«Австралийские этюды»

Бернхард Гржимек Австралийские этюды

Мы — борцы за охрану природы — должны постараться доказать людям, что дикие животные — это бесценное богатство и украшение нашей планеты, что это идеальный пример общественной собственности всего человечества…

Б. Гржимек

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ ПОЗДНЕЕ «ПРОБУЖДЕНИЕ» АВСТРАЛИИ

Пробыв в воздухе 22 часа, 4 июля поздней ночью я прибыл в Перт — город, расположенный на западном побережье Австралии. Летел я сюда из Англии и заранее знал, что на аэродроме меня должны встретить представители администрации зоопарка. Они меня действительно встретили и отвезли в гостиницу, пообещав назавтра заехать за мной в 10 утра, для того чтобы показать мне столицу Западной Австралии. Здесь в течение двух месяцев непрерывно шёл дождь, и поэтому воздух был на удивление прохладен и свеж. Я заснул сном праведника, из которого меня вырвал звонок портье, сообщавшего, что «господа из зоопарка ждут внизу, в холле». Мне было ужасно стыдно: со мной ещё никогда не случалось, чтобы я проспал. В результате пришлось осматривать этот зелёный город с его полумиллионным населением даже не позавтракав и, что ещё хуже, небритым.

Прошло целых восемь дней, пока я акклиматизировался и привык жить шиворот-навыворот. Ведь в Австралии все наоборот: из нашего лета я попал в австралийскую зиму, да и день там начинается на девять часов раньше, чем у нас. В Мельбурне в половине пятого уже темнело; однажды, к моему удивлению, даже шёл снег, а в Сиднее температура иногда снижалась до четырёх градусов! Уснуть мне удавалось лишь в три часа ночи, но зато я успевал досыта начитаться исторических повестей Алана Муэрхеда, в которых рассказывалось об открытии Австралии, о первой экспедиции, сумевшей пересечь континент, и других книг о первых поселенцах Австралии, а именно о колонии для особо опасных преступников, учреждённой здесь в 1788 году. Мы, европейцы, много читали о знаменитых открывателях Африки, таких, как Бекер, Ливингстон, Стэнли, Эминпаша. Но кто из нас хоть раз слышал имена не менее достойных австралийских землепроходцев — Чарлза Стёрта, Уильяма Уиллса, Роберта О'Харра Бёрка, Джона Стюарта? Наверное, немногие.

Проснуться после чтения этих историй мне удавалось не раньше девяти вместо привычных шести часов.

— Какое впечатление произвёл на вас Сидней? — задал мне дежурный вопрос один из австралийских журналистов. — Не правда ли, бесподобен своим размахом? Ведь он в семь раз больше Лондона, от одного конца города до другого — 100 километров! Не кажется ли вам, что со временем все больше будет увеличиваться поток туристов, желающих полюбоваться нашими небоскрёбами, колоссальными мостами и сверхмодерновым оперным театром?

Молодые государства всегда особенно гордятся своими городами, своей техникой и индустриальным размахом. А живую природу родной страны со всеми её особенностями считают малоинтересной и недостойной внимания.

Стараясь не обидеть гостеприимных, исключительно приветливых и любезных австралийцев, мне пришлось со всякими оговорками объяснить репортёру свой взгляд на этот вопрос. Небоскрёбы, автострады, гигантские мосты, промышленные предприятия, красивые современные театры, стадионы, аэродромы и море крыш — всё это можно найти везде. И повсюду они выглядят почти одинаково. Люди сейчас — будь они жителями заштатной деревни или Лондона, Лос-Анджелеса или Токио — одеваются почти одинаково, едят одно и то же, обставляют дома стандартной мебелью и смотрят по телевидению одни и те же фильмы. Почти ни в одной стране нельзя достать сувенира, которого невозможно было бы приобрести в магазине у себя на родине. Нет, я ни за что не поверю, чтобы американцы или англичане пустились в кругосветное путешествие только для того, чтобы посмотреть на новостройки Сиднея и Мельбурна. Может быть, то, что я скажу, будет шокировать современного австралийца, который заслуженно гордится своими достижениями, однако я твёрдо уверен: турист, избалованный видами Скалистых гор и Швейцарии, уже насмотревшийся на слонов и льбов в национальных парках Восточной Африки, поедет в Австралию лишь затем, чтобы поглядеть… на кенгуру.

Как-то я проехал на микроавтобусе 1300 километров от Сиднея до Аделаиды. При этом из окна машины мне удалось увидеть только 22 кенгуру, из них 15 — далеко от дороги, почти у самого горизонта; заметив машину, они со всех ног кинулись прочь. Остальных семь кенгуру я насчитал на дороге задавленных автомашинами.

А когда из города Дарвина, расположенного на тропическом севере Австралии, я направлялся к одной заброшенной ферме, то заметил, что в ночной темноте вдоль всей дороги то и дело светились глаза каких-то животных. Однако при ближайшем рассмотрении это каждый раз оказывались то разбитые пивные бутылки, то выброшенные консервные банки. Все обочины дороги были усеяны этими «сувенирами», их тут лежали тысячи, десятки тысяч, миллионы…

— Ну разумеется, вы можете увидеть сколько угодно кенгуру! Для этого достаточно только сходить в любой из зоопарков Сиднея, Мельбурна, Аделаиды или Перта, — говорят австралийцы.

Но увидеть кенгуру в зоопарке можно и в любой европейской стране, для этого совсем не обязательно ехать в Австралию. А сегодня, когда 80 процентов европейского и американского населения живёт в больших городах, людям все чаще хочется провести свой отпуск в каком-нибудь месте, где ещё можно увидеть природу в её первозданном состоянии, где ещё встречаются непуганые, доверчивые животные, не убегающие при виде человека. Миллионы людей для этой цели едут в национальный парк Роки-Маунтин в Соединённых Штатах, а в последнее время сотни тысяч стали направляться в обширные национальные парки Африки. И с каждым годом таких людей становится всё больше.

«Ну разумеется же, и у нас есть национальные парки, — скажет вам любой австралиец. — Их целых восемь или двенадцать, и расположены они в специфической „австралийской местности“.

И если спросишь: «А как велики эти национальные парки?», то получишь ответ: «О, огромные! Много тысяч акров!»

Но я-то знаю, что если заповедная территория занимает даже тысячи акров, то её нельзя считать настоящим национальным парком: она слишком мала. Национальный парк должен измеряться тысячами квадратных километров, вот тогда это будет отвечать требованиям настоящей, действительной охраны природы. Потому что только на обширной нетронутой площади может сохраниться биологическое равновесие в природе, только на такой территории животные в состоянии прокормиться. Резерваты, в которых животных содержат в вольерах, словно в зоопарке, — это не национальные парки, даже если они носят такое название.

Собственно говоря, я не очень-то имею право критиковать. На моей родине вообще нет ни одного национального парка. Да и что в них охранять? Лучшие виды животных давно уже истреблены. Медведь, лось, зубр, рысь и волк ушли в область преданий. А другие — куропатка, филин, орёл, речная выдра — постепенно исчезают. Не лучше обстоит дело и в других европейских странах.

Но я уже многие годы работаю в Африке и стараюсь, как могу, помочь сохранить там тех диких животных, которых не встретишь больше нигде в мире. Мне хочется сделать всё возможное, для того чтобы наши внуки и правнуки ещё смогли их застать живыми.

Куда бы я ни приехал — в Советский Союз, Канаду или Австралию, — всюду люди меня тревожно спрашивают: не уничтожат ли африканцы в ближайшее время всю свою бесценную дикую фауну? И я каждый раз с радостью вношу ясность в этот вопрос: «Нет, африканцы новых, освободившихся от колониализма государств не уничтожают своих уникальных животных. Наоборот, они заинтересованы в том, что— бы сохранить большие национальные парки и создавать новые. Это будет привлекать в страну все больше туристов и станет прекрасной статьёй дохода. В некоторых из этих стран после избавления от колониализма для охраны диких животных уже сделано больше, чем за все предыдущие десятилетия правления европейцев.

А теперь мне захотелось узнать, как обстоит дело в отношении охраны природных ландшафтов и животного мира в Австралии. Мне интересно было посмотреть, как на воле живут те четвероногие и крылатые австралийцы, которых мы уже десятки лет содержим у себя во Франкфуртском зоопарке. Дело в том, что природа таких тропических материков, как Австралия и Африка, особенно чувствительна к неразумному вмешательству человека и его бесконтрольному хозяйничанью на земле. Грехи, совершенные нами по отношению к природе в Европе, скажутся только через сотни лет (благодаря умеренному климату и частым дождям), в тропических же странах наши ошибки дадут о себе знать гораздо скорей — спустя десятки лет, а то и меньше. В мире уже полно пустынь, созданных руками человека, и с каждым годом к ним прибавляются все новые квадратные километры.

Когда люди попадают в какую-нибудь необитаемую, девственную область земли, им часто кажется, что природа там так богата, что из неё можно черпать без устали и без конца. Так думали, например, американцы до конца прошлого столетия. Они тоже поздно «пробудились», а для многих обширных районов и ценных животных — слишком поздно. Там, где прежде мирно паслись миллионные стада бизонов, теперь из-за хвалёной человеческой «предприимчивости» образовались бескрайние dust bowls — знаменитые «пыльные пустыни».

В тех частях света, которые позже были освоены первооткрывателями, ничем не омрачённый «дух рационализации» продержался дольше. Но и в Австралии перевыпас довёл многие луга до ужасного состояния. Здесь то и дело встречаются кусты, растущие на высоких земляных буграх: ветер просто сдул всю сухую, сыпучую почву там, где она не была укреплена корнями растений. Из машины я мог ежедневно снимать лесные пожары. Нигде больше мне столь часто не приходилось видеть это печальное зрелище.

Однако на западе, юге, севере и востоке континента я встретил людей, которым все эти вопросы далеко не безразличны. Правда, пока это только небольшие группы и союзы учёных, которые болеют за дело охраны родной природы. Они уже давно изучают уникальную австралийскую растительность, существующую миллионы лет, и необычный животный мир Пятого континента. Эти замечательные, я бы даже сказал, самоотверженные люди всю жизнь посвящают борьбе за сохранение удивительной и прекрасной природы Австралии. И я уверен, что они позаботятся о том, чтобы к 2000 году австралийских животных можно было увидеть не только на почтовых марках, как это уже случилось со знаменитым тасманским сумчатым волком…

Им, этим людям, и посвящается моя книга.

Я благодарю всех австралийцев, которые так гостеприимно меня принимали и помогли мне познакомиться со своей страной, а моему оператору Алану Руту снять множество интересных, волнующих кадров, которыми иллюстрирована эта книга.

Бернгард Гржимек

ГЛАВА ПЕРВАЯ ПРЫЖОК НА ОСТРОВ КЕНГУРУ

Кенгуру легко убить палкой. — «Непьющее животное». — Царство итальянских чистокровных пчёл. — За столом сидел скелет. — Потерпевшие крушение выжили благодаря «паршивым пингвинам». — Большеголовые кенгуру с острова Кенгуру. — Тайна смерти овец

Что за вопрос — хочу ли я попасть на остров Кенгуру! Ну разумеется, хочу! И меня совершенно не смущает, что сейчас южная зима и довольно холодно для этих мест.

Я уже знаю, что у коварных берегов этого второго по величине после Тасмании острова Австралийского Союза с момента его открытия (в 1802 году) разбилось 163 корабля; знаю, что на острове обитает очень своеобразный вид тёмно-коричневых гигантских кенгуру; что на нём ещё можно увидеть настоящий австралийский скрэб (кустарниковые заросли) таким, каким его застали не только первые европейцы, но и первые аборигены… И наконец, что от Аделаиды, столицы штата Южная Австралия, насчитывающей 600 тысяч жителей, до острова — рукой подать: всего 150 километров.

К сожалению, хвалёный паром, на котором за шесть часов и 160 марок можно переправиться на остров, как раз на ремонте (обычно же он курсирует дважды в неделю зимой и даже трижды летом). Так что мне вместе с двумя моими сотрудниками придётся перелетать туда на самолёте. В глубине души я даже рад этому, потому что плохо переношу качку, и 34 года тому назад дал себе клятву никогда больше не пользоваться услугами водного транспорта. Однако, когда мы на бешеной скорости подкатили к аэропорту Аделаиды, мотор пассажирского самолёта был уже запущен и дежурный по аэродрому, окинув критическим взглядом наши чемоданы, тюки, треножники и прочий багаж, категорически заявил: «Нет, нельзя. Вы опоздали!»

Мне очень жаль терять время, к тому же я по телефону уже заказал там, на острове, машину. Поэтому я начинаю судорожно метаться по аэродрому в поисках какого-нибудь частного самолётика, который можно было бы нанять для переброски на остров.

И такой самолётик находится. Пилот торопится с отлётом, потому что до захода солнца хочет вернуться обратно, а день уже клонится к вечеру. Красная машинка с трудом отрывается от земли, поднимая в воздух тяжёлую для неё поклажу: меня, Алана Рута — моего оператора, его жену Джоан и весь наш скарб.

Несколько минут спустя мы уже парим над морем, над заливом Сент-Винсент, пересекаем пользующийся дурной славой пролив Бакстэрс, или так называемый «Чёрный ход», и, прибыв на остров, успеваем даже попасть на автобус, встречающий пассажирский самолёт. Наконец мы благополучно добираемся до маленького отеля с неотапливаемыми комнатами. Я одалживаю у хозяйки рефлектор, и за время ужина комната успевает несколько нагреться.

На другое утро за нами приходит крохотный автомобильчик. Втиснувшись в него, мы едем сначала по асфальтированной, а затем по пыльной просёлочной дороге, пересекаем весь остров и наконец добираемся до национального парка Флиндерс-Чейз.

Остров Кенгуру тянется в длину на 144 километра, в ширину на 40, а вся его площадь — 4360 квадратных километров. В одном месте от материкового берега остров отделяет всего 11,5 километра; это как раз и есть опасный пролив Бакстэрс.

Заселён остров был гораздо раньше, чем Южная Австралия. Однако жившие здесь аборигены по какой-то неизвестной причине за несколько сот лет до прихода европейцев не то вымерли, не то куда-то переселились. Только совсем недавно здесь было обнаружено 60 стоянок древнего человека. Вероятнее всего, эти люди приплыли сюда с Тасмании, а не с континента, так как коренные жители Австралии боялись поселяться здесь, считая, что на острове живут духи их предков.

Английский капитан Мэтью Флиндерс, открывший этот остров для нас, европейцев, в 1802 году, по отсутствию дыма от костров сразу же определил, что он необитаем. Флиндерс мог заключить это и по поведению животных: они были исключительно доверчивы, особенно кенгуру, о которых он писал, что «их без всякого труда можно убивать прямо палкой…».

Во всяком случае капитан Флиндерс так обрадовался легкодоступному источнику мяса, что дал открытому им острову название Кенгуру, которое сохранилось до наших дней.

Да, животным, доверяющим человеку и принимающим его за миролюбивое существо, как правило, приходится плохо. Уже немало таких доверчивых видов животных начисто истреблено. Так случилось, например, с не умеющими летать страусами эму, обитавшими некогда на острове Кенгуру. По размеру эта птица была несколько меньше, чем эму, живший на континенте, но на вкус ничуть не хуже. И этот островной эму очень быстро исчез с лица земли. Исчез безвозвратно. Теперь можно полюбоваться лишь его портретом в музее Аделаиды да его косточками и перьями в Музее естественной истории в Париже. Даже самые глубокие старики из старожилов не могут припомнить, чтобы на острове водилась такая птица…

Французский капитан Никола Бодэн, несколько дозже Флиндерса обошедший на своей каравелле вокруг острова, уточнил его координаты и размеры на морской карте и назвал одну из долин, где было особенно много маленьких страусов, Долиной казуаров (RavinedesCassoars). Простим капитану его слабые познания в зоологии, из-за чего он спутал эму с казуарами; в конце концов это не так уж важно. Зато до сих пор многие районы острова носят французские названия, которые дал им отважный мореплаватель.

Потом долгое время никто не интересовался этим обширным островом, густо заросшим эвкалиптовым кустарником. Но между 1802 и 1836 годами здесь поселилось несколько бывших моряков со своими туземными жёнами. Пробавлялись они охотой, рыбной ловлей, продажей соли, а также тюленьих и кенгуровых шкур. Только некоторые из них занимались ещё и сельским хозяйством. Настроены эти люди были весьма бунтарски, и даже такие ещё молодые поселения, каким был тогда Сидней (в то время он назывался Порт-Джексон) или Хобарт на Тасмании, казались им слишком благопристойными.

Самым знаменитым среди поселенцев был некто Генри Валлан, именовавший себя губернатором Валли. Он жил с двумя своими туземными жёнами — Пусс и Полекет на ферме «Вигвам», расположенной в нескольких километрах от нынешнего Кингскота, и заправлял всеми делами колонии как настоящий «островной король». Рассказывают такой случай. В 1836 году на остров высадился с изрядным грузом некто мистер Стефан, чиновник колонии Южная Австралия. Валли вышел на берег, чтобы узнать, кто он такой.

— А вы кто такой? — спросил в свою очередь Стефан.

— Я здешний губернатор, — ответил Валли.

— Никакой вы не губернатор, — огорошил изумлённого островитянина новый пришелец, — потому что губернатором этого острова назначен я.

— А я тебе говорю, что я здесь губернатор! — крикнул Валли. — И как ты мог вообразить себя здешним губернатором, ты, недоносок несчастный! Тебя бы даже не приняли в лейб-гвардию короля Джона, если б ты сделал попытку туда вступить, жалкий коротышка!

Правда, несколько позже сопротивление дерзкого островитянина удалось сломить, и он даже оказал несколько ценных услуг новой колонии» Так, вместе со своими жёнами и собаками он пересёк поперёк весь остров, чтобы спасти нескольких английских моряков. Эти люди потребовали, чтобы капитан высадил их на берег, потому что длинное морское путешествие так их утомило, что они были не в силах его продолжать. Двое погибли, заблудившись в густых зарослях эвкалипта и не найдя питьевой воды, но остальных Валли удалось спасти. Впрочем, другие старожилы острова — полуодичавшие европейцы и их туземные жены, большей частью украденные с материка, то и дело нападали на новое поселение, стараясь его сжечь.

Нужно сказать, что это поселение вообще-то было не слишком удачным приобретением для австралийских властей: овцы здесь подыхали от какой-то таинственной «береговой лихорадки», пшеница и ячмень никак не хотели расти, а от бесчисленных прежде кенгуру, валлаби и тюленей на всём побережье протяжённостью в 495 километров почти ничего не осталось. Когда же началось процветание города Аделаиды, а в Южной Австралии стали выращивать виноград и нашли золото, поселенцы один за другим перебрались на материк. Так что к 1901 году на острове Кенгуру осталось лишь 720 человек.

Только благодаря этому и удалось спасти для животных небольшой участок острова, разумеется, как всегда в таких случаях, самый заброшенный и неплодородный. Спасён он не только для животных, но и для современных жителей южноавстралийских городов, которые время от времени чувствуют потребность провести пару дней вне привычной обстановки: небоскрёбов, верениц автомобилей и неоновых реклам…

Австралийцам, посвятившим себя охране родной природы, значительно труднее этим заниматься, чем их единомышленникам в современных культурных центрах человечества — Европе и Америке. Там уже начали осознавать грозящую опасность для будущего нашей Земли и знают, что по-настоящему передовой и культурной страной может считаться только та, которая заботится не только о создании индустриальных центров и атомных реакторов, но и о сохранности своих природных ландшафтов, плодородных земель и животного мира. Так, здешним специалистам в области охраны природы в течение целых тридцати лет пришлось добиваться согласия правительства на то, чтобы в 1919 году Флйндерс-Чейз наконец был объявлен заповедником. Территбрия его йе очень-то велика — всего 546 квадратных километров.

Как только наш автомобильчик въехал через простые деревянные ворота на территорию национального парка, эвкалиптовый кустарник стал заметно выше, а в отдельных низинах появились уже настоящие эвкалиптовые рощи. В одной из таких рощ мы и увидели первых коала. Сидели они в кронах мощных эвкалиптов, чаще всего на самых верхушках, каждый — на своём дереве.

Их нисколько не трогала наша суетня с треножниками для кинокамеры и тяжёлого длинного объектива фотоаппарата. Коала к этому привыкли. Да к тому же они ещё ленивы от природы. Время от времени кто-нибудь из них пристально и серьёзно разглядывал нас скучающим взглядом. Им здесь хорошо: листва местного вида эвкалипта — их самая любимая еда. А в водопое они не нуждаются. Недаром «коала» на языке туземцев означает «не пьёт».

Раньше на острове не было коала, их ввезли сюда в 1924 году. В течение семи лет животных содержали в больших сетчатых вольерах; здесь они постепенно обглодали все деревья, но размножались очень слабо. Только когда животных выпустили на волю, их стало заметно больше. Сейчас на острове сотни коала, и это несмотря на то, что многие из них трагически погибли во время страшного лесного пожара в 1958 году. Об этом бедствии, когда сгорела большая часть парка, широко сообщалось в мировой печати.

Люди, которые приезжают сюда летом и неделями живут в палатках прямо в лесу, часто заводят с коала довольно близкую дружбу. Если надолго поставить машину под дерево, случается, что один из этих ленивых толстяков спрыгнет на крышу автомобиля и оттуда вперевалочку переберётся на другое дерево. Иногда можно наблюдать, как самцы преследуют своих пушистых самок. Им явно трудно распознать, на какое именно дерево залезла их избранница. Они суетятся, нюхают кору и, найдя наконец нужный след, торопливо (насколько позволяет им их медлительность) карабкаются вслед за предметом своих вожделений на самые верхние тонкие ветки. Там они повисают друг против друга на одних «руках», но чаще всего начинают ссориться, потому что самки этих животных чрезвычайно строптивы и отличаются скверным характером. На зрителей скандалисты, как правило, не обращают никакого внимания. Часто преследуемой самке удаётся пробраться мимо своего обожателя, и тогда она поспешно ногами вперёд спускается с дерева и перебирается на другое. Самец после этого подолгу ищет избранницу своего сердца, но часто в изнеможении прерывает поиски и впадает в глубокий сон.

Любителям природы, отдыхающим здесь летом с семьёй в жилом прицепе или в палатке, удаётся по ночам наблюдать жизнь таких животных, которых днём никогда не увидишь: например, приветливых маленьких лисьих кузу (Trichosurus vulpecula vulpecula), которых австралийцы называют ещё щеткохвостыми опоссумами. Но напоминают они скорее не лисиц, а маленьких лазающих кенгуру. Кузу здесь значительно доверчивее, чем на материке. Если туристы долго живут на одном и том же месте, молодые кузу в конце концов спускаются с дерева, карабкаются на руки и позволяют угощать себя лакомыми кусочками и гладить. Некоторые даже переходят жить в палатку, не обращая никакого внимания на свет лампы. В 1926 году сюда завезли 15 кузу другого вида, который раньше не водился на острове. Их потомство можно встретить здесь и поныне, но, правда, очень редко. Так же трудно найти карликовых опоссумов (Cercartetus concinnus). Хотя этих сумчатых зверьков и много на острове, на глаза они попадаются очень редко, потому что активны только по ночам; зимой же они впадают в спячку, свернувшись калачиком в своих гнёздах в дуплах деревьев.

Во второй половине прошлого столетия специалистам-энтомологам пришло в голову проделать такой эксперимент. Так как на острове не водились пчелы, то он был идеальным местом для разведения их чистых пород. Для этой цели Торговая палата Южной Австралии организовала на острове в 1884 году большую государственную пасеку, на которую были завезены итальянские (лигурские) медоносные пчелы; ввоз же любых других пчёл был категорически запрещён.

Предприятие тогда не дало ожидаемых результатов и вскоре было заброшено. Однако в 1939 году два государственных специалиста, обследовав остров, с удивлением обнаружили, что он весь заселён чистопородными, большей частью дикими итальянскими пчёлами. И это в то время, когда уже дочти нигде в мире не осталось чистых пород! Один государственный пчеловод взялся собрать отроившиеся пчелиные семьи, живущие в дуплах деревьев и в щелях среди скал, и вновь поселить их на огромной пасеке. И теперь пчеловодам, живущим в любой части Австралии, да и в других частях света, рассылаются по заказу маленькие коробочки, в каждой из которых находится чистопородная пчелиная матка с 15 рабочими пчёлами из её челяди…

В штабе национального парка нас радушно встретили лесничий — господин Ланзар и его жена; живут они здесь в современном, благоустроенном доме. Мы поселились в каменном здании бывшей фермы, превращённом теперь в гостиницу. Нельзя сказать, чтобы там было тепло, поэтому мы поскорее разожгли огонь в камине, а я притащил к себе в комнату как можно больше одеял.

На огороженном выгоне в 80 гектаров бродили овцы господина Ланзара. Однако когда на другое утро я вышел, поёживаясь от резкого ветра, то увидел, что вместе с ними пасётся столько же тёмно-коричневых островных кенгуру. Ещё больше здесь паслось куриных гусей (Cereopsis novaehollandiae), которых за издаваемое ими хрюканье называют также свиными гусями. В обычных условиях эти птицы живут в укромных местах и стараются не попадаться на глаза, но здесь, на выгоне, они подпускают меня даже на расстояние сорока метров.

Первый лесничий, Гарольд Ханзен, прибыл сюда в 1926 году и поселился в старинном каменном здании фермы. В то время здесь не могла проехать ни одна машина. Лишь раз в четырнадцать дней верховой гонец привозил Ханзену почту. Сегодня же машины подкатывают к самым дверям дома и могут свободно разъезжать по благоустроенным дорогам в разные концы заповедника. Правда, сойти с этих дорог в лес совершенно невозможно из-за густых зарослей эвкалипта. И кроме того, здесь летом плохо с питьевой водой, поэтому заблудиться очень опасно. Между прочим, кроме эвкалипта остров Кенгуру славится своими орхидеями, их здесь пятьдесят различных видов. Вокруг административных зданий бегают два взрослых эму, которых завезли сюда несколько лет тому назад ещё птенцами. Однако они не пожелали одичать и никуда не собираются уходить. Но размножаться они почему-то тоже не хотят.

В то же утро мы отправились вместе с помощником лесничего в его машине через горы и долины к мысу Борда, самой северо-западной оконечности острова. Отсюда всего за десять минут можно спуститься по скалистому берегу к маяку. Он возвышается на 120 метров над волнами, с шумом омывающими его подножие. Маяк светит здесь в ночи уже более ста лет, с июля 1858 года, только керосин теперь заменён электричеством, а в самое последнее время маяк снабдили даже радиопередатчиком.

Мы добрались до этого маяка и сели перед дверью заброшенного домика смотрителя переждать внезапно разразившийся ливень. А молодой помощник лесничего решил тем временем занять нас рассказом старинных страшных историй. Вот что мы услышали.

В 1876 году отсюда по дну океана был проложен кабель до Аделаиды. И так как корабли, направляющиеся на материк, сперва должны были пройти мимо мыса Борда, то с острова ежедневно редакциям газет сообщались названия судов, появлявшихся в поле зрения маяка. С мыса же поступали первые сведения о кораблекрушениях. Они происходили здесь очень часто, и немудрёно: ведь у берегов масса рифов, коварных подводных скал и малоизвестных течений. Как-то среди скал, несколько южнее мыса Борда, сел на мель финский баркас «Фидес», и утонуло 20 человек. А оставшихся в живых смот— ритель маяка на утлой парусной лодчонке отвёз на материк.

Несколькими годами позже наскочил на риф бриг «Эмилия Смит». Случилось это тёмной ночью, и почти все пассажиры пошли ко дну. Только одну женщину и четырёх моряков выбросило на берег. Через четыре дня трое из потерпевших крушение чудом дотащились до домика смотрителя маяка. Смотритель отправился искать двух остальных, но обнаружил среди скал лишь изуродованные трупы тех, кто утонул во время крушения. И только два месяца спустя один охотник, посетив охотничью избушку, к своему удивлению, обнаружил там скелет мужчины, который сидел за его столом. А скелет женщины был найден лишь через два года.

Истории следовали за историями — одна страшней другой, и все про смерть и ужасы. 24 апреля 1899 года наскочило на риф судно «Лох Слоу», вёзшее 33 тысячи галлонов виски из Глазго. Оно опрокинулось и легло на бок килем к берегу. Огромные волны за десять минут разбили его на куски и разбросали пассажиров и матросов в разные стороны. В живых осталось лишь четверо: колоссальный вал поднял их и посадил на прибрежный утёс. Остальные 31 человек утонули. Один из спасшихся восемь дней плутал по острову и наконец вышел к мысу Борда. Служители маяка пошли на розыски остальных и нашли ещё двух потерпевших крушение, с трудом продиравшихся сквозь кустарник, причём в сторону, противоположную от маяка. А третьего нашли мёртвым.

Как выяснилось, все уцелевшие выжили только благодаря тому, что ловили карликовых пингвинов (Eudyptula minor) и питались их мясом. Эти пингвины, достигающие всего 40 сантиметров в длину, обитают по всему побережью острова Кенгуру. Спинка у них серовато-синяя, а брюшко белое. Людей они не боятся и подходят к ним совсем близко. Несмотря на свою кажущуюся неповоротливость, они взбираются по отвесным берегам и на высоте примерно в 60 метров в расщелинах скал строят свои гнёзда. Кстати сказать, на остров Филлип колония этих самых маленьких на Земле пингвинов, насчитывающая 100 тысяч голов, ежегодно привлекает более 100 тысяч туристов.

Печальная судьба постигла одного из спасённых — судового юнгу по фамилии Симпсон. Этот молодой человек, не умеющий даже плавать, оправившись после потрясения, вернулся в Англию, снова нанялся на корабль, на этот раз «Лох Веннахар», и вторично приплыл к берегам Австралии. Но видимо, юнге на роду было написано погибнуть в морской пу— чине: не дойдя до мыса Борда, корабль пошёл ко дну, и весь экипаж погиб. Несколько недель спустя к берегу прибило только один труп, одну спасательную шлюпку, пятьдесят бочек виски и отдельные куски разбитого корабля.

Частые катастрофы заставили местные власти подумать о постройке второго маяка, потому что маяк на мысе Борда не всегда был виден подходившим с юга кораблям из-за загораживавших его скал. Такой новый маяк и был вскоре построен на высоком юго-западном уступе — мысе Дюкуэдик (Cap du Couedic).

Однако хорошо сохранившиеся возле него каменные дома сегодня пустуют. Раньше людей и провиант сюда, наверх, доставляла канатная дорога. Сооружение это ещё частично сохранилось. Рассказывают, что им перестали пользоваться с тех пор, как в нём застряла жена смотрителя маяка: отказал механизм, и ей пришлось провисеть между небом и землей, над бешено бушевавшими волнами, целых два часа, пока её наконец удалось снять. Говорят, что когда она добралась до будки смотрителя, то здорово отлупила своего мужа…

«Паршивыми пингвинами», как писали тогдашние газеты, пришлось питаться и пассажирам «Марса», который в 1885 году, не дойдя до берега, застрял между двумя скалами. Капитан хотел добраться до берега на шлюпке, но его разбило о камни. Наконец одному испанскому моряку всё же удалось доплыть до берега. Как только забрезжил рассвет, ему бросили с корабля канат, который он сумел поймать. Тогда, держась за канат, на берег перебрались ещё три моряка. Вскоре прибило к берегу и труп капитана, которого здесь же похоронили, а спустя восемь дней все четверо благополучно добрались до домиков на мысе Борда.

Иногда потерпевшим крушение удавалось пробавляться и тюленьим мясом, но только в тех случаях, когда они ухитрялись спасти свои винтовки или раздобыть какие-нибудь тяжёлые предметы, а главным образом если у них оставались силы на то, чтобы убить такое животное.

Отсюда, сверху, со скал, я не мог разглядеть, есть ли внизу на песчаном откосе тюлени. Но стоило мне слезть вниз, как я обнаружил сразу несколько штук за полосой дюн. Они мирно спали, хорошо защищённые от ветра зарослями кустарников. Это особые, австралийские тюлени (Gypsophoca dorifera). Впёр— вые они были описаны французским естествоиспытателем Пероном, обнаружившим их на острове в 1802 году. В прежние времена они тысячными колониями заселяли все побережье острова Кенгуру и Южной Австралии. У некоторых старых самцов были гаремы из пятидесяти самок. Животные эти не очень пугливы. Если я двигаюсь медленно, они подпускают меня даже на два метра и только потом начинают нерешительно сползать в сторону моря. Когда я хватаю самца за задний ласт, он приподнимается, поворачивает ко мне голову, скалит зубы и лениво «ругается», но отнюдь не собирается нападать. А вот больших белоголовых тюленей (Neophoca cinerea) с их желтовато-белыми загривками я так нигде и не встретил, хотя долго искал этих огромных животных, самцы которых достигают в длину от трёх до четырёх метров.

Когда карабкаешься среди прибрежных скал в поисках тюленей или пингвинов, следует быть осторожным; хотя почва под ногами и кажется сухой и твёрдой, это впечатление обманчиво: время от времени на скалы обрушиваются семиметровые волны, которые смывают с берега все живое. Нельзя забывать, что здесь к тому же ещё водятся и акулы.

Однако не все кораблекрушения, происходившие возле этого побережья, кончались трагически. Так, шхуна «Данкау» в полночь 25 мая 1897 года очутилась совсем близко от опасных высоченных скал возле мыса Дюкуэдик. Матросы услышали рёв волнорезов, и, когда за каскадом брызг в темноте мелькнули очертания двух скалистых островков, они бросили сразу два якоря. Утром люди обнаружили, что их корабль качается на волнах всего в 100 метрах от отвесных береговых скал, а ветер гонит его в сторону торчащих из воды диких утёсов. Весь день ветер старался сорвать шхуну с якорей и тащил её в сторону опасных скал, а команда сбрасывала за борт тяжёлый груз — строительный лес, который лежал штабелями на палубе. К вечеру один якорь оборвался, и ночью «Данкау» медленно стало прибивать к волнорезам. К утру шхуну отделяло от них не больше 15 метров. Когда за борт попробовали спустить шлюпку, она была тотчас же раздавлена, как скорлупка. С огромным трудом команда, состоящая из 26 человек, на последней уцелевшей спасательной шлюпке всё же сумела оторваться от борта корабля. На этой перегруженной, трещащей по швам лодке, которую волны швыряли из стороны в сторону, людям удалось добраться до берега, находящегося на расстоянии 90 метров. Подкрепившись в поселении, они отправились пешком до Кингскота, где раздобыли небольшой парусный баркас, и, обогнув северную оконечность острова, поплыли вдоль его западного побережья. Они надеялись подобрать хоть какие-нибудь остатки своего разбитого корабля. И каково же было их удивление, когда, приблизившись к мысу Дюкуэдик, они увидели, что «Данкау» по-прежнему качается на якоре, как и восемь дней назад!

Оказалось, что проходящее здесь вдоль берега течение отогнало корму корабля от смертоносных скал. Так что им удалось снять корабль с якоря целым и невредимым, и все были довольны и счастливы. А вот большое грузовое судно, оборудованное по последнему слову техники, наскочило нынешней весной на риф, невзирая ни на какие радиомаяки и радиопеленгаторы.

В течение следующих дней мне несколько раз встречались ехидны (Tachyglossus), которые здесь не редкость. Если такого «ежа» напугать, он спешит поскорее закопаться головой в песок, пряча свою мягкую уязвимую морду и выставив наружу защищённую мощными иглами спину. Ехидны испокон веков жили на острове Кенгуру. А вот сорных, или большеногих, кур специально завезли в заповедник с материка.

Гоаны, как здесь называют песчаных варанов, держатся возле кемпингов и проявляют исключительное дружелюбие к туристам. Правда, не совсем бескорыстное: они роются в отбросах, заглатывая мясные и рыбные кости и другие объедки, но иногда просто так, от полноты чувств, подбегают к детям и облизывают им голые ножки…

В отличие от прочих ящериц у этих, почти метровой длины, гоан нет регенерирующего хвоста, т. е. они не могут его сбрасывать в случае опасности. Гоаны отпугивают змей, а поскольку здесь водится ядовитая медноголовая змея, жители этих мест бывают очень рады, когда возле их дома поселяется такой варан.

С трудом я привыкаю к тому, что редчайшие попугаи — крупные какаду и волнистые попугайчики — запросто порхают между деревьями, как у нас дома вороны или галки. А ведь в Европе они стоят больших денег — несколько сот марок каждая птичка!

Мелкие виды кенгуру, такие, как кустарниковый валлаби (Wallabia eugenii), или, как их здесь называют, «дама Падемелон», увидеть не так-то просто, разве что мёртвых, раздавленных автомашинами на шоссе. А вот живых мне никак не удавалось высмотреть — ни из окна машины, ни во время наших прогулок по лесу. В то же время их здесь много, просто они прячутся. В густых зарослях у них проделаны специальные ходы, в которых они днём скрываются от посторонних глаз. Эти небольшие животные, размером с зайца, почти бесшумно шмыгают по своим лабиринтам, общаясь между собой постукиванием ноги о землю. Такой способ предупреждения «я тут» характерен для всех видов кенгуру, живущих колониями.

Мелкие кенгуру распространены по всей Южной Австралии, так что к зимним похолоданиям они, видимо, вполне приспособлены. Этот вид кенгуру был описан раньше других и из всех сумчатых животных Австралии первым попал в Европу. В европейских зоопарках их часто демонстрируют под названием дерби-кенгуру. На австралийском побережье дерби-кенгуру становится сейчас всё меньше и меньше, что говорит о том, насколько необходимо обеспечить им здесь, на острове, последнее прибежище.

Туристам, подолгу живущим в кемпингах, иногда удаётся настолько приручить маленьких кенгуру, что те разрешают себя гладить по спинке.

Посреди небольшой лужайки сидят большие тёмно-коричневые кенгуру. Я стараюсь как можно тише вытащить фотоаппарат, потому что опасаюсь, что при малейшем неосторожном движении они бросятся врассыпную.

Но я щёлкаю затвором, а они и не думают двигаться с места: сидят как сидели, только косятся в мою сторону. Тогда я подхожу на несколько шагов ближе. На матовом стекле животные отражаются уже совсем крупным планом, но — о чудо! — все ещё не убегают! Более того, они разрешают мне зайти прямо в середину их группы, а наиболее смелая самочка даже обнюхивает мою протянутую руку.

Этот вид (Macropus major fuliginosus) относится к гигантским кенгуру: они достигают в высоту 1,2—1,4 метра, и голова у них значительно больших размеров, чем у всех прочих видов. Несмотря на то что за последние полторы сотни лет у них успел накопиться достаточно печальный опыт по общению с нами, людьми, они остаются самыми спокойными и доверчивыми среди всех видов кенгуру. Их доверчивость граничит иногда даже с навязчивостью. Кроме того, они ужасно любопытны: живя здесь, нередко можно проснуться от того, что двое или трое из них проникли в палатку и роются в вашем имуществе.

Мне не привелось их видеть ни в одном европейском или американском зоопарке. Эти специфические «островные» кенгуру питаются травой, растущей между эвкалиптовыми кустами на открытых полянах. В жаркое, засушливое лето они становятся совсем худющими и слабыми. Воды они не боятся и, придя на водопой, иногда заходят в неё по пояс; плавают тоже вполне прилично, не страшась даже самых глубоких мест.

Прежний лесничий Ханзен однажды наблюдал, как старый самец кенгуру подрался с преследующей его собачонкой. Кенгуру обхватил собаку передними лапами и прыгнул вместе с нею в глубокий бочажок, намереваясь, по-видимому, её утопить — это обычный их приём. Но вода в бочажке оказалась глубже, чем он ожидал, и оба животных пошли ко дну. Кенгуру, однако, тут же вынырнул и успел ухватиться одной лапой за нависшую над водой ветку, другой же продолжал окунать в воду собаку. Но тут сук обломился, и драчуны снова скрылись под водой. Через несколько минут они оба выбрались на берег — предусмотрительно подальше друг от друга.

Река Роки-Ривер, протекающая через Флиндерс-Чейз, в одном месте образует большое глубокое озеро, сохраняющее прохладную воду даже в самое жаркое лето. Сюда несколько лет назад выпустили утконосов, которые прежде не водились на острове. Через два года их ещё видели в водоёме, но затем они ушли на много километров вверх по течению и затерялись в сплошь заросшей растительностью малоисследованной реке. Последний раз их видели здесь в 1958 году, но предполагают, что они и сейчас ещё живы.

Неожиданно я встретил совершенно незнакомое мне животное. Невдалеке от мыса Борда я заметил поспешно убегающее рогатое длинношёрстное копытное ростом с косулю. Кто бы это мог быть? Я не помню, чтобы такие водились в Австралии. Но лесничий рассеял мои сомнения. Оказывается, это была одна из одичавших коз, которых за последние столетия на острове стало довольно много. Они пугливы и осторожны, как настоящие дикие звери. Ещё более дикими стали потомки удравших с ферм домашних свиней. Тех и вовсе никогда не увидишь среди зарослей кустарников. Козы же всё-таки стараются держаться поближе к побережью и не уходят в глубь острова. Однако и к человеческому жилью они избегают приближаться.

К счастью, на остров никогда не завозили лисиц. Местные жители гордо рассказывают, что у островитян хватило ума запретить привозить сюда и кроликов, опустошивших, как известно, весь Австралийский материк. Я не стал спорить, но знал, что они ошибаются: на остров завозили кроликов. Но было это давно, и они, слава Богу, здесь не прижились. Может быть, причина крылась в том же самом, что целое столетие мешало разводить на острове овец? Ведь только в 30-х годах нынешнего столетия выяснили, почему гибли овцы от знаменитой «береговой лихорадки». Оказалось, что в почве острова не хватало меди и кобальта. Из-за этого же здесь не могли расти многие культурные растения. А с тех пор как в землю стали искусственно вносить эти элементы и удобрять поля суперфосфатом, пшеница и ячмень стали прекрасно произрастать, а овцы перестали гибнуть от лихорадки. Это позволило после последней мировой войны основать на острове 177 ферм для демобилизованных солдат. В настоящее время 38 процентов всей площади острова обработано, а число населяющих его людей быстро выросло до четырёх тысяч. Но в этом заслуга не одних только овец и ячменя. Паромы и самолёты с каждым годом привозят сюда летом все больше отдыхающих, которые стремятся хоть ненадолго убежать из пыльной Аделаиды. Ведь на острове выпадает гораздо больше дождей, чем на всём южноавстралийском побережье, так что там даже в самое жаркое лето температура воздуха на несколько градусов ниже, чем на материке; здесь живительная прохлада и много зелени. А самое главное, конечно, то, что в этих местах можно близко познакомиться С кенгуру, с этими смешными двуногими существами, отнюдь не избегающими человеческого общества. Именно ради этого за последний год сюда приезжало больше восьми тысяч человек. И с каждым годом их становится всё больше — таких желающих совершить «прыжок» на остров Кенгуру.

ГЛАВА ВТОРАЯ СОРНЫЕ КУРЫ ИЗОБРЕЛИ ИНКУБАТОР ЗАДОЛГО ДО НАС

Одиннадцать месяцев каторжной работы. — Как нам удалось вывести сорную курицу в инкубаторе. — Вместо термометра—язык. — Снесённые яйца стоят вертикально

Для всех нас, принадлежащих к классу млекопитающих, деторождение представляет довольно длительный и тягостный процесс (я, конечно, имею в виду самок!). Что же касается птиц, то им приходится плотно сидеть на яйцах, чтобы вывести своих птенцов. Но у них это занимает всего от двух до четырёх недель, и, как правило, в насиживании деятельное участие принимает самец.

А некоторые самки, как это водится, например, у южно— американских страусов нанду или больших австралийских эму, устраиваются совсем удобно: они заставляют самцов целиком и полностью брать на себя насиживание и в довершение ещё играть роль няньки вылупившихся птенцов… Как хорошо, что я не страус нанду!

Точно так же делают и австралийские сорные куры, или большеноги, как их иногда ещё называют; имеют они и местное название — талегалла. За сотни тысяч лет петухи у них выработали целую систему высиживания яиц, схожую с инкубацией, избавляющую их от непосредственного насиживания. Что первые инкубаторные печи изобрели в древности египтяне и что их в наше время усовершенствовали с помощью электричества, мы знаем давно, а вот как их сооружают большеноги — выяснилось совершенно недавно. Теперь в нашем Франкфуртском зоопарке весной и летом весь этот трудоёмкий процесс можно наблюдать с самого близкого расстояния.

Некоторые виды большеногое откладывают свои яйца возле горячих вулканических источников или ещё не остывшей лавы. Другие идут на морской пляж и используют для этой цели нагретый солнцем песок. Как будто бы все весьма просто, но на самом деле это отнюдь не так. Ведь яйцам необходим равномерный обогрев, в то время как песок днём становится очень горячим, а ночью сильно остывает. Поэтому птицам приходится нагребать над своим гнездом большую кучу песка. Когда жара становится особенно невыносимой, большеноги разбрасывают кучу для охлаждения, чтобы затем обложить яйца сырым и прохладным песком, однако при малейшем понижении температуры воздуха они сейчас же отгребают сырой песок и засыпают кладку тёплым и сухим. Другие виды сорных кур используют тепло, образующееся при гниении прелой листвы.

Все это звучит почти неправдоподобно, и надо сказать, что долгое время никто этому и не верил. Первым эту сказку привёз Антонио Пигафетта, участник неудачного кругосветного плавания Магеллана в 1519—1522 годах. Он утверждал, что видел на южных островах кур, несущих яйца размером больше их самих, причём они зарывают их в кучи перегноя, а сами не насиживают.

Размеры яиц он явно преувеличил, а что касается инкубирования, то это соответствовало действительности. Но в те времена скорей поверили бы в существование русалок или морских драконов, чем в подобные невероятные способности кур…

Когда через несколько столетий на побережье появились первые поселенцы, они приняли эти огромные кучи листьев за игрушечные крепости, построенные детьми аборигенов. А в Северной Австралии их считали могильниками. И так думали до тех пор, пока в 1840 году естествоиспытателю Джону Гилберту не пришла в голову мысль разрыть такую кучу. Внутри оказались яйца, как это всё время и утверждали местные жители, которым, однако, почти никто не верил. Яйца были довольно большими: каждое весило 185 граммов. Такая сорная курица ростом не превышает домашнюю, но если яйца наших кур весят от 50 до 60 граммов, что составляет 4 процента веса тела несушки, то яйцо сорной курицы составляет 12 процентов её веса! На вкус яйца очень хороши. В Австралии почти каждая такая куча имеет своего «хозяина» — кого-нибудь из местных жителей, который регулярно забирает яйца из своего естественного инкубатора.

Итак, петух-большеног нагребает своими большими лапами огромную кучу сухих листьев и трав, достигающую от одного до двух метров в высоту и нескольких метров в диаметре. (У сорных кур рода Megapodius находили инкубаторные кучи высотой до 5 метров, а диаметром 12 метров!) Это самые мощные строения, когда-либо сооружённые птицами. Всё время, пока петух-большеног трудится над своей кучей, голова его сохраняет огненно-красную окраску, а болтающаяся под клювом подвеска — ярко-жёлтую. Несушек он, как правило, от кучи отгоняет. Только время от времени им разрешается подняться наверх, разгрести ямку и снести туда яйцо. Яйца эти всегда стоят вертикально в отличие от всех прочих птичьих яиц, лежащих на боку. Каждая несушка откладывает от 10 до 13 яиц, а для выведения цыплят требуется от 9 до 12 недель.

Живущие сейчас во Франкфуртском зоопарке сорные куры; научное название которых Alectura lathami, родом из Восточной Австралии. Немецкий зоолог профессор Ренш, работающий в тех местах, выяснил, что этих птиц можно даже приручить. Каждое утро они появлялись возле его домика в ожидании корма и позволяли приблизиться к себе на расстояние одного метра. Когда же Ренш встречал их в лесу, они держали себя отчуждённо и моментально убегали, даже если он находился в 15 метрах от них.

Существует 10 видов сорных кур, распространённых как в самой Австралии, так и на Филиппинах, Самоа и других островах.

Каждый ребёнок знает, что навозная куча от происходящих в ней процессов гниения нагревается; зимой от такой кучи частенько даже поднимается пар. (Но тут, простите, я должен оговориться: это прежние дети знали. Теперешние наши дети живут в основном в больших городах и вообще не знают, что такое навозная куча.) Так вот если в такую кучу воткнуть куриные яйца и просто оставить их там лежать, они наверняка протухнут й никаких цыплят из них не выведется. X. Фрис, много занимавшийся сорными курами, провёл в Австралии интересные наблюдения. В перегнойных кучах, воздвигнутых сорными курами, в результате процесса гниения температура часто поднимается до 45°С, что для яиц слишком жарко. Но затем листья как бы «перегорают», и теплоотдача резко снижается. Поэтому петуху приходится неустанно хлопотать вокруг кучи, чтобы поддерживать в ней необходимую для яиц температуру (33,3°С). Для этого он обычно выкапывает на её вершине углубление, в котором скапливается дождевая вода. Он то сбрасывает верхние слои перегноя, то снова сгребает их ногами и нагромождает на кучу. В общем, работёнке этой не позавидуешь!

Дж. Гилберт проделал следующий опыт. Он поместил в такую перегнойную кучу электрическую печь, которую по своему усмотрению то включал, то выключал. Петух теперь вынужден был работать как проклятый; и тем не менее он умудрялся всё время поддерживать вокруг яиц необходимую для них ровную температуру.

Как же ему это удаётся без термометра? Вот тут и начинается самое удивительное. Было замечено, что время от времени петух проделывает дырку в своей куче и просовывает голову глубоко внутрь. Может быть, именно для того, чтобы его кожа лучше ощущала тепло, у него такая голая и длинная шея?

Однако Гилберту удалось проследить, что один из видов сорных кур, гнездящихся на пляжах, — валнистеры, зарываясь головой в кучу, вытаскивают из глубины её полный клюв песка. Сле— довательно, можно предположить, что температуру они определяют языком или нёбом.

Цыплята вылупляются под землёй — иногда на глубине до 90 сантиметров. Проходит 15, а то и 20 часов, прежде чем они выберутся наружу. Гилберт наблюдал за ними сквозь стеклянную перегородку, которой разделил кучу пополам. Когда такое шустрое маленькое существо высовывает голову из кучи на свет Божий, его сразу же обступает незнакомый и враждебный ему мир. Ни отец, ни мать не проявляют о нём ни малейшей заботы, и он от них убегает точно так же, как от любого другого живого существа, встречающегося на его пути. С первых же дней он умеет немного взлетать над землёй и вспархивает на нижние ветви деревьев, чтобы там переночевать.

Как-то в нашем Франкфуртском зоопарке с одним из таких малышей произошёл интересный случай. Была дождливая погода, и мы никак не ожидали, что в такое ненастье могут вылупиться цыплята сорных кур. Поэтому можно представить себе наше удивление, когда однажды утром один из служителей обнаружил довольно далеко от вольеры с сорными курами маленькое серое существо, испуганно забившееся под лестницу. Вначале он принял его за крысу. Кто бы мог подумать, что крохотный птенец способен совершить столь длинное путешествие от места своего появления на свет?

Не так-то часто удавалось зоопаркам экспонировать сорных кур. В Берлинском зоопарке одну курицу содержали в 1872 году, а следующая появилась там только в 1932 году. Правда, сейчас мы не испытываем трудностей с этим делом; у нас, наоборот, некоторое «перепроизводство» цыплят, и мы озабочены тем, кому их сбыть…

Вылупившиеся из яиц цыплята на следующий год становятся уже взрослыми птицами и в свою очередь приступают к постройке куч-инкубаторов. А в условиях зоопарка это вещь далеко не простая. Ведь им для этого требуется огромное количество прелой листвы. Утром к вольере такого петуха подъезжает специальный фургон, который ссыпает ему целый воз листьев, а к вечеру глядишь — заботливый отец уже все сгрёб через весь загон в угол, на свою кучу, и стоит в ожидании следующей порции.

Сотрудники нашего зоопарка С. Балтии и супруги Фауст делали неоднократные попытки вывести сорных кур в элек— трическом инкубаторе. Сначала ничего из этого не получалось. Ни в одном из яиц не появилось ни малейшего признака развития зародыша. По всей вероятности, обычная температура, рассчитанная на развитие куриных яиц, была слишком высока для яиц сорных кур. Тогда экспериментаторы решили измерить температуру и влажность в «естественном инкубаторе», т. е. в перегнойной куче сорных кур, и создать у себя аналогичные условия.

На следующий год в инкубаторе поддерживалась температура не 36—37,8°, как обычно, а 33,6—34,4° С, сами же яйца были помещены в стеклянный аквариум и обложены со всех сторон мхом, который периодически смачивался. Теперь им была обеспечена необходимая влажность — 78 процентов.

Из яйца, положенного в искусственный инкубатор после того, как оно 33 дня пролежало в перегнойной куче, через 15 дней без всяких затруднений вылупился цыплёнок. Во втором яйце, положенном в инкубатор сразу же, как только оно было снесено, зародыш погиб на 21-й день. А третье удалось сохранить с начала до конца, на что потребовалось 47 дней. Это был первый цыплёнок сорной курицы, выведенный полностью в искусственных условиях.

В яйцах сорных кур в отличие от всех других птичьих яиц имеется подвижный воздушный пузырь, благодаря чему они могут на протяжении всего процесса развития стоять в перегнойной куче вертикально, острым концом вниз. Так что их не надо переворачивать с боку на бок, как это практикуется у других птиц. Точно так же поступали с яйцами в искусственном инкубаторе. Воздух в «естественном инкубаторе» содержал 713 процентов кислорода и 813 процентов углекислого газа. В набитом мхом аквариуме, помещённом в инкубатор сразу же после вылупления цыплят, содержалось 1,4 процента кислорода и 1,5 процента углекислого газа.

Искусственно выведенные цыплята поначалу никак не могли подняться и стоять вертикально на своих ножках. И только через 24 часа они научились нормально бегать и приобрели тот вид, который имеют цыплята сорных кур, вылезающие из своей «инкубаторной» кучи.

Особенно трудно выводить птенцов сорным курам вида Leipoaocellata, обитающим в засушливых центральных районах Австралии. Там им с трудом удаётся наскрести большую кучу листьев. Кроме того, в тех местах очень велики перепады температуры, доходящие в иные дни до 40° С, и все взрослые самцы в течение одиннадцати месяцев в году с утра и до позднего вечера заняты тем, что регулируют необходимую температуру в своих инкубаторных кучах. Да и на само сооружение такой кучи у них уходит не меньше четырёх месяцев.

Во время зимних дождей и похолодания они сгребают со всей округи сырые ветки и листья и закапывают их глубоко в землю. Это необходимо для того, чтобы сохранить их влажными и прелыми до засушливого сезона. Такая прелая древесина и листья обеспечивают необходимое тепло для весеннего выведения цыплят. Часто птицам по утрам приходится разрывать свои кучи, чтобы их несколько охладить. Чем ближе к лету, тем солнце греет сильнее, и сорным петухам приходится в полдень как можно плотнее забрасывать кучи листвой, чтобы снаружи в них не проникло слишком много тепла. Осенью же солнце греет слабо, и кучи следует днём открывать, чтобы в них могло проникнуть как можно больше тепла. А вечером их надо снова закрывать, чтобы тепло сохранить.

Нет, право же, я очень доволен, что не родился на свет сорным петухом…

Когда впервые слышишь об этом удивительном «изобретении» сорных кур, невольно спрашиваешь себя, почему бы всем птицам не пользоваться подобными «насиживающими устройствами»? Но если посидеть и понаблюдать, как этакий «каторжник» с утра до вечера перетаскивает с места на место листву и землю, роет ямы, да притом ещё ревностно следит, как бы никто из сородичей не приблизился к его сокровищу, то становится совершенно ясно, что это вовсе не «усовершенствование», а скорее наоборот. И безусловно, обычный способ высиживания гораздо удобнее и практичнее: взял, сел сам на кладку — и дело с концом. Уж лучше спокойно и тихо посидеть две недели на гнезде, чем вот так надрываться весь год…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ О ТОМ, КАК СУМЧАТЫЕ ТРИЖДЫ УЧИЛИСЬ ЛЕТАТЬ

Карликовый акробат, — Приветливые сахарные белочки. — Стон в ночи, — Гигантские «планеры» летают только ночью. — Как выгодноиногда иметь непрочную шкуру

Все мы когда-то были детьми и все когда-нибудь в своей жизни делали из бумаги голубей и самолётики. Но эти изделия были способны только планировать и, разумеется, не умели махать крыльями, как воробьи. Для изобретения машущего полёта нужен был не только большой опыт, но и настоящий талант.

И в конце концов такой талант нашёлся. Профессор Эрих фон Холст сконструировал бумажных птиц, способных к машущему полёту, причём изготовлены они были до смешного просто: из деревянных дранок, резинок и бумаги. Во время своих лекций профессор не только теоретически описывал способ такого полёта, но и практически демонстрировал его перед своими слушателями. Даже натолкнувшись на стенку, искусственные птицы не падали на землю, а поворачивали назад и продолжали свой полет.

Ну а что касается детей, то те до таких сложностей не додумываются. Они просто складывают треугольник из бумаги, запускают его в воздух, и тот, плавно планируя, опускается на землю. А в других случаях дети приклеивают бумагу к фанерным планкам, запускают своего змея в небо, и ветер гоняет его из стороны в сторону.

К чему я всё это рассказываю? А к тому, что здесь напрашивается определённый вывод: несложному планирующему способу полёта пресмыкающиеся, рыбы и млекопитающие в ходе эволюции научились значительно раньше, чем машущему. Причём у млекопитающих представители трёх различных отрядов учились летать совершенно независимо друг от друга.

Летающих белок я впервые увидел в Соединённых Штатах, когда мне был двадцать один год. Эти прелестные маленькие грызуны действительно похожи на белочек, но ростом они с крупную мышь. Некоторое время я их держал у себя в кабинете, в клетке рядом с письменным столом. У них там даже родились детёныши.

Родственные виды этих животных встречаются почти по всему Северному полушарию вплоть до Японии и к югу до Южной Америки; некоторые живут в Индии, Индонезии и даже в Тибете.

В отличие от летучих мышей и летучих собак, машущих крыльями подобно птицам, есть летающие млекопитающие. которые способны лишь к планирующему полёту. Из них мне до сих пор не приходилось видеть только гигантских шерстокрылов, которые сродни обезьянам, летучим мышам и насекомоядным; обитают они в Южном Китае и Индонезии. Я очень доволен, что во время пребывания в Австралии мне удалось увидеть и сфотографировать представителей всех трёх родов сумчатых, выступающих в роли «бумажных драконов». Различные виды сумчатых Австралии научились летать совершенно независимо друг от друга. Карликовые акробаты, сумчатые белки и гигантские сумчатые летяги между собой не в более близком родстве, чем с другими сумчатыми животными. Они развились из трёх разных самостоятельных сё— мейств сумчатых, у которых не было никаких летательных перепонок.

Самый маленький «планер» среди них — это карликовый акробат (Acrobates pygmaeus). Его научное название полностью отвечает его образу жизни. Он довольно широко распространён по всей Восточной Австралии от полуострова Йорк, нацеленного своим остриём на Новую Гвинею, вниз на юг до самого Мельбурна.

И всё же, несмотря на такое широкое распространение, мало кому из австралийцев приходилось его видеть. Даже если эти крохотные зверьки живут совсем рядом с человеком — в саду, возле дома, он часто совершенно об этом не догадывается.

О том, что у нас в доме завелись мыши или крысы, мы обычно узнаем, обнаружив погрызенные продукты. Самих злоумышленников нам редко удаётся увидеть. А поскольку карликовые акробаты и не пытаются проникнуть в наше жилище (их там ничто не привлекает, так как они питаются насекомыми и цветочным нектаром), да к тому же парят в воздухе только ночью, то мы, живя рядом, можем их ни разу в жизни не увидеть.

Только случайно кто-нибудь с удивлением обнаруживает, какое чудо, оказывается, живёт в его саду. Так, в одном из домов предместий Сиднея кошка пристрастилась ловить этих летающих мышек. Большей частью она приносила их живыми и охотно уступала своей хозяйке за блюдечко молока и кусочек мяса. Жалея эти крошечные создания с их вечно испуганными бусинками глаз, хозяйка каждый раз выпускала их на волю. Стараясь отучить кошку от подобной охоты, женщина перестала давать ей в обмен на пленников молоко. Тогда однажды ночью та принесла свою добычу в комнату и положила её прямо на подушку возле самого лица спящей хозяйки. Кошки вообще бесчинствуют на Пятом континенте, и совершенно непонятно, для чего мы, европейцы, их туда завезли.

Но если кто-нибудь вбил себе в голову обязательно изловить карликового акробата, то он берёт на себя задачу, равносильную поискам иголки в стоге сена. Так, Гарри Фраука, имеющий огромный опыт в обращении с австралийскими животными, долгое время жил в местности, где водились карликовые акробаты, Однако за всё время ему лишь четыре раза удалось наблюдать, как они планируют от одного дерева к другому.

Поймать же он не смог ни одного. Наконец он предложил дровосекам одной лесопильной фирмы вознаграждение за неуловимых акробатов, и спустя три месяца ему была вручена картонная коробка, в которой сидел желанный зверёк. Это оказалась самочка со слепым ещё детёнышем, который то сидел у неё в сумке, то взбирался на спину. Хотя он ещё не видел, но уже самостоятельно ползал по веточкам на дне коробки. Оба, и самка и детёныш, слизывали капельки воды с листьев и мёд, которым Фраука обмазывал ветки.

Тельце карликовых акробатов имеет в длину всего 68 миллиметров, и точно такой же длины достигает их хвост, по форме напоминающий перо: гибкий стержень с каймой из волос в ширину достигает около восьми миллиметров. Такой хвост-перо облегчает этим животным планирующий полет, им же они ловко цепляются за ветки, повисая вниз головой, словно обезьянки. Летательная перепонка натянута от запястья на передних лапках до щиколоток на задних, но она не такая широкая, как у американских летяг, этих летающих грызунов.

Самочка сумчатых акробатов строит себе довольно объёмистое гнездо из листьев эвкалипта и кусочков коры. Обычно такое гнездо спрятано где-нибудь в дупле на значительной высоте — 15 метров и выше. Там она и приносит трёх-четырёх детёнышей, не больше, так как у неё на брюшке только четыре соска. Потомство часто остаётся жить вместе с родителями, и нередко семья состоит из 16 зверьков. Какого возраста карликовые акробаты могут достигнуть на воле, пока ещё не выяснено, но в Лондонском зоопарке такая крошка прожила почти четыре года.

В сумчатых летающих белок (Petaurus), или, как их чаще называют, сахарных белочек, невозможно не влюбиться — до того они хорошенькие и мягонькие, с большими выразительными глазами. И шкура у них такая нарядная — светло-серая в чёрную полоску. К тому же они очень приветливы и легко приручаются.

В Восточной Австралии, Новой Гвинее и на Тасмании встречаются три подвида этих белок. Размером они обычно от 12 до 32 сантиметров, т. е. с нашу белку, иногда несколько больше, а пушистый хвост превышает длину туловища. Этот хвост служит не только рулём в полёте, но и для транспортировки строительных материалов во время постройки гнезда.

Делается это так: сахарные белки повисают вниз головой, уцепившись задними лапками за ветку, а передними обрывая листья; собрав большую охапку, они обхватывают её хвостом, словно петлёй. Разумеется, летать с такой поклажей они уже не могут, а потому тащат её пешком по веткам к своему гнезду. Сахарные белки, по всей вероятности, самые многочисленные млекопитающие Австралии. Однако это вовсе не значит, что их легко увидеть в лесу — совсем наоборот. Один врач в городе Хобарте только тогда обнаружил, что они живут у него в саду, когда однажды утром нашёл одну из них мёртвой перед дверями своего дома: по-видимому, она разбилась ночью о белую оштукатуренную стену, приняв её в темноте за светлое небо.

Если вы вздумаете как-нибудь прогуляться ночью по австралийскому лесу, то может случиться, что два дерущихся между собой самца с размаху упадут к вашим ногам. Кстати, это совершенно не помешает им продолжать свой поединок.

Некоторые исследователи утверждают, что сахарные белки могут пролететь расстояние до 55 метров, разумеется начав свой полет с очень высокого дерева. Однако зоолог Дэвид Фли считает это преувеличением. Он пишет, что проделал опыт, во время которого заставлял сахарных белок перелетать с одного столба на другой, врытый всего в семи метрах от первого. Зверьки преодолевали это расстояние с большим трудом, и ни о каком увеличении его не могло быть и речи. Но мне кажется, что версия насчёт пятидесятиметрового расстояния всё же может быть верна. Важно лишь, с какой высоты был начат полет. Ведь такая белочка стартует с верхушки одного дерева и финиширует почти у самого основания другого. При этом она всегда старается приземлиться головой вверх. Затем она быстро по спирали взбегает вверх по стволу, и всё повторяется сначала. Понятно, что любой столб, вкопанный на огороженном выгоне, всегда окажется недостаточно высоким для такого дальнего полёта.

Бельчонок во время полёта обычно сидит на спине матери, и не исключена возможность, что одновременно в её сумке находится уже новый малюсенький бэби. Эти выращенные в сумках детёныши, как правило», оказываются очень живучими.

А ведь мать их вынашивает всего три недели, после чего они попадают ещё голыми эмбрионами в сумку и висят там, крепко присосавшись к соску.

Одна девушка, по фамилии Ивей, рассказывала, как она однажды еле-еле оторвала такого малюсенького эмбриона от соска мёртвой матери, решив спасти ему жизнь. С большим трудом из глазной пипетки она вливала ему по две-три капли молока в ротовое отверстие. Такой порцией этот «червячок» вполне насыщался. Она кормила его 5—6 раз в день, причём молоко специально подогревалось и в него добавлялось немного сахару. Только спустя три недели зверёк научился сам лакать молоко. Второй беличий детёныш был снят с уже остывшего трупа самки, которую задушила кошка. Его тоже удалось выкормить подобным же образом, и он прожил после этого в доме десять лет.

Такая ручная белочка может доставить много радости своему хозяину или хозяйке. Попав к людям, она моментально переключается на «домашний» стол: с удовольствием грызёт сахар, различные фрукты, очень любит пироги и мёд. А между прочим, живя на воле, белки всего этого, разумеется, никогда не видят; там они питаются насекомыми, иногда даже таскают из гнёзд нелётных птенцов. Листьев они в пищу не употребляют.

Живя в доме, сахарная белка дремлет весь день напролёт, свернувшись в кармане своего владельца, и только время от времени просыпается, чтобы угоститься кусочком печенья. Потом она снова запахивается собственным хвостом и продолжает спать. Но с наступлением сумерек сумчатая белочка оживляется, начинает носиться вверх и вниз по портьерам и планирует с одного члена семьи на другого, будто это деревья в лесу.

Сами сахарные белки неприятного запаха не имеют, но их норы в дуплах продушены довольно основательно: по-видимому, листья, из которых построено гнездо, сильно пропитываются мочой. Зоолог Т. Шульце-Веструм обнаружил у новогвинейских сумчатых белок особые железы на лбу, на груди и под хвостом, издающие различные запахи. Члены одного «клана» узнают друг друга исключительно по запаху. Однако один только «чужой» запах ещё не служит причиной для нападения.

На воле сахарные белки часто живут общежитием, по двенадцать штук в одном дупле. Перед тем как вылететь в ночной полёт, они издают низкий, похожий на стон звук. Время от времени они громко кричат. Для чего бы это? Может быть, они обладают своеобразным локационным устройством, которое помогает им ориентироваться в темноте? Это пока ещё не выяснено. Возможно, что и так.

Многие австралийцы разводят этих прелестных животных, и они успешно размножаются в неволе. В Лондонском зоопарке у них тоже неоднократно появлялось потомство. Наблюдая за самкой с детёнышами, часто можно видеть, как она передними лапами открывает сумку на животе, чтобы проверить, как там ведут себя её дети. В сумке обычно сидит по два-три детёныша. Сахарные белки внешне довольно схожи с гигантскими сумчатыми летягами. Но именно только внешне. Они отнюдь не вегетарианцы, а скорее маленькие разбойники; при случае они душат даже мышей и частенько охотятся за различными насекомыми. Их зубы напоминают зубы насекомоядных карликовых опоссумов, в то время как челюсть гигантской сумчатой летяги схожа с челюстью нелетающего «вегетарианца» кольцехвостого кускуса (Pseudocheirus).

Вот наконец мы и подошли к третьему летающему сумчатому Австралии — гигантским сумчатым летягам (Schoinobates volans). Этот гигант среди планирующих млекопитающих питается исключительно молодыми побегами и почками эвкалиптов. Великан достигает метрового и даже полутораметрового роста и может совершать стометровые полёты. Правда, у гигантских сумчатых летяг высокие «стартовые площадки», потому что обитают они в холмистой и горной местности Восточной Австралии, в разреженных эвкалиптовых лесах Южного Квинсленда и Виктории. Летательная перепонка у этого вида натянута от локтя передней лапы до щиколотки задней, в то время как у сахарной белки она начинается уже с самого мизинца. Поэтому в полёте гигантская сумчатая летяга напоминает треугольник, сужающийся спереди, а сахарная белка — прямоугольник. Ночью их тоже легко отличить друг от друга: при свете фар глаза летяги фосфоресцируют, в то время как глаза белочек в темноте едва светятся.

Из-за того что гигантские сумчатые летяги такие же «узкие специалисты» в отношении питания, как и знаменитые коала, ни одному европейскому зоопарку ни разу не удавалось содержать у себя это удивительное экзотическое животное. И действительно: где же раздобудешь такую уйму пахнущих мятой листьев эвкалиптов? А они, видите ли, хотят есть только это и больше ничего. Так что уж придётся оставить их в Австралии и довольствоваться фотографиями, а в лучшем случае — фильмами.

Одно время летяг подозревали в краже фруктов, так как их неоднократно заставали в приусадебных садах. Но тогда люди, заинтересованные в судьбе этих животных, для того чтобы реабилитировать их перед садоводами, застрелили нескольких гигантских сумчатых летяг и проверили содержимое их желудков. Там оказались только остатки размельчённых листьев и цветков эвкалиптов; персиков и абрикосов летяги и не думали трогать.

Обычная окраска летающих гигантов — тёмно-коричневая, но их цвет может варьировать от иссиня-чёрного до чисто-белого. Хотя весят эти животные до полутора килограммов, они с лёгкостью пролетают довольно большие расстояния. Одна гигантская сумчатая летяга в шесть приёмов, то есть последовательных перелётов, покрыла расстояние в полкилометра. Первая часть полёта началась с вершины тридцатиметрового дерева и окончилась у самого основания другого, отстоящего от него почти на 70 метров. (Как только гигант приземляется у основания ствола, он сейчас же огромными скачками, просто галопом, несётся вверх, причём прямо, а не по спирали, как это делают наши отечественные и сахарные белки.) Достигнув вершины второго дерева, гигантская сумчатая летяга спланировала на следующее, в 80 метрах от него. После этого она последовательно преодолела расстояние в 100, 110 и 82 метра и закончила свой полет стодесятиметровой дистанцией. Каждый раз, когда гигантская сумчатая летяга взбиралась по очередному дереву, она исторгала воинственный писк.

Врагов у этих животных не так уж много — в основном это лисы, крупные совы, ну и, разумеется, лесные пожары. Гибнут они ещё и от того, что налетают в темноте на колючую проволоку, которой здесь отгораживают отдельные группы деревьев, чтобы спасти их от домашнего скота, повреждающего кору. Проволока протыкает летательные перепонки этих животных, и они повисают на ней, тщетно стараясь высвободиться, пока не умрут медленной мучительной смертью…

Хотя у самки гигантских сумчатых летяг в сумке на животе два соска, в ней, как правило, находят только одного детёныша.

Первые шееть недель он висит там, крепко присосавшись к соску, и только позже открывает глаза; в четыре месяца детёныш начинает вылезать из сумки, но и после этого он ещё долго катается на материнской спине, никак не решаясь оттуда слезть.

Поймать этих животных не так-то просто. Пожалуй, чаще всего они попадают в руки во время лесозаготовительных работ. Именно таким образом парочку гигантских сумчатых летяг раздобыл себе зоолог Дэвид Фли. В течение двух с половиной лет он кормил их листьями эвкалипта и хлебом, смоченным в воде и обмазанным мёдом. Животные весь день напролёт спали и только к вечеру оживлялись. Они разрешали себя гладить, но, к счастью, не ползали по своим хозяевам, как это делают сахарные белки. Это было бы не слишком-то приятно, потому что у них острые и твёрдые как сталь когти. Самец в один прекрасный день выскользнул через приоткрытую дверцу клетки — и был таков. Однако через два дня он вернулся — то ли в поисках своей самки, то ли потому, что на воле не нашёл для себя подходящего питания.

Гигантская сумчатая летяга впервые была описана под названием чёрного летающего опоссума ещё в 1789 году. Написал о ней губернатор А. Филлип в своём отчёте о поездке в Ботани-Бей, первую британскую колонию для заключённых, которая находилась там, где сейчас раскинулся многонаселённый город Сидней.

«Мех их так прекрасен, — писал автор отчёта, — что, если как следует организовать добычу этих животных, он, безусловно, может стать замечательным объектом для экспорта». К счастью, скорняки оказались другого мнения. Хотя шкурки сахарных белок и гигантских сумчатых летяг имеют длинную ость и достаточно пушисты, но мех их непрочен и плохо поддаётся обработке.

Вот как выгодно иногда иметь непрочную шкуру! Будь это не так, вряд ли кто-либо из этих животных дожил бы до наших дней.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ СУМЧАТЫЙ ВОЛК УХОДИТ НАВСЕГДА

Что создано природой — пускай пропадает, а то, что сотворил человек, — надо спасти любой ценой. — «Меняем сумчатого волка на… слона». — Вертолёт гонится за «тасманским тигром». — Украденный труп

«Он дошёл до той грани, от которой нет возврата и никакие, даже самые лучшие, намерения его уже не спасут»— так пишет о сумчатом волке (Thylacinuscynocephalus) ведущий зоолог острова Тасмания Майкл Шарленд.

Просто убийственно! Если бы этот уникальный самый большой сумчатый хищник Австралии был изобретён или сконструирован людьми, а не создан самой природой за миллионы лет эволюционного развития, тогда, разумеется, нашёлся бы способ его сохранить. В конце концов находит же средства ООН, чтобы спасти каменных колоссов Абу-Симбела от за— топления в новом водохранилище. И у многих богатых людей тоже находятся на это деньги. А между тем эти каменные фигуры на левом берегу Нила не только прославляют жившего три тысячи лет назад египетского фараона Рамзеса II, но, как и пирамиды, напоминают о тяжком невольничьем труде десятков тысяч несчастных рабов, влачивших жалкое существование во имя славы и процветания бесчеловечных тиранов. Тем не менее этими творениями рук человеческих восхищается весь современный мир. А то, что создано не руками человека, а матерью-природой, то пускай пропадает, предаётся забвению, разрушается и исчезает. Чтобы уберечь сумчатого волка, это величайшее чудо природы, от полного исчезновения с лица земли, нужна ведь только крохотная часть той суммы, которая отпущена на спасение каменных колоссов Абу-Симбела. Но к сожалению, сумчатый волк обитает на далёком, затерянном на краю света острове, на котором много леса, но мало людей, которым небезразлична судьба вымирающих животных. А остальным все равно: пусть вымирает, подумаешь, одной тварью меньше! Жил бы этот уникум в каком-либо из сегодняшних культурных центров человечества — в Соединённых Штатах, в Европе или в Советском Союзе, вокруг него непременно поднялась бы шумиха, и уж, наверное, там не пожалели бы какой-то ничтожной суммы денег, необходимой для его спасения. Думаю, что не пожалели бы. Но в Австралии, без сомнения, по этому поводу беспокоиться не станут. Хотелось бы узнать, что об этом будут писать наши внуки в 2020 году? Мне кажется, я знаю наперёд, что они будут писать и как нас будут проклинать.

Печальную судьбу «тасманского тигра» (как совершенно нелепо называют сумчатого волка за поперечные полосы на задней части его тела) предвидел ещё естествоиспытатель Джон Гульд, посетивший более ста лет назад этот лесистый и гористый остров. Он писал:

«Если этот относительно небольшой остров будет более плотно заселён и его девственные леса из края в край пересекут проезжие дороги, число этих удивительных зверей резко пойдёт на убыль. Их просто истребят, как истребили волков в Англии и Шотландии, и вскоре будут описывать как вымершее животное».

К счастью, волки водились не только в Англии и Шотландии, а потому здравствуют ещё и поныне. А вот сумчатый волк не встречается нигде больше на земном шаре, кроме острова Тасмания.

Надо сказать, что европейские поселенцы отнюдь не дожидались, пока остров пересекут удобные автострады или на нём появятся многолюдные города: они принялись за истребление сумчатого хищника сразу же, как только появились на острове. А уничтожали они его за то, что он время от времени кроме кенгуру (своей обычной добычи) начал таскать и домашних овец. А этого, как известно, человек не прощает.

И нельзя сказать, что остров был особенно перенаселён. На его 63 тысячах квадратных километров (что составляет три четверти Ирландии) проживает всего 300 тысяч жителей, из которых каждый третий живёт в главном городе — Хобарте. И тем не менее уже больше ста лет назад назначалось вознаграждение в 100 марок за голову каждого убитого волка. Правда, теперь уже наоборот — объявлен штраф в две тысячи марок за убийство сумчатого волка. Но поздно. Спасти это животное уже невозможно.

Прошло много времени, пока тасманцы поняли, каким бесценным сокровищем они обладают и что означает иметь в своём распоряжении единственное на Земле крупное хищное сумчатое животное.

Сначала сумчатых волков ежегодно убивали сотнями. А тех, которые случайно попадались в капканы, поставленные на кенгуру, и оставались при этом не задушенными, отправляли в маленький зоопарк города Хобарта (этот зоопарк существовал только до 1940 года). В нём в общей сложности содержалось девять или десять сумчатых волков, большая часть которых была поймана на западном побережье Тасмании, причём последний — в 1933 году. Хобартский зоопарк обменивал этих зверей на других, чужеземных, животных. Так постепенно выменяли всех сумчатых волков: сперва — на двух львов, затем на белого медведя и слона, а последнего волка — на целую коллекцию экзотических п?иц. Некоторых же просто продавали за океан. Так, в 1909 году одного сумчатого хищника приобрёл Кёльнский зоопарк, в 1913 году —Антверпенский, а в Лондонском перебывало их не меньше дюжины; последний погиб в 1931 году. В Нью-Йорке с 1908 по 1919 год их пере— бывало четыре. Деятели из Хобартского зоопарка очень бойко торговали этим чудом природы, воображая, что они смогут его раздобывать бесконечно. Но кончилось тем, что у них остался один-единственный хромой волк, окончивший свои дни в печальном одиночестве. С 1933 года ни одного сумчатого волка больше поймать не удалось.

В европейских зоопарках эти животные показали себя довольно холодоустойчивыми и отнюдь не склонными к ночному образу жизни, как это указывалось в специальной литературе. С ними не очень-то нянчились, и тем не менее они жили в неволе весьма подолгу. Так, один сумчатый волк, получая лишь куски тощей говядины или конины и изредка какое-нибудь мелкое животное вроде кролика, прожил в Лондонском зоопарке восемь лет и четыре месяца, а другой, в Вашингтоне, прожил в заточении семь лет.

Людвиг Хек, бывший директор Берлинского зоопарка, писал в 1912 году, что за последний десяток лет сумчатые волки время от времени всё-таки появлялись на «прилавке», но… по две тысячи марок за пару.

Они умели (страшно, что приходится говорить о них в прошедшем времени) хорошо прыгать — от двух до трёх метров в высоту.

Цвет их шерсти варьировал от серовато-жёлтого до желтовато-коричневого, она была короткой, густой и жёсткой. В длину волки достигали от 1 до 1,3 метра и имели очень длинный хвост — до 60—65 сантиметров.

Научное название этого животного «сумчатая собака с волчьей головой» весьма неудачно, потому что сумчатый волк, будучи именно сумчатым, не состоит ни в каком родстве ни с собакой, ни с волком. Правда, с виду он очень напоминает собаку, хотя и имеет одну из самых устрашающих челюстей среди наземных млекопитающих — в ней целых 46 зубов! Как и многие другие сумчатые животные, сумчатый волк способен очень широко разевать свою пасть — утверждают, что на все 180°. Но меньше всего «собачьего», пожалуй, в задней части его туловища, и главным образом в хвосте. Он сильно утолщён у основания и скорее напоминает хвост кенгуру, чем собаки. Сумчатый волк не способен выражать свои чувства при помощи хвоста: например, приветливо вилять им от радости или поджимать его от страха или смущения. В книгах даже утверж— даётся, что у этих животных хвост настолько негибкий, что если волка схватить за него, то он не сможет дотянуться, чтобы укусить за руку.

Однако не верьте всем россказням о сумчатых волках, которые десятки лет уже кочуют из одной книжки в другую и повторяются в различных статьях и рассказах. Относитесь к ним с осторожностью. Ведь никто не давал себе труда изучить жизнь этого древнего вымирающего вида на воле, в его естественной обстановке (пока этот вид ещё существовал). Никто. Стыдно сказать, но и в зоопарках ни один учёный серьёзно им не занимался. Так, например, настойчиво утверждают, что сумчатые волки необыкновенно кровожадны, что они якобы перегрызают горло овцам и кенгуру только за тем, чтобы высосать кровь из сонной артерии или в лучшем случае вырвать у них из утробы печень или жирные почки. Остальное они будто бы бросают на съедение сумчатым дьяволам и стервятникам. Рассказывают, что они никогда не возвращаются к своей жертве и не подбирают никакой падали. По всей вероятности, это не что иное, как злостный наговор фермеров-овцеводов, которым сумчатый волк всегда стоял поперёк дороги. Ведь даже самых первых двух волков, пойманных ещё в 1824 году, Г. Гаррису удалось заманить в ловушку, в которую он положил кусок падали, а у животных, по которым и был описан весь вид, в желудке были найдены остатки ехидны.

Те, кому ещё довелось видеть сумчатых волков, рассказывают, что они не так быстроноги, как собаки, и обычно трусили не спеша по тропинке. Они не выказывали особого страха перед собаками, наоборот, собаки побаивались этих животных, даже целая их свора, как правило, не решалась напасть на сумчатого волка. Если же ему особенно досаждали преследованием, то он в конце концов начинал удирать огромными скачками, причём на одних только задних ногах, как кенгуру. Судя по строению его тела, это вполне возможно. Сами же волки преследовали свою жертву не спеша, рысцой, и только измотав её длительной погоней, припускались во всю прыть, и тогда в пять минут всё было кончено. При особом возбуждении они издавали хриплые звуки, напоминавшие громкое шипение.

Только в одном все показания о поведении сумчатых волков сходятся: в том, что они никогда не нападали на людей. Из— вестей только единственный случаи, когда сумчатый волк укусил за руку человека. Это была девица, по имени Брисцилла Мёррей, которая полоскала бельё в реке около своей одиноко стоящей фермы. К счастью, дело было зимой, и волк не смог прокусить её тёплой зимней одежды. Но когда она хотела прогнать зверя, он схватил её и за другой рукав. Стараясь дотянуться до лежащих неподалёку грабель, Брисцилла нечаянно наступила волку на длинный хвост. Это, видимо, зверю не понравилось, потому что он её тут же отпустил и бросился наутёк. Пострадавшая заметила, что волк был одноглазым и ужасно тощим — видимо, просто умирал с голоду. По всей вероятности, подслеповатое животное приняло человеческую руку за какую-нибудь мелкую живность или птицу.

Против мнимой кровожадности сумчатых волков говорит ещё и такой факт: в прежние времена здешние фермеры перед тем, как расставить капканы на кенгуру, как правило, разбрасывали отравленную приманку для сумчатых волков и сумчатых дьяволов, которую те охотно подбирали.

Детёнышей своих самка сумчатого волка сначала три месяца таскала в плоской брюшной сумке, раскрывающейся в отличие от сумки кенгуру назад, в сторону хвоста. А когда они становились несколько самостоятельней, укладывала их в утеплённое гнездо. У сумчатых волчиц бывало до четырёх волчат, которые в старшем возрасте ещё некоторое время сопровождали её на охоте.

Наблюдая за этими животными в Берлинском зоопарке, куда они последний раз попали в 1902 году и где один самец прожил целых шесть лет, профессор Людвиг Хек писал:

«Даже учитывая характерное для сумчатых животных тупоумие, всё же можно сказать, что сумчатые волки ведут себя довольно доверчиво; если встать прямо перед самой клеткой, они начинают беспокойно нюхать воздух, подходят к решётке и устремляют на вас неподвижный пустой взгляд своих ясных тёмно-жёлтых глаз… Выражение этих глаз ничем не напоминает взгляд настоящего хищника. Сумчатые волки вечно голодны и, если не спят, требуют есть. Из-за своей удручающей несмышлёности они всё время грызут железные прутья клетки, воображая, что смогут их перегрызть. Когда они спят в своей тёплой, устланной соломой конуре, разбудить их бывает чрезвычайно трудно. Но если это всё же удаётся сделать, они никогда не сердятся».

Мы теперь стали относиться с величайшей осторожностью к сообщениям, касающимся поведения животных, которых содержат в слишком тесных клетках зоопарков. Многие из таких «тупоумных» животных на поверку оказывались весьма общительными, живыми и интересными существами. Но для того чтобы это выяснить, надо заниматься ими более внимательно и обеспечивать им необходимый уход.

А вот какими же на самом деле были сумчатые волки, нам, современным людям, теперь уже никогда не узнать. Одно из последних животных было убито в 1930 году на северо-западном побережье Тасмании, другое тремя годами позже удавилось в петле, поставленной на кенгуру. С тех пор напрасны были все старания найти хоть одного сумчатого волка — они исчезли.

Некто Рой Мартик в 1937 году специально отправился на их поиски. Он утверждал, что нашёл следы 20 волков и что даже видел, как они в сумерках промчались мимо него. Однако, сколько бы экспедиций ни снаряжалось в лес с той же целью, ни одного волка больше обнаружить не удалось — все поиски были тщетными. Правда, время от времени в газетах появлялись сообщения, что кто-то видел знаменитого «тасманского тигра». Чаще всего это были строители, которым приходилось долгое время находиться в глухих, отдалённых районах острова (например, во время прокладки телеграфной линии). Но они ничем не могли этого доказать. Особое волнение вызвало сообщение экипажа одного вертолёта. Пролетая над западным побережьем Австралии, люди заметили с воздуха бегущего сумчатого волка. Вертолёт некоторое время преследовал зверя, его даже при этом удалось сфотографировать. Однако специалисты, внимательно рассмотрев снимок, пришли к выводу, что это всего-навсего собака.

В августе 1961 года хобартская газета «Меркури» сообщила о следующем происшествии. Двое рыболовов — Билл Моррисон и Лоури Томсон — отправились ловить рыбу на западном побережье Тасмании. Свою палатку они разбили на самом берегу океана. Ночью рыболовы услышали странный шум. Кто-то снаружи рылся в их корзине, где была сложена приманка. Томсон поднялся с постели, захватил полено и вышел из палатки, чтобы прогнать непрошеного гостя. В темноте возле корзины он смог разглядеть только неясные очертания какого-то крупного зверя. Томсон в два прыжка очутился возле него и ударил животное поленом по голове. Зверь мгновенно исчез, словно растворился в ночи. Однако наутро невдалеке от палатки рыболовы обнаружили труп молодого самца сумчатого волка. Они отнесли свою необыкновенную находку в палатку, намереваясь после рыбалки взять её с собой в город, чтобы сдать в музей. Однако вернувшись вечером, они обнаружили, что волк пропал. Значит, либо он не был мёртв и, придя в себя, ушёл, либо его кто-то украл. Рыболовы очень расстроились из-за пропажи такого важного вещественного доказательства; им удалось привезти с собой лишь немного шерсти и засохшей крови, которые они собрали на песке. Все это они направили хобартским специалистам для определения. Те установили, что и шерсть и кровь, безусловно, принадлежали сумчатому волку. Но самого зверя разыскать так и не удалось. Он пропал бесследно.

Во всех же других случаях, когда сообщалось о появлении сумчатых волков, специалисты, выезжавшие в указанные очевидцами места, не находили там этих животных. Правда, иногда удавалось заснять их следы. Так, доктор Лаирд послал фотографии отпечатков следов молодого сумчатого волка в Лондон. Отпечаток передней лапы сумчатого волка на влажном песке довольно просто отличить от следа собаки: у сумчатого волка все пять пальцев расположены в ряд, а у собаки — только четыре, пятый же, рудиментарный, висит несколько выше и сбоку. Однако на задней лапе и у сумчатого волка только четыре пальца, к тому же очень часто отпечаток передней лапы разрушается задней, что затрудняет точное определение. Отпечаток задней лапы у этого зверя длинней, чем у собаки, потому что ногу он ставит более наклонно.

По всей вероятности, в некоторых отдалённых лесистых горных местностях западного побережья Тасмании сумчатые волки обитали ещё до самого последнего времени, возможно, они есть там даже и сейчас. Однако все равно у этого вида нет никаких шансов выжить, даже невзирая на то, что с 1938 года они находятся под строгой охраной государства. Дело в том, что местность эта абсолютно непригодна для обитания такого животного; оно там едва ли сможет найти для себя пропитание. Сумчатые волки явно не лесные звери, они чувствуют себя дома скорее в степи, во всяком случае на открытых пространствах. Только здесь они могут раздобыть для себя достаточное число кенгуру и валлаби. Однако овцеводы и фермеры постепенно оттеснили этих зверей далеко в лесистые горы. И если теперь их там даже никто и не тронет, всё равно им долго не продержаться. Если сумчатых волков действительно хотят спасти, надо уступить им часть открытой степи и искусственно заселить её необходимыми для их питания животными: может быть, проще всего взять для этого овец. Но что-то пока не похоже, чтобы кто-нибудь взял на себя расходы по обеспечению жизни такого «никому не нужного хищника»…

ГЛАВА ПЯТАЯ ЧУДО ПРИРОДЫ — КЕНГУРУ

Животное, которое «пудрится». — Путешествует в виде слепого эмбриона. — Пьёт морскую воду. — Топит собак. — Жуёт жвачку. — Роет колодцы. — Совершает тринадцатиметровые прыжки. — А изнего делают ботинки…

Широко распространено мнение, что кенгуру, этих удивительных животных, первым открыл английский мореплаватель Джеймс Кук. Но это не так. Ещё за сто сорок лет до него, в 1629 году, на один из видов кенгуру, а именно на так называемого дерби-кенгуру (Wallabiaeugenii), наткнулся голландский мореплаватель Франс Пелсарт, судно которого село на мель возле западного берега Австралии. Не ушёл от его внимания и крошечный детёныш, висевший на соске в сумке, расположенной на брюшке у самки. Но он ошибочно предположил, что детёныш вырастает прямо из этого соска. Правда, его сообщение никого тогда особенно не взволновало и вскоре было совершенно забыто.

А Кук впервые увидел кенгуру в 1770 году. 22 июля он послал нескольких человек из своей команды на австралийский берег с заданием подстрелить голубей для больных. Было это возле полуострова Йорк, того «острого пальца», которым континент Австралия указывает на остров Новая Гвинея, а именно в том месте, где сейчас находится город Куктаун, названный по имени великого путешественника Кука. Вернувшись с берега, эти люди сообщили, что видели животное ростом с борзую, стройное, мышиного цвета и очень быстроногое. Во всяком случае оно умчалось в один миг. Двумя днями позже сам Кук мог убедиться в том, что его людям не померещилось: он собственными глазами увидел это животное. А ещё через две недели участник его экспедиции естествоиспытатель Джозеф Бенкс с четырьмя провожатыми совершил трёхдневную вылазку в глубь страны. Кук впоследствии писал об этом так:

«После многомильного перехода они обнаружили четырёх животных того же вида. За двумя из них погналась борзая Бенкса, однако оба ускользнули, ускакав в высокую траву, где собаке трдано было их преследовать. Это существо, по наблюдению мистера Бенкса, передвигалось не на четырёх ногах, как обычные животные, а прыгало на двух задних наподобие тушканчика».

Пользуясь не совсем точными сведениями местных аборигенов, Кук дал животному название «кенгару» (Kangaroo).

На этот раз удивительные существа вызвали много пересудов: ведь они выглядели совсем иначе, чем все известные до той поры животные. И уже через три года, после того как английский флот высадил первую партию заключённых в Порт-Джексоне (там, где сейчас находится Сидней), в Англию в подарок королю Георгу III был отправлен первый живой кенгуру. Для перестраховки губернатор Филлип отправил ещё одного на другом судне.

Необыкновенное, невиданное животное с недавно открытого континента настолько распалило любопытство лондонцев, что вскоре за первыми кенгуру последовало ещё несколько. Вот как расписывает рекламный листок тех лет эту новинку: «Замечательный кенгуру из Ботани-Бей — удивительное, красивое и ручное животное ростом в 1,5 метра, в существование которого даже трудно поверить…» За один шиллинг (по тем временам большие деньги) на него разрешалось любоваться на выставке, устроенной на сенном рынке.

Когда мы говорим о кенгуру, то прежде всего подразумеваем держащихся вертикально рыжеватых или серых животных почти человеческого роста, с тяжёлой нижней частью корпуса, с которой никак не вяжутся маленькие «ручки», узкая грудь и заячья головка. На самом же деле кенгуру составляют целую группу животных, обитающих, правда, лишь на очень ограниченной части земного шара — в Австралии, на Тасмании, Новой Гвинее, островах архипелага Бисмарка, а также в Новой Зеландии (куда они были завезены уже людьми). В семейство кенгуру входит 17 родов с 52 видами, не говоря о множестве подвидов. Самые маленькие среди них ростом всего в 23 сантиметра, в то время как гигантские кенгуру достигают 1,6 метра.

Все эти маленькие и большие скачущие сумчатые животные объединены под общим названием «кенгуру». Однако англичане и австралийцы английским словом «kangaroo» называют лишь три самых крупных вида: рыжего и серого гигантских кенгуру да ещё горного. Всё же остальные, более мелкие виды, относящиеся к разным родам, они называют валлаби (wallaby).

Я не собираюсь перечислять здесь все эти виды, большинство которых и сам не в состоянии отличить один от другого. Но о некоторых из них мне всё же хочется кое-что рассказать. Так, например, есть среди валлаби так называемые мускусные кенгуровые крысы (Hypsiprymnodontinae) размером в полметра (причём одну треть составляет хвост), питающиеся насекомыми и ведущие ночной образ жизни.

Двенадцать видов кенгуровых крыс до ввоза в Австралию европейских лисиц были весьма многочисленны. Ещё в 1904 году в Аделаиде их продавали целыми дюжинами, всего по несколько грошей за штуку, и люди по воскресеньям устраивали кенгуровые бега. На сегодняшний день по меньшей мере два вида из них уже полностью истреблены: пожалуй, только в Западной Австралии кенгуровые крысы ещё более или менее многочисленны.

Жившая в Лондонском зоопарке тасманская кенгуровая крыса имела обыкновение обхватывать охапку соломы своим хвостом и по ночам часами прыгать с ней из угла в угол.

Между прочим, такой способ переноски грузов обычен для этих животных. Крупные виды кенгуру не могут проделывать подобных манипуляций: у них хвосты значительно менее гибкие и служат скорее для удерживания равновесия. Кенгуровые крысы имеют клыки, в то время как у более крупных видов кенгуру они отсутствуют.

Среди средних по величине кенгуру, тоже относящихся к валлаби, есть свои «спринтеры» — это так называемые заячьи кенгуру (Lagorchestes). Бегают они с такой же невообразимой быстротой, как наши европейские зайцы. Один такой кенгуру, мчавшийся с бешеной скоростью от преследующих его собак, пробежав 400 метров, на полном ходу перемахнул через стоявшего на его пути рослого мужчину. А скальные кенгуру (Petrogale) без труда перескакивают через четырёхметровые расселины в скалах. Эти «газели Австралии» ловко забираются на деревья, если они только растут несколько наклонно, и проворно скачут там среди веток. В отличие от настоящих древесных кенгуру они не пользуются при этом руками — не хватаются ими за ветки.

Но самые красивые валлаби — пёстрые кольцехвостые скальные кенгуру (Petrogale xanthopus). Сейчас в зоопарке Аделаиды их целая большая колония. Скальные кенгуру буквально «полируют» скалы в тех местах, по которым проходят их обычные пути. У иглохвостых кенгуру (Onychagalea) на конце хвоста шиловидный роговой нарост. Австралийцы зовут их «шарманщиками», потому что, убегая, они раскидывают руки в стороны и вертят ими так, словно крутят шарманку.

Так называемых изящных валлаби (Wallabia elegans) в самое последнее время постигла неожиданная напасть: за ними стали усиленно охотиться, чтобы из их мягкого пушистого меха изготовлять игрушечных медвежат коала. Таких медвежат охотно скупают туристы, да и в качестве детских игрушек они тоже имеют неплохой сбыт.

У себя во Франкфуртском зоопарке помимо гигантских и древесных кенгуру мы уже давно разводим небольших, с кролика, кенгуру куокка (Setonix brachyurus), которые у себя на родине встречаются теперь только в отдельных местах Западной Австралии и на островах, да и то очень редко. Мало осталось и дерби-кенгуру. А ведь когда-то они были широко распространены по всей Южной Австралии. Теперь же их увидишь разве что в каком-нибудь европейском зоопарке или на некоторых островах, например на острове Кенгуру.

С тех пор как мы, европейцы, появились на этом континенте, здесь уже истреблено четыре вида кенгуру. На очереди следующие десять мелких, но особенно красивых и интересных видов. И не потому, что за ними кто-то охотится. Просто у этих скрытно живущих, пугливых животных, как правило, очень ограниченная область распространения, да к тому же хозяйственная деятельность человека меняет в её пределах состав растительности. Кроме того, в Австралию без конца ввозят домашний скот, так что у сумчатых прыгунов все меньше остаётся жизненного пространства.

Что касается трёх видов гигантских кенгуру, ростом с человека, то в некоторых частях Австралии фермеры их почти полностью истребили, а в других районах хозяйственная деятельность человека явно пошла на пользу этим животным. Во всяком случае их стало там значительно больше.

У всех трёх видов гигантских кенгуру цвет шерсти серый, и только у одного — рыжего гигантского кенгуру (Масropus rufus) — самцы тёмно-рыжие (у наших дам такой цвет волос именуется цветом «красного дерева»). В брачный период эти верзилы окрашивают свою грудь и спину в ярко-красный цвет. Именно «окрашивают» или «пудрятся», если хотите. Дело в том, что у самцов рыжих гигантских кенгуру на шее и груди кожа выделяет особый секрет в виде розовой порошкообразной массы, которую они передними лапами растирают по груди и спине. Если провести по их шерсти белым носовым платком, то он сейчас же сделается розовым, так что краситель не очень-то стойкий. Поэтому из высушенных шкур таких кенгуру красная краска со временем исчезает.

Рыжим гигантам повезло. Они предпочитают открытые плоские равнины без деревьев и кустарников. Поэтому там, где фермеры уничтожили лес, чтобы создать обширные пастбища для своего скота, они одновременно создали настоящее раздолье для рыжих кенгуру (в ущерб их другим прыгающим собратьям). Сейчас рыжие кенгуру широко распространены по всей Австралии. В разных районах они имеют различную окраску. Некоторые самцы бывают синевато-серыми, а иные самки — красными. У западной расы представители обоих полов красные. Впрочем, голова у рыжих кенгуру, как правило, синевато-серая. Серых самок рыжего кенгуру всегда можно отличить от самок такого же цвета горного или серого кенгуру по белой полосе на щеках. Австралийцы называют этих самок «синими лётчиками» (Blue Flyers). Рыжие гигантские кенгуру — самые крупные сумчатые животные в мире.

Серый гигантский кенгуру (Macropus major) почти такого же роста, как и рыжий. Но у рыжих гигантов кончик хвоста белый, а у серых — чёрный; кроме того, у них нет белых отметин на морде. На острове Кенгуру они все шоколадного цвета.

Что же касается горного кенгуру (Macropus robustus), или, как его ещё называют, уоллару, или юро, то у него на руках как бы чёрные перчатки, а на ногах такие же ботинки. Сам же он, как правило, матово-серый, правда, иногда встречаются тёмно-вишнёвые и даже совершенно чёрные особи. Живут юро в пересечённой, гористой местности, среди скал. Жару и засуху они переносят лучше, чем все другие виды.

Кенгуру в Австралии заменяют травоядных копытных других континентов — антилоп, оленей, зебр, буйволов. Как и те, они отличные бегуны. Гигантские кенгуру на короткой дистанции могут мчаться со скоростью 88 километров в час. Но они, как и многие другие дикие животные, быстро устают. Их легко можно догнать даже на лошади, если долго преследовать, ну а уж на автомобиле — и говорить нечего.

Весят гигантские кенгуру от 23 до 70 килограммов, причём самцы большей частью вдвое тяжелее самок. Хвост длиной в три четверти метра или даже в метр служит как бы третьей ногой при сидении, но прежде всего он необходим для удерживания равновесия во время прыжков. Длина медленного «прогулочного» прыжка такого кенгуру составляет от 1,2 до 1,9 метра. Прыжки же во время бегства могут достигать более 9 метров. Однажды у серого кенгуру был зафиксирован прыжок длиной в 13,5 метра. Эти гиганты, если потребуется, могут прыгать и на значительную высоту —до 3,3 метра. Но это, правда, в исключительных случаях. Обычно же даже полуметровые заборы служат для них преградой. Это подтверждается тем, что во время погони они бегут вдоль такого препятствия, вместо того чтобы сходу перемахнуть через него; об этом же говорит множество трупов кенгуру, висящих на изгородях из колючей проволоки…

Жара, засуха и голод гораздо более страшны для кенгуру, чем хищные животные, которых в Австралии уже почти не осталось. Кенгуру могут только поблагодарить европейских поселенцев за то, что они так упорно истребляли собак динго. Теперь им некого особенно бояться. Правда, мелкими валлаби или детёнышами крупных кенгуру при случае любят полакомиться ковровые питоны (Morelia argus), да и клинохвостый орёл (Uraetus audax) не прочь ими поживиться. Этих птиц здесь все ещё много, несмотря на долголетнее истребление их человеком. Однажды была заснята сценка, как такой орёл боролся с самкой кенгуру, стараясь вырвать у неё из рук детёныша.

Что же касается собак, то, как уже рассказывалось выше, у кенгуру совершенно особый способ борьбы с ними. Преследуемое собаками животное забегает по пояс в воду, оборачивается и ждёт, пока собака подплывает к нему; затем кенгуру хватает её за голову и начинает топить. Собака в таких случаях сейчас же прекращает борьбу и только старается вырваться и выскочить на берег. Когда же поблизости нет воды (а это в Австралии случается не так уж редко), преследуемый кенгуру становится спиной к дереву и ударяет подбежавшего противника ногами в живот. Такие пинки иногда приводят к страшным последствиям. Если у человека при этом бывают только напрочь сорваны брюки, он может считать себя счастливчиком, потому что известны случаи, когда при аналогичных обстоятельствах некоторых мужчин буквально лишали мужских достоинств, а другим сворачивали челюсти, ломали руки и ноги. Известны и смертельные исходы.

Подобным же способом самцы кенгуру сражаются между собой: каждый старается схватить соперника руками и ударить его своими когтистыми ногами в живот. А вот горные кенгуру Северо-Западной Австралии только кусаются, а ногами не дерутся, что значительно облегчает обращение с ними.

Часто в цирках можно увидеть «боксёров-кенгуру», которым на руки привязывают боксёрские перчатки. «Бой», который они проводят со своим дрессировщиком, разумеется, просто игра; разозлись эти животные всерьёз, они сразу же пустили бы в ход свои задние конечности и их партнёру по боксу пришлось бы худо. Поэтому для подобных сеансов берут только молодых кенгуру; более старые и уверенные в себе самцы для таких шуток уже непригодны…

Гигантские кенгуру не так уж трусливы, как думают некоторые» Так, например, рыжий кенгуру, содержавшийся в зверинце знаменитого Гагенбека, перемахнул однажды через перегородку, отделявшую его от бегемота, подскочил к отдыхавшему колоссу и передними лапами несколько раз ударил его по носу, сильно поцарапав. Толстокожий был настолько удивлён и озадачен таким нахальством, что даже не тронул дерзкого пришельца.

Многие кенгуру совершенно не боятся воды и даже охотно купаются; это выяснили в тех немногих зоопарках, где в загонах для кенгуру были бассейны. Так, в Римском зоопарке серые кенгуру ежедневно «принимали ванну» в бассейне, в то время как рыжие отказывались от каких бы то ни было водных процедур — может быть, боясь смыть свой нестойкий краситель, а может быть, потому, что в Австралии возле всех бочажков их караулят песчаные мухи, укусы которых вызывают тяжёлые воспаления глаз, а иногда даже полную слепоту.

Каким образом этим животным удаётся выжить на, казалось бы, совершенно сухих, бесплодных землях, австралийским учёным удалось выяснить только совсем недавно. Безусловно, у кенгуру, как и у других травоядных, в пищеводе, желудке и в верхней части кишечника живут особые простейшие, способствующие перевариванию грубых растительных волокон. Одна сотрудница Базельского зоопарка сообщала в журнале «Tier», что неоднократно наблюдала, как кенгуру спустя некоторое время после загона их на ночь в домик начинают отрыгивать съеденную пищу и жевать жвачку как настоящие жвачные животные.

Кенгуру охотно пасутся на пастбищах, где растёт жёсткий, плохо перевариваемый злак — спинифекс (Triodia spinifex), в то время как овцы едят его только в крайнем случае. Миллионные стада овец, выщипывая на пастбищах более вкусные растения, оставляют в стороне спинифекс, который после исчезновения своих конкурентов бурно разрастается. Таким образом, австралийские скотоводы, сами того не желая, создают наилучшие условия для существования кенгуру и увеличивают области их обитания. Иной фермер со скрежетом зубовным взирает на нежелательных иждивенцев, но если он вздумает удвоить поголовье своих овец, то поголовье кенгуру тут же автоматически учетверится.

Тем не менее кенгуру тоже не в состоянии обходиться без некоторых определённых веществ в своём рационе. Так, например, когда в 1934 году в Чикагский зоопарк завезли 52 гигантских кенгуру, животные одно за другим стали чахнуть и погибать. Наконец их осталось только трое. Тогда призвали специалиста, который обнаружил, что в их пище не хватало кальция и других минеральных веществ. Животным начали давать люцерну, овёс, овощи, и не прошло и месяца, как они заметно оживились и вскоре стали интенсивно размножаться. К 1949 году их было уже 74. И это все были потомки тех трёх оставшихся в живых.

В старой специальной зоологической литературе можно прочесть, что кенгуру часто погибают от актиномикоза ротовой полости и вообще от каких-то воспалений слизистой рта и гортани. Однако с тех пор как в современных зоопарках начали вдумчивее подходить к вопросам питания животных, эти заболевания прекратились.

Между прочим, кенгуру не такие уж глупые, как считают некоторые люди, особенно по сравнению с другими травоядными или сумчатыми. Так, Д. X. Нейманн из Мюнстера поставил интересный опыт. Он постепенно приучил рыжего гигантского кенгуру и американского опоссума выбирать из двух рисунков на бумаге нужный (только под ним они находили корм). Кенгуру научился различать семь таких двойных комбинаций, а опоссум —только две. Спустя 160 дней кенгуру ещё помнил шесть из семи парных фигур; опоссум же всего через четырнадцать дней помнил только две, а через четыре недели он уже забыл все.

Теперь перейдём к одной весьма волнующей зоологов проблеме: как кенгуру удаётся неделями, даже месяцами, прожить совершенно без воды?

В жару гигантские кенгуру начинают часто-часто дышать открытым ртом, аналогично тому, как это делают собаки и овцы, стараясь охладиться. Кроме того, они принимаются облизывать языком свои «руки», грудь и иногда даже задние ноги, потому что слюна, испаряясь, тоже охлаждает организм. Было замечено, что горные кенгуру начинают себя облизывать, как только температура воздуха достигает 31,5° С.

Западноавстралийскому исследователю Е. X. Или удалось проследить, что при содержании в загоне на сухом корме кенгуру ежедневно выпивали количество воды, равное 5 процентам веса их собственного тела. Когда животных кормили растениями, содержащими от 30 до 50 процентов влаги, но не давали пить, они через семьдесят дней теряли одну треть своего веса. А живущие на свободе горные кенгуру при таких же условиях не худели совсем. В чём же тут дело?

Отчасти загадка объясняется тем, что на воле эти кенгуру роют колодцы. Да, да, настоящие колодцы до метра глубиной! Этим они спасают жизнь не только себе, но и различным другим животным, которые приходят сюда утолять жажду. Здесь, в Австралии, как ни странно, кенгуру выполняют роль слонов в Африке: те тоже в засушливый сезон роют в рыхлом песке высохших русел рек ямы, из которых пьют воду другие, не умеюшие рыть животные: носороги, антилопы, змеи и зебры. А в Австралии колодцами кенгуру пользуются дикие голуби, розовые какаду, сумчатая куница и даже страус эму.

А когда фермеры и скотоводы создают искусственные водоёмы для водопоя домашнего скота, они тем самым облегчают существование все тем же кенгуру, а заодно и некоторым видам диких птиц, которые охотно поселяются возле таких мест. Им ведь ничто не может помешать утолять свою жажду на этих водопоях вместе с домашним скотом.

Однако есть и такие кенгуру, которые не пользуются подобным комфортом. Е. Или, в течение пяти лет изучавший горных кенгуру Северо-Западной Австралии, выяснил, что многие из них никогда не подходят даже близко к фермерским «поилкам». А сделал он это следующим образом: огородил водопой специальной изгородью, в которой были оставлены лазы. Когда кенгуру проскакивал сквозь такую лазейку, на него моментально надевали цветной ошейник с номером. Номера были изготовлены из такого материала, который ночью отсвечивал от света прожектора. Кроме того, Е. Или изобрёл хитроумный аппаратик, опрыскивающий светящейся краской каждого кенгуру, проникавшего сквозь отверстие в изгороди.

Ему удалось выяснить, что многие горйые кенгуру не пьют даже тогда, когда температура воздуха достигает 46° в тени. Оказывается, в часы, когда солнце особенно печёт, эти животные прячутся в прохладных пещерах или под гранитными навесами и тем самым сохраняют в организме влагу. Ведь в таких местах температура никогда не поднимается выше 32°.

Но почему же эти странные существа добровольно отказываются от прекрасной свежей воды, которая заманчиво поблёскивает у них под самым носом посреди выпаса? По-видимому, выпитая вода резко снижает питательность поглощаемого корма. Новейшие исследования, проведённые в Кении (Восточная Африка), показали, что скот после обильного питья теряет значительно больше азота. В 1963 году это же проверялось на горном кенгуру в университетских лабораториях в Перте, главном городе Западной Австралии. Выяснилось то же самое. А азот как основной компонент белка — одно из наиболее дефицитных веществ в этой полупустынной области.

Доктору Мэну, сотруднику зоологического факультета Пертского университета, удалось решить ещё одну загадку кенгуру. Когда я посетил его, он как раз держал в своём загоне нескольких дерби-кенгуру, которым уже в течение тридцати дней давали пить одну только морскую воду. Как известно, морская вода содержит 3 процента соли и для людей и большинства животных совершенно непригодна. И хотя корм, который в это время давали кенгуру, содержал лишь 10 процентов влаги, тем не менее они неуклонно прибавляли в весе и чувствовали себя отлично.

Эти мелкие кенгуру на континенте почти уже полностью истреблены и живут только на небольших островах недалеко от побережья, где во время сухого сезона целыми месяцами не выпадают дожди и где пресная вода вообще отсутствует.

Живя некоторое время на одном из таких островов, доктор Мэн выяснил интересную особенность. Несмотря на то что почти у всех самок в сумках были детёныши, тем не менее на всём острове трудно было найти годовалых подростков. Объяснилось это самым удивительным образом. Небольшие, величиной с зайца, дерби-кенгуру обитают в специальных туннелях, которые они проделывают в высокой траве. Там у каждого свой собственный участок, ревниво охраняемый владельцем от сородичей. Как только молодые кенгуру достигают половой зрелости, взрослые особи прогоняют их со своих участков, и тем в конце концов приходится выбегать на открытые пространства. А там их очень быстро замечают орланы и тут же с ними расправляются. Таким образом, на острове поголовье кенгуру всё время остаётся стабильным и перевыпаса не происходит. Остаётся ровно столько животных, сколько может прокормиться. Вот кщ разумно всё устроено в природе! Будь это иначе, то вскоре на таком небольшом клочке суши не осталось бы никакой растительности и вся популяция либо должна была бы вымереть от голода, либо, лишённая укрытий, стать добычей хищных птиц.

Какого возраста могут достигнуть кенгуру?

В один из дней своего пребывания в Канберре, столице Австралии, я посетил доктора Г. Б. Шармэна на его опытней станции при Государственной научно-промысловой исследовательской организации. Он рассказал мне, что более двух третей отстрелянных самок обычно бывает не старше четырёх лет и только четверть из них оказывается восьмилетними. В условиях же зоопарка, где нет никакой борьбы за существование, гигантские кенгуру доживали до 17—18 лет, а валлаби — до 12.

Семьдесят — восемьдесят лет назад, гуляя по рейнским или силезским равнинам, вы могли неожиданно встретить вместо ланей… мирно пасущихся кенгуру. В те годы их пытались там акклиматизировать, и надо сказать, они вполне удовлетворительно прижились. Правда, это были не гигантские кенгуру, а серовато-коричневые валлаби Бенетта (Wallabiarufogriseafrutica).

В 1887 году богатый аристократ Филипп фон Бёзелагер выпустил близ Хаймерцхайма (округ Бонна) двух самцов и трёх самок этого вида в лес, занимающий пять квадратных километров. Через шесть лет их поголовье увеличилось до 35—40 особей. Они неплохо перенесли даже суровую зиму 1887/88 года, когда морозы достигали 22°. К сожалению, вскоре егерь умер, и банда браконьеров без всяких препятствий перестреляла почти все стадо прямо у зимних кормушек, куда эти полуручные животные приходили подкормиться. Нескольких кенгуру ещё встречали после этого в Таунусе, в 100 километрах от Хаймерцхайма, но с 1895 года этих животных в Германии больше не видели.

«Только спустя много лет мы узнали, в какой харчевне эти подонки изжарили и съели несчастных кенгуру», — писал сын господина фон Бёзелагера.

В Англии тоже неоднократно пытались акклиматизировать кенгуру, например в начале нашего столетия в поместье Тринг.

Владелец замка барон Ротшильд выпустил там на свободу не только валлаби Бенетта, но и серых гигантских кенгуру. Но были и такие случаи. В поместье графа Витцлебена (Альтдеберн, округ Франкфурта-на-Одере) успешно размножались валлаби Бенетта. Но потом ему надоели эти «скачущие гигантские блохи», и к тому же он решил, что они досаждают его ланям. Не долго думая, он приказал их всех перестрелять. Князь Герхард Блюхер Валыптатский в конце прошлого столетия выпустил нескольких валлаби Бенетта на острове Герм, расположенном в проливе Ла-Манш. Животные стали прекрасно размножаться на этом уединённом островке, занимающем 1,3 квадратного километра. Но как только началась первая мировая война, высадившиеся здесь английские солдаты, не мешкая, тутже отправили кенгуру на кухню… Потомки этих островных кенгуру (стадо из 60—70 голов) ещё продолжали жить в другом поместье Блюхера — в Крибловице в Силезии. Однако их постигла столь же печальная участь: в первые же два года после окончания мировой войны их истребили браконьеры.

По мнению профессора Отто Кёнига из Вены, акклиматизация кенгуру в наших широтах вполне возможна, и они могли бы занять в составе животного мира средней полосы экологическую нишу, в прошлом занимаемую ланями. Однако О. Кёниг считает, что акклиматизация этих животных связана и с некоторым риском. Так, например, зимой, когда они поскачут беззаботно к прорубям, чтобы напиться воды, под их тяжёлыми ритмичными прыжками может проломиться лёд. Поэтому кенгуру, живущим на свободе в наших условиях, зимой всегда будет грозить опасность утонуть. Правда, Отто Кёниг ставил свои опыты не на валлаби Бенетта, а на более крупных, стройных красношеих кенгуру (Wallabia rufogrisea rufogrisea). Хотя эти животные обитают на более теплом материковом побережье, они вполне успешно перезимовали в нашей умеренной полосе, питаясь корой деревьев, почками и сухой травой. Молодняку тоже холод нипочём, потому что он ведь довольно долго укрывается в тёплой сумке матери. Но всё же кенгуру в таких условиях совершенно необходимо обеспечивать удобными укрытиями и ветрозащитными убежищами.

А теперь перейдём к одному из самых интересных моментов из жизни кенгуру, а возможно, даже и к самому интересному.

Сто лет люди ломали себе голову над тем, каким образом новорождённый кенгуру попадает в сумку матери. Очень редко кому-нибудь из работников зоопарка удавалось присутствовать при этой процедуре, да и то, как правило, на недостаточно близком расстоянии, чтобы рассмотреть все подробно.

И вот что выяснилось. Примерно за два часа до родов самка начинает старательно вылизывать внутренность своей сумки. После этого она усаживается в непривычной для себя позе: хвост пропускает между ног вперёд^ а сама прислоняется спиной к какой-нибудь стене или к дереву. Прежде предполагали, что она хватает новорождённого зубами или губами и кладёт его в сумку. Да и трудно было предполагать что-нибудь другое: ведь это существо имеет такой беспомощный, недоношенный вид! Например, у рыжих гигантских кенгуру оно весит три четверти грамма, в лучшем случае один грамм, следовательно, всего одну тридцатитысячную часть веса матери: это голый червячок, без глаз и ушей — совершенно недоразвитый эмбрион. Задние ноги у него совсем короткие, ничем не напоминающие длинные ноги кенгуру. Чтобы подобный «недоносок» мог самостоятельно проползти, цепляясь за шерсть матери, весь длинный путь до спасительной сумки — предположить было совершенно невозможно.

И всё же это так. Теперь, после того как биологам Г. Шармэну и X. Фрису из Канберры удалось заснять весь процесс на киноплёнку, это можно считать доказанным.

У рыжих гигантских кенгуру детёныш рождается на свет через тридцать тр# дня после оплодотворения самки. Он самостоятельно прорывает родовую оболочку и медленно ползёт наверх, цепляясь за шерсть матери, даже в том случае, если самка находится под наркозом и всякая помощь с её стороны исключена. В начале своего «путешествия» детёныш продолжает висеть на пуповине. Но затем мать перекусывает её и детёныш передвигается уже свободно. Он ползёт, извиваясь, как настоящий червяк, и через три, иногда пять, минут уже достигает места своего назначения. Самка вылизывает оставшиеся после него на шерсти следы крови и слизи. Прежде считали, что она расчищает ему дорогу сквозь спутанную шерсть. Однако последние достоверные наблюдения опровергли это заблуждение. Добравшись до сумки, предприимчивый эмбрион сейчас же хватает в рот один из четырёх сосков и накрепко к нему присасывается. Конец этого соска разбухает так, что выскочить изо рта детёныша он уже не может. Недаром первые исследователи описывали детёныша «приросшим» к соску. Когда малыша насильно отрывают от соска, это вызывает даже небольшое кровотечение.

Но в то время как глаза и уши у этого эмбриона ещё совсем неразвиты, у него уже есть широко раскрытые ноздри и вполне сформировавшийся обонятельный центр в мозгу. Поэтому можно предположить, что слепой и глухой зародыш находит путь к спасительному источнику питания, ориентируясь по запаху.

Детёныши рыжих гигантских кенгуру находятся в сумке примерно 235 дней; вылезая оттуда, они весят уже от двух до четырёх килограммов. В Нью-Йоркском зоопарке детёныш горного кенгуру отсиживался в сумке пять месяцев и одиннадцать дней и только тогда начал высовывать оттуда свою мордочку. Двойни и тройни у кенгуру — явление чрезвычайно редкое; однако в Лондонском зоопарке из 219 новорождённых детёнышей гигантских кенгуру и валлаби было 11 двойняшек и даже одна тройня.

Группа исследователей в Канберре как-то осмотрела множество рыжих гигантских кенгуру, которых сейчас массами отстреливают па мясо. Больше чем у трёх четвертей самок в сумках находились малыши, из которых 20 процентов были грудными, да ещё возле каждой матери скакал самостоятельно большой детёныш. Кроме того, почти у 60—70 процентов самок, вынашивающих в сумке детёныша, в матке уже подрастал следующий эмбрион. Это замечательное приспособление, выработанное кенгуру в борьбе за существование, очень пригодилось им при конкуренции за пастбища с миллионными отарами овец, успешному размножению которых всячески способствуют люди.

Так как в засуху погибает более 75 процентов детёнышей кенгуру, покинувших к этому времени сумку матери, то важно, чтобы продолжение рода шло безостановочно, без всяких проволочек. Достигается это следующим образом. В матке самки, которая сразу же после рождения детёныша снова спаривается и оплодотворяется, зародыш развивается только до определённой стадии, когда он состоит примерно из ста клеток. После этого он как бы консервируется и застывает в неподвижности, ожидая своего часа. А час этот настаёт, как только старший детёныш погибает в сумке или становится самостоятельным. Тогда зародыш начинает быстро развиваться, и уже через четыре недели он готов: самка может родить следующего детёныша без необходимости спешно искать партнёра для спаривания. Тяжёлые времена требуют решительных действий и не допускают промедления…

Наша овца тоже хорошо приспособлена к жаре и засухе.

Она легко переносит температуру тела до 43° и может долго не пить, теряя, правда, при этом до одной четверти своего веса. (Человек же умирает, потеряв только 12 процентов влаги в организме.) Размножаются овцы быстрее, чем кенгуру, потому что у них бывают сплошь и рядом двойни. Но в то время как кенгуру в засуху и голод сейчас же подтягивают «законсервированные резервы», у овец при этих условиях все ягнята гибнут и может пройти больше года, прежде чем они произведут на свет новое потомство.

Так, в районе Пилбара в Северо-Западной Австралии за последние 25 лет число овец сократилось ровно наполовину, и больше дюжины крупных ферм, когда-то имевших до восьми миллионов овец, пришлось просто ликвидировать. В то же время обитающие здесь горные кенгуру (юро) заметно расплодились. Насколько именно они размножились, выяснилось, когда их начали травить ядовитыми приманками. На одной ферме, занимающей 14 квадратных километров, с 1930 по 1935 год было отравлено 90 тысяч горных кенгуру.

На другой ферме, занимающей 10 квадратных километров, содержалось четыре тысячи овец, но пастбища пришли в такую негодность, что ослабевшие овцы перестали приносить ягнят. А обитавшие на той же территории 30 тысяч горных кенгуру преспокойно продолжали размножаться.

На пастбищах большинства фермеров-овцеводов пасётся столько же гигантских кенгуру, сколько овец, а иногда кенгуру даже больше.

Между прочим, в прежние времена в Северо-Западной Австралии никогда не было столько гигантских кенгуру. На них постоянно охотились аборигены, для которых они служили основным источником питания. Но затем пришли европейцы, которые большую часть коренного населения истребили или продали в качестве рабочей силы искателям перламутра. По этой причине число аборигенов в районе Пилбара за короткий срок снизилось с 5000 до 1300 человек. Сейчас горстки оставшихся аборигенов живут большей частью уединёнными замкнутыми колониями. Да и европейские золотоискатели, которых прежде бродило в округе около трёх тысяч, с 1930 года почти совершенно исчезли; их теперь осталось не более дюжины. А ведь они тоже были потребителями кенгурового мяса.

Чтобы выяснить наконец причину бурного размножения кенгуру, западноавстралийское правительство решило купить в этом районе две большие фермы. На них-то биолог Е. Или в течение пяти лет, начиная с 1955 года, и проводил свои опыты, о которых я здесь уже упоминал.

В этом районе жара достигает 50° в тени и за весь год выпадает не более 2530 сантиметров осадков. Наилучшим образом приспособлен к этим условиям колючий злак спинифекс, не представляющий никакой кормовой ценности. Он-то здесь и преобладает в травяном покрове. А вот за другие кормовые травы идёт отчаянная борьба между овцами и кенгуру.

Овцам только для поддержания жизни необходимо, чтобы сухие растительные корма содержали не менее 6,5 процента белка, а для того чтобы производить потомство и давать шерсть, им нужно ещё больше. Кенгуру же, которые пьют очень мало или вообще не пьют, усваивают растительный белок значительно лучше. Кроме того, фермеры, угнав овец на стрижку, имеют обыкновение сжигать на пастбищах сухую траву, не учитывая, что вместе с ней сгорают и зрелые семена. Таким образом они сами же способствуют обеднению растительного покрова. Выпасая овец круглый год на одной и той же территории и тем самым не давая здесь растительному покрову передохнуть, фермеры все увеличивают площади никуда не годных пастбищ, а это в свою очередь способствует превосходству кенгуру в конкурентной борьбе с овцами. Е. Или считает, что никакие походы против двухмиллионной армии гигантских кенгуру, пасущихся сегодня в районе Пилбара, не нанесут им существенного ущерба.

Поэтому нельзя утверждать, что промышленное использование кенгурового мяса и массовые отстрелы гигантских кенгуру уменьшают их численность в этом районе и потому нежелательны. Услыхав об этой стрельбе, каждый непосвящённый человек поначалу начинает возмущаться и протестовать в меру своих сил и возможностей. Но справедливости ради надо сказать, что мелкие виды кенгуру, которые находятся на грани полного исчезновения, вряд ли были жертвой охотников; причина их исчезновения кроется совсем в другом.

И тем не менее волосы становятся дыбом, когда из газет узнаешь о том, в каких бешеных масштабах идёт отстрел «гербового» животного Австралии и с какой лёгкостью оно превращается в кожу для ботинок и корм для собак. Так, в штате Квинсленд с 1950 по 1960 год ежегодно продавалось примерно 450 тысяч кенгуровых шкур. Недавно одна известная американская фирма заказала этих шкур на 140 тысяч долларов, чтобы изготовлять из них лыжные костюмы. В одном только Квинсленде профессиональным охотникам было выдано 1800 лицензий. Говорят, они зарабатывали от 500 до 800 марок в неделю, а в особо благоприятных местностях — и по 250 марок в день. В одной австралийской охотничьей газете я вычитал, что 25 шкурок в день считается для охотника неплохой добычей. Стреляют обычно с расстояния от 50 до 250 метров. А губит этих животных в основном любопытство: проскакав немного, они имеют привычку останавливаться и оглядываться назад, чтобы посмотреть, не отстал ли назойливый преследователь. Тут им и конец.

С июля 1958 по июнь 1962 года из Австралии было вывезено 7500 тонн кенгурового мяса и ещё больше пошло его на корм другим животным внутри страны. А поскольку используется только задняя чарть туши, то за это время было убито от одного до двух миллионоэ кенгуру! Доктор Шармэн и доктор Фрис высчитали, что в одной только западной части Нового Южного Уэльса было отстреляно около миллиона гигантских кенгуру. Банка кенгурового мяса стоит в Австралии 23 цента. А так как на этот корм большой спрос, промышленность, специализирующаяся на переработке кенгурового мяса, развивается очень быстрыми темпами. И можно не сомневаться, что охотники, работающие сдельно, стреляют во всё, что только попадается им под руку. В 1964 году из Австралии уже еженедельно вывозилось по 50 тонн мяса. К этому ещё следует прибавить 10 тонн, которые идут внутри страны на корм собакам и кошкам. А для того чтобы получить тонну мяса, нужно убить 133 кенгуру, так что за неделю их убивают около 8 тысяч штук. Если же посчитать ещё и детёнышей, сидящих в сумках, то получится 10 тысяч голов…

Однако этим цифрам, производящим поистине удручающее впечатление, нужно противопоставить число ныне живущих кенгуру. Хотя с одного только острова Тасмания с 1923 по 1955 год было вывезено свыше двух миллионов шкур валлаби Бенетта, и наверняка ещё вдвое больше зверей было там уничтожено, тем не менее эти животные и по сей день встречаются на острове в огромном количестве.

Для спасения плантации Талга-Талга в Западной Австралии, где на 84 тысячах гектаров скудных пастбищ могло прокормиться не более 2300 овец, решились на отчаянный шаг: поочерёдно отравляли водопои — сначала в течение одной недели, потом трёх, а потом десяти недель подряд. За это время погибло 12 834 кенгуру.

Чтобы судить обо всех этих делах совершенно объективно, нужно вспомнить, что в маленькой Федеративной Республике Германии охотники ежегодно отстреливают свыше миллиона зайцев и 550 тысяч косуль; к тому же больше 200 тысяч зайцев попадает под автомашины. И тем не менее запасы такой дичи у нас в стране не уменьшаются.

Что же касается пищевой ценности кенгурового мяса, то она на достаточно высоком уровне, и его прекрасно можно было бы использовать не только для корма собакам, если бы его не ленились перерабатывать, соблюдая те же гигиенические нормы, что и в отношении говядины и баранины. Разумеется, в мясе диких животных, как правило, встречается больше паразитов, чем в мясе Домашнего скота, но, во-первых, эти паразиты для человека безвредны, а во-вторых, это ведь относится также и к нашим зайцам, кабанам и оленям, однако же мы их с удовольствием едим.

Так что в засушливых странах кенгуру в качестве поставщиков животного белка во многом превосходят овец и тем более рогатый скот. Об этом стоит призадуматься. Почему бы не разводить кенгуру просто на воле — пусть бегают, нагуливают мясо, а потом можно регулярно и планомерно часть из них отстреливать и использовать в пищевой промышленности. Почему бы нет? Я думаю, что тут загвоздка только в одном: на кенгуру нет овечьей шерсти…

ГЛАВА ШЕСТАЯ В ГОСТЯХ У РАЙСКИХ ПТИЦ И ЛЮДЕЙ КАМЕННОГО ВЕКА

Прилетевших на самолёте приняли за посланцев из загробного мира. — Цена райской птицы — человеческая жизнь, — Короли приходят и уходят, а райские птицы остаются. — Каждый флиртует по-своему

Когда я, как уже говорилось, попал прямо в австралийскую зиму, то решил, вместо того чтобы зябнуть в сиднейском отеле, поскорей сесть в самолёт и удрать на Новую Гвинею, заранее предвкушая, как славно будет погреться в лучах тропического солнца…

Лететь от Сиднея до Новой Гвинеи ни много ни мало — три тысячи километров — это примерно столько же, сколько от Франкфурта-на-Майне до Каира.

Новая Гвинея — второй по величине остров на Земле.

Он в три с лишним раза больше Англии. Северо-восточная часть его вместе с архипелагом Бисмарка тридцать лет подряд (с 1884 по 1914 год) была немецкой колонией. В 1914 году австралийцы заняли остров без боя. Во время второй мировой войны на северном побережье острова обосновались японцы. Западная часть его, находившаяся ранее под управлением Голландии, воссоединилась с Индонезией, а восточная часть (бывшая английская колония Папуа) находится ныне под австралийской опекой, но в ближайшие годы должна стать самостоятельной.

Остров очень горист. Его высокие горные массивы покрыты густыми лесами. Самые высокие горы достигают 45 тысяч метров над уровнем моря. Здесь выпадает много осадков; временами по целым дням, даже неделям, не увидишь и кусочка синего неба. На острове проживает более 2,5 миллиона коренных жителей. Все они темнокожие, почти чёрные, курчавые и явно сродни африканцам.

Когда пролетаешь над Новой Гвинеей, становится ясно, почему она так долго не была исследована и почему ещё сегодня во многих её местах не побывал ни один европеец: всего лишь две или три дороги ведут здесь от прибрежных городов в глубь острова. Горы труднодоступны, а удобных, плоских равнин, пригодных для использования в качестве посадочных площадок, почти нигде нет. Поэтому-то здесь так часто не находят самолётов, потерпевших аварию. И всё же осваивать эту землю совершенно невозможно без воздушного транспорта.

Так что нечего удивляться, что обширные области этого громадного острова до сих пор ещё остаются неисследованными.

Время больших экспедиций с самыми невероятными приключениями, которое в Африке охватило вторую половину прошлого века, на Новой Гвинее, по сути дела, началось только 20—30 лет назад.

Коренное население острова испытывает острую белковую недостаточность. Эти люди в изобилии обеспечены фруктами и овощами, которые они прекрасно научились выращивать, а вот надёжного источника животного белка в стране нет. И хотя птичья фауна острова весьма разнообразна и обильна, в ней больше красоты, чем мяса (кстати сказать, на Новой Гвинее обитает столько же различных видов птиц, сколько на всём огромном материке Австралия). А крупных животных на острове вообще нет, если не считать кускусов размером с кошку или древесных кенгуру (тоже немногим больше), а также змей или казуаров.

В качестве домашнего скота аборигены держат здесь только низкорослых свиней, которых закалывают лишь по большим праздникам, правда тогда уж в огромном количестве.

К соплеменникам эти люди испытывают искреннюю привязанность и любовь. Когда умирает кто-либо из близких родственников, принято в знак траура и скорби отрубать себе фалангу какого-либо пальца на руке. Есть пожилые женщины, у которых почти не осталось пальцев. Тела особо знатных или любимых родственников неделями окуривают над костром в специально приспособленной для этой цели хижине (во время такой процедуры ни одна капля жира не должна упасть в огонь!). Затем труп относят высоко в горы и пристраивают где-нибудь под навесом скалы в сидячей позе. Считается, что при таких условиях мёртвые вечно смогут «обозревать» свою прежнюю родину.

Многие прибрежные и наиболее доступные внутренние районы острова уже подверглись некоторой цивилизации: коренные жители ходят в европейских платьях, от них есть депутаты в национальном парламенте, дети этих аборигенов посещают школу.

Долина реки Ваги, которая нас больше всего интересовала во время нашей поездки, была впервые обнаружена лишь в 1930 году одним европейским золотоискателем.

Первая же экспедиция проникла в эти места только в 1933 году и была дружелюбно встречена аборигенами. Они не проявили ни малейшей боязни и не убежали, завидя белых людей, как это часто случалось с другими племенами в подобных ситуациях. На вопрос, не употребляют ли они в пищу человеческого мяса, они обиженно и возмущённо ответили: «Никогда в жизни». Участников экспедиции поразило также и то, что эти люди никогда не воровали.

Правда, появление белых людей их несказанно удивило. Самолёты они видели и прежде, но только высоко в небе. Поэтому они стали показывать наверх и спрашивать знаками и через носильщиков, знающих несколько слов на языке ваги, имеют ли прибывшие белые люди какое-либо отношение к самолётам. Когда Майкл Лехи, руководитель экспедиции, ответил утвердительно, аборигены бросились об— нимать его, а женщины принялись причитать и плакать: они почему-то решили, что к ним спустились с неба души их покойных родственников. Некоторые женщины «опознали» среди молодых носильщиков своих умерших сыновей. Топоры, стальные ножи, отрезы материи, которые раздаривал им Лехи, воспринимались ими не только как предметы невиданной роскоши, но и как священные послания из загробного мира. От полноты чувств мужчины предлагали носильщикам своих дочерей и жён, а белых людей с неизменным любопытством сопровождали повсюду, даже когда те удалялись в лес по своей надобности. Отогнать их было невозможно. Даже позднее, когда аборигены уже привыкли к белым пришельцам, они все ещё продолжали считать полубожеством одного из членов экспедиции, который умел вынимать и вставлять обратно свой стеклянный глаз.

Когда европейцы начали искать подходящее место для посадочной площадки, аборигены в порыве воодушевления стали сносить изгороди своих садов и разравнивать поля. Несколько сот человек с необыкновенным энтузиазмом работало над устройством посадочной площадки: им не терпелось поскорей увидеть вблизи самолёт. Но как только машина с рёвом и грохотом стала приземляться, все они от страха упали на землю лицом вниз.

Когда из самолёта вылез пилот Ян Гробовский, высокий, стройный мужчина в белоснежном костюме и больших зелёных «очках-консервах», они не решались даже поднять глаза на «духа, спустившегося с неба». Однако наиболее храбрые мужчины вскоре опомнились, побежали в деревню и принесли бананов и прочей снеди, которые осторожно положили под нос громадной металлической птице — пусть поест. Другие в это время забрались под хвост самолёта, чтобы выяснить, какого пола это чудовище — мужского или женского.

В том же году в долине появились и первые миссионеры. Большинство из них, как протестанты, так и католики, были немцами.

Из всех животных Новой Гвинеи наибольшую роль в жизни аборигенов играют райские птицы. Но отнюдь не как пищевой продукт (хотя мясо их вполне съедобно), а как источник роскошных перьев, которыми украшают себя туземцы. Перья эти подчёркивают знатность, богатство и влияние в обществе каж— дого мужчины, они делают его привлекательным в глазах молодых девушек. Поэтому нередко аборигены просят европейских ловцов животных продать им пойманных птиц, предлагая за них богатый выкуп.

Редкостные перья этих птиц высоко ценятся не одними только аборигенами — в течение длительного времени они служили предметом вожделения и европейцев. Об этих перьях у нас узнали уже свыше четырёхсот лет назад, а вот о птицах, которым они принадлежат, мы знаем не более сотни лет.

Каким же образом европейцы прознали о чудесных «жар-птицах»?

8 сентября 1522 года в Севилью прибыл парусный корабль «Виктория» — настоящий корабль-призрак. Весь мир считал его давно погибшим; это было единственное уцелевшее судно из целой флотилии, с которой за три года до того пустился в путь знаменитый Магеллан. Матросы этого корабля привезли с собой среди прочих редкостей шкурки птиц с чрезвычайно нежными, тонкими, пёстрыми перьями. Себастьян Эль-Кано, капитан «Виктории», получил их в подарок от одного из молуккских султанов. Однако сами птицы были не оттуда, а с одного из неизвестных южных островов. Шкурки хорошо сохранились, но, к удивлению испанцев, у них не было ног! Правда, уже через несколько лет итальянец Антонио Пигафетта, участник экспедиции Магеллана, писал, что у райских птиц есть ноги длиной примерно с нашу ладонь, но ему никто не поверил. Слишком бесспорным «опровержением» были многочисленные безногие тушки, которые начали привозить голландцы для продажи в Европе. Поэтому решили, что старик Аристотель в своё время слишком поторопился, оспаривая существование безногих птиц, а Пигафетту стали считать лжецом. Знаменитый же врач и математик Джеронимо Кордано в 1550 году так представлял себе жизнь этих удивительных птиц:

«Им не нужны ноги, так как они постоянно держатся в самых верхних слоях воздуха. Спинка самца имеет углубление, которое соответствует углублению на брюшке самки. Совместив эти впадины, самец и самка насиживают помещённое туда яйцо. У самца в хвосте три тонкие крепкие нити, которыми он на время насиживания прочно прикрепляет к себе самку. При этом птицы широко распускают хвосты и крылья, а потому могут без труда планировать в воздухе. Очевидно, они не питаются ничем, кроме небесной росы».

Поскольку эта басня звучала весьма увлекательно, то она проникла во многие рассказы о путешествиях и даже в естественнонаучные книги. Ей продолжали верить даже и после того, как авторитетные учёные в Голландии, тщательно исследовав шкурки райских птиц, доказали, что вся эта история — чистейший вздор.

В последующие столетия райские птицы все ещё продолжали волновать умы и сердца в Европе. Во всяком случае больше, чем сегодня. О них писали в учёных записках и докторских диссертациях, именитые коллекционеры платили невероятно большие суммы, чтобы приобрести их тушки.

Торговцы и препараторы ловко использовали этот спрос. И сейчас ещё в коллекциях встречаются старые шкурки, искусно составленные из перьев и кусочков кожи самых различных видов райских птиц. Так, «белокрылая райская птица», которую описал в 1787 году английский зоолог Латам, раздобывший её чучело для своей частной коллекции, оказалась составленной из шкурок совершенно разных видов райских птиц с искусно прикреплёнными белыми крыльями. Один особенно роскошный и удивительный «новый» вид из коллекции француза Левайяна также впоследствии оказался составным. У этого экземпляра живот, хвост и клюв были от разных птиц. Искусственно прикреплёнными оказались и великолепные маховые перья.

Несколько позже, когда уже окончательно выяснилось, что у райских птиц есть лапки, к безногим чучелам не долго думая стали приделывать чужие конечности. Для этого нередко использовались лапы нашей галки, а иногда и ястреба.

Профессор Эрвин Штреземанн подробно описал всю историю открытия райских птиц[1]. В своей книге «Развитие орнитологии от Аристотеля до наших дней» (1951) он описывает великолепные голландские частные коллекции птичьих чучел, собранные ещё в те времена.

Первые шкурки райских птиц в Парижском музее были испорчены серными парами, которыми уничтожали моль. Позже, в 1795 году, сюда из Голландии были привезены новые чучела. Необыкновенная красота оперения этих птиц будоражила фантазию художников. Они пытались изобразить райских птиц в природной обстановке, хотя никто из европейцев ещё ни разу не видел живой райской птицы. Французский исследователь Левайян обратил внимание на то, что основание роскошных перьев уходит глубоко под кожу и связано там с особым мускулом-выпрямителем. Он совершенно правильно предположил, что во время брачных игр этот мускул подымает перья и разводит их в стороны; в такой момент хвост напоминает павлиний шлейф. На основании этих наблюдений учёный представил себе предположительные бранные позы у трёх видов райских птиц и попросил художника точно изобразить их на бумаге. Позы двух видов оказались весьма близкими к истинным брачным позам этих птиц. У третьего же вида предполагаемые брачные позы совсем не совпадали с действительными.

Естествоиспытатели того времени стали стремиться во что бы то ни стало попасть на Новую Гвинею. Всем хотелось поскорей посмотреть на «чудо-птиц» в родной для них природной обстановке. В последующие столетия многие из путешественников поплатились за это жизнью: кто погиб от эпидемий или под стрелами аборигенов, кто утонул в бурных горных потоках. Правда, далеко не все экспедиции на Новую Гвинею преследовали только невинную цель разгадать тайну диковинных птиц. Для многих подобных предприятий райские птицы были лишь предлогом, а истинной целью была колонизация и захват новых земель.

Голландскую экспедицию за райскими птицами постигла неудача — погибло пять учёных. А вот французскому корабельному аптекарю Ренэ Лессону фортуна явно улыбнулась. Он пробыл на острове всего тринадцать дней, однако зря времени не терял. Он успел понаблюдать, как райские птицы ведут себя в естественной для них обстановке, выведал у местных жителей, как их ловят и препарируют, чтобы не повредить ценного оперения. Впоследствии он описал их крики, брачные танцы и другие повадки.

Спустя несколько лет, в 1862 году, зоолог Альфред Рассел Уоллес привёз в Лондонский зоопарк двух живых самцов райских птиц. Трудно себе представить, какой восторг вызвало это у лондонской публики!

Эти-то демонстрировавшиеся в Лондоне «божьи птицы» и побудили голландцев вновь послать на Новую Гвинею трёх исследователей, среди которых был и сын силезского художника Отто Финш. Одного из троих членов экспедиции — врача Генриха Бернштейна убили аборигены. Он стал одиннадцатой, но отнюдь не последней жертвой «птичьей лихорадки». А Отто Финш, прибыв на остров и установив в Северной Гвинее немецкий флаг, предложил своему правительству объявить её германской колонией. К сожалению, этим актом он накликал страшное бедствие на своих любимых райских птиц: до них вскоре добрались торговцы и мода. В первые же пять лет немецкого колониального режима на острове было убито свыше 50 тысяч райских птиц, перья которых пошли на украшения дамских шляп.

Вывоз шкурок продолжался даже в нашем столетии. Так, в 1911 году с Новой Гвинеи их было вывезено более семи тысяч. Отто Финш неоднократно предлагал, но так и не смог провести в жизнь меры по охране этих уникальных пернатых.

С тех пор уже найдено и описано более сорока видов райских птиц — последний в 1938 году.

Над головными уборами многих коренных жителей Новой Гвинеи раскачиваются чёрные длинные хвостовые перья райской птицы принцессы Стефании (Astrachia stephaniae), названной так в честь супруги австрийского кронпринца Рудольфа. Так называемая великолепная райская птица (Diphyllodes magnifcus) любопытна тем, что расчищает на земле круг диаметром пять метров и даже обрывает все листья с окружающих ветвей, чтобы её роскошное оперение во время брачного танца блистало всеми цветами радуги под солнечными лучами.

Голова шестипброй райской птицы (Parotia lawesi) украшена шестью тонкими и Длинными перьями с кисточками на концах; когда птица танцует, она распускает эти перья в виде зонтика.

Во время брачных игр самец совершенно преображается, превращаясь в трепещущий и переливающийся сине-зелёный грибок с длинными перьями на шляпе. (Своё название птица получила в честь английского миссионера Лавеза.)

Ленточная райская птица (Astrapia mayeri) обладает самым длинным хвостом среди своих родичей — он втрое длиннее её тела. Самец и самка, которая гораздо невзрачнее самца, долгое время считались разными видами. Только в 40-х годах наблюдения за ними позволили установить, что это всего лишь самец и самка одного вида.

Голубая райская птица (Paradisaea rudolphi) во время брачного танца повисает на ветвях вниз головой и распускает при этом свои отливающие голубизной перья. Впервые её описал немецкий коллекционер животных Карл Гунштейн, проникший за райскими птицами в глубь Новой Гвинеи. Он назвал этот вид в честь «его величества кронпринца Рудольфа, покровителя птиц во всём мире». Сам Гунштейн после этого утонул в горном ручье. О том, что покойный принц Рудольф покровительствовал животным, сейчас мало кто помнит. А вот названная его именем голубая райская птица, как и прежде, висит вниз головой на ветке, и ей нет дела до людских тревог…

В большинстве книг обычно изображаются большая райская птица (Paradisaea apoda apoda) и похожая на неё, но с красным оттенком райская птица Рагги (Paradisaea apoda raggiana). Несколько иначе окрашена, но также похожа на эти два вида малая райская птица (Paradisaea minor), которая на самом деле ненамного меньше большой.

Во Франкфуртском зоопарке в павильоне птиц содержится сейчас несколько видов райских птиц. Некоторые из них токуют друг перед другом прямо посреди обширной площадки, не отгороженной от зрителей ни решётками, ни стеклом. Самцы райских птиц исполняют свои брачные танцы наподобие южноамериканских красных каменных петушков, совсем близко друг перед другом, не втягивая, однако, соперника в драку: ведь непрочное роскошное оперение наверняка не выдержало бы никакой потасовки!

Вывозить шкурки райских птиц из Новой Гвинеи запрещено уже давно. Да и живых птиц вывезти не так-то легко. Это разрешается в виде исключения лишь тем зоопаркам, которые имеют возможность их удобно транспортировать и хорошо содержать.

Однако среди аборигенов до сих пор широко распространена охота на райских птиц с луком и ловля их западнями. Побывав на большом танцевальном празднике в долине Ваги, мы с ужасом увидели, какая масса перьев редчайших великолепнейших птиц украшает головы танцующих.

Общая стоимость всех перьев, демонстрирующихся сегодня на празднике песни и танца племён Новой Гвинеи, составляет наверняка не менее одного миллиона марок. При этом мы исходим из тех цен, которые существовали на шкурки райских птиц до первой мировой войны. Стоимость одного только хвоста райской птицы в то время доходила до 60 долларов. Но теперь вывоз птиц, слава Богу, запрещён. Сегодняшние цены наверняка были бы куда выше. Даже вожди племён, живущих внутри страны, не задумываясь, платят за такое роскошное украшение от 150 до 200 долларов.

Ведь теперь у мужчин, которые прежде были заняты постоянными войнами с соседними племенами, появилось гораздо больше свободного времени, чтобы ходить на охоту. Кроме того, раньше они боялись далеко уходить от своей деревни, а сейчас, в мирное время, без опаски пробираются глубоко в горы и леса и охотятся там за птицами. Жизнь аборигенов с прекращением войн стала зажиточней, и сейчас каждый может приобрести более дорогие украшения. Ведь мир всегда способствует благосостоянию.

Если в прежние времена в качестве свадебного подарка было достаточно принести четыре перламутровые раковины и восемь свиней, то теперь уже дарят 20 раковин, 20 свиней и соответствующее число шкурок райских птиц. Если так будет продолжаться, то бедным райским птицам придётся ещё тяжелей. Однако надо надеяться, что аборигены постепенно потеряют вкус к своим старым обычаям (а вместе с ними и к головным уборам из перьев), перейдя на современную европейскую одежду. Тогда райские птицы, возможно, вздохнут свободно и их былая численность восстановится. При этом нельзя забывать, что самец надевает полный брачный наряд лишь на четвёртый пятый год жизни-, а самка имеет в кладке всего только одно яйцо!

Пока же, как выяснил недавний опрос, молодые девушки из долины Ваги всегда предпочтут молодому стройному парню более пожилого мужчину, зато увешанного шкурами кускуса, перламутровыми раковинами и кабаньими зубами, на голове которого красуется султан из перьев райских птиц.

Здесь существует обычай отделять маленьких мальчиков пяти — семи лет от матерей и воспитывать их только в мужском обществе, чтобы развить в них мужественность и презрение к девчонкам. Во всяком случае молодым девицам, которым разрешается «наряжаться» только до свадьбы, немало приходится изощряться, чтобы заслужить благосклонность даже женатого мужчины. (Здесь процветает многожёнство.) Чтобы познакомиться, девушки и парни ходят на так называемые «канана» — нечто вроде наших посиделок. В длинных прокуренных и полутёмных хижинах молодые девушки и парни усаживаются друг против друга. На всех надеты лучшие «драгоценности», а лица пёстро размалёваны. Сидящие один против другого партнёры трутся носами и лбами, притом беспрерывно в течение нескольких часов: то справа налево, то слева направо. Эти массовые игры затягиваются иногда до самого утра и весьма утомительны. За всей церемонией наблюдает пожилая женщина, следящая за тем, чтобы никто не переходил границ дозволенного. Перед обручением подруги невесты танцуют вокруг неё танец плодородия. Взявшись за руки, они прыгают по кругу, сначала медленно, а потом все быстрее. Под конец они издают дикий вопль и разбегаются в разные стороны.

Невеста до свадьбы ещё свободна в своих взаимоотношениях с другими мужчинами, жених же, наоборот, обязан себя «блюсти».

Австралийская администрация острова путём прививок сумела спасти семисоттысячное коренное население от туберкулёза. Однако во время последней войны из-за заболевшего дизентерией солдата, сходившего по нужде возле самой дороги, разразилась эпидемия дизентерии, унёсшая тысячи жизней. Пришлось самолётами ввозить миллионы таблеток сульфагу-анидина, построить повсюду уборные и штрафовать каждого, кто не пожелает ими пользоваться; злостных нарушителей даже подвергали трёхмесячному тюремному заключению.

С появлением американских солдат местные жители пристрастились к курению сигарет. После войны стали нередки случаи, когда молодые парни по полдня работали на плантации только за то, чтобы получить пол-листа газетной бумаги для кручения сигарет.

О том, что жители Новой Гвинеи с трогательной заботливостью относятся к своим свиньям, сообщалось уже не раз. Свиней здесь держат в доме, а по своим надобностям приучают выходить на двор. Осиротевших поросят женщины сплошь и рядом выкармливают грудью. Закалывают свиней только по большим праздникам, например во время свадеб или других важных событий, но тогда уже целыми дюжинами, а то и сотнями. При этом изголодавшиеся по мясу люди зачастую запихивают в себя такие порции, что их начинает рвать. Примерно раз в двадцать лет отмечаются особые, «свиные» праздники, на которых режут и съедают до двух тысяч свиней сразу!

Собаки у аборигенов были прежде большой редкостью и у жителей горных районов ценились очень высоко. Когда один из европейцев привёз с собой большого рыжего ирландского сеттера, местные жители стали выпрашивать у него пучки собачьей шерсти. Они подмешивали её в корм своим невзрачным и низкорослым собачонкам, чтобы у тех родились стройные и породистые щенки, похожие на собаку белого. Кстати, хозяину собаки пришлось раздать несколько прядей и своих собственных белокурых волос, которые использовались, видимо, с аналогичной целью.

Ловец диких зверей Фред Майер в 1940 году охотился в горах Вейланд. Аборигены, которые до тех пор никогда не видели европейцев, охотно ему помогали. Но когда Майер собрался увозить клетки с пойманными зверями на побережье, аборигенбв охватил страх и смущение. Они вообразили, что вслед за отловленными пленниками последуют из леса все остальные их сородичи и здесь уже не на кого будет охотиться.

Между прочим, добывать райских птиц не так трудно, как поначалу может показаться. У самцов есть определённые места для брачных игр. В период размножения они посещают их ежедневно, чтобы потанцевать и покрасоваться друг перед другом роскошным оперением и, разумеется, таким образом привлечь самок. Одни виды райских птиц танцуют на земле, а другие на ветвях в кроне деревьев. А поскольку место для этого они всегда используют одно и то же, то кора на таких ветках от непрестанного топтания бывает отполирована до блеска. Охотники устраивают себе засидку в кроне соседнего дерева и караулят там свою добычу. Стреляют из лука с близкого расстояния. Стрелы обычно делаются из бамбука, концы их бывают расщеплены на три острия, которые предварительно обжигаются на огне.

Что же касается охоты на древесных кенгуру, опоссумов и кускусов, то тут главное — обнаружить этих животных. А коль скоро они уже найдены, поймать их не составляет труда: животные эти очень медлительны, так что обычно их даже не убивают, а ловят, привязывают к палке и так приносят домой. Там их тоже не сразу убивают, а выдерживают живьём по нескольку дней в ожидании какого-нибудь праздника. Таким способом мясо животного сохраняют в свежем виде, несмотря на высокую температуру воздуха. Подобным же образом поступают со змеями. Особенно охотно здесь ловят и поедают зелёного питона (Chondropython viridis). Эта травянисто-зелёного цвета змея удивительно напоминает бразильского соба-коголового удава; детёныши её бывают ярко-жёлтого и даже красного цвета.

Охотятся аборигены и на казуаров. У новогвинейского казуара в отличие от австралийского на шее нет кожных складок, и голые участки на ней ярко-василькового цвета. Птенцов казуара отлавливают и выращивают в неволе. Очень часто их можно увидеть бегающими по деревне подобно домашним курам. Но с возрастом эти крупные птицы, высотой больше метра, становятся опасными. Ударом ноги казуар легко может ранить и даже убить ребёнка или домашнюю свинью. Поэтому их запирают в специальные домики или загоны. Хозяин своими руками никогда не убьёт такого приручённого казуара, он всегда попросит сделать это кого-либо из своих друзей, сам же потом ещё долго грустит о нём. Из бедренных костей казуара изготовляют рукоятки для кинжалов, из тонких косточек крыльев — швейные иглы, чёрные, блестящие перья идут на головные уборы, а из когтей делают наконечники для копий.

В прежние времена мужчины какой-либо деревни, украшенные перьями райских птиц, собирались иногда где-нибудь на вершине холма и начинали всячески ругать и поносить воинов соседнего племени. Эта ругань продолжалась обычно до тех пор, пока возбуждение не достигало предела и не разряжалось перестрелкой или набегом на соседнюю деревню. Такие «ругательные» войны могли продолжаться целыми днями, как перед Троей во времена Гомера. Но как только падали первые убитые с той или другой стороны, все успокаивались и расходились по домам. Однако за погибших полагалось мстить, и для этого следовало подстеречь и убить кого-либо из родственников убившего.

Сегодня эти кровавые времена отошли в прошлое, и люди из ещё недавно враждовавших деревень и племён сходятся вместе на грандиозные танцевальные празднества. Раньше такое невозможно было себе даже представить. А теперь дружелюбно покачиваются и прыгают друг перед другом белые глиняные маски, громадные парики из цветов, прикреплённые на голове горшки с дымящимся огнём и, конечно, великолепные головные уборы из перьев райских птиц. Лица и тела раскрашиваются сейчас гораздо ярче, потому что в любой лавчонке можно по дешёвой цене купить театральный грим самых кричащих тонов, Точно так же, полуодетыми, ярко раскрашенными, во всех своих «драгоценностях», являются аборигены и на церковную службу, поскольку католическая церковь требует по воскресеньям одеваться в свои лучшие наряды.

Мужчинам при обращении в католическую веру приходится оставлять себе только одну жену, а от остальных отказываться. Судьба тех, которых прогоняют, обычно бывает плачевна.

Мы, европейцы, пресыщенные цивилизацией и техникой, часто спрашиваем себя: станут ли эти «люди каменного века» счастливее от того, что мы пошлём их в школу и отправим заседать в парламенте? Но одно совершенно бесспорно: существование коренных жителей Новой Гвинеи было до самого последнего времени крайне бедственным. Болезни, страх, голод преследовали их всю жизнь. Естественно, у них есть стремление улучшить условия своего существования, освоить достижения современной культуры и техники, познакомиться с различными машинами и прочими удивительными изобретениями нашего века.

На Новой Гвинее, к счастью, не было вековой колонизации и рабства, через которые пришлось пройти народам африканских стран. На Новой Гвинее всё сложилось иначе. Здесь от «открытия» острова до его самоуправления прошло исторически совсем немного времени, и будем надеяться, что скоро народ этой страны вступит на путь самостоятельного развития.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЭМУ ПРОИГРЫВАЮТ ВОЙНУ

Вторая по величине птица на Земле. — Почему их назвали эму. — С пулемётами против страусов. — Отгородимся от них забором — а там хоть трава не расти. — Преданные папаши и легкомысленные мамаши. —Два дня страусёнок просидел возле опустевшего кресласвоего хозяина

Можно нисколько не сомневаться, что эму со временем проиграют войну, которую ведут с ними люди, даже несмотря на то, что сейчас обстоятельства кое-где складываются в пользу этих больших нелетающих птиц. В отдельных районах эму даже выигрывают сражения. Но на островах Тасмания и Кинг, а также во всех населённых областях, расположенных вблизи побережья, они уже начисто истреблены.

Чем же провинилась эта вторая по величине в мире птица?

А вот чем. Эму обвиняют в том, что они выпивают воду, предназначенную для овец и рогатого скота. Кроме того, они ещё топчут посевы пшеницы и склёвывают массу зёрен. Числятся за ними и другие прегрешения. Так, в случае погони эму без труда перескакивает через ограды из колючей проволоки, вместо того чтобы с размаху на них кидаться и там запутываться (как это делают объятые страхом кенгуру). И даже если молодые эму едят в основном саранчу и гусениц, это не может их оправдать, потому что взрослые птицы все равно питаются различными травами и ботвой, которые в Австралии, как известно, должны расти только для овец.,.

Вот потому и получилось, что все разнообразные виды и подвиды эму, обитавшие прежде по всей Австралии, бесследно исчезли и до наших дней дожил только один обыкновенный эму (Dromiceiusnovaehollandiae). От многих вымерших видовне сохранилось даже скелетов или хотя бы перьев, которые можно было бы экспонировать в музеях.

За планомерное уничтожение этих птиц взялись даже в таком малонаселённом штате, как Западная Австралия. За тридцать прошедших лет борьба не дала каких-либо ощутимых результатов, и в конце концов было решено бросить против «коварного врага» современные средства уничтожения. Сказано — сделано. Теперь злоумышленникам не уйти от суровой расправы! Вышло постановление, по которому отныне на территории Западной Австралии эму разрешается пастись только на небольшом клочке земли в несколько сот квадратных километров на самой юго-западной оконечности материка. Вот тут уж, Бог с ними, пускай живут. Но к сожалению, эму-то неграмотные и постановления не читали. Они продолжали беззаботно нарушать границу и залезать в запретную зону.

И грянул бой. В 30-х годах за каждого убитого эму платили неплохую премию — две марки за штуку. В 1937 году в одном лишь Нортгемптонском округе было убито 37 тысяч страусов, А вот близ городов Кемпион и Вельголан произошла одна из самых смехотворных «войн» на свете. Причиной её послужило сообщение, что «вражеский корпус», насчитывающий 20 тысяч голов, наступает на поля фермеров и собирается вытоптать весь урожай. Тогда солдаты австралийской королевской артиллерии вместе с отрядом добровольцев из фермеров под командованием майора стройными рядами двинулись против превосходящих сил противника. Вооружённая двумя пулеме— тами и ружьями с десятью тысячами патронов, эта армия бодро двинулась навстречу… птицам. План действия был таков: загнать страусов к заграждению из колючей проволоки, а там встретить их шквальным пулемётным огнём. Тогда с ними наконец будет покончено. Ведь именно таким способом от эму удалось избавиться на северо-западе штата Новый Южный Уэльс. Однако исход сражения оказался плачевным: было убито всего 12 эму, а остальные благополучно скрылись. Оказалось, что страусы владеют искусством стратегии значительно лучше, чем солдаты, и что они великолепно умеют маскироваться и вовремя отступать. Словом, горе-вояки вернулись ни с чем, а штат Западная Австралия был вынужден продолжать выплачивать премии за каждую голову убитого эму. Так, в 1964 году правительству опять пришлось выплатить деньги за 14 476 убитых птиц.

Зато теперь этих злополучных страусов всё-таки удалось перехитрить. Их больше не отстреливают, их просто вытеснили на север, в специально отведённое место, которое отгородили от пшеничных полей и овечьих пастбищ длинным забором, тянущимся на многие сотни километров. Этот забор отгора-

живает всю область севернее Хоптауна от юго-западных сельскохозяйственных угодий, фермеры теперь довольны. Довольны ли страусы — трудно сказать. Говорят, что они не жалуются, даже хорошо размножаются на дарованном им клочке земли. Но что будет в случае засухи? Ведь откочёвывать в районы, где более плодородные угодья, эму уже больше не удастся — путь им преграждает прочный высокий забор. Значит, эму неминуемо ожидает голодная смерть. Но не будем заранее огорчаться — авось эти хитрецы что-нибудь да придумают.

Что касается биологии и особенностей образа жизни этих заядлых «вредителей», то на их родине никто не дал себе труда заняться подобным вопросом всерьёз. Сохранились, правда, записки одного европейского зверолова Хайнца Рандова, немало времени проведшего в Австралии. В них он, в частности, описывает свои наблюдения за стадом эму. Он ежедневно незаметно подкрадывался к птицам на четвереньках и следил за взаимоотношениями в стаде, за повадками этих птиц и их сигнализацией. Вот что можно прочесть в его записках:

«Я все больше убеждаюсь в правоте своих предположений относительно того, что эти два эму с самым тёмным оперением на шее действительно самцы. На голом участке шеи и за ушами кожа у них имеет голубоватый оттенок, в то время как у других особей она серая. Несоразмерная с туловищем маленькая голова этих страусов состоит, можно сказать, из одного только чёрного клюва и двух больших чёрных и очень умных глаз. Я заметил, что оба самца держатся всё время на почтительном расстоянии друг от друга. Вокруг каждого из них расхаживает несколько самок, которые ведут себя примерно таким же образом, как наши домашние куры. В какой-то момент один из самцов подошёл слишком близко к „владениям“ соперника — во всяком случае тому так показалось. Мгновенно тот срывается с места, подбегает к „нарушителю“ и изо всей силы ударяет его правой ногой в грудь. Глухой удар раздаётся с такой силой, что я слышу его даже здесь, в своём укрытии. Пошатнувшись от пинка, противник поспешно убегает в сопровождении своего „гарема“. Отбежав на почтительное расстояние, птицы останавливаются и как не в чём ни бывало вновь принимаются склёвывать метёлки трав, как будто ничего не произошло. А победитель, гордо приосанившись и распустив перья на своей длинной шее, издаёт победный клич: „э-муу!“

Тогда я проделываю следующий эксперимент. Я осторожно отползаю в сторону, вскакиваю на свою лошадь, всё это время пасущуюся невдалеке, издаю дикий вопль и галопом мчусь прямо на стадо. Эму срываются с места и как сумасшедшие бросаются бежать в направлении плоскогорья. Однако своей цели я не достиг. Насиживающий яйца самец хотя и остался сидеть на гнезде, прижав шею к земле и сделав вид, что его вообще здесь нет, однако, когда я стал медленно к нему приближаться, понял, что обнаружен, проворно вскочил и тоже убежал».

Зато при подобных обстоятельствах можно спокойно осмотреть большие яйца этих птиц. Они светло-зелёного цвета, длиной около 15 сантиметров и имеют ноздреватую поверхность. Весит такое яйцо от 570 до 680 граммов, в среднем 600, следовательно, почти столько, сколько 12 куриных яиц. Во время насиживания поверхность яиц постепенно становится всё более гладкой, жирной и тёмной. Скорлупа очень твёрдая, и разбить её не так-то просто. Этим свойством скорлупы мы часто пользуемся у себя во Франкфуртском зоопарке. Лишние яйца страусов, которые не нужны для насиживания, мы упаковываем в красочные картонки, обвязываем пёстрой лентой и рассылаем такие шуточные посылки каким-нибудь известным друзьям Франкфуртского зоопарка, приложив инструкцию, поясняющую, как ими пользоваться. Чтобы такое яйцо сварить вкрутую, его надо держать в кипящей воде не меньше часа. По вкусу оно ничем не уступает куриному.

Рост эму от 1,5 до 1,8 метра, а вес достигает 50—60 килограммов. Перо его, как и у других страусов, отличается тем, что опахала равномерно распределены по обе стороны от стержня (у других птиц одна сторона пера всегда короче). Поэтому страуерв во многих странах и называют «справедливыми» птицами. Эму умеют хорошо и подолгу плавать. Это можно легко проследить, загнав их в воду во время преследования верхом или на машине.

Все такие наблюдения за жизнью этих птиц в основном сделаны не на воле, а в зоопарках, причём чаще всего в европейских. Кстати сказать, из-за того что самок эму очень трудно отличить от самцов, в зоопарках, где обычно держат одну пару страусов, часто ничего не получается с их разведением: нередко купленная пара оказывается двумя самцами или двумя самками. Тогда многократно приходится обмениваться с другими зоопарками, пока наконец получишь подходящего партнёра. Правда, иногда самец выдаёт себя сразу же громогласным криком.

У нас во Франкфуртском зоопарке в течение долгих лет страусами занимается доктор Рихард Фауст со своей супругой Ингрид. Они вырастили сотни южноамериканских страусов нанду, которые впоследствии разъехались по самым различным зоопаркам Европы. Выводятся у нас и эму — из четырёх кладок выведено 38 страусят: частью под самцом, а частью в инкубаторе. Новорождённые эму весят от 400 до 500 граммов. Яйца откладываются самкой в период между декабрём и апрелем.

Оплодотворение происходит следующим образом. Самка начинает издавать низкие тарахтящие звуки, напоминающие шум мотороллера. Самец внимательно прислушивается к этому призывному крику, отвечает на него и направляется к самке. Начинается своеобразный брачный танец, у этого вида на редкость малоподвижный: обе птицы стоят рядом, низко опустив шеи, и только покачивают головами из стороны в сторону.

У южноамериканских нанду насиживает только самец, притом, будучи многоженцем, он насиживает яйца нескольких самок сразу. Самки подкатывают ему свои яйца под нос, и он поспешно заталкивает их клювом под себя. Самки нанду не заботятся о потомстве, а даже наоборот, если их вовремя не изолировать, они могут заклевать своих детёнышей до смерти. Именно так случилось в нашем зоопарке, когда мы ещё не знали об этой их пагубной привычке.

Во многих книгах можно прочесть, что у австралийских эму насиживает в основном самец. Однако самка тоже якобы принимает в этом участие, присаживаясь иногда рядом с насиживающим самцом. Наши собственные наблюдения в зоопарке показали совсем другое. У нас самец эму всегда насиживал только один. Между 16 и 17 часами он имел привычку вставать и расхаживать по вольере. В это время самка присаживалась на гнездо и, снеся туда очередное яйцо, сразу же убегала. Это никак нельзя рассматривать, как участие в насиживании.

В Кенигсбергский зоопарк одного самца эму привезли в 1897 году; в 1928 году он всё ещё был жив, следовательно, прожил тридцать два года в неволе. Кстати, его «супруга» про— жила в зоопарке двадцать шесть лет. 1ак вот, этот самец во время насиживания ничего не ел и не пил и вообще вставал с гнезда чрезвычайно редко. Пока страус сидел на кладке, он разрешал забирать из гнезда яйца и вылупившихся птенцов, однако когда он уже водил свой выводок по вольере, то подходить к нему не рекомендовалось: он становился крайне агрессивным.

В Московском зоопарке самец эму во время пятидесятидвухдневного насиживания тоже не принимал никакой пищи, потеряв 15 процентов своего веса — от 7 до 8 килограммов. Кладка у страусов эму состоит из семи-восемнадцати яиц, чаще же всего из девяти.

Самку эму в отличие от нанду можно не изолировать от самца с вылупившимися страусятами. Она их не тронет, хотя иногда может отогнать от себя злобным шипением. Из этого можно заключить, что у страусов эму всё же существует какая-то родственная привязанность к своему потомству, во всяком случае она у них развита в значительно большей степени, чем у их южноамериканских сородичей.

Страусят эму супруги Фаусты обеспечивают весьма калорийным белковым питанием, особенно в самые первые недели их жизни. Они кормят их личинками муравьёв, мясным фаршем, комбикормом для цыплят, рублеными яйцами и, разумеется, витаминами — мелко нарезанным салатом и другой зеленью. Такой же богатой белками пищей необходимо кормить и маленьких африканских и южноамериканских страусят, если хочешь их вырастить в условиях неволи.

Эму, потерявшие страх перед человеком или загнанные в тупик во время отлова, становятся опасными. Эти птицы могут своими твёрдыми, как сталь, ногами давать такие пинки, от которых у взрослого мужчины ломаются берцовые кости. А острыми, словно железными, когтями они без труда вспарывают кожу и разрывают мышцы. Один ручной эму, которого хозяин держал у себя в саду, забавлялся тем, что догонял убегающих от него гостей и срывал у них с головы шляпу… Хозяину это доставляло большое удовольствие.

О том, что эму могут испытывать сердечную привязанность друг к другу и уж во всяком случае к разным особям относиться по-разному, говорит их отношение к людям, которые за ними ухаживают. В то время как подросшие страусята нанду очень быстро дичают и перестают отличать вырастивших их служителей зоопарка от других людей, у эму все это обстоит совсем иначе. Так, в Нюрнбергском зоопарке в 1936 году самец эму по неизвестным причинам преждевременно покинул гнездо и не пожелал дальше насиживать яйца. Несмотря на все старания старшего служителя Карла Мюнценталера вывести страусят в инкубаторе, в живых остался только один-единственный страусёнок. Этот одинокий маленький эму, никогда в жизни не видевший себе подобных, знал только своего опекуна Карла Мюнценталера и его одного признавал. Страусёнок, как собачка, повсюду бегал за хозяином и, если терял его из виду, испускал тревожный крик: «вйк-вик-вик». За этот крик его и окрестили Виком. Поначалу маленький Вик спал в комнате и не пожелал оттуда уходить даже тогда, когда его голова уже стала возвышаться над столом. А это было нежелательно, хотя бы уже потому, что он мог свободно склёвывать с тарелок всё, что ему понравится. Это далеко не всем приходилось по вкусу, и Вика выселили во двор.

Как-то господину Мюнценталеру пришлось уехать в служебную командировку, и Вик остался один. К людям, приходившим его покормить, он оставался совершенно равнодушным и ни за кем из них не увязывался вслед. Напрасно он искал своего хозяина по всему двору и беспрерывно испускал свой призывный клич «вик-вик-вик» — хозяин не появлялся. На второй день страусёнок пропал. Тщетно искали его повсюду: Вик исчез бесследно. Только два дня спустя его случайно обнаружили в запертом кабинете, где он спокойно сидел на своём привычном месте на полу возле хозяйского кресла. Как выяснилось позже, кто-то из служащих зашёл в кабинет, чтобы взять какую-то вещь, и оставил на минуту дверь приоткрытой. Вот в это время Вик незаметно туда и проскользнул.

«Трудно описать, с какой бурной радостью он меня встретил, когда я вернулся, — рассказывает Карл Мюнценталер. — Этот и следующий день он буквально не отходил от меня ни на шаг.

Привязанность его ко мне остыла только тогда, когда он стал уже взрослым и присоединился к общему стаду страусов».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ЯЙЦЕКЛАДУЩИЕ МЛЕКОПИТАЮЩИЕ

Познакомьтесь — утконос и ехидна. — Человек и ехидна — рекордсмены-долгожители. — Можно ли клювом сосать молоко? — Кто отодвинул шкаф от стены ?—«Летающие утконосы», или почётные пассажиры воздушного лайнера. — Десять тысяч дождевых червей — багажом

Случилось так, что именно благодаря ехидне весной 1958 года я отправил телеграмму в Австралийский музей в Аделаиде. В этой телеграмме я просил выслать мне копию портрета профессора Вильгельма Гааке, который, как я узнал незадолго до этого, висел там в директорском кабинете. Через четыре дня фотография уже была у меня в руках, и я смог поместить её в книгу, посвящённую столетию Франкфуртского зоопарка, в которой собраны портреты всех моих предшественников — директоров этого парка. А Вильгельм Гааке, родившийся в 1855 году в Померании, с 1888 по 1893 год как раз директорствовал во Франкфуртском зоопарке. И несмотря на то что им было издано немало многотомных трудов, посвящённых животному миру, мне до сих пор нигде не удавалось раздобыть его портрет.

На мысль разыскать его в Австралии меня натолкнула книга Лютера Вендта («По следам Ноя»), описывающая важнейшие открытия Вильгельма Гааке, о которых не упоминается ни в одной из новейших книг об Австралии. А открыл он немаловажные явления. Например, то, что ехидна, принадлежащая к классу млекопитающих, кладёт яйца! Одновременно с ним, но уже в Квинсленде австралийский учёный В. Колдуэлл открыл ту же самую особенность у утконосов.

Эти два открытия разрешили наконец бесконечные споры, которые с 1798 года не утихали между зоологами Англии, Франции и Германии. Спорили относительно того, на какое место в систематике следует поставить этих «животных с одним отверстием», или, выражаясь научным языком, монотремов. Этот особый подкласс млекопитающих состоит всего из двух семейств — ехидн и утконосов, представители которых встречаются только в Восточной Австралии, на Новой Гвинее и Тасмании. Даже ископаемые остатки их вымерших предков ни разу нигде больше не были обнаружены.

Названия этих животных, которые с лёгкой руки англичан вошли в обиход во всех странах, с научной точки зрения неверны: ехидна — это довольно известный вид угрей, и поэтому правильнее было бы называть её утконосым ежом; утконоса же англичане называют платипусом, в то время как во всём научном мире известно, что так был назван ещё в 1793 году один вид жуков. Немцы утконоса и ехидну частенько называют клоачными животными, что особенно бестактно, потому что наводит на мысль о какой-то якобы нечистоплотности этих животных или приверженности их к сточным канавам. А между тем это название означает лишь одно: у этих зверей кишечник и мочеполовой канал открываются наружу не самостоятельными отверстиями (как у других млекопитающих), а, как у рептилий и птиц, впадают в так называемую клоаку, которая сообщается с наружной средой одним отверстием. Так что неаппетитное название ни в коем случае не должно никого отпугивать и наводить на мысль об отхожих местах. Наоборот, эти животные весьма чистоплотны: если они поселяются вблизи человеческого жилья, то живут отнюдь не в загрязнённых реках, а только в водоёмах с чистой питьевой водой. Что же касается нашей «национальной гордости» реки Рейна, то она давно уже превратилась в форменную сточную канаву, и утконос ни за что бы не согласился в ней поселиться…

Когда в 1798 году в Британский музей в Лондоне впервые привезли хорошо сохранившуюся шкурку утконоса, вначале никто не хотел поверить в её подлинность. Да и в самом деле трудно было поверить, что этот бобровый мех, голый бобровый хвост и настоящий утиный клюв принадлежат одному и тому же животному. Ведь до этого уже не раз дурачили европейцев привезёнными с Востока «заморскими чудесами». А курс корабля, доставившего шкурку утконоса, тоже лежал через Индийский океан, откуда доверчивые капитаны чего только не привозили! Среди смелых произведений азиатских «умельцев» попадались поистине уникальные экземпляры: тут были и «новые» виды райских птиц, составленные из частей тела и перьев различных особей, и даже чучела «настоящих русалок», изготовленные из высушенных, сморщенных голов каких-нибудь обезьян и искусно прилаженных чешуйчатых хвостов крупных рыб.

Однако спустя четыре года шкурки утконоса стали появляться в таком количестве, что сомневаться в существовании подобного животного больше не приходилось. Известный шотландский анатом Е. Хоум тщательно обследовал удивительные шкурки и вынес окончательное заключение: такие животные безусловно существуют. И тем не менее учёные ещё долго спорили, куда отнести находку: к классу млекопитающих или к особому классу позвоночных животных?

Немецкий профессор Иоганн Фридрих Мекель обнаружил у самки утконоса молочные железы. Но учёные французской школы, возглавляемой Жоффруа Сент-Илером, сочли их за обычные жировые железы и категорически отрицали утверждение, будто детёныши утконоса с их утиными клювами способны сосать молоко.

Е. Хоум и знаменитый палеонтолог Рихард Оуэн высказали мнение, что клоачные хотя и яйцекладущие животные, тем не менее потомство их появляется на свет уже без всякой оболочки, так сказать в «готовом виде»; следовательно, они вылупляются из яйца ещё в утробе матери. Подобные явления встречались уже и раньше — у различных рептилий.

Однако вскоре Рихард Оуэн получил письмо от одного австралийского коллеги — врача Джона Никольсона из штата Виктория, в котором тот описывал ему следующий любопытный случай. Золотоискатели поймали утконоса и, связав верёвкой, посадили в пустой ящик из-под пива. Наутро в ящике лежало два белых, без скорлупы, мягких на ощупь яйца. «Ну и что же — преждевременные роды от страха», — решил Рихард Оуэн и остался при своём мнении.

Но вот 2 сентября 1884 года почти одновременно пришло два важных сообщения: одно в Австралийское королевское общество (Royal Society of Australia) от В. Гааке и второе — от В. Колдуэлла, переданное по телеграфу членам Британского зоологического общества, собравшимся на свою очередную конференцию в Монреале (Канада).

С острова Кенгуру, который мы с вами посетили во второй главе этой книги, Вильгельму Гааке привезли нескольких ехидн. Зная о затянувшемся споре относительно их систематического положения и способа размножения, он решил очень внимательно осмотреть животных. Гааке попросил институтского служителя подержать самку ехидны за ногу в подвешенном состоянии и стал тщательно обследовать брюшную сторону животного. Чтобы описать всё, что произошло после этого, лучше всего привести его собственное взволнованное повествование:

«Только знаток животного мира сможет понять моё безмерное удивление, когда из брюшной сумки ехидны я извлёк… яйцо! Яйцо, снесённое по всем правилам, но кем? Млекопитающим животным! Эта неожиданная находка настолько меня поразила и сбила с толку, что я совершил самый дурацкий поступок, какой только можно было придумать: я сдавил мягкое яйцо двумя пальцами, отчего оно тут же лопнуло. Из него вытекла бесцветная жидкость — по-видимому, за время пребывания самки в неволе содержимое яйца уже начало разлагаться. Длина этого эллипсообразного яйца составляла 15 миллиметров, диаметр — 13 миллиметров, оболочка на ощупь походила на грубый пергамент и напоминала оболочку яиц многих рептилий».

Колдуэлл же 24 августа на берегу реки Бернетт застрелил самку утконоса, которая только что снесла яйцо. Вскрыв брюшную полость животного, Колдуэлл нашёл шейку матки расширенной и в ней ещё одно зрелое яйцо с зародышем примерно на той стадии развития, на которой бывает куриный эмбрион на третий день насиживания.

Поскольку телеграммы из Австралии в Канаду стоят недёшево, он сформулировал своё открытие в четырёх, ставших знаменитыми словах: «Monotremes oviparous ovum meroblastic» (Клоачные — яйцекладущие, яйцо мягкое). Но отослать телеграмму ему удалось только пять дней спустя, когда появилась оказия и он смог передать записку своему другу в Сиднее, который её тотчас и отправил. У самого же Колдуэляа начался жесточайший приступ тропической лихорадки, оправившись от которого он занялся дальнейшими поисками утконосов, не увенчавшимися, однако, успехом. И только вернувшись в Сидней, он узнал, что Гааке в Аделаиде тем временем тоже сделал аналогичное открытие.

А в 1899 году чеху Алоису Топику, работавшему тогда в Австралии, удалось проследить, как детёныши утконоса сосут материнское молоко. Самка при этом ложится на спину, а детёныши, постукивая своими мягкими клювик&ми по сито-образным выходам молочных проток, выдавливают оттуда молоко и слизывают его. Заглянув в рот таким малышам, учёные, к своему удивлению, обнаружили там мелкие молочные зубы. Значит, беззубыми утконосы становятся только в зрелом возрасте.

После этих исследований обоих представителей яйцекладущих млекопитающих выделили в отдельный подкласс. Сходство их с рептилиями заключается в основном в строении глаз, мозга и отдельных частей скелета (в частности, плечевого пояса), а также в том, что они тоже имеют клоаку. Но их нельзя рассматривать как прародителей сумчатых или других млекопитающих животных. Это самостоятельная ветвь в эволюционном развитии класса млекопитающих, которая пошла своим, особым путём.

У всех самцов этих яйцекладущих млекопитающих на щиколотках есть шпоры, но только у утконосов эти шпоры выделяют едкое вещество.

Интересно всё же, почему утконос возбуждает к себе значительно больший интерес, чем ехидна? Может быть, оттого, что его почти невозможно увидеть в зоопарках, или потому, что это единственное млекопитающее, имеющее клюв, в то время как иглы, подобные тем, которые покрывают спину ехидны, встречаются и у других животных? Трудно сказать. А между тем у ехидны есть одна удивительная особенность, которой нет у её водоплавающего родственника: только что снесённые яйца она заталкивает в свою брюшную сумку и таким способом таскает их ещё от семи до десяти дней с собой, точно так же, как кенгуру и другие сумчатые поступают со своим потомством. Вылупившиеся из яиц детёныши ехидны достигают всего 12 миллиметров в длину. Они слизывают густое желтоватое молоко, стекающее по шерсти самки из молочных желез. Маленькие ехидны остаются в материнской сумке до тех пор, пока у них не вырастают иглы, что длится обычно от шести до восьми недель. За это время детёныши достигают 9—10 сантиметров в длину. Теперь самка их прячет в некотором подобии гнезда. Годовалые ехидны становятся половозрелыми: весят они к этому времени уже от 2,5 до 6 килограммов, а колючие иглы на их спине достигают шести сантиметров в длину.

Брюшная сумка у ехидны временная — образуется она только к родовому периоду. Работникам Пражского зоопарка удалось проследить, что подобная же сумка образуется и у некоторых самцов, причём с интервалом в 28 дней.

Между прочим, ехидны чуть ли не единственные млекопитающие животные, которые могут прожить более полувека. Как исключение это удавалось ещё и лошадям. Ехидна из Новой Гвинеи прожила в Лондонском зоопарке 30 лет и 8 месяцев, в Берлинском зоопарке один экземпляр достиг тридцатишестилетнего возраста, а в Филадельфийском зоопарке в США австралийская ехидна прожила с 1903 по 1953 год, следовательно, 49 лет и 5 месяцев (притом ещё неизвестно, в каком возрасте она туда попала). Содержалась она не бог весть в каких прекрасных условиях — в небольшом пустом помещении с деревянным ящиком для спанья.

Только дважды были зафиксированы случаи размножения этого животного в неволе, и то закончившиеся неудачно. Первый — в Берлинском зоопарке в 1908 году, где новорождённый детёныш прожил три месяца, и второй — в Базельском, где в 1955 году однажды утром был обнаружен уже остывший трупик новорождённого. После искусственного обогрева он, правда, зашевелился, но спустя два дня всё-таки погиб, причём нашли его на полу — видно, мать выбросила его из сумки.

Хотя ехиднам в природных условиях не приходится лазать на деревья, тем не менее в неволе у них хватает сноровки, чтобы вскарабкаться по металлической сетке вольеры до самого потолка. Но спуститься они обычно уже не в состоянии и чаще всего просто падают на пол, нередко нанося себе увечья. Это великие молчальники, кроме сопенья, не издающие никаких звуков. Зато ехидны великолепные «сапёры»: с необыкновенной быстротой они умеют закопаться в землю, даже если грунт довольно твёрдый. За десять минут такой зверёк может совершенно исчезнуть из виду. Тем не менее в природных условиях они в отличие от утконоса не утруждают себя рытьём нор, а пользуются жилищами других животных. Если же ехидна и решит зарыться в землю, то ограничивается обычно тем, что прячет только нижнюю часть тела, оставляя верхнюю снаружи: она ведь все равно надёжно защищена колючками. Вытащить зарывшуюся ехидну совершенно невозможно. Своими мощными когтями она впивается в землю, а боковые иголки опускает вниз, так что, если попытаешься подсунуть ей руку под брюшко, исколешься в кровь. Кроме того, ехидны умеют свернуться в клубок, точь-в-точь как наши ежи. И так же как ежам, ехиднам трудно содержать в чистоте свою шерсть между иголками, и там обычно заводятся паразиты. Поэтому они беспрестанно чешутся. Для чесания природа их наградила длинным загнутым когтем на втором пальце задней ноги.

Видят ехидны не очень хорошо, но зато легко улавливают любое сотрясение почвы. Питаются они в основном муравьями и другими насекомыми, о чём можно догадаться по строению их рта: он трубкообразный, беззубый, с длинным, очень гибким языком. Однако при случае они не прочь и несколько разнообразить своё меню, лишь бы можно было протолкнуть еду через маленькое отверстие своего «хоботка». Так, в неволе ехидны охотно пьют молоко, едят размоченную булку, сырые или варёные всмятку яйца, мясной фарш. В отличие от своих ближайших сородичей — утконосов они в состоянии долго поститься, иногда даже по целому месяцу. По-видимому, время от времени они впадают в нечто вроде анабиоза. Это, по всей вероятности, приспособление для обитания в условиях довольно прохладных зим, характерных для южной части их ареала — в штате Виктория и на острове Тасмания.

Удивительно, какой недюжинной силой обладают эти маленькие крепыши. Так, пойманные ехидны как-то сорвали с ящика накрепко прибитую гвоздями проволочную сетку; в другом случае они подняли крышку, придавленную сверху тяжёлыми гирями. На воле ехидны в поисках еды без труда переворачивают огромные камни, вдвое превышающие их самих. Однажды один австралийский зоолог запер пойманную ехидну на ночь у себя на кухне. Каково же было его удивление, когда наутро он нашёл всю мебель беспорядочно сдвинутой с места. Зверёк в поисках лазейки отодвинул от стены не только стол, стулья, ящики с продуктами, но даже тяжёлый кухонный шкаф.

Как правило, ехидны (опять же в отличие от утконосов) почти всегда «в пути» — не только всю ночь напролёт, но и большую часть дня, особенно в хорошую погоду.

Оказывается, эти странные животные умеют бегать на задних лапах! Зоолог Майкл Шарлэнд, гуляя однажды на Тасмании по лесу, увидел возле тропинки молодую ехидну, как всегда деловито обнюхивающую землю. Почувствовав сотрясение почвы от приближающихся шагов, застигнутый врасплох зверёк поднялся на задние лапки, постоял так несколько секунд как бы в нерешительности и потом испуганно кинулся в кусты, причём бежал он тоже на задних лапках.

«Это выглядело весьма потешно», — рассказывает М. Шарлэвд.

Для Австралийского континента описано три подвида ехидн, однако ничем существенным эти животные друг от друга не отличаются. Ехидны, обитающие на Тасмании, по утверждению некоторых учёных, крупней материковых, но другие исследователи это оспаривают. На Новой Гвинее помимо одного подвида пятипалых материковых ехидн встречаются ещё три подвида другого вида, со значительно удлинённым хоботом (Zaglossus). У этих животных шерсть гораздо гуще и длиннее, у некоторых на первый взгляд даже трудно различить иголки. Эти «новогвинейцы» действительно крупнее материковых видов: они достигают от 45 до 75 сантиметров в длину и весят от 5 до 10 килограммов. Одно такое животное в Лондонском зоопарке, ожиревшее в неволе, весило даже целых 16 килограммов.

Прежде в Австралии некоторые жители охотно ели ехидн: ведь находились же и у нас в Европе любители полакомиться ежами! Однако у некоторых племён, например у аранда, молодёжь не решалась отведать этого деликатеса, потому что существовало поверье, что от мяса ехидны появляются седые волосы. Впрочем, то же самое свойство приписывалось мясу ещё нескольких диких животных. По-видимому, подобное поверье облегчало старым и слабым людям из этого племени добывать себе пищу.

Е. Тротону как-то пришлось отведать блинчиков, поджаренных на жире ехидны. «По-видимому, это одна из тех неприятностей, — пишет он, — которая может постигнуть любознательного исследователя позвоночных, пользующегося услугами не в меру изобретательного повара…»

А со знаменитым утконосом мне впервые удалось познакомиться не на его родине, в Австралии, а в Нью-Йоркском зоопарке. Между прочим, большинство людей, которым вообще довелось увидеть живого утконоса, встречало его именно там.

Этих редчайших животных трижды удавалось вывезти за пределы Пятого континента и демонстрировать восторженной заокеанской публике.

Однако этого не удалось бы сделать, если бы не Гарри Баррел. Только благодаря необыкновенным стараниям этого австралийского зоолога удалось перевезти столь капризных, привередливых и прожорливых пассажиров через океан. Ещё в 1910 году Гарри Баррел изобрёл и построил специальный переносной резервуар с присоединённым к нему лабиринтом, через туннели которого утконос мог попадать в свою «нору». Туннели были перекрыты резиновыми шлюзами, протискиваясь сквозь которые животное выжимало воду из своей шкуры. В природных условиях утконос проделывает это, залезая в узкие земляные проходы, где почва впитывает всю влагу.

Первый пленник Баррела ускользнул от него на шестьдесят восьмой день, но зато второго ему удалось экспонировать в течение трёх месяцев в Сиднейском зоопарке. Правда, потом у него лопнуло терпение с ними возиться. Дело в том, что из-за пяти утконосов, которых вначале содержал Баррел, ему приходилось по шесть часов в день орудовать лопатой и сачком, чтобы раздобыть для своих питомцев два фунта дождевых червей, крабов, личинок жуков и водяных улиток, необходимых для их прокорма. Когда у него осталось только одно животное, оказалось, что оно без труда съедает порцию корма, рассчитанную на пятерых.

Потом началась первая мировая война, а спустя несколько лет после её окончания известный звероторговец Элис Джозеф подбил Гарри Баррела снова заняться утконосами. Джозефу хотелось во что бы то ни стало привезти живого утконоса в Соединённые Штаты. И действительно, 12 мая 1922 года он погрузил на пароход вместе с большой коллекцией других животных и пять самцов утконоса, помещённых в «баррелов-ский резервуар». Со всем этим грузом он и отбыл в Сан-Франциско. Разумеется, не была забыта и огромная кошёлка с дождевыми червями. Через 49 дней, когда судно прибыло в порт назначения, из пяти утконосов остался в живых лишь один, а черви, все были съедены. Элису Джозефу понадобилось несколько дней на то, чтобы раздобыть новых дождевых червей, после чего он погрузился на поезд и благополучно добрался до Нью-Йорка.

Его приезд вызвал целую сенсацию. Утконоса демонстрировали публике только по одному часу в день, поэтому, чтобы посмотреть на заморское чудо, надо было выстоять в огромной очереди. Эта очередь медленно проходила мимо открытого бассейна, в котором плавал утконос. Доктор Вильям Хорнедей, бывший тогда директором зоопарка, жаловался, что ему ежедневно приходится выкладывать четыре, а то и пять долларов на пропитание одного такого маленького «постояльца». Утконос получал полфунта червей, сорок креветок и сорок личинок майского жука. Кстати, порция, как теперь выяснилось после многих исследований, совершенно недостаточная для этого животного. Однако в то время директор писал:

«Право же, трудно поверить, что столь небольшое животное способно поглощать такую уйму корма. Ничего подобного мне не приходилось встречать среди млекопитающих животных».

Спустя 47 дней, 30 августа 1922 года, утконос погиб. Однако даже кратковременное пребывание этого необыкновенного животного в Нью-Йоркском зоопарке вызвало огромнейший интерес и большое оживление.

Более значительных успехов в содержании этих животных в неволе добился Роберт Иди, директор частного зоопарка Коллина Маккензи, расположенного в Хилсвилле, близ Мельбурна. Своего знаменитого Сплэша ему удалось продержать там в неволе четыре года и одни месяц <с 1933 по 1937 год). Содержался он в специальном сооружении, оборудованном для него по эскизу Баррела.

Зоопарк в Хилсвилле не отличается разнообразным подбором животных, но зато он расположен в одном из самых красивых мест Австралии. Находится он прямо посреди живописнейшего леса. Экспонируются здесь только отечественные животные, причём в условиях, очень близких к естественным.

Когда в 1938 году директором этого зоопарка стал Дэвид Фли, он поместил двух утконосов Джил и Джека в искусственном водоёме, в котором самка Джил могла рыть себе гнездовые камеры в земляной дамбе.

Как-то сентябрьским днём (когда в Австралии весна) Джек схватил свою шуструю подружку за голый и плоский, как у бобра, хвост, и они стали стремительно плавать по кругу. Таким способом утконосы выражают свою любовь. В середине ок— тября они спарились, а 25 октября Джил забралась в свою земляную нору высиживать потомство.

Теперь мы уже знаем, что, залезая для кладки яиц в нору, самка утконоса втаскивает туда охапки мокрых листьев, причём метод переноски их очень оригинален: самка прижимает листья к животу подвёрнутым под себя хвостом. Вход в нору она изнутри запечатывает землёй. И только после этого откладывает от одного до трёх яиц, но чаще всего два. Для насиживания самка сворачивается клубочком или же ложится на спину и кладёт себе яйца на живот, на тёплую шкуру. У неё нет на животе сумки, в которой она могла бы таскать своих детёнышей. Для этого водного животного сумка и не имела бы большой пользы.

Яйца утконоса напоминают воробьиные, только они более круглые; размер их — от 1,6 до 1,8 сантиметра. Оболочка яиц мягкая, и они легко склеиваются между собой. Вылупившиеся детёныши голые и слепые. Во время насиживания самка, как правило, по нескольку дней не выходит из своего укрытия. Появляется она оттуда только затем, чтобы оправиться, помыться и увлажнить шкурку. Затем она снова исчезает в своей «келье» и тщательно баррикадирует вход землёй. Детёныши отваживаются покинуть своё жилище только спустя четыре месяца. К этому времени они уже полностью обрастают шерстью и достигают 35 сантиметров в длину. Юные утконосы бывают весьма резвыми и шаловливыми и охотно играют даже с человеком.

Самка Джил умерла в Хилсвилле на десятом году жизни, а самец Джек дожил даже до семнадцатилетнего возраста.

Такой бесподобный успех в разведении утконосов в неволе не давал покоя администрации зоопарка Бронкса в Нью-Йорке. Было решено переманить Дэвида Фли в Нью-Йорк. Вскоре с ним заключили контракт, по которому он должен был отловить трёх утконосов — самца и двух самок — и привезти их живыми в Нью-Йорк.

И действительно, 29 марта 1947 года Дэвид Фли, его супруга и три утконоса отбыли на пароходе в Бостон. Со времени первой поездки утконосов в Америку прошло 25 лет. Теперь плавание занимало уже не 49, а 27 дней. Но, несмотря на это, по дороге пришлось дважды пополнять запас дождевых червей. В Хилсвилле этих трёх утконосов целый год приучали к содержанию в неволе. Поэтому они благополучно перенесли пу— тешествие и прибыли в Бостон здоровыми и невредимыми. Там их быстро погрузили на автомашины, и уже через три дня «заморское чудо» было выставлено для обозрения в Нью-Йорке. Вот этих-то животных мне и довелось увидеть во время поездки по Америке.

Над привезёнными утконосами были проведены наблюдения, позволившие ближе ознакомиться с их биологией и повадками. Так, например, выяснилось, что эти животные заходят только в тёплую (выше 15°) воду. Если же температура воды ниже 10°, они предпочитают оставаться на берегу. Каждый утконос весом в 1,5 килограмма съедает ежедневно 540 граммов дождевых червей, от 20 до 30 раков, 200 мучных червей, двух небольших лягушек и два яйца. Такое содержание утконосов стоило наверняка побольше 45 долларов, которые вынужден был когда-то тратить бывший директор Нью-Йоркского зоопарка, сетовавший на дороговизну пропитания утконосов. Зимой червей приходилось привозить на самолёте из Флориды. Двое из этих животных прожили в Нью-Йорке больше десяти лет, следовательно, достигли одиннадцатилетнего возраста.

А Дэвид Фли вернулся в Австралию и поселился близ Брисбена в штате Квинсленд, известном своим благодатным климатом. Там я и посетил его во время пребывания в Австралии. У него частный зоопарк, на территории которого стоит его опрятный деревянный домик. За чашкой кофе он рассказал мне историю следующего, третьего по счёту завоза утконосов в Америку, на этот раз уже самолётом.

Когда умер последний утконос, Нью-Йоркский зоопарк заказал Дэвиду Фли трёх новых, чтобы заселить ими свой осиротевший водоём. Предыдущий отлов утконосов (в 1946 году) не составил особого труда. Животных поймали в ближайших окрестностях Хилсвилла, и было их вначале целых 19, из которых уже потом отобрали трёх самых сильных и выносливых.

Но на этот раз дело значительно осложнилось. Во-первых, понадобилось специальное разрешение на вывоз утконосов, даже два таких разрешения от правительственных органов Квинсленда и Академии наук Австралии: ведь утконосы сейчас в числе наиболее строго охраняемых животных Австралии. Кроме того, не повезло с погодой: никак не хотел начинаться сезон дождей, ручьи и реки все мелели и мелели, в их сухих руслах оставались только редкие бочажки, а то и просто топкие мутные лужи. Было похоже на то, что для утконосов год выдастся тяжёлый. Самки даже не приступали к рытью гнездовых нор. Обычно вход в такую нору находится примерно на 30 сантиметров выше поверхности воды. Животное залезает туда насквозь мокрым, а вылезает уже совершенно сухим: земля впитывает в себя всю влагу.

Местность, в которой Дэвид Фли со своими помощниками разыскивал утконосов, была сильно изрезана непроходимыми оврагами и ущельями. Стояла невыносимая жара, мошкара жалила ловцов самым беспощадным образом, иногда её даже нельзя было прогнать, потому что, завидя на берегу утконоса, нельзя шевелиться. Малейшее движение — и чуткое животное бултыхнётся в воду и мгновенно исчезнет из виду.

Бодрствуют утконосы обычно рано утром и поздно вечером. Большей же частью они неподвижно лежат на воде, и течение их несёт, словно кусок бревна. Обнаружив добычу, они ныряют, плеснув по воде своим широким, как весло, хвостом. Когда утконос находится под водой, его глаза и уши прикрывают кожные складки, так что ориентируется он там только при помощи органов осязания. Особенно чувствителен у этого животного его длинный «утиный клюв» — так ошибочно назвали когда-то в Европе на самом-то деле совершенно мягкий нарост на голове утконоса. Дело в том, что впервые привезённые в Европу шкурки утконосов имели головы с высохшими, действительно напоминавшими клюв носами.

Под водой утконос держится обычно не более одной минуты, а потом выныривает, чтобы набрать в лёгкие воздуха. Испугавшись, он может просидеть под водой и пять минут. Всё, что утконос собирает — личинок, мелких крабов, улиток, небольших рыб, — он наподобие хомяка запихивает в свои защёчные мешки. Туда же он набирает мелких камней и песку — видимо, для лучшего измельчения и перетирания пищи. Добычу покрупней, например раков, утконосы выносят на берег. Звуков они почти никаких не издают, если не считать тихого урчания. От них исходит «лисий запах», который испускают специальные железы, расположенные у основания щей, однако на воле для человеческого обоняния он практически неуловим. Норы их имеют множество ходов и ответвлений. Так, гнездовая камера находится иногда в семи метрах от входа да ещё может иметь боковые ходы протяжённостью 18 метров. Поэтому глупо надеяться «выкопать» такое животное из его убежища: оно все равно улизнёт.

Однако теперь от всех этих познаний толку было мало. Несколько недель провёл Дэвид в самой дикой местности, исколесил на машине 13 тысяч километров — и никакого толка. А из Нью-Йорка тем временем одна за другой летели телеграммы, призывающие поторопиться, напоминающие о сроках, наконец, выражающие удивление, недоумение, неудовольствие… Но вот наконец по прошествии трёх месяцев поймана первая парочка утконосов — самец и самочка. Правда, заказаны три детёныша: один самец и две самочки, но вторую самочку никак изловить не удавалось.

Теперь предстояло проверить, смогут ли эти животные перенести воздушное путешествие: ведь на этот раз решено было переправить их в Америку самолётом. Для пробного полёта до Брисбена и обратно (в общей сложности 180 километров) взяли нескольких взрослых животных из зоопарка. Утконосы отправились в путь в ящиках, выстланных свежей травой. Когда они вернулись домой, оказалось, что одна из самок до того переволновалась, что едва дышала, и, чтобы спасти ей жизнь, её пришлось выпустить на волю.

Однако с отлётом в Нью-Йорк надо было поторапливаться, потому что наступавшая в Америке весна для Квинсленда ничего хорошего не предвещала — здесь, наоборот, надвигалась зима. А зимой вряд ли кому захочется залезать в холодную воду и плавать, расставляя капканы.

Пять тысяч дождевых червей и столько же мучных было решено отправить вперёд багажом, чтобы они дожидались утконосов на Гавайях, где будет промежуточная посадка. Но тут возникло новое затруднение. На Гавайские острова запрещён завоз какой бы то ни было земли, а червей можно везти только в ящиках с землёй, иначе они подохнут.

Что же делать? Решили проверить, как отнесутся утконосы к чисто вымытым червям. Они к ним даже не притронулись. Тогда пришлось багаж с червями отправить на неделю раньше, для того чтобы сопровождавший их работник мог засыпать их на острове уже гавайской землёй. А туда их повезли в чистых полиэтиленовых мешках. Вот сколько хлопот!

Итак, парочку юных утконосов и ещё одну самку, которую случайно удалось поймать перед самым отъездом на выгоне для коров, сопровождал целый эскорт: супруги Фли, экипаж самолёта, служитель зоопарка, а также 10 тысяч дождевых червей, 25 тысяч мучных червей и 550 раков. В таком составе всё благополучно прибыли из Брисбена в Сидней. Но там оказалось, что большой трансконтинентальный самолёт на два дня задерживается. А это означало, что прожорливые воздушные пассажиры слопают свой дорожный провиант раньше, чем попадут в Нью-Йорк. Опять полетела телеграмма в Уэс-тберлей: «СОС. Срочно высылайте червей».

И уже следующим рейсом прибыла новая партия дождевых червей — опять несколько тысяч штук и ещё в придачу 50 раков.

Как только мощный самолёт поднялся в воздух, необычные пассажиры сразу же ужасно заволновались, а два часа спустя они уже как бешеные носились по своему резервуару, кидались на стенку, цеплялись за неё и шлёпались назад в воду. Разумеется, их напугал страшный гул четырёх мошных моторов, ревущих в непосредственной близости от стены, возле которой стоял резервуар. Такого шума утконосы совершенно не переносят.

Во время первой промежуточной посадки на Фиджи Дэвид Фли, заглянув в резервуар, не обнаружил там ни Памелы, ни Пауля, ни третьей самки. Оказалось, что все они попрятались в свои «норы» — искусственные отсеки с сухой подстилкой. На Гавайях супруги Фли вышли для таможенного досмотра и медицинского освидетельствования. Тем временем инспекторы карантинной службы вытащили из самолёта резервуары с водой, да так бесцеремонно их переворачивали, что вода залила отсеки с сухой подстилкой. Супругам Фли срочно пришлось вытаскивать мокрую траву и заменять её сухим сеном. Но самое главное — утконосы были живы и даже несколько приободрились, почувствовав под собой твёрдую почву. А в воскресенье утром их уже встречали на Нью-Йоркском аэродроме все ведущие специалисты зоопарка Бронкса. Так закончилось третье путешествие утконосов из Австралии в Америку.

К сожалению, с таким трудом доставленные животные на этот раз прожили в зоопарке только восемь месяцев.

Пока что эти интересные представители австралийской фауны все ещё остаются довольно малоизученными. Выяснилось, например, что в раннем возрасте и у самок есть шпоры, просто они потом исчезают. Едкое вещество, которое у взрослых самцов выделяется из особых желез и через полую шпору впрыскивается в рану, отнюдь не безобидно. Как-то один самец, содержавшийся в водоёме вместе с самкой, рассердившись, напал на неё, и та чуть не погибла от отравления. Служитель зоопарка, которого утконос уколол своей шпорой, от нестерпимой боли даже упал на землю. Рука его до самого плеча сильно распухла, и в течение нескольких месяцев этот человек ощущал постоянную слабость и другие последствия отравления.

Сегодня ни утконосов, ни ехидн нельзя считать вымирающими или находящимися под угрозой исчезновения. Естественных врагов у этих животных в Австралии почти нет, на них могут позариться разве что ковровый питон, лисица или сумчатый дьявол. Некоторые утконосы гибнут в вершах рыбаков: они заплывают туда, а выхода уже не находят, поэтому не могут подняться наверх за необходимой порцией воздуха и задыхаются. До сих пор никак не удаётся убедить рыбаков пользоваться вершами с отверстием наверху.

Впрочем, с 1905 года утконосы находятся под полной охраной государства и с тех пор уже довольно успешно размножились. Встречаются они до высоты 1650 метров над уровнем моря. Больше всего их на Тасмании. Там утконосов встречают даже в пригородах столицы — города Хобарта. Зоолог Шарлэнд считает, что замысловатые лабиринты утконосов с гнездовыми камерами можно найти даже под улицами предместий. Но не надо думать, что любому прогуливающемуся дачнику так просто увидеть утконоса — нельзя забывать, что это весьма осторожное животное, ведущее преимущественно ночной образ жизни.

Ещё шире распространена ехидна. Я бы даже сказал, что это одно из наиболее многочисленных диких животных Австралии. То и дело я находил их задавленными на шоссейных дорогах.

Я не уверен в том, что благополучие с этими животными целиком связано с законом об охране эндемичной фауны. Я поездил по Австралии, и у меня создалось впечатление, что эти законы не слишком-то строго соблюдаются… Здесь любой человек имеет право купить себе в магазине ружьё и, отъехав на пять миль от городской черты, палить во что ему вздумается. Дело просто в том, что у ехидны и утконоса есть некоторые преимущества перед другими животными: у них никуда не годная шкура, которую никому нельзя продать, в них слишком мало мяса, и оно не очень вкусное; ну и, конечно, их скрытный, ночной образ жизни. Но самым решающим моментом всё же надо считать то, что даже самрму вздорному и необразованному фермеру не придёт в голову заподозрить этих зверей в том, что они убивают ягнят или поедают овечий корм.

Ведь тем животным, которым в Австралии припишут подобные прегрешения, не поможет никакой закон об охране природы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ О ТОМ, КАК ВЕРБЛЮДЫ ЗАВОЕВАЛИ АВСТРАЛИЮ

«Золотая лихорадка» на Пятом континенте. — Великие открыватели Австралии, которых надо знать, — Как важно оставить зарубку на дереве. — В живых остался один. — Верблюду австралийцы обязаны поставить памятник

Что это? Лошадь в самом сердце неисследованной Внутренней Австралии? Велико же было удивление Альфреда Уильяма Хоуита, отправившегося на поиски пропавшей экспедиции Бёрка, когда он сначала обнаружил на песке следы копыт, а затем увидел и лошадь, самую настоящую домашнюю лошадь, пасущуюся посреди необитаемых степей. Да, это была целая сенсация, немало тогда всех взбудоражившая.

Река Купере-Крик, пересекающая границу между нынешними штатами Южная Австралия и Квинсленд, — река обманная, и доверять ей нельзя. Берега её прельщают путника зе— ленью трав и высоких молчаливых эвкалиптов, разглядывающих своё отражение в водном зеркале, однако и вода и зелень здесь недолговечны. Вода наполняет русло только в сезон дождей, а затем исчезает, растворяется в вечно жаждущей влаги раскалённой каменисто-песчаной пустыне Внутренней Австралии. В засушливый сезон от всей реки остаётся лишь несколько жалких бочажков. А покинутые ею печальные берега до самого горизонта уходят в бесконечную, безотрадную и безжалостную пустыню. Пустыню без конца и края.

Трёх человек потеряла экспедиция Роберта О'Харра Бёрка в своём отчаянном стремлении оторваться от русла Куперс-Крика, и ещё четырёх пришлось закопать в рыхлый песок во время шестидесятитрехдневного перехода от реки Дарлинг к Куперс-Крику, который совершил Вильям Райт, надеясь оказать помощь авангарду этой экспедиции.

А несколько позднее туда же направился и Хоуит, который, достигнув условленного места на Купере-Крике, должен был дать знать в Мельбурн, удалось ли ему обнаружить какие-либо следы экспедиции Бёрка. Для связи с Мельбурном были захвачены четыре почтовых голубя, которые вместе со всеми проделали тяжёлый, утомительный путь в несколько сот километров в деревянных ящиках, прикреплённых к сёдлам верблюдов.

Но когда Хоуит достал голубей из ящиков, оказалось, что дорогой они сильно обтрепали рулевые перья и лететь не в состоянии. Тогда ему пришла в голову блестящая идея. Подстрелив нескольких диких голубей, он выдернул у них хвостовые перья, надрезал у основания и, обмакнув в расплавленный воск, надел на стержни обтрёпанных перьев своих мельбурнских голубей.

Против всяких ожиданий эксперимент удался наилучшим образом. «Починенные» столь необычным способом «почтальоны» уже на следующее утро были готовы к отлёту. Каждому голубю прикрепили к лапке металлическую гильзу с запиской и отпустили на волю. Только они взмыли кверху, как с голубых небес, откуда ни возьмись, на них ринулось несколько больших соколов. Но хищникам удалось поймать и задушить лишь одного голубя. Два других стремглав умчались прочь, а четвёртый спасся, спикировав неподалёку в крону дерева. Его нашли еле живым от страха под кустом. Он затаился там чуть дыша, потому что вблизи сидел подкарауливающий его сокол. Этот голубь был так напуган, что впоследствии вообще перестал летать и, когда его подбрасывали кверху, тотчас же опускался на ближайшее дерево. Так и не удалось заставить его улететь домой.

А одиноко пасущуюся лошадь Хоуиту хотя не без труда, но всё же удалось изловить. Она оказалась достаточно хорошо упитанной, но сильно одичавшей. Позже выяснилось, что у неё сломано ребро (по-видимому, от удара бумеранга или дубины), а во время ловли её снова поранили, так что, к сожалению, она вскоре издохла.

Это была та самая лошадь, которая 16 лет назад сбежала от путешествовавшего здесь исследователя Внутренней Австралии Чарлза Стёрта. А ведь лошади, как и люди, — существа стадные, нуждающиеся в общении со своими сородичами. Поэтому можно себе представить, как тягостно проходили для неё эти бесконечные годы молчаливого одиночества. Блуждая по пыльно-зелёной долине Куперс-Крика, окружённой со всех сторон бескрайней пустыней, она, должно быть, с тоской следила за весенним перелётом чёрно-белых пеликанов и цапель, за стаями галдящих розовых какаду, летящих с севера на юг. Этот весенний пролёт происходит здесь в октябре. А в мае, к началу зимы, когда наконец начинаются благодатные дожди, все эти птицы появляются снова, но теперь уже летят в обратном направлении — с юга на север. И так год за годом. Шестнадцать долгих лет эта одинокая, одичавшая лошадь не видела ни других лошадей, ни белых людей. Так во всяком случае можно было предположить.

А появилась она здесь вот каким образом. Богобоязненный Чарлз Стёрт, сын британского судьи, родившийся в 1795 году в Индии, задумал пересечь Австралию. В 1844 году он вышел из столицы Южной Австралии Аделаиды и направился прямиком на север. Его сопровождало 12 человек, 11 лошадей с телегами, 30 волов и 200 овец. Он вёз с собой и парусную лодку, поскольку надеялся открыть в Центральной Австралии огромное озеро, о котором тогда шло много разных толков.

Здесь, возле Куперс-Крика, ему пришлось пережидать ужасно засушливое лето. В это время (с декабря по февраль) среднемесячная температура достигала 40 градусов в тени. Сушь была такая, что из рассохшихся ящиков выпадали все шурупы, роговые гребни и рукоятки инструментов расщеплялись на мелкие пластиночки, из карандашей вываливались грифели, волосы на головах людей и шерсть на овцах переставали расти, а ногти делались ломкими, как стекло. Мука потеряла восемь процентов своего веса, а другие продукты теряли ещё больше. Писать и рисовать стало почти невозможно, потому что чернила в ручках и краска на кисточках мгновенно пересыхали.

Когда жара несколько спадала, Стёрт вместе со своим молодым помощником Джозефом Каулем делал упорные попытки проникнуть на север, в глубь континента. Им удалось пересечь страшную пустыню Симпсон и проникнуть в местность, расположенную северо-западнее популярного ныне курорта Алис-Спрингс. Для экономии воды они стали делать свои вылазки из основного лагеря пешком, ведя за собой только одну-единственную лошадь с повозкой, в которой находился запас провианта и воды. На своём пути они на определённом расстоянии оставляли канистры с водой, чтобы иметь возможность воспользоваться ими при возвращении.

«Я был вынужден ограничить порцию воды для лошади двадцатью семью литрами, — пишет в своём дневнике Ч. Стёрт, — хотя она привыкла выпивать от ПО до 135 литров и, следовательно, такого небольшого количества ей явно не хватало. Мы прошли не очень много миль, когда животное стало проявлять явные признаки полного изнеможения, теперь лошадь больше спотыкалась, чем шла. А кругом ничто не менялось: до самого горизонта все тот же песок и колючее растение спинифекс. Мне кажется удивительным, что такой однообразный ландшафт может тянуться так бесконечно долго и без малейшего изменения. Мы с Джозефом прошагали весь день, наши ноги были все исколоты колючками спинифекса, но я всё-таки не сделал бы привала, если бы наша бедная лошадь Панч чувствовала себя не так плохо. Мы пришли к выводу, что тащить и дальше за собой повозку означает неминуемую гибель верного Панча.

На другое утро нам еле удалось поднять лошадь на ноги, несмотря на то что я постарался дать ей как можно больше воды. Её находчивость и настойчивость при поисках чего-либо съестного была просто удивительной. Пока мы сидели на земле и пили утренний чай, она несколько раз обошла вокруг по— возки, старательно обнюхивая все ящики и пытаясь просунуть свой нос в щели, при этом она бесцеремонно перешагивала прямо через нас и постепенно становилась все навязчивее. Невозможно было смотреть в её глаза — они умоляли о помощи, и в них был такой немой укор, на который способны только животные.

И тем не менее я даже доволен, что лошади несвойственна та самоотверженная привязанность к человеку, которую проявляет собака. Лошадь — животное эгоистичное и корыстное. Как бы заботливо ты к ней ни относился — для неё важнее всего еда. Когда лошадь голодна, она старается вырваться и попастись на воле. Нет такой лошади на свете, которая бы, как собака, неотступно сопровождала своего хозяина до самой горькой его кончины, не отходя от него ни на шаг, и, изнемогая от голода и жажды, была бы готова идти на верную гибель ради того, кто её когда-то вскормил. Нет такой лошади. Отпусти только лошадь ночью нестреноженной — и где ты её найдёшь утром, и найдёшь ли её вообще — сказать трудно. А ведь бывают случаи, когда от этого зависит твоя жизнь.

На обратном пути мы добрались до русла реки 14-го утром. В запасе у нас оставалось всего пять литров воды. Правда, она отстоялась и выглядела теперь значительно чище, чем в той грязной луже, откуда мы её набирали. Наша измученная лошадь едва передвигала ноги, но, увидев старую колею, явно повеселела, насторожила уши и прибавила шагу. В лагере все были поражены, до чего же она исхудала. Лошадь так и не оправилась после этого похода».

Во время всех последующих вылазок экспедиция Стёрта попадала в бесконечные долины, густо заросшие колючим спи-нифексом, и лошадям приходилось очень осторожно передвигаться, чтобы не пораниться об его острые шипы. Одна из лошадей не вынесла экспедиционных тягот и сбежала. Все члены экспедиции заболели цингой, от которой двое даже скончались. В 1846 году упавшему духом Стерту пришлось свернуть лагерь и вернуться обратно, так и не достигнув севера Австралии и не обнаружив предполагаемого в самом центре континента озера. Тем не менее путешествие принесло ему мировую известность, он был награждён золотой медалью Лондонского Королевского географического общества. В 1853 году он вернулся в Англию, где шестнадцать лет спустя и умер.

А сбежавшая от него лошадь тем временем коротала свои дни на Купере-Крике.

Кто из нас, европейцев, может похвастаться тем, что хорошо знаком с историей открытия Австралии и знает её первооткрывателей? Имена этих отважных людей как-то прошли мимо нас, потому что их затмили знаменитые исследователи Африки, о которых так много писалось и говорилось в последнее столетие. Не было в Австралии и чёрных королевств, как у истоков Нила, которые можно было бы открыть и завоевать, не было там и громадных внутренних озёр, и будоражащего воображение богатого и разнообразного животного мира. Ничего этого в Австралии не оказалось. Однако исследователи Австралии ничуть не менее исследователей Африки достойны славы и признания, потому что были столь же одержимы своей идеей, самоотверженны и беспредельно мужественны.

Возможно, что «лошадь-робинзон» спустя два-три года всё же видела белых людей и своих сородичей — сопровождавших их лошадей, но этого теперь никто не узнает. А могла она их увидеть вот почему.

Фридрих Вильгельм Людвиг Лейхгард, уроженец Пруссии, обучаясь в Гёттингене и Берлине, познакомился с англичанином Джоном Никольсоном. Вскоре его пригласили погостить в семью друга, и Лейхгард отправился в Англию. Поскольку в Германии в это время наступили времена реакции, вольнодумно настроенный молодой человек, не желая признавать воинской повинности, ожидавшей его в Пруссии, решил домой не возвращаться. Он увлёкся путешествиями и долгое время бродил по Франции, Швейцарии и Италии. А в 1841 году семейство Никольсона, принимавшее в нём дружеское участие, снабдило его деньгами для поездки в Сидней.

Там он рассчитывал получить должность научного консультанта при правительстве, но это ему не удалось. Тогда Лейхгард на собственный страх и риск решил отправиться (совершенно один) в глубь континента. Он прошёл более тысячи километров по совершенно дикой местности — от Нового Южного Уэльса до Моретон-Бея в Квинсленде. Год спустя его назначили руководителем экспедиции, финансируемой частным образом. Эта экспедиция должна была проделать невероятно долгий путь от хребта Дарлинг до Порта-Эссингтона, расположенного на северном побережье Австралии.

Пройдя около пяти тысяч километров по тропической Северной Австралии, Ф. Лейхгард в 1845 году достиг цели своего путешествия — Порт-Эссингтона. Встретили его там со всеми надлежащими почестями. Он был объявлен национальным героем, получил золотые медали географических обществ в Лондоне и Париже, а прусское правительство простило ему то, что он в своё время уклонился от воинской повинности. Его спутник, английский орнитолог Джон Гилберт, во время этой экспедиции был убит туземцами.

В декабре 1846 года Лейхгард возглавил новую экспедицию, которая, выйдя из Сиднея, должна была пересечь весь континент с востока на запад и добраться до главного города Западной Австралии — Перта. Однако ему пришлось вернуться. В феврале 1848 года он сделал вторую попытку. Предполагают, что на этот раз экспедиция достигла русла реки Ку-перс-Крик. Но что с ней случилось после этого, до сих пор никому не известно. Семь человек со всеми вьючными животными и снаряжением исчезли, словно растворились в бескрайней пустыне Внутренней Австралии. И по сей день спустя более столетия никому не удалось хоть что-нибудь узнать о судьбе этой экспедиции.

Пока строптивой лошади Стёрта, пасущейся на берегах Куперс-Крика, снова пришлось увидеть своих сородичей, прошло ещё 12 лет. За этот отрезок времени, между 1850 и 1860 годами, в Австралии произошли немаловажные события.

Все мы немало наслышаны о «золотой лихорадке» в Калифорнии. Однако о том, что в то время происходило на юге Австралии, нам на уроках истории не рассказывали, и поэтому мы не в курсе дела. А происходили там события отнюдь не безынтересные и весьма значительные для всей страны.

В январе 1851 года после восемнадцатилетней отлучки вернулся из Соединённых Штатов на родину в Новый Южный Уэльс некто Э. Харгревс. Приехал он с Калифорнийских золотых копей и потому пребывал в характерном для тех мест нервозном состоянии «золотой лихорадки». Не обладая никакими геологическими познаниями, он вообразил, что поскольку холмы Нового Южного Уэльса удивительно напоминают «золотоносный» ландшафт Калифорнии, то и в австралийской земле должно лежать золото. И, не обращая внимания на всеобщее недоверие и насмешки, он нанял опытного про— водника из аборигенов (который, кстати, тоже нисколько не верил во всю эту затею) и отправился вместе с ним искать золото. Дойдя до притока реки Маккуори, Харгревс заявил, что золото должно лежать здесь, прямо у них под ногами. Накопав земли и насыпав её в сито, он промыл породу в близлежащем бочажке и закричал:

«Вот же оно! Запомни, этот день станет знаменательным в истории Нового Южного Уэльса! Меня сделают бароном, тебя — дворянином, а из моей старой лошади посмертно сделают чучело, которое в стеклянном ящике будет выставлено в Британском музее!»

15 мая 1851 года сообщение об этом сенсационном открытии появилось в утренней газете «Sydney Morning Herald». Сейчас же весь город охватила «золотая лихорадка». Повторилось все то же самое, что было в Америке: государственные служащие, рабочие различных фирм и фабрик — все побросали свою работу и ринулись сломя голову в поисках удачи. Цены на продовольственные товары стали повышаться с каждым днём. Многие магазины перешли на торговлю снаряжением для золотоискателей: калифорнийскими широкополыми шляпами, кирками, ситами.

В августе богатые золотые россыпи были обнаружены возле Балларата, и «золотая лихорадка» переместилась в Мельбурн и Джилонг, из которых вскоре ушло почти все мужское население. В портах качались на волнах неразгруженные суда, потому что все команды во главе с капитанами разбегались на поиски «золота, валявшегося под ногами». Но уже в декабре, когда летняя жара начала становиться все нестерпимей, большинство золотоискателей стало возвращаться назад, не выдержав трудностей и лишений походной жизни. Зато по улицам Мельбурна все чаще фланировали дочки удачливых старателей, разряженные в наимоднейшие платья самых пёстрых рисунков, а солидные матроны, проплывая, оставляли за собой шлейф запахов самых дорогих духов. Сами же золотоискатели, сжимая в руках толстые пачки банкноту кутили в пивных.

Весть об австралийских золотых россыпях быстро облетела весь мир. В Европе начали драться за места на пароходы, отбывающие на новый континент. Австралийцы, которых «золотая лихорадка» в своё время выманила в Калифорнию, слеш— но возвращались на родину, а вместе с ними приехало и много американцев.

Золотоискатели промышляли обычно группами от четырёх до шести человек. Спали они под открытым небом или, в лучшем случае, в парусиновой палатке, работали, как звери, и ничего не могли себе позволить лишнего в этих суровых условиях. К тому же правительство учредило специальную полицию, которая должна была сохранять порядок среди такой случайной разношёрстной публики. Чтобы финансировать такую охрану, правительство установило довольно большой налог (в один фунт), без которого не выдавалось разрешения на право добывать золото.

Поначалу золото кое-где действительно «валялось под ногами»: иногда удавалось поднять с земли сразу целый слиток. Но вскоре всё было обшарено, и, чтобы найти золото, приходилось все глубже зарываться в землю и все тщательней промывать породу. Поэтому золотоискателям становилось трудней платить государственные налоги. Они объединились в своего рода корпорацию, которая повела борьбу за всеобщее и равное избирательное право, в то время как старожилы — землевладельцы и бюргеры новых колоний — хотели завести у себя свою «палату лордов» по английскому образцу, в которой места распределялись бы в зависимости от ранга и имущественного состояния. А разгорелась эта борьба после того, как британское правительство предложило богатеющим австралийским колониям выработать свою собственную конституцию.

Осенью 1854 года дело дошло до восстаний на золотых приисках, а в декабре старатели так взбунтовались, что командир войсковой части города Балларата отдал приказ стрелять по ним. При этом 25 человек было убито и 30 ранено: только с большим трудом удалось удержать солдат от дальнейшей кровавой бойни.

К концу десятилетия начались эксцессы с китайцами, огромная лавина которых хлынула на золотые прииски Виктории. Среди 23 тысяч китайцев было только шесть женщин, и китайских мужчин начали обвинять в аморальном поведении — преследовании австралийских женщин. Но основная причина недовольства населения крылась в том, что незваные гости вывозили все австралийское золото в Китай.

Как и в Америке, «золотая лихорадка» вызвала бурный расцвет нового континента. С 1851 по 1861 год население здесь возросло более чем в два с половиной раза (с 437 тысяч человек до 1168 тысяч). Виктория, бывший округ колонии Новый Южный Уэльс, стал самостоятельной колонией, вскоре превзошедшей по числу населения и по значимости в Британской империи «материнскую» колонию. Население Виктории увеличилось за это десятилетие с 97 тысяч до 589 тысяч, в то время как население Нового Южного Уэльса с 197 тысяч возросло лишь до 337 тысяч.

В 1853 году один американец ввёз в страну новые экипажи на рессорах. С этого времени расстояния между Сиднеем и Мельбурном и оттуда до золотых приисков стали преодолеваться значительно легче и быстрей. В 1854 году из Вильям-стауна в Мельбурн отправился первый паровоз; в 1855 году появились пригородные поезда, соединяющие Сидней с близлежащими районами, а в начале 60-х годов колея пошла ещё дальше, в глубь нового континента. В 1856 году из Лондона в Мельбурн впервые отправился парусник с паровой машиной. Теперь этот долгий морской путь стал занимать меньше времени — 65 дней. К 1858 году была уже установлена телеграфная связь между Сиднеем, Мельбурном и Аделаидой. К концу десятилетия повсеместно удалось добиться всеобщего равного избирательного права без учёта имущественного ценза.

Однако новые расцветающие колонии все ещё выглядели словно маленькие оазисы по краям большого неисследованного континента. Их граждане, ставшие состоятельными, не желали больше считаться отсталыми провинциалами: они построили у себя театры, музеи, соборы, учредили различные научные общества. Когда газеты сообщали о новых значительных, поражающих воображение открытиях в Африке и других частях света, многие здесь чувствовали себя уязвлёнными. Кроме того, не смолкали слухи о том, что где-то внутри континента должны быть богатые, плодородные земли, ещё ждущие своего открытия, и огромное озеро с пресной водой — что-то наподобие Средиземного моря. Такая мысль возникла давно, ещё в самом начале заселения Австралии. А возникла она потому, что крупные реки на востоке страны текли с гор Большого Водораздельного хребта в западном направлении, в глубь неизведанной территории. Правда, зна— менитый путешественник Чарлз Стёрт ещё в 20-х годах спускался то по реке Маккуори, то по Маррамбиджи и каждый раз попадал в реку Муррей, которая на южном побережье впадает в океан недалеко от Аделаиды. Но может быть, существуют ещё другие реки, которые текут не на юг, а несут свои воды в сердце континета?

И вот в колонии Виктория, самой богатой среди всех австралийских колоний, к концу десятилетия возникла идея организовать исследовательскую экспедицию в глубь Австралии.

Был создан специальный комитет, который в 1857 году собрал 9 тысяч фунтов стерлингов — сумму, для того времени довольно значительную. Однако, когда подсчитали все необходимые расходы, например на спасательные отряды и на обеспечение семей участников экспедиции, сумма выросла до 60 тысяч фунтов (это было больше, чем когда-либо расходовал Стэнли на свои грандиозные экспедиции в Африке). Основной упор делался на то, чтобы эта огромная экспедиция непременно числилась мероприятием колонии Виктория. Именно из-за этого ей не разрешалось быстро и более удобным путём подняться по рекам Муррей и Дарлингу (ведь тогда считалось бы, что она стартовала из колонии Южная Австралия). Нет, лучше уж пусть протащится пешком сотни миль, но зато от Мельбурна. По этому принципу подбиралась и кандидатура на пост руководителя экспедиции: отказывались от людей с опытом работы во внутренних районах страны только потому, что они были гражданами других колоний. Руководителя искали путём объявлений в мельбурнской газете. Наконец Комитет большинством голосов выбрал полицейского интенданта Роберта О'Харра Бёрка, человека, не имеющего ни малейшего опыта в подобных делах.

Бёрк был ирландцем по происхождению, в молодости он служил в австрийской кавалерии, где быстро получил чин капитана. В Австралию он прибыл как раз во время беспорядков, вызванных «золотой лихорадкой», и благодаря безупречной службе очень скоро занял место полицейского офицера. Когда в Европе разразилась Крымская война, он подал в отставку, чтобы принять в ней участие, но из-за дальности расстояния опоздал: пока он добирался до Европы, война уже кончилась.

Возглавляемая им экспедиция была «самой дорогостоящей, отлично снаряжённой, но самой непрофессионально организованной из всех австралийских экспедиций». На экспедицию же Стёрта было отпущено только четыре тысячи фунтов, следовательно, она обошлась в 15 раз дешевле экспедиции Бёрка, к тому же во время неё погиб только один человек и две лошади.

Что было ново, так это участие в экспедиции Бёрка верблюдов. Сначала шесть «кораблей пустыни» приобрели у бродячего цирка, затем некоего Георга Ланделла снарядили в Индию, с тем чтобы он там закупил ещё 25 штук.

Ланделл добрался до верблюжьих рынков Афганистана, откуда в сопровождении трёх индийских погонщиков погнал купленных животных своим ходом к побережью. Они проходили по 80 километров в день. Перед погрузкой в Карачи Ланделл уговорил принять участие в экспедиции юного ирландца Джона Кинга. Джон Кинг, вступивший четырнадцатилетним мальчиком в британскую армию, незадолго до этого был свидетелем страшных зверств во время подавления восстания в Индии. Он видел, как мятежников привязывали к пушечным жерлам и залпами разрывали на куски. Поэтому юноша охотно согласился уехать. Кстати, это был единственный человек из всей экспедиции, который остался в живых после пересечения континента.

Ланделл доставил верблюдов и индийских погонщиков в полной сохранности в Мельбурн, где своё прибытие обставил весьма помпезно, явившись в красочном индийском облачении.

Однако никто не знал, как будут чувствовать себя верблюды в Австралии. Поговаривали о том, что какой-то вид дикого гороха может оказаться для них отравой. Их приобретение, вернее, поездка Ланделла и доставка всего транспорта в Мельбурн стоили уже огромных денег — 5500 фунтов. Ланделла включили в состав экспедиции как знатока по уходу за «кораблями пустыни». Так, например, он утверждал, что им необходимо ежедневно давать ром, поэтому пришлось тащить за собой 270 литров этого напитка.

Вероятно, комитет остановился на кандидатуре Бёрка в качестве руководителя экспедиции потому, что он был необычайно энергичен, обходителен и скромен. Так, например, он безропотно согласился на то, чтобы Ланделл (весьма ко— рыстный малый) получал значительно большее жалованье, чем он сам. Недостаток опыта и научных знаний у Бёрка надеялись возместить тем, что отправили с ним в качестве помощников двух немецких учёных: мюнхенского врача и ботаника доктора Германа Беклера и естествоиспытателя Людвига Бекера. К сожалению, Бекер, этот очень добросовестный учёный (кстати, один из лучших знатоков птиц-л прохвостов), для такого изнурительного путешествия оказался слишком старым — ему было уже 52 года.

19 августа 1860 года в Мельбурне закрылись все магазины, народ высыпал на улицу проводить небывалую экспедицию в путь. Все 18 участников ехали верхом на лошадях и верблюдах, а следом 25 лошадей и 25 верблюдов (шестерых заболевших верблюдов пришлось оставить в городе) тащили специально оборудованные повозки, способные якобы и плавать. Весь груз весил 21 тонну. В него входили кроме всего прочего 120 зеркал, два фунта бус, 12 палаток, 80 пар обуви, 30 шляп, семенной материал, книги, восемь тонн лимонного сока против цинги, 380 «верблюжьих бот», походные кровати и огромное количество сушёных и консервированных продуктов. От четвёртой части этой поклажи пришлось отказаться уже при отбытии, и тем не менее на каждого верблюда нагрузили примерно по 150 килограммов.

Когда этот грандиозный караван проходил по колонии Виктория, со всех сторон сбегались любопытные. Даже двухметровый ковровый питон, лежащий близ дороги, с удивлением уставился на невиданное зрелище. Поскольку лошади никак не могли привыкнуть к верблюдам и всякий раз шарахались от них в сторону, пришлось их вести гуськом отдельной колонной на почтительном расстоянии от верблюжьего каравана.

Была ещё зима, шли непрерывные дожди, дороги размыло, и несколько повозок вскоре сломалось. К концу сентября головная часть каравана наконец достигла Менинди на берегу реки Дарлинг, то есть крайней точки населённых в то время земель: остальная же часть экспедиции безнадёжно отстала.

В Менинди возникли серьёзные споры. Бёрк вскоре понял, что тащит за собой слишком много лишней поклажи, и стал распродавать кое-что из продуктов попадавшимся на пути по^ селенцам и овцеводам, в частности он продал весь ром, на котором так настаивал Л анделл. Тогда Л анделл и ещё несколько человек демонстративно ушли из отрада. Вместо них Бёрк зачислил в экспедицию новых людей, с которыми познакомился дорогой, и среди них некоего Чарлза Грея и совершенно неграмотного Вильяма Райта, бывшего владельца овцеводческой фермы. Этому человеку, на которого Бёрк возлагал большие надежды, он и поручил дождаться в Менинди отставшую часть экспедиции и следовать с нею к реке Куперс-Крику.

А Купере-Крик находилась где-то за 700 километров к северу; местность на всём этом протяжении была неисследованной и, по всей вероятности, безводной, к тому же приближалось жаркое тропическое лето. Однако Бёрк, несмотря ни на что, решился пуститься в путь — вероятней всего из страха, что его опередит некто Джон Мак Дуалл Стюарт, направившийся во главе другой экспедиции из Аделаиды в эти же края с той же целью — пересечь материк.

Итак, Бёрк отправился в дальнейший путь со значительно меньшим отрядом: его сопровождали 8 всадников, 16 верблюдов и 15 лошадей с поклажей.

Через 22 дня, 11 ноября 1860 года, им удалось достигнуть высохшего русла Куперс-Крика. Они были крайне удивлены, заметив там следы копыт одинокой лошади, но так и не нашли этому никакого подходящего объяснения.

Когда отряд разбил свой лагерь, на него напали полчища крыс. Весь провиант пришлось держать подвешенным на деревьях. Однако нетерпеливому Бёрку возее не улыбалась перспектива провести здесь жаркое лето так, как это сделал 15 лет назад его предшественник Чарлз Стёрт. Ему хотелось как можно скорей добраться до северного побережья Австралии, до залива Карпентария. Вместе с молодым англичанином Уильямом Джоном Уиллсом он не раз делал довольно далёкие вылазки из лагеря.

Тем временем становилось всё жарче. Температура доходила в тени до 43° по Цельсию (109° по Фаренгейту). Несмотря на это, Бёрк 13 декабря двинулся вместе с Уиллсом, Кингом и Греем на север. Животных использовали почти только для перевозки поклажи — продуктов питания и воды. Четверо мужчин под палящим солнцем прошагали пешком 2600 километров до океана и обратно. Грей вёл под уздцы лошадь Билли, а Кинг тащил за собой на верёвке шестерых верблюдов.

Начальником отряда, оставшегося на Купере-Крике, был назначен бригадир Вильям Браге. Чтобы обезопасить себя от назойливого интереса, да и возможного нападения туземцев, лагерь огородили штакетником.

Бёрк, уходя, распорядился, чтобы Браге ждал его здесь, на этом месте, три месяца. Если же он и его спутники к этому времени не вернутся, значит, они наверняка погибли, потому что взятого с собой провианта им хватит не больше чем на такой срок. К сожалению, Бёрк не оставил своего распоряжения в письменном виде, из-за чего после начались расследования, обвинения и судебные процессы. Он не вёл даже дневника, и если бы не Уилле, очень одарённый, образованный и к тому же выносливый молодой учёный, который делал это за него, то вся экспедиция в конечном счёте оказалась бы почти бессмысленной.

Только благодаря необычайно мягкому лету 1860/61 года Бёрку удалось пересечь континент и выйти к заливу Карпентария, а затем вернуться тем же путём назад. Долго он шёл по однообразным, нескончаемым, гладким, как стол, равнинам, на которых до самого горизонта не видно ни малейшего ориентира, не раз пробивался сквозь песчаные бури, превращающие день в ночь, и вышел наконец на северное тропическое побережье, где растут редкие пальмы и другие, чем на юге, виды эвкалиптов.

Поскольку почва становилась все влажней и вскоре превратилась в настоящее болото, Бёрк решил оставить Кинга и Грея с верблюдами на месте, а к берегу океана пробираться только вдвоём с Уиллсом и лошадью Билли. Они достигли его 10 февраля 1861 года. Правда, добрались они только до канала в болотах, но вода в нём действительно была солоноватой на вкус и во время прилива поднималась на 20 сантиметров. Открытого моря, самого залива Карпентария им так и не удалось увидеть. Впрочем, земли вокруг залива уже 17 лет до этого пересёк Лейхгард, только с востока на запад.

Особенно тяжело приходилось лошади Билли. Вот что записал в своём дневнике Уилле: «Когда мы переводили лошадь через реку, на одной из отмелей она так глубоко увязла в зыбучем песке, что нам никак не удавалось её оттуда вытащить. Наконец мы догадались подкопаться под неё с той стороны, где было поглубже, и с размаху толкнуть в воду, чтобы она поплыла. Мы надёжно упрятали свою поклажу и пошли дальше по берегу реки. Однако почва почти повсюду была такой вязкой и зыбкой, что наша лошадь никак не могла по ней передвигаться. Примерно через восемь километров, когда мы пересекали ручей, она снова провалилась в трясину и после этого уже настолько ослабла, что у нас появились сомнения в том, сумеем ли мы вообще заставить её идти дальше».

Когда Уилле и Бёрк вернулись к своим товарищам, караулившим верблюдов, было решено как можно скорей отправляться в обратный путь: почти за два месяца, которые потребовались для перехода до залива, они съели более двух третей своих продовольственных запасов. Однако все чувствовали себя бодро и без малейших колебаний решились отправиться обратно с весьма небольшим количеством провианта (ведь в крайнем случае можно было съесть нескольких верблюдов).

Он был, по-видимому, ужасен, этот обратный путь. Продуктов становилось всё меньше и меньше. Бёрк делил их ежедневно на четыре порции, которые закрывал сверху бумагой с номерами — каждый выбирал себе номер, не видя, что под ним лежит.

При таком способе делёжки не возникало споров между изголодавшимися и ослабевшими людьми. Чувствовали они себя с каждым днём все хуже, и записи в дневнике Уиллса становились все короче.

Дойдя в марте до реки Клонкарри, они обнаружили там своего верблюда Гола, которого им пришлось в своё время здесь оставить из-за болезни. Вид у него был самый плачевный: животное, видимо, очень страдало от одиночества и, судя по следам, несмотря на полную свободу, никуда далеко не отходило от того места, где его оставили. Всё это время верблюд беспокойно бегал взад и вперёд по тропинке и утрамбовал твёрдую гладкую дорогу. Увидав своих сородичей —других верблюдов, дромадер сразу успокоился и принялся щипать траву. Но видимо, ему уже ничем нельзя было помочь. Когда экспедиция через четыре дня пустилась в дальнейший путь, этот верблюд был не в силах следовать за нею, даже несмотря на то что с него сняли седло и всю поклажу.

Запись в дневнике от 10 апреля:

«Целый день не выходили из лагеря — разрезаем на куски и сушим мясо лошади Билли. Лошадь так отощала и была настолько измучена, что нам стало ясно: ей всё равно не добраться до конца пустыни. Мы до того изголодались, что решили её зарезать, пока она ещё не издохла, и подкрепиться мясом бедного животного. Мясо оказалось вкусным и нежным, но без малейших следов жира».

Однажды Уилле случайно увидел, как Грей тайком, спрятавшись за дерево, поедал муку. А ведь именно ему было поручено хранение продуктов. Провинившемуся Бёрк задал основательную трёпку. И несмотря на жалобы Грея на боли и слабость, которыми он всем досаждал в последующие дни, ему никто не верил, считая, что его просто мучают угрызения совести. Но утром 17 апреля Грея обнаружили мёртвым в спальном мешке. Все настолько ослабли, что не смогли зарыть его в землю глубже чем на метр.

Оставшиеся в живых трое мужчин к вечеру 21 апреля при свете луны дотащились до лагеря на Купере-Крике, мечтая досыта наесться, надеть целые ботинки и сменить рваные пропотевшие лохмотья на новую одежду.

Но лагерь был пуст.

На стволе одного из деревьев было вырезано ножом: «Копай в трёх шагах на северо-запад». Бёрк был настолько измучен и потрясён, что лишился чувств. Уилле и Кинг принялись рыть в указанном месте и вытащили ящик с продовольствием и бутылку, в которой лежал исписанный карандашом листок. Из записки они узнали, что Браге покинул лагерь сегодня, девять часов назад, и с 12 лошадьми, шестью верблюдами и всеми припасами двинулся в сторону Менинди. Заканчивалась она словами: «Если не считать одного человека, которого брыкнула лошадь, все остальные члены экспедиции и животные здоровы».

Было ли это злосчастной случайностью или коварством судьбы, что Браге, который четыре месяца терпеливо дожидался своих товарищей, всё время надеясь на их возвращение, ушёл буквально за несколько часов до того, как они, измученные и обессиленные, дотащились до лагеря? Этого никто не может сказать. Ведь Браге мог уйти и раньше, сославшись на распоряжение Бёрка ждать только три месяца. Тем не менее он пробыл па Купере-Крике ещё четыре недели. Но когда отряд Бёрка не вернулся спустя и этот срок, Браге решил, что те четверо либо погибли, либо спаслись, повернув в восточном направлении и выйдя к Квинсленду. Задерживаться дольше он не мог, у него не хватило бы продовольствия. Однако позже он никак не мог объяснить, зачем написал в записке, что вся его группа находится в добром здоровье. На самом же деле тяжелобольной Паттен умер уже через несколько дней после выхода из лагеря, а остальные трое сильно страдали от цинги. Это хвастливое сообщение и сбило с толку Бёрка, решившего, что им, измученным и обессилевшим, не догнать группу бодрых и здоровых людей. На самом же деле Браге пришлось устроить привал вечером того же дня всего в 23 километрах от Купере-Крика.

Итак, решив, что догнать ушедших надежды нет, группа Бёрка решила остаться в лагере и для начала немножко подкрепить свои угасающие силы оставленными им продуктами. А затем Бёрк принял решение идти на юг не знакомой уже дорогой, а неисследованной, но зато более короткой, которая должна была привести к одному из окраинных сторожевых постов колонии Южная Австралия. Этот пост был расположен у подножия «Горы безнадёжности» — Маунт-Хоуплес.

Уилле приписал несколько слов в записке и снова аккуратно закопал бутылку, чтобы аборигены не смогли её найти и вытащить. Но надпись на дереве оставил без всяких изменений. Если б он только знал, какой непоправимый вред нанесёт этим себе и своим товарищам, он уж непременно постарался бы добавить в неё хоть одно слово.

Одна из основных причин, почему Браге решил пуститься в обратный путь, заключалась в том, что Райт, которому было поручено подтянуться с арьергардом экспедиции к Куперс-Крику, так там и не появился. Райт, оказывается, всё никак не мог собраться, а пустившись наконец в путь, повёл свой отряд как нельзя более неумело, по неверному маршруту и за 69 дней так и не достиг Куперс-Крика да к тому же ещё потерял в дороге трёх человек. Среди погибших был и Людвиг Бекер. Наконец он наткнулся на Браге, который как раз возвращался назад. Обе группы объединились, взяв направление на реку Дарлинг. Однако дорогой Браге, которого, по-видимому, всё же мучили сомнения, уговорил Райта поехать вместе с ним верхом назад к Купере-Крику и посмотреть, не пришла ли за это время группа Бёрка. Райт согласился, и через три дня, утром 8 мая, они снова прибыли в лагерь на Купере-Крике.

Но Бёрк со своими людьми уже 15 дней назад отбыл отсюда в направлении горы Маунт-Хоуплес.

Браге и Райт нашли лагерь таким, каким его оставили: следы верблюдов, навоз, остатки костров, и ту же запись, вырезанную ножом на дереве несколько недель назад. Ничего не изменилось с момента их ухода из этих мест. Так во всяком случае обоим показалось. Им и в голову не пришло вырыть спрятанные под деревом ящик и бутылку с запиской. Передохнув с четверть часа, всадники ускакали обратно. А в это время Бёрк, Уилле и Кинг находились на расстоянии не более 50 километров от лагеря!

Бёрк шёл вниз по течению Куперс-Крика, пока речка постепенно не превратилась в стоячее болото, а затем окончательно исчезла в песках пустыни. Он сделал попытку пересечь эту пустыню, но, пройдя 100 километров, вынужден был вернуться .

Верблюды оказались менее выносливыми, чем люди. 28 апреля Уилле записал в своём дневнике:

«Наш сегодняшний переход был очень коротким, потому что не успели мы пройти и мили, как один из наших верблюдов (Ланда) провалился в трясину на краю бочажка и его стало засасывать. Мы перепробовали все средства вытащить его обратно, но напрасно. Почва под ногами была очень зыбкой, и животное проваливалось все дальше. Мы пробовали подсовывать под него ветки, но верблюд этот отличался инертностью и тупостью, и мы никак не могли заставить его сделать хоть малейшую попытку высвободиться самому. Вечером мы прорыли небольшую канавку из бочажка, надеясь, что хлынувшая в неё вода подмоет слой песка и животное всплывёт. Однако этого не случилось. Верблюд между тем продолжал лежать совершенно спокойно, как будто ему и дела нет до всего этого. Казалось, что он даже доволен сложившейся ситуацией.

На другое утро, найдя верблюда в том же безнадёжном положении, мы после ещё нескольких неудачных попыток его вытащить потеряли всякую надежду на успех. Пришлось обречённое животное пристрелить. После завтрака мы принялись срезать ножами все мясо, до которого нам только удавалось добраться.

Четверг, 1 мая. Стартовали без двадцати минут девять. Нашего единственного теперь верблюда Раю мы нагрузили лишь самыми необходимыми вещами, большую же часть поклажи распределили между собой».

Тем, что Бёрк и его товарищи ещё не погибли от голода, они были обязаны аборигенам, тем самым аборигенам, к которым прежде относились так недоверчиво и подозрительно и которых отпугивали от себя ружейными выстрелами. Теперь они научились у них собирать «нарду» особые съедобные семена — и, растирая их между камнями, получать нечто вроде муки. Хотя мука эта явно не содержала никаких питательных веществ, тем не менее ею можно было набить голодные желудки… Те же аборигены делились с ними рыбой и вообще старались оказывать им разные дружеские услуги. Но частенько эти люди снимались ночью с места и откочёвывали на несколько километров дальше, и тогда трём европейцам нелегко было их разыскать.

Вот запись из дневника Уиллса: «Пятница, 2 мая, лагерь № 7. Мы следовали по левому берегу Куперс-Крика в западном направлении, как вдруг наткнулись на стоянку туземцев, разбитую прямо посреди высохшего русла реки. Они как раз кончали завтракать и великодушно предложили нам немного рыбы и пирога. Единственное, чем мы могли им отплатить, — это дать несколько рыболовных крючков и сахара.

У нашей верблюдицы Раи появились признаки полного изнеможения. Все сегодняшнее утро она дрожала как в лихорадке. Тогда мы решили ещё больше облегчить её ношу, сняв с неё и навьючив на себя сахар, инжир, чай, какао и две или три алюминиевые тарелки.

Среда, 7 мая. С утра позавтракали, но, когда мы решили двинуться дальше в путь, оказалось, что верблюд не в состоянии встать на ноги даже без всякой поклажи. Испробовав все средства поднять животное с земли, мы вынуждены были уйти, предоставив его своей участи. Пройдя около 17 километров, мы наткнулись на нескольких аборигенов, которые ловили рыбу. Они дали каждому из нас по полдюжины рыб и объяснили нам жестами, что мы можем пройти к их стоянке, где нам дадут ещё рыбы и хлеба. Показав этим людям, как разжигать костёр при помощи спичек, мы доставили им явное удовольствие, тем не менее они не выразили ни малейшего желания их приобрести».

30 мая Уилле снова вернулся в старый лагерь на Купере-Крике. Он не нашёл там никаких следов побывавших здесь за это время Браге и Райта, вырыл бутылку и дополнил свою прежнюю запись новыми сообщениями.

Чем же всё-таки объяснить гибель последних верблюдов? Ведь им было где пастись, да и корма хватало. Почему молодой Уилле, 27 лет от роду, в конце концов попросил своих спутников оставить его одного у лагерного костра и умер в одиночестве примерно 30 июня? Почему? Не из-за того ли, что Бёрк никак не мог преодолеть в себе недоверия к аборигенам? Незадолго до своей кончины, последовавшей через несколько дней после смерти Уиллса, он отогнал их от себя выстрелами из пистолета, а когда они принесли ему сетку с рыбой, выбил её у них из рук…

Во всяком случае последнему из троих —Джону Кингу удалось остаться в живых только благодаря бескорыстной помощи аборигенов. Когда он привёл их к мёртвому Бёрку, они все горько заплакали и стали накрывать труп ветками. С этих пор они начали особенно внимательно и приветливо относиться к «последнему белому человеку».

Несколько недель спустя старый туземец по имени Самбо рассказал на одном из дальних пограничных постов Южной Австралии, расположенном на полдороге между Аделаидой и Купере-Криком, что там, на севере, на берегу одной из рек, живут голые белые, у которых нет ни еды, ни ружей, но зато есть верблюды.

Это сообщение, всколыхнувшее воспоминания о печальной судьбе лейхгардовской экспедиции, вызвало сразу всеобщее волнение. Были снаряжены сразу четыре спасательные экспедиции, причём одна из Аделаиды. Эта экспедиция кроме 24 лошадей использовала также трёх верблюдов, сбежавших от Уиллса восемь месяцев назад на Купере-Крике. Беглецы, по всей вероятности не спеша, спустились вниз по течению реки, пересекли пустыню и появились где-то возле Маунт-Хоуплеса, где их и изловили.

На поиски пропавшей экспедиции снарядили также судно к заливу Карпентария. Третья спасательная группа направилась с побережья Квинсленда через материк на запад, чтобы попытаться найти следы Бёрка где-то во внутренних областях Австралии.

Но наибольшие надежды возлагались на тридцатилетнего Альфреда Уильяма Хоуита, имевшего к тому времени уже довольно богатый опыт по исследованию новых австралийских земель.

14 августа 1861 года он вместе с Браге выехал из Менинди в северном направлении в сопровождении 37 лошадей и семи верблюдов. Через 25 дней они достигли Куперс-Крика. Встречавшиеся ему на пути аборигены были чем-то очень взбудоражены. Завидев караван, они, как правило, удирали со всех ног. А если их удавалось поймать, они со страхом указывали в одном и том же направлении и жестами давали понять, что европейцам следует поторопиться. Наконец Хоуит заметил большую стоянку аборигенов, разбежавшихся при виде приближающегося каравана. На месте осталась лишь одинокая фигурка, машущая чем-то, что уже нельзя было назвать шляпой. Когда караван приблизился, этот человек, одетый в лохмотья, вскинул руки и без чувств грохнулся на землю. Это был Кинг, единственный оставшийся в живых член экспедиции Бёрка. Через несколько дней он уже настолько окреп, что смог повести Хоуита туда, где остались погибшие Бёрк и Уилле.

Собаки динго уже неплохо потрудились над трупами: кругом были разбросаны кости рук и ног Уиллса, черепа же его вообще не удалось найти. У трупа Бёрка не хватало кистей и ступнёй. Кинга за последующие недели так закормили, что он уже не мог смотреть на пищу. Когда юношу торжественно ввозили в Мельбурн, восторженная толпа чуть не разорвала его на части. За останками Бёрка и Уиллса была послана новая экспедиция. Их доставили в колонию Виктория и торжественно в сопровождении траурной процессии провезли по улицам Мельбурна, после чего последовало не менее торжественное погребение. В честь этих двух отважных путешественников был воздвигнут прекрасный памятник, изображавший их в более чем натуральную величину. Про других погибших членов экспедиции почему-то даже не вспоминали. Государственная комиссия, которой было поручено расследовать причины неудач экспедиции, после долгих обсуждений пришла к выводу, что особому порицанию подлежит слишком затянувшаяся задержка Райта в Менинди и нерешительность действий экспедиционного комитета в Мельбурне.

Аборигенов, проживающих по берегам Куперс-Крика, осыпали подарками, колония Виктория подарила им даже две тысячи квадратных миль земли (которые ей, между прочим, не принадлежали, поскольку Купере-Крик находится вне пределов Виктории, а следовательно, аборигены и так имели полное право владеть этими землями, но подарок есть подарок!). Впрочем, жители этих мест вскоре совершенно вымерли, к 1902 году их осталось только пять человек. А трагически окончившуюся экспедицию Бёрка красочно и со всеми подробностями описал Алан Муэрхед в своей книге «Куперс-Крик». Очень жаль, что эта книга не переведена на другие европейские языки, так же как и два предыдущих произведения этого автора «Голубой Нил» и «Белый Нил», в которых описывается исследование берегов Нила и Восточной Африки.

На Купере-Крике возник город, а в 70-х годах проложили телеграфную линию поперёк континента, и ушло на это не больше двух лет. Менинди теперь важный железнодорожный узел.

Но дерево на берегу Куперс-Крика, на котором Бёрк и Уилле забыли вырезать дату своего прихода, что потом стоило им жизни, стоит и поныне. И до сих пор на его коре можно различить три буквы «dig» (копай).

Теперь выяснилось, что утверждения, будто где-то посреди материка должно быть большое озеро, имело под собой реальную почву. Дело в том, что озеро Эйр, расположенное между Купере-Криком и горой Маунт-Хоуплес, не всегда было безводным. Когда-то его наполняли водой реки Куперс-Крик и Дайамантина, которые тогда были полноводными и мощными водными магистралями. Выяснилось также, что часть этих вод и сейчас, стекая с восточноавстра-лийских горных хребтов, течёт в направлении озера, но только под землёй. С помощью бурения воду эту извлекают на поверхность и устраивают в степи водоёмы для водопоя скота. Без этого немыслимо было бы разводить здесь овец.

Но особое восхищение у австралийцев вызвали верблюды, принимавшие столь деятельное участие в Берковской экспедиции, а затем и в спасательных отрядах. После Бёрка и Уиллса все последующие пятьдесят лет не было почти ни одной экспедиции, в которой не участвовали бы верблюды. Причём впоследствии нашли способ, как заставить этих упрямых и тупых животных преодолевать реки. Когда верблюд подходит к реке, он непременно ложится и не желает входить в воду. Тогда его насильно поднимают на ноги и дают сильный пинок сзади; свалившись в воду, верблюд уж непременно поплывёт. Джон Форрест (1847—1918), первый из уроженцев Австралии получивший дворянский титул, в 1870 году впервые прошёл из Перта в Аделаиду. Это путешествие заняло у него пять месяцев. Однако, из-за того что он взял с собой лошадей, а не верблюдов, ему всё время приходилось держаться близ морского побережья. Поэтому эта экспедиция мало чем обогатила географическую науку. А через четыре года Джон Форрест со своим братом Александром прошёл от Перта до Аделаиды другим путём — по внутренним районам страны. Впоследствии Джон Форрест стал губернатором Западной Австралии.

Питер Е. Уорбертон (1813—1889), бывший британский майор в Индии, выйдя в сентябре 1872 года из Аделаиды, пересёк расположенный в самом центре Австралии Алис-Спрингс и достиг самой северной оконечности западного побережья. С собой он взял только сына, двух афганских погонщиков верблюдов, двух европейцев, молодого австралийского паренька Чарли и 17 верблюдов. Продовольственных запасов они захватили на шесть месяцев, но достигли цели своего путешествия только через шестнадцать. Живыми им удалось добраться лишь благодаря верблюдам, которых они съедали одного за другим. «Те, кто прочтёт наши записки, — писал Уорбертон в своём дневнике, — будут возмущаться подобной верблюжьей бойней. Однако в тот момент у нас не было другого выхода. Нам оставалось лишь умереть, а вслед за нами погибли бы и верблюды, потому что без нашей помощи они не смогли бы раздобыть себе ни одной капли воды.

17 сентября 1873 года. Мы прошли 17 километров на запад. В лагере нам пришлось оставить двух ездовых верблюдов, которые не в состоянии были даже пошевелиться. Сначала мы подумали, что они отравились, но потом решили, что от резкого ночного ветра у них сделался прострел. Ездовой верблюд моего сына начал волочить задние ноги, и, чтобы прекратить его мучения, нам пришлось беднягу пристрелить. Какой удар для нас! Потерять самого мощного самца и трёх ездовых верблюдов почти за один день. Если так пойдёт дальше, я не знаю, что с нами будет».

Затем от путешественников сбежали три верблюда, и один из афганцев пустился их догонять. Но он их так и не догнал. Постепенно из-за жары стало очень трудно двигаться днём, и экспедиция делала переходы только в утренние и вечерние часы. Ночью идти было невозможно из-за того, что в темноте трудно отыскать водопой. Иногда, не найдя следующего бочажка, им приходилось возвращаться к предыдущему. В некоторых бочажках воды было настолько мало, что иногда за три часа набиралось лишь одно ведро, а то и того меньше. Возле одного такого водопоя группе пришлось проторчать целые сутки, чтобы измученным жаждой верблюдам досталось хотя бы по одному ведру воды. Затем им пришлось пристрелить ещё одного самца, так как его ужасно мучила гноящаяся рана на спине. Высушенным на солнце мясом этого верблюда все семеро членов экспедиции питались целых три недели. На вкус оно напоминало древесную кору. Ещё одного верблюда пришлось зарезать потому, что он ослеп.

Австралийский мальчишка Чарли неутомимо бежал впереди, разыскивая воду. Когда однажды он не вернулся к назначенному времени в лагерь, Уорбертон, которого шатало от голода и жажды, решил идти дальше, не дождавшись его: пусть лучше погибнет в пустыне мальчишка, чем все остальные шестеро. Но вечером, двинувшись в путь, они наткнулись на Чарли, радостно бежавшего им навстречу. Оказывается, он пробежал после последнего ночного перехода ещё 30 километров и нашёл хороший водопой.

Сыну Уорбертона Ричарду удалось подстрелить птичку величиной с воробья, он отдал её отцу, и тот съел её до последнего пёрышка.

«Если бы в этой стране можно было найти хоть что-нибудь съедобное, — записывает Уорбертон в это время в своём дневнике, — хоть каких-нибудь змей, ворон или канюков. Правда, в колючем спинифексе водятся валлаби (маленькие кенгуру), но нам никак не удаётся их раздобыть, несмотря на то что они имеют привычку днём принимать солнечные ванны на открытом месте, спасаясь от муравьёв, донимающих их в тени кустарников. Досаждают насекомые и нам. Кроме муравьёв и обычных назойливых мух здесь водится австралийская пчёлка, или медовая муха, которая нас буквально изводит. Эти насекомые хоть и не жалят, но зато имеют отвратительный запах и, как нарочно, непрестанно вьются вокруг наших ноздрей».

Встречали путешественники и отдельные племена, которые не испытывали ни малейшего страха при виде белых людей и верблюдов. Наоборот, они проявляли большой интерес к экспедиции. Европейцы вскоре узнали, как нужно вести себя при подобных встречах. Чтобы показать свои дружеские намерения, надо подойти и погладить друг другу бороду. При этом пышные бороды европейцев производили на аборигенов очень сильное впечатление.

Однажды энергичный маленький Чарли во время поисков водопоя попал на одну из стоянок аборигенов, где его приняли очень приветливо и угостили свежей водой. Но когда на горизонте появилась вся экспедиция и люди увидели, что к ним направляются белые на верблюдах, они ужасно испугались, решив, что Чарли заманил их в ловушку. Они набросились на бедного парня, всадили ему копьё между лопатками и оглушили дубиной. Прошло несколько недель, прежде чем он поправился.

Не дойдя 250 километров до побережья, Уорбертон так обессилел, что не мог стоять на ногах. Тогда он послал одного из людей с последними двумя верблюдами за помощью к поселенцам, живущим на побережье. Но прошло несколько недель, а гонец всё не возвращался.

«У нас избыток воды, есть немного табаку и несколько кусочков сушёной верблюжатины. Время от времени нам удаётся раздобыть ящерицу или какаду. Я надеюсь, что после дождя взойдёт чертополох или ещё какое-нибудь растение, которым мы сможем питаться. У нас у всех цинга, понос и боли в печени. Нам нечем ловить рыбу, и мы не в силах поймать какого-нибудь опоссума или змею, а птицы поблизости от нас не садятся. Встать же и подойти к ним мы уже не в состоянии. Я думал, что возле реки у нас не будет особых трудностей с пропитанием, однако это оказалось не так. С каждым днём наши силы угасают».

Как раз вскоре после этой трагической записи в дневнике появился посланец с продовольствием и шестью верховыми лошадьми, на которых Уорбертона с его людьми благополучно доставили к побережью.

Пустыню Гибсона во Внутренней Австралии открыл в 1874 году Эрнест Джайлс (1835—1897). Сейчас она носит имя его спутника, который заблудился в ней и не вернулся. В этой пустыне с Джайлсом случилось следующее происшествие:

«На другое утро я узнал, что несколько верблюдов отравилось и не в состоянии пошевелиться; один или два из них, наверное, сдохнут. Это была для нас ужасная новость, учитывая, что мы лишь начали своё путешествие и находились как раз на краю пустыни, которую собирались пересечь. Тотчас же перед нами встал вопрос: „Что же делать?“ И так же быстро пришло решение: „Делать нечего, надо ждать“. Было бы совершенно бессмысленно переложить поклажу с больных животных на здоровых, которые не смогли бы тащить такую тяжесть. А бросить их здесь без присмотра тоже было нерезонно. Итак, мы решили остаться и энергично лечить своих пациентов. Лечение шло так успешно, что к ночи один из самых тяжелобольных верблюдов снова встал на ноги. Мы ставили заболевшим животным горчичники и клизмы, делали им горячие примочки и кормили маслом.

Нам удалось выяснить, что они отравились растением Gyrostemonramulosus. Когда мы устраивали свой привал, было почти темно, и мы не разглядели, что кругом растёт такая отрава. Теперь мы перенесли свой лагерь и перегнали животных подальше, на отлогий песчаный холм, где этого чёртова семени почти не было. На другое утро я, к своей несказанной радости, нашёл верблюдов почти здоровыми, хотя они ещё не слишком уверенно стояли на ногах и сильно дрожали. Здешняя проклятая земля просто задыхается от обилия этих ядовитых растений. Правда, от Gyrostemon жи-вотные умирают не всегда, но, поскольку я уже потерял из-за него одного верблюда, а все остальные, наевшись этой пакости, отравлялись ею, можно себе представить, как нас пугал один только вид проклятого растения. Верблюды, которые от него ещё не заболевали, упорно стараются его сорвать. Но однажды отравившись, они к нему уже не прикасаются. Весь ужас в том, что кругом не растёт ничего другого, на чём бы они могли пастись».

Между прочим, именно Эрнест Джайлс в 1875 году пересёк континент от Аделаиды до Перта. После двухмесячной передышки он повторил это путешествие в обратном направлении. И хотя Джайлс был удостоен золотой медали Географического общества, тем не менее семнадцатью годами позже, забытый всеми, он умер в безвестности и бедности. Последние свои годы он проработал писарем в одном из заштатных городишек Западной Австралии.

За десятилетия, прошедшие после Берковской экспедиции, в Австралию ввезли очень много верблюдов из Индии. К 1900 году их число достигло шести тысяч, не считая потомства, принесённого ими уже на новой родине. Завоевание засушливых земель Австралии верблюдами было большим успехом, но, увы, недолговечным. Здесь произошло примерно то же, что в Африке с приручением слонов. Приручение африканских слонов, столетиями считавшееся невозможным и затем блестяще организованное в Конго на станции по дрессировке слонов «Гангала на Бодио», в корне могло бы изменить на материке положение с транспортом. Однако вскоре автомобиль вытеснил слонов в Африке и верблюдов в Австралии (в качестве верхового, вьючного и тяглового скота). Но в самых отдалённых и труднодоступных районах Австралии и сейчас ещё нередко используют верблюдов, ещё и сегодня в степи тут и там можно увидеть их одичавших потомков.

Следовательно, новая часть света — Австралия была исследована не только благодаря мужеству и упорству отважных путешественников, но и выносливости дромадеров. Только благодаря тем и другим она пройдена вдоль и поперёк, в ней найдены полезные ископаемые, и она покрыта сетью телеграфных и железнодорожных линий. И хотя дромадеры сейчас уже мало кого интересуют в Австралии, справедливости ради им следовало бы тоже воздвигнуть памятник в Аделаиде.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ «ЭЙ ТЫ, ДИНГО!» — ИЗЛЮБЛЕННОЕ РУГАТЕЛЬСТВО АВСТРАЛИЙЦЕВ

Как я фотографировал динго. — Три с половиной миллиона марок за собачьи скальпы, — Разорванный собственными братьями. — Лаять совсем не обязательно. — Отнимать щенят у динго не рекомендуется. — «Дингоупорный» забор

Дикого, живущего на свободе динго (Canisdingo) мне довелось увидеть только один раз в жизни. В зоопарке мне частенько приходилось иметь с ними дело; там я неоднократно занимался их разведением. Единственный раз я встретил дикого динго в 200 километрах юго-восточнее порта Дарвин, на необитаемом севере Австралии, в самой глухой местности. Я сидел на железном сиденье от молотилки, искусно привинченном спереди к радиатору японского вездехода. Чтобы не свалиться под колёса во время быстрой езды, я крепко привязал себя к сиденью широким ремнём. В таком положении очень удобно снимать фильмы и фотографировать — разумеется, при условии, чтобы за рулём сидел опытный водитель, привыкший на бешеной скорости мчаться по бездорожью и в то же время достаточно осторожный, чтобы не въехать при этом в колючий кустарник, где не долго разодрать себе в кровь лицо или выколоть глаз. Словом, водитель должен быть первоклассным. Тогда можно преследовать и кенгуру, и буйволов, и одичавших домашних свиней (кстати, штат Квинсленд в течение двенадцати месяцев в 1961—1962 годах платил денежные вознаграждения за отстрел одичавших свиней, и убито их было тогда 53 918 штук!).

Сидя перед радиатором, можно снимать даже табуны одичавших лошадей. Главное, обе руки при этом остаются свободными.

Безлюдная местность вокруг казалась мне очень «африканской» — засушливой и пыльной. Я нисколько бы не удивился, если бы вон под той купой деревьев увидел слонов, мирно обмахивающих себя ушами, или стадо антилоп импала, огромными прыжками удирающее от машины. Однако таких внушительных животных на этом затерянном континенте никогда не водилось. А даже если бы мы, европейцы, во время открытия Австралии и обнаружили их здесь, то к концу столетия все равно наверняка бы истребили.

Но что это? Прямо посреди гладкой равнины от костей мёртвого кенгуру метнулось в сторону какое-то невзрачное желтовато-серое животное. Ростом оно было не больше овчарки, с редкой и короткой шерстью.

«Это динго!» — закричал водитель машины, моментально затормозил и вынес мне своё ружьё, уверенный, что я сейчас же примусь стрелять в ненавистного зверя. Он сел за руль и нажал на газ, стараясь догнать собаку, пока она не успела добежать до куртин деревьев и кустарника. Не так-то просто объяснить такому человеку, что я и не собираюсь стрелять, что мне надо только сфотографировать дикую собаку. Вскоре мы догнали и даже перегнали её, что было не так уж сложно, поскольку она бежала, судя по спидометру, со скоростью, не превышающей 50 километров в час. Каждый раз, как только мы начинали «наступать ей на пятки» или старались обогнать сбоку (чтобы получился удачный кадр), она сейчас же резко сворачивала в сторону, и мне удавалось снять её лишь сзади. Это обычный приём у животных, когда их начинают преследовать на машине. Они очень быстро соображают, что, если бежать по кругу, машине гораздо трудней их догнать, так как она не способна проделывать такие резкие виражи. Поэтому-то часто в кадр попадают одни зады и хвосты. Чтобы снять бегущее животное, и притом с фланга, необходимы одновременно две машины, которые ехали бы параллельно. Кроме того, в этом деле должен участвовать хоть один разумный человек, не забывающий о том, что живое сердце может отказать скорее, чем автомобильный мотор…

И всё-таки мне удалось сфотографировать дикого динго на воле. Я не хочу утверждать, что это первый или единственный снимок австралийской дикой собаки, живущей на воле. Просто я ни разу ещё ни в одной книге об австралийской фауне не видел такой фотографии. Все известные мне снимки диких собак динго сделаны в зоопарках или в вольерах.

Динго уже давно беспощадно истребляют. Штат Южная Австралия и вся Северная Территория выплачивают премии за убитых динго уже с 1913 года, а штат Западная Австралия с 1924 года. До 1935 года здесь было выплачено три с половиной миллиона марок за 510 500 убитых динго. Западная Австралия ещё в 1964 году выплатила премии за 5417 отстрелянных диких собак, а Южная Австралия — за 3216. Основной же ущерб хозяйству динго наносили не в этих штатах, а в Квинсленде и в Новом Южном Уэльсе, где наиболее развито овцеводство. Там диким собакам доставалось ещё больше. Так, за двенадцать месяцев 1961/62 года в Квинсленде было выплачено вознаграждение за 30 084 убитых динго. Некоторые охотники за один сезон отстреливали до трёх тысяч собак. Учитывая, что вознаграждение за каждый скальп составляло примерно от 10 до 50 марок, можно себе представить, что охотники сколачивали на этом деле неплохое состояние.

Как же в действительности сейчас обстоит дело с дикими собаками? Одни утверждают, что их скоро можно будет увидеть только в зоопарках, другие же уверены, что динго и сейчас ещё в Австралии не менее 200 тысяч и их можно найти всего в 150 километрах севернее Сиднея, а если отъехать дальше, то там их якобы ещё больше. В тех местах они будто бы до сих пор ещё бесчинствуют на скотоводческих фермах, и борьба, которая ведётся с ними уже в течение 160 лет, не приносит никаких результатов.

Но, возможно, такие суждения черпают из книг двадцатилетней давности.

О динго вот уже сто лет идут непрестанные споры. Кто они такие? Настоящие ли это дикие собаки, подобные волкам Северного полушария, или они сродни красивым, смелым, пятнистым гиеновым собакам Африки? А может быть, это просто потомки одичавших домашних собак? Ясно одно: дикие собаки охотились по всей Австралии ещё задолго до того, как на континенте появились первые европейцы. Динго были здесь единственными представителями «усовершенствованных» млекопитающих, всё же остальные четвероногие австралийцы вынашивали своё потомство в брюшной сумке. Возможно, что именно эти «усовершенствованные», значительно более «интеллигентные» хищники после недолгой борьбы вытеснили на континенте «устаревшую» форму — сумчатых волков. Та же участь постигла, видимо, и сумчатого дьявола — животное ростом с лисицу. Но сумчатые волки и сумчатые дьяволы исчезли, по-видимому, не потому, что их истребили дикие собаки динго, просто более сильный и ловкий хищник постепенно уничтожил всю привычную добычу этих животных и занял их охотничьи участки, лишив всех необходимых условий для жизни. Во всяком случае, когда европейцы пришли в Австралию и побывали на окружающих островах, они застали сумчатых волков и сумчатых дьяволов только на острове Тасмания, где динго никогда не водились и не водятся по сей день.

По строению зубов и костей динго невозможно отличить от обычных домашних собак; нет и каких-либо других морфологических признаков, отличающих этих животных от собак. Динго появились на Пятом континенте вместе с человеком, что произошло в сравнительно недавнее для истории Земли время — несколько тысячелетий назад. По-видимому, динго — одичавшее домашнее животное, точно так же как и мустанги, эти дикие лошади американских прерий, или как дикие буйволы Северной Австралии.

Много лет назад, когда я только начинал свою деятельность в зоопарке, мне говорили, что чистокровный динго всегда должен иметь красноватый оттенок шерсти и что дикие собаки с белыми лапами, белым кончиком хвоста и такими же пятнами на шее считаются гибридными и их брать не нужно. Но позже я выяснил, что это неверно. Есть чистокровные дикие собаки с пятнистой, тёмно-коричневой и даже чёрной шерстью. Бегают по степи и такие, у которых не стоят уши или хвост загнут кверху больше положенного.

Может быть, австралийские фермеры давно бы уже окончательно уничтожили динго, если бы другие люди, сами того не зная, не пришли им на помощь. Именно сами того не зная, потому что не ради удовольствия динго они ввезли сюда кроликов. Однако эти с неимоверной быстротой размножившиеся грызуны значительно облегчили существование диких собак. Истребляя кроликов, динго даже начали приносить некоторую пользу. Кстати, кролики значительно пополнили и меню кли-нохвостых орлов и спасли их тем самым от уничтожения. Ведь этих ни в чём не повинных птиц необразованные фермеры жестоко преследовали за то, что они якобы убивают овец.

«Динго» у белых австралийцев страшное ругательство. Аборигены же ничего не имеют против диких собак. Они даже охотно отлавливают их щенят и воспитывают у себя дома. Оказывается, эти «дикари» очень быстро приручаются и становятся верными четвероногими друзьями человека. Правда, лаять динго не умеют, они могут только рычать, выть и скулить. Но ведь и не все домашние собаки способны лаять: так, во многих областях Африки собаки местных жителей тоже не умеют лаять, поэтому во время охоты за дичью им подвязывают на шею деревянные колокольчики.

Тот, кому в Европе представлялся случай взять домой из зоопарка щенка динго, всегда убеждался в том, что из него вырастала хорошая, верная, преданная собака, ничем не отличающаяся от других домашних собак. Так, психолог животных профессор Бастиан Шмид воспитывал у себя кобеля динго, который свободно бегал по его дому и саду.

Но бывают и такие случаи. Зверолову Джозефу Дельмонту один звероторговец подарил собаку динго, которая до этого уже три года прожила у него в доме. В своё время он застрелил самку динго, а трёх ещё слепых щенят забрал себе. Двух он раздарил, а одного выкормил из рожка. Щенок этот никогда в жизни не видел своих диких сородичей. Попав к Дельмонту, он быстро к нему привязался и был очень ласковым. Полгода спустя он захватил собаку с собой в поездку на север, где проводилась ловля кенгуру. Однажды ночью его разбудил пронзительный вой диких собак динго. Он вскочил с постели и привязал свою собаку. Вот как описывает сам Дельмонт всё, что произошло после этого:

«Животное стояло, тяжело и часто дыша, глаза его сверкали и даже цвет их изменился. Вдруг что-то похожее на плач вырвалось из его груди. С этой минуты моего динго словно подменили. Он больше не играл, мало и неохотно ел, а меня словно и не признавал. Когда в одну из последующих ночей вблизи вновь послышалось знакомое завывание, я решил отпустить своего пса познакомиться с сородичами. Огромными скачками он исчез в темноте. Я поспешил за ним следом, но вскоре потерял его из виду.

Утром мы нашли его ошейник, валявшийся в луже крови среди обрывков шерсти и кожи. Он заплатил смертью за свою тоску по братьям и сёстрам — они его разорвали и съели».

Из-за ненависти к собаке динго, которую испытывают к ней её земляки-люди, мы до сих пор мало что знаем о жизни этого интересного животного на воле.

Самцы динго определённо имеют свои охотничьи участки, которые они подобно волкам и другим собакоподобным «ме— тят» своей мочой. Там, где их не преследуют, они вовсе не всегда ведут ночной образ жизни, охотясь и днём. Основная их добыча — кенгуру. Затравленный собаками кенгуру становится спиной к дереву, опираясь на свой мощный хвост, и хватает подбежавшего динго «руками» за голову, а задними когтистыми ногами с силой пинает в живот. В других случаях кенгуру, как уже рассказывалось выше, бегут к воде, забираются туда по пояс и подплывающих динго хватают поодиночке и топят. Такую героическую оборону кенгуру против нападающих на него собак (правда, домашних) нам удалось заснять на киноплёнку.

Считают, что динго совершают в Австралии регулярные миграции: зимой к восточному побережью, а летом назад на запад, притом всегда по одним и тем же издревле установившимся проторённым путям. Истребить их окончательно будет, видимо, непросто. Ведь Австралия занимает территорию, примерно равную Соединённым Штатам, но имеет при этом только десять миллионов жителей, из которых половина к тому же живёт в больших городах, а большинство остальных размещается в прибрежной стокилометровой полосе. Поэтому немудрёно, что динго и сейчас ещё, судя по сообщениям в печати, ежегодно истребляют тысячи овец…

Там, где на каждые 412 гектаров в среднем приходится по одной овце (как в отдельных районах Квинсленда и на севере Южной и Западной Австралии) и где отдельные угодья размером с целую американскую провинцию охраняются всего лишь полудюжиной людей, борьба с динго довольно затруднительна. Правда, в Квинсленде, где правительство продолжает выплачивать премии за убитых динго, сейчас воздвигли «про-тиводинговый» забор длиной 4800 километров и высотой 1,8 метра.

Разводить диких собак динго в условиях зоопарка не особенно трудно. Но администрация в этом обычно не очень заинтересована, так как динго похожи на простых домашних собак и посетители часто думают, что из-за неимения настоящих диких животных в клетки посадили обычных собак.

После девятинедельной беременности самки динго приносят от четырёх до пяти щенят, которых в течение двух месяцев выкармливают молоком. Молодняк сопровождает родителей на охоте не меньше года, а иногда и несколько лет, так же как это бывает у волков и гиеновых собак.

Даже самые большие ненавистники собак динго сходятся в одном: как бы голодны и кровожадны ни были эти звери, на людей они никогда не нападают. Только однажды в 1941 году в мельбурнском «Герольде» промелькнуло сообщение о неприятном случае с одним фермером. Этот человек нарочно отравил ядом мясо павшей коровы, чтобы избавиться от досаждавшей ему стаи динго. Когда он на лошади подъехал к приманке, она была уже частично съедена, а вокруг неё сидели шесть взрослых динго и десять молодых. Ни у одного из них не проявлялось признаков отравления. Фермер въехал в самую середину стаи, намереваясь схватить одного из щенков, но тогда остальные собаки тут же бросились на него. К счастью, пришпорив лошадь, ему удалось удрать.

Что касается меня, то я думаю, что и свора домашних собак повела бы себя не иначе, если бы кто-то вздумал подойти к их еде и схватить при этом одного из щенков.

Сведения о возрасте, до которого доживают дикие собаки, поступали только из зоопарков. Дольше всех прожил динго в Вашингтонском зоопарке — 14 лет и 9 месяцев.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ПОЛОВИНА КРОЛИЧЬЕГО ПОТОМСТВА НИКОГДА НЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ НА СВЕТ

Маленький симпатичный длинноухий вредитель. — Капканы для кроликов увеличили число кроликов. — Кто за них и кто против? — «Короли», «королевы» и «матери-одиночки». — Ошибка сэра Чарлза Мартина и удача доктора Делиля. — Страшный «кроличий мор» и… блохи

Рассказывая о животных Австралии, нельзя не упомянуть об одном из них, которое, хотя и не относится к настоящим «австралийцам», тем не менее занимает немаловажное место в фауне Пятого континента. Животное это — кролик (Oryctolagus cuniculus). Долгое время кролики были наиболее многочисленными из всех встречающихся в Австралии небольших животных (ростом превышающих крысу). Численность «кроличьего народа», насчитывающего примерно 750 миллионов голов, в 75 раз превышала людское население континента.

Люди тратили много миллионов на борьбу с проклятыми вредителями: они возводили заборы, протяжённостью в тысячи километров и перегораживающие почти весь континент, они истребляли кроликов сотнями миллионов, однако всё было напрасно. «Длинноухие» процветали. Если учесть, что десять кроликов поглощают столько же корма, сколько одна овца, то не удивительно, что число ценных носителей шерсти в западной части Нового Южного Уэльса упало с 15 миллионов голов (насчитывавшихся в 1891 году) до 7300 тысяч в 1911 году.

Если мы захотим поближе познакомиться с этими маленькими славными длинноухими животными, которые в течение девяноста лет играли не последнюю роль в судьбе Австралии, да и сейчас не собираются от этого отказываться, нам надо прежде всего обратить свой взор на Европу. Ведь кролик, между прочим, европеец. Но странное дело — здесь, у себя дома, кролики никогда не становились бедствием и на нашем континенте распространялись очень умеренно.

Между периодами оледенения дикие кролики жили у нас повсюду, но в более поздние времена они сумели удержаться лишь в западной части Средиземноморья: в Испании (получившей, кстати, своё название от финикийского слова, обозначающего «кролик»), на островах Мальорке, Менорке и ещё на нескольких маленьких островках, а также в странах, расположенных на крайнем северо-западе Африки. Во все остальные места на земном шаре, где они сейчас обитают, их завезли уже люди.

В начале средневековья в Германии и Англии не было ни домашних, ни диких кроликов. Первых четырёх кроликов в 1149 году получил аббат знаменитого бенедиктинского монастыря «Корвей-на-Везере» в подарок от аббата французского монастыря Святого Петра в Солиньяке. А вот известный естествоиспытатель XIII столетия доминиканский монах Альбертус Магнус так до самой смерти и не смог увидеть живого кролика.

Ещё в начале XIV века за одного такого «домашнего зайца» платили столько же, сколько за поросёнка. В Англию и расположенные близ неё островки длинноухие попали примерно в то же время, что и в Германию. В 1235 году впервые появляется сообщение о том, что английский король подарил для разведения в стране десять кроликов из своего парка «Гилдфорд», находящегося в Суррее. Но уже в 1257 году от депутатов из Данстера и Сомерсета стали поступать жалобы на вред, наносимый этими новыми животными.

Дикие кролики европейских стран происходят в основном от одичавших домашних кроликов, а не от завезённых диких.

Лучше всего они размножаются там, где не очень холодная зима и не слишком жаркое лето, например на островах возле Калифорнии, на Новой Зеландии, в Англии, Австралии. Если их там не тревожить, они быстро могут размножиться (до 25—37 взрослых особей на каждый гектар). Правда, бывают случаи, когда весь этот многочисленный народ внезапно резко сокращает свою численность.

Есть места, где с искусственным разведением кроликов ничего не получается. Так, в 1951 году в Нью-Джерси (Соединённые Штаты) выпустили для предстоящей охоты 20 тысяч кроликов стоимостью примерно 27 тысяч долларов. Когда же началась охота, их оказалось уже не больше 1600, так что каждый убитый кролик обошёлся в 17 долларов! Аналогичным образом происходило дело в Огайо, Пенсильвании и в штате Нью-Йорк.

В Швейцарии кролики водятся только в трёх местах: на острове Петра посреди озера Бил ер, в Нижнем Валлисе (близ Зиттена) и под Базелем, где число их постоянно пополняется за счёт того, что сюда проникают кролики из Эльзаса, где их очень много.

Но выше 400 метров над уровнем моря эти длинноухие в Средней Европе жить не хотят, не проникают они и на восток дальше южной Польши, Украины (СССР), Венгрии и островов Греции.

В настоящий бич для сельского хозяйства кролики превратились только в Англии, Австралии, на Новой Зеландии и Тасмании. В Англии они начали досаждать фермерам с середины прошлого столетия, с момента изобретения страшных капканов-гильотин. Попав ночью в эти орудия пытки, кролики часто висят в них до самого утра, громко крича от боли, пока хозяин поля удосужится наконец сделать утренний обход своих владений и добить несчастных. Однако в 10—15 процентах случаев в эти капканы попадаются совсем не кролики, а лисы, барсуки, куницы, кошки, собаки и хищные птицы. Таким образом, вместе с кроликами истребляются их естественные враги. Поэтому, с тех пор как в Англии получили распространение эти капканы, число крыс и диких кроликов неимоверно разрослось. Многие крестьяне так хорошо зарабатывали на продаже кроличьих тушек (спрос на которые в последнее время сильно увеличился), что вовсе не были заинтересованы в сокращении численности этих грызунов. Получалось так, что одни жаловались на диких кроликов, других же они вполне устраивали.

Но когда кролики начали соперничать с коровами и овцами за последние стебельки зелёных растений на лугах, как это было в отдельных районах Англии и Австралии, учёные наконец решили вплотную заняться маленькими длинноухими злоумышленниками. До тех пор о них было известно до смешного мало, несмотря на то что они вот уже две тысячи лет хозяйничают вокруг нас на лугах и полях и давно живут в наших крольчатниках. Однако тот, кто задался целью какому-нибудь виду животных помочь, а другой — истребить, сначала должен их досконально изучить, а потом уже приниматься за дело.

Но вот как изыскать способ наблюдать за кроликами в их естественных условиях? Ведь они с самого утра до позднего вечера спят в глубоких камерах своих нор, а их «наземная жизнь» начинается только ночью.

Исследователям, изучающим кроликов в Англии и Австралии, пришлось построить специальные загоны, хорошо просматривающиеся по ночам с угловых башен, где были установлены прожекторы (на которые кролики, как выяснилось, мало обращают внимания); иногда площадки освещались инфракрасными лучами. А с помощью специально устроенных нор с одной стеклянной стенкой учёным удалось проследить, чем их подопечные занимаются под землёй. Обо всём, что английским и австралийским исследователям удалось таким способом разузнать о кроликах, двое из них рассказали в весьма интересных книгах (А. V. Thompson. The Rabbit. London, 1956; К. М. Lockley. The Private Life of Rabbit. London, 1964). Кроме того, теперь каждые два месяца появляются новые научные сообщения об опытах на диких кроликах.

Выяснилось вот что. В огороженной «кроличьей стране» поначалу все протекает так же, как в естественных поселениях этих животных, где достаточно места и корма. Из числа кроликов, запущенных в загон, очень скоро после нескольких жарких схваток между самцами выделяется сильнейший, который и становится «королём». Он «женится» на одной из крольчих и вместе с нею занимает ту часть загона, где растёт наиболее обильный корм. На эту территорию другим кроликам, и в первую очередь самцам, заходить категорически запрещается. Неосторожных нарушителей злобно хватают за шиворот и немедленно выдворяют. «Король» же имеет право зайти на любой участок, занимаемый семейством того или иного его подданного.

Если выловить «короля», то между остальными самцами сейчас же начнутся бешеные драки, пока кто-нибудь из них не выбьется в новые «короли». Если после этого снова подсадить к ним старого «короля», то ему далеко не всегда удаётся занять своё прежнее положение. Частенько он даже скатывается до «низов общества». Некоторые слабые и трусливые самцы так и не могут в течение всей жизни заполучить собственное владение и жену и поэтому вынуждены жаться по углам загона. Спят эти неудачники, как правило, прямо на земле.

«Дом» строит крольчиха, причём совершенно самостоятельно. Её супруг разве что ковырнёт лапой там и сям. Но зато потом, когда всё готово, оба забираются в самую глубокую камеру норы и мирно спят рядком весь день до самого вечера. Крольчата всегда спят вместе с родителями.

Кролики весьма чистоплотны: они никогда не мочатся в своём помещении. К тому же они то и дело чистятся лапами и подобно кошкам вылизывают свою шёрстку. Не найдёте вы в кроличьей норе и испражнений. Тем не менее это не означает, что они там не испражняются. Вот здесь-то и кроется один из «кроличьих секретов». Куда же исчезают испражнения? Оказывается, они… съедаются. Длинноухий грызун за сутки выделяет в среднем 360 шариков кала, весящих в общей сложности около четверти фунта, т. е. 115 граммов. «Вырабатывается» два совершенно разных сорта таких шариков. Одни из них — твёрдые, состоящие из частиц сена и соломы, — выделяются во время пастьбы прямо на поверхность земли. А через семь-восемь часов, когда кролик уже отдыхает у себя в норе, у него начинают выделяться шарики более мелкие и мягкие, покрытые защитной плёнкой. За время дневного отдыха кролик очень часто (от 10 до 40 раз) резким движением сует голову под хвост и хватает зубами такой шарик в момент его выделения из заднего прохода. Это происходит с такой молниеносной быстротой, что долгое время оставалось исследователями незамеченным. Иногда подобные манипуляции кролики проделывают и во время пастьбы, так что возможно, что мягкие «облатки» выделяются и тогда. На первый взгляд кажется, будто животные их разжёвывают, однако на самом деле они их проглатывают целиком. Выяснилось это, когда обследовали только что зарезанных кроликов: в их кишечнике находили комья уже готовых мелких, тёмных, покрытых плёнкой совершенно неповреждённых шариков.

М. Гриффите и Д. Дэвис в 1963 году очень внимательно рассмотрели эти шарики под микроскопом. В них оказалось много бактерий. Эти ните— и плетевидные бактерии и кокки составляют 56 процентов общего веса высушенных кишечных шариков, 14 процентов занимает непереваренная клетчатка съеденных растений; кроме того, в шариках найдены также яйца гельминтов. Такая «облатка», не считая защитной оболочки, состоит на одну четверть из чистого белка. В желудке они остаются в течение шести часов, способствуя перевариванию свежесъеденной растительной клетчатки и усвоению углеводов. Бактерии из растворившихся «облаток» не только помогают дальнейшему усвоению новой порции пищи, но и сами поставляют необходимые для организма белковые питательные вещества. Словом, у кроликов по сути дела весь пищеварительный процесс происходит примерно так, как у овец, коров и других жвачных животных (которые отрыгивают и вновь пережёвывают уже проглоченную пищу), только несколько иным манером.

Когда кролик хочет произвести впечатление на крольчиху, он начинает расхаживать перед ней на негнущихся ногах, то и дело поворачиваясь к ней задом, поднимая хвост и демонстрируя его белую изнанку. Хвост этот, видимо, кроличья гордость, именно его он прежде всего старается показать с выгодной позиции. В заключение «ухажёр» опрыскивает свою «даму» мочой, иногда даже с метрового расстояния или перепрыгивая через неё. Опрыскиваются мочой и соперники.

Но вот принадлежащую им территорию кролики не метят мочой или калом, как это делают волки, собаки и многие другие животные. Кролики для этой цели используют другие «духи», содержащиеся в особой железе (как у куниц, барсуков, скунсов и мангуст). Под подбородком у кроликов-самцов расположены полукругом большие поры, выделяющие специальное пахучее вещество. Почёсываясь подбородком о различные предметы вокруг, кролик метит свой охотничий участок. Шерсть на этом месте подбородка обычно всклокочена и имеет желтоватый оттенок, а у старых самцов она стёрта почти до основания. Кролик-самец уже с трёхмесячного возраста начинает оставлять подобным способом свои «визитные карточки». У крольчих поры на подбородке значительно мельче, и шерсть там всегда остаётся гладкой: им совершенно ни к чему выдавать каким-нибудь резким запахом местонахождение своих запрятанных крольчат.

Людям, даже длительное время наблюдавшим за кроликами, почему-то никогда не удавалось заметить у них спаривания. Уже предположили было, что кролики спариваются только под землёй, но вскоре один исследователь на Тасмании всё-таки сумел зафиксировать этот процесс. Крольчихи становятся притягательными для самцов через каждые семь дней.

Жизнь супружеских пар у кроликов складывается примерно так же, как у людей. Если по соседству избыток «незанятых» крольчих, крольчиха-супруга разрешает иногда своему супругу за ними поухаживать, даже погоняться за ними и спариться. Но ни в коем случае такая побочная жена не имеет права въехать к ним в дом: этого «законная» никогда не допустит. И той приходится на ролях матери-одиночки самой рыть себе по соседству жилище. Самец же никогда не допустит, чтобы какой-нибудь соперник начал посягать на его законную супругу или даже на побочных жён, живущих на принадлежащей ему территории, и, чего доброго, с ними спариваться. Тут уж он любыми средствами постарается этому помешать, в бешенстве наскакивая на дерзкого пришельца. В таких случаях шерсть летит клочьями, и соперники бывают изрядно покусаны.

Однако в Австралии во время засушливого сезона, а в Европе примерно в конце лета кролики становятся очень мирными. Они линяют и теряют всякий интерес к крольчихам. В это время они, по-видимому, не способны к размножению. Семенные железы становятся дряблыми и обычно втянуты в живот. Самки же, кажется, остаются плодовитыми круглый год. В такой период кролики живут мирно и тихо. Самцы пасутся рядом на лужайке, низшие члены сообщества смешиваются с представителями королевского семейства и преспокойно спят с ними в одной норе. Таким образом, завязываются новые знакомства за пределами своего владения, которые потом, когда вновь наступает период размножения, легко переходят в брачные или любовные отношения. При этом снижается опасность близкородственного скрещивания в королевском семействе. У приручённых, хорошо откормленных животных период размножения не прекращается на протяжении всего года.

Дикие кролики могут регулировать численность своей популяции, причём самым удивительным образом. Частично это вызывается жестокой борьбой за существование, обусловленной, например, климатическими условиями. Так, на английском острове Скокхолме после засушливого лета 1959 года из 10 тысяч обитавших здесь диких кроликов только 150 пережили следующую зиму.

Недавно выяснилась совершенно ошеломляющая вещь; оказывается, часть кроличьего потомства никогда не покидает материнской утробы! Обычно крольчата появляются на свет через 28—30 дней, но при неблагоприятных обстоя— тельствах зародыши на двенадцатый или двадцатый день могут снова раствориться в матке, и организм самки всасывает в себя назад все питательные вещества, израсходованные на эмбриона. На эту процедуру уходит от двух до трёх дней; затем в молочные железы поступает молоко, а самка снова спаривается — словом, всё происходит так, будто она уже родила.

Мэкильвейну, работавшему в 1962 году в Новой Зеландии, удалось установить, что у местных крольчих более 50 процентов беременностей кончается именно таким образом. Материнский организм при растворении зародышей теряет значительно меньше питательных веществ, чем при выкидышах, которые у кроликов случаются крайне редко. Чем больше кроликам приходится тесниться в загоне или на воле и чем хуже в связи с этим у них становится с питанием, тем больше число кроличьих детей, которым никогда не суждено увидеть белого света. По всей вероятности, здесь немалую роль играет чрезмерное нервное напряжение беременной самки: чем ближе приходится кроликам селиться, тем чаще и ожесточённее возникают между ними драки. «Частные владения» дробятся на более мелкие и становятся все беднее кормом.

У молодых самок зародыши рассасываются чаще, чем у старых. Удалось выявить, что «королевы», то есть старшие по рангу крольчихи, за год приносят потомство 67 раз, крольчихи ниже рангом — 6, а ещё ниже — 5 раз. «Королевы» при этом выращивают 56 процентов своих новорождённых, а низшие по рангу — только 31 процент. Число крольчат в помёте увеличивается в течение года в среднем с четырёх до шести.

При благоприятных климатических условиях крольчиха может принести в год свыше 30 крольчат. А поскольку дочери из первого помёта в том же году могут сами дать от одного до двух приплодов, то дети и внуки одной крольчихи к концу периода размножения могут составить более 40 голов! В Новой Зеландии, судя по некоторым сообщениям, их бывает даже больше шестидесяти.

Если самка принесла своё потомство глубоко в норе, то каждый раз, выходя наружу, она старательно засыпает вход землёй и самым тщательным образом его утрамбовывает.

Новорождённый крольчонок весит от 40 до 45 граммов, но уже спустя неделю удваивает свой вес. Примерно с восьмого дня он начинает слышать и к этому же времени покрывается шерстью. Глаза у него открываются к десятому дню. Самка на второй же день после родов снова спаривается и через четыре недели покидает своих детей, чтобы родить новых. Для этого она в той же норе роет новую камеру.

Расцвета в своём развитии кролик достигает, по-видимому, к двадцати месяцам. В это же время он и больше всего весит. Считается, что дикие кролики доживают до восьми-девяти-летнего возраста. Однако у графа Б. Бассевица такой приручённый кролик прожил в доме 12 лет. Этот кролик быстро научился пользоваться ящиком с песком и никогда в комнате не гадил. Он очень подружился с шотландским терьером, с которым вместе вырос, и прекрасно отличал своих от чужих. Как только в доме появлялись гости, он мгновенно исчезал между пружинами дивана, где устроил себе «нору». За три дня до смерти он был ещё вполне бодрым, только шерсть у него несколько потускнела. В самый же последний день кролик вдруг перестал есть и уже не мог скакать по комнате: у него отказали ноги. За пять минут до смерти он последним усилием вложил голову в руку своей хозяйки, госпожи Бас-севиц, но лизнуть эту руку, как он это обычно делал, уже не смог…

Перенаселение, всегда сопровождающееся нервным перенапряжением, приводит не только к учащению случаев рассасывания зародышей, но и к гибели отдельных взрослых особей… В 1958 году был проделан такой опыт. В загон, где уже обитало шесть крыс, подсадили ещё 24. Эти «новички» стали постоянно подвергаться нападениям со стороны «старожилов». Вскоре почти все «новосёлы» погибли, причём большинство из них — в первые же семь дней. При этом у них не было серьёзных ранений, смерть наступила по другой причине — отказало сердце.

Патолог профессор Айкхов поймал как-то в сеть пятерых кроликов, в безумном страхе выскочивших из норы, спасаясь от запущенного туда чёрного хорька. Они были охвачены таким ужасом от встречи со своим смертельным врагом, что лежали в сетке словно парализованные с неподвижно вытаращенными глазами. После, уже в неволе, они, казалось, успокоились, начали есть и скакать по вольере, но окончательно они так никогда и не оправились от испуга, а, наоборот, тощали с каждым днём и вскоре скончались от ба— зедовой болезни. А вот искусственным путём ни одному исследователю до этого не удавалось вызвать эту распространённую среди людей болезнь у какого-либо животного. У завезённых в Австралию европейских диких кроликов появляются совсем другие обычаи, чем в Европе. Зоолог Георг Нитхаммер в 1936 году отловил в Саксонии 63 кролика, пометил их и снова отпустил. Через год шестнадцать из помеченных кроликов было отстреляно, причём обнаружили, что они обитали не дальше чем в 100 метрах от места их предыдущей поимки. Когда отловленных кроликов относили на 600 метров от места их обитания, они непременно возвращались назад, к своему «дому».

В Австралии же кролики ведут себя иначе. В 1859 году в районе Джилонга в штате Виктория высадили английских кроликов. Ежегодно они стали распространяться на 100 километров к северу и к западу, и через три года это уже было настоящим бедствием. Плодовитость их нисколько не уменьшалась, и вплоть до 1950 года они все больше завоёвывали новый континент. Может быть, их победное шествие закончилось бы уже несколько раньше, если бы на первой партии «новосёлов»… не вымерли все блохи (по-видимому, это произошло за время долгого морского путешествия на парусной шхуне). Но до этого додумались только значительно позднее. Об этом я расскажу несколько дальше.

Среди кроликов Южной Америки распространена болезнь, которая в местных условиях протекает в довольно лёгкой форме и почти никогда не приводит к смертельному исходу. Возбудитель этой болезни относится к группе вирусов, в которую входят и возбудители человеческой оспы, коровьей оспы и оспяного дифтерита у кур. Болезнь эта впервые была обнаружена и описана в 1897 году, когда ею заразились европейские домашние кролики, содержавшиеся при больнице в Монтевидео. Протекала она у них в очень тяжёлой форме. Через полстолетия название этой болезни стало известно почти всему миру: это был кроличий миксоматоз. Только после пятнадцатилетних поисков в 1942 году исследователю Арагао удалось выявить её возбудителя и установить, что от одного кролика к другому он передаётся через москитов и других летающих кровососущих насекомых.

В Калифорнии, где эта эпизотия «у себя дома», болезнь тоже протекает в весьма лёгкой форме. Умирают от неё только кролики, ввезённые туда из Европы.

Зная это, английский учёный Чарлз Мартин из Кембриджа в 1936/37 году, а затем в 1938 году попробовал истребить 10 тысяч кроликов, населявших остров Скокхолм, заражая их этой болезнью. Сначала он искусственно заразил 83 кролика, а через год — ещё 55. Но болезнь не желала распространяться. даже когда он заразил ею семь кроликов из числа живущих в очень тесном загоне. Причину такой неудачи сэр Чарлз узнач лишь двадцать лет спустя, накануне своей смерти.

Да и австралийским исследователям и истребителям кроликов поначалу везло не больше. Они пробовали заносить миксоматоз в засушливые районы, но там болезнь никак не хотела распространяться. Только в 1950 году они случайно проделали свои опыты во влажной местности близ реки, и… неожиданный результат: смерть пошла косить налево и направо несчастных длинноухих. По-видимому, в том районе водились определённого вида комары, служащие переносчиком инфекции. У бедных кроликов страшно распухали головы, они слепли и глохли и в таком ужасном виде метались по улицам и полям, ища спасения. Зрелище было настолько страшным, что кролики нашли себе много сочувствующих. Но справедливости ради надо сказать, что их страдания, возможно, были не такими уж невыносимыми, поскольку они продолжали есть даже за несколько часов до смерти.

В последующие три года миксоматоз искусственно ввозили в самые различные районы Австралии. Но особый успех эта «бактериологическая война» имела лишь в тех местах, где жили одновременно и кролики и комары, следовательно, прежде всего в юго-восточных штатах. В засушливых же районах ничего не получалось. Тем не менее считают, что ввоз миксоматоза сохранил сельскому хозяйству Австралии полмиллиарда марок.

Победное шествие ввезённой в Австралию «импортной» смерти не давало покоя энтомологу и исследователю туберкулёза доктору Арману Делилю, живущему во Франции в замке Майбуа в предместье Дрё, недалеко от Парижа. Его средневековый с угловыми башнями замок расположен в обширном парке, занимающем 250 гектаров и обнесённом со всех сторон высокой каменной стеной. Тысячи диких кроликов, обитаю— щих в этом парке, бесчинствовали у него на огородах и подгрызали молодые посадки деревьев. Поэтому доктор А. Делиль раздобыл у своего коллеги из швейцарского бактериологического института в Лозанне возбудителей миксоматоза, велел обтянуть проволочной сеткой все выходы из своего владения и заразил этой болезнью двух пойманных в ловушку кроликов. Через шесть недель погибло уже 98 процентов диких кроликов. Однако при этом не пострадал ни один из домашних кроликов, живущих в крольчатнике. Отсюда доктор Делиль сделал заключение, что болезнь эта разносится вовсе не комарами.

В октябре 1952 года кролики, погибшие от миксоматоза, были обнаружены уже в Рамбуйе, резиденции французского президента. По утверждению доктора Делиля, жители окрестных деревень, прослышавшие о его блестящей войне с кроликами, но не получившие у него возбудителя миксоматоза, попросту выкрали ночью из его парка несколько больных животных.

Поначалу Делиль хотел сохранить успех своего опыта в секрете, но это было уже невозможно. Болезнь распространилась по всей Франции и погубила, по подсчётам Пастеровского института в Париже, примерно 35 процентов домашних и 45 процентов диких кроликов. Узнав, что это очень радует работников сельского хозяйства, Делиль в 1953 году решился выступить с официальным сообщением о своих опытах. Но тут надо вспомнить о том, что во Франции, где истреблены уже почти все дикие животные, кролики — основная охотничья дичь. Главное охотничье управление доселе каждый год продавало охотничьи лицензии на сумму свыше одиннадцати миллионов марок. Но к 1956 году число владельцев охотничьих билетов сократилось с 1860 тысяч до 300 тысяч. В то время Франция ежегодно экспортировала от 6 тысяч до 8 тысяч тонн кроличьих тушек, 15 миллионов кроликов использовалось внутри страны. С кроликами была связана деятельность нескольких десятков тысяч людей. Поэтому Охотничье управление вместе с обществами кролиководов возбудили дело против Делиля, требуя взыскать с него неустойку.

Сначала доктору Делилю действительно присудили уплатить требуемое. Но затем в более высокой судебной инстанции его оправдали. Наказать его в те времена было вообще невозможно, поскольку тогда ещё не существовало закона, караю— щего намеренный занос эпизоотии. Такой закон вышел только позже, в 1955 году. Академия сельского хозяйства даже наградила доктора Делиля золотой медалью. Тем не менее охотники и кролиководы до сих пор ведут с ним непримиримую борьбу.

Из Эльзаса «кроличья смерть» прошествовала по Германии, а оттуда — в остальные европейские страны.

В 1953 году болезнь каким-то образом перекочевала в Англию. И вот тогда исследователь кроликов К. М. Л уклей, в поместье которого на острове Скокхолм сэр Чарлз Мартин когда-то проводил свои неудавшиеся опыты с миксоматозом, поехал в Суррей и Кент, чтобы осмотреть там первых погибших от этой болезни кроликов. Он заметил, что по ним ползало множество кроличьих блох (Spilopsyllus cuniculi). Когда кто-нибудь поднимал такого кролика, они переползали на его руки и одежду. Даже на кроликах, погибших неделю назад, блохи были ещё живы. Они оставались живыми и в снег и в холод. Кролики, погибшие последними, были буквально засыпаны этими насекомыми: вероятно, блохи, стараясь спастись, перебирались с мёртвых на живых. Даже в мешках и сумках, в которые собирали дохлых кроликов, ещё долго находили живых блох.

Луклею опытным путём удалось доказать, что именно эти блохи и есть переносчики инфекции миксоматоза. Над загоном с дикими кроликами, среди которых свирепствовал миксома-тоз, он подвешивал на дереве клетку с домашними кроликами. И несмотря на то что кругом летали комары, кролики оставались здоровыми — блохи, по-видимому, не сумели найти к ним дорогу на дерево. Выяснилось также, что у кроликов с острова Скокхолм блох вообще не было, в то время как кролики, населявшие остров Скомер, находящийся всего в трёх километрах от него, были очень блошливы. Вот почему, оказывается, в своё время не удались опыты у сэра Мартина!

Поскольку многие чувствительные люди не могли вынести вида несчастных, беспомощно блуждающих по окрестностям ослепших кроликов, союзы охраны животных стали рассылать по стране специальные отряды, которым было поручено пристреливать этих обречённых. В то же время Луклею удалось выяснить из разговоров с различными попутчиками, что многие фермеры предпринимают довольно дальние поездки, чтобы раздобыть себе больных кроликов из Суссекса или Кента и заразить ими кроликов на собственной ферме.

С помощью миксоматоза число диких кроликов в Англии сократилось до того уровня, которого оно достигало в начале XIX столетия. К тому же никто теперь не хотел покупать кроличьего мяса и есть его. Поэтому для крестьян-кролиководов не было больше смысла беречь кроликов и содействовать их размножению. Кроме того, с 1958 года в Англии запретили пользоваться капканами, так что и естественным врагам кроликов снова удалось размножиться.

Разумеется, австралийцы тоже не замедлили раздобыть себе кроличьих блох. В 1950 году они завезли их из Англии и начали искусственно разводить, чтобы распространить мик-соматоз и в засушливых областях, где было мало подходящих переносчиков болезни. Правда, кенгуровая блоха (Echidrophaga myrmecobii) при случае переходит и на кроликов, среди которых может потом разнести инфекцию, но делает она это крайне редко и предпочитает всё же кенгуру.

Вначале европейские блохи никак не хотели размножаться в австралийских исследовательских институтах. Но в 1960 году А. Р. Мид-Бриге сделал одно удивительнейшее открытие: оказывается, самки кроличьих блох откладывают яйца только после того, как напьются крови беременной крольчихи. В период засухи, когда самцы кроликов забывают о любви, а крольчихи перестают заниматься деторождением, число блох резко снижается.

В самое последнее время серьёзно занялась изучением этих блох Мириам Ротшильд. И что же? Ей удалось выяснить, что блохи спариваются только на кроличьих детёнышах. Спустя несколько часов после рождения крольчат блохи покидают своё обычное место пребывания, а именно уши крольчихи, из которых обычно сосут кровь, и перебираются на морду животного. В то время как крольчиха облизывает своих новорождённых, блохи перепрыгивают на них и там спариваются. Сигналом для подобных действий, по всей вероятности, служит изменение гормональной насыщенности крови у крольчихи. Инъекция небольшого количества кортизола, сделанная кролику, приводит к тому, что блохи, в особенности самки, ещё крепче впиваются в кожу хозяина, а введение большей дозы того же стероида заставляет этих насекомых покинуть кроличьи уши. По-видимому, в крови крольчихи через несколько часов после родов наступают определённые гормональные изменения, влияющие в свою очередь на поведение блох.

Как только блохи попадают на новорождённых крольчат, они разбегаются по всему их тельцу и с жадностью принимаются сосать кровь. Спустя несколько часов блохи приступают к спариванию. Вещество, стимулирующее этот процесс, по-видимому, содержится в основном в крови однодневных кроликов, потому что, когда крольчата достигают семи-, восьмидневного возраста, он прекращается.

Если крольчата появляются на свет слабыми или мёртвыми (что зимой случается довольно часто), блохи после родов не покидают крольчихи-матери. Возможно, что в таких случаях гормональные изменения в крови не достаточно сильно выражены для того, чтобы побудить блох сойти с насиженного места на ушах крольчихи и приступить к размножению.

Кто знает, какие ещё чудеса откроются при дальнейшем изучении таких, казалось бы, обычных и ничем не примечательных животных, как кролики!

Когда в 1950 году в Австралии наконец разразился «кроличий мор», он уничтожил 99,8 процента всех заражённых кроликов. Но уже в 1953 году некоторые кролики стали выздоравливать после перенесённого миксоматоза. Специалисты с самого начала предсказывали, что эта болезнь вовсе не навсегда сможет победить ненавистных длинноухих вредителей. И действительно, с каждым годом все больше кроликов не заболевало миксоматозом, а заболевшие все чаще выздоравливали. Возбудители болезни со временем становились все слабей, но именно эти ослабленные штаммы распространялись гораздо скорей, чем новые, более сильные, которых выращивали в лабораториях. А кролики, перенёсшие слабую форму заболевания, уже вырабатывали иммунитет против более сильной.

«Миксоматоз был случайным попаданием в цель», — говорят учёные. Нет никакой уверенности в том, что и в дальнейшем можно будет выращивать новых возбудителей, способных снова вызвать поголовцый «кроличий мор». Поэтому сейчас всячески проповедуют, что надо искать другие средства борьбы с кроликами. Так, например, на Тасмании миксоматоза никогда не было, тем не менее кролики там перестали наносить вред сельскому хозяйству. Этого добились, возводя заборы и отравляя кроликов ядовитыми веществами. Сельскому хозяйству это приносит немалую выгоду: ведь десять кроликов съедают столько же травы, сколько одна овца, но овца производит в 3 раза больше мяса, чем все эти кролики, вместе взятые.

Некоторые австралийские штаты наложили полный запрет на продажу кроличьего мяса, другие же и не помышляют о таком законе. Так что по сей день ещё есть «кроличьи фермеры» крестьяне, совершенно не заинтересованные в истреблении кроликов, а, наоборот, зарабатывающие деньги на продаже этих животных.

Как мало на самом деле истребил миксоматоз кроликов после памятного 1950 года, показывают следующие данные: за двенадцать месяцев 1955/56 года из Австралии было вывезено 23,4 миллиона кроличьих шкурок и около 7,1 миллиона их переработано в самой стране. 12 миллионов диких кроликов было отстреляно для экспорта в другие страны и 33,2 миллиона съедено внутри страны. Вместе это ежегодно составляет 45,2 миллиона кроликов стоимостью в 62 миллиона марок. Вначале это может показаться довольно значительной статьёй дохода, но на самом деле такая сумма лишь небольшая «заплата» на обширной бреши, которую кролики ежегодно вносят в бюджет австралийского сельского хозяйства.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ЗООПАРК НАД ПОРТОМ

Образцово-показательный Таронга-парк в Сиднее. — Жирафы на фоне океанских пароходов. — Только в обмен на животных. — Заслуги сэра Эдварда Халлстрома. — Меняем двух белых кенгуру на саблезубого тигра

Наверное, ни один зоопарк в мире не расположен столь живописно, как Таронга-парк в Сиднее — столице штата Новый Южный Уэльс.

Сидней, основанный в 1788 году, по европейским масштабам город молодой. Однако сейчас это уже самый крупный город Австралии, имеющий 2,5 миллиона жителей. Правда, в последнее время за пальму первенства с ним усиленно соревнуется Мельбурн, расположенный южнее и потому отличающийся более прохладным климатом.

По размеру территории, приходящейся на душу населения, Сидней превосходит любой крупный город мира. Незаселен— ность многих мест объясняется крайне невыгодным расположением города в холмистой, изрезанной бесконечными оврагами местности, в которую глубоко вклиниваются два больших залива — Ботани-Бей и Порт-Джексон. Просто удивительно, что такой крупный культурный центр мог развиться в столь неблагоприятных географических условиях; едешь, едешь, уж, кажется, проехал целую страну, а, оказывается, все ещё находишься в пределах границ города Сиднея!

Уже в 1880 году здесь, в Мур-парке, открыли зоопарк, но вскоре отведённая под него площадь оказалась недостаточной. И вот 24 апреля 1912 года торжественно был открыт новый зоологический сад — Таронга-парк, расположенный в тогда ещё девственной местности, прямо против входа в Порт-Джексон. Занимал он вначале 17,2 гектара, но в связи со всякого рода достройками и усовершенствованиями вырос с тех пор до 28 гектаров. К сожалению, изумительная по красоте местность, на которой раскинулся Таронга-парк, слишком холмиста и изрезана множеством оврагов с крутыми склонами.

До Таронга-парка из центра города есть два пути. Можно проехать туда через знаменитый роскошный портовый мост «Харбоурбридж», возвышающийся на 60 метров над водой и тянущийся в длину на 1200 метров (это целая автострада, так как автомобили могут проходить по мосту в десять рядов). И в таком случае вся поездка займёт не больше двадцати минут. А можно сюда добраться и по воде на специальном прогулочном катере, что займёт немножко больше времени.

Когда вы входите на территорию парка, вас прямо ошеломляет необыкновенной красоты картина, открывающаяся перед вашими глазами: сверкающая водная гладь залива, по которой медленно плывут огромные океанские пароходы, а на противоположном берегу — чёткие силуэты небоскрёбов и других новостроек Сиднея.

Подобный вид, но значительно менее величественный открывается только из зоопарка в Галле да ещё, пожалуй, из недавно построенного парка в Инсбруке. Но живописное расположение Сиднейского зоопарка имеет, к сожалению, и свои недостатки: вольеры с животными насквозь продуваются резкими ветрами с моря, непрерывно гуляющими по открытой, ничем не защищённой территории порта. Поэтому, чтобы уберечь от холода теплолюбивых экзотических животных, со сто— роны моря пришлось построить специальные бетонные заграждения. Ведь в Сиднее зимой становится довольно прохладно: температура воздуха иногда падает почти до нуля градусов. Эти бетонные стены несколько портят впечатление во время прогулки по парку. А фотографам они просто мешают: чтобы снять обезьян или слонов на фоне океанских пароходов в порту, они вынуждены даже забираться на деревья. Однако животным такие заграждения идут на пользу. Так, здесь в довольно небольшом цементированном загоне охотно плодятся даже капризные жирафы. От одной пары жирафов удалось получить уже 15 детей и внуков, которые разосланы по другим зоопаркам Австралии. Тут прекрасно размножаются также чёрные носороги, шимпанзе, козлы тары и прочие обычные обитатели зоопарков, уже не говоря о различных видах кенгуру.

Столь разнообразный ассортимент иноземных животных объясняется скорей всего особой политикой вывоза животных из Австралии. Хотя многие отечественные животные здесь, у себя на родине, охраняются довольно плохо, а некоторые виды находятся вообще под угрозой полного истребления, тем не менее запрет на вывоз их из страны поставлен со всей строгостью и неукоснительно проводится в жизнь. Разрешается лишь обмен местных животных на представителей иноземной фауны. Таким образом было достигнуто своего рода монопольное положение и Сиднейскому зоопарку удалось раздобыть таких редких животных, как белые носороги, гориллы и даже окапи.

Главная заслуга в создании Таронга-парка принадлежит несомненно сэру Эдварду Халлстрому, избранному в 1948 году председателем Зоологического общества, а с 25 сентября 1959 года — его почётным президентом.

В Сиднейском зоопарке содержится 4900 животных, среди которых 900 млекопитающих, 2500 птиц, 120 рептилий и 1400 рыб. Обслуживает зоопарк более 100 сотрудников. А посещает его 1,2 миллиона человек в год.

Здесь довольно удачно разводят травоядных, что отчасти объясняется тем, что Эдвард Халлстром выращивает для них корм на специально заложенных плантациях. Во время своих посещений Таронга-парка я обратил внимание на то, что жирафы, например, постоянно получали свежую зелень молодой люцерны, коротенькие стебельки которой говорили о том, что растение скошено как раз в той стадии, когда оно содержит больше всего растительного белка. А для жирафов это особенно важно, потому что на воле они питаются листьями деревьев и там, высоко в кронах, у них почти нет конкурентов по добыванию корма. А это значит, что они могут быть разборчивыми и выбирать себе самые сочные и свежие побеги.

Во время моего пребывания в зоопарке сэр Халлстром как раз вернулся из Соединённых Штатов, где успешно завершил довольно необычную сделку: двух белых кенгуру, выращенных на его собственной усадьбе, он выменял на полный скелет знаменитого вымершего саблезубого тигра!

Австралийскую фауну можно увидеть на Пятом континенте и в других зоопарках. Все они гораздо меньше, но зато с более естественными для этих животных условиями обитания. Так, например, в парке Хилсвилл близ Мельбурна можно наблюдать даже за подводной жизнью утконосов, в Куриенг-Гай-парке, расположенном в 25 километрах от центра Сиднея, любоваться вольно разгуливающими кенгуру и эму, а в зоопарке Аделаиды наблюдать за лихими прыжками горных кенгуру.

Очень чистенько и с большой любовью содержится зоопарк в Перте. И тем не менее сиднейский Таронга-парк надо признать ведущим среди всех зоопарков Австралии, а заодно отметить и несомненную заслугу в организации зоопарков на всём континенте почётного президента сэра Эдварда Халлст-рома. Спасибо ему за это! Впрочем, с 1959 года сиднейское Зоологическое общество возглавляет уже его сын Джон Эдвард Халлстром.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЖИВОТНОЕ С ПЕРЕВЁРНУТОЙ СУМКОЙ

Поставщик «барсучьей ветчины». — Ещё один «вредитель». — Детям и собакам вход воспрещён. — Грозный вомбат лезет «на ручки». — Беглецы на «Вилле Боргезе». — Война с павианами не мешает хорошемуаппетиту. — Характер портится с годами

Когда речь заходит о брюшной сумке сумчатых животных, то каждый невольно представляет себе сумку на животе кенгуру, поскольку они, как правило, единственные представители сумчатых, которых нам приходилось видеть в зоопарке. Эта сумка на животе выглядит, как карман на фартуке домохозяйки. Детёныш зачастую выглядывает оттуда, высунувшись по пояс наподобие зеваки, удобно устроившегося с локтями на подоконнике. У животного, которое проводит большую часть жизни на двух ногах, держась в вертикальном положении, сумка и не может быть устроена иначе, а то детёныш легко бы мог вывалиться оттуда. Но вот у других сумчатых животных сумка устроена совершенно по-другому.

Выяснилось это в 1914 году, когда работники Галльского зоопарка, к своему несказанному удивлению, неожиданно обнаружили, что детёныш вомбата выглядывает наружу… между задними ногами своей матери. Значит, сумка вомбата открывается в обратную сторону! Насколько мне известно, это был вообще единственный случай удачного размножения вомбата в неволе. Правда, в 1931 году этого же удалось добиться и в Англии, в городе Випснеде. У маленького вомбата его первое в жизни путешествие — из влагалища самки в её сумку — значительно короче и безопасней, чем у новорождённого кенгурёнка. Зато самке вомбата значительно сложней с «уборкой» в сумке: она не в состоянии, как мамаша-кенгуру, открывать её руками, всовывать туда голову и наводить в ней порядок. Да и лапы у вомбата не приспособлены для подобных операций: они слишком коротки и неуклюжи.

Теперь нам уже известно, почему у роющих, живущих в земляных норах сумчатых, сумка, как правило, открывается в обратную сторону: дело в том, что иначе во время рытья туда легко бы залетал песок, да и при перебежках на таких коротких ногах его тоже того и гляди туда можно зачерпнуть. Но между прочим, и у коала, проводящих свою жизнь на деревьях, сумка открывается назад, а не вперёд.

Первые европейцы, которым удалось обнаружить вомбатов, не ломали себе голову над подобными проблемами. Для них эти животные были просто «разновидностью диких свиней», которых они подстреливали и съедали. Впервые обнаружили вомбатов моряки с корабля «Сидней коув», которые по пути в Индию потерпели кораблекрушение в Бассовом проливе, отделяющем австралийский берег от Тасмании. Они спаслись на одном из бесчисленных маленьких островков в этом проливе. Морякам мясо вомбата пришлось по вкусу, и, когда в июле 1797 года их подобрало судно «Фрэнсис», они захватили с собой живого вомбата и подарили его тогдашнему британскому губернатору Хантеру.

Год спустя в пролив направились Джордж Басе (его именем и был назван этот пролив) и Мэтью Флиндерс, чтобы обследовать острова, на которых обитали эти необычные животные. Оба исследователя пришли к заключению, что вомбаты на— поминают «маленьких медведей». Первые же поселенцы прозвали их барсуками, а мясо их называли барсучьей ветчиной. Недавно в одной книге я прочёл, что вомбат — это то же самое, что большой хомяк.

Тем временем новые поселенцы Порт-Джексона (теперешнего Сиднея) обнаружили, что эти животные водятся и во внутренних районах материка. Аборигенам, населявшим тогда эти земли, они были хорошо известны, и само название «вомбат» взято именно из их языка.

Одного из вомбатов с островов Бассова пролива ботаник Броун привёз в Лондон. Там животное благополучно прожило два года в доме известного хирурга Клифта из королевского хирургического колледжа, где с ним познакомились многие анатомы того времени, и среди них замечательный хирург Эверерд Хоум. Этот вомбат был исключительно приветливого нрава и доверчиво шёл ко всякому, кто изъявлял желание с ним пообщаться. Он вставал на задние лапы, клал передние на колени гостю и охотно засыпал у кого-нибудь на руках. Даже детям он разрешал себя таскать по комнатам, а если и кусался, то не всерьёз — только так, для порядка.

Эверерд Хоум опубликовал в 1808 году подробное описание повадок этого вомбата, где говорилось о его пристрастии к рытью, от которого он не мог отказаться, даже живя в комнатных условиях, о беспокойстве, которое он причинял по ночам своей беспрерывной беготнёй взад и вперёд, и о том, что это чисто травоядное животное.

Спустя более чем сто лет, в 1924 году, биолог Вуд Джонс отметил, что за этот долгий срок наши познания об образе жизни вомбата не очень-то продвинулись вперёд. Правда, в последние десятилетия зоологи, следуя новой моде анатомических исследований, старательно посылали в музеи скелеты и шкуры вомбатов, по которым были описаны многие «различные» виды этих животных. Но теперь нам уже известно, что это были не различные виды, а один и тот же, просто варьирующий по своим размерам и окраске в зависимости от места своего обитания.

Сейчас выделены два основных вида или, если хотите, даже рода вомбатов. Первый — это жесткошёрстный, гладко-носый вомбат (Phascolomisursinus), обитающий в юго-восточной Австралии, на острове Тасмания и на острове Флиндерс в Бассовом проливе. У него круглые уши, голый гладкий нос, а окраска шерсти варьирует от желтоватой до серой и даже чёрной. Второй — мягкошёрстный, широколобый, волосато-носый вомбат (Lasiorhinuslatifrons) — отличается от него мягкой шерстью, острыми ушами и тем, что весь нос у него покрыт короткими волосками. Этот вид прежде обитал в холмистой местности юго-восточного Квинсленда, где в настоящее время, по-видимому, полностью истреблён; теперь он встречается только в самой южной части штата Южная Австралия. У этих волосатоносых манишка (шея и грудь) обычно белая, в то время как остальной шёрстный покров в серых, чёрных или коричневых пятнах.

У европейских поселенцев к вомбатам было двойственное отношение: с одной стороны, они их очень устраивали как поставщики «барсучьей ветчины», с другой — ужасно злили тем, что, обладая огромной силой, прорывали проволочные заграждения от кроликов; к тому же и в норах, вырытых вомбатами, укрывались ненавистные кролики. За такие проступки вместе с кроликами отравляли ядом и душили газом и вомбатов. Этих безобидных увальней обвиняли и в тех случаях, когда какая-либо лошадь или корова ломала себе ногу, провалившись в их нору.

Вомбатов уже давно начали безжалостно отстреливать. Так, штат Виктория в 1909 году объявил их вредителями. Даже ещё в 1963 году были выплачены премии за 7814 убитых вомбатов.

Их не только отстреливали, но и отлавливали живьём. Делалось это так: перед выходом из норы ставилась западня в виде ящика, и после нескольких дней голодовки вомбат уже сидел в ней. Или же точно напротив того места, где вомбат прорыл дыру в садовой ограде, закапывали в землю бочку и сверху клали качающуюся доску, которая под тяжестью животного переворачивалась.

Рассматривая пойманных или застреленных вомбатов, люди вскоре обнаружили, что зубы у них растут совершенно иначе, чем у всех прочих сумчатых. Зубы вомбата не имеют настоящих корней, а отрастают в течение всей жизни, по мере стачивания, так же как это происходит у грызунов. Это объясняется, видимо, жёсткостью пищи, которую потребляют эти животные. У вомбата, как у бобра, спереди растут по два мощных нижних и верхних резца. При желании этих животных можно было бы даже назвать «сумчатыми грызунами». Питаются они травой, корнями, корой, а при случае и грибами. В длину вомбат вместе с его коротким обрубочком-хвостом достигает от 70 до 120 сантиметров и весит от 15 до 27 килограммов.

Невзирая на то что постройки вомбата настолько обширны, что любой мальчишка свободно может по ним проползти вплоть до самой гнездовой камеры, тем не менее такие эксперименты проделывать не рекомендуется. Вомбат отчаянно отстаивает свою свободу. Так, если схватить его за спину, он обычно внезапно взбрыкивает одновременно обеими задними ногами и наносит ими преследователю весьма ощутимый удар. Собаке очень трудно вытянуть вомбата из его норы, потому что, во-первых, у него нет хвоста, за который можно было бы ухватиться, и, во-вторых, у него такая толстая и плотная кожа, что вонзить в неё зубы практически невозможно. К тому же эти мускулистые неповоротливые тяжеловесы в таких случаях резко упираются своими короткими крепкими лапами в стену, а спиной с силой прижимают собачью голову к потолку или к противоположной стене норы. Подобным способом они уже не раз ломали собакам челюсти. Точно так же они могут защемить руку человеку, пытающемуся вытянуть их из убежища.

Хотя вомбаты живут обычно в одиночку и сходятся вместе только в брачный период, ходы их строений под землёй иногда сообщаются друг с другом. Так, однажды была обнаружена колония, занимавшая 800 метров в длину и 60 в ширину. Ведут ли, однако, обитатели подобной колонии какую-то упорядоченную совместную жизнь — этого пока ещё никто не знает. Обычно каждая нора располагается вблизи поваленного дерева или плоской площадки, на которых вомбаты в полдень принимают солнечные ванны. Эти крупные сумчатые протаптывают себе твёрдые тропинки, тянущиеся иногда на целые километры. На Тасмании, где этих животных в последнее время перестали преследовать, они роют себе норы прямо под улицами на окраинах городов. Но поскольку они ведут ночной образ жизни, их не очень-то легко увидеть. Большинство людей даже и не подозревает, что вомбаты живут совсем рядом с ними.

Рыбаки острова Кинг в Бассовом проливе когда-то забавлялись тем, что приучали вомбатов жить возле дома, словно собачек. Выращенные людьми животные днём уходили в лес, а к вечеру возвращались домой. В 1798 году, когда на островах пролива побывал Джордж Басе, здесь ещё было множество диких вомбатов. Но уже через 90 лет они оказались там полностью истреблёнными. Правда, в 1908 году зоолог Чарлз Бар-ретт, проведший несколько недель на острове Флиндерс, обнаружил там ещё нескольких вомбатов. Остров этот занимает примерно 50 километров в длину и 23 в ширину. Его пересекают небольшие горы высотой от 300 до 500 метров. Видимо, такая природная обстановка вомбатов вполне устраивает: во всяком случае жесткошёрстные «гладконосы» за это время там даже заметно размножились.

Поскольку вомбаты хорошо приспособляются к жизни в неволе, их довольно часто увозили за океан в различные зоопарки (хотя из-за ночного образа жизни их нельзя назвать особенно интересными для зрителей экспонатами). В Лондонском зоопарке один мягкошёрстный «волосатонос» прожил 17 лет, а жесткошёрстный «гладконос» даже целых 20. Большой популярностью пользовалась самка Венда из зоопарка «Мак-кензи сэнкчури» близ Мельбурна, которая свободно разгули— вала по дорожкам парка и даже разрешала посетителям брать себя на руки.

Как-то в новый Римский зоопарк прибыла специально выписанная парочка вомбатов. Когда их осмотрели, оказалось, что самка изрядно покусана. Видимо, ей досталось от её попутчика во время путешествия на пароходе. Это и неудивительно, если учесть, что вомбаты привыкли на свободе жить в одиночку и объединяются лишь для размножения.

С этой парочкой и после прибытия получились сплошные неприятности. Служитель забыл их запереть на ночь в специальном помещении с цементным полом, и они, к великому огорчению директора зоопарка Кноттеруса-Мейера, устроили под забором подкоп и исчезли. Случилось это в ноябре. Зиму животные провели, как потом выяснилось, в соседнем парке «Виллы Боргезе», в котором тогда ещё водились, а может быть и теперь водятся, европейские барсуки, о чём многие люди даже и не подозревали. То, что парк этот на ночь запирался, животным было явно на пользу. Только в марте следующего года сезонным рабочим удалось поймать удравших вомбатов. Они привязали их за ноги к дереву и сообщили администрации зоопарка о своей находке. Так беглецы были возвращены на место жительства.

Раньше в зоопарках часто практиковали совместное содержание обезьян с некоторыми малоподвижными животными, например с броненосцами или черепахами. Нельзя сказать, чтобы этих флегматиков очень устраивала столь беспокойная компания.

Когда в Римском зоопарке вомбата посадили в общую клетку с павианами, он поначалу переносил их шумное соседство со стоическим спокойствием. Когда наступал час кормления, он не торопясь, солидно и уверенно занимал своё место у кормушки, не обращая ни малейшего внимания на орущих и толкающих друг друга обезьян. Но зато их он явно интересовал: им показалось, что он слишком много ест. «Нахала» решили проучить. Сначала павианы уселись полукругом и начали нервно поднимать брови и жевать (первый признак возбуждения у обезьян); затем они стали шлёпать рукой об пол, отбегать на несколько шагов и с грозным видом приближаться к вомбату. Всё было напрасно: вомбата весь этот спектакль ничуть не интересовал — он продолжал невозмутимо есть. Тогда са— мый храбрый из павианов упёрся рукой в широкий лоб вомбата и попробовал сдвинуть толстяка с места. Однако тот только ещё ближе придвинулся к кормушке и, предостерегающе сопя, продолжал свою трапезу. Опасаясь, по всей видимости, острых зубов своего компаньона, обезьяны при следующих кормлениях решили досаждать ему другим способом: они ловко подскакивали то с одной, то с другой стороны и молниеносным движением выхватывали у него из-под самого носа лучшие куски. Такими приёмами им иногда удавалось вывести вомбата из равновесия, и он, пыхтя, кидался на обидчика, но, разумеется, никогда не мог схватить проворной обезьяны. Часто такой спектакль кончался диким всеобщим визгом павианов и «песочной бомбардировкой», во время которой обезьяны полными пригоршнями метали песок в вомбата, а тот, словно осел, брыкаясь одновременно двумя задними ногами, тоже взметал в воздух каскад песка. Однако до настоящей грызни дело никогда не доходило. И действительно, за какое место можно ухватить этакую толстую и упругую свиную шкуру? А уши и ноги для этой цели тоже слишком коротки. К тому же вомбат умеет кусаться…

Когда вомбата сажали в общую клетку с более приветливыми и доброжелательными соседями, он вёл себя с ними очень миролюбиво. Так, макаки и пальмовые куницы пристрастились кататься на нём верхом. И он спокойно разрешал проделывать над собой подобные шутки. Со всеми животными он обходился весьма дружелюбно, спокойно спал вместе с обезьянами, пальмовыми куницами и виверрами, причём служил для них своего рода печкой.

Необыкновенной общительностью отличался также вомбат, пойманный в шестимесячном возрасте и выросший в доме одной дамы, живущей в Буллалабе в Новом Южном Уэльсе. Этот вомбат хотя и рыл себе норы в саду, но не причинял никакого вреда садовым насаждениям. Он радостно бегал за детьми по выгону, охотно со всеми играл, катался по полу, кувыркался, поднимался на задние лапы и даже пробовал бодаться, как коза. Домой он приходил, когда хотел есть.

В неволе при обилии корма отдельные парочки вомбатов свыкаются даже с совместным проживанием. Например, в Галльском зоопарке пара мягкошёрстных волосатоносов мирно жила в одном помещении и даже обзавелась детёнышем. Де— теныш появился на свет точно по «австралийскому календарю». В Австралии самки приносят своё потомство между апрелем и июнем и до декабря таскают его в своей сумке.

«Часто из сумки выглядывала нога или одновременно две ноги, — писал тогдашний директор зоопарка доктор В. Шта-удингер. — Светло-розовая нежная окраска подошвы свидетельствовала о том, что конечности эти ещё не используются по назначению. Спустя примерно три недели после того, как мы впервые увидели детёныша, он начал вылезать из сумки и бегал рядом с матерью до тех пор, пока свобода не становилась для него почему-либо небезопасной. Тогда он мгновенно снова исчезал в своём укрытии. Теперь, как только самка появлялась из норы, можно было наблюдать и за детёнышем. Став ростом примерно с кролика, он сумкой пользоваться перестал. Во всяком случае, ища спасения, он просто заползал под мать, и та ласково прикрывала его своим телом, как наседка цыплёнка».

По отношению к людям вомбаты бывают приветливы обычно только в молодом возрасте (как и многие другие животные). Когда Гарри Фраука захотел однажды сфотографировать такого «ручного» вомбата, живущего в просторном загоне, тот внезапно бросился в атаку. Он громко засопел и со всего размаху боднул своим твёрдым как камень лбом ногу фотографа. А когда тот упал, вомбат подбежал и прокусил своими острыми зубами его резиновый сапог, брюки и шерстяной носок на правой ноге. Гарри Фраука по милости этого вомбата вынужден был проваляться восемь дней в постели.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ НА ДАЛЁКОМ ОСТРОВЕ ЖИВЁТ ДЬЯВОЛ

«Не так страшен черт, как его малюют». — Дуэт с дьяволом. — В бочке на цепи. — Кто сказал, что у дьявола скверный характер? — Куриные воры и поставщики мяса. — Дьяволята, которые моются по утрам. — Кто оке их всё-таки вытеснил с материка? — Тасмания охраняет своих дьяволов

Сумчатый дьявол, в течение нескольких лет живший у нас во Франкфуртском зоопарке, пел громко и протяжно, когда его об этом просили. Это был очень компанейский дьявол. Чтобы он во время уборки клетки не мешал служителю, его легко было отвлечь таким способом: стоило только встать перед ним и затянуть необходимую ноту, как он сейчас же начинал подтягивать и мог вот так с открытым ртом голосить сколь угодно долго. Подобным же образом мне, между прочим, удавалось подбивать на «хоровое пение» и волков.

Этого сумчатого дьявола нам подарил один итальянский торговец животными. Подарил он нам его, вероятно, потому, что некому было продать: у дьявола не хватало одной задней лапы. Но, несмотря на изъян, чёрный маленький «дьяволёнок» всё равно был для нас желанным постояльцем: ведь животное-то уж очень необычное; а что касается увечья, то посетители зоопарка его, как правило, даже не замечали, так как большую часть дня сумчатый дьявол лежал где-нибудь, свернувшись, в углу клетки. Во время движения отсутствие одной конечности ему не очень мешало, как это часто бывает у небольших, лёгких животных.

К сожалению, этот сумчатый дьявол спустя некоторое время погиб из-за воспаления надкостницы, которое мы обнаружили слишком поздно — лишь при вскрытии после смерти, а то, вероятно, можно было бы спасти его, сделав операцию. Дольше всего сумчатый дьявол прожил в Базельском зоопарке: 6 лет и 15 дней.

Свою неприятную кличку эти животные получили от белых поселенцев острова Тасмания за якобы злобный и бесноватый нрав. Но по-моему, ничего нет удивительного в том, что животное рычит, кусается и брызжет пеной… когда его хватают за хвост, поднимают и суют в мешок! А именно так здесь многие и поступали с сумчатым дьяволом. И при этом ещё оставались недовольны его реакцией! Что же касается разговоров о сатанинском характере этого животного, о его постоянно плохом настроении, то начало им положил, по-видимому, ещё зоолог Харрис, обнаруживший и описавший сумчатого дьявола в 1808 году. «По-видимому, это безнадёжно дикое, не пригодное к приручению злобное животное, издающее отвратительное, лающее и хриплое рычание», — писал он.

Парочка дьяволов, которых он поймал и держал в неволе, как только наступали сумерки, начинала ссориться и драться и не прекращала свою злобную возню до самого рассвета. При этом они непрерывно издавали звуки, похожие на лай. А весь день напролёт спали.

Из сообщения самого Харриса явствует, что он держал этих несчастных ни больше ни меньше как… в бочке, да ещё привязанными цепью друг к другу. Естественно, что в таких ужасных условиях хищное животное может впасть в отчаяние и даже в бешенство. Очень типично для того времени: не только мучить и истязать подобным образом подопытных диких животных, но ещё и безо всякого стеснения излагать это на бумаге.

В те годы эти небольшие чёрные хищники были ещё довольно многочисленны в окрестностях тасманской столицы — города Хобарта. Они бесцеремонно таскали со дворов домашнюю птицу и прочую мелкую живность. А их в свою очередь ловили сосланные сюда каторжники, для которых эти животные служили «поставщиками» вкусного свежего мяса. Ловить дьяволов не составляло особого труда: их привлекали любые мясные приманки. Но постепенно лес и кустарник исчезали вокруг нового поселения, а вместе с ними исчезали и дьяволы, прежде свободно разгуливавшие вокруг домов.

В то время как для львов и тигров в зоопарках строят открытые, без решёток, загоны, леопардам отводят просторные и удобные помещения, гиенам и более мелким хищникам предоставляют, как правило, значительно менее комфортабельные «квартиры»; а таким малопримечательным животным, как сумчатые дьяволы, которые к тому же днём большей частью спят, и вовсе достаются только тесные и тёмные клетушки. Кому придёт в голову построить для них роскошный павильон? Вот потому-то у них постоянно плохое настроение, а за это их считают угрюмыми и неприветливыми животными.

Между тем если к любому виду животных проявить хоть немножко больше дружелюбия и интереса, то часто оказывается, что какой-нибудь мрачный злюка неожиданно оборачивается совершенно другой своей стороной. Вот так и с сумчатым дьяволом. Например, некая госпожа Мэри Роберте, содержавшая у себя в Бомари на Тасмании сумчатых дьяволов, дала им совершенно иную характеристику. Маленькие дьяволята, которых она вырастила у себя дома, были удивительно привязчивы, милы и веселы. Да и с пойманными взрослыми сумчатыми дьяволами при хорошем уходе и ласковом обращении вскоре можно найти «общий язык».

Эти животные крайне чистоплотны, они любят купаться и принимать солнечные ванны. По утрам они аккуратнейшим образом совершают водные процедуры: складывают передние лапы ковшиком, тщательно смачивают их слюной и моют себе лицо и уши. Одному фермеру на Тасмании настолько удалось приручить двух сумчатых дьяволов, что они чинно ходили на поводке, как собачки.

Эти ростом с барсука животные имеют явное пристрастие к воде. Когда их преследуют, они нередко забегают в воду, ныряют и проплывают под водой до какого-нибудь безопасного места, где под прикрытием свисающих с берега ветвей бесшумно выбираются на сушу.

В зоопарках сумчатые дьяволы снискали себе славу беглецов. Вырваться из клетки им помогают крепкие зубы и очень сильные челюстные мышцы. В Вене один только что прибывший сумчатый дьявол в первую же ночь разогнул крепкую железную решётку и был таков. Он умудрился протиснуться в отверстие шириной не более 7,5 сантиметра. Поймать его удалось только потому, что он застрял между тяжёлым ящиком и каменной стеной и выдал себя громким сопением. Когда сумчатый дьявол волнуется, его обычно бледные уши постепенно краснеют.

Сумчатый дьявол представлен одним-единственным видом. Сейчас на Тасмании этих животных не так уж мало. Остров этот довольно большой, примерно такого же размера, как Цейлон[2], — 63 тысячи квадратных километров. От Австралийского континента его отделяет только Бассов пролив. Этот пролив не очень широк — всего 150 километров, т. е. не больше Сицилийского пролива, отделяющего Сицилию от Туниса. К тому же Бассов пролив весь усеян маленькими островками. И тем не менее на материке совершенно нет сумчатых дьяволов. Правда, в 1912 году примерно в 90 километрах от Мельбурна убили одного такого дьявола, но он, по всей вероятности, сбежал из какого-либо зоопарка или от частного лица. А вот ископаемые костные остатки этих животных находили здесь не раз. Их черепа обнаружили в мусорных кучах стоянок древних людей, населявших когда-то штат Виктория. Все это наводит на мысль о том, что сумчатые дьяволы когда-то жили на материке. Многие исследователи утверждают, что они встречаются там и поныне, только в самых отдалённых местностях. Их исчезновение с материка связано, по-видимому, с особенностями распространения диких собак динго. Собакам не удалось добраться до Тасмании, а то бы несчастным сумчатым дьяволам и там несдобровать.

Охотится сумчатый дьявол обычно по ночам; поднимет хвост свечкой — и пошёл промышлять. Он не привередлив и часто довольствуется даже падалью, поэтому его так легко поймать на любую приманку. Поскольку сумчатый дьявол на своих коротких ногах не очень-то быстро бегает, его нетрудно догнать, особенно с собаками. Спасаясь от собак, он часто применяет чисто кенгуриный приём: внезапно садится спиной к дереву или скале и пытается обороняться. Ловец дьяволов в таких случаях набрасывает ему на голову свою куртку или одеяло, хватает за хвост и сует в мешок.

Спариваются дьяволы в апреле — мае, следовательно, на исходе южного лета, а потомство у них появляется на свет в конце мая или в начале июня. Новорождённый вначале не превышает 12 миллиметров в длину, спустя же семь недель, которые детёныши проводят в наглухо закрытой сумке, они достигают уже семи сантиметров. В пятнадцать недель маленький дьяволёнок уже отпускает материнский сосок, на котором до тех пор висел в сумке, у него открываются глаза, и он обрастает шерстью. К концу сентября, в разгар тасманской весны, из сумок дьяволиц (открывающихся так же, как у вомбата, назад) то и дело начинают высовываться то хвостики, то лапы. И только теперь родительская пара приступает к постройке мягкого, утеплённого гнезда. Оно сооружается обычно в пустотелом бревне, под скалой, а при случае и в норе вомбата, из которой предварительно изгоняется хозяин. Вот там самка сумчатого дьявола и прячет своих детёнышей. Их никогда не бывает больше четырёх, потому что в сумке только четыре соска. Молодые дьяволята питаются молоком не менее пяти месяцев, а половой зрелости достигают на втором году жизни (при общей продолжительности жизни от семи до восьми лет).

Тасманский сумчатый дьявол теперь благоденствует: на своей родине он находится под полной охраной государства.

Вне Тасмании сумчатые дьяволы, кажется, только один-единственный раз принесли в неволе потомство. Это случилось в Базельском зоопарке, куда была доставлена самка, незадолго до того пойманная в капкан где-то недалеко от города Хобарта.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ НЕВИННЫЕ ЧЕТВЕРОНОГИЕ АВСТРАЛИЙЦЫ, КОТОРЫЕПОГИБАЛИ МИЛЛИОНАМИ

Славные «плюшевые мишки» чуть было не исчезли с лица Земли. — Сгорая заживо, они плакали, как дети. — Любопытство плюс медлительность — опасные качества. — Разборчивые постояльцы и не-вольные самоубийцы. — Двое в мешке. — «Звезды телеэкрана», агитирующие за охрану природы

Как-то в феврале 1952 года представитель фирмы «Пара-моунт-фильм» Рассел Броун довольно бесцеремонно ввалился в служебный кабинет одной моей доброй знакомой, миссис Бель Бенчлей, которая тогда была директором большого калифорнийского зоопарка в Сан-Диего. Как выяснилось, фирма «Парамоунт» собиралась снять фильм «Ботани-Бей», где должны были участвовать и сумчатые медведи коала, которых для этого решили привезти из-за океана.

Сюжет фильма был довольно волнующим, в особенности для такого гордого своим расцветом континента, как Австралия.

Ботани-Бей — то место, где британское правительство в 1788 году основало первое ссыльно-каторжное поселение. Тюрьмы самой Англии в это время были уже переполнены. Причиной тому послужило чудовищное неравенство в распределении жизненных благ, толкавшее неимущие классы на нарушения законов. К тому же, после того как Америка добилась полной независимости, исчезла возможность продавать туда заключённых в качестве дешёвой рабочей силы. По английскому законодательству того времени 160 видов правонарушений карались смертной казнью, а за относительно небольшие провинности приговаривали к семи — четырнадцати годам каторги или даже к пожизненному заключению. Но нас сейчас интересует не то, каким образом за несколько десятилетий арестантские колонии превратились в экономически развитые самостоятельные штаты, а как все это отразилось на эндемичном животном мире континента. И вот тут-то выясняется, что животный мир понёс от этого расцвета существенные потери.

Но вернёмся к миссис Бель Бенчлей и к «Парамоунт-фильму». Для неё, разумеется, коала представляли значительно больший интерес, чем судьба губернатора Артура Филлипа, управлявшего колонией ссыльных. Приобрести коала — мечта любого директора зоопарка. Мечтала об этом и Бель Бенчлей. Однако никогда ещё ни один из этих забавных «плюшевых мишек» не жил где-либо вне Австралии. Объясняется это несколькими причинами, и одна из них — строгий запрет австралийского правительства на вывоз живых коала из страны. В некоторых странах полагают, что такая мера может помочь восстановить былую численность какого-либо редкого животного. Однако это только полумера. Эффекта таким способом удаётся достичь очень редко. Так, например, Охотничье управление Кении жаловалось, что в 1963 году ему пришлось выдать разрешения на вывоз 235 различных животных для зоопарков, а в это же самое время оно выдало около восьми тысяч охотничьих лицензий приезжим охотникам! Вот как иногда оборачивается дело!

Ещё сто лет назад в Австралии было полно коала, этих милых, смешных зверьков. В те времена молодые люди час— тенько развлекались тем, что стреляли по этим живым мишеням. Ещё бы! Ведь попасть в такую цель проще простого: коала двигается очень медленно и хорошо просматривается в редкой листве эвкалиптов. Чаще всего приходится сделать по животному несколько выстрелов, потому что оно отличается удивительной живучестью. Даже полумёртвое, оно ещё судорожно цепляется за ветку «рукой» или «ногой» и не падает с дерева. Пальцы коала прекрасно приспособлены для подобного хватания. Большой палец на задних лапах отставлен перпендикулярно к другим четырём, а на передних лапах в сторону отходит не один, а сразу два пальца — большой и указательный, так что ветку с одной стороны обхватывают два пальца, а с другой — три. Вот почему животные прочно удерживаются на дереве.

Охота на коала — спорт не для чувствительных сердец, потому что раненый зверёк кричит и плачет и звуки эти напоминают плач беззащитного младенца.

А как жаль этих бедняг, когда они заживо сгорают! Сгорели их уже миллионы, да и сейчас сгорает немало. Происходит это из-за австралийского обычая ежегодно палить лес, чтобы расширить площадь пастбищ для все увеличивающихся отар овец.

Но лес после пожара вовсе не всегда уничтожается, как это происходит с хвойными лесами в Канаде или Европе. Эвкалипт гибнет лишь в тех случаях, когда его предварительно «окольцевали», то есть прорезали по окружности кору, чтобы соки не могли больше подниматься к вершине и дерево засохло. Вот тогда оно сгорает дотла. На неокольцованных же эвкалиптах сгорает только кора, которая у этих деревьев легко отстаёт от ствола и свисает клочьями со всех сторон; эвкалипты ежегодно сбрасывают старую кору и обрастают свежей. Отставшая сухая кора легко воспламеняется, и во время пожара огонь взмывает вверх по стволу. В мгновение ока высоченное дерево от корней до вершины бывает охвачено пламенем — оно славно взрывается. Такой огромный пылающий факел совершенно незабываемое зрелище. Большинство деревьев после пожара вновь зеленеет как ни в чём не бывало; ведь сгоревшая кора была уже мёртвой.

Я бродил во время такого лесного пожара между деревьями и должен сказать, что зрелище это очень впечатляющее. Жаль только, что в огне погибает множество живущих на эвкалиптах мелких животных, особенно если они так медлительны, как коала.

Но даже не эти пожары главная беда для сумчатых медведей. Гораздо страшней для них то, что они обладают красивым серебристо-серым, мягким и прочным мехом. Так, например, в одном только 1908 году на рынке Сиднея было продано 57 533 шкуры коала. А в 1924 году из восточноавстралийских штатов было вывезено более двух миллионов этих шкур!

Первыми тогда опомнились Соединённые Штаты Америки и запретили ввоз шкур коала в свою страну. Австралия же продолжала бездумно разбазаривать ценности, которыми обладала. Так, в 1927 году, когда из-за хищнической охоты и болезней в штатах Новый Южный Уэльс и Виктория сумчатые медведи почти полностью исчезли, штат Квинсленд, в котором они ещё встречались в относительно большом количестве, объявил «свободную охоту». За один только этот год охотникам было выдано 10 тысяч лицензий; 600 тысяч шкур этих невинных и совершенно безвредных животных вывезли за границу.

Австралиец Эллис Трутон пишет: «Кажется прямо-таки невероятным, что в цивилизованной стране такое беззащитное и к тому же редкое животное могло подвергнуться подобному безжалостному истреблению, и все только ради корыстной торговли и прибыли».

Кроме того, с 1887 по 1889 и с 1900 по 1903 год среди миллионов коала свирепствовали тяжёлые эпизоотии: они умирали от глазных болезней и воспаления надкостницы, от воспаления почек и кишечных паразитов. Массовые популяции ещё способны такое пережить, а вот когда животных становится мало, они могут после любой эпизоотии полностью прекратить своё существование.

В 30-х годах австралийцы наконец спохватились, и сердца их смягчились по отношению к этим последним, уже почти исчезнувшим с лица земли беззащитным животным. За ними ведь так приятно и легко наблюдать в природных условиях! Дело в том, что живут они обычно в сухом редколесье или в саванне. Если выйдешь побродить ночью (а в Австралии можно себе это позволить, так как там даже в самой дикой чащобе нет никаких опасных животных), то коала всегда легко обнаружить по голосу. Во время брачного сезона самцы ведут себя ночью довольно шумно, причём зов их звучит не очень мелодично: кажется, словно кто-то пилой перепиливает тонкую доску. Похожие звуки издаёт здесь ещё только гигантская сумчатая летяга. Если коала осветить прожектором, они на это совершенно не реагируют, так же как днём они не обращают никакого внимания на людей. В лучшем случае они уставятся на вас с дерева своими круглыми глазами с таким же любопытством, с каким вы смотрите на них. Именно эта беззаботность и нежелание скрываться от человека многим из них стоили жизни. Что касается аборигенов, то те их убивали прямо дубинками, которые ловко забрасывали на дерево.

Словом, когда австралийцы обнаружили, что живые коала ничуть не менее красивы и ценны, чем снятые с них шкуры, они объявили этих животных охраняемым объектом природы.

Однако встречается этот объект теперь только в восточной части континента — приблизительно от прибрежного города Таунсвилла к югу через Квинсленд до Мельбурна в Новом Южном Уэльсе. В глубь страны они распространяются только до западных склонов Большого Водораздельного хребта. В Юж— ной и Западной Австралии нет больше ни одного коала. Но и в Квинсленде их число сократилось с миллионов до тысяч. За последние десятилетия в штате Виктория неоднократно предпринимались попытки реакклиматизировать в лесах сумчатых медведей. Большинство завезённых животных было родом с острова Филлип. Там изобрели довольно ловкий способ их ловли: на конце длинной жерди укрепляется верёвочная петля, которая набрасывается на шею коала, висящему высоко на дереве. Петля эта закреплена специальным узлом, который не даёт ей затянуться настолько, чтобы задушить животное. С помощью такого лассо бедного мишку стаскивают с дерева, а внизу держат натянутое полотно, на которое его сбрасывают, чтобы он не ушибся. Самый тяжёлый коала, которого когда-либо приходилось отлавливать на острове Филлип, весил 16 килограммов.

В штате Виктория уже в 50 местах вновь поселили сумчатых медведей.

Каждый раз, когда лесничие везут партию «новосёлов» к месту их будущего жительства, они по дороге обязательно останавливаются возле каждой школы, открывают свои ящики и показывают ребятам, как занимательны и безобидны эти гербовые животные Австралии. Прекрасный способ добиться того, чтобы их снова не истребили: ведь в Австралии, к сожалению, носить оружие не возбраняется никому. Так что с некоторых пор можно говорить о своеобразном come back[3] коала на свою прежнюю родину.

Однако коала не очень торопятся с размножением. Половозрелыми они становятся, по всей вероятности, достигнув лишь трёх— или даже четырёхлетнего возраста. Энергичный самец к этому времени уже собирает возле себя гарем, который затем ревниво охраняет от посягательств соперников. Беременность самки длится от 25 до 30 дней, а детёныш весит при рождении только 5,5 грамма и пребывает после этого ещё целых шесть месяцев в сумке матери. Самка обычно производит на свет только одного детёныша, двойни бывают крайне редко, а тройни вообще не может быть, потому что в брюшной сумке у неё только два соска.

Коала очень разборчивы в пище. Это растительноядные животные, причём едят они только эвкалиптовые листья. У других млекопитающих редко наблюдается такая узкая «кормовая специализация». Для переваривания грубого корма коала снабжены защёчными мешками и слепой кишкой длиной от 1,8 до 2,5 метра (слепая кишка и у некоторых других животных служит для переваривания грубых растительных волокон). Длина слепой кишки коала в 34 раза превышает длину его тела, достигающую от 60 до 85 сантиметров.

«Специализированные листоеды» встречаются и среди других групп животных, например обезьян, но с коала никто в этом отношении сравниться не может. Ведь они питаются не всякими листьями эвкалиптов, а только совершенно определённого вида. В Австралии произрастает 350 различных видов этих деревьев, для питания же коала подходят только 20 из них, а из этих 20 мишки предпочитают пять. Больше всего они любят листья эвкалипта манна, или сахарного эвкалипта (Eucalyptus viminalis), пятнистого эвкалипта (Е.maculata) и розового (Е.rostrata). За день коала, не спеша, пережёвывает примерно два с половиной фунта листьев.

К тому же оказалось, что у этих животных есть любимые местные «столовые». Когда коала из штата Виктория перевезли в маленький зоопарк, расположенный в городе Брисбене (штат Квинсленд), они не захотели даже притронуться к синим и серым эвкалиптовым листьям, которые с аппетитом поедали квинслендские коала. Пришлось в течение шести месяцев привозить по железной дороге листья эвкалипта манна из Виктории, пока капризные новосёлы не привыкли наконец питаться тем, чем питались квинслендские постояльцы здопарка.

Но и это ещё не все. Даже на своём любимом эвкалипте манна коала привередливо выбирает какие-то определённые листья, и часто можно заметить, что целые ветви остаются с нетронутой листвой — их явно обходят. Для этого есть свои весьма веские причины, но выявить их удалось только совсем недавно.

Господин Амброз Претт, президент Зоологического общества штата Виктория, заинтересовался непонятной гибелью некоторых коала в Мельбурнском зоопарке. На вид здоровые и весёлые, они без всякой видимой причины вдруг внезапно умирали. Никакие врачебные осмотры и даже вскрытия после смерти не давали определённых результатов. Помогло решить эту загадку неожиданное обстоятельство.

Как раз в это время химики и фармацевты занялись изучением листьев эвкалиптов. При этом выяснилось, что любимое дерево сумчатых медведей — эвкалипт манна время от времени продуцирует в своих листьях и побегах синильную кислоту. Исследования показали, что синильная кислота образуется чаще зимой, чем летом, причём в основном в молодых листьях и побегах. На свободе коала, когда им не нравятся листья, просто меняют «столовую», то есть переходят на другое место, и стараются избегать молодой зелени. Но в неволе, когда им ничего другого не дают и из наилучших побуждений подкладывают именно самые нежные и сочные молодые побеги, бедным мишкам в конце концов приходится довольствоваться и ими (ведь голод не тётка!). Несколько исследованных проб содержали 0,09 процента синильной кислоты. Это невероятно много: 25 граммов таких листьев способны убить овцу. Так что как это ни печально, но некоторые зоопарковские работники сами принуждали своих подопечных к самоубийству!

Листья большинства видов эвкалиптов содержат вещества, имеющие важное значение для питания коала, — цинеол (или эвкалиптол) и фелландрен. Первое снижает кровяное давление и температуру тела, одновременно расслабляя мышцы; если принять его в слишком большом количестве, остановится дыхание. Фелландрен же, наоборот, по всей вероятности, повышает температуру. Исследователи, занимающиеся сейчас коала, предполагают, что обитающие на тёплом севере Квинсленда более мелкие сумчатые медведи избегают виды эвкалипта, содержащие фелландрен, и предпочитают те, которые содержат цинеол. Более же крупные коала с прохладного юга Австралии, наоборот, охотней жуют листья, содержащие фелландрен.

В общем обеспечивать коала в неволе необходимым питанием — это целая наука. Остаётся пользоваться только одним способом: предлагать им ветки различных видов эвкалиптов и предоставлять им самим делать свой выбор.

Теперь каждый может себе представить, как трудно содержать этих животных в зоопарках.

Вот в этом-то и кроется основная причина, почему до сих пор ни разу ни в одном европейском зоопарке нельзя было увидеть этих забавных и интересных животных. Откуда же взять постоянный ассортимент свежих листьев эвкалиптов, да ещё в таком огромном количестве?

Коала настолько «пропитаны» эфирными маслами, содержащимися в эвкалиптовых листьях, что сами пахнут, как ментоловые пастилки от кашля. Может быть, этот запах служит им хорошую службу: не исключено, что именно поэтому в их красивой мягкой шкуре не водятся паразиты.

Выращенные в доме детёныши коала могут очень привязаться к людям. Большой популярностью пользовался ручной коала Тедди из Северного Квинсленда, много путешествовавший по стране со своими приёмными «родителями» супругами Фаулкнерами. Принесли его им в возрасте трёх месяцев, завёрнутого в кусок шкуры. Этот маленький беспомощный зверёк сначала плакал все ночи напролёт и требовал, чтобы его постоянно утешали и ласкали. Потом Фаулкнеры догадались обвязать подушку куском коаловой шкуры. Такая эрзац-мамаша вполне устроила маленького пискуна, и, прижавшись к ней, он молчал даже в тех случаях, когда его оставляли одного в комнате. Вначале «мишку» поили коровьим молоком, которое он медленно лакал из блюдца, словно котёнок, а затем перевели на свежие синие эвкалиптовые листья.

Уже спустя четыре недели малыш отправился вместе со своими «родителями» в длительное путешествие в Западную Австралию. Дорогой он спокойно спал в маленькой корзиночке, привязанной к животу большого плюшевого медведя. В Западной Австралии он довольно легко перешёл на питание листьями местных видов эвкалипта, которыми, по всей вероятности, питались когда-то здесь обитавшие, а теперь начисто истреблённые местные коала. Кроме листьев ему давали немного молока и мятные лепёшки. Часто замечали, что он подбирает и кладёт в рот песок и даже маленькие камешки. Прожил этот коала 12 лет, что, по всей вероятности, можно считать рекордным сроком содержания коала в неволе. В естественных условиях коала иногда доживают до 20 лет.

Если уж такой сумчатый медвежонок привыкнет к человеку, он не любит оставаться в одиночестве, а, наоборот, требует, чтобы его повсюду таскали за собой на руках и всячески забавляли. Он никогда не делает ни малейшей попытки удрать. Коала вообще проявляют не свойственные сумчатым животным смышлёность и интерес к незнакомым предметам. Так, например, одного медвежонка крайне заинтересовало зеркало; он даже зашёл с другой стороны, чтобы проверить, где же всё-таки прячется тот, другой.

В книгах часто можно прочесть, что слово «коала» на языке местных жителей Австралии означает «не пьёт». Однако содержащиеся в неволе коала все, как один, охотно пьют молоко и воду, лакая из миски, точно так же как это делают собаки.

Ни первооткрыватель этих земель капитан Кук, появившийся здесь в 1770 году, ни первые поселенцы из заключённых, поселившиеся в районе Сиднея, не заметили этих животных. Упоминание о них впервые встречается в сообщении одного молодого человека, руководившего экспедицией в Голубые горы в 1798 году. Тот пишет, что он видел «животное, которое аборигены называют „кшгвайн“ и напоминающее американских ленивцев». Затем в 1802 году один заинтересовавшийся этим делом молодой французский исследователь — Е. Ф. Барайе выменял у австралийских аборигенов на копьё и томагавк «части тела какой-то обезьяны, которую они называли коло». К сожалению, ему достались только ноги, которые он закупорил в бутылку с коньяком и послал губернатору. А год спустя его превосходительство губернатор Кинг в Сиднее получил в подарок живую самочку коала, да ещё с целой двойней в сумке.

Наверное, оттого, что все очень скоро поняли, с какими трудностями связано содержание сумчатых медведей вне Австралии, живой коала попал в Европу не так-то скоро. Лондонский зоопарк купил его у одного торговца 28 апреля 1880 года. Это был, должно быть, какой-то особенно живучий экземпляр. Его довольно долго кормили сухими листьями эвкалипта, которые привезли вместе с ним из Австралии. И только много позже прибыл запас свежих листьев. Трудно даже поверить, что в таких тяжёлых для него условиях медвежонок оставался бодрым в течение целых 14 месяцев. И погиб-то он не от истощения, а от несчастной случайности. Дело в том, что он жил в комнате директора, где пользовался полной свободой; там он в один прекрасный день и прищемил себе голову тяжёлой мраморной крышкой умывальника.

Последующие попытки Лондонского зоопарка содержать в неволе коала были менее удачными.

В 1908 году один сотрудник зоопарка сам поехал за ними в Австралию и на обратном пути немало натерпелся с этими жи— вотными. Во-первых, они начали отказываться от корма, как только, взятые в запас листья эвкалипта немножко подвяли. Правда, капризные пассажиры милостиво согласились есть хлеб, молоко и мёд; с особенным удовольствием они лакомились ментоловыми пастилками от кашля. К сожалению, когда корабль попал в зону холодных ветров, все они простудились и погибли.

Коала, прибывший в октябре 1920 года в Нью-Йоркский зоопарк, погиб через пять дней. Такая же участь постигла всех тех немногих коала, которые время от времени попадали на другие континенты.

Так, одним декабрьским утром 1927 года в дирекцию Лондонского зоопарка заявился какой-то моряк. В руках он держал мешок, который и водрузил прямо на стол бухгалтера. Велико же было удивление всех присутствующих, когда из этого мешка он извлёк двух прелестных, абсолютно бодрых и весёлых маленьких мишек коала. К тому же они оказались совершенно ручными: один из них тут же вскарабкался моряку на плечо, уселся и стал играть его волосами.

Из рассказа моряка выяснилось, что он «прихватил эти игрушки с собой домой из Австралии». Чем кормил? Ну, с этим не было никаких сложностей: прихватил с собой запас свежих листьев, которые держал дорогой в рефрижераторе парохода. Он пришёл только узнать, не захочет ли зоопарк их купить. Ну разумеется, зоопарк захотел: кто же решится упустить такой редкий случай приобрести живых коала?

К несчастью, привезённый моряком корм вскоре кончился. Коала были немедленно выставлены для обозрения публики, и в газетах появились призывы о помощи: пусть отзовётся каждый, кто может в кратчайший срок доставить в зоопарк хоть сколько-нибудь листьев эвкалипта для голодающих медвежат. Небольшую порцию прислал один провинциальный ботанический сад, но этого явно было мало, а от другой пищи медвежата наотрез отказывались. Тем временем становилось прохладнее, а запас корма так и не пополнялся. Уже спустя четыре недели оба чудесных весёлых существа, успевших так полюбиться лондонцам, были мертвы.

После столь горького опыта с «высланными за пределы родины» коала может вызвать удивление, что миссис Бенчлей так обрадовалась предложению фирмы «Парамоунт-фильм» привезти ей зимой 1952 года живых коала из Австралии. Однако нельзя забывать, что зоопарки Калифорнии, особенно зоопарк в Сан-Диего, в этом отношении находятся в значительно лучшем положении, чем европейские. Дело в том, что там уже 28 лет назад высадили несколько различных видов эвкалиптовых деревьев, которые прекрасно прижились и разрослись. Находятся они в той части парка, в которой произрастает в основном акклиматизированная австралийская флора. В полузасушливом климате Калифорнии эта растительность особенно хорошо приживается. Поэтому один из двух коала, привезённых из Австралии в 1925 году тогдашним директором парка Фаулконером, прожил здесь целых два года.

С того времени в парке успело подрасти много новых эвкалиптовых деревьев и ассортимент их значительно расширился.

Словом, вскоре после разговора с кинодеятелями в зоопарк в Сан-Диего прибыли восемь коала: четыре самца и четыре самочки. На этот раз два самца прожили здесь пять лет, а одна из самок — почти семь. В апреле 1959 года из Австралии прибыло ещё шесть сумчатых медведей, причём три из них попали в зоопарк Сан-Диего, а три — в Сан-Франциско. В каждой троице было по одной самке с детёнышем в сумке. В двух этих зоопарках коала и потом приносили потомство.

Нет такой американской газеты или журнала, которые бы многократно не помещали на своих страницах портретов этих фотогеничных животных. Они прямо как будто созданы для того, чтобы их таскать на руках и гладить их мягкую шёрстку. Коала были и остаются постоянными «звёздами» телеэкрана. Своим приветливым нравом, медлительной обстоятельностью и тем, что они такие ручные, они завоевали сердца миллионов американцев и подсознательно расположили их к Австралии больше, чем любые генеральные консульства, информационные бюро и рекламные проспекты…

К счастью, и сами австралийцы за это время поняли, каким сокровищем обладают, и теперь бережно охраняют приветливых «плюшевых мишек», которых в своё время чуть было начисто не истребили.

Примечания

1

«Journal for Ornithologie», 1950, Band 95, S. 263-291.

(обратно)

2

Ныне Шри-Ланка. — Ред.

(обратно)

3

Возвращение (англ.).

(обратно)

Оглавление

Бернхард Гржимек . Австралийские этюды

  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ . ПОЗДНЕЕ «ПРОБУЖДЕНИЕ» АВСТРАЛИИ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ . ПРЫЖОК НА ОСТРОВ КЕНГУРУ

  ГЛАВА ВТОРАЯ . СОРНЫЕ КУРЫ ИЗОБРЕЛИ ИНКУБАТОР ЗАДОЛГО ДО НАС

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ . О ТОМ, КАК СУМЧАТЫЕ ТРИЖДЫ УЧИЛИСЬ ЛЕТАТЬ

  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ . СУМЧАТЫЙ ВОЛК УХОДИТ НАВСЕГДА

  ГЛАВА ПЯТАЯ . ЧУДО ПРИРОДЫ — КЕНГУРУ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ . В ГОСТЯХ У РАЙСКИХ ПТИЦ И ЛЮДЕЙ КАМЕННОГО ВЕКА

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ . ЭМУ ПРОИГРЫВАЮТ ВОЙНУ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ . ЯЙЦЕКЛАДУЩИЕ МЛЕКОПИТАЮЩИЕ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ . О ТОМ, КАК ВЕРБЛЮДЫ ЗАВОЕВАЛИ АВСТРАЛИЮ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ . «ЭЙ ТЫ, ДИНГО!» — ИЗЛЮБЛЕННОЕ РУГАТЕЛЬСТВО АВСТРАЛИЙЦЕВ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ . ПОЛОВИНА КРОЛИЧЬЕГО ПОТОМСТВА НИКОГДА НЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ НА СВЕТ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ . ЗООПАРК НАД ПОРТОМ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ . ЖИВОТНОЕ С ПЕРЕВЁРНУТОЙ СУМКОЙ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ . НА ДАЛЁКОМ ОСТРОВЕ ЖИВЁТ ДЬЯВОЛ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ . НЕВИННЫЕ ЧЕТВЕРОНОГИЕ АВСТРАЛИЙЦЫ, КОТОРЫЕПОГИБАЛИ МИЛЛИОНАМИ . . . .

Реклама на сайте