«Живущие дважды»

Живущие дважды (fb2) - Живущие дважды 676K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Дмитриевич Голубев

Анатолий Голубев Живущие дважды

ИМПЕРИЯ КОЛЁС (Вместо вступления)

За последние два десятилетия профессиональный велосипедный спорт за рубежом превратился в своеобразный гибрид спорта и бизнеса. Возникла могучая и сложная империя колёс. Это противоречивый, особый мир не только в смысле характера деятельности, но и мир, выработавший свои философско-этические законы, создавший свой жизненный уклад.

Золотой век велосипедного спорта начался с приходом двадцатого столетия. Тогда велосипедист был королём дорог. Дорог не сегодняшних, забитых миллионами рычащих, чадящих, давящих автомобилей. А дорог пустынных, долгих и медленных. То было время, когда ни для кого ныне не удивительный велосипед казался явлением сверхъестественным.

Логика исторического развития должна была бы подсказать, что золотой век велосипеда, учитывая техническую революцию наших дней и общий подъём спортивной культуры, должен продолжаться. Но империя колёс, как, впрочем, и римская империя времён своего выдающегося расцвета, уже несёт в себе зачатки неминуемой гибели.

По данным бельгийской газеты «Спор», на 1969 год в мире велосипедным спортом занималось около 2500000 человек. Это люди, которые связали свою судьбу с велосипедом не случайно. За этой цифрой стоят лишь те, кто оформил свои отношения с ним по всем правилам современной организационной казуистики. Сюда относятся и элита профессионалов, и элита любителей, входящих в число членов национальных велосипедных федераций.

Два с половиной миллиона — много это или мало? Если сравнивать с такими видами спорта, как волейбол и баскетбол, которыми увлекается около 65 миллионов человек, то даже в таком случае количество велосипедистов покажется вполне внушительным. Ведь велоспорт требует куда более сложной технической оснащённости, чем волейбол! К тому же никто не учитывает и не знает числа истинных почитателей велосипеда, которые ещё не вступили в орден рыцарей шоссейных дорог, но которые готовы в любую минуту это сделать и постоянно делают…

Самая равнодушная к велоспорту страна — Соединённые Штаты Америки — также начала испытывать острую жажду велосипедных приключений! Был зафиксирован невероятный для Америки факт. В Нью-Йорке только один спортивный магазин вдруг продал в день двести велосипедов. И немедленно заказал ещё двести. Затем за три дня, — как признался владелец магазина, он так и не смог понять, что же произошло, — было продано ещё пятьсот веломашин. А ведь до последнего времени считалось, что велосипед на американском машинизированном континенте — анахронизм. Только сумасшедшие или очень большие оригиналы изредка появлялись на аллеях Центрального парка в велосипедном седле. Но сегодня велосипед начинает завоёвывать и Америку. В 1965 году в США было продано около шести миллионов велосипедов. Если в начале года 90 процентов из них было подростковых, то к концу года уже 30 процентов проданных машин относилось к взрослым моделям.

Такова внешняя благополучность империи колёс, распространяющей свою власть на новый, необжитой район, подчиняющей себе всё более широкое число подданных.

На протяжении последних десятилетий любая возможность эксплуатировать велосипед в целях рекламы использовалась и используется немедленно. Стоило только фанатику немцу Георгу Матерну, отправившемуся вокруг земного шара на велосипеде, оказаться без гроша в кармане, как нашлась «высокая» покровительница в лице всемирно известной фирмы «Кока-кола», которая незамедлительно обеспечила Матерна всем необходимым, между прочим облачив его в наряд со своей фабричной маркой и прикрепив слово «Кока» ко всем частям велосипеда, которые только позволяли это сделать.

Но это весьма примитивная, так сказать, схематичная форма взаимоотношений «велосипед — бизнес». В наши дни они трансформировались в весьма сложное переплетение интересов людей самых разных профессий. В первую очередь, конечно, спортсменов-профессионалов, промышленников и целой системы администраторов от спорта.

С появлением на дорогах первых велосипедов была самым широким образом использована их высокая притягательная сила в глазах общественного мнения. Сначала для пропаганды самого велосипеда. А когда он стал популярным средством транспорта, как это произошло в Дании, Голландии, Франции, Италии, Бельгии, — и для других целей, целей рекламных. Транспортную функцию на себя очень быстро взял автомобиль. Казалось, он должен был вытеснить велосипед не только с магистральных дорог, но из быта вообще. Но этого не произошло. Велосипед остался спортивным снарядом, который и сейчас приносит немало радости любителям скорости и свежего воздуха.

Скептик начала нашего столетия был бы весьма удивлён, окажись он на дорожках парижского «Парк де Пренс», когда там финиширует самая популярная в мире велогонка «Тур де Франс», заставляющая почти всю Европу в течение месяца жить её интересами. Правда, этот скептик увидел бы и другое — велосипед стал каторжной работой для тех, кто попал в сферу колёсного бизнеса, над кем простёр свою всеподавляющую длань золотой телец. Деньги, потоком хлынувшие в велоспорт-бизнес, не только оснастили его первоклассной техникой, но и превратили гонки в один из самых популярных зрелищных аттракционов современности, а гонщиков — в новых гладиаторов, гладиаторов шоссейных дорог.

Конечно, скорость велосипедных состязаний не может идти ни в какое сравнение со скоростью мото- и автосостязаний, но в последних зритель видит усилия и роль самого человека слишком опосредствованно, через машину. В автогонках и степень риска выше, чем в велоспорте, но зато велоспорт даёт возможность наблюдать в работе само человеческое тело. Ибо двенадцатикилограммовая машина практически смотрится придатком к работающему атлетически развитому телу, а не тело — придатком к машине, как на авто- и мотодромах.

Интересен и жесток мир профессионального велоспорта. Недаром некоторые журналисты задают себе риторический вопрос: «Настоящая гонка — это спорт или война?».

Профессиональный велоспорт, как и многие другие институты буржуазного общества, пришёл к той кульминационной точке своего развития, когда требуется принять серьёзное решение: оставлять ли его в том виде, в каком он существует, или менять, и если менять, то как? Знакомство с империей колёс не может не родить у читателя мнения, что профессиональный велоспорт деградирует, что он стал враждебен не только времени, но и самому философскому отношению к человеческому бытию, уважительному отношению к человеку.

Познакомиться с профессиональным велоспортом — это значит познакомиться в первую очередь с тем, как он организован с точки зрения спортивной и с точки зрения финансовой. Это знакомство не может быть полным, если воочию не увидеть лица тех, кому суждено своим потом поливать тысячи и тысячи километров шоссейных дорог в погоне за зыбким миражем, имя которому Удача.

Познакомиться с профессиональным велоспортом — это значит увидеть тех, кто, может быть, никогда не садился в седло, но крепко держит в одном финансовом кулаке лучших гонщиков мира, увидеть боссов, которые делают порой не только коммерцию с помощью велосипеда, но и большую политику своих стран, увидеть тех, кто наживает миллионы на гонках, раздавая крохи профессионалам-подёнщикам и закармливая спортивную элиту, тем самым разжигая слепую жажду пробраться в её заветный круг.

Познать мир профессионального спорта — это значит хотя бы частично постичь мышление тех, кто сегодня в расцвете своей славы, и тех, о ком уже завтра забудет публика, и только специалисты всё дальше и дальше в глубины своих статистических справочников будут загонять некогда славные, гордые имена.

Мне бы хотелось в этой книге, сочетающей в себе рассказный вымысел новелл и документальную точность очерков, дать советскому читателю представление о сложном организме, влияние которого на современный спорт недооценивать было бы неблагоразумным.

Судьба человека, затянутого в водоворот велоспорта, трагична сама по себе, независимо от обстоятельств, в которых она складывается, даже независимо от волчьих законов буржуазного общества, которые, вторгаясь в веломир, делают ещё более жестокими и беспощадными его и без того суровые нравы.

Прожить одну жизнь, полную труда, отрешения, нечеловеческих перегрузок, вложить себя всего в деятельность, которая закончится задолго до самой высокой точки расцвета индивидуальности, — эту жертву ежегодно приносят миллионы спортсменов Запада. А после всего этого надо начинать жизнь иную, когда груз прошлого ещё так тяжко лежит на усталых плечах, когда бремя славы, если её удалось познать, уродует духовный мир человека.

ЧАС ЖИЗНИ (Рассказ)

Жаки отдыхает на дне гигантской бетонной чаши, подложив руки под голову и закрыв глаза. Высоко над ним серыми, запылёнными гонщиками медленно катятся друг за другом облака. В разрывах между ними то появляются, то исчезают лужицы голубого неба. Туда, к голубым проблескам, тянутся пёстрые и горластые склоны трибун. Бетонных колец уже не видно: трибуны полны людей, но всё новые и новые зрители снуют по проходам.

«Вот по этой трибуне, — думает Жаки, глядя на самую высокую центральную часть велотрека, прислонившуюся в поисках опоры к стене отвесного каменного обрыва, — можно, пожалуй, добраться и до самого неба».

Наверху, между остроконечным шпилем старой городской ратуши и безбожно дымящей трубой автомобильного завода, чернеют деревья, облепленные зрителями.

«Интересно, мальчишки это или взрослые? — неожиданно приходит на ум Жаки. — Год назад деревья были вот так же облеплены людьми. Только теперь безбилетных зрителей, кажется, больше. Видно, никто не забыл, что произошло на этом треке год назад… А собственно, что изменилось за год? Почти ничего. И небо, кажется, было таким же голубым. И времени до старта оставалось не больше».

Мысли Жаки настойчиво возвращаются к событиям прошлого года, когда он вот так же лежал на широкой деревянной скамье, выставленной на зелёном поле велотрека.

* * *

Ему предстояло бить мировой рекорд немца в часовой гонке… «Бить рекорд? Зачем?» Ещё месяц назад он бы не смог ответить на этот вопрос. Но сегодня, после месяца изнурительных тренировок, когда и тренер, и массажист, кажется, вывернулись наизнанку, чтобы он наконец выполнил ему надлежащее, Жаки слишком хорошо понимает, зачем ему нужно бить этот рекорд.

В трёх последних многодневках — суматошном «Тур Ломбардии», раздражающем корявыми горами и плохими дорогами «Тур Италии» и на булыжных мостовых «Париж — Рубэ» — он не сделал ничего значительного. Пожалуй, он мог похвалиться лишь тем, что неизменно добирался до финиша гонки. Но где-то там, в конце поредевшего списка участников. Он заканчивал этапы, когда телевизионные камеры уже вовсю пожирали объективами героев дня. А такое постоянство, как известно, не очень нравится шефам…

Жаки три года носил на груди, шапочке и рукаве витиевато написанное «Сальварани». Из витрин тихих продовольственных лавочек и суматошных универмагов ему, как старому знакомому, улыбались такие же надписи. Фирма, которой принадлежала команда и он сам, Жаки Дюваль, выпускала маленькие сосиски. По странной иронии судьбы его шефы занимались производством продукта, который он не пробовал никогда в жизни, однако исправно, пусть и не очень успешно, вот уже три года рекламировал на всех дорогах Европы.

Впрочем, Жаки никогда не взялся бы за побитие этого проклятого часового рекорда, не заблуждайся он так долго, что вполне сносно рекламирует явно не заслуживающие того сосиски. У хозяев Жаки была иная точка зрения.

Подходил срок окончания контракта, и ему вдруг дала понять… Его вызвали в сверкающий стеклом и алюминием приёмный зал дирекции фирмы и там в присутствии трёх молчаливых директоров, которых он видел лишь на процедурах подписания контрактов и никогда на гонках, менажер Мишель — старая лиса — сказал, что, к сожалению, фирма не видит смысла в продлении сроков действия контракта… Не глядя на Жаки, он стал рассыпаться в комплиментах и извинениях, будто было неясно, что большей подлости со стороны фирмы даже трудно придумать. Он не предвидел такого вероломства. Время, когда можно было подыскать работу, упущено. И теперь найти новую велосипедную конюшню казалось ему делом невероятным.

Мишель знал это лучше, чем кто-либо другой.

Тогда Жаки и предложил этот трюк с побитием рекорда. Три толстяка директора оживились. Идея пришлась им по вкусу. Они тут же сформулировали условия: если побьёт рекорд, контракт будет продлён ещё на год.

…Проклятый морской бриз, тянущий со стороны пляжа, всё не затихает. Время же старта, назначенное на 18.00, неумолимо приближается. Если бриз не утихнет, ему придётся крутить педали целый час, понимая бессмысленность своей работы.

Бесконечное серое кольцо трека, начищенное до блеска, сияет в мягком свете сентябрьского дня. По бетону, осматривая дорожку в последний раз, медленно проезжает худощавый гонщик. Его чёрная майка бабочкой мелькает на фоне жёлтых мешков с песком, которыми опоясан трек.

Часы на далёкой ратушной башне уже пробили половину шестого. А Жаки Дюваль и сорок тысяч болельщиков всё ждут, когда уляжется противный бриз. Он, Жаки. — блаженно развалившись на жёсткой скамье, а зрители — млея на трибунах. Время бежит. Но море, ласковое и далёкое, по-прежнему дышит мерным и спокойным ветром. Жаки представляет, что на трибунах уже поговаривают, будто свидание с новым рекордом придётся отложить до следующего раза.

Жаки встаёт. Раз решено, надо выходить на старт. У него нет выбора. Ему нужен рекорд. Да к тому же этот тощий ветерок — не худшее из тех переделок, в которые ему доводилось попадать. Но подобные доводы успокаивают плохо. Уж кто-кто, а он знает цену этому бризу. И Жаки с грустью смотрит на легко перебираемые ветром листья ближайших деревьев. И вдруг решительно и громко, гораздо громче, чем требуется, говорит: «Начинайте!». Хотя прекрасно понимает, что отдаёт себя в руки вампира-ветра, который будет высасывать из него силы в течение этого проклятого часа.

Жаки садится в седло. Его машина облегчена до предела — она весит не более семи килограммов. Каждая шёлковая трубка весит около 105 граммов. Она даже не накачана воздухом, а наполнена особым газом. Система передач рассчитана с аптекарской точностью — диск в пятьдесят три зубца, шестерня — в сорок пять. Каждый оборот педалей бросает машину вперёд на семь с половиной метров…

И на самом Жаки всё облегчено. Почти невесомый шлем, укреплённый одной пластмассовой ленточкой, чтобы не возникло, не дай бог, лишнего сопротивления. Шёлковая майка настолько тонка, что Жаки не оставляет ощущение, будто бриз лижет его совершенно обнажённое тело. На ногах, как у модницы, капроновые носки. Даже шнурки на велотуфлях предельно укорочены. Сам Жаки весит сейчас 72 килограмма. Через час он будет весить на два килограмма меньше…

Стрелки часов вплотную приближаются к 18.00!

Симон, по кличке Макака, полноватый, суетливый человечек, одет ярко, почти вульгарно. Словно заведённый мечется он по треку, отдавая сотни только ему понятных указаний. Вот и сейчас, накричав на судей, он подбегает к Жаки и жужжит ему в ухо:

— Мой мальчик, график и только график… Ветерок обязательно ляжет… Но если тебе придётся с ним повозиться, всё равно график. И только график…

Жаки кивает головой. Макака мог бы ничего и не говорить. Если есть человек, который больше всего заинтересован в побитии рекорда, так это он, Жаки Дюваль. Удержись рекорд немца — и эти вонючие сосиски придётся рекламировать другому… А он должен будет искать новую работу… Но об этом не хочется думать.

Жаки кажется, что всё будет прекрасно. Он побьёт рекорд, и к нему как мухи к мёду потянутся не только директора «Сальварани». Будут десятки предложений… И заманчивых предложений. И он сможет выбирать себе новую конюшню по вкусу… И он сможет послать к чёрту этих сосисочных королей… Ах, с каким бы наслаждением он сделал это!

Жаки глотает глицерин, чтобы было легче дышать во время гонки. Макака ободряюще хлопает его по плечу.

И Жаки выкатывается на старт.

Трибуны притихли. В полной тишине сентябрьского вечера резко опускается чёрно-белый в шашечку стартовый флаг. И как бы по его сигналу над треком начинает расплываться певучий бой старинных городских часов. Макака, подбадривая то ли себя, то ли гонщика, что-то кричит Жаки.

Дюваль медленно начинает втягиваться в ритм, как запущенная вертушка. Первый круг, второй, третий… На трибунах заговорили. Напряжение стартового момента прошло. Впереди час. Целый час. К нему приготовились — к томительному и сладостному ожиданию большого рекорда.

Но… Жаки неожиданно тормозит и скатывается на вираже вниз. Проволока, тонкая и кривая, невесть откуда взявшаяся на тщательно вычищенной поверхности бетона, попадает под колесо. Прокол трубки. Надо менять колесо и начинать всё сначала.

— Хорошо, что это произошло сейчас, — виновато говорит Макака, подбегая к остановившемуся гонщику и с трудом переводя дыхание.

— Да, в последние четверть часа это было бы несколько хуже.

Жаки криво усмехается. И смотрит в жерло телевизионной камеры, расстреливающей его в упор. Всё. Шутка Жаки становится уже достоянием миллионов. Жаки чувствует себя почти героем. Почти обладателем нового рекорда. Но потом от одной мысли, что прокол действительно может произойти именно в конце гонки, ему делается не по себе.

Но вот он снова в седле. 18.07. Всё начинается сначала. Жаки уходит в путь с повторного старта. И для зрителей вновь перестаёт существовать симпатичный длинноногий парень Дюваль. Они видят перед собой лишь удивительный человеческий механизм, работающий ритмично и неутомимо.

И это стремительное движение в неверном свете уходящего дня представляет собой почти фантастическое зрелище. Фигурка на колёсах будто конец невидимого гигантского ножа, изнутри вспарывающего бетон трекового кольца. Жаки идёт с опережением графика. И на каждом втором вираже судья, присев, выкрикивает цифру — выигранные у времени метры.

Круг, круг, круг… Тишина медленно скатывается с трибун. На галёрке начинают скандировать: «Жа-ки! Жа-ки!». Тысячи людей — единый крик. И Макака суетится ещё больше. Он пытается сдержать своего питомца, чтобы тот, подстёгиваемый экзальтированными болельщиками, не зарвался.

Но Жаки словно не видит этих жестов и не слышит этих криков. Уши его заложены непроницаемой ватой свистящего встречного ветра. Глаза слезятся от напряжения. Руки постепенно сливаются с рулём, и теперь Жаки чувствует каждую царапину в бетонном покрове. И только ноги, будто у заводной игрушечной балерины, двигаются раз-два, раз-два…

После каждого виража трибуны поворачиваются как в калейдоскопе, меняя свой рисунок. Жаки уже не различает предметы. Он только ловит краем глаза красное пятно справа — главная трибуна, охваченная заревом заката.

«Почему она красная? — проносится в голове. — Наверно, там больше женщин в светлых платьях…»

Тем временем диктор объявляет об установлении нового мирового рекорда на десять километров, потом европейского и мирового на двадцать… А ритм гонки всё возрастает. Подобно ходу точного хронометра рассчитаны движения машины-человека. И за каждым из пройденных кругов этого часа — сотни кругов тренировочных, вкус пота на губах и страх, что рухнет эта последняя надежда…

В успехе гонки уже мало кто сомневается. На трибунах и у экранов телевизионных приёмников говорят только о том, сколько же тысяч метров удастся пройти этому человеку за час нечеловеческой работы? Разгораются споры, заключаются пари… Время, тянувшееся для зрителей так медленно в минуты предстартового ожидания, теперь ускорило свой бег. Только для Жаки время течёт всё так же, возможно, чуть-чуть медленнее.

Сделана половина дела — истекли тридцать минут. Об этом Жаки узнаёт по внезапной тишине, наступившей на трибунах, — все ждут слов диктора, который должен объявить получасовой результат. Но диктор неожиданно обращается не к зрителям, а к гонщику. Он, едва сдерживая радость, кричит в микрофон:

— Жаки, за тридцать минут вы прошли ровно двадцать четыре километра!

Итак, вероятность нового рекорда очевидна. Более того, рекордная отметка отодвигается к сорока восьми километрам. Невероятно. Десятки сапфиров, укреплённых на высоких мачтах, вспыхивают над лентой бетона, своим неземным светом как бы утверждая нереальность такого результата. Они заливают теплом трибуны, мерцающие тысячами сигаретных огоньков. Они играют тусклыми зайчиками на взмокшей шёлковой майке гонщика.

А Жаки несётся всё с той же головокружительной скоростью. Пожалуй, теперь даже более спокойный, чем в первые минуты после старта. Да это и естественно — спокойствие приходит вместе с успехом…

И глядя на чудо-машину, летящую по треку, успокаиваются люди на трибунах. Кажется, ничто не может заесть в этом столь совершенном механизме.

Наступает последняя четверть часа. А Жаки всё так же свеж, будто километры не имеют над ним своей жестокой власти.

По тому, как искрятся его глаза, по едва уловимым кивкам головы в такт работе ног чувствуется, какое радостное возбуждение постепенно начинает охватывать рекордсмена. Да, рекордсмена! Что может теперь помешать ему пройти сорок восемь километров за этот чудесный час?! Остаётся двадцать четыре круга, двадцать три… Жаки оглядывается и замечает, что задняя камера начинает ослабевать. Он с ужасом чувствует, как тяжёлая десница усталости ложится на его плечи и пригибает к рулю.

Жаки устало распрямляется и поднимает правую руку. Стадион замирает. Жаки с разгону подкатывает к краю дорожки. Какой-то человек в тренировочном костюме бежит рядом с ним, и гонщик опирается на его плечо. Два механика в голубых комбинезонах подбегают с запасным колесом. Один, рослый детина, рывком поднимает Жаки вместе с машиной. Другой склоняется над задней вилкой. Жаки не оглядывается, но перед глазами его проходит всё, что делает сзади механик. Пальцы распускают винты. Щелчок. Слетело старое колесо. Щелчок. На место стало новое. Затянуты винты.

Макака смотрит куда-то в сторону. Его руки дрожат, он зачем-то проверяет затяжку ремешка на педали.

Главный судья, бледный, под стать цвету своего сахарного костюма, кричит на всех: «Не смейте его подталкивать — дисквалифицирую!» Но по его глазам видно, что он и сам бы с удовольствием толкнул гонщика вперёд…

Охваченный яростью, Жаки срывается с места. Где тот чётко работавший инструмент, который на глазах тысяч зрителей столько времени играл без единой фальшивой ноты? Нет больше этого тренированного человеческого механизма. Кажется, что само отчаяние ведёт машину.

Шлем Жаки сбился на затылок и чудом держится на полуотклеившейся ленточке. Тело буквально распласталось на раме. Жаки сейчас бы отдал месяцы, а то и годы жизни в обмен на потерянные при проколе полминуты. Он пытается выжать всё, на что способны его мышцы. Он хочет победить теперь не только время и судьбу, но и себя, своё невезение. Последние силы оставляют его.

В начале гонки Жаки хотел, чтобы эти шестьдесят минут тянулись как можно дольше. Теперь он думает лишь об одном — когда же кончится этот бесконечный час?! Если вообще можно думать о чём-то на такой скорости… Наконец финальный выстрел кладёт предел его мучениям. На электрическом табло вспыхивают цифры: «47,317!»

Есть рекорд!

Осунувшийся, бледный, слезает Жаки с седла машины. С трудом выпускает из рук руль. А ему кажется, что он с отвращением отбрасывает от себя эту ненавистную машину. Стаскивает шлем и делает несколько неловких, неуверенных шагов по земле. Массажист поддерживает его. Жаки моргает, ослеплённый светом и вспышками импульсных ламп фотокорреспондентов. Телевизионная камера накатывается на него, словно собирается раздавить. Он слышит рядом с собой голос одного из директоров фирмы. Тот даёт первое интервью. Сотни глоток подхватывают: «Сальварани!», когда директор суёт в руки Жаки маленькую золотую сосиску, предусмотрительно изготовленную ювелиром на случай удачи.

Жаки ошалело улыбается, потом, с трудом переводя дыхание и сдерживая рыдания, произносит:

— Это было… в последний раз… Никогда, никогда я не начну вновь подобного часа моей жизни!

Усталость и полная опустошённость — два ощущения заставляют его забыть и о славе, и о контракте, который он прямо на финише подписывает негнущимися пальцами. Жаки сейчас даже не вспоминает, что когда-то мечтал послать ко всем чертям сосисочных директоров…

* * *

Стрелки часов, всё тех же часов, приближаются к 18.00. Жаки на год старше. Всего на год… Но это так много! Год тревожной жизни в майке «Сальварани», купленной ценой чудовищного часа работы, минул. И он унёс уверенность и снова, будто насмехаясь, поставил перед Жаки им же рождённую проблему: «Или новый рекорд, или…» Или надо искать новую велосипедную конюшню.

Жаки заранее предупреждён: в случае неудачи контракт не возобновляется. В успех сегодняшнего предприятия не верит никто — ни директора, ни Макака. А если говорить честно, то и он сам… Но делать нечего.

Это как в большой многодневной гонке, когда ты попал в завал в самом начале самого длинного этапа и чудом выбрался оттуда без переломов и рваных ран. Тебе придётся в одиночку крутить педали, но только без всякой надежды на то, что схватишь приз где-нибудь на промежуточном финише, но даже без надежды вообще достать ушедший вперёд «поезд»…

Это как и в жизни! Если ты не смог удержаться на гребне восходящей волны, то вдоволь нахлебаешься солёной, горьковатой воды — волна эта неминуемо тебя накроет…

Жаки встаёт со скамьи и делает несколько разминочных упражнений. Тянет носом воздух с кисловатым привкусом перегоревшего сланца — запах, присущий только этому городу.

Он оглядывается на трибуны и улыбается. Шепчет про себя слова, ставшие легендарными и обошедшие в прошлом году все спортивные газеты мира: «Никогда, никогда я не начну вновь подобного часа моей жизни!».

Макака с удивлением смотрит на глупую, как ему кажется, и неуместную улыбку Жаки и, вдруг засуетившись, начинает его легонько подталкивать: «Давай, давай…» Словно боится, что вот сейчас, за минуту перед стартом, Жаки передумает и тогда ему, Макаке, самому придётся искать работу…

Лихорадочное возбуждение постепенно овладевает Жаки. Он хочет стряхнуть эту внутреннюю дрожь, но знает — бессмысленно. Она пройдёт лишь с первым поворотом педали, с первым кругом гонки, когда уже не останется времени думать о себе, когда, собрав остатки воли, гонщик подчиняет всё единой цели — вперёд… И пусть сейчас от внутренней дрожи трудно попасть туфлей в зажим педали, но всё-таки оно и сладостно — это непонятное возбуждение…

Жаки отчётливо себе представляет, что он не смог бы, пожалуй, жить без этого предстартового волнения. Что бы там ни было после него, что бы ни приходило ему на смену, но оно сулит незабываемые минуты борьбы. Горьковатая радость в случае победы или просто горечь в случае поражения — они придут потом. Как потом придут и унизительные поиски работы…

«Но почему, — думает Жаки, — почему, побив рекорд однажды, не смогу побить его вновь?! Ведь это трудно только первый раз… А потом… Потом я смогу послать ко всем чертям этих сосисочных королей…»

И улыбаясь столь завидной перспективе, нарисованной возбуждённым воображением, Жаки, глядя на Макаку, говорит:

— Иду, иду, старый орангутан!

Под взглядами пятидесяти тысяч людей он медленно усаживается в седло. Без одной минуты 18.00.

Начинается новый час его жизни…

АНАТОМИЯ ВЕЛОГОНКИ (Очерк)

Нет, вы не знаете, что такое многодневная шоссейная гонка. Не знаете, потому, что ни разу в своей жизни вам не довелось тащиться в «поезде», безнадёжно упустив лидеров на десяток минут вперёд. Не довелось падать в горьких, нелепых и порой кровавых завалах на первых минутах очередного этапа. Когда все ожидания вдруг стали фикцией, химерой, а вы из атлета превратились в укутанный бинтами кусок мяса, лишённый доброй части своего кожного покрова, по которому тёркой прошёлся асфальт дороги. Вы не знаете многодневки, потому что вам не приходилось вталкивать в себя остатки холодной курятины, пахнущей потом и почти растёртой до фарша в заднем кармане майки. Вам не приходилось крутить педали в толпе жующих гонщиков, в то время как у вас не осталось ничего в запасе — ни питания, ни сил. Вы не знаете, что такое многодневка, потому что вам ни разу не приходилось сдерживать себя, когда вы были на голову сильнее и тактически грамотнее того счастливчика, лидера, на которого работала вся команда…

Есть ещё тысячи премудростей, законов «поезда», неписаных этических уложений, не зная которых нельзя сказать, что знаешь многодневку. Пожалуй, тот, кто не был её участником, не имеет права заявить о своей полной компетенции. Ибо в силу специфики соревнований на шоссе можно по пальцам пересчитать людей, которые видят гонку от начала до конца. А болельщик? Он наслаждается лишь минутным зрелищем, когда мимо него проносятся когорты измочаленных гонщиков. Он стоит, затаив дыхание, где-то на повороте и в глубине душа надеется, что именно здесь произойдёт самое интересное: или прокол у знаменитости, или завал, или великий имярек догонит не менее великого имярек.

Многие усаживаются на склоне горы, на которую столь долго и упрямо карабкается тягун, выматывающий из гонщика последние силы. Тогда зритель невольно превращается в садиста, наслаждаясь жестокой картиной испытания человека на прочность…

Есть прямой смысл знакомство с гонкой начать с начала. Это совсем не значит, что со старта.

Гонка начинается в далёких цехах заводов по производству металла, резины, пластмасс самых высоких качеств. Можно без сомнения утверждать, что современный гоночный велосипед мирового класса ничем не уступает по сложности производства, а то и превосходит современный серийный автомобиль. Гоночная веломашина является самым типичным продуктом всего комплекса нынешнего промышленного производства. Она должна соответствовать характеру «исполнителя», то есть гонщика, должна быть создана в соответствии с самым последним уровнем аэродинамических, механических и физиологических знаний. Там, где после сотен километров пути право называться сильнейшим решают доли секунды, там на весы кладётся всё, чем богат опыт современной цивилизации.

Наконец, нельзя сказать, что знаешь гонку, не познакомившись со всеми тайными пружинами, которые ею движут, не познакомившись с характерными персонажами: механиками, менажерами, массажистами и, конечно же, их владельцами, сидящими в тиши кабинетов и считающими только одно — сколько раз на экране телевизора покажется форма его команды и миллионы страстно болеющих зрителей смогут прочитать название фирмы, повторённое в миллионах копий телевизионного изображения.

Итак, гонка начинается с простой идеи — её надо организовать. Но по мере того как эта идея начинает материализовываться, она превращается в сложную проблему.

Как правило, организаторами большой современной гонки являются комитеты, объединяющие в себе достаточное количество богатых пайщиков, так или иначе заинтересованных в проведении гонки. Конечно, были гонки, которые организовывал какой-нибудь промышленный магнат, страстно почитавший велосипед или руководствовавшийся другими, иногда и политическими, мотивами. За примером далеко ходить не надо. Всего до Канады.

Долгие годы многих гонщиков-любителей и полупрофессионалов привлекал так называемый «Тур Святого Лаврентия», который организовывал кондитерский король Квебека господин Вашон. Несмотря на обилие выпускавшихся его фабриками кондитерских изделий — сухих, безвкусных пирожных и столь же безвкусных булочек, — денег для единоличного проведения «Тур Святого Лаврентия»-гонки, получившей своё название по имени реки, по берегам которой и вилась трасса состязаний, — у «короля» хватило ненадолго. Вашон вынужден был взять себе в компанию ещё и пивного «короля» Молсона и каких-то «принцконсортов» холодильников, стиральных машин и проката легковых автомобилей. Но даже такое коммерческое содружество не помогло господину Вашону. Вскоре он прогорел и вынужден был закрыть гонку.

Соревнования, особенно в последние годы, чаще всего находятся в руках профессиональных бизнесменов, которые превращают любую гонку в чисто коммерческое предприятие.

Что надо знать, уметь и предвидеть для организации большой многодневной велогонки в условиях современного капиталистического общества? Рассмотрим один весьма наглядный пример: проведение популярной гонки «Тур оф Бритен», или, как её ещё называют, «Милк рейс» («Молочная гонка»). Столь будничным названием она опять-таки обязана своим организаторам — Управлению по торговле молоком районов Англии и Уэльса.

Идея организации «Молочной гонки» пришла в кирпичного цвета здание предвоенной постройки, упрятанное под тенистые кроны чудесного парка в лондонском предместье, всего десять-двенадцать лет назад. До этого управление не имело никакого отношения к спортивному миру. Ведь конкуренцию в торговле молоком, как она ни опасна, как ни жестока, никак не назовёшь спортивным состязанием!

Управление взялось увязать эти два понятия — молоко и спорт — в одно целое. Поначалу над этой идеей посмеивались. «Короли» молока — и спорт! Кто только не изощрялся в остротах по адресу организаторов тура! Сатирический журнал «Панч» едва ли не в каждом номере высмеивал идею вливания молока в велоспорт. Но это только было на руку организаторам — какая бы ни была реклама, но это всё же реклама!

Федерация велоспорта Великобритании отнеслась к идее «Молочной гонки» несколько заинтересованнее, чем журнал «Панч». В мире буржуазного спорта обществам, клубам и отдельным спортсменам на каждом шагу приходится идти на компромисс с деловым миром. Пошли на компромисс и в федерации: деньги ваши, реклама ваша, а что касается спортивной части, то уж позвольте это делать так, как мы считаем нужным.

Нельзя сказать, что организаторов из федерации велоспорта ждала готовая, ухоженная, удобренная благодатная почва для проведения большой многодневки. Не было в стране особого интереса к велоспорту, не было, естественно, интереса к самой гонке. К тому же английские дороги ещё в меньшей степени, чем дороги континентальной Европы, приспособлены для проведения международных состязаний. Вспомните, что на Британских островах до сих пор существует левостороннее движение на дорогах, что создаёт серьёзные затруднения, связанные с постоянным риском катастрофы для гонщиков с континента.

И хотя вскоре спортивная часть «Молочной гонки» несколько оттеснила на задний план рекламную, надо быть справедливым и признать, что и реклама не осталась внакладе. Без этого просто немыслим капиталистический мир! Стакан молока — и велосипедное колесо! И вокруг этих символов специальный комитет из трёх штатных сотрудников работает круглый год.

Комитет пытается объединить всех заинтересованных лиц и устранить многие препятствия. В первую очередь дорожные. Транспортные перегрузки шоссейных дорог, по которым должна проходить гонка, нередко не только затрудняют её проведение, но порой не дают проложить трассу по необходимому маршруту. Это, правда, касается не только Англии.

Под содружество молока и велосипедного колеса подведена нехитрая философская база, которая всеми возможными способами информации — печатной, радио, телевизионной и театральной — разъясняется зрителям с такой настойчивостью, чтобы убеждённости в правоте этой философии хватило хотя бы на год, до проведения следующей «Молочной гонки». Вот это философское кредо: «„Молочная гонка“ — одна из крупнейших велогонок мира. И молоко — лучший в мире напиток. Спорт требует массу энергии, молоко даёт эту энергию. И гонка и напиток — для чемпионов!»

Сколько стоит гонка? В мире, где царит чёткий учёт каждого фунта стерлингов, каждого доллара, не очень любят говорить о финансовой стороне предприятия: это даёт излишние козыри в руки налоговых инспекторов, но ещё больше не любят говорить о доходах, которые приносит то или иное дело! Чтобы скрыть доходы, приходится чаще и охотнее рассказывать о расходах. Финансовая анатомия «Молочной гонки» если и не постоянная, то вполне добросовестная и точная модель, которая практически лежит в основе финансовой организации любой большой многодневной гонки. Разница лишь в суммах, проставленных по многочисленным графам финансовой сметы, да в наименовании валюты той страны, где проводится гонка.

Итак, финансово-анатомический атлас «Молочной гонки».

Представьте себе, что берётся большой-большой котёл, в который всеми правдами и неправдами сносится и свозится 35 тысяч фунтов стерлингов. Таков бюджет гонки. И есть только два человека, которые знают, какова эта сумма с точностью до единого фунта и куда она будет истрачена, ещё за год до первого старта на первом этапе. Эти люди — организатор гонки и её директор.

Приблизительно 20 тысяч фунтов стерлингов остаётся гонщикам в виде призов и прочих благ, которые предоставляет гонка спортсменам. В 7700 фунтов стерлингов обходится оплата счетов за отели для 186 спортсменов и официальных лиц в течение 16 ночей. Каждая ночь — новый город. Надо не только предусмотреть размещение всей этой капризной и усталой толпы, но ещё и не запутаться в ценах, которые колеблются каждый день, от месяца к месяцу, в обществе свободного предпринимательства. Так, счёт за ночёвку гонки в Марекамбе обходится всего в 403 фунта, а уже в Стоук-он-Тренте — 535 фунтов. Поскольку гонка проходит и по внутренним городам, и по морским курортам, где в это время уже скопление людей значительно, — а следовательно, есть, с кем поработать пропагандистам молока, — то и цены в разных отелях разные.

Кстати, во время движения такой массы людей просто невозможно предусмотреть ещё и неожиданности. Так, в отеле Брайтона администрация гонки была вынуждена заплатить штраф 300 фунтов только за то, что команда гонщиков сразу же после финиша грязного этапа забралась в ванны и начала мыться. Усталые спортсмены, торопясь сбросить с себя дорожную грязь, открыли все краны. Вода залила пол, протекла по потолкам нижних помещений и принесла отелю значительные убытки.

Приглашения иностранных команд, которым гонка оплачивает проездные билеты и, главное, экстрабагаж, который у велогонщиков всегда необъятен, стоят 4500 фунтов. Около 2000 фунтов чеками идёт в качестве призовых денег и разыгрывается на разных этапах в виде премиальных на промежуточных финишах. 1500 фунтов стоит бензин и масло для машин обслуживания. Гонка также платит «зарплату» в виде карманных денег гонщикам — десять шиллингов в сутки и представителям команд — по семь с половиной шиллингов. В общей сложности это тоже составляет около 1000 фунтов. 50 фунтов тратится на стирку формы — гонка должна выглядеть опрятной. 250 фунтов уходит на приобретение проездных билетов, чтобы собрать всех необходимых гонке людей к месту старта, и на обратные билеты к месту жительства. Содержание машин, которые предоставляет в бесплатное пользование компания «Форд», также обходится около 1500 фунтов.

На рекламу и оформление всей гонки предусмотрено 15 тысяч. Бесплатное потребление молока в неограниченном количестве тоже стоит организаторам приблизительно 2500 фунтов стерлингов. Кроме того, надо предусмотреть кражу многих рекламных аксессуаров в качестве сувениров. Нужна масса мелочей, в том числе пластмассовые венки победителю каждого этапа. Пропаганда по радио и телевидению обходится в 1000 фунтов. Бесплатные программы — в 250. Медицинская помощь стоит около 7000 фунтов. В состава медицинского обслуживания гонки сестра, врач и шофёр амбулаторной машины, 700 фунтов стерлингов стоит организация допингового контроля. Связь и сообщения о продаже молока отнимают ещё 300.

Потом идут накладные расходы такого свойства, как размещение прессы — 500, машины для прессы — 150, связь для прессы — 500. Одни девочки, которых называют «пинта-гёрл» и которые служат украшением каждого церемониала награждения победителя и стартового парада, обходятся гонке в 1200 фунтов. Около 8000 стрелок, указывающих на каждом этапе дорогу гонщикам, стоят 400 фунтов. 150 фунтов идёт на пошивку униформы для официальных лиц, чтобы они выглядели как можно более профессионально.

Вот и вся смета. Кажется, предусмотрено немало всего. Но зачем всё это нужно организаторам? Как говорится, им-то какая выгода?

Это вопрос более сложный и более деликатный и поэтому менее рекламируемый. А ларчик между тем открывается очень просто. Возьмите и подсчитайте всю сумму расходов по гонке. А теперь наберите номер рекламного отдела газеты «Дейли телеграф», которая монопольно из года в год освещает гонку, так же как и компания «Би-Би-Си», и спросите:

— Я хочу заказать страничную рекламу молочного продукта. Сколько это стоит?

Вежливый голос на другом конце провода ответит без запинки:

— С удовольствием пойдём вам навстречу. И это обойдётся недорого — всего 9000 фунтов стерлингов.

Итак, одна рекламная страница — 9 тысяч. За шестнадцать дней гонки газета каждый день на первой и других полосах сообщает читателям в текстовых и иллюстративных материалах все мельчайшие подробности, связанные с гонкой. Читатель в течение шестнадцати дней под тем или иным спортивным соусом поглощает щедрую порцию рекламы всё того же молочного продукта. Вот и вся механика. Таким образом, реклама за шестнадцать дней гонки обходится управлению во много раз дешевле покупки места в газетах обычным путём. Кроме того, материалы волей-неволей печатаются в других газетах, ибо немыслимо, чтобы уважающее себя издание не опубликовало сообщение об одном из крупнейших спортивных мероприятий, проходящих в стране. Только «Би-Би-Си» со свойственным ей размахом платит за монопольное освещение гонки по телевидению 70 тысяч фунтов. Сколько «Би-Би-Си» платит потом за производство и прокат фильма о «Молочной гонке» — известно лишь богу да организатору тура.

Даже человеку совершенно неискушённому в деловой практике ясно, что для Управления по торговле молоком гонка — лишь новая форма делового участия в процессе расширения производства и, в конечном счёте, процессе обогащения.

Приведённые данные о доходах совершенно секретны и не фигурируют ни в каких отчётах, кроме закрытых бухгалтерских книг управления. Но то, что удалось узнать разными путями, отнюдь не исчерпывает всех возможностей извлечения прибыли из тура. Но, думается, и приведённая финансовая схема современной многодневной гонки даёт вполне чёткое представление о её организации.

А теперь посмотрим, как же проходит сама гонка, ради которой был запущен такой сложный и дорогостоящий экономический аппарат.

…Дни многодневной гонки похожи один на другой и в то же время наполнены собственным, неповторимым ароматом. Пёстрый калейдоскоп городских и сельских пейзажей проходит перед глазами гонщика со скоростью, которую он сам себе выбирает. Как правило, у гонщика, проносящегося одиннадцать месяцев в году по дорогам почти всех континентов земли, не остаётся даже смутного представления о местах, по которым он проехал. Его память сугубо профессиональна. Он помнит мельчайшие подробности, связанные со спортивной борьбой, но ему никогда не вспомнить самый замечательный памятник, стоявший в маленьком транзитном городке.

Итак, «Молочная гонка» просыпается очень рано. Часов в пять утра. Первыми встают и отправляются в путь два славных английских паренька. В их обязанности входит разметка трассы следующего этапа. Они расклеивают на столбы, стены, любые удобные для этого предметы тысячи красно-синих стрел, указывающих маршрут тем, кому суждено пройти по этой дороге через несколько часов. Паренькам приходится проделывать на своём автомобиле почти семьсот километров ежедневно. Сначала они развешивают стрелы вплоть до самого финиша, потом возвращаются в город, где был дан старт, и снова проходят весь путь уже после гонки, снимая стрелы, которые завтра снова будут развешаны, но уже на других дорогах. И так каждый день. Неясно, когда они отдыхают, ибо, начиная свой день в пять утра, заканчивают его в девять-десять вечера. И всё же они умудряются заскочить в бар, где собираются обычно тренеры, менажеры и официальные представители команд, чтобы, как они говорят, «не потерять запах гонки, которую они совершенно не видят».

Вслед за «стрелочниками» обычно просыпаются механики команд. И хотя они вчера вечером, а скорее всего, сегодня рано утром позже всех разошлись по своим номерам, они опять на ногах. Последние взгляды на машины, проверяется качество вчерашней работы. Механики не прекращают своей работы даже тогда, когда в тесные английские дворики, где, подобно освежёванным тушам, висят отдыхающие машины, начинает тянуть ароматом из кухни. Хозяйки готовят традиционный английский завтрак — яичница с беконом, тосты, немножко масла, джема и неограниченное количество молока, которое аккуратно доставляет специальный грузовик в каждую гостиницу ещё задолго до того, как туда прибудет команда после очередного этапа.

С каждым утром всё тревожнее спят гонщики. Они поднимаются за два часа до старта. С аппетитом едят и бегут к механику — какое соотношение шестерёнок наиболее выгодно на сегодняшний этап? Эта проблема терзает гонщика вплоть до того момента, когда будет дан старт. А то и после финиша сошлётся неудачник на неправильный подбор шестерён. Нет-нет да и ругнёт механика, хотя тот совершенно не виноват.

Так повторяется всё от этапа к этапу. И всё же каждый раз гонщик считает, что решение, принятое в последнюю минуту перед стартом, самое правильное, самое верное. Как заворожённые шепчут гонщики загадочные для постороннего уха числа, будто и не спали всю ночь, а зубрили какую-то ведомую только им математическую комбинацию.

Потом гонщики не спеша, капитально одеваются. И, забравшись на сёдла, пристраиваются за командной машиной, в которой сидит «обслуга» — тренер, механик и массажист. Начинается мучительный поиск стартового места — каждый день новый, незнакомый город преподносит сюрпризы.

К тому моменту, когда гонщик выходит на старт, почти у каждого есть маленькая шпаргалка, на которой записаны имена соперников, за которыми надо следить особенно внимательно. Когда у мужчин есть номера и нет имён, важно каждое колесо. Листок бумажки, прикреплённый к рулю, всё время будет перед глазами. В этом простом способе есть ещё одна прелесть: неслыханное наслаждение доставляет возможность после очередного финиша спокойно и с удовлетворением вычеркнуть пару фамилий — тех, кому больше не суждено угрожать тебе в гонке. Не потому, что злорадствуешь. Нет. В эту минуту как бы ещё раз переживаешь победу над временем, над расстоянием и над людьми. В такую минуту прекрасно знаешь, что новые и новые соперники вносят твой номер в подобные же кондуиты. «Это враги, и враги самые опасные» — вот что означают маленькие шпаргалки.

Цветастые отряды наконец стекаются к месту старта, кишащему зрителями. Гонщики разбирают дополнительное питание, раскладывают его по многочисленным карманам майки, заправляют бидоны водой и кофе, который каждый заваривает по своим собственным — секретным — рецептам. В эти минуты зрители могут рассмотреть своих кумиров, посудачить о возможностях одних и недостатках других.

Сколько гонщиков, почти столько же характеров. Все прекрасно помнят Луиса Деже, французского спортсмена, удивительно невезучего. Однажды он почти установил неофициальный рекорд: у него было шесть проколов на одном этапе. То есть ему приходилось менять колесо практически через каждые пятнадцать километров и снова догонять «поезд». На это уходили все его силы. Но однажды он действительно установил мировой рекорд — по крикливости формы. На нём были чёрные туфли, белые носки, красные трусы и зелёная с голубым майка.

Антиподом ему мог бы служить известный французский гонщик Кен Джой, большой, рослый, интеллигентный доккер, накручивавший за сезон неимоверный километраж. У него всегда стояла поражавшая воображение специалистов гигантская передача — 82,2, которую он крутил очень изящно и легко. Кен был всегда идеально одет, выступал на идеально подготовленном велосипеде. Он был хорошо сложён и занимал обычно совершенно безошибочную позицию в «поезде». Джой был незаменимым командным гонщиком. Он оказался Геркулесом, которому не суждено было совершить ни одного из двенадцати великих подвигов только потому, что волей судьбы на мировую велосипедную арену в то время вышел 19-летний феномен из Нормандии Жак Анкетиль.

…Но вот медленно трогаются в путь караваны машин обслуживающего персонала и рекламы. Их пассажиры увидит теперь гонку только на финише этапа. С уходом этих машин практически теряется всякая связь с коммерцией. Она как бы остаётся по ту сторону спорта. Борьба отныне поглощает всех — и участников, и зрителей, и организаторов, и даже тех, кому надо по служебному положению заниматься рекламными делами.

Связь с рекламой остаётся только в руках телевизионных операторов. Они пройдут гонку рядом со спортсменами, сидя в низких скоростных автомобилях. И при каждом завале, при каждом отрыве будут немедленно передавать в эфир сенсационные кадры. Всё, что интересно, независимо от того, спортивно ли, появится на экране. А специальные коммивояжёры фирм будут считать, сколько раз гонщик его команды появился на экране телевизора. Каждое попадание в кадр по расценкам «Тур де Франс», например, подлежит дополнительной оплате в сумме около 15 фунтов стерлингов.

Где-то за спиной гонщиков остаётся весь маскарад торжественного старта. И хотя гонщики тронулись в путь, состязание фактически ещё не началось. Ибо торжественный старт обычно даётся в самом людном, самом фешенебельном месте города, откуда начинать подлинную спортивную борьбу невозможно. Комиссар гонки выведет «поезд» за пределы загруженных дорог и тогда… Тогда упадёт клетчатый судейский флаг, а на директорской машине взовьётся флаг красный — гонка пошла. А пока торжественный старт медленно раскачивает тело гонки…

Врач и медицинская сестра, высовываясь из окон санитарного автомобиля, в последний раз справляются о самочувствии. Из судейских машин тренеры дают последние наставления, стараясь перекричать шум моторов, шелест шин и крики зрителей. Пущены хронометры. Гонщики рванулись вперёд…

В эфире раздаются первые позывные: «Молочная первая, молочная первая — всем службам гонки…» Двусторонняя связь не умолкает ни на минуту. «Маршалы», закованные в чёртову кожу, поверх которой надеты оранжевые жилеты, на мощных мотоциклах уносятся далеко вперёд. Они перекрывают боковые дороги, они становятся живыми предупредительными дорожными знаками в опасных местах. А безопасных мест в гонке нет. Движение на дорогах, забитых тысячами машин, практически не прекращается. И нужно большое умение, чтобы провести сложный «поезд» гонки сквозь толпу несущихся автомобилей, спешащих не только навстречу, но стремящихся в любой удобный момент обогнать «поезд». Перекрыть движение, даже остановить автомашины у организаторов «Молочной гонки» нет права: частная собственность неприкосновенна!

На спортивных автомобилях носятся вдоль колонны журналисты, фоторепортёры, операторы кино и телевидения. Вечером гонщики смогут увидеть на голубом экране самые драматические моменты спортивной борьбы сегодняшнего дня. Могут, но никогда не увидят, потому что к моменту выхода последних известий они будут спать мертвецким сном. И к тому же им не нужен телевизор: перед их глазами ещё долго, почти до рассвета, будет бежать серое в сухую погоду и сверкающе-чёрное в дождь полотно дороги.

Через пять-шесть часов «поезд» подойдёт к финишу очередного этапа. За это время свершится столько событий, что о каждом этапе можно написать целую книгу.

Но вот гонка пулей проносится по запруженным народом улицам нового города. Она растворяется в толпе из пятидесяти тысяч зрителей, с восхищением взирающих на парней, которые вот только сейчас прошли много трудных километров.

Счастливый победитель этапа получает награду и поднимает вместе с мэром по стакану молока, которые подносят им очаровательные «пинта-гёрл». Десять «мисс молоко» — живые декорации гонки — разносят значки и белозубо улыбаются из-под своих соломенных шляпок. Это их единственная, по сути, официальная обязанность в трудной гонке. Да ещё они не забывают повторять заученную фразу: «Вкус молока — это вкус успеха».

Впрочем, что касается декоративной части программы, то она в каждой многодневке организована по-своему, в зависимости от того, кто владелец тура и каковы традиции.

Для гонщиков же, прошедших сложный, долгий этап, нет ничего заманчивее кровати. Скорее в гостиницу, скорей в душ! Обед. Поздний английский обед. Массаж. Последняя консультация с механиком, готовящим машины. И — спать. Завтра снова в путь! Завтра снова покатится по дорогам многоцветный караван…

А теперь давайте заглянем в сам «поезд». Сейчас и не вспомнить, кто впервые назвал так колонну гонщиков. Однако нет слова, более точно и полно определяющего столь сложное понятие. Это действительно «поезд» — из ста с лишним живых вагонов, которые на первый взгляд хаотически дёргаются на дороге, но в то же время подчинены своим неписаным и писаным законам. Писаных больше. И они строже. Они изложены в уставе гонки. Они грозят штрафами по десять, двадцать, тридцать минут. А то и полной дисквалификацией. Но чтобы гонщики не забывали, что гонка — коммерческое предприятие, штрафы, как правило, дублируются ещё и в валютном исчислении.

Гонщик в «поезде»! Он и среди соперников, и среди друзей, и один… Всё зависит от мгновенно и постоянно меняющейся ситуации на трассе. Здесь особенно ценен спортсмен, умеющий видеть всё происходящее на дороге и молниеносно оценивать обстоятельства. Если бы кто-нибудь смог подсчитать, сколько «пробегает» мысль думающего гонщика за время прохождения одного этапа! Это невидимая трасса. И по ней идёт невидимая напряжённейшая гонка. И тайные результаты её выливаются в явные, протокольные результаты на финишных прямых.

Гонщик опытный всегда старается держаться подальше от мест возможного завала. И в то же время не спускает глаз с каждого, кто имеет хоть какие-то шансы уйти вперёд, в отрыв. Многие обстоятельства работы в «поезде» даже не зависят от самих гонщиков. Как обидно, если ушедшие с таким трудом в отрыв вынуждены остановиться минут на пять только потому, что перекрыт железнодорожный переезд! Они стоят у полосатого шлагбаума, за которым грохочет настоящий экспресс, и смотрят назад, как медленно, но неукротимо накатывается их собственный «поезд». Ещё минута, другая, и всё преимущество съедено, и надо всё начинать сначала…

Рассекая по мере возможности транспортный поток, движется перед «поездом» полицейская машина. Мощные громкоговорители извещают о приближении гонщиков. Щедро роздана благодарность остановившимся водителям: «Благодарю, водители, благодарю…»

В ста метрах за ней, полыхая огнём включённых, несмотря на яркий солнечный свет, прожекторов и мигалок на крыше, хлопая красными предупреждающими флагами, движется машина директора гонки. За его машиной, пригнувшись к рулям, то и дело опрокидывая в рот фляги с питательным раствором, не сбавляя ни на йоту скорости, движется «поезд». За гонщиками — комиссар, главный судья, хронометрист, карета медицинской помощи и длинный хвост служебных машин и «техничек».

Идёт «поезд»… То сбившись в кучу, то вытянувшись в струну, собираются и распадаются сложные молекулы групп и группок, работающих заодно. Отрыв следует за отрывом. В начале гонки вперёд дёргаются все. Чем больше этапов пройдено, тем осмысленнее становится стратегия борьбы. Если на первых этапах практически ещё никто не знает, на что способен соперник, и «поезд» состоит из равных по своему классу «вагонов», то с каждым пройденным километром идёт неумолимая сортировка.

Так, например, совершенно не значит, что победитель этапа — сильнейший. Не является сильнейшим и гонщик, обогнавший «поезд» даже на десять минут, — а это само по себе огромное преимущество! Просто чем «опытнее» коллеги по гонке, чем меньше непонятных карт остаётся в колоде возможных фаворитов, тем легче отпускают от себя вперёд слабых, случайных гонщиков. Подхваченные порывом честолюбия, способные даже выиграть этап, они затем навсегда откатываются в тесную толпу, которой суждено замыкать гонку. Ослабевшие вываливаются из «поезда», хотя знают, что это смерти подобно.

Ведь каждому знакомо выражение: «Поезд ушёл».

Многодневная гонка — это сплав самого яркого индивидуализма и самого тесного коллективизма. Только на себя может рассчитывать гонщик, на свои силы. И в то же время он бессилен бороться в одиночку с километрами, бросающими навстречу крутолобые подъёмы и головокружительные спуски, опасные повороты и мучительный, в лицо, ветер. Ветер, который пакует гонщиков по группам, сепарирует их по силам, степени твёрдости характера и способностям тактического мышления.

Ветер! Его берут себе в друзья сильные, его проклинают слабые. Он заставляет людей сплачиваться воедино, включать в действие святое чувство взаимной выручки, когда, попеременно лидируя и прячась за спину товарища, работают в «поезде» все…

Как правило, «поезд» довольно прочен на ровной дороге: любой, даже посредственный гонщик может отсидеться за чужой спиной. В горах же каждый должен работать сам.

Всё выше и выше взбирается «поезд». Десятки разрозненных «вагонов». Десятки одиночек, упрямо идущих вперёд. Вот уже изумрудная ткань низинных полей сменилась седой пылью выгоревшей и подмёрзшей травы. Серые завесы тумана рваными клочьями цепляются за низкий седой кустарник. Серые, под стать туману и траве, овцы с чёрными демоническими головами то появляются, то пропадают вновь на окрестных склонах. Иногда овцы, как призрачные видения, вдруг перескакивают через каменную ограду на дорогу и пугают гонщика. Когда это случается на спуске, — беда…

Если идёт дождь, не менее демонически, чем горные шотландские овцы, выглядят и сами гонщики: намазанные салом и мылом, чтобы не переостывали мышцы; в топорщащихся пластиковых чехлах под майками, отчего тела кажутся вырезанными из кусков жести; неимоверно толстые, ибо на каждом надето по крайней мере четыре слоя всевозможных маек, чтобы сохранить тепло на сквозном встречном ветру, обдающем дождевым душем; с пластиковыми чехлами в виде шапок и козырьками от встречных, больно бьющих капель воды.

В плохую погоду любая выскочившая собачонка может легко завалить едва ли не весь «поезд» и устроить такую свалку, из которой не скоро выберется даже самый везучий гонщик. Вот почему в такой ситуации звёзды стараются покинуть «поезд» и, несмотря на повышенную нагрузку, работать впереди. Гонщик может легко реагировать на опасность, успеть что-то предпринять, увернуться, затормозить или проскочить в любую узкую щель. Другими словами, впереди у гонщика есть пространство для манёвра. Если ты один ушёл вперёд и упал, — это полбеды. Но когда в завале… Когда огромная масса мяса и металла наваливается на тебя и волочит по асфальту…

Вот как произошёл один из таких завалов в Шотландских горах.

На крутом вираже дороги из-за каменного барьера внезапно выскочил ягнёнок. Первый гонщик, дёрнувшись в сторону, потерял равновесие и упал. Он сейчас же вскочил и покатился дальше, но репортёрская машина, следовавшая по пятам за лидером, взвыла тормозами и уткнулась в обочину на самом повороте. Пытавшаяся обойти машину десятка гонщиков не вписалась в поворот на скорости семьдесят километров в час и, как колода лихо брошенных на стол карт, разметалась под откосом, сбив три оградительных столба.

Вой «скорой помощи»… Белые халаты… Толпа зевак… Кажется, никакая сила не способна вернуть на трассу упавших гонщиков. Но это только кажется. Все, кроме четверых, встают, поспешно меняют изуродованные колёса или машины, поднимаются на дорогу и бросаются вдогонку за временем, за счастливчиками, не попавшими в завал. Ну, а четверо остаются лежать на носилках, виновато улыбаясь врачам и менажерам своих команд…

Гонка закончилась.

Гонка продолжается…

Вечером судейская коллегия оповестит общественность: у того перелом, у того трещина, у того вывих плеча… Кого назовут самым несчастным гонщиком, получит специальный утешительный приз.

Олицетворением мощи, честной спортивной борьбы видится велосипедный «поезд». Но, увы, это часто впечатления стороннего наблюдателя. «Поезд» полон внутреннего коварства — в ход нередко идут недозволенные приёмы: толчки, удары, навалы, обман… Иногда отстающий просто хватает за трусы уходящего вперёд…

Судейская коллегия постоянно помнит о слабостях людских. Всё, что ей удаётся засечь во время этапа, обернётся в вечернем протоколе штрафными санкциями — в дорогих минутах или в не менее дорогих франках, кронах, фунтах стерлингов… Этап финишировал, а контроль не ослабевает. Сразу же после финиша специальной допинговой проверке подвергаются победители и пять человек на выбор. Ищут следы наркотических средств и запрещённых стимуляторов. В первые дни гонки такие анализы лишь смешат спортсменов и смущают самих врачей. Но потом как удар грома среди ясного неба: сначала двое, затем ещё трое дисквалифицируются и снимаются с гонки за употребление запрещённых стимулирующих медицинских препаратов.

Впрочем, когда речь идёт о компонентах многодневки, всё увязывается слишком прочно. Тактика многодневки — штука не менее сложная, чем её техника безопасности. Тактика требует удивительного сочетания усилий как для достижения командного результата, так и для того, чтобы «привести» к финишу каждого этапа и общему финишу своего лидера.

Кто он, этот лидер, а зачастую и победитель гонки? Далеко не всегда команда «выбирает» своим лидером сильнейшего гонщика. Просто лидер должен, обязан быть подготовленным ровнее других, просто есть товарищи по команде, каждый из которых его прекрасно дополняет, просто вся команда умеет без устали и без ропота работать для победы одного.

Возможно, именно за эту гибкость тактики гонщики больше всего и любят многодневки. Такая гонка показывает, на что действительно способен спортсмен. Победа в многодневке доказывает, что гонщик себя не только отлично чувствует, но и находится в прекрасной форме, поскольку успешно выступал день за днём в течение более чем двух недель. Есть немало мотыльков, которые вспыхивают ярким светом на однодневных гонках, но они не в состоянии как следует проработать даже половину многодневной гонки.

Хороший шоссейный боец должен быть и психологом. Он обязан очень чётко понимать разницу между хорошим самочувствием и хорошей спортивной формой! А она есть, и немалая.

Погоня за высокой спортивной формой напоминает катание на волнах океанского прибоя, или, как ещё называют этот вид спорта, сёрфинг. Ты не можешь забраться на вершину вала и сидеть вечно. Лишь на короткое время схватить волну и понестись с ней вперёд — вот задача. Как в сёрфинге не поймать все валы, так и в велоспорте выиграть все гонки практически невозможно. Гонщики не рвут собственные нервы на куски, если не чувствуют себя достаточно подготовленными к победе. В этом трезвом самоанализе — мудрость многодневника. Забвение этого непреложного закона ведёт к тому, что нередко сгорают в один-два сезона и очень сильные гонщики.

Но нередко повышенное внимание гонщика к собственному здоровью становится почвой для патологических явлений. У многих гонщиков в той или иной мере развивается маниакальное представление о своём больном сердце. Это касается даже таких звёзд, которые занимают высшие ступеньки длинной лестницы современной велосипедной иерархии. Есть гонщики, которые жалуются на своё больное сердце перед каждой гонкой, в том числе перед той, в которой одерживают блистательные победы. Жалуются своим товарищам по команде во время крутого подъёма и сами себе удивляются, когда вдруг видят, что ушли вперёд. Подобные жалобы становятся как бы психологическим допингом для людей, привыкших многие годы подряд переносить нечеловеческие нагрузки, постоянно преодолевать свой болевой потолок.

Такой известный гонщик Франции, как Мишель Данчелли, однажды, уйдя в отрыв с двадцатью другими гонщиками, вдруг скатился на обочину дороги и минуту с четвертью стоял и щупал рукой сердце, пока не убедился, что оно бьётся нормально. Только после этого он бросился вперёд и догнал лидеров. Но тут бог покарал его за мнительность: он прокололся и взял колесо с «технички» чужой команды. Потом опять прокололся и сделал то же самое, за что и был наказан — снят с дистанции и дисквалифицирован. Каждый понимал, что такой опытный гонщик не мог дважды случайно воспользоваться услугами чужой «технички»…

Разнообразные и весьма яркие характеры порой удивительно смягчают трагичность ситуаций, возникающих на гонке. Отнюдь не самый сильный гонщик Европы, но тем не менее человек, примечательный своим весёлым и добродушным нравом, — Роже Хасенфордер. Пожалуй, известнейшие комики мира могли бы позавидовать фантазии, с которой он проводит каскады своих клоунад. Он не раз уже представлял их зрителям больших гонок. Представлял с неизменным блеском и всегда неожиданно.

В последнее время он выступал за небольшую южноитальянскую профессиональную команду. Во время «Тур Италии», когда гонка проходила через городок, в котором Роже родился, «поезд», не сговариваясь, дал ему возможность упиться славой лидера. Он отпустил его вперёд на целых четыре минуты. Девушки осыпали Хасенфордера розами. Мужчины совали в руки бутылки с напитками и апельсины. Кто-то, расчувствовавшись, умудрился положить ему в задний карман майки тысячелировую бумажку…

После того как ликующие толпы на улицах родного городка остались позади, Роже спокойно остановился, слез с велосипеда и, облокотившись о раму, стал жевать сэндвичи, поджидая «поезд». Когда гонка покатилась мимо, он поблагодарил каждого криком, затем сел на свою машину и догнал «поезд». Но самое невероятное было на финише — его вдруг объявили победителем этапа. Такое происходит, когда десятки гонщиков в массовом спринте проходят финишный створ буквально колесо в колесо. В такой каше нередко победа достаётся случайному участнику…

Такова гонка, таковы люди, её делающие. И потому она неповторима своей многокрасочностью, своей пёстрой мозаикой судеб, характеров и происшествий. У гонки есть даже свой язык.

Для любого гонщика, на каком бы языке он ни говорил, слово «бидон» означает только одно — флягу для питательных растворов и воды. «Мучетта» на всех языках означает небольшую матерчатую сумку, в которой на промежуточных пунктах подаётся гонщикам дополнительное питание.

Мальчишки дерутся за сумки, которые после питательных пунктов выбрасываются гонщиками на обочину. Разноцветные сумки, становясь сувенирами, дорогими экспонатами для коллекций, нередко украшают стены квартир гонщиков и спортивных журналистов, как рога убитых животных украшают дома заядлых охотников. Они — немые свидетели тех гонок, которые довелось увидеть или в которых довелось участвовать их хозяевам.

Современная гонка — сложный механизм. Результаты гонок не всегда зависят только от чисто спортивных показателей и честной спортивной борьбы. Многие мощные тайные пружины современной гонки старательно маскируются от глаз общественности. На больших трассах весьма активно орудуют специальные агенты, нанятые командами, которые всеми дозволенными и недозволенными способами пытаются сделать то, что требуют от них хозяева. Такие агенты делают своё тёмное дело, как бы со стороны управляя гонкой. Им обычно наплевать на спортивность результатов состязаний. Оки руководствуются своими тёмными сделками и контрактами.

Есть такой некоронованный король и в «Тур де Франс». Это беспощадный делец Даниель Дюсса, может быть, самый сильный из всех велосипедных гангстеров мира. Многие из таких некоронованных королей поддерживают связь со звёздами первой величины. Не раз журналисты и администраторы ловили некоего Роже Пиеля на сговоре с гонщиками Янсеном и Пулидором. Благодаря таким связям Роже Пиель может практически вывести в отрыв любого гонщика и любого лидера провалить, что особенно важно, когда речь идёт о богатых критериумах — коротких гонках с тотализаторами.

Если прибавить ко всем этим факторам ещё такой немаловажный, как качество дорог, по которым идёт гонка, то сложится довольно полный портрет современной многодневки. Конечно, плохие дороги несут с собой всякие технические неприятности для команд, но многие специалисты считают, что плохие дороги — это соль любой гонки.

Некоторые велотуры стали знаменитыми только благодаря трудности своих дорог. Такова, например, однодневная гонка «Париж — Рубэ». Грязные, узкие, мокрые дороги с неровной поверхностью делают гонку особенно опасной и особенно интересной. Такую гонку выигрывает обычно лишь тот, кто досыта вкусил все её «прелести»: и чудовищный спринт на финише, и катастрофу, и леденящий дождь, и отрыв по булыжнику, когда колесо пляшет так, словно солирует в танцевальном ансамбле чечёточников. Того, кто просто закончил гонку, совершенно искренне, независимо от места, которое он занял, поздравляют с успехом. Ибо он прошёл более двухсот километров сплошного ада.

Был случай, когда такой ас, как Жак Анкетиль, не дойдя до финиша всего двадцать километров, пересел с седла в командную «техничку», заявив, что нет больше дыхания. И это считалось «нормальной» гонкой. В середине её радио спокойно сообщило, что «тридцать человек попали в завал, но повреждения несерьёзны». Победитель «Тур Фландрия» Дино Зандегу сломал руку. Аймар, Селс, Годфруа остались лежать на дороге, дожидаясь носилок. Хобан и Симпсон вынуждены были продолжать гонку на чужих, не по росту, велосипедах. Машину Симпсона, например, в завале смял полицейский мотоцикл. В завершение всего, когда гонщики поднимались с земли, они видели над дорогой саркастически убийственный лозунг, написанный кем-то из очень грамотных велосипедных болельщиков: «Добро пожаловать в ад!». В этом месте дорога имела ширину менее двух метров. Почти пятисантиметровые стяжки между булыжниками наполнены ледяной водой. Толпы людей обступили трассу на всём протяжении и рёвом отвечали на каждое слово комментаторов, сообщавших толпе положение на трассе в данный момент. А над всеми головами полотнища лозунгов — от щемящих сердце своей добротой до содержащих оскорбительные ругательства. Трудно поверить, что на таких склонах, в таких условиях гонщики ещё уходят вперёд, демонстрируя невиданное мужество и силу воли.

Но вот заканчивается многодневка… Как правило, для профессионального гонщика она не приносит долгожданного отдыха. Он уже давно заключил все контракты и обязан выступать в следующей гонке. Ему остаётся только собраться и, возможно, даже в тот же вечер сесть в самолёт, улетающий к месту нового старта. Вот почему многие гонщики наклеивают на крышки своих чемоданов постоянные списки вещей, которые им необходимо брать с собой на очередную гонку. Иначе они просто не успеют собраться в дорогу или обязательно что-нибудь забудут!

Что обычно берёт с собой рядовой гонщик? Три набора трещоток, набор шестерёнок, семь пар трусов, семь пар носков, две пары отлично разношенных туфель, две смены белья, рейтузы для согревания мышц, обычный выходной костюм, тальк, тренировочный костюм, глазные капли, аптечку и остальное по вкусу. Сами сборы для профессионала становятся частью работы, надоедливой и утомительной. А ведь любителям сборы на соревнования доставляют истинное наслаждение и волнуют не меньше самой спортивной борьбы. Может быть, потому, что для них гонка — редкое удовольствие, а не почти ежедневный изнурительный труд…

Всё, что рассказывалось, в основном касалось шоссейной многодневной гонки. Но есть ещё многодневные трековые соревнования, которые с каждым годом становятся всё более популярным зрелищным аттракционом с непременным участием лучших гонщиков мира.

Шестидневная гонка, о чём говорит уже само её название, проводится в течение шести дней. Но в отличие от гонки шоссейной, разбитой на этапы, она проходит без перерыва. То есть команда, выступающая в шестидневке, работает без остановок на сон и питание все шесть дней. Вот потому-то гонка проводится парами спортсменов, подменяющими друг друга. Пока по треку катятся одни, отдыхают другие. Конечно, в ходе самой гонки есть часы пик, когда гонщики работают в полную силу. А есть часы, когда они катятся будто на прогулке в Булонском лесу, мило беседуя друг с другом на глазах двух-трёх фанатиков из числа спортивных журналистов, коим поручено освещать гонку.

Проводятся шестидневки на закрытых треках, ставших в полном смысле слова современными велоцирками. Десять-двадцать тысяч зрителей присутствуют в таком зале на главных заездах, проводящихся в вечерние часы. Такой распорядок превращает гонку как бы в безантрактный киносеанс с показом двух-трёх первоклассных фильмов, перемежающихся удивительно посредственными лентами.

Правда, в последние годы, в связи с тем что зрителей ночью и особенно в ранние утренние часы практически нет, многие устроители стали прерывать гонку, считая совершенно формальным признаком её цикличный характер. В эти немногие часы покоя гонщики отдыхают в небольших, без крыш фанерных кабинах, установленных прямо в центре велодрома и напоминающих хибары в густонаселённых районах Шанхая.

В отличие от гонки многодневной шоссейной, шестидневка ещё более ярко выраженное коммерческое предприятие. Стоимость билетов резко возрастает в зависимости от имён, привлечённых в гонку, а также от суммы призов, разыгрываемых на каждом отрезке времени. Призы также носят рекламный характер. Скажем, некий господин Икс учреждает приз в сто фунтов стерлингов тому, кто первым пересечёт условную линию в 23.00. Радио через каждые пять-шесть минут, нагнетая атмосферу ажиотажа и подогревая тотализаторные страсти, объявляет списки призов. Гонщики, до этого вяло катившиеся круг за кругом в сигаретном дыму, под звон ножей и вилок — ресторан работает здесь же, иногда на трибунах, иногда прямо в центре велодрома, — начинают спуртовать. И ради таких минут живёт шестидневка.

Звёзды, украшающие гонку, получают фантастические гонорары. Остальные призы нередко, согласно предварительной договорённости между спортсменами, делятся, подобно обычным чаевым. Такая политика призов — по сути дела, ничем не прикрытый обман — даже имеет своё терминологическое понятие: «голубые поезда». Гонщики — участники таких «голубых поездов» проигрывают друг другу согласно договорённости. Сначала ты мне, потом я тебе. И всё это делается на высоком артистическом и спортивном уровне. Даже специалистам трудно предположить обман. Лишь скандалы, время от времени взрывающие шестидневки, когда кто-нибудь из «голубых» нарушил джентльменское соглашение и отказался делить призовые, позволяют общественности узнать о подпольной сделке, не имеющей к спорту никакого отношения. Существуют специальные амплуа промоутеров, которые делают огромные деньги только на том, что организуют шестидневные гонки.

Несмотря на всю специфику шестидневки и её явные отличия от гонки шоссейной, между ними немало общего. И главное, это люди, сидящие в сёдлах велосипедов и продающие свою мышечную и умственную энергию за деньги. Кто же они, звёзды империи колёс?

«ГРЯЗНАЯ» МЕДАЛЬ (Рассказ)

Он лежал на массажном столе, будто покойник — вытянув руки, закрыв глаза и почти не дыша, — не хотелось вдыхать запах вонючей растирки. Запах раздражал. Он назойливо лез в нос. Запах мешал вновь и вновь наслаждаться пережитым там, за дверью массажной, всего лишь полчаса назад. Когда он понял, что победил… А понял это он в то самое мгновение, как только втроём — не разобрал даже, кто его соперники, — они вырвались на последнюю прямую. И весь бульвар, усыпанный неистовствующими зрителями, словно сошёл с ума, исходя в зверином рёве. Его всегда интересовало: что хотят сумасшедшие зеваки от гонщиков в эту последнюю минуту? Скорости? Но её уже невозможно прибавить. Финишные секунды воплощают в себе долгие часы надсадной работы на перекалённом от солнца шоссе, они решают всё… И чтобы тяжкий труд не пошёл прахом, каждый из рвущихся к финишу выкладывается до конца. Как это было с ними в этот раз…

Они, не сговариваясь, рванулись по прямой, к придуманной ничтожными людьми условной линии, означающей конец всем мучениям. Они рванулись вперёд. Но это лишь казалось зрителям. На самом деле они теряли скорость, сгорая от напряжения. И задача каждого заключалась в том, чтобы сгореть чуть-чуть позже. Продлить горение. Хотя бы ещё на полсекунды… Они не увеличивали скорость на финише. Они просто старались потерять её как можно позже.

Так втроём они и проскочили финишную линию. И, быть может, ещё никто, даже самый быстрый судья — фотофиниш, не успел определить победителя, а Стив уже знал, что победил. Для этого ему не нужен фотофиниш: вся прожитая Стивом жизнь заменяла его. Рано похоронить отца. С восьми лет работать в мясной лавке, с утра до позднего вечера развозя по адресатам тяжёлые корзины с заказами. Надо было отказывать себе во всём, чтобы купить сначала плохонькую веломашину и перебрать её до последнего винтика собственными руками. Потом скопить деньги на велотуфли. Потом — на трусы с подкладкой из настоящей замшевой кожи, такой ласковой, такой успокаивающей после сотни-другой километров, пройденных в седле… Потом надо было отказаться от семейного счастья и отложить женитьбу до лучших времён, когда будет и слава, и деньги, и дом: родительскую хибару он продал, чтобы уехать тренироваться в Швейцарию.

Он долго жил в дешёвых отелях, с комнатами на четверых, из которых один обязательно храпел так, что остальные не могли заснуть. И он принимал по две таблетки снотворного. Первую — чтобы не слышать мучительной боли в уставшем теле, от которой рождается хроническая бессонница, и вторую — чтобы не слышать храпа соседа. Он питался иногда лишь тем, что собирал в старом саду — оставшимися после уборки подгнившими фруктами. Или забирался в дальние убранные виноградники и бродил там среди зелёных кустов, освобождённых от ягод, и искал оставшиеся грозди. Он находил их, запрятанных, подобно диким грибам, в самые укромные закутки виноградных кустов. Небольшие, покрытые матовой пыльцой грозди из нескольких крупных, словно наполненных сахаром, перезревших ягод. А потом снова в седло…

И всё это ради сегодняшнего дня. Ради того мгновения, когда он, ещё не успев перевалить через заветную линию, уже поднял руки в исступлённом приветствии самому себе. А они, смешные зрители, думали, что это он благодарит их за овации, которыми они встретили гонщиков на бульваре!

Потом его стащили с машины. И долго мяли десятки жёстких, незнакомых рук. «Мисс Шоколад» поднесла ему огромную шоколадную плитку, и он поспешил, не глядя, передать её кому-то, ибо держать в руках не было сил. Всю жизнь ему дарили то, что было не нужно, всю жизнь он не мог заработать того, что хотел.

Его интересовала она, круглая бляха, с бесстыдной ленью развалившаяся на бордовом бархате. Потом она перешла из коробки в руки мэра. А потом приятной тяжестью повисла у него на шее. Кто-то что-то говорил в его честь. Он же исподволь потирал её своими заскорузлыми, скрюченными от долгого держания за руль пальцами и не чувствовал металла. Он и не обратил внимание, что сунул торжественному мэру для приветственного пожатия свою руку в мокрой от пота и грязной от дождя, липкой перчатке. Потом, как загнанный зверь, ходил кругами в толпе репортёров и, наверное, глупо улыбался. Впрочем, от него большего ничего и не требовалось. На все вопросы бойко отвечал менажер, сияя своей безотказной ослепительной улыбкой и остроумием поднаторевшего на частых выступлениях комика.

А потом сладостные струи горячего душа. И, наконец, эта спокойная массажная. И эти пальцы, колдующие над его телом…

Он лежал на массажном столе, будто покойник — вытянув руки, закрыв глаза и почти не дыша. Он боялся спугнуть видения предпоследнего получаса. Он боялся, что зыбкое здание радости вдруг рухнет, куда-то бесследно провалится, стоит ему только сделать одно неверное движение.

Перед глазами Стива проходила вереница лиц, заслонивших в минуту триумфа почти весь мир. Мир, который до победы казался таким пустым, что он сейчас не смог бы вспомнить тех, кто своим дружеским участием помогал ему в трудные минуты. И думал так Стив не оттого, что вдруг забыл всё хорошее, сделанное ему людьми. Просто было так мало хорошего, что при столкновении с огромной радостью, охватившей его, все эти крохи добра сразу померкли, растворились в торжественной суете награждения.

Стив отчётливо видел лицо Лея Максфильда, пришедшего вторым, его тихую, добрую улыбку. Стив понимал, как дорого стоила она, его добрая улыбка. Максфильду предстояло перезаключать новый контракт, и победа послужила бы ему солидным аргументом в разговоре с будущими хозяевами. Но он всегда был добрым парнем, этот Лей. Даже когда проигрывал.

Стив видел рядом с собой лицо Гривса — шотландца с бугристыми скулами и вечно сжатым то ли от боли, то ли от неудовольствия ртом. Гривс, стоявший на третьей ступеньке пьедестала чуть ниже Стива и Лея, даже не смотрел в сторону победителя. Его нос, подобно носу привыкшего упрямо идти против ветра корабля, смотрел вперёд, и казалось, что он рассекает уже волны и ветры в новой гонке, где, может быть, судьба окажется к нему благосклонней. Как всегда, Гривс сразу же после церемонии награждения исчез, даже не поздравив Стива. Но тот не обиделся на Гривса. Стив гонялся с ним уже много лет и знал, что Гривс по натуре далёк от сентиментальностей, вроде объятий и поцелуев. Сам не принимает их, когда изредка удастся победить в каком-нибудь незначительной критериуме. И раздавать не любит. Но тут ведь не критериум… Тут чемпионат мира…

В калейдоскопе физиономий промелькнуло подёрнутое какой-то странной улыбкой лицо швейцарского тренера, ещё вчера заявлявшего, что чемпионом мира несомненно станет его «мальчик». Но мальчик так и не смог выбраться из «поезда». Правда, в финишном спринте, в котором участвовало человек сорок, он умудрился выскочить на четвёртое место. Но это было плохим утешением для его тренера. Оскар Гартнер, в прошлом сам чемпион мира, хорошо знал разницу между четвёртым и первым, даже между вторым и первым местом в чемпионате. И дело здесь не только в цифрах, нарисованных на лицевой стороне пьедестала почёта. Дело в цифрах, которые можно нарисовать в графе «гонорар» будущего контракта.

Он и во времена своих выступлений был очень жадным до побед и славы, этот Оскар Гартнер. Стив помнил его по многим телевизионным передачам. Волевое лицо, устремлённость во всём облике, умение доводить себя до исступления и в то же время — доброта.

Сегодня утром Оскар отдал Стиву последнюю ампулу витаминов. А перед самым стартом дал ему антикатаральные таблетки, которые особенно рекомендовал Стиву главный врач гонки.

Витамины Стив проглотил миль за тридцать до финиша, когда казалось — вот-вот отвалится от лидирующей группы. Он уже и так пропустил несколько очередей в лидерской проводке, и соперники грозили ему кулаками и требовали работы. Впрочем, это обычное дело — скандалы в головке «поезда».

И вот тогда, отсиживаясь сзади, он проглотил содержимое ампулы. Буквально через минуту почувствовал себя бодрее. Ему показалось, что витамины произвели скорее психологическое воздействие. Наверное, глотни он простой воды из фляги — и тоже почувствовал бы себя лучше. Но фляга была пуста…

Руки массажиста тем временем впились в опухшее, ноющее колено Стива. Резкая боль прошла по ноге и затихла где-то у сердца. Жёсткие пальцы с двух сторон проникали под коленную чашечку. Стиву казалось, что с каждым движением они уходят всё глубже. Но и боль от давления пальцев становилась всё тупее и тупее. Наконец, когда обмякшие руки опустили колено на прохладную простынь массажного стола, Стив почувствовал, что нога совершенно не ноет, в ней ощущается какая-то чистота, словно жёсткие пальцы поставили всё на свои места.

Занятый своим коленом, Стив не слышал, как к столу подошёл комиссар гонки. Невысокий, сухой человечек с визгливым голосом. Голосом, который, многократно усиленный динамиками, неизменно заставлял шарахаться в сторону «поезд» каждый раз, когда в пылу борьбы гонщики забирались за двойную белую линию, разделявшую шоссе.

— Стив, — участливо произнёс комиссар, положив руку на плечо массажиста, будто предлагая тому повременить с пока ненужной работой. — Я не мог найти вашего менажера и потому побеспокоил вас. Ещё окончательно ничего не известно, но главный врач гонки сделал представление — у вас не всё в порядке с мочой.

Стив лежал и снизу смотрел на комиссара и продолжал улыбаться своим мыслям. Он даже машинально переспросил:

— Ну и что?

Но потом быстро сел на столе.

— Это не окончательно… — повторил комиссар. — Контрольное исследование невозможно сделать в условиях передвижной лаборатории. И ваш анализ отправлен в Главный госпиталь. Через час придёт ответ…

Комиссар слегка стиснул плечо массажиста и повернул лицом к выходу, как бы прося выйти. Тот встал и направился к двери.

Стив медленно поднял глаза и уставился на Арнота. Если бы эту весть принёс кто-нибудь другой, а не комиссар, он бы счёл её дурной шуткой. И, возможно, кулаками ответил бы на оскорбление. Но комиссар был известен среди гонщиков как удивительно честный и добрый человек. Он становился лютым зверем лишь на трассе, когда, увлечённые спортивной борьбой, некоторые начинали на поворотах вырываться за двойную осевую белую линию, разграничивавшую две стороны уличного движения. Собственно, своей злостью он пытался сохранить лихачам жизнь: в попытке оторваться от соперников любой ценой они проносились под самым носом у тяжёлых встречных грузовиков.

— Вы шутите? — спросил Стив, так до конца и не поняв смысла сказанных комиссаром слов.

Тот покачал головой и присел на край массажного стола. Он взял пузырёк растирки и вылил несколько капель на свою маленькую ладонь. Потом задумчиво растёр их другой старческой ладошкой. Смрадный запах растирки ударил ему в нос. Он поморщился. Но Стив не почувствовал вонючего запаха.

— Слушай, Стив. Это не моё дело — вмешиваться в компетенцию врачей. Ты знаешь, у комиссара гонки хватает своих хлопот. Но я всё же хотел бы задать тебе один вопрос. Только отвечай честно. Ты принимал стимулятор во время гонки?

Стив молчал. Он никак не мог вспомнить, как выглядели те три ампулы, содержимое которых он проглотил на дистанции. Вместо первой вставала злорадная усмешка швейцарского тренера. Вместо второй — непроницаемое лицо Гривса. Вместо третьей — плутоватая рожа бирмингамского аптекаря, к которому он обратился по рекомендации одного из своих старых друзей. Он взял тогда у аптекаря десяток ампул. И потратил на них все свои свободные деньги. Он глотал сладковатую жидкость, но никогда не возникало подозрений. Почему именно сегодня?

Лёгкая испарина выступила на лбу Стива. Он подумал, что будучи не в форме, ни разу не выигрывал гонок, и ампулы помогали ему лишь продержаться в «поезде». А следовательно, каждый раз он благополучно миновал допинговый контроль. Значит, он, с таким трудом выиграв гонку, каждый раз вот так мог оказаться лицом к лицу…

Стив вытер тыльной стороной ладони лоб и потом руку о крахмальную простынь массажного стола.

Комиссар молчал. Он смотрел на Стива своими серыми глазами, которые казались тонкими щёлками даже за толстыми стёклами слишком больших для его лица роговых очков.

— Но ведь, мистер Арнот, каждый гонщик что-нибудь пьёт… Вы же знаете… Я всегда честно… Вы же меня знаете… Я никогда не стремился победить во что бы то ни стало, как некоторые. Вы же знаете меня столько лет! Я всегда честно…

Стив медленно сполз со стола. И закачался на неверных ногах. Ноги не слушались то ли оттого, что не был закончен массаж, то ли от страха, вызванного сообщением комиссара.

— Конечно, Стив. Но надо быть осторожным. Ты слишком плохо разбираешься в фармакологии. Сейчас наделали столько бензадроловых, что не всякий химик может сказать с уверенностью, где разрешённый стимулятор, а где запрещённый допинг.

Он потрепал Стива по затылку. И от этого жеста рукав старенького твидового пиджака сполз по тонкой руке, обнажив на запястье знаменитый хронограф комиссара. По нему он часто давал справки гонщикам, от усталости утратившим контроль над временем.

— Особенно осторожно надо в наши дни выбирать советчиков, когда дело касается лекарств… Кто тебе советовал его купить?

«Его» — это плохо укладывалось в голове Стива. Почему «его»? Ведь правильнее спросить — «их». Перед мысленным взором Стива вновь всплыло три лица. Кто из троих? Кто?!

Стив отвёл взгляд и глухо сказал:

— Никто не советовал. Я сам выбрал в какой-то бирмингамской аптеке несколько таблеток глюкозы.

Мистер Арнот понимающе кивнул головой.

— Ты же знаешь, Стив, я должен был задать такой вопрос. Но раз ты это сделал сам и к тому же принимал только глюкозу… Хорошо. Будем ждать контрольного анализа. Хотя, честно говоря, шансов на благополучный исход очень мало… Почти нет… Ты сделал очень большую ошибку, Стив. Может быть, самую большую ошибку в твоей жизни. Или… или тебя очень подло предали…

Фирменный галстук с эмблемой гонки сбился на сторону — он всегда был сбитым на сторону у этого аккуратного до пунктуальности человека. И мистер Арнот, словно ему было душно, поправил галстук привычным движением.

— Все уже знают о допинге? — сглотнув слюну, спросил Стив.

— Конечно. Ты же знаешь, в гонке трудно что-либо скрыть.

— Но это значит… — Стив поднял руку, в которой была зажата золотая медаль с пурпурной лентой, безжизненно висевшей вдоль ноги, — она — не моя?!

Мистер Арнот смотрел на парня, которого горе старило на глазах, на парня, который даже лёжа на массажном столе не расставался с заветным куском металла, доставшимся ему такой дорогой ценой. Медаль даже после того, как он завоевал её, продолжала испытывать гонщика на прочность.

Тёмные полукруги под глазами Стива, казалось, проступили только сейчас. Лихорадочный румянец нервного возбуждения потух, будто на лампу дунул сухой горный ветер. Мистер Арнот помедлил с ответом.

— До того, как придёт окончательный анализ, она ещё твоя, парень.

Когда дверь массажной захлопнулась за ним, Стив вдруг с ужасом подумал, что ему предстоит самое страшное — вот так же, как комиссар, выйти из массажной в общий зал. Устроители гонки в целях экономии средств разместили команды в огромном зале общежития духовного колледжа. Кровати стояли в зале так тесно одна к другой, как будто даже этим должны были воспитывать у будущих пасторов единство мнений и общую верность господу богу. Стив попятился к столу и взобрался на него с ногами.

«Нет… Нет… Я не могу выйти в этот зал! Ведь все сразу уставятся на меня! Уставятся, как на вора, укравшего у них победу и эту… — Он поднял к лицу ладонь с жёлтым кружком, ставшим сразу же холодным и бесполезным, — вот эту медаль…»

Дверь скрипнула так громко, как никогда не скрипела дверь даже в его старом родительском домике. Стив вздрогнул и сжал ладонь, отвёл руку за спину, словно пытаясь спасти её, спрятать от вошедшего.

Вошёл массажист. Не говоря ни слова, он жестом положил Стива на стол, будто готовясь к анатомическому вскрытию. Он вновь начал колдовать над телом Стива. Но теперь каждое прикосновение его рук оборачивалось движениями палача: пассы не только не приносили облегчения измученным мышцам — они, наоборот, усиливали боль. И она, выросшая до нестерпимого внутреннего жара, охватила всё тело. Стив глухо застонал. Массажист с удивлением посмотрел на него. И, чего никогда не случалось раньше, ослабил нажим. Это было унизительно, это было уже выше всяких сил. Но Стив стерпел. Как ни мучительны казались эти минуты, неизбежность выхода в большой зал была ещё страшнее. И он молил бога, чтобы массажная пытка продолжалась как можно дольше. И массажист, будто чувствуя состояние Стива, работал медленно и долго, пока в комнату дважды не заглянули — давно уже пришло время ложиться на стол следующему гонщику.

— Оставь, — Стив отстранил руки массажиста и сел на столе. — Спасибо, Мак. Мне это уже теперь ни к чему…

— Да брось, Стив, всё обойдётся… — без всякой уверенности в голосе сказал массажист. Он был честным парнем, этот массажист, как и честным было само его неблагодарное ремесло.

До двери оставалось четыре шага, Стиву хотелось их растянуть на целую вечность. Но когда-то, даже спустя вечность, всё равно их предстояло пройти! Эта мысль неожиданно придала Стиву силы, и он, открыв дверь, шагнул в зал. И нервы сразу же сдали. Единственное, что он мог себе позволить — закрыть на мгновение глаза, как перед погружением в мутную морскую воду.

Слухом, а не зрением ощутил он впечатление, которое произвёл его выход в общий зал. Приглушённый говор разом смолк, и только два визгливых голоса на незнакомом языке что-то продолжали кричать в абсолютной тишине.

Когда Стив открыл глаза, он увидел двух молодых бельгийцев, стоявших голыми на соседних кроватях и колотивших друг друга большими белыми подушками.

Все смотрели на него. Кто открыто… Кто из-за спинки кровати… Кто полуотвернувшись…

«Господи, как хорошо, что я спрятал в кулак и ленту от медали!» — подумал Стив, словно сквозь строй проходя под этими взглядами. Он добрался до своей постели и лёг, сунув кулак с медалью под подушку, чтобы никто не увидел, что в нём зажато.

«А может, всё обойдётся?! — эта мысль заставила его замереть. Но только на мгновение. — Чудес не бывает! Не могли же они взять с потолка результаты первой проверки! Хотя, впрочем, случалось, что и перепутывали анализы…» Но Стив тут же отогнал от себя эту мысль, потому что такое случалось — и он знал это лучше, чем кто-либо, — на заре введения допингового контроля. Теперь, когда медицинская машина была чётко отлажена, ему не приходилось слышать об ошибках. Даже в пустой болтовне, сопровождающей каждую гонку.

Стив не мог сказать, сколько он пролежал, уткнувшись лицом в подушку, прислушиваясь к гулу огромного зала и по звукам пытаясь определить происходящее вокруг.

Он даже не шевельнулся, почувствовав, что кто-то сел рядом на его кровати. И лишь когда стало уже невозможно больше делать вид, что он не слышит подошедшего, Стив открыл глаза и повернулся. Или повернулся, а потом открыл глаза. На кровати сидел Гривс. Лицо его выглядело бесстрастным и серым, как обычно. Только зрачки лихорадочно светились.

— Стив, ты хочешь, чтобы я пошёл и потребовал сделать себе дополнительный допинговый анализ?

Гривс спросил тихо. Но Стиву показалось, что он прокричал на весь зал.

Стив покачал головой.

— Нет. Я верю тебе…

Гривс, словно это был пустяковый, ничего не значащий ни для кого из них разговор, встал и пошёл к своей кровати. Он шёл твёрдой походкой убеждённого в своей правоте человека, и Стив, проводивший его долгим взглядом, всё никак не мог понять, зачем Гривсу понадобилась эта комедия. Неужели он думал, что Стив может его подозревать?.. А почему бы нет? Ведь кто-то его обманул, кто-то предал? Если не Гривс, то тренер швейцарцев; если не он, то бирмингамский аптекарь! Кто-то ведь его предал!

Он вдруг с особой силой ощутил всю значимость этого слова — «предал». Предал, когда он вёл честную борьбу, когда спазмы раздирали мышцы на отдельные волокна, когда пустой желудок прилип к позвоночному столбу и не давал телу раскачиваться в такт движению ног…

Да, но ведь вся гонка думает, что предал он, Стив, человек, захотевший прокатиться в рай по лёгкой дорожке, в то время как остальные честно боролись за победу!

Он должен, наконец, понять, кто кого предал — они его или он всех. Он должен это понять, понять ради самого себя.

Стив встал, накинул на плечи тренировочную куртку и вышел из зала. Никто не окликнул, никто не обратил внимание на его уход, словно он вообще перестал существовать.

Стив заглянул в гаражи, расположенные за домом в длинном, мрачном бараке.

— Где ваш босс? — спросил Стив у маленького смеющегося швейцарца, который смеялся даже когда из-за судороги не мог продолжать гонку и, вывалившись из «поезда», кричал всем: «Доброго пути!».

Швейцарец ответил на плохом английском языке:

— В баре… Как всегда…

Стив вышел на улицу. Лёгкий ветер с моря дохнул такой свежестью, что воздух в зале показался ему концентратом всех миазмов выгребной ямы.

Стив перешёл дорогу и направился к ярко освещённому подъезду отеля «Бристоль», в котором разместился штаб гонки. Навстречу ему шли люди, шутили, говорили о погоде, о деньгах, о любви. Стив был благодарен, что никто из них не произнёс слова «допинг». И только когда он вошёл в фойе отеля, чей-то голос за спиной Стива произнёс его фамилию и слово «допинг» рядом.

Стив втянул голову в плечи, как бы пытаясь уклониться от запущенного в него кома грязи. Наверное, именно в эту минуту его лицо вспыхнуло от стыда. В баре отражение Стива разбежалось в десятках настенных зеркал, и даже в полумраке бара было заметно, как он покраснел.

Оскар сидел в одиночестве, хотя перед ним стояли два бокала пива. Стив направился к нему и молча стал рядом со столом. Оскар продолжал сидеть.

— Я знал, что ты придёшь, Стив. Садись. Это твоё пиво.

Стив опустился в кресло и огляделся. Зал был полон теми, кто всегда сопровождает любую гонку подобно рыбкам-спутницам: механики, судьи на финише и старте, официальные представители, ответственные за размещение гонщиков, разметку трассы, водители машин обслуживания и просто ротозеи. Не было только главного врача гонки. И Стив прекрасно знал почему.

Оскар молча тянул пиво.

— Вы знаете, зачем я пришёл, Оскар, — грубо, гораздо грубее, чем он этого хотел, сказал Стив.

— Знаю, — очень спокойно ответил Оскар. — Ты пришёл спросить меня, что было в той ампуле, которую я тебе дал.

Оскар вопросительно посмотрел на Стива и усмехнулся. То ли усмешка Оскара, то ли предложенное Оскаром пиво, которое выпил одним залпом, окончательно вывели Стива из себя. Он громко стукнул бокалом по столу.

— Должен тебя огорчить, — сказал Оскар. — В ампуле было лишь то, что я тебе давал: добротный сердечный стимулятор.

— А чем докажете? — ещё грубее спросил Стив.

— Я ждал и этого вопроса. Мне нечем тебе это доказать, поскольку у меня была лишь одна ампула. И я отдал её тебе. Если бы их было две, доказать ничего не стоило… Ты принимал ещё что-нибудь?

— Лжёте, Оскар. — Стив стиснул зубы. Он никогда бы в жизни не подумал, что может сказать такие слова своему кумиру, чей портрет долгие годы заменял ему распятие…

Оскар вздохнул.

— Я знал, что ты скажешь это. Я знаю всё, что ты скажешь и потом. Просто я думал, что ты сильный парень и тебе надо помочь. А ты тряпка, обыкновенная честная тряпка, которая, столкнувшись с первой же трудностью, распустила нюни. Впрочем, мне плевать, что ты собираешься сделать. Ты можешь поднять шум. Но никто не поверит ни одному твоему слову. Это выглядит слишком неправдоподобным — Оскар Гартнер, двукратный чемпион миря, один из лучших и честнейших гонщиков планеты, дал ампулу конкуренту своих мальчиков! Мало кто поверит, что я вообще тебе дал ампулу. А тем более дал со злым умыслом. Но я понимаю тебя. Я знаю сам, что такое первая золотая медаль чемпиона мира…

— Вы лжёте, вы всё лжёте, — зло повторил Стив, словно в признании Оскара заключалось его спасение и признание Оскара что-либо могло теперь изменить…

— Перестань орать или катись к чёртовой матери, — тихо, с налитыми кровью глазами, свистящим шёпотом произнёс Оскар. Но потом взял себя в руки.

— Я видел больше тебя. И видел не такое. При мне вводили этот проклятый допинговый контроль. Ты ещё бегал пешком под стол, когда я, чемпион мира, выступал один против оголтелой своры дельцов от медицины, заставлявших нас, будто скотов, мочиться у всех на виду в тесной комнатёнке. Меня никто не поддержал. Газеты подняли вой, что Оскар Гартнер боится честной борьбы, и тогда я им ответил, что они могут проверять меня днём и ночью, даже на ходу, во время гонки. Когда весь «поезд» будет висеть, подобно баранам, в пяти минутах сзади, они ничего не найдут у Гартнера…

Оскар поднял к потолку два пальца, и через мгновение бармен поставил перед ними два свежих, пышущих пеной бокала со светлым пивом.

Стив отодвинул свой бокал. И руки, не занятые делом, оказались такими лишними, такими чужими, что он поспешил упрятать их под стол. Стив сидел, навалившись грудью на жёсткое ребро стола, и смотрел на Оскара. Он не видел Оскара. Он только слышал его голос, будто звучавший издалека. А видел он маленькую грязную комнату, заставленную большими стеклянными банками, и себя, явившегося на контрольный допинговый пункт…

— Я не из тех околоспортивных жучков, которые любыми средствами хотят пробраться к большим деньгам. Я шёл к ним сквозь собственные кровь и пот. Я никогда не закладывал своё имя за пять франков, за один франк, лишь бы сорвать куш. Весь мир знает, какой ценой я заплатил за своё имя. Оскар Гартнер — это не продаётся. Понял, ты, щенок?! Если ты не понял сейчас и тебе удастся выпутаться из этой грязной истории и стать большим гонщиком, во что я теперь верю гораздо меньше, и у тебя будет хоть вполовину столь же славное имя, как Оскар Гартнер, ты меня поймёшь. Так вот, слушай — я даю тебе слово Оскара Гартнера, что это была добрая ампула. Всё. А теперь проваливай отсюда и ищи подонка где-нибудь в другом месте…

Стив поднялся. Не то чтобы он поверил Гартнеру — он слышал и не такие истории, когда дело касалось денег! А что дело касается больших денег, он ощутил это в первые полчаса после победного финиша.

Сейчас Стив просто понял, что не добьётся от Гартнера признания. По сути дела, оно ему не могло помочь. Стиву вдруг стало мучительно стыдно, словно его уличали не только в допинговом обмане, но ещё и в большей подлости — в подлости подозревать другого человека…

Стив уже сделал первый шаг от стола, когда за спиной вновь раздался спокойный голос Гартнера.

— Постой…

Стив обернулся и увидел за столом другого Гартнера. Он словно не пил. И словно не он говорил с ним минуту назад так зло и, в конечном счёте, справедливо. Гартнер кивнул головой на стул.

— Садись… Будем вместе ждать результата контрольной проверки…

Стив покорно сел.

— Это бессмысленно. Я принимал ещё две ампулы…

— Где ты их взял?

— Одну дал Гривс…

Лёгкая тень недовольства пробежала по лицу Гартнера.

— Исключено. Кто дал третью?

— Третью я купил несколько недель назад у одного бирмингамского аптекаря. Он клялся, что это первоклассное итальянское средство…

— Можешь отнести свою золотую медаль комиссару гонки. Она липовая, — чеканя каждое слово, металлическим голосом произнёс Гартнер.

Стив молча полез в задний карман тренировочного костюма и достал медаль со смятой лентой. Он постарался как можно аккуратнее положить её перед Оскаром, но она громко, слишком громко ударилась о твёрдое дерево. Стиву почудилось, что весь бар обернулся на этот стук. Но странное дело — мнение других людей его уже не волновало. На душе стало не только пусто, но и легко. Он посмотрел на Оскара извиняющимся взглядом и попытался улыбнуться. Оскар улыбнулся в ответ.

— Вот так-то лучше, Стив. Не унывай. Твоя настоящая медаль ещё впереди. А теперь слушай меня внимательно. Ты не принимал никаких допингов. Понял? Ты не знаешь, откуда взялись бензадроловые. Понял? Ты выступал честно. Конечно, отрицая всё, ты не вернёшь себе титул чемпиона мира и золотой кружок. Но тебя не дисквалифицируют пожизненно. Понял?

По мере того как говорил Оскар, Стив всё более решительно кивал головой.

— Ты не избежишь наказания. На первый случай это обойдётся тебе в три месяца тюрьмы или пятьсот фунтов стерлингов штрафа. В тюрьму ты не пойдёшь, поскольку поломаешь себе целый сезон. Ты заплатишь пятьсот фунтов… Да, я знаю, что их у тебя нет… Ты возьмёшь их у меня… Отдашь, когда получишь деньги по первому контракту или когда вообще захочешь отдать. Понял?

— Да, Оскар, — тихо сказал Стив. — И простите меня… И спасибо. Но прошу вас, отнесите сами мою медаль комиссару. Мне трудно это сделать. По крайней мере, сегодня…

— Хорошо, я отнесу. Но «поезд» ещё не ушёл. И до финиша есть время…

Оскар допил своё пиво и принялся за бокал Стива, который впервые открыто огляделся вокруг.

Комиссар сидел у стойки на высоком табурете и смотрел то на свои часы, то на бесконечный ряд цветных бутылок, выстроенных вдоль задней стенки бара. Стив взглянул на сидевших за соседним столиком. Незнакомый парень ободряюще подмигнул. Второй махнул рукой, — дескать, чёрт с ним, всё ещё исправится. Третий, старик, показал большой палец, и губы его прошептали — Стив будто слышал слова: «Отлично, парень!».

«Наверно, он ещё ничего не знает о допинге. Иначе бы показывал большой палец, перевёрнутый книзу. И поделом!»

Стив совсем успокоился, однако вздрогнул, когда в дверях бара, словно на ходулях, появилась высокая и худая фигура главного врача. Он подошёл к комиссару и, наклонившись, начал что-то говорить на ухо. Комиссар обернулся в сторону их стола и улыбнулся.

Прежде чем Стив смог понять смысл этой улыбки, он вновь услышал спокойный голос Оскара.

— Возьми свою кругляшку. Она чистая. Эти медицинские олухи опять что-то напутали. А жаль, мне так хотелось дать тебе в долг!..

Оскар поднял одни палец. И прежде чем к их столику пробрался комиссар, бармен поставил перед Гартнером новый бокал с пивом…

ЗВЁЗДЫ БЕСКРАЙНИХ ДОРОГ (Очерк)

Сегодняшние профессиональные звёзды велосипедного мира хорошо известны на Западе не только любителям спорта, но и людям, которые не интересуются спортом, но вынуждены по воле судьбы читать газеты, слушать радио и смотреть телевизионные передачи.

В ФРГ нет более славного имени, чем Альтиг, в Бельгии — Меркс и Рик ван Лой, в Испании — Сантамарина и Хименес, во Франции — Аймер, Пулидор, Анкетиль и Стаблински, в Голландии — Янсен, в Италии — Зандегу, Мотта, Джимонди и Адорни, в Люксембурге — Шутц и Шлек, в Швейцарии — Руег и Хагманн.

Вспомним ещё два имени, как бы символизирующих собой всё величие империи колёс. Это незабываемые Фаусто Коппи и Эрколи Балдини, величайшие гонщики современности. В рассказах о них сегодня уже трудно отличить правду от вымысла, легенду от действительности.

Но за пределами этого короткого списка остались ещё десятки не менее достойных гонщиков…

Весьма вычурны характеры великих велосипедных звёзд. Неопределённы и порой капризны их судьбы. Ставший легендой ещё при жизни Фаусто Коппи, крупнейший велогонщик всех времён, из ничего поднялся по социальной лестнице почти до полубога. Вся история его жизни — сплошное карабкание со ступеньки на ступеньку. И история эта имела трагический конец. Добившись благополучия материального и обеспечив себе адским трудом безбедную старость, он умер странной смертью 2 января 1960 года от неизвестного вируса в Африке, куда он ездил охотиться. Он умер так внезапно и так нелепо, что его смерть буквально шокировала весь спортивный мир. В неё было трудно поверить. После многих лет смертельного риска, которому он подвергал себя на дорогах мира, испытав на своём веку столько горьких разочарований, — и вирус. Когда Коппи хоронили на винограднике в его родном местечке, за гробом шло более ста тысяч человек, как бы завершая этим маршем одну из величайших страниц спортивной истории…

Эрколи Балдини уже в тридцать три года стал директором компании по выпуску декоративной керамической посуды. Покидая велосипедный мир, он чистосердечно признавался:

— Это очень тяжело — даже держаться возле вершины спортивного Олимпа. О самом Олимпе я уже не говорю. Меня часто в моей карьере подводило здоровье. Оно вечно напоминало мне, что я не способен, не рождён для великого спортивного подвига. Но мне удалось кое-что сделать. Это теперь в прошлом… И всё же как ни мучительно прошлое, оно лучше будущего, которое больше никогда не будет связано с ужасным велосипедным спортом.

Если о женщине говорят, что ей столько лет, на сколько она выглядит, то о гонщике можно сказать — ему столько лет, на сколько он себя чувствует. Вчитываясь в газетные и журнальные отчёты, невольно наталкиваешься на противоречивые определения возрастных возможностей каждого знаменитого гонщика.

Некоторых слишком рано называют стариками. Как в двадцать пять лет говорили о Жаке Анкетиле. Тому Симпсону было двадцать девять, а ему прочили ещё долгую спортивную карьеру. Пулидору — тридцать, и он, считают, не знает усталости. Пит ван Кемпен, старый король шестидневных гонок, стал профессионалом в пятнадцать лет и гонялся до пятидесяти одного года. И даже сделал попытку вернуться на трек в возрасте пятидесяти семи лет. Конечно, желание вернуться шло не от сладкой жизни…

В мире профессионального велосипедного спорта царит самая жестокая конкуренция, бушуют самые низменные человеческие страсти.

Подобно гигантскому скорпиону, вгрызается в удачливого велогонщика сладкая жизнь, засасывает его, пережёвывает и выплёвывает ничтожным человечком, не способным не только вновь победить, но и вообще продолжать заниматься спортом. Такая судьба постигла талантливого итальянского гонщика Петруччи, который умудрился в течение года выиграть «Милан — Сан-Ремо» и «Париж — Брюссель».

Итак, перечислив лишь некоторые из подводных камней, воздействию которых подвержены звёзды бескрайних дорог, можно уже по достоинству оценить характеры и судьбы гладиаторов двадцатого века. О них будут ещё много писать, пытаясь постичь силу боевого духа и воздав должное самоотверженности людей, которые в условиях чудовищной эксплуатации умели находить в себе силы побеждать в поединках, которые составили замечательные страницы истории спорта…

Руди Альтиг. Когда он сошёл с велосипеда, финишировав первым на чемпионате мира в Нюрнбургринге, он был ещё обычным чемпионом мира. Через две минуты после того как финиш Руди Альтига по телевидению увидел тогдашний Федеральный канцлер доктор Любке, он лично позвонил в Нюрнбургринг и сообщил, что Руди Альтигу присуждена высшая для спортсмена ФРГ награда — Серебряный Лаурелов Лист. Ни один западногерманский спортсмен не удостаивался её после 1954 года, когда этой наградой отметили успех сборной команды ФРГ в чемпионате мира по футболу.

«Большому немцу», как ещё зовут Руди Альтига, был немедленно устроен пышный приём в том же «Ринг Спортс Отеле», где жили все участники турнира. И первые слова, которые он произнёс на этом приёме:

— Я никогда не думал, что смогу оказаться победителем в этой сильнейшей «конюшне». Мысль о победе пришла лишь в ста пятидесяти метрах от финиша.

Альтиг — велосипедный феномен. Он, кроме мастерства, которое естественно для подобного опытного гонщика, имеет ещё и свой, присущий только ему класс езды на веломашине. А этим не может похвастаться даже такой ас, как Жак Анкетиль. Руди — тяжёлый, грубо сколоченный молодой человек, обладающий феноменально развитыми спинными мышцами, которые и позволяют ему с такой интенсивностью работать на равнине. Он слишком тяжёл, чтобы одерживать явные победы на горных этапах и, скажем, выиграть такую гонку, как «Тур де Франс». Но все эти недостатки не помешали, однако, победить ему в «Тур Испания», который тоже не отличается равнинностью дорог.

Кто-то из журналистов назвал Альтига «немецким Анкетилем». Но в отличие от французского коллеги, очень озабоченного своей велосипедной судьбой, своим здоровьем и будущим, Альтига скорее можно отнести к несколько легкомысленному типу спортсмена. Он почти не соблюдает спортивного режима. Не хочет и слышать о диете. Пьёт и ест всё, что придётся и что ему хочется. Любит вечерами болтаться с друзьями по весёлым злачным местам. А тренируется только в случае крайней необходимости.

Он обладает довольно весёлым нравом и остроумен. Так, на своей свадьбе, которая совершалась по всем велосипедным законам — друзья стояли шеренгами, образовав над новобрачными шатёр из велосипедных колёс, — Альтиг, несмотря на всю торжественность момента, не упустил возможности пошутить.

— Послушай, Ив, — обратился он к одному из стоявших в шеренге. — Это не то самое колёсико, которое я тебе дал неделю назад в Пиренеях?

У Руди Альтига немало спортивных боссов, но истинным его боссом является жена Криста: красивая, хрупкая с виду, но с железным характером баварской немки. Она являет собой тип едва ли не самого удачливого и хитрого велобизнесмена. Она все время держит руку на пульсе спортивной карьеры Руди и всегда хорошо знает, что происходит в коридорах маленького, но бурного велосипедного мира. И это избавляет Руди от многих случайных неудач и бед. Криста гораздо лучше, чем сам Альтиг, разбирается в контрактах. Твёрдой рукой отметает всё, что считает малодоходным, и, наоборот, готова перегрызть горло любому, кто стоит на пути к прибыльному контракту.

Криста работает в самом тесном контакте с менажером Руди, ловким и хитрым дельцом, директором велодрома в Колоне, неким Крамером. Вдвоём они непрерывно и успешно держат Альтига в фокусе общественного внимания, делают всё, чтобы журналисты регулярно и как можно больше получали материалов о Руди. Ибо паблисити — не только приятная популярность. Это чистая монета, выгодный товар, который приносит опять-таки чистую монету. Несмотря на всю вздорность характера Альтига, им удалось создать о нём такое благоприятное мнение, что никто никогда не мог прочитать в открытой прессе ни одной истории, бросающей тень на белокурого гиганта из ФРГ.

Надо отдать должное — Руди не только любит рекламу, он и работает на неё. Его личные качества и данные тому весьма способствуют. И в любой скучноватой шестидневной гонке не найдётся другого именитого спортсмена, который бы так украсил её бесконечным количеством трюков и выходок и превратил в весёлый и интересный спектакль.

Он пользуется широким набором самых разнообразных клоунских методов. Надевает такую смешную шапочку, что от хохота покатывается весь зал. Всегда готов перед фотокамерой принять любую позу, лишь бы снимок оторвали в редакции с руками.

В этом искусстве он преуспел, ещё когда начал выступать как любитель в 1959 году. Он может, стоя на голове, прочитать серьёзную лекцию о гимнастических упражнениях Йогов. Конечно, репортёр, падкий до сенсаций, с удовольствием снимает чемпиона мира стоящим на голове. И вот уже весь мир видит Альтига в таком положении.

Это нелегко постоянно, каждую минуту бороться за паблисити…

Руди Альтига нередко награждают кличкой Король. Возможно, что этим он обязан своему спортивному таланту. Но скорее кличка отражает человеческие качества Альтига, особенно его королевскую хватку в финансовых делах, когда от предполагаемого королевского благородства не остаётся и следа.

В 1961 году лучшие гонщики сражались за титул чемпиона мира на шоссе. Приблизительно в это же время проходили переговоры по основным контрактам предстоящих шестидневных гонок. И Руди выставил ультиматум, который никак не назовёшь порядочным по отношению к товарищам по профессии. На собрании немецких устроителей шестидневок он заявил:

— Вы возьмёте или Рик ван Лоя или Руди Альтига. Чтобы участвовали оба — слишком жирно!

И ультиматум был принят. Рик ван Лой, который для заработка обычно проходил в зимний период 10–12 гонок, вынужден был покинуть ФРГ, хотя шестидневки собирали огромные толпы зрителей и устроители платили гонщикам бешеные гонорары. Но такова весомость слова Руди Альтига у себя дома…

В 22 года Альтиг обладал многими высшими титулами велосипедного мира. Он был чемпионом мира среди спринтеров-любителей и дважды — среди профессионалов. Он стал идолом велоболельщиков, не уступающих по крикливости почитателям битлов и других модных певцов. И, по словам близких к нему людей, Альтиг завоёвывал эти титулы в ту пору, когда мало тренировался и бесшабашно гулял в ночных кабаках. Поэтому многие специалисты склонны признавать, что Альтиг — гонщик особого класса.

При серьёзном отношении к спорту Альтиг, наверное, смог бы выиграть десятки классических гонок. Однако не выиграл. Шумные спринтерские гонки, выгодные встречи на треках, денежные критериумы отняли у него не только силы, но и, главное, время. Альтиг стал тяжелее и старше…

Вскоре к Альтигу пришла и первая беда. И совсем не с той стороны, с которой можно было предположить. Он упал на ступеньках своего дома и повредил два спинных позвонка. Несчастье вышибло Руди из велосипедного седла почти до августа 1963 года. Он вынужден был лечь на очень сложную и дорогую операцию, которая, кстати, имела всего пятьдесят процентов шансов на успех. После продолжительного отдыха на Канарских островах, в котором так нуждалось переутомлённое в гонках тело, и многих серий серьёзных систематических упражнений, укрепивших спинные мускулы, Альтиг начал тренироваться, готовясь к сезону 1964 года.

Первая гонка принесла первую сенсацию. В стиле Фаусто Коппи Руди ушёл от «поезда» во время «Тур Фландрии» и выиграл его с преимуществом в пять минут.

Но на следующий год, имея прекрасные возможности выиграть «Тур Испании», он упал и повредил бедро, а это считается едва ли не самой тяжёлой, самой худшей травмой для гонщика.

Альтига вновь оперировали. Спустя шесть недель он стоял на костылях и со слезами на глазах наблюдал, как стартовал очередной «Тур де Франс» из Колоньи, города, в котором он жил и который был избран для старта в его честь. А когда через три недели Феличе Джимонди пожинал плоды своей победы в «Парк де Пренс», Руди уже снова сидел в седле. Он делал серии долгих и мучительных упражнений. Потом снова пришлось делать операцию и всё начинать с нуля…

И тогда на помощь ему пришла жена, которая сделала очень многое, чтобы он не пал духом. Она выводила его из состояния апатии и уныния, не давая умереть в нём надежде на возвращение в спорт.

Купленный командой «Мольтени», он стартовал в «Тур Пьемонта» и выпал из гонки, как самый заурядный новичок, на первых километрах. Затем «Тур Бельгии». Злой, тяжёлый тур, проходивший под снегопадом, когда холод сковывает мышцы ног… И опять неудача. Потом, как обычно и бывает, победы вновь чередовались с неудачами. Но уже ничто не могло выбить Альтига из седла и оторвать от дележа того сладкого денежного пирога, который так манит гонщиков, заставляя вступать под знамёна профессионального велоспорта.

«Милан — Сан-Ремо» — гонка, считающаяся первокласснейшей. И многие отдали бы не одну свою победу в других гонках в обмен на право выиграть в туре «Милан — Сан-Ремо». Первым её немецким победителем стал Руди Альтиг. Он ушёл тогда в отрыв вместе с семью лучшими в мире гонщиками. Альтиг сумел удержаться в этой семёрке, прекрасно понимая, что в спринте на финише он сильнейший. И он победил.

Когда крупнейшие гонщики мира высказались против унизительной процедуры взятия мочи на анализ, Руди Альтиг цинично заявил:

— Я получаю 280 фунтов в день плюс премии и ещё контракты с фирмами. За такие деньги я могу мочиться и при полном стечении людей.

Цинизм — почти естественная черта характера, развиваемая тяжёлой, изнурительной работой в мире, где всё покупается и продаётся. Даже состав собственной мочи…

Люсьен Аймер. Иногда о профессионалах пишут как о людях, которые не знают, что такое сомнение и что такое чувство страха. Дескать, они способны угнаться за кем угодно и гоняться где угодно. Но, увы, это плод фантазии досужих журналистов, плохо знающих мир велоспорта. Вот пример. В «Тур де Франс» 1966 года Том Симпсон получил приз самого несчастливого гонщика. Попробуйте поставить себя на его место. Он шёл тур с повреждённой ногой и был на одиннадцатом месте из девяноста гонщиков, каждому из которых не клади пальца в рот. И вдруг Симпсон вылетел из тура. Не было ничего постыдного, что Том весь в слезах сидел в медицинской амбулаторной машине, пока сестра промывала ему рану на локте. Текли не слёзы боли, а слёзы огорчения: потратить столько сил, перенести такие муки — и прекратить борьбу!..

Героем же этого тура стал человек с мягким, грудным голосом и курчавыми волосами, уроженец Тулузы Люсьен Аймер.

Он относится к числу гонщиков, которым пришлось в течение нескольких недель одного «Тур де Франс» пройти весь путь от почти неизвестного спортсмена до героя года. К началу тура ни пресса, ни специалисты не обращали на него никакого внимания. Аймер казался одной из букашек, которые копошатся в огромной тени славы, отбрасываемой великим Анкетилем. И хотя они выступали за одну команду, в подготовительный период к туру Анкетиль был настолько выше Люсьена, что их шансы на победу котировались не иначе как один к ста.

Анкетиль очень уважал спортивный талант Люсьена Аймера, но, как всякий триумфатор, говорил о возможностях другого, считая себя вне сравнения. Пресса наперебой трубила об Анкетиле, Пулидоре, Симпсоне, Хименесе и даже о бельгийце Хусмане. Люсьен оценивался не иначе как лишь «приличная лошадка в упряжке Анкетиля».

Судьба Люсьена сложилась не сразу. Ему уже исполнилось в тот год 25 лет. Возраст немалый. И это был его только второй сезон в качестве профессионального гонщика. Почему он не остался любителем? На этот вопрос Аймер отвечает сам.

— Я просто не мог больше терять время. Должен был или тянуть свой жребий, или терять всё! Я давно готовился к карьере профессионального гонщика. Но мне было страшно бросаться в ужасный водоворот профессионализма, пока не почувствовал, что имею шансы не быть затянутым на его самое дно. Труд гонщика требует огромной выдержки и терпения. И гонщик должен быть готов к постоянному анализу своих возможностей. Требуется иногда выждать, отойти назад. Поэтому не следует сжигать мостов прежде, чем совершенно точно не убедишься, что они тебе не понадобятся вновь…

Его характер проявился в одном весьма примечательном эпизоде. Три машины сопровождения попали в катастрофу. Много жертв. Среди пострадавших — три молодых гонщика, которые надеялись если не победить, то, во всяком случае, хотя бы добраться до финиша этапа. Но, увы, не суждено было исполниться даже этому скромному желанию! Что сделал Аймер, узнав о несчастье? Сразу же после ужина он, вместо того чтобы отдыхать, выскользнул из отеля и, прихватив сладостей, отправился к пострадавшим в госпиталь. Можно только представить себе радость новичков, когда к ним пришёл лидер тура, в котором им к тому же не придётся уже участвовать.

— После того как сошёл Анкетиль, я понял, что, если ничего непредвиденного не произойдёт, я смогу выиграть тур; Джимонди являлся вторым кандидатом команды на место лидера. В позапрошлом году на «Тур Авенир» я пришёл вторым, после него. В этом году я иду сильнее, — рассказывал о своих переживаниях Люсьен Аймер. — Но многие не верили в мою победу. Считали, что жребий, который мне выпал, для меня слишком тяжёл. Журналисты поговаривали, что у меня не хватит самолюбия. Они ошиблись. Да, я не считал, что могу занять место Анкетиля, который действительно супергонщик. Но моё самолюбие подсказывало, что вполне могу стать лидером молодого поколения гонщиков, идущих следом за Анкетилем. Почему бы мне, думал я, не быть этим лидером?!

Аймер начал очень серьёзно готовиться к туру ещё зимой. Он привык к самым тяжёлым гонкам — менажер Люсьена заранее нацелил его на такую трудную подготовку. Преимущество Люсьена в том, что на старте никто не следил за ним, никто из ведущих не спешил записать его номер в свой кондуит. Аймер мог довольно свободно маневрировать на этапах гонки. Однажды в отрыв ушли двадцать семь человек. Они «привезли» семь минут только потому, что никого из фаворитов не было вместе с ними.

Люсьену в командной работе поручили роль контролирующего отрывы, и, начиная тур, он даже не думал, что сможет рассчитывать на большее. В один из счастливых для Люсьена дней он лез в гору довольно успешно, но прокололся, не добравшись пяти километров до вершины горы Галибье. Аймеру удалось быстро сменить колесо и снова уловить наиболее рациональный ритм подъёма, что обычно после проколов даётся с трудом. Испанцы и Янсен подхватили его и притащили в лидеры. И Аймер принял решение, которое должен был принять гонщик такого класса и без подсказки менажера. Он выиграл этап и надел жёлтую майку. И думал, засыпая в гостинице, как сделать, чтобы не снимать лидерскую майку хотя бы ещё один день.

Когда «поезд» пришёл на гору Колета, что всего в сорока километрах от Турина, Аймер принял участие в спурте. Обычно на вершине горы все стараются отдышаться, кто попить, кто поесть. Но если ты пришёл в хорошем состоянии, у тебя есть возможность отличиться. Аймер ушёл метров на двести. И оглянулся. Он увидел, что Пулидора не видно, а Янсен, основной претендент, болтается где-то в группе гонщиков. Аймер почувствовал, что наступил тот самый счастливый момент, и он заработал так, будто украл миллион и его вот-вот поймают с поличным.

В Турин он прибыл первым с разрывом почти в две минуты. И тут даже пессимистам стало ясно, что Аймер может выиграть тур. Но что думал об этом Анкетиль? Он, хотя и вышел из игры, продолжал оставаться капитаном. Его слово решало, осуществится мечта Люсьена или нет…

Потом гонка сложилась так, что к приходу в Шамони Аймер был уже почти уверен в победе. Только Пулидор внушал страх. Люсьен опасался, что он, человек неуравновешенный и вспыльчивый, выйдя из себя, начнёт безудержно атаковать. И в таком бедламе легко остаться без жёлтой майки лидера.

Надо отдать должное Пулидору — он не замедлил этого сделать. У подножия горы Форлаза он начал такой спурт, что Аймеру показалось, будто жёлтая майка уже сползает с его плеч.

И вот тогда догнавшие Аймера Анкетиль и Хименес сказали, что будут работать на него как на лидера. Они подтянули Аймера вперёд, и Люсьену удалось сохранить небольшой разрыв.

— Стал ли я лидером молодого поколения гонщиков? — спросил себя Аймер сразу же после финиша гонки. И ответил: — Конечно, нет. Лидером не становятся по воле случая. Для этого надо много и упорно работать. И я знаю одно — буду работать так, как потребуется. В прошлом туре я сошёл на девятом этапе, в этом взошёл на самую вершину…

Жак Анкетиль. Приветственные крики на стадионе перешли в проклятия и ругательства, обрушенные на голову лучшего гонщика Франции, когда диктор объявил, что Жак Анкетиль, не нарушая двухмиллионного контракта — это диктор подчеркнул особо, — всё же сошёл с трассы тура.

— Я бы не смог тогда проехать дальше и десяти метров, не смог бы заставить себя сделать и одного лишнего движения, — сказал вечером Жак журналистам, умолчав о том, что сошёл с трассы, когда отстал от лидеров больше чем на семь минут.

Можно себе представить ту степень усталости, которая охватывает спортсмена, если подобное признание делает человек, которого самые злые завистники называют супергонщиком.

С именем Анкетиля связаны две яркие и типичные страницы французского велосипедного спорта.

Прежде всего, он стал одним из первых гонщиков, который смело вторгся в велобизнес не только как гонщик, но и как предприниматель. На майках, которые носят он и его друзья по команде, внезапно появились слова «Форд — Анкетиль». То есть фирмы вступили в согласованное сотрудничество на равных началах.

И потом, Анкетиль — одна из сторон, участвующих в грандиозном, постоянно не затухающем скандале, который многие годы кормил прессу. Вернее, соперничестве, постоянно принимавшем форму скандала, соперничестве между Анкетилем и Пулидором.

В характере Анкетиля очень много от известного гонщика прошлого Джино Бартали. Внешне он не похож на тосканца со сломанным носом. Но по грубости, коварству, по этим качествам Анкетиль не уступит Бартали.

Однако слава, подобно слою тонкой массажной пудры, покрывает большинство тёмных пятен в поведении Анкетиля. В отелях многих городов, по которым проходят крупнейшие гонки, есть комнаты Анкетиля, стены Анкетиля, столы Анкетиля, любимые скамейки Анкетиля…

Чем дальше развивается блистательная карьера Жака, тем больше споров и полемических высказываний её сопровождает. Как ни велик Анкетиль, но и его не минует десница старости, которая заставляет ещё ниже пригибаться к рулю, чаще вставать на подъёмах. От зоркого глаза специалистов это не может укрыться, несмотря на все ухищрения Анкетиля.

Год 1966. Впервые о старости Анкетиля заговорили на склонах горы Орнон. Двенадцать километров опасной скользкой дороги. И Пулидор «бросил» своего постоянного соперника почти на минуту, «бросил» Анкетиля, которого называли «королём подъёмов». И сделал это Пулидор к тому же на мокрой дороге…

Хименес заявил тогда, и его слова подхватила вся пресса:

— Жаку уже 32 года. Он уже сыт гонками. И у него не такой, как у молодого Пулидора, аппетит. Уверен, что Анкетиль совершенно здоров. Но он приближается к концу фантастической карьеры. И он уже вольно или невольно не перестаёт думать об этом. Правда и то, что, став бизнесменом, Жак теперь больше любит спокойную жизнь, которой так мало, когда ты сидишь в седле. Даже жена сопровождает его в гонке под видом корреспондентки радио Люксембурга. В тот раз случилось так, что Анкетиль из-за своих проколов лишился малейшего шанса на победу. И Пулидор понял это. Он почувствовал запах удачи, о котором всё чаще и чаще стал забывать Анкетиль…

«Тур Ломбардии» — последний тур сезона. Его особенно страстно хочет выиграть каждый профессионал. И потому, что хочется поставить в завершение сезона жирную точку, уйти на зимний отдых с победой. И ещё потому, что каждую гонку профессионал никак не хочет считать своей последней. На финише «Тур Ломбардии» того года Анкетиль выглядел очень уставшим. Это было видно по его бледному лицу и красным воспалённым глазам. Победа в туре, как и всякая победа в последнее время, досталась ему с невероятным трудом.

И всё-таки многие по-прежнему продолжают бояться его броска на другую сторону дороги и выстрела вперёд от любой по силе группы. Приём почти непостижимый. И если бы Анкетиль уже сотни раз не демонстрировал в самые неожиданные моменты это удивительное мастерство — отрываться от своих коллег, тоже не лыком шитых, никто бы из знатоков не поверил в подобную способность Анкетиля.

Жак Анкетиль не только бизнесмен и гонщик. Он пытается быть и философом. Ему принадлежит такое сравнение: «человеческое тело подобно мотору морского судна — оно может работать на широком диапазоне силовых возможностей». И сам Анкетиль не раз доказывал правоту этих слов и не раз опровергал её.

Когда ему пришлось вслед за Рик ван Лоем и Томом Симпсоном покинуть гонку, перед ним встало немало проблем этического плана. Анкетиль простудился, он уже в начале этапа чувствовал себя не в своей тарелке — у него было очень тяжёлое дыхание.

Несмотря на такие типичные признаки заболевания, нашлось немало злопыхателей, которые обвинили Жака в том, что он симулирует. Увы, никто не хотел поверить, что Анкетиль просто был болен, как может заболеть любой смертный, даже не идущий семь часов кряду под проливным дождём навстречу ветру… И ему пришлось сделать то, что он сделал однажды ещё в 1958 году, — оставить гонку без боя.

Когда загорелся спор вокруг допинговых испытаний, Анкетиль смело вступил в борьбу с сильными велосипедного мира.

Это случилось после очередного этапа «Тур де Франс», когда трое — Анкетиль, Альтиг и Стаблински заявили, что, проведя семь часов в седле под дождём и борясь со свирепым ветром, они не в состоянии ни физически, ни морально подвергнуть себя обязательному медицинскому обследованию. Они дружно тогда посмеялись над правилом, которое гласило, что гонщики, не прошедшие обследования на допинг, автоматически считаются нефинишировавшими, то есть снимаются с гонки и отстраняются от дальнейших состязаний. Но не долго смеялись гонщики. ЮСИ вынесло новое частное решение — о двух месяцах дисквалификации пяти гонщиков: Альтига, Анкетиля, Мотта, Стаблински, Зилиоли. На месяц был наказан Пулидор…

Только Альтигу, например, подобное решение судей обошлось около 10000 фунтов стерлингов в виде выплаты неустоек, в виде гонораров, которые он потерял на контрактах, не выполненных за два месяца.

Все гонщики дружно заявили, что были не в состоянии дать мочу после такой трудной гонки. Пулидор начал оправдываться, сочинив басню, что он дисциплинированно пошёл туда, где, по его предположению, должен находиться медицинский контрольный пункт, но там никого не нашёл и со спокойной совестью вернулся в отель.

Подав кассацию, все шестеро отправились на очередную гонку — «Париж — Люксембург», но на второй день состязаний были сняты. И разгорелся жаркий бой…

Анкетиль выступил с громкими протестующими интервью, в которых заявлял право на профессиональное отношение к своей работе, право не подвергаться унизительному осмотру. Он сказал, что любой профессионал принимает стимуляторы и на тренировках, и в гонках, сказал, что принимал стимуляторы каждый раз. Признание Анкетиля произвело впечатление разорвавшейся бомбы.

Витаминные стимуляторы (а кто разберётся в их происхождении и тайнах фармацевтической, часто подпольной, промышленности!) прочно вошли в жизнь любого гонщика-профессионала. Если он хочет выжить в долгом сезоне, участвуя в столь трудной гонке, как «Тур де Франс», он должен пользоваться стимуляторами. Анкетиль призвал трезво взглянуть на профессию гонщика.

— Скажите, — обратился Анкетиль к журналистам, — если вам надо для вашей работы принять какие-то стимуляторы, кто-нибудь проверяет потом вашу мочу?! За каждую гонку спортсмен теряет почти два литра пота, и жидкость ведь как-то надо восполнять.

«Самые большие собаки велосипедного мира» Анкетиль и Пулидор — каждая из них ревниво следит друг за другом — уши назад, зубы оскалены, — они были едины в своём выступлении против допингового контроля.

Весьма любопытным кажется открытое письмо Жака Анкетиля директору «Тур де Франс»:

«Дорогой Жак Годде!

Весьма ценю ту позицию, которую вы занимаете сейчас. Конечно, вам необходимо думать о будущем „Тур де Франс“, обещая хорошую рекламу представителям стольких фирм, заинтересованных в проведении гонки. И вы совершенно правы, полагая, что каждая из фирм рассчитывает с помощью своей команды на успех в туре.

В нашем обществе есть немало трескучих фраз о правах человека. И одно из таких — право на забастовку. Но мне кажется, что фраза об этом праве звучит не столько трескуче, сколько парадоксально. Хотел бы я посмотреть, как часто пользовались этим правом рабочие на заводах и служащие в конторах, если бы у них была такая же жизнь, какая выпадает на долю гонщиков — участников „Тур де Франс“! Попробуйте убедить шахтёра, что он работает в безопасности рядом с курильщиком, или водителя тяжёлого грузовика, что безопасно пить и ехать, и вы увидите, как они начнут забастовку, требуя отмены права каждого делать то, что ему вздумается.

Велоспорт начинался тогда, когда ни о каких допингах не было и речи. Велоспорт рождался чистым спортом. Футбол, скажем, уже становится чище, поскольку участников чемпионата мира подвергают допинговым обследованиям.

Я уверен, что вы достаточно много знаете о мире спорта, и ваше слово будет весомым, когда вы выступите более решительно, убеждая мир в том, что такое соревнование, как „Тур де Франс“, должно быть чистым, свободным от всяких нечестностей.

Итак, забастовка. Думаю, было бы лучше, если бы гонщики могли воспользоваться не своим правом на забастовку, а правом на участие в чистой гонке.

Желаю вам твёрдости в решении проблемы.

Ваш Анкетиль».

В этом письме весь Жак. Хитрый, себе на уме, опасный соперник. В трудную минуту он сумел повернуть собственную позицию на сто восемьдесят градусов, сделав вид, будто он всегда думал именно так, а не иначе.

Под словами «чистая гонка» Анкетиль подразумевал такую, в которой за гонщиком не будут шпионить и подвергать унизительному обычаю медицинского обследования. Так он объяснял друзьям.

Анкетиль есть Анкетиль.

Феличе Джимонди. Он, наверное, один из самых впечатлительных звёзд мирового класса. После смерти Тома Симпсона на склонах горы Венту он, за исключением товарищей Тома по команде и его близких друзей, был едва ли не самым потрясённым человеком. Вот что писал Джимонди тогда в своём дневнике, который вёл с постоянством человека, мечтающего когда-либо оставить полное собрание мемуаров:

«Я очень хорошо помню эту ночь в Карпентре, когда впервые окончательно осознал, что больше никогда не увижу живого Тома. Я лежал в спальне, и только одна мысль сверлила мозг: „Велосипед так же легко может убить и меня. Я должен бросить его как можно скорее…“ Под влиянием происшедшего у меня появилась потребность сразу же позвонить матери и жене, своим самым близким людям. Когда я начал говорить с ними, их дорогие голоса успокоили меня, и я почувствовал, что не имею права разрушать созданное работой в велосипедном седле. Я понял, что смерть Тома, конечно, страшная потеря, но всё-таки это не конец мира. В следующем году Том должен был ехать со мной в команде „Сальварани“. Я очень ценил его боевой дух. Понимаю, что теперь мне будет не хватать в команде главного — спокойствия».

Джимонди действительно преодолел эту депрессию так, как он написал. Он продолжал гоняться с не меньшей интенсивностью, чем это делал в былые годы. От сентиментальных записей в дневнике теперь он всё чаще переходит к деловым.

«Я буду участвовать в „Тур Испании“ только потому, что мои хозяева хотят использовать гоночную рекламу для расширения своего дела в этой стране. В „Тур Бельгии“ я серьёзно простудился и потому так проиграл „Париж — Рубэ“. Климат Бельгии для меня не подходит. Я южанин и, видно, останусь им, куда бы меня ни забросила жизнь».

И потом:

«Я очень хочу выиграть чемпионат мира в Имола, поскольку это родной город моего директора Лучиано Пеззи».

И потом:

«Да, часовой рекорд — магические слова для любого классного гонщика. И мне кажется, каждый из чемпионов должен обязательно хотя бы однажды попробовать побить этот рекорд».

Организаторы любого тура обычно против того, чтобы участники состязаний сами выступали в газетах с рассказом о событиях гонки. Поскольку, по их мнению, часть рекламной стоимости таким образом переходит на издания, которые эти материалы опубликовали. Так, организаторы «Тур Бельгии», собрав гонщиков, совершенно официально объявили, что запрещают выступать им со статьями за собственной подписью.

Но новая спортивная газета «Спорт-67» уже поместила сообщение, что Джимонди даст серию специальных статей. И объявление это прошло на первой полосе, напечатанное большими буквами.

Джимонди предупредили отдельно, что если он не подчинится решению оргкомитета, то будет дисквалифицирован. Рассуждали так: если разрешать Джимонди, то надо разрешать всем. Рик ван Лой в прошлом году попытался нарушить подобный запрет, но был наказан баснословным штрафом.

Неизвестно, станет ли Джимонди когда-нибудь столь же знаменитым журналистом, сколь прославленным гонщиком, однако в плутовстве он проявил недюжинные способности.

После серьёзного предупреждения со стороны организаторов Джимонди принялся каждый вечер после очередного этапа названивать своей любимой мамочке. И вовсе не потому, что уж так горячо её любил. Имелись причины более существенные.

История звонков началась с телеграммы, которая внезапно пришла в «Спорт-67»: «Организаторы тура запрещают моему сыну подписывать статьи для вас своим именем. Ставьте мою подпись — Анджела Джимонди». Вот почему, спасая контракт с изданием, Джимонди так регулярно звонил своей мамочке. Каждый вечер он подробно рассказывал ей полную историю дня соревнований, с тем чтобы она появилась под маминой подписью в следующем номере «Спорт-67». Итак, мамочка подписывает статьи, получает деньги, читатели счастливы, а организаторы тура не могут предъявить никаких претензий.

Джимонди знаменит ещё своей приверженностью к защитным бандажам. Он с юмором рассказывает о происхождении этой своей привычки.

«Как-то мне случайно попались два бандажа. Я с тех пор всегда надеваю их на колени, боясь повреждений. Я беру с собой большой запас, ибо бандажи со временем стираются и становятся неприлично грязными. Если у меня слетает хотя бы один бандаж, я чувствую себя голым. Вам это, может быть, и смешно, но для меня бандажи — символ благополучия, уверенности в себе, страховой полис. Больше всего я должен заботиться о своих ногах. Вообще, я человек суеверный, поэтому бандажи буду носить всю жизнь, даже после того, как, увы, закончу свою велосипедную карьеру».

Джимонди прекрасно имитирует голоса товарищей. Очень точно представляет Саблински, когда тот идёт в головке «поезда». «Поезд» начинает работать очень быстро. Саблински трудно, и он начинает на всех кричать: «Эй, вы, тише, пьяноу!».

Джимонди не особенно любит рассказывать о себе, о своей жизни, о том, как стал профессиональным гонщиком. Охотнее и очень интересно рассказывает он об отдельных случаях, подаренных ему судьбой на трудной жизненной дороге профессионального спортсмена.

«Я не помню его имени. Он был из самого хвоста „поезда“. Случай свёл нас вдвоём в разрыве между лидерами и „поездом“. И этот парень отдал мне всё, что у него было: два сэндвича и бидон с чаем. „Удачи тебе, Феличе“, — сказал он и провёл меня так, как только проводят в шестидневных гонках. С таким разгоном я быстро достал лидеров и ушёл вперёд. В полукилометре от начала подъёма я атаковал не глядя, что делается у меня за спиной. И тут меня поджидала самая неприятная штука — автомобиль итальянской прессы загородил всю узкую дорогу. Его колёса визжали на мокрых камнях, но он продолжал медленно сползать задом мне навстречу. Я оглянулся: „поезд“ настигал. Оставалось уповать бог весть на что. Я посмотрел на свои бандажи. Они были на месте. И я успокоился. Действительно, автомашина стала медленно, но всё же подниматься в гору. До заднего бампера оставалось метров двадцать, а скорость машины всё ещё была меньше моей. Останавливаться на горе — значит проигрывать с треском. За поворотом дороги наконец подъём пошёл положе, автомобиль набрал скорость и, обдав меня грязью, открыл дорогу в тот момент, когда я истошно закричал и уже мог дотронуться до него рукой!»

Передать же все перипетии гоночной судьбы мужественного Джимонди просто невозможно — на это не хватит никаких страниц даже специально посвящённой ему книги.

Рик ван Лой. Он упрямый. Упрямый не только на трассе, но и когда дело касается распределения доходов. Однажды он подписал свой очередной контракт с датской командой лишь после двенадцатичасового обсуждения. Сумма стоила такого долгого спора: он оговорил ежегодный доход в шесть тысяч фунтов стерлингов.

Рик — один из самых квалифицированных гонщиков. Он продукт бельгийской школы, славящейся тем, что воспитывает гонщиков, мало думающих о специализации и готовых всегда и всюду выполнять в гонке любую, даже черновую, работу. Как и все бельгийцы, он мог долго и упорно сражаться в одиночку, демонстрируя удивительную скоростную выносливость. К тому же, в запасе у Рик ван Лоя всегда было полколеса. Так говорят о гонщиках, страшных в последнем финишном спринте, зачастую в долях секунды решающих исход многочасовой борьбы на этапе.

Рик ван Лой был одним из столпов, на котором держалась экономика знаменитого брюссельского велодрома «Спортпалас». Долгие годы талант Рика кормил и его владельцев, и рабочих, вывозивших каждую ночь десятки автомашин с пивными банками и пакетами из-под сандвичей и закусок.

Но даже Рик ван Лой не смог его спасти. Лучший велодром Европы умер. Умер по той же причине, по которой умирают и все другие велодромы. Его хозяевам не удалось свести концы с концами.

Пятьдесят три года на брюссельском велодроме крутили педали такие, как Рик ван Лой. И вот зал покинут навсегда. Опустели трибуны. Потухли огни. Зал будет снесён. Место выровняют. И снова в землю вгрызётся бульдозер, готовя котлованы под фундаменты будущих многоквартирных жилых домов. Строительный бизнес в жестокой, ничего общего не имеющей со спортом схватке победил бизнес спортивный. Налоги с соревнований и требования всё более высоких гонораров со стороны виднейших звёзд привели велодром к банкротству. За свою последнюю шестидневную гонку в «Спортпалас», которую, кстати, Рик ван Лой провёл блестяще, он потребовал и получил 1400 фунтов стерлингов. Не считая премиальных, заработанных на промежуточных финишах.

Рик ван Лой как бы соткан из противоречий. На первый взгляд он может показаться вяловатым гонщиком. Но Рик немедленно преображается, как только начинается истинная борьба. В критические моменты Рик ван Лой обладает феноменальной способностью взрываться. Он умеет сфокусировать все усилия — и физические, и психические, и моральные — в один самый нужный и важный момент и этим добивается перевеса над более сильными противниками.

И ещё одной особенностью обладал Рик ван Лой — у него было совершенно железное сердце. Конечно, «железное» — не очень точное слово как медицинский термин, но зато точное по существу. Его сердце напоминало не живое, трепетное сердце человека, а искусственное сооружение, созданное для того, чтобы помогать своему хозяину выигрывать гонки. В ходе десятков физиологических обследований крупнейшими медицинскими светилами спортивного мира отмечалась удивительная способность сердца Рик ван Лоя после любых нечеловеческих перегрузок в самый кратчайший срок возвращаться к нормальной работе.

Но не железное сердце и даже не длинные, особого склада мышцы делали его сильнейшим в гонках почти любого вида — таким его делало обострённое и прекрасно развитое с годами чувство гонки и совершенно феноменальное владение машиной.

Для спортивной биографии Рика характерен неброский, но весьма знаменательный факт. Рик очень редко прокалывался во время гонок. Многим подобный факт может показаться лишь игрой судьбы, каким-то необъяснимым везением. Но всё обстояло гораздо проще и имело под собой весьма материалистическую почву. Как никто, Рик ван Лой очень внимательно следил за тем, куда «ступало» его колесо. Даже в пылу самой страстной борьбы он старался объехать любое подозрительное место на дороге, которое было чревато угрозой прокола. Затем его «привычка дворника» — время от времени он прикасается рукой, закованной в перчатку, к трубке переднего колеса, чтобы очистить резину от налипшей грязи. Многие гонщики и не задумываются над подобными мелочами. Но Рик ван Лой на то и профессионал высшего класса, чтобы подходить к своей трудной, высокооплачиваемой работе совершенно профессионально. Он очень хорошо знает, что каждая упущенная, непредусмотренная мелочь грозит банкротством, Вот почему за двадцать два года, которые он колесит по дорогам Европы и других континентов, с ним случилось только две серьёзные катастрофы. И то произошедшие по чисто техническим причинам.

Во время Антверпенской шестидневки у Рик ван Лоя внезапно «сложилось» переднее колесо. Он перелетел через голову и сильно повредил правую руку. Врач советовал Рику сойти с трассы. Но ван Лой ответил:

— Никогда. Я не могу обмануть ожидания зрителей в своём родном городе.

Его забинтовали и вновь усадили в седло, и он довёл гонку до конца.

Серьёзность, с которой Рик ван Лой относится к своей профессии велогонщика, не случайна. Он родился в Гроббендонке в бедной семье. Рано оставил школу и начал зарабатывать деньги на жизнь. Сначала работал сигароделателем на одной из небольших фабрик, которых так много на родине Рика. Затем он поступил работать в веломагазин. Наверное, там были заложены основы его прекрасного знания машины. Но Рик не поладил с владельцем веломагазина и перешёл работать к мяснику. С утра до позднего вечера развозил он заказы на тяжёлом, неуклюжем велосипеде. Рик признавался позднее журналистам, что ему кажется, будто он тоже родился вместе с велосипедом, столь же маленьким, каким был сам в минуту появления на этом свете.

Он настолько «слился» с велосипедом, что рискнул принять как-то участие в нелицензной гонке. Это произошло совершенно случайно. Его старший брат, увлекавшийся велосипедом всерьёз и изъявивший желание участвовать в гонке, в последнюю минуту струсил. Рик вышел на старт вместо брата. И в пятнадцать лет показал такой финишный спурт, которого искушённым зрителям никогда не приходилось видеть среди начинающих гонщиков.

Рик ван Лой был фанатичен в своей преданности спорту. В начале карьеры ему как-то довелось участвовать в одной из швейцарских шестидневных гонок. Сразу же после финиша и массажа он отправился спать, хорошенько выспался и наутро поехал в Милан на своём велосипеде. В первый день проделал 250 километров. Столько же во второй. На следующий день он как ни в чём не бывало вышел на старт новой многодневной гонки.

И ещё один случай из биографии, который очень точно характеризует решительность и упрямство великого бельгийца. В 400 километрах от города, где Рик ван Лою предстояло по контракту выступать в критериуме, у него сломалась легковая автомашина. Он мог позвонить организаторам или послать телеграмму, объяснив случившееся. И никто бы не посмел ни в чём его упрекнуть. Но Рик взял такси и заплатил за него почти 230 фунтов стерлингов. Ему пришлось выиграть этот критериум и ещё четыре другие небольшие гонки, чтобы вернуть себе деньги, потраченные на злополучное такси.

Рик ван Лою в жизни крупно повезло. О нём почти не говорили, что вот он так же хорош, как тот-то, или отдавали предпочтение лишь в сравнении с кем-то. О Рике всегда говорили в превосходной форме. И требовались железные нервы, чтобы не потерять голову. Но кроме нервов, очевидно, Рик ван Лоя спасало ещё и другое.

Кто-кто, а его ближайшие друзья и, естественно, он сам знали, что без Эдгара Сорегелоса Рик ван Лой не выиграл бы и половины тех больших гонок, в которых победил. Для Рика — так казалось посторонним — Эдгар был просто товарищем по команде. На самом деле он делал больше, чем коллега. Он следил за его тренировками, меню, постоянно диктовал Рику наставления, как и что надо делать — учил уму-разуму в сложном мире деловых отношений. Эдгар укрывал Рика от ветра в первую минуту после финиша и ещё задолго до старта предостерегал от различных опасностей. А когда было трудно, делился и пищей, и питьём и верил в звезду Рика ван Лоя, в его талант…

Будучи хорошим психологом, Эдгар совершенно точно постиг суть Рика. Он знал, как говорить с ним, понимая, что лучший аргумент в деловом споре — деньги. И он показывал Рику, как и где тот может заработать. Он считал, что делает для Рика доброе дело. Но не думаю, что Рик разделял мнение Эдгара, когда, закончив гонку грязным и усталым, садился на траву прямо у линии финиша, даже не в силах снять с плеч запасную трубку.

…В ту гонку великий Коппи ушёл вперёд сразу же после тридцатого километра, прихватив с собой ещё троих. Рик засиделся где-то в первой десятке «поезда». И весь день проработал, стараясь достать отрыв. Не удалось. И тогда он сказал себе: «Если не предпринять чего-нибудь немедленно, потом будет поздно — их никогда не достанешь».

Рик рванулся вперёд с такой скоростью, что никто не последовал за ним. Рывок выглядел приглашением к смерти. Рик бросал машину с асфальта на булыжник и потом вновь выскакивал на асфальт, пересекал разделительные полосы в самых опасных местах и резал углы с точностью до миллиметра. Он шёл на пределе возможностей, ещё не зная, что ждёт его впереди. Ломило плечи, от ветра слезились глаза, мешая видеть дорогу. Казалось, Рик летит. Специалисты клялись, что никогда им не приходилось видеть подобного броска.

Позднее Рик ван Лой признался журналистам:

— Я и сам не думал, что смогу идти так быстро. Наверно, отчаяние вело меня вперёд. Иначе как можно развивать скорость до 50 километров в час? Я прошёл только восемь километров на такой скорости, а мне казалось, что дороге никогда не будет конца. Это были самые долгие километры в моей жизни. Я легко нашёл двоих, которые ушли с Коппи. У обоих не хватило даже сил сесть мне на колесо. Когда я достал Коппи, оставшийся с ним Кублер тоже отвалился назад. Мы остались с Коппи вдвоём. И настоящая драма только начиналась. Я всё вложил в бросок. Меня тошнило. Хотелось что-то съесть. Я попытался сбросить Коппи, выйдя вперёд и поведя с большой скоростью несколько сот метров. Но Фаусто видел меня насквозь. Он видел, что я уже конченый человек. Он решил, что нужно быстрее бросить меня, если вообще собирается выигрывать «Париж — Рубэ». Он кидался вперёд несколько раз, я уже точно сейчас и не помню сколько. Но каждый раз, когда Коппи начинал свой бросок, я, стиснув зубы, говорил себе: «Рик, если ты проиграешь хотя бы пять метров, это конец. И весь твой бросок будет напрасной тратой сил». И мне становилось жалко именно тех усилий, которые я приложил, чтобы настигнуть Коппи. И так каждый раз — как только он прыгал вперёд, я прыгал вслед за ним. Даже не представляю, где взял силы для всех этих атак. Но затем фортуна повернулась лицом ко мне — Фаусто стал слабеть. Он тоже слишком много отдал, чтобы уйти от группы, а потом слишком много атаковал, чтобы измотать меня. Итак, ему не удалось бросить меня, и мы вдвоём прибыли на велотрек «Рубэ». И я уже точно знал, что выиграю у него спринт. Он даже не пытался оспаривать моё преимущество. Верьте, не верьте, но я никогда не был так доволен своей победой, как в тот раз. Я в изнеможении опустился на трек и не видел и не слышал ничего, что творилось вокруг меня. Помню лишь, что мой менажер пытался сдержать толпу, окружившую меня. Прошло немало долгих минут, прежде чем я смог сказать первое слово. Но ничто не доставило мне такого удовольствия во всём церемониале награждения, как рукопожатие Фаусто Коппи.

Их были сотни подобных и иных случаев в карьере Рика…

В возрасте сорока двух лет он начал поговаривать об уходе.

— Я должен буду сделать это если не сегодня, то завтра. Может быть, уйдя с шоссе, я сделаю исключение для шестидневных гонок. Мне так хочется хоть чем-нибудь смягчить ощущение конца карьеры!.. Если вы сунули палец в трубу маленького диаметра, то не так-то легко его вынуть обратно. Ведь мой послужной список почти не имеет конца…

Действительно, как шоссейник он выиграл три звания чемпиона мира, три раза звание чемпиона Бельгии, два «Тур Фландрии», два «Париж — Рубэ», два «Флеш — Валлоне», «Милан — Сан-Ремо» и «Париж — Брюссель». Как гонщик на треке он завоевал 37 титулов и установил мировой рекорд по количеству побед в шестидневных гонках.

«Император дорог» Рик ван Лой заканчивает сезон… Остался только «Тур Ломбардии» и «Париж — Рубэ». Рик бредит большой победой под занавес сезона и под занавес большой карьеры. Рик начинает понимать, что спорт, для которого он столько сделал, стал ему чужим, судьба старается вытолкнуть его за пределы велосипедного мира. И сам этот мир не испытывает к нему особой благодарности. Рик безнадёжен, считает мир. Рик больше не взлетит. Он держится в гонке, и только. Победа ему не по силам.

Тренируясь фанатично, Рик всё ещё надеется изменить ход истории. Он очень торопится, потому что следующим сезоном будет уже на целый год старше.

Эдди Меркс. Он был не только четвёртым в ту гонку, но и получил специальный приз как самый элегантный гонщик…

Это довольно странный приз в той жестокой и грубой игре, которую ведут на шоссе спортсмены. Но тем приз и популярнее.

Он присуждается, однако, не тому, кто выглядит наиболее элегантным, а тому, кто ездит на велосипеде элегантнее других. Французские журналисты никогда не будут голосовать за каждого смазливого парнишку, взгромоздившегося на велосипед. Конечно, слава могла бы служить Эдди Мерксу хорошей рекомендацией для завоевания и этого приза. Но ему не нужны особые рекомендации. Меркс работает на машине в стиле, о котором можно только мечтать. Он сидит в седле так, словно рождён на велосипеде. Машина буквально сиротеет, когда он слезает с неё. Прибавьте сюда остроумие и умение Эдди закручивать журналистам мозги, и сразу станет понятным его право на приз элегантного гонщика.

Эдди всегда полон желания к совершенствованию. Оп долго не ладил с горами. И однажды решил: если горы не хотят идти к Мерксу, он сам пойдёт в горы. В Сервинии, горнолыжном курорте, он тренировался неистово. Потом перебрался в итальянскую долину Аосты. Он приехал туда по приглашению главного менажера индустриального концерна «Сансон» синьора Джиакондо для переговоров. Ему надлежало обсудить будущее, поскольку контракт с объединённой командой «Пежо — Бритиш Петролеум» кончался. Продолжая убеждать менажера словами, он не забывал убеждать его и делом. На высоте почти трёх тысяч метров он проходил ежедневно по сто километров, нанизывая опасные круги по горной дороге. И как потом признался менажер, Эдди убедил его именно своей работоспособностью.

Жизнь профессионала со стороны кажется очень заманчивой, но в действительности тренировки и состязания занимают почти всё время в жизни гонщика. Даже на сон иногда остаются лишь немногие часы.

Французская фирма, на которую работает Эдди Меркс, платит ему 300 фунтов стерлингов в месяц. В 1967 году он заработал на премиях около 39 тысяч фунтов. Такие бешеные деньги привели его на распутье: быть только спортсменом или заняться спортивным бизнесом? Перед Эдди стала проблема: гнаться ли за деньгами или за славой? Они далеко не всегда приходят вместе. А сделать выбор бывает порой так трудно! Он, например, принял предложение фирмы «Фаема» совершить трёхнедельный пробег по всем кафе и ресторанам, в которых продаётся кофе, выпускаемый фирмой. Этим пробегом Эдди превращался в самую пошлую живую рекламу. Ничуть не лучше той, которая ходит по улицам Лондона или Нью-Йорка и своим плакатом на спине и на груди зазывает зайти именно в эту парикмахерскую, а не в другую…

Популярность — ходячий товар профессионального гонщика. О популярности Эдди можно судить по его свадьбе. Она проходила «скромно», но сотни страждущих болельщиков ожидали у входа в церковь своего кумира. Свидетелями Эдди были менажер и гонщик из его же команды. А святой отец, поздравляя пару, сказал:

— Ну, дети мои, теперь вы начинаете гонку на тандеме вдвоём, и это, верьте, не так просто, как кажется со стороны!

Потом жених и невеста покинули церковь под дождём из цветов и под крышей из скрещённых над их головами велосипедных колёс. В ближайших школах было объявлено, что во второй половине дня занятия отменяются и все желающие — а это означало абсолютное большинство учеников — могут пойти и поздравить своего кумира.

Эдди Меркс ещё очень молодой гонщик. Его список побед не длинный, но зато его потенциальные возможности, может быть, самые безграничные в истории профессионального велосипедного спорта. Эдди уже стал лучшим спортсменом мира.

Лишь четверым гонщикам в истории доводилось дважды подряд побеждать на трассе «Милан — Сан-Ремо»: Константе Джиродендо (1925–1926 гг.), Джино Бартали (1939–1940 гг.), Фаусто Коппи (1948–1949 гг.), Лоретто Петруччи (1952–1953 гг.). И Эдди был первым иностранцем, которому это удалось сделать. К тому же у него впереди ещё столько времени, чтобы не один раз повторить подобный успех.

Меркс любит спуртовать в одиночку. И это обычно приносит ему победу. В ту памятную гонку после двухсоткилометрового пути Меркс бросил «поезд» во время первого же подъёма на склонах Капо Берта. Он атаковал ослабевший «поезд» так зло, что только тридцать гонщиков смогли удержаться за ним, а остальные сто сразу же отлетели назад. Не прошли они и трёх километров, как Меркс снова атаковал, и лишь у Мотта нашлись силы, чтобы усидеть на колесе Меркса.

В пригороде Сан-Ремо трасса была буквально прорублена сквозь толпу дико кричащих людей. Затем трасса вылетала на Виа Рома, где сразу же в поле зрения попадал финишный флаг на перекрёстке дорог. Победа была близка, но чуть не случилось чудо. Джимонди в компании с Биточчи, используя проходящую машину как лидера — судьи этого не заметили, — смогли ухватиться за Меркса и Мотта, когда оставалось до финиша едва ли восемьсот метров.

Но достоинство Меркса — он никогда не теряет головы. Сам старается делать гонку. Вновь атакуя итальянцев, он буквально растерзал их на последних ста метрах. А между прочим, за его спиной — в пылу поединка он этого не заметил — шёл уже весь «поезд». Но Меркс проскочил первым, и за ним три итальянца…

Так делается гонка.

Джиано Мотта. У него очень вздорный характер. С ним приходится трудно не только товарищам по команде, но и хозяевам. Его капризы уже стали нарицательными.

Однажды Мотта категорически отказался участвовать в гонках, которые ему навязывал шеф. Он всеми силами решил увернуться от выступления в «Тур де Франс», который отнимает массу сил, но экономически не слишком выгоден. И Мотта сослался на больные ноги.

— Хорошо, — сказал босс, — мы созовём медицинский консилиум. И если врачи действительно подтвердят, что у тебя болят ноги, ты не будешь участвовать не только в «Тур де Франс», но и в сверхконтрактных критериумах. Окажешься здоровым — непременно пойдёшь в туре…

— Мои ноги принадлежат мне, а не вам, — зло ответил Мотта. И в конце концов невесть какими правдами и неправдами он выспорил своё право участвовать в выгодном «Тур Швейцарии» и в тех критериумах, которые ему нравились.

Подноготной такого каприза оказалось сведение в одну команду двух звёзд. А звёзды, как известно, очень плохо уживаются, потому что кто-то должен работать на кого-то. Звёзды же привыкли, чтобы целые команды работали на них.

У каждого гонщика есть свой, как говорят, винтик. У Мотта таким винтиком является медицина. Он при всей своей мужественности удивительно мнительный человек. И со сменой докторов он был в стольких скандальных передрягах, которых вполне хватило бы на целую команду. Но Джиано они мало чему научили.

После долгих поисков он наконец приобрёл собственного профессора. Его имя — Джиано Альто де Донато. Как ни странно, репутацию ему, по слухам, сделали советские космонавты. Никто в Италии, конечно, не мог проверить, работал ли де Донато с советскими космонавтами, но рекомендация оказалась действенной. Успехи русских в космосе и якобы трёхлетняя стажировка профессора в России потрясли воображение Мотта. К тому же он узнал, что профессор — большой специалист по мускульной биохимии и неврологии. Он-де прославился как открыватель закона зубчатого взаимодействия мышц. Словом, заслуг и титулов у профессора оказалось столько, что Мотта не смог устоять. Он взял его к себе на службу и без его санкции не выходил даже на обыкновенную прогулку.

Но вскоре начались скандалы. Профессор отказался ездить столько, сколько ездил Мотта. А тот буквально не мог жить без доктора.

Мотта спал три-четыре часа в сутки, поскольку профессор заявил, будто полезен именно такой сон — короткий, но глубокий. Профессор убедил Мотта: если человек спит больше, он расслабляется. Поэтому глубину сна и реакцию организма доктор регулярно проверял по специальному дозометру. Он готовил Мотта, как космонавта, с помощью гимнастических и специальных упражнений, а также диеты и долгой, напряжённой тренировки. Со временем доктор полностью поглотил права менажера команды.

Это стало как бы первым затянувшимся актом велосипедной трагикомедии. Акт второй: менажер Альбани заявил господам Мольтени, хозяевам команды, что он не хочет работать там, где практически ничем не руководит. Мольтени, не желая ссориться с Альбани, пригрозили, что команда будет распущена, — акт третий. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы Мотта вдруг не обнаружил, что программа, предложенная доктором, не только не сделала его сильнее, но и значительно ослабила.

В четвёртом акте этой комедии Мотта со скандалом выгоняет доктора, который, выясняется, всего лишь предприимчивый шарлатан. Делать нечего, надо искать новый клуб: команда ведь распускается. Но в пятом акте Мольтени напоминает Мотта, что он подписал контракт и обязан его отработать. В конце пятого акта молодой Мольтени поклялся, что ему всё надоело, и он твёрдо решил распустить команду. Весь шестой акт этой трагикомедии был посвящён тому, как Альбани убеждал сына и отца Мольтени не распускать команду и не выходить из дела в профессиональном велоспорте.

Акт седьмой: господин Родони, президент федерации профессионального велоспорта, лично разговаривал с Мольтени и объяснял ему, почему не следует выходить из такой большой игры, хотя она и обходится недёшево: ведь молодой Мольтени занимает пост президента Итальянской лиги профессиональных велосипедистов. В восьмом акте Мотта и Альбани, чтобы спасти команду, вынуждены были публично признать, что у них нет никаких разногласий между собой. В девятом акте на сцену выступили новые действующие лица. Могущественная фирма «Иньис» предложила Мотта и Альбени большие деньги, чтобы те возглавили создание новой команды. В десятом акте Мольтени заявили, что восстанавливается статус-кво. Контракт до конца года не расторгается. К тому же Мольтени в следующем сезоне хотят видеть и Мотта, и Альбани во главе своей команды.

Теперь, когда упал занавес этого трагикомического спектакля, следует внимательно посмотреть, кто, как и почему в нём играл.

Мольтени остались в профессиональном велоспорте прежде всего потому, что испугались лишиться такой рекламы, как команда. Они подсчитали, что уже в следующем году понесут убытки от резкого уменьшения продажи продукции. Родони ввязался, потому что не хотел, чтобы на велосипедной арене единственным владыкой осталась такая могучая команда, как «Фаема», во главе со смертельным врагом Родони — менажером Магни. Что же касается «любви» Мотта и доктора, с чего начался весь большой спектакль, дело обернулось катастрофой. У Мотта открылась страшная болезнь горла, которая, как установила медицинская экспертиза, явилась прямым следствием принятия лекарств, прописанных прежде горячо почитаемым профессором. Естественно, узнав обо всём, доктор поспешил скрыться.

Так и остался Мотта, несмотря на свою строптивость, в узде команды, которая сделала всё, чтобы ещё несколько месяцев он тянул лямку раба. На следующий год Мотта подписал контракт с новой фирмой. И уже со второй гонки у него начались новые скандалы.

«Их у Мотта будет всегда больше, чем побед», — зло пошутил кто-то из итальянских спортивных журналистов.

Но время покажет, ведь Мотта — почти мальчишка.

Раймон Пулидор. Лютый враг Жака Анкетиля. Правда, кто знает, такой ли уж лютый! Многим специалистам кажется, что оба лидера французского велосипедного спорта просто нашли форму большой игры на постоянном скандале, который помогает им всегда быть в фокусе общественного внимания.

Как-то одного гонщика спросили:

— Что вы думаете об этой спортивной склоке между Пулидором и Анкетилем?

И тот ответил:

— Я думаю, что Пулидор просто не выносит, когда кусок славы достаётся кому-нибудь другому. Для меня он не служит примером как человек. Скажем, я очень уважаю Стаблински. А Пулидору имя сделали журналисты, с которыми он всегда умеет находить язык. Он как рыбка-лоцман нашёл своего флагмана в лице Анкетиля и плывёт рядом с ним, поедая крохи с его стола. Иногда удаётся ухватить и жирный кусок. С другой стороны, он тоже чем-то помогает своему флагману.

Суждение — не лишённое житейской мудрости и справедливости.

Нередко состязания превращаются в дуэль двух людей — Анкетиля и Пулидора. А вся остальная гонка идёт как бы фоном, на котором суждено развернуться основной драме. То один, то другой атакует в самые невыгодные для партнёра минуты.

На последнем этапе «Тур де Франс» Анкетиль бросался вперёд почти на каждых двух километрах, но Пулидор неизменно «хватал его за бороду».

После долгих попыток Анкетиль всё-таки улучил момент, когда Пулидор притупил бдительность, и ушёл вперёд. И это был конец. Пулидор проиграл тридцать шесть секунд, решивших в большом туре так много.

В другой раз, как только Пулидор упал, — а он боится падать и сразу же вскакивает на ноги, зная, что произойдёт в следующее мгновение, — Анкетиль бросился вперёд. И Пулидору с помощью всей команды с большим трудом удалось снова достать «поезд», где его встретил насмешливый взгляд Анкетиля.

Конкуренция диктует и подчинённое положение других гонщиков в команде. Как только прокалывается Пулидор, он сразу же забирает у ближайшего гонщика его машину и продолжает борьбу. Он не может себе позволить промедление, зная, что за ним неусыпно следят глаза Анкетиля. А товарищ по команде, у которого он забирает машину, порой так и не может до конца этапа достать «поезд» и проигрывает сразу минут шесть-восемь.

Разозлённый Пулидор как-то обвинил Анкетиля в свинстве. Дескать, он всегда начинает отрывы в тот момент, когда с ним, Пулидором, что-то случается. И здесь не пахнет честной борьбой, утверждал он. На что Анкетиль не менее зло ответил:

— Удивительное ничтожество этот Пулидор. Как только с ним что-либо случается, так он сразу же пытается найти оправдание. Причём ему совершенно наплевать, если для оправдания придётся облить грязью родную мать. В конце концов, ему надо научиться сидеть на велосипеде так, чтобы не падать. Наверно, он и хочет этого. Но не понимаю, почему я должен ждать, пока он овладеет этим искусством. И вообще, мне уже надоели все его заявления. Следующий раз, как только он растянется на ровном месте, я уйду с такой скоростью, что только он меня и видел. Если я почему-либо не выиграю тур, то уж он его не выиграет и подавно. Даю слово Анкетиля…

И такая перебранка идёт гораздо чаще, чем они скрещивают свои колёса на одной финишной прямой.

У Раймона Пулидора не очень хороший слух. Но, что удивительно, он очень хорошо различает шорох банкнот. И это действует на него неотразимо. Он всё знает и всё умеет в велоспорте. Но одному он не может научиться уже столько лет — говорить «нет», когда дело идёт о выгодном контракте и когда шелест банкнот становится особенно громким. «Нет!» — он так и не познал значения этого слова, которое делало гонщиков порой даже более слабых, чем Пулидор, сильнее его.

Так, под занавес долгого трудного сезона он закончил Гентскую шестидневку очень усталым. Ему следовало обязательно взять месяц отпуска и отдохнуть. Но Пулидор полез на трек и после нескольких критериумов очень слабо выступил в «Тур Фландрии», где десятки новичков обошли его, будто он впервые сел в седло.

Пулидор слишком хорошо знает историю, но не делает из неё никаких выводов. Был случай, когда Рик ван Лою предложили почти 10 тысяч фунтов стерлингов за участие в многодневке, и он отказался только потому, что хотел участвовать в состязании более интересном. Пулидор прекрасно знал, что Фаусто Коппи никогда не гонялся в декабре, давая отдых сердцу и телу. И это были стоящие примеры.

Гонщик должен делать деньги, поскольку является профессионалом. Но если он всё-таки попытается, вопреки разумности и возможностям человеческого организма, доказать пословицу «куй железо, пока горячо», то в результате у него может получиться печально известный «пшик».

Пулидор, конечно, понимает, что такое быть звездой профессионального спорта, да ещё звездой первой величины. Это требует огромного напряжения сил не только на состязаниях и тренировках. Дороже всего стоит поддержание экстраформы, что обязательно для спортсмена такого класса. Он вынужден тренироваться каждый день, несмотря на холод и дождь. Раймон прекрасно понимает, что выбрал одну из самых трудных профессий в мире. Но он, наверное, её любит. За что — этого он никогда не пытался объяснить другим. Но очень жаль, что больше, чем свою профессию, Пулидор любит деньги. Он, пожалуй, и не смог бы толком объяснить, зачем ему нужно столько денег, заработанных кровью и потом!

И ко всему этому — постоянная дуэль с Анкетилем. Тот не может не считаться со спортивной злостью Пулидора на трассе. И удары, которые он наносит Анкетилю во время состязаний, нередко приходится парировать в разговорах с прессой и при помощи телевидения.

Как-то в минуту откровения Анкетиль признался:

— Я могу выступать так же азартно, как Пулидор. Но не собираюсь рисковать жизнью ради каких-то двух минут. Я слишком много отдал за двенадцать лет моей спортивной карьеры, чтобы потерять всё по глупой случайности. Пулидор ещё много должен пролить пота, чтобы получить право рассуждать так, как рассуждаю я. Вот почему каждый раз жёлтая майка лидера нужна Пулидору гораздо больше, чем мне.

И на это откровение его вызвал результат четырнадцатого полуэтапа в «Тур де Франс». Гонщики шли по кругу Вальд ле Бейнс в гонке на время. Пулидор выиграл у Анкетиля в его коронном номере, выиграл, правда, всего семь секунд. Сам по себе не бог весть какой отрыв. Но когда семь секунд отвоёваны у короля скорости, каковым считают Анкетиля, это не может не вызывать тревоги. Анкетиль, конечно, понимает, что каждый такой успех заставит Пулидора завтра с ещё большей яростью атаковать его при первой же возможности. В самую коварную минуту.

Слова Анкетиля прекрасно объясняли, почему он проиграл. Пулидор ушёл от него именно тогда, когда повороты дороги стали слишком опасными, слишком рискованными для Анкетиля.

Но время делает своё дело неумолимо. И Анкетиль, наверное, прав. Пройдут годы. И повороты, на которых Пулидор, подобно римскому гладиатору, на грани смерти добывал себе право на жизнь, станут его пугать так же, как Анкетиля. И тогда, не исключено, он повторит слова Анкетиля о праве на осторожность. Но относиться эти слова будут уже к другому, более молодому гонщику…

Том Симпсон. Несмотря на очень плотную программу осенней тренировки, Том Симпсон нашёл время выбраться в родную деревню, где он когда-то научился кататься на велосипеде. Здесь в возрасте двенадцати лет он впервые вступил в местный велоклуб и оставался в нём, пока не стал чемпионом района.

А сегодня, в день приезда, Симпсона ждёт подарок — огромное дубовое блюдо, на котором экспрессивная фигурка велогонщика из серебра рвётся к победе и надпись, соответствующая случаю: «Тому Симпсону, чемпиону мира».

Церемония награждения проходит в старой школе, где Том учился. Зал переполнен не только новыми учениками, но и старыми школьными друзьями Тома.

И речь держит дряхлый учитель:

— Вы удостоены чести видеть сегодня в стенах школы первого человека из нашей деревни, ставшего чемпионом мира. Его карьера показывает, что сила, смелость рождаются в людях нашей деревни и они способны прийти к большой победе…

Том Симпсон в ответной речи говорит, что ему памятен этот день и он уверен, что окажется не последним чемпионом мира, который выйдет из родной деревни, и что она даст ещё немало великих гонщиков…

Кто же он такой, Том Симпсон? Английский гонщик с весьма обычной биографией. В 1960 году в гонке «Париж — Рубэ» он стал кумиром европейских болельщиков, покорив их своим одиночным отрывом от конкурентов. 1962 год принёс ему ещё одно уникальное звание — он стал первым и остался пока единственным английским гонщиком, удостоенным чести нести жёлтую майку лидера такого состязания, как «Тур де Франс». На следующий год он весьма изящно выигрывает гонку «Париж — Бордо». Выигрывает в пятиминутном отрыве от соперников и финиширует под неистовые крики толпы и целых пять минут единолично царствует на финише, пока наконец появляется второй гонщик. В 1965 году Том побеждает в шестидневной гонке и становится опять-таки единственным англичанином, выигравшим её в национальном составе, то есть в паре с англичанином. В этом же году завоёвывает звание чемпиона мира на Нюрбургринге. «Молодой Коппи в мистере Томе», — заговорили газеты. Но и до этого признания лет с шестнадцати друзья называли его так за стиль езды, за железную волю к победе.

Том начал выступать рано. Свою первую командную гонку он провёл в тринадцать лет. Надо сказать, что ещё и в четырнадцать никто не видел в нём будущего чемпиона. Он был лишь обещающим. Но прогрессировал очень быстро. Потом наступила как бы полоса затишья. Том не торопился. Он долго держался в золотой серединке. Выигрывая только мелкие гонки, он, однако, не бросал спорта. Не брезговал никакой велосипедной работой. Это расширило его возможности как гонщика и принесло бесценный опыт в будущем.

Во время «Тур де Франс» 1966 года он попадает в аварию: его сбивает мотоцикл обслуживания гонки. В госпитале после финиша ему накладывают на раны пять швов. Кроме того, сильное сотрясение мозга. В первые часы он думает, что на этом тур для него закончился, но, собрав всю свою волю, решает продолжать. Следующий этап Том шёл с одной рукой. Даже для неспециалиста ясно, что это такое. Конечно, он ничего не смог сделать в туре, но на нескольких этапах умудрялся даже лидировать. Этот роковой для него год стал как бы годом ревизии его потенциальных возможностей.

Симпсон — обаятельный парень, прекрасно относившийся к нашей стране, с которой у него связано ни много ни мало как рождение клички. Будучи любителем, он принимал участие в матчевой встрече гонщиков двух стран. И во время состязаний под Ленинградом кому-то из англичан скандирование русских мальчишек, облепивших заборы вдоль трассы: «скорее, скорееее!», показалось созвучным английскому слову «спарроу» — «воробей». С тех пор кличка Воробей намертво приклеилась к лидеру английских гонщиков. Худощавый, с застенчивой улыбкой, он очень смешно произносил по слогам слово «воробей», которому его научили наши ребята…

Одним из его самых трагических дней был день, когда на чемпионате мира в Саланче он проиграл почти выигранную гонку. Том упал, повредил себе ногу и сквозь слёзы боли и обиды смотрел, как победа уплывает у него из рук.

Он сел в автомобиль обслуживания после бесславного финиша в своей пропитанной потом майке, слёзы катились по щекам. Он не обращал внимания на окружающих. Он обладал завидным качеством — отдаваться чувствам целиком, будь то радость или горе. Но уже спустя два часа после окончания гонки Том спокойно объяснял кому-то из журналистов, как надо правильно готовить домашнее мороженое. И что его надо есть сразу, когда оно ещё будто хранит все движения растирочной лопатки.

Том неоднократно проявлял себя добрым и смелым парнем, помогающим другим.

Очень много писали газеты о почти фантастическом случае, происшедшем во время одного из чемпионатов мира. Вместе с гонщиком Биллом Милсом они рухнули в канал, не сумев взять поворот… В такой ситуации, вероятно, каждый бы сначала подумал о себе. Но Том в первую очередь спасал Билла, который не умел плавать. И когда они бултыхались в воде, и когда Том поддерживал приятеля на плаву, и когда он вытаскивал его на берег, он так заразительно и весело смеялся, как не смеялся бы ни один человек, попавший в подобную ситуацию.

Том был спортсменом по самой сути своей натуры. И, наверное, не будучи велосипедистом, он смог бы вполне успешно проявить себя в других видах спорта. Кто хоть раз ехал с Томом на автомобиле, знает, как Том любил и ценил мощные гоночные машины. Это качество, впрочем, присуще многим велогонщикам. Очевидно потому, что им за каждый метр приходится расплачиваться не только потом, но и кровью. И лёгкость движения мощной машины поражает их своей расточительностью.

Том носился по переполненным улицам лондонского Вест-Энда с неимоверной скоростью. И при этом умудрялся всегда соблюдать правила движения. Естественно, правило об ограничении скорости в счёт не шло. Он очень уважал белые линии на дороге, которые нередко планировали и пути его велосипедной жизни.

С виду Том казался очень несерьёзным человеком. Подёргивая своим крючковатым носом, он в ответ на вопрос, что собирается делать в ближайшем будущем, вдруг говорил: «А не хотите ли майонезу?». И щедро предлагал баночки с майонезом, которые тут же раздавала в качестве рекламы одна из участвующих в гонке фирм. Казалось, этот человек никогда не думал, что в следующем отрезке жизни, заключённом между стартом и финишем, ему, может быть, суждено сделать последний жизненный шаг. Он почти всегда шутил, был в прекрасном настроении и вселял в друзей спокойствие и уверенность.

Но достаточно подсчитать, что сделал за свои недолгие годы этот легендарный английский велогонщик, чтобы понять всю серьёзность отношения этого человека и к спорту, и к жизни вообще. Его вполне можно поставить в один ряд с великими спортсменами всех времён. Ибо вся его жизнь — титаническая работа самоотверженного атлета.

При жизни Симпсон имел гораздо меньше «паблисити», чем после своей смерти. Увы, это не только его участь. Так бывало часто. Том как бы заново открыл для англичан противоречивый мир велосипедного спорта. Он показал, что в ярком, атакующем стиле можно побеждать континентальных гонщиков, которые для англичан всегда казались безнадёжно сильными соперниками.

Том никогда не выходил на старт с думой, что его дела безнадёжны. Он, конечно, предполагал, что может произойти всё. В гонке тысячи случайностей, готовых отнять победу. Но поражение было не властно над ним.

О чём думал Том, как он представлял себе жизнь, как рассуждал? Симпсон охотнее, чем любой другой гонщик, рассказывал о себе…

— Какой бы совет вы дали любителю, становящемуся профессионалом?

— Посоветовал бы вступить на этот путь лишь тогда, когда уверен, что не можешь оставаться любителем. Я стал профессионалом не для того, чтобы только зарабатывать деньги. Я мечтаю стать лучшим гонщиком мира. А это может только тот, кто победит всех профессионалов. Значит, надо и самому быть таковым…

— Что вы думаете делать в следующем году?

— Мой контракт с «Пежо» заканчивается. Если они захотят, чтобы я выступал за клуб и впредь, хозяева будут вынуждены платить мне больше, ибо у меня есть уже десяток блестящих предложений — три от бельгийцев, остальные от итальянцев. Я бы с удовольствием выступил и за английскую команду, если бы нашлись хозяева, которое платили бы приличные деньги.

— Говоря о деньгах, как вы представляете себе экономическое будущее?

— Видите ли, я купил себе кусочки земли на Корсике, в Бельгии и Йоркшире. Там у меня фермы. Моя жена считает, что я сумасшедший, но всё равно я хочу завести яхту. Я бы служил на ней капитаном и плавал бы с туристами вокруг Корсики. Там же я бы завёл цитрусовую плантацию. Тихо и скромно жил бы на свои доходы. Мы пробыли на Корсике три недели после рождества. Это было сказочное время! Я вставал рано, шёл на прогулку, потом покупал продукты и возвращался к завтраку. Я даже отпустил бороду. Потом я сажал кокосовые пальмы, но совсем не уверен, что они у меня примутся. Где только мог, я насадил фиговые и пальмовые деревья. Там так спокойно и так тихо! Однажды я был в саду и вдруг увидел автомобиль. Я закричал, как пьяный: «Хелен, смотри, автомобиль!» За три недели прошли только три автомобиля мимо нашего дома на Корсике.

— Что нового в вашей велоподготовке?

— Я пробую шатуны 172 миллиметра, а может быть, рискну перейти и на 175. Нога, сломанная в прошлом году во время лыжных прогулок, больше не болит. Она, кажется, стала ещё крепче, чем была. Чувствую я себя нормально. Стал сильнее, поскольку стал старше. Собираюсь выступать осмотрительнее, и уже это придаёт мне силы и улучшает самочувствие. Я, несомненно, близок к вершине своей карьеры. Хотя кто знает, что такое вершина… После неё ведь начинается спуск… А потом выясняется, что годам к тридцати трём пора заканчивать… Бывают желания скромнее: вместе с семьёй куда-нибудь уехать и отдохнуть наконец целое лето. Фантастичное желание!

— Как вы чувствуете себя, когда приходит большая победа?

— О, это серьёзное испытание морального плана! Ты начинаешь думать, что все заключённые тобой контракты плохи. Ты продешевил, продавая себя. И стоит немалых усилий подавить в себе эти мысли. У меня не было крупных побед в прошлом сезоне. Так, восемь или девять небольших выигрышей. И хотя я побеждал, никогда не позволял себе думать, что отныне я владыка мира. Полезно помнить, что сегодня наверху один, а завтра другой… Только поэтому уже стоит относиться к победе спокойно. Тогда и поражение будешь воспринимать легче. Мне это качество особенно потребуется зимой. Думаю пройти между сезонами около пятнадцати шестидневок. В мае съезжу в Монреаль. Затем лёгкий отдых перед туром. Правда, предлагают потренировать тринидадских гонщиков. Заманчивая перспектива, если думать о далёком будущем. А впрочем, и не таком уже далёком…

Но даже это оказалось несбыточным для Тома.

Сегодня, кроме строк в истории велосипедного спорта, от великого английского гонщика остался дорожный знак: «Велоотель „Том Симпсон“. 400 м». Когда вы поедете из Гента в Зеле, за деревней Дестельберген увидите эту стрелку…

КУСОК КУРИЦЫ (Рассказ)

В отрыв ушли сразу же после старта.

Впереди лежал ещё почти весь этап, двести сорок пять километров. И любого из этих километров Луи Гери боялся сегодня каждой мышцей своего тела… Проснувшись поздно, Луи никак не мог до конца побороть действия проклятых таблеток от бессонницы. Вечером ему пришлось дважды будить врача и принять двойную дозу. Доктор даже пошутил: «Смотри, так проспишь не только старт, но и финиш». И поначалу всё оправдывало предсказание доктора. Луи совершенно не интересовала предстартовая суета, когда в толчее отгороженного для участников загона каждый по-своему переживал тягость последних минут отдыха. Не интересовала ещё и потому, что в общем списке к этому предпоследнему этапу он числился лишь тридцать седьмым. И не виделось никаких шансов улучшить положение.

В этой гонке Луи не повезло с первого этапа. После трёх проколов буквально за полчаса он устал так, что сбился с трассы и ещё шесть километров отработал зря. Когда же разобрался, где дорога, «поезд» ушёл так далеко, что он едва уложился в лимит времени и чудом не был дисквалифицирован.

Впрочем, сейчас, когда гонка подходит к концу, а у него за плечами ни одной радости — не выиграл ни одного финиша, не взял ни одной горной премии, — он нет-нет да и подумывал, что уж лучше было сойти на первом же этапе. Но кто может знать на старте, что будет на финише!

Взять Ральфа Веста — Луи поглядывал, как вокруг лидера восторженным роем вились поклонники и журналисты. Ему, конечно, интересно думать о завтрашнем дне. Правда, в запасе у Веста лишь две минуты. Но эти две минуты он осторожно, будто стакан с водой, везёт вот уже десять этапов, не снимая жёлтой майки лидера.

Луи думал об англичанине не раз. И после того, как тот поднимался на пьедестал почёта, выиграв этап. И когда сам безнадёжно крутил педали где-то сзади, высматривая в головке «поезда» складную фигурку Ральфа.

«Откуда в нём столько пороха? — думал Луи. — С виду хилый парень. Рафинированный интеллигентик! Таких не любит велосипед! А вот поди ж ты! Лидер! Везёт людям… Хоть бы один прокол! Только однажды что-то случилось с переключателем, и то „техничка“ оказалась рядом. Вест не потерял и пяти секунд. А на меня все беды! Наверно, моему хозяину клуба кажется, что я специально собираю на дороге гвозди и стёкла своими трубками».

Вообще, это была едва ли не самая неудачная французская команда, в которой доводилось выступать Луи. В ней не оказалось настоящего лидера. Семь этапов команда, не покладая рук, работала на тощего и длинного Буше, но он попал в завал и, повредив бедро, сошёл. На этом практически и закончилась команда. Старый Жозеф, менажер, собрав всех перед очередным этапом, сказал:

— Ну что ж! Теперь каждый может показать, на что он способен. Самый сильный и самый удачливый станет «лошадкой». Пробуйте всё. Даже ты, Луи…

Он произнёс последние слова с интонацией, с какой вызывают мертвеца в танцевальный круг.

Но толковых проб не получилось ни у кого. Если сегодня вырывался один, то завтра он откатывался так далеко назад, что говорить о нём как о потенциальном лидере не приходилось.

Луи решил не поддаваться на провокацию менажера. Он редко шёл в головке «поезда» и поэтому никак не мог попасть в отрыв, поскольку право на него надо было заработать тяжелейшим трудом впереди. Уже сама мысль оказаться в отрыве пугала Луи не меньше, чем угроза вывалиться из «поезда». Пылким воображением, а не опытом он зримо представлял себе, как надо работать в отрыве, где каждый старается отправить тебя назад, в «поезд». Сколько придётся выкладываться для других, а они потом бросят тебя, измотанного, где-нибудь в двадцати километрах от финиша!..

Когда ты уже будешь распотрошённой мочалкой, весь «поезд» прокатится мимо, и даже не найдётся сил схватить кого-нибудь за колесо и остаток пути отсидеться за спиной. Ты останешься на дороге один… Один — и в хвосте… Нет в гонке ничего страшнее одиночества, когда тебя бросил «поезд». Тебе всё равно надо идти к финишу. Чтобы прийти последним под иронические аплодисменты остатков зрителей…

Вот почему Луи так редко видел Ральфа. Он только издали следил за ним и удивлялся: откуда брались в англичанине силы так долго и с таким постоянством держаться впереди?

Улыбчивый, дружелюбный, несколько стеснительный парень, он был полной загадкой для Луи и казался баловнем судьбы, этаким везунчиком, которых, увы, словно кто-то специально, желая подразнить, добавляет в общее стадо велосипедных тружеников.

…Давно за спиной остался парадный старт, а Луи всё ещё красовался в головке «поезда», наслаждаясь восхищёнными взглядами зрителей, с каждым километром всё редевших вдоль тротуаров. Луи чувствовал себя человеком. Равным Ральфу, И даже выше. Так как Ральф висел где-то за спиной, метрах в десяти.

Луи не заметил, как Вест оказался рядом с ним. И по тому, как решительно он двигался вперёд, Луи понял, что время для шуточек кончилось и теперь гонка вступает я свои полные права. Он даже притормозил, пропуская Веста вперёд. Но тот не обратил внимания на его тактичность.

И вдруг что-то шевельнулось в Луи. Возможно, обычное упрямство или скорее безрассудство… Луи и не пытался отдать себе в этом отчёт. Он просто двинулся вслед за Вестом, плотно сев ему на колесо. Дважды Луи выходил вперёд и вёл Ральфа за собой, но когда вперёд выбирался кто-то из сильнейших гонщиков, Луи упрямо приклеивался к колесу Ральфа.

Дважды бельгиец и датчанин пытались уйти от «поезда». Они бросились вперёд, петляя по дороге, словно зайцы, и пытаясь сбить соперников с толку. Но словно запущенная кем-то праща, раскручивалась головка «поезда», а потом медленно, с захлёстом сам «поезд», и все дружно настигали беглецов. Смельчаки откатывались назад отсидеться за чужими спинами. От этих атак, нескольких ускорений и подвернувшихся подъёмов у Луи потемнело в глазах. Он отрывисто дышал, часто разгибался, откидываясь назад, давая отдых плохо разогретым спинным мышцам.

Атака Ральфа застала его именно в такой момент. И он, испугавшись, что созданное таким трудом вдруг может развалиться, отчаянно бросился следом.

Уже потом, когда они остались одни, Луи не раз вспоминал эту минуту отрыва, пытаясь определить, почему им удалось то, что не удалось бельгийцу и датчанину. Наверное, потому, что расслабившийся Луи как-то усыпил идущих за ним гонщиков, коим надлежало во все глаза следить за Ральфом, и они не успели среагировать на бросок Веста. Сам же Луи показался им фигурой настолько несерьёзной, что они замешкались. Замешкались лишь на какое-то мгновение, столь необходимое для осмысления ситуации. Но гонщику класса Ральфа достаточно украсть именно это мгновение.

Он не думал в ту минуту о Луи. Он собрался в единый, готовый к взрыву комок и взорвался. Он вложил всё мастерство, силы, опыт в эти двести метров, которые буквально на глазах, как полынья во время ледохода на большой реке, разделили его и «поезд». Только одно увидел Ральф, когда мельком обернулся после атаки, — гонщика, сидевшего у него на колесе. Он даже не разобрал его номера. Отрыв следовало сохранить, и он хрипло крикнул Луи:

— Вперёд!

Это оказалось ещё одной загадкой их совместного отрыва. Каким образом вымотанный в конец Луи смог провести метров триста, да ещё с такой скоростью своего именитого напарника, — объяснить невозможно. Но усилий Луи хватило, чтобы Вест отдышался. И когда тот повёл тандем, Луи почувствовал опять полную силу Ральфа.

Игра в «кто кого» захватила Луи и заставила забыть, что где-то за одним-двумя поворотами течёт «поезд», тщетно пытаясь наладить погоню за беглецами. А вспомнив, Луи в лицах представил себе, что творится сзади. Англичане и французы, выбираясь в головку, осаживают «поезд». Им выгодно тормозить: впереди у той и у другой команды идёт по гонщику. Зато бельгийцы и датчане с руганью лезут вперёд, стараясь взвинтить темп. Но слишком мало в этом заинтересованных! Наработавшись впереди во всю силу, они откатываются назад. И в эти секунды французы и англичане сводят на нет все усилия в раскачивании «поезда». Луи злорадно засмеялся, как бы увидев разъярённые лица бельгийцев, удивлённые прытью Луи лица товарищей по команде.

Сидя за спиной Ральфа, Луи не удержался и, привстав, посмотрел вперёд на ровную, как стрела, дорогу. В полукилометре шла полицейская машина, сиренами расчищая путь. С глухим стрекотанием проносились ярко оранжевые «маршалы» и словно вкопанные застывали на перекрёстках, блокируя боковые дороги, в то время как лидеры проскакивали мимо.

Директорская машина шла метрах в тридцати, чётко соблюдая дистанцию, будто оба гонщика и не пытались постоянно менять скорость. Директорская машина как недостижимая мечта — чем больше усилий ты затрачиваешь, догоняя её, чтобы укрыться за корпусом от встречного ветра, тем легче она, упиваясь мощью своих двухсот лошадиных сил, бушующих в двигателе, ускользает вперёд.

Сразу же за лидерами ползла машина главного хронометриста, а за ней виднелись машины обслуживания английской и французской команд. Присутствие «поезда» даже не ощущалось.

Луи невольно шарахнулся в сторону, когда, обогнав их, вдруг резко сбавил скорость один из «маршалов». На его спине висела чёрная грифельная лоска. Белыми буквами было выведено: «3,10». До Луи сначала не дошло значение этих цифр. И только после того, как Ральф обернулся и поднял большой палец правой руки, Луи понял, что «поезд» безнадёжно отстал. Пожалуй, даже попытки погони прекратятся надолго. Теперь «поезд» затаится. Он будет ждать, насколько хватит сил у тех, кто бросил дерзкий вызов. «Поезд» оставит лидеров на съедение километрам и встречному ветру, который крепчает с каждой минутой. «Поезд» будет ждать, пока лидеры сдадутся сами…

Луи не знал, что произошло у них за спиной. Когда они ушли на полкилометра, в пылу борьбы и не заметили, как проскочили железнодорожный переезд. Но когда к нему подошёл весь «поезд», автоматический шлагбаум, словно топором по буксирному тросу, отсёк двух лидеров. Всего сорок секунд был закрыт шлагбаум, пока вихрем пронёсся «Голубой экспресс», но, когда полосатая решётка поднялась вновь, прежнего пыла у «поезда» уже не было. Гонщики, освободившие ремешки на педалях, стали судорожно задёргивать их на ходу, стараясь не ударить колесом о колесо соперника. Потом «поезд» начал медленно, лениво раскачиваться, как будто только что дали старт.

Судьба подарила лидерам гандикап в сорок секунд и позволила уйти так далеко, что измор явился единственным оружием против тех, кто посмел нарушить целостность «поезда».

Первое опьянение свободой быстро прошло. И хотя они катились довольно легко, Луи показалось, что Веста удовлетворило бы больше, окажись на месте Луи кто-нибудь из порядочных гонщиков. Это чувствовалось не только в прохладном отношении к Луи, но и в двух едва заметных, как бы исподтишка, попытках оторваться от соперника. Но Луи готов был поклясться, что это лишь пробные, как бы испытывающие его рывки. Такой гонщик, как Ральф, не мог не понимать, что пройти одному весь предстоящий впереди путь, борясь со всё крепчавшим встречным ветром, безнадёжная затея. Измотавшись, он станет лёгкой добычей «поезда». И, как знать, проиграет не только две золотые минуты, но и десяток минут сверх того.

Луи даже показалось, что он распознал сильнейшее качество Ральфа как гонщика — умение быстро вживаться в ситуацию и в быстро меняющейся обстановке находить место, наиболее ему выгодное.

Ральф какой-то мягкой, поглощающей манерой умел подчинить другого своим задачам и заставить его полностью работать на себя.

Так в окружении пяти служебных машин они довольно дружно петляли по узким зелёным улочкам городов. По боковым второстепенным шоссе, больше похожим на аллеи. Сиротливо крутили педали на широких автострадах, словно катились по полю аэродрома. Но на главных магистралях трасса долго не задерживалась, и они вновь ныряли в боковые дороги, покрытие которых было куда хуже, чем на автострадах, да и профиль напоминал сердцещипательную трассу скоростного аттракциона в каком-нибудь заштатном Луна-парке.

Главный подъём ещё лежал впереди — единственная и самая большая горная премия на этом этапе. Дорога мучительно долго тянулась вверх — график, показанный тренером, напоминал пик, прочерченный пером осциллографа при осмотре больного сердца. Да нет, пожалуй, острые зубцы графика напоминали скорее куски стекла на заборе, через который он так часто в детстве таскал яблоки.

Впрочем, какими бы страшными ни выглядели на графиках высот острые зубы пиков, дорога, ведущая в гору, будет — проверил на собственной шкуре — гораздо страшнее.

Перед самым подъёмом ещё раз проскочил «маршал» с доской, на которой стояло уже «6,30».

Впервые за всё время, что они шли вместе, Вест улыбнулся Луи и вновь показал большой палец, поднятый кверху. Луи пожал плечами — он не верил, что отрыв так велик. Потом Луи знал, что плохо ходит в горах и что на главном подъёме их тандем непременно развалится. Вест, конечно, уйдёт вперёд, а он останется один корчиться на дороге, пока его не поглотит «поезд». Он хотел сказать об этом Весту, но не знал английского языка, так же как и Вест — французского. Десяток интернациональных выражений — это было всё, что было в их языковом арсенале. Но Луи чувствовал, что таким словам сейчас не место. Здесь нужно не столько передать смысл, сколько дать почувствовать отношение одного к другому.

Он молча махнул рукой в сторону подъёма. Вест понимающе кивнул и тремя короткими жестами правой руки поманил его за собой. Он не дал Луи больше ничего «сказать» и решительно полез вверх. Луи решил держаться за ним, пока хватит сил, а потом… Потом уж лучше сойти.

Луи однажды видел, что происходит с предметом, когда его кладут под большой формовочный пресс. И ему всегда казалось, что подобное же происходит с гонщиком на подъёме: усталость давит так же беспощадно.

Когда они вышли на крутой поворот — это было где-то на второй трети подъёма, — Луи даже потерял способность реагировать на боль и расстояние. Он жалостливо обернулся. И вдруг на противоположном склоне увидел длинную цепочку гонщиков, словно застывших на фоне жухлой горной зелени.

«Так близко?! — испуганно подумал Луи. — Ну вот и всё. Это конец».

Он даже не попытался осмыслить, что расстояние, которое «поезду» ещё надлежало пройти, они уже оплатили самой дорогой ценой. Но мысль, что «поезд» здесь, за спиной, напрочь отняла последние силы. Он сразу же отвалился от Веста и завихлял по дороге, подобно зверьку, готовому вот-вот забраться в норку.

Луи с отчаянием посмотрел на удалявшуюся спину Веста и совсем перестал работать. И в эту минуту Вест оглянулся.

Не случись этого, Луи, несомненно бы, слез с велосипеда и рухнул на придорожный вал, на мягкую постель из мелких цветов и пригнутых ветром трав. Взгляд Веста буквально обжёг его. В нём был приговор — ничтожество! Собрав последние силы, Луи заработал вновь. Он встал с седла и, переваливаясь из стороны в сторону, начал толчками гнать машину вперёд уже не за счёт силы мышц, а за счёт веса собственного тела.

К своему изумлению, он заметил, что фигура Веста стала быстро расти.

«Вест почти остановился! — с ужасом подумал Луи. — Ну вот и ему конец».

Когда он поравнялся с Ральфом, тот пропустил его вперёд, и вдруг неожиданно Луи почувствовал сильный толчок в спину. Собственно, он не мог быть сильным. Но когда ты, кажется, только волей всевышнего движешься вперёд, даже толчок руки измученного соперника подобен реактивному двигателю.

Луи обернулся. И они встретились с Вестом взглядом. В нём не было усталости. В нём была смешинка. Он кивнул, будто отдал приказ: вперёд! И начал толкать Луи в спину и под седло. Луи пытался возразить, но Вест лишь издал какое-то непонятное, звериное рычание…

Так, подталкиваемый в спину, Луи и выбрался на вершину. Впереди спуск. И тут уж мало было равных Луи по мастерству скоростного кружения на спусках горных дорог.

Он глубоко вздохнул, с секунду покатился по инерции и вдруг припал к рулю, как к роднику. Взглянув под руку, он увидел Веста, который тоже позволил себе лишь мгновение отдыха.

Луи ринулся вниз по узкой стёжке вслед за директорской машиной, стремившейся освободить гонщикам путь. Но, думая о том, что делается сейчас по другую сторону вершины, Луи набирал скорость, интуитивно рассчитывая виражи. Он почти плечом касался стен, выложенных из грубого горного камня. Правда, он не видел этих стен — они сливались в бесконечную пёструю завесу, отделявшую его от всего мира. Скорость, будто неосторожный мазок художника, уничтожила реальный рисунок мелькающих предметов: и дома, и скот на склонах, и людей, приветливо машущих с крыльца.

На одном из последних виражей, когда Луи показалось, что скорость уже падает, он ослабил внимание и чуть не поплатился за неосторожность. Оказавшаяся на дороге горсть песка подсекла переднее колесо, и он едва удержал равновесие. А испугался по-настоящему лишь выскочив на широкую ленту шоссе, стрелой уходящую по цветущей и тихой долине.

Но даже на испуг у него не оказалось времени. Ральф вылетел из-за спины, словно весь спуск шёл с ним колесо в колесо, и, подхватив Луи, стремительно повёл вперёд. Так, зачастив в смене лидеров, они начали утомительный спурт. Каждый понимал без слов, что «поезд» сделает то же самое. У того, кто выбрался наверх, хватит сил, отдохнув на спуске, попробовать переиграть ситуацию.

На бесконечной ровной дороге они потеряли ощущение времени. Луи даже не мог прикинуть, сколько проработали в этом бешеном темпе, сменяя друг друга. Ему казалось, что и отрыв, и страшный подъём — всё это было давным-давно. По крайней мере, не сегодня.

Луи с тупой яростью готов был ринуться в новую смену лидера, когда вдруг почувствовал, что Вест сел. Да-да, это было не тактическое соображение — снизить скорость. Это была обычная усталость. Усталость, сразу передавшаяся Луи. Усталость, усиленная чувством голода.

Он пошарил рукой в задних карманах майки и нашёл там лишь несколько завалящих зёрен сушёного изюма. Ухватив изюмины непослушными пальцами, он кинул их в рот, неестественно высоко запрокинув голову. И тут Луи увидел, как Вест тоже обшаривает карманы. Они пусты… Трясёт бидон — он пуст. Ральф остервенело выбрасывает его далеко в сторону от дороги и угрюмо продолжает путь. Луи понимает, что обоих сейчас мучает одно — голод. И это чувство будет расти с такой быстротой, что вскоре захватит целиком и будет невозможно думать ни о чём, кроме еды.

Машина с английским менажером догнала их внезапно. Из окна целиком вылез Бенджамино — седой, взъерошенный старик, которого многие в «поезде» считали давно выжившим из ума. Выпуклые, почти навыкате глаза и удивительная манера кричать именно в те минуты, когда следовало говорить тихо, делали его едва ли не самой эксцентричной фигурой гонки.

Бенджамино что-то прокричал Весту, тот кивнул и, в свою очередь, что-то крикнул менажеру. Луи не понимал слов, но понял, о чём идёт речь. Вест просил есть. Нет еды, нет сил, спазмы терзают желудок…

Но Бенджамино развёл руками и показал на следовавшую за ними машину главного судьи. Ни о какой еде не могло быть и речи: любая передача продуктов вне зоны питания — дисквалификация. Вместо питания английский менажер стал давать какие-то длинные и громкие указания, на которые Вест не обращал внимания. Он лишь изредка поворачивался к менажеру, словно спрашивая — ты ещё здесь? Наконец английская машина обслуживания отвалилась назад. И они вновь остались вдвоём.

Сквозь очередной маленький городок прокатились с триумфом. У дверей кафе и баров толпились весёлые, беззаботные люди, радостно приветствовавшие лидеров криками. Особенно своего земляка Веста. И в руках у многих были кружки прохладного пива, которые они поднимали высоко над головой, как бы провозглашая тосты в честь будущих победителей.

Чертовски приятная процедура!.. Но Луи думал о большом, в полбатона, сэндвиче, который держал в руках толстяк, стоявший на повороте у самой дороги. Луи пожалел, что заметил толстяка слишком поздно, иначе наверняка выхватил бы у него булку. Огромный сэндвич всё никак не шёл из головы, хотя городок давно остался позади.

Теперь Вест сидел за спиной и почти не шёл вперёд, Луи бесило, что Вест, прокатившись первым весь город и накрасовавшись досыта, теперь оставил ему самую чёрную и неблагодарную работу. И злость придавала Луи силы. Не меняясь местами с Вестом, он тащил его вперёд с такой скоростью, что боялся, как бы Вест вот-вот не отстал. На мгновение даже мелькнула шальная мысль бросить его. Но потом вспомнил, что произошло на подъёме, и невольно покраснел.

Луи, откинувшись, посмотрел назад. Ральф ехал с бледным лицом, стиснув зубы, растирая грудь и живот то одной, то другой рукой. Луи понял, что Вест обречён. Он машинально повторил жест Ральфа и вдруг нащупал в нагрудном кармане какой-то плоский кусок. Луи подумал, что это грудная мышца, которую от боли и усталости он просто не ощущает. Тем не менее мокрой от пота перчаткой он залез в карман и вынул оттуда смешанный с хлебными крошками, раздавленной долькой апельсина большой ломоть белого куриного мяса. Луи не поверил своим глазам. Растёртое мясо казалось куском бумаги. Он поднёс его к носу, чтобы убедиться хотя бы по запаху, что это мясо. Но в нос ударил лишь запах пота.

Луи оторвал зубами несколько толстых волокон и разжевал. Он почувствовал, как ласковое тепло разлилось по всему организму, как спазмы, терзавшие желудок, сразу утихли. Судорожно глотнув несколько раз, он понял, что теперь сил хватит до самого финиша. И он не только дойдёт, но уже никто не остановит его на пути победе.

«Чьей победе?» — вдруг поймал себя на мысли Луи. И оглянулся. Вест, следивший за ним долгим взглядом и видевший, как тот рвал зубами кусок мяса, сглотнул слюну и опустил голову.

Они ехали так какое-то мгновение, словно в тревожном ожидании событий, которым суждено перевернуть мир. Луи с зажатым в мокрой перчатке куском курицы. И Ральф — Луи ощущал на затылке его взгляд — сзади, всё тяжелее оседая в седле.

Луи придержал машину. Они поравнялись и поехали рядом. Луи откинулся назад и, бросив руль, покатился как мальчишка на улице, щеголяющий своей смелостью. Он разорвал руками кусок курицы и большую — почти две трети — часть протянул Ральфу. Тот посмотрел на Луи внимательным взглядом. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Ни одной искры не вспыхнуло в глазах. Лишь когда он протянул руку за мясом, челюсти непроизвольно сделали глотательное движение.

Ральф медленно, волокно за волокном, жевал куриное мясо, стараясь то ли продлить удовольствие, то ли боясь, что пища, столь страстно желаемая, вызовет новые спазмы в желудке.

Так они и ехали с минуту под удивлёнными взглядами из судейской машины. Ехали, будто на короткой загородной прогулка, решив из озорства перекусить на ходу.

Потом Луи и Вест разом дружно припали к рулям и так же молча заработали вновь.

«Хоть бы поблагодарил, — как-то равнодушно подумал Луи. — Всё-таки я ему отдал самый большой кусок…»

Теперь Ральф напоминал гоночную машину, только что заправленную высокооктановым бензином. Не говоря Луи ни слова, он полез вперёд и, не давая себя подменять, начал наращивать скорость. «Маршал», проехавший с доской, ещё больше убедил обоих гонщиков, что решение Веста заработать в полную силу весьма своевременно. «Поезд» приблизился к ним на три с половиной минуты. Это известие подхлестнуло и Луи. Они неслись, экономно прижимаясь к заборам, длинным рядом зелёных декоративных кустов, к стенам домов, чтобы укрыться от встречно-бокового ветра и хоть на йоту, ещё на одну йоту увеличить и без того высокую скорость.

Лозунг «До финиша 20 миль» появился внезапно — зелёной лентой ом переметнулся над дорогой. Вест, не оборачиваясь, показал на него поднятой рукой. Луи ответил таким же жестом. Потом мелькнул следующий знак — «До финиша 10 миль». Потом — «До финиша 5 миль».

Когда пошла последняя миля и они каждый по-своему начали в лихорадке наращивать почти финишную скорость, Вест поравнялся с Луи. Показав растопыренные пять пальцев и проведя ладонью по горлу — «До финиша пятьсот метров» — понял Луи, — он согнул ладонь в крутую скобу. «Разворот перед финишем на 180 градусов, — расшифровал жест Луи. Затем Вест приложил к губам палец — «Надо быть осторожнее» — перевёл Луи. Он согласно кивнул головой.

Но когда они подлетели к крутому повороту — Вест впереди, оказалось, что Луи понял Ральфа не совсем точно. Ральф остановился и, балансируя на колёсах, жестом показал Луи, чтобы он первый выезжал на аллею городского парка, в трёхстах метрах по которой лежал финиш.

Аллея шла сквозь сплошной многорядный людской коридор. Луи ещё толком не понимал, что происходит. Как взведённая пружина, готовый к финишному спринту, он осторожно косил взглядом на Веста, ожидая от него коварного броска — вполне обычного явления на финише.

Когда до белой линии и клетчатого флага осталось с десяток метров, Луи не выдержал и рванулся в спринте, ещё не веря, что выигрывает этап. Он боялся, что именно сейчас, на последних метрах, может кто-то или что-то отнять у него победу.

Французский механик с помощью десятка восторженных зрителей уже снимал Луи с машины, когда тот оглянулся. Вест спокойно переезжал белую линию, улыбаясь во весь рот и скромно покачивая рукой в приветствии. И только он, Луи, знал, что этот жест адресован не зрителям, приветствующим своего кумира, — этот жест адресован только ему, Луи Гери, человеку, который поделился куском курицы.

ПОГОНЩИКИ ДВУНОГИХ МУЛОВ (Очерк)

Поначалу толпа у экономического трона на велосипедном Олимпе кажется настолько пёстрой, что и не поддаётся классификации. Но присмотревшись внимательно и окунувшись с головой в атмосферу велосипедного бизнеса, даже непосвящённый легко обнаружит строгое деление всех жаждущих вкусить от жирного пирога на три группы.

Две из них почти всегда антагонистичны: это работодатели и работоискатели. С одной стороны, владельцы крупнейших фирм, содержащих команды, владельцы уже специализированных велосипедных предприятий, устроители больших туров и многодневных трековых гонок. С другой — гонщики, огромное пёстрое стадо мулов, которых гонит по дорогам и трекам призрак золотого тельца, нещадно корёжа физически и нравственно. Приласкав одного, он исхлёстывает до крови сотни и сотни рядовых гонщиков, похожих на солдат действующей армии, на то пушечное мясо, у которого есть только одно право — право рисковать всем, в том числе и жизнью.

Было бы наивным представлять себе дело так, будто в империи велосипедного бизнеса царит этакий натурообмен — ты мне победы и накатанные километры, а я тебе деньги. Обладая сложной и вполне современной системой организации, велосипедный бизнес использует в своём арсенале все известные формы и средства экономических отношений буржуазного общества. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, поскольку индустриальное предприятие — а собранием таковых и является мир профессионального велосипедного спорта, — если оно хочет выжить, должно соответствовать уровню и характеру развития производительных сил и производственных отношений.

В жизни профессионального велогонщика есть десятки самых различных аспектов деятельности, которые отнюдь не ограничиваются работой в седле велосипеда. На условиях работы гонщика сказываются экономические факторы. Они могут быть личными — количество гонорара, устанавливаемого за гонку. Могут быть и глобальными — жестокие катаклизмы время от времени сотрясают велосипедный мир.

Так, крупнейшая в мире профессиональная велогонка «Тур де Франс» пережила немало тяжких минут, которые попортили нервы не только устроителям, но и искорёжили судьбы многих выдающихся гонщиков. Со времени рождения «Тур де Франс» в гонке неизменно участвовали команды крупнейших концернов, заводов, смешанные команды двух и более предприятий. На заинтересованности большого бизнеса практически и жила эта популярнейшая гонка. Только с кризисом 1929 года, потрясшим весь деловой мир западных государств обоих полушарий, можно сравнить решение организаторов сделать «Тур де Франс» гонкой не промышленных, а национальных команд.

Приводилось немало серьёзных и смехотворных доводов в пользу такой реорганизации. Пока судьи, гонщики и журналисты дискутировали о национальной гордости и государственном престиже, владельцы некоторых крупнейших промышленных команд недвусмысленно дали понять, что они прекратят финансировать не только это состязание, но и вообще выйдут из велосипедного бизнеса, если гонщики пойдут под флагами своих стран. Не помогли громкие слова, что возрождению былого интереса к профессиональным состязаниям будет-де способствовать националистический ажиотаж, приток новых сил в лице лучших любителей.

Однако заправилы велосипедного мира, требуя реорганизации, преследовали не повышение интереса к велосипедным состязаниям. Их больше волновала заинтересованность определённых экономических кругов, которые хотели войти в велосипедный бизнес. Точнее, не войти, а ворваться в него на спинах дёшево купленных новичков-любителей.

Тот заряд паблисити, который неизменно несёт в себе золотая олимпийская медаль, медаль чемпиона мира в любительских состязаниях, должен быть использован и в профессиональном спорте — рассуждали они. Медали обернулись в наши дни волшебными ключиками к двери, за которой скрыта высокооплачиваемая профессиональная работа. Тем более что неопытный в сферах профессионального спорта любитель — товар недорогой и при умелой обработке вполне может принести солидные дивиденды на вложенный в них капитал.

Современного любителя, стоящего перед проблемой перехода в профессиональный спорт, мучает не страх лишиться любительского статуса, а боязнь продать его слишком дёшево. И многие первоклассные гонщики так и остались любителями, потому что не нашлось достойного покупателя.

От того, каков покупатель, во многом зависит, окажется ли гонщик на гребне славы или на долгие годы превратится в двуногого мула, этакого подёнщика, который самым тяжким трудом едва-едва зарабатывает себе на хлеб. Кроме обоймы имён, вокруг которой в причудливом хороводе крутится всё: деньги, слава, успех, есть тысячи безликих «перпетуум мобиле», которым никогда не суждено оседлать золотого тельца. За долгий и трудный сезон без особых побед и особых поражений они успевают лишь обеспечить себе годовой прожиточный минимум. Не больше. Так, многие рядовые английские гонщики-профессионалы живут в Голландии и Бельгии не потому, что предпочитают быть кумирами там, а не на дорогах своей родины, но потому, что прожиточный минимум в этих странах ниже, чем в Англии, почти на двадцать фунтов стерлингов… Об экономии в своё время думал даже такой знаменитый английский гонщик, как Том Симпсон.

Во многих странах существуют различные системы оплаты труда профессионалов. В основе всех, естественно, лежит профессиональный контракт. Но и в контрактной политике сказываются волчьи законы буржуазного общества. Контракт редко обеспечивает нормальную спокойную работу гонщика в течение длительного срока. В Англии, например, процветает система так называемых бонусов, которые составляют более солидную сумму, чем постоянный оклад. Но бонусы платятся лишь в случае успеха… Нет побед — нет денег. А это значит — вперёд, вперёд, вперёд…

Вперёд любыми средствами. Так в велоспорте родилось особое племя — гангстеров-спринтеров. Совершенно не заинтересованные в спортивной стороне гонки, они безликой массой тянутся до финиша, а там пытаются выиграть этап на последних пятистах метрах любыми дозволенными и недозволенными методами. После сумасшедшей почти семичасовой гонки они готовы на всё, лишь бы проделанная в «поезде» работа не пропала даром. По-человечески это явление можно понять, но назвать иначе чем бандитизм — невозможно.

Интересно, что гонщики, пострадавшие в результате гангстерского спринта, не протестуют. Они знают: возможно, завтра, когда у них не останется выбора средств для достижения победы, сами поступят так же. Попытки руководителей итальянского велоспорта дать бой таким гангстерам пока не увенчались успехом. Борьба эта, правда, ведётся тоже далеко не чистоплотными методами. В толпу зрителей, сгрудившихся на финише, запускаются специальные шпионы, которые следят за правильностью проведения финишного спринта со стороны наиболее возможных претендентов. Бельгийцам, например, удалось поймать с поличным во время первой же гонки сезона такого матёрого дорожного волка, каким является Рик ван Лой. Он пришёл к финишу вторым, в самую ответственную минуту дёрнув за рубашку своего основного конкурента так, что тот почти совсем вылетел из финиширующего «поезда». Такой спринт дорого стоил Рик ван Лою — в окончательном протоколе он вместо второго стоял на двадцать первом месте. И потери, разумеется, имели свой денежный эквивалент.

Подобные нравы — порождение системы бонусов. Ибо дельцы веломира считают, что лёгкие, выгодные гонщикам контракты размагничивают спортсменов и они, дескать, далеко не всегда оправдывают своей работой затраченные на их покупку средства. Владельцы команд убеждены, что от хорошей постоянной зарплаты многие гонщики становятся слишком мягкими, умиротворёнными и у обоих — и у гонщика, и у предпринимателя — наступают плохие времена. Вот почему многие даже известные гонщики сидят на маленькой зарплате, и только большие премии за громкие победы позволяют им жить прилично.

Здесь дело не столько в деньгах, сколько в морали самого общества, в уничтожении принципа спортивности в борьбе. Привычными становятся «грязные» победы. Однажды на финише этапа «Тур де Франс» известный французский гонщик победил только потому, что оттолкнул назад датчанина. Судейская коллегия ничего не успела заметить. Датчанин было подал официальный протест, но сразу же забрал его обратно. Когда спросили, почему он так поступил, тот ответил:

— Зачем я буду протестовать против Пулидора? Он — одна из самых сильных лошадок в игре. Я попробую выиграть в следующий раз, и, возможно, Пулидор мне поможет. А чего я добьюсь, если буду скандалить?

Деньги делают удивительные дела и обладают удивительной властью не только над душами людей, но и над таким святым, казалось бы, раз и навсегда устоявшимся понятием, как «родина».

Гонщик, руководствующийся моралью окружающего его общества, ведёт себя под стать этому обществу. Руди Альтиг, например, однажды наотрез отказался выступать в составе национальной команды, сославшись на врача, советовавшего ему беречь больное колено. Однако болезнь ему не помешала принять в то же самое время несколько стартов в мелких, но денежных гонках и одержать в них победы. Деньги прежде всего, а национальные интересы подождут!

Увы, пренебрежительное отношение к национальным интересам прививается гонщику уже с порога профессиональной карьеры. Оно всячески поддерживается прессой. Журналисты слишком часто и слишком настойчиво ищут конфликты между национальными интересами и интересами самих спортсменов и почти всегда отдают предпочтение интересам личным. Они воспевают тип профессионала, который нещадно тренируется, ежедневно по много часов сидит в седле и всегда полностью оплачивает трудом деньги публики, приходящей на состязания.

Состояние борьбы, в котором постоянно находится гонщик, начинается задолго до того, как он возьмётся за руль велосипеда. Рик ван Лою пришлось выдержать двенадцатичасовой бой с предпринимателями, и только на тринадцатом часу Рик согласился подписать контракт. За шесть тысяч фунтов стерлингов в год он присоединился к одной из датских команд. Новые хозяева Рик ван Лоя сразу же заявили, что во время сезона не позволят ему выступать за национальную сборную.

Ну, а будет ли заботиться о национальном престиже, скажем, начинающий гонщик? Чтобы приобрести гоночную машину и минимум необходимого для выступлений, ему надо заплатить немалые деньги. Усиленно тренируясь и выступая, он постоянно находится под угрозой потерять работу — нередко спортивные занятия рабочего совершенно не интересуют владельца предприятия, на котором работает спортсмен. Потом надо найти кредитора, оплатившего бы расходы на поездку к месту состязаний и обратно. Найти тех, кто бы поддержал в трудную минуту.

И вот тогда-то появляется на арене новая фигура, рождается ещё одна деловая сфера, тесно связанная с велосипедным бизнесом.

Многие британские гонщики, отправляющиеся на континент в поисках славы и денег, проходят через «заботливые» руки Альберта Бьюрика и двери его пансионата «Анджела». У него когда-то останавливался и Том Симпсон.

Кафе при пансионате маленькое, и очень часто там висит доска «Свободных мест нет». После трагической смерти англичанина хозяин «Анджелы» не отказался от эксплуатации имени знаменитого гонщика — он срочно построил велоотель и назвал его «Том Симпсон».

Большие комнаты принимают по три-четыре гонщика. Их набирается в отеле человек пятьдесят. И ни в одной из комнат нет ни одной горизонтальной полочки. Сам хозяин с саркастической усмешкой объясняет:

— Полки нельзя делать, потому что неряхи сразу же наставят на них разных банок с техническим маслом и другой ерундой. Натирки проливаются. В комнатах невозможно спать. Да и расходы на уборку… — заботливым голосом заканчивает он свою воркотню.

Что же ждёт гонщика, нашедшего наконец себе хозяина и с той или иной мерой удачи продавшего свою рабочую силу?

Начинается гонка… Чтобы пройти один «Тур Италии», или, как его ещё называют, «Джиро», гонщикам кроме тысяч километров в седле предстоит проделать девять различных путешествий самолётом, поездом, автобусом и пароходом. Они переправляются даже на Сардинию, чтобы там пройти ещё один этап. И не потому, что устроителям трудно проложить интересную спортивную трассу по территории Центральной Италии. Законы коммерции заставляют организаторов вторгаться даже в географию. Каждую минуту от предстартовой лихорадки в полночном Милане до финиша на треке «Вигорелли» в том же городе будут командовать только деньги. Промышленники хотят, чтобы тур побывал в каждом уголке страны, куда не доходят другие формы рекламы. И тур компенсирует все расходы.

Десять последних миль каждого этапа полностью транслируются по телевидению, с подробностями и исполнительским мастерством, не уступающим первоклассному футбольному репортажу.

Раньше трасса первого этапа «Джиро» крутилась вокруг площади Дуамо. Теперь транспортный поток в центре настолько интенсивен, что невозможно остановить движение хотя бы на пару часов. Поэтому этап решили отменить. Но миланские предприниматели потребовали от муниципалитета обеспечить проведение хотя бы полуэтапа по городу — от площади Дуамо до трека «Вигорелли» и обратно.

Степень накала спортивной борьбы в такой гонке всегда диктуют размеры премиальных. На каждом этапном финише они составляют три тысячи фунтов стерлингов. Интересы фирм стоят таких денег. Шоколадная фирма, оплачивающая все расходы на содержание команды «Виллем-II», на финише каждого этапа держит «мисс Шоколад». Двести журналистов и двести работников телевидения убеждают миллионы итальянских и зарубежных зрителей и читателей, что нет на свете ничего важнее, чем победа в «Тур Италии».

Из Милана «Джиро» идёт вдоль побережья до Неаполя. Затем бросок на Сицилию и целый этап по знойному бездорожью этого самого нищего района страны. Финиш этапа — на склоне вулкана Этна. Сицилийский — не единственный этап по склонам вулканов. Командная гонка на время идёт по склону Везувия. Это выматывающий этап, после которого наступает долгожданный день отдыха. Затем, подобно выходцам из ада — чёрные, с ввалившимися глазами, в крови и поту, — гонщики лезут в горные районы. За один день пройдена дорога до Кортина д'Ампеццо, одного из знаменитейших горнолыжных курортов Европы. А ведь лыжи — это не велосипед. Лыжника в гору тянет фуникулёр или кресло подвесной дороги, а гонщики, задыхаясь, карабкаются на вершину Стельвио за счёт силы собственных мышц. Вершина лежит ни много ни мало как на высоте 2700 метров над уровнем моря. На такой же примерно высоте другая, да ещё всегда заснеженная, вершина — Гавиа. И будто недостаточно испытания высотой — дорога к вершине покрыта даже не брусчаткой, а колючим щебнем. Холод такой, что под майку приходится подкладывать несколько газет. И даже на ходу растирать ноги: коченеют мышцы.

Джимонди как-то сказал:

— Я предпочитаю, чтобы трасса длиной 3766 километров стала ещё длиннее, только бы не пришлось идти эти головокружительные горные подъёмы!

А Мотта, один из победителей «Джиро», признался:

— Я просто боюсь. Это очень странная и опасная гонка!

Да, сколько чернил суждено выпить автоматическим ручкам, прежде чем их обладатели — журналисты опишут хотя бы жалкую часть тех трагедий, которые разыгрываются каждый год на этапах «Джиро»!

А команды? Собственно говоря, их даже нельзя назвать командами. Посудите сами. Вот названия: «Пежо», «БИК», «Телевизьер», «Ромео». Не смахивает ли гонка с их участием на совещание директоров крупнейших индустриальных компаний мира? Увы, да. И заветной мечтой таких директоров является Всеевропейская гонка, проходящая по столицам всех государств Старого Света.

Но до этого ещё очень далеко. Совсем не все федерации, даже профессионального спорта, имеют достаточно средств. Алекс Тейлор, главный менажер английской команды, заявил в печати:

— Я не люблю критиковать. Это претит моей натуре. Я больше люблю улыбаться и смотреть в улыбающиеся лица. Но, когда речь идёт о нашем велоспорте, мне не до улыбок. Я утверждал и утверждаю, что нет никаких оснований считать континентальных гонщиков более талантливыми, чем английские. Просто у нас нет денег. Мы не можем посылать своих спортсменов на такое количество состязаний, чтобы они обеспечивали необходимый уровень мастерства!

В Англии гонки не «мягче» континентальных. Вот история одной из них. Она стартовала в Кингстоун-парке в 6.30 утра, когда солнце едва выглянуло из-за вершины Голубой горы. И тем не менее жара была почти тридцать градусов в тени, когда сорок три гонщика отправились в путь. В местах, где солнце начало обжигать дорогу, маслянистый асфальт стал убийственно мягким и вязким. В первом же завале оказались пятнадцать гонщиков. Девять из них нуждались в медицинской помощи… Потом последовали катастрофа за катастрофой. Через полмили ещё четверо попали в завал. Затем ещё трое. После пятнадцати миль только пятнадцать гонщиков продолжали состязание, потерявшее всякий спортивный интерес.

И подобная картина — не исключение. Вот какой ценой доставался «хлеб» в одной из гонок англичанину Чарли Кроссу. На первом этапе он засиделся на финише, на втором — прокололся, на следующем — попал в завал, на четвёртом — в ещё более серьёзный завал, на пятом — поранился, на шестом, девятом и десятом — прокалывался и, наконец, на последнем этапе у него отказал переключатель, и он тридцать миль по горам шёл на одной передаче. Его номер, между прочим, был тринадцатым…

Трудности дорожные приучают профессиональных гонщиков вести и гонку за выгодными контрактами, невзирая на уготованные им самой судьбой капризы. Их сотни тысяч таких ловцов счастья, загипнотизированных астрономическими цифрами доходов велосипедных звёзд. Только во Франции за период с 1959 по 1966 год выдача профессиональных лицензий подросла с одиннадцати до тридцати пяти тысяч. Далеко не всем из их обладателей фирма «Фаема» предлагает трёхлетний контракт с астрономической суммой в 12 тысяч фунтов стерлингов ежегодного дохода и правом комплектовать себе команду.

Большинство продолжает мыслить иначе: «Если попадётся хороший хозяин, предлагающий хорошие бонусы, я предпочту не вступать в команду, а гоняться один. Когда же станет туго, перейду в команду, в приличную команду. Скажем, я бы давно подписал контракт с „БИК“, если бы она, согласно предварительной договорённости, прислала мне его. Но она забыла это сделать… Или передумала… И всё пошло прахом. Я слишком хорош для любительского спорта, никто не хочет видеть меня профессионалом».

После таких заявлений неудивительными кажутся слова, принадлежащие Руди Альтигу:

— Уже не осталось джентльменов среди нашего брата, джентльменов, которые бы терзались мыслью: а удобно ли уходить из своей команды, когда тебе предлагают более выгодный контракт? Уже не мучает совесть — ведь когда-то эта команда предоставила тебе сносные условия, сделала тебя нынешней велосипедной звездой! Терзаться по таким пустякам считается мещанством.

Признание Жака Анкетиля, некоронованного короля велосипеда, как бы ставит последнюю точку в определении взаимоотношений между гонщиком и предпринимателем:

— Поверьте, профессиональные гонщики едят трудный хлеб. Я думаю, велосипедный спорт — самый трудный. Если же ты начинаешь заниматься им только ради денег, то он вообще перестаёт быть спортом!

Имя гонщика, номер, наниматель, фирма и стартовая цена появляются в газетах так же регулярно, как, скажем, подобные же данные, касающиеся скаковой лошади. Разница, может быть, лишь в том, что деловые переговоры вместо лошади ведёт её хозяин, в то время как иметь дело с нанимателями приходится самому гонщику.

Главное, что отличает велоспорт сегодняшнего дня от вчерашнего, — его организация, совершенствующаяся год от года. Журналисты и комментаторы делают всё, чтобы читатели, слушатели и зрители представляли себе гонку не такой, какая она есть на самом деле, а какой её хотели бы подать миллионам болельщиков те, кто платит деньги. Поэтому на газетных и журнальных страницах, заполненных разными пикантными историями из похождений звёзд, закулисной борьбы, гимнами сопливой романтике, весёлыми выходками будущих чемпионов и тому подобной бесконечной писательской макулатурой, редкими золотыми зёрнами сверкает правда о велоспорте. Она заволакивается туманом длинных, третьестепенных по значимости рассуждений, связанных уже не с самой гонкой, а с проблемами организации финансирования и освещения. Почти всегда опускается важнейшая проблема — медицинская. Зато на первым план всё чаще и чаще выходит новая теория — теория менажерства. Бурным потоком льются слёзы по поводу былых менажеров, целиком отдававшихся велоспорту, принадлежавших ему на сто процентов. Наряду с этим всё чаще и чаще побеждает сегодня тип нового менажера — дельца.

Действительно, уже почти нет менажеров, которых гонщики считали как бы родными отцами, обязанности коих, кроме небольшой организационной суеты, заключались в том, что он подсказывал из окна машины, когда надо уходить вперёд и когда не надо, обязательно добавляя нечто похожее на фразу:

— Поднажми, твоя страна смотрит на тебя!

Такие менажеры — анахронизм.

Сегодняшние руководители команд — обычно молодые, весьма активные люди с широким диапазоном способностей. Среди знаменитых современных менажеров, таких, как Лучиано Пеззи, Сальварани Копп, Марсель Бидо, Гастон Плауд, Луис Капут, Рафаэль Джиминиани и Морис де Мур, попадаются не менее яркие личности, чем среди тех, кто сидит в седле.

Магни, менажер, прозванный среди своих коллег «философом». Он обладает неистребимой привычкой анализировать любую, даже самую примитивную проблему с точки зрения современной науки и культуры и осенять всё это знамением старых велосипедных традиций — рассуждениями о несчастье, удаче, импровизации и романтике.

Из многих странных фигур велосипедного бизнеса организатор «Тур Святого Лаврентия» господин Вашон интересен для нас прежде всего своей типичностью. Есть немало «оригиналов», скрывающих под своей оригинальностью один и те же корыстные цели, одни и те же задачи. Но господин Вашон, один из скромных кондитерских королей Канады, ничего не скрывал. Может быть, потому, что не отличался особой мудростью, отчасти, может быть, и потому, что, уверовав в своё величие, просто не считал нужным это делать. Хотя, впрочем, второе предположение наименее вероятно. И вот почему.

История гонки «Тур Святого Лаврентия» весьма любопытна, и в первую очередь любопытна цель, которую преследовал её организатор.

Господин Вашон не относится к числу самых сильных мира сего, но страстно мечтает таковым стать. Для осуществления мечты все средства хороши. Организация велотура — не самое худшее. Машины, дома, деньги — всё, что приносили Вашону его чистенькие кондитерские фабрики, наводнявшие рынок довольно безвкусными пирожными и булочками, — уже не удовлетворяли маленького полковника в отставке, весьма любившего подчёркивать своё воинское звание.

Вашон хотел славы. А кто её не хочет? Булочки приносили больше денег, чем популярности. И вот, подбив некоторых своих родственников и знакомых, а также господина Молсона, одного из пивных королей Канады, Вашон пустился в велобизнес. Он собрал с устроителей на паритетных началах соответствующие суммы денег, которые составили финансовый фонд гонки. Забегая вперёд, скажу, что устроители на протяжении всей гонки занимались только тем, что выискивали любую возможность урвать от общего пирога хотя бы толику. Примечательно, что когда речь шла о спортивной стороне гонки, господин Вашон спокойно доверял решение всяких сложных вопросов любому члену оргкомитета. Когда же речь зашла о выплате призовых денег и покрытии расходов на проезд, господин Вашон не доверил никому, даже своей дочери. Он засел в комнате с двумя детективами и лично из маленького фибрового чемоданчика, которые в Москве обычно носят настройщики телевизоров, раздавал пачки зелёных бумажек. Уж кто-кто, а господин Вашон хорошо знал нравы родного Квебека!

Квебек — одна из крупнейших и наиболее промышленно развитых частей Канады. К тому же весьма самобытная часть. Основным языком в Квебеке считается французский. Тяга к Франции порой выходит за рамки культурных и исторических связей. Она становится манией. Постоянно идёт глухая борьба за отделение Квебека от Канады и объявление её частью Франции. Сепаратизм, возможно, сказался и в идее проведения велотура. Где, как не во Франции, велосипедный спорт стал одним из основных зрелищных аттракционов? Злые языки говорили, что Вашон выбрал велосипед, чтобы ещё раз подчеркнуть свою преданность Франции — всё, как в Париже, — и заработать на гонке некоторый политический багаж. Среди толстосумов Квебека оказалось немало желающих потеснить энергичного полковника в кругах, замышляющих отделение от Канады. И чтобы поправить своё реноме, он взялся за организацию тура.

Не знаю, как помогла ему гонка в политических делах, но в коммерции несомненно. Гонка на две недели сделала имя Вашона одним из самых популярных в Квебеке, да и во всей Канаде. Он устраивал приёмы, давал интервью и ласково, по-отечески, обнимал гонщиков, бил по рукам зарвавшихся компаньонов, которые стремились ухватить кусок пожирнее.

Катилась гонка по дорогам Квебека. Всё больше раздувался рекламный пузырь. Всё чаще вспыхивали ссоры между устроителями. Гонка не раз сбивалась с трассы, судьи смотрели на грязные приёмы сквозь пальцы, гонщики роптали. Ещё бы, справедливостью и не пахло! Первый приз — 1000 долларов. Столько же Вашон лично назначил канадскому гонщику, который займёт высшее место при окончательном определении результатов. Им оказался веснушчатый рыжий деревенский увалень, который едва научился сидеть в седле. Он был на финише гонки восемнадцатым. Но это не помешало ему получить приз, равный призу победителя.

Любопытно, как шла сама раздача призов, организованная в огромном зале «Олимпик» в присутствии 15 тысяч зрителей. Вперемежку с музыкальными и цирковыми номерами господин Вашон лично вызывал на сцену призёров и лично вручал им конверты с чеками. Зал визжал от восторга, глядя, как деревенский увалень небрежно, словно всю жизнь только и делал, что по вечерам получал тысячедолларовые чеки, сунул конверт в задний карман джинсов. Лишь потом стало известно, что, как и многое в гонке, раздача чеков оказалась фикцией — в конвертах не было ничего. Просто конверт потом надлежало обменять на чек… Не пришедший за конвертом без уважительной причины лишался приза…

Уже давно стало крылатым объяснение Марка Твена, откуда берутся журналисты, — ими становятся неудавшиеся водопроводчики, торговцы, инженеры, кухарки и так далее. Среди менажеров современных команд не менее широкий выбор неудачников и из числа бывших гонщиков.

Лучиано Пеззи, менажер одной из крупнейших итальянских фирм «Мольтени» (естественно, команда называется аналогично), весьма самоуверенный человек в тяжёлых роговых очках. Своим апломбом в рассуждениях о проблемах современного профессионального спорта он создал себе психологический щит, почти не пробиваемый даже такими гонщиками, как Мотта, Дончелли, Альтиг, Де Россо…

Вальдемиро Бартолоцци — «папа» «Фелотекса». Он прекрасно разбирается не только в дебрях велотактики, но является ещё одним из лучших специалистов в области сердечной терапии. У него есть любопытная шутка, которой он пытается успокоить гонщиков, страдающих сердечными болями:

— Ну что ты, милый! Сердце у тебя в полном порядке. Правда, удары не прослушиваются, а так всё нормально.

Многие специалисты считают, что хорошими менажерами могут стать только те гонщики, которые всегда очень внимательно следили за борьбой, разворачивавшейся на дороге, но сами никогда по-настоящему не принимали в ней участия. Вот почему Джино Барталли так и не смог стать удачливым бизнесменом в профессиональном велоспорте, когда закончил выступать сам. Не смог он стать и хорошим менажером.

Руководители нового склада, кроме того, что умеют отличить бидон от канистры, могут толково рассказать каждому члену команды о том, что ему надлежит делать во время очередного этапа гонки. К тому же они обладают ещё одним весьма действенным в современных условиях секретом: чутко прислушиваются к указаниям врачей, знакомы с медициной. И не потому, что их особенно заботит здоровье гонщиков. А потому, что в условиях, когда гонка подобна самоистязанию, гонщик перед лицом смерти стал всё чаще и чаще задумываться о собственном здоровье и о проблемах медицинского обеспечения. Хорошие менажеры пользуются медицинскими знаниями как рычагом для руководства командой. Эти знания — своеобразный инструмент власти, и власти реальной, а не мистической. Так, Лучиано Пеззи соглашается на участие в большом туре своего гонщика Джимонди лишь когда все три врача команды дружно скажут «да».

Современные менажеры, как правило, совершенно свободно говорят на нескольких, в первую очередь велосипедных, языках. Пусть вас не удивляет такое понятие, как «велосипедный язык». Их три — испанский, итальянский и французский.

Все современные менажеры не только могут пить с журналистами, рекламными агентами, организаторами, покупателями, но могут, поддерживая разговор на любую тему, касающуюся велоспорта, направить его в выгодное для команды — а значит, и для её хозяина — русло. Они могут весьма убедительно толковать о психологии гонщиков — вопросе довольно запутанном и мистическом, а потому особенно заманчивом для обывателей, не очень близко стоящих к велоспорту. Все они прекрасные организаторы. Знают названия лучших отелей в десятках городов, могут наиболее удобно разместить свои команды. Знают, как лучше всего устроить гонщиков в комнатах, как обеспечить их питанием в поездках. Они не только свободно разбираются в велосипедах, но и легко оперируют, пусть в скромных пределах, такими науками, как дипломатия и география. Обычный доход преуспевающего менажера — около 2000 фунтов стерлингов в год, не считая бонусов за победы.

Кроме непосредственной организаторской работы в ходе гонки, когда менажеры скорее выполняют роль тренеров, они становятся как бы представителями гонщиков в защите их интересов перед предпринимателями. Таким образом, необходимость менажерского отряда чувствуют не только предприниматели, взваливающие на них всю черновую организационную работу, но и гонщики, понимающие, что они практически рабы хозяев велобизнеса, и вынужденные поручать менажерам защиту своих интересов вне пределов узкого асфальтового шоссе.

Вот почему за последние годы вчетверо возросла зарплата менажеров, как возросла и потребность в квалифицированнейших представителях этой весьма своеобразной профессии. Для того чтобы преуспеть в этом деле, надо нечто большее, чем только желание работать да заявление с двумя фотографиями. Прежде чем получить право называться менажером, абитуриент должен пройти строгий и пристрастный экзамен по ряду обязательных дисциплин. К ним относится, прежде всего, как ни покажется это странным, психология. Кроме того, он должен знать назубок физиологию, помнить даже во сне вес велосипедных трубок и соотношение шестерён. Такие менажеры становятся всё более покладистыми и разумными. Они уже не напоминают «старичков», которые нудно рассказывали о величии былых гонщиков, в то время как их сегодняшним питомцам больше всего на свете хочется спать.

Менажер в наши дни — это человек, который умеет легко и успешно налаживать самые широкие связи во всех кругах, от журналистских до деловых. Он может считаться старшим агентом по рекламе, хотя непосредственно за это ему и не платят. Впрочем, за это платят команде, ставшей как бы коллективным коммивояжёром.

Хороший менажер умеет выжать из любой победы всё паблисити до последней унции. Он обычно ведёт себя мудро, общаясь с прессой, объясняя дотошным журналистам, как и откуда пришла победа, пересыпая свои рассказы весёлыми историями и подробностями вроде приведённой ниже:

«— …они лезли к вершине вдвоём из последних сил. Вдруг к сопернику подбежали несколько зрителей и начали толкать его вверх. Этого было достаточно, чтобы он выиграл на вершине минуту и тридцать семь секунд.

Но судьи не видели нарушителей, а мой гонщик не счёл возможным жаловаться в комиссариат.

Вечером к нему подошёл победитель.

— Извини, — сказал он. — Я не просил их об этом.

— Ерунда, — сказал мой гонщик, — ты не только не просил их об этом, ты даже не хотел, чтобы они это сделали.

Они посмотрели друг на друга невидящими взорами, каждый думая о своём.

„Жаль, что этим парням пришла идея подтолкнуть тебя, а не меня“, — подумал один.

„Помоги они тебе, а не мне, — подумал другой, — я, может быть, вообще бы никогда не добрался до вершины“».

Подкармливая журналистов подобными историями, менажер создаёт себе имя и вынуждает прессу постоянно обращаться к нему за подробностями. Но о чём бы ни спрашивали журналисты, сколько бы ни фотографировали любого представителя команды, на первом плане всегда будут не люди, а название команды, то есть фирмы. Название — это щит, выдвигая который команда укрепляет рекламный бастион, и делает это иногда гораздо более успешно, чем специальная рекламная фирма.

Итак, современный менажер не только весьма разносторонний человек. Он должен быть одновременно другом докторов, врагом самовлюблённых гонщиков и компаньоном руководителей коммерческих предприятий.

Как ни странно, но в «Тур Бельгии» лучше всех подготовленными к проведению гонки в условиях обледенений и снегопадов, которыми она сопровождалась, были не бельгийцы, хозяева гонки, а их южные соперники, представители солнечной Италии. Это говорит о более высоком профессионализме менажеров, о большом опыте и предусмотрительности. Во время гонки «Париж — Рубэ», проходящей по скользкому «певе» (булыжнику), меньше всего технических неприятностей опять-таки было у итальянской команды. И тоже благодаря лучшей работе менажеров.

Ушёл в прошлое менажер, который в конце сезона усаживался бы в местной трактории и за стаканом вина рассказывал о днях минувших, вспоминал трудные условия гонки и тяжёлую жизнь, которая была у прежних профессионалов, и упрекал нынешних за их постоянное стремление к комфорту и роскоши.

Сегодняшний «директор-спортиф», как теперь называют менажера во Франции, достаточно молод, чтобы жить одной жизнью с гонщиками. В то же время он достаточно опытен, чтобы трезво судить не только о гонке, но и о жизни вообще. Он всегда вовремя натянет своему гонщику на голову шапочку с названием фирмы, которой они служат, и сделает это именно в то мгновение, когда его питомца вот-вот начнут расстреливать жерла телевизионных камер, и тогда пол-Европы будет следить за знаменитостью, на шапочке которой красуется надпись «Пежо». Настоящий менажер умеет совершенно свободно вплетать название продукта, который производит его фирма, в любой разговор о велосипедном спорте. Поэтому менажеры и получают такие высокие бонусы, сравниться с которыми могут лишь бонусы директоров компаний. Скажем, за «Джиро» — 700 фунтов стерлингов и тысяча — за «Тур де Франс».

И всё же между менажером и гонщиком, которые говорят об одних и тех же вещах, существует разница: первый только чувствует, что происходит, критически осмысливает происходящее, второй же ощущает это всей своей мускульной и нервной системами. И гонщику очень трудно отключиться от гонки, попытаться взглянуть со стороны, аналитически порассуждать и выбрать оптимальный, хотя, быть может, и не самый приятный вариант. Да и в ходе самой гонки кто-то должен вносить тактические поправки, учитывать неожиданности борьбы. И этим «кто-то» может быть только менажер.

Каждый гонщик в команде, кроме того, что он подчиняется общекомандным интересам, стремится ухватить себе лично кусочек послаще и погреться под жарким солнцем славы. Ему хочется иногда недостижимого. Скажем, на первых этапах гонщик проиграл слишком много, но по-прежнему хочет выиграть гонку. Тогда менажер направит его усилия на победу в классификации по очкам или в горной классификации. На худой конец, он подскажет гонщику наиболее подходящие ему по силам этапы, в которых можно попытать счастья. В «малых» победах кроется своя прелесть.

Да, в современной многодневной гонке есть за что сражаться: десятки разнообразных призов и званий помимо самого почётного — «победитель тура».

Многие, даже норовистые, гонщики относятся к своим менажерам с большим уважением ещё и потому, что когда им будет суждено однажды умереть — умереть как гонщикам, — они попытаются начать новую жизнь в качестве менажера. Это, естественно, дано не каждому, но каждый вправе хотеть этого. Все понимают, что хороший менажер — это половина успеха, любой член команды грамотного шефа будет иметь гандикап на стартовой линии.

Другая, не менее колоритная фигура в велосипедном бизнесе — спортивный журналист. Вы спросите: почему именно в велосипедном? А те, кто пишут о футболе, боксе? Вы правы, они колоритны по-своему, но велосипедные специалисты — особая стать. Большинство из них целиком отдают свою жизнь освещению событий в велосипедном мире. Узкая специализация необходима не только для того, чтобы журналист стал полноценным хозяином темы, но ещё и потому, что работа на профессиональный велоспорт требует полной отдачи сил. Это даже не работа, это скорее своеобразный образ жизни, заполняющий не только служебное, но и всё свободное время. Даже классные спортивные журналисты, имеющие опыт освещения многих видов спорта, наверное, не очень скоро нашли бы себя в сложном мире велобизнеса. Тут мало обладать бойким пером, надо быть на короткой ноге ещё с тысячью и одной загадочной вещью велосипедного мира.

От журналиста требуется едва ли не такая же физическая выносливость, как и от гонщика. Промотавшись весь день вдоль трассы, журналист обычно должен работать до глубокой ночи, чтобы подготовить отчёт. Как правило, велосипедные журналисты освещают гонку за гонкой, посему рабочий день в двадцать часов едва ли не обычное для них явление. Отоспаться удаётся крайне редко, потому что, закончив писать очередной отчёт, журналист должен сидеть в баре с менажерами, массажистами, официальными представителями, их любовницами и т. д. и т. п. и вынюхивать возможные адреса завтрашнего поиска темы.

И всё-таки самая главная черта спортивного журналиста — особый энтузиазм во всех областях велосипедной жизни, сдобренный изрядной порцией цинизма. Такой «бронебойный пистолет печати» может вести разговоры о велосипеде где угодно, когда угодно и с кем угодно. Он обычно относится к такому роду специалистов, которым можно показать безымянное фото старой-престарой гонки, и он сразу же по именам назовёт тех, кто изображён, в каком бы ракурсе ни запечатлел героев гонки фоторепортёр. Да ещё и добавит: «Гм-м, а парень в том году сменил руль на своей машине».

На многих больших гонках и классических соревнованиях на треке обращает на себя внимание мужчина в чёрном кожаном жакете. Он носится с портативным магнитофоном и во всеоружии кинооператора. Его всегда с радостью приветствуют миллионы зрителей. Ещё бы! Человек в чёрном жакете — крупнейший бельгийский комментатор Альфред де Брюн. В своё время он был гонщиком — говорят, скорее расчётливым, чем эффектным. Может быть, его слава была бы громче, если бы два великих современника не затмили Альфреда своей славой и не оттёрли в тень.

Альфред до Брюн прожил нелёгкую жизнь. Судьбу профессионального гонщика он начал с борьбы за приз — пару велотуфель. Поскольку у него не было своих, это был, пожалуй, едва ли не самый жизненно необходимый приз. Уже на старте Брюн прокололся. Но от этого туфли ему не стали менее нужными. И он яростно полез вперёд, обгоняя одного гонщика за другим, пока не получил заветный приз. Вместе с этими туфлями ему достались и долгие годы тяжкой жизни профессионального гонщика. Вместе с первой славой к нему пришла популярность, и он стал врагом номер один для всех гонщиков в любом «поезде». Потом роковая катастрофа… Он вновь вернулся в велоспорт, но уже в другом качестве — стал спортивным журналистом. И даже к своим личным врагам теперь старается относиться объективно, чем завоёвывает немало симпатий. Темпераментный и безжалостный к себе, когда работал в седле, он менял команды почти каждый год. И только профессии журналиста остался верен навсегда.

Не менее интересная фигура в «велосипедной» журналистике — итальянец Заволи. Это человек с очень длинными бакенбардами, которые также известны миллионам зрителей. Он не просто знает велоспорт изнутри, он сам создаёт историю профессионального велоспорта. Он твёрдо знает, что в комментариях все аргументы хороши. Он впитывает в себя все байки, как губка. Он знает, что в этих даже анекдотических байках отражение многих действительных конфликтов. Допинг, скрытая борьба, двойная тактика и тому подобный закулисный сор выплывают на поверхность буквально через несколько минут после финиша. Смертельные враги обмениваются псевдодружескими рукопожатиями, а друзья начинают сражаться, как самые лютые враги.

Всё это происходит перед объективами телевизионных установок и кинокамер. Специальные монофоны записывают и показывают в любое необходимое комментатору время, как вели себя гонщики перед стартом, что говорили и как боролись в ходе гонки. Так, например, хвастливое заявление, что имярек будет сегодня зло атаковать весь этап, сделанное во время вечернего интервью, оборачивается обыкновенным блефом, ибо гонщик сидит в «поезде» тише воды и ниже травы. Пословица «Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь», увы, предстаёт во всей глубине своей мудрости.

Заволи любит шутить. Он накладывает фонограмму интервью на кадры, показывающие, как хвастун спокойно едет в «поезде» и беззаботно болтает с приятелями. В этом не столько комизм, сколько трагизм положения гонщика. А Заволи тем временем носится вдоль «поезда» и задаёт вопросы: «Ты будешь атаковать?», «Как тебе нравится ситуация?», «Не кажется, что Анкетиль устал?». Затем он несётся к менажерам и задаёт им новые вопросы… Получается иногда очень смешно… Так, однажды менажер Анкетиля давал интервью Заволи, говоря, что Анкетилю невыгодно атаковать. Именно в эту минуту Анкетиль пулей прошёл мимо них в атаке, принёсшей ему победу на этапе.

Иногда Заволи даёт микрофон одному из гонщиков и записывает всё, что происходит на трассе. Приёмное устройство «Амплекс» работает без перерыва. Спустя пятнадцать минут после финиша миллионы зрителей могут видеть этап на телевизионном экране вместе с комментариями самих гонщиков. Иногда репортёры задают гонщикам довольно глупые вопросы, выводя их из себя. Но чаще гонщикам кажется, что, разговаривая с репортёром, они как бы беседуют со своими работодателями. Во время «Джиро» девять миллионов итальянцев каждый вечер следят за гонкой. Это невиданная по силе массовая реклама. Вот почему каждый кадр, каждое слово немедленно обращается в золото.

Никогда ещё спорт не был так близко показан зрителям. Да ещё стольким зрителям! Сегодняшнее телевидение глубоко проникло в проблемы спорта. А это значит — с помощью телекамеры заинтересовало миллионы людей в проблемах, не относящихся к велосипеду. Имеется в виду обычная пропаганда, или, как говорят, реклама промышленных товаров.

Конечно, специалистов терзают сомнения, и они задают себе почти риторический вопрос: а не убивает ли всё это спорт? Мнения различны. Многие считают, что нет, хотя финансовый ажиотаж вызывает массу конфликтов, не имеющих никакого отношения непосредственно к спорту. Тем не менее гонщики и менажеры буквально загипнотизированы телевидением и порой уделяют ему внимания больше, чем подготовке к гонкам.

Зрителей иногда поражают странные вещи. Их, например, удивляет, что гонщик, кроме того, что может крутить педали, ещё умеет что-то сказать и артистично вести себя перед камерой. Зрителей потрясает, что гонщики свободно изъясняются по-итальянски, даже если знают всего несколько фраз. Особенно умиляет обывателя, что они могут спокойно, умно, почти интеллигентно говорить о разных проблемах после того, как прошли по Альпам почти двести километров. Вот почему зритель верит на слово гонщику, что продукт, выпускаемый фирмой, спортивную честь которой он защищает, действительно является первоклассным и обладает всем набором рекламных качеств, как бы сказочны они ни были.

Так, английская команда на «Тур де Франс» однажды шла с рекламой бананов. Она пыталась убедить зрителей, что нет в мире ничего более полезного для восполнения затраченной энергии, чем потребление бананов. И не просто бананов, но бананов, продаваемых фирмой «Фиффе». Впервые в истории спорта банановая компания вышла на арену велосипедного бизнеса. Но только благодаря ей, а точнее, деньгам, предоставленным этой компанией, английские гонщики смогли приехать в одной команде. Правда, цвета банановых шкурок стали цветами английской команды. Рисунок банана почти во всю грудь и маленький национальный флажок на плече. А как же может быть иначе? Ведь фирма платит! Это она взяла на себя расходы по проведению тренировочного сбора в Бельгии, Фландрии и Арденнах. Деньги нужны на всё. Немалая их часть пойдёт, скажем, на такую пустяковую штуку, как однотрубки. В течение трёх недель на «Тур де Франс» для десяти гонщиков их потребуется не меньше 80 штук. И всё это оплачено ценой «банановых спин» английских гонщиков.

Велоспорт в Италии с помощью телевидения становится почти частью домашней жизни семьи, когда она вся, от мала до велика, припадает к голубому экрану. Поэтому и только поэтому контроль за правилами проведения состязаний куда менее отрог, чем за правилами соблюдения неприкосновенности рекламного права. Даже самый популярный чемпион должен его чтить с величайшим уважением. В противном случае кара… Богетто был оштрафован немедленно на сто пятнадцать фунтов стерлингов только за то, что на его майке оказались необъявленная и не зарегистрированная в федерации профессионального спорта реклама.

Гонщик-профессионал с первых своих шагов воспитывается в духе почтения к рекламной мишуре.

«Синьор Баррачи заплатил за нашу дорогу массу денег, вот почему я обязательно, несмотря ни на что, должен добраться до финиша в Милане» — так рассуждает обычный профессионал.

«Нам никто не разрешит выступать за национальные команды. Наши хозяева не для того платят нам круглый год такие деньги, чтобы мы заботились о национальном престиже», — вторит ему другой, такой же обычный профессионал.

На глазах гонщиков-профессионалов и с их непосредственным участием в начале каждого года разворачивается своеобразная гонка за гонщиками. Между прочим, ничего не стоит заметить, что в это время больше, чем своей собственной спортивной формой, каждый профессионал озабочен поисками покупателя своего мастерства. И каждый год сколько бы новых мулов ни впрягалось в упряжку профессионального спорта, вся эта торговля превращается в истеричный бум. С непостижимой скоростью взвинчиваются и падают цены, как на фондовой бирже. Начинаются подсидки и тёмная игра на два фронта.

Чем ближе соревнования, тем больше паника. Предприниматели трясут чековыми книжками, пытаясь набрать нужную конюшню гонщиков. Но это удаётся далеко не всегда. Начинаются подкупы. Цель их — не только переманить гонщика, но и сократить количество фирм, участвующих в велобизнесе. Смысл в том, что следует выбить как можно больше оппонентов в лице индустриальных фирм, владеющих собственными командами. Ибо чем больше названий фирм мелькает в гоночном «поезде», тем хуже они западают в память обывателю, тем хуже это для каждой субсидирующей гонку фирмы. И сами гонщики подключаются к этой игре. Порой они зарабатывают свои первые деньги не на трассе, а в этой тёмной закулисной игре.

Фирма «Сальварани» не раз становилась объектом критики прессы. Её обвиняли в широком подкупе гонщиков, цель которого — не столько набор спортсменов для своей команды, сколько требование не присоединяться к команде-конкуренту.

А в велосипедный бизнес каждый год рвутся новые могущественные фирмы даже из тех стран, которые вообще не уважают велосипедный спорт. Недавно в делёж барышей вторглись две такие крупные американские компании, как «Пепси-кола» и «Кельвинатор» — компания по производству бытовых холодильников.

Насколько популярны в мире авторучки фирмы «БИК», настолько же популярны в велоспорте оранжево-белые майки команды, принадлежащей этой же компании. И велодело поставлено здесь на широкую ногу. Гонщики живут и тренируются в специальном тренировочном лагере, построенном компанией на юге Франции, в местечке Пейре. В лагере живут не только профессионалы, но и любители, подающие большие надежды. Они живут на всём готовом и бесплатно пользуются первоклассным спортивным оборудованием. Многие «любители» потихоньку зарабатывают деньги на бонусах, побеждая в критериумах определённого километража. Вполне возможно, что каждый из любителей, живущих в лагере, к концу года может перейти в первый, профессиональный, эшелон команды.

Задачи такого лагеря — подготовить резерв своей команды и опять-таки не дать возможность конкурентом иметь широкий выбор молодых гонщиков для заключения профессионального контракта. Отнюдь не всем компаниям под силу круглогодичное содержание тренировочного лагеря с таким широким составом гонщиков, как профессионалов, так и любителей. А раз так, им гораздо труднее конкурировать с «БИК», которая в любой момент может влить новые свежие силы в поредевшие боевые порядки основного состава. Фирму не волнует, что молодым парням, вставшим на тяжкую стезю профессионального спорта, придётся всё время жить в дороге, часто без сна, вечно под угрозой дисквалификации за употребление допинга, под угрозой ещё тысячи и одного страха. Конечно же, вскормив в таком лагере молодого гонщика и экономически подчинив его себе с малолетства, «БИК» имеет в руках все шансы сделать его более сговорчивым при подписании первого контракта и часто безапелляционно диктует ему свои условия.

В соотношении сил на велосипедной арене постоянно происходят изменения. И это не простая перемена состава, когда десяток одних имён заменяется десятком других. Распадаются и возникают целые блоки фирм, участвующих в гонках. Известна конкурентная борьба не на жизнь, а на смерть между двумя крупнейшими итальянскими блоками «Мольтени» и «Сальварани». Не раз то один, то другой порывался выйти из велобизнеса, неся большие расходы на содержание команд, состоящих из первоклассных звёзд. Но боязнь отдать спортивную арену во власть конкурента заставляла лишь туже затягивать ремешок на животе у своих рабочих и новые миллионы лир бросать в дело.

На происки конкурентов «Мольтени» ответило подписанием нового контракта. Сделал это не лично хозяин фирмы, а его сестра, поскольку сам Мольтени был очень слаб после автомобильной катастрофы. Но внутри команды возник конфликт. Личная неприязнь Мольтени к Мотта была вызвана не капризным и своенравным характером гонщика, а его экономическими запросами. Мотта потребовал себе 12 тысяч фунтов стерлингов годового дохода плюс бонусы за победы. К тому же срок длительности контракта два года, а не год, как принято. И подобные конфликты происходят ежедневно, ежечасно…

Слабое, почти хилое тело федерации профессионального велосипедного спорта, возглавляемой итальянцем Родони, не в состоянии совладать с промышленниками. Большие фирмы, пользуясь своим материальным преимуществом, собирают под свои знамёна все сливки профессионального спорта, оставляя своим малым конкурентам лишь товар второго сорта. Такой неравный «делёж», естественно, выбивает из игры маленькие фирмы и обеспечивает крупным полное господство на трассах Европы.

Типичным представителем сильных мира сего не только в промышленности, но и в спорте является Мино Баррачи. У него есть две любви. Если можно назвать любовью промышленные предприятия, находящиеся в сфере спорта. Баррачи не только самый ярый болельщик футбольного клуба «Ювентус», но и крупнейший держатель акций этого клуба.

Но труднее всего для Баррачи, язвят злые языки, выбрать день розыгрыша кубка его имени среди велосипедистов. Каждый раз он должен отказываться от воскресенья, поскольку в воскресенье следит, как на футбольном поле отрабатывают его деньги игроки «Ювентуса».

Обычно гонка проводится в начале ноября. Идёт чуть более ста километров, скажем, по маршруту Бергамо — Милан, через массу маленьких, но густо населённых деревень. Поэтому в общей сложности около миллиона зрителей непосредственно следит за гонкой. И каждый из зрителей хотя бы раз в день произносит имя «Баррачи».

Время года не очень удачное, как правило, моросит дождь. Однако публика не обращает на него внимание. Обыватель не откажет себе в удовольствии взглянуть на грязных, похожих на чертей гонщиков, яростно штурмующих мокрые, скользкие и крутые километры тяжёлой трассы. Многие зрители хотят лично посмотреть на гонщиков и поэтому сидят не на трибунах трека «Вигорелли», где состоится финиш, а стоят где-нибудь на опасном повороте, чтобы после прохождения «поезда» вернуться домой и, расположившись у телевизора, спокойно наблюдать финиш гонки. Вот уже четверть века Баррачи финансирует состязание. Оно было когда-то организовано в честь отца, Анджело Баррачи, удивительного фанатика велосипедного спорта. На первых порах, почти пять лет, это была любительская гонка, но по мере того как раздувался денежный кошелёк Баррачи, крепла и гонка, пока наконец не превратилась в профессиональный тур.

Кресло, в котором сидит Родони — человек, возглавляющий Всемирную федерацию профессионального велоспорта, — место, проклятое богом и дьяволом одновременно. Тем не менее Родони прекрасно понимает выгоды, которые оно приносит, и, судя по ярости, с которой он сражается за своё место, намерен сидеть в этом жёстком кресле до скончания века.

Родони по своей натуре игрок, любящий власть, и власть любой ценой. Адриано Родони за семьдесят лет. Он полноват, с круглым открытым лбом. Ему пришлось немало поработать головой, прежде чем он сделал выбор между профессиональными требованиями гонщиков и требованиями тех, кто платит деньги. Когда-то он был неплохим мотогонщиком. Но ему пришлось бросить спорт: ослепла мать, очень тяжело заболел отец. Он вынужден был начать коммерческое дело. С тех пор живёт безбедно, владея несколькими фабриками, выпускающими гормоны. Он не ограничивает свою власть лишь велосипедным миром. В течение пяти лет Родони избирался президентом плавательного клуба «Рари Нат» в Милане.

Родони — человек весьма тяжёлый. Даже в мире профессионального велоспорта, отнюдь не рассчитанного на нравственность гимназических барышень, Родони, мягко говоря, не любят. Профессионалы за то, что он, будучи президентом федерации профессионального велоспорта, гораздо охотнее, как это ни парадоксально, поддерживает интересы любителей. Журналисты — одни больше, другие меньше — просто ненавидят Родони, который ведёт себя с ними высокомерно. А такие газетчики, как Карлин и Амброчини, организовали настоящие баталии на страницах многих изданий, стараясь добиться отставки Родони и выдвижения другого президента. Но Родони, принципиальность которого никак не распространяется на интересы промышленных кругов, сумел выстоять, невзирая ни на какие разоблачения и скандальные истории, связанные с его именем.

Родони занимается не только глобальной политикой в своей области — он не брезгует и побочным приработком, вербуя по просьбе предпринимателей молодых гонщиков в те или иные команды. Так, ему ставилось в вину поведение во время любительского первенства мира по спринту в Нюрбургринге. Когда новый чемпион Долман взошёл на пьедестал почёта, Родони обратился к нему с полушутливой речью:

— Почему бы на этой молодецкой груди, — сказал президент, показывая пальцем на молодого гонщика, — не написать название одной весьма уважаемой фирмы? Как вы смотрите на это, старина?

«Старина», ошалевший от счастья, естественно, только радостно улыбался. Но вскоре пришёл в себя, ибо после вручения золотой медали чемпиона мира продолжал оставаться любителем всего несколько минут. Сын роттердамского рыбака так и не признался во время последующего разбирательства, какое дальнейшее развитие получил разговор, начатый Родони во время церемонии кручения медали. Однако Долман сразу же подписал контракт с «Телевизьер», крупной датской компанией, выпускающей телевизионный еженедельник.

Накануне чемпионата, теперь уже среди профессионалов, он был внезапно дисквалифицирован за приём допинга. Однако с помощью Родони блестяще выкрутился из столь сложной ситуации. Долман предъявил справку, в которой значилось, что допинговое средство он вынужден был принимать исключительно как лекарство от хронической болезни. И Родони благословил решение аттестационной комиссии о помиловании. Во что это обошлось фирме «Телевизьер», навсегда останется тайной истории профессионального велоспорта. И таких тайн за кулисами велобизнеса не меньше, чем в средние века при дворе испанского короля.

Родони вечно недоволен работой гонщиков. По его настоянию в больших турах постоянно повышается лимит времени, когда начинается встречный ветер и гонщики предпочитают отсиживаться за спиной соседа, делая гонку вялой и скучной. Родони принадлежат иезуитские слова: «Нечего баловать гонщиков дополнительными днями отдыха».

Родони первым из европейских велодеятелей обратил свой взор на тугой американский денежный мешок. Он рьяно поддержал идею проведения тура по Соединённым Штатам. Вся гонка должна была проходить с чисто американским размахом и впервые в истории велосипедного спорта руководиться с вертолётов сопровождения. Оставалось заинтересовать промышленные предприятия, владеющие командами, и всё… До сих пор неизвестно, почему не состоялся этот тур, которому, по словам Родони, было суждено открыть новую страницу в велобизнесе.

Ну что ж, руководители современной Империи колёс не упустят следующую возможность сделать подвластными себе ещё десяток новых гонщиков и тысячу новых зрителей. Потому что остановиться в бизнесе — значит умереть…

МАДЕМУАЗЕЛЬ АДРИАТИК (Рассказ)

Пять ярко-оранжевых буфетных столиков втиснулись между барьером, за которым по деревянному полю велотрека проносились гонщики, и фанерными кабинами без крыш, в которых гонщики отдыхали, дожидаясь своих заездов. По другую сторону кабинного городка широко раскинулся дорогой ресторан, набитый именитыми гостями. Без устали сновали взад и вперёд официанты, наряженные в красные куртки с золотыми галунами. Казалось, что они тоже участвуют в гонке, только в своей, не предусмотренной программой шестидневки.

Здесь же, в кафе, коротали долгие часы журналисты, менажеры, забегали пропустить стаканчик другой люди, определить роль которых в сложном шестидневном спектакле могли лишь специалисты. Хьюдж Дейли был таким специалистом. Вот уже почти четверть века он писал о гонщиках и гонках. И сама жизнь его превратилась в многоступенчатый календарь туров, гонок, критериумов и чемпионатов разного толка и ранга.

Хьюдж изредка вынимал изо рта трубку, никогда не знавшую табака, и маленькими глоточками тянул кофе. Потом мундштуком трубки показывал на трек со вздыбившимся крутым виражом и рассказывал мне какую-нибудь забавную байку.

Приближался час пик. Объявили о крупном призе, учреждённом автомобильной компанией «Мерседес-Бенц». Броская реклама этой фирмы витиевато вилась по изогнутому барьеру, отделявшему трек от трибун: «Если вы увидите, как медленно строим мы машины „Мерседес-Бенц“, вы поймёте, почему мы продаём их так быстро».

— Сейчас выйдет Пьер Легранж, — сказал Хьюдж и показал трубкой на входные воротца, где столпилось человек пятнадцать гонщиков и механиков с машинами.

Рёв толпы, приветствовавшей победителей предыдущего промежуточного финиша, уже спал, хотя в зале ещё не улеглось возбуждение — игравшие на тото продолжали подсчитывать барыши или убытки. И делали это одинаково шумно. Сизоватый табачный дым, словно стенки огромного целлофанового мешка, вместившего десятитысячную толпу в свои недра, двигался, жил. Светло-голубой внизу, у залитого прожекторами трека, он синел над первыми рядами трибун и окрашивал задние ряды галёрки в тёмные перваншевые тона. Огоньки сигарет заговорщицки перемигивались в темноте и на мгновение пропадали, когда яркий всполох репортёрской лампы разрывал зал на части.

— Пьер в оранжевой майке под номером первым. — Хьюдж повернулся ко мне. — Он действительно номер один на этой шестидневке. Но даже когда есть гонщики посильнее, Пьер готов перегрызть горло каждому, кто покусится на его майку с заветной единичкой. Это почти болезнь…

Пары ещё лениво катились после промежуточного финиша, ожидая подмены. И когда новые гонщики высыпали на трек, медленно раскручивая свою карусель, закончившие гонку по очереди, словно самолёты в большом аэропорту, отруливали к воротцам и разбредались по кабинам, предвкушая недолгий отдых.

Хьюдж больше не оборачивался. Он смотрел только на лежащий перед ним вираж, словно здесь ему было видно и то, что творилось на других участках трека.

Наконец мощный рёв сирены возвестил об истинном старте гонки, и пары, меняя друг друга, понеслись вперёд. Но осталось следа от былой вялости, с которой они катались прежде. Вместе с нарастанием скорости сверху, откуда-то из-под крыши, на поле, зажатое кольцом трека, обрушилась лавина самых непостижимых звуков.

Гонка была как гонка. Пьер сидел в седле несколько небрежно, даже коряво. Но это не мешало ему работать с полной отдачей сил. Время от времени он истошно кричал на своего напарника, требуя увеличить скорость. К концу часа они обошли немецкую пару почти на два круга.

Хьюдж был рад победе Пьера и не скрывал своего удовольствия. Когда на смену пришли новые пары и Пьер, остывая, как загнанная лошадь, лениво катился вдоль нижнего бортика, почти не глядя на публику, Хьюдж окликнул его. Тот приветливо помахал рукой и показал, что сейчас подойдёт. Это выглядело неожиданным жестом благосклонности со стороны самой капризной, самой спесивой знаменитости, которую только знал за последние годы велосипедный мир. Но было, пожалуй, журналиста, который бы не прошёлся одной-другой остротой по адресу личных качеств Пьера Легранжа.

Он подошёл к нам через минуту, от него пахло потом с неуловимой примесью эфиромасличных лекарств. Пьер весело поцеловался с Хьюджем и сунул мне свою закованную в мокрую перчатку ладонь, даже не удостоив взглядом. Он подсел к нашему столику в форме, только на ногах у него уже были мягкие домашние туфли. За пять минут, которые Пьер провёл за нашим столиком, он отчитал официанта, принёсшего ему слишком холодный сок, своего массажиста — опоздал подать ему тёплый халат и довольно грубо оборвал своего тренера — слишком назойливо предлагал быстрее лечь на массажный стол, чтобы не «переохладить» мышцы. Пьер был весь грубость и неприязненность. Только с Хьюджем он разговаривал более-менее сносно. Газетных репортёров, выспрашивавших какие-то пустячки для украшения отчёта, резко отбрил:

— У вас есть глаза и уши — смотрите и слушайте. Каждый должен честно зарабатывать свой хлеб.

Когда Пьер ушёл, я сказал Дейли:

— Не очень приятный парень, эта знаменитость. Будто в ссоре со всем миром.

Хьюдж молча кивнул.

— Только с тобой он разговаривает терпимо.

Хьюдж опять кивнул.

— Есть какой-нибудь секрет?

— Нет. Просто я знаю его много лет. С тех пор, когда он был ещё начинающим гонщиком. Причём познакомились мы довольно забавно. Я никогда не писал об этом.

И он рассказал мне историю.

…Я разговаривал с ней несколько раз. Несколько раз за один вечер. Её отвлекали клиенты. Первый разговор был совершенно пустяковым. Она сама подошла ко мне, когда я на мгновение остановился возле витрины большого магазина фальшивых антикварных вещей, и певуче произнесла:

— Месь-е-е?

Чем дальше звучало долгое «е», тем маняще было обращение. Делала она это весьма профессионально, хотя на вид ей никак нельзя было дать больше шестнадцати.

Вслед за вопросом она уставилась на меня многозначительно-обещающим взглядом. И потом ещё более интимно произнесла, понизив голос почти до шёпота:

— Месь-е-е?

Какое-то время мы стояли друг против друга, глядя в глаза, и молчали. Сейчас я бы, пожалуй, даже не смог объяснить, почему не сделал то, что уже делал десятки раз: покачав головой, проходил мимо очередной зазывающей проститутки. У меня не было ни желания, ни денег иметь что-либо общее и с этой куклой. Но потом журналистский, сродни охотничьему, инстинкт подсказал, что встреча окажется интересной.

Я улыбнулся ей. Она улыбнулась мне в ответ.

— Месье? — уже с другой интонацией, коротко, как солдат, произнесла она.

Я покачал головой и сказал:

— Мадемуазель, к сожалению, у меня нет денег. Но если и были бы, я всё равно не воспользовался вашими услугами: моя религия запрещает покупать любовь…

Она расхохоталась так звонко, как это может сделать беззаботная девочка, услышав очень весёлую шутку.

— Говорю это вполне серьёзно, — ещё раз повторил я.

Она, продолжая смеяться, недоуменно пожала плечиками.

В это время тяжёлый тупорылый «опель», похожий на дорогой ящик королевского сборщика мусора, подкатил к нам. Девица сделала мне книксен и, пролепетав: «Пардон!», исчезла в тёмном чреве машины. Они уехали. А я остался стоять на углу, решив, не зная почему, дождаться её возвращения. Правда, спешить мне было некуда. Завтрашний самолёт уходил поздно, а широко распахнутые двери моего отеля, подмигивая, смотрели на меня с противоположного угла перекрёстка.

Она вернулась не скоро…

— О-о-о! — удивлённо и вместе с тем как-то радостно произнесла она. — Месье, кажется, сменил религию?

— Нет, — я покачал головой, — к тому же осталось в силе и другое условие…

В следующее мгновение рядом с нами взвизгнули тормоза новой машины.

— Пардон, — поспешно повторила она и проскользнула мимо меня к автомобилю. Распахнув дверцу, навстречу моей собеседнице перегнулся от руля пожилой элегантный мужчина. Он лукаво посмотрел на меня и развёл руками, как бы извиняясь, что помешал…

Серебристый «порш», который в неверном свете неоновых огней полыхал всеми красками радуги, легко убеждал, что у этого человека нет никаких препятствий к покупке любви.

Два «хелло!», слившихся воедино, не оставляли и тени сомнения, что клиент и девушка давно и хорошо знают друг друга.

Я назвал её про себя «мадемуазель Адриатик». Каждый вечер она стояла напротив отеля «Адриатик», и я впервые увидел её ещё неделю назад из окна своего номера. Она нервно прохаживалась по тротуару — пять шагов вперёд, пять шагов назад, подёргивая бёдрами при каждом повороте. Её короткая, слишком даже для такой профессии, юбка открывала красивые стройные ноги. Вообще, мадемуазель Адриатик выгодно отличалась от своих коллег весьма низкого пошиба, заполнявших улицу почти до порта. По сравнению с размалёванными, неопределённого возраста созданиями. стоявшими полускрыто в подворотнях, выставив на улицу лишь обнажённые колени, мадемуазель Адриатик производила впечатление вызывающе красивой женщины. Только маленький рост да наивное детское личико заставляло поначалу усомниться, что она вообще имеет отношение к древнейшей на земле профессии.

За то короткое время, которое отделяло громкий хлопок закрывшейся двери от рёва мотора рванувшегося с места «порша», она улучила момент и помахала рукой. Именно этот её жест и заставил меня остаться на углу ещё раз и вновь дождаться её возвращения.

Она вернулась через двадцать минут…

— Месье? — впервые с искренним удивлением сказала она, явно не ожидая увидеть меня здесь вновь.

— Увы, мадемуазель, — ответил я.

Она посмотрела на меня своими большими глазами, посмотрела не так, как это обычно делают женщины её профессии. Словно что-то решив для себя, она достала из сумочки сигарету и закурила. Потом спохватившись, протянула пачку мне. Я покачал головой.

— Вы, может быть, и не пьёте, месье? — спросила она с ехидной усмешкой.

— Увы, пью.

— Ну слава мадонне, а то я подумала, что вижу перед собой ангела, спустившегося с неба. Кто же тогда месье по профессии?

— Журналист…

— А-а, — разочарованно произнесла она. И всякий интерес ко мне тут же погиб в её глазах.

— Спортивный журналист…

— А-а! — повторила она. И интерес ко мне вспыхнул в её глазах. — Вы пишете о «Тур де Франс», о велогонщиках, об Анкетиле? — обрушила она на меня поток совершенно неожиданных вопросов.

— И об этом тоже… — теперь уже в свою очередь удивляясь, признался я.

Она на минуту задумалась и, сделав две глубокие затяжки, вдруг деловито произнесла:

— Месье, вы мне нужны… Сейчас я должна работать, — она капризно вздёрнула бровями. — Но если бы месье смог прийти сюда в половине двенадцатого, я хотела бы с ним поговорить… Месье живёт далеко?

Я кивнул головой на помпезное здание отеля «Адриатик». Она обрадованно захлопала в ладоши:

— О, тогда для месье это вообще ничего не стоит! Я вас очень прошу.

Рядом остановился молодой парень и выжидающе уставился на нас. Увидев, что я отхожу, он решительно направился к мадемуазель Адриатик. Они перебросились несколькими фразами, которых я не расслышал, и, взявшись за руки, зашагали в глубину переулка.

Вернувшись в номер, я как-то по-другому, более легкомысленно, посмотрел на нашу беседу с мадемуазель Адриатик и решил пораньше лечь спать. Но, присев на минуту к письменному столу, начал перебирать записи бесед, проведённых сегодня днём на велодроме. Одна — со старым тренером сборной Франции, который сегодня держит в Ницце небольшой ресторанчик и одновременно работает консультантом при директоре-распорядителе. Вторая — с ярко вспыхнувшей новой итальянской звездой Джобертино. Парень довольно интересно судил о многих аспектах современных гонок, но уже сквозь молодость и неопытность просачивалась душевная грязь испорченного славой человека.

Открыв портативную машинку, я набросал несколько страниц посредственного текста. С раздражением бросив работу, посмотрел на часы. Они показывали половину двенадцатого. Выглянув в окно, заметил мадемуазель Адриатик. Она стояла на своём углу, внимательно рассматривая все окна отеля. Тут я вспомнил о нашей встрече и, движимый больше раздражением от неудачной работы, чем любопытством, спустился вниз. Когда я вышел из парадного, мадемуазель Адриатик стояла с парнем и что-то горячо ему доказывала. Увидев меня, она бросила собеседника и кинулась навстречу через дорогу, не обращая внимания на проносящиеся автомобили.

— Вы ещё не закончили работу? — спросил я. Но вопрос мой был нелеп. Мадемуазель Адриатик стояла передо мной в другом наряде — не осталось и следов вызывающего секса, которым она поражала всего два часа назад. На ней было надето скромное чёрное платьице с белым стоящим воротничком. Только красивые ноги были так же оголены.

— Идёмте, — вместо ответа сказала она. — Я познакомлю вас с одним парнем.

Она показала рукой на свой угол. Парень стоял, сунув руки в карманы и покачиваясь из стороны в сторону.

— Это ваш постоянный клиент? — спросил я, пока мы переходили улицу.

— Ну что вы, месье! — обиженно произнесла она. — Это мой…

Она замялась.

— В общем, мы с ним живём вместе. Скоро поженимся. Познакомьтесь. Это Пьер, а это… — она запнулась и потом громко расхохоталась. — Да я ведь даже не знаю вашего имени!

— Меня зовут Хьюдж. Английский спортивный журналист…

Я протянул парню руку, которую тот крепко пожал сухой костистой ладонью.

— Сейчас мы пойдём в наш бар, — за всех решила моя странная знакомая.

— Но я, кстати, не знаю, как зовут и вас, мадемуазель Адриатик?

— Мадемуазель Адриатик? — переспросила она.

— Да, так я прозвал вас… — и показал рукой на неоновую ленту названия отеля.

Она весело рассмеялась.

— Мерси, месье. Это очень мило с вашей стороны. Но меня зовут ещё и Марта.

Мы прошли полквартала и сели в маленький, дешёвый «ситроен», словно отштампованный из жести консервных банок. Через пять минут Пьер остановил машину на тихой улочке напротив велодрома. Выбор бара меня заинтриговал, но я не подал вида.

В баре хозяин приветствовал Марту как старую и добрую знакомую.

— Это наш с Пьером бар. И не только потому, что мы сюда часто ходим, — прошептала она, когда мы сели за столик. — Сколотим деньжат и обязательно купим этот бар. Старый Ришар обещал подождать. Хотя, кроме нас, кто купит у него такую дыру!

— Почему вы решили купить именно этот бар? — спросил я.

— Как почему? — переспросила Марта. — Ведь рядом велодром! Ах да, простите, месье, я же ещё вам ничего не рассказала!

Она кивнула на Пьера, который сидел молча и явно не одобрял затею. Он казался не очень общительным человеком, этот Пьер.

— Всё так просто, — мило улыбнулась Марта, как улыбаются старшие, прощая детям их непонятливость. — Пьер собирается стать профессиональным гонщиком, знаменитым профессиональным гонщиком. Мы бы уже могли, забравшись в кое-какие долги, купить бар, но нам нужны деньги на тренировочный сбор. Весной мы поедем в Швейцарию на полтора месяца. И к осени у нас будет профессиональная лицензия. Я уверена…

Пьер поднялся и пошёл к стойке бара. Воспользовавшись его отсутствием, я спросил Марту:

— Так вы стоите там на углу, чтобы скопить деньги для его тренировок?..

— Да, да, — охотно согласилась она, — бар подождёт. Пьер ужасно талантлив. Ему не хватает только опыта. И немножко уверенности в себе. Я и позвала вас, чтобы вы рассказали ему, как становятся знаменитыми гонщиками. Вы же знаете, как это делается, месье?

— Знаю, — глядя на её пылающее лицо, сказал я. — И боюсь, после моего рассказа у него вообще пропадёт желание становиться профессиональным гонщиком…

Она испуганно взглянула на меня.

— Вы шутите, месье? — она упрямо не называла меня по имени.

Пьер вернулся к столу вместе с хозяином, нёсшим большую бутыль дешёвого вина и три глиняных стакана.

— Знакомьтесь, — уважительно сказал Пьер. — Это старина Ришар, кормилец всех, кто сегодня ещё не зарабатывает на хлеб своими колёсами.

Старик смутился.

— Он говорит ерунду. Ну, раз-другой выручал парней! Они ведь как сумасшедшие тренируются здесь с утра до вечера. А деньжат у них ещё меньше, чем свободного времени…

Он поставил на стол бутыль, налил вино в стаканы и отошёл к другому столику.

Пьер выпил залпом. И принялся рассматривать меня, будто оценивая, стоит ли со мной вообще разговаривать о деле.

В бар шумно ввалилась компания молодых людей, и Марта бросилась им навстречу. Мы остались за столиком вдвоём. Я наклонился к Пьеру и сказал:

— А как ты относишься к вечерним занятиям Марты?

Он вздрогнул. И затих. Словно пытаясь определить степень недоброжелательности в моём вопросе.

— Если застал в море шторм, не думаешь о чистоте парусов, — сказал он зло. Чувствовалось, что фраза эта была услышана им где-то давным-давно, и каждый раз, когда он думал о профессии Марты, прикрывался афоризмом, как щитом. И всё-таки мне почудилось, что щит этот даже ему не кажется достаточно надёжным.

— Нет, серьёзно? — переспросил я и, чтобы дать ему возможность подумать перед ответом, сделал большой глоток вина,

— Серьёзно так серьёзно… Она очень хорошая, Марта… А остальное меня просто не волнует… — Последние слова он произнёс ещё более фальшиво, чем заученный афоризм. — Впрочем, какое это имеет значение в наше время? Оглянитесь вокруг! Разве другие занимаются более честным делом? А мы, сидящие в сёдлах? Если забрался в седло, надо выступать, а начал выступать — надо стремиться урвать свой кусок…

К столу вернулась Марта, встревоженная громким голосом моего собеседника. Подобно наседке, она запорхала вокруг Пьера, успокаивая его.

— Опять начал ругать клубных дельцов?! У него такой винтик. Сколько раз я ему говорила — пусть платят деньги к делают что хотят. Какое наше дело? Я верно говорю?

Она уставилась на меня своими большими серыми глазами, ища поддержки.

Я покачал головой.

Она, испугавшись моего несогласия, даже не дала мне сказать и слова.

— Ну да ладно. Поговорим о другом…

— Да, о другом, — подхватил Пьер. — Марта одержима идеей паблисити. Она считает, что в этом основа любой удачи. И сводит меня с каждым попадающимся журналистом. И обо мне пишут. Но что толку? От громких слов я не становлюсь сильнее в больших гонках. А дорога к хорошим контрактам поливается потом. Его не заменишь подслащённой водичкой журналистских писаний. Простите меня за прямоту, к вам упрёк пока не относится.

Чтобы смягчить резкость его слов, Марта вновь вступила в разговор:

— А вы видели новый фильм о гонщиках? Там герой то ли Анкетиль, то ли Пулидор! Я его тоже не видела. Но мне рассказывали о нём. Думаю, это самый интересный фильм…

Мы с Пьером рассмеялись её убеждённости.

— Беда, — сказал Пьер, — что Марта слишком идеализирует мир на колёсах…

— Я его просто люблю, — поправила Марта.

— Как любят то, что плохо знают. А я, — Пьер для достоверности ударил себя кулаком в грудь, — настроен скептически и давно уже не питаю розовых иллюзий. Просто знаю цену жизни. Между прочим, это касается и вашего вопроса, — он многозначительно посмотрел на Марту. — Известно, чтобы привлечь к себе внимание, надо совершить большую глупость или подлость. А этого так не хочется делать! Ведь солгать легко — трудно солгать только один раз…

— Вы знаете, Пьер, — перебил я, — мне кажется из вас будет отличный гонщик…

— Вы так думаете?! — радостно вскрикнула Марта, словно ей сделали самый дорогой подарок.

— Подожди, — Пьер отстранил её рукой. — Вы не видели меня а седле, поэтому не можете судить справедливо. Если хотите утешить, в этом нет необходимости. Своеобразие нашей профессии в том, что любой средний гонщик уверен, что он выше любого среднего гонщика. Пьер Легранж не питает иллюзий, но и не уповает на случай. Он своё возьмёт…

— Пьер, — Марта посмотрела на него обожающим взглядом, — откуда ты всё это знаешь?

— Слушаю, что говорят то там, то здесь. И слишком ленив, чтобы забывать услышанное. Вы не думайте, что я пьян, — обратился он ко мне. — Этот сок на меня не действует. Я говорю, что думаю. И признаюсь вам — Марта подтвердит, — что говорю это редко. Хотя у меня вот здесь… — он ударил стаканом с вином по левой стороне груди. — Я очень, очень, — он повторил это слово, как бы пробуя его на вкус, — хорошо знаю, на что иду!

Он привлёк Марту к себе. И она послушно прижалась к нему и затихла, став похожей на школьницу, обиженную подругами.

— Вы спрашивали о Марте… А гонщик-профессионал лучше? Работает как собака, ест как лошадь, думает как лисица, боится всего как заяц и не забывает дважды в год показываться ветеринарному врачу…

Пьер словно выдохнул мне в лицо витиеватое признание и затих, уставившись в стакан, в котором играло рубиновое вино.

— Я знаю, — он медленно поднял голову и без всякой рисовки спокойно сказал: — Получив профессиональную лицензию, стану такой же уличной девицей, как сегодня Марта. Так же буду продавать своё тело, разменивая его на километры и минуты отрыва, на выигранные этапы и гонки, на вымученные шутки перед бесстыжими глазами телекамер. Я буду продаваться, Но я хочу продаваться! Вы понимаете, хочу продаваться! И когда добьюсь своего и урву столько же, сколько урвал Анкетиль, то заставлю всех, вы слышите — всех, — он сделал широкий жест стаканом вина, и красные брызги залили ближайшие столики и пол, — забыть, чем занималась Марта сегодня, вчера, чем будет заниматься завтра… Заставлю забыть, как мы продавались. Начну покупать я…

Было далеко за полночь, когда мы вышли из абсолютно пустого бара старика Ришара. Тот спал, положив седую голову на руки, и проснулся лишь когда звякнул колокольчик над входной дверью. Он не слышал, как Марта, несмотря на все мои попытки расплатиться за вино, выложила на стойку свои деньги.

— Это мой вечер, — сказала она. — И сегодня угощаю я.

Она сказала это таким же тоном, каким говорил Пьер, и я подумал, что, наверное, в этой жизни им трудно быть другими.

ЛИЦЕНЗИЯ НА САМОУБИЙСТВО (Очерк)

Трасса велогонки «Париж — Рубэ» проходит по зоне западного фронта времён первой мировой войны. И это больше, чем совпадение. Есть какая-то трагическая закономерность в том, что жестокая велогонка идёт по местам, где много десятилетий назад умирали под разрывами шрапнельных снарядов, падали в атаках под пулемётным ливнем солдаты почти всех европейских наций. Теперь веломашины и люди падают под промозглым фландрским дождём, растворяются в низких, наполняющих лёгкие влагой, мохнатых облаках…

Каждая многодневная велогонка даёт обильный материал для целого монографического исследования, даже если автор захочет построить его только на катастрофах и технических неполадках. Впрочем, большинство газетных отчётов и журнальных обозрений, посвящённых какому-либо туру, не что иное, как подобное микроисследование. Завалы и столкновения, поломки и проколы — ими пестрят репортажи и очерки о знаменитых турах, они не только придают остроту самой гонке, но и делают историю велобизнеса.

Порой кажется, что весь профессиональный спорт, как гигантская машина, питается одним горючим — человеческой болью.

Рассказывая об Эдди Мерксе, я умышленно опустил многие характерные черты его спортивной биографии, чтобы здесь, в этой главе, дать слово одному из крупнейших французских журналистов Габриэлю Конезе. Он так начал свай рассказ о Мерксе в одном из номеров журнала «Пари-матч»:

«Для фанатичных болельщиков он кумир, герой и супермен одновременно, а для врачей-кардиологов он больной, нуждающийся в постельном режиме».

Не правда ли, парадоксально? Да, вид гонщика ещё совсем не отражает истинное его физическое состояние.

Эдди Меркс. Стремительный взгляд налево, направо и назад. И убедившись, что никто не касается его колеса, он срывается вперёд. Ни Джимонди, который сойдёт через несколько километров, ни Пулидор, который возится в эту минуту с переключателем скоростей, — никто ничего не заметил. А бельгиец тем временем уходил от «поезда», как от машины, стоящей на обочине. Впереди обладатель жёлтой майки Руди Альтиг с присущей ему мощной грацией одиноко крутит педали в отрыва. Когда Меркс пулей проносится мимо него, он успевает лишь дёрнуться, как беспомощный мальчишка, вчера только усевшийся на велосипед. У входа в ущелье Меркс опережает лидеров уже на две минуты сорок секунд.

Равномерно перенося тяжесть с одной ноги на другую, не приподнимаясь, но невероятным усилием напрягая мышцы спины, он наращивает темп в гору, и на вершине труднейшего подъёма просвет составляет четыре минуты двадцать одну секунду. Ни разу не оборачиваясь, он продолжает гонку и на финише этапа получает жёлтую майку лидера, зелёную майку в зачёте по очкам, белую майку победителя в комбинированной гонке и становится горным королём. Никогда ещё в истории «Тур де Франс» гонщик не побеждал одновременно по всем этим статьям.

А ведь три недели назад Меркс ещё не знал, будет ли вообще выступать в гонке. За употребление допинга его со скандалом сняли с «Тур Италии». Это был самый тяжёлый удар за время всей его короткой и громкой карьеры. Но деваться было некуда, — во время медицинского обследования на каком-то незначительном этапе в его моче были обнаружены следы допинга. Он писал заявления, в которых клялся, что невиновен, кричал о махинациях… Потрясённый, по его словам, неблагодарностью и несправедливостью, он возвращается домой и заявляет, что для него с велоспортом покончено.

Почтальон деревни Болюве Сен-Пьер, где живёт Меркс, доставил более десяти тысяч писем от болельщиков, которые требовали «смыть кровью» нанесённое оскорбление. Но Меркс лишён права даже выступать в следующих состязаниях. Он дисквалифицирован. Лишь за восемь дней до начала «Тур де Франс» Меркс получает разрешение в нём участвовать. Никто не знает, во сколько обошлась эта закулисная победа его хозяевам. Но Меркс в течение недели собирает команду и тренируется с неистовством. Он проходит по двести километров в день по самым трудным дорогам страны.

И вот старт в Рубэксе. На второй день соревнований гонка переходит в Бельгию, и туда он вступает уже в жёлтой майке лидера, демонстрируя своё право называться сильнейшим.

В отличие от Рик ван Лоя, Бобе и Анкетиля, Меркс не закалился в детстве нищетой и тяжёлой работой. Его родители — процветающие бакалейщики — сами сопровождали сына на первые гонки. Он переодевался в спортивную форму не на задворках какого-нибудь маленького кафе, как это делало большинство его товарищей, а в громадной родительской машине с зашторенными окнами. И до велоспорта у него была прекрасная спортивная школа — он играл на месте вратаря и центрального нападающего в футбол, сражался на теннисном корте и боксёрском ринге. Уже в четырнадцать лет один из своих боёв он кончает нокаутом.

А сегодня… Хорошую шутку можно было бы сыграть с врачом, положив ему на стол электрокардиограмму и не говоря, чья она. Он сейчас же принял бы решение — абсолютный покой ввиду расширения сердца…

Доктор Лемуан, наблюдающий за здоровьем и особенно за сердечной системой чемпионов, готовит специальную диссертацию. В ней утверждается, что Меркс, как и десятки его коллег, — сердечный больной. Диагноз болезни: неудовлетворительная деятельность сердечно-сосудистой системы, ведущая к ишемии. У бельгийца он легко обнаруживает «ишемические волны и появление инфарктноподобных следов на ЭКГ». Короче, «счастье» Меркса и других звёзд (слово «счастье», естественно, надо писать в кавычках) в том, что перед началом гонки от профессионала не требуют показаться врачу для серьёзного и беспристрастного осмотра.

Но это ещё не всё. Давление у Меркса 170/70. Явный признак замедления сердечной деятельности. Замедленная пульсация — всего 48 ударов в минуту — лишь подтверждает самке худшие предположения.

— Этим парнем очень трудно руководить, — говорит его тренер Гийом Дриэссен. — Он молод, хочет постоянно лидировать и выигрывать. Когда я его предупреждаю, чтобы он шёл вполсилы, он находит мой совет весьма странным. Единственная для меня трудность — суметь его сдержать.

После снятия с «Тур Италии» Меркс вдруг очень резко переменился. После финишной черты он теперь не бросает машину на землю, как прежде, а бережно передаёт её своему механику-итальянцу. И никогда никому другому. Он перестал давать интервью, чтобы не отвлекаться и не терять зря времени. Он перестал доверять всем: возвращается в гостиницу и закрывается на ключ. Его двери от вторжения непрошеных журналистов охраняет тренер. Меркс же принимает горячую ванну, потом на сорок пять минут отдаёт себя в распоряжение швейцарского массажиста. В семь вечера он спускается в ресторан и ужинает с товарищами по команде. Затем, дав несколько автографов, исчезает вновь. Каждый вечер он делает обход гаража, в котором стоят его машины. Он закрывается с ними надолго, и кажется, для него нет на свете ничего дороже, чем его велосипеды.

На большую гонку он привозит семь машин, разных размеров и разного назначения, сделанных одним итальянским мастером. Сборка каждого специально заказанного для него велосипеда производилась на заводе при плотно закрытых окнах и дверях, чтобы не было сквозняков, влияющих на качество сварочных работ.

Наконец Меркс возвращается в свою комнату, где с ним обычно живёт товарищ по команде итальянец Сканделли, обучающий его основам итальянского языка. Перед сном он уточняет со своим тренером по телефону или прямо в номере тактику борьбы на следующий день.

Меркс не пьёт, не курит, не играет в карты, не решает кроссвордов. Это его слишком нервирует. Если он что-либо читает, так только письма.

Проснувшись утром, он завтракает и вновь идёт в гараж. Затем пополняет запасы еды. У него свой портативный холодильник, до которого, кроме него, никто не дотрагивается. Загружает его сам.

А потом вновь запускает в действие своё «больное» сердце, ничем не гарантированный от того, что этот этап окажется последним в его жизни. Во время гонок он успевает уследить за всем, что делается в «поезде». Он оглядывается резко и часто. Старается держаться в голове «поезда» и задаёт темп гонки. Он очень требователен к товарищам по команде, но и сам работает до седьмого пота, если упустил соперника.

«Для нас странно, что Меркс вас удивляет», — говорят те, кто знают Меркса со дня его дебюта. В течение тридцати лет бельгийцы дали миру несколько самых знаменитых гонщиков, но тем не менее регулярно терпели поражения, иногда всего нескольких секунд не дотягивая до победы в таком марафоне, как «Тур де Франс».

Меркс появился сегодня как долгожданный герой, единственный бельгиец, который способен взять реванш. «Он выступает не из-за денег, — говорят его друзья. — Его заставляет выигрывать потомственная гордость Фландрии». Легендарная «гордость», которая сделала из Меркса кумира и которая, между прочим, приносит ему в год двести тысяч долларов чистого дохода.

Да, Меркс типичный бельгийский гонщик. Он одинаково хорошо чувствует себя и на асфальте и на булыжнике, знаменитом «певе», как его ещё называют специалисты. Он прекрасно знает, что на трудных дорогах гонщику лучше сражаться в одиночку, полагаясь только на самого себя.

…Дождь вроде бы прекратился. Но висящая над дорогой пелена сырости ещё долго создаёт впечатление, что он продолжает накрапывать и сейчас. Утренняя грязь, залепившая всё — и лица гонщиков и машины, — нравится только фоторепортёрам, которые носятся от гонщика к гонщику в поисках кадра потрагичнее или посмешнее. Правда, и сами машины репортёров напоминают душевые на колёсах, брызги из-под которых, кажется, пробиваются в самое нутро. И над всей этой картиной ужасного перенапряжения как рок висит допинг.

Подписав профессиональный контракт, гонщик обрекает себя на только на борьбу в «поезде», но и на схватку с медицинскими специалистами. Иногда гонка напоминает состязание новейших медикаментов, а не атлетов. С каждым годом всё чаще энергию даёт открываемое новое горючее, объединённое пока одним сложным понятием «допинг». Он бывает двух видов: химический и психологический. Есть и две точки зрения на допинг. Одна — рассудочная, логическая. Другая — эмоциональная.

Первая привела к тому, что многие специалисты вообще начали выдвигать идею легализации допинга. На повестку дня встали многолетние дискуссии специалистов на тему, что такое спорт — состязание человека с человеком или состязание человека с природой, нечто схожее с альпинизмом.

Если спорт — состязание человека с человеком, то оно должно проходить с такой же чистотой, с какой ставится любой серьёзный научный эксперимент. Надо сделать всё, чтобы условия состязания были равными для каждого из участников. Только тогда спортивная борьба объективно покажет, кто же из соперников сильнейший. Вот почему в современном спорте всё больше и больше стандартизируются условия состязаний и так тщательно разрабатываются правила и регламентации. Поэтому употребление допинга одним из спортсменов ведёт к нарушению самого духа, самой сути спортивного поединка. Хочет того или не хочет сам гонщик, он является объектом, на который направлено действие законов, разработанных цивилизованным обществом в защиту человека. Но отнюдь не всегда спортсмены хотят становиться такими объектами. Проблема обрастает сотнями осложнений. Например, совсем не обязательно самому принимать допинг, чтобы подвергнуться наказанию. Если выступает пара, как это происходит на шестидневных гонках, то дисквалифицируют обоих партнёров по команде, хотя допинг принимал один. Отсюда растут страхи, страхи, страхи…

Научный прогресс позволил открыть такие средства химического возбуждения, которые называют у людей психологический и физиологический стресс. Они до такой степени возбуждают человека и отодвигают ощущение болевого порога, что тот теряет одну из сильнейших своих защитных функций. Такие средства притупляют все сигналы нервной системы, и гонщик идёт практически «вслепую», совсем не представляя, насколько велико физическое перенапряжение.

Конечно, с точки зрения нравственной, допинг не что иное, как капитуляция человеческого духа перед всё возрастающими нагрузками нашего времени, пусть это будет в технической сфере или спортивной. Можно провести, хотя и приблизительную, аналогию с потреблением наркотиков. Приблизительность обусловливается тем, что, как правило, люди, принимающие наркотики, отнюдь не поставлены в такие сложные физические условия, как, скажем, гонщики, потребляющие допинг.

Сегодня рядом с гонщиками куда больше комиссаров и стражников, чем учителей и советчиков. Вместо того чтобы показать молодым атлетам порочную суть допинга, велоспорт наводняют специалистами, задача которых — обмануть соперника или наказать гонщика, пытавшегося выиграть гонку любыми средствами.

Конечно, гонщик не приходит в восторг от того, что, подписывая контракт, он расписывается в графе, где указаны штрафы в случае, если его поймают (подчёркиваю — поймают!) на месте преступления. Но поскольку вся гонка превращается в драку за деньги, и деньги большие, каждый надеется, что его минет сия печальная судьба.

Список запрещённых препаратов напоминает собой телефонную книгу столичного города — настолько обилен перечень основных средств и их производных. Сюда входят: адреналин, амфетамин, атрофин, камфора, каннабис, кароболониум, хлорпромазин, кокаин, дигиталис, глицерин, тринитрат, гормоны (искусственные и натуральные), лептозол, морфий, наролфин, фенолзин, фенитоин, стрихнин, талозалин… А также все медикаменты, содержащие кофеин, никотин и алкоголь. Вот почему современный гонщик должен быть, пожалуй, меньше механиком и спортсменом, а больше провизором аптеки.

По бельгийским законам гонщику, употреблявшему допинг, грозит два месяца тюрьмы. И можно тщетно взывать к судьям, утверждая, что допингом пользуются все. Это не оправдание. Пользуются действительно все, но попадаются лишь единицы. Они и будут отвечать. И даже если допинг не помог попавшемуся занять высокого места, он два месяца жизни проводит в тюрьме.

Перед судом однажды предстал не кто иной, как обладатель мирового рекорда в часовой гонке Роже Ривьера. Он был оштрафован на двести французских франков за потребление допинга. Роже показал на следствии, что не принимал ничего, кроме болеснимающих таблеток. Лекарство было прописано тремя врачами, каждый из которых предполагал, что только он является единственным врачом знаменитого гонщика. На следствии выяснилось, что лишь за последние три года Ривьера принял около тридцати двух тысяч таблеток, многие из которых были отнесены к допинговым.

Однажды в Бордо анализы показали, например, что четверо из победителей этапа принимали допинг. Когда попросили дать объяснения, все — и спортсмены, и тренеры — заявили, что они не знают, как попали в мочу амфетаминные вещества. Все попытались прикинуться дурачками. Менажеры, ответственность на которых ложится уже по самому статусу их работы, заявили, что обычно гонщики не считают своим долгом посвящать их в личные дела.

Есть и другие аспекты допинговой проблемы — моральные. Когда встал вопрос о проведении испытаний после каждого этапа, многие гонщики встали на дыбы. По словам Анкетиля, стоило ли жить пятнадцать лет во славе и тяжелейшем труде, чтобы, словно подопытной собаке, давать мочу на анализ.

Звёзды сразу же объявили войну допинговому контролю. Раймон Пулидор воскликнул:

— Мы, профессионалы, имеем право делать то, что хотим!

Этим он пытается объяснить своё отношение не только к допинговой проблеме, но и к забастовке, которую устроили шесть крупнейших гонщиков мира, после того как были дисквалифицированы за употребление допинговых средств.

— Что касается меня, — встал в позу Пулидор, — я никогда не делал ничего предосудительного. Я всегда могу пройти этап любой сложности, чтобы у меня остались силы отлично финишировать, не глотая никаких стимуляторов.

Но медицинские специалисты не принимают всерьёз подобные заявления. Они устраивают повальную проверку — ведь команда, наглотавшись допинга, может легко привести к победе гонщика, который не пользовался допингом! Такой ход в сложной велосипедной игре вполне возможен… И тогда в комнату обследования вызываются сразу три крупнейшие велокоманды: «Моё — Грундик», «Ромео — Смитт» и «Пежо — Бритиш петролеум».

— Мы находим все эти испытания унизительными, — заявил Анкетиль. — Гонщики выполняют такую же работу, как рабочие на фабрике. Только куда более тяжёлую. Всякие медицинские глупости не только не помогают, но, наоборот, осложняют работу. Вопрос в другом — почему гонщики должны находиться постоянно под угрозой слежки, в то время как все другие, столь же свободные люди, могут делать всё, что им хочется? Мы не против правил. Мы против такого правила, которое позволяет людям постоянно считать нас подонками.

Директор «Тур де Франс» в критическую минуту, когда гонщики, казалось, уже победили в борьбе против унизительной процедуры проверки, вдруг решительно заявил: если вновь будет проявлена такая оппозиция, он просто закроет тур и аннулирует все результаты. Он разъяснил:

— Гонщик должен подчиняться всем установленным законам, писаным и неписаным. Большие звёзды спорта должны подавать молодёжи хороший, а не дурной пример. Если же спорт будет копить в себе зло, а не добро, он превратится в адскую разрушительную силу.

С этим утверждением трудно не согласиться.

Руководитель федерации датских гонщиков, поддержав директора «Тур де Франс», заявил, что отныне все профессиональные контракты его страны будут содержать графу, предусматривающую жестокие наказания гонщику, уличённому в приёме стимулирующих средств. И меры взыскания будут налагаться автоматически…

Доктор ван Дияк, президент комиссии по борьбе с допингами, заверил, что и комиссия ужесточит законы. Если гонщик будет замечен в нарушении антидопингового закона, он будет дисквалифицирован на три месяца, а при повторном проступке — пожизненно.

Таков допинг с точки зрения закона. Но кроме юридического отношения есть ещё чисто человеческое, бытовое. Чтобы понять всю убийственную силу допинга, надо было видеть смерть Тома Симпсона на горе Венту или, по крайней мере, что случается чаще, понаблюдать за гонщиком, хватившим «лишку».

Поддавшись минутной слабости, лихач тайком — преступное всегда делается тайком, хотя в «поезде» ежеминутно кто-нибудь или принимает глюкозу или отправляет в рот питательные таблетки — глотает допинг.

Сколько бы раз опытному гонщику ни приходилось прибегать к его помощи, он всегда с тревогой ожидает начала действия допинга. И каждый раз, не поддаваясь никакой регулировке, допинг действует на человека по-разному. Всё начинается хорошо. Одеревенелые мышцы снова становятся эластичными. Сердце, кажется, без устали готово качать кровь. А ноги сами просят нагрузки. И не открыт ещё механизм торможения, способный прийти на помощь человеку в такую минуту. Глотнувшему допинг воистину море по колено. Но так только кажется.

Проходит час, второй, и лёгкость оборачивается двойной нагрузкой. Так же, как рано или поздно приходит расплата за сомнительные развлечения и легкомысленно прожитую жизнь.

Приходит расплата. Гонщик, который ещё совсем недавно так бодро шёл на подъём, вдруг рванулся в сторону, стал выписывать зигзаги, чтобы хоть как-то сохранить на крутом подъёме движение вперёд. Смешно звучит при этом слово «движение».

Мышцы гонщика горят. Вены вздулись, словно какая-то неведомая помпа нещадно, помимо воли человека гоняет по его организму воду, а не кровь. Весь «поезд» прокатывается мимо. «Поезд» оставляет жаждавшего лёгкой победы в одиночку корчиться от боли на пустынной дороге. Через минуту этот гонщик становится как бы символом человека, убитого тягчайшим горем или непосильным трудом; человека, не способного от усталости сделать ни одного лишнего движения. Его лицо искажено болью до неузнаваемости. Он бросает — так ему кажется — вес своего тела с педали на педаль. На самом деле — беспомощно раскачивается в седле, готовый каждую минуту рухнуть на дорогу.

Из проходящей «скорой помощи» его участливо спросят:

— Ты уверен, что сможешь добраться до вершины?

И он утвердительно кивает головой. Пока он движется, он считает, что ещё не бит. Но надолго ли его хватит?

Иногда, правда, у гонщика не остаётся сил, чтобы даже ответить на вопрос врача. Лишь белые зубы в судорожном оскале сверкают на загорелом и грязном от пыли и пота лице. Человек напоминает старый, ржавый утюг… И самым дорогим призом для него покажется возможность спокойно присесть, впрочем, наверное, скорее прилечь на зелёной мягкой полянке…

И всё-таки допинг живёт. Почему?

Нет ни одного гонщика, который бы с начала сезона, пройдя все испытания на самых страшных дорогах Европы, оставался бы всё в той же форме и с тем же потенциальным запасом энергии. Гонщик меняется от состязания к состязанию. Любое упущение в моральной подготовке сказывается буквально сразу. Иногда сам гонщик правильно определяет своё состояние и готовит себя к гонке, планомерно рассчитывая силы и не пытаясь выиграть второстепенных состязаний.

Он намечает себе несколько вех, когда должен находиться в наилучшей форме несмотря ни на что. Для этого ему приходится отказывать себе в желании участвовать в небольших, но прибыльных состязаниях и в желании расслабиться и предаться мирским развлечениям. Только при таком условии гонщик, выступающий в серьёзных соревнованиях, может с чистой совестью сказать: он вышел из гонки лишь потому, что ему не повезло. В противном случае любой просчёт будет ощущаться сразу же, как колёса ощущают неровность на асфальтированном шоссе.

Специалисты очень чётко определяют степень подготовленности гонщика по тому, как он реагирует на неудачу. Если он психологически легко, во всяком случае с виду, перенёс поражение, то можно вполне рассчитывать на то, что следующую гонку он пройдёт в несколько раз сильнее и во столько же раз злее.

После обычного поражения или победы гонщик очень тщательно анализирует причины как успеха, так и неудачи. Гонщик же, прошедший этап на допинге, не в состоянии отдать себе отчёт о содеянном. А это значит, он лишает себя возможности найти ещё не вскрытые резервы, возможности самосовершенствования. Спортсмен, который сумел внимательно разобраться в своём состоянии, становится как бы другим человеком. Допинг же убивает психологию. А без неё не может быть настоящей победы. Потому что злым, неутомимым, иногда делающим невозможное спортсмен становится лишь когда в нём просыпается самолюбие — истинная движущая сила в спорте. Именно самолюбие делает настоящих чемпионов. «Без самолюбия в спорте делать нечего», — как-то сказал Рене Клар, известный французский спортивный журналист.

…Взвешивая каждое слово, рассказывает о себе Джимонди:

«Для гонщика нет более счастливого мгновения — независимо от того, как сложилась для него гонка, — чем мгновение, когда он пересекает финишную линию последнего этапа в „Парк де Пренс“. Когда, наконец, чувствует, что всё это закончилось. Он говорит „это“, ибо не найти другого слова, которое смогло бы вместить всё, что пришлось испытать на таких долгих километрах многодневки. Последний душ, массаж, и вдруг чувствуешь, что вновь становишься нормальным человеком, а не загнанной верховой лошадью. Весь вопрос — надолго ли?!

Кто-то сказал, что участвовать в многодневной гонке всё равно что служить в действующей армии — хочешь или не хочешь, тебя никто не спрашивает, ты должен делать свою работу, связанную с риском для жизни.

Но есть ведь и другие тяготы, тяготы неустроенности колёсной жизни. Профессионал, каким бы железным он ни был по натуре, не может жить одной только гонкой. Это значит, что иногда ему, когда он сойдёт с велосипеда, вдруг захочется зайти в бар и выпить чашку кофе или ещё чего-нибудь. Как это божественно — бросить машину на землю и забежать в кафе чего-нибудь глотнуть! Скажем, холодненького сока в самый жаркий день. У нас, гонщиков-профессионалов, такие маленькие радости, что большинству зрителей даже трудно себе представить, почему мы вдруг бываем счастливыми, когда любой нормальный человек не испытал бы ничего…

Я, честно говоря, и не думал о победе на этапе, пока мы не взобрались на вершину Пью-де-Дом. И даже приближаясь к финишу, я знал: любая случайность может свести на нет все усилия. И только одна надежда остаётся тогда у гонщика, который устал. Это не допинг. Это — вера в свою команду, в её помощь. Был момент, когда хотел глотнуть „хитрую“ таблетку, чтобы отдышаться. Но с трудом заставил себя подождать до отрыва. Самая трудная часть пути — последние девять километров в Джамблесе. Но в конце концов я был вознаграждён за все мои мучения, поскольку на финише фавориты потеряли по шесть минут… Буду честным до конца. Когда закончился этап Балло — Д'Алсей, я понимал, как, впрочем, и все в гонке, что Раймон Пулидор проиграл тур. И теперь команде надо искать нового лидера. И не посмел предложить себя. Ждал, когда это сделают другие. Но так получилось, что перед очередным этапом никто вразумительно не сказал мне, что я становлюсь лидером. А самому поверить в такое счастье невозможно. Право окончательного решения принадлежало Пулидору. Но он тоже молчал…

Допускаю, что всё остальное произошло случайно. Двое моих соперников ушли в отрыв, а я, обессиленный, даже не атаковал. И уже потянулся в карман за таблетками… Вовсе не для того, чтобы выиграть этап, — лишь бы удержаться в гонке. И тогда мой коллега Раймон Пулидор рванулся вперёд за ушедшими и потащил меня за собой.

Наступает иногда такой жизненный момент — кажется, что всё летит к чёрту. И вдруг чья-то дружеская рука протягивается тебе на помощь. И ты снова на коне…

Сегодня не стыдно признаться, что если бы Раймон оставил меня одного на склоне горы Галибье, я бы уже тогда проиграл тур. Я говорил на финише и говорю сейчас — Раймон помог мне сохранить жёлтую майку. Раймон подталкивал меня сзади рукой, лил воду в лицо, поддерживал крепким словом, вёл на подъёме, держась за свой руль одной рукой. Без Раймона на том этапе я потерял бы не менее четверти часа. И, что самое главное, это отняло бы душевные силы, которые были так необходимы для дальнейшей борьбы! Раймон успокаивал, повторяя, что я не должен поддаваться панике, что они легко достанут ушедших вперёд, как только лидеры вырвутся на равнину.

Все события того этапа запечатлелись в моей памяти удивительно чётко. На подъёме я услышал, что Том Симпсон упал где то на километр выше. Затем я увидел толпу и его, лежащего у дороги. Успел спросить Алекса, тренера англичан, что случилось, но он ответил мне, чтобы я шёл вперёд, — дескать, всё в порядке.

Решил, что Том схватит меня на равнине и мы ещё сможем поработать вместе. Но он не достал меня. Я пришёл на финиш пятьдесят шестым и, не слезая с машины, отправился прямо в свой отель.

Я завалился на кровать, не имея сил шевельнуть даже ногой, не то чтобы раздеться. В комнату кто-то вошёл и сказал: „Том умер…“ Я не поверил, поскольку хорошо помнил, что на старте Том был таким весёлым и так легко стартовал. „Хотя, — подумал я, — Том один из тех, кто очень хорошо может скрывать своё истинное состояние…“

Затем началось ужасное… Полиция ворвалась в комнату и перевернула всё вверх дном. Не удовольствовавшись внешним осмотром, полицейские утащили с собой вещи для дальнейшего тщательного обыска. Но им удалось найти у меня лишь вполне легальные, сделанные в Италии таблетки снотворного.

Потом поползли слухи один другого мрачнее. Сначала говорили, будто все гонщики будут подвергнуты специальному медицинскому обследованию. Кто-то сказал, что тщательно разыскиваются следы уколов шприцами. Искать такие следы просто глупо, потому что тело любого гонщика исколото подобными иглами и напоминает решето: ведь нам каждый день вводили под кожу витамины B12 и C…»

Смерть Тома Симпсона потрясла весь спортивный мир.

Итак, что же произошло с ним?

…Атмосфера на старте этапа во вторник утром 13 июля была тяжёлой. Какая-то сжатая тревога висела в воздухе. В гонке к этому дню осталось всего 105 гонщиков. Большинство из них было измотано. Но главное, что давило на сознание, — предстоящая встреча с горой Венту, ставшей уже за многие годы проведения «Тур де Франс» притчей во языцех. Пугали коварные длинные тягуны, совершенно открытые солнцу. А расположение самой горы — до неё надо было пройти почти сто шестьдесят и тоже не лёгких километров — вселяло почти ужас. Особенно новичкам.

Утренней прохлады в тот день не ощущалось. Казалось, солнце, только выглянув, слизало и росу, и прохладу. Официальные лица — менажеры, тренеры, массажисты, руководители команд — все те, кто не был обременён заботой о собственном весе, почти не отрывались от стаканов с кока-колой, настоянной на льду. Да и сами гонщики строили всю гонку не в зависимости от тактики команды, а от расположения «бистро», чтобы успеть в коротком отрыве глотнуть чего-нибудь освежающего.

Команда англичан работала слаженно. В командной «техничке» поначалу не было особой тревоги. Она спокойно шла в караване, вслушиваясь в слова, произносимые информатором по внутреннему радио.

Гонка тем временем подошла к двадцатикилометровому подъёму на Венту. Миновала деревушку Бидо. Всё чаще стали попадаться отвалившиеся от «поезда» гонщики. Некоторые хотя и отстали от «поезда», ещё храбро лезли вверх, пока им помогали своей тенью редкие деревья, росшие на склоне. Но чем дальше продвигались они, тем реже встречалась спасительная тень. После первых же атак сильных гонщиков «поезд» разбился, как стеклянная вазочка, упавшая на мраморный пол. Многие начали вилять с левой стороны дороги на правую, только бы не потерять ход. Они всем своим весом давили на педали, уже не в состоянии двигать машину за счёт силы мышц. Но ядро, основное ядро «поезда», шло тесной группой, как бы парившей в перегретом воздухе.

Нависла угроза солнечного удара. Ведь нагрузка на человеческий организм при подобной работе просто невыносима! В такую минуту даже трудно себе представить, о чём могут думать гонщики. Сколько бы ни опрашивали журналисты после столь критических минут самых известных гонщиков, никто не мог толком вспомнить, о чём думал. Скорее всего ни о чём, кроме того, чтобы хоть как-то преодолеть усталость и найти внутренние неведомые силы продолжать борьбу. Любому нормальному человеку, стоящему у обочины дороги, хочется собрать в горсть всю прохладную воду планеты и бросать, бросать её щедрым дождём в измученные лица гонщиков…

А усталость словно играючи отбрасывала назад самых сильных горных королей. Вот отвалился Люсьен Аймер. А Том Симпсон всё ещё упрямо рвался вперёд. Была ли это попытка победить горных королей в их собственной игре, поскольку Том Симпсон никогда не славился своими способностями горнопроходца? Неизвестно…

Затем радио сообщило, что Том Симпсон довольно бодро идёт метрах в двухстах впереди всей гонки. Глядя на него, можно было подумать, что в этом гонщике ещё непочатый край свежих сил, припасённых им для дальнейшей борьбы.

Но это было обманчивое впечатление. По мере того как приближались к нему служебные машины, пассажиры видели, что он далёк от свежести. Стало ясно, что Том уже не выиграет «Тур де Франс». Он слабел на глазах и стал стремительно откатываться назад, словно трасса гонки и его дорога бежали в противоположных направлениях.

С десяток свидетелей видели, как Том выкатился на склон, открытый беспощадно палящему солнцу. Симпсон перестал двигаться по прямой и, как все ослабевшие гонщики, начал вилять по дороге, уже не в силах ответить делом на призыв товарищей взять себя в руки. Один из журналистов крикнул судьям, что Тому плохо, но кто-то успокоил, — дескать, пока не видно ничего особенного.

Гонка продвигалась медленно. Многие, кто был в те минуты рядом с Томом, словно загипнотизированные смотрели на его спину, перенапряжённую в усилии. Спина раскачивалась, нет, скорее изгибалась в такт работе ног. Но Том ещё продолжал держаться за верхние рычаги руля.

Внезапно его начало качать. Машина сделала несколько судорожных зигзагов, потом ещё более глубоких нырков из стороны в сторону. И вдруг Том упал. Пожалуй, даже лёг, а не упал. Так это выглядело со стороны. Показалось, что специально улёгся отдохнуть, но продолжал сжимать машину ногами, будто и в минуту отдыха никак не хотел с ней расставаться.

Первым к нему подбежал Гарри, запасной гонщик. Но Том в бессвязном бормотании настойчиво просил, — а может быть, уговаривал себя — посадить его вновь на машину. Гарри помог ему. И Том двинулся дальше. Но, не пройдя и сотни метров, вновь начал выписывать зигзаги. Иногда они были настолько крутыми и глубокими, что казалось — Том вот-вот заедет на каменистую обочину дороги.

На этот раз несколько человек подскочили к нему, Гарри — справа, менажер — слева. Но Том ещё продолжал держаться в седле, как бы ускользая из рук людей, готовых поддержать его и помочь. Прекрасно понимая, что он делает предосудительное дело, менажер начал толкать Тома вперёд на глазах фоторепортёров, облепивших борта сопровождающих машин. И надо отдать должное — никто из них не поднял камеру к глазам, тем самым проявляя полную солидарность, профессиональную и человеческую, с гонщиком, которого оставили последние силы.

Дальнейшее произошло в какие-то доли секунды, но показалось окружающим целой вечностью.

Руки Тома соскользнули с руля, и его лицо оказалось рядом с лицом Гарри, и губы его, закушенные от боли и спёкшиеся от жары, лишь шептали:

— Вперёд… вперёд…

Было очень нелегко снять Тома с машины… Его пальцы внезапно судорожно вцепились в перья руля. Никому из присутствовавших даже не приходило в голову, что они в последний раз отрывают от машины руки гонщика мирового класса. Его сняли с велосипеда, и только тогда все обратили внимание на его лицо. Это была гипсовая маска человека, нуждавшегося в срочной медицинской помощи. Тома с трудом отвели в сторону от дороги, поскольку движение на ней продолжалось — приближались другие гонщики.

Том лежал на небольших белых камнях с подоткнутой под голову какой-то одежонкой. Доктор Дюма прибыл немедленно, словно он уже долго сидел в засаде именно на этом месте, поджидая именно этот несчастный случай.

Сделали всё, чтобы вернуть Тома к жизни. Несмотря на показания экспертизы, многим присутствовавшим в тот момент рядом с Томом показалось, что он умер не позже, в госпитале, а именно на машине, ещё до того, как им удалось оторвать его пальцы с забинтованных трубок руля.

Менажер даже не имел возможности остаться рядом с Томом. Приближалось ещё четверо гонщиков английской команды, и Алекс должен был выйти к ним навстречу. Надо было поддержать ребят и не дать пасть духом при виде Тома, лежащего на обочине.

Потом газеты писали всякое. Некоторые говорили, что Том просил вновь посадить его на машину. Но это была неправда. Просто журналисты спутали, как это часто бывает в суете несчастного случая или катастрофы, первое его падение со вторым.

Вот как рассказывал о происшедшем спортивный журналист одной из крупнейших лондонских газет, сопровождавший «Тур де Франс»:

«О нём писали почти в каждом номере. И бог знает, что хотелось написать о Томе в тот день, когда всё это случилось. Утром я даже не поговорил с ним, лишь обменялся незначительным „хэлло!“. Согласно правилам гонки на горных этапах, журналистские машины идут впереди „поезда“ и корреспонденты могут следить за гонкой только по радио. Исключение делается нескольким машинам фотокорреспондентов, И по несчастной случайности, мы выключили радио именно в тот момент, когда с Томом случилась беда. До этого в эфире всё время звучало имя Тома, который в составе лидеров успешно карабкался на вершину Венту. Но потом никак не могли понять, почему вдруг перестали говорить о Томе. И молчание длилось так долго. Только на финише узнали, что он упал на склоне Венту, Но даже тогда никто, естественно, не предполагал, что это конец.

Для нас, журналистов, невыносимо тяжело слышать такое… Но как это было тяжело для команды, которой теперь будет так не хватать Тома! И не только на трассе в качестве лидера, но и в отеле, во время короткого отдыха. А это тоже немаловажно в многодневке. Том был настоящим капитаном. У самого подножия Венту он остановил своего коллегу по команде, взявшего кусок льда у одного из зрителей:

— Выброси немедленно! Хочешь забраться на Венту с воспалением лёгких? Не рискуй из-за каких-нибудь двух-трёх минут!

И это говорил человек, который уже через несколько минут отдал жизнь за право вырваться вперёд хотя бы на мгновение».

Том Симпсон умер, но этап продолжался. И Пулидор вместе с Анкетилем продолжали гонку на этапе в лучших традициях французских асов тридцатых годов. Только на финише они узнали о смерти Тома.

Вряд ли здесь нужны слова. Какая скорбь на грязном и сером от усталости лице английского гонщика Меткафа! Он сидит рядом с финишной чертой на подвернувшейся под руку скамейке и не в силах двинуться с места. Он словно ещё не верит в смерть друга и ждёт, что недоразумение рассеется, из-за поворота выскочит Том… Он сидит с открытой, но так и не начатой бутылкой кока-колы в руке и тупо смотрит перед собой в пространство. Словно погончики игрушечных солдат, на его плечах цветут английские флажки. На нагрудном кармане большая броская реклама компании «Молсон». Такая же надпись бежит белым по чёрному фону велотрусов. Меткаф неподвижен. Его даже нельзя назвать в эту минуту живой рекламой. Так, своеобразная рекламная тумба… А на груди, там, где кончается молния велосипедной фуфайки, красуется значок с сине-белым красным петухом, готовым прокричать своё утреннее приветствие. Подобно крыльям подбитой чайки, топорщатся за спиной номерные знаки…

А на следующий день новый этап… Английская команда вышла на старт, решив продолжать гонку, — так бы, по их мнению, поступил и Том Симпсон, окажись он с ними. Они стартовали на этом этапе под жерлами сотен и сотен фото-, кино- и телекамер. Ещё бы, стартуют тени того, кого вчера посетила смерть! Поэтому оставшаяся четвёрка англичан в необычной обстановке начинала своё самое большое спортивное испытание.

Ян Стаблински заметил, что это скорее напоминало не этап гонки, а похоронную процессию Тома Симпсона. И «поездом» было сделано всё, чтобы победил англичанин. Герой дня заявил на финише сквозь слёзы, что это не его победа — победа друзей Тома Симпсона.

О, это был длинный, нескончаемо длинный этап! Многие гонщики буквально в каком-то истерическом экстазе озирались по сторонам, пытаясь увидеть знакомую фигуру Тома Симпсона. Так будничен и так похож на вчерашний был сегодняшний «поезд».

Пятнадцатый этап был более нейтральным. Никто не собирался уходить вперёд под впечатлением недавних событий, но и никто не отдавал ни грана преимущества, накопленного на прошлых этапах. Опять на улице стояла почти сорокапятиградусная жара. И цифра эта ещё больше подчёркивала схожесть дня сегодняшнего с днём, когда погиб Том. Схожесть делала гонку вялой и осторожной. Назавтра, быть может, все забудут, что произошло, и борьба разгорится с новой силой. И снова рванутся вперёд люди, которые, подобно Тому Симпсону, каждый день рискуют слишком многим. А по сторонам дороги будут стоять бронзовые от загара и разомлевшие от безделья курортники. А английская команда примет решение, что все деньги, которые завоюет в гонке, будут положены в банк на имя Тома Симпсона.

В памяти случайных свидетелей надолго останется трагическая картина. Том, лежащий на спине. И доктор Дюма, запустивший ладони ему под затылок. Он прижимал большими пальцами к лицу пластиковый шлем кислородной маски. Дюма прижимал его слишком сильно, и от этого губы Тома, скрученные судорогой, вздулись в кривой усмешке, нос расплющился, а глаза, казалось, совершенно вылезли из орбит. И, глядя на это искажённое предсмертной судорогой лицо, вспоминалось другое лицо Тома — перед этим последним подъёмом на Венту. Он выглядел не просто усталым и загнанным, как выглядел весь этот тур. Он выглядел каким-то чёрным. И это было не загоревшее лицо человека, обветренного всеми ветрами Европы. Это было лицо человека, смотрящего в глаза смерти, лицо обречённого…

Печать всего мира начала шумиху вокруг сенсационного имени. Вопрос «Что убило Тома Симпсона?» стал мусолиться на страницах почти всех спортивных изданий. Большинство в смерти Тома увидело лишь ещё одну велосипедную сенсацию. Но некоторые органы печати и спортивные журналисты пытались разобраться в первопричинах трагедии.

Английская печать надела цвета траура на номера газет и журналов с рассказом о погибшем гонщике. Велосипедный журнал «Сайклинг» вышел специальным изданием, посвящённым Тому Симпсону.

«Склоните головы перед памятью величайшего английского гонщика, — писалось в передовой статье. — Том Симпсон мёртв, но имя его ещё до смерти стало легендарным среди велосипедных болельщиков и товарищей по спорту. Он был кумиром, который на британских островах олицетворял собой велосипед. Он был человеком, который покорил велосипедный мир красотой своего характера и который так часто побеждал на самых трудных состязаниях. Это был человек, который проиграл своё последнее состязание, но его последние слова: „Посадите меня на велосипед!“.

Такие слова могли бы стать эпитафией на памятнике любому величайшему гонщику мира.

Английская велосипедная федерация предложила установить обелиск на склонах горы Венту, в том месте, где упал Том Симпсон».

Необычайную серьёзность проявила самая несерьёзная английская газета «Дейли мейл». Она открылась статьёй: «Тома Симпсона убил допинг».

«Он шёл „Тур де Франс“ на таких допингах и поглощал их в таком количестве, что потерял всякое чувство опасности, потерял контроль над своими силами и ощущение болевого барьера. Он умер в велосипедном седле. И хотя сердце его, стимулированное метиламфетаминовым допингом, билось во время гонки, он практически был уже мёртв задолго до выхода на первый старт. В тот день Том умудрился наглотаться ещё и алкогольных стимуляторов, что категорически запрещено французскими законами.

Полиция сообщила журналистам, что в майке Тома оказались три стеклянные капсулы — две пустые, а в третьей сохранились неиспользованные таблетки. На следующий день во время обыска в багаже английской команды была найдена коробка со стимуляторами. Два вида таблеток определялись специалистами как сильнодействующие средства — стенамин и тонедрин. Стенамин произведён одной миланской фабрикой — «Петити компани». Тонедрин выпущен лабораторией «Гримо» в Париже. Оба лекарства, если их так можно назвать, дают один и тот же эффект — они позволяют спортсмену идти в гонке на пределе возможностей, повышая иногда до критического максимума болевой защитный лимит организма. Как заявили руководители английской команды, они совершенно не знали, что Симпсон принимает подобные лекарства…

Похороны Тома вылились в манифестацию гладиаторов шоссейных дорог XX века. Погода была под стать настроению. Казалось, что сами облака оплакивают Тома. На огромный венок из французских роз, который прислали руководители «Тур де Франс», мерно падали капли английского дождя.

Боялись, чтобы внезапный шторм окончательно не нарушил торжественности последнего прощания с Томом. И природа словно смилостивилась. Когда гроб вынесли из церкви, дождь прекратился. И гроб Тома, дубовый, с великолепным резным орнаментом, богатыми кистями и двумя — красной и чёрной — розами, скрещёнными на крышке, поплыл над толпой. А в ней стояли многие былые соперники Тома. Приехал Эдди Меркс. Приехала жена Анкетиля. Сам он не смог приехать, как и некоторые другие, которые хотели бы проводить Тома в последний путь, но должны были отрабатывать контракты.

Сегодня, когда уже нет в живых Тома Симпсона, может быть, стоит вспомнить два его почти пророческих выражения.

В первом — его отношение к самой гонке:

«Я особенно люблю трудные участки дорог. Трудности как бы подхлёстывают меня, заставляют собраться и доказать всем соперникам, что я не только сильнее их, но и сильнее страхов, которые их так пугают. Я очень люблю такие трудности и глотаю их как самые что ни на есть лакомые кусочки горького пирога, которым является современная многодневная гонка».

Во втором признании Тома уже более общее отношение к жизни профессионального гонщика:

«Мы умираем не только в гонках. Главное, мы умираем на дорогах, гоняясь в своих автомобилях за самими гонками из страны в страну. Часто это происходит и после того, как мы становимся владельцами маленьких кафе и начинаем жить тихой, спокойной жизнью. Нам, очевидно, очень не хватает остроты ощущений, чувства скорости и темпа, к которым привыкли, и мы возмещаем их скоростью наших мощных полуспортивных автомобилей. И тогда для каждого из нас стоит где-нибудь с потушенными огнями тяжёлый военный грузовик, в который нам суждено врезаться последней тёмной ночью».

ГОРНЫЙ КОРОЛЬ (Рассказ)

Артур любил этот город странной любовью. Хотя как можно любить города, ведь они не женщины? Города изменяют гораздо чаще, и их измены ранят больнее. Странным было и то, что он вообще любил этот город,

Артур часто думал о своих отношениях с городом. Случалось, он давал ему имена давно знакомых, давно промелькнувших в его жизни женщин. Но и такая уловка плохо помогала ему постигнуть странную любовь к целому городу. Может быть, потому, что и женщины, которых знал он, были странными — слишком доступными, лживыми и легко забываемыми.

Да, да, Артур часто ловил себя на мысли, что основой их странной любви стала двойная жизнь, его и города. Лгал город, лгал и он.

Когда Артур был в зените своей славы, они жили с городом разной жизнью. Он — жизнью Артура Лоя, а город — жизнью его имени. Он надрывался на гонках где-то в Пиренеях, а журналисты родного города гоняли портреты Лоя по газетным полосам. И вместе с газетами — по рекламным тумбам, столам киоскёров, ресторанным столикам и мусорным урнам, куда торопливые читатели бросали устаревшие к вечеру номера.

Потом они встретились. Но город уже забыл его имя. Приходилось представляться друг другу.

…С наступлением вечерней прохлады, едва переведя дыхание после очередного дня, город начинал новую, ночную жизнь. Вздремнув часик, Артур не спеша ужинал, чтобы не быть первым там, куда надлежало приходить к самому разгару.

Он выводил свой «феррари» ровно в восемь. И медленно, наслаждаясь ездой на полугоночной машине, ехал к центру. Когда-то этот дорогой «феррари» был едва ли не единственным в городе. А сейчас тупорылые, низкие мастодонты чуть ли не у каждого маменькиного сынка.

Артур взглянул на щиток приборов. Стрелка бензомера показывала четверть бака. Артур прикинул, что он, пожалуй, укладывается в намеченную норму и бензина хватит ещё на пару вечерних поездок. А там придётся заправляться…

Артур прибавил газу, и мощная машина будто выскользнула из-под пего. В такие мгновения ему казалось, что он опять лишь чудом удержался на удобном кресельном сиденье. Предохранительный ремень — единственное, что он позволил себе купить для машины в последние годы, — обвис на плече. У перекрёстка, хотя горел зелёный свет, он резко тормознул, и «феррари» замер, закачавшись на рессорах. Сила инерции оторвала тело Артура от спинки сиденья, и он повис на предохранительном ремне. И потом мягко шлёпнулся назад.

Артур тихо засмеялся.

Такие полёты доставляли ему истинное наслаждение. Остротой ощущений они напоминали головокружительные спуски итальянских гонок. Поддавшись скоростному опьянению, Артур сделал три-четыре лихих поворота, на которых жалобно запела резина. Писк под колёсами охладил его азарт: резина на колёсах была не новой и следовало думать о будущем.

«Ну-с, — спросил он себя, — куда подадимся сегодня? „Чёрная игла“ уже выходит из моды. В прошлый раз подъехал, человек пять толкалось у входа, не больше. Чего доброго, через пару недель хозяевам „Чёрной иглы“ придётся нанимать зазывалу. В „Нарцисс“ ещё рано…»

Он посмотрел на тускло светившиеся автомобильные часы.

«Начну-ка, пожалуй, с „Мьюзикла“. Там, наверно, полный сбор. Да и посетители — мелюзга, попрыгунчики. Есть возможность размяться на сыром материале».

Он резко повернул машину в незнакомый переулок и начал петлять по мрачным, узким улицам. У перекрёстков он даже не переключал свет, а только резко поддавал газу. И мощный мотор на холостом ходу ревел подобно сирене. Редкие прохожие тёмными, ничтожными тенями жались к стенам, когда машина проскальзывала мимо них. Возле самого «Мьюзикла» капот красного «феррари» полыхнул всеми цветами радуги, отражая в полированных плоскостях огни многочисленных крикливых реклам.

Артур увеличил скорость и шикарным, коротким броском подлетел к входу в «Мьюзикл». Свободных мест у тротуара не оказалось. Но он знал одну лазейку напротив ложных ворот, которые никогда не открывались. Памятуя о полиции, никто не рисковал парковать свою машину, нарушая правила. А он, Артур, рисковал… Вернее, знал совершенно точно, что никто из ворот не выезжает и он ничем не рискует…

На визг его тормозов толпа у входа оглянулась разом. Он не успел в темноте увидеть знакомые лица, но вскинутые в приветствии руки говорили, что приятели уже здесь.

Он не спеша вылез из машины, ногой, как можно небрежнее, захлопнул дверцу и подошёл к мрачноватому подъезду.

«Ну конечно, эта рыжая образина уже в очереди. И Дик, и крошка Лили. И вот с ними какая-то новая кисочка. Стоит заняться… На новеньких всегда легче произвести впечатление».

— Хэлло, Артуро, — пропела Лили. — Иди к нам. У нас есть свободное местечко.

Стоявшие в очереди за Лили зашикали, но она, огрызнувшись, сразу пресекла недовольство.

— Мерси, Лили, — произнёс Артур. — Мальчики хотят потанцевать. Может быть, они пришли сюда впервые… Не будем им портить аппетит. Мы, старички, можем и постоять.

— Ничего себе старичок, — хмыкнул Дик. — Небось завтра пусти тебя на «Тур де Франс», ещё многим сегодняшним свистунам десять очков форы дашь…

— Десять не дам… — многозначительно произнёс Артур, предоставляя возможность окружающим самим решить, сколько же он может дать очков вперёд сегодняшним свистунам.

К Артуру подошло человек пять знакомых и полузнакомых молодых людей. Они громко перебрасывались ничего не значащими словами, давно известными остротами. За ними уже заняли очередь с десяток только что подошедших посетителей, а Артур всё мучительно ждал заветного вопроса. Наконец, после взрыва хохота, когда он рассказал какой-то сальный анекдот из жизни велогонщиков, Артур услышал долгожданный вопрос.

— Кто это, в курточке? — спросила долговязая девица своего не менее долговязого, с длинными волосами спутника. Один из завсегдатаев ответил ей.

— Не знаешь?! — хмыкнул он. — Это же Артур Лой! Эх ты, цыпа…

Судя по всему, имя Артура Лоя ничего не сказало девушке.

И это несколько огорчило Артура, но по тому, как она произнесла «а-а-а!», он понял, что его имя отныне увековечено ещё в одной душе. К Артуру пришло отличное настроение, какое появляется у охотника, сделавшего почин и добывшего первую, пусть даже нетрудную дичь.

Очередь двигалась медленно, но ритмично. До дверей «Мьюзикла» оставалась одна небольшая, ступенек в десять, лестница. Дик поставил на обсуждение компании вопрос, где выгоднее приземлиться, наверху или внизу, под арками.

Артур небрежно бросил:

— Конечно, внизу. Там лучше видны хорошенькие ножки. Да и табачного дыма меньше.

Он помахал рукой перед лицом, слово ему мучительно мешал дым от сигареты Дика. И хотя Артур в последнее время курил всё чаще, опорожняя за день целую пачку, он никогда не позволял себе взять в рот сигарету вечером, отправившись в свой тур. Это была одна из его главных карт в большой игре: некурящий парень в компании дымящих во всю девиц — довольно оригинально.

Дик уже вступил на первую ступеньку лестницы. Следующим на неё должен взойти Артур. Толпа тем временем захлестнула основание лестницы, и пробиться назад стало нелёгкой задачей.

Артур сделал шаг в сторону и начал спокойно прощаться:

— Дик, я совершенно забыл, что меня ждут сегодня в «Нарциссе». Пройдёте внутрь — займите место на меня. Я через часик вернусь. Если ничего не случится… — загадочно добавил он.

— Всё никак не расстанешься со своей американкой? — Дик хмыкнул, а Лили кокетливо тряхнула головой.

Артур пожал плечами — дескать, всё может быть — и настойчиво повторил:

— Чао, детки…

Незнакомый молодой парень в дорогом твидовом костюме, с глубокими, почти болезненными подглазинами оттеснил Артура плечом, занимая его место. В другой раз Артур бы незамедлительно проучил нахала, но сейчас был даже рад такому обороту дела.

Повертев ключами в знак прощания, он скромно, как и подобает человеку, который не мыслит себе жизни без машины типа «феррари», прошёл к своему автомобилю и с рёвом исчез в конце улицы под уважительные взгляды очереди.

Обстановка перед «Нарциссом» мало чем напоминала шумный ералаш у дверей модного «Мьюзикла». Вдоль тротуара почти не было дешёвеньких «пежо», «ситроенов», «фольксвагенов». Надменно, как бы самостоятельно, а не друг за другом, стояли «мерседесы», «альфа-ромео», «порше». Артур аккуратно и тихо поставил свой «феррари» перед вишнёвого цвета огромным «мерседесом-600», за рулём которого чинно восседал негр-шофёр в форменной фуражке.

Артур огляделся.

«Слава тебе, господи, ни одного „феррари“ больше нет! Моя старушка не будет выглядеть на их фоне старомодной колымагой!»

Он вышел, тщательно, не торопясь запер дверь машины, исподлобья продолжая разглядывать стоящих у дверей «Нарцисса». Подъезд стрипхолла заливали ослепительным огнём вмонтированные в козырёк квадратные плафоны. Свет был настолько сильным, что казалось — исходил от серебристого асфальта, с трёх сторон обступившего мраморный пол. Мрамор нырял под стеклянную дверь в небольшое фойе, задрапированное в чёрно-красный бархат.

Артуру стеклянная дверь представлялась непроходимой стеной, за которой нет ничего, и люди, выходящие оттуда, просто лгут, что они там что-то видели и что им весело. Артур ни разу не был в самом зале, хотя проводил у дверей «Нарцисса» три вечера в неделю.

Очереди как таковой не существовало. Парами, по четверо гости стояли вдоль стен и рассматривали огромные стенды с голыми девочками, носившими громкие и фальшивые имена, улыбавшимися фальшивыми улыбками.

Знакомых пар было три. Одна замерла у самых дверей. Эта пара сразу же перестала интересовать Артура. Приблизительно в середине очереди маленькую кошечку на кривых ножках обнимал Роберт, единственный наследник крупнейшего в городе текстильного короля. Они ворковали о чём-то, повернувшись к витрине, и Артур решил воспользоваться случаем и подойти к третьей паре.

С женщиной стоял мужчина неопределённого возраста и неопределённых занятий. Он никогда не говорил с Артуром о своих делах, — может быть, потому, что они никогда не встречались с ним внутри, в зале, а снаружи можно лишь говорить о таких несерьёзных проблемах, как велосипедные гонки или женщины. Мужчину звали Хуан. И это, естественно, было прозвище, ибо слишком испанское имя совершенно не к лицу блондину ярко выраженного арийского типа, да ещё с какими-то карими французскими глазами. При встречах Хуан утверждал, что они несколько раз пили вместе, когда ещё Артур выступал за команду «Фаемы» и когда в родном городе он появлялся каждый вечер, но не иначе как на голубом экране телевизора. Поэтому Хуан практически принадлежал тому миру Артура, миру ушедшему, и это было особенно ему дорого и приятно.

Он подошёл к Хуану.

— Добрый вечер, Артур, — сказал Хуан, протянув руку. И представил свою даму: — Милена.

Потом значительно громче, чем требовалось:

— Артур Лой, милочка, не кто-нибудь, а сам горный король!

Спутница Хуана жеманно потупила глазки и к удовольствию Артура произнесла:

— Я помню, как вас чествовали после третьего этапа «Тур де Франс». Это было… — Она никак не могла вспомнить название города, где финишировал третий этап, но Артур и так был удовлетворён.

— Ну стоит ли помнить такие мелочи, как победы на этапах!

— Пойдёшь с нами? — Хуан кивнул на дверь «Нарцисса».

— Знаешь, пожалуй, нет. Я обещал друзьям посидеть вечером в баре у Полли.

Хуан кивнул.

— Мы бы тоже пошли, но Милене нравится здесь одна девочка, и она хочет посмотреть на неё в работе. Вот та, черноглазая…

— Хуан, а ты становишься хитрецом! Черноглазая, наверно, нравится тебе, а ты приписываешь Милене. Ты как Анкетиль, тот всегда на старте заявлял, что ему наплевать на победу, но когда начинал крутить педали, то гнал машину как чёрт, только бы первым оказаться на финише.

Хуан засмеялся.

— Ну зачем же ты так, Артур, да ещё при Милене? — В его примирительном тоне что-то показалось Артуру подозрительным и настораживающим. И Хуан действительно не замедлил с ответным ударом.

— А твой старый ящик неплохо выглядит, — сказал он и кивнул в сторону артуровского автомобиля. В ряду новеньких машин, сверкающих не только хромом и лаками, но и впечатляющих современными формами, «феррари» Артура выглядел далеко не импозантно.

— А-а, — как можно равнодушнее сказал Артур, весь сжавшись в предчувствии нового возможного удара, — она мне дорога как память. Но телега недурственна. Ведь я на ней почти не ездил, когда выступал. Купил и поставил. Так что в старом теле совершенно здоровый дух.

— Так вот я же и говорю, — повторил Хуан, — старушка хорошо выглядит. Но стоило бы подумать такому человеку, как ты, и о новой модели. Занимайся я сбытом автомобилей, никогда бы не позволил ездить на старой модели такой знаменитости, как Артур Лой. О чём только думают эти торговцы!

Артур почувствовал, что разговор начинает переходить им самим когда-то установленные границы, и он поспешно поддержал Хуана:

— Ты знаешь, Хуан, я поступил бы на твоём месте так же.

Молчаливые пары, стоявшие рядом, словно и не обращали внимание на их очень громкий разговор. Но по редким взглядам и напряжённым спинам Артур чувствовал, что они слушают, стараясь не пропустить ни одного слова. Может быть, потому, что их действительно интересовал разговор, может, чтобы скоротать время в очереди. А она двигалась совсем медленно. В «Нарциссе» сидели капитально. Вечернее представление только начиналось, самым же интересным было ночное…

Да и подходившие лимузины выплёвывали всё новых и новых посетителей, которые были благоразумнее и заказали столики по телефону. Как всесильный пароль произносили они свои фамилии и исчезали за стеклянной дверью, которую охраняли два бывших борца тяжёлого веса. Многие из произнесённых фамилий казались Артуру знакомыми. С некоторыми из их обладателей он встречался «тогда» лично…

Ах, это далёкое «тогда»… Сколько раз он пытался забыть прошлое, выбросить из памяти всё, что кроется за этим проклятым «тогда»! Ведь уже ничего не вернуть, ничего не изменить…

Тогда он не стоял в подобных очередях. Он был известен достаточно хорошо, чтобы составить рекламу любому заведению с самой доброй репутацией. Он даже не утруждал себя звонком в ресторан или клуб — это делал от его имени или менажер, или кто-нибудь из друзей. И они говорили в трубку всего несколько слов вроде: «Послушайте, нам нужен самый хороший столик на десять человек. Будет сам Артур Лой. Понятно? Чтобы всё было тип-топ!»

И всё было «тип-топ». Когда его звезда ещё светила, подобное шествие сквозь толпу ожидающих у модного ресторана или клуба доставляло ему наслаждение. А потом, когда он перестал выступать, когда прогорел ресторан, в который он вложил все деньги, доверившись своему глупому братцу, он стал с большим удовольствием задерживаться в каждой такой очереди. Шепоток, раздававшийся за его спиной, который раньше веселил, как фужер первоклассного шампанского на торжественном банкете, теперь выполнял роль анестезирующего средства, смягчая тупую боль в душе, против которой он не находил иного лекарства.

Артур очнулся от своих мыслей. Хуан смотрел на него, но взгляд его был направлен сквозь Артура куда-то за спину.

Артур оглянулся. Из подкатившего «кадиллака» вышла очень красивая, томная женщина в норковой накидке. Из двери-вертушки, словно пёс на собачьих бегах, давно заждавшийся старта, вылетел швейцар и с запоздалой услужливостью прикрыл дверь машины. Мужчина обогнул «кадиллак» спереди, бросил ключи швейцару в руки и, не сказав ни слова, прошёл мимо ожидающих в очереди, словно её и не существовало. Швейцар сел за руль и погнал «кадиллак» в подземный гараж, разверзший пасть через улицу напротив.

Что-то больно кольнуло Артура в сердце. Он поморщился. Ему показалось, что всё чаще посещавшая его душевная боль была действительно сейчас сердечной болью. Он решительно протянул руку Милене.

— Желаю вам хорошо провести вечер. И любите Хуана. Он славный. Мы с ним давние знакомые, и вы можете мне верить…

Он хотел добавить что-нибудь ещё из подобной светской белиберды. Но решил, что такой дурочке хватит и сказанного. К тому же Хуан сегодня немножко нахамил. Случись такое в годы, когда он выступал, Артур бы больше и руки не подал наглецу. Но ссориться в его нынешнем положении посчитал неблагоразумным. И дружески хлопнул Хуана по плечу.

— Радостной ночи.

— Привет, Артур. А то, может, посидишь с нами?

— С удовольствием, но слово надо держать. — Артур развёл руками и, повернувшись, пошёл к своему «феррари». Он не ощущал на своём затылке взгляды стоявших, словно его и не существовало на земле. Здесь почти всегда было так. Здесь проходила самая трудная охота, но и самая радостная. Лой оглянулся. Все были заняты своими делами. Следующими у двери стояли Хуан со своей подругой.

До полуночи он успел потолкаться ещё в трёх очередях, в том числе и у небольшого маленького кабаре с весьма непристойным, по слухам, представлением, на которое рвались богатые молокососы. Артур не был там давно, но зато хорошо запомнил декорацию зала. Это позволяло ему в разговорах довольно свободно поддерживать беседу и делать вид, будто он каждую ночь до утра проводит в этом зале.

Он и сейчас до мелочей помнил то единственное своё посещение этого дорогого кабаре. За обычным полумраком входа и зазывалой, хватавшим за руку и сулившим сказочные чуда, был тесный полукруглый зальчик с несколькими столиками, обступившими крохотную сцену, на которой, казалось, просто не уместиться нормальному человеку. Когда его глаза привыкли к темноте, он различил мишуру золотых колонн, красных бархатных штор, которые держались восково-жёлтыми кистями человеческих рук. А над головой на фоне красного потолка, раскинув руки и ноги, как бы распятый страстью, висел над залом измождённый человек.

Потом к нему подошёл официант и, дохнув в лицо винным перегаром, произнёс:

— Шампанское будете сухое или сладкое?

— Мне бутылку красного вина, — ответил Артур.

— Вино и шампанское у нас в одну цену, — вежливо прошипел официант.

— Тем более, — ответил Артур, — сухого красного вина.

Официант нырнул в боковую дверь, и Артур внезапно увидел за золотой нишей ободранные стены служебного помещения, гору наваленных на полу пустых бутылок и старую женщину в грязном, грубой вязки свитере. Она стояла с бутылкой вина. Всклоченные волосы падали на грудь, И жидкие большие груди, словно не выдерживая тяжести седых нечёсаных волос, лежали прямо на животе.

Артуру стало нестерпимо противно. Он с трудом просмотрел первый номер программы и, не дожидаясь официанта, бросил деньги на столик и вышел…

А сегодня в это кабаре невозможно пробиться.

Около полуночи он заехал в два дансинга, потом решил заглянуть ещё в один небольшой респектабельный ресторан, где обычно собираются на ужин сливки городского общества, но передумал.

Возле бара «Хрустальный» он притормозил почти непроизвольно. Артур порядком продрог, стоя в очередях. К тому же кухонное окно соседнего ресторана выходило в тесный боковой переулок, из которого сквозняк тянул прямо на очередь удивительные запахи специй и хорошо прожаренного мяса. Артур почувствовал, что проголодался.

Бар «Хрустальный» с полукруглой стойкой и высокими стульями вдоль неё, с мягкими низкими топчанами у стен был типичным американским баром. Зайти в него Артур мог себе позволить с наименьшей степенью риска сломать игру. Во-первых, бесплатный вход значил для него немало, во-вторых, там всегда было столько пьяных людей, которым имя Лоя ещё что-то говорило, что он мог, порхая от столика к столику, бесплатно поужинать.

Артур презрительно оглядел очередь, стоявшую у входа, и постучал по стеклу двери. За ним расплылось в приветственной улыбке лицо швейцара, знакомого парня, начинавшего свою карьеру велогонщика. Днём он тренировался, а вечером подрабатывал швейцаром в баре. Имя Артура Лоя для него было именем божества, на которое он молился.

— Хэлло, Артур! — радостно приветствовал швейцар.

— Хэлло, мальчик! — Артур отечески потрепал его по щеке и задержался в дверях, чтобы это видели все стоящие в очереди.

— Есть кто-нибудь из знакомых?

— Как обычно, все ваши в зале…

Через минуту Артур сидел на топчане с чьим-то тяжёлым стаканом виски в руке и рассказывал очередную историю из того, что случилось «тогда»…

«Я не доехал километров пятнадцать до города, как у меня сломалась „телега“. Тогда я был ещё глупеньким и ездил на маленьком „пежо“. Выступая за команду этой фирмы, я два года глотал дорожную пыль. Чинить машину было некогда — до отхода поезда в Брюссель совсем не оставалось времени. Сел на свой гоночный велосипед, взвалил чемодан на плечи и покатил к вокзалу. Не заметил, как догнала машина. Посмотрел — полицейская. И „ажан“, сидящий за рулём, посмотрел на меня подозрительно: ещё бы, картинка! Не выдержали у него нервы, заехал вперёд и остановил.

— Куда это вы едете и что за чемодан у вас на плече? — спрашивает меня.

А я ему отвечаю:

— Еду в Бельгию защищать спортивную честь старушки Франции, которая никак не научится делать приличные автомобили».

Слушатели Артура захохотали. Но хохот их словно повис в густом табачном дыму, как переднее колесо гонщика, врезавшегося в сеточное ограждение.

Было уже два часа ночи, когда Артур вышел из бара. С трудом отвязавшись от назойливой девицы, сел за руль своего «феррари» и с облегчением вздохнул. Здесь, за рулём, он вновь мог быть самим собой. Артур не спешил трогаться, хотя понимал, что времени осталось мало — рано утром вставать на работу. Но ему хотелось продлить этот миг свободы и независимости, миг, который принадлежал только ему, в который никто не мог вторгнуться без его разрешения.

Потом он медленно поехал за город, где парковался его «феррари». На бензин и стоянку уходило почти половина его теперешней зарплаты на заводе «Фаемы». Его взяли туда из милости, поскольку он много лет был связан с клубом. Он ничего не умел делать, кроме того, что крутить педали, и теперь работал подносчиком тяжёлых ящиков к растирочным станкам.

Конечно, он мог бы устроиться массажистом или ещё кем-нибудь в велосипедной команде. Но это означало крушение его «тогда» и признание собственного ничтожества. И, наконец, означало гибель того мира, который он создал сегодня. Единственным мостом между настоящим и прошлым был его «феррари».

И Артур как мог оттягивал минуту, когда вынужден будет его продать. Он тянул с продажей, прекрасно сознавая, что с каждым годом машина теряет свою стоимость и может случиться так, что её вообще никто не купит… Но когда такие мысли приходили в голову Артура, он старался переключиться на более весёлые. Он вспоминал разговоры, которые вёл в очередях, тщательно анализируя все ситуации и определяя план завтрашних действий…

Пока он загонял «феррари» в щель между двумя сараями и старательно укутывал его серебристым нейлоновым чехлом, клееным и переклеенным вдоль и поперёк, ушло ещё полчаса.

«Ну вот, теперь всё в порядке. — Он ещё раз обошёл вокруг машины, прижимаясь спиной к фанерным стенам. — Ни солнце, ни дождь не страшны. И не придётся снова тратиться на полировку. А то краска стала жухнуть. Этот белобрысый дылда Хуан спросил, почему бы мне не купить новый „феррари“. А действительно?»

Артур хмыкнул. Перемахнув через невысокий забор, он вышел на шоссе и зашагал в сторону дома. Посмотрел на часы. Стрелки показывали половину пятого. Через три часа надо было выходить на работу. Он полез в карман и достал две смятые бумажки — на них предстояло жить ещё два дня.

«Чёрт с ними, с деньгами, — подумал Артур, — лучше обойтись без обеда, чем вечером быть не в форме. Не поем, зато высплюсь хоть чуток. Иначе не выдержать…»

Он понимал, что стоит пропустить хотя бы раз-другой, и ниточка, которая связывает его со всем этим вечерним городом, лопнет. И тогда конец. Конец всему.

Увидев подходившее такси, он сделал привычный жест — щёлкнул пальцами и зычно крикнул:

— Эй, мотор!

Но крик получился жалкий, как у подростков, которые впервые в жизни нанимают такси, но стараются выглядеть завзятыми кутилами. Он вспомнил, как щегольски делал это раньше, когда ему ничего не стоило взять такси от Парижа до Гамбурга. А теперь этот фальцет…

Он рассмеялся как раз в тот момент, когда таксист услужливо открыл дверь. Водитель удивлённо посмотрел на Артура, очевидно решив, что клиент пьян.

— Нет, нет, ничего, парень, — улыбнулся Артур и назвал адрес на далёкой окраине…

Оглавление

ИМПЕРИЯ КОЛЁС (Вместо вступления)

ЧАС ЖИЗНИ (Рассказ)

АНАТОМИЯ ВЕЛОГОНКИ (Очерк)

«ГРЯЗНАЯ» МЕДАЛЬ (Рассказ)

ЗВЁЗДЫ БЕСКРАЙНИХ ДОРОГ (Очерк)

КУСОК КУРИЦЫ (Рассказ)

ПОГОНЩИКИ ДВУНОГИХ МУЛОВ (Очерк)

МАДЕМУАЗЕЛЬ АДРИАТИК (Рассказ)

ЛИЦЕНЗИЯ НА САМОУБИЙСТВО (Очерк)

ГОРНЫЙ КОРОЛЬ (Рассказ) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg