«Научи меня любить»

Ольга Егорова Научи меня любить

Первое, что бросилось в глаза и запечатлелось потом накрепко в памяти — его длинное и мешковатое серое пальто.

Снятое будто с чужого плеча, оно висело на нем, как на вешалке, размывая полностью очертания силуэта. Развевалось на ветру, как серый парус странного корабля, непонятным образом оказавшегося вдруг в такой дали от моря и все еще продолжающего верить в то, что до него, до моря, можно добраться. Пока еще парус достаточно крепкий, а ветер дует на юг…

Облака плыли недружно, рассыпавшись крошечными льдинками по голубой глади бездонного озера-неба. Тоскливо как-то становилось на душе от всего этого. От облаков-осколков, от нелепого его пальто.

«Дура, — отругала она себя. — И затея твоя дурацкая. Глупая. Такая же, как это его пальто…»

Все-таки решилась, подошла. И он ее наконец заметил, повернулся, задержал взгляд. «В двух зеленых пустых зеркалах…» — вспомнилась давно забытая строчка какого-то известного поэта. Не совсем удачным оказалось сравнение: зеркала были зелеными, но не пустыми. Хотя о чем он был, этот взгляд, она сразу понять тоже не сумела.

Наверное, все же разволновалась немного. «Ну и пусть», — упрямо повторила про себя, рассматривая придирчиво длинные, почти до плеч, волосы, упрямый и волевой подбородок, жесткую складку губ и снова глаза.

— Привет, — произнесла беззаботно и даже слегка улыбнулась.

Он молча смотрел на девушку в домашнем халате и тапочках. Светло-русые с легким оттенком рыжины волосы небрежно стянуты резинкой в хвост где-то на боку. На лице — ни капли косметики, во взгляде — упрямое нежелание с чем-то мириться. Налетевший порыв ветра выхватил из пучка одну длинную прядь, позолоченную солнцем, поиграл недолго и бросил лениво на лицо, зачем-то разделив его на две половины.

— Здравствуйте, — ответил он вежливо, слегка склонив голову.

Она убрала волосы с лица. Теперь было уже не страшно, а просто смешно. Голос у него был приятный, взгляд — зашифрованный немыслимым кодом, который ей разгадывать сейчас совсем не хотелось.

— Знаете, у меня к вам достаточно неожиданное предложение…

— Ко мне? — уточнил он. Как будто кроме них двоих здесь был кто-то еще.

— Да-да, — она кивнула. — Именно к вам. Не хотите ли вы… Стать моим мужем?

Вздохнула облегченно: вот и все. Теперь остается только дождаться, когда он покрутит пальцем у виска, рассмеется ей в лицо или просто пошлет подальше, не стесняясь в выражениях.

Небо было по-прежнему ясным, но откуда-то издалека доносился первобытный и не сравнимый ни с чем запах тумана. Она вдохнула его поглубже, потому что любила с детства этот терпко-влажный аромат, заползающий тихой и невидимой змейкой в комнату по утрам, когда ей нужно было вставать с постели и собираться в школу. Вот и теперь, она чувствовала — стоит только закрыть глаза, и время умрет, растворившись в этом запахе, и ей снова будет четырнадцать или пятнадцать…

Он молчал как-то подозрительно долго. Смотрел на нее и молчал вполне серьезно, как будто и правда — раздумывал над ее предложением. «Еще согласится, чего доброго… Странный какой-то. Чудной, как мама говорит. Думает… О чем здесь можно думать?»

— Видите ли, — послышался наконец в тишине его голос. — Видите ли, я музыкант…

Она не выдержала, рассмеялась. В самом деле, разве можно было придумать более глупый ответ? Хотела уже сказать, что музыкант ведь не евнух, да и вообще, при чем здесь его профессия?

— Конечно, жаль, что не банкир, — выдавила из себя сквозь смех и вдруг осеклась, заметив, как заблестели вдруг в его глазах осколки перевернувшегося неба.

Или, может быть, ей показалось? Теперь он смотрел равнодушно, даже иронично немного, как и полагается, наверное, смотреть в подобной ситуации. Только зрачки становились все меньше, превращаясь в две крошечные черные точки, освобождая пространство зеленому цвету.

Ей вдруг захотелось домой. Быстрее — домой, к маме, просто расплакаться у нее на коленях, чтобы пожалела, погладила по голове. Она сказала тихо:

— Извините.

Повернулась, сделала несколько торопливых шагов и скрылась в темном подъезде. Один лестничный пролет, второй, третий… Будто и не было ничего.

— Вернулась уже, Ириша? — донесся из комнаты спокойный мамин голос.

Ирина остановилась в дверном проеме. Все было по-прежнему: мама сидела в кресле со спицами в руках. Серый клубок шерсти лениво переворачивался с боку на бок возле ее ног, уменьшаясь почти на глазах. Мама всегда вязала очень быстро.

— Знаешь, мама, когда я была маленькой… Я, помню, смотрела на клубок возле твоих ног и воображала себе, что это маленький котенок. Он все уменьшался и уменьшался, и мне жалко было его, этого котенка, до слез. Потому что он исчезал…

— У тебя всегда было прекрасно развитое воображение, — спокойно ответила Римма Михайловна, опустив на колени вязание. Сквозь очки с толстыми линзами ее большие глаза казались просто огромными. — Уж не знаю даже, хорошо это или плохо…

— И я не знаю. По-моему, это просто не важно.

— Ну так что? Где твой первый встречный? — спросила мать без улыбки. Так серьезно, как будто и в самом деле могло получиться что-то путное из этой затеи.

— Ой, мама, — рассмеялась Ирина, прошла в комнату и опустилась в кресло напротив. — Не спрашивай!

— Что, никак дед Иван из тридцать пятой квартиры тебе встретился? Как раз мусор выносил, а тут — ты…

— Да нет же, мама. Никакого деда Ивана я не встретила. Встретила нечто совсем необъяснимое и загадочное…

— Вот как? — заинтересовалась Римма Михайловна. — А почему в среднем роде, если это мужчина?

— Да потому что мужчина такой. В среднем роде, правильно ты выразилась… Господи, если б ты видела! Такое пальто на нем дурацкое, волосы длинные, взгляд — отсутствующий. Знаешь, если вокруг него высадить огород, ни одна ворона близко не подлетит…

— Ну что же ты так, Ирочка, по одежке, — Римма Михайловна слегка нахмурила брови и снова взялась за вязание.

— Да не в этом дело, мама. Просто он весь странный… Несуразный какой-то, знаешь. Как будто с Луны свалился, и не понял. Музыкант…

— Музыкант? — брови матери снова поползли вверх. — Так ты разговаривала с ним все-таки?

— Разговаривала, — буркнула Ирина и опустила глаза.

— И что ж ты ему сказала?

— А то и сказала, что замуж за него хочу выйти.

— Так и сказала?

— Так и сказала…

— А он?

— А он говорит, что музыкант…

— Музыкант?

— Я же говорю, мама, он странный какой-то был. Другой на его месте послал бы подальше, или как шутку воспринял, а он серьезно так ответил — знаете, я музыкант… Как будто это имеет какое-то значение.

— Да, — после длительной паузы протянула задумчиво Римма Михайловна. — Вот ведь характер у тебя! Вся в отца… Тот такой же был. Скажет — сделаю, значит, сделает… Упрямство это его глупое ни к чему хорошему не привело. Так что не знаю, дочка, на беду или на счастье…

— Да перестань, мама. Я просто разозлилась. Ты же видела, в каком я состоянии была…

— Видела.

— Глупо получилось, — вздохнула Ирина, в первый раз почувствовав неловкость перед человеком, который оказался невольной жертвой ее плохого настроения. — Неудобно как-то. Хоть он и странный, а все-таки… Даже жалко его немного.

Она поднялась с кресла, подошла к окну. С востока надвигался туман, заполонив уже собою целый край неба. Осколки облаков сбились в кучу, запаниковали, затосковали о своем одиночестве.

Во дворе было пусто. Ей показалось, что знакомый силуэт-парус мелькнул где-то вдали и тотчас скрылся, бесстрашно ступив в полосу зыбкого тумана.

— Корабль уплыл в южные моря, — задумчиво и тихо констатировала Ирина. — Мама, скажи, ну почему я такая чокнутая?

— Ну что ты, Ирочка! Ты просто импульсивная, как отец. Твои поступки часто бывают не обдуманными, но… Это говорит о темпераменте, а вовсе не об умственных способностях…

Римма Михайловна говорила что-то еще. Ирина почти не слушала мать, сосредоточившись на своих мыслях, погрузившись в себя так глубоко, как погружается небо — в туман.

«Нужно что-то делать. Нужно решиться, нужно сделать шаг, иначе это не кончится — никогда. Но, боже, остаться одной, совсем одной, в двадцать восемь лет, когда уже так трудно начинать жизнь сначала… Если бы только я знала, что люблю его. Если бы я чувствовала, что люблю, все остальное было бы не важно. В конце концов, говорят ведь, что любовь прощает все. А здесь… Здесь нет никакой любви, совсем не осталось. Привычка, простая привычка, уже давно. Любовь прошла, ускользнула как-то внезапно, а вот от привычки — так трудно избавиться… И в самом деле, как же я буду — без него? Как же я смогу? Шесть лет вместе — это не шутка…»

Ирина давно уже задумывалась о том, что ее отношения с Андреем должны прийти к какому-то финалу. Начинавшийся так бурно шесть лет назад роман теперь уже нельзя было назвать романом. Этот высокий и симпатичный кареглазый брюнет давно уже стал всего лишь декорацией в ее жизни, но не самой жизнью, как это было раньше. Но сила привычки оказалась феноменальной: за последние три года она уже несколько раз пыталась разорвать отношения. Поставить точку, раз и навсегда… И ничего не получалось.

Уже на третий день разлуки она начинала тосковать. Поглядывала искоса на телефон, ожидая звонка… Телефон звонил, и все начиналось сначала. Несколько дней почти первозданной нежности, потом — полоса серых будней и снова — очередной скандал и неотступные мысли о том, что пора бы поставить точку… «Не жена, не подруга», — крутилась в голове фраза из какой-то песенки. Ирина не помнила мотива, не помнила исполнителя, только эти несколько слов иногда преследовали ее так неотступно, что она приходила в ярость. Глупо, в самом деле — ведь никогда она не считала замужество целью своей жизни, и никогда не обижалась на Андрея за то, что и он не торопится с предложением руки и сердца. Никогда не мучилась завистью, увидев обручальное колечко на пальце очередной бывшей одноклассницы или просто знакомой. Всегда думала — успеет еще… Тогда почему же?…

Последний скандал между ними произошел полчаса назад по телефону. Мирная беседа постепенно переросла во взаимный поток оскорблений, и Ирина вдруг прокричала не своим голосом:

«Я устала, ты понимаешь?! Устала от всего этого! Я хочу жить нормальной человеческой жизнью, хочу выйти замуж, хочу родить ребенка… Да-да, ребенка! Что в этом странного?»

«Замуж? Ты никогда раньше…»

Она не дала ему возможности закончить фразу:

«Да не за тебя же, черт возьми! Неужели ты подумал…»

«Что, есть другие кандидаты? Вот как, оказывается…»

«Нет у меня никаких кандидатов! Только и ты — не кандидат, понятно? Уж лучше за первого встречного…»

«Попробуй!»

«И попробую! И получится… Посмотришь, получится…»

Бросила трубку, едва отдышалась, вылетела на улицу. «Получится!» — упрямо твердила про себя, почти поверив. А потом увидела это пальто дурацкое…

Ирина улыбнулась своим мыслям. Да, надо бы подлечить нервы. Надо бы летом съездить на море, завести курортный роман. Отдохнуть, развеяться. Тогда, может, легче будет начать жизнь сначала. С нуля…

— Ирочка, мы сегодня ужинать будем?

— Мне не хочется, мама.

Римма Михайловна поднялась с кресла, подошла сзади неслышно, накрыла плечо ладонью.

— Я понимаю, Ирина, тебе тяжело. Но только ведь рано или поздно все равно придется принимать какое-то решение. Так, может быть, не стоит с этим затягивать?

— А ты? — Ирина обернулась и пытливо посмотрела в глаза матери. — Ты бы на моем месте?…

Римма Михайловна молчала некоторое время, задумчиво глядя мимо, куда-то в окно, в надвигающийся туман. Потом опустила глаза и тихо сказала:

— Если помнишь, я была на твоем месте. Была в похожей ситуации. И ты знаешь, как я поступила…

— И не жалеешь? Не жалеешь, что разошлась с ним?

— По-всякому бывает. Иногда даже очень жалею. Я ведь так и осталась — одна… Но ты — другое дело.

— Почему?

— Тебе — двадцать восемь. Мне тогда тридцать шесть было…

— Какая разница, мама? Ты считаешь, это не одно и то же? Двадцать восемь — почти тридцать…

— Глупости, — улыбнулась Римма Михайловна. — Я тоже в двадцать восемь лет считала себя старой. И в двадцать пять… Дело не в возрасте. И потом, даже если… Может, все-таки лучше одной, чем вот так, как ты, мучиться?

— Если бы я знала, мама. Если бы я знала, как лучше…

— Андрей — он неплохой человек. Но мне почему-то кажется, что он тебе не пара. Он слишком… Как бы это сказать? Земной, что ли. А тебе нужен…

Римма Михайловна задумалась. Ирина улыбнулась:

— Если ты считаешь, что мне нужен неземной, так значит тот, в пальто как раз и был подходящей партией.

— В пальто?

— Ну, первый встречный. На нем такое пальто было… Неземное.

— Ах, ты об этом! Да, возможно… — ответила Римма Михайловна как-то слишком серьезно.

— Мам, перестань. Я вообще больше не хочу об этом думать. И говорить об этом тоже — не хочу. Давай лучше, правда, чайку попьем. Телевизор включим… Может, что-нибудь интересное нам покажут.

— Может, и покажут… Там как раз сейчас цикл передач идет про поэтов серебряного века.

— Вот и отлично, — облегченно вздохнула Ирина. — Ты же знаешь, я обожаю поэтов серебряного века…

На экране мелькали, потрескивая, стилизованные под старую документальную кинохронику черно-белые кадры. Притягивали взгляд, заставляли забыться и поверить в то, что этот послевоенный Ленинград — настоящий, и женщина в шляпе с широкими полями, задумчиво бредущая по улицам полуразрушенного города — вовсе не актриса, а на самом деле — она, Анна Андреевна. Веселая грешница, насмешница царскосельская…

Но ненадолго. Почти сразу переставало вериться в реальность женщины в шляпе, в черно-белую правдоподобность смешных старомодных автомобилей, чинно двигающихся друг за другом… Где-то в потайных уголках сознания все же существовала, не давая забыться, печальная уверенность в том, что эти черно-белые страницы — всего лишь случайный вкладыш в модном глянцевом журнале, сверкающем яркими цветами рекламы прокладок, чистящих средств, телевизоров, холодильников и еще бог знает чего…

И вообще, слишком модной стала теперь эта черно-белая съемка. Так и проглядывает сквозь нее довольное лицо клипмейкера, который еще вчера в тех же черно-белых тонах монтировал ролик какой-нибудь современной певички с шикарной силиконовой грудью… Получилось одинаково хорошо — и послевоенный Ленинград, и силиконовая грудь. Модно, стильно. Современно…

Или, может, напрасно — все эти мысли? Ведь и рекламы на этом канале не бывает. Не увидишь здесь — ни прокладок, ни холодильников, ни силиконовых бюстов. И у оператора, монтирующего трагическую хронику жизни великих поэтов, может быть, есть какие-то свои принципы? Наверняка…

— Никита! — послышалось из-за спины.

Он обернулся.

— «Чашу с темным вином подала мне богиня печали…», — снова поманил к себе экран голосом телеведущего.

Но черно-белые кадры уже исчезли из поля зрения, а одинокая строчка, вырванная из стихотворения, породила вдруг совершенно иной образ. Совсем некстати, словно из ниоткуда, и уж конечно, никак не связанный с этой самой чашей: светлая прядь волос, вырванная из пучка расшалившимся ветром…

— Что это ты здесь смотришь?

Отец остановился посреди комнаты, внезапно как-то это у него получилось — как будто забыл, куда и зачем шел. «Постарел… Сильно постарел», — подумалось с привычной жалостью, но он тут же отогнал от себя жалость, с детства еще убежденный в том, что чувство это недостойное.

— Передачу смотрю. Про поэтов серебряного века. «Серебро и чернь» называется…

— Про поэтов — это хорошо, — одобрил отец. — Только не помню я, чтобы поэзия серебряного века тебя интересовала раньше…

Он пожал плечами:

— Мало ли, что раньше было.

— И что, интересная передача?

— Очень, — ответил он уверенно. Даже, наверное, слишком уверенно, почти упрямо…

— Все убиваешься, — отец опустился рядом на диван. — Все вспоминаешь, все мучаешь себя… Перестань. Давно пора…

— Забыть? — перебил он резко, почти грубо.

— Не забыть, а смириться. Смириться с тем, что изменить невозможно. Год уже прошел…

— Да, сегодня год. Год назад…

Некоторое время они молчали, не глядя друг на друга. По экрану поползли титры — передача про Ахматову закончилась. Грустная, почти траурная мелодия провожала титры с экрана — в небытие. «Разве можно — смириться?» — подумал он с горечью. Смириться с тем, что человека, который так нужен, так дорог, так близок, нет больше на свете? Ведь был же, целых двадцать лет был рядом. И вдруг — больше нет…

— Не пошел ты, значит, на поминки. Не захотел… — отцовский голос нарушил его размышления. В голосе было сочувствие, понимание.

— Не пошел, — ответил он. Протянул руку, выключил телевизор, снова вдруг вспомнив ту самую светлую прядь волос. Уже в который раз за этот вечер… Далась ведь она ему, эта прядь!

В наступившей тишине было отчетливо слышно, как потрескивает экран телевизора, посылая все в то же небытие разряды слабого тока.

— Я, честно, хотел пойти. Дошел почти до дома, остановился неподалеку. Но потом вдруг представил себе, что увижу ее, и этого типа, с которым она живет теперь, и еще представил, что она счастья в глазах скрыть от меня не сможет… Муторно так на душе стало.

— Напрасно ты ее винишь. Она ведь любила его…

— Если бы любила, не сошлась бы с другим через пять месяцев после смерти мужа! — выдохнул он гневно. Всмотрелся пытливо в лицо отца: неужели искренне он ее защищает?

— Не суди людей, Никита. У нее ребенок остался, ей выживать нужно, понимаешь?

— Да черта с два, папа! Не выживать ей нужно, а жить, только в самом физиологическом, в самом непотребном значении этого слова! Потому что выжить она и без того сумела бы. Знаешь ведь, сколько мы с Мишкой за последний год заработали. На десять лет вперед за глаза хватит! А она еще долго деньги его грести будет. Все права теперь к ней перешли… Да что я тебе рассказываю! Она ведь тогда еще, при жизни…

Он махнул рукой, попытался отвлечься от тяжелых мыслей.

За окном повисла влажная мгла. Туман, настигший его по дороге домой, теперь полностью завладел городом, накрыл его пушистой подушкой, разлегся над домами, как добродушный лохматый зверь, не ведающий о том, что такое тревога. Туман успокаивал своей непроглядностью, неопределенностью, беспричинностью. Еще с самого детства он почему-то любил туман. И даже первую свою музыку написал в туманное утро. Тогда ему было тринадцать лет…

Отец молча поднялся, вышел из комнаты. Вернувшись через несколько минут, застал сына все на том же диване, в плену все тех же горьких воспоминаний.

— Я все время пытаюсь… Пытаюсь представить себе, о чем он думал? О чем думает человек, когда его убивают?

Постаревшая морщинистая рука опустила на полированный столик возле дивана две рюмки и початую бутылку. Никита вскинул глаза:

— Тебе же нельзя, папа.

— Сегодня — можно. Давай, сынок, помянем твоего друга. Раз уж ты на поминки не пошел, давай здесь, дома, выпьем по стопочке…

Выпили, не чокнувшись. Горькая жидкость заструилась по пищеводу, обожгла, проникнув, казалось, в каждую клеточку тела. Посидели некоторое время в тишине, которая показалась обоим слишком тяжелой.

— Рано или поздно — все равно придется смириться. Как я смирился со смертью твоей матери пятнадцать лет назад. Нелегко мне было, поверь… Но жизнь идет, несмотря ни на что. И нужно как-то прожить ее, эту жизнь…

— Как-то, — усмехнулся Никита. — В том-то и дело, что получается теперь только «как-то». Как-нибудь, день за днем… Дотянуть до старости, если уж не повезет. Если придется задержаться здесь так долго, до самой этой старости…

— Знаешь что, Никита, — отец нахмурил брови, остановил пристальный и строгий взгляд на лице сына. — Нельзя так раскисать. Ты как и не мужик вовсе…

— А я и не мужик. Мужики в поле пашут, а я, между прочим…

— Оставь ты свои шутки дурацкие! — перебил отец. — Если тебе это слово так не нравится, давай заменим его на слово «мужчина»… Знаешь, почему тебе так тяжело сейчас? Потому что ты живешь, а сам не знаешь, для чего и для кого.

— Правильно, — он кивнул в ответ. — Понятия не имею.

— А это плохо. Очень плохо, Никита. В жизни у человека всегда должен быть какой-то смысл. Человек должен жить для кого-то, или для чего-то… Его что-то должно держать на этой земле, понимаешь? Вот когда твоя мать умерла, ты у меня остался. И не отпускал меня… Туда, вслед за ней. Куда мне так хотелось… Но я не мог, потому что был ты. Понимаешь?

— Понимаю. Много раз уже слышал об этом, только, увы, не имею такого объекта притяжения, а посему — не вижу смысла…

— Брось ты эти разговоры, слышишь? — отец стукнул кулаком по столу. Так сильно, что пустые рюмки подпрыгнули.

— Ну что ты расшумелся…

— А то и расшумелся, что глупости ты говоришь. И я ведь знаю, давно у тебя эти мысли в голове бродят…

— Да перестань, — искренне попытался он успокоить отца. — Никакие мысли в голове у меня не бродят. Не собираюсь я над собой ничего такого сделать. Но, если честно, знаешь… Был бы совсем не против, если бы и на меня вот так же, как на него, поздним вечером… Даже благодарен бы был. Только почему-то никто на меня не хочет нападать. Наверное, не произвожу достойного впечатления…

— Прекрати сейчас же, слышишь? — снова вспылил отец. — Ты молодой еще, у тебя все впереди. Тебе, Никита, нужно…

— Что мне нужно?

— Жениться, — с неожиданной убежденностью в голосе ответил отец. — Семью завести, ребенка… Вот тогда бы все по-другому пошло.

— Жениться?! Да вы сговорились, что ли? — хрипло отозвался Никита.

Этот отвратительный ком в горле, который внезапно до неузнаваемости изменил его голос, нужно было куда-то прогнать. Протолкнуть вниз каким-то образом… Он быстро налил в рюмку водки и выпил одним глотком.

— Ты о чем? — спокойно спросил отец, будто ничего не заметив.

Не ответив, он поднялся с дивана, включил проигрыватель. Долго рассматривал высокие стеллажи с компакт-дисками, пытаясь отыскать что-то давно забытое. Наконец нашел, смахнул пыль, раскрыл обложку.

Никита и сам не понимал, отчего это ему вдруг захотелось сегодня слушать Эдит Пиаф. Не вспоминал о ней уже несколько месяцев, и вдруг…

— Никита, я задал тебе вопрос, — напомнил отец.

Тихо зазвучала музыка.

— Ах, да, ты о моей женитьбе… За сегодняшний день ты — уже второй человек, которому пришла в голову эта сногсшибательная идея.

— И кто же был первым?

— Первым…

«Что-то ведь было у нее в глазах. Какие-то ноты… Жалко, не успел разобрать», — подумал про себя и ответил:

— Да так, девчонка одна.

— Девчонка?

— Ну, девушка, женщина, как тебе больше нравится. Я даже имени ее не знаю… Так вот, она этой же проблемой была озабочена. Решила, что мне непременно семью завести надо. Это не ты ли, случайно, отец, ее ко мне подослал?

— Никого я к тебе не подсылал, — обиделся отец. — Да что за девушка-то?

— Обыкновенная девушка. Растрепанная немного, со светлыми волосами. В домашнем халате и в тапочках… В общем, знаешь, так себе. Ничего особенного…

Ирина осторожно поднялась с постели, стараясь, чтобы не услышала и не проснулась мама.

Часы равнодушно показывали десять минут третьего. Вздохнув, она отыскала ногами под кроватью тапочки и, неслышно ступая, пошла на кухню.

В ночной тишине звук капель, бьющихся о стекло, звучал отчетливо и как-то слишком уж безысходно. Она вспомнила о том, что день был солнечный, вечер — туманный. Теперь, ближе к утру, небу стало окончательно грустно. Переменчивое и весьма сентиментальное оно, это небо, подумала Ирина, плеснув в чашку заварки.

Пододвинула к окну табуретку, приоткрыла форточку, закурила…

Странная вещь — бессонница. В голову постоянно приходят какие-то мысли, нет им конца, среди них — важные и неважные, они путаются, переплетаются в какой-то слишком уж замысловатый клубок. Балансовый отчет вполне мирно сосуществует в этих мыслях с подтекающим краном, со стертыми набойками на осенних ботинках, которые срочно нужно заменить, и постоянным рефреном звучит один и тот же вопрос. Тот самый вопрос, на который она так долго и так безуспешно пытается найти ответ: что делать дальше?

Поставить точку. Остаться одной. Пусть — одной, но зато не будет больше этих постоянных скандалов, слез, глупых, ничего не значащих извинений. Все говорят, что время лечит. Всех лечит — значит, вылечит и ее. Пожалеет, не бросит, позаботится…

Смириться. Успокоиться, начать наконец контролировать свои эмоции, попробовать приспособиться. В конце концов, бывает и похуже… По крайней мере, он ее не бьет. Ну, может, стукнул пару раз, так это не очень сильно, и потом — она сама заслужила… Заслужила, конечно же. И даже если не заслужила — все равно, можно сделать скидку на темперамент, ведь некоторые люди в гневе просто не умеют контролировать свои эмоции. Андрей как раз из таких людей, и не его вина, что он таким родился. И все же…

Поставить точку? Смириться? Или…

Если бы только он был, этот третий вариант. Но третьего было не дано, она это знала, а потому начинала совсем уж как-то

по-детски мечтать о том, что появится вдруг в ее жизни какой-то человек, которому придется подчиниться беспрекословно. Который все решит за нее, а она просто выполнит его волю, просто послушается, как слушалась маму в далеком детстве. И тогда не в чем будет обвинять себя — даже в том случае, если выбранный вариант окажется не верным. Можно будет все свалить на него, на этого человека, волю которого она выполняла.

Поставить точку… Она сидела возле окна и даже представляла себе ее, эту большую жирную точку, как она ставит ее на последней странице толстой книги, которую она пишет слишком долго. Планируемый хэппи-энд уже невозможен, сюжет больше не контролируется, самовластно выползая из поставленных рамок, настойчиво пытаясь превратиться в драму… Тогда почему дрожит рука, почему никак не может опустить перо на бумагу, прикоснуться и отпрянуть? Разве она ей нужна, эта драма? Наверное, все же лучше остаться одной…

Она снова, в который раз уже, попробовала представить себе ее, эту «жизнь одной».

День начинается со звонка будильника. Продолжается свистом чайника на плите. Она пьет кофе в одиночестве. Едет в толпе людей на работу, в той же толпе — с работы. Вечер проводит у телевизора. Выходные — у телевизора. Со временем он перестанет быть ей противен. Она научится смотреть бразильские сериалы, полюбит современную эстраду и будет находить, что юмор в передаче «Аншлаг» очень тонкий и искрометный. Она станет смеяться над глупыми шутками, станет подпевать Маше Распутиной, увлечется политикой, кулинарными поединками, захочет стать миллионером, свяжет на досуге симпатичный малиновый шарфик, чтобы отвезти его на «Поле чудес» и подарить Якубовичу. Она будет мирно и тихо стареть, переживая сотни чужих кино-жизней и отдавая взамен — единственную, свою… Стареть вместе с мамой, с кошкой или собакой, которую она непременно заведет, чтобы не сдохнуть от одиночества. Вернее, чтобы эта смерть не оказалась скоропостижной. Чтобы она была медленной, долгой и мучительной…

Впрочем, возможен и несколько иной исход. Возможно, осатанев в один прекрасный день от телевизора, она подойдет к зеркалу, и, вспомнив вдруг давно забытую строчку из Ахматовой, бросится на улицу. И снова встретит там какого-нибудь мужчину, в пальто или без пальто, это уже не важно, и бросится перед ним на колени, и станет умалять его, чтобы он разделил с ней это ее опостылевшее одиночество… Чтобы он вошел в ее дом и расколотил молотком этот чертов телевизор, сублимацию жизни…

«Я горькая и старая. Морщины покрыли сетью желтое лицо. Спина согнулась и трясутся руки…»

Как же там было дальше?

«А мой палач…»

За спиной щелкнул чайник. Ирина покосилась на него равнодушно, поднялась нехотя, налила в чашку кипятка.

«А мой палач глядит веселым взором и хвалится искусною работой, рассматривая на поблекшей коже следы побоев… Господи, прости!»

Подумала: если бы можно было начать все сначала, она бы разорвала эти отношения после первой же ссоры, после первой же его грубости. Если бы можно было вернуть назад эти шесть лет. Ведь тогда, шесть лет назад, ей было всего лишь двадцать два, и у нее были шансы. А теперь?

Она приоткрыла пудреницу, забытую на столе. Встретившись глазами со своим отражением, придирчиво осмотрела сеть мелких морщинок, две из которых были обозначены достаточно четко. Похлопала подушечками пальцев, отвела зеркало подальше, чтобы увеличить обзор. Нет, конечно, еще не старая. Еще сгодится, еще послужит… Лет десять, а то и больше еще будет смотреть на себя в это зеркало, не испытывая панического ужаса. А значит, еще не поздно, еще можно все изменить, есть шанс начать жизнь сначала…

Ирина вспомнила вдруг, как давным-давно, совсем девочкой, классе в пятом или шестом, она влюбилась без памяти в своего одноклассника. Но чувств своих не открывала, любила молча почти целый год, ловила взгляды, краснела. А потом вдруг на перемене он подошел к ней и сказал: «Ирка-дырка!» И засмеялся… Тогда ей тоже казалось, что в жизни больше уже ничего не случится. Что она просто будет потихоньку доживать свою жизнь до старости, а ее первая любовь так и останется единственной. И теперь — почти то же самое, с той лишь разницей, что тогда, в двенадцать лет, она совсем не боялась остаться одной, она даже гордилась немного этой своей романтической обреченностью на одиночество. Этакий Чайльд Гарольд в юбке… А вот теперь, в двадцать восемь, ей страшно. До жути страшно остаться — одной.

«А мой палач глядит веселым взором…»

Но, собственно, кто он — ее палач?

«Одиночество — странная болезнь, которая излечивает от всего, в том числе и от одиночества». Эти слова она услышала недавно по телевизору — от самый редкий случай, когда показывали хорошее кино. Герой Джереми Айронса был смертельно болен. Ему было проще, гораздо проще чем Ирине, которой, возможно, придется задержаться на этом свете еще лет сорок. Или пятьдесят…

Она просто не будет больше подходить к телефону. Попросит маму, чтобы она всегда отвечала: Ирины нет дома. Когда будет — не знаю… «А на работе? Тоже объявить всему отделу, что я скрываюсь? Кому нужны эти глупые детские прятки…»

Совершенно внезапно в ночной тишине вдруг раздался резкий звонок. Ирина вздрогнула, испугалась. Она не любила ночные звонки, всегда считала их предвестниками несчастья. Бросилась к трубке, не успев все-таки перехватить второй звонок, который теперь уже наверняка разбудил маму.

— Алло! — выдохнула возмущенным шепотом и услышала голос Андрея:

— Привет. Не разбудил?

«Вот и скрылась», — усмехнулась мысленно, прикрыла поплотнее дверь на кухню, снова опустилась на табуретку. Ответила:

— Три часа ночи, вообще-то. Как ты считаешь — не разбудил?

— Извини, если разбудил. Просто мне нужно было тебе позвонить… Понимаешь, нужно.

— Не понимаю. В такое время суток — не понимаю…

— Да ты ведь не спала, Ирка? Я же по голосу слышу…

— Ну, предположим, не спала…

— И я не спал. Все думал о тебе. О нас с тобой.

— И что надумал?

— Ну перестань, прошу тебя, так разговаривать! Да, я хам, нахал, грубиян. Я сам все прекрасно понимаю, только иногда ничего не могу с собой поделать. Прости мня, малыш…

— В который раз… — вздохнула Ирина, прислушиваясь к его голосу. Именно в нем, в голосе Андрея, а не в словах его, было что-то особенное. Что-то непривычное слуху, что-то заставляющее поверить… Или она просто очень хотела — поверить? Как всегда, как обычно…

— В последний. Я много думал… Всю ночь думал об этом. И я понял, в чем причина. Мне кажется, ты от меня ускользаешь. Ты со мной, но в то же время — где-то далеко. Всегда — далеко. И, наверное, от этого я и схожу с ума…

Ирина услышала, как скрипнула кровать в комнате матери.

— Послушай… Давай завтра с тобой обо всем поговорим. Я боюсь, мама сейчас проснется. У нее голова болела вечером, она уснула с трудом…

Он помолчал некоторое время.

— Ирка, скажи. Скажи, что ты меня любишь…

— Андрей…

— Скажи!

— Я люблю тебя, — выдохнула Ирина, но этого оказалось мало:

— Скажи, что ты всегда будешь со мной. Скажи, что ты скучаешь…

— Андрей…

— Послушай, я сейчас к тебе приеду.

— Ты с ума сошел.

— Да, я сошел с ума. Наверное, ты права.

Она попыталась возразить что-то еще, но он не слушал:

— Жди меня через пятнадцать минут. Я возьму машину со стоянки и приеду, слышишь?

— Может быть, не стоит? Ночь…

Он не дослушал. Она еще добавила — дождь, но уже застучали в трубке, как капли о стекло, неумолимые короткие гудки.

Ирина вздохнула. Эти приступы нежности были ей уже знакомы. Не слишком часто они повторялись, но все же не в первый раз уже. Хотелось бы верить в то, что на самом деле теперь все будет по-другому. Не будет больше ссор, взаимных оскорблений, бесконечного выяснения отношений.

— Сумасшедший, — прошептала она почти без эмоций, прислушиваясь к своему сердцу. Но оно билось ровно, ничем не обнаруживая признаков волнения. — Ведь и правда — приедет…

Через двадцать минут она услышала, как открылись на площадке двери лифта. Не дожидаясь звонка, тихонько приоткрыла дверь.

Он вошел, смял ее в охапку, прижал к себе так крепко, как будто и в самом деле хотел срастись, стать одним целым, чтобы уже больше никогда — не разлучаться. Она как-то неуверенно вскинула руки, словно в первый раз обвивая его знакомые плечи, вздохнула глубоко и почувствовала вдруг запах роз.

— Андрей?

— Это тебе. Самой любимой, единственной женщине на свете…

Он отстранился. Букет из пяти темно-красных бутонов вынырнул у нее из-за спины, и она подумала с прежней отстраненностью: надо же, не заметила…

— Я даже не заметила… Боже, где ты достал их? Ночью…

— Не важно…

Он прошел вслед за ней в комнату. Опустился на пол рядом с постелью, спрятал лицо у нее на коленях.

— Ты меня простила?

— Не будь ребенком, Андрей. Ну, что с тобой, в самом деле…

— Я боюсь тебя потерять. Не хочу терять тебя. Мне кажется, я просто не смогу жить, если ты меня оставишь. Если в твоей жизни появится кто-то другой…

— Да брось ты, — она улыбнулась немного грустно. — Откуда он появится?…

Промелькнуло в памяти почти забытое лицо — зеленые глаза, длинные волосы, смешное пальто… Она притянула к себе Андрея, спрятала лицо у него на груди и снова повторила:

— Откуда…

Утро выдалось по-летнему солнечным. Ирина приоткрыла глаза, тут же зажмурилась и отвернулась, коснувшись щекой щеки Андрея. Снова приоткрыла глаза и не смогла сдержать улыбки: он спал как-то по-детски, подложив обе сложенные ладони под подушку, и дышал ровно, совсем не слышно.

Зацепив пальцами тонкую прядь волос, она принялась легонько щекотать его за ухом. Он хмурился во сне, но не просыпался. Она не стала настаивать: часы показывали всего лишь половину десятого, и в выходной день спешить им обоим было некуда. Она бы и сама поспала подольше, если бы не солнце.

Минувший вечер и ночь вспоминались отрывками. Ссора, примирение. Казалось, все было так, как обычно — те же слова, те же взгляды. Привычный сценарий, из которого выпадала, пожалуй, одна лишь деталь — букет красных роз, который пламенел теперь на ее письменном столе. Ирина даже не помнила, когда Андрей в последний раз дарил ей цветы просто так, не на день рождения и не на восьмое марта. Может, даже вообще никогда не дарил…

Но дело было даже не в цветах. Совсем не в цветах, она это чувствовала, но никак не могла понять, в чем загадка. Было что-то новое, что-то непривычное, может быть, в нем самом. Как будто за прошедшие с момента их ссоры несколько часов он открыл в себе что-то такое, чего раньше о себе не знал. Только что же, что именно?

Ирина покосилась на Андрея. Он спал все так же спокойно — так, как умеют спать только мужчины и дети. Темная полоса ресниц вдоль сомкнутых век слегка подрагивала, губы полуоткрыты. Почувствовав прилив нежности, она наклонилась и легонько коснулась губами его щеки. Отстранилась, успев заметить, как он улыбнулся во сне. Снова поцеловала, на этот раз более настойчиво и ощутимо…

Он приоткрыл глаза. Ирина засмеялась:

— Извини, нарушила твой сон.

Андрей накрыл ее руку ладонью:

— Нарушай. Еще раз, пожалуйста…

Она послушалась. Было приятно целовать его, размякшего и сонного, почти ребенка.

«А может быть, вот оно — счастье? Засыпать и просыпаться вместе, чувствовать всегда рядом с собой родного человека. Целоваться по утрам…» — подумала Ирина, но сразу же вспомнила, что эти мысли уже не раз за прошедшие шесть лет приходили ей в голову. И вроде бы все было правильно, как и должно быть, как показывают в кино и пишут в книгах — именно в этом и должно было бы заключаться счастье. Простое женское счастье, но…

Если бы не это «но»! Оно всегда попадалось на пути, всегда мешало поставить точку, победно завершив свои мечты и убедившись в том, что счастье достигнуто, поймано за хвост и посажено в золотую клетку. Остается только — кормить, поить и эту клетку чистить. Нет, не все так просто…

Лишь однажды она решилась признаться себе в том, что же означает это «но»: счастье без любви недостижимо. Его не поймать, как ни старайся, потому что оно просто не обитает в тех местах, где не живет любовь. Счастье без любви — самообман, который все равно рано или поздно раскроется. Как ни старайся… А любит ли она Андрея? А он ее — любит?

«А черт его знает», — отмахнувшись от надоевших мыслей, она перевернулась на живот и требовательно прошептала:

— Массаж!

Массаж он делал бесподобно. Почти сразу улетучились из головы все навязчивые мысли, стала ощутимой сквозь оконное стекло теплота солнца, прозрачность облаков, медленно сползающих вниз по небу за горизонт.

— Ирочка, — послышался вдруг из-за двери голос матери. — Вы уже проснулись? Тут Андрея к телефону просят…

Она поднялась, накинула халат. Приоткрыв дверь, взяла телефонную трубку из рук матери и протянула Андрею. Задержалась ненадолго возле вазы с цветами, вдохнула аромат, улыбнулась. Ирина всегда любила цветы…

— Отличная идея, Санек. Погода шепчет… Да, я на машине. А кто еще будет? Бирюков с женой, Пипин с подругой… Отлично! Иришка? Иришка согласится, да, Иришка? Да, она согласна…

Ирина поморщилась. Ее всегда раздражала манера Андрея задавать ей вопросы и тут же самому на них отвечать. «Ты хочешь, чтобы я к тебе приехал? Конечно, хочешь! Я сейчас приеду!» Или: «Я думаю, тебе лучше надеть в ресторан темно-синее платье… Ты же со мной согласна, вот и умница, я жду тебя через пятнадцать минут!»

Вот теперь она в очередной раз была уже согласна с тем, о чем имела весьма смутное представление. Собственно, ее согласия никто не спрашивал…

— Я думаю, часа через два будем. Нет, раньше не получится, мы еще в постели… Представь себе. Ладно, хватит уже шуток твоих дурацких. Ждите…

Андрей выключил телефон.

— Кажется, сеанс массажа на этом окончен, Ирик. Мы едем на дачу!

— Ах, вот с чем я, оказывается, согласна… Кстати, название «Ирик» мне тоже не очень…

— А ты что — не согласна? — он удивился совершенно искренне. — Да ты что, котенок? Выходной ведь, воскресенье! Ты посмотри в окно — какое солнце! Последние погожие деньки!

Ирина пожала плечами. Она просто не любила всю эту компанию — долговязого бритоголового Пипина с его вечно меняющимися подружками, толстого Бирюкова с его чопорной женой и с множеством наколок на теле, и даже сам Санек, лучший приятель Андрея, был ей не слишком симпатичен. Казался каким-то недалеким, глуповатым, и шутки у него всегда были пошлые и неуклюжие.

— Ну, что тебя смущает, скажи?

— Меня ничего не смущает. Просто мы могли бы провести выходной день вдвоем. Без твоего ненаглядного Пыпина с его блондинкой.

— Блондинка была в прошлый раз. Теперь должна быть рыжая, или брюнетка. Ты же знаешь, он не любит повторяться. Кстати, его фамилия — Пипин, а не Пыпин. И он совсем не мой ненаглядный…

— Знаю. И все равно он придурок. И девки его друг от друга только что цветом волос отличаются, а в остальном — как под копирку.

— Сейчас уже, между прочим, копирками никто не пользуется. Сейчас больше ксерокс…

— Значит, ксерокс.

Ирина чувствовала, что надвигается ссора. Но поделать с собой ничего не могла: ей совсем не хотелось ехать на эту дачу. Черт бы побрал всех этих его приятелей, и совсем не обязательно было давать им номер ее домашнего телефона!

— Ладно, Иришка. Кажется, мы снова начинаем…

— Не мы начинаем, а ты начинаешь.

— Согласен. Пусть я. Скажи, что я должен сделать, чтобы ты согласилась? Сказать, что Пипин — придурок?

— Скажи, — равнодушно согласилась она.

— Пипин — придурок, — с готовностью повторил Андрей.

— Пыпин, — демонстративно поправила она.

— Пыпин! — он и на это был согласен…

Ирина рассмеялась. Напряжение, кажется, отпустило.

— Зачем нам тогда ехать на эту дачу? Чтобы провести время в обществе придурка?

— Ошибаешься.

Он поднялся, подошел ближе, прижал ее к себе и прошептал в самое ухо:

— Чтобы провести время в обществе друг друга. Только не в четырех стенах, а на природе, на свежем воздухе, что может быть лучше, скажи?

Ирина молчала некоторое время. Потом подняла глаза:

— Ты, правда, очень хочешь?

— Правда. Очень хочу.

— Хорошо, тогда поедем. Может, ты и прав…

— Конечно, я прав! Посмотришь, тебе понравится! Там шикарнейшая дача, с бассейном, с сауной…

Ирина вздохнула. Она не стала напоминать Андрею, что терпеть не может сауну.

— Я только книжку с собой возьму, можно?

— Ирик, — вздохнул Андрей, — ну скажи, зачем тебе книжка?

— Так, картинки рассматривать. Может, буквы знакомые попадутся. Знаешь, такое тоже случается иногда…

— Да не понадобится тебе эта книжка! Там весело будет, не до книжек! Бери, если хочешь, дело твое…

Ирина кивнула.

— Ладно, я пошла в ванную. Сколько времени у нас на сборы?

— Время не ограничено. Но чем быстрее мы поедем, тем быстрее…

— Мы приедем, — закончила она с улыбкой и скрылась за дверью.

— Ирочка, вы уходите куда? — перехватила ее мать по дороге в ванную.

— Да, мы уезжаем. На дачу к приятелям Андрея.

— На дачу, — сразу же засуетилась Римма Михайловна, — так ведь покушать нужно что-нибудь…

— Да ничего не нужно, мама. Мясо купим по дороге, там меню всегда одно и то же — шашлык, пиво, помидоры, рыба красная…

— Ты уже была что ли раньше на этой даче?

— На этой — не была. Была на другой, но это не имеет значения…

— Все равно, — не сдавалась Римма Михайловна. — Я тебе соберу чего-нибудь. Колбаски, котлет положу, нажарила вчера целую кучу…

Ирина не стала сопротивляться — знала, что бесполезно. Только кивнула в ответ и скрылась в ванной. Сквозь шум воды она слышала, как суетится на кухне мать, как хлопает дверцей холодильника. Потом послышался голос Андрея. Слов она разобрать не сумела.

Позавтракали на кухне по-семейному, втроем. Мать без конца вставала, предлагала подлить чаю, на что Андрей охотно соглашался. То ли жажда его замучила, то ли просто приятное захотел сделать Римме Михайловне — выпил целых три чашки, попробовал весь ассортимент бутербродов.

— Это хорошо вы придумали — на дачу. Последние теплые дни, скоро зимние холода начнутся. Попрощаться с летом…

— Вот и я говорю — хорошо, — поддержал ее Андрей, — а Ирочка что-то без энтузиазма…

— Что так, Ирина? — почти встревожилась мать.

— Да ничего, все нормально, мама, — отмахнулась Ирина. — Ладно, вы тут доедайте, а я пойду одеваться.

Закончив сборы, она вышла из комнаты и вдруг вспомнила о том, что собиралась взять с собой что-нибудь почитать. Вернулась, остановилась возле книжной полки. Взгляд остановился на старом, зачитанном еще во времена молодости Риммы Михайловны, томике стихов Ахматовой.

Ожили вдруг в памяти черно-белые кадры послевоенного Ленинграда, женщина с горделивой осанкой и твердым взглядом темных и томных глаз. Ирина сразу поняла — это именно то, что ей сейчас нужно. Она зачитывалась стихами в юности, а за последние шесть лет, кажется, ни разу не открывала никаких поэтических сборников.

Взяла книгу с полки и вышла из комнаты, столкнувшись на пороге с Андреем.

— Ну что ты так долго? Я уже всю посуду успел после завтрака вымыть, а она все копается…

Довольное лицо Риммы Михайловны на заднем плане однозначно свидетельствовало о том, что Андрей говорит правду.

«Странная у меня все-таки мама, — подумала Ирина. — Еще вчера уговаривала меня его бросить, а сегодня вся так и светится… Подумаешь, три чашки вымыл! Не поймешь ее…»

— А это что? — он взял из ее руки книгу. — Стихи… Понятно. Даю тебе слово — ты про эту книжку даже не вспомнишь. Тебе не до стихов будет…

— Какие уж стихи, когда вокруг сплошная проза, — усмехнулась Ирина. — Ну все, пошли. Причешусь только…

— Распусти волосы, Ирик. Ты шикарно смотришься с распущенными!

Она поймала себя на мысли, что ей ужасно хочется собрать волосы в пучок на затылке… Может быть, если бы не это дурацкое его словечко «Ирик», она бы отнеслась к его предложению более спокойно и даже согласилась бы с ним. Но может быть, совсем не в этом было дело…

— Ну вот. Королева, — похвалил Андрей ее прическу.

Уходя, она бросила взгляд в зеркало — и правда, распущенные волосы ей к лицу. Наверное, не стоило нервничать по этому поводу…

Солнце слепило глаза. Ирина ерзала на своем сиденье, пытаясь каким-то образом спрятаться от его лучей, но ничего не получалось. И даже специально придуманный для этой цели козырек над лобовым стеклом на этот раз не мог справиться со своей задачей: солнце по-хозяйски проникало внутрь, не обращая никакого внимания на все светонепроницаемые преграды. Она покосилась на Андрея.

Он совершенно спокойно смотрел вперед, на дорогу. Его глаза были защищены темными стеклами очков.

— Вот ведь угораздило меня забыть дома очки. Обидно — до слез, в прямом смысле…

Он оторвал на короткий миг взгляд от дороги, посмотрел на нее, прикоснулся ладонью к щеке:

— Не плач, моя прекрасная принцесса. Сейчас остановимся и купим тебе очки. Подумаешь, беда…

— Да, ты прав, придется купить.

Они как раз проезжали мимо рынка. Андрей припарковал машину, вышел, помог выйти Ирине.

— Сама галантность, — улыбнулась она, подавая ему руку.

Он улыбнулся в ответ, захлопнул дверцу и пошел вперед, не отпуская ее руки. Так они и шли, взявшись за руки, беседуя о пустяках и время от времени останавливаясь, чтобы купить нужные продукты. Андрей расплачивался и сразу же снова сжимал ее ладонь в своей. Сжимал крепко, как будто и вправду боялся потерять ее в толпе людей, как будто на самом деле боялся — потерять… Она вспомнила вдруг, как накануне вечером он шептал торопливо о горячо: «Я боюсь тебя потерять. Не хочу терять тебя. Мне кажется, я просто не смогу жить, если ты меня оставишь. Если в твоей жизни появится кто-то другой…» И снова подумала: откуда? За прошедшие с момента их встречи годы на место Андрея в жизни Ирины еще никто не претендовал. Напрасно он так беспокоится…

Она призналась себе в том, что эта его тревога в какой-то степени была ей даже приятна. Снова в голове промелькнула мысль о счастье, которое в этот момент вдруг опять показалось ей достижимым…

— Подожди, давай каких-нибудь кассет купим. У Санька всегда с музыкой проблемы. А без музыки какое веселье, правда?

— Правда, — согласилась Ирина, равнодушно скользнув глазами по пестрой витрине с музыкальными сборниками. Все это ей было мало интересно, потому что приятели Андрея, да и сам Андрей в их числе из всех музыкальных жанров отдавали предпочтение так называемому шансону. Она тоскливо вздохнула, представив себе пьяную физиономию бритого Пыпина, сиплым голоском распевающего не в такт: «Голуби летят над нашей зоной…» Вздохнула, снова вдруг пожалев о том, что согласилась на эту поездку.

Как она и предполагала, Андрей купил несколько кассет излюбленного кампанией шансона. Видимо, все ее эмоции по этому поводу отразились на лице, потому что продавец вдруг понимающе улыбнулся и предложил Андрею:

— Вы бы что-нибудь для девушки купили. «Фабрику звезд», например, или вот еще есть сборник — лучшие баллады о любви…

— У нее извращенный музыкальный вкус, знаете ли… Она все больше фуги да сонаты слушает. Концерты всякие для скрипки с оркестром, — добродушно пошутил Андрей. — Вряд ли у вас для нее что-нибудь найдется.

Ирина улыбнулась вымученной улыбкой и ничего не сказала. Скользнула еще раз взглядом по пестрым обложкам… Андрей уже тянул ее за руку — дальше, к мясным рядам, нужно было еще купить свинину для шашлыка, зелень для салата.

— Постой, — она вырвала руку, — подожди, Андрей. Смотри, Эдит Пиаф. Я так давно хотела…

Он как-то снисходительно усмехнулся. Ирина даже знала, о чем он подумал, как охарактеризовал мысленно эту ее неожиданную находку: «старый хлам». Старый, никому не нужный хлам… Кто в наше время это слушает?

— А мне нравится, — упрямо возразила она вслух. — Давай купим.

Андрей расплатился за кассету, бросил ее в сумку. У Ирины даже сердце сжалось на мгновение: как она там, маленький французский воробышек, среди жиганов в телогрейках? Но, впрочем, на витрине ее окружала не намного более приятная компания. Виагра, глюкоза… Как в аптеке.

Андрей обернулся, спросил:

— Ты чему так загадочно улыбаешься?

— Да так, своим мыслям…

— И о чем твои мысли? — попытался уточнить он, и Ирина подумала: так всегда.

Всегда он боится, что хоть одна ее мысль, хоть одно чувство или сомнение ускользнет от него и она вдруг станет для него недоступной, далекой, и уже больше не будет принадлежать ему целиком и полностью. Не любит он эти ее таинственные улыбки и недомолвки. Не просто не любит, а даже боится их…

— Тебе обязательно нужно знать?

— Естественно. Я хочу знать о тебе все…

Она вздохнула.

— Я просто представила себе ее среди бритоголовых зеков.

— Кого — ее?

— Эдит Пиаф, кого же еще. Там, в сумке. Ну, образно…

— Ах, ты об этом, — он наконец улыбнулся в ответ. — Ничего, стерпится — слюбится. Тем более, ей не привыкать. Насколько я знаю, она была та еще штучка…

— Да, наверное. Послушай, мы же забыли очки…

Они остановились у раскладной витрины, купили очки. Купили мясо и зелень, купили еще смешную кепку в горошек для Ирины, которая была ей к лицу. Так считал Андрей…

— Ну все, поехали. Ничего не забыли? — Андрей задумался, нахмурил лоб.

— Постой, — Ирина вдруг решительно расстегнула молнию на большой спортивной сумке и, поискав некоторое время, достала оттуда кассету.

— Извини, но мне ее жалко. Ничего не могу с собой поделать. Пусть лучше у меня в сумке полежит…

— Кого тебе жалко, Ирик? — едва заметное раздражение вдруг проскользнуло в его голосе. — Это простая магнитофонная лента. Это не человек, а кассета. Ей абсолютно все равно, где лежать, понимаешь?

— Понимаю. Только мне не все равно. Какая тебе разница?

— Никакой. Просто я не люблю, когда ты начинаешь говорить разные глупости. Тебе ведь не пять лет, дорогая…

— Ну ладно, давай не будем ссориться, — ответила она мягко. — Знаешь, я давно уже хотела ее купить. Столько магазинов обошла, а нигде не попадалась. Мне просто очень хочется ее послушать…

— Ты ее что, сейчас слушать будешь? Здесь, в машине?

— Если ты не хочешь, я могу вернуться домой и слушать ее дома. А в машине ты будешь наслаждаться обществом своих зеков, — не сдержалась Ирина. Сняла желто-синюю кепку с головы, бросила на заднее сиденье.

— Ладно, — почувствовав, что снова назревает ссора, Андрей взял себя в руки. — Слушай, если хочешь. Мне все равно. И поехали уже, нас ведь ждут…

Машина тронулась. Некоторое время они ехали молча, пытаясь успокоиться.

— Ну что же ты, — Андрей наконец нарушил напряженную тишину. — Слушай, если хочешь.

Забрал кассету у нее из рук, достал из обложки. Магнитофон, проглотив ее, приветливо и радостно замигал эквалайзерами. Ирина покосилась на него с неприязнью: тоже делает вид, что вполне доволен. Интересно, какой-нибудь «Владимирский централь» он проглотил бы с меньшим энтузиазмом?

«Non, rien de rien, non je ne regretter rien» — зазвучал неповторимый голос.

Первые же звуки заставили ее отвлечься от неприятных мыслей. Пела Эдит Пиаф, и перед глазами вместо пыльной дороги, равнодушно убегающей вдаль, возникли узкие парижские улочки. Она легко представила себе его, этот Париж, так ясно и отчетливо, словно и сама в этот момент оказалась там.

Голос Андрея, прозвучавший рядом, в картину Парижа почему-то не вписывался. Ирине пришлось на некоторое время вернуться из своих фантазий в реальность.

— Кстати, Ирик, совсем забыл тебе сказать. Есть две «горящие» путевки в Сочи. Только надо решить этот вопрос побыстрее. Может, сумеешь отпроситься с работы на неделю?

— Не знаю, посмотрим, — ответила Ирина.

Ей почему-то не хотелось сейчас думать даже о таких приятных, в общем-то, вещах, как побережье Черного моря. Хотелось просто слушать музыку, забыв обо всем на свете. О проблемах на работе, об одиночестве вдвоем с Андреем, о стершихся набойках на осенних ботинках. Хотелось лишь одного — полностью раствориться в звуках и бродить, как наяву, по Парижу почти столетней давности… Ирина никогда не умела слушать музыку между делом, воспринимать ее как простой фон для беседы или домашних дел. Конечно, только такую музыку, которую вообще можно было назвать музыкой…

— … отличные номера с кондиционером, телевизором. Трехразовое питание, — снова донеслось до нее.

— Замечательно, — она кивнула головой, чувствуя, как растет внутри досада.

Идея с поездкой на самом деле была замечательной, но они могли бы обсудить это потом, когда будет более подходящий момент. Неужели так трудно понять ее состояние? Неужели за шесть лет почти совместной жизни нельзя было научиться понимать настроение и чувства человека? И, если не разделять, то, по крайней мере, уважать эти чувства?

— Я думаю, тебя отпустят. Перетопчатся как-нибудь недельку…

Она его уже не слушала. Во всяком случае, старалась не слушать больше, изредка все же кивая головой или роняя короткие слова: «Да», «Нет», «Не знаю»…

Они отъехали от города уже достаточно далеко и двигались по трассе в тот момент, когда Андрей вдруг резко нажал на тормоза.

— Черт возьми, ты меня совсем не слушаешь! — прокричал он, ударив кулаком по рулю.

Два облака пыли взвились в воздух из-под колес, закружились в воздухе. Ирина нажала на кнопку автоматического стеклоподъемника.

— Я музыку слушаю. Извини, — ответила она без эмоций, не глядя на него. — Ты же знаешь, я не могу слушать музыку и разговаривать одновременно.

— Ах, ты не можешь, значит. А я, выходит, все могу. Разговаривать, как дурак, сам с собой, в тот момент, когда ты изволишь слушать музыку… Музыку свою чертову!

Он порывисто ткнул пальцем в какую-то кнопку на панели магнитофона. Недопетая песня оборвалась на полуслове, печально потухли разноцветные эквалайзеры…

— Что ты делаешь?!

Магнитофон выплюнул кассету. Андрей схватил ее и, размахнувшись, выбросил в открытое окно, за которым еще продолжала дымиться дорожная пыль.

— Теперь тебе не придется разрываться между мной и этой своей дурацкой музыкой.

Щелкнуло зажигание, снова заревел мотор, и машина тронулась с места, быстро набирая сумасшедшую скорость. Ирина смотрела некоторое время, как стремительно ползет вверх стрелка спидометра, как она достигает вершины и начинает медленно опускаться — сто, сто двадцать, сто тридцать километров в час…

— Останови машину!

— Что ты сказала?

— Я сказала — останови машину. Я с тобой никуда не поеду.

— Поедешь, еще как поедешь!

— А я сказала — не поеду! Останови сейчас же…

— Не собираюсь…

Она попыталась открыть дверцу, понимая, что выпрыгнуть на ходу все равно не сможет.

— Совсем с ума сошла, что ли?!

Он нажал на тормоз, машина снова резко остановилась, опять полетела вверх дорожная пыль.

— Ты повторяешься, — сухо сказала Ирина и открыла дверцу. — Слишком много спецэффектов. Как в плохом кино…

— И куда же ты, интересно, собираешься идти? До города двадцать километров!

— Дойду как-нибудь, не переживай.

— Попутного ветра! — донеслось уже из-за спины, и вслед за этим она услышала, как что-то шлепнулось на землю.

Оглянувшись, увидела полиэтиленовый пакет, который собирала для них в дорогу мама.

Машина, снова взвизгнув тормозами, умчалась вперед, утонув почти сразу в шлейфе пыли. Ирина подошла, подняла пакет с земли.

Ничего особенно ценного в нем не было — полотенце, разные бутерброды да котлеты. Только книга…

Книгу она сразу достала из пакета и сунула подмышку. Пакет с едой оказался достаточно тяжелым, но оставлять его на дороге было как-то обидно. Почти до слез обидно — за маму, за ее старания, за глупые надежды на то, что все будет хорошо.

«Не будет. Ничего и никогда уже не будет хорошо», — подумала Ирина и медленно побрела вдоль дороги назад, к городу. Ей почему-то даже в голову не пришло попытаться остановить попутную машину, несмотря на то, что кое-какие деньги в кармане куртки были. Просто не было желания видеть кого-то, слышать, разговаривать, коротая время в пути. Она решила, что дойдет потихоньку как-нибудь сама. Может, хоть к вечеру, но доберется. Зато не придется ничего придумывать, пытаясь объяснить маме причину своего раннего появления. Лицо под солнцем загорит, и мама подумает, что она и правда была на даче. К тому же…

Ирина внимательно присматривалась к обочине дороги, пытаясь отыскать выброшенную Андреем в порыве гнева кассету. Где-то совсем недалеко должно было быть это место, ведь проехать они успели не больше километра. Ну, может быть, двух…

«Два — это максимум, — рассуждала она, чувствуя, что прошла уже гораздо больше. — Наверное, проглядела. Не заметила, в такой-то пыли. Да ладно, что ж теперь поделаешь. Она, к тому же, наверняка сломалась. С такой силой швырнул…»

Впереди был виден поворот дороги. Она вдруг вспомнила этот поворот и то, что Андрей выбросил кассету чуть раньше, чем они повернули. Вздохнула почти радостно: может, отыщется все-таки? Пошла чуть быстрее, отмахнулась пренебрежительно от призывно посигналившего ей водителя белой «десятки», снова подумав о том, что не хочет ни с кем общаться. Только бы отыскать кассету, добрести до дома, упасть на диван — и слушать, до самого утра…

Ей даже показалось, что она снова слышит ту самую песню, которую так грубо оборвал Андрей. Слышит достаточно отчетливо, каждое слово, каждый перелив неповторимой мелодии — как будто оборвавшаяся песня вдруг ожила, воспротивилась грубому надругательству и воспарила в воздух, перестав быть зависимой от чьих-либо прихотей.

«Ну вот, старушка, чего ты добилась. Вот и поехала она, твоя крыша. Медленно, но в верном направлении…» — вздохнула Ирина и остановилась, полностью сконцентрировалась, превратившись в слух…

Но песня продолжала звучать.

Она слышала совершенно отчетливо, совершенно ясно — где-то совсем недалеко пела Эдит Пиаф. На мгновение ей стало немного жутко: вокруг были одни только не слишком частые лесопосадки, сквозь пожелтевшие листья просвечивало безбрежное пустое пространство. А музыка звучала…

Она вышла из-за поворота и вздохнула облегченно. Даже рассмеялась, поразившись простоте разгадки: неподалеку от поворота стояла машина. Над открытым капотом склонился водитель, очевидно не замечающий присутствия Ирины. Видимо, пытался разобраться с какими-то неполадками в двигателе. Музыка доносилась из салона, через распахнутую настежь дверцу.

И все-таки, это было невероятно. Встретить посреди трассы человека, который именно сейчас и именно здесь решил вдруг послушать Эдит Пиаф — странное, мистическое какое-то совпадение…

Ирина не верила в мистические совпадения. Никогда не верила, а потому решила подойти и поинтересоваться, не подобрал ли случайно незнакомец кассету, которая несколько минут назад вылетела на дорогу из проезжающей мимо машины.

Она сделала еще несколько шагов, подошла совсем близко. И вдруг вспомнила: не было никакой проезжающей мимо машины. В тот момент, когда Андрей вышвырнул кассету на улицу, машина стояла. И этой девятки цвета «баклажан» поблизости точно не было, совершенно точно…

Но было уже поздно. Он, видимо, услышал ее шаги и обернулся.

А она вдруг растерялась, не зная, что сказать. Так и стояла молча. Смотрела на него и молчала. И он тоже — молчал.

А через некоторое время она поняла, что они просто слушают музыку. Вместе.

Она была похожа на ангела, спустившегося с небес.

«На ангела», — подумал он и тут же возразил сам себе, что не бывает ангелов в джинсах и темных очках. Если только в плохом кино, но не в жизни. В жизни они не должны спускаться с небес в таком вот неподобающем для порядочных ангелов виде.

И все же, она была похожа на ангела.

А еще он как-то сразу догадался, зачем она пришла.

Она пришла просто послушать музыку. Спустилась с небес, услышав музыку, доносящуюся из его машины. Наверное, ей было скучно там, на небе. Потому что на небе такой музыки нет. Может, есть какая-то другая хорошая музыка, но не такая.

Она улыбнулась немного смущенно. «Зачем так смущаться? — подумал он, — ведь мне не жалко. Слушай, сколько хочешь. Мне даже приятно, что кто-то захотел послушать музыку вместе со мной».

Минуты летели. Он не мог оторвать взгляда от ее волос, которые блестели в лучах солнца. Отчаянно не хотелось называть этот блеск золотым, потому что слишком банальным, слишком ничтожным казалось ему это затасканное сравнение женских волос с куском металла. «Они блестели на солнце, как золото» — нет, не про нее это было сказано. Не про эти волосы, которые были прекрасны, и ни с чем невозможно было сравнить этот блеск.

Потому что он не повторял ни что и сам был неповторимым. Если только…

Какое-то смутное воспоминание промелькнуло и тут же исчезло.

«Ангел мой», — едва не сорвалось с губ.

Но она опередила его.

Снова улыбнулась, на этот раз уже без смущения, сняла темные очки и сказала:

— Здравствуйте…

«Если только…» — снова подумал он и вспомнил наконец ту прядь волос, выхваченную ветром из незамысловатой прически. А он ведь решил, что больше никогда ее не увидит…

— Здравствуйте, — пробормотал он, все еще не веря в невероятное совпадение. Все еще не в силах побороть странное оцепенение, виной которому были ее волосы, ее взгляд и ее голос.

— Вы только не подумайте, что я вас преследую. Для меня это тоже очень большая неожиданность. Я совершенно случайно здесь оказалась. Просто шла мимо…

Он наконец пришел в себя. По крайней мере, внешне сумел справиться с признаками растерянности. Улыбнулся ей:

— И часто вы такие вот прогулки совершаете?

— Первый раз, если честно.

— Понятно. А у меня вот машина сломалась.

Она почему-то рассмеялась в ответ. Но рассмеялась как-то по-доброму. Хороший был у нее смех, абсолютно искренний, не жеманный. Редко встретишь такой смех в наше время.

— Где же ваше пальто? Я вас сразу даже не узнала без него.

— Пальто, — он улыбнулся в ответ. — Это отдельная история. Только я не стану вам сейчас ее рассказывать.

— Почему же?

— Потому что она слишком грустная. А в ваших глазах и без того этой грусти полным-полно, несмотря на то, что вы сейчас смеетесь…

Она сразу стала серьезной, и он подумал, что напрасно напомнил ей про грусть.

— Вам показалось, наверное. У меня все в порядке, все замечательно, и для грусти нет ни малейшего повода.

— Вот как, — задумчиво ответил он. — Значит, вы счастливый человек. А вот мне почему-то кажется, что для грусти есть повод всегда.

— Нужно смотреть на жизнь более оптимистично, — сказала она серьезно. — Тогда и для радости отыщется повод.

— Вы правы, наверное… Только не всегда получается.

Она вздохнула.

— С вами не соскучишься! Давайте не будем о грустном. Кстати, раз уж мы снова встретились… Меня зовут Ирина.

— Никита, — представился он и вдруг, сам от себя не ожидая, добавил: — А я думал, что больше никогда вас не увижу.

— Вполне логично вы думали. Я тоже так думала… А что с вашей машиной?

— Понятия не имею, — он развел руками. — Честно говоря, я вообще не разбираюсь в машинах. Мотор заглох — и все. Два с лишним часа уже в нем ковыряюсь, а он все равно не заводится. Наверное, придется на буксире до мастерской тащить…

— Ну что ж, с кем не бывает. Ничего страшного, поможет вам кто-нибудь. Мир не без добрых людей.

— Вы правы, только сейчас, к сожалению, все добрые люди едут в противоположном направлении. Придется, наверное, ждать до вечера, когда, закончив свои пикники, они начнут возвращаться…

— Ну что ж, подождем. Если вы не против, я останусь здесь, с вами… Мы тоже могли бы устроить свой собственный пикник.

Она смотрела куда-то вдаль…

Он был не против, просто растерялся снова от внезапно нахлынувшей радости. Сердце даже замерло на мгновение, как в детстве, когда случалось что-нибудь долгожданное. Давненько с ним такого не бывало, и вот теперь вдруг снова — пыльная и пустая дорога, сломавшаяся машина, осенняя листва вокруг и эта девушка с золотыми волосами. То самое, долгожданное…

Наверное, он молчал слишком долго. Она повернулась, посмотрела внимательно в его глаза и повторила:

— Если вы, конечно, не против.

— Нет, что вы, — заторопился он, — я совсем не против. Мне будет очень приятно…

Она улыбалась чему-то. А может быть, снова смеялась над ним, над его неуклюжестью, мальчишеской растерянностью. Удивительная была у нее улыбка, лучистая, летняя какая-то. И совершенно невозможно было оставаться серьезным в лучах этой улыбки, и даже поверить было невозможно в то, что тебе уже за тридцать и ты давно уже миновал полосу радостных надежд, вступив в период горьких разочарований. Жизнь казалась прекрасной в лучах этой улыбки. Жизнь обещала — так много…

Они сидели неподалеку от дороги, в прохладной тени не успевших еще сбросить последнюю листву деревьев. Он отыскал в багажнике пляжную подстилку, которая провалялась там без дела все лето и вот теперь пришлась как нельзя более кстати. Получилось почти по-домашнему.

Она уютно устроилась, прислонившись спиной к толстому стволу дерева и вытянув ноги. Извлекла из туго набитого полиэтиленового пакета все его содержимое: внушительное количество бутербродов, аккуратно завернутых в непромокаемую бумагу, большие румяные котлеты в пластиковой банке, хлеб, полотенце, какую-то книгу.

Книгу быстро отложила в сторону, бутерброды развернула, разложила. Вздохнула:

— Жаль, всухомятку придется. Ни капли жидкости с собой не захватила…

— У меня тоже, к сожалению, кроме тормозной…

Она снова смеялась. Как будто знала, чувствовала, как необходим ему ее смех. Как он возвращает ему, вливает по капле — жизнь. Ветер опять играл с ее волосами, заставляя его завидовать черной завистью. Вот бы и ему сейчас — прикоснуться, почувствовать этот шелк, ощутить кожей эту золотистую нежность…

— Как вы оказались здесь, на этой трассе? — поинтересовалась она, с аппетитом откусывая большой кусок бутерброда.

— Я ехал к другу… — начал было он, но потом сразу поправил себя: — нет, не к другу. К приятелю, на дачу. Решил провести выходной день на природе, на свежем воздухе. Так и получилось. А вы?

Она не сразу ответила. Посмотрела куда-то вдаль, за облака, как будто подсказки ждала. Потом сказала тихо:

— Я же уже сказала. Просто шла мимо… Услышала музыку. Вам нравится Эдит Пиаф?

— Очевидно, нравится… Если честно, я очень давно ее не слушал. Я больше джаз предпочитаю, или что-нибудь тяжелое.

— А эта кассета — она у вас откуда?

Она спросила как-то странно. Как будто пыталась сделать вид, что вопрос для нее ничего не значит, но, видимо, перестаралась.

— Это не кассета. Это диск. Я его давно покупал, года три назад. Может, даже больше… Не помню. А почему вы спросили?

— Так просто. Такие вещи в наше время не продают на каждом углу. Раритет. Музейный экспонат, можно сказать. Кто сейчас ходит в музеи?

— Да, вы правы, — согласился он. — На каждом углу сплошная камерная музыка…

— Камерная музыка?

Он улыбнулся:

— Я имею в виду тюремно-камерную…

— Ах, да, — снова рассмеялась она. — Этого добра очень много. Один мой знакомый очень любит…

— А вы? — спросил он, в свою очередь пытаясь сделать вид вполне равнодушный. Но на самом деле этот вопрос для него значил очень многое. Известную народную мудрость «скажи мне, кто твои друзья…» они с Мишкой, исходя из собственного опыта давно уже переделали. Скажи мне, что ты слушаешь — и я скажу, кто ты…

«Кто ты?» — отозвалось внутри, встрепенулось.

Но она видимо почувствовала, что он пытается ее расшифровать, и воспротивилась этому, ответив достаточно неопределенно:

— Я больше классику предпочитаю. Кстати, вы, кажется, сказали в прошлый раз, что занимаетесь музыкой профессионально?

— Вы извините меня, я глупость тогда сказал. Совсем некстати, по-дурацки как-то получилось, не к месту… Это от неожиданности, наверное. А музыкой я, в самом деле, занимался раньше. Больше не занимаюсь…

— Отчего же?

— Не сложилось, — ответил он коротко и сразу же перевел разговор: — Послушайте, никогда в жизни не ел таких вкусных котлет. Вы просто гений кулинарии…

— Спасибо, — она улыбнулась, — только это не я. Это мама готовила.

— В таком случае передайте ей, что она готовит сногсшибательно.

— Обязательно передам. А может быть, нам перейти на «ты»? Кажется, мы знакомы уже достаточно давно…

Он вспомнил вчерашний вечер и удивился тому, что она показалась ему тогда вполне обычной. Только золотой завиток остался в памяти, а глаз ее — глубоких, синих — он как будто и не заметил вовсе. Неужели можно было быть настолько слепым?

Снова встретившись с ее взглядом — немного, где-то в самой глубине, насмешливым, но и грустным в то же время — он вдруг подумал о том, что уже больше никогда не сможет забыть эти глаза. Что бы ни случилось, как бы ни сложилась дальше жизнь — кто знает, может, и не увидятся они больше никогда? — он все равно уже никогда не забудет.

— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг.

Он почему-то не смог соврать и сказал правду:

— Я думаю о ветре.

— О ветре?

— О ветре. Кажется, он уже давно с тобой на «ты»… Он твой давний приятель, знает тебя много лет… И я ему немного завидую и в то же время злюсь на него.

— А почему злишься?

— Слишком небрежно он с тобой обращается…

Она улыбнулась:

— Да ладно, не обращай внимания. Ему простительно, потому что он всего лишь — ветер…

Какая-то тень промелькнула в ее глазах. Или, может быть, ему показалось?

— Послушай, Никита, ты извини меня за вчерашнее.

— Ну что ты, совсем и к чему извиняться…

— Такой уж у меня дурацкий характер. Сказала — сделаю, значит, сделаю. Даже если понимаю, что делаю глупость — все равно… Вот и вчера как раз тот самый случай был. А ты просто стал невинной жертвой моего упрямства.

— У тебя сильный характер. Мне это знакомо. Знаешь, у меня был друг…

Он замолчал на некоторое время, отчетливо осознав, что впервые сказал вот так о Мишке: был. Был, а значит — нет больше… И снова воспротивилось все внутри этому неумолимому прошедшему времени, снова стало больно — больно почти так же, как год назад, в тот самый день, когда это чертово прошедшее время наступило.

— Никита?

Он поймал ее взгляд и тут же отпустил его, чувствуя, что выдержать будет слишком трудно. Если уж смотреть в глаза — придется рассказать. Придется говорить в прошедшем времени, никуда не денешься, а этого он даже представить себе не мог, даже вообразить не мог этого разговора…

Она вдруг прикоснулась пальцами к его ладони.

— Что-то не так?

Он все еще не решался. Знал заранее, точно уже знал, что расскажет, но начать все-таки не решался.

Она убрала руку, и сразу почувствовался холодок на том месте, где только что были ее пальцы. Смириться с этим было невозможно, не хотелось отпускать это тепло, которое, казалось, могло бы потихоньку пробраться к тому месту, где затаилась совсем уже обледеневшая, но все же еще живая — душа… Могло бы согреть душу. Он даже поверил вдруг в то, что это возможно.

— У меня был друг, который точно так же, как ты, знаешь… Скажет — сделаю, значит — сделает. С самого детства такой настырный был. Как-то поспорил со мной, что Волгу переплывет…

— Переплыл?

— Переплыл. Я же говорю, упрямый… Пришлось покупать ему два ящика шампанского. Проспорил, куда деваться.

— Зачем же ему столько шампанского понадобилось?

— Он жене своей потом ванну из этого шампанского сделал… Знаешь, он ее очень любил. Свою жену.

— А теперь?…

— А теперь его больше нет. Его убили год назад. Год и один день…

Сказал — и ничего не изменилось вокруг. Все те же облака, все то же солнце, тот же ветер. Он сказал — а все осталось по-прежнему. Вот, оказывается, как это бывает…

Впрочем, нет. Кое-что все-таки изменилось.

Ее рука снова накрыла его ладонь, и он слегка сжал тонкие пальцы.

Она тихо спросила:

— Расскажешь?

Он ответил почти спокойно, потому что знал теперь, как это бывает:

— Расскажу…

Он невзлюбил Мишку Лексина с первого взгляда.

Две полные противоположности — задиристый хулиган с жестким ежиком волос на голове и мальчик-поэт с тонкими чертами лица и нежным профилем. Уже тогда Мишка был поэтом, а Никита еще не знал о том, что станет когда-нибудь музыкантом.

Он воображал себя гонщиком, побеждающим на трассе «Формула-1». Или крутым байкером, как двоюродный брат Борька, думая, что байкер — это тоже профессия. Или, если уж не сложится судьба, то по крайней мере дальнобойщиком, как дядя Слава, Борькин отец.

Этот новичок, появившийся в середине второй четверти в классе, сразу показался ему достойным одного лишь презрения. После уроков он обкидал его снежками — чтобы знал свое место. На следующий день подошел на перемене и врезал с такой силой, что у Лексина быстренько под глазом стало фиолетово.

Но этот гадкий и странный Лексин отчего-то не заплакал. И даже виду не подавал, что ему больно. А когда учительница стала спрашивать, кто его ударил, он почему-то не признался. Сказал, что сам ударился. «Хорошо, — занервничала учительница, — тогда скажи, Лексин, о чей кулак ты ударился?» В классе засмеялись. И Лексин тоже отчего-то засмеялся, а потом ответил, что ударился нечаянно о парту. Учительница пожала плечами, отпустила Лексина и приступила к уроку…

Никита почти не слушал в тот день объяснений учительницы. Он думал о собственной трусости. Потому что осознал совершенно отчетливо: ему было ужасно страшно, что Лексин признается. Признается, что ударил его он, Никита Харламов, и тогда отца снова вызовут в школу, и он будет ругать его и не купит ему, как обещал, коньки. Получалось теперь, что Никита за коньки, которые ему купили через два дня после произошедшего инцидента, должен был благодарить Лексина. Странно как-то получалось…

На катке Никита повредил ногу. Не слишком серьезная травма, всего лишь растяжение, но несколько дней занятий пришлось пропустить. Потом он написал контрольную по математике на «двойку», потому что не попытался дома самостоятельно разобраться в новой теме, которую изучали без него в классе. И учительница оставила их после уроков — его и Лексина, который тоже написал контрольную на «двойку».

Тогда-то все и началось…

Учительница посидела с ними некоторое время, а потом вышла из класса, велев выполнить самостоятельно несколько упражнений. Они сидели за одной партой, не глядя друг на друга. Математика казалась безумно скучной. Никита смотрел в окно — там с огромной снежной горы летели на санках и просто на картонках одноклассники. Для них занятия уже закончились…

Лексин тоже смотрел в окно. А потом вдруг повернулся к Никите и спокойно сказал:

— Осточертела эта математика. Давай убежим, а?

Сказал как-то по-взрослому. Так, именно так, наверное, разговаривают старшеклассники, для которых убежать с урока — пустяковое дело. Борька, двоюродный брат, часто рассказывал Никите, как они всем классом убегают с уроков. Но Борька учится в десятом, ему уже почти семнадцать, а им с Лексиным тогда было всего лишь по одиннадцать лет. И это была неслыханная дерзость — посметь убежать с занятий. Пусть с дополнительных занятий, а не с урока — все равно. Неслыханная и восхитительная дерзость!

У Никиты даже дыхание перехватило. От страха и от восторга. Он даже не разобрался, чего было больше — восхищения или страха, а Лексин все так же по-взрослому спросил:

— Боишься, что отругают?

Боится?! Он, Никита Харламов, будущий гонщик, которому предстоит мчаться по крутой трассе с сумасшедшей скоростью, каждую секунду рискуя собственной жизнью — боится?

— Вот еще. Чего бояться-то!

— Тогда — пошли!

Лексин смахнул учебник и тетрадь в портфель, поднялся из-за парты, подошел к двери, приоткрыл.

— Нет никого. Идем быстрее, а то не успеем смотаться.

И слово это ему так понравилось — смотаться. Настоящее взрослое слово, именно так всегда Борька и говорил: мы вчера смотались с физики…

Они «смотались» в тот день с Лексиным с математики. Вышли из школы незамеченными, и такая радость переполняла обоих, такое торжество, что взять и просто так пойти домой было невозможно. Они отыскали для себя промокшие, почти разорвавшиеся на части куски картона и до самого вечера катались с горки. С той самой горки, которая поманила их из класса, заставив совершить маленькое преступление…

Домой шли тоже вместе. Оказалось, что живут они почти рядом, в соседних домах. Всю дорогу болтали — выяснилось, что у них так много общего. Оказалось, Лексин — щуплый, тихий Мишка Лексин, кто бы мог подумать! — тоже собирает гоночные машины и разбирается в них, пожалуй, даже лучше, чем Никита. Что у него тоже есть коньки, и он тоже болеет вместе с отцом за «Спартак». И что в шкафу у него лежит целая куча фотографий знаменитых хоккеистов с их автографами, и даже автограф Уэйна Грецки есть, потому что его отец был спортивным журналистом и привез этот автограф из Америки…

— Круто! — восхитился Никита. — А сейчас он кем работает?

— Все тем же спортивным журналистом и работает. Только он с нами больше не живет. Он в Москве остался, а мы сюда вернулись, к бабушке. Потому что мама с папой разошлись… Но он к нам приезжает иногда. А летом я к нему поеду.

— Плохо без отца, наверное, — посочувствовал Никита.

— Тяжело, — согласился Мишка и добавил: — Но я справляюсь…

Сказал он это как-то просто. И Никита снова восхитился невольно этой простотой его ответа: в словах щуплого Лексина ему послышалось настоящее мужество.

Никите крепко досталось в тот вечер от родителей за позднее возвращение. На следующий день их с Мишкой вызвали к директору и долго отчитывали за побег. Вызвали в школу родителей… В общем, устроили целый скандал. А они держались друг друга и даже подмигивали друг другу заговорщически в те моменты, когда никто на них не смотрел…

С тех пор они уже не разлучались. После уроков почти каждый день сидели дома у Мишки. Мама его была целыми днями на работе, и они были предоставлены себе целиком и полностью. Никиту поражала и восхищала Мишкина самостоятельность: он и котлеты себе разогревал, совершенно спокойно чиркал спичкой, включал газ. Никите мать даже близко к плите подходить не разрешала, спички в руки не давала. А Лексин был совсем как взрослый: однажды даже лампочку перегоревшую заменил. Так легко это у него получилось…

Играли в гонки, смотрели телевизор, крутили взрослые фильмы по видику… И часто вспоминали, смеясь, свой побег с математики. Лексин удивительно точно изображал гневное лицо Натальи Ильиничны, учительницы, копировал ее жесты и интонацию голоса…

Он всегда был артистом. «Ну ты артист, Лекс», — часто повторял Никита, задыхаясь от смеха. Тогда он еще не знал, что Лексин был еще и поэтом…

Это выяснилось случайно. Мишка заболел. Приступ аппендицита случился, когда они были дома одни. Мама его, тетя Наташа, как обычно, была на работе, а они играли в гонки.

Живот болел у Мишки с самого утра, а к обеду боль стала просто невыносимой. Она скрутила его пополам. Никита с ужасом смотрел, как стекают со лба приятеля капли холодного пота, как помутнели его глаза, как побледнело лицо.

— Я… Я тебе сейчас «скорую» вызову, Лекс… Ты не умирай, не умирай только, слышишь?

С трудом транспортировал Мишку на кровать, дрожащими от страха пальцами набрал «03», потом позвонил на работу тете Наташе.

Лексин как будто уже и не видел ничего вокруг. Только стонал тихо от боли и никак не реагировал на Никитины вопросы. Потом вдруг приподнялся на локте и вымолвил с трудом:

— Если я умру…

— Ты не умрешь! — прокричал Никита. — С ума, что ли, сошел?! Тебе сделают сейчас укол…

— Если я умру, — повторил глупый и настырный Лексин, — там, в верхнем ящике стола, тетрадка лежит. Толстая такая… Ты возьми ее, там стихи… Оставь себе. Это мои стихи… Никому не показывай.

Никита выдвинул верхний ящик, уже больше в силах бороться с подступившим к горлу комком слез. Они хлынули из глаз и полились ручьями на синюю тетрадку, которую он сжимал в побелевших пальцах.

— Ты не умрешь, Лексин…

«Скорая» приехала на удивление быстро. Вслед за врачами появилась и тетя Наташа. Мишке помогли подняться с постели, помогли добраться до машины. Никита поехал с ними.

Торчал в больничном коридоре, с тревогой ожидая известий о завершении операции. «Аппендицит… Интересно, умирают от этого аппендицита? Наверное, умирают все-таки, если так срочно решили делать операцию», — рассуждал он, глядя на проходящий мимо больничный персонал.

— Что это у тебя, Никита? — спросила тетя Наташа. Он последовал за ее взглядом и обнаружил у себя в руках какую-то тетрадь, свернутую рулоном. Не сразу вспомнил:

— Это… Это Мишкина тетрадка. Только он никому не велел ее показывать. Там, кажется, какие-то стихи…

Тетя Наташа кивнула и снова замолчала в тревожном ожидании.

Наконец из операционной вышел хирург и сказал, что операция прошла успешно. Что через неделю, если процесс заживления пойдет нормально, Лексина из больницы выпишут.

Никита был счастлив и снова плакал. Он даже не думал про себя такого, что может так много плакать. Вернулся домой, рассказал родителям о случившемся и закрылся в своей комнате. Сел на диван, раскрыл Лексинскую тетрадку, в первый раз почувствовав любопытство — надо же, а он и не знал, что Мишка пишет стихи. Не по-мужски это как-то было, писать стихи, и все же интересно. Вообще Никита стихи не любил и читал только те, что в школьную программу по литературе входили, и то не всегда. А вот Лексинские стихи ему показались почему-то интересными и даже понравились некоторые.

Особенно понравилось стихотворение про мальчика и собаку, которые заблудились в лесу, и как собака потом спасла мальчика от диких зверей. Под стихотворением стояла дата — Никита с удивлением понял, что это стихотворение Мишка написал почти два года назад, когда ему еще десяти лет не исполнилось. Но гораздо больший сюрприз ожидал его на последних страницах тетради: все они были исписаны стихами про Катю Сафронову. Про одноклассницу, самую красивую девочку в классе, как постановило общественное мнение «мужской» половины. Длинноногую, светловолосую, самоуверенную Катьку Сафронову. Оказывается, Лексин был по уши в нее влюблен…

Вот это был сюрприз! Только куда ему было, Мишке Лексину, до Катьки! Она вообще на одноклассников не смотрела, предпочитала мальчиков постарше. Те могли и в кино сводить, и в кафе.

Стало обидно за Лекса. А Катьку Никита тогда еще возненавидел — за то, что она дурака этого Лексина никогда, никогда не полюбит…

Выписали Мишку, как и обещали, через неделю. В течение этой недели Никита уходил из палаты только ночью. О чем только они ни говорили! И конечно, о Мишкиных стихах. И о Мишкиной любви. Первой, и, как оказалось потом, единственной. Любви на всю жизнь. Чертовой любви этой, из-за которой потом…

Но это было потом. А сперва был кружок игры на гитаре. Туда они записались вместе, но Мишка вскоре бросил, поняв, что музыка — не его призвание. А Никита, наоборот, убедился, что не его призвание — гоночные машины, а вот музыка — как раз его, именно его… Потом, в тринадцать лет, когда за окном был непроглядный туман, он написал нехитрую мелодию. Наиграл Мишке, и тот быстренько сообразил на нее стихи.

Так и пошло. К моменту окончания школы песен накопилось больше двухсот… Одна из них была Никите особенно дорога. Песня была про маму. Когда им было по пятнадцать, у Никиты умерла мама, и Лексин через неделю робко протянул ему свои стихи. Музыка, казалось, уже была заключена в этих стихах. Никита просто наиграл ее на гитаре, а потом подошел к Мишке и коротко обнял его. Потому что не знал, как по-другому можно выразить всю свою благодарность. Некоторые выражают словами, но словами он не умел. Не родился поэтом, как Лексин…

Они оба поступили в политех и там уже, в студенческом клубе, появился наконец их официальный статус: группа «Осколок Луны». Название, конечно, придумал Лексин. Никита принял его безоговорочно, не стал спорить, потому что прекрасно знал, почему именно так отныне они будут называться.

Еще в школе, пару лет назад, Лексин придумал песню. «Я подарю тебе лунный камень. Бледный осколок луны…» Песня посвящалась Катьке. Это было не удивительно — почти все свои стихи Лексин посвящал Катьке, даже если стихи были о природе или о трудностях жизни американских индейцев. Никита за прошедшие годы успел с этим смириться. Удивительным было другое — то, что Катька, получив записанную на кассету песню, вдруг растаяла. Сама позвонила Мишке, пригласила в гости…

Так их стало трое.

Привыкать было тяжело. Тем более тяжело, что Никита, наблюдая за их отношениями, всегда совершенно ясно видел: она его не любит. Она просто великодушно позволяет ему любить себя… Но об этом приходилось молчать. Потому что любое плохое слово про Катьку означало скандал и неделю взаимного молчания. Пока наконец Никита не сдавался. Набирал номер телефона Лексина, извинялся и говорил что Катька — замечательная. Прекрасная. Лучшая на свете…

Черт с тобой и с Катькой твоей, добавлял уже мысленно. И думал: надо же вот так влюбиться. Один раз и — навсегда. У самого Никиты за время студенчества романов было — не перечесть. Только имена героинь этих романов он вполне благополучно забывал на следующий день, максимум — через неделю, а если попадалась какая-нибудь особенно настойчивая героиня, мог и послать подальше… Деликатно, конечно. Хамства в отношении женщин Никита никогда не допускал.

Будучи студентом пятого курса, одуревший от счастья Лексин женился на Катьке. И Катька тоже стала Лексиной… Что для Никиты оказалось самым непостижимым.

А группа «Осколок Луны» продолжала существовать. Они даже взяли еще одного музыканта, клавишника, и девочку-скрипачку, приобрели синтезатор и новый бас. Выступали на студенческих вечеринках, пробовали петь в ресторанах, но там почему-то не прижились. Публика предпочитала «фанеру» — просто и доступно. А Мишкины тексты никогда не были простыми. Никогда не были похожими ни на что. И эта непохожесть отпугивала «простой» народ, привыкший к тому, что «Маша любит Сашу, а Саша любит Петю» — и этим все сказано.

А однажды им повезло. Невообразимо повезло. На одном выступлении в местном рок-клубе их заметил продюсер из Москвы, приехавший в глубинку специально с этой целью — искать молодые таланты. Не такими уж молодыми были к тому времени Никита и Мишка — через пару лет должно было стукнуть по тридцать. Оба уже работали, и «Осколок Луны» был скорее теперь осколком прошлой жизни — молодой, студенческой, с которой оба не хотели прощаться. А тут вдруг — такая новость! Им предложили контракт со студией «Союз» на запись их первого альбома!

Потом была поездка в Москву. Невероятная, сногсшибательная поездка. На запись альбома ушло три недели, и все это время они тусовались в обществе музыкантов, познакомились лично и даже напились пару раз в каком-то московском баре с Костей Кинчевым. Никите не хотелось возвращаться домой. В принципе, была возможность остаться в Москве. Но там, дома, Лекса ждала его Катька… И этим было все сказано. Закончив запись альбома и подписав все документы, они вернулись. Предстояло готовиться к записи второго альбома. «Прошерстить» старые песни, придумать новые…

О том, как усердно «ждала» Катька своего Лексина, Никита узнал случайно. В том же доме, в тот же подъезде, куда переехал жить Мишка после свадьбы, жил еще один их знакомый парень, Славик Пригожев. Зайдя как-то к Лексину и не застав его, Никита решил подождать приятеля у Пригожева. Лексин сильно задержался, и за время его отсутствия Никита с Пригожевым выпили по пиву, потом еще по пиву и еще по пиву… И потом Пригожев взял и рассказал ему историю про Катьку. Про замечательную, прекрасную, лучшую на свете Катьку. Историю, от которой у Никиты волосы на голове встали дыбом.

Потом Лексин вернулся, Никита перебрался к нему, выпили по пиву… Он сначала не хотел ничего рассказывать, но Мишка без умолку все болтал и болтал про свою Катьку, про то, какая она бесценная, про ее успехи на работе, про ее новую прическу. Только и слышалось: Катя, Катя, Катюшка…

И Никита не выдержал. Перебил Мишку на полуслове:

— Послушай, Лекс… Я тут, пока тебя не было, у Пригожева сидел…

Он уже собирался продолжить. Просто нужно было набрать воздуха в легкие для того, чтобы продолжить фразу. И в этот момент Лексин вдруг обернулся к нему и сказал совершенно изменившимся голосом:

— Послушай, Найк… Давай не будем про Пригожева. Давай о чем-нибудь более интересном и возвышенном…

Никита был просто ошарашен. Он понял: Лексин все знает. Он слишком хорошо знал Лексина, чтобы не понять этого. Он все знает про свою Катьку, знает намного больше, чем знает Никита, знает… Просто говорить — не хочет.

— Что же это за любовь такая? Это ж не любовь, это безумие какое-то! — вслух разговаривал он сам с собой, возвращаясь домой поздним вечером, не чувствуя ни дождя, ни ветра. Пришел домой весь мокрый, а на следующий день свалился с жуткой температурой. Отец суетился вокруг него, заваривал чай с малиной и ворчал на дождь, который, по его мнению, был во всем виноват. А Никита в каком-то полубреду совершенно отчетливо осознал, что виноват-то во всем не дождь. Не дождь, а Катька, сволочь Катька, стерва проклятущая… 1111111

Деньги они заработали приличные. Никита купил сразу машину — проснулись вдруг детские мечты, воплотившись, в принципе, достаточно пародийно: в какое сравнение могла идти обычная самарская «девятка» с каким-нибудь «Феррари»? Но на «Феррари» не хватило, да и о гонках Никита больше не мечтал, прекрасно понимая, что жизнь его теперь — музыка. У Никиты появилась машина, у Кати Лексиной — норковая шуба, еще одна норковая шуба, всего две, коричневая и кремовая. Пальцы засверкали бриллиантами у Кати Лексиной, и блеск этот отражался в глазах ее мужа изображая, видимо, счастье.

И совсем вскоре после этого узнал Никита о том, что Катя Лексина ждет ребенка. Причем, как ни странно, узнал не от Мишки, не от будущего счастливого отца. Просто увидел своими глазами в один прекрасный день, что Катька беременна.

— Эй, Лекс, ты, оказывается, скоро станешь папиком… — присвистнул Никита. — Что ж ты раньше мне не сообщил столь радостную весть?

— Да, Найк, я скоро стану папиком… Хотел сделать тебе сюрприз…

И тут Никите стало окончательно плохо. Стало так хреново, так невыносимо хреново, как не было, наверное, никогда в жизни. Захотелось просто вскочить с дивана и набить этому придурку морду. Этому безропотному идиоту, который позволяет так глумиться над собой, так издеваться, так унижать… Захотелось просто убить эту белобрысую тварь с нарисованными тонкими бровями, которая что-то напевала себе под нос за стеной, на кухне. Захотелось просто задушить их обоих, и кретина Лексина и жену его шлюху…

— Так как же? — невразумительно пробормотал Никита глядя на Лексина, не мигая.

— А вот так, Найк… Я думаю, мы все же включим в альбом эту песню…

— Какую еще песню?

— Ту самую, обработку стихов Ахматовой… Слишком смело, конечно, но интересно, мне кажется. Очень интересно. И потом — ты же знаешь, как я ее люблю…

«Только это он не про Ахматову сказал, — сразу понял Никита, пытаясь хотя бы внешне совладать с признаками злости. — Не про Ахматову…»

Мишка просто не хотел об этом говорить. Вообще не хотел обсуждать ни с кем свои отношения с женой. Ни с кем — даже с ним, с Никитой. Ответил, как отрезал — ты же знаешь, как я ее люблю…

«Ну и люби. Люби, черт с тобой, идиот проклятый, люби, воспитывай ее детей, она тебе еще с десяток успеет принести, жизнь длинная, а она баба не промах… Люби себе на здоровье. Люби, если не можешь по-другому…»

Ребенок родился в феврале. У мальчика были такие черные глаза и такие черные волосы, что только идиот мог не усомниться… Откуда бы у белобрысой Катьки и белобрысого Лексина такой брюнет?

Но «брюнет» оказался прикольным парнем. Вскоре Никита смирился с его существованием, а потом даже полюбил Данилку за непокорный нрав и вечно улыбающуюся мордашку. Называл его племянником, покупал игрушки, охотно сажал в машину на переднее сиденье и практически не расстраивался, если в этот момент на ребенка случайно забывали одевать памперс.

Ребенок был милым, и Лексин его любил, души в нем не чаял, и Катьку свою, кажется, еще больше стал любить. Если такое вообще было возможно…

А потом вдруг — случилось. Произошло…

«Ничто не предвещало смерти».

Это была фраза из песни, Лексин придумал ее давным-давно, еще в студенческие годы. Конечно, он не думал, что пишет про себя…

Ничто не предвещало смерти. Ничто не предвещало смерти Лексина. Молодого еще Лексина, который возвращался теплым осенним вечером домой. Он зашел навестить мать и задержался допоздна, потому что у тети Наташи прихватило сердце. Он хотел остаться ночевать, но она сказала, что чувствует себя нормально, что у нее полный шкаф нитроглицерина, еще что-то сказала… То, чего простить себе потом не могла. Потому что если бы остался у нее ночевать Лексин — был бы он и теперь живой… Был бы на свете Лексин, ходил бы по земле, писал бы свои стихи, любил бы свою Катьку и сына своего. Но в тот теплый осенний вечер его убили.

Какие-то обдолбанные наркоманы напали и избили до смерти. Отобрали мобильник и всю нехитрую наличность… Наркоманов этих потом, естественно, не нашли. А может, и не наркоманы они вовсе были, а просто обыкновенные, трезвые подонки. Но их не нашли, потому что опознать их было некому. Потому что Лексин — умер.

Лексин умер в больнице, на следующий день утром. Врач сказал, что операция бессмысленна. И еще как-то странно сказал: шанс у него есть. Один из десяти. Если захочет — выживет…

— Ты только не умирай, Лекс, — снова, как когда-то, уговаривал его Никита, стоя за дверью палаты реанимации.

Но Лексин почему-то не захотел выживать. Умер, не приходя больше в сознание. Оставил без сожаления и Катьку свою дорогую, и стихи свои недописанные… Просто тихо ушел из жизни в двадцать девять лет, не став за нее бороться.

И Никита часто думал — почему? Почему не захотел, не стал бороться Лексин за свою жизнь? Может быть, увидев ту, другую жизнь, которая ждала его за порогом смерти, он понял вдруг, насколько она прекрасна? Понял, что ему там будет лучше, намного лучше, чем здесь — и ушел? И еще часто, очень часто Никита думал о том, что же чувствовал Лексин в тот момент, когда его убивали?

Он почти не помнил похороны. С трудом вспоминал даже Катьку, как она шла за гробом и почему-то плакала. Почему она плачет, подумал в тот момент отстраненно Никита, ведь она не любила его совсем? Никогда не любила…

Похоронили, помянули. Девять дней, сорок дней, как полагается. Как-то зашел он к Катьке. Не к Катьке даже, а к Данилке. Хоть теперь уже и вовсе никакого отношения к Никите Данилка не имел — все равно, иногда хотелось его увидеть.

Катя открыла дверь и даже обрадовалась заметно, что он пришел.

— Проходи, Найк… Ты вовремя пришел. Я тут Мишкины вещи разбираю. Думаю, куда что деть. Не висеть же им вечно…

— А Данилка где?

— Данилка у бабушки…

— Я, вообще-то, к нему пришел.

— Ну что ж теперь, не уходить же… И за что ты, Харламов, меня так не любишь?

— А почему я тебя любить должен? Тебя Лекс любил… За нас двоих.

— Да брось… Ладно, дело твое. Мне твоей любви не надо. Вот это пальто — я его выброшу, наверное… Старое уже, поношенное…

— Как это — выбросишь? Ты что городишь-то, Сафронова? Это же его пальто, его !

— Да успокойся, Никита. Я понимаю, это его пальто. Но это его пальто ни в один секонд-хэнд не примут только потому, что оно его . Им вид товарный нужен, понимаешь, это ж не музей… Его даже бесплатно никто носить не станет. Он сам его уже не носил последние два года…

— Дай сюда, — он выхватил из рук Катькиных серое пальто. Пальто и в самом деле было старое, потрепанное… — Я носить буду!

— Не смеши… Ты ведь его ниже на пол головы. В рукавах запутаешься…

— Разберусь как-нибудь. И не смей ничего выбрасывать, я все заберу, все его вещи!

— Да здесь забирать нечего, — отмахнулась Катя, — я все уже раздала почти, вот пальто только и пара джемперов осталась. Ну, и еще мелочи всякие. Носки, футболки… Хочешь, и эти два джемпера забирай тоже.

— И заберу.

— Вот и отлично. Видишь, как удачно ты ко мне зашел… Может, посидим, выпьем по стопочке?

— Нет, Сафронова, не буду я с тобой пить. Не хочется что-то… Я, вообще-то, к Данилке пришел.

— Данилка у бабушки, — напомнила Катя.

— Да, я уже понял… Как он поживает?

— Нормально. Все такой же толстый и веселый.

— Ну и отлично. Пойду я, Катя. Как-нибудь в следующий раз зайду, когда Данилка дома будет.

— Заходи, — ответила она без эмоций.

Протянула ему большой полиэтиленовый пакет. Никита сложил в него вещи и направился в прихожую. Наклонился шнуровать ботинки и вдруг увидел прямо перед глазами мужские кроссовки. Не Мишкины кроссовки, у Мишки не было никогда таких.

— А это чьи шузы тут стоят? — спросил он, не успев подумать о том, что лучше было бы промолчать.

Катя не отвечала. Смотрела пристально в глаза ничего не выражающим взглядом. Никита вдруг заметил и все остальное — кожаную куртку с большими металлическими заклепками на рукавах, мужские тапочки, выглядывающие клетчатыми носами с нижней полки — не Мишкины тапки, у него совсем другие были…

— Вот значит как, Катя.

— Значит, так, Никита. Осуждаешь меня?

— Бог тебе судья. Только скажи… Давно вы?…

— Нет, не давно. Да ты не подумай ничего плохого, — вдруг принялась она оправдываться. — Мы жениться собираемся, заявление уже подали. Через месяц регистрация…

— А я и не думаю ничего плохого. Что ж тут может быть плохого — выйти замуж через семь месяцев после похорон мужа? Это ж очень хорошо, Катя. Это просто замечательно!

— Да прекрати! — почти прокричала она. — Что ты понимаешь, что ты знаешь обо мне?! Какое право ты меня судить имеешь, Харламов?

— Бог тебе судья, Катя. А я, и правда, воздержусь…

Ушел, не попрощавшись. И больше не ходил к Катьке, скучая часто по Данилке и вместе с тем понимая — нет больше Данилки в его жизни. У него теперь своя жизнь, и ему, Харламову Никите, в ней не место…

На студии «Союз», узнав о трагической смерти солиста «Осколка Луны», предложили попробовать кого-нибудь другого на его место. Но Никита сразу же категорически отказался.

Он знал — его музыка могла существовать только вместе с Мишкиными стихами. Нет больше поэта — значит, нет больше и музыканта… И нет больше бледного осколка луны, который Мишка так мечтал, но все же не успел подарить своей первой и единственной любви.

Вообще ничего больше — нет.

А пальто он и в самом деле надевал иногда. Хоть и смешно оно на нем смотрелось, хоть и старым было… Хотел сначала отдать в ателье, чтобы укоротили рукава, подобрали низ. Но потом передумал. Жалко стало Мишкино пальто кромсать.

Некоторое время сидели в тишине.

Птицы пели абсолютно беспечно, не желая задумываться о том, что в такую минуту можно было бы и помолчать.

— А вчера, когда мы с тобой случайно встретились, я, вообще-то, к ней собирался. Но не смог. Как представил себе эту счастливую семейную пару, тошно стало. Не знаю, может, обиделась она на меня… Ну и черт бы с ней.

Она снова убрала руку с его ладони, и он вдруг осознал совершенно отчетливо, что отныне его жизнь так и будет все время делиться на странные фазы. Фазу присутствия и фазу отсутствия — ее руки на его ладони, ее тепла, без которого сразу становится так неуютно.

— Знаешь, Никита, — сказала она тихо. — Говорят ведь, что люди не умирают. Они просто переселяются жить в другой мир, в котором чувствуют себя более уютно. Лично я всегда представляла себе этот мир удивительно прекрасным, воздушным, состоящим из множества пушистых облаков. Мир, в котором нет ни тоски, ни страха, ни разочарований. Мир, где все — невесомо… И они — те, что переселились в этот мир… Они видят нас. Они смотрят на нас откуда-то с высоты и радуются нашим успехам, нашему счастью. И от этого их жизнь становится еще прекрасней. Поэтому мы здесь, в своем мире, должны, просто обязаны давать им повод для радости. Чтобы их заоблачная жизнь была прекрасной и счастливой… Понимаешь меня?

— Понимаю. И хочется в это верить… Если бы ты знала, как хочется. Но я смотрю на небо и вижу только — облака… Сгустки атмосферы, принимающие порой странные и загадочные формы. Только и всего… Вот, как сейчас.

Он откинулся на спину и стал смотреть на небо.

По небу плыли три облака.

Всего лишь три — остальное пространство было сплошь голубым, только небольшой край неба на западе был освещен оранжевым светом. Солнце собиралось уже скрыться за горизонтом и уплыть куда-нибудь на Камчатку, где сейчас, наверное, как раз зарождалось утро завтрашнего дня.

Он заложил руки за голову и продолжал смотреть на облака, пытаясь, как в детстве, придумать, на что они похожи. Она прилегла рядом, и он почувствовал в опасной близости от себя ее волшебные волосы, ощутил запах кожи. Закрыл глаза, зажмурил покрепче и снова открыл…

Нет, ничего не изменилось. Все так же плыли по небу три облака. И она тоже — никуда не исчезла, осталась рядом. Значит, на самом деле…

— Вон то, крайнее, справа, похоже на женщину. Правда? — тихо спросила она.

Он пристально вглядывался в размытый силуэт облака, пытаясь отыскать похожие черты. И в самом деле вскоре сумел различить — тонкую и гибкую талию, две руки, взлетевшие вверх и застывшие, словно в какой-то отчаянной мольбе. Длинные, почти до пояса, густые волосы, и даже губы сумел разглядеть. Вытянутые вперед, мясистые, негритянские какие-то губы. Несмотря на то, что женщина была целиком и полностью — белой…

— И правда, женщина. А вон то, рядом, смотри… Вот это — ручка, видишь?

Он провел пальцем в воздухе, обрисовывая очертания далекого облака.

— Ручка? Какая ручка?

— Ну вот же, смотри…

Он взял ее за руку и снова попытался обрисовать силуэт, поясняя:

— Ручка от кувшина. Вот горлышко, смотри, сужается кверху, и носик. Пузатый такой кувшин, видишь?

— Вижу… Теперь вижу, — засмеялась она, — на самом деле, пузатый глиняный кувшин. А это?

Он отпустил ее руку. Это третье облако было самым загадочным, самым сумбурным и вообще и на что не похожим. Совершенно ни на что… И к тому же оно меняло очертания буквально на глазах. Странное какое-то, капризное и таинственное. Не поддающееся никаким правилам, никаким расшифровкам. Изменчивое, как…

— Музыка, — вдруг догадался он. — Конечно, это же музыка…

— Музыка? — задумчиво переспросила она и, прищурившись, снова принялась пристально разглядывать странное облако. Улыбнулась:

— Возможно… Возможно, ты прав. Только жанр этой музыки определить невозможно. Оно слишком быстро меняет очертания…

— … превращается из джаза — в тяжелый рок, а потом вдруг начинает плакать скрипкой…

— … и тут же, моментально, превращается в блюз, и снова…

Они еще долго, смеясь и перебивая друг друга, сочиняли историю о странных и необычных превращениях облака-музыки. Как-то незаметно для себя перестали смотреть на небо и внезапно в один и тот же момент осознали, что давно уже смотрят — друг другу в глаза… И замолчали оба, смутившись.

— Послушай, Никита, — она первой нарушила молчание. — Это хорошо, что я тебя встретила. Мне это очень нужно было…

— Что? Что тебе было нужно?

— Вот этот разговор. Даже не сам разговор, а просто — лежать на траве, смотреть на небо, разговаривать о пустяках и чувствовать, что ты — живешь… Знаешь, я так давно этого не чувствовала.

— Почему?

— Не знаю, — помолчав некоторое время, тихо ответила она. — Наверное, потому, что я слишком сильно боюсь одиночества. Тем самым себя на него обрекая… Ладно, давай не будем о грустном. Давай пообещаем себе, что мы больше никогда не будем давать им повод для огорчения — твоей маме и твоему Лексину.

— Если бы это было возможно…

— По крайней мере, в тех случаях, когда это зависит от нас самих. Кстати, таких случаев — большинство.

— Может, ты и права…

Он смотрел на нее, понимая: если только она будет рядом.

Если только она будет теперь рядом, то, возможно, и в самом деле порадуется за него Лексин в своем заоблачном мире. В том мире, который показался ему предпочтительнее, даже несмотря на то, что в нем нет самого главного — Катьки.

И мама, наверное, за него порадуется.

Только разве такое возможно?

Разве может обернуться случайная встреча — настоящим счастьем?

Скорее всего, все закончится, так и не начавшись. Так всегда бывает в жизни. По крайней мере, в его, Никитиной, жизни.

— Ирина… Я тоже очень рад, что встретил тебя. Знаешь, такая тяжесть внутри была. Такая невыносимая тяжесть… А теперь легче стало, я это чувствую. Спасибо тебе, Ирина…

Она промолчала в ответ.

Он снова откинулся на спину, попытался отыскать на потемневшем небе — забытую музыку, забытую женщину… Но их уже больше не было, и глиняного кувшина тоже не было. Были какие-то другие, чужие облака, а их облака растаяли, прожили уже до конца свою короткую и скучную жизнь.

— Послушай, уже темнеет, — она тоже вдруг заметила, что цвет неба перестал быть голубым. — Уже вечер, наверное… Нужно ведь что-то делать с твоей машиной, Никита! Нужно кого-нибудь остановить и попросить помощи, иначе нам придется здесь ночевать!

Ему было абсолютно все равно. Он, в принципе, был даже не против оставаться как можно дольше здесь, с ней. Но в ее голосе сквозило беспокойство, заставившее его тотчас подняться.

— Да, ты права. Посиди здесь немного, я сейчас остановлю какую-нибудь машину.

Остановившись у обочины, он принялся голосовать. Мимо проезжали по большей части груженые легковушки, забитые до отказа домочадцами, картошкой и последними октябрьскими помидорами. Несколько иномарок промчалось мимо с бешеной скоростью. КАМазы проползали грузными ленивыми гусеницами. Никита, разглядывая их тяжелые и неповоротливые металлические тела, вспоминал о том, как мечтал в детстве стать дальнобойщиком.

— Ну что? — услышал он из-за спины ее голос, и снова зажмурился на мгновение, боясь поверить в чудо ее присутствия. На этой дороге в частности и в его жизни вообще…

— Бесполезно. Они все по уши картошкой загружены. Иномаркам некогда, торопятся куда-то. КАМазы исключаются — они и так слишком длинные, чтобы еще и нас цеплять. Боюсь, придется…

— Нет-нет, — перебила она, видимо, даже слушать не желая о том, чего он «боится». — Меня мама дома ждет, я ее не предупреждала, что не приду ночевать… Она беспокоиться будет, у нее сердце слабое. Мне обязательно нужно вернуться… Ну давай вместе попробуем.

Он кивнул, и они стали голосовать вместе.

Уже почти совсем стемнело, проезжающие мимо машины ослепляли светом фар — результата не было никакого.

— Знаешь, что, — вдруг решительно сказала она. — Ты отойди в сторонку. Так, чтобы тебя не видели. Одинокая девушка, стоящая поздним вечером на обочине дороги — знаешь, такая картина пробуждает всякие фантазии. Кто-нибудь сразу остановится, вот увидишь.

— А как же быть с его фантазиями? — спросил он озабоченно, не собираясь двигаться с места.

— Главное — чтобы кто-нибудь остановился, — улыбнулась она. — А уж с его воображением мы быстренько справимся. Нас ведь двое… Ну, что ты стоишь?

Он молчал и не двигался с места.

Чувствовал, что просто не сможет оставить ее — одну, на темной дороге… С чьими-то пошлыми фантазиями наедине.

Потому что знал — может случиться всякое.

— Ладно, — улыбнулась она немного снисходительно. — Просто отойди в сторону. На два шага от меня отойди. Вот так. Теперь еще на два шага… Да не бойся ты, ничего со мной не случится! Ничего, я тебе обещаю… Еще на два шага…

Из-за поворота послышался звук двигателя, приблизился свет фар. Ирина вскинула руку и требовательно ею помахала, досадливо вскрикнула, даже выругалась, увидев, что очередная машина промчалась мимо. Послала вслед тысячу проклятий и вдруг увидела, как мелькнули красные огоньки, услышала скрип тормозов. Машина остановилась метрах в пятидесяти, дала задний ход…

Она смотрела, прищурившись — видимо, зачем-то пыталась разглядеть номера.

Потом вдруг снова выругалась:

— Черт, надо же… Бывает же такое…

А дальше все стало совершенно непонятно. Она сказала:

— Никита, я сейчас… Подожди меня, я сейчас вернусь! Ты не переживай — там, в машине, мой знакомый. Он нам поможет.

Быстрыми шагами она удалялась от него…

Остановившись и приоткрыв дверцу, она стала разговаривать с человеком, садящим за рулем. Он слышал ее голос, но не мог разобрать слова.

Потом увидел, как вспыхнул огонек сигареты в ее руке.

А потом она скрылась в салоне, и он вдруг отчетливо понял: на этом — все.

Вот и закончилась она, «фаза присутствия». Вот и закончилось его неожиданное счастье…

Так быстро оно промелькнуло. Так беспощадно быстро — задело лишь на секунду, одним крылом, и пролетело — мимо. Как всегда, мимо…

Хлопнула дверца автомобиля. Почти не слышно. Машина тронулась с места, равнодушно мигнув фарами.

— Ирина! — крикнул он в темноту и выбежал из своего нелепого укрытия. Но было уже поздно.

Через минуту он снова стоял один на пустой дороге.

Один, как прежде. Как всегда…

Как будто и не было ничего.

Ни-че-го. И этого облака-музыки — тоже не было. Но может быть, все-таки…

Он вернулся обратно — туда, где еще, возможно, витал в воздухе запах ее волос. Ему даже показалось, что он сумел уловить его, снова вдохнуть в себя, вдохнуть поглубже… Но он не был уверен в том, что это — на самом деле.

Заметив вдруг на траве какой-то светлый прямоугольник, он наклонился, взял в руки, поднял… Вспомнил книгу, которую она отложила в строну, доставая из пакета провизию. При свете одной лишь луны с трудом различая буквы, прочитал: Анна Ахматова. Избранное.

Даже не удивился — показалось естественным, что она, эта девушка, которая ему только что снилась, читает то же самое, что читал когда-то Лексин. Кто знает, может быть, и Лексин тоже ему приснился?

Вернулся в машину, включил мутную лампочку на потолке, открыл наугад…

— Останови! Останови машину, сейчас же!

— Успокойся, прошу тебя… Прошу тебя, пожалуйста, Ирочка…

— Ни черта я тебе никакая не Ирочка! Останови машину, я не просила меня никуда вести!

— Да, я понимаю… Нам надо поговорить, все выяснить, разобраться во всем наконец. Нам давно пора…

— Черт! — выругалась она и стукнула сжатыми в кулаки пальцами по передней панели. — Ну почему все так?!

Теперь уже было совершено понятно: он не остановится. А если и остановится, она уже никуда не выйдет из машины. Слишком далеко они уехали…

— Послушай, Андрей, — она попыталась успокоиться и успокоить его, на сколько это было возможно. — Прошу тебя… Там, на дороге, остался человек. Один мой знакомый. У него сломалась машина, ему нужно как-то добраться до города. Давай вернемся и поможем ему.

— У меня нет троса, — ответил он почти безразлично. — Что за знакомый?

— Какая тебе разница…

Она знала, что трос у него есть. Не то чтобы видела своими глазами этот чертов трос в багажнике, но почему-то ни минуты не сомневалась в том, что он есть.

Ирина притихла. Ей больше не хотелось уже его ни в чем убеждать, просить о чем-то. «Как с вещью, — в который раз уже пронеслось в голове избитое сравнение. — Он обращается со мной, как с вещью. Захотел — и поехал, и даже не спросил, хочу ли я с ним ехать…»

— Ты что, так и проторчала все это время на дороге?

— Не на дороге. Мы на обочине сидели. Бутерброды ели, музыку слушали…

— Да кто это — мы?

— Какая тебе разница…

— Большая. Я хочу знать, с кем ты провела время…

Она даже засмеялась. Но не тем беззаботным смехом, которым смеялась весь день — почти новым, почти забытым — а тем, другим, привычным уже для нее, горьким смехом.

— Послушай, это смешно. Сначала ты выкидываешь меня из машины, а потом требуешь, чтобы я отчитывалась перед тобой, с кем и как я провела время…

— Я тебя не выкидывал. Я кассету твою дурацкую выкинул и пакет твой…

— Все равно — отчитываться перед тобой я не намерена.

— Ах, вот как мы заговорили… Эх, Ирка! Ну почему ты такая, а?

— Какая?

— Сама ведь не понимаешь — чего тебе надо. Вот скажи сейчас, скажи, не раздумывая — чего ты хочешь?

— Я хочу вернуться обратно и помочь человеку добраться до города. Я ему обещала…

— Да что ты заладила — помочь, помочь! Говорю тебе — нет у меня троса! На своем горбу, что ли, тащить этого твоего человека прикажешь?

— Ты спросил, чего я хочу. Я ответила, Андрей.

— Я не об этом спрашивал тебя. Я спрашивал — чего ты хочешь от жизни.

— Жить, — ответила она. — Жить и радоваться ей, этой жизни. Хотя бы иногда.

— И что, не получается?

«Сегодня — как раз получилось», — мелькнула мысль, но вслух высказывать ее она не стала. Ответила неопределенно:

— Не всегда.

— Тогда скажи, что я должен сделать? Что я должен сделать, чтобы ты могла радоваться жизни?

«Исчезнуть из нее», — снова возникла предательская мысль, и снова Ирина промолчала.

— Молчишь… Молчишь, потому что не знаешь, чего ты хочешь. А если ты сама не знаешь, скажи, откуда мне это знать, а?

«Баклажан, — поток бессвязных мыслей продолжался. — Девятка цвета „баклажан“… Я даже номера не запомнила. Да мало ли по городу этих „баклажанов“ ездит? Безнадежно… Господи, почему же все так безнадежно?!»

От досады она снова чуть было не ударила кулаком по панели.

— … я хочу, чтобы у нас все было нормально. Как у людей…

— О чем ты? У каких людей?

— У нормальных, обыкновенных людей, Ирка. Я устал от твоих бесконечных приступов меланхолии, я не могу к ним приспособиться, я не понимаю их природы. Ты вся — как стихийное бедствие, ты всегда настолько внезапная…

Она с некоторым удивлением прислушивалась к его словам. За шесть лет ей впервые доводилось слышать подобное.

— А я хочу определенности. Я хочу, чтобы все было понятно и просто. Я устал от бесконечно преследующего меня ощущения, будто ты от меня ускользаешь. Будто я теряю тебя… А я не хочу тебя терять, Ирка.

Она вдруг вспомнила о том, над чем задумывалась еще утром: что-то в нем изменилось. И только в этот момент вдруг отчетливо осознала, что: он на самом деле боится ее потерять. Панически боится… Этот страх появился совсем недавно. Этой ночью, той самой ночью, когда оба они не спали, и, находясь в разных концах города, думали друг о друге. «Только почему, — в который раз подумала она, — почему именно теперь, именно сейчас — этот страх? Раньше он был абсолютно спокоен на мой счет и даже не задумывался о том, что меня, оказывается, можно потерять… Странно!»

— Ты меня не потеряешь, — выдавила из себе с огромным усилием привычные уже слова. Они не подействовали. Помолчав некоторое время, он снова спросил:

— Так что это был за знакомый?

— Да никакой не знакомый. У него машина сломалась, а я мимо шла. Вот и познакомились…

— И как, договорились встретиться? — спросил он почти язвительно.

Она чуть не задохнулась от нахлынувшей внезапно злости.

— Не успели. Ты слишком вовремя появился…

Он резко сбросил скорость, остановил машину.

— Ладно. Хорошо. Пусть будет по-твоему. Давай вернемся и дотащим его до города. Давай, если для тебя это так важно. Я же вижу, ты только об этом и думаешь…

— У тебя нет троса.

— У меня есть трос.

— Тогда давай вернемся. Давай вернемся, Андрей, — ответила она торопливо, почти заискивающе, ненавидя себя саму за это подобострастие и испытывая одновременно еще тысячу разных чувств.

Она даже не смогла сразу понять, какое из них было главным.

И только потом, когда он на самом деле повернул машину и они поехали в обратном направлении, поняла — надежда.

Чувство было давно забытым, почти не знакомым. Она уже слишком долго жила, ни на что не надеясь. И вдруг…

Ирина даже накрыла своей ладонью его руку, сжимающую рычаг переключения скоростей. Она ощутила пронзительную благодарность к этому человеку, который уже начинал в ее сознании постепенно сливаться с образом того самого палача из мрачного стихотворения Ахматовой.

— Андрей, спасибо тебе. Ты даже не представляешь… На самом деле, я обещала помочь — и уехала. Это ведь совсем не по-человечески получается…

— Да успокойся ты, ради бога, — ответил он сухо. — Я вижу, сильно он тебе запал в душу, этот случайный знакомый. А я — просто последний дурак. Идиот, который совершает непростительную глупость. Что ты со мной сделала, Ирка?

— Ты не идиот, и я ничего с тобой не сделала. Мы просто поможем ему добраться до города, и все. В этом нет ничего особенного…

Она говорила что-то еще, успокаивала его, чувствуя, что сама не может успокоиться. Что эта предстоящая встреча для нее слишком волнительна и, определенно слишком важна… И удивлялась этому новому ощущению: как давно в жизни не случалось ничего важного, ничего такого, от чего могло так быстро биться сердце.

Они успели отъехать достаточно далеко — Андрей повернул машину, когда огни города были уже совсем близко.

— Только бы успеть, — поговорила она вслух то, о чем подумала.

Он усмехнулся какой-то ядовитой усмешкой.

— Я тебя не понимаю. Если ты имеешь ввиду, что мы успеем подобрать его раньше, чем это сделает кто-то другой — я тебя просто не понимаю. Какая разница, в конце концов, кто именно потащит его на прицепе — ведь главное, чтобы он смог добраться до города? Или совсем не это главное?

Ночь мчалась навстречу, врезаясь в лобовое стекло всей своей чернотой и тысячами осколков бледно мерцающих звезд. Нужно было что-то сказать в ответ, и она сказала:

— Я просто ему обещала, понимаешь? Не злись, прошу тебя…

— Я не злюсь. Я всего лишь пытаюсь понять. Тебя и себя. И — не понимаю… Я не понимаю, зачем делаю это. Зачем мне нужно среди ночи тащиться бог весть куда, чтобы подобрать какого-то придурка, прицепить его и тащить в город. Зачем мне это нужно…

— Он не придурок, — хотела промолчать, но все-таки сказала Ирина.

— Хорошо, допустим. Тогда скажи, кто он? Я ведь, по крайней мере, должен иметь хотя бы приблизительное представление о том, ради кого, собственно…

— Он обыкновенный человек. Просто очень хороший человек…

— Ты давно его знаешь?

— Нет, совсем недавно.

— Вот как. И что же в нем хорошего?

— Все… Прошу тебя, Андрей, успокойся.

— Я спокоен. Я совершенно спокоен. Значит, хороший человек. Значит, недавно… И где же вы познакомились?

— Здесь, на трассе, и познакомились. Я шла мимо, а у него машина сломалась… Я ведь, кажется, уже говорила тебе.

Ирина не стала посвящать Андрея в подробности их странной встречи. Не стала говорить о том, что эта встреча была уже не первой. В принципе, та, первая, была не в счет, и рассказывать о ней было бы глупо. Не хотелось о ней рассказывать.

Вообще ни о чем не хотелось рассказывать Андрею, но теперь ее обязывало к этому «положение». Положение зависимости от человека, который благородно протянул руку помощи, прислушался к ее словам, пошел навстречу. От человека, который мчится сквозь ночь спасать черт знает кого, находящегося за двадцать с лишним километров от города — только потому, что так захотела она.

И от этой мысли стало совсем не по себе. Волна неприязни снова сменила непродолжительный момент нежности — она вдруг поняла, что он все продумал. Он всегда предпочитал видеть ее в зависимом положении, и вот теперь снова…

— Послушай, скажи. Скажи мне честно, зачем ты это делаешь? — спросила она, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

Он долго молчал. Так долго, что она решила уже с раздражением повторить свой вопрос. Но не успела.

— Я же сказал тебе уже: сам не знаю. Просто, наверное, я почувствовал, что ты меня возненавидишь. Возненавидишь, если я этого не сделаю.

— Андрей…

Он сидел, нахмурившись, сосредоточенно глядя на полосу дороги, высветленную фарами. Ей вдруг стало жаль этого человека, который, наверное, до сих пор любил ее. По-своему, но все-таки любил.

— Глупости. Я не способна ненавидеть, ты же знаешь.

— Может, ты и сама не знаешь. Ты ведь не видела своего лица в тот момент, когда требовала остановить машину.

— И что же было с моим лицом?

— Не знаю, что это было… Может быть, ты мне скажешь, Ирка. Там, на трассе, с этим парнем — что это было?

Ирина вздохнула и отвела взгляд. Если бы она могла ответить…

Что это было, она не знала. Знала точно только одно — что ей было легко и просто. Что ей было хорошо рядом с этим немного смешным парнем, который умеет смотреть на облака так, как смотрит настоящий ребенок.

— Брось, Андрей. Не стоит усложнять. Я просто обещала помочь, вот и все.

Больше к этой теме не возвращались. Ехали почти молча, лишь изредка перебрасываясь незначительными фразами. Она задала пару вопросов о том, как прошел отдых на даче, выслушала рассеянно и тут же забыла — про дачу, про Пипина, и даже про то, как чертовски плохо было Андрею на этой даче, как он все время думал — о ней. Отметила про себя равнодушно, что она-то о нем совсем не вспоминала, ни разу за весь день…

— Вот он, этот поворот. Только что-то я никого здесь не вижу…

он притормозил, остановил машину.

— Ты уверен? — спросила Ирина, хотя и сама уже была уверена совершенно точно: поворот был именно этот.

Деревья были знакомыми — врут те, кто говорит, что все деревья похожи друг на друга! — и изгиб дороги, и даже неразличимая в ночной темноте желтая трава. Вот здесь, совсем неподалеку, должен был стоять сломавшийся «баклажан»…

Вокруг было пусто. Абсолютно и неосязаемо пусто. Она крикнула на всякий случай:

— Никита!

И услышала в ответ знакомый голос:

— Вот как. Оказывается, его зовут Никита…

Совсем не тот голос, который так хотела услышать.

Она удалялась от него — быстрыми шагами, почти вприпрыжку, как ходят обычно еще не оформившиеся, не осознающие своей женственности девочки-подростки. Она всегда пленяла его этой своей мальчишеской походкой, так трогательно не похожей на степенный шаг «от бедра» с обязательным покручиванием этого бедра, свойственный большинству женщин ее возраста.

Тогда, шесть лет назад, он влюбился сначала в эту ее походку.

Бледно-желтый свет фонаря возле подъезда в последний раз смутно осветил янтарные волосы, рассыпавшиеся бахромой ниже плеч. Она обернулась, махнула рукой на прощание. Кажется, улыбнулась даже — и скрылась в темноте подъезда.

Он тоже улыбнулся в ответ, хотя прекрасно понимал, что его далекая улыбка останется незамеченной. Неразличимой.

Что ж, пусть — он дарит ее бескорыстно, не рассчитывая ни на какое вознаграждение. Даже на самую малость.

И все же…

В чем-то он допустил ошибку. В какой-то момент, который теперь уже не вернешь, а значит, ничего не изменишь — он сделал что-то не так. Наверное, именно тогда все это и началось. Тогда и появилась эта неосознанная тревога, это постоянно преследующее ощущение страха перед завтрашним днем. Тогда и начались бурные сцены, тогда он впервые повел себя грубо, потому что уже просто не знал, как защититься от этого гнетущего чувства неуверенности в завтрашнем дне.

Как будто однажды их любви кто-то вынес смертный приговор, забыв при этом уточнить дату его исполнения. Приговор, обжалованию не подлежащий. Или как будто она, любовь эта, заболела неизлечимой болезнью, которая подтачивала ее день за днем, вытягивала силы.

Он боролся как мог, защищался…

А она никогда не догадывалась, что он защищается. Она думала, что он — нападает. И не могла понять, никогда не могла понять, что ему просто страшно…

Горстка пепла, серого с оранжевыми прожилками, упала на колено, стремительно очертив вокруг себя островок с обуглившимися берегами.

— Черт, — выругался Андрей, — вот ведь, прожег новые штаны.

Выкинул недокуренную сигарету за окно, стряхнул с колена еще не остывший пепел.

Пора было возвращаться домой. Свет в ее окне давно зажегся — значит, она дошла благополучно и делать ему здесь, возле ее подъезда, больше нечего. Он представил себе, как она ходит по комнате, задумчиво и неторопливо развешивает одежду на плечики. Наверняка, успела уже включить проигрыватель. Гайдн, симфония №94 — «Сюрприз». Чаще всего она в последнее время слушает почему-то именно этот «Сюрприз». О чем она думает? О ком?…

Да, пора бы уже включить зажигание.

Но он почему-то все продолжал сидеть, неподвижным взглядом уставившись на огонек сигареты, тлеющий на асфальте. Сколько, интересно, он еще продержится?

Огонек погас, продержавшись совсем немного.

Дурацкая все-таки привычка — пытаться отыскать связь между событиями, никак между собой не связанными. Детская, не мужская привычка. Совсем ни при чем здесь этот жалкий окурок…

И все-таки, когда же это началось? Когда он впервые почувствовал, что она отдаляется? Может быть, в тот вечер, когда, разозлившись, бросил ее одну на Набережной, не попытавшись понять, прислушаться к этому уличному музыканту, который играл на скрипке? Наверное, играл на самом деле потрясающе, если она даже с места сдвинуться не смогла, услышав эту музыку.

Музыка, музыка, снова эта дурацкая музыка. У них просто разные музыкальные вкусы — так что с того? Тысячи людей на земле не разделяют музыкальные пристрастия друг друга, и это не мешает им быть счастливыми. Это не лишает их близости, настоящей близости, которая уже давно стала для них с Ириной такой недосягаемой…

Что же делать? Что же должен он сделать, чтобы преодолеть эту силу, чудовищную силу отторжения, которая заставляет их так стремительно удаляться друг от друга? Если бы он только знал… Если бы знал — не твердил бы без конца, как беспомощный и растерявшийся ребенок: я боюсь тебя потерять. Я не хочу тебя потерять. И так далее, в самых различных вариациях…

А что еще ему остается?

Самым ужасным был вчерашний вечер. И даже не сам скандал, который произошел между ними. Скандал вполне нормально вписался в общий график скандалов, он был совершенно обыкновенным, он должен был завершиться вполне традиционным примирением.

Нет, самое ужасное случилось потом.

Потом, когда он, просидев полночи на кухне и выкурив пачку сигарет, решился все же ей позвонить и приехал к ней с букетом роз, купленных в круглосуточном супермаркете за совершенно немыслимую цену. Когда она открыла ему дверь, он увидел ее глаза и понял — случилось.

Она обняла его, привычно обхватила тонкими руками за шею, улыбнулась даже, но он чувствовал — все изменилось, все окончательно разрушилось, и эти розы, и пылкий его шепот, и поцелуи — ничто уже не имеет смысла. Не вернешь, не поправишь…

Даже пол ушел из-под ног. Все в нем протестовало, отказывалось, отторгало неумолимую реальность. Он боялся снова взглянуть ей в глаза, потому что именно там, в них, и был написан этот чертов приговор. В остальном она почти не изменилась — тот же тихий голос, те же спокойные движения, та же нежность прикосновений, тот же смех. Только глаза…

Она смотрела на него глазами чужой женщины.

Она никогда раньше так на него не смотрела. Он знал ее глаза. Порой они бывали нежными, порой — злыми, смеющимися, грустными, сонными, равнодушными, какими угодно, но — не такими.

И он стал избегать ее взгляда. С трудом дождался темноты спальни, прикоснулся губами — она откликнулась, и сердце забилось, как у школьника. И появилась надежда на то, что утром, когда она проснется, ее глаза снова станут прежними.

Но этого не произошло. Не произошло, несмотря на то что там, в темноте, она была покорной и ласковой, изредка — требовательной. Такой, как всегда. И, может быть, даже чуть более пылкой. Но наступило утро, и все стало по-прежнему. И уже невозможно было ничего с этим сделать. Только и оставалось, как хнычущему мальчишке, повторять без конца: я не хочу тебя терять…

Да мало ли, кто и что хочет? Шутить изволите, господин Погорелов, усмехнулся он. Вас, между прочим, никто не спрашивает. Нет у вас, увы, волшебной палочки, которой можно было бы просто взмахнуть, и… Поэтому желания свои держите при себе, стиснув зубы, сжав в кулаки пальцы — знающие люди говорят, что так легче выдерживать пытки. Нет, нельзя было вести себя столь несдержанно. Недостойно вы себя повели, господин Погорелов, ох, как недостойно! Где ж это видано — вышвыривать из машины любимую женщину, обожаемую женщину, единственную женщину, которую вы, по вашим же словам, так боитесь потерять? Где логика, где смысл?

«Смысл, — усмехнулся он, прикурив очередную сигарету, — смысл уже давно стал недосягаем. Пора бы с этим смириться».

И вот вам, господин Погорелов, результат: женщину вашу тут же подобрали. Логично, что ж ей на дороге валяться, добрых-то людей много. Вот и нашелся один такой — добрый. Хороший, как она сказала. Очень хороший человек…

Хотя сама Ирина утверждает, что знакомство это для нее ничего не значит. Что кроме имени и цвета машины она про парня этого ничего не знает, что о встрече они не договаривались…

Только почему-то не верится.

Скептик вы, господин Погорелов. Фома неверующий. Разве за шесть лет, проведенных вместе, она вас хоть раз обманула?

Кажется, ни разу. Только ведь все эти шесть лет мы были — вместе. А теперь, со вчерашнего вечера, все изменилось. Теперь всякое может случиться…

Грустно запиликала в кармане «Санта Лючия». «Оказывается, вам, господин Погорелов, тоже не чужда классическая музыка. И слушаете вы ее регулярно, по несколько раз в день», — усмехнулся он мысленно и снял трубку.

— Андрюха, ты что, до сих пор до дома не доехал? Случилось что? — глухим и озабоченным басом поинтересовался Бирюков.

— Случилось… — раздумывая, ответил он как будто сам себе.

— С машиной что?

— С машиной все в порядке. И со мной тоже.

— Тогда что случилось-то? — не обнаружив логики в его ответе, озадачился приятель.

Андрей усмехнулся в ответ.

— Как у тебя, Бирюков, все просто.

— Зато у тебя слишком сложно. Ирку свою нашел?

— Нашел. И снова потерял…

— То есть как это — потерял? Куда она делась-то?

— Никуда не делась. Домой пошла…

— А, понятно. Поругались опять, значит?

— Да нет, не поругались. Вполне мирно доехали…

— Да прекрати ты…! — окончательно выведенный из себя Бирюков выругался в трубку. — Хватит чушь нести, ты скажи, что случилось-то у тебя?

— Ладно, Степа, не злись. Мне, кажется, на самом деле помощь нужна. Незамедлительная. Поможешь?

— Помогу, конечно. А что сделать-то надо?

— Напиться надо, Степа. Напиться так, чтобы наизнанку вывернуло, чтобы упасть мордой в салат — и вырубиться. Заснуть, и не просыпаться — как можно дольше…

— Да ты постой, Погорелов… Ты скажи, что произошло все-таки?

— Да ничего особенного… Если не считать того, что меня подвинули.

— Кто тебя подвинул? Куда? На работе проблемы, что ли?

— Если бы на работе… Какой ты тугодум все-таки, Бирюков. Жираф, и то быстрее соображает. В личной жизни у меня проблемы, понимаешь? Серьезные проблемы…

— Что, никак краля твоя хахаля себе завела? — осенило наконец Бирюкова.

— Вроде того. Только, знаешь, бесит меня твой жаргон тюремный иногда, Степа. Сколько лет уже на свободе, пора бы по-человечески начать разговаривать.

— Ладно, не кипи. Смысл-то от этого не меняется, какая разница, какими словами…

— Ну так что — поможешь?

— Помогу, какой разговор! Только, знаешь, может не стоит напиваться-то?

— Так нет у меня другого выхода, Бирюков.

— Ну, это тебе так кажется. Можно ведь проблему решить радикально.

— Радикально? Это как — радикально?

— А так. Приласкать ее голубчика где-нибудь в темном переулке так, что он навсегда дорожку к своей милой забудет. Ты ведь знаешь, я могу.

— Брось ты эти шутки свои дурацкие, Степа…

— Да я не шучу. Это ж ведь устроить легко и просто. Ты только скажи. Дай команду…

— Урод ты, Бирюков. Уродом как был, так и остался.

— Ну-ну, ты полегче…

— Да пошел ты, — отмахнулся Андрей и оборвал связь.

Откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. В голове звучало эхом: «Ты ведь знаешь, я могу…» А ведь и в самом деле, подумал Андрей, он может. Он на такое способен. Он уже решил однажды похожую проблему «радикальным» способом…

Бирюков был недавним его приятелем, и о его тюремном прошлом Андрей знал немногое. В принципе, он всегда был Андрею не слишком приятен, в компанию его притащил Пипин, балдеющий от Бирюковских наколок. А Бирюков прижился…

«Что же делать? Что же, черт возьми, делать мне теперь?»

Третий окурок упал на асфальт, за ним четвертый, пятый…

Давно уже погас свет в комнате у Ирины. Почти во всех окнах давно погас свет, а он все сидел в машине, курил сигарету за сигаретой, пытаясь понять…

И вдруг вспомнил — одну ее фразу, которую обронила она сгоряча, в пылу гнева. И зацепился за эту фразу, пытаясь убедить себя в том, что еще не поздно. Еще не поздно все изменить, все вернуть… Нужно только действовать — быстрее.

— Над чем так глубокомысленно размышляете, Ирина Евгеньевна? — услышала она вдруг и даже вздрогнула от неожиданности. С трудом отвела взгляд, намертво прилипший к противоположной стене. К темному пятнышку на белоснежных обоях. Сколько времени, интересно, она его изучала? И чем оно ее так заинтересовало? И вообще, почему пятнышки на обоях и всякие там трещинки на потолке порой так настойчиво притягивают взгляды? И…

Перед ней стоял Игорь, программист, и улыбался немного смущенной и, как показалось Ирине, загадочной какой-то улыбкой.

— Ты что-то спросил, Игорь? Извини, не расслышала.

— Я спросил, над чем ты так глубокомысленно размышляешь.

— Над балансовым отчетом, над чем же еще…

— Ага, — донеслось с соседнего столика, за которым сидела менеджер Анечка Седова. — Над балансовым отчетом. Она его еще с утра на стенку кнопками канцелярскими прилепила, а теперь вот сидит, изучает.

Игорь обернулся, придирчиво осмотрел стену.

— Что-то я не вижу там никакого балансового отчета. Вообще ничего не вижу, кроме стены и темного пятна на ней.

— Ну и что, что не видишь. Я вот, например, тоже его там не вижу. А она — видит. Правда ведь видишь, Горина?

— Ага, — кивнула в ответ Ирина. — Я — вижу.

— Ну вот, это ж самое главное, чтоб она его видела! А нам с тобой, Игорек, его вообще видеть не обязательно. Он нас вообще никак не касается. Это Ирке его сдавать через неделю, так что пусть изучает.

— Пусть, — Игорь не возражал. — Только, может, его на столе изучать все-таки удобнее, чем на стенке противоположной? Ближе, как-никак…

— Ничего ты, Игорек, не понимаешь, — не унималась Анечка. — Может, у нее, у Гориной нашей, дальнозоркость? Может, ей удобнее так, с расстояния читать, виднее?

— Может, — снова согласился Игорь. — Но вообще-то, в таких случаях обыкновенно пользуются очками.

— Обыкновенно, — фыркнула в ответ Анечка. — Так то Обыкновенно, а разве наша Ирочка — обыкновенная девушка?

— Нет, Ирочка — не обыкновенная, — вполне серьезно ответил Игорь.

— Ну вот! Подумал бы, прежде чем такие слова говорить!

Ирина переводила взгляд из стороны в сторону, как зритель в театральном зале.

— Ну все, — она наконец подала голос, — хватит уже меня обсуждать. Вообще-то некрасиво говорить о человеке в третьем лице в его присутствии. Пора бы знать элементарные правила этикета.

— Так это же — в присутствии, — моментально парировала Анечка. — Если бы ты, Горина, присутствовала — мы бы не говорили о тебе в этом третьем лице. Только ты ведь отсутствуешь. С самого утра, между прочим… Знаешь, сколько времени ты на стенку пялилась? Я засекла на мониторе время. Двадцать восемь минут. И, если бы не Игорек…

— Ну все, хватит, — Ирина замахала руками. — Сдаюсь! Предположим, я действительно задумалась… И что, меня теперь за эти двадцать восемь минут с работы уволить?

— Надо подумать… Как ты считаешь, Игорь — уволить нам ее с работы за эти двадцать восемь минут или не уволить?

Игорь добросовестно обдумывал этот вопрос некоторое время.

— Даже не знаю… С ней вообще такое часто случается?

— На моей памяти — в первый раз за последние два года.

— Ну, если в первый раз, то можно и не увольнять. Можно обойтись строгим выговором и принудительным обедом в ресторане на первом этаже.

— Везет тебе, Горина, — с завистью вздохнула Анечка. — Ты сегодня в ресторане обедать будешь…

Ирина кивнула, даже попыталась подыграть, сделав расстроенное лицо. «Рестораном» между собой они называли достаточно паршивую забегаловку, расположенную на первом этаже офисного здания. Ассортимент блюд был весьма разнообразным, но кроме кофе и хрустящих слоеных пирожков есть там было фактически больше нечего. А вот пирожки на самом деле были потрясающими.

— А ты что, не пойдешь с нами, Анечка?

— Нет, не пойду. Я вообще с сегодняшнего дня такие места больше не посещаю.

— Какие такие места? — заинтересовался Игорь, сразу же заподозрив Анечку в «буржуйстве». — Чем это тебе, дорогая мадам Седова, наш пролетарский ресторан не нравится?

— Он мне очень даже нравится. Только там — еда… Она мне отныне противопоказана. Так что идите без меня. А я тут, пока вас не будет, шейпингом займусь. Коврик возьму в кабинете у Борисыча и — вперед, к стройной фигуре…

Ирина рассмеялась, представив себе, как пухленькая Анечка, стащив потихоньку ковровую дорожку из кабинета директора и расстелив ее рядом со своим компьютером, размахивает ногами из стороны в сторону, пыхтит и трясет льняными кудряшками. Представила даже, как в этот момент в кабинет заходит Анатолий Борисович, как его глаза начинают округляться и увеличиваться…

— Вот ты, Горина, смеешься. Тебе, худой, не понять, как это ужасно, когда юбка сорок шестого размера на тебе не сходится. Ты не знаешь, как это бывает, когда чихнешь в троллейбусе, а у тебя — хрясь! — пуговица на брюках оторвалась или молния на ширинке разъехалась. И ты, Игорек, смеешься… Злые вы!

— Да перестань, Анечка, — махнула рукой Ирина. — Зачем тебе худеть, тебе очень к лицу полнота твоя… Ну скажи ты ей, Игорь, как мужчина!

Игорь закивал в ответ:

— Конечно!

— Не верю я вам. И обедать с вами — не пойду.

— А может, все-таки? — в последний раз попыталась соблазнить ее Ирина, но в ответ та лишь насупила брови и сказала категорично:

— Не пойду. Сказала — шейпингом буду заниматься.

— А если Борисыч придет?

— Ну и что. У меня обеденный перерыв. Личное время могу использовать по собственному усмотрению! Шейпинг — это не преступление. Это здоровый образ жизни, между прочим.

— Обеденный перерыв… Кстати, дорогие мои, обеденный перерыв у нас наступит еще только через два часа, — глубокомысленно и серьезно заметил Игорь. — И это чертово время нужно как-то убить…

— Да, придется. И кто придумал эту работу? Здесь ведь больше и делать-то нечего, кроме как работать. Ни дивана, на который можно прилечь, ни телека, который посмотреть можно. Пасьянсы эти осточертели уже тоже. Никаких условий для отдыха, — жалобно констатировала Анечка.

— В самом деле, никаких, — подтвердил Игорь. — Ладно, девочки, пойду. Я, в принципе, приходил чтобы вас пригласить пообедать.

— Ну, пригласил — и давай, вали обратно. У нас дел полно, а Горина свой отчет еще не закончила.

— Значит, договорились, Ирина?

— Да, конечно, — Ирина кивнула.

— Я за тобой зайду.

Игорь ушел. Анечка щелкнула мышкой. Появился знакомый зеленый прямоугольник на ее мониторе — «осточертевшая» «Косынка». Ирина попыталась сосредоточиться наконец на своем отчете. Пододвинула бланки, разобрала их по порядку.

«Итак, — сказала она себе, — суммы НДС, внесенные в бюджет в отчетном периоде в счет предстоящих… »

— Черт, — послышался возмущенный вопль, — ну почему здесь нет крестовой шестерки?!

Ирина оторвала на секунду взгляд от бланков. Взгляд скользнул по противоположной стене и опять приметил заветное темное пятнышко.

«Итак», — снова сказала она себе…

Итак, у него были зеленые глаза и машина цвета «баклажан».

«Брось, Горина. Это давным-давно уже устарело, это не актуально — зеленое и фиолетовое. Вспомни, лет десять назад были в моде китайские пуховики. Зеленые с фиолетовыми отворотами. Очень модные были пуховики, и сочетание цветов казалось оригинальным. Только это было десять лет назад…»

«При чем здесь какие-то китайские пуховики?!»

«Брось, Горина. Не бывает облаков, похожих на музыку. Облако — оно и есть облако. Сгусток атмосферы, это еще в пятом классе изучают. Да, оно может иногда принимать какую-то форму. Например, быть похожим на крокодила или динозавра. Но не на музыку же, Горина! Музыка, она…»

«Какие еще крокодилы?!»

«… она вообще не имеет формы. Она — музыка, понимаешь? Она не-ма-те-ри-альная!»

«И все-таки, оно на самом деле было похоже на музыку!»

«Ну, ладно, пусть. Что с того? Ты ведь все равно больше никогда его не увидишь… Никогда…»

«Кого? Облако?…»

— … и это совершенно очевидно! — донеслось откуда-то из другого мира.

— Что очевидно? — Ирина подняла глаза.

Анечка зевнула, снова щелкнула мышкой и убрала с экрана «Косынку».

— То, что он в тебя влюблен.

— Кто в меня влюблен?! — опешила Ирина.

— Игорь, конечно. Кто же еще, по-твоему?

— Игорь? В меня влюблен? С чего ты взяла?

— Ой, Горина, да все уже давно об этом знают. Даже Борисыч, по-моему, в курсе. Ты одна порхаешь, вокруг себя ничего не замечаешь… Думаешь, зачем он к нам заходил сейчас?

— Чтобы нас пригласить пообедать… В ресторан, он же сам сказал, Аня!

— Нас, — усмехнулась Анечка. — Подразумевается — тебя.

— Да почему ты решила? — не сдавалась Ирина, совершенно искренне ничего не понимающая.

— Ой, Горина. Ты не придуряешься, честно скажи?

— Честно, не придуряюсь. По-моему, это ты придуряешься…

— Ну, скажи тогда, кому он на восьмое марта в прошлом году цветы дарил?

— Так ведь он всем дарил…

Ирина вспомнила, как весной, в последний рабочий день накануне праздника, Игорь зашел к ним в отдел с букетом цветов. Ирина была одна — Анечка отпросилась, ушла пораньше, а Ольга, ведущий менеджер, как обычно, была на больничном. Игорь зашел, улыбнулся и сказал: ну вот, всех уже поздравил, только ты, Ирина осталась…

— Он мне сам сказал, что всех уже поздравил, только я одна осталась.

— Непоздравленая, — жалостливым голосом пропела Анечка и засмеялась. — А ты знаешь, почему я в тот день с работы отпросилась?

— Не помню. В парикмахерскую, кажется, ты записалась?

— Записалась. Только на шесть вечера. А ушла домой в двенадцать.

— И что?

— А то! — сделав многозначительную паузу, она закончила почти тожественно: — Он меня попросил! Наверное, хотел наедине с тобой остаться. Может, пригласить куда, или…

— Да, я помню… Он на самом деле меня в тот день приглашал в театр. У нас тогда «Табакерка» была на гастролях, а у него был билет лишний…

— Лишний! — фыркнула Анечка. — Представляю, с каким трудом ему этот «лишний» билет достался. И ты, конечно, отказалась?

— Отказалась. Мы с Андреем, кажется, к кому-то в гости собирались в тот день…

— Обломала парня! — вздохнула Анечка. — Нет, скажи, неужели ты и правда ничего не заметила? Как он смотрит на тебя, как он с тобой разговаривает?

— А как он на меня смотрит?

— Как он на тебя смотрит? — Анечка задумалась на мгновение. — Ну, как бы тебе сказать… Да вот, наверное, точно так же, как ты сегодня смотрела на это пятно на стенке. Так и он на тебя смотрит. Такими же влюбленными глазами… Даже жалко его иногда бывает. Если б ты свободная была!

— Я, кстати, теперь свободная, — задумчиво ответила Ирина.

— То есть? — оживилась сразу же Анечка. — Это в каком смысле?

— В прямом.

— А куда же делся твой брюнет кареглазый?

— Откуда ты знаешь, что он брюнет? — удивилась Ирина. — Ты ведь не видела его никогда…

— Не видела, — согласилась Анечка. — Просто мне нравятся кареглазые брюнеты. Я поэтому так и сказала. Что, в точку попала?

— В точку, — улыбнулась Ирина. — Он на самом деле брюнет, причем кареглазый. Ты прямо-таки ясновидящая…

— Так куда же он делся? Неужели бросил тебя?

— Кажется, я сама его бросила.

— И давно?

— Часа два назад.

— Часа два назад, Горина, ты была на работе, — вздохнув, напомнила Анечка. — Ты занималась отчетом и не могла бросить своего брюнета. Никак не могла, при всем желании.

— Я знаю. Я просто поняла это часа два назад. То, что я его бросила. Окончательно в этом убедилась…

— А он знает?

— Откуда же он может знать, если я сама об этом совсем недавно узнала?

— А, — махнула рукой Анечка. — Передумаешь еще сто раз.

— Нет, больше уже не передумаю.

— Что так?

Ирина в ответ только пожала плечами.

— Или ты другого себе нашла? — осенило вдруг Анечку. — Нашла, скажи?

— Нашла, и сразу же потеряла, — грустно улыбнулась Ирина.

— Что, совсем потеряла?

— Совсем потеряла.

— А может, поискать попробуешь?

— Не получится. Я кроме имени его, больше ничего о нем не знаю… Не знаю, Анечка, где мне его искать. Так что, давай, не будем о грустном. Давай лучше поработаем немного, а то мой отчет совсем что-то не движется.

— Давай, — вздохнула Анечка и снова включила «Косынку».

Ирина тоже вздохнула с ней за компанию и снова вернулась к своим бланкам.

«Итак…»

— Господи, — послышался через какое-то время ее голос. — Ань, давай замажем чем-нибудь это чертово пятно на обоях!

Анечка послушно поднялась из-за стола и двинулась к противоположной стене с белым маркером в руках.

— Знаешь, Горина — завидую я тебе, — тихо сказала Анечка, приступив к уничтожение магического пятна. — У тебя и один, и другой. И третий — я имею ввиду Игорька нашего. А у меня — никого! А ведь мне уже двадцать пять скоро. Так и состарюсь, наверное, в глубоком одиночестве…

Ирина сидела неподвижно и наблюдала, как исчезает пятно.

В кафе, как обычно в это время, было много народу. Ирина и Игорь с трудом отыскали свободный столик в дальнем конце.

Игорь галантно отодвинул стул:

— Присаживайся.

Ирина села, улыбнувшись своим мыслям.

Она чувствовала себя немного странно. В принципе, они достаточно часто, почти каждый день ходили обедать в это кафе в компании Игоря и еще одного программиста, Алексея Ивановича. Случалось и такое, что они были вдвоем, как сейчас. Ирина не придавала этому никакого значения. Но теперь, после того, о чем поведала ей Анечка, все выглядело совсем иначе. Правда это, или только Анечкины фантазии — Ирина не знала, но все же чувствовала некоторое напряжение. Тет-а-тет с мужчиной, которому она нравится, был для нее практически в новинку. То есть, такое случалось с ней почти каждый день уже в течение шести лет, но раньше это всегда был Андрей. Привычный, бессменный Андрей, наедине с которым она чувствовала себя совершенно спокойно, как чувствует себя жена наедине с мужем.

Теперь же Ирина прислушивалась к своим ощущениям. Игорь, в принципе, всегда был ей симпатичен, но никак не более того. Он был приятелем, коллегой, но за три года совместной работы ей даже в голову ни разу не пришла мысль о том, что Игорь еще к тому же и мужчина.

Вообще-то он был не в ее вкусе. Слишком мускулистый — видимо, свободное время проводит в тренажерном зале, слишком юный — Игорь был младше Ирины на два или три года, а она предпочитала мужчин постарше. «Мужчину, — поправила она себя. — У тебя ведь за всю жизнь был один единственный мужчина, а значит, еще не известно, кого ты вообще предпочитаешь…»

Мысли закружились вокруг маленького слова — был.

Решение пришло как-то внезапно. Это было даже не решение, а осознание. Сидя на рабочем месте, глядя на темное пятнышко на стене и рассуждая на тему облаков, она вдруг вспомнила про Андрея и поняла совершенно отчетливо: между ними все кончено. С этого дня, с этой минуты — она больше не с ним. Вечный, недремлющий страх одиночества тут же снова закрался в душу — и, наверное, все было бы, как бывало уже тысячу раз. Страх одержал бы привычную победу, если бы она вдруг не вспомнила снова про облака.

А про свой страх она тут же забыла…

Единственное, о чем она старалась не думать — это о предстоящем разговоре. Вероятно, он будет тяжелым, очень тяжелым. Наверное, самым тяжелым в ее жизни. И лучше не думать о нем заранее…

И это тоже у нее очень легко получилось, потому что снова мысли заполонило небо. И — музыка, женщина, глиняный кувшин…

— Ирочка, что тебе взять? — услышала она голос Игоря.

— Как обычно — пирожок и кофе.

— Один пирожок?

— Можно и два. И, знаешь что — купи пару для Анечки. Она с курицей и грибами больше всего любит.

— Она же на диете! — изумился Игорь.

Ирина рассмеялась.

— Диета, Игорек, коварная штука. Как жизнь — никто не знает, в какой момент она может оборваться. А вдруг в этот момент под рукой не будет теплых пирожков с курицей и грибами? Это же настоящей трагедией может обернуться! Так что ты купи ей два пирожка на всякий случай.

— Хорошо, — с сомнением в голосе повиновался Игорь и отошел к стойке.

Ирина смотрела ему вслед. Впрочем, с чего это она решила, что накачанные парни не в ее вкусе?

«Ты просто боишься, — снова зашипел проснувшийся где-то на самом дне души страх. — Просто боишься остаться одной!»

«Возможно, — спокойно согласилась она. — Только мне, кажется, на самом деле нравятся мускулистые парни. Как это я раньше…»

И снова донеслось, как эхо:

«Все равно ты больше его уже никогда не увидишь…»

Она думала о том, что это несправедливо. Чудовищно несправедливо поступает порой с нами наша жизнь. Поманит счастьем, даже на вкус даст попробовать. А потом — смеется.

«Я, наверное, никогда не смогу его забыть. Так и буду до самой старости вспоминать эти три облака. Смотреть на небо, пытаясь отыскать снова…»

— А вот и мы! — голос Игоря вернул ее с неба на землю. Игорь был один.

— Кто — мы? Мы, Николай Второй?

— Нет, мы — я и пирожки. Нас много, и мы все с мясом. Других начинок сегодня в ассортименте не было.

Аккуратно, стараясь не расплескать кофе, он поставил на стол поднос. При этом лицо его выглядело очень сосредоточенным и оттого забавным. Ирина рассмеялась.

— У тебя такой вид, как будто ты выполняешь стратегически важную миссию. Гораздо более серьезную, чем Брюс Уиллис в фильме «Армагеддон».

Игорь отодвинул поднос на край стола, аккуратно расставил чашки, сел и невозмутимо произнес в ответ:

— А у тебя такой вид, как будто ты что-то потеряла.

— Потеряла?…

Ирина опешила. Да, конечно, она потеряла. Вчера поздним вечером, на трассе «Саратов — Волгоград», в двадцати километрах от города она потеряла, кажется, свое счастье. Потеряла три белых облака, которые равнодушно скрылись за горизонтом. Музыка, женщина, глиняный кувшин… Только откуда об этом может знать Игорь?

— И что же, по-твоему, потеряла?

— Что-то очень важное. Попробуй, вспомни…

Ей сразу не понравилась эта игра. Ей совсем не хотелось превращать это в игру. Она нахмурилась.

— Я не хочу ничего вспоминать. С чего ты вообще взял, что я что-то потеряла?

— С того, — вздохнул Игорь, — что я это нашел.

Он опустил руку во внутренний карман джинсовой куртки и извлек оттуда ручку.

Шариковую ручку, которую Ирина никак не могла найти у себя на столе еще в пятницу. Фирменный «Паркер», подаренный Андреем несколько недель назад.

— Черт возьми, откуда ты ее взял! — обрадовалась Ирина. — Я без нее, как без рук…

— Точнее, как без ручки, — поправил он, вручая Ирине находку. — Кстати, ты сама забыла ее в четверг на моем столе. Помнишь, ты заходила, приносила бланки.

— Точно! — вспомнила Ирина. — Что же ты сразу не сказал?

— Тянул время, чтобы ты успела как следует по ней соскучиться. Иначе, как говорится, твоя радость была бы неполной… Приятный сюрприз получился?

— Очень приятный. Спасибо тебе!

— Одним спасибо не отделаешься, Ирочка, — ответил он с преувеличенной серьезностью.

— Вот как, — улыбнулась Ирина, — в таком случае, назови свою цену.

— Обижаешь. Я, к твоему сведению, бесценный.

— И все-таки?

— Ну, скажем… Вечер вдвоем в уютном кафе… Не в этом, конечно, в другом…

Он старался выглядеть беспечным и почти равнодушным. И получалось это у него отвратительно. Ирина сразу заметила — и опущенный взгляд, и обе руки его, которые отчего-то вдруг стало некуда деть. Это было трогательно, приятно и странно. «Кажется, Анечка не ошибалась…» — мелькнула мысль.

Она не знала, что ему ответить. Ей не хотелось обнадеживать Игоря, потому что она знала, что ничего и никогда у них не получится. Но, с другой стороны, стало жалко обижать его отказом. С таким напряжением он ждал ее ответа, как будто от него зависела вся его жизнь. И Ирина отказать ему не сумела.

— Ну, если только в другом кафе — пожалуй, я согласна.

И снова он не смог скрыть своих эмоций. Обрадовался — почти как ребенок, сразу же заставив ее пожалеть о том, что она сделала, почувствовать себя жестокой и даже вспомнить пресловутую фразу Сент-Экзюпери: «Мы всегда в ответе за тех, кого приручили…»

«Да нет же, — отмахнулась она, — не собираюсь я его приручать. Ну, подумаешь, проведу с ним в кафе один вечер. Я и так с ним почти каждый день в кафе сижу в обеденный перерыв. Это же не преступление? И потом…»

Что «потом» она так и не придумала. Вспомнила о себе, о не сложившихся отношениях с Андреем, об уплывших облаках и подумала о том, что у них с Игорем есть кое-что общее. То, что объединяет их, то, что толкает друг к другу — одиночество. Одиночество, заставляющее человека видеть проблеск надежды в ситуации самой безнадежной. Ведь теперь она осталась одна… Хотя, впрочем, она уже давным-давно была одинокой. Просто не хотела себе в этом признаться. И то, что пару часов назад она приняла решение разорвать отношения с Андреем, было чистой формальностью. Потому что на самом деле она никогда не была с ним .

Правда, не догадывалась об этом. Вплоть до вчерашнего дня, когда она в первый раз в жизни узнала, почувствовала, что же это такое — быть не одной. Быть вдвоем, вместе… Может быть, именно поэтому так легко и далось ей теперь принятие решения.

Ведь это и в самом деле не сложно — отказаться от того, чего ты никогда не имела.

Они договорились встретиться в половину восьмого на Набережной, возле памятника Гагарину.

В запасе оставалось еще много времени, поэтому Ирина шла с работы домой не торопясь. Решила дойти пешком, потому что погода была прекрасная, почти как накануне, только облака на небе были перистыми, ни о чем не говорящими, ни на что не похожими. Она скользнула по ним равнодушным взглядом, в то же мгновение заметив, как совсем рядом, невдалеке, вспорхнуло и взметнулось вверх другое облако. Это стайка разнежившихся на солнце воробьев, получив, видимо, сигнал тревоги, дружно покинула рябиновый куст.

Она оглянулась и увидела неподалеку кошку, черную и грациозную маленькую пантеру, досадливо щурившуюся на солнце. Вид у нее был такой разочарованный, что Ирина не смогла сдержать улыбки.

— Что, не успела? — спросила она у кошки, и, не дожидаясь ответа, пошла дальше.

На душе было тоскливо. Несмотря на солнечный день, на беспечное небо и на предстоящее вечером свидание с Игорем. Проходя вдоль дороги, она поймала себя на мысли о том, что пристально вглядывается в проезжающие мимо машины, надеясь заметить среди них ту самую «баклажановую» девятку. Заметила вскоре одну — машина ехала в ближнем ряду, навстречу. Ирина остановилась, замерла, ожидая — сейчас, вот сейчас она услышит скрип тормозов, и…

Машина проехала мимо, и Ирина успела заметить, что за рулем сидела девушка, а рядом с ней — маленький ребенок. Вздохнув, она пошла дальше своей дорогой, вспомнив кошку и подумав о том, что у них с кошкой этой много общего. Момент напряженного ожидания, тысячекратно сконцентрированной надежды и — разочарование, как удар, пронзающий болью.

— «А я и не знал, что любовь может быть жестокой», — пропел где-то невдалеке Киркоров. «Пора бы знать, в твои-то годы», — мысленно посочувствовала она ему и собралась было уже по привычке пройти мимо киоска с «музыкальными шедеврами», но внезапно остановилась, вспомнив о чем-то, свернула с дороги и пошла на голос.

— «Я все сказал, я все сказал», — продолжал вещать из колонок грустный голос. Ирина подошла, наклонилась к окошку и, пытаясь перекричать его утробные стоны, спросила:

— Скажите, у вас есть альбом группы «Осколок Луны»?

Киркоров сразу притих, но, несмотря на собственное утверждение о том, что сказать ему больше нечего, продолжал свои лирические рассуждения. Видимо, вспомнил кое-что еще, о чем промолчать было невозможно.

— Какой группы? — уточнила девушка в окошке.

— «Осколок Луны», — повторила Ирина, напряженно ожидая ответа, испытывая почти то же чувство, что и несколько минут назад, ожидая приближения «баклажановой» девятки.

Рядом с киоском стоял какой-то парень и смотрел на Ирину заинтересованным взглядом. Его одежда и прическа в стиле хиппи как-то слишком уж диссонировали с музыкой, доносящейся из запылившихся колонок. И тем не менее, складывалось впечатление, что он стоял возле киоска именно с целью посочувствовать любовным мукам исстрадавшегося певца.

— Кажется, был такой альбом, — неуверенно как-то ответила наконец девушка из окошка. — Но, знаете, очень давно. Мне кажется, почти год назад…

— Спасибо, — разочарованно вздохнула Ирина и отошла от киоска.

— Девушка, — услышала вдруг позади и обернулась. К ней приближался хиппи со странными музыкальными вкусами. — Музыкой интересуетесь?

— Интересуюсь, а что?

Он дружелюбно ей улыбнулся, тряхнул длинными сальными волосами и достал из нагрудного кармана картонную визитку.

— Вот, возьмите. У нас более тысячи наименований, а цена почти в два раза ниже, чем в магазинах…

— Ах, вот что! Я думала, вы фанат Киркорова. А вы, оказывается, обыкновенный пират…

— Что-то в этом роде, — снова улыбнулся парень и повторил настойчиво: — Возьмите визитку. Если хотите, можем вам по электронной почте прислать распечатку ассортимента. У нас более тысячи наименований.

— Это вы мне уже говорили, — напомнила Ирина, но визитку брать не торопилась. — Только мне не нужно более тысячи. Мне одно наименование нужно…

— Какое? Скажите, наверняка у нас найдется, — уверенно заявил он.

— Мне нужен альбом группы «Осколок Луны». Это давнишний альбом, он больше года назад вышел. Не слышали о такой группе?

— «Осколок Луны?» — переспросил он. — Конечно, знаю такую группу. Замечательный альбом — только жалко, что он у них первый и последний. Я слышал, они солиста потеряли. Умер от передозировки…

— Ни от какой не от передозировки, — искренне возмутилась Ирина. — С чего это вы взяли?

— Читал, — парень пожал плечами. — В какой-то газете, не помню уже в какой.

— Поменьше читайте желтую прессу. Так у вас есть этот альбом?

— Есть, — ответил парень.

Ирина взяла визитку. Она сразу же простила ему все — и его навязчивость, и давно не мытые волосы, и склонность к чтению сомнительных газетенок. Одно короткое слово «есть» сразу же сделало этого человека почти родным…

— Правда? — переспросила она, все еще не веря.

— Конечно, правда.

— И где можно его купить?

— Официальной точки реализации у нас нет… Если хотите, мы могли бы принести вам его домой.

— Домой? Что ж, принесите домой, — не раздумывая, согласилась Ирина. — А когда?

— Завтра после обеда.

«Завтра после обеда» показалось ей настолько далеким, почти несбыточным, что она чуть не застонала от отчаяния.

— А пораньше нельзя?

— Нельзя. Курьер у нас после часа…

— Что ж, — согласилась Ирина, — хорошо. Записывайте адрес.

Парень записал адрес в блокноте.

— Мы вам заодно и распечатку ассортимента принесем. У нас большой выбор…

— Более тысячи наименований, это я уже усвоила, — улыбнулась она. — А классика у вас есть?

— Есть, — оживился парень, — Бетховен, Моцарт, Гайдн, Равель… Что вас интересует? Может быть, Шуберт?

— Да, пожалуй… Шуберта тоже можно…

Он снова достал блокнот, поскрипел ручкой и снова спросил:

— А русские романсы не хотите? Хворостовский…

— Ладно, давайте Хворостовского, — Ирина махнула рукой. — И достаточно, пожалуй. Вы только, главное, «Осколок Луны» не забудьте…

— Нет-нет, — пообещал «пират» и напомнил: — Завтра после обеда…

На этом они расстались. Парень вернулся к киоску поджидать потенциальных покупателей, Ирина пошла своей дорогой.

— «Но все равно, я тебе желаю счастья», — донеслось ей вслед.

— «Нам незачем больше встречаться», — подпела она тихонько, чувствуя, что на душе стало немного легче.

Дома ее встретила мама и теплый аромат жареной картошки с грибами. Любимый аромат, который в этот вечер почему-то не вызывал никаких эмоций. Ирина прошла в комнату и опустилась на диван.

— Мама, я ужинать не буду.

— Что так?

— Не хочется… И потом, знаешь, у меня сегодня свидание. Я буду ужинать в ресторане.

— С Андреем? — уточнила Римма Михайловна, внимательно вглядываясь в лицо дочери.

— А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю… Просто мне показалось, как будто ты сегодня какая-то другая.

— Интересно, — улыбнулась Ирина, — и что же во мне изменилось? Те же руки, те же ноги, та же голова.

— Глаза другие, — серьезно ответила Римма Михайловна, не отрывая взгляда.

— Те же самые глаза, — отмахнулась Ирина. — Но, в принципе, ты права. Ужинать я буду не с Андреем. С Андреем я больше ужинать не буду. Никогда.

— Снова поссорились? — огорчилась Римма Михайловна и присела рядом, на краешек дивана, заботливо коснувшись рукой Ирининого плеча.

— Нет, не поссорились. Ссориться мы, кстати, тоже больше не будем. Никогда. Я просто решила поставить точку. Решила наконец…

— Вот как… А он — знает?

— Ой, мама! — Ирина незаметно стряхнула руку матери с плеча. — Ну что ты переживаешь, разберемся мы как-нибудь!

— Боюсь, — после недолгого молчания тихо сказала мать, — что слишком тяжелый тебе предстоит разговор. Он тебя, Ирина, просто так не отпустит.

— Что значит — просто так? Выкуп, что ли, потребует?

— Смеешься… А в глазах — тоска непроглядная. Я же вижу, Ирочка.

— И это — пройдет, — отмахнулась Ирина. — Все проходит, мама. Все рано или поздно забывается. Ты же знаешь, по собственному опыту.

— Послушай, но почему ты вдруг решила с ним расстаться?

— Вдруг? — переспросила Ирина. — Не шути мама, я три года собиралась. Давно уже пора было…

— И все-таки, что-то тебя подтолкнуло. Просто так ты бы еще тридцать три года собиралась…

— Возможно. Но это не имеет никакого значения. И не смотри на меня такими печальными глазами, мама! У меня все замечательно. У меня, между прочим, сегодня свидание, с очаровательным молодым человеком.

— Вот как? — почти равнодушно ответила Римма Михайловна. — И именно поэтому у тебя такой вид, словно ты сейчас расплачешься, да?

— Я не расплачусь! — упрямо отмахнулась Ирина, почувствовав внезапно, как подкатил к горлу ком, как сдавило в груди, как уже начали опускать вниз уголки губ… С трудом сдержалась, взяла себя в руки и снова повторила: — Не расплачусь.

Поднялась с дивана, вышла из комнаты, рассеяно остановилась в прихожей, с трудом пытаясь сообразить, что ей, собственно, нужно делать. «Ах да, у меня же свидание. Мне нужно собраться, привести себя в порядок, принять душ, платье выбрать для ресторана. Да, конечно…»

Переодевшись у себя в комнате, она проскользнула в ванную мимо матери, которая так и продолжала сидеть все на том же краешке дивана, о чем-то глубоко задумавшись.

Привычные действия Ирина совершала механически, чувствуя, что для нее абсолютно не важно, как она будет выглядеть. Будут ли уложены волосы, будет ли соответствовать помада цвету одежды и каким он, собственно, будет, цвет ее одежды. Она понимала, что вообще не хочет никуда идти. Не нужно ей это свидание, этот ужин в ресторане. Стало жаль Игоря, который так обрадовался ее согласию. Но еще больше стало вдруг жаль себя. Жизнь показалась окончательно не сложившейся, а все вокруг — абсолютно бессмысленным, ненужным, никчемным.

Замотав голову полотенцем, она вышла из ванной. Прошла на кухню, опустилась на табуретку и стала смотреть в окно, почти не замечая того, что видит. Просто сидела и смотрела в одну точку, как и в течение почти всего рабочего дня. И снова раздумывала, пыталась понять, отчего так несправедлива бывает порой судьба. Зачем, для чего она вообще встретила этого человека, зачем она узнала о том, что он ей так необходим, если им было суждено сразу же расстаться? Ведь жила себе спокойно раньше и не знала. Понятия не имела о том, что, оказывается, есть он на свете, ходит по земле, пишет свою музыку. Целых двадцать восемь лет жила и не знала о том, что он ей так нужен. Что без него она, оказывается, и не жила… Теперь узнала. Зачем?!

В этот момент зазвонил телефон.

Она даже вздрогнула, услышав этот звонок, сразу догадавшись, что это Андрей. «Боже мой, нет. Я не готова еще к этому разговору. Не сегодня, по крайней мере, не сейчас. Сейчас я просто не знаю, что ему сказать. Если сейчас — мы просто снова поругаемся, банально поругаемся — и все!»

— Мама! — крикнула она. — Мама, возьми, пожалуйста, трубку, и скажи, что меня нет дома! Пожалуйста, прошу тебя!

Римма Михайловна торопливо подошла к телефону, бросила на Ирину укоризненный взгляд и сняла трубку. Сказала «алло» и почему-то замолчала, глядя на дочь с возрастающим недоумением.

— Что там? — нетерпеливо прошептала Ирина, почувствовав, что происходит что-то непонятное.

— Не знаю, — приглушенным голосом проговорила мать, отодвинув в строну трубку.

— Ну кто там? Кто?

Римма Михайловна протянула трубку Ирине и, пожав плечами, ответила:

— Эдит Пиаф, кажется…

— Что?!

Ирина выхватила телефон из рук матери. В висках стучало: не может быть.

Этого просто не может быть. Он не знает ее номера телефона. Он, кроме имени ее, совсем ничего о ней не знает…

— «Non, rien de rien», — донеслись из трубки приглушенные звуки. «non, je ne regrette rien»…

И она вдруг поверила. Она ухватилась за мысль, что в жизни иногда случаются чудеса. Редко, но все же случаются. Тогда почему бы не поверить в чудо? Тем более, когда этого так хочется, когда так отчаянно просит душа?

Закрыв глаза, она вслушивалась в звуки и чувствовала, как они проникают в нее — туда, где притихла и затаилась надежда на счастье. Как она оживает, эта надежда, как начинает расти потихоньку, расправлять свои крылья, как тесно уже становится ей в груди…

Музыка стала чуть тише. А потом она услышала голос:

— Ирина, я тебя люблю.

Это был голос Андрея.

Опять застучало, отказываясь поверить, сердце. И снова она подумала: этого не может быть. Ведь уже почти случилось, почти произошло. Ведь было рядом, так близко — счастье…

— Ирина, ты меня слышишь?

Она не могла выдавить из себя ни слова. На глазах выступили и покатились вниз неторопливыми ручейками так долго сдерживаемые слезы. Это было слишком жестоко, слишком несправедливо. Почти невыносимо, если, конечно есть он — этот предел того, чего душа человека способна вынести.

— Ирина!

— Да, — ответила она, не узнавая своего голоса. Видимо, не узнал его и Андрей.

— Это ты?

— Это я.

— Послушай, мне нужно тебе сказать очень многое. Очень, очень многое…

— Откуда у тебя эта кассета? — перебила она его почти грубо.

Почувствовала эту грубость, но сразу ее себе простила, потому что, и в самом деле — он не должен был с ней так поступать. Эта музыка в телефонной трубке теперь казалась ей самой изощренной жестокостью, на которую, наверное, не каждый оказался бы способен. Она и не вспомнила, не подумала о том, что Андрей, вообще-то, не мог предположить, что эта самая музыка со вчерашнего вечера стала для нее частицей несбывшегося счастья…

— Это не кассета. Это диск…

«Это не кассета. Это диск», — эхом прозвучал в сознании другой далекий голос…

— … я купил его совсем недавно. Для тебя. Для нас с тобой.

Она вдруг поняла, что ей слишком тяжело слушать теперь эту музыку. Захотелось даже заткнуть уши, или оборвать связь, чтобы это наваждение наконец закончилось.

— Послушай, Андрей, выключи проигрыватель. Ты же знаешь, я не могу слушать музыку и разговаривать одновременно. Выключи, прошу тебя.

Он послушно нажал на невидимую кнопку — музыка наконец оборвалась. И от этого тоже стало больно… Но боль длилась только несколько секунд. Потом Ирина почувствовала, что теперь ей на самом деле стало немного легче.

— И еще, я хотел сказать тебе что-то очень важное. Я долго думал о нас, о наших с тобой отношениях. И я понял, чего нам на самом деле не хватает…

«Любви», — промелькнуло у нее в голове, на лице появилась горькая усмешка. И вслед за этим она неожиданно услышала:

— Нам не хватает ребенка. Не хватает настоящей, нормальной семьи…

— Что?!

— В общем, я решил, что нам нужно пожениться. То есть, я делаю тебе предложение. Я хочу, чтобы ты стала моей женой, Ирка. Вот так.

— Андрей…

— Молчи, — он перебил ее. Впрочем, она и так не смогла бы ничего больше сказать, потому что просто не знала — как ей на все это реагировать. — Молчи, прошу тебя. Не нужно ничего говорить сейчас, по телефону. Я приеду к тебе, и тогда мы все скажем друг другу.

— Андрей… — только и смогла вымолвить Ирина, и снова замолчала.

— Я приеду к тебе через час. И мы все обсудим. А пока, обещай мне, что ты подумаешь над моим предложением. Ты подумаешь?

— Я подумаю, — она механически приняла предложенный вариант ответа, все еще не находя в себе силы побороть нахлынувшее оцепенение.

— Я люблю тебя, — сказал он на прощение и повесил трубку.

Ирина еще долго держала ее в руках, не замечая этого.

Не замечая вокруг себя вообще — ничего.

Послышался голос Риммы Михайловны:

— Дочка, так что это было?

И, вслед за этим:

— Господи, Ира, что с тобой?!

Ирина опустилась на табуретку, положила локти на стол и спрятала лицо.

— Ира! — Римма Михайловна трясла ее за плечо.

— Все в порядке, мама. Ничего страшного не случилось, я просто немного растеряна…

— Немного растеряна?! Да на тебе лица нет! Что он тебе сказал? Снова какую-то грубость?

— Нет-нет, совсем не грубость. Он, знаешь… Решил на мне жениться.

— То есть?!

— То есть, он сделал мне предложение.

— Андрей?

— Господи, мама, ну кто же еще! Ну что здесь непонятного, зачем сто раз переспрашивать?! — взорвалась Ирина.

— Ни к чему так орать.

— Я не ору… Прости меня, — она вздохнула и слегка коснулась пальцами ладони матери. — Прости ради бога, я просто, кажется, уже не в состоянии себя контролировать.

— И что ты ему ответила?

— Да ничего я ему не ответила. Он сказал, что через час приедет, и мы с ним все обсудим… Господи, за что мне все это?

— Значит, откажешь… — задумчиво произнесла Римма Михайловна.

— Конечно, — удивилась Ирина. — А как же, по-твоему? Или, ты думаешь, его предложение что-то меняет?

— Скажи, Ира, — спустя некоторое время спросила мать, почему-то отводя взгляд в сторону. — А если бы он тебе это раньше предложил? Ну, скажем, неделю назад, иди две? Ты бы согласилась?

— Не знаю, — задумчиво ответила Ирина, — может быть… Даже два дня назад если бы предложил — может, и согласилась бы…

— Понятно, — кротко ответила Римма Михайловна и больше не стала возвращаться к этой теме. — Кстати, как же теперь быть с твоим свиданием?

— С каким свиданием?

— С тем, на которое ты собиралась. Ты же мне сама сказала…

— О, боже, — простонала Ирина. — Я и забыла совсем. Нужно позвонить Игорю…

Она взяла в руки телефонную трубку и начала набирать номер. Римма Михайловна деликатно вышла из кухни, задумчиво и тихо проговорив:

— Значит, его зовут Игорь…

Накинув халат и расчесав мокрые еще волосы, Ирина попыталась сосредоточиться на предстоящем разговоре с Андреем.

Что она ему скажет?

Она скажет ему, что не может выйти за него замуж. Потому что не любит его.

Но, возразит он, ведь раньше ты тысячи раз говорила мне, что любишь. Значит, обманывала?

Нет, не обманывала, скажет Ирина. Просто раньше я не знала, как это бывает. Когда два человека любят друг друга.

А как это бывает, спросит, усмехнувшись, Андрей.

Как это бывает, Ирка? Ответь!

И она скажет ему… Что она ему скажет?

Про облака… Нет, она не сможет рассказать про облака. Да и что здесь расскажешь?

Любовь — это когда два человека могут очень долго смотреть на облака и разговаривать про эти облака. Любовь — это когда облака вдруг становятся очень-очень важными. Когда кроме них, облаков этих — кажется, и не надо ничего больше в жизни. И еще…

Он просто рассмеется в ответ. Он скажет, что все это — полная чушь. Напомнит о том, что не бывает облаков, похожих на музыку. Что музыка — она материальная, а облака — это просто сгустки атмосферы, и больше ничего.

А она ответит ему, что любовь — это как раз когда облака похожи на музыку. А когда облака — просто сгустки атмосферы, то это как раз уже и не любовь вовсе, а так, секс по привычке. И еще…

«Бред, полный бред, Горина Ирина! — она легла на диван лицом вниз и зажмурила глаза. — Ничего такого ты ему не скажешь. А если скажешь, он тебя просто на смех поднимет, а ты в ответ начнешь психовать, и вы снова поругаетесь. Элементарно, привычно поругаетесь, вот и все…»

Раздался звонок в дверь. Она поднялась с дивана, посмотрела на часы. Андрей пришел раньше, чем обещал. Еще целых двадцать минут она могла бы…

Но было уже поздно. Нужно было встать и открыть дверь.

Но сил не было.

Звонок повторился. Она не сдвинулась с места.

Снова звонок. Она уже поняла, что не сможет себя заставить…

Послышались торопливые шаги. Это Римма Михайловна спешила открыть дверь, не зная о том, что не нужно было этого делать…

Поднявшись с дивана, Ирина застыла посреди комнаты. Если бы была такая возможность — она, наверное, просто выпрыгнула в окно. Если бы этаж был хоть немного ниже. Но этаж был слишком высоким… Никуда не деться. Уже открылась дверь, уже закрылась. Он уже вошел, уже здесь…

«Господи», — простонала она мысленно. Отвернулась к окну, попыталась отвлечься, успокоиться немного, рассматривая неторопливо прогуливающуюся по крыше соседней пятиэтажки черную кошку с белыми пятнами.

Но взгляд снова взметнулся — выше, в небо, и она снова увидела облака, отругала себя, опустила глаза — вниз, на землю. Но и здесь, на земле, поджидала ее ловушка. Она увидела чью-то машину, стоящую неподалеку. Девятку цвета «баклажан»…

— Ирина, — послышался за спиной голос матери. — К тебе пришел какой-то Никита…

Потом открылась дверь и появилась она.

Он почувствовал желание сразу же броситься навстречу, прижать ее к себе, вдохнуть запах влажных волос. Казалось, он не видел ее целую жизнь. Невозможно было поверить в то, что все это было вчера. Этот пикник на траве, музыка и три облака.

Ему захотелось сказать ей об этом. Но он сдержался, отдавая себе отчет в том, что чувства не всегда бывают взаимными. Ему не хотелось ее смущать.

— Здравствуй, Ирина, — сказал он, почти не узнавая своего голоса. — Я принес твою книгу. Ты забыла ее вчера там, на траве… Помнишь?

И даже испугался немного, почувствовав, какой необъятный смысл вложил невольно в это слово. Теперь от ее ответа на простой вопрос стало вдруг зависеть слишком многое…

Она молчала. Стояла в проеме двери и молчала, глядя на него почти не мигая.

— Ты помнишь? — снова повторил он, чувствуя, что счастлив уже только оттого, что просто видит ее.

Даже если она сейчас возьмет книгу, поблагодарит и вежливо с ним распрощается — он все равно будет счастлив. Кажется, в первый раз в жизни он так счастлив, по-настоящему счастлив… И совсем не важно уже, что будет дальше. Даже если больше они уже никогда…

Она сделала шаг навстречу. Второй, третий.

«Или, все-таки, важно?» — мелькнула мысль.

Он видел ее лицо, ее глаза — близко. Так близко, что в это невозможно было поверить. И еще ближе, а потом вдруг оно скрылось, исчезло.

Потому что она прижалась лицом к его груди.

Он осторожно провел ладонью по ее волосам, и даже слегка коснулся губами, проклиная себя за эту неслыханную дерзость.

— Как ты меня нашел? — услышал он ее тихий голос и почему-то даже не смог ответить.

Слишком длинной показалась вся эта история, которая могла бы уложиться в двух фразах: он просто отыскал ее дом, ее подъезд, возле которого произошла их первая встреча, и спросил у соседей, где здесь живет девушка по имени Ирина. Все это показалось не важным, не нужным…

— Вот, нашел, — ответил он коротко. И снова провел ладонью, и снова коснулся губами…

— Ты только не уходи больше. Не исчезай, прошу тебя. Останься… Останься со мной, — прошептала она едва слышно и прижалась к нему еще крепче.

Машина мчалась почти с невероятной скоростью.

Он никогда раньше не набирал в городе такой скорости, даже на трассе ему не всегда это удавалось.

Он чувствовал себя, как мальчишка. Давно забытое, оставленное где-то в детстве ощущение надвигающегося праздника царило в душе. Он был почти уверен, что она согласится.

Ее смущение было понятно. В самом деле, за шесть лет связывающих их отношений они ни разу этот вопрос не обсуждали. Андрея ситуация устраивала, и он думал, что точно так же она устраивает и Ирину.

Он всегда думал, что она не такая, как все. Это у остальных голова только тем и забита — как бы окрутить мужика, привязать его к себе покрепче, сделать его ручным и домашним, заставить подумать о потомстве. А уж потом, обзаведясь этим потомством, успокоиться окончательно и начать ходить перед ним совершенно невозмутимо в бигудях и засаленном халате. Куда он денется с подводной лодки?

Ирина не такая. И все же, все же… Неспроста она тогда сказала ему об этом! Значит, где-то в глубине души она все же мечтает — и о ребенке, и о семейном уюте, и, возможно, даже о статусе. С другой стороны — и самому ему уже не двадцать, и даже не тридцать лет. Наверное, и в самом деле пора распрощаться со своей свободой. Если она этого хочет… Могла бы и раньше сказать об этом. Ведь, наверное, были у нее в голове эти мысли, давно уже были. А вырвались наружу совершенно случайно. Если бы не поругались они в тот вечер — неизвестно, сколько времени она бы еще молчала.

Желание женщины выйти замуж всегда казалось Андрею банальным. Но в данном случае оно показалось ему трогательным, очень трогательным — возможно, оттого, что она так долго его скрывала. С другой стороны, он тоже хорош — мог бы и сам уже давно задуматься об этом.

Впрочем, он задумывался. Много раз задумывался и каждый раз понимал, что не хочет ничего менять в своей жизни. И вот теперь понял, насколько необходима ему эта перемена. Только с чем это связано?

«Неужели не догадываешься? — ехидно зашипел внутри противный голосок вечного скептика. — Привязать к себе покрепче, сделать ручной и домашней, заставить подумать о потомстве… Ты же как обыкновенная среднестатистическая баба, которая боится упустить мужика. Ты просто решил построить для нее эту самую подводную лодку, с которой она уже никуда не денется! Ты просто боишься, Погорелов, боишься ее потерять! Чувствуешь, что теряешь, и цепляешься за последнюю надежду, за соломинку…»

Он не стал вступать в спор со своим «альтер эго», понимая, что возразить ему нечего. Да, так оно и есть — он вдруг почувствовал, что почва уходит из-под ног, и стал лихорадочно искать выход. И, кажется, он его нашел. Только бы она согласилась…

И с музыкой он придумал неплохо. Полгорода объездил, пока нашел наконец этот диск. Но оно того стоило. Она была смущена, взволнована… Она была рада. Она должна была его простить и согласиться…

Он едва не задел вывернувшую из-за поворота белую «Ниву», выругался и потом только понял, что проехал перекресток на красный свет. Сбросил скорость, закурил, пытаясь унять охватившее волнение. Волнение нарастало с каждой минутой, с каждым метром, приближающим его к ее дому. Волнение разрасталось, грозя перевоплотиться в страх. Он чувствовал это и успокаивал себя: ему нечего бояться. Она согласится. Она хочет этого. Она, в конце концов, понимает, что это их последний шанс.

Притормозив у светофора, он опустил руку во внутренний карман пальто и достал небольшую бархатную коробочку. Открыл, чтобы посмотреть еще раз на кольцо. Кольцо было потрясающим. Оно достойно ее руки. Оно должно ей понравиться.

И, в который раз — она должна согласиться…

Притормозив возле ее подъезда, он раздраженно покосился на темно-фиолетовую «девятку», которая стояла на самом удобном для парковки месте. Остановился неподалеку, неловко развернувшись и едва не поцарапав задний бампер.

В ее окне горел свет.

Он попытался представить себе, что она сейчас делает.

Возможно, сидит, склонившись над книгой. Улыбается, хмурится, изредка шевелит губами. Ирина всегда выглядела очень трогательно, как-то по-детски, когда читала.

А может быть, она просто стоит в комнате у окна и слушает, как обычно, музыку. Гайдн, соната № 94 — Сюрприз… Он попытался вспомнить эту музыку, но не смог, несмотря на то что слышал ее сотни раз. Просто никогда к ней не прислушивался.

«Теперь все будет по-другому, — пообещал он себе, нажимая на кнопку лифта. — Если для нее это так важно, так нужно — значит, и я попытаюсь понять, разобраться в этой музыке и в этих книжках, которые она читает и, наверное, хотела бы со мной обсудить…»

Теперь все будет по-другому.

После первого звонка ему не открыли, и он снова подумал о том, что Ирина, наверное, слушает музыку. Слушает музыку, и поэтому не слышит звонка…

Наконец послышались шаги. Дверь открыла Римма Михайловна.

Как-то странно она на него посмотрела — впрочем, это было не важно, теперь уже все было не важно, все кроме того, что ожидало его впереди. Там, за дверью.

Он достал коробочку с кольцом. Зажал в ладони и опустил руку в карман. Подумал о том, что вручит его сразу, не задавая никаких вопросов, не ожидая ее ответа. Наверное, так будет проще. Она возьмет кольцо, он наденет его ей на палец — и не нужно будет уже ничего говорить.

Дверь в комнату была приоткрыта.

Вздохнув поглубже, он слегка подтолкнул ее и вошел в комнату.

Они стояли возле окна, взявшись за руки. Как два ребенка, которые, спрятавшись от взрослых, доверяют друг другу свои секреты. И еще ему показалось, что в комнате звучит музыка. Но на самом деле не было никакой музыки — была лишь тишина и два человека, полностью сконцентрированные друг на друге.

Он застыл в оцепенении, внезапно осознав, что его не замечают. Что он может простоять здесь долго, очень долго, и так и остаться незамеченным. Потому что эта чертова дверь открывается слишком бесшумно…

Впрочем, не поэтому. Просто они вообще ничего не замечают. Не слышат, не видят — ничего вокруг себя. Все остальное для них сейчас, в этот момент, не имеет значения. Не существует. Весь окружающий мир отошел куда-то в небытие, и сам он, Андрей Погорелов, маленькая частичка этого мира, тоже стал для них неразличим. Неслышим, неосязаем, невидим. Вот так-то…

Он усмехнулся: оказывается, он пришел слишком поздно. Поезд ушел, пронесся мимо на бешеной скорости, оглушив стуком колес.

Подумал: нужно что-то делать. Сколько же можно стоять вот так и смотреть на них. Смотреть и завидовать. Злиться, сходить с ума, не вымолвив при этом ни слова.

Нужно что-то делать…

Пальцы, сжимающие в глубине кармана коробочку с кольцом, разжались. Медленно повернувшись, он вышел из комнаты. Бесшумно закрыл за собой дверь, с трудом подавив желание — хлопнуть этой дверью так, чтобы стены зашатались. Чтобы снова, хоть на короткое мгновение, стать видимым, слышимым, осязаемым… Пусть ничего уже не вернешь, пусть в последний раз.

Сдержался, быстро накинул пальто на плечи, повернул ручку двери. Услышал вдруг у себя за спиной:

— Что, уходишь уже?

Оглянулся. Вспомнил почти сразу эту женщину — да, конечно, мама Ирины. Пожал плечами: что здесь скажешь?

И она ничего не ответила, видимо, согласившись с ним в том, что сказать здесь на самом деле больше нечего.

И эту, вторую дверь, он закрыл совершенно бесшумно. Горькая усмешка исказила лицо: никто ведь не оценит его заботу! Но почти сразу же все мысли отошли на задний план, исчезли, как исчез только что, на его глазах, весь мир для двоих людей — тех, что стояли там, в комнате, возле окна, и держались за руки. И только одна мысль заполонила сознание.

«Боже мой, как она на него смотрела!»

Он не видел, никогда в жизни не видел у нее такого взгляда. Даже тогда, шесть лет назад, когда отношения их только начинались, когда чувства были свежими. Она никогда так на него не смотрела. Он даже не знал, что у женщины может быть такой взгляд. Ни в жизни, ни в фильмах ему еще не доводилось видеть такого. И вот…

Глухая ярость, проснувшись внезапно, заставила его ударить кулаком о бетонную стену подъезда. И снова, и еще раз, пока боль стала невыносимой и он смог наконец сконцентрироваться на ней, на этой боли, благодаря ее за то, что она пришла к нему.

Он вышел из подъезда, стараясь не поднимать глаза, не смотреть больше туда, на это окно, возле которого она совсем недавно еще пригрезилась ему — с книгой с задумчивой улыбкой на лице. Нажал привычно на кнопку сигнализации. Машина пискнула, мигнула зелеными огоньками. Оставалось только сесть за руль и уехать. Поставить точку на последней странице…

Он не знал, сколько времени просидел в машине, откинувшись на спинку сиденья. Может быть, час, а может быть, всего лишь несколько минут. Это было не важно.

Важно было другое: очнувшись, он осознал, что ему нужно делать. Он понял то, что не позволит, ни за что в жизни не позволит никому делать из себя ничтожество. Нелепую невидимку. Посмешище. Не позволит…

В душе не осталось никаких чувств — ни горечи, ни разочарования, ни этой глупой жалости к самому себе — такому несчастному, брошенному, деликатно прикрывающему дверь, чтобы шум не потревожил влюбленных.

Осталась одна только ярость.

И эта ярость шептала ему — действуй!

Действуй, Андрей Погорелов, заяви о себе, не дай сравнять себя с землей — ты заслужил в жизни большего.

Гораздо большего, чем влюбленный взгляд этой дряни. И ни к чему тебе сожалеть о том, что никогда она не подарит тебе такого взгляда.

Ведь, признайся, она не была тебе нужна по-настоящему. Так, домашняя болонка, которую терпишь по привычке, потому что когда-то давно она показалась тебе забавной и трогательной и ты поселил ее в своем доме.

В своем сердце. В своей душе.

Так выгони ее!

Прогони прочь и накажи как следует за то, что предала. Пусть узнает, какова цена предательства. Пусть почувствует сто крат эту боль, которую так легко причинила тебе!

Накажи ее. Она этого заслужила.

Он отыскал в кармане телефон.

Номер был длинный, одиннадцатизначный. Он набирал его медленно, делая долгую паузу после каждой цифры. Как будто ждал, что проснется в душе какое-то иное чувство и заставит замолчать ярость. Или, по крайней мере, хоть немного заглушит ее голос.

Но голос ярости не смолкал. Она не просто говорила в нем — она кричала. Она приказывала, она властвовала над ним. И не оставалось ничего другого, кроме как — повиноваться…

В трубке потянулись длинные гудки.

— Останься!

Она сжимала его руки и смотрела в глаза — требовательно, повелительно.

Он улыбнулся в ответ, притянул ее к себе, вдохнул поглубже запах волос, почувствовав, как снова закружилась голова от этого пьянящего аромата.

Он и сам не хотел уходить. Он вообще даже представить себе не мог того, что сейчас, совсем скоро, у него уже больше не будет возможности — видеть ее, слышать, прикасаться. Время пролетело незаметно — казалось, и минуты не прошло с тех пор, как он здесь оказался. Но торопливая минутная стрелка почему-то успела совершить за это время целых четыре круга.

Целых четыре часа она была рядом.

Всего лишь четыре часа.

Так мало, ничтожно мало. Но ему нужно было уйти.

— Мне нужно уйти, Ирина.

— Хорошо, тогда я пойду с тобой. Мы пойдем вместе…

— Да что с тобой? Ты как будто боишься… — он нежно коснулся пальцами ее щеки, пытаясь успокоить.

— Боюсь, — призналась она. — Я уже потеряла тебя однажды. Я больше не хочу тебя терять. А вдруг ты больше не вернешься?

— Ты меня не потеряешь. Не бойся, ничего не случится… Я вернусь. Ну, подумай сама. Нам теперь ничего не страшно. Я знаю твой номер телефона, ты знаешь мой. Я могу прийти к тебе, потому что знаю твой адрес. Я вернусь к тебе. Завтра, как только ты придешь с работы…

— Завтра, — повторила она. — Но я хочу, чтобы ты остался сегодня. Я хочу, чтобы ты остался со мной.

Он снова обнял ее, прижал к себе покрепче. Подумал: может, и правда — позвонить соседке тете Соне и попросить ее, чтобы она сделала отцу укол? Она ведь делала несколько раз ему эти уколы, прошлой осенью, как раз в это время. Может, позвонить? Нет, вздохнул он, проклиная собственную забывчивость. Раньше нужно было об этом подумать. В двенадцатом часу ночи будить тетю Соню с ее вечными головными болями и приступами радикулита как-то нехорошо. И оставлять отца без необходимой дозы лекарства тоже нельзя. Значит, надо идти…

Он молчал, прислушивался к ее дыханию, прикасался пальцами к теплой и нежной коже. Невозможно было уйти. Невозможно было остаться.

— Хочешь, — внезапно догадался он. — Хочешь, я вернусь? Не завтра, а сразу же вернусь к тебе. Минут через сорок, максимум — через час. Я сделаю укол и сразу же приеду…

— Конечно, — она обрадовалась, улыбнулась, вздохнула почти счастливо, и он даже отругал себя за то, что сразу не догадался предложить ей это. — Ты правда вернешься?

— Конечно. Через час. Я ведь на машине, я быстро приеду.

— Через час. Тогда иди, — она даже оттолкнула его от себя легонько, — иди быстрее. Господи, ну что же ты стоишь?

Они смеялись, переплетая свои улыбки в прикосновениях губ.

— Уже иду…

Он ушел спустя еще минут двадцать, она почти вытолкнула его, прогоняя словами и в то же время не отпуская от себя — губами, руками, дыханием.

— Я жду тебя.

— Я знаю. Я вернусь. Быстро вернусь. Ты не успеешь даже…

Захлопнулась дверь. Ирина долго еще прислушивалась к его шагам, гулко отзывающимся в ночной тишине подъезда. Вот они стихли, и через некоторое время послышался отдаленный, едва различимый звук работающего двигателя.

Всего лишь час…

В этот момент она реально не представляла себе, что такое час. Из памяти напрочь исчезло понятие о времени, она перестала чувствовать его и только лишь догадывалась о том, что час — это, в общем-то, не слишком много. Час — это когда минутная стрелка обойдет полный круг на циферблате и снова возвратится к цифре «6», на которой стоит и сейчас. А маленькая стрелка сделает всего лишь один робкий шаг вправо. Сейчас — половина двенадцатого. Значит, через час будет половина первого.

И он вернется…

«Половина двенадцатого», — вдруг отозвалось эхом в сознании. Мелькнула смутная, почти не обозначенная мысль, которая каким-то образом была связана с временем. О чем это она? Через час…

Наконец она вспомнила про Андрея. Странно, он не пришел. И даже не позвонил. А ведь должен был прийти…

Но думать об этом не хотелось. Она поняла, что ей абсолютно все равно, почему он не пришел, почему не позвонил. Это даже замечательно, что все так получилось. Что не возникло неловкой ситуации, что ей не пришлось разговаривать с ним, объяснять что-то, оправдываться, извиняться. Хотя придется, рано или поздно — все равно придется. И все же, хорошо что не сегодня. Не сейчас, не в этот вечер. Судьба, наверное, просто сжалилась над ней. Решила не мешать нечаянно сбывшемуся счастью…

Она перевела взгляд на часы. Минутная стрелка, как ни странно, все так же продолжала оставаться на своем месте. Она даже прислушалась к часам, пытаясь убедиться в том, что они ходят. Часы тикали. Может быть, несколько медленнее в этот вечер, чем тикали обычно. Но, возможно, она ошибается, потому что раньше никогда к их ходу не прислушивалась.

Нужно было чем-то занять это время. Она подошла к окну и стала смотреть на ветки деревьев, раскачивающихся, повинуясь движению ветра, в неритмичном танце. Луна светила каким-то красноватым, тревожным светом. Не понравился ей этой свет, снова заскреблась где-то на самом дне души неосознанная тревога, и она отошла от окна, ругая себя за глупые мысли. В самом деле, чего она боится? Почему жалеет до сих пор, что отпустила его?

Наверное, потому, что за прошедшие годы слишком сильно привыкла к своему одиночеству. Почти срослась с ним — и вот теперь, когда оно ее вдруг отпустило, просто не смогла до конца поверить в то, что это правда. Испугалась, что оно вернется и снова начнет диктовать свои законы, а ей опять придется подстраивать под эти законы свою жизнь.

Она вернулась в комнату, неслышно прикрыла за собой дверь и заметила книгу, лежащую на самом краю письменного стола. Подошла, взяла в руки. Эта книга сегодня принесла ей счастье. Она даже прижала ее к себе, как-то по-детски, сентиментально, потом засмеялась, представив себя со стороны. Глупо все это было — прижимать к себе книгу, видеть в ней талисман. Только ведь, наверное, когда человек так счастлив, он может позволить себе хотя бы на некоторое время расслабиться? Прижать к себе книгу, обыкновенную книгу в картонной обложке и даже сказать спасибо — ей, этой книге, как будто она может его услышать…

Впрочем, книга здесь ни при чем. Он сам сказал ей, что книга была лишь поводом. Что он все равно стал бы искать ее и нашел бы, потому что…

«… потому что без тебя стало пусто. Знаешь, в тот же момент, когда машина сдвинулась с места, когда ты стала удаляться от меня, я понял, что не смогу без тебя теперь…»

Голос Никиты так отчетливо прозвучал в памяти, что она даже вздрогнула. Оказывается, теперь у нее есть воспоминания. Приятные воспоминания. Счастливые воспоминания. Светлые…

Опустившись на диван, она принялась перебирать в памяти их разговор. Слегка прикрыла глаза, снова услышала его голос, потом — свой. С самого начала, дальше, дальше… Разговор их был сбивчивый, неритмичный, как танец двух партнеров, совершенно не владеющих техникой. И все же — прекрасный, потому что каждое движение этого танца повторяло движение души.

Оба путались в словах, перебивали друг друга, смеялись над чем-то, снова начинали говорить и снова вдруг замолкали, увидев в глазах напротив — весь мир. И стояли, молча, почти не дыша, открывая для себя этот мир заново, в новых красках, в новом воплощении.

Она так и просидела на диване почти весь этот час, не двигаясь, полуприкрыв глаза, почти все время — улыбаясь. Даже не заметила, как прошло время. А потом случайно увидела перед глазами циферблат: большой стрелке оставалось сделать всего лишь пять маленьких шагов, и время ожидания кончится. Всего лишь пять шагов…

Ирина метнулась к зеркалу, впервые подумав о том, что нужно бы привести себя в порядок. Провела несколько раз расческой по волосам, поправила воротник на халате, перевязала пояс. И рассмеялась вдруг, поняв, насколько все это для нее сейчас не важно. Насколько неважно для нее теперь все, абсолютно все, кроме времени, которое движется отчего-то так медленно.

Снова остановившись возле окна, она стала всматриваться в темноту, надеясь увидеть, как остановится возле подъезда машина. Прислушалась, пытаясь различить в ночной тишине звуки ее приближения, но не услышала ничего, кроме далекого и тревожного крика какой-то птицы. Стайка мурашек пробежала по телу от этого крика, настолько жутким он ей показался. Почти забытая тревога вдруг снова стала ощутимой. Часы показывали уже тридцать пять минут первого. Никита задерживался… Ирина попыталась успокоить себя:

«Может быть, он неправильно рассчитал время. Наверняка, дорога туда и обратно просто занимает больше времени, чем ему показалось. Немного больше… Значит, он приедет через пять минут. Через десять, или через пятнадцать…»

Она попыталась отвлечься, совершая какие-то механические действия. Полила цветы на кухонном подоконнике, побрызгала их водой из распылителя, разложила аккуратной стопкой газеты на тумбочке.

Тревога нарастала, с каждой проходящей секундой становилась все больше похожей на страх, и Ирина снова пыталась утешить себя. Внушить себе, что ей нечего бояться. Если он задерживается — значит, есть тому причины. Может, снова сломалась машина? Если сломалась вчера, то почему не может сломаться сегодня? И, если это так — то неизвестно, сколько еще времени она будет его ждать. Мобильного телефона у него нет, телефонной карты — наверняка, тоже. Он не может с ней связаться, предупредить ее, успокоить.

Может быть, все же позвонить ему?

Но, с другой стороны, если бы он до сих пор был дома, он сам бы наверняка позвонил. Значит, дома его нет. Он уже в пути, он скоро приедет. Если только не сломалась по дороге машина…

Она долго стояла возле окна, прислушивалась, вглядываясь в темноту. Запрещала себе смотреть на часы, все время повторяя, что от этого ничего не изменится. И все же не выдержала, посмотрела…

Посмотрела — и тут же бросилась к телефону, уже не думая о том, есть ли какой-то смысл в этом звонке. Быстро набрала шесть цифр и собралась уже считать гудки в трубке, но первый же гудок оборвался, едва успев начаться, и в тот же момент она услышала взволнованный голос пожилого мужчины:

— Алло!

— Здравствуйте, — проговорила она, чувствуя слишком явно это волнение в его голосе и то, как это волнение передается ей. Сердце забилось, окончательно сдавшись под натиском беспощадной тревоги. Она даже не слышала своего голоса. — Не могли бы вы позвать к телефону Никиту?

— Никиты нет. Кто его спрашивает?

— Это… Это Ирина. Скажите, а он давно уже ушел?

— Он ушел давно. Часов в шесть, или, может быть, в начале седьмого…

— О господи! — выдохнула она, едва не выронив трубку. — А вы не знаете… Вы не знаете, где он сейчас?

— Нет, не знаю. Я и сам беспокоюсь, он никогда не приходил так поздно, не предупредив меня…

— Послушайте, — заговорила она быстро, сбивчиво, как будто боялась снова оказаться наедине с тишиной, которая превратилась вдруг в верную подругу тревоги и страха. — Послушайте, он был у меня. Он уехал домой два часа назад и должен был вернуться. Он сказал, что сделает укол и вернется. Но, может быть, он заехал по дороге к кому-нибудь из приятелей?

Она ждала, что он согласится. Что он скажет ей сейчас — конечно, как же я сразу об этом не подумал. Она ждала этого так, как не ждала, кажется, никогда и ничего в жизни.

— Я уже обзвонил всех его приятелей. Их у него не так много…

— И что?

— Никто его не видел. Послушайте, Ирина…

— Может быть, машина сломалась по дороге? — перебила она его. — Такое ведь случается, с каждым может случиться.

— Может быть, — неуверенно ответил он ей, и она даже разозлилась вдруг на него за эту неуверенность. — Послушайте, Ирина, вы говорите, Никита был у вас?

— Да, он был у меня. Два часа назад, а потом уехал…

— Он не употреблял спиртного?

— Нет-нет, что вы… Неужели вы думаете, что?…

Она не договорила. Побоялась произнести вслух то, о чем подумали в этот момент они оба.

— Я уже не знаю, что думать.

— Не думайте об этом, — попросила она его. — Пожалуйста, прошу вас, не думайте. С ним не может случиться ничего плохого. Понимаете, не может!

Он вздохнул. Она почувствовала, что он ей не верит.

— Надеюсь, вы правы. Может быть, на самом деле просто сломалась машина. Хотя ее только сегодня утром ремонтировали…

— Он приедет. Вот увидите, с минуты на минуту — приедет.

Снова повисла тишина. Тревожная, почти угрожающая.

— Ирина, пожалуйста… Если он приедет — попросите его, чтобы позвонил домой.

— Да, конечно. Обязательно, я скажу ему…

Она повесила трубку.

Следующий час ожидания оказался еще более мучительным. Она курила сигарету за сигаретой, в конце концов закашлявшись, почти задохнувшись от обжигающего легкие дыма. В происходящее невозможно было поверить. Она прислушивалась к себе, как часто случалось с ней в детстве, пыталась разгадать какие-то сигналы подсознания, которые непременно должны были убедить ее в том, что все будет хорошо.

Но страх, заполонивший собой все пространство души, разрастался. Он уже не умещался внутри, грозя выплеснуться наружу, в пространство — криком. Ей хотелось кричать, чтобы хоть немного освободить душу от непосильного груза.

Было почти три часа ночи, когда она снова взяла телефонную трубку и нажала на кнопку повтора последнего номера. Потянулись гудки, она считала их, изо всех сил пытаясь успокоиться и подстроить под их неспешный ритм биение своего сердца.

— Алло, — донесся из трубки чужой, как ей показалось, голос. Знакомый, но почему-то изменившийся почти до неузнаваемости.

— Кто это? — спросила она, не веря, что разговаривает сейчас с тем же человеком, с которым разговаривала чуть больше часа назад.

— Это вы, Ирина? — спросил он и замолчал, никак не реагируя на то, что не получил от нее ответа. Подождал еще немного, а потом сказал — как будто уже и не к ней обращаясь, а просто так, в пространство. Чужим, отстраненным голосом:

— Его нашли на улице, неподалеку от дома. Без сознания. Избили какие-то подонки… Мне только что позвонили из больницы. Он в реанимации, в тяжелом состоянии. Врач сказал, что шансов почти нет…

Он замолчал на некоторое время, а потом совсем тихо, будто на самом деле ни к кому не обращаясь, добавил:

— У него приятель один был. Мишка. Так того тоже…

Ирина выронила трубку. Она упала на пол с грохотом, который все равно не смог заглушить ее крика.

Она наклонилась, чтобы поднять ее. Но сразу же об этом забыла, опустилась на пол, прислонилась к стене. Виски сжимала тупая боль, а в голове непрерывно звучало:

У него приятель один был. Мишка. Так того — тоже.

Так того — тоже.

Тоже…

Боль шла рывками.

Все острее и выше по тону, как будто набирая размах на гитарных струнах — до, ре, ми… «Соль» потянула куда-то в бездну, потянула так настойчиво, по-хозяйски, словно имела на это право, словно выжидала где-то всю его долгую жизнь этого момента, когда почувствует себя наконец полновластной хозяйкой. «Соль» тысячами карикатурных, бездарных отзвуков прошибала насквозь, шумела в ушах, вульгарно окрашивала красным то, что было совсем еще недавно — многоцветным.

«Соль»…

Он не знал раньше о том, что каждая нота имеет свой цвет.

И никогда не догадывался, что ноты могут быть такими долгими, что музыка может быть такой беспощадной. «Соль» разрывала на части. «Соль» струилась по телу, как горная река во время разлива. Она обладала чудовищной способностью — заполнять болью каждую клеточку тела. Превращать все это тело — в один оголенный комок нервов.

«Когда же?» — подумал он, удивившись, что до сих пор еще сохраняет эту способность — думать. Он помнил еще о том, что «соль» — это последняя нота. Осталось только пережить ее, вытерпеть, а потом — все, кончится банальный музыкальный ряд. Осталось совсем немного… «Только бы побыстрее», — мелькнула мысль, и вслед за этим он вдруг подумал: вот, оказывается, что чувствовал Лексин, когда его убивали.

Оказывается, в тот момент, когда все пределы невыносимого уже позади, но вечное забытье еще не наступило, человек способен думать только об одном — чтобы это произошло быстрее. Все остальное — уже не важно… Только бы отключился мозг. Только бы прекратились эти судорожные толчки невыносимой боли, только бы смолкла последняя нота…

Но она все продолжала звучать, все тянула его за собой, теперь уже не вниз, а куда-то вверх, все выше и выше, и он уже не сопротивлялся ей, потому что знал — дорога перед ним одна. Другой дороги нет…

А потом наконец все стихло. Боль накрыла его в последний раз с головой, захлестнула, как гигантская волна во время шторма, и потом оно наступило — желанное, долгожданное забытье. Мрак расступился, все вокруг стало белым. Белым и почти не прозрачным…

— Привет, Найк, — услышал он откуда-то издалека. — Какими судьбами?

Он сидел в машине и молча наблюдал за тем, как Степан Бирюков и Серега Пипин убивали человека.

Собственно, он почти не сомневался в том, что они его убьют. Хотя, в общем-то, об этом их никто не просил. Андрей просто хотел, чтобы они врезали этому парню как следует. Чтобы знал свое место. Чтобы неповадно было впредь…

Он так и сказал: «как следует».

Но, в общем-то, догадывался, что в их понимании следует — только так… А как же иначе?

«Звери», — глухо проговорил он и отвернулся, чувствуя, что нервы его уже не выдерживают подобного зрелища.

Парень, вышедший из темно-фиолетовой «девятки», сначала сопротивлялся. Сопротивлялся отчаянно — так, что Андрей даже позавидовал ему. Наверное, у него имеется какая-то веская причина для того, чтобы жить. Для того, чтобы бороться за эту жизнь — так отчаянно. А вот у него, у Андрея, нет такой причины…

Впрочем, он знал, что это за причина. Женщина, которая еще совсем недавно принадлежала ему, Андрею Погорелову. А теперь… Теперь она не будет принадлежать никому. По крайней мере, никому из них двоих. «Как драматично, — усмехнулся он. — Почти Шекспир».

А еще он знал — чем отчаяннее тот будет сопротивляться, тем меньше у него будет шансов остаться в живых. Это как красная тряпка, от вида которой наливаются кровью глаза разъяренного быка. Этот парень обречен. Они убьют его…

«Они убьют его», — услышал он вдруг чей-то голос. Оглянулся вокруг, но в машине кроме него никого не было. И окна были плотно закрыты. Он сам закрыл их. Специально закрыл для того, чтобы не слышать слишком отчетливо звука ударов.

«Они убьют его», — снова услышал он голос. Кажется, женский голос. Он даже смутно вспомнил о том, что этот голос был ему хорошо знаком — когда-то давно, сто тысяч лет тому назад, этот голос был голосом женщины, которая его любила.

Перевел взгляд — туда, где двое его приятелей превращали тело человека в кровавое месиво. И вдруг осознал совершено отчетливо: они его убьют.

— Они же убьют его, черт возьми! — глухо прокричал он, не узнавая собственного голоса. Ему вдруг стало страшно. Дикий, непередаваемый страх заставил его открыть дрожащими пальцами дверцу машины. Только бы успеть. Только бы не дать им возможность нанести еще один удар. Последний…

— Хватит! — закричал он, что было сил. Ноги стали ватными. Не слушались, не хотели вести его туда, где Бирюков и Пипин — убивали… — Хватит, я сказал! Да остановитесь же вы, уроды проклятые!

Он оттащил Бирюкова от валяющегося на земле тела. Лицо было залито кровью, на теле, на земле — везде была кровь. Пипин занес ногу для удара.

— Прекрати же ты, ублюдок! — снова закричал Андрей и кинулся к Пипину, набросился на него сзади, повалил на землю.

— Черт, — раздался испуганный голос Бирюкова. — Да он, похоже, того… Сваливать надо, ребята!

Они трусцой заспешили в машину. Андрей шел сзади. Почему-то не торопясь, словно и не задумывался о том, что их могут сейчас увидеть, вызвать милицию. Это было абсолютно не важно…

Он успел еще вызвать «скорую», прежде чем машина тронулась с места. Развез по домам притихших, за всю дорогу не проронивших ни слова приятелей.

И уже потом, оставшись наконец в полном одиночестве, понял вдруг, что завидует. Ужасно завидует тому парню, который остался там, на дороге. Потому что он больше — не живет…

— Молодой человек, у вас не найдется зажигалки? — услышал он вдруг чей-то голос. Подумал было, что голос снова ему померещился, но увидел краем глаз силуэт девушки, склонившейся возле окошка. В темноте он сумел различить только то, что волосы у нее были белыми и свисали с плеч упругими пружинками.

— Да, конечно, — ответил он. Протянул ей зажигалку, потом достал из кармана пачку сигарет и тоже протянул — ей. Она удивилась, собралась уже возразить ему что ведь не просила, а он вдруг вспомнил в этот момент про кольцо, про это чертово кольцо, из-за которого все и случилось.

— Что это? — она держала на ладони бархатную коробочку и смотрела недоумевающим взглядом.

— Это вам, — он пожал плечами. Напрасно она так удивляется — ведь, кроме нее, на самом деле это кольцо больше отдать некому. Не забирать же его с собой — туда… Там оно ему точно не пригодится.

— Это вам, — снова повторил он и нажал на кнопку автоматического стеклоподъемника.

Девушка и кольцо теперь оказались с той стороны стекла. Еще видимые, но уже ставшие теперь принадлежностью иного мира. Оставалось только включить зажигание, набрать скорость, и…

Он почти не почувствовал боли. Только глухой удар, такой громкий, что захотелось зажать уши. Но потом все смолкло и воцарилась — тишина. Та самая тишина, к которой он так стремился. В которой было так легко…

… — Привет, Найк, — услышал он откуда-то издалека. — Какими судьбами?

Лексин почти не изменился. Такой же длинный, нескладный и белобрысый, как всегда. Как и год назад, когда Никита видел его в последний раз.

Лексин был теперь здесь, рядом. Только лицо у него было отчего-то грустным. Как будто и не рад он был встрече со своим старым другом.

— Странный ты какой-то, Лексин, — проговорил Никита, глядя снизу вверх. — Как будто не знаешь, какими судьбами мы все сюда попадаем. Зачем задавать глупые вопросы?

Лексин молчал. Смотрел на него грустными глазами — как будто не верил, что он останется.

Только почему не верил? Разве здесь плохо?

Этот голубоватый мир нравился Никите. Здесь было хорошо, легко. И главное — здесь не было боли. Боль осталась там, на земле — куда ему теперь уже не хочется возвращаться. Потому что кроме боли он больше и не помнил ничего. Боль стала последним и единственным воспоминанием о той, земной, жизни…

Лексин вдруг начал петь.

Он всегда был чудным, этот Лексин. Странным немного. Вот и сейчас — ну с чего это вдруг ему вздумалось петь?

— Оглянись, — пел Лексин, — и ты увидишь меня…

Никита прекрасно помнил эту песню. Это была первая песня с их первого альбома. Было приятно снова услышать, как поет Лексин. Никита не слышал уже целый год его голоса. Боялся, что будет слишком тяжело его услышать. А оказалось — легко. Легко, приятно и радостно снова слышать Лексина.

— Ты не останешься здесь, Найк, — проговорил вдруг Лексин, оборвав недопетую песню.

— Тебе можно, а мне, значит, нельзя, что ли?

— Я остался, потому что меня отпустили, — возразил Лексин с улыбкой херувима на лице. — А тебя не отпустит она…

— Кто меня не отпустит? — недоверчиво переспросил Никита, хотя и сам уже чувствовал — все не так просто. Чувствовал, что есть одно существенное «но», которое способно нарушить все его планы на бессрочное пребывание в этом голубом мире. — Кто это — она? Кто это? Да не молчи ты, черт возьми, Лекс, скажи же наконец!

Но Лексин молчал. Все молчал и молчал, а потом снова начал петь, и Никита грустно аккомпанировал ему на гитаре, всеми силами пытаясь вспомнить — о ком же говорил сейчас Лексин. Кто это — она, которая его не отпустит…

А потом вдруг увидел девушку.

Она была похожа на ангела, и только одежда на ней почему-то была совершенно неподобающей. Джинсы и голубая футболка. В самом деле, странный наряд…

Кажется, он уже видел ее раньше.

Видел, точно видел — только вот где? Ведь раньше ему не приходилось бывать в тех местах, где обитают ангелы… Тогда неужели — там, на земле? Неужели там бывают такие?

Он, кажется, даже знал ее имя. Ирина.

— Ирина, — проговорил он. Словно пробовал на вкус, пытаясь восстановить забытые ощущения. И снова повторил — Ирина, потому что ему понравилось повторять это имя. Снова и снова — повторять имя девушки-ангела. Ирина, Ирина…

Лексин смотрел все теми же грустными глазами и все продолжал петь. А девушка вдруг подошла близко — совсем близко, он даже дыхание ее почувствовал. И прошептала, глядя в глаза: вернись.

Такая мольба звучала в ее голосе, что он содрогнулся. Он испугался даже — а как же Лексин, неужели придется снова оставить его здесь, одного?

Она прикоснулась к его руке и потянула за собой, снова тихо прошептав: вернись. И добавила: не оставляй меня. Я не смогу жить на этой земле без тебя, Никита. И, если ты только меня слышишь — вернись. Вернись ко мне, умоляю…

Вздохнув, он посмотрел виновато на Лексина. Но Лексин только махнул ему рукой, улыбнулся светлой улыбкой и снова запел. Ту самую песню, про лунный камень. Свою любимую, самую дорогую песню.

Ему было хорошо и спокойно. Он смотрел на Никиту, и глаза его говорили: иди! Не нужно торопить время, все равно мы встретимся. Только позже, гораздо позже. Не сейчас. Но я подожду. Я подожду тебя, Найк…

А теперь — иди!

И он стал возвращаться. Почему-то пришлось идти в гору. Подъем был тяжелым, утомительным. Время от времени его покидали силы, он останавливался, но в этот момент его спутница оборачивалась, подставляла ему свое плечо и повторяла: вернись, прошу тебя. Вернись ко мне…

И он шел, опираясь на ее плечо, когда его покидали силы. Но старался делать это не слишком часто, потому что плечо было хрупким, женским. А он все-таки, как ни крути, был — мужчиной…

А потом он увидел свет. Совсем близко от себя — прозрачный свет, стелящийся под ногами витиеватой змейкой. Как будто прозрачная и тихая река текла под ногами. Он склонился и сделал несколько глотков прохладной воды. И в этот момент почувствовал — он дойдет. Теперь уже непременно — дойдет. Если уж она, эта тихая девушка с лицом ангела, так сильно этого хочет…

ЭПИЛОГ

Первый снег робко кружился над домами и таял, не достигая земли. Некоторые, самые отчаянные снежинки все же умудрялись находить себе пристанище на ветках деревьях. Некоторые падали на одежду, почти тотчас же становясь лишь воспоминанием.

— Замерзла? — он прижал ее к себе, прикоснулся к щеке носом: — Холодная.

— Просто у тебя нос горячий, — возразила Ирина. — Может, у тебя температура?

— Я же не собака, — почти обиделся он и рассмеялся.

И она подхватила его смех, прижалась к нему, обхватила руками и прошептала:

— Господи, мне иногда даже не верится. Неужели я могу быть такой — счастливой? Неужели я этого заслужила?

— Кто же еще, если не ты, — серьезно ответил он. — Ты отчаянно боролась за свое счастье. Ты меня, можно сказать, насильно с того света вернула. Если бы не ты — я бы точно с Лексиным остался. Пел бы с ним песенки под облаками… Знаешь, до сих пор удивляюсь, как это тебе врачи разрешили?

— Что разрешили? — не поняла она.

— Да магнитофон в палату реанимации притащить. Ну где это видано — магнитофон…

— Не знаю, — она пожала плечами. — Наверное, они просто мне поверили. Даже не помню, что я им тогда говорила… Три месяца ведь уже прошло. Да и вообще — не хочу вспоминать, Никита.

— Не будем, — он снова притянул ее к себе. — Не будем о плохом. Давай подумаем о предстоящей нашей свадьбе. Всего-то осталась неделя, а мы еще платье не выбрали.

— Да, — Ирина нахмурилась. — Завтра — обязательно отпрошусь с работы и пойдем выбирать платье. Ты не против, если мы Анечку с собой возьмем? Она мне поможет, посоветует что-нибудь.

— Анечку? А кто это?

— Это наш менеджер. Я тебе разве про нее не рассказывала?

— Нет, что-то не припомню…

— Знаешь, — оживилась Ирина, — такая странная история с ней произошла… В ту самую ночь, когда с тобой несчастье случилось, она возвращалась с какой-то вечеринки. Увидела невдалеке машину, подошла и прикурить попросила. У нее, на самом деле, зажигалка сломалась. А парень — тот, что за рулем сидел — отдал ей и зажигалку свою, и сигареты, а главное — кольцо обручальное…

— Прямо-таки бандит с большой дороги эта твоя Анечка! Она что, нож ему к горлу приставила, что он даже золото с себя снимать начал? — улыбнулся Никита.

— В том-то и дело, что нет. И он не с себя снял. Он ей кольцо в коробочке отдал, понимаешь? Новое совершенно кольцо, красивое и безумно дорогое.

— Ну, а потом что было?

— А потом он тронулся с места, проехал несколько метров и со всего размаху врезался в фонарный столб. Прямо у нее на глазах, представляешь?

— Да… Прилично, наверное, набрался он в тот вечер.

— Наверное, — отмахнулась Ирина. — Но дело не в этом. Дело в том, что она ему сама «скорую» вызвала и в больницу к нему потом приходить стала. Он долго в реанимации лежал, почти две недели. Потом выписали его, и она его к себе забрала. Только, знаешь, он пока не ходит. У него серьезная травма позвоночника, и врачи ничего не обещают… А она его любит — безумно просто. Говорит — все равно он ходить будет. Сама, говорит, его на ноги поставлю…

— И поставит, — задумчиво произнес Никита. — Если любит — поставит, не сомневаюсь. Любовь творит чудеса, как бы ни банально это звучало. Я теперь по собственному опыту знаю…

Снежинка, опустившись на плечо, тут же растаяла. Ирина попыталась сохранить в памяти ее хрупкие очертания, но не успела. Слишком быстро она исчезла.

— Умерла, едва успев родиться, — грустно прошептала она. — Наверное, не стоило ей торопиться сюда, на землю. На небе ей было бы лучше. На небе…

Она подняла глаза и посмотрела на небо.

По небу плыли три облака…

Оглавление

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте