«Люди и собаки»

Люди и собаки (fb2) - Люди и собаки (пер. Татьяна Валериевна Пятницына) 2095K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Доминик Гийо

Доминик Гийо Люди и собаки

Предисловие

В основании этой книги лежит твердая уверенность автора в том, что собака для человека — животное совершенно особенное. Начать с того, что у меня самого есть собака и поэтому для того, чтобы в процессе повествования оставаться объективным и беспристрастным, стараясь избежать сентиментальности, восторгов и пустых похвал, мне приходилось соблюдать особую осторожность. Сам факт присутствия рядом с тобой верного четвероногого друга внушает умиление и восхищение, так что всегда есть опасность, что собака начнет интересовать тебя скорее как хозяина, чем как ученого или философа.

Однако результаты исследования превзошли все мои ожидания. Действительно, собака для человека — животное уникальное, и ее изучение зачастую может дать гораздо больше знаний о нас самих, чем все научные изыскания в области дисциплин более «гуманитарных».

Именно поэтому книга посвящена собаке. Разумеется, рядом с нами обитает множество других животных: вспомнить хотя бы о кошках или, к примеру, о золотых рыбках — представителей этих двух видов можно встретить во французских домах гораздо чаще, чем собак. Речь пойдет о собаке потому, что собака всегда и везде была рядом с человеком, в любом человеческом обществе; она помогала человеку во всех его делах, ну, или почти во всех. Это вовсе не означает, что компания кошки для нас менее комфортна или же что кошка представляет для нас меньший интерес. Я ни в коей мере не хотел бы возобновлять или подогревать «конфликт культур» (Heran, 1988) между любителями кошек и собак. Просто кошки начали радовать нас своим присутствием и повсюду совать свой любопытный нос в наших домах сравнительно недавно; они связаны с нами на протяжении лишь нескольких культурно-исторических периодов; каких-то особых биологических механизмов адаптации к условиям совместного обитания с человеком у них не появилось; а по сравнению с собаками свойственные им функции и виды деятельности в наших домах гораздо менее разнообразны.

Цели этой работы никак не связаны со стремлением вызвать любовь к собаке — и уж тем более неприязнь к ней! Не входили в наши планы и попытки собак защищать или отстаивать их права. Что ни говори, это было бы слишком самонадеянно. У нас еще будет возможность убедиться, что в этом отношении собаки не слишком нуждаются в помощи: они прекрасно умеют находить к нам подход. Работа преследовала прежде всего научные цели, а именно определение круга вопросов, проблематика которых выходит далеко за пределы простого знания нравов и психологии лучшего друга человека, — хотя и этого было бы уже немало.

Таким образом, книга может восприниматься на трех уровнях.

Прежде всего, она будет интересна тем, кто хотел бы пополнить свои знания о собаках: об их происхождении, психологии, особенностях восприятия окружающего мира и способах взаимодействия с нами. Откуда они появились? Как они представляют нас? Понимают ли они наш язык? Каким они видят мир — черно-белым или цветным? Как объяснить их агрессивность?

Кроме того, книга адресована людям, стремящимся понять природу той мистической связи, которая возникает между человеком и его домашним животным-компаньоном. Собака здесь может выступить в роли официального представителя, выражающего — хотя она и не умеет разговаривать — мнение всех животных, с которыми у хозяев домашних питомцев складываются отношения, странные и непонятные всем тем, у кого в доме животных нет. Нормально ли это — разговаривать со своей собакой? Правомерно ли полагать, что в эмоциональном плане собака заменяет нам ребенка, супруга или покойного друга? Можно ли воспринимать любовь к собаке как отказ от любви к людям?

И, наконец, в этой работе затрагиваются некоторые вопросы, традиционные для гуманитарных наук. Изучение собаки размывает границы между культурой и природой, доселе казавшиеся незыблемыми. Эти животные обладают выраженной индивидуальностью — пусть даже и отличной от нашей, — и отношения, возникающие между нами и собаками, действительно можно назвать социальными. Изучение способов взаимодействия с собаками указывает нам путь, позволяющий по-новому взглянуть внутрь нас самих и выявить скрытые в глубинах нашей психологии черты, ответственные за социабильность, определяющие возможности общения или причины взаимного непонимания с существами, настолько не похожими на нас.

Для решения подобного рода задач нужно было собрать весь имеющийся на сегодняшний день — исключительно обширный — материал. Одна из последних обобщающих работ, посвященных собакам, «Dog: Behaviour, Evolution, and Cognition» («Собака: поведение, эволюция, когнитивные способности»), написанная Адамом Миклоши (Miklósi, 2007), стала для меня настоящим кладезем подробной информации, касающейся гипотез и дебатов в области этологии собак, а приведенная в работе библиография, которая представляет исчерпывающий перечень научных статей по данной тематике, значительно упростила поиск необходимого материала. Читатель, желающий углубить свои знания в области эволюции собак и их поведенческих реакций, с большой для себя пользой может обратиться к этой замечательной книге. Кроме того, можно порекомендовать еще одну книгу, пусть не настолько полную и академически точную, но, тем не менее, очень увлекательную и в чем-то даже революционную. Речь идет о работе Стефана Будянски, «The Truth about Dogs» («Правда о собаках») (Budiansky, 2002), которая была мне особенно полезна в том, что касается вопросов одомашнивания собак и способов общения с ними.

Я хотел бы поблагодарить Софи Банкар, Жан-Мишеля Беснье, Катрин Корню, Алис Довернь, Себастьяна Гандона, Жиля Авара, Пьера Меркле, Сильви Мезюр, Паскаля Северака и Марьон Викар за их конструктивные и исключительно ценные для меня замечания к первому варианту текста. Я не стану благодарить мою собаку Вегу: это было бы слишком бестактным по отношению к людям… а в силу причин, которые, я надеюсь, станут очевидными по прочтении этих страниц, и вовсе непонятным для собаки способом выражения благодарности.

Введение

То удивительное очарование, которым обладают в глазах некоторых людей их четвероногие друзья, не может не показаться непостижимой тайной тем, кто особой нежности к собакам не испытывает. И даже счастливые владельцы одного из представителей Canis familiaris вынуждены признаться, что зачастую они сами становятся свидетелями зрелища неожиданного, чтобы не сказать странного. Множество собак — в том числе и моя, не буду этого скрывать — целыми днями томно возлежат на диване. Будто утомленный праздностью король, ваш пес лишь тяжело вздохнет, если вы посмеете его побеспокоить. Они получают еду, не прилагая для этого ни малейших усилий, настойчиво требуют, чтобы их вывели на прогулку, облаивают ваших друзей, когда те имеют нахальство появиться у вашего порога: причем все эти бесчинства творятся с таким невозмутимым видом, что ответ на вопрос, кто, собственно, в доме хозяин, уже не кажется столь уж очевидным. Рассерженные владельцы собак тут же сдаются, увидев, как их умоляют о пощаде — голова опущена, взгляд… собственно, он и называется у нас взглядом побитой собаки. С собаками разговаривают, перед ними извиняются, случайно наступив им на лапу. Их хоронят: есть кладбища, — как, например, в Аньере, — предназначенные специально для наших верных четвероногих друзей. Об умерших собаках плачут, и скорбь по ним сопоставима со скорбью от потери близкого человека.

В последние десятилетия в развитых странах эксцентричность владельцев собак достигла, кажется, наивысшего уровня. Некоторые собаки теперь имеют собственный гардероб и украшения, их шерсть подстрижена и причесана особым образом, они носят банты и ленты подобно наряженным пуделям, служившим некогда живыми игрушками для почтенных дам. Множество телевизионных передач, посвященных животным-компаньонам, или телетренинги типа «Мой пес мной командует. Что делать?» лишь подтверждают очевидный факт: большинство собак сегодня окружены такой нежностью и заботой, какими их хозяева не удостаивают даже самых близких своих родственников.

Это явление выходит далеко за пределы Франции. По всей Европе собаки, наряду со своими хозяевами и хозяйками, представляют аналогичное зрелище, причем уже не первое десятилетие. То же самое происходит и в других странах мира. Приведу лишь один пример. Совсем недавно в Новой Зеландии настоящим бестселлером стал диск, выпущенный специально для собак, с музыкой, предназначенной лишь для собачьих — а не человеческих — ушей. Однако пальма первенства в этой области принадлежит, несомненно, Соединенным Штатам: не менее 75 миллионов собак, живущих на данный момент в домах американцев, становятся объектом нежной заботы и почитания, граничащего с культом. Этот факт подтверждается феноменальным зрительским успехом собак-героев телевизионных и кинофильмов — Рин Тин Тина, Леси[1] и прочих Бетховенов.

Можно ли считать этот феномен отличительной чертой Запада? Принимая во внимание значительную разницу в отношении к природе и животным в различных культурах, логично было бы допустить, что так оно и есть. В разные времена сакральными и табуированными считались самые разнообразные животные. Взять хотя бы корову, свинью или кошку, которая, к слову сказать, еще совсем недавно воспринималась во французских деревнях как животное недоброе и даже зловредное. Преодолевая культурные границы, увлечение домашними животными вообще и собаками в частности получило и чисто географическое распространение. Так, в Японии с недавнего времени оно достигло невиданных размахов. С начала 2000-х годов эта страна переживает настоящий pet-boom: по данным Pet Food Association[2], сейчас в Японии насчитывается порядка 11 миллионов домашних животных, и их количество ежегодно увеличивается на 2,4 %, в то время как прирост населения составляет не более 0,1 % в год. Начиная с 2003 года количество домашних питомцев на островах архипелага превышает численность детей младше 15 лет. Японцы, которые по соображениям сугубо материального порядка не могут позволить себе держать в доме собаку, имеют возможность без особого труда… взять ее в аренду. Так, например, Puppy The World, один из 115 пунктов аренды собак, открытых на сегодняшний день в Токио, предлагает арендовать четвероногого друга всего за 12 евро в час. Особым спросом пользуются собаки небольших размеров — пудели или чихуа-хуа.

Еще больше в этом плане удивляет Китай, охваченный сегодня той же страстью. Конечно, эта страна и сейчас остается мировым лидером в потреблении собачьего мяса: его можно купить в супермаркетах, встретить в меню многочисленных ресторанов приготовленным по самым разнообразным рецептам. Особенно это явление характерно для юга и северо-востока страны, то есть регионов проживания китайцев корейского происхождения. Кроме того, вплоть до 1995 года содержание собак в Пекине было запрещено вовсе. Таким образом, можно говорить о том, что в Китае увлечение домашними питомцами начало распространяться совсем недавно, но при этом уже успело достичь значительного размаха. А в последние годы в китайской столице произошел буквально взрыв численности собак-компаньонов — чаще всего это, безусловно, пекинесы, но есть и пинчеры, и карликовые шнауцеры, и небольшие пудели. Несмотря на то что владельцы собак вынуждены платить налог — хотя размеры его из года в год уменьшаются, — сегодня в городском Комитете общественной безопасности зарегистрировано порядка 700 000 собак. А если к ним прибавить еще и неучтенных, получится более миллиона собак, живущих сегодня в Пекине. Как и следовало ожидать, распространение подобного увлечения сопровождается изменениями в отношении к домашним животным: появляются общества по их защите; рынок лекарственных средств, питания, предметов ухода и аксессуаров для собак переживает головокружительный рост. Вместе с тем потребление собачьего мяса, по-видимому, имеет тенденцию к уменьшению.

Подобные изменения происходят сейчас и в некоторых странах Магриба, несмотря на то что многие века собака пользовалась здесь дурной репутацией. Например, в Марокко в среде зажиточного среднего класса крупных городов все чаще можно увидеть собак-компаньонов, окруженных нежной заботой любящих хозяек. Как правило, это собаки небольшого размера, такие как йоркшир.

Одним словом, все указывает на то, что самые различные — во многих отношениях — общества, во всяком случае в экономически развитых или активно развивающихся странах, буквально захвачены страстным увлечением животными-компаньонами вообще и собаками в частности.

Загадочное увлечение

Увлечение домашними животными покажется еще более странным явлением, если задуматься о революционных изменениях в культуре, которые сопровождали экономический подъем и индустриализацию, начавшиеся в XIX веке. Вызывает удивление сам факт, что в обществе холодного рационализма и индивидуализма, практически равнодушном к страданиям других людей, в обществе, одержимом идеей автоматизации и механизации всего и вся, жаждущем скорейшего безжалостного покорения природы невзирая на возможные последствия, — так вот, в этом же самом обществе нежная забота о живых созданиях, не принадлежащих к человеческому роду, становится чрезвычайно распространенным явлением. Как объяснить, что люди индустриального века, склонные считать, что окружающий мир бездушен и полон разочарований, что он лишен тех ярких красок, которые когда-то радовали глаз и вызывали воодушевление, — именно эти люди с готовностью адресуют свои самые сокровенные чувства, мысли и стремления обычным животным, выстраивают с ними сложные отношения, эмоционально весьма насыщенные и исполненные смысла?

Можно сказать, что животные-компаньоны, и прежде всего собаки, достигли невероятного успеха. Начиная с XIX века развитие гигиены, механизация работ, прежде выполняемых домашними животными, вдобавок к растущему беспокойству относительно проявлений жестокости в обращении со скотом, привели к ощутимому сокращению количества домашних животных всех видов и мастей, которые доселе переполняли публичное пространство, и в особенности улицы городов, где буквально на каждом шагу прохожий натыкался на какое-либо животное — или на его труп. Публичные зрелища с использованием зверей стали подчиняться все более и более строгим правилам, места для забоя скота были вынесены на окраины. Автомобили понемногу заменяли как лошадей, так и собак, которые вплоть до XX века использовались в Париже не только для перевозки грузов, но и даже в качестве такси. Бродячие животные сделались объектом преследования со стороны служб санитарного контроля. Как же собаки и некоторые другие виды, к примеру кошки, отреагировали на эти настойчивые попытки человека вытеснить их за пределы публичного пространства? Они попросту обратили эту тенденцию себе на пользу и ринулись завоевывать пространство личное, человеческий дом, куда еще век назад путь им был практически заказан. По идее, индустриальное общество с присущими ему строгими гигиеническими нормами должно было приложить максимум усилий к тому, чтобы отогнать животное подальше от человека. Как бы не так! Приходится констатировать, что в конечном счете собака попросту воспользовалась этим случаем для того, чтобы сблизиться с человеком сильнее прежнего.

Объясняется ли подобный успех теми многочисленными функциями, которые Canis familiaris исполняет на службе у человека? Собака-поводырь, собака-пастух, полицейская собака-ищейка, натасканная на взрывчатку и наркотики, сторожевая собака, охотничья собака и т. д. С помощью лучшего своего друга человек привык решать неисчислимое количество практических задач. Однако одной лишь пользой, которую собака приносит человеку, вряд ли можно объяснить тот факт, что в современном мире она занимает совершенно особое место. Собаки-труженики представляют лишь очень незначительную часть от общей массы собак, живущих рядом с человеком. Кроме того, при ближайшем рассмотрении этого феномена становится очевидным, что современное увлечение собаками — явление сложное и загадочное и не может объясняться исключительно соображениями выгоды. Даже рискуя влиться в общий хор противников собак, приходится признать, что содержание наших четвероногих друзей обходится нынче очень дорого, причем не только для их владельцев, но и для человеческого сообщества в целом.

Собачьи пакости

Наиболее очевидной проблемой, связанной с нашими верными друзьями, безусловно можно назвать травмы, вызванные укусами собак. В последние годы собаки стали кусать нас чаще, чем прежде, и в большинстве индустриальных стран собачьи укусы уже превращаются в серьезную медицинскую проблему. Применяемый в специальной литературе термин «эпидемия» лишний раз подчеркивает тот угрожающий размах, который, по мнению санитарных властей многих стран, принимает это явление. В Соединенных Штатах, по данным исследований, проведенных Centers for Disease Control and Prevention (Центрами по контролю и профилактике заболеваний США), не менее 4,7 миллиона человек ежегодно, то есть 2 % населения, страдают от укусов собак. В 368 000 случаев нанесенные собаками травмы настолько серьезны, что пострадавшие обращаются в службу скорой помощи, и чуть более трети из этого числа не удается спасти. Иными словами, каждый год один из пятидесяти американцев рискует погибнуть от укусов собаки. Французы подвергаются не меньшему риску: по данным медицинской статистики, каждый год двое из ста жителей Франции обращаются к врачу в связи с укусом собаки. В реальности же число пострадавших может быть еще выше, поскольку зачастую жертвами нападений становятся сами владельцы собак или члены их семей и далеко не все из них считают рану достаточно опасной, чтобы обращаться за медицинской помощью. Еще одна показательная цифра: во Франции от 0,5 до 1 % всех случаев, требующих экстренного медицинского вмешательства, связано с укусами собак.

Помимо физических и психологических травм, вызванных укусами, пострадавшие несут и значительные финансовые потери. По данным Центров по контролю и профилактике заболеваний, в 1990-х годах в США лечение последствий укусов стоило ни много ни мало 164 миллиона долларов ежегодно. Институт страховой информации подтверждает, что в последние несколько лет жертвы нападений собак тратили на лечение миллиард долларов ежегодно, при этом потери страховых компаний за счет выплат компенсаций составляли чуть более 300 миллионов долларов в год.

Менее травмоопасным, но отнюдь не менее затратным представляется другое явление, связанное с собаками, которое сегодня становится настоящей головной болью для муниципалитетов больших и малых городов в развитых странах. Речь идет, разумеется, о собачьих экскрементах. Кроме выраженного недовольства значительной части горожан — кто из нас не слышал проклятий возмущенных прохожих в адрес владельцев собак: взгляд прикован к колесу детской коляски или подошве ботинка, испачканным собачьими экскрементами, — эта проблема связана еще и со значительными финансовыми затратами. В работе, посвященной собакам, Стефан Будянски приводит несколько образных сравнений, дающих наглядное представление о масштабе проблемы. Каждый год, пишет он, на улицах американских городов оказывается порядка 2 миллионов тонн собачьего помета. Можно представить, в какую сумму обходится сбор и утилизация такого количества экскрементов, если учесть, что, например, ежегодное производство алюминия в Соединенных Штатах составляет 3 миллиона тонн, а хлопка — 4 миллиона. Кроме того, ежегодно в американских городах на асфальт и газоны парков выливается не менее 15 миллиардов литров собачьей мочи, то есть ровно столько же, сколько за год производится вина в самих Соединенных Штатах, если прибавить к ним еще и Францию, и Италию с Испанией (Budiansky, 2002, p. 8–9).

Не менее остро эта проблема стоит и в других странах. Париж, до недавнего времени оснащенный знаменитыми мотокроттами, ныне практически забытыми, уже долгие годы пытается бороться с этим неприятным продуктом собачьей жизнедеятельности. По данным мэрии, 147 000 собак, зарегистрированных во французской столице, ежедневно оставляют на мостовых 12 тонн экскрементов, утилизация которых обходится казне в 11 миллионов евро в год, что составляет 1,5 % всего городского бюджета. Не говоря уж о том, что ежегодно в Париже происходит порядка 650 несчастных случаев с прохожими, поскользнувшимися на собачьем помете. Короче говоря, наши верные друзья щедро одаривают нас не только лаской, но, увы, и органикой.

Таким образом, массовое распространение собак в городах осложняет общую гигиеническую ситуацию и вызывает обеспокоенность санитарных властей практически всех стран. По данным Будянски, собаки могут служить переносчиками не менее шестидесяти пяти заболеваний, передающихся человеку, таких как бешенство, туберкулез, гистоплазмоз и разного рода лихорадки. В развивающихся странах эта проблема стоит настолько остро, что вынуждает власти принимать строгие ограничительные меры. Не так давно в Пекине была объявлена политика «одной собаки»: в доме разрешено держать только одного четвероногого друга, рост которого не должен превышать 35 см. При этом для исполнения этого решения зачастую применяются радикальные и крайне жесткие меры: в течение лета 2006 года в провинции Юньнань власти уничтожили 50 000 бродячих собак.

Вполне ощутимые проблемы собаки создают и непосредственно для своих хозяев. Речь идет прежде всего о цене: покупка собачьего корма и оплата услуг ветеринара составляют значительную и весьма распространенную статью расхода. Во Франции в начале 1990-х эта часть семейного бюджета превышала расходы на транспорт и составляла около 2000 франков в год. С тех пор эта сумма только растет. Другой пример — Квебек, где 78 % владельцев собак в течение 2005 года хотя бы один раз обратились к ветеринару, в то время как число обратившихся за медицинской консультацией в том же году составило 76 % от всего населения старше 12-летнего возраста. Подсчитано, что последние несколько лет американские собаки за год съедают такое же количество пищи, что и все население большого Лос-Анджелеса, на общую сумму, приближающуюся к 5 миллиардам долларов. При этом следует отметить, что собачий корм стоит отнюдь не дешево! С грустью приходится признать: во французских супермаркетах цена корма для собак нередко превышает цену на недорогое мясо, предназначенное для людей.

В сфере медицинских услуг складывается аналогичная ситуация: владельцы домашних животных вообще и собак в частности проявляют все большую готовность оплачивать, невзирая на цены, лечение или облегчение страданий своих верных друзей. В 2006 году в Соединенных Штатах было истрачено 10 миллиардов долларов на оплату ветеринарной помощи и еще столько же на медикаменты. Сфера ветеринарных товаров и услуг процветает, и идеологи этого бизнеса используют любые возможности для его расширения, играя на нежных чувствах хозяев к своим любимцам и даже на их угрызениях совести: не только химиотерапия, офтальмология, хирургия или лечение артроза у собак переживают настоящий взлет, но и собачья гомеопатия и иглотерапия развиваются параллельно с теми же направлениями традиционной «человеческой» медицины. В последние годы получил широкое распространение новый метод, уже успевший превратиться в полноценную ветеринарную специальность, а именно так называемая «поведенческая» терапия, направленная на коррекцию психических и реляционных нарушений у собак. Я вовсе не собираюсь отрицать, что подобная терапия способна помочь животным, моя цель состоит в том, чтобы подчеркнуть социологический факт: люди готовы платить все больше и больше, чтобы обеспечить своей собаке благополучное существование.

К этому и без того длинному списку неприятностей, доставляемых нам собаками, можно было бы добавить и те, с которыми сами владельцы собак сталкиваются практически ежедневно: собачьи экскременты и моча в доме, отрыжка, погрызенные ботинки, разорванные книги и журналы, испорченная мебель, отвратительный запах, разбросанный по всему дому корм, какая-то гадость, в которой на прогулке извалялась ваша собака, собачья шерсть на полу, демонстрация агрессии, беспричинный лай и т. д. Добавим к этому вопрос: что делать с собакой, отправляясь в поездку, особенно за границу?

Короче говоря, люди, которые терпеть не могут собак, имеют все основания с интонацией не то удрученной, не то укоризненной напоминать вам всякий раз, когда ваш верный Титус или преданная Риа к ним приблизится: «Это животное грязное, оно роется в мусорных баках, оно стоит дорого и не приносит ничего, кроме неприятностей и хлопот. Держать в доме собаку — безумие!» При этом сам владелец собаки должен считать, что легко отделался, если дело не дойдет до моральных сентенций вроде: «Надо же, какая забота о животном, когда столько людей умирает от голода…»

Не более чем собаки: тезис о собаке-иллюзии

Как же объяснить повальное увлечение животными-компаньонами вообще и собаками в частности? Одно из объяснений этого феномена, наиболее распространенное среди людей, к собакам равнодушных или питающих к ним неприязнь, состоит в том, что страсть к животным-компаньонам представляет собой не что иное, как иллюзорную антропоморфическую[3] проекцию, следствие эмоционального и коммуникативного дефицита, которые имеют место в современном обществе. Иными словами, в компании собак, равно как и кошек, канареек или черепах, мы ищем общения, пусть случайного и суррогатного, чтобы заполнить пустоту от нехватки прочных и продолжительных отношений с близкими людьми: детьми, родителями, супругами, друзьями и т. д.

Подобное объяснение, которое для простоты можно назвать тезисом о собаке-иллюзии, достойно детального рассмотрения хотя бы потому, что в основе своей оно содержит три базовых представления о животном, которые до недавних пор господствовали в философии, а также в гуманитарных и естественных науках. Речь идет о следующих идеях, против которых будет направлена вся аргументация в этой работе:

Тезис о собаке-иллюзии, прежде всего, предполагает, что животное следует рассматривать лишь в качестве объекта, своего рода вещи, то есть существа, лишенного какой бы то ни было субъектности. Действительно, если животное в какой-то мере представляет собой субъект, то отношения, которые мы с ним выстраиваем, не могут быть целиком и полностью иллюзорными. Они хотя бы отчасти должны быть реальными, даже если мы и ошибаемся относительно каких-то частностей.

Следующая идея состоит в том, что объяснение феномену привязанности человека к собаке следует искать исключительно в рамках психики собственно человеческой, в нашем неудержимом стремлении приписывать некие психические качества всем и вся — не только животным, но и растениям, а также божествам, духам, обитающим в священных горах, предметам-фетишам, облакам и т. д. Если это действительно так и человек всего лишь проецирует свои чувства на самые разнообразные существа, а сами эти чувства иллюзорны — следует заключить, что качества, присущие животному, на котором человек останавливает свой выбор, не оказывают или почти не оказывают никакого влияния на его отношение к этому животному. Соответственно, собака низводится до уровня одного из множества других пассивных реципиентов навязчивых человеческих устремлений. С этой точки зрения, собака не может обладать какими-либо особыми качествами, благодаря которым она могла бы стоять особняком среди других живых существ и отличалась бы в глазах человека от пихты, коровы или даже кошки. Что же касается самой собаки, то в ней также нет ничего или почти ничего, что каким-то особенным образом связывало бы ее с человеком, с его наклонностями, вкусами или социальными навыками.

И наконец, в соответствии с этим тезисом, прочная социальная связь между человеком и собакой — не более чем забавный эпизод человеческой истории, явление во многом случайное, вызванное к жизни и получившее развитие исключительно в современном индустриальном обществе. И если это иллюзия, порожденная дефицитом общения, ставшим характерной чертой современного общества, нет никаких причин полагать, что подобная связь может иметь глубокие исторические корни или сколько-нибудь широкое распространение в других культурах.

Короче говоря, согласно тезису о собаке-иллюзии, собака — это животное, лишенное какой бы то ни было субъектности, всего лишь одно среди множества других, и его изучение не может представлять для нас особого интереса, близкие отношения этого животного с человеком — явление скорее анекдотическое, из ряда вон выходящее, связанное исключительно с новейшим периодом истории человека. Отсюда неизбежно следует вывод о том, что существуют гораздо более показательные, поучительные и необходимые объекты для исследования, чем собака.

Философия: пропасть между человеком и животным

Если не углубляться в сложные исторические коллизии и выражаться простым языком, то можно сказать, что за некоторым исключением подобное представление о животном очень долго занимало господствующие позиции в философии. Во всяком случае, начиная с Декарта философия в целом была пронизана идеей о глубокой и непреодолимой пропасти, отделяющей человека от других живых существ. Признавалось, конечно, что тело животного функционирует согласно тем же биологическим принципам, что и тело человека. С этой точки зрения человек отличается от животного лишь сложностью строения и организации своего тела, во многом сходного с телом животного. К этому положению между тем добавляли, что качества человека и животных, определяемые материальной основой, имеют несколько существенных различий. Перечень различий варьируется у разных философов и в разные времена, однако базируется всегда на одном и том же принципе, а именно отсутствии у животных неких качеств, присущих человеку: одни называют отсутствие свободы воли, другие сознания, а еще мышления, языка, психических состояний, веры, желаний, намерений и т. д. Из всего этого многообразия аргументов вытекает приблизительно следующее: психологически ограниченное, управляемое лишь инстинктами, не владеющее сложными мыслительными способностями, лишенное языка животное не обладает качествами, позволяющими признать в нем полноправный субъект. Самое большее, с чем еще можно согласиться, — так это со способностью животного испытывать ощущения.

Подобное представление о живых существах и разуме определяет наше восприятие животных, характер наших с ними взаимоотношений, а также тот спектр прав, которые мы себе приписываем в отношении животных. То есть, если животное устроено именно так, оно должно быть классифицировано как вещь. Оно есть предмет. Оно покидает мир субъектов и становится простым объектом. В таком случае приписываемые животному эмоции и психические проявления — не более чем иллюзия, продукт стремления человека повсюду отыскивать наличие разума, подобного его собственному.

Вымышленный диалог, приведенный в сочинении одного из учеников Декарта, наилучшим образом иллюстрирует подобные воззрения.

— Итак, вы не должны преподносить мне как данность эмоции, которые вы заметили у зверя, — ни радость, которую вы приписываете собаке, когда вы ее ласкаете, ни гнев, ни какие-либо другие чувства, что вы присваиваете ей в других случаях. Поскольку все это неосязаемо и никак не воспринимается нашими органами чувств.

— Но я не думаю, что собака могла бы потянуться за предложенным ей куском хлеба и в то же время отвергнуть протянутый ей камень, если бы не имела на сей счет определенных знаний.

— Вам не стоило употреблять это слово — «отвергать», правильнее было бы сказать «не двигалась по направлению к камню». Ведь вы не думаете, что кусок железа притягивается к магниту и не движется к протянутому булыжнику, потому что обладает какими-либо знаниями?

— Но что вы скажете относительно визга, который издает собака, когда ее бьют? Не свидетельствует ли он о том, что она, как минимум, испытывает боль?

— Нет, мсье. Когда касаются определенных деталей органа, он издает гораздо более громкие звуки, чем собака, если ее бьют, однако это не означает, что органу больно.

Жак Роо, Беседы о философии, 1674 (Jacques Rohault, Entretiens sur la philosophic, 1674) в кн. Jean-Luc Renck, Veronique Servais, 2002, p. 268–269.

Гуманитарные науки: природа и культура

Похожее представление о мире животных господствовало и в гуманитарных науках. По мнению большинства антропологов, социологов и психологов, разум животного настолько отличается от разума человека, что изучение первого не может дать ключ к пониманию природы и законов функционирования второго. В соответствии с этим мнением животное механически управляется изнутри, полностью подчиняясь своим инстинктам, которые передаются потомству и сохраняются с течением времени посредством механизмов биологической наследственности. Человек же, напротив, целиком зависит от внешних институтов, функционирующих и передающихся из поколения в поколение благодаря культурной преемственности, которая, в свою очередь, может быть реализована в основном при помощи созданного им совершенного языка. Зверь-афазик с одной стороны и тонкий словоохотливый разум — с другой, природа против культуры, врожденное против приобретенного: таким образом, царство живых существ совершенно непроницаемыми границами разделяется на два разных мира. По большому счету, животное низводится до уровня вещи, одной из многих других вещей, становясь предметом обстановки в человеческом интерьере.

В соответствии с этой позицией привязанность к собаке-компаньону вполне логично объясняется тезисом о собаке-иллюзии. Все то, что мы якобы видим в глазах собаки, — по сути, не более чем нарциссическое отражение нашего собственного разума. Приписываемые ей человеческие качества продиктованы нашим одиночеством. На самом же деле за взглядом собаки не кроется ничего, что можно было бы считать более или менее осмысленным и с чем мы могли бы вступать в контакт.

Этология: призрак антропоморфизма

Настолько ли отличаются от вышеизложенных представления о животном, которыми оперирует научная дисциплина, целиком посвященная изучению поведения этого самого животного, а именно этология? В действительности вплоть до недавнего времени и эта дисциплина находилась под властью достаточно механистического восприятия животного, хотя причины такого восприятия были здесь несколько другими. Скажем только, что пугающим призраком, стоящим на пути научных исследований в этологии, был именно антропоморфизм. После нескольких неудачных экспериментов, в особенности одного, проведенного в начале века с лошадью по кличке Ганс, которая — и многие ученые в это действительно поверили — якобы умела считать, большая часть этологов видит в антропоморфизме ошибочный способ интерпретации, к которому охотно прибегает человеческий разум, лишь только речь заходит о понимании поведения животного. В итоге в этой научной дисциплине сформировался образ отношений человек/животное, во многом схожий с тем, что преобладает в философии и гуманитарных науках, хотя эта тема и занимает периферийное положение в предметной области этологии. По мнению этологов, человек зачастую глубоко заблуждается относительно взаимоотношений, которые складываются у него с животными.

Помимо прочего этология добавляет дополнительный элемент, который дискредитирует интересующую нас тему и относится не к животным вообще, а к особой категории животных, для которых собака может служить своего рода символом: животным домашним. Классическая этология давно исключила домашнее животное из сферы своих интересов, рассматривая его как животное «гуманизированное», другими словами «денатурализованное», слишком отдалившееся от своей природной сущности, от того феномена, что представлял бы собой зверь, живи он вдали от человека.

Подведем итог краткому обзору, который должен был в общих чертах обозначить точки зрения, долгое время царившие в мире науки и, шире, человеческого познания в том, что касается отношения к животным вообще и к домашним животным в частности: низведенные философией и гуманитарными науками до уровня вещи, не представляющие научного интереса для большей части этологов, домашние животные становятся жертвой двойного забвения. С одной стороны, не будучи творением рук человеческих, они нисколько не интересуют философов, социологов, антропологов и психологов, которые давно уже выстроили непреодолимые границы между миром человека и миром животных. С другой стороны, рассматриваемые в качестве существ излишне гуманизированных, они обделены и вниманием ученых-этологов, цель которых состоит в том, чтобы при интерпретации поведения животных отсечь черты, предположительно обусловленные контактами с человеком.

Слишком очеловеченные для одних и недостаточно — для других, и в том и в другом случае вывод напрашивается сам собой: наши отношения с животными не более чем иллюзия, и поэтому они вряд ли заслуживают особого внимания. Человек должен жить «настоящей» жизнью и в эмоциональном, и в социальном плане: так, чтобы чувства его были нацелены на объекты, которым «положено» их получать, то есть на других людей; жизнью, где «нет места заблуждениям», жизнью, для которой «он создан». Оставаясь в плену своих иллюзий, человек испытывает чувства искаженные, замещенные и лишенные истинного содержания, чувства, искусственно направленные на ничего не значащий предмет, будь то предмет одушевленный или нет.

Связь, древняя как мир

И все-таки уже при первом приближении становится очевидной зыбкость аргументов такого объяснения наших взаимоотношений с животными вообще и с собаками в частности. Начать с того, что эмоциональную близость с собаками нельзя считать феноменом, присущим только лишь современному индустриальному обществу. Известный тому пример — один из многих других — поэт лорд Байрон: безутешно скорбящий после смерти своего ньюфаундленда, он без тени сомнения пишет эпитафию на могилу собаки:

Здесь погребены останки того, кто обладал красотой без тщеславия, силой без наглости, храбростью без жестокости и всеми добродетелями человека без его пороков. Эта похвала могла бы стать ничего не значащей лестью, будь она над прахом человека, но она — справедливая дань памяти Ботсвена, собаки…[4]

Погружаясь в глубь веков, пересекая страны и моря, мы всегда и всюду находим собаку. Одним из наиболее ярких примеров может служить тот факт, что у племен североамериканских индейцев единственным одомашненным животным, существовавшим в тесном контакте с человеком, была собака. До прихода европейцев индейцы не занимались скотоводством, не разводили лошадей и не ездили верхом, а мясо добывали охотой. Однако многие племена уже тогда держали собак (Delage, 2005). Не менее удивительными представляются археологические находки скульптур собак, относящиеся к древнейшим в мире человеческим сообществам, таким как доколумбовы цивилизации Южной Америки или первобытные племена в Европе. Существование подобных артефактов свидетельствует об исключительно древней природе эмоциональной связи, которая связывает некоторых представителей нашего вида с этим животным. Историческая глубина осознания этой связи находит свое отражение в мифологии: первым, кто узнал Одиссея, вернувшегося с Троянской войны, был его пес Аргус.

Иными словами, — и мы еще не раз сможем в этом убедиться, — не будет преувеличением сказать, что взаимодействие человека с собакой — это действительно трансисторический и транскультурный феномен. Canis familiaris можно найти практически во всех человеческих обществах начиная с доисторических времен. Вряд ли какое-либо другое животное могло бы похвастаться тем же. Не следует ли из этого, что собака для нас животное совершенно особое, во многих отношениях отличающееся ото всех прочих? Антропология настаивает на глубоких различиях между человеческими сообществами, особо подчеркивая, что общие для всех культурных и исторических формаций феномены встречаются крайне редко. Тем более странно — и это лучше всего подтверждается созданной ею же глубокой пропастью между человеком и животным, — что и по сей день эта наука ничуть не заинтересовалась природой той непонятной связи, которая объединяет Homo sapiens sapiens с собакой. В конечном счете, настолько ли абсурдны попытки увидеть в этом явлении отличительную черту любого человеческого общества, во всяком случае некую его особенность, приоткрывающую важные, хотя и скрытые аспекты нашей природы? Почему бы не рассматривать присутствие собаки рядом с человеком как общий для всех культур феномен, настолько же универсальный, насколько универсальными признаны такие их качества, как, например, социальное расслоение, разделение труда или запрет на инцест? И уж во всяком случае, приведенные здесь аргументы опровергают большую часть положений, на которых базируется тезис о собаке-иллюзии.

Неужели они настолько умны, чтобы нас одурачить?

Есть и другие обстоятельства, способные поставить под сомнение тезис о собаке-иллюзии. Если принять этот тезис за точку отсчета, то необычайную популярность, которой пользуется среди людей собака, пришлось бы объяснять не какими-то особыми качествами нашего четвероногого друга, а исключительно нашим же собственным безудержным стремлением проецировать свои мысли и чувства на самые разнообразные вещи. Но почему в подобном случае у человека не возникает желания приласкать камень, водоросли, ястреба, паука, акулу или змею — так, как он ласкает собаку? Почему он не разговаривает с ними так же, как с собакой? Вероятно, потому, что между человеком и Canis familiaris происходит нечто особенное, то, что связано с природой самой собаки, а не только лишь с нашим стремлением приписывать чувства и разумное поведение всему, что нас окружает.

Можно было бы возразить, что немалое количество людей испытывает симпатию к паукам-птицеедам или питонам. Действительно, в так называемых первобытных обществах, равно как и в обществах современных — особенно с развитием идей Нового времени, — не так уж редко люди адресуют свои чувства растениям, горам или морю. Точно так же человек может разговаривать со своим компьютером, сердиться на него, ругать его за то, что тот «никогда не работает», иногда даже плакать, когда он вдруг сломается. Мы можем заплакать, если разбивается вещь, принадлежащая близкому человеку.

Но подобное поведение все-таки отличается от наших взаимоотношений с собакой. Вещи, принадлежащие близким людям, или предметы, воспринимаемые нами в качестве их олицетворения, на самом деле, в отличие от собаки, представляют собой своего рода вместилища для наших чувств, адресованных этим людям — отсутствующим здесь и сейчас или навсегда нас покинувшим. Анимистические воззрения, как правило, близко связаны с культами предков или верой в метемпсихоз. Когда же разговаривают с собакой, обращаются именно к ней. И когда оплакивают собаку, скорбят именно по ней, а не по человеку, образ которого проецируют на эту собаку. Точно так же можно предположить, что слова, брошенные компьютеру, по природе своей отличны от тех, что мы адресуем собаке, хотя бы потому, что мы знаем о существовании инженеров и программистов, которые трудились над созданием этой машины, употребляя при этом человеческий язык, и что машина эта задумана специально для того, чтобы мы ею пользовались. И даже если мы всего этого не осознаем в тот момент, когда начинаем разговаривать с компьютером, сам факт обладания подобной информацией, по идее, должен в какой-то степени определять нашу манеру общения с этим предметом. Если отдельные люди способны заплакать по поводу сломавшегося компьютера или разбитого автомобиля, то, вероятнее всего, в данный конкретный момент ими движет досада, а не печаль: они расстроены потерей принадлежащей им вещи, а вовсе не тем, что испытывают сочувствие к ее страданиям. Одним словом, повреждение вещи вызывает у нас эгоистическое чувство собственности, а не альтруистическое чувство сострадания.

Конечно, представленная здесь картина выглядит несколько упрощенно, поэтому хотелось бы оговорить некоторые нюансы. Несомненно, отдельные люди испытывают смешанные чувства, в которых сострадание неотделимо от чувства собственности. Мореплаватели-одиночки, например, настолько отождествляют себя со своей лодкой, что, когда говорят о ней, у собеседника может возникнуть ощущение особых отношений, личных и антропоморфических, существующих между капитаном и его кораблем. Разумеется, чаще всего речь идет об особых случаях, связанных с необычными обстоятельствами или особенным складом мышления. И все-таки нельзя исключить, что со временем те или иные механизмы достигнут такой степени совершенства, что смогут вызывать у человека чувство эмпатии, действительно направленное на них самих и очень близкое к тому, что мы испытываем по отношению к людям или животным[5].

Однако — и это важный момент — сама по себе возможность существования таких машин никоим образом не ставит под сомнение приведенную здесь аргументацию, направленную против модели собаки-иллюзии, а не собаки-машины или, в более общем плане, животного-машины. Защитники гипотезы о субъектности животного часто выстраивают свою аргументацию отталкиваясь именно от второй модели. В этом случае доказательство того, что живое существо является субъектом, сводится для них к обозначению свойств, отличающих его от артефактов, созданных руками человека. Какое бы широкое распространение ни получила эта стратегия, она представляется неоправданно затратной и неповоротливой. К тому же часто бьет мимо цели. Она не только полностью сконцентрирована на доказательствах невозможности существования каких бы то ни было социальных взаимоотношений с машиной, но и не признает никаких других аргументов в пользу наличия у животного субъектности, кроме перечня черт, отличающих его от машины, то есть качеств, присущих животному и отсутствующих у механических артефактов. Множества интерпретационных ограничений и труднодоказуемых положений легко можно было бы избежать, просто сосредоточившись на объекте изучения — в данном случае собаке — и на его качествах, отказавшись от сравнения этого объекта с машиной, априори рассматриваемой в качестве контрмодели. Одним словом, для того чтобы доказать, что собака обладает некими формами субъектности, не обязательно демонстрировать, насколько она отличается от машины, полностью таких качеств лишенной. В конце концов, тезис о машине-иллюзии ничуть не более убедителен, чем тезис о собаке-иллюзии.

Таким образом, фундаментальная ошибка гипотезы о собаке-иллюзии кроется вовсе не в сопоставлении животного с машиной, которым часто оперируют защитники теории о субъектности животных. Все гораздо проще: основное заблуждение напрямую связано с тем фактом, что данная теория опирается на представление о животном как о существе, лишенном какой бы то ни было субъектности и представляющем собой лишь своего рода экран для наших иллюзорных проекций. Подобное предубеждение не дает ответа на вопрос о том, почему именно это животное или эта машина, а не какие-либо другие привлекают внимание значительной части людей. И самое главное, по какой такой причине из всего множества живых существ именно собака обладает для нас притягательностью настолько неизменной, что данный факт можно считать транскультурным и трансисторическим феноменом?

Открыты новые горизонты

В последние несколько лет завеса, скрывающая эту тайну, начала приоткрываться. Недавние открытия этологии, части гуманитарных наук и философии, связанные с развитием эволюционной биологии, позволили по-новому взглянуть на проблему и дать весьма убедительные, хотя и неожиданные ответы на многие вопросы, касающиеся взаимоотношений человека и собаки. В частности, недавние исследования, предпринятые в области таких научных дисциплин, как когнистивистика, философия сознания, неодарвиновская этология и антропология, все дальше и дальше отступающая от догмы строгого противопоставления природы и культуры, значительно изменили модели, объясняющие социальное поведение животных, и заметно обогатили фактические знания в этой сфере. Кроме того, развитие нескольких научных центров, особенно центра, которым руководит психолог и приматолог Майкл Томаселло в Институте Макса Планка в Лейпциге, и исследовательской группы этолога Адама Миклоши в будапештском Университете Этвёша, позволяет говорить о появлении самостоятельного раздела этологии — этологии собак.

Вплоть до недавнего времени единственными специалистами, занимающимися изучением поведения собак и их взаимоотношений с человеком, оставались ветеринары. Сегодня их усилия и их узкопрактические знания в области психологии собак находят применение в новом междисциплинарном научном направлении. Они уже пожинают первые плоды такого сотрудничества и могут предложить своим четвероногим пациентам и их владельцам новые возможности для решения возникающих проблем. С другой стороны, междисциплинарные исследования в этой сфере, которую гуманитарные науки и философия зачастую не воспринимают всерьез, становятся исключительно плодотворными для каждой из дисциплин, готовых признать правомерность такого подхода. Мы сможем убедиться, что междисциплинарный подход к проблеме разбивает вдребезги многие казавшиеся несокрушимыми догмы, в особенности идею о непреодолимости границ между человеком и животным.

И еще один момент, на котором хотелось бы остановиться, прежде чем перейти собственно к результатам недавних исследований и следующим за ними выводам: вероятно, некоторые читатели сочтут, что отстраненный научный[6] взгляд на предмет исследований, нейтральный и холодный, не позволяет отразить с абсолютной точностью все оттенки и истинную силу той особой связи, которая существует между ними и их собакой. Возможно, в чем-то они правы. Не рискуем ли мы разрушить удивительное очарование этой связи в попытках объяснить ее с научной точки зрения и тем самым не лишаем ли себя возможности постичь ее суть? Однако мы сможем убедиться в том, что наука откроет перед нами целый мир, подчас неожиданный и обескураживающий, понимание которого способно еще сильнее сблизить нас с собакой: оно позволит нам признать свои ошибки в трактовке ее поведения, порожденные нашими антропоцентрическими наклонностями, первыми жертвами которых становятся сами собаки. Мы сможем понять, что нужно уважать собаку такой, какая она есть, а не такой, какой мы хотели бы ее видеть.

Прежде всего, было бы ошибкой полагать, что научная точность в этой области означает холодный объективный взгляд и строгое соблюдение дистанции по отношению к животному. Несостоятельность научных моделей бихевиористского типа наглядно демонстрирует, что подобный подход приводит к серьезным ошибкам интерпретации. Дело в том, что, как ни парадоксально, для понимания собак необходимо признать существование эмоциональной связи между ними и нами, чтобы тем или иным образом учитывать это при проведении исследований. Одним словом, необходимо признать существование одной из форм субъектности у животного, изучение которой требует методов и моделей, присущих скорее гуманитарным наукам, чем естественным.

И все же, есть ли у любителей собак основания полагать, что их четвероногий друг имеет разум, схожий с нашим, что они могут добиться полного взаимопонимания с собакой, что она дословно понимает все, что ей говорят, что она обладает сложной психологической организацией и способна испытывать в высшей степени «человеческие» чувства, такие как ревность или мстительность? Мы увидим, что на самом деле отношения человек/собака амбивалентны и часто осложнены недопониманием и разного рода недоразумениями. Но разве не то же самое можно сказать о любых отношениях, во всяком случае отношениях между людьми во всей их сложности и полноте?

Глава 1 Откуда они пришли?

Эволюционное происхождение собак

Быть может, поклонники кошек, настоящих соперниц собак-компаньонов, будут удивлены — или же увидят для себя еще один повод отдать должное всем известной независимости своих любимиц, — но на протяжении истории человеческого рода присутствие кошки в наших домах — это не более чем забавный эпизод по сравнению с присутствием собаки. Конечно, кошка в доме — явление вполне привычное, и она вызывает у своих хозяев самые пылкие чувства. Тем не менее этот маленький оппортунист обосновался в наших домах почти случайно, не слишком прочно и относительно недавно по сравнению с собакой. И в этом нет ничего унизительного, тем более для такого благородного и гордого животного, как кошка, поскольку в том, что касается близости к человеку, ни одно из живых существ не сможет соперничать с Canis familiaris. С момента появления человека ни один биологический вид не был связан с нами настолько тесно и безоговорочно, как собака[7].

Между человеком и волком

Эволюционное происхождение собак вплоть до недавнего времени было предметом оживленных дискуссий. На сегодняшний день установлено, что собаки выделились из популяций псовых, похожих на современных волков. Эти популяции, будучи общими предками и собак, и волков, разделились на две большие ветви: с одной стороны оказались те, которые привели к появлению нашего верного друга, Canis familiaris; с другой — предки его дикого кузена, волка. Подобное разделение произошло благодаря контактам животных с человеком. Собаки отделились от волков в результате процесса доместикации, или одомашнивания, которому эволюционная биология дает следующее определение: механизм «адаптации популяций животных к человеку и условиям жизни в неволе посредством генетических изменений» (Price, 1984, цит. по: Miklósi, 2007, p. 95). Таким образом, собака представляет собой не просто вид прирученный, то есть дикий вид, лишь адаптированный к потребностям человека вследствие дрессировки и привыкания и не претерпевший при этом каких-либо значительных генетических изменений. Напротив, этот вид приобрел новые биологические характеристики, обусловленные его контактом с человеком. Иными словами, адаптация к человеку изменила саму природу собаки. Таким образом, эволюция собаки не может рассматриваться вне зависимости от эволюции человека.

Современной науке известно множество фактов, подтверждающих эту теорию. Во-первых, ископаемые останки собаки и географически, и хронологически в значительной степени связаны с волной расселения человека, которая, зародившись в Африке, впоследствии захлестнула Европу, Азию, а затем и Америку. Во-вторых, в отличие от волка, вида плотоядного, собака, подобно человеку, всеядна, то есть речь идет об адаптации этого животного к пищевым ресурсам, которые человек потребляет сам и предоставляет собаке. Еще одна деталь, может быть еще более показательная, свидетельствует о существовании не только физической, но и некой духовной связи между человеком и собакой: самые древние из найденных на сегодняшний день ископаемых останков собаки в большинстве случаев были захоронены человеком намеренно. Более того, с ископаемыми останками предка собаки, у которых наблюдаются первые признаки отличия от волка, связаны находки следов погребальных ритуалов, посвященных… собакам (Morey, 2006). Справедливости ради нужно сказать о существовании многочисленных свидетельств гораздо более бесцеремонного отношения древнего человека к собаке: зачастую собаки служили человеку не чем иным, как источником пищи. И тем не менее погребальный обряд остается данью уважения, которое человек редко демонстрировал по отношению к какому-либо другому животному. Животные, в том числе домашние, нечасто удостаиваются собственных могил. И собака здесь явное исключение. В антропологии появление традиции закапывать мертвых обычно считают одним из признаков зарождения человеческого рода. И если это действительно так, следует признать, что наши примитивные предки испытывали настоящую духовную привязанность к своим четвероногим друзьям.

Древнее самого человека

Еще более удивительным представляется тот факт, что процесс доместикации дикого предка собаки, вполне возможно, начался даже раньше, чем появился наш собственный вид, Homo sapiens sapiens[8]. Вне всякого сомнения, этот процесс зародился в недрах популяций тех древних, похожих на волков псовых, которые вступали в непосредственный контакт с популяциями гоминидов, существенно отличавшихся от современного человека.

Разумеется, время появления собаки, то есть период, в течение которого произошло разделение популяций общих для собаки и волка предков на две расходящиеся ветви, установить довольно сложно. Точнее, сам процесс эволюции, последовательный и длительный, предполагает скорее установление некоего продолжительного временного интервала, нежели сколько-нибудь определенного момента. Равно как и одомашнивание не может быть сведено к какой-то конкретной дате. Никакого резкого скачка эволюции, в результате которого внезапно могла появиться собака, не было. Доместикация — это процесс непрерывных, практически незаметных изменений, вначале невидимых для человеческого глаза, которые без резких рывков и переломов происходили в течение относительно длительного периода. В настоящее время используются два основных метода определения временного периода и различных этапов процесса доместикации. Первый метод, основанный на археологических данных, базируется на датировке ископаемых останков псовых, у которых имеются явные отличия от волков. Наиболее древние из этих останков указывают на время, когда со всей очевидностью процесс доместикации был уже запущен. Второй метод оперирует данными молекулярной биологии и основывается на сравнении фрагментов ДНК, в особенности митохондриальных, выделенных из различных ископаемых останков. Результаты, полученные при помощи этих двух методов, значительно разнятся между собой, поэтому в среде специалистов споры по этому вопросу не угасают. Если принимать в расчет и те и другие данные, то временной интервал, в течение которого процесс доместикации начался и достиг наибольшего размаха, можно определить с достаточно большой долей вероятности.

С одной стороны, археологические данные довольно точно позволяют установить верхнюю временную границу этого процесса. Согласно выводам археологии, доместикация предка собаки началась не позднее чем 14 000 лет назад — именно к этому времени относятся локализованные на Ближнем и Среднем Востоке наиболее древние из найденных на сегодняшний день ископаемых останков псовых, имеющих явные признаки отличия от волков, в частности относительно короткую челюсть и суженный зубной аппарат. Разумеется, сам процесс доместикации должен был начаться намного раньше. Как подчеркивают многие специалисты, сколь-нибудь заметные морфологические изменения могли проявиться только в конце длительного периода, в течение которого происходили поведенческие изменения, не оставившие практически никаких прямых материальных свидетельств: постепенная трансформация поведения, даже значительная, могла никак не отражаться на строении тела животных.

С другой стороны, результаты исследований методами молекулярной биологии указывают на гораздо более раннее время начала процесса доместикации. Выводы, полученные разными авторами, сильно варьируют, что объясняется прежде всего погрешностью исходных данных, необходимых для калибровки «молекулярных часов», позволяющих ученым углубиться в далекое прошлое и вычислить время начала дивергенции между видами. Проблемы исходных данных касаются в основном генетической природы различий между собаками и волками, а также времени начала разделения общей для собак и волков линии на две самостоятельные ветви, с одной стороны, и тех же качеств, отличающих собак от койотов, — с другой. Так или иначе, результаты исследований, полученные методами молекулярной биологии, отсылают нас к довольно древнему периоду естественной истории, причем некоторые из них указывают на то, что рассматриваемые процессы происходили около 140 000 лет назад или даже ранее.

Впрочем, последние несколько лет ученые, похоже, сошлись во мнении, что процесс доместикации, в результате которого появилась собака, начался приблизительно 50 000 лет назад. И даже если это случилось немного раньше или немного позднее, речь идет о гораздо более древнем периоде, чем 14 000 лет назад, — то есть датировке, подтверждаемой ископаемыми останками. Вероятно, этот процесс начался одновременно в нескольких местах, скорее всего в Азии. Потомки немногочисленных популяций одомашненных животных параллельно с миграцией человека со временем расселились по всему миру и смешались между собой. Предки собак сопровождали человека практически повсюду, вплоть до островов и самых отдаленных уголков континентальной суши. Что удивительно, за редким исключением, практически все человеческие сообщества, близкие и далекие, жившие в самых разнообразных условиях, имели контакты с собакой. И наоборот, почти всегда и везде собаки жили в непосредственной близости от человека. И только на финальной стадии процесса доместикации, приблизительно 3000 лет назад, вероятно началось разделение собак на различные породы.

Животное вечное и вездесущее

Мало того, что приведенные выше даты подтверждают всю историческую глубину нашей связи с собакой, они указывают на факт и вовсе поразительный: гоминиды, начавшие одомашнивать собаку и жившие приблизительно 50 000 лет назад, находились на исключительно примитивном уровне развития. Они были очень далеки от привычных нашему воображению первобытных скотоводов, строивших свои хижины рядом с загонами для скота. Не были они похожи даже на компанию увешанных бусами охотников-собирателей или любителей наскальной живописи, которая так высоко ценится в современном научпопе, посвященном доисторической эпохе. На самом деле гоминиды, первыми приручившие некоторых представителей семейства псовых, во всяком случае большинство из них, существенно отличались от современного человека не только в культурном плане, но и чисто генетически. Род, к которому принадлежали древние гоминиды, объединял многочисленные виды. Лишь небольшая часть популяций тогдашних гоминидов нашла свое продолжение в единственном виде, существующем по сей день, — Homo sapiens sapiens, все прочие вымерли приблизительно 30 000 лет назад. Конечно, они уже использовали огонь и умели делать простейшие каменные орудия, но при этом еще не владели сложной членораздельной речью, а у многих из древних гоминидов и вовсе мозг отличался от нашего на чисто биологическом уровне. И их технология, и их культура находились в зачаточном состоянии.

Тот факт, что взаимоотношения человека и собаки имеют исключительно древнюю историю, а также практически повсеместное распространение этого вида придают собаке статус совершенно уникального животного. Сравнение с другими представителями животного мира может служить ярким тому подтверждением. Начать с того, что собака — первое одомашненное животное. И несомненно, она единственная жила рядом не только с Homo sapiens sapiens, но и с другими видами гоминидов. Одомашнивание собаки произошло гораздо раньше, чем получили развитие процессы, которые, как принято считать, имели определяющее значение в коренном переломе взаимоотношений человека и природы: земледелие появилось не ранее чем 9000 лет назад на Ближнем Востоке; прошло еще не менее 1000 лет, прежде чем человек научился разводить коз, овец и свиней. Что же касается кошки, она изначально не вступала в постоянный контакт с человеком нигде, кроме Древнего Египта, откуда распространилась лишь в некоторые регионы планеты, и то без каких бы то ни было значительных генетических изменений. С переходом человека к оседлому образу жизни и появлением постоянных деревень, количество которых резко увеличивается приблизительно 7000 лет назад, происходит настоящий взрыв численности собачьих популяций во всем мире. Все дело в том, что собаки и до этого жили рядом с человеком: именно с них начался процесс одомашнивания животных. В общем, можно сказать без преувеличения, что покорение человеком живой природы, принявшее поистине гигантские масштабы в течение последних нескольких веков, началось именно с собаки.

Еще один примечательный факт: собака приспосабливается к выполнению задач, подчас очень разнообразных, вокруг которых организована жизнь различных человеческих сообществ. Другие одомашненные виды, такие как овцы, быки или, например, зерновые культуры, имеют гораздо более узкое назначение и удовлетворяют меньшее число потребностей; кроме того, они присутствуют только в определенных сообществах человека — животноводческих или же земледельческих. Собака, напротив, может найти себе место практически в любой человеческой группе. В обществах охотников-кочевников она служит загонщиком дичи. В обществах оседлых земледельцев она помогает охранять в полях урожай или защищать деревни от нападений. Если основным видом хозяйства служит скотоводство, собака выполняет роль надсмотрщика над стадом, надо сказать, роль довольно двусмысленную, поскольку в этом случае животное помогает человеку эксплуатировать других животных. Мрачная ирония истории: аналогичным образом собака помогает человеку порабощать самого человека — так, на Антильских островах люди разводили собак, названных испанскими ищейками, которых использовали для поиска беглых рабов и усмирения остальных. Собаки могли быть оружием в войнах. Они участвовали в сражениях, нанося противнику укусы, несли мины, которые взрывались на месте или под намеченной целью. Так, во время Второй мировой войны в советской армии несли службу собаки, натренированные бросаться под немецкие танки. В войне 1914–1918 годов собаки также принимали участие: они служили санитарами и помогали раненым. По большому счету, можно вспомнить немало военных конфликтов, в которых люди использовали собак, причем зачастую как с одной, так и с другой из противоборствующих сторон. В некоторых человеческих сообществах собаки шли на мясо и шкуры. Они могут быть и компаньонами, и просто украшением. В конце концов, они уничтожают остатки пищи человека и прочие отходы. Так что всех тех занятий, которые человек к XX веку успел найти для собак, попросту не перечесть.

Во многих отношениях собака представляет собой гибкий многофункциональный инструмент, что-то вроде швейцарского ножа, оказавшийся исключительно полезным для человеческого рода. Единственное отличие этого инструмента от других, не менее распространенных инструментов и культурных достижений, таких, например, как обтесанный камень, огонь, одежда и жилище, состоит в том, что собака представляет собой живое существо. Но настолько ли это отличие принципиально? В конечном счете, не превратилась ли собака в процессе одомашнивания и впрямь в самый настоящий инструмент, подобно тому как камень после обтачивания превращается в острый наконечник стрелы? Справедливости ради нужно заметить, что в первобытных человеческих сообществах использование живых существ как материала для преобразования в инструмент приводило к более эффективным результатам, чем использование материалов инертных. В общем-то, если задуматься, для того чтобы выковать с нуля любой мало-мальски сложный инструмент, необходимо обладать довольно серьезным мастерством и техническим оснащением, чего у наших первобытных или даже неолитических предков быть не могло. Успешно реализованное одомашнивание в этом плане представляется гораздо более простым и быстрым делом, поскольку не требует изготовления «инструмента» как такового. Достаточно просто изменить и подчинить себе несколько исходных качеств животного, а потом найти им полезное применение. С этой точки зрения собака являет собой пример блестяще реализованного проекта.

Сравнение домашнего животного с инструментом может служить подтверждением — во всяком случае на первый взгляд — весьма распространенного мнения относительно механизма одомашнивания или, в более широком плане, постепенного подчинения природы человеком. Согласно этому мнению, домашние животные появились в результате осознанных действий человека, который руководствовался чисто утилитарными мотивами: мы сформировали собаку, козу или барана умышленно, так же как изобрели мост, велосипед или компьютер. Насколько же применима к собаке версия о преднамеренной, или, говоря иначе, технологической, доместикации? Один удивительный эксперимент, проводимый в течение последних десятилетий, вполне вероятно, может это подтвердить.

Одомашнивание собаки

Научно-исследовательский институт в Новосибирске, конец 1950-х годов. Советский генетик Дмитрий Беляев и его команда приступают к работе над амбициозной научной программой. Объектом изучения служит серебристо-черная лисица. Ученые располагают достаточным количеством экспериментальных животных, поскольку в этом регионе лисиц разводят на зверофермах. Эксперимент заключается в селекционном отборе, при котором для воспроизведения из каждого поколения выбирают наиболее приручаемых животных, иными словами, тех, которые демонстрируют наименьшую агрессию и не боятся людей. Цель эксперимента состоит в том, чтобы, наблюдая за несколькими поколениями искусственно выведенных животных, пролить свет на механизмы процесса одомашнивания диких видов, происходившего в далеком прошлом, и выяснить вероятность того, что селекционный отбор мог быть одним из таких механизмов. Беляев выдвинул гипотезу, согласно которой одомашнивание осуществлялось человеком постепенно, посредством селекции, то есть путем отбора из каждого поколения наиболее ласковых и послушных зверей.

Результаты эксперимента были поистине захватывающими. Всего лишь через сорок поколений у селекционных лисиц появились совершенно новые черты, напоминавшие… собачьи: лисы проявляли признаки привязанности к человеку, виляли хвостом, повизгивали, когда люди к ним приближались, лизали им руки. Их хвосты загнулись, уши повисли. Многие животные изменили окрас: из серебристых они стали черно-белыми. Репродуктивный цикл у некоторых самок сократился, подобно собакам они приобрели способность производить на свет потомство два раза в год. Короче говоря, лисицы каждого следующего поколения становились все более похожими на лучшего друга человека[9] (Belyaev, 1979; Trut, 1999).

Оставим в стороне жаркие дебаты, развернувшиеся в научной литературе по поводу интерпретации результатов этого эксперимента. Остановимся на весьма распространенной теории, которая часто использует его результаты в качестве аргумента в свою пользу. Как я уже говорил, описанные опыты, на первый взгляд, подтверждают предположение о том, что одомашнивание собаки, как и других видов животных, подчинялось некоему плану и преследовало сугубо утилитарные цели[10]. Общественные науки довольно часто трактуют процесс одомашнивания именно таким образом, считая его результатом осознанного или технологического действия; подобный подход можно встретить и по сей день даже в работах биологов и этологов.

Любопытно, с именно такой интерпретацией процесса одомашнивания связана широко употребительная в западной культуре еще со времен Древней Греции аналогия между домашним животным и рабом. Аристотель, например, прибегал к этому сравнению с целью оправдать рабство. Конечно, эта же аналогия используется в качестве аргумента и в прямо противоположных суждениях. Сегодня защитники прав животных, такие как Питер Сингер или Гэри Фрэнсион, используют сравнение домашнего животного с рабом в обратном смысле, с негативной оценкой, осуждая некоторые аспекты одомашнивания и призывая к освобождению животных. Какой бы смысл в этическом или политическом плане ни вкладывался в эту метафору, сторонников и тех и других, откровенно противоположных взглядов объединяет одно и то же представление о взаимоотношениях человека и животного. Одних эти отношения радуют или просто устраивают, других — огорчают, но все они сходятся во мнении, что на протяжении истории человеческого рода отношения человека к животному строились на принципах порабощения и сознательного присвоения и преследовали чисто утилитарные цели. Здесь, как и прежде, исходной точкой отсчета является теория намеренной и технологической доместикации.

По большому счету, во всех этих рассуждениях человек представляется этаким Прометеем или доктором Франкенштейном, стремящимся перестроить природу по своему усмотрению. Из чего следует, что домашние животные вообще и собаки в частности — это существа видоизмененные, лишенные своей природной сущности, целенаправленно созданные руками человека.

Описанный тезис ярко окрашен антропоцентризмом, поскольку базируется на не лишенном высокомерия представлении о человеке как о существе, которое благодаря своему разуму и способности контролировать ситуацию возвышается над живой природой. Он довольно широко распространен и, тем не менее, не слишком убедителен. Прежде всего напомним, что разделение популяций общих для собак и волков предков на две линии стало возможным благодаря их контактам с гоминидами, чей технологический уровень и социальная организация свидетельствуют о чрезвычайно примитивном интеллекте, во всяком случае, когда речь идет об их рациональности и способности планировать. Трудно представить, что существа, которые жили на временных стоянках и отправлялись добывать пропитание будучи вооруженными лишь несколькими камнями или заточенными палками, к тому же не владеющие членораздельной речью, были способны спланировать столь сложное дело. Сегодня эта задача может казаться нам простой и вполне выполнимой. Однако совершенно очевидно, что древние гоминиды не могли обладать нашими знаниями по биологии, необходимыми для ее решения, нашим складом ума, представлениями о времени, природе, о жизни вообще, не могли видеть конечной цели этого эксперимента.

Кроме того, каким бы терпеливым и последовательным экспериментатором ни был человек, у него не могла не появиться весьма веская причина вовсе отказаться от этой затеи — хотя бы потому, что древние технологии были далеки от современных. Согласно не чуждой антропоцентризма теории намеренной доместикации, процесс этот представляется исключительно трудоемким. Последние 100 000 лет на земле обитают приблизительно 4 000 видов млекопитающих и 10 000 видов птиц. Из них человек по-настоящему одомашнил лишь несколько десятков[11]. И нельзя сказать, чтобы такие попытки не предпринимались. К примеру, известно, что египтяне пытались одомашнить, правда безуспешно, ибиса, гиену, антилопу и газель.

Конечно, были случаи и удачного одомашнивания, оставляющие человеку надежду на успех, благодаря которой он продолжает упорствовать в этом деле. Однако тот факт, что примеров успешного одомашнивания совсем немного, свидетельствует в пользу иной интерпретации этого процесса, прямо противоположной тезису о намеренной доместикации. Если процесс одомашнивания обусловлен не волей человека, может быть, для того, чтобы разобраться в этом вопросе, стоит просто-напросто обратиться к самому животному. Иными словами, поскольку мотивы и намерения первобытного человека и тем более древних гоминидов, живших в контакте с предком собаки, были слишком примитивны, чтобы служить толчком к одомашниванию, возможно, этот процесс объясняется действиями самих животных, их «эволюционной стратегией», выражаясь языком современной биологии.

Кто же кого приручил?

На первый взгляд такой неожиданный поворот в сторону противоположную тезису о намеренном одомашнивании может показаться наивным и малоубедительным. Можно ли говорить о стратегии, когда речь идет о животном, не будет ли это самой что ни на есть очевидной формой антропоморфизма? Разумеется, животные еще меньше способны на то, чтобы спланировать и выстроить свои отношения с человеком, чем упомянутые выше гоминиды. На самом деле современная эволюционная биология вкладывает иной смысл в понятие «стратегия», что позволяет объяснить одомашнивание как процесс, в котором животным отводится центральное место, не приписывая им ни сознательных намерений, ни особого умысла. В современной биологии это понятие служит лишь обозначением физических или поведенческих характеристик группы особей одного вида. Оно не предполагает какого-либо сознательного расчета со стороны особи, обладающей данными качествами: эти свойства определены генами, в большей или меньшей степени. Понятие «стратегия» означает биологический выбор — например, темное оперение птиц или агрессивность зверя по сравнению со светлым оперением других птиц или мирным поведением других зверей того же вида — в игре, где выигрышем служит количество потомков. Некоторые стратегии в плане выживания и воспроизведения оказываются эффективнее других. Особи, обладающие нужными качествами, имеют в среднем больше потомков, чем прочие. В итоге гены, отвечающие за выигрышные стратегии, со сменой поколений все больше и больше распространяются в популяции.

Рассмотрим одну из стратегий на примере популяции бабочек, обитающих в окружении растений с преимущественно темной листвой. В этой ситуации стратегия «темных крыльев» будет эффективнее стратегии «белых крыльев», поскольку особям с белыми крыльями труднее скрыться от хищников. Если в данной популяции в результате мутации проявится ген, определяющий более светлый цвет крыльев, он быстро исчезнет, поскольку имеющие его особи, по всей вероятности, оставят меньше потомков, чем другие бабочки этой популяции. И наоборот, ген, определяющий цвет крыльев, приближенный к цвету окружающей среды, распространится в популяции в течение нескольких поколений, и, по всей вероятности, носящие его особи дадут больше потомства, чем другие. Таков принцип действия естественного отбора в понимании Дарвина и современных неодарвинистов. Отбор основан на разной эффективности воспроизведения носителей различных стратегий, занимающих определенную экологическую нишу в рамках одной и той же популяции. Процесс приводит к адаптивному отбору морфологических и поведенческих качеств в пределах биологической популяции без какого-либо намерения, умысла или плана.

Использование подобной эволюционной модели применительно к доместикации позволило некоторым биологам и антропологам пересмотреть свои взгляды на природу этого процесса. Взглянув на процесс одомашнивания с точки зрения интересов животных или растений, ученые задались вопросом, каким образом «приобретение» некоторых качеств, адаптированных к человеку, могло стать для них эффективной эволюционной стратегией, открывающей перед биологическим видом неисчерпаемый источник ресурсов: все то, что мог предложить человек, использующий эти виды животных и растений или употребляющий их в пищу. Следуя подобной логике, антрополог Дэвид Риндос предложил оригинальное объяснение доместикации некоторых растений. Принято считать, что на заре истории особо сообразительные представители человеческого рода, желая увеличить урожайность растений, собранных в окружающей их среде, начали пересаживать их на специально предназначенные для этого поля. По мнению ученого, изначально у человека не было намерений выращивать эти растения, все происходило несколько иначе. Гораздо более вероятно, что сами дикие растения некоторым образом спровоцировали свое постепенное окультуривание, рассеивая семена среди отходов вокруг стоянок первобытных охотников-собирателей, которые впоследствии стали находить простое и доступное пропитание в непосредственной близости от своих жилищ. Одним словом, стремление к увеличению урожайности вовсе не было основополагающим принципом окультуривания растений — во всяком случае на заре человеческого рода, в самом начале процесса одомашнивания диких видов, — оно пришло уже постфактум (Rindos, 1984).

Аналогичной точки зрения придерживается Будянски в отношении собак. Он утверждает, что предки собак эволюционировали заметнее других живых существ, следуя стратегии, использующей некоторые наши слабости. По его мнению, будучи настоящими приматами, привязанными к своему потомству, которое требует нашей заботы довольно длительное время, мы склонны испытывать нежность и сострадание к беззащитным малышам на толстых лапах, которые смотрят на нас большими круглыми глазами и жалобно пищат — именно так и выглядят маленькие щенки. Приобретя настолько выразительные черты, собаки научились в некотором роде нами манипулировать, чтобы снискать наше расположение. И мы все еще думаем, что сами их выбрали и переделали под свои фантазии и потребности? Как бы не так, мы попались в собственные сети! Подобно дальнему родственнику, жаждущему наследства богатой незамужней тетушки, собаки, не навязывая нам своего присутствия, имели время тщательно подготовиться к визиту и нарядились так, чтобы нам понравиться. Доказательством успешности этой стратегии может служить тот факт, что сегодня в мире насчитывается не более 100–150 тысяч волков, тогда как собак — приблизительно 400 миллионов (Coppinger et Coppinger, 2001). И если чью-то нелегкую жизнь мы все еще называем «собачьей» — не стоит ли с научной точностью и безо всякой склонности к антропоморфизму определить то, что собой представляет «приятная» жизнь для собак. Учитывая полномочия, которыми сегодня обладают четвероногие друзья человека в наших домах, и принимая во внимание многочисленные неприятности, связанные с их присутствием, можно констатировать, что иногда они чувствуют себя там настоящими хозяевами. А уже после этого можно задаваться вопросом, кто же кого приручил на самом деле: мы собак или они нас.

А может быть, это просто игра слов? Возможно, утверждение, что собака изменилась таким образом, чтобы стать более привлекательной для человека, — не более чем остроумная метафора того, что человек сам изменил собаку согласно своим требованиям? Но разве и то и другое определение не объясняет в равной степени эволюцию, произошедшую с собакой в ответ на потребности человека? В конечном счете, оба этих очевидным образом противоположных тезиса могут представлять собой всего лишь два способа взглянуть на один и тот же феномен под разным углом зрения; иными словами — очередную вариацию на тему стакана, который наполовину пуст или наполовину полон.

На самом же деле между этими двумя подходами существуют коренные различия. «Интенционалистская» точка зрения по определению предполагает, что толчком к началу процесса доместикации послужила сознательная воля человека. Поэтому вовсе не обязательно искать те механизмы этого процесса, которые не применялись бы человеком сознательно. Кроме того, согласно данному подходу все изменения, произошедшие с собакой в ходе эволюции, следует рассматривать как приобретенные в ответ на нужды человека — во всяком случае именно так их должен воспринимать сам человек. При этом отвергаются любые намеки на то, что новые качества могли быть нейтральными или даже негативными для нашего вида и в то же время полезными для самого одомашненного вида. И наконец, это означает, что человек с самого начала обладал сознательными намерениями, складом ума, когнитивными способностями и техническими навыками, необходимыми для того, чтобы спланировать и успешно осуществить подобный проект, что, как и было сказано выше, весьма маловероятно.

И наоборот, подход, основанный на неодарвинистской теории эволюции, позволяет выявить массу всевозможных факторов, интенциональных или неинтенциональных, способных иначе истолковать процесс одомашнивания. Речь идет о подходе, который можно назвать «экологическим» — в научном, а не политическом смысле этого слова, — суть которого состоит в следующем: человек создал новую экологическую нишу, представляющую собой совокупность материальных и нематериальных качеств, свойственных определенным типам человеческого общества, — отходы жизнедеятельности, жилища, огонь, лесные вырубки, поля, а кроме того, верования, например, в священность некоторых животных, или в лечебные качества некоторых растений, или в существование духов зверей и т. д.; эта ниша, называемая биологами «антропогенной», как и любая другая новая ниша, впоследствии колонизируется оппортунистическими видами, которые в процессе дальнейшей эволюции видоизменяются и расходятся с изначальными видами — с волками, в случае собаки. Иными словами, ниша не была создана для собаки: она сама создала собаку. С этой точки зрения, задача биологов состоит в поисках механизмов, интенциональных или нет, при помощи которых под действием факторов, свойственных антропогенной нише, произошла модификация некоторых диких видов. Каковы же эти механизмы в случае с собакой?

Модель собаки-мусорщика

Один из наиболее известных ответов на этот вопрос относительно недавно предложил биолог Раймонд Коппингер. Исследуя экологическую среду и поведение собак в самых разных местах обитания, Коппингер заметил, что в Южной Америке, Африке и Азии многочисленные популяции бродячих собак в деревнях питаются отбросами, оставленными человеком. Коппингер вынужден был констатировать, что с экологической точки зрения эти деревенские псы, которые ведут себя подобно настоящим мусорщикам, исключительно хорошо адаптированы к окружающей среде. Они не проявляют страха или чрезмерной агрессии по отношению к человеку[12], подозревая опасность, они держатся на некотором расстоянии, далеко при этом не убегая, выпрашивают еду, иногда вполне успешно. В отбросах, испражнениях и деревенских мусорных баках они находят для себя почти неисчерпаемый источник средств существования. И самое интересное, добавляет Коппингер, что сельское население, живущее в непосредственном контакте с собаками, в подавляющем большинстве случаев относится к этим собакам с неприязнью, во всяком случае, это следует из бесед автора с деревенскими жителями. Так, например, в одной из деревень Занзибара лишь несколько человек полагали, что собаки в некоторых случаях могут быть полезны, например, для охраны или истребления вредных животных, тогда как подавляющее большинство жителей заявили, что испытывают к ним отвращение:

Мы относимся к ним как к крысам: это животное вездесущее, оно — потенциальный переносчик болезней, мусорщик, иногда вор, часть собачьей популяции время от времени нужно уничтожать.

Раймонд и Лора Коппингер, цит. по: Budiansky, 2002, p. 25.

Похоже, в этих деревнях не предпринималось никаких попыток приручить собак или как-то их использовать.

Их рассматривали в качестве животных практически бесполезных, годных разве что на то, чтобы избавлять человека от отходов или как-то их перерабатывать. Одним словом, такое отношение к собакам мало напоминает о Лесси или магазине Puppy the World в Токио. Они просто есть, они составляют часть пейзажа, и все, это воспринимается как данность; и их терпят.

По мнению Коппингера, эти деревенские псы наводят на мысль о механизме, приведшем к появлению Canis familiaris путем длительного естественного отбора, то есть ненамеренной селекции. С течением времени между популяциями собак и людей могло установиться шаткое равновесие. В самом начале этого процесса предки собак должны были преодолеть некий порог человеческой толерантности, то есть эволюционировать таким образом, чтобы их внешность и поведение, в то время еще схожие с волчьими, перестали людей пугать. И вот однажды этот порог был преодолен, и перед четвероногими колонистами открылся новый, почти неисчерпаемый источник ресурсов, причем без особого вмешательства самого человека. Впоследствии процесс доместикации смог уже развиваться сам собой. Каждый раз, когда в популяции предков собак появлялось генетическое изменение, определяющее лучшую приспособленность к жизни рядом с человеком, оно распространялось в течение нескольких поколений без сознательного участия человека, а только лишь потому, что, имея больший доступ к пищевым ресурсам по сравнению со своими соплеменниками, собаки, носители этих мутаций, оставляли после себя больше потомков. Согласно Коппингеру, процесс одомашнивания не подчинялся никакой собственно человеческой логике. Он происходил непроизвольно и неосознанно, тихо и неторопливо, путем постепенного превращения свирепых хищников, крайне недоверчивых по отношению к людям, в осторожных мусорщиков-приспособленцев: собак.

Самое близкое человеку животное

Чтобы наглядно продемонстрировать, каким образом могли проходить самые первые этапы процесса ненамеренной доместикации, рискнем представить вымышленную эволюционную ситуацию на примере одного из современных видов: чайки. В портовых французских городах, таких как Марсель, в течение последних десятилетий чайки размножились в невероятном количестве после того, как начали использовать не только природные пищевые ресурсы, но и бытовые отходы человека, которыми изобилуют городские свалки. И даже местным властям, располагающим всеми современными средствами, несоизмеримыми, со всех точек зрения, с возможностями доисторического человека, стоит огромного труда держать под контролем численность популяций этих птиц, которая продолжает расти. Попытаемся представить, что через тысячи лет может начаться процесс незаметной селекции, в результате чего появятся чайки, которые покажутся нам милыми. Они перестанут нас бояться и даже станут демонстрировать нам свою привязанность, громко кричать при приближении к дому постороннего, а может быть, даже, почему бы и нет, вилять хвостом… И все это произойдет вовсе не потому, что мы старались изменить этих птиц в соответствии с нашими желаниями путем селекционного разведения, а просто потому, что с самого начала мы согласились терпеть этих мусорщиков рядом с собой. Можно ли в таком случае говорить о том, что мы сознательно их одомашнили?

Конечно, это всего лишь вымысел: мы слишком любим собак, и чайкам пришлось бы проявить чудеса изобретательности, чтобы занять место наших ласковых четвероногих друзей. Воскресные рыбаки могут это подтвердить: встречаясь глазами с холодным стальным взглядом чайки, вспомнишь скорее о «Птицах» Хичкока… Однако, насколько бы невероятной ни казалась описанная ситуация, она наводит на мысль: кто знает, что могло бы произойти, если бы, как, например, в самом начале фильма «Завоевание планеты обезьян» — одного из фильмов, снятого по мотивам романа «Планета обезьян», — все собаки вдруг исчезли? И можно ли быть настолько уверенными, что мы выбрали бы себе в товарищи именно обезьян? Разве не нашлось бы других кандидатов, особенно среди животных-»мусорщиков», и деревенских и городских, более экипированных для того, чтобы втираться к нам в доверие хотя бы потому, что они и так уже занимают антропогенную нишу? Подчеркнем еще раз: для процесса доместикации гораздо большее значение имеет способность живого существа проникнуть в эту нишу, чем воля или желание самого человека.

Несмотря на всю свою привлекательность, сценарий «Завоевания планеты обезьян» так или иначе основан на антропоцентрическом предубеждении, что самыми «близкими» нам животными оказались бы более всего на нас похожие непосредственные наши генеалогические родственники: шимпанзе и гориллы. Конечно, с точки зрения генеалогии это утверждение бесспорно. Однако бывает и так, что отношения между разными видами развиваются по типу семейных отношений: порой люди, с которыми нас не связывает никакое родство, — наши друзья — гораздо ближе нам с точки зрения поведения, взаимных симпатий или образа жизни, чем наши кровные родственники. Можно сказать, что одно из главных достижений дарвинизма и неодарвинизма — это экологический подход к процессу адаптации и отказ от традиционного скалярного представления об иерархии живых существ, на вершине которой располагается человек, чуть ниже — обезьяны, за ними другие млекопитающие, рептилии и т. д. Сам факт обитания в одной и той же экологической нише приводит к эволюционной конвергенции и коадаптации между видами, которые таким образом сближаются один с другим, особенно в поведенческом плане, даже если с точки зрения генеалогии имеют между собой мало общего. И если говорить об экологической близости, а не о генеалогическом родстве, то можно утверждать со всей определенностью, что самым «близким» для человека и самым адаптированным к человеческому обществу животным является собака. Именно этим обстоятельством объясняется тот факт, в чем еще не раз мы сможем убедиться, что во многих отношениях мы лучше понимаем друг друга с собаками, чем с обезьянами.

Многофакторный процесс

Интерпретация Коппингера, так же как и предположения Будянски, представляют огромный интерес с точки зрения отказа от представления о собаке как о пассивном участнике сознательно реализованного человеком проекта по преобразованию дикого животного в домашнее. Обе эти теории заслуживают пристального внимания. И все-таки это не более чем гипотезы — в числе многих других, касающихся одомашнивания собак; и некоторые ученые обращают внимание на несколько свойственных этим гипотезам вполне очевидных недочетов.

Прежде всего, собаки не могли бы выполнять роль мусорщиков, если бы человек не жил в относительном достатке, во всяком случае таком, чтобы в большом количестве оставлять за собой остатки пищи. Вряд ли жизнь гоминидов, имевших первые контакты с предками собак, была настолько роскошной. Впрочем, многие виды гоминидов вымерли еще до появления современного человека. То есть версия о собаке-мусорщике может относиться к более позднему периоду процесса одомашнивания, когда человек уже овладел достаточными ресурсами, чтобы развиваться демографически и географически распространиться. Кроме того, эта гипотеза не дает объяснения факту, по поводу которого сегодня мнение большинства ученых совпадает: одомашнивание собак произошло лишь в некоторых ограниченных регионах, после чего потомки этих нескольких первоначальных популяций «протособак» распространились в самых разнообразных человеческих сообществах. Этот неоспоримый факт свидетельствует о том, что механизм, предложенный Коппингером, не мог функционировать в многочисленных сообществах гоминидов и на протяжении длительного периода времени: общие предки собак и волков не перешли эволюционный Рубикон, открывавший перед ними двери антропогенной ниши, несмотря на то что они уже жили в контакте с человеком. Это означает, что, по всей вероятности, толчком к началу процесса доместикации послужили иные механизмы, не учтенные в модели Коппингера.

Есть и другие предполагаемые модели процесса, приведшего к появлению собак, таких, какими мы знаем их сейчас. Миклоши приводит четыре (Miklósi, 2007, р. 96–97).

Первая модель опирается на интенциональный фактор (Clutton-Brock, 1984). Древние предки современного человека могли регулярно подбирать волчат — точнее, детенышей предков волков и современных собак, — приручать их и оставлять у себя наиболее послушных и податливых. Такая селекция со временем смогла бы привести к образованию нового вида животных, отличавшихся от волков. Однако по уже упомянутым причинам эта гипотеза не может быть применена к самому начальному этапу доместикации: первобытные люди, вне всякого сомнения, попросту не были в состоянии спланировать настолько сложный проект; к тому же тот факт, что одомашнивание произошло лишь в нескольких регионах, и в этом случае остается загадкой. Как подчеркивает Миклоши, описанный процесс может рассматриваться только применительно к поздним фазам одомашнивания, когда селекционным путем человек начал выводить различные породы собак, предназначенные для выполнения вполне определенных функций, которые соответствовали тем или иным видам человеческой деятельности, таким, например, как война, охота или охрана.

Второе объяснение базируется на принципе «группового отбора» в том смысле, который вкладывает в это понятие современная эволюционная биология. Какими бы ни были причины, толкнувшие группы первобытных людей пойти на контакт с предками современных собак, в результате эти общины смогли извлечь большую пользу из природных ресурсов, чем другие. Впоследствии более успешные группы во время периодов с более жесткими условиями жизни вытеснили все прочие (Schleidt et Shalter, 2003).

Третья модель основана на тезисе: увеличение многообразия собак, наблюдаемое с момента их появления, происходило параллельно с культурным и технологическим развитием человеческого общества. По мнению сторонников этой гипотезы, предки собак изначально были связаны с примитивной и однообразной деятельностью человека: вполне возможно, они просто-напросто служили ему источником пищи. В это же время взаимодействие человека с собаками начинает принимать ритуализированный характер (Morey, 2006). Численность и селективное многообразие собак постепенно увеличивается по мере того, как усложняется и приобретает все большее разнообразие деятельность человека и растут его потребности. Благодаря разделению труда и культурной дифференциации, эти процессы, начиная с доисторических времен, непрерывно развиваются и по сей день (Morey et Aaris-Sorensen, 2002). Подобно первой, эта модель способна пролить свет на историю отношений между человеком и собакой и объяснить их древнюю природу, однако и она оставляет без внимания причины и пусковые механизмы процесса доместикации.

И, наконец, четвертая модель предлагает совершенно неожиданный поворот сюжета. Некоторые биологи выдвинули весьма замысловатую гипотезу, согласно которой в паре человек-собака собака явилась не единственным результатом адаптационных изменений, а лишь одним из двух действующих лиц процесса коэволюции. В процессе эволюционного взаимодействия между двумя видами произошли их взаимные адаптивные трансформации: каждый из видов приобрел свойства, явившиеся результатом уступки некоторых необходимых функций другому. Сторонники этой теории, так же как и трех предыдущих, поддерживают представление о том, что собаки приобрели качества, отличающие их от волков, именно в результате сосуществования с человеком; однако здесь ученые идут на более смелый шаг, добавляя, что и человек под влиянием взаимодействия с собакой мог селективным путем приобрести некоторые черты, отличающие его от предков-гоминидов. Некоторые исследователи, например, полагают, что в сообществе людей и собак собаки благодаря тонкому обонянию, во много раз превосходящему человеческое, специализировались на решении определенных задач, состоящих в том, чтобы брать след и находить дорогу. В свою очередь, переложив эти функции на собак, человек освобождался от такого рода деятельности и, тем самым, от необходимости адаптировать к ней органы чувств, главным образом органы обоняния. При этом строение лицевой части головы — в особенности носа и рта — могло беспрепятственно эволюционировать в другом направлении, а именно в том, которое привело к появлению аппарата, позволяющего производить более сложные звуки. Одним словом, пусть собаки и не умеют говорить, они поспособствовали тому, чтобы этому научились мы. Гипотеза коэволюции, представленная во множестве вариантов (Paxton, 2000; Schleidt et Shalter, 2003), вызывает оживленные споры в современной науке[13]. К какому бы выводу ни пришли ученые относительно предложенной теории, отметим как минимум одно ее несомненное достоинство: она настаивает, пусть даже и в весьма оригинальной форме, на том факте, что собака в процессе своей эволюции вовсе не обязательно играла роль пассивного участника. В конце концов, очень может быть, что некоторыми своими качествами мы обязаны именно собакам. Неожиданное заключение, явно звучащее диссонансом с нашим привычным нарциссизмом: какая-то часть человеческой натуры явилась результатом адаптации к собакам.

Различные трактовки и гипотезы — и описанные выше четыре модели, и модель, предложенная Коппингером, — как подчеркивает Миклоши, вовсе не противоречат друг другу: каждая из них, вполне возможно, описывает один из аспектов или один из этапов сложного и многофакторного процесса, изучение которого в современной науке и сейчас еще далеко от завершения.

Глава 2 Кто они такие?

Глядя на шимпанзе или горилл, мы замечаем волнующее сходство между большими обезьянами и человеком. Попробуем взглянуть на причины этого волнения немного со стороны: не подтверждает ли оно дистанцию, разделяющую нас и наших кузенов? Не вызвано ли оно тем, что мы замечаем человеческие черты в животном, которое мы непроизвольно воспринимаем как существо принципиально иное? Конечно, обезьяны — близкие родственники человека, но все же они достаточно от нас удалены, чтобы вызывать у нас потребность упорно искать «недостающее звено» между ними и нами.

Дистанция, отделяющая человека от других животных, — это одна из отличительных особенностей нашего вида. Чтобы продемонстрировать всю уникальность положения человека в мире живых существ, достаточно вспомнить, насколько оно отличается от положения собаки. Собаки могут иметь жизнеспособное потомство с волками. Представим на мгновение, насколько пошатнулось бы наше представление о нас самих и о мире животных, если бы такое стало возможным между нами и шимпанзе или между нами и выжившими неандертальцами… Какое место заняли бы эти гибридные потомки в человеческом обществе?

Не дав шансов на выживание другим гоминидам, эволюция оставила пустоту между животными и человеком. И эта пустота, несомненно, играет определенную роль в нашем восприятии животного мира, где виды выступают для нас подобием замкнутых систем, разделенных между собой четкими границами. Такую концепцию видов, которую можно назвать «эссенциалистской» или же Парком Юрского периода — чуть позже мы поймем почему, — современная наука считает глубоко ошибочной. Этот подход не позволяет понять природу, очертания и эволюцию зоологической группы, которую представляют собой собаки. Чтобы понять, кто же они такие в биологическом смысле, мы должны отказаться от подобного представления о животном мире, которое противоречит современной концепции видов и эволюции, получившей сегодня широкое признание в естественных науках.

Эта глава адресована прежде всего тем, кого интересуют механизмы эволюции собак, биологические характеристики этого вида и, в более общем плане, теория эволюции и дарвинизм. Пусть остальные читатели простят меня за несколько сложный научный стиль изложения этой главы, касающейся в основном естественнонаучных вопросов. Они могут безо всякого ущерба для себя и риска упустить что-либо особо значимое оставить без внимания эту главу и сразу перейти к следующей, посвященной породам собак и причинам их появления в XIX веке под влиянием пагубных идеологических течений.

Биологические аспекты одомашнивания собак

Постепенное становление вида Canis familiaris в процессе одомашнивания, о котором мы говорили в предыдущей главе, сопровождалось важными анатомическими, физиологическими и поведенческими трансформациями. Речь идет об изменениях, в результате которых собака приобрела черты, заметно отличающие ее от волков, как в физическом, так и в поведенческом плане, особенно с точки зрения ее отношений с человеком. Прежде чем приступить к подробному рассмотрению этих различий, нужно обозначить биологические механизмы, задействованные в процессе эволюции, приведшей к образованию разнообразных фенотипов собак, которые мы можем наблюдать сегодня[14]. Особенно стоит задержаться на причинах, масштабе и значении изменений, произошедших в процессе одомашнивания.

При кажущейся простоте эти вопросы достаточно сложны. И чтобы на них ответить, нам предстоит серьезно пересмотреть достаточно распространенное представление об эволюции и генетике в их наиболее популярной трактовке. На самом деле эволюция зачастую представляется в виде процесса, происходящего путем простого отбора признаков — таких, например, как карие глаза, пониженная агрессия, висячие уши и т. д., — напрямую определяемых ответственным за него геном. Сам ген представляет собой определенную часть ДНК, носителями которой выступают особи данного вида. К этой модели обычно добавляют, что биологические популяции постоянно пополняются новыми признаками, которые появляются вследствие генетических изменений: гены, ответственные за эти признаки, возникают случайно, в результате мутаций. Мутации, оказавшиеся полезными, со временем распространяются в популяции по мере того, как их обладатели оставляют после себя в каждом поколении все больше и больше потомков по сравнению с сородичами. В итоге носителями новых генов становится основная часть особей этой популяции. В конце концов один вид, например собаки, отделился бы от другого, например волков, став обладателем признаков, каждый из которых определяется одним из генов, отобранных по причине принесенной им выгоды.

Однако современные научные исследования в области биологии и эволюции представляют совершенно другую картину, во всяком случае гораздо более сложную. Собак это касается, вероятно, даже в большей степени, чем всех прочих видов. Описанная модель представляется слишком упрощенной, чтобы с ее помощью можно было объяснить биологические изменения, произошедшие с собаками в процессе эволюции.

Мягкий отбор

Первый недостаток приведенной модели состоит в том, что она связывает все приобретенные признаки с выгодой, которую они приносят их обладателям. Маловероятно, что каждое из свойственных собакам качеств обязано своим происхождением исключительно пользе, приобретаемой его носителями в условиях обитания в антропогенной нише. Дело в том, что отбор, которому подверглись предки собак на первых этапах своей эволюции, представлял собой селекцию особого типа, при которой новые признаки могли сохраняться в популяции и без видимой от них выгоды. Вот что говорит об этом Миклоши:

Начало одомашнивания собак можно сравнить с колонизацией острова. Предки собак, избравшие для себя антропогенную нишу, которая предлагала новые, ранее неиспользуемые ресурсы, смогли воспользоваться уменьшением внутри- и межвидовой конкуренции.

Adam Miklósi, 2007, p. 118.

Этот процесс привел к «мягкому отбору» (relaxed selection), который повлек за собой одновременно увеличение численности популяции, многообразие фенотипов и появление черт не всегда адаптивного характера. Приобретенные черты возникают и сохраняются в популяции не по причине каких-то особенных утилитарных качеств, а только потому, что они перестают быть помехой для выживания, значимой в рамках прежней экологической ниши.

Конечно, добавляет Миклоши, очень может быть, что вслед за этим собаки могли подвергнуться и более строгому — «направленному» — отбору, обусловленному их более тесными контактами с человеком. Вначале он мог быть по большей части ненамеренным, впоследствии — отчасти намеренным, если говорить об исторической эпохе, когда начали формироваться различные породы собак. Так, например, археологические исследования позволили установить, что римлянам и китайцам удалось путем селекции вывести собак с короткими лапами.

И все-таки даже для этих этапов эволюционной истории собак модель эволюции путем отбора полезных или выгодных в репродуктивном плане генных мутаций не слишком подходит, поскольку наталкивается на непреодолимое препятствие. Генные мутации, способные отразиться в фенотипе, появляются в природе регулярно, но относительно редко. За истекшее с момента начала одомашнивания время не могло произойти такого количества генных мутаций, которое обеспечило бы достаточную для естественного отбора гамму вариаций и значительный кумулятивный эффект. И уж тем более этот механизм не мог быть задействован в процессе сознательной селекции собак и выведении различных пород, начатом относительно недавно.

Короче говоря, большая часть свойственных собакам качеств, особенно такие, как короткая по сравнению с волчьей морда, проявление лояльности или покорности по отношению к человеку, виляние хвостом, разнообразие размеров и пропорций, многочисленные вариации масти — от короткошерстного черно-белого пятнистого далматинца до золотистого ретривера с относительно длинной шерстью золотистого или кремового окраса, — не может рассматриваться в прямой связи с действием какого-либо гена. Для этого гены, отвечающие за каждое из этих качеств, должны были бы появиться естественным путем в результате мутаций и впоследствии распространиться в популяции благодаря репродуктивному преимуществу, которое они обеспечивали его носителям.

В таком случае как же объяснить эволюционный путь собаки? Какими биологическими трансформациями сопровождалось одомашнивание и какое участие в этих переменах принимали гены?

Мозаичная эволюция

Первое объяснение отсылает нас обратно, к общим предкам волков и собак. Часть генов, ответственных за качества современных собак, возможно уже присутствовала в этих древних популяциях. Исходные популяции, о которых нам известно не слишком много, вероятно были носителями гораздо большего фенотипического и генотипического разнообразия, чем популяции современных волков. Напомним, что сегодня общая численность волков в мире составляет приблизительно 100 000–150 000 особей, что, несомненно, отражает лишь мизерную долю всего того природного многообразия, которое было представлено в популяциях их предков. Вполне возможно, древние волки обладали признаками, сохранившимися у собак, но исчезнувшими у современных волков.

Начать с того, что некоторые фенотипические черты, присущие собакам, вероятнее всего определяются рецессивными генами — точнее, аллелями, — которые были неблагоприятными для их диких носителей — общих предков и отделившейся от них линии волков, но при этом могли утрачивать эти свойства в условиях антропогенной ниши. Остановимся подробнее на значении терминов. В общем случае у каждого биологического вида ген, отвечающий за какое-либо качество, представлен множеством аллелей, то есть множеством возможных вариантов. Рассмотрим пример гена, ответственного за цвет глаз мушки дрозофилы. У каждой мушки есть аллели этого гена, соответствующие определенному цвету глаз: красному, бурому или белому. У дрозофил, как и у других видов, в том числе и из класса млекопитающих, аллели, определяющие какой-либо признак, представлены парами. Некоторые аллели, называемые рецессивными, должны обязательно присутствовать в двух экземплярах, чтобы определяемые ими свойства — например, бурый цвет глаз или генетическое заболевание — проявились в фенотипе индивида. И наоборот, доминантные аллели находят отражение в фенотипическом признаке даже при наличии в паре только одного из них.

Таким образом, рецессивный аллель, ответственный за какой-либо признак — например, голубые глаза или какая-либо наследственная болезнь, — может присутствовать в организме индивида, но при этом никак себя не проявлять. Вот почему в некоторых случаях неблагоприятные рецессивные аллели, вызывающие болезни или даже смерть, могут незаметно распространяться в биологической популяции без каких бы то ни было значительных внешних проявлений. Конечно, эти аллели быстро исчезают, когда оказываются парными в генотипе одного индивида, поскольку проявление неблагоприятного признака уменьшает шансы этого индивида на выживание и размножение. То есть у таких аллелей практически нет возможности прочно и массово отразиться в фенотипе особей популяции. И тем не менее рецессивные аллели могут сохраняться и передаваться из поколения в поколение посредством особей — носителей только одного аллеля из пары. Эти индивиды не испытывают их негативного влияния и могут передать рецессивные аллели своему потомству.

Поэтому весьма возможно, что такие рецессивные аллели могли присутствовать и у собак, и у современных волков, и у их общих предков. Однако определяемые ими признаки регулярно проявлялись в фенотипе только у собак лишь потому, что экологические условия среды обитания собак были другими, главным образом менее суровыми по сравнению с условиями обитания волков и их предков. Под натиском более жесткого отбора волки — или их предки — носители пары аллелей, определяющих, например, маленький размер тела, быстро отсеивались. Для собак же этот признак оказывался не таким губительным, и отбор для них был не настолько беспощадным. Таким образом, признак мог проявляться в фенотипе без каких бы то ни было негативных последствий для животного, а иногда даже давать ему преимущество, если оказывался, как, например, маленький размер тела, привлекательным для некоторых людей.

В результате мягкого отбора, ориентированного на условия антропогенной ниши, некоторые из этих признаков смогли проявиться в фенотипе индивидов и весьма значительно изменить морфологический, физиологический и этологический профиль собачьей популяции. Действием подобного механизма, возможно, объясняется разница между средним размером собак и современных волков, которая составляет приблизительно 20–40 % в пользу последних. Именно так собаки могли постепенно отделиться от волков, не претерпев при этом каких бы то ни было значительных изменений генов, точнее, аллелей, имеющихся и у того, и у другого вида.

Второе объяснение касается еще одного биологического механизма, который также мог привести к разнообразию черт, появившихся у собак в процессе одомашнивания. Чаще всего фенотипический признак определяется и контролируется не одним геном, а несколькими. Это свойство, которое биологи называют полигенией, означает, что отбор признака, дающего индивиду преимущества в плане выживания и воспроизводства, влечет за собой отбор связанных с ним аллелей, если этот признак полигеничен. Такие аллели могут быть связаны с другими фенотипическими чертами[15], не обязательно полезными. Иными словами, некоторые фенотипические признаки могут быть отобраны не по причине их непосредственной выгоды, а только потому, что ответственные за них гены связаны с другими, полезными для индивида качествами.

Описанный механизм отбора дает объяснение некоторым наблюдаемым у собак фенотипическим корреляциям, которые иначе остались бы непонятными. Так, например, длина морды, по-видимому, коррелирует с распределением ганглионарных клеток сетчатки или же, как у некоторых пород, цвет шерсти связан с поведением — однотонные кокер-спаниели оказываются более агрессивными по сравнению со своими пестрыми собратьями. Подобные корреляции часто вызывают страшную путаницу в интерпретации, поскольку по большей части сложно определить, какая из двух черт появилась в результате отбора, а какая явилась следствием первой.

Третий механизм также способен объяснить довольно значительную часть специфических особенностей фенотипа собак. Дело в том, что многие из этих особенностей обязаны своим происхождением не столько генам, отвечающим за каждый из признаков, сколько тем, которые контролируют индивидуальное развитие организма от оплодотворенной яйцеклетки до его взрослого состояния. Индивидуальное развитие, особенно эмбриональное, — это исключительно сложный процесс, темп и порядок которого регулируются множеством программ, заложенных в специальных генах. Единичная мутация одного из этих генов может привести к значительным последствиям для фенотипа взрослого организма. Так, например, мутация гена, отвечающего за продолжительность роста, отразится на размерах и соотношении частей тела взрослого индивида или на строении его черепа. Многие биологи считают, что многообразие окраса и пропорций тела собак объясняется рекомбинацией или мутацией этих генов, которые, не будучи связанными напрямую с данными фенотипическими признаками, запускают программу активации и последовательности действия генов, непосредственно за них отвечающих. Описанный механизм вполне мог стать основой значительной части признаков, разделивших собак и волков.

Наконец, условия самой антропогенной ниши, в которой развиваются собаки, также оказывают огромное влияние на формирование свойственных этому виду черт. Действительно, степень фенотипического проявления какой-либо аллели — это результат взаимодействия организма с окружающей средой. Таким образом, в зависимости от среды, в которой индивид родился и вырос, одна и та же аллель может сформировать заметно различающиеся морфологические, физиологические и поведенческие признаки. Весьма убедительным тому доказательством может служить пример фенотипического проявления действия аллели, отвечающей за выработку гормонов и нейромедиаторов, которые влияют на степень агрессивности. Так, две собаки, обладающие одинаковым генетическим багажом, могут отличаться совершенно разным уровнем агрессии в зависимости от условий — главным образом социальных, — в которых они выросли.

Условия окружающей среды оказывают такое заметное влияние на фенотипические проявления генотипа у собак во многом потому, что одной из приобретенных ими в процессе эволюции черт стала именно значительная пластичность индивидуального развития, которая ведет к большому разнообразию личных черт, касающихся как физических характеристик, так и темперамента. Одним словом, морфологические, физиологические и, самое главное, поведенческие особенности собак во многом зависят от условий их жизни, и в гораздо меньшей степени, во всяком случае, не настолько строго и безоговорочно, как у других видов, эти качества определяются их генами. Многие биологи в данной связи полагают, что такая фенотипическая пластичность давала собакам преимущество в антропогенной нише, поскольку позволяла им индивидуально приспосабливаться к самым разнообразным требованиям разных людей и культур.

Все эти биологические механизмы — проявление рецессивных признаков, перестающих быть неблагоприятными в рамках антропогенной ниши, полигения и плейотропия, рекомбинация или мутация генов, участвующих в процессе индивидуального развития, разнообразие условий окружающей среды, в которой развивается индивид, пластичность индивидуального развития — свидетельствуют о сложности отношений между генами и их фенотипическим выражением. Все это позволяет говорить о том, что специфические морфологические, физиологические или поведенческие качества собак, отсутствующие у волков, вовсе не обязательно связаны с появлением соответствующих им генов, напрямую отобранных эволюцией в силу каких-то особых преимуществ, которые они предоставляли их обладателям. Конечно, появление собак — это и в самом деле результат эволюционного отбора и адаптации к антропогенной нише, вот только биологические механизмы, лежащие в его основе, намного сложнее, чем это предполагает модель мутации/селекции гена, непосредственно определяющего признак. По этим же причинам модели гетерохронии и неотении, согласно которым собаки — это те же волки, только блокированные на ювенальной стадии развития, также представляются не слишком убедительными и во многом спорными. Действительно, даже если некоторые черты и сближают собак с молодыми волками[16], все прочие с ними никак не связаны.

По большому счету эволюция собак может служить примером явления, которое биологи называют «мозаичной эволюцией» (West-Eberhard, 2003). Очевидно, многофакторный характер этого процесса позволяет говорить о том, насколько сложны контуры зоологической группы, которую представляют собой собаки, и, в особенности, границы, отделяющие эту группу от волков, а также ставит под сомнение привычные представления о биологическом виде как таковом.

Чтобы понять, кто же такие собаки, для начала нужно уточнить, какие качества характеризуют их как вид и отличают этих животных от других представителей семейства псовых.

Синдром Парка Юрского периода

Наше привычное представление о биологическом виде любого животного основано на предубеждении, которое можно было бы назвать синдромом Парка Юрского периода. Одноименный фильм, полный неожиданных поворотов и зрительных эффектов, основан на научном вымысле: хитроумным ученым удалось извлечь почти неповрежденный фрагмент ДНК динозавра из комара, хранившегося миллионы лет в окаменевшей капле древесной смолы. Этот фрагмент позволил одному из исследователей, даже не подозревавшему о пагубных последствиях своего эксперимента, воссоздать экосистему динозавров, многие из которых вскоре оказались не слишком дружелюбными. Сценарий фильма построен на следующей идее: имея всего лишь одну молекулу ДНК, можно восстановить целый вид, поскольку эта молекула содержит информацию, достаточную для реконструкции одного из представителей этого вида — милого травоядного бронтозавра или свирепого тираннозавра.

Исследования в области антропологии и когнитивных наук подтверждают, что, когда мы говорим о биологическом виде, то есть птицах, млекопитающих, мошках, баобабах, собаках и т. д., мы применяем подход, который для простоты можно назвать «эссенциалистской парадигмой». Этот подход во многом отражает идею, лежащую в основе сюжета фильма. Именно так мы обычно воспринимаем биологический вид — как совокупность особей с общими признаками, количество которых превышает те, что могли бы объединить каждого представителя этого вида с какими-либо другими живыми существами. Отличительные признаки вида рассматриваются в качестве морфологического, физиологического и поведенческого типа, который мы представляем себе, когда думаем о животном вообще, будь то кошка, человек или собака. Проще говоря, вид для нас сводится к некоему образу, картинке, которую мы могли бы нарисовать, если захотели бы отобразить общие для всех животных этого вида черты.

При таком понимании вида каждый индивид — моя собака, вы, я, комар — предстает как отдельное воплощение такого типа, выступающего в качестве истинной сущности, или, если можно так выразиться, глубинной природы всех существ этого вида. Именно эту общую сущность или природу имеют в виду, когда говорят о собаке вообще — например, в предложении типа «собака — это домашнее животное», или о человеке вообще, или о комаре. Эссенциалистская парадигма подразумевает, что любые различия между особями одного вида являются случайными отклонениями от типа, то есть от сущности вида. Живая природа представляется огромным набором типов, четко разграниченных между собой. В рамках данной концепции свойственные каждому виду признаки, такие как, например, развитый мозг человека, в этом плане отличают представителей данного вида от всех других живых существ и создают между видами границы, самой непреодолимой из которых становится невозможность совместного размножения представителей разных видов.

В массовом сознании современного западного общества ДНК — во всяком случае, в том виде, как она представляется широкой публике в СМИ или популярных телесериалах, — отводится роль внутреннего управления типом, отражающим каждый вид. Эта молекула рассматривается в качестве носителя кодированной информации, позволяющей реконструировать данный тип. Отсюда следует, что такой фантастический проект, как Парк Юрского периода, может стать вполне реальным. Точнее сказать, для осуществления этого проекта необходимо решить чисто технические задачи: чтобы восстановить вид, достаточно воссоздать одну особь из молекулы ее ДНК. Стоит только освоить эту технологию, как мы сможем возродить всех давно исчезнувших животных и погрузиться в мир нетронутой природы, существовавшей миллионы лет назад.

Эссенциалистская концепция видов в союзе с эволюционными убеждениями позволяет заключить, что новые, все более сложные типы появились в результате дивергенции исходного прототипа: тип «волк» и тип «собака» появились из одного предкового, разделившегося на два новых видовых типа. Точно так же и породы собак могли образоваться путем происходившей в разные времена селекции отдельных типов. Однажды появившись на свет, эти типы собак — в данном случае «породы» — закрепились, несмотря на случавшуюся время от времени гибридизацию.

Несмотря на весьма широкое распространение, подобные представления о видах, наследственности и эволюции очень далеки от тех, которых придерживается современная биология. В действительности описанная концепция отвергает наследие Дарвина, игнорируя наиболее глубокие и оригинальные его идеи — зачастую также не признаваемые широкой публикой, — которые на самом деле способны разрушить предлагаемые ею представления о живой природе и становлении видов. Эссенциалистская концепция приводит к ошибкам не только в области нашего восприятия собак и отдельных пород. Она влечет за собой более серьезные заблуждения в том, что касается селекционной работы собачьих клубов, о чем мы более подробно поговорим в следующей главе.

Однако прежде всего разберемся в вопросе, какую же концепцию видов и эволюции развивают современные биологи и как на этом фоне будет выглядеть собака.

Популяционный подход

Современная концепция биологического вида и эволюции базируется на понятии популяции (Mayr, 2001), которой в естественных науках дается следующее определение: популяция — это совокупность особей, обладающих физиологическими способностями к размножению и возможностями для его реализации, которая обитает на одной территории или занимает одну экологическую нишу. Две особи одного вида могут принадлежать к разным популяциям, если они разделены непреодолимыми для них границами, например географическими барьерами, такими как горы или морской пролив. Разумеется, популяционный подход не отрицает наличия множества общих черт у особей, которые и в разговорном языке объединены одним видовым названием, идет ли речь о человеке, собаке или кошке. Однако эти черты не воспринимаются больше в качестве конструктивных элементов каркаса некоего абстрактного типа, вокруг которого выстраиваются особи данного вида, занимая свое место в эволюционном ряду. В рамках популяционного подхода эволюция рассматривается как трансформация конкретных популяций, существующих в природе, а не отдельных видов, представленных абстрактными типами.

Состав популяции, то есть набор различных характеристик входящих в нее особей, меняется в процессе эволюции при помощи различных механизмов, таких как миграция, географическое расчленение популяции на разные субпопуляции, каждая из которых начинает развиваться самостоятельно, мутации, и, конечно, естественный отбор. Как я уже подчеркивал выше, основой естественного отбора является дифференциация воспроизводства между особями одной популяции, имеющими небольшие отличия по каким-либо параметрам, которые дают их обладателям репродуктивные преимущества. Сама популяция регулярно пополняется новыми признаками, появившимися в результате генетических мутаций и рекомбинаций, прошедших сквозь фильтр естественного отбора.

Этот подход (или «популяционная парадигма») отличается от эссенциалистской парадигмы (называемой также «типологической теорией») — концепции вида в духе Парка Юрского периода, о которой мы говорили выше — по четырем ключевым позициям. Прежде всего, популяционный подход отводит ведущую роль в эволюционном процессе экологическим параметрам, то есть конкретному биологическому и физическому окружению популяции, тогда как при типологическом подходе нет никакой необходимости принимать их в расчет, поскольку эволюция рассматривается как процесс усложнения типов. Кроме того, при популяционном подходе различия между особями одной популяции становятся необходимым условием для естественного отбора, тогда как эссенциалистская парадигма видит В них лишь отклонения от нормального «типа». Третье отличие заключается в том, что в рамках популяционной парадигмы субъектом эволюции становятся группы совершенно конкретных особей, а не абстрактные типы. И наконец, если при типологическом подходе генеалогическое древо, отражающее эволюционный путь любого живого организма, представляет собой дерево с расходящимися ветвями — типами, — которые никогда или же почти никогда не объединяются вновь, то в рамках популяционной парадигмы оно выглядит иначе: это скорее сплошные заросли, образованные густо переплетенными побегами из индивидуальных генеалогических связей.

Популяционная парадигма полностью меняет представления об эволюционном становлении всего живого. Для наглядности вернемся к Парку Юрского периода. Популяционный подход отрицает возможность реконструкции мира динозавров из одной молекулы ДНК. Дело в том, что для создания группы индивидов, которую можно было бы считать биологическим видом, недостаточно лишь вырастить несколько образцов, следуя заложенной в этой молекуле программе: необходимо воссоздать целую популяцию особей, различающихся между собой, а также конкретные экологические условия окружающей среды. При несоблюдении всех этих требований ни в каком Парке Юрского периода динозавры, не важно, одна это особь или группа, не имеющие жизнеспособного потомства, вероятнее всего недоразвитые и дефективные, лишенные возможности развиваться в контакте со своими соплеменниками и, в более общем плане, собственной экологической ниши, жить попросту не смогут. Одним словом, биологический вид не сводится к типу как к некой сущности, заложенной в уникальном генетическом коде: необходимым условием существования и сохранения вида является наличие генетического разнообразия и соответствующей этому виду конкретной экологической ниши. Вот почему существует предел численности, ниже которого вид обречен на вымирание, как, например, по всей видимости, это происходит сейчас с гепардом. Демографическая деградация ведет к потере генетического разнообразия, необходимого для сохранения конкретных популяций, составляющих этот вид.

Именно такому направлению следует современная эволюционная биология. В еще большей степени популяционный подход правомерен, когда речь идет о собаке. Совершенно очевидно, что в случае собаки средства эссенциалистской парадигмы неприменимы, поскольку границы зоологической группы Canis familiaris, и внешние (отделяющие ее от других видов), и внутренние (между различными породами), еще более сложны, расплывчаты и проницаемы, чем у многих других видов.

Между собаками и волками: реальные границы вида Canis familiaris

Внешние границы группы, сформированной собаками, имеют ряд выраженных особенностей. Между собаками и волками нет демаркационной линии настолько четкой и контрастов настолько очевидных, какие можно наблюдать, например, между человеком и шимпанзе. Почему это так?

Прежде всего, по-видимому, у собак нет свойственных только им морфологических признаков, иными словами, черт, характерных для всех собак и отличающих их от группы современных волков. Во многом это объясняется исключительным разнообразием собак, которое само по себе доказывает полную несостоятельность попыток определения типа, характеризующего собак и отличающего их от типов других видов. Среди всех животных, и диких и домашних, собака, несомненно, демонстрирует наибольшую гамму вариаций. Впрочем, может ли это обстоятельство быть случайным для вида наиболее близкого к человеку, который на протяжении всей своей истории отличался исключительной культурной изменчивостью? Касается ли удивительное многообразие собак только их окраса, размера и формы? Между чихуа-хуа, которая весит от 0,5 до 2 кг, и сенбернаром весом более 100 кг разница колоссальная. То же самое можно сказать и о приплюснутой морде боксера в сравнении с длинной мордой борзой и о коротких лапах бассета в сравнении с длинноногим немецким догом. Как можно описать собаку человеку, который никогда ее не видел? Да и возможно ли это вообще? В этом смысле собаку также можно считать уникальным животным в мире живых существ: то, что представляет собой собака, трудно поддается описанию. Только популяционный подход к изучению вида, учитывающий индивидуальные особенности составляющих его представителей, позволит приблизиться к пониманию явления, обозначенного этим словом.

Конечно, любую случайно взятую собаку легко можно отличить от любого случайно же взятого волка. У всех собак по отдельности, включая тех, которые больше других похожи на волков, таких, например, как немецкие овчарки или хаски, есть свойственные им черты, которые отличают их от диких кузенов. Но это вовсе не означает, что существует общий для всех собак набор качеств — иначе говоря, «тип», — имеющийся у собак и отсутствующий у всех волков, и наоборот. Дело в том, что разных собак от волков совсем не обязательно отличают одни и те же качества. На самом деле некоторые морфологические отличия между этими двумя группами животных, такие, например, как висячие уши или стоящий торчком хвост, состоят в отсутствии этих признаков у всех волков и их наличии у некоторой части собак. Иначе говоря, с точки зрения морфологии этих зоологических групп между волками и собаками не существует непреодолимой пропасти.

Что же касается физиологии и поведения, то здесь действительно можно говорить о явных различиях между этими двумя видами, таких, например, как периодичность течки (два раза в год у собак и один — у волчиц) или лояльное отношение к человеку. Но, как мы уже убедились, между этими признаками и ответственными за них генами далеко не всегда есть простые и однозначные связи. Вообще же механизмы эволюции, приведшей к появлению собаки, гораздо сложнее, и генетический разрыв между этими двумя группами не такой значительный, как это могло бы показаться в связи с фенотипическими различиями между ними. Возможность гибридизации между собаками и волками подтверждает их генетическую близость как нельзя лучше.

Все эти факты ведут к неожиданному заключению: если придерживаться концепции, основанной на представлении о биологическом виде как о хранилище сходных признаков, накрепко спаянных с генами, с одной стороны, и о репродуктивном критерии, то есть способности к взаимному скрещиванию, — с другой, почти не останется причин считать собак и волков разными видами. Впрочем, именно к такому выводу и пришли некоторые ученые систематики, главным образом североамериканские: точнее сказать, они относят собак к подвиду волков и называют его Canis lupus familiaris. В то же время другие исследователи, акцентируя внимание на важности популяционных аспектов в современной эволюционной биологии, полагают, что характеристика вида должна включать экологические критерии, особенно если речь идет о собаке. Не оспаривая того факта, что между собаками и волками есть значительное сходство по многим позициям, в частности генетическим, они указывают на критерий, который четко отделяет одних от других: эти животные адаптированы к совершенно разным экологическим нишам. Действительно, в адаптации собак к антропогенной нише так или иначе проявляются все уровни интеграции организма, начиная с генов и заканчивая стенотипическими чертами, обусловленными главным образом условиями окружающей среды (см.: Coppinger et Coppinger, 2001; Miklósi,2007, p. 75).

Возможно, второе утверждение выглядит более убедительным. Как бы то ни было, заметим, что оба этих определения звучат вполне научно. В этой связи важно уточнить, что же имеют в виду, употребляя термин «вид» в отношении собак. Несмотря на все теоретические разногласия среди сторонников двух подходов к определению вида, в одном вопросе мнение ученых совпадает: можно соглашаться или нет с тем, что собаки и волки принадлежат к разным видам, но нельзя рассматривать их в качестве двух типов, разделенных между собой по ряду совершенно определенных морфологических, физиологических и поведенческих качеств, свойственных всем индивидам каждой из этих групп и заложенных в их генотипах.

Таким образом, не стоит заблуждаться относительно положения собаки в той систематике животных, что представлена в научной литературе. В последние годы результаты исследований генотипов разных видов животных, считающихся близкими родственниками лучшего друга человека, несколько пошатнули положение собаки в системе животного мира. В систематике собаку как биологический вид (Canis familiaris), чаще всего относят к роду волков — Canis — наряду с семью другими, дикими видами: серый волк (Canis lupus), рыжий волк (Canis rufus), койот (Canis latrans), обыкновенный шакал (Canis aureus), эфиопский, или сыменский, шакал (Canis simensis), чепрачный шакал (Canis mesomelas) и полосатый шакал (Canis adustus). Сегодня некоторые систематики прибавляют к роду Canis еще два вида: красный волк (Cuon alpinus) и гиеновидная (или гиеновая) собака (Lycaon pictus) — и называют всю группу видов «похожими на волков псовыми» (Wayne, 1993).

Эта классификация по сей день вызывает споры и постоянно уточняется. Результаты исследований варьируются в зависимости от применяемых методов датировки, которые, в свою очередь, продолжают развиваться и совершенствоваться параллельно с достижениями в области молекулярной биологии. Кроме того, в чем мы только что убедились, выводы ученых во многом зависят от самого подхода к понятию биологического вида. Впрочем, в том, что касается собаки, расхождения во мнениях минимальны. На сегодняшний день установлено, что самый близкий кузен Canis familiaris — это волк. Кроме того, не вызывает сомнений, что среди всех видов рода Cards ближайшим к общей предковой линии волков и собак является койот, по мнению некоторых ученых, быть может, вместе с сыменским шакалом: все эти три линии разделились приблизительно миллион лет назад.

Важно понять истинный смысл такой классификации. Как уже было сказано, расхождение признаков, благодаря которым выделились три разные линии, может быть исключительно тонким и сложным, а его природа и степень проявления различаться от вида к виду. Поэтому собаки ближе к волкам, чем к койотам, а койоты ближе к собакам, чем к гиеновидным собакам, несмотря на то что все они с точки зрения систематики относятся к одному и тому же роду. Дело в том, что основной причиной объединения таких разных групп в один род послужил генеалогический критерий. Индивиды и группы индивидов объединяются между собой в соответствии с их происхождением от ближайших общих предков. Собаки объединены с волками, поскольку группа их общих предков менее древняя, чем группа предков, общая для собак, волков и койотов. Или, если говорить в более общем плане, все эти виды отнесены к одному роду — Canis — потому, что у составляющих эти виды особей общая предковая группа моложе, чем все остальные группы, объединяющие их с каким-либо другим видом живых существ[17].

Поскольку в основу этой классификации положен генеалогический принцип, графически она обычно принимает форму дерева с расходящимися ветвями. Точки разветвления указывают на время разделения предковых линий на производные. Таким образом, систематика рода Canis может выглядеть приблизительно так, как это изображено на рисунке 1.

Рисунок 1. Генеалогическое древо видов рода Canis (схема составлена по книге Миклоши (Miklósi, 2007, p. 72))

Именно в этом состоит истинный смысл систематического положения вида, которое приводится в современных научных исследованиях. По большому счету, оно указывает нам на то, что границы, разделяющие собаку и его ближайшего кузена — волка, гораздо более извилистые, расплывчатые и часто менее заметные, чем границы между другими видами животного мира. Изучение такого вида, как Canis familiaris, заставляет нас пересмотреть наше стихийно сложившееся эссенциалистское представление о мире живой природы и о его эволюции. И с этой точки зрения собака также может многому нас научить, может быть даже большему, чем фантастические динозавры Парка Юрского периода.

Глава 3 Что такое породы собак? Мифы, реальность и зрительный обман

Мир собак обычно делят на две большие части: породистые собаки и дворняги. На первый взгляд, подобное деление не создает особых проблем. Каждый, кто интересуется собаками, легко отличит Лабрадора от немецкой овчарки или пуделя. Но что на самом деле скрывается за этими названиями, которые мы обычно употребляем, чтобы отличить одних собак от других? Здесь, как и прежде, наше неосознанное эссенциалистское восприятие живой природы — наш Парк Юрского периода[18] — готово сыграть с нами злую шутку: мы охотно видим в породах собак разные сущности, типы, четко отделенные один от другого. Откройте практически любую книгу о собаках: вы найдете там именно такую концепцию пород. Вот что, к примеру, будет написано о веймарской легавой в любой из таких книг: это короткошерстная собака бежево-серебристого окраса, высотой от 57 до 70 см, спокойная и уравновешенная, прекрасный охотник на пернатую дичь, хороший охранник, иногда может быть подвержена стрессам, спинка носа прямая, переход от лба к морде слабо выражен и т. д. Это как раз то, что можно назвать «типом»: совокупность морфологических, физиологических и поведенческих характеристик, образующих уникальное сочетание, свойственное этой породе и отличающее ее от других пород. Такие типы или, если хотите, сущности могли бы успешно пережить любые времена без отклонений от стандартных характеристик. Эти островки стабильности в бушующем океане помесей и дворняг могли бы из поколения в поколение сохранять потомственные родословные линии, происхождение которых, часто очень благородное, может уходить корнями в глубокую древность.

Несмотря на самое широкое распространение, подобное представление о разнообразии собак не имеет ничего общего с биологией этих животных; истоки его следует искать в человеческой истории последних двух веков.

Почему же это так?

Подвижная система связанных популяций

Начать с того, что эссенциалистское видение внутреннего дробления собачьей популяции ничуть не лучше, чем подобные же представления о том, что именно отделяет собаку от других видов рода Canis. Как мы уже доказали в предыдущей главе, при таком подходе невозможно понять ни отличий собаки от близких ей видов, в особенности от волка, ни существующей между ними связи. Если говорить конкретнее, несостоятельность эссенциалистского представления о породах подтверждается известными фактами из истории собачьих популяций. С самого момента своего появления они практически неизменно находились во взаимодействии друг с другом, со временем все более и более сближаясь. Некоторые из них могли оставаться изолированными от других в течение более или менее продолжительных периодов времени в соответствии с разделением человеческих популяций, рядом с которыми они обитали. Так происходило, например, с американской и азиатской популяциями собак, разделенными Беринговым проливом. Однако они никогда не оставались в полной изоляции достаточно долго, чтобы образовать подвид: все всегда заканчивалось новым смешением, когда, следуя превратностям судьбы своих хозяев, собаки мигрировали по свету, переселившись, например, в Новый Свет вместе с европейскими колонистами.

С самого начала собаки образовывали своего рода мировую метапопуляцию, которую можно было бы сравнить с обширной системой озер, соединенных каналами. Некоторые из них могли ненадолго оставаться замкнутыми, но затем всегда вновь образовывались протоки, вливаясь в общее пространство, объединяющее все без разбору ресурсы, разделенные на какой-то конкретный период времени. Для еще большей наглядности можно представить популяции собак в виде побегов, которые постоянно ветвятся, но неизменно сливаются вновь, образуя новые ветви. Такое непрерывное смешение не допускает возникновения отдельных типов, способных привести к появлению никогда не скрещивающихся параллельных линий.

Разумеется, нет смысла отрицать существование отдельных групп собак, довольно четко различающихся между собой в плане внешнего облика, темперамента или наклонностей. Вполне очевидно, что такие группы есть. К примеру, Лабрадора по внешнему виду можно с первого взгляда отличить от французского бульдога или чихуа-хуа. Точно так же не вызывает сомнений тот факт, что у некоторых собак есть довольно специфические наклонности, явно отличающие их от собратьев и, вполне возможно, связанные с лежащими в их основе генетическими механизмами, — практические наблюдения это со всей очевидностью подтверждают. Например, опыты по скрещиванию бордер-колли и ньюфаундлендов говорят о том, что природный пастуший инстинкт первых и неуемная страсть к купанию вторых основаны на генетических механизмах, в работе которых задействована как минимум дюжина генов (Ostrander, цит. по: Budiansky, 2002, p. 47). Другой показательный пример касается опытов биолога Раймонда Коппингера, который пытался воспитать из ретриверов, как правило используемых для подноски дичи с воды, пастушьих собак и наоборот. Опыт потерпел неудачу: и те и другие собаки оказались малопригодными для выполнения новых задач. Таким образом, не вызывает сомнений, что некоторые способности собак, принадлежащих к одной и той же породе, имеют под собой генетическую основу.

И тем не менее вышесказанное еще не доказывает, что отдельные породы собак действительно существуют. На самом деле утверждать обратное означало бы совершать ту же ошибку, что и называть американца «азиатом», если его черты лица напоминают лица жителей Южной Азии, или мексиканца, похожего надоколумбийское население Америки, «индейцем», полагая, что эти линии и типы четко отделены один от другого. Если строго придерживаться популяционного, генетического и генеалогического подхода, подобные определения теряют всякий смысл, поскольку в подавляющем большинстве случаев у тех, кого называют «индейцами» или «афро-американцами», есть как минимум несколько предков и, соответственно, несколько генов, ведущих свое происхождение напрямую от линии «европейцев». И, как показывает моделирование в области генетики популяций, достаточно лишь самого малого количества общих предков или несколько смешанных браков, чтобы две популяции генетически слились одна с другой.

Чтобы наглядно продемонстрировать этот феномен, представим две человеческие популяции, долгое время жившие в изоляции одна от другой и вновь оказавшиеся на одной территории. Назовем их популяция А и популяция Б. Допустим, что между представителями этих популяций был заключен всего один смешанный брак. Предположим, дети, родившиеся в этом браке, выросли и прожили всю свою жизнь в популяции А, там же женились и оставили после себя потомков, причем после того, единственного случая смешанных браков между популяциями больше не было. Обе популяции продолжали существовать независимо, оставаясь строго изолированными одна от другой, тем более если их представители явно отличались внешне и были приверженцами разных культур. Однако, несмотря на жесткое разделение, некоторые гены из популяции Б с течением времени смогут распространиться в популяции А. Они будут рассеиваться по популяции А, передаваясь через потомков детей, родившихся в том, единственном, смешанном браке, о котором все давно уже забыли. А если эти гены дают какое-либо репродуктивное преимущество, они даже могут стать доминирующими в популяции А.

На самом деле феномен генетического смешения отличается еще большими масштабами и скоростью, чем это представлено в рамках такой, упрощенной модели. Дело в том, что, если две популяции, некогда разделенные географическими барьерами, вновь вступают в контакт, очень маловероятно, что число смешанных союзов ограничивается единицами, особенно в случае достаточно длительного сосуществования и значительной численности населения в каждой из них.

Описанная модель позволяет понять, почему население, называемое «афроамериканским», вопреки, казалось бы, очевидному сходству с «африканским» населением — если этим определением обозначать совершенно определенную и гомогенную группу жителей Африки, — генетически в среднем гораздо ближе к так называемым «белым» американцам или «кавказцам»[19].

Короче говоря, наличие некоторого внешнего сходства у представителей какой-либо группы еще не означает, что они принадлежат к особому типу, отличному от других типов в генетическом плане и образующему отдельную генеалогическую линию. То же самое относится и к случаям, когда представители разных популяций внешне кажутся непохожими друг на друга.

Я не случайно провожу аналогии между человеческими популяциями и собачьими: на то есть отдельные, совершенно особые причины. Дело в том, что деление собак на породы вызвано не только нашими когнитивными эссенциалистскими наклонностями, его происхождение вовсе не так невинно, как то, что лежит в основе систематизации, которую мы применяем к другим биологическим видам — пчелам, растениям или птицам; оно началось совсем недавно и напрямую связано с трагической историей человечества.

Создание собачьих пород в XIX веке: между расовой теорией и евгеникой

Одни только термины, употребляемые в отношении типов собак, — «порода», «селекция», «чистота», «помесь», «линия», «наследование» — сами по себе указывают на происхождение собачьих пород. На самом деле большую часть современных пород начали выводить во второй половине XIX века основатели собачьих клубов, переживавших в это время свой звездный час. В основном эти люди составляли часть социальной, экономической и интеллектуальной элиты западных стран, в то время охваченных страстью к стремительно развивавшимся наукам: биологии и агрономии. Естественно-научные дисциплины переживали головокружительный взлет, и начиная с конца XVIII века их представители приобретали все больший социальный и политический вес. Новые научные представления о живой природе и наследственности влились в кильватер естественной истории и усилиями некоторых антропологов, таких как Жюльен-Жозеф Вирей или Поль Брока, расширились до учений о человеческих «расах».

Эти убеждения непосредственно связаны с концепцией вида или «расы» как морфологического и поведенческого типа, подчиненного принципу корреляции и наследования признаков. В соответствии с этим принципом форма некоторых частей тела живого существа строго указывала на наличие ряда других признаков, касающихся не только прочих частей тела этого индивида, но и его наклонностей, способностей и предрасположенностей. Грубое и бездумное применение таких принципов в отношении человека привело к появлению настоящей псевдонауки, непосредственно связанной с научной средой и стараниями некоторых ученых получившей достаточно широкое распространение. Она послужила почвой для многочисленных идеологических дискурсов, ярко окрашенных расизмом и дискриминацией и касающихся так называемых «рас» или «типов» человека.

Следуя той же логике, признавали существование «индикаторных признаков», таких как лицевой угол или цвет кожи, которые могли указывать на то, что индивид обладает рядом специфических органических и психологических качеств, формирующих некий тип. Этот тип служил характеристикой той или иной «расы» или же социальной группы, например прирожденных преступников. Так, в последней трети XIX века итальянский криминолог Чезаре Ломброзо даже описал признаки «человека криминального» как определенного типа людей. Затем была выстроена иерархия типов, вершину которой занимали те, кто, как принято было считать, относились к высшим классам западного общества. Новообращенные эволюционисты полагали, что «низшие расы» располагаются посередине линейного генеалогического древа человеческого рода, занимая промежуточную ступень между обезьянами и другими «расами».

В сочетании с грубо истолкованными и использованными применительно к наследственности принципами детерминизма эти концепции послужили точкой опоры учения, названного евгеникой, основоположником которого был двоюродный брат Дарвина, Фрэнсис Гальтон. Зародившись в Англии в середине XIX века, оно быстро распространилось и получило всеобщее признание в западных странах. Защитники этого учения провозглашали, что отныне политика должна быть подчинена науке о наследственности и состоять в том, чтобы препятствовать воспроизводству человеческих типов, оцененных как низшие, и поддерживать органико-психологические типы, считающиеся нормальными. Такая стратегия должна была позволить среднему типу населения, постепенно совершенствуясь и приближаясь к чистоте идеального типа, вернуться к древним благородным типам. Именно на это учение ссылались нацисты в XX веке. Оно же дало толчок политике стерилизации людей, которые якобы являлись носителями ущербных признаков или считались низшими в некоторых штатах США и скандинавских странах вплоть до 70-х годов прошлого века.

Касающиеся и людей, и животных без разбору, занятые бесконечной игрой перекрестными ссылками, дискурсы вокруг наследственности и рас оказали прямое влияние на отношение к собакам и на манеру обращения с ними. Резкий рост численности клубов собаководства демонстрирует странную параллель с распространением этих идей. Клубы возникают практически повсюду в западных странах начиная с 60-х годов XIX века и очень быстро объединяются в федерации международного масштаба[20] как раз в то же самое время, когда расовые идеи получают наибольшее развитие и самое широкое распространение. Заявленные клубами цели, свойственные их членам представления о живой природе и о биологических видах, сама их терминология очень точно вписываются в рамки этих учений, которые в данном конкретном случае были применены в отношении собак.

Первая цель кинологических клубов и обществ состояла в инвентаризации «пород» собак, которые рассматривались в качестве изначально чистых типов, узнаваемых по экстерьерным признакам — морфологии, цвету шерсти и т. п., — подвергавшихся бесконтрольному скрещиванию на протяжении долгого времени, в результате чего они перемешались между собой. Вторая цель напрямую следовала из первой: сохранять, а в случае необходимости и восстанавливать зарегистрированные породы при помощи направленного разведения, которое позволило бы — по мнению заводчиков — поддерживать породу в рамках принятых стандартов или же вернуть ей прежнюю чистоту крови. Опираясь на концепцию наследственности, упомянутую выше, заводчики полагали, что для поддержания или, более того, улучшения типа допустимо скрещивание собак только внутри породы — имбридинг, собак же с признаками отклонения от принятой нормы следовало к размножению не допускать. Необходимо было составить личные карточки и точные родословные на породистых собак: во Франции эта информация и сейчас заносится в LOF (Книгу французских родословных)[21].

И наконец, третьей задачей клубов было проследить историческое происхождение и родственные связи зарегистрированных пород, подобно тому как это делали многочисленные антропологи с так называемыми «расами» человека. Именно так и возникли породы: из литературы, выпускаемой клубами или отдельными людьми, которые вдохновлялись соответствующими идеями, с неизменными ссылками на богатую родословную любимой породы, как правило уходящую корнями в глубокую древность, так сказать, в первородную колыбель, с пространными рассуждениями, принимавшими вид научной полемики.

Чтобы еще нагляднее продемонстрировать всю глубину связи системы представлений о собаках с евгеникой и расовой теорией, приведем в пример одного из наиболее известных деятелей в мире клубов собаководства: Леона Фрэдли Уитни, автора многочисленных справочных изданий, касающихся как собак вообще, так и отдельных пород в частности. На него охотно ссылаются в работах, посвященных дрессировке собак и селекционному отбору при разведении пород, а некоторые из его книг и сегодня есть в свободном доступе. Однако, как подчеркивает Будянски, Уитни не ограничивался собаками, оперируя понятиями рас и наследственности: он также был яростным защитником евгеники и стерилизации людей, в пользу которой он выступил в одной из своих работ, опубликованной в 1934 году, — The Case for Sterilization[22]. Эта книга имела широкий международный резонанс. Гитлер даже направил в адрес ее автора благодарственное письмо за разработку этой темы. В ответ Уитни с одобрением отозвался о действиях Гитлера как дальновидного правителя, когда тот приводил в жизнь политику стерилизации умственно отсталых и душевнобольных (подробнее об этом можно прочитать в работе Будянски (Budiansky, 2002, р. 34–35)).

Разумеется, из этого вовсе не следует, что учредители и члены кинологических клубов все поголовно были сторонниками евгеники, расистами и страстными поклонниками тоталитаризма, — речь совсем не об этом. Важно также подчеркнуть, что было бы совершенно беспочвенно и необъективно осуждать все нынешние клубы собаководства на основании истории их происхождения — равно как и самих породистых собак, которые здесь совсем уже ни при чем! Понятно, что в данном случае мы говорим о клубах в совершенно ином контексте. Идеологическая кузница, в которой ковался этот общественный институт, не имеет ничего общего ни с целями нынешних людей, так или иначе с ним связанных (от времени существования первых клубов их отделяет вековая дистанция), ни с тем, какой смысл они вкладывают в свою деятельность. Точно так же можно говорить о том, что нет ничего зазорного в занятиях футболом, регби или теннисом в рамках спортивных ассоциаций: при этом не обязательно подписываться под идеологией, изложенной выше, хотя эти ассоциации, тоже появившиеся в конце XIX века, были тесно связаны с подобными понятиями и предубеждениями.

Я всего лишь хотел подчеркнуть, что идея о существовании совершенно разных пород, представляющих собой определенные типы, чистоту которых необходимо сохранять при помощи внутрипородной репродуктивной селекции, — так вот, эта идея возникла совсем недавно по сравнению с древней историей наших взаимоотношений с собакой, распространившихся едва ли не на весь мир. Эта идея представляется нам совершенно очевидной и естественной, хотя на самом деле, если обратиться к историческим и антропологическим данным, легко заметить, что она довольно странная. Особенно если принять во внимание то обстоятельство, что она имеет идеологическую подоплеку и исходит из ложных представлений о биологическом виде и наследственности. Все это вместе взятое не могло не обернуться для породистых собак последствиями весьма неприятными, в чем далее мы сможем убедиться.

Генетическая и генеалогическая необоснованность разделения собак на породы

Остается один важный вопрос, касающийся происхождения пород, зарегистрированных сегодня в клубах собаководства. Если концепции пород и наследственности, на которые они опирались, глубоко ошибочны с точки зрения биологии, какими же критериями руководствовались учредители клубов и их последователи для инвентаризации и идентификации того, что они обозначали термином «порода»? Почему они решили, что существуют немецкие овчарки, легавые, сенбернары или кокеры?

Само собой разумеется, отбор мало напоминал селекцию методами жесткой стандартизации: часто он был продиктован фантазией, верой или вкусами любителей собак. Заводчики руководствовались — да и сейчас руководствуются — критериями, основанными лишь на внешнем виде собак: они искали сходство с собаками, изображенными на картинах, в древних скульптурах или описанными в сохранившихся литературных источниках. Иногда учитывали особые способности собак — например, пастушьи навыки у разного рода овчарок, — их географическое распространение или же предполагаемое место происхождения, как в случае веймарской легавой.

Таким образом, можно уверенно говорить о том, что современная классификация пород, зарегистрированных в мире на сегодняшний день, появилась совсем недавно и не имеет под собой никаких научных оснований. Поэтому не стоит удивляться тому, что новейшие исследования в области молекулярной генетики способны начисто разгромить эти категории. Оказалось, что по степени сходства ДНК всех собак можно разделить на четыре группы, в каждую из которых попадают породы, весьма различающиеся между собой с точки зрения не только морфологии, но и поведенческих особенностей, притом что и то и другое охотно продолжают считать их отличительными качествами. Так, например, в одну группу попали бордер-колли и бассет-хаунд, тогда как длинношерстный колли, считавшийся, как это следует уже из названия, близким первому, оказался в другой группе. Бельгийская овчарка попала в одну группу с борзой, а вовсе не с немецкой овчаркой, несмотря на то что эти две породы обладают сходными качествами и в морфологическом, и в поведенческом плане (подробнее об этом см. в работе Parker et Ostrander, 2005).

Такие исследования доказывают, что, составляя благородные родословные для своих любимых пород, кинологические клубы выдают желаемое за действительность. Как мы уже успели убедиться, на протяжении всей своей истории отдельные популяции собак никогда не оставались в такой длительной и непреодолимой изоляции друг от друга, чтобы сформировать отдельные линии. И знаменитые фараоновы собаки, и поденко ибиценко, они же ивисские борзые, изображения которых эксперты-кинологи узнают в древнеегипетских гравюрах и скульптурах, на самом деле представляют собой популяции, воссозданные не так давно из других популяций собак (Parker et alii, 2004). Мексиканские ксолоитцкуинтли[23], которых одни считают очень древней породой, связанной с китайскими собаками, другие — native american dogs[24] — одомашненными в отдельных регионах Северной Америки и произошедшими от местных волков, не так давно сильно разочаровали своих поклонников. Анализ их митохондриальных ДНК показал, что с североамериканскими волками они связаны не больше, чем с любыми другими, и генетически эти собаки ближе скорее к волкам из Западной Сибири и Румынии. Да и с китайскими собаками, считавшимися их родственниками, особой близости у них также не обнаружилось (Vila et alii, 1999). То же самое касается динго, диких австралийских собак, которых иногда считают отдельным видом. На самом деле они не отличаются каким-то особым генетическим своеобразием: вне всякого сомнения, появились в Австралии достаточно недавно, немногим более 10 000 лет назад, уже после того, как первобытные популяции собак были в значительной степени перемешаны между собой (Budiansky, 2002, р. 32–33).

Короче говоря, с научной точки зрения группы собак, именуемые «породами», — это просто-напросто потомки собак, намеренно отобранных для разведения, потому что некоторые люди полтора века назад решили, полагаясь на внешнюю схожесть и ложные теории, что собаки эти принадлежат к одному и тому же типу, появившемуся достаточно давно и пережившему века.

Собаки породистые и дворняги

Исходя из того, что сложившиеся представления о породах глубоко ошибочны, можно сделать еще один важный вывод: первоначальные популяции собак, собранных в группы для создания современных пород, были не более чистокровными — если это определение вообще имеет смысл — и не менее гибридными, чем те, которых с тех пор считают беспородными, то есть состоящими из метисов и дворняг. Одним словом, современные породистые собаки — это потомки дворняг, понравившихся каким-то конкретным людям — неким Бюварам и Пекюше[25] от клубов собаководства, — и эти собаки сегодня нравятся некоторым из нас еще больше.

Повторим, что это вовсе не означает отсутствия различий между собаками или наличия корреляций, например между внешним видом собак какой-либо породы и некоторыми их качествами, такими как агрессивность, пристрастие к пернатой дичи или способность к взаимодействию во время охоты[26]. Эти различия и корреляции на самом деле объясняются тем, что собаки испокон веков были объектом непрерывной повторяющейся селекции. Начиная с Античности и Средних веков люди хотели получить собаку, отвечающую их эстетическим или утилитарным требованиям: собаки должны были уметь пасти стада или загонять какую-либо дичь. Поэтому в XIX веке любителям собак, решившим составить опись «пород», стали иногда попадаться экземпляры, которые просто-напросто обладали некоторыми из этих коррелирующих признаков и могли передать их потомству. Справедливости ради заметим, что для некоторых пород условием получения родословной было не только соответствие физических характеристик необходимым требованиям, но и наличие определенных рабочих качеств — например, бордер-колли должны были показать свои пастушьи навыки. В этом плане можно с научной точностью утверждать, что собаки, объединенные соответствующим наименованием породы, обладают некоторыми особыми способностями, вполне возможно основанными на физиологических механизмах, управляемых генами.

Однако было бы ошибкой заключить, что эти способности свидетельствуют о существовании различных предковых типов, иными словами, что собаки, отнесенные к одной породе, в целом имеют больше общих генов друг с другом, чем с другими собаками, и представляют древнюю потомственную линию, четко отделенную от других. Короче говоря, наружность обманчива: собачья шуба — это еще не собака, так же как способность к охоте — это еще не порода.

Последняя приведенная выше характеристика окончательно стирает демаркационные линии между породами: собаки обладают большой пластичностью развития. Их индивидуальность, способности, поведение и, отчасти, морфологические черты способны варьировать в значительной степени даже в рамках одного генотипа, в зависимости от условий, в которых они живут и развиваются. Поэтому некоторые индивидуальные черты могут заметно различаться у собак, отнесенных к одной породе — делая их похожими на представителей другой породы, — просто потому, что живут они совсем в других условиях.

Прежняя и нынешняя селекция: образы заводчика и собаковода-любителя

И все-таки неужели по прошествии тысяч лет, в течение которых собаки служили объектом отбора — иногда сознательного, иногда нет, — который и привел к их видимому многообразию, не могло сохраниться ни одной изолированной собачьей популяции, веками остававшейся в стороне от других линий благодаря человеку и многократно повторяемой селекции? Конечно, большая часть пород не имеет под собой реальной биологической основы, и все-таки, может быть, вопреки всему какой-то одной из них удалось пережить века, отгородившись от других собачьих популяций репродуктивными барьерами, созданными человеком? Чтобы лучше понять, почему вероятность развития такого сценария очень мала, нужно уловить разницу между селекцией, происходившей практически по всему миру вплоть до XIX века, и тем, во что она превратилась после, благодаря усилиям клубов собаководства, которые опирались на появившиеся как раз в это время теории о расах и породах.

Прежде всего, как показывают исследования в области молекулярной биологии и исторические данные, селекция, объектом которой служили собаки в далеком прошлом, например в Древнем Риме или в эпоху Средневековья, не могла состоять в репродукции, ограниченной рамками закрытой популяции, она всегда содержала какую-то долю гибридизации. Это происходило по многим причинам. Начать с того, что, если бы даже римляне или средневековые сеньоры, занимавшиеся собаководством, и захотели удержать под строгим контролем популяцию животных, у них бы ничего не получилось. Чтобы такая затея увенчалась успехом, необходимо было создать обширную административную сеть, достаточно развитую и влиятельную, чтобы систематически вести учет данных о каждой собаке, ее происхождении и потомстве, то есть осуществлять деятельность, которая стала возможна лишь к концу XIX века, и то лишь в отношении человека. Далее, было необходимо, чтобы эта работа продолжалась непрерывно вплоть до наших дней, пережив крах цивилизаций и глубокие культурные трансформации человеческого общества. И наконец, доподлинно известно, что в те времена селекция собак проводилась по большей части небрежно. Она основывалась в основном на чисто эмпирических методах, поскольку тогда еще не была движима идеей породы как единого морфологического и поведенческого типа, четко отделенного от других. Как известно, эта идея появилась только в XIX веке.

Все прежние классификации собак отличает одно общее качество: они основывались не на перечне характерных для группы признаков, а — как, например, классификация Плиния — на критерии функциональности (сторожевые собаки, пастушьи собаки, боевые собаки и т. д.), игнорируя морфологию. До XIX века направленная селекция преследовала не слишком определенные цели, руководствуясь одним или несколькими критериями, эстетическими или функциональными, например наличием охотничьих качеств. То есть, если принимать во внимание только один критерий — или ограниченное их количество, — можно прекрасно использовать для репродукции множество собак всех видов и мастей. Например, если цель состоит в том, чтобы получить хорошую собаку для охоты, для разведения подойдут кандидаты с достаточно широким спектром морфологических характеристик. В случае необходимости вполне допускалось скрещивание с производителями из совершенно другой предковой линии, если они славились как хорошие охотники. Подобная практика была весьма широко распространена среди заводчиков собак того времени.

Чтобы подчеркнуть особенности восприятия собак и отношения к ним, появившиеся в XIX веке вместе с концепцией собачьей породы, противопоставим для сравнения две фигуры, умышленно, для большей наглядности, утрируя их качества: с одной стороны, это будет заводчик, с другой — собаковод-любитель. Разумеется, эти образы не обозначают две конкретные группы людей, поскольку относятся к разным историческим эпохам. К тому же цели и представления нынешних собаководов, особенно охотников, могут соответствовать и тому и другому образу. И тем не менее противопоставление этих фигур позволит подчеркнуть перемены, произошедшие с собаками к настоящему моменту. Действительно, мотивы и методы селекции, проводимой заводчиками и любителями породистых собак, совершенно различны.

Цель заводчика в рамках того образа, который я здесь представляю, состоит в том, чтобы получить группу особей со сходными характеристиками, отвечающими его потребностям. Это может быть, например, способность пасти стадо или успешно охотиться на норных животных, мягкий нрав, верность, масть, которая ему нравится, или пропорции тела, которые он считает гармоничными. Подобная цель не предполагает никакого запрета на скрещивание собак из разных генеалогических линий, другими словами, она абстрагируется от понятия родства. Для достижения своих целей заводчик может время от времени прибегать к гибридизации популяций. В скотоводстве, например, такая практика действительно в течение долгого времени была распространена. Таким образом владельцы скота пытались избежать пагубных последствий близкородственного скрещивания.

Собаковод-любитель стремится к обратному: он требует, чтобы к размножению допускались только собаки, принадлежащие к совершенно определенной, зарегистрированной линии. Поскольку его цель состоит в том, чтобы получить и увековечить тип, который, по его мнению, представляют его собаки, достичь ее он может, только скрещивая собак строго внутри популяции, границы которой он сам же и очертил. Самой главной характеристикой собак, пригодных для воспроизводства типа, свойственного данной породе, он считает их генеалогическое происхождение. Так, например, щенка, рожденного от веймарской легавой с заверенной родословной и собаки, не имеющей соответствующей регистрации в LOF, никогда не признают породистым, даже если его незарегистрированный родитель полностью отвечает требованиям экстерьера веймарской легавой.

Для любителя породистых собак именно их происхождение становится отправной точкой, то есть селекция из средства превращается в самоцель. Цель селекции — сама селекция; порода легитимируется и обретает славу «исконной» уже самим фактом своего существования, берущим начало, как полагают, от самых «истоков». Иными словами, цель собаковода-любителя не относительная, как у заводчика, то есть отвечающая потребностям и вкусам человека и воспринимаемая им именно так: она абсолютная, поскольку ее принцип лежит в ней самой. Порода становится целью, которая достигается посредством сохранения породы. Идеал, которым движим любитель породистых собак, — идеал чистоты и постоянства, а вовсе не пользы; это идеал сохранения благородной сущности от угрозы быть запятнанной, а не стремление к удовлетворению потребностей. В таком ракурсе эта идея выглядит особенно странно, и ее сходство с евгеникой и расовой теорией прошлого века проявляется со всей остротой. С той только разницей, разумеется, что применялась она в отношении собак, а не людей[27].

Последствия теории пород для собачьей популяции

Ложная биологическая концепция, на которой была основана теория пород, оказалась чревата для собак весьма неприятными последствиями. Практика воспроизводства строго в пределах одной группы, сформированной очень ограниченным количеством собак и их потомков — и даже с дополнительными ограничениями внутри этих ограничений, поскольку в каждом поколении потомство, не соответствующее стандарту породы или являющееся носителем генетических пороков, таких как дисплазия бедра[28], и вовсе не допускалось к размножению, — привела к фрагментации мировой собачьей популяции на микропопуляции, замкнутые каждая сама на себе и изолированные одна от другой. Таким образом, огромная система сообщающихся морей, формирующая генетический собачий пул со времен появления этого вида, была осушена, и движение генов, со сменой поколений мало-помалу дрейфовавших с одного края земли на другой, было перекрыто.

В чем же состоит суть проблемы с точки зрения биологии? Такая практика представляет опасность для вида, поскольку приводит к образованию изолированных популяций, генетическое разнообразие которых по определению существенно сокращается по сравнению с исходной глобальной популяцией, от которой они произошли. Она несет прямую угрозу и для самих сформированных таким образом популяций. Не стоит обманываться на предмет аналогий с естественными эволюционными процессами: подобная практика селекционного отбора не имеет ничего общего с таким механизмом эволюции, как естественный отбор в популяции, оказавшейся изолированной в силу естественных экологических причин, процессом, который, разумеется, вовсе не обязательно приводит к негативным последствиям для данной популяции.

Почему это так? Прежде всего потому, что селекция внутри пород направлена как раз на уменьшение вариаций в пределах популяции. Согласно логике разведения, следует все больше приближаться к типу, представляющему породу, и отсеивать тех ее представителей, которые от этого типа удалены. Итак, с одной стороны, на сегодняшний день известно, что поддержание определенного уровня генетического разнообразия и смешения генов является важным условием сохранения биологических популяций. С другой стороны, практика скрещивания генетически достаточно близких особей — как это неизбежно происходит с собаками всех пород начиная с XIX века, поскольку их скрещивают между собой в пределах одной ограниченной группы, — приводит к резкому росту числа гомозигот, то есть индивидов-носителей двух одинаковых аллелей одного гена. Таким образом, значительно возрастает количество патологий, определяемых генетическим кодом рецессивных аллелей[29], которые начинают все чаще проявляться в фенотипе. Очень многие болезни, распространенные среди некоторых современных пород собак, такие как глухота у далматинцев или дегенерация сетчатки у кокер-спаниелей и ирландских сеттеров, как полагают, обязаны своим происхождением именно таким генам (подробнее об этом можно узнать, например, из книги Будянски (Budiansky, 2002, p. 216)).

Другая известная практика — выставки породистых собак — также приводит к негативным последствиям, поскольку собаки, получившие высокую оценку, впоследствии вносят больший вклад в генетический состав породы. Собаки-чемпионы считаются приближением к идеальной норме, очень высоко ценятся в качестве производителей и поэтому оставляют больше потомков, чем другие собаки той же породы. Однако эти чемпионы наряду с ценными качествами, также как и все остальные собаки, могут быть носителями генетических дефектов, как явных, так и внешне незаметных. Титул чемпиона увеличивает риск их распространения в популяции в течение следующих поколений[30]. И, наконец, из-за возможных проявлений полигении и многочисленных скрытых корреляций между генами[31] селекция одного признака может привести к появлению коррелирующих с ним патологий.

Судя по всему, именно практика разведения породистых собак собаководами-любителями — иными словами, большей частью кинологических клубов — привела к пагубным для собак последствиям, которые с течением времени только усугубляются. Каковы бы ни были идеи, сопровождающие подобную практику сейчас, факт остается фактом: основанные на ложных представлениях о наследственности, по большей части берущие свое начало в XIX веке, порой они напоминают идеи чародеев-недоучек, первыми жертвами которых становятся собаки.

Природный артефакт, домашний дикарь

И все же стоит ли так уж категорически осуждать практику разведения породистых собак исходя из ее сомнительного происхождения и биологических последствий? Стоит ли, по примеру некоторых наиболее рьяных защитников прав животных, объявлять клубы собаководства фабрикой монстров, которая посредством селекционных манипуляций творит насилие над собаками и наперекор природе искусственно создает живых существ?

По горькой иронии подобный тип критики вмешательства человека в репродукцию собак, как это часто бывает, приводит в точности к обратному результату, то есть к заключению, против которого он и был нацелен. На самом деле выступления, якобы направленные в защиту животных, часто пропитаны идеей о том, что человек своими действиями заставил живое отклониться от своего «естественного» пути. Такие рассуждения поднимают две основные темы, звучащие в духе идей, которыми изначально вдохновлялись клубы собаководства: культ идеала «чистоты» (подразумевается, что чистота обусловлена самой природой и нарушена действиями человека) и антропоцентризм, который помещает человека вне мира природы и представляет его единственным существом, способным на природу воздействовать. Пусть даже на сей раз эти темы поднимают для того, чтобы кого-то в чем-то обвинить или за что-то осудить.

Подобные рассуждения рисуют образ собаки или, если брать шире, образы животного и эволюции настолько же далекие от науки, как и те, что существуют в рамках дискурсов, привычных для клубов собаководства. Дело в том, что дикая собака, бродячая собака и дворняга «естественны» не больше — как, впрочем, и не меньше, — чем породистые собаки. На это есть как минимум две причины. Прежде всего, это объясняется тем, что с точки зрения биологии такого понятия, как породы, представляемые в качестве изолированных один от другого генеалогических типов, не существует в принципе. Затем, и это самое главное, потому, что изменение собачьей популяции под влиянием человека составляет часть природы собаки. Идея создания образа собаки, избавленной от какого бы то ни было человеческого влияния на всех уровнях своей биологической организации, стала бы неосуществимой не только с эмпирической точки зрения: она противоречила бы самой себе.

Таков еще один важный урок, который может преподнести нам собака. В то самое время, когда риторика вокруг всего «природного» пользуется таким успехом в западных странах, собака, сама природа которой состоит в эволюции, обусловленной ее взаимодействием с человеком, заставляет нас отказаться от ряда стерильных теоретических предубеждений. Она способна разрушить границы, охотно возводимые не только в сознании широкой публики и в средствах массовой информации, но и в мире науки — между человеком и остальными живыми существами, между искусственным и природным или же между домашним и диким. Дело в том, что собака — существо настолько же естественное, насколько и искусственное, ее природа заключается в изменении под действием человека, она имеет все признаки того, что обычно называют «артефактом» или «искусственным творением». Она настолько же дикая, насколько домашняя: рядом с человеком она обретает свою привычную экологическую нишу, то есть ту среду, которая в отношении других животных называлась бы их «естественным состоянием».

Славные породистые собаки

Возвращаясь к сомнительным дискурсам XIX века, я вовсе не собираюсь опорочить разом все клубы собаководства или те породы, которые они разводят: представители этих пород, как правило, оказываются милыми, симпатичными и прекрасными во всех отношениях собаками. Я всего лишь хочу напомнить о двух важных выводах, сделанных ранее. Первый касается недавнего происхождения пород и их биологической необоснованности, второй — негативных последствий породной селекции.

Означают ли эти факты необходимость отказаться от разведения породистых собак, как того требуют некоторые защитники прав животных, иными словами, прекратить направленный репродуктивный отбор собак, имеющих общую родословную? Разумеется, породы вовсе не такие древние, как хочется думать их поклонникам, их происхождение не отличается ни чистотой, ни благородством. Не существует и особых типов, свойственных породе, и всегда сохраняется риск близкородственного скрещивания. Но достаточно ли эти аргументы убедительны для любителей собак? Конечно же нет. Любой хозяин породистой собаки всегда будет считать своего пса самым ласковым и красивым, даже если узнает, что тот не является воплощением характерного типа породы и не принадлежит к древнему и благородному роду. Вполне возможно, такое известие будет способно породить восторженных адептов идеи о том, что породистые собаки ничуть не лучше других, что они такие же полукровки, как и обычные дворняги. Но не станем ли мы горько сожалеть, если окружающий нас пейзаж лишится любимых всеми собак — золотистых ретриверов, йоркширов, английских сеттеров, бретонских эпаньолей, жесткошерстных такс, пойнтеров и пинчеров? Стоит ли лишний раз напоминать, что можно горячо любить ту или иную породу, не будучи при этом сторонником расизма или евгеники.

По большому счету, если подвести итог, не касаясь при этом моральной стороны довольно сложного и щекотливого вопроса о вмешательстве человека в репродуктивные процессы животных, останется всего лишь один аргумент против разведения породистых собак при помощи репродуктивной селекции: пагубные биологические последствия близкородственного скрещивания и уменьшение генетического разнообразия собачьей популяции. Но и эта проблема может стать преодолимой. Для борьбы с негативными последствиями клубным собаководам достаточно будет отказаться от своих идеалов чистоты, от соответствующих биологических мифов и последовать примеру некоторых животноводов, которые регулярно подпитывают генетический фонд своего поголовья путем скрещивания скота с животными другой породы или разновидности. Для этого нужно будет признать необходимость скрещивания некоторых «чистопородных» собак с похожими на них дворнягами или собаками той же породы, только с другого конца света. Только так можно сохранить всех этих прекрасных собак, не подвергая их риску наследственных заболеваний, количество которых растет с каждым годом. Одним словом, дворняги — это основа сохранения пород!

Порода: еще одна собачья стратегия для использования антропогенной ниши?

Приведем последний аргумент в доказательство антропоцентричности и ущербности самой идеи о том, что, создавая породы собак, человек уродует творения природы в угоду своему тщеславию. Попробуем взглянуть на проблему с точки зрения собаки, как мы это уже делали в главе 1. В конечном счете, не может ли быть эволюция последних двух веков результатом типичной стратегии самой собаки, которую она применяла с самого своего появления? Действительно, с позиции собаки все эти разговоры вокруг пород, все соответствующие вымыслы и предубеждения, а также их последствия для собачьей популяции немало способствовали необычайному росту интереса к собакам-компаньонам, который мы наблюдаем сегодня. При ближайшем рассмотрении такая эволюция вполне может оказаться еще одним проявлением необычайного экологического успеха эволюционной стратегии собак. Адаптация к антропогенной нише в сочетании с необычайной фенотипической пластичностью позволяет собаке приноровиться к любым человеческим прихотям и подстроиться под любые культурные изменения человеческого общества. С эволюционной точки зрения развитие пород может рассматриваться как потрясающе успешное использование лучшим другом человека разнообразия наших вкусов в вопросе сосуществования с животным, — а заодно и нашей непреодолимой когнитивной склонности к эссенциалистскому восприятию и типологизации живых существ. Предложив все свое многообразие, собаки смогли удовлетворить самые смелые наши ожидания.

Способно ли разоблачение несостоятельности эссенциалистской парадигмы и представлений о породах разрушить шарм и уменьшить привлекательность породистых собак в глазах бесчисленного количества их поклонников? Едва ли. Мы склонны их любить и, даже зная об этой своей слабости, ничего не хотим менять. Более того, мы можем их любить так же, как любим магию или искусство тромплея — все то, что позволяет нам с удовольствием поддаться иллюзии. При этом мы прекрасно осознаем, что в основе волшебства лежат хитрые уловки фокусника, но именно это знание в данном случае дает нам возможность контролировать вероятные негативные последствия.

Глава 4 Как собаки воспринимают мир?

Мадлен[32] и собака

Чтобы попытаться понять собаку, вспомним историю одного маленького печенья, рассказанную Прустом:

Но когда от далекого прошлого ничего уже не осталось, когда живые существа перемерли, а вещи разрушились, только запах и вкус, более хрупкие, но зато более живучие, более невещественные, более стойкие, более надежные, долго еще, подобно душам умерших, напоминают о себе, надеются, ждут, и они, эти еле ощутимые крохотки, среди развалин несут на себе, не сгибаясь, огромное здание воспоминанья. И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чаю бисквита, которым меня угощала тетя [...], в то же мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей [...]. А стоило появиться дому — и я уже видел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду[33].

Марсель Пруст. «По направлению к Свану»

На эту историю собачий разум — во всяком случае, если бы он был настолько же «каницентричен», насколько антропоцентричен наш — мог бы отреагировать приблизительно так: он решил бы, что главный герой испытывает непонятные ощущения, а все его чувства странным образом смещены. Дело в том, что эта история годится лишь для читателя, который в своих отношениях с миром опирается на зрение. Для такого существа, как собака, которое рассчитывает больше на обоняние, запахи и вкусы — это ощущения не менее вещественные и не более хрупкие, чем зрительные образы. Они не таятся за кромкой сознания, неспособные воскрешать воспоминания, скрытые в самых глубоких уголках памяти. Вероятнее всего, они служат собаке источником прямой информации о мире, которая сразу воспринимается сознанием.

Что же касается нас, мы — существа целиком и полностью зависящие от зрения. И наши сны, и наши воспоминания хранятся в сознании в форме зрительных образов. Если человек теряет рассудок, говорят, что у него видения. Как и Пруст, мы думаем, что память о прошлом возвращается, когда наше воображение рисует нам образы: улицу, площадь, лица, погоду, свет. Запахи и вкусы, как и вкус печенья Пруста, — для нас ощущения примитивные, неосознанные, скрытые; именно поэтому они способны только связывать нас с образами подобно зондам, ныряющим в темные глубины нашего разума, куда мы давным-давно не заглядывали. Но при этом они остаются всего лишь проводниками в пространство, где хранятся картины, из которых и сотканы наши настоящие воспоминания.

Чтобы текст Пруста произвел впечатление на собаку, его, несомненно, нужно было бы написать иначе, поменяв местами смыслы. Наверное, можно было бы сказать примерно так: когда все сущее разрушилось, когда исчезло всё живое, остается видение, как душа нетронутых вещей, как скрытое в глубинах ощущение, бессознательное и примитивное, которое в темных углах сознания ждет случайной встречи, чтобы вызвать на поверхность разума всю палитру запахов. Ирония ситуации заключается в том, что даже само это слово, палитра, со всей очевидностью обращено к визуальным ощущениям — как это ни прискорбно для животных. Для собаки этот необычный и волнующий опыт не был бы связан со вкусом или запахом, скорее именно зрительное восприятие и есть для нее то более «примитивное» чувство, которое может послужить проводником в глубь тех воспоминаний, что хранятся в сознании в форме запахов. В отличие от героя Пруста, который долго и рассеянно смотрит на печенье, не навевающее никаких воспоминаний, пока он не попробует его на вкус, прустовская собака должна была бы по привычке есть печенье, даже не глядя на него. И вот однажды, случайно увидев одно из них, она вдруг вспомнила бы целый мир запахов: может быть, запахи человека, собаки, привычного маршрута, кошки… К сожалению, запас слов, обозначающих запахи, у нас слишком бедный и тусклый, чтобы описать бесконечное множество оттенков — или, скорее, «отдушек», — составляющих эту сторону мира.

Конечно, не стоит приписывать этой вымышленной истории больший смысл, чем она несет на самом деле, чтобы, прибегая к подобного рода сравнениям, не попасться в сети собственной фантазии. Кроме того, очень может быть, что собака полагается на свое зрение в большей степени, чем мы на свое обоняние: последнее подтверждается, кроме всего прочего, важностью зрительных сигналов для ее коммуникации с человеком[34]. Этот пример потребовался мне просто потому, что он наглядно демонстрирует всю глубину нашего заблуждения, когда мы полагаем, что собака воспринимает физический мир точно так же, как и мы. Слишком часто мы принимаем реальность, данную нам в ощущении, за саму реальность. И это приводит ко множеству недоразумений и к недопониманию не только между самими людьми, но и между человеком и животными, живущими рядом с нами. Дело в том, что реальность представляется им совсем иначе.

Способы общения, к которым мы прибегаем при первых контактах друг с другом — «ритуалы знакомства», — со всей очевидностью, хотя и не так изысканно, как проза Пруста, демонстрируют глубокие различия в восприятии мира между нашими двумя видами. Эти ритуалы тесно связаны с преобладающими органами чувств у собак и людей и в действительности подчиняются совершенно разным правилам. Несомненно, для собаки было бы верхом неприличия пристально посмотреть в глаза другой собаке, встреченной на улице, как это сделали бы мы при знакомстве с другим человеком. Точно так же и нам едва ли придет в голову подобно собакам обнюхивать друг другу зад при встрече.

В этом смысле сравнение с собакой способно на контрасте подчеркнуть особенности нашего восприятия мира и то, как они могут влиять на наше взаимодействие с другими живыми существами. Здесь, как и в предыдущих главах, только уже на других основаниях, будет полезно взглянуть на проблему с точки зрения — вернее будет сказать, «с точки обоняния» — собаки, чтобы попытаться ответить на вопрос, какими путями и в каких формах информация о мире поступает в ее сознание. После того как физиолог и пионер этологии Якоб фон Икскюль изобразил комнату[35] вместе с разнообразной мебелью так, как она, по его мнению, должна была бы восприниматься собакой, ученые смогли хоть немного проникнуть в разум лучшего друга человека. Последние несколько лет этой проблематике были посвящены многие исследования в области физиологии, этологии и когнитивных наук, достигшие значительных результатов, хотя многое и по-прежнему еще остается неясным. Конечно, мы не способны видеть точно так же, как видит собака, — что невозможно в принципе, поскольку человек может увидеть разве что способ, посредством которого он мог бы увидеть то, как видит собака, — но сейчас мы, по крайней мере, имеем представление о различиях между их восприятием мира и нашим.

Получение и обработка информации

Чтобы оценить разницу в восприятии окружающего мира между нашими видами, важно не ограничиваться лишь сопоставлением степени развития органов чувств. Дело в том, что мир восприятия живых существ зависит не только от количества данных, получаемых рецепторами тех или иных органов чувств, — в значительно большей степени он определяется способами сортировки информации и способностью ее анализировать. Вопреки распространенным представлениям, восприятие не сводится к ощущениям, поступающим в специально отведенные отделы организма — сетчатку, например, — после чего они в чистом виде пассивно регистрируются мозгом: скорее этот процесс сродни анализу информации компьютерной программой, предназначенной для выполнения определенных функций. Короче говоря, восприятие — это сложный активный процесс анализа и обработки данных, которые живое существо получает из окружающей среды.

Отсюда вытекает заключение, чрезвычайно важное для понимания мира восприятия животных. Хороший нюх, такой, как у собаки, не просто позволяет животному лучше или глубже чувствовать мир, он предполагает отличное от нашего восприятие мира и иной склад ума. Другими словами, собаки — это не просто люди с более чувствительным носом. Их обоняние не только более тонкое и мощное, чем у человека. Собаки владеют иными способами анализировать запахи, и поэтому их обоняние качественно отличается от нашего.

Из-за разницы в способах восприятия между нами и животными мы никогда не сможем почувствовать мир в точности таким, каким он представляется представителям других видов. С другой стороны, само осознание этой разницы, с поправкой на нашу склонность к антропоцентризму, позволяет дистанцироваться от нашего собственного восприятия вещей. Сравнительный анализ органов чувств собаки, включая мозг, их возможностей и особенностей функционирования, в сравнении с аналогичными органами человека, дает возможность разработать достоверную схему контуров того мировосприятия, в котором живет собака. Одним словом, такие исследования не позволят ощущать окружающее как собака, видеть как она видит, чувствовать как она чувствует, — это по определению невозможно. И тем не менее они могут значительно расширить наши знания в этом вопросе и позволить нам приблизиться к пониманию мира собаки.

Зрение

Поскольку из всех органов чувств зрение для нас имеет наибольшую ценность, мы склонны отдавать приоритет именно визуальным элементам нашего поля ощущений. При этом часто мы забываем, что это правило вовсе не обязательно распространяется на все живые существа. С этой точки зрения, как шутливо заметил Будянски, порой мы ведем себя с собаками подобно англосаксонским туристам, которые полагают, что весь мир говорит по-английски. Мир глазами собаки выглядит иначе, чем наш, даже если и тот и другой сталкиваются с одной и той же реальностью и зачастую по многим позициям пересекаются между собой. И это вполне закономерно, учитывая нашу общую принадлежность к классу млекопитающих и, может быть, вдобавок еще и адаптацию собак к антропогенной нише. Каковы же тогда основные отличительные черты зрительного восприятия у собак?

Органы зрения должны отвечать определенным, зачастую противоречивым, функциональным требованиям. Например, хорошее ночное зрение требует большой чувствительности клеток сетчатки к свету, которая, в свою очередь, ведет к ухудшению зрения в условиях интенсивного освещения (и необходимости вырабатывать защитные механизмы от такого феномена, как ослепление). Так что характеристики зрительной системы чаще всего определяются конкретными условиями существования каждого вида, связанными, главным образом, с особенностями его образа жизни — в частности, ночной или дневной активностью. В этом плане собаки могут рассматриваться как неспециализированный вид (Miller et Murphy, 1995), то есть такой, который представляют живые существа, снабженные универсальной зрительной системой, способной успешно функционировать в достаточно разнообразных ситуациях.

Прежде всего, поле зрения собаки значительно шире, чем у человека, — около 250° против 180°. Это связано с тем, что глаза собаки расположены не в одной плоскости, как у нас, а обычно слегка смещены в стороны от фронтального положения. Поэтому собаки охватывают зрением более широкую панораму, чем мы. Но такое расположение глаз имеет и свои недостатки: за расширение общего поля зрения собакам приходится жертвовать шириной области перекрытия полей обоих глаз, которая варьирует от породы к породе, но все равно оказывается значительно уже, чем у человека, и составляет от 30 до 60° против 140° у нас. Именно область перекрытия полей зрения обоих глаз позволяет видеть мир в трех измерениях. Таким образом, зона, в которой собака воспринимает объем, более узкая, чем у нас.

Острота зрения у собак также в три-четыре раза хуже, чем у человека. Это означает, что собаке для идентификации объекта необходимо приблизиться к нему приблизительно на б м, в то время как нам будет достаточно двадцати двух. Можно сказать, что бессмысленно ждать от собак адекватной реакции на слишком удаленные от них небольшие объекты. Однако в центральной зоне сетчатки глаза у них наблюдается довольно значительное скопление колбочек — клеток, определяющих остроту зрения, — которое обеспечивает собакам очень хорошее зрение в узкой полосе горизонтального плана. Такая особенность, общая для собак и волков, может быть связана с преимуществом, которое она предоставляет хищникам, преследующим добычу: им необходимо с достаточной точностью определять расстояние до своей жертвы.

Глаз собаки обладает меньшей способностью к аккомодации, чем глаз человека, у которого она на удивление высока. Так, собаки не смогут четко разглядеть объект, расположенный ближе 40 см от глаз — это расстояние варьирует от 33 до 50 см в зависимости от индивидуальных особенностей собак, — тогда как человек может с достаточной четкостью видеть объект в 7–10 см от глаз (Miller et Murphy, 1995). Это одна из причин того, что собака скорее обнюхает очень близкий объект, чем станет его рассматривать. Поэтому бесполезно подсовывать собаке ничем не пахнущий предмет под самый нос: она не сможет его зрительно идентифицировать; кроме того, ей помешает морда, которая у большинства пород закрывает нижнюю часть поля зрения.

Что же касается ночного зрения, то у собак оно, так же как и у волков, развито значительно лучше нашего. На рассвете или на закате, в час между волком и собакой[36] и еще больше ночью собаки видят гораздо острее, чем мы. Эта чувствительность к самому слабому свету объясняется наличием у них — так же как и у кошек или лошадей — слоя особых клеток, tapetum lucidum, расположенных за сетчаткой, которые подобно настоящему зеркалу отражают и направляют на сетчатку даже самые слабые лучи света. В условиях крайне слабой освещенности эта система позволяет легче улавливать фотоны и таким образом различать объекты. Возможно, речь идет о механизме, доставшемся псовым в наследство от ночного образа жизни первых млекопитающих и прошедшем эволюционный отбор благодаря хищнической специализации недавних предков собак: если темнота позволяет спрятаться жертве, она и хищнику дает возможность найти свою добычу.

С хищничеством, несомненно, связана и еще одна особенность собачьего зрения: глаза собаки очень чувствительны к движению, вероятно, больше, чем наши. Действительно, хищник должен быть способен издалека распознать потенциальную жертву еще до того, как та успеет его заметить. Поскольку жертвами хищника являются животные, то есть существа, по определению подвижные, для успешной охоты хищнику важно уметь улавливать их движения. Несмотря на то что в этом вопросе и по сей день остается много неясного, можно считать установленным, что собаки способны опознавать движущийся объект, находящийся от них на расстоянии 800 или 900 м. При этом, если речь идет о неподвижных объектах, способность собак их визуально различать падает до 500–600 м.

Кроме того, глаз собаки отличается от нашего лучшим временным разрешением. Световой раздражитель продолжает действовать на сетчатку некоторое, пусть и очень короткое время. На протяжении времени действия одного раздражителя сетчатка остается слепой и не воспринимает другие световые сигналы. Так что, если два одинаковых, но разновременных световых раздражителя, например две вспышки, разделены очень коротким промежутком времени, мы увидим их как один световой сигнал. Этим феноменом объясняется наше восприятие фильма как непрерывного действия, тогда как на самом деле он создан из последовательных кадров. Вероятно, собакам достаточно меньшего промежутка между двумя вспышками, чем нам, чтобы воспринимать их как два разных сигнала. Поэтому, вполне возможно, собаки видят на экране телевизора совсем не то, что мы: действие, воспринимаемое собакой, можно сравнить с тем, что видели бы мы, если бы смотрели диафильм с очень быстро сменяющимися слайдами.

И наконец, мир, представленный взгляду собаки, окрашен совсем в другие цвета, чем наш. Долгое время бытовало мнение, в том числе и научное, что собаки видят мир черно-белым. Однако, если задуматься, нет никаких причин считать, что эти животные, которые, хотя и различают цвета не так хорошо, как мы, непременно должны видеть все окружающее только в оттенках серого. В конце концов, есть много и других возможных цветов. Вполне вероятно, что такое представление о зрительном восприятии мира животными связано с распространением фотографии и кино, которые приучили нас к черно-белым картинкам. Мы видим в черно-белых кадрах первые, немного неловкие, хотя и очень милые попытки получить точные изображения вещей. Возможно, эти картинки и навели нас на мысль, что существа, наделенные менее совершенной и более механистической зрительной системой, чем наша, должны видеть мир в этих двух тонах.

Однако результаты недавних исследований заставили пересмотреть эту гипотезу. Цветовое восприятие определяется колбочками, расположенными в сетчатке. Содержание этих клеток в сетчатке собак несколько ниже, чем у человека: 3 % против 5 %. Изучение их биохимического состава указывает на то, что у собак дихроматическое зрение, то есть зрение, основанное на двух исходных цветах, в отличие от нашего трихроматического.

Поэтому, если за систему отсчета принять наше цвето-восприятие[37], палитра цветов, которые видит собака, будет менее разнообразной и состоящей из полутонов двух оттенков. Проще говоря, собачья палитра несомненно цветная, а не черно-белая, хотя она, конечно, значительно беднее цветами, чем наша. Если быть точным, волны, длина которых находится в диапазоне от фиолетового до голубовато-фиолетового цвета спектра, собака, скорее всего, воспринимает как один синеватый цвет; различимые для нашего глаза желто-зеленый, желто-красный и оранжевый цвета у собаки, вероятно, сольются в единый желтоватый; а волны, находящиеся вне этого частотного диапазона, глаз собаки будет воспринимать как белый или оттенки серого. Точно так же, как подтверждают некоторые исследования, собака плохо различает зеленовато-голубой и серый или желто-зеленый, желтый, оранжевый и красный цвета между собой. Поэтому собаки-поводыри заслуживают глубокого уважения уже за то, что умеют справляться с нашими светофорами… Конечно, они полагаются скорее на расположение светового сигнала, чем на его цвет. Не стоит удивляться и тому, что ваша собака будет слегка раздосадована, когда ей не удастся с первого раза отыскать на зеленой лужайке брошенную ей пластиковую морковку. Ей придется здорово потрудиться, чтобы найти игрушку и принести ее обратно. И это произойдет не потому, что собака плохо видит или недостаточно старается. Просто контраст этих двух цветов очевиден для нас, но не для нее.

Однако не стоит делать поспешные выводы о том, что дихроматическое зрение собак, которое может показаться человеку слишком скудным и тусклым, непременно означает недостаток и даже ущербность. В частности, подобный тип зрения гораздо более эффективен против мимикрирующих животных, чем многоцветное зрение человека. Он позволяет легче распознать маскировку и не попасться на уловки имитаторов, тогда как обладателей многоцветного зрения в этом плане обмануть гораздо проще. Для хищников умение разоблачить хитрости потенциальной жертвы имеет большое значение.

Слух

Слух участвует в выполнении самых разнообразных функций у всех наземных позвоночных и, в особенности, у млекопитающих. Например, он играет главную роль в коммуникации, поскольку позволяет принимать сигналы от соплеменников. Животным некоторых видов он помогает узнавать друг друга, в частности опознавать членов семьи среди прочих себе подобных. Вероятно, изначально слух выполнял более простую функцию и служил лишь для локации возможных источников звука, например жертвы или хищника. Однако для решения этой задачи слуховой аппарат должен был преодолевать довольно сложные акустические проблемы, такие, например, как эхо, способное заметно помешать восприятию и анализу звуковых волн. Кроме того, он должен быть приспособлен для идентификации звуков и определения их направления, а также быть восприимчивым к звукам некоторых частот, наиболее значимых при том или ином образе жизни.

Как и у человека, слуховой аппарат собаки достаточно совершенен для того, чтобы противостоять феномену эха. Это достигается, в частности, при помощи механизмов мозга, способных идентифицировать и отсеивать звуковые повторы, неизменно происходящие в течение нескольких миллисекунд после первого проявления звука. Как и у человека, у собаки способность отфильтровывать эхо появляется лишь через несколько месяцев после рождения. От образа жизни своих хищных предков собака унаследовала совершенную систему локации звука, которая, тем не менее, развита несколько хуже, чем у человека. И все-таки она позволяет обнаружить животное, скрытое от взгляда или недоступное для обоняния. Высокая акустическая способность к локации повышает шансы хищника засечь потенциальную жертву, притаившуюся в таком месте, где малейшее движение производит шум, который может выдать ее присутствие: например, шелест листьев.

Хищному образу жизни своих предков, а точнее, связанным с ним экологическим требованиям собака обязана и еще одной своей способностью, а именно распознавать звуки гораздо более высоких частот, чем это можем сделать мы. Будянски приводит такой пример: чтобы воспроизвести более высокую ноту, чем человек может услышать, нужно было бы добавить к роялю еще двадцать восемь клавиш справа; в случае же собаки речь шла бы уже о сорока восьми клавишах. Такая способность позволяет собаке воспринимать самую широкую гамму звуков; она может услышать даже писк, издаваемый мелкими животными, например грызунами, которые обычно производят звуки очень высоких частот. Вероятно, эта особенность имеет адаптивное происхождение, это своего рода реликтовый след образа жизни общих предков собак и волков, который к современным собакам уже не имеет отношения.

Собачий слух — это не только наследие предков. В равной мере он связан и с адаптацией к антропогенной нише. Еще в 30-х годах прошлого века ученые выявили способность собак очень тонко улавливать звуки, издаваемые человеком. Конечно, это еще не означает, что они понимают слова так же, как их понимаем мы[38]. Просто собаки способны различать слова, которые мы произносим. Опыты показывают, что они ориентируются в основном на начало слов или звуков. Однако присутствие экспериментатора, его неосознанные жесты, расстояние до него и возможность его видеть, равно как и контекст, в котором слова произносятся, имеют при проведении таких опытов принципиальное значение. От этих условий во многом зависят успехи собак в данной области. Некоторые собаки с трудом распознают голосовые команды, записанные на магнитофон, но на те же команды, только произнесенные живым голосом человека, которого они при этом видят, реагируют вполне адекватно (Fukuzawa et alii, 2005). На самом деле собаки часто используют одновременно несколько органов чувств и учитывают много различных параметров, чтобы распознать сигналы, посланные человеком, даже если мы в этот момент думаем, что обращаемся только к некоторым из них — к слуху, например, в случае голосовой команды.

Принять «точку обоняния» собаки

Остается еще один, несомненно, самый сложный и во многих отношениях самый тонкий орган чувств собаки — обоняние, которое заключается в том, чтобы уловить в воздухе даже самые слабые концентрации молекул. Для решения этой задачи орган обоняния должен активно собирать, а не просто пассивно принимать запахи. Принюхиваясь, животное может повысить не только объем анализируемого воздуха, но, что еще важнее, концентрацию молекул в носовой полости, благодаря чему увеличивается количество контактов химических веществ с обонятельными рецепторами. Поэтому привычка принюхиваться — это важный элемент поведения собаки, который строго регулируется, что подтверждается частотой ее дыхания: принюхиваясь, собака втягивает воздух в определенном ритме.

В отличие от слуха и зрения обоняние собаки определяется действием нескольких различных сенсорных систем. В первую очередь это обонятельные рецепторы, расположенные в носовой полости. Они состоят из клеток, способных уловить слабые концентрации молекул. К рецепторам через ноздри поступают химические вещества — при этом слизистая оболочка полости носа способствует лучшему удержанию молекул. Другой системой служит вомероназальный орган, связанный с носовой полостью и имеющий собственный слой рецепторов, которые ориентированы на восприятие видоспецифических химических сигналов — главным образом феромонов, молекул, сообщающих о половом состоянии индивида. И наконец, это тройничный нерв, который иннервирует лицевую часть головы и играет важную роль в обонянии, хотя эта его функция и по сей день еще довольно плохо изучена.

Площадь ткани, выстланной обонятельными рецепторами, у собак очень велика. Так, у немецкой овчарки она составляет от 150 до 170 см2, тогда как у нашего вида — всего лишь 5 см2. Число обонятельных нейронов у собаки превышает аналогичное значение человека в 20–50 раз. Еще важнее, что это различие определяется не только количеством, но и качеством, поскольку орган обоняния собак располагает большим количеством рецепторов, чувствительных к конкретным молекулам, чем у нас, поэтому собаки более восприимчивы к этим химическим элементам. Кроме того, они обладают значительным количеством рецепторов тех типов, которых у нас нет. Эти рецепторы ориентированы на определенные молекулы. Иными словами, существует множество запахов, которые собаки чувствуют, а мы нет, хотя вполне вероятна и обратная ситуация: к некоторым запахам мы более чувствительны, чем они.

Такие анатомические и нейрофизиологические особенности собак обеспечивают им исключительно острое обоняние. Особенно по сравнению с нашим.

Опытным путем установлено, что собаки в состоянии определить некоторые молекулы, концентрация которых в воздухе в 10 000, а иногда и в 100 000 раз меньше, чем та, которая была бы под силу человеческому носу (Walker et alii, 2006).

Благодаря этому свойству обоняния собаки обладают исключительной способностью распознавать запахи, хотя в этом вопросе и сейчас еще остается много неясного, в частности в том, что касается тех способов, к которым они прибегают для их идентификации. Дело в том, что распознавание запахов — процесс гораздо более сложный, чем это может показаться на первый взгляд. Его можно разделить на две различные операции. Первая состоит в категоризации, то есть в том, чтобы отнести запах, уловленный в момент t, к какому-либо классу запахов, уже знакомых собаке: например, запах самки, готовой к спариванию, или запах наркотиков для собаки на таможне. Вторая операция заключается в сопоставлении пар (matching), другими словами установлении факта, что два запаха, уловленные в разное время, идентичны. Именно этим и заняты собаки, когда идут по следу, принюхиваясь к запахам, которые сопровождают каждый шаг любого живого существа, или к каплям крови, оставленным раненым животным.

Собаки проявляют удивительные способности в выполнении обеих операций. Опыт, проведенный норвежскими и шведскими учеными, наглядно демонстрирует всю тонкость и сложность решаемых собакой задач, когда она идет по следу. Вдохновленные одной из скандинавских саг XIII века, ученые решили реконструировать описанные события. Согласно легенде, двум норвежским беглецам удалось уйти от погони, обманув собак преследовавших их шведов следующим образом: они переставили подошвы своих башмаков задом наперед. Найдя следы беглецов, собаки поддались на обман и привели преследователей обратно в лагерь, где до этого и содержались пленники. В ходе эксперимента ученые установили, что эта история несправедлива по отношению к собакам. Участвующие в опыте собаки не попались на уловку экспериментаторов и без всякого колебания направились прямо по следу, оставленному людьми, нисколько не задумываясь о направлении отпечатков их обуви. Похоже, собаки творят чудеса — во всяком случае, с точки зрения любого существа, полагающегося на зрение и видимые следы. Сравнивая интенсивность запаха, они выстраивают последовательную цепочку его проявлений. Поскольку запахи со временем испаряются, собаки определяют направление движения путем сравнения концентраций молекул, которые содержатся в воздухе и составляют запах[39]. Все это говорит о том, что поля головного мозга и нейроны, ответственные за обоняние, способны выполнять исключительно тонкие комплексные операции. Преследование по запаху требует решения именно таких задач, которые оказываются значительно сложнее, чем это обычно себе представляют.

Само собой разумеется, запах играет важнейшую роль в социальной жизни собак, в их общении друг с другом и особенно с противоположным полом. Организм собаки выделяет множество секретов — вместе с мочой, при помощи особых желез, расположенных на морде, в вагине, вокруг анального отверстия, — издающих специфические запахи, предназначенные для идентификации пола и репродуктивного состояния индивида. Кроме того, запах в определенной степени позволяет собакам распознавать своих соплеменников и, в более узком плане, некоторых своих родственников на протяжении какого-то времени. Вероятно, молодые собаки и их матери способны узнавать друг друга даже через два года после того, как их разлучили. Однако собаки одного помета, разделенные в детстве, во взрослой жизни уже не помнят своих братьев и сестер (Hepper, 1994). Можно предположить, что запах для собаки играет такую же важную роль и в процессе общения с человеком. Весьма вероятно, что, с точки зрения собак, их взаимоотношения с нами разыгрываются в регистре запахов, по большей части недоступных нашему пониманию. Однако мы еще очень мало знаем о том, как собаки воспринимают и используют наши запахи.

Обонятельные способности собак открывают перед человеком самый широкий спектр их возможного применения. Собаки оказываются очень эффективными в поисках взрывчатки и наркотиков: процент их неудач в этой области на данный момент явно ниже аналогичного показателя самых совершенных роботов, созданных для определения запахов, — 5 против 10. Натренированные собаки способны различить близнецов и взять след человека. Вполне возможно — хотя этот факт научно пока не доказан, — собаки могут выявить диабет или меланому по запаху (подробнее об этом можно прочесть в работе Миклоши (Miklósi, 2007, p. 146)).

Заключение

Учитывая различия в восприятии физического мира, существующие между человеком и собакой уже на органическом уровне, нужно признать, что для понимания собаки нам стоило бы попытаться абстрагироваться от собственного видения и взглянуть на мир с позиции нашего верного друга. Только так можно понять поведение собак и их реакции в ответ на наши действия. Такой подход был бы полезен не только тем, у кого есть собаки, — он необходим и ученым. Некоторые опыты, проведенные с собаками в недалеком прошлом, привели к ошибочным заключениям только лишь потому, что они подразумевали идентичность восприятия у человека и собаки. Они не учитывали, например, упомянутый выше факт, что зрение у собак менее острое, чем у нас, и поэтому бессмысленно проверять реакцию собак на некоторые зрительные сигналы — для нас вполне различимые, — если расстояние до них слишком велико, чтобы собака смогла их воспринимать. Не нужно думать, что визуальный образ какой-либо вещи, например увиденной на экране телевизора, у собак является ее точной копией или же в точности совпадает с нашим видением этой же вещи. Для собаки маленький экран телевизора стал бы гораздо интереснее и «реалистичнее» даже с размытым изображением, если бы издавал запахи. Одним словом, собаки не замечают множества вещей, которые нам бросаются в глаза; но и мы не замечаем множества запахов, которые бросаются им в нос. Не только мир восприятия собаки отличается от нашего; в более общем плане у собак совершенно другая психология и иной склад ума. И сейчас мы в этом убедимся.

Глава 5 Есть ли у собак разум?

Собачья психология и антропоморфизм

Что происходит у собаки в голове? Есть ли у собак мысли или даже то, что можно назвать разумом? Этот вопрос многим наверняка может показаться нелепым, особенно тем, у кого уже есть верный четвероногий друг. В повседневной жизни мы без конца приписываем им некие намерения — хотеть есть, решить спать на диване или стараться защитить свою территорию — и ожидания — полагать, что сейчас он пойдет гулять, верить, что на дереве сидит кошка. Мы наделяем собак и более сложными чувствами, такими, например, как гордость: мы считаем, что собака демонстрирует благородство своей породы и поэтому имеет горделивую осанку и смотрит на всех свысока. Если, вернувшись домой, хозяин щенка вдруг обнаружит, что его ботинки разодраны в клочья, а ножки стола погрызены, он решит, что щенок сделал это из мести за его долгое отсутствие. Точность такой интерпретации поведения собаки не вызывает у нас сомнения. Мы полагаем, что подобные объяснения вполне соответствуют нашим взаимоотношениям с собакой.

Однако уже начиная с Декарта естествоиспытатели и философы в подавляющем большинстве выражали глубокое недоверие к такого рода интерпретациям, чтобы не сказать — твердое их отрицание. Вплоть до недавнего прошлого в этом плане существовала возведенная стараниями и тех и других непреодолимая граница между человеком и животным. Проще говоря, по их мнению, в общественном сознании царило глубокое заблуждение насчет животных, поскольку только человек обладает разумом, во всяком случае разумом сложным.

Какими мотивами было продиктовано твердое стремление ученых отказаться от идей, весьма распространенных среди людей, живших в контакте с животными? Какое место во всей этой истории отводилось собаке? Оставим на время философию и сосредоточимся на дисциплине, которая с конца XIX века была посвящена изучению психологии животных: этологии (в широком смысле этого термина).

Эффект «умного Ганса»

В сентябре 1904 года в Берлине была собрана комиссия, состоящая из выдающихся специалистов в разных областях знания. Перед комиссией стояла весьма любопытная задача: она должна была дать научную оценку достижений одной лошади по имени Ганс, которую, по мнению тех, кто бывал на ее публичных выступлениях, ее владелец, аристократ Вильгельм фон Остин, научил выполнять арифметические операции. Действительно, конь, прозванный «умным Гансом», регулярно давал правильные ответы на математические вопросы, которые ему задавал хозяин. Ответы он отстукивал копытом. Что это — жульничество, телепатия или лошадь действительно знает арифметику? История Ганса вызвала так много шума, что император Вильгельм II лично уполномочил комиссию проэкзаменовать лошадь. Результаты экспертизы не подтвердили ни одну из этих гипотез. Вильгельм фон Остин был абсолютно честен, и его лошадь действительно давала правильные ответы.

Версию о телепатии члены комиссии также отвергли: лошадь вообще переставала считать, если ей завязывали глаза. На самом же деле Ганс не умел считать: более глубокое изучение его «знания» арифметики показало, что в действительности он реагировал на незаметные и неосознанные движения того, кто задавал ему вопросы. То есть Ганс не производил расчеты так, как это делал бы человек, формулируя и решая поставленную перед ним задачу. Во время дрессировки он учился не считать, как полагал его владелец, а связывать удары копытом со стереотипными движениями тела человека. Задавший вопрос человек совершал неосознанные движения в тот момент, когда количество ударов совпадало с ожидаемым числом. В итоге все выглядело так, будто конь считает, хотя в его голове происходило совсем другое.

История лошади надолго закрепилась в этологии как этакий жупел, постоянно угрожающий любому ученому, который решится посвятить себя исследованиям в области психологии животных. Многочисленные учебники и научные работы, ссылаясь на эффект «умного Ганса» (clever Hans effect), подчеркивают риск и вероятность ошибок при интерпретации сходных действий животного и человека, которые те и другие предпринимают для решения однотипных задач. Они предостерегают от того, чтобы приписывать животным наличие субъективных состояний, рассуждений и мыслей, которые в аналогичных обстоятельствах могут быть свойственны только человеку. По этой же причине этология строго придерживается принципа, изложенного несколькими годами ранее «дела Ганса» и служившего основополагающей догмой этой дисциплины: канона Моргана. Правило в 1894 году сформулировал психолог Конви Ллойд Морган после долгих наблюдений за поведением своего пса Тони, в частности его привычкой открывать дверь в сад. Морган утверждал, что его псу удалось добиться желаемого не потому, что он понял принцип действия ручки двери. Он добился результата простым методом проб и ошибок, не предполагающим ни постановки цели, ни последующих выводов. Пес механически ассоциировал действие — нажим на ручку — и его следствие, доставляющее ему удовольствие, — доступ в сад. Отсюда вытекает канон Моргана:

Ни в коем случае нельзя интерпретировать действие животного как проявление какой-либо высшей психологической функции, если его можно объяснить наличием способности, занимающей более низкую ступень эволюционного и психологического развития.

С. Lloyd Morgan, 1903, p. 59.

Иными словами, в том, что касается поведения животного, всегда нужно искать и использовать объяснение, основанное на максимально простых психологических свойствах. Прежде чем необдуманно приписывать мысли и сложные психологические состояния животному, как это происходило с Гансом до заключения экспертной комиссии, нужно посмотреть, не объясняется ли оно действием более примитивных психологических механизмов, таких, например, как врожденное поведение или механически выработанный условный рефлекс.

Принцип Моргана послужил ответом на безудержные антропоморфические фантазии относительно психологии животных, весьма распространенные в то время. По сути, была предпринята попытка обезопасить науку от непреодолимого стремления человека найти в каждом живом существе — и даже в неодушевленном предмете — желания и психологические состояния, сходные с его собственными. На самом деле многие наши объяснения и предположения, касающиеся поведения собак, в общем-то представляют собой не что иное, как проявление все того же эффекта «умного Ганса». Вот лишь несколько примеров.

Прекрасные иллюзии?

Когда собака адекватно реагирует на наши слова, мы обычно полагаем, что она понимает их смысл, и не слишком часто задаемся вопросом, так ли это на самом деле. Однако в некоторых ситуациях мы можем заметить, что собака воспринимает фразы совсем не так, как мы думаем. Приведу одну забавную историю из своего опыта. Когда я слышал, как к дому подъезжает машина жены, часто я машинально произносил, глядя на собаку: «Алиса приехала». Собака тут же с радостью и возбуждением направлялась к двери. Значит ли это, что она понимала смысл слов и связывала возвращение хозяйки с этой фразой, заранее радуясь предстоящей встрече? Однажды я произнес эту же фразу в то время, когда собака находилась рядом с женой. И она отреагировала точно так же: отошла от своей хозяйки и направилась к двери, виляя хвостом… То есть между нами постоянно возникало недоразумение. И тем не менее, по сути, данное поведение было для собаки эффективным действием в привычных обстоятельствах.

Точно так же мы можем заблуждаться относительно некоторых признаков нашего собственного поведения, которые собака замечает и интерпретирует в качестве сигнала к определенному действию. Один из таких забавных примеров приводит в своих дневниках Колет[40]:

С тех самых пор, как я решила посвятить себя литературе, то есть на протяжении последних тридцати лет, пять дней в неделю после полудня я отправлялась к себе в кабинет. При этом моего маленького терьера-брабансона волновало только одно: пойдем мы гулять или нет. Всякий раз, закончив работу, еще до того, как я отодвигала кресло, закрывала тетрадь и сообщала, что готова идти, обернувшись, я видела, что терьер уже проснулся, вскочил на ноги и собрался на прогулку. Он не мог знать заранее, в котором часу я освобожусь, — время всегда было разным, — мои пальто, шляпа, перчатки или обувь здесь тоже были ни при чем. «Телепатия…» — думала я до тех пор, пока не догадалась исключать одно за другим свои привычные действия, чтобы сбить собаку с толку. Оказалось, что сигналом для моего пса был один неприметный жест, которому он полностью доверял: момент, когда я закручиваю колпачок на своей авторучке.

Сидони-Габриэль Колетт. «Из моего окна»

Исследования последних лет в области этологии собак со всей очевидностью доказывают, насколько мы можем ошибаться относительно смысла и причин тех или иных действий собак — из-за нашей склонности к самообману и антропоморфизму в интерпретации собачьего поведения. Возьмем для примера поведение собаки по отношению к своим щенкам. Если щенка изолировать от его матери, братьев и сестер, он жалобно скулит, подавая специфический сигнал тревоги. Реакция его матери в этом случае стереотипна: она бежит к нему, берет в зубы, несет обратно и кладет возле себя. Тот, кто хоть раз был свидетелем этого зрелища, не может не увидеть в поведении собаки стремления защитить своих щенков, продиктованного нежной заботой о потомстве, которое для нее состоит из единственных во всем мире горячо любимых живых существ.

При виде такой трогательной картины у нас невольно возникает ассоциация с чувством глубокой привязанности матери к своему новорожденному ребенку. Группа студентов Раймонда Коппингера провела эксперимент, результаты которого заставляют усомниться в правильности подобной интерпретации и отказаться от попыток сравнивать в данной ситуации поведение собаки с поведением человека. Исследователи записали на магнитофон сигнал тревоги щенка и дали послушать запись недавно ощенившейся собаке. Собака отреагировала в точности так, как если бы услышала крики одного из своих щенков: она вскочила, побежала к магнитофону, схватила его и положила возле себя на коврик (Budiansky, 2002, p. 149). Одним словом, насколько бы ни было похоже поведение человека и собаки в сходных обстоятельствах, это еще не означает, что оно продиктовано одними и теми же чувствами и психическими состояниями: то, что происходит в голове у собаки, в любом случае сильно отличается от того, что происходит в голове у человека.

То же касается и сложных эмоций, которые мы склонны приписывать собаке: ревности, верности или чувства вины. Каждый хозяин собаки хотя бы раз пережил такую ситуацию: вернувшись домой, он видит свою собаку боязливо выходящей ему навстречу — голова опущена, вид виноватый. С опаской он проходит в комнату и наблюдает невеселую картину: повсюду валяются клочки одежды, ботинки разодраны, мусорное ведро перевернуто, все его содержимое разбросано по полу. Очень трудно в этом случае объяснить пристыженный вид собаки иначе, чем демонстрацией чувства вины (Lorenz, 1954), иными словами осознанием факта, что некие правила нарушены, и боязнью неминуемого наказания. Однако умозаключение, типичное для человека, вряд ли соответствует складу ума собаки. Этолог Франс де Вааль на основании опытов с хаски утверждает, что собаки демонстрируют те же признаки осознания вины и в том случае, когда сам хозяин приводит комнату в беспорядок (De Waal, 1996). Представление о том, что правила, установленные авторитетным лицом и требующие неукоснительного соблюдения, были нарушены, — то есть базовое составляющее чувства вины, — просто-напросто отсутствует в арсенале собаки. Более того, вполне вероятно, что поведение собаки объясняется гораздо проще: она уловила связь между беспорядком в доме и недовольством хозяина, даже если этот беспорядок он сам и устроил. То есть реакция собаки не имеет никакого отношения к осознанию того, что она проявила неуважение к правилам.

Вероятно, аналогичным образом мы заблуждаемся и относительно других форм поведения собак, которое мы трактуем, например, как демонстрацию ревности по отношению к другим собакам и другим людям, или желание отомстить, или проявление «усердия», то есть осознанное стремление к успеху в игре и дрессировке. Весьма сомнительно, что в основе перечисленных форм поведения собак лежат те же самые психологические механизмы, что и у человека в аналогичных ситуациях (Miklósi, 2007, p. 199).

Ошибки интерпретации часто проявляются и в наших собственных действиях, когда мы невольно подкрепляем нежелательное поведение собак, которое хотели бы пресечь, например несвоевременный лай. И ветеринары, и дрессировщики в один голос утверждают, что бессмысленно проявлять раздражение по отношению к собаке или даже наказывать ее, когда она лает. Видя такую реакцию человека, многие собаки воспринимают лай как действие, способное привлечь внимание хозяина или хозяйки. А поскольку для собаки нет ничего более ценного, наказание может не иметь никакого эффекта устрашения. В главе 7 мы еще остановимся на этом подробнее. Здесь, как и ранее, мы сталкиваемся с тем же фактом, что, применяя к собакам собственную когнитивную схему «наказание / соблюдение правил», которая имеет значение только в контексте человеческого склада ума, мы глубоко ошибаемся относительно реального смысла их поведения.

Бихевиоризм, этология и разум

Наше неутомимое стремление интерпретировать любое поведение собаки согласно тем же схемам, что мы используем в собственной повседневной жизни, распространяется и на других животных, хотя наиболее ярко оно проявляется именно в отношении самых близких человеку существ — Canis familiaris. Становится понятно, почему такая строго научная дисциплина, как психология животных — или этология, в широком смысле слова, — с самого начала решительно отвергла общепринятые представления о поведении животных и почему канон Моргана стал ее основополагающим принципом. Вплоть до недавнего прошлого этология рассматривала антропоморфизм как в высшей степени ошибочный подход, который следовало выявлять и искоренять.

Столь категоричный отказ от укоренившегося в общественном сознании стихийного антропоморфизма неизбежно привел к научным дискуссиям относительно наличия у животных разума как такового. Возведенный в ранг догмы, подобный подход не мог не привести к серьезным негативным последствиям. Не вдаваясь в подробности этой запутанной истории (Rencket Servais, 2002), скажем только, что принцип полного отказа от антропоморфизма привел научные исследования к развороту в сторону объективизма, то есть направления, при котором наличие субъектности у животного сводится к минимуму, а то и вовсе полностью отрицается.

Речь идет, в первую очередь, о бихевиоризме как первой заметной парадигме в психологии животных. Бихевиоризм провозглашает отказ от любых определений, касающихся ментальности, таких как разум, представления, ожидания, намерения, желания, разумность, расчет, чувства, субъективные состояния и т. д., рассматривая их в качестве абстракций, не поддающихся наблюдению. Это научное течение предполагает, что любое исследование должно опираться исключительно на те данные, которые можно непосредственно видеть и осязать, иными словами, данные, представляющие собой физическое описание движений животного. Кроме того, это течение тесно переплелось с представлением о том, что поведение животного объясняется не его внутренней предрасположенностью, обусловленной врожденными инстинктами, а приобретенными условными рефлексами, выработанными в процессе обучения под действием внешних повторяемых стимулов. Эта идея получила широкое распространение в начале прошлого века благодаря работам видного ученого, Ивана Павлова, на которого в дальнейшем охотно ссылались бихевиористы[41]. С тех пор у них в лабораториях собаки стали самыми распространенными животными.

Неудивительно, что бихевиоризм довольно быстро столкнулся с серьезными эмпирическими трудностями. Многочисленные опыты показывали, что условные рефлексы слишком часто отступали под натиском инстинктов, что уже само по себе доказывало всю силу и инертность именно инстинктивного поведения животных. Например, некоторые бихевиористы попытались выработать у енота-полоскуна условный рефлекс бросать монетки в копилку. Каждый раз, когда монетка из его лап падала в щель, он получал награду. Однако экспериментаторов ждало разочарование: награда для этих животных ничего не значила. Они вовсе не собирались делать то, что от них требовалось, даже несмотря на многократное повторение награды за каждую монетку, упавшую в копилку. Еноты продолжали тереть монеты в лапах и складывать их возле себя, настолько силен у них был инстинкт к полосканию и собирательству (Budiansky, 2002, p. 127).

Дисциплина, впоследствии названная этологией в частности благодаря работам Николаса Тинбергена и Конрада Лоренца, окончательно сформировалась во второй трети XX века. Становление этой науки связано именно с критикой бихевиористской схемы условного рефлекса. Новая наука настаивала на том, что ученому необходимо покинуть лабораторию — любимое место бихевиориста, в котором он привык проводить свои опыты, — и заняться наблюдением за поведением животных в такой обстановке, где мог бы проявиться его истинный смысл. Единственно возможным вариантом такой обстановки для каждого вида служит его естественное природное окружение. Однако, подобно бихевиористам, представители дисциплины, которую сегодня часто называют «классической» этологией, наотрез отказывались признавать существование психических состояний у животных и полностью поддерживали канон Моргана. Так что антропоморфизм этаким пугающим призраком по-прежнему витал над головами ученых, которые всеми возможными способами старались от него уберечься. Одним словом, они предпочитали недооценивать разум животного, чем оценивать его объективно, но с нарушением правил.

Только в последнее десятилетие, с развитием поведенческой экологии, когнитивных наук и эволюционной теории игр, оковы «антиментальности» в этологии немного ослабли, хотя и по сей день этот принцип большинство этологов широко применяют на практике. Так в этологии была открыта новая область исследований, посвященная изучению когнитивных возможностей животных[42]. Работы Дональда Гриффина (Griffin, 1992) способствовали тому, что одно из важнейших направлений современной этологии, называемое «когнитивной этологией», поддержало идею о существовании у животного настоящей психологической жизни, включающей такие сложные мыслительные процессы, как осознание самого себя и понимание причинно-следственных связей в поведении[43]. Еще более значительные изменения претерпело отношение к антропоморфизму, вокруг которого последние несколько лет ведутся жаркие дебаты. Многие ученые утверждают, что категорическое неприятие и полный отказ от любого предположения о существовании ментальности у животных могут привести к таким же досадным ошибкам, как и те, что были допущены при антропоморфическом подходе к интерпретации их поведения. Многочисленные заблуждения бихевиористов на этот счет служат ярким тому подтверждением[44].

Возможности эвристического антропоморфизма

Мы не станем вдаваться в подробности научных споров вокруг настолько сложной темы, тем более что они не предполагают никаких однозначных и простых ответов. И все-таки будет полезно сформулировать несколько замечаний по поводу ключевой проблемы этологии — замечаний, которые позволили бы понять, почему абсолютный и безоговорочный отказ от любого проявления антропоморфизма в итоге приводит к искажениям в понимании поведения животных. Не вызывает никакого сомнения, что было бы глупо и безосновательно приписывать животному человеческие мысли или чувства. И тем не менее жесткое соблюдение канона Моргана при интерпретации поведения животного неизбежно влечет за собой непомерные эпистемологические издержки. Чтобы избежать крайностей и ничего не упустить, придется просеять теории и факты сквозь мелкое сито.

Начнем с того, что уже при первом рассмотрении других научных дисциплин сразу бросается в глаза, что здесь найдется не так уж много гипотез, к доказательной базе которых предъявляются настолько жесткие требования. Например, в гуманитарных науках гипотеза рационального поведения как один из основных принципов рассматривается не в качестве реалистичного прогноза, подкрепленного эмпирическими данными, а как нормативный принцип, иногда называемый «принципом доверия». В экономических дисциплинах он служит основой для решения конкретных задач, результаты которых, в свою очередь, можно проверить эмпирическим путем. Благодаря эпистемологическому подходу, состоящему, согласно формуле экономиста Милтона Фридмана, в том, чтобы поступать так, как «если бы» человек был рациональным, были сформулированы такие, например, модели, как «дилемма заключенного». Выявленные экономистами закономерности нашли свое отражение в моделях эволюционной теории игр (Maynard Smith, 1982) и стали с успехом применяться для изучения эволюции поведения животных. Используя гипотезу рационального поведения живых существ пусть только в качестве методологического или эвристического подхода[45], а не практически подтвержденной теории, ученым удалось получить убедительное объяснение таким эволюционным достижениям, как разделение на два пола или стратегии кооперации между животными. Такой же подход можно применить и к антропоморфическим гипотезам в этологии — хотя бы на предварительном этапе их рассмотрения.

Далее заметим, что у всех моделей, использующих концепцию ментальности в отношении поведения животных, есть одно ценное качество, свойственное далеко не всем научным парадигмам: будучи точно сформулированными и проверенными, они опровержимы, в том смысле, какой вкладывал в это понятие эпистемолог Карл Поппер[46]. Рассмотрим еще раз пример с собакой и ее щенком. Ученый выдвигает гипотезу о том, что собака, услышав сигнал тревоги своего щенка, бросается к нему, потому что ею движет материнское стремление защитить существо, которое она идентифицирует как совершенно особенное, отличное от всех других живых существ: одного из своих малышей. Если эта гипотеза верна, это означает, что собака останется равнодушной к зову щенка, записанному на магнитофон. Однако мы видели, что это не так. То есть эксперимент позволяет опровергнуть выдвинутую гипотезу, ради которой он был поставлен. Короче говоря, благодаря опытам, проводимым для проверки той или иной гипотезы — даже если они ее опровергают — более того, по мере того, как они ее опровергают, — эти гипотезы обогащают наши эмпирические знания в этой области. Опыт с магнитофоном, например, позволил значительно глубже проникнуть в психологию собак, подчеркнув ее отличие от нашей собственной. Такое качество, как потенциальная опровержимость — свойственное всем научным экспликативным моделям и доказывающее их, — должно заставить нас с меньшим подозрением и недоверием взглянуть на модели, которые гипотетически подразумевают наличие психической жизни у животного.

Кроме того, постоянное использование столь пугающих терминов, как само слово «антропоморфизм», превратило их в настоящую лексическую страшилку, объединившую без разбору все упоминания ментальности в психологии животного, от самых осторожных до наиболее смелых. Это обстоятельство только добавило тумана в состояние вопроса и без того непростого. В общем-то, если задуматься, антропоморфизм как таковой в научном плане не представляет собой никакой проблемы. Априори ничто не запрещает строить гипотезу, объясняющую поведение животных теми же психологическими механизмами, что и поведение человека. Просто, как и все научные гипотезы, она должна быть достоверно доказана. На самом деле подобные гипотезы часто не выдерживают критического подхода. Здесь важно подчеркнуть, что не сама по себе аналогия с психологией человека, лежащая в основе такой гипотезы, должна заставить исследователя отбросить приводимые аргументы, а только лишь несоответствие этих аргументов фактическим данным.

Иными словами, проблема явления, называемого антропоморфизмом, состоит не в том, что к животным применяются интерпретационные модели, взятые из психологии человека, а в том, что они применяются необоснованно и без эмпирического подтверждения. С большой долей вероятности можно говорить о том, что существуют некоторые психологические механизмы, которые у человека и животного действительно идентичны. В этом плане критика антропоморфизма, в том виде, в котором она широко распространена в этологии, порой звучит несколько двусмысленно, поскольку настаивает на том — или, во всяком случае, дает понять, — что использование заимствованных из психологии человека концептов применительно к животному по сути своей неправомерно. При этом она игнорирует тот факт, что априори они ничуть не хуже и не лучше, чем все прочие концепты или модели.

И наконец, заметим, что упрямый отказ от любых проявлений антропоморфизма, по иронии, с неизбежностью приводит к обратному результату. Если перефразировать известную формулу, хотя и несколько устаревшую, можно сказать, что небольшая неприязнь к антропоморфизму удаляет от него, а большая ненависть — приближает. И в самом деле, если априори рассматривать животное в качестве машины, лишенной какой бы то ни было субъективности, то не будет ли это означать то же самое, что давать животному определение путем сравнения его с человеком, только на этот раз не отождествляя, а противопоставляя одного другому? В более общем плане разве отождествление животного с лишенной субъективности машиной — это априори не продукт культуры современного западного общества, который с научной точки зрения заслуживает не большего доверия, чем очеловечивание животного?[47] Почему априори более «осмотрительно» сопоставлять психологию животного с механической моделью, чем с моделью человека? В конечном итоге решающую роль в этом вопросе должны играть только факты. По большому счету, радикальное разделение человека и животного, к которому приводит столь решительный отказ от антропоморфизма, — это, вполне вероятно, один из пережитков представлений о природе, отвергаемых современной биологией еще начиная с Дарвина. Это все та же антропоцентрическая идея[48] о человеке как о Венце Творения, который благодаря сложности своей организации и способности мыслить находится на вершине пирамиды живых существ и отделен от животных непреодолимой границей.

Антропоморфизм подобен вращающемуся кругу, который затягивает к центру всех, кто пытается слишком быстро с него соскочить. Означает ли это, что, будучи существами человеческого рода, пленниками нашего собственного представления об окружающей действительности, ограниченными определенными условиями жизни, мы не можем испытать «каково это — быть животным», если перефразировать название известной и очень обсуждаемой статьи философа Томаса Нагеля[49] (Nagel, 1974)? При всей сложности и важности этого, на первый взгляд простого вопроса, несомненно представляющего большой интерес для философа[50], нужно заметить, что для естествоиспытателя он звучит иначе.

Ученый, в какой бы области знаний — естественнонаучной или гуманитарной — он ни работал, не ставит перед собой задачу воссоздать чувства самого животного в их первозданном виде. Этолог, как и психолог, не стремится к тому, чтобы дать нам самим почувствовать то, что чувствует другое существо, например страх, голод или способность к двухцветному зрению: несомненно, это было бы напрасной тратой времени. Цель ученых состоит совсем в другом: построить модель, которая в доступном виде, тем или иным образом, представляла бы эмпирически установленные факты. То есть перед ними не стоит задача выяснить, удалось или нет избежать влияния антропоморфизма, как и всех других «морфизмов» или «центризмов», таких как этноцентризм, социоцентризм или сексоцентризм (имея в виду склонность принимать за точку отсчета собственную тендерную принадлежность), которые также способны исказить наше восприятие действительности. Скорее они должны его контролировать и перестраивать выдвигаемые антропоморфические гипотезы таким образом, чтобы их можно было проверить научными методами и использовать для расширения наших знаний об эмпирической реальности. В этом смысле, как часто подчеркивают современные этологи, изучающие когнитивные способности животных, антропоморфические предпосылки имеют полное право на существование в качестве эвристического процесса, открывающего новое поле для исследования. Иными словами, антропоморфизм — это инструмент, заслуживающий внимания в той мере, в какой он позволяет получить эмпирические результаты.

Каково же быть собакой? Антропоморфизм и эгоморфизм

По поводу этого ключевого вопроса заметим, что проникнуть в разум животного действительно очень сложно, однако и проникнуть в разум другого человека немногим проще. Эти проблемы носят общий характер и, по определению, имеют больше сходства между собой, чем кажется. В самом деле, нам не менее сложно представить, «каково быть» Людовиком XIV или Зиданом. Несмотря на все наше воображение, очень трудно действительно поставить себя на место другого человеческого существа. То же самое касается и животного. Сложности, связанные с попытками проникнуть в разум животного, несомненно имеют свои особенности, но тем не менее не настолько специфические, как это кажется на первый взгляд, и могут рассматриваться как особый случай более общей проблемы — доступа к разуму любого другого существа, будь то человек или животное. В этом свете антропоморфизм выступает в качестве частного случая общего явления, свойственного человеческой природе, которое можно было бы назвать «эгоморфизм» и заложниками которого все мы являемся. Не имея прямого доступа к разуму другого и возможности испытать его чувства изнутри, мы можем только проецировать на него собственные представления о мире и свой привычный образ мысли[51].

Разумеется, никто не отрицает ни глубоких специфических отличий разума человека от разума животного — особенно если речь идет обо всем, что связано с языком, — ни того факта, что в целом нам значительно проще понять мысли и чувства другого человека, чем мысли и чувства животного. Я всего лишь хочу подчеркнуть, что, преувеличивая проблему антропоморфизма, имеют в виду, что те сложности, которые возникают, когда мы пытаемся понять чужой разум, касаются исключительно разума животного, тогда как в действительности мы сталкиваемся с одними и теми же трудностями при попытках проникнуть в разум любого существа: и животного, и другого человека. Основная сложность для ученого состоит не только в том, чтобы, как полагают противники антропоморфизма, выйти за пределы нашей человеческой природы. Вероятнее всего, проблема еще глубже: необходимо выйти за пределы нашей индивидуальности. Сосредоточив все свое внимание лишь на первой проблеме, мы, в который уже раз, совершенно необоснованно выстраиваем непреодолимую границу между человеком и животным.

Подобное положение вещей приводит к еще одному ошибочному выводу: почему-то принято считать, что между разными видами животных существует больше общих психологических черт, чем между любым из этих видов и человеком. Полагая, что существует некий «Разум животного» с одной стороны, и «Разум человека» — с другой, мы игнорируем исключительное разнообразие психологии самих животных, тогда как некоторые виды по многим аспектам своего разума гораздо ближе к нам, чем к другим живым существам. На самом деле нельзя отрицать тот факт, что в некотором отношении разум собаки имеет гораздо больше сходства с разумом человека, чем, например, клеща или устрицы — если в случае устрицы вообще можно говорить о разуме. Если задаться целью провести границу в мире живой природы согласно сходству психологических черт у разных видов, она не будет пролегать между человеком и остальными животными. То есть проблема разума в живой природе не может рассматриваться по принципу деления всех живых существ на две большие части: «Человек» и «Животные»; скорее речь идет о многочисленных линиях раздела, которые от вида к виду могут быть четкими или едва заметными и зависят от того, какие аспекты выдвигаются на первый план.

Функциональный антропоморфизм

Есть и еще одна, более веская и глубокая причина для того, чтобы признать правомерным использование антропоморфических концептов в психологии животного. В некоторых случаях их можно применять не только в качестве аналогов или эвристических метафор, а напрямую, в их буквальном значении и в полном соответствии с общей программой классической этологии, сформулированной Тинбергеном. Он выделил четыре основные задачи этолога в изучении поведения животного: изучение причин поведения, его функций, изменений в процессе индивидуального развития и эволюционных трансформаций. В данном случае для нас важно понять разницу между причинами поведения, то есть лежащими в его основе физическими и психологическими механизмами, и его функциями, а именно производимым эффектом, дающим преимущество при естественном отборе. Разделение этих понятий позволит создать прочный научный фундамент и полностью легализовать использование одной из форм антропоморфизма: функциональный антропоморфизм. Объясним почему.

Живые существа разных видов, включая и наш собственный вид, иногда сталкиваются с похожими эволюционными проблемами и вынуждены принимать идентичные решения. Тогда их поведение выполняет одну и ту же функцию, то есть направлено на достижение аналогичного результата. Речь идет прежде всего о проблемах, связанных с социальной жизнью индивидов. Например, существует определенный тип поведения, такой как демонстрация жестов примирения, которое нацелено на снижение уровня фрустрации после агрессивного взаимодействия. Если такое поведение наблюдается у совершенно разных в социальном плане видов, его можно рассматривать как выполнение одной и той же функции, прошедшей естественный отбор в обоих случаях (De Waal, 1989). То есть поведение у разных видов — например, обезьян или собак — может выполнять ту же функцию, что и у людей: в данном случае функцию примирения и успокоения после конфликта. Важно отметить, что идентичность функций еще не означает идентичности лежащих в их основе органических и психологических механизмов, иными словами причин поведения, которые могут очень сильно различаться от вида к виду.

С этой точки зрения неважно, о каких именно психических и органических механизмах идет речь: ревность, например, может рассматриваться как функция, обусловленная действием самых разнообразных психологических механизмов у разных видов; то же самое можно сказать о функции вскармливания, которая в животном мире выполняется при помощи различных органических систем. Например, собака проявляет ревность, когда видит, как ее хозяин гладит другого пса: она мчится к нему со всех ног с громким лаем и требует к себе внимания. Или же, если в отсутствие хозяина собака погрызла мебель в доме, она демонстрирует признание своей вины. И в том, и в другом случае поведение собаки в функциональном плане может рассматриваться как аналогичное проявлениям чувств человека, обозначенных словами «ревность» и «чувство вины». Правомерность такой аналогии связана с идентичностью достигаемого эффекта в определенных социальных ситуациях.

В случае демонстрации чувства вины это желание задобрить и вызвать к себе жалость. Однако в выполнении этих функций у наших двух видов задействованы совершенно разные нейрофизиологические и психологические механизмы. Вспомним хотя бы пример с поведением собак, проявлявших чувство вины за беспорядок, который устраивал сам хозяин. Что же касается ревности, с уверенностью можно утверждать, что у человека это чувство связано с приобретенным, а никак не врожденным и инстинктивным компонентом поведения.

С этой точки зрения заимствованные из психологии человека концепты — концепты антропоморфические — уже не только участвуют в моделировании и создании эвристических образов и, уж тем более, не представляют собой иллюзий: они указывают на вполне реальный общий признак, приобретенный в процессе эволюции, который в функциональном плане идентичен у человека и некоторых животных. Заметим, что при изучении собак использование «функционального антропоморфизма» еще более уместно и даже необходимо, поскольку в процессе эволюции, проходившей в тесном контакте с человеком, собаки вполне естественным образом адаптировали свое поведение к функциям, особенно социальным и эмоциональным, свойственным нашему виду. Так, некоторые специалисты в области этологии собак говорят о существовании функционального подобия между отношениями типа «родитель — ребенок» и «хозяин — собака» (Topál et alii, 1998; Miklósi, 2007, p. 15 et chapitre 8).

В поисках собачьего разума

Остается добавить, что функция поведения значительно проще поддается изучению, чем лежащие в ее основе внутренние психологические механизмы, которые требуют гораздо более тонкого подхода. Дело в том, что определение функции основано на внешних данных — последствиях поведения в контексте адаптации, прошедших эволюционный отбор, — поэтому они по самой своей природе более очевидны, чем скрытые механизмы разума. Кроме того, когда мы задумываемся о разуме животного, вряд ли при этом нас больше всего волнует именно адаптивная функция его поведения, даже если речь идет об анализе на высоком научном уровне. Для простых смертных гораздо любопытнее было бы узнать, что на уме у другого существа и каковы его намерения. Именно это, вне всяких сомнений, и вызывает у нас наибольший интерес: мы хотим знать, что у собаки «в голове» и как она воспринимает окружающий мир, понимать ее психологию и настроение, ее образ мыслей, особенно когда он кажется нам неожиданным и странным.

Как уже было сказано, в последние годы в этой области некоторые этологи постепенно отказываются от абсолютного неприятия любых проявлений антропоморфизма и начинают использовать термины, связанные с субъективными психическими состояниями у животного, — представления, намерения, желания, уверенность, чувства и т. д. — хотя бы в качестве предположения и под строгим научным контролем. Новый подход нашел применение в изучении когнитивных способностей животных. Вместе с тем с новой силой вспыхнул интерес к собакам, которые, будучи животными домашними, прежде рассматривались в этологии как слишком «гуманизированные» и недостаточно «дикие» и поэтому не заслуживающие особого внимания. В течение последних десятилетий фундаментальные программы исследования когнитивных способностей собак значительно обогатили наши знания об этих животных. И тем не менее в этой области, по мнению самих специалистов, остается еще очень много неизученного, настолько мир собаки отличается от нашего — во многих отношениях. И в последующих главах мы поговорим об этом подробнее.

Глава 6 Собачий склад ума

Собаки обладают субъектностью. У них есть разум. Но каким образом их разум представляет себе окружающий мир? Подчиняется ли он тем же принципам, что и разум человека? Если мы наблюдаем какое-либо явление — например, когда идет дождь или кто-нибудь поднимает руку на собрании, — мы непременно видим связь происходящего с причинами, следствиями или намерениями. Имеет ли реальность собаки такую же архитектуру, построенную по тем же принципам и основанную на тех же интерпретативных подходах?

Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим четыре аспекта склада ума собаки: ее отношение к физическому миру, к объектам, к причинности — иными словами, способность понимать взаимосвязь событий — и, наконец, отношение к разуму других, особенно к разуму других собак и человека.

Физический мир собаки

Если говорить о «разуме» собаки, то он, как и у большинства животных, в первую очередь должен решать две основные задачи: определять положение животного в пространстве и отслеживать его передвижение. Чтобы ориентироваться в пространстве, нужны точки отсчета, к которым можно привязать информацию, полученную органами чувств из окружающей среды. Эта операция позволяет оценить расположение вещей и расстояние до них. В точности то же самое делает физик, когда определяет реперную точку, принимаемую за начало координат, относительно которой от-считываются координаты других точек пространства. В качестве начала координат всем имеющимся в распоряжении живых существ реперным точкам собака, похоже, предпочитает собственное тело. Хотя иногда она ориентируется еще и на пару объектов из окружающей среды, между которыми устанавливает прямую связь. В этом плане способ собаки ориентироваться в пространстве можно назвать скорее эгоцентричным, чем аллоцентричным.

Кроме того, собаки унаследовали от своих хищных предков способность преследовать добычу, ориентируясь не только по запаху, но и по объектам, замеченным по дороге и позволяющим засечь цель. Ориентиры могут быть связаны с целью напрямую — как кроличья нора, например, — или опосредованно, как, скажем, дерево, мимо которого пробегала жертва, перед тем как скрылась. Во втором случае несколько ориентиров позволяют сопоставить расстояния между целью, ориентирами и самой собакой. Иногда подобные вычисления могут быть довольно сложными.

Насколько развита у собак способность собирать и обрабатывать такого рода информацию, можно продемонстрировать на следующем примере. Группа ученых провела эксперимент, в ходе которого собакам предлагалось найти лакомство, спрятанное на поле площадью 3 гектара. На заросшем кустарником поле было лишь несколько объектов, способных служить ориентирами. С одной и той же точки на краю поля собак на поводке подводили к одному из пунктов, где было спрятано лакомство, и возвращали обратно к исходной точке. Потом подводили к следующему пункту и снова возвращали на старт. Наконец собак спускали с поводка и наблюдали, какой маршрут они выберут для поиска лакомства. Большая часть собак сразу направлялась к ближайшему пункту, а от него — к следующему, не возвращаясь к месту старта.

Этот результат мог бы показаться не слишком впечатляющим, если бы речь шла о человеке. Однако решение такого рода задач предполагает анализ очень сложной информации: пока собак подводили на поводке к тайникам с лакомством, они должны были собрать пространственную информацию и рассчитать оптимальный маршрут для достижения цели — найти угощение. Кроме того, исследователи наблюдали, что от первого пункта до второго собаки двигались не по прямой линии. На самом деле их маршрут слегка отклонялся в сторону точки старта. Такая стратегия также способствует оптимизации поисков: собака укорачивает расстояние до цели по сравнению с маршрутом, который она уже проходила в сопровождении инструктора, однако, отклоняясь от прямой линии, она увеличивает шансы пересечься со вторым маршрутом, который ей уже немного знаком (Chapuis et Varlet, 1987).

Собаки способны решать и другие комплексные пространственные задачи, такие, например, как выбор обходного пути до цели. Если собаке показать, что за плотной широкой ширмой, выполняющей роль барьера, спрятано угощение, чаще всего она обойдет ее по самому короткому пути, даже если контуры такого барьера будут сложными и извилистыми. Однако для поиска одного, самого важного маршрута — пути домой — собаке необходимо хранить пространственную информацию в своей памяти. Опыты по изучению этого аспекта пространственной ориентации собак показали, что вопреки распространенному мнению они не могут найти дорогу к дому, если раньше никогда этим путем не проходили.

Объекты

Разного рода физические объекты, естественные или искусственные, играют главную роль в окружающем мире человека. В нашей повседневной жизни они выполняют множество самых разных функций. Можно говорить об эстетической, символической или же о чисто утилитарной функции предметов — так, антропологи постоянно подчеркивают важность орудий труда в человеческой культуре. В мире собаки физические объекты находят гораздо более ограниченное и стереотипное применение. Отчасти это объясняется анатомическими различиями между нами и собаками, а следовательно, и глубокой разницей в отношении к вещам: в отличие от собак у нас есть руки. Рука дает возможность ощущать объект при помощи осязания, чувства, которое имеет очень большое значение в нашем отношении к предметам. Собака же не может предмет «потрогать». Ощущения собак, связанные с тактильным восприятием, значительно беднее, и, соответственно, их отношение к предметам намного проще и однообразнее, чем у нас. Во всяком случае, они относятся к вещам совсем иначе. Собака не может прикоснуться к предмету, подержать в руке или что-то из него сделать, поэтому он представляет для нее интерес лишь постольку, поскольку его можно взять в зубы, чтобы съесть или поиграть.

Однако научные наблюдения свидетельствуют о том, что собаки могут обрабатывать большой объем разнообразной информации о физических объектах и решать задачи, предполагающие сложную мыслительную деятельность. Во всяком случае, она не сводится к простой фиксации ощущений и механической реакции, лишенной избирательности и не требующей расчета. Особенно наглядно это демонстрируют опыты с собаками, преследующими цель — например, лакомство, — которая находится вне поля их восприятия. Собака продолжает искать объект, осознавая причинно-следственные связи в отношении объекта и руководствуясь представлениями о нем. То есть она оперирует данными, полученными в результате сложных мыслительных операций, даже когда для нее объект физически уже отсутствует. Так, например, известно, что собаки, так же как и волки, продолжают преследовать добычу, когда она скрывается из поля зрения. Они рассчитывают место, где она может находиться, с учетом начальной траектории ее движения. Или же если экспериментатор, показав предмет собаке, положит его на некотором расстоянии за плотную ширму, собака успешно его найдет. В этом опыте обонятельный сигнал, на который могла бы ориентироваться собака, отсутствует. Поэтому можно заключить, что ее поведение продиктовано не прямой информацией, поступившей от органов чувств, а мыслительным представлением, которое обеспечивает сохранение в уме идентичного образа объекта (Gagnon et Doré, 1992). Нетрудно догадаться, что для хищника, который преследует ускользающую добычу, такая способность была исключительно важна и могла успешно пройти естественный отбор.

По-видимому, собаки способны решать и более сложные задачи, предполагающие комплексные мыслительные операции. Часто, хотя и не всегда им удавалось добиться успеха в следующем эксперименте. На глазах у собаки исследователь помещал в ящик целевой объект — мячик или лакомство. После этого ящик передвигали позади двух или трех плотных экранов, так что он показывался то с одной, то с другой стороны. Пока ящик находился за одним из экранов, экспериментатор вынимал из него объект без ведома собаки, и на финише тот оказывался пустым. Чтобы понять, что объект остался за экраном, нужно произвести сложную мыслительную работу и сделать правильный вывод исходя из непрямой информации об объекте — его отсутствия в ящике. И, по словам авторов эксперимента, довольно большая часть собак, участвовавших в опыте, с успехом прошла испытание, направившись прямо к экрану, за которым был спрятан целевой объект (Gagnon et Doré, 1993).

Они суеверны

Способность собак делать выводы и простейшие умозаключения заставляют задуматься о том, каким образом они обрабатывают более сложную информацию, в особенности такую, которая касается не только определенных событий и положения вещей, но и связи между ними. Другими словами, могут ли они понимать причинно-следственные связи подобно тому, как это делаем мы? Способны ли они осознавать существование неких скрытых сил, которые связывают предшествующие и последующие события, видеть причину того или иного явления? Проведенные эксперименты доказывают, что это не так: мысль о том, что явления окружающего мира определяются действием опосредующих сил, видимо, не свойственна разуму собаки. Вероятно, то же касается и их собственных действий. Они не рассматривают их в качестве средства для осуществления намерений.

Это вовсе не означает, что они не способны установить связь между событиями, совсем наоборот: они, можно сказать, самые настоящие специалисты в этом вопросе. Собаки способны связать предшествующие события с их последствиями, антецедент с консеквентом. Пример с колпачком ручки Колетт доказывает это со всей очевидностью. Собаки улавливают малейшие знаки, предвещающие события, которых они ждут или опасаются. Они без устали выискивают связи между явлениями, которые их окружают, — они замечают знаки, означающие скорую прогулку, еду или наказание; за этим забором живет такая-то собака; и т. д. Как настоящие знатоки своего дела, среди бесконечного множества данных они замечают и выбирают именно те, на которые можно с наибольшей уверенностью опираться, предсказывая дальнейшие события — наши машинальные жесты, подчас незаметные для нас самих, наши интонации и привычные движения. То есть не будет преувеличением сказать, что собаки одержимы знаками: они, совсем как суеверные люди, повсюду с удовольствием замечают и собирают символы и знаковые события; подобно статистикам, они с азартом регистрируют все корреляции, которые могут представлять для них интерес. Но эта неудержимая страсть, заставляющая собак замечать соответствия и связи между предшествующими событиями и их последствиями, не вписывается в когнитивную схему установления причинно-следственных связей, свойственную человеку. Для этого необходимо понимание причин и скрытых механизмов, объясняющих возникновение таких связей. Философ и приматолог Майкл Томаселло, занимавшийся в том числе и изучением собак, говорит об этом так:

Вероятно, понимание всего этого — особенность человеческого рода.

Для человека именно тяжесть камня «заставляет» бревно расколоться; желание найти пищу «заставляет» индивида заглянуть под бревно. Важно понять, что в обоих случаях разные антецеденты приводят к одинаковым результатам, как только вступает в действие одна и та же опосредующая сила. Главное в том, что определяющим элементом здесь выступает не сама природа антецедента (как, например, в случае ассоциативного обучения), а лежащие в его основе факторы причинности или намерения. Поэтому к одним и тем же результатам могут приводить самые разные предшествующие события.

Michael Tomasello, 2004, p. 26–27.

Разум, ты ли это?

Приведенное в цитате упоминание «желания» и «намерения» в качестве действующей «силы» наводит на мысль, что представления живого существа о причинности тесно связаны с его восприятием другого существа и его разума. Действительно, если пониманию животного, в частности собаки, недоступны такие категории, как причина и следствие, могут ли они увидеть в других способность производить какие-либо действия, то есть воспринимать другое существо в качестве субъекта, обладающего силой для достижения целей и имеющего намерения? Иными словами, наполнен ли мир собаки, подобно нашему, разумными существами с собственными желаниями, убеждениями, чувствами, настроением? Понимает ли она, что у них есть свои стратегии поведения, что они хотят разгадать наши мысли или изменить наше мнение, обмануть или помочь, думают о том, что мы думаем о том, что они думают о тех или иных вещах, и т. д.? Сами мы постоянно ссылаемся на намерения или настроения не только других людей, но и животных, а многие из нас даже обращаются к тайным сущностям — высшим силам, богам, духам предметов и т. д. Воспринимает ли собака мир так же? Видит ли она в других собаках или их хозяевах разум, индивидуальность и источник намерений? Есть ли в ее багаже нечто подобное нашей теории разума[52], то есть представление о разуме другого, своего рода набор психологических инструментов, при помощи которого она может интерпретировать поведение окружающих исходя из ситуации, учитывая их желания и убеждения?

Возможно, многие читатели будут разочарованы — или даже категорически со мной не согласны, — но я вынужден констатировать, что ученые больше склоняются к отрицательному ответу на этот вопрос[53]. Вероятнее всего, собаки не воспринимают окружающих в качестве субъектов, наделенных разумом, иными словами, не видят в них источник некой силы, преследующей определенные цели, которые придают смысл их действиям или объясняют ответную реакцию. Конечно, у собак есть собственные намерения: выражение типа «Собака преследует кролика, потому что хочет его поймать» вовсе не будет антропоморфической метафорой. Мы уже говорили, что у собак есть чувства, представления, насыщенная психологическая жизнь. Далее мы сможем убедиться, насколько тонко и сложно организована их социальная жизнь. Этому вопросу будет посвящена следующая глава. Они различают между собой людей и других собак, знают их положение в иерархии, беспрестанно улаживают отношения. Короче говоря, ваша собака вас узнаёт, она знает, кто вы есть, знает ваши индивидуальные особенности, она проживает вместе с вами одну общую жизнь с ее тысячами маленьких ритуалов, известных только вам двоим.

С учетом вышесказанного можно заключить, что у собаки есть разум, больше того, у нее сложная и интенсивная психологическая жизнь. Иными словами, у нее есть мысли, в широком смысле, и они индивидуальны. Просто у собак нет мыслей по поводу мыслей, ни своих, ни чужих[54]. У них нет убеждений по поводу своих убеждений, выраженных в форме убеждений. У собак нет мнения относительно своих желаний, они ничего не думают о своих чувствах, равно как и о чувствах других. Просто-напросто, в отличие от людей, в их репертуаре нет таких понятий, как разум, мысли, убеждения или намерения. Они считывают сигналы этого мира иначе. Здесь кроется основное различие между нами и собаками: нужно иметь разум, чтобы их понять; для нас мир наполнен разумом, для них это слово лишено смысла, мир разума для них пуст.

Конечно, когда собака гонится за котом, она имеет представление о своей жертве; за мгновения она должна точно рассчитать свои действия исходя из ожиданий, траектории движения жертвы и своего прежнего опыта погони за котами. В этом смысле собака действительно думает, что кот убегает, а сама она хочет его догнать. И в зависимости от исхода собака испытает удовольствие или чувство неудовлетворенности… Но у нее не будет никаких мыслей по поводу всей этой ситуации. Например, она не сможет вдруг заподозрить, что могла ошибиться, случайно приняв за настоящего кота искусственную приманку, сделанную человеком. Она не задумывается о том, что кот хочет убежать. Для нее он просто убегает, и все. Собаку не может раздражать поведение других, поскольку это чувство предполагает, что другое существо рассматривается в качестве субъекта, способного изменить свое поведение, если того захочет. Если собака проявляет агрессивность, это вовсе не значит, что она по своему желанию может успокоиться, иметь свое мнение по поводу существа, которое спровоцировало ее на агрессию, осознавать необходимость это мнение изменить или же остаться при своем. Она может чего-то хотеть, но не в состоянии оценить возможность осуществления своего желания. Она может подумать, что кот забрался на дерево, но, если, например, он исчезнет из поля зрения, собака не сможет усомниться в своем мнении и предположить, что ошиблась. Она видит животных на экране телевизора и идентифицирует их, но, когда замечает, что у них нет запаха, или же когда те исчезнут с экрана, она никогда не подумает, что «заблуждалась». И дело здесь вовсе не в том, что она всегда уверена в своем мнении. Просто-напросто оценивать свое первое впечатление от увиденного на экране как «верное» или «ошибочное» означало бы иметь мысли по поводу мыслей.

Кроме того, чтобы иметь мнение относительно собственных мыслей, нужно осознавать свой разум. Собака же не только не видит в окружающих живых существах индивидов со своими намерениями, она и саму себя не воспринимает в качестве субъекта, имеющего собственное мнение и желания. Это чисто человеческая манера восприятия мира, поскольку само определение «заблуждения» предполагает наше отношение к представлению о реальных вещах, то есть выражение мыслей относительно мыслей. По похожим причинам собака не может испытывать чувство вины, даже если и проявляет поведение, которое, как мы видели, в функциональном и адаптивном плане действительно является демонстрацией виновности. Весьма сомнительно, что собака осознает саму себя подобно тому, как это делаем мы. Наше самосознание находится в той области, где объекты и мысли равнозначны и сама мысль становится объектом.

Короче говоря, даже если бы собаки умели разговаривать, вряд ли бы мы стали понимать их лучше, чем сейчас. Сами же они были бы очень удивлены нашей непомерной страстью к разного рода спорам и сплетням, от серьезных дискуссий до пустой болтовни. Собаки сочли бы эти разговоры странными и бессмысленными, хотя в нашей социальной жизни они играют такую важную роль. И вряд ли кто-либо из наших любимцев согласился бы платить психоаналитику… если только не ради того, чтобы доставить удовольствие своему хозяину или же самому неплохо провести время растянувшись на кушетке.

Desperate housedogs?[55]

Возможно, некоторым читателям подобное откровение придется не по душе и они придут к выводу, что наука только на то и способна, что разрушать их привычные представления о мире, уничтожая все то, что им так нравилось в собаке, что придавало их взаимоотношениям с четвероногим другом столько теплоты и нежности. Возможно, они будут разочарованы, узнав, что их собаки не видят в них людей, наделенных разумом, что они глубоко ошибались, когда считали таким выразительным взгляд своего верного друга. И тем не менее вряд ли эта новость способна изменить наше мнение о собаке или наше к ней отношение. Сама природа человека и его культурные традиции настолько сильны, что никакие разумные доводы не могут противостоять нашей склонности видеть в собаке существо, обладающее теорией разума. И самое главное: могут ли эти научные заключения в полной мере убедить нас в том, что мы заблуждались, ошибочно трактуя процессы, которые «на самом деле» происходят в голове у собаки? Посмотрим на ситуацию с другой стороны. Не будет ли подобная реакция на выводы науки несправедливой по отношению к животному? Не означает ли она очередное проявление чистой воды антропоморфизма? В конце концов, вопрос о разумности другого существа может быть настолько важен только для тех, кто одержим идеей знать, что у другого «на уме». Для всех прочих этот вопрос вообще не имеет смысла. И если именно в этом знании и состоит основное стремление человека, нас, несомненно, должна радовать возможность приблизиться к пониманию разума, настолько отличному от нашего. Для нас это редкая удача, поскольку одной из особенностей нашей собственной психики является неудержимое стремление познать другие формы разумного существования…

В конечном счете эти открытия могут многое сказать не только об окружающих нас существах, но и о нас самих. Они дают возможность понять, что в нашем мире существуют и другие формы бытия, другая жизнь, не менее богатая в социальном и эмоциональном плане, чем наша, жизнь, которая течет вне зоны действия наших идей. Сожаление о том, что собака не имеет мыслей по поводу мыслей, равноценно попытке воспринимать отсутствие представлений о разуме не иначе как недостаток, упущение или свидетельство исконной неполноценности. На самом деле это качество представляет собой не более чем — а можно сказать, что и прежде всего, — иное субъектное отношение к миру, отличное от нашего собственного. Суть наших недавних открытий состоит именно в том, что они позволяют сделать вывод о существовании совершенно других способов восприятия вещей и окружающих живых существ. А еще точнее, что существует целая гамма невидимых человеческому глазу взаимоотношений, чувств и мыслей, которые переживают не только другие существа вокруг нас, но и мы сами. Они существуют незаметно, скрытые от сознания нашей неуемной страстью к поискам интенционально ориентированного разума. Наука вовсе не обязательно должна нас разочаровывать, доказывая, что окружающий мир заселен существами, наделенными разумом, не похожим на наш. В некотором смысле это знание только добавляет миру очарования, открывая для нас совсем иные способы быть.

Изучение собак дает нам возможность со всей очевидностью понять, насколько представления о разуме завладели человеческим воображением. Конечно, такой образ жизни сам по себе весьма привлекателен и добавляет ей разнообразия. Кроме того, он дает адаптивные преимущества. Но кто сказал, что жизнь собаки всего этого лишена? Во всяком случае, эти животные умеют очаровывать своей удивительной непохожестью на нас. По словам Стефана Будянски, и человек, и собака представляют собой исключительно социальные виды; только нас интересует то, о чем другие думают, а собак — то, что они делают.

Все это еще раз доказывает, что изучение собак способно не только обогатить наши знания об этих животных, во многих отношениях столь близких человеку; оно может представлять интерес с точки зрения антропологии и психологии самого человека. Прежде всего, оно дает нам возможность проникнуть в действительно иной мир, имеющий гораздо больше отличий от нашего, чем можно себе представить, изучая различные собственно человеческие культуры. Изучение собаки открывает новые неожиданные подходы к проблеме, относящейся скорее к компетенции социологии: каким образом можно смоделировать взаимодействие и режимы коммуникации, если речь идет об общении между индивидами, владеющими представлениями о разуме, и теми, у кого подобных представлений нет? Кроме того, оно привлекает внимание к глубинным пластам нашей ментальности, доступ к которым перекрыт из-за неосознанной интенциональности восприятия и нашего сложного языка. Стоило бы попытаться извлечь эти пласты на поверхность и присмотреться к ним повнимательнее. И, наконец, изучение собак могло бы способствовать пониманию психической и социальной жизни некоторых категорий людей. Речь идет о людях, которые по каким-либо параметрам (ну, скажем, возрастным — если речь идет о младенцах) не подпадают под определение человека как существа, владеющего языком, сознанием и разумом. Отгородившись от остального Мироздания непреодолимыми границами и продолжая приписывать интенциональность всему и вся, мы не сможем понять психологию таких людей. Изучение природных пластов психики человека, а не только ее гуманитарной составляющей способно значительно обогатить наши знания о нас самих.

Глава 7 Как они воспринимают нас? Социальная жизнь собак

Собака Павлова — не то, чем кажется

Собака была невольным героем, а зачастую и жертвой лабораторных опытов по изучению условных рефлексов, которые в начале XX века проводил русский ученый Иван Павлов вместе со своими учениками. Вслед за русскими учеными идею механической обусловленности поведения животных подхватили американские бихевиористы. Объединенные под условным названием «собака Павлова», эти исследования получили широкое общественное признание во многом благодаря литературным антиутопиям, подобным роману «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли. Изначально Павлов занимался изучением физиологии слюноотделения. Однажды он заметил, что у собак эта функция начинает работать еще до получения пищи. Ученый сделал вывод о существовании психологического компонента, запускающего функцию слюноотделения. Он начал изучать реакцию собак на различные раздражители — свист, свет, звук и т. д., — каждый раз сопровождая их пищей, которую собаки получали от экспериментатора. В итоге после многократного повторения опыта у собак автоматически появлялась слюна уже в момент сигнала. У нее вырабатывался рефлекс: с течением времени «условный» раздражитель — включение лампочки или звонок — замещал «безусловный» — пищу. Когда собака воспринимала сигнал, который у нее ассоциировался с едой, она демонстрировала поведение, обычно связанное с получением пищи. Так, например, она могла начать лизать или кусать лампу.

На первый взгляд этот опыт полностью соответствует картине, которую мы рисуем в собственном воображении, представляя себе научный эксперимент. Лаборатория, где сама обстановка, как полагают, способна оградить взгляд ученого от любых внешних воздействий. Бесстрастные и невозмутимые экспериментаторы, облаченные в белые халаты и напоминающие врачей из «Заводного апельсина». Животное, реакции которого методично регистрируют и оценивают количественными методами. Ничто не должно его взволновать или повлиять на его поведение. В конечном итоге полученные результаты позволяют сделать абсолютно объективные выводы.

И тем не менее… Такая, казалось бы, стерильная обстановка сделала ученых слепыми к одному важному элементу поведения собаки, который они не могли заметить именно в силу своего предвзятого к ней отношения. На самом деле опыты привели к ошибочным заключениям, поскольку не учитывали главный элемент жизни собаки: силу, связывающую ее с себе подобными и, еще больше, с близкими ей людьми. Поэтому в корне неверно представлять ее в виде своего рода калькулятора, который проявляет интерес к своему хозяину только потому, что тот ее кормит. Конечно, собака очень любит поесть. И все-таки она может быть кем угодно, только не… циником. На самом деле естественный отбор создал ее такой, что для нее нет ничего более важного в этом мире, чем социальные отношения, особенно отношения с человеком.

Ошибка бихевиористов, не увидевших в поведении собак социальной компоненты, стала очевидной благодаря многочисленным исследованиям, предпринятым в начале 70-х годов прошлого века. Воссоздавая опыты Павлова, этологи заметили (Jenkins et alii, 1978), что на первых этапах обучения собаки демонстрировали широкую гамму поведенческих реакций, которые всегда содержали элементы, относящиеся к сфере социальных отношений: игровые позы, виляние хвостом, лай, мимика… Собаки вели себя в точности так, как и в привычных для себя ситуациях, когда они выпрашивали у человека еду. Иными словами, собака воспринимала происходящее в контексте социальных взаимоотношений с человеком, а не просто через желудок. Подобная интерпретация больше соответствует мотивации животного, которое адаптировано к антропогенной нише и поэтому как нельзя лучше приспособлено для жизни в обществе. В данном случае неприменима предложенная бихевиористами схема, согласно которой собака представляет собой своего рода машину, движимую желанием получить вознаграждение и обученную должным образом реагировать на условные раздражители. Для собаки условный сигнал — лампочка или звонок — служит прежде всего социальным раздражителем, означающим предстоящее взаимодействие с человеком, а не только получение пищи.

Тот факт, что бихевиористы остались слепы к этой очевидной поведенческой особенности собак, позволяет понять, почему они оказались не в состоянии объяснить причину оглушительного провала некоторых своих экспериментов. Миклоши раскрывает истинные механизмы поведения собак на примере одного из таких опытов, многие из которых наносили животному физические и психические травмы (Miklósi, 2007, p. 4). Опыт, часто имевший пагубные последствия для животного[56], состоял в том, что собаку помещали в закрытый бокс и подвергали ее ударам электрического тока. После этого собаке несколько раз демонстрировали возможность выйти из бокса и таким образом избежать разряда. Все опыты приводили к одному и тому же результату: собака не двигалась с места, раз за разом получая все новые удары тока. Результаты этого эксперимента привели ученых в замешательство, поскольку, по их мнению, реакция животного определяется условным рефлексом, выработанным в процессе обучения посредством воздействия внешних раздражителей. Концепция бихевиоризма трактовала ожидаемую реакцию собаки однозначно: желая получить вознаграждение — будь то лакомство или уменьшение боли, — она должна сбежать. Неправильное поведение собаки, следуя подобной логике, можно было объяснить, только сделав следующий шаг: у собаки просто не хватает сообразительности связать одно с другим, она не способна правильно оценить ситуацию. Часто подобное объяснение этих ученых вполне удовлетворяло.

Однако современные представления о социальном поведении собак позволяют трактовать результаты опытов иначе. И дело здесь вовсе не в ограниченных когнитивных способностях собак или ее необъяснимо противоестественном поведении. Вероятнее всего, так же как и ранее, собака интерпретировала ситуацию в контексте социальных взаимоотношений с человеком, а не просто факта физического контакта с объектом, причиняющим боль. В действительности в ситуации, когда доминирующий пес атакует своего более слабого собрата, у того есть единственный шанс не получить последний укус, который может стать фатальным: оставаться неподвижным, всеми силами демонстрируя покорность. Можно предположить, что собака связывала причиняемую ей боль с действием сотрудников лаборатории, которых она признавала доминирующими. Заметим, что стратегия собаки была вовсе не настолько «звериной», как полагали экспериментаторы, и вполне могла бы оказаться успешной, если бы собаке удалось вызвать у ученых чувство сострадания. Но собаки не могли знать, что имеют дело с бихевиористами, то есть людьми равнодушными, способными удостоить подопытное животное разве что холодным взглядом.

Короче говоря, подвергая своих собак испытаниям и свято веря в объективность и непогрешимость научного подхода, павловцы и бихевиористы просто не замечали, что оказывались втянуты в социальные и эмоциональные отношения с собаками. Надежды, возлагаемые на полное отстранение от животного, не оправдались: выводы, сделанные по результатам опытов, были искажены. Так кто же из этой пары — животное и экспериментатор — больше был похож на «собаку Павлова», а кто был истинным автором опыта?

Описанные опыты служат примером ошибок, к которым могут привести научные подходы, предлагающие рассматривать животное как машину, которой управляют одни лишь условные рефлексы. Поведение такой машины можно изучать в лабораториях, разбирая ее на части, подобно тому как разбирают в мастерских механические устройства. Ошибки экспериментов со всей очевидностью доказывают, что главный недостаток подобного рода подходов кроется вовсе не в том, что они выдвигают слишком осторожные гипотезы или предъявляют слишком строгие требования к постановке опытов. Тот факт, что такие опыты дают довольно скудные результаты, также не будет определяющим. Концепция бихевиоризма по сути своей неприменима к собаке, которую нельзя рассматривать как вещь, лишенную субъектности. На самом деле собака представляет собой активный субъект, для которого социальные отношения имеют наивысшую ценность.

Два социума

Ошибочные опыты бихевиористов доказывают, что собака — животное социальное. Но какова природа этой социальности? Как ведет себя собака с теми, с кем ее связывают социальные отношения?

Социальная жизнь собаки имеет важную особенность, отличающую этих животных от других представителей животного мира. В период своего индивидуального развития она переживает два процесса социализации. Первый происходит в результате контактов с матерью, братьями и сестрами, а также с другими соплеменниками. Это внутривидовая социализация, во многом унаследованная от общих с волками предков или, в более широком плане, от древних псовых, которые уже в те времена имели развитую социальную организацию. Второй, а именно установление отношений с человеком, появился в результате эволюции, происходившей на протяжении последних десятков тысяч лет в процессе адаптации к антропогенной нише.

В итоге жизнь собаки протекает как бы в двух мирах, то есть так, как если бы сама собака одновременно принадлежала к двум разным социумам. Речь идет об обществах с абсолютно различной социальной организацией, представленных двумя разными типами живых существ: о собачьей стае и о человеческом обществе. Конечно, у многих собак, например у диких, бродячих или бездомных деревенских псов, на протяжении всей жизни нет хозяев. У них нет опыта существования бок о бок с человеком. Однако и эти собаки, по всей видимости, сохраняют способность к социализации, хотя в данном случае она происходит значительно сложнее. Некоторые социальные навыки подрастающие щенки приобретают в определенные сензитивные периоды[57] индивидуального развития. Если этого не произошло, наверстать упущенное бывает довольно трудно. Современные исследования подтверждают еще более удивительный факт: вполне вероятно, что, имея возможность выбора, собаки с большей охотой присоединяются к группе людей, чем к собачьей стае (Miklósi, 2007, p. 165, 210–212).

Осталось только определить основные черты социальной жизни собак, обусловленные этой особенностью их психологии. Поскольку долгое время этологии собак как таковой не существовало, специалисты в области поведения животных применяли к собакам схемы социальной организации волков. Возможность подобного подхода к интерпретации поведения лучшего друга человека объясняли морфологической и эволюционной близостью этих двух видов. Поэтому довольно часто представления о собаке сводились к образу прирученного волка, который должен был унаследовать от своих диких предков звериные черты. Согласно этой логике, сущность волка прячется в темных глубинах сознания собаки, скрытая под благородной вуалью дрессуры, но при этом всегда остается готовой вновь вырваться наружу. Однако если подобное сравнение и может быть оправданно и в чем-то даже правомерно с научной точки зрения, то применять его на практике следует с очень большой осторожностью. Нужно признать, что вплоть до недавнего времени подобный подход часто приводил к неточной или ошибочной интерпретации поведения собак. Дело в том, что он не учитывал два обстоятельства, своего рода два подводных камня, стоящие на пути сравнительного анализа поведения животных.

Волк ли волк другому волку?

Первое препятствие заключается в недостаточной изученности вида, принятого за точку отсчета, — волка. По словам специалистов, в наших знаниях о социальном поведении волков до сих пор остается много белых пятен.

Начиная со Средних веков волк был главным устрашающим персонажем западноевропейских мифов. Образ «злого серого волка» пугал и завораживал одновременно. Позже он стал излюбленным объектом для журналистских очерков и популярной литературы, посвященной животным сообществам. Популяризация волков во многом способствовала тому, что несколько десятилетий назад были проведены специальные исследования их поведения. В результате в нашем сознании прочно укоренилось распространенное представление о социальной организации волчьей стаи. Согласно этому представлению, стая подчиняется строгой линейной иерархии, на вершине которой находится доминантный самец[58], — всем известный как альфа-самец, — обладающий безраздельной властью. Ему безоговорочно подчиняются все члены стаи до тех пор, пока какой-либо другой самец его не свергнет и не займет его место. Данная модель предполагает монопольное право альфа-самцов на репродукцию, которое позволяет их генам распространяться. В результате гены, способствовавшие доминированию, из поколения в поколение сохраняются в популяции волков. Эту модель, которую можно было бы назвать «политической», поскольку она базируется на принципе доминирования, в упрощенном или даже преображенном популяризованном виде стали применять и к собакам. При этом собак еще долго воспринимали как волков, ставших добродушными благодаря контактам с человеком.

В начале 90-х годов описанная схема подверглась серьезной критике. В классическом варианте политическая модель предполагает, что все волки стремятся к доминированию, поскольку другой возможности передать свои гены потомкам у них просто нет. Следовательно, подчиненные самцы только и ждут удобного случая, чтобы свергнуть вожака, занять его место и тем самым обеспечить себя потомством. Однако полевые исследования показали, что все волки в стае, как правило, принадлежат к одной семье (Gese et Mech, 1991). Генетически они близки между собой, и в этом плане их интересы совпадают в большей степени, чем в случае, если бы между ними не было родственных связей. Проще говоря, с точки зрения распространения генов для самца λ помощь другому самцу или, во всяком случае, сотрудничество с ним, вполне возможно, стали бы выигрышной стратегией, поскольку с большой долей вероятности их генотипы во многом совпадают. С другой стороны, молодые волки в возрасте от одного до трех лет часто покидают стаю. Оба этих обстоятельства свидетельствуют о том, что борьба за власть — это лишь одна из возможных стратегий обеспечения себя потомством.

В противовес первой была предложена другая схема взаимодействия между волками, с которой сегодня согласно большинство зоологов: семейная модель[59] (Mech, 1999; Packard, 2003). Новая модель сохраняет принцип доминирования, однако она учитывает полевые наблюдения, доказавшие, что доминирование касается не только самца, называемого «вожаком» или «производителем», но и самки. Эта схема позволяет учесть весьма частотный обмен знаками внимания и взаимные уступки, которые обеспечивают относительное мирное — большую часть времени — сосуществование волков в стае. То есть доминирование основано не только на насилии и терроре. В противном случае стая представляла бы собой пороховую бочку. Она была бы средоточием взаимоисключающих интересов, таящим в себе постоянную угрозу гражданской войны. Доминирование в волчьей стае подобно тому, которым пользуются родители по отношению к детям: младшие члены семьи постоянно испытывают своих родителей на предел дозволенного, проявляя демонстративно агрессивное поведение. По большому счету, волчья стая напоминает скорее большую семью, чем общество, основанное на отношениях силы. Конечно, воспитательные меры в этой семье бывают порой очень строгими, иногда даже насильственными. И тем не менее ее динамика базируется скорее на обучении и смене ролей по мере того, как члены стаи подрастают, чем на конкуренции, продиктованной жаждой власти.

Можно сказать, что наши знания о социальной жизни волков в последние годы обогатились и изменились одновременно. Однако сами специалисты признают, что в этой области остается еще очень много неясного. Слишком поспешные заключения — в частности, относительно роли альфа-самцов — были сделаны по результатам наблюдений за волками в неволе. Эти животные оказались недостаточно социализированными, поскольку не имели полноценных контактов с соплеменниками. В неволе у них вырабатывалось более агрессивное поведение, чем у диких собратьев. Разница между поведением диких волков и волков в неволе наводит на мысль о наличии общего и исключительно важного свойства волков и собак: индивидуальной пластичности развития поведенческих реакций. Сообщество животных не может быть представлено в виде застывшего образа, где для каждого члена группы раз и навсегда определена стереотипная роль, продиктованная его врожденными инстинктами. В действительности и волки, и собаки обладают исключительным разнообразием темпераментов и форм поведения. Это разнообразие неизбежно влечет за собой и разнообразие социальных отношений. Поэтому социальная организация волков предполагает гораздо больше возможных вариантов, чем то представляется в рамках упрощенных моделей.

Из этого следует, что, с учетом недостаточной изученности социальной жизни и потенциальной вариабельности организационной структуры стаи, волки не могут служить объектом для построения точной и универсальной модели, достаточной для того, чтобы достоверно описать социальную жизнь собак.

Люпоморфизм и неотения: собака — это юный волк?

Второе препятствие, с которым сталкивается ученый, если при изучении социальной жизни собак он всецело полагается на аналогию с волком, состоит в следующем: генетическая близость между этими двумя видами еще не означает идентичности социального поведения. Вплоть до недавнего времени большинство ученых при интерпретации социального поведения собаки напрямую применяли модель волчьей стаи. Ученые считали правомерным использование подобных аналогий, хотя по отношению к другим видам подобные подходы были бы недопустимы. И тому есть вполне разумное объяснение. Как мы могли убедиться, долгое время большая часть этологов рассматривала домашних животных как существа, дикая сущность которых была искажена стараниями человека. Считалось, что истинная природа этих видов оказалась скрыта под покровом качеств, приобретенных в результате одомашнивания. В этом плане собака не могла избежать сравнения со своим диким родственником и представлялась скорее волком, лишенным природных свойств, чем животным принципиально иным — по самой своей природе. Этологические характеристики этих двух видов рассматривались как изначально сходные. Различия видели лишь в некоторых проявлениях поведенческих реакций. Сформулированная на основе этих представлений научная гипотеза, условно называемая люпоморфизмом, состояла в следующем: различия в поведении волков и собак как генетически близких видов обусловлены в основном влиянием окружающей среды, в которой те и другие развиваются.

Подобная концепция предполагает и другой вариант образа домашнего животного вообще и собаки в частности, достаточно широко распространенный как среди ветеринаров и зоотехников, так и в научно-популярной среде. Речь идет о таком понятии, как неотения. Согласно неотенической модели, анатомические, физиологические и поведенческие черты домашних животных могли стать результатом замедлившегося, искаженного или остановленного развития дикого вида. Одним словом, собаки представляются задержавшимися в детском возрасте волками, то есть животными, сохранившими на всю жизнь черты, свойственные волчатам, но исчезающие по мере их взросления. С этой точки зрения одомашнивание, уже не в первый раз, рассматривается как отклонение от естественного пути развития, который в природе должен был привести к становлению дикой сущности вида: волка. В случае собаки ее естественное развитие застопорилось или отклонилось от нормы усилиями человека. Причиной подобных сдвигов могли стать постепенные генетические изменения, возникшие в результате одомашнивания, или же сама среда, созданная человеком, которая оказывала влияние на организм в процессе его индивидуального развития.

Неудивительно, что во времена, когда собака все более и более очевидным образом становилась членом человеческой семьи, во многих отношениях напоминая ребенка, такая модель вызывала симпатии в глазах широкой публики. На самом деле в этом представлении о собаке сплетаются воедино сразу две проекции, диаметрально противоположные и исключительно значимые для современного западного общества. Первая — это образ ребенка, кроткого и невинного, и при этом зависимого и нуждающегося в твердой руке взрослого человека; вторая — представление о диком животном, способном к агрессии, но вместе с тем чистом и свободном от пороков, свойственных человеческому роду. Сочетая в себе оба этих образа, собака нейтрализует негативные аспекты каждого из них: будучи животным, она избавлена от всякого рода дефектов, порожденных человеческой цивилизацией; навсегда оставаясь ребенком, она не подвержена вспышкам необузданной агрессивности, насилия и жестокости, свойственных дикой природе зверя. В итоге собака предстает в виде этакой химеры, наделенной чертами как инфантильного зверя, так и дикого ребенка. Она превращается в своего рода воплощение наших попыток рационально обосновать то положение, которое современный человек занимает в природе. По большому счету, здесь, как и в предыдущей главе, мы видим все тот же антропоцентрический взгляд на одомашнивание, только выраженный в форме детско-родительских отношений. Человек предстает здесь не хозяином порабощенной природы, а своего рода уполномоченным, способным от ее имени взять на себя ответственность за ее же детей.

Нашла ли неотеническая модель подтверждение в современной науке? Действительно ли собака — это волк, развитие которого замедлилось и остановилось, не достигнув завершающих фаз? Несмотря на довольно широкое распространение, подобная интерпретация во многом противоречит современным данным. Сравнительное исследование более чем семидесяти поведенческих реакций, наблюдавшихся в течение индивидуального развития представителей обоих видов, не подтвердило предположений, что у собак они появляются позже или сохраняются дольше, чем аналогичные реакции волков того же возраста. Мало того что собаки демонстрируют значительную изменчивость поведения в зависимости от породы, само количество разнообразных форм поведения у собак даже больше, чем у волков (Miklósi, 2007, p. 127).

С учетом приведенных доводов можно сделать вывод, что сопоставление социальной жизни собак и волков требует большой осторожности. Конечно, эти виды близки между собой, они разделились на самостоятельные ветви сравнительно недавно. Поэтому весьма вероятно, что некоторые аспекты их социального поведения действительно похожи, а многие различия объясняются окружающей обстановкой, в которой развиваются особи того и другого вида. С другой стороны, как мы только что видели, у люпоморфизма есть свои ограничения. Кроме того, экспериментальные данные подтверждают, что волки, выращенные в тех же условиях, что и собаки, ведут себя все-таки иначе (Ibid., p. 16). Не стоит забывать, что собаки появились в результате адаптации к антропогенной нише, созданной и занимаемой человеком, то есть существом, в жизни которого социальное поведение играет главную роль и в значительной степени отличается от поведения других живых существ. Таким образом, можно предположить, что адаптация к человеку привела к серии постепенных изменений в социальном поведении предков собак. Параллельно с этим изменялись и биологические механизмы, лежащие в его основе. В то же время волков подобные перемены не коснулись.

Бебиморфизм: собака — это ребенок?

Представление собаки в образе так и не повзрослевшего животного, в сочетании с положением, которое собака-компаньон занимает в современной семье, совершенно естественно привело к еще одной модели социальной жизни Canis familiaris. На этот раз собаку сравнивают не только с молодым волком, но и с маленьким ребенком. Отсюда и название — бебиморфизм. Приверженцы этой гипотезы ссылаются на то, что по многим параметрам социальный мир собаки сравним с миром ребенка одного-двух лет. По их мнению, взаимоотношения собак и их хозяев в эмоциональном и дидактическом плане аналогичны тем, которые связывают родителей и детей. То есть собака испытывает сыновние чувства к своему хозяину, который, в свою очередь, чувствует ответственность за ее воспитание.

Действительно, владельцы собак-компаньонов, говоря о своих питомцах, очень часто используют выражения, которые лексически и тематически аналогичны тем, что используются в отношении детей. Хозяева собак признают, что все их разговоры с другими собачниками о способах дрессировки своих питомцев неизменно заканчиваются фразой типа: «Ну, чисто как дети!» При всем разнообразии теоретических и практических подходов к дрессировке, использования более строгих или мягких приемов — все они вполне укладываются в понятие «воспитание», применяемое по отношению к детям. Можно добавить, что психическая жизнь и маленьких детей, и собак описывается в одной и той же манере с использованием одних и тех же понятий[60] — упоминаются их радости и горести, чувства удовлетворения и досады, их этические представления, воображение и т. д. Что же касается самой собаки, то ее когнитивные способности и социальные наклонности вполне могут быть адаптированы к требованиям человека и удовлетворять его ожиданиям, напоминая те же качества маленького ребенка.

Эта модель, несомненно, весьма привлекательна. Прежде всего, она позволяет объяснить соответствие многих особенностей социального поведения собак и их наклонностей той роли, которая отводится в современной семье лучшему другу человека. Кроме того, она позволила ученым выдвинуть оригинальную гипотезу о происхождении некоторых морфологических и поведенческих характеристик, отличающих собак от волков. Действительно, отдельные качества собак — большие глаза, более округлые, чем у волка; смиренные позы (во всяком случае, воспринимаемые человеком именно так); взгляд «побитой собаки»; готовность к игре; бурное выражение радости и т. д. — вполне могли появиться в предковых популяциях и выдержать естественный отбор просто потому, что такие собаки больше, чем прочие, напоминали людям собственных детей. Одним словом, те предки собак, которые были самыми игривыми и обладали более «детскими» манерами, чем их собратья, получали возможность завоевать у людей большее расположение. Их шанс на выживание и размножение повышался. Впоследствии эти качества распространились в собачьих популяциях и сохранились, передаваясь из поколения в поколение.

Однако, как и предыдущая модель, бебиморфизм имеет свои ограничения. Конечно, учитывая умственные способности собак, с одной стороны, и выигрышную стратегию, позволяющую получить поддержку человека, — с другой, можно предположить, что эволюция собаки пошла именно по такому пути. Приобретение внешних признаков и форм поведения, характерных для ребенка, вполне могло давать преимущества в естественном отборе. Однако гипотеза бебиморфизма сталкивается с серьезными затруднениями. Назовем три наиболее значимых.

Во-первых, большое количество современных собак, таких как бродячие или бездомные деревенские псы, не имеют тесных контактов с человеком и не живут в семье. Несомненно, на ранних этапах эволюции все было именно так. Бродячие собаки, а не животные-компаньоны составляли в собачьей популяции подавляющее большинство. Во-вторых, поведение родителей по отношению к собственным детям, равно как и статус самих детей в семье, отличается высокой степенью вариабельности, если говорить о разных временах и культурах. Современный тип семьи, все внимание которой направлено на ребенка, по свидетельствам историков появился относительно недавно. Третья, и самая главная, трудность заключается в том, что некоторое сходство социального поведения собак и детей — например, попытки разжалобить взрослого, игривость, желание пошалить в отсутствие старших и т. д. — касается исключительно его функциональных характеристик. Оно не затрагивает психологических процессов, лежащих в основе подобного поведения: когнитивные способности и видение мира у собак и детей различаются. Конечно, в семье собаки прекрасно справляются с той ролью, которая в современном индустриальном обществе обычно отводится ребенку. Но это еще не означает, что такое поведение служит основным принципом их социальной жизни. Свойственная собаке пластичность позволяет ей выработать любую манеру поведения, соответствующую той роли, которую приготовил для нее человек.

Короче говоря, социальное поведение собаки действительно имеет общие черты с поведением молодых волков и маленьких детей. Но оно не сводится ни к тому, ни к другому типу. Обе модели сталкиваются с непреодолимыми препятствиями, если их понимать слишком буквально и применять безоговорочно. Современные специалисты в области этологии ставят перед собой задачу воссоздать полный диапазон социального поведения собак, не опираясь при этом на модели, заимствованные у родственных собаке видов. Таким образом, постепенно начинает вырисовываться довольно точная картина социальной жизни собак, включающая и сходства, и различия с соседними видами, несмотря на то что в этом вопросе и сейчас еще остается много неясного.

Упразднение стаи

Социальность волков строится на стайном принципе. Очень может быть, что сама организация стаи у этого вида продиктована требованиями образа жизни коллективных хищников. Действительно, коллективная охота предполагает строго отрегулированное взаимодействие между отдельными индивидами. Чтобы поймать жертву, иногда по размерам превосходящую самих хищников, волкам необходимо четко координировать свои действия. Каждый из них должен выполнять определенную функцию в строгом соответствии со своим положением в иерархии. В свою очередь, жизнь в стае диктует свои требования, и живущие в стае волки обязаны соблюдать довольно жесткие правила поведения. Социальный порядок стаи организован таким образом, что чересчур агрессивные конфликты могут дорого обойтись его участникам, а рецидивы стать фатальными. Стычки чреваты ранениями, которые уменьшают шансы конфликтующих сторон на выживание и воспроизводство. При подобном способе коллективной организации естественный отбор способствовал развитию острого чувства социальной иерархии со всеми сопутствующими поведенческими характеристиками. Волк использует весь имеющийся у него арсенал средств для демонстрации доминирования или подчинения в зависимости от ситуации и положения в стае[61].

Однако чувство иерархии определяется не только инстинктом или врожденными психологическими особенностями конкретного волка, которым всецело подчинено его социальное поведение до тех пор, пока в один прекрасный день он вдруг не решит перейти в статус доминанта, если был подчиненным, или отказаться от власти, будучи доминантом. На самом деле социальная структура стаи подвижна, она не заложена в волчьих головах от рождения. Иерархия представляет собой результат постоянного взаимодействия между индивидами, многочисленных персональных контактов и беспрестанных проверок текущего состояния взаимоотношений. Члены стаи проверяют и подтверждают свой статус и статус других волков посредством особых ритуалов.

Требования к социальной организации, свойственной образу жизни коллективных хищников, у собак выражены гораздо мягче, чем в волчьей стае. Основная причина состоит в том, что в отличие от волков, добывающих пищу охотой, собаки получают доступ к ресурсам благодаря своему общению с человеком. Такой способ пропитания не требует строго регламентированного взаимодействия с соплеменниками. Собаки избавлены от давления естественного отбора, который привел волков к социальной организации по стайному принципу, со всеми вытекающими условностями иерархии. В новой экологической нише отпала необходимость жить сплоченными группами, где от каждого члена требуется тонкое умение улаживать конфликты и стабилизировать иерархические отношения. Конечно, у некоторых собак, в особенности у тех, что специализируются на псовой охоте, развиты формы социального поведения, подобные тем, которые можно наблюдать в волчьей стае. Однако в отличие от своих диких кузенов с их врожденной способностью поддерживать иерархию собаки приобрели это качество гораздо позднее. Во всяком случае, это произошло уже после эволюционного разделения собак и волков на две самостоятельные ветви. В данном случае способность собак к коллективному взаимодействию развивалась искусственно путем направленной селекции, производимой человеком. Кроме того, эта способность может проявиться в случае долгого проживания в тесном контакте с другими собаками или же быть развита при помощи специальной дрессировки.

Наблюдения за дикими и бродячими собаками подтверждают, что в этом смысле они сильно отличаются от волков. Собаки чрезвычайно редко демонстрируют навыки коллективной охоты. Обычно они охотятся в одиночку на мелких животных или же, если есть такая возможность, в поисках пищи предпочитают рыться в мусоре, оставленном человеком[62]. Кроме того, собаки обладают гораздо меньшим набором средств для выражения эмоций, чем волки. В особенности это касается мимики. Оскал собак не настолько широк, как у их диких кузенов, висячие уши у некоторых пород малоподвижны. Все эти качества говорят о том, что собаки гораздо меньше, чем волки, подчинены правилам социальной жизни. Взаимодействие волков между собой регулируется строгими законами стаи, поэтому умение четко и недвусмысленно выражать свои намерения и настроение, равно как и распознавать аналогичные выражения других членов группы, имеет для них огромное значение.

Еще одним свидетельством ослабления правил социального поведения у собак по сравнению с волками служит тот факт, что ощенившиеся собаки в одиночку заботятся о своем потомстве. Еще до рождения щенков кобели теряют всякий интерес к будущим матерям своих детей. Причем это касается не только домашних, но и бродячих собак. У волков же репродуктивная пара вместе со своими малышами составляет основную ячейку стаи. Разумеется, тот факт, что кобели не принимают участия в заботе о потомстве, приводит к значительным потерям в плане воспроизводства: смертность среди щенков диких и бродячих собак исключительно высока. Однако эти потери успешно компенсируются заботой человека о своей собаке и об ее щенках. Кроме того, антропогенная ниша предоставляет такое изобилие ресурсов, что высокая смертность молодняка уже на протяжении тысячелетий никак не сказывается на численности собачьей популяции в целом.

Подводя итоги, можно сказать, что адаптация к антропогенной нише привела собак к упразднению многих форм поведения, характерных для высокоорганизованной социальной жизни волчьей стаи. Собаки не живут сплоченными группами и, в отличие от своих диких кузенов, в повседневной жизни не нуждаются в тонком умении внимательно наблюдать за другими и вовремя гасить конфликты. Следовательно, социальная жизнь собак не требует постоянного и неукоснительного соблюдения законов иерархии, характерного для волков. Поэтому собаки и ведут себя более агрессивно по отношению друг к другу, а их конфликты гораздо быстрее перерастают в драки. При этом собачьи драки, хотя и случаются реже, чем у волков, могут заходить слишком далеко и заканчиваться серьезными ранениями.

Значение иерархии в каждом из двух социумов

Тем не менее было бы ошибкой заключить, что социальная жизнь собак менее насыщенна, чем у волков, или же что собаки хуже, чем волки, чувствуют иерархию и различия между членами группы. На самом деле активность социальной жизни не связана напрямую с законами иерархии. Граждане республики ведут ничуть не менее разнообразную и яркую социальную жизнь, чем подданные монархии с ее патернализмом и жесткой системой соподчинения. И пусть в первом случае основную часть населения составляют мелкие собственники, живущие относительно вольно и азартно вступающие в конкуренцию друг с другом, настроенные командовать, но способные и подчиняться, а во втором — законопослушные верноподданные, с врожденным чувством этикета, который они соблюдают неукоснительно. Насыщенность социальной жизни не слишком зависит от общественного уклада, просто конкретные социальные взаимодействия носят разный характер. Самое главное, и те и другие могут ощущать одинаковую потребность в установлении социальной иерархии, только реализуют они эту потребность по-своему. Собаки чрезвычайно внимательно относятся к знакам доминирования и подчинения, хотя, несомненно, менее охотно уступают другому, чем волки. Не будет преувеличением сказать, что отслеживание подобных знаков представляет собой один из главных предметов интереса в собачьей жизни, этакий излюбленный сюжет, вокруг которого собака выстраивает свое взаимодействие с окружающими.

Весьма вероятно, что подобная одержимость собак знаками доминирования и подчинения во многом обусловлена требованиями антропогенной ниши. Здесь способность коллективных охотников к установлению иерархии попала на плодородную почву и расцвела буйным цветом, однако в отличие от волков получила развитие в ином направлении. Социальное поведение собак распространилось на их взаимоотношения с другим видом, чрезвычайно высокосоциализированным, для которого иерархические отношения играли исключительно важную роль: с человеком. В процессе эволюции, в результате конвергенции многие формы социального поведения собак адаптировались к человеку и приобрели антропоморфный характер. Так, между собакой и человеком постепенно установились сложные и глубокие социальные связи, во многом основанные на доминировании. Сыграл свою роль и естественный отбор: собаки, обладающие нужными формами социального поведения, смогли еще сильнее приблизиться к человеку или даже влиться в его сообщества, получив неограниченный доступ к ресурсам, которые предоставляла данная экологическая ниша.

С точки зрения собак, они принадлежат одновременно к двум социумам — или, скорее, к одному смешанному — к обществу своих соплеменников, с одной стороны, и к обществу людей — с другой. В зависимости от конкретных обстоятельств обе идентичности могут быть выражены в большей или меньшей степени. Изучение этапов социализации щенков позволило ответить на многие вопросы, касающиеся формирования столь необычного в мире живой природы социального поведения, а также его биологических основ. Социализация собаки в общество соплеменников происходит в юном возрасте, в процессе взаимодействия с матерью, братьями и сестрами одного помета, как правило достаточно многочисленного. Что же касается формирования аналогичных навыков в отношении человека, то здесь речь идет о поэтапном процессе социализации, каждый период которого довольно строго определен. Для развития необходимых форм социального поведения в человеческом обществе щенки должны получить опыт общения с человеком в течение ограниченного сензитивного периода[63], а именно в промежутке между третьей и двенадцатой неделями жизни (Scott et Fuller, 1965). Если в течение этого периода щенок был полностью изолирован от человека, то, став взрослым, он не сможет воспринимать последнего как полноправного члена собственного социума и не будет заинтересован в том, чтобы развивать с ним социальные отношения и вступать в психологическое взаимодействие. При этом для успешной социализации щенка в человеческом обществе совершенно не обязательно, чтобы в сензитивный период его контакты с человеком были тесными и длительными. От человека не требуется каких-то особых намеренных и продуманных действий: вполне возможно, будет достаточно время от времени показываться щенку на глаза — заниматься с ним по несколько минут в день или даже просто в течение нескольких дней, проходя мимо, останавливать на нем взгляд. Все это наводит на мысль о существовании особых генетических механизмов, лежащих в основе привязанности собаки к человеку, что подтверждается, в частности, сравнительным изучением развития щенков и волчат. Так, даже выращенные человеком волчата, став взрослыми, предпочтут ему общество своих соплеменников, тогда как собаки на всю жизнь сохраняют привязанность к хозяину (Gácsi et alii, 2005). Иными словами, для собаки человек представляет собой совершенно особое существо, с которым она выстраивает специфические отношения социального характера.

В период развития собака переживает два параллельных процесса социализации, вливаясь в смешанное сообщество, состоящее из существ, которых Canis familiaris делит на две различные категории. Наш четвероногий друг очень четко различает человека вообще и собаку вообще. Было бы неправильно считать, что собака принимает человека за другую собаку или же, наоборот, другую собаку за человека. Два процесса социализации, которые сопровождают взросление щенка, существуют независимо один от другого. Тот факт, что собаки, прошедшие оба этих процесса, предпочитают общество человека обществу других собак, подтверждает, что они не путают между собой социальных партнеров, которых относят к разным категориям.

Социальная жизнь собак основана на иерархии, знаках, подтверждающих статус, и действиях, направленных на то, чтобы существующее положение вещей сохранить или же поколебать. Поэтому сам стиль социальной жизни собаки непосредственно влияет на то, каким образом она воспринимает другое существо, с которым вступает во взаимодействие. На самом деле именно способ восприятия другого существа определяет способность собак узнавать тех, с кем она взаимодействует. Для поддержания системы иерархии в течение длительного времени необходимо, чтобы доминирующие и подчиненные особи идентифицировали и распознавали друг друга в контексте иерархического положения. Собаки обладают развитой способностью распознавать окружающих и хранить память о прежних взаимодействиях с учетом особого статуса, присвоенного каждому из партнеров. До сих пор до конца не ясно, как именно собака узнает знакомых людей. Вполне возможно, запах играет здесь не последнюю роль. Как бы то ни было, способность распознавать окружающих имеет огромное значение для формирования социальной группы, к которой собака себя относит, и повседневной жизни этой группы. Собака считает себя членом ограниченной ячейки, состоящей не из людей и собак вообще, а из конкретных людей и собак или же из тех и других одновременно[64]. Каждый член этой ячейки имеет в глазах собаки совершенно определенный иерархический статус. В зависимости от образа жизни собаки состав и структура элементарной ячейки ее социального мира могут в значительной степени варьировать. Ближайшее социальное окружение уличных бродячих собак, живущих более или менее сплоченными группами, собак охотничьей своры, собак-поводырей, пастушьих собак или животных-компаньонов, ставших членами семьи, будет различаться по характеру связей, которые могут быть как довольно тесными, так и факультативными. В любом случае окружение составляет социальный мир собаки, в пределах которого она шаг за шагом выстраивает персональные иерархические отношения, представляющие для нее наивысший интерес в жизни.

Скорее вольнонаемные, чем верноподданные

Мы убедились в том, что иерархические отношения в социальном мире собаки отличаются от строгой системы соподчинения, свойственной волчьей стае. На самом деле адаптация к антропогенной нише имела два важных последствия. Во-первых, у собак отпала острая необходимость в кооперации и урегулировании конфликтов. Во-вторых, благодаря доступу к неограниченным ресурсам давление естественного отбора в популяции уменьшилось. Ослабление селективного прессинга привело к увеличению разнообразия форм поведения и появлению новых черт, отличавших собаку от волка, подобно тому как это происходило с морфологическими и физиологическими признаками. То есть собачья популяция не только обрела гораздо большее по сравнению с волками разнообразие в чисто анатомическом плане (если не считать признаков, обусловленных влиянием сходных экологических условий), изменения коснулись и социального поведения собак. На фоне стереотипного и строго определенного для каждого этапа развития поведения волков реакции собак в сходных обстоятельствах выглядят куда более хаотичными и непредсказуемыми.

Для наглядности вернемся к сравнительному исследованию волков и пуделей, упомянутом в примечании на с. 197. Напомню, что и те и другие были выращены в одних и тех же условиях, однако волки вели себя более организованно, чем собаки. Они не останавливались на полпути и всегда стремились достичь цели в решении поставленной задачи, например преследовании добычи. Они меньше отвлекались и, в отличие от собак, не были склонны к игре. Пудели вели себя иначе. Так, например, они лаяли, и их лай не всегда был увязан с контекстом выполняемой задачи. Часто собаки лаяли безо всякой цели, просто ради удовольствия. Лай сам по себе служил им своего рода наградой (Zimen, cité in Budiansky, 2002, p. 61).

Нечто подобное происходит с поведением собак и в сфере социальной иерархии. Поведение и ожидания собак в этой области подчинены не таким жестким типовым схемам, как у волков. Собаки далеко не всегда проявляют себя как терпеливые дипломаты или политики, они не выглядят настоящими специалистами в области человеческой и собачьей психологии. Конечно, социальные взаимоотношения занимают в их жизни центральное место. Однако и в этом плане они ведут себя скорее как любители: пусть страстно увлеченные процессом, но все-таки слишком непостоянные и азартные, несколько рассеянные и склонные к перепадам настроения. Разумеется, они стараются не упустить случая, чтобы подняться в социальной иерархии на ступень выше, часто и охотно проверяют текущее состояние отношений. Однако они подходят к этому вопросу далеко не так серьезно, строго и тщательно, как волки, которые вынуждены сохранять жесткий контроль над собой и всегда быть готовыми принять единственно верное решение. Поэтому роль и статус каждого члена группы в социальном окружении собак, будь то человек или другая собака, вовсе не вписаны в некую табель о рангах, они не настолько жестко и необратимо определены, как у волков. Вот почему собаки могут иногда быть более непредсказуемыми и опасными, чем их дикие кузены.

Представленная картина социального поведения собак останется неполной, если не подчеркнуть, уже в который раз, исключительную пластичность их индивидуального развития. В зависимости от среды, в которой они родились и выросли, собаки могут выработать самые разнообразные формы социального поведения и властных отношений или же просто-напросто склонность поступать тем или иным образом. Можно предположить, что многое в этой сфере зависит от индивидуальных генетических различий или конкретной породы. Очевидно, что поведение собак в большей степени, чем у волков, определяется их индивидуальными качествами. Они вовсе не демократы и с готовностью выясняют отношения при помощи силы. Они более своенравны, чем волки, и могут быть подвержены приступам жажды власти, хотя по большей части довольно быстро успокаиваются. Собака поддерживает теплые дружеские отношения с человеком и в то же время может неожиданно взбунтоваться и вообразить себя вождем маленького, но гордого племени, который в принципе готов уступить перед лицом силы, но способен и на полный захват власти, внезапно превратившись в настоящего папашу Убю[65].

Короче говоря, отношения, связывающие собаку с окружающими, особенно с человеком, отличаются довольно значительным разнообразием. Во всяком случае, они гораздо сложнее, чем можно предположить, если представить себе образ животного, слепо подчиненного стереотипным схемам поведения. В рамках этого образа, вне зависимости от обстоятельств, поведением собаки должен управлять коллективный разум стаи, предполагающий однообразную социальную жизнь по раз и навсегда установленным законам. На самом же деле социальное поведение собаки ломает распространенное представление об этом животном — и о животном вообще — как о существе, лишенном индивидуальности, которое следует типичным для своего вида поведенческим схемам, общим для всех его представителей. Собаки отличаются индивидуальными особенностями поведения, открывающими широкую гамму возможностей для установления самых разнообразных связей с человеком. Весьма вероятно, что именно благодаря этому качеству собачьей психологии им всегда удавалось наладить отношения с нами. Собаки прекрасно умеют адаптироваться в любом человеческом обществе, вне зависимости от конкретного социального уклада, сложившегося в этом обществе.

Глава 8 Может быть, они просто не умеют говорить? Как люди и собаки общаются между собой

Вспомним историю Вавилонской башни: люди не могли понять друг друга, потому что принадлежали к разным культурам и разговаривали на разных языках. Что же тогда говорить о нашем общении с животными? Разве само предположение о возможности такого общения не противоречит здравому смыслу? Между сигналами, которыми обмениваются животные между собой, и нашей речью существует громадная разница. Сами люди иногда с большим трудом понимают друг друга, хотя и принадлежат к одному виду. В таком случае возможно ли в принципе наше общение с животными? Заметим, что в повседневной жизни нас, как правило, мало беспокоит дистанция между нами и животными. При общении с животным мы не ведем себя так, как если бы имели дело с иностранцами. Мы не предпринимаем никаких усилий, чтобы выучить «язык» того или иного биологического вида. Отправляясь в зоопарк, мы не считаем нужным отыскать какой-нибудь разговорник для перевода с французского на язык шимпанзе и обратно и не покупаем человеческо-собачий и собако-человеческий словари, когда заводим дома щенка. Конечно, многие владельцы собак часто спрашивают ветеринаров, почему их четвероногий друг ведет себя так, а не иначе. Как правило, их интересует, каким образом можно изменить нежелательное поведение собаки, например отучить ее лаять по любому поводу. Однако чаще всего даже эти хозяева, хотя и выглядят несколько озадаченными, мало напоминают потерявшихся туристов или антропологов. Они чувствуют себя гораздо лучше, чем путешественники или ученые, которые заблудились в самой глуши какой-нибудь экзотической страны и пребывают в полном смятении, потому что местные жители их не понимают.

Удивительно, что при всех различиях между нами и животными мы крайне редко испытываем похожее чувство. Возможно, все дело в том, что необходимость во взаимопонимании с животными для нас не настолько важна, что ожидания, связанные с такого рода коммуникацией, гораздо менее значимы для нас, чем в тех случаях, когда речь идет о необходимости выстраивать отношения с другими людьми. Впрочем, для данного явления можно найти и другое объяснение. Многие владельцы собак говорят о том, что они со своим питомцем понимают друг друга с полуслова. Поэтому им не нужно изучать язык своего четвероногого друга, подобно тому как другие люди изучают английский или язык глухонемых. В чем же состоит феномен нашего общения с животным вообще и собакой в частности? А может быть, взаимопонимание с собакой — это не более чем фикция, иллюзия человеческого разума, который, полагая, что общается с понимающим его существом, на самом деле разговаривает с пустотой?

Вспомним историю Вавилонской башни: люди не могли понять друг друга, потому что принадлежали к разным культурам и разговаривали на разных языках. Что же тогда говорить о нашем общении с животными? Разве само предположение о возможности такого общения не противоречит здравому смыслу? Между сигналами, которыми обмениваются животные между собой, и нашей речью существует громадная разница. Сами люди иногда с большим трудом понимают друг друга, хотя и принадлежат к одному виду. В таком случае возможно ли в принципе наше общение с животными? Заметим, что в повседневной жизни нас, как правило, мало беспокоит дистанция между нами и животными. При общении с животным мы не ведем себя так, как если бы имели дело с иностранцами. Мы не предпринимаем никаких усилий, чтобы выучить «язык» того или иного биологического вида. Отправляясь в зоопарк, мы не считаем нужным отыскать какой-нибудь разговорник для перевода с французского на язык шимпанзе и обратно и не покупаем человеческо-собачий и собако-человеческий словари, когда заводим дома щенка. Конечно, многие владельцы собак часто спрашивают ветеринаров, почему их четвероногий друг ведет себя так, а не иначе. Как правило, их интересует, каким образом можно изменить нежелательное поведение собаки, например отучить ее лаять по любому поводу. Однако чаще всего даже эти хозяева, хотя и выглядят несколько озадаченными, мало напоминают потерявшихся туристов или антропологов. Они чувствуют себя гораздо лучше, чем путешественники или ученые, которые заблудились в самой глуши какой-нибудь экзотической страны и пребывают в полном смятении, потому что местные жители их не понимают.

Удивительно, что при всех различиях между нами и животными мы крайне редко испытываем похожее чувство. Возможно, все дело в том, что необходимость во взаимопонимании с животными для нас не настолько важна, что ожидания, связанные с такого рода коммуникацией, гораздо менее значимы для нас, чем в тех случаях, когда речь идет о необходимости выстраивать отношения с другими людьми. Впрочем, для данного явления можно найти и другое объяснение. Многие владельцы собак говорят о том, что они со своим питомцем понимают друг друга с полуслова. Поэтому им не нужно изучать язык своего четвероногого друга, подобно тому как другие люди изучают английский или язык глухонемых. В чем же состоит феномен нашего общения с животным вообще и собакой в частности? А может быть, взаимопонимание с собакой — это не более чем фикция, иллюзия человеческого разума, который, полагая, что общается с понимающим его существом, на самом деле разговаривает с пустотой?

Что значит «гав»?

Чтобы ответить на этот вопрос, для начала стоит задуматься о природе общения животных между собой.

Не вдаваясь в подробности, скажем, что на этот счет существует две основных гипотезы.

Первая, которую можно назвать пессимистической, состоит в том, что жесты, выражения глаз животных и издаваемые ими звуки не могут быть средством коммуникации, поскольку они слишком грубы и примитивны для передачи полноценной информации другому индивиду, способному ее понять. Сторонники этой гипотезы считают, что животные таким способом просто выражают свое эмоциональное состояние, без какой-либо конкретной цели. Конечно, эти действия могут вызвать реакцию со стороны других животных. Например, когда лев обозначает свое присутствие рычанием, это не может остаться без внимания. Да, животные способны передавать своим соплеменникам некие неопределенные сигналы. Однако все эти элементарные жесты и звуки не могут служить инструментом для целенаправленного сообщения мало-мальски точной информации. Иными словами, сигналы животных не могут представлять собой язык как средство коммуникации, единственным обладателем которого является человек. В этом смысле подобные действия животных более всего напоминают нашу жестикуляцию или невнятное бормотание, которое не имеет никакого определенного значения. Наше собственное стремление воспринимать крики птиц, лай собак или жесты обезьян как способы общения животных между собой в этом случае не более чем очередная антропоморфическая иллюзия. Поэтому и наше общение с собакой на самом деле всего лишь монолог, который животное просто-напросто игнорирует.

Второй гипотезы, которую можно было бы назвать оптимистической, придерживаются некоторые ученые, а также большинство хозяев собак. Стоит особо подчеркнуть, что это же мнение поддерживает и собаководческий бизнес, который искусно играет на чувствах потенциальных клиентов и их симпатии к любимому животному. Эта гипотеза, в отличие от предыдущей, отстаивает представление о том, что у животных существует самый настоящий язык, который они используют для общения между собой. Сторонники этой гипотезы признают, что язык животных несколько отличается от человеческого, зачастую он более примитивен, чем наш, хотя в ряде случаев может оказаться даже более гибким, если речь идет, например, о языке запахов. Так, например, животные некоторых видов могут выделять особые вещества, называемые феромонами, издающие едва уловимый запах, который для их соплеменников означает половую принадлежность и репродуктивное состояние конкретного индивида. В рамках предложенной теории различия между языком животных и человеческой речью состоят лишь в степени развития этого способа коммуникации, а не в самой природе системы общения. Считается, что телодвижения или голосовые сигналы животных, подобно словам нашего языка, имеют определенное значение. Семантический характер коммуникации животных сторонники этой идеи подтверждают тем фактом, что язык животных, так же как и язык человека, состоит из набора сигналов, которые служат для передачи определенной информации от передающего к принимающему. Короче говоря, концепция языка и коммуникации, лежащая в основе этой гипотезы, предполагает их семантический и информационный характер.

Действительно, информацию можно передавать при помощи абсолютно произвольных символов. Например, совершенно необязательно обозначать собаку словом «собака» и произносить это слово при помощи определенных звуков. Точно так же можно обозначить ее словом dog или же любым другим сочетанием символов, которые придут в голову. Применяя ту же схему по отношению к животным, сторонники семантической гипотезы полагают, что издаваемые животными звуки идентичны нашим словам. Так, например, крик птиц, поднимающих тревогу при виде хищника, жалобное мяуканье кота, когда он испытывает боль, или лай собаки, услышавшей, что кто-то звонит в дверь, наделены тем же смыслом, что и наши слова, произнесенные в аналогичных ситуациях.

Произвольные сигналы животных имеют определенное значение в нашем языке, и задача науки — это значение определить. Приведенные в примерах сигналы животных можно было бы перевести на наш язык как: «Тревога!», «Мне больно!» и «Кто там?». То есть язык, которым, по мнению сторонников этой гипотезы, обладают животные, служит для них средством обмена информацией. Существование этого средства продиктовано самим образом жизни видов, живущих группами, для которых язык превращается в биологический инструмент, предназначенный для такого обмена.

Достаточно долгое время информационно-семантическую концепцию коммуникации животных в той или иной степени поддерживали некоторые этологи. Они пытались расшифровать звуки, издаваемые животными, и определить их значение, разделяя крики птиц по модуляции и тембру голоса, лай собак по типам или песни китов по мелодиям. Если следовать подобной логике, то в принципе можно создать своего рода словарь для перевода языка животных на человеческий язык. Нужно только найти соответствие наших фраз, например «Внимание, опасность!», определенным знакам животных. Такими знаками могут служить, например, специальные голосовые сигналы, характерные для многих видов птиц, или особые движения тела, которые можно наблюдать у живущих косяками рыб. И если это действительно так, то принципиальной разницы между общением человека с животным и общением двоих людей, говорящих на разных языках, просто нет. В этом случае проблема состоит только в том, чтобы перевести символы, которые использует каждая из сторон, с одного языка на другой и обратно.

Что же происходит на самом деле: несемантическая коммуникация

Современные исследования в области коммуникации животных вообще и собак в частности говорят о том, что каждая из приведенных гипотез отчасти верна и отчасти ошибочна. С одной стороны, результаты изучения очень многих видов животных подтверждают существование у них сложной и исключительно тонкой системы коммуникации. Действительно, в животном мире одни особи способны целенаправленно передавать сигналы, предназначенные другим. Эти сигналы достаточно точны, чтобы выполнять некоторые коммуникативные функции. В этом смысле можно говорить о том, что животные действительно общаются между собой, а значит, существует возможность коммуникации одних видов с другими, в том числе и с человеком. То есть с этой точки зрения «пессимисты» не правы.

Однако в данном случае ошибаются и «оптимисты». Информационно-семантическая модель сталкивается с серьезными проблемами, на которые в последние десятилетия обратили внимание специалисты в области этологии коммуникации. Ученые отмечают, что некоторые положения данной модели не находят объяснения с точки зрения эволюционной теории.

Прежде всего, оптимистическая модель предполагает, что коммуникация между животными появилась в природе и получила свое развитие в силу того, что обмен информацией был полезен в принципе. Однако его потенциальная польза — что, кстати, также требует доказательства — еще не объясняет, почему это качество настолько широко распространилось в мире живой природы. Дело в том, что для сохранения и распространения нового признака недостаточно одной только выгоды, которую этот признак приносит в принципе, или же того, насколько он полезен отдельному виду или какой-либо конкретной группе животных. Необходимо, чтобы этот признак прошел сквозь фильтр естественного отбора. И чтобы пережить это суровое испытание, он должен давать некое преимущество своему носителю, то есть конкретному индивиду[66] (Mayr, 2001, р. 126–128). Если говорить о коммуникации, то приобретение этой способности должно давать преимущество обоим участникам процесса — и передающему, и принимающему информацию. В противном случае признак не сможет распространиться в популяции, передаваясь из поколения в поколение, поскольку его носители не будут иметь больше потомков, чем остальные особи, — мало того, существует вероятность, что они оставят после себя даже меньше потомства, чем другие.

На самом же деле в животном мире персональная выгода участников процесса коммуникации далеко не так очевидна, особенно если речь идет об индивиде, передающем информацию. Остановимся на двух принципиальных моментах. Для успешной коммуникации прежде всего необходимо, чтобы реципиент понял переданную информацию, без чего передающий будет попросту зря тратить силы. Но как могла возникнуть эта способность понимать? Представим, что у одного из индивидов проявилась способность передавать некую семантическую информацию в популяции, где до этого момента никто и никогда не использовал подобный способ коммуникации. Каким же образом потенциальные реципиенты смогут уловить информационное содержание сообщения, смысл сигналов, закодированных на неком языке? Вторым спорным моментом может служить тот факт, что многие формы коммуникационного поведения, наблюдаемые в природе, не дают передающему никакого преимущества и даже представляют для него потенциальную опасность. Так, например, способность животных криком предупреждать соплеменников о приближающемся хищнике должна была быстро исчезнуть из популяции, поскольку, обнаруживая свое положение в пространстве, передающий информацию индивид рискует первым подвергнуться нападению. Кричащая птица привлекает внимание хищника к себе, и поэтому ее собственные шансы выжить и оставить потомство значительно сокращаются. Таким образом, остановив свой выбор на информационно-семантической модели, мы не получаем ответа на вопрос, каким образом способность к коммуникации смогла распространиться и сохраниться в животном мире. Не дает она объяснения и тому факту, что эта способность получила развитие лишь у некоторых видов, да и то в неравной степени. В то же самое время у других видов она выражена гораздо меньше.

Информационно-семантическая модель сталкивается с еще одним непреодолимым препятствием. Наблюдения зоологов за наземными животными свидетельствуют о том, что сигналы, передаваемые последними, — лай собак, вой волков или карканье ворон — используются в самых разных экологических контекстах. По крайней мере, их назначение гораздо более разнообразно, нежели в том случае, если бы между этими сигналами и их смыслом существовала такая же прямая связь, как в языке человека[67]. Короче говоря, если бы кому-то пришло в голову составить собачье-человеческий или воронье-человеческий словарь, он не сумел бы перевести на наш язык выражения «гав-гав» или «кар-кар».

Таким образом, информационно-семантическая модель не позволяет дать коммуникации животных убедительного объяснения. Лай собаки на незнакомца очень отличается от наших возгласов: «Берегись!» или «Кто там?». Точно так же и слово «привет», произнесенное попугаем, по сути своей имеет мало общего с тем же «приветом», прозвучавшим из уст человека. Крики, мимика, телодвижения или запахи животных, имеющие социальное назначение, не содержат кодов, которые в нашем языке используются для передачи информации.

И все-таки, если и оптимисты, и пессимисты ошибаются, что же на самом деле представляет собой коммуникация животных? Можно ли полагать, что это не просто беспорядочный набор звуков, что сигналы животных имеют смысл, если каждая конкретная демонстрация — будь то крик, или собачий лай — не наделена определенным значением? На самом деле ключ к этой загадке кроется в естественном отборе. Даже если между лаем собаки и какой-либо нашей фразой, имеющей определенное семантическое значение, нет соответствия, он, тем не менее, выполняет функцию коммуникации. Просто эта функция осуществляется иначе, она не содержит закодированной информации, которую адресат должен расшифровать. На самом деле коммуникация животных тесно связана с биологической функцией, направленной на увеличение шансов на выживание и размножение для индивида, передающего сигнал. Короче говоря, лающая собака ничего не хочет сказать: она совершает действия, которые, в конечном счете, с биологической точки зрения полезны для нее, как для индивида, передающего сигнал. Или, во всяком случае, они полезны для генов, лежащих в основе этих действий. Таким образом, именно совершаемые действия дают индивиду преимущества в естественном отборе. Точно так же и каркающая ворона не говорит ничего, что можно было бы перевести на французский язык. Карканье вороны, точнее говоря, производимый этим карканьем эффект — особенно тот, который влияет на поведение других ворон, — дает репродуктивное преимущество генам, ответственным за карканье, и способствует сохранению и распространению этих генов в популяции (подробнее об этом см. в работе Докинза (Dawkins, 1976)). To же самое относится и к собаке. Когда караульный пес лает на постороннего и оскаливается, показывая зубы, это вовсе не значит, что он хочет сказать незнакомцу «Стой!» или «Сейчас укушу!»: просто в данных конкретных обстоятельствах пес совершает действия, направленные против незваного гостя. В процессе эволюции, в результате подобных действий, гены, лежащие в их основе, получили в собачьей популяции репродуктивное преимущество. В этом смысле лай не имеет семантического значения: в данном случае он выполняет функцию устрашения, потому что в подобной ситуации именно устрашение оказалось средством наиболее эффективным для предотвращения угрозы.

Разница с предыдущей моделью огромна. Прежде всего, несемантическая и неинформационная концепция коммуникации животных не предполагает никаких ограничений на использование одних и тех же сигналов, будь то звуки, телодвижения или запахи, в самых разных обстоятельствах и для достижения самых разных целей. Единственное требование состоит в том, чтобы демонстрация приводила к позитивному результату в плане естественного отбора. Из этого следует, что упомянутые сигналы должны быть объяснимы с точки зрения естественного отбора. Поэтому перед учеными, работающими в этой области, прежде всего стоит задача реконструировать эволюционные механизмы, зачастую скрытые и довольно сложные, которые могли привести к возникновению той или иной демонстрации, успешно прошедшей естественный отбор. Это позволило бы понять назначение сигналов животных — крика или позы, — то есть определить функцию, которую они выполняют. И, наконец, в рамках данной модели снимается вопрос об эволюционной инициализации коммуникативного сигнала. В данном случае для того, чтобы сообщение принесло пользу передающему его индивиду, нет необходимости в том, чтобы адресат понял его смысл, то есть, по сути, выучил незнакомый язык. Вполне достаточно и того, что сообщение имеет для реципиента последствия, которые, в свою очередь, благоприятны для передающего индивида или же для его генов.

Короче говоря, сообщения, которыми обмениваются животные, больше похожи на наши возгласы «Ай!» или «Ух ты!», чем на слова нашего обычного языка. Когда собака лает, она не собирается передавать никакую информацию. В данном случае результат важнее содержания. Будянски говорит об этом так:

Собаки напоминают скорее Макиавелли, чем Уэбстера[68]; их способ коммуникации больше похож на Кабуки, чем на Шекспира.

Stephen Budiansky, 2002, p. 81.

Одна из карикатур Гэри Ларсона, которую вспоминает Будянски, наилучшим образом отражает разницу между собачьим способом коммуникации и человеческим языком. По улице прогуливается ученый. На голове у него шлем с проводами и лампочками. Подпись к рисунку гласит: «Благодаря своему новому дешифратору профессор Шварцман стал первым человеком на земле, способным понять, что на самом деле говорят собаки, когда лают». Рядом с профессором мы видим четырех собак: одна бежит за автомобилем, другая гуляет в саду за забором, третья сидит рядом с домом и еще одна переходит дорогу. У каждой из пасти вырываются возгласы, которые после расшифровки выглядят так: «Эй!», «Эй! Эй! Эй! Эй! Эй! Эй! Эй Эй!», «Э-ге-гей!», «Эй! Эй! Эй!».

Сигналы, которыми обмениваются животные, — это не беспорядочные движения или бессмысленный набор звуков, хотя они далеки и от семантического языка, передающего информацию в четко организованном виде. И тем не менее мы имеем дело с самой настоящей коммуникацией, только совершенно другого типа, чем наша собственная.

По словам специалистов, существует очень ограниченный круг вопросов, касающийся способов коммуникации между собаками, на которые современная наука может ответить со всей уверенностью. Многие прежние утверждения и интерпретации, основанные на представлениях о линейной иерархии и доминировании в мире собак, сегодня нуждаются в пересмотре. Особенно это касается функционального назначения лая или меток мочи, которые собаки, в основном кобели, оставляют повсюду. И уж совершенно очевидно, что дальнейшее изучение коммуникации между человеком и собакой крайне необходимо хотя бы с чисто практической точки зрения.

Зрительная коммуникация

Исследования в области зрительной коммуникации между собакой и человеком переживают сегодня необычайный взлет. Толчком к развитию этого направления послужили последние достижения этологов, изучающих поведение собак, в особенности работы Адама Миклоши и его группы, а также исследования Майкла Томаселло в области сравнительной психологии.

Прежде всего, проведенные эксперименты доказывают, что собаки используют визуальные сигналы для привлечения внимания человека и чаще всего становятся инициаторами такого взаимодействия. При этом они применяют средства, характерные скорее для самого человека, — они заглядывают ему в глаза, останавливают на нем пристальный взгляд. Люди часто используют те же способы, желая привлечь внимание другого человека. Ученые провели такой эксперимент. В отсутствие хозяина собаке показывали лакомство и тут же на глазах у собаки убирали его на недосягаемую для нее высоту. После этого в комнату входил хозяин собаки. В подавляющем большинстве случаев участвующие в эксперименте собаки сразу старались встретиться глазами с хозяином, переводя взгляд с него на место, куда было спрятано лакомство, и обратно.

Другой эксперимент доказывает, что в случаях, когда собака сталкивается с трудностями в решении привычной для нее задачи, она способна взглядом попросить своего хозяина о помощи. Опыт состоял в следующем. Ученые привязали лакомство к веревке и поместили его в небольшую клетку, продев веревку сквозь прутья. Собаку научили доставать лакомство, вытягивая его за веревку. Затем ей предложили решить ту же задачу, только на этот раз веревку привязали не к лакомству, а к прутьям клетки. В результате собака не могла достать угощение. Опыт многократно повторяли с участием разных собак. Когда тот же эксперимент проводили в присутствии владельцев собак, после нескольких неудач животные прекращали дальнейшие попытки достать лакомство, останавливались и пристально смотрели в глаза своим хозяевам, настойчиво прося о помощи. Если же в эксперименте участвовали волки, выращенные в неволе и приученные к человеку, в отличие от собак они никогда не пытались обратиться за помощью к своему хозяину (Miklósi et alii, 2003).

Помимо того, что собаки пытаются взглядом привлечь наше внимание, они, в отличие от большинства других животных, способны определить объект, на который оно направлено. Точнее, они замечают признаки, указывающие на предмет, привлекший наше внимание, и то, насколько он нас занимает в данный момент. При этом они ориентируются на направление взгляда, замечают, насколько широко открыты глаза, обращают внимание на поворот или наклон головы, а также на положение тела (Gácsi et alii, 2004). Как показывают наблюдения, когда человек бросает собаке какой-нибудь предмет, чаще всего она бежит в ту сторону, куда направлен его взгляд. И угощение собака скорее будет выпрашивать у того, кто стоит к ней лицом, чем у человека, который смотрит в другую сторону. Собака гораздо охотнее выполняет команды, когда их отдают, глядя прямо на нее. Замечено, что собаки значительно реже подчиняются знакомым командам, если их произносят, глядя не на нее, а на какой-либо объект, расположенный в другой стороне (Virányi et alii, 2004).

Еще одна способность собак позволяет им вступать в более сложное и тонкое коммуникационное взаимодействие с человеком, хотя результаты опытов, подтверждающих эту способность, не всегда трактуются однозначно. Некоторые собаки — напомним, что этот вид отличается исключительным разнообразием, — вероятно, способны учитывать чужой опыт и использовать его в ситуациях, с которыми сталкиваются они сами. Чтобы это доказать, ученые поставили эксперимент, изначально разработанный для изучения аналогичных способностей у обезьян. Собак помещали в условия, при которых они могли достичь цели — в данном случае, найти лакомство, — опираясь на наблюдения за своими соплеменниками, уже владеющими нужной информацией. Опыт состоял в следующем. Участвующей в эксперименте собаке давали возможность понаблюдать за поведением двух других собак. До начала опыта одной из собак, выполняющих роль статистов, показывали место, где было спрятано угощение. Затем на глазах у испытуемого животного обоим статистам предлагали найти спрятанное угощение. При этом первая собака сразу направлялась к тайнику, другой же приходилось действовать наугад. После этого испытуемой собаке предстояло решить ту же задачу в отсутствие статистов. В большинстве случаев испытуемые быстро находили тайник, указанный той собакой-статистом, которая представлялась им более сообразительной, то есть собакой, которая, по их мнению, владела важной информацией. Опыт подтверждает, что, принимая решение, собака способна учитывать информацию, полученную от другого существа (Cooper et alii, 2003).

Лонгитюдные исследования[69] по изучению коммуникативных способностей собак подтверждают, что в процессе взаимодействия с человеком они постепенно подстраиваются под его требования, то есть могут согласовывать свое поведение и способы общения со знаниями и навыками, которыми этот человек обладает (Topál et alii, 2006). И все-таки, как бы нам того ни хотелось, результаты подобных исследований еще не означают, что собаки понимают психическое состояние другого существа, иными словами, осознают наличие у него разума или субъектности. В главе 6 мы уже говорили о том, что большинство ученых сходятся во мнении относительно восприятия собаками чужого разума. На самом деле собаки, вероятнее всего, замечают не психическое состояние людей — или других собак, — а малозаметные для нас признаки этих психических состояний или же признаки, указывающие на информацию, которой мы владеем[70].

Собаки — совсем не дураки: pointing[71]

Собаки обладают и еще одной удивительной способностью, которая может показаться нам невероятной для животного. Они крайне чувствительны к визуальным сигналам, которыми люди обмениваются между собой, особенно к тем, что мы используем для обозначения направления к удаленному объекту. Эту способность специалисты в области когнитивных наук называют pointing. Люди настолько давно и часто применяют такие сигналы, что собаки в процессе своего эволюционного развития научились их расшифровывать и использовать в своих целях для получения информации об окружающей среде. В последние годы этой теме были посвящены многие научные исследования[72]. Все они подтверждают, что собаки пристально следят за нашими позами и с легкостью улавливают наши направленные жесты. Один из опытов со всей очевидностью доказывает, насколько развит у собак этот поразительный навык.

Эксперимент заключался в следующем. В комнату, где уже находился человек, впускали собаку. Человек без помощи рук, только лишь глазами или поворотом головы указывал собаке место, где было спрятано лакомство. В большинстве случаев испытуемые собаки прямиком направлялись к тайнику с угощением. Заметим, что аналогичные опыты с волками, биологически наиболее близким к собаке видом, не увенчались успехом. Но, что еще более удивительно, этот же опыт, проведенный с шимпанзе, самым близким родственником человека, также потерпел неудачу. Надо сказать, собаки особенно внимательно относятся к жесту, существовавшему в любой культуре и во все времена, особому движению, которое можно рассматривать как универсальный способ обозначения цели, свойственный Homo sapiens: это жест указательным пальцем. То есть, в отличие от подавляющего большинства животных, собаку нельзя уподобить дураку из китайской пословицы, которую упоминает Конфуций[73]: когда собаке на что-то указывают, она смотрит не на палец, а на саму вещь.

Вероятно, при интерпретации движений частей тела человека — головы, рук и ног — собака следует общему правилу: она видит в них указатели, определяющие направление и дальность, то есть воспринимает их как своего рода локационные средства. Поэтому можно указать собаке направление не только поворотом головы или взмахом руки, но и движением ноги. Как показывают исследования в области сравнительной психологии, в этом своем качестве собака подобна ребенку в возрасте 18 месяцев (Lakatos et alii, в печати).

Опыты по изучению pointing с недавних пор вызывают жаркие споры среди специалистов. Суть вопроса состоит в следующем: можно ли считать способность собак улавливать наши направленные жесты действительно референтной, иными словами, понимают ли они на самом деле, что жест имеет «отношение» к определенному объекту. То есть подобно ли это умение собаки аналогичной способности, свойственной взрослому человеку и ребенку старше полутора лет? Или же, наоборот, стоит согласиться с тем, что внимание собаки привлекает сам объект и никакой связи между ним и указывающим на него жестом она не видит? Проще говоря, является ли жест признаком наличия объекта с точки зрения собаки? В таком случае эту способность собак можно было бы считать зачатком образного мышления, которое в данном случае выражается в умении соотносить знак с удаленным объектом, связывать одно с другим определенным отношением подобно тому, как это делает человек. Согласно второй гипотезе, мы имеем дело с простым приобретенным навыком, который заключается в механической реакции на определенное движение человека. То есть собака просто-напросто научилась в ответ на некий жест поворачиваться в указанном направлении. Затем она, каждый раз непредумышленно, фиксирует взгляд на предмете, который способен ее заинтересовать. Если вторая гипотеза верна, то в этой способности собак нет ничего удивительного или исключительного. Многие домашние животные, например козы, или участвовавшие в сибирских экспериментах прирученные лисицы располагают подобными когнитивными возможностями.

Чтобы поставить точку в этом споре, ученые предложили провести один эксперимент. Они предположили, что выявить истинный характер pointing можно, если жест, адресованный животному, будет очень быстрым. То есть в момент, когда испытуемому животному предстоит предпринять ответные действия, оно уже не сможет видеть жест, указывающий направление. Гипотеза, на которой был основан эксперимент, состояла в следующем. В данной ситуации те животные, которые в принципе не способны понять, что жест имеет отношение к удаленному предмету, вряд ли направятся в нужную сторону. В тот момент, когда они начнут реагировать, направляющего жеста уже не будет. И наоборот, животные, которые обладают способностью, имеющей признаки референтности, двинутся по направлению жеста, поскольку для них он будет символизировать присутствие объекта. В конечном итоге из всех домашних животных, включая уже упомянутых сибирских лисиц, только собаки успешно прошли испытание. Все остальные не смогли выбрать нужное направление к объекту, указанное коротким жестом, поскольку действие pointing прекращалось еще до того, как испытуемые животные начинали ответное движение (Miklósi, 2007, р. 183–184). Опыт подтверждает предположение, что собаки действительно могут обладать референтной способностью, связанной с жестами человека.

В поисках доказательств этой гипотезы ученые провели с собаками другой эксперимент, изначально задуманный для изучения шимпанзе. Идея заключалась в том, чтобы проверить, могут ли животные уловить смысл взгляда экспериментатора, или же они способны заметить только его направление. Когда человек смотрит внутрь объекта — в данном случае миски — или поверх него, направление взгляда с точки зрения физиологии практически не меняется. Собакам показывали две миски, расположенные на некотором от них расстоянии. В одной из мисок была еда, другая оставалась пустой. Испытуемым собакам предлагали выбрать одну из двух мисок. Чтобы указать собаке направление к целевому объекту — миске с едой, — экспериментатор смотрел либо внутрь миски, либо поверх нее. Опыт строился на гипотезе, состоящей в том, что животное, неспособное отличить взгляд, просто направленный на предмет, от того, который имеет «отношение» к еде, не сможет понять указание человека. Это животное механически соотносит направление взгляда с предметом и не связывает его с наличием в миске еды. Если же, по предположению ученых, способность животного референтна, то есть оно замечает связь между взглядом и целевым объектом — угощением, — животное направится только к миске, внутрь которой смотрит экспериментатор. На взгляд, направленный поверх миски, животное не отреагирует, поскольку такой взгляд не будет для него связан с наличием в миске еды. Результаты опытов превзошли все ожидания ученых. В отличие от шимпанзе собаки, так же как и дети, легко находили нужную миску, то есть ту, внутрь которой смотрел экспериментатор (Soproni et alii, 2001).

Откуда же берутся эти поразительные способности, благодаря которым собаки, по определению, становятся еще ближе к человеку, а во многих отношениях превосходят даже шимпанзе? Еще более удивительным представляется тот факт, что собаки не используют pointing в общении между собой. Маловероятно, что эти навыки вырабатываются в процессе дрессировки. Даже щенки в возрасте двух месяцев, имевшие очень ограниченные контакты с человеком, проявляют способности к pointing, улавливая жесты, которые мы используем для передачи пространственной информации (Hare et alii, 2002). Заметим, что движения руки, к которым собака относится с особым вниманием, играют исключительно важную роль в человеческой деятельности и в общении людей между собой. А если добавить, что pointing связан с одним из нескольких указательных жестов, общих для большей части — если не для всех — культур человеческого общества, то наиболее вероятной причиной появления у собак такой способности следует признать их адаптацию к антропогенной нише. Очевидно, что способность собак распознавать жесты, как приобретенная в процессе эволюции адаптация, лишний раз доказывает их исключительную близость к человеку.

Звуковая коммуникация: лай

В целом собаки владеют тем же вокальным репертуаром, что и волки. Однако используют они его все-таки иначе. Собаки гораздо меньше воют, чем волки, но при этом производят намного больше шума из-за выраженной склонности к лаю. Все владельцы собак со мной согласятся: собаки готовы лаять по малейшему поводу и в самых разных ситуациях. Склонность собак к лаю и разнообразие условий, побуждающих их лаять, навели некоторых ученых на мысль, что подобный тип вокализации не несет какой-либо особой функциональной нагрузки. Они решили, что речь идет о неспецифическом признаке, лишенном особых адаптивных качеств. Такой признак мог появиться в результате ослабления действия естественного отбора в условиях антропогенной ниши, подобно тому как появилось разнообразие окраса, которое мы можем наблюдать у современных собак. То есть лай как признак, не приносящий очевидной пользы его носителю, мог развиться у собак просто потому, что в антропогенной нише селективный прессинг понизился. Поэтому стали появляться признаки, которые ранее отсеивались более жестким естественным отбором в условиях той экологической ниши, в которую были вписаны предки собак и современных волков.

Однако современные исследования позволили добавить этой картине ряд уточняющих деталей. Ученые отметили, что, несмотря на отсутствие какого-либо определенного функционального назначения, собачий лай отличается ярко выраженным акустическим разнообразием. Собаки издают звуки большего частотного диапазона, чем волки. Их репертуар гораздо более разнообразен с точки зрения музыкальной гармонии. Лай может звучать как какофония, а может быть достаточно мелодичным. Разнообразие звуков навело ученых на мысль, что лай может представлять собой отражение внутренних состояний собаки. Иными словами, лай служит средством внутривидовой и межвидовой коммуникации, выражая психологическое состояние — тревогу, страх, покорность, — которое собака в данный момент испытывает. Это предположение подтверждается некоторыми исследованиями акустических параметров лая. Установлено, что частотный диапазон звуков, составляющих лай, во многом зависит от конкретных условий: например, оставленные в одиночестве собаки, лающие без видимого повода, издают более высокие звуки, чем собаки, застигнутые врасплох внезапным шумом (Yin, 2002).

Наблюдения подтверждают, что лай можно рассматривать как один из видов весьма распространенной среди животных акустической коммуникации. Этого же мнения, в частности, придерживается этолог Юджин Мортон, предложивший разделить все звуки животных на две большие категории. К одной он относит громкие и низкие, зачастую диссонирующие звуки, например урчание и рычание. К другой — более высокие, гармоничные и четкие, такие как протяжные стонущие звуки, визг или тявканье. Мортон добавляет, что у многих видов млекопитающих и птиц два типа вокализации соответствуют двум категориям внутренних состояний. Первый обычно относится к агрессивным или агонистическим (связанным с соперничеством) состояниям; второй чаще всего представляет собой сигналы примирения, дружелюбия или покорности (Morton, 1977). И очень может быть, что собачий лай во всем своем многообразии подчиняется таким же правилам, общим для многих видов животных.

Они лают, потому что мы разговариваем?

Некоторые ученые, подчеркивая важность экологического аспекта в эволюции собак, настаивают на том, что склонность собак к лаю не может быть чисто случайным признаком, не выполняющим никаких определенных функций. Они считают, что лай на самом деле стал результатом адаптации собак к человеческим способам коммуникации, среди которых голос имеет наиважнейшее значение. Ученые исходят из того, что собаки эволюционировали в антропогенной нише, поэтому лай мог стать для них средством коммуникации с человеком. На самом деле дикие собаки лают гораздо меньше, чем домашние, то есть те, которые постоянно живут бок о бок с человеком.

Если это действительно так и лай служит для собак средством коммуникации с человеком, люди как минимум должны понимать значение посылаемых им голосовых сигналов. В противном случае лай не будет выполнять свои основные функции. Результаты некоторых недавних исследований стали в этом плане довольно поучительными. Ученые записали на магнитофон лай венгерских муди, находящихся в самых разных ситуациях. После этого записи дали прослушать трем различным группам людей: хозяевам собак этой породы, хозяевам собак других пород и людям, у которых никогда не было собаки. Испытуемые должны были по лаю определить внутреннее состояние собаки — например, радость или агрессию — и соотнести прослушанную запись с обстоятельствами, при которых она была сделана: при нападении другой собаки, во время игры, когда пес остался дома один и т. д. Результаты опроса всех трех групп были практически одинаковыми. Вне зависимости от того, есть у человека собака или нет, держит ли он муди или другую собаку, ответы опрашиваемых людей в основном совпадали. В большинстве случаев люди отвечали правильно: многие сумели по лаю понять эмоциональное состояние собаки и назвать условия, в которых она находилась в момент записи (Pongrácz et alii, 2005). Все это говорит о том, что человеку достаточно минимального опыта общения с собаками, чтобы понять значение их лая. Даже шестилетние дети оказались в состоянии соотнести прослушанный лай с одной из двух предложенных категорий общего эмоционального состояния собаки: агрессивна она или напугана. Удивительно и то, что слепые от рождения люди продемонстрировали те же способности распознавать лай, что и все остальные (Molnár et alii, 2006).

Получается, что, сами того не осознавая, мы умеем расшифровывать этологическое значение лая собак. Конечно, маловероятно, что эта способность появилась у нас в результате специфических адаптации к собакам, хотя, вполне возможно, она могла усилиться по причине экологической близости нашего вида к Canis familiaris. И все же гораздо более убедительным представляется другое объяснение. Голосовая невербальная коммуникация человека, как и у многих видов млекопитающих и птиц в целом, вписывается в мотивационную схему правила Мортона. Если оставить в стороне сугубо лингвистические аспекты[74], то во всем, что касается голосовой коммуникации между собой, человек подчиняется той же коммуникационной схеме, что и значительная часть животного мира: определенная частота и гармония издаваемых звуков у нас, как и у многих млекопитающих и птиц, соответствует определенной категории мотиваций. Эта же схема позволяет нам понимать внутреннее эмоциональное состояние животных. То есть мы унаследовали от наших далеких предков качество, которое, несомненно, могло помочь им выжить в условиях враждебной окружающей среды. Конечно, язык позволил нам открыть совершенно иной мир, сама логика которого увела нас далеко в сторону от принципов коммуникации млекопитающих и птиц. И все-таки мы сохранили и другой язык, объединяющий нас с животными. И сам этот факт уже в который раз доказывает, насколько деструктивными и бесплодными выглядят все попытки соорудить непреодолимые границы между человеком и животным, между природой и культурой.

В конце концов, если говорить о невербальной коммуникации, то человек в этом плане представляет собой всего лишь млекопитающее с очень развитыми голосовыми данными. Поэтому с точки зрения адаптации к человеку вполне вероятно, что собаки подверглись естественному отбору, направленному на развитие лая. Сами того не осознавая, люди могли отдавать предпочтение тем собакам, настроение и психологическое состояние которых они хорошо понимали, даже услышав их издалека. То есть человек выбирал собак, которые лаяли громче и выразительнее других.

Понимают ли они слова?

Очень может быть, что по сходным причинам в процессе эволюции собаки развили способность осмысленно реагировать на голосовые сигналы человека. Действительно, во взаимоотношениях с собакой человек часто обращается к этой ее способности. Именно голосовые команды чаще всего используют дрессировщики и обычные владельцы собак, чтобы добиться от своих четвероногих друзей желаемого поведения. Эти животные настолько восприимчивы к звукам, которые мы произносим, что многие хозяева собак убеждены, что их любимцы, так же как и люди, слово в слово понимают все, что им говорят. Так ли это на самом деле?

Недавние исследования в области когнитивной этологии начали приоткрывать завесу над этой тайной. В частности, ученые задались вопросом, улавливают ли собаки смысл произнесенных человеком звуков. Иными словами, связывают ли они звучание слова с предметом, который оно обозначает. Эксперименты многое прояснили. Начать с того, что на самом деле нет ничего невозможного в том, чтобы научить собаку приносить названный предмет. Однако, если несколько усложнить задачу, ситуация меняется. Поведение собак подтверждает, что они не могут с достаточной уверенностью и точностью связать определенный набор звуков — соответствующий слову — с конкретной вещью. Так, например, если предмет, который собака должна принести, положить рядом с двумя другими, ее попытки не всегда будут успешными. В этом случае процент неудач не позволяет с уверенностью говорить о том, что выбор собаки не был случайным.

В более общем плане можно сказать, что собаки по-разному реагируют на два типа команд. Они вполне успешно выполняют команды, связанные с изменением положения тела, — всем известное трио «Сидеть!», «Стоять!», «Лежать!», к которому можно добавить команду «К ноге!». Они прекрасно реагируют на эти слова даже в том случае, когда не могут видеть человека, произносящего команды. Так, если человек подает команду из-за ширмы, то есть собаки могут только слышать его голос, но его самого не видят, в большинстве случаев они успешно справляются с заданием. В то же время команды, требующие ответных действий по отношению к определенной цели, вероятно, вызывают у собак большие затруднения. Например, для того, чтобы выполнить команду «Принеси ключи!», собаке недостаточно просто слышать своего хозяина, она должна его видеть. Отсюда можно заключить, что собаки полагаются не только на звуки, которые мы произносим, но и на те неосознанные движения, которыми мы сопровождаем слова. В этом смысле произнесенные нами звуки составляют лишь часть признаков, на которые ориентируется собака, чтобы понять посланные человеком сигналы.

И тем не менее разница между собачьим восприятием слов и нашим собственным не так уж и огромна, как это может показаться на первый взгляд. На самом деле движения тела играют важную роль в интерпретации голосовых сигналов и для самого человека. Конечно, мы способны понять произнесенные слова вне зависимости от положения тела говорящего. Это характерная особенность нашего вида. И все-таки общение с собаками напоминает нам о том, насколько важную роль играют жесты и движения тела в процессе языкового обмена информацией между людьми. Важность этого аспекта человеческой коммуникации не раз подчеркивали известные социологи, такие как Ирвин Гофман, которые, среди прочего, достаточно плотно занимались и этологией.

Современные исследования в области того, как собаки воспринимают нашу речь, позволили вплотную подойти к рассмотрению двух принципиально важных вопросов. Возникает ли у собак понимание новых слов спонтанно, в процессе взаимодействия с человеком, если сам человек не прикладывает к этому целенаправленных усилий? Или же, что гораздо сложнее, они учат новые слова, наблюдая за вербальным взаимодействием людей между собой? Первый вариант широко обсуждается и вызывает много сомнений среди ученых, хотя вполне возможно, что собаки обладают и такой способностью. Второе предположение на сегодняшний день представляется доказанным. И все-таки весьма вероятно, что и здесь собаки полагаются не только на произнесенные человеком звуки, но и на визуальные сигналы. Например, когда человек, произнося то или иное слово, смотрит на соответствующий объект, собака способна связать одно с другим (McKinley et Young, 2003).

Язык для разговора с собакой: doggerel

Учитывая восприимчивость собаки к произносимым нами звукам, а также неудержимое стремление человека говорить, нет ничего странного в том, что люди часто и охотно разговаривают с собаками. Гораздо более удивительным с точки зрения антропологии представляется тот факт, что в паре человек-собака не только собака адаптировалась к подобной межвидовой коммуникации. На самом деле адаптация была взаимной. Очень часто, обращаясь к собаке, люди используют особую, вполне типичную манеру речи. Наблюдая за тем, как мы разговариваем с собаками, специалисты пришли к выводу, что в большинстве случаев мы прибегаем к манере близкой той, что мы используем и в общении с детьми. Такую лингвистическую тональность ученые назвали doggerel[75], имея в виду, что при подобной манере люди строят свою речь из простых и коротких фраз, используя минимум слов. Сами же слова при этом произносят более высоким голосом, с акцентированной артикуляцией, широко растягивая звуки. Содержание фраз часто касается настроения, при этом люди охотно меняются ролями с существом, к которому обращаются, и начинают говорить тонким голосом будто бы от его имени (Hirsch-Pasek et Treiman, 1982), например: «Хочу кушать!» или «Мне нравится!».

Однако вполне возможно, что подобная манера обращения к собаке характерна только для тех случаев, когда она выступает в роли животного, компаньона. Здесь важно напомнить о том, что отношения человека со своим четвероногим другом могут принимать самые разнообразные формы. В полной мере это касается и способов коммуникации, которые зависят как от особенностей развития и поведения самой собаки, так и от места, которое отводится Canis familiaris в той или иной культуре. Как бы то ни было, по-видимому, существуют некоторые транскультурные инварианты в манере обращения человека к собаке, вспомнить хотя бы такой акустический феномен, как свист, которым подзывают собаку (McConnell, 1990).

Как разговаривать с собакой: рациональный подход

Все вышеизложенные факты говорят о том, что между человеком и собакой существует самая настоящая коммуникация, в полном смысле этого слова. Эти факты служат лучшим доказательством необоснованности весьма распространенного в среде гуманитарных наук и философии представления о том, что истинная коммуникация между человеком и животным невозможна по определению. Из этого утверждения следует, что действие, которое мы принимаем за общение с животным, по сути не более чем иллюзия, порожденная нашим непреодолимым стремлением проецировать собственные чувства на неодушевленные предметы и приписывать несуществующие качества пассивным существам, лишенным разума. Иными словами, обращаясь к собаке, мы разговариваем с пустотой. Однако разговаривать с собакой — совсем не одно и то же, что разговаривать с камнем, деревом или даже с коровой. Никакие реакции и ответные сигналы любого другого живого существа не могут по информационной насыщенности и эмоциональному богатству сравниться для человека с его общением с собакой. Почему это так? Прежде всего, потому, что эволюция собак происходила в антропогенной нише. Под влиянием эволюционных сил, свойственных этой нише, собаки приобрели коммуникативные способности, приближающие их к человеку. Наши контакты становились все более плотными и сложными. Способы общения собак с человеком совершенствовались и развивались в разных направлениях. Так, собаки научились распознавать сигналы человека, включая и те, которые для нашего глаза почти незаметны, как, например, сопровождающие нашу речь неосознанные движения тела.

Можно ли в связи с этим сказать, что естественный отбор превратил собаку в существо, способное нас обмануть, создал для нас своего рода коммуникационную приманку? Или же что склонность разговаривать с собакой следует считать по меньшей мере странной, а то и вовсе патологической? Спорный характер подобной интерпретации становится очевидным, если продолжить логическую цепочку рассуждений. Так, например, согласно той же логике следовало бы заключить, что компьютер нас обманывает, когда просит ввести логин и пароль. Поскольку создавший программу инженер — так же как и естественный отбор в случае с собакой — написал программу, адаптированную к нашим коммуникационным наклонностям: нам задают вопрос, мы с готовностью на него отвечаем[76].

То же самое можно было бы сказать и относительно общения собственно человеческого. Действительно, коммуникативные способности человека можно рассматривать как результат эволюционного развития и естественного отбора, обусловленного требованиями экологической среды, в которой обитали наши далекие предки. Следуя тем же логическим путем, мы пришли бы к тому, что разнообразные способы коммуникации Homo sapiens представляют собой не более чем приманку, при помощи которой нас стремятся обмануть другие представители нашего вида — в тот момент, когда мы вступаем с ними в коммуникативное взаимодействие.

Конечно, вышесказанное вовсе не означает, что коммуникация в паре человек-собака идентична коммуникации между людьми. Использование языка уже само по себе означает существование колоссальных различий. Нельзя с уверенностью утверждать и того, что представления самого человека о характере его общения с животными точны — или же что они напрочь лишены ошибок и антропоморфических проекций. Как мы уже имели возможность убедиться, большинство людей склонно приписывать животным человеческие черты, особенно в том, что касается их мыслей или способности понимать наш язык, которыми они не обладают или обладают лишь в очень малой степени. Однако утверждение, что, разговаривая с собакой, мы становимся жертвой собственных иллюзий, также было бы неверным. Оно вновь отсылало бы нас к представлениям о том, что в нашем отношении к животному существует некая дисфункция, в когнитивном плане — если говорить об антропоморфизме — или психосоциальном, то есть нарушении, порожденном одиночеством человека в современном обществе. Иными словами, если следовать той же логике, получается, что, вступая в коммуникативное взаимодействие с животным, мы сами себя обманываем, создавая для себя иллюзорный круг общения. Чтобы опровергнуть это утверждение, начнем с того, что антропоморфизм далеко не всегда приводит к ошибочным интерпретациям. Он позволяет делать верные предположения касательно смысла тех или иных форм поведения животных, в особенности собак, хотя бы в силу того, что их эволюция происходила в непосредственной близости от человека. Кроме того, подобное утверждение заключает в себе искаженное представление о нашем собственном восприятии другого существа: если для человеческого разума коммуникация с животным невозможна, стоит усомниться и в том, насколько реально наше общение с другими людьми[77].

На самом же деле в повседневной жизни человек и собака настолько хорошо приспособились друг к другу, что прекрасно общаются между собой, пусть даже это общение принимает самые разнообразные формы в зависимости от культурных традиций того или иного общества. Во всяком случае, сферы коммуникационных возможностей человека и собаки в достаточной степени пересекаются, чтобы удовлетворить их взаимные потребности и дать развитие ярким и сложным взаимоотношениям.

Нередко можно столкнуться с весьма распространенным мнением о том, что человек, который разговаривает со своей собакой, представляет собой зрелище по меньшей мере странное, чтобы не сказать патологическое. Хотя, в сущности, почему подобное поведение должно настолько нас удивлять? Поставим вопрос иначе. Как следует вести себя с собакой и на каком языке нужно с ней разговаривать, чтобы наше взаимодействие с домашним животным было признано нормальным? Разумно ли будет, подобно бихевиористам, держать себя по отношению к животному с холодной отстраненностью, полагая, что только соблюдение дистанции даст возможность оставаться объективным и станет гарантом рационального поведения? Мы уже убедились в том, что такая позиция была бы неразумной. В результате мы получим картину еще более иллюзорную, чем все антропоморфические вымыслы вместе взятые, поскольку подобная точка зрения полностью лишает человека возможности разглядеть истинные мотивы поведения животного. И по этим, и по другим причинам, названным выше, — в особенности тем, что касаются эволюции собак, — для человека будет разумнее всего, обращаясь к собаке, разговаривать с ней на своем языке и использовать привычные человеческие жесты. Более того, любая другая позиция в отношении этого животного будет нерациональной. Собаки эволюционно адаптированы к нашим способам коммуникации: поиск какого-то особого языка, специально предназначенного для общения с ними, станет лишь пустой тратой времени и не даст никаких сколь-нибудь полезных результатов.

Конечно, значительная часть наших слов, обращенных к собаке, просто-напросто до нее не доходит и растворяется в воздухе. И, вне всякого сомнения, большинство владельцев собак заблуждается относительно того, в какой степени их верный четвероногий друг действительно их понимает. Однако вполне очевидно, что сигналы, которые люди обычно используют в общении между собой, позволяют собаке оценивать ситуацию в целом. При этом совершенно не обязательно прикладывать дополнительные усилия для поиска какой-то особой манеры обращения к собаке. С собакой можно говорить обычным языком, на котором мы разговариваем в повседневной жизни[78].

В сущности, обращаясь к собаке, мы используем наш стандартный набор инструментов — те же коммуникационные сигналы межличностного взаимодействия, — который не требует никакой дополнительной доводки. Просто мы находим ему иное применение и в нужный момент имеем возможность убедиться в том, что он прекрасно функционирует в новом качестве. Мы же можем, например, починить внезапно сломавшуюся радиоантенну подвернувшейся под руку вилкой. Или подложить свернутую вчетверо газету под ножку шкафа, чтобы он не шатался. Конечно, можно было бы смастерить настоящую антенну или выточить другую ножку, в точности такую же, как все остальные. Вот только сама эта затея могла бы растянуться на дни, недели и месяцы. И кто скажет, что подобное решение будет более рациональным? Разве применение подручных средств в этом случае выглядит странным? Или иллюзорным? Более того, использование нашего языка для общения с собакой представляется, по сути, еще более разумным, чем умение использовать свернутую газету для починки шкафа, поскольку собака способна сама адаптироваться к тому инструменту — языку, — которым человек пользуется при общении с ней, чего нельзя сказать про шкаф.

По большому счету, нет ничего странного в том, чтобы разговаривать с собакой. Во всяком случае, это не выглядит настолько противоестественно, как многие полагают. Напротив, было бы гораздо более странным и неразумным не говорить с ней вовсе или говорить не так, как с людьми.

Самое слабое место гипотезы об иллюзорности нашего общения с животными состоит в том, что она признает истинным лишь один способ коммуникации — тот, что строится на основе языка, — при этом давая понять, что все остальные не более чем фантазия. Однако эта гипотеза умалчивает о том, что мы сами владеем целой гаммой скрытых коммуникативных средств, которые позволяют нам воспринимать сигналы других существ. Мы научились взаимодействовать даже с машинами. Конечно, не все существа в окружающем нас мире обладают способностью к коммуникации, достаточной для того, чтобы взаимодействовать с нами. Но именно у собак эта способность, вне всякого сомнения, получила наибольшее развитие — хотя бы в силу условий их эволюции. Задача науки состоит в том, чтобы реконструировать способы коммуникации между человеком и собакой с учетом специфических возможностей каждого из видов. Само существование у наших двух видов способности к взаимодействию друг с другом лишний раз подчеркивает необходимость отказаться от убеждения в том, что существует некая непреодолимая граница, отделяющая человека от животных вообще и от собаки в частности. Мы общаемся с собаками — и это факт. У нас много общего. Вместе с ними мы выработали одну из форм здравого смысла, по большей части основанную на тех, зачастую незаметных, жестах или позах, которые, как и мы сами, тонут в океане слов, настолько для нас привычном и естественном, что ни на что другое мы просто не обращаем внимания. И снова, уже в который раз, собака помогает обнаружить некие особенности, скрытые в глубинах нашей собственной природы и выполняющие крайне значимую роль в собственно человеческом общении.

Мы не одни в этом мире! И это хорошая новость. Удовольствие, которое человек получает от общения с животными, реально; это вовсе не иллюзия и не обман. Другая новость может прозвучать не столь оптимистично, правда только для тех из нас, кто хотел бы видеть в собаках существ себе подобных, кто предпочел бы думать, что наши четвероногие друзья отличаются от нас самих лишь в самой незначительной степени. К их разочарованию, лучший друг человека мыслит иначе, чем мы, он далеко не всегда понимает наши сигналы, особенно те, что представляют интерес для лингвистики. Во всяком случае, он не понимает точного смысла наших слов, из-за чего между нами могут возникать недоразумения, ошибки или даже конфликты. Однако те же проблемы взаимопонимания часто обнаруживаются и при общении человека с себе подобными. Не стоит переоценивать наши коммуникативные способности. Отношения между людьми далеко не всегда бывают абсолютно гладкими и прозрачными для каждой из сторон.

Глава 9 Агрессия у собак

В последние годы средства массовой информации с пугающей регулярностью сообщают о трагедиях, связанных с нападением собак на маленьких детей. Иногда травмы, нанесенные собаками, бывают очень серьезными. Причем в ряде случаев собаки ведут себя вполне мирно — вплоть до самого момента агрессии. Подобные происшествия вызывают ожесточенные дебаты, обычно связанные с вопросом о той потенциальной опасности, которую представляют те или иные породы. Как правило, дебаты эти заканчиваются одним и тем же, а именно требованием ужесточить законодательство, связанное с содержанием собак «опасных» пород или таких, «которые могут представлять опасность». Речь идет о законах от 6 января 1999 года и от 20 июня 2008 года[79]: к первой категории относят питбулей, ко второй — американских стаффордширских терьеров и ротвейлеров. Нападения собак стали явлением настолько распространенным, что санитарные власти развитых стран говорят сегодня о настоящей эпидемии собачьих укусов. Таким образом, собачья агрессия представляет на сегодняшний день одну из главных, если не самую главную проблему, связанную с совместным существованием человека и собаки.

На самом деле за определением «агрессивное поведение» скрывается гораздо более сложный феномен, чем это может показаться на первый взгляд. Подробное рассмотрение агрессии может стать весьма полезным в рамках нашего исследования, поскольку это явление само по себе демонстрирует, насколько сложны и многогранны социальные взаимоотношения между нашими двумя видами. Чтобы понять причины агрессии у собак, необходимо взглянуть на это явление со стороны, увидеть происходящее не только с позиции человека, но и с точки зрения собаки. И ответы здесь кроются далеко за рамками простой альтернативы между врожденным и приобретенным. Агрессивное поведение собак подчиняется гораздо более сложной логике, его нельзя объяснить только плохими генами, свойственными определенной породе, или же неправильным воспитанием.

Все дело в точке зрения

С точки зрения человека здесь все предельно ясно. Ни форма, ни содержание агрессивного поведения собак не вызывают у нас никаких сомнений. Мы видим в проявлении собачьей агрессии жестокие действия, направленные против нас и, как правило, сопровождающиеся укусами. На первый взгляд все именно так и выглядит. От животного-компаньона мы ожидаем прежде всего дружелюбия. Поэтому проявления противоположного поведения мы рассматриваем как отклонение от нормы или аномально развитые патологические наклонности, во всяком случае если приступы агрессии не были ответной реакцией на угрозу или насилие со стороны человека. Называя собаку «агрессивной», имеют в виду, что это отличительная черта ее характера, которая осложняет ее социальную жизнь в человеческом обществе. Тех собак, которые не рычат и не кусаются, называют «нормальными» или «уравновешенными». С такими собаками у нас складываются теплые и дружеские отношения.

Однако с точки зрения собаки все выглядит далеко не так просто. Формы поведения, которые мы объединяем выражением «собачья агрессия», могут значительно различаться между собой. Эти различия очевидны для этологов и ветеринаров, специализирующихся на изучении поведения собак (Pageat, 1998; Ezvan, 2003; Béata, 2004).

Вышесказанное вовсе не означает, что люди ошибаются, называя вещи своими именами. Цель этой главы состоит не в том, чтобы установить меру ответственности каждой из сторон, защитить собак или обвинить их. Я собираюсь говорить не об этом. Мне хотелось бы подойти к агрессии как к одной из форм социального поведения собаки и постараться объяснить ее с научной точки зрения. Я не собираюсь давать советы по поводу того, как правильно или неправильно вести себя в отношении Canis familiaris в этом вопросе. Здесь мы ничуть не более «не правы», чем сами собаки. Так же как и они, мы классифицируем явления по их значимости и, как картинки из журнала, вырезаем из реальности те факты, которые производят на нас наибольшее впечатление. Укус собаки представляет для человека достаточно травмирующий и запоминающийся опыт, чтобы отнести его к отдельной и совершенно определенной категории неприятностей.

Короче говоря, нападая на человека, собака может руководствоваться самыми разными мотивами. С точки зрения собак, их укусы, как и вообще проявления силы по отношению к человеку, могут быть вызваны различными обстоятельствами. Мы же, в свою очередь, всегда видим лишь разъяренное животное, которое хочет вонзить в нас свои страшные клыки.

Типы агрессии у собак

Собаки кусаются по разным причинам. Было много попыток классифицировать агрессивное поведение собак в зависимости от его значения. И хотя далеко не все эти классификации имели под собой четкую научную основу, многие из них нашли практическое применение. Как подчеркивает Миклоши, некоторые из таких классификаций заслуживают внимания хотя бы потому, что способны дать полезный совет людям, чьи собаки проявляют чрезмерную агрессию. И все-таки этология должна опираться на классификацию, построенную на точной теоретической базе. Кроме того, такая классификация должна быть интегрирована в исследовательское поле, связанное с более широкой проблематикой, и включать в себя вопросы эволюции агрессивного поведения в животном мире в целом, во всем его многообразии. Ведь с точки зрения эволюции, агрессивное поведение нельзя рассматривать только как проявление патологии. Конечно, чрезмерная агрессия может носить аномальный характер, о каком бы виде животных ни шла речь. Однако очевидно, что настолько распространенная в животном мире форма поведения должна выполнять какие-то адаптивные функции. Заметим, что в этом вопросе ученые практически достигли консенсуса: роль агрессивности у социальных видов животных, таких, например, как волки, состоит в том, что она «позволяет перераспределять между членами группы важные, но ограниченные ресурсы» (Miklósi, 2007, p. 171), в особенности пищевые.

Взглянув на проблему под таким углом зрения, ученые сошлись во мнении, что агрессивность представляет собой один из компонентов обычного набора поведенческих форм, которым располагают собаки и волки. Однако существование у животного потенциальной способности к агрессии вовсе не означает, что по малейшему поводу оно пускает в ход оружие и кидается на своего оппонента, невзирая на возможные последствия атаки. На самом деле у видов, которым свойственны сложные социальные отношения, агрессивное поведение может быть выражено рядом последовательных реакций, усиливающихся по мере увеличения угрозы. В ожесточенные схватки эти животные вступают лишь в самых крайних случаях, на последнем этапе цепочки действий, обозначающих противостояние.

Существование градации сигналов — например, сначала рычание, затем оскал — позволяет противоборствующим сторонам оценить как силы соперника, так и ту степень решимости, с которой каждая из сторон готова идти на конфликт. Благодаря этому значительная часть стычек заканчивается подчинением или бегством одного из соперников, что позволяет животным избежать жестоких силовых столкновений. Организованное таким образом агрессивное поведение животных одного вида дает им возможность минимизировать потери, поскольку неконтролируемая агрессия без предварительных предупреждающих сигналов может привести к многочисленным и тяжелым ранениям.

Эволюционный подход к классификации агрессивного поведения у собак и волков позволил выделить три категории подобного поведения: по типу ресурсов, за которые идет борьба. К первой категории относится агрессия, связанная с борьбой за территорию и направленная против чужих, то есть особей, не входящих в состав группы. Вторая — объединяет формы агрессивного поведения, направленного на получение доступа к материальным ресурсам, в основном пищевым.

И, наконец, третья связана с положением в социальной иерархии (Miklósi, 2007, p. 172). Были предложены и другие этологические классификации. Некоторые из них основаны, например, на степени физического проявления агрессии. Следует подчеркнуть, что вне зависимости от выбранной классификации этологи рассматривают агрессию собак под особым углом. Они видят в ней результат эволюционных адаптаций социального поведения, характерного для видов со сложной социальной организацией.

Существуют и другие типы агрессии, которые не вписываются в рамки борьбы за ресурсы. Этологи подчеркивают необходимость рассматривать их отдельно. Речь идет о двух формах агрессивного поведения, каждая из которых связана с укусами: хищничество и игровая агрессия. С точки зрения собаки, эти формы агрессии отличаются от предыдущих, поскольку они не подчиняются логике социального соперничества за обладание ресурсом. В первом случае — хищничества — речь идет не о том, чтобы завладеть ресурсом, на который претендует другой индивид; хищник стремится завладеть самим индивидом, относящимся к другому виду. То есть в данном случае мы имеем дело не с конкуренцией за обладание объектом, а с прямым уничтожением этого объекта — другого существа. Во втором случае взаимодействие разворачивается в игровом поле. Но какой бы ни была игра, она может переходить в жестокое столкновение и заканчиваться укусами, если собака возбуждена настолько, что не способна себя контролировать.

С точки зрения этологии все описанные проявления агрессии являются нормой, если они составляют часть общего арсенала поведенческих реакций, свойственных конкретному виду. Отклонением от нормы может стать чрезмерно развитая склонность к агрессии, то есть слишком быстрый переход к финальной стадии (укусам) агрессивного поведения, связанного с конкурентной борьбой или игрой. Кроме того, аномалией может стать внезапное пробуждение склонности к хищничеству, направленному против человека, которая у собак обычно развита очень слабо. Вероятность проявления последнего варианта достаточно мала.

Несмотря на всю сложность феномена агрессии у собак, с точки зрения человека все эти формы агрессивного поведения представляют собой явления одного порядка. Дело в том, что для нас все проявления собачьей агрессии всегда заканчиваются одинаково: собака на нас нападает и иногда кусает. Поэтому довольно часто мы ошибаемся в интерпретации логики ее поведения в таких ситуациях. На самом деле довольно сложно оставаться объективным и реагировать как-то иначе, когда на тебя нападают. С учетом нашего восприятия агрессии и свойственного человеку понимания этого явления, подобная реакция на акт насилия представляется вполне естественной. Мы с готовностью объединяем все формы собачьей агрессии в одну категорию, считая их расстройством сознания или проявлением патологической несдержанности. Я хотел бы еще раз напомнить, что сказанное выше вовсе не означает, что люди не правы в своей оценке агрессивности собак или ответственны за это явление. Такая постановка вопроса увела бы нас в сторону от выбранного направления исследований[80]. Мне хотелось бы только подчеркнуть, что, коль скоро живем бок о бок с собаками, мы не должны забывать о том, что наше видение ситуации не всегда совпадает с тем, как ту же ситуацию воспринимают они. Например, мы не разделяем агрессию, связанную с хищническим поведением собаки типа питбуля, с укусами, нанесенными собакой, желавшей продемонстрировать свой статус доминанта. То есть и в том, и в другом случае собаки кусались, однако они следовали разной логике и руководствовались разными мотивами. Если мы хотим научиться пресекать подобное поведение собак, мы должны учитывать его причины и смысл. Только так можно выработать такую стратегию воспитания и дрессировки, которая дала бы результаты, соответствующие нашим ожиданиям.

Различия в том, как воспринимают одну и ту же ситуацию человек и собака, несомненно, становятся наиболее острой проблемой в случаях, когда собака выступает в роли животного-компаньона. Дело в том, что собака, живущая в семье, находится в тесном контакте и постоянном взаимодействии с человеком. Поэтому и вероятность конфликтов возрастает. Как раз в этом и кроется одна из причин эпидемии покусов, от которых чаще всего страдают именно члены той семьи, в которой держат собаку (Guy et alii, 2001).

Вполне возможно, эта эпидемия связана еще и с тем, что многие владельцы собак пытаются воспитывать своего любимца и строить с ним взаимоотношения, применяя те же модели, которые обычно используют в отношении людей — ребенка или друга. Учитывая пластичность индивидуального поведенческого развития Canis familiaris, эти отношения вполне могут строиться без конфликтов и столкновений. Однако нельзя исключать и того, что подспудно в них могут накапливаться случаи взаимного недопонимания[81] — или нарастать напряжение, связанное с отношениями доминирования. Человек может и не подозревать о том, что в его отношениях с собственной собакой назревает конфликт, пока в один прекрасный день вдруг не столкнется с агрессивным поведением с ее стороны, которое в конечном счете будет вызвано взаимным непониманием и неправильной оценкой ситуации. Собаки не всегда способны адекватно интерпретировать сигналы, посланные человеком. Причиной агрессивных реакций собак, в частности по отношению к детям, могут стать именно ошибки в интерпретации. В этом и состоит основная сложность коммуникации между двумя видами: сигналы и агонистическое поведение одного вида вовсе не обязательно адекватно воспринимаются другим; взаимные ожидания человека и собаки не всегда оправдываются.

Вполне вероятно, что рост числа нападений, сопровождающихся укусами, в ряде случаев связан и с генетическими особенностями некоторых популяций собак, таких как питбули или американские стаффордширские терьеры. Вероятно, к той же группе можно отнести кокер- или спрингер-спаниелей.

Как бы то ни было, специалисты, изучающие агрессивное поведение собак, говорят о том, что на сегодняшний день не располагают достаточным количеством точных и неопровержимых фактов, чтобы сделать однозначные выводы о причинах эпидемии укусов. Рост числа нападений собак на человека может быть вызван множеством факторов, природа которых до конца не ясна. Пока рано говорить и о том, что существует биологический и психологический профиль собак, потенциально опасных для человека, или перечень ситуаций, способных спровоцировать их на агрессию.

Не слишком строгие правила поведения

Наши отношения с собаками осложняются тем, что на самом деле агрессивное поведение Canis familiaris не всегда соответствует описанной выше классификационной схеме. Часто оно может быть еще более сложным. Эволюционные изменения коснулись как физических характеристик собак, так и особенностей их поведения: у собак может быть нарушена очередность поведенческих реакций, которая у их диких родственников определена довольно строго. Поведение волков подчиняется суровым законам, одно неизменно следует за другим (Goppinger et Goppinger, 2001). В равной мере это относится и к агрессивному поведению. Например, агрессия, связанная с хищничеством, у волков состоит из четко определенной последовательности действий — определение цели, фокусировка взгляда, травля, преследование, бросок, захват и смертельный укус. Те же самые действия можно наблюдать и у собак. Однако, в отличие от волков, аналогичные формы поведения у собак существуют более или менее независимо и не обязательно следуют одна за другой. Некоторые из этих форм могут проявляться в ослабленном виде, некоторые, наоборот, получить гипертрофированное развитие. Однако почти никогда хищнические формы поведения не проявляются во всей совокупности у какой-либо породы или конкретной собаки.

Сравнительное изучение последовательности агрессивных действий собак различных пород показало, что, например, хаунды[82] не фокусируют взгляд и не стремятся загнать жертву и, в то же время, способны на смертельную хватку. Пойнтеры, напротив, не проявляют выраженной склонности нанести жертве последний укус. Они не загоняют дичь, им достаточно только ее обнаружить. Авторы этих экспериментов изучали также последовательность агрессивных действий другого типа и получили похожие результаты. На этот раз исследования касались не хищничества, а проявлений агрессии в сфере социальных отношений. Полная последовательность действий животного в этом случае выглядит так: собака глухо рычит, фиксирует неподвижный взгляд, вытягивается в стойке, показывает оскал, приподнимается на лапах, стараясь стать выше соперника, вступает в контактную борьбу и затем кусает, контролируя силу укуса. Среди всех исследованных пород только сибирские хаски демонстрировали полную цепочку действий. Конечно, рычали собаки всех пород, участвовавших в эксперименте, однако некоторые формы поведения у этих собак отсутствовали: в арсенале бельгийских овчарок или лабрадоров нет направленного на соперника неподвижного взгляда, французские бульдоги ограничиваются лишь рычанием и напряженной стойкой (Goodwin et alii, 1997).

Агрессивное поведение волков представляет собой хорошо организованную цепь последовательных действий. У собак эта цепь в основном разорвана. Вполне возможно, это связано с тем, что собаки в гораздо меньшей степени, чем волки, подчиняются строгим законам стаи, о чем мы подробно говорили в главе 7. Упразднение стаи привело к уменьшению давления естественного отбора в плане соблюдения ритуалов агрессии. Кроме того, разрыв последовательности демонстративных действий связан с адаптацией к антропогенной нише. Каждое действие в этой цепочке приобрело большую автономию, что добавило поведению гибкости и увеличило его адаптационный потенциал. Поэтому в отличие от порядка действий, строго обязательного для каждого волка, от раз и навсегда установленного закона, своего рода волчьего Кодекса, высеченного на каменных скрижалях, поведенческие схемы собак могут различаться и сочетать в себе самые разнообразные элементы. Здесь, как и ранее, заметим, что способности и склонности собак во многом зависят от окружающей обстановки, в которой животное растет и развивается. Именно это их качество позволяет человеку, используя дрессировку или селекцию, вырастить собак, способных исполнять те роли, которые мы им отводим.

Однако разрыв цепочки действий повлек за собой ряд значительных последствий, что только подтверждает всю сложность феномена, называемого собачьей агрессией. Нарушение установленного порядка привело к тому, что упомянутые выше разные типы агрессии — например, связанные с хищничеством или борьбой за иерархический статус, — которые строго разграничены у волков, у собак гораздо менее четко обозначены и хуже различимы. Главным следствием данного обстоятельства стало то, что формы агрессивного поведения, относящиеся к разным типам, у собак могут смешиваться между собой, а цепочка действий укорачиваться. В результате обучения и опыта, приобретенного в процессе индивидуального развития, собаки могут исключать некоторые звенья из цепи агрессивного поведения, типичного для той или иной ситуации, а сами ситуации путать между собой.

Так, например, пристальный взгляд характерен и для хищнического поведения, и для борьбы за иерархию. Собака может неправильно оценить ситуацию и начать вести себя как хищник, то есть последовательно демонстрировать действия, которые должны закончиться смертельным укусом. В этом случае агрессия собаки может быть направлена против себе подобных или даже человека. То есть разрыв связи в цепочке действий, характерных для каждого типа агрессии, иногда приводит к замещению одной формы поведения, соответствующей ситуации, на другую, неадекватную. Так, борьба за иерархию может обернуться хищничеством, не предполагающим ни предупредительных мер, не заявленных требований. При этом оно может быть направлено против другой собаки или против человека, в то время как в нормальных ситуациях хищническое поведение нацелено на животных другого вида и предназначено для добывания пищи. Нападения собак, совершенные безо всякого предупреждения, или их агрессия против хозяина могут быть результатом неправильно восстановленной последовательности действий и замещения одного типа реакции другим.

В процессе индивидуального психологического развития собаки, по мере приобретения ею нового опыта и новых навыков, в ее сознании могут произойти подобные замещения типовых схем поведения.

Вот почему при помощи некоторых методов дрессировки можно вырастить собак, представляющих большую опасность, чем волки или бродячие псы, которые, к слову, гораздо реже кусают человека, чем собаки-компаньоны. По этой же причине разные собаки могут по-разному интерпретировать одни и те же ситуации. Точно так же будут различаться их реакции на действие конкретного человека. То есть поведение собак, в том числе и их склонность к агрессии, может значительно варьировать в зависимости от индивидуальных качеств конкретного животного и особенностей, связанных с породой.

Чрезвычайно трудно разработать универсальные правила воспитания, позволяющие вырастить собаку, абсолютно не склонную к агрессии. Такие правила невозможно построить только лишь на основании классификаций агрессии, которые сводятся к обозначению различных типов агрессивного поведения, предполагая, что они четко различаются между собой и одинаковы для всех собак[83]. На самом же деле этологические исследования рисуют иную картину, составленную из многочисленных, тесно взаимосвязанных компонентов, среди которых индивидуальные особенности собаки играют ведущую роль. Условия жизни каждой собаки, история ее взаимоотношений с матерью, братьями и сестрами, характер взаимодействия с человеком, ее жизненный опыт, а также генетические особенности — все это вместе взятое имеет решающее значение в процессе формирования ее характера и темперамента. Эти качества крайне индивидуальны и могут весьма существенно различаться от собаки к собаке.

Проблема опасных собак

В средствах массовой информации регулярно поднимается вопрос об агрессивности собак и о причинах такой агрессии. В предыдущих главах мы уже говорили о различиях между породами и о той роли, которую играют в формировании поведения собаки ее генетические характеристики и окружающая среда. Добавим к этому научные открытия в области изучения собачьей агрессии. Но даже если объединить воедино все эти знания, мы не получим однозначного ответа на вопрос, что же лежит в основе агрессивного поведения собак. Все споры на эту тему часто сводятся к двум противоположным точкам зрения. Первая состоит в том, что не существует собак опасных от рождения: все дело в плохой дрессировке. Вторая, напротив, приписывает все агрессивные наклонности собаки генетическим особенностям конкретной породы, которые никакой дрессировкой уже не исправить. В действительности же в каждом из этих суждений есть своя доля правды.

С одной стороны, очевидно, что собачья агрессия отчасти определяется генами. Дело в том, что агрессия является одним из компонентов обычного набора социальных форм поведения, свойственных этому виду животных, в частности если речь идет о поведении, связанном с доминированием. Весьма вероятно и то, что гипертрофированная агрессивность может быть особенностью некоторых пород собак, например питбулей. Селекция таких пород была направлена на повышение хищнических наклонностей и бойцовских качеств.

С другой стороны, как мы уже говорили, участие генов в формировании поведения вовсе не означает, что дрессировка не оказывает на него никакого влияния. Применительно к собакам можно говорить как раз об обратном, учитывая пластичность индивидуального развития этих животных, а также относительную автономность отдельных звеньев в цепи их поведенческих реакций. Условия, в которых собака развивается, также имеют огромное значение и отражаются на формировании ее психики. И все-таки подавить агрессивность у одних собак гораздо труднее, чем у других, а у собак некоторых пород обуздать ее полностью, по-видимому, и вовсе невозможно.

На самом деле потенциальная опасность той или иной породы представляет собой феномен, обусловленный множеством факторов, разобраться в которых довольно сложно. Не стоит делать слишком поспешные выводы исходя лишь из фактов, представленных в СМИ. Необходимо со всей возможной строгостью изучить доступные статистические данные, прежде чем прийти к какому-либо заключению. По данным статистики, в 90-х годах в Соединенных Штатах в половине случаев гибели людей от нападения собак смертельные ранения были нанесены питбулями и ротвейлерами. Однако хаски и маламуты также занимают верхние строчки этого страшного рейтинга: чуть меньшее количество нападений со смертельным исходом было совершено с участием собак именно этих пород. В том же списке мы найдем немецкого дога и даже, как это ни удивительно, сенбернара (Budiansky, 2002, p. 183). А если подсчитать не только смертельные случаи, но и просто проявления агрессии собак по отношению к людям, список пород расширится еще сильнее. Так, одна австралийская ветеринарная клиника, ведущая учет всех собак, которых их владельцы считали слишком агрессивными, предоставила следующие данные по породам: бультерьеры (16 %), немецкие овчарки (15 %), пастушьи собаки (9 %), терьеры (9 %), лабрадоры (8 %), пудели (6 %), кокер-спаниели (6 %) и ротвейлеры (5 %) (Budiansky, 2002, p. 185).

И тем не менее подобная статистика не позволяет классифицировать породы по степени их потенциальной опасности. Начать с того, что процентное соотношение названных пород в общей популяции собак разных стран будет различным. Например, в англосаксонских странах и во Франции лабрадоры встречаются значительно чаще, чем ротвейлеры. Поэтому данные австралийской клиники о том, что лабрадоры проявляют агрессию чаще, чем ротвейлеры, еще не означают, что они более агрессивны и опасны.

Кроме того, существуют различия и между владельцами собак, предпочитающими ту или иную породу. Они отводят своим собакам разные роли и воспитывают их по-разному. Проще говоря, любители пуделей по своим социологическим и психологическим характеристикам в среднем будут отличаться от любителей питбулей. Это не может не отразиться на методах воспитания, которые те и другие применяют к своим собакам, а, соответственно, и на поведении собак этих пород. Иными словами, человек, который хочет завести грозную бойцовскую или сторожевую собаку, никогда не возьмет в дом чихуа-хуа или пуделя. Поэтому у одних пород агрессивность будет выражена в большей степени, чем у других, поскольку она подкрепляется намеренно при помощи специальных методов дрессировки.

Заметим, что и сами собранные данные об агрессивности собак далеко не всегда объективны. Во многом они зависят от того, каким образом люди оценивают поведение своего четвероногого друга. Если, например, эти данные основаны на анкетировании владельцев собак или же, как в случае австралийской клиники, на жалобах хозяев, обеспокоенных поведением своих любимцев, результаты таких опросов, очевидно, будут субъективными. Действительно, критерии оценки степени агрессивности собаки у разных людей будут также различаться. Можно предположить, что люди, которые хотят видеть в своей собаке ласковое и миролюбивое существо, любую другую форму поведения могут оценить как агрессивную, если она не соответствует их ожиданиям. И, наоборот, любители пород, признанных опасными, сочтут то же самое поведение собаки недостаточно агрессивным. Поскольку люди, относящиеся к этим двум категориям, как правило, не держат собак одних и тех же пород, они могут оценить поведение только своей собаки, руководствуясь при этом собственными представлениями об агрессивности. Все это вместе взятое не дает возможности определить, насколько одни породы собак более агрессивны, чем другие.

И, наконец, различия в морфологических характеристиках пород также приводят к систематической ошибке в интерпретации статистических данных (Ezvan, 2003, p. 65): при равной степени агрессивности ротвейлер способен нанести гораздо более опасные ранения, чем чихуа-хуа, просто потому, что он обладает несравнимо более мощными челюстями и мускулатурой. Учитывая огромное морфологическое разнообразие собак — особенно в том, что касается мускулатуры и размера морды, — необходимо различать понятия агрессивности и опасности: менее агрессивные собаки могут представлять большую опасность.

Несмотря на всю сложность интерпретации сравнительных данных, касающихся агрессивности собак разных пород, на сегодняшний день ученые согласились признать некоторые породы, в частности питбулей, представляющими в среднем большую опасность, чем другие. При этом они руководствуются тем, что повышенная потенциальная опасность той или иной породы связана и с генетическими механизмами, и с морфологией этих собак. И все-таки важно подчеркнуть, что агрессивными и опасными могут быть собаки любой породы, даже если агрессия у некоторых пород более заметна или же проявляется чаще, чем у других. Каково бы ни было влияние генов или наследственности, в конечном счете важнейшая роль в формировании психологии собаки принадлежит среде, в которой она растет и развивается, при этом характер ее взаимоотношений с человеком имеет решающее значение.

С учетом всех изложенных выше причин, можно сделать вывод о том, что агрессию у собак нельзя рассматривать автономно. Изучение агрессивного поведения собак необходимо проводить в рамках исследований всего комплекса социальных взаимоотношений, связывающих человека и Canis familiaris. Нельзя добиться результата, сосредоточив все свое внимание лишь на самих собаках, их генах, рычании, челюстях или укусах.

Глава 10 Как мы воспринимаем их? Точка зрения человека 

Амбивалентность чувств

Cave canem («Берегись собаки»): мозаичная надпись у входа в один из домов в Помпеях. Предупреждение сопровождалось изображением свирепого цепного пса. Удивительно, но таблички с аналогичным предупреждением «Осторожно, собака» сегодня можно встретить на воротах многих французских домов. Эти таблички невольно служат самым красноречивым подтверждением противоречивости чувств, которые человек испытывает к собаке. Противоречие кроется уже в самом предупреждении. Казалось бы, надпись прямо нас предостерегает: «Будьте осторожны!», иными словами, опасайтесь собаки, она может вас покусать, если вы войдете без приглашения. Но та же самая надпись может означать буквально следующее: постарайтесь не потревожить или причинить неудобства собаке, которая живет в этом доме. Опасность и угроза с одной стороны, внимание и нежная забота — с другой: в большей части человеческих культур собаки одновременно вызывают у людей чувства прямо противоположные. Они испокон веков живут бок о бок с человеком, они адаптировались к антропогенной нише. И при этом человек практически всегда и везде смотрит на них со смешанным чувством, за которым угадывается это неразрешимое противоречие.

С одной стороны, на многих языках мира словом «пес» можно человека оскорбить или унизить. Ветхий Завет изобилует сценами, где собаки предстают в самом что ни на есть негативном свете: собаки лижут кровь, вытекающую из ран царя Ахава; Давид «как собаку» убил Голиафа. На древнееврейском языке словом kelev («собака») называли проституток или лжепророков. С другой стороны, в самых разных культурах каким-то конкретным разновидностям собак отводилось в высшей степени почетное место, идет ли речь о собаке-друге — статусе, имеющем по меньшей мере античные корни, — или о сторожевых, охотничьих и боевых псах. Мы уже говорили о том, что собакам отдавали высшие почести еще в доисторические времена, что подтверждается находками фигурок, изображающих собаку.

Ту же амбивалентность в отношении к собакам можно найти в Древней Греции, где слово кидп («собака») использовалось в уничижительном смысле, в качестве ругательства. Тем же словом называли философов-киников. Мы видим устрашающую фигуру пса Кербера о трех головах, который стережет врата в Аид. Но в то же самое время собака могла служить символом верности: пес Аргус был единственным, кто узнал Одиссея, вернувшегося из многолетнего плавания. По легенде, чтобы вновь привлечь к себе внимание толпы, Алкивиад отрубил хвост своей очень дорогой и редкой собаке, и о нем заговорили.

Во Франции любят собак. Но если одна часть населения их просто обожает, то другая, и весьма значительная часть, как в городах, так и в деревнях, и по сей день относится к ним с презрением, отвращением или страхом. Говорили мы и о том, что в развитых странах бурную реакцию общественности вызывают проблема собачьих экскрементов на улицах и участившиеся случаи нападений собак на людей.

Нельзя сказать, что всех людей в человеческом обществе можно разделить на две категории по принципу отношения к собакам: одни собак любят, другие их ненавидят или игнорируют. Противоположные чувства в разной степени уживаются в душе каждого отдельного человека, включая и тех из нас, кто испытывает к этим животным безраздельную любовь. По результатам социологических исследований можно говорить о том, что отношение людей к животным представляет собой «устойчивый парадокс» (Andrew Rowan, цит. по: Arluke et Sanders, 1996, p. 4). Приведем лишь несколько примеров из подобного рода социологических опросов. Американская студентка медицинского колледжа призналась, что ей очень нравятся занятия по биологии, на которых препарируют собак. При этом она сказала, что никогда не позволила бы вскрывать своего собственного четвероногого друга. Одна женщина готова была убить «как животное» свою собаку, которую, по ее собственному признанию, она всегда обожала, после того, как та укусила ее сестру. Охотничью собаку могут от всей души расхваливать за то, что она хорошо взяла след, но, если вдруг она его потеряет, ее тут же начинают ругать последними словами (Arluke et Sanders, 1996, p. 4–5). Собаки-компаньоны часто становятся жертвами насилия со стороны своих хозяев, которые, по их словам, обожают своих собак и испытывают к ним глубокую привязанность.

Более забавно, но не менее выразительно выглядит то же противоречивое отношение к собакам со стороны философов, которые неизменно всеми возможными способами возводили непреодолимый барьер между животным и человеком. Сам Декарт во время вынужденной ссылки коротал дни со своим псом, которому дал весьма яркое имя, не имеющее ничего общего с «животным-машиной»: Мсье Грат (Renck et Servais, 2002, p. 30). Огюст Конт решительно отделил Человечество от всех других групп живых существ и поместил его на вершине своей философской системы. В системе Конта Человечество объединяет всех существ, и живых и мертвых, которые способствуют духовному развитию общества. В соответствии с таким определением Конт безо всякого колебания исключил из понятия «Человечество» некоторых людей, однако включил туда некоторых… собак, которые, по его мнению, существенно помогли людям и тем самым внесли свой вклад в движение Человечества к позитивной стадии развития[84].

Означает ли такая противоречивость чувств и поведения, что амбивалентность является отличительной чертой, характеризующей отношение человека к животным вообще и к самому близкому из них — к собаке — в частности? Что, если взглянуть на проблему под другим углом? Трудно не обратить внимания на то обстоятельство, что всем социальным связям человека в той или иной степени свойственна двойственность чувств. Амбивалентность кроется в самой человеческой натуре, это вовсе не специфическая особенность нашего отношения к животным. Вопрос можно поставить и противоположным образом: а не является ли амбивалентность наших чувств по отношению к животному сигналом того, что человеку пришлось здорово постараться, чтобы убедить себя в том, что эти существа — во всяком случае, некоторые из них — не имеют с нами ничего общего.

Не вдаваясь в детали, заметим только, что эпитеты, которыми человек награждает собаку, и те чувства, которые он к ней испытывает, пугающе близки к тем, что характерны для его взаимоотношений с себе подобными. Данные антропологии говорят сами за себя: во многих культурах арсенал языковых средств, используемых в отношении Canis familiaris, во многом близок тому, который человек применяет, чтобы дать определение тем или иным человеческим существам — или выразить свое к ним отношение. Собаку называют «рабом», «трудягой», «изгоем», «бродягой», — но и «другом», и «малышом» ее называют тоже и ведут себя с ней соответственно.

Эмпатия по отношению к животному: разлад с людьми?

Схожесть эмоций, которые мы испытываем по отношению к животным и к собственным соплеменникам, во многом объясняет, почему тема животного настолько часто возникает в рассуждениях о природе человека — и наоборот. Когда речь заходит об установлении границ между разными категориями людей внутри человеческого рода, на выручку часто приходит образ животного. Так, например, расистская риторика сравнивает с животными отдельные категории людей, называемые «низшими расами». И наоборот, когда говорят о характере животного и манере обращения с ним, неизбежно упоминают качества, составляющие сущность человеческой природы.

Бесконечная, ставшая почти универсальной игра перекрестными ссылками между животным началом в человеке и человеческим — в животном стала основанием для создания одной гипотезы, которая, применительно к современному обществу, пытается объяснить природу свойственной нам манеры воспринимать животных. Гипотеза эта выдвигает ряд аргументов для объяснения причин, по которым в наши дни значительная часть людей, особенно в развитых странах, испытывает чувство эмпатии по отношению к животным вообще и к собакам в частности. Особое внимание исследователей привлекают два современных феномена: лавинообразный рост числа животных-компаньонов и обострение чувства сострадания по отношению к животным. По мнению сторонников данной теории, оба этих явления, по сути, представляют собой оборотную сторону стремления человека — вне зависимости от степени осознанности этого стремления — отстраниться от остальных людей или, во всяком случае, от какой-то конкретной группы людей. Иными словами, отношение человека к животным — всего лишь пена на поверхности его отношений с людьми, а точнее, следствие разлада этих отношений. Животное-компаньон — не более чем паллиативное средство от одиночества и эмоциональной пустоты, возникших в результате кардинальных, едва ли не на уровне мутации, изменений в современном обществе. Что же касается обостренной чувствительности по отношению к страданиям животных, то в рамках этой гипотезы оно представляется симптомом другого явления, а именно постепенной девальвации моральных ценностей и уменьшения значимости человеческой личности. При этом все чувства человека перенаправляются на животное, которое представляется образцом «чистоты» и «невинности». То есть гипертрофированная любовь к животному объясняется обесцениванием личности в современном обществе.

Рассмотрим по очереди каждое из предложенных объяснений этих явлений, а также лежащие в их основе отношения человек-животное.

Собака-компаньон: эмоциональное замещение?

Мне представляется вполне очевидным, что повальное увлечение животными-компаньонами, захлестнувшее развитые страны, с большой долей вероятности может быть связано с изменениями в индустриальном обществе, повлиявшими на социабильность человека. В современном обществе отношения между людьми во многом определяются городским образом жизни, который приводит к своего рода обезличиванию конкретного человека и не может не сказываться на его способах общения с другими людьми. Рушатся семейные связи, они становятся менее продолжительными, а кроме того, зачастую неоднозначными и ограничиваются довольно узким спектром: как правило, ядро семьи составляет пара с детьми. В то же время увеличивается количество одиноких людей и неполных семей. Бесспорно, такие трансформации в обществе не могли не повлиять на отношение человека к животным и, прежде всего, на ту роль, которая отводится в семье животному-компаньону.

Однако с социологической точки зрения вопрос состоит именно в том, каким образом эти два феномена связаны между собой. Одно дело признать, что между ними существует определенная связь, и совсем другое — полагать, что собака при этом выступает в качестве своего рода эмоционального протеза или, даже более того, в роли иллюзорного отвлекающего средства, транквилизатора на лапах, позволяющего пережить психологически сложную ситуацию одиночества. На самом деле подобная трактовка представляет собой букет весьма спорных идей.

Прежде всего, «подмена чувств» предполагает, что животных-компаньонов вообще и собак в частности чаще всего заводят одинокие люди, ощущающие недостаток общения. И наоборот, там, где люди ведут яркую социальную жизнь и обладают широким кругом общения, мы должны встретить гораздо меньше собак и кошек, поскольку социально активные люди значительно меньше нуждаются в животных-компаньонах. Следовательно, если предположить, что собаки служат человеку в качестве своего рода заменителя нормального человеческого общения, то людям, чьи психологические потребности в этом плане удовлетворены, нет никакой необходимости заводить дома животное. Однако подобное предположение не подтверждается эмпирическими данными.

Во многих семьях собак и кошек заводят вовсе не из-за отсутствия детей, а как раз наоборот, чтобы составить детям компанию. Люди, живущие в браке, имеющие детей, родителей и друзей, широкий круг общения на работе и отдыхе, часто испытывают к домашнему животному, с которым их связывают долгие и тесные отношения, самые нежные чувства. И наоборот, человек, по натуре замкнутый и нелюдимый может не проявлять никакой особой расположенности к животным.

Таким образом, наблюдения подтверждают, что отношения человека с животным служат скорее дополнением к его социабильности, чем компенсацией, восполняющей недостаток общения с людьми. Или же эти виды отношений существуют параллельно, никак не мешая друг другу. Общение с животным не заменяет человеку его отношений с партнером по браку, другом или ребенком, оно их дополняет. Более того, отношения с животным сами по себе представляют для человека весьма существенную ценность. Удивительно, но некоторые люди, нисколько не страдающие от одиночества и вполне способные удовлетворить свою потребность в коммуникации с другими людьми, могут испытывать нехватку общения с животным-компаньоном. Как бы то ни было, потребность человека в животном определенно объясняется иными мотивами, нежели простым стремлением компенсировать прорехи в социальной жизни.

Эмпатия и человеческая природа

Второй недостаток гипотезы об эмоциональном замещении состоит в том, что она основана на следующем тезисе: полноценные социальные отношения возможны только между людьми. Исходя из этой посылки, все прочие связи человека следует считать неистинными, а то и вовсе патологическими. Нет смысла отрицать, что в некоторых случаях установление социальных связей с существами, не принадлежащими к виду Homo sapiens, и в самом деле может быть проявлением патологии. Однако, по большому счету, разве нельзя сказать то же самое и о некоторых отношениях с представителями нашего собственного вида? С научной точки зрения было бы не слишком оправданно безо всяких оговорок распространять подобное утверждение на все сферы человеческого опыта.

Что же на самом деле имеют в виду, когда говорят, что чувство эмпатии по самой своей природе должно быть направлено на других людей? Если речь идет о культурных основаниях эмпатии, то ее содержание и направленность могут варьировать в зависимости от принадлежности к тому или иному обществу. В этом плане можно говорить о том, что способность испытывать чувство эмпатии является неотъемлемой чертой каждого человека как носителя определенных культурных традиций. Если же, наоборот, предположить, что это качество имеет под собой некую природную основу и служит отличительной особенностью нашего вида, сам собой напрашивается следующий вывод: способность человека сопереживать другому существу была приобретена в результате естественного отбора. Представим, что в процессе эволюции человек научился с особой теплотой относиться, например, к существам с большими круглыми глазами, издающим тонкие жалобные звуки. Если содержание и направленность приобретенной в ходе эволюции способности именно таковы, мы ничуть не ошибаемся, когда умиляемся при виде щенка, пусть даже причина, по которой это качество прошло эволюционный отбор, изначально была несколько иной. Способность к эмпатии, связанная с заботой о новорожденных детях, вполне могла увеличивать шансы наших далеких предков на выживание, поскольку давала им репродуктивное преимущество. Каковы бы ни были причины такого эволюционного приобретения, человек оказался способным испытывать аналогичные чувства ко всем существам похожего типа. Мы на самом деле относимся с особой теплотой и умилением ко всем малышам — и человеческим, и звериным. Не стоит исключать и того, что способность испытывать эмпатию по отношению к животному могла возникнуть не случайно. Это качество обеспечивало возможность эмоционального взаимодействия с животными, что, несомненно, давало нашим предкам селективное преимущество в суровых условиях окружающей среды. Поэтому способность к сопереживанию другому существу вполне могла стать таким же видоспецифическим качеством человека, как и многие другие.

Как бы то ни было, утверждать, что мы сами себя обманываем, умиляясь при виде щенка, в сущности означает то же самое, что спорить относительно вкусов. В конце концов, эмпатия по отношению к животному ничуть не более ошибочна, чем любовь к хорошему вину или бретонским омарам. Мы любим то, что мы любим. Было бы странно полагать, что, предпочитая те или иные блюда, мы совершаем ошибку только потому, что изначально таких блюд не существовало. Или же что наше удовольствие от еды не является истинным, поскольку наши гастрономические предпочтения не соответствуют вкусам древнего человека[85].

«Обращаться как…» или «принимать за…»

Третий недостаток гипотезы об эмоциональном замещении заключается в том, что на самом деле она объединяет три различные позиции по отношению к животному. Однако для того, чтобы понять феномен привязанности человека к собаке, необходимо четко различать их между собой. В первом случае человек использует в своих взаимоотношениях с собакой такие формы социального поведения, которые у наших двух видов похожи; во втором — человек ведет себя с собакой как с человеком. И наконец, третья позиция состоит в том, что человек принимает собаку за человека. В первом случае мы не смешиваем два вида — человека и собаку; мы просто используем в рамках тех социальных взаимоотношений, которые выстраиваем с собакой, похожие инструменты взаимодействия. При этом прекрасно осознаем существование глубоких различий между человеком и собакой. Во втором случае человек также понимает, что имеет дело с животным, однако в некоторых ситуациях начинает воспринимать свою собаку в контексте собственно человеческих взаимоотношений. Третий тип поведения, которое с первого взгляда можно оценить как пограничное или «аномальное», основан на вере человека в том, что собака, по сути, ничем не отличается от человека. Иными словами, хозяин собаки полагает, что его пес способен, например, получать зарплату, владеть домом, иметь политические убеждения, диплом, нуждаться в операции по удалению аппендикса, быть фанатом футбольной команды, говорить на латыни и т. д. Заметим, что общепринятые трактовки взаимоотношений человека с животным-компаньоном, весьма распространенные, в частности, в среде гуманитарных наук, искусственно создают непреодолимую пропасть между человеком и животным, при этом нимало ни заботясь о том, чтобы разграничить между собой три обозначенные выше позиции. В процессе объяснения они с готовностью перескакивают с одного на другое, зачастую путая две первые позиции с третьей. Например, во Франции, когда речь заходит об отношении хозяина к своей собаке, довольно часто можно услышать фразу из популярного скетча: «Его пес — это тот еще тип»[86]. Однако сама по себе такая фраза еще ничего не значит. Здесь мы имеем дело как раз с двойным контекстом. Более того, очень многие люди, чтобы не сказать большинство людей, действительно думают о собаках именно как «о ком-то». Но при этом они вовсе не обязательно видят в собаке человека. Вести себя с собакой как с человеком и принимать ее за человека — совсем не одно и то же.

Таким образом, если все три позиции по отношению к животному рассматривать по отдельности, получится, что в привязанности человека к животному-компаньону нет ничего аномального. Если не путать один вид живых существ с другим, уподобляя животное человеку, между нами возможны разные варианты «нормальных» взаимоотношений. Заметим, что первые два описанных выше типа распространены гораздо шире, чем третий. Поэтому объяснение феномена привязанности человека к животному следует искать за рамками простого сравнения собаки с суррогатом, дающим временный выход человеческим эмоциям.

Иногда мы предпочитаем людям собак

Еще один минус тезиса об эмоциональном замещении состоит в том, что он отрицает любую вероятность того, что человек может предпочесть компанию животного-компаньона обществу других людей, во всяком случае некоторых из них. На самом деле такое явление распространено гораздо шире, чем это может показаться на первый взгляд. Нет ничего необычного в том, что социальная жизнь многих людей не ограничивается общением с себе подобными. Часто они отдают предпочтение эмоциональным связям с другими существами, прежде всего с животными-компаньонами. Нет никаких оснований отрицать, что в ряде обстоятельств животное способно удовлетворить потребности человека в общении. Более того, зачастую никто, кроме членов семьи или близких друзей, не способен сделать это лучше, чем животное-компаньон. И уж во всяком случае в социальном плане животное-компаньон выполняет гораздо более важные функции, чем функции простого паллиативного средства, облегчающего чувство одиночества от отсутствия общения с другими людьми.

На самом деле некоторые люди предпочитают проводить время с животными вовсе не потому, что испытывают трудности в общении или установлении взаимоотношений с другими людьми. Просто они полагают, что с четвероногим другом они могут провести время с большей для себя пользой. В некоторых случаях взаимоотношения с животным для них более комфортны или причиняют меньше неудобств, чем общение с другими людьми. Значит ли это, что такие люди страдают какой-то психологической или социальной дисфункцией? Нельзя исключать и такой вероятности, хотя ответ далеко не столь очевиден. И тем не менее, какими бы ни были причины этого феномена, тезис об эмоциональном замещении не дает ему убедительного объяснения. Он не позволяет понять, почему человек предпочитает общество животных не только тогда, когда не имеет возможности строить социальные отношения с себе подобными, но и в ряде других случаев.

А что, если перевернуть тезис об эмоциональном замещении с ног на голову? Что, если попытаться увидеть в отношении человека к собаке не суррогат настоящих чувств, а истинную теплоту и глубокую привязанность к другому существу? В конце концов, таким ли уж абсурдным будет предположение, что животные-компаньоны вообще и собаки в частности, — которые, обретя в современной человеческой семье совершенно иной статус, значительно изменились психологически, став более дружелюбными, по крайней мере, внешне, — способны расширить границы социального мира человека, а не наоборот? Конечно, подобное предположение заслуживает более подробного рассмотрения и уточнения с привлечением строгих научных данных. В любом случае у него есть одно бесспорное достоинство: оно обращает наше внимание на существование особой связи между человеком и животным. Несомненно, стоило бы задуматься о природе этой связи, которая в некоторых социальных и культурных условиях может быть для человека даже более предпочтительной, нежели его связи с другими людьми, по крайней мере в тех случаях, когда он не испытывает выраженной потребности расширять или углублять свои взаимоотношения с окружающими.

Отношения с животным: гибкие обязательства

Приведем еще несколько замечаний по этому поводу. Прежде всего, отношения с животным имеют для нас определенные преимущества по сравнению с отношениями с другими людьми. Так, например, в случае с животным значительно упрощаются ритуалы сближения и уменьшается риск быть отвергнутым. Люди могут уклониться или отказаться от взаимоотношений, тогда как животное гораздо охотнее идет на контакт. Иными словами, чтобы вступить во взаимоотношения с животным, от человека требуется значительно меньше усилий. Точно так же человек может довольно легко приостановить взаимодействие с животным, и это никак не отразится на их дальнейших отношениях, чего не скажешь об отношениях с другими людьми. В случае с животным от нас не требуется большого умения «подать себя», то есть нам не нужно прилагать каких-то особых усилий для того, чтобы создать собственный образ, который должен понравиться новому знакомому. Во взаимоотношениях с животным человек чувствует себя гораздо свободнее хотя бы потому, что сфера взаимопонимания здесь значительно уже, а обоюдно принятые нормы поведения значительно менее строгие, чем при общении между людьми. Проще говоря, находясь в одной комнате с животным, человек может позволить себе полностью расслабиться, чего он никогда не допустит в присутствии других людей.

Иными словами, наши взаимоотношения с животным имеют особое качество: в своей привязанности к животному человек получает возможность выстроить полноценные и аутентичные эмоциональные и социальные взаимоотношения с другим существом, отличные от тех, что его связывают с людьми. Животное-компаньон позволяет человеку вести настоящую социальную жизнь, во многих отношениях, вероятно, несколько менее сложную и эмоционально насыщенную — хотя и в этом можно усомниться, — однако куда менее рискованную и более предсказуемую, к тому же не требующую таких усилий, а то и жертв, как социальная жизнь в окружении людей. Сказанное особенно актуально для современного общества, построенное на индивидуализме и приоритете договорных отношений в микросоциальной коммуникации. Подобные отношения между людьми не являются строго обязывающими и могут разрушиться в любой момент. То есть в общении с животным — среди прочего — нас привлекает именно то, что четвероногий компаньон способен обеспечить человеку социальную жизнь, основанную на гибких или изменяемых обязательствах. И речь идет вовсе не об иллюзорных, обманчивых или противоестественных взаимоотношениях. Просто отношения эти менее напряженные, построенные скорее на полуобязательствах, при которых одного из участников взаимодействия, а именно животное, без всякого особого риска можно временно «выключить», а затем вновь «оживить» в статусе партнера по социальной коммуникации.

Разумеется, это правило справедливо не для всех людей: некоторые из нас не получают достаточного удовлетворения от общения с животными. Кроме того, правило касается и не всех животных — а только животных-компаньонов. Однако специфика отношений человека и животного позволяет понять, почему по достижении некоторого порога взаимоотношений с другими людьми человек может предпочесть им взаимодействие и эмоциональную связь с животным. Поэтому можно говорить о том, что кроме общения с людьми у человека существуют и другие возможности для реализации социабильности, разнообразные и необычные, подчас скрытые за густой завесой слов. Они гораздо более реальны, чем это предполагает идея об эмоциональном замещении. Такие способы общения способны украсить и оживить эмоциональную жизнь человека, сделав ее более насыщенной и яркой.

Бесконечный туннель

Еще один недостаток гипотезы об эмоциональном замещении заключается в том, что ее основные положения при желании можно применить к любым социальным связям человека, включая и те, которые он строит с другими людьми. Это весьма удобная позиция. Она все объясняет и не приводит при этом никаких существенных доказательств. На самом деле гипотеза основана на том, что причины возникновения эмоциональной связи между человеком и животным следует искать не в самой этой связи, а вне ее, в той сотканной из взаимодействий и ожиданий человеческой среде, где есть место только для других людей. Основное положение гипотезы гласит, что животное-компаньон служит человеку «заменителем» ребенка или друга, которых у него нет. Если взглянуть на это утверждение повнимательнее, можно заметить, что у него есть весьма своеобразные характеристики. Начать с того, что гипотеза может найти свое эпистемологическое подтверждение лишь вне поля, связанного с проблемой отношений между человеком и животным. Она и не предполагает изучения этих отношений, полностью сосредоточившись на тех причинах, по которым они возникли. Сами же отношения между человеком и животным здесь как бы и вовсе ни при чем — важно лишь то, что лежит в их основе.

Опасность подобного приема состоит в том, что его можно легко обернуть против исходной точки зрения, до бесконечности приводя все новые и новые аргументы. Тем, кто полагает, что собака служит для человека эмоциональным заменителем друга или ребенка, мы вправе возразить, пользуясь тем же приемом, что и друг, и ребенок вполне могут быть точно такими же «эмоциональными заменителями» каких-то других отношений и что нужны они только для того, чтобы облегчить страдания от нехватки того, что нам действительно необходимо. Отношения с другом или ребенком могут, например, заменить для человека отношения с родителями, которые он утратил с возрастом. Почему бы не пойти еще дальше и не предположить, что отношения с родителями сами по себе служат эмоциональным заменителем для удовлетворения других потребностей, нарциссических, например. В конце концов, можно задаться вопросом, вспоминая одно из высказываний Колюша[87]: «Разве люди заводят детей не потому, что не могут позволить себе собаку?» И почему бы не применить ту же формулу не только привязанности человека к животному, но и ко всем отношениям между людьми? Почему не предположить, например, что друзья служат бездетному холостяку эмоциональными заменителями или иллюзорными проекциями чувств, нужными лишь для того, чтобы облегчить его страдания от отсутствия семьи? Так ли уж редко нам приходится слышать, что некоторые пары продолжают жить вместе, только «чтобы не остаться в одиночестве»? Короче говоря, основная проблема такой системы доказательств состоит в том, что она сосредоточена не столько на создании убедительного объяснения, сколько на его замещении или переносе. Подобный перенос можно продолжать до бесконечности; один заменитель скрывает другой, тот — следующий и т. д.

Затевая эту игру в домино, — такая метафора для любой подобного рода гипотезы мне представляется вполне уместной, — я вовсе не собирался доказывать, что собака действительно выступает для человека в роли заменителя каких-то других отношений: здесь чаще всего называют дружеские и детско-родительские отношения. С другой стороны, я вовсе не претендовал ни на то, чтобы окончательно разоблачить описанную выше логику как безосновательную, ни на то, чтобы предложить сторонникам гипотезы эмоционального замещения какой-то другой, более продуктивный метод. Очевидно, что этот путь ведет в тупик или, скорее, в бесконечный туннель. Здесь важно другое. Непредвзятый взгляд на подобную систему доказательств позволяет понять одну простую истину: для того чтобы действительно разобраться в причинах той привязанности, которую человек испытывает по отношению к животному, нужно не перемещать аргументы с одного объекта на другой, а пересмотреть сами основы аргументации. Необходимо отказаться от базового предубеждения, которое служит в рамках этой логики чем-то вроде отправной точки, а именно от безоговорочного признания тех или иных потребностей человека «настоящими», «естественными» или «нормальными». Когда речь идет о животном-компаньоне, в роли таких потребностей, как правило, выступает общение с ребенком или другом.

Ограничиваясь этими двумя опциями, мы, конечно, упрощаем себе задачу, оставляя за скобками всю остальную цепочку возможных сравнений. Однако и эта позиция сталкивается с непреодолимыми трудностями. Прежде всего, легко заметить, что она основана на представлениях, a priori признанных культурной константой. Такой подход сам по себе никак нельзя назвать объективным, поскольку он строится на предубеждении, способном исказить полученные в результате выводы: потому что о степени реальности или иллюзорности социальных связей мы судим исходя из их соответствия некоему образцу, принятому за норму. С этой точки зрения, социальная жизнь человека считается нормальной, если включает в себя семью, состоящую из отца, матери и нескольких детей, а кроме того, достаточно широкий круг родственников, группу друзей, коллег по работе, с которыми выстраивается своя собственная система отношений, общественную деятельность и т. д. Собака при этом занимает место недостающих звеньев, заполняя пробелы между реальной жизнью человека и тем идеальным образом, который будет соответствовать описанной схеме. А нехватка социальных связей тем отчетливее ощутима, чем больше она касается центра данной модели: семейной группы, сконцентрированной на детях.

Можно ли рассматривать подобный тип социальной жизни как «естественный» или «нормальный» — со всеми вытекающими последствиями для прочих типов? Гуманитарные науки этого не подтверждают, подчеркивая сложность человеческой социабильности и разнообразие связанных с ней поведенческих норм. Конечно, никто не запрещает выдвигать подобные гипотезы. Но они не должны быть признаны истинными a priori: любая гипотеза требует теоретического подтверждения и доказательств, полученных эмпирическим путем. Собранные на сегодняшний день данные, относящиеся к самым разным дисциплинам и касающиеся как человека, так и животного, заставляют усомниться в обоснованности выдвинутой гипотезы.

Связь с незапамятных времен

Гипотеза об эмоциональном замещении сталкивается и еще с одним, не менее серьезным препятствием, связанным с историческими и эволюционными аспектами взаимоотношений человека и собаки. Мы достаточно подробно рассматривали эти вопросы в первых главах книги. Дело в том, что гипотеза не принимает во внимание одного немаловажного обстоятельства: того, что связь между человеком и животным, и особенно между человеком и собакой, уходит корнями в глубокую древность. Феномен присутствия рядом с нами собаки, в частности собаки-компаньона, имеет гораздо более продолжительную историю, чем это предполагает тезис об эмоциональном замещении. Наши два вида были тесно связаны между собой на протяжении всего пути своего исторического развития.

Попробуем взглянуть на достаточно распространенное представление об эмоциональной связи с животным как о сравнительно недавнем изобретении с другой стороны. Что, если все как раз наоборот и мысль о том, что животное представляет собой своего рода вещь, лишенную всякой субъектности, — это относительно новая идея, появившаяся на свет уже в современном западном обществе. То есть, по сути, сам этот феномен можно расценивать как некую историческую особенность, существовавшую далеко не всегда. Иными словами, нынешнее увлечение животными-компаньонами нужно рассматривать в качестве одной из модификаций социальных взаимоотношений, которые, принимая самые разнообразные формы, существовали испокон веков и объединяли человека с некоторыми видами животных. Итак, эмоциональная связь с животным вовсе не изобретение современного человека и не явление, возникшее внезапно, это всего лишь одно из проявлений древней как мир связи.

Подводя итог, добавим, что собаки, равно как и другие животные-компаньоны, волне могут выступать не столько в роли неких эрзац-партнеров, призванных восполнить недостаток социальных и эмоциональных связей с другими людьми, а как раз наоборот, чем-то вроде бонуса, дополнительной возможности, способной сделать эти отношения богаче. Многочисленные исследования доказывают, что в современных западных странах люди в среднем более благосклонно относятся к окружающим, у которых есть собака, а прохожий с собакой вызывает у них большее доверие, чем все прочие. Что тем более справедливо в отношении людей с ограниченными возможностями. Как подчеркивают социологи, животные-компаньоны могут в этом плане играть роль своего рода катализатора, способного повысить эффективность социальных взаимодействий. Приведенные факты никак не согласуются с тезисом о том, что животное-компаньон служит человеку всего лишь эмоциональным заменителем (подробнее об этих и других фактах можно прочитать в следующих работах — Mader et alii, 1989; Arluke et Sanders, 1996; Wells, 2004).

Итак, есть ли смысл с прежней настойчивостью продолжать рассматривать связь между человеком и собакой лишь в качестве заменителя, призванного заполнить пробелы в человеческих взаимоотношениях? Или все-таки стоит признать, что этот феномен имеет под собой иные основания? Разумеется, с точки зрения общей социологии связь с животным для нас, вероятнее всего, менее значима, чем взаимоотношения с себе подобными. Она не настолько сложна и насыщенна, как наши связи с другими людьми. С другой стороны, все это еще не означает, что отношения, связывающие нас с животным, — не более чем пустой вымысел или фантом. На самом деле мы вовсе не стоим перед жестким выбором: либо социабильность, реализованная в форме «настоящих» взаимоотношений, единственных, достойных своего названия — то есть тех, которые мы выстраиваем с другими людьми, — либо отсутствие социабильности, скрытое под вуалью иллюзорной эмоциональной связи с существами другого вида. Следует признать, что связь человека с животным представляет собой иную форму социальных отношений, имеющую свои собственные очертания и свойства. Наша задача состоит именно в том, чтобы определить контуры этой связи, а не пытаться силой притянуть ее к одному из двух противоположных полюсов.

Любовь к зверю, отказ от человека?

Рассмотрим вторую версию о причинах появления эмпатии по отношению к животному. Согласно этой гипотезе, подобная форма эмпатии возникла у человека вследствие тех нарушений, которые привычная нам система человеческих взаимоотношений претерпела в современном обществе. Суть гипотезы состоит в том, что человек испытывает привязанность к животному не из-за недостатка взаимоотношений с другими людьми, как утверждают сторонники предыдущей гипотезы, но по причине добровольного отказа от таких взаимоотношений. Согласно этой второй идее, — назовем ее для простоты «гипотезой мизантропии», — подобная отстраненность человека от окружающих берет свое начало в глубинах современного индустриального общества.

Она вызвана весьма существенными трансформациями, произошедшими в обществе, среди которых можно назвать развитие индивидуализма, распад традиционного круга общения, дегуманизацию труда, становящегося все более и более механизированным и все менее разнообразным. Все это вызывает у человека экономическую и социальную неудовлетворенность, — как результат несоответствия между ожиданиями и теми средствами, которыми он располагает для того, чтобы эти ожидания реализовать. Человек как бы отгораживается от других людей. Подобное отчуждение может найти выражение и в том, что люди становятся все более восприимчивыми по отношению к животным, а защитники прав животных приобретают в обществе все больший политический вес.

Несомненно, в ряде случаев подчеркнуто трепетное отношение к животному представляет собой оборотную сторону пренебрежения или даже ненависти ко всему человеческому роду или к некоторым категориям людей. Чувства, которые испытывали нацисты к животным вообще и к собакам в частности, могут служить наиболее ярким тому подтверждением. Высшие чины нацистской партии, в том числе и Гитлер, были вегетарианцами. В 1933 году Геринг заявил, что «отправит в концентрационные лагеря всех, кто думает, что можно вести себя с животными ненадлежащим образом […] и продолжать их мучить». Так же как Гитлер, Гиммлер резко осуждал пристрастие к охоте, считая это занятие «обыкновенным убийством невинных существ». Геббельс заявлял: «Я начал презирать людей до самой глубины моей души […]. Столько грязи… Столько коварства… По большому счету, настоящим другом может быть только собака. Чем больше я узнаю человеческий род, тем больше привязываюсь к моему Бенно [псу]» (цит. по: Arluke et Sanders, 1996, chapitre 6). Крайне правые движения традиционно с особым вниманием относились к правам животных. Трудно усомниться в том, на что ориентирована данная позиция: нам предлагают придать животным некую особую ценность с тем, чтобы окончательно обесценить человека, и в особенности те или иные конкретные категории людей, чтобы поставить крест на гуманистическом универсализме во всех его возможных проявлениях.

В речах некоторых наиболее рьяных и радикальных современных защитников «дела животных» также довольно часто можно услышать антигуманистические мотивы. Только теперь эти выступления имеют более выраженную политическую направленность, зачастую откровенно расистского толка, и изобилуют самой разнообразной и подчас довольно странной аргументацией. За повышенным вниманием к животным здесь скрывается презрение ко всему человеческому роду. Подобные «защитники» прав животных ставят под сомнение ценность не только отдельных категорий людей, но и человека как такового. В их антимодернистских выступлениях без труда можно уловить разочарование в человеке или даже отвращение к нему как к биологическому виду — и ностальгию по утраченной чистоте, оскверненной влиянием «тлетворной» цивилизации. Как правило, такие настроения сопровождаются откровенно враждебным отношением к науке.

По иронии судьбы, авторов подобных безапелляционных экстремистских высказываний можно считать первыми жертвами антропоцентризма: они видят в животном именно те добродетели, которые, по определению, имеют привлекательность только в глазах самого человека, — невинность, бескорыстие, бережное отношение к природе. По сравнению с жестокими и безнравственными людьми животное для них предстает бесхитростным, нежно любящим существом, лишенным всех человеческих пороков… — после чего обычно следует парад самых безудержных антропоморфических проекций. В представлениях современных «защитников» животных о природе человек царит надо всем остальным мирозданием. Они щедро наделяют его качествами, которые обеспечивают превосходство над животными: властью, предполагающей ответственность, от которой он, к сожалению, постоянно пытается ускользнуть. Они призывают человека вспомнить о своих обязанностях, неизменно представляя его в образе хозяина, то есть в образе, не лишенном самолюбования, густо замешенного на самом отъявленном антропоцентризме. Дай волю таким «защитникам», и они объявили бы животных существами более человечными, чем сам человек, больше похожими на людей, чем на творения природы. На самом деле все эти рассуждения имеют мало отношения к животным, поскольку речь в них идет скорее о человеке. По большому счету, любовь к животному в данном случае — всего лишь оборотная сторона неприязни к человеческому роду.

О том, что между любовью к животным и недоверием или равнодушием к людям действительно может существовать некоторая связь, свидетельствуют и другие черты современного общества. Так, например, проявления жестокости по отношению к животным[88] нередко вызывают больший общественный резонанс, чем несчастья, произошедшие с людьми. В 80-х годах значительная часть всех писем, поступивших в американский конгресс, была посвящена заботе о благополучии животных. Эта тема волновала граждан США гораздо сильнее, чем все другие (Arluke et Sanders, 1996, p. I).

Приведенные факты говорят сами за себя. И тем не менее — и это важно отметить — они не могут служить доказательством того, что причины и смысл привязанности человека к животному следует искать исключительно в его неприязни к другим людям. Как я уже подчеркивал выше, любовь к животному далеко не всегда служит заменой любви к людям — как бы того ни хотелось сторонникам гипотезы мизантропии. Привязанность к животному может иметь подобное происхождение, но эта зависимость вовсе не является строго обязательной. Гипотеза не учитывает того факта — или попросту упускает его из виду, — что отношения между человеком и животным нельзя рассматривать только лишь в качестве отражения, отзвука отношений между людьми. Разумеется, во многом они согласуются с человеческими отношениями: в зависимости от культурных традиций отношение к животным также может меняться. Однако это еще не значит, что две эти системы отношений напрямую соотносятся между собой.

Отношения, связывающие человека и животное, особенно такое близкое нам животное, как собака, имеют свои собственные характеристики: структуру, насыщенность, историю. В предыдущих главах мы говорили о том, что наши взаимоотношения с другими живыми существами, в частности с собаками, во многом определяются теми качествами, которые свойственны этим животным и не позволяют считать их пассивными объектами взаимодействия. Кроме того, сами характеристики этих животных в процессе эволюции изменялись, подстраиваясь под требования и ожидания человека. И если принимать в расчет давнюю историю, эволюционную обусловленность и степень насыщенности наших взаимоотношений с собаками, то считать их обычной иллюзией было бы чистой воды глупостью. Такой же, как склонность видеть человеконенавистника в каждом, кто признает субъектность животного и испытывает к нему эмоциональную привязанность[89].

Несостоятельность гипотезы мизантропии — равно как и гипотезы об иллюзорности наших взаимоотношений с животным — становится еще более очевидной, если задуматься о предпочтениях человека в плане выбора животного-компаньона. Почему предметом нашего выбора прежде всего стали собака и кошка, а не какое-нибудь другое животное? Если мы говорим о собаке, то ее успех никак нельзя объяснить исторической или культурной случайностью. Он зависел от собственных качеств самой собаки и их соответствия предпочтениям человека, которые складывались на протяжении всей истории человеческого рода. Таким образом, если основы взаимоотношений человека с животным вообще и с собакой в частности именно таковы, то с научной точки зрения гораздо более плодотворно будет рассматривать их как одну из форм социального взаимодействия — в буквальном смысле слова. С этой точки зрения подход к взаимоотношениям между человеком и животным как к свидетельству социальной неадекватности или психологической аномалии выглядит совершенно необоснованным. Одним словом, как подчеркивают некоторые антропологи и социологи, наша социальная жизнь по существу не ограничивается сферой взаимоотношений между людьми[90].

Допустимое непонимание

Я много раз говорил о том, что мы склонны приписывать собакам мысли, мотивы и намерения, которые зачастую им не свойственны. Можно привести массу примеров такого рода. Как я неоднократно упоминал, многие владельцы собак искренне считают, что их любимец дословно понимает все, что они ему говорят. Они уверены, что он обладает теорией разума. Из-за этого между нами и нашими животными-компаньонами часто возникают недоразумения, которые могут неожиданно проявиться в виде странного и, с нашей точки зрения, непредсказуемого поведения животного. Речь идет, в частности, о внезапных вспышках агрессии у собак, которых до сего момента их хозяева считали спокойными и послушными. В предыдущей главе мы говорили о том, что собаки воспринимают агрессию не так, как мы. Они могут истолковать наше поведение совершенно иначе, неожиданно для нас увидев в нем те или иные формы, предполагающие агрессивную ответную реакцию, в то время как мы вкладываем в свои поступки совсем другой смысл.

Приведем один пример. Если собаке время от времени позволяют забираться на диван или кровать, она может увидеть в этом демонстрацию подчинения со стороны своего хозяина. С точки зрения самого хозяина разрешение немного поваляться на диване — не более чем небольшая награда за хорошее поведение и послушание или же просто-напросто дружеский жест в сторону близкого ему существа. Между хозяином и его собакой возникает недоразумение, которое может длиться достаточно долго без каких бы то ни было последствий для сложившейся между ними системы отношений. Однако при некоторых обстоятельствах простое недоразумение может перерасти в реакции, в той или иной степени связанные с агрессией. Например, если однажды псу строгим тоном прикажут убраться с дивана или кровати, в ответ он может зарычать или даже начать вести себя еще более агрессивно. Налицо недоразумение и связанное с ним взаимное недопонимание, которое, тем не менее, может иметь неприятные последствия для обеих сторон. Ведь, с точки зрения хозяина, у него есть все основания полагать, что «на самом деле его собака более агрессивная и менее дружелюбная, чем он думал».

В действительности же, отыскав самое простое объяснение и списав все на психологические особенности своей собаки, он оказывается весьма далек от истины, поскольку настоящие причины ее поведения следует искать в ином регистре, а именно в той сфере, где выстраиваются отношения доминирования. Подобная ошибка интерпретации неизбежно влечет за собой следующее недоразумение, поскольку собака, в свою очередь, не сможет понять реакцию хозяина на свое поведение — она будет ожидать от него действий, связанных с отношениями доминирования.

Короче говоря, все указывает на то, что наши взаимоотношения с собакой по большей части основаны на взаимном недопонимании, способном в один прекрасный день привести к конфликтной ситуации. Причем даже и после этого недопонимание останется.

И все же стоит ли делать вывод, как это порой и происходит, что отношения человека с животным не имеют ничего общего с отношениями людей между собой? Можно ли на этом основании заключить, что их нельзя рассматривать как социальные отношения с участием двух заинтересованных сторон? Попробуем и на сей раз сформулировать этот же тезис несколько иначе. При ближайшем рассмотрении можно заметить, что недоразумения во взаимоотношениях возникают как раз из-за существующей между человеком и животным близости. Или же что разница в отношениях человек — человек и человек-животное состоит лишь в степени понимания между участниками взаимодействия, а не в самой природе этих отношений. На самом деле и в отношениях между людьми постоянно присутствует недопонимание, хотя и в меньшей степени. Когда два человека соглашаются на некое взаимное действие, их интерпретации одной и той же ситуации никогда не будут полностью совпадать. В действительности даже прочные и продолжительные социальные отношения вовсе не означают, что между действующими лицами никогда и ни при каких условиях не может возникнуть недопонимание. Это было бы слишком жесткое требование, которое практически невозможно удовлетворить. Такие отношения предполагают только, что недопонимание не должно превышать некоего порога, величина которого ситуативна и зависит от действующих лиц. Достаточно того, что оба участника взаимодействия не замечают возникшего недопонимания и их интерпретации контекста и поведения партнера не противоречат друг другу.

Если рассматривать взаимоотношения людей между собой и их взаимоотношения с животными под таким углом зрения, разница между ними перестанет выглядеть настолько явной. Конечно, порой мы можем ошибаться относительно мотивов поведения собак или присущих им способов интерпретации конкретных ситуаций. Но с практической точки зрения возникающие недоразумения, как правило, не превышают допустимого порога и никак не препятствуют развитию между нами и нашими собаками сложных и насыщенных взаимоотношений. Скажу больше: для того чтобы между двумя индивидами или двумя видами установились яркие и прочные социальные взаимоотношения, они вовсе не обязательно должны безоговорочно понимать друг друга. Нет необходимости в том, чтобы их интерпретации ситуаций были идентичны: достаточно того, чтобы они были совместимы между собой и могли приспособиться одна к другой. Иными словами, интерпретации ситуаций и поведения обоих участников взаимодействия не должны слишком часто приводить к недоразумениям, которые нельзя было бы достаточно быстро разрешить. В процессе эволюции собаки адаптировались к человеку настолько, что многие формы их поведения и их умение интерпретировать различные ситуации достигли высокого уровня совместимости с нашими.

Подобный взгляд на недопонимание как на конструктивный элемент социальных взаимодействий нельзя уместить в несколько строк, отведенных здесь описанию данной проблемы. Настолько важный вопрос, несомненно, достоин более детального рассмотрения[91]. В частности, в подтверждение сказанному стоило бы добавить, что сам факт недопонимания между двумя существами уже означает наличие между ними своего рода договоренности. Иными словами, отношения между двумя участниками взаимодействия строятся на взаимном согласии, требующем активного участия обеих сторон, пусть даже согласие это и основано на недопонимании. С этой точки зрения действия обоих участников и свойственные им способы интерпретировать общую ситуацию можно рассматривать как потенциально совместимые, поскольку они нацелены на достижение состояния, в котором индивиды «ладили» бы между собой. Подобный взгляд на интересующий нас феномен предполагает существование такой области, в которой два разных восприятия одной и той же ситуации, присущие двум участникам взаимодействия, перекрываются. То есть свойственные им способы интерпретации данной конкретной ситуации и способность понять мотивацию партнера в какой-то степени пересекаются в некоем общем коммуникативном пространстве. Причем абсолютно неважно, о каких именно участниках взаимодействия идет речь: описанная схема в равной мере справедлива и для людей, и для животных.

С другой стороны, как подчеркивает философ Винсиан Деспре, недоразумение обладает особой силой, поскольку в некоторых обстоятельствах способствует проявлению у индивида качеств, отсутствие которых в начале взаимодействия становится причиной непонимания. Опираясь на работы детского психиатра Дэниела Стерна, социологов Арнольда Арлюка и Клинтона Сандерса, Деспре говорит об этом так:

Недоразумение, возникающее, когда родители (или хозяин собаки) приписывают ребенку или животному компетенции, которыми в данный момент они еще не обладают, однако уже близки к их приобретению, способствует реализации этих компетенций.

Vinciane Despret, 2004, p. 71.

Разумеется, возможности для приобретения компетенций имеют свои ограничения, какими бы ни были ожидания или способности участников взаимодействия. Одним словом, вряд ли ваш пес перестанет трактовать ваше поведение как демонстрацию иерархического статуса только потому, что вы видите в нем друга. Но в некоторых случаях возникшее недоразумение может сыграть роль катализатора.

Я привел здесь лишь несколько коротких замечаний по поводу недоразумений, возникающих между человеком и животным. Но даже они позволяют понять, что более глубокое изучение этого феномена способно безмерно обогатить теоретические знания, касающиеся отношений, связывающих нас с животными. Важность этого феномена в последние годы неоднократно подчеркивают многие ученые. Кроме того, само наличие недоразумений в наших отношениях с собаками можно рассматривать скорее как свидетельство близости, чем как существование кардинальных различий между тем, каким образом мы строим отношения друг с другом, и тем, что связывает нас с существами другого вида.

Разговор с животным

Осталось рассмотреть еще один важный аспект наших взаимоотношений с животными, в котором, по крайней мере на первый взгляд, можно увидеть подтверждение тезиса об иллюзорности этих отношений. Чаще всего мы разговариваем с собакой точно так же, как с человеком, и это обстоятельство дает основание полагать, что сама наша связь с животным не более чем фальсифицированная копия взаимоотношений с другими людьми. Можно выделить два типа вербальных обращений к животному, относящиеся к разным ситуациям. Первый объединяет короткие фразы — например, команды, — которые произносят с целью получить от животного соответствующую ответную реакцию. Второй — это речь, часто намного более длинная и сложная, которую, собственно, и представляет собой разговор с собакой.

Второй тип особенно интересен, поскольку, разговаривая с собакой, человек, как правило, не ждет от нее ни полного понимания, ни какой-либо определенной реакции, хотя некоторые люди искренне верят, что животное способно уловить смысл обращенных к ней слов. В рамках такого типа общения с собакой можно, в свою очередь, выделить две разные манеры, соответствующие двум возможным ситуациям: в первом случае собака выступает единственным слушателем, во втором — с собакой разговаривают в присутствии другого человека. Если абстрагироваться от самого животного и не принимать во внимание всю глубину той связи, которая нас объединяет, казалось бы, вывод напрашивается сам собой: в обеих ситуациях человек самым очевидным образом ведет себя странно и неразумно. В первом случае собаке отводится роль пускового механизма для монолога человека. Она становится чем-то вроде предлога для того, чтобы у человека не возникало ощущения, что он говорит с пустотой. Собака здесь служит всего лишь поводом для его самовыражения. Во втором случае собака выступает в роли дополнительного звена в цепочке общения людей между собой: от нее рикошетом отскакивают слова, в действительности обращенные к другому человеку.

Однако при ближайшем рассмотрении подобная интерпретация, как и многие рассмотренные выше, представляется довольно грубой и малоубедительной. Прежде всего, для человека такое поведение становится возможным только тогда, когда он видит в собаке существо, обладающее одной из форм субъектности, пусть даже субъектность эта присутствует у животного в минимальной степени или проявляется лишь время от времени. Без этого собака не смогла бы выполнять задачу пускового механизма или катализатора. Кроме того, собака никогда не остается инертной, если с ней разговаривают: она всегда проявляет довольно бурную реакцию, открывающую широкие перспективы для дальнейшего взаимодействия. Реакция собаки предполагает самую настоящую коммуникацию, которая выходит далеко за рамки простого присутствия во время монолога, исполняемого человеком, — или же роли не наделенного собственной волей посредника при разговоре людей между собой. Давно замечено, что у человека нет какой-то особой манеры обращения к животному. Социологи подчеркивают, что в той же манере люди часто разговаривают с маленькими детьми или, в более общем плане, с людьми, которые по какой-либо причине не могут изъясняться при помощи слов. Во время такого взаимодействия человек обычно начинает говорить за того, к кому обращается, или, можно сказать, вместо него, если считает собеседника лишенным возможности выразить свои мысли посредством связной речи[92]. Возможно, к тому же регистру относятся слова, адресованные людям, которые не могут или не должны их услышать, — например, произнесенные вполголоса ругательства или тихий шепот, обращенный к спящему человеку. Одним словом, описанная манера характерна не только для наших разговоров с животными.

Подобная манера общения с животными лишний раз подчеркивает, что между нами не существует непреодолимых границ. Кроме того, она выявляет исключительно важное качество языковой коммуникации человека, которое в случаях вербального обмена между самими людьми проявляется гораздо менее ярко, чем во время нашего общения с животными. Длинные и сложные монологи, адресованные животным, — в особенности те, которые не предполагают ни определенной ответной реакции, ни полного понимания с его стороны, — покажутся гораздо менее странными, если вспомнить, что довольно часто точно таким же образом мы разговариваем с другими людьми. Принятые трактовки не учитывают, что зачастую, разговаривая с другими людьми, мы сами являемся адресатами собственного сообщения или, по крайней мере, его заинтересованными слушателями. Степень проявленности этого качества во многом зависит от конкретных условий. Чаще всего именно эту особенность имеют в виду, когда вспоминают кого-то, кто «слушает только сам себя». То же самое ощущение возникает при виде человека, который разговаривает «для самоуспокоения», погрузившись в собственные мысли и чувства, явно наслаждаясь самим процессом разговора. В подобных случаях обращение адресовано вовсе не собеседнику или не только ему одному. Очевидный адресат служит для говорящего человека в каком-то смысле лишь предлогом для разговора с самим собой. Можно предположить, что при общении с животными проявляется то же самое качество, но только с еще большей остротой. Во время разговора с животным усиливается ощущение, что говорящий обращается к самому себе, выступая в роли как собеседника, так и слушателя. В это время второй участник беседы, будь то человек или животное, присутствуя рядом, находится как бы в постоянном режиме ожидания. Так что здесь, как и прежде, речь идет скорее не о принципиальной разнице между нашим общением с животными и другими людьми, а лишь о степени проявления одних и тех же качеств в разных ситуациях.

Таким образом, мы в очередной раз мы убеждаемся в том, что изучение животных представляет особенный интерес в контексте исследований, направленных на изучение самого человека. В данном случае оно привлекает наше внимание к важной составляющей лингвистического взаимодействия между людьми, которую часто не принимают в расчет. Изучение общения человека с животными способно опровергнуть распространенные представления о коммуникации как о простой передаче сообщений от передающего к принимающему, в корне меняя саму схему, на которой основана данная парадигма. Оно заставляет задуматься о том, что разговор с другим человеком служит нам не только средством передачи сообщения собеседнику: в равной мере он может быть — явным или скрытым — инструментом для разговора с самим собой, способом внутреннего самовыражения. Таким образом, вполне возможно, что сообщение, посланное одним человеком другому во время беседы, проходит не две, а три инстанции. Кроме передающей и принимающей стороны в действие вступает третий, не слишком заметный участник: отправитель сообщения сам становится его первым слушателем и получателем.

На самом деле большая часть аргументов, приведенных в этой главе, подтверждает, что качества, на которые принято ссылаться для того, чтобы подчеркнуть отличительные особенности взаимодействия человека с животным, — амбивалентность чувств, гибкие обязательства, часто возникающие недоразумения, общение в стиле монолога — в разной степени находят свое отражение и в общении людей между собой. Добавив к этому доводы, изложенные в предыдущих главах, мы получим следующий вывод: между человеком и животным возможно существование самых настоящих социальных связей. Иными словами, есть все основания говорить о том, что во взаимоотношениях человека и животного участвуют два активных партнера.

Представление о том, что такие отношения построены на взаимодействии между субъектом с одной стороны и вещью — с другой, кажется малоубедительным. Признание данного факта дает основание предположить существование обществ смешанного типа, то есть самых настоящих социумов, членами которых являются представители двух разных видов: человек и собака.

Глава 11 Смешанная социальная группа: антропоканинные сообщества 

Нам близки только те, кто похожи на нас?

В одном небольшом отрывке философ Эммануэль Левинас так говорит о бродячем псе, которого он встретил, находясь в нацистском плену:

…мы звали его Бобби — экзотическим именем, какое и положено любимой собаке. Он появлялся на утренних поверках и ожидал нашего возвращения, весело прыгая и лая. Для него — это неоспоримо! — мы были людьми. Пес, узнавший переодетого Одиссея по его возвращении домой — был ли он родствен нашему? Нет, нет! Там была Итака, была родина. Здесь — бездомность. Последний кантианец нацистской Германии, не имевший разума, необходимого, чтобы придать универсальность максимам своих порывов, наш пес был потомком псов Египта. И его дружеский лай — его животная вера — зародился в молчании его предков с берегов Нила[93].

Emmanuel Lévinas, 1976, p. 233–235.

На фоне тяжелых воспоминаний о человеческой трагедии, пережитой узниками нацистских лагерей, в этом фрагменте автор описывает трогательный эпизод из жизни пленных. Бездомный пес предстает здесь в образе гораздо более необычном и глубоком, чем во многих других текстах, посвященных взаимной привязанности между животным и человеком. Особую значимость этому псу придают вовсе не человеческие качества, которые часто приписывают собакам. Наоборот, Левинас напоминает нам о различиях между человеком и его лучшим другом, которого он представляет здесь как существо, полностью подчиненное своим неосознанным стремлениям. Собака — это друг в силу веры, накрепко связанной с инстинктами. Несомненно, пес важен здесь не сам по себе, он служит скорее символом. Образ бездомного пса ярко подчеркивает всю глубину морального падения нацистской Германии, где последним кантианцем можно признать только собаку.

И все-таки, несмотря на дистанцию, которая, по мнению Левинаса, разделяет нас с животным, философ замечает в собаке одно очень важное качество: «Для него — это неоспоримо! — мы были людьми». Отталкиваясь от данного наблюдения, попробуем зайти чуть дальше, может быть, даже дальше, чем это было бы допустимо с точки зрения самого Эммануэля Левинаса. Можно сказать, что одна эта фраза открывает один из важнейших аспектов наших отношений с животными: совсем не обязательно — а иногда даже и недостаточно — быть человеком, чтобы признавать людьми всех представителей нашего вида и относиться к ним как к людям. Некоторые люди этого не делают; но это делают некоторые собаки. Важность этого аргумента состоит еще и в том, что в полемике относительно самой возможности существования истинных социальных связей между человеком и животным он позволяет отказаться от традиционной риторической стратегии. Чаще всего подобного рода полемика строится вокруг вопроса о близости животного к человеку. Причем обе дискутирующих стороны молчаливо соглашаются с тем, что вероятность формирования социальных связей тем выше, чем в большей степени подобны между собой разум и поведение потенциальных участников взаимодействия — в данном случае человека и животного. Таким образом, по мнению как сторонников, так и противников гипотезы существования антропо-зоологических социальных связей, существенные различия между участниками взаимодействия служат аргументом в пользу того, что такие связи маловероятны.

Если же принимать во внимание аргумент, основанный на приведенном выше наблюдении Левинаса, то в ряде случаев достаточно сложные и насыщенные социальные отношения могут развиваться вполне успешно, невзирая ни на какие различия. Иными словами, между человеком и существом другого биологического вида вполне могут возникать самые настоящие социальные связи. Для этого будет достаточно, чтобы животное приспособилось к нашим требованиям — и наоборот. И вовсе не обязательно, чтобы животные были идентичны человеку или же чтобы наши взаимные требования совпадали. Например, тот факт, что собака «видит в нас человека», обнаруживает в ней качество, благодаря которому установление между нами тесной взаимосвязи уже становится возможным. Конечно, подобного рода связь будет отличаться от тех, что обычно складываются между двумя людьми, однако она никоим образом не сводится к субъектно-объектным отношениям, где в качестве субъекта выступает человек, а в качестве объекта — животное. Короче говоря, человек может устанавливать вполне аутентичные социальные отношения не только с себе подобными, но и с другими, не похожими на него существами. В этом плане я позволю себе настаивать на том, что главным условием существования социальной связи является не идентичность участников взаимодействия, а их способность приспосабливаться к взаимным ожиданиям и поведению друг друга.

Социальная связь как взаимная адаптация

Если взглянуть на выявленные в предыдущих главах отличительные качества собак с точки зрения адаптации к требованиям человека, а также учесть высокоразвитую способность обоих наших видов приспосабливаться к взаимным ожиданиям, становится очевидным, что взаимоотношения между человеком и собакой можно рассматривать как истинные и насыщенные социальные связи. Напомним некоторые особенности собаки, позволившие ей стать лучшим другом человека: ее практически повсеместное распространение и длительное сосуществование наших видов; адаптация к антропогенной нише, благодаря которой собака приобрела когнитивные и поведенческие характеристики, функционально идентичные или адекватные аналогичным качествам человека; наличие вторичной социализации; чувство социальной иерархии, которое предопределяет готовность подчиняться и способность модифицировать отношения доминирования; активная стратегия в процессе одомашнивания; пластичность индивидуального развития, позволившая приспособить физические и психологические качества представителей этого вида к многочисленным требованиям разнообразных человеческих сообществ; коммуникация с человеком; совместимость интерпретаций ситуации при возникающем недопонимании; нетребовательность к обязательствам по отношению к себе; способность вызывать к себе амбивалентные чувства; способность удовлетворять склонность человека разговаривать с самим собой или другим человеком посредством слов, обращенных к животному.

К этому и без того длинному списку можно добавить феномен онтогенетической ритуализации, в общих чертах описанный Майклом Томаселло. Суть понятия состоит в том, что в процессе невербального взаимодействия между двумя индивидами вырабатываются особые социальные механизмы, приобретающие ритуализированный характер. Поначалу случайные движения двух индивидов, направленные на удовлетворение взаимных ожиданий, постепенно согласуются в строгую последовательность действий.

Когда маленькие дети просятся на руки, большинство из них делает так — они поднимают руки и протягивают их в сторону взрослого. Можно предположить, что они усваивают этот жест следующим образом. Поначалу они делают попытки вскарабкаться на взрослого человека и поднимают руки — взрослые быстро улавливают желание ребенка и берут его на руки, не дожидаясь продолжения. Таким образом происходит ритуализация желания ребенка забраться на руки, а сам ритуал приобретает коммуникативный характер.

Michael Tomasello, 2004, p. 34.

То есть в процессе онтогенетической ритуализации определенные движения становятся коммуникативными сигналами, способными запустить последовательность стереотипных взаимодействий.

Этот механизм нашел самое широкое применение во взаимоотношениях человек-собака, отчасти в силу адаптационной приспособленности Canis familiaris к антропогенной нише, отчасти потому, что и сам человек имеет выраженную склонность к такого рода ритуализации и требует того же от существ, с которыми вступает во взаимодействие. Хотя, по словам специалистов, многое в этом вопросе еще остается неясным, недавние исследования подтверждают масштабность распространения ритуальных последовательностей в сфере взаимодействия между человеком и собакой.

Особенно это характерно для особой и исключительно важной области взаимоотношений: игры. Очень часто в процессе игровых взаимодействий между человеком и собакой постепенно формируется множество сигналов и стереотипных последовательностей. Некоторые из них, возможно, имеют отчасти генетическую основу, как, например, так называемый «игровой реверанс» (play bow), поза, при которой собака припадает на передние лапы и приподнимает заднюю часть туловища; другие, менее специфические, приобретают значение определенного сигнала в процессе специфических взаимодействий, характерных для конкретной пары человек-собака[94].

При помощи бесчисленных жестов, звуков и запахов между человеком и собакой устанавливаются особые ритуалы, повторяемые день за днем и понятные только им. Эти ритуалы связывают между собой два существа, обладающие выраженной индивидуальностью и воспринимающие друг друга именно в этом качестве, несмотря на принадлежность к разным биологическим видам. В процессе общения человек и собака постепенно приспосабливаются друг к другу, и такие маленькие ритуалы, единожды сложившись, впоследствии регулируют их поведение и служат надежной основой для дальнейшего взаимодействия, сохраняя стабильность взаимоотношений.

Антропоканинное общество

Читая изложенное выше описание взаимоотношений между человеком и собакой, можно заметить, что оно в точности повторяет некоторые формулировки, играющие центральную роль в том определении понятия «социальная связь», которое приводится во множестве учебников по социологии и антропологии. Разница состоит только в том, что во всех этих учебниках определение социальной связи может быть применимо только к человеку: животное автоматически исключается из рассмотрения хотя бы в силу того, что за основу здесь принимаются аксиомы вроде «Между природой и культурой существует непреодолимая граница» или «Животное не владеет языком». Я вовсе не собираюсь отрицать, что благодаря языку между социабильностью человек-человек и социабильностью человек-животное существуют колоссальные различия. Однако эти различия еще не означают, что связь человек — животное нельзя рассматривать как истинную социальную связь. Если отказаться признать за ней это свойство, следует и из человеческой социабильности исключить все феномены, которые могут находить свое отражение в наших взаимоотношениях с животными вообще и с собакой в частности. Так, например, придется признать, что механизм онтогенетической ритуализации, характерный для отношений маленьких детей с родителями, не несет никакой социальной нагрузки. Такой подход будет явно непродуктивным, поскольку накладывает дополнительные — и необязательные — ограничения.

Разумеется, попытки ограничиться противоположными заявлениями типа «Культура и природа едины», «Животное — это субъект» или «Человек формирует содружество с животным» были бы столь же непродуктивными и бессмысленными. Подобные формулы выглядят пустыми и бесполезными, если вы всякий раз не станете подробнейшим образом объяснять смысл содержащихся в них понятий и приводить в защиту ваших утверждений убедительные эмпирические и теоретические аргументы. Одна из интереснейших исследовательских задач состоит именно в том, чтобы с научной точностью описать природу сходства и различия, а также границы зоны пересечения двух типов социабильности, двух разных типов взаимоотношений, участниками которых мы становимся: отношений с другими людьми, с одной стороны, и с животными — с другой. Картина, открывшаяся перед нашими глазами в предыдущих главах, призывает отказаться от предубеждений и признать за взаимоотношениями между человеком и некоторыми животными статус социальных связей. Отказ от такого признания не только не позволит понять эти отношения во всей их сложности и полноте, но скроет от нашего внимания некоторые немаловажные аспекты социальной жизни самого человека, касающиеся его взаимоотношений с другими людьми.

Исходя из всех приведенных выше аргументов, можно говорить о том, что в одном пространстве с человеческими обществами существуют в буквальном смысле истинные смешанные общества, сформированные одновременно и людьми, и собаками, которые можно назвать антропоканинными[95]. С этой точки зрения собаку нельзя рассматривать лишь в качестве объекта, своего рода предмета обстановки в человеческом обществе. Она получает статус полноправного члена объединенного сообщества, составленного двумя биологическими видами.

Разнообразие антропоканинных культур

Ко всем характеристикам наших взаимоотношений с собакой, позволяющим признать за ними статус социальных, можно добавить еще одно качество, которое мы считаем особенно важным, когда говорим о социальных связях человека. Речь идет о том, что при помощи механизмов онтогенетической ритуализации в каждом из смешанных обществ, составленных двумя видами, формируется своя, свойственная только этому обществу, настоящая культура. На самом деле ритуалы, характерные для разных антропоканинных обществ, отвечают склонностям, ожиданиям и схемам поведения, которые не являются частью арсенала врожденных поведенческих реакций a priori не только у людей, но и у собак. Такие схемы формируются в процессе социальных взаимодействий и могут распространяться в обществе при помощи механизмов приобщения к определенной культуре — в широком смысле слова.

Таким образом, можно говорить, например, о существовании культуры, свойственной собакам и людям, принадлежащим к французскому антропоканинному обществу, или даже целого множества культур, если принять во внимание классовые различия[96]. Эта культура будет существенно отличаться от культур деревенских антропоканинных обществ, скажем, в Андах или в Экваториальной Африке. Так, отношения между членами французской семьи и их собакой, в которых животному отводится роль компаньона, подчиняются принципиально иной схеме, чем, например, отношения жителей глухих деревень к «деревенским псам», описанным Коппингером. Соответственно, жесты, чувства, вокализация и навыки, как людей, так и собак, равно как и стереотипные схемы, регулирующие их взаимоотношения, в этих культурах также не могут быть идентичными.

Можно пойти еще дальше и подобно тому, как это делают антропологи в отношении человеческих обществ, допустить существование типичного представителя той или иной антропоканинной культуры — точнее, типичной пары человек-собака. Такой усредненный образ мог бы стать своего рода моделью, объединяющей наиболее характерные формы поведения и навыки, свойственные каждой конкретной социальной группе, сформированной представителями двух видов.

Попытки взглянуть на отношения человек-животное именно под таким углом зрения позволяют выявить феномены, которые при любом другом подходе выглядят гораздо менее четко очерченными. Если ограничиться классическими методами, применяемыми в социальных науках, предметом рассмотрения станет только гуманитарная составляющая этих отношений. Специфические культурные особенности взаимоотношений человек-собака будут освящены лишь с одной стороны — со стороны человека. Можно утверждать, например, что в японском городе люди относятся к собаке иначе и ведут себя с ней иначе, чем, скажем, в африканской деревне. Однако это всего лишь часть общей картины, что подтверждается, в частности, отношением переехавших в Европу африканцев к европейским собакам-компаньонам. Вопреки ожиданиям, у этих людей, которые прежде не знали никаких других собак, кроме бесхозных деревенских псов, вызывает удивление не только отношение европейцев к своим собакам, которое и впрямь достаточно сильно отличается от того, что они могли наблюдать у себя на родине. С не меньшим удивлением они замечают, что в Европе психология самих собак значительно отличается от психологии известных им деревенских псов. Здесь собаки заметно приспособились к той роли, которая им отводится в европейских семьях, — к роли животного-компаньона.

На самом деле собаки имеют разный статус, ведут разный образ жизни, подчиняются различным схемам межвидового взаимодействия в зависимости от того, идет ли речь о полубродячих деревенских псах, охотничьих собаках, собаках из приюта или домашних любимцах, гордо взирающих на своих хозяев с высоты дивана. Их психологические характеристики также будут различаться. Материальный мир, психологическая и социальная жизнь голодного и пугливого деревенского пса, живущего на помойке, имеют мало общего с жизнью ухоженного пуделя, окруженного нежной заботой всех членов семьи. Разумеется, взгляд на мир у этих двух собак не может быть одинаковым.

Конечно, процессы, приводящие к формированию культуры антропоканинного общества, гораздо менее симметричны, чем те, что формируют человеческую культуру, то есть культуру общества, образованного представителями одного вида[97]. Действительно, тот факт, что разным обществам свойственны различные ритуалы взаимодействия и каждому из них — свой типичный образ собаки, по большей части обусловлен культурными различиями между людьми. Однако не исключено, что типичный образ собаки, во многом зависящий от той роли, которая ей отводится в обществе, в свою очередь оказывает влияние и на человеческую психологию. Так, например, вполне возможно, что повальное увлечение животными-компаньонами привело к изменению не только психологии нашего верного друга; оно могло в значительной степени изменить нашу собственную психологию и свойственную нам социабильность. Конечно, необходимы более глубокие исследования, чтобы в этом вопросе можно было всерьез претендовать на сколько-нибудь обоснованные выводы. Однако предположение о том, что сосуществование с собакой-компаньоном способно, при прочих равных, повлиять на некоторые аспекты наших отношений с другими людьми, выглядит вполне правдоподобным. Присутствие собаки может, к примеру, укрепить эти отношения, поскольку собака в данном случае будет выполнять функцию социального катализатора, или же, напротив, ослабить — если она до известной степени будет восполнять потребность человека в эмоциональных контактах с другими людьми. Несомненно, сосуществование с собакой отражается на наших жестах, позах и манере держаться с другими людьми. Оно оказывает влияние на формирование моральных ценностей человека — в частности, его этических установок в отношении животных, которые, в свою очередь, находят отражение и в его отношении к людям.

Продолжая использовать терминологию общественных наук применительно к смешанным сообществам, сформированным людьми и собаками, добавим, что культурная изменчивость таких антропоканинных обществ имеет свои пределы. Культурные различия между разными обществами находятся в диапазоне, ограниченном психологическими возможностями собак и людей, а также их способностями приспосабливаться друг к другу. И тем не менее диапазон изменчивости остается исключительно широким, что во многом объясняется выраженной пластичностью индивидуального развития и поведения как собак, так и людей, а также разнообразием человеческих культур.

Рискнем пойти чуть дальше и предположить, что даже в пределах одного антропоканинного сообщества существует социальное расслоение. С того момента, как мы признали существование истиной социальной связи между человеком и его лучшим другом, подобное предположение уже не выглядит настолько абсурдным. На самом деле даже в рамках французского антропоканинного общества будут наблюдаться различия в ритуалах взаимодействия или, коль скоро мы приняли это определение, культуре, свойственной различным социальным классам. Так, культура сельских охотников и их собак будет значительно отличаться от культуры других классов того же общества, например городских социальных групп, живущих в квартирах вместе со своими четвероногими друзьями. В этом смысле есть основания говорить о разделении антропоканинного общества на группы, которые можно было бы назвать трансвидовыми социальными классами.

И, наконец, антропоканинные общества имеют собственную историю, в которой были свои переломные моменты, такие как диверсификация собачьих разновидностей под влиянием селекции, начало которой было положено еще в Античности, бурный рост городов или бурный рост интереса к собакам-компаньонам, ставший причиной повышения социальной значимости очень многих собак.

Отказаться от противопоставления природы и культуры

Истинная цель изложенных выше замечаний состоит лишь в том, чтобы наметить путь, заслуживающий более пристального внимания. Дальнейшее уточнение и проработка выдвинутых предположений может позволить сформулировать гипотезы, пригодные для эмпирической проверки. В последней главе я попытался в достаточно вольной манере развить взгляды, изложенные ранее на страницах этой книги. Я не ставил перед собой цели дать точные ответы на многие из тех вопросов, которые и по сей день остаются открытыми: для меня было важно показать, что некоторые весьма распространенные предубеждения на самом деле основаны на довольно шатком фундаменте и малоубедительных доказательствах. Противопоставление природы и культуры, непреодолимая пропасть между человеком и животным, социальные связи как прерогатива человека — все эти идеи перекрывают доступ к целому миру непознанных феноменов, способных расширить наши знания не только о животном и об отношениях, нас с ним связывающих, но и о самом человеке и его социабильности.

Подобного рода предубеждения долгое время господствовали в социологической и антропологической среде во многом благодаря глобальному разделению сфер интересов между двумя группами научных дисциплин: природа всегда оставалась в компетенции естественных наук, культура — общественных. Это размежевание сопровождалось отсутствием взаимного интереса — с оттенком недоверия. Любые взаимодействия между общественными и естественными науками чаще всего заканчивались непримиримой полемикой, вызванной непониманием как с одной, так и с другой стороны. Вместо того чтобы на основе по-настоящему научных дискуссий организовать междисциплинарное сотрудничество, они вступали в противоборство. Так, общественные науки решительно отказались принимать взгляды социобиологии, которая, по выражению одного из ее основателей, Эдварда О. Уилсона, предлагала «поглотить их путем фагоцитоза» (Wilson, 1975). Со своей стороны, приверженцы неодарвинистских теорий культуры — в частности, социобиология и эволюционная психология — подвергли жесткой критике все то, что они называли «стандартной моделью социальных наук» (см., например, работу Линкера (Pinker, 2002)), которая, по их мнению, представляла человека пассивным продуктом окружающей его культурной среды, полностью ответственной за его формирование. Одни с карикатурным преувеличением пытались всю культуру свести к генам, другие — отказывались признать за биологией право внести свой вклад в понимание культуры и общества. В итоге на авансцене науки остались одни разногласия, отягощенные идеологией и взаимными нападками, которые только подогревали споры и препятствовали междисциплинарному сотрудничеству.

Однако стоит нам только вникнуть в детали исследований, проводимых в рамках современной эволюционной биологии, и мысль о том, что поведение любого живого существа полностью подчинено генам, уходит на задний план. Эволюция собак служит наиболее ярким тому подтверждением. С другой стороны, с научной точки зрения совершенно непродуктивно a priori признавать за абсолютную истину утверждение, что культура представляет собой феномен, никак не связанный с природой, — феномен, который можно рассматривать лишь применительно к человеку. Короче говоря, исследовательское поле, находящееся на стыке биологической, социальной и культурной проблематики, объединяет исключительно сложный круг вопросов, которые требуют тонкой теоретической проработки — по множеству аспектов одновременно. Междисциплинарный подход заставляет отказаться от безоговорочного признания гипотезы о тотальном разделении природы и культуры (Descola, 2005) и рассматривать ее в качестве всего лишь одной из множества возможных гипотез. Тем более что все недостатки и научная непродуктивность этой гипотезы становятся очевидными уже при первом приближении, если рассматривать ее применительно к собаке и ее взаимоотношениям с человеком.

В течение последних нескольких лет стараниями некоторых социологов и антропологов, в особенности Филиппа Дескола (Descola, 2005), Бруно Латура, Мишеля Каллона (Callon, 1986) и нескольких специалистов в области этнометодологии (Goode, 2007), незыблемость границ между природой и культурой была поставлена под сомнение. В числе ученых, со своей стороны поддержавших эту же точку зрения, можно назвать Дана Спербера и его работы в области когнитивной антропологии (Sperber, 1996). Стоит отметить, что в среде общественных наук существует, хотя, может быть, и не привлекая к себе особого внимания, множество классических теоретических моделей, которые не исключают, во всяком случае a priori, что животные могут быть вовлечены в истинные социальные взаимодействия. В рамках таких моделей допускается возможность восприятия животных в качестве активных участников — конечно, совершенно особого типа, требующего отдельного определения, — социальных взаимоотношений. Речь идет о весьма разнообразных моделях, предложенных такими научными направлениями, как понимающая социология[98], этнометодология, символический интеракционизм[99], прагматическая социология, теория рационального выбора, теория игр, методологический индивидуализм, а также натуралистическими теориями, представленными во множестве вариантов. Конечно, нельзя не учитывать глубоких различий между всеми этими моделями. Однако в данном случае для нас важно другое: само существование подобных моделей подтверждает, что идея о возможности установления социальной связи человек-животное не является чем-то из ряда вон выходящим, это всего лишь точка зрения, которая никак не противоречит множеству уже опробованных теорий. Между тем с такой точкой зрения совершенно несовместимы культуралистические и радикальные конструктивистские теории. Они не допускают, что животное можно рассматривать в качестве субъекта или активного действующего лица: в рамках таких теорий животное становится всего лишь одним из элементов человеческой культуры или «социальной конструкцией». Кроме того, с признанием за животным права считаться полноценным участником социальных взаимодействий никак не согласуются теории, построенные на основании тезиса о том, что только наличие языка придает собственно человеческим феноменам неделимую целостность, которая не может быть сопоставима с феноменами, наблюдаемыми у животных. И, наконец, полностью отвергают возможность такого признания модели, подразумевающие, что обязательным атрибутом социального субъекта является рефлексивное сознание.

По большому счету, мысль о том, что такое животное, как собака, а также отношения, связывающие нас с этим животным, могут стать объектом изучения, включенным в исследовательское поле социальных наук, уже не представляется настолько дерзкой и крамольной, как это могло показаться на первый взгляд. Напротив, научные дивиденды, которые может принести эта идея, значительно превышают возможные риски. Она всего лишь позволяет задуматься о том, что социальные науки могут рассматриваться не только как науки гуманитарные, поскольку при определенных условиях в сферу их компетенции может быть интегрировано животное, выступающее в данном случае в качестве активного действующего лица. При этом совершенно не обязательно ограничиваться упрощенными схемами, вроде тех, что предлагают нам социобиологи. Именно междисциплинарный подход дает возможность разным научным дисциплинам объединить свои усилия и попытаться уловить суть процессов и явлений, связывающих в этом мире биологическое с социальным и культурным.

Изучение собаки преподносит нам еще один важный урок: лучший друг человека способен стать лучшим другом наук о человеке.

Литература

Издания на французском языке

Baratay Éric, Et l'homme créa l'animal, Paris, Odile Jacob, 2003.

Béata Claude, La Psychologie du chien, Paris, Odile Jacob, 2004 (rééd. 2008).

Cavalli-Sforza Luigi Luca, Gènes, peuples et langues, Paris, Odile Jacob, 1996.

Davidson Donald, «Animaux rationnels», Paradoxes de l'irrationalité, Combas, L'Éclat, 1991, p. 63–75.

Delort Robert, Les Animaux ont une histoire, Paris, Le Seuil, 1984.

Descola Philippe, Par-delà nature et culture, Paris, Gallimard, 2005.

Despret Vinciane, Hans, le cheval qui savait compter, Paris, Les Empêcheurs de penser en rond, 2004.

Ezvan Olivier, Idées reçues en éthologie canine, tomes 1 et 2, Maisons-Alfort, Éditions du Point Vétérinaire, 2002 et 2003.

Fontenay Elisabeth de, Le Silence des bêtes: la philosophie à l'épreuve de l'animalité, Paris, Fayard, 1998.

Lestel Dominique, Les Origines animales de la culture, Paris, Flammarion, 2001 (rééd. 2003).

Lévinas Emmanuel, «Nom d'un chien ou le droit naturel», Difficile liberté, Paris, Albin Michel, 1976 (rééd. 2006), p. 231–235.

Pageat Patrick, Pathologie du comportement du chien, Maisons-Alfort, Éditions du Point Vétérinaire, 1998.

Porcher Jocelyne, La mort n'est pas notre métier, La Tour d'Aiguës, Éditions de l'Aube, 2003.

Proust Joëlle, Comment l'esprit vient aux bêtes: essai sur la représentation, Paris, Gallimard, 1997.

Rémy Catherine, Des bêtes et des tueurs: une ethnographie de la mise à mort des animaux, Paris, Economica, à paraître.

Renck Jean-Luc, Servais Véronique, L'Éthologie: histoire naturelle du comportement, Paris, Le Seuil, 2002.

Sperber Dan, La Contagion des idées, Paris, Odile Jacob, 1996.

Tomasello Michael, Aux origines de la cognition humaine, Paris, Retz, 2004.

Uexkull Jakob von, Mondes animaux et monde humain, Paris, Denoel, 1965 (rééd. Paris, Pocket, 2004).

Vauclair Jacques, L'Intelligence de l'animal, Paris, Le Seuil, 1995.

Vialles Noélie, Le Sang et la chair: les abattoirs du pays de l'Adour, Paris, Éditions de la Maison des sciences de l'homme, 1987 (rééd. 1995).

Weber Max, Économie et société, volume 1, Paris, Plon, 1971 (rééd. Paris, Pocket, 1995).

Издания на английском языке

Arluke Arnold, Sanders Clinton, Regarding Animals, Philadephie, Temple University Press, 1996.

Budiansky Stephen, The Truth about Dogs, Londres, Orion Books, 2002.

Clutton-Brock Juliet, «Dog», in Mason Ian L. (éd.), Evolution of Domesticated Animals, Londres, Longman, 1984.

Coppinger Raymond, Coppinger Lorna, Dogs. A New Understanding of Canine Origin, Behavior, and Evolution, University of Chicago Press, 2001.

Dawkins Richard, The Selfish Gene, Oxford University Press, 1976; trad, fr.: Le Gène égoïste, Paris, Odile Jacob, 2003.

Dawkins Richard, The Ancestor's Tale, Boston, Houghton Mifflin, 2004.

Dennett Daniel C, The Intentional Stance, Cambridge, the M. I. T. Press, 1987; trad, fr.: La Stratégie de l'interprète, Paris, Gallimard, 1990.

De Waal Frans, Good Natured: The Origins of Right and Wrong in Humans and Other Animals, Cambridge, Harvard University Press, 1996; trad, fr.: Le Bon Singe: les bases naturelles de la morale, Paris, Bayard, 1997.

De Waal Frans, Peacemaking Among Primates, Cambridge, Harvard University Press, 1989; trad, fr.: De la réconciliation chez les primates, Paris, Flammarion, 2002.

Goode David, Playing with My Dog Katie: An Ethnomethodological Study of Dog-Human Interaction, Lafayette, Purdue University Press, 2007.

Griffin Donald R., Animal Minds, University of Chicago Press, 1992 (reed. 2001).

Lorenz Konrad, Man Meets Dog, Boston, Houghton Mifflin, 1954 (reed. London, New-York, Routledge, 2002).

Maynard Smith John, Evolution and the Theory of Games, Cambridge University Press, 1982.

Mayr Ernst, What Evolution Is, New York, Basic Books, 2001.

Miklósi Adam, Dog: Behaviour, Evolution, and Cognition, Oxford University Press, 2007.

Mitchell R. W., Thompson N. S., «Deception in play between dogs and people», in Mitchell Robert W., Thompson Nicholas S. (ed.), Deception: Perspectives on Human and Nonhuman Deceit, Albany, State University of New York Press, 1986.

Morgan Conwy Lloyd, Introduction to Comparative Psychology, Londres, W. Scott, 1903 (reed. 2006).

Packard Jane M., «Wolf behaviour: reproductive, social and intelligent» in Mech L. David, Boitani Luigi (ed.), Wolves: Behavior, Ecology and Conservation, University of Chicago Press, 2003, p. 35–65.

Pinker Steven, The Blank Slate, New York, Viking, 2002.

Rindos David, The Origins of Agriculture: An Evolutionary Perspective, Orlando, Academic Press, 1984.

Sanders Clinton, Under standing Dogs, Philadelphie, Temple University Press, 1999.

Scott John Paul, Fuller John L., Genetics and the Social Behaviour of the Dog, University of Chicago Press, 1965.

Serpell James, In the Company of Animals, Cambridge University Press, 1996.

Serpell James (ed.), The Domestic Dog, Cambridge University Press, 1995.

Sharp Henry S., «Comparative ethnology of the wolf and Chipewyan», in Hall Roberta L., Sharp Henry S. (ed.), Wolf and Man: Evolution in Parallel, New York, Academic Press, 1978, p. 55–79.

Sober Elliott, Wilson David S., Unto Others: The Evolution and Psychology of Unselfish Behavior, Cambridge, Harvard University Press, 1998.

West-Eberhard Mary Jane, Developmental Plasticity and Evolution, Oxford University Press, 2003.

Wilson Edward О., Sociobiology: The New Synthesis, Cambridge, Belknap Press of Harvard University Press, 1975 (rééd. 2000); trad, fr.: La Sociobiologie, Monaco, Le Rocher, 1987.

Статьи на французском языке

Callon M., «Éléments pour une sociologie de la traduction: la domestication des coquilles Saint-Jacques et des marins-pêcheurs dans la baie de Saint-Brieuc», L'Année sociologique,1986, vol. 36, p. 169–208.

Delâge D., «Vos chiens ont plus d'esprit que les nôtres: histoire des chiens dans la rencontre des Français et des Amérindiens», Les Cahiers des dix, 2005, n° 59, p. 179–215.

Giard A., «Chacun cherche son chien», Marie Claire, novembre 2005, p. 110–114.

Héran F., «Comme chiens et chats: structures et genèse d'un conflit culturel», Ethnologie française, 1988, vol. 18, n° 4, p. 325–337.

Herpin N., Grimier G., Verger D., «Les Français et leurs animaux familiers: des dépenses en forte hausse», Économieet statistique, 1991, n° 241, p. 53–63.

Piette A., «Entre l'homme et le chien: pour une ethnographie du fait socio-animal», Socio-anthropologie, 2002, n° 11, Attirances: -anthropologie/141

Статьи на английском языке

Bekoff M., «Paxton's panorama: naturalizing the bonds between people and dog», Anthrozoös, 2000, vol. 13, n° 1, p. 11–12.

Belyaev D. K., «Destabilizing selection as a factor in domestication», Journal of Heredity, 1979, n° 70, p. 301–308.

Chapuis N., Varlet C, «Short cuts by dogs in natural surroundings», Quaterly Journal of Experimental Psychology, 1987, vol. 39, n° 1, p. 49–64.

Cooper J. J. et alii, «Clever hounds: social cognition in the domestic dog (Canis familiaris)», Applied Animal Behaviour Science, 2003, vol.81, n°3, p. 229–244.

Fukuzawa M., Mills D. S., Cooper J. J., «More than just a word: non-semantic command variables affect obedience in the domestic dog (Canis familiaris)», Applied Animal Behaviour Science, 2005, n° 91, p. 129–141.

Gácsi M. et alii, «Are readers of our face readers of our minds? Dogs (Canis familiaris) show situation-dependent recognition of human's attention», Animal Cognition, 2004, vol. 7, n° 3, p. 144–153.

Gácsi, M. et alii, «Species-specific differences and similarities in the behavior of hand raised dog and wolf pups in social situations with humans», Developmental Psychobiology, 2005, vol. 47, p. 111–122.

Gagnon S., Doré F. Y., «Search behavior in various breeds of adult dogs (Canis familiaris): object permanence and olfactory cues», Journal of Comparative Psychology, 1992, n° 106, p. 58–68.

Gagnon S., Doré F. Y., «Search behavior of dogs (Canis familiaris) in invisible displacement problems», Animal Learning and Behavior, 1993, n° 21, p. 246–254.

Gaunet F, «How do guide dogs of blind owners and pet dogs of sighted owners (Canis familiaris) ask their owners for food?», Animal Cognition, 2008, vol. 11, n° 3, p. 475–483.

Gese E. M., Mech L. D., «The dispersal of wolves (Canis lupus) in Northeastern Minnesota, 1969–1989», Canadian Journal of Zoology, 1991, n° 69, p. 2946–2955.

Goodwin D., Bradshaw J. W. S., Wickens S. M., «Paedomorphosis affects agonistic visual signals of domestic dogs», Animal Behaviour, 1997, vol. 53, n° 2, p. 297–304.

Guy N. C. et alii, «Risk factor for dog bites to owners in a general veterinary caseload», Applied Animal Behaviour Science, 2001, vol. 74, n°l, p. 29–42.

Hare В., Call J., Tomasello M., «Communication of food location between human and dog (Canis familiaris)», Evolution of Communication, 1998, n° 2, p. 137–159.

Hare В., Tomasello M., «Domestic dogs (Canis familiaris) use human and conspecific social cues to locate hidden food», Journal of Comparative Psychology, 1999, n° 113, p. 1–5.

Hare B. et alii, «The domestication of social cognition in dogs», Science, 2002, n° 298, p. 1636–1639.

Hepper P. G., «Long-term retention of kinship recognition established during infancy in the domestic dog», Behavioral Processes, 1994, n°33, p. 3–14.

Hirsch-Pasek K., Treiman R., «Doggerel: motherese in a new context», Journal of Child Language, 1982, n° 9, p. 229–237.

Ittyerah M., Gaunet F, «The response of guide dogs and pet dogs (Canis familiaris) to cues of human referential communication (pointing and gaze)», Animal Cognition, online Springerlink, septembre 2008.

Jenkins h. M., Barrera F. J., Ireland C, Woodside В., «Signal centred action patterns of dogs in appetitive classical conditioning», Laerning and Motivation, 1978, n° 9, p. 272–296.

Lakatos G. et alii, «A comparative approach to dog's (Canis familiaris) and human infant's understanding of various forms of pointing gestures», Animal Cognition, à paraître.

Mader В., Hart L. A., Bergin В., «Social acknowledgements for children with disabilities: effects of service dogs», Child Development, 1989, vol. 60, n° 6, p. 1529–1534.

McConnell P. В., «Acoustic structure and receiver response in domestic dogs (Canis familiaris)», Animal Behaviour, 1990, n° 39, p. 897–904.

McKinley S., Young R. J., «The efficacy of the model-rival method when compared with operant conditioning for training domestic dog to perform a retrievel-selection task», Applied Animal Behaviour Science, 2003, vol. 81, n° 4, p. 357–365.

Mech L. D., «Alpha status, dominance, and division of labor in wolf packs», Canadian Journal of Zoology, 1999, n° 77, p. 1196–1203.

Miklósi A. et alii, «A Simple reason for a big difference: wolves do not look back at humans, but dogs do», Current Biology, 2003, vol. 13, n° 9, p. 763–766.

Miller P. E., Murphy C. G., «Vision in dogs», Journal of the American Veterinary Medical Association, 1995, n° 207, p. 1623–1634.

Mitchell R. W., Thompson N. S., «Projects, routines, and enticements in dog-human play», Perspectives in Ethology, 1991, n° 9, p. 189–216.

Mitchell R. W., Thompson N. S., «Familiarity and the rarity of deception: two theories and their relevance to play between dogs (Canis familiaris) and humans (Homo sapiens)», Journal of Comparative Psychology, 1993, vol. 107, n° 3, p. 291–300.

Molnár Cs et alii, «Can humans discriminate dogs individually by acoustic parameters of barks», Behavioral Processes, 2006, n° 73, p. 76–83.

Morey D. F., «Burying key evidence: the social bond between dogs and people», Journal of Archaeological Science, 2006, vol. 33, n° 2, p. 158–175.

Morey D. F., Aaris-Sorensen K., «Paleoeskimo dogs of the Eastern Arctic», Arctic, 2002, n° 55, p. 44–56.

Morton E. S., «On the occurrence and signifiance of motivation-structural rules in some bird and mammal sounds», American Naturalist, 1977, n° 111, p. 855–869.

Nagel T., «What is it like to be a bat?», Philosophical Review, 1974, n° 83, p. 435–450.

Parker h. G., Ostrander E. A., «Canine genomics and genetics: running with the Pack», PLoS Genetics, 2005, vol. 1, n° 5, p. 507–513.

Parker H. G. et alii, «Genetic structure of the purebred domestic dog», Science, 2004, vol. 304, n° 5674, p. 1160–1164.

Paxton D. W., «A case for a naturalistic perspective», Anthrozoôs, 2000, n°13, p. 5–8.

Podberscek A., Serpell J., «Environmental influences on the expression of aggressive behaviour in English cocker spaniels», Applied Animal Behaviour Science, 1997, n° 52, p. 215–227.

Pongrácz, P. et alii, «Human listeners are able to classify dog (Canis familiaris) barks recorded in different situations», Journal of Comparative Psychology, 2005, vol. 119, n° 2, p. 136–144.

Price E. O., «Behavioral aspects of animal domestication», Quaterly Review of Biology, 1984, vol. 59, n° 1, p. 2–32.

Rasmussen J. L., Rajecki D. W., «Differences and similarities in human's perceptions of the thinking and feeling of a dog and a boy», Society and Animals, 1995, n° 3, p. 117–137.

Schleidt W. M., Shalter M. D., «Co-evolution of humans and canids», Evolution and Cognition, 2003, vol. 9, n° 1, p. 57–72.

Soproni K. et alii, «Comprehension of human communicative signs in pet dogs», Journal of Comparative Psychology, 2001, n° 115, p. 122–126.

Soproni K. et alii, «Dog's (Canis familiaris) responsiveness to human pointing gestures», Journal of Comparative Psychology, 2002, n° 116, p. 27–34.

TopâlJ. et alii, «Attachment behavior in dogs (Canis familiaris): a new application of Ainsworth's (1969) strange situation test», Journal of Comparative Psychology, 1998, vol. 112, n° 3, p. 219–229.

Topál J. et alii, «Mindreading in a dog: an adaptation of a primate «mental attribution» study», International Journal of Psychology and Psychological Therapy, 2006, vol. 6, n° 3, p. 365–379.

Trut L. N., «Early canid domestication: the farm-fox experiment», American Scientist, 1999, vol. 87, n° 2, p. 160–168.

Vila С. et alii, «Mitochondrial DNA phylogeography and population history of the grey wolf Canis Lupus», Molecular Ecology, 1999, vol. 8, n°12, p. 2089–2103.

Virányi Zs et alii, «Dogs can recognize the focus of attention in humans», Behavioural Processes, 2004, n° 66, p. 161–172.

Virányi Zs et alii, «A nonverbal test of knowledge attribution: a comparative study on dogs and children», Animal Cognition, 2006, vol. 9, n° 1, p. 13–26.

Walker D. B. et alii, «Naturalistic quantification of canine olfactory sensitivity», Applied Animal Behaviour Science, 2006, vol. 97, n° 2–4, p. 242–254.

Wayne R. K., «Molecular evolution of the dog family», Trends in Genetics, 1993, vol. 9, n° 6, p. 218–224.

Wells D. L., «The facilitation of social interactions by domestic dogs», Anthrozoös, 2004, vol. 17, n° 4, p. 340–352.

Yin S., «A new perspective on barking in dogs (Canis familiaris)», Journal of Comparative Psychology, 2002, vol. 116, n°2, p. 189–193.

Интернет-ресурсы

Dogs Bite Law, Statistics about dog bites in the USA and elsewhere:

/

Enquête de la FACCO/SOFRES sur la population animale:

Papiers de Chine, Les chiens ont envahi la capitale, 12 février 2008:

Примечания

1

У Лесси и Рин Тин Тина есть собственные звезды, которые в числе 2000 прочих украшают знаменитую Walk of Fame, Аллею звезд в Голливуде.

(обратно)

2

Ассоциация производителей кормов для домашних животных. (Прим. пер.)

(обратно)

3

Это слово довольно часто будет встречаться на страницах этой книги. Здесь оно означает стремление приписывать существам, не принадлежащим к человеческому роду, психологические черты, присущие человеку. Следует отличать антропоморфизм от антропоцентризма, обозначающего представления о человеке как о существе внеприродном, обладающем свойствами, которые позволяют ему возвышаться над другими существами или располагаться в центре мирового сообщества живых существ.

(обратно)

4

Впервые — сб. «Подражания и переводы», 1809. (Прим. пер.)

(обратно)

5

Идея, обыгранная в особенно волнующих и пронзительных сценах таких фильмов, как «Бегущий по лезвию» («Blade Runner»), «Чужой» («Alien») или «Искусственный разум» («Artificial Intelligence»). Возможно, уже сейчас можно говорить о возникновении подобного чувства в отношении Тамагочи, представляющих собой своего рода «собак-роботов».

(обратно)

6

Речь идет, прежде всего, о таких науках, как этология, ветеринарные дисциплины, изучающие поведение, эволюционная биология и гуманитарные науки. Современные исследования, касающиеся собак, предпринимаемые в рамках этих научных дисциплин, базируются в основном на фактологических наблюдениях. Они не имеют никакого отношения к тому, что называется «экспериментальные исследования животных», при которых используются иные методы и преследуются иные цели, направленные на изучение некоторых физиологических механизмов или биохимических реакций в организме животного, а не собственно его поведения.

(обратно)

7

Если, конечно, не принимать во внимание такие микроскопические виды, как, например, разного рода бактерии.

(обратно)

8

Хотя для многих специалистов этот вопрос по-прежнему остается спорным.

(обратно)

9

Заметим, что у лисиц со временем проявлялись и явные отличия от собак.

(обратно)

10

Следует оговориться, что сам Беляев скорее придерживался гипотезы неосознанной и непреднамеренной селекции. Я так подробно описываю здесь его опыты, поскольку на них охотно ссылаются сторонники теории о намеренном одомашнивании собаки.

(обратно)

11

Если не принимать в расчет последние годы, в течение которых их количество значительно увеличилось благодаря достижениям агрономии и генетики.

(обратно)

12

Сегодня бродячие псы кусают людей гораздо реже, чем собаки-компаньоны.

(обратно)

13

Подробнее о дебатах см. в работе Бекоффа (Bekoff, 2000).

(обратно)

14

В биологии термин «фенотип» означает совокупность различимых морфологических, физиологических и поведенческих характеристик — от органов и тканей до клеток и молекул, — присущих организму любого уровня. Фенотип формируется на протяжении всей жизни индивида в результате проявления его «генотипа», то есть совокупности генов или, точнее, аллелей — вариантов признака, определяемого каждым геном, — с одной стороны, и взаимодействия этого организма с окружающей его средой — с другой.

(обратно)

15

Это явление называют плейотропией.

(обратно)

16

В главе 7 я еще вернусь к этим теориям, довольно широко распространенным в литературе, посвященной собакам.

(обратно)

17

Подробнее об этих аспектах систематики и эволюции см. в кн. Докинза (Dawkins, 2004).

(обратно)

18

См. предыдущую главу.

(обратно)

19

Подробнее об этом см. в книге Кавалли-Сфорцы (Cavalli-Sforza, 1996), а также в работе Докинза (Dawkins, 2004, р. 44–55), где приведены весьма показательные примеры и замечания.

(обратно)

20

Они берут свое начало в Англии, с образованием Клуба собаководства (Kennel Club) в 1873 году; затем появляется Центральное общество собаководов (Société centrale canine) во Франции (1882), Национальная кинологическая ассоциация (Ente Nazionale della Cinofilia Italiana) в Италии (1882), Американский клуб собаководства (American Kennel Club) (1883) и Объединенный кинологический клуб (United Kennel Club) (1898) в Соединенных Штатах. В 1911 году создана очень влиятельная организация, Международная кинологическая федерация (Federation cynologique internationale), объединившая немецкие, австрийские, бельгийские, французские и голландские кинологические общества.

(обратно)

21

«Livre des originesfrancais», или LOF, — национальный реестр породистых собак, созданный в 1885 году по инициативе Центрального общества собаководов Франции. В 1957 году документ был внесен в Список учета родословных (Registre des Livres Généalogiques) Министерства сельского хозяйства, стал называться Livre Genealogique (Книга родословных) и был признан официальным реестром породистых собак Франции. (Прим. пер.)

(обратно)

22

«Аргументы в пользу стерилизации» (англ.). (Прим. пер.)

(обратно)

23

Они же мексиканские голые собаки. (Прим. пер.)

(обратно)

24

Исконно американские собаки (англ.). (Прим. пер.)

(обратно)

25

Бювар и Пекюше — главные герои сатирического романа Густава Флобера. Роман высмеивает обывательский дилетантизм в науке. (Прим. пер.)

(обратно)

26

Последнее качество подробно описано в книге Миклоши (Miklósi, 2007, p. 36).

(обратно)

27

Стоит добавить, что зачастую деятелями из мира кинологических клубов движут не столько научные и абстрактные, сколько более прозаические мотивы: продажа породистых собак — это очень прибыльный бизнес, огромный капиталооборот которого позволяет говорить о мировом рынке породистых собак (подробнее об этом можно прочитать в работе Будянски (Budiansky, 2002, р. 222–223)). Однако и эти мотивы никак не отменяют описанных выше.

(обратно)

28

По этому поводу можно было бы много чего добавить. Генетические принципы, на которых основана нынешняя кампания против дисплазии бедра у собак, истолкованы слишком грубо и даже ошибочно. Эта кампания может дать негативных результатов не меньше, если не больше, чем позитивных, по причине полигении и, в частности, плейотропии, с которыми связана эта патология.

(обратно)

29

Эти понятия и механизмы разобраны в главе 2.

(обратно)

30

Эти аспекты описаны, например, в работе Будянски (Budiansky, 2002, p. 221).

(обратно)

31

См. главу 2.

(обратно)

32

Madelein (фр.) — сорт популярного во Франции бисквитного печенья. (Прим. пер.)

(обратно)

33

Перевод с французского Н.М. Любимова. (Прим. пер.)

(обратно)

34

См. главу 8.

(обратно)

35

Заметим, что попытка передать мир восприятия собаки при помощи визуальной интерпретации образов здесь, как и прежде, носит оттенок антропоцентризма.

(обратно)

36

«Между волком и собакой» — латинское идиоматическое выражение, обозначающее сумерки, то есть время, когда трудно отличить собаку от волка. (Прим. пер.)

(обратно)

37

Еще раз подчеркнем, что цвета — это лишь способ воспринимать реальность, а не сама реальность. Поэтому составить представление о том, как другой вид воспринимает цвета, можно только путем сравнения с изначально выбранным эталоном: нашей собственной системой цветов.

(обратно)

38

Мы рассмотрим этот сложный и очень важный вопрос в главе 8.

(обратно)

39

Эта гипотеза, объясняющая уникальные обонятельные способности собак, так же как и точные механизмы, лежащие в их основе, и сейчас еще служит предметом оживленных дискуссий среди ученых (Miklósi, 2007, p. 152).

(обратно)

40

Сидони-Габриэль Колетт — популярная французская писательница первой половины XX века. (Прим. пер.)

(обратно)

41

Заметим, что сам Павлов бихевиористов не слишком жаловал.

(обратно)

42

Наиболее подробно этатема рассматривается в работах Жака Воклера (Vauclair, 1995).

(обратно)

43

Амбициозная программа Гриффина все еще нуждается в наполнении фактическими данными, достаточно достоверными, чтобы убедить научное сообщество (Renck et Servais, 2002, chapitre 11).

(обратно)

44

Дебаты по такому важному вопросу, как отношение к антропоморфизму, подробно рассматриваются в работе Воклера (Vauclair, 1995), а также в книге Ренка и Серве (Renck et Servais, 2002, chapitre 11), где этой теме посвящена отдельная глава, в которой дан обзор приводимой аргументации.

(обратно)

45

Эти модели рассматривают рациональность поведения животных как результат естественного отбора.

(обратно)

46

«Опровержимыми» или «фальсифицируемыми» моделями или суждениями по методологии Поппера называют те, которые можно эмпирически опровергнуть. Например, утверждение типа «Все обезьяны белые» потенциально опровержимо, поскольку может быть признано недействительным, если найдется обезьяна другого цвета.

(обратно)

47

В этом плане представляют большой интерес работы антрополога Филиппа Дескола, посвященные истории развития в современном западном обществе идеи о непреодолимой границе между природой и культурой.

(обратно)

48

Разница между понятиями «антропоморфизм» и «антропоцентризм» объясняется в сноске 2 во введении к этой книге.

(обратно)

49

Статья Томаса Нагеля, о которой идет речь, называлась «What is it like to be a bat?» — «Каково быть летучей мышью?» (англ.). (Прим. пер.)

(обратно)

50

Четкое и детальное рассмотрение этой проблемы с позиций философии, а также философских вопросов, касающихся мышления животного, можно найти в работе Пруста (Proust, 1997).

(обратно)

51

В этом смысле антропоморфизм, этноморфизм или даже этноцентризм, сексоцентризм и социоцентризм могут рассматриваться как частные проявления или составляющие эгоморфизма.

(обратно)

52

Теория разума (фр. theorie de l'esprit), или модель психического состояния, — термин, обозначающий способность индивида воспринимать как свои собственные переживания (чувства, убеждения, намерения и т. д.), так и переживания других. (Прим. пер.)

(обратно)

53

Хотя в отношении собак он по-прежнему остается спорным. Подробнее об этом см. в работе Миклоши (Miklósi, 2007, p. 182).

(обратно)

54

Эта проблема с недавнего времени вызывает жаркие споры среди философов, которые занимаются вопросами разума и мышления. Так, в известной статье Дональда Дэвидсона приведены такие аргументы: «Чтобы во что-то верить, нужно знать концепцию этой веры. Чтобы знать концепцию, нужно владеть языком» (Davidson, 1991, p. 71). Подробнее об этих дебатах и приводимой аргументации можно прочитать в работе Пруста (Proust, 1997).

(обратно)

55

Desperate housedogs (англ.) можно перевести как «Отчаянные домособаки» — игра слов, указывающая на популярный телесериал «Отчаянные домохозяйки» (Desperate housewives), сюжет которого строится на том, что за фасадами тихого и внешне благополучного американского городка скрывается множество тайн. (Прим. пер.)

(обратно)

56

Напомним, что причинение страдания животному в процессе опытов никак не противоречило общей концепции бихевиоризма.

(обратно)

57

Проще говоря, это определенные строго ограниченные периоды жизни индивида, в течение которых у животного вырабатываются поведенческие схемы, необходимые для нормального развития и дальнейшей жизни. В частности, это происходит в процессе взаимодействия с матерью или братьями и сестрами. Если момент упущен, в дальнейшем животное с трудом усваивает нужные навыки, несмотря на интенсивную дрессировку. Так, например, умение контролировать силу укуса вырабатывается у щенков во время взаимодействия с матерью. Если щенка отнять от матери до того, как она отучит его кусаться, повзрослев, он может начать кусать людей, поскольку в юном возрасте не научился сдерживать силу укуса.

(обратно)

58

Образ альфа-самца имел такой успех в средствах массовой информации, что вскоре этот термин стал использоваться в популярной психологии и маркетинге применительно к человеку.

(обратно)

59

Заметим, что замена «политической» модели моделью «семейной» стала возможной далеко не случайно. Это обстоятельство красноречиво свидетельствует об историко-культурных переменах, произошедших в западном обществе, которые, в свою очередь, не могли не отразиться на точке зрения ученых относительно организации животных сообществ.

(обратно)

60

Подробнее о формах представления психической жизни детей и собак см. в работе Расмуссена и Раецки (Rasmussen et Rajecki, 1995).

(обратно)

61

Это качество остается неизменным, какая бы модель ни использовалась для интерпретации выражений доминирования и подчинения — политическая или семейная.

(обратно)

62

Этот факт, в частности, подтверждает одно из исследований, в котором участвовали пудели и волки, выращенные в одних и тех же условиях. В отличие от волков пудели оказались совершенно неспособными к коллективной охоте, и добыча определенного размера оказалась им просто не под силу (Zimen, cité in Budiansky, 2002, p. 61).

(обратно)

63

Заметим, что со времени написания работы Скотта и Фуллера, завоевавшей широкое признание во всем мире, мнение ученых во многом изменилось. Современные этологи не настолько категоричны в определении этого сензитивного периода. Они допускают, что его сроки могут варьировать, а феномен импринтинга рассматривают как сложный многофакторный процесс. Кроме того, данный аспект социализации Скотт и Фуллер изучали на собаках одной породы — бигль. С учетом значительной изменчивости этого вида животных весьма вероятно, что описанный сензитивный период у других пород может быть иным.

(обратно)

64

По-видимому, социальный мир собаки допускает присутствие и других существ, например кошек, которых она также может идентифицировать при условии, что успела развить необходимые навыки в пределах сензитивного периода (Miklósi, 2007, p. 207).

(обратно)

65

Папаша Убю — персонаж цикла гротескно-комических пьес Альфреда Жарри (1873–1907), французского писателя и драматурга, признанного предшественником абсурдизма. Король Убю — собирательный образ, объединивший в себе самые отвратительные качества человека. Его поступки безобразны и нелогичны. Это дорвавшийся до власти домашний тиран, со временем превратившийся в настоящего монстра. Имя Убю стало во Франции нарицательным. (Прим. пер.)

(обратно)

66

Некоторые ученые считают, что для распространения признака в популяции одной только пользы для конкретного индивида недостаточно: важно, чтобы этот признак давал преимущество соответствующему гену (Dawkins, 1976).

(обратно)

67

Даже если принять во внимание важность контекста в нашем языке, слова для нас имеют гораздо более узкое значение.

(обратно)

68

Джон Уэбстер (1578–1634) — английский драматург, современник Шекспира, автор пьес, относящихся к жанру «кровавой трагедии», сюжеты которых изобилуют сценами насилия, преступлений, жестоких убийств. (Прим. пер.)

(обратно)

69

Научный метод, основанный на изучении одних и тех же испытуемых на протяжении длительного времени, в течение которого их значимые характеристики могут измениться. (Прим. пер.)

(обратно)

70

Больше того, опыты доказывают, что в некоторых обстоятельствах собаки не способны учитывать информацию, которой располагают другие (Virányi et alii, 2006).

(обратно)

71

В данном контексте pointing (англ.) — указание направления. (Прим. пер.)

(обратно)

72

Результаты исследований подробно рассмотрены в следующих работах: Hare et alii, 1998; Hare et Tomasello, 1999; Soproni et alii, 2002.

(обратно)

73

Пословица звучит примерно так: «Когда мудрец указывает на луну, дурак смотрит на палец». (Прим. пер.)

(обратно)

74

Во всяком случае, за рамками речевой деятельности и всего того, что связано с языком.

(обратно)

75

В английском слово doggerel означает стихи низкого качества с плохой рифмой и невыдержанным размером. (Прим. пер.)

(обратно)

76

По поводу аргументов относительно естественного отбора, заблуждений и ошибок интерпретаций можно обратиться к работе философа Дэниела Деннета (Dennett, 1987, chapitre 8).

(обратно)

77

Этот исключительно важный аспект взаимоотношений человека и собаки мы подробно рассмотрим в главах 10 и 11.

(обратно)

78

Добавим, что в действительности человек никогда не обращается к собаке в точности так, как он разговаривает с другими людьми, что подтверждается использованием особой манеры речи — doggerel. Таким образом, можно говорить о том, что в этом плане мы и сами адаптируемся к собаке.

(обратно)

79

Французские законы, регламентирующие действия в отношении собак, представляющих опасность. Первый — Закон об опасных и бродячих животных и о защите животных — запрещает ввоз, разведение и продажу собак опасных пород (питбулей и японских мастифов), а также налагает ряд обязательств на владельцев собак других пород, признанных потенциально опасными. Второй — Закон об усилении мер по предотвращению угрозы нападений и защите граждан от опасных собак. Закон предполагает выдачу специальных удостоверений, подтверждающих право на содержание сторожевой собаки, предписывает сообщать властям обо всех случаях покусов людей собаками, обязывает владельцев собак тех пород, которые признаны потенциально опасными, периодически проводить аттестацию собаки на адекватность поведения. (Прим. пер.)

(обратно)

80

К сожалению, слишком часто в дискуссиях на эту тему возникает путаница из-за того, что участникам не удается четко отделить научные вопросы от вопросов на тему «Что делать?»: как правильно себя вести и что необходимо сделать — с собакой или с человеком, — чтобы ликвидировать собачью агрессию. Разумеется, подобные вопросы вполне законны. Просто они находятся в ином поле, нормативном, которое не должно смешиваться с полем научным.

(обратно)

81

Тема недоразумений, неизбежно возникающих во взаимоотношениях между двумя видами, будет подробно рассмотрена в следующей главе.

(обратно)

82

Охотничьи собаки, относящиеся к группе гончих. (Прим. пер.)

(обратно)

83

Результаты сравнительного изучения поведения волков и собак ставят под сомнение некоторые весьма распространенные советы по дрессировке, которые основаны на представлении об отношениях доминирования у волков. На сегодняшний день нет никаких научных доказательств эффективности некоторых рекомендованных методов дрессировки, таких, например, как: «Нужно решить, где у собаки будет место, и не спать с ней в одной комнате», «Нельзя позволять собаке первой выходить из дома или идти по улице впереди хозяина», «Нужно кормить собаку после того, как поел хозяин, чтобы она не почувствовала себя доминантом» (Miklósi, 2007, р. 176–177). Что касается последнего совета, заметим, что исследования кокер-спаниелей не выявили никакого повышения агрессивности у собак, которых в семье кормили первыми (Podberscek et Serpell, 1997).

(обратно)

84

Я хотел бы поблагодарить Бруно Карзанти, который привлек мое внимание к данному аспекту мировоззрения Огюста Конта.

(обратно)

85

Здесь можно было бы еще раз обратиться к аргументам, приведенным в работе Дэниела Деннета, которую я уже упоминал (Dennett, 1987, chapitre 8). Я вовсе не настаиваю на том, что способность испытывать чувство эмпатии — это «природное» качество человека. Это довольно щекотливый вопрос, связанный со значительными сложностями, на которые часто не обращают внимания теоретики в области естественных наук. Я всего лишь хочу подчеркнуть, что идея о том, что человеческая эмпатия может быть направлена исключительно на других людей, противоречит моделям, которые предлагают и культурализм, и натурализм.

(обратно)

86

«Mon chien, cʼest quelquʼun» (фр.) — скетч популярного французского комика, актера, мастера разговорного жанра Раймона Девоса. Это забавный монолог хозяина собаки, который неожиданно для себя поменялся местами со своим псом — начал лаять, бегать за мячиком, — в то время как его пес стал заниматься «человеческими» делами: ходить в магазин, разговаривать с соседями, спорить со своим хозяином и т. д. (Прим. пер.)

(обратно)

87

Колюш — известный французский комик, актер и сценарист (1944–1986). (Прим. пер.)

(обратно)

88

Во всяком случае, некоторые из них: чаще всего протесты защитников животных довольно избирательны. Так, гораздо большее негодование вызывают опыты над животными, если речь идет об обезьянах, собаках или кошках, тогда как эксперименты над крысами или птицами волнуют защитников животных значительно меньше.

(обратно)

89

Заметим, что, по данным антропологических и социологических исследований, большинство людей не способно относиться к животным абсолютно отстраненно, включая и довольно специфические ситуации, не предполагающие никаких проявлений субъективности, например на скотобойнях и животноводческих предприятиях. Подробно эта точка зрения изложена в работах Виалле и Порше (Vialles, 1987; Porcher, 2003). Кроме того, в данном плане особого внимания заслуживает недавняя работа Катрин Реми (Rémy, 2009).

(обратно)

90

В следующей главе мы поговорим на эту тему более подробно.

(обратно)

91

Некоторых аспектов этой проблемы мы чуть более подробно коснемся в следующей главе.

(обратно)

92

В этом плане особенно интересны исследования speaking for dogs, приведенные в работе Арлюка и Сандерса (Arluke et Sanders, 1996, chapitre 3).

(обратно)

93

Перевод с фр. Г.П. Вдовиной. Отрывок из русского издания книги: Левинас Э. Избранное: Трудная свобода. М.: РОСС-ПЭН, 2004. С. 455. (Прим. пер.)

(обратно)

94

Тема игры заслуживает гораздо более детального рассмотрения, чем это было возможно в рамках этой книги, настолько важное место занимает игра во взаимоотношениях человека и собаки. По сравнению с другими животными и тот и другой вид проявляют особую склонность к игре. Относительно игровых взаимоотношений между человеком и собакой советую обратиться к работам этологов Роберта Митчелла и Николаса Томпсона (Mitchell et Thompson, 1986, 1991, 1993), а также недавним этнометодологическим исследованиям социолога Дэвида Гуда (Goode, 2007).

(обратно)

95

Их можно было бы назвать и как-то иначе. Это не столь важно. Здесь важен лишь смысл понятия, обусловленный такого рода неологизмом.

(обратно)

96

Провести границы между различными культурами в пределах антропоканинного общества довольно сложно. Этот вопрос, несомненно, заслуживает более детального рассмотрения хотя бы потому, что критерии, применяемые для определения различий в человеческом обществе, — национальность, социальные классы и т. д. — могут быть не всегда уместны в отношении общества антропоканинного.

(обратно)

97

Справедливости ради заметим, что и в формировании культуры человеческого общества также наблюдается дисбаланс влияния. Культура сама по себе становится результатом неравных взаимодействий: явление господства одних индивидов над другими приводит к тому, что люди, обладающие большей властью, вносят больший вклад в формирование социальных норм.

(обратно)

98

Макс Вебер упоминает о возможности участия животных в социальных взаимодействиях уже на первых страницах своей работы «Экономика и общество» (Weber, 1971, р. 43–45).

(обратно)

99

Социология Эрвинга Гофмана во многом опирается на этологию. Возможности применения схем интеракционизма к отношениям человек-животное приводятся в очень выразительной статье Альбера Пьетте (Piette, 2002) и подтверждаются проводимыми в настоящее время исследованиями Марион Викар, основанными на кропотливом анализе фактических данных.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Введение

  Загадочное увлечение

  Собачьи пакости

  Не более чем собаки: тезис о собаке-иллюзии

  Философия: пропасть между человеком и животным

  Гуманитарные науки: природа и культура

  Этология: призрак антропоморфизма

  Связь, древняя как мир

  Неужели они настолько умны, чтобы нас одурачить?

  Открыты новые горизонты

Глава 1 Откуда они пришли?

  Эволюционное происхождение собак

  Между человеком и волком

  Древнее самого человека

  Животное вечное и вездесущее

  Одомашнивание собаки

  Кто же кого приручил?

  Модель собаки-мусорщика

  Самое близкое человеку животное

  Многофакторный процесс

Глава 2 Кто они такие?

  Биологические аспекты одомашнивания собак

  Мягкий отбор

  Мозаичная эволюция

  Синдром Парка Юрского периода

  Популяционный подход

  Между собаками и волками: реальные границы вида Canis familiaris

Глава 3 Что такое породы собак? Мифы, реальность и зрительный обман

  Подвижная система связанных популяций

  Создание собачьих пород в XIX веке: между расовой теорией и евгеникой

  Генетическая и генеалогическая необоснованность разделения собак на породы

  Собаки породистые и дворняги

  Прежняя и нынешняя селекция: образы заводчика и собаковода-любителя

  Последствия теории пород для собачьей популяции

  Природный артефакт, домашний дикарь

  Славные породистые собаки

  Порода: еще одна собачья стратегия для использования антропогенной ниши?

Глава 4 Как собаки воспринимают мир?

  Мадлен[32] и собака

  Получение и обработка информации

  Зрение

  Слух

  Принять «точку обоняния» собаки

  Заключение

Глава 5 Есть ли у собак разум?

  Собачья психология и антропоморфизм

  Эффект «умного Ганса»

  Прекрасные иллюзии?

  Бихевиоризм, этология и разум

  Возможности эвристического антропоморфизма

  Каково же быть собакой? Антропоморфизм и эгоморфизм

  Функциональный антропоморфизм

  В поисках собачьего разума

Глава 6 Собачий склад ума

  Физический мир собаки

  Объекты

  Они суеверны

  Разум, ты ли это?

  Desperate housedogs?[55]

Глава 7 Как они воспринимают нас? Социальная жизнь собак

  Собака Павлова — не то, чем кажется

  Два социума

  Волк ли волк другому волку?

  Люпоморфизм и неотения: собака — это юный волк?

  Бебиморфизм: собака — это ребенок?

  Упразднение стаи

  Значение иерархии в каждом из двух социумов

  Скорее вольнонаемные, чем верноподданные

Глава 8 Может быть, они просто не умеют говорить? Как люди и собаки общаются между собой

  Что значит «гав»?

  Что же происходит на самом деле: несемантическая коммуникация

  Зрительная коммуникация

  Собаки — совсем не дураки: pointing[71]

  Звуковая коммуникация: лай

  Они лают, потому что мы разговариваем?

  Понимают ли они слова?

  Язык для разговора с собакой: doggerel

  Как разговаривать с собакой: рациональный подход

Глава 9 Агрессия у собак

  Все дело в точке зрения

  Типы агрессии у собак

  Не слишком строгие правила поведения

  Проблема опасных собак

Глава 10 Как мы воспринимаем их? Точка зрения человека 

  Амбивалентность чувств

  Эмпатия по отношению к животному: разлад с людьми?

  Собака-компаньон: эмоциональное замещение?

  Эмпатия и человеческая природа

  «Обращаться как…» или «принимать за…»

  Иногда мы предпочитаем людям собак

  Отношения с животным: гибкие обязательства

  Бесконечный туннель

  Связь с незапамятных времен

  Любовь к зверю, отказ от человека?

  Допустимое непонимание

  Разговор с животным

Глава 11 Смешанная социальная группа: антропоканинные сообщества 

  Нам близки только те, кто похожи на нас?

  Социальная связь как взаимная адаптация

  Антропоканинное общество

  Разнообразие антропоканинных культур

  Отказаться от противопоставления природы и культуры

Литература

  Издания на французском языке

  Издания на английском языке

  Статьи на французском языке

  Статьи на английском языке

  Интернет-ресурсы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg