве нормы сбережения в частном секторе; закон Колина Кларка о 25-процентном пределе доли государствен­ных расходов и налогообложения; закон Модильяни о постоянстве^ отно­шения богатства к доходу; закон Маркса о падении ставки реальной зара­ботной платы и/или падении нормы прибыли; неизвестно кому принадле­жащий, но всеми признаваемый закон о постоянстве отношения объема капитала к выпуску. Если все это - законы, то Мать Природа - прирож­денная преступница» (см. также Hutchison T.W., 1964, р. 94—95).

8* 227

Глава 6

Теория потребительского выбора

дая, что величина спроса потребителя на любой товар всегда будет меняться в направлении, обратном знаку изменения его денежной цены, мы никак не можем настаивать, что он выра­жает неизменную последовательность событий: закон будет на­рушаться, если хотя бы у одного потребителя количество по­купаемого товара будет положительно зависеть от цены. Но если закон спроса относится к рыночному поведению группы потребителей однородного товара, то будет справедливым ска­зать, что он, по крайней мере до Маршалла, рассматривался как детерминистический закон, то есть как эмпирическая дан­ность, не знающая исключений. Начиная с Маршалла, одна­ко, он фактически стал рассматриваться как статистический закон рыночного поведения, имеющий вероятность соблюде­ния, близкую к единице, но никоим образом не равную ей. Каждый студент-первокурсник, изучающий экономику, зна­ет, что при заданных вкусах, ожиданиях, доходах и ценах рост цены блага влечет за собой падение величины спроса, если только это благо не является товаром Гиффена или товаром, спрос на который подвержен "эффекту снобизма"; короче го­воря, кривые рыночного спроса могут иметь как отрицатель­ный, так и положительный наклон. Тем не менее, как мы уви­дим, существуют эмпирические свидетельства в пользу того, что большинство кривых рыночного спроса все-таки имеют отрицательный наклон: "закон нисходящей кривой спроса", как его называет Самуэльсон (Samuelson P.A., 1976, р. 61), фактически является одним из наиболее подкрепленных ста­тистических "законов" экономической теории.

С другой стороны, закон спроса можно также интерпрети­ровать как "каузальный закон", то есть закон, объясняющий человеческое поведение причинами, желаниями и убеждения­ми "рациональных" агентов, которые формируют причинный механизм, ведущий от падения цены к росту величины спроса (Rosenberg А., 1976, р. 53—55, 73—77, 108—121). Как бы то ни было, экономисты не утверждают, что люди "рациональны" по определению, и поэтому закон спроса остается законопо-добным эмпирически опровержимым утверждением об эконо­мической реакции на изменение цен.

Более того, закон спроса — это не простое индуктивное обобщение набора внетеоретических наблюдений. Напротив, предполагается, что он является логическим выводом из со­временной статической теории потребительского выбора, ко-

228

торая более чем что-либо иное в экономической науке напо­минает полностью аксиоматизированную теорию. Эта тео­рия имеет долгую и сложную историю (см. Blaug M., 1980, р. 328—355, 368—370), основные вехи которой таковы: интро­спективный кардинализм Джевонса, Менгера, Вальраса и Маршалла — интроспективный ординализм Слуцкого, Ал-лена и Хикса — бихевиористский ординализм теории выяв­ленных предпочтений Самуэльсона — бихевиористский кар­динализм теории ожидаемой полезности Неймана—Морген-штерна — теория потребительских характеристик Ланкастера, не говоря уже о более новых стохастических теориях потре­бительского выбора. Ее целью все это время было каким-то образом обосновать представление об отрицательном накло­не кривой спроса с помощью фундаментальных, убедитель­ных аксиом индивидуального поведения. В конце концов ни индивидуальная, ни рыночная кривые спроса не относятся к непосредственно наблюдаемым явлениям; все, что можно наблюдать в каждый данный момент времени, это — отдель­ная точка на рыночной кривой спроса на товар. Тем самым мы вынуждены оценивать кривые спроса статистически, а это возможно лишь в ситуациях, когда мы можем делать силь­ные предположения об условиях предложения на соответ­ствующем рынке. Данная проблема идентификации была впер­вые явно сформулирована в 1920-е годы, но еще экономис­ты XIX в. осознавали ее. У пионеров теории спроса реально было лишь два варианта выбора: последовать Огюстену Кур-но и Густаву Касселю, настаивая на кривых спроса с отри­цательным наклоном как грубом эмпирическом обобщении, или выводить закон спроса из набора примитивных предпо­сылок об экономическом поведении. Учитывая важность кри­вых спроса с отрицательным наклоном как основного эле­мента теории конкурентных цен, едва ли можно считать уди­вительным, что они избрали последнее.

Маршалл был первым, кто обратил внимание на тот факт, что так называемый универсальный закон спроса, к сожале­нию, имеет возможное исключение в виде парадокса Гиффена — случая, когда, говоря современным языком, отрицательный эффект дохода от изменения цены в абсолютном выражении настолько велик, что перевешивает отрицательный эффект замещения, вызванный этим изменением. Тот факт, что сэр Роберт Гиффен никогда не давал формулировки этого пара-

229

Глава 6

Теория потребительского выбора

докса (Stigler G.J., 1965, p. 379; см. также Mason R.S., 1989, chs. 6, 7), имеет существенное значение: Маршалл искал па­радокс Гиффена и нашел его. Он понял, что для практичес­ких целей мы должны определять индивидуальные кривые спроса в совокупности с условием ceteris paribus, включаю- а щим вкусы, ожидания будущих цен, денежный доход потре­бителей и все другие цены. Однако в таком определении уже нельзя было утверждать, что существует единственный "уни­версальный" закон спроса.

Как показал Фридмен (см. Blaug M., 1980, р. 351—353, 369), у Маршалла также есть намеки на кривые спроса при посто­янном реальном доходе, когда все цены тесно связанных благ изменяются в направлении, обратном изменению цены рас­сматриваемого товара (практически мы делим денежный до­ход на индекс цен Ласпейреса), чтобы "компенсировать" по­требителю любые изменения в реальном доходе, порожден­ные изменением цены. Такая кривая компенсированного спроса, с постоянной величиной реального дохода, должна действительно иметь отрицательный наклон при тех услови­ях, которые заложены при ее построении, и тем самым, ут­верждал Фридмен, нам следует выбирать эту интерпретацию как более предпочтительную, поскольку лишь она одна дает недвусмысленно проверяемые выводы. Увы, кривая компен­сированного спроса никогда не наблюдается, в то время как хотя бы одну точку на кривой спроса с постоянным денеж­ным доходом мы все-таки наблюдаем. Таким образом, форму­лировка кривых спроса при постоянном реальном доходе — это уход от вопроса: эффект дохода от изменения цены явля­ется такой же неотъемлемой частью потребительского пове­дения в реальном мире, как и эффект замещения, и исклю­чать его из рассмотрения означает подстраивать мир под наши теории, в то время как следовало бы делать наоборот2. До тех пор, пока нас интересует общее изменение величины спро-

2 Если бы мы могли игнорировать эффект дохода, теория спроса была бы намного проще. Так, Беккер (Becker G.S., 1976, р. 159—160) показывает, что для широкого разнообразия правил принятия решений, существующих у до­машних хозяйств, включая решения, принимаемые случайным образом, кри­вые рыночного спроса сохраняли бы отрицательный наклон (в основном по­тому, что рост цены ограничивает, а ее падение — расширяет набор возмож­ностей). В этой демонстрации используется кривая спроса с постоянным реальным, а не постоянным денежным доходом, как у Маршалла.

са, вызванное заданным изменением цены, мы хотим изме­рить и эффект дохода, и эффект замещения.

От кривых безразличия к выявленным предпочтениям

Разложение реакции спроса на изменение цены на эффек­ты дохода и замещения, по Слуцкому—Аллену—Хиксу, и не­изменно отрицательный знак эффекта замещения являются единственными существенными результатами колоссальных интеллектуальных усилий сотен экономистов, больше века тру­дившихся над чистой теорией потребительского выбора. Эта теория, как сказал Ланкастер, "является в настоящее время образцом того, как можно извлечь минимум результатов из минимума предпосылок" (Lancaster K.J., 1966b, p. 132). Она умалчивает о решениях потребителей по поводу приобретения товаров длительного пользования, сбережений и выбора фор­мы хранения богатства. Она имеет дело только с принятием решений о приобретении товаров кратковременного пользова­ния, и в особенности решений о распределении имеющегося дохода между покупкой различных товаров кратковременного пользования, но не может даже предсказать, какие блага фак­тически будут потребляться. Далекая от того, чтобы выдавать проверяемые экономические гипотезы о поведении спроса, вдохновлять и направлять эмпирические исследования, теория практически постоянно шла скорее позади, чем впереди ста­тистических исследований спроса. Хотя к 1870-м годам иссле­дования влияния дохода на расходы потребителей на базе семей­ных бюджетов уже были сложившейся практикой, роль дохода как ключевой переменной в функции спроса теоретически не признавалась вплоть до 1890-х годов и не подвергалась систе­матическому анализу до 1930-х годов (Stigler G.J., 1965, р. 211). Аналогичным образом, первые серьезные современные стати­стические исследования спроса начались только перед Первой мировой войной (Stigler G.J., 1965, р. 219fT), и все же разра­ботка теории безразличия Аллена—Хикса абсолютно ничем не была обязана реальным продвижениям, которые были на тот момент сделаны в эмпирическом понимании спроса.

Теория безразличия, появившаяся после длительного пе­риода враждебной, но неэффективной критики теории пре-

230

231

Глава 6

Теория потребительского выбора

дельной полезности со стороны лидеров американского ин-ституционализма3, вновь утвердила в правах концепцию эко­номического человека, обладающего тем, что Джон Морис Кларк называл "иррационально рациональной страстью к бес­страстным расчетам". Представители данной теории чрезвычайно гордились тем, что им удалось вывести все классические ре­зультаты из ординальных, а не кардинальных сопоставлений полезности. Концепция "безразличия", предполагающая попар­ные сравнения товарных наборов, различия между которыми ничтожно малы, точно так же интроспективна и ненаблюдае-ма, как и концепция кардинальных сравнений между предель­ными полезностями4. Это не имеет значения, если данная фор­мулировка позволяет с большим успехом генерировать эмпи­рически проверяемые прогнозы потребительского поведения. Но по сути аппарат кривых безразличия не помогает нам уз­нать заранее, какие кривые спроса будут иметь отрицательный, а какие — положительный наклон. Поскольку мы никогда не наблюдаем ни эффект дохода, ни эффект замещения напря­мую (если эффект дохода определяется относительно исходно­го уровня общей полезности), мы не можем измерить их и сло­жить для предсказания общего изменения величины спроса, вызванного изменением цены. Как и раньше, теория потреби­тельского поведения остается рационализацией ex post facto всех конечных изменений величины спроса, какими бы они ни были. Мы можем подтвердить закон спроса, но ни при каких услови­ях не можем его опровергнуть.

Классическое изложение теории безразличия содержалось в первых трех главах книги Хикса "Стоимость и капитал" (1939), ко времени выхода которой Самуэльсон уже успел доказать те же старые результаты с еще меньшим числом предпосылок.

3 Обзор этих масштабных дебатов о психологическом фундаменте эконо­ мической теории, происходивших в период между двумя мировыми войнами, см.: Coats A.W. (1976). Маленькая книжка Ф. Саргант (Sargant Florence P., 1927) прекрасно воссоздает атмосферу этих ушедших в прошлое дискуссий.

4 Вывод кривых безразличия из экспериментов по имитации потреби­ тельского выбора имеет долгую историю, хотя и нельзя сказать, что этих экс­ периментов было много. Они восходят к предпринятой в 1931 г. первопроход- ческой попытке Луиса Терстоуна, с тех пор повторявшейся лишь дважды. Не­ давняя, более изощренная попытка, предпринятая Маккриммоном и Тодой (MacCrimmon K.R. and Toda M., 1969), дала положительные, хотя и неодно­ значные свидетельства в пользу трех знакомых всем свойств кривых безразли­ чия: (1) отсутствие пересечений, (2) отрицательный наклон и (3) выпуклость.

232

Теория выявленных предпочтений (ТВП) Самуэльсона предлага­ла очистить теорию потребительского поведения от последних следов полезности, ограничив ее операциональными сравне­ниями между суммарными ценностями (количествами, умно­женными на цены) различных выбираемых наборов. Если по­требители предпочитают большее количество благ меньшему, выбирают какой-то один набор благ при любом бюджете и ве­дут себя последовательно, они будут покупать меньше товара, когда его цена вырастет, в том случае, если бы они купили больше блага, когда их доходы растут. Этот обобщенный закон спроса, или, как ее называл Самуэльсон, "фундаментальная теорема теории потребительского выбора", включает все на­блюдаемые выводы теории безразличия и обладает тем допол­нительным преимуществом, что выводит потребительские пред­почтения из выявленного поведения потребителей, а не на­оборот. Более того, эффект дохода в ТВП в принципе измерим, будучи выражен суммой, на которую, в сторону, противопо­ложную изменению цены, должен измениться доход, чтобы потребитель вернулся к своему исходному набору.

Тем не менее ТВП также трудно опровергнуть, как и ана­лиз кривых безразличия: если у нас нет априорной информа­ции об эластичности спроса на товар по доходу, пользуясь фундаментальной теоремой теории потребительского выбора, мы не можем заранее предсказать, что величина спроса на то­вар будет изменяться в направлении, противоположном изме­нению его цены. Конечно, мы можем предсказать, что такой исход будет тем более вероятен, чем меньше доля расходов на этот товар в общем бюджете потребителя, но это предсказание столь же легко, если не легче, вывести из старой маршаллиан-ской теории потребительского выбора.

В ходе последующего развития ТВП была успешно аксио­матизирована: ее предпосылки и выводы были настолько тес­но связаны, что установленная истинность одних автоматичес­ки влекла истинность других, и наоборот (Houthakker H.S., 1961, р. 705—708). Как таковая она является превосходным при­мером отстаивавшейся нами ранее (см. выше, главу 4) точки зрения, что в совершенно аксиоматизированной теории логи­ческое различие между "предпосылками" и "выводами" стира­ется. ТВП можно использовать для вывода всех стандартных свойств кривых спроса, которые прежде выводились из карди-налистской и ординалистской теории полезности. То, что в тео-

233

Глава 6

Теория потребительского выбора

рии полезности называется "рациональным выбором", в ТВП превращается в "предпочтение большего меньшему", "после­довательность" и "транзитивность". Короче говоря, ТВП и те­ория полезности логически эквивалентны, и первоначальные заявления Самуэльсона о том, что ТВП является новым подхо­дом к проблеме анализа потребительского выбора, следует от­вергнуть как необоснованное5. В этом смысле требования неко­торых "агрессивных" методологов осуществить независимую проверку предпосылок ТВП (Clarkson G.P.E., 1963, р. 55—56, 62—63, 79, 83) бьют мимо цели. Мы не должны, подобно Фрид-мену, ссылаться на Фрейда и Маркса, показавших, что люди не знают, почему ведут себя именно так, а не иначе, и утвер­ждать, что в любом случае задача общественной науки состоит в том, чтобы отслеживать ненамеренные социальные результа­ты индивидуальной деятельности, а не изучать степень осозна­ния индивидами смысла собственных действий. ТВП является тем случаем, когда проверка "реализма" выводов логически эквивалентна проверке "реализма" предпосылок.

Прогнозная сила ТВП по отношению к спросу, конечно, не превосходит той, что демонстрировали более ранние тео­рии потребительского выбора: она точно так же эмпирически неопровержима — если только ее не интерпретировать в каче­стве статистического закона, — поскольку основана на неогра­ниченных универсальных утверждениях. Хотя ТВП хвалят за акцент на наблюдаемых выводах теории потребительского вы­бора (Houthakker H.S., 1961, р. 713), трудно найти много сви­детельств в пользу того, что она послужила источником вдох-

5 Как показал Вонг (Wong S., 1978), Самуэльсон фактически дважды ме­нял свое мнение по поводу назначения ТВП: в первоначальной статье 1938 г. (Samuelson P.A., 1966, ch.l) целью теории было вывести основные результа­ты хиксианской ординалистской теории полезности, не прибегая к понятию безразличия или любым другим ненаблюдаемым понятиям; в статье 1948 г. (1966, сп. 9), в которой он дал имя новому подходу, ТВП стала основой для операционального метода восстановления карты индивидуальных кривых без­различия из наблюдений за рыночным поведением индивида, разрешая, та­ким образом, проблему, которую прошлая статья представляла как иллюзор­ную; наконец, в статье 1950 г. (1966, сп. 10) ТВП получает еще одну цель, а именно — исследовать и создать наблюдаемый эквивалент ординалистской теории полезности, что опять-таки вступает в конфликт с целями, фигуриро­вавшими в первой и второй статьях. Как будто путаницы еще недоставало, Самуэльсон по крайней мере один раз менял базовую методологию: в 1938 г. он был "операционалистом", в то время как к 1963 г. отступил к более скром­ной методологии "дескриптивизма" (см. выше, главу 4).

234

новения для новых эмпирических исследований спроса. Напри­мер, согласно ТВП, структура потребительских предпочтений выявляется хронологической последовательностью выбора при изменениях цен, откуда немедленно следует, что она не может добавить многого к объяснению спроса на товары длительного пользования: поскольку товары длительного пользования не обязательно потребляются в какой-либо определенный проме­жуток после даты их приобретения, выбор товаров длительно­го пользования не обязательно выявляет потребительские пред­почтения (Morgenstern О., 1972, р. 1168).

Помимо этого ограничения существует и гораздо более се­рьезное затруднение, связанное с тем, что ТВП является теори­ей выбора индивидуального потребителя, в то время как изме­рение и проверка гипотез о спросе фундаментально привязаны к поведению рынка. Обычная теория поведения индивидуально­го потребителя, в своей старой или новой разновидности, на самом деле лежит за версту от того рода данных о рыночном спросе, с которыми обыкновенно работают экономисты. Для эмпирического анализа спроса вопрос о том, можем ли мы пред­полагать, что функции полезности вообще существуют — что у потребителей имеется стабильный набор предпочтений, — вы­глядит куда серьезнее, чем бесконечно обсуждаемые теорети­ческие вопросы о предпочтительности кардинального или ор­динального подходов к полезности либо предпочтительности те­орий безразличия или выявленных предпочтений.

Эмпирические исследования спроса

В своем авторитетном обзоре эмпирических исследований спроса, проводившихся после Второй мировой войны, Браун и Дитон (Brown A. and Deaton A., 1972) отметили, что многие из них были чисто "прагматическими" и в целом осуществля­лись безотносительно какой-либо теории потребительского поведения (р. 1150—1152). Даже в тех случаях, когда делалась попытка опереться на конвенциональную теорию, многие ис­следователи просто игнорировали проблему агрегирования индивидуальных кривых спроса в рыночную, фактически рас­сматривая данные о средней величине спроса так, как если бы они были порождены действиями единственного потребителя со средней величиной дохода на душу населения. В целом, от-

235

Глава 6

Теория потребительского выбора

мечали они, теория потребительского поведения "не дает, как можно было бы ожидать, идеального способа постановки экс­периментов по анализу спроса" (р. 1154). Теория, разумеется, никогда и не предназначалась для того, чтобы быть применен­ной к конкретным индивидам, — она скорее относилась к среднестатистическому индивиду. "Следовательно, разумно рас­сматривать теорию как басню (или, пользуясь современным жаргоном, парадигму), предлагающую ограничения, которые позволяют решить неразрешимую иначе проблему оценки и | интерпретации" (р. 1168). Действительно, если бы все потреби- s тели вели себя в точном соответствии с чистой теорией потре- "\ бительского поведения, их кривые Энгеля представляли бы собой параллельные прямые, и оценка параметров спроса ста­ла бы почти неосуществимой. Однако, к сожалению, "нам не известно ни о каких попытках построить действительно агреги­рованные системы спроса" (р. 1170).

"Большая часть эмпирических исследований, — продолжа­ли Браун и Дитон, — фактически концентрировалась на оцен­ке, но не на проверке... С более тщательной проверкой приходи­лось подождать до того момента, пока не становилось возмож­ным оценить полные системы функций спроса" (р. 118—119). Предпосылка, что функции спроса являются однородными ну­левого порядка по ценам и денежным доходам, как это по умол­чанию предполагается теорией ценообразования, фактически была опровергнута в некоторых проверках полных систем урав­нений спроса (р. 1189—1195; см. также Gilbert C.L., 1991). Более общим выводом было то, что существовал "чрезмерный упор на эффект замещения при изменении цен", в то время как "для многих практических целей эффекты изменений дохода оказы­ваются важнее эффектов изменений цен" (р. 1157, 1154). Нако­нец, авторы замечали, что "проблема того, как изменения в распределении дохода влияют на поведение среднестатистичес­кого потребителя... возможно... является наиболее важным недо­стающим звеном в построении адекватной, эмпирически при­менимой теории потребительского спроса" (р. 1158).

В этих обстоятельствах следует сказать несколько слов о пред­ложении Мишена вообще отбросить всю теорию потребитель­ского поведения: «кроме многочисленных демонстраций вирту­озной техники в этих теоремах нет ничего, чем мог бы восполь­зоваться практикующий экономист для того, чтобы справиться со всем многообразием и сложностью реального мира. Факти-

236

чески он ничего не потерял бы, если бы не был знаком со все­возможными теориями потребительского поведения, а лишь принял на веру очевидно необходимый ему "закон спроса"» (Mishan E.J., 1967, р. 82—83). Но чему он должен доверять? Ви­димо, эмпирическим свидетельствам. И действительно, едва ли можно сомневаться, что большинство экономистов, даже тех, кто с негодованием отверг бы "иконоборчество" Мишена, при­знают закон спроса в силу весомых эмпирических свидетельств, а не теоретического диктата чистой теории потребительского поведения. Кроме того, как мы отмечали, чистая теория потре­бительского поведения эмпирически неопровержима: статисти­ческий закон спроса выводится из нее лишь при помощи вспо­могательной предпосылки, утверждающей, что любой эффект дохода будет слишком мал, чтобы компенсировать отрицатель­ный эффект замещения, вызванный изменением цены.

Это решительный ответ таким априористам, как Мизес, Роббинс и, в данном случае, Кейнс, утверждавшим, что эконо­мисты должны ограничиваться качественными прогнозами и исключить все количественные прогнозы как бессмысленные (см. выше, главу 3, а также Lipsey R.G., 1989, р. 160).В действитель­ности, без эмпирического измерения эластичности спроса по доходу даже такая базовая концепция, как отрицательный на­клон кривых спроса, не может быть признана универсальной.

Важность товаров Гиффена

Даже беглого взгляда на некоторые ведущие учебники по экономической теории достаточно, чтобы убедиться: закон спроса подается в них как закон в силу оценки имеющихся фактов относительно эластичности спроса по доходу. Самуэльсон (Samuelson P.A., 1985, р. 417п) просто игнорирует их: в тексте у него говорится, что все кривые спроса имеют отрицательный наклон, а в сноске признается, что некоторые из них могут иметь и положительный наклон. Алчиан и Аллен (Alchian A.A. and Allen W.R., 1964, p. 54, 62—64) точно так же игнорируют статистические свидетельства, но упоминают о некоторых слу­чайных фактах, говорящих в пользу закона спроса (например, более низкие цены на фрукты и овощи в сезон сбора урожая), объявляя, что он является "законом просто потому, что опи­сывает универсальную, проверенную истину о потреблении и

237

Глава 6

Теория потребительского выбора

рыночном поведении людей". Книга Липси содержит тщатель­ное и весьма откровенное обсуждение этой проблемы:

"... современная теория спроса делает однозначный прогноз толь­ко при наличии внешней информации об эластичности спроса по доходу... если мы ничего не знаем об эффекте дохода, мы все равно можем решиться на вероятностное утверждение. Огромный вес суще­ствующих свидетельств склоняет к тому, что если бы нам пришлось без какой-либо априорной информации угадывать, имеет ли кривая спроса на товар А'отрицательный или положительный наклон, более вероятен был бы первый вариант" (Lipsey R.G., 1989, р. 164).

Стиглер высказывается еще более категорично: "все извес­тные кривые спроса имеют отрицательный наклон" (Stigler G.J., 1966, р. 24).

«Как мы можем убедить скептика, что этот "закон спроса" дей­ствительно распространяется на всех потребителей, в любое время и на любые товары? Конечно, несколько (4 или 4000) избранных при­меров тут не помогут. Строгое логическое доказательство тоже — ведь его не существует, поскольку это — эмпирическое правило. Если мы скажем ему правду, состоящую в том, что экономисты верят в это, — и это не поможет, ибо мы можем ошибаться. Самым убедительным доказательством, которое легко приходит на ум, возможно, будет сле­дующее: если бы какому-то экономисту случилось показать, что это не так, ему было бы гарантировано бессмертие в анналах нашей на­уки и быстрая карьера. Поскольку большинство экономистов не смог­ли бы устоять перед таким соблазном, можно предположить, что то­тальное отсутствие исключений связано отнюдь не с тем, что их не пытались искать» (р. 71—72).

Хикс (Hicks J.R., 1956, р. 66—68, 93—94), пожалуй, являет­ся единственным современным экономистом, попытавшимся рационально, с теоретических позиций объяснить отсутствие фактов, свидетельствующих в пользу кривых спроса с положи­тельным наклоном: товары Гиффена, утверждает он, встреча­ются редко, ибо возникновение на кривых спроса участков с положительным наклоном приводит к состоянию неустойчи­вого равновесия (очевидно, тем самым подразумевая, что боль­шинство равновесий в реальном мире заведомо устойчивы).

Сказанного нами уже достаточно, чтобы прийти к выводу, что общепринятый взгляд на товары Гиффена как на теорети­ческий курьез не основан ни на чем, кроме размашистой оценки

238

эмпирических свидетельств о рыночном спросе. В свете этого, однако, удивительно, сколько учебников тратят страницу за страницей на разъяснение тонкостей теории потребительского поведения, едва ли упоминая об обширной литературе по эм­пирической оценке спроса и не обучая студентов ценить ее. Чтобы быть до конца точным, следует упомянуть о нескольких примечательных исключениях (см., например, Baumol W.J., 1965, ch. 10; Green H.A.J., 1976, ch.9; Lipsey R.G., 1989, ch.9), но в целом современные экономисты, занимающиеся препо­давательской деятельностью, склонны придавать первостепен­ную значимость постулатам или аксиомам теории потребитель­ского выбора, оставляя рассмотрение ее выводов о поведении спроса тем высшим областям науки, которые должны изучать­ся позднее, либо вообще забывая о них. Если последовать Ми-шену и тотально отбросить все аксиомы теории потребитель-кого поведения, это будет слишком похоже на замену теории эмпирическими свидетельствами в ее пользу. Тем не менее ин­теллектуальные усилия, традиционно уделяемые предпосыл­кам чистой теории потребительского поведения отдельно от выводов из них, находятся практически в обратной пропорции к их относительной значимости.

Теория потребительских характеристик Ланкастера

Эмпирические факты о поведении рыночного спроса, как мы видели, неоднозначны и нелегко поддаются оценке. Уже по одной этой причине рассмотрение предпосылок теории никог­да не бывает излишним. Кроме того, даже на таком позднем этапе подобное обращение к предпосылкам может выявить неожиданные ограничения; доработка предпосылок вполне может привести к поразительному появлению новых вариаций на старые темы. Примером здесь может служить новый подход Келвина Ланкастера к потребительскому поведению, который берет в качестве отправной точки старую идею о том, что по­требители ценят товары не как таковые, а скорее из-за тех ус­луг, которые они предоставляют. Новый элемент, который до­бавил Ланкастер (Lancaster K.J., 1966b, 1971), состоит в том, что эти услуги, или "характеристики", понимаются как объек­тивно измеримые компоненты, одинаковые для всех потреби-

239

Глава 6

Теория потребительского выбора

телей и сочетаемые в фиксированной пропорции в каждом от-1 дельном благе, которые в свою очередь комбинируются в на-1 бор потребительских "деятельностей" (activities). Элемент лич-f ного в потребительском выборе проистекает из выбора между] этими фиксированными векторами характеристик, воплощен-1 ными в различных наборах товаров. Потребители, таким обра J зом, описываются как максимизаторы не функции полезное-! ти, а трансформационной функции, описывающей величину;! полезности, извлекаемой при трансформации конкретного на­бора характеристик в конкретный набор благ.

Ланкастер (Lancaster K.J., 1966b, p. 135, 152—153) прекрасно сознает, что его новую теорию могут воспринять как "пополня­ющую обширную коллекцию неоперациональных концепций экономиста", поскольку с эмпирической оценкой коэффици­ентов трансформационной функции возникают сложные прак­тические проблемы. Но в принципе, утверждает он, эта задача вполне разрешима, а в результате появится "модель, которая по своей эвристической, объясняющей и прогнозной силе бу­дет многократно богаче обычной модели потребительского по­ведения" (р. 154—155). Важнейший вывод из анализа Ланкасте­ра состоит в том, что по большинству аспектов выбора потре­бители обычно выбирают угловые равновесия, переходя от одного углового решения к другому в ответ на изменения цен, так что постоянная адаптация вдоль чего-то вроде кривой без­различия фактически не наблюдается никогда. Кроме того, но­вая теория претендует на то, чтобы пролить свет на "внутрен­нюю" взаимозаменяемость и взаимодополняемость между бла­гами или занятиями, на выбор активов и роль рекламы как катализатора внедрения на рынок новых товаров (р. 144—151). Однако приводимые Ланкастером примеры эмпирических предсказаний новой теории, которые якобы отрицались орто­доксальной доктриной, не слишком убедительны: (1) древеси­на не будет близким заменителем еды, но красные автомобили данной марки будут близкими заменителями серых автомоби­лей той же марки; (2) существующие товары могут быть полнос­тью вытеснены с рынка в результате появления новых товаров или изменения цены; (3) выбор работников между трудом и досугом будет существенным образом зависеть от профессии; (4) определенный вид денежного актива может полностью исчез­нуть из экономики (закон Грэшема); (5) изменения цен могут совершенно не затрагивать индивидуальный выбор и (6) опре-

деленные разрывы в спектре перекрестных эластичностеи спроса на различные товары, "разграничивающие" группы товаров, могут быть неустранимыми и устойчивыми к изменению цен. Сомнение здесь вызывает не тот факт, что все эти предсказа­ния действительно вытекают из новой теории и что они не мог­ли быть выведены из традиционной теории потребительского выбора, а то, насколько хорошо они подтверждены и действи­тельно ли предсказания обеих теорий сильно различаются, ког­да они обращены к одному и тому же кругу явлений.

"Проблемная ситуация", или основной эмпирический воп­рос теории потребительского выбора, заключается, как мы видели, в знаке угла наклона рыночной кривой спроса на то­вары и, следовательно, было бы закономерным спросить, про­ливает ли теория Ланкастера новый свет на знаменитый воп­рос о вероятности существования товаров Гиффена. Сам Лан­кастер (1966b, p. 145) предполагает, что его теория дает новые основания считать их существование маловероятным и, следо­вательно, думать, что кривые рыночного спроса скорее всего имеют отрицательный наклон. Но некоторые его последовате­ли говорят об обратном (Green H.A.J., 1976, р. 161; Lipsey R.G. and Rosenbluth G., 1971), добавляя, что новый взгляд на уже известные факты подтвердит их правоту.

Их аргумент состоит в том, что спрос на некоторые харак­теристики благ в обществе изобилия может быть насыщен; если блага обладают разными характеристиками, отсюда следует, что любое благо может быть товаром Гиффена при любом уровне дохода, если оно обладает сравнительным преимуществом пе­ред другими по характеристике, потребность в которой насы­щена. Таким образом, эффекты, подобные эффекту Гиффена, и положительно наклоненные кривые рыночного спроса могут оказаться более распространены, чем думали раньше. Доста­точно любопытно, что нечто подобное как-то утверждал Мар­шалл в частной переписке, когда использовал пример потре­бительского выбора между двумя конкурирующими транспорт­ными средствами при заданном бюджете на дорожные расходы в обстоятельствах, когда железные дороги превосходят плава­ющие по каналам суда по скорости, но не по комфорту, удоб­ству и т.д.; в таком случае рост цены на передвижение по кана­лам мог бы увеличить, а не уменьшить спрос на эти услуги (Pigou A.C., 1956, р. 441). Как бы то ни было, тезис Липси— Розенблюта оспаривался на том основании, что он критически

240

241

Глава 6

зависит от постулированной в модели Ланкастера линейной связи между благами и характеристиками (Mason R.S., 1989, р. 122—126). Мы не можем надеяться разрешить этот спор здесь, но подобные разногласия действительно заставляют предполо­жить, что еще слишком рано судить о выводах новой теории потребительских характеристик.

Мы совершили бы методологическую ошибку уже извест­ного нам рода, настаивая, что на теорию не стоит обращать внимания до тех пор, пока нам не покажут, что "характерис­тики" благ измеримы в операциональном смысле, — предпо­сылки теорий должны быть "реалистичны", иначе ... — да и в любом случае самая беспокоящая предпосылка о фиксиро­ванных пропорциях при производстве характеристик является удобным упрощением, не строго необходимым для ее выводов. Принципиально важными вопросами остаются: каковы опро­вержимые предсказания о рыночном поведении, следующие из новой теории, и являются ли они в самом деле предсказа­ниями "новых фактов", способными отличить новую теорию от старой? Нет особенных сомнений в том, что теория Ланка­стера богаче старой по содержанию, и это не удивительно, поскольку старая теория является ее частным случаем, но да­леко не ясно, сопровождается ли такой рост общности новыми существенными проверяемыми результатами. И то, что с мо­мента своей первоначальной формулировки новая теория поч­ти не развивалась, особенно в области применения к эмпири­ческим проблемам, дает дополнительный повод для скепти­цизма в отношении ее плодотворности. Мы можем различить влияние теории Ланкастера в общей тенденции считать "гедо­нические индексы" изменений цен для введения поправок на изменение качества товаров, но это — в лучшем случае кос­венное, а не прямое влияние. По здравому размышлению, по-прежнему верно будет сказать, что новая теория пока не зара­ботала по-настоящему, и произойдет ли это когда-нибудь, можно только догадываться.

В экономической методологии нет ничего, что позволило бы нам быть точнее в этих догадках: методология может акти­визировать внимание к новым идеям и сделать их оценку адек­ватнее, но в конечном счете перспективные исследователь­ские программы, такие как теория характеристик Ланкастера, должны доказать, чего они стоят, своим реальным влиянием на работу экономистов.

Глава 7

Теория фирмы

Классическая защита

Если ортодоксальная теория потребительского выбора обо­сновывает представление об отрицательном наклоне кривых спро­са, то ортодоксальная теория фирмы служит для оправдания представлений о положительном наклоне кривых предложения. Ортодоксальная, или неоклассическая, теория однопродукто-вой фирмы, использующей только выпуск или цену в качестве стратегической переменной в статической, но высоко конку­рентной среде, существует уже более 140 лет (с того момента, как ее в 1838 г. более или менее полно обосновал Курно). И на протяжении всех этих лет она неоднократно подвергалась кри­тике, в особенности по поводу своей центральной предпосылки о том, что бизнесмены стремятся максимизировать денежную прибыль при данных ограничениях по технологии и спросу.

Критики утверждали, что фактически фирмы максимизируют функцию полезности, включающую прибыль, свободное время, престиж, ликвидность, контроль и т. д.; что они скорее максими­зируют общий объем продаж при минимальном приемлемом уровне прибыли, нежели саму прибыль; что они вообще не мак­симизируют, а стремятся найти "удовлетворительное" решение, на основе опыта таргетируя прибыль на уровне, необходимом для достижения своих притязаний; что они не могут максимизи­ровать в силу преобладающей неопределенности и, следовательно, пользуются простыми эвристическими правилами, например, назначая цены, исходя из уровня полных издержек; что они хо­тят не максимизировать, а выжить и работают в соответствии с административными правилами, помогающими им держаться на шаг впереди конкурентов. Подобная критика и сопутствующие ей предложения по реконструкции теории делового поведения

242

243

Глава 7

Теория фирмы

получили широкое распространив в последние 30 лет и почти привели к тому, что некоторые комментаторы назвали разложе­нием традиционной теории фирмы (Nordquist G.L., 1967).

Классическая защита традиционной, изложенной в учеб­никах теории фирмы, которую решительно сформулировал Махлуп в знаменитом споре с Лестером в 1946 г., состоит в следующем: предельный анализ вообще и неоклассическая тео­рия фирмы — в частности, не нацелены на то, чтобы давать полное объяснение делового поведения во всех его аспектах; они скорее имеют целью предсказать последствия различных изменений в рыночных силах. Столь сильно пострадавшая от критики неоклассическая теория фирмы заслуживает сохране­ния ввиду ее способности делать проверяемые качественные предсказания, такие как: "увеличение спроса на товар ведет к росту его выпуска и цен на него"; "рост денежной заработной платы вызывает падение уровня занятости"; "единовременный налог на прибыль не скажется на выпуске" и т.д. Большинство альтернативных теорий не способны делать даже такие слабые прогнозы, и, как правило, улучшают описательную часть за счет неопределенности результатов.

По общему признанию, фирма в том виде, как она описа­на в учебниках, является заведомо нереалистичным "идеаль­ным типом": например, вместо того, чтобы представлять пред­принимателей как максимизаторов некоторого индекса пред­почтений, включающего денежные и неденежные выгоды, по аналогии с потребителем в теории спроса, функция полезнос­ти бизнесменов сводится к непосредственно наблюдаемой де­нежной прибыли; кроме того, факторы времени, неопреде­ленности и издержки получения информации исключаются, как ненужные детали, осложняющие картину. Тем не менее теория проста, элегантна, внутренне состоятельна и ведет к четким качественным прогнозам, которые хорошо корробориру-ются. Об этом говорят Махлуп (Machlup F., 1978, chs. 16, 26), а также Фридмен, когда он защищает то, что называет "гипо­тезой о максимизации прибыли" (см. выше, главу 4).

Такие защитные аргументы могли бы быть убедительными, если бы они сопровождались детальным обзором прогнозных достижений традиционной теории. Нам нет нужды принимать методологию "инструментализма", чтобы согласиться — лю­бая простая теория, точно предсказывающая направление из­менения фундаментальных экономических переменных, не

244

должна предаваться анафеме только потому, что она использу­ет "нереалистичные" предпосылки; давайте просто договоримся стремиться к более реалистичным предпосылкам в будущем. Но трудность состоит именно в оценке послужного списка про­гнозов стандартной теории фирмы, и при попытках вынесения такой оценки мы обыкновенно не получаем помощи со сторо­ны стойких ее приверженцев. В конце концов отдельные факты столь же часто противоречат теории, как и подтверждают ее. Например, теория недвусмысленно предсказывает, что макси­мизирующая прибыль фирма в совершенно конкурентном ок­ружении не будет прибегать к рекламе: у нее нет такой потреб­ности, поскольку кривая спроса на ее товар бесконечно элас­тична, и она в состоянии продать все, что производит. Но многие фирмы рекламируют свой дифференцированный продукт, от­куда мы можем заключить, что либо все кривые спроса на то­вар какой-либо фирмы имеют отрицательный наклон, и в этом случае большая часть стандартных предсказаний теории не дей­ствует, либо доминирующей структурой рынка является моно­полистическая, а не совершенная конкуренция; теория моно­полистической конкуренции, однако, не дает однозначных прогнозов в отношении того, как влияет изменение издержек или спроса на цену товара, размер предприятия или число фирм в отрасли (см. Blaug М., 1985, р. 391—396, 423—424)1. Нам оста-

1 Самуэльсон, беспокоясь, что критика теории монополистической кон­куренции Чемберлина может содействовать популярности точки зрения Фрид-мена—Стиглера, согласно которой теории совершенной конкуренции нет ре­альных альтернатив, счел необходимым заметить: «хотя сам я в своих "Осно­ваниях экономического анализа" подчеркивал... важность эмпирически проверяемых выводов из условий второго порядка в задаче максимизации, я должен отмежеваться от аргумента Арчибальда против критики Чикагской школы, состоящего в том, что у теории Чемберлина не так уж много недвус­мысленных выводов вроде тех, что делаются в моих "Основаниях". Если ре­альный мир демонстрирует различные образцы поведения, укладывающиеся в модель Чемберлина—Робинсон — а я убежден, что представители Чикагс­кой школы просто неправы, отрицая существование этих важных эмпиричес­ких отклонений, — тогда реальность опровергнет многие из важных качествен­ных и количественных прогнозов модели совершенной конкуренции. Таким образом, по итогам прагматической проверки ее прогнозов, модель совер­шенной конкуренции нельзя признать адекватной аппроксимацией... Тот факт, что модель Чемберлина—Робинсон "пуста" в том смысле, что она не исклю­чает практически никаких эмпирических ситуаций и предоставляет только формальные описания, ни в малейшей мере не является основанием для от­каза от нее в пользу "полной" модели конкурентного типа, если реальность так же "пуста" и "неполна"» (Samuelson P.A., 1967, р. 108— 109п).

245

Глава 7

Теория фирмы

ется лишь сделать малоутешительный вывод, что неокласси­ческая теория фирмы просто неприменима к большинству фирм, производящих конечные потребительские блага, и даже к некоторым фирмам, производящим промежуточные блага.

Аналогичным образом, предсказание традиционной теории, что рост денежной оплаты труда ceteris paribus приведет к паде­нию спроса фирм на труд, не поддерживается эмпирическими фактами о краткосрочных функциях занятости, которые, похо­же, демонстрируют завидную стабильность при росте оплаты труда; с другой стороны, если бы занятость всегда изменялась в направлении, обратном изменению заработной платы в долго­срочном периоде, мы должны были бы наблюдать существова­ние кривых Филлипса, связывающих уровень безработицы с темпом изменения заработной платы, которых мы в целом не наблюдаем. Несомненно, мы можем смягчить традиционную тео­рию различными изменениями ее предпосылок ad hoc, чтобы объяснить стабильность краткосрочных и нестабильность дол­госрочных функций занятости, но тем самым мы потеряем про­стоту и точность ее стандартных прогнозов. Кейнс в "Общей теории" утверждал, что реальная заработная плата изменяется контрциклически (поднимается с падением занятости, и наобо­рот) — в точности как предсказывает ортодоксальная теория фирмы. Затем Данлоп и Таршис показали, что в США и Велико­британии реальная заработная плата колебалась проциклически, и Кейнс это с удовольствием принял. Но дальнейшие исследова­ния показали, что даже Данлоп и Таршис рассматривали част­ный случай и что в общем случае проциклическое поведение реальной заработной платы встречается так же часто, как и контр­циклическое (Michie J., 1991; Fisher S., 1991, p. 17).

И последний пример. Традиционная теория фирмы пред­сказывает, что пропорциональный налог на доходы бизнеса, такой как налог на прибыль корпораций, фирма в краткосроч­ном периоде не перекладывает на покупателей, поскольку на­лог сокращает размер прибыли, но не объем выпуска, который ее максимизирует. Однако имеются серьезные свидетельства в пользу того, что налог на прибыль корпораций на самом деле перекладывается на покупателя (Ward В., 1972, р. 18), и это является важным, хотя и не обязательно окончательным, аргу­ментом против неоклассической теории фирмы (и, между про­чим, в пользу гипотезы о максимизации объема продаж). Таким образом, не вызывает сомнений, что традиционная теория де-

лового поведения не проходит проверку отдельными эмпири­ческими фактами безукоризненно. Конечно, это не удается ни одной теории, но все-таки мы уже привели достаточно основа­ний, чтобы утверждать: оценку фактов за и против стандартной теории фирмы нельзя свести к пожиманию плечами и указую­щему персту, направленному в сторону реального мира.

Несмотря на "шрамы", оставшиеся "на теле" традицион­ной теории делового поведения после более чем 30-летних атак, ей как-то удалось выжить на страницах учебников и в бесчис­ленных применениях к прикладным микроэкономическим про­блемам. Чем же объяснить такую удивительную живучесть? Все­цело отнести это на счет упорного следования традиции было бы слишком просто. Приписать такую живучесть способности теории делать эмпирически подтверждающиеся предсказания означало бы оставить без объяснения удивительное отсутствие интереса у большинства экономистов к фактическим прогноз­ным достижениям общепринятой теории. Мы даже не можем утверждать, предсказывает ли традиционная теория лучше или хуже, чем любая из имеющихся на данный момент альтерна­тивных теорий поведения фирмы. Теория Баумоля об условной максимизации объема продаж и управленческая теория Уиль-ямсона — если называть только две альтернативных теории — в сравнительной статике подразумевают прогнозы, совершенно непохожие на прогнозы стандартной теории. И тем не менее было предпринято очень мало попыток сравнить прогнозные достижения этих конкурирующих теорий (одну из таких попы­ток можно найти в: Cyert R.M. and Hendrick C.L., 1972). Основ­ная проблема заключается в том, что мы просто не можем оце­нивать традиционную теорию фирмы вне всей неоклассической теории цен: теория фирмы — лишь одно из ответвлений более обширной научно-исследовательской программы в микроэко­номике. Хваля или осуждая традиционную теорию фирмы, мы неизбежно судим и о силе той большой исследовательской про­граммы, частью которой она является.

Помещая теорию фирмы в подобающий теоретический кон­текст, мы тем самым лишь заимствуем "кирпичик" из методо­логии научно-исследовательских программ (МНИП) Лакатоша. Действительно, мы можем значительно лучше оценить плодо­творность МНИП, рассмотрев, чему она учит нас в отношении оценки традиционной теории поведения фирмы. Это будет удоб­нее всего сделать с помощью критического прочтения "обви-

246

247

Глава 7 ___

нительного акта", предъявленного традиционной теории фир­мы Спиро Лацисом, первого в литературе примера примене­ния МНИП к экономической теории.

Ситуационный детерминизм

Лацис начинает с утверждения, что все теории совершен­ной, несовершенной и монополистической конкуренции могут быть в совокупности рассмотрены как составная часть одной и той же неоклассической исследовательской программы приме­нительно к изучению поведения фирмы с единым различимым "твердым ядром", единым "защитным поясом" и единой "пози­тивной эвристикой" (см. выше, главу 2). "Твердое ядро", по его словам, состоит из предположений о: "(1) максимизации при­были, (2) совершенной информации, (3) независимом при­нятии решений и (4) совершенных рынках" (Latsis S.J., 1972, р. 209; 1976, р. 23). Не вдаваясь в споры по поводу выбора тер­минов, мы должны подчеркнуть, что "твердое ядро" НИП состоит из метафизических, то есть эмпирически неопровер­жимых, утверждений; следовательно, если называть пункты (1)—(4) "предпосылками" теории фирмы, как это обычно де­лают экономисты, то любой вопрос по поводу их "реализма" или недостатка такового выдает непонимание их методологи­ческого статуса. Чтобы конвертировать это "твердое ядро" при­менительно к теории фирмы, лежащей в "защитном поясе" исследовательской программы, утверждения ядра необходимо дополнить вспомогательными предпосылками, такими как "(1) однородность продукта, (2) большие числа и (3) свобода входа и выхода" (1972, р. 212; 1976, р. 23), соблюдение или не­соблюдение которых в каждом конкретном случае должно про­веряться независимо. Короче говоря, мы можем законно спра­шивать, "реалистичны" ли вспомогательные предпосылки, в смысле их описательной точности, поскольку они предостав­ляют критерий применимости теории. "Позитивная эвристи­ка" неоклассической НИП состоит из набора директив, сво­дящихся к единому правилу: свойства теорий необходимо вы­водить в сравнительной статике. Более конкретно это означает необходимость: (1) разделения рыночных агентов на продавцов и покупателей; (2) определения структуры рынка; (3) опре­деления поведенческих предпосылок в виде "идеальных типов";

248

Теория фирмы

(4) указания необходимых условий ceteris paribus; (5) переве­дения ситуации на язык математической задачи нахождения экстремума и изучения условий первого и второго порядка и т.д. (1972, р. 212-213; 1976, р. 22).

Лацис называет неоклассическую исследовательскую про­грамму в изучении поведения фирмы "ситуационным детер­минизмом", потому что "при условиях, описывающих совер­шенную конкуренцию, свобода принимающего решение ин­дивида в выборе между альтернативными направлениями действия сводится просто к выбору оставаться в бизнесе или нет" (1972, р. 209; 1976, р. 25)2. При этом, похоже, игнорирует­ся факт, что помимо решения о том, оставаться ли в отрасли, конкурентной фирме также приходится решать, какой объем продукции она будет производить. Однако суть аргумента Ла­циса заключается в том, что конкурентные фирмы либо про­изводят в объеме, максимизирующем прибыль, либо не про­изводят вообще: «Я буду называть ситуации, где очевидное направление действий (для широкого круга концепций рацио­нального поведения) определяется исключительно объектив­ными условиями (издержками, спросом, технологией, числен­ностью и т.д.), ситуациями "единственного выхода" или "сми­рительной рубашки"» (1972, р. 211; 1976, р. 19).

Иными словами, как только принимающий решение неза­висимый индивид, действующий на совершенно конкурент­ном рынке и обладающий "правильной" функцией прибыли, получает совершенную информацию о ситуации, в которой он находится, ему, согласно неоклассической теории, не остает­ся ничего иного, кроме как производить конкретный объем продукции или уйти с рынка. Здесь нет ни внутренних меха­низмов принятия решения, ни поиска информации, ни пра­вил действия в ситуациях неопределенности или полного от­сутствия информации, ни какого-либо предпринимательства: проблема выбора между альтернативными направлениями дей­ствий сводится к ее простейшим элементам; предпосылка мак­симизации прибыли автоматически отбирает лучшее направ­ление действий. Мотивационные предпосылки ортодоксальной теории, заключает Лацис, можно было бы ослабить: перейти

2 Термин "ситуационный детерминизм" был навеян книгой Поппера "Открытое общество" (Popper К., 1962), где единый метод экономической теории описывается как "анализ ситуации, ситуационная логика".

249

Глава 7

Теория фирмы

от максимизации прибыли, скажем, к стремлению избежать банкротства, и это не приведет ни к каким последствиям для ее прогнозов (1972, р. 233; 1976, р. 24).

Но что это за прогнозы? Целью теории является дать ответ на такие вопросы как "(1) Почему товары обмениваются по заданным ценам? (2) Каковы последствия изменений в парамет­рах (скажем, изменения спроса) для переменных нашей моде­ли, когда процесс адаптации закончится?" (1972, р. 212—213). Лацис не тратит много времени на рассмотрение таких каче­ственных прогнозов теории при заданных обстоятельствах. Там и тут он ссылается на факты, указывающие, что высоко кон­курентные отрасли иногда ведут себя не так, как предска­зывает теория (1972, р. 219—220; 1976, р. 28), но в основном он принимает как данность то, что традиционная теория обладает плохими прогнозными достижениями, не заботясь о том, что­бы доказать это утверждение.

Лацис без труда показывает, что обычное обращение к ус­ловиям совершенной конкуренции как аппроксимации дей­ствительности не задает пределов применимости традицион­ной теории максимизации прибыли, так что даже поведение олигополистов анализируется теми же средствами. Но такая критика ничего не говорит нам о "степени корроборации" тео­рии. Для того чтобы узнать о ней, нам нужен отчет о прошлых достижениях теории, говорящий о суровости проверок, с ко­торыми она встречалась, и степени, в которой она их прошла или не прошла (см. выше, главу 1). Лацис подобного отчета не приводит. Отчасти это связано с тем, что, согласно его основ­ному тезису, все последовательно возникавшие версии данной научно-исследовательской программы не породили значимых эмпирических результатов. Но дело в том, что этих результатов от них ожидали. Например, предполагалось, что чемберлиново решение в точке касания предсказывает существование избы­точных производственных мощностей в ситуации с многими продавцами и дифференцированным продуктом. Аналогично, предполагалось, что теории совместной максимизации прибы­ли в условиях олигополии предсказывают негибкость цен. Сле­довательно, мы не можем не задаваться вопросом, подтверж­даются ли эти предсказания фактами.

Таким образом, складывается впечатление, что характерис­тика неоклассической теории фирмы как "деградирующей", данная Лацисом (1972, р. 234; 1976, р. 30), на самом деле скорее

основана на анализе предпосылок теории, нежели ее проверя­емых выводов. Это впечатление усиливается, если взглянуть на то, что он говорит о поведенческой теории фирмы, принадле­жащей школе Карнеги*, как исследовательской программе, кон­курирующей с неоклассической теорией фирмы. Опираясь на работы Саймона, Сайерта и Марча, Уильямсона и Баумоля, он проводит полезное разграничение между собственно поведен­ческой теорией и теорией организаций, отмечая, что первая делает упор на обучение и "расслабленность" (slack) в условиях постоянно меняющейся и лишь частично знакомой среды, а вторая — на потребности организаций, связанные с их выжи­ванием. Поведенческая теория применима и к единственному принимающему решение индивиду, но теория организации от­рицает существование подобных индивидов и настаивает, что цели принимающих решение нужно не постулировать a priori, a выяснять a posteriori, наблюдая за принятием решений в реаль­ном мире. Традиционная теория рассматривает принимающего решения агента как "черный ящик", в то время как и поведен­ческая теория, и теория организации концентрируют внима­ние на природе и свойствах такого агента или агентов, отказы­ваясь от всех лежащих в "твердом ядре" концепций оптимиза­ции и отвергая даже представление о существовании общего аналитического решения, применимого для любых фирм в од­ной и той же рыночной ситуации.

Было бы преждевременно, утверждает Лацис, пытаться оценивать школу Карнеги как перспективную исследователь­скую программу. Этот подход может обладать потенциалом в отношении проблем, для которых не приспособлена традици­онная теория, но "неоклассическая теория дает простые отве­ты на вопросы (касающиеся структуры рынка и поведения), которые в терминах поведенческой теории мы даже не можем задать" (1972, р. 233). Кроме того, школе Карнеги не удалось "успешно предсказать какой-либо новый, неожиданный факт" и "в качестве исследовательской программы она обладает на­много меньшим богатством и логической связностью, чем ее неоклассическая соперница" (1972, р. 234). Но для того, чтобы это не понимали как признание превосходства традиционной теории, Лацис спешит добавить, что указанные исследователь­ские программы несопоставимы: "с моей точки зрения, эти

1 Речь идет об Университете Меллона—Карнеги в Кливленде. — Прим. ред.

250

251

Глава 7

Теория фирмы

два подхода существенно различаются и в обширной области являются взаимоисключающими" (1972, p. 233)3.

Иными словами, неоклассическая исследовательская про­грамма осуждается как "деградирующая", хотя она не имеет соперников на ее собственном поле; более того, осуждение основано на логике "ситуационного детерминизма", а не на истории ее эмпирических предсказаний. Таким образом, в ко­нечном счете Лацис отрицает сущность МНИП Лакатоша: нео­классическая теория отвергается в первую очередь потому, что она теоретически бесплодна, и только во вторую очередь пото­му, что она не подкрепляется эмпирически. В такой критике нет ничего неверного, но от применения МНИП к экономи­ческой теории можно было бы ожидать гораздо большего.

Конкурентные результаты, несмотря на олигополию

Характерной чертой современных индустриальных экономик является то, что их промышленный сектор практически полно­стью состоит из нескольких крупных производителей, а типич­ная структура рынка — это, скорее, олигополия, чем совер­шенная или монополистическая конкуренция. Конкуренция меж­ду немногими агентами рынка совсем не похожа на конкуренцию между многочисленными агентами в основном потому, что ма­лочисленность агентов порождает взаимозависимость при при­нятии решений, вследствие чего поведение каждой фирмы су­щественно зависит от того, как, по ее мнению, поведут себя другие фирмы, и так далее до бесконечности. Здесь также исто­рия начинается с Курно, который в свою модель олигополии не

3Лоусби (Loasby B.J., 1976, chs. 7, 11) приходит к тем же выводам, опи­раясь в своей методологии скорее на Куна, чем на Лакатоша, но он еще более суров, чем Лацис, осуждая традиционную теорию фирмы за игнорирование внутренних процессов принятия решения в фирмах (см. также Leibenstein H., 1979, р. 481—484). Отвечая Лацису, Махлуп охотно ухватился за признание несопоставимости поведенческой теории и маржинализма, заявляя, что "ис­следовательская программа, построенная для получения теорий, которые объясняют и предсказывают поведение конкретных фирм, никогда не сможет соперничать по простоте и универсальности с маржиналистской теорией, которая, будучи основана на концепции гипотетического максимизатора при­были, не может иметь амбиций объяснить поведение реальных фирм в реаль­ном мире" (Machlup F., 1978, р. 525).

включил все сложные и интересные моменты, связанные с вза­имозависимостью. С тех пор многочисленные специальные тео­рии олигополии пытались получить однозначные результаты, не учитывая феномен взаимозависимости, но ни одна из них не имела большого успеха. Немногие экономисты возразили бы Мартину Шубику, резюмировавшему ситуацию в теории олиго­полии следующим образом: "Теории олигополии не существует. Есть лишь фрагменты моделей, одни из которых проанализиро­ваны достаточно хорошо, к другим обращались крайне редко. Наши так называемые теории основаны на смеси здравого смыс­ла, неординарных соображений, нескольких наблюдений, боль­шого количества случайного эмпирического материала и неко­торой доли математики и логики" (Shubik M., 1970, р. 415).

Неоклассическая теория фирмы неприменима к ситуациям олигополии не потому, что ее предпосылки "нереалистичны", а в силу несоблюдения ее граничных условий. Следовательно, в принципе бесполезно пытаться проверить ее предсказания, изу­чая, например, поведение "Юнилевер" или "ЮС Стил", по­скольку оно в любом случае не имело бы отношения к эмпири­ческому статусу неоклассической теории фирмы. Тем не менее ее основные качественные предсказания широко используются в прикладной экономике для выдачи грубых, но готовых отве­тов на вопросы, актуальные для всего спектра фирм, включая явных олигополистов. В основе этого лежит представление, что несмотря на существование монополий и олигополии, дина­мический процесс соперничества между гигантскими корпо­рациями приводит к результатам, примерно похожим на результаты процесса совершенной конкуренции, так что (вы только послушайте!) неоклассическая теория фирмы является полезной аллегорией и дает надежные выводы даже в ситуаци­ях, когда нарушаются практически все ее вспомогательные предпосылки.Утверждалось(см.1лр8еу R.G., 1989, р. 281—282; а также Nelson R.R. and Winter S.G., 1982, p. 356-365), что это убеждение настолько расплывчато, что оно едва ли может быть полезным при прогнозировании и принятии решений об эко­номической политике. Каким бы нечетким оно ни было, это не означает, что за такой точкой зрения не стоят четкие предска­зания об экономическом поведении. На самом деле, теорети­ческий тезис, что поведение всех фирм в долгосрочном перио­де приближается к поведению конкурентных фирм, является теорией поведения фирмы, отличной от статической неоклас-

252

253

Глава 7

Теория фирмы

сической теории: это динамическая теория процесса конкурен­ции, отличающаяся от статической теории конечных результа­тов конкуренции — разграничение, с которым мы уже встре­чались, когда обсуждали тезис Алчиана (см. выше, главу 4).

Оценивая эту динамическую теорию, мы сталкиваемся с той трудностью, что она редко бывает сформулирована в виде, при­годном для проверки хотя бы в принципе. С одной стороны, процесс конкуренции подразумевает, что отрасль открыта для потенциальных новичков — она "состязательна", говоря язы­ком Баумоля, Панцара и Виллига (Baumol W.J., Panzar J. and Willig R., 1986). С другой стороны, принято верить, что большие размеры фирмы и некоторые входные барьеры необходимы для страхования риска, которое стимулирует к инвестированию в инновации — экономический рост требует большого бизнеса, как любил говорить Шумпетер. Вместе с тем считается, что ог­раничение входных барьеров в олигополистической отрасли сни­жает издержки и цены и что чем больше число фирм в отрасли, тем более гибки цены и выше темпы технического прогресса. Но такие представления почти никогда не связываются в сколько-нибудь последовательное изложение теории действенной кон­куренции (workable competition) для компаний, принадлежащих к большому бизнесу, хотя элементы этой теории присутствуют в работах Адама Смита, Джона Стюарта Милля и, в особен­ности, Альфреда Маршалла (см. Loasby B.J., 1990; Williams P.L., 1978, ch. 4 и Backhouse R.E., 1990).

Все, чем мы располагаем, это, с одной стороны, строгая теория поведения фирмы в условиях совершенной конкурен­ции, которая более не пользуется всеобщим признанием среди современных экономистов и которая в любом случае не подда­ется проверке в условиях олигополии, а с другой — несисте­матизированная теория действенной конкуренции, пользующа­яся почти повсеместным признанием, но недостаточно специ­фицированная для того, чтобы быть потенциально опровержимой. Перед нами практически совершенная защита концепции кон­курентного равновесия: она неприменима, строго говоря, к большинству интересующих нас ситуаций, но при этом даже в них каким-то загадочным образом выдает нам многие из обыч­ных результатов (см. Yamey B.S., 1972). Как говорит Макклел-ланд: "Краеугольным камнем микроэкономики, как теорети­ческой, так и прикладной, является вера в то, что предельные равенства неоклассической теории достигаются в удовлетво-

рительном приближении, какую бы экономическую ситуацию мы ни анализировали. На сегодня это убеждение — при всей своей важности — является в значительной степени непрове­ренной гипотезой" (McClelland P.D., 1975, р. 125).

Для некоторых экономистов этот вывод очевиден, поскольку они уже давно сомневались, что экономическое поведение объяс­нимо в терминах вневременной равновесной системы. Авторы таких книг, как "Антиравновесие" Яноша Корнай (Kornai J., 1971), "Эпистемика и экономическая теория" Джорджа Шэкла (Shackle G.S.L., 1973), "Выбор, сложность и неведение" Брайана Лоусби (Loasby B.J., 1976), "Мегакорпорация и олигополия" Альфреда Айхнера (Eichner A.S., 1976), "Эволюционная теория экономических изменений" Ричарда Нельсона и Сидни Уинте-ра (Nelson R.R. and Winter S.G., 1982), а также сторонники но­вой австрийской школы (см. выше, главу 4) настаивают на том, что экономические решения принимаются в условиях всепро­никающей неопределенности и несовершенного знания; течение времени предполагает обучение и значит экономические реше­ния в принципе необратимы; таким образом, экономическая теория равновесия с ее концепцией рационального действия не может быть применена для объяснения экономического поведе­ния во времени. Отсюда вытекает, что никакая точная, предска­зывающая экономическая теория невозможна: цель теории — не предсказать, что случится, а лишь классифицировать различ­ные возможные исходы (Shackle G.S.L., 1973, р. 72—73) или имитировать вероятные исходы с помощью предварительно выб­ранных значений параметров и случайно генерированных дан­ных (Nelson R.R. and Winter S.G., 1982, chs. 7, 8, 12—14).

Нет нужды повторять, что мы категорически не согласны с подобными радикальными антипопперовскими выводами и вновь подчеркиваем необходимость программы "качественных расчетов" Самуэльсона, не говоря уже о "количественных рас­четах". Если бы предсказание человеческого поведения было и в самом деле невозможно, если бы никто из нас не мог ничего сказать о возможном поведении других людей, было бы не­мыслимо представить себе, на что была бы похожа экономи­ческая жизнь, не говоря уже об экономических теориях. Пол­ная неспособность предсказывать экономические события стерла бы с лица земли не только традиционную, но и любую другую экономическую теорию и сделала бы беспочвенным все пре­тензии на то, чтобы давать советы правительствам и фирмам.

254

255

Глава 7

Несомненно, постулат об экономических агентах, действу­ющих рационально в собственных интересах, обладающих со­вершенной информацией и безошибочными ожиданиями, име­ет смысл только в условиях равновесия, одновременно затруд­няя понимание того, как мы приходим к равновесиям из неравновесной ситуации: в равновесии рыночные цены содер­жат всю нужную нам информацию, но вне его они системати­чески обманывают нас. С другой стороны, как нам учесть оши­бочные ожидания и неполную информацию? Для каждой эко­номической ситуации существует единственный набор верных ожиданий, основанных на полной информации, и бесконеч­ное множество ошибочных. Просто классифицировать все виды ошибочных ожиданий и все возможные состояния неопреде­ленности означает практически отказаться от обобщений лю­бого рода (Hutchison T.W., 1977, р. 70—80). Даже Герберт Сай­мон, с его концепцией "ограниченной рациональности" как конструктивной замены понятию "максимизации в условиях определенности", пока не претендует на то, чтобы высказы­вать общие суждения о процессах принятия решений в фирмах (см. Simon H., 1979). Короче говоря, призыв отбросить посту­лат максимизации в условиях определенности пока еще не со­провождался каким-то действительно убедительным предложе­нием поместить на его место что-либо иное.

В отношении традиционной теории фирмы, однако, жиз­ненно важным вопросом остается проверка ее предсказаний в мире, редко удовлетворяющем условиям, необходимым для ее применения. Возможно, теория не обладает значительной про­гнозной силой вне рынков сельскохозяйственной продукции и фондовых рынков, в случае чего нам, вероятно, следовало бы принять на вооружение неравновесные теории фирмы, при условии, однако, что они дают четкие предсказания экономи­ческих событий. Чего мы не можем делать, так это продолжать работать с концепциями равновесия, отрицая, что их послед­ствия когда-либо наблюдаются в реальном мире. Как уже давно заметил Хатчисон: "Чтобы обосновать особое внимание, уде­ляемое состоянию равновесия, необходимо принять в качестве эмпирически проверяемой истины то, что наша экономичес­кая система тяготеет к этому состоянию или что возвращение к нему происходит скорее, чем появляются новые возмуще­ния" (Hutchison T.W., 1965, р. 105-106).

Глава 8

Теория общего равновесия

Проверки теории общего равновесия

Леон Вальрас в 1874 г. первым высказал мысль, что макси­мизирующее поведение потребителей и производителей может привести и при некоторых условиях приведет к равновесию меж­ду величиной спроса и величиной предложения на рынке каж­дого товара и фактора производства в экономике. Это утвержде­ние о возможности и даже вероятности общего равновесия (ОР) не было строго доказано вплоть до 1930-х годов, но еще задолго до этого грубое доказательство, представленное самим Вальра-сом, завоевывало все большее доверие среди экономистов. По­скольку вальрасово ОР является логическим следствием макси­мизирующего поведения экономических агентов, строгие до­казательства его существования казались независимой проверкой справедливости различных теорий частичного равновесия. Од­нако в современных индустриальных экономиках часто возни­кает неравновесие и даже хроническое неравновесие на рынках труда. Можем ли мы в таком случае предполагать, что отсут­ствие равновесия на всех рынках в экономике опровергает и такие микроэкономические теории, как теория потребительс­кого поведения, движимого максимизацией полезности, и тео­рия поведения фирмы, движимого максимизацией прибыли? Нет, поскольку из того факта, что в определенных отраслях часто встречается экономия на масштабе, не говоря уже о внеш­них эффектах, непосредственно следует, что некоторые из на­чальных условий теории ОР не выполняются; следовательно, теория ОР скорее неприменима, нежели неверна.

Можно было бы возразить, что теория ОР просто неадек­ватно сформулирована для проверки ее основного вывода, ко­торый заключается в том, что существует по крайней мере один

256

9-

257

Глава 8

Теория общего равновесия

равновесный набор цен на всех рынках в экономике. Напри­мер, оказалось затруднительным ввести в схему ОР деньги, не вводя предпосылку о неустранимой неопределенности. Но тео­рия потребительского поведения, теория фирмы и теория, объясняющая спрос на факторы их предельной производитель­ностью, основаны на предпосылке о полной определенности в отношении будущих результатов. Иными словами, любая по­пытка проверить теорию ОР как целое затрагивает нечто боль­шее, чем традиционный арсенал микроэкономических утвер­ждений, относящихся к частичному равновесию.

Однако даже сами слова о проверке теории ОР звучат не­сколько фальшиво. Даже если бы мы наблюдали полную заня­тость, мы едва ли оказались способны проверить существование ОР на всех рынках простым наблюдением. В каком-то смысле теория ОР не делает никаких прогнозов: она пытается устано­вить логическую возможность ОР, не показывая, как система придет к нему, и даже не заявляя, что оно вообще реализуется в результате действия спонтанных сил. Конечно, сам Вальрас ве­рил, что он объяснил, каким образом реальные конкурентные рынки достигнут равновесия в процессе tatonnement ("нащупы­вания"). Но в его концепции tatonnement есть серьезные просче­ты (см. Blaug M., 1980, р. 578-580 и Walker D.A., 1987), и по сей день невозможно показать, что конечное равновесие во всей экономике не зависит от пути, который к нему приводит, или что из всех возможных путей тот, что был выбран, должен при­вести и приведет к равновесию. Все современные работы по тео­рии ОР, выполненные в стиле Эрроу—Дебре, ограничивались теоремами о существовании ОР — теоремами, определяющи­ми условия, при которых система ОР имеет единственное ре­шение — и вопросами об устойчивости равновесия после того, как оно было достигнуто. Иными словами, мы почти так же, как и Вальрас, далеки от выявления реальных аналогов тех сил, ко­торые в теории ОР ведут к достижению равновесия.

Теория или аналитический каркас?

Доказательства существования ОР, приведенные Эрроу и Дебре, опираются на две предпосылки: выпуклость производ­ственного и потребительского множеств и то, что каждый эконо­мический агент обладает некими ресурсами, имеющими цен-

258

ность для других агентов. Глобальная устойчивость такого равнове­сия в свою очередь зависит от наличия некоторого динамичес­кого процесса, гарантирующего, что каждому экономическому агенту известна величина агрегированного спроса и что сделки совершаются исключительно по равновесным ценам. Некоторые из этих предпосылок могут быть несколько ослаблены, чтобы допустить существование возрастающей отдачи от масштаба в относительном меньшинстве отраслей и даже некоторую долю монополистической конкуренции во всех отраслях. Но существо­вание олигополии, не говоря уже о внешних эффектах произ­водства и потребления, разрушает все построения ОР, равно как и все остальные концепции конкурентного равновесия.

Поскольку теория ОР не имеет эмпирического содержания, довольно затруднительно оправдать употребление самого тер­мина "теория", и действительно наиболее видные ее защитни­ки осторожно называют ее аналитическим каркасом (framework) или парадигмой (см. Hahn F.H., 1984, р. 44—45). Важным вопро­сом является не то, почему нам нужен такой аналитический каркас, а почему мы должны продолжать прилагать интеллекту­альные усилия к его постоянному усложнению и развитию? Что может сказать нам аналитический каркас ОР о работе реальных экономических систем, если он вообще может что-то сказать? Его традиционно защищали с помощью того аргумента, что точная формулировка необходимых и достаточных условий ОР должна пролить свет на то, как достигается равновесие в реаль­ном мире. Но в последнее время аналитический каркас ОР ста­ли защищать исключительно с негативных позиций: теперь нам говорят, что он упрощает решительное опровержение широко распространенных, но несостоятельных аргументов.

«На сегодня мы располагаем длинным и достаточно впечатляющим списком экономистов, от Адама Смита и до наших дней, которые пы­тались показать, что децентрализованная экономика, где агенты дви­жимы собственными интересами и которая управляется с помощью ценовых сигналов, может быть совместима с гармоничным [coherent] распределением ресурсов, которое, в четко определенном смысле, лучше большого класса возможных альтернативных распределений. Более того, ценовые сигналы действуют именно таким образом, чтобы обеспечить эту гармоничность. Важно понимать, какое удивление должно вызы­вать это утверждение у каждого, кто не знаком с данной традицией... Недостаточно утверждать, что, хотя можно описать мир, где аргумен­ты в пользу принципа "невидимой руки" будут верны, они неверны в

9* 259

Глава 8

Теория общего равновесия

реальном мире. Необходимо показать, как свойства реального мира, считающиеся существенными при любом его описании, позволяют обосновать эти аргументы. Пытаясь ответить на вопрос: "Могло бы это быть правдой?", — мы немало узнаем о том, почему это может и не оказаться правдой» (Arrow К. J. and Hahn F.H., 1971, p. vi—vn).

Утверждение, что "теория" ОР — это всего лишь строгое выражение сути экономической традиции, существующей со времен Адама Смита, позволяющее нам понять, почему имен­но Парето-оптимальное конкурентное равновесие может так никогда и не наступить, является исторической профанацией. Разумеется, у Адама Смита, как и у Альфреда Маршалла, при­сутствовали элементы теоремы о "невидимой руке". Тем не менее в основном их анализ действенной, или свободной, конкурен­ции лежит в иной традиции, нежели у Вальраса и Парето. Если и в самом деле "ОР сильна по части равновесия и очень слаба по части того, как оно наступает" (Hahn F.H., 1984, р. 140), то ана­лиз Смита и Маршалла, наоборот, слаб по части равновесия и очень силен по части того, как оно наступает: он представляет собой в большей мере изучение процесса конкуренции, неже­ли конечного состояния конкурентного равновесия (Loasby В J., 1976, р. 47; Backhouse R.E., 1990). Одобрение Адамом Смитом "невидимой руки" конкуренции основывалось на представле­нии, что ее действие способствует "разделению труда", как он называл технический прогресс, и расширению потребностей, то есть повышению жизненных стандартов даже самых бедных членов общества. Аналогичным образом, взвешенные выска­зывания Маршалла в пользу капитализма основывались на ди­намических последствиях конкурентной экономики, а не на эффективной аллокации ресурсов, достигаемой в результате работы статической модели совершенной конкуренции. Но по­мимо исторической генеалогии, связь между "теорией" ОР и теоремой о "невидимой руке" довольно слаба. Теорема о "не­видимой руке" — это либо описательное, либо оценивающее утверждение о природе совершенной конкуренции (см. выше, главу 5), в то время как аналитический каркас ОР не претен­дует на то, чтобы описывать реальный мир в каком-либо смыс­ле, и уж тем более на то, чтобы его оценивать.

Система ОР, как откровенно признает Фрэнк Хан:

"...не содержит формальных или открытых утверждений о при­чинно-следственной зависимости, например, предположения, что

последовательность реальных экономических состояний закончится состоянием равновесия. Однако она все же мотивирована одним очень слабым каузальным утверждением, которое заключается в том, что никакая правдоподобная последовательность экономических состоя­ний не завершится, если она вообще завершится, состоянием, от­личным от равновесия... Мы увидим, что это — не сильное утвержде­ние, поскольку ему не сопутствует какого-либо описания конкретно­го процесса. Также ясно, что хотя оно и слабое, оно может быть неверным" (Hahn F.H., 1984, р. 47-48).

Мы можем исследовать внутреннюю последовательность аналитического каркаса ОР в качестве чисто логического уп­ражнения, но каким образом мы покажем ложность того "очень слабого казуального утверждения", что любая правдоподобная последовательность экономических состояний завершится со­стоянием равновесия? Слово "правдоподобная", несомненно, отсылает нас к условиям реального мира, но, похоже, анали­тический каркас ОР не имеет такого "моста", по которому мы могли бы перейти из мира теории в мир фактов.

Важно понимать, что направление интерпретации теории ОР со времен Вальраса претерпело поворот на 180 градусов. Сам Вальрас, похоже, думал о своей модели как о несомненно абст­рактном, но в принципе верном изображении процесса, в ходе которого конкуренция подталкивает цены к их равновесным значениям в капиталистическом обществе (Walker D.A., 1984). Аналогичным образом, когда Хикс и Самуэльсон в 1930-е годы воскресили практически полностью пропавшую с горизонта за предыдущие 50 лет теорию ОР, ее было принято рассматривать как разумное описание реальной капиталистической экономи­ки. Так, в великом споре 1930-х годов о возможности экономи­ческого расчета при социализме Оскар Ланге утверждал, что планирующий орган социалистического общества мог бы при координации цен использовать процедуру, похожую на ту, что якобы действует при капитализме, а именно, метод проб и ошибок, заключенный в вальрасовом процессе tatonnement (Lavoie D., 1985, p. 120—121). "Экономическая теория социализ­ма" Ланге (1936) была работой, из которой многие довоенные экономисты впервые узнали о вальрасовой системе, и, что бо­лее важно, узнали о ней как о системе, имеющей огромное значение для ответов на важные экономические вопросы, в то время как сейчас ее защищают в качестве чисто формальной концепции ОР, воплощающей то, что мы имели в виду под ло-

260

261

Глава 8

Теория общего равновесия

гически последовательной моделью равновесия. Даже наиболее горячие современные сторонники теории ОР ни на мгновение не делают вида, что она описывает или предписывает что-либо в капиталистической экономике.

Практическая значимость

Тем не менее Хан (Hahn F.H., 1984, р. 44—15; 1985, р. 19—20) уверяет нас, что каркас ОР имеет "огромную практическую значимость", потому что его можно использовать для опровер­жения всевозможного рода непродуманных воззрений на эко­номическую политику в отношении исчерпаемых ресурсов, плавающих обменных курсов и помощи зарубежным странам. Но, заявив о практической значимости "теории" ОР Эрроу— Дебре, Хан признает, что "парадигма, конечно, обладает весьма амбициозной степенью обобщения, и для многих важных це­лей отлично сгодится гораздо более скромный маршаллианский аппарат" (1984, р. 69). И продолжает, но уже более критично:

"Таким образом, мы находим разумным требовать от нашего по­нятия равновесия, чтобы оно отражало последовательность реальных экономических состояний... Это в свою очередь требует, чтобы ин­формационные процессы и издержки, трансакции и трансакционные издержки, а также ожидания и неопределенность были явным обра­зом включены в понятие равновесия. В схеме Эрроу—Дебре этого нет. Я не считаю, что вследствие этого она становится бесполезной. Но это, несомненно, довод в пользу того, чтобы данная теория не рас­сматривалась как описывающая основные черты конечных состояний экономических процессов" (р. 53).

Можно было бы сказать гораздо больше о защите Ханом "теории" ОР, которая, как иногда кажется, объединяет анализ равновесия вообще и анализ ОР как его версию1. "Изучающий ОР верит, — замечает Хан, — что стоит на отправной точке, с которой можно продвигаться по направлению к описатель­ной теории" (р. 137). Тем не менее постоянные доработки "тео­рии" ОР в последние несколько десятилетий, неуклонно ос-

1 За другими комментариями по поводу аргументов Хана можно обра­титься к работам: Coddington А. (1975); Loasby B.J. (1976, р. 44—50; 1990, ch. 8); Hutchison T.W. (1977, p. 81-87).

262

лабляющие ее аксиомы и обобщающие граничные условия (см. Weintraub S., 1977), не смогли хоть сколько-нибудь приблизить нас к такой описательной теории. В итоге трудно не согласить­ся с выводом Лоусби, что исследовательская программа ОР в целом совместила "свирепую строгость в теории с небрежной расслабленностью в ее применении" (Loasby В. J., 1976, р. 50). Эмпирически теория ОР пуста, поскольку никакая теоре­тическая система, построенная в столь общих терминах, не способна предсказать какое-либо экономическое событие, или, говоря попперовским языком, исключить какое-либо возмож­ное экономическое событие. Действительно, вальрасову систему можно упростить с помощью агрегирования, как это было сде­лано в знаменитой IS-LM версии кейнсианской экономичес­кой теории Хикса—Хансена, сведенной к четырем уравнени­ям; верно и то, что качественные, или сравнительно-статичес­кие, свойства таких упрощенных систем ОР можно сравнить с эмпирическими наблюдениями (проверив, увеличиваются ли инвестиции при падении ставки процента, и т.д.). Кроме того, разработанный Гербертом Скарфом (Scarf H.E., 1987) расчет­ный алгоритм для поиска решения систем ОР в последние годы вдохновил нескольких экономистов на использование больших моделей ОР, чтобы получить количественные оценки послед­ствий изменений в экономической политике, таких как измене­ния в налогообложении. Но немногие из этих моделей проверя­лись на предмет того, дают ли они более точные ответы, чем гораздо более простые модели частичного равновесия. Превос­ходство таких прикладных моделей ОР является, в сущности, практическим вопросом, поскольку их построение связано с серьезными затратами. Конечно, принять в расчет все взаимосвя­зи лучше, чем просто игнорировать их, но эта работа гораздо труднее, а отдача от нее может не оправдать затраченных усилий. Ясно, что мы должны различать принципиально разные теоретические концепции, "живущие" под одной и той же вывеской. Мы можем говорить о теории ОР по крайней мере в двух смыслах. Первый — это исходное представление Вальраса о равновесии на множественных рынках. Существует ли оно? Является ли оно единственно возможным? Зависит ли оно от пути, которым система к нему приходит? Давайте договоримся с этого момента называть ее теорией ОР Вальраса—Эрроу— Дебре, или, для краткости, просто вальрасовой теорией ОР. Второй — это более широкое представление об экономической

263

Глава 8

Теория общего равновесия

модели, построенной в виде системы уравнений с большим числом эндогенных переменных. Давайте называть ее моделью ОР, чтобы отличить от вальрасовой теории ОР.

Несомненно, модель ОР, в отличие от теории ОР, обладает явным эмпирическим содержанием. По сути, ее единственный raison d'etre заключается в том, чтобы показать, какова в моде­ли частичного равновесия цена предположения о том, что все остальное постоянно. В то же время нам нужно постоянно на­поминать себе, что в подходе ОР нет ничего очевидного или общеизвестного: всеохватывающее равновесие на множествен­ных рынках является чертой определенных моделей экономи­ки и не обязательно отражает ее фактическое устройство. Таким образом, после изучения теории ОР мы слишком поспешно предполагаем, что в реальном мире цены устанавливаются од­новременно, в то время как на самом деле более правдоподоб­ным изображением формирования цены в условиях конкурен­ции является последовательный процесс установления цен — сначала цена угля, затем цена стали, а затем цена автомобилей.

В любом случае вопрос состоит не в том, следует ли оправ­дать или осудить вальрасов аппарат в целом, а в том, чтобы решить, заслуживает ли теория ОР того приоритета над моде­лями ОР, которым она сейчас пользуется в иерархии профес­сиональной экономической науки. В частности, не представля­ет ли она собой нечто вроде тупика, интеллектуальной забавы, если речь идет о выдвижении существенных гипотез об эконо­мическом поведении? Как сказал Франклин Фишер:

"Именно сила и элегантность анализа [общего] равновесия часто заслоняют то, что он покоится на очень шатком основании. У нас нет столь же элегантной теории, объясняющей, что происходит вне рав­новесия, или как ведут себя агенты, когда их планы расстраиваются. В результате мы не имеем строгих оснований полагать, что равнове­сие может быть удержано или достигнуто вновь, если оно окажется нарушенным" (Fischer F.M., 1987, р. 26; см. также De Vroey M., 1990).

Этот пробел в теории ОР вызывает любопытную анома­лию: совершенная конкуренция возможна только тогда, когда рынок находится в равновесии. Когда рынок не находится в равновесии, она невозможна по той простой причине, что в условиях совершенной конкуренции производители принима­ют цену заданной, а не устанавливают ее. Но если никто не устанавливает цену, каким образом цены будут меняться, что-

264

бы рынок сошелся к равновесию? Эта проблема является, воз­можно, незначительным изъяном аппарата, в котором нет ме­ста деньгам, фондовым рынкам, банкротствам или истинному предпринимательству (Geanakoplos J., 1987).

Тем не менее, несмотря на признание подобных ограниче­ний теории ОР, ее главные протагонисты продолжают настаи­вать на том, что она полезна. Так, Эрроу (см. Feiwel G.R., 1987, р. 197-198, 281-282, 331-332) и Хан (Hahn F.H., 1985, р. 19-22) защищают теорию ОР в качестве точки отсчета, строгого основа­ния, опираясь на которое нам надлежит судить о таких невальра-совых явлениях, как возрастающая отдача от масштаба, внешние эффекты, несовершенная конкуренция и кейнсианское равно­весие при неполной занятости. Но все эти явления были откры­ты и исследовались независимо от вальрасовой традиции, и труд­но понять, что добавили к их анализу рассуждения с точки зре­ния ОР, помимо осознания, что они не могут быть включены в систему настолько строгую, как теория ОР.

Одной из проблем подобных аргументов является кажуща­яся неотразимой апелляция к понятию аналитической строго­сти. Увы, в экономической теории (и не только в ней) суще­ствует выбор между строгостью и практической значимостью. Истинно строгие теории редко оказываются практически зна­чимыми, и наоборот, выдающиеся с точки зрения практичес­кой значимости теории редко бывают аналитически строгими. Если мы доказываем, что рыночная экономика лучше команд­ной в силу динамических свойств режима конкуренции, по­буждающего к техническому прогрессу, инновациям, сниже­нию издержек, и, возможно, благодаря политической свобо­де, сопутствующей свободе экономической, наши рассуждения можно назвать как угодно, но не строгими; однако они имеют огромную практическую значимость. С другой стороны, если мы докажем, что равновесие на множественных рынках не за­висит от числа рынков, наше доказательство будет строгим, но к практике оно не будет иметь никакого отношения.

Когда мы критически оцениваем теорию ОР под этим уг­лом зрения, ее защитники неизменно отступают к моделям ОР, как подтверждающим ценность подобного образа мышления (см. Arrow K.J. в: Feiwel G.R., 1987, р. 201-202, 205-206; а так­же Hausman D.M., 1981, 1981а). Но несомненная ценность мо­делей ОР никоим образом не оправдывает теорию ОР. Наобо­рот, излишнее внимание к ним угрожает разжаловать эконо-

265

Глава 8

Теория общего равновесия

мическую теорию до своеобразной деградировавшей разновид­ности социальной математики. Экономистов иногда обвиняют в зависти к физикам — "сциентизме", как называл это Хайек, но было бы точнее сказать, что экономисты страдают от завис­ти к математике. Этот тезис был замечательно обыгран в зани­мательной статье Дональда Макклоски:

"Из любой точки вне экономической теории, кроме Отделения математики, доказательства существования конкурентного равнове­сия, если брать их в качестве конкретного примера, покажутся стран­ными. Они не претендуют на то, чтобы показать, что реально суще­ствующая экономика находится в равновесии или что равновесие в ней желательно. Решаемая здесь школьная задача в той или иной мере восходит к утверждению Адама Смита, что капитализм регулирует себя сам и этим хорош. Но доказательства существования равновесия не подтверждают и не опровергают утверждения Смита. Они показы­вают лишь, что определенные уравнения, описывающие некую су­ществующую на школьной доске экономику, имеют решение, но не дают решения даже этой задачи со школьной доски, не говоря уже о решении, относящемся к реальной экономике. На самом деле про­блема сформулирована настолько в общих терминах, что ни на какое конкретное решение, даже для игрушечной экономики со школьной доски, нельзя было бы даже надеяться" (McCloskey D., 1991, р. 8; см. также Morishima M., 1991).

Рой Вайнтрауб (Weintraub E.R., 1985) дал доказательство длиной в целую книгу, что теория ОР должна оцениваться как любое исследовательское направление в математике, а не как теория, которая могла бы в принципе быть опровергнута. Дей­ствительно, теорию ОР нужно понимать в духе Лакатоша как "твердое ядро" неоклассической НИП, и как таковое, она, конечно, эмпирически пуста. Затем он излагает историю раз­вития доказательств существования ОР с 1930 по 1954 гг., пред­ставляя ее как пример "затвердевания" этого твердого ядра. Он никогда не сомневается в значении доказательств суще­ствования равновесия и в плодотворности усилий лучших умов современной экономической науки, которые посвятили чет­верть века вещи, обладающей по меньшей мере сомнительной ценностью. Кроме того, представление о теории ОР как "твер­дом ядре" неоклассической НИП можно оспорить на концеп­туальных и исторических основаниях. Неоклассическая эко­номическая теория существовала задолго до возрождения тео-

266

рии ОР в 1930-е годы. Несомненно, маршаллианская эконо­мическая теория является неоклассической, и все же в своих "Принципах" Маршалл низвел ОР до краткого приложения. Аналогично, современная экономическая теория полна тео­рий частичного равновесия, которые мало опираются даже на модели ОР, не говоря уже о теории ОР. Короче говоря, в рас­сказе Вайнтрауба что-то не вяжется. С исторической точки зре­ния, похоже, произошло следующее: теория ОР вторглась в неоклассическую экономическую теорию и по мере своего втор­жения стала превращать ее во все более технический, высоко-формализованный аппарат для таких суждений об экономике, как будто речь идет об экономике реальной.

Удивительно, насколько быстро экономист, убедивший себя в важности теории ОР, начинает проклинать методологию фаль-сификационизма как вышедший из моды позитивизм. Так, Вайнтрауб (Weintraub E.R., 1985, р. 169—171; 1989) настаива­ет, что все факты экономической теории имеют теоретичес­кую окраску, и, следовательно, все представления о теориях, выдвигаемых для рационального объяснения фактов, а также о фактах, используемых для корроборации теорий, есть лишь методологические заблуждения. Аналогичным образом, Хан (Hahn F.H., 1984, р. 4—5; 1985, р. 10—11) остужает наш пыл по поводу опровержимости и настаивает, что существует "понима­ние" и без способности предсказывать. Эрроу (Arrow K.J., 1987, р. 242) менее категоричен по поводу фальсификационизма, но даже он отказывается от неуклонного требования эмпирических подтверждений. Когда во время интервью его спросили: "Ка­кими критериями вы воспользовались бы для оценки обосно­ванности одной из теоретических альтернатив?", он ответил:

"Убедительностью. Способствует ли она росту понимания нами экономического мира? Я думаю, глупо говорить, что мы полностью полагаемся на строгие эмпирические свидетельства. Очень важной их частью является наше видение экономического мира. Если вы встре­чаете новую концепцию, прежде всего возникает вопрос: проясняет ли она ваше видение? Чувствуете ли вы, что лучше стали понимать происходящее в повседневной жизни? Конечно, вопрос о том, вы­держивает ли [теория] эмпирические и другие проверки, тоже важен" (см. Aumann R.J. в: Feiwel G.R., 1987, р. 313-315).

Но что из всего этого следует? Не все экономисты заняты теорией ОР, так почему мы должны хулить именно работу

267

Глава 8

Эрроу, Дебре, Маккензи, Гурвица, Зонненшайна и других? Это всего лишь одна из разновидностей экономической теории. С другой стороны, это самая престижная разновидность эконо­мической теории; она установила стандарты, которых все эко­номисты стремятся достичь. В ее бесконечные доработки были вложены огромные интеллектуальные ресурсы, и ни одна из этих доработок не дала даже плодотворной отправной точки, от которой можно было бы прийти к содержательному объяс­нению функционирования экономической системы. Ее основ­ная черта — бесконечная формализация чисто логических про­блем без каких-либо забот о выдвижении опровержимых тео­рем о фактическом экономическом поведении, что, как мы настаиваем, остается фундаментальной задачей экономичес­кой теории. Широко распространенное убеждение, будто каж­дая экономическая теория должна соответствовать стандартам ОР, чтобы ее можно было считать строго научной, возможно, несет главную ответственность за чисто абстрактный и неэм­пирический характер, присущий столь значительной части со­временного экономического мышления.

268

Глава 9

Теория предельной производительности

Производственные функции

Ортодоксальная теория фирмы выдвигает сильную предпо­сылку, что всегда можно определить функцию, так называе­мую производственную функцию, которая дает максимальный физический объем выпуска при всех технически возможных комбинациях физических ресурсов и при данном уровне сво­бодно доступного технического знания о связи между ресурсами и выпуском. Принято классифицировать ресурсы по более или менее однородным группам, которые следует именовать "че­ловеко-часами", "машино-часами" и "акрами в год", а не "тру­дом", "капиталом" и "землей", поскольку предполагается, что рассматриваемые ресурсы являются переменными потока, а не запаса. Далее, опираясь на удобную предпосылку, что опреде­ленная таким образом производственная функция фирмы яв­ляется гладкой, и строго необходимую предпосылку, что фир­ма максимизирует прибыль (психологическому удовлетворению предпринимателей не придается никакого значения), теория выводит функции спроса на факторы как обратные к функци­ям их предельной производительности. Если рынки товаров и факторов являются конкурентными, фирмы будут нанимать рабочих, арендовать оборудование и площади до тех пор, пока уровни заработной платы, арендной платы за оборудование и земельных рентных платежей не сравняются с предельной цен­ностью соответствующих предельных продуктов.

Если предложение услуг этих факторов экзогенно задано, можно сказать, что данная теория "определяет" уровни опла­ты труда, капитала и земли. С точки зрения фирмы было бы справедливее сказать, что скорее цены факторов "определя­ют" предельные продукты, чем наоборот. Даже для фактор-

269

Глава 9

Теория предельной производительности

ных рынков в целом эта теория цен на факторы, основанная на их предельной производительности, покоится на предпо­сылке о заданном предложении факторов. Как бывало гово­рил Дэнис Робертсон, цены факторов "служат мерой" пре­дельных продуктов, а сами цены факторов "определяются" не столько первыми производными производственной функ­ции, сколько максимизирующим поведением производителей. Равенство реальных цен факторов предельным продуктам яв­ляется равновесным решением системы уравнений, и пред­ставляется бессмысленным выделять "предельную производи­тельность" в качестве первичной движущей силы. По этой и другим причинам было бы крайне желательно, чтобы слово­сочетание "теория распределения, основанная на предельной производительности", исчезло из литературы.

Большинство великих экономистов-неоклассиков XIX в. отказывались объединять производственные функции фирм в агрегированную производственную функцию для всей эконо­мики, вместо этого пользуясь теорией предельной производи­тельности для решения конкретных проблем в духе экономи­ческой теории частичного равновесия или, как Вальрас, опе­рируя дезагрегированным набором п производственных функций. Более того, они наотрез отрицали, что теория предельной про­изводительности дает готовые ответы на великие вопросы о распределении прав собственности и справедливом распреде­лении; все они хорошо усвоили урок, данный Джоном Стюар­том Миллем: законы распределения, в отличие от законов про­изводства, могут решительно изменяться в результате коллек­тивного действия.

Представление, согласно которому распределение дохода можно объяснить, просто прибегнув к принципам предель­ной производительности, воплощенным в агрегированной про­изводственной функции типа Кобба—Дугласа, было впервые озвучено в "Теории заработной платы" Хикса (1932), в част­ности, в главе 6 этой книги. После нескольких лет, в основ­ном посвященных исследованию изобретенной Хиксом элас­тичности замещения, кейнсианская революция привела к тому, что круг вопросов, поднятых Хиксом, перестал пользоваться популярностью. И только после Второй мировой войны то, что Самуэльсон назвал неоклассической теорией производ­ства и распределения, овладело головами экономистов. После основополагающей статьи Солоу 1957 г. оценка агрегирован-

270

ных производственных функций для измерения факторов ро­ста и выдвижения гипотез о природе технического прогресса стала распространенной практикой в экономических иссле­дованиях, несмотря на глубокие затруднения, связанные с самой концепцией агрегированной производственной функции (см. Blaug M., 1980, р. 469-471).

Значительная часть проделанной в данном направлении эм­пирической работы представляла собой немногим более, чем "измерение без теории"1. В ходе этого процесса возникла упро­щенная (simpliste) теория предельной производительности, в 1960-е годы присутствовавшая в большинстве журнальных ста­тей: один или два производимых товара; два фактора; дважды дифференцируемые агрегированные производственные функции с постоянной отдачей от масштаба; гибкий однородный капи­тал; монотонная связь между капиталовооруженностью труда и нормой отдачи на капитал; невоплощенный (disembodied) тех­нический прогресс, нейтральный или интенсивный по како­му-либо фактору; совершенная конкуренция; мгновенная адап­тация и отсутствие информационных издержек. Даже "новая количественная экономическая история" этого десятилетия была серьезно заражена таким способом теоретизирования, в котором драматические выводы о прошлом следовали из гло­бальных измерений немногочисленных, тщательно подобран­ных микроэкономических переменных (см. McClelland P.D., 1975, р. 194-201, 230-237).

Какие практические выводы можно извлечь из упрощен­ной теории распределения по предельным производительно-стям? Радикальные критики ортодоксальной экономической теории убеждены, что проблемы профсоюзов, структуры вла­сти в корпорации, состояния совокупного спроса и государ­ственной политики в отношении доходов и цен, каждая из которых имеет отношение к вопросам распределения дохо­дов, неоклассическая теория тем или иным образом перепо-

1В получившем широкое признание обзоре литературы по производствен­ным функциям Уолтере заключал: "После знакомства с проблемами агреги­рования можно усомниться, имеет ли смысл оперировать такой концепцией, как агрегированная производственная функция. Разнообразие режимов кон­куренции и технологических условий в современных экономиках предполага­ет, что мы не в состоянии приблизиться к базовым требованиям, необходи­мым для разумного агрегирования, нигде, кроме, возможно, фирм одной и той же отрасли или узких секторов экономики" (Walters A.A., 1963, р. 11).

271

Глава 9

Теория предельной производительности

ручает "социологии", а сама она объясняет уровни заработ­ной платы и прибыли просто технологией, потребительски­ми предпочтениями и заданным предложением факторов. От этой критики не стоит отмахиваться, но она содержит неко­торую путаницу в терминах. Под теорией распределения кри­тики понимают теорию, объясняющую доли факторов произ­водства в совокупном доходе, в то время как в ортодоксаль­ной экономической науке теория распределения доходов — это теория цен факторов: фактически до Хикса общеприня­той теории, объяснявшей доли заработной платы и прибыли в национальном доходе, не существовало. Хикс дал нам ее, но ее точное значение часто понимают неверно. Хорошо это или плохо, но это не запрещает некоторым верить, что "клас­совая борьба" оказывает большое влияние на распределение дохода и даже на уровни прибыли и оплаты труда.

Теория относительных долей дохода Хикса

Теория Хикса "привила" трехзвенную классификацию ин­новаций в терминах относительных долей в доходе к стандарт­ной теории ценообразования на факторы на основе предельной производительности, намеренно распространяя аргументы на уровень всей экономики в целом. По Хиксу, "нейтральный" технический прогресс оставляет неизменной капиталовоору­женность при постоянных относительных ценах факторов; а по Харроду, он оставляет неизменной капиталоемкость при заданной ставке процента; оба соглашаются, что он не повлияет на относительные доли вознаграждения труда и капитала в общем доходе (см. Blaug M, 1980, р. 472—478). В последующие годы много сил было потрачено на попытки показать, что эти два определения совпадают только при условии, когда агреги­рованная производственная функция имеет эластичность за­мещения, равную единице, как, например, в производствен­ной функции Кобба—Дугласа. Измерения на агрегированных данных, как правило, подтверждали гипотезу Кобба—Дугла­са, но на уровне отраслей вскоре оказалось необходимым при­давать производственным функциям эластичности замещения, не равные единице, аналогично тому, как это делается в так называемых производственных функциях с постоянной элас-

272

тичностью замещения (CES). Во всех подобных случаях факты легко поддаются хиксианской интерпретации по той простой причине, что теория Хикса, будучи всецело таксономической, способна учесть все, что угодно.

В широком обзоре литературы по техническому прогрессу Кеннеди и Тирлуолл заключают: «Ни модель чистой конку­ренции, ни незначительные отступления от нее в сторону мо­нополии или олигополии не дают нам возможности предска­зывать влияние технического прогресса на распределение; в лучшем случае мы располагаем определениями технического прогресса, "нейтрального по Харроду" или "нейтрального по Хиксу". Они позволяют нам давать мудрые объяснения expost, но ex ante все остается крайне неопределенным» (Kennedy С. and Thirlwall A.P., 1972, p. 49). Аналогично, делая обзор тео­рии распределения доходов, Джонсон недвусмысленно ут­верждает, что "эластичность замещения в том виде, в кото­ром она употребляется в теории распределения, является тав­тологией, так же как является ей маршаллианская концепция эластичности спроса... в обоих случаях главной проблемой остается измерение, а не заявления о выводах из результатов гипотетических измерений" (Johnson H.G., 1973, р. 42). Далее он замечает, что "никакой теоретический аппарат не даст причинно-следственного объяснения функциональных долей дохода, но мы можем измерить изменения наблюдаемых ре­сурсов и затем в свете теоретических концепций интерпрети­ровать результат" (р. 191). К сожалению, когда сами теорети­ческие концепции, такие как агрегированная производствен­ная функция, имеют лишь слабую связь с микроэкономическим поведением, интерпретация результата может не помочь нам продвинуться вперед. Даже теория индуцированных иннова­ций, которая, как казалось некоторое время, дает захватыва­ющую перспективу объяснить технический прогресс эндоген­но, как процесс, в ходе которого фирмы "учатся" экстрапо­лировать прошлые тенденции развития факторосберегающих технологий, постепенно исчезла в силу недостатка ясных микроэкономических оснований (Bronfenbrenner M., 1971, р. 160-162; Blaug M., 1980, р. 481-484; Nordhaus W.D., 1973). Неудивительно, что автор ведущей книги по распределению доходов, являющийся "осторожным сторонником" неоклас­сической экономической теории, в конечном счете приходит к выводу, что "при нынешнем состоянии науки прогнозиро-

273

Глава 9

Теория предельной производительности

вание долей дохода лежит за пределами наших возможнос­тей" (Pen J., 1971, p. 214)2.

Собственно говоря, трудно понять, почему кого-то долж­но интересовать прогнозирование относительных долей дохо­да. Такие прогнозы не имеют почти никакой практической зна­чимости в процессе торга при заключении коллективного до­говора, поскольку, варьируя методы измерения долей, мы можем заставить цифры выглядеть практически как нам угод­но (Blaug M., 1980, р. 511). Особо интересной теоретической проблемой относительные доли дохода также назвать нельзя. Конечно, доля труда в общем доходе по определению равна среднему уровню заработной платы, деленному на средний продукт труда во всей экономике; аналогично, доля прибыли по определению равна средней норме прибыли на инвестиро­ванный капитал, деленной на средний продукт капитала (или умноженной на капиталоемкость). Но средние продукты труда и капитала в стандартной теории не являются "поведенчески­ми" переменными; экономические агенты не максимизируют и не минимизируют их; никакие производители или потреби­тели, никакие рабочие или капиталисты не реагируют на них; это просто величины expost, которые могут быть и были изме­рены, но которым тем не менее недостает определенного тео­ретического статуса. Таким образом, можно прекрасно обла­дать теорией заработной платы или нормы прибыли, не имея теории доли заработной платы и доли прибыли, и наоборот. Суть дела в том, что доли распределения являются результа­том взаимодействия многих сил, и любая теория, которая пы­тается подходить к ним напрямую, делает столько "героичес­ких" упрощающих предпосылок, что результаты оказываются просто аналитическими кунштюками. Кроме почтения к тра­дициям прошлого, особенно к некоторым вопросам, постав­ленным Рикардо, лично я не вижу убедительных причин, оп­равдывающих навязчивую озабоченность проблемой долей рас­пределения в работах как критиков, так и защитников теории предельной производительности.

2Липси (Lipsey R.G., 1989, р. 339—340), практически единственный сре­ди авторов учебников, соглашается с Пеном и сомневается, что проверяемая теория распределения на макроуровне, когда она появится (если она вообше появится), будет теорией предельной производительности. Хикс (Hicks J.R., 1965, р. 172), однако, остался убежден, что старый аппарат кое на что способен.

274

До тех пор, пока мы придерживаемся ортодоксальной тео­рии распределения дохода, сформулированной в терминах об­щего равновесия, нам вряд ли удастся найти решения, кото­рые потрясут мир. Повторяю, можно сказать, что в этой тео­рии функциональное распределение доходов "определяется" начальным распределением ресурсов между домохозяйствами, их предпочтениями, производственными функциями фирм и мотивами поведения фирм и домохозяйств. Но теория "не объяс­няет", почему наступает равновесие (если оно наступает) или почему оно должно сохраняться, и в этом смысле не дает при­чинного объяснения функционального распределения доходов. Короче говоря, неоклассическая, как и нео-неоклассическая теория функционального распределения доходов, имеют куда более скромные притязания по сравнению с тем, что утверж­дают многие ее противники. Как справедливо говорит Хан:

"Я называю теорию распределения неоклассической, если она использует модель совершенной конкуренции в постоянном равно­весии... Эта теория не дает простых ответов на вопрос, почему доля заработной платы или прибыли такова, как она есть. Данный вопрос возникает из нашего интереса к распределению доходов между об­щественными классами, а общественный класс не относится к объяс­няющим переменным неоклассической теории... С одной стороны, приверженцы неоклассической теории не смогли устоять перед ис­кушением давать простые ответы на социологически мотивирован­ные вопросы. С другой — экономисты, находящиеся под впечатлени­ем от неадекватности модели по отношению к таким вопросам... кри­тиковали ее логические основания, которые как раз выглядит лучше всего" (Hahn F.H., 1972, р. 2).

Проверки теории предельной производительности

Итак, мы выяснили, что теория цен факторов производ­ства, объясняющая их через предельную производительность, имеет весьма скромные возможности. Кроме того, эта тео­рия глубоко абстрактна, ибо сформулирована в настолько общих терминах, что практически бесполезна при ответе на специфические вопросы, например, о структуре заработной платы на рынках труда. Сказанное хорошо иллюстрирует се­рия вопросов, которые задает Лестер Туроу (Thurow L.C.,

275

Глава 9

Теория предельной производительности

1975, p. 211—230) в своем «Руководстве по предельной про­изводительности: "сделай сам"».

Выплачивают ли рабочим их предельный продукт в каждый момент времени или им платят предельный продукт только за весь период их рабочей карьеры? Если верить Гэри Беккероу, который различает "общую" и "специальную" подготовку (см. Blaug M., 1972, р. 192—199), заработки рабочих, находящихся в процессе общей подготовки, неминуемо оказываются меньше их текущего предельного продукта, в то время как для рабочих, находящихся в процессе специальной подготовки, верно обрат­ное. Общая подготовка определяется как подготовка, повышаю­щая производительность ее получателя вне зависимости от фир­мы, на которую он работает, в то время как специальная подго­товка определяется как подготовка, повышающая будущую производительность ее получателя исключительно в фирме, ко­торая его обучает. У фирм, работающих в условиях конкурен­ции, нет стимулов оплачивать издержки общей подготовки, поскольку они не могут быть уверены, что сохранят обученных работников. В результате издержки общей подготовки перекла­дываются на обучаемых путем снижения их заработков в период обучения. С другой стороны, работники, получающие специаль­ную подготовку, должны зарабатывать не меньше, чем в любом другом месте, чтобы у них был стимул продолжать работать именно в данной фирме; фирмы компенсируют для себя издерж­ки этой специальной подготовки, платя уже обученным работ­никам меньше, чем составляет их предельный продукт. Таким образом, если мы рассмотрим оплату труда молодых работни­ков, то можно ожидать, что лишь те, кто прошел специальную подготовку, будут получать свой текущий предельный продукт; следовательно, на совершенно конкурентном рынке труда его зарабатывают немногие работники. Ясно, что в этих обстоятель­ствах проверить теорию установления заработной платы на основе предельной производительности труда будет весьма непросто.

Далее, мы можем задаться вопросом, платят ли предельный продукт каждому отдельному работнику или по группам работ­ников, имеющих одинаковые навыки, поскольку среди них труд­но выделить лучших и худших, вследствие чего некоторым ра­ботникам данной категории будут платить больше, а некото­рым — меньше их личного предельного продукта. Сходные аргументы применимы и к другим группировкам работников, например, по полу, возрасту и специальному для конкретной

276

отрасли уровню образования, когда фирмы также могут, по крайней мере поначалу, платить членам этих групп одну и ту же заработную плату ввиду проблем с точным измерением пре­дельного продукта. Если же, как часто утверждается, значитель­ная часть операций в промышленности в настоящее время вы­полняется командами работников, координирующих свои уси­лия, членам команды могут выплачивать средний предельный продукт их команды не только вначале, но и на протяжении всей их трудовой карьеры, просто потому, что невозможно вы­делить их индивидуальный вклад в производство; в этих услови­ях ни один работник также не будет в точности зарабатывать свой предельный продукт. И здесь мы снова видим, насколько трудноразрешимы проблемы проверки сравнительно-статичес­ких предсказаний теории предельной производительности.

Все эти затруднения существовали бы даже в условиях со­вершенной конкуренции на товарных и факторных рынках. Но в реальном мире многие работники трудятся в неконкурент­ных отраслях, где существует возрастающая отдача от масшта­ба. В этом случае некоторым факторам соответствует меньший предельный продукт, и таким фактором вполне может ока­заться труд. Кроме того, реальные ставки заработной платы могут быть неравновесными, и в любом случае они испытывают вли­яние условий предложения труда на разных локальных рын­ках, не говоря уже о неравном распределении предпочтений работников относительно их неденежных выгод.

Далее, в рамках кейнсианской макроэкономики имеются неравновесные теории, призванные объяснить существование устойчивой вынужденной безработицы даже в фазе бума в эко­номических циклах (см. Lindbeck A. and Snower D.V., 1985). Од­ной из них является так называемая теория "эффективной за­работной платы" (efficiency wage), согласно которой работода­тели готовы платить рабочим сверх их конкурентной заработной платы, то есть сверх ценности их предельного продукта или выручки от него, и сверх той заработной платы, за которую рабочие в целом готовы работать. Работодатели поступают так, поскольку им трудно отличить высококвалифицированных ра­бочих от низкоквалифицированных, но они знают, что зара­ботная плата, равная среднему предельному продукту всех ра­бочих, побуждает высококвалифицированных рабочих уволь­няться и искать лучшие условия для приложения своего труда. Кроме того, за рабочими необходимо следить, чтобы они не

277

Глава 9

отлынивали от работы и не симулировали, и чем выше заработ­ная плата, тем тяжелее потери при увольнении рабочего за на­рушение дисциплины. В том и в другом случае ставки заработ­ной платы устанавливаются на уровне выше конкурентного, для того чтобы сохранить высококвалифицированную рабочую силу и стимулировать рабочих к прилежному труду. Короче го­воря, в нормальных обстоятельствах мы вряд ли обнаружим за­работную плату, равную предельной производительности труда (Fisher S., 1991, р. 27-28; Nickell S., 1991, р. 153-157).

Возможно, теперь мы уже сказали достаточно для того, чтобы предположить: знаменитая (или печально знаменитая) теория установления заработной платы на основе предельной произ­водительности труда никогда не формулировалась достаточно подробно, чтобы объяснить наблюдаемую структуру относитель­ных ставок заработной платы. Поэтому неудивительно, что она редко проверялась, и даже в тех случаях, когда ее пытались проверить, результаты оказывались неубедительными. Если по­пытаться резюмировать факты в одном предложении, то самое большее, что мы можем сказать, — это то, что теория предель­ной производительности достаточно успешно предсказывает из­менения дифференциалов заработной платы между отраслями и профессиями в очень долгосрочном периоде, но краткосроч­ные изменения в дифференциалах заработной платы она пред­сказывает весьма неудачно (см. Burton J.F. at al., 1971, особ, p. 275—280; Perlman R., 1969, chs. 4, 5)3. Эмпирический статус теории цен факторов производства, основанной на их предель­ной производительности, таким образом, остается неопреде­ленным. Конечно, то же самое можно сказать и о многих иных экономических теориях. Но теория предельной производительно­сти больше других страдает от отсутствия четко установленных границ ее применимости к конкретным проблемам. На протя­жении всей своей долгой истории она в значительной степени оставалась абсолютно общим тезисом, не имеющим конкрет­ного содержания.

3 Из всех работ по экономике труда учебник Перлмана выделяется своим глубоко попперианским духом.

Глава 10

Переключение, обратное переключение и тому подобное

Измерение капитала

Теория оплаты труда на основе его предельной производи­тельности никогда не испытывала недостатка в критиках, но теория, объясняющая ставку процента через предельную про­изводительность капитала, по крайней мере до недавних пор, отделывалась лишь легкими "царапинами". Однако в 1950-е годы Джоан Робинсон, за которой вскоре последовали другие кемб­риджские экономисты (из того Кембриджа, что находится в Великобритании), положила начало совершенно новой атаке на так называемую теорию распределения, основанную на пре­дельной производительности. Эта атака в первую очередь была направлена против хиксианского упрощения неоклассической теории цен на факторы, сводящего всю экономику к модели с двумя факторами и одним товаром. Утверждалось, что запас капитала в экономике, будучи скорее совокупностью разно­родных машин, нежели однородным фондом покупательной способности, не может — в отличие от "труда" и "земли" — быть измерен в собственных технических единицах; оценка ка­питала предполагает существование конкретной ставки про­цента, а это означает, что ставка процента не может опреде­ляться предельным продуктом капитала, иначе мы начинаем ходить по кругу; следовательно, теория предельной произво­дительности не может объяснить природу ставки процента.

Большая часть этой критики отпадает, если мы заменим уп­рощенную формулировку теории предельной производительнос­ти дезагрегированной вальрасовой версией, которая не использу­ет и не подразумевает концепцию агрегированнной производ­ственной функции, как, впрочем, и понятия общего запаса капитала в качестве экономической переменной. Более того, идея, что

278

279

Глава 10

агрегированию капитальных благ, мол, сопутствуют трудности, которых не возникает при агрегировании труда, не говоря уже о товарах, является просто популярным заблуждением (Blaug M., 1980, р. 408). Даже если необходимо измерять капитал в его соб­ственных технических единицах, чтобы осуществлять грубые сравнения экономик в различных равновесных стационарных состояниях, вопрос о естественной единице измерения капита­ла не встает, если нас интересуют, как это всегда и бывает, качественные выводы с незначительными отклонениями от по­ложения равновесия. Когда же мы хотим иметь дело с такими отклонениями, различные капитальные блага действительно агрегируются в общий фонд покупательной способности; еди­ная равновесная ставка процента на денежный капитал, инвес­тированный в конкурирующие проекты, возникает только по­тому, что инвесторам безразлично, какую физическую форму из множества возможных имеют капитальные блага.

Существование функции спроса на капитал

Однако у кембриджских критиков есть еще один "туз в рука­ве". В упрощенной теории предельной производительности капи-талоинтенсивность экономики связана исключительно с отно­сительными ценами факторов, в частности, падение ставки про­цента или рост уровня оплаты труда неизбежно влечет за собой рост среднего уровня капиталовооруженности в экономике. Но какой бы версии теории предельной производительности мы ни придерживались, говорят кембриджские критики, невозможно показать, что падение ставки процента всегда будет менять иерар­хию наиболее прибыльных из имеющихся сейчас технологий одним и тем же образом, который приводит к росту общей ка-питалоинтенсивности экономики. Это происходит из-за фено­мена двойного переключения, или обратного переключения, кото­рый может иметь место даже при строго неоклассических усло­виях совершенной конкуренции, совершенной информации, мгновенной адаптации, непрерывно дифференцируемых про­изводственных функций фирм и максимизации прибыли. Утвер­ждают, что феномен обратного переключения разрушает логи­ческую состоятельность неоклассической теории распределения: если не существует строго монотонной связи между изменения­ми ставки процента и изменениями капиталовооруженности,

280

Переключение, обратное переключение и тому подобное

Мь1 должны отказаться от идеи объяснения ставки процента в терминах относительной редкости капитала в экономике, что в конечном счете является основой теории, объясняющей ставку процента через предельную производительность, и фактически должны отказаться от всех представлений об обратной зависи­мости функции спроса на капитал от ставки процента.

1960-е годы прошли под знаком серьезных дебатов о состо­ятельности концепции обратного переключения. Нет необходи­мости делать обзор истории "великого спора о обратном пере­ключении", закончившегося безоговорочной капитуляцией Са-муэльсона, который ранее отрицал возможность обратного переключения кроме как в необычных обстоятельствах, посколь­ку Джеффри Харкурт (Harcourt G.C., 1972, ch. 4) уже описал этот чрезвычайно поучительный эпизод в истории современ­ной экономической мысли, кадр за кадром. Что, собственно, такое обратное переключение? Простейшую иллюстрацию его приводит Самуэльсон в своей декларации о безоговорочной ка­питуляции 1966 г. В этой иллюстрации приводятся два техноло­гических процесса производства заданного товара за одно и то же время, но с разными затратами труда и без каких-либо ма­шин (см. Blaug M., 1980, р. 523). Легко показать, что процесс с меньшими затратами труда не обязательно будет более выгод­ным при всех возможных ставках процента: если необходимый труд используется на более ранней стадии производства, при высокой ставке процента этот процесс окажется более затрат­ным, поскольку при использовании метода сложных процен­тов подлежащее выплате вознаграждение труда будет расти бы­стрее. Также легко показать, что существуют схемы использова­ния труда в этих процессах, при которых менее трудозатратный процесс оказывается прибыльнее при низких ставках процен­та, менее прибыльным из двух при более высоких ставках и вновь наиболее прибыльным при еще более высоких ставках. Это и есть феномен обратного переключения. В этом простом примере он возникает в силу воздействия изменений ставки процента на общую сумму вознаграждения, выплачиваемого в конечном счете рабочим, что влияет на сравнительные издерж­ки труда, используемого в разное время в различных, но оди­наковых по продолжительности технологических процессах про­изводства одного и того же товара. В более сложных примерах этот феномен проистекает из ступенчатого характера использо­вания факторов в идентичных производственных технологиях,

281

Глава 10

различной продолжительности альтернативных технологичес­ких процессов, а также из того, что получаемый с их помощью товар иногда служит ресурсом для других производств.

Эмпирическая значимость обратного переключения

Теперь уже все согласны, что обратное переключение воз­можно, и его возникновение разрушило бы концепцию строго монотонной связи между капиталоинтенсивностью и относи­тельными ценами факторов. Но насколько вероятно возникно­вение обратного переключения? Самуэльсон, признавая обо­снованность теоремы о переключении, выразил некоторые со­мнения в ее эмпирической значимости, и Хикс предположил: "Похоже, что обратное переключение находится на самой гра­нице области возможного" (Hicks J.R., 1973, р. 44). Кембридж­ские экономисты, с другой стороны, настаивали, что обрат­ное переключение и связанный с ним феномен обращения капитала (capital reversing) (более низкие вместо более высо­ких уровней капиталовооруженности при снижении ставки процента) чрезвычайно вероятны и на самом деле обычно имеют место, но они не попытались ни оценить эмпирическую значимость переключения, ни обсудить, как бы это можно было сделать. Ясно, что это было бы непростой задачей. Строго гово­ря, изменения в уровнях капиталовооруженности вследствие изменений относительных цен факторов подразумевают мгно­венные перемещения между альтернативными равновесными стационарными состояниями, что совсем не похоже на исто­рический процесс замены труда капиталом, который прихо­дит нам всем на ум, когда мы встречаемся с утверждением, что богатая капиталом экономика типа американской будет ха­рактеризоваться более низкой ставкой процента, чем богатая трудовыми ресурсами экономика типа индийской.

Оказавшись перед лицом знакомой проблемы проверки срав­нительно-статических утверждений и не желая изучать распро­страненность обратного переключения с помощью утомитель­ных микроэкономических исследований длительности произ­водственных процессов и соответствующих временных графиков использования ресурсов, кембриджские экономисты нашли при­бежище в аналитических теоремах об условиях, необходимых

Переключение, обратное переключение и тому подобное

для того, чтобы избежать переключения. Наиболее знаменитая из них показывает: для того, чтобы предотвратить переключе­ние в л-секторной модели с фиксированными технологически­ми коэффициентами, нам нужно хотя бы одно капитальное бла­го, которое было бы исключительным в том смысле, что (1) в его производстве используется каждый существующий в эконо­мике ресурс и (2) его собственное производство описывается непрерывно дифференцируемой неоклассической производ­ственной функцией с переменными коэффициентами. Похоже, кембриджские экономисты находят эти условия слишком стро­гими, чтобы они имели место в реальном мире, на основании чего заключают, что обратное переключение является общим правилом, а не исключением (Harcourt G.S., 1972, р. 17In), но другие экономисты, пройдя тот же путь, пришли к совершен­но противоположному выводу (Eltis W.A., 1973, р. 115—116, 123—125). Аналогично, было показано, что эмпирическая зна­чимость переключения зависит от того, (1) опускается ли став­ка процента ниже критического уровня и (2) падают ли цены товаров, когда фирмы возвращаются к ранее использовавшим­ся технологиям (Ferguson C.E. and Allen R.F., 1970). Итог этого спора пока, кажется, заключается в том, что оценка вероятности переключения должна основываться на оценке взаимозаменяе­мости факторов в экономике, а этот вопрос вряд ли будет окон­чательно разрешен в ближайшем будущем.

В любимых моделях Кембриджской школы всегда использу­ются линейные леонтьевские технологии — каждый продукт в каждом секторе производится по единственной технологии с фиксированными коэффициентами — и это, естественно, пе­рекладывает бремя взаимозаменяемости факторов на потреби­телей, предпочитающих один выпускаемый набор другому, а поскольку за разными наборами стоят разные технологии, то взаимозаменяемость факторов "входит через заднюю дверь". Иными словами, даже в наихудшем случае, когда взаимозаме­няемость факторов исключена по предположению, некоторая степень взаимозаменяемости все равно привносится структу­рой конечного спроса, включающего спрос иностранных по­купателей. Этот результат становится еще более вероятным, если мы принимаем "анализ видов деятельности" (activity analysis) в качестве способа описания технических возможностей, дос­тупных фирмам, находящимся на полдороги между производ­ственными функциями с жестко фиксированными и перемен-

282

283

Глава 10

ными коэффициентами (см. Blaug M., 1980, р. 431—435). Следо­вательно, неочевидно, что переключение между технологиями действительно происходит. Если не происходит обратного пе­реключения, мы все равно можем сталкиваться с обращением капитала (Harcourt G.S., 1972, р. 128—129, 145—146), но для того, чтобы получить этот результат, потребуются еще более причудливые предпосылки о технологии — такие, как наличие больших разрывов между коэффициентами использования фак­торов в различных технологиях. Если мы не можем заставить себя поверить в то, что переключение — это распространенное явление, убедить себя в том, что обращение капитала когда-нибудь может произойти, еще труднее.

Таким образом, нет ничего абсурдного в знаменитом заяв­лении Фергюсона (Ferguson C.E., 1969, p. xvn, 266) о "вере" в неоклассические аллегории до тех пор, пока "эконометристы не смогут дать нам ответы". Самуэльсон в 10-м издании своего базового учебника выражает схожие чувства: "наука полити­ческая экономия пока что не располагает эмпирическими зна­ниями, чтобы решить, к какому идеализированному полярно­му случаю ближе реальный мир: (а) неоклассическим аллего­риям или (б) простой парадигме обратных переключений" (Samuelson P.A., 1976, р. 618). И Джоан Робинсон (Robinson J.,

р. 82), и Харкурт (Harcourt G.S., 1972, р. 25, 29, 122;

р. 37, 58), однако, не согласны, что вопрос может быть разрешен с помощью эмпирических фактов: обратное пере­ ключение и обращение капитала, по их словам, являются ут­ верждениями об альтернативных равновесных состояниях, и такие контрфактические возможности в реальном мире не мо­ гут наблюдаться никогда, даже в принципе.

Если принимать это фантастическое заявление всерьез, оно бы сделало всю неоклассическую исследовательскую програм­му неуязвимой для эмпирического опровержения. Возьмем са­мый простой из возможных примеров стандартных неоклас­сических прогнозов: налог на производителей масла вызовет рост цены масла, поскольку он смещает кривую предложения масла влево; чтобы проверить этот прогноз, взглянем на цены масла, удостоверившись всеми возможными средствами, что за период наблюдения кривая спроса на масло не смещалась. "Э, нет, — сказали бы нам Робинсон и Харкурт, — вы сравни­ваете два альтернативных состояния равновесия, при переходе между которыми проходит логическое, а не какое-то конкретное

284

Переключение, обратное переключение и тому подобное

время, и поэтому ваш прогноз не может, строго говоря, быть эмпирически опровергнут". Эта увертка, конечно, облегчила бы защиту неоклассической экономической теории^ но лишь ценой смены методологии фальсификационизма на методоло­гию эссенциализма (см. выше, главу 4). По сути, несмотря на поддержку Джоан Робинсон попперовских идей на словах (Robinson J., 1977, р. 1318—1320, 1323), работы Кембриджской школы постоянно впадают в эссенциалистскую аргументацию. Заявлять о своем убеждении, что в один прекрасный день эконометристы выполнят обещанное — совсем другое дело. Исто­рия как естественных, так общественных наук полна примера­ми подобной "веры", то есть решениями скорее игнорировать логические аномалии теории до тех пор, пока не будет доказана их эмпирическая важность, чем оставлять целые области интел­лектуальных усилий без какой бы то ни было теоретической осно­вы. Как показали Поппер и Лакатош, нет ничего иррациональ­ного в склонности ученых придерживаться исследовательской программы несмотря на аномалии, если лучшей конкурирую­щей программы не существует. Продолжая наш предыдущий пример, дело обстоит так, как если бы один экономист сказал другому, утверждающему, что конкретный налог на производи­телей масла с большой вероятностью вызовет рост цены масла, что его рассуждения основаны на ортодоксальном представле­нии, согласно которому все кривые спроса имеют отрицатель­ный, а кривые предложения — положительный наклон, и рав­новесие находится в точке пересечения кривых; между тем со­временная теория потребительского выбора показывает, что кривые спроса могут иметь положительный наклон точно так же, как и отрицательный; следовательно, исходное утвержде­ние о налоге на производителей масла может оказаться как истин­ным, так и ложным. Большинство экономистов, оказавшись лицом к лицу с подобными аргументами, ответили бы, что кри­вые спроса с положительным наклоном в принципе возможны, но немногочисленны и встречаются редко и что эмпирические исследования статистических кривых спроса фактически еще ни разу не дали ни одного убедительного примера такой кривой (см. выше, главу 6). Аналогично, можно признать, что обратное переключение и обращение капитала являются вполне возмож­ными явлениями, но до тех пор, пока не будет показано, что они действительно имеют место, экономистам не стоит выбра­сывать свои учебники по теории цен, экономике труда, теории

285

Глава 10

роста и экономике развития только потому, что изложенные там модели содержат несколько неперевариваемых аномалий1.

Хаусман отрицает наличие аналогии между существованием товаров Гиффена и кривых спроса с положительным наклоном в теории спроса, с одной стороны, и обратным переключением и обращением капитала в теории капитала и ставки процента — с другой: "Специалисты по теории спроса знают, что товаров Гиффена мало. Они знают, почему такие товары существуют. Они могут успешно предсказывать, что определенные товары в опре­деленных экономиках... вероятно, будут товарами Гиффена. Спе­циалисты по теории капитала, с другой стороны, не знают, широко ли распространено обращение капитала. До недавних пор у них не было теории, объясняющей это явление... Специа­листы по теории капитала также неспособны предсказать, когда произойдет обращение капитала... Нет оснований заявлять, что обращение капитала зависит лишь от незначительных поправок в упрощенных теориях капитала" (Hausman D.M, 1981b, p. 81—82). Это без сомнения так, но вопрос по-прежнему состоит в том, чтобы количественно оценить значимость обратного переключе­ния и обращения капитала; теперь мы знаем, что они могут произойти, но не знаем, происходят ли. Представители Кемб­риджской школы соглашаются, но не признают, что бремя до­казательства возложено на них: "когда логическая возможность обратного переключения и обращения капитала установлена, обосновывать свою позицию эмпирически необходимо именно тем, кто игнорирует эти возможности" (Steedman L, 1991, р. 441). Иначе говоря, если я покажу, что зеленые лебеди вполне могут существовать, а вы будете отрицать, что они действительно су­ществуют, то именно вам и следует доказывать свою правоту, объездив весь мир и осмотрев все места, где встречаются лебеди. Какая удобная позиция и какая возможность отвергать любое правило, имеющее хоть какие-то исключения!

Действительно ли кембриджские критики верят в деклари­руемый ими на публике агностицизм в отношении теории капи-

1 Между тем некоторые кембриджские критики верят, что вопрос уже решен. Так, Нелл замечает: "Товары Гиффена и загибающиеся назад кривые предложения труда являются очевидно исключительными случаями. Наоборот, в многосекторной экономике обратное переключение и обращение капитала выглядят общим правилом, а не исключением" (Nell E.J., 1972b, p. 511). Ни одно, ни другое утверждение не подкрепляется никакими эмпирическими свидетельствами.

Переключение, обратное переключение и тому подобное

тала? Стали бы они заходить настолько далеко, чтобы отрицать, что, в общем, Индии и Китаю следует отдавать предпочтение трудоинтенсивным технологиям? (Sen A.K., 1974). Несомненно, в конкретных случаях нам все равно придется осуществлять де­тальную оценку проектов, но, вероятно, мы были бы удивле­ны, обнаружив, что экономика, в избытке располагающая тру­довыми ресурсами, использует такую же капиталоинтенсив-ную технологию, как Америка или Великобритания. А если так, не признаем ли мы тем самым незначительность обратного пе­реключения и обращения капитала в реальном мире, по край­ней мере, при сопоставлениях различных экономик? Короче говоря, мы совершенно обоснованно сохраняем неоклассичес­кую теорию распределения в тех границах, на которые она рас­пространяется, если при этом добавляем, что распространяет­ся она не слишком далеко.

Бурмайстер (Burmeister E., 1991, р. 470—471), который уж точно является неоклассическим экономистом, если таковые вообще существуют, отмечает невнимание экономического сообщества в последние годы к феномену обратного переклю­чения. Модели с неоднородным капиталом рассматриваются так, как если бы они были моделями с единственным капи­тальным благом — что, строго говоря, некорректно — на тех основаниях, что последние дают достаточно хорошие ответы на некоторого рода вопросы. Однако вовсе не ясно, что пред­ставляют собой сами эти вопросы, кроме чисто логических головоломок о той или другой экономической модели. Хаус­ман в еще одном обзоре дебатов об обратном переключении приходит к выводу: "Экономисты не понимают феноменов капитала и ставки процента. Они не понимают, почему ставка процента обычно положительна (и следовательно, не понима­ют, как может функционировать капитализм)" (Hausman D.M., 1981b, p. 191). Раз так, то мы имеем убийственный обвинитель­ный акт одному из самых желчных споров в современной эко­номической теории. Но в действительности это не так. Дело скорее заключается в том, что причина существования поло­жительной ставки процента имеет (если вообще имеет) мало общего со статической теорией равновесия, которая послужи­ла ареной для великих споров об обратном переключении; она покоится на присутствующей в динамической модели цено­образования неопределенности в стиле Найта и Шумпетера. Но это уже другая история.

286

287

Глава 11

Теория международной торговли Хекшера—Улина

Теория международной торговли Хекшера—Улина

пользуется относительно редкий фактор. Эта теорема правдо­подобна, но и достаточно смела: она объясняет структуру меж­дународной торговли только условиями предложения; если, например, в какой-то стране спрос смещен в сторону тех то­варов, которые более интенсивно используют распространен­ный фактор, ТХУ может не соблюдаться.

Теорема Хекшера—Улина

Рикардо видел причину международной торговли в отно­сительной неспособности капитала перетекать через нацио­нальные границы и объяснял товарную структуру мировой тор­говли устойчивыми различиями в производительности труда между странами. Предполагая, что относительные цены това­ров меняются пропорционально относительным затратам тру­да на их производство, он показал, что свободная торговля приведет к тому, что каждая страна будет экспортировать те товары, по которым она обладает сравнительным преимуще­ством, и что такая торговля будет взаимно более выгодной по сравнению с состоянием самодостаточности.

Рикардианская теория не пыталась объяснять различия в производительности, вызывающие межстрановые различия в сравнительных издержках, которые в свою очередь порожда­ют международную торговлю. В современной теории Хекше­ра—Улина эти различия в производительности связываются с межстрановыми различиями в первоначальной наделенности факторами, которые и несут все бремя объяснения. Более оче­видные детерминанты структуры товарооборота международ­ной торговли, такие как различия между странами в качестве факторов, а также различия в производственных функциях для рассматриваемых товаров, намеренно исключаются по предположению. Теория Хекшера—Улина достигает кульми­нации в том, что теперь известно как теорема Хекшера—Ули­на (ТХУ) о структуре международной торговли: страна экс­портирует те товары, в производстве которых интенсивно ис­пользуется относительно изобильный в данной стране фактор, и импортирует те, в производстве которых интенсивно ис-

Теорема Самуэльсона о выравнивании цен на факторы

Своей современной формой модель Хекшера—Улина боль­ше обязана нескольким статьям, опубликованным Самуэль-соном в конце 1940 — начале 1950-х годов, чем положениям основополагающей статьи Хекшера 1919 г., обновленным и расширенным в "Межрегиональной и международной тор­говле" Улина (1933). Многие из переменных, которые Хек-шер и Улин считали значительными, такие, как параметры спроса и экономия на масштабе, выпали из обсуждения и дальнейшее развитие теории существенно отклонилось от поставленной двумя основоположниками задачи — объяснить фактически наблюдаемую структуру международной торгов­ли. Хекшер и Улин предполагали, что в той мере, в которой международная торговля заменяет движение факторов между странами, свободная торговля будет выравнивать степень ред­кости факторов и, следовательно, цены на них по всему миру; при этом Улин видел веские основания считать, что данный процесс тем не менее не закончится абсолютным выравни­ванием. Самуэльсон, однако, посвятил много сил, чтобы вы­вести следствие из ТХУ, а именно, теорему о выравнивании цен факторов (ТВЦФ): при некоторых особых условиях (со­вершенная конкуренция, нулевые транспортные издержки, неполная специализация, одинаковые линейно однородные производственные функции, одинаковые гомотетические пред­почтения, отсутствие внешней экономии, постоянная относи­тельная интенсивность использования факторов при всех от­носительных ценах факторов, однородность факторов по ка­честву и число факторов, не превышающее число товаров) свободная торговля приведет к полному, а не частичному вы­равниванию цен факторов. Эта элегантная формулировка была впоследствии обобщена до п стран, п факторов и п товаров,

288

10 -

289

Глава 11

чего нельзя сказать о ТХУ, которая и по сей день остается теоремой для случая двух стран, двух факторов и двух това­ров (Bhagwati J., 1965, р. 175-176).

Парадокс Леонтьева

Хотя эмпирические проверки "денежной" теории между­народной торговли (или классической теории трансфертного механизма) восходят к 1920-м годам, чистая или "реальная" теория международной торговли в своей рикардианской или улинианскои версии оставалась практически непроверенной до 1951 г.1 В этом году Дональд Макдугалл осуществил первую про­верку рикардианской теории торговли, а несколькими годами позже Василий Леонтьев, применив свою таблицу "затраты— выпуск" образца 1947 г. к структуре внешней торговли США, обнаружил, что страна экспортировала относительно трудоин-тенсивные товары, а импортировала относительно капитало-интенсивные — в прямой противоположности тому, что мы могли бы ожидать согласно ТХУ. Нейл де Марки (de Marchi N., 1976, p. 114—123) показал, что реакцию на кажущееся опро­вержение Леонтьевым ТХУ можно разделить на четыре катего­рии. К первой категории относились те, кто критиковал методы Леонтьева, качество его данных, исключение из рассмотрения природных ресурсов и человеческого капитала, воплощенного в квалифицированном труде. Все эти факторы, взятые вместе, как утверждалось, могли бы изменить результаты, полученные Леонтьевым, на противоположные. Вторую категорию состав­ляли критики, объяснявшие несостоятельность его результа­тов рядом аргументов ad hoc: факторы и технологии не везде одни и те же; параметры спроса различаются от одной страны к другой как раз настолько, чтобы компенсировать смещения в использовании факторов; в рассматриваемом диапазоне цен факторов вполне вероятно, что интенсивность использования факторов сменится на противоположную, и т.д. Третья катего­рия экономистов, включая самого Самуэльсона, в большей или меньшей степени игнорировала парадокс Леонтьева, посколь-

1 Существуют, конечно, более старые описательные исследования струк­туры торговли, и сам Улин неоднократно привлекал внимание к структуре торговли и соотношениям земли и рабочей силы в Европе XIX в., подтверж­давшим предсказания его теории факторных пропорций.

290

Теория международной торговли Хекшера—Улина

ку они следовали тому, что можно было бы назвать "исследо­вательской программой Улина—Самуэльсона", целью которой было свести чистую теорию международной торговли к част­ному случаю теории общего равновесия (ОР). С их точки зре­ния, фактологическая аккуратность ТХУ являлась второстепен­ным вопросом, ибо последняя в любом случае рассматривалась как первое приближение к существующим в реальном мире условиям: различиям налогов, тарифов, транспортных издер­жек, экономии на масштабе, параметров спроса, мобильности факторов и несовершенства конкуренции. Наконец, была чет­вертая группа экономистов, занимающихся преимущественно рассмотрением проблем бизнеса, которые отвергали и ТХУ, и программу Улина—Самуэльсона; они ухватились за парадокс Леонтьева, чтобы поддержать собственные небрежно постро­енные модели "жизненного цикла продукта" и "технологичес­кого разрыва", объясняющие структуру торговли промышлен­ными товарами динамикой продуктовых инноваций, а также информационными и маркетинговыми преимуществами про­изводителей в странах с высоким доходом.

Очень немногие экономисты реагировали подобно Чарлзу Киндлбергеру: "он [Леонтьев] доказывает не то, что США бед­ны капиталом и богаты трудовыми ресурсами, а то, что тео­рема Хекшера—Улина неверна" (цит. по: de Marchi N., 1976, p. 124). Большинство теоретиков торговли продолжали дораба­тывать очевидным образом опровергнутую теорию факторных пропорций, все более озадачиваясь потоком технических зага­док, порожденных парадоксом Леонтьева. Например. Что такое фактор производства, и сколько отдельных факторов участву­ют в процессах производства? Может ли обращение интенсив­ности использования факторов быть исключено в многофак­торном мире? Какие условия необходимы для соблюдения ТВЦФ по мере роста числа факторов?

Ранее, в 1941 г., Самуэльсон и Столпер стремились дока­зать теорему, что защитные тарифы могут оказаться выгодны­ми для более редкого фактора как в абсолютном, так и в отно­сительном выражении. Эта теорема впоследствии стала вехой в истории исследовательской программы Улина—Самуэльсона. Дальнейшее развитие ТВЦФ было направлено на то, чтобы показать наличие однозначной связи между ценами товаров и соответствующими ценами факторов в мире со множественными товарами и факторами, продающимися на отдельных, но свя-

|п* 291

Глава 11

занных рынках, таким образом завершая построение каркаса ОР, в рамках которого рикардианские и улинианские модели рассматриваются просто как частные случаи, причем первые выводят из заданных цен факторов цены товаров, а вторые — из заданных цен товаров — цены факторов.

Исследовательская программа Улина—Самуэльсона

Насколько велика была бы потеря, если бы парадокс Леонть­ева положил конец исследовательской программе Улина— Самуэльсона? Очевидно, ответ на этот вопрос может быть только субъективной оценкой. Достаточно сказать, что боль­шинство теоретиков международной торговли вели себя не как "наивные фальсификационисты": они ухватывались за "твердое ядро" программы Улина—Самуэльсона, объявляя вне закона все попытки объяснять структуру мировой торговли без привлечения теории ценообразования на основе фактор­ных пропорций в рамках ОР. Была ли и остается ли по-преж­нему программа Улина—Самуэльсона плодотворной, "про­грессивной" исследовательской программой в лакатошианс-ком смысле, то есть помогает ли она открывать новые факты? Это, опять-таки, нелегкий вопрос, ответить на который мож­но только субъективно: большинство новых открытий, сде­ланных в рамках подхода Улина—Самуэльсона, были скорее не фактами, а аналитическими связями между феноменами международной и внутренней торговли (de Marchi N., 1976, p. 123). Ясно то, что эта программа много сделала для популя­ризации упрощенной теории предельной производительнос­ти, вокруг которой вращались все послевоенные дискуссии о проблемах распределения: модель международной торговли, объясняющая ее факторными пропорциями, стимулировала преподавание аллегорий с двумя странами, двумя товарами и двумя факторами с агрегированными производственными функциями при постоянной отдаче от масштаба, таким об­разом унифицируя анализ внутренней и международной тор­говли с помощью сильно упрощенной, агрегированной тео­рии ОР, обещавшей больше, чем она была способна дать. Оценку исследовательской программы Улина—Самуэльсона, таким образом, нельзя отделить от оценки более широкой

292

Теория международной торговли Хекшера—Улина

исследовательской программы ОР Хикса—Самуэльсона—Эр-роу—Дебре, частью которой она является.

По иронии судьбы большая часть этой работы стимулирова­лась и популяризировалась усилиями Самуэльсона — главного защитника операционализма в экономической теории, по край­ней мере в ранние годы его творчества (см. выше, главу 4). Как заметил один из комментаторов: "Вся дискуссия [о вырав­нивании цен на факторы] являет собой — хорошо это или плохо — пример неоперационального теоретизирования" (Caves R.E., 1960, р. 92). Самуэльсон искренне признавал, что различия в ценах факторов, наблюдаемые в реальном мире, скорее всего будут сильно расходиться с идеализированной картиной вы­равненных цен факторов в статических конкурентных условиях. Тем не менее он упорно продолжал свои исследования по ТВЦФ, будучи глубоко убежден, что она некоторым образом "действительно способствует пониманию сил, формирующих облик мировой торговли" (цит. по: de Marchi N., 1976, p. 118), — точка зрения, напоминающая методологию априоризма, о пре­зрении к которой он сам заявлял (см. выше, главу 4). Оглядываясь назад, трудно не сделать вывод, что:

"Дискуссия о выравнивании цен факторов была интеллектуаль­ной забавой. Хотя временами она давала некоторые полезные ре­зультаты, проясняя структуру чистой теории... приводя к интерес­ному выводу, что в определенных обстоятельствах торговля может не вызывать даже тенденции к выравниванию цен факторов, факт остается фактом: ни один принимающий решения политик никогда не хотел знать, даст ли свободная торговля сколько-нибудь значи­мые решения статистических или любых других проблем реального мира" (Corden W.M., 1965, р. 31).

Дальнейшие проверки

Ясно, что ТВЦФ нарушается фактически наблюдаемыми значительными различиями в ценах факторов между разными странами. Но если цены факторов в мире и в самом деле не выравниваются, это должно означать, что одна или более пред­посылок, лежащих в основе модели торговли Хекшера—Улина, неприменима. Таким образом, мы в конце концов возвращаем­ся к проблеме эмпирической обоснованности ТХУ, решение которой в основном зависит от ответа на вопрос: что в большей

293

Глава 11

степени влияет на товарную структуру торговли — первона­чальная наделенность факторами или различия в технологиях и структуре спроса, экономия на масштабе и несовершенство маркетинга. Этот вопрос интенсивно изучался в многочислен­ных эмпирических исследованиях, большая часть которых, со времен Леонтьева, приводила к опровержению ТХУ. Как го­ворится в одном из обзоров этих попыток2, "простая модель Хекшера—Улина не имеет серьезных эмпирических основа­ний. Если явно учитывать природные ресурсы и человеческий капитал, модель позволяет понять больше... [Тем не менее] кажется, что межстрановые различия в эффективности доста­точно убедительно доказаны, и это делает универсальную эм­пирическую применимость гипотезы о наделенности факто­рами крайне маловероятной" (Stern R.M., 1965, р. 20—21).

Объяснения торговли с помощью жизненного цикла про­дукта, технологического разрыва и экономии на масштабе за­рекомендовали себя несколько лучше, но знакомые проблемы сравнения менее строгих предсказаний квазидинамических моделей со строгими предсказаниями статических моделей, особенно если последние сопровождаются разнообразными доработками ad hoc, не позволяют нам говорить о решитель­ной победе той или иной стороны. Проблема сравнения, как говорит Роберт Стерн:

«является отчасти вопросом теории, а отчасти вопросом эмпири­ческой методологии. Что касается теории, проблема состоит в том, что модель наделенности факторами еще предстоит систематически интегрировать с механизмом создания и распространения технологий. До тех пор, пока мы не продвинемся дальше в этом направлении, будет трудно разобраться в разнообразных детерминантах торговли. Методологический вопрос состоит в разработке способов выбора между различными теориями и поиска "наилучшего" объяснения в условиях сильно коллинеарных наборов данных» (Stern R.M., 1965, р. 30).

Международная торговля относится к числу старейших тем, изучаемых экономистами, и чистая теория международной торговли долгое время была одним из наиболее строгих на-

В последние годы чистая теория международной торговли неоднократно становилась предметом обзоров с более или менее выраженным акцентом на ее проверках; см. аннотированный перечень в: Bhagwati J. (1969 р 8) и более полный перечень в: Caves R.E. and Johnson H.G. (1968, p. xn).

294

^__ Теория международной торговли Хекшера—Улина

правлений в экономической теории. Но, в то же время, она явилась одной из последних областей экономических исследо­ваний, попавших под влияние фальсификационизма, и даже сейчас остается областью экономической теории, которая, похоже, особенно склонна к формализму. Питер Кенен, вид­ный специалист по теории торговли, подытожил ситуацию, сложившуюся к 1970-м годам, следующим образом:

"Целое десятилетие, прошедшее с тех пор, как остальные на­правления были преображены применением эконометрических мето­дов, теория международной торговли и финансов демонстрировала упорную сопротивляемость квалификации. Она стала последним при­бежищем спекулятивного теоретика... Можно привести несколько зна­чительных исключений... Но мало было сделано для того, чтобы под­твердить фундаментальные утверждения теории торговли или изме­рить эффект торговых ограничений. Теорию считали непреложной истиной. Поэтому задачей теоретика торговли было просто излагать ее выводы применительно к проблемам благосостояния и экономичес­кой политики" (Кепеп Р.В., 1975, р. хи).

Теорема Хекшера—Улина—Ванека

Такова была обстановка конца 1970-х. С тех пор, однако, Лимер (Learner E.E., 1984) совершил глубокий пересмотр ТХУ, разрешил парадокс Леонтьева, переформулировал ТХУ для целей эконометрической проверки и добыл новые доказатель­ства в поддержку теории международной торговли, основан­ной на факторных пропорциях. Лимер начинает с замечания, что сам Леонтьев фактически не измерял наделенность раз­личными факторами участвующих в торговле стран, а судил о факторных пропорциях в одной из стран, а именно в США, по показателям торговли и интенсивности использования различ­ных факторов в ее импорте и экспорте. Он показал, что США были нетто-экспортером услуг как труда, так и капитала (от­сюда и вытекает "парадокс"), но сделал это, опираясь на пред­посылку о нулевом сальдо торгового баланса США; то есть срав­нил содержание факторов в импорте с их содержанием в рав­ном ему по объему экспорте.

Однако торговый баланс США в 1947 г. имел положитель­ное сальдо, и, как говорит Лимер, в этих обстоятельствах следует оценивать объем факторов, воплощенный в чистом экспорте,

295

Глава 11

или, что одно и то же, в разнице между внутренним производ­ством и потреблением. ТХУ гласит, что страна будет экспорти­ровать товары, произведенные с интенсивным использовани­ем имеющегося у нее в относительном избытке фактора, и импортировать товары, произведенные с помощью фактора, который для нее более редок. Но когда торговый баланс имеет ненулевое сальдо, нужно проверять то, что Лимер называет теоремой Хекшера—Улина—Ванека (ТХУВ), которая гласит, что страна будет экспортировать услуги распространенных фак­торов и импортировать услуги редких. Поскольку Леонтьев по­казал, что производство США в 1947 г. было более капиталоем­ким, чем потребление, а также что капиталоинтенсивность американского чистого экспорта превосходила капиталоинтен­сивность потребляемых американцами товаров, его данные показывали, что США являются страной, богатой капиталом, как мы того и ожидали. Иными словами, парадокс Леонтьева основан на концептуальном заблуждении и, следовательно, на результатах некорректной эмпирической проверки.

Монография Лимера сопровождается эконометрическими свидетельствами, что чистый товарный экспорт для большого числа стран может быть точно представлен линейной функци­ей национальной над елейности ресурсами, что подтверждает ТХУВ и, следовательно, теорию международной торговли, ос­нованную на факторных пропорциях. Однако проведенные дру­гими исследователями более полные проверки принесли отри­цательные результаты и фактически подтвердили наличие пара­докса Леонтьева3. Более того, похоже, что замена ТХУ на ТХУВ несколько изменила постановку вопроса: вместо того, чтобы объяснять структуру реального товарооборота, мы в конечном счете объясняем содержание в нем факторов производства, что является безвредной процедурой, если теория факторных про­порций верна, но некорректно в противном случае.

В самом деле, было бы чрезвычайно удивительно, если бы мы могли объяснить всю или почти всю товарную структуру торговли исключительно с помощью различий в наделенности факторами. Взять хотя бы последствия фактически наблюдае­мой неконкурентной структуры рынка большинства товаров (дифференциация продукта, реклама, гарантийное обслужи-

Теория международной торговли Хекшера—Улина

вание, ценовые соглашения и т.д.), национальных различий в структуре спроса при равных уровнях дохода, различий во внут­реннем налогообложении или более сложных явлений стати­ческой и динамической экономии на масштабе в различных странах. Споры вокруг парадокса Леонтьева являются одним из лучших в экономической теории примеров важности тезиса Дю-гема—Куайна (см. выше, главу 1), отвергающего идею, что кто-либо может решительно и убедительно опровергнуть нечто, по­добное ТХУ или ТХУВ, даже с помощью наиболее изощрен­ной статистической проверки: ведь каждая проверка будет включать, помимо теории факторных пропорций, множество вспомогательных гипотез. Это не означает, что мы "умываем руки". В данном случае, как и в любом другом, мы волей-нево­лей обязаны дать качественное суждение о фактах, говорящих за и против рассматриваемой теории.

3 Краткий обзор последней литературы и дальнейшие ссылки см. в: Gomes L. (1990, р. 127-131).

296

297

Глава 12

Кейнсианцы против монетаристов

Бесплодные дебаты?

Рассматривая эту тему, мы попадаем прямо в сердцевину яростных споров вокруг макроэкономической политики, развернувшихся в последние годы. Великие споры между кейн-сианцами и монетаристами о возможностях соответственно фискальной и монетарной политики раскололи экономичес­кое сообщество, вызвав огромный поток литературы. Я не со­бираюсь делать ее обзор, чтобы определить различия между двумя партиями и задать вопрос, поддаются ли эти противо­речия урегулированию1. Я не буду даже пытаться оценивать степень, в которой кейнсианская или монетаристская иссле­довательские программы демонстрируют признаки "деграда­ции", хотя следует заметить: устойчивое ослабление ранних формулировок монетаристской позиции и растущая готовность монетаристов использовать кейнсианские методы анализа сви­детельствуют о том, что монетаристская контрреволюция за­хлебнулась. Стоящая передо мной задача в этом разделе более ограниченна: я хочу извлечь из дебатов между кейнсианцами и монетаристами два фундаментальных методологических урока. Первый состоит в том, что методология инструментализма, исповедуемая Фридменом (см. выше, главу 4), слишком легко превращается в наивный эмпиризм, или в теорию после изме­рений вместо измерений после теории. Второй — это то, что попытка подкрепить теоретическую позицию, эмпирически опровергая конкурирующую теорию, всегда углубляет пони-

' Среди многочисленных обзоров, сделанных на разных стадиях дискуссии, лично я нашел наиболее полезными следующие: Chick V. (1973), Selden R.T. (1977), Mayer Т. (1978; 1990, ch. 4), Wood J.H. (1981) и Desai M. (1981); все они содержат обширные библиографии.

298

Кейнсианцы против монетаристов

мание вопросов, как и было в этом споре, что постепенно позволяет разрешить драматические разногласия.

Последние двадцать лет ознаменовались нескончаемой серией попыток провести решительную эмпирическую проверку кейнси-анского и монетаристского взглядов на причины экономических колебаний. Посторонний наблюдатель имел полное право сделать вывод, что эта дискуссия не доказала ничего, кроме того, что эмпирические факты, очевидно, неспособны переубедить эконо­миста. Но при ближайшем рассмотрении в литературе обнару­живается устойчивая тенденция к сокращению разрыва между различными точками зрения и, в особенности, растущее осоз­нание ограниченности всех существующих статистических про­верок относительной эффективности фискальной и монетарной политики. Этот спор — не бесконечное движение по кругу, но продвигающаяся вперед дискуссия, в ходе которой последова­тельно занимаемые позиции регулярно превосходят те, что были оставлены. В то же время следует признать, что сохранение этого противостояния, несмотря на все маневры и контрманевры в обоих лагерях, можно объяснить лишь существованием некото­рых глубоких, лежащих в "твердом ядре" разногласий по поводу способности частного сектора в смешанных экономиках к саморе­гуляции и, следовательно, степени, в которой фискальная и монетарная политика является стабилизирующей или дестабили­зирующей (Leijonhufvud A., 1976, р. 70—71). Спор между кейнсиан­цами и монетаристами вновь показывает, что экономисты (как и любые другие ученые) склонны всегда защищать свои основ­ные, центральные убеждения от угрозы наблюдаемых аномалий, сперва корректируя окружающие "ядро" вспомогательные гипо­тезы — до тех пор, пока это возможно, и только затем, когда они будут многократно опровергнуты по всем позициям, эконо­мисты изменят свое базовое "твердое ядро" и начнут все заново.

Последовательные версии монетаризма Фридмена

Давайте сначала рассмотрим позицию, которую занимал в споре сам Фридмен. Его эссе о методологии позитивной эко­номической теории опередило его первую переформулировку количественной теории денег на несколько лет (Friedman M., 1956). Через год после рождения монетаризма он опубликовал

299

Глава 12

Кейнсианцы против монетаристов

"Теорию потребительской функции" (1957). Можно сказать, что эта книга демонстрирует его собственную методологию наилучшим образом: построив новую теорию потребительской функции, зависящей от перманентного, а не текущего годово­го дохода, которая содержала ряд конкретных опровержимых предсказаний об агрегированных потребительских расходах, Фридмен вновь рассмотрел все доступные данные по поведе­нию потребителей — как единовременные выборки, так и вре­менные ряды, — чтобы показать, что его теория аккуратно объясняла факты, опровергнувшие стандартную кейнсианскую доктрину. Каким бы ни был итоговый вердикт "Теории потре­бительской функции"2, эта книга должна рассматриваться в ряду наиболее мастерских образцов анализа связи между тео­рией и данными во всей экономической литературе. Однако история защиты Фридменом монетаризма, напротив, являет собой карикатуру на его собственную методологию.

Вначале Фридмен переформулировал старую количественную теорию денег, которая раньше была теорией долгосрочной связи между агрегированным объемом расходов и общим выпуском экономики — своего рода примитивной макроэкономикой, — в теорию спроса на деньги фирм и домашних хозяйств. Затем последовало эмпирическое исследование спроса на деньги в США за период с 1869 по 1957 гг., в результате чего появилась на свет большая книга "Денежная история Соединенных Штатов, 1867— 1960" (1963), написанная совместно с Анной Шварц, и несколько исследований лагов в экономических эффектах денежной поли­тики. На этой стадии аргументации Фридмен уделил особое вни­мание эмпирической демонстрации того, что функция спроса на деньги была относительно устойчивой и, более того, нечув­ствительной к колебаниям ставки процента (Laidler D.E.W., 1985, р. 125—126). В том же 1963 г. появилась знаменитая статья Фридме-на и Дэвида Майзелмана, содержавшая первую из нескольких попыток оценить состоящие из одного уравнения (в "приведен­ной форме") простые кейнсианские и монетаристские модели. Эти попытки имели целью показать, что скорость обращения

2 В работе Майера (Mayer Т., 1972) содержатся всеобъемлющее резюме и оценка всех многочисленных проверок гипотезы перманентного дохода, сво­дящиеся к тому, что Фридмен, по крайней мере частично, прав: эластич­ность потребления по доходу выше для перманентного, чем для переменного дохода, но, с другой стороны, склонность к потреблению переменного дохо­да не равна нулю, как утверждает его теория.

300

денег по доходу была более стабильной переменной, чем кейн-сианский инвестиционный мультипликатор. Ошибочность этого результата, наряду с некоторыми другими авторами, показана Альбертом Андо и Франко Модильяни, и целый выпуск "American Economic Review" за 1965 г. был посвящен различным сравнени­ям между заданными одним уравнением кейнсианской и моне­таристской моделями, показавшим, ко всеобщему удовлетворе­нию, что с помощью моделей в приведенной форме, в которых не указан послуживший их основой набор структурных уравне­ний, невозможно сделать выбор между двумя конкурирующими моделями (Brainard W.C. and Cooper R.N., 1975, p. 169—170).

Теория Фридмена

Мы подошли к самому пику споров, наступившему через семь лет после рождения монетаризма. К этому времени Фрид­мен, однако, еще не сформулировал внятной теории, объясня­ющей эмпирические закономерности, подтверждавшие моне­таристскую позицию. Публикация Фридменом в 1970 г. "Теоре­тической схемы монетарного анализа" провозгласила то, что можно было бы назвать II фазой монетаризма3. Увы, некоторые монетаристы, такие как Бруннер и Мелцер (Brunner К. and Meltzer A.H., 1972, p. 838—839, 848—849), отказались от предло­женной Фридменом схемы анализа и выразили удивление, что Фридмен решил представить свои аргументы в терминах хик-сианской модели IS-LM, которая является примером сравни­тельной статики. Они утверждали, что различие во временной последовательности (timing) событий и относительных скорос­тях адаптации цен и выпусков служат ключом к пониманию разницы в подходах кейнсианцев и монетаристов. В этом случае модель IS-LM действительно оказывается неадекватной для ис­пользования в дискуссии. В самом деле, если отвлечься от мно­гократных упоминаний о том, что монетаристы подходят к эко­номическим проблемам в духе маршаллианского анализа час­тичного равновесия, в то время как кейнсианцы делают это в рамках вальрасова анализа общего равновесия, то окажется, что Фридмен отрицал существование каких-либо теоретических или даже идеологических различий между двумя этими лагерями.

фаза резюмируется в: Friedman M. (1968).

301

Глава 12

Кейнсианцы против монетаристов

Смысл использования модели IS-LM, утверждал Фридмен, состоит в том, чтобы показать общее между двумя подходами, а также то, что вся разница заключается в разных динамичес­ких предпосылках о пути коррекции несоответствий между ко­личеством денег, которое население хочет держать на руках, и количеством, которым оно действительно располагает: "отно­сительная скорость адаптации цен и выпусков все еще служит ключом к разнице между подходами и анализом тех эконо­мистов, которые считают себя кейнсианцами и тех, которые себя ими не считают" (Friedman M, 1970, р. 210—211; см. также р. 234—235). Тем не менее Фридмен не объяснял, как решения о ценах и выпусках принимаются в реальной экономике, на­пример, в экономике Соединенных Штатов, и в этом смысле не предложил никакой теории распределения эффектов моне­тарных изменений между влиянием на цены и влиянием на реальный выпуск (Chick V., 1973, р. 111—113). Следовательно, предположение, что динамика "механизма трансмиссии" между деньгами и экономической активностью служит ключом к раз­ногласиям между кейнсианцами и монетаристами, непроверя-емо, или скорее, сам Фридмен не предложил способа его про­верить. Монетаристов обвиняли в том, что они представляют механизм трансмиссии в виде "черного ящика", в то время как на самом деле они понимают его как корректирование порт­фелей активов, однако определяют портфели настолько широ­ко, что нет ни одной переменной, которая доминировала бы над остальными. Короче говоря, они моделируют механизм трансмиссии, но не дают его теории.

Качественные расчеты, как мы знаем, являются мощным методом определения направления постулируемой причинной связи. Но для точного измерения этой связи данный инстру­мент грубоват. Если спор между кейнсианцами и монетариста­ми действительно вращается вокруг вопроса о скорости адап­тации к изменению в различных параметрах, как утверждал Фридмен, то качественные расчеты — это именно то, что нуж­но. Экономическая политика стремится управлять экономикой, а не только предсказывать ее поведение. Управление же эконо­микой обычно подразумевает знание не только направления экономических эффектов, но и их точной величины. Конечно, до некоторой степени управление возможно и на основе каче­ственных расчетов, но для "точной настройки" недостаточно одного лишь знания знака экономических изменений. Неспо-

302

собность предоставить что-либо похожее на количественные расчеты денежных изменений фактически возвестила о потере монетаризмом занимаемых позиций.

III фаза монетаризма

В фазах I и II дискуссия в основном происходила в рамках кейнсианского краткосрочного периода, но уже во II фазе в дискуссии появился элемент долгосрочного периода, кото­рый приобрел доминирующее значение в III фазе, начавшейся приблизительно с 1972 г. Теперь утверждают, что каковы бы ни были краткосрочные влияния денежных изменений на цены и выпуск, экономические ожидания автоматически при­способятся к изменениям в денежном предложении, в ре­зультате чего денежная политика будет иметь незначительное влияние (или не будет иметь его вовсе) на выпуск в долго­срочном периоде — в этом заключается теория "естественно­го" уровня безработицы Фридмена.

Между тем были построены большие эконометрические мо­дели, которые раскрывали различные каналы, по которым деньги влияют на номинальный ВНП, реальный ВНП и на уровень цен. И "неандертальское кейнсианство", отрицающее, что денеж­ные власти способны как-либо контролировать денежное пред­ложение, и "неандертальский монетаризм", отрицающий ка­кую-либо эффективность фискальной политики даже в кратко­срочном периоде, остались далеко позади. Если быть до конца точным, в одном смысле монетаристы добились победы: в на­стоящее время правительства уделяют гораздо больше внима­ния денежному предложению, чем это было десять лет назад, и место примитивного кейнсианства 1950-х годов заняло более изощренное представление, учитывающее влияние денежной политики по нескольким различным каналам, а не только вли­яние изменений процентной ставки на инвестиции. Но в более глубоком смысле, монетаристы проиграли: монетаризм так и не преуспел в прояснении причинного механизма, из которого вытекают его эмпирические результаты, порой даже отрицая то, что эти результаты требуют интерпретации в свете лежащей в их основе теории причинно-следственных связей, и не смог опровергнуть ничего, кроме грубой карикатуры на кейнсианскую теорию, которой противостоял (Johnson H.G., 1971, р. 10, 13).

303

Глава 12

Кейнсианцы против монетаристов

Кейнсианство, с другой стороны, доказало свою способность интегрировать монетаристские идеи в более изощренную разно­видность макроэкономической теории, которая, похоже, воз­никает на поле 15-летней битвы. Конечно, спор продолжался и продолжается до сих пор, несмотря на горы фактов: очевидно, на экономистов непросто повлиять с помощью эмпирических опровержений. Вместе с тем дискуссия явно прогрессирует, по­степенно преодолевая и простодушное кейнсианство, и про­стодушный монетаризм, так что сейчас стало гораздо труднее однозначно квалифицировать специалистов в области макроэко­номики как кейнсианцев или монетаристов.

Восстанавливая идеи Кейнса

Оглядываясь назад, протекавший в последние двадцать лет спор между кейнсианцами и монетаристами можно отнести к вызывающим наибольшую фрустрацию и раздражение спорам во всей истории экономической мысли. Зачастую он вызывал в памяти наихудшие черты средневековых диспутов. То и дело раздаются яростные полемические заявления, от которых по­том отказываются: количественная теория денег является тео­рией спроса на деньги, интегрированной в забытую устную традицию Чикагской школы; спрос на деньги неэластичен по ставке процента, а предложение денег является экзогенной переменной; существенные изменения цен и номинальных до­ходов всегда являются следствием изменения предложения де­нег; поворотные точки роста денежного предложения неизменно предшествуют верхним и нижним поворотным точкам эконо­мического цикла и т.д. — а критика приберегается для таких же безапелляционных заявлений оппозиции. Спорщики в большин­стве случаев не понимают друг друга, и иногда трудно вспом­нить, о чем собственно идет спор, что чувствуют даже сами основные протагонисты4. Через все дебаты красной нитью про­ходит непрекращающийся спор по поводу того, что на самом

Например, Фридмен пишет: «Я считаю, что толковать нашу позицию следующим образом: "только деньги имеют значение для изменений номи­нального дохода и краткосрочных изменений реального дохода" — преувеличе­ние, хотя в целом это верно передает дух наших выводов. Но утверждение: "толь­ко деньги имеют значение", точка — это фундаментальное искажение наших выводов» (Friedman M., 1970, р. 217).

304

деле имел в виду Кейнс, как будто невозможно достичь согла­сия по значительным вопросам экономической политики, не решив сперва, в чем Кейнс отличался от "классиков". Поскольку "Общая теория" содержит по крайней мере три, если не боль­ше, версий кейнсианской теории5, существует бесчисленное множество способов сложения ее элементов в нечто, называе­мое "кейнсианством". Споры об основных идеях Кейнса — это доктринальный туман, через который нужно пробиться преж­де, чем взвешивать сравнительные достоинства кейнсианской и монетаристской позиций. При знакомстве с работами участ­ников этого спора иногда возникает чувство, что специалисты в области макроэкономики больше озабочены толкованием "Общей теории", чем приростом знания о том, как на самом деле функционирует экономика.

В конце этого обсуждения мы возвращаемся к первому из двух фундаментальных уроков, которые можно извлечь из де­батов между кейнсианцами и монетаристами. В I фазе дебатов Фридмен действительно следовал методологии "инструмен­тализма", то есть выдавал предсказания, не объясняя их ка­кой-либо теорией; однако во II фазе даже он, наконец, усту­пил требованиям и предложил теорию, которая поддержива­ла бы его предсказания. Данная им теория оказалась неспособной справиться с задачей, и в III фазе он принял совершенно новую, основанную на различии между ожидаемой и неожи­данной инфляцией. Таким образом, в конечном счете монета­ризм Фридмена отказался от методологии инструментализма не потому, что она была сама по себе неверной, а потому, что она была неубедительной.

5 Коддингтон (Coddington A., 1976b) выделяет по меньшей мере три на­правления интерпретации Кейнса: (1) гидравлическое кейнсианство — кейнси-анский крест и интерпретация через модель IS-LM, рассматривающая кейнсиан-скую модель скорее как частный случай, нежели как общую теорию, — также известное как "неоклассический синтез" или "незаконнорожденное кейнси­анство", в зависимости от вашей точки зрения; (2) фундаменталистское кейнси­анство, делающее акцент на меняющихся ожиданиях и повсеместной неопре­деленности, что соответствует изложению, содержащемуся в главе 12 "Общей теории" и в статье Кейнса об "Общей теории занятости" 1937 г., и подразуме­вающее, что подход Кейнса невозможно примирить с неоклассической тради­цией; (3) неравновесное кейнсианство — переформурировка Кейнса в терминах ОР, но без вальрасовского аукциониста, с неполной и несовершенной инфор­мацией, неверными ценовыми сигналами и адаптацией выпусков и цен, при ограничениях на доходы. См. также Blaug M. (1985, р. 668—671, 693).

305

Глава 12

Кейнсианцы против монетаристов

Взлет и падение монетаризма

Так я говорил в 1980 г. И это не совсем то, что я сказал бы теперь, в 1991 г., если бы мне пришлось писать данный раздел заново. Однако, по здравому размышлению, я склонен скорее добавить кое-что к своим предыдущим замечаниям, чем отка­заться от части старых. Так или иначе, в 1980-х годах в макро­экономике произошло достаточно событий, чтобы сделать что бы то ни было, написанное о монетаризме в начале десятиле­тия, морально устаревшим к его концу. Прежде всего, монета­ризм в его фридменовской версии — давайте называть его мо­нетаризмом I вида, — взойдя на сцену, в 1980-х покинул ее. Далее, новая классическая макроэкономика — будем называть ее монетаризмом II вида — на протяжении 1980-х также поте­ряла свою привлекательность и сейчас, возможно, клонится к своему закату. Наконец, имело место удивительное возрожде­ние новой кейнсианской экономической теории, следующей скорее духу, чем букве работ Кейнса: кейнсианская революция 1930-х, по прошествии времени, оказалась чем-то вроде "пер­манентной революции" (см. Shaw К., 1988).

Ранее я сказал, что монетаристские работы Фридмена ста­вят методологию инструментализма с ног на голову, то есть сперва предсказывают, а потом объясняют. Хирш и де Марки в своем новом исследовании методологии Фридмена возражают против этого моего заключения: "Прагматический подход Фрид­мена фактически настолько интегрирует наблюдение и теоре­тизирование, что указывать какой-то порядок в непрерывном процессе исследования было бы не вполне корректно" (Hirsch A. and de Marchi N., 1990, p. 204). Конечно, они напоминают нам, что от большей части основного течения экономической мыс­ли Фридмена отличает не только то, что он скорее отдает при­оритет значимости для экономической политики, нежели ана­литической строгости, но также его выраженная антипатия к множественной регрессии как основному методу подтвержде­ния теоретических утверждений. Фридмен предпочитает пола­гаться на обширный массив фактов, исторических и экономет-рических, часто проверяя результаты, полученные на основе одного набора данных, на других наборах. Усердное выведение гипотез из рационального, максимизирующего поведения эко­номических агентов с последующим тщательным статистичес­ким подтверждением результатов, основанным на единствен-

306

ной выборке, — отнюдь не его конек6. Можно только привет­ствовать избавление от эконометрического кошмара, предла­гаемое этим подходом, в котором исторический анализ явля­ется совершенно законным методом проверки теорий, однако само разнообразие фактов, приводимых Фридменом, затруд­няет оценку его аргументации (см., например, Hirsch A. and de Marchi N., 1986; 1990, ch. 10).

Но и на этом проблемы не кончаются: существуют еще раз­личные линии аргументации, составляющие монетаризм (см. Mayer Т., 1978). Есть (1) количественная теория денег, утверж­дающая наличие тесной причинной связи между изменением денежной базы и изменением уровня цен и подразумевающая стабильную функцию спроса на деньги, уровень выпуска, в ос­новном или полностью определяемый реальными факторами, и экзогенное предложение денег, контролируемое правитель­ством. Отсюда следует, что должной целевой переменной де­нежной политики является темп роста денежной массы, а не ставка процента. Затем есть (2) утверждение, что правило роста денежной массы, в соответствии с которым денежное предло­жение должно расти темпом, равным долгосрочному трендово-му темпу роста реального выпуска, будет более стабилизирую­щим, нежели любая дискреционная монетарная или фискаль­ная политика. Убеждение в этом лежит в основе враждебного отношения Фридмена ко всем формам государственного вме­шательства и его веры во внутреннюю устойчивость частного сектора. Наконец, есть (3) отрицание баланса (trade off) между безработицей и инфляцией (за исключением кратких переход­ных периодов) и утверждение о существовании реальной, вер­тикальной кривой Филлипса, которая может быть изменена только мерами, воздействующими со стороны предложения.

Оценить эмпирическую значимость всех этих многочислен­ных утверждений — непростая задача, и то, что никто до сих пор не попытался дать подобной всеобъемлющей оценки мо­нетаризма, кое о чем говорит (впрочем, см. Cross R., 1982). С другой стороны, Фридмену делает честь, что он, в отличие

6 Сказанное ярко иллюстрирует жесткий обзор книги Фридмена и Шварц "Тенденции денежного обращения в Соединенных Штатах и Соединенном Королевстве" (1982), сделанный Хендри и Эрикссоном (Hendry D.F. and Ericsson N.R., 1991). За этим обзором, содержащим их собственный "обобща­ющий" подход к регрессионному анализу, последовал эффективный ответ Фридмена и Шварц (Friedman M. and Schwartz A.J., 1991, особ. р. 48—49).

307

Глава 12

Кейнсианцы против монетаристов

от многих своих современников, никогда не страховал своих предсказаний бесконечными "если" и "но", облегчая оценку своих идей. В недавнем обширном очерке о количественной тео­рии денег, который фактически представляет собой истори­ческий обзор монетаризма, Фридмен заявляет: "Для большин­ства западных стран изменение темпа роста денежной массы вызывает изменение темпа роста номинального дохода через шесть или девять месяцев... Изменение темпа роста номиналь­ного дохода обычно сначала сказывается на выпуске, а не на ценах... Воздействие на цены, как и воздействие на доход и выпуск, распределено во времени, но наступает на 12 или 18 месяцев позже, так что общий лаг между изменением темпа роста денежной массы и изменением темпа инфляции состав­ляет в среднем около двух лет... В краткосрочном периоде, ко­торый может длиться и три, и десять лет, изменения денежной массы влияют преимущественно на выпуск" и т. д. (Friedman M., 1987, р. 16—17). Можно было бы подумать, что такие заявления достаточно точны, чтобы позволить вынести более или менее однозначную оценку обоснованности монетаризма.

Как бы то ни было, существует много свидетельств в пользу того, что монетаризм I, фридменовского вида отслужил свое. По мнению Майера, которого еще не так давно назвали бы монетаристом, "отдельные наблюдения заставляют предполо­жить, что, по крайней мере в Соединенных Штатах, число эко­номистов, считающих себя монетаристами или симпатизирую­щих монетаризму, уменьшилось. Не менее (если не более) се­рьезно, что монетаризм, похоже, уже не привлекает столько способных новых сторонников, как когда-то" (Mayer Т., 1990, р. 61). Майер выдвигает целых четыре объяснения тому, что на­зывает "закатом" монетаризма, наиболее важным из которых является неспособность монетаристов эмпирически подкрепить свои основные гипотезы. Во-первых, нельзя не считаться с тем фактом, что спрос на деньги в США в 1970-е годы начал расти гораздо медленнее, чем можно было бы ожидать на основе тенденций прошлого, а в 1981—1982 гг. произошло неожидан­ное ускорение (Laidler D.E.W., 1985, р. 146—151; Judd J. and Scadding J., 1982; Roley V.V., 1985). Вне зависимости от опреде­ления денег, скорость их обращения в 1980-е годы и в США, и в Великобритании была менее стабильна, чем когда-либо ра­нее (Mayer Т., 1990, р. 70—76), а ведь устойчивая функция спроса на деньги, или, что почти одно и то же, постоянная скорость

обращения денег, безусловно, является центральной идеей всей монетаристской программы. Неспособность предсказать скорость обращения денег начиная с 1982 г., несомненно, явилась главной причиной, по которой правительство Тэтчер прекратило попытки таргетирования денежного предложения в 1985—1986 гг., ставших вершиной политического влияния Фридмена в Уайтхолле (Goodhart С, 1991, р. 94—100). Анало­гично, в способности Федеральной резервной системы конт­ролировать денежные агрегаты Ml, M2 или МЗ стали все боль­ше сомневаться после так называемого "монетаристского эк­сперимента" 1979—1982 гг. (Mayer Т., 1990, р. 81—84).

Во-вторых, ныне признана несостоятельной упоминавша­яся выше атака на "упакованное в одно уравнение" кейнсиан-ство, которую в 1963 г. предприняли Фридмен и Майзелман, а столь же простое сент-луисское уравнение 1968 г., предложен­ное Андерсеном и Джорданом, подверглось резкой критике. (Mayer Т., 1990, р. 76—77). В-третьих, тезис об экзогенности денежного предложения в поворотных точках деловых циклов, который привел Фридмена и Шварц к спорному заявлению, что ФРС вызвала "Великую депрессию" 1930-х годов, все-таки не имеет достаточного исторического подтверждения (см. Temin P., 1976, особ. р. 174—178; Fearon P., 1979, р. 36—39). И, наконец, в-четвертых, мы можем наблюдать переменчивую "карьеру" ги­потезы Фридмена о естественном уровне безработицы, кото­рая начинала как кривая Филлипса, дополненная адаптивны­ми ожиданиями, допускающими временный баланс (trade off) между инфляцией и безработицей, но скоро переросла в кри­вую Филлипса, дополненную рациональными ожиданиями, что практически закрыло всякую возможность баланса между инф­ляцией и безработицей даже в краткосрочном периоде.

В другом месте я уже рассказывал историю кривой Фил­липса и естественного уровня безработицы (ЕУБ) (Blaug M., 1985, р. 678—688, 695—696), поэтому здесь лишь отмечу, что сегодня, как никогда раньше, экономисты сомневаются в су­ществовании четкой вертикальной кривой Филлипса, соответ­ствующей ЕУБ, и, в особенности, в стабильности этой связи. Никто не отрицает, что существует некоторый уровень безра­ботицы, ниже которого давление спроса вызовет рост цен, так что в идее ЕУБ, независимо от терминологии, все же что-то есть. Вопрос в том, не является ли естественный уровень безра­ботицы скорее тонкой полосой, чем линией, и не сдвигается

308

309

Глава 12

Кейнсианцы против монетаристов

ли он с каждым изменением в институтах, касающимся рынка труда и схем ценообразования фирм. Центральный вывод из гипотезы Фридмена о естественном уровне безработицы со­стоял в том, что любая попытка правительств снизить уровень безработицы ниже ЕУБ просто вызовет постоянный ускоряю­щийся рост темпа инфляции; именно так он объяснял причи­ны имевшей место в 1970-е годы "стагфляции" — одновремен­ной безработицы и инфляции. Далее, поскольку ЕУБ был един­ственным уровнем безработицы, при котором ожидаемый темп инфляции равнялся фактическому, метод борьбы с инфляци­ей заключался в том, чтобы держать производственные мощ­ности незагруженными, а безработицу высокой столько, сколь­ко требуется для того, чтобы убедить людей пересмотреть свои инфляционные ожидания в сторону постоянно падающего темпа инфляции. Подобный период высокой безработицы, обещал Фридмен, не должен длиться очень долго: в худшем случае, как мы видели, два года (а при некоторых обстоятельствах — три) — вот все, что требовалось для полного возвращения к ЕУБ. Правительство Тэтчер в 1980-е годы подошло к практи­ческой проверке этой смелой гипотезы настолько близко, на­сколько это вообще возможно для любой политики. Тот факт, что, несмотря на десять лет дефляции, уровень безработицы в Великобритании не снизился ниже 8%, а пять лет из десяти держался на уровне выше 10%, сильно повлиял на крах моне­таристских экспериментов в этой стране. Правительство США таких "критических экспериментов" никогда не проводило, но, как известно, хорошая слава лежит, а дурная сама бежит.

Еще один гвоздь в крышку гроба монетаризма забило осо­знание по обеим сторонам Атлантики той закономерности, что статистические оценки ЕУБ следуют за прошлыми уров­нями безработицы, поднимаясь и опускаясь вслед за ними; говоря модным теперь физическим языком, ЕУБ демонстри­рует "гистерезис": он зависит от пути, который привел нас к нему (Cross R., 1991). Это значит, что чем выше доля дол­госрочных безработных в их общем числе, тем больше доля рабочей силы, ставшей неинтересной для нанимателей в силу потери ей навыков и рабочих привычек. Реальное ли это яв­ление или просто статистический артефакт, все еще остает­ся открытым вопросом, но это подрывает представление о ЕУБ как прочном основании, способном служить опорой в антиинфляционной политике.

Новая классическая макроэкономика

Сказанное приводит нас к следующему этапу монетарист­ской саги — к новой классической макроэкономике, или тео­рии рациональных ожиданий (РО). После устойчивой инфля­ции 1970-х годов стало трудно отстаивать механизм адаптивных ожиданий, согласно которому люди постоянно недооценива­ют фактический уровень инфляции. Безусловно, рациональный экономический агент стал бы формировать ожидания цен на основе всей доступной информации, прошлой или текущей, включая заявления о планируемой политике. Не правда ли? Короче говоря, все систематические и предсказуемые элемен­ты, влияющие на темп инфляции, скоро становятся известны и будут включены в ценовые ожидания, и это парадоксальным образом означает, что в среднем ожидаемые людьми цены бу­дут равны фактическим. Конечно, экономика подвержена слу­чайным, непредвиденным "шокам" — неожиданным измене­ниям вкусов, новым технологическим открытиям, природным катастрофам и т.д., — что приводит к ошибкам в прогнозах, для коррекции которых требуется время. Лишь одни эти шоки и являются причиной мгновенного возникновения краткосроч­ных кривых Филлипса. Но в отсутствие шоков в экономике всегда будет действовать вертикальная долгосрочная кривая Филлип­са, то есть ЕУБ Фридмена. Неудивительно, что теорию РО на­звали новой классической макроэкономикой, поскольку основ­ной вывод из РО состоит в том, что кейнсианская стабилиза­ционная политика может влиять на номинальные переменные вроде темпа инфляции, но бессильна в отношении реальных переменных, таких как выпуск и занятость.

Соблазнительно было бы отвергнуть революцию РО как ис­пользующую нереалистичные предпосылки. Вы действительно хотите, чтобы мы поверили, что частные агенты имеют такой же доступ к экономической информации, как и государствен­ные органы, или что их издержки на обработку информации одинаковы? Можно ли всерьез утверждать, что потребители, например на рынке недвижимости, имея дело с невероятным разнообразием противоречивой информации, формируют свои ожидания будущих цен на жилье так же, как профессиональ­ные трейдеры на финансовом рынке формируют ожидания бу­дущих процентных ставок? Но систематические ошибки про­гнозов на любом рынке, как указывают теоретики РО, создают

310

311

Глава 12

Кейнсианцы против монетаристов

возможность получить прибыль, предоставляя информацию, которая улучшит частные прогнозы до точки, где все ошибки будут чисто случайными. Убедителен этот ответ или нет, к делу не относится. Было бы серьезной методологической ошибкой судить новую классическую макроэкономику лишь на основе реализма, или правдоподобия, ее предпосылок. История науки (и экономической теории) полна мощных, влиятельных и дол-гоживущих теорий, основанных на предпосылках, которые стали считать правдоподобными лишь в результате долгого повторе­ния. В конце концов, нас едва ли беспокоит абсолютная не­правдоподобность гелиоцентрической теории солнечной систе­мы: почему мы не падаем с Земли, если она движется вокруг Солнца со скоростью 1000 миль в час? Галилей потратил много страниц своего "Диалога о двух главных системах мироздания" (1632), отвечая на все продиктованные здравым смыслом того времени возражения против идеи вращающейся вокруг Солнца и своей оси Земли, но теперь мы просто принимаем это как данность. Реализм, или правдоподобие, предпосылок — это глу­боко субъективная и исторически обусловленная причина для того, чтобы отвергнуть какую-либо теорию.

Из сказанного вовсе не следует, что описательная точность предпосылок теории не имеет вообще никакого значения, ибо это означало бы откат к методологии инструментализма. Ожида­ния непосредственно не наблюдаемы, но их можно выявить с помощью опросов. Исследования такого рода проводились на ряде рынков (Sheffrin S.M., 1983, ch. 4), и их результаты, хотя и неокончательные, уточняют наши представления о том, как ре­ально формируются ожидания. Более информативны, однако, проверки выводов из гипотезы РО. Одним из центральных выво­дов из этой гипотезы — ее, так сказать, "новым фактом" — является то, что траектория роста реального выпуска или безра­ботицы не должна коррелировать с систематическими измене­ниями денежного предложения, объемом государственных рас­ходов, величиной бюджетного дефицита, ставкой процента, обменным курсом или объявляемой политикой в отношении любой из этих переменных — если бы корреляция была, част­ные агенты включили бы ее в свои прогнозы цен, и тогда все перечисленное вылилось бы в чисто номинальное корректиро­вание заработной платы и цен. Это — так называемая гипотеза о "нейтральности экономической политики", главный радикаль­ный антикейнсианский вывод исследовательской программы

новой классической макроэкономики. Теоретики РО провели великое множество проверок этого основного вывода, давших, главным образом, отрицательные результаты (Maddock R., 1984). Верно, впрочем, что даже эти опровержения не оконча­тельны — вспомним тезис Дюгема—Куайна. Любые проверки одновременно должны учитывать: (1) РО; (2) представление, согласно которому все рынки уравновешиваются мгновенно, так что все переменные, и реальные и номинальные, приобре­тают равновесные значения; и (3) утверждение, что вся инфор­мация доступна всем агентам по одинаковой цене. Возможно, (3) сводимо к (2), поскольку существует "рынок информа­ции", который также уравновешивается в каждый момент вре­мени. В любом случае невозможность эмпирически подкрепить вывод новой классической макроэкономики о нейтральности экономической политики может означать, что ожидания не рациональны или что некоторые либо все рынки в течение периода наблюдения не уравновешиваются. Короче говоря, возможно, не концепция РО, а предпосылка уравновешива­ния рынков, или повсеместного равновесия, распространяю­щегося даже на рынок труда, является необходимой для выво­дов новой классической макроэкономики.

Макроэкономика через лакатошианские очки

Теперь позвольте мне широкими мазками обрисовать всю историю макроэкономики с момента публикации "Общей те­ории" в 1936 г. с помощью аппарата, разработанного Лакато-шем. Кейнсианская революция явилась полной трансформаци­ей, не имеющей аналогов в истории экономической мысли: еще никогда новая исследовательская программа не завоевы­вала экономическое сообщество настолько быстро и полно. Указать "твердое ядро", "позитивную" и "негативную" эврис­тику кейнсианской экономической теории смог бы и ребенок (Blaug M., 1986, р. 234—244), и нет особых сомнений в том, что это была не просто теория, но четко выраженная исследо­вательская программа для работы во многих различных облас­тях экономической теории. Более того, как я подробно показы­вал (Blaug М., 1990, ch. 4), на протяжении 1930-х, 1940-х и 1950-х годов эта исследовательская программа была "прогрес-

312

313

Глава 12

Кейнсианцы против монетаристов

сивной" в строго лакатошианском смысле слова: она предска­зала целый ряд новых фактов, корроборированных ее последо­вателями почти сразу, как только о них было объявлено. Глав­ным новым предсказанием кейнсианской экономической тео­рии явилось то, что значение мгновенного мультипликатора расходов превышает единицу независимо от того, частные это расходы или государственные, инвестиционные или потреби­тельские. Это было новым предсказанием не в том смысле, что до "Общей теории" Кейнса о нем никто не знал, но в том, что оно явилось неожиданным выводом из сочетания концепции потребительской функции со специфическим определением Кейнсом сбережений и инвестиций; причем не просто любой потребительской функции, а такой, в которой предельная склонность к потреблению лежит между нулем и единицей, меньше средней склонности к потреблению и снижается с ро­стом дохода. Другими новыми фактами, предсказанными "Об­щей теорией", были: (1) предельная склонность домашних хозяйств к потреблению в зависимости от уровня их дохода существенно различается (так что перераспределение дохода способно увеличить агрегированный спрос); (2) чувствитель­ность инвестиций к ставке процента очень низка; (3) чувстви­тельность спроса на деньги к ставке процента очень высока и (4) средняя склонность к потреблению в обществе по мере роста национального дохода имеет тенденцию к падению (по­этому угроза долговременной стагнации в зрелых экономиках растет по мере того как они становятся богаче). Даже этот спи­сок не исчерпывает тех новых фактов, которые предсказали последователи Кейнса, когда кейнсианская экономическая тео­рия дорабатывалась в 1940-е годы. Именно этой серии успешно корроборированных предсказаний кейнсианская экономичес­кая теория была обязана своим выдающимся взлетом в предво­енные годы и во время Второй мировой войны.

В 1950-е годы, однако, кейнсианская исследовательская программа начала деградировать. Первые проблемы появились в области исследований нормы сбережения и потребительской функции. Противоречие между данными об отношении сбере­жений к доходу, полученными на основе единовременных вы­борок (cross-section) и временных рядов, когда первые свиде­тельствовали об убывающей, а вторые — о постоянной сред­ней склонности к сбережению, породили ряд поправок к кейнсианской экономической теории — от гипотезы относи-

тельного дохода Дьюзенберри до гипотезы перманентного дохо­да Фридмена и объяснявшей сбережения теории жизненного цикла Модильяни. Одновременно Харрод и Домар превратили статический кейнсианский анализ в примитивную теорию ро­ста, в то время как Тобин, Баумоль и Фридмен дали новую интерпретацию кейнсианской функции предпочтения ликвид­ности, чтобы она соответствовала более элегантной теории порт­феля. Затем была кривая Филлипса, которая, как поначалу казалось, дополнила кейнсианскую экономическую теорию теорией инфляции. Начало 1960-х годов ознаменовалось безна­дежной влюбленностью экономического сообщества в кривую Филлипса. Но через несколько лет стали появляться сомнения в ее стабильности. Эмпирические исследования данных об ин­фляции и безработице все чаще обнаруживали большой раз­брос фактически наблюдаемых пар "безработица—инфляция" вокруг надлежащей кривой Филлипса, и количество перемен­ных, которые приходилось вводить для улучшения описания данных этой кривой, вскоре исчерпало имевшиеся степени сво­боды. К тому же, в 1969 г. во многих странах возникла растущая инфляция, не сопровождавшаяся сколько-нибудь значитель­ным снижением безработицы, уступившая в начале 1970-х место "спадфляции" (slumpflation) — одновременному росту безра­ботицы и темпа инфляции. Очевидно, существовала не одна стабильная кривая Филлипса, а скорее целое семейство крат­косрочных кривых Филлипса, между которыми экономика и перемещалась под воздействием еще неизвестных сил. Один из возможных ответов на вопрос о том, что это за силы, предложил Милтон Фридмен в своей статье 1968 г. "Роль денежной поли­тики", в которой он выдвинул гипотезу о естественном уровне безработицы и тем самым завершил логическую схему своей, тогда еще десятилетней монетаристской контрреволюции.

Теперь я сказал достаточно, чтобы предположить, что моне­таризм в 1960-е годы был "прогрессивной" исследовательской программой, породившей собственные "новые факты", напри­мер: что управление спросом влияет на реальный выпуск лишь в краткосрочном периоде; что этот краткосрочный период обычно длится два года; что в долгосрочном периоде только политика, влияющая на предложение, способна снизить уровень безрабо­тицы; и что неуклонное таргетирование темпов роста денежной массы вылечит инфляцию в течение двух-трех лет. В то время как монетаризм I вида в 1970-е годы деградировал, в 1980-х эстафе-

314

315

Глава 12

ту подхватил монетаризм II вида, предсказывавший еще более драматические новые факты и содержавший новое "твердое ядро" и новую "позитивную" и "негативную" эвристику.

Подвести итог 56-летней эволюции макроэкономики од­ним дерзким обобщением, конечно, будет претенциозно, но я убежден, что движущей силой в этой длинной саге была пого­ня за эмпирическим обоснованием. Я не отрицаю, что специа­листы в области макроэкономики хотели бы взять на вооруже­ние идеи, которые соответствуют их идеологическим и поли­тическим предубеждениям — в конце концов они тоже люди. Мало сомнений в том, что кейнсианская экономическая тео­рия привлекла многих экономистов в 1930-е годы оттого, что они хотели поверить в такую экономическую теорию, которая открывала бы перспективы в борьбе с депрессией. Однако, если бы эмпирические предсказания Кейнса были опровергнуты не один раз, а опровергались снова и снова, они бы вскоре отка­зались от кейнсианства, несмотря на все его привлекательные моменты. Аналогичным образом, стойкая защита Фридменом свободы рынка, как и его общая политическая позиция, скло­няли правых экономистов в пользу его работ о деньгах и в то же время настраивали левых экономистов против его монета­ристских взглядов. Но несмотря на мощное возрождение пра­вой политики в эпоху Рейгана и Тэтчер, монетаризм в 1980-е годы лишился поддержки в силу своих плохих эмпирических достижений. Рассуждая в том же ключе, я бы сказал, что если бы новая классическая макроэкономика смогла продемон­стрировать ряд разительных подтверждений своих основных предсказаний, к сегодняшнему дню она бы завоевала поддержку многих экономистов, сделавших выбор не в ее пользу.

Я не могу утверждать, что именно такой все и видят исто­рию макроэкономики со времен Кейнса. Например, Бэкхаус (Backhouse R.E., 1991а) и Мэддок (Maddock R., 1991) смотрят на нее примерно так же, как я, но Гувер (Hoover K.D., 1988, 1991) предпочитает Лакатошу Куна и уделяет больше внима­ния чисто техническим головоломкам, порождаемым следую­щими друг за другом макроэкономическими моделями. Нали­чие подобных разногласий неудивительно. Сейчас мы только начинаем видеть кейнсианскую революцию в ретроспективе. От зенита славы монетаризма нас отделяют лишь два десятиле­тия, и, следовательно, в будущем мы практически наверняка будем пересматривать свой взгляд на его взлет и падение.

Глава 13

Теория человеческого капитала

Твердое ядро и защитный пояс

Теперь мы обратимся к теории, требующей полномас­штабного рассмотрения, которому она подвергалась редко. О рождении теории человеческого капитала в 1960 г. объявил Теодор Шульц. Само рождение, можно сказать, имело место двумя годами позже, когда в октябре 1962 г. "Journal of Political Economy" выпустил дополнительный номер под названием "Инвестиции в людей". Этот номер, кроме нескольких дру­гих первопроходческих статей, включал предварительные ва­рианты глав монографии Гэри Беккера "Человеческий капи­тал" (1964), которая с тех пор является классическим трудом в данной области. Таким образом, теория человеческого ка­питала остается с нами вот уже более двадцати пяти лет, на протяжении которых поток литературы по этой проблеме не ослабевал, по крайней мере до 1980-х годов. Первый учеб­ник, целиком посвященный теории человеческого капитала, вышел в 1963 г. (Schultz T.W., 1963). После временного зати­шья в середине 1960-х индустрия учебников вновь взялась за дело: между 1970 и 1973 гг. целых восемь авторов брались за эту задачу, кроме того, одна за другой появились семь анто­логий классических статей по теории человеческого капитала и смежным с ней вопросам. В более близкие к нам годы выш­ло еще три учебника (Psacharopoulos G. and Woodhall M., 1985; Psacharopoulos G., 1985; Cohn E. and Geske T.G., 1990). Воз­можно, уже настало время спросить о результатах. Оправдала ли теория высокие ожидания ее основателей? Прогрессиро­вала ли она, все глубже и основательнее разбираясь с про­блемами, которым была посвящена, или мы видим признаки стагнации и недомогания?

316

317

Глава 13

Теория человеческого капитала

Здесь мы имеем прекрасный повод применить МНИП Лака-тоша, чтобы увидеть, чему она может нас научить при оценке совокупности идей, известных как теория человеческого капи­тала. Вооруженные лакатошианскими концепциями, мы можем начать с вопроса: что составляет "твердое ядро" исследователь­ской программы человеческого капитала, то есть каков набор чисто метафизических убеждений, отказ от которых равносилен отказу от самой программы? Затем мы можем спросить: с какими опровержениями она встретилась в своем "защитном поясе" и как ее защитники реагировали на эти опровержения? Наконец, мы можем задать вопрос: является ли исследовательская про­грамма человеческого капитала "прогрессивной" или "дегради­рующей", что почти эквивалентно вопросу, возросло или умень­шилось со временем эмпирическое содержание программы?

Легко показать, что так называемая теория человеческого капитала на самом деле является прекрасным примером иссле­довательской программы: ее нельзя свести к единственной тео­рии, к простому применению стандартной теории капитала к определенным экономическим явлениям; и в то же время она сама выступает в качестве подпрограммы в рамках более широ­кой неоклассической исследовательской программы в той мере, в которой является просто применением стандартных неоклас­сических концепций к феноменам, прежде не рассматривавшим­ся экономистами-неоклассиками. Концепция человеческого ка­питала, или "твердое ядро" исследовательской программы че­ловеческого капитала, заключается в идее, что люди тратят на себя ресурсы различным образом — не только для удовлетворе­ния текущих потребностей, но и ради будущих денежных и не­денежных доходов. Они могут инвестировать в свое здоровье; могут добровольно приобретать дополнительное образование; могут тратить время на поиск работы с максимально возможной опла­той вместо того, чтобы соглашаться на первое же попавшееся предложение; могут покупать информацию о вакансиях; могут мигрировать, чтобы воспользоваться лучшими возможностями для занятости; наконец, они могут выбирать низкооплачивае­мую работу с более широкими возможностями для обучения вместо высокооплачиваемой работы без каких-либо перспектив развития. Все эти явления — здоровье, образование, поиск рабо­ты, получение информации, миграция и обучение на работе — могут рассматриваться скорее в терминах инвестиций, нежели потребления, независимо от того, предпринимаются ли инвес-

318

тиции индивидами самостоятельно или обществом, выступаю­щим в их интересах. Все эти явления связывает воедино не воп­рос, кто и какие действия предпринимает, а тот факт, что при­нимающий решение агент, кем бы он ни был, обосновывает свои действия в настоящем соображениями будущего.

Требуется лишь одна дополнительная предпосылка, а имен­но, что решение принимает скорее домохозяйство, чем ин­дивид, чтобы расширить аналогию до таких явлений, как пла­нирование семьи и даже решения о вступлении в брак и разво­де1. Мы не удивляемся, когда видим применение соображений жизненного цикла к теории сбережений, но до "революции инвестиций в человека в экономической мысли" (меткое вы­ражение Мэри Джин Боумен), произошедшей в 1960-е годы, не было принято рассматривать расходы на здравоохранение и образование как аналоги инвестиций в физический капи­тал; конечно, в те дни никто не мечтал о том, чтобы отыс­кать общую аналитическую платформу для экономики труда и экономики социальных услуг.

Таким образом, едва ли есть основания сомневаться в ис­тинной новизне "твердого ядра" исследовательской програм­мы человеческого капитала. И также нет сомнений в богатых возможностях для исследований, которые получает приверже­нец этого "твердого ядра". "Защитный пояс" исследовательс­кой программы человеческого капитала богат "теориями", спра­ведливо носящими это название, причем их список настолько велик, что мы едва ли можем надеяться разобрать их все. Одна­ко, я думаю, немногие специалисты по теории человеческого капитала стали бы возражать против той выборки теорий, ко­торую мы здесь рассмотрим.

В области образования основной теоретический вывод ис­следовательской программы человеческого капитала состоит в том, что спрос на добровольное образование чувствителен к колебаниям прямых и косвенных частных издержек обучения и к колебаниям в разнице доходов, связанной с дополнительны­ми годами обучения. До 1960 г. экономисты традиционно счи­тали, что спрос на добровольное образование — это спрос на некую разновидность потребительского блага, и как таковой

1 Исследовательская программа человеческого капитала действительно была распространена Беккером и другими на "экономическую теорию семьи"

(см. ниже, главу 14).

319

Глава 13

Теория человеческого капитала

он зависит от заданных вкусов, семейного дохода и "цены" обучения в виде непосредственных расходов на него. Опреде­ленная сложность заключалась в том, что этот потребительс­кий спрос также подразумевал "способность" потреблять ука­занное благо, но большинство экономистов удовлетворялись тем, что предоставляли социологам и социальным психологам показывать, что данная "способность" в свою очередь зависит от социального происхождения учащихся и в особенности от уровня образования их родителей. Поскольку эту теорию по­требительского спроса на образование образца до 1960 г. ни­когда не использовали для объяснения реального числа уча­щихся в средних школах и колледжах, не имеет особого значе­ния, какую именно ее формулировку мы рассматриваем.

Суть в том, что представление, согласно которому упущенный доход составляет важный элемент частных издержек обучения и учащиеся систематически оценивают перспективы своих буду­щих заработков на рынке труда, до 1960 г. отвергалось как не­правдоподобное на том основании, что учащиеся не располага­ют необходимой для таких прогнозов информацией, а та инфор­мация, которая им доступна, в любом случае заведомо ненадежна. С другой стороны, исследовательская программа человеческого капитала, также признающая вышеупомянутые "вкусы" и "спо­собности" заданными, делает акцент на роли настоящих и буду­щих заработков и утверждает, что эти заработки в краткосроч­ном периоде гораздо более подвержены колебаниям, чем распре­деление поколений учащихся по социальному происхождению.

Разница между старым и новым взглядами, таким образом, заключается в фундаментальных и вспомогательных предпо­сылках, превращающих "твердое ядро" исследовательской про­граммы человеческого капитала в проверяемую теорию спроса на добровольное образование. Эти предпосылки едва ли не слиш­ком очевидны, чтобы их подробно рассмотривать: в силу несо­вершенства рынков капитала, учащиеся не могут легко финан­сировать текущие издержки дополнительного образования из будущих заработков; они прекрасно осведомлены о доходах, от которых отказываются во время учебы, и, следовательно, предъявляют спрос на больший объем обучения, когда уро­вень безработицы среди молодежи растет; существующая диф­ференциация в оплате труда работников с различным уровнем образования дает им достаточно точные оценки различий, ко­торые будут иметь место на тот момент, когда они вступят на

рынок труда несколькими годами позже, и т. д. Далее, теория существует в двух версиях: в скромном варианте она претенду­ет на предсказание общего спроса на добровольное обучение, а в более амбициозном — на предсказание спроса на конкрет­ные направления обучения в высшей школе и даже притока людей в различного рода институты высшего образования.

Методологический индивидуализм

В том виде, в котором она была первоначально сформули­рована Шульцем, Беккером и Минсером, исследовательскую программу человеческого капитала характеризовал методоло­гический индивидуализм, то есть представление о том, что лю­бые социальные явления могут быть сведены к их основаниям в области индивидуального поведения (см. выше, главу 2). Для Шульца, Беккера и Минсера инвестиции в человеческий ка­питал обычно осуществляются индивидами, действующими в собственных интересах2. Это вполне естественная точка зре­ния применительно к поиску работы и миграции, но здраво­охранение, образование, информационные услуги и обуче­ние рабочей силы во многих странах полностью или частично осуществляет государство.

Близкое знакомство вышеуказанных авторов с частной ме­дициной и частным образованием, а также практически пол­ное отсутствие финансируемых правительством программ обу­чения в Америке (по крайней мере до 1968 г.) подкрепляли убеждение в необходимости делать акцент на индивидуальном расчете. Однако, когда образование и здравоохранение в ос­новном находятся в ведении государственного сектора, как это имеет место в большинстве стран Европы и в странах третьего мира, хочется спросить, способна ли исследовательская про­грамма человеческого капитала также давать новые норматив-

2 Заметим, что упор на индивидуальный выбор является квинтэссенцией исследовательской программы человеческого капитала. Утверждалось, что об­разование повышает аллокационную эффективность производства и потребле­ния, ускоряет технический прогресс, увеличивает норму сбережения, снижает рождаемость и влияет на уровень и природу преступности (см. Juster F.T., 1975, chs. 9—14). Но если эти эффекты не побуждают индивидов приобретать допол­нительное образование, они не имеют ничего общего с исследовательской про­граммой человеческого капитала.

320

321

Глава 13

Теория человеческого капитала

ные критерии оценки государственного вмешательства. При­менительно к образованию исследовательская программа че­ловеческого капитала в любом случае дала новый критерий оценки общественных инвестиций: ресурсы должны распреде­ляться между предоставлением дополнительных лет и уровней образования так, чтобы уравнять предельную "общественную" норму отдачи от инвестиций в образование, и, заходя на шаг дальше, этот выравненный доход на инвестиции в образова­ние не должен падать ниже дохода на альтернативные частные инвестиции. Однако не все приверженцы исследовательской программы человеческого капитала поддерживали этот норма­тивный критерий с одинаковой убежденностью. Более того, так называемая общественная норма отдачи от инвестиций в образование неизбежно рассчитывается исключительно на ос­нове наблюдаемых денежных величин; неденежные доходы от образования, равно как и связанные с ним внешние эффекты, учитываются только с помощью качественных оценок, а они разнятся от автора к автору (Blaug M., 1972, р. 202—205). Таким образом, одни и те же наблюдаемые общественные нормы от­дачи от инвестиций в образование часто порождали совершен­но разные выводы об оптимальной образовательной стратегии. Будучи нормативным, призыв к выравниванию обществен­ной нормы отдачи от образования не влечет за собой вопросов об эмпирической проверке. Но в духе позитивной экономичес­кой теории было бы интересно спросить, действительно ли правительства осуществляют аллокацию ресурсов в системе образования так, чтобы уравнять общественный доход от всех уровней и типов образования. Впрочем, немногие теоретики человеческого капитала взялись бы делать четкие предсказания результата подобных подсчетов3. В отсутствие какой-либо обще­признанной теории поведения правительств, защитникам ис-

3 Аналогичным образом, было бы интересно спросить, какое воздействие оказывает образование на экономический рост, вне зависимости от мотивов, лежащих в основе предоставления формального образования. Попытка ответить на этот вопрос находилась в центре внимания растущего потока литературы по декомпозиции факторов экономического роста в начале 1960-х годов; однако недавние сомнения в отношении понятия агрегированной производственной функции практически подорвали всякий дальнейший интерес к изучению дан­ного вопроса (см. Nelson R.R., 1973; Denison E.F., 1974). В любом случае, огля­дываясь назад, кажется сомнительным, что декомпозиция факторов роста, подобная той, которую предложил Денисон, серьезно связана с ключевыми проблемами теории человеческого капитала (Blaug M., 1972, р. 99—100).

322

следовательской программы человеческого капитала можно простить пренебрежение нормативными выводами из их докт­рин. К сожалению, похоже, затруднительно проверить какое-либо позитивное предсказание о спросе на добровольное обра­зование без того, чтобы сформировать некое представление о нормах, которые лежат в основе государственной образователь­ной политики. В мире существует немного стран, в которых спрос на добровольное образование не был бы ограничен ве­личиной предложения, определяемой государством. Следова­тельно, проверяя предсказания о частном спросе, мы в итоге проверяем предсказания не только о функции спроса, но и о функции предложения. Чтобы действительно заставить иссле­довательскую программу человеческого капитала поработать, нам нужно обратиться к таким открытым системам высшего образования, которые существуют в Соединенных Штатах, Японии, Индии и на Филиппинах.

Эти комментарии, несомненно, помогают объяснить, по­чему почти все эмпирические работы о спросе на образование имели дело с США. Тем не менее удивительно, насколько мало внимания фактически уделялось объяснению частного спроса на образование, даже применительно к этой стране. Примерно до 1970 г. в данной области на свет не появилось ничего вразу­мительного, и даже сейчас тема спроса на образование остает­ся странным образом забытой в том обширном потоке эмпи­рической литературы, которая использует подход теории чело­веческого капитала.

Теперь перейдем от формального образования к трудовому обучению. Практически с самого начала исследовательская про­грамма человеческого капитала была так же озабочена фено­меном обучения рабочей силы, как и феноменом образования. Проведенное Беккером фундаментальное различие между об­щей и специальной подготовкой породило удивительное пред­сказание, что за общую подготовку платят сами работники, получая меньшую заработную плату в период обучения (см. выше, главу 9), что вступало в противоречие с более ранним маршаллианским воззрением, согласно которому конкурент­ный рыночный механизм не дает работодателям адекватных стимулов для предоставления оптимального уровня обучения на рабочем месте. Предсказания о спросе на подготовку точно совпадали с предсказаниями о спросе на образование, посколь­ку формальное образование является практически безупреч-

,,* 323

Глава 13

Теория человеческого капитала

ным примером общей подготовки; действительно, модель Бек­кера обладает тем достоинством, что она верно предсказывает тот повсеместно наблюдаемый феномен, что работодатели редко напрямую оплачивают образование своих работников, не объяс­няемый ни одной из альтернативных исследовательских про­грамм (за исключением, возможно, марксистской).

Различие между двумя видами послешкольного обучения вскоре привело к плодотворной дискуссии о степени, в кото­рой подготовка воплощается или не воплощается в индивиду­альных рабочих, но оно не вдохновило новых эмпирических исследований трудового обучения (Blaug M., 1972, р. 191 — 199). Отчасти это связано с тем, что всегда нелегко отделить беззат­ратное обучение в процессе работы от неформального обуче­ния без отрыва от производства и формального обучения с от­рывом от производства, но на фирме (формальное обучение работников вне фирмы в рамках программ переподготовки кад­ров является еще одной разновидностью "подготовки"). В ос­тальном акцент Беккера на обучении как результате выбора работниками профессиональной области игнорировал слож­ные вопросы о предложении услуг обучения фирмами с хоро­шо развитыми "внутренними рынками труда". В конечном сче­те едва ли можно сказать, что подход к трудовому обучению с позиции теории человеческого капитала когда-либо подвергался решительной эмпирической проверке.

Проблема миграции вызывает похожие затруднения в оцен­ке успеха или неудачи теории. Существует богатая экономи­ческая и социологическая литература по межрегиональной миг­рации, уходящая корнями в XIX и даже в XVIII в., к которой подход с позиций теории человеческого капитала мало что добавляет, за исключением, пожалуй, акцента на роли меж­региональных различий в уровнях реального дохода. Не при­ходится сомневаться в том, что недавние эмпирические рабо­ты о миграции испытали глубокое влияние аргументов тео­рии человеческого капитала, но оценка эмпирического статуса исследовательской программы человеческого капитала в об­ласти миграции является отнюдь не простой задачей (впро­чем, см. Greenwood M.J., 1975).

Итак, нам остаются проблемы здравоохранения, трудоуст­ройства и информационных сетей на рынке труда. Взрывной рост экономической теории здравоохранения в последние годы и недавние разработки в области теории поиска работы на рынке

труда (или в области "микроэкономических основ теории за­нятости") уходят корнями в исследовательскую программу человеческого капитала. Однако они быстро переросли в неза­висимые научные дисциплины, которые теперь весьма слабо связаны с "революцией инвестиций в человека в экономичес­кой мысли". Поэтому мы оставим их без внимания (впрочем, см. Culyer A.J., Wiseman J. and Walker A., 1977; Santomero A.M. and Seater J.J., 1978, p. 518-525 и Kim J., 1991).

Границы программы

Если рассмотреть все эти темы вместе, то программа дает практически полное объяснение детерминант заработной пла­ты; она предсказывает уменьшение инвестиций в человеческий капитал с возрастом и, следовательно, выпуклую вверх кривую пожизненных заработков. Неудивительно, что основная масса эмпирических работ, вдохновленных концепцией человеческо­го капитала, приняла форму регрессий заработной платы инди­видов от объясняющих переменных типа природных способнос­тей, социального происхождения, места проживания, продол­жительности обучения, опыта работы, профессии и т.д. — построения так называемой функции заработной платы.

Порой во всех этих исследованиях трудно увидеть, какая, собственно, гипотеза проверяется помимо той, что образова­ние и опыт работы являются более важными факторами, чем природные способности и социальное происхождение. Опыт работы в свою очередь был сведен к формированию человечес­кого капитала утверждением, что индивиды склонны инвести­ровать в себя по окончании школы, выбирая профессии, пред­полагающие общую подготовку; поступая так, они сокра­щают свои начальные заработки ниже альтернативно возможных в обмен на более высокие заработки в будущем, когда обуче­ние начнет окупаться. Короче говоря, темп роста заработка по мере роста опыта работы сам по себе является предметом ин­дивидуального выбора. К сожалению, на практике невозможно отделить влияние таких послешкольных инвестиций от инвес­тиций в формальное образование, если не предполагать, что все предельные частные нормы отдачи на послешкольные и школьные инвестиции равны. Однако мы располагаем убеди­тельными свидетельствами в пользу того, что нормы отдачи на

324

325

Глава 13

Теория человеческого капитала

разные виды человеческого капитала не выравниваются, или, иными словами, что равновесие на рынках человеческого ка­питала никогда не достигается. В итоге верно будет сказать, что по сей день нам приходилось довольствоваться нормами до­ходности на человеческий капитал, составляющими среднюю между нормой доходности формального образования и норма­ми доходности разных форм трудового обучения.

Резюмируя, можно сказать, что исследовательская програм­ма человеческого капитала продемонстрировала поистине уди­вительную плодовитость, породив новые исследовательские проекты практически в каждом направлении экономической теории. Тем не менее обзор ее достижений на сегодняшний день показывает, что программа не слишком хорошо "корробо-рирована" в попперовском смысле (Blaug М., 1976; Rosen S., 1977). Конечно, это не причина отказываться отданной иссле­довательской программы. Верить, что научно-исследователь­ские программы отбрасываются при первом опровержении, оз­начает становиться жертвой "наивного фальсификационизма". Для того, чтобы отказаться от научно-исследовательской про­граммы требуются, во-первых, неоднократные опровержения, во-вторых, сбивающее с толку "размножение" корректировок ad hoc, призванных избежать этих опровержений, и, в-третьих, конкурирующая программа, которая претендует на объяснение тех же фактов с помощью другой, но не менее мощной теоре­тической схемы. Подобная альтернатива исследовательской про­грамме человеческого капитала сейчас, возможно, уже появи­лась. Речь идет о так называемой гипотезе скрининга, или кре-денциализме, которые в некоторых своих версиях связаны с новой теорией двойных рынков труда, или сегментации рынка труда. Корнями это новое направление уходит в теорию принятия решений в условиях неопределенности, и своим распростране­нием оно обязано открытию, что процесс найма работников является только видом более обширного рода проблем, свя­занных с выбором покупателей или продавцов в условиях не­адекватной информации об их характеристиках.

Гипотеза скрининга

Согласно теории человеческого капитала, рынок труда спо­собен постоянно поглощать работников со все более высо-

ким уровнем образования при условии, что связанные с об­разованием дополнительные заработки могут снижаться. По­скольку образовательные стандарты найма для различных профессий являются не техническими константами, но ско­рее искомыми переменными задачи, не имеет большого значе­ния, поглощаются ли более образованные работники менее высокооплачиваемыми профессиями при неизменных сред­них заработках для каждой профессии, или той же професси­ей, что и раньше, при более низких средних заработках; ме­ханизм одинаково хорошо работает и в случае, когда зара­ботная плата определяется характером работы, и в случае, когда она определяется характеристиками работников. В лю­бом случае внутри профессий существует достаточный раз­брос заработков, чтобы предположить, что одновременно имеют место оба этих эффекта; к тому же профессии могут измениться так, что исчезнут всякие основы для сравнений между старыми и новыми профессиями. Короче говоря, нич­то так не чуждо исследовательской программе человеческого капитала, как понятие технически заданных образовательных требований для различных профессий, из которого исходят люди, прогнозирующие занятость в разных отраслях.

Эти саморегулирующиеся рынки труда могут работать без сбоев, поддерживая спрос на образованных работников на од­ном уровне с предложением, или со сбоями, но они вообще не будут работать, если работодатели, при прочих равных ус­ловиях, не будут предпочитать более образованных работников менее образованным. Исследовательская программа человече­ского капитала ничего не говорит о том, почему в предпочте­ниях работодателей должно существовать такое постоянное смещение, — возможно, образованные работники обладают редкими когнитивными навыками, возможно, они обладают необходимыми личностными чертами, например, увереннос­тью в себе и целеустремленностью, а возможно, своим уров­нем образования они сигнализируют о готовности соблюдать организационные правила. Но какой бы ни была причина по­добного предпочтения, остается фактом, что никакие из этих желательных атрибутов не могут быть точно известны в момент найма. Перед работодателем, следовательно, встает проблема отбора: поскольку он не может точно предсказать будущую производительность соискателей, он склоняется к использо­ванию уровня образования как скринингового, фильтрующе-

326

1

327

Глава 13

Теория человеческого капитала

го "устройства", с помощью которого можно судить о спо­собностях новых работников, их целеустремленности и, воз­можно, социальном происхождении, то есть скорее о чертах личности, чем о когнитивных навыках; последние в основ­ном приобретаются во время работы, и, следовательно, ра­ботодатели в первую очередь озабочены отбором соискателей с наибольшей обучаемостью. Может быть, это и не вся суть проблемы, но во всяком случае существенная ее часть. А раз так, то за наблюдаемой корреляцией между заработками и продолжительностью обучения, которая занимает такое замет­ное место в работах теоретиков человеческого капитала, мо­жет скрываться более фундаментальная корреляция между об­разованием и свойствами, характеризующими обучаемость. Вклад образования в экономический рост, таким образом, состоит просто в том, что оно служит своего рода "устрой­ством", с помощью которого работодатели осуществляют от­бор, и мы можем задать вопрос, является ли формальное об­разование наиболее эффективным механизмом, который мы могли бы создать для данной цели. В этом заключается так называемая гипотеза скрининга, или теория креденциализма, которая, в том или ином виде, уже излагалась многими авто­рами (см. Blaug M., 1976, р. 846).

В качестве возражения можно заметить, что этот тезис лег­ко объясняет начальную заработную плату, но с трудом объяс­няет заработки работников со стажем. Ведь заработки тесно коррелируют не только с продолжительностью обучения, но и с опытом работы. В отношении работников со стажем у работода­теля были все возможности собрать независимую информацию об их производительности, не полагаясь на данные об образова­нии. Между прочим, факты свидетельствуют о том, что корре­ляция между заработками и продолжительностью образования реально увеличивается на протяжении первых 10—15-ти лет работы, что затруднительно объяснить этой слабой версией гипотезы скрининга (см. Blaug M., 1976, р. 846).

Более мощная версия креденциализма, однако, позволяет преодолеть эти затруднения, вводя соображение, что о дости­жениях работников в фирмах обычно судят на уровне отделов. Каждый иерархически организованный отдел имеет свой соб­ственный "внутренний рынок труда", основная задача которо­го состоит в поддержании выпуска перед лицом непредсказуе­мых изменений спроса при одновременной минимизации из-

328

держек текучести кадров на фирме в целом. Вследствие этого отделы функционируют с достаточной степенью "расслаблен­ности" (slack) в отношении рабочей силы, чтобы обеспечить каждому вновь нанятому работнику четко определенную по­следовательность продвижений по службе за его рабочую карь­еру. Таким образом, разновидность статистической дискрими­нации, основанной на документально зафиксированных рега­лиях, которая в слабой версии креденциализма определяет стартовый уровень заработной платы, распространяется на по­жизненные заработки. Аргументация усиливается введением раз­нообразных "институциональных" факторов, таких, как склон­ность нанимателей-монопсонистов делить издержки специаль­ной подготовки с работниками, реакция фирм на циклические спады с лагами, эффекты коллективного торга, проявляющиеся в стимулировании замещения менее образованных работников более образованными, и феномен креденциализма продавцов, когда профессиональные союзы настаивают на росте образова­тельных требований в соответствии с законодательством о го­сударственных лицензиях.

Из теории креденциализма, особенно в ее усиленной вер­сии, похоже, следуют радикальные выводы для образователь­ной политики. Например, предполагается, что экспансия выс­шего образования вряд ли окажет большое воздействие на раз­личия в заработной плате, поскольку возросший приток выпускников колледжей просто вызовет рост стандартов найма: в абсолютном выражении выпускникам колледжей станет хуже, но хуже станет и выпускникам средних школ, и, следователь­но, разрывы в оплате труда останутся примерно теми же. Од­нако в этом аргументе нет ничего, что было бы несовместимо с теорией человеческого капитала. Вопрос состоит в том, мо­жет ли любой индивид достичь любого уровня образования, что подразумевает, что выпускники колледжей являются совер­шенными заменителями выпускников средних школ, а те — выпускников начальных школ, и, следовательно, образова­тельная система является просто произвольно выбранным скри-нинговым механизмом. Даже в такой экстремальной версии креденциализма мы видим все то же объяснение спроса на образование, заимствованное из теории человеческого капи­тала: осуществление нанимателями отбора по образователь­ным признакам создает стимул для работников подавать "сиг­нал", максимизирующий вероятность того, что они будут выб-

329

Глава 13

Теория человеческого капитала

раны, а именно, обладать всевозможными свидетельствами об образовании, и этот стимул фактически отражается в частной норме отдачи от инвестиций в образование.

Если выпускники колледжей не являются совершенными заменителями выпускников средних школ и так далее, то су­ществует подлинно общественная отдача от инвестиций в образо­вание, а не только частная. В этом случае теория креденциализма сводится к обвинению теоретиков человеческого капитала в из­мерении не того, что нужно: общественная норма отдачи от инвестиций в образование — это норма отдачи от конкретного механизма выбора профессии, а не отдача от ресурсов, инвес­тированных в повышение качества рабочей силы. Однако ни один защитник креденциализма пока не преуспел в квантификации общественной нормы отдачи, понимаемой таким образом.

Гипотеза скрининга явно гораздо менее амбициозна, чем исследовательская программа человеческого капитала: она ни­чего не говорит о вопросах здравоохранения и межрегиональ­ной миграции. Также очевидно, что гипотеза скрининга сосре­доточивает усилия на стороне спроса на рынке труда, в то время как исследовательская программа человеческого капитала силь­на на стороне предложения. Следовательно, вполне может быть, что две исследовательские программы дополняют, а не заменя­ют друг друга. Действительно, Финис Уэлч заметила, что "фун­даментальная концепция человеческого капитала, жертвования текущим доходом в обмен на перспективу иметь больший доход в будущем, предполагает лишь то, что связь между образовани­ем и доходом не случайна. Как таковая она всецело согласуется и с точкой зрения теории скрининга, заключающейся в том, что школы в основном идентифицируют уже существующие навыки, и с точкой зрения, что рыночные навыки прививаются в школе" (Welch F., 1975, р. 65). Если разница между двумя объяс­нениями действительно состоит в том, создают ли школы цен­ные для нанимателей качества или просто маркируют их, то эмпирическими фактами, которые смогли бы позволить сопос­тавить две гипотезы, должны быть сведения о том, что происхо­дит в классах. Однако обе стороны предпочли атаковать друг друга с помощью данных о рынке труда. Но никакая проверка по ры­ночным данным не поможет сделать выбор между объяснения­ми с точки зрения человеческого капитала и скрининга, по­скольку вопрос состоит не в том, объясняет ли образование ве­личину заработков, а скорее в том, почему оно их объясняет.

330

Было бы трудно найти лучший пример разницы между про­сто предсказанием результата и объяснением его с помощью убедительного причинного механизма. Для некоторых целей эта разница не имеет значения, но иногда она жизненно важна. Более того, распространенное убеждение, что экономисты не обязаны изучать внутреннее функционирование экономичес­ких институтов, таких как фирмы и школьная система, в соче­тании с щепетильностью в том, чтобы не преступать должных границ экономической теории, может фактически помешать истинному объяснению наблюдаемой корреляции, подобной той, которая присутствует между образованием и заработками. Между тем у нас остается неприятное ощущение от того, что приверженцы креденциализма ограничивают верификацию своей теории указанием на "образовательную инфляцию", не утруждая себя выработкой четких предсказаний, проверка ко­торых могла бы ее опровергнуть. Смысл проверяемой теории заключается в том, чтобы выявить такие события, которые не могут произойти, если теория верна. Подчас трудно понять, какие события исключает креденциализм, в особенности по­тому, что его сторонники пока осторожно избегали любых ис­следований "образовательных производственных функций". Но это не означает, что весь спор — не более, чем буря в стакане воды. Вопрос в том, подает ли рынок труда индивидам част­ные сигналы, которые полностью противоречат сигналам об­щественным. И спор ведется о значении общественной, а не частной нормы отдачи от инвестиций в человеческий капитал. В этом смысле речь идет о нормативных ценностях: хотим ли мы, чтобы индивидов выбирали для той или иной работы на основе их уровня образования? Если нет, человеческому разу­му, конечно, под силу сконструировать иные механизмы от­бора работников для конкретных мест работы. Но, как это часто бывает с нормативными проблемами, в основе данной проб­лемы лежит позитивный вопрос, который должен быть разре­шен сначала: насколько эффективно система образования рас­пределяет людей по различным вакансиям? Прежде чем соли­даризироваться с точкой зрения Ивана Иллича, высказанной им в книге "Deschooling society" (1971), нам следует попы­таться ответить на этот вопрос.

Я не сомневаюсь, что вопрос об истинности гипотезы скри­нинга раз и навсегда решил бы следующий социальный экспе­римент. Давайте примем закон, запрещающий нанимателям

331

Глава 13

Теория человеческого капитала

требовать любых свидетельств об образовании индивида в мо­мент найма. Если верить гипотезе скрининга, это немедленно сподвигло бы нанимателей финансировать создание Националь­ного Центра Проверки Способностей; они потребовали бы от каждого соискателя сначала обратиться в центр за сертифика­цией его способностей, которая послужила бы средством скри­нинга при найме. Если бы такой центр обходился дешевле, нежели существующая система образования (или скорее, чем разница между этой системой и тем, что осталось бы от нее для удовлетворения спроса на образование как потребительское благо), и если бы производительность труда была бы не мень­ше, чем при существующем сейчас креденциализме, отсюда следовало бы, что все мы переоценивали общественную норму отдачи от формального образования. Какая жалость, что этот эксперимент никогда не будет проведен!

Итоговая оценка

В начале данной главы был поставлен вопрос: является ли исследовательская программа человеческого капитала "прогрес­сивной" или "деградирующей"? Теперь, когда мы сделали крат­кий обзор ее развития за последние десять лет, приблизились ли мы хоть сколько-нибудь к ответу на этот вопрос?

Оценка научно-исследовательской программы никогда не может быть абсолютной: исследовательские программы могут оцениваться только в сравнении с конкурирующими програм­мами, претендующими на объяснение схожего круга явлений. Исследовательская программа человеческого капитала, однако, не имеет настоящих соперников, обладающих хотя бы приблизи­тельно схожей областью применения. Стандартные, вневремен­ные теории поведения потребителей и максимизирующих при­быль фирм дают некоторое объяснение таким явлениям, как набор в школы и обучение без отрыва от производства, но они бессильны объяснить распределение издержек обучения между нанимателями и работниками. Классическая социология опре­деленно дает альтернативные объяснения корреляции между об­разованием и заработками, а квазисоциологические теории двой­ных, или сегментированных, рынков труда, несомненно, втор­гаются на территорию, размеченную теоретиками человеческого капитала. Их слабое место заключается в недостатке точности

332

при формулировании гипотез и, в особенности, в недостаточ­ной приверженности новым, опровержимым гипотезам, лежа­щим вне границ исследовательской программы человеческого капитала. С гипотезой скрининга затруднения те же, поскольку ее защитники, похоже, удовлетворены тем, что предоставляют иные причинные объяснения фактов, открытых исследователь­ской программой человеческого капитала. Марксистская иссле­довательская программа, с другой стороны, едва приступила к вопросу о различиях в оплате труда, и, следовательно, факти­чески не может соревноваться с теорией человеческого капита­ла на ее поле (см. Blaug M., 1986, ch. 10).

Таким образом, мы обречены на то, чтобы судить об иссле­довательской программе человеческого капитала в основном в ее собственных терминах, что, строго говоря, невозможно — даже исследовательская программа, основанная на представ­лении о том, что Земля плоская, выглядела бы неплохо, если бы о ней судили в ее собственных терминах! Конечно, есть основания полагать, что исследовательская программа челове­ческого капитала сейчас находится в состоянии, напоминаю­щем "кризис": ее объяснение частного спроса на образование еще предстоит убедительно корроборировать; она дает реко­мендации о предложении образовательных услуг, но даже не пытается объяснить наблюдаемых нами явлений в области фи­нансирования образования или общественной собственности на школы и колледжи; ее концепция послешкольного обуче­ния продолжает недооценивать роль беззатратного обучения в процессе работы как простой функции времени, не говоря уже об организационных императивах "внутренних рынков труда"; проводимые расчеты нормы отдачи регулярно показывают су­щественные различия в отдаче от инвестиций в разные типы человеческого капитала, но при объяснении распределения за­работков теория продолжает оптимистично предполагать, что все предельные нормы доходности от инвестиций в человечес­кий капитал приблизительно равны. Еще хуже то, что она по­стоянно прибегает к вспомогательным предпосылкам ad hoc для объяснения любого странного результата, что перерастает в тенденцию к бездумному повторению одних и тех же расче­тов на новых наборах данных, а это для научно-исследователь­ской программы является типичным признаком деградации.

В то же время мы должны воздать ей по справедливости там, где она этого заслуживает. Исследовательская программа чело-

333

Глава 13

Теория человеческого капитала

веческого капитала решительно ушла от некоторых своих ран­них наивных формулировок и дерзко атаковала некоторые тра­диционно игнорируемые темы в экономической теории, та­кие как распределение личного дохода во времени. Более того, она никогда не теряла из виду своей исходной цели — показать, что обширный ряд кажущихся несвязанными друг с другом со­бытий в реальном мире является результатом определенной схе­мы индивидуальных решений, для которых характерно жертво­вание текущими выгодами ради будущих. При этом она обнару­жила новые факты, например, зависимость корреляции между образованием и заработками от возраста индивида, которые от­крыли совершенно новые направления исследований в эконо­мической теории. Сможет ли она поддержать это движение в будущем, конечно, можно только догадываться, но стоит заме­тить, что гипотеза скрининга впервые появилась в работах сто­ронников исследовательской программы человеческого капита­ла, и по сей день наиболее плодотворная эмпирическая работа по проверке креденциалистских гипотез исходит скорее от дру­зей, чем от врагов теории человеческого капитала.

Нет ничего проще, чем предсказывать будущее развитие науки, но также нигде вы и не рискуете так ошибиться. Тем не менее позвольте мне вторгнуться туда, куда опасаются всту­пать даже ангелы. По всей вероятности, исследовательская про­грамма человеческого капитала никогда не умрет, но будет постепенно угасать, пока ее не поглотит новая теория сигна­лов, теория того, как профессора и студенты, наниматели и работники, все продавцы и покупатели выбирают друг друга, когда их личные свойства имеют значение для совершения трансакции, но в информации об этих свойствах присутствует неопределенность. Со временем мы увидим, что гипотеза скри­нинга знаменовала поворотную точку в "революции инвести­ций в человека в экономической мысли", поворот к более бо­гатому и широкому видению последовательных выборов, осу­ществляемых индивидом на протяжении жизненного цикла.

образования и обучения; одним словом, не произошло ничего нового, и сам предмет уже "зачерствел" (Blaug M., 1987, ch. 5). Даже гипотеза скрининга сегодня находится приблизительно там же где была в 1975 г. Дальнейшие проверки ее выводов с помо­щью данных о тех, кто работает не по найму, или о занятости в государственном против занятости в частном секторе оказались совершенно неубедительными (Whitehead A.K., 1981).

Нет нужды говорить, что этот отрицательный вердикт раз­деляют не все. Джейкоб Минсер (Mincer J., 1989) по-прежне­му демонстрирует веру в жизнеспособность исследовательской программы человеческого капитала, а он, конечно, был од­ним из ее отцов-основателей, если не подлинным автором.

Послесловие

Исследовательская программа человеческого капитала в 1980-е годы продолжала деградировать, бесконечно перерабаты­вая все тот же материал без продвижения в понимании проблем

334

335

Глава 14

Новая экономическая теория семьи

Производственные функции домашних хозяйств

Чикагская теория максимизирующей семьи, которую иног­да называют новой экономической теорией домашнего хозяй­ства, будет нашей последней конкретной иллюстрацией ме­тодологических принципов. Статья Гэри Беккера 1965 г. об аллокации времени и более ранняя работа Джейкоба Минсера и Беккера о показателях рождаемости, формировании чело­веческого капитала и участии в рабочей силе замужних жен­щин положили начало исследовательской программе широ­кого охвата, которая дает единую интерпретацию всей раз­нообразной рыночной и нерыночной деятельности семей: решений о вступлении в брак, решений завести детей, раз­деления домашних обязанностей между мужем и женой, сте­пени участия на рынке труда и даже решений о разрушении семьи путем развода.

Традиционная теория рассматривает семью как состоящее из одного человека домохозяйство, максимизирующее функ­цию полезности, определенную на множестве товаров и услуг, покупаемых на рынке. Новая экономическая теория семьи рас­сматривает ее как состоящую из нескольких индивидов произ­водственную единицу, максимизирующую производственную функцию, аргументами которой являются товары и время, навыки и знания различных членов семьи. Результат состоит не только в распространении стандартных инструментов микро­экономической теории на проблемы, обычно отдаваемые на откуп социологии, социальной психологии и социальной ант­ропологии, но и в изменении традиционного объяснения по-

Новая экономическая теория семьи

требительского поведения1. Как и в теории характеристик Лан­кастера (см. выше, главу 6), потребители максимизируют по­лезность, приписываемую товарам, и эта полезность зависит не только от потребляемого количества товаров. Так, напри­мер, они не минимизируют своих перемещений, а скорее вы­бирают комбинацию различных характеристик перемещения (скорость, комфорт, издержки и т.д.), так что различные спо­собы передвижения становятся ресурсами в производстве не­обходимого семье блага "передвижение". Тогда размер домаш­него хозяйства, возрастная структура, образование, расовая принадлежность, род занятий и другие характеристики социо-экономического статуса влияют на теневые цены производи­мых внутри семьи услуг и, таким образом, становятся объяс­няющими переменными потребления семьи, в дополнение к таким традиционным переменным, как цены и доход.

Новая исследовательская программа снабжена и новым "твердым ядром". Нет ничего нового в ее приверженности ме­тодологическому индивидуализму, или рационалистическом представлении, что все семейные решения, включая само ре­шение образовать семью, являются результатом сознательного взвешивания альтернатив. Новым является то, что данная про­грамма последовательно избегает сопутствующей методологи­ческому индивидуализму гипотезы о том, что вкусы меняются со временем и что у разных людей они различаются. Неспеци-фицированными изменениями вкусов со временем и неспеци-фицированными различиями во вкусах между людьми, как мы

1 Цитируя слова Беккера: "Традиционная теория домашнего хозяйства является в основном теорией домашнего хозяйства, состоящего из одного члена, и она почти, если не полностью, бесплодна (от полной бесплодности ее спасает важная теорема [sic] об отрицательном наклоне кривых спроса). Напротив, новая теория домашнего хозяйства — это теория семьи, состоя­щей из многих членов с взаимозависимыми функциями полезности, и она сосредоточивается на вопросах координации и взаимодействия между ее чле­нами при принятии решений о заключении брака, заведении детей, разделе­нии труда при определении времени, посвящаемого работе и инвестициям в рыночные и нерыночные навыки, защите членов семьи от рисков, при опре­делении величины трансфертов между поколениями в семье и т.д. Экономис­ты, таким образом, только начинают приписывать семье ту доминирующую роль в обществе, которую она традиционно играет у социологов, антрополо­гов и психологов. В то время как теория фирмы за прошедшие тридцать лет в целом не изменилась, домашнее хозяйство в экономической теории из бес­плодного поля превратилось в одну из наиболее захватывающих и многообе­щающих областей" (Becker G.S., 1976, р. 169).

336

337

Глава 14

Новая экономическая теория семьи

знаем, можно объяснить практически любое наблюдаемое по­ведение. Поэтому новая исследовательская программа в облас­ти экономической теории семьи решительно отстаивает "нега­тивную эвристику": de gustibus поп est disputandum! (о вкусах не спорят). В позитивном выражении это звучит так: «широко рас­пространенное и/или устойчиво повторяющееся человеческое поведение можно объяснить обобщенным анализом максими­зирующего полезность поведения, не вводя ограничения "при неизменных вкусах"» (Stigler G.J. and Becker G.S., 1977, p. 76; см. также Becker G.S., 1976, p. 5, 7, 11—12, 133, 144).

Таким образом, признается, что постулат о стабильных и единообразных функциях предпочтений вводится по методоло­гическим причинам: это делается для выдвижения однозначно опровержимых предсказаний о поведении людей, а также для того, чтобы избежать, там, где это возможно, объяснений ad hoc, основанных на изменениях и различиях во вкусах, неведении и импульсивном или невротическом поведении. Складывается впе­чатление, что чикагская исследовательская программа, в ряду немногочисленных исследовательских программ современной экономической теории, твердо привержена методологическим нормам, заложенным Карлом Поппером. Хотя бы по одной этой причине она заслуживает нашего внимания.

Однако сейчас не время и не место пытаться провести пол­номасштабную оценку чикагской модели производства в до­машних хозяйствах. Ее основные черты ясны, но над многими ее деталями еще предстоит поработать; она только-только на­чала подвергаться критике2, а без критического обсуждения преимущества и недостатки любой подающей надежды, перс­пективной исследовательской программы нельзя оценить спра­ведливо; кроме того, для адекватной оценки потребовалось бы рассмотреть альтернативные социологические и антропологи-

2 Впрочем, см. работы: Leibenstein H. (1974, 1975), Keeley M.C. (1975) и Fulop M. (1977), авторы которых имеют дело исключительно с экономичес­кой теорией рождаемости — одним из направлений в новой исследовательс­кой программе. Лайбенстайн (Leibenstein H., 1974, р. 463, 466, 468—469) де­лает несколько интересных замечаний о различных методологических уста­новках разных представителей Чикагской школы, но портит дело, отрицая, что прогнозные возможности теории являются подлинной проверкой ее ис­тинности (1975, р. 471). См. также работу Ferber M.A. and Birnbaum B.G. (1977), в которой содержится единственная на сегодняшний день попытка критичес­кого анализа новой экономической теории семьи в целом.

ческие объяснения поведения семьи, что завело бы нас дале­ко в глубь неисследованных территорий. Поэтому я ограничусь некоторыми комментариями к работе Беккера, которые могут побудить читателей изучить новую экономическую теорию се­мьи и сделать собственные оценки.

Подгонки задним числом (Adhockery)

Как мы уже сказали, Беккер решительно настроен свести к минимуму иммунизирующие стратагемы, как их называет Поп-пер, и в частности избежать объяснений задним числом (ad hoc) в случаях, когда наблюдения противоречат теории. Тем не ме­нее можно поразиться частоте, с которой он прибегает к пред­посылкам ad hoc, когда нужно выдать проверяемые выводы. На­пример, формирование человеческого капитала появляется в модели производства в домашних хозяйствах под маской инвес­тиций в "качество" детей, в то время как само решение завести детей рассматривается как инвестиции в их "количество"; дети рассматриваются как потребительские товары длительного пользования, услуги которых хотят потреблять родители. Мо­дель предсказывает, что семейный доход положительно связан не с числом детей, но с полезностью, извлекаемой из предос­тавляемых ими услуг — качество и количество детей рассматри­ваются как субституты в производственной функции семьи. Бо­лее того, из-за альтернативных издержек времени, которое тра­тит мать, растя детей, увеличение семейного дохода порождает экономящее время замещение качеством детей их количества: одним словом, богатые имеют меньше детей, которые более образованны, в то время как бедные имеют больше и хуже обра­зованных детей. Но этот центральный вывод модели в отноше­нии рождаемости — отрицательная связь между доходом и рож­даемостью среди домашних хозяйств как в отдельный момент времени, так и на временном отрезке — следует не из самой модели, а из правдоподобной вспомогательной предпосылки (о том, что эластичность спроса на качество детей по доходу зна­чительно выше, чем эластичность спроса на их количество), которая вводится, чтобы помочь решить исходную задачу мак­симизации (Becker G.S., 1976, р. 197,199; см. также р. 105—106). Аналогично, в экономической теории альтруизма Беккер делает вывод, что рост дохода донора вызовет непропорцио-

338

339

Глава 14

Новая экономическая теория семьи

нальное увеличение его добровольных пожертвований, в то время как рост дохода реципиентов будет иметь совершенно противоположные последствия (р. 275), и осуждает "изрядное количество подгонок задним числом", которые необходимы традиционному подходу к экономике благотворительности, чтобы добиться хорошо подтвержденного результата. Опять-таки, этот вывод сильно зависит от наших предположений о форме функции полезности донора и о том, как благосостоя­ние реципиента входит в нее.

Или еще один пример: для того, чтобы прийти к основным результатам своей теории преступности, например, к выводу, что преступников сильнее сдерживает вероятность осуждения, чем суровость наказания, которое они понесут, Беккер прибе­гает к произвольным предпосылкам об отношении преступни­ков к риску (р. 48—49). Иными словами, в собственном методе анализа Беккера почти настолько же часто употребляются под­гонки задним числом, как и в традиционном: качественные расчеты в однопериодной, статической модели производства в домашнем хозяйстве просто не могут давать четкие количе­ственные выводы о разных аспектах человеческого поведения без произвольно добавленной дополнительной информации3.

Некоторые результаты

Работы Беккера очень легко пародировать, поскольку они используют громоздкий аппарат для формулировки иногда оче­видных, если не банальных, выводов4. Его теория заключения браков начинается с наблюдения, что "поскольку мужчины и женщины конкурируют в поиске пары, можно предполагать существование брачного рынка" (Becker G.S., 1976, р. 206). Человек принимает решение вступить в брак, "когда ожидае­мая полезность от брака будет превышать полезность от того, чтобы оставаться одиноким, или полезность от дополнитель­ных поисков более подходящей пары" (р. 10). Выгоды от вступле-

3Ту же мысль высказывает Саймон (Simon H., 1987, р. 29—31) по поводу беккеровского "Трактата о семье" (1981).

4 См. тяжеловесный юмор Блайндера (Blinder A.S., 1974), излагающего экономическую теорию чистки зубов, и Бергстрема (Bergstrom Т.С, 1976), который пишет об экономической теории сна.

340

ния в брак связаны с взаимодополняемостью между мужчина­ми и женщинами в отношении продуктивности времени, зат­рачиваемого на нерыночную деятельность, и способности при­обретать рыночные товары (р. 211). Для объяснения характера фактически заключаемых браков Беккер применяет эджуорто-ву теорию "ядра" в экономике добровольного обмена5, чтобы показать — мужчины и женщины будут разбиваться на семьи таким образом, что выпуск рыночных и нерыночных "това­ров", производимых семьями, будет максимальным для всех семей: "Разбивка людей по семьям называется равновесной, если при данной разбивке люди, не состоящие в браке, не могли бы пожениться и улучшить благосостояние друг друга" (р. 10). Проанализировав выгоды "браков по расчету" в терми­нах сравнительных преимуществ мужчин и женщин в различ­ных видах деятельности, он добавляет:

"Выгоды от брака также зависят от человеческих свойств, таких как красота, ум и образование, влияющих на нерыночную производи­тельность и, вероятно, на рыночные возможности. Анализ разбивки... подразумевает, что увеличение ценности тех свойств, которые влияют на нерыночную производительность, при постоянном значении ры­ночной производительности, как правило, увеличит выгоды от заклю­чения брака. Предположительно, это объясняет, почему, например, менее привлекательные или умные люди с меньшей вероятностью всту­пят в брак, нежели более привлекательные или более умные" (p. 214)6.

5 Теория "ядра" Эджуорта рассматривает случай набора агентов с перво­ начальной наделенностью некоторыми благами в отсутствие чего-либо похо­ жего на систему цен; эти агенты свободны формировать любые блоки и коа­ лиции, чтобы улучшить свое положение с помощью торговли, и никакие сделки не разрешаются, если каждый участник не изъявляет добровольного согласия. С ростом числа агентов можно удивительным образом показать, что

"ядро" будет содержать равновесное распределение благ, которое реали­ зовалось бы при работе ценового механизма совершенной конкуренции, и

в пределе только равновесные аллокации, полученные в результате кон­ куренции, удовлетворяют требованиям стабильности "ядра". Упрощенное из­ ложение этой очень сложной темы можно найти в: Johansen L. (1978).

6 Это утверждение игнорирует такой фактор, как "любовь", который, впрочем, почти не меняет положения вещей: "На абстрактном уровне любовь и прочие эмоциональные связи, такие как занятие сексом или частый и близ­ кий контакт с определенным человеком, можно рассматривать как особен­ ные нерыночные товары, производимые домашними хозяйствами, и что-либо существенное добавлять к анализу нет необходимости" (Becker G.S., 1976, р. 233). Книга фактически полна подобными самодовольными сентенциями, не делающими чести чувству юмора автора.

341

Глава 14

Новая экономическая теория семьи

Лучшего примера "пальбы из пушки по воробьям" в эко­номической литературе пришлось бы поискать.

Более серьезная проблема с беккеровской исследовательс­кой программой состоит в том, что модель производства в до­машних хозяйствах сформулирована в таких общих терминах, что оказывается совместимой практически с любыми фактами. Основной вопрос, возникающий в антропологической литера­туре по поводу браков в истории человечества, заключается в том, почему моногамия постепенно стала преобладающей фор­мой брака во всем мире и почему бывшая достаточно распрос­траненной полигамия со временем резко сдала свои позиции. Беккер объясняет преобладание моногамии как "наиболее эф­фективной формы брака" над различными формами полига­мии предпосылкой, что прирост производительности, дости­гающийся при объединении мужчин и женщин в домашние хозяйства, характеризуется убывающей отдачей (р. 211). Но, хотя такая предпосылка разумна, легко увидеть, что если бы факты свидетельствовали о преобладании коммунальных домашних хозяйств, состоящих из нескольких взаимодействующих друг с другом семей, модель могла бы легко объяснить и это — тогда надо было бы просто предположить, что функция выгод от заключения брака имеет несколько другой вид.

В действительности, даже Беккер признает, что существуют предпосылки о различиях в производительности между мужчи­нами, объясняющие существование полигинии как частного случая полигамии (р. 239). Иными словами, теория фактически не может предсказать преобладание моногамии без наложения различных культурных ограничений на поведение людей в рам­ках своих тендерных ролей. На самом деле новая экономическая теория семьи может продемонстрировать, что семьи рационально приспосабливаются к традиционному разделению труда внутри семьи, но не то, что само это разделение рационально. Вы гово­рите, что мужья и жены распределяют домашние обязанности в соответствии с принципом сравнительных преимуществ, при том, что ограничения рынка труда в основном обрекают жен на незначительные заработки. Но если мы привлекли к рассмотре­нию обычаи и традиции, ограничивающие рыночные возмож­ности, как мы можем исключить их из аргументов функций пред­почтения? (Ferber M.A. and Birnbaum B.G., 1977, p. 20—21).

Помимо объяснения преобладания моногамии, теория бра­ков Беккера также направлена на объяснение хорошо подкреп-

ленного эмпирически феномена "выбора по сходству", иными словами, того, что люди предпочитают вступать в брак с похо­жими на них партнерами, где сходство определяется такими характеристиками, как возраст, рост, образование, интеллект, расовая и религиозная принадлежность, этническое происхож­дение, величина финансовых активов и место проживания. Тео­рия Беккера предсказывает, однако, что в отношении способ­ности мужей и жен зарабатывать деньги будет наблюдаться выбор по различию, поскольку в производственной функции домаш­него хозяйства эти способности являются близкими субститута­ми. Доступные нам факты это предсказание опровергают. Беккер, однако, утверждает, что его теория относится ко всем семьям, а доступные нам факты смещены, поскольку относятся только к семьям, где жены работают (Becker G.S., 1976, р. 224—225). Таким образом, к концу аргументации мы остаемся наедине с почти пустыми выводами, поданными так, словно они куда драматичнее, чем на самом деле:

«...экономический подход дает многочисленные выводы о пове­дении, которые могли бы быть опровергнуты. Например, он подразу­мевает, что в брак склонны вступать люди, "похожие" по интеллекту, образованию, расе, семейному происхождению, росту и многим дру­гим переменным, но "непохожие" по уровню заработков и значению некоторых других переменных. Вывод, что мужчины с относительно высоким заработком женятся на женщинах с относительно низким уровнем заработков (при постоянстве прочих переменных), удивляет многих, но выглядит совместимым с доступными данными, когда делается поправка на значительную долю неработающих замужних женщин. Экономический подход также предполагает, что люди с вы­соким уровнем дохода вступают в брак раньше и разводятся реже ос­тальных, что согласуется с доступными нам данными, но идет враз­рез с общепринятыми убеждениями. Еще один вывод состоит в том, что рост относительных заработков жен увеличивает вероятность раз­рыва брака, и это отчасти объясняет большую частоту разводов в чер­ных семьях по сравнению с белыми» (р. 10—11).

Нам снова и снова демонстрируют совместимость теории со всеми известными данными о браках и разводах (р. 214, 220, 221, 224), неудивительную при такой гибкости модели. Напри­мер, чтобы совместить покупаемые рыночные товары и услуги с временем и навыками различных членов домашнего хозяйства в единый агрегат "полного дохода", предполагается, что "техноло-

342

343

Глава 14

Новая экономическая теория семьи

гия" домашнего хозяйства характеризуется постоянной отдачей от масштаба и отсутствием одновременного производства разных "товаров" и что увеличивающие производительность факторы, такие, как образование, действуют на все производимые домаш­ними хозяйствами "товары" одинаково (эти предпосылки обес­печивают осмысленность агрегирования индивидуальных про­изводственных функций). Отказ от предпосылки о постоянной отдаче от масштаба и допущение совместного производства, а также множественности черт, по которым могут отличаться друг от друга члены семьи, позволяет объяснить практически любую наблюдаемую разбивку людей по семьям (р. 226, 228)7.

"Подтверждает ли мой анализ справедливость распростра­ненного убеждения, что более красивые, обаятельные и та­лантливые женщины чаще выходят замуж за более богатых и удачливых мужчин?", — спрашивает Беккер (р. 223). И да, и нет: выбор по сходству в общем случае оптимален и, следова­тельно, будет возникать сам собой, но он не оптимален для каждого случая, поскольку различия в способности зарабаты­вать деньги ведут к выбору по различию. Так что же получает­ся: если бы красивые, талантливые женщины выходили за бед­ных неудачников, это приветствовалось бы в качестве рази­тельного подтверждения теории? Наконец, когда мы начинаем учитывать "отношения" (caring), может произойти что угодно: "Большинство людей, несомненно, находят концепцию ры­ночной разбивки по любящим парам странной и нереалистич­ной. И, как я показал, учет отношений может разительно из­менить итоги функционирования брачного рынка" (р. 235). Действительно, "отношения" способны превратить отбор по различию в отбор по сходству (р. 238).

И вновь верификационизм

Несмотря на постоянное обращение к методологическим нормам фальсификационизма, в целом работы Беккера серь­езно заражены более легким в реализации верификациониз-

7 Отказ от этих предпосылок также затрудняет оценку производственных функций домашних хозяйств, и все же трудно получить независимые данные, которые исключали бы убывающую отдачу от масштаба и одновременное про­изводство нескольких благ (см. Pollak R.A. and Wachter L.M., 1975, особ. p. 256, 270; 1977).

344

мом: мы начинаем с доступных сведений о человеческом пове­дении в областях, которыми экономисты традиционно пре­небрегали, а затем поздравляем себя с тем, что объяснили это поведение не более как применением стандартной экономи­ческой логики. Но мы никогда не приходим к действительно неожиданным выводам, привлекающим наше внимание к "но­вым фактам", о существовании которых мы до того и не подо­зревали, то есть к фактам, для предсказания которых теория не была предназначена специально. Более того, мы славим эко­номический подход как самую лучшую из возможных альтер­натив, но в наших собственных интересах ограничиваем диа­пазон сравнения и в действительности никогда не указываем те альтернативные подходы, которые имеем в виду8. Если пра­вила игры таковы, ясно, что проиграть мы не можем.

В "экономическом империализме" самом по себе нет ничего особенно похвального, тем более если признать, как это де­лает Беккер (р. 8, 9, 14), что экономический подход не может быть с равной продуктивностью применен ко всем аспектам человеческого поведения. Предположительно, вторжение эко­номистов в другие области знания может быть оправдано либо тем, что оно проливает новый свет на старые проблемы социо­логии, антропологии и политологии, либо тем, что оказывает влияние на традиционную область собственных интересов. Ка­ким бы ни был наш взгляд на чикагскую исследовательскую программу в первом аспекте, трудно отрицать ее вклад в эко­номическую науку во втором. Нет больших сомнений в объяс­нительной ценности неденежных издержек потребления, осо­бенно затрат времени, для анализа поведения, связанного с передвижением, отдыхом, образованием, миграцией, здоро­вьем и, прежде всего, поиском информации о свойствах по­требительских товаров и услуг9.

s «Я не претендую на то, — оговаривается Беккер, — что сделал достаточ­но глубокий анализ для объяснения всех сходств и различий между браками в разных культурах или в разное время. Но "экономический" подход работает неплохо, и уж определенно лучше, чем любая из доступных альтернатив» (1976, р. 206). Далее в книге мы находим несколько кратких ссылок на иссле­дования социологов и антропологов, и это все, что мы услышим о конкури­рующих, неэкономических подходах к анализу браков.

9 Например, чикагская программа способна объяснить существование рек­ламы даже в условиях совершенной конкуренции (Stigler G.J. and Becker G.S., 1977, p. 83-87).

345

Глава 14

Новая экономическая теория семьи

Также верно и то, что есть что-то очень неуютное в тради­ционном изображении домашних хозяйств, взаимодействую­щих с фирмами на рынках товаров и факторов производства, когда домашнее хозяйство в основном рассматривается так, как если бы оно состояло из единственного принимающего решения агента. Предпочтительнее ли подходить к проблеме поведения семей, рассматривая домашние хозяйства в каче­стве производителей, а не потребителей, остается открытым вопросом, но в любом случае модель производства в домашних хозяйствах дает нам что-то, что можно противопоставить лан-кастеровскому подходу к спросу. Наконец, можно только при­ветствовать исследовательскую программу, которая осмелива­ется предписывать сильную "позитивную эвристику"; а что может быть более сильным или смелым, чем предпосылка, что все человеческое поведение отражает бесхитростную попытку максимизировать, при некоторых ограничениях, функцию по­лезности, за которой стоят абсолютно стабильные и единооб­разные предпочтения? Подобная теория буквально напраши­вается на строгую проверку, а строгая проверка, если верить Попперу, является признаком научного прогресса. Я сомнева­юсь, что Беккер и компания всегда поступают так, как пропо­ведуют, но по крайней мере они явно придерживаются мето­дологических стандартов, по которым их можно судить.

Нет ничего проще, чем истреблять новые исследователь­ские программы, нагромождая горы идеологических возраже­ний против их "твердого ядра" и одновременно по мелочам придираясь к теориям их "защитного пояса". Изучение эконо­мической методологии должно было научить нас, насколько трудно оценивать даже зрелые исследовательские программы, не говоря уже о новорожденных. Чикагская исследовательская программа в области экономической теории семьи — продол­жающееся предприятие, которое уже привлекло немало после­дователей10. Мое личное мнение таково, что программа непло­хо работает в области анализа преступности, хуже — в области заключения браков и рождаемости и совсем плохо — в области

анализа социальных взаимодействий (не потому, что не выво­дит здесь "теорем", а оттого, что содержательно эти теоремы чрезвычайно пусты). Несомненно, через пять лет я буду думать совсем иначе — и именно так и должно быть. Только погряз­ший в мещанстве обыватель решительно выносит приговор научно-исследовательской программе раз и навсегда.

Оглядываясь назад

Было неверным полагать, что так называемая новая эконо­мическая теория семьи будет процветать и привлекать все больше новых последователей и что я сменил бы свой взгляд на нее на более благоприятный в 1985-м или в 1990-м году по сравнению с тем, как смотрел на нее в 1980-м. Сам Беккер переработал свой ранний "Экономический подход к человеческому поведе­нию" (1976) в более законченный "Трактат о семье" (1981), применив экономический подход к более широкому кругу явно не экономических проблем, таких, например, как наркоти­ческая зависимость. Однако очень немногие экономисты по­следовали за ним, в то время как большинство социологов пре­зрительно отвергли "экономический империализм", заложен­ный в чикагском подходе к анализу социального поведения (Swedberg R., 1990, р. 28, 46, 325—327). Чикагская исследова­тельская программа в той области, которую Беккер теперь на­зывает "экономической социологией", выглядела очень мно­гообещающе десять или пятнадцать лет назад, но теперь она представляется личным предприятием автора.

10 Беккер (Becker G.S., 1976) перечисляет большую часть работ, напи­санных вплоть до 1975 г. С тех пор их стало намного больше: см., например, Becker G.S., Landes E.M. and Michael R.T. (1977) и Fair R.C. (1978). См. также: McKenzie R.B. and Tullock G. (1975) — вульгаризацию новой экономической теории семьи в виде учебника.

346

347

Глава 15

Постулат рациональности

Постулат рациональности

Значение рациональности

Напоследок я оставил то, что некоторые рассматривают как наиболее характерную черту неоклассической экономичес­кой теории, а именно, вопрос о методологическом индивиду­ализме, на который она опирается, пытаясь вывести любое эко­номическое поведение из деятельности индивидов, стремящихся максимизировать свою полезность при ограничениях со сторо­ны технологии и первоначальной над елейности благами. Этот так называемый постулат рациональности фигурирует в каче­стве предпосылки в любом неоклассическом аргументе. То, что понимает под "рациональностью" экономист, не совпадает с обычным значением этого слова. В обычном словоупотребле­нии рациональность поведения означает действия, имеющие веские причины и предпринимаемые на основе максимально доступной информации, или, выражаясь несколько более фор­мально, последовательное использование адекватных средств для достижения четко определенных целей. Для экономиста, однако, рациональность означает выбор в соответствии с пол­ной, транзитивной структурой предпочтений при наличии со­вершенной и полученной бесплатно информации; в тех же слу­чаях, когда в отношении будущих результатов существует неопре­деленность, рациональность означает максимизацию ожидаемой полезности, то есть полезности результата, помноженной на вероятность его получения.

Специфическое значение рациональности, придаваемое ей экономистами, — изобретение 1930-х годов, но восходящее корнями к маржиналистской революции 1870-х. Для экономис­тов-классиков рациональность (сами они никогда не пользова­лись этим термином) означала предпочтение большего мень-

348

шему, выбор наивысшей нормы доходности, минимизацию средних издержек и, прежде всего, следование собственным интересам без явной заботы о благосостоянии других. С введе­нием в оборот теории предельной полезности, и особенно ор-диналистской интерпретации теории полезности Хикса—Ал-лена, следование собственным интересам естественным обра­зом уступило место максимизации последовательной системы предпочтений в условиях определенности и полной информа­ции (Broome J., 1991). Нейман и Моргенштерн добавили поня­тие ожидаемой полезности в присутствии неопределенности, а еще позднее новая классическая макроэкономическая теория дала новую интерпретацию понятия совершенной информа­ции в условиях неопределенности как совершенной осведом­ленности о распределении вероятностей будущих цен. Но об­щими элементами во всех этих направлениях развития посту­лата рациональности за последние 60 лет были стабильная упорядоченная структура предпочтений и совершенная бесплат­ная информация о вероятностях будущих результатов.

Влияние постулата рациональности на современную эко­номическую теорию было столь сильным и обширным, что некоторые экономисты всерьез сомневались, будто какую-либо экономическую теорию можно построить без постулата о мак­симизации полезности. Очевидно, это утверждение неверно, поскольку кейнсианская экономическая теория с ее предпо­сылками о жесткости цен не опиралась на максимизацию по­лезности и нелегко согласуется с ней: целое поколение специ­алистов в области макроэкономики пыталось вывести микро­экономические основы кейнсианской макроэкономической теории, то есть привести кейнсианский мультипликатор в со­ответствие с постулатом рациональности, но не все согласят­ся, что эти усилия увенчались полным успехом. Аналогично, из постулата о рациональной максимизации полезности в его обычном понимании трудно вывести и спрос на деньги, что заставило Эрроу даже утверждать: "Мне не известно ни об од­ной серьезной попытке вывести спрос на деньги из рацио­нальной оптимизации "(Arrow K.J., 1987, р. 70). Наконец, есть марксистская экономическая теория, радикальная экономичес­кая теория и американский институционализм, которые вовсе пожертвовали постулатом рациональности, но отрицать, что все они также являются разновидностями экономической тео­рии, было бы, вероятно, абсурдным.

349

Глава 15

Постулат рациональности

Рациональность как святыня

Даже если признать, что без постулата рациональности можно обойтись, его интуитивная привлекательность остается настоль­ко сильной, что представители неоавстрийской экономической школы, такие как Лайонел Роббинс и Людвиг фон Мизес, рас­сматривали его как априорное утверждение, справедливость кото­рого настолько очевидна, что для его немедленного признания оно должно быть лишь сформулировано. Это не означает, что они считали его аналитической тавтологией — каждый максимизирует полезность потому, что любой результат его выбора выражает полезность, которую он максимизирует, — но скорее кантиан­ской синтетической априорной истиной, то есть утверждением об эмпирической реальности, которое тем не менее не может быть ложным в силу самого языка, или значения терминов, в данном случае термина целенаправленный выбор. Постулат рацио­нальности и по сей день некоторыми рассматривается как эмпи­рически неопровержимый — не сам по себе и не в силу своих достоинств, но конвенционально. Короче говоря, неоклассиче­ские экономисты решили считать постулат рациональности час­тью лакатошианского "твердого ядра" своей исследовательской программы. Именно поэтому Лоуренс Боулэнд (Boland L.A., 1981) утверждал, что было бы тщетно критиковать постулат рацио­нальности, а вся его существующая критика направлена не в ту сторону. Безусловно, трактовка рациональности как метафизи­ческого утверждения постепенно стала стандартной защитной реакцией ортодоксов на любую критику постулата рационально­сти. Новые классические макроэкономисты, как Сарджент и Лу­кас, например, рассматривают любую попытку ввести в эконо­мическую модель параметры, не мотивированные индивидуальной оптимизацией, как "корректитровку ad hoc", то есть поправку, введенную для конкретной цели и не имеющую более широкого обоснования. "Порок корректировок ad hoc, — как выразился Уэйд Хэндс, — означает измену метафизическим предпосылкам неоклассической программы" (Hands D.W., 1988, р. 132).

Колдуэлл (Caldwell В., 1983) соглашается с Боулэндом, но по другим причинам. Осуществляя обзор пяти проверок рацио­нального выбора экономистами-экспериментаторами, он ут­верждает, что их результаты, бесспорно, неокончательны. В силу тезиса Дюгема—Куайна, любой подобный эксперимент прове­ряет не только рациональность, но и стабильность предпочте-

350

ний и полноту информации об альтернативных возможностях. Он заключает, что постулат рациональности, как таковой, не­проверяем, и, во всяком случае, отвергает такие проверки как "ультраэмпиризм" (Caldwell В., 1982, р. 158), то есть нежела­ние пользоваться любой теоретической концепцией, которая не поддается непосредственному наблюдению1.

Идея о том, что рациональность очевидна и настолько свя­щенна, что ее необходимо защищать от критики посредством "негативной эвристики" обвинений в приверженности к кор­ректировкам ad hoc, выглядит очень странно, ибо рациональ­ность, в строгом современном смысле слова, не может быть оди­наково присуща любой экономической деятельности каждого экономического агента. В общем случае невозможно исключить поведение, движимое минутным импульсом, привычкой, стрем­лением изучить альтернативы (учимся хотеть того, чего на самом деле хотим) или даже забывчивостью, что разрушает всякое пред­ставление о последовательной системе предпочтений. Кроме того, постулат рациональности подразумевает такие способности к обработке информации и расчетам, которые не могут не вызвать насмешки — "иррациональная страсть к рациональным расчетам", как говорил Джон Морис Кларк. Герберт Саймон (Simon H., 1957, chs. 14, 15) утверждает, что именно по причине "ограни­ченной рациональности" мы просто не можем максимизировать полезность, в лучшем случае мы можем "находить удовлетвори­тельное решение"; и поиск такого решения приводит к прогно­зам экономического поведения, сильно отличающимся от тех, что дает максимизация (см. Loasby B.J., 1989, ch. 9).

Любопытно, что взгляд на рациональность как на утвержде­ние, входящее в "твердое ядро", давно рекомендовался для всех общественных наук самим Карлом Поппером. Он называл это "ситуационной логикой", или "нулевым методом", и перво­начально отстаивал его в "Нищете историцизма" (1957) безотно­сительно к экономической теории. Тем не менее это, несомнен­но, то же самое, что и предпосылка рациональности в неоклас­сической экономической теории. Но, что самое удивительное, позднее он объявил, что как содержательное утверждение оно было неверно, однако он все равно поддерживает его, посколь­ку в прошлом оно оказалось столь плодотворным в изучении

1 Харгривс-Хип (Hargreaves-Heap S., 1989) в недавнем исследовании ра­циональности длиной в целую книгу встает на такую же точку зрения.

351

Глава 15

Постулат рациональности

экономического поведения (см. Hands D.W., 1985; Blaug M, 1985; Redman DA, 1991, p. 111-116 и Caldwell В., 1991, p. 13-22). ' Поппер был абсолютно прав в обоих отношениях, и все же ясно, что он неправильно понимал роль рациональности в экономической теории. Постулат рациональности относится к индивидуальной мотивации, но поведение, интересующее экономистов, это поведение совокупностей потребителей и производителей на разных рынках. Обычно от этой проблемы агрегирования по умолчанию уклоняются, предполагая, что все индивиды похожи друг на друга и имеют одинаковые функ­ции полезности (как и фирмы, которые также похожи друг на друга и обладают одной и той же технологией). Поскольку ин­дивиды явно различаются и по предпочтениям, и по перво­начальной наделенности ресурсами (если бы они были похо­жи, это означало бы отсутствие торговли), очевидно, что ус­пешные объяснения экономистами экономического поведения были обязаны чему-то большему, чем использование постулата рациональности. Сама по себе гипотеза рациональности доста­точно слаба. Чтобы извлекать из нее интересные выводы, нам необходимо добавить к общему тезису о рациональности вспо­могательные предпосылки, такие, как однородность агентов, которую мы обычно вводим для устранения проблемы агреги­рования, или более общие предпосылки совершенного пред­видения, равновесных результатов, совершенной конкуренции и т.п. (Arrow K.J., 1987, р. 70—71). Иными словами, якобы вну­шительный список достижений неоклассической экономичес­кой теории, побудивший Поппера рекомендовать постулат ра­циональности в качестве "золотого ключика" ко всем потай­ным дверцам общественных наук, основан на гораздо большем, чем простая предпосылка о рациональной деятельности.

Критика рациональности

Как бы то ни было, постулат рациональности, как признавал Поппер, вероятно, неверен. Психологи-экспериментаторы пока­зали, что индивидуальное поведение систематически отклоняет­ся от рационального. Существование подобных "аномалий" уже давно признавалось в литературе по теории ожидаемой полезно­сти (Schoemaker P.J., 1982), но, парадоксальным образом, их не принимали всерьез, теоретизируя о рациональной деятельности

в условиях определенности и полной информации (Frey B.S. and Eichenberger R., 1989, p. 109—110). Например, применительно ко многим рынкам было обнаружено, что индивиды систематичес­ки недооценивают альтернативные издержки по сравнению с прямыми, то есть считают потраченный доллар куда весомее доллара, упущенного из-за неиспользованной возможности.

Фрай и Айхенбергер (1989) показывают, что реакция эко­номистов на подобные аномалии принимает различные формы. До тех пор, пока аномалии относятся к индивидуальному пове­дению, их обычно просто игнорируют или объясняют, что они не имеют значения в силу искусственной природы лаборатор­ных данных. Когда данные относятся не к лабораторным экспе­риментам, а к реальному агрегированному поведению, утверж­дается, что аномалии имеют случайное распределение и в среднем взаимно погашаются, или, чаще, что конкурентные рынки со временем устраняют их. Дарвинистский механизм выживания, использованный Алчианом и Фридменом для рационального объяснения максимизации прибыли (см. выше, главу 4) — один из примеров подобной защиты. Однако теперь мы накопили до­статочно эмпирических свидетельств, чтобы поддержать убеж­дение — конкуренция даже на финансовых рынках не устраняет все индивидуальные аномалии на агрегированном уровне. Так, Талер (Thaler R.H., 1987а, 1987b) показал, что сверхнормаль­ный доход на фондовом рынке может возникнуть при смене года, месяца, недели и даже дня, не говоря уж о предпразднич­ных днях. Согласно же так называемой "гипотезе эффективных рынков", цены акций изменяются путем случайного блужда­ния, хотя бы потому, что трейдеры на фондовом рынке облада­ют рациональными ожиданиями и пользуются любой возмож­ностью получения прибыли, как только таковая представляется. Но если предпосылка о рациональных ожиданиях, которая пред­ставляет собой ни что иное, как постулат рациональности в сто­хастическом облачении, нарушается на финансовых рынках, почему ее можно считать правдоподобной на других рынках?

Мы приходим к выводу, что классическая защита от кри­тики постулата рациональности теперь не столь убедительна, как была когда-то. Но что с того? Должны ли мы отвергнуть всю неоклассическую экономическую теорию на том основа­нии, что она опирается на сомнительный постулат рациональ­ности? Поступить так означало бы пасть жертвой "наивного фальсификационизма". Мы не отвергаем исследовательскую

352

12-

353

Глава 15

программу только потому, что она подвержена "аномалиям", если у нас нет альтернативной исследовательской программы. Однако фактически такие альтернативы есть, например, "теория перспектив" (prospect theory) Тверски и Канемана (Tversky A. and Kahneman D., 1986), теория принятия решений в условиях неопределенности, не связанная с ожидаемой полезностью*, или теория поиска удовлетворительного решения Саймона, ко­торые можно назвать не полностью рациональными теориями индивидуального поведения в условиях определенности и не­определенности. Конечно, ни одна из этих альтернативных кон­цепций, во всяком случае пока, не дает таких же строгих выво­дов, которые мы получаем из стандартных моделей с полной рациональностью. Но ценой этой строгости может быть слабая релевантность: если постулат рациональности и в самом деле неверен, это может быть одной из причин, по которым микро­экономическая теория настолько плохо объясняет потребитель­ское поведение многих домохозяйств и политику ценообразо­вания фирм на многих рынках.

Нет нужды говорить, что проблема может крыться в нашем понимании информационных издержек или механизмов кон­куренции, а вовсе не в использовании традиционного посту­лата рациональности. Было бы полным безрассудством совето­вать коллегам-экономистам, как можно внести поправки в нео-класическую экономическую теорию, чтобы учесть аномалии выбора, или даже отказаться от стандартной микроэкономи­ческой теории в пользу одного из альтернативных направле­ний экономической теории, которые полностью отвергают ме­тодологический индивидуализм. Однако ясно, что непосред­ственное исследование рациональной деятельности, попытки проверить необходимость предпосылки рациональности не сле­дует отвергать под предлогом неприемлемости "ультраэмпи­ризма". Этому учит нас методология экономической науки. До тех пор, пока проверки точности предсказаний продолжают давать двусмысленные результаты — а так будет всегда, — важ­но также проверять и описательную точность предпосылок и относиться к результатам этих проверок всерьез.

Часть IV

ЧТО МЫ УЗНАЛИ ОБ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ?

* В 2002 г. Дэниел Канеман получил Нобелевскую премию по экономике "за интеграцию результатов психологических исследований в экономическую науку, прежде всего в области суждений и принятия решений в условиях не­определенности". — Прим. ред.

354

Глава 16 Выводы

Кризис современной экономической теории

1960-е годы были десятилетием, когда общественный ав­торитет экономической науки и профессиональная эйфория экономистов достигли абсолютного пика. С другой стороны, в 1970-е годы в полный голос заговорили о "кризисе", "ре­волюции" и "контрреволюции", и это иногда превращалось в настоящую оргию самокритики со стороны некоторых ве­дущих представителей экономической профессии. По словам Василия Леонтьева: "Продолжающаяся озабоченность скорее воображаемой, гипотетической, чем наблюдаемой реальнос­тью постепенно привела к искажению неформальной оце­ночной шкалы, которой наше академическое сообщество пользуется для оценки научной деятельности своих членов. По этой шкале эмпирический анализ стоит ниже формаль­ных математических выкладок" (LeontiefW., 1971, р. 3). Более того, утверждал он, экономистов слишком мало заботит ка­чество тех данных, с которыми они работают, и вина за та­кое отношение к качеству данных, по его мнению, лежит на методологии инструментализма, или теоретизирования в стиле "как если бы", которая оказывает разрушительное влияние (р. 5). Генри Фелпс Браун (Phelps Brown E.H., 1972, p. 3) пошел еще дальше, утверждая, что основной проблемой со­временной экономической теории является то, что ее пред­посылки о человеческом поведении всецело произвольны, буквально "взяты с потолка", и объяснял эту привычку к построению воображаемых миров недостаточной историчес­кой подготовкой экономистов. Дэвид Уорсвик выражал схо­жие чувства, добавляя, что "сейчас существуют целые на­правления абстрактной экономической теории, не имеющие

357

Глава 16

связи с конкретными фактами и почти не отличимые от чи­стой математики" (Worswick G.D.N., 1972, p. 78)1.

Бенджамин Уорд написал целую книгу под названием "Что не так с экономической теорией?"; и его ответ, вкратце, сво­дится к тому, что экономическая теория в основе своей явля­ется нормативной, ориентированной на выдачу политических рекомендаций наукой, прикрывающейся "фиговым листом" расчетливого позитивизма. Что касается экономической тео­рии как позитивной науки, то, как заключил Уорд, "желание систематически сопоставлять теорию с фактами не было за­метной чертой этой дисциплины" (Ward В., 1972, р. 173). Для него, впрочем, такое нежелание постоянно заниматься эмпи­рической проверкой "не является основной проблемой совре­менной экономической теории" (р. 173). Лично я, напротив, убежден, что главная слабость современной экономической теории как раз и состоит в нежелании строить теории, дающие однозначно опровержимые выводы, которое сопровождается общим нежеланием сравнивать эти выводы с фактами.

Возьмем, например, увлечение эзотерикой теории роста, которое с 1945 г. демонстрировали некоторые лучшие умы со­временной экономической науки, в то время как даже сами специалисты в данной области признают, что современная тео­рия роста пока что неспособна пролить свет на фактический экономический рост в реальных экономиках2. Основа совре­менной теории роста — просто старомодный анализ устойчи­вых состояний, в который элемент роста вносится с помощью введения фактороинтенсивного технического прогресса и эк­зогенного роста предложения труда в статическую однопери-одную модель общего равновесия. Ввиду огромных трудностей

'Два работавших в правительстве экономиста — Макдугалл (MacDougall D., 1974) и Хеллер (Heller W.W., 1975), — давая более оптимистические оценки, тем не менее соглашались со справедливостью большинства аргументов Леон­тьева, Фелпса Брауна и Уорсвика. Эти и другие изложения "кризиса" современ­ной экономической науки, а также отклики на них можно найти в: Gordon R.A. (1976), Hutchison T.W. (1977, ch. 4), O'Brien D.P. (1974) и Coats A.W. (1977).

2 Как признает даже Хикс, ведущий современный специалист по теории роста, современная теория роста «была очень плодотворна в производстве школьных упражнений; но пока это только упражнения, а не реальные пробле­мы. Это даже не гипотетические реальные проблемы типа "что бы произошло, если?", где "если" — нечто, что вполне могло бы случиться. Это — тени реаль­ных проблем, принявшие такой вид, что мы можем найти их решение с помощью чистой логики» (Hicks J.R., 1965, р. 183).

358

Выводы

работы с чем-либо, кроме сбалансированного устойчивого ро­ста (эквипропорционального увеличения всех экономических переменных), литература была практически заполнена сухими головоломками о "золотых правилах" накопления капитала. Грубо говоря, сбалансированный рост до сих пор не был заме­чен ни в одной экономике, не говоря уже о том, что существу­ют глубокие внутренние причины, по которым фактический рост всегда неустойчив и несбалансирован.

Теорию роста обычно защищают как абстрактную форму­лировку условий, необходимых для того, чтобы от периода к периоду экономика воспроизводилась неизменной во всех ос­новных аспектах. Затем, как предполагается, эта формулиров­ка будет служить точкой отсчета для изучения различных тра­екторий несбалансированного роста. Но если между траектори­ей сбалансированного роста и фактическим историческим опытом экономического развития нет никакой связи, стано­вится непросто понять, каким образом теория роста должна пролить свет на причины несбалансированного роста или на политику, которая необходима, чтобы управлять экономикой3. Это не означает, что работа в области теории роста является совсем пустой тратой времени, но с учетом чрезвычайной ог­раниченности ее практических выводов мы можем выразить сомнение в целесообразности того объема интеллектуальных ресурсов, которые были затрачены на нее в последние годы. Похоже, что она скорее решает логические головоломки, чем двигает вперед позитивную науку.

Более или менее увянув на протяжении 1970-х годов, тео­рия роста недавно попыталась вновь вернуться на сцену в виде вальрасианских моделей, объясняющих рост как эндогенный процесс, связанный с внешними экономиями, возникающи­ми в результате технического прогресса. По крайней мере эта разновидность теории роста направлена на объяснение стили­зованных фактов экономического роста (Wulwick N.J., 1991) вместо производства занимательных задач для экономистов с математическим складом ума. Тем не менее увлеченность тех-

3 Как мы помним, Холлис и Нелл (см. выше, главу 4) рассматривали изучение условий, необходимых экономике для самовоспроизводства, как "первооснову" любой достойной экономической теории. К сожалению, эко­номические системы никогда не воспроизводятся в неизменном виде: дети, так сказать, никогда полностью не повторяют своих родителей.

359

Глава 16

ническими проблемами — например, является ли вытекающая из модели равновесная траектория роста результатом совер­шенно конкурентного процесса или нет — продолжает пресле­довать новую теорию роста так же, как она преследовала ста­рую, и пока что ее вклад в истинное объяснение причин роста в индустриальных экономиках равен нулю.

Но, возможно, пример с теорией роста слишком прост. Тогда давайте рассмотрим ту часть неоклассической исследо­вательской программы, которая по своей строгости и элегант­ности больше других приближается к квантовой физике, а именно современную теорию потребительского поведения, ос­нованную на аксиомах выявленных предпочтений, которой по­святили свои усилия многие великие экономисты. Как мы ви­дели, не наблюдается особых признаков того, что эти выдаю­щиеся труды оказали большое влияние на статистическую оценку кривых спроса. Но если мы отрицаем даже это, нет оснований утверждать, что количество и качество интеллекту­альных усилий, посвященных за последние 90 лет рациональ­ному объяснению отрицательного наклона кривой спроса, со­ответствовали практическим плодам, которые они принесли в области эмпирических исследований.

Или, меняя тему, возьмем бесконечные споры, ведущиеся в учебниках по экономике труда, о предпосылках, лежащих в основе неверно называемой "теории заработной платы, ос­нованной на предельной производительности". Они занима­ют место, которое должно было бы принадлежать анализу того, что теория фактически предсказывает о функциониро­вании рынка труда. Что это, как не ошибочная расстановка акцентов? Теперь перейдем к часто опровергавшейся теоре­ме Хекшера—Улина, представленной в виде диаграмм раз­мерностью 2x2x2, которая изучается во всех учебниках по международной торговле не в качестве предназначенной для разминки ума аллегории, а как упрощенная, но тем не ме­нее обоснованная модель объяснения структуры товарообо­рота между странами. И вновь основное внимание уделяется разбору аналитических тонкостей теоремы Хекшера—Улина в ущерб знакомству с солидным массивом фактов, свидетель­ствующих против этой теоремы.

Рассмотрим, наконец, бесконечные доработки, сделанные Эрроу, Дебре, Маккензи и многими другими авторами, фор­мулировки доказательств существования общего равновесия

Выводы

(ОР). Нельзя отрицать, что эта работа привела к некоторым глубоким выводам в отношении логических характеристик эко­номических теорий — роли денег в моделях с совершенной определенностью, требования форвардных рынков всех това­ров для того, чтобы обеспечить конкурентное равновесие, по­требности в неконкурентных неравновесных трансакциях для поддержания стабильности конкурентных равновесий и т.д. Но можно усомниться в том, что теория ОР внесла большой вклад в расширение прогнозных возможностей современной эконо­мической теории. И даже это не было бы серьезной критикой теоретизирования в рамках ОР, если бы не тот факт, что рабо­ту в области теории ОР обычно считают особо уважаемым на­правлением в иерархии приоритетов экономического сообще­ства, и она считается абсолютно непреложной частью образо­вания, необходимого профессиональному экономисту. И все же теория ОР, в отличие от моделей ОР (см. выше, главу 8), является в лучшем случае разновидностью "решения голово­ломок, созданных нами самими", и время, потраченное на ее освоение, — это время, потерянное для изучения эмпиричес­ких методов экономической теории.

Огромный интеллектуальный престиж теории ОР в послед­ние годы создал новую моду — на теорию игр. Сейчас уже нет сомнений в том, что введение в экономическую теорию теоре­тико-игрового подхода принесло и новое "понимание" рацио­нальности, взаимозависимости и равновесия. Но само понятие рациональности в игровых ситуациях распадается на множе­ство различных возможных сценариев рационального поведе­ния, каждый из которых заканчивается своей концепцией рав­новесия, и ни один из сценариев не может быть исключен как психологически невозможный. Поэтому в конце концов мы вынуждены признать, что «теория игр — это не теория, кото­рая на выходе дает набор опровержимых утверждений, но лишь грамматические правила взаимозависимой рациональности. "Теория" игр сама по себе не более эмпирически подтверждае­ма, чем гипотетический перевод с английского на мертвый язык. И все же, ее применение к конкретным экономическим, политическим и социальным ситуациям дает много проверяемых утверждений» (Bianchi M. and Moulin H., 1991, р. 187—188).

Было бы лучше сказать: "может" дать много проверяемых утверждений, ибо пока что эти утверждения были весьма не­многочисленны. Например, область теории отраслевых рын-

360

361

г

Глава 16

ков в последние годы преобразилась под влиянием теории не­кооперативных игр. Но, несмотря на это, можно облазить от корки до корки такие ведущие, служащие образцом игровой революции в теории отраслевых рынков учебники, как "Тео­рия отраслевых рынков" Жана Тироля (1988), но не встретить ни одного определенного эмпирического предсказания о ры­ночном поведении. В инспирированной теорией игр литерату­ре мы находим лишь бесконечный поток концептуализации фундаментальных понятий рационального поведения. В этом нет ничего плохого, если мы помним, что "она [теория игр], естественно, не относится к категории теорий, генерирующих проверяемые гипотезы... Возможно, лучше понимать ее как демонстрацию нищеты (или деградации?) традиционного ана­лиза, в том смысле, что теория игр — это то, к чему мы при­ходим, признав существование стратегического взаимодействия в анализе оптимизирующего поведения, но теория игр неспо­собна (по крайней мере пока) выдвинуть те проверяемые утверждения, существование которых подразумевало боль­шинство позитивистски настроенных защитников традици­онного анализа" (Bianchi M. and Moulin H., 1991, р. 196; см. также Roth A.E., 1991). Может быть поэтому она сейчас на­столько популярна среди молодых экономистов, имеющих склонность к математике?

Измерение без теории

Но ведь экономисты, безусловно, ведут масштабные эмпи­рические исследования? Конечно, ведут, но, к сожалению, по большей части эти исследования напоминают игру в теннис со спущенной сеткой: вместо того, чтобы пытаться опровергнуть проверяемые предсказания, современные экономисты слиш­ком часто удовлетворяются демонстрацией того, что реальный мир согласуется с их предсказаниями, тем самым заменяя труд­ную фальсификацию легкой верификацией. Мы приводили ра­зительные примеры подобного поведения, встречающегося в литературе по источникам роста и новой экономической теории семьи. Журналы изобилуют статьями, в которых регрессионный анализ применяется к каждой мыслимой экономической проб­леме, но не секрет, что успех этих попыток часто основан на рецептах из "эконометрической поваренной книги": выразите

Выводы

гипотезу в форме уравнения, оцените несколько форм этого уравнения, выберите ту, которая наилучшим образом объясняет ваши данные, избавьтесь от остальных, а затем переформули­руйте ваши теоретические аргументы для рационального обо­снования проверяемой гипотезы (Ward В., 1972, р. 146—152). Маршалл говорил, что научное объяснение — это просто "пред­сказание назад". Но обратное неверно: предсказание не обяза­тельно является объяснением будущих событий. Эмпирические исследования, которые не оценивают конкурирующие объяс­нения, вскоре вырождаются в разновидность бездумного инст­рументализма, и мы не перегнем палку, сказав, что именно это свойственно большей части эмпирических исследований в современной экономической теории.

Преувеличение? Возможно, но об этом уже говорили мно­гие. Питер Кенен выражает ту же мысль более категорично:

"Я вижу в наших количественных исследованиях опасную дву­смысленность. Мы не делаем достаточно четкого различия между про­веркой гипотез и оценкой структурных взаимосвязей. Эта двусмыслен­ность нависает над всей экономической теорией... Нам нужно уделять больше времени и внимания построению тестов, которые помогут делать выбор между гипотезами с различными экономическими вы­водами. Когда речь идет о ретроспективном объяснении доступных фактов, недостаточно просто показывать, что наша любимая теория работает так же хорошо (или даже лучше), как и какая-то другая тео­рия" (Kenen P.B., 1975, p. xvi).

Аналогичным образом, когда в ходе интервью Роберта Со-лоу спросили, что, по его мнению, не так с эмпирическими исследованиями экономистов, он ответил:

«Проблема, думаю, заключается в том, что экономистам слиш­ком поздно всерьез спрашивать себя: "Будут ли данные подкреплять те выводы, которые я хотел бы из них извлечь? Задаю ли я настолько тонкие вопросы, что полученные при помощи статистических мето­дов ответы на них будут меняться в зависимости от тривиальных ха­рактеристик данных?" Они не спрашивают себя: "Однороден ли тот период времени, к которому относятся мои данные? Может ли быть так, что оцениваемое мной соотношение на протяжении этого периода изменило форму?". Они не задаются вопросом, разумна ли предпосылка о линейности функции, благодаря которой можно оценивать ее стан­дартными статистическими процедурами. Они не спрашивают, и это,

362

363

Глава 16

полагаю, самый тяжкий грех: "Не существует ли иной модели, кото­рая так же хорошо ложилась бы на данные, и если она существует, что из этого следует для меня?" Так что, думаю, главная проблема заключается в том, что экономисты делают слишком много эмпири­ческих исследований некритически и обманывают себя совершенство­ванием своих методов» (см. Swedberg R., 1990, р. 273).

Те, кто открыто восстает против ортодоксии, часто бывают заражены той же болезнью. Так называемый спор между двумя Кембриджами в теории капитала, который лучше было бы опи­сать как спор о теории функционального распределения дохо­дов, свирепствовал на протяжении двадцати лет без упомина­ния о чем-либо кроме "стилизованных фактов", таких как не­изменный уровень капиталоемкости и доли труда в общем доходе, которые, при ближайшем рассмотрении, оказываются вовсе не фактами (см. Blaug M., 1990, р. 194—196). По мнению такого авторитетного специалиста по данному вопросу, как Джоан Робинсон (Robinson J., 1973, р. хн), предметом столк­новения двух Кембриджей (в Великобритании и Соединенных Штатах) является не столько знаменитая проблема измерения объема капитала, сколько вопрос о том, что первично: сбере­жения ли определяют инвестиции посредством изменения цен, или инвестиции определяют сбережения через изменения в соотношении заработной платы и прибыли. Ясно, что модель роста кейнсианского типа, придающая ключевую роль авто­номным инвестициям, становится совершенно разумной в ус­ловиях менее чем полной занятости. С другой стороны, если фискальная и денежная политика поддерживают занятость на уровне полной, окажется, что рост зависит скорее от сбереже­ний, чем от инвестиций, а в этом случае антикейнсианские неоклассические модели роста выглядят предпочтительнее. Та­ким образом, вопрос о примате инвестиций или сбережений связан с тем, на что больше похож наш мир: на равновесие с полной или с неполной занятостью.

Однако поскольку дискуссия ведется в контексте теории сбалансированного роста, а обе стороны соглашаются, что к сбалансированному росту реальный мир даже не приближает­ся, спор двух Кембриджей, в том виде, в котором он ведется сейчас, не может быть разрешен с помощью эмпирических исследований. Но это не помешало сторонам спорить с удвоен­ной энергией. Протагонисты в обоих лагерях описывали спор

364

Выводы

как войну "парадигм", в то время как на самом деле две парадиг­мы не просто пересекаются, а полностью совпадают друг с другом. Кроме риторики, между способами теоретизирования двух Кембриджей нет никаких различий4 (см. выше, главу 10). Даже радикальные политические экономисты ("порода", получающая распространение в Соединенных Штатах) посвя­тили большую часть своих усилий "рассказыванию новой исто­рии": те же старые факты получают иную интерпретацию на языке парадигмы конфликта сил, а не парадигмы максимиза­ции полезности, как если бы общественную науку можно было свести к "твердым ядрам", выбор между которыми — дело вкуса (см. Worland S.T., 1972; Applebaum E., 1977). Тому небольшому количеству эмпирических работ об "экономическом империа­лизме", расовой и половой дискриминации, отдаче от образо­вания и характере социальной мобильности, что появились в "Review of Radical Political Economics", не хватало четко выра­женных гипотез, которые отличали бы прогнозы радикалов от предсказаний основного течения (Bronfenbrenner M., 1970; Lindbeck A., 1971). Но радикальные экономисты хотя бы от­крыто заявляют о своем методологическом предпочтении со­циальной и политической значимости эмпирической надеж­ности в качестве кислотной пробы "хорошей" теории5. Дей­ствительно, если о радикальных экономистах и можно сказать, что они разделяют общую методологию, это, похоже, будет методология волюнтаризма: "если я так думаю, то это так" (см. Blaug М, 1990, ch. 3, особ. р. 60-63).

Аналогично, поздние приверженцы австрийской школы утверждают, что выводят свои экономические суждения из априорных рассуждений без всякого участия опыта, и, следо­вательно, отказываются от эмпирической проверки как метода

4 Сочувственные обзоры взглядов экономистов из английского Кембрид­ жа, которые иногда называют "посткейнсианской экономической теорией", см.: Asimakopulos A.(1977) и Kregel J. (1977). Обзор противоположного толка см.: Blaug М. (1975, ch. 6; 1990, ch. 9).

5 Франклин и Резник высказывают типичное радикальное методологи­ ческое суждение: "С радикальной точки зрения, согласно которой анализ тес­ но связан с отстаиванием фундаментальных изменений в общественном по­ рядке, абстрактная модель или категория — это не просто эстетический при­ ем [sicj. Они намеренно сконструированы так, чтобы помочь в реализации отстаиваемых изменений или в описании природы барьеров, которые должны быть преодолены для реализации этих изменений" (Franklin R.J. and Resnik S., 1973, p. 73-74).

365

Глава 16

Выводы

установления справедливости своих выводов. Похожим обра­зом институционалисты претендуют на то, чтобы моделиро­вать экономическое поведение в терминах определенных струк­тур, и удовлетворяются "пониманием" функционирования эко­номики, даже если при этом они почти не могут предсказать фактическое развитие экономических событий. Наконец, мар­ксисты слишком глубоко привержены философии эссенциа-лизма, чтобы захотеть пройти сквозь строй эмпирических про­верок: конечно, они надеются, что их пророчества верны, но разработали целый арсенал иммунизирующих стратагем для защиты марксизма при любых несбывшихся предсказаниях (см. Blaug М., 1990, ch. 2). Короче говоря, радикалы, современные австрийцы, институционалисты и марксисты имеют прекрас­ные отговорки, чтобы не обращать внимание на методологи­ческие императивы фальсификационизма.

И вновь фальсификационизм

Экономисты неоклассического основного течения таких отговорок не имеют. Они проповедуют важность эмпирической проверки теорий, но редко поступают в соответствии с заяв­ленными ими методологическими канонами. Аналитическая элегантность, экономное использование теоретических средств и широчайший размах, достигаемый путем все более героичес­ких упрощений, слишком часто ценились здесь выше возмож­ности строить прогнозы и выше значимости при разрешении политических вопросов. Рабочую философию современной эко­номической теории как науки на самом деле можно охаракте­ризовать как "безопасный фальсификационизм".

Разумеется, некоторые экономисты, например, Шэкл или современные последователи австрийской школы, будут ут­верждать, что в такой дисциплине, как экономическая теория, предсказать ничего нельзя, поскольку экономическое пове­дение, направленное в будущее, является принципиально не­предсказуемым. Но эти экономисты составляют меньшинство. Применительно к большинству можно утверждать, что битва за фальсификационизм в современной экономической науке выиграна (что вряд ли можно сказать о некоторых других об­щественных науках). Осталось только убедить экономистов при­нимать его всерьез.

366

Прикладная эконометрика

Нетрудно выдвинуть целый ряд убедительных причин, в силу которых экономисты сами не используют методологию, кото­рую проповедуют: все ученые склонны упорно цепляться за "деградирующие" исследовательские программы в присутствии "прогрессивных", но экономисты особенно подвержены это­му, хотя бы потому, что экономическая система, в отличие от природы, настоятельно требует своей оценки, а не только бес­пристрастного изучения. Далее, экономическая теория посто­янно затрагивает вопросы, относящиеся к области государствен­ной политики, так что главные экономические доктрины яв­ляются не только научно-исследовательскими программами (НИП) в лакатошианском смысле, но и программами полити­ческих действий (ППД). Эта двойная функция экономических теорий приводит к ситуациям, когда одна и та же конкретная теория оказывается "деградирующей" НИП и "прогрессивной" ППД, то есть предлагает правительствам расширяющийся спи­сок мероприятий. (Примером такой теории может служить мар­ксизм, в то время как монетаризм в своей поздней фазе являет собой пример противоположной ситуации.) И только когда теория является одновременно "прогрессивной" НИП и "про­грессивной" ППД, мы говорим о "революции" в экономичес­кой мысли (очевидным примером здесь является победа кейн-сианской экономической теории в 1930-е годы)6.

Как бы то ни было, но тот факт, что экономическая теория является наукой, помимо прочего еще ориентированной и на политику, служит по крайней мере одной из основных причин, по которым методология НИП Лакатоша не идеально описыва­ет историю экономической теории или, в любом случае, опи­сывает ее значительно хуже, чем историю физики. Именно по этой причине задача отделить позитивные утверждения в эко­номической теории от нормативных и ясно указать условия про­верки позитивных утверждений фактами сегодня, как никогда, остается важной для прогресса экономической теории.

К сожалению, нам недостает и надежных данных, и мощ­ных методов, чтобы четко различить обоснованные и необос­нованные утверждения в позитивной экономической теории, и профессиональный лозунг "печатайся, если хочешь выжить",

6 Этой мыслью я обязан Р. Дж. Липси.

367

Глава 16

способствует подходу к эконометрическим исследованиям как к игре. При этом ничего не делается для улучшения баз данных или стандартных методов, постоянно используемых для про­верки экономических гипотез. Эти слабости, относящиеся не столько к теоретической эконометрике, сколько к фактичес­ким процедурам, которые применяются в эконометрике при­кладной, в значительной мере объясняют, почему экономисты зачастую не хотят следовать фальсификационистским запове­дям, в верности которым сами они клянутся. Во многих облас­тях экономической теории разные эконометрические исследо­вания дают противоречащие друг другу результаты и, с учетом доступных данных, у нас часто не оказывается эффективных методов для выяснения, который из них верен. Вследствие это­го противоречащие друг другу гипотезы иногда сосуществуют на протяжении десятилетий. Путаницы добавляет и беспорядок в стане "чистой" эконометрической теории, где "байесианцы", такие как Лимер, и атеоретические агностики, такие как Симе, противостоят "классикам", например, Хендри и Майзону, — я заимствую эти ярлыки у Джонстона (Johnston J., 1991) толь­ко для экономии времени7. Для некоторых это служит основа­нием, чтобы вовсе отказаться от эконометрики.

Но это не слишком привлекательная альтернатива, посколь­ку она оставила бы экономическую теорию практически без какого-либо способа выбрать из множества возможных объяс­нений единственное, лучше других объясняющее экономичес­кие события. Даже если мы утверждаем, что существуют иные методы проверки экономических гипотез, такие как менее стро­гий метод "коллигации", практикуемый экономическими ис­ториками, или этнографические методы, которые предпочи­тают некоторые институционалисты, требования людей, фор­мирующих экономическую политику, тем не менее возвращают нас к использованию эконометрики, поскольку только она может дать и количественные, и качественные выводы. Наша единственная надежда, таким образом, состоит в улучшении теоретической и прикладной эконометрики, и, на самом деле, улучшения последней могли бы произойти очень быстро, если бы ее представители усовершенствовали методы своей работы.

г

Выводы

Томас Майер (Mayer Т., 1980) имеет несколько конкрет­ных предложений, которые существенно укрепили бы претен­зии экономической теории на статус "строгой науки". Во-пер­вых, вслед за Леонтьевым он убеждает нас уделять гораздо боль­ше внимания сбору данных. Во-вторых, осуждает тенденцию рассматривать эконометрические результаты как данные "крити­ческого эксперимента", который не подлежит повторению; напротив, большинству прикладных эконометристов следует стремиться к воспроизведению предыдущих результатов на ином наборе данных; поскольку мы все больше полагаемся на вес многих свидетельств, нежели на результаты единственного "критического эксперимента", нужно собирать факты с помо­щью периодических опросов с целью разрешить противоречия между ними. В-третьих, он утверждает, что повышению стан­дартов оценки эконометрических исследований способствова­ло бы поощрение журналами тех работ, где основное внима­ние уделяется точности результатов, а не тех, в которых ис­пользуются более технически совершенные методы. В-четвертых, Майер рекомендует нам страховаться от подгонки данных, тре­буя от авторов предоставлять все посчитанные ими регрессии, а не только ту конкретную, которая подкрепляет их гипотезу. В-пятых, он предлагает авторам не использовать все доступ­ные данные для оценки своих регрессий, но оставлять некото­рое количество как резервную выборку для проверки регрес­сий; это возвращает нас к ранее проведенной границе между оценкой структурной связи и проверкой экономической гипо­тезы. В-шестых, он убеждает журналы публиковать статьи, со­общающие о "незначимых" результатах и требовать от авторов предоставления неопубликованных данных для того, чтобы каж­дый мог легко проверить их работу. Наконец, Майер добавляет: "учитывая все слабости эконометрических методов, мы долж­ны быть достаточно открыты для понимания, что истина не всегда облачена в форму уравнений и не всегда рождается в недрах компьютеров. Иные способы проверки, такие как обра­щение к экономической истории, не следует рассматривать как архаичные" (p. 18)8. Сегодня эти рекомендации так же актуаль­ны, как и в 1980 г. Единственное средство преодолеть недостат-

7 Еще одно описание отмеченного противостояния и проясняющую мно­гое попытку вписать традиционное эконометрическое моделирование в рам­ки фальсификационистской методологии см. в: Darnell A.C. and Evans J.L. (1990).

8 О прискорбном невнимании к экономической истории в качестве испы­тательного полигона для теорий (и в преподавании экономической теории) см. Parker W.N. (1986).

368

369

Глава 16

ки эконометрики, как говорит Песарян (Pesarian M.H., 1987), это — больше качественной эконометрики.

Какой путь избрать?

На протяжении этой книги я доказывал, что основная цель экономической теории — предсказывать, а не только понимать, и подразумевал, что из всех противоборствующих экономических доктрин прошлого лишь ортодоксальная, вневременная теория равновесия — короче говоря, неоклассическая НИП — проде­монстрировала готовность позволить судить себя на осно­ве своих предсказаний. Ортодоксальная экономическая теория по праву может гордиться тем, что увеличила возможности эконо­миста делать прогнозы. В то же время необходимо подчеркнуть, насколько ограниченны даже сейчас эти возможности. Мы не можем точно предсказать темпы роста ВНП в экономике больше, чем на год вперед, и даже рост ЧНП отдельных секторов экономи­ки больше, чем на два или три года вперед9. Это лучше, чем то, что можно получить на основе простой механической экстраполя­ции прошлых трендов (Bodkin R.G., Klein L.R. and Marwah К., 1991, p. 528—529), но тем не менее недостаточно для оправда­ния самодовольства по поводу состояния современной ортодок­сальной экономической теории. Аналогично, для широкого круга

9 Так, Виктор Зарновиц подытоживает существующие достижения в про­гнозировании ВНП в США в следующих словах: "Достижения авторов эконо­мических прогнозов в целом оставляют желать много лучшего, хотя у них есть некоторые значительные успехи и дальнейшие улучшения возможны. Соглас­но недавнему исследованию Национального бюро экономических исследова­ний, прогнозы ВНП на год вперед за 1953—1963 гг., сделанные тремя или четырьмя сотнями авторов (работниками компаний и группами экономистов из различных отраслей, государственных и академических институтов), в сред­нем ошибались на 10 млрд долларов. Хотя это составляет около 2% от среднего ВНП, ошибки были достаточно велики, чтобы превратить удачный для биз­неса год в неудачный и наоборот... Если бы авторы прогнозов предположили, что в следующий год ВНП вырастет на среднюю величину своего прироста за предыдущие послевоенные годы, средняя ошибка не превысила бы 12 млрд долларов" (Zarnovitz V., 1968, р. 435—436). Аналогично, Ханс Тейл (Theil H., 1966, chs. 6, 7) показал, что использование межотраслевой модели для про­гнозирования прироста добавленной стоимости в 27 секторах голландской экономики за период в десять лет, при заданной наблюдаемой величине ко­нечного спроса во всей экономике, давало лучшие предсказания, чем про­стая экстраполяция прошлых трендов для периодов длиной в два-три года, но гораздо худшие для периодов более трех лет.

Выводы

проблем — функций спроса на потребительские товары, инвес­тиционных функций, функций спроса на деньги и их предло­жения, больших эконометрических моделей — оказывается, что объясняющая сила регрессионного уравнения в пределах выборки неизменно служит ненадежным индикатором того, что затем происходит вне выборки (Shupak M., 1962; Streissler E., 1970; Mayer Т., 1975, 1980; Armstrong J.S., 1978, ch. 13). Очевидно, что способность экономистов предсказывать фактическое развитие экономических событий серьезно ограничена, и, следователь­но, основания для скептицизма в отношении основного тече­ния экономической мысли достаточно убедительны.

В настоящее время в экономической теории существует не­сколько альтернативных исследовательских программ, отража­ющих это чувство разочарования достижениями ортодоксаль­ных экономических доктрин. Радикальные экономисты распо­лагают собственным изданием, "The Review of Radical Political Economics", как и институционалисты ("The Journal of Economic Issues", издаваемый Ассоциацией эволюционной экономичес­кой теории). "Journal of Post Keynesian Economics" стремится объединить тех, кто надеется развить кейнсианскую экономи­ческую теорию в новых направлениях для наступления на про­блемы инфляции и распределения дохода. Аналогично, другая группа экономистов полна решимости основать собственную исследовательскую программу на концепции "ограниченной ра­циональности" Герберта Саймона, подчеркивая свою озабо­ченность в первую очередь мотивационными предпосылками, лежащими в основе экономической теории, и их "Journal of Economic Behavior and Organization" отражает это чувство не­удовлетворенности современной экономической теорией. Ины­ми словами, мы вступили в эпоху, когда конкурирующих эко­номических исследовательских программ будет скорее слиш­ком много, чем слишком мало.

Было бы чрезвычайно удобно, если бы все эти альтерна­тивные исследовательские программы оказались нацеленны­ми на тот же круг вопросов, который занимает неоклассичес­кую НИП, ибо тогда мы могли бы выбирать между ними, исключительно или в основном опираясь на эмпирические свидетельства. Увы, характерной чертой многих конкурирую­щих НИП является то, что они задают вопросы о реальном мире, которые отличаются от вопросов неоклассической НИП, так что выбор между ними требует вынесения непростых суж-

370

371

Глава 16

дений об их плодотворности, то есть и о перспективах полу­чения в будущем эмпирических фактов. Следовательно, эко­номическая методология вряд ли подскажет нам, какая из этих конкурирующих программ в последующие годы с наиболь­шей вероятностью внесет самый значительный вклад в наши познания о функционировании экономических систем.

Методология, однако, способна дать критерии принятия или отказа от исследовательских программ, устанавливая стан­дарты, помогающие отделять зерна от плевел. Эти стандарты, как мы видели, иерархичны, относительны, динамичны и уж никак не однозначны в отношении практических рекоменда­ций, которые могут почерпнуть из них экономисты. Тем не менее самый последний вопрос, который мы можем и должны зада­вать в связи с оценкой любой исследовательской программы — это вопрос, впервые поставленный Поппером: какие события заставили бы нас отказаться от этой программы? Программа, не способная ответить на данный вопрос, не удовлетворяет вы­соким стандартам научного знания.

Глоссарий

Аддукция — термин, введенный Блэком для обозначения недоказатель­ных выводов; то, что в просторечии называют индукцией.

Агрессивная методология — любая методологическая позиция, сводя­щаяся к отвержению некоторых научных практик настоящего или прошлого как "плохой" науки, в отличие от "защитной методо­логии", которая стремится оправдать любую происходившую до сих пор научную деятельность.

Алчиана, тезис — утверждение, что конкуренция представляет собой дарвинистский механизм отбора, приводящий к тому же резуль­тату, который реализовался бы в мире, где потребители максими­зируют полезность, а предприниматели — прибыль.

Аналитические утверждения — утверждения или предположения, вер­ные по определению входящих в них элементов.

Априоризм — методологическая позиция, согласно которой экономи­ческие теории основаны на немногочисленных интуитивно оче­видных аксиомах или принципах, которые не нуждаются в неза­висимой проверке.

Верификационизм — методологическая позиция, согласно которой тео­рии и гипотезы признаются научными тогда и только тогда, когда их предсказания могут, по крайней мере в принципе, быть эмпи­рически подтверждены.

Гипотетико-дедуктивная модель — представление о том, что все науч­ные объяснения имеют форму вывода некоторого утверждения о событии из по крайней мере одного универсального закона в соче­тании с набором начальных или граничных условий (также извест­на как модель объяснения через "покрывающие законы").

Демаркационный критерий — любой принцип деления интеллектуаль­ной деятельности на два взаимоисключающих класса — науку и ненауку.

Дескриптивизм — вырожденная версия конвенционализма и инстру­ментализма, рассматривающая научные объяснения как сжатые описания, помогающие делать более точные прогнозы.

Доказательный вывод — способ выдвигать предположения, полагаю­щийся исключительно на дедуктивную логику, в которой истин­ность предпосылок всегда влечет за собой истинность выводов.

372

373

Глоссарий

Дюгема—Куайна, тезис— утверждение, согласно которому ни одна от­дельно взятая научная гипотеза не может быть решительно опро­вергнута, поскольку мы неизбежно проверяем гипотезу в сочета­нии со вспомогательными предпосылками; следовательно, невоз­можно определить, что именно послужило причиной опровержения. Законы-тенденции — обобщения, описывающие последствия изме­нения одной или нескольких переменных в присутствии набора других, искажающих переменных, которые предполагаются по­стоянными.

Изложение (storytelling) — введенный Уордом термин, означающий способ теоретизирования, когда факты, низкоуровневые обобще­ния, высокоуровневые теории и ценностные суждения объединя­ются в одном связном повествовании.

Иммунизирующие стратагемы— тип стратагем, используемых учены­ми для защиты своих теорий от опровержения; категорически от­вергаются попперовской методологией фальсификационизма. Индукция — процесс вывода общих законов из частных событий или отдельных наблюдений, который часто путают с "аддукцией"; "проблема индукции" состоит в обосновании этого вывода с чи­сто логических позиций.

Инструментализм — методологическая позиция, согласно которой все научные теории и гипотезы есть не более чем инструменты для производства прогнозов.

Иррелевантности предпосылок, тезис — поддерживаемая Фридменом точка зрения, что степень реализма предпосылок теории не имеет значения для ее обоснованности.

Качественные расчеты — введенный Самуэльсоном технический тер­мин, обозначающий использование анализа сравнительной ста­тики для предсказания направления, а не величины заданных эко­номических изменений.

Конвенционализм — методологическая позиция, в соответствии с кото­рой все научные теории и гипотезы являются сжатыми описаниями событий, то есть всего лишь принятыми в научном сообществе условными конструкциями для хранения эмпирической информа­ции, не будучи сами по себе ни истинными, ни ложными. Методологический индивидуализм — представление, согласно которо­му общественные теории должны основываться на поведении инди­видов; в отличие от "методологического холизма" — точки зре­ния, что общественные теории должны основываться на поведе­нии групп индивидов, взятых в целом.

Методологический монизм — представление, что и естественные, и общественные науки должны опираться на единую методоло­гию; в отличие от "методологического дуализма", согласно ко-

374

Глоссарий

торому общественные науки не могут использовать методологию естественных наук.

МНИП — методология научно-исследовательских программ, разра­ботанная Лакатошем.

Моделирование структур — методологическая позиция, сторонники которой стремятся "понять" события или действия путем опреде­ления их места в структуре взаимосвязей, характеризующей, как предполагается, конкретную экономическую систему. Модель объяснения через "покрывающие законы". См. Гипотетико-де-

дуктивная модель.

Невидимой руки, теорема — утверждение, что каждое равновесие со­вершенной конкуренции оптимально по Парето и, наоборот, каж­дое оптимальное по Парето равновесие характеризуется рыноч­ной структурой совершенной конкуренции.

Недоказательный вывод — способ вывода, не опирающийся всецело на дедуктивную логику, так что истинность предпосылок в нем не обязательно влечет за собой истинность выводов. Неймана—Пирсона, теория статистического вывода — метод статисти­ческого вывода, рекомендующий зафиксировать вероятность ошиб­ки I рода (ошибочный отказ от верной гипотезы) на некотором небольшом произвольном уровне, а затем минимизировать веро­ятность ошибки II рода (ошибочного решения принять неверную гипотезу) при заданной вероятности ошибки I рода. НИП — научно-исследовательская программа в методологии Лакато-ша, то есть система взаимосвязанных теорий, основанных на од­ном и том же "твердом ядре".

Операционализм — методологическая позиция, согласно которой тео­рии и гипотезы считаются научными тогда и только тогда, когда возможно задать физическую операцию, которая присваивала бы количественные значения их основным переменным. ППУ — потенциальное улучшение по Парето, любое экономическое изменение, способное улучшить положение хотя бы одного экономического агента с точки зрения самого этого агента, не ухудшив положения остальных, вне зависимости от того, ком­пенсирует ли упомянутый агент остальным их согласие на эконо­мическое изменение.

Прогрессивная НИП— технический термин в методологии Лакатоша, обозначающий НИП, сменяющие друг друга формулировки ко­торой объясняют все факты, предсказываемые конкурирующей НИП, а также дополнительные, новые факты; "деградирующая" НИП этому критерию не удовлетворяет.

Симметрии, тезис — представление, согласно которому между при­родой объяснения и природой предсказания существует полная

375

Глоссарий

логическая симметрия, так что объяснение — это просто направ­ленное назад предсказание; неотъемлемая часть гипотетико-де-дуктивной модели научного объяснения.

Синтетические утверждения— определенные утверждения или пред­положения о реальном мире, которые могут быть либо верными, либо нет.

Твердое ядро— технический термин в методологии Лакатоша, обозна­чающий чисто метафизические убеждения, объединяющие про­тагонистов данной НИП; "твердое ядро" окружено "защитным поясом" проверяемых теорий.

Традиционный взгляд на теории— образ мышления, доминировавший в философии науки между двумя мировыми войнами, когда перво­степенное значение придавалось формальной структуре научных теорий, а в качестве прототипа науки выдвигалась классическая физика.

Ультраэмпиризм — ярлык, используемый для обозначения методоло­гов, убежденных, что предпосылки теорий необходимо сверять с фактами так же, как и их предсказания.

Фалъсификационизм — методологическая позиция, согласно которой теории и гипотезы считаются научными тогда и только тогда, когда сделанные на их основе предсказания поддаются, хотя бы в принци­пе, эмпирическому опровержению; сторонники "наивного фальси-фикационизма" полагают, что теории могут быть опровергнуты единственной проверкой, в то время как согласно "развитому фальси-фикационизму" для этого требуется множество проверок.

Характеризующие ценностные суждения— суждения о выборе предме­та исследования, способе исследования, избираемых стандартах надежности данных и принимаемых критериях оценки результа­тов. В отличие от них, "оценивающие ценностные суждения" под­разумевают оценочные утверждения о состояниях мира.

Эссенциализм— методологическая позиция, согласно которой основ­ной задачей науки является открытие истинной сущности вещей, а сущность вещи определяется как элемент или множество эле­ментов, без которых она перестала бы существовать.

Verstehen, доктрина (доктрина понимания) — представление, согласно которому общественные науки должны основываться на знании от первого лица, доступном каждому человеческому существу, а не на знании от третьего лица, полученном с помощью измере­ния результатов лабораторных экспериментов.

Рекомендации по дальнейшему знакомству с литературой

Часть I данной книги была задумана как "детское" пособие по последним тенденциям в философии науки. Некоторые читатели могут поставить под сомнение мои представления о том, что способны воспринять дети, и эти люди безусловно выиграют от предваритель­ного знакомства с работой Стюарта (Stewart I.M.T., 1979). Первые шесть глав книги Стюарта представляют собой непревзойденный образец введения в философию экономической науки, и даже я не могу похвастаться тем, что улучшил его изложение. Он дает сбалан­сированный обзор дебатов по вопросам экономической методоло­гии, но по сравнению со мной придерживается более "мягких" взгля­дов на то, что "хорошо", а что "плохо" в современной экономичес­кой теории. Обзор, сделанный Чалмерсом (Chalmers A.F., 1976), практически покрывает материал моих первых двух глав, впрочем, автор приходит к совершенно иным выводам. Книга Лоузи (Losee J., 1972) является самым полезным введением в историю философии науки от Аристотеля до Поппера включительно. Работа Нагеля (Nagel E., 1961) являет собой настоящий "блокбастер", в совершенстве отра­жающий ортодоксальный взгляд на науку в период между двумя ми­ровыми войнами, но содержит и необычный, свежий экскурс в философию общественных наук. То же самое, но гораздо короче, излагает Гемпель (Hempel C.G., 1966).

Все книги Поппера очень хорошо читаются и крайне поучитель­ны, начиная с его творческой биографии (Popper К., 1976) и про­должая перечень более или менее в том порядке, в котором они были написаны: (1965), (1962), (1972а), (1972b) и (1983). При этом отложим в сторону его книгу (Popper К., 1957), которую сам Поппер называл "одним из наиболее трудноперевариваемых образцов моей работы" и которая, несмотря на свою известность, страдает от склонности автора к уничтожающим характеристикам. Работа Маги (Magee В., 1973) является превосходным, хотя и ограниченным, введением ко всему наследию Поппера. Более изощренный, критический взгляд на него, демонстрирующий понимание тонкой эволюции взглядов Поппера со временем, можно найти у Акерманна (Ackermann R.J., 1976).

Кун (Kuhn T.S., 1970а) также читается очень легко и в любом случае должен быть прочитан, если вы хотите ходить с гордо подня-

376

377

cmmepamypoi

Рекомендации по дальнейшему знакомству

той головой в кругу интеллектуалов. После прочтения книги Куна сразу же напрашивается краткий курс истории науки, где можно посоветовать начать с Тулмина и Гудфилда (Toulmin S. and Goodfield J., 1963, 1965, 1967) — но только начать. Лакатош и Масгрейв (Lakatos I. and Musgrave A., 1970) введут вас в курс дела относительно великих споров о парадигмах, причем сам Лакатош покажет себя с лучшей стороны. Фейерабенд (Feyerabend P.К., 1975) может посеять смуту, но по крайней мере он заставляет читателя решить, выступает ли он за или против методологии и самой науки.

Работа Каплана (Kaplan A., 1964) является, наверное, лучшей, с которой можно было бы начать читать о философии общественных наук. Автор рисует разумную картину и сохраняет баланс между книгой о методологии и книгой о методах. Леснофф (Lesnoff M., 1974) предлагает более краткий и более или менее позитивистский взгляд на вещи и в этом отношении соперничает за второе место с Райаном (Ryan A., 1970), автором еще одного прекрасного введе­ния в методологические проблемы общественных наук. На более поздней стадии изучения можно искренне порекомендовать испы­тавшую большее влияние со стороны социологической литературы книгу Барнса (Barnes В., 1974).

Оригинальные источники по методологии экономической науки прошлого, такие, как книги Невилла Кейнса (Keynes J.N., 1955) и Роббинса (Robbins L., 1935), донесут до вас аромат верификацио-низма, как ни один комментарий; кроме того, обе они прекрасно написаны и доставляют большое удовольствие при чтении почти не­зависимо от того, о чем идет речь. Ориентация в современной эко­номической методологии начинается с эссе Фридмена (Friedman M., 1953). Среди многочисленных комментариев, написанных по его по­воду, можно безоговорочно рекомендовать работу Макклелланда (McClelland P.D., 1975, ch. 3). Клаппхольц и Агасси (Klappholz К. and Agassi J., 1967) делают обзор почти такого же обширного поля, как и наша третья глава, с более или менее похожей точки зрения.

Еще одним заменителем моих глав 1—4 может послужить работа Колдуэлла (Caldwell В., 1982), хорошее введение в экономическую ме­тодологию, поощряющее "методологический плюрализм", или выжи­дательную позицию; эта манера может сделать для некоторых чтение его книги очень приятным. Фиби (Pheby J., 1988) дает еще одно введе­ние, отличающееся лишь тем, что оно короче большинства других.

Книга Хатчисона (Hutchison T.W., 1964) незаменима и заслужи­вает полного доверия по части разграничения позитивной и норма­тивной экономической теории. Работы Лациса (Latsis S.J., 1976), а также де Марки и Блауга (de Marchi N. and Blaug M., 1991) содержат попытки применить методологию Лакатоша к дискуссиям по раз-

378

i

Рекомендации по дальнейшему знакомству с литературой

личным экономическим вопросам; впрочем, в них выражаются не­которые сомнения в отношении ее применимости к такому пред­мету, как экономическая теория. Гласе и Джонсон (Glass J.C. and Johnson W., 1989) предлагают нам собственный путеводитель по творче­ству Лакатоша и размышляют о последствиях принятия МНИП в эко­номической теории. Полезную аннотированную библиографию по эко­номической методологии можно найти у Редмана (Redman D.A., 1989). Книги Колдуэлла (Caldwell В., 1984) и Хаусмана (Hausman D.M., 1984) представляют собой прекрасные хрестоматии по методологии экономической науки.

Работая над книгой, читатель может воспользоваться моими ссыл­ками в тексте как путеводителем по темам, которые представляют для него особый интерес: одним из мотивов, по которым я так щедро цитировал второстепенные источники, было намерение облегчить дальнейшее чтение подобного рода.

379

Библиография

Библиография

Achinstein P., 1968. Concepts of Science. Baltimore: Johns Hopkins Press.

— 1974. History and philosophy of science: a reply to Cohen. In Suppe, 1974, 350-360.

Ackermann R. J., 1976. The Philosophy of Karl Popper. Amherst: University of Massachusetts Press.

Alchian A. A. and Allen W. R., 1964. University Economics. Belmont: Wadsworth Publishing Company.

Alexander P., 1964. The philosophy of science, 1850—1910. In A Critical History of Western Philosophy. D. J. O'Connor (ed.). London: Collier-Macmillan, 402—425.

Anschutz R. P., 1953. The Philosophy ofJ. S. Mill. Oxford: Clarendon Press.

Applebaum E., 1977. Radical economics. In Weintraub, 1977, 559—574. (Рус. пер.: Эппелбаум А. Радикальная экономическая теория. // Современная эконо­мическая мысль. М.: Прогресс, 1981, с. 771—789.)

Archibald G. С, 1959а. The state of economic science. British Journal for the Philosophy of Science, 10. Reprinted in Marr and Ray, 1983, 185—198.

1959b. Welfare economic: Ethics and essentialism. Economica, 26, 316—327.

1961. Chamberlin versus Chicago. Review of Economic Studies, 29, 1—28.

1963. Reply to Chicago. Review of Economic Studies, 30, 68—71.

1965. The Qualitative Content of Maximizing Models. Journal of Political Economy, 73, 27-36.

— 1967. Refutation or comparison? British Journal for the Philosophy of Science, 17, 279—296. Armstrong J. S., 1978. Long Range Economic Forecasting. New York: John Wiley & Sons. Arrow K. J., 1987. Economic theory and the hypothesis of rationality. In Eatwell et al.,

2, 69-74.

Arrow K. J. and Hahn F. H., 1971. General Competitive Analysis. San Francisco: Holden-Day. Asimakopulos A., 1977. Post-Keynesian growth theory. In Weintraub, 1977, 369—388.

(Рус. пер.: Азимакопулос А. Посткейнсианская теория экономического роста. //

Современная экономическая мысль, с. 534—564.) Ayer A. J., 1970. Has Harrod answered Hume? In Induction, Growth and Trade:

Essays in Honour of Sir Roy Harrod. W. A. Eltis, M. F. G. Scott and J. N. Wolfe (eds.).

Oxford: Clarendon Press, 20-37.

— 1976. The Central Questions of Philosophy. London: Penguin Books. Backhouse R. E., 1990. Competition. In Foundations of Economic Thought. J. Creedy

(ed.). Oxford: Basil Blackwell, 58—86.

1991a. The neo-Walrasian research programme in macroeconomics. In de Marchi and Blaug,1991, 406-429.

1991b. The Constructivist Critique of Economic Methodology. Department of Economics, University of Birmingham. Discussion papers, No 12.

Barker S. F., 1957. Induction and Hypothesis. A Study of the Logic of Confirmation. Ithaca: Cornell University Press.

Barnes В., 1974. Scientific Knowledge and Sociological Theory. London: Routledge &

Kegan Paul. Barrett M. and Hausman D., 1991. Making interpersonal comparisons coherently.

Economics and Philosophy, 6 (2), 293—300.

Barry N. P., 1979. Hayek's Social and Economic Philosophy. London: Macmillan. Bartlett M. S., 1968. Fisher R. A. In Sills, 1968, vol. 5, 485-491. Baumol W. J., 1965. Economic Theory and Operations Analysis. Englewood Cliffs:

Prentice-Hall, 2d ed. (Рус. изд.: Баумоль У.Д. Экономическая теория и иссле­дование операций. М.: Прогресс, 1965.) Baumol W. J., Panzar J. and Willig R., 1986. On the theory of perfectly contestable

markets. In New Developments in the Analysis of Market Structure. J. Stiglitz and

F. Mathewson (eds.). Cambridge, MA: Macmillan, 339—365. Bear D. V. T. and Orr D., 1967. Logic and expediency in economic theorizing. Journal

of Political Economy, 75, 188—196. Becker G. S., 1976. The Economic Approach to Human Behavior. Chicago: University

of Chicago Press. Becker G. S., Landes E. M. and Michael R. Т., 1977. An economic analysis of marital

instability. Journal of Political Economy, 85, 1141—1188. Bergmann G., 1951. Ideology. Ethics, April. Reprinted in Readings in the Philosophy

of the Social Sciences. M. Brodbeck (ed.). New York: Macmillan, 1968, 123—138. Bergstrom Т. С, 1976. Towards a deeper economics of sleeping. Journal of Political

Economy, 84, 411—413. Berkson W., 1976. Lakatos one and Lakatos two: an appreciation. In Essays in Memory

oflmre Lakatos. R. S. Cohen, P. K. Feyerabend and M. W. Wartofsky (eds.). Dordrecht:

D. Reidel, 39-54.

Bhagwati J., 1965. The pure theory of international trade: a survey. In Surveys of Economic Theory Growth and Development. London: Macmillan, vol. 2, 156—239.

— 1969. International Trade Theory. Selected Readings. London: Penguin Books. Bhaskar R., 1975. Feyerabend and Bachelard: two philosophies of science. New Left

Review, 94, 31—55. Bianchi M. and Moulin H., 1991. Strategic interactions in economics: the game

theoretic alternative. In de Marchi and Blaug, 1991, 181—198. Black M., 1970. Margins of Precision. Essays in Logic and Language. Ithaca: Cornell

University Press. Blaug M., 1972. An Introduction to the Economics of Education. London: Penguin

Books.

— 1973. Ricardian Economics. A Historical Study. Westport, CT: Greenwood Press.

1975. The Cambridge Revolution. Success or Failure? London: Institute of Economic Affairs.

1985a. Economic Theory in Retrospect. Cambridge: Cambridge University Press, 4th ed. (Рус. изд.: Блауг М. Экономическая мысль в ретроспективе. М.: Дело Лтд, 1994.)

1985b. Comment on D. Wade Hands's "Karl Popper and economic methodology: A new look." Economics and Philosophy, 1 (2), 286—288.

1986. Economic History and the History of Economics. Aldershot, Hants: Edward Elgar.

— 1988. The Economics of Education and the Education of an Economist. Aldershot,

Hants: Edward Elgar.

— 1990. Economic Theories, True or False? Aldershot, Hants: Edward Elgar.

380

381

'WW

Библиография

Библиография

Blinder A. S., 1974. The economics of brushing teeth. Journal of Political Economy, 82, 887—891. (Рус. пер.: Блайндер А. Экономическая теория чистки зубов. // THESIS: теория и история экономических и социальных институтов и сис­тем, 1994, вып. 6, с. 271—277.)

Bloor D., 1971. Two paradigms for scientific knowledge. Science Studies, 1, 101—115.

Bodkin R. G., Klein L. R. and Marwah K., 1991. Л History of Macroeconometric Model-Building. Aldershot, Hants: Edward Elgar.

Boland L. A., 1970. Conventionalism and economic theory. Philosophy of Science, 37 239-248.

1979. A critique of Friedman's critics. Journal of Economic Literature, 17. Reprinted in Caldwell, 1984, 205—224.

1981. On the futility of criticizing the neoclassical maximization hypothesis. American Economic Review, 71. Reprinted in Caldwell, 1984, 246—251.

1982. The Foundations of Economic Method. London: Allen & Unwin.

1986. Methodology for a New Microeconomics: The Critical Foundations. Boston: Allen & Unwin.

1989. The Methodology of Economic Model Building: Methodology After Samuelson. London: Routledge.

Bordo M. D., 1975. John E. Cairnes on the effects of the Australian gold discoveries, 1851—1873: an early application of the methodology of positive economics. History of Political Economy, 7, 337—359.

— 1978. Reply. History of Political Economy, 10, 328-331.

Bowley M., 1949. Nassau Senior and Classical Economics. New York: Augustus M

Kelley. Brainard W. С and Cooper R. N., 1975. Empirical monetary macroeconomics: what

have we learned in the last 25 years? American Economic Review, 65, 167—175. Braithwaite R. В., 1960. Scientific Explanation. New York: Harper Torchbooks. Braybrooke D. and Lindblom С. Е., 1963. A Strategy of Decision. New York: The Free

Press. Brittan S., 1973. Is There an Economic Consensus? An Attitude Survey. London:

Macmillan. Brodbeck M., 1958. Methodological individualism: definition and reduction. Philosophy

of Science, 1973. Reprinted in O'Neill, 1973, 287—311. Bronfenbrenner M., 1970. Radical economics in America: a 1970 survey. Journal of

Economic Literature, 8, 747—766.

— 1971. Income Distribution Theory. London: Macmillan. Broome J., 1991. Utility. Economics & Philosophy, 7 (1), 1—12.

Brown A. and Deaton A., 1972. Models of consumer behaviour: a survey. Economic

Journal, 82, 1145-1236. Brunner K. and Meltzer A. H., 1972. Friedman's monetary theory. Journal of Political

Economy, 80, 837—851. Burger Т., 1976. Max Weber's Theory of Concept Formation. History, Laws and Ideal

Types. Durham: Duke University Press. Burmeister E., 1991. Comment on Steedman. In de Marchi and Blaug, 1991,

460—473. Burton J. F., Jr., Benham L. K., Vaughan W. M., Ill and Flanagan R. J., 1971.

Readings in Labor Market Analysis. New York: Holt, Rinehart & Winston. Bynum W. F., Browne E. J. and Porter R., 1981. Macmillan Dictionary of the History

of Science. London: Macmillan.

Cahnman W. J., 1964. Max Weber and the methodological controversy in the social

sciences. In Sociology and History. W. J. Cahnman and A. Boskoff (eds.). New York:

The Free Press, 103—127. Cairnes J. E., 1988. The Character and Logical Method of Political Economy. London:

Frank Cass, 1965. Caldwell В., 1980. A critique of Friedman's methodological instrumentalism. Southern

Economic Journal, 366-374. Reprinted in Caldwell, 1983, 225-233.

1982. Beyond Positivism: Economic Methodology in the Twentieth Century. London: Allen and Unwin.

1983. The neoclassical maximization hypothesis: comment. American Economic Review, 73. Reprinted in Caldwell, 1984, 252-255.

1984. Appraisal and Criticism in Economics. A Book of Readings. Boston: Allen and Unwin.

1991. Clarifying Popper. Journal of Economic Literature, 29 (1), 1—33.

1992. Hayek the Falsificationist? A Refutation. In Research in the History of Economic Thought and Methodology, 10, W. J. Samuels (ed.). Greenwich, CN: JAl Press.

Caldwell B. J. and Coats A. W., 1984. The rhetoric of economics: a comment on

McCloskey. Journal of Economic Literature, 22 (2), 575—578. Canterberry E. R. and Burkhardt R. J., 1983. What do we mean by asking whether

economics is a science? In Eichner, 1983, 15—40. Caplan A. L., 1985. The nature of Darwinian explanation: is Darwinian evolutionary theory

scientific? In What Darwin Began, L. K. Godfrey. Boston: Allyn and Bacon, 24—39. Caves R. E., 1960. Trade and Economic Structures. Models and Methods. Cambridge:

Harvard University Press. Caves R. E. and Johnson H. G., 1968. Readings in International Economics. London:

Allen & Unwin. Chalmers A. F., 1976. What Is This Thing Called Science? Milton Keynes: The Open

University Press.

Chick V., 1973. The Theory of Monetary Policy. Oxford: Basil Blackwell, 2nd ed. Churchman С W., 1968. A Challenge to Reason. New York: McGraw-Hill. Clarkson G. P. E., 1963. The Theory of Consumer Demand: A Critical Appraisal.

Englewood Cliffs: Prentice-Hall.

Coase R. H., 1975. Marshall on method. Journal of Law and Economics, 18, April, 25—31. Coats A. W., 1954. The historist reaction in English political economy, 1870—1890.

Economica, 21, 143—153.

1976. Economics and psychology: the death and resurrection of a research programme. In Latsis, 1976, 43—64.

1977. The current "crisis" in economics in historical perspective. Nebraska Journal of Economics and Business, 16 (3), 3—16.

1983. Half a century of methodological controversy in economics: as reflected in the writings of T. W. Hutchison. In Methodological Controversy in Economics: Historical Essays in Honor of T. W. Hutchison. A. W. Coats (ed.). Greenwich, CN: JAI Press.

CoddingtonA., 1972. Positive economics. Canadian Journal of Economics, 5. Reprinted in Marr and Raj, 1983, 69-88.

1975. The rationale of general equilibrium theory. Economic Inquiry, 13, 539—558.

1976a. The Adequacy and Applicability of Economic Theories: A Perspective on the Methodological Views of Rabbins and Friedman. London: Queen Mary College, University of London Occasional Papers, No 26.

1983. Keynesian Economics: The Search for First Principles. London: Allen and Unwin.

382

383

Библиография

Библиография

Cohen 1. В., 1980. The Newtonian Revolution. Cambridge: Cambridge University Press.

— 1985. Revolution in Science. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Cohen M. R., 1931. Reason and Nature: An Essay on the Meaning of Scientific Method.

New York: Harcourt, Brace. Cohen M. R. and Nagel E., 1934. An Introduction to Logic and Scientific Method.

New York: Harcourt, Brace. Cohn E. and Geske T. G., 1990. The Economics of Education. Oxford: Pergamon

Press, 3d ed. Colander D. and Klamer A., 1987. The making of an economist. Journal of Economic

Perspectives, 1 (2), 95—111. Collins H. M., 1985. Changing Order. Replication and Induction in Scientific Practice.

London: Sage Publications. CordenW. M., 1965. Recent Developments in the Theory of International Trade. Princeton:

Princeton University, International Finance Section. Cross R., 1982. The Duhem—Quine thesis, Lakatos and the appraisal of theories in

macroeconomics. Economic Journal, 92. Reprinted in Caldwell, 1984, 285—304.

— 1991. Alternative accounts of equilibrium unemployment. In de Marchi and Blaug, 1991, 296-327.

Culyer A. J., Wiseman J. and Walker A., 1977. An Annotated Bibliography of Health

Economics. London: Martin Robertson. Cyert R. M. and Grunberg E., 1963. Assumption, prediction and explanation in

economics. A Behavioral Theory of the Firm. R. M. Cyert and J. G. March (eds.).

Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 298—311. Cyert R. M. and Hendrick С L., 1972. The theory of the firm: past, present and future.

Journal of Economic Literature, 10, 398—412. Darnell A. C. and Evans J. L., 1990. The Limits of Econometrics. Aldershot, Hants:

Edward Elgar. Darwin C, 1859. The Origin of Species. J. W. Burrow (ed.). London: Penguin Books,

1968. (Рус. изд.: Дарвин Ч. Происхождение видов. М.: Сельхозгиз, 1952.) David P. А., 1985. Clio and the economics of QWERTY. American Economic Review,

75 (2), 332-337. De Alessi, L., 1965. Economic theory as a language. Quarterly Journal of Economics,

79, All-All.

— 1971. Reversals of assumptions and implications. Journal of Political Economy, 79, 867-877.

Deane P. M., 1983. The scope and method of economic science. Economic Journal,

93, 1-12. de Marchi N., 1970. The empirical content and longevity of Ricardian economics.

Economica, 37, 257—276.

1976. Anomaly and the development of economics: the case of the Leontief paradox. In Latsis, 1976, 109-127.

1988. Popper and the LSE economists. In The Popperian Legacy in Economics. N. de Marchi (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 139—166.

— 1991. Introduction: rethinking Lakatos. In de Marchi and Blaug, 1991, 1—30. de Marchi N. and Blaug M. (eds.), 1991. Appraising Economic Theories. Aldershot,

Hants: Edward Elgar. Denison E. F., 1974. Accounting for U.S. Growth, 1929-1969. Washington: The Brookings

Institution. Desai M., 1981. Testing Monetarism. London: Frances Pinter.

De Vroey M., 1990. The base camp paradox: a reflection on the place of tatonnement

in general equilibrium theory. Economics and Philosophy, 6 (2), 235—254. DiesingP., 1971. Patterns of Discoveries in the Social Sciences. Chicago: Aldine Atherton.

— 1985. Hypothesis testing and data interpretation: the case of Milton Friedman. In Research in the History of Economic Thought and Methodology, 3. W. J. Samuels (ed.). Greenwich, CN: JAI Press.

Dolan E. G. (ed.), 1976. The Foundation of Modern Austrian Economics. Kansas City:

Sheed &Ward. Dray W., 1957. Laws and Explanations in History. London: Oxford University Press.

1966. Philosophical Analysis and History. New York: Harper & Row. Dror Y., 1968. Public Policymaking Reexamined. San Francisco: Chandler.

1971. Ventures in Policy Science. New York: American Elsevier.

Eatwell J., Milgate M. and Newman P. (eds.), 1987. The New Palgrave: A Dictionary

of Economics. London: Macmillan, 4 vols.

EichnerA. S. (ed.), 1983. Why Economics Is Not yet a Science. Basingstoke: Macmillan. Elster J., 1989. Nuts and Bolts for the Social Sciences. New York: Cambridge University

Press.

Eltis W. A., 1973. Growth and Distribution. London: Macmillan. Eysenck H. J., 1979. Astrology. Science — or superstition? Encounter, 53, 85—90. Fair R. C, 1978. A theory of extramarital affairs. Journal of Political Economy, 86,

45-62. Fearon, P., 1979. The Origin and Nature of the Great Slump, 1929—1932. London:

Macmillan Education. Feiwel G. R. (ed.), 1987. Arrow and the Ascent of Modern Economic Theory. London:

Macmillan. Ferber M. A. and Birnbaum B. G., 1977. The "new home economics": retrospects and

prospects. Journal of Consumer Research, 4, 19—28. Ferguson С. Е., 1969. The Neo-Classical Theory of Production and Distribution.

Cambridge: Cambridge University Press. Ferguson С. Е. and Allen R. F., 1970. Factor prices, commodity prices and switches

of technique. Western Economic Journal, 8, 95—109. Feyerabend P. K., 1975. Against Method. Outline of an Anarchistic Theory of Knowledge.

London: NLB. (Рус. пер.: Против метода. Очерк анархистской теории познания.

//Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986, с. 125—467.)

1976. On the critique of scientific reason. In Method and Appraisal in the Physical Sciences. C. Howson (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 309—339.

1978. Science in a Free Society. London: NLB. (Сокр. рус. пер.: Наука в свободном обществе. //Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки, с. 467—523.)

1988. Farewell to Reason. New York: Routledge.

Finger J. M., 1971. Is equilibrium an operational concept? Economic Journal, 81,

609-612. Fischer F. M., 1987. Adjustment processes and stability. In Eatwell et al., 1987, 1,

26-29.

Fisher S., 1991. Recent developments in macroeconomics. In Oswald, 1991, vol. 1, 1—47. Flew A., 1984. Darwinian Evolution. London: Paladin Books. Franklin R. J. and Resnik S., 1973. The Political Economy of Racism. New York: Holt,

Rinehart & Winston. FraserL. M., 1937. Economic Thought and Language. A Critique of Some Fundamental

Concepts. London: A. & С Black.

384

13 - 8808

385

Библиография

Библиография

Frey В. S. and Eichenberger R., 1989. Should social scientists care about choice anomalies? Rationality and Society, 1 (1), 101—122.

Frey B. S., Pommerehne W. W., Schneider F. and Gilbert G., 1984. Consensus and Dissension Among Economists: An Empirical Enquiry. American Economic Review, 7 (5), 986-994.

Friedman D., 1988. Economics in Theory and Practice. London: Harvester Wheatsheaf.

Friedman M., 1953. Essays in Positive Economics. Chicago: University of Chicago Press. (Рус. пер.: Фридмен М. Методология позитивной экономической нау­ки. // THESIS, 1994, вып. 4, с. 20-52.)

1956. The quantity theory of money: a restatement. In Studies in the Quantity Theory of Money. M. Friedman (ed.). Chicago: University of Chicago Press, 3—21. (Рус. пер.: Фридмен М. Количественная теория денег: новая формулировка. // Количественная теория денег. М.: Эльф пресс, 1996.)

1962. Capitalism and Freedom. Chicago: University of Chicago Press.

1968. Money: Quantity Theory. In Sills, 1968, vol. 10, 433—447.

1970. A theoretical framework for monetary analysis. Journal of Political Economy, 78, 193-238.

1987. The quantity theory of money. In Eatwell et al., 4, 3—20.

Friedman M. and Schwartz A. J., 1991. Alternative approaches to analyzing economic

data. American Economic Review, 81 (1), 39—49. Fulop M., 1977. A survey of the literature on the economic theory of fertility behavior.

American Economist, 21, 5—13. Geanakoplos J., 1987. Arrow—Debreu model of general equilibrium. In Eatwell et al.,

1987, 1, 116-124.

George W., 1982. Darwin. Fontana Modern Masters. London: Fontana Paperbacks. Gerrard В., 1990. On matters methodological in economics. Journal of Economic

Surveys, 4 (2), 197-223. Ghiselin M. Т., 1969. The Triumph of the Darwinian Method. Berkeley: University of

California Press. Gilbert C.L., 1991. Do economists test theories? — demand analysis and consumption

analysis as tests of theories of economic method. In de Marchi and Blaug, 1991,

143-154. Glass J. С and Johnson W., 1989. Economics. Progression, Stagnation or Degeneration?

New York: Harvester Wheatsheaf. Goldsmith D. (ed.), 1977. Scientists Confront Velikovsky. Ithaca: Cornell University

Press. Gomes L., 1990. Neoclassical International Economics. An Historical Survey. London:

Macmillan. Gonce R. A., 1972. Frank Knight on social control and the scope and method of

economics. Southern Economic Journal, 38, 547—558.

Goodhart, C, 1991. The conduct of monetary policy. In Oswald, 1991b, vol. 1, 82—135. Gordon D. F., 1955. Operational propositions in economic theory. Journal of Political

Economy. Reprinted in Readings in Microeconomics. W. Breit and H. M. Hochman

(eds.). New York: Holt, Rinehart & Winston, 1968, 48-59. Gordon R. A., 1976. Rigor and relevance in a changing institutional context. American

Economic Review, 66 (1), 1—14. Gordons., 1977. Social science and value judgements. Canadian Journal of Economics,

10, 529-546.

— 1991. The History and Philosophy of Social Science. London: Routledge.

Gouldner A. W., 1971. The Coming Crisis of Western Sociology. London: Heinemann

Educational Books. Green F., 1977. Empiricist Methodology and the Development of Economic Thought.

London: Thames Polytechnic.

Green H. A. J., 1976. Consumer Theory. London: Macmillan, 2nd ed. Greenwood M. J., 1975. Research on internal migration in the United States: a survey.

Journal of Economic Literature, 13, 397—433. Griinbaum A., 1976. Is falsifiability the touchstone of scientific rationality? Karl Popper

versus inductivism. In Essays in Memory oflmre Lakatos. R. S. Cohen, P. K. Feyerabend

and M. W. Wartofsky (eds.). Dordrecht: D. Reidel, 569-629. Hahn F. H., 1972. The Share of Wages in National Income: An Enquiry into the Theory

of Distribution. London: Weidenfeld & Nicolson.

1984. Equilibrium and Macroeconomics. Oxford: Basil Blackwell.

1985. Money, Growth and Stability. Oxford: Basil Blackwell.

1987. Review of D. McCloskey, The rhetoric of economics. Journal of Economic Literature, 25 (1), 110-111.

Hammond J. D., 1990. Realism in Friedman's Essays in Positive Economics. In Perspectives on the History of Economic Thought, 4, Keynes, Macroeconomics and Method, D. E. Moggridge (ed.). Aldershot, Hants: Edward Elgar, 194—208.

— 1991. Alfred Marshall's methodology. Methodus, 3 (1), 95-101.

Hands D. W., 1985. Karl Popper and economic methodology: a new look. Economics and Philosophy, 1 (1), 83-99.

1988. Ad hocness in economics and the Popperian tradition. In de Marchi, 1988, 121-138.

1991. The Problem of Excess Content: Economics, Novelty and a Long Popperian Tale. In de Marchi and Blaug, 1991, 58—75.

Hanson N. R., 1965. Patterns of Discovery. Cambridge: Cambridge University Press. Harcourt G. C, 1972. Some Cambridge Controversies in the Theory of Capital. Cambridge: Cambridge University Press.

— 1982. The Social Science Imperialists. London: Routledge and Kegan Paul. Harding, S. G., 1976. Can Theories Be Refuted? Essays on the Duhem—Quine Thesis.

Dordrecht: D. Reidel.

Hargreaves-Heap S., 1989. Rationality in Economics. Oxford: Basil Blackwell. Harre R., 1967. Philosophy of Science, History of. In Encyclopedia of Philosophy.

P. Edwards (ed.). London: Collier-Macmillan, Vll, 289—296.

— 1970. The Principles of Scientific Thinking. London: Macmillan.

— 1972. The Philosophies of Science. An Introductory Survey. Oxford: Oxford University Press.

Harre R. and Secord P. F., 1972. The Explanation of Social Behaviour. Oxford: Basil

Blackwell. Harrod R. F., 1938. Scope and method of economics. Economic Journal, 1938. Reprinted

in Readings in Economic Analysis. R. V. Clemence (ed.). Cambridge, Mass.: Addison-

Wesley, vol. 1, 1950, 1-30.

— 1956. Foundations of Inductive Logic. London: Macmillan.

Hausman D. M., 1981a. Are general equilibrium theories explanatory? In Philosophy in Economics. J. Pitt (ed.). Dordrecht: Reidel. Reprinted in Hausman, 1984, 344-359.

— 1981b. Capital, Profits and Prices. An Essay in the Philosophy of Economics. New York: Columbia University Press.

386

13*

387

Библиография

Библиография

1984. The Philosophy of Economics. An Anthology. Cambridge: Cambridge University Press.

1985. Is falsificationism unpractised or unpractisable? Philosophy of Science, 15, 313-319.

1988. An appraisal of Popperian methodology. In de Marchi, 1988, 65—85.

1989. Economic methodology in a nutshell. Journal of Economic Perspectives, 3 (2), 115—127. (Рус. пер.: Хаусман Д. Экономическая методология в двух словах. // Мировая экономика и международные отношения, 1994, № 2, 3.)

Hayek F. А., 1960. The Constitution of Liberty. Chicago: University of Chicago Press.

— 1942, 1943. Scientism and the study of society. Economica. Reprinted in O'Neil, 1973, 27-67.

Heilbroner R. L. (ed.), 1969. Economic Means and Social Ends. Englewood Cliffs: Prentice-Hall.

— 1973. Economics as a "value-free" science. Social Research, 40. Reprinted in Marr and Raj, 1983, 337-374.

Heller W. W., 1975. What's right with economics? American Economic Review, 65,

1-26. Hempel C. G., 1942. The function of general laws in history. Journal of Philosophy,

39. Reprinted in Readings in Philosophical Analysis. H. Feigl and W. Sellars (eds.).

New York: Appleton-Century-Crofts, 1949, 459—471.

— 1966. Philosophy of Natural Science. Englewood Cliffs: Prentice-Hall.

Hempel С G. and Oppenheim P., 1948. Studies in the logic of explanation. Philosophy of Science, 1965. Reprinted (with a postscript) in C. G. Hempel, Aspects of Scientific Explanation. New York: Free Press, 1965, 245—295.

Hendry D. F. and Ericsson N. R.., 1991. An econometric analysis of U.K. money demand in Monetary Trends in the United States and the United Kingdom by Milton Friedman and Anna J. Schwartz. American Economic Review, 81 (1), 8—38.

Hennipman P., 1976. Pareto optimality: value judgement or analytical tool. In Relevance and Precision. From Quantitative Analysis to Economic Policy. J. S. Cramer, A. Heertje and P. Venekamp (eds.). Amsterdam: North-Holland, 39—69.

Hesse M., 1973. Reasons and evaluation in the history of science. In Changing Perspectives in the History of Science. M. Teich and R. Young (eds.). Dordrecht: D. Reidel, 127-147.

Hicks J. R., 1956. Revisions of Demand Theory. Oxford: Clarendon Press.

— 1965. Capital and Growth. Oxford: Clarendon Press.

— 1973. Capital and Time. A Neo-Austrian Theory. Oxford: Clarendon Press. Hindess В., 1977. Philosophy and Methodology in the Social Sciences. London:

Harvester Press. Hirsch A., 1978. J. E. Cairnes' methodology in theory and practice. History of Political

Economy, 10, 322—328. Hirsch A. and Hirsch E., 1975. The methodological implications of Marshall's

economics. In International Congress of Economic History and History of Economic

Theories in Piraeus. L. Houmanidis (ed.). Piraeus: Piraeus Graduate School of

Industrial Studies, 134—152.

— 1976. The heterodox methodology of two Chicago economists. In The Chicago School of Political Economy. W. J. Samuels (ed.). East Lansing: Association for Evolutionary Economics and Michigan State University, 59—78.

Hirsch A. and de Marchi N., 1986. Making a case when theory is unfalsifmble. Economics and Philosophy, 2 (1), 1—21.

— 1990. Milton Friedmen. Economics in Theory and Practice. London: Harvester Wheatsheaf.

Hogarth R. M. and Reder M. W. (eds.), 1987. Rational Choice. The Contrast Between Economics and Psychology. Chicago: University of Chicago Press.

Hollander S., 1977. Adam Smith and the self-interest axiom. Journal of Law and Economics, 20, 133—152.

— 1985. The Economics of John Stuart Mill. Toronto: University of Toronto Press, 2 vols.

Hollis M. and Nell E. J., 1975. Rational Economic Man. A Philosophical Critique of Neo-Classical Economics. Cambridge: Cambridge University Press.

Hoover K. D., 1988. The New Classical Macroeconomics: A Sceptical Inquiry. Oxford: Basil Blackwell.

— 1991. Scientific research program or tribe? A joint appraisal of Lakatos and the new classical macroeconomics. In de Marchi and Blaug, 1991, 367—397.

Houthakker H. S., 1961. The present state of consumption theory. Econometrica, 29,

704-740. Howson С (ed), 1976. Method and Appraisal in the Physical Sciences. Cambridge:

Cambridge University Press. Hudson W. D., 1969. The Is-Ought Question. A Collection of Papers on the Central

Problem in Moral Philosophy. London: Macmillan. Hutchison T. W., 1938. The Significance and Basic Postulates of Economic Theory.

New York: Augustus M. Kelley, 1965.

— 1941. The significance and basic postulates of economic theory: a reply to Professor Knight. Journal of Political Economy, 49, 732—750.

1953. A Review of Economic Doctrines, 1870—1929. Oxford: Clarendon Press.

1956. Professor Machlup on verification in economics. Southern Economic Journal, 22. Reprinted in Caldwell, 1984, 118-125 and Hausman, 1984, 188-197.

I960. Methodological prescriptions in economics: a reply. Economica, 27, 158—161.

1964. "Positive" Economics and Policy Judgements. London: Allen & Unwin.

1966. Testing economic assumptions: a comment. Journal of Political Economy, 74, 81-83.

1973. Some themes from Investigations into Method. In Carl Menger and the Austrian School of Economics. J. R. Hicks and W. Weber (eds.). Oxford: Clarendon Press.

1977. Knowledge and Ignorance in Economics. Oxford: Basil Blackwell.

1978. On Revolutions and Progress in Economic Knowledge. Cambridge: Cambridge University Press.

1988. The case for falsification. In de Marchi, 1988, 169—182.

1992a. Changing Aims in Economics. Oxford: Basil Blackwell.

1992b. Hayek and "modern Austrian" methodology. Comment on a non-refuting refutation. Research in the History of Economic Thought and Methodology, 10, W. J. Samuels (ed.). Greenwich, CN: JAl Press.

Jenkin F., 1867. The origin of species. North British Review. Reprinted in Darwin

and His Critics. D. L. Hull (ed.). Cambridge, Mass.: Harvard University Press,

1973, 302-350. JohannsonJ., 197'5. A Critique of Karl Popper's Methodology. Stockholm: Scandinavian

University Books. Johansen L., 1978. A calculus approach to the theory of the core of an exchange

economy. American Economic Review, 68, 813—820. Johnson H. G., 1968. The economic approach to social questions. Economica, 35, 1—21.

388

389

Библиография

Библиография

1971. The Keynesian revolution and the monetarist counter-revolution. American Economic Review, 61, 1—14.

1973. The Theory of Income Distribution. London: Gray-Mills.

Johnston J., 1991. Econometrics: retrospect and prospect. Economic Journal, 101, 51—56. Judd J. and Scadding J., 1982. The search for a stable money demand function: a

survey of the post-1973 literature. Journal of Economic Literature, 20, 993—1023. Juster F. Т., 1975. Introduction. In Education, Income and Human Behavior.

F. T. Juster (ed.). New York: McGraw-Hill, 1—43.

Kamerschen D. R. (ed.), 1967. Readings in Microeconomics. Cleveland, OH: World. Kaplan A., 1964. The Conduct of Inquiry. Methodology for Behavioral Science. New

York: Thomas Y. Crowell. Kaufmann F., 1944. Methodology of the Social Sciences. London: Oxford University

Press. Kearl J. R., Pope С L., Whiting G. T. and Wimmer L. Т., 1979. A confusion of

economists. American Economic Review, 69 (2), 28—37. Keeley M. C, 1975. A comment on "An interpretation of the economic theory of

fertility." Journal of Economic Literature, 13, 461—468.

Kendall M. G., 1968. The history of statistical methods. In Sills, 1968, vol. 15, 224—232. Kenen P. B. (ed.), 1975. International Trade and Finance. Frontiers for Research.

Cambridge: Cambridge University Press. Kennedy С and Thirlwall A. P., 1972. Technical progress: a survey. Economic Journal,

82, 11-72. Keynes J. M., 1973. The Collected Writings of John Maynard Keynes. Vol. XIV. The

General Theory and After. D. Moggridge (ed.). London: Macmillan. Keynes J. N., 1891. The Scope and Method of Political Economy. New York: Kelley &

Millman, 1955. (Рус. изд.: Кейнс Д.Н. Предмет и метод политической эко­номии. М.: И.А. Баландин, 1899.) Kim J., 1991. Testing in modern economics: the case of job search theory. In de

Marchi and Blaug, 1991, 105-132. Kirzner I. M. I960. The Economic Point of View. Kansas City: Sheed & Ward.

— 1976. On The Method of Austrian Economics. In Dolan, 1976, 40—51. Klamer A. and Colander D., 1990. The Making of an Economist. Boulder, CO:

Westview Press. Klant J. J., 1984. The Rules of the Game: The Logical Structure of Economic Theories.

Cambridge: Cambridge University Press. Klappholz K., 1964. Value judgements and economics. British Journal for the Philosophy

of Science, 15. Reprinted in Hausman, 1984, 267—292. Klappholz K. and Agassi J., 1959. Methodological prescriptions in economics.

Economica. Reprinted in Kamerschen, 1967, 23—39.

— 1960. Methodological prescriptions in economics: arejoinder.Economica, 27, 160—161. Klappholz K. and Mishan E. J., 1962. Identities in economic models. Economica, 29,

117-128.

Knight F., 1940. "What is Truth" in economics? Journal of Political Economy. Reprinted in On the History and Method of Economics. Selected Essays. Chicago: University of Chicago Press, 1956, 151-178.

— 1941. The significance and basic postulates of economic theory. A rejoinder. Journal of Political Economy, 49, 750-753.

Koopmans Т. С, 1957. Three Essays on the State of Economic Science. New York: McGraw-Hill.

Koot G. M., 1975. Т. Е. Cliffe Leslie, Irish social reform and the origins of the English historical school of economics. History of Political Economy, 7, 312—336.

— 1987. English Historical Economics: 1870—1926. Cambridge: Cambridge University Press. Kregel J., 1977. Some Post-Keynesian distribution theory. In Weintraub, 1977,

421—438. (Рус пер.: Кригель Дж. А. Заметки о посткейнсианской теории рас­пределения. // Современная экономическая мысль, с. 600—631.)

KrimermanL. (ed.)., 1969. The Nature and Scope of Social Science. A Critical Anthology. New York: Meredith.

Krupp S. R., 1966. Types of controversy in economics. In The Structure of Economic Science. Essays on Methodology. S. R. Krupp (ed.). Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 39-52.

Kuhn T. S., 1957. The Copernican Revolution. Cambridge: Harvard University Press.

1970a. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press. 2nd ed. (Рус. изд.: Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977.)

1970b. Logic of discovery or psychology of research? Reflections on my critics. In Lakatos and Musgrave, 1970, 1—23, 231—278.

1971. Notes on Lakatos. In Boston Studies in the Philosophy of Science, 8. R. S. Cohen and С R. Bucks (eds.). Dordrecht: D. Reidel, 137—146.

Laidler D. E. W, 1985. The Demand for Money: Theories and Evidence. New York:

Harper & Row, 3d ed. Lakatos I., 1976. Proofs and Refutations. The Logic of Mathematical Discovery. Cambridge:

Cambridge University Press.

— 1978. The Methodology of Scientific Research Programmes. Philosophical Papers. J. Worrall and G. Currie (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, vols. 1, 2.

Lakatos I. and Musgrave A. (eds.), 1970. Criticism and the Growth of Knowledge. Cam­bridge: Cambridge University Press.

Lancaster K. J., 1962. The scope of qualitative economics. Review of Economic Studies, 29, 99-123.

— 1966a. The solution of qualitative comparative static problems. Quarterly Journal of Economics, 80, 278—295.

1971. Consumer Demand. A New Approach. New York: Columbia University Press.

1991. Modern Consumer Theory. Aldershot, Hants: Edward Elgar.

Lange O., 1945. The scope and method of economics. Review of Economic Studies.

Reprinted in Kamerschen, 1967, 3—22. Latsis S. J., 1972. Situational determinism in economics. British Journal for the Philosophy

of Science, 23, 207—245.

1974. Situational determinism in economics. Unpublished Ph.D. dissertation of the University of London.

1976a. A research programme in economics. In Latsis, 1976, 1—42.

— 1976b (ed). Method and Appraisal in Economics. Cambridge: Cambridge University Press. Laudan L., 1977. Progress and Its Problems: Towards a Theory of Scientific Growth.

Berkeley: University of California Press.

Lavoie D., 1985. Rivalry and Central Planning. The Socialist Calculation Debate Reconsidered. Cambridge: Cambridge University Press.

— 1986. Euclideanism versus hermeneutics: a reinterpretation of Misesian apriorism. In Subjectivism, Intelligibility and Economics Understanding. I. M. Kirzner (ed.). London: Macmillan, 192—210.

Lawson T. and Pesarian H. (eds.), 1985. Keynes' Economics: Methodological Issues. London: Croom Helm.

390

391

Библиография

Библиография

Learner Е. E., 1984. Sources for International Comparative Advantage: Theory and

Evidence. Cambridge, MA: MIT Press. Leibenstein H., 1989. The Collected Essays of Harvey Leibenstein. Aldershot, Hants:

Edward Elgar, 2 vols. LeijonhufVud A., 1976. School, "revolutions" and research programmes in economic

theory. In Latsis, 1976, 65—108. Leontief W., 1937. Implicit theorizing: a methodological criticism of the neo-Cambridge

school. Quarterly Journal of Economics. Reprinted in Readings in Economic Analysis.

R. V. Clemence (ed.). Cambridge, Mass.: Addison-Wesley, 1950, vol. 1, 31—45.

1971. Theoretical assumptions and nonobserved facts. American Economic Review 61, 1-7.

1982. Academic economics. Science, 217. Reprinted in Marr and Raj, 1983, 331-336.

LesnoffM., 1974. The Structure of Social Science. A Philosophical Introduction. London:

Allen & Unwin. Lindbeck A., 1971. The Political Economy of the New Left. An Outsider's View. New

York: Harper & Row. Lindbeck A. and Snower D. V., 1985. Explanations of unemployment. Oxford Review

of Economic Policy, 1 (2), 34—59. Lindblom С. Е., 1965. Intelligence of Democracy. New York: The Free Press.

— 1968. The Policy Making Process. Englev/ood Cliffs: Prentice-Hall.

Lindgren J. R., 1969. Adam Smith's theory of inquiry. Journal of Political Economy,

77, 897-915. Lipsey R. G., 1966. An Introduction to Positive Economics. London: Weidenfeld &

Nicolson, 2nd ed.

— 1989. An Introduction to Positive Economics. London: Weidenfeld & Nicolson, 7th ed. Lipsey R. G. and Rosenbluth G., 1971. A contribution to the new theory of demand:

a rehabilitation of the Giffen good. Canadian Journal of Economics, 4, 131—163. Littlechild S. C, 1978. The Fallacy of the Mixed Economy. An 'Austrian' Critique of

Economic Thinking and Policy. London: Institute of Economic Affairs. Loasby B. J., 1976. Choice, Complexity and Ignorance. Cambridge: Cambridge University

Press.

— 1989. The Mind and Method of the Economist. Aldershot, Hants: Edward Elgar.

— 1990. The Firm. In Foundations of Economic Thought, ed. J. Creedy. Oxford: Basil Blackwell, 212-233.

Losee J., 1972. A Historical Introduction to the Philosophy of Science. London: Oxford

University Press. Lowe A., 1977. On Economic Knowledge. Toward a Science of Political Economics.

White Plains: M. E. Sharpe, 2nd ed. Lukes S., 1968. Methodological individualism reconsidered. British Journal of Sociology.

Reprinted in The Philosophy of Social Explanation. A. Ryan (ed.). Oxford: Oxford

University Press, 1968, 119—129. McClelland, P. D., 1975. Causal Explanation and Model Building in History, Economics

and the New Economic History. Ithaca: Cornell University Press. McCloskey D., 1985. The rhetoric of economics. Journal of Economic Literature, 21.

Reprinted in Caldwell, 1984, 320-517.

1987. Rhetoric. In Eatwell et al., 1987, 4, 173-174.

1991. Economic Science: a search through the hyperspace of assumptions. Methodus, 3(1), 6-16.

MacCrimmon K. R. and Toda M., 1969. The experimental determination of indifference

curves. Review of Economic Studies, 36, 433—451.

MacDougall D., 1974. In praise of economics. Economic Journal, 84, 773—786. Macfie A. L, 1967. The Individual in Society. Papers on Adam Smith. London: Allen & Unwin. Machlup F., 1963. Essays on Economic Semantics. Englewood Cliffs: Prentice-Hall.

— 1978. Methodology of Economics and Other Social Sciences. New York: Academic Press.

McKenzie R. B. and Tullock G., 1975. The New World of Economics: Explorations into

the Human Experience. Homewood: Richard D. Irwin. MacLennan В., 1972. Jevons's philosophy of science. The Manchester School of

Economic and Social Studies, 1, 53—71. Maddock R. 1984. Rational expectations macrotheory: A Lakatosian case study in

program adjustment. History of Political Economy, 16 (2), 291—309.

— 1991. The development of new classical macroeconomics: lessons for Lakatos. In de Marchi and Blaug, 1991, 339-362.

Magee В., 1973. Popper. London: Fontana/Collins.

Marr W. L. and Raj B. (eds.), 1983. How Economists Explain. A Reader in Methodology.

Lanham, MD: University Press of America.

Mason R. S., 1989. Robert Giffen and the Giffen Paradox. Deddington, Oxford: Phillip Allan. Masterman M., 1970. The nature of a paradigm. In Lakatos and Musgrave, 1970, 59—89. Mawatari S., 1982—1983. J. S. Mill's methodology of political economy. The Kaizai

Gaku Annual Report of the Economic Society, Tohoku University, 44 (2), 1982;

45 (1), 1983; 45 (2), 1983, 1-19, 1-21, 33-54, 21-36. Maxwell N., 1972. A critique of Popper's views on scientific methods. Philosophy of

Science, 30, 131-152. Mayer Т., 1972. Permanent Income, Wealth and Consumption. Berkeley: University of

California Press.

1975. Selecting economic hypotheses by goodness of fit. Economic Journal, 85, 877—883.

1978. The Structure of Monetarism. New York: W. W. Norton.

1980. Economics as a hard science: realistic goal or wishful thinking. Economic Inquiry, 18. Reprinted in Marr and Raj, 1983, 49—60.

1990. Monetarism and Macroeconomics Policy. Aldershot, Hants: Edward Elgar.

1992. Truth vs. Precision in Economics. Aldershot, Hants: Edward Elgar. Mayr E., 1972. The nature of the Darwinian revolution. Science, 176, 981—989.

1982. The Growth of Biological Thought. Cambridge, MA: Harvard University Press. Medawar P. В., 1967. The Art of the Soluble. Creativity and Originality in Science.

London: Penguin Books.

Melitz J., 1965. Friedman and Machlup on the significance of testing economic assumptions. Journal of Political Economy, 73, 37—60.

Michie J., 1991. The search for a "stylized fact" of cyclical wages. In The Economics of Restruc­turing and Intervention. J. Michie (ed.). Aldershot, Hants: Edward Elgar, 119—137.

Mill J. S., 1967. Collected Works, Essays on Economy and Society. J. M. Robson (ed.). Toronto: University of Toronto Press, vol. 4.

— 1973. Collected Works, A System of Logic Ratiocinative and Inductive. J. M. Robson (ed.), Introduction by R. F. McRae. London: Routledge & Kegan Paul, vols. 7, 8.

Miller W. L., 1971. Richard Jones: a case study in methodology. History of Political

Economy, 3, 198-207. Mincer J., 1989. Human capital and the labor market. A review of current research.

Educational Researcher, 18 (5), 27-34.

392

393

Библиография

Библиография

Mises L. von., 1949. Human Action. A Treatise on Economics. London: William Hodge. (Рус. изд.: Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: трактат по экономи­ческой теории. М.: Экономика, 2000.)

— 1978. The Ultimate Foundation of Economic Science: An Essay on Method. Kansas City: Universal Press Syndicate, 2nd ed.

Mishan E. J., 1961. Theories of consumers' behaviour: a cynical view. Economica,

February. Reprinted in Kamerschen, 1967, 82—94. Mitchell E. D., 1974. Psychic Explorations. A Challenge for Science. J. White (ed.). New

York: G. P. Putnam's Sons. Morgan Т., 1988. Theory versus empiricism in academic economics: update and

comparison. Journal of Economic Perspectives, 2 (1), 159—164. Morgenstern O., 1972. Thirteen critical points in contemporary economic theory: an

interpretation. Journal of Economic Literature, 10, 1163—1189. Morishima M., 1991. General equilibrium theory in the twenty-first century. Economic

Journal, 101, 69-74. Musgrave A., 1981. "Unreal assumptions" in economic theory: the F-twist untwisted.

Kyklos, 34. Reprinted in Caldwell, 1983, 234-244.

Myrdal G., 1970. Objectivity in Social Research. London: Gerald Duckworth. Nagel E., 1950. John Stuart Mill's Philosophy of Scientific Method. New York: Hafner.

1961. The Structure of Science. Problems in the Logic of Scientific Explanation. London: Routledge & Kegan Paul.

1963. Assumptions in economic theory. American Economic Review, 53. Reprinted in Caldwell, 1984, 179-188.

Naughton J., 1978. The logic of scientific economics in economics: a response to

Bray. Journal of Economic Studies, 5 (2), 152—165. Nell E. J., 1972a. Economics: the revival of political economy. In Ideology in Social

Science. R. Blackburn (ed.). London: Fontana, 76—95.

— 1972b. Property and the means of production. A primer on the Cambridge controversy. Review of Radical Political Economics, 4, 1—27.

Nelson R. R., 1973. Recent exercises in growth accounting: new understanding or

dead end? American Economic Review, 63, 462—468. Nelson R. R. and Winter S. G., 1982. An Evolutionary Theory of Economic Change.

Cambridge, MA: Harvard University Press. (Рус. изд.: Нельсон Р., Уинтер С.

Эволюционная теория экономических изменений. М.: Дело, 2002.) Ng Y. К., 1972. Value judgments and economists' role in policy recommendation.

Economic Journal, 82. Reprinted in Marr and Raj, 1983, 33—47. Nickell S., 1991. Unemployment: a survey. In Oswald, 1991, vol. 1, 136—184. Nordhaus W. D., 1973. Some skeptical thoughts on the theory of induced innovations.

Quarterly Journal of Economics, 87, 208—219. Nordquist G.L., 1965. The breakup of the maximization principle. Quarterly Review

of Economics and Business. Reprinted in Kamerschen, 1967, 278—295. O'Brien D. P., 1970. /. R. McCulloch. A Study in Classical Economics. London: Allen

& Unwin.

1974. Whither Economics? An Inaugural Lecture. Durham: University of Durham.

1975. The Classical Economists. Oxford: Clarendon Press.

O'Neill J. (ed.), 1973. Modes of Individualism and Collectivism. London: Heinemann. O'Sullivan P., 1987. Economic Methodology and Freedom to Choose. London: Allen & Unwin. Oswald A. J., 1991a. Progress and microeconomic data. Economic Journal, 101, 75—80.

— 1991b. Surveys in Economics. Oxford: Basil Blackwell, 2 vols.

Papandreou A.G., 1958. Economics as a Science. Chicago: Lippincott.

— 1963. Theory construction and empirical meaning in economics. American Economic Review, Supplement, 53, 205—210.

Parker W. N. (ed.), 1986. Economic History and the Modern Economist. Oxford: Basil

Blackwell. Patinkin D., 1982. Anticipations of the General Theory? And Other Essays on Keynes.

Oxford: Basil Blackwell.

Pen J., 1971. Income Distribution. London: Allen Lane, The Penguin Press. Perlman R., 1969. Labor Theory. New York: Wiley. Pesaran M. H., 1987. Econometrics. In Eatwell et al., 1987, vol. 2, 8—22. Pheby J., 1988. Methodology and Economics: A Critical Introduction. London: Macmillan. Phelps Brown E. H., 1972. The underdevelopment of economics. Economic Journal,

82, 1-10.

Pigou A. C. (ed.), 1956. Memorials of Alfred Marshall. New York: Kelleyand Millman. Polanyi M., 1958. Personal Knowledge. Towards a Post-Critical Philosophy. London:

Routledge & Kegan Paul. (Рус. изд.: Поланьи М. Личностное знание. На пути

к посткритической философии. М.: Прогресс, 1985.) Pollak R. A. and Wachter L. M., 1975. The relevance of the household production

function and its implications for the allocation of time. Journal of Political Economy.

83, 255-277.

— 1977. Reply: "Pollack and Wachter on the Household Production Approach." Journal of Political Economy, 85, 1083—1086.

Pope D. and Pope R., 1972a. Predictionists, assumptions and the relatives of the assumptionists. Australian Economic Papers, 11, 224—228.

— 1972b. In defence of predictionism. Australian Economic Papers, 11. Reprinted in Marr and Raj, 1983, 89-100.

Popper, K., 1957. The Poverty of Historicism. London: Routledge & Kegan Paul. (Рус. изд.: Поппер К. Нищета историцизма. М.: Прогресс, 1993.)

1962. The Open Society and Its Enemies. London: Routledge & Kegan Paul, 4th ed., vols 1, 2. (Рус. изд.: Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2-х томах. М.: Феникс, 1992.)

1959. Reprinted, 1965. The Logic of Scientific Discovery. New York: Harper Torchbooks. (Сокр. рус. пер.: Логика научного исследования. // Поппер К. Логика и рост научного знания. Избранные работы. М.: Прогресс, 1983, с. 33—235.)

1970. Normal science and its dangers. In Lakatos and Musgrave, 1970, 51—58.

1972a. Objective Knowledge. An Evolutionary Approach. London: Oxford University Press. (Рус. пер. гл. 3 и 6: Объективное знание. Эволюционный подход. // Поппер К. Логика и рост научного знания, с. 439—557.)

1972b. Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowledge. London: Routledge & Kegan Paul. (Сокр. рус. пер.: Предположения и опровержения. Рост научного знания. // Поппер К. Логика и рост научного знания, с. 240—378.)

1976. The Unended Quest. An Intellectual Biography. London: Fontana.

1983. Realism and the Aim of Science. The Postscript to the Logic of Scientific Discovery, W. W. Bartley HI (ed). London: Huttchinson.

Popper K. and Eccles J., 1977. The Self and Its Brain. Berlin: Springer-Verlag. Psacharopoulos G. (ed.), 1985. Economics of Education. Research and Studies. Oxford:

Pergamon Press. Psacharopoulos G. and Woodhall M., 1985. Education and Development. An Analysis

of Investment Choices. New York: Oxford University Press.

394

395

Библиография

Библиография

Raup D. M., 1986. The Nemesis Affair. A Story of the Death of Dinosaurs and the Ways

of Science. New York: W. W. Norton. Redman D. A., 1989. Economic Methodology. A Bibliography with References to Works

in the Philosophy of Science, 1860—1988. New York: Greenwood Press.

— 1991. Economics and the Philosophy of Science. New York: Oxford University Press. Ricketts M. and Shoesmith E., 1990. British Economic Opinion. A Survey of A Thousand

Economists. London: Institute of Economic Affairs. Rivett K., 1970. "Suggest" or "entail"? The derivation and confirmation of economic

hypotheses. Australian Economic Papers, 9, 127—148. Rizzo M. J., 1978. Praxeology and econometrics: a critique of positivist economics.

In New Directions in Austrian Economics. L. M. Spadaro (ed.). Kansas City: Sheed

Andrews&McMeel, 40—56.

— 1982. Mises and Lakatos: a reformulation of Austrian methodology. In Method, Process and Austrian Economics. I. M. Kirzner (ed.). Lexington, MA: D. С Heath, 53—72.

Robbins L., 1935. An Essay on the Nature and Significance of Economic Science. London: Macmillan, 2nd ed. (Рус. пер. гл. 1: Роббинс Л. Предмет экономи­ческой науки. // THESIS, 1993, вып. 1, с. 10—23.)

— 1971. Autobiography of an Economist. London: Macmillan.

— 1979. On Latsis: a review essay. Journal of Economic Literature, 17, 996—1004. Robinson J., 1962. Economic Philosophy. London: С A. Watts.

1973. Foreword to J. A. Kregel, The Reconstruction of Political Economy. London: Macmillan, ix-хш.

1975. The unimportance of reswitching. Quarterly Journal of Economics, 89, 32—39.

— 1977. What are the questions? Journal of Economic Literature, 15, 1318—1339. Roley V. V., 1985. Money demand predictability. Journal of Money, Credit and Banking,

17(4), Pt. 2, 615, 41. Rosen S., 1977. Human capital: a survey of empirical research. In Research in Labor

Economics: An Annual Compilation of Research. R. G. Ehrenberg (ed.). Greenwich:

Jai Press, vol. 1, 3—40. Rosenberg A., 1976. Microeconomic Laws. A Philosophical Analysis. Pittsburgh: University

of Pittsburgh Press.

— 1985. The Structure of Biological Science. Cambridge: Cambridge University Press.

— 1988. Economics is too important to be left to the rhetoricians. Economics and Philosophy, 4 (1), 129-149.

Roth A. E., 1991. Game theory as a part of empirical economics. Economic Journal,

101, 107-114. Rothbart M. N., 1957. In defense of "extreme apriorism". Southern Economic Journal,

23, 314-320.

— 1976. Praxeology: the methodology of Austrian economics. In Dolan, 1976, 119—139. Rotwein E., 1959. On "the methodology of positive economics". Quarterly Journal of

Economics, 73, 554—575.

— 1973. Empiricism and economic method: several views considered. Journal of Economic Issues, 7. Reprinted in Marr and Raj, 1983, 133—154.

Rowley С. К. and Peacock А. Т., 1975. Welfare Economics: A Liberal Restatement.

London: Martin Robertson. Roy S., 1989. Philosophy of Economics: On the Scope of Reasoning in Economics.

London: Routledge. Rudner R. S., 1953. The scientist qua scientist makes value judgements. Philosophy of

Science, 20, 1—6.

396

— 1966. Philosophy of Social Science. Englewood Cliffs: Prentice-Hall. Runciman W. G., 1968. Sociological evidence and political theory. In Readings in

the Philosophy of the Social Sciences. M. Brodbeck (ed.). New York: Macmillan, 561-571.

— 1972. A Critique of Max Weber's Philosophy of the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press.

Ruse M., 1982. Darwinism Defended. A Guide to Evolution Controversies. London: Addison-Wesley.

— 1986. Taking Darwin Seriously. Oxford: Basil Blackwell.

Ryan A., 1970. The Philosophy of the Social Sciences. London: Macmillan.

— 1974. /. S. Mill. London: Routledge & Kegan Paul.

Samuels W. J., 1977. Ideology in economics. In Weintraub, 1977,467—484. (Рус. пер.: Сэмюеле У. Дж. Идеология в экономическом анализе. // Современная эко­номическая мысль, с. 661—682.)

Samuelson P. А., 1948. Foundations of Economic Analysis. Cambridge: Harvard University Press. (Рус. изд.: Самуэльсон П. Основания экономического анализа. СПб.: Экономическая школа, 2002.)

1966. The Collected Scientific Papers of Paul A. Samuelson. J. E. Stiglitz (ed.). Cambridge, Mass.: The M.I.T. Press, vols. 1, 2.

1967. The monopolistic competition revolution. In Monopolistic Competition Theory: Studies in Impact. R. E. Kuenne (ed.). New York: Wiley & Sons, 105—138.

1972. The Collected Scientific Papers of Paul A. Samuelson. R. С Merton (ed.). Cambridge, Mass.: The M.I.T. Press, vol. 3.

1976. Economics. 10th ed. New York: McGrow-Hill.

Samuelson P. A. and Nordhaus W. D., 1985. Economics. New York: McGraw-Hill, 12th ed. (Рус. изд.: Самуэльсон П., Нордхауз У. Экономика. М.: Бином, 1997.)

Santomero A. M. and Seater J. J., 1978. The inflation-unemployment trade-off: a critique of the literature. Journal of Economic Literature, 16, 499—544.

Sargant Florence P., 1927. Economics and Human Behaviour. A Rejoinder to Social Psychologists. London: Kegan Paul, Trench, Trubner.

Scarf H. E., 1987. Computation of general equilibria. In Eatwell et al., 1987, 1, 556—562.

Schoeffler S., 1955. The Failures of Economics: A Diagnostic Study. Cambridge: Harvard

University Press.

Schoemaker P. J., 1982. The expected utility model: its variants, purposes, evidence and limitations. Journal of Economic Literature, 20 (2), 529—563. (Рус. пер.: Шумейкер П. Модель ожидаемой полезности: разновидности, подходы, результаты, пределы возможностей. // THESIS, 1994, вып. 5, с. 29—80.)

SchultzT. W., 1963. The Economic Value of Education. New York: Columbia University

Press. Schumpeter J. A., 1954. History of Economic Analysis. New York: Oxford University

Press. (Рус. изд.: Шумпетер Й. А. История экономического анализа. В 3-х

томах. СПб.: Экономическая школа, 2001.) Scriven M., 1959. Explanation and prediction in evolutionary theory. Science, 130,

477-482. — 1962. Explanation, predictions and laws. In Minnesota Studies in the Philosophy of

Science, 3. Scientific Explanation, Space and Time. H. Feigl and G. Maxwell (eds.).

Minneapolis: University of Minnesota Press, 170—230. Selden R. Т., 1977. Monetarism. In Weintraub, 1977,253—274. (Рус. пер.: Селден Р. Т.

Монетаризм. // Современная экономическая мысль, с. 365—397.)

397

Библиография

Библиография

Seliger M., 1977. The Marxist Conception of Ideology. Cambridge: Cambridge University

Press. Sen A. K, 1970. Collective Choices and Social Welfare. Edinburgh: Oliver & Boyd.

— 1974. On some debates in capital theory. Economica, 41, 328—335.

Shackle G. S. L., 1973. Epistemics and Economics: A Critique of Economic Doctrines.

Cambridge: Cambridge University Press. Shaw K., 1988. Keynesian Economics: The Permanent Revolution. Aldershot, Hants:

Edward Elgar.

Sheffrin S. M., 1983. Rational Expectations. Cambridge: Cambridge University Press. Shubik M., 1970. A curmudgeon's guide to microeconomics. Journal of Economic

Literature, 8, 405—434. Shupak M., 1962. The predictive accuracy of empirical demand analyses. Economic

Journal, 72, 550-575. Sill D. (ed). International Encyclopedia of the Social Sciences. New York: Macmillan

and The Free Press, 17 vols. Simon H., 1957. Models of Man. New York: Wiley & Sons.

1979. Rational decision making in business organizations. American Economic Review, 69, 493-513.

1987. Rationality in psychology and economics. In Hogarth and Reder, 1987, 25-40.

Skinner A. S., 1965. Economics and history: the Scottish enlightenment. Scottish Journal of Political Economy, 12, 1—22.

— 1974. Adam Smith, science and the role of the imagination. In Hume and the Enlightenment. W. B. Todd (ed.). Edinburgh: Edinburgh University Press, 164—188.

Smith A., 1776. The Wealth of Nations. A. S. Skinner (ed.). London: Penguin Books,

1970. (Рус. изд.: Смит А. Исследование о природе и причинах богатства

народов. М.: Изд-во иностранной литературы, 1962.) Smyth R. L. (ed.), 1962. Essays in Economic Method. London: Gerald Duckworth. Sowell Т., 1974. Classical Economics Reconsidered. Princeton: Princeton University Press. Steedman I., 1991. Negative and Positive Contributions: Appraising Sraffa and Lakatos.

In de Marchi and Blaug, 1991, 439—454. Stern R. M., 1965. Testing trade theories. In International Trade and Finance. Frontiers

for Research. P. B. Kenen (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 3—49. Stewart I. M. Т., 1979. Reasoning and Method in Economics. An Introduction to Economic

Methodology. London: McGraw-Hill. Stigler G. J., 1963. Archibald versus Chicago. Review of Economic Studies, 30, 63—64.

1965. Essays in the History of Economics. Chicago: University of Chicago Press.

1966. The Theory of Price. New York: Macmillan, 3rd ed.

Stigler G. J. and Becker G. S., 1977. De gustibus non est disputandum. American Economic Review, 67, 76—90. (Рус. пер.: Стиглер Дж., Беккер Г. О вкусах не спорят. // США: экономика, политика, идеология, 1994, № 1, с. 104—113; № 2, с. 91-98.)

Stone R., 1980. Keynes, political arithmetic and econometrics. In Proceedings of the British Academy, 64, 55—92.

Streissler E., 1970. Pitfalls in Econometric Forecasting. London: Institute of Economic Affairs.

Suppe F., 1974. The search for philosophical understanding of scientific theories. In Suppe, 1974, 6-241.

— 1974 (ed.). The Structure of Scientific Theories. Urbana, IL: University of Illinois Press.

Swedberg R., 1990. Economics and Sociology. Redefining Their Boundaries: Conversations

with Economists and Sociologists. Princeton: Princeton University Press. Tarascio V. J., 1966. Pareto's Methodological Approach to Economics. Chapel Hill:

University of North Carolina Press. Temin P., 1976. Did Monetary Forces Cause the Great Depression? New York:

W.W. Norton. Thaler R. H., 1987a. Anomalies: the January effect. Journal of Economic Perspectives,

1 (1), 197-201.

— 1987b. Anomalies: weekend, holiday, turn of the month and intraday effects. Journal of Economic Perspectives, 1 (2), 169—178.

Theil H., 1966. Applied Economic Forecasting. Amsterdam: North-Holland. Thompson H. F., 1965. Adam Smith's philosophy of science. Quarterly Journal of

Economics, 79, 212—233.

Thurow L. C, 1975. Generating Inequality. London: Macmillan Press. Tompkins P. and Bird C, 1973. The Secret Life of Plants. London: Penguin Books. Toulmin S., 1972. Human Understanding. Oxford: Clarendon Press. (Рус. изд.:

Тулмин С. Человеческое понимание. М.: Прогресс, 1984.)

1976. History, praxis and the "third world." Ambiguities in Lakatos. In Essays in Memory oflmre Lakatos. R. S. Cohen, P. K. Feyerabend and M. W. Wartofsky (eds.). Dordrecht: D. Reidel, 227—354.

1977. From form to function: philosophy and history of science in the 1950s and now. Daedalus, 106, 143—162.

Toulmin S. and Goodfield J., 1963. The Fabric of the Heavens. London: Penguin Books.

1965. The Architecture of Matter. London: Penguin Books.

1967. The Discovery of Time. London: Penguin Books.

Trevor-Roper H. R., 1969. The European Witch-Craze of the 16th and 17th Centuries.

London: Penguin Books. Tversky A. and Kahneman D., 1987. Rational choices and the framing of decisions.

In Hogarth and Reder, 1987, 67—94. Urbach P., 1974. Progress and degeneration in the "IQ debate." British Journal for

the Philosophy of Science, 25, 99—135, 235-259. Viner J., 1958. The Long View and the Short. Glencoe: The Free Press. Walker D. A., 1984. Is Walras's theory of general equilibrium a normative scheme?

History of Political Economy, 16 (3), 445—469.

— 1987. Walras's theories of tatonnement. Journal of Political Economy, 95 (4), 758-774.

Walters A. A., 1963. Production and cost functions: an econometric survey. Econometrica, 31, 1—66. (Рус. пер.: Уолтере А.А. Производственные функции и функции затрат: эконометрический обзор. // Вехи экономической мысли. Вып. 2. Тео­рия фирмы. СПб.: Экономическая школа, 1995, с. 160—204.)

Ward В., 1972. What's Wrong With Economics? London: Macmillan.

Watkins J. W. N., 1970. Against "normal science." In Lakatos and Musgrave, 1970,25—37.

Weber M., 1949. The Methodology of the Social Sciences. E. A. Shils and H. A. Finch (eds.). Glencoe: The Free Press.

Weintraub E. R., 1977. General equilibrium theory. In Weintraub, 1977, 107—123. (Рус. пер.: Вайнтрауб Э. Р. Теори общего равновесия. // Современная эконо­мическая мысль, с. 175—199.)

— 1985. General Equilibrium Analysis: Studies in Appraisal. Cambridge: Cambridge University Press.

398

399

Библиография

Именной указатель

— 1989. Methodology doesn't matter, but the history of thought might. In The State of Macroeconomics. S. Honkapohja (ed.). Oxford: Basil Blackwell, 263—279.

Weintraub S. (ed)., 1977. Modern Economic Thought. Oxford: Basil Blackwell.

(Рус. изд.: Современная экономическая мысль. М.: Прогресс, 1981.) Welch F., 1975. Human capital theory: education, discrimination and life cycles.

American Economic Review, 75, 63—73.

West J. A. and Toonder J. G., 1973. The Case for Astrology. London: Penguin Books. Whitaker J. K., 1975. John Stuart Mill's methodology. Journal of Political Economy,

83, 1033-1050. Whitehead A. K., 1981. Screening and education: a theoretical and empirical survey.

British Review of Economic Issues. 3 (8), 44—62. Wilber С. К. and Harrison R. S., 1978. The methodological basis of institutional

economics: pattern model, storytelling and holism. Journal of Economic Issues, 12.

Reprinted in Marr and Raj, 1983, 243—272.

WildavskyA., 1964. The Politics of the Budgetary Process. Boston: Little Brown. Wiles P. and Routh G., 1984 (eds.). Economics in Disarray. Oxford, UK: Basil Blackwell. Williams K., 1975. Facing reality — a critique of Karl Popper's empiricism. Economy

and Society, 43, 309—358. Williams M. В., 1973. Falsifiable predictions of evolutionary theory. Philosophy of

Science, 40, 518-537.

Williams P. L., 1978. The Emergence of the Theory of the Firm. London: Macmillan. Winch D., 1978. Adam Smith's Politics. Cambridge: Cambridge University Press. Winter S. G., 1962. Economic "natural selection" and the theory of the firm. Yale

Economic Essay, 4, 225—272. Wong S., 1973. The "F-twist" and the methodology of Paul Samuelson. American

Economic Review, 63, 312—325.

— 1978. The Foundations of Paul Samuelson's Revealed Preference Theory. London: Routledge & Kegan Paul.

Wood J. H., 1981. The economics of Professor Friedman. In Essays in Contemporary Fields in Economics: In Honor of Emanuel T. Weiler (1914—1979). G. Horwich and J. P. Quirk (eds.). West Lafayette, IN: Purdue University Press, 191—241.

Worland S. Т., 1972. Radical political economy as a " scientific revolution." Southern Economic Journal, 39, 274—284.

Worrall J., 1976. Thomas Young and the "refutation" of Newtonian optics: a case-study in the interaction of philosophy of science and history of science. In Method and Appraisal in the Physical Sciences. С Howson (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 107—179.

Worswick G. D. N., 1972. Is progress of economic science possible? Economic Journal, 82, 73-86.

Wulwick N. J., 1991. Comment on Hoover. In de Marchi and Blaug, 1991, 398—403.

Yamey B. S., 1972. Do monopoly and near-monopoly matter? A survey of empirical studies. In Essays in Honour of Lord Robbins. M. Peston and B. Cony (eds.). London: Weidenfeld & Nicolson, 290-323.

Zarnowitz V., 1968. Prediction and forecasting, economic. In Sills, 1968, vol. 12, 425-439.

Ziman J., 1967. Public Knowledge. The Social Dimension of Science. Cambridge: Cambridge University Press.

— 1978. Reliable Knowledge. An Exploration of the Grounds for Belief in Science. Cambridge: Cambridge University Press.

Агасси Дж. (Agassi J.) 152, 152сн,

168сн, 180, 181, 378, Азимакопулос A. (Asimakopulos A.)

365 сн Айер А.Дж. (Ayer A.J.) 56сн, бОсн,

ббсн, 74, 150, 155, 183 Айерс К.Э. (Ayers C.E.) 187 Айзенк Г.Дж. (Eysenck H.J.) 95сн Айхенбергер P. (Eichenberger R.) 353 Айхнер А.С. (Eichner A.S.) 17сн, 255 Акерманн Р. Дж. (Ackermann R.J.) 70сн,

74, 81, 100, 377

Александер П. (Alexander P.) 44 Аллен Р.Дж.Д. (Allen R.G.D.) 229,

231, 349

Аллен Р.Ф. (Allen R.F.) 283 Аллен У.Р. (Allen W.R.) 237 Алчиан А.А. (Alchian A.A.) 174, 237, 353 Андо A. (Ando A.) 301 Аншутц Р.П. (Anschutz R.P.) 123сн Аристотель 185

Армстронг Дж.С. (Armstrong J.S.) 371 Арре P. (Harre R.) 44, 47, 49, ббсн, 126 Арчибальд Дж. (Archibald G.C.) 160,

164, 164сн, 168сн, 172, 175, 176,

207-211 Ахинштайн П. (Achinstein P.) 82сн,

84сн Ауман Р.Дж. (Aumann R.J.) 267

Байнум У.Ф. (Bynum W.F.) 78сн Бальцер В. (Balzer W.) 17сн Баркер С.Ф. (Barker S.F.) 61, 61сн Варне Б. (Barnes В.) 201, 378 Барретт М. (Barrett M.) 200 Бартлетт М.С. (Bartlett M.S.) 69 Баумоль У.Дж. (Baumol W.J.) 239, 247, 251, 254, 315

Башляр Г. (Bachelard G.) 90сн Беар Д.В.Т. (Bear D.V.T.) 167сн Беккер Г.С. (Becker G.S.) 230, 276, 317, 319сн, 321, 323-324, 336-347 Бём-Баверк О. фон (Bohm-Bawerk E. von)

147

Бергманн Г. (Bergmann G.) 201 Бергсон A. (Bergson A.) 206 Бергстрём Т. (Bergstrom T.C.) 340сн Берджер Т. (Burger Т. ) 99сн Берксон У. (Berkson W.) 90сн Бертон-мл. Дж.Ф. (Burton J.F., Jr.) 278 Бёрд К. (Bird С.) 95сн Бирнбаум Б.Дж. (Birnbaum B.G.)

338сн, 342

Блайндер А.С. (Blinder A.S.) 340сн Блауг М. (Blaug M.) 23, 89, 115, 120, 120сн, 124сн, 127, 129, 131сн, 136сн, 183, 187, 188, 206сн, 229, 230, 245, 258, 271, 272, 273, 274, 276, 280, 281, 284, 305сн, 309, 313, 322, 322сн, 324, 326, 328, 333, 335, 352, 364, 365, 365сн, 366, 378 Блур Д. (Bloor D.) 83сн Блэк М. (Black M.) 62, 191, 193 Бодкин Р.Дж. (Bodkin R.G.) 370 Бордо М. (Bordo M.) 134сн Боули А.Л. (Bowley A.L.) 23 Боули М. (Bowley M.) 112, 114, 204 Боулэнд Л.А. (Boland L.A.) 17сн, 25,

168сн, 171, 350

Боумен М.Дж. (Bowman M.J.) 319 Браун A. (Brown A.) 235 Бриджмен П. (Bridgman P.) 56, 155,

156, 157, 158

Бриттен С. (Brittan S.) 221-222 Бродбек М. (Brodbeck M.) 103, 119 Бронфенбреннер М. (Bronfenbrenner M.)

273, 365 Брум Дж. (Broome J.) 349

400

401

Именной указатель

Именной указатель

Бруннер К. (Brunner К.) 301 БрэйбрукД. (Braybrooke D.) 216—217 Брэйнард У. (Brainard W.C.) 301 Брэйтуэйт Р.Б. (Braithwaite R.B.) 61сн,

69, 70сн

Буркхардт Р. Дж. (Burkhardt R.J.) 31сн Бурмайстер Э. (Burmeister E.) 287 Бхагвати Я. (Bhagwati J.) 290, 294сн Бхаскар P. (Bhaskar R.) 90сн, 93, 94 Бьянки М. (Bianchi M.) 361, 362 Бэджгот У. (Bagehot W.) 137 Бэкхаус P. (Backhouse R.E.) 29сн, 254,

260, 316 Бэрри Н.П. (Barry N.P.) 101сн

В

Вайнер Дж. (Viner J.) 126, 138 Вайнтрауб Э.Р. (Weintraub E.R.) 17сн,

266-267

Вайнтрауб С. (Weintraub S.) 263 Вальд A. (Wald А.) 70сн Вальрас Л. (Walras L.) 204—205, 229,

257, 258, 260, 261, 263, 270 Вебер М. (Weber M.) 99, 197, 205сн Веблен Т. (Veblen Т.) 141, 186 Великовский И. (Velikovsky E.) 95,

95сн

Виллиг P. (Willig R.) 254 Вильдавски A. (Wildavsky А.) 216сн Виттгенштейн Л. (Wittgenstein L.) 55,

98 Вольфельшпергер A. (WolfelspergerA.)

17сн

Вонг С. (Wong S.) 170, 171, 234сн Вуд Дж.Г. (Wood J.H.) 298сн Вудхолл М. (Woodhall M.) 317 Вулвик Н. (Wulwick N.) 359 Вуттон Б. (Wootton В.) 180

Галилей Г. (Galilei G.) 63, 119-120,

312

Галлей Э. (Halley E.) 48 Геанакоплос Дж. (Geanakoplos J.) 265 Гемпель К.Г. (Hempel C.G.) 44—46,

52, 54сн, 72, 377 Геске Т.Г. (Geske T.G.) 317 Гиффен P. (Giffen R.) 229 Гласе Дж. (Glass J.C.) 17сн, 379

Гоббс Т. (Hobbes Т.) 102 Голдсмит Д. (Goldsmith D.) 95сн Гомес Л. (Gomes L.) 296сн Гоне Р.А. (Gonce R.A.) 155 Гордон Д.Ф. (Gordon D.F.) 158, 159,

202

Гордон Р.А. (Gordon R.A.) 358сн Гордон С. (Gordon S.) 17сн, 124сн,

202сн

Госсетт У. (Gossett W.) 141 Грин Дж. (Green H.A.J.) 239, 241 Грин Ф. (Green F.) 83сн Гринвуд М.Дж. (Greenwood M.J.) 324 Грюнбаум A. (Grunbaum А.) 61сн Грюнберг Э. (Grunberg E.) 168сн Гувер К. (Hoover К.) 316 Гудфилд Дж. (Goodfield J.) 48сн,

50сн, 378

Гудхарт Ч. (Goodhart С.) 309 Гулднер А.У. (Gouldner A.W.) 86сн Гурвиц Л. (Hurwicz L.) 268 Гэлбрейт Дж.К. (Galbraith J.K.) 187

д

Данлоп Дж.Т. (Dunlop J.T.) 246 Дарвин Ч. (Darwin С.) 49—52, ббен,

71сн

Дарнелл A. (Darnell А.С.) 368сн Де Алесси Л. (De Alessi L.) 168сн, 170 Де Врой М. (De Vroey M.) 264 де Марки Н. (de Marchi N.) 17сн, 25,

31, 89, Шсн, 128, 129, 129сн,

130, 179, Шсн, 290, 291, 292,

293, 306, 307, 378 Дебре Ж. (Debreu G.) 258, 262, 263,

268, 293, 360

Деникен Э. фон (Diiniken E. von) 95 Денисон Э.Ф. (Denison E.F.) 322сн Десаи М. (Desai M.) 298сн Джадд Дж. (Judd J.) 308 Джастер Ф.Т. (Juster F.T.) 321сн Джевонс У.С. (Jevons W.S.) 125-126,

135, 141, 229

Дженкин Ф. (Jenkin F.) 50сн Джеррард Б. (Gerrard В.) 26, 29сн Джонс P. (Jones R.) 137сн Джонсон Г. Дж. (Johnson H.G.) 176сн,

273, 294сн, 303 Джонсон У. (Johnson W.) 17сн, 379

Джонстон Дж. (Johnston J.) 368 Джордж У. (George W.) 51 Дизинг П. (Diesing P.) 172, 176 Дин Ф.М. (Deane P.M.) 136 Дитон A. (Deaton A.) 235 Домар Е. (Domar E.) 315 Доу Ш. (Dow S.C.) 17сн Дрор Й. (Dror Y.) 21 бен Дрэй У. (Dray W.) 46, 54сн Дьюзенберри Дж. (Duesenberry J.) 315 Дьюи Дж. (Dewey J.) 179 Дэвид П. (David P.A.) 178 Дюгем П. (Duhem P.) 44, 63, 64 Дюркгейм Э. (Durkheim E.) 52

Ж

Жизлен М.Т. (Ghiselin M.T.) 50сн, 51

Займен Дж. (Ziman J.) 90 Зарновиц В. (Zarnowitz V.) 370сн Зелигер М. (Seliger M.) 86сн, 200 Зонненшайн Г.Ф. (Sonnenschein H.F.)

268 Зуппе Ф. (Suppe F.) 43, 46, 54, 79сн

И

Иллич И. (Illitch I.) 331 ИнгрэмДж. (Ingram J.) 136

Й

Йеми Б. (Yamey В.) 254 Йохансен Л. (Johansen L.) 341сн Йоханссон Дж. (Johansson J.) 65сн

К

Калдор Н. (Kaldor N.) 205 Канеман Д. (Kahneman D.) 354 КанманнУ.Дж. (Cahnmann W.J.) 197сн Кант И. (Kant E.) 82, 122, 125 Каплан A. (Kaplan A.) 49, 54, 69,

Шсн, 378

Каплан А.Л. (Caplan A.L.) 52 Карнап P. (Carnap R.) 55, 70сн, Шсн Кассель К.Г. (Cassel K.G.) 132, 134,

204, 229

Катузян Г. (Katouzian H.) 17сн Кауфманн Ф. (Kaufmann F.) 121сн,

150сн

Кейвс P. (Caves R.E.) 293, 294сн КейнсДж.М. (Keynes J.M.) 146-147,

152, 237, 246, 305, 306 Кейнс Дж.Н. (Keynes J.N.) 36, 108,

136-141, 204, 205, 378 Кендалл М.Дж. (Kendall M.G.) 69,141 Кенен П.Б. (Kenen P.B.) 295, 363 Кеннеди Ч. (Kennedy С.) 273 Кентерберри Э.Р. (Canterbury E.R.) 31сн Керл Дж.Р. (Kearl J.R.) 222 Керне Дж. Э. (Cairnes J.E.) 108, 130,

131-136, 137, 138, 139, 140, 141,

142, 143, 144, 147, 148, 160 Кили М. (Keeley М.С.) 338сн Ким Дж. (Kim J.) 325 Киндлбергер Ч. (Kindleberger С.) 291 Кирцнер И.М. (Kirzner I.M.) 142,

148, 149сн

Клант Дж. (Klant J.J.) 17сн, 25 Клаппхольц К. (Klappholz К.) 152,

152сн, 168сн, 180, 181, 198, 200, 378 Кларк Дж.М. (Clark J.M.) 232, 351 Кларксон Дж. П. Э. (Clarkson G.P.E.)

181, 234

Клэмер А. (Юатег А.) 33 Клэфем Дж.Г. (Clapham J.H.) 146 Кляйн Р. (Klein R.) 370 Коддингтон A. (Coddington A.) 163,

1б8сн, 188сн, 262сн, 305сн Коландер Д. (Colander D.) 33 Колдуэлл Б.Дж. (Caldwell B.J.) 17сн,

18, 20-24, 29сн, 101сн, 149сн,

171, 350-351, 352, 378, 379 Коллинз Г.М. (Collins Н.М.) 91сн Коммонс Дж.Р. (Commons J.R.) 141,

187

Кон Э. (Cohn E.) 317 Конт О. (Comte A.) 124 Коперник Н. (Copernicus N.) 78сн, 79сн Корден У.М. (Corden W.M.) 293 Корнай Я. (Kornai J.) 255 Коуз Р.Г. (Coase R.H.) Шсн, 141 Коутс А.У. (Coats A.W.) 17сн, 29сн,

132, 155сн, 232сн, 358сн Коэн И.Б. (Cohen I.B.) 79 Коэн М.Р. (Cohen M.R.) 62, 124сн Кригель Дж. (Kregel J.) 365ch Кримерман Л. (Krimerman L.) ЮОсн Кросс P. (Cross R.) 307, 310

402

403

Именной указатель

Именной указатель

Крупп СР. (Krupp S.R.) 220сн

Куайн У. (Quine W.) 64

Кун Т.С. (Kuhn T.S.) 25, 43, 76-83,

88, 90, 95сн, 252сн, 377 Купер Р.Н. (Cooper R.N.) 301 Купманс Т.Ч. (Koopmans Т.С.) 145,

168сн, 172, 176

Курно О. (Cournot A.) 229, 243, 252 Кут Дж.М. (Koot G.M.) 132 Кьюлиер Э.Дж. (Culyer A.J.) 325

Л

Лавуа Д. (Lavoie D.) 149сн, 261 Лайбенстайн X. (Leibenstein H.) 252сн,

338сн Лакатош И. (Lakatos I.) 25, 34, 43,

70сн, 74, 82-90, 119сн, 183, 247,

252сн, 285, 313, 378 Ламарк Ж.-Б. (Lamarck J-B.) 50, 51 Ланге О. (Lange О.) 167, 214сн, 261 Ланкастер К. Дж. (Lancaster K.J.) 160,

229, 231, 239-242, 337, 346 Лахманн Л. (Lachmann L.) 148 Лацис С. Дж. (Latsis S.J.) 82сн, 152сн,

155, 172, 248-252, 378 Леверье У. (Le Verrier U.) 48 Лейдлер Д. (Laidler D.E.W.) 300, 308 Лейонхуфвуд A. (LeijonhufVud A.) 299 Леонтьев В. (Leontief W.) 31, 32, 152сн,

290, 294, 295, 296, 357, 369 Лесли К. (Leslie С.) 136 Леснофф М. (Lesnoff M.) 99, 100,

ЮОсн, 203сн, 378 Лестер P. (Lester R.) 244 Ли К.К. (Lee K.K.) 50сн Лимер Э. (Learner E.E.) 295-296, 368 Линдбек A. (Lindbeck A.) 277, 365 Линдблум Ч.Э. (Lindblom C.E.) 216-217 Линдгрен Дж.Р. (Lindgren J.R.) 110 ЛипсиР.Дж.(ир8еу^С) 182, 220сн,

237-239, 241, 253, 274сн, 367сн Лодан Л. (Laudan L.) 82сн Локк Дж. (Locke J.) 102 Лоу A. (Lowe А.) 217сн Лоузи Дж. (Losee J.) 44, 47, 48сн, 55,

56, 124сн, 125, 126, 377 Лоусби Б. Дж. (Loasby B.J.) 252сн, 254,

255, 260, 262сн, 263, 351 Лоусон Т. (Lawson Т.) 17сн

Лукас Р.Э. (Lucas R.E.) 350 Льюке С. (Lukes S.) ЮОсн Лэндес Э.М. (Landes Е.М.) 346сн

М

Маватари С. (Mawatari S.) 123сн Маги Б. (Magee В.) ббен, 377 Майер Т. (Mayer Т.) 34сн, 298сн,

ЗООсн, 307, 308, 309, 369, 371 Майзелман Д. (Meiselman D.) 300, 309 Майзон Дж.Э. (Mizon G.E.) 368 Майкл Р.Т. (Michael R.T.) 346сн Майр Э. (Mayr E.) 50сн, 51, 79 Макдугалл Д. (MacDougall D.) 290,

358сн

Маккензи Л. (McKenzie L.) 268 Маккензи Р.Б. (McKenzie R.B.) 17сн,

346сн, 360

Макклелланд П. Д. (McClelland P.D.) 54сн, 168сн, 170, 254-255, 271, 378 Макклоски Д. (McCloskey D.) 26—30,

34, 266 Маккриммон К. P. (MacCrimmon K.R.)

232сн МакКуллох Дж.Р. (McCulIoch J.R.)

111, 137сн

Макленнан Б. (MacLennan В.) 126 Макрэ Р.Ф. (McRae R.F.) 123сн Максвелл Н. (Maxwell N.) 66 Мальтус Т.Р. (Malthus T.R.) 50сн, 108,

110-111, 114-115, 118 Маркс К. (Marx К.) 86сн, 120, 136сн,

184, 200, 234

Марр У. Л. (Marr W.L.) 17сн Маруа К. (Marwah К.) 370 Марч Дж. (March J.G.) 251 Маршалл A. (Marshall A.) 108, 114, 136, 141, 222, 228, 229, 230, 241, 254, 260, 363 Масгрейв A. (Musgrave А.) 82сн, 165,

378

Мастерман М. (Masterman M.) 77сн Мах Э. (Mach E.) 44, 48, 150сн Махлуп Ф. (Machlup F.) 36, 98сн, 99сн, 101, 104сн, 114, 139, 153, 154сн, 157-158, 165-167, 168сн, 170, 172-174, 188, 197сн, 220сн, 244, 252сн

Медавар П.Б. (Medawar P.B.) 82сн,

123сн, 126 МелицДж. (Melitz J.) 161, 165, 168сн,

173

Мелцер А.Г. (Meltzer A.H.) 301 Менгер К. (Menger С.) 136, 147, 149, 229 Мендель Г. (Mendel G.) 51 Мизес Л. фон (Mises L. von) 36,

147-149, 151, 155, 167, 237, 350 Миллер У. Л. (Miller W.L.) 137сн МилльДж. (Mill J.) Ill Милль Дж.С (Mill J.S.) 24, 36, 44,

45сн, 57, 108, 111-118, 120-121,

122-131, 133, 135, 136, 137, 138,

139, 140, 142, 147, 148, 160, 190,

204, 254, 270

Мингат A. (Mingat А.) 17сн Минсер Дж. (Mincer J.) 321, 335, 336 Митчелл У. К. (Mitchell W.C.) 141, 187 Митчелл Э.Д. (Mitchell E.D.) 92 Мичи Дж. (Michie J.) 246 Мишен Э.Дж. (Mishan E.J.) 152сн,

236-237, 239

Модильяни Ф. (Modigliani F.) 301, 315 Морган Т. (Morgan Т.) 32 Моргенштерн О. (Morgenstern О.) 229,

235, 349

Моришима М. (Morishima M.) 266 Мулен A. (Moulin H.) 361, 362 Мут Дж. (Muth J.) 28 Мэдцок P. (Maddock R.) 313, 316 Мэйсон Р.С. (Mason R.S.) 230, 242 Мэкфай А.Л. (Macfie A.L.) 109 Мюрдаль Г. (Myrdal G.) 187, 202-203

Н

Нагель Э. (Nagel E.) 35, 54, 62, 69, 99, ЮОсн, 119сн, 123сн, 124сн, 151, 161, 171, 193-194, 196, 377

Найт Ф. (Knight F.) 149, 150, 154, 155, 167, 287

Нг Ю.К. (Ng Y.K.) 200

Нейман Е. (Neyman J.) 28, 69-70

Нейман Дж. фон (Neumann J. von) 229, 349

Нелл Э.Дж. (Nell E.J.) 183-186, 286сн, 359сн

Нельсон P.P. (Nelson R.R.) 176, 253, 255, 322сн

Никелл С. (Nickell S.) 278 Нордквист Дж.Л. (Nordquist G.L.) 244 Нордхаус У. Д. (Nordhaus W.D.) 273 Нотон Дж. (Naughton J.) 168сн Ньютон И. (Newton I.) 47, 48, ббен, 72, 109

О

О'Брайен Д.П. (O'Brien D.P.) 128,

137сн, 160сн, 204, 358сн О'Нил Дж. (O'Neill J.) ЮОсн О'Салливэн П.Дж. (O'Sullivan P.J.)

17сн, 149сн

Оппенгейм П. (Oppenheim P.) 44, 45 Орр Д. (Orr D.) 167сн Освальд Э.Дж. (Oswald A.J.) 32

П

Панцар Дж. (Panzar J.) 254 ПапандреуА.Г. (Papandreou A.G.) 180,

181 Парето В. (Pareto V.) 204—205, 209,

260

Паркер У.Н. (Parker W.N.) 369сн Патинкин Д. (Patinkin D.) 147сн Пен Дж. (Pen J.) 274 Перлман P. (Perlman R.) 278 Песарян X. (Pesarian H.) 17сн, 370 Пигу А.С. (Pigou A.C.) 241 Пикок А.Т. (Peacock A.T.) 213 Пирсон К. (Pearson К.) 141 Пирсон Э. (Pearson Е.) 28, 69—70 Питт Дж. (Pitt J.) 17сн Платон (Plato) 185 Поланьи М. (Polanyi M.) 43, 72сн,

90, 96сн

Поллак P. A. (Pollak R.A.) 344сн Поппер К. (Popper К.) 22, 24, 25, 34, 43-45, 52сн, 55-58, 59, 60-67, 69-75, 76, 80-84, 86, 89, 91, 97, 100-103, 145, 150, 158, 161, 179, 181, 183, 185, 249сн, 285, 338, 339, 346, 351, 352, 372, 377 Поуп Д. (Pope D.) 168сн, 170 Поуп P. (Pope R.) 168сн, 170 Псахаропулос Г. (Psacharopoulos G.)

317

Птолемей К. 78сн Пуанкаре A. (Poincare H.) 44, 48

404

405

Именной указатель

Именной указатель

Радж Б. (Raj В.) 17сн

Раднер Р.С. (Rudner R.S.) 99, 100,

192 Райан A. (Ryan A.) 100, ЮОсн, 123сн,

201, 378 Рансиман У.Дж. (Runciman W.G.)

197, 197сн

Рауп Д.М. (Raup D.M.) 104сн Редман Д.А. (Redman D.A.) 17сн, 25,

26, 352, 379

Резник С. (Resnik S.) 365сн Риветт К. (Rivett К.) 118сн, 168сн РикардоД. (RicardoD.) 108, 110-111,

118, 126-130, 131, 133, 137, 140,

274

Рикетгс М. (Ricketts M.) 222 Риццо М.Дж. (Rizzo M.J.) 149сн Роббинс Л. (Robbins L.) 36, 141—147,

149, 151, 167, 200, 214, 215, 216,

237, 350, 378

Робертсон Д.Г. (Robertson D.H.) 270 Робинсон Дж. (Robinson J.) 181—182,

221, 279, 284, 285, 364 Розен Ш. (Rosen S.) 326 Розенберг A. (Rosenberg А.) 29сн, 51,

152сн, 168сн, 170, 181, 227, 228 Розенблют Дж. (Rosenbluth G.) 241 Рой С. (Roy S.) 17сн, 195сн Ротбарт М. (Rothbart M.) 148, 149сн Ротвайн Э. (Rotwein E.) 139, 161,

168сн, 173

Роули В.В. (Roley V.V.) 308 Роули Ч.К. (Rowley C.K.) 213 Руз М. (Ruse M.) 52 РутДж. (Routh G.) 17сн, 18сн

Сайерт P.M. (Cyert R.M.) 168сн, 247, 251

Саймон Г. A. (Simon H.A.) 251, 256, 340сн, 351, 354, 371

Самуэльсон П.Э. (Samuelson P.A.) 28, 36, 91сн, 149, 155-160, 161, 167, 169-172, 206, 208, 218, 227сн, 228, 229, 232-234, 237, 245сн, 255, 261, 270, 281, 282, 284, 289-293

Сантомеро Э.М. (Santomero A.M.) 325

Саргант Флоренс Ф. (Sargant Florence P.)

232сн

Сарджент Т. (Sargent T.) 350 Сведберг P. (Swedberg R.) 347, 364 Секорд П.Ф. (Secord P.F.) 47 Селден Р.Т. (Selden R.T.) 298сн Сен А.К. (Sen A.K.) 195, 198, 287 СениорН.У. (Senior N.W.) 108, 111—

115, 132, 135, 136, 137, 138, 139,

142, 144, 147, 148, 160, 190, 204 Сиджуик Г. (Sidgwick H.) 136 Симе С.А. (Sims C.A.) 368 Ситер Дж. (Seater J.J.) 325 Скарф Г. (Scarf H.) 263 Скиннер А.С. (Skinner A.S.) 109, ПО Скривен М. (Scriven M.) 50, 51 Скэддинг Дж. (Scadding J.) 308 Слуцкий Е. (Slutsky E.) 229, 231 Смит A. (Smith А.) 108—111, 114сн,

115, 136, 137, 254, 260 Смит Р. Л. (Smyth R.L.) 204 Сноуэр Д.В. (Snower D.V.) 277 Солоу P. (Solow R.) 28, 270, 363-364 Соуэлл Т. (Sowell Т.) Шсн, 121 Спенсер Г. (Spencer H.) 64 Спон У. (Spohn W.) 17сн Сраффа П. (Sraffa P.) 184 Стерн P.M. (Stern R.M.) 294 Стиглер Дж. (Stigler G.J.) 172, 230,

231, 238, 245сн, 338, 345сн Стидмен И. (Steedman I.) 286 Столпер В. (Stolper W.) 291 Стоун P. (Stone R.) 147сн Стюарт И.М.Т. (Stewart I.M.T.) 377 Сэй Ж.-Б. (Say J.B.) 137сн Сэлмон П. (Salmon P.) 17сн Сэмюеле У.Дж. (Samuels W. J.) 17сн,

200

Талер Р.Г. (Thaler R.H.) 353 Таллок Дж. (Tullock G.) 346сн Тарашо В.Дж. (Tarascio V.J.) 205,

205сн

Таршис Л. (Tarshis L.) 246 Тверски A. (Tversky A.) 354 Тейл X. (Theil H.) 370сн Темин П. (Temin P.) 309 Терстоун Л. (Thurstone L.) 232сн

Тирлуолл Э.П. (Thirlwall A.P.) 273 Тироль Ж. (Tirole J.) 362 Тобин Дж. (Tobin J.) 315 Тода М. (Toda M.) 232сн Томпкинс Б. (Tompkins В.) 95сн Томпсон Г.Ф. (Thompson H.F.) 110 Торренс P. (Torrens R.) Шсн Тревор-Роупер Х.Р. (Trevor-Roper H.R.)

95

Тук Т. (Tooke Т.) 133 Тулмин С. (Toulmin S.) 43, 48сн,

50сн, 55, 79, 79сн, 90, 90сн, 378 Тундер Дж. (Toonder J.G.) 95сн Туроу Л.К. (Thurow L.C.) 275-276 Тюнен И.Г. фон (Thiinen J.H. von)

139

Уайзман Дж. (Wiseman J.) 325 Уайлз П. (Wiles P.) 17сн, 18сн Уайльд О. (Wilde О.) 72 Уайтхед А.К. (Whitehead A.K.) 335 Уикстид Ф. (Wicksteed P.) 142сн, 211 Уилбер Ч.К. (Wilber C.K.) 186 Уильяме К. (Williams К.) ббен Уильяме М.Б. (Williams M.B.) 52 Уильяме П.Л. (Williams P.L.) 254 Уильямсон О.Э. (Williamson O.E.) 247,

251 Уинтер С.Дж. (Winter S.G.) 168сн,

176, 176сн, 177, 253, 255 Уинч Д. (Winch D.) 114сн Уинч П. (Winch P.) 99 Уитейкер Дж.К. (Whitaker J.K.) 114 Улин Б. (Ohlin В.) 288-297, 360 Уокер A. (Walker A.) 325 Уокер Д. (Walker D.) 258, 261 Уоктер Л.М. (Wachter L.M.) 344сн Уолтере A.A. (Walters A.A.) 271 Уорд Б. (Ward В.) 38, 183, 187, 198сн,

246, 358, 363

Уорланд СТ. (Worland S.T.) 365 Уорралл Дж. (Worrall J.) 90сн Уорсвик Дж.Д.Н. (Worswick G.D.N.)

357, 358сн Уоткинс Дж.У.Н. (Watkins J.W.N.)

80сн, 81

Урбах П. (Urbach P.) 89 Уэйтли P. (Whately R.) 120-121

Уэлч Ф. (Welch F.) 330 Уэст Дж. A. (West J.A.) 95сн

Ф

Файуэлл Дж.Р. (Feiwel G.R.) 265,

267 Фейерабенд П.К. (Feyerabend P.K.)

43, 89-95, 378 Фелпс Браун Э.Г. (Phelps Brown E.H.)

357 Фербер М.А. (Ferber М.А.) 338сн,

342 Фергюсон Ч.Э. (Ferguson C.E.) 283,

284

Фиби Дж. (Pheby J.) 17сн, 378 Фингер Дж.М. (Finger J.M.) 157 Фирон П. (Fearon P.) 309 Фишер P. (Fisher R.) 69, 70сн, 141 Фишер С (Fisher S.) 246, 278 Фишер Ф.М. (Fisher F.M.) 264 Фогель P. (Fogel R.) 28 Фосетт Г. (Fawcett H.) 130 Фрай Б. (Frey В.) 222, 353 Франклин Р. Дж. (Franklin R.J.) 365сн Фрейд 3. (Freud S.) 52, 234 Фрейзер Л.М. (Fraser L.M.) Шсн,

142 Фридмен М. (Friedman M.) 29, 36,

153, 160-179, 188, 220, 220сн,

222, 230, 244, 245сн, 299-302,

304сн, 305-310, 315, 316, 353, 378 Фулоп М. (Fulop М.) 338сн Фэар P. (Fair R.) 346сн

Хадсон У. Д. (Hudson W.D.) 193 Хайек Ф. фон (Hayek F. von) 101,

IOIch, 147, 149, 220сн, 266 Хан Ф.Г. (Hahn F.H.) 22, 53, 259-

262, 265, 267, 275 Хансен Э. (Hansen A.) 263 Хансон Н.Р. (Hanson N.R.) 43, 48сн,

90, 91 Харгривс-Хип С. (Hargreaves-Heap S.)

24сн, 351сн

Хардинг С.Дж. (Harding S.G.) 64 Харкурт Дж. (Harcourt G.C.) 281, 283,

284 Харрисон Р.С. (Harrison R.S.) 186

406

407

Именной указатель

Предметный указатель

Харрод P. (Harrod R.) бОсн, 146,

207сн, 272, 273, 315 Хатчисон Т.У. (Hutchison T.W.) 23,

34сн, 36, 101сн, ПО, 121сн, 138сн,

141, 144, 150-155, 167, 182, 184,

197сн, 202, 203, 203сн, 204, 205,

220, 227сн, 256, 262сн, 358сн, 378 Хаусман Д.М. (Hausman D.M.) 17сн,

24, 25, 31сн, 200, 265, 286, 287,

379

Хаусон Ч. (Howson С.) 89 Хаутэккер Г.С. (Houthakker H.S.) 233,

234 Хейлбронер Р.Л. (Heilbroner R.L.)

198-202, 217сн, 219 Хекшер Э.Т. (Heckscher E.T.) 288—

297, 360

Хеллер У. (Heller W.W.) 358сн Хендри Д.Ф. (Hendry D.F.) 307сн,

368

Хендрик Ч.Л. (Hendrick C.L.) 247 Хеннипмен П. (Hennipman P.) 206,

208-211

Хессе М. (Hesse M.) 82сн Хикс Дж. P. (Hicks J.R.) 188, 205, 229,

231, 232, 238, 261, 263, 270, 272-

274сн, 282, 293, 358сн Хиндесс Б. (Hindess В.) 92сн Хирш A. (Hirsch А.) 131сн, 134сн,

141, 155, 179, 306, 307 Хирш Э. (Hirsch E.) 141, 155 Холландер С. (Hollander S.) ПО,

114сн, 129сн

Холлис М. (Hollis М.) 183-186, 359сн Хьюэлл У. (Whewell W.) 71, 125-126 ХэммондДж.Д. (Hammond J.D.) 141,

171 Хэндс У. (Hands W.) 84, 350, 352

ц

Цойтен Ф. (Zeuthen F.) 167

Чалмерс А.Ф. (Chalmers A.F.) 377 Чемберлин Э.Г. (Chamberlin E.H.)

172, 245сн Черчмен Ч.У. (Churchman C.W.) 70сн,

216сн Чик В. (Chick V.) 298сн, 302

Ш

Шварц A. (Schwartz A.) 300, 307сн,

309

Шеффлер С. (Schoeffler S.) 180 Шеффрин С. (Sheffrin S.) 312 Шлик М. (Schlick M.) 55, 150 Шмоллер Г. (Schmoller G.) 136 Шоу К. (Shaw К.) 306 Штегмюллер В. (Stegmuller W.) 17сн Штрайсслер Э. (Streissler E.) 371 Шубик М. (Shubik M.) 253 Шульц Г. (Schultz H.) 146 Шульц Т.У. (Schultz T.W.) 317, 321 Шумейкер П.Дж. (Schoemaker P.J.)

352 Шумпетер Й.А. (Schumpeter J.A.) 86сн,

100-101, ПО, 122, 138сн, 254, 287 Шупак М. (Shupak M.) 371 Шусмит Э. (Shoesmith E.) 222 Шэкл Г.С.Л. (Shackle G.S.L.) 255, 366

Э

Эванс Дж.Л. (Evans J.L.) 368сн Эджуорт Ф.И. (Edgeworth F.Y.) 341 Эйлер Л. (Euler L.) 87, 88сн Эйнштейн A. (Einstein A.) 66, 87 Экклс Дж. (Eccles J.) 63, ббсн, 185 Элтис У. (Eltis W.A.) 283 Эльстер Й. (Elster J.) 53 Эпплбаум Э. (Applebaum E.) 365 Эрикссон Н.Р. (Ericsson N.R.) 307сн Эрроу К.Дж. (Arrow K.J.) 258, 260,

262, 263, 265, 267, 268, 293, 349,

352, 360 Эшли У. (Ashley W.) 136сн

Ю

Юл Дж. (Yule G.) 141 Юм Д. (Hume D.) 47, 56-57, 60-61, ПО, 123, 124, 125, 137сн, 191, 194

Австрийская школа 142, 147—149,

255, 365, 366 Аддукция 62, 68, 123, 373 Алчиана, тезис 162, 174-178, 254, 353 Альтруизма, экономическая теория

339-340 Анализ видов деятельности (activity

analysis) 283

Аналитические утверждения, см. Ут­верждения Антецедента, подтверждение (modus

ponens) 58-59 Априоризма, методология 116, 148,

149сн, 150, 154-155, 167, 293,

373

Астрология 85, 94сн, 95 Атеизм 95, 219

Безработицы, естественный уровень, см. Естественный уровень безра­ботицы

Безразличия, теория 231-232, 233, 240

Благосостояния, экономическая тео­рия 157, 189, 190, 205-207, 210— 211, 219

— позитивная 207-210, 211, 217 см. также Парето-оптимальность

Бойля, закон 69

Браков, теория 340—344, 346

Венский кружок, см. Логический по­зитивизм

Верификационизма, методология 31, 107, 117, 128, 131сн, 147, 344, 373 Верификация 57, 59, 117, 128, 133, 135, 140-141, 147, 148, 154, 166-167, 172, 187, 192, 362 Верифицируемость 58—59 Верифицируемое™, принцип 55 Вкусов, изменение 337—338 Внешние эффекты 211, 257, 259, 265,

322 Волюнтаризма, методология 365

Воспроизводимость

результатов в науке 90—91

экономических систем 184

и споры об обратном переключе-

нии, см. Капитал, и обратное переключение

Врожденных (природных) способнос­тей, роль 320, 325

Выводы

доказательные 61—62, 373

индуктивные 61

недоказательные 61—62, 375

статистические 61, 67—70

фидуциальные 69 Выравнивания цен факторов, теоре­ ма (ТВЦФ) 172, 289, 291, 293

Выявленных предпочтений, теория (ТВП) 233-235

Галилея, закон падения тел 63, 119— 120, 312

Гипноза, концепция 48сн

Гипотетико-дедуктивный метод 133,180

Гипотетико-дедуктивная модель объ­яснения 44-46, 51, ПО, 125, 373

Гистерезис 310

Гиффена, товары 212, 228, 237-239, 241, 286

Гиффена, парадокс 229—230

Государственная политика, см. Эко­номическая политика

Гравитации, теория 47—48, 52, 56, 72, 86, 103, 119-120, 179

Грэшема, закон 227, 240

Дарвина, теория эволюции 49-52, 56, 178, 218

Дарвиновская революция 78, 79

Дарвинистский механизм выжива­ния, см. Алчиана, тезис

Двух Кембриджей, спор 279-287, 364-365

Дедукция 44-46, 57, 61, 62, 122, 133

408

409

Предметный указатель

Предметный указатель

Демаркации, критерий 55, 56-58, 65,

85, 93, 95сн, 373 Деньги

предложение 303, 304, 309

спрос 300-301, 302, 304, 308, 349

скорость обращения 22, 300—301,

308-309

Денег, количественная теория 133— 134, 144, 299, 300, 302, 303-305, 307-308

— и механизм трансмиссии 302 Дескриптивизма, методология 169,

171, 187, 234сн, 373 Динамика 176-177, 178, 302 Дисциплинарная матрица у Куна 77 Дохода, распределение 270—275, см. также Относительные доли фак­торов в доходе

Дохода перманентного, гипотеза 300,315 Дюгема—Куайна, тезис 22, 24сн, 63— 64, 72, 92, 119, 173, 181, 297, 313, 350, 374

Естественный уровень безработицы (ЕУБ) 303, 309-310, 311, 315

Жизненного цикла продукта, теории международной торговли 291, 294

Законы

в науке 227

в экономической науке 134,227—228

детерминистические 227—228

каузальные 227-228

статистические 227-228, 234

универсальные 44-46,49,53,103,180 Законы-тенденции 118-122, 128, 374 Замещение

факторов 283

времени 339 Занятости, функции 246 Заработной платы, функция 325 "Защитный пояс", по Лакатошу 85 Здравоохранения, экономическая те­ ория 318-319, 324-325

Игр, теория 18, 361-362 Идеальные типы, по Веберу 99, 244 Идеологии, теория 86сн, 181—182,

200-201, 218 Изложения (storytelling), методология

187-188, 374

Иммунизирующие стратагемы у Поп-пера 22, 63-67, 72, 127, 219, 339, 350-351, 366, 374

Империализм 199

Инвестиций, критерии 321—322

Индивидуализм, методологический 97, 100-101, 102-103, 125, 147, 148, 175, 321, 348, 354, 374

Индукция 122-124, 126, 133, 138, 184

правила 56, 123

проблема 56-57, 59-62, 81, 123,

374

— совпадение индукции 71 Индукции, ошибка 81, 192 Индуктивный метод 56, 61 Инноваций, теория 273 Институционалисты, американские

141-142, 144, 179, 183, 186-188, 232, 349, 366, 371

Инструментализма, методология 163, 170-171, 186, 244, 298, 305, 306, 357, 363, 374

Интроспекция 98-99, 116, 132, 138, 144, 147, 158, см. также Пони­мания (Verstehen), доктрина

Инфляции, теория 305

Иррелевантности предпосылок, тезис Фридмена, см. Предпосылки

Искажающие факторы в классичес­кой экономической теории 116— 117, 120, 138, 140-141

Историография науки 87—88

Историческая школа

английская 132

немецкая 136, 138, 143, 179

шотландская 108—109 Историческое объяснение, см. Объяс­ нение

Капитал

спрос на него 280—282

измерение 279-280

обращение капитала 280—287

и обратное переключение 280—287 Капитала, теория, см. Двух Кембрид-

жей, спор

Капитализма, экономическая теория 220-222, 261-262

Карнеги (университета), школа в те­ории фирмы 251

Квантовая физика 69, 72, 79

Кейнсианская революция 313—315, 316

Кейнсианская экономическая теория 147, 159, 263, 265, 300-301, 303-305, 306, 349, 364

Кейнсианство — монетаризм, споры 298-299, 301-305

Коллигации, метод 187, 368

Компенсационный критерий в эко­номической теории благососто­яния 205, 210

Конвенционализма, методология 48— 49, 64-66, ПО, 174сн, 374

Конкуренция

— совершенная, ее концепция 206,

218, 219, 245сн, 248, 249, 250, 252-254, 264-265, 277, 341сн

— как процесс 149, 174, 176-177, 178,

253-254, 265, 360

— действенная (workable) 167ch, 254,

260 Контекст

обоснования 61, 90, 97, 99, 123

открытия 60, 62, 90, 123 Консеквента, отрицание (modus tollens)

58-59

Консеквента, подтверждение 58—59 Конфирмационизм 20—21, 30—31сн, 61 Коперниковская революция 78, 79, 110 Корроборации, степени, 20, 70—74,

86, 250, 326

Креденциализм, см. Скрининга, гипо­теза

Леонтьева, парадокс 290-292, 294,

295-297

Леонтьевские линейные технологии 283 Либерализм 213 Логика

обоснования 67

открытия 66—67, 74

оценки 75, 83

подтверждения 61, 74

см. также Аддукция; Дедукция;

Индукция

Логические ошибки 58—59 Логический позитивизм 26—27, 43, 55, 148сн, 183, 190

Макроэкономическая теория 18, 24, 102, см. также Кейнсианская экономическая теория

Максимизации объема продаж, гипо­теза 243, 246, 247

Максимизации прибыли, гипотеза 162, 174-178

Мальтуса, теория народонаселения 23, 114-115, 121, 129-130

Маржиналистская революция 131, 348

Маркса, закон убывающей нормы при­были 120, 121

Марксистская методология 120сн, 366

Марксистская экономическая теория 183, 184, 185, 333, 349, 367

Математики, история 88сн, 122

Международной торговли, теория 18, 199, см. также Хекшера—Улина, теорема; Хекшера—Улина—Ване -ка, теорема

Международной торговли, товарная структура 288, 289, 290, 291, 292

Метафизика в науке 85—86

Методах, спор о 136, 138сн

Методологические правила 64—66, 193—194, см. также Ценностные суждения

Методологический дуализм 98, 148, 155

Методологический индивидуализм, см. Индивидуализм, методоло­гический

Методологический монизм 97—98, 99-100, 125, 143, 147, 161, 198, 266, 374

Методологический номинализм 185

Методологический плюрализм 20

Методология

— как дисциплина 18, 28-30, 35, 37-

38, 98-99, 122, 180, 225, 372

агрессивная 24, 82, 90, 373

защитная 24, 82, 107, 172, 373

классической экономической нау-

ки 107-109, 111-118, 121-126, 131, 135-136, 137-138, 148-149

— нормативная и позитивная 18,

24-25, 27, 53-55, 66, 69, 76, 81-82, 83

экономическая 18-19, 34, 107-109

литература по 17

Методология научно-исследователь­ских программ (МНИП) Лака-тоша 84-90, 247-248, 318, 375

Миграция 318, 324

Милля, четыре метода 123-124

Модели 180-181

Модель IS-LM 263, 301-302, ЗО5сн

410

411

Предметный указатель

Предметный указатель

Моделирования структур, методоло­гия 186-188, 375

Модернизм 26—27

Монетаризм 18, 29, 298-310, 315-316, 367

Монополистической конкуренции, теория 163-164сн, 172, 245, 259, 265

Моральные суждения, см. Ценност­ные суждения

Налог на прибыль корпораций 246 Наркотической зависимости, эконо­мическая теория 347 Наука

— концепция 44, 68, 93-94, 96, 218,

219, 222

— история 53-55, 66, 80, 81-82, 83,

85, 87-89

— методология 35, 44-45, 66, 80, 81-

82, 93-94

— философия 35, 37, 43, 55-56, 62

71, 93

нормальная 76, 81

революционная 76, 77-80

прогресс 80-81, 222

Научно-исследовательские програм­мы (НИП), по Лакатошу 84-90, 92, 313, 318-319, 332, 375

— деградирующие 84, 250, 252, 298,

308-309, 310, 314, 315, 333-335, 367, 375

прогрессивные 84, 292, 313-314, 367

перспективные 89, 242, 251, 338 "Нащупывания" (tatonnement), меха­ низм 258, 261

"Невидимой руки", теорема 208-212,

218, 220сн, 259-260, 375 см. также Парето-оптимальность

Неймана—Пирсона, теория статисти­ческого вывода 67-70, 192, 375

Неоклассическая экономическая теория 183-184, 226, 266-267, 318, 370

Неопределенность 255-256, 258, 305сн, 348-349

Непреднамеренных социальных по­следствий, доктрина 102

Неравновесия, элемент в экономиче­ской теории 176-177, 256, 263-264, 305сн, см. также Динамика

Новая классическая макроэкономика 18, 22-23, 306, 311-313, 316, 353

Новая экономическая теория семьи, см.

Семьи, экономическая теория Новые факты, по Лакатошу 84, 88, 89,

242, 251, 292, 314, 315, 316, 334, 345 Ньютонова механика, см. Гравитации,

теория Ньютоновская революция 78, 79—80

109-110 Ньютоновские методы 47—48, 109

Образование

затраты на него 319—320

норма отдачи от 322, 325-326, 330,

331, 333

— и экономический рост 322сн, 328 Общего равновесия, модели 263-264,

265-266, 361

Общего равновесия, теория 18, 257— 268, 291, 292-293, 360-361

— теоремы о существовании ОР 257—

259, 266

Общественного благосостояния, фун­кция 206, 211

Общественные блага 211

Общественных наук, философия 96— 104, 122, 124-125

Объяснение

— концепция 35-36, 45-46, 49, 51,

52-54, 63, 225

модели 45—54

историческое 44сн, 52—53, 54

причинно-следственное 124сн

статистическое 45, 54

функциональное 54 Ожидания, экономические 256, 303,

309-310, 311-313, 353

Оккама, "бритва" 66

Олигополия 250, 252-253, 254, 259

Операционализма, методология 56, 147, 155-160, 169, 234сн, 293, 375

Опровержимость (falsiflability) 19-23, 25-26, 34, 58-59, 64-65, 69, 71, 72, 73, 153, 158, 159, 167-169, 172-173, 174-175, 219, 222, 254, 266-267, 284-285, 295, 331, 338

Организации, теория 251

Отдача от масштаба, возрастающая см. Экономия на масштабе

Относительности, теория 52, 72, 218

Относительные доли факторов в доходе

их постоянство 23, 364

теории долей 271-275

Парадигмы у Куна 77, 79-80, 92, 259

Парето-оптимальность 203, 205—210, 211, 212, 213, 260

"Перспектив", теория 354

Поведенческая теория 251

Позитивизм, см. Логический позитивизм

Поиск работы 318, 324

Покрывающие законы, модель объяс­нения через, см. Объяснение, модели; Гипотетико-дедуктив-ная модель объяснения

Полезности, максимизация, см. Ра­циональности, принцип

Полезности, межличностные сравне­ния 142, 144-145, 200, 206

Полезность, кардинальная и орди­нальная 232, 233, 234сн, 349

Полезность, ожидаемая 348, 349, 352

Политические рекомендации, см. Эко­номическая политика

Понимания (understanding), концеп­ция 24сн, 53, 186, 267, 366, см. также Понимания (Verstehen), доктрина

Понимания (Verstehen), доктрина 98— 100, 143, 148, 154, 155, 162, 376

Поправки задним числом (adhockery), см. Иммунизирующие стратаге­мы у Поппера

Посткейнсианская экономическая теория 18, 183, 371

Потребительских характеристик, тео­рия Ланкастера 239—242

Потребительского выбора, теория 144-145, 157, 181, 228-242, 360

Потребительской функции, концеп­ция 23, 300, 314

Потребителя, суверенитет 208,210, 213

Правдоподобия (verisimilitude), степе­ни 55, 70, 73, см. также Корро-борации, степени

Прагматизм 179 Праксеология 147—148, 149сн "Практики", методология 96 Предельной производительности, тео­рия 143, 173-174, 269-278, 279, 280-281, 292, 360 Предпосылки

— в экономической теории 163, 164—

166, 233

- их реализм 160-172, 178, 179, 234,

242, 245, 248, 311-312, 353, 374

- их проверка 152-155,165-167, 311 Предпринимательство 249, 265 Предсказания (прогнозы) 19—20, 24,

27, 45-53, 63, 69, 70, 86, 130,

131, 161, 167, 168-169, 170—171,

178-179, 180, 181, 183, 186, 225,

237, 240-241, 242, 244-245, 246,

247, 250, 253, 255, 256, 258, 274,

278, 354, 362-363, 366, 370-371

Преступности, теория 340, 346

Прибыли, максимизация 153, 168, 176,

243, 248, 249, 252сн, 257, 269 Причинность 47, 123—124, см. также Причинный механизм; Объясне­ние, причинно-следственное Причинный механизм 171, 225, 331 "Проблемная ситуация", по Поппе-

ру 225, 241

Проверки, статистические 141,145—146, 148, 172-173, 182, 299, 362-364, 369, 371

Проверяемость, см. Опровержимость Продукта, дифференциация 177, 245,

250

Производственные функции 269—272, 273, 279, 344

- Кобба—Дугласа 270, 272 Профессиональная подготовка, об­ щая и специальная 276, 320, 323-324, 325-326, 328-329, 333

Процента, теория 279, 280-281, 287, 314

Прочих равных (ceteris paribus), ус­ловие в экономической теории 118-121, 132, 134, 140, 151-152, 165, 230

Психологизм 101

Равновесие

- концепция 157-158, 255-256,

259-260, 262, 265, 284-285, 313

- общее и частичное 263—264, 267,

301, см. также Общего равно­весия, теория

- устойчивость 158-159, 238 Радикальная экономическая теория

183, 349, 371

Разводов, экономическая теория 336 Различие между "есть" и "должно

быть", см. Юма 'тильотина" Распределения, теория, см. Относи­тельные доли факторов в доходе

412

413

I

Предметный указатель

Предметный указатель

Расчеты

— качественные 143—144, 156—160,

237, 244, 250, 255, 280, 302, 340

— количественные 143-144,156-159,

237, 255, 302-303, 340 см. также Предсказания

Рационализма, методология 184

Рациональности, принцип 18,102—103, 145, 147-148, 151, 153, 162, 166, 228, 255, 256, 257, 348-354, 361, см. также Экономического человека, концепция

Рациональные ожидания, см. Новая классическая макроэкономика

Рациональные реконструкции 54, 87

Революции в науке 76—80

Реклама 177, 240, 245, 345сн

Релятивизм 95, 203

Решений, принятие, см. Экономиче­ская политика

Риторика 26—30

Рождаемости, экономическая теория 339, 346

Самоубийств, теория 52 Свобода, экономическая и полити­ческая 220-221, 265 Свободная от ценностей обществен­ная наука (доктрина Wertfreiheit) 196-203 Семьи, экономическая теория 319сн,

336-347

Сигналы на рынке труда 329, 331, 334 Силлогизм, гипотетический 45, 58 Симметрии, тезис 46—53, 63, 171, 375 Синтетические утверждения, см. Ут­верждения

Ситуационная логика у Поппера 351 Ситуационный детерминизм и теория

фирмы 249-252

Скрининга, гипотеза 326—332,334—335 Соответствия, правила 156, 181 Соответствия, принцип у Самуэльсо-

на 156, 159-160

Состязательность (contestability) 254 Социализма, экономическая теория

149, 219, 220-221, 261 Социобиология 71сн Социология знания 60, 80-81 Споос

закон 30, 227-231, 232, 233, 237-238

опровержимая теория 157-159,

211-212, 234-235

эластичность 273

эффекты дохода и замещения 229,

230, 231, 232, 236-238

эффекты снобизма и толпы 145, 228

на образование 319-321, 323, 332

статистические исследования 30,

231, 235-237, 285 Спроса, кривая

интерпретация 30, 158-159, 208, 212

компенсированного 230

отрицательный наклон 228—230,

237-238, 285 Сравнительной статики, метод 156,

176, 181, 282 Статистики, история 141 Статистическая значимость 28 Сциентизм, см. Методологический

монизм Сэя, закон 227

Тавтологии, см. Утверждения, анали­тические

"Твердое ядро", по Лакатошу 85—86, 226, 248, 266, 317, 318-320, 337, 350, 376

Теоретических систем, завершенность 119

Теорий

понятие 54, 84сн, 170, 180-182

оценка, см. Методология как дис-

циплина

аксиоматизация 170, 229, 233

внутренняя последовательность 71

общность 71-72, 242

простота 71-72, 162

плодотворность 71, 242, 247

строгость и практическая значи-

мость 265

— сопоставимость и несопостави-

мость 73, 79-80, 80сн, 87, 93,

251-252 Технический прогресс 127, 128, 254,

260, 271, 272, 273, 358, 359 Традиционный взгляд на теории в

философии науки 43—44, 376 Труда, внутренние рынки 324, 328, 333

Убывающей отдачи, закон 138—139,

227 Убывающей предельной полезности,

закон 227 Удовлетворительного решения, поиск

243, 351, 354

Ультраэмпиризма, методология. 152— 153, 350-351, 354, 376

Универсальные законы, см. Законы

Устойчивости равновесия, анализ 159— 160, 258-259

Утверждения

аналитические 55, 151-152, 373

вероятностные 69

вспомогательные 164—165

нормативные, см. Ценностные суж-

дения

операциональные 156, 158

синтетические 55, 57, 151-152, 376

Факты, теоретически окрашенные

60, 91-92, 183-184, 267 Фальсификационизм

— методология 19-26, 30-31, 34, 55-

58, 74-75, 82-83, 131сн, 147, 156, 179, 186, 344, 346, 366, 376

безопасный 20, 21, 31, 188, 366

наивный 64, 74, 173, 182, 292, 326,

353, 376

— развитый 74, 93, 173, 182, 376 см. также Иммунизирующие стра­ тагемы у Поппера

Фальсификация 57, 59, 63, 69-70,

71, 172, 192, 362

Филлипса, кривая 22, 194, 246, 307, 309, 311, 315, см. также Естест­венный уровень безработицы Философия науки, см. Наука Фирмы, теория 96, 243-256 Фонда заработной платы, доктрина 130 Формализм в экономической теории 32-33, 267, 268, 295, 357-359 Фридмена, F-уклон 161, 169-170, 172

Хекшера—Улина, теорема (ТХУ) 18,

288-297, 360 Хекшера—Улина—Ванека, теорема

(ТХУВ) 295-297 Хлебные законы 127, 129, 140 Холизм, методологический 100, 374

Цели и средства, различие 214—216 Ценностные суждения 146—147, 190,

193-196, 197-203, 206-210,

213, 214, 222

методологические 193, 197, 210

оценивающие 193, 376

характеризующие 193, 198, 376

чистые и смешанные 195, 198

Ценообразование по полным издерж­кам 243

Частичный инкрементализм 216 Человеческого капитала, теория 290, 317-326, 329, 332-335

Эвристика, "позитивная" и "негатив­ная", по Лакатошу 85, 226, 248, 346, 351

Эйнштейна—Планка, революция 78, 79, 86-87

Эконометрика 18, 146, 147, 148, 306— 307, 362-363, 367-370

Экономическая история 271, 369сн

Экономическая политика 31, 33, 190, 214-218, 221-222, 255, 302, 367-368

Экономическая социология 347

Экономическая теория

определение 142, 213

как искусство 36, 111, 204

как наука 28-30, 31-34, 35, 36,

111, 204

— нормативная и позитивная 27, 36,

111-112, 160, 183, 190, 194-195, 198, 202-204, 211, 212, 214, 217-218, 358, 367

— кризис 357

Экономические циклы 144, 149, 184 Экономический империализм 345, 347 Экономического роста, теория 184, 315,

358-360, 362, 364

Экономического человека, концепция 112-116, 125, 137, 139-140, 232

Экономическое прогнозирование 370-371

Экономия на масштабе 220, 257, 259, 265, 277, 297

Экспериментальная экономика 18

Эластичность замещения 270, 272—273

Энгеля, закон 227

Эссенциализма, методология 145,182, 184-186, 258, 366, 376

Эффективной заработной платы, тео­рия 277

Эффективности, концепция 212, 219

Эффективных рынков, гипотеза 353

Юма, "гильотина" 190-193, 214, 222 "Ядра", теория Эджуорта 341

414

415

Марк Блауг Методология экономической науки

ИЛИ КАК ЭКОНОМИСТЫ ОБЪЯСНЯЮТ

Руководитель проекта С.Н. Попов Перевод с английского Ю.В. Автономов

Редактор С.Н. Попов

Технический редактор, верстка Т.А. Скрыпник Корректор Т.И. Шеповалова

Подписано в печать 04.02.2004

Формат 60x90 '/i6. Печать офсетная.

Тираж 2 000 экз.

НП «Редакция журнала "Вопросы экономики"»

ЛР№ 066258 от 30.12.98

117218, Москва, Нахимовский пр-т, 32

Тел./факс: (095) 124-52-28

E-mail: mail@vopreco.ru

Отпечатано с готовых диапозитивов

в ППП «Типография "Наука"». 121099, Москва, Шубинский пер., 6. Заказ № 8808

ISBN 5-901389-04-2

9 785901 389041 >

Реклама на сайте