«Милая Венера»

СЕНТЯБРЬ

Английское посольство

Афины

23 сентября

Милая Джейнис,

Парочка каракулей среди нераспакованного багажа.

Вот мы и тут, не взятые в заложники. Пока не подыщем квартиру, писать мне можно по этому сногсшибательному адресу. Заметь, название улицы в нем отсутствует: подозреваю, что ни один британец в штате не побеспокоился выучить греческий алфавит настолько, чтобы разбирать названия улиц на углах.

До чего же жуткий город — я и забыла. Бога ради, пиши, пока я еще не скончалась от свинцового отравления и овечьего сыра. Ну и конечно, я хочу узнать о твоем собственном переезде в Лондон W4, последний писк фешенебельности — «Чисвик или Хаммерсмит» так ведь? (Держу пари, греческие рестораны там получше здешних.) И обязательно сообщи: вы с Гарри правда перевернули новую страницу, как ты выразилась? У меня есть кое-какие… ладно, ладно, заткнусь. Но ты же знаешь, какого я мнения о Гарри. Ну, хотя бы твой ребенок теперь в школе, и драться тебе приходится только за себя, или же ПРОТИВ себя.

Посол — олух. Пирс привез ему стильтон от «Пакстона и Уайтфилда», а он так улыбнулся, будто его уже им вытошнило. Ах, Джейнис, мне предстоит быть супругой первого секретаря — изящным украшением. Вопрос, как им стать. Три года в этом эллинском захолустье, где воду пить нельзя, а вино еще хуже!

Что, что тут делает трусливая евреечка?

С любовью. И пиши! Скрась часы моего изгнания.

Рут.

Речное Подворье 1

Лондон W4

28 сентября

Рут, миленькая!

В восторге, что ты прибыла вместе со стильтоном посла.

И мы тоже сменили местожительство. Речное Подворье — как тебе нравится? Куда ни бросишь взгляд, ни единой речки, а Подворье населяют главным образом кошки. Вдоль по улице они водятся в каждом жилище и включают одного необработанного котищу — источник сильнейших трений между соседями. В нашем закоулке говорят только об электронных кошачьих ловушках.

Из чего ты можешь заключить, какой вокруг стоит фешенебельный писк.

Разреши мне небольшое описание. Улица малюсенькая. Всего десять домов, и только на одной ее стороне. На другой стороне — стена, а затем кладбище, где погребен кто-то, о ком я никогда не слышала. Затем два теннисных корта, и я уже жажду летом ими пользоваться. Девять домов — особнячки, слагаемые из двух самостоятельных половин — элегантные, ранневикторианские, белые, отутюженные, два этажа и полуподвал. Наш — № 1, единственный самостоятельный особнячок, но потому лишь, что улочку двадцать лет назад перепланировали и вторую половину оттяпали. Так что подъездная дорога появляется двумя полукружиями из-за живой изгороди — высоких кипарисов, благодарение Богу. Там, где кончается улица (прошу прощения — подворье), начинается тропа, ведущая к старинному водохранилищу, ныне заповеднику. Весь день мы можем созерцать извивающиеся спины и шерстяные колпаки любителей птиц с биноклями, а летом, уж конечно, там будут плодиться какие-нибудь редкие охраняемые виды комаров.

Иными словами, дорогая моя, это cul-de-sac,[1] и я уже стараюсь (страшусь?) угадать, какую cul Гарри вскоре попробует сак. Хотя после «пробного отдельного проживания» он и обещал, что будет хорошим. «Это был кошмар», — говорит он.

И на глазах у него — слезы. Ах, Рут, не говори мне, что я дура — пока не надо: мне так хочется, чтобы все наладилось. Мне так невыносимо было одиночество, это ощущение никчемности. А Гарри меня знает, и это такое утешение! Я могу вести себя жутко, а он просто меня обнимет, и я сразу таю. Все забыто. Мне кажется, я люблю его; такое извращенное, упрямое чувство, которое остается даже после всех этих лет, сколько я его ни гнала. Мы даже занимаемся любовью — ну, вроде. Наверное, мне приятно, что это все-таки я, а не какая-нибудь стерва, безмозглая блондинка.

Нет-нет, я слышу, как это тебя злит, — но ведь у тебя-то все есть и плюс любовники.

Дерьмово! Я же не хотела распускать перед тобой нюни. Лучше позволь я расскажу тебе о соседях — о нас в Речном Подворье (надо же привыкать!) Ну, так один устроил вечеринку по поводу нашего новоселья. Архитектор — Билл и. как-то там еще. Известный, по-моему. Не мужчина, а жердь с замечательными руками — ты понимаешь, о чем я. Дом набит всякими хитрыми приспособлениями, ну просто лаборатория новейшего образа жизни. Все дублирует что-нибудь еще; кровати, они же стенные шкафы или картотечные ящики, кофейный столик проигрыватель. И никаких пошлых выключателей — просто ты дышишь на стену. Унитаз спускает воду, едва встанешь (а как с мужчинами?). Ну и конечно, повсюду панели солнечных батарей, так что снаружи дом смахивает на теплицу для разведения гвоздик. Жена некрасивая с гигантскими грудями; может, и они что-нибудь дублируют. Гарри то и дело уставлялся на них в изумлении. Нина, так ее зовут. Мне она скорее понравилась, но представляла она меня гостям, как подобранного котенка. «Это наш новый номер один». И все отвечали точно так же:

«Я номер три», «Я номер восемь» и так далее, словно у них нет ни имен, ни фамилий. Я все-таки сумела не хихикнуть. На мне было мое платье от Джейн Мьюр — конечно, из вторых рук, ты знаешь чьих. Очень облегающее, а я уже совсем забыла, что у меня есть фигура. № 10 его усмотрела и, конечно, успела облаговестить всех, что мы непотребно богаты. У Гарри есть пунктик, чтобы его узнавали — ну, ты понимаешь: «Это же Гарри Блейкмор, „Независимые телевизионные новости“, „Варшава“». Но одна баба (№ 5, по-моему) тут же все испортила, спросив, как ему нравится сообщать прогноз погоды. Ну да она уже сильно нализалась.

Самое примечательное в нашем переезде то, что все время чувствуешь, как тебя оценивают. Я спросила Гарри, что он чувствует, а он только пожал плечами и сказал, что чувствует, какая это скучная публика. «Буржуазия», добавил он.

Господи, а мы-то, по его мнению, кто? Я видела, что он разведывает местные таланты. Застукала, как он откалывал интимный номерок (№ 2, прошу прощения) с кинорежиссерской женой (или, быть может, не), которая трясла на него волосьями. Я его прокляла за то, что он такой красавец.

«Не смеши меня, — сказал он потом, — она же дебилка». Ха! Прежде его это не останавливало.

И между прочим, блондинка.

На самом деле они вовсе не скучные, во всяком случае, не все. По-моему, люди обзаводятся корпоративным лицом; быть может, потому, что их объединяют общие мелкие интересы. И необходимо докопаться до более глубоких, которые они держат при себе. Компания довольно пестрая. Два врача (муж и жена, но не партнеры).

Строитель-подрядчик (жуткий, с голосищем, как у Теда Хита в «Плюющем отражении»). Специалист по рекламе (сама вкрадчивость). Кинорежиссер (с глазом, положенным на окружающие груди). Кандидат-лейборист — в проекте — по имени Кортеней Гаскойн (на мой взгляд, не то имечко, чтобы завоевать голоса рабочих в Ист-Энде) и жена-производительница с руками, созданными, чтобы менять подгузники. Говорят, она пишет длинные проблемные романы. Черт, ну не стерва ли я? Ну, и кто еще? Ах да! Застенчивый историк, которому я очень пришлась, и что-то вроде портретиста академической породы, которому я не пришлась. И безмолвствующий телепродюсер, шапочный знакомый Гарри — готовит передачи по экологии: нефтяные пятна, кислотные дожди и прочее в том же духе.

Некоторые спрашивали, чем я занимаюсь, и я сказала: «Антиквариатом», и не очень соврала, верно? Сообщать, что занимаюсь я им раз в месяц в Эктоновском центре досуга за прилавком со всяким хламом, конечно, не стоило. Не стоило и говорить, что я занимаюсь живописью. Они бы напустили на себя заинтересованный вид и спросили бы: «А какой?» Нет, ты только вообрази, что я ответила бы «настенной», хотя пока расписала только спальню Клайва да и еще мамин сортир? Пожалуй, мне следовало бы ответить: «Энкаустикой, как Леонардо да Винчи», и уповать, что им неизвестно, чего он настряпал с восковыми красками.

Ах, Рут, все это звучит очень весело? Или жутко? Наверное, было и так и эдак. Я чувствовала себя самозванкой, притворщицей. Притворялась счастливой, притворялась, будто принадлежу к их безопасному миру всяких достижений. Но тут я вспомнила, каково это — остаться одной. Раздельно проживающей. Я посмотрела «разделять» в толковом словаре — не так давно. И там сказано «делить пополам, разрубать». Вот так я себя и чувствовала — разрубленной. Гарри — всяческое дерьмо, но жить без него было невыносимо. Только вообрази, чего мне особенно не хватало все эти месяцы? Не секса. Не отсутствия денег. А коктейля, который он смешивал мне на ночь — клал лед и ломтик лимона в водку с тоником. Того, как он смеялся над моей привычкой вешать колготки на сушку для полотенец. Даже того, как он не давал мне спать своим храпом. Дурь, верно? Господи, как я хочу, чтобы на этот раз все получилось. Если нет, по-моему, я не вынесу.

Э-эй, я познакомилась со специалистом по иглоукалыванию и узнала от него (вернее, от нее), что можно подстегнуть свое либидо, нажимая на одно место под коленкой. Тебе-то это не понадобится, но я тут жму и жму.

Пиши и поскорее, дипломатическая жена. Мне очень не хватает наших долгих разговоров и твоих похабных историй.

С любовью и — обаяшечке Пирсу.

Джейнис.

Речное Подворье 1

Лондон W4

30 сентября

Дорогой Пирс,

Наслаждался твоей речью на встрече выпускников (меня так восхищает легкость, с какой лгут дипломаты!). Но какой дьявольский вечер, верно?

Старые выпускники не умирают, а только надоедают друг другу до смерти.

Снабдить тебя этим адресом до того, как ты отбыл в Афины, возможности не было, хотя не исключено, что Джейнис уже сообщила его Рут.

Ты спрашивал, как я ко всему этому отношусь, и Глаза у тебя слегка лезли на лоб. С полным на то правом. Честно говоря, я и сам толком не пойму, как это вышло. Я уже совсем свыкся с холостяцкой жизнью, а с частыми командировками НТН и вовсе никакого одиночества не ощущал. Тем более что и особых оснований не было — с немалым числом перелетных ночных птичек, незнакомым лицом на утренней подушке, безмолвным завтраком («Чай или кофе»?). И тем не менее мы вновь вместе. К большому моему удивлению. И — как ни странно — удовольствию.

Ну а толчком послужил обед в Челси. Я только что вернулся из Восточной Европы. На автоответчике — Джейнис. Надо бы поговорить о новой школе Клайва, так не буду ли я так добр позвонить ей? И я позвонил. Предложил пообедать вместе. Я ее не видел шесть месяцев и думал, что буду обморожен. Ничуть.

Все было мило и просто. Она выглядела очень сексуально в модели с глубоким вырезом. Черт, подумал я, я бы очень даже не прочь. Потом она пригласила меня заехать к ней. Никакой тягомотины. Только сияющие глаза. Ноги, ноги и духи. Ну и вот.

Самое странное: все было так естественно. В том, что все знакомо, что-то есть. Никаких накладок. Ну, ноги не на месте, изгрызенные губы.

Одноночные свидания не такой уж балет, так ведь?

Ну, как бы то ни было, а утром я не знал, что сказать. «Спасибо, радость моя, и всего хорошего», — как-то не звучало, хотя я отчасти надеялся, что она скажет именно это. Ничего подобного.

Нежные взгляды, и «милый, почему бы нам?..

Столько выбрасывается на ветер. Мальчик». Мягчайший шантаж. По-твоему, мне следовало сказать «нет»? Ну, я просто не мог, да и не хотел. Я хотел быть рядом с ней. Я хотел вновь открыть эту главу моей жизни, потому что внезапно осознал, как много глава эта для меня значила. Жизнь снова cтала полной.

Ну, мы и купили дом в рекордный срок — с солидной закладной, разумеется. И теперь мы здесь — № 1, Речное Подворье. Теперь ты знаешь.

Кстати, примерно через месяц я вновь отбываю во мрак Польши. По старому следу Леха Валенсы. Но если Папандреу напортачит или попадет под суд (но, конечно же, нет), меня, возможно, пошлют в твою чащобу. Разрешается ли первым секретарям посольств нализываться вместе с бродячими журналистами, а?

Ну, до свидания рано или поздно, старина, и буду держать тебя в курсе.

Всего наилучшего.

Гарри.

ОКТЯБРЬ

Речное Подворье 1

Лондон W4

2 октября

Рут, миленькая!

Умру, если сразу не поделюсь с тобой новостью. Я получила ЗАКАЗ! Настоящий заказ расписать стену. Архитектор, про которого я тебе писала жердь с грудастой женой, — ну, я набралась духа и сказала ему, чем занимаюсь (так, будто я написала сотни панно — все, кроме Сикстинской капеллы), и он попросил показать ему рисунки. Я кинулась домой и быстренько набросала пару-другую, постаралась придать им старый, захватанный вид. И, обложиться, он заказал одно. Вид на реку, и, надо признать, со вкусом.

Кабинет сразу становится похожим на плавучий дом — и его собака изготовилась прыгнуть в воду.

Он смеялся, и ему по-настоящему понравилось.

Изумительно, верно? Я — профессионал!

Ура-а-а!

Гарри — абсолютный душка.

Не терпится начать. И собственную жизнь тоже.

Второпях — с тоннами любви.

Джейнис.

Английское посольство

Афины

10 октября

Милая Джейнис!

Твои письма — длинное и коротенькое — ждали в ячейке первого секретаря, когда я вернулась вчера.

Чудесно получить от тебя весточку. Погряс. Поздрав. и прочее. Да, я была в отъезде (погоди, подробности ниже). Нет, мне правда было необходимо уехать. Живем на чемоданах. Пирс по уши в бумагах (завывает, как король Лир). Ну, я и сорвалась на Пелопоннес в малютке «фольксвагене», который мы купили. Рут на воле. Или, если хочешь: дырка в охоте на охоте. Греция осенью — чудо. Все еще жаркая, но чиста, ясна и уже не кишит туристами. Я никогда не бывала в Олимпии, и в Мисгре тоже — что за место! (И у меня есть причины считать так. Терпение, терпение, моя протестантская пай-девочка).

Сначала — ты. Второе письмо по-своему перекрывает первое. Я не помню, когда ты так бурлила радостью. Хотя бы одна эта строчка: «Гарри — абсолютный душка». Я рада. Возможно, он что-то усвоил. Или, возможно, ты. Но кисло-сладкое первое письмо; сказать, что я понимаю, как ты себя чувствуешь вновь с Гарри, значило бы солгать. Нет, не понимаю. Я никогда не пыталась ничего поправлять. Что порвано — то порвано. (Пирс особая статья, он никогда не рвется.) Но вообразить я способна. Ты робкая натура; во всяком случае, считаешь себя такой. Я знаю, что часто это повторяю, но ты же выскочила за разгильдяя Гарри совсем девочкой. Ты была девственна? Я что-то не помню. Ах нет, был же прыщавый студент-юрист, верно? Только он в твою жизнь особого очарования ведь не вносил. Ты же говорила, что петушок у него, как сардинка. Значит, крупнее рыбы ты не пробовала, не считая, конечно, Гарри, а он-то насколько велик? Уж во всяком случае мельче своего самомнения.

Собственно, я хочу сказать — как убежденный блуждающий дух, — что на самом деле ты знаешь о мужчинах далеко недостаточно. Ты ожидаешь, что они такие, какими быть не способны — верными, преданными и любящими. Но, Джейнис, такими бывают только тряпки и слизняки, которые ищут материнской опеки. Привлекательные мужчины — это охотники-собиратели; просто пещерных медведей и бизонов они подменяют на карьеры и булочки к чаю. А почему нет? Если женщины не хотят быть ковриками для вытирания ног, им пора прекратить рожать и стряпать и выйти из пещеры на охоту. Полагаю, ты скажешь, что мне-то хорошо так рассуждать, раз мне начхать на детей. Но дети же сами себя вырастят, если дать им шанс, разве не так? Матери в подавляющем большинстве им этого не позволяют, потому что смертельно боятся быть чем-нибудь, кроме как матерью, а в результате губят своих детей. Я по горло сыта бабами, которые блеют по пещерам.

О Господи, ну почему я обязательно начинаю тебя поучать? Безобразнейшая моя черта, и я ведь даже не уверена, в какой мере сама-то этому верю.

Реакция на поколения еврейских мамаш.

А теперь я поведаю тебе о моих путешествиях.

Олимпия — сплошное волшебство. Идеальным руинам положено быть романтичными — иллюзорное ощущение прогулок по прошлому, когда мы понятия не имеем, каким оно было на самом деле, а если бы знали, так оно бы нам очень не понравилось. Все эти колонны храма Зевса, лежащие там, будто Блекпулская скала, нарезанная на куски: так и ждешь увидеть надпись «Олимпийские Игры четырехсотого года до Р.Х.» Они выглядят такими прекрасными среди своего запустения! Американец рядом со мной спросил: «А почему они не поставят их, на место?» «Потому что получится вокзал», — ответила я. «Он бы тут им не помешал», — добавил он. Его жена выглядела крайне шокированной. На старом стадионе поблизости немецкие фрау в лакостовских теннисках топали двухсотметровку с грудями в боки.

«Спартанки бегали голышом», — сообщила я моему американцу. «Я рад, что эти одеты, — ответил он, — не то наступили бы и свалились».

Тут жена потащила его обедать. Я не из тех женщин, которые нравятся женам.

Волшебство возникло вечером. Я подкупила охранника, чтобы он позволил мне остаться после наступления темноты. И тут из-за деревьев выплыла луна, совсем круглая. И все оделось серебром с чернью. Я сидела, слушала, как ухают совы и квакает миллион лягушек. Такой покой и мир!

Почему древние развалины вызывают такое чувство? Выбрасывают тебя за пределы времени?

Затем через центральный Пелопоннес в Мистру. Своего рода Помпея на крутом склоне, с той только разницей, что старинная дорога петляет от одной древней церкви к другой. Оказывается, одно время тут была столица Византийской империи. А потому повсюду изумительные фрески. И вокруг никого, кроме меня. Ну, это не совсем точно. Еще там был мой греческий гид.

Совсем еще мальчик, но жутко хорошенький.

Копна черных курчавых волос и пикассовские глаза. Знаешь, Джейнис, я не самое лучшее знакомство. Как ты думаешь, о чем я подумала сразу же? Не: «Нравится ли мне этот парнишка?»

Не: «Нужен ли мне игрушечный мальчик на вечер?» И даже не: «Куда мне его отвезти?». Знаешь, самый первый вопрос, который я себе задала, даже еще не сообразив, что хочу его, был:

«А я захватила с собой презерватив?»

Да, захватила, хотя юный сатир не знал, что это такое, и упорно утолщался всякий раз, как я пыталась надеть его, куда следовало. Не исключено, что я наградила его боязнью кастрации на всю жизнь. А когда я, наконец, добилась своего, он не знал, куда его сунуть, и я поняла, что чувствует корова, когда фермер тычет в нее палкой. Несомненно, это был его «первый опыт», и настолько травмирующий, что, боюсь, как бы он не оказался и «последним». Бесспорно, обстановка не содействовала спокойствию его духа: дело же было в церкви. Я еще никогда в церквах не трахалась. И все время твердила себе: «Это не кощунство. Я же еврейка». Впрочем, церковь была заброшенная. Как, по-твоему, это что-то меняет? В конце концов он таки умудрился с протяжным стоном, будто испускающий дух воин, — и к лучшему. Я услышала звук приближающихся голосов, явно немецких, так что нам пришлось молниеносно одеться и начать любоваться фресками.

Полагаю, тебе хочется знать, наслаждалась ли я.

Не слишком, вынуждена я признать — ни музыки сфер, ни комет, мелькающих под моими веками.

Восторги развращения юности, как я поняла, во многом остаются теоретическими. Я все время думала:

«Пирс справился бы куда лучше», — и это меня раздражало. Ведь в минуту супружеской неверности полагается испытывать нечто другое, правда же?

Потом он был очень мил и держал меня за руку, пока водил по всем другим церквам. Не уверена, из благодарности или в надежде повторения в каждой из них. И тут возникла проблема, как, черт возьми, избавиться от него. Сделать это, обойдясь без жестокости, было не просто. Но охотник-собиратель превратился в комнатную собачку.

Я сослалась на всегда выручающую головную боль, а утром мне пришлось покинуть отель на заре, чтобы избежать сцены с Ромео. Ведя машину назад в Афины, я все время думала: «Это же нелепо! Мне тридцать пять».

От твоей нехорошей подруги с любовью и синяками, Рут.

Речное Подворье 1

Лондон W4

22 октября

Рут, миленькая.

Все так замечательно! Я даже не знала, что могу быть такой счастливой. Все грозовые тучи рассеялись. Я просто жажду рассказать тебе про дом. (По-моему, я рассказала тебе обо всем, кроме дома.) Ну, во-первых, я его люблю. Архитектор из № 7 (мой меценат!) довольно занудно объясняет мне, что стиль — ранневикторианский, но еще сохранивший легкость георгианских пропорций (чего не скажешь о его жене с ее пропорциями нефтяной вышки). Как бы то ни было, это подразумевает высокие окна, большие стекла, красивый портик и узкую прихожую. Зато передние и задние комнаты были соединены в одну огромную гостиную, куда солнце светит в обоих ее концов (не одновременно). Наверху три спальни — одна малюсенькая — и ванная, примыкающая к супружеской спальне (что делает меня супругой, а не любовницей твоим советам вопреки, верно?).

Значит, даже когда Клайв приедет домой на каникулы, тебя всегда будет ждать свободная комната, если тебе захочется сбежать из дерьмовых Афин. Затем полуподвал с тем, что стало кабинетом Гарри, еще ванная поменьше и кухня-столовая, откуда можно выйти в сад за домом, очень большой, сорок футов — я его измерила, но пока мне не до сада. Ах да, еще чердак, куда надо подниматься по опасной лестнице и через откидную крышку, откидывать которую приходится головой. Когда я попробовала в первый раз, то заполучила занозу в темя.

Единственный минус — погоди, погоди — это внутренняя отделка. Блядерский бордель, как сказал Гарри. Дерьмоцветная краска с текстурой под дерево, а на деле с текстурой под дерьмо. Но главное блюдо — потолок. То есть все потолки.

Чудесные лепные карнизы по стенам, розетка в центре. И попробуй поверить! Они РОЗОВЫЕ.

Какие-то варено-розовые, губная помада Дианы Доре. Ни один «кадиллак» не был розовее. И между текстурным дерьмом и панталонной розовостью мы ведем изысканные беседы и слушаем Моцарта. Супружеское блаженство. Само собой, когда у нас найдутся деньги, мы устроим блицкриг, но пока это Дерьмовилла.

Что еще? Ах да! Благодаря панно я знакомлюсь с окрестными женами. Они заглядывают посмотреть (и, возможно, еще раз посмотреть на меня). Нина жена архитектора, — видимо, ось здешней общественной жизни: опора местного общества охраны среды обитания, инициатор борьбы с шумом самолетов и пр. и пр. Очень милая и к тому же помешана на теннисе, как я, что замечательно. Вчера мы распили бутылку вина, и она сказала мне, что прежде выступала в «Фоли-Бержер». Судя по ее грудям, легко понять почему.

Нина приобщает меня к тайнам прочих (список см, в первом моем письме). Оказывается, жена историка алкоголичка, которая дает всякому, кто постучится в дверь. Придется мне последить за ней. Жена портретиста, с другой стороны, принадлежит к какой-то свихнутой религиозной секте, которая вообще отвергает секс, хотя, сказала Нина, если бы я ее увидела (это счастье я с тех пор уже имела), так сразу же подумала бы, какое облегчение должен испытывать ее муж. Она посетила меня сегодня и вручила кое-какие брошюры, напечатанные на рисовой бумаге, а затем обозрела панно и сказала, что вода очень духовна. Похожа она на обезьяну-паука, переодевшуюся женщиной.

Нанесла мне визит и женщина из № 10, жена телережиссера, та, которая позавидовала моему платью от Джейн Мьюр. На этот раз я была в джинсах, а она облачилась так этнографически, словно ограбила все музеи быта от Фиджи до Марракеша. Ну и стерва же я! Но она держалась так по-хамски покровительственно. Аманда ее зовут, и представляется она так, словно у нее в горле гиря застряла — Ах-махн-дах. Музыкантша.

(Ну, скажем, была когда-то.) С потрясающе талантливыми детьми, сообщила она мне. Ненавижу людей с талантливыми детьми. И знаешь, что?

Она смотрела на панно почти минуту, а потом сказала: «Милочка, у вас такие прелестные волосы». Корова! Так хотелось дать ей пинка. А она говорит что-то насчет того, какой Гарри отличный журналист, и что, уж конечно, я им очень горжусь. «А мое панно? — хотелось мне сказать. — Я им тоже горжусь!»

Правда, только она одна держит камень за пазухой. Все остальные просто очаровательны — и Гарри тоже: он приносит мне цветы, мы занимаемся любовью. Время от времени. Только зачем он называет меня «дорогая»? Держу пари, твой греческий игрушечный мальчик так тебя не обзывал. Эта твоя история меня просто заворожила. В церкви! А где именно? На аналое? Позор тебе, а еще жена первого секретаря английского посольства! Но ответь мне серьезно — я никогда прежде тебя об этом не спрашивала: ты рассказываешь Пирсу про свои эскапады? Я знаю, у вас «открытый брак», но насколько открытым может быть брак, прежде чем развалится? Его это задевает?

Он ревнует? А как ты относишься к его похождениям? Может, с моей стороны это незрелость, но чего стоит любовь, если ты можешь заниматься любовью еще и с другими людьми? Я знаю, что не стерплю. Вот что вызвало разрыв между мной и Гарри. Для меня любить — это отдавать, и отдавать все; для дележек нет места.

Как у меня меняются настроения! Минуту назад я писала, как я радовалась, читая о твоей шалости в церкви, и вот уже проповедую супружескую верность. Полагаю, ты мне объяснишь, что я — моральная шлюшка из вторых рук, хотя за всю свою жизнь спала только с двумя мужчинами, причем один был сардинкой.

Может быть. Может быть. Но я знаю одно: хочу я только Гарри и я счастлива по-настоящему.

А полевую деятельность я предоставляю тебе, с условием, что ты будешь мне про нее рассказывать. Договорились?

С большой любовью,

Джейнис.

Речное Подворье 1

Лондон W4

24 октября

Дорогой Пирс!

Нет, я не ждал, что ты подмешаешь белладонну в узо[2] Папандреу, чтобы обеспечить мне редакционное задание. И вообще у него же есть собственная белла донна, с весьма пышными формами белла, так ведь? Ты с ней знаком? Мне нравится — привилегия премьер-министра — старомодно до великолепия и бесстыже, точно римский папа из рода Борджиа.

Нависает Бухарест, а не Польша — так меня известили власть предержащие. Надолго ли, понятия не имею. Ceausescu est mort: vive Ceausescu.[3]

Мы живем в волнующие времена, хотя, проживая в Речном Подворье, об этом не догадаешься.

Самая сенсационная здесь новость — панно Джейнис. Во всяком случае какое-то для нее занятие.

Всего наилучшего.

Гарри.

Речное Подворье 1

Лондон W4

29 октября

Милый!

Так, значит, в новой школе тебе очень нравится. Это замечательно. Ты знаешь, сначала я очень тревожилась, потому что мне никогда не нравилась мысль, что ты будешь не ходить в школу, а жить там. Но ты так твердо решил, а тебе теперь уже одиннадцать, и мы с папулей подумали, что, пожалуй, тебе виднее.

Рассказать тебе про наш новый дом? Ты же видел его только один раз, еще до того, как мы переехали. Твоя комната готова и ждет тебя. На стенах я повесила твои плакаты с Винни-Пухом и твои фотографии «Тоттнем хотсперс».

Ну, так здесь чудесно. И чудесно, что папуля теперь будет жить здесь с нами, раз ему уже не надо столько времени оставаться за границей. Мне было так тяжело жить столько времени без него.

Самое лучшее в доме — простор для каких угодно занятий. Боюсь, розовую отделку, которая тебе так понравилась, придется сменить. Папуля говорит, что у него от нее болит голова. Но у себя в комнате, если захочешь, ты можешь ее оставить.

Но только ведь у «Тоттнем хотсперс» цвета совсем другие, ведь так?

Соседи тут очень приятные люди. Есть и мальчик твоего возраста в конце улицы — в № 10. Его мать музыкантша. Она приходила посмотреть, как я расписываю стену, о чем я тебе уже рассказала, и показалась очень приятной. Только чуть странно одетой. А в доме № 7 живет очень милая женщина, которая прежде была балериной, хотя с тех пор она немного раздалась вширь. Я не могу себе представить ее в балетной пачке. Их сосед хочет стать членом парламента от лейбористской партии, но как будто почти все свое время тратит на то, чтобы его жена забеременела. А наш сосед — известный (как я поняла) кинорежиссер (недавно он снял что-то под названием «Заводи любви», но я еще не видела), и у него очень много секретарш, которых я постоянно путаю с его женой, потому что все они выглядят очень похожими. Они устраивают очень шумные вечеринки и словно бы бьют много посуды.

Так что жизнь тут кипит, и надеюсь, тебе понравится жить здесь.

Обязательно сообщи мне, когда тебя примут в школьную футбольную команду, и надеюсь, посылочка со вкусностями добралась до тебя благополучного.

С большой, большой любовью, и конечно, от папули.

Мамуля.

Речное Подворье 1

Лондон W4

30 октября

Рут, миленькая!

Замечательная осенняя погода, и позволь сообщить тебе, что теперь я открыла для себя сад.

Прежде у нас сада не было, только унылый задний двор, как ты помнишь, который агенты по продаже недвижимости именуют испанскими патио.

А тут у нас есть простор. На теннисный корт, увы, не хватит, но тем не менее — простор. Кусты, только Богу известно, какие именно, но Юла, наш новый котенок, от них шарахается — и цветы, по-моему, осенние крокусы, такие лиловатые и растут пучочками. Нина говорит, что предыдущий владелец любил луковичные, и мне следует дождаться весны, прежде чем сажать что-то новое. Но я жажду сделать сад своим, как и дом. Я хочу посадить что-нибудь с названиями, которые приятно произносить, — сердечник, незабудки, розмарин и рута. Может быть, их по виду не отличишь от бурьяна, я же не знаю, но мне нужен сад, полный прелестных названий, которые я могу декламировать, а затем рвать эти цветы, как Утрата в «Зимней сказке», и рассыпать их для моего Флоризеля. Помнишь эту дивную строку: «Как ковер, чтоб возлежать могла любовь, играя»?

Я сентиментальничаю, как глупенькая девочка, правда? Но так я чувствую. Гарри — мой Флоризель, снова-снова, и такой плюшевый, и я его люблю. Как я могла так все напутать? Теперь у нас есть вся зима, чтобы снова свить гнездышко, а потом весна, чтобы праздновать. А я уже думала, что солнце больше не взойдет никогда.

Да, кстати, Нина говорит, что жена предыдущего владельца не выносила Аманду. Видимо, острое соперничество на садовой почве. Ах-махн-дах всегда старается заполучить самое экзотическое, что только можно, ну и вещи, которые ей дарят ее блистательные друзья. Нина клянется, что летом она сидит в саду № 10 и играет на скрипке голышом. Вот только что? Вариации соль де голь? Ломака! Но Гарри я ничего не скажу.

У меня возникла теория о садах — садах перед домом, разумеется. Они духовное белье, души, вывешенные на обозрение всему миру. Разреши, я провожу тебя дальше по улице и покажу, что я имею в виду. № 2, наш сосед, Кевин, шикарный кинорежиссер. Я его успела раскусить: блондинка, которая трясла волосами на Гарри, ему не жена, как я думала, или была «женой» на ту неделю. По-видимому, существует настоящая, но она почти все время живет где-то в деревне с детьми. Верит, что он работает в Лондоне круглые сутки, и приезжает лишь изредка, чтобы не помешать, ему. И еще как помешала бы! Грудастые блондинки кругообращаются с регулярностью доставки молока. Я вижу, как они уходят рано утром в своих джинсах на заказ и сапожках на каблучищах. У них у всех ноги, которым конца нет, как и пристрастию Кевина к ним. (А вот как насчет его члена — его крылатой ракеты, по выражению Нины?) Но сад перед домом… ну, так его вовсе не видно, потому что он обнес его шестифутовой стеной. Сад заведомых секретов.

№ 3 — «Арольд, подрядчик („X“ проглатывается по фонетическим законам Ист-Энда). Жена у него лилипутка, вылитая Минни-Маус на пружинах и отчаянно тщится быть „хорошего тона“. Почти весь сад занимает „мерседес“, но один святой уголок Минни сохраняет в неприкосновенности. Святилище состоит из пластмассовых греческих урн, расставленных почти вплотную к прудику, где фиберглассовые нимфы резвятся вокруг фонтана. Гарри окрестил сад „Версалем“, а фонтан — „Фонтаном Промежностей“.

Наш шотландский доктор в № 4. Тут ничего лишнего. Сад залит асфальтом для его и ее „фордэскортов“. Фанатичные служители Национального здравоохранения, хотя, по словам Нины, зимой женщины в его приемную не ходят, потому что он всегда заставляет их раздеваться до пояса, даже если речь идет о занозе в пятке. Боже ты мой, с Ниной ему есть на что наглядеться.

№ 5 — Роджер, историк с женой алкоголичкой и нимфоманкой и довольно красивым сыном, который по большей части живет не дома, а в университете. В их саду нет ничего, кроме исполинского дерева с охранной табличкой на нем, чем все и выражено с учетом ее склонностей. Но дерево лишает солнечного света № 6, где миссис Кортеней Гаскойн ежедневно паркует свои многочисленные колясочки и развешивает гирлянды подгузников. Она относится к своему долгу плрдоносительницы крайне серьезно — одноразовые памперсы не для нее. (То есть бок о бок живут две пещерницы — как тебе это?).

Затем Билл и Нина. Среди прочего мне в Нине нравится то, как она превратила сад в прямую противоположность дому Билла. Внутри — сплошная хозяйственная супертехника и всякие штучки. Снаружи — полное одичание, словно это заповедничек для каких-то занесенных в Красную книгу бабочек, хотя Нина заверяет меня, что весной это буйство колокольчиков и полевых желтых нарциссов. Я спросила, случаен ли такой контраст. „Нет, — сказала она. — Мне нравится устраивать Биллу встряску“. И она засмеялась. На ней были немыслимо тугие джинсы. Я порадовалась, что Гарри там не было.

Остается всего три. № 8 — самый сумбурный. Луизы, жены портретиста, мистической уродины, которая снабжает меня необходимой литературой и носит навозного цвета юбки-макси, вызывающе домотканые. Ее сад — это место глубоко спиритуалистской значимости. Он содержит два раритета: боярышник (Иосиф Аримафейский?), подпертый кольями, точно старый калека на костылях, и вырезанная из дерева фигура (пол определению не поддается), простирающая руки к небесам; Нина называет ее „Женщина, навешивающая занавески в ванной“, и теперь я способна думать о ней только так.

Я нагоняю на тебя скуку. Рут? Или ты упиваешься этим, как я? № 9 тебя обворожит. Он — Морис, какой-то рекламный магнат, который с ревом уносится рано поутру в своем „ягуаре“, очень красивый, но по-противному. А вот она такое угнетенное создание, какое только можно вообразить. Хотя почти красавица, за покровом вечной унылости. И она непрерывно извиняется, и ты невольно спрашиваешь: за что? И она опять извиняется. За свои извинения. Затем в уголках ее рта возникают морщинки напряжения. О Господи!

Зовут ее Лотти. Думаю, мне придется взять ее в руки. Как-нибудь напою ее и выясню, — что проис-» ходит, или, вернее сказать, не происходит. Во всяком случае с ней. Ну а сад — пусто, пусто, пусто.

Не считая останков трех завядших кочанов. Я прохожу мимо почти каждый день и думаю об этой увядшей жизни и о том, что жизнь эта могла быть моей. На меня накатывается волна грусти, а затем — гнева. Когда слезы проливаются так публично, это отчаяние или самопоздравление? Не дать ли Лотте почитать «Женщину-евнуха»? Так и слышу ее вздох и слова: «Да, конечно, но что я могу? Мне надо думать о детях». Вечное оправдание — дети, верно?

А теперь № 10, экзотическая Аманда со скрипкой и вздымающейся грудью. Я тебе уже писала про Ах-махн-дах. Вряд ли есть нужда описывать тебе ее сад, но тем не менее. Хладнокровно, начиная слева. Только сумею ли я воздать ему должное в духе программ по искусству по ящику. В первую очередь взору является изысканный цветник из камней и разровненной граблями гальки в японском стиле. (Для создания настроения.) Затем волшебный лес из бонсаев каждое деревце извивается в миниатюрной смертной агонии. А если ты благополучно вынесешь это испытание, тебя ждет освежающе вдавленный в землю садик, выложенный плиткой с любезной подачи «Альгамбры», а в нем — круглый прудик с золотыми рыбками. (Ну, как тебе мой литературный дар? И кстати, тут неподалеку гнездятся цапли и, видимо, взимают порядочную дань С этих деликатесов).

Но это еще отнюдь не все. Справа на стройном стволе произрастает большой марлевый мешок, что несколько портит общий художественный эффект.

Я тактично осведомилась у Аманды, что это за оригинальный раритет. Она звенящим голосом объяснила, что это некое цветущее деревце восточного весьма аристократического происхождения, и оно нуждается в защите от климата W4. Но какой от него толк, если его держать в мешке, слегка съязвила я. Ах, нет-нет, заверила она меня: в апреле оно будет освобождено, и, милочка, благоухание разольется бо-жест-вен-ное. «А хулиганы до него не доберутся?» осведомилась я. Тут она продемонстрировала мне особую систему сигнализации, включающую сирены и прожектора, а также напрямую соединенную с ближайшим полицейским участком. Я удивилась: но почему не с Ботаническим садом Кью? Она как будто рассердилась.

Боюсь, я заболталась, так что завершу сию сагу и… черт! Мне надо отправляться за покупками. Панно почти завершено. Билл (архитектор) очень мило его хвалит. И поддразнивает меня, так как я всегда пою, когда держу в руке кисть. Я решила, что он на самом деле очень даже привлекателен. Нина говорит, что в постели он хорош.

Ну, пока довольно. У-у-у-у! Я счастлива.

С любовью. С любовью. С любовью.

Джейнис.

Р.S. Перечитывая, я удивилась себе. Ты замечала, как бойко женщины, которым за тридцать, впадают в вульгарность? В частности, я.

Д.

НОЯБРЬ

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

7 ноября

Милая Джейнис!

Нас так просто голыми руками не возьмешь — как видишь, мы тоже обзавелись нашим собственным жильем.

Но послушай, какое на меня наложено заклятие: я осуждена жить по адресам, которые напоминают мне о предыдущих, которые я предпочла бы забыть. Дамаскину явно имеет отношение к Дамаску (конечно, если это не какой-то прославленно неизвестный греческий философ, их ведь тьма-тьмущая). Ну а что до номера 69, то чем меньше о нем упоминать, тем лучше, даже в письме к тебе.[4]

Как бы то ни было, если ты помнишь Афины, то знаешь, что район Неаполис — это оборотная сторона горы Ликавитос, а казовая — Колонаки, где наш посол проживает среди судовладельцев, арабских террористов, любовниц большинства членов греческого кабинета и полных штатов тех посольств, чьи правительства платят своим дипломатам достаточно для прожиточного минимума. Британцам приходится обходиться трущобами, однако отсюда близко до археологического музея — истинная радость в те времена года, когда рюкзачники и овцы под водительством гидов отправлялись восвояси, а охранники почти вежливы, хотя и не всегда бодрствуют.

Этот город не выигрывает при более близком знакомстве, но мы с Пирсом ведем переговоры об аренде загородного домика в горах над Коринфским заливом на субботы и воскресенья. Жалкая лачужка без водопровода, но она позволит Пирсу предаваться своей английской эксцентричности и бродить в шортах в поисках редких горечавок и заурядных орхидей. Я не стану возиться в саду или коллекционировать местные режущие глаза домотканые изделия, поверь мне. А буду читать поучительные книги писателей вроде Апдайка и Маркеса и напиваться. И когда они мне надоедят вместе с Пирсом, я намереваюсь путешествовать. То есть путешествовать я буду много, так как Пирс мне надоедает очень легко, а поучительные книги всегда пробуждают во мне жажду странствований, показывая, как безнадежно мало я знаю о большом мире. Беда в том, что в путешествия я беру с собой самые НЕпоучительные книги и тороплюсь вернуться в убеждение, что пусть уж лучше Пирс мне надоедает, чем читать их. Короче говоря, я капризная дилетантка и не собираюсь меняться.

Ну, ты задала мне несколько нелегких вопросов о браке, открытом и закрытом, и так далее.

После стольких лет ты спрашиваешь меня! До чего же ты иногда бываешь серьезной. Хотелось бы мне припомнить подходящую цитату и подсунуть ее тебе: понимай, как знаешь. Рассказываю ли я Пирсу все? Нет, разумеется, нет. Он, конечно, хладнокровен, но все-таки не кусок льда. Рассказываю, когда это не имеет значения или когда можно обратить все в шутку — задним числом секс может выглядеть очень потешно. Или, когда я знаю, что это его возбудит. Это плюс — ну, как смотреть видео, в котором участвуешь сама. Иногда он отвечает мне тем же, и я дико ревную и готова тут же прыгнуть с ним в постель. Я вот что имею в виду, Джейнис: надо чувствовать себя абсолютно уверенной, чтобы играть в такие игры. И я чувствую. Но, кроме того, я знаю, что иссохну, если больше никогда не смогу заниматься любовью ни с кем, кроме моего мужа. Словно меня приговорят до конца моих дней питаться исключительно гамбургерами и чипсами. (Нет! Пирс больше, похож на бифштекс с соусом «тартар».) По закону Рут, брак должен быть искусно сотворенным компромиссом, и искусство — половина веселья.

Ты хоть что-нибудь поняла? Я просто упивалась твоим рассказом о жизни на «Улице Коронации» — столько горошин в стручке (а у тебя не возникает желания вышелушить их?). Нина в твоем описании мне нравится, а твоя садовая психология — в самую точку. Однако я заметила, что плана своего сада ты не включила. Пожалуй, его набросаю я, а ты сообщишь, права ли я. И отрезвляющая мысль: я на это не способна. Не потому ли, что я, в сущности, совсем тебя не знаю? Быть может. Начать с того, что я и представить тебя не могла в упряжке с Гарри. И мне в голову не приходило, что ты вышвырнешь его после двенадцати лет, и даже во сне я не видела, что ты предпримешь еще попытку. Так каким будет следующий сюрприз?

Когда завершишь свое зимнее витье гнездышка, ну, пожалуйста, прилети весной в Грецию, и мы отведем душу.

С любовью из бетонных джунглей. Рут.

АФИНЫ 12 ч. 0.0, мин. 10 НОЯБРЯ

ТЕЛЕГРАММА

ДЖЕЙНИС БЛЕЙКМОР

РЕЧНОЕ. ПОДВОРЬЕ 1 ЛОНДОН W4 СК

ПЫТАЛАСЬ ДОЗВОНИТЬСЯ БЕЗУСПЕШНО ТОЧКА

ОТМЕНИЛА ПОЕЗДКУ ПРИЕЗЖАЙ КАК МОЖНО СКОРЕЕ УТЕШЕНИЕ СЛЕЗЫ КРЕПКИЕ НАПИТКИ ТОЧКА

ГАРРИ НА ТОЧКА ВОПИ ВОПИ ТОЧКА

РУТ

Речное Подворье 1

11 ноября

Моя самая миленькая Рут!

После вчерашнего звонка тебе почувствовала большое облегчение. Извини, что я визжала и орала — ну, не могла иначе, — а потом пришла твоя милая телеграмма ближе к вечеру (проведенному в Одиночестве, я и подумать не могла о Гарри, хотя сукин сын и предложил остаться, такой тихонький и смущенный. Конечно, отчасти я хотела, чтобы он остался, и это было хуже всего). Ну и я смотрела телепередачи — все, что попало: изображения, голоса, ночной фильм, Бог знает о чем. Мне он показался бессмысленным, как я сама. Я даже вздремнула на диване, потом сварила себе кофе где-то перед рассветом нынешнего дня и гуляла вдоль реки, пока не уверилась, что Г. должен был уже уйти, Чудная серая река Темза, просыпающаяся с утка-, ми, и скользящие за мной лебеди совсем рядом с бичевником. Почему за мной? Или они полагали, что я утоплюсь? Я даже засмеялась. Хуже всего было наблюдать обычную жизнь. Завтракающие семьи. Дети, отправляющиеся в школу. Я чувствовала себя беженкой в чужой стране.

Сейчас уже далеко за полдень. Я не рискнула ничего выпить: депрессия сразу меня захлестнет, точно волна, разве что напиться в лоск… но только подумать, какое ко всему добавится похмелье…

Сейчас я вся точно онемела, полностью анестезирована почти занудной мыслью, что я все это переносила столько, столько раз. Этот случай словно бы и лучше и хуже прежних. Хуже, потому что столько снова вспыхнуло надежд, как тебе известно, и возродившегося доверия, и опять они разбиты вдребезги — я так открылась душой, только чтобы меня отшвырнули. Какая напрасная трата!

А лучше потому, что этот раз — последний. Последняя пытка. Я слышу себя: «Ты больше никогда не подвергнешься этому. Никогда!» Как ты сказала по телефону, это конец чего-то насквозь. А Потому позвонила Нине и все ей рассказала. Долгое молчание, а потом — словно, Рут, меня ударили ногой в живот — знаешь, что она сказала? «Да, я знаю». И сказала с таким спокойствием, словно речь шла о каких-то неприятных житейских пустяках и я к ним скоро привыкну.

Мне следовало ее возненавидеть? И я возненавидела. Продето положила трубку. А потом пошла в ванную и меня стошнило.

Я еще никогда не ощущала себя такой одинокой. Позвонила маме, просто чтобы поговорить с кем-то, кого знала до Гарри. Естественно, я ей ничего не сказала, и она болтала о том о сем.

Когда ей можно будет приехать посмотреть наш новый дом? Как Клайву новая школа? А нет ли тут места, где я смогу играть в теннис? Вот было бы славно! И так далее. Не знаю, что я отвечала, но я жалела, что позвонила.

И тут у меня возникло странное чувство. Я расхотела объясняться с Гарри. Только не в этот день. Не уверена, была ли я жестока к нему или к самой себе, но мне необходимо было сохранить мой собственный мерзкий секрет и понаблюдать, как он хранит таой. Вернулся он около восьми, и от него попахивало виски. Решил замаскировать запах духов, поймала я себя на мысли. И услышала, как задаю обычные пустые вопросы: как прошел твой день? Витрины на Риджент-стрит уже украшены к Рождеству? А он отвечал, как обычно. Казалось, ему очень легко — скрывать. Я уже не сомневалась, что он маскируется не одну неделю. И мне вспомнились недавние покровительственные фразочки Аманды: «Милочка, у вас такие хорошенькие волосы» и «Гарри так великолепно выполняет свою работу, что вы должны им гордиться!» Великолепно выполняет свою работу?

Чтоб ей! Великолепен в постели с ней? Мне он таким никогда особенно не казался, но, возможно, это потому, что он никогда обо мне не думал, а копил до той минуты, когда сможет сорвать эти этнографические одежды и уткнуть лицо в колышущуюся грудь.

Про ужин я совсем забыла — весь день ничего в рот не брала. Он как будто удивился, но самую чуточку. Пожал плечами, уткнулся в вечернюю газету, а потом пошел на кухню поджарить себе яичницу. И ни слова. Только спросил:

«А ты не хочешь есть?» Некоторое время мы сидели перед телевизором. Тут я поняла, что не смогу спать с ним в одной постели. Самый подходящий момент сказать что-то… то есть был подходящим.

Но мне хотелось сохранить свой секрет чуть дольше. И сказала только, что посижу немного. «А тебе почему бы и не лечь?» Он пожал плечами и пожелал мне спокойной ночи. Я немножко вздремнула в кресле перед ящиком. Передача кончилась, но телевизор я не выключила. Он всю ночь тихонько гудел, а потом начал новый день нежной утренней музыкой. Я чувствовала себя гораздо хуже и жалела, что не поговорила начистоту.

Тут на меня нахлынула ярость. Я схватила на кухне ведро, налила его холодной водой и выплеснула ему ее в лицо, пока он храпел. Потом кинулась вниз и выбежала из дома. На центральной улице кафе было открыто, и вот я сижу как ни в чем не бывало и мажу на жареный хлеб апельсиновый конфитюр. «Золотую стружку». Я еще подумала, что предпочла бы «Куперовский Оксфорд».

Мне хотелось сидеть и сидеть там; смотреть, как люди идут на работу; как просыпается улица; самоуверенные молодые люди входят с холода и потирают руки; хорошеньким девушкам сладко улыбается владелец кафе — итальянец — над кофеваркой; лысеющий мужчина пожирает глазами биржевую страницу. Напротив меня сел молодой человек, лет на десять меня моложе. «По дороге та работу забежали кофе попить?» — спросил он.

Подразумевалось: «Где вы работаете, и почему бы нам не встретиться потом и выпить по рюмочке?» Я была польщена и у меня даже возникло желание, чтобы он меня пригласил. Но тут же почувствовала запах его лосьона. А когда встала, чтобы уйти, возник Гарри. Лицо у него не было сердитым, только встревоженным. «Я тебя повсюду ищу! Нам надо поговорить. Пожалуйста». Я помотала головой. О чем говорить? «Я все знаю, — сказала я. — Опять то же самое, верно?» Он говорит: «Нет-нет», — и я разозлилась. «А пошел бы ты на…» Все в кафе так на нас и уставились.

Мы пошли домой — он молча в нескольких шагах позади. Я открыла дверь и захлопнула ее у него перед носом. Заложила засов. Он позвонил несколько раз, а потом убрался. Я начала жалеть, что не позволила ему говорить, и чуть не бросилась его догонять. Тут я заплакала. Думала, что никогда не перестану. Не знаю, как долго это продолжалось, но позвонила я тебе тогда.

Рут, что мне делать? И что я могу? Отправиться к адвокату, выставить дом на продажу, переехать на временную квартиру и… и что? Клайв приедет на рождественские каникулы. У меня просто сердце разрывается, родная моя. Я бы свернулась в клубочек и уснула навсегда.

Я должна заставить себя думать, думать, думать. ВОТ НЕ СТАНУ ОТЧАИВАТЬСЯ. У меня есть жизнь впереди — я сумею ее сотворить. И я позвоню, и очень скоро снова напишу, а может, приеду в Грецию до каникул Клайва. Ты просто прелесть, что будешь меня ждать.

Со всей любовью.

Джейнис.

Речное Подворье 1

12 ноября

Клайв, милый!

Ну, конечно, ты можешь погостить у своего друга перед Рождеством. Очень любезно со стороны его матери. Значит, им на самом деле принадлежит часть Эксмура? Только подумать! Так что ты решил? Сначала приехать домой, когда кончатся занятия — 15 декабря, так ведь? — а потом поедешь и погостишь там неделю? (В любом случае постарайся, чтобы на Рождество тебя не завалило снегом.) Я смогу отвезти тебя туда. Папуля, по его словам, примерно тогда будет в Бухаресте — он, собственно, уедет очень скоро, — но, конечно, вернется на Рождество.

Новый дом приходит в порядок, и мы купили новую мебель для гостиной. Я познакомилась с мальчиком из № 10, о котором тебе писала, но, откровенно говоря, не думаю, что ты захочешь с ним дружить. Он задавака (как и его мамаша) и учится в какой-то жутко престижной школе. Но ведь у тебя же в любом случае есть твои товарищи по прежней школе, правда?

Пожалуй, больше никаких новостей нет, если не считать, что я закончила большую картину, которую меня попросили написать для них наши друзья в № 7. Когда ты будешь дома, мы сходим посмотреть ее. А это будет скоро. Я так жду твоего приезда. И папуля тоже.

Со всей моей любовью к тебе, милый.

Мамуля.

Речное Подворье 1

Лондон W4

13 ноября

Дорогой Пирс!

Решил черкнуть тебе пару строчек перед моим завтрашним отъездом в Бухарест — возможно, на месяц, а то и на подольше, если нынешняя заварушка в Румынии будет продолжаться. Теоретически репортаж в послечаушесковскую эру должен быть много проще, и то, что я буду видеть и слышать, наконец-то начнет обретать хоть некоторое сходство с правдой. Впрочем, подозреваю, все сведется к привычному западному самообману — то есть стаи мусорщиков-репортеров слетятся со своими демократическими понятиями о черном и белом и незамедлительно обнаружат, что новые положительные в белых шляпах мало чем отличаются от старых отрицательных в черных шляпах, и сегодняшние освободители уже далеко продвинулись к тому, чтобы стать завтрашними тиранами. Мне обещали румынского гида-переводчика, от которого наверняка будет хрен толку в Тимошоаре, где говорят по-венгерски, и даже еще меньше в других областях страны, где говорят на языках, чье существование доселе оставалось никому неизвестным.

Но таковы правила игры, и очень скоро я захлебнусь ВИЧ-инфицированными младенцами, угнетенными меньшинствами, свихнувшимися идеологами и дряблыми церковниками. После стольких лет типографского журнализма телерепортажи кажутся чудотворно краткими — три проникновенные фразы на фоне сгоревшего танка и затем: «Гарри Блейкмор для НТН, Бухарест».

Какой безмятежной выглядит твоя дипломатическая жизнь! Ты так забавно описываешь карусель светской жизни в Афинах! А я-то всегда воображал, будто подобные штучки — просто выдумки английских романистов, черпавших свои сведения у других английских романистов. Крайне неосторожно с твоей стороны сообщать столько подробностей о любовных похождениях вашего премьер-министра — как-никак я все-таки репортер и в один прекрасный день могу наставить на тебя пистолет. Можно не упоминать, что я упивался каждым словом и только жалел, что не пребываю с тобой в этой колыбели коррупции, вместо того чтобы шлепать по грязи среди славянских орд.

Ты говоришь, что Рут нашла себе игрушечного мальчика на Пелопоннесе. Ну, отсутствия предприимчивости среди ее недостатков никогда не числилось, как, впрочем, и среди твоих, хотя мне мнилось, что первый секретарь посла Ее Британского Величества к эллинам мог бы обзавестись секретаршей, не смахивающей на капитаншу хоккейной команды. Твой гарантированный от всех бурь брак — такой завидный контраст моему собственному! Я тут умудрился навлечь на себя Ураган Джейнис, силой уж не знаю сколько баллов исключительно по собственной вине, хотя это вряд ли может служить утешением. Я недавно позволил себе некоторую вольность рук с завлекательной штучкой дальше по улице — при первом же знакомстве она не поскупилась на обильнейшие доказательства своей готовности. Обильность тут — самое подходящее слово. Разумеется, при данных обстоятельствах это было непростительным предательством, и я полон глубочайшего раскаяния.

Но, как тебе известно, я никогда не был способен отказаться от заманчивого предложения и, как всегда, не придавал этому ни малейшего значения — разок средь бела дня, и все. Но внезапно все вышло из-под контроля. И не только потому, что она великолепна в постели. Меня потрясло, что с ней я обрел ту теплоту и нежность, какие, как мне стало ясно, всегда искал у Джейнис и не находил.

Ну, и это превратилось в своего рода спасательный круг. С Амандой я совсем другой человек — и гораздо более приятный. Между нами существует какая-то гармония, непринужденность, естественность. Мы любим и смеемся. Никакой фальши, ничего не надо прятать. Вот этого у Джейнис я не нахожу. Мы снова сошлись с самыми искренними намерениями и решимостью начать все заново, но не прошло и нескольких дней, как все вернулось на круги своя. Напряженность.

Увертки. Притворство. Головные боли. Вздохи «ну Побыстрее же, милый!» Моя вина? Ее вина? Игра гормонов? Кто знает? И в то же время я люблю ее. И в этом весь парадокс. Такая вот ловушка, и я не знаю, как из нее выбраться.

Как бы то ни было, она узнала и опрокинула на меня ведро воды, чем показала характер. Что я ни говорю, никак не действует, и, говоря откровенно, мне не терпится убраться отсюда, пусть даже в Румынию. Старый путь спасения. Боюсь, я не гожусь для брака. Стоит мне познакомиться с привлекательной женщиной, как мне хочется лечь с ней в постель. Ну, просто мне это нравится. Просто я такой. Меня устраивает быть любовником — все лучшее, что есть в двух людях, колея остается позади. С другой стороны, женщин это не устраивает, ведь верно? Черт! Аманда уже заявила, что намерена оставить мужа и выйти за меня. Но ведь это бы значило начать все сначала. Кто знает, я мог бы оказаться любовником Джейнис, и все было бы прекрасно. Нелепо и смешно, правда?

Так что на Западном фронте не без перемен.

Ну почему мы с Джейнис не можем жить, как ты и Рут! Абсолютная супружеская верность не должна бы считаться непреложным условием. Секс бешеный слон, и его не запереть в загоне.

А, да ладно!

Твой затравленный Гарри.

Речное Подворье 1

14 ноября

Милый Клайв!

Папуля сегодня уехал в Румынию. Там произошла какая-то революция, и ему надо посмотреть, что и как, и сообщить об этом. Увидишь его лицо на экране, если мистер Барлоу позволяет вам смотреть «Последние известия».

Так что я осталась одна. Очень похоже на прежние времена, но теперь у меня много занятий.

В субботу моя «лавка старьевщика» в Эктоне, а после не исключено, что я съезжу навестить Рут в Афинах на неделю, если найду кого-то, кто согласится кормить Юлу, нашего нового котенка. Надеюсь, она тебе понравится — такая пушистая и вся черненькая, только лапки белые, точно она прошлась на цыпочках по моих белилам.

У нашего соседа, кинорежиссера по фамилии Кевин, всю ночь продолжалось веселье, и я совсем измучена. Спать в таком шуме невозможно. Все другие соседи просто в бешенстве, и Тилли (она доктор) в № 4 составляет что-то вроде коллективной жалобы. Она шотландка и жутко свирепая. Цапли утащили всех золотых рыбок из прудика в саду № 10 — это, по-моему, очень забавно. Сегодня утром глупая хозяйка вопила об этом, стоя у изгороди в кружевной ночной рубашке. Ей словно бы и холодно не было. Ну, да ведь она довольно жирная.

Будь здоров, сынуля. Скоро увидимся.

Со всей моей любовью.

Мамуля.

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

11 ноября

Ах, Джейнис, милая!

Я все время после твоего звонка на той неделе думала о том, что бы такое сказать тебе. А сегодня утром пришло твое письмо, и ты как будто подбодрилась. «Вот не стану отчаиваться». Мне нравится такой вызов судьбе.

Ты безусловно права: отчаиваться тебе ни в коем случае не надо. Ревность — это худшее из худших, верно? Потому что она уничтожает волю к действию — кроме разве что желания пришибить стерву, что, пожалуй, можешь и попробовать, но только обеспечив хорошее алиби. А знаешь, ты прелестнейший человек; ты умна и добра — чуточку слишком добра; ты невероятно хороша собой — эти твои короткие белокурые волосы и синие глаза — потрясающие, ну, умереть от зависти! Боттичеллиевская фигура, и любой мужчина, если у него имеется хоть что-то между ушами и между ногами, с ума от тебя сходит. (Вот как Пирс, сама ведь прекрасно знаешь!) Кстати, Гарри написал Пирсу: видимо, раскаивается и захлебывается от жалости к себе. Обычная чушь. Если безответственным мужчинам обязательно требуется обманывать себя, то почему они не могут обходиться без клише? Рассуждает, что такова уж его «природа», и он ничего изменить не в силах, хотя и хотел бы. Все та же старая отговорочка: женщина соблазнила меня, и я вкусил.

Ну, не знаю, как там твоя природа, но моя сейчас советовала бы мне дать этой заднице окончательного пинка. Дело ведь не в неверности как таковой (мне тут лучше помалкивать) — дело в обмане. Если Гарри готов салютовать членом всякой, кто его поманит, так хватит ему разыгрывать Добродетель На Колесах. Джейнис, ты и без меня прекрасно знаешь, что он — первоклассное дерьмо. Бесспорно, некоторым женщинам первоклассное дерьмо в самый раз: собственно, множество женщин — тряпки для вытирания ног, сестрички милосердия, матери-настоятельницы. Но ты-то не одна из них. Ты любящая, верная — и заслуживаешь чего-то получше.

О Господи! Вот и я сыплю клише! Ну почему есть сотни остроумных и оригинальных способов стервозиться, но сочувствие всегда выливается в штампы? Теперь я намерена быть позитивной и мудрой — ты готова? Вышвырни его вон. Конец первого тома твоей жизни. Приличный (короткий!) срок погорюй. Затем начни встречаться как можно с большим числом людей, не связываясь НИ С ОДНИМ из них и предпочтительно не прыгая в постель ни с одним из них (слишком рано, слишком опасно). В заключение приезжай сюда весной, как мы с самого начала и планировали, захвати пару платьев поэротичнее и каких-нибудь хороших духов, а остальное предоставь мне.

Ну, как тебе такой план жизни? Ладно-ладно — краткосрочный план?

Courage, ma brave.[5] Попытайся как-нибудь продержаться Рождество, а летом я приеду на две недели Уимблдонского тенниса, и мы будем смотреть матчи с моих наследмест.

С любовью.

Рут.

Р.S. Пирс изучает греческий. Умереть! Полная трансформация личности. Он размахивает руками и злится, когда я смеюсь. Его учитель положил на меня глаз — хочет учить и меня. Я ему говорю, что вряд ли есть чему, и он смущается. Предвижу, что вскоре защелкают четки для успокоения нервов.

Р.Р.S. Дачка восхитительна. К весне будут и электричество, и вода — все в полной готовности для твоих свиданий. Вот погоди и увидишь!

Р.

Речное Подворье 1

23, ноября

Рут, миленькая!

Не знаю, смеяться мне или плакать. Позволь для начала сказать тебе, что кое-что произошло, и я совсем не та, какой ты меня считала, или какой считала себя я.

Но по порядку. Вчера (перед тем, как я получила твое «мудрое» письмо, за которое большое спасибо) я проснулась несчастной и злой. Очередное серое утро: котенок, которого надо накормить, завтрак, ящик, уборка, Гарри в тысяче миль отсюда. Клайв в школе. Ну что, что я тут делаю? В конце концов я скомандовала себе: «Мысли положительно, Джейнис». Ну и я попыталась мыслить положительно. И только я приняла это мужественное решение, так кто же проковылял мимо, как не благоухающая Ах-махн-дах, вся расфуфыренная и явно отправившаяся ослеплять мир. Я вышла наружу еще раз взглянуть на нее и обругать за то, что ноги у нее хороши. И тут я заметила, что машина Роберта, мужа, все еще стоит перед № 10. Вдруг меня осенило: а что он скажет о похождениях своей жены? Давай-ка узнаем. Меня охватило упоительное злорадство: ну и бучу же я подниму!

К тому моменту, когда я подошла к двери № 10, я уже кипела бешенством и по дороге пнула жуткое закутанное деревце. На самом-то деле я была в полном ужасе, но раздувала злость, чтобы скрыть его. Звоню. Дверь открыл Роберт с некоторым недоумением на лице. По-моему, он не сообразил, кто я такая, — что за блондиночка к нему явилась. Он был в очках — видимо, я оторвала его от работы. Тем не менее держался он сверхлюбезно и пригласил меня войти. Я ведь, кажется, Джейнис из дома дальше по улице? Чем он может быть мне полезен? Не выпью ли я кофе? К сожалению, Аманды нет дома.

Ну, прежде я практически его не замечала — он мне показался немножко суетливым, с плешью на макушке, лет под сорок, высокий, чуть худосочный, но лицо артистическое, с тонкими чертами, и застенчивая улыбка. К своему удивлению, я почувствовала себя с ним очень непринужденно, и моя злость начала улетучиваться.

Вместо того чтобы выпалить все единым духом, я спросила его совершенно спокойно, знает ли он, что у Аманды связь с моим Гарри — в его собственном доме и, предположительно, в его собственной постели? По его лицу я ничего заключить не могла, но в любом случае меня уже понесло. С моей точки зрения, это нехорошо, сказала я (более чем мягко выражаясь). Конечно, его я ни в чем не виню, объяснила я; предположительно, он чист, как и я. Виноват главным образом Гарри, сукинейший сын — слава Богу, он сейчас в Бухаресте, но что он думает о том, как его жена выжидает, пока не останется дома одна, а тогда прыгает в постель с другим мужчиной? И как, по его мнению, надо теперь поступить? В голосе у меня было столько нравственного негодования, что, по-моему, мне следовало бы добавить что-нибудь вроде «как не совестно!»

На несколько минут воцарилась тягостная тишина, и я заметила, что его рука с кофейной чашкой дрожит. А я, высказавшись, чувствовала себя поразительно спокойной. Добродетельно спокойной. Мне даже было очень его жаль. Он все пытался что-то сказать, но всхлипывал и умолкал.

Наконец зажал голову в ладонях, упершись локтями в стол, и мне показалось, что он старается не заплакать. Мне хотелось взять его за руку. Смешно, правда? «С Амандой не просто, — выговорил он все-таки. — Она…» Но не договорил. «У нее много связей?» — спросила я не слишком деликатно. Но мне надо было узнать.

Он покачал головой и сказал: «Нет! Нет! Не то чтобы, но…» И опять не договорил. Я понимала, что мне незачем спрашивать его, что означает это «но». На его лице была написана вся история его брака. Я почувствовала, что он мне симпатичен. В том, что я пришла туда, было какое-то странное утешение, и я рассказала ему про меня с Гарри — как-то само собой вылилось о нашем разъезде, об изменах. Даже про ведро с водой, которое опрокинула на него, рассказала. И он засмеялся. Рут, я чувствовала себя счастливой, оттого что могла быть с ним откровенной — две невинные жертвы, разделяющие общую боль. Теперь он совсем успокоился и как будто был рад, что я не кричу и не закатываю истерики. Он сознался, что с Амандой это уже далеко не первый год. Поженились они молодыми, слишком молодыми. Затем пошли дети. Теперь между ними ничего нет. И не потому чтобы они договорились, а просто нет — и все. Он тоже завязывал связи, но мимолетные, обычно когда уезжал на съемки.

Так что они абсолютно не в счет. Он все еще любит Аманду, по его словам. Она все еще его притягивает. Она ведь такая особенная. А потом он спросил меня, люблю ли я еще Гарри? По-моему, он надеялся, что я скажу «да».

Рут, я услышала, как сказала «нет!». Правда, правда. И вполне искренне. Я сказала ему, что, по-моему, вообще никого любить не хочу; во всяком случае не так, не абсолютно. Я хочу быть свободной — свободной быть счастливой. Мне показалось, что прозвучало это крайне банально, но он снова покачал головой и уставился в стол.

«Вы правы, — сказал он. — Именно этого хотелось бы мне — свободным быть счастливым. Я рад, что вы пришли», — добавил он, помолчав.

Наступила странная пауза, и он встал, чтобы налить еще кофе — чтобы рассеять неловкость. Мне не хотелось кофе, и я сказала, что мне лучше уйти.

Я же помешала ему работать, ведь верно? «Не надо, — сказал он. Погодите немножко». А потом протянул руку и начал расстегивать пуговицы на моей блузке, медленно, впечатляюще. Их очень много, и он расстегивал, расстегивал. Я просто застыла, и он словно бы предвидел это. У меня было ощущение яблока, с которого методично снимают кожуру, и это было поразительно волнующим. И под конец — обе его руки на моих грудях. Вот так. Я закрыла глаза и, помнится, сказала: «Пожалуйста, не на вашей постели!», я же знала, что там побывал Гарри. Мы занялись любовью на полу. Это было потрясающе. Острейший голод. Мы проделывали то, чего я никогда прежде не делала. Я проделывала такое, о чем понятия не имела, что имею понятие. И долго-долго — ну, как напиваешься, а потом опять напиваешься.

Когда я, наконец, оделась, то оказала себе:

«Ну, меня затрахали до бесчувствия». Самое непонятное: уходя, я не понимала, почему захотела его. Просто понять не могла. Он выглядел таким заурядным. Словно, ничего не произошло. Он хотел поцеловать меня, и я чмокнула его в щеку.

Рут, что происходит? Я чувствую себя на седьмом небе. Двенадцать лет я ни разу не изменяла. А это так легко! Нелепость какая-то. Будто с меня спали все цепи и оковы. Я что — новая женщина?

Я обрела свободу? Ну, от Аманды я свободу обрела одним махом; корова жирная — она меня больше ничуть не трогает. Да и Гарри почти тоже. Сегодня утром после ванны я посмотрела на себя в зеркало.

А что, очень даже мило, подумала я. Боттичеллиевская фигура, ты сказала. Венера, плывущая среди лепестков благоуханных роз. Роберт сказал, что груди у меня гораздо лучше, чем у Аманды. Точно по форме бокалов для шампанского. А у нее, держу пари, они обвислые, со следами подтяжки.

Рут, я знаю, что с ним я абсолютно больше никогда.

Тебя все это удивило? И что мне делать дальше?

От твоей протестантской паиньки-подружки в изумлении с любовью и смехом.

Джейнис.

Отель «Трансильвания»

Бухарест

1 ноября

Дорогая Джейнис!

Я начинал десяток писем к тебе и все их рвал.

Пробую еще раз, но это местечко не способствует ясности мысли — тут ничто не бывает тем, чем кажется, и достовернейшие новости имеют обыкновение оборачиваться фантазиями, пока я их сообщаю. Не знаю, включала ли ты программы с моими сообщениями — думаю, ты сердито тут же переключаешь каналы, но если нет, то ты увидишь журналиста, хватающегося за соломинку.

Никто, в сущности, не знает, что тут происходит, — даже те, что слывут осведомленнейшими источниками. Насколько я замечаю, представители международной прессы тратят почти все время на интервью со «спасителями» страны, которые на следующий день оказываются офицерами «секуритате», старающимися спасти свои шкуры.

Коррупция в Румынии не просто образ жизни — это религия. И дожди, дожди.

Вчера я с переводчиком выбрался в деревню и пытался побеседовать с крестьянами, чьи деревни Чаушеску принялся сносить бульдозерами. На их лицах — ничего, кроме тупой подозрительности, — сколько лет они помнили, что доверять нельзя никому, а в первую очередь тем, кто вроде меня говорит:

«Доверьтесь мне!» Одного бородача я все-таки разговорил насчет условий жизни со времени революции, а когда переводчик начал переводить, голос из толпы крикнул по-английски: «Ничего этого он не говорил!» Значит, даже мой переводчик лжец. Как найти исключение? Кафка не умирал, он просто перебрался в Румынию.

Но я люблю эту работу, как она ни безнадежна. Я испытываю напряжение всех сил, сознание своей нужности как свидетеля мучительнейшей борьбы за возрождение. Журналист здесь оказывается в роли неумелой повитухи.

Наверное, я нарочно избегаю того, ради чего сажусь писать тебе, то есть разговора о моем поведении (главным образом), но именно так мы связаны друг с другом или терпим неудачу. Возможно, ты никогда больше не захочешь снова принять меня, и я смиряюсь с этим, но есть вещи, которые я хотел бы объяснить, и попытаюсь сделать это с полной честностью.

Я знаю, что мое поведение диктуется отчаянием из-за того, чего мы словно бы не способны обрести, а если и обретаем, то лишь ненадолго. Я от души верил, что на этот раз все будет прочно, а затем мало-помалу начало возникать прежде такое знакомое напряжение, и я не понимаю почему. Скажем, тот вечер несколько недель назад, когда ты выглядела особенно очаровательной, и я хотел раздеть тебя, но ты скрестила руки на груди и отвернулась. Я почувствовал себя уязвленным и отвергнутым. Джейнис, я так хочу спокойной и гармоничной жизни с тобой, хочу любить тебя, заниматься с тобой любовью без барьеров подозрительности. Дело во мне?

Если так, то скажи мне, что именно я делаю или не делаю? В атмосфере чувствуется такое напряжение, что словно идешь по минному полю. Я чувствую, что ты несчастна, и несчастен сам. Вот когда я отдаляюсь от тебя. Я знаю, это слабоволие, но когда мне плохо, я ищу утешения.

В чем я клянусь абсолютно, так это, что Аманда для меня абсолютно ничего не значит. Один срыв.

И больше никого не было. Хочу я тебя, и хочу иметь возможность любить тебя. Ты и Клайв важнее всего в мире. Знаешь, я гляжу на этот город, где все было сокрушено, и говорю себе: какой же я счастливчик. У нас есть шанс. Так прошу тебя, давай воспользуемся им. Попробуем еще раз. Пусть Рождество станет временем залечивания ран.

Я так тебя люблю и ты так мне нужна, моя красивая девочка.

Гарри.

ДЕКАБРЬ

Отель «Ганимед»

Галаксиди

Греция

1 декабря

Милая Джейнис!

Ты как будто пришла в себя даже чересчур быстро, моя бесстыжая шлюшка. Вот и отлично. Это только пара строчек между двумя джинами с тоником (в саду отеля 1 декабря, представляешь?), чтобы сообщить тебе, что, поскольку в ближайшее время ты НЕ намерена прибыть ко мне на носилках, я все-таки решила отправиться сюда (божественное место — рекомендую) на пару дней, как исходный пункт для исследования Дельф.

Подробности, когда вернусь в Афины. Но, безусловно, больше я на тебя советов тратить не стану.

У Пирса почечуй. Романтично, не правда ли?

С во-от такой любовью.

Рут.

Речное Подворье 1

6 декабря

Миленькая-премиленькая Рут!

Я в жутком состоянии. Черт, почему тебя здесь нет, чтобы помочь мне, чтобы не дать мне сойти с ума. Собственно, я куда спокойнее, чем была, и попытаюсь сохранить самую холодную невозмутимость и рассказать тебе что и как.

В понедельник получаю письмо от Гарри из Бухареста, Как хороший журналист он пишет хорошие письма, даже слишком хорошие — я начинаю побаиваться его литературных улещиваний. Как и положено, письмо меня взбудоражило: Гарри ведь точно знает, на какие синяки нажать и какими конфетками подманить. Битье кулаком в свою грешную грудь — вся беда в том, что наши отношения заставляют его чувствовать себя отвергнутым. Затем парочка шпилек по поводу моей фригидности (у меня на этот счет ни малейших воспоминаний) и под конец слезливые заверения, что дело с Амандой было просто «одним срывом», а любит он исключительно меня, давай попробуем еще раз.

Я совсем размякла — сидела за столом с завтраком и плакала. Будь это правдой! Как бы было чудесно НЕ подвергаться пакостности развода, обойтись без адвокатов, раздела имущества («Это твоя картина или моя?»), без того, чтобы объяснять Клайву, без нескончаемых телефонных звонков («Нет, боюсь, Гарри тут нет»). И перспектива остаться одной и страх остаться одной. Эти. шесть месяцев одиночества были невыносимы — я была живой только наполовину, а остальное онемело — и думать, что так будет до конца жизни.

Стареть и седеть В ОДИНОЧЕСТВЕ!

Не знаю, сколько времени я так просидела. Смогу ли я сойтись с ним снова? Господи, ну зачем он написал! Все мои силы, так тщательно мной собранные, валялись вокруг, разбитые вдребезги. У меня было ощущение, что я — разломанная кукла.

Тут зазвонил телефон. Нина. Я не совсем простила ее за бесчувственность в деле № 10, но утро было ясное, солнечное, а она предложила поиграть в теннис на общественном корте напротив. Я не была на корте целую вечность, но тенниса мне очень не хватало, да и в любом случае я нуждалась в чьем-то обществе и согласилась. По случаю зимы корты были пустые, и все оказалось чудесно. Нина играет лучше меня, но ей мешает ее фасад — когда она бежит к мячу, впечатление такое, что два бойскаута борются в мешке. Я не могла удержаться от смеха, и по-подлому старалась подавать мяч ей в ноги, в уверенности, что там ей его не увидеть. Но она все равно побила меня, хотя я чуть было не выиграла у нее сет, прежде чем пузыри на ладони и общая измотанность не взяли верх.

Когда мы возвращались, я ощущала себя розовощекой и пышущей здоровьем. И предложила играть регулярно. Нина согласилась и пригласила меня зайти выпить. Я поглядела на панно в кабинете Билла и испытала прилив гордости. Он от него в восторге, заверила меня Нина, и открыла бутылку «шардоннэ». Мы сели у ее окна на солнышке. Пара рюмок — и я поняла, что должна поговорить о Гарри. Ну и рассказала ей о письме — что Гарри сказал обо мне, что он сказал про Аманду, и о том, чтобы попытаться еще раз.

Не знаю, каких именно слов я от нее ждала.

Наверное, никаких. Просто, чтобы она слушала и сочувствовала, и позволила бы мне выговориться, пока я сама не найду ответа. Чувствую, опять на глаза навертываются слезы, и от вина даже хуже стало. Нина сидела невозмутимо в своем теннисном костюме, и, говоря, я вдруг начала обращать внимание на то, на се — ее толстые пальцы, сомкнутые на рюмке, родинка у нее на щеке, пятна пота под мышками. Прикинула, какой размер бюстгальтера она носит, и подумала, что я вообще без них обхожусь, и мне пришло в голову, что она может тоже думать как раз об этом. И я вдруг даже заподозрила, что она, возможно, лесбиянка — было что-то такое в ее взгляде. Правда, странно: говоришь о чем-то страшно важном, а в то же время думаешь совсем о другом… Или только я такая?

Тут я сообразила, что не меньше трех раз упомянула, что, по словам Гарри, дело с Амандой — один-единственный срыв и ничего больше. Ну почему я называю это «делом»? Потому что мне, не нравится думать о них в одной постели? Внезапно она меня перебила. «Послушай, — сказала она и налила нам обеим еще вина, — есть кое-что, о чем тебе, пожалуй, следует узнать». Я вся похолодела. В ее голосе было то же спокойствие, с каким она сказала мне, что с самого начала знала про Гарри и Аманду. «Он ей звонил и писал.

Так мне сказала Аманда, и это не очень похоже на один-единственный срыв». Наступила пауза — точно пропасть разверзлась — неужели все пробалтываются занюханной Нине обо всем? «Он пригласил ее приехать туда к нему, и они планируют проводить вместе праздники и уик-энды».

По-моему, я почувствовала бы себя лучше, если бы Нина меня обняла. Я этого хотела — я хотела заплакать по-детски, — но ничего подобного. Она просто сидела и прихлебывала вино. Мне хотелось спросить, как она может рассказывать мне такие вещи и даже не пытаться меня утешить.

Никак. Я оказалась в ловушке. Не могла же я просто встать и уйти. Или могла, но не ушла.

Наступило еще одно жуткое молчание. Я расплескала вино, и Нина пошла в кухню за тряпкой.

А я тем временем попыталась взять себя в руки. Теперь ведь я знала. Вот так. Я подумала о письме Гарри, которое пришло СЕГОДНЯ утром. Такое искреннее, просто донельзя. Это-то и есть самое скверное: он ведь писал все это с полной серьезностью. Я прежде не понимала, что самые опасные лжецы это те, которые верят собственной лжи.

Вернулась Нина и вытряхнула остатки вина в мою рюмку. У меня возникло ощущение, что я в больничной палате, и старшая сестра дает мне капли.

Тут я промямлила что-то вроде «а, ладно!».

Нина снова села у окна и уставилась в сад. Потом вдруг сказала: «Все ведь просто плотские наклонности, и ничего больше, верно?» Нет, ты веришь?

Плотские наклонности! Боже Великий! Я попыталась сказать, что, по-моему, вовсе не все — а доверие, обещания, верность слову, простая порядочность, не позволяющая предавать других людей, предавать свою жену?! Нет, ты не поверишь.

Нина засмеялась. Коротким таким пренебрежительным смешком. «Ты напрасно принимаешь все это так близко к сердцу, Джейнис, — продолжала она. — Это всего только секс. И ненадолго. С сексом всегда так. Он довольно скоро наскучивает. Тебе не кажется? А я так убедилась твердо».

Рут, я всегда считала себя мягкой и покладистой. Но с этим все. Я пришла в бешенство. «А я — нет! — заорала я на нее. — Я люблю, когда меня трахают, и хочу, чтобы меня и дальше трахали! И более того, если я заведу постоянного любовника, то не с тем, чтобы делиться им со шлюхой дальше по улице. Если я свободна, так буду, мать твою, трахаться с тем, кого выберу, но если у меня перед кем-то обязательства, то у меня перед ним обязательства. Я — его, и я хочу, чтобы он был мой».

Такое красноречие, можешь мне поверить! Я сама себе удивилась. Я знаю, с сутью ты не согласна, но все равно ты бы мной гордилась.

Но до конца было еще далеко. Нина откупорила еще бутылку. Лишнее, по-моему. «Послушай, ты же расстроилась», — вот все, что она сказала. Конечно, расстроилась, мать твою! Я была в ярости. И даже взвесила, не рассказать ли про Роберта и меня, как мы совокуплялись на полу Аманды; я знала, что это тут же дойдет до старой коровищи, и это меня подбодрило бы. Но, разумеется, это тут же дошло бы до Гарри, а мне нужно выглядеть в том направлении чистой до скрипа. Во всяком случае в ближайшее время. А потому я ничего не сказала и только молча бесилась.

Последнюю часть разговора я помню до боли ясно. После того как Нина с таким хладнокровием объявила меня «расстроенной», она указала, что, в сущности, мне не из-за чего тревожиться: с моей внешностью я без труда найду себе другого мужчину, если испытываю такую потребность. Черт! Я только что провела несколько самых мучительных недель в моей жизни, а она рассуждала так, словно речь шла об обмене старой машины на новую модель! Я ответила, признаюсь, не без ехидства, что для нее с такими сиськами это тоже, наверное, больших затруднений не составляет. И знаешь, что она сказала?

«Да, твоему Гарри они очень даже пришлись».

«Так и ты?..» — икнула я. Она выдержала паузу ровно настолько, чтобы убедить меня, что намерена солгать. «Собственно говоря, нет, — сказала она. — Я предпочитаю менее достижимых мужчин. В любом случае это не я».

Я почувствовала себя измордованной и ростом дюйма в два, не больше. «Очень мило с твоей стороны», — сказала я кисло. А она только посмотрела на меня, и я поняла, что она взвешивает какую-то мысль. Потом встала, но осталась стоять у окна. Я почувствовала себя совсем уж ничтожной и абсолютно несчастной. Что она теперь скажет? Что еще она может сказать? Ждать мне пришлось недолго. Она откашлялась, как оратор в конце банкета. «Ты думаешь, я черствая, так ведь? Но мне очень тяжело, Джейнис, знать то, чего ты не знаешь, хотя, думается, должна бы узнать, потому что все остальные знают». Я снова оледенела внутри. «Твой Гарри подъезжал практически к каждой женщине на нашей улице. Это же не только Аманда. Но и Лотти в № 9. И несомненно, жена Роджера в № 5, алкоголичка. Жена Кортенея. Я. Только Богу известно, сколько из бесчисленных сексбомбочек Кевина ему удалось перехватить. Его, видимо, заводят женщины с формами». Оледенела, не оледенела, а от этого все равно стало больно. «Не знаю, скольких он оттрахал. Вероятно, не так уж и много. Ну и наконец он обрел Аманду. В целом неплохой рекорд для такого короткого срока. Мне кажется, тебе без него будет лучше, как по-твоему?»

У меня даже не хватило сил спросить: «Откуда ты все это знаешь?» Хуже минуты в моей жизни не было. Нина буквально дотащила меня домой чуть не на руках.

Ах, Гарри, понимаешь ли ты, чего лишил себя?

Я любила тебя и хотела провести с тобой всю мою жизнь. Вот все, чего я хотела. Я думала о том, как мы будем вместе стареть. Держаться за руки с приближением темноты. Думала умереть с тобой. Неужели действительно было слишком уж много просить, чтобы и ты чувствовал ко мне то же? Зачем ты женился на мне, если знал, что не можешь? И зачем ты вернулся? Зачем тебе надо было мучить меня?

Рут, я чувствую себя брошенной, униженной, и не знаю, что делать. Ненавижу Гарри, и ненавижу это место — эту улицу с ее алчностью, пошлостью и привилегированными циниками. Я чувствую себя обманутой, выпачканной, приземленной. Всех их на!

Гарри и остальных. Знаешь, я, наверное, выкину что-нибудь неслыханное, чтобы отплатить ему, отплатить им всем. А потом уеду и начну жизнь заново.

Не подскажешь ли чего-нибудь?

С любовью из недр мусорной кучи.

Джейнис.

Речное Подворье 1

7 декабря

Милый Клайв!

Грустная новость — папуля не сможет приехать на Рождество. Дня два назад я получила от него весточку: оказывается, его обязанности ему никак не позволят. Нам придется просто устроить супер-Рождество вдвоем. Я раздобуду огромную елку — одну из тех, которые не засыпают ковер иголками в первые же пять минут. И мы украсим ее, как только ты приедешь из Эксмура.

Я опять играю в теннис — с Ниной, которая живет дальше по улице. Все тело болит, на ладони пузыри — ну просто умираю. Если продержится хорошая погода, почему бы нам с тобой не сыграть сет-другой. Поможет утрясти рождественский пудинг (который, кстати, я только что приготовила). Корты примыкают к кладбищу, так что если я вдруг перекинусь, что может быть удобнее?

Юла, котенок, растет быстро и проказничает все больше. Любит качаться на папулином халате за дверью спальни и вытаскивает из него длиннющие нитки. Не понимаю, почему он не взял его с собой в Бухарест, но, может, он подобрал себе что-нибудь другое, чтобы согреваться.

Увидимся на следующей неделе, сынуленька, и замечательно прокатимся на запад. Нам о стольком надо поговорить. Как зовут твоего друга? Мне нужно это знать на случай, если его мама позвонит проверить, не изменилось ли что-нибудь.

А может, и ты позвонишь мне, если представится случай?

Рада, что с футболом все хорошо. И с пением.

Я люблю рождественские песни. Может, пойдем вместе петь их под соседскими окнами?

Со всей моей любовью.

Мамуля.

ЛОНДОН W4 11 ч 00 мин 7 ДЕКАБРЯ

ТЕЛЕГРАММА: БЛЕЙКМОР

ОТЕЛЬ ТРАНСИЛЬВАНИЯ БУХАРЕСТ

РУМЫНИЯ

ЗАВРАВШИЙСЯ СУКИН СЫН ИДИ ТЫ НА ТОЧКА

ПРОЩАЙ ТОЧКА ДЖЕЙНИС

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

12 декабря

Милая Джейнис.

Собиралась написать тебе длинное письмо о Дельфах, но твое письмо внушило мне ощущение, что дельфийские щели могут больше отвечать моменту, чем изречения оракула. Извини за похабство, но, как ты совершенно справедливо указала, женщины с возрастом становятся вульгарнее (а мужчины напыщеннее, чем Пирс, благодарение Богу, не страдает — иногда он зануден, но напыщенным не бывает никогда).

Твое письмо — это такой вопль души, моя миленькая, что я испытала всю глубину твоей боли и хотела сесть на первый же самолет, чтобы быть с тобой, держать тебя за руку. Что делать? Ну, о Гарри Блейкморе, НТН, Бухарест, говорить больше нечего, ведь верно? Он тот мужчина, который легко убеждает себя, будто может совмещать и то и это, и неукоснительно остается и без того и без этого; после чего бьет себя в грудь, пока у всех от сотрясения штаны не сваливаются, виня себя до конца своих дней. «Она была слишком хороша для меня». Вот именно! Конечно, ты должна смириться с возможностью, что Ах-махн-дах как раз такая стервозина, какая ему требуется, и не исключено, что они будут купаться в семейном счастье. Но пусть тебя это больше не трогает: он абсолютно не тот, кто тебе нужен.

Итак, Гарри покидает сцену — и что теперь?

От твоего письма веет местью, и Бог свидетель, я, более чем за. Судя по тому, как ты описываешь свою улочку, это мать (извини!) тех лицемерных экивоков, которые я особенно презираю. Респектабельность напоказ, коварство исподтишка. От женщин требуется крепко держать себя в руках, of мужчин держать член крепким (ну, вот я опять!). Никому не положено нарушать социальный этос, и законы джунглей замаскированы безупречными садиками. Даже несчастье половинчато, и никто ничего не принимает близко к сердцу — все это куда менее важно, чем дорогостоящее образование для детей и ежемесячные поставки Общества ценителей вина. Как я поживаю?

Разбрызгиваюсь понемножку, но, пожалуй, кое-что попадает, куда следует.

Ну, полагаю, ты соберешь вещи и уедешь. Найди себе что-нибудь не столь клаустрофобичное — место, где всем наплевать на всех остальных. Или, как ты упомянула, выкинь что-нибудь неслыханное. Учти, я не очень-то себе это представляю — разве что моя боттичеллиевская Венера отрастила коготки со времени нашей последней встречи.

Естественно, переспать со всеми мужчинами на вашей улице наиболее отвечало бы ситуации — докажи, что ты не трусиха и способна противостоять всему, лежа на спине! Мне всегда казалось, что было бы остроумно проделать что-нибудь в таком роде — в приличной (или неприличной!) степени потрясти устои; возможно, заключить с кем-нибудь пари. Дай-ка сообразить, какое пари?

Что я могу поставить на кон достойного? Одно из моих наследмест на Уимблдон, ну как? Впрочем, вряд ли это тебе подходит, ты слишком уж паинька — хотя, конечно, начало ты уже положила.

Осталось всего восемь.

Шучу, шучу. Честно, я считаю, что тебе следует послушаться меня: запереться на зиму в одиночке, а потом приехать сюда весной и расслабиться. Я гарантирую, что сделаю тебя королевой бала.

В любом случае подбодрись, если сумеешь, и обязательно проведи Рождество как можно приятнее. Здесь посол строит тошнотворные планы, чтобы ваш Мессия пожалел, что вообще появился на свет. Как нечестивая еврейка я припоминаю все правоверные предлоги, чтобы не оказаться включенной в них. Пирс подумывает о молниеносном обращении в другую веру и штудирует Талмуд.

С любовью в безделии.

Рут.

ЛОНДОН W4 10 ч 00 мин 17 ДЕКАБРЯ

ТЕЛЕГРАММА: РУТ КОНВЕЙ

ДАМАСКИНУ 69 НЕАПОЛИС АФИНЫ

ГРЕЦИЯ

ПАРИ ПРИНЯТО ТОЧКА УВИДИМСЯ УИМБЛДОНСКОМ КОРТЕ ТОЧКА

ЛЮБОВЬЮ ДЖЕЙНИС

Отель «Пять Портов»

Рай

Восточный Сассекс

26 декабря

Дорогой Пирс!

Как видишь, я попал в рай, хотя вместо блаженства тут скорее «можно обрести „болезнь легионеров“ от здешней еды.

Можешь с полным правом спросить, что я, собственно, здесь делаю; практически все рождественские праздники я задавал себе тот же вопрос.

Ответ: „Рекомендуется Британским управлением по туризму, полное обеспечение празднования Рождества“. Им следовало бы добавить: „Бойкотируемые мужья ничем не обеспечиваются“. Пока — семейные оргии с хлопушками, а также танцы щечка К щечке лысеющих шутов гороховых. Мне отвели столик в углу для рождественского обеда и местный представитель „секуритате“ потребовал, чтобы я водрузил на голову бумажный колпак. Ломоть индейки был провялен на солнце и подан под нефтяным соусом, но я сносно развлекся бутылкой „моргона“ и несколькими рюмками арманьяка и отошел ко сну под звуки блевания за соседней дверью. Сегодня стоит оглушающая тишина похмелья, и, сидя под дружеским сиянием моей сороковаттной лампочки, я поддерживаю свой дух мыслью, что нахожусь всего лишь в каких-то двадцати восьми волнующих милях от Истбурна.

Впрочем, очень приятный город Рай. Хоть ложись и умирай.

Попал я сюда потому, что Дж, показала мне красную карточку. Видимо, я сильно ошибся, не приняв мое изгнание всерьез — когда я позвонил из Хитроу, она сказала, что вызовет полицию, если я попробую войти в дом. Что-то в ее голосе убедило меня поверить ей. А потом я отправился в город на поезде, и вот я здесь с маленькой машиной, взятой напрокат, несварением желудка и бумажным колпаком. Завтра, слава Всевышнему, снова в Бухарест, веселый город — и бодрящие новогодние сообщения из больницы для страдающих СПИДом.

Я пытался разобраться в началах и концах этой дурацкой путаницы. Я знаю, что всецело виноват и все прочее, и, конечно, мне никак не следовало врать Дж, про Аманду. И все-таки не пускать человека в его собственный дом на Рождество, отлучать его в праздники от семьи — это уж немножко-множко, как по-твоему? Держу пари, Рут никогда бы с тобой так не поступила, и не пытайся убеждать меня, будто ты не заслужил этого сполна. В Джейнис прячется стальная добродетельность, не желающая считаться с тем, как складывалась жизнь последние двенадцать лет. Правда та, что я надорвал нутро, чтобы что-то заработать, рыл землю носом в жутчайших местах без намека на домашний уют. Рисковал шеей в войнах, брал интервью у террористов, осыпался угрозами беспощадной расправы со мной и подцеплял ужасающие болезни. А что все это время делала Джейнис? Тетешкала своего младенчика, флиртовала с покупкой и продажей антикварных изделий, написала три панно и много играла в теннис.

Теперь она восседает в доме, который купил я, а мне приходится платить по закладной и хлопать хлопушками в отеле „Парадизо“. И все потому лишь, что я немножко пофлиртовал кое с кем из соседок, а потом потрахался с той, которая сама себя предложила и просто напрашивалась. Более того, через шесть месяцев, когда Джейнис наконец снизойдет до того, что разрешит мне приползти обратно, она, держу пари на что хочешь, тут же заявит — категорично и с гордостью, — что, в отличие от меня, она ни с кем ничего за все время моего отсутствия. Облачится в свою порядочность, как в броню, и будет это словно ложиться в постель с Жанной д'Арк.

Извини за кислое письмо, но мне необходимо было излиться. Пожалуй, мне следовало послушаться своего первого порыва и не пытаться вернуться, а уехать куда-нибудь, где слыхом про Рождество не слыхали. Скажем, в Шри-Ланку или в Марракеш. Опасаюсь только, что каждый человек захватывает Рождество с собой, и нет такого места, где не звенели бы бубенцы саней.

Кроме того, у меня странно щемило сердце.

Мне хотелось быть в Англии, в одной стране с Дж, и К. Я представил себе, как Клайв проснулся вчера утром в неслыханно ранний час, чтобы поскорее заглянуть в свой чулок, и мне стало больно при мысли, что я не был Санта-Клаусом, набившим его подарками. И я подумал о Джейнис, совсем одной, как я сейчас совсем один.

Сожаления. Сожаления. О том, что могло бы быть. А теперь Аманда грозится приехать на Новый год. А мне этого, как посмотрю, совсем не хочется. Желания угасают, а в Бухаресте нет ничего, чтобы их подогреть. Однако надеюсь, что Рождество в посольстве было столь же праздничным, как тут. Пиши в Бухарест, буде возникнет такое желание. После Рая, можешь мне поверить, даже Омск сойдет за Манхэттен.

Твой в бумажном колпаке, Гарри.

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

27 декабря

Милая Джейнис!

Кто ты, по-твоему? Цирцея?

Если ты серьезно, то, полагаю, я должна тебе поверить; но во всяком случае это НЕ уравновешенная миниатюрная блондинка, мне знакомая.

Должна ли я быть назидательной, тетушкоподобной и предостеречь тебя против… чего? Вот именно! Такая злокозненная и восхитительная мысль — до чего же я умна, раз она пришла мне в голову.

И да, пари принято при условии, что а) я могу положиться, что не будешь мне лгать, и б) ты будешь посылать мне полные отчеты о всех и каждом из них — с мельчайшими деталями. Сколько их,» собственно? Еще восемь! И учти: никаких подмен! Я не потерплю, чтобы ты увильнула от какого-нибудь кособрюхого торговца утилем, у которого разит изо рта, если тебе представится случай пополнить искомое число каким-нибудь Адонисом, приехавшим погостить. Далее, нам надо выработать условия — например, французский поцелуй под веткой остролиста НЕ в счет — даже на полочка. Как и быстренькое тискание за сервантом с напитками. Я слишком благовоспитанная леди, чтобы в подробностях описать действия, подразумеваемые выражением «переспать», однако, надеюсь, лжеистолкования исключены. На одну великодушную уступку я готова пойти и не стану настаивать на оргазме: их так легко подделать, да и вообще не всем твоим жертвам они могут оказаться под силу.

Как видишь, я не намерена продешевить. Уимблдонские наследместа на земле не валяются, а ребе наставляли меня не впустую. Шолом! А также A 1'attaque![6] С нетерпением ожидаю реляций с театра военных действий.

Теперь о делах более серьезных. Милая, как прошло Рождество? Сумела ли ты объяснить Клайву? И очень ли сильно он расстроился? Я так тебе сочувствую. Захлопнуть дверь перед Гарри! Это требовало незаурядного мужества. Когда ты звонила, то была совершенно вне себя, но поступила ты абсолютно как следовало. Он просто бесчувственный сукин сын. И послушай: с какой стати тебе забивать свою красивую головку мыслями о том, не пришлось ли ему провести Рождество в ночлежном доме. В публичном, было бы вероятнее запуская лапы в рождественские чулки.

Туда ему и дорога!

Наше Рождество. Ну, что бы такое тебе хотелось узнать? Пирс вел себя безупречно на приеме у посла. А я нет. Совершенно очевидно, что миссис Конвей не такое уж подспорье в дипломатической карьере, и по мнению Пирса, первым его назначением как посла, будет какая-нибудь фундаменталистская адская дыра, где женщин кутают в покрывала, а на ночь запирают. Я обещала, что в таком случае начну бракоразводный процесс, а он и не возражал, сославшись на то, что в любом случае его обеспечат гаремом.

В остальном Рождество было тихим. Пирс подарил мне великолепное опаловое колье, изготовленное каким-то его знакомым умельцем. Утверждает, что оно мне идет, но оно щекочет мне ложбинку у выреза. Я подарила ему Геродота в издании Общества «Фолиант», так что на время ему будет чем заняться. Вчера по случаю второго дня Рождества мы пошли в один приятный ресторанчик неподалеку от Башни Ветров. Это мой любимый район Афин (вернее, единственный район Афин, который я нахожу терпимым), и Пирс доказал мне, что есть греческие вина, которые стоит пить. Так что это должно повысить качество жизни на чердаке первого секретаря посольства, не повышая, надеюсь, мои шансы вновь получить приглашение в резиденцию посла.

А теперь мне пора. Тебя же, моя Цирцея, ожидает работа. Ирландцы устраивают дипломатическую вечерушку, да смилуется над нами Небо.

С любовью и держась за дерево.

Рут.

ЯНВАРЬ

Речное Подворье 1

10 января

Миленький Клайв!

Ты уже решил, какое панно хочешь для своей комнаты? Прости, что мне пришлось сказать «нет» твоей первой идее, но твоя мать — не Микеланджело по крайней мере пока, — и написать портреты всех игроков «Тоттнем хотсперс» в острый момент игры на стадионе Уэмбли — это сюжет, браться за который мне не очень хочется. Я имела в виду что-нибудь более связанное с природой; ну, понимаешь, цветущие луга, зверушки, ромашки и все такое прочее, быть может, с греющейся на солнышке Юлой. Кошек я рисую прекрасно.

— Но, конечно, если ты придумал что-нибудь еще, обязательно напиши, и я постараюсь, чтобы все было готово к пасхальным каникулам. И кстати, мое панно в № 7 объявлено замечательным. Я сейчас пытаюсь увернуться и не расписывать стену в № 4; он — наш довольно угрюмый шотландский доктор, и наверняка ему потребуется какое-нибудь бушующее горное озеро с волынщиками и красавцами-оленями, отбивающимися от собак, а я люблю яркое, веселое, что к нему никак не относится. Подозреваю, что я ему немножко слишком нравлюсь, и начинаю жалеть, что зарегистрировалась в его приемной.

Еще одна новость: № 8, очень именитый член Королевской академии художеств хочет, по его словам, написать мой портрет. Он видит меня Флорой, богиней цветов. На спор, ты меня такой не видишь, а просто приставучей старой мамулей. А, да, сильно застенчивый историк в № 5 решил, что мне необходимо заниматься с ним наблюдениями за птицами. Он приходит в жуткое волнение, когда какой-нибудь птеродактиль сбивается с курса и заносится ветром на наше заброшенное водохранилище, и тащит меня полюбоваться этой полуобщипанной тварью. «Нет-нет, не туда, это утка», — говорит он и поворачивает мой бинокль в другую сторону. Но на мой взгляд, они все одинаковы, и, Господи, какая там холодина!

Как видишь, с соседями я подружилась. Я вдруг сообразила, что никогда прежде не входила в небольшое сообщество, если не считать школы, но это было совсем другое, так как мы разговаривали только о мальчиках. Помню, как Рут ты знаешь, та моя подруга, которая сейчас в Афинах, — очень решительно утверждала, что в мире так много мальчиков, что удовольствоваться одним никак невозможно, а потом после школы сразу вышла за Пирса, и, благодаря ему я, конечно попозже, познакомилась с папулей.

Ну, раз речь зашла о папуле, мне следует кое-что добавить о том, почему он не провел с нами Рождество. Я знаю, каким это было для тебя разочарованием. Дорогой, мы с папулей почувствовали, что будет лучше, если мы не станем все время оставаться вместе. Мы страшно важны друг для друга и, разумеется, оба безумно тебя любим, но мы стали совсем разными людьми, и нам нужно разное, а иногда некоторая отдаленность делает отношения более легкими. Таким образом мы сможем остаться настоящими друзьями, не действуя друг другу на нервы. Надеюсь, со временем ты сумеешь понять. Это тяжело, я знаю, и мне так горько делать тебя несчастным. Но, пожалуйста, поверь мне, в конечном счете это к лучшему, и обещаю тебе, мы придумаем, как ты сможешь часто видеться с папулей. Сейчас он, ты знаешь, в Румынии, но так будет не всегда. А как только он вернется, мы что-нибудь придумаем все вместе.

Помни, как невероятно много ты значишь для нас обоих. Было нелегко написать тебе все это, но, я думаю, ты уже достаточно большой и понимаешь, что жить вместе не всегда просто даже для папуль и мамуль.

На Пасху мы чудесно проведем время. Хочешь пригласить своего эксмурского друга погостить у нас? Я люблю тебя так сильно, так ужасно сильно!

Мамуля.

Речное Подворье 1

10 января

Рут, миленькая!

Только что отправила Клайву мучительно трудное письмо. Обдумывала его часы и часы, но все равно кажется, будто его продиктовала «тетушка», отвечающая на письма читателей. Во время рождественских каникул у меня не хватило, духа испортить ему радость, заговорив о Гарри и обо мне; ну я и обошлась ложью о неотложной работе.

Но теперь я все объяснила — как сумела мягче.

Господи, такой виноватой себя чувствуешь! Как нам хочется пеленать и пеленать детей в одеяло материнской любви. Идиллия идеальных отца и матери, конечно, последний еще сохраняющийся миф о семье — и уж несомненно, куда более прочный, чем миф об идеальном браке.

Да, кстати — теперь я вещаю моим голосом Цирцеи — с тех пор, как я осталась опять одна, я проводила разведку поля сражения, намечала цели, нащупывала бреши в обороне. Ты права: я абсолютно не та уравновешенная миниатюрная блондинка, которую ты знавала. Ту убил Гарри. Теперь я возродившаяся хищница. (Учти, такой же была и Венера — никак не уравновешенной миниатюрной блондинкой Боттичелли, ведь верно?).

На самом деле я чувствую себя не столько хищницей, сколько участницей крестового похода. Я столько потратила лет из моих тридцати пяти, чтобы быть достойной Иисуса кротчайшего и сладчайшего — и на… посмотри, что мне это дало! Почти до старости дожила, прежде чем хорошо трахнулась. А потому отныне веду войну за святое дело.

Знаю, ты будешь смеяться надо мной, потому что сама-то открыла это много лет назад, но моя нежданная перепихнушка с мужем Аманды открыла мне глаза (правда, на самом деле они почти все время оставались закрытыми, но ты понимаешь, о чем я). Впервые в жизни я полностью отдалась чистому наслаждению. Времени организовать оборону не было. Подъемный мост был опущен — как и мои колготки. Никакой сдержанности. Никакого «надо сделать усилие и получать от этого удовольствие»; ни бегства в ванную, чтобы почиститься и «фу-у, на несколько дней все». Я просто упивалась, да, упивалась, всем-всем.

И чувствовала себя замечательно. Благословенной. Секс без какой-либо ответственности — то, чего у меня никогда прежде не было, и — черт! постараюсь наверстать упущенное время.

И если подумать (заявляет она, ища себе оправдания!), если я решила заняться любовью с девятью мужчинами, так это же ничтожная доля от числа тех случаев, когда Гарри давал себе волю эти последние несчитанные годы вероятно, ничтожная доля от случаев, когда он давал себе волю с Ах-махн-дой. Так что, видишь, на самом деле я очень даже скромна, почти благонравна. Прямо-таки целомудренна. В зеркале я выгляжу девственно чистой.

Черт, Рут, это же смешно. Гарри много лет считал, что его петушок имеет мужское право кукарекать всякий раз, когда он встречает кого-то по вкусу себе. Для того ему и дан петушок, сказал бы он. Никакого ощущения вины. Просто вопрос, как, когда, где и — вззз! Но чтобы я? Ну, нет!

Стоило кому-то мне понравиться, и я уже думала, что со мной не все в порядке: замужним женщинам подобное не? положено, я пачкаю себя, а жаркие сны по ночам насылает дьявол. Ну не то чтобы дьявол, но я, безусловно, стыдилась. Какая чушь!

Какая дурацкая трата времени по-пустому! Ну хватит. Я этого хочу, и сполна.

Еще одно — в последнем письме тебе я постеснялась упомянуть про это Гарри маловат, как я теперь поняла. Он по-настоящему не… ну, ты понимаешь, о чем я… я все еще стесняюсь. Он не достает. Что, если он потому-то и тратит столько времени, ставя его другим женщинам; вдруг он воображает, что от постоянного употребления он растянется, бедный крошка. И это заставляет меня задуматься, почему Ах-махн-дах изволит менять лимузин на малолитражку. Возможно, дело в расходе горючего. Тем не менее я немного тревожусь: что, если это только начало? Если закон прогрессии останется в силе, боюсь, как бы мне не пришлось отказаться от пари.

Прогресс пока, как я упомянула, в основном сводится к разведке, к началу установления недипломатических отношений. Мой шотландский врач в № 4, Ангус, многообещающий ранний кандидат. Судьба снабдила меня одним из моих абсолютно безопасных жировичков в правой груди. И он послужит хорошим зачином. Не помешает капелька духов, «Джордже» я полагаю. Затем Роджер, средневековый историк в № 5 — тот с женой-пьяницей. Он любитель наблюдать птиц, как я обнаружила, а потому изобразила себя обожательницей наших пернатых друзей, что уже обеспечило мне несколько удивительно промозглых наблюдений за утками в бинокль Гарри. Черт, ну до чего нудны птицы! Затем Амброз К.А.Х, в № 8 (у которого жена — ходячий молитвенный коврик). Он жаждет написать меня Флорой для Летней выставки. Флора в январе! Весенние цветы в апреле или в мае, говорит он с полной серьезностью. Я осмотрела его студию; все его натурщицы одеты — хоть сейчас на Северный полюс, ни единой ню в обозримом пространстве.

Ни намека на ложбинку в вырезе. Так каким образом я вдруг предложу, что мифологическая Флора должна, естественно, быть одета в одни цветы?

Рут, ты способна представить меня позирующей с гирляндой нарциссов и крокусов вокруг моего пупа?

Это его заведет, или вызовет явление его жены со скалкой?

В остальном никакого прогресса пока нет. Билл, архитектор, вот кто мне особенно требуется, чтобы отплатить Нине, и я думаю он труда не составит. Наверное, ему понравятся груди, которые можно уместить в ладонь. Кортеней, потенциальный член парламента от лейбористов, вероятно, при нынешней политической погоде обладает избытком досуга. Его жена — когда не размножается — дама-писательница, такая же солидная, как ее книги и примерно такого же сложения.

Кстати, я исхожу из принципа искать в их женах то, чего мужчины чураются, и быть полной противоположностью. А потому я тори до кончика ногтей и дамских романов НЕ читаю.

Таким образом, остается рекламный магнат в № 9, Морис. Тут никаких проблем не ожидается, если судить по его постельным глазкам и несчастной жене Лотти. Затем режиссер мягких порнофильмов Кевин, мой непосредственный сосед.

Единственным затруднением могут стать поиски просвета в вереницах секс-бомбочек. Мне кажется, он будет ужасен: сплошной послебритвенный лосьон и «так уж и быть, детка», но, к счастью, очень краток.

А вот теперь — настоящий камень преткновения — Арольд в № 3. Рут, это, пожалуй, слишком высокая цена даже за наследместо на Уимблдоне. Хотя есть и лучик надежды: Арольд и Айви поговаривают о том, чтобы продать дом.

Я подумываю о том, чтобы бесплатно предложить мои услуги агентству по продаже и покупке недвижимости. Ведь тогда я смогу собственноручно выбрать покупателя, верно? И ты ведь не назовешь это жульничанием, правда?

Господи, я совсем вымоталась только из-за мыслей обо всем этом! Но уже очень серьезно: мне придется быть очень и очень осмотрительной.

Запас презервативов в любое время, следуя твоему примеру, о мудрейшая! Но я же никогда прежде их не покупала. Неужто я заставлю себя войти в аптеку и сказать: «Будьте добры, дюжину презервативов»? А что, если они спросят? «Какого сорта, сударыня?» Или — еще хуже: «Какого размера, сударыня?» А они бывают разных размеров? Разной расцветки? Я же не знаю! Конечно, я всегда могу ответить невозмутимо: «Каждого по одному», ведь верно? Но это же только цветочки. А когда встанет необходимость (фигурально выражаясь), как надо поступить? Ты со своим греческим мальчиком, очевидно, знала, как поступить. Но я же понятия не имею. Надо ли внимательно следить за ним, а когда он вздыбится, сказать: «Минутку, подержите так», молниеносно порыться в сумочке, выбрать наиболее на вид подходящий и разом нахлобучить? Или я должна вручить его, как букет цветов: «Я принесла его специально для тебя, милый; надеюсь, он в твоем вкусе?» А сама все это время буду лежать, распростершись на спине в ожидании великого дара мужского начала? Но это ведь не, доза для такого рода badinage,[7] не правда ли? А как мне поступить, если он в самом разгаре сползет или лопнет?

Пожалуйста, пожалуйста, проинструктируй меня.

Можешь мне поверить: готовиться к тому, чтобы оттрахать целую улицу, совсем не просто. А если после всего над Уимблдоном зарядит дождь, я застрелюсь.

Ну, хватит о моих заботах. Заметно похолодало, кружат одинокие хлопья снега. Надеюсь, во всех этих домах есть центральное отопление.

С любовью.

Джейнис.

Из какой-то непроизносимости в центральной Греции

10 января

(если не ошибаюсь).

Милая Джейнис!

Это послание появилось на свет открыткой, но вижу, что оно перехлестнет эти пределы. В Афинах — ясная, холодная погода, так что мы с Пирсом отправились на субботу-воскресенье кататься на лыжах. Понятия не имею, где мы, а также, как мы, черт подери, забрались сюда в «фольксвагене». Пирс за рулем почти столь же опасен, как и на лыжах. Применяет одни и те же правила — соскальзывает куда попало, пока через правое плечо упражняется в греческом с находящимся в шоковом состоянии местным министром, который предложил показать нам это место. Плюс супруга, которая очень похожа на Мелину Меркури (или же и есть Мелина Меркури).

Как бы то ни было, в нашем распоряжении министерское шале и ревущий огонь в камине. Катание на лыжах чревато. Подъемники действуют по принципу: то, что поднимается, должно спускаться — и обычно со мной поверх всего. Я вся в синяках, но неукротима. Министр — англофил и утверждает, что любит крикет — явный обманщик. Я попыталась прощупать его касательно скандала с Критским банком, но он был красноречиво уклончив (если ты улавливаешь, что я имею в виду), и подозреваю, что свое лыжное шале и, без сомнения, одну-две яхты он приобрел на часть доходов с операции.

Послелыжное время ужасно — полным-полно афинских юных хлыщей, гладеньких, точно саламандры. Ну, хотя бы они не отплясывают танец Зорбы и не бьют тарелки. Мелина-Немелина хлебает «Джонни Уокер» («Блэк лейбл»), точно носорог на водопое. Министр в честь социализма придерживается исключительно ретсины, а когда поглотит достаточное ее количество, впадает в лирическое настроение и пускается в воспоминания о своем крестьянском детстве на острове Кифера.

Столбит? Место рождения Афродиты, вспоминаешь? Я даже не подозревала, что он существует на самом деле. Но министр клянется, что остров красив, не тронут цивилизацией, и мне непременно надо съездить туда весной. Естественно, у него есть дом и там. Так что не исключено. А почему бы и тебе не поехать? Выбери время в промежутке между своими победами и присоединяйся ко мне. Что может более соответствовать ситуации, чем место рождения Афродиты? Джейнис, выходящая голой из пены морской? Нет, я серьезно.

Подумай об этом. Завтра возвращаемся в Афины. Посол пригласил нас на обед. Ужас и ужас.

Я-то воображала, что буду избавлена от подобного после моих рождественских выходок (видимо, я сказала австрийскому атташе по культуре, чтобы он шел на… — абсолютно не помню почему).

Пирс ведет себя как профессор Хиггинс и наставляет меня в правилах «приличного» поведения.

С большой любовью, и как там счет?

Рут.

Р.S. По посольству ходит сплетня, что американский посол претендует на тефлоновскую эрекцию — твердая, долговременная, не липнущая.

Даже Пирс абсолютно шокирован.

Болтон-Грув 3-а

Лондон SW5

15 января

Дорогой Пирс!

Я обзавелся новой pied-a-terre. Вернее, piedsous-terre[8] — «а» в адресе указывает на полуподвал. Я временно погребен здесь, ибо меня вызвали из Бухареста и я пребываю в ожидании даже еще более увлекательного назначения: Вильнюс, Литва, в разгаре зимы — какое блаженство! Шеф считает, что я должен пребывать в неуемном восторге, поскольку теперь буду называться «наш собственный корреспондент в Восточной Европе».

Он указывает (и вполне-вполне справедливо), что крайне редко единая арена мировой сцены (он выражается именно так) претерпевает столь драматические изменения, и любой репортер просто взыскан судьбой, если оказывается их очевидцем.

Ты замечал, как часто люди, занимающие высокооплачиваемые синекуры, называют тех, кто выполняет всю грязную работу, «избранниками судьбы»? Мы пообедали в «Капризе», и он упомянул пятитысячную прибавку, которая придется очень кстати теперь, когда я плачу за эту кроличью нору вдобавок к тому, что содержу мадам в фамильном особняке.

Оттуда никаких сообщений, если не считать очаровательного рисунка от Клайва, изображающего нового котенка, который у него смахивает на тигра с флюсом. Бог да благословит его.

Мне его особенно не хватает. И я ведь даже не знаю, что ему сказала Дж. Рисунок подписан просто «с любовью от Клайва», и это меня совсем СЛОМИЛО.

Твой отчет о Рождестве в посольстве очень меня развеселил. Неужели Рут правда это проделала'? Учти, австриец, вероятно, в свое время был нацистом, как и его президент; но мне всегда казалось, что посольским женам не положено говорить правду налево и направо. Это моя обязанность.

Меня ставит в тупик одно: как убедительно я говорю правду перед камерой и как неуклюже — Джейнис. Совершенно разные вещи, я понимаю, однако на этой работе так легко поддаться самовнушению и со временем начинаешь считать, что каждое твое слово — правда. Твоя работа, наверное, воздействует на тебя прямо наоборот.

Пышнотелая Аманда побывала здесь с субботы на воскресенье, оставив дом на многострадального Роджера. Она говорит, что он всегда был никуда не годен в постели, а теперь так у него вообще не встает. Какие унылые перспективы простираются перед столькими браками, включая и мой; оселок, который должен бы обострять страсти, только затупляет их. Мне не хватает всяких мелочей, к которым страсть никакого отношения не имеет: слушать вместе музыку, ходить на прогулки, руки, машущей вслед из окна, смеха, придумывания, как провести отпуск, запах поджарившегося хлеба, пока я бреюсь. Ну и конечно, Клайва. Пожалуй, дети действительно наиболее веский довод в пользу брака — хотя есть ты: завиднейший брак и бездетный. Быть может, я просто; чего-то недопонимаю и должен принимать себя таким, каков я. А в данный момент я сторожевой пес Горби на Балтике. Как рухнула вера в этого человека! Нет тирана опаснее благожелательного тирана, потому что нам всем хочется любить его, а любовь делает нас слепыми к ужасам, которые он творит. Тем временем я обзавелся русской меховой шапкой с ушами (не слушай дурного, не говори дурного). Оказывается, подруг журналистов в Литву не допускают, что «полезно для состояния моей спермы. Аманда очень несчастна. Я заметно менее.

Наилучшие пожелания из подполья.

Твой Гарри.

Речное Подворье 1

18 января

Клайв, миленький!

Так было чудесно получить твое письмо. Знаешь, то, что ты написал про папулю и меня, звучит совсем по-взрослому. Я так тобой горжусь! Конечно, мы оба будем любить тебя всегда. А если, как ты говоришь, для тебя просто облегчение стать таким же, наконец, как все твои школьные товарищи, так это даже еще лучше, ведь правда? Ты спрашиваешь про развод. Ну, тут совсем не все так быстро и просто, что бы тебе ни говорил твой друг. И это, собственно говоря, вовсе не значит, что у тебя будут две мамули и два папули, чтобы получать от них подарки на твой день рождения. Во всяком случае, не сейчас. Если я когда-нибудь познакомлюсь с кем-то, кто мне; понравится, я, конечно, тут же тебе расскажу, и не сомневаюсь, что она поступит так же. Но не стоит, торопить события. И не думаю, что твой мистер Уотсон, потому лишь, что он холост и ездит на „ягуаре“, обязательно захочет жениться на мне, сколько бы ты ни рассказывал ему, какая я хорошая. Да и вообще, он же может не понравиться мне. Кто знает?

Здесь нет ничего нового. Снег еще не сошел, только посерел и хлюпает под ногами. На этой неделе мне пришлось побывать у доктора. Ничего серьезного, но ему пришлось обследовать меня очень внимательно, а руки у него были страшно холодными.

Я очень скоро снова тебе напишу. Береги себя, и надеюсь, ты забьешь еще много голов.

С большой любовью, Мамуля.

Речное Подворье 1

18 января

Рут, миленькая!

У меня философское настроение, так что потерпи. Я начинаю осознавать, как занятие любовью открывает дверцу чулана в человеческой жизни и оттуда вываливается столько всего печального и страшного! Прочему я всегда воображала, будто все исчерпывается сексом?

Но сначала дай мне рассказать тебе о гиппократической клятве. О жировичке доктору А, было доложено на этой неделе, а так как он проживает через три дома от меня, то вполне естественно было договориться, что он посетит меня на дому, чтобы мне не тащиться в амбулаторию. Я предложила „внерабочее время“ и „потом посидеть и немного выпить“. Я полагала, что это уберет некоторые барьеры. Однако Ангус явился, так и брызгая профессиональной деловитостью: докторский чемоданчик, врачебный голос, рационированная улыбка. „Ну-с, поглядим!“ В своем голосе я обнаружила ошарашенность и неловкость, что было нелепо: он же видит титьки всех форм и размеров каждый день в году, и, возможно, возбуждают они его не больше вросших ногтей. И обследовал меня так быстро, буркнув „тут все в порядке“, что я просто запаниковала — что мне делать дальше? Я думала, на предложение выпить он ответит: „Спасибо, нет“, и добавит: „Ну, всего!“ Конец соблазнению. Проигрыш пари.

Полагаю, я нарушила правила, сунув ему бокал с вином еще в полуодетом виде; но без умысла: я до того растерялась, что ни о чем не думала.

Какую-то минуту назад все было стерильно клиническим: врач — пациентка, никаких этих ваших. Внезапно стоять с обнаженной грудью и протягивать ему бокал с вином оказалось жутко эротичным. Я просто почувствовала, как он отметает профессиональную опаску, хотя» беря бокал, он старался не смотреть на меня. «Насколько я понимаю, вы теперь одна», — сказал он. Я прикинула, от кого бы он мог узнать. А он тут же попытался снова дистанцироваться: «Ну, одиночество вам не угрожает, такой красивой женщине, как вы». И он засмеялся. Почти как Нина.

«Вы так думаете?» — спросила я. Единственная моя попытка пофлиртовать. Он не ответил.

Чем дольше я стояла так, тем обнаженнее себя чувствовала, и тем больше он старался не смотреть на меня. Его неуклюжесть придавала ему странную привлекательность — сильное, рубленое лицо, скверно выбритое. «Я всегда так думал», — сказал он под конец и нарочно кашлянул, словно стараясь заглушить свои слова. А я вспомнила его докторшу-жену: волосы закручены узлом, практичный костюм, широким шагом торопится приступить к своим обязанностям. Тут я перехватила его взгляд. Он вдруг показался мне совсем беспомощным, и снова кашлянул. «Мы тут не профессионально, не так ли?» И все. Я сняла оставшуюся одежду.

Он оказался не слишком умелым, но это значения не имело. Мне было хорошо. Странно одно, Рут. Я все время вспоминала, как я в первый раз легла в постель с Гарри и каким невероятно другим это было. Он так мне нравился, но когда дошло до этого, помню, меня почти затошнило, так я нервничала. Сопротивлялась, мешала раздеть себя, старалась смотреть в сторону. В конце концов Гарри, меня практически изнасиловал. У меня никогда не хватало духа признаться тебе прежде, но с Гарри я ни разу не испытала оргазма. Ни разу. Обычно после сама доводила себя в ванной. И все равно я его любила. Любила по-настоящему. Нам хорошо жилось вместе, и мне этого было достаточно. «Было ли? — Я так и слышу твой голос. — Посмотри на себя сейчас». Возможно. Во всяком случае, я научилась смеяться. Не исключено, что они сопутствуют друг другу — смех и секс.

Когда мы кончили заниматься любовью, я лежала с Ангусом в постели, прихлебывала вино, и он принялся рассказывать мне про свою жену. Черт, до меня начинает доходить, что для них для всех это обязательно. Как секс для них особого значения не имеет, и никогда не имел — они же оба врачи и видят обнаженные тела весь день напролет и каждый день. Тут он начал одеваться очень торопливо. «Больше этого не повторится, — сказал он. — Я ведь могу влюбиться в вас». «Вредно для практики?» — предположила я не без злоехидства, раскинувшись там совсем, голая. Он не знал что и делать и продолжал одеватьея лучше и очень методично. «А я не влюбляюсь, — сказала я. — Мне просто нравится секс, когда у меня для него настроение».

Рут, это сказала я, а не ты! Я, паинька. Девочка, которую Гарри всегда называл фригидной, которая всегда избегала декольте, всегда раздевалась в ванной, никогда не флиртовала из опасения возбудить мужчину и не суметь справиться с ситуацией. Джейнис, добродетельная жена, которая устраивала званые обеды, никогда не пила и ссылалась на головную боль. Джейнис, которая надеялась, что Гарри ляжет спать, слишком наклюкавшись для чего-то еще.

«Давайте забудем про этот вечер», — сказал Ангус у дверей, прощаясь. Он вновь стал доктором, завершившим профессиональный визит. «Он был очень приятным, — ответила я. — И мне не для чего его забывать. Я же одинокая женщина, вспомните, доктор. И могу делать, что захочу».

Он только кивнул и, по-моему, рассердился. Возможно, не столько на меня, сколько на себя. Он был со мной откровеннее, чем ему хотелось бы, а теперь должен был вернуться в свою клетку.

А что чувствовала я? В сущности — недоумение. Дело в том, что я годы и годы наблюдала, как мужчины выставляют напоказ свою сексуальность, ищут добычу, хотят только одного. Считалось, что это женщины ищут большего и вынуждены отвечать «нет» из страха, что их больно ранят, унизят, душевно ограбят или что там еще. Но все совсем не так. Теперь только одного хочу я, и смотри, что получается: оказывается, мужчины сверх этого хотят всего остального — плечо, чтобы выплакаться у исповедника, нянюшку, ангела-хранителя. Черт, Рут!

Я могла бы открыть приемную: «Джейнис Блейкмор; даю советы и даю».

Да только это я, кто учится многому и многому. Настоящее высшее образование.

А еще я должна рассказать тебе, что мой ангельчик-сын — хитрющий интриган. Какие муки я перенесла, подыскивая наименее ранящие слова, чтобы рассказать ему про Гарри и меня, и знаешь, что? Он все знал с самого начала, удивлялся, что мы помирились — слава Богу, что теперь все вышло наружу и он может обмениваться опытом со своими приятелями. А мальчику еще и двенадцати не исполнилось! На днях я нашла у него в шкафу журнальчики, о существовании каких даже не подозревала, не говоря уж о том, что их можно открыто покупать! Мой наивный малыш! А знаешь, он даже сообщил своему учителю французского языка, холостому, что я была бы ему хорошей женой. Как унизительно. Что сталось с детской невинностью? Будьте душою как дети! Но только не как этот ребенок. Он просто чудовище, но катание на лыжах как будто было очень приятным. Тефлоновская эрекция, по-моему, просто пакость. Ты не могла бы выслать мне одну? Что до Киферы, звучит чудесно, но все упирается в наличность, а вернее — в ее отсутствие. Мне совестно, что прогнанный муж содержит меня во грехе, когда я зарабатываю примерно десять пенсов в месяц, торгуя бижутерией. К тому же апрель — не тот месяц, чтобы Афродита вставала из пены морской.

Нельзя ли отложить этот план на потом?

Продолжение следует. Два сбиты. Остается семь.

С любовью,

Джейнис.

Отель «Балтика»

Вильнюс

Литва

23 января

Дорогая Джейнис!

Как ни мало это тебя обрадует, мне хочется написать тебе, чтобы хотя бы сообщить, где я.

Атмосфера здесь напряжена до крайности, как ты легко можешь вообразить. Город Давидов, ожидающих в снегу Голиафа.

Я, кстати, здесь как «корреспондент в Восточной Европе», а это значит, меня и дальше будут совать в ней то туда, то сюда. Типичная профессиональная мелочность: видимо, московский корреспондент негодует, что здесь я, а не он, поскольку Литва все еще официально остается частью Советского Союза. Ну, этот Имонн, которого ты несколько раз видела, — мерзкий кремлевский подлипала.

Здесь довольно-таки одиноко. Журналистов мало, а удобств и того меньше. На той неделе мне стукает сорок, и я все думаю: куда ушли все эти годы! Лучшие из них были с тобой, знаешь ли ты это? Мне так не хватает тебя и нашей семейной жизни. Я думаю о том, что вот ты одна в Лондоне, а я один здесь, и это кажется такой горькой утратой. Как я сумел все испортить! Хочется верить, что я еще сумею все исправить, если ты позволишь мне попробовать вновь.

А пока я получил внушительную прибавку. Тебе хватает — с платой за школу и прочим? Я буду счастлив увеличить сумму.

В моей душе я храню твой образ, моя красивая девочка. Только ты всегда была единственной, кто важен для меня.

С любовью, Гарри.

Отель «Балтика»

Вильнюс

Литва

22 января

Дорогой Пирс!

Коротенько. Вот мое новое иглу — и вполне могло бы находиться под землей, — тут даже дневной свет рационирует. Есть и компенсации: представителей прессы раз-два и обчелся, зато в их числе пухленькая шлюшка из «Вашингтон пост», чье понимание «гласности», возможно, не совсем совпадает с тем, что имел в виду мистер Горбачев. Папаше, по слухам, принадлежит полштата Айова. Бесспорно, судя по внешности, девочку откармливали кукурузой.

Это место оказывается одним из тех, чреватых горяченькими новостями, где вообще нет никаких новостей. Как в лучших классических трагедиях, все действие происходит за кулисами. И очень нелегко устремлять в камеру многозначительный взгляд.

Бога ради, раскопай для меня какую-нибудь греческую историйку — что-то, во что я мог бы вгрызться.

Твой в адской пустоте Гарри.

ЛОНДОН-W4 12 ч. 00 мин 25 января

ТЕЛЕГРАММА: БЛЕЙКМОРУ-ОТЕЛЬ БАЛТИКА

ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ НЕТ

СПАСИБО ТОЧКА

ДЖЕЙНИС

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

25 января

Милая Джейнис!

Если, по-твоему, это философское письмо, то чего мне следует ожидать, когда ты спустишься из заоблачных высей на землю? Я все думаю, как это странно: обмениваться письмами. Чистое ретро в мире процессоров, факсов, телефонов и телексов. Будь бы мы обе в Лондоне, мы же совсем ничего не писали бы; а ведь, пришло мне в голову — ты меня заразила своим мыслящим настроением, — , в письмах говоришь такое, чего никогда не сказала бы лицом к лицу. Почему? Или расстояние — противопожарный занавес? Или потому, что у нас есть время по-, думать? Или же тяжкий труд вождения пером по бумаге принуждает к жуткой искренности?

Когда Пирса отправили в Йемен третьим секретарем и сочли неразумным, чтобы туда его сопровождала жена-еврейка, мы регулярно писали друг другу, и я узнала его куда лучше, чем, по-моему, знаю теперь. Правду сказать, иногда я смотрю, как он запихивает свои дурацкие бумаги в кейс, собираясь в посольство, и спрашиваю себя:

«Кто этот человек?» А сегодня было даже хуже.

Я договорилась с ним пообедать. Вошла в ресторан, не увидела ни единого знакомого лица и села за столик. Не меньше десяти минут прошло, прежде чем мужчина, сидевший через три столика от меня, подошел ко мне и спросил: «Вы кого-нибудь ждете, миссис Конвей?» Естественно, это был Пирс.

Как, по-твоему, может, мы запечатлеваем в памяти человека в какой-то момент его жизни — ну, как фото на письменном столе — и просто не замечаем, что он изменился? Ну, как «Портрет Дориана Грея», только наоборот?

Вот мой интеллектуальный взнос за этот год; дальше не жди ничего, кроме сплетен. Как ты думаешь, не страдаем ли мы обе от хронической недостаточности образования? Я убеждена, что абсолютно ничего не понимаю в происходящем в мире за пределами моих собственных занятий, и виноват Пирс, надо было ему сцапать меня прямо со школьной скамьи, — Его же сукин сын уже три года оттачивал свои ум в Кембридже. И ты тоже не в лучшем положении. Да, я знаю, что ты посещала эту жуткую художественную школу, но чему тебя там научили, кроме как выглядеть потрясающе, выйти за полнейшего задницу и до конца дней не находить себе применения?

Конечно, можно взглянуть и по-другому: мы с тобой обе — счастливицы, избежавшие губительности образования, и, поскольку нас никогда ничему полезному не учили, свободны быть сами собой самым непотребным образом, а иначе это из нас выбили бы. Чему свидетельством — мой абсолютно нецивилизованный образ жизни (о чем ниже) и твое шокирующее обхождение с мужскими либидо в Речном Подворье. Принимаешь эту версию?

Твой доктор мне что-то не понравился, и я рада, что ты с ним покончила на первом этапе.

Наблюдающий птиц средневековый историк кажется на редкость милым; боюсь только, что по средневековым тропам чаще бродят каплуны, чем и объясняется алкоголичка-жена, которая утоляет потребность с доставщиком молока или с кем там еще, и тебе придется обзавестись приспособлениями более действенными, чем твои большие голубые глаза, чтобы у твоего объекта что-то дрогнуло.

(Ну, да ты всегда можешь для начала зажигательно произнести что-нибудь вроде «Язык мой — друг мой»).

Что до портретиста со свихнутой женой, там тебе вряд ли придется столкнуться с особыми затруднениями. Всякий, кто просит тебя позировать ему в образе Флоры, радость моя, никак не мог продать душу ради того, чтобы писать академические портреты и акварели королевских собачек.

Просто упомяни, что ты училась в школе художеств, и это пробудит в его памяти упоительные минуты в шестидесятых, когда он имел обыкновение нагибаться над восемнадцатилетними студенточками, якобы подправляя их рисунки.

Про остальных ничего сказать не могу. Несостоявшийся депутат-лейборист как будто проблемы составить не должен. Все политики — сексуальные маньяки, если греческое правительство хоть сколько-нибудь типично, а провал должен был пробудить в нем жажду адюльтера, не меньшую, чем жажда власти. Только погляди на всех этих уличных детишек — у бедняги нет иного выхода, кроме как обслуживать и обслуживать свою жену.

Сожалею насчет Арольда, но я не собираюсь жонглировать условиями только потому, что тебе, видите ли, не нравится кособрюхость и смрадное дыхание. Девочкам в этой жизни приходится идти на некоторые жертвы, как не сомневаюсь, я тебе говорила твоя мамочка. Бесспорно, двенадцать лет жизни с Гарри можно счесть жертвой, превосходящей все, чего можно требовать от женщины.

Бедный Гарри, ты начинаешь пробуждать во мне настоящую жалость к нему. Я почти решила послать ему толченый рог носорога, мощное средство, чтобы его петушок подрос. В Афинах, кстати, на черном рынке этим снадобьем торгуют очень бойко. Египтяне выгружают его в Пирее и снабжают арабских террористов, которые, как тебе известно, проживают тут в ужасающих количествах, причем многие — дверь в дверь с нашим обожаемым послом.

Что напоминает мне про обед у посла на прошлой неделе. Пирс великолепно поработал, как профессор Хиггинс, и я была воплощение декорумастильной-престильной, дорогая. Черное платье до полу, ни намека на ложбинку, черная сумочка (без презерватива), волосы зачесаны по-французски вверх, ошейник из жемчуга а-ля принцесса Ди, изысканные духи, улыбка, зафиксированная безупречно, темы для разговора, приготовленные с той же взыскательной осторожностью, что и канапе. Ты бы мной гордилась. После коктейлей меня, посадили: рядом с французским послом, что, как могла, заключить по лицу Пирса, было немалой честью, а по лицам других дам причиной не меньшей зависти.

Но в любом случае он был очарователен. Само собой разумеется, безупречный английский. Голос, как марочное шампанское. Красив — умереть. Художественно серебрящиеся волосы над ушами. Как французам удается создавать такие шедевры? Меня заставили почувствовать себя остроумной и неподражаемо пленительной, словно он всю жизнь ждал встречи со мной. Вот это — подлинное обаяние.

После третьей перемены блюд мне нестерпимо захотелось прижать руку к его паху и сказать на самом энергичном моем французском, чтобы сидевшие рядом ничего не поняли: «Ecoute beau monsieur 1'ambassadeur, je suis tout a fait mouillee a cause de toi. Si tu desire une mattresse anglais tres sexy, je suis entremett prete. En attendant Ie pudding nous pouvons disparaite dans la salle de bain et fair i'amour magniRque sous Ie portrait de la reine Elizabeth par Annigoni. J'aimerais beaucup ca».[9] Но ведь воздержалась же, верно? Вместо этого мы очень развеселились, и когда он узнал, что я не правоверная еврейка, то засмеялся и рассказал парочку-другую очень утонченных еврейских анекдотов, но и очень смешных.

Тут он заявляет, что по-настоящему хорошо еврейские анекдоты рассказывают только евреи, так не знаю ли я каких-нибудь? Ну, чтобы отвлечься от терзавшей меня похоти, я рассказала ему один из моих любимых ну, ты знаешь: тот про ребе, свинину и проститутку. Рассказала я его неплохо, по-моему (когда хочется, голос становится по-особому выразительным). Но я не учла, что рассказывала его довольно-таки громко и что все разговоры за столом смолкли. И ударную фразу я произнесла при полном аншлаге.

Мне показалось, Пирс вот-вот умрет. Жена посла сурово объявила, что кофе подадут в гостиной, если нам угодно перейти туда. Я скрылась в туалете и хотела перерезать себе горло. Вечер так и не оправился, и Пирс отвез меня домой в реактивном молчании. «Мне еще повезет, если после этого я получу назначение на остров Питкерн», — сказал он, захлопывая дверь квартиры. Потом, слава Богу, он засмеялся.

Даже по моим нормам это было по-настоящему ужасно. Как ты думаешь, не попробовать мне впредь снабдить Пирса maitresse en titre[10] для подобных оказий в будущем?

А французский посол был таким великолепным. Я даже не попрощалась с ним.

Чувствую себя очень несчастной. Ну, как мне выбраться из этого жуткого места?

Твоя опозорившаяся, но с большой любовью, Рут.

ФЕВРАЛЬ

Речное Подворье 1

5 февраля

Клайв, милый!

И у вас тоже бушевала такая метель? Здесь все выглядит потрясающе. Снега намело не меньше фута. Вместо машины — снежный бугор, будто овца и только уши торчат из шерсти. Юла в безумном восторге. Утром выглядываю из окна спальни, и по всему газону вьются ее следы, будто там змеи тренировались, целая их армия. Тут она влетает через свою дверцу и требует «вискас» так настойчиво, что я несусь вниз, даже не одевшись. Внизу занавески на окна еще не повешены, и мне остается только надеяться и молиться, чтобы никто меня не увидел.

И еще я надеюсь, что у тебя есть подходящая арктическая одежда. Как ни грустно, но полагаю, на время футболу пришел конец, так ведь? Чем они теперь вас займут? В последнем своем письме ты упомянул про бокс. Неужели тебе правда это нравится — ставить синяки под глазами и расквашивать носы? Да, вполне вероятно, что тот мальчик дохляк и зубрила, но значит ли это, что вдобавок ты должен его изуродовать? Мне было бы гораздо приятнее, если бы ты увлекся чем-нибудь вроде шахмат.

Здешняя главная новость просто потрясающая: на меня посыпались заказы писать панно. С докторским ничего не вышло: он, кажется, считает, что его жена не оценит мое искусство, и, пожалуй, он прав. Но Билл, архитектор, в таком восторге от лодочного сарая, который я написала у него в кабинете, что хочет еще одно панно.

Кроме того, он строит какие-то жутко великолепные квартиры на набережной в Челси и говорит, что двое его клиентов («Оссидентал ойл», по-моему) очень хотят, чтобы я расписала их Столовые. Нефтяные вышки меня не очень манят, но Билл уверен, что Англия рисуется им в самом романтическом свете, и они предпочтут край Шекспира с лебедями. Коттедж Энн Хату эй и прочее. Поверишь, он даже готов оплатить мои расходы, чтобы весной я съездила в Стратфордца-Эйвоне и сделала там эскизы?

И это еще не все. Наш сосед в доме рядом тоже хочет иметь мое панно. Это Кевин, снимает фильмы, жутко богат — ну да, ты его видел на той рождественской вечеринке. На днях он водил меня по своему дому, и должна сказать, у него на стенах висят те еще картины — какого-то мюнхенского художника начала века по имени (нет, ты не поверишь!) барон фон Штук. Все очень дорогие, заверил он меня. Кевин говорит, что хочет чего-то посовременнее; он привел меня в гостевую комнату — извинившись за беспорядок — с чистой стеной напротив окна. Может быть, у меня возникнут какие-нибудь идеи? В любом случае он готов заплатить мне кучу денег.

Самое замечательное, милый, что у нас появятся лишние деньги, и если ты захочешь на Пасху поехать кататься на лыжах со школьной экскурсией, то скорее всего я смогу заплатить.

Сообщи мне.

Одевайся потеплее и береги себя. Рада узнать, что учитель французского не очень огорчился, когда ты сообщил ему, что я пока еще не думаю о замужестве.

Со всей моей любовью,

Мам.

Речное Подворье 1

8 февраля

Рут, миленькая!

Тут зачинается «Жизнь в дне Джейнис Блейкмор». Короче говоря, про вчера (ну, собственно говоря, началось-то все позавчера).

Во-первых, Гарри. Письмо из Вильнюса — сплошное раскаивание, поигрывая желваками, благодарность за воспоминания плюс предложение солидной прибавки как побуждение для возобновления переговоров. Или, возможно, он просто демонстрирует свое великолепие, расхаживая павлином перед кроткой милой курочкой, которая в конце концов позволяет ему вернуться. Гарри Блейкмор, наш собственный корреспондент в Восточной Европе. Да уж, куда восточное, черт бы его побрал!

Я оттелеграфировала: «Спасибо, нет, спасибо». Когда потом положила телефонную трубку, меня охватила тоска. Почему? Наверное, потому, что я прежде так его сильно любила. И мне больно потерять это. Ну и всякие мелочи, пустяковые привычки: «Вот Гарри вернется и мы…», «Не забыть рассказать Гарри». Ах, Рут, ему на днях сорок. И у меня были такие планы! Помнишь, как твоя мама сказала перед нашей свадьбой. «Ты вполне уверена, Джейнис? Рыбы и Дева. Опасно, моя дорогая. Очень опасно».

Вечером, чтобы подбодриться, я легла спать с новым романом Джеймс. Надела мою ночную рубашку от Дженет Риджер. Гарри называл ее моим седьмым покрывалом. Я всегда стеснялась ее надевать, но теперь-то чего стесняться? И вот почему утром я предстала перед Морисом практически в костюме Евы.

А ведь день начинался так спокойно! Я отдернула занавески в спальне и увидела снег. Солнце, впервые выглянувшее за неделю, раскрашивало его розовыми и сиреневыми тонами, и мне захотелось написать его. Тут хлопнула кошачья дверка, и Юла разразилась бешеными воплями, требуя завтрак. Как всегда, у меня из-за мягкосердечия не хватило духа послать ее к черту пусть подождет! Я отправилась вниз в своем седьмом покрывале, сознавая, что непрозрачен на нем только ярлык «Дженет Риджер». Мимо нижних окон я на всякий случай прошмыгнула молниеносно, и слава Богу, что в доме было тепло, потому что я забыла накануне отключить отопитель. Как бы то ни было, я накормила кошку, которая практически жрала прямо из жестянки. Потом пошла к входной двери за утренней газетой, которая торчала из ящика. Когда я ее вытащила, следом проскользнул конверт и упал у моих ног. В забывчивости я открыла дверь — ну кто мог бросить мне записку в 8 утра? И перед дверью; остолбенев, стоял Морис из № 9 — рекламный магнат — одетый с иголочки, явно по дороге в офис. Я увидела его «ягуар», припаркованный рядом с моим малюткой «рено».

Я сказала, что Морис остолбенел. И с полным на то основанием. Он просто бросил в ящик приглашение на вечер от его жены, как затем выяснилось. И внезапно в дверях возникает эта блондинка, видимо, позирующая для Саломеи.

Конечно, пай-девочка смутилась бы, попыталась укрыть свою наготу с «ах, ради Бога, извините!» и укрылась бы за дверью. Но эта девочка — ничего подобного; или, вернее, она поколебалась ту роковую долю секунды, которой для профессионального охотника вроде Мориса более чем достаточно. Первоклассный специалист: было захватывающе интересно наблюдать за его приемами. Он улыбнулся и сказал: «Не то ли это место, где я мог бы выпить чашечку кофе, или я ошибся? Идти пришлось так далеко!» Так что я засмеялась и сказала: «Ну, если кофе вам так необходим!»

Милая Рут, было восемь утра. Нет, я просто удивляюсь себе — хотя в ту минуту меня занимал исключительно он. Согласно легенде эти брюки от Армани скрывали самый блуждающий член в Лондоне. (Гарри ничто по сравнению.) Он выставляет напоказ свою неотразимость, как боевые награды. И он смазлив. Да-да, так и видишь, как кудрявые головки поворачивают ему вслед, когда он неторопливо проходит между машинистками, и как он этим упивается. И вот он по дороге в офис с кейсом в руке, позвякивающими автомобильными ключами, с клиентом, который, наверное, должен подъехать к девяти часам, с женушкой, поцеловавшей его на прощание две минуты назад, в № 9, входит в № 1 для увлекательной рекогносцировки.

И вот я с улыбкой на губах и больше почти без ничего. Ему повезло: внезапно он сообразил, что у него есть свободные полчасика. Не упускать же такой шанс. Блондинка на завтрак. Обеспечивает бодрость на весь день.

А потому я взяла у него кейс, проводила его на кухню, поставила вариться свежий кофе и скромно села к столику. Он не стал тратить времени зря — энергичный администратор и все прочее. Начал разыгрывать сцену в стиле молодого Энтони Стила — пальцы запущены в шевелюру для создания пресловутого обаятельного смущенного растрепанного вида. Затем посыпались клише из второразрядной киномелодрамы:

«Знаете, я с шестнадцати лет не испытывал ничего подобного… вы ведь чувствуете, чувствуете?

Искра между нами…» Далее внезапная посуровелость — сильный мужчина, потрясенный до самой глубины. (Тай, девочка, тай!) Приходится признать, что кофеварка несколько испортила эффект, принявшись буль-буль-булькать и сметя меня с табурета налить кофе, что дало ему шанс обнять меня за плечи. «Вы всегда так прелестны по утрам?» «Нет!» — сказала я. Он засмеялся.

Но я поняла, что мне не следовало этого говорить — смех получился чуточку нервным. Эта баба не знает своих реплик: больше Бетт Дэвис, чем белокурая инженю.

А мне следовало бы, естественно, не поскупиться на «Ах, Морис, я не знаю. Ах, мы не должны» и так далее, а он бы проявлял сталинский напор, пока я не растаяла бы в удовлетворенных вздохах. И кончив дело, он удалился бы с улыбочкой, взглянув на свои часы от Гуччи, потрепав по щечке со словами «до скорого, моя прелесть, спасибо за кофе». А я вместо этого наклонилась и пробежала пальцами по его membrum virile,[11] и сказала задушевно: «Поднимемся наверх, как вы?» Ты бы подумала, что я дала пинка в его вздымающуюся страсть: мгновенный спад, суровые губы обвисли, глаза выпучились. Словом, треска в рубашке от Тернбулла и Ассера.

Если бы наследместа на Уимблдоне не зависели бы от приведения его к одному знаменателю (гм-гм), я бы тут же упорхнула из кухни. И какой был бы уход — Бетт Дэвис, как две капли воды.

А вместо я ухватила его за руку и потащила наверх в спальню, и он плелся за мной, как агнец, ведомый на заклание.

Именно так он себя и чувствовал, не сомневаюсь, — используемым, эксплуатируемым, пожранным. Весь его ужас перед плотоядной вагиной вдруг нахлынул на него в одно прекрасное утро в среду, так сказать, на его собственном заднем дворе. Он разделся, словно для летальной операции, бедняга. И должна сказать, мне это безумно нравилось.

Он увядал, я расцветала. «Этого никогда прежде не случалось, никогда!» — повторял и повторял он, глядя на свой болтающийся причиндал. «Ничего, — сказала я. — Расслабьтесь, и все. Он и такой страшно милый!» добавила я, солгав.

Больше всего он смахивал на полуободранную сосиску. Рут, ведь в дряблом члене нет ровно ничего эротичного, правда? Я все вспоминала, как держала петушок Клайва, когда учила его пользоваться унитазом. Мало-помалу после мегаусилий началось многообещающее шевеление, но тут на кровать прыгнула чертова кошка, и он опять обмяк, как пропоротая покрышка. О боги! Потребовалось еще полчаса, и все это время я думала, что он опоздает на свидание с клиентом и, быть может, потеряет заказы мясной фирмы «Оксо». Ну в конце концов мы кое-как, но осуществили. Ты бы подумала, что пали стены Иерихона. «Тебе было хорошо?» — спросил он с надеждой, едва отдышался. «О, чудесно!» — ответила я. На самом же деле чудесно я чувствовала себя потому, что заставила его почувствовать себя так, как он заставлял чувствовать стольких женщин — что они просто средство для приятного облегчения. Гарри меня тоже заставлял чувствовать себя так. Что же, женушка наносит ответный удар. За грехи мужа расплачиваются соседи.

Он ушел, точно школьник, отведавший директорской трости. Я услышала, как «ягуар» с ревом унесся по улице. И тут мне вдруг вспомнилась Мирна. Помнишь в школе? Мы еще стояли на стреме у «для девочек», пока она позволяла мальчикам подглядывать ей под юбку. Пенс — в колготках, шестипенсовик без них. Потом она взяла и вышла замуж за… за как бишь его там… за этого морковно-рыжего банкира, пошла ва-банк', и тут же исчез красный лак для ногтей: «Он говорит, похоже на кровь». Затем последовали длинные ногти: «Когти». И никаких браслетов по локоть:

«Слишком вульгарно». Никаких декольте до половины грудей: «Вызывающе». А каким взглядом он ее прожигал, если на вечере она немножко давала себе волю. Он проутюжил ее, если помнишь, и тут же бросил, потому что она уже не была той женщиной, на которой он женился.

Когда Морис ушел, я целую вечность лежала в ванне. Гидротерапия. Потом посмотрела в зеркало на нежную миниатюрную блондинку с кроткими голубыми глазами, чей муж поступил с ней непростительно, и я подумала: ты именно та, кого Морис и ему подобные называют «кастрирующей сукой».

Ах, Рут, кто бы подумал, что кастрировать так легко!

Итак, после полудня, после Мориса, после олуха. Ты готова для следующей главы моего дня?

Первые часы я готовила рисунки. Вот тут как раз время сказать тебе, что я внезапно получила работу — и сколько! (Приходится признать, насколько права была в школе старая Сова, когда распространялась о том, как женщинам необходима творческая работа, чтобы найти удовлетворение в жизни. Господи, как мы жалели и презирали этих старых куриц, подправляющих, марающих, чтобы дать выход невостребованной сексуальной энергии. Ну, вчера я сама была Совой.) Заказы от Билла, архитектора, мужа чертовой Нины (о нем побольше потом). И, представь себе, от Кевина, кинорежиссера с пристрастием к пустоголовым секс-бомбочкам. Он оказался очень милым, бабником — ты просто не поверишь, — но галантным по-неотесанному: мальчишка из Ист-Энда, пробившийся наверх, и все прочее. Вероятно, работать с ним — сущий ад: режиссирует с кушетки для проб актрис на роли и т, д. Его фильм изнасилования каждую вторую минуту, что-то вроде жизни, которую он ведет в № 2. Господи, ну и энергия же у него!

Было примерно время коктейлей, когда зазвонил телефон. Звонил он. «Алло, деточка» и прочее.

«Рисунки для меня готовы?» Ну, днем я их закончила. «Ну, так принеси их, если ты свободна».

«Хорошо», — сказала я. Для Кевина я придумала — на стену спальни, которой явно часто пользуются, — нечто хлесткое, как мне казалось. Он сам не знал, чего хотел: «Вы, бля, художница, а я просто делаю фильмы и деньги», ну я и набросала панораму — словно смотришь из высокого окна с балконом, и вьется река, теряясь вдали. Подлиннейший ван Эйк (пожалуй, на первом плане следовало бы поместить молящуюся Мадонну в бикини.

Ему бы наверняка понравилось бы). Во всяком случае, я решила, что это должно прийтись по вкусу кинорежиссеру, который хочет чувствовать себя господином всего, что обозревает.

Вот, что я взяла с собой. Только эскиз, но большой. Оглядев меня с головы до ног — проверяя контуры, — он смешал нам обоим по смертоносному мартини и развернул рисунок на письменном столе, прижав по углам солонками и перечницами. Неприятные минуты, можешь мне поверить. Мне они показались часами. Кевин ничего не говорил, только похрюкивал. Волосы с эффектной сединой то и дело падали ему на лицо, пока его глаза блуждали по извилинам реки, и сквозь завесу волос он скашивал глаза и они блуждали по мне.

Наконец он отступил на шаг и сказал: «Просто, бля, чудо. Вы дамочка, что надо, а? Подлинное искусство». Я ответила что-то вроде: «О, вы правда так думаете?» «Бля, а как же? — взревел он. — Я на дерьмовые комплименты не трачусь.

Спросите девочек, которые сюда заглядывают. С анкетами. — И он захохотал. — Вы ж их видели.

Я им говорю: дотягивай твои мозги хоть вполовину до твоих сисек, была бы ты, бля, Эйнштейном.

А вы как раз наоборот: мозги большие, сиськи маленькие». И снова захохотал. И вдруг сказал:

«Фильмы мои видели, а?» Я была честна: «Один».

«Ну и что скажешь?» Не знаю, подействовал ли его вывод а мозгах и сиськах, или джин в мартини, но рот у меня открылся, и я услышала, как разразилась целой тирадой. «Сыро и грубо, говоря откровенно, — сказала я, — Ни намека на характеры или остроумие. Женщины — просто чья-то собственность, которую трахают всякие извращенцы. Член в качестве оружия. Глупые инфантильные мужские игры». И тут, к моему изумлению, я расплакалась.

Бедный Кевин. Он вылетел из-за стола, беспомощно взмахивая ручищами, то ли чтобы погладить меня, то ли отшлепать. По моим щекам катились слезы и капали в мартини, и я почувствовала, что у меня вот-вот закапает из носа. Я кое-как выговорила «носовой платок!» Он залез в карман и вытащил огромный из белого шелка. Я всхлипывала в шелк, а он подливал мартини. Потом спросил: «Ну а ваш муж-то. Куда он подевался?» Я умудрилась кивнуть и провсхлипывать, что мы разъехались. «На стороне погуливал, а? Мудак! Такая, бля, девочка, как вы».

Я почувствовала благодарность к нему за эти слова, и поток слез начал высыхать. Потом я сказала, мужественно и добродетельно: «Так и вы ведь тоже. Почему? Почему мужчинам нужно столько женщин? Объясните мне. Ну, вот весь этот ваш парад секс-бомбочек; — сплошные сиськи, жопки и ноги до самого пупка». Он как будто удивился, словно никогда прежде об этом не задумывался. «Не знаю, бля». Потом вдруг тема его словно увлекла. «Возможно, последнее поле великих приключений, — сказал он. — Вот мой прадед был матросом. Кончил в Индии. Страшно ему там понравилось — колонизировать ее, вы скажете. Я все перечитываю его письма оттуда. Говорил, что, бля, страна эта языческая, и он был там, когда они подняли флаг над самой тамошней высокой горой! Как вам это? Целый, бля, континент. Ну, я ничего такого не могу, верно? Вот и остается поднимать мой флаг над бабами».

«Понимаю, — сказала я. — Над еще и еще одной дырой?» Тут он так басисто захохотал, что между стенами заметалось эхо. Я тоже засмеялась. «Бля, Джейнис, а ты своя в доску, нет, правда». И он шлепнул меня пониже спины.

Но я видела, что он был смущен. На самом деле ему вовсе не понравилось, что я сказала. Чем-то встревожила. Он плюхнулся на стул, заплел ногами ножки и уставился на меня с вызовом: «Дай-ка я тебе кое-что скажу, девочка. Прежде чем вставить мне или другому мужику фитиль, ты подумай о женщинах. Я и Арри там не то чтобы их насилуем, знаешь ли. Мы же говорим не о невинных жертвах мужской похоти (он блистательно изобразил визгливый чопорный голос Ах-махн-ды).

Девочки получают, чего хотят. Их же никто сюда не гонит. Никакого: „А ну раздевайся или получай расчет!“ Никаких тебе белых рабынь. Для них, бля, это такое же ихнее приключение; хотят, чтобы их оттрахал кто-то, кого они считают знаменитостью. А я этим знаменит, чего уж там. И они просто это знают»; — И опять он басисто хохотнул. «Ну а Манди дальше по улице, у нее же на заднице не проштамповано „продано“. И она сидит, бля, ждет, не объявится ли покупатель.

Я один раз купил и не пожалел. Смачно. Я же о том, что мужику делать? Узлом завязать? А вообще, что ты поделываешь, как узнала, что старина Арри трахает чью-то еще жену? В подушку слезы льешь, а?

Не знаю, что на меня нашло — возможно, подействовало, что и у него с Амандой было, — но я сказала: „Нет, трахаю, чьих-то чужих мужей“.

Вот теперь я знаю, что значит „обалдел“. Лицо у него побелело, рот открылся и щека задергалась.

Потом очень тихо он сказал: „Ну, так оттрахай между ними и меня, красотуля“. Потом надолго на меня уставился, и все начало меняться. Хочешь знать остальное? Ну, мы поднялись наверх, и он начал меня раздевать, и клянусь, так, будто я была самое хрупкое, самое бесценное, чего он когда-либо касался. Он был невероятно нежным. Эти громадные лапы казались шелковыми. У него тело гориллы, но это никакого значения не имело. Он взял меня, точно Байрон, и я совсем сошла с ума.

Бог знает, в каком часу я ушла. Он сделал мне омлет — и опять я заметила то же изящество его ручищ. Когда он помог мне надеть пальто, то погладил меня по волосам и сказал: „Да, ты была чудесной. Я бы мог в тебя влюбиться. Тебе же нужно, чтобы кто-то тебя любил“. А потом подпортил все, добавив: „А сколько ты с меня сдерешь за картину? За пан-н-но, как ты ее называешь?“ Я засмеялась и сказала, что сейчас суммы не назову. Чтобы не получилось „за оказанные услуги“. „Сверхпанно, так сказать“, — добавила я, как мне казалось, не без остроумия и снова засмеялась, но его это как будто ранило, и мне стало стыдно.

Вот так. Как ты это восприняла? Двое за один день. Отвратительно, не так ли? Но знаешь, Рут, нынче утром я проснулась, думая о Гарри, о том, сколько раз он возвращался домой и от него разило другими женщинами. Ну и прочие явные свидетельства, которые я научилась распознавать: галстук, завязанный не так, как когда он уходил, волосы, еще влажные после душа, дыхание, намекавшее на зубную щетку, хранящуюся где-то еще.

Было как-то странно думать об этом, и о всем том гневе, который я накопила в себе. И я поймала себя на вопросе: а не испытывал ли Гарри того же, что я с Кевином — мгновения нежности и любви, золотую радость, какую я дать ему была не способна. Но почему не способна, как ты думаешь? А потом я подумала, будь я такой женщиной, как я сейчас, не поступала бы я как Гарри?

Могла бы я любить его — а я его любила! — и все-таки проделать это? Ответа, конечно, нет ц не, будет. Последний шанс потерян.

А теперь? Изменение темпа: после моего последнего письма произошло еще много чего. Поверишь, мне нанесла визит Ах-махн-дах? Умоляя, чтобы я дала свободу Гарри. Я чуть не рассмеялась. „У меня нет никаких ключей, — сказала я. — Гарри свободен поступать, как ему хочется“. Ее немножко перекосило. У меня возникло ощущение, что Гарри именно так и поступал, что в этом вся беда. Почти наверняка у него уже завелась маленькая балтийская шлюшка. Но к какому колдовству я могла прибегнуть, по мнению Аманды? Брошенную жену упрашивает та, которая отбила у нее мужа? Абсурд! Видимо, она в отчаянии, глупая стерва. И, гм-гм, груди у нее и правда нуждаются в поддержке. Висячие сады Сисирамиды.

А теперь — что куда важнее — мои заказы!

Их все больше. Билл, архитектор, требует еще одно панно. Почему? Или он правда считает, что я хороший художник? Более того, его гнусно-богатые клиенты на Челси-Рич, по его словам, очень заинтересовались. Он показал им фото своего „плавучего домика“. Я знаю, по-твоему, мои блистательные успехи в художественной школе были зряшной тратой времени, но похоже на то, что гений только выжидал случая, чтобы дать о себе знать. Согласись, тридцать пять лет — идеальный возраст для созревания таланта. Так или не так, а за углом тугие мошны звенят и побрякивают, откуда ни возьмись. Плюс прозрачные намеки на оплату выездов на натуру для эскизов. Ну, мы все знаем, что за этим кроется. Интересно, знает ли Нина. Надеюсь, что да, распутная баба. Мне будет очень приятно набрать очко за ее счет.

И наконец, метель загнала каких-то немыслимо редких воробьев на резервуар в конце улицы, если верить Роджеру, историку. Он вынудил меня вглядываться в заснеженные камыши в попытке обнаружить характерную белую полоску над глазом. Черт, там же все белым-бело. Так каким способом могу я обнаружить пусть и характерную белую полосочку на пичуге величиной с мышку?

Полный идиотизм, хотя сотни людей как будто придерживаются обратного мнения: там кишмя кишат энтузиасты с камерами и термосами.

Извини, что я так расписалась, но даже словом не упомянула про тебя и твои треволнения. Я так сопереживала с тобой этот званый обед! Вечный кошмар — высказаться о подруге, забыв, что трубка еще не положена. Для подобных случаев необходимо изобрести кнопку катапультирования.

Погоди секунду, звонят в дверь… Ты не поверишь! Гигантский пук роз и записка: „Давай, дамочка давай… кроватка, конечно, та еще, но Вы были неподражаемы. Кевин“. Из соседнего цветочного магазина. Рут, это уже свыше моих сил!

Кевин, ты тоже неподражаем. И, надеюсь, сумеешь сохранить мою тайну.

С любовью и в полном недоумении.

Джейнис.

Речное Подворье 1

Лондон W4

12 февраля

Дорогой директор!

Я весьма ценю ваше решение не исключать моего сына, и, разумеется, я внушу ему, что подобное ни в коем случае повторяться не должно.

Естественно, вы совершенно правы, что крушение брака не может не оказать отрицательного воздействия на ребенка во впечатлительном возрасте. А поскольку, насколько я знаю от Клайва, все его школьные друзья находятся в сходном положении, как вам, должно быть, тяжко взвешивать исключение всех ваших учеников.

Я в восторге, что вы считаете его умным мальчиком с живым воображением. И могу лишь высказать догадку, что именно воображение подтолкнуло его обзавестись фотографиями, которые, по вашим словам, он распространял в школе.

В наше время мальчики как будто взрослеют рано, не правда ли? И правда, курение в часовне, возможно, всего лишь попытка доказать возмужание вкупе, со здоровым духом противоречия. С другой стороны, я совершенно согласна, что такое поведение неприемлемо.

Решение освободить Клайва от занятий боксом я могу лишь приветствовать. Это действительно очень опасный вид спорта, и надеюсь, что мальчик, о котором идет речь, быстро поправится.

Ваша с благодарностью,

Джейнис Блейкмор.

Отель „Балтика“

Вильнюс

Литва

13 февраля

Дорогой Пирс!

Пишу второпях. У меня в распоряжении меньше суток, чтобы выбраться из этой страны, и надеюсь, советские власти не прикрыли почту, как прикрыли частные репортажи. Подробнее напишу из моего подземного убежища в Болтон-Груве.

Здесь царит общий шок. Вчера введены войска, почти одни призывники из Шангри-Ла или еще такой же республики, и ничего сделать нельзя.

Можно было видеть беспомощность в глазах людей, как, без сомнения, ты ее видел на экране своего телевизора. Это была бессмысленная бойня. Что толку от мирной демонстрации, когда танками Командуют собаки с павловскими рефлексами, которые не способны даже прочесть плакаты? Вместе с кучкой других журналистов я с бессильным гневом и ужасом наблюдал, как танки ломают человеческие руки и ноги, точно спички, — после этого трудно с серьезностью относиться к ломке брака и семейным склокам. Знаешь, за всю мою журналистскую карьеру я никогда прежде не видел своими глазами, как кого-то убивают. Так что теперь я получил крещение огнем. Мы все вернулись в отель молча, совсем оглушенные. Затем явился какой-то твердолобый аппаратчик (туземное слово) с приказом, чтобы мы убрались из страны. Корреспондент „Миррор“, бесспорно окосевший от водки, сказал:

„А на какого хрена?“, и парочка горилл наподдала ему, чтобы не высовывался. Наверное, утренний заголовок получился хлесткий.

Мы все слышим, как часы громко тикают в обратном направлении.

Я испытываю огромное восхищение перед мужеством народа. И не столько потому, что они встали перед русскими танками — это ведь всего лишь мученичество. Нет, перед стойким мужеством людей, которые могут только ждать своей свободы, как ждут многие прибалты вот уже пятьдесят лет, и как их дети будут ждать еще пятьдесят лет, если придется, и умрут, все еще ожидая. Просто невозможно вообразить: никогда не иметь того, в чем ты нуждаешься больше всего, никогда не терять веры в самое дорогое на свете, даже если тебе не дожить до ее прихода, даже если она никогда не придет. Мы-то о ней почти не думаем, принимаем, как нечто само собой разумеющееся, продаем задешево. Это заставило меня понять национализм: корпоративную любовь к себе — это видно в мягкой гранитности их лиц. Я восхищаюсь ими, и мне тяжело уезжать — - особенно в Болтон-Грув, и уж совершенно особенно в День святого Валентина — впрочем, это последнее хотя бы смягчено любезностью „Вашингтон пост“, чья откормленная кукурузой корреспонденточка отправляется в свой (медлительный) путь домой. Надеюсь и молюсь, что леди Аманда не проведает про мое возвращение. Столкновения лоб в лоб на летном поле Хитроу не рекомендуются.

Как La vita diplomanica?[12] Насколько понимаю, бумажная работа давит тебя с беспощадностью советских танков. Рад слышать, что репутация Рут, как украшения светских приемов, сохраняется в прежнем блеске.

Твой в изгнании,

Гарри.

Речное Подворье 1

23 февраля

Миленький Клайв!

Вполне возможно, что директор вонючка, но тем не менее он директор. Бесспорно, иногда он делает неверные выводы, и ты с твоими друзьями просто пытались снять фильм о гнезде скворцов под; карнизом; тем не менее он; ведь обнаружил, что видеокамера была установлена прямо напротив спальни помощницы сестры-хозяйки, и как будто на пленке, по его мнению, скворцов запечатлено не слишком много.

Кроме того, ты мог решить, что религия — это просто враки, но, пожалуйста, постарайся считаться с тем фактом, что многие люди такой точки зрения не разделяют, и из уважения к ним тебе следует понять, что купель предназначена для святой воды, а не льющейся из твоего тела, и что курение конопли противозаконно и в часовне, и в любом другом месте. Твое счастье, что мистер Арнольд так наивен, что не отличает марихуану от табака.

Милый, я знаю, как нелегко выполнять мелочные правила, но школа считается местом, где тебя обучают вещам, которые будут тебе полезны, когда ты вырастешь, и некоторые правила безусловно необходимы, или все-все с тем же успехом могли бы сутками слоняться по улицам. Последнего закон не потерпит, как, откровенно говоря, и я. А потому, пожалуйста, постарайся вести себя немного получше.

Юла стала просто очаровательной, но завела привычку прыгать на кровать и мурлыкать мне в ухо, едва я начинаю засыпать, поросенок эдакий.

Снег весь растаял, а папуля, кажется, вернулся в Англию.

С большой любовью, Мамуля.

МАРТ

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

3 марта

Милая Джейнис!

Твое длинное письмо в конце концов добралось до меня, совершив турне по неведомым адресам от Пирея и досюда. Причина, возможно, в том, что какой-то голубок, видимо, испражнился на конверт. А может быть, содержание стреляло им, как ракетой, из одного семейного дома в Афинах в другой, оставляя их в развалинах. Я предпочла бы этот вариант. Что касается твоих попаданий, то если каждое панно будет сопровождаться и сверхпанно, то еще пять обеспечат тебя постоянным местом на трибуне Уимблдона. Позволь мне сказать тебе кое-что. Если бы мой прадедушка — тот, который помогал собрать средства на открытие Всеанглийского теннисного клуба, — узнал судьбу одного из бесценных положенных ему на этой трибуне наследственных мест, он захлебнулся бы от хохота, поскольку сам не только был знаменитым двоеженцем, но и зачал (по слухам) четырнадцать незаконнорожденных отпрысков. Быть может, радость моя, поэтому тебе станет легче думать о Гарри, который, кстати, как будто чуть-чуть еще, и был бы превращен в лепешку русским танком. Я полагала, что после моего fauxpas[13] на обеде рассчитывать на хоть какое-то будущее в дипломатической жизни мне нечего — и насколько это касается нашего собственного посла, так оно и будет. Но я не учла la belle France.[14]

Оказалось, что мой маленький тет-а-тет с французским послом в тот судьбоносный вечер его просто обворожил, потому что он вдруг позвонил мне, как гром с ясного неба, и пригласил меня в оперу.

Хитрый сукин сын! Его шпионы, видимо, доложили ему, что Пирс уехал проинспектировать наше консульство в Салониках. Они, французы, не гнушаются никакими средствами. Я искренне ими восхищаюсь.

Ты, возможно, не знаешь, но в Греции все оперы — комические, даже когда их творцы писали совсем другое. „Травиата“ обернулась „Издевиатои“, и посол галантно предложил в первом же антракте покинуть театр. Думаю, мое платье „Ив Сен-Лоран“ подтолкнуло его на это не меньше, чем пение, — ну, ты помнишь, то „обманчиво простенькое“, как говорится, иными словами обтягивающее все стратегические места. Зовут посла, кстати, Жан-Клод, за чем следует нечто весьма сложное, полное „де ла“ и „иер“, указывающих на беспощадно феодальное родство и бесценные виноградники. Как бы то ни было, Жан-Клод повез меня в ресторан неподалеку от Оперы, где, подозреваю, он хорошо, но тактично известен, если судить по цветам и флакончику духов, которые мгновенно появились на столике. Нет, что я люблю во французах, так то, как соблазнение подается — как часть их культуры, как высокое искусство.

Тебе кажется, что ты беседуешь о Мольере, и вдруг понимаешь, что тебе поведали о твоей коже, твоих волосах, твоих глазах и улыбке, а к тому времени, как ты это осознаешь, он уже говорит о Ле Корбюзье, и известно ли мне, что „Корб“ создал загородное убежище для французского посла в те годы? И ему доставит огромное наслаждение показать это творение мне как-нибудь с субботы на воскресенье, если я буду свободна. Бравурное исполнение безусловно! И ни единого прикосновения. Сила слова — посмотрите, руки не участвуют!

— Ну, постольку поскольку у меня столько месяцев даже намека ни на что не было (Мистра не в счет), я как-то не представляю, что способна сказать „нет“, согласна? Жан-Клод специально упомянул о мадам послихе и о том, как часто она испытывает потребность съездить в Париж освежиться душевно. Теперь, полагаю, мне надо просто ждать звонка. Пирс настолько привык к моим исчезновениям на уик-энды, что даже не заметит, что я отсутствую.

Собственно говоря, в прошлый уик-энд я тоже отсутствовала, вернулась только вчера вечером.

Наша собственная деревенская лачужка (заведомо не творение Ле Корбюзье), которую я люблю.

Самое начало весны, и меж камней пробиваются цикламены. Днем так тепло, что можно было сидеть на терраске под бамбуковым навесом, которую мы пристроили. Колченогие деревянные стулья из деревни — такие этнические мы теперь! И — нет, ты поверь! — я начала писать. Не письма, и даже не дневник, а КНИГУ! Нет, ты подумай!

Ты с твоими панно, а я с моим бумагомарательством — что за парочка!

Но мне следует объяснить. Этот новый и нежданный поворот событий — еще одно следствие моего грезового вечера с его превосходительством Жан-Клодом Как: Его Там де ла Какой-то иер.

Он так хохотал над моими рассказами (цензурированными) о моих разнообразных подвигах в качестве дипломатической супруги в тех или иных аванпостах цивилизации, что посоветовал мне записать их. Этим я и занялась в прошлую субботу, сидя на моей терраске с бутылкой вина под полуденным солнцем ив обществе дружелюбного соседского козла, который пытался перекусить моей рукописью всякий раз, когда я отлучалась по малой надобности. Я прозвала его Нероном — не за его привычки, а потому что он черный, „неро“

(как видишь, я умудрилась подучиться греческому). До чего весело вспоминать все жуткое, что приключалось со мной с тех пор, как я присоединилась к дипломатическому каравану столько лет назад. А кое-что я совсем забыла — например, как я купалась голышом ночью у мексиканского пляжа, и внезапно вспыхнули прожектора, и я оказалась в кадре документального фильма о жизни ламантинов, снимавшегося для Би-би-си. Десять очков в пользу Пирса, что он настолько продвинулся по службе, оставаясь моим мужем.

И я писала, писала. Целых два дня. Я обещала Жан-Клоду дать ему почитать, когда кончу.

Если я до того времени не получу приглашения на уик-энд, рукопись явится последней каплей. Разумеется, если мадам послиха не перехватит ее, в каковом случае — конец Сердечному Согласию, оно же Антанта, и преждевременная отставка для Пирса Конвея (что, во всяком случае, ускорит публикацию книги, а не замедлит).

Мое бумагомарание, кроме того, так ясно показывает мне чистейшую нелепость дипломатической жизни и мою полнейшую для нее непригодность. У книги, кстати, уже есть заголовок — „Увы-с в Стране Чудес“. Подходит? Мне нравится.

Конечно, ты ее получишь, но не раньше французского посла, ибо при данном раскладе моя нужда больше твоей. Да и в любом случае ты как будто преуспеваешь до противности хорошо и без помощи стимулирующей литературы.

С нетерпением жду дальнейших сообщений.

Последний твой отчет был блистательным. Вперед и выше, как говорится.

С любовью от твоей авторши, страдающей недержанием секретов.

Рут.

Р.S. Ты будешь рада узнать, что почечуй у Пирса пошел на убыль. Он упорно упоминает про него как про „геморрой“. Я предпочла бы, чтобы он вовсе про него не упоминал.

Речное Подворье 1

7 марта

Рут, миленькая!

Эгей! Как насчет этого? Из моего окна прекрасно видно, что № 3 украсился объявлением „Продается“. И это (на случай, если у тебя слабо с арифметикой) означает Арольда и Айви. Я еле удерживаюсь, чтобы не выскочить на улицу с зазывным криком: „Подходите! Торопитесь! Чудесный особнячок. Идет за гроши!“ Можно и не упоминать, что я глаз с него не спущу. Если увижу, что им заинтересовалась пара учительниц на покое, тут же сообщу им, что стены прогнили.

Сколько времени занимает продажа дома? Придется навести справки и в агентстве недвижимости. И еще я стараюсь припомнить кого-нибудь мне симпатичного, чтобы уговорить его на эту покупку. Может быть, ты кого-нибудь порекомендуешь? (Но с какой стати ты будешь оказывать мне помощь в этом? Речь же идет о твоем наследственном месте!).

Не поможет ли Кевин? Он так близко принимает к сердцу мои интересы: „Нет проблем, детка. Кого ты хочешь? Дэвида Путаема? Бернардо Бертолуччи? Джона Ирвина? Майкла Уиннера?“

А теперь я расскажу тебе про вечеринку. В № 9 у Мориса. Помнишь, приглашение пришло в то утро, когда я попросила его оправдать свою репутацию. „Морис и Лотти будут рады…“ — начиналось оно слиянием их имен, какого, бьюсь об заклад, между ними самими уже много лет не бывало. Черт! Мы с Гарри посылали такие приглашения обязательно на тот день, когда между нами разыгрывался мегаскандал, и я весь вечер смотрела остекленевшими глазами в пуншевую чашу. Только диву даешься, вспоминая, до чего цивилизованно способны вести себя люди, когда на самом деле готовы убить друг друга.

Ну, я пошла, естественно, одна. Опасно. То есть я так надеялась. По правде сказать, я прикидывала, как поведут себя мои рыцари. Будут меня игнорировать? Обсуждать меня между собой? В конце-то концов, ты ведь помнишь нашу манеру описывать, как мы „делали это“, даже когда ничего не происходило, а уж у меня и подавно — в отличие от тебя (Господи, неужели во мне заговорила зависть?). Ну, когда я вошла, то перехватила парочку-другую тревожных взглядов — в основном незнакомых женщин, чьи мужья громогласно обсуждали курс государственных бумаг или заказ на рекламу „Глюкозы“, и даже не заметили меня. Стоит поглядеть на них, и ты знаешь, что они способны думать только об индексе Доу Джонса. Чувствовала я себя прекрасно. Тебе понравился бы мой костюм — я специально купила его на мои заработки от панно. Очень простой белый кашемир, самого невинного вида, но плотно облегающий фигуру (невинного, но необязательно надолго), плюс кое-какие побрякушки от Батлера и Уилсона — сверкающие серьги, толстый жемчужный браслет. И достаточно „Джордже“, чтобы оставить за собой след повернутых голов, пока я шла к Лотти, которая стояла рядом с уставленным закусками сервантом и улыбалась мучительной улыбкой. И никаких признаков Мориса. Он за вечер так и ни разу не подошел ко мне.

Правду сказать, в подобных случаях я в особенном ударе не бываю. Обычно великолепный выход на сцену, но затем я теряюсь: а дальше что делать? Ну и на этот раз ощущалась некоторая напряженность: ведь почти все там знали про Гарри и опасались, что знать им этого не следует, а потому избегали малейших намеков. Будто обед с непрошеным привидением.

После того как я истощила все темы молчания с Лотти, то постояла в одиночестве с бокалом в руке, притворяясь будто внимательно созерцаю на редкость бездарную картину. И сколько успеваешь заметить! Полный подлинного ужаса взгляд Лотти, когда Морис пробовал канапе; „встреча на вечер“ Кевина лямзит серебряную вазочку со столика, „пленяющего искусным расположением безделушек“; какая-то рыжая тщится закрыть любовный укус на шее; Нина нарочно роняет сигарету на паркет. (Морис подобрал ее с неподдельным отвращением — интересно, что там происходит?).

Сюрпризом явилась Ах-махн-дах. Она, видимо, решила следовать киплинговской строке „сестры внутри“ — ну, ты понимаешь, мы обе натерпелись от одного сукина сына, и, следовательно, у нас много общего. „Я знаю, как вам должно быть больно, но нам следует поговорить“.

Против обыкновения она выглядела жутко — в чем-то зеленом, как гусиный помет, глубоко вырезанном спереди и высоко поднятом сзади. „Говорить совершенно не о чем, — сказала я небрежно. — Если Гарри действительно нашел в вас то, что ему нужно, то на здоровье“. Тут подошел Кевин, напевая: „Ты меня в себя влюбила; рано утром разбудила“. Она не знала, как к этому отнестись. Особенно после того, как он мне выразительно подмигнул. Черт, я была очень рада ему.

А он, казалось, был счастлив оставить свою сексбомбочку лямзить безделушки. Беда была в том, что он пожелал обнять меня одной рукой. К счастью, другой он обвил Ах-махн-ду, что потребовало более широкого охвата, а затем ущипнул ее задницу, чем отвлек внимание от того, чем занимались его пальцы с моей стороны. Тут я заметила Роберта, которого после наших шалостей на полу еще не видела. Он долго смотрел на меня глазами спаниеля, а потом вернулся к разговору с Ниной, которая смахивала на матрону в пантомиме, ожидающую, когда проткнут ее шары. Подошел очень серьезный Ангус и осведомился о моем жировичке, а затем забил обе щеки эклером, чтобы не поддерживать разговора. Его жена стоически меня игнорировала, и я прикинула, знает ли она. По выражению лица ее типа ни к какому заключению прийти невозможно: перманентное неодобрение всякой, кто миловиднее ее, что почти не оставляет кандидаток на одобрение. Затем меня изловил в углу Амброз, милейший портретист, и зачирикал о том, какую картину он с меня напишет, когда расцветут весенние цветы: а я уже придумала, что я надену? Знал бы он, как мало. Лицо у него довольно красивое, прерафаэлитовский влюбленный, но уже не первой молодости. Его жена, сообщил он, на молитвенном собрании. Вид у него был помилованный.

Конечно, были все остальные с улицы плюс много незнакомых. Когда уровень децибелов заметно повысился, я забрела на кухню, где столкнулась с пузатым человечком, который оказался председателем ламбетовского отделения лейбористской партии. Я попыталась скрыть удивление, почему он тут, и подыскивала, что бы такое сказать, не внушив ему впечатление, что я одна из тех дам-тори, которые именуют себя либеральными демократами. Тут появился Кортеней — претендент на место лейбористского депутата в парламенте, — и я поняла подоплеку. С Кортенеем я практически не знакома, но он, казалось, был в разговорчивом настроении и слегка под мухой.

Его только что выдвинули кандидатом в парламент от Ламбета, сообщил он. Когда председатель тамошнего отделения отправился на поиски, чего бы выпить, Кортеней объяснил мне с тихим злорадством, чти нынешнего члена парламента от Ламбета застукали на прелюботраханье; дело пока замято, но вопроса о продлении его мандата не встает. И вот Кортеней наконец-то ждет гарантированное место. „Надеюсь, и лучше смазанное, чем у вашего предшественника“, — сказала я. Он уставился на меня, заморгал, а потом взвыл от хохота. У меня возникло ощущение, что никогда прежде женщина не отпускала двусмысленную шуточку по его адресу.

После этого мы разговорились. Он один из тех удушающих принципиально старомодных социалистов, которые, как мне казалось, давно вымерли.

Ну» ты знаешь тип: пылает невинным огнем и мессианской верой в социальное равенство при всем своем Оксбриджском прошлом, семейных деньгах, имечке Кортеней Гаскойн и супруге, которая пишет высокохудожественные романы, успевающие подтянуться до букеровского списка, прежде чем уйти в небытие. Мы говорили о браке — его и моем.

Его жена любит доминировать, признался он со вздохом. Она очень энергична, любит делать все крупнее и чаще, чем другие люди, — книги, детей.

«Боюсь, что то же относится и к еде, — добавил он с извиняющим смехом. — У нее проблема с избытком веса». «Вы хотите сказать, что она склонна к обжорству», — сказала я довольно-таки грубо.

«Ну, пожалуй, не совсем так, но…» — и он соскользнул в безмолвное согласие. У меня возникло ощущение, что социализм для него — нечто вроде монастырской кельи, чего-то, что она не может прибрать к рукам или проглотить.

Он, видимо, проникся ко мне симпатией. Боже мой, он так одинок! Пытается втянуть меня в сбор средств для помощи румынским детям, что дает мне зацепку, а к тому же достойное и не эгоистическое занятие. Тем не менее, думаю, что теперь на очереди он: интимное празднование в честь сбора средств, пока миссис Г. электронно обрабатывает шестисотую страницу. Его взгляд, я заметила, не все время устремлен в филантропические дали. Ему нравится мой костюм, сказал он. Подразумевая, что ему нравятся мои ноги.

Мы поднялись наверх, привлеченные чем-то вроде взрыва. Я сказала Кортенею, что, возможно, лопнула одна из грудей Нины, а он благодарно сжал мне руку. Собственно, я почти угадала — во всяком случае в анатомическом смысле. Ах-махн-дах уронила кувшин с горячим пуншем, а когда нагнулась пьяная в стельку, — одна ее сиська выпала наружу, точно итальянский сыр. Кевин с замечательным апломбом крикнул: «Человек за бортом!» — протянул руку и водворил ее на место.

Ах-махн-дах казалась уже по ту сторону добра и зла, а Роберт старался увлечь ее в сторону двери.

Тут я увидела, что она плачет. Не из-за Гарри ли, подумалось мне.

У меня возникло странное чувство. Гарри любил такие вечеринки. Любил, когда что-то случалось, а потом, когда мы возвращались домой, проигрывал все заново, словно делая сообщения для НТН. Мне часто приходило в голову, а не садист ли он, и не флиртует ли на моих глазах с другими женщинами именно по этой причине. Он всегда настаивал, чтобы я выглядела «элегантно», а потом весь вечер проводил с другой под мини-юбкой или в макси-декольте, пока я была надежно припаркована к другим «элегантным» женам, и мы разговаривали о школах. Помнишь тот случай, когда ты решила завести меня, и все эти разъездные репортеры подъезжали ко мне, а Гарри злился в углу? Черт, он выглядел красавцем — и в полном бешенстве. Мы ругались всю дорогу домой, и он обвинял меня — МЕНЯ! — в попытке завести любовника. И прыгнул на меня, едва мы вошли в спальню. И мы подняли такой шум, что Клайв проснулся и вошел к нам. «Зачем ты залез на мамочку?!» Бедняга Гарри, весь багровый, на самом пределе. «Просто согреваю ее. МАРШ НАЗАД В КРОВАТЬ!» На следующий день я подарила ему рисунок: компания выутюженных мужчин с собачьими головами и высунутыми языками. И подпись: «Газетные ищейки». Гарри использовал его для метания дротиков, уж не знаю сколько времени. Яблочком служил Наш Человек в Кремле, которого он не выносит. Всегда не любил соперников наш Гарри. Фамилия что-то вроде Имонн. Одно время он за мной гонялся — я тебе не рассказывала? Не слишком настойчиво: в духе «к вашим услугам, если угодно».

И почему мне не было угодно? Все эти годы.

Как, по-твоему, из-за этого я и веду себя теперь так? Злость на все эти годы самообмана, веры, что жены должны быть терпимы и порядочны, а мужчины должны быть свободны посыпать себя пеплом. Пожалуй, я по-настоящему ненавижу муж-: чин, что попалась на эту удочку, и не успокоюсь, пока не отплачу им сполна.

Но я мужчин не ненавижу. Рут. Я люблю их и, возможно, только теперь начинаю понимать, что они такое и как уязвимы. Пожалуй, я уже смотрю на мое уимблдонское место как на своего рода диплом, полученный за изучение мужчин.

И должна признаться, я просто наслаждаюсь, стараясь заслужить этот диплом. Ускоренный курс предела пределов после стольких лет добродетельности. У меня ощущение, что я наконец-то просыпаюсь, как все весенние цветы в моем саду. Я люблю этот сад. Каждый день он дарит новые сюрпризы.

Сегодня утром в солнечном уголке распустились лиловые крокусы, и я стояла там и улыбалась им.

И пчелы летали. Я бы хотела завести пчел.

Ах да, надо рассказать тебе! Леннат почтальон, упомянул очаровательную старушку за углом, которая перешивает платья. Ну и я сходила к ней. Лиль ее зовут. Восемьдесят шесть лет. Настоящая миссис Печеное Яблочко.

Ну, я утром сегодня забрала у нее кое-что, и мы разговорились. Вдруг она спрашивает: «Вы „Сан“ читаете?» А я ответила: «Нет». «Вот и зря, продолжает она. — В День святого Валентина там была статья, что подарить мужу. И к ней приложили образчик для вязания. Напетушник для согревания». «Неужели!» — сказала я.

«Вот-вот. Ну я и связала парочку-другую. Хотите посмотреть? Вот! Только они что-то напутали, верно? Дырочки в кончике нет, да и завязок тоже.

А они хороши, а? Мои-то. Ну, да мне ли не знать?

У меня ведь три мужа было, и снизу-то они все одинаковые, а? Хотите такой для вашего хозяина?

Так я свяжу». Ну, мне не хотелось объяснять, что я своего хозяина выгнала, так что я сказала, что хочу. Думаю подарить его Кевину, чтобы он был тепленьким для своих секс-бомбочек.

С Челси полный порядок, как тебе будет приятно узнать. Два заказа. Два магната с пентхаусом каждый. Билл прав — им требуется край Шекспира. Я все думаю, а не пригодился бы им напетушник Лиль?

Видела Гарри по ящику на днях, как он увертывается от танков в Литве. Я была потрясена и испугалась за него. И это меня встревожило. Но я подумала: «Черт, я же не бесчувственна, верно?

И я была замужем за ним двенадцать лет».

Полагаю, он должен уже быть в Лондоне.

Держу пари, он в напетушнике не нуждается.

«Увы-с в Стране Чудес» мне очень нравится.

Но ты посмеешь показать ее Пирсу? Да, зная тебя, полагаю, что посмеешь. И, зная Пирса, полагаю, он получит большое удовольствие.

Продолжение следует.

С большой любовью.

Джейнис.

Речное Подворье 1

Лондон W4

10 марта

Дорогой директор!

Я подтверждаю получение чека на 3 фунта 85 пенсов, но, полагаю, можно было бы найти другую страховую компанию, которая согласилась бы застраховать Клайва для школьной лыжной экскурсии.

Лично я не вижу никакой связи между мелким вандализмом в часовне и возможными несчастьями на легких склонах, и я рада узнать от вас, что мой муж не согласен уступить в этом вопросе. Разумеется, без страховки не может быть и речи о том, чтобы наш сын принял участие в экскурсии, и с нетерпением буду ждать получения от школы полного возвращения суммы, включая, «залог», который вы решили потребовать как обязательное условие для включения Клайва в число лыжников.

Что касается еще одного нарушения дисциплины, о котором вы упоминаете, то я в полной мере учитываю, что школьный девиз подчеркивает, насколько важно в любое время сохранять ясность ума; но, согласитесь, сочинить каламбур по-латыни, несколько изменив его смысл, это немалое достижение для одиннадцатилетнего мальчика, а также и весомая похвала вашему методу обучения классическим языкам. Я полностью согласна, что основатель школы, возможно, под «ясностью ума» не подразумевал подсматривание за женским персоналом в уединении их спален. Но неужели школа не может снабдить окна занавесками, а также последить, чтобы приставные лестницы, которыми пользуются строительные рабочие, на ночь убирались и не соблазняли предприимчивых детей воспользоваться ими?

Мне также хотелось бы указать, что камера, о которой идет речь, Клайву не принадлежит — среди его вещей ничего подобного нет. Кроме того, насколько мне известно, у него нет никакого доступа к компаниям видеопроката, которые могли бы изъявить желание приобрести пресловутую видеопленку.

Я в восторге, что экзамены в конце семестра Клайв выдержал более чем удовлетворительно. И горжусь им.

Искреннейше ваша,

Джейнис Блейкмор.

Болтон-Грув 3-а

Лондон SW5

14 марта

Дорогой Пирс!

Глухой голос из рейхсбункера. Ну почему всегда возвращаешься в море бедствий. Мне грозят Восточной Германией в ближайшее время. Приди день сей!

Во-первых, я оказался втянут в неприятности с чертовой школой Клайва. Зачем только мы послали его туда? Они там действуют так, будто «Школьные годы Тома Брауна» вообще написаны не были. Учти, конечно, у меня создалось впечатление, что от Клайва даже каторжному начальству на острове Дьявола пришлось бы туго.

Беда в том, что малый умен, и я уже вижу, как через десять лет он прошествует по твоим августейшим стопам в блеске академических наград и костюме от Армани. Но что делать пока? Может, половое созревание его немножко укротит.

По этим вот причинам я понял, что должен позвонить Джейнис. Она согласилась встретиться со мной, и мы перекусили в «Голубке» над Темзой в Хаммерсмите. Ее выбор, а я испытывал сильную неловкость, вспоминая, сколько моих связей завязывалось там. Мне чудилось, что все они одновременно заявятся туда.

Было так странно увидеться с ней. К моему удивлению, она выглядела помолодевшей — безмятежной, очень хорошенькой. Я не знал, то ли порадоваться, то ли испытать разочарование. Ее духи напомнили мне о множестве раз, когда меня тянуло к ней, и я немножко испугался, поймав себя на желании услышать от нее: «Знаешь, пожалуй, нам удобнее будет поговорить дома наедине». И мы бы завершили разговор в постели. Я даже пустил в ход капельку обаяния. Прежде оно всегда срабатывало, даже когда я и не собирался, и моя связь с кем-нибудь еще была в самом разгаре. На этот раз я вполне собирался, а она сказала только: «Так, по-твоему, мы могли бы принять решение сейчас же? Оставлять его в этой школе или нет? Я тороплюсь вернуться к своему панно».

Черт, она работает. Пирс! Джейнис ра-бо-тает. И даже зарабатывает. Такое неприятное чувство: когда думаешь, что кто-то из-за тебя страдает, а оказывается, что вовсе и нет. Внезапно я почувствовал, что нахожусь проигрышном положении.

Ну, ты знаешь, как бывает, когда чувствуешь, что лишаешься чего-то; возникает неукротимое стремление разыграть все свои карты, даже хотя понимаешь, что толку не будет. Я так и поступил.

Мы возвращались вдоль реки через парк, и я спросил, думала она над тем, о чем я ей написал — что люблю ее, тоскую по нашей семейной жизни, и о том, чтобы нам попытаться все наладить. И она ответила, что, да, она много над этим размышляла и склонна думать, что я всегда был прав, что я из тех мужчин, кому необходимы связи на стороне, а почему бы и, нет? И все получилось к лучшему, не так ли? Никаких больше проблем нет.

Но я-то имел в виду совсем другое!

Потом она сказала: «По-моему, нам лучше остановиться здесь. Я не хочу, чтобы люди думали, будто ты вернулся домой». И сказала она это по-хорошему. «Будет проще, когда мы продадим дом, — сказала она. — Но ты не возражаешь, что я отложу это новое потрясение. Я пока еще осваиваюсь. Ну а ты как? У тебя все в порядке?» Я сказал, что да, у меня все прекрасно, что, строго говоря, не соответствует действительности.

«Я рада, — продолжала она, и погладила меня по руке и тепло мне улыбнулась, — потому что я больше на тебя не сержусь. А теперь мне пора».

Вот так! Я все испортил, хуже некуда, Пирс.

Расставшись с Джейнис, я вернулся в свою кроличью нору и натрахался до одурения с нашим корреспондентом «Вашингтон пост» — сегодня утром она отбыла в Штаты, — а когда мы потом лежали рядом, думал я только о том, выигрывает ли «Ливерпуль» кубок Футбольной ассоциации и оправится ли Джон Барнс настолько, чтобы выйти на поле.

Ну, что же, Дрезден, я гряду! Уйду снова с головой в работу. И может быть (кто знает?), в один прекрасный день найду такую, с кем мне будет хорошо и трахаться, и жить вместе. Или такую, какая, примет меня таким, какой я есть.

Салоники вроде бы скучнейшая дыра. Однако, поверь, все-таки не такая, как № 3-а на Болтон-стрит.

Всего наилучшего Твой Гарри.

АФИНЫ 16, ч 16 МАРТА

ТЕЛЕГРАММА БЛЕЙКМОР

РЕЧНОЕ ПОДВОРЬЕ 1 ЛОНДОН — W4 C. К.

БАСТИЛИЯ ПАЛА ТОЧКА РУТ

Речное Подворье 1

17 марта

Рут, миленькая!

Мне необходимо поделиться с тобой целой историей. Ты готова? Итак! Утром вчера. Завтрак как обычно — с газетой. Стеклянные двери открыты настежь — весеннее утро, ничем не уступающее летнему. Я была счастлива. У меня есть работа. С Гарри я совладала лучше, чем могла надеяться, — мы встретились, чтобы решить проблему со школой Клайва. И тут зазвонил телефон. Это бы Роджер — ну ты помнишь, № 5, историк, помешанный на птицах. Не хочу ли я пойти с ним наблюдать птиц? Может быть, сегодня вечером? Свет тогда будет идеальным, а в такую теплую погоду вполне могут прилететь весенние мигранты. (Какие еще, черт, «весенние мигранты»? Мне почему-то представился бретонский торговец луком с крылышками).

Ну, с Роджером уже было загублено порядочное число часов у старого резервуара в обществе шерстяных колпаков и биноклей. Более того, я надеялась поработать над «ван Эйком» Кевина до того, как Клайв заглянет домой на пути к занятиям лыжным спортом. В голосе Роджера слышалась ужасно трогательная настойчивость, и мне не хотелось его разочаровывать. Он такой милый, неуклюжий и застенчивый, и жутко серьезный, и, наверное, очень ранимый. А эта жена-алкоголичка еще добавляет. Ну я и сказала: «Хорошо», — а потом отыскала бинокль Гарри, как напоминание.

Когда я привала, стало ясно, что он ожидал этой минуты весь день. Так разнервничался, что почти не смотрел на меня. Ему не терпится, сказал он, поделиться со мной своим открытием. Водохранилище было в елизаветинские времена садом для форели! А может быть, и раньше. Он нашел документы, сказал он.

Тут, он убежден, был тюдоровский мэнор — и он показал мне место, где, по его мнению, стоял дом — невысокий пригорок, — а вон там была коптильня, он твердо уверен. И теперь он добивается, чтобы Лондонский университет организовал здесь раскопки. «Конечно, не в гнездовой сезон, нельзя же тревожить птиц!» И он засмеялся.

Эта шуточка, казалось, придала ему духа, и он, наконец, посмотрел на меня. «Можно мне сказать, что вы выглядите очаровательно?» Я пробормотала удивленное «благодарю вас!» «Нет-нет, — сказал он поспешно. — Это я должен благодарить вас».

Он смахивал на мальчугана, которому только что подарили игрушечную железную дорогу, и я старалась угадать, что последует дальше. И последовало незамедлительно: «Смотрите! Что я говорил. Сохраняйте неподвижность. Бинокль к глазам. Вон они, тростниковые камышовки, в середине марта, так рано! Из Африки — такой путь, милые малютки — вы только представьте себе!

Посмотрите же. Вон туда!» Я покорно уставилась в свой бинокль на камыши. Но я все время крутила фокусировку не в ту сторону, а когда все-таки настроила, линзы успели запотеть. «Видите их?

Глядите, они опять вон там». Бинокль трясся, руки у меня заныли, я даже камыши не могла разглядеть, не то что птичек. «А как выглядят эти тростниковки или как их?» — прошептала я. «Вон одна. Летит к камышам. Видите? Боже мой, улетела! Нет, вон она. Разрешите, я попробую вам показать». Он зашел мне за спину и попытался направить мой бинокль, обняв меня за плечи. Я обратила внимание на его пальцы, такие гладенькие от перелистывания древних рукописей, и с прекрасно наманикюренными ногтями. От него веяло теплом, как от свежеподжаренного ломтика хлеба. И тут у меня началась икота. Я думала, он рассердится. Поблизости проплывал лебедь, и я с надеждой сказала: «Смотрите, лебедь!» Но он словно бы не заметил лебедя, как и моего икания.

Начинало смеркаться, и свет над водой был удивительно прозрачным и нежным. А Роджер уже пылал энтузиазмом. «Видимо, они тут гнездятся.

Гнездо они, как вы знаете, вплетают в камыши.

Возможно, нам удастся его отыскать. Надо только подождать и проследить, где они садятся. Давайте последим из укрытия вон там». Это подобие сараюшки с занавесками вместо передней стенки я заметила чуть не полгода назад и ей гадала, что бы это могло быть такое. Роджер пошел вперед, показывая путь, а я следовала сзади, скользя и стараясь справиться с икотой. Внутри укрытия было совсем темно, и я расслышала, как он бормочет про себя, что надо раздвинуть занавески на самую чуточку, чтобы никого не напугать. Я шагнула вперед и с грохотом споткнулась о деревянную скамейку. Думаю, напугались все тростниковки, даже еще летящие из Африки. А Роберт опять ничего не заметил, а вот икота прекратилась.

Занавесок было две, и он отдернул их примерно на фут, и мы уселись бок о бок на скамейке, уперлись локтями в подобие полки и уставились сквозь наши бинокли в сгущающиеся сумерки. Мне почудилось, что играю я в старом шпионском фильме.

Кругом не было видно ни единой живой души — да и не единой птицы, если на то пошло. Скамья холодила задницу. Мне показалось, что Роджеру с гнездом его птички тоже не, везет, потому что время от времени он расстроенно что-то буркал. И не просто от скуки. Постепенно у меня сложилось впечатление, что он смотрит в бинокль, отчаянно стараясь найти что-то, о чем жаждет мне сказать. Что-то вроде молчания во время твоего первого танца. Мне хотелось нарушить его, но как?

— А ваша жена наблюдает птиц? — спросила я наконец, тут, же сообразив, насколько нелеп этот вопрос. Роджер опустил бинокль и уставился на меня. У него было такое трогательно грустное лицо; наблюдение за птицами даже придало ему сходство с маленьким мальчиком.

— Боже мой, нет! — сказал он. — Она не принимает участия ни в чем, что я люблю, — и никогда не принимала. Вот почему так замечательно, сидеть тут с вами. Так замечательно! Внезапно он положил свою руку на мою. Ах, какого, должно быть, усилия это ему стоило! «Вы такая красавица!» На последнем слове он будто подавился.

И тут началось извержение. Он любит меня.

Я богиня. С той минуты, как он меня увидел… Он выразил надежду, что я не сержусь. Конечно, он ничего не ждет — лишь изредка прогулка вроде этой. «Тростниковка в укрытии?» — спросила я.

Он снова подавился с нервной улыбкой на губах.

«Нет, райская птица», — сказал он, и я засмеялась. «Так, значит, я невзрачная простушка? Ведь в чудесном оперении щеголяют самцы. А я та, что ждет взгляда прекрасного принца». У него на лице появилась очаровательная растерянность, будто он не мог поверить своим ушам. Снова подавившись, он выговорил: «Знаете, мне не следует признаваться в этом, но иногда я грежу, что вы обратите на меня свой взгляд. Что я смогу любить вас… истинно». Тут лицо у него стало испуганным — а вдруг я посмеюсь над ним? «Вы хотите сказать; заняться со мной любовью? А вам хотелось бы?»

Голова у него поникла: «Ах, моя чаровница, ах. ах моя богиня. Я бы… я был бы так поражен. Я… не смог бы». «А вы уверены? — бесстыдно настаивала я. — Почему бы вам не попробовать?»

«Ах, нет-нет. Ничего подобного не случалось уже много лет, уверяю вас. Но я так вам благодарен, так благодарен! Такая доброта. И такая красота!»

Я как раз подумала: «Черт, но ему пятьдесят, не больше», как откуда-то из камышей донеслось что-то вроде громкого кваканья. Роджера словно ударило электрическим током. Он даже подпрыгнул. «Но что это? — спросила я. — Звучит так, словно кого-то рвет», Роджер уже лихорадочно вперился в окутанные мглой камыши через бинокль. «Не может быть! — восклицал он снова и снова. Невозможно! Их тут никто никогда не видел». А звук повторялся и повторялся хриплое чак-чак-чак. Казалось бы, ну, что тут такого? Но только не для Роджера. «И тем не менее это так! — заявил он в крайнем изумлении. Соловьиная камышовка! Такая особенная трель! Ошибиться в ней нельзя!»

Нельзя было ошибиться и в том действии, какое она произвела на, Роджера. Лицо его сияло даже в темноте. Он словно помолодел лет на двадцать — ну, преображенный мужчина. Все в нем и у него вздыбилось. Видно, накопил за долгие годы.

Моя дорогая Рут, остальное оставляю твоему воображению. Но никогда больше я не стану судить о представителе птичьего мира по его перьям.

Клянусь тебе, мой кроткий историк восстал на брачный зов соловьиной камышницы.

Вот так дергунчик вздернулся.

Ах да! Только что пришла твоя телеграмма.

Vive la France.[15] Держу пари, по громкости он и вполовину не сравнился бы с соловьиной камышницей (самцом).

С любовью из укрытия. Пять позади!

Джейнис.

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

24 марта

Милая Джейнис!

Когда, я вернулась в воскресенье, меня ждали ДВА твоих письма! Пирс по ошибке вскрыл первое, а затем преднамеренно прочел его, сукин сын.

Он сполна насладился твоим описанием вечеринки и так распространялся о твоем облегающем кашемировом костюме, что я отказала ему в его супружеских правах — малоубедительный предлог, но я только что провела неделю с Жан-Клодом и была не в настроении. Да, кстати, он требует напетушник для согревания (то есть Пирс); зная его, боюсь только, он постоянно будет забывать от него избавляться, что может сделать осуществление супружеских прав еще менее вероятным.

Теперь, полагаю, тебе хочется узнать про французского посла (благодарение Богу, ты не упомянула про него в письме: вот это никак не для ушей мужа, по крайней мере до того, как останется позади, чего, надеюсь, пока не произойдет).

Ну, мсье не стал тратить времени. Супруга улетела в Париж ухаживать за больными родственниками (да живут они все подольше!), и Жан-Клод решил, что ему «необходим» весенний отдых.

По странному совпадению у меня тоже возникла необходимость проветриться. («Как, опять?» — сказал Пирс.) И вот так я водворилась в прославленном загородном творении Ле Корбюзье, про которое тебе писала, неподалеку от Микен, как выяснилось (мы, разумеется, там побывали).

Ну, это оказалось не совсем тем свершением, какого можно пожелать, так как оно свершилось неделей раньше (см, мою телеграмму) — во французском посольстве, если уточнить. Загородное убежище я назвала «прославленным.» без всякого на то основания. То есть Ле Корбюзье прославлен дальше некуда, но данное дитя его гения не фигурирует ни в Одном списке всех прочих по той простой причине, что мэтр от него отрекся. Видимо, посол, для которого он его построил в пятидесятых, вел частную жизнь, в сравнении с которой Жан-Клод покажется целомудренником. Его превосходительство пожелал заручиться услугами самого знаменитого тогдашнего архитектора, но разошелся с Корбом в том, что касалось таких деталей, как встроенные бассейны, фонтаны, стены, спланированные под хитро размещенные зеркала, мраморные ванны ниже уровня пола и прочее. Чистота линии имела для архитектора один смысл и абсолютно другой для посла. Так что на половине строительства они расстались не слишком мирно — Жан-Клод показал мне унаследованную им переписку. Результатом явилась прихотливая помесь часовни в Роншане и марокканского гарема. Мне очень понравилось там.

Никаких рубинов в пупке, но комфорт и роскошь в несколько эротическом стиле. Великолепный вид на Аргосский залив и ни единого дома в обозримом пространстве.

Жан-Клод — чистейший восторг, и если бы не моя мудрость, я могла бы в него, — влюбиться.

Что, по-видимому, и происходит с большинством женщин. Он из тех мужчин, кого следует испробовать сполна и забыть. Последнее, не исключено, может быть труднее, чем мне хотелось бы; теперь, когда я не с ним, мир словно бы подернулся серостью.

Как любовник может быть настолько цивилизованным, спрашиваю я себя.

Тебе известно, что себя я вовсе не считаю цивилизованной, и уж конечно, в этой области. Я — потаскуха, когда речь идет о страсти, и варварка почти во всех остальных отношениях. Моя единственная положительная черта — я говорю то, что думаю, и прямо прошу того, чего хочу, и оба эти свойства навлекают на меня кучу неприятностей. Впрочем, если подумать, за мной водятся и кое-какие другие добродетели. Я ценю дружбу (само собой разумеется, твою), легко плачу, обладаю тысячей всяких наклонностей и люблю теннис. Но я абсолютно не цивилизованна. Полировка Жан-Клода, насчитывающая века и века, внушает мне ощущение, что я мусоринка, которую слуги случайно оставили на ковре. И все же, когда он принес мне коньяка на террасу, я чувствовала себя царицей Савской.

Эгей! Вот уж действительно «Увы-с в Стране Чудес», Этот, эпизод станет одной их самых прелестных глав. Кстати, твой упоительный рассказ об историке-дергунчике напомнил мне о ночи, которую я как-то провела в Шартре с историком-медиевалистом (не может же быть, что с тем же самым?), который был способен кончить только под звон соборных курантов, отбивающих час. И так всю ночь (ну почти). А Пирс добавил историю про девушку, которую заводила только какая-то ария из «Тоски». Вернейшее средство, сказал он, но только она требовала прослушивать оперу с самого начала, а поскольку нужная ария находится где-то в конце, это означало часы и часы прелиминарии, пока он не нашел способ заставить звукосниматель перескакивать большие куски, а затем задерживаться на нужном месте. Это было, поклялся он, до того как мы познакомились, а я энергично парировала, что моя ночь под аккомпанемент шартрских курантов могла бы тоже быть «до-пирсовской», если бы он не потащил меня в церковь чуть не из колыбели, не оставив мне возможности узнать жизнь. Он с сомнением посмотрел на меня, а потом признался, что всю историю сочинил, отчего, подлец он, я почувствовала себя еще хуже.

Боюсь, мне пришлось объяснить ему про наше «пари», раз уж он такое дерьмо, что прочитал твое письмо. Но я взяла с него обещание молчать.

Я знаю, он пишет Гарри, а тебе утечка информации в том направлении совсем ни к чему. Насколько я поняла, твой Дон Жуан теперь в Дрездене и, надеюсь, все еще страдает от ударов, которые ты ему нанесла при вашей встрече. Молодец! Далее я поняла, что пышнотелая Аманда больше не в фаворе и что со времени ее краткого царствования по меньшей мере еще одна стервоза успела появиться и удалиться путем всей плоти.

Джейнис, как хорошо, что ты выбралась из всего этого. Не сомневаюсь, тебе не всегда легко: двенадцать лет — глубокий колодец воспоминаний, и многих минут жажды не избежать. Но у тебя все обязательно будет хорошо. Твой «Диплом за изучение мужчин», как ты выразилась, ведь тоже своего рода изгнание беса, ведь верно? Разделывание сделанного. К тому времени, когда мы будем сидеть рядом на трибуне Уимблдона, солнце уже засияет, и ты будешь готова вновь расцвести.

По ассоциации — здешние холмы пестрят весенними цветами. Мы с Жан-Клодом часами гуляли по их коврам на склонах. Нет, Греция способна быть красивой. Но, возможно, я видела ее глазами мужчины, который держал меня за руку. (Черт, до чего сентиментальной я становлюсь!).

А Кифера? Есть ли шанс? Не может быть, чтобы твои «доходы от панно» все уходили на лыжные экскурсии Клайва и чарующие наряды, пугающие соседских жен. Попробуй, хорошо? Мне не хватает твоего общества. Письма хороши для признаний и сплетен, но мне так хотелось бы посидеть и поболтать обо всем другом, что имеет значение. И не забудь — у нас есть дом на берегу моря (благодаря любезности Критского банка) в любое удобное для тебя время, если соловьиный камышник сможет обойтись без тебя.

Пятьдесят страниц «Увы-с» готовы. Такое увлекательное занятие! Я говорю Пирсу, что он может их прочесть при условии, что обещает не подавать в суд. Он отвечает, что будь он таким, то подал бы на меня в суд давным-давно что, мне кажется, близко к правде.

Ну а теперь мне пора одеваться для какого-то жуткого мероприятия в честь англо-греческих культурных обменов — вероятно, британский консул планирует обрушить на греков еще одну выставку Генри Мура в качестве компенсации за невозвращение мраморов Парфенона. Пирс должен будет произнести речь. Мне приказано держать рот на надежном замке.

Ах, как я наслаждаюсь дипломатическим образом смерти.

(Держу пари, ты ни разу не занималась любовью в фонтане).

Со всей моей любовью к тебе.

Рут.

АПРЕЛЬ

Речное Подворье 1

Лондон W4

1 апреля

Дорогой директор!

Вы попросили меня поговорить с моим сыном перед началом семестра о происшествии во время школьной лыжной экскурсии, и вчера я побеседовала с ним очень серьезно.

По его мнению — и должна сказать, что я склонна с ним согласиться, веселой мальчишеской проказе придано чрезмерное значение. Совершенно очевидно, что в этом вопросе я не могу исходить из личного опыта, но я прекрасно помню, что в дни нашего детства мой брат и его школьные товарищи праздновали наступление зимы, в частности, устраивая соревнования, кто сумеет особенно замысловато украсить снег с помощью приспособления, данного им Богом. И довольно часто они таким манером писали свои имена. Судя по тому, что мне рассказал Клайв, в последний вечер экскурсии, когда они, разумеется, были в шаловливом настроении, ничего сколько-нибудь серьезнее не произошло. Возможно, мальчики поступили неразумно и нетактично, написав не собственные имена, а своих наставников и наставниц, однако я убеждена, что соединение этих имен графическими изображениями явилось результатом невладения искусством рисунка, а не злокозненности Клайв никогда в рисовании не успевал, а мужской орган, особенно до наступления зрелости, не может считаться удобной для этого принадлежностью. К тому же мы ведь говорим не о несмываемых граффити. Полагаю, следующий же снегопад уничтожит какие бы то ни было причины, ставящие в неловкое положение учителей и учительниц, которых это затрагивает.

Надеюсь, следующий семестр пройдет спокойнее: я предупредила Клайва со всей строгостью.

Благодарю вас за подробное сообщение о Дне Основателя Школы в июне и любезное приглашение принять в нем участие. Надеюсь, мне это удастся.

Искренне ваша,

Джейнис Блейкмор.

Отель «Эльба»

Дрезден

Германия

3 апреля

Дорогой Пирс!

В первый раз — возможность не писать ВОСТОЧНАЯ Германия. Удивительное чувство для шпиона, который уходил в холод на протяжении пятнадцати лет, тем более что в настоящее время водораздел Восток — Запад куда более очевиден, чем до падения Стены. Твои упоминания о том, как новоявленные евро-греки перекачивают субсидии Европейского Сообщества на счета в швейцарских банках, отозвались бы здесь многоголосым эхо, уверяю тебя. С той лишь разницей, что действуют тут не нечистые на руку политики, но евро-стервятники из Франкфурта и Дюссельдорфа: они ежечасно опускаются с неба. «Капиталовложение» — вот научно-экономический термин, подразумевающий «захват». Все видно как на ладони из окон моего номера. Каждое утро все; больше сверкающих черных «мерседесов» вытесняют потрепанные «трабанты» на набережной Эльбы («эльбуют их», — ухмыляется французский телеоператор).

Все западногерманские толстосумы словно бы съехались в отеле — мелькают в вестибюле, сверкают золотыми карточками «Америкэн экспресс» и курят сигары, какие в здешних местах не водятся, а водились бы, так были бы местным не по карману. Хватает и сговорчивых фроляйн, с радостью готовых соединить Восток с Западом наиболее доходным способом из доступных им. Королевский парк приобрел совсем иной тон с нахлынувшими менеджерами «Сименса» и «Фольксвагена», Повсюду контракты и контакты на уровне кабинетов и бардаков. Лица простых людей на улицах дышат угрюмым возмущением — они же знают, что их ощипывает, как кур, большой брат с Запада, и им остается только положить на все. «Присоединяйтесь к нам! Присоединяйтесь к нам!» — но этот призыв находит самый скверный прием у фрезеровщиков, чья квалификация в одну ночь устарела и находит такой же спрос, как умение выдалбливать индейские пироги. Особенно жалкое впечатление производят бывшие партийные функционеры, которые вообще никакой квалификации не имеют, если не считать умения пользоваться властью и привилегиями, теперь у них отобранными. Они бродят в неотглаженных костюмах, будто духовенство отмененной религии. Но они хотя бы это заслужили, и всем на них глубоко наплевать.

Ну вот тебе, бывшая Восточная Германия в одном абзаце: куда более длинном, чем сообщения, которые я должен посылать об этой радостно объединившейся нации. Объединившейся — да, но никак не радостной.

Я с порядочным запаздыванием осознал, что события, заслуживающие репортажей, происходят только в тех частях мира, от которых лучше держаться подальше любой ценой. В результате журналист вроде меня обречен скитаться по серому миру в поисках красок. Нелепо, верно? Ты же, наоборот, проводишь жизнь в самых солнечных и красочных местах, делая их все серыми. Не могли бы мы заключить сделку? Ты будешь с этих пор обогащать свою жизнь красками, находя для меня смачные истории, в обмен на что я смогу наслаждаться нирванами, куда тебя посылает министерство иностранных дел, а?

Ты сюсюкаешь о красотах весны в горах, будто в тебе возродилась к новой жизни какая-нибудь сентиментальная романистка прошлого века.

Анемоны и цикламены, тоже мне. Естественно, я зверски завидую. Я был бы в восторге погулять по греческим горам среди цветов. Черт, в Польше лил дождь. В Румынии висел смог. В Литве можно было яйца отморозить, такой стоял холодина.

Весна здесь в Дрездене — клумбы неубранного мусора на исторических террасах над Эльбой. А в Лондоне я обитаю под землей. Поистине дивная жизнь, идеальная для разлуки души и тела. А я, конечно, разлучен с моей семьей.

Никогда прежде ты Рут «дилетанткой» не называл. Мне бы быть дилетанткой. Где пчелка сосет, как сказал Шекспир. Ну хотя бы моя жизнь встала на крыло. Ютта, которая провела со мной прошлую ночь (не женщина, прекрасная пантера!), была замужем за партийным боссом. Месяц назад он застрелился. Она его не любила. Выслушивать такое за завтраком!

Твой в петле времени,

Гарри.

Речное Подворье 1

10 апреля

Рут, миленькая!

Если я пришлю Пирсу напетушник, может быть, ты узнаешь у своего французского посла, не найдется ли у него коллеги, какого-нибудь атташе, например, которому настоятельно требуется провести отпуск в Лондоне, или (что даже еще лучше) он захочет купить дом Арольда в Речном Подворье? Скажи ему, пожалуйста, что Ле Корбюзье, или фонтаны, или мраморные ванны в полу я предложить не могу, зато вид на кладбище в своем роде исключителен, и ему может понравиться моя кошечка. А еще — мое седьмое покрывало. И готовлю я вполне сносно, и буду счастлива угощать его tarte maison[16] столько раз, сколько ему будет угодно.

Ну а чтобы ты гуляла по цветущим лугам рука об руку, честное словно, Рут, я никогда бы этому не поверила. Видно, ты совершенно покорена. И не менее очевидно, что тебе, а не мне надо бы выйти нагой из морской пены в Кифере. Ладно, ладно, я знаю, что ты не миниатюрная блондинка и что Афродита скорее всего не была еврейкой, но зачем поддаваться мифологическим предрассудкам?

Собственно говоря, от первых людей ее отделяла лишь пара-другая поколений, так что, вероятно, была она волосатой, смахивающей на гориллу бабой, и, уж конечно, имела постоянные сношения с homo erectus,[17] если я правильно помню этапы происхождения человека.

Как видишь, я в жутко глупом настроении, можешь не читать письма дальше, если не хочешь.

Но во мне бурлит радость, потому что работа идет так немыслимо удачно. Пока ты набрасываешь «Увы-с в Стране Чудес», я далеко продвинулась с кевинским «ван Эйком». Пейзаж, по правде говоря, копия — ну, пожалуй, адаптированная — оригинала в Лувре. (У себя в студии я прикопила репродукцию в полную величину оригинала — да-да, в студии, о чем ниже.) Кевин на неделю отбыл в киноразведку и попросту оставил мне ключи от дома — большая с его стороны доверчивость, учитывая какая ценность — эти немецкие картины с подоплекой. По глупости, я упомянула мою пошлую идею поместить на переднем плане декольтированную Деву Марию, и, естественно, он в нее вцепился, настаивая, чтобы это был автопортрет. Но я же не могу допустить, чтобы его секс-бомбочки прохаживались по поводу нулевого размера моих грудей. Он скривился и заявил, что я должна переехать к нему, и тогда сюда ни одна секс-бомбочка носа не сунет. «Чушь!» — сказала я и напомнила, что он уже женат, а я замужем. Он только ухмыльнулся и сказал: «Все время из головы вылетает, верно?»

Теперь о студии. Я решила, что она мне необходима, раз уж я взялась за живопись всерьез. С изумлением твержу себе: «Я же профессионал!»

Билл договорился о пяти тысячах за два панно в Челси — за каждое. «Он заполучил тебя по дешевке, детка, — заявил Кевин. — Потребуй, чтобы они, бля, удвоили гонорар. „Западная нефть“, так? Для них сто тысяч — как в ведро поссать. Где твое самоуважение, девочка?» Но Билл рекомендует умеренность: если эти два панно понравятся, заказов будет хоть отбавляй. И, Господи помилуй, десять тысяч фунтов! Мне и во сне не снилось, что я сумею столько заработать.

Думаю, в ближайшее время Эктоновский центр досуга не увидит меня за прилавком со старьем.

Как бы то ни было, я конфисковала бывший кабинет Гарри. Никакого тебе северного света и прочих нежностей. Только вид на кладбище из полуподвала. Но не важно! Впервые в жизни у меня есть собственное рабочее место. И место абсолютно мое, где я могу пребывать в мечтах, ставить музыку, рисовать и мазать, напиться, если захочу, устроить жуткий беспорядок, если захочу, работать всю ночь напролет, если захочу. И никто не помешает, не разразится жалобами и не примется критиковать мою работу. Мой дворец! Мое маленькое королевство! А главное чудо в том, что там идеи просто роятся, будто все эти годы только и ждали, чтобы родиться.

Я устроила поход в Рауниз и накупила массу разных красок, разных кистей, альбомов, холстов и всяческих прелестных приспособлений, которыми скорее всего ни разу не воспользуюсь. Меня просто душила гордость. «Донести их до вашей машины, мадам?» — «Да, если вы будете стола любезны, молодой человек». Ну не то чтобы я это сказала, но, надеюсь, вид у меня был именно такой. Вернуться домой имитировать ван Эйка, а потом звонить Биллу договариваться, когда я смогу поехать на этюды в Арденнский лес и к коттеджу Энн Хатуэй, было, как охлаждающий душ, но не важно! Я — «настоящий художник», как твердит Кевин. «Майкл, бля, Анджело, детка. И еще те ноги!» Ну, ноги у меня ведь правда ничего себе?

А теперь к важнейшему событию года в Речном Подворье. Приходской священник — с ним еще никто не знаком — обратился за разрешением о строительстве особняков со всеми удобствами на теннисных кортах впритык к старому кладбищу.

Оказывается, это церковная земля. Ну, ты можешь вообразить всеобщий вопль возмущения. Нина в обоих своих амплуа — и теннисистка, и рыцарь на белом коне, борец за правое дело. Нет фурии в аду[18] — и так далее. Священник зовется преподобным Хоупом[19] (и скоро будет оставлен всеми).

Итак, несколько дней назад Нина созвала собрание в № 7. Там присутствовали все пятеро моих «бывших», это указывает на сплоченность и солидарность. Кортенея избрали председателем, а меня единодушно утвердили секретарем — выдвинул один из моих любовников, поддержал мою кандидатуру другой. В результате мы организовались в Ассоциацию жителей Речного Подворья — на этом Кортеней как политик собаку съел. А еще он знаком с нашим местным членом парламента от лейбористской партии и намерен взять его в оборот, а я буду присутствовать в качестве миловидной помощницы, хлопать ресницами и делать заметки.

Но позволь рассказать тебе о собрании поподробнее. Нина открыла его страстной иеремиадой против церковной алчности: «Тому ли учит Евангелие?», которого, уверена, она в жизни не читала.

Зато то и дело жестикулировала, и бриллианты на ее пальцах так и сверкали. Доктор Ангус гневно покинул собрание, а следом за ним Айви (миссис Арольд) в темных очках и комбинезончике цвета дерьма, расстегнутом до талии, являя взору — должна признаться — ровнехонько ничего. Синдром яйца в мешочек. А еще в ушах у нее болтались два гигантских обруча, так что ее булавочная головка выглядела ходячим колышком для игры в набрасывание колец с прислоненными к нему двумя кольцами, промазавшими по цели; Затем зазвучали другие голоса. Жена Амброза (молитвенный коврик на ножках) указала, что вопрос стоит о противопоставлении духовных ценностей материальным. (Теннис! Духовная ценность?) Лотти, жена Мориса, начала что-то возражать — что именно, никто не понял — и внезапно умолкла на полуневнятице, будто из нее выпустили воздух, как из покрышки. Морис не преминул изобразить на лице «о Господи!» Роджер, дергунчик, робко вступился за покой своих мигрирующих птиц на водохранилище, но его никто не слушал. И тут вплывает Ах-махн-дах под спиннакером из тафты и в юбке, квалифицирующей ее для участия в непарусных гонках, кто быстрее расстегнется.

Кевин, который сидел рядом со мной и успел нализаться Нининого вина, произнес театральным шепотом: «А вот и две рождеровские утки», и все притворились, будто не расслышали. Я сказала что-то настолько нелепое, что даже не помню, хотя все словно бы согласились со мной. В заключение были утверждены всякие резолюции, уполномочивающие Кортенея и меня изо всех наших сил использовать связи и влиять на людей (нужных). После чего Кевин положил собранию конец кратким: «Да пошли, бля, отсюда».

«Какой неотесанный человек!» — единственный раз за все собрание высказалась жена Кортенея. Возможно, это собрание обретет некий глубокий смысл на стр. 674 ее последнего романа.

Теперь у Кортенея имеется законный предлог звонить мне и заходить выпить кофе, не испрашивая разрешения госпожи именитой писательницы, и мы отлично проводим время, обсуждая все, кроме уже почти занесенных в Красную книгу теннисных кортов. Он обходится со мной, как с хрупкой драгоценностью, что мне нравится. На нем я пари не проиграю, можешь не надеяться.

Стоит ему взглянуть на меня, и его лицо преображается в арену боя между двумя ожесточенными противниками — борцом за общественное благо и похотливцем.

Вследствие всего этого я ощущаю себя опасным подрывным элементом. Без всякого сомнения, пассивная доступность — это угроза, противостоять которой способны лишь редкие мужчины, тогда как женщины с этой проблемой вообще не сталкиваются, поскольку мужчины становятся доступными в любой момент. Но зачем я растолковываю тебе то, что ты знаешь чуть не с рождения, верно? Помнишь, как мы вместе делали латинские уроки, должны были выучить маленькое самопоздравление Цезаря: «Veni, vidi, vici»[20] и перетасовали его в «Увидел, победил, кончил»?

Беда в том, что, как мне кажется теперь, там, где не надо побеждать, возникает серьезная проблема с «кончил». Ну, да хорошо, век живи!

Наверное, ты заметила, что я с тех пор, как ввязалась в дело «Церковь против Речного Подворья», обрела особый вкус к эпистолярному жанру, а потому не могу удержаться и не поведать о последней попытке преподобного Хоупа привлечь на свою сторону местных любителей футбола. Церковная доска для объявлений щеголяет извещением: «Иисус всегда зачтет вам ваши очки». Как жаль, что Он не живет в Речном Подворье.

К моей радости, Клайв, против обыкновения, как будто унялся. По крайней мере так мне кажется: в школу он вернулся почти неделю назад, и оттуда пока ни единого звонка или письма с жалобами. Последний залп оттуда я обезвредила, ответив директору (самодовольному высокопарному ослу) письмом от первого апреля с фигой в кармане. Не думаю, что он заметил второе дно. Ну хотя бы настал сезон крикета, а к нему Клайв относится с отчаянной серьезностью из-за Гарри, который когда-то играл в команде, которую, на мой взгляд, никак нельзя было отнести к разряду олимпийских, хотя Гарри говорит о ней с благоговением, и даже заставлял меня сидеть на трибуне и смотреть, как он играет. Господи! Непостижимая мистика, скука и непременный дождь! Забуду ли я когда-нибудь эти нескончаемые часы?

А! В дом Арольда явились очередные потенциальные покупатели. Черт! Из них песок сыплется! Удалившийся на покой банковский управляющий, любитель игры в шары, не иначе.

Если они вернутся, я угощу их моим летальным предупреждением: жучки-древоточцы, сухая гниль, рев самолетов, угроза сноса.

А теперь мне пора в мою студию. Я ее так люблю! Кевину я обещала кончить его панно (без Мадонны!) к его возвращению на следующей неделе.

Да. Гарри, кажется, в Дрездене и выглядит на экране до омерзения обаятельным. Знаешь, вопреки всему меня все еще удручает мысль, что стоит ему выступить по ящику, и сто тысяч сердечек начинают трепетать. Они даже шлют ему письма, нахалки бесстыжие! А в моем распоряжении только номера от 1 до 10 в Речном Подворье.

Со всей любовью, Джейнис (Почетный секретарь Ассоциации жителей Речного Подворья).

Р.S. Я выследила преподобного Хоупа. Сад перед его домом весь в паутине веревок с сушащимся бельем. Кевин окрестил святую обитель Колготником.

Речное Подворье 1

16 апреля

Клайв, милый!

Чудесно, что тебя взяли в школьную крикетную команду, и что вы побили противников из «Фрэмптом мэнор» с таким большим счетом, и что ты сделал столько очков. Я очень тобой горжусь. Наверное, в школе ты герой.

Но немножко непонятно, почему мистер Линдуолл (ваш преподаватель физкультуры?) счел нужным позвонить мне в воскресенье. Конечно, я в крикете ничего не понимаю (оставляю это папуле), но объясни, действительно ли против правил выбивать отбивающих способом, который он описал? Способ этот, должна я признать, кажется несколько опасным, однако, как я понимаю, задача отбивающего состоит и в том, чтобы вовремя пригнуть голову, если он хороший игрок, если же нет, то его не следует включать в команду. Все это я высказала мистеру Линдуоллу, но он как будто со мной не согласился.

Он еще что-то говорил, но я совсем уж ничего не поняла. Но как бы то ни было, я немного на него рассердилась, тем более что я тороплюсь закончить панно, которое ты видел во время пасхальных каникул, для нашего соседа Кевина. Ну, ты помнишь, то, с петляющей рекой и широкой панорамой. Работать над ним было очень здорово, а скоро я начну два других для нефтяных миллионеров в Челси. На следующей неделе я даже поеду в Стратфорд сделать эскизы шекспировских мест, так что пожелай мне удачи и хорошей погоды. Билл, архитектор, который устроил для меня эти заказы, возможно, тоже поедет туда. Там по его планам построили какие-то конторские здания, и он хочет еще раз взглянуть на них. А потому по вечерам у меня будет с кем поболтать, что очень приятно. Ты помнишь, меня выбрали секретарем нашей новой Ассоциации жителей, созданной, чтобы воспрепятствовать преподобному Хоуп-Хупу, как ты его прозвал, застроить теннисные корты особняками. Ну и выяснилось, что это отнимает массу времени, и это меня смущает, хотя мне очень приятно работать с мистером Гаскойном, который чуть ли не круглые сутки звонит по моему телефону, убеждая членов парламента, муниципальных советников и всяких местных шишек помешать замыслам преподобного. По-видимому, миссис Гаскойн не разрешает ему звонить… из дома, так как это будит их детей.

А больше новостей нет, если не считать того, что Амброз — ну, ты знаешь, такой важный член Королевской академии художеств, в следующем месяце начнет писать мой портрет. Насколько я помню, ты отпускал всякие ехидные замечания по поводу того, что я буду богиней цветов. Но погоди! Слава. Слава. Тем не менее я очень надеюсь, что он управится быстро, так как неожиданно оказалось, что у меня совершенно нет свободного времени. И это чудесно!

Рада слышать, что опыты идут хорошо. Но ведь ты всегда любил биологию. Надеюсь, ты их ставишь только на мертвых лягушках.

А если будешь много играть в крикет, не забывай пользоваться кремом для загара.

С самой большой любовью,

Мамуля.

Отель «Эльба»

Дрезден

Германия

2, апреля

Дорогой Пирс!

Твое письмо прибыло вчера и было передано мне угрюмым портье. Расстроен он тем, что теперь ему приходится выживать без премий, которые прежде ему регулярно платили КГБ и ЦРУ. Ютта мне рассказала, что он весьма успешно поставлял девочек одной стороне и информацию — другой; какой — что, она мне не сообщила, а кому и знать, как не ей, так как ее покойный супруг, занимавший видный партийный пост, грел руки на обеих.

Но к главному. Я потрясен. Британские дипломаты часто посылают письма-бомбы? Предположительно у тебя есть доступ к секретным документам, то есть письмам к Рут? Во всяком случае, она что-то сообщает тебе об их содержании, и будучи дипломатом, пусть лучше тебя черт поберет, чем ты поделишься своими сведениями. Свинья!

Но как бы то ни было, ты серьезно считаешь, что у меня есть шансы помириться с Джейнис?

Меня полностью оглушило предположение, что ее спокойная холодность во время нашей встречи в Лондоне объяснялась только гордостью и опасением вновь испытать ту же боль. Если она действительно написала Рут в этом духе, скорее всего так оно и есть. Но вот написала ли? Или ты все сочинил? Прочитав твое письмо, я все время раздумывал над ним. И пришел к двум критическим — во всяком случае, для меня, — вопросам. Как сильно в действительности я люблю Джейнис и нуждаюсь в ней? И как сильно я ценю свою свободу? Они абсолютно взаимозависимы. Если свободу я ценю выше, то на самом деле Джейнис мне не нужна. А если она мне все-таки нужна, то свобода значения не имеет. В конце-то концов все практически сводится к свободе трахаться направо и налево, а по мере того, как пожилой возраст надвигается все ближе, я замечаю, что романтика все новых завоеваний с нарастающей скоростью сходит на нет. Интерес угасает со все большей легкостью; и при таких темпах дело завершится тем, что истрепанный старичок Блейкмор начнет ставить на одноразовую партнершу и обнаруживать, что ставить-то нечего.

Каким гнетущим одиночеством дышит эта картина. Я думаю о Джейнис, и мне больно.

Не довольствуясь этой бомбой, ты подбросил еще две. Предложение воспользоваться твоей квартирой за Парламент-Хиллом великодушно до невероятия. Да, будь так добр, и моя вечная благодарность. Как я говорил тебе по телефону на прошлой неделе, я ни на секунду не верил, что милорды и народные массы дадут мне шестимесячный отпуск, чтобы написать книгу. Так вот, за свой счет, н0);аванс от моего издателя более чем возместит финансовую сторону, из чего следует, что если вообще может быть подходящий момент для книги о Восточной Европе, то вот он. Боюсь, книга будет менее занимательной, чем недипломатичные мемуары Рут Конвей, если судить по твоим отзывам о них, но ее публикация хотя бы не подведет тебя под закон о разглашении государственных тайн.

Писать, живя в твоей квартире, будет блаженством. Мне не терпится выбраться из моего подземного бункера в Болтон-Грув — и, Господи, дневной свет! Цивилизация! Огромнейшее спасибо, мой старый друг. И кстати, подыскать другое убежище на две недели Уимблдона, пока Рут будет в Лондоне, никакой проблемы не составит. Я не вхожу в число ее любимцев и на время исчезнуть наименьшее, что я могу сделать.

А теперь о твоей третьей бомбе. Что тебя толкнуло предложить пари? И тем более пари, от которого, как ты знаешь, я отказаться не могу.

Если тебе необходимо письменное обязательство, то вот оно. «Я, нижеподписавшийся Гарри С.

Блейкмор, временно проживавший в Дрездене и в разных восточных точках, даю согласие в этот день, 21 апреля, получить членство в Мэрилбоунском Крикетном Клубе, начиная с июня нынешнего года на условии, что я воссоединюсь с моей законной женой Джейнис не позднее конца указанного месяца. Подписано: Г. С. Блейкмор. И скреплено подписью П. Конвея, первого секретаря посольства Ее Британского Величества в Афинах».

Достаточно? Понятия не имею, как это осуществить, а также понятия не имею, откуда у тебя власть устраивать знакомых в клуб, когда ожидающие приема успевают ослепнуть и впасть в маразм, прежде чем до них дойдет очередь. Пожалуй, впрочем, мне лучше не знать, чью супругу ты трахаешь или чьего супруга шантажируешь. В воображении я уже нежусь в ложе стадиона, а также в аристократическом галстуке и в окружении багроволицых старцев, живо обсуждающих достижения крикетистов былых времен. Рядом со мной стоит открытая пикниковая корзинка от «Фортнума энд Мейсона» с лососиной, паштетом в крутонах и бутылкой охлажденного «шабли», а внизу передо мной Дэвид Гауэр изящно превращает в фарш прославленных вест-индских отбивающих. Я — образчик абсолютно счастливого человека.

Итак, пари принято.

А теперь к менее серьезному. Рут, бесспорно, кажется, вновь оправдывает свою репутацию. Но должен сказать, виноват явно ты. Если ты приказываешь своей обожаемой жене держать рот закрытым на каком-то помпезном дипломатическом приеме, то почему ты удивляешься, что она закрыла и глаза, а люди с закрытыми глазами нередко подвержены храпу. Кроме того, не сомневаюсь, что это был наиболее уместный отклик на словесную Жвачку, наверняка извергавшуюся греческим министром культуры, пусть даже указанная дама и не разделяет эту точку зрения. Ей следовало бы ограничиться пением «Только не в воскресенье».

В любом случае греческое правительство уже стоит одной ногой в могиле, а другой на банановой корке, и если оно падет под храп Рут, кто посмеет отрицать, что это наиболее подходящее напутствие?

Дам о себе знать, как только приеду в Лондон. Должен сказать, пребывание в Дрездене было сумрачно-приятным, и я увезу с собой кое-какие горько-сладкие предсказания касательно тех, с кем здесь познакомился. Бывший партийный босс, слоняющийся по пивным в мятом костюме, скоро убедится, что концессия на американские порновидео не вызовет в него идеологические боли. Наш портье обнаружит, что его контакты оплачиваются японскими торговыми делегациями куда лучше, чем восточногерманской секретной службой. Что до Ютты, делившей со мной расходы, оплачиваемые ТВ, и мою подушку, в один прекрасный день я встречу ее на премьере в Байрете под руку с супругом, курящим сигару, к которому она будет питать такую же сердечную неприязнь, как к своему первому, и который так же, быть может, скончается при прискорбных обстоятельствах.

Пожелай мне удачи.

Всего наилучшего,

Гарри (бакалавр (с отличием), член Мэрилбоунского Крикетного Клуба (в надежде на)).

Залитая солнцем терраса над портом плюс бутылка вина — вечер

Капсали

Кифера

Греция

Милая Джейнис!

Сначала скверные новости. Культурное суаре с греками не удалось. Дама-министр так сладкозвучно нудила о колыбелях цивилизации, что ее слова слились в колыбельную, и я заснула. Видимо, я захрапела. Это было нехорошо. Единственный, кто одобрил мой аккомпанемент, был (нет, не Пирс, Боже мой, нет!) был греческий министр, с которым мы тогда катались на лыжах. Он не выносит вышеуказанную даму, как признался мне позже (хотя она поразительно похожа на его жену), и проникся убеждением, что я нанесла удар во имя политических перемен.

Был ли когда-нибудь министр, которого выхрапели с занимаемой должности? Потом — и это подводит меня к хорошим новостям — он напомнил мне о своем доме на Кифере; в результате раз-два — и я здесь. На неделю.

Совсем одна! Уж поверь. Одна на острове.

Мне так нравится! Министр полагал, что я захочу поехать с Пирсом — до чего старомодно! Я не стала его разубеждать: скажи я, и он примчался бы следующим же самолетом. Когда я сообщила Жан-Клоду, он пригрозил появиться там в субботу с шампанским и благоуханными речами, но я решила подержать его на расстоянии вытянутой руки. Чуть ближе — сработает галльская магия, и вот я уже пошатываюсь на краю пропасти, томясь желанием прыгнуть в нее. Ну, я подыскала идеальный предлог для охлаждения дипломата: а вдруг министр решит посетить свой дом и застанет французское посольство in flagrante?[21] Он сразу же признал вескость этого довода: пусть он эксперт в 1'amour[22] и ценит ее почти превыше всего, но только не превыше 1'honneur.[23] Такая вот интригующая моральная закавыка: трахать жену коллеги-дипломата в собственном посольстве (что он и делал) вполне корректно, — но не в доме министра местного правительства.

Так что я совсем одна, и это изумительно. Я прилетела сюда из Афин вчера на рассвете. Самолетик на восемнадцать мест почти брил волны, следуя берегу Пелопоннеса. И было бы совсем чудесно, веди самолет летчик, но, видимо, аэрокомпания «Олимпик» ввела этот маршрут для тренировочных полетов стажеров (погибнет ведь всего лишь восемнадцать пассажиров). Из моего кресла я видела только инструктора: то и дело мелькала рука, дергала что-то, и самолет на дюйм-другой промахивался по береговому обрыву. Я и не подозревала, что знаю хотя бы половину молитв, которые возносила.

Наконец мы запрыгали по взлетной полосе, выскобленной в скалах среди колючего кустарника. Так полоса эта — как будто мало было до завтрака стажера за штурвалом! — оканчивалась у края обрыва, отмеченного переносным знаком «СТОП!» из тех, что предупреждают на шоссе о работах впереди. Признаюсь, никто другой явно не тревожился. Самолетик был набит австралийскими иммигрантами, приехавшими в отпуск.

Бронзовые мужчины в футболках и широкополых шляпах высыпали на асфальт здороваться с льющими слезы бабуленьками в черных крестьянских платьях. Затем все заговорили по-гречески и погрузились в такси, чтобы помчаться к родным домам, волоча за собой шлейфы пыли. Министр заказал для меня прокатную машину (возможно, единственную на острове), я бросила чемодан на заднее сиденье и помчалась вперед без карты на юг, зная, что на небольшом островке сбиться с дороги довольно трудно, если не проплыть часть пути. Меня переполняло восхитительное ощущение удачного побега — в этом волшебство островов, чьи чары внушают тебе чувство, будто ты порвала с миром и обрела себя (чистейшей воды иллюзия, сдается мне). Я поворачивала налево или направо, как вздумается, наслаждаясь тем, что не имею ни малейшего представления, где нахожусь.

Миниатюрные дороги петляли между деревушками, среди паутины каменных стенок, разделяющих забытые поля. В одну деревушку я въехала позади почтового фургончика и смотрела, как почтальон раздает авиапочту. Усатые мужчины устраивались поудобнее на пороге, чтобы почитать о жизни в предместьях Мельбурна или в Уогга-Уогге.

Одна старушка поправила очки и принялась читать вслух с большим выражением.

И опять я подумала о силе писем — их писем, наших писем и о том, как ничто не передает наши тихие мысли столь ясно, как эти неловкие, неуклюжие слова. Видишь, как далеко я уношусь, сидя здесь, глядя, как солнце кладет мазки на море, а моя бутылка с вином опустела на три четверти. Я в полном одиночестве, одиночество таит свои особые радости. Я ищу общения с мелочами вокруг меня, которые обычно я просто не замечаю; вот так я глубоко привязалась к белому селезню: он шествует вперевалку по дороге мимо моей террасы и рассматривает хлеб, который я ему бросаю, как оскорбление, требующее громких протестов.

Он предпочитает сточную канаву, а потом уютно устраивается под тамариндом. Было бы замечательно, сиди ты здесь со мной, но твой телефонный звонок все мне объяснил. «Церковь против Речного Подворья» безусловно отодвигает в тень государственные дела… кстати, не странно ли, как женитьба Папандреу на его любовнице превратила бурлеск в банальность? Прежде все говорили:

«Молодец старик, еще стреляет птичек». А теперь они говорят: «И что она делает с этим старым пердуном?»

Завтра снова возьмусь за «Увы-с». Я как раз добралась до Москвы и моего бурного-пребурного романа с боссом КГБ — Пирс был убежден, что это обернется еще одним «делом Профьюмо».

Единственный раз, когда он пригрозил, что разведется со мной. Не спорю, с моей стороны это было верхом неразумности, но он, правда, был великолепен и — как Жан-Клод — казалось, помещал любовную связь на особую планету, куда материальный мир добраться не мог. Я так и не узнала, исчез он по моей вине или нет; но он единственный, кого я готова была оплакивать. Я все еще думаю о нем и гадаю, где он может находиться. Иногда мне снится, что он вновь возникает на моем пути в качестве советского посла В какой-нибудь Богом забытой столице, к которой его и Пирса приговорили за мое поведение. Ах, какая эпитафия!

Пирс, я замечаю, проявляет подозрительный интерес к твоему благополучию. С тех самых пор, как он узнал про наше пари. Я вижу, как он вглядывается в меня, пока я читаю твои письма. Молчание всегда было его оружием, и под этими отступающими к затылку волосами что-то зреет. Мысль о том, что ты отбарабанишь всех мужчин на твоей улице, крайне его заводит, и раз-другой он осведомляется: «Так какой теперь счет?» Он всегда воображал, будто ты стервоза, и хитрый дипломат в нем, наверное, уже прикидывает, как ему суметь войти в десятку и избежать моего грозного воздаяния. И еще меня интригует, что именно он находит сообщить Гарри, которому постоянно пишет. Сомневаюсь, что они обсуждают погоду.

Итак, встретимся мы только через два месяца. На двух неделях Уимблдона. Не стану слишком неосторожно расспрашивать о том, как осуществляется твой боевой план, поскольку знаю, ты мне сама расскажешь. Как-никак это одно из наших условий. Однако эти два месяца должны явиться тяжким испытанием для твоей изобретательности, особенно поскольку Арольд все еще проживает в своем доме. Во всех других отношениях ты явно процветаешь — роль подрывного элемента тебе очень на пользу. А быть без Гарри тебе еще полезнее. Так стоять! Извини, это же твой боевой клич.

Никаких признаков Афродиты на ее островке.

По-моему, она его покинула. Только компания немок, сбросивших оковы бюстгальтеров. Когда они на пляже играют в мяч, я просто понять не могу, каким образом они умудряются его распознавать.

Завтра я взвешу осторожное погружение в соленые воды, если позволят медузы и похмелье.

С неизменной любовью.

Рут.

Отель «Фальстаф»

Стратфорд-на-Эйвоне

Уорикшир

30 апреля

Рут, миленькая!

Твое письмо с острова Афродиты пришло в то утро, когда я направилась наносить Шекспира на карту.

А теперь моя очередь сообщить скверную новость. С пари — все. Даже не знаю, смеяться мне или плакать. И риф, о который я разбилась, не смесь козьего сыра с грязными носками, которыми отдает дыхание Арольда, но то, с чем я еще никогда не сталкивалась, — мужская верность. Иными словами один из пресловутых четырех мужчин на сотню, предположительно хранящих незыблемую верность женам, жив, здоров и проживает в Речном Подворье, — чтоб его черт побрал!

Я тебе расскажу. Мое столкновение с герметически закупоренным браком произошло по горячим следам вычеркивания № 6 из списка, Кортеней. Можно сказать, он был уложен на обе лопатки, но только это наводит на мысль о сексуальной гимнастике, а вот чего не было, того не было. Раз, два — и готово? Боже мой, неужели нет слов или выражения без второго дна для описания случившегося? Ну хорошо, мы «„того“, как говорит молодежь, перед кофе во время совещания по координации нашей кампании против преподобного Упования. Как хороший и нравственный человек Кортеней — а он такой — исходил из принципа, что Господь, если „того“ побыстрее, ничего, может, и не заметит. Из него бы вышел преуспевающий политик: он ведь вполне овладел типичным политическим трюком: говори громко и быстро — избиратели и не осознают, что на них кладут. Неудивительно, что его жена ищет утешения в длинных романах. Он даже брюк не снял.

Ощущение было, словно тебя трахают сквозь дырку в заборе. Я откинулась на спину и думала об Уимблдоне.

Но довольно об этом. На следующий день я отправилась на машине в Стратфорд, весенней радостью отнюдь не полнясь, но хотя бы я вычеркнула из списка еще одного, и, в той мере, в какой это касается меня, дело „Церковь против Речного Подворья“ только что потеряло помощника истца.

Теперь мне предстоял Шекспир, а Билл, архитектор, ждал меня в отеле „Фальстаф“, но только он меня там не ждал. Телефонограмма объяснила, что он задержался „на стройке“ в Уорике и приедет завтра. Учитывая, что это интимное уединение он планировал несколько месяцев, такое небрежение меня чуть-чуть задело. Однако, тактично наведя справки, я узнала, что он заказал номер соседний с моим, и простила его. Пришлось признать, что у преуспевающих архитекторов иногда может оказаться что-то более срочное, чем соблазнение. А потому я отлично пообедала, посмотрела фильм у себя в номере и легла спать. Но довольно долго не засыпала, а прикидывала, как это может пройти с Биллом. Он привлекательный мужчина — привлекательный благодаря стольким намекам на то, каким он может оказаться. Мне он всегда нравился, а я, совершенно явно, ему.

Но — если быть с тобой честной до конца — главным образом я прикидывала, каким способом устроить, чтобы он рассказал мне, как он занимается любовью с женщиной Нининого сложения.

(Будь она твоей немкой, то они могли бы поиграть в мяч на кровати.) Что делает мужчина, получив в свое распоряжение весь этот балласт?

Сверху — утонет, снизу — задохнется.

Утром — это было позавчера — я облеклась в мою профессионально джейнисную сбрую и отправилась делать эскизы. Не на машине. Просто пошла пешком вдоль реки; солнечный теплый день, я в джинсах и рубашке, на плече сумка с альбомом, складным табуретом и прочими принадлежностями; солнце в волосах, чувствую себя удивительно молодой, будто я опять стала студент-: кой. Иногда останавливалась и зарисовывала очередного лебедя, а по берегам ивы и даже иногда корова-другая. Потом я вдруг подумала: ерунда какая-то. Я же не Тернер, и век не XIX; никто не захочет посмотреть на „Стратфордский альбом Джейнис Блейкмор“ в галерее Тейт; и на какого черта существуют фотоаппараты? Важно же не то; чтобы я ломалась под Рескина на натуре, важно то, что я сотворю из этого у себя в студии. А потому я убрала в сумку альбом и прочее и на» щелкала всего, что может, на мой взгляд, оказаться полезным. И было это, естественно, совсем другое — никаких коров, лебедей и ив, но формы старинных столбов, узоры на воде, древесная кора, отпечатки подошв в грязи и так далее. Мне пришлось вернуться в город поесть и купить еще пленки. Так что Тернер превратился в Картье-Брессона.

Я думала о моих нефтяных магнатах и о том, чего, собственно, им от меня нужно. Логично ли предположить, что они в жизни ни единого шекспировского слова не прочли, а потому я могу творить, что захочу, лишь бы это смахивало на Старую Веселую Англию? Или они принадлежат к той жуткой породе американских миллионеров, которые словно бы на обочине подобрали время, чтобы получить в Гарварде степень доктора филологических наук, и видели все постановки «Кориолана» со времен войны, за исключением прошлогодней московской? В таком случае увитый розами коттедж Энн Хатуэй и река Эйвон с уточками на закате их никак не устроит. Я решила вечером проконсультироваться с Биллом.

Но никакого Билла. Вернулась я в отель в час коктейлей — плечи и спина ноют, волосы всклокочены, джинсы заляпаны грязью, ноги в пузырях; и — нет, он не зарегистрировался, сказал портье, но, может быть, передать ему что-нибудь от меня, когда приедет? Портье был тот же самый, у кого я наводила справки накануне, и смотрел многозначительным взглядом, будто давая понять, что отель «Фальстаф» — это научное учреждение, ведущее исследование тайных свиданий, и я — пятнадцатая любовница, которую надули за эту неделю. Я отказалась от билета на «Вольпоне» и долго лежала в ванне, испытывая тупое отчаяние.

Когда я вытирала волосы, зазвенел телефон.

Билл. С многословными извинениями. Он еще в Уорике. Небольшой кризис. В Стратфорд он приедет сегодня, но поздно ночью. «Хорошенько поужинайте, и встретимся за завтраком около восьми». У меня сложилось впечатление, что настенные панно кисти Джейнис на шекспировские темы не занимают в его мыслях никакого места, а все прочее и того меньше. Я рассердилась и пожалела, что приехала туда.

Потом я вышла и нашла итальянский ресторанчик «У Ромео». Владелец больше смахивал на Калибана. Ввалилась американская парочка после «Вольпоне». Он заклеванный, она категоричная за аристократичными очками на серебряной цепочке. Ее оперный итальянский не произвел на Калибана ни малейшего впечатления. Тогда она изменила тактику и испробовала на мне свой английский. Смысл ее речи сводился к тому, сколь тонко было поставить пьесу Бена Джонсона, поскольку, по ее убеждению, Джонсон в любом случае написал все шекспировские пьесы — и значит, это признано на пороге дома так называемого барда.

Я притворилась шведкой и не поняла. Потом услышала, как она шепчет мужу: «Знаешь кто это?

Лив Улманн!» Он тоже не понял. Вот такой вечер. Я думала о тебе: как ты на Кифере одна с бутылкой у моря, и пожалела, что я не с тобой.

Билл появился за завтраком, сыпя извинениями. Я практически еще не видела его без Нины, и, надо сказать, разница очень заметная. Не такой дружеский, более человек от мира сего, причем мира, в котором женщины декоративные излишества. У него был вид человека с сотовым телефоном в кармане, ежесекундно ожидающего звонка.

Я сообщила ему все, что успела сделать (не упомянув про фотоаппарат), и что сегодня я планирую отправиться на машине сделать эскизы мест, которые могут пригодиться. Он слушал без всякого интереса и перевел разговор на собственный перегруженный день, так что я почувствовала себя польщенной, но добавил, что к обеду обязательно освободится. «И мы сможем поговорить по-настоящему!» О чем, хотела бы я знать? Как-то не похоже, что он будет в Настроении поделиться сведениями о том, что это такое — заниматься любовью с Ниной. В заключение я была окончательно поставлена на место, когда он спросил меня про школу Клайва (женская сфера) и, не дав мне ответить, посмотрел на часы, а затем удалился с нахальным «желаю приятного дня».

А иди ты, подумала я. У меня было намерение выглядеть вечером абсолютно неотразимой, источать соблазнительность, но теперь я разозлилась и решила быть не при параде и равнодушной. Весь день я кружила по Уорикширу, много наснимала и сделала несколько эскизов, а потом вернулась, устроила неторопливый налет на бар в номере, прежде чем снова надеть мои латаные джинсы и рубашку в пятнах красок.

Билл в баре выглядел элегантным и подтянутым — пока не увидел меня. Было ясно, что он взвешивает, пустит ли метрдотель нас в ресторан, поскольку я смахиваю на уборщицу. Пока нас провожали к столику, он старательно заслонял меня от неодобрительных взоров. И я пустила в ход мой самый изысканный ист-эндский диалект.

«Шик-'ата, а?» — заявила я во весь голос. Вид у Билла стал растерянный, а потом еще растеряннее, когда я притворилась, будто приняла соленую соломку за китайские палочки и охнула: «На них далеко не ускачешь, а?», когда они рассыпались у меня в пальцах. «Не желает мадам аперитив?» — осведомилась накрахмаленная манишка, сметая бренные останки щеточкой. «Ну, прямо как в парикмахерской. Перхоть то есть! — воскликнула я. — Апери… чего? Энтот джентльмен очет мне, знаешь, зенки залить, чтобы на своем поставить». Я хрипло захихикала. Потом заказала «Маргариту», по опыту вчерашнего дня зная, что ингредиенты им неизвестны.

«Заказать вина?» — мрачно спросил Билл.

«Я бы „Синей монашки“ ватила», — сказала я.

Вела я себя УЖАСНО. Ему бы ответить «ерунда!» и заказать «мерсо», что заставило бы меня заткнуться. Но он только тупо на меня посмотрел, а потому я потребовала сосиски с пюре и маринадом (вкусно оказалось неимоверно). Билл заказал дуврскую камбалу, а пили мы местное (то есть рекомендуемое рестораном) вино, которое было отвратительно. («Синей монашки» у них не нашлось). Речи струились даже скуднее, чем вино.

Когда дело дошло до десерта, я почувствовала, что мы квиты: первый раунд за Биллом, второй раунд за Джейнис.

Третьего раунда я не предвидела. Мне надоело его дразнить, и я засмеялась. Правда, вино ужасное, сказала я, и почему мы не заказали к сыру приличного кларета? Билл вытаращил глаза, но потом повеселел. И заинтригованно прищурился на меня. Глаза у него довольно красивые, и когда он улыбается, в уголках появляются лукавые морщинки. Я глядела в них, пока он не посмотрел в сторону. В наступившем молчании я взяла его за руку и сказала: «Простите меня, но вы же были просто свиньей». Он кивнул и сжал мою руку. «Я знаю… и сожалею». Тут он засмеялся.

«Возможно, вам будет приятно узнать, что вино было злейшей карой, какая только может постигнуть мужчину». Он перевернул мою руку ладонью вниз и добавил: «Какие у вас прелестные, изящные руки. У Нины они крестьянские». Ага, подумала я. Приступаем. Но он добавил: «Я женился на ней ради ее рук. Умелые и надежные. Я знал, что смогу довериться им навсегда». Он улыбнулся и вернул мне мою руку, словно это была ненужная безделушка.

Я не отступила. «И вы доверили себя ей… исключительно?»

«О да, — ответил он. — Конечно».

«И никогда не испытывали искушения?» — спросила я, поднося к губам салфетку, чтобы замаскировать мои пальцы, которые расстегивали верхние пуговки рубашки.

«Разумеется, испытывал. Много раз. Например, когда гляжу на вас. Да и кто не испытал бы?»

Я приняла мое выражение «так вот же я!» и замолчала. Сидевшие за соседними столиками внезапно понизили голоса — даже ниже моего выреза. И наступила придушенная тишина, означающая, что мужчины притворяются, будто не смотрят, а жены притворяются, будто не замечают. Официант-испанец налил вина с великой услужливостью.

Билл моргнул, словно мой сосок вонзился ему в глаз. И очистительно высморкался в платок.

«Но ведь это же и есть верность, не так ли? — сказал он негромко. — Не поддаваться искушению».

«Никогда-никогда?»

«Никогда».

Так бы его и ударила! За то, что лишил меня наследственного места, и был таким, каким Гарри не был никогда.

Вот так. Конец постельной игры. Конец пари.

И последний иронический штрих: когда мы вышли из ресторана, спина у меня так разболелась, что я едва выпрямилась. Билл был само сочувствие. «Бедняжечка! — сказал он. — Попросите Нину помочь вам. Спины — это ее специальность.

Ароматотерапия. Она прошла курс. Целительное прикосновение. Позвоните ей, когда вернетесь».

Может быть, и позвоню.

Так что сообщать тебе другие новости особого смысла нет. У Клайва новые неприятности в школе — из-за крикета. Я всегда считала, что это игра джентльменов. Но не когда играет Клайв.

Интересно, был ли Гарри таким в его возрасте, и просто перенес привычку к грязным приемам с крикета на женщин. Кстати, я получила от него письмо. Видимо, он пробудет в Лондоне довольно долго. И даже пригласил меня на новую постановку в Национальном театре. Я отказалась. Я бы хотела ее посмотреть, но только не с Гарри. О чем могли бы мы говорить?

Дом Арольда, видимо, продан. Но теперь это меня не интересует. Да и в любом случае, купил его, вероятно, управляющий банком на покое.

Ох! Спина совсем разболелась. Писать письма — не слишком удачное занятие в таких случаях. Извини за ворчливый тон. Твоя миниатюрная белокурая Венера чувствует себя скорее ведьмой из «Макбета».

Итак, назад к искусству и реальной жизни. Я почти забыла, что это такое.

С любовью.

Джейнис.

МАЙ

Парламент-Хилл

«Мэншенс» 27

Хайгейт-роуд

Лондон NW5

9 мая

Дорогой Пирс!

Квартира бесподобна. В прошлый понедельник я выбрался из норы Болтон-Грув с красными, как у кролика, глазами, бросил зубную щетку и другие ценности в «пежо», которым я себя побаловал, а затем возникла проблем, с которой я не привык сталкиваться, будучи избалованным иностранным корреспондентом, — отсутствие разрешения на парковку, как жильца. К счастью, твой швейцар в «Мэншенс» знает меня по ящику и нашел для меня местечко во дворе — по соседству с мусорными баками. Однако услуга за услугу, и я вынужден слушать его диатрибы против исламского фундаментализма, и о том, что следует сделать мистеру Мейджору по поводу брэдфордских психов. «Вы женаты?» — спросил он меня нынче утром. «Был когда-то», — сказал я. А! «В „Мэншенс“ проживает много таких, — продолжал он. — Думается, будете таскать сюда баб. Они все так — члены парламента, епископы, арабские шейхи. — Тут он выразительно на меня посмотрел. — Если вам адресочек понадобится, только скажите. И порядок».

Словно я вернулся в Дрезден.

Но почему я воображал, что писать книгу — это просто набросать статью, только в другом масштабе? И вот я, автор тысяч газетных статей, только Богу известно какого числа рецензий, телевизионных выступлений, выступлений перед камерой и так далее, — так способен ли я написать даже осмысленную первую фразу? Способен ли, черт дери? У меня милейшая редакторша, со слегка материнскими замашками, которая приглашает меня перекусить вместе. «Ну, конечно, вы на это способны, — говорит она. — Возьмите выходной, поезжайте в Чилтерн прогуляться; Уже цветут колокольчики, и вы убедитесь, что скоро ваши идеи организуются». Вчера я последовал ее совету. Лило как из ведра. Я потерял автомобильные ключи и расшиб лоб о притолоку, входя в «трактир под старину», чтобы перекусить.

Хозяин добавил к этому дню последнюю соломинку. «А я вас знаю! — заявил он. — Вы же… погодите секундочку, я лица запоминаю навсегда. Ага! Вы Дэвид Димблдон».

Я всегда полагал, что блок в сознании писателя возникает где-то на полпути, на странице 150, а не в самом начале. Я бесконечно созерцаю панораму за твоим окном и пересчитываю деревья. Я даже отправляюсь в ванну и открываю кран в рассуждении, что раз звук текущей воды может способствовать отправлению малой нужды, то он может помочь и пробуждению творческой мысли. Ну да ладно! Завтра. Завтра. Завтра все сдвинется с места. «Первый подземный рокот революции в Восточной Европе можно уловить и в безобиднейшем сообщении „Правды“, что Михаил Горбачев…» Неплохо, а? Беда, что я сочинил это минуту назад. А что, если я уже все это сочинил?

Может быть, я тайный Ле Карре.

Джейнис отказалась пойти в театр, и я пригласил старинную приятельницу, прежде очень привлекательную. Теперь она какая-то шишка в «Саутби», и у меня возникло ощущение, что ее исходная цена понизилась. Да, не спорю, типичное замечание сексуального шовиниста, но есть нечто неприятное в том, что женщина — эксперт в разных японских штучках-дрючках. Вечер был не из удачных.

Еще мне пришлось позвонить Джейнис о том, что я хотел бы заехать кое за какими подшивками и папками с документами, которые могут мне понадобиться. После твоих высказываний я чутко улавливал признаки таяния снегов. То, что я уловил по телефону, было не столько «холодной войной», сколько «холодным перемирием». Она только что вернулась из поездки на натуру, сказала она (все расходы оплачены!), чтобы сделать наброски для панно, которые пишет для парочки гнуснобогатых американцев, и, да, я могу заехать, но предпочтительно, когда стемнеет. Иначе говоря, Г. Блейкмор не смеет носа показывать в Речном Подворье при дневном свете. Что же, это уменьшает шансы столкнуться с Амандой.

Так странно было идти по улице, где я однажды жил, к дому, который однажды был моим, и ждать на крыльце жену, которая тоже однажды была моей. Не знаю уж, сколько времени она не шла открыть дверь. В тщеславии своем я подумал, уж не прихорашивается ли она ради меня, но оказалось, что она отмывала руки от краски. На ней был джемпер и тугие джинсы — очень заманчивые. Но я никогда не видел ее в Такой одежде и из-за них почувствовал, что передо мной Джейнис, какой я никогда прежде не видел. Она сказал только «привет!», хотя, полагаю, могло быть и хуже, Тут она проводила меня в помещение, которое однажды было моим кабинетом. Она переоборудовала его в студию — я еле его узнал. Все мое было засунуто в шкаф, и она ушла, предоставив мне копаться в содержимом. Потом, правда, предложила мне выпить, и мы разговаривали о Клайве — общение через посредника. Я сказал, что планирую навестить его в школе. Я ведь не видел мальчишку шесть месяцев, а перед этим практически целый год. Джейнис сочла это отличной мыслью. «Ему тебя очень не хватает». В эти слова она вложила чуть больше тепла — через посредника. «А у тебя все хорошо?» — спросил я. Будто в ответ зазвонил телефон. Какой-то мужчина, и она смеялась. Поворачивалась ко мне спиной и говорила в трубку, понизив голос, чтобы я не расслышал.

Вернувшись, она словно бы светилась изнутри, и у меня хватило наглости спросить, не любовник ли это. «Любовник? — сказала она, посмеиваясь. — Что скажут соседи!» Насмешка в ее голосе заставила меня осознать, до чего же она сексуальна — словно бы я никогда не занимался с ней любовью, и только хотел. Не уверен, ревновал я или возбудился.

«А что соседи говорят?» — спросил я. «О чем?» — спросила она с удивлением в голосе. «О нас. О разрыве». «Не знаю, — ответила она. — Мы об этом не упоминаем». Что-то новенькое.

Прежде при возникновении враждебности она устраивала военные советы буквально с каждой женщиной в радиусе пяти миль: сидели за домашними булочками и копались в моих недостатках, как богатые стервы копаются в ношеной одежде на благотворительных распродажах.

«Тебе лучше уйти, мне кажется», — сказала она. «И мне так кажется», сказал я, собирая свои папки. Потом помедлил секунду и сказал:

«Ты выглядишь очаровательно». Но она словно бы не услышала. А когда дверь закрылась, я услышал, как телефон снова зазвонил.

В машине на обратном пути я задумался о ее жизни, о том, что она делает, обитая в одиночестве в этом полном сплетен тупичке. Я знаю, занимается живописью — и с успехом. Но кроме того? Встречается ли с Амандой, и что, черт дери, ей говорит та? И с кем еще? Рут, полагаю, знает об этом все, а возможно; и ты тоже. А я знаю только, что она выглядит женщиной, как-то странно помолодевшей внешне и заметно старше годами.

Что до нашего пари, так предчувствие мне под-, сказывает, что ты ошибаешься, и ты окажешься в одиночестве в ложе на Международном крикет-, ном мачте в следующем месяце, а я буду махать тебе с трибуны среди банок с пивом и подтяжек.

Ну, мне хотя бы не придется надевать этот галстук цвета крови напополам с апельсиновым соком и рвотой.

* * *

Вторник.

Два приятных сюрприза. Во-первых, я умудрился начать книгу и больше уже не убежден, что страдаю болезнью Альцгеймера. Во-вторых, меня выдвинули на премию — Репортер года. Утром звонили из НТН, поздравляли с надеждой, что я ее получу.

Сам я не вижу с какой стати. Я не кланялся пулям в Бейруте, не бросал вызова китайской армии на площади Тяньаньмэнь, хотя, пожалуй, увертывание от русских танков в Литве могло стоить упоминания в депешах. Умри я, так гарантировал бы ее себе стопроцентно. Мое тщеславие, естественно, жаждет ее. Кроме того, она смажет колесики моей карьеры. Джордж; С… спроворивший указанную премию за свои репортажи с Фолклендов в 1982 году, говорит, что со всех сторон сыплются соблазнительные предложения, и если мне захочется сменить Вильнюс и Гданьск на Париж или Нью-Йорк — будьте так любезны и с удвоением оклада. Тогда, быть может, мне будет по карману будущая криминальная карьера Клайва, к которой он теперь проходит весьма дорогостоящую подготовку.

Должен сказать, будущее выглядит иначе, когда сияет солнце, и, может быть, мне следует передать мой брак в Комиссию по военным захоронениям и зажить заново. Кстати, в следующем месяце, видимо, намечается парадная церемония награждения со всеми пронафталиненными атрибутами, и я получу приглашения на тисненом картоне — для меня и супруги. Полагаю, не исключено, что Джейнис захочет присутствовать там в память дней былых. Какая-то частица в ней, возможно, испытает гордость за меня, и мы сплотимся, чтобы швырять в оппозицию хлебные шарики, если и не для чего-либо другого.

Какие у тебя шансы быть объявленным Дипломатом года? Рут с наслаждением прохрапит всю церемонию.

Квартира великолепна по-прежнему. Твой проигрыватель — отдохновение для души, чего не скажешь о твоем швейцаре. Он убежден, что всю свою передачу я обязан посвятить разоблачению индийского ресторана на его улице.

А ты знал, что запойная дама в соседней квартире была Мисс Мира в семидесятых годах? Она предъявила мне в доказательство фотографии, а затем сообщила, с кем спала, чтобы получить этот титул. Поразительный список! Я отклонил предложение занять в нем место.

Как всегда

Твой.

Гарри.

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

9 мая

Милая Джейнис!

Какая жестокая насмешка судьбы — наткнуться на редчайший и исчезающий вид у собственного порога! Божественная злокозненность, не иначе.

Предлагаю учредить Всемирный фонд охраны совсем не дикой природы, дабы обеспечить сохранение Билла для потомства.

А знаешь, до этого момента я проигрывала все пари, какие заключала, и уже уверялась, что так будет и с этим. Ну а теперь обязательно опиши мне внешность верного мужа, чтобы я держалась от него подальше, если случай нас сведет. Должна сказать, что Нина, судя по всему, не похожа на женщину, которой хранят незыблемую верность, тогда как ты, радость моя, именно такая, из чего следует, что верность и неверность имеют самое малое отношение к логике, но, возможно, — очень большое к инстинкту самосохранения. Подозреваю, что на самом деле твой Билл — это слабенькое либидо, замаскированное под неколебимую мораль. Во всяком случае, так мы должны внушить себе и получить право злиться на него. Да обрушатся все его здания!

Так о чем же теперь мы будем переписываться? Я не испытываю особого желания узнавать, как часто ты подстригаешь свой газон, или о битвах с приходским попом — хотя в Оставь Надежду есть что-то громоподобное — нечто от проповедника семнадцатого века, обличавшего с кафедры ужасы под женскими юбками. А ты, со своей стороны, вряд ли жаждешь новостей о почечуе Пиреа или о том, что у нашего возлюбленного посла угнали машину, ведь верно? Истина в том, что вечны лишь сплетни, а секс настолько интереснее всего остального в жизни, что приходится удивляться, как мы вообще способны говорить о чем-либо другом. Полагаю, ответ в том, что хотя мы говорим, но мало. И когда другого выхода нет. Как ни странно, Пирс на эту тему не разговаривает, потому он мне и кажется так часто занудным. С другой стороны, он любит быть таинственным. Это дает ему ощущение силы. Иной раз я ломаю голову над тем, что он, собственно, находит для сообщений Гарри в бесконечных письмах, которые он ему пишет. А когда спрашиваю, он просто отвечает: «Гарри мой старый друг». «Ну и что?» — парирую я. «Он мне нравится, — говорит он. — С ним интересно». Забавно, что твой «бывший», возможно, знает про тайную жизнь Пирса гораздо больше меня. У Гарри хотя бы тайной жизни нет; он просто демонстрирует ее направо и налево, иногда отрываясь от этого занятия, чтобы притвориться, будто он держит палец на пульсе международной жизни, а не на клиторе очередной бабы.

Как, по-твоему, почему я так жутко отношусь к Гарри? Пирс все время задает мне этот вопрос и недавно предположил, будто причина в том, что я единственная женщина, которой Гарри не делал авансов. Полагаю, не исключено. Но вот почему?

Может, он антисемит, как тебе кажется? Я предпочту думать, что он боится меня до полного опадания. Спрошу у Пирса.

Джейнис, милая моя, мы встретимся чуть больше чем через полтора месяца. Так будет чудесно!

Пирс, возможно ты знаешь, имел наглость одолжить Гарри нашу квартиру, чтобы он написал какую-то мутную книжонку про Восточную Европу, которая устареет к тому времени, когда выйдет, а поскольку ему придется опустить главные свои подвиги, она получится жиденькой, как я полагаю.

Пирс пытается умиротворить меня заверениями, что сукин сын освободит квартиру к нашему приезду в Лондон в следующем месяце. «Еще бы, мать его», сказала я и напомнила ему в наивикторианнейшей моей манере, что у меня не приют для лиц благородных сословий и расстроенных состояний. Пирс занял позицию, что Гарри не в таком уж расстроенном состоянии и даже вроде бы неплохо проводит время. «Вот именно, — сказала я. — А потому нам придется хорошенько продезинфицировать квартиру и заглянуть под кровать». Пирс счел, что я встала в неразумную позу, с чем я гордо согласилась, и он вынужден был заткнуться. Это метод, который я разработала: вести себя скверно, затем соглашаться, что я веду себя скверно, дав при этом четко понять, что любое другое поведение было бы нелепым. Это так оскорбляет его отточенную философию, что он не, может найти подходящие слова, а я начинаю смеяться, что выводит его из себя еще больше.

«Ты невозможна!» — максимум того, что ему удается возразить.

Неделя на Кифере были идиллией. Министр так и не появился — к счастью, но, боюсь, потому лишь, что правительство может пасть в любую минуту, а быть застуканным средствами массовой информации на уединенном островке с супругой иностранного дипломата — не самый благовидный повод покинуть свой пост. Однако он мне позвонил и поинтересовался, с кем я встречаюсь, будто это Хемпстед, а когда я ответила: «С белым селезнем», наступило долгое молчание. Чувство юмора — это не международная валюта.

На самом же деле я встречалась с очень многими людьми, включая австралийскую пару — они вернулись «домой» и выстроили себе дом в стиле ранчо в строгом согласии с рекламой, он облагообразил свой головной убор, и этим все ограничилось.

Он — Грег — выращивает виноградные лозы «шардоннэ» из Баросской долины — восхитительное вино, лучшее, какое я пила в Греции, — и, конечно, уже гребет больше денег на острове, чем кто-либо с тех пор, как в шестнадцатом веке его ограбил Барбаросса. Его древнегреческая матушка (не Барбаросса, а Грега) имела обыкновение сидеть на пороге вся в черном, не считая алого шарф? от Гуччи. Иногда она его трогала, а потом опять укладывала узловатые пальцы на колени. Она ни разу не уезжала с острова, рассказывал мне Грег. а когда он рассказывал ей про Австралию — какая она большая, и как до нее далеко, старушка только улыбалась. Мне Грег нравился.

Я бы осталась дольше, если бы могла. «Увы-с» заметно продвинулась между глотками вина Грега и кормлением селезня. Проблемы возникали, только когда надо было решить, чего не касаться, не верю, что Пирс в самом деле со мной разведется, но очень много из того, о чем прыгать было бы одно удовольствие, связано с эпизодами, про которые я ему никогда не рассказывала, и предпочту, чтобы он о них не узнал. Например, случай г Робертом Редфордом. Или это маленькое происшествие в Ватикане. Но раз уж я не смогу опубликовать мою «Страну Чудес», пока сэра Пирса не спровадят на покой, я решила продолжать напролом, со всеми неосторожностями, и уповать, что он до нее не доберется. Я было подумала спрятать рукопись в папке, озаглавленной «Заметки о природе», но Пирс наверняка бы ее открыл в надежде найти описание диких цикламенов. Так что же его отпугнет наверняка? «Образчики для вязания»? «Еврейская кухня»? Знаю! «Письма от мамы»

Не насмешничай, это очень серьезно.

Точно так же, позволь тебе сказать, как ситуация с Жан-Клодом. Можешь мне поверить, Джейнис, ничто не сравнится с пылом любовника, убежденного, что ты провела неделю с другим мужчиной. Не знаю, остается ли у него энергия на государственные дела. Могу сказать только: если президенту Миттерану требуется, чтобы его посол в Афинах не ограничивался проверкой импорта французских вин, а делал еще что-то, ему придется потерпеть. Мне уже хотелось бы, чтобы Жан-Клод воспользовался примером твоего Билла и на некоторое время предался супружеской верности; или чтобы недужная родственница его жены либо выздоровела, либо скончалась, и мы могли бы поделить между нами бремя его страсти. Пирс теперь председательствует в какой-то никчемной комиссии, которая — так удачно! — заседает по вечерам и выматывает его почти так же, как французский посол выматывает меня, — хотя Пирса, бедняжку, не вознаграждают коньяком и розами.

Я пытаюсь решить: жены дипломатов — такие же, как всякие другие жены, или хуже. С Киферы я вернулась прямо в кудахтанье куриных сборищ, уклониться от которых невозможно. Не говоря уж о том, что все они одеты, как члены педсовета женского пансиона, мне редко доводилось слышать такой хор робких жалоб. Уличное движение.

Загрязнение окружающей среды. Слуги. Кондиционеры. Пособие на приемы. Плата за обучение в частных школах. Цена кукурузных хлопьев.

Назови, что хочешь, и раздадутся стоны. Как ты думаешь, почему женщины, мало чем обремененные, ведут себя так, словно жизнь неумолимо тащит их в пучину нервных заболеваний? Мне вспомнилась мать Грега на Кифере, чья жизнь была сменой одного тяжкого бремени другим, и она исполнена безмятежности. Визжат и скулят лишь те, кто окружен привилегиями. Болезнь нашего пола, которую тридцать лет женской свободы не исцелили, и это меня злит, заставляет стыдиться. Ну и тогда во мне закипело возмущение. «Кто-нибудь может подтвердить, — сказала я, — что член югославского атташе по делам культуры самый большой в дипломатическом корпусе?» Ну, можешь мне поверить, это отвлекло их внимание от цены кукурузных хлопьев. Бежевая бригада заняла оборонительную позицию за чайными чашками. Когда я рассказала Пирсу, он засмеялся и сказал, что его удивляет только одно: как это я сама не знала ответа на этот вопрос.

Значит, я больше не буду получать донесений с фронта. Как мне будет их не хватать! Но как бы то ни было, я скоро с тобой увижусь. И раз теперь у тебя стало меньше забот, то, может быть, ты приедешь и погостишь в нашей прелестной лачужке в, горах? Мы с Пирсом завтра уедем туда на воскресенье попытаться вспомнить, что мы женаты.

С массой любви, Рут.

Речное Подворье 1

14 мая

Рут, миленькая!

Мне срочно необходимо талмудическое заключение — наше пари под №№ 1 10 подразумевало мужей или дома? Если первое, то с пари бесповоротно покончено, и я начну интриговать, чтобы власти предержащие воспрепятствовали продаже прав на трансляцию с Уимблдона «Скай телевижн» (параболические антенны тут запрещены — заповедная зона, — и нам разрешено осквернять наши крыши лишь гнутыми и перекрученными металлическими прутьями).

Но если верно второе, тогда пари остается в силе и ты получаешь право на полный нецензурированный отчет о позднейших событиях в том, что Кевин окрестил «Речным трах-тарараханьем». Я подумывала о том, чтобы угостить тебя захватывающей повестью о сражении, бушующем в настоящее время между № 5 и № 6 из-за высоты новой изгороди между ними, в надежде, что она наведет на тебя жуткую скуку, а потому у тебя слюнки потекут от последующего, — и ты вынесешь решение в мою пользу — я просто изнываю по наследместам! Но буду играть честно. Так что к делу.

Возвращение из Стратфорда оказалось такой мукой из-за моей спины, что я решила последовать совету Билла и позвонила Нине. Докторам не удавалось вылечить мою спину уже одиннадцать лет — началось все с рождения Клайва, — и теперь я готова хвататься за любую соломинку, презрительно осмеянную дипломированными врачами. Ну, я и подумала: почему бы не испробовать ароматотерапию? Я понятия не имела, в чем она заключается, — конечно, «терапия» особой загадки не представляла, но вот «аромато» звучало заманчивой тайной. Излечение восхитительными духами — что может быть прекраснее, даже если его проведет Нина?

Она заговорила деловито, считая, что я намерена обсудить последний раунд «Церкви против Речного Подворья».

«Нет, Нина, я звоню из-за моей спины, — сказала я. — По мнению Билла, вы можете мне помочь. Боль адская, и я хожу, будто ветхая старуха».

«Я иду играть в теннис, — возвестила она, будто теннис это благое начинание. — Приходи днем». Прозвучало это как требование. Мы договорились на три.

Ее сад превратился в ковер колокольчиков. Я потянула носом, предположив, что они играют свою роль в «аромато», но колокольчики не пахнут. Нина открыла дверь с чинной солидностью, а я уже жалела, что пришла. После тенниса она выглядела до отвращения здоровой и была облачена в строго-практичную шерстяную блузу, которая выглядела бы просторной на Майке Тайсоне, однако Нина наполняла ее, точно ветер все паруса шхуны.

«Сюда», — сказала она и проводила меня в комнатку, о существовании которой я даже не подозревала. Совсем пустую — только ковер на полу и полка, уставленная всевозможными флаконами и баночками. Не зная, что мне делать, я просто стояла там, точно заключенный в камере.

«Спина, ты сказала?» Я кивнула и хотела было показать больное место, но в меня точно раскаленный прут вонзился, и я вскрикнула. Нина хмыкнула, а затем скомандовала: «Сними рубашку и ложись на ковер пузичком вниз».

Господи, об этом я и не подумала! Никогда не ношу бюстгальтеров, а было так жарко, что я не надела майки. Будь Нина настоящим врачом, наверное, я бы и глазом не моргнула. Но она же соседка и вроде бы подруга; мы разговаривали на интимные темы, и почему-то из-за этого мысль, что мне надо раздеться перед ней, жутко меня смутила. К тому же я не сомневалась, что она, едва посмотрит на мои груди, как подумает, насколько они жалкие в сравнении с ее. Учти, конечно, рядом с Ниной Софи Лорен тоже почувствовала бы себя жалкой. Я повернулась к ней спиной и попыталась растянуться на ковре так, чтобы она ничего не увидела. Прекрасно задуманный маневр, но только Нина все испортила.

«Туфли тоже долой. Возможно, понадобится помассировать твои ступни. Нажать, где следует».

Ну, акробатка, возможно, и сумела бы снять туфли, распростершись на животе, но Джейнис Блейкмор — никак. Выхода не было. Я, покряхтывая, перекатилась на спину и села. Я старалась не глядеть, смотрит ли Нина на меня, но в комнате было прохладно, и я с ужасом осознала, что соски у меня торчат будто наперстки.

«Просто ляг, протянув руки по сторонам головы, и попытайся расслабиться полностью. Сосредоточь мысли на каком-нибудь идеально безмятежном месте и вообрази, что ты сейчас там.

Обо мне не думай вовсе. Возможно, ты уснешь.

Усну! Моя спина уже исполняла танец с саблями, пол был жестким, как гранит, руки у меня онемели, груди расплющились, и расслабилась я не больше, чем жертва пыток.

Я ожидала агонизирующей боли, беспощадно обрабатывающих меня кулаков. Внезапно зазвучала музыка. А я магнитофона в комнатке не заметила. Музыку я даже узнала. Делиус, мне он всегда казался вяловатым, но в этот момент трудно было вообразить более ласкающие звуки. „Аппалачи“, верно?» — спросила я мужественно. «Да, но тебе не следует разговаривать», — последовал сухой ответ.

Я покорно замерла. Тиранка чертова!

Послышались позвякивания откупориваемых флаконов, и по комнате разлилось нежное благоухание. Я слышала, как шуршит кожа Нины, пока она втирала лосьон в ладони. Потом ее руки коснулись моей спины — крепкие, успокаивающие руки, ритмично вжимаясь в мою кожу. Пальцы выискивали узлы и шишки, будто тело у меня было все в комьях. Вместо идиллической картины, рекомендованной Ниной, я словно увидела, как тяжелая машина переезжает «уснувшего полицейского», — и, с трудом сдержала смех.

Меня никогда не гипнотизировали, но то, что я чувствовала, очень, наверное, смахивало на состояние гипнотизируемого. Я словно покачивалась на волнах. И была уже не в пустой комнатушке, а в невесомости моря, и эти сильные руки направляли меня, правили мною. Я превратилась в одно тело — ум отключился. Никаких мыслей, только ощущения. Восхитительные ощущения. И я услышала, как тихонечко постанываю от удовольствия, абсолютно непроизвольно, и мне не хотелось подавлять эти стоны, да я и не смогла бы. Словно звуки, которые иногда издаешь и слышишь во сне, хотя — что самое поразительное больше всего это смахивало на секс, на занятие любовью в полусне. Ты шокирована? Но ведь я не видела эти руки, не видела чьи они. Они были одним лишь прикосновением, руками, знающими, как прикасаться и где. И ощущения росли, росли. Не знаю, велела ли она мне лечь на спину, но я легла. Глаза у меня были закрыты, и я утратила способность открыть их — это нарушило бы очарование. Помню, я взяла ее руки и положила себе на груди. Ни единого слова. Я ничего не видела, и не знаю, я ли расстегнула ее блузу или она сама. Но мы были обе нагие и лежали, прижавшись друг к другу.

Умудренные руки скользили по мне везде, и я хотела этого. Ничего стыдного. Точно тебя несет течение и ты доверяешь ему. Не могу этого описать, и не знаю, долго ли мы лежали так. Знаю, что я уснула, а когда проснулась, Нина была одета и протягивала мне кружку с кофе. Она улыбалась. А я заплакала. Казалось, все мое тело плачет.

Только когда я успокоилась настолько, чтобы отхлебнуть кофе, меня охватила паника. Черт! Я лесбиянка, подумала я, и Нина как будто поняла без единого слова. «Было хорошо, верно? — заговорила она. — Тела. Женщины понимают женщин. А почему бы и нет? Это вполне естественно».

«Но что, по-твоему, эго значит?» — спросила я с некоторым страхом. «Да ничего. Абсолютно ничего. Только наслаждение. И вовсе не единственное». «Tо есть тебе нравится и так и так?» — спросила я. «Ну конечно», — ответила она.

Затем она сказала что-то, что меня крайне удивило. «Одно я гарантирую: теперь тебе с мужчинами станет еще приятнее».

И знаешь, я пошла и провела эту ночь с Кевином. Просто позвонила ему и напросилась. По-моему, мне необходимо было удостовериться. А вдруг Нина ошибается? Но нет. «А ты горячая штучка, девочка, а? — сказал Кевин утром. Я же тебе уже говорил: переезжай ко мне». И тут я вдруг рассказала ему, что произошло. Он задумался. «Ну, не знаю, — сказал он, нахмурясь. — Такие, как вы, могут оставить меня не у дел. Сексуальная дискриминация, вот что это! Я позвоню Нине и скажу ей, что в следующий раз желаю участвовать. Маленькая и большая — вот, кто вы такие. Горстка и охапка. Просто дождаться не могу!» «И вряд ли дождешься», — сказала я.

«Стерва чертова, — проворчал он. — Во всяком случае, мои подружки — не извращенки».

Так что теперь я пишу реку Эйвон с ивами и маленькими шекспировскими лебедями. Рут, я не знаю, как все это истолковать, но, пожалуйста, нельзя ли поскорее вынести решение касательно № 7 по Речному Подворью.

Позволь мне расслабиться, рассказав тебе о прочем. Гарри заезжал забрать часть своего хлама. Насколько я поняла, Пирс одолжил ему вашу квартиру.

Он выглядел притихшим, как мне показалось. Словно совсем незнакомый человек, и я поймала себя на мысли: как бы я его восприняла, если бы действительно его не знала. Самый красивый мужчина из всех, кого я встречала последние годы. Бесспорно.

И притягательно опасный. Но я ведь знала слишком много и помнила слишком много, ну и это помешало. А потому я держалась с полной невозмутимостью, и мы разговаривали о нашем сыночке-поросенке. Тут зазвонил телефон. Билл о челсийских панно, а я притворилась, будто это любовник, и все поглядывала на Гарри. Он ревновал, и это меня рассмешило. Что бы он сделал, если бы знал твердо. Либо убил бы меня, либо стал бы моим рабом навеки. Когда он ушел, меня охватило странное чувство, что в один прекрасный день мы можем стать добрыми друзьями — на безопасном расстоянии.

Еще одно. «Джейнис в образе Флоры» начата. Пока все крайне благопристойно — цветочные гирлянды и прерафаэлитовская томность в солнечном освещении. Но тогоподобное одеяние, которое мне приходится носить, сулит соблазнительные возможности, если только я удержусь от смеха, начав его разматывать. Честное слово, эти академики нелепы — считать подобное искусством. Ты всегда говорила, что меня должен был бы написать Боттичелли. Вот и пишет, только зовут его Амброз Браун. Дополнительную ноту абсурдности вносит его чокнутая жена, которая вчера вручила мне розенкрейцеровские брошюры почитать, пока я позирую. Я с большим трудом сохранила вид весенней невинности.

Новый обитатель дома Арольда въедет на следующей неделе. Актер, как мне сказали. Фамилия словно бы знакомая, хотя, конечно, это, возможно, объясняется тем, что он единственный уцелевший из «Папочкиной армии».

И в заключение должна сообщить тебе, что моей спине много лучше, спасибо за поздравления. А ты как будто очень много лежишь на своей.

С любовью, как всегда,

Джейнис.

Парламент-Хилл

«Мэншенс» 27

Лондон NW5

16 мая

Дорогой Клайв!

Пишу, чтобы пожелать тебе большого счастья в твой день рождения и от души поздравить тебя с успехами в крикете и в легкой атлетике. Грустно, что на той неделе матч отменили из-за дождя, и я не увидела тебя в игре, но один твой товарищ заверил меня, что по очкам ты уже лучший и подающий и отбивающий, и что ты побил школьные рекорды в длине полета мяча и в марафоне — редчайшая комбинация, должен я сказать.

Я бесконечно тобой горжусь. Во время летних каникул нам обязательно нужно сходить на матч на стадионе «Лорде»: возможно, к тому времени я стану членом МКК и мы будем сидеть в ложе.

Тебе веду это понравится? Возможно, в один прекрасный день ты сам будешь играть там, и я возгоржусь еще больше. Сам я играл там только один раз и не заработал ни одного очка.

Надеюсь, ты хотел именно такую крикетную биту.

С большой любовью.

Папуля.

Речное Подворье 1

16 мая

Клайв, милый!

Поздравляю с днем рождения, желаю много-много счастья и надеюсь, что кассеты ты получил.

Ты ведь хотел именно «Горилл»?

Должна сказать, твой директор поступил не слишком тактично, позвонив мне сегодня с утра накануне твоего дня рождения. Как обычно, я так и не поняла, что он такое говорил, и сильно сомневаюсь, что он сам это понимает. По-моему, ему пора выйти на пенсию. В крикете он явно понимает даже меньше, чем я. Если эти палочки, которые ты называешь «перекладинами», все время падают, так, казалось бы, их именно нужно приклеить, чтобы они больше не падали. Что, собственно, тут плохого? Разве мы не живем в эпоху суперклеев? Во всяком случае я ему так и сказала, и добавила, что ему очень повезло, если в его школе учится такой инициативный и сообразительный мальчик. Что касается ядра, которое ты должен бросать (надеюсь, они не пушечные?), то почему, если оно такое чертовски тяжелое, его не заменят на более легкое? Думаю, «Атака бригады легкой кавалерии» не завершилась бы полным ее избиением, если бы турецкие ядра падали у их ног.[24] А поскольку ты обнаружил, что поплавок в унитазе точно такого же размера, то поступил очень благоразумно, воспользовавшись им. Теперь, когда изобрели столько легких сплавов, какой смысл по-прежнему пользоваться этими неудобными кусками чугуна? Иной раз мне кажется, что школы готовят учеников для жизни в XIX веке.

А это дело с бегом на длинную дистанцию полностью поставило меня в тупик. Как вы его называете? Марафон? Ну, как я сказала директору, древнюю историю я более или менее знаю, и, по-моему, очевидно, что, если бы греческий гонец, который принес известие о турецком поражении, знал бы как срезать путь между Марафоном[25] и Афинами, он непременно так и сделал бы. Моя подруга Рут сейчас живет там, как ты знаешь, и я спрошу у нее, известно ли точно, какой дорогой бежал гонец. Ставлю что угодно: никто от него не требовал, чтобы он бежал зигзагами через половину страны. Так с какой стати требовать это от тебя?

Ну вот и все. Погода стоит чудесная, и, надеюсь, ты сполна ею наслаждаешься. С меня пишут портрет в нелепой тоге, которая все время соскальзывает, ставя меня в неловкое положение.

Со всей моей любовью, милый. Увидимся в следующем месяце на праздновании Дня Основателя. Жду с нетерпением.

Мамуля.

АФИНЫ 11 ч 18 МАЯ

ТЕЛЕГРАММА: ДЖЕЙНИС БЛЕЙКМОР

РЕЧНОЕ ПОДВОРЬЕ 1 ЛОНДОН W4 СК

САФИЧЕСКИЕ ОБРЯДЫ С АРОМАТО МЕГАСИСЯМИ

НЕПРИСТОЙНО ЗАЧТЕНЫ ТОЧКА

РУТ

Парламент-Хилл

«Мэншенс» 27

ЛОНДОН NW5

19 мая

Дорогая Джейнис!

Пытался раза два дозвониться, но тебя, очевидно, не было дома. Мне бы хотелось попросить тебя об одолжении — без нажима и тайных целей.

Вчера пришло приглашение на церемонию награждения в Гилдхолле 15 числа следующего месяца.

Для журналистов и прочих представителей средств массовой информации, а меня выдвинули в Репортеры года. Скорее всего моя кандидатура провалится, так как почти весь год новости, которые я сообщал, новостями не назовешь, но все-таки это большая честь, и я буду неимоверно рад, если ты согласишься. Вдобавок банкет, блистательное общество и прочее, занудные спичи и тому подобное — наша братия напивается перед камерами; если ты предпочтешь уклониться, я пойму. Нет, не решай сразу же, но сообщи мне в ближайшие две недели. Я буду очень благодарен. (Ну, ладно — чуточку давления: ты будешь ослепительна. Я именно это думал, когда зашел в тот вечер).

Книга продвигается под бичом моего издателя.

Последний срок — август. Им требуется что-то для Франкфуртской книжной ярмарки в октябре.

Надеюсь, с живописью все в порядке. Я просто наслаждаюсь, что снова в Лондоне.

Клайв, видимо, в порядке исключения преуспевает во всем. Да продлится это подольше!

С любовью,

Гарри.

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

21 мая

Милая Джейнис!

В лесбиянстве у меня никакого опыта нет. Всегда намеревалась заняться им, но никогда не находила свободного времени — так же, как выучить итальянский или прочесть Пруста. Один раз было дело втроем, но оно не в счет, потому что я даже не знала, что его жена в постели с нами, а потом было уже поздно. Признаюсь и в некотором своем невежестве; что, собственно, происходит? Возможно, это просто предрассудок, но я не могу вообразить адекватной замены мужскому пенису.

Все вибраторы, дилдо и французские щекоталки кажутся мне жалкими эрзацами, какими бы хитроумными и потрясающе сконструированными они ни были; Когда я поглядываю на витрины эротических лавок, то прихожу в полное недоумение. К чему затрудняться? Назови меня старомодной, но мне кажется, что вот тут божественный зодчий создал совершенство.

Так-то оно так, но не исключено, что я просто жертва обстоятельств. Здесь, в колыбели цивилизации у меня нет знакомой благоуханной дамы-массажистки, сложенной как кариатида. Греческие дамы низковаты, толстоваты и пахнут потом, так что свой Суд Париса я могла бы свершить лишь над нашим скромным кружком дипломатических жен, которые больше (слава тебе Господи!) не приглашают меня на свои суаре и которые, вероятно, считают минет придворным танцем.

Итак, мое карманное издание Афродиты, пари возобновлено. Я в восторге: будущее уже рисовалось мне в сумрачном свете. Остались лишь двое, и, полагаю, все главные препятствия у тебя уже позади.

Амброз Боттичелли Браун, судя по описанию, такой романтик, что проблемы не составит, ну а твой актер-актеры же всегда те роли, которые они играют, а часто ли даже Лоуренсу Оливье предлагали столь неотразимую роль? Не надо учить монологи и реплики, не надо репетировать. Ни грима, ни костюмов. И всего один акт. Аплодисменты гарантированы. Ну а к мандражу перед премьерами ему, конечно, не привыкать стать, и ведь ему будет на кого положиться.

Вероятно, может показаться, что во мне говорит зависть. Одному я правда отчаянно завидую — ты в ЛОНДОНЕ. Только подумать, что ученый доктор Джонсон утверждал, будто тому, кому надоели Афины, надоело жить. Афины должны надоедать по определению — город сводников, альфонсов, некормленых кошек и туристов, которых кормят черт знает чем. А теперь надвигаются всеобщие выборы, которые могут избавить страну от Папандопуло, но уж, конечно, не от загрязнения окружающей среды. В Греции, кстати, в дни выборов запрещено покупать алкогольные напитки, а потому они швыряются ручными гранатами.

Упоительно, можешь мне поверить.

Благодарение Богу за нашу загородную конурку. Теперь мы уезжаем туда на каждое воскресенье. Я пишу и напиваюсь. Пирс охотится на цветы и напивается не так сильно. Нерон, козел, стал постоянным жильцом. Он оказался козой, и Пирс пытается ее доить, так что в прошлое воскресенье она в отместку сжевала кипу дипломатических документов, которые он захватил с собой.

«Дешевле, чем посольская резка документов», — утешила его я. Но мой любимый муж в такие моменты чурается юмора. Он начал угрюмо сочинять свою речь перед послом, который, между прочим, недавно у нас обедал. Легче было бы вырвать все зубы. Я готовилась подвести итог вечера еще одним еврейским анекдотом, но Пирс уловил выражение моих глаз и пнул меня под столом. Я вела себя очень чинно и была вознаграждена слушком, что французского посла, видимо, вознесут в Вашингтон. Тогда появится еще причина питать отвращение к Афинам. Не думаю, что смогу улизнуть в Вашингтон на воскресенье.

А потому грядите две Уимблдонские недели.

Мы приедем даже раньше. Можно мне будет провести с тобой в Речном Подворье целый день? Знаешь, чего мне бы очень хотелось? Взглянуть одним глазком на твоих падших ангелов. Не могла бы ты устроить вечеринку и пригласить их всех? Если ты правда думаешь продать дом и переехать, это был бы идеальный момент для объявления твоих намерений. И я могла бы объявить за тебя: «Господа, я очень рада видеть здесь всех вас, поскольку одно у вас общее». Тут Кевин мог бы предложить тост. И почему бы тебе не пригласить и Гарри?

«Увы-с» достигла Дамаска. Интересно, верит ли Пирс и сейчас, что я ездила в Пальмиру любоваться пустыней в цвету. А он очень-очень мил.

По-моему, наша коза умягчила его. Он разговаривает с ней больше, чем со мной. Но, с другой стороны, мне не требуется, чтобы меня доили.

Ну, пока достаточно. Bonne chance!.[26]

С любовью,

Рут.

Речное Подворье 1

26 мая

Рут, миленькая!

Я так счастлива! И разом тебе все расскажу.

1. Получила еще два заказа. 2. Надежда наконец полностью оставлена. 3. Флора дефлорирована. 4. Актер в доме Арольда холост и выглядит в точности, как молодой Пол Ньюмен. 5. Мой сад так же сногсшибателен, как он. Ах да! 6. У меня есть новый теннисный партнер — Кевин, хочешь верь, хочешь нет.

А теперь я немножко успокоюсь и буду рассказывать помедленнее. Наверное, тебе хочется узнать про Амброза и как Флора лишилась своих лепестков, но я заставлю тебя терпеливо ждать и сначала сообщу тебе про теннис.

Кевин позвонил и настоял, чтобы мы отпраздновали поражение преподобного Хоупа — во имя веры и милосердия, как он выразился, — партией в теннис. Это мне показалось странноватым, но Кевин утверждает, что был чемпионом среди юниоров одного графства и с тех пор не играл. На корте легче было поверить второму, чем первому.

Он привел с собой секс-бомбочку, чтобы она подбирала его мячи, заявив, что я так молода, что могу сама нагибаться и подбирать мячи, да и в любом случае ему будет приятно поглядеть на мои ноги. Он по этому случаю облачился в противосолнечный козырек, темные очки и свитер с «Университет Гоморры» на груди и «Спаренный с Содомом» на спине. Мимо проходила супруга доктора Ангуса, и выражение ужаса поднялось из глубин ее шотландской души. Ну а ракетка Кевина вполне могла бы послужить еще и сеткой для ловли креветок. Он утверждает, что прежде ракетка принадлежала Сюзанне Ленглен. «Полагаю, сейчас ты скажешь, что у тебя был роман и с ней?» — спросила я. «Ш-ш-ш! сказал он и махнул секс-бомбочке, чтобы она сбегала за мячом. — Не в присутствии детей!» Бедная девочка сновала у корта, пытаясь выглядеть картинкой из журнала мод и одновременно разобраться, какие Между нами отношения.

«Нет ничего лучше хорошей физической разминки», — сказал он и тут же послал первый мяч далеко за ограждение корта на улицу.

«Надо же разогреться». Второй отскочил от сетки в его сторону, прежде чем последовать на улицу, за своим предшественником. «Любовь пятнадцать», — весело крикнула я.

«Ты у меня дождешься, — проворчал Кевин и заорал на секс-бомбочку. — А ну, бля, мячик, девочка!» Она покатила мячик по корту. «Дура, давай выше. Если я могу, так и ты можешь!»

Она захихикала и следующий мяч бросила, словно стараясь не поскользнуться на льду. Кевин подхватил его на четвертом прыжке и поклонился в знак одобрения. Потом удивил меня резаным мячом. «Сетка!» — крикнула я. «Врунья сучья! — взревел он. — Пятнадцать — пятнадцать. Вот теперь дело пойдет!»

И пошло. Мы сыграли пять геймов и остались при одном мяче — остальные попрятались в разных садах или среди заросших могил. Секс-бомбочка была отправлена в дом Кевина за пополнением запаса и вернулась с мячами для гольфа. «Для тебя все мячи точно яйца одинаковы, а детка? — сказал он, хлопая ее ракеткой по заду. — Ну да ладно!»

И он все вложил в подачу нашего последнего мяча в прыжке почище Бориса Беккера. И прямо в цель!

Я мяча не увидела, но он задел верх моей ракетки, перелетел через ограждение корта и нокаутировал в челюсть восточное цветущее деревце Аманды, включив сигнализацию, соединенную с полицейским участком, так что Ах-махн-дах с визгом вылетела из дома.

«Прости, радость моя! Ради тебя на него лубки надену, чего я вообще-то никогда не делаю, — крикнул ей Кевин. — А пока вот тебе это! — И отвесив поклон в сторону воображаемой королевской ложи, он бросил Аманде свой козырек. — Теперь ты можешь хвастать, что спала со знаменитым кинорежиссером!» Конечно, я вспомнила, что так оно и было.

«Черт, ты ее обхамил», — сказала я после.

Нет, мне правда было жаль Аманду. Сначала она лишилась моего мужа, а теперь и своего драгоценного деревца. «Ну да и что? — ответил Кевин, изливая полный стакан джина с тоником. — Как нехорошо, ай-ай-ай! Беда в том, что она выламывающаяся дура, а те, кто задирает нос, сами напрашиваются, чтобы их осадили. Не то что ты, — добавил он. — Ты куда вреднее Ах-махн-ды, но когда тебе требуется, разыгрываешь наивную блондиночку, и все тают. Кроме меня. Я твердею».

Он прав, я разыгрываю наивную блондиночку.

Мне приходится вести идиотские разговоры по телефону с директором Клайва, и я разыгрываю оскорбленную невинность, и он тут же начинает извиняться, уверять меня, как умен и обаятелен Клайв, и приглашать меня посетить школу и пообедать с ним.

А теперь. Рут, хорошие новости. Билл раздобыл для меня еще два заказа на панно за ДВОЙНОЙ гонорар! Просто не верится. Я богата. Я буду знаменитостью — по крайней мере в Саудовской Аравии. Это два араба, купившие два чудовищно больших дома в Суррее, которые Билл перестраивает в стиле шикарных забегаловок. Возможно, я даже куплю новую машину.

И… дом Арольда! Ты слышала про американского актера Пола Беллами? Я как будто да. Кевин говорит, что он звезда американского телевидения.

Предположительно, он захотел обзавестись лондонским приютом. Но звезда, не звезда — Господи, какой красавец! Он представился в этой обезоруживающей американской манере, когда я вышла из дома вчера утром. Через две минуты я отменила поход в парикмахерскую и по-соседски предложила ему выпить кофе в саду. «Чудесное у вас тут местечко», — сказал он, как говорят они все. Затем еще всякие вежливости, после чего: «Вы живете одна?» — что подало гораздо больше надежды. «О да», — ответила я беззаботным тоном. «Вот и я тоже», — сообщил он. Самая лучшая из возможных новостей. «Не пообедать ли нам как-нибудь вечерком», — сказал он. Я мысленно сосчитала до трех во имя хороших манер, закинула ногу на ногу и ответила: «С удовольствием. Благодарю вас». Он предложил вторник. На этот раз я сосчитала только до двух. «Да, во вторник я, пожалуй, смогу», — сказала я.

Гряди, гряди, вторник! Рут, ты не согласна, что под конец я заслужила Адониса? Учти, мне лучше соблюдать осторожность: за последнего я ведь выскочила замуж. Но кто это (Фрейд?) сказал, что вы узнаете все главное о том, с кем знакомитесь, в первые тридцать секунд? Ну-у… если это правда, то это что-то особенное. Боюсь преувеличить, но я просто в трепете. Будет воистину милостью судьбы, если, чтобы получить мой диплом по изучению мужчин, я сдам последний экзамен с подлинным мужчиной всей моей жизни. (А в придачу — наследместо!).

А пока разреши рассказать тебе о менее подлинном мужчине в моей жизни. Далее следует жалкое падение члена Королевской академии искусств.

Я опишу тебе расстановку сил и декорации. Амброз — тихий мягкий человек, немножко тряпочка-лапочка, лет, думаю, пятидесяти. Элегантный, хорошо сохранившийся, отчаянно благовоспитанный.

Шелковый голос — возможно, выработавшийся за долгие годы успокаивания жены. Она просто лает, причем хрипло, хотя он ее любит с какой-то усталой безнадежностью. У них красивый томный сын, которого я держала про запас, на случай, если бы что-то сорвалось.

Студия Амброза пристроена к его дому сзади.

Акры северного света и все прочее, а также потаенный сад вроде миниатюрной декорации к «Сну в летнюю ночь». Видимо, тут мне было предназначено изображать Флору, богиню цветов. Я уже чувствовала себя полной идиоткой и жалела, что согласилась.

Первый день мы просидели на солнце, и Амброз потчевал меня золотыми грезами художника.

Ощущение было такое, что меня швырнуло назад в XIX век, его герой Россети (Данте-Габриэль, не Кристина). Я сказала, что все женщины Россети, как мне кажется, принимали лауданум и погибали жалкой смертью, а он занервничал и заверил меня, что будет совсем по-другому. Важна, сказал он, «идиллия», то, чего не может схватить ни одна камера; только искусство способно уловить истинную суть красоты. Откровенно говоря, меня чуть не вывернуло. И я подумала, что Фрэнсиса Бэкона лучше не упоминать.

Он ненавязчиво оставил меня, чтобы я могла переодеться в это девственное подобие тоги, в котором мне по его настоянию предстояло позировать. Затем после робкого стука в дверь он вернулся, чтобы расположить цветочные гирлянды, приготовленные им заранее. Это убедило меня, что он еще более по ту сторону добра и зла, чем его супруга. «А что происходит с идиллией, когда цветы увядают?» — спросила я. Он информировал меня, что оставил в цветочном магазине заказы на каждый день, когда я буду позировать.

«Так что я буду богиней Междуфлорой», — заметила я. И ни намека на улыбку с его стороны.

И очень скоро я уже стояла в солнечном свете посреди его потаенного садика (часа два, не меньше), чувствуя себя брошенной и забытой после Каннского праздника цветов. Слава Богу, Нина разобралась с моей спиной. Я прикидывала, что подумал бы Амброз, узнай он, до чего его маленькая идиллия дошла на ковре ароматотерапевтички в соседнем доме. Ну, способ скоротать день — наискуснейший, однако практически безболезненный, а когда солнце скрылось за высокой живой изгородью, он испустил удовлетворенный вздох и оставил меня переодеться в джинсы и тенниску.

У нас было несколько таких сеансов. Он ни разу не показал мне, что он там живописует. Но платил, должна я добавить, наличными — сорок фунтов за сеанс — в конверте. И каждый день я уносила цветы с собой. «Они должны быть каждый раз только что срезанными», — растолковал он мне. И через неделю моя гостиная смахивала на Челсийскую выставку цветов в день генеральной уборки. Мусорщики убеждены, что я обзавелась богатым любовником. «Черт, дамочка, от меня бы вам не только цветочки доставались», — говорят они, вываливая всю оранжерею в дробилку.

Жену Амброза я видела всего раз, когда она сунула мне в руку мистические брошюры. У меня возникло ощущение, что он велел ей больше не появляться, что было большим облегчением, если учесть мои замыслы. Он счел нужным сказать, что она часто ходит на собрания; оказывается, существует местная ложа розенкрейцерова или тринадцати ведьм, или как она там называется. Во время не то третьего, не то четвертого сеанса внезапно хлынул дождь, прервав его, но не прежде, чем моя тога промокла насквозь и стала, как я подозреваю, почти прозрачной, и уж во всяком случае облепила все, что следовало. Амброз продолжал некоторое время работать, будто не заметил дождя. А может быть, и не заметил. Мне пришлось окликнуть его: «Извините…» Там не было зеркала, чтобы смутить меня, но его голос явно подрагивал, пока он заваривал чай с таким видом, будто от этого зависела его жизнь. «Сахару?» «Нет, спасибо», — нежно сказала я, пытаясь показать, что я — сама сладость и в сахаре не нуждаюсь.

Снаружи лил дождь, внутри я мягко разогревалась, и казалось, момент был подходящим, чтобы продвинуть идиллию на шаг вперед. «Вы никогда не пишете обнаженную натуру?» — осведомилась я самым опасным своим голосом. Губы у него задергались, как беличий хвост. «Ну-у… и да и нет, — сказал он, запинаясь. — Практически нет… Писал один раз». И он замялся. Словно я спросила католического священника, целовался ли он когда-нибудь с девушкой. «Луизе (его жене) это не понравилось», — добавил он. «Почему?» — спросила я. Но он уклонился от ответа, предложив мне еще чашку чая. «Тициан писал. Рембрандт. Ренуар», — продолжала я без всякой на то необходимости. Амброз покашлял и объяснил, что его жена глубоко религиозна, и ее вера воспрещает выставление тела напоказ. Тут я вспомнила, что она всегда одевается на манер викторианской дамы, карабкающейся на Маттерхорн. «А вам бы хотелось?» спросила я с надеждой. «Пожалуй…» — ответил он со смущенным видом, осушил уже пустую чашку и занялся посудой.

Вскоре дождь прекратился, я приняла свою позу, все еще ощущая себя и выглядя заметно влажной. Вскоре свет начал тускнеть, а мои гирлянды подвядать. Амброз вежливо удалился, пока я готовилась снять мой вестально девственный наряд. К этому времени я вполне наловчилась управляться с ним. Обходилась с ним, точно с большим рулоном туалетной бумаги, и обматывалась, начиная чуть ниже бедер и кокетливо завершая последний оборот на обнаженном плече. Приходилось внимательно следить, чтобы полосы накладывались друг на друга, не то я начинала смахивать на жалюзи с парой ног.

«Вы мне так нравитесь!» — сказал Амброз, открывая передо мной дверь на улицу. Он уже полностью обрел спокойствие, нарушенное моим вопросом об обнаженной натуре, и широко улыбался. «Мне будет грустно, когда картина будет закончена, — добавил он. — Еще один сеанс, вот все, что мне потребуется. Тогда я вам ее покажу. Она все время заметно изменяется». Объяснять свои слова он не стал.

На следующий день я в последний раз добросовестно замоталась в свой костюм. Но у него был для меня сюрприз, сказал он. Блестящая мысль.

«Посмотрите, что я купил. Я хочу написать вас с ним в руках». И он вручил пучок сирени.

Не знаю, помнишь ли ты уик-энд, который мы как-то провели в Дорсетшире, — мы вчетвером много лет назад. Пирс снял коттедж — как раз перед тем, как вы с ним уехали в Россию.

Цвела сирень, и я провела субботу и воскресенье, засунув нос в коробку с бумажными платками.

Ну, ты, возможно, помнишь, но я, когда Амброз сунул мне этот пук сирени, не помнила ничего. И теперь я поведаю тебе, что произошло с твоей нежной богиней цветов и светлой прерафаэлитовской идиллией Амброза. Я позировала с сиренью. И тут началось. Сначала защекотало в носу.

Затем я чихнула. Опять и опять. И не просто чихала — это было вулканическое извержение. Я ничего не могла сделать. Маэстро положил кисти и поспешил ко мне с носовым платком и рукой, готовой сочувственно обвить мои плечи. И в этот миг сверхспециальное, мультимножественное «апчхи!» сотрясло все мое тело и в процессе понудило мою тогу соскользнуть с плеч. И не только с плеч — она начала разматываться и в мгновение ока улеглась у моих ног, накрыв сирень. И я осталась с платком Амброза в одной руке, а другой прикрывая мое целомудрие — в полной наготе, если не считать трусиков.

Мгновение мы просто стояли так, не воспринимая случившееся. Сперва Амброз старался не смотреть, затем притворился, будто не смотрит, затем перестал притворяться — пока я не отшвырнула платок вместе с моим целомудрием. «Это считается выставлением моего тела напоказ?» — спросила я.

Он испустил что-то вроде нежного стона, который я истолковала, как сдачу на милость победителя. Трава была немножко мокрой — но и я тоже. И вскоре оставалось только радоваться, что молитвенное собрание Луизы закончилось не слишком рано.

Ну и заключительный сюрприз. Когда мы вновь обрели респектабельный вид, Амброз сдержал обещание и показал мне картину. Естественно, сирени в ней не было, но в остальном оставалось докончить лишь чуть-чуть. Я увидела очень похожий мой портрет, вплоть до родинки на моей левой груди. Мой портрет — и я на нем абсолютно голая!

Такая вот идиллия.

«Боюсь, мне это подсказал ваш вопрос об обнаженной натуре», — сказал он застенчиво.

«Что именно? Портрет или любовь на траве?»

«И то и другое, к сожалению».

«Так-так, — сказала я. — Но, пожалуйста, объясните, откуда вы узнали, как я выгляжу, до того как?..» — и я мимически изобразила процесс разворачивания.

«Моя прекрасная дама, — сказал он с глубокой истовостью. — Конечно, я не первый скажу вам, как удивительно вы похожи на Венеру Боттичелли. А я все-таки художник и досконально знаю моего Боттичелли».

«А родинка?»

Он не ответил, и я ушла.

Остаются еще только два вопроса. Посмеет ли он показать свое творение Луизе? И, что важнее, кому еще он его покажет? Я не слишком жажду висеть такой, какой создала меня природа на следующей Летней выставке Королевской академии.

Что скажут соседи? Ладно-ладно, я сама знаю.

В заключение разреши мне коснуться Гарри.

Его выдвинули на какую-то престижную премию, и он умоляет, чтобы я пошла с ним на церемонию. Я разрываюсь между «да» и «нет». Злости не осталось, но я больше не чувствую себя его женой, и меня совсем не прельщает целый вечер делать вид, будто я все еще его жена. Но он так кротко и мило просит, и так заботливо — все то, чего обычно за ним не водится, — и внутри меня тоненький голосок твердит: «Иди!». Нет, я почувствую прилив гордости за него, если он ее получит — удостоверюсь, что в чем-то он по-настоящему хорош, хотя и не в браке. Будь это наоборот! Мне было бы все равно, что он ни в чем не добился успеха, но сделал успешным наш брак.

И во мне звучит еще один тоненький голосок:

«А что ты почувствуешь, видя Гарри на экране, такого великолепного в смокинге, а рядом с ним аппетитную манекенщицу двадцати двух лет, которая прижимается к его бедру и осыпает поздравительными поцелуями его щеку?»

Это не ревность, а самолюбие. Мне уже почти тридцать шесть, а Гарри сорок. Нечестно, ведь так?

Да, ревную. Вот!

Ну так до Уимблдона — с тоннами любви от богини Междуфлоры.

Джейнис.

Парламент-Хилл

«Мэншенс» 27

Хайгет-роуд

Лондон NW5

28 мая

Дорогой директор!

Вы не оставили мне другого выбора. Разумеется, вы были полностью в своем праве действовать, как вы действовали, точно так же, как я в своем праве высказать мнение о вашей школе и о методах, к которым вы прибегаете.

Согласно моему опыту любая школа хороша в той мере, в какой она направляет в правильное русло энергию трудных детей; или от обратного, любая школа настолько плоха, насколько плохи ее худшие ученики. Если поведение Клайва «приближается к преступному», как вы деликатно выразились, так, может быть, вашему учебному заведению лучше предлагать свои услуги в качестве подготовительной школы при тюрьме, где содержатся за первое совершенное преступление; во всяком случае, плата за обучение будет значительно ниже. И ввиду ваших прежних судимостей за «растрату и незаконное присвоение казенных средств»

(«Тайме», судебный отчет от 24 октября 1964 года) полагаю, что более квалифицированного специалиста, чтобы руководить ею, чем вы, найти невозможно. При таком личном опыте в том, что касается особенностей криминального сознания, для меня остается тайной, как вы могли потерпеть столь прискорбную неудачу с Клайвом. Но, быть может, при приближении старости былые таланты сходят на нет, и нам не следует искать причин помимо столь привычного пугала нашего времени — разрыва между поколениями.

Я понял, что вы готовы оставить Клайва в школе до конца текущего летнего семестра. И уверен, что великодушие это никак не связано с желанием добавить к трофеям, которые столь гордо выставлены на обозрение в вашем актовом зале, еще и кубок за победу во Всеанглийском турнире школьных (младшего возраста) крикетных команд.

Остаюсь искренне ваш

Гарри С. Блейкмор.

Парламент-Хилл

«Мэншенс-» 27

28 мая

Дорогой Пирс!

Одна из отрицательных сторон жизни в гуще событий — это необходимость выступать в роли арбитра во всех нескончаемых домашних неурядицах, которые заставляют вертеться шар земной.

Джейнис в качестве загруженного работой «профессионала-художника» завела манеру переадресовывать все подобные дела прямо в Парламент-Хилл «Мэншенс», несомненно, для компенсации тех многих лет, когда Г. Блейкмор находился вне достижения в Варшаве или Лейпциге. Иногда к конвертам присовокуплены инструкции: «Гарри, обрати внимание» или «Гарри, будь добр, займись этим». У, стервочка!

Короче говоря, в конце этого семестра Клайва исключат. Я воспользовался конфиденциальной информацией относительно прошлого директора школы и обнаружил, что у него действительно была судимость, а после он изменил фамилию. Мое письмо, указывающее на это обстоятельство, нанесет ему удар посильнее, чем тот, который Клайв якобы нанес другому мальчику во время школьной постановки «Макбета». Им бы следовало хорошенько подумать, прежде чем давать моему предприимчивому сыну заучивать реплики вроде: «Что вижу пред собой я? Не кинжал ли?!» Итак снова школьное сафари. Но кто возьмет малолетнего преступника? Может быть, еще не поздно записать его в Борстал.[27]

Приглашение на тисненой бумаге прибыло в ожидаемый срок, но пока от мадам не поступило ответа, снизойдет ли она сопровождать меня или нет.

Во всяком случае, она не выстрелила уничтожающей телеграммой, как в прошлый раз, когда я забросил удочку. Так что, если молчание действительно золото, я все еще могу оказаться в Гилдхолле рядом с Джейнис, наблюдая, как какой-нибудь прохиндей из «Панорамы» получает признание, которого я не заслужил.

Злит меня то, что я бы не затеял этого представления с возродившимся Ромео, если бы не твое соблазнительное пари и не твоя идея фикс, что Джейнис не спит по ночам, жаждая моего возвращения. Ты много раз намекал на это, несмотря на мои доказательства обратного. Я думал, что привилегия не открывать источники своей информации принадлежит журналистам, тогда как дипломатам положено просто разъезжать по миру и врать напропалую ради родной страны. Твоим источником — хотя ты отказываешься признаться в этом — может быть только Рут и ее прямая линийка связи с мадам. Но, поскольку Рут меня не терпит, как, насколько я могу судить, и Джейнис, трудно поверить, что они обмениваются медовыми словами на мой счет. Так что остается предположить, что ты наделен сомнительным даром ясновидения. По правде говоря, я полагаю, что условия нашего пари должны быть прямо обратными: за мои бесплодные усилия и унизительные старания ты должен добиться для меня членства в Крикетном Клубе, как вознаграждения за них, когда я ПОТЕРПЛЮ НЕУДАЧУ. Не будешь ли ты так любезен рассмотреть это контрпредложение?

Книга продвигается. Первые две главы отправлены редакторше, которая словно бы удивлена, что журналист способен писать по-настоящему, и я чувствую себя слегка оскорбленным, поскольку большинство ее бестселлерных писак на это никак не способны. Она завела привычку приглашать меня на издательские приемы — попахивающие инцестом мероприятия, когда орды авторов тщатся быть узнанными, а их любовницы тщатся остаться неузнанными.

Кроме того, я познакомился — категорически НЕ на издательском приеме с невероятно пышнокрасивой и абсолютно безмозглой девицей, каких только видел свет. По сравнению любая фотомодель покажется наделенной мозгом в избытке и обделанной по всем другим статьям. Бывать с ней на людях — лучший способ для колоссального самоутверждения: просто поразительно, сколько мужчин обнаруживает, что им совершенно необходимо поговорить со мной, хотя я поигрываю с мыслью распространить слух, будто она глухонемая, лишь бы не слышать, как она аристократически тянет «нет, пра-а-вда?», когда они пытаются разговаривать с ней. Твоя секретарша, может быть, и не Елена Троянская, но, держу пари, она все-таки не думает, что «гласность» — это поп-группа. Я вожу ее по тихим ресторанам и воображаю, будто передо мной произведение искусства, а с Венерой Урбино не требуется поддерживать беседу. Когда мы предаемся любви, я слова не смею произнести из страха, что она протянет «нет, пра-а-вда?».

Зато твой швейцар считает, что у меня прекрасный вкус. И теперь подыскивает мне место для парковки в стороне от мусорных баков.

А как прошли всеобщие выборы? Знаменует ли конец Пасока что-нибудь еще, а не только то, что теперь в кассу будут залезать новые лапы?

Месяц за нанизыванием слов с помощью электронной техники, и мне уже не терпится вновь бродить по рыночным площадям. Быть автором — это будто все время подогревать вчерашний обед.

Только я думаю, что было бы хорошо сменить пейзаж. Я уже по горло сыт жизнью в серых тонах. Пожелай мне удачи на церемонии присуждения: она, кстати, 15 июня, примерно за неделю до вашего приезда. К нему я, безусловно, уже снимусь с лагеря: телевизионный приятель предложил мне комнату на время вашего пребывания здесь, и она, благодарение Богу, не в подземелье.

Сроки начинают поджимать все больше. Они торопятся выпустить книгу к Рождеству. Только небу известно, где я буду тогда. НТН намекают на Дальний Восток. Ну, хотя бы это достаточно далеко от Речного Подворья и могилы моего брака. Гонконг накануне прощания с британским флагом может оказаться завораживающе интересным, а у меня там хватает старых друзей.

Пока же будет замечательно снова свидеться с тобой, нет, пра-а-вда.

Всего наилучшего.

Твой

Гарри

ИЮНЬ

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

2 июня

Милая Джейнис!

Лето прилетело на волшебном ковре-самолете выхлопных газов. Жан-Клод уверяет меня, что Европейское Сообщество в виде субсидий отправляет в Грецию весь свинец, который в странах Общего рынка нигде и никто больше в бензин не подмешивает. К тому времени, когда мы вернемся из Англии, он уже будет человеком Миттерана в Вашингтоне, увы. Или «Увы-с». Кончилась еще одна глава. Он обещает мне встречи. Но французские обещания недолговечнее французских поцелуев. Мы планируем провести прощальный уикэнд в шато Ле Корб — последний взгляд на винно-темное гомеровское море, последнее объятие в фонтане слез. Как смехотворно это у меня прозвучало и как, возможно, это смехотворно на самом деле. В моей жизни полностью отсутствует то служение каким-то общим делам, которое служит доказательством, что ты — серьезная женщина.

И у тебя тоже, слава Богу. Землю заставляют кружиться юмор и секс. Если бы мы все участвовали в антиналоговых маршах, мы бы задохнулись в Смелом Новом Мире. Мне слишком нравится Трусливый Старый Мир. В глубине души я отчаянно сентиментальна, я люблю нашу загородную лачужку и дикие горы, перезвон колокольчиков на овечьих шеях, и колченогий стол, за которым я сижу с книгой или пишу «Увы-с». Быть может, это моя единственная Страна, когда все жан-клоды отправились управлять миром? Или я просто готовлюсь к пожилому возрасту?

Вчера был мой день рождения — отвратительный месяц, в котором я на год старше тебя. Желаю удачи с Полом Ньюменом-младшим и держусь за дерево, чтобы не сглазить. Но будь поосторожнее с красивыми американцами; слишком многие из тех, кого я знавала, оказывались Дональд-Даками, переодетыми сказочными принцами.

Письма Пирса Гарри вроде бы становятся все длиннее и длиннее. Интересно, пишут ли мужчины друг другу о том же, о чем женщины? «Откуда мне знать?» — говорит Пирс нахально. «Конечно, знаешь, черт тебя дери! — отвечаю я. — Ты же читаешь мои».

Последние дни он что-то стал очень страстным. Видимо, с почечуем полегче.

Как всегда с любовью,

Рут.

Р.S. Не думаю, что будет смысл писать еще до нашего отъезда, так что все решает Пол Ньюмен. Складываю ладони, молясь за тебя, а между ними вложены ожидающие тебя наследместа. Увидимся в Речном Подворье. Но, прошу никаких ароматотерапий для меня. (Вдруг ты об этом думаешь.) Я ведь ортодоксальная девочка; не забывай, что я еврейка.

9 июня

Рут, миленькая!

Я расскажу тебе историю про девочку во вторник точно так, как все происходило — ничто не приукрашено, ничто не приглажено.

В тот самый вторник, о котором я тебе писала.

Вот я — на пороге тридцатишестилетия чувствую себя шестнадцатилетней, предаюсь мечтам об ужине с кинозвездой. Романтика, видимо, всегда остается юной. Несколько дней я места себе не находила — работа не продвинулась ни на йоту, разбитые нервы, разбитая посуда, я даже кошку забывала кормить.

Кевин только взглянул, сказал «о Господи!» и ушел.

Потом прислал открытку с пожеланием удачи и словами: «Если промажешь, приезжай в Париж на воскресенье». Я видела, как Пол шел по улице в замшевой куртке покроя, подчеркивающего его торс, и в брюках покроя, подчеркивающего то, что в них. И я вознесла молитву, чтобы его не зацапала какая-нибудь сучка, пока он не дома. Я была бы рада посадить его под замок до вторника, а потом заковать в наручники. И день настал. Он позвонил рано. Извиниться, что он не сможет, не сомневалась я, и почти потеряла способность говорить. Не голос — черный бархат: «Джейнис, вы по-прежнему не против?» Против — о Господи! Я попыталась сказать спокойно: «Абсолютно», но получился какой-то писк. Он засмеялся.

«Вы себя хорошо чувствуете?» Я поперхнулась.

«Да». «Восемь часов вас устроит? Я заеду чуть раньше. Машина заказана. И предвкушаю отличный вечер». «Я тоже», — пролепетала я.

Весь день я ничего не делала, только готовилась и решала, что не готова. Причесалась у Тимоти. Провалялась в ванне. Привела в порядок ногти. Бродила по дому, поглядывая на часы и вынимая платья, которые тут же вешала обратно.

Расставила цветы по-другому, взбила подушки, сменила освежитель воздуха, разложила сырные сухарики и выкинула, потому что они залежались.

Потом начала искать пепельницу. Курит он или нет? Что он пьет? Что, собственно, пьют американские актеры? Наверное, коктейли, про которые я даже никогда не слышала. Комната вдруг показалась мне такой жуткой, что я начала переставлять мебель, пока не получилось еще хуже. К этому времени я вспотела и пришлось принять еще ванну. Я то и дело поглядывала в зеркало, и с каждым разом морщинки у глаз удлинялись на полдюйма. К семи часам меня охватила паника, я так и не вспомнила, что надо покормить кошку.

«Возьми себя в руки, Джейнис», — приказала я и остановила выбор на моем платье от Джейн Мьюир — облегающем. Другие на улице его видели, но не Пол. Оставалось надеяться, что он не предпочитает женщин с могучими грудями; ну, в любом случае платье подавало наиболее эффектно то, что у меня имеется. И наконец «Джордже». Я не открывала флакон, пока не увидела, что он вышел из № 3, иначе духи успели бы выдохнуться. И тут подъехала чертова Аманда и остановила машину. Опустила стекло. Так бы и пнула ее в задницу! На заднем сиденье лежала ее скрипка, и я увидела, как Пол задает вежливые вопросы. Она сияла улыбками и извивалась, как спаниель, встряхивая волосами. «Да катись ты со своей скрипкой, Аманда!» — хотелось мне завопить.

Тут подъехало такси, милосердно оборвав гармоничный дуэт. Такси? Это был белый «мерседес» с шофером. Наконец-то Аманда тронулась с места, наехав колесом на поребрик. Отлично! Я надушилась и метнулась в кухню, чтобы не открыть дверь, едва Пол позвонит. Быстрый взгляд в зеркало. К дьяволу морщинки у глаз. Я выглядела сногсшибательно. И чувствовала себя жутко.

Пол был в серебристо-сером костюме, который подчеркивал загар и гармонировал с серебристыми искрами у него над ушами. Я решила, что ему лет сорок, и поймала себя на том, что прикидываю, стольким экс-женам он платит алименты, и от этой мысли мне стало стыдно. Бога ради, я же всего один раз разговаривала с ним, так с какой стати я прикидываю то и это? Да, у такого мужчины, вероятно, есть по любовнице в каждом аэропорту. Не важно: хотя бы на этот вечер он мой.

Он выбрал водку с тоником. Я специально купила лайм и, когда он взял бокал, уронила туда ломтик. Я увидела, как он посмотрел на мою руку.

Без кольца. Я взглянула на его руку. Тоже без кольца. Но, с другой стороны, мужчины обычно обручальные кольца не носят. Он повосхищался комнатой, взглянул на книги («вы читаете Апдайка») и на диски («Брукнер, Боже мой!»). Собственно говоря, диск был Гарри, я Брукнера не выношу. Настало время ехать. Шофер увидел, как мы вышли из дома и поспешил распахнуть задние дверцы. Я гадала, кто наблюдает за нами, но посмотреть не рискнула. «В Лондоне я облюбовал один ресторан. Надеюсь, он вам понравится, — сказал он. — Небольшой. Тихий. Никакого Брукнера. — Он улыбнулся. — Надеюсь, вы не против. Итальянский. Жаль, сейчас не сезон для белых трюфелей». Белые трюфели занимали меня меньше всего. Мне нравился его профиль. Мне нравился его, запах и смешливые морщинки в уголках его губ.

Было еще совсем светло, но в ресторане царил полумрак. Невысокие свечи. Свежие цветы. Вивальди на заднем плане. Оперное пение и запах душистых трав из кухни. Пол назвал официанта Нандо. Он заказал шампанское («Надеюсь, вы не против?») В зале еще восемь-девять столиков.

Занят был только один в некотором отдалении: мужчина и молодая женщина, настолько поглощенные друг другом, что не заметили, как мы вошли. Я обратила внимание на ее лицо и обрадовалась, что Пол как будто в ту сторону не взглянул. Груди были обнажены настолько, что я не поняла, где она хранит свои соски.

Я вспомнила тебя с Жан-Клодом и о том, что ты говорила про искусство любви переносить тебя вместе с ним всюду, чего касался разговор. Он снимался с Брандо, любит работать с Копполой, презирает американское ТВ, но «мыльные оперы» принесли ему круглую сумму и обеспечили тот образ жизни, который ему по вкусу. Он заказал еще шампанского, словно ресторан специализировался на нем, а я надеялась, что он возьмет меня за руку.

Он мог бы держать ее и держать. Не важно — впереди у нас был весь вечер, вся ночь и все завтрашние дни. Я рассказала ему про мои панно, и он сказал, что обязательно должен иметь такое. «Но какое бы вам хотелось?» спросила я. «Ну, может быть, пустыня. Как у вас с пустынями?» «Но ведь это же только песок, правда?» — сказала я.

«И простор, — добавил он. — Безграничный простор. Вот, что мне нравится».

Возможно, решающую роль сыграло слово «простор». Мне, конечно, следовало бы заметить раньше, как он все время смотрит в глубину ресторана.

Я пыталась внушить себе, что он видит перед собой все замечательные места, о которых мы говорили, и в центре каждой мысленной картины — я. Совершенно ослепительная. Я уже придумала для его панно самую соблазнительную пустыню, какая только возможна. Но постепенно до меня дошло, что он для своей пустыни грезит не обо мне. Его глаза все время устремлялись в одну точку по ту сторону зала. Я уронила салфетку, чтобы удобнее разглядеть. Великолепная тварь за дальним столиком наклонялась вперед, держа мужчину за руки и буквально укладывала свои груди на его тарелку.

Нандо, официант, притворялся, что не смотрит туда.

Пол НЕ притворялся — он смотрел. Мне захотелось пойти туда и выплеснуть шампанское в ее Гранд-Каньон.

«Что за фигура!» — сказала я игриво. Пол посмотрела на меня с недоумением. «Чья?» «Женщина вон там». Все то же недоумение. «Я не обратил на нее внимания», — сказал Пол. Врешь, сукин ты сын, подумала я.

Разговор увял. За шербет мы принялись в молчании. На меня навалилась тоска. На что я могу надеяться, если просто вида таких вот шаров было достаточно, чтобы приковать внимание мужчины моей мечты? Ничем он не лучше Гарри.

Затем парочка встала, собираясь уйти, и внутренности у меня завязались в узел. На мужчину я практически не смотрела. А это был Гарри!

Проходя мимо нашего столика, он увидел меня и остановился как вкопанный. Титьки-жопка-футы-ну-ты врезалась в него (ощущение, наверное, было, как от удара двух тонн воздушного бисквита) и принялась хихикать «0-ой, Арри, пра-а-вда!»

Я еще не успела принять холодно-пренебрежительный вид, как Пол уже вскочил на ноги; ведра обаяния Нового Света и крепкое рукопожатие. «Привет, я Пол Беллами. Не выпьете ли с нами кофе?» У Гарри, когда он в ярости и знает, что сделать он ничего не может, лицо принимает особое выражение. Какое и приняло в тот момент.

«Благодарю вас, с большим удовольствием», — сказал он (а что еще мог сказать бедный идиот!).

И он толкнул Недокрашенную Блондинку на стул рядом с Полом, на который она и опустилась, колыхаясь, а сам уселся рядом со мной.

Гарри дал первый залп. «Вы видели что-либо вульгарнее этого растянутого на дыбе белого „мерса“ у дверей? Думаю, какой-то шлюхи не у дел».

Пол только засмеялся. «Виноват, каюсь. Я еще не свыкся с английскими мини-машинками. Мне чудилось, что они все тут такие крохотные, что я попросил самую большую тачку, какая у них есть».

Он улыбнулся так мило, что у меня сердце перекувырнулось, а Недокрашенная Блондинка заерзала на стуле, будто что-то слишком накалилось.

«Разрешите мне в оправдание предложить вам истинно редкий коньяк».

По мановению руки подскочил Нандо, и Гарри с Полом завязали один из тех глупейших разговоров об относительных достоинствах двух марок коньяка, абсолютно, как я знала, не различимых на вкус.

Тут отличилась Блондинища. «Извиняюсь, коньяк я не люблю. Я хотела creme de menthe frappd[28] с соломинкой. — В воцарившемся молчании она продолжала:

— В прошлом году я была в Марбеле.

Там их подают с этими орошенькими зонтичками.

Так мило, пра-а-вда?» И она благостно улыбнулась.

Я кивнула. «Что может быть лучше зонтичка, я так всегда говорю». У Пола лицо стало растерянным, у Гарри настороженным. Блондинища сказала: «Ага.

Такие миленькие, пра-а-вда?», — и угостила Пола улыбкой в пятьсот мегаватт, а вдобавок всколыхнула титьки.

Как ни странно. Пол отвел глаза и повернулся к Гарри. «Когда я был тут в последний раз, то видел ваши передачи из Литвы. Потрясающе».

Гарри скромно распушил перышки — несгибаемый британец. «Обычная работа». Пол стоял на своем:

«Ну нет! Поставьте меня перед камерой, и я немею, пока кто-нибудь мне не подсуфлирует. А тот, кто способен вести передачу, когда танки накатывают на людей, это… — Он с восхищением покачал головой. — И ведь вы были в Румынии? — добавил он. — Через месяц я поеду туда. Участвую в программе по сбору средств для этих сиротских приютов».

И они с Гарри погрузились в разговор о Восточной Европе, а Недокрашенная Блондинища и я были отправлены на задворки.

Я была совершенно сбита с толку. Рядом с Гарри Пол выглядел чуточку пластмассовым. Ну, знаешь, когда все выглядит слишком уж отутюженным. И еще я заметила, что Пол выглядел куда более оживленным, чем за все время со мной.

Глаза у него сияли, и он не спускал их с Гарри с той секунды, как они сели за наш столик. Не знаю, дошло ли до меня постепенно или мгновенно, но, безусловно, дошло: мой принц был гомиком, не Альберт, а Альбертина.

Наверное, мне следовало впасть в отчаяние. Все усилия, все радостные предвкушения и наследместа сметены ударом ниже пояса по генам. Но внезапно все это стало смешным до умопомрачения. Гарри, такой же ревнивый защитник своей территории, как горная горилла, убежденный, что в его женушку вторглись; НБ, точно четырехлетний карапуз, которому предоставили полную свободу в кондитерской, в обществе двух аппетитнейших мужчин, и в соперницах — только тощая домашняя хозяйка; а Пол пылает только к Гарри! Такая комбинация — плюс шампанское, плюс коньяк — полностью меня доконала, и я захихикала. Затем представила себе твое лицо, когда я тебе доложу, и захихикала еще пуще, и уже не могла остановиться. Хотя умудрилась сказать Полу сквозь прысканье: «По-моему, с вашей стороны безответственно угощать ужинами доверчивых женщин. Это же создает ложное впечатление!» И опять захлебнулась хихиканьем.

Гарри пришел к совершенно неверному заключению, стащил меня со стула и сказал: «Будет лучше, если я увезу мою жену домой». У Пола и Блондиниши вид бы такой, будто их хлестнули по физиономии мокрой селедкой. «Вашу жену!» взвизгнули они хором, а Гарри уже тащил меня из ресторана. Нандо подвывал «мамма миа», а я барахталась, стараясь удержаться на ногах. Гарри влил меня на заднее сиденье такси, залез следом и всю дорогу до дома читал мне нотацию, завершив ее:

«Если тебе все равно, что думаю я, то как насчет Клайва?» Клайв в качестве блюстителя моей нравственности поставил последнюю точку. Когда мы добрались до № 1, я рыдала от смеха. Ключ я извлекла с большим трудом, хотя и успела захлопнуть дверь перед Гарри. А потом рухнула на кровать и убаюкала себя смехом напополам со слезами.

На следующий день сотни гномов бурили асфальт у меня в голове. Меня дважды вывернуло, и при мысли о нашем пари мне стало очень плохо.

Попозже я подумала, что надо бы рассказать Полу всю историю, и, может быть, он бы постарался один раз с закрытыми глазами. Или же ты зачтешь, если Гарри сделает № 3 вместо меня.

Маловероятно, я знаю.

Так что можешь вздохнуть спокойно: твои места в полной безопасности. На этот раз не явится спаситель в последний момент. Я наткнулась на несокрушимую стену. Афродита намерена удалиться от дел и ухаживать за своими розами. Они хотя бы то, за что себя выдают.

С любовью из трясины уныния — но хотя бы я могу надеяться, что ты поделишься со мной клубникой на Уимблдоне?

Джейнис.

Парламент — Хилл

«Мэншенс» 27

12 июля

Милый Пирс!

Спасибо, что известил меня о дне приезда Рут.

Я позабочусь убраться вовремя, оставив квартиру в безупречном порядке. Кстати, мой адрес на время твоего пребывания в Лондоне — 35-а Керзон роуд W9 — в крайне неудобной близости от крикетного стадиона для того, кто вряд ли присоединится к тебе в ложе во время первого мачта и кто как-то не представляет себя стоящим в очереди за билетами на заре позади двух тысяч вест-индцев, трубящих в трубы и откалывающих брейк.

Этот углубляющийся пессимизм порожден неприятным происшествием в позапрошлый вечер.

Я как раз получил записку от Джейнис с согласием присутствовать на церемонии награждения на следующей неделе. От радости я решил устроить себе маленький праздник и сводить Пра-а-вду в ресторан в Хайгеде для тет-а-тет при свечах. Мы иногда заглядываем туда, когда я настроен вкусить от благ жизни. То обстоятельство, что другая пара заняла столик по ту сторону зала, естественно, ни малейшего значения не имело. Значение имел тот факт, что дама была Джейнис.

С этой минуты все пошло наперекосяк. Джейнис сидела с каким-то вкрадчивым прохиндеем, который потчевал ее ведрами шампанского и нежных речей. Всякий раз, когда я бросал на нее взгляд, она все больше смахивала на кролика, ослепленного лучами фар. Меня душило негодование: как смеет моя жена позволять этому богатому слизняку соблазнять себя? Мне хотелось врезать ему в челюсть на манер Керка Дугласа. Но ведь я был не один и ничего сделать не мог, тем более что платье Пра-а-вды и то, что из него выскакивало, никак не позволяло заключить, что она — благонравная девушка, торопящаяся к вечерне. В довершение всего Джейнис выглядела абсолютно сногсшибательно, и я горько сожалел, что сижу не с ней, а с моей подушкой без наволочки, которая весь вечер повествовала о новом торговом центре.

В конце концов я решил, что настал момент пройти сквозь строй. Как бы не так! Нас перехватили. Прохиндей возжелал расширить радиус своего обаяния. Коньяк лился рекой. Пра-а-вда узнала в этом субъекте американского актера и выставила свой товар для грудь-досмотра. Джейнис к этому времени нализалась до чертиков. Тут я утратил хладнокровие, покинул Пра-а-вду на приятный произвол судьбы и с неподражаемой рыцарственностью увез Джейнис в такси. Безупречный сэр Галахад.

Ничего хорошего из этого не вышло. Благородные рыцари, спасая прекрасных дам, не ждут, что над ними будут смеяться, и уж тем более захлопнут дверь у них перед носом. Но настоящее унижение ждало меня на следующее утро. Я позвонил приятелю, причастному к шоу-бизнесу.

«Пол Беллами, — сказал он и захохотал. — Это прославленная жопа! Дружочек, он нацеливался на ТЕБЯ!»

На протяжении всех этих унизительных переживаний я пришел к выводу, что ты все-таки прав относительно Джейнис — что она ведет довольно тихую и целомудренную жизнь, выбирая мужчин, которые гарантированно не попытаются прыгнуть на нее. Ну да ведь она всегда была примерно такой же. Секс всегда оставался для нее не слишком легкой проблемой. Но как бы то ни было, полагаю, что в Гилдхолле на следующей неделе холод будет лютым. И зачем только я уехал из Литвы!

Значит, ты приезжаешь 23-го. Я не стибрю твой галстук члена МКК, когда покину твою квартиру. Рут предположительно на ближайшие две недели обоснуется в Уимблдоне, к большой зависти Джейнис, а ты будешь якшаться с престарелыми маразматиками в Длинном Зале МКК, к большой моей зависти. Я буду смотреть матчи по телику и злорадствовать, чуть хлынет дождь.

Буду звонить. Нам следует недипломатично пообедать раз-другой. Уже предвкушаю.

Всего наилучшего.

Гарри.

ЛОНДОН W4

10 ч 14 ИЮНЯ

ТЕЛЕГРАММА: КЛАЙВУ БЛЕЙКМОРУ

ДОРСЕТ

СЕРН-АББАС ШКОЛА ПЕТУШЭРРОУ

ГОРЯЧИЕ ПОЗДРАВЛЕНИЯ ВЫСШЕЙ СТИПЕНДИЕЙ ШКОЛЫ ПАГАНИНИ ТОЧКА ДАЖЕ НЕ ПОДОЗРЕВАЛА ТЫ ИГРАЕШЬ СКРИПКЕ

ТОННЫ ЛЮБВИ

МАМУЛЯ

(По-гречески).

Почтовое отправление пострадало при доставке

Парламент-Хилл

«Мэншенс» 27

17 июня

было это предвидением или догадкой с твоей

хитрый мудила; тем не менее так и произошло.

олюций по всей Восточной Европе, которые я

здесь; короче говоря, мы с Джейнис теперь

бности, когда встретимся в клубном

ложе

жен поблагодарить в первую очередь гос

завчера отдали свои голоса за меня. Ре

роятно мое отточенное умение

вать отсутствие новостей за новости. Ладб

сайдерские шансы; и чувствуя себя приниже

Ветераны Бейрута и Эфиопии с полным самодо

о в довольно возлиятельном стиле. И потому я

Банкетный приз О'Вопивона — мой, пока

Джейнис

локтем мне в ребра, и не успел я огля

моргать впритык перед камерами и мик

пожимая руки Бог знает кому.

ная речь, видимо, зафонтанировала сама со

ся, благодаря всех и каждого, начиная с мое

включая уборщицу. Моя возлюбленная женушка

дя со мной ночи напролет — или нет как уж

скла

хохота, прежде чем я сообразил, что я такое ска

хлопали и топали, обернувшись к нашему столи

ис, такую сногсшибательно сексуальную, когда

луй взасос, когда-либо запечатленный на плен

и в результате, сознаюсь почти со стыдом,

все прощено, и негасимая любовь

могу сказать, опираясь на авторитет

Года — что нет ничего более

окутывающего поле боя после ре

и занятия любовью как

Джейнис эти последние восемь ме

зажгло огонь, я и не

Если ты можешь

членство за неде

столько коррупц

Пожалуйста, от

Речное Подворье № 1

грянет беда. Я

камуфляжу, чтобы Аманд

женщины в ложу не доп

Клайв, как ни пора

скрипачом вроде Менухина.

Всего наилучшего,

Гарри.

АФИНЫ 11 ч 21 ИЮНЯ

ТЕЛЕГРАММА: ДЖЕЙНИС БЛЕЙКМОР

РЕЧНОЕ ПОДВОРЬЕ 1

ЛОНДОН W4 CK

ФУЕВАЯ ГРЕЧЕСКАЯ ПОЧТА ИЗУРОДОВАЛА ПИСЬМО ГАРРИ

ПИРС ПРЕДПОЛАГАЕТ ПОБЕДА ВАША ЖАРЧАЙШИЕ

ПОЗДРАВЛЕНИЯ ТОЧКА МЫ ЛАЧУЖКЕ ИДИОТКА

ПРИСЛУГА УТВЕРЖДАЕТ АНГЛИЙСКАЯ

ДАМА ВОЛНОВАЛАСЬ ТЕЛЕФОНУ НЕ ПОНЯЛА НИЧЕГО ТОЧКА

ТЕПЕРЬ ТЫ ПЕРМАНЕНТНО НЕДОСТИЖИМА

ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО ПРАЗДНУЯ

КРОВАТИ ГАРРИ СЧАСТЛИВАЯ МРАЗЬ

ПИСЬМО СЛЕДУЕТ БРАВО УИМБЛДОНСКИЕ МЕСТА РАСКРЫВАЮТ ОБЪЯТИЯ ТОЧКА

ЛЮБОВЬЮ

РУТ

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

21 июня

Милая Венера!

Я изумлена, поражена, благоговею, в полной ярости — тем не менее триумф summa cum laude.[29]

Пирс говорит, ты звонила, подтвердив половинчатое известие, которое он получил от. Гарри.

Хотела бы я знать, какие посольские жены в эту самую минуту потеют кровью над второй половиной разорванного письма.

Итак, счет от № 1 до № 10 завершен, и ты заработала свое постоянное место под королевской ложей на Уимблдоне. Не вполне по-честному, могла бы я придраться: соблазнение собственного мужа НЕ входило в правила маркиза Куинсберри, даже если прелиминариями вы как будто занимались на телевизионных экранах. Однако сейчас не время придираться к одному удару пониже пояса, и ты заслуживаешь своего места под солнцем.

Каковое получишь, боюсь, не так скоро, как обещано — мы задерживаемся на пару дней, потому что Пирс слег с гриппом. То есть так он утверждает, мне же кажется, что он все время планировал стать твоим десятым и теперь свалился от. разочарования. Если разовьется терминальная импотенция, я буду знать, что не ошиблась, Мне будет не хватать нашего обмена опытом в высоком искусстве. Мне даже грустно. Словно я была зрительницей лучшей в мире комедии положений. И очень привязалась к твоим уличным жертвам; хотя ни одного из них я в глаза не видела, у меня такое ощущение, что я знаю их всех — их явные лица и их скрытые лица; их, как членов общества, и их члены, скрытые от общества. Говоря откровенно, по-моему, никто из них меня не увлек бы — слишком мало романтики, не хватает изюминки. Кроме, может быть Кевина, а он, как ни петушится, больше смахивает на старшего непутевого брата, чем на путного любовника. Но ведь, бесспорно, у меня был Жан-Клод (о покинувший этот Свет возлюбленный!). И у меня есть, есть Пирс. Пусть он лысеет, пусть он зануден, пусть у него почечуй, пусть он обходится со мной, как с нашалившим ребенком, но он — мужчина, и мужчина, которого я люблю. Он даже в постели хорош, когда вкладывает в это душу, а у меня, по-моему, нет души, чтобы ее куда-нибудь вкладывать; просто инкубатор для глупых фантазий.

Возможно, я обладаю мудростью дурочки. Так говорит Пирс, а он не дурачок и не мудр, а просто прагматичный тот, кто он есть: прирожденный будущий посол, вопреки наличию такой помехи, как самая не посольская жена в мире.

Вот так. Поздравления вам обоим. Возможно, я даже научусь выносить Гарри.

Как всегда с любовью. Скоро увидимся. Ряд Г. место 24, твоя навсегда.

Рут.

Школа Петушэрроу

Серн-Аббас

Дорсет

Суббота

Дорогие мам и пап!

Дозванивался вам с утра, а потом вспомнил, что пап на крикете с дядей Пирсом, а ты, мам, на Уимблдоне с тетей Рут, как и говорила. А все-таки наследместа, это какие? И удобные? А пап должен нацеплять рвотный галстук, как те другое старичье? Большое спасибо за подарок, она клевая, лучше школьной. С Паганини не все ладится, а вот Моцарт — орешки щелкать, и Лист о'кей, если кому такое нравится. Мы сегодня врезали Уимблдонским юниорам самый большой счет за всю историю школы, а потом застукали мистера Мейсона, когда он раздевал новую сестру-хозяйку — она какая-то вся бугристая. Чарли окосел. Пап, а ты теперь получишь суперназначение, раз получил высшую премию и опять решил жить с мам — чего это ты? С нетерпением жду летних каникул.

С любовью,

Клайв.

СЕНТЯБРЬ ПОСТСКРИПТУМ

Пенсильвания-авеню

2701 Вашингтон

(округ Колумбия).

США

30 сентября

Рут, миленькая!

Коротенькая писулька, чтобы сообщить: «Мы туг».

Гарри приступил к новым обязанностям на прошлой неделе, а я к новой интрижке на этой неделе.

Опять сначала. И по новому кругу. Но — ого! — посмотри на наш новый адрес! Возможно, Речное Подворье окажется просто тренировкой — орешки щелкать, как выразился бы Клайв.

Думаю, министерство юстиции я пропущу, и ты будешь рада узнать, что французское посольство на другой улице.

А вот № 1600 — если не ошибаюсь — это Белый дом?

Поживем — увидим.

Как всегда с любовью,

Джейнис Р.S.

Пока это — «Конец». Но продолжение следует, обещаю.

Примечания

1

Тупик (фр.) — буквально «задница мешка».

(обратно)

2

греческая водка.

(обратно)

3

Чаушеску умер, да здравствует Чаушеску (фр.) Перефразировка официального объявления о кончине короля и вступления на престол его наследника

(обратно)

4

Жаргонное обозначение определенной сексуальной позы, на которую намекает то, что 6 равно перевернутому 9. Французского происхождения.

(обратно)

5

Смелей, моя храбрая (фр.).

(обратно)

6

В атаку! (фр.)

(обратно)

7

шутливый разговор (фр.).

(обратно)

8

холостяцкая квартирка (фр..). Буквально «нога на земле». Во втором случае предлог «на» заменен предлогом «под».

(обратно)

9

«Послушайте, красивый господин; посол, я из-за тебя совсем промокла. Если ты желаешь английскую любовницу, очень сексуальную, я вполне готова. В ожидании пудинга мы можем исчезнуть в ванной и заняться великолепной любовью под портретом королевы Елизаветы кисти Аннигови. Мне бы очень этого хотелось» (Школьный французский с парой английских слов).

(обратно)

10

фаворитка (фр-). Так при дворе французских королей называли любовницу короля, получившую титул герцогини или маркизы и потому обладавшей в обществе всемишравами светской дамы

(обратно)

11

мужской член (лат.).

(обратно)

12

Дипломатическая жизнь (ит.).

(обратно)

13

светский промах (фр.).

(обратно)

14

прекрасная Франция (фр.).

(обратно)

15

Да здравствует Франция (фр.)

(обратно)

16

Домашний торт (фр.) — зд. игра слов: «tarte», созвучно с английским шлюха.

(обратно)

17

Человек прямоходящий (лат.). — С натяжкой Переводится и как «мужчина с эрекцией».

(обратно)

18

Цитата из трагедии «Невеста в трауре» английского драматурга У. Конгрива (1670 — 1729), заканчивающаяся так: «…свирепей отвергнутой женщины».

(обратно)

19

«Хоуп» по-английски «надежда». Обыгрывается надпись на вратах дантовского Ада: «Оставь надежду всяк, сюда входящий».

(обратно)

20

Пришел, увидел, победил (лат.).

(обратно)

21

На месте (в процессе) преступления (лат.).

(обратно)

22

Любовь (фр)

(обратно)

23

Честь (фр.).

(обратно)

24

Имеется в виду эпизод Крымской войны, когда под Балаклавой английская кавалерия попала под огонь русских батарей, чему посвящено хрестоматийное стихотворение английского поэта А Теннисона (1809–1882)

(обратно)

25

При Марафоне греки разбили персов

(обратно)

26

Удачи (фр.).

(обратно)

27

Исправительное заведение для несовершеннолетних нарушителей закона.

(обратно)

28

взбитый мятный ликер (фр.).

(обратно)

29

С высшим отличием (лат.).

(обратно)

Оглавление

СЕНТЯБРЬ

ОКТЯБРЬ

НОЯБРЬ

ДЕКАБРЬ

ЯНВАРЬ

ФЕВРАЛЬ

МАРТ

АПРЕЛЬ

МАЙ

ИЮНЬ

СЕНТЯБРЬ . ПОСТСКРИПТУМ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .