«Немного волшебства»

Немного волшебства (fb2) - Немного волшебства [сборник, litres] 4341K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Владимировна Нестерова

Наталья Нестерова Немного волшебства

© Н. Нестерова, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

Двое, не считая призраков

Не стой над моею могилой в слезах.

Меня здесь нет, и я не прах.

Надпись на могильном камне

Часть первая Антон Скробов

Предыстория

Таня и Антон чистили зубы и полоскали рот. Час назад они уже совершили гигиенические процедуры – в плановом вечернем порядке. Теперь им пришлось делать это второй раз, в наказание за плохие слова и под строгим присмотром мамы, которой звук телевизора не помешал уловить, что в детской разгорелась подушечная война. Мама отложила вязанье и пришла к ним. Несколько секунд слушала обмен комплиментами: «дура – сам придурок, дебил – вонючка, гадина – червяк навозный»… Наблюдала за полетом постельных принадлежностей и игрушек, попадавших точно в цель, то есть в лицо сына и тут же в физиономию дочери, по причине близкого расстояния между кроватями. Мама встала на линию огня и противно-строгим голосом (когда строгий, ее голос всегда противный) крикнула:

– Прекратить! Это еще что такое!

Даже не разобравшись, кто зачинщик и виновный, сразу потащила деток в ванную сдирать с языков и зубов следы бранных слов.

Семилетняя Танька, дылда, на голову возвышается над раковиной. А пятилетний Антон подбородком елозит по мокрому холодному краю раковины. Танька незаметно пинает брата ногой и цедит, отвернувшись от мамы, белыми пенистыми губами:

– Кретин!

У Антона изо рта вырывается фонтан зубной пасты, обильно разбавленный слюной, и он вопит:

– Скотина гадская!

– Так, – сердится мама, – значит, не хотите успокоиться? Хотите, чтобы плохие слова навечно у вас во рту остались? Тогда будем их глотать. Рыбьим жиром запивать. Каждому по ложке!

– Она первая! – Голос у Антона дрожит от подступивших слез. – Танька первая обзывалась! Сволочь!

– Две ложки! – Мама неумолима.

Она поворачивается и успевает увидеть обидную рожу, которую Танька брату скорчила.

– А тебе как старшей сестре, которая должна хороший пример показывать, – три ложки!

Антон шмыгает носом, втягивая не успевшие пролиться слезы. Теперь плакать нечего – справедливость восторжествовала, Таньке хуже досталось.

Рыбий жир – самая отвратительная вещь на свете. Проглотишь его – и уже ничего не хочется, даже Танькиной смерти. Антон часто думал: почему рыбий жир не используют как смертельное оружие? Им, например, армии противника можно поливать или секретные тайны у шпионов выпытывать. Однажды Антон с сестрой поделился (у них тогда мирный период был), кивнул на экран телевизора, где носились бойцы и стреляли.

– Я бы на плохих рыбьим жиром, из шланга. Вж-ж-ж… и готово.

– Тогда бы кино быстро кончилось, – разумно заметила Танька.

Она права. Рыбий жир в больших количествах способен убить жизнь на планете Земля в считаные мгновения.

Вот и сейчас, после тошнотворного наказания, ни у Антона, ни у Таньки нет настроения ругаться. С помощью мамы привели кровати в порядок, накрылись одеялами. Мама присела у Танькиного стола. Танька в школу ходит, ей стол полагается – предмет острой зависти и регулярных налетов Антона.

– Итак? – спрашивает мама. – Какова причина боевых действий?

– Как она, так мечтает, – бурчит Антон, – а как я, так – нет.

– Что делает? – не понимает мама.

– Мечтаю-у-у! – гордо и вызывающе нараспев тянет девчушка.

– Потому что ду… – Антону хочется сказать «дура», но рыбья отрыжка напоминает о каре за плохие слова, – ду… думать, – выкручивается он, – не умеет. Думать – это когда кто-то внутри твоей головы твоим голосом говорит, – поясняет он.

– Ой, удивил! – ехидно кривится Танька. – Думать и мечтать совершенно по-разному надо.

– О чем же ты мечтаешь? – спрашивает мама дочь.

– Как будто я принцесса или королевна, – хвастается Танька. – У меня платьев много, и карета, и замок, озеро с лебедями и балы, балы!..

– Было бы странно, – мама ласково улыбается Антону, – если бы ты, сынок, тоже мечтал стать принцессой.

– А он танкистом не мечтает, водолазом не мечтает, даже космонавтом – никем! – доносит Танька. – Скажи, что не так?

Антон обреченно кивает и смотрит с надеждой на маму.

– Просто ты еще маленький, – успокаивает она.

– Я в его возрасте, – не унимается сестра, – мечтала участвовать в детском эстрадном конкурсе, как я на сцене пою с микрофоном, а все аплодируют, аплодируют…

– Гадина! – шепчет Антон, уткнувшись лицом в подушку.

Мама решила, что он плачет, подсела, гладит по спине:

– Не расстраивайся, мой хороший! Ты обязательно научишься мечтать. Подрастешь и будешь мечтать.

– А если не научусь? – допытывается Антон.

– Тогда в твоей жизни случится что-то совершенно необыкновенное и волшебное.

Мечтать Антон так и не научился. Сестра, в добром расположении духа, его жалела и пыталась обучить нехитрой науке.

– Допустим, летчик! – шептала она с соседней кровати. – Ты летчиком хочешь? Закрой глаза и представляй. Вот ты в костюме, весь кожаный, тебе дают шлем, ты идешь по аэродрому, ветер треплет твои волосы и приятно холодит мускулистую спину…

– Я же в шлеме и в коже…

– Не перебивай! Воображай дальше. Вот ты подходишь к винтокрылой машине, все вокруг отдают тебе честь, ты забираешься в кабину, крутишь баранку и взлетаешь в небо…

В самолете нет баранки, хочется сказать Антону, но он молчит, изо всех сил жмурится… Нет, ничего не видит!

– Получилось? – Танька приподнимается на локте. Антон качает головой.

– Урод! – Сестра падает на подушку. – Ну хоть что-то у тебя стоит перед глазами?

– Всё темно и серо, как выключенный телевизор. – Антон делает вид, будто не услышал «урода». – Давай еще раз попробуем?

– Ладно, – великодушно соглашается Таня. – Теперь ты ниндзя, неуязвимый японский супермен, весь в черном…

Безуспешные попытки разбудить у него воображение они бросили, когда Антону исполнилось тринадцать лет, Татьяне соответственно пятнадцать. Антон прекрасно существовал и без воображения, а Танька теперь решительно отказывалась делиться своими мечтами. Пророческое предсказание мамы о волшебных событиях тоже стерлось в памяти.

Но они все-таки случились.

Галлюцинации

Антон старательно обходил лужи. Почему во всем мире асфальт защищает от грязи, а у нас распределяет ее по коварным ловушкам? Новые туфли, двести долларов пара, промажешь – плакали баксы. Ботинки намокнут, а высохнув, скорчатся, как горбушки бородинского хлеба. Хлеб он, кстати, забыл купить. Есть ли в доме еда? Кажется, в морозильнике сардельки завалялись и брикет фарша полгода каменеет. Еще столько же пролежит, размораживать его и лепить котлеты недосуг.

Освещение между домами только то, что льется из окон. Частоколы и зигзаги пятиэтажек, детские площадки, шеренги гаражей-ракушек – здесь ориентируются лишь аборигены. Пришлые могут часами кружить в поисках нужного дома. Лена, последняя пассия Антона, две недели назад, воскресным утром, вышла сигареты купить. И не вернулась. Он телефон отключил, чтобы не названивала и маршрут не выспрашивала. А без лоцмана и точного адреса найти его дом в силах только чемпион по ориентированию на урбанистической местности. Лена не чемпион. Милая девушка, приятная во многих отношениях. Но уж больно серьезная и правильная. Пальчики и кончик носика холодные, губки строгой складочкой, любовью занимается сосредоточенно, будто диссертацию набело перепечатывает. В трусах и с голым пузом при ней не пошастаешь. Антону же хотелось воскресного расслабона – в семейных трусах на диване с газеткой, с глупым боевиком по телику и без умных речей о разнице аудиального и кинесетического типов восприятия вербальной информации. Словом, Леночка ушла и сгинула. Отыскивать ее, каяться, извиняться Антон не торопился.

Он долавировал до своего подъезда. Как обычно, рядом прогуливалась Ирина Сергеевна, соседка с первого этажа. Антон поздоровался.

– Поздно работаешь, – отозвалась соседка. – Деньги, наверно, гребешь?

– Лопатой, – подтвердил Антон.

– У порога яма, – предупредила соседка, – сантехники сегодня выкопали, а зароет Пушкин. Не провались!

– Спасибо! – поблагодарил Антон.

Пиликнул кодовый замок, железно звякнула за спиной Антона дверь, и он резко затормозил у почтовых ящиков.

Ирина Сергеевна полгода назад преставилась. Умерла то есть, деньги на похороны собирали. Перепутал! Хорошо по имени не обратился! И голос, как у нее! Впрочем, все старухи друг на друга похожи, как вялые помидоры.

Антон жил в родительской двухкомнатной квартире. Танька на втором курсе института выскочила замуж. После смерти отца мама к ней переехала, помогала внуков воспитывать. Антону исполнилось тридцать, когда мама погибла под колесами автомобиля пьяного подонка. Сейчас Антону тридцать пять. Пятилетка без маминых инспекторско-санитарных набегов, хозяйство немудреное и откровенно запущенное.

Но сейчас, едва открыв дверь, он унюхал запах, который бывал после маминых визитов. Хлорно-лимонный дух моющего средства, аппетитный аромат борща и запах… отсутствия запаха застарелой пыли.

Антон вошел в квартиру. Так и есть, чистота, порядок, постель убрана, подушки на диване в шеренгу, на плите кастрюли с едой, в ванной на веревках белье сушится. Ай да Танька! Что это на нее нашло?

Нажал кнопку автоответчика на телефоне. Леночка лениво-деловым тоном:

– Кажется, ты мне звонил? Прости, не могла ответить. Сделай еще одну попытку. Целую!

Хитрость белыми нитками шита. Женская гордость не позволяет завопить: «Ты меня бросил?», окольными путями добирается к его телу.

От Таньки сообщений не было. Антон набрал номер сестры.

– Милая! – с искренним чувством благодарности, замешенным на удивлении, проговорил он. – Ты настоящий друг, товарищ и брат! То есть брат – это я, и я люблю тебя всеми клетками своего истерзанного сердца.

– Денег надо? – осадила сестра. – Сколько?

– Не надо денег! Я хочу выплеснуть на тебя цистерну признательности. Танька! Спасибо!

– За что?

– За уборку, готовку и скромный сестринский подвиг. Танька, а как часто ты его можешь повторять?

– Пьешь? – ответила сестра вопросом на вопрос. – В алкоголика превращаешься? Не женился вовремя, теперь сопьешься.

– Трезв, как младенец. Ты же у меня сегодня была? Порядок навела, квартиру вылизала, борщ и – Антон поднял крышку над сковородкой – и, пожалуйста, котлеты…

– Проспись! У меня дети гриппуют, третий день из дома не выхожу, хотя на работе завал.

– Хочешь сказать, ты ко мне не приезжала и… и ничего тут не делала?

– Докатился! Альфонс! Бабы с тобой стираными портками расплачиваются, а ты даже не догадываешься, кто именно!

Танька бросила трубку. Антон опасливо огляделся. Он, конечно, не альфонс, а также не монах и не эксплуататор женского труда. К попыткам обустроить его быт относится как к мягко накинутой на шею петле. Еще не дернули, не повесили на перекладине под названием ЗАГС, но петельку затягивают, стульчик из-под ног выпихивают.

Кто же здесь похозяйничал? Ключа ни у кого, кроме сестры, нет. Да и представить, что какая-нибудь из знакомых девушек пустилась в авантюру – сняла слепки с ключей, явилась сюда со швабрами и моющими средствами – невозможно. Нет среди его подружек такой тимуровской отличницы. А следы ее подвига есть! Вот под бутылкой с подсолнечным маслом еще утром жирное пятно толщиной в палец красовалось, а ныне отсутствует. И остальное…

Антон еще раз обошел квартиру, заглядывая во все углы. Ему стало нехорошо. На земле нет человека, который бы именно так подвязывал лентой занавески, расставлял фужеры в серванте, стирал полиэтиленовые пакеты и лепил их на кафель сушиться. Никто, кроме мамы… Танька пакеты давно не стирает…

Затренькал телефон, Антон ответил.

– Здорово, старик! Это Витек Федоров. Давно не виделись. Ты как? Нормально, – пролепетал Антон.

Витек поболтал о мелочах, вспомнил о книге, которую забыл вернуть. Сказал, что книга завалилась за другие на стеллаже, третья полка снизу. Пусть Антон к его маме наведается, она отдаст. Пожелал здравствовать и отключился.

Антон дико смотрел на телефонную трубку, потом отбросил ее, точно трубка раскалилась.

Витя Федоров утонул в речке, когда они закончили десятый класс. Сдал экзамены в институт, поступил и… На кладбище весь класс пришел, девчонки рыдали…

Почему он не осадил этого кретина? Не сказал: «Розыгрыш не удался!» Струхнул, а тут еще в квартире… Нет, не галлюцинации же это? Тогда что?

Антон бросился в комнату, дрожащими руками вытащил том энциклопедического словаря, мял листы, отыскивая статью «Галлюцинации».

«Обман чувств, ложное восприятие, возникающее без соответствующих внешних раздражителей. (Раздражителей навалом.) Обычно галлюцинации воспринимаются как реальные явления (реальнее не бывает), но возможно и критическое отношение к ним. (Не надо мне борщей! И книг пропавших не надо!) Различают слуховые (Витек!), зрительные (куда ни глянь!) и др. галлюцинации (еще и другие?!). Наблюдаются главным образом при психических заболеваниях».

Галстук давил шею, не хватало воздуха. Антон дернул за ворот рубашки, отскочила верхняя пуговица, покатилась в угол. Она ему тоже кажется? Или натурально катится?

Спокойно! Надо разобраться! «В чем разбираться? – визжал в голове панический ужас. – Шиза! Абсолютная шиза! Психическое заболевание», – идиотски прохихикал голос.

Два года назад, получая автомобильные права, Антон брал справку в психоневрологическом диспансере. Ему шлепнули печать «На учете не состоит». Теперь, значит, поставят?

– Не сдамся! – погрозил Антон пальцем книжному шкафу.

Бросился на кухню, стал со сковородки есть котлеты. Запихивал их в рот, хотя аппетит давно пропал. Котлеты были нормального котлетного вкуса. Как мама готовила, как он любил, с чесноком и перцем. Антон подавился, закашлялся от мысли: это и есть «др. галлюцинации»?

Распахнул дверцы навесного шкафа, чтобы достать чашку, выпить воды, и… попятился, спиной врезался в плиту. Волосы на голове вдруг словно ожили. Каждый превратился в червяка, задрожал, завибрировал и стал медленно подниматься перпендикулярно черепу.

Трубка! Пачка табака «Золотое руно» и курительная трубка. Антон узнал бы ее среди тысячи других – отцовскую трубку… Белесые следы зубов на кончике мундштука, маленький едва заметный сколок – это он, Антон, когда-то стянул трубку, раскуривал, отец его застукал. Антон, испугавшись, разинул рот, трубка упала, и кусочек отбился. Отец его крепко ругал тогда. Антону казалось, что папа более раздосадован порчей любимой трубки, чем фактом мальчишеской проказы.

Когда отец умер, видеть осиротевшую трубку, отполированную отцовскими пальцами, стало мучительно больно. Антон сам положил трубку в гроб, рядом с локтем одной из каменно-твердых, по-покойницки сложенных на груди рук отца. Татьяна и мама, опухшие от слез, согласно закивали – пусть вместе с ним… Вместе с гробом трубка уплыла в печь крематория. А теперь нарисовалась в его кухонном шкафу, рядом с чашками, которые только мама (только она!) так расставляла – этажеркой: блюдце, перевернутая чашка, блюдце, чашка вверх дном…

Антон взвыл, схватился руками за голову, между пальцев противно шевелились волосы-черви. Сполз на пол. Господи! Как же не хотелось сходить с ума! Почему он? За что?

Взглядом уткнулся в сложенную газету и мамины очки. Они лежали на стуле. С позиции «на полу безумно сидя» их было отлично видно. Антон закрыл глаза – одной галлюцинацией больше, одной меньше – значения не имеет. Накатило тупое равнодушие. Пропал ни за грош. В голове что-то – тресь! – и получите шизофреника. Коту под хвост карьера, командировка в Италию… Теперь его карьера в психушке на больничной койке будет протекать. «Сестричка, дай утку, Антоша пи-пи хочет сделать…».

Нет! Ну за что? За что? Почему именно он? Звонить в «скорую» или повременить? Действовать или ждать, вдруг рассосется? Антон открыл глаза – декорации не изменились, не рассосались галлюцинации. Как действовать? Скажем, проверить всю эту хрень на ком-нибудь постороннем. «Хрень» вызвала отрыжку противного рыбьего жира. Антон не сквернословил, по причине глубоко утвердившего рефлекса – за плохие слова получишь рыбий жир. Давно канули в Лету те времена, когда мама наказывала, а мерзкий привкус остался. И сейчас не пропал. Значит, прежние условные рефлексы действуют. Будем считать это положительным моментом.

На четвереньках он пробрался к телефонному аппарату, стянул трубку, разговаривал сидя под столом.

– Леночка! Зайка, куколка, лапонька! Куда же ты пропала? – Истеричный тон давался Антону без труда. И лукавить в отношениях с женщинами он давно научился. Еще один старый рефлекс благополучно процветал. – Не нахожу себе места! Я тоскую, рыдаю и скулю, как бездомный пес!

Вот это точно, подумал Антон.

– Две недели скулишь? – Лена мумия мумией, а сразу усекла, что он на пузе ползает. Покаяния возжелала.

– Да, милая! В свободное от работы время. А работаю двадцать шесть часов в сутки. Леночка, сколько в сутках часов? Еще немножко осталось? Ты приедешь сейчас ко мне?

– Право, не знаю, – ломалась Лена, – уже поздно, да и добираться далеко.

– На такси, милая, на такси, я оплачу.

Если бы она в эту минуту потребовала жениться, Антон безропотно бы дал клятву. Хотя умалишенных, кажется, не расписывают.

– Ты доезжай до кинотеатра. А там я встречу, таксист не разберется в наших закоулках.

– Да уж! Я вышла за сигаретами и битых три часа блуждала.

– А почему не позвонила? – обиженно воскликнул Антон. – Я ждал, терзался. Думал, ты меня бросила. Лен, ты меня не бросила? Лен, приезжай, ладно?

– Хорошо.

Больше всего Антону хотелось проделать путь до выхода из квартиры на четвереньках или по-пластунски. Но он заставил себя подняться и бочком-бочком, по стеночке рванул к двери. Сдернул с вешалки пальто, выдрав с мясом петельку в виде цепочки. Оделся уже на площадке, затрусил по ступенькам вниз. У подъездной двери снизил скорость – отчаянно не хотелось сталкиваться с почившей в бозе Ириной Сергеевной. Чуть приоткрыл дверь – никого. Понесся пулей.

Он выкурил полпачки сигарет, маршируя у кинотеатра. Моросил дождь, углубления на асфальте сливались в одну большую лужу. Зонта у Антона не было, и что станет с дорогущими ботинками – его тоже не волновало. Антон промок, зато дождь прибил шевелящиеся волосы, и они более не совершали попыток встать дыбом.

Вот и Лена. Антон запрыгнул в машину и стал возбужденно, с излишним энтузиазмом подсказывать водителю дорогу. У своего подъезда расплатился и как бы галантно, а на самом деле позорно труся, пропустил Лену вперед. Вдруг там ошивается покойная соседка? Но они поднялись в квартиру без приключений.

– О! Какой порядок ты навел, – оценила Лена, когда он помог ей снять пальто и она прошествовала вперед.

– Правда? – возликовал Антон. – Ты видишь? Натурально видишь?

– Конечно. Персонально для меня?

– Да, да, да! – Он подскочил к ней и стал осыпать поцелуями. – Пойдем, пойдем дальше!

На кухне Антон поднял крышку сковородки:

– Леночка, что здесь?

– Котлеты.

– Ангел! Ты ангел во плоти! Теперь еще один вопрос. Он распахнул дверцу шкафа, сам оставаясь за ней, чтобы не видеть злополучной трубки.

– Ну? Что там лежит?

– Трубка и табак. Ты стал курить трубку?

Антон снова подскочил к ней, захватил лицо ладонями и обильно усеял поцелуями – при известной доле фантазии это можно было принять за любовную страсть. Но когда Лена стала послушно отзываться, Антон ослабил натиск. Никакого желания предаться сексуальным утехам он не испытывал. Напротив, похолодел от мысли, что Лена, возможно, сама чикчирикнутая, и его заразила.

– Лен, у тебя в роду больные по умственной части были? – спросил он подозрительно.

– Нет, что за странный вопрос, – пожала она плечами.

– А шизофрения воздушно-капельным или половым путем не передается?

– Бред!

– Ты точно знаешь?

– К твоему сведению, я вирусолог. Ни микробов, ни вирусов психических заболеваний в природе не существует.

Слава богу! – перевел Антон дух. – Тогда еще раз, чтобы точно удостовериться, играем в игру «найдите десять отличий». Леночка, какие отличия в моей квартире по сравнению с прежним визитом ты находишь?

Он таскал ее из комнаты в ванную, из ванной в туалет и в другую комнату. Лена методично перечисляла отличия – запущенного логова холостяка от квартиры, убранной заботливой рукой. Пробежка закончилась там, где началась, – на кухне.

– Мы видим одно и то же! – радостно подвел итог Антон.

– Естественно. Что вообще происходит? Ты какой-то сегодня странный.

– Я расскажу. Только тебе, по секрету. Ты умная, трезвая, как птица-секретарь. Это моя любимая с детства птичка, – спохватился Антон. – Садись! Осторожно, там мамины очки. Котлет хочешь? А борща? Не хочешь? Идея! Давай выпьем. У меня есть водка. Тебе коктейль, с соком?

Антон достал из морозильника бутылку. Он был готов поклясться – количество спиртного заметно уменьшилось. Была чуть початая бутылка, теперь половина. Кто отпил?

– Ты с таким интересом уже минуту рассматриваешь бутылку, – подала голос Лена. – Что в ней особенного?

– Ничего, чепуха. Мне водки не жалко. Подумаешь, пусть пьют, если борщи варят.

– Я тебя не понимаю. – Лена отхлебнула коктейля.

Антон опрокинул рюмку, шумно выдохнул и принялся рассказывать.

Он не мог говорить спокойно и взвешенно, пытался шутить, но юмор не давался. Метался по кухне и двадцать раз пересказывал случившееся за вечер, призывал Лену подтвердить, что доказательства потустороннего вмешательства она видит своими глазами.

Наконец он затих, рухнул на стул, пристально уставился на Лену:

– Что ты думаешь по этому поводу?

Она медленно достала из пачки очередную сигарету, прикурила и столбом пустила дым к потолку. Антон курил немного, от сегодняшней ударной дозы его мутило, и он внутренне испытывал брезгливость к курящим женщинам, от которых разило, как из пепельницы с бычками, залитыми духами. Он бы никогда не женился на курящей особе, не завел детей и не доверил заботу о своем драгоценном здоровье. Но в данный момент возьми Лена три сигареты в рот – он бы благословил и спичку поднес. Хотя раньше отмечал, что эта девушка, сделанная из гладкого непробиваемого гранита, имеет только одну трещину – наркотическое пристрастие к табаку.

– Итак? – поторопил Антон.

– Итак, – повторила Лена, – к тебе приходят покойники, звонят тебе, сталкиваются на улице?

– Да! Бред, но так получается.

– Ну и что?

– Как что? – оторопел Антон. – К тебе, скажем, не приходят, вообще ни к кому. А ко мне почему?

– Вопрос «почему?» может быть гносеологически запутан, и без дополнительной информации ответ невозможен. Пока мы способны анализировать факты.

– Анализируй, – кивнул Антон.

Никакого вреда, ущерба твоему здоровью или психике покойники не нанесли. Более того, они существенно улучшают твою жизнь. Сделали уборку, приготовили еду, выстирали белье, книгу обещали вернуть и предупреждают о вырытых канавах. Прямая польза твоему существованию.

– Лен, ты серьезно? – Антон смотрел на нее во все глаза.

– Абсолютно! – Лена выпустила очередную порцию дыма.

Антон молчал несколько секунд, потом усмехнулся:

– Я пошутил, разыграл тебя.

– Не очень остроумно, я сразу догадалась. Того, что не может быть, не бывает никогда!

– Умница. Матерьялистка. Пошли в койку диалектику метафизикой испытывать. Нет, пожалуй, я сперва борща с котлетами рубану.

Рабочий день

Антон любил девушек по вечерам и плохо переносил утром. Как по пословице: любовь не дров поленница, за ночку вся сгорит.

Женщины рушили его холостяцкие привычки, особо стойкие по утрам. Сидели в туалете, когда ему самому нужно, долго плескались в ванной. Выражение лица у них было капризно-покровительственное. Точно Антон накануне занял миллион долларов и теперь должник до конца дней. Будет за ними с опахалом бегать и каждый каприз исполнять. Всенепременно! Сейчас только битым кирпичом рыцарские доспехи почищу и брошусь служить прекрасной даме!

Он, конечно, не хамил. Напротив, мило улыбался и шутил. За свои галантные манеры, вынужденно демонстрируемые, ненавидел партнершу всё больше и больше. Разве она догадывается, что ему хочется в тишине и в одиночестве с газеткой посидеть да чай пить, а не вести глупую беседу? Что ее идиотскую заколку, которую он полчаса на карачках ищет под диваном, он бы с большим удовольствием в помойное ведро отправил? Что все женщины, поодиночке и вместе взятые, кажутся ему с утра тяжкой обузой человечества?

Девять тридцать. Вчера за ужином добил остатки водки. Похмелье не жестокое, но голова трансформатором гудит. Он никогда не приходит на работу к девяти. После десяти – нормально. Может вообще не заявиться. Но тогда нужно предупредить, как и в случае, если решит прибыть к обеду. С какой стати ему сегодня отпрашиваться?

Туалет занят. Леночка! Из-под двери тянет табаком.

– Не куртуазно, – бурчит Антон.

Сидит баба на толчке и смолит сигарету. Не куртуазно. Постучать? Неудобно. Можно поторопить человека из ванной, но не из сортира.

Прошел на кухню, поставил чайник. Вчерашняя чертовщина и белиберда, помноженная на утреннее дурное настроение, уже не казалась особо страшной. В квартире все-таки Танька могла убраться. Не признается, ведет какую-то игру. Старушку спутал, по телефону разыграли. Трубка, очки мамины? Потом подумаю и наверняка найду разумное объяснение. Нет, ну дизентерия у Ленки, что ли? Прилипла к унитазу?

Дождавшись очереди в места сантехнических удобств, затем приняв душ и побрившись, Антон облачился в костюм, повязал галстук. Заявился на кухню при полном деловом параде, мол, тороплюсь на службу. А Леночка сидела в его сорочке, используемой как халатик. Тоже ход: петлю на шею еще не набросила, но уже лассо раскручивает. Курит, естественно.

– Малыш? – ласково поинтересовался Антон. – Не слишком ли много ты дымишь? И по утрам? Ведь вредно.

– Беспокоишься о моем здоровье?

Антон неопределенно повел рукой с бутербродом – считай как хочешь. Сегодня рыцарские доспехи ему решительно жали, давили на все участки тела и вызывали зуд.

– Тебе не нравятся курящие женщины? – допытывалась Лена.

– Главное, что мне нравишься ты, – улыбнулся Антон с набитым ртом. – Вот только имидж… Твой имидж, по-моему, страдает.

– И каким тебе видится мой имидж?

«Кроме вопросительных предложений, других не знаем? – внутренне раздражился Антон. – Например, есть хорошее повествовательное: дорогой, я убегаю, позвони, когда сможешь!»

– Ленуся, ты идеальная женщина. Само совершенство, физическое и интеллектуальное. Сигарета в твоих чудных длинных пальчиках (вечно холодных сосульках) смотрится элегантно. Но когда ты смолишь одну за другой, это наводит на мысль об изъяне, глубоко спрятанном в недрах твоей милой головки. Вроде психопатии или маниакальной истерии.

«Эх, вырвалось! Черт дернул за язык. Не мог потерпеть еще минут десять. Сейчас получу».

Лена достала новую сигарету. Прикурила ее и тут же стала торопливо тушить в пепельнице.

– Ты ведь совсем не знаешь меня, правда? – Она заглянула ему в глаза с напряженным ожиданием.

– У нас всё впереди, – заверил Антон. – Малыш! Горю, как швед под Полтавой. Двинули?

– Хочешь, встречу тебя здесь после работы, приготовлю ужин?

Лассо кружилось непосредственно над его головой.

– Я бы с радостью, милая! Но не уверен, что сегодня придется ночевать дома. Запускаем новый контур, – Антон поднялся, – работы невпроворот. Я тебе обязательно позвоню.

– Нет, – она продолжала сидеть, – я чувствую, что не позвонишь. Мы видимся в последний раз.

«Первое повествовательное предложение, но какое по смыслу! Выяснять отношения за завтраком – ни в какие ворота! Это для женатых страдальцев, не для меня».

Антон шумно выдохнул и выразительно посмотрел на часы. Разубеждать ее и притворствовать, объясняясь в любви, – верных полчаса. Но Лена вдруг резко поднялась, молча протиснулась мимо. Оделась с солдатской быстротой, подхватила сумочку – всё без слов. Антон, дабы не дразнить гусей, тоже не витийствовал.

Провел Лену до широкой магистрали.

– Тебе направо, к метро, а я на остановку троллейбуса. Пока, малыш! – чмокнул ее в щеку. – Ты славный человечек!

Удаляясь от нее, спиной чувствовал – смотрит вслед, дырку на макушке прожигает. Расстояние увеличивалось, лазерный луч терял мощность. Войдя в троллейбус, Антон уже не помнил о Лене.

Антон окончил автодорожный институт по специальности «инженер туннельного строительства». Туннели его мало интересовали, в МАДИ поступил потому, что имел хорошие математические способности, папу-доцента на одной из кафедр института и полное отсутствие представления, кем бы ему хотелось стать в жизни. Значит – в инженеры. Как и тысячи юношей, пошел по накатанной мужской стезе, нисколько не беспокоясь о том, где эта стезя пройдет. Туннели, тепловозы, газопроводы, станки, дома, электровеники – один черт что строить. После института несколько лет трудился в пыльном НИИ. «Рыл» на бумаге, вполсилы и почти без зарплаты, туннели в разных точках необъятной родины, отлично понимая, что гений инженерной мысли никогда и никому не понадобится и воплощен на просторах не будет. Просторы скукоживались, братские советские республики отпадали от России, как ступени ракеты от космического корабля. Ржавый корабль крутился на орбите, капитан (он же президент) был вечно пьян, экипаж голодал и с завистью посматривал в иллюминаторы на соседнюю американскую станцию.

В ниишный период Антон сделал два приобретения – богатый сексуальный опыт и профессию.

Его скоротечные романы с девушкам (а также с замужними женщинами, вдовушками и не пойми кем) носили устойчивый характер погони за количеством при нетребовательном отношении к качеству. «Девушку своей мечты» он не встретил, поскольку мечты не имел, только зверский аппетит на телеса носителей подобной мечты.

Директор института путем несложной махинации – продал каким-то чучмекам проект туннеля – приобрел два компьютера. Один поставил у себя в кабинете – для декора и рассуждений о величии кибернетики. Второй достался лаборатории, где работал Антон. Примитивная по нынешним временам айбиэмка прочно приклеила к себе молодых конструкторов. Выстраивались в очередь, по ночам сидели, спорили до хрипоты и увлеченно осваивали новые компьютерные языки для написания программ. Антон, у которого не было ни молодой, ни беременной жены, ни детей, ни проблем с жильем, находился в преимущественном положении и быстро приобрел навыки хорошего программиста.

Компьютеры посыпались в Россию как горох из бочки. Специалистов не хватало, и Антон без труда находил хорошо оплачиваемую работу по новой специальности. Разорится одна фирмешка, его уже в другую приглашают.

Это было время, когда его сверстники – не все, конечно, но многие – стремительно богатели, строили личные финансовые пирамиды, в отличие от народных, непотопляемые. Теперь они живут в этих золотых пирамидах, далекие, точно египетские фараоны, и такие же чванливо загадочные. Например, глава корпорации, в которой трудится Антон. Между ними дистанция как от Луны до Марса.

Антон не выбился в миллионеры, потому что не имел к тому двух основных показателей. Крепких номенклатурных или профессиональных связей и целеустремленности голодного волка. Антон мог просидеть сутки у монитора компьютера, осваивая новую игрушку, но потратить столько же времени на беготню, драку, интриги ему было лень.

В карьере за семь лет он добрался до предпоследней из верхних ступеней. Системный администратор в крупнейшей частной корпорации, отвечает за внутреннюю локальную сеть в головном офисе и курирует аналогичные в провинции. Выше него только замдиректора по всему компьютерному хозяйству. Понятно, что толстосумы хозяева относятся к ним как к обслуживающему персоналу – вслед за сантехниками и врачами. Пусть их! У нас своя гордость! Гордость человека, который помнит значение числа «пи» до тринадцатого знака, по сравнению с теми, кто вообще не знает, что такое «пи».

Они там, наверху, жилы рвут за каждый миллион, киллеры их отстреливают, партнеры продают, жены с охранниками спят. А у меня, внизу, тишь и благодать. Две тысячи долларов в месяц плюс премии и бонусы… Более чем достаточно. Купил импортный автомобиль, в отпуск езжу за границу, на теплоходе по Америкам катаюсь. Мог бы поднапрячься и сделать хороший ремонт в квартире. Только зачем? Всё равно замусорится.

«Не нанять ли мне домработницу? – рассуждал Антон, показывая пропуск охраннику и шествуя в свой кабинет. – Не велики деньги, а комфорт очевиден. Если покойнички перестанут чистоту поддерживать, – мысленно усмехнулся он, – надо найти какую-нибудь тетку надежную. Старенькую или молоденькую? Старенькую! Молоденькая полезет ко мне под одеяло. И прощай котлеты с пирогами и чистыми полами!»

Он поздоровался с коллегами, проверил почту – ничего срочного, рутина. У них случались авралы, но редко. Чтобы бегать по кабинетам и чинить машины недоумкам пользователям, у Антона в распоряжении имелось два сотрудника. Сейчас они мирно резались в «стрелялку» на компьютерах.

Звякнул внутренний телефон. Серега Афанасьев:

– Не занят? Покурить не хочешь?

– Иду, – поднялся Антон.

С Афанасьевым они дружили. Серега работал в службе безопасности компании. Бывший спецназовец, демобилизованный после ранения в Чечне, на гражданке он растерялся. Наврал в резюме, что владеет навыками оперативно-разыскной и агентурной работы, его приняли в корпорацию охранять внутренние секреты. То есть следить, чтобы сотрудники не вынесли за пазухой или в головах страшные тайны. За пазухой – ладно! Но как влезть в их головы? Вербовать агентов в подразделениях. Эта часть обязанностей Сергею решительно не удавалась. Он приобрел кличку Наш Главный Стукачок, но никого не мог соблазнить косноязычными призывами к корпоративному патриотизму и туманными намеками на карьерный рост.

Вызвал и Антона. Мямлил, ходил вокруг да около, вопросы про коллег дурацкие задавал. Антон ему прямо сказал, перейдя на «ты»:

– Слушай, не морочь мне голову! Я даже в закрытое КБ после института не пошел, хотя там зарплата в два раза больше была. От внешней, внутренней и межгалактический политики, с ее секретами и тайнами, держусь в стороне. Ясно?

– Во бля! – вдруг выругался Сергей. – Ладно, иди. Вылечу я отсюда, как клистир из задницы, – буркнул он сам себе.

Антон настроился на долгий разговор, шантаж, выкручивание рук. А всё закончилось неожиданно быстро. Невольно спросил:

– Семья есть?

– Жена, две дочери, теща-мымра и кошка, сволочь, недавно окотилась. Восемь штук котят! Тебе, случайно, котенка не надо?

Восемь слепых котят в обузе почему-то растрогали Антона. Перекинулись еще парой слов, и он предложил Сергею простой и гениальный план наблюдения за сотрудниками без агентурной работы и прочей грязи. Проследить за внутренней электронной почтой, которой обменивается народ. Содержание посланий значения не имеет, важно – кто кому регулярно шлет. Идея в том, что приятели объединяются в неформальные группы, постоянно поддерживающие контакт. Вычислить неформального лидера тоже труда не составляет.

Через месяц Сергей положил на стол начальству объемный доклад, со схемами, графиками и аналитическими выводами. Триста сотрудников головного офиса были распределены по группкам и группам, неформальные лидеры выделены жирным шрифтом. Места пересечения групп отмечены как уязвимые точки противника на боевой карте. Докладная записка произвела большое впечатление, ставки Сереги резко взметнулись вверх. Кадровое управление и штатные психологи смотрели на него как на академика от современного менеджмента. Приятельские отношения Сергея и Антона перешли в фазу крепкой мужской дружбы.

Сергей оказался отличным парнем, без подлянки и гнили. Лишь одно нельзя было добавить к прочим его достоинствам – надежность. Он боялся начальства! В принципе все люди испытывают естественный трепет, общаясь с вышестоящими. Чем вышестоящее персона, тем трепет сильнее. Бастующие шахтеры могут полгода сидеть на рельсах, колотить касками, посылать президента далеко и нецензурно, но стоит им оказаться лицом к лицу с этим самым президентом, как они немеют от подобострастного восторга. Нормально! По-человечески объяснимо: ученик и директор школы, молодой композитор и прима эстрадная, нареченная невеста и будущая свекровь. Всё дело в дозах. Скручивает тебя от страха в спираль, или ты находишь силы членораздельно говорить и связно мыслить. Серега не находил. Он боялся начальства патологически – до медвежьей болезни, до ступора, до деревянных коленей. И ничего не мог с собой поделать. «Старшим надо подчиняться» – усвоил он еще в колыбели или раньше, в утробе матери, на генном уровне.

Самое удивительное, Сергей Афанасьев был по-настоящему смелым и отважным человеком. Его бывшие сослуживцы рассказывали Антону, как Серега не гнулся под пулями, как исключительно благодаря его личному мужеству освободили в Грозном пятнадцать наших солдат. В подвале девятиэтажки чеченские боевики уже приготовили ребят к свежеванию. Серега поднял взвод – минометчики их поддержали, по крыше лупили – и рванул в пекло. В том бою его и ранило – до комиссования. Орден, конечно, тоже дали.

Да что там сослуживцы! Уже на памяти Антона этот донкихот трепетный ехал в автобусе, в окно увидел, как в темном парке плохие подростки девушку обижают. Автобус остановил, выскочил, побежал назад. Юной особе девственность сохранил, а сам заработал ножевое ранение. У него на теле столько шрамов и рубцов, что, когда на пляже раздевается, народ со своими ковриками и зонтиками в стороны отползает – подальше от бандита.

Они курили в давно выбранном Сергеем месте – в углу площадки запасной пожарной лестницы между седьмым и восьмым этажами. Антон как-то спросил друга:

– Это что? Единственное место, где нас не снимают и не подслушивают?

Спросил в шутку, увидел на лице Сереги борение – мол, ты меня не вынуждай служебные тайны выдавать – и поразился:

– Что, до такой степени дело поставлено? – Сергей ушел от ответа.

Антона после вчерашнего еще мутило, он не затягивался, пускал дым. Серега жадно курил:

– Ты видел, в юридическое управление новую шмару взяли? Ты видел ее задницу? Вот так, – он зажал сигарету в зубах, ладони развел в стороны, повернул их параллельно земле, – вот так обопрешься! Совершенно африканская задница!

Кроме начальства, у Сереги имелся еще один объект постоянного страха – жена Люся. Миниатюрное создание, коренастому Сереге по брови, длинному Антону до подмышек не доходила. Тоненькая, хрупкая, неулыбчивая, с постоянной заботой-печалью на лице – о детях, о муже, о родителях, о приблудившихся кошках. Боялся ли Сергей эту печаль-заботу оскорбить, Антон не знал. Сергей не унизился бы обсуждать мать своих детей, Антон не выспрашивал.

Насколько опытным Антон был практиком-бабником, настолько Серега – вдохновенным бабником-теоретиком. Он не мог впасть во грех даже в естественном для мужика грехотребуемом состоянии, то есть в подпитии. После контузии напрочь лишился отличительного признака бравого солдата – крепко вмазать и бабу отъегорить. Выпивал два стакана пива или рюмку водки – и забывался крепчайшим сном. Десяти минут между стаканами слабого алкогольного напитка, не говоря уже о рюмке крепкого, было слишком мало для подвига. Пришлось бросить пить.

А трезвый он боялся жены. Люся, служившая в свое время шифровальщицей при штабе дивизии, в отличие от мужа, оперативно-разыскные методы знала прекрасно.

– Хочешь познакомиться? – спросил Антон. – Помочь?

Спросил для проформы. Серегу с дамами знакомить – что кастрированного кобеля по течным сучкам сводить.

– Оно, конечно, да… то есть нет… ну, ты знаешь, Люся и вообще, – горько вздохнул Серега.

– Зачем звал-то?

– Вырисовывается картина маслом, – Сергей перешел на шепот, – полотно художника БГ. Мастер живописи ББГ всецело поддерживает…

БГ – Борис Громов, непосредственный начальник Сереги и замгенерального по безопасности. ББГ – их святейшество, глава и владелец Корпорации, Борис Борисович Горлохватов, известный в народе также как Удав.

– Что нарисовали?

– БГ в каком-то долбаном журнале «Итоги», «Власть» или «Хрен для наших» вычитал, что шестьдесят процентов менеджеров крупных компаний сорок процентов рабочего времени проводят за компьютерными играми. Представляешь?

Антон представлял. Цифры, с его точки зрения, были сильно занижены. Не шестьдесят процентов менеджеров, а все девяносто пять играют. Секретарши пасьянсы «Косынка» раскладывают, а продвинутые ребята рубятся в сетевые игры. Если ты человек, с компьютером кровеносной системой соединенный, если не лох дебильный, то не играть не можешь. Есть, конечно, исключения. Вот Серега – исключение. Порядочный человек, а примитивную бродилку от детской стрелялки отличить не может. Но ребята, которым слегка за двадцать, и даже Серегины дочки девяти и тринадцати лет от роду – это уже наша генерация. Забери у нас игры – и мы непредсказуемы. Мы мир обвалим! Финансовую систему, НАСА, Всемирный банк, Парижский клуб, доллар, евро – нам как плюнуть. Навалимся на Интернет – и плакали ваши денежки, выборы в Думу, в Конгресс и в Большой монгольский хурал. Без нас нефтяные трубы перекроются, алмазы на полустанке аборигены на бусы разворуют, мегаполисы во тьму погрузятся, а в сортирах дерьмо во всемирном масштабе смываться не будет. А мы же игроки тихие. Геймеры – это без достоевщины и литературных страстей. Нас не надо трогать! Самим хуже будет, когда наш интеллектуальный потенциал от игрушек к вашей долбаной политике перекинется.

– Ты чего? – насторожился Серега. – Ты чего нервничаешь?

Антон опомнился. Не иначе как странный вчерашний вечер подвиг его на революционные размышления. Впрочем, не ошибочные. Даже если брать в рамках данной процветающей компании. Но закуривать сигарету за сигаретой и яростно гасить их в банке от шпрот не следует.

– Антош, – теребил его Сергей, – вот мои девчонки играют! Но это же развивает?

– Как сказал один мудрый человек, игра в шахматы развивает ум для игры в шахматы. Следовательно, компьютерные игры развивают ум для игры в компьютерные игры.

Правильно! – обрадовался Сергей. – Я и сам так в глубине души думал! Со стороны посмотреть на ребят: морда красная, глазами в экран, как в половую щель, уставились. Это же ненатурально?

– Серега, а какое у тебя было лицо, когда ты девятиэтажку штурмовал?

– Не врубаюсь. Откуда такое сравнение?

– Забудь. К слову пришлось. Какие наши действия?

– Так всё просто: выявляем, кто играет, сколько времени и прочее. Надо счетчик включить. Я тебя заранее хотел предупредить, что вызовут, задачу поставят.

– Спасибо!

– Слушай, а еще в той статье было, что некоторые на порносайты захаживают и балдеют. В рабочее время! Антош, ты мне слова спиши? Как туда влезть? Хоть не натурально, а виртуально, – Серега скабрезно хохотнул, – оттянусь.

– Легко, – пообещал Антон.

Без интриг и хитростей не прожить, как Антон ни старался. Он заглянул к парню, который отвечал за информационную безопасность компании. Коллега, они в равных званиях, два заместителя главного компьютерного начальника. Могут говорить на понятном им языке. Антон, нисколько не терзаясь тем, что друга Серегу закладывает, поведал о безумных планах БГ и ББГ.

– Дебилоиды! – заключил коллега.

– А то! – согласился Антон. – Слушай, а как у нас с червем Сикватро?

Так назывался компьютерный вирус последнего поколения, который рушил корпоративные сети, как молоток орехи.

– Понял! Наступает. Я даже знаю, откуда он может влезть, чтобы адреса не увидеть.

И пояснил, что имеет в виду.

– Класс! – оценил смекалку коллеги Антон и не удержался от извинений: – Приходится работать с гениями мозолистого менеджерского труда, которые при операции более чем в три клика верещат, как гимназистки под биндюжником.

– Активируем?

– Всенепременно!

Так прошел рабочий день. Заработано n долларов и состоялось два важных разговора.

Аферистка

Антон прятался за деревом. Лет десять назад старые ясени возле их дома остригли бензопилой, спилив ветки толщиной в руку боксера. Уродливые стволы с культями смотрелись обездоленными лихом – как печи сгоревших от фашистского нашествия домов. Но в следующем году они дали буйные побеги и каждую весну стреляли ввысь на метр светло-зелеными ветками, а прошлогодние покрывались шоколадной овражистой корой. Сейчас следов экзекуции и вовсе не видать. Живучесть старых деревьев, их вызов, дружный ответ на человеческое издевательство вызывали у Антона уважение. Впрочем, сейчас он думал не об ясенях.

Так и есть! Прохаживается! Покойная Ирина Сергеевна. Нет, скажем правильно: женщина, похожая на Ирину Сергеевну. Ни с той, ни с другой Антон встречаться не хотел. Он подождал, пока тетенька дошла до дальнего угла, и рванул в подъезд. Понимал, что поступает глупо, действуя, точно преступник, бегущий из тюрьмы, или – вариант красивее – мужественный десантник, обманывающий охранника и проникающий на секретную базу. Его дом – не тайный объект, и, если он каждый день будет подобным образом влетать в подъезд, психиатры скоро получат нового пациента.

Только сегодня, успокоил себя Антон и кому-то объяснил: «Сглупил, больше не буду, честное пионерское!»

Он вошел в квартиру, снял пальто с оторванной вешалкой. Пристраивал его на крючок, когда услышал звуки, совершенно невозможные в данном жилище. Курлыканье, мурлыканье, гуканье, счастливый смех – так сюсюкают с младенцем.

Забыл телевизор выключить? Вчера и не включал. Свет из приоткрытой двери гостиной. Утром люстра не горела.

Антон подкрался к гостиной. Обстановка в ней не менялась с родительских времен. Шеренга шкафов полированного ДСП – так называемая стенка – по одну сторону, диван, кресла и маленький столик – напротив. Старенький ковер на полу, в углу торшер, телевизор и небольшая этажерка-подставка для горшечных цветов. Цветы давно, по причине отсутствия полива, загнулись, горшки он отправил на помойку. Подставку Антон завалил газетами и журналами. Вчера чья-то заботливая рука уложила прессу аккуратными стопками.

Ни торшер, ни люстра не включены. Но комната светилась странным, золотистым, почти материальным светом. И лучился он будто от непрошеных гостей. На них Антон и уставился, забыв закрыть рот от удивления.

В центре комнаты на полу, ноги по-турецки, сидела девушка. Держала под мышки голого ребенка, который с веселыми гиканьем прыгал между ее коленями. Необыкновенно красивая девушка, и в то же время совершенно обыкновенная. Лицо без косметики, бархатистая бело-розовая кожа, маленький, точно стесняющийся вырасти носик задрался вверх, и две смешные дырочки смотрели вперед, как у Пятачка, высокие брови, под ними полусферы глаз с бутылочно-зеленым ореолом вокруг зрачков, форму губ определить трудно, потому что они находились в движении. Зато хорошо были видны фарфорово-белые, классической формы, закругленные по краю, зубки. Похоже, кроме мужской сорочки, точно такой, как на Антоне, другие предметы одежды на девушке отсутствовали.

– Ах, какой сильный! Ах, какой смелый! – восклицала и смеялась девушка в такт подпрыгиваниям карапуза.

Длинные русые волосы спадали на глаза, и она отбрасывала их движением головы, руки-то заняты ребенком.

Определять возраст младенцев Антон не умел. Этот находился в периоде, когда еще не ходят, но уже шустро ползают. Крепкий бутуз, кукольные ручки и ножки с перетяжками, слегка выкативший животик мальчик. Светлый пушок на голове, пухлые щечки – малыш точно сошел с коробки детского питания, на которых печатают фото исключительно здоровых и жизнерадостных детей.

Антон, незамеченный, несколько секунд наблюдал за ними. Причем глаза его вдруг обрели странную способность: он одновременно видел и общую картину, и крупный план. Рассмотрел носик-пятачок и аккуратные зубки девушки. И хрупкие, точно из мягкого коралла, ушные раковины ребенка увидел. Трогательные маленькие ушки. К младенцам с ушами и без оных Антон был равнодушен, и девушек без отклонения от стандартов тоже хватает.

Антон прокашлялся и подал голос:

– Привет!

Девушка повернулась к нему. Карапуз перестал прыгать, замер и тоже уставился на Антона.

– Привет! – радостно улыбнулась девушка. – С работы пришел?

Она ловким привычным движением посадила малыша себе на ноги.

– Я-то с работы. А вы, позвольте спросить, кто такие и что делаете в моей квартире?

Девушка снова улыбнулась, хитро подмигнула ребенку:

– Твой папа нас не узнает!

– Кто-кто? – оторопел Антон. – Папа?

Он лихорадочно перебирал в памяти женские лица. Этого лица в его базе данных не было.

– Представь себе! – колокольчато рассмеялась девушка. – Вот ваш наследник, сын вашего императорского величества!

Она подняла ребенка и протянула Антону. Карапуз весил немало. Было заметно, что держать его на вытянутых руках девушке тяжело. У нее лоб нахмурился, а плечи напряглись.

– Возьми его! Не бойся, он обыкновенный живой мальчик. Такой проказник, я тебе доложу!

Антон инстинктивно сделал шаг навстречу, руки взметнулись вперед. Но тут же опомнился и дал задний ход.

– Что за бред! Не хотел бы вас разочаровывать, но пока ни брачными, ни внебрачными детьми не обладаю. К счастью! Повторяю свой вопрос: как вы попали в квартиру?

– На метле прилетела! – нахально ответила девушка.

Она явно насмехалась над Антоном. Но при этом смотрела на него с неподдельным обожанием. Нет, одернул себя мысленно Антон: с мастерски поддельным обожанием. Актриса!

– Антон, не будь букой! – потребовала девушка с уверенностью, будто обладает правом приказывать ему. – Илюша, веди себя хорошо, не балуйся! – велела она ребенку и снова обратилась к Антону: – Я назвала нашего сына в честь твоего отца Ильей.

– Премного благодарен! – усмехнулся Антон.

– Я знала, что тебе будет приятно.

– Сейчас лопну от радости! Откуда вы знаете… мое имя… отца… Разведка поставлена… Стоп! Я всё понял! Догадался, как вы бабки заколачиваете! Хотите расскажу? Вы – из бандитской группировки, преступного сообщества, которое в начале своего славного бизнеса шлялось по вагонам метро и электричкам и плакалось, как вас ограбили на вокзале, а ребеночку операцию дорогую надо делать. «Подайте копеечку, граждане дорогие!» – издевательски спародировал Антон попрошаек. – К вашему сведению, я аферистов не подкармливаю. А тех мамаш, которые эксплуатируют младенцев, судил бы по всей строгости.

Малыш скривил губы, задрыгал ножками – ему не нравилось висеть над полом. Девушка прижала его к себе, погладила по голове: «Тихо, тихо! Не надо плакать!»

Они похожи, отметил Антон, у которого снова включилась камера крупного плана. Разрез глаз – почти правильные полуовалы. Редкая и красивая форма. Пусть у нее будет хоть четыре глаза! Пусть она будет матерью-героиней! К нему, Антону, это не имеет решительно никакого отношения. Девушка так не считала.

Губы задрожали от обиды, уголки поползли вниз, словно перед плачем. Прерывистым голосом произнесла:

– Ты ерунду несешь! Но мне приятно слушать даже звук твоего голоса!

– Не надо! – погрозил пальцем Антон. – Не надо слез и представлений! Я вас раскусил! Тактика ваша понятна. Намечаете квартиру, где живет одинокий мужик, подбираете ключики. Узнаете факты биографии. Уборочка, борщи-котлетки, бельишко постиранное, а тут и девушка чудной красоты с готовым ребеночком, которого якобы я зачал, находясь в невменяемом состоянии в городе Конотоп в командировке. Правильно?

– Ребенка ты еще не зачал. И мы с тобой не виделись один год, пять месяцев и четыре дня.

– Девушка! – рассмеялся Антон. – Ваша легенда никуда не годится! Надо бы ее подправить с календарем в руках, а заодно повторить арифметику.

Ребенок вырвался, встал на четвереньки и шустро двинул в сторону телевизора. Через несколько секунд карапуз врежется головой в этажерку, и на него полетят кипы журналов.

– Держите ребенка! – воскликнул Антон. – Куда он уползает?

Девушка встала, подошла к малышу, взяла его на руки. Когда она наклонилась (нисколько не смущаясь), предположение Антона подтвердилось: под сорочкой у нее ничего не надето. Девушка дьявольски хороша! Соблазнительна и предательски доступна! У Антона слегка закружилась голова. Он почувствовал себя рыбой, которая плывет на крючок, разевает пасть… Врете, не поймаете!

Девушка стояла на фоне окна, за которым творилось что-то непонятное. На улице сыпал нудный октябрьский дождь. Но, падая на стекло, капли светились неоновым лазурным светом, стекали, переливаясь цветами радуги. В давно не крашенных облупившихся рамах жила мозаика, играли краски, менявшиеся каждую секунду.

«Завтра в газете прочитаю, – подумал Антон, – что в Москве наблюдалось редкое для наших мест северное сияние».

Аферистка о чем-то спрашивала. Занятый борениями с не вовремя вспыхнувшими желаниями, Антон услышал конец фразы:

– Я тебе нравлюсь?

– Это ничего не значит! – ответил он скорее себе, чем ей. – Свою судьбу с вашей связывать не собираюсь!

– И фигурка у меня отличная? – кокетливо поинтересовалась молодая мать.

– Отличная, – согласился Антон. – А уж актриса вы – каких поискать. Малый и прочие художественные театры отдыхают. Зачем вам криминальный бизнес? Идите на сцену! Любая прима, глядя на вас, от зависти съест свою шляпку.

Но девушка продолжала исполнять роль: поджала губы и обиженно заявила:

– Никогда бы не поверила, что ты можешь облить меня сарказмом, оттолкнуть. А я всё равно тебя люблю!

Почему-то все девушки, включая талантливых аферисток, считают, что фраза «я тебя люблю» – вроде волшебного ключика, отпирающего мужское сердце. Глупое женское самомнение! Роковое заблуждение! Хотя… если рассмотреть конкретный вариант именно с этой самодеятельной актрисой… Ага! Потом усыновить ее отпрыска (симпатичный карапуз, надо признать…), потом заявятся еще двадцать пять родственников, в том числе настоящий муж и отец ребенка… На что люди только не идут ради московских площадей! Квартирный вопрос испортил нации и народности нашей прежде необъятной родины.

– Девушка, – устало проговорил Антон. – Еще раз повторяю: занавес упал, спектакль окончен, публика разошлась. Вас проводить до гардероба? Есть и второй вариант – звонок в милицию. Во всероссийском розыске пребываете? Еще нет? Перспектива очевидна.

Ребенок беспокоился, крутил головой, размахивал ручками. Мать его успокаивала, целовала в щечки и макушку. В ее обращении с младенцем было столько нежности, что сомнений не оставалось – это ее чадо, не чужое, навязанное по преступному сценарию. Одновременно девушка бросала на Антона взгляды, которые он назвал бы трогательно-беспомощными призывами родного человека о помощи, не будь особа абсолютно для него чужой.

Дальнейшие ее слова слегка напугали Антона: у девушки имелись явные проблемы с психикой.

– Ответь мне только на один вопрос! – взмолилась она и понесла бред: – Если живые держат в плену своей памяти мертвых, то и покойники могут не отпускать живых?

Приехали, в досаде подумал Антон, только приступа шизофрении не хватало! Или это у них эпилепсией называется? Сейчас на пол рухнет, пена изо рта пойдет. Ребенка покалечит.

– Сохраняем спокойствие! – миролюбиво произнес он. – Что нас интересует? Плен? Порядочный человек никого в плен брать не будет.

– Ты порядочный? – переспросила девушка.

– Клянусь! И прошу очистить помещение.

Он остался доволен тем, что нашел быстрое и верное объяснение афере, которую над ним собралась учинить шайка, использующая в преступных целях умственно неполноценную молодую женщину. И в то же время испытывал странную досаду, точнее – жалость к полуголой симпатичной дурочке с ребенком. Малышу не сиделось у мамы на руках, он хныкал, вырывался, вдруг уставился на Антона, на секунду замер и протянул к нему ручки, недвусмысленно предлагая себя:

– На! На-на-на!

Антон снова невольно дернулся навстречу, но быстро опомнился благодаря мысли: «Мошенники детей, как собачек, натаскивают, чтобы к чужим дядям тянулись. Сволочи!»

– Ну, хватит! – рявкнул Антон. – Немедленно убирайтесь!

Ребенок испугался, скривился обиженно и заревел. Басовитый голосок у него, не перекричишь. Девушка трясла мальчика, пытаясь успокоить, что-то говорила Антону. Слов он не разбирал, но, если бы у попрошаек в метро было такое выражение глаз – любящее и несчастное, Антон полез бы в карман за деньгами.

– Ты хочешь, чтобы я жила без тебя… – услышал Антон. И с готовностью ответил, перебил:

– Долго и счастливо! Большому кораблю большое плавание. Но запомните, девушка, порты приписки у нас разные!

– Это ты очень верно сказал.

Он двумя руками указал на дверь: прошу! «Нам пора?» – прочитал Антон по движению ее губ отчаянно горький вопрос.

– Выход показать?

В этот момент ребенок затих, и грубое предложение Антона прозвучало особенно хамски, громко.

– Ты уже показал выход, спасибо! Принеси, пожалуйста, сыну воды.

– Ладно, – кивнул Антон. – Воды, и точка! Пора и честь знать!

Он развернулся и вышел из комнаты. Краем уха услышал, что девушка опять завела пластинку про свою неземную любовь к нему. Антон счел за лучшее не реагировать и не оборачиваться.

На кухне он схватил стакан, плеснул в него из водопроводного крана. Стоп! Детям нельзя сырую, и стакан грязный. Открыл шкаф, не дотрагиваясь до отцовской трубки, вытащил из пирамидки (только мама так расставляла!) чашку. Утром воду кипятили, из чайника сойдет.

Вернулся в гостиную. Пусто. Ни девушки, ни ребенка. И темнота. Антон щелкнул выключателем. Свет люстры по сравнению с тем, что было здесь минуту назад, походил на освещение мертвецкой, куда Антон перенесся сразу из бальной залы. В чем дамочка ушла? В прихожей посторонней одежды не было, младенец вообще голый… Не пропадут. Подельники, наверное, дожидаются этажом выше.

С чашкой в руках Антон обошел квартиру. Никаких признаков постороннего присутствия. Входная дверь закрыта на внутреннюю щеколду. Как можно выйти из квартиры, оставив защелку закрытой? Ловкачи! Напоследок он еще раз заглянул в гостиную. По окнам и балконной двери лупил дождь, растекался по стеклам гнойного цвета жижей.

Телефонный звонок раздался, когда Антон строил баррикаду у входной двери на случай бандитского натиска сообщников молодой матери.

– Да? – ответил он, запыхавшись.

– Антошкин, привет! Витек Федоров. Чего дышишь как паровоз? Я грин скрибач с припеком нарушил? Прости!

«Грин скрибач с припеком» – этого выражения Антон не слышал лет двадцать. Пацанами они почему-то так называли половой акт – вожделенный и недоступный.

– У моих был? – продолжал голос. – Как они? Расскажи.

– Послушай ты, козел! – Антон от ярости кипел. – Розыгрыш мимо кассы! Усек? Еще раз сюда позвонишь, я тебя из-под земли достану, на куски порежу и снова закопаю!

– Да, из-под земли, – эхом откликнулся голос. – Значит, ты ничего не понял?

– Отлично понял! – ревел Антон. – Ваши уловки для придурков! Котлеты, девушки, борщи и младенцы – в гробу! В гробу я их видел!

– Не все, – задумчиво протянули на том конце, – не все, что ты видел в гробу, надо воспринимать доверчиво! – и положили трубку.

Какая наглость! Антон задохнулся от возмущения и несколько секунд тупо слушал равнодушные гудки «занято».

Надо выпить! Водки нет, а также вина, коньяка и даже пива. Минутку! Есть медицинский спирт. Полгода назад он валялся с бронхитом, Танька приезжала, ставила компрессы. Остатки спирта в кладовке рядом с окаменевшими емкостями с олифой и красками – печальными свидетелями нахлынувшего и быстро улетучившегося порыва сделать ремонт в квартире.

Прежде чем выпить разбавленного спирта (без закуски! Сами жрите свои котлеты!), Антон проверил надежность баррикады и шпингалеты на окнах.

Пусть попробуют влезть! Вставить ему в задницу паяльник и отобрать единственную недвижимость – квартиру.

– Выкусите! – показывал Антон кукиш кухонному шкафчику. – Не на того напали! Я буду сопро-жаться!

Он хотел одновременно произнести «сопротивляться» и «сражаться». Получилось ловко! И дальше говорил сам с собой, сокращая предложения до нескольких многозначных слогов. Как добрался до постели, не помнил.

Родители

В качестве дезинфицирующего средства спирт – полезная вещь, в виде напитка – порядочная дрянь. Всю ночь Антону снились несчастные, обездоленные и брошенные им девушки с выводками детей. Точнее, девушка и ребенок были одни и те же, но вариаций, в которых они страдали и рыдали горькими слезами, – в изобилии.

Медицинский спирт обладал единственным положительным качеством – отсутствием после него похмелья.

Утром Антон разобрал баррикаду, стараясь не думать о том, что столько мебели наворотить в прихожей мог только патологический трус. В газете нашел объявление фирмы, устанавливающей железные двери. Замерщики приехали быстро, Антон выбрал самые дорогие и прочные замки. Слесари сказали, что его дверь стандартная, на складе заготовки имеются, и если Антон доплатит за скорость, то ее через час привезут, а через три установят. Он согласился. Пока рабочие ездили за дверью, он получил в автомастерской свою «ауди» после ремонта, снял в банке деньги, купил продукты. В отделе спиртных напитков замешкался – каждый день поддавать не годится. А галлюцинации на него напускать и воровок подсовывать годится? Купил литровую бутылку водки.

После установки двери и отъезда монтажников подмел за ними мусор. Середина дня, ничего толком не делал, а чувствует разбитость. Из-за ночных кошмаров, наверное. Позвонил на работу – сегодня меня не будет – и завалился на диван в одежде подремать. Погружаясь в сон, думал о том, рискнут ли прохиндеи на вторую попытку. Смогут ли проникнуть через стальную дверь, и на какие новые уловки отважится симпатичная молодая мать. Почему-то хотелось снова ее увидеть и даже взяться за ее воспитание – увести с преступной дорожки на тропу чистой совести.

Дурные сны Антона не терзали, а радовали счастливые. Ему снились прочно забытые шорохи детства. Бывало, по утрам они проникают в твое сознание, еще одурманенное сном, и ты уже чувствуешь гармонию мира, знаешь – тебя любят, оберегают, жизнь интересна и прекрасна.

Шарканье домашних тапочек по коридору, негромкое хлопанье дверей, звяканье посуды на кухне, приглушенный рокот радиоприемника, мурлыкающие отголоски беседы родных…

Антон сел на диване, улыбнулся. Славный сон! Наверное, в жизни каждого человека были такие звуки, ведь у всех было детство. И звуки эти невоспроизводимы, как неповторимо детство.

Он сладко потянулся, хрустнули позвонки, встал на ноги. Что за чертовщина? Он проснулся, а милые звуки… никуда не пропали, уже не такие они милые… В квартире кто-то есть!

Антон оглянулся по сторонам, подыскивая орудие для рукопашного боя. Тихо отодвинул ящик в серванте, вытащил нож. Столовый мельхиоровый, из парадного набора приборов, доставаемых по праздникам. Оружие, конечно, пустяковое, но за неимением другого… Во вторую руку взял вилку и на цыпочках двинул в сторону кухни.

Он застыл в проеме. Что там застыл! Прирос! Не к полу, а к земле! От мгновенно отяжелевших ног побежали корни, пронзая этажи и перекрытия, вонзились в почву и помчались далее, к ядру Земли. И Антон превратился в дерево – не в нарядное лиственное, а в корявый ствол с пеньками обрубленных веток, как изуродованные ясени. Дерево имело сердце и глаза. То и другое рвалось наружу: сердце выпрыгивало от щемящей тоски и любви, глаза выкатывались от ужаса.

Родители! Мама и папа – в натуральную величину и как бы совершенно живые! Отец сидит на угловом диванчике, читает газету, курит трубку. Мама, в кухонном переднике, стоит у плиты и что-то перемешивает в кастрюле.

Антон не знал, сколько времени он простоял в жутком оцепенении. Наверное, минуту. Но если бы ему сказали, что на сто лет впал в кошмарный летаргический сон, – поверил.

Его заметила мама. Повернулась к нему.

– Проснулся? Кушать хочешь? – кивнула на столовые приборы в его руках. – Хорошо, продукты купил. А то я уже не знала, из чего готовить.

– По горизонтали. Житель европейской страны, хранившей нейтралитет во Второй мировой войне. Четыре буквы. – Отец разгадывал кроссворд в газете.

– Швед, – выдавил Антон.

– Ш-в-е-д, – проговорил отец по буквам и заполнил карандашом квадратики. – Правильно.

Швед Антона спас. Если бы у него автоматически не включился нужный участок в мозгу, то голову определенно замкнуло, и она перегорела бы полностью и бесповоротно. Теперь же стал потихоньку оживать. Деревянные ноги подогнулись в коленях, Антон упал на стул. Мама подсела к отцу, смотрела на сына со щемящей жалостью. Такое выражение лица было у нее, когда водила в детстве к зубному врачу. «Надо потерпеть, хотела бы, но не могу взять на себя твою боль и страх. Надо потерпеть». Отец продолжил изображать сцену «все как бы обычно, я вот тут кроссвордом балуюсь».

– Один из крупнейших японских островов. Четыре буквы, последняя «ю». Ну? – вопросительно посмотрел он на сына поверх очков. – Кюсю! – стал вписывать.

– У тебя трубка погасла, – пробормотал Антон. – Это вы? Откуда?

– Да ее что кури, что просто во рту держи! Отец явно уходил от ответа, и мама (или кто они?) тоже. Принялась незлобиво бранить отца:

– Только продукты переводишь. Вот позавчера спиртное пил… Антоша, это он твою водку ополовинил. Зачем, спрашивается, если вкуса не чувствуешь?

– Привычка – та же натура.

– Откуда вы? – перебил Антон. – Отвечайте немедленно, или я сойду с ума!

– Известно откуда. – Мама развела руками. – Сам понимаешь.

– Нет! – крикнул Антон и почувствовал легкое дуновение уверенности от своего зычного голоса. – Я ничего не понимаю! Мои родители умерли! У-мер-ли! – раздельно повторил он. – Печь крематория – это не холодильник криогенный для миллиардеров. Пепел! Пепел моих родителей покоится на Хованском кладбище. Западное Хованское, седьмой ряд третьей линии, – зачем-то уточнил он.

– А помнишь прекрасную легенду, как нашли могилу шотландского воина? – спросил отец. – На ней было написано: «Не стой над моею могилой в слезах. Меня здесь нет, и я не прах!»

– Кто вы? – простонал Антон, едва не плача.

– Сыночек! – На мамином лице, точно в зеркале, отражались его эмоции. – Это мы, твои родители. Разве не узнаешь?

– Водки! – изрек отец. – Света, налей ему водки!

– Лучше валерьянки, – подхватилась мама.

Она накапала в рюмку лекарства, не протянула Антону, а поставила перед ним. Правильно сделала, потому что он смертельно боялся дотронуться до оживших родителей.

Антон залпом проглотил валерьянку. Лучше бы он был лошадью, а снадобье – каплей никотина. Но он был человеком, и лекарство оказало то же действие, что и на большое животное, то есть никакого.

– Убедительно прошу! – зло насупился Антон. – Объяснить мне ваше появление и происхождение. В выражениях, понятных с точки зрения физики, биологии или любой прочей материалистической науки. Я не позволю издеваться над памятью моих родителей! Если надо мной в последнее время ставят опыты, облучают неизвестно чем, вызывают дикие галлюцинации, то я заявляю протест! Это нарушение прав человека! Я не подопытная мартышка и не собираюсь служить экспериментальным мясом для гребаных эсэсовцев от науки!

Господи! Как же он без них соскучился! Даже не представлял – насколько. Отец (виртуальный) правдиво нервничает. Возьмет погасшую трубку в рот, вынет, переложит из одной руки в другую, в воздухе махнет. Он любил читать морали, готовился к ним, мысленно составляя нравоучительную проповедь, и жестикулировал с трубкой в руке. На мамином лице, родном до остановки сердца, целая гамма чувств: от «рыбий жир за плохие слова» и до «маленький мой страдает».

Антон застонал, грохнулся лбом об стол и застыл. Некоторое время молчали. Потом мама тихо подала голос:

– Если бы мы могли, разве не рассказали?

– Нет, ну если сын не хочет, – так же тихо ответил отец, и Антон отлично представил, как он сейчас жестикулирует трубкой. – Не признает нас, не понимает, что избранный, то, Света, уберемся отсюда? Со Светой на том свете, – горько скаламбурил отец, и по его тону Антон понял, что эту фразу батя произносил много-много раз.

– Подождите! – Антон поднял голову и выпрямился. – Значит, я избранный? В чем? Во что? По какой линии?

– Тошенька! – быстро заговорила мама. – Никто эксперименты над тобой не ставит. И твое здоровье нам дороже собственного, то есть у нас сейчас нет здоровья, а… – Она тоже запуталась и посмотрела на мужа, словно просила о поддержке.

– Мы тебя хотели подготовить, – заговорил отец. – Квартиру драили, Ирина Сергеевна согласилась по-старому у подъезда прогуляться, а Витя Федоров сам настоял. У него ведь мама сейчас тяжело болеет, хотел с твоей помощью облегчить…

– Не отвлекайся, – напомнила Светлана Владимировна.

– Да. Так вот. Что дальше говорить? – Он вопросительно посмотрел на жену.

– Ты же готовился, хотел пример про теорию относительности, – напомнила она.

Отец кивнул и сделал новый заход:

– Когда тебе было семь лет, ты просил меня объяснить теорию относительности. Я рассказывал три вечера, ты тогда что-нибудь понял?

Антон вспомнил ту историю. Отец начал издалека, чертил схемы, писал простейшие уравнения. Антону быстро надоело, он ничего не понимал, хотел убежать во двор к друзьям и не внимать нудным толкованиям, а отец несколько вечеров его мучил. Потом, много лет спустя, Антон услышал анекдот, точно описывающий ситуацию:

«Маленький сын спрашивает отца: „Папа, почему, когда яблоко кусаешь, оно темнеет?“ – „Видишь ли, мальчик, яблочный сок, находящийся в клетках этого плода, содержит много элемента под названием железо. Когда ты надкусываешь яблоко, железо в яблочном соке вступает в реакцию окисления с кислородом, который, в свою очередь, содержится в воздухе. В результате получается соединение, которое называется окись железа. Это соединение имеет характерный бурый цвет“. Мальчик помолчал некоторое время, а потом спросил: „Папа, а с кем ты сейчас разговаривал?“

– В теории относительности тогда, – признался Антон, – я не понял ни бельмеса, п… – У него едва не вырвалось «папа».

– Вот видишь! – обрадовался отец. – Значит, ты можешь признать, что существуют знания, которые твой ум, не обладающий соответствующим понятийным аппаратом, освоить не способен!

– А ужин остывает, – напомнила мама.

– Подожди! – хором сказали отец и сын.

– Хорошо, – кивнул Антон, – то есть нехорошо, но пока оставим. Вы сказали, что я избранный. Надеюсь, реалии этого, – он двумя указательными пальцами потыкал в пол, – этого мира мне доступны? В чем моя избранность?

– Ты же нас видишь, разговариваешь! – удивилась мама. – Можем тебе в хозяйстве помочь. Купи завтра фарш, пельменей налеплю. Только обязательно чтобы и свиной и говяжий.

– Куплю, – автоматически согласился Антон, ему очень не понравилось, что отец отвел взгляд. – Очень вас прошу, умоляю, если хотите, объясните мне, что происходит.

Отец вопросительно глянул на маму.

Они были удивительно гармоничной парой, подумал Антон. Только сейчас заметил или сформулировал: одно сознание на двоих. Не потому, что ущербное, а потому, что союз – настоящий, редкий и счастливый. Один поддерживает, подпитывает другого – руками, мыслями, самим существованием.

– Ты всегда был нормальный! – решительно заявила мама, словно до этого утверждалось, что ее сын дебил. – Читать научился в четыре года, математические способности – все учителя восхищались. Никаких отклонений!

– Но? – подтолкнул ее Антон.

– Но ты не умел мечтать, – выдавила мама как под пыткой. – Отсутствие воображения, мечтаний – это отклонение… это только с психически нездоровыми… Мы консультировались у специалистов… Они сказали… Холера их разбей! – выругалась мама и испуганно захлопнула рот ладошкой. – Ну в самом деле! – оправдывалась она. – Сказать молодой матери, что ее единственный сын без пяти минут умалишенный! А ты как раз олимпиаду республиканскую выиграл! Ничего, говорят, не меняет! – Чувствовалось, мама тревожила былые раны, так и не зажившие. – И все гении были с приветом. Но все, кто с приветом, не обязательно до гениев доживут.

– Сынок! – подхватил отец. – Не переживай, ты не гений, беспокоиться не надо. С другой стороны, я тебе скажу со знанием дела. Разговаривал я с Эйнштейном. Самовлюбленный тип! Вроде твоего дядюшки по материнской линии. Дядю Костю помнишь? Он всех видел, он всё знает, выше него только…

– Илья, ты опять отвлекаешься! – напомнила Светлана Владимировна. – Мы говорили об Антоне.

– А что, собственно, об Антоне? Вот он, вот мы. Уникальная способность общаться с теми, кто покинул земной мир.

– Этой способностью, – желал уточнить Антон, – только я обладаю?

– Эгоизм – очень плохое качество, – попеняла мама.

Она была преподавателем в младших классах. Тридцать лет учила сопливых малышей водить ручкой, складывать в уме двузначные числа, заучивать великие пушкинские и тютчевские строки про раннее весеннее и позднее осеннее утро. Но главной своей задачей считала воспитать достойных граждан и патриотов родной страны. Если без иронии, то делала большое дело, хотя и нелепое по современным меркам. Эгоизм с гражданственностью и патриотизмом никак не сочетался. И он был вторым пороком после сквернословия.

– Кроме меня, есть и другие? – допытывался Антон. – Поймите, мне важно знать, чтобы не чувствовать себя свихнувшимся изгоем!

Мама и отец посмотрели друг на друга. Первой кивнула мама, вторым отец, согласившись.

– Есть и другие, – подтвердил отец. – Но ты не должен… не следует их искать. Здесь не может быть колхоза, компанейщины, бизнеса, выгоды – ничего по вашим, то есть нашим, меркам прибыльным и карьерным. Ты меня не понимаешь! Тогда поверь… – попросил с детской и одновременно стариковской искренностью.

Антон пожал плечами. Он желал, но с ходу разобраться в том, что услышал и что творилось в собственной голове, не получалось.

– Значит, вы – это точно вы? Мои родители?

– Да! – в унисон произнесли они.

– Только как бы не по-настоящему живые и прибыли с того света?

– Терминология груба и неточна, но за отсутствием иной можешь ею пользоваться, – позволил отец.

– Палата номер шесть, – пробормотал Антон.

– Ты всегда много читал, – похвалила мама, – а Чехов – мой любимый писатель.

– Как мы будем дальше существовать? – перебил Антон. – Жить втроем? Может, мне гостей созвать по случаю прибытия мамы и папы?

– Никто нас, кроме тебя, – вздохнула мама, – не увидит. Да и какой нормальный человек поверит? Лучше никому не рассказывай, а то за сумасшедшего примут. Вот девушке, Лене, рассказал, и как плохо всё обернулось!

– Почему плохо?

– Потом узнаешь.

– Минуточку! – возмутился Антон. – Выходит, вы за мной следили? Шпионили? Подсматривали?

– В том, что нам небезразлична жизнь собственных детей, – отец тоже повысил голос, но потом взял себя в руки и заговорил спокойнее, – нет ничего предосудительного. Я тебе еще раз повторяю: земные понятия неприемлемы! Шпионили! На какое государство, скажи на милость?

– Ты не думай, – подхватила мама, – досаждать тебе не будем. Мы ведь понимаем, со стариками жить – не сахар.

«С живыми стариками, – мысленно уточнил Антон. – Каково существовать с покойниками, известного мне человеческого опыта не накоплено».

Ему показалось, что мысли его, как и вся предыдущая жизнь, прозрачны для родителей-возвращенцев. И сейчас они усиленно прячут обиду: сын не хочет принять, так скучали, а он – в штыки. Будто из другого города приехали, а не из загробного мира прилетели. Стало их жалко. В самом деле, ведь как настоящие, родные и любимые. Что ему, куска хлеба для них жалко или кровати лишней не найдется? Антон попробовал пошутить:

– Случайно, пенсии ваши тоже не нарисовались?

– Увы! – Отец развел руками.

Я давно замечаю у тебя меркантильные качества! – учительским тоном проговорила мама и тут же поправилась: – Нет, нет! Не думай, воспитывать мы тебя не собираемся, ты уже большой мальчик.

– М-мама! – Слово далось ему почти без труда. Он решился: – Мама, дай мне свою руку. – Антон протянул ладонь.

– Зачем же?.. Как же… мы ведь сейчас, – испугалась она и все-таки робко накрыла его руку.

Когда-то у Таньки была тряпичная кукла. Сестра мечтала в то время стать врачом-хирургом. Бритвой вскрыла кукле руки, ноги и живот, вытащила туго набитую желтую вату, на ее место засунула воздушный синтепон от старой куртки. Наложила «швы» – операция закончена. На ощупь кукла была как мамина рука теперь: ни температуры, ни живого биения плоти – мягкая равнодушная масса.

Забытая книга

Жизнь Антона раскололась на две части – реальную и мистическую. Днем он общался с живыми людьми, вечером вел беседы с покойниками. Возвращаясь домой, останавливался поболтать с Ириной Сергеевной. Из доброты сердечной останавливался: тетке больше не с кем (из здравствующих) перекинуться парой слов. Если бы Антон точно не знал, что она преставилась, то сказал, что рассуждает Ирина Сергеевна живее всех живых. Клянет окрестных собачников, жэковских работников, собственного зятя-алкоголика и внука-хулигана – всё как при жизни. Выговорившись, спохватывается:

– Иди, заболтала тебя. Но хоть душу отвела. У меня, кроме нее, ничего и не осталось.

Отец и мать первые дни пребывали в суетливом напряжении: не надоели мы тебе, не мешаем? Да и сам Антон нет-нет да и вздрагивал: форменная паранойя, с кем я общаюсь? Но потом привыкли. Мать с отцом – типичные пенсионеры, интеллигентные, ненавязчивые, гармоничному союзу которых не хватало только общей заботы об отпрыске. Они получили и заботу, и отпрыска.

Антона безумно интересовало все, что касалось того света и загробного мира. Есть ли там природа, здания, товарно-денежные отношения, мораль, любовь, языковые барьеры? Тысячи вопросов! Но ответы на них – табу. Причем и отец и мать имели слабинки, за которые журили друг друга. Отца подмывало рассказать о встречах с великими, а маме хотелось с помощью Антона вмешаться в земную жизнь во благо добрых людей.

– Ты, случайно, с Ферма не виделся? – спрашивал отца Антон, когда мама выходила из комнаты.

– Любитель! – заговорщицки шептал отец. – Гениальный, но любитель. Ни одного доказательства не оставил, только формулировки. Забавлялся, слава ему не нужна, а дразнить коллег – в удовольствие.

– А теорема? – подталкивал Антон. – Великая теорема?

Бедой отца (и при жизни тоже) была манера заходить издалека.

– Как ты знаешь, – начал он лекцию, – Ферма хотелось во что бы то ни стало понять свойства и отношения простых чисел. Как и Пифагору.

О чем вы говорите? – Подозрительно нахмурившись, появляется мама, садится рядом с вязаньем. – О Пифагоре? Будь он хоть тысячу раз гением, но не самодуром упрямым! Втемяшил себе в голову, что Вселенной управляют числа – только целые числа. А иррациональные, которые ни целыми, ни дробью не являются, видите ли, были ему отвратительны.

Мама почти тридцать лет прожила с математиком. Невольно была в курсе многих проблем, но подходила к ним с бытовой меркой:

– Его, Пифагора, ученик Гиппас. Такой славный юноша, семья достойная, невесту сосватали. Ну, забавлялся мальчик на досуге с числом «корень из двух», пытался найти эквивалентную дробь. Так ее же нет – только иррациональное число. Возликовал Гиппас, к учителю побежал. А Пифагор что? Гордыня обуяла, не желал признать новый источник чисел. Гиппаса велел убить, утопили бедняжку.

– Вообще-то мы говорили о Ферма, – с тоской напомнил Антон, подозревая, что новую информацию вряд ли удастся выпытать.

Отец открыл рот, но мама его быстро перебила:

– О Поле Ферма? У них с Луизой пятеро детей было, но только старший, Клеман Самуэль, удачненький. После смерти батюшки опубликовал его работы. Илюша? – повернулась она к мужу. – Как книжка-то называлась?

– «Диофантова Арифметика, содержащая примечания Поля де Ферма», – буркнул отец.

– Вот и Диофант, – подхватила мама, – тоже не завидная судьба. В Александрии древней жил, личного счастья никакого, только задачки собирал да свои придумывал. Труд выпустил. По тем временам с чудным названием «Арифметика». Из тринадцати томов только шесть пережили средневековое лихолетье. Бился Диофант, бился, а труды его коту под хвост, математику-то ко временам древних вавилонян отбросило.

– Я же не прошу на бумажке доказательство теоремы Ферма написать! – обиженно пробурчал Антон. – Трудно вам сказать: есть оно или нет? Четыре века люди бьются!

– Да, – горько вздохнула мама, – некоторые так, сердешные, переживали, всё доказывали… На дуэли бились и даже самоубийством жизнь заканчивали.

– И как Ферма им на том свете в глаза смотрел? – Антон чуть не подпрыгнул от любопытства. – Совесть его не мучила?

Но мама умела ловко уходить от ответа про «на том свете» к фактам «на этом».

– Совесть! – махнула она рукой. – Ведь Поль Ферма судьей был. Илюша, в каком городе? Правильно, в Тулузе. Карьеру сделал, но не потому, что особо на службе убивался, а чума тогда свирепствовала, вот он и продвинулся.

– Поль де Ферма – величайший ученый! – гневно воскликнул отец.

– А кто спорит? – откатывает назад мама. – Я только хотела сказать, что священников провинившихся он на костер с удовольствием отправлял. Суд не затягивал, быстро приговор подписывал. Илюша, не нервничай. Тебе вредно нервничать. То есть уже не вредно, но…

– Папа! Одно слово! – умолял Антон. – Просто кивни. Ты видел доказательство?

– Илюша, помни, кому ты навредить можешь, – тихо напоминала мама.

Отец уже набрал воздуха, но горестный всхлип мамы отрезвил его. Отец нахмурился.

– Тебе никто не запрещает включить свой логический аппарат, – сказал он сыну. – Выводы, к которым может прийти один человек, не заказаны для другого.

– Ферма ошибся? – быстро и настойчиво спрашивал Антон. – Выдвинул гипотезу и не удосужился ее доказать? Розыгрыш? Такой миленький розыгрыш всего лишь на четыреста лет? Старикашка чуть-чуть пошутил, а мы корячимся?

Отец взял газету и сделал вид, будто читает. Мама сочла нужным оправдать гения:

– Конечно, у Поля имелись недостатки. Но можно отметить и достоинства. Рене Декарт не совсем прав, называя Ферма хвастуном. Ведь все другие теоремы на полях «Арифметики» доказаны. Ферма и Паскаль вывели правила, которым подчиняются все азартные игры и заключаемые пари.

– То есть они, святые угодники, могли озолотиться при жизни? – продолжил мысль Антон. – Но благородно не стали этого делать. А теперь на небесах грызут от досады ногти и исходят желчью?

– Где ж там желчь? – хмыкнула мама, вновь настроившаяся на педагогическую волну. – Мой мальчик, ты должен понять, что ты не можешь понять, а то, что поймешь, будет вредно для твоего развития.

– Еще раз! – попросил Антон. – Чего вредно понять?

– Чтобы тебе стало ясно, – медленно произнесла мама, – я приведу пример. Ты, маленький мальчик, спрашиваешь, откуда берутся дети. Мы тебе правдиво, но конспективно объясняем суть. Ты же начинаешь выпытывать интимные подробности процесса. Их знание может нанести большой вред твоей психике, исковеркать дальнейшую жизнь.

– Мама! Я давно не маленький мальчик!

– А вот в этом мы позволим себе не согласиться. Правда, Илюша?

И принялась усиленно работать спицами – вязать вещь, которая, будто покрывало Пенелопы, не увеличивалась в размерах.

Иногда мама бормотала себе под нос:

– Особенно детишек маленьких жалко! То есть не их самих теперь, а родителей, особенно мамочек. Вот недалеко, на Третьей улице Октябрьского Поля, мальчонка от скарлатины умер. Мать второй месяц лежит безучастная. Отец, то есть муж, внешне как бы держится, а коронарная артерия у него не толще мизинца стала. Сердце в любой момент может отказать. Да и что надо? Просто прийти и сказать…

– Светлана Владимировна! – упрекает отец официальным тоном. – Не забывайтесь! Кто вы и кто ваш сын!

– Ой, молчу, молчу! – спохватывается мама.

– Значит, – допытывается Антон, – с того света можно легко устанавливать медицинские диагнозы и предсказывать будущее? Папа ребенка тоже скоро в ящик сыграет?

– Ты выражаешься вульгарно! – пеняет мама. – Следи за своей речью!

Словом, их разговоры ничем не отличались от прежних бесед, за исключением маленькой детали – главными фигурантами были покойники. Информацию, которую Антон получал от мамы и отца, была не уникальной, спрятанной за семью печатями, и легко отыскивалась в простых земных книгах.

К родителям Вити Федорова Антон пошел без маминой подсказки. На вопрос «зачем?» Антон не смог бы внятно ответить. Не волю же покойника, по телефону названивавшего, хотел выполнить! Да и ни о чем конкретно погибший не просил.

Дом – близнец дома Антона. Даже пахнет так же – воспоминанием о стойких ароматах времен отсутствия кодовых замков. Теперь чисто, моют, но несет неистребимым старым кошачьим туалетом.

Антон медленно поднимался по ступенькам. Двадцать лет здесь не был. Детство! Вот на этой площадке они впервые презерватив исследовали. Брезгливо держали двумя пальцами и обсуждали этапы натягивания. Надпись на стене закрашена, но прочитать можно: «Антон плюс Даша равняется лав». Какая Даша? А ведь сам писал. В этом углу Витьку после кубинского рома так тошнило, чуть желудок наружу не выскакивал. Они, сами нетрезвые, до двери его дотащили, позвонили, хотели с рук на руки передать, а Витя шага не смог сделать, рухнул сломанной куклой под ноги мамы. Они почему-то испугались и бросились наутек вниз по лестнице.

Нет Витьки. Утонул. Глупая, нелепая смерть. Или есть в ней какой-то смысл? Посланцы с того света неплохо выглядят, на горемык и страдальцев не похожи.

Антон смутно помнил маму Витьки, но никогда бы не узнал ее в лежащем на кровати маленьком скелетике, обтянутом кожей. Антон присел на стул рядом, его колени упирались в столик, заставленный батареей пузырьков с лекарствами. В проеме двери маячила хмурая женщина, открывшая на его звонок. У нее Антон уточнил имя матери Витьки – Анна Викторовна. Конечно.

– Антошенька! – астматически задыхаясь, радовалась старушка. – Заглянул проведать! Вот спасибо! Сколько же мы не виделись? Наверное, года три?

Если быть точными – семнадцать лет, но Антон согласно кивнул.

– Я тебя помню совсем маленьким! Люда, Люда! – позвала она. – Принеси Витенькины школьные фото. Это невестка моя, жена старшего сына, – пояснила Анна Викторовна.

Она взяла дрожащими руками большую фотографию выпускного класса, где все они, ученики и учителя, были сняты по грудь и заключены в овалы (теперь Антону это напоминало снимки на кладбищенских памятниках), овалы шли в несколько рядов друг над другом.

– Вот ты! – Анна Викторовна показала на другого мальчика.

– Верно, – подтвердил Антон, чей портрет располагался тремя рядами ниже.

– А вот Витенька мой! – Анна Викторовна не ошиблась.

Костлявым пальчиком гладила снимок, хотела всплакнуть, поджала губы, но слезы не пролились. Слишком велика радость от нечаянного визитера.

Антон видел, что из нее вытекла почти вся жизнь. По капле, ручейком или прорвавшейся плотиной озеро теряло воду, и сейчас осталась небольшая лужа. Но и в этой луже заиграла вода, легкие волны пробежали по поверхности.

– Как ты? – спросила Анна Викторовна. – Семья, детки?

– Всё как у людей.

– Родители живы-здоровы?

– Они в полном порядке. – Тут Антон, кажется, не соврал.

Он стал вспоминать детство, их проказы – невинные, не способные оскорбить материнское ухо. Анна Викторовна кивала, делала вид, что всё помнит. Хотя на самом деле погибший сыночек жил в ее памяти беспомощным младенцем и крохой, делающей первые шаги. Антон терпеливо выслушал рассказы про то, как Витенька не любил ходить на горшок и до пяти лет требовал пустышку.

Невестку их мирная беседа, очевидно, успокоила, Антон уже не казался подозрительным типом. Она вошла в комнату, накапала в стаканчик лекарства, протянула свекрови:

– Вам, мама, вредно нервничать! Выпейте! Я в магазин пока схожу.

Удалилась она вовремя, Антон смог перейти к делу:

– Анна Викторовна! Со мной в последнее время такая петрушка… Словом, Витя мне снится… Почти каждую ночь.

– Правда? – обрадовалась, словно речь шла о телефонном общении. Впрочем, так ведь и было. – Что же он говорит, мой мальчик?

– Вспоминает о книге, роман Акутагавы, который я ему дал почитать перед… перед… – замялся Антон.

– Перед смертью, – легко подсказала старушка. – Дальше-то что?

Она не проявляла признаков удивления, подозрительности или участия: мол, мальчик, как у тебя с головкой? Напротив, подалась заинтересованно вперед, на локотках приподнялась.

Очевидно, подумал Антон, для людей, которые стоят одной ногой в могиле, граница между мирами размыта. Ты еще не нырнул, но уже раздет. Впереди океан (в него утекают твои жизненные силы?), позади шумный город. В купальном костюме или вовсе нагим можно зайти в воду, но нельзя заявиться на работу или в ресторан.

– Дальше… он хочет вернуть книгу. Говорит, она упала за другими книгами на третьей снизу полке.

– Это в другой комнате! – произнесла с отчаянием Анна Викторовна и упала на подушки. – Ты… ты иди посмотри, найди.

Антон понял, что ей очень хочется присутствовать при изъятии книги, а пройти пять метров туда и обратно сил нет.

– Давайте я вас отнесу? – вдруг услышал он свой голос.

Анна Викторовна с готовностью откинула край одеяла. Жест истинно женский, в сотнях фильмов обыгранный как эротический. А уж в реальной жизни сколько раз женщины вот так представляли взору свои прелести – не сосчитать. Теперь в действиях Анны Викторовны никакой эротики, естественно, не было. Но воробьиное худенькое ее тельце, покрытое ситцевой сорочкой в мелкий цветочек, отвращения не вызывало.

Мысли пронеслись в голове Антона за доли секунды: про истинно женский жест, про неощущение им брезгливости, про эту умирающую женщину, когда-то определенно сбрасывавшую одеяло с другой целью, про себя – идиота, который черт знает чем занимается.

Он наклонился, Анна Викторовна воробьиной лапкой захватила его за шею. Правую руку Антон подсунул под ее птичьи острые колени, левой обнял за спину и поднял с постели. Легко, но не сказать, что Анна Викторовна была совершенно невесомой.

– Прямо, направо, налево, – командовала старушка. – Открывай дверь, посади меня в кресло. Ищи, вон та полка!

Книга находилась, где и предсказывалось. Акутагава. Они увлекались его творчеством в десятом классе. Не столько из любви к мировой литературе, сколько из-за возможности сказать какой-нибудь девчонке: «В последнее время балдею от японского неореализма. Как тебе эссе Акутагавы?»

Антон держал книгу в руках. Анна Викторовна смотрела на томик с жадностью старика, которому очень хочется съесть фрукт. Но старик знает, что ему фрукт дней не продлит, а ребенку полезен.

– Вот и хорошо! – говорила она булькающим астматическим голосом. – Нашел свою книжку, Витенька вернул ее. Он всегда был очень честным мальчиком.

– Возьмите. – Антон протянул ей томик. – У меня есть такая, я давно новую купил.

Анна Викторовна прижала книгу к груди, словно дорогой подарок, отнекивалась, благодарила. Потом спросила с затаенной надеждой:

– Мне Витенька ничего не просил передать? В твоих снах меня не вспоминал?

– Как же, – прокашлялся Антон, прежде чем заговорить, – в том-то и дело, что он… как бы это… беспокоится о вас, переживает… Но в то же время, – Антон стал врать увереннее, – ждет встречи с нетерпением.

– Я тоже жду! – всхлипнула старушка.

– Просил передать: волноваться и отчаиваться не надо. Условия там комфортные и обстановка вполне благоприятная, – зачем-то добавил Антон.

– Спасибо! Спасибо тебе! – торопливо и взволнованно проговорила Анна Викторовна. – Какая радость! Какую радость ты мне принес, Антошенька! Я теперь спокойно свой последний час встречу.

Она целовала книгу, снова прижимала ее к груди, смотрела на Антона точно на ангела, посланца небес.

«В некотором роде таковым и выступаю», – подумал Антон не без бахвальства. И одернул себя – доморощенный ходячий хоспис! Будешь теперь шляться по умирающим и утешать их? Еще объявление подай в газету: облегчаю отход в мир иной лежащим на смертном одре. Не причастие, не священник. Качество гарантированно. Плата по таксе.

Он отнес Анну Викторовну на кровать. Старушка совсем обессилела от переживаний. Глаза закрыты, но книгу цепко у груди держит. Антон тихо попрощался и ушел.

Не видел, что Анна Викторовна приоткрыла глаза и перекрестила его спину: «Храни тебя Бог!»

Семейный ужин

Около своего подъезда, как уже повелось, Антон остановился поболтать с Ириной Сергеевной. Пока она перечисляла, собака из какой квартиры под каким кустом нагадила, Антон думал о том, что в его жизни появилось слишком много старушек. Они вытеснили молодых женщин – живых, полнокровных, в меру темпераментных, не отказавшихся, чтобы их носили на руках. Лена не звонит, характер выдерживает. И та девушка, с ребенком… Воспоминание о ней застряло в мозгу как смутное подозрение о большой ошибке. Точно сплоховал, редкий шанс не разглядел.

Нечто подобное, но с крепким меркантильным духом уже было в его биографии. С приятелем шли по улице. Тому вдруг пришла идея приобрести лотерейные билеты. Купил два билета, один протянул Антону. Антон сказал, что достаточно хорошо знает теорию вероятностей, чтобы рисковать полтинником. Билет Антона выиграл мотоцикл. К большой зависти Антона, приятель катался на «его» мотике.

Теперь предчувствие намекало не на материальную потерю, а нечто расплывчато судьбоносное. С другой стороны, успокаивал себя Антон, не жениться же ему на аферистке, которая на чистом глазу уверяет, что совершенно посторонний ребенок – его, Антона, сын! В общем-то симпатичный бутуз… здоровенький и потешный…

В пролетевшем мимо уха монологе Ирины Сергеевны Антон зацепил слово «девушки» и переспросил:

– Что девушки?

– Да одна срамота! Идут по улице, папиросу смолят и пиво из бутылки сосут! Каких они после этого детей будут рожать?

– Они, Ирина Сергеевна, детей не рожают. Из них исключительно пепельницы и банки джин-тоника выскакивают.

Старушка испуганно ахнула, потом махнула рукой:

– Шутишь! Ну, иди! Опять заболтала тебя.

Дома Антона встретила кромешная темнота и тишина. Не снимая пальто, он побежал по квартире, на ходу включая свет. Родителей не было! Остановился в кухне, покрутился вокруг своей оси – ужин на плите, а родители отсутствуют. Он взвыл от отчаяния:

– Да что же это! Так нельзя! Нервы живому человеку рвать!

Несколько лет назад он пережил горе, похоронив родителей. Оклемался. Едва не чокнулся, когда они вернулись. И снова потерял? Что за идиотская игра в прятки? Жестокая и грубая, ведь проигравший в ней заранее известен.

Верните моих стариков! Маму с вязаньем и морально-нравственным воспитанием. Отца, с его пространными рассуждениями и увлечением кроссвордами. Где они? Где люди, которые любят его пронзительно, иррационально? Пытаются загнать свою любовь в правильные рамки, а она ползет изо всех щелей. Хотят сделать как лучше и усложняют ему жизнь. Никто никогда не любил и не будет любить его так, как отец с матерью. Подлость! Показать их и снова спрятать!

Антон услышал звук телевизора. Доплелся до гостиной. Сидят, смотрят «Новости». Живые (как бы) и невредимые. Три минуты назад их здесь не было.

Антон молча привалился к косяку двери. Мама сосредоточенно ковыряла спицами. Отец отвел взгляд от экрана и посмотрел на сына:

– Снова взрывы в Чечне. Почему мы не интересуемся историей образования своего государства?

– Всё нормально, папа, – нервно рассмеялся Антон, – более всего сейчас меня заботит история России.

– Но на тех же самых территориях! Генерал Ермолов и прочие, – горячился отец. – Еще Грибоедов писал докладную записку в министерство иностранных дел…

– Грибоедов давно не бедствует, – перебила мама, – а ребенок с работы пришел, кушать хочет, про политику стародавнюю потом поговорите.

Она отложила вязанье и погнала всех на кухню. Перед ужином Антон с отцом выпили по рюмке водки. Сын с аппетитом уминал натуральные, политые сметаной, голубцы, родители тоже возили вилками по тарелкам и как бы ели.

Когда мама накрыла чай, поставила в центр стола пахнущую корицей, не горячую, но теплую, как Антон любил, шарлотку с яблоками, он заговорил о том, что его волновало. Старался не упрекать и неожиданно поймал себя на мысли: в старом, прижизненном, общении нередко уличал их в просчетах. Ты, мама, еще меня не дослушала, а уже решила, что я стекло выбил, когда в футбол играли. Ты, папа, сначала условие задачи посмотри, в ней же элементарная ошибка, а потом меня в неправильном применении формул сокращенного умножения обвиняй. Наверное, все дети после смерти родителей кусают локти: почему я не был с ними добр и ласков ежесекундно? Антону выпала редкая удача – исправить ошибки.

– Дорогие мои! – произнес он. – Вы не будете оспаривать тот факт, что я живой человек? Отлично. Идем далее. Мне большого усилия стоило принять ваше возвращение. Ваш спорадический, без предупреждения уход, а тем паче если подобное будет повторяться, обратит меня в руины. Согласны? Давайте выработаем правила: явки, пароли, ответы-отзывы. Только не так, как сегодня вечером.

– Что и требовалось доказать! – воскликнул отец и двинул рукой с трубкой.

На него посмотреть – они уже долгое время обсуждают проблему общения миров. Ничего подобного не было!

Как всегда, мама внесла простую бытовую ясность:

– У тебя старухи вытеснили молодых женщин! Умирающих на руках носить – не переносишься.

Почти дословно мысли Антона! Значит, и наблюдают, и диагнозы ставят, и мысли читают.

– Мы не хотели мешать, – продолжала мама. – Разве мы стали бы тебе во вред? Конечно, эгоизм наш родительский… Жены у тебя нет, а тараканов развел! Они от грязи. Мы всё вымыли, порошок насыпали, три последних дня ни одного не видела…

– Света! – перебил отец. – При чем здесь тараканы? Тараканы – сопутствующее. Суть в другом.

– В чем? – спросила мама с вызовом.

– В том, что он не женится! – Отец тоже повысил голос. – В кого такой? Антон, довожу до твоего сведения, у нас в роду держателей гаремов не было! Все, как люди, в положенное время женились, плодились и поднимали детей.

– А твой прадед, Илюша, купец симбирский, – встряла мама, – имел двух любовниц и пятерых детей от них, не считая семерых законных отпрысков.

– Вопрос с любовницами мы давно закрыли! – напомнил отец.

Так было и раньше со стариками – начнется разговор с озоновых дыр над Антарктидой, закончится проблемами урожайности картофеля. И Антон невольно поддавался смене тем.

– Кстати о детях и женитьбе. Симпатичная девушка, то есть женщина, молодая мать, которая сюда заявилась… Такая… вздернутый носик, как у Пятачка? И младенец-здоровяк при ней? Не по вашей части?

По тому, как переглянулись растерянно отец и мать, Антон понял, что им о странном визите ничего не известно. И похолодел от страшной догадки:

– Может, я сам того… Через некоторое время или уже? А на земле оставил вдову с ребенком?

– Не говори глупостей! – нахмурилась мама и «объяснила»: – Если бы так было, то мы бы не так были.

– Параллельные миры? – задумчиво проговорил отец. – Эта теория всегда вызывала у меня сомнения ввиду недостаточности доказательной базы. Хотя, надо признать, многие великие умы ее разделяют.

– Забудьте! – Антон забеспокоился, что сейчас их уведет далеко в сторону. Девушка с ребенком все-таки больная на голову аферистка. А сейчас надо выяснить другое. – Объясните мне нелогичность следующего: где я был, что я делал и что думал – вам известно. Не спорьте! От кого я не боюсь иметь секретов, так это от своих, извините, усопших родителей. В конце концов, даже приятно – перед кем-нибудь быть кристально прозрачным, обладая гарантией, что твои грешные мысли не будут использованы тебе же во вред. Итак, сканируя меня ежесекундно, как вы могли не знать, что я приду один, без дамы сердца? Что, загробная оптика тоже отказывает? Или на нашей лестнице барахлит?

Ответа Антон не добился. У родителей появилось на лице характерное выражение: наш мальчик задает неприличные вопросы. Обычно словоохотливые, тут они поджали губы, враз состарившись на добрых десять лет.

– Ладно, – сдался Антон. – Но хотя бы обещайте, что не будете исчезать без предупреждения.

– Ты просто позвони по телефону, – предложила мама, – если по каким-либо причинам наше присутствие будет нежелательно.

– И вы ответите? – удивился Антон.

– Если ты именно нам звонишь, – подтвердил отец, – почему же мы не ответим?

– Потому что количество «почему?», папа, переходит границы возможностей даже такого высокоорганизованного ума, как мой.

– Шарлотка совсем остыла, – с явной поспешностью увела разговор в сторону мама. – Будете есть или болтать?

Ведя двойную жизнь, Антон чувствовал себя приблудой в храме иноверцев. Естественно, хотелось найти братьев по разуму или родного православного попа.

Иными словами, поделиться с кем-нибудь обрушившимися на него новыми знаниями и бытием.

Как здоровый нормальный человек, Антон понимал, что лучшие подушки для слез – друзья и родные. Представил себе, как приходит к Татьяне и рассказывает, что опять живет с мамой и папой, они по-прежнему забавно препираются и досказывают друг за другом фразы… Или делится с Серегой Афанасьевым, который на лучших фильмах научной фантастики засыпал богатырским сном… Да! Их реакция просчитывается без вариантов. Искренняя печаль, санитары со смирительной рубашкой и регулярные передачки в психлечебницу.

Как человек образованный и культурный, Антон знал, что состоятельные современники, заведись у них тараканы в голове, бегут к психоаналитикам. Но к этой категории врачевателей он испытывал большое недоверие после того, как прочитал на одном сайте анализ деятельности некоторых успешных американских (самых прогрессивных) психоаналитиков. Среди прочих наглядных там описывался и такой случай.

Пышнотелая девица пришла к аналитику и посетовала, что никак не может завести амурной связи. Вместо того чтобы сказать ей: «Умерь аппетит, займись физкультурой, похудей и веди активный образ жизни!» – врач долго ее тестировал и нашел подсознательное отклонение. Она-де в каждом юноше подозревает недостатки собственного отца, которые так мучили ее в детстве. Ладно бы дело ограничилось несколькими месяцами или годом. Но терапия длилась пятнадцать лет! Девица жирнела и жирнела, врач находил в каждом парне, на которого падал ее вожделенный взгляд, сходство с покойным батюшкой. Все были довольны: старая дева питалась в свое удовольствие, на банковский счет врача капали доллары, на регулярных сеансах они обсуждали, какой из папочкиных недостатков стал роковым на этот раз, возможные претенденты на пышное тело и трепетное сердце не подозревали, что таковыми являются.

И все-таки, понимал Антон, хотя специалисты «по бзикам» не лишены меркантильных забот, да и строгой наукой их деятельность не назовешь, но именно они способны дать какие-то ориентиры. В силу множественности случаев, то есть диагнозов. Психиатр не знает, откуда у Тютькина-Пупкина стремление свить гнездо на березе и там ночевать. Что за процессы в мозгу, каков их химизм – мрак. Но таких гнездостроителей в истории психиатрии набралось несколько десятков. Их пороли розгами, жгли огнем, пропускали через мозг электрический ток, вызывали инсулиновый шок – безрезультатно. А потом кто-то догадался перетащить гнездо на семейное ложе, и человек-птица угомонился, зажил нормальной степенной жизнью. Пример образный, но по сути точный.

Итак, психоаналитики. Тоже люди. Не исключено, что, как священники-попы в советские времена доносили в партком на каждого родителя, крестившего ребенка, психоаналитики за мзду дают сведения на личностей с отклонениями в какую-нибудь базу, из которой черпают данные крупные работодатели. Антон считал одним из своих замечательных качеств способность предвидеть плачевные последствия. Перестраховка – не очень романтическое свойство, но не раз его выручавшее.

Чего мы хотим? Психоаналитика, он же психиатр, он же психолог, он же что угодно, начинающееся на «псих», – человек, обладающий суммой хотя бы конспективных знаний, накопленных в области его профессиональных интересов.

Чего требуется избежать? Личного общения, анкетных данных и ковыряния «любил ли ты маму, когда был маленьким, так, чтобы ненавидеть отца?». Маму Антон любил и любит. Папу готов был иногда расстрелять – большей частью, когда отец справедливо порол или, хуже того, читал нудные нотации. Отец у него – мировой мужик! Не о том речь. Задача поставлена, программа запущена. Ждем, появятся ли на мониторе варианты ответа.

Антону иногда казалось, что он сроднился с электронными машинами, потому что мозг у него устроен по аналогичному принципу. Загрузить программы: знания из книг, кино, телевидения, человеческого общения, Интернета – всего, что излучает информацию. Возникает проблема – «кликнуть мышкой» на нужную строчку, и пусть жесткий диск варит.

Есть! Телефон службы доверия. Когда-то глаз «зацепил» в телефонном справочнике: «Если вы испытываете душевный дискомфорт, если вам необходимо поделиться своими проблемами, позвоните в бесплатную службу срочной психиатрической помощи! Надейтесь на лучшее. Обратитесь к профессионалам!»

Звонок врачу

Только в третьем интернет-кафе Антон нашел то, что нужно. Первые два предлагали культурный компьютерный отдых и развлечения. Провода и кабели от машин прятались в загородках, обслуживающий персонал бдительно следил, чтобы посетители не резвились на порносайтах. Третье кафе располагалось в подвале, отремонтированном на скорую руку. Сразу за входом за столиком принимал деньги парень с отрешенным лицом мученика хронического похмелья. Антон прошел мимо красноглазых подростков, уставившихся на мониторы с вожделением и возбуждением. Детки играли в компьютерные игры.

Антон занял столик в углу. Достал из портфеля тонкие кабели, поколдовал с телефонной розеткой и жестким диском. Запустил нужную программу со своего сиди, подсоединил сотовый телефон. Набрал номер.

– Добрый вечер! – ответил приятный женский голос. – Вы позвонили в службу доверия. Слушаем вас!

Антон молчал. Он не продумал, с чего начать беседу, и чувствовал себя полным идиотом, готовым с ходу заявить: ко мне покойники зачастили.

– Не смущайтесь! Наша служба абсолютно анонимна. Меня зовут Елена Петровна. А как вас зовут?

– Ан… Глеб, – откашлялся Антон, сообразив, что настоящее имя выдавать не следует. – Глеб Егорович.

– Очень приятно. Глеб Егорович, какие проблемы вас волнуют?

Антон неопределенно промекал и пробекал.

– Но ведь если вы позвонили, – настаивала Елена Петровна, – значит, испытываете потребность с кем-то поделиться, не так ли? Ну, смелее!

– Вы, простите, кто по образованию или по профессии? – решился Антон.

– Социальный работник.

– А мне нужен психиатр или психолог, – заявил Антон и тут же предупредил: – Но я совершенно ментально здоров!

– Вы позвонили по адресу. По образованию я психолог. Итак?

Антон шумно выдохнул и проговорил:

– Я общаюсь с умершими людьми!

– Так, так, – без удивления и подбадривающе отреагировала психолог. – Расскажите подробнее. Как часто, в какой форме происходит общение?

– Ежедневно. Со мной теперь живут родители, умершие много лет назад. Еще приятель звонит, который утонул. И соседка, склочная тетка, поболтать любит, ее в прошлом году похоронили.

– Очень интересно! Скажите, а не призывают ли вас покойники отправиться вместе с ними? Не рассказывают о прелестях того мира?

Проверяет наличие у меня суицидальной направленности, подумал Антон. Точно! Когда-то читал, что все эти службы были задуманы, чтобы выявлять потенциальных самоубийц и быстренько их отлавливать.

– Ни в коей мере! – заверил он. – Напротив! Покойники никуда меня не зовут, да и сам я не собираюсь расставаться в ближайшее время с жизнью. А вы, – упрекнул он, – все-таки считаете меня психом!

– Напрасно вы так решили, Глеб Егорович.

«Кто такой Глеб Егорович? Вы с кем разговариваете?» – едва не воскликнул Антон, потом вспомнил, что это он сам.

– Элементарная логика, – усмехнулся Антон. – Если вы, Елена Петровна, по образованию психолог, а на самом деле наверняка психиатр – иначе в данной службе вам делать нечего, – так вот, если бы вы держали меня за нормального, то поинтересовались бы, какие они из себя, ожившие покойники. Согласитесь, тема крайне занимательная, для психически здоровых людей, естественно.

– Как раз об этом я и хотела расспросить. Ведь и вам не терпится поведать?

– Верно. Но прежде еще один вопрос. Встречались ли в вашей практике люди, подобные мне? Утверждавшие, что существуют в двух мирах?

– Неоднократно, – заверила она. – Это достаточно распространенный…

– Сдвиг по фазе? – подсказал Антон. – А также вы лечили наполеонов, александров македонских, гнездостроителей и чудиков, втемяшивших себе, что могут дышать под водой.

– Глеб Егорович! Вы мне позвонили, – напомнила врач, – а не я вам. Не исключено, что вместе мы сумеем разобраться в ваших проблемах, а одному не получается. Значит, вернулись умершие родители? Как они выглядят?

– Как при жизни. Не такие, что были в гробу или во время болезни. Скажем – последний период нормального здравствования. Не постарели, не помолодели и взглядов не поменяли. Форма вполне материальная. Тело на ощупь – вроде ваты, такой же температуры и упругости. Дотрагиваться, признаюсь, удовольствия не доставляет. Что еще их отличает от живых? Не чувствуют вкуса пищи, табака или спиртного. Старики вместе со мной трапезничают, но только, что называется, отбывают номер, всё проваливается как в черную дыру. Туалетом не пользуются – это точно. Мама прекрасно готовит и из тех продуктов, что покупаю. Отличные завтраки и ужины, перестал обедать на работе. В квартире убирают, но мусор не выносят. Телевизор смотрят, но клеточки в кроссворде, которые на моих глазах отец заполнял, утром оказываются пусты. Далее – не спят. В первый вечер я постелил им в гостиной, на подушках утром ни вмятинки, простыни в струнку. Потом вообще перестали тратить силы на раскладывание постели. Делаем вид, что всё самой собой. Я могу им позвонить по телефону. Важная деталь – ответят, если хочу поговорить именно с ними. Звонки посторонних остаются без ответа. Витя, одноклассник утонувший, тоже мне звонил. Поблагодарил, что его маму проведал.

– Мама Вити покойница?

– Почти. Не сегодня завтра преставится. Обрадовалась приветам с того света, которые я передал.

– Продолжайте, Глеб Егорович.

Антон вошел в раж, слова сыпались из него легко – наконец-то выпал случай вслух выплеснуть накопившуюся информацию.

– Покойники решительно пресекают мои попытки выяснить реалии того света. Согласитесь, интересно узнать, каково нам будет после кончины. Мама к расспросам относится так, словно ее сынок пошел по кривой дорожке и хочет связаться с плохой компанией. Отец давит на полную несовместимость терминов и понятий этого мира и загробного. Как следствие – невозможность вербальной состыковки. Я пытался «расколоть» Ирину Сергеевну, покойную соседку. Она при жизни была недалекого ума и после смерти интеллекта не прибавилось. После моих вопросов уставилась на меня так, будто умоляю провести тайком в женскую баню. Подозреваю, что их боязнь открыться каким-то образом связана с моей безопасностью. Скажем, много буду знать, быстро в ящик сыграю.

Антон говорил, Елена Петровна подавала одобряющие «так-так, ага-ага» и при этом сопела как человек, одновременно выполняющий невидимую собеседнику работу. Подобные голоса бывают у телефонных распространителей товаров и услуг. Агитируют тебя и барабанят по клавишам компьютера.

– Вы пытаетесь выяснить номер телефона, с которого я звоню? – догадался Антон. – Напрасный труд. Определитель номера не сработал, а служба, в которую вы обращаетесь, получит интернет-провайдера с его несколькими тысячами абонентов. Чтобы меня вычислить, необходимы возможности ФСБ и часов пять работы. Бросьте! Мы же договорились, что будем считать меня нормальным человеком и поговорим как взрослые люди. Елена Петровна! Я понимаю: все, что изложил, отчаянно смахивает на бред. Но вы можете на несколько минут представить, будто всё – правда?

– Странно, – пробормотала психиатр. – Простите, это я не вам.

Антон понял, что она получила подтверждение его слов – тысячи возможных телефонных номеров.

– Не тратьте время даром, – посоветовал он.

– Глеб Егорович, в чем ваши проблемы? Покойники есть не просят, давления на вас не оказывают.

– Но согласитесь! Это ненормально – видеть усопших и разговаривать с ними!

– Только что вы утверждали, что совершенно здоровы.

– Я-то здоров, а они… мертвые… были… раньше.

– Воскреснув, чего все-таки хотят от вас?

– Да ничего не хотят! Ничего выходящего за рамки обычного человеческого общения. Друг книгу вернул, соседка лясы точит, родители заботятся.

– Ситуация достаточно сложная, с кондачка ее не разрулить. Что, если нам встретиться? Конфиденциально, с глазу на глаз?

А за дверью будут медсестры наготове со шприцами и санитары с носилками, мысленно усмехнулся Антон.

– Нет уж, – вслух сказал он, – лучше давайте не с глазу на глаз, а с уха на ухо.

– Дяденька! – Его тронул за плечо красноглазый шатающийся геймер. – Одолжите сто рублей, пожалуйста!

Если бы парнишке сейчас вложили в руки нож и сказали: «Зарежь дядьку, получишь деньги, продолжишь игру», он бы, не задумываясь, всадил финку.

Антон достал бумажник, вытащил купюру и протянул мальчишке. Тот, не благодаря, удалился.

– Вы не один? – удивилась Елена Петровна. – Я слышала какой-то разговор.

Антон задумался, потом признался:

– Большого секрета не будет, если скажу, что звоню из интернет-кафе. Здесь отроки большей частью, но есть и отроковицы, под видом того, что пошли на дополнительные занятия по химии либо в спортивную секцию, режутся в стрелялки и бродилки.

Елена Петровна впервые за всю беседу проявила эмоцию, не профессионально выверенную, а простую человеческую, материнскую. Тяжко вздохнула.

– Сын или дочь? – спросил Антон. – Дома от компьютера не отлипает, деньги ворует, говорит, в кино пошел, а сам в интернет-кафе бегает?

Елена Петровна красноречиво молчала, подтверждая догадку.

– Но ведь было бы хуже, свяжись ваше чадо с наркотиками? – успокоил Антон. – Знаете что… дайте ему наиграться до умопомрачения. Мировой рекорд установил румынский парнишка. Пятьдесят три часа просидел за монитором, был отвезен в клинику с сильнейшим нервным и физическим истощением. У вас, скорее всего, подобной крайности не случится. Но от компьютера не отпускайте, пока не свалится. Никаких врачей и капельниц! Везите бесчувственного на природу, в дискотеку, на хоккей – вы лучше знаете своего ребенка и его зародышные пристрастия. Главное – показать прелесть других удовольствий и обязательно на пике перенасыщения компьютерными играми. Того, что окончательно вылечится, гарантировать не могу. Это как малярия – с регулярными приступами, но и с длительными периодами нормального здоровья. От страсти может вылечить только осознание мелкости этой страсти.

– Любопытно, – отозвалась психиатр, – такого метода в литературе не… Глеб Егорович! Давайте вернемся к вашим проблемам.

– Давайте! – весело согласился Егор. – Какой диагноз вы мне поставили? Вялотекущая шизофрения?

– По телефону диагнозы не ставятся! – строго возразила доктор.

– Но ведь есть экспресс-методы? Почему не попробовать? Пожалуйста? – канючил он, как мальчишка, почувствовавший слабые стороны взрослого и близкое удовлетворение желания.

Следующие несколько минут Антон активно работал: толковал пословицы и поговорки, решал логические задачи, объяснял метафоры и гиперболы.

– Удивительно! – призналась Елена Петровна. – Отстраненное мышление как у…

– Нормального человека, – договорил Антон.

– И ваши видения, фантазии, связанные с покойниками, выстраиваются в стройную систему. Она походит на фантастический роман – плод фантазии…

– Мимо цели, – перебил Антон. – Единственное, что меня отличает от остальных людей, – неумение мечтать.

– Этого не может быть. Невозможное отклонение.

– И тем не менее.

– Просто вы свои мечты не ассоциируете как мечты. Скажем, параноидальное сознание или шизофреническое – целиком фантастическое. Великие люди здоровы ментально, но имеют подобного богатства более среднего уровня, потому они и гении. На другом полюсе – нищие духом, мечтающие о примитивных удовольствиях. В центре – подавляющее большинство, которое в меру темперамента и честолюбивых амбиций грезит об удовольствиях, уже освоенных кем-то другим.

– Получается, что мое отклонение – от нормы в сторону еще большей нормы?

– Вы заблуждаетесь, Глеб Егорович!

– Кто?

– Я называю вас тем именем, которым вы представились.

– Верно. Извините. Представим схему. С одной стороны гении, с другой – вегетативные особи. Внизу – психически больные. Тогда, для равновесия системы, вверху должны быть такие, как я? Сверхнормальные?

– Вы очень примитивно толкуете. Человеческая психика не поддается арифметическим действиям сложения и вычитания. Пример с гениями, психически больными и нормальными, я привела для наглядности. Давайте вспомним ваше детство. Вы мечтали стать разведчиком, космическим десантником или, скажем, парикмахером?

– Нет! Не мечтал! Но пытался. Даже с помощью сестры. Она мне в красках живописала, как черный кожаный комбинезон холодит мое тело, как лазерным лучом направо и налево я превращаю в дым паукообразных, напавших на планету Земля. Всё напрасно! Тужился, тужился – мрак, выключенный монитор.

– Хорошо! – не унималась Елена Петровна. – Но во взрослом возрасте, сейчас, чтобы решить какую-либо проблему, вы включаете свое воображение, и оно подсказывает варианты, рисует возможное развитие событий.

– Не рисует! В том-то и дело! Как же вам объяснить? Что такое интерфейс компьютерной программы, знаете? В Windows, например. Всякие иконки, картинки. А в Norton только таблица, заполненная словами и цифрами. Так вот, я – не Windows, я – Norton, голая информация. Есть проблема, я ее принимаю, через некоторое время приходит решение. Может пройти секунда, час, тридцать дней – и выход отыщется безо всяких фантазий и мечтаний. И с покойниками я разберусь, будьте уверены. Конечно, случаются отклонения. Вдруг девушка с ребенком заявилась. Это как вирус. Одна программа тебе говорит: «В систему хочет влезть вирус». А три другие сигнализируют: «Исходя из непроверенных данных, вирус имеет большое позитивное значение». Елена Петровна, бывают полезные вирусы в медицине?

– Простите! Одну секунду! – Она зажала рукой микрофон, Антон услышал характерный шорох. Через минуту снова заговорила: – Глеб Егорович, моя смена закончилась. Будете говорить с другим психологом?

– Нет, благодарствуйте!

– Может, – задумчиво протянула она, – когда-нибудь еще раз позвоните?

– Хорошо, – согласился Антон. – А кого спросить?

Она тихо рассмеялась – вторая человеческая эмоция за всю беседу.

– Меня зовут Елена Петровна, забыли? По тому же телефону, по нечетным дням, с двух до десяти.

– Понял. Халтурка во вторую смену. Я позвоню.

– Буду ждать. Привет покойникам!

Снова простой женский смех, без всяких профессиональных выкрутасов.

– Передам! – заверил Антон.

Он выбрался из подвального интернет-кафе. Шел по улице и пребывал в самом благостном расположении духа. Черт побери! Не каждый день приходишь к заключению, что ты – избранный, ты – сверхчеловек! К тому же высок, строен и недурен лицом. Супермен! Живые современники должны быть счастливы, что живут в одно время со мной. Покойники уже счастливы.

Решение позвонить по телефону доверия было верным. Программа сбоев не дает. Что мама собиралась на ужин приготовить? Вареники с картошкой, посыпанные жареным луком. Вкуснотища!

Служба добрых услуг

На работе который день был аврал. То, что тревога учебно-тренировочная, что вирус-червяк, атаковавший компьютеры Корпорации, был запущен своею собственной рукой, знали только Антон и его коллега. Остальные стояли на ушах, лихорадочно выясняли: хакер подурачился или конкуренты подсуропили. Ставили защиты, чистили базы, тестировали, грузили программы. Приходилось каждый день являться на службу и барабанить от звонка до звонка. Но своего они добились: руководство забыло про идею прижать к ногтю сотрудников, прожигавших рабочее время за играми.

Серега Афанасьев предупредил Антона:

– Много треплешься! Это ведь ты присказку про Главный Пенис и маленький член у ББГ пустил!

Новое здание Корпорации, двадцатиэтажная башня темного стекла с закругленной крышей и двумя флигелями по бокам, действительно смахивало на гигантский фаллос. Переехали в новый офис полгода назад. Антон в шутку дал имя новому зданию и заметил, что начальство выбрало этот проект не иначе как по причине лилипутских размеров гениталий. С легкой руки Антона главный офис за глаза именовали Главным Пенисом. К большому неудовольствию руководства.

– Ты кого-то завербовал? – поразился Антон. – Тебе кто-то стучит? Из нашего отдела? Серега! Строго между нами, на ушко – кто?

– Глупостей не говори! – прошептал Сергей и огляделся по сторонам.

– Намекни! Игорек? Прошкин? Валентина? Ну? У Сергея глаза забегали, он явно сожалел, что завел разговор.

– Строго говоря, – успокоил Антон, – про взаимосвязь маленького члена и любви к большим предметам не я первый придумал, а Фрейд.

– Это из какого управления? – оживился Сергей. – Из консалтинга?

– Нет, там Фрейдман. А Зигмунд Фрейд – великий австрийский психиатр, давно умерший.

Сергей разочарованно хмыкнул и перевел разговор на другое:

– В маркетинговое управление перевели из филиала новую референтку. Ты знаешь, я по должностной инструкции каждого нового сотрудника обязан…

– Отприходыватъ, – подсказал Антон.

– Верно. Она приходит… – Серега вожделенно заулыбался. – Юбка – во! – Он провел у себя чуть ниже живота. – Была бы мужиком, яйца бы светились. Так, говорю, девушка, и личное дело ее перелистываю, образование у вас отличное и послужной список впечатляет. Она не врубается, но трепещет. Тут я тест ей подсовываю. Бросаю на пол карандаш и командным голосом как рявкну: «Поднимите!» Не наклонилась, – уныло сморщился Серега, – присела и быстренько подняла. Но, Антон, она была готова! Зуб даю – готова отдаться!

– И ты? – заинтересованно спросил Антон.

– Что я? В служебных кабинетах у нас… Да ладно, не о том речь.

– Ты ее… или нет? – не понял Антон.

– Я ей лекцию прочитал, что она теперь работает в Главном Пенисе, тьфу ты, офисе, и длина юбки должна закрывать колени, чтобы не отвлекать сотрудников от производственных задач на посторонние мысли.

– Эх, Серега! – рассмеялся Антон. – Все-таки ты уникальный человек! Бывает платоническая любовь, а у тебя – платонический разврат. Старика Фрейда такой случай наверняка бы заинтересовал. Спросить его при случае?

– Он же помер! – удивился Сергей. – Разыгрываешь? Всё тебе хиханьки да хаханьки.

– Нет, а если серьезно? Если бы я, например, мог общаться с умершими?

– Зачем?

– Для блага живущих. Ведь те, кто преставились, много тайн унесли и могут подсказать, как облегчить существование.

На лице Сергея отразился тугой мысленный процесс, который закончился приговором:

– Такого не может быть? Верно? Значит, и рассуждать нечего.

– Но все-таки, – настаивал Антон, – как бы ты отнесся, передай я тебе привет от прадедушки, погибшего в Гражданскую войну?

– Не советую! – Серега похлопал его по плечу. – Говорят, в психушках плохо кормят и медсестры там – сплошь каракатицы.

Антон не случайно спросил друга о благих посланиях с того света. В последнее время он, Антон, превратился в службу добрых услуг на границе двух миров.

Началось с того, что сел после работы в свою машину (предварительно отключив сигнализацию и запоры дверей) и обнаружил внутри здорового лысого детину. Террикон мышц и спичечная головка сверху, интеллект в зародышевом состоянии, как стало ясно из спотыкающейся речи:

– Того, мужик, я это… извиняюсь. Ты один… это… вот… можешь помочь.

– Вы? – Антон показал на крышу автомобиля. – Оттуда?

– Ясен пень, – кивнул детина. – Год назад коньки отбросил. Я Вася.

– Приятно познакомиться, – хмыкнул Антон.

– Ты… это, если… вообще, то не надо, конечно.

– А конкретно?

– Я же говорю: сплел лапти неожиданно, то есть в перестрелке. А жена Вика и сын два годика, у него церебере… больной, в общем, пацан. Они нуждаются. Массажи, врачи и вообще. Вика хочет квартиру продать, покупателей нашла. Понятно выражаюсь?

– Яснее некуда.

– Значит, сделаешь?

– Что именно?

– Так я же говорю: заначка у меня! В туалете, за унитазом, надо плитку кафеля поднять, там коробка, полная баксов. Коробка от кроссовок, – уточнил Вася.

– И что ты от меня хочешь? – разозлился Антон. – Чтобы я по твоим сортирам рыскал?

Вася на глазах скис, шмыгнул носом и обиженно забормотал:

– Оно конечно, если посмотреть… А в натуре, не заломало бы тебя позвонить… Вика, квартиру не продавай, возьми деньги, на первое время хватит…

– Диктуй телефон! – Антон достал ручку и блокнот.

Позвонив, он представился старым другом Василия и сообщил о кладе.

И дальше пошло-поехало.

Старенький профессор, естественно покойный, подкараулил Антона на пустынной улице, долго рассыпался в извинениях и сетовал, что дело его жизни последователь-ученик (талантливейший ученый!) вот-вот загубит на корню. Антон выслушал лекцию про какие-то рецепторы-ферменты, катализаторы-стабилизаторы и судьбоносность открытия.

– От меня-то чего хотите? – вздохнул Антон, очумев от молекулярной биологии.

– Голубчик! Проблема в том, что мой ученик невнимательно прочитал последнюю главу рукописи. Вернее, не обратил внимания на запись реакции, которую я зачеркнул. Но она абсолютно верна! Вот в чем трагедия! А выводы ошибочны, поэтому он идет неверным путем. Получит благословение академического начальства и станет разрабатывать тупиковую теорию! Вы же понимаете, голубчик, это катастрофа!

– Примерно, – согласился Антон, которого данные научные проблемы волновали не более чем погода на Марсе. – Профессор, встаньте на мое место.

– Ах, как хотелось бы!

«Это я, пожалуй, погорячился», – мысленно одернул себя Антон.

– Как, по-вашему, – продолжил он, – я могу сообщить об ошибке? Позвонить по телефону с информацией с того света или письмо написать от вашего имени?

– Голубчик! Я всё продумал! Главное – ваша гражданская совесть и, скажу высокопарно, патриотический долг.

– Излагайте.

Усопший и вполне бодренький профессор поведал о том, что многие научные открытия, вернее – их предвестники, возникают в умах разных людей в разных точках мира. Так, один канадский исследователь подошел к проблеме с другой стороны, но не понял ценности своего труда. От Антона требовалось изъять из Интернета работы этого канадца и под видом веерной рассылки бросить в электронный ящик талантливого ученика-олуха. А уж тот не может не вспомнить о зачеркнутой реакции.

Антон просьбу выполнил. Отечественная молекулярная биология могла праздновать победу.

Покойники выбирали ситуацию, когда никого не было рядом. Материализовывались в закрытой машине, караулили на лестничной площадке или в пустынном дворе. Отличить их с первого взгляда от живых невозможно, щупать каждого постороннего человека не станешь. Поэтому несколько раз Антон промахивался.

Симпатичная молодая женщина сидит на скамейке в легком платьице под дождем со снегом. Рыдает горючими слезами. Антон подумал, что ее ограбили и раздели.

– Не волнуйтесь! – успокоил он и стал доставать сотовый телефон. – Сейчас я вызову милицию.

– Не-не надо! – заикается. – Не-не поможет! Он пьет! Он пьет каждый день!

– Бьет? – переспросил Антон. – Вас кто-то бьет? Муж, приятель?

И тут он заметил, что, несмотря на дождь, платье девушки остается сухим. Волосы белым созревшим одуванчиком топорщатся на голове – ни капли влаги. И вся она – точно невидимой пленкой защищена от непогоды.

– Простите! – Не дожидаясь ответа, Антон задал следующий вопрос: – Вы, случайно, не… как бы немножко… не умерли?

– Да, да! – подняла к нему несчастное лицо. – Два месяца назад. Погибла! Я была в том самолете, который упал! – Новый взрыв рыданий и отчаянная попытка взять себя в руки. – Саша! Мой муж! Он пьет! Ужасно, каждый день, хочет убить себя алкоголем!

– Ага! – огрызнулся Антон. – Мне, как посланцу доброй воли, предлагается его утешить? Милая девушка! Неужели вы полагаете, что есть способ, при помощи которого один мужик другого может вытащить из пучины подобного горя? Если он не священник, конечно, а вдовец не ударился в религию. К вашему сведению, я – закоренелый атеист.

– Вы можете! – заверила девушка, плакать перестала и быстро заговорила: – Просто вам нужно послать ему на день рождения, у Саши через неделю день рождения, плюшевого медвежонка и записку.

– Медвежонка? Прекрасно! И записку. От вас, конечно. Обратный адрес прост – загробный мир. По секрету с того свету.

– Как же вы не поймете! – воскликнула погибшая. – Ведь человека спасать надо!

– Хотите, – скривился Антон, который не мог развернуться спиной к плачущей женщине, даже если она некоторое время назад преставилась, – за свои деньги я вызову к нему бригаду наркологов?

Он представил хлопоты и скривился еще больше.

– Нет! – Девушка помотала головой и молитвенно сложила руки. – Заклинаю! Хотите, на колени стану? Я сейчас… пустота… Но ведь у вас есть сердце? – И снова зарыдала.

– Всё сначала, – тяжело вздохнул Антон, доставая записную книжку. – Итак, медвежонок плюшевый?

– Да! – возликовала покойница. – Это наш талисман… интимный, но, если вы хотите, я объясню.

– Не хочу! Размеры, цвет игрушки?

– Лучше маленький, – и, точно заправский рыбак, широко развела руки в стороны. – Цвет любой, но мне бы хотелось голубого.

– Текст записки? Так. «Милый Саша! – повторял за ней Антон. – Я всегда буду рядом с тобой. Я хочу насладиться твоими успехами. Милый! Проживи жизнь так, чтобы я могла радоваться за тебя. Надя». Все?

– Вам кажется, надо что-то добавить? – спросила она озабоченно. – Я долго обдумывала каждое слово. Волновалась. Дело в том, что Саша…

Антона не интересовал Саша, а вот выпытать у девушки какую-нибудь информацию он попробовал:

– Значит, на том свете эмоции: тревога, волнение, возбужденные планы – всё остается?

Девушка на секунду задумалась, а потом ушла от ответа, задав, в свою очередь, вопрос:

– Разве мы не жили?

Антон пообещал выполнить просьбу, развернулся и пошел прочь. Сделал три шага и оглянулся. На скамейке было пусто.

– Эй! – позвал он. – Куда бандероль-то слать? И вздрогнул, потому что девушка стояла под боком.

– Я всегда такой рассеянной была! – сообщила радостно. – Запишите, пожалуйста, адрес. Сначала индекс…

И происшествия противоположного свойства с Антоном теперь тоже случались. Как-то вечером его окружили ребятишки, человек пять:

– Дяденька, помогите нам…

– Нет! – закричал Антон в голос. – Только не дети! Если ко мне будут являться мертвые дети, я отказываюсь участвовать!

Ему захотелось, как паникующему страусу, зарыться головой в песок, но кругом был асфальт. И Антон потребовал:

– Сгиньте!

– Чокнутый? – высказался один из малышей.

– Крыша поехала, – согласился другой.

– Пошли отсюда, – позвал третий.

Антон ухватил ближайшего ребенка за плечо. Под курткой прощупывалось нормальное костлявое тельце.

– Дети? – спросил Антон. – Вы настоящие? Какого рожна вам надо?

– Мы заблудились. На день рождения идем. Дом семнадцать, корпус шесть по Третьей Пролетарской – где?

– По этой дорожке идете прямо, – перевел дух Антон, – за третьим домом поворачиваете налево, проходите еще два дома и поворачиваете направо у телефонной будки. Будка – ориентир, запомнили? Далее следуете прямым курсом, пока не упретесь в нужный вам дом.

То, что дети оказались вполне живыми и бодрыми, настолько обрадовало Антона, что он заставил их повторять лоцманский курс, пока не стали произносить правильно.

Покойники-челобитчики никогда не заявлялись, не имея заготовленной просьбы, которая большого труда для Антона не составляла и инкогнито его не нарушала. Точно существовало какое-то сито для умерших. У всех остались незавершенные дела, несказанные слова, невыполненные обещания. Но приходили только те, кому Антон с гарантией мог помочь. Он быстро понял, кто сидит на диспетчерском пункте.

– Мама? – спросил он однажды вечером. – Ведь это ты направляешь ко мне ходоков из загробного мира?

По тому, как смущенно затеребила она край кухонного фартука, как затараторила о плохом качестве импортного картофеля, стало абсолютно ясно – она.

– Мама! Не отпирайся! – с притворной строгостью насупился Антон. – Ты устраиваешь мне аудиенции с покойниками! По твоей милости я стал их поверенным. Хорошенькое дело!

Она присела на краешек стула и начала оправдываться:

– Ведь тебе не в тягость, а многим людям помог. Конечно, всех не облагодетельствуешь. Теория малых дел – ее только ленивый не обругал. А я не согласна! Вон и тираны у нас ногти грызут, а… Не о том. Конечно, если ты скажешь, что устал или противно, никто досаждать не будет. Но с другой стороны! Со стороны твоей пользы! Столько хорошего сделал, сколько за всю жизнь не совершить.

– Мне зачтется?

– Обязательно! – заверила мама.

– В какой форме?

Мама растерянно хлопнула глазами.

– Скажем, я попаду в рай, а не в ад, – подсказал Антон, – по совокупности добрых дел?

– Ты попадешь куда хочешь.

– На том свете есть свобода выбора? И кто-то добровольно жарится в котле со смолой? Вместо того чтобы нежиться в райских кущах?

– Смола, кущи, – скривилась мама. – Какие глупости лезут тебе в голову!

– Их авторство мне не принадлежит.

– Сыночек! – напомнила мама. – Ведь мы тебя просили! Ведь договорились!

Родители вырвали у Антона обещание не расспрашивать про жизнь после смерти. Но разве удержится? Крупицы информации, которые он добыл, в стройную картину не укладывались. Не получалось сконструировать мир, в котором пребывают души умерших, понять его логику и реалии. Но Антон подозревал, что тот мир здорово смахивает на этот, как хорошо выполненный муляж яблока походит на настоящий фрукт, – внешне одинаковые, а по сути различные. Антон пробовал торговаться с родителями: только один вопрос, только один ответ – и я буду нем как рыба. Вопрос был такой: есть ли Бог? Родители переглянулись и ответили: для кого-то есть, для кого-то нет. Всё как на Земле.

– Пусть просители как-то обозначаются, – сдался Антон. – Например, говорят: «Мы от Светланы Владимировны».

– Договорились, – быстро согласилась мама и тут же развила успех: – Завтра мы с отцом вечером задержимся, а ты… ну, да сам поймешь.

Назавтра Антона ждало нашествие покойниц. Вошел в квартиру и увидел, как в гостиную промчались несколько женщин. Точно бродили по его апартаментам, с любопытством заглядывали во все уголки, а с его появлением юркнули в большую комнату.

Сколько их? Человек тридцать! Антон стоял в проеме гостиной. Девушки, женщины – разного возраста, внешности, социальных пластов, если судить по нарядам, – сидели, стояли, забрались на спинки дивана, оккупировали всю комнату! А мама обещала не перетруждать его! Если у каждой проблема, ему на полгода внештатная деятельность обеспечена. Тут о его маме и вспомнили.

– Мы от Светланы Владимировны! – пропел женский хор.

Оказалось, не множественность проблем, а одна на всех.

Выродок, сексуальный маньяк, работавший проводником поезда, всех их убил. Следователи не могли связать дела в одну линию, потому что происходили преступления в разных городах, а мразь поганая – проводник – не повторялся в методах. Эта сволочь развивалась в своих злодеяниях.

Антон записывал часа два. Хотя пострадавшие женщины подготовились (наставления мамы Антона отчетливо просматривались), они, как и всякий женский коллектив, которому дали право голоса, перебивали друг друга и засыпали несущественными подробностями.

Из детективной литературы Антон знал, что подробности могут иметь решающее значение. Но ни покойницы, ни Антон не ведали, какие детали пригодятся. Разброд прекратили, когда решили взять за основу временной принцип: говорят по очереди каждая изнасилованная и убитая.

Закончив «сбор показаний», Антон почувствовал, что готов лично найти проводника, кастрировать зверским способом и оставить истекать кровью где-нибудь под насыпью железнодорожного перегона Москва – Тверь. Подобным выродкам не место на земле! Они не должны дышать с ним одним воздухом и смотреть те же передачи по ящику! Но эта падаль продолжает свое черное дело! В данный момент, как сказали потерпевшие, в районе Курска он душит несмышленую девчонку…

Мама с отцом, как бы всё время сидевшие на кухне, хотя там света не было, когда он пришел, его пыл остудили.

– Ты только письмо в прокуратуру напиши, – посоветовала мама.

– Море! – твердил отец. – Море горя и несчастья! Всем спасательный круг не бросишь! Море, омывающее побережья нескольких стран? – уткнулся в кроссворд. – Одиннадцать букв, третья «е»? Средиземное!

На следующий день, улучив свободную минуту на работе, Антон запустил редакторскую программу и печатал: «В Генеральную прокуратуру Российской Федерации. Считаю необходимым сообщить вам, что преступления, совершенные…»

Текст занял пять страниц.

Часть вторая Борис Горлохватов

Предыстория

Воспитательница группы продленного дня отчитывалась на педагогическом совете:

– Борю Горлохватова из первого «Д» класса считаю необходимым перевести в спецшколу для умственно отсталых. У мальчика абсолютно отсутствует воображение. Это верный признак психического отклонения, которое уже сейчас проявляется в неадекватном, социально неприемлемом поведении.

Она привела примеры. Играет с детьми в автобус. Выстраиваются в два ряда стулья, рассаживаются «пассажиры».

– А ты, Боря, – говорит воспитательница, – представь, что будешь водителем.

– Как это «представь»? – спрашивает мальчик.

– Разве ты никогда не мечтал быть шофером?

– Как это «мечтал»?

– Дети! – обращается воспитатель к первоклашкам. – Поднимите руки те, кто мечтает водить машину.

Все «пассажиры» взметнули руки вверх. Потом наперебой стали выкрикивать: «Я еще космонавтом хочу быть, стюардессой, клоуном, начальником, врачом, актрисой…»

Боря смотрит на мечтателей исподлобья, мрачнеет с каждой секундой и на вопрос воспитательницы «А ты, Боря, кем мечтаешь быть?» выпаливает:

– Пошли вы на…

Заклеймив всех нецензурным словом, забивается в угол, и его клещами оттуда не вытащишь даже для того, чтобы поставить в соседний угол для наказания.

Случай не единственный, воспитатель привела еще несколько примеров, характеризующих Борю как психического уродца.

В защиту мальчика выступила учительница первого «Д»:

– Да, ребенок сложный! Семья неблагополучная, хотя и полная. Мать и отец есть, но эти люди грубые, неразвитые и сильно пьющие. Трудно ожидать, чтобы в подобной обстановке вырос ангел. Боря плохо читает, не умеет пересказывать текст. Пишет с чудовищными ошибками. Но у него прекрасные математические способности! Он единственный, кто пришел в школу с навыками устного счета, а сейчас легко оперирует трехзначными числами. Разве это не свидетельство одаренного ума?

И вспомнила свой разговор с Борей, состоявшийся еще в первой четверти.

– Тебя родители учили арифметике? Боря неуверенно кивнул.

– Как же они тебя учили?

– Ну, – тянет Боря, глядя в сторону. – Ругались. Соседка пятерку заняла, а отдала трешку, два рубля замылила. Или вот еще: если на десятку купить две бутылки водки по три шестьдесят две и две бутылки красного крепкого по рубль двадцать две, то останется тридцать две копейки. Буханка хлеба – восемнадцать копеек, а четырнадцать копеек – это два фруктовых мороженых по семь копеек.

– Вы можете себе представить? – обвела учительница взглядом педагогический совет. – Я чуть не заплакала тогда! И этому несчастному мальчику… – Она остановила взгляд на воспитательнице, на секунду замешкалась, понимая, что приобретает злейшего врага, и все-таки продолжила: – Этому ребенку вы хотите навсегда исковеркать судьбу? Возможно, у него талант математический, а мы его к дебилам? Перед ним великое будущее может открыться, а мы сейчас все двери захлопнем? Педагогическая беспомощность – не основание для того, чтобы калечить человеку жизнь!

Борю в нормальной школе оставили, во второй класс перевели. Но директор вызвал родителей и провел с ними беседу. Говорил про математические способности сына, про трудный характер и необходимость пробудить образное воображение. Борины родители, в чьих неразвитых душах навсегда остался детский страх перед директором школы, очень нервничали. Про воображение ничего не поняли, но запомнили, что сын матерится и считает по арифметике на бутылки водки.

В итоге Борю хорошенько выпороли. По-другому и быть не могло: раз вызывали, значит, надо наказать.

– Ах ты, бля, сучий потрох! – стегал ремнем отец. – Ты… матюкаться… вздумал! – И сам после каждого слова вставлял непечатные выражения. – Я тебе… мозги через задницу вправлю!

– Про бутылки не забудь! – подсказывала мама.

– Тебе водку кто давал? – Отец удвоил силу удара. – Тебе вина кто предлагал? Позоришь нас, недоносок…

Боря экзекуцию переносил молча, губу закусил, но из глаз слезы ручьями бежали, как из сорванных кранов.

Изловчился и зыркнул на мать. Она испугалась выражения лютой ненависти, остановила отца:

– Ладно, хватит! Размахался! Как неродного лупишь, изверг!

И потом некоторое время, пока не напилась, испытывала угрызения совести. Заискивала перед сыном:

– Ты не обижайся, а выводы делай!

Боря хотел ответить привычным «Пошла ты!», но передумал, воспользовался моментом:

– Дай двадцать две копейки на эскимо!

– Что из тебя вырастет? – вздыхала мама, выуживая из кошелька монетки. – Мелким бандитом станешь!

Предсказала она правильно, только ошиблась в масштабах.

Семейное общежитие

Бориса Борисовича Горлохватова, всесильного главу Корпорации, за глаза величали ББГ и шепотом – Удавом. Прозвище ему подходило. Точно могучий удав, прятался он в листве дерева, сливаясь цветом с ветками, пройдешь – не заметишь. Удары наносил внезапные и смертельные. Резкий взмах хвоста – и противник понять не успеет, что его шандарахнуло по голове. Захват петлей за шею – удушен враг, не пикнул.

Имя Горлохватова иногда появлялось в печати. Один-два раза в год, когда иностранные статистики принимались подсчитывать российские капиталы и публиковали списки олигархов-миллиардеров. Наши газеты перепечатывали, однажды поместили фото Горлохватова. Начальник отдела по связям с общественностью Корпорации с треском вылетел с работы.

Задачей пиарщиков была не пропаганда светлого облика ББГ, а пресечение любых попыток подобраться к его биографии. Щедро платили газетам и журналам, отваливали телевизионщикам и радийщикам, чтобы те молчали, не ковырялись, не вынюхивали. Строптивые и настырные журналисты, мечтавшие о профессиональной славе и отказывающиеся от взяток, рисковали провести остаток жизни в инвалидном кресле с перебитым позвоночником и навечно перемешанными мозгами.

Хотя рыли они не напрасно – биография Горлохватова представляла собой увлекательный материал. Он бы мог стать гвоздем номера, появись под заголовком «Как человек себя сделал» или «Из грязи – в князи».

Родители Бори Горлохватова были лимитчиками. Мать в семнадцатилетнем возрасте уехала из заштатного рязанского поселка городского типа в столицу, поступила в строительное ПТУ на маляра. Отец родом с Вологодчины, на московские стройки его завербовали в армии. Он был шофером, на большом «КрАЗе» возил железобетонные панели. Познакомились они в общежитии на новогоднем «голубом огоньке», долго не гуляли, расписались на двадцать третье февраля. Через девять месяцев родился Бориска.

Им повезло – дали комнату в семейном общежитии в Капотне. Стать полноценными москвичами светило в очень отдаленном будущем. Прописка временная, только через семь лет работы на одном предприятии давали постоянную. Потом десять лет ждать, чтобы получить право стать в очередь на квартиру. А сколько ждут москвичи квартиру, известно – бывает, по двадцать лет.

Семейное общежитие – двухкомнатная квартира на две семьи с маленькой кухней, отдельные ванная и туалет – мало отличалось от коммуналок, где обитали полноценные москвичи. Кроме главного: уверенности собственника в принадлежащем тебе имуществе и в завтрашнем дне. Они были людьми второго сорта, и Борька это рано понял.

В первый класс поступил, мать рано будила, чтобы помыться успел и позавтракать, ей с отцом на стройку к восьми. Боря в окно смотрел и удивлялся. Из подъездов соседних домов выходили школьники с ранцами, топали к автобусной остановке. Куда они в такую рань? Школа под боком, звонок на первый урок через час.

Как-то днем он подловил во дворе одного такого странного. Боря давно из школы вернулся, а этот только топал с ранцем.

– Ты! – перегородил Боря дорогу пацану. – Откуда? Почему в школу не ходишь?

– Хожу! – гордо ответил мальчишка. – Моя школа специальная английская в центре Москвы находится. На автобусе надо ехать, а потом на метро. И еще я на музыку хожу и в изостудию.

Что такое «изостудия», Боря не знал, уточнять не стал, набрал в рот слюны и плюнул на землю:

– За каким чертом?

Мальчишка презрительно скривился, кивнув на Борину школу (большое типовое здание на фоне вечно дымящих труб нефтеперерабатывающего завода отлично виднелось с их двора), и тоже спросил:

– Ты там учишься? У нас два первых класса «А» и «Б» по двадцать человек. Правда, что у вас пять первых? «А», «Б», «В», «Г», «Д». – Он стал загибать пальцы.

Боря как раз учился в первом «Д». И в классе было сорок учеников, сидели тесно, некоторые по трое за партами.

Мальчишка, наверное с родительских слов, принялся говорить, что в Бориной школе плохие образование и контингент (этого слова Боря тоже не знал), опять хвастался изостудией и музыкой.

«Музыканта» Боря побил. Не сильно, больше в грязи извалял, чтобы не задавался.

А вечером слышал, как мать отцу про родительское собрание рассказывала. Учительница жалуется, что дети неразвитые. Она попросила их назвать деревья, которые растут в лесу. Вспомнили только дуб, а как выглядит береза, не представляют, об осине или сосне не слышали. Бориным родителям сетования учительницы казались глупостью. Для чего школа? Чтобы учить! Мы вам привели ребенка – учите, зарплату отрабатывайте. И не морочьте нам голову всякими дубами и березами.

Боря с родителями мысленно согласился. Ему никогда не читали книг, не рассказывали сказок, игрушки покупали раз в год на день рождения. За семь лет жизни Боря один раз побывал в центре Москвы на Красной площади, когда приезжала мамина сестра со своим сыном, Борькиным двоюродным братом. Посещение Мавзолея запомнилось долгим и нудным стоянием в очереди, лысый Ленин под стеклом никакого трепета не вызвал. Поразила брусчатка на площади – надо же! Вместо асфальта приволокли кучу кирпичей и друг к дружке уложили. Зачем? Делать идиотам было нечего!

Родители считали своим долгом кормить и одевать сына. Как бывает по-другому, Боря не представлял. Единственное, чего он хотел от родителей, – чтобы меньше пили.

Пили они ежедневно: по будням просто напивались, в выходные надирались до поросячьего визга. А что еще было делать? Приходили с работы в свою-чужую постылую квартиру-общежитие. На стройке наломались физически – это не книжки в библиотеке выдавать. Садились ужинать с бутылкой. Принимали на грудь – и становилось как бы всё краше и веселее. Куда им податься? Ни огорода, ни хозяйства, ни увлечения. Стремление изменить свою жизнь тоже отсутствовало. В кино идти? По телевизору лучше посмотреть. В театр? Скукотища! На концерт эстрадный, конечно, можно иногда. Чтобы хвастаться перед знакомыми: «На Леонтьева ходили. Он такой маленький! От горшка три вершка, а по телевизору незаметно». И опять-таки по ящику концерт удобнее смотреть. Лицо артиста можно крупным планом рассмотреть, а на сцене он далеко, букашкой прыгает.

Пока ужинали-выпивали, вечер наступил. С соседями языками, а то и кулаками сцеплялись, за мировую еще принимали – пора на боковую, утром на работу рано вставать.

Соседи Горлохватовых, тетя Люба, крановщица, и дядя Вася, сварщик, тоже пили. Вместе с родителями те составляли ближайший круг Бори, и ему казалось, что живут они естественной и нормальной жизнью.

Исключения, как и родители, он ненавидел. Например, по их длинному коридору общежития в двенадцать квартир находились такие, что не пили, учились, придурки, в вечерних институтах, читали книжки и ставили в коридоре горшки с цветами для красоты. Борька эти горшки пинал, как футбольные мячи. Земля рассыпалась, ее затаптывали и выносили на подошвах до лестницы. В гробу он видел красоту! А народ перессорится, кому вне очереди коридор мыть. Мать и тетя Люба правильно кричали: «Кто горшки ставил, тот пусть и грязь убирает!»

С люмпенской злобой и завистью относились они к тем, кому быстро давали квартиры. В институтах не обязательно было учиться: для крепкого малопьющего труженика и в СМУ, и в управлении, и в тресте имелись жилищные фонды. Счастливчики не парились десятки лет в очереди. Они были хорошими работниками, ценными кадрами, которые начальство стремилось удержать на производстве. Борька этого не понимал, он видел несправедливость: кому-то дают, а нам нет; они – сволочи, а мы – обиженные.

В общежитии задерживались семьи вроде Горлохватовых, да еще новенькие подселялись, среди которых также происходил естественный отбор. Постепенно общежитие превращалось в клоаку, к началу девяностых годов процесс закончился: общежитие стало девятиэтажным рассадником пьянства и хулиганства.

Комната у тети Любы и дяди Васи была на четыре квадратных метра больше – восемнадцать против четырнадцати у Горлохватовых. Эти четыре метра, якобы незаконно отхваченные, служили вечным поводом для ссор. Впрочем, и другие находились в изобилии: кто воду в туалете не спустил, кто мимо горшка надул, кто кран должен чинить или окна на кухне на зиму заклеивать, чья очередь лампочку покупать или общий коврик в прихожую стелить – было бы желание, а повод для ругани отыщется.

Начинались сражения всегда одинаково. Как правило – женщинами. Разморенные после выпивки, они выходили за чем-нибудь на кухню в благодушном настроении. Но слово за слово, упрек на упрек – и пошла писать губерния. На шум выскакивали мужики с целью утихомирить скандальных баб. Но вскоре тоже оказывались по разные стороны баррикад.

Иногда дальше взаимных оскорблений дело не заходило. Чаще – заканчивалось дракой, прибегал комендант, вызывали милицию. Случалось, после мордобоя примирялись и закрепляли мир водкой. Бывало – на недели и месяцы устанавливалась лютая вражда. Но когда их хотели расселить по разным квартирам, и та и другая семья решительно воспротивились.

Лора, дочь соседей, на год младше Бори, очень боялась скандалов. Он тоже боялся, но свой страх перед Лорой прятал, хорохорился. Боря был коренастым и крепким, как табуретка. Справиться с ним, даже с малышом, было непросто. Скрутит отец его по рукам и ногам, Борька извернется – зубами вцепится. Зубы у Борьки – редкие, короткие и острые, хватка – как у злого волчонка, не оторвешь.

Когда начинались драки, Боря и Лора прятались в ванной. Маленькими были – забьются под раковину, обнимутся и дрожат. Потом Борька придумал: одеяло захватить. Постелют его в ванну, заберутся, сверху накроются и шепчутся.

– Рассказывай про мечты, – просит Боря.

Он давно заметил, что, когда Лора говорит, перестает дрожать и расслабляется. Сам он мечтать не умел и поражался ее фантазии. Какие-то замки, принцы и принцессы на конях скачут, исключительно мороженым и лимонадом питаются.

– Я пельмени люблю! – вставляет он.

– Хорошо, – соглашается Лора и продолжает: – Тут слуги им принесли на пир огромное блюдо пельменей. Столько, что съесть невозможно и за три дня.

– Я бы съел! – не соглашается Боря.

– Еще повара приготовили много эклеров, жареных баранов и гусей, – уставляет Лора воображаемый стол яствами. – Оркестр играл музыку, кружились в длинных платьях дамы и кавалеры…

За дверью слышались брань, звуки драки, а у них – в сырой ванной, под одеялом – свой сказочный мир, с поголовно благородными рыцарями, добрыми феями, счастливыми детьми, вкусной едой и множеством веселых желанных игрушек.

Когда Лора уставала говорить, она просила:

– Теперь ты мне посчитай.

– К двум прибавить семь – будет девять, – говорил Боря, – а к девяти пять – четырнадцать…

Он не помнил, когда научился считать. Цифры накапливались в его голове, собирались, как горох в мешок, а потом в какой-то момент обнаружилась между ними связь – они состояли друг из друга, могли складываться, отниматься и даже поедать друг друга партиями – называется умножение, и обратное возможно, когда одно число расстреливается на части другим – это деление.

Он считал, Лора засыпала под его бормотание. Потом и он отключался. Если после драки никому не требовалась ванная, они могли проспать до утра. На рассвете у Лоры в голове точно будильник включался – надо уходить по своим комнатам. Она предчувствовала родительский похмельный гнев, если их обнаружат в обнимку.

Ванная навсегда осталась для Бориса Горлохватова любимым местом в человеческом жилище. Как бы удивились все, узнай, что он, обладатель миллионов, поместий и роскошных квартир, иногда стелет в ванную плед, ложится в одежде, сворачивается клубочком и дремлет. Запах, конечно, не тот. Освежителями воздуха, парфюмерией дорогой несет. А прежде воняло замоченным бельем, хронической сыростью, невыветриваемым перегаром и дешевым отцовским одеколоном. Навороченное джакузи тоже не имеет ничего общего с чугунным корытом, ржавым и треснутым. Нет и Лоры. Нет и никогда не будет.

Она – лучшее в его жизни. Если бы не она, появляться на свет вообще не стоило.

Лора всегда была очень хрупкой и тоненькой. Родители: тетя Люба – сарделька упитанная на ножках, дядя Вася – жирный боров. А их дочь – тщедушное тельце. Если взять Лору за руку, поднести ладошку к лампе, то пальчики просвечивают, видны маленькие розовые косточки. Она часто болеет: то кашляет, то глотать не может, то сопли из маленького покрасневшего носика в три ручья.

Отец Бори называет Лору доходягой, мать злорадно напоминает: недоносок. Боре хочется их убить. Он сжимает кулаки, крепится. Ублюдки! Они не стоят ее мизинца! Ее мизинца – крохотного, с ноготочком, как капелька росы.

Друзей у Бори не было. Не нужны, когда есть Лора. Она его понимает, словно живет с ним одной головой. А пацаны? В футбол поиграть можно, а в остальном… Станут они засыпать под его таблицу умножения? И Лора подружек не заводила. Зачем, когда есть Бориска? Да и привести кого-то домой – стыдно.

Однажды он упал и сломал руку в двух местах, в гипс заковали. Очень удивился – считал, что у него ничего сломаться не может. Другое дело Лора! Он видел, нутром чувствовал, какая она хрупкая и нежная. Сколько себя помнит – помнит и страх за нее. Тростинка, стебелек! От ветра согнется и шагу ступить не может.

Забота о слабой девчонке, зародившаяся, когда они пешком под стол ходили, стала главным тайным смыслом жизни мальчишки Бориса Горлохватова. Он не смог бы сформулировать ее словами, объяснить постороннему. Не было человека, которому бы он открылся. Да и не нужен такой человек. Никто, кроме Лоры, ему не нужен. Борис знал, что отличается от других ребят. У них не было Лоры! Но только через очень много лет он понял суть своего отличия: он стал мужчиной очень рано – раньше, чем научился читать, давить слезы обиды, или понял значение такого оружия, как собственные зубы.

Они прятались в ванной долго, лет до десяти. Пьяные родители о детях не помнили. Не крутятся под ногами – и ладно.

Перед получкой, когда кончались деньги, тайком варили самогон. Всю квартиру завешивали мокрым бельем – считалось, что оно забирает запах. Но заправские алкаши унюхивали, ползли к ним, стучали в дверь, клянчили бутылку. Почему-то родители окончательно, до белой горячки, не спивались. Здоровьем были не обижены, и в башках сидела крепкая установка – на работу идти, хоть тресни! Жизнь их распадалась на две части, без примесей и оттенков, – работа и выпивка. Знали, если их погонят с работы, то совсем пропадут.

Выгнали самогон из какой-то дряни, напились, подрались, а к ночи обнаружилось у всех отравление. Женщин выворачивало на кухне в раковину. Отец Борин захватил унитаз, дядя Вася не мог попасть в ванную и вывалил содержимое желудка в коридоре. Свиньи! Свиньи в человеческом обличье! Они взломали дверь в ванную и увидели детей – мирно спящих в обнимку на боку в ванном корыте.

Может, и совесть взыграла от этой картины, но скорее – злое похмелье. Детей примерно наказали, то есть надавали оплеух и пригрозили спустить шкуру, если такое повторится – нечего лапаться в ванне, малы еще!

Боря давно замыслил побег. И знал, куда бежать – к Лориной бабушке на Урал. Подружка любила мечтать о своей далекой бабушке: какая она ласковая, добрая, непьющая. Им не приходило в голову: если бабушка такая хорошая, почему ни разу не приехала, пустякового леденца не подарила? Но ведь должно где-то быть место, в котором им будет чуть-чуть лучше? А хуже уже некуда! Для Бори и Лоры, никогда не имевших бабушек и дедушек, понятие «бабушка» было равносильно «волшебной фее».

Лора бежать боялась, но подчинилась Боре. Она всегда делала, как он решит. Борька собрал продукты в дорогу – смел из холодильников колбасу, сыр, консервы. Прихватил нож, алюминиевые кружки, хлеб, одежду, согласился, чтобы Лора затолкнула в сумку любимую куклу. Где лежат деньги у родителей и у соседей, он знал. Всё выгреб – пятнадцать рублей. Хватит ли на билеты?

Сумка получилась тяжеленной, Борька тащил ее, перекладывая из руки в руку, чуть не по земле волок. Свободной рукой крепко держал Лору. С какого вокзала идут поезда на Урал, он не представлял. Удивился, однажды услышав, что в Москве несколько вокзалов. Спрашивать не хотел. Он редко обращался к людям с вопросами, только в крайнем случае.

Они ехали в метро по Кольцевой линии, когда услышали подсказку: «Станция „Комсомольская“. Выход к вокзалам Ярославскому, Казанскому и Ленинградскому». Борька потащил Лору на выход. Она опять плохо себя чувствовала, кашляла, а на бледных щеках пунцово горел румянец.

Борька посадил Лору на скамейку в зале ожидания, поставил рядом сумку. Денег было в обрез, но, чтобы ее немного развеселить, Борька купил в буфете пирожок с капустой и мороженое.

– Поешь, – протянул он ей гостинцы, – а я сбегаю, насчет билетов узнаю.

Лора покорно кивнула.

В расписании поездов на Урал не было. Мурманск, Архангельск, много Ленинграда, но ни одного Урала. Боря увидел стеклянную будку с надписью «Справочная», к ней тянулась очередь. Делать нечего – стал в хвост.

– Когда поезд на Урал? – спросил он, подойдя к окошку.

– Город? – устало переспросила тетка за стеклом.

– Какой?

– Какой город нужен?

– Урал!

– Нет такого города. Не балуйся, мальчик. Детям справок не даем. Следующий!

Борька долго отсутствовал. Вернувшись в зал ожидания, увидел неладное. Вокруг Лоры толпился народ. Какая-то женщина объясняла милиционеру:

– Ребенок совершенно болен, у нее температура. Спрашиваю, где родители, не отвечает.

Лора лежала на скамейке с закрытыми глазами. На полу валялся нетронутый пирожок, растеклась белая лужа мороженого.

– Девочка! – Милиционер присел на корточки. – Где твои родители? Куда вы едете? Или приехали?

– Боря! – тихо проговорила Лора, не открывая глаз. Он рванул вперед, расталкивая зевак.

– Лора! Лора! Ты чего?

– Ты ее брат? – спросил милиционер.

– Ну!

– Куда направляетесь?

– На Урал.

– Ясно! – красноречиво ухмыльнулся милиционер. Он перевидал много беглецов.

Лору отвезли в больницу, а Борьку из отделения забрал отец. Сначала Борька не хотел сознаваться, кто он и где живет. Но милиционер разумно заметил, что, пока он будет упрямиться, сидеть в детприемнике, сестричка одна в больнице мучается.

Отец был не сильно пьяный, напуган беседой с милиционером и немедленно бить сына не собирался. Сержант сказал отцу, что звонил в их районное отделение, Горлохватова там хорошо знают и плачет по нему сто первый километр. Будет над пацаном издеваться – вылетит из Москвы как пробка.

– Чего ты дуришь? – пыхтел отец с тяжелой сумкой. – Мы тебе в чем отказываем? Не кормим, не одеваем?

– Пошел ты! – сплюнул Борька.

У Лоры оказалось двухстороннее воспаление легких. В больницу к ней никого не пускали. Но Борька прорвался. Неделю разведывал путь, крутился в приемном покое. На стене висел список, из которого было понятно, что Лора в седьмой палате третьего отделения. Это на втором этаже, выяснил Борька, пробраться можно по двум лестницам, лучше – по запасной, вечером, когда студенты-практиканты толпой выкатывают. В кино он видел, что к больным приходят посетители в белых халатах. На их этаже жила буфетчица из стройтрестовской столовой. Борька украл с веревки ее постиранную белую куртку. Утонул в «маскхалате», но другого не было.

До палаты прошмыгнул без приключений. Открыл дверь, вошел и замер, сердце остановилось, и ноги окаменели.

Лора лежала на высокой кровати, волосы разметались по подушке. Совсем бледная, как простыня, худенькая – одеяло, которое ее накрывало, почти не топорщилось, будто и не было под ним ничего. В обе Лориных руки были воткнуты иголки, от которых шланги тянулись вверх, к подвешенным и перевернутым вниз горлышком бутылкам. Рядом стоял баллон, вроде газового, на столике лежала маска, как у летчиков реактивных самолетов. Кислород, догадался Борька. Ей кислорода не хватает!

– Боря! – Она открыла глаза, увидела его, слабо, но счастливо улыбнулась. – Ты пришел?

Впервые в жизни он был близок к обмороку. Голова на тяжелом теле стала легкой и кружилась, вызывая тошноту.

– Иди ко мне! – позвала Лора.

Он судорожно сглотнул набежавшую в рот слюну, шатаясь, добрел до кровати. Вытащил из кармана промасленный бумажный кулек. Лора любила халву. На деньги от школьных завтраков купил ей триста граммов.

– Ой, халва! – сморщила она радостно носик. – Спасибо! Тебя не ругали? – говорить ей было тяжело, задыхалась. – Не ругали, что мы убежали? Не били?

– Всё нормально, путем! – Борька постарался говорить бодро, хотя его душили слезы.

– Садись на краешек. – Она шевельнула пальчиком, показывая на кровать. – Как хорошо, что ты пришел!

Он смотрел во все глаза на ее лицо, боясь опустить взгляд на иголки, воткнутые в вены. Какие толстые иголки! Изверги! Фашисты!

– Это еще что такое? – раздался за его спиной грозный голос.

В палату вошла медсестра. В руках она держала маленький поднос со шприцем, ватой и бутылочкой. Опять иголки и уколы!

– Ты как здесь оказался? Немедленно марш отсюда!

Борька, откуда силы взялись, вскочил, отпрыгнул в торец кровати, вцепился в поручни.

– Не уйду! Режьте! Не уйду!

Брызнули слезы, долго сдерживаемые, посыпались ругательства.

Сестра испугалась: плачущий мальчишка смотрел на нее с недетскими злобой и отчаянием.

– Безобразие! – проговорила она, пятясь к двери. – Сейчас врача позову!

Врач, здоровенный дядька в очках, появился вместе с сестрой через минуту. Борька успел ладошкой вытереть слезы. За поручень держался крепко – попробуйте оторвать!

– Что у нас здесь происходит? Это что за чудо-юдо? – спросил он, рассматривая Борьку поверх очков.

– Не дамся! Не уйду! – Губы у Борьки побелели от напряжения.

– Скажите пожалуйста! – весело воскликнул врач.

– Игорь Валентинович! – позвала Лора. – Это мой… Боря! Мой друг и… сосед. Я вас очень-очень… прошу! – От волнения она задыхалась еще больше. – Пожалуйста! Пусть… пусть он побудет!

– М-да! Ситуация… – Врач почесал затылок. – Ты, Ромео, как я вижу, готов зубами сражаться за право свидания с Джульеттой?

Про зубы он правильно догадался, отметил Борька и кивнул.

– Ситуация! – повторил врач. – Ладно. Даю вам десять минут. Отвернись, герой, Джульетте укол сделают.

Борька отвернулся и зажмурился с готовностью. Видеть, как сестра всаживает иголку в Лору, не мог. Но поручни на всякий случай не отпускал.

Сестра вышла, а врач напомнил:

– Десять минут! И, Ромео! Лорочка очень слаба, говорить ей много трудно и вредно. Ты уж тут сам исполни рулады. Договорились?

О руладах Борька понятия не имел, но человеку, который ласково, как, наверное, только бабушка-фея может, говорит «Лорочка», Борька доверял полностью.

Он не дал Лоре рта раскрыть. Не рулады пел, а считал – складывал, множил, делил, вычитал. И был абсолютно уверен: за числами и арифметическими действиями она точно прочитает, что творится в его душе.

– Ромео! На выход! – строго приказал врач, распахнув дверь. – Пойдем, я тебя провожу.

Борька подчинился. Они шли по коридору, спускались по лестнице, и врач разговаривал с ним, как со взрослым:

– Старик! Лорочке всякие потрясения не на пользу. Ты больше вылазок не совершай, пожалуйста. Ребенок одной ногой в могиле стоял.

– А сейчас? – затормозил Боря.

– Всё будет хорошо. Слушай, а кто ее родители?

– Сволочи!

– М-да! – согласился Игорь Валентинович. – Если у ребенка такое запущенное малокровие, родители определенно сволочи.

– А что? – Борька не привык задавать вопросы, они давались ему с трудом. – Что надо, чтобы больше крови?

– Витамины, питание хорошее, фрукты, чистый воздух.

– Мы в Капотне живем.

– М-да! Чистый воздух отменяется. Вози свою Джульетту в сады и парки. В отношении питания и прочего я с ее родителями поговорю. Пришли. Снимай свой балахон. Где ты его раздобыл? М-да! Определенно стащил. Мужик! – Врач протянул ему руку. – Ну, бывай! Помни, что дал слово разведок боем не предпринимать!

Борька впервые в жизни пожал руку и впервые искренне сказал:

– Спасибо!

Ехал домой почти спокойный, уверенный, что оставил Лору в надежных руках. И какое-то странное чувство, он не знал, что называется оно ревностью, червяком, влезающим в яблоко, тыркалось в его сердце. О Лоре может заботиться только он! Другие им не нужны! Ну… пусть пока… временно… только бы уколов поменьше!

Зимой, оказывается, были фрукты! Навалом, то есть пирамидами на рыночных прилавках, за которыми стояли кавказцы, поголовно именуемые грузинами. Борька фрукты воровал – наловчился грушу, яблоко, гранат спереть. Три раза ловили, в милицию отводили, приводы записывали, родителям и в школу сообщали. Плевать! Лоре нужны фрукты! Она есть отказывается, если он хоть кусочек себе не возьмет. И тут придумал: внушил ей, что любит огрызки. Так и повелось: сидят в ванной, она яблоко грызет, Борьку от радости, что ее малокровие ликвидируется, аж распирает. Потом он огрызок хрумкает, Лора над ним смеется. За дверью – пьяный дебош.

Теперь они мало сидели дома. Кузьминки, Сокольники, Измайлово, Битцевский и Бирюлевский парки – Москва огромный красивый город. Капотня – зловонное пятно на нем. Лоре нужен чистый воздух! А еще в парках аттракционы, мороженое и катание на лодках. Деньги Борька воровал у родителей, своих и Лориных. У пьяных карманы вывернуть не проблема, главное – всё не забирать, наутро не вспомнят, сколько было.

Проблему Лориного малокровия Борька воспринимал как главную задачу в жизни. Статьи в журнале «Здоровье» читал. Пошел в библиотеку и все подшивки перерыл. Разобрался в гемоглобине и эритроцитах. Покупал Лоре в аптеке (там не сопрешь) шоколадный гематоген, витамины и препараты железа. Гематоген Лора терпеть не могла, но послушно ела. И пучки петрушки, на базаре стибренные, как козочка, жевала. Это из «Здоровья» – там целая статья была о пользе петрушки при низком гемоглобине. В другой статье писалось о полезных свойствах черной икры. Как это чудо выглядит, Боря не представлял, ни разу не пробовал, да и в магазинах икра не продавалась. Черная икра для Борьки-мальчишки стала символом счастливой богатой жизни.

К семнадцати годам Лора уже не походила на заморыша. Она неожиданно вытянулась, на полголовы Борьку обогнала. Кожа на лице потеряла синюшность, а приобрела матовый бежевый оттенок. Губы стали цвета розового коралла. Борька однажды, как дурак, на уроке химии сидел, уставившись на стену с таблицей цветов, и определял, какого цвета у Лоры губы. Был указан «розовый» и «коралл». У Лоры между ними – розовый коралл. Ключицы, коленки и прочие угловые кости его подружки торчали, как и прежде, но теперь торчали красиво закругленно. Двумя робкими грибочками приподнимали платье маленькие груди. Они в парках видели: опавшая листва бугорком выгнется, раскопаешь – а там грибок.

Даже Борина мать признала: «Девка-то разрослась! Была гадким утенком, а теперь товар».

Боря-подросток знал, кто из гадкого утенка создал лебедя. Олигарх Борис Борисович Горлохватов предпочитал американские фильмы, в которых играли актрисы с популярным в Голливуде типом внешности. Худенькие длинные узкокостные блондинки: Мерил Стрип, Гвинет Пэлтроу, Мэг Райан… В каждой из них был штришок от Лоры. Но все вместе они не годились ей в подметки. Борис Борисович хорошо представлял, какими были эти девчонки в школьные годы. Сопливые хрупкие создания, малокровные и незаметные.

В российском кинематографе такие тоже встречались, но редко. Борис Борисович любил, когда похожие на Лору актрисы были отстраненно-иностранными. Не переваривал говорящих по-русски. Заморские – только бледный образ, наши – болезненное воспоминание.

Первый раз попробовав черной икры, Боря поразился примитивности ее вкуса – ничего особенного, солоноватая рыбная каша. Он не полюбил черную икру, но требовал, чтобы холодильник был ею забит. Чтобы в его доме икры этой было, как грязи.

Свадьба и похороны

Борис не променял бы свое детство в вонючем общежитии на богатое поместье или пажеский корпус. Из-за Лоры. А то, что она подарила ему в юности, не имело цены. Ведь нельзя купить солнце, тайфун в океане или веселый летний дождик.

Ее тело для него, как и его собственное для Лоры, никогда не было загадкой. Они не лапали друг друга – просто росли единым организмом. Чем дальше росли – тем больше отличались. В четырнадцать лет она ему радостно сообщила:

– У меня пришли! У всех девчонок давно, а у меня только сейчас. Но пришли!

– Кто? – не понял Боря.

– Да месячные! – Она захихикала. – Мен-стру-а-ци-я! – по слогам проговорила.

Боря мысленно перевел: «вот сча-стье-то, я теперь боль-ша-я!»

– Представляешь? – Лора дергала его за рукав, призывая разделить радость. – Представляешь?

Борька представлял плохо. Слышал, но подробностей не знал. Подробности, сообщенные Лорой, его не порадовали. К их малокровию еще и ежемесячная потеря? Он снова вернулся к подшивкам «Здоровья» в библиотеке.

В журнале писали до обидного скудно о таком важном периоде. Помогла книжка «Девушка превращается в женщину», которую одноклассники-мальчишки зачитали до дыр. Все штудировали раздел про половые контакты. А Борю интересовали последствия менструаций для организма. Перевел дух – бить тревогу нужды не было. Природа веников не вяжет. Он, конечно, и остальные главы прочел. Про половые контакты – в жарком волнении. Согласился с главной идеей (точно голосом врача Игоря Валентиновича на ухо сказанной): к девичьему телу-организму относиться надо бережно.

Борька и оберегал. Появились охотники Лору в углу прижать, на чердак или в подвал затащить. Он дрался, в кровь носы квасил, пока не поняли: Лора – его! Не приближаться на пушечный выстрел!

Природа, с вениками и без веников, брала свое. Лору, вдруг ставшую кокетливо-веселой, ужасно забавляли его борения самого с собой.

– Ты чего отодвинулся? А если ты мне руку вот сюда положишь? Чего будет? Ну, не злись! Где, покажи? Боря! Дай посмотреть, так интересно!

Она была очень стеснительной и зажатой девушкой. Для всех, кроме него. Борю она провоцировала: щекотала, дурачилась, первой стала целоваться – прижимать губы к его губам и растерянно спрашивать:

– А дальше что делать?

Он знал, что делать. Не опытом, а инстинктами, раньше, чем у Лоры проснувшимися и железной клешней стиснутыми в кулак.

– Ты меня не любишь! – обижалась Лора. – Я для тебя как малокровная сестричка!

– «Любишь» нам не подходит, – отвечал Боря, усвоивший из советской книги, что до восемнадцати лет половая жизнь девушкам противопоказана. – Любят все другие. А у нас… у нас только наше. Уй, довела! Отвернись, я холодной водой обольюсь.

Они конечно же в ванной находились. Боря подходил к раковине, расстегивал брюки, подставлял бунтующую плоть под холодную воду.

Ни раньше, ни потом он не слышал, чтобы молодой парень – не опытный мужчина или мудрый старец – мог проявлять такую выдержку и силу воли. Впрочем, у них с Лорой не могло быть так, как у других.

Она нахально заглядывала ему через плечо:

– Как интересно! А тебе не мешает с ним ходить? А что под ним? Кошмар! Столько груза между ног! Бедный! Это ужасно неудобно, наверное!

– Лора! Заткнись! Отлипни!

– Хи-хи! Смотри! Холодная вода не помогает. Ты видишь? Видишь? – изумлялась Лора. – Ой, что с ним делается! Шевелится! Натурально растет! Как живой!

До восемнадцати ее лет не утерпел. Теория и воля рухнули. Не в одночасье, а постепенно. Думал: просто ее грудь посмотреть, потрогать, губами прикоснуться. Просто целовать. Целовать всю. Ей нравилось. Говорила, что всегда хотела ему что-то подарить, что-то очень ценное, сделать счастливым. Теперь чувствует, что дарит. А дарить, оказывается, приятнее, чем получать.

Лора! Скромница и тихоня! В другой жизни обязательно ставшая бы монахиней или строгой затворницей! Она пьянела от своего «дарения», кружила ему голову, превращала – не в животное, а в сверхчеловека.

У других именовалось «секс, занятие любовью». У них… нет такого слова! Две половины одного целого, всю жизнь шли друг к другу. Соединившись окончательно, не с первой попытки, из которых ни одна не была поражением, а только шагом на вершину, они потеряли дыхание и подумали об одном и том же: «Зачем дальше жить? Это – вершина!»

Новый день приносил новое открытие. И мощь прилива не уступала тихой прелести отлива. Они могли долго-долго исследовать и рассматривать знакомое и неизведанное любимое тело. Борису хотелось рассмотреть каждую лунку бледного волоска в ее подмышке. Он задирал Лорину руку, водил по волоскам пальцем. Ему казалось, что видит сказочный мир. Лора ползала по нему, на несколько минут уставшему, перебирала пальчиками по миллиметру его тело. Обнаружив малюхонькую родинку на Бориной щиколотке, радовалась, точно открыла Америку.

Борис после восьмого класса ушел в строительное ПТУ, которое в свое время окончила мать. В школе перекрестились, избавившись от хулигана. Лора хотела закончить десять классов, потом двухгодичное ПТУ и стать воспитателем в детском саду. Она очень любила маленьких.

Полгода у них было два часа каждый день. Два часа для счастья. Борька удирал с практики, Лора – с последних уроков. Два часа до прихода родителей с работы. Боря следил железно: убрать постель и смыться, пока предки не заявились. Он не мог допустить, чтобы их застукали, как тогда в ванной. И опять – волю в кулак! Задушил бы тех, кто мешает им остаться лежать нагишом, исследовать друг друга, но… Четверых родителей-пьяниц не передушишь. Поэтому: встаем – быстро! – одеваемся, посмотрели вокруг, всё нормально. Сматываемся. В Измайлово или в Сокольники?

Крепкая оборона, возведенная Борей вокруг Лоры, дала трещину. И виноват был он сам. Положил все силы на то, чтобы защитить Лору от посторонних людей, а про себя забыл. Вылетела из головы такая простая истина: от их восхитительных слияний могут быть дети. Хоть и не дурак, а забыл!

И даже когда Лора ему испуганно сказала, что, кажется, немного беременная, он не отнесся с нужным вниманием. Бред! Зачем им это? Все его внутренние силы уходили на то, чтобы обуздать собственный темперамент и оберегать Лору от врагов, которыми были все люди без исключения.

– Мне, наверное, к врачу надо сходить? – спрашивала Лора неуверенно. – Ой, Боря! Я боюсь! Я ужасно боюсь! Нас, всех девчонок, водили в начале десятого класса к гинекологу. Там такое кресло! Вот так нужно ноги задирать, а в тебя лезут. Ой, как я боюсь!

– Ну и не ходи, – позволил Боря. – Еще не хватало, чтобы в тебя лазили! Как-нибудь само пройдет.

И они выкинули из головы досадное подозрение. Зажили, как и прежде: тайно и счастливо.

Беременность обнаружила тетя Люба. Мерили платье, купленное на выпускной вечер, Лора стояла у зеркала в лифчике и трусиках, боком к матери. И та увидела выпирающий животик, похожий на половинку длинной самаркандской дыни, спрятанной под кожей.

– Да ты брюхатая! – ахнула тетя Люба. – Отец! Отец! – истошно завопила она. – Скорей сюда!

Дядя Вася на кухне пил вино с родителями Бориса, который мирно ужинал на краешке стола.

Прибежав на зов, получив информацию, врезав по лицу дочери, дядя Вася бросился к Борису.

– Ах ты! Сучок! – схватил его за грудки и подхватил со стула. – Девку забрюхатил, подонок!

Отец Бориса, вначале ринувшийся на подмогу сыну, услышав, в чем дело, присоединился к избиению. Мать Бориса пьяно причитала и призывала «показать мерзавцу, где раки зимуют». Они орали и ругались в три пьяные глотки.

Борис, вначале не понявший, почему они взбесились, растерялся. Отец воспользовался: держал его, вывернув руки за спину, чтобы дяде Васе сподручнее было наносить удары. Мать схватила разделочную доску и норовила огреть сына по голове. Боря решил, что они все вместе сошли с ума, допились до белой горячки. Он не прислушивался к их выкрикам, давно отвык обращать внимание на их алкогольный бред. Он стал вырываться и тут услышал, как в голос плачет Лора:

– Мамочка! Пожалуйста! Не бей меня!

Борис мгновенно озверел. Размахнулся ногой и врезал дяде Васе в пах. Задохнувшись от боли, тот свалился на пол. Борис вывернул шею под каким-то невероятным углом и вцепился зубами в голое отцовское плечо, ниже полоски майки. Отец заорал благим матом и отпустил руки. У матери Борис выхватил доску, швырнул в сторону, со стола полетели бутылки и стаканы.

– Уйди! – прорычал Борис. Она отскочила в угол.

Борис ворвался в комнату соседей. Тетя Люба хлестала раздетую Лору белым выпускным платьем:

– Шлюха! Проститутка! Девка подзаборная!

– Мамочка! Не надо! – рыдала Лора.

Краем глаза Боря отметил странное: Лора закрывает руками, точно оберегая самое ценное, живот. Руками обхватила себя за талию, а лицо подставляет.

Он подскочил к тете Любе и пятерней захватил ее волосы на макушке. Чуть не сорвал скальп, отбрасывая женщину в сторону. Она полетела под стол, сметая всё на своем пути, и затихла там, скуля, как паршивая собака, смелая на беззащитных, а против пинка – трусиха.

– Я с тобой, я с тобой! – быстро говорил Боря, обнимая дрожащую Лору. – Тихо, тихо, тихо! Не плачь! Где твоя одежда?

То, что ее били голую, Борю разозлило до умопомрачения. Ему хотелось втоптать обидчиков в землю – ногами, пока не превратятся в кашу. Он то уговаривал Лору успокоиться, то выл от невозможности немедленно выплеснуть ярость. Быстро натягивал на Лору юбку, суетился, разыскивая кофточку.

– Они знают, – твердила Лора, – мама увидела, что я беременная. Они всё знают! Боря! Почему у тебя рот в крови? Они тебя ранили?

– Нет! Да! – путался он. – Где кофта? Это не моя кровь, отца схватил зубами.

Ему точно вогнали спицу в мозг – и всё стало ясно. Лора беременна. Носит ребенка, чтоб он сдох! Что делать?

Тетя Люба вылезла из-под стола, когда в комнату протиснулись остальные побитые жильцы, присоединилась к ним.

Они стояли как две вражеские группы: четверо пьяных родителей и дети напротив. Боря закрывал спиной Лору. Она была выше ростом, в зеркале трюмо он видел ее испуганные глаза, растрепанные волосы и собственное неузнаваемое лицо – перекошенное от ярости, с кровавыми губами.

– Зверь! – обозвала его мать.

– Волчара! – подтвердил отец, зажимавший ладонью укушенное плечо.

– Ублюдок! – кипятился дядя Вася. – Как он мне врезал!

– И мне! – вставила тетя Люба. – Чуть не убил!

– Заткнитесь! – рявкнул Боря.

Он выставил вперед кулаки. Руки дрожали, и весь он сотрясался от злости.

– Только троньте Лору! Сволочи! Разорву на части! Ясно?

– Кобель бешеный! – истерически воскликнула тетя Люба. – Дочку испортил! Куда нам теперь с ней?

– Мы тебя, поганца, жениться заставим! – угрожал дядя Вася. – Женилка выросла? Девку оприходовал? Неси ответственность!

То, что он женится на Лоре, Борис знал всегда. С раннего детства Лора была для него и подругой, и сестрой, и невестой, и женой – единственной избранницей. Что еще прибавить к этому абсолюту, клокочущий мозг Бори понять не мог.

Его молчание было истолковано как позорное предательство. Родители Лоры наперебой, с пьяным вдохновением стали его обзывать и стыдить. Мать и отец Бориса не могли сообразить, что им выгоднее, женить сына или отказаться от всего, помалкивали.

– Скажи, что мы распишемся, – тихо подсказала Лора.

– Мы распишемся! – повторил он, перекрикивая ругань. – Закройте свои грязные пасти! Молчать, я сказал! Все, концерт окончен! Но напоминаю: если кто-то из вас пальцем до Лоры дотронется, в землю урою!

– Подарил бог зятька! – всхлипнула тетя Люба.

– Ну и невеста у нас не сказать чтоб завидная, – поспешно возразила мать Бориса.

Они ушли на кухню: обсуждать молодых, планировать свадьбу и, конечно, обмывать событие.

Боря с Лорой тоже говорили о женитьбе. Расписывают в ЗАГСе. До этого, кажется, надо подать заявление. А как его писать? Во многих отношениях они были наивными, не ведающими элементарных правил и реалий окружающего мира детьми. Грибы, выросшие на помойке. На помойке иногда вырастают хорошие съедобные грибы.

Лоре оставалось сдать два экзамена за среднюю школу, получить аттестат и сходить на выпускной вечер. Тетя Люба не нашла ничего лучше, как прийти в школу и растрепаться о состоянии дочери. Мать Бори не скупилась на рассказы соседкам и приятельницам: как-де сына, которому только восемнадцать стукнуло, окрутили и завлекли. Боре было плевать на общественное мнение. А Лора, превратившаяся в позорный объект насмешек и косых взглядов, боялась одна, без Бори, выходить на улицу.

Им, прежде никогда не сталкивавшимся с бюрократическими бумажными играми, пришлось пройти по кругам ада: объясняться с заведующей ЗАГСа, сидеть, как перед пыткой, в очереди в женской консультации, чтобы получить справку о беременности, потом в другой очереди в райсовете за разрешением на брак, ведь Лоре только через полгода исполнится восемнадцать, потом снова в ЗАГСе…

Счастливый кокон их мирка, из которого нужно было выползать, совершать идиотские и необходимые действия, разительно отличался от суетной и нервотрепной действительности. В очередной раз Боря убедился, что все кругом – кретины и дебилы, и только они с Лорой – нормальные и правильные.

Родители устроили свадьбу, «чтоб как у людей». Вынесли мебель из большой восемнадцатиметровой комнаты, заставили столами, наварили холодца, нарубили салатов, навертели голубцов, закупили водку и вино – на первые часы, для последующих – самогон.

Гости, такая же местная пьянь, как и родители, кричали «Горько!» и скабрезно шутили о скором потомстве. Лора, в выпускном платье, обернувшемся свадебным, с гипюровой фатой на голове, радостно улыбалась. Поэтому Борис терпел свадебку. Но когда дошло до пьяных песен и плясок, утащил жену в ванную – надежное их убежище.

– Нам никто не нужен! – в тысячный раз повторял он. – Почему какая-то толстая тетка имеет право сказать «Объявляю вас мужем и женой»? Пошли они к такой-то матери! Нам никто не указ! Чего они лезут? Ненавижу! Ты, я – все! Больше никого!

– И ребеночек, – напоминала Лора, – который родится. Ты его будешь любить?

Борис неопределенно мычал. Любить кого-то, кроме Лоры, он решительно не мог.

Свадьба для Бори, ненавидевшего водку, ни капли не берущего в рот, была очередной попойкой выродков. Лора, мечтавшая о красивом празднике, о воздушном подвенечном платье, сказочной фате, цветах, фейерверках и замках, даже это убогое застолье воспринимала как торжество. Пусть рангом ниже, чем в грезах, но единственным и неповторимым в жизни.

Она умела радоваться всякой мелочи, даже чепухе: первому весеннему цветку, счастливому финалу в кино, радуге после дождя, недоступному костюмчику в витрине магазина, победе советских фигуристов на Олимпийских играх.

Боря-подросток других девчонок, над пустяками трепещущих, считал недоумками. Борис Борисович в зрелых годах к наивно-восторженным женщинам относился как к глупым дурам. Умом понимал, что в природе человеческий характер лепится из одинакового материала, восторг душевный – он и в Африке восторг. Но сердце восприняло только Лорино щедрое жизнелюбие. Точно был этот орган у него отсутствующий, вроде ноги или глаза. Он родился одноногим или одноглазым. Она подарила ему свои. Пользоваться не мог, но чувствовал себя правильно укомплектованным.

Борис ушел из ПТУ, устроился на стройку помощником монтажника. Лора шила распашонки для младенца, училась вязать крючком чепчики. Ждала Борю с работы. Встречала – как после долгой разлуки. Своего угла не было. Спали на кухне, каждый вечер стелили на пол матрас. По углам возились мыши, заползали под одеяло невыводимые тараканы. Лора их боялась до судорожного отвращения, Боря давил тараканов пальцами. Заработать лишних тридцать рублей, чтобы снять комнату, – недостижимая мечта. Опять проблемы с малокровием, нехваткой витаминов и чистым воздухом. Родители после свадьбы в долгах, требуют половинить его скудную зарплату, а у Лоры зубы шатаются – чертов ребенок кальций сосет.

Королевны, принцы, бабушка-фея, так, кстати, и не объявившаяся, ушли в прошлое. Теперь Лора ему, засыпающему, шептала про ребеночка: если девочка, то Катя, как любимая кукла, а мальчик пусть тоже Боря, она их будет звать Боря Маленький и Боря Большой. Девочке можно косички плести с бантиками, а мальчику… ой, что же мальчику придумать? И сочиняла про шортики и матроску, как у пятилетнего Славика с третьего этажа.

Борис, любивший слушать ее грезы, никогда не относился к ним как к реальным фактам будущего. Никаких отцовских чувств у него не было в помине. Ребенок-помеха, раздувающий Лорин живот, ворующий у нее кальций и гемоглобин, должен был отпочковаться и куда-то сгинуть. Вроде болезненного зуба, который недавно Боре вырвали. Судьба гнилого зуба никого не интересует.

Наверное, Лора очень боялась родов. Соседки, молодые матери, с которыми она сошлась в последнее время, живописали процесс в самых мрачных красках. Но Лора ни разу не заикнулась о своих страхах. Боря живо реагировал на любую ее физическую боль, гораздо острее, чем на собственную. Поэтому Лора помалкивала.

Преждевременные роды начались в выходные. Боря батрачил на даче у коменданта общежития. Строил дом не за деньги, а за обещание (удача несказанная!) посодействовать в получении комнаты в общежитии.

Родилась девочка. Лора умерла.

Борис приехал поздно вечером, уставший как собака. На кухне сидели опухшие от слез и водки мамаши и серые лицом папаши.

– Сыно-о-о-чек! – заголосила мать. – У тебя девочка! А Лора умерла! Ой, горе-то како-о-о-е!

Выражения «Лора умерла» не существовало, Боря его не услышал. Понял, что жену увезли в больницу.

– Батя! – обратился он к отцу. – Займи до получки десятку. Хочу Лоре джинсы купить.

Джинсы были его главной заботой в последнее время. Потому что Лора как-то сказала, что ей нечего будет носить после родов, хорошо бы джинсы – в них и зимой и летом, в любую погоду. Он копил на джинсы, которые подарит жене, когда спадет ненавистный живот.

– Да ты спятил! – возмутился отец. – Кто в джинсах покойницу хоронит?

Точно магнитофонная пленка вернулась назад, Боря второй раз услышал: «Лора умерла. Какое горе. Покойницу хоронить» – и понял смысл.

Он потерял сознание. Не полностью, а наполовину. Не свалился на пол, а упал спиной на стену и съехал вниз. Не отключился, но предметы, звуки, запахи – всё потеряло резкость, подернулось туманом и расплылось.

Туман не рассеивался и в последующие дни. Боря что-то делал, куда-то ездил, о чем-то договаривался, покупал продукты на идиотские, никому не нужные, такие же пошлые, как свадьба, поминки – всё в мороке, в пелене, в дымке. Будто кто-то завладел его телом и распоряжался, как роботом. Он услышал злую сплетню соседки: «Вот молодежь! У него жена преставилась, а с него как с гуся вода!» – и не моргнул. Руку кипятком обварил, пузырями вздулась – ничего не почувствовал.

В гробу не его Лора, а какая-то восковая фигура с церковной бумажкой на лбу. Тетки воют-рыдают противными высокими голосами, хорошо, что далеко. Точно из-за гор – едва слышно. Толкают его в спину: иди, простись.

– Да пошли вы! – громко выругался Борис.

Народ ахнул возмущенно. Борис оттолкнул мать и тещу, вышел из зала крематория на улицу.

Октябрьский ветер срывал с деревьев оставшиеся редкие листья, поднимал и кружил те, что валялись на земле. Лора бы сказала: «Они танцуют! Ты видишь, что они танцуют? Почему ты не видишь? Как под музыку кружатся – та-та-та-та! Ведь это вальс! Вальс осенних листьев».

Борис развернулся и бросился обратно. Под звуки душераздирающей музыки (далеко-далеко) гроб уплывал вниз, под землю, в печь.

Девочка родилась маловесной и слабенькой. Ее месяц держали в больнице под колпаком. Выходили, откормили до двух килограммов ста пятидесяти граммов – сказали: забирайте. Боре выдали на руки сверток с пышным розовым бантом. Он поднял уголок одеяла, увидел сморщенное красное личико двухкилограммового головастика. Почему-то не хотелось шмякнуть головастика о землю, хотя из-за него погибла Лора. Вообще ничего не хотелось, в том числе – жить. Отдал матери сверток, равнодушно и брезгливо.

Боря пил. Ежедневно и упорно. Заливал в себя вино и водку. Стойкое отвращение, которое с детства испытывал к спиртному, давало о себе знать. Организм не принимал алкоголя, выплескивал его наружу, выворачивал желудок, выкатывал глаза из орбит, спиралью скручивал кишки. Но Боря упорно пил. Другого способа ухода от действительности он не знал. В тумане и мороке, как пришибленный, а выйти из них… Куда? Лоры нет!

Родители, тоже не мыслившие иного утешения в горе, как спиртное, вначале поощряли его возлияния. Потом, увидев нечеловеческое упорство Бори – пить, пить и пить, – стали возникать. Не давали денег, ругались. Он занимал у всех подряд, таскал из дома вещи и продавал за бесценок. Только бы купить водки!

Боря стремительно катился вниз.

Искуситель

Посланец с того света не удивил и не испугал Борю. Его вообще ничто не могло удивить, испугать, тем паче обрадовать. Да хоть марсианин! Пошли вы все!

В горле саднило от частой рвоты, в животе плясали сабли и ножи. Чуть подождать и еще полстакана заглотить.

– Молодой человек! Ах, как вы расточительно обращаетесь с такой прекрасной физической формой!

Это проговорил старикашка, сморчок-боровичок, неизвестно когда вошедший и пристроившийся в кресле.

– Иди к черту! – послал Боря.

– Можно сказать: только от него! – весело сообщил старикашка. – Только от него, родимого!

Он говорил как добрый дедушка, а глаза, хитрые и злые, словно щупали Борю, бегали по телу, оценивали.

– Выбирать не приходится, – вздохнул боровичок. – Хоть не имбецил, и на том спасибо.

Боря выпил вино. Только опрокинул в рот, оно тут же ринулось наружу.

Его выворачивало в туалете. За спиной стоял старикашка и комментировал:

– Очень хорошо! Для надежности еще два пальчика в глотку, чтобы вся дрянь выскочила.

Без пальчиков Борю со свистом и стоном вывернуло до потрохов. Слюни и сопли повисли длинными вожжами.

– Прекрасненько! – радовался старикашка. – А теперь на кухню. Горячий сытный обед, крепкий чай – то, что нам, рефлексирующим идиотам, требуется.

Боря вытер ладонью лицо. С размаху, с разворота двинул старикашке в рыло. Тот должен был упасть, отбросить копыта. Но кулак провалился в пух, в мягкую пустую материю. Старик даже не покачнулся.

– Что за манеры! – осуждающе попенял голосом оскорбленного аристократа и мгновенно перешел на злой свист лагерного пахана. – Мразь! Шестерка! В мизире утоплю! – Усмехнулся и снова ласково заворковал: – Пойдем, голубчик, ам-ам делать. Добрый дядя приготовил. Из скудных запасов соорудил царский обед. Гречневая каша со шкварками и жареным луком. Наш секрет – капелька чеснока. Чуточка! На кончике ножа: не для вкуса и запаха, а для напоминания, неуловимого, как первый вздох пробудившейся ото сна девственницы. Прямо скажем, раз чеснок, то девственницы еврейской нации…

Боря невольно пошел за ним на кухню. Сел за стол, взял вилку и стал есть со сковородки гречневую кашу. Действительно вкусную.

Старикашка не закрывал рта. Его несло как болтливого человека, долго и вынужденно молчавшего.

– В свое время, оно же время повального рабского дефицита, я, ваш покорный слуга, на серебре, на золоте едал. Крабы, лобстеры, угри копченые, артишоки, трюфеля… Ты, чурбан, поди, считаешь, что трюфеля – это конфеты… Впрочем, из конфет тебе только леденцы и карамельки доставались. Так вот, мои столы ломились от деликатесов! Поддаваясь снобистскому гонору, я их жрал! Но лучше гречневой каши со шкварками и жареным луком, с капелькой толченого чеснока ничего не бывает! Чувствуешь? Скажи! Ну?

Боря кивнул.

– Вот! – Старикашка сглотнул слюну. – Ты мне начинаешь нравиться. Хи-хи! Богатый импотент платит за подглядывание в публичном доме! Глухой композитор смотрит на оркестр и по движению смычков слышит музыку! Слепой художник кончиками пальцев… Я вижу, голубчик, аллегории вам недоступны. О чем бишь я? Издержки богатства! Оно подчиняет, диктует, управляет тобой! Но это диктат царской власти. Нет более несвободных людей, чем монархи. Когда тебе принадлежат мир и пространство, тебе не принадлежит время – ни секунды времени в личное пользование. Ты куплен, продан, ты родился в золотых оковах… Ай, как хорошо! Мы почти съели кашку. А у нас еще колбаска жареная! Дрянь, которая присвоила себе имя «Любительской». Знал бы ты, дитя подземелья, вкус настоящей «Любительской», из особого цеха, для кормушечной номенклатуры произведенной. То была не колбаса, то была песня из бычков солнечной Аргентины, убитых ласково, под музыку Вивальди и щекотание под брюхом. Запомни! Если убивать жертвенных животных в состоянии эйфории, то у них не свертывается кровь, в мышцы не выбрасываются ударные дозы адреналина, и мясо не становится жестким. Советская говядина последних десятилетий напоминала по вкусу подошву и будила злобу в организмах послушных граждан. Рядовые не подозревали, а командиры хранили секрет. Бык, убитый пошло и жестоко на всплеске агрессии, отдавал свои гормоны рядовым советским едокам, счастливым уже тем, что им достался килограмм костлявого мяса. Покушал борща – и жену поколотил, схарчил котлеты – и рекорд производительности поставил. Впрочем, мы не собираемся есть тех, кого принесем в жертву. Что колбаска? Слопал? Молодец! Теперь чай. Крепкий, свежий, заваренный из мусора, подметенного на вонючей китайской фабрике. Про настоящий чай я бы спел тебе песню, да времени нет. Скоро придет твоя квашня теща, отправившаяся на детскую кухню за молоком для младенца. Давай знакомиться? Харитон Романович, без ложной скромности гений подпольного предпринимательства. Почил в бозе, то бишь был убиен конкурентами пять лет тому назад.

Боря нормально не питался больше месяца. Теперь, под гастрономические россказни старичка, набил желудок. От водки не пьянел, а от гречневой каши и жареной колбасы осоловел.

– Не понял! – усмехнулся Боря развязно. – Ты что же? Мертвый? С того света явился?

– Совершенно верно! Ах, как приятно видеть вашу реакцию! Не обмороки трепетного гимназиста, а цинизм звереныша, выросшего в джунглях! Отличненько! Сработаемся! Молодой человек! Надежда наша! – пафосно воскликнул старичок. И без перехода ехидно прошипел: – Недоносок шлюхин! Кто бы выкобенивался! В дерьме захлебнешься! Сгниешь, как падаль, без нас!

У Бори не было воображения, он не умел мечтать и грезить. Но Боря знал! Знал, и точка! Знал, когда его сила и когда его бессилие. Старичок брал на понт. Боря ему очень нужен, а он Боре? Никогда и никто, кроме Лоры, для Бори ценности не имел. Он схватил старика, отвратительно подушечно мягкого, оторванного от земли и ни грамма не весившего, по-петушиному кукарекающего: «Бесполезно! Что вы, право! Мы благородные люди! Фраер меченый!» – и затолкал в открытую форточку.

Потеха! В эту стандартную форточку можно было протолкнуть небольшое животное вроде гуся, но не человека, пусть маленького и хрупкого. А старик, пинками упакованный, пролез и сгинул! Туда ему и дорога!

Запищал ребенок. Боря прошел в комнату и заглянул в кроватку. Два килограмма живого мяса, завернутого в пеленки. Лицо с Борин кулак. Хныкает, куксится. Щелчок по лбу – и всех делов. Или подушкой накрыть, чтобы не возникала.

– Иду, моя лапонька! Иду, моя куколка! – раздался в коридоре голос тещи. – Бабушка сейчас даст нашей девочке молочка!

С появлением в доме младенца мать Бори и тетю Любу точно подменили. Они стали меньше пить, наперебой ухаживали за внучкой, соревновались в своей любви и заботе о сиротке. Работали в разные смены, чтобы постоянно кто-то с малышкой находился.

Потом теща вовсе уволилась. Прежде, с похмелья, она из башенного крана не вываливалась. А после рождения внучки, с недосыпа, куняла на опасном производстве. Чуть не опустила плиту на голову прораба.

Блаженно улыбаясь, теща взяла на руки младенца, стала кормить из бутылочки с соской и приговаривать:

– Мы хорошо покушаем, поменяем пеленочки…

Боря вышел из комнаты. Делать ему было решительно нечего. Выпить вина? От одного вида бутылки его затошнило. Надел куртку и отправился на улицу.

Навязчивый покойный старикашка, вытолкнутый в форточку и нисколько не пострадавший после полета с третьего этажа, подскочил к Боре за углом дома.

– Прогуляемся, молодой человек, – предложил он. – Нам есть о чем побеседовать.

Он сыпал словами, не закрывая рта. Говорил, что с его помощью Боря станет очень богатым, купаться в золоте начнет и обретет большую власть над людьми.

– А мне по фигу, – равнодушно ответил Боря. – Чего ты ко мне прилепился?

– Выбирать не приходится. А там, – он неопределенно взмахнул рукой, – скучно без живого, ха-ха… – слово его развеселило, – живого дела. Скучно. С твоей помощью, вернее – ты с моей, мы можем наворотить ой сколько интересного! Кстати, я не одинок. Подобралась теплая компания. Цеховики, директора магазинов, есть министры и партийные работники, выражаясь языком советской юриспруденции: расхитители социалистической собственности. Без бандитов и уголовников тоже не обойтись. Но и среди них встречаются любопытные типусы.

– Мне по фигу, – повторил Боря. – Катитесь к чертовой матери!

– Чертова мать, – ухмыльнулся покойник, – особа неприятная во многих отношениях.

Он вдруг насторожился и прислушался, точно собака.

– Навстречу идут люди, – сообщил дедок, – скроемся в подъезде.

Распахнул дверь и кивнул Боре, пропуская вперед. Боря вошел. Бродить по улицам, слушать покойника, торчать в чужом подъезде – большой разницы не было.

– Нуте-с! – Старикашка потер руки. – Зародился в твоей душонке пожар алчности, корыстолюбия и жажды богатства?

– Нет, – огрызнулся Боря. – Плевать на всё хотел!

– Тяжелый случай! – задумчиво проговорил старик. – В душе его темно, как в бочке черной ваксы. В ней тонут естественные желания и порывы. Экий ты, братец, чурбан! Ладно! Попробуем зайти с другой стороны. Я тебе устрою свидание. Помни мою доброту! Оглянись!

Борис обернулся. По лестнице быстро спускалась Лора. Про бочку ваксы старик правильно сказал. Но как только Боря увидел жену, бочка взорвалась и разлетелась без остатка.

Он задохнулся от счастья, стиснул Лору в объятиях. Она была ненастоящей, тряпично-воздушной, сквозь ее тело Борис чувствовал собственные кости. Да какая разница! Главное – Лора, вот она, с ним!

– Ты! Моя! – твердил Борис. – Я тебя люблю! Я тебя безумно люблю!

Он целовал ее лицо – как подушку лобызал. Не важно!

– Не надо! – сопротивлялась Лора. – Боренька, не надо! Ведь я же… ты знаешь. Отпусти меня!

– Ни за что!

– Боря, у нас мало времени. Я должна тебе обязательно сказать! Боря! Береги Катеньку!

– Кого?

– Нашу дочь. Умоляю, заклинаю! Береги ее! И еще! Не слушай его! – Она показала на старикашку. – Поклянись, что не станешь делать так, как они предлагают.

– Милочка! – возмутился старик. – Мы так не договаривались! Вы ведете себя непорядочно!

Раздался какой-то хлопок, совпавший со звуком стукнувшей подъездной двери. Лора и старик исчезли. Борис крутился на месте, хватая руками воздух.

– Что вы тут делаете? – опасливо спросила вошедшая женщина с ребенком.

Боря бросился по ступенькам вверх. Он несколько раз пробежал по лестнице от первого этажа до последнего. Звал Лору. Бесполезно. Долго сидел под почтовыми ящиками, провожая злым взглядом входящих людей. Лора не появилась.

Вернувшись домой, он услышал, как его мать тихо причитает над ребенком:

– Вся в покойницу, пусть ей земля будет пухом. Копия! Такая же ледащенькая и слабенькая.

Ребенок – копия Лоры? Борю поразила эта мысль. Лора оставила вместо себя другую – маленькую и беспомощную? Умоляла заботиться. Всё сначала? Он с самого начала увидит, как растет копия Лоры, ее ребенок? И его, между прочим, ребенок тоже. Смешение их с Лорой кровей, клеток, плоти – их общее будущее.

Отцовские чувства у Бориса не вспыхнули внезапно, не зацвели пышным цветом. Они пробивались из земли, из мрака медленно. Пускали прочные корни, более мощные, чем наземная часть. Так растет дерево, а не однолетний цветок.

На следующее утро после открытия, что ребенок – уменьшенная копия Лоры, Боря спросил мать и тещу, с трудом подбирая слова:

– Как она… Катя… вообще?

– Какая Катя? – удивилась мать.

– Моя… дочь.

– Сдурел! – оскорбилась теща. – Она ведь Мариночка! Мы ее Мариночкой назвали и зарегистрировали.

– Нет! – решительно возразил Борис. – Мою дочь зовут Катя! Так хотела… Лора. И я… хочу. Только Катя! Поняли?

Свидетельство о рождении менять не стали. Но девочку звали, как велел Боря. Отец все-таки.

Покойный старик Харитон Романович появлялся регулярно, агитировал за богатство. Боря твердил как заговоренный:

– Приведите Лору! Без нее шагу не сделаю! Хочу видеть свою жену!

– Милый мой! – кипятился Харитон Романович. – Толоконный лоб! С того света привести – это не родственницу из Мариуполя выписать. Невозможно!

– Но вы же приходите! – напоминал Боря.

– На «вы» перешел? Отличненько, культурка повышается. Зачем тебе покойница, когда кругом живых девок навалом?

– Не ваше дело! Хочу видеть Лору!

– И увидишь!

– Когда? – оживлялся Боря.

– Когда коньки отбросишь. Возможно, увидишь, но не факт. Ты, Бориска, уж извини, не вечен и не бессмертен. Лови момент, потому что впереди у тебя вечность. Удивляюсь нелюбопытности современной молодежи! Никогда не поинтересуешься обстановочкой в загробном мире, как мы там существуем-парим.

– Мне плевать. А что Лора там делает?

– Не владею информацией. Мы с ней, как бы это выразиться, на разных уровнях обитаем.

– Почему она не приходит?

– Опять двадцать пять! И не придет! Усвой наконец! Не в твоих или моих силах пригласить эту даму на ужин при свечах.

– Но ведь один раз после… после ее смерти мы виделись? – стоял на своем Борис.

– Любая система дает сбои, даже самая совершенная. Отличие передовой системы от плохо организованной в том, что сбои не повторяются. Мгновенно возникает страховка от подобного в будущем. И потом! Я знаю женщин! Что вы мне говорите? Каждая дура может хоть раз сыграть натурально, переплюнуть великую актрису. Притворщицы! Они облапошат и господа, и дьявола. Твоя тоже, как выяснилось, не лыком шита. Обвела меня, и не только меня, вокруг пальца. Но других сбоев в системе не будет!

– Лора в аду или в раю?

– Ага, любопытство проснулось? Голубчик! Заруби на носу: во-первых, земные понятия к неземной жизни не подходят; во-вторых, чем меньше будешь знать, тем крепче и, главное, дольше будешь спать на простынях. Чувствовать их крахмальную свежесть! Завалиться после трудового дня с какой-нибудь умелой шлюшкой…

Харитона Романовича часто уводило в сторону, он пускал слюни о земных благах, для Бориса вовсе не привлекательных.

Подловил его покойник на Кате.

– Посмотри на свою жизнь со стороны! – призывал старикашка Бориса. – Что мы имеем? Через полгода из учеников тебя переведут в монтажники. Карьера головокружительная! Сам вырос в трущобах, и дочка здесь сгниет. Лет в четырнадцать за мусоропроводом ее оприходует какой-нибудь пьяный выродок. И пошло по новому кругу. Ты этого хочешь? У нас родительские чувства проснулись? Так ведь? Вершки к солнцу потянулись, корешки в землю зарылись. Как чадо зовут? Катя! Катенька, Катюшка, Котеночек, Котик, Котуля – сколько вариантов! А ты дочь зовешь как подавальщицу в столовой, – Катя! – передразнил Харитон Романович. – И почему я «старикашка»? Что за вульгарность! В свои семьдесят лет я был мужчиной во всех отношениях! Заметь, не прошу тебя мстить той сволочи, которая заложила меня прокурору, из-за которой четырнадцать лет колонии впаяли, там заразился туберкулезом и…

Он был прав, радужных перспектив перед Борей и дочерью не просматривалось. Единственный плюс – в армию не заберут как отца-одиночку. Может, на Север завербоваться?

– Север! – подхватил Харитон Романович, словно прочитав его мысли. – Суровый край мужественных мужчин! Десять лет горбатиться, чтобы заработать на кооператив. Дочку с собой не возьмешь – она там, в вечной мерзлоте, по причине слабого здоровья не выдержит. Значит – оставить здесь, с алкашами дедушками и бабушками. Уверяю тебя, как только пройдет эйфория жертвенности и умиления, бабули запьют, как прежде.

– Что же делать? – невольно вырвалось у Бори.

– О! Наконец! – воскликнул Харитон Романович. – Луч света в темном царстве!

– Что делать? – упорно повторил Боря.

– Учиться, мой друг! Науки юношей питают, ученье – свет, а ты тупой как сибирский валенок.

Университеты

Родителям и тестю с тещей Борис сказал, что поступил в вечерний техникум. Он действительно учился. Но не в техникуме, а брал уроки у покойников – казнокрадов, спекулянтов и бандитов.

За бесценок – квартплату в десять рублей – Борис снял однокомнатную квартиру неподалеку от дома. Это было до крайности запущенное жилище. В нем люди не обитали, а держали свору собак, которая плодилась на продажу. Малые деньги за аренду объяснялись тем, что Боря обещал через полгода привести квартиру в порядок, но держать слово не собирался. Приволок с помойки стол и несколько стульев – университет готов. Харитон Романович брезгливо сморщился:

– Дитя трущоб! Твоя бытовая нетребовательность граничит с дикостью. И здесь, наверное, запах, как в свинарнике?

– Вам какое дело? – огрызнулся Борис. – Покойник, а выпендриваетесь. Дайте денег, сниму другую. Наверняка припрятали кубышку, прежде чем в ящик сыграть.

– Не исключено, – согласился Харитон Романович, – получишь капиталец. Но сначала покажи старательность в овладении бесценными знаниями. Эх, мне бы в свое время таких наставников! Счастливчик! У него конкурс преподавателей на одного ученика!

Наставники – мертвецы, в основном старичье, но были и матерые сорокалетние мужики – рьяно взялись за дело. При жизни они отличались бурной энергией, подчас спрятанной за хитрой ленцой, и после смерти, как понял Боря, коммерческо-воровских страстей не утратили. Передавая свой опыт здравствующему ученику, они походили на пенсионеров, задвинутых молодыми в угол, захлебывающихся желчью и пользующихся любой возможностью продемонстрировать свою значимость.

Наука, ни в одном из земных университетов не изучаемая, состояла из двух предметов: «как украсть у государства» и «как облапошить людей», то есть извращенного рода экономики и психологии.

Сухой, как вобла, дядька, в очках со стеклами в палец толщиной, посвящал Борю в бухгалтерские дебри. При жизни «вобла» трудился малоприметным бухгалтером на деревообрабатывающем комбинате и был подпольным миллионером. Семью держал на воде и хлебе, а деньги и золото в трехлитровых банках закапывал в погребе. Он так умело мухлевал с документами, что его не раскрыли, своей смертью умер в больнице.

– Мне скажете, где клад? – прямо спросил Боря.

– Ты что же думаешь? Я после смерти стал добряком и простаком?

– Так ведь пропадет все! Или случайно кто-нибудь наткнется.

– Подумаю, – через силу обещал старикашка. – Сегодня мы с тобой займемся неоприходованием товарно-материальных ценностей и денежной выручки в кассу. А пока домашнее задание. Как в документах готовое сырье отнести на издержки производства?..

Бывшего директора рыбного комбината на Каспии, чернявого азербайджанца, прокуратура арестовала, приговорили к высшей мере, но сгинул он на урановых рудниках. Дело засекретили из-за сокрушительных размеров воровства. Левая черная икра в банках под этикетками «Килька в томатном соусе» рассылалась тоннами. Азербайджанцу удалось просверлить дыры и в железном занавесе, и деликатесная «килька» пришла к потребителю в Европе, Америке. Лопали ее даже в Южной Африке. Мошенник в особо крупных размерах, вспоминая свой бизнес, хвастался с кавказской заносчивостью и неистребимым акцентом:

– Я биль гением! Клянусь! Такие людь на меня риботыли! Вертикаль и горизонталь, – он стучал по своему лбу, – воть этими руками построиль! Прокурор нэ знал, что дэлать! Вай! Два мыныстэрства в тюрьму сажать? Ныкто нэ обыжин, все замазаны.

У Бориса отношение к черной икре было особым, он стискивал зубы, бормотал ругательства и чертил схему: от браконьерского улова осетров до переклеивания ярлыков в Венгрии, возврата денег и размещения их в швейцарских банках. Схема была разветвленной, напоминала крону дерева без листьев. Слабые места таились в крайних маленьких веточках.

Икорный король попался случайно, когда партию икры направили как дешевые консервы в маленький городок на Ставрополье. В первый день продали пять банок, а на второй перед магазином выстроилась огромная очередь. Продавец и заведующая, не будь дурами, заявили, что «кильки» закончились. Народ, как и Боря, отродясь не пробовавший деликатеса, взбунтовался, принялся брать магазин штурмом. Приехала милиция, товар конфисковали. Для каспийского магната три ящика, не по адресу отправленные, – тьфу! Он и знать не знал, что за веревочку уцепились и клубок раскручивают. Почему? Потому что человек, отвечающий за экспедицию, побоялся признаться в ошибке. Два года следствие в строжайшей тайне велось. Потом арест и конфискация. Но всё конфисковать, естественно, не могли.

Боря уже понял, что клянчить у прижимистых покойников – только пугать их. В отличие от лесопильного бухгалтера рыбный магнат о семье не забывал. Пообещал:

– Будышь хорошо умным быть, нэ обижу. Трэть дам. Остальное – моым детям и вунукам.

У литовского цеховика, баскетбольного роста увальня, тоже был акцент, Боре приходилось внимательно слушать и переспрашивать. Прибалт организовал подпольную фабрику трикотажа, которая по объему продукции могла соперничать с большим комбинатом. Идея заключалась в том, что цехи, в каждом не более двадцати работников, были разбросаны по трем республикам – Литве, Латвии и Эстонии. Действовали под вывеской «Ателье по художественному ремонту трикотажа». Сырье, станки, красители, упаковки для готового товара, лекала модных кофточек и прочие средства производства получали из России, Украины, Белоруссии и Казахстана. Как для нормального законного предприятия! То есть горячему литовскому парню удалось обмануть ни много ни мало – Госплан!

Когда Боря вник в прибалтийское подпольное чудо, невольно поразился:

– Как вам в голову пришло?

Покойный цеховик вынужден был признать:

– Из русской литературы. Хорошая учительница была в школе. Роман Тынянова про поручика Киже не читал?

– Я в литературе не очень.

– Там одному нужно было написать «поручики же…», а он ошибся, получилось «поручик Киже…». И появилось новое лицо, на которое выписывались материальные ценности и делалась карьера. Если русский что-то сказал своему царю, то будет страшно бояться в правде признаться. Крест целовать, лбом о землю бить, врать в глаза, но не сознается.

– Психология! – скривился Боря. – А что у вас осталось тут, на земле, про черный день?

– Нуль! – впервые расплылся в улыбке литовец. Его прикончил конкурент из братской Эстонии.

Не поделили модные кофточки и свитера под названием «лапша» – вязанные трикотажной резинкой изделия. Эстонец утопил литовца на территории Латвии. Хутор, где они встречались, был отдаленный, хорошо оборудованный, после баньки ныряли в озеро. Литовца, который не вынырнул, до сих пор числят в пропавших без вести. Родные не особо печалятся. При жизни он накупил им домов, антиквариата, обеспечил безбедное существование. Ныне его сынишки учатся в американских университетах, чтобы потом вернуться подкованными капиталистическими премудростями на родину и добиваться политической власти на первых постах.

– Почему тогда со мной возитесь? – спросил Боря.

– Другого нет. Почти триста лет не было. А ты… ты много вреда России можешь принести.

Боря не был патриотом, но про себя подумал: «Фашистская морда! В войну не добили».

Наставники не жаловались на Борю. Он въедался в учебу, как чесоточный клещ в свежее тело. Утром работал на стройке, вечером по пять часов занимался. Физически выматывался, но это было хорошо – не оставалось сил на воспоминания о Лоре. Плохо, что не хватало элементарных географических знаний – в школе, как тогда казалось, за ненужностью пропущенных.

Архангельская область с ее лесными богатствами путалась с Астраханской, где водились белуги, осетры и вырастали горы никому не нужных помидоров и арбузов. Незамерзающий порт Мурманск на севере (кладезь для контрабандистов военной техники) и тихий Муром в центре России (обитель псевдонародных промыслов), месторождения апатитов на Урале и на северо-западе, золотые прииски дремучей Сибири и алмазные рудники Якутии, Курская магнитная и Карагандинский обогатительный, нефть бакинская и тюменская, уголь Донбасса, хлопок Узбекистана, природный газ Туркмении, хрустально-чистый Байкал и реки, в которые прет для нереста реликтовая рыба…

Ну, страна! Куда ни плюнь – обогатишься! Вина Молдавии и Грузии, украинская и российско-черноземная пшеница плюс хилая, но из-за площадей немалая по количеству рожь Казахстана. Лесу – хоть всю планету застрой! Полезных ископаемых – завались! Точно Боженька отвалил неразумным, на золоте медякам радующимся… Насмехался?

Ответа у Бориных наставников – узбекского хлопкового эмира, таджикского наркобарона, первого секретаря Луганского обкома партии (учил иерархии в КПСС), крымского татарина, заведовавшего чумазыми столовыми и после каждого курортного сезона покупавшего по три «Волги», – не было. Они хватали, что плохо лежит. Щипали моськи от слона. Слон велик, но и мосек тьма.

Пользы от «психологии», второго изучаемого предмета, Боря поначалу не видел. Люди его не интересовали. То, что человек человеку враг, что люди – мусор, что надо использовать их для собственных целей, Боря знал безо всяких университетов. Зачем время терять? Но Харитон Романович, с энтузиазмом выполнявший функции «заведующего учебной частью» и подбиравший преподавателей, только усмехнулся:

– Шпана! Недоросль! Ты на балалайке пиликать не умеешь, а тебя оркестром дирижировать научат.

У Харитона Романовича была манера тыкать Боре в лицо плебейским происхождением и тут же рисовать фантастические перспективы.

– Кроме кулачного права, – говорил старик, – другого не знаешь. А рубильнички-кнопочки, которые человека в послушного муравья превращают, в головке, в мозгу находятся. – Он хотел постучать по Бориному лбу, на полпути рука остановилась (покойники не любили дотрагиваться до живого), и Харитон покрутил у собственного виска. – Вот мы черепушку-то поднимем и покажем тебе контактики-проводочки.

Харитон Романович любил занятия «психологией» еще и потому, что сам часто выступал на них переводчиком и толкователем. Покойников он приглашал занятных – из разных эпох и стран, одетых как на маскараде. Они оторопело оглядывались по сторонам и что-то бормотали на непонятных Борису языках. А с Харитоном Романовичем общались без слов, обмениваясь каким-то шипением-свистением.

– Сэр Роберт Гук! – показывал Харитон на длинноволосого горбуна в бархатном камзоле с большим белым отложным воротником. – Выдающийся естествоиспытатель, первый глава Английской академии наук и прочая, прочая. Годы жизни тысяча шестьсот тридцать пятый – тысяча семьсот третий. Вывел закон всемирного тяготения. Вы скажете, честь открытия принадлежит Ньютону. Дудки! Так осталось в истории. На самом деле Гук в письмах Ньютону излагал свои мысли. Исаак быстренько всё раскумекал и тиснул в печати открытие. Закон всемирного тяготения, кстати, не единственный, который он «позаимствовал» у Гука. Ньютон прожил на двадцать пять лет дольше и не уставал чернить светлую память простофили, сидящего перед тобой, даже портреты его старался уничтожить. Впрочем, это только версия мистера Гука. Послушай мы Ньютона, и ситуация выглядела бы с точностью до наоборот.

Харитон Романович ласково улыбнулся покойному ученому и что-то чирикнул. Роберт Гук самодовольно закивал.

– Я ему сказал, – пояснил Харитон Романович Боре, – что в данный момент мы восхищаемся его открытием клеточного строения растительных тканей. Посмотри на этого гордого индюка! Его ободрали как липку. И поделом! На примере ученых, артистов, писателей отлично видно проявление такого важного человеческого свойства, как зависть.

Завидуют все, всем и всегда! Я – тебе, потому что ты жив, ты – мне, потому что я жил богато. Балерина из кордебалета подкладывает кнопки в пуанты приме-солистке. Графоман обвиняет успешного писателя в плагиате. Художники называют друг друга и малярами, и раскрашивателями фотографий, и бездарными рисовальщиками. Сосед втихую ночью спиливает плодовитую яблоню у соседа, мать завидует амурным успехам дочери, отец скрежещет зубами на сына, выигравшего в лотерею. Улыбнись, покивай дяде Гуку! Пусть думает, что мы осанну ему поем. Кретин!..

– Итак, зависть! – продолжал Харитон Романович. – Величайший двигатель жизни! Энергия, которая запускает мотор честолюбия! Рассмотрим зависть в двух аспектах. Первый – ты завидуешь, второй – тебе завидуют. Объект своей зависти ты должен либо получить во владение: украсть, купить, захватить силой, либо оболгать, либо уничтожить. Понятно? В противном случае ты лопух, раззява, холоп и неудачник. Не думаешь же ты, в самом деле, что горшки обжигают боги? Простые смертные. А боги! Ой-ой-ой! – кривлялся Харитон Романович. – Посмотрел бы ты на них! Чванливые актеришки погорелого театра! А туда же! Судьи, раздери их в печенку! Но это я отвлекся.

Второй аспект – твои завистники. Их будут тьмы и толпы. С ними следует поступать как с гремучими змеями – вырывать жало. Без ядовитого языка гадюка – безобидный ужик, веревка, тряпка, которая боится всего на свете, включая букашек, которыми питается.

Для закрепления материала Харитон Романович еще раз повторил про зависть – двигатель прогресса и ее неотделимость от самой главной человеческой любви.

– Более чем маму-папу, девочку-мальчика мы любим кого? Себя родимых. Перманентно! Эта любовь не умирает с годами, не тухнет и не приедается. Самоубийца на краю крыши считает себя пупом земли. Герой, закрывающий грудью амбразуру, слышит песни, которые слагает народ о его подвиге. Любви без ревности не бывает. Зависть – это ревность в самолюбви. Понял? Ты, темная душа, тоже себя любишь. Правда, без взаимности!

Харитон Романович рассмеялся, довольный каламбуром.

Борис не слушал, отвлекся. Он вспомнил, как Лора писала дома сочинение в десятом классе. Две темы были по произведениям, но она выбрала свободную: «Какие качества я более всего ценю в людях». Лора писала, что больше всего ей нравятся люди, которые умеют радоваться чужому успеху, не завидуют счастливой удаче других, проявляют искреннее, а не показное великодушие. И что все должны относиться друг к другу, будто ты воспитательница в детском саду, а твой товарищ – ребенок. Ведь воспитательница всегда радуется, когда малыш делает успехи, ей и в голову не придет завидовать или строить козни ребенку. «Я очень хочу приобрести профессию воспитательницы, – писала Лора. – И постараюсь на всю жизнь сохранить в себе эти положительные качества, то есть развить».

– Не все такие, как вы! – невольно возразил Боря наставнику. – Есть и другие, независтливые.

– Конечно! – Харитон Романович только обрадовался выпаду ученика. – В каждом поколении, давно подсчитано, пять— семь процентов тех, кто обладает коммерческой сметкой, предпринимательским даром и не отягощен моральными глупостями. Столько же – блаженных фанатиков. Они всю жизнь ползают на пузе, рассматривая козявок в лупу, за три копейки придумывают атомный реактор или строят самолеты. Интеллектуальная элита! – ехидно усмехнулся Харитон Романович. – Носки в дырках, на штанах заплаты, у жены один тюбик помады на два года, у детей авитаминоз. Пусть пашут, сердешные! Остальные девяносто процентов – быдло, пушечное мясо, смерды. Тебе, горе луковое, повезло, ты родился с задатками упыря-капиталиста. Слушай дядю Харитона и благодари меня в своих молитвах!

Взгляд на мир, людей, общество, который проповедовал и внушал дядя Харитон, разительно отличался от всего, что Боря слышал раньше. Было какое-то слово, точно характеризующее теории Харитона, но Борин словарный запас богатством не отличался. Спустя много лет он найдет определение – предельный цинизм. Правильная позиция! Тело людишки прикрывают одеждой, а эгоизм и зависть – болтовней о прекрасных чувствах. Сумей сорвать тряпки – и вот они перед тобой, нагие и послушные.

Харитон Романович сто раз сказал, что у Бори отсутствует воображение, но именно это несуществующее воображение стремился поразить, приводя экспонаты из другого мира.

Мужик с усами и бородкой в длинном, вроде женского, платье, расшитом золотом, на голове круглая шапка, тоже из парчи, отороченная мехом.

– Великий князь Святополк Владимирович по прозвищу Окаянный, – представил Харитон Романович. – Прошу любить и жаловать. Ваше величество! Снизойдите! Мы сегодня проходим животрепещущую тему под названием «нет таких средств, которые не подходят для достижения цели». Расскажите, ваше окаянство, как вы в борьбе за престол киевский двух братьев, не считая всякой мелочи, живота, то бишь жизни, лишили.

Боря во все глаза смотрел на великого князя. В убогой квартире тот выглядел как елочная игрушка, закатившаяся под пыльный диван. Князь встал, плечами повел и заговорил гордо:

– Не бе бо в неме лети, умом прост и некнижен. Видя же люди суща, радоваши душею и телом. Аще бо истина сущее есть, истины испадение сущаго отвержение есть…

– Что он несет? – спросил Борис.

– Оправдывается, как водится. Высокими целями братоубийство прикрывает. А дело-то было проще пареной репы. После смерти отца престол киевский захватил, братьям, Борису и Глебу, послал письма, мол, будем править в мире и дружбе, я вам лепший благодетель. Те уши развесили, дружины свои распустили, тепленькими их и прирезали. Правда, позднее канонизировали. Борис и Глеб – первые русские святые. Но это не по теме. Суть! Конкурентов давить, невзирая ни на какие узы. Еще неизвестно, как бы Глебушка с Бориской правили. Врать не буду, незнаком. Этот по шею в крови. Но ведь неплохо сохранился! Ишь, как вещает! Радиотрансляция «Слова о полку Игореве».

После великого князя Борис познакомился с современником – Алексеем Сударушкиным – «блестящим детским врачом, доктором наук, к которому мамаши с чадами в очередь выстраивались», как его охарактеризовал Харитон Романович. Доктор, ласковый Айболит, проговорил несколько общих фраз о необходимости внимательного отношения к детскому здоровью и по знаку Харитона удалился.

– Зачем он приходил? – удивился Боря.

– Ах, какая маскировочка! – восхищенно проговорил Харитон Романович. – Сейчас у вас какой год? Восемьдесят пятый? Значит, четыре года назад, в восемьдесят первом, его казнили. Джек Потрошитель! Девятерых деточек, как свиней, разделал. Маньяк, конечно. Но ты видишь личину? Видишь, как можно самый страшный порок спрятать за ангельской маской? Вывод! Доверять нельзя никому! Никогда! Нигде! Ни при каких обстоятельствах! Использовать, но не доверять!

Если бы Борис мог удивляться, он бы поразился не двуличию, а бесконечному многоличию главного наставника. Харитон отпускал комплименты остальным педагогам и смаковал их пороки, рассыпался в любезностях, кланялся и с лилейной улыбкой, обращенной к иностранцу, обзывал его кретином. Могло показаться, что Харитон – ярый русофил. Он говорил о грузинском чайном спекулянте – «наш кавказский брат по разуму», о еврейском ювелире – «пархатый жид пейсами сопли вытирает», об украинском председателе колхоза – «хохол свинье товарищ». Но когда однажды Борис заметил: «Русские, выходит, самые ловкие?» – Харитон рассмеялся:

– Русские? Стадо баранов! Баран – самое тупое из домашних животных. Ему нужно жрать, совокупляться и отдавать свою шерсть и мясо. При умелом пастухе баранье стадо приносит большой доход. Но благодаря великой русской литературе мы ловко задурили весь мир. Спасибо Федору Михайловичу, я имею в виду Достоевского. За границей всякий, кто мнит себя просвещенным интеллектуалом, усвоил про загадочную русскую душу. В чем ее загадочность? Не знаешь? С точки зрения реалий, про баранов, я тебе объяснил. А что они вычитали? Русский любит неожиданно убивать, вспомни Раскольникова, презирает деньги – священный для них идол, верит в Бога и черта, при этом оплевывает то, во что верит, а заодно и самого себя; любит каяться в публичном месте, целуя при этом землю; рассуждает о душе, пьянствует, плачет и через мгновение насилует юродивую, блаженную девочку…

– И вы такой? – перебил Боря.

– Конечно! И я, и ты, и твой отец, и тесть, и великий князь Владимир Красное Солнышко! Мы – баранье стадо! Но в стаде всегда есть пара-тройка баранов, которые покрывают самых красивых самок, которые жрут самую сочную траву, от одного рыка которых остальные самцы бредут прочь. Я прав?

– Прав, – соглашался Борис.

В калейдоскопе экзотических покойников Борису запомнился китаец, маленький, юркий, с куцей бороденкой и в пестром шелковом одеянии.

– После смерти императора Цинь Шихуанди, это еще до нашей эры происходило, – рассказывал Харитон Романович, – сей мандарин по прозвищу Чжао Гао, будучи всего лишь придворным концертмейстером, организовал заговор и посадил на трон младшего сына Цинь Шихуанди.

Китаец, услышав знакомые имена, одобрительно закивал. Харитон продолжал:

– Потом мальчишку он тоже скинул. Но предварительно интересное мероприятие провернул, на вшивость свиту придворную тестировал.

По словам Харитона, Чжао Гао подвел к императору оленя и сказал:

– Позвольте, ваше величество, преподнести вам этого коня.

– Я вижу перед собой оленя, – рассмеялся император. – Почему вы говорите о коне?

Однако Чжао Гао продолжал уверять, будто дарит лошадь. Тогда позвали придворных, спросили их мнение. Кое-кто насмешливо признал оленя, другие отмолчались, третьи согласились, что видят лошадь.

Впоследствии узурпатор Гао расправился со всеми, кроме третьих.

– Вывод? – спрашивал Харитон Романович Бориса.

– Уничтожать противников?

– Тепло, близко, но не точно. Твое окружение, соратники, ну? Какими они должны быть?

– Какая разница?

– Большая, олух! – возмущался Харитон. – Отметем детали, оставим два главных признака: самостоятельно мыслящие и лично тебе преданные. Каким должно быть процентное соотношение? Без умных дело не сделается, без преданных самого схарчат, ну?

– Пятьдесят на пятьдесят? – предположил Боря.

– Дурья башка! – возмутился Харитон. – Давай спросим императора. – И что-то прочирикал.

Чжао Гао, который до этого настороженно смотрел на них сквозь прорези узких азиатских глаз, оживился, замяукал: кау-мау-ау-яу.

– Послушай умного человека, – удовлетворенно кивнул Харитон Романович, – обезьяна желтая, а котелок хорошо варит.

– Что он сказал?

– Он сказал, что на тысячу преданных должно быть два умных, но предварительно кастрированных. Не обязательно натурально, можно и фигурально. Забрать любимого ребенка или жену, посадить в тюрьму и шантажировать хорошим обращением в темнице и угрозой казни. Парализовать волю обещанием сказочного богатства или возможностью опубликовать труд всей жизни. Словом – короткий поводок. Лично преданные могут гулять на длинном, умные – только на коротком. Их должно быть очень мало! Ты понял? Статистически незаметно!

Китаец продолжал мяукать. Харитон прислушался, перевел:

– Древняя притча? Нет, это он сейчас придумал. Они-то в простоте слова не могут сказать, всё через аналогии. Значит, так. Дрессированные тигры. При чем здесь тигры? Ага! Тигр поддается воле укротителя либо если он целиком внутренне раздавлен, в домашнюю кошку превращен, либо если после представления получит самку, или шмат мяса, или просто ведро чистой воды. Мудро! Согласись, мудро. Строптивый умный тигр нужен в труппе только в том случае, если его трюки значительно превосходят актерские данные кошек.

Они занимались человеческой психологией, но очень часто вспоминали о животных. Поведение диких зверей было лучшим объяснением мотивов человеческого поведения.

Борис, от природы, воспитания и прожитых лет жадный, не мог согласиться с абсолютной необходимостью давать взятки. И Харитон Романович театрально вопил, руки вверх взметал:

– Жаба! Самый страшный зверь – жаба! Она стольких задушила!

И вдалбливал, вбуровливал, вбивал необходимость давать взятки. Они были смазкой, без которой от бюрократического трения механизм бизнеса скоро изнашивался, ломался и пропадал.

На «академической теме» взяток сидели два месяца, никакую другую прижимистый курсант Боря так долго не постигал. Не мораль, а примитивная жадность тормозила учебный процесс. В конце концов он принял термин «прививка».

Взятки – это прививка. Противно, когда в тебя иголками тыкают. Перетерпеть, зато потом не заболеешь и не сгинешь. Да и кто кого прививает? Он, Борис, пираний дрессирует!

Борис Горлохватов научился давать взятки. Не фунт изюма, а наука! Не подношение, а дьявольский крючок! Дать мзду можно по-разному. Христа ради с согбенной спиной или как монарший подарок. Дал усмехаясь, не прогнулся, значит – купил с потрохами. Те, кто берут, в душе рабы, свой грех желают чужой волей оправдать и подчиниться ей. За рубль охранник спит, когда кирпич вывозится ночью со стройки, за трешку бригадир «теряет» накладную, за червонец прораб закрывает глаза на вопиющую недостачу.

Через десяток лет Борис Борисович Горлохватов станет не за копейки, за стотысячные долларовые счета в зарубежных банках покупать депутатов и членов правительства. Но и они, как былые прорабы и охранники, будут смотреть на него точно на барина-покровителя.

Карьера

Будь студент семи пядей во лбу, обучай его великие злодеи-педагоги, но, если он трудится рабочим на стройке, рассчитывать на карьеру большого воровского масштаба не приходится.

Пока Харитон Романович ломал голову, как вывести Борю в люди, тот самостоятельно сделал первый шаг. Случайно зашел в бытовку за схемой чердачных перекрытий, там прораб, брызгая слюной, разорялся, чихвостил бригадира, перепутавшего накладные.

Боря ждал, когда они закончат ругаться, согревал дыханием застывшие руки. Бросил взгляд на бумаги, присмотрелся, переложил несколько листов и хмыкнул:

– Чего тут сложного? Смотрите…

Он в уме сосчитал цифры в накладных, показал, где ошибка. Прораб с бригадиром переглянулись, схватили калькулятор, проверили. Всё точно!

– Ну, ты феномен! – воскликнул прораб. – Эйнштейн!

И перевел Борю в учётчики. Ребята из бывшей бригады насмехались: сидишь в тепле, бумажки перекладываешь, как баба на сносях, легкотрудница. Борис отвечал лаконичным и привычным: пошли вы…

Освоившись через две недели на новой должности, Борис провернул то, что Харитон Романович назвал «практические лабораторные работы». Сначала полтонны кирпича, потом сто листов стекла, десять унитазов со сливными бачками и прочий дефицит улетучились со стройки. К документам было не подкопаться, охранник, бригадир и прораб, купленные по дешевке, помалкивали. Отставной генерал, на дачу которого уплыли стройматериалы, и кавказский проныра-снабженец были очень довольны.

Стройка – это дойная корова махинаций. Недаром во всем мире мафиози держались рядом с нулевыми циклами и башенными кранами. Но бесконечно и, главное, тайно доить отдельно взятую стройку семнадцатиэтажного жилого дома невозможно. Боре требовалось подниматься по карьерной лестнице. Покойнички, имевшие компромат на всех живущих и почивших, пришли на помощь.

У начальника строительного управления был день приема по личным вопросам. Боря отсидел в очереди два часа. Вошел в кабинет, сел на стул, предложенный взмахом руки. Красномордый начальник управления, отгороженный от посетителей огромным письменным столом, недобрым голосом произнес:

– Слушаю!

– Вот мои документы. – Боря протянул паспорт и фиктивный диплом об окончании строительного института. – В данный момент работаю учетчиком, объект триста пятый в Бирюлеве.

– Ну? – Дядька листал паспорт, недоуменно хмурился, сравнивая с дипломом.

– Хочу перейти в управление на должность вашего заместителя по снабжению.

От его наглости начальник захлебнулся слюной, закашлялся:

– Во нахал! Ты откуда, чмо, взялся?

– Объект триста пятый, – повторил Боря. – А вам требуется заместитель.

– Мальчишка! Аферист! Да я тебя! Посмотрите на него! – Начальник управления сотрясал в воздухе двумя книжицами. – Родился в шестьдесят шестом, а институт окончил в восьмидесятом! Прямо из детсада на студенческую скамью? Молокосос! Ты кого этими филькиными грамотами хотел обмануть? Я сейчас милицию вызову, и тебя под белые рученьки в каталажку уведут!

– Любая экспертиза, – спокойно ответил Боря, – подтвердит законность документов. Милиция? Вызывайте. Только у меня тоже есть что им сказать, – открыл блокнот и стал зачитывать: – Кустанайспецмонтаж, там вы работали с шестьдесят второго по шестьдесят седьмой. В степном Казахстане лес дорог. Двадцать кубометров бруса двенадцать на пятнадцать, обрезная доска десять кубометров, необрезная семь кубометров ушли налево, списаны как технологический брак, возникший после транспортировки. Далее Смоленскдомстрой, куда вас перевели. Плиты перекрытия, блоки бетонные, рамы оконные…

Борис читал и читал, начальник управления, и без того краснолицый, пунцовел до сизости. Да, он жухлил: списывал, продавал, дарил государственное добро. Если бы он кустанайскому начальнику колонии лес не дал, тот бы зэков на горящие объекты не предоставил. И тюремный начальник не баню себе рубил, а для тех же заключенных летнюю столовую строил. Они летом, в пекло, от тепловых ударов валились как подкошенные.

Каждый пункт, который этот, неизвестно откуда взявший молокосос зачитывал, был правдой и неправдой одновременно. Потому что иначе нельзя было работать! Ну, не получалось, как в прекрасном советском кино про социалистическое соревнование! Но он свято верил, что делает правое дело, что когда-нибудь партия ликвидирует перекосы и заживут его потомки честно и счастливо. А пока строить, строить и строить! Да, воровал, но не под задницу себе складывал, для дела старался. На пятидесятилетнем юбилее сотрудники подсчитали – город на миллион жителей за трудовую деятельность построил! Это вам не хрен с приветом! И разве он один такой? С секретарем Кадиевского горкома партии из Донбасса в одном номере гостиничном жил. Выпили, разговорились. Тот чемоданами взятки в Москву возил, чтобы в Кадиевке, сто тридцать тысяч жителей, запланировали открыть какое-нибудь производство, вроде швейной фабрики, чтобы женщин занять. Мужики на шахтах и заводах, а бабам некуда податься, за почтальонскую должность патлы друг другу рвут. Или коллега с БАМа! Списал на три сибирские магистрали! Иначе бы не построили… Кадиевский секретарь в тюрьму загудел, бамовца обвешали наградами…

Теперь его очередь? За что?

– Вам плохо? – Борис прервал чтение. – Выпейте воды, или лекарство, или чего вам надо. В мои планы не входит ваша скоропостижная кончина.

– А что входит в твои планы? – прохрипел начальник управления.

Он достал из стола бутылку коньяка и отхлебнул прямо из горлышка.

– Я уже объяснил, – отозвался Боря. – Вы назначаете меня на должность своего заместителя. Могу обещать, что никогда об этом не пожалеете. И ваши близкие, – прервался, перелистнул несколько страниц в блокноте, – сын Игорь двадцати семи лет от первого брака, из университета отчислен за неуспеваемость, дочери Ирина и Лена от второго брака, двенадцати и четырнадцати лет – все они не будут забыты. В положительном и в отрицательном смысле слова. Зависит от вас.

– Шантаж? – навалился грудью на стол начальник управления.

Он был близок к апоплексическому удару, разрыву сердца. В систему его, матерого жесткого производственника, координат не входили типусы вроде этого щенка Бориса Горлохватова. Одна фамилия чего стоит! Схватил, удав, за горло – лениво и равнодушно сжимает, кислород перекрывает, нечем дышать. Но были еще нюх и инстинкт, без которых начальниками столичных управлений не становятся. Инстинкт безоговорочно подсказывал: сдайся, это новые пришли, они тебя сожрут и не заметят!

Слов произнесено не было. Но по выражению лица начальника управления Борис понял, что договоренность достигнута. Всё оказалось просто и легко, как и предсказывал Харитон.

– Завтра я выхожу на работу? – поднялся Борис. Не услышав ответа, добавил: – Распорядитесь насчет кабинета, оформления в кадрах и прочего. Вы знаете.

В строительном управлении легкий шок, вызванный назначением на высокую должность вчерашнего студента (Боря подправил документы и приписал себе лишние года), быстро прошел. Молодой специалист показывал чудеса работоспособности и отличался поразительным умением решать проблемы, долгое время числящиеся в неразрешимых. Начальник управления сменил гнев на милость, потом на уважение, потом на льстивое угодничество, потом вовсе стал лебезить и заглядывать Боре в рот. На шестом десятке у начальника иссяк романтический настрой, жизнь катилась к закату, а дети-внуки наследовали гулькин нос. Молодой зам помог исправить положение – щедро отваливал крупные суммы.

Боря воровал много, с размахом и так, что не подкопаешься. Точнее – копать надо было долго, Боря всегда успевал выстроить на пути «копателям» бетонную стену – грызите, или напустить болото – плывите, если можете. В крайнем случае подсовывал следователям жертвенного барана – мелкую сошку в сложной системе Бориных махинаций. Таким бараном стал и начальник управления. Надоел! Всё ему мало! Раньше бил себя в грудь – я честный производственник, а теперь от жадности трясся – дай, еще дай, опять дай!

После суда в колонии у начальника случился инфаркт, помер старик. Боря ждал, что придет после смерти отношения выяснять или клянчить по привычке. Но тот не являлся. Боря даже поинтересовался у Харитона Романовича:

– Где начальничек? Крышкой гроба придавило? Харитон пожал плечами:

– Понятия не имею. Не в нашем секторе, так сказать, пребывает.

– Вроде как ад и рай, только больше делений?

– Много будешь знать, скоро рядом со мной очутишься. Раньше у тебя не наблюдалось интереса к… – Харитон покрутил рукой в воздухе, подыскивая слово, – к потустороннему миру.

– Да и сейчас мне на него плевать, – честно ответил Боря.

Он давно понял, что Лоры, даже ватно-ненастоящей, ему не видать. Откуда берутся остальные покойнички? Какая разница? Главное, что службу несут исправно, из кожи (или чего у них там вместо кожи) лезут, чтобы в Бориных шахер-махерах поучаствовать.

Хотя однажды (уже во времена современные, когда из щелей повылезали аферисты, целители и экстрасенсы всех мастей) он невольно притормозил (велел шоферу остановиться), увидев объявление на обшарпанной стене: «Кондратий чудотворец. Связь с усопшими. Контакт с покойными. Решение ваших проблем, ответы на ваши вопросы».

Борис вошел в офис чудотворца. Маленькая комнатка-приемная, стены окрашены в темно-кровавый цвет, разрисованы непонятными знаками. Освещение тусклое, за столом с вполне современным компьютером секретарша немолодых лет, с распущенными седыми волосами, на шее бусы в десять ниток, на костлявых руках браслеты чуть не до локтей, в ушах цыганские серьги – баба-яга на шабаш нарядилась. Она пыталась задурить голову Боре, рассказывая про необычные способности Кондратия.

– Сколько? – перебил Боря.

– Сколько времени длится сеанс? – уточнила баба-яга.

– Нет. Сколько он стоит?

– Видите ли, возможно погружение, когда вы почти осязаемо встречаетесь с усопшим…

– Максимальная ставка? – снова перебил Боря, который давно избавился от привычки терять время на пустые разговоры.

– Триста долларов!

Сказала и испугалась, что клиент с возмущением уйдет. Стала теребить бусы на плоской груди, говорить, что, если погружения не получится, часть денег обязательно вернут.

Боря швырнул на стол три купюры и показал на дверь за спиной бабы-яги:

– Сюда?

Не дожидаясь ответа, поняв, что он положительный, по алчному всплеску в глазах секретарши, Боря сделал несколько шагов и распахнул дверь.

В первые секунды ничего не увидел, в комнате было еще темнее, чем в приемной. Потом глаза привыкли. За маленьким столом сидел здоровый мужик – груда жира в черном балахоне и с большим крестом на груди. Кажется, он перекусывал: торопливо дожевывал, что-то прятал под столешницу и вытирал рот. На столе два канделябра со свечами, между ними хрустальный шар на подставке играет сотнями блесков. Всё остальное черно – стены, пол, потолок.

– Присаживайтесь, друг мой! – пророкотал чудотворец.

Боря сел на стул. Крохотная надежда – если я с покойниками общаюсь, то, может, и этот толстяк тоже? В другом секторе, где такие, как Лора, чистые и невинные?

– С кем бы ты хотел встретиться, раб Божий? – спросил Кондратий.

– Я не раб! И не тыкай! Брось свои штучки! Мозги не пудри! Ты правда с… с покойными в контакте?

– Всенепременно! Смотрите на шар, пожалуйста, не отводите от него взгляда.

Тихо заиграла нежная музыка, очевидно, Кондратий нажал на потайную кнопку.

– Расслабьтесь, но глаз не закрывайте, – руководил чудотворец. – Смотрим только на шар. Хорошо! Вы легки, ваше тело невесомо… Смотрим на волшебный шар! Вы уходите из этой действительности, я переношу вас в другой мир… Вам хорошо, легко… С кем мы ждем встречи? Кто у вас умер?

– Жена, – трезво ответил Боря, которого ни музыка, ни бархатный голос, ни волшебный шар не трогали.

– Бедняжка, – говорил нараспев Кондратий. – Она погибла? – Он полуспрашивал, полуутверждал. – В катастрофе?

Для Бори смерть Лоры была самой страшной из катастроф, поэтому он коротко согласился:

– Да.

– Вижу… автомобильная авария… прелестная женщина в расцвете своей редкой красоты…

– Какая авария? Она при родах умерла!

– Я же и говорю! Смотрите на шар! В родах… и ребенок тоже… вы пережили страшную трагедию… Смотрите на шар! Сейчас я постараюсь установить между ней и вами контакт. Расслабьтесь! Только шар! В нем вы всё увидите!

Несколько минут Боря послушно пялился на хрустальный шар. Ничего не происходило. Шар играл огнями, чудотворец вещал – говорил, что ангелы подведут Борину жену, пахло свечами, колбасой, еще какой-то едой, мужицким потом, замаскированным одеколоном.

– Ну? – не выдержал Боря. – Где Лора?

– Ее звали Лариса, всё правильно. Смотрите на шар! Лариса в пути к вам. Но вы не хотите расслабиться!

Последнюю фразу чудотворец произнес с обидой и досадой.

Боря подождал еще несколько минут. Пусто! Схватил шар и запустил его в черный угол. Послышался звон разбитого стекла. Боря встал, взял канделябр со свечами и осветил стены. Нашел выключатель, щелкнул. Не черным шелком были задрапированы стены и потолок, а выкрашены копеечной краской-грунтовкой. Загадочная комната на поверку оказалась дешевкой.

– Фуфло! – обругал Боря и антураж, и чудотворца.

– Как вы себя ведете? Что вы себе позволяете? – фальцетом верещал толстяк, бархатного баритона как не бывало.

При нормальном освещении он выглядел болезненно жирным и неопрятным. Крест – медная подделка со стекляшками, балахон усыпан перхотью и крошками. Весь колышется в возмущении – от двойных подбородков до живота и ляжек.

– Фуфло! – повторил Боря.

Бросил подсвечник на пол и направился к выходу. Но перепутал дверь, оказался в маленьком помещении, в туалете и одновременно гардеробной – на плечиках висела цивильная одежда чудотворца гигантских размеров. В углу рядом с умывальником неестественно стиснутая стояла женщина. Из мертвяков, определил Боря. Потому что только мертвецы могли упаковать свое ватное тело в столь маленькое пространство.

– Умоляю! Заклинаю! Помогите! – быстро заговорила женщина. – Какое счастье, что ВЫ, ВЫ пришли!

– Ты кто? – спросил Борис.

– Жена Коли, то есть Кондратия, как он сейчас себя зовет. Вдова… то есть Коля вдовец, я умерла пять лет назад. А он! Вы же видите! Умоляю! Помогите! Скажите ему!

Покойники нередко обращались к Борису с просьбами. Чадолюбивые желали помочь деткам, любящие мужья – женам, почившие в бозе дамы мстили бывшим любовникам. У Бори был железный принцип – дашь на дашь. Хотите сыночку открыть, где кубышка зарыта? Договоримся, если восемьдесят процентов мои. Нищим просителям путь был заказан.

– Освоил примитивные методы гипноза и дурачит людей! – быстро говорила покойница. – Он связался с этой мерзавкой!

– Баба-яга в приемной?

– Да! Вы же ее видели! Старуха, ведьма, гадина! Она Колю кормит, закармливает! Он всё время ест! Жирное, хлеб, сладости! Поправился на сорок килограммов! Представляете? Она убивает его, потому что у него аппетит как у собаки, пресыщения не бывает. Пока он ест, ничего не соображает. Я держала Колю на диете и упражнениях. Он у меня ластик жевал. Понимаете? Резиновый школьный ластик! Чтобы отвлечься и без калорий. Я его любила!

– Ластик?

– Колю! Кондратия!

– Жевать ластик? – усмехнулся Борис. – Это любовь!

– Вот видите! Вы понимаете! Мне так с вами повезло! Я же не могла просто к вам заявиться, меня бы не пустили…

– Короче! Чего хотите?

– Скажите Коле, только строго скажите, чтобы он прекратил есть, дурачить людей с покойниками и гипнозом… Ах, это я сама виновата… Научилась во снах к нему приходить… Знаете, это не у всех получается, только если очень большая любовь, а у живущего, извините, хорошее образное воображение.

Лора не снилась Боре ни разу. И он тут же остро невзлюбил эту женщину и ее мужа-проходимца с его больным воображением.

– Во сне уговорить не удалось?

– Нет, только хуже сделала, потому что Коля…

Слушать про Колю Борис не желал.

– Значит, так! – перебил он. – Вы мне устраиваете свидание с Лорой, а я делаю так, как вы просите.

– Ах! – изумленно-испуганно всплеснула руками женщина. Звука шлепка не было, только едва слышный шелест. – Я не могу! Это не в моей власти!

– А в чьей?

Картина была отвратительной, но Боря уже такое видал. Когда покойники мечутся от крайних чувств, их корежит, как мягкую куклу гнет и плющит.

– Ой! Ну, пожалуйста! – хныкала женщина. – Помогите! Хотите, я для вас… гипнозу обучу?

– Чихал я на гипноз!

– Что вы там делаете? – в дверь просунулся Коля-Кондратий. – С кем разговариваете?

Борис на секунду отвлекся, а когда повернулся, покойница уже исчезла. Он рывком распахнул дверь, протиснулся мимо чудотворца, в ноздри ударил запах пота, разбавленного одеколоном.

– С твоей женой общался. Просила передать: жри побольше. А когда преставишься, будешь на небесах ластик жевать.

– Ластик? Откуда вы знаете…

Теперь Боря не ошибся дверью, вышел в приемную. Баба-яга вскочила, бренча бижутерией.

– Уже закончили? Надеюсь снова увидеть вас…

– Деньги!

– Что?

– Деньги назад!

– Если у вас не получилось полного контакта…

– Деньги, я сказал!

– Отдай ему, – послышался из-за спины голос Кондратия. – Всё отдай!

– Но как же! – противилась баба-яга. – У нас за аренду…

– Еще две секунды, – предупредил Боря, – и вы заплатите в десятикратном размере. Завтра – в стократном, считая ваши органы, если они годятся для пересадки.

Секретарша выдвинула ящик и достала купюры. Не протянула их Боре, а испуганно положила на стол.

– Фуфло! – привычно выругался Боря. Забрал деньги, скомкал их и засунул в карман.

Вечером он лег в одежде в пустую ванну. Накрылся пледом с головой. «Лора, ты никогда не придешь, – бормотал. – Знаю, никогда! Я не могу вспомнить твоего лица, не могу увидеть! Но я помню прикосновение твоих рук. Давай как раньше? Я буду тебе считать… Трижды восемь двадцать четыре…»

Эротические фантазии Бориса Горлохватова были незамысловаты, не менялись во времени и удовлетворялись примитивным способом.

Наследница миллионов

Когда умерла Лора, Борино сердце разорвало, в пыль разнесло. В груди образовалась большая черная дыра. Призыв покойника Харитона Романовича – О дочери подумай! – нашел слабый отклик только потому, что мертвая Лора во время единственного свидания просила о том же.

Через месяц или три после рождения (он не помнил точно когда) младенец побелел, налился молочной пухлостью, однажды – вдруг! – улыбнулся Боре. Катя (он раньше просто не замечал) улыбалась всем – сюсюкающим бабушкам, пьяным дедушкам, телевизору, бутылочке с молоком, погремушке. Этот веселый, жизнерадостный малыш легко отзывался на гукание, ласку и щекотание. Боре неожиданно захотелось собрать ее улыбки, сфокусировать их только в одном направлении – на себя, на черную дыру в груди.

Лучик в темном царстве разгорался, увеличивался, заполняя черную дыру. Катя научилась сидеть, шлепать себя по губам, пускать пузыри, крутила поднятыми ручками с растопыренными крошечными пальчиками под бабушкино «А как у нас девочка танцует? Тра-ля-ля-ля!». Она безошибочно смотрела в сторону названного человека: «А где у нас деда Вася? А где баба Люба?» В восемь месяцев, это Боря точно запомнил, Катенька на вопрос «А где наш папа?» протянула к нему ладошки и громко сказала «ПА!». И потом, когда он приходил с работы, дочь его видела, заводила веселую пластинку: «Па-па-па-па-па…» – и улыбалась, и смеялась, и валилась на спину, дрыгая ножками.

– Прям выделяет тебя, – ревниво говорила теща. – И за что? Бирюк бирюком!! Слова доброго от тебя не слышали!

Боря работал как проклятый: днем на стройке, до поздней ночи в «частном университете» грыз гранит специальной науки. Боря похудел, почернел, крепкий костяк его тела был покрыт твердыми веревками мышц без грамма жира. Глаза под низкими бровями, в которых и прежде не было доброго света, смотрели прямо и жестко, словно бойницы. Боря нагружал себя, чтобы не продохнуть, не думать о Лоре. Но от воспоминаний деться некуда – живое их воплощение лежало в кроватке и пачкало пеленки. Боре не нужен был ребенок, он не мечтал о продолжении себя. Но Катя – это та же Лора, только еще маленькая. Ему, Боре, предстоит пройти всё с самого начала, воспитать вторую Лору. В конце не будет свадьбы-женитьбы, не будет ласк и неги. До Кати вообще никто никогда с похабными желаниями не дотронется! Исключено! С божеством не совокупляются!

Он не любил, когда Катю брали на руки, ревновал. Но маленького ребенка не запретишь укачивать, пеленать, одевать, купать. Даже свои руки Боря считал недостойными обнимать малышку. Прижимал ее к груди и чувствовал себя вампиром, который питается, забирает тепло у дорогого существа.

Маленькая проказница не подозревала о своей сакральной сущности. Она тянула вверх ручонки и приказывала:

– Прыгай меня!

Это означало подбрасывать ее к потолку под счастливые визги.

В выходной, когда Боря мог поспать на час дольше, двухлетняя Катя забиралась к нему в кровать. Ныряла под одеяло, кусала за палец большой ноги – я пришла, просыпайся, – ползла по его телу к голове. Устраивалась на груди, захватывала в кулачки его уши и тянула в стороны:

– Жубы!

– Это не зубы, – мотал головой Боря, – это уши.

– Нет! Ухи тут! – Два маленьких пальчика вонзались в его ноздри.

Боря чихал, из глаз катились слезы.

– Папа плачет? Папе Бабай бо-бо сделал? Ой, сиротиночка! Ой, пожалею! – И принималась быстро целовать его лицо, шлепала мокрыми губками.

«Ухи, сиротиночка, Бабай» – это из лексикона бабушек. Они очень любили внучку, но как воспитатели никуда не годились. Еще больше, чем внучку, они любили выпить. Борис возвращался поздно, нередко заставал картину: ребенок в кроватке мокрый, холодный, ревет, а бабки пьяно храпят, ничего не слышат. Боря будил их грубо, ругался отчаянно. Да что возьмешь с пьяных дур?

Харитон Романович соблазнял Борю, рисовал перспективы: ты из своей дочери можешь принцессу, королеву сделать. Как воспитывать принцесс, Боря не знал, но уж точно не в капотненской клоаке девочка жить должна.

Он купил однокомнатную квартиру (по документам получил, тогда не покупали официально) и перевез в нее дочь и тещу тетю Любу в качестве няньки. Через месяц стало ясно, что проблема не решена. Тетя Люба пила, регулярно заявлялась мать Бори «сиротиночку проведать», квасили на пару. Боря выгнал обеих, нанял молодую женщину-лимитчицу смотреть за Катей. В отсутствие Бори бабушки и дедушки наведывались, Катя им радовалась и плакала, когда уходили. Боря родителей подкупил – вот вам деньги, но чтобы духу вашего не было. Старики возмутились, но деньги взяли, запили с новой силой. Кажется, потеряли работу. Боря не интересовался. Вскоре переехал в новую квартиру, большую, в тихом центре, адреса не оставил, родители сгинули. Боря никогда о них не вспоминал.

До пяти лет у Кати перебывало много нянек. Выбирать их Борис не умел, и ему решительно не везло.

Молодые девицы на первых порах клялись-божились, что за ребеночком будут ходить как за родным. Но вскоре оказывались ночью в постели Бориса. Он их не звал, не тянул, не сильничал, сами в койку прыгали. Для него все бабы – только бабы. Красивая, дурнушка, брюнетка, блондинка, худая, толстая, Таня, Валя – значения не имело. Для них же постельная прописка становилась правом собственности на Борю и на его кошелек. Купи мне шубу (кольцо, сережки), дай денег, своди в театр, поехали в санаторий. У Бори был один ответ: «Обойдешься!» Раздражение скупым любовником, который и не мыслил о женитьбе, перекидывалось на ребенка. Сыпались жалобы: девочка избалованная, непоседа, капризная, вредная. Следовала отставка няни-проститутки, появлялась новая. Боря стал приглашать старух. Внук одной из них чуть не ограбил его квартиру, а другую няню Боря выкинул с лестницы. Пришел домой, у Кати щечка красная. Почему? «Я хотела свою кашу кушать, а тетя Лиза говорила, чтоб из ее тарелки доедать. Она меня учила. Папа, когда я чего-то плохо делаю, меня всегда по лицу будут учить?»

Борис распахнул дверь на лестничную площадку, схватил «тетю Лизу» за шиворот, выволок и перебросил через перила.

– Катя! Никто до тебя не смеет пальцем дотронуться! Поняла? Он будет убит на месте! Мною!

Дочь поняла, что папа не шутит, но не испугалась, потому что в ее представлении «убит на месте» вовсе не означало абсолютную кончину. И она спросила:

– А ты можешь попросить тетю Лизу дочитать мне сказку про Карлсона?

Сказку читал сам Боря. Тетя Лиза осталась жива. Сломала обе ноги и три позвонка, пыталась подать в суд, но ей популярно объяснили, что инвалиды дышат кислородом, а покойникам сие не дано.

Харитон Романович, дожидавшийся Борю, который укладывал дочь (теперь их свидания происходили в кабинете), велел записать адрес новой няни:

– Троекуровское кладбище, колумбарий…

– Мою дочь мертвецы воспитывать не будут! – рявкнул Боря.

– Сие и невозможно, – задумчиво проговорил Харитон. – Хотя… странная девочка… нет, конечно, и боги ошибаются, а также в игры играют. Играют? – спросил он Борю, словно у того был ответ.

Общение с покойниками обернулось для Бори большой пользой. Но он решительно не желал, чтобы Катя зналась с мертвяками!

– У нее воображение! – Боря волновался и заикался. – Во-воо… Ну, ты, труп, понял? Она мечтает! Она это… сказку сочинила, сейчас мне рассказывала, как Чебурашка подружился с Карлсоном. Сейчас рассказывала! – повторил Боря.

– Не кипятитесь, юноша!

– На, выкуси, падаль! – Боря скрутил фигу, покрутил перед носом Харитона и ткнул в гуттаперчивое лицо. – Убил бы тебя!

– Опоздал. Фу, какие манеры! Учишь, учишь тебя… Быдло! В навозе родился, в гробу вонять будешь!

– Но ты-то свое отвонял. Тебя уже черви съели.

У них нередко случались подобные неаристократические беседы. Боря понимал, что кипятится понапрасну, что Харитону в удовольствие лишний раз исторгнуть желчь, но ничего поделать не мог, только давил на самое больное: ты труп, а я пью чай и баб имею.

– Хватит базара! – первым пришел в себя Боря. – Что с моей дочерью?

– Говорю же, не знаю! И никто не знает.

– А боги?

– Помолись им, спроси! – издевательски усмехнулся Харитон Романович.

– Слушай внимательно, покойник! Или ты сейчас мне объясняешь всё про дочь, или я с тобой больше дела не имею.

– Без нас ты ноль!

– Уже не ноль! И неплохо проживу, знаю. А вы – к едрене фене! С феней на небесах или в кочегарке, где вы там обитаете, и ведите беседы.

Харитон Романович любил актерствовать, кривляться, от елейного тона переходить к черному мату, от благодушия к сарказму, от высоких размышлений к похабному цинизму. Наверное, настоящим (насколько настоящим мог быть мертвец), искренним он выступал в темной фазе, когда пульверизатором разбрызгивал вокруг яд. Но теперь испугался – увидел, что Боря не шутит. Заюлил, как трусливая собака, которой наступили на хвост.

– Не знаю, голубчик! И поклясться нечем. Ну не жизнью ведь, ха-ха. И слов не подобрать… вот, например, амфибия. Она и в воде и на суше дышит… нет, не то… Переводчик? Есть два народа, два языка, а третий как бы переводчик… нет, опять мимо! Ну, не знаю! – Харитон почти верещал.

– Поставим вопрос по-другому. Что угрожает моей дочери?

– Насколько я информирован, ничего, кроме детских инфекций, вроде ветрянки.

– Сколько она проживет?

– Понятия не имею. Биологически – за сотню лет, но пьяного водителя, который может задавить ее на улице, извини, остановить не могу.

– Пьяных водителей не будет, – решительно заявил Борис. – К Кате могут прийти покойники… даже… например… мама?

– Пока твою дочь не… пока она… слово забыл, вылетело, из-за редкого употребления. Девственна! Вот! Пока она в девах, бояться нечего.

– Такой она будет всегда.

– Ну да! – ухмыльнулся Харитон Романович. – Как же! Любящий папочка думает, что его доченька всю жизнь будет в куклы играть. Не зеленей, спокойно! Мы и так много времени потеряли, тебе скоро спать. Эх, что может быть лучше сна после тяжелого дня? Постельная утеха – это ведь не про баб или не только про них.

– Короче!

– Нам давно уже пора заняться валютными операциями, переводить рублики деревянные в зелененькие доллары. Два типуса, наш валютчик известный и американский брокер, ждут не дождутся встречи с тобой. Но вначале твои, кормящий отец, скорбные дела. Няня. Повторяю, Троекуровское кладбище, колумбарий. Да не мертвая! Нормальная живая тетка, не старая, образование педагогическое, морально кристально чистая, без вредных привычек и матримониальных планов, чадолюбива в последней степени. У нее ребенок умер, подробности опускаю. Каждый день приезжает на кладбище и стоит свечкой в колумбарии. Пока окончательно не свихнулась, бери ее. Лучшей няни не найдешь. А теперь к делу! Вопрос первый: чем доллары лучше рублей и других бумажек стран социалистического содружества?..

Боря приехал на кладбище, легко нашел колумбарий и сразу увидел женщину, о которой говорил Харитон Романович. Середина рабочего дня, кроме нее, никого у колумбария нет. В темном пальто, черном платке, руки по швам, стоит приклеившись взглядом к мраморному прямоугольнику на стене с детской фотографией и букетиком пластиковых цветов на маленькой полочке под плитой. Сама как памятник – будто вечно тут стоит и останется навсегда.

– Почему ребенка не хоронили, а сожгли и в стенку? – спросил Боря.

С таким же успехом он мог бы обращаться к статуе.

– Отвечайте, когда я вас спрашиваю! – Боря повысил голос.

Она повернулась к нему. Лицо сухое, без слез, взгляд совершенно отсутствующий, не из этого момента жизни, как пожелтевший снимок из старого альбома. Несколько секунд смотрела на Борю, но не видела и не слышала, понял он. Боря по себе подобное знал: Лора умерла, весь мир перешел в параллельную плоскость. Будто ты сидишь, а перед тобой, сзади, по бокам – мимо – несутся поезда. Люди в них беззвучно разевают рот, смеются, едят, пьют, стелют постели – живут своей, недоступной ему жизнью, да и не желанной.

Боря не испытывал сострадания к женщине, только подумал: «На могиле Лоры я ни разу не был. Наверное, там травы по пояс, всё заросло. Ну и черт с ним!» Общаясь с покойниками, к земной кладбищенской атрибутике он относился с презрением.

– Пойдемте! – Борис взял женщину за руку и потянул за собой. – Вы мне нужны.

Она покорно подчинилась, не вырывалась, шагала рядом. Для нее не существовало опасностей. Если этот человек ее убьет, он только облегчит страдания.

Борис открыл заднюю дверцу служебной «Волги», посадил женщину, сам сел рядом с водителем и назвал домашний адрес. В машине не разговаривали. Борис злился, что снова вынужден отдавать дочь в руки чужой женщине. Без нянек не обойтись, как ни крути. Но ни одна из нянек недостойна прикасаться к Кате, поэтому в душе он их ненавидел. Эту рекомендовал Харитон Романович. Его характеристикам можно верить. Злобный мертвый старикашка ни разу не подводил.

Борис заговорил у входа в свою квартиру. Кивнул на дверь:

– Там девочка, Катя. Моя дочь, пять лет. Мать умерла. Вы будете при Кате нянькой или гувернанткой, как хотите называйтесь. Но с головы моей дочери ни один волос не должен упасть. Упадет – я сверну вам шею. Что еще? Зарплата. По школьной ставке, сто двадцать рублей в месяц.

– Я не могу, – с видимым усилием проговорила женщина. – Не могу видеть детей.

– Сможете! – твердо возразил Борис и открыл дверь.

В нос ударил запах больницы. Борис бросился в квартиру. С утра Катя одна дома, он трижды звонил, дочь отвечала, что жива-здорова. Ее нигде не видно. В детской на полу груда кукол и плюшевых игрушек, все перемазаны зеленым, светлый ворс ковра тоже в пятнах.

– Катя! Катя! Ты где? – звал Борис.

– Я не виноватая! – послышался глухой детский голосок. – Зиёнка сама разлилась. Я в больницу играла, а зиёнка кончилась, и пузыёк не закрывался.

Из платяного шкафа высунулась лохматая головка, лицо перемазано зеленкой.

– Ты не порезалась? – спросил Борис. – Выходи!

– Не-ка! Меня только Гена укусил. Вот! – Катя выбралась из шкафа и показала грязный пальчик. – Гена не хотел лечиться и уколы делать.

Геной звали плюшевого крокодила. Катя сморщилась, пытаясь выдавить слезу, дула на пальчик, хныкала, но слезы не катились – внимание отвлекала новая тетя.

– Вы опять новая за мной воспитывать? – спросила Катя.

Женщина не отвечала, пристально, с удивленным восхищением смотрела на девочку, словно впервые увидела ребенка (не Катю, а ребенка вообще, как существо).

– Я вам не понравилась, – шмыгнула носом девочка, и теперь на глаза навернулись настоящие слезы. – А если меня отмыть, я буду хорошо себя вести!

– Ты мне очень понравилась, – хрипло произнесла женщина.

– Тогда почему вы пальто не снимаете?

– Пойдем, – женщина протянула Кате руку, – покажешь, куда мне повесить пальто. И где у вас ванная, в которой можно отмыть зеленую девочку, чтобы она хорошо себя вела?

Перед уходом Борис заглянул в ванную. Голая Катя в мыльной пене, женщина стоит на коленях, трет девочку мочалкой и приговаривает:

– Моем, моем трубочиста! Чисто, чисто! Чисто, чисто!

– Как вас зовут? – спросил Боря.

Женщина повернулась к нему. Теперь ее лицо нельзя было назвать старым фото. Это было лицо живого человека, получившего неожиданный подарок.

– Алла.

– Вернусь поздно, укладывайте Катю, меня не ждите. До свидания, утром увидимся.

Борис не знал и никогда не интересовался, какую трагедию пережила Алла, сколько лет было ее погибшему ребенку, мальчик это был или девочка, замужем ли Алла. Привез ее с кладбища, и она осталась навсегда. Сказать, что Алла полюбила Катю, – значит сильно приуменьшить. Алла отдала его ребенку свою жизнь, отказалась от личных амбиций, собственной судьбы, от честолюбивых устремлений, от женских радостей – от всего. И при этом не потакала Кате, не баловала безумно. Алла была не только прекрасной матерью, но и замечательным педагогом. Не только санитарным уходом за ребенком была озабочена, но развитием Катиного ума, воображения, образования.

По субботним утрам, как и прежде, Катя забиралась к отцу в кровать и сообщала:

– Мы начали заниматься биологией. Ты знаешь, что все организмы состоят из клеточек? Маленьких-маленьких? Алла говорит, что меньше клеточек ничего не бывает. Теперь смотри: берем клеточку и сажаем туда, например, мышонка. Кто будет меньше, клетка или мышонок? Вот! Я сама придумала.

В следующий раз она делилась новым «открытием»:

– Сложение проверяется вычитанием. Ты знаешь? Проверяется – это как бы все игрушки убрали по местам, а потом снова разбросали, чтобы их посчитать. Такое глупое занятие! Мне проверять не нравится! Только просто складывать и вычитать.

Дочь унаследовала от него способности к устному счету, но числа у нее ассоциировались с животными, предметами и буквами. Двойка – жираф, восьмерка – медвежонок, пятерка – буква «б», единица – инвалид с палочкой, девятка – воздушный шарик, а тройка – голая попа. Арифметические действия были окрашены в разные цвета. Сложение – желтое, вычитание – зеленое, умножение – синее, деление – красное. Боря не мог быстро решить задачу: «Два инвалида на воздушном шарике покрасились синим жирафом. Что получилось?»

– Ну, папа! – качала головой дочь. – Как ты долго думаешь! Сто девятнадцать умножить на два. Сколько получится?

– Двести тридцать восемь.

– Правильно, жираф голой попой сел на медвежонка!

И для Аллы, и для Бориса маленькая Катя была существом уникальным, единственным, юным божеством. Когда пришло время, они не могли отправить ее в простую советскую школу, пусть даже элитную, специальную с иностранными языками, где учились внуки партийных бонз и народных артистов. Божество не должно сидеть за партой в классе на тридцать человек. Алла выяснила, что при московских посольствах Англии и Соединенных Штатов есть специальные школы для детей дипломатов, где обучают по программам начальной школы этих стран. Но русскому ребенку путь туда заказан, даже внукам министров. Для Бориса слова «нет», если касается дочери, не существовало. Катю приняли.

И оказалась она в тяжелейшем положении – хуже, чем двоечница. Год занятий с репетитором английским языком дал скудные знания бытовой лексики, чего было совершенно недостаточно для учебы в первом классе. Катя выглядела глупой, тупой, немой в среде щебечущих на иностранном детей. На нее показывали пальцем, смеялись, учительница пожимала плечами. Катя, оранжерейный ребенок, впервые вышла на волю и получала болезненные удары один за другим. Первые две недели она ревела в школе и дома. Алла уговаривала потерпеть и упорно заниматься. Борис не знал, что делать. Не идти же Кате в простую школу в соседнем дворе?

Следующие две недели Катя рыдала только дома, а в школе стискивала зубы. Через месяц слезы прекратились. Репетитор, которая делала с девочкой домашние задания, потребовала дополнительной платы, потому что Катя не отпускала ее по четыре часа и выжимала как губку. Катя, не без грусти отмечал Борис, унаследовала от него железную волю. В Кате не было Лориной беспомощности и трогательной слабости. Вернее, казалось, что были. Внешне. Его дочь, с виду милый веселый ангел, обладала целеустремленностью и пробивной силой пистолетной пули. «Нежная, как зефир, – думала Алла. – Зефир в шоколаде. А попробуй ее укусить, внутри – камень».

Катя осталась на второй год, но этот второй год в первом классе окончила на отлично. И следующие четыре года была лучшей ученицей. Свободно, без акцента говорила по-английски, много читала и была первой в школе по математике.

Окруженная броней папиного и Аллиного обожания, Катя, однако, не росла избалованной, капризной или вздорной. У маленькой девочки был твердый характер, но все ее устремления были подчинены одной цели – радовать папу и Аллу. Катя до седьмого пота делала упражнения на растяжку, чтобы легко садиться на шпагат, – папа и Алла будут в восторге. Заучивала наизусть стихотворения на трех языках, декламировала, и награду получала достойную – счастливые восхищения папы и Аллы. Отдельный шкаф был выделен под маскарадные костюмы – Катя устраивала веселые моноспектакли: танцевала перед двумя зрителями в образе снежинки, скакала белым зайчиком, косолапила мишкой, Красной Шапочкой брела по воображаемому лесу. Катя росла, менялся размер костюмов, но увлечение домашним театром с одним актером оставалось, шкаф не пустовал.

Когда накануне каникул, которые, планировалось, Алла с девочкой проведут в Карлови-Вари, выяснилось, что с чужой тетей ребенка за границу вывезти нельзя или очень хлопотно, и подобные хлопоты обещали повторяться ежегодно, Борис (уже не сомневавшийся, что лучшая воспитательница для его дочери найдена) вступил с Аллой в брак. Их расписали, Алла стала Горлохватовой, но удочерять Катю Борис ей не позволил. В образе жизни ничего не изменилось. Алла никогда не переступала ночью порог Бориной спальни, он не ограничивал ее в тратах, потому что Алла тратила на себя мизер, годами ходила в одних и тех же черной юбке и черной кофте. С траурными нарядами она так и не рассталась.

Желая польстить Борису, подъехать к нему с традиционной взяткой, некоторые ловкачи подсовывали подарки:

– А вот колье для вашей жены!

– Какой жены? – удивлялся Борис. – А! Для Аллы. Нет, заберите, ей ничего не нужно.

Про Аллу ходили слухи один нелепее другого. Будто Горлохватов украл монашку из монастыря, обесчестил, ее от церкви отлучили, а он и рад, так и задумывал, чтобы воспитывала дочь от первого брака и боялась нос на улицу высунуть.

Ни Борису, ни Алле до слухов дела не было. Он работал как буйвол, она заботилась о ребенке. В их доме, в странной семье со странными отношениями, сохранялось душевное равновесие, центр которого обеспечивало маленькое божество.

Английская школа закончилась, и пять лет Катя училась дома с приходящими учителями по программе, разработанной Аллой. Программа была насыщенной, кроме школьных предметов, в нее входили бальные танцы, гимнастика, занятия живописью и музыкой, немецкий и французский языки, история искусств. В квартире оборудовали и художественную студию, и балетный зал. Чего девочка не умела совершенно, так это пришить пуговицу, постирать носочки или заварить чай. Нецарским заботам принцессу не обучали. И подруг у нее не было, отец и Алла не потерпели, чтобы внимание, улыбки Кати доставались еще кому-то. Девочку загрузили выше головы, свободное время – только на прогулки с Аллой и чтение, до которого Катя была большой охотницей. Катя очень старалась не разочаровать папу и Аллу, трудилась изо всех сил и даже не подозревала, что обделена простыми девчоночьими радостями своих сверстниц.

Когда Кате исполнилось шестнадцать, она отправилась на два года в Швейцарию, в пансионат, где окончательную шлифовку перед выездом в свет проходили принцессы крови и наследницы миллиардных состояний. Стоимость обучения была астрономической, одного годового взноса за одну воспитанницу хватило бы, чтобы позолотить все унитазы и дверные ручки в пансионе.

Катя не сошлась ни с чванливыми арабскими принцессами, ни со снобствующими американками. Единственной ее подругой была лошадь по кличке Салли, конная выездка стала любимым спортом.

Алла жила в доме рядом с пансионом. Катя приходила к ней в выходные и бегала в «самоволки».

Борис отчаянно скучал без дочери и утолял скуку новым увлечением – строительством для своей королевы дворцов. Как-то они путешествовали по США и посетили несколько загородных домов, построенных в начале прошлого века Рокфеллерами и Вандербильтами. Семейства, быстро и сказочно разбогатевшие, строили для себя дворцы вызывающе роскошные.

– Это пародия на королевские палаты восемнадцатого века, – пожала плечами Алла. – Но ни французские короли, ни русские цари не стали бы жить в окружении подобного китча.

А Борису понравилось. И бальные залы в три этажа высотой, и спальни, где можно кататься на велосипеде, и столовые, в которых над потолком висела люстра как из оперного театра, обитые шелком стены, и мрамор, и лепнина, и позолота – всё это явное стремление втиснуть как можно богатства на квадратный метр Борису пришлось по душе. И он начал строить поместья для Кати. На Французской Ривьере, в Шотландии, в Подмосковье поднимались дворцы, обустраивались гектары газонов и насаживались английские парки. Архитекторы хватались за голову, и окончательные проекты никогда не выставляли на конкурсы, потому что заказчик отличался не просто дурным вкусом, а дурным вкусом нувориша – требовал как можно больше роскоши на единицу площади. В его представлении роскошь – это золото повсюду, бархатные портьеры на пятиметровых окнах, хрусталь, канделябры, мебель в мещанском стиле бидермейер, но обитая шелком и гобеленами, античные статуи и картины на религиозные темы в пышных рамах.

Подмосковный дворец Борис собирался подарить Кате на восемнадцатилетие. Ее день рождения – единственный, который отмечался. Свои Борис не праздновал, понятия не имел, когда родилась Алла, и за десять лет не подарил ей копеечной безделушки. Он был очень богат и очень жаден.

Реального богатства Бориса не знал никто. Корпорация состояла из сотен мелких предприятий с подставными директорами-собственниками (на самом деле единственным владельцем заводов и пароходов был Борис), за которыми нужно было следить. В покойниках-надзирателях недостатка не было, но не хватало времени в сутках.

За Борисом давно закрепилась специфическая репутация, которая четко укладывалась в формулировку «лучше не связываться». Еще говорили, что он заговоренный, что ему дьявол помогает. Горлохватов наводил ужас и страх, близкие к мистическим. Он всегда выигрывал тендеры. Знал о планах противников, точно присутствовал на их тайных совещаниях. Если его хотели надуть, даже по мелочи, он мстил по-крупному, подосланные киллеры вместе с заказчиками оказывались за решеткой, строптивые министры летели со своих постов, неуступчивые директора предприятий заканчивали жизнь в нищете, у честных депутатов находились дурно пахнущие факты биографий. У Горлохватова не было проигрышей и промахов.

Простить, понять, принять покаяние, дать второй шанс – это не про Горлохватова. Люди были для него одноразовым материалом и повторно не использовались. Поэтому в ближайшем окружении собрались не просто лично преданные, а преданные со всеми потрохами, фанатично, как муллы живому Аллаху.

Начальник службы безопасности, в прошлом генерал КГБ, не мог не видеть, что Горлохватов параллельно корпоративной системе имеет свою, тайную и очень профессиональную шпионскую сеть. Например, вечером случилась проблема, а наутро ББГ подробно, с именами и фактами досье, рассказывает, как проблему решить. Откуда информация?

БГ, то есть Борис Громов, генерал, как-то предложил: хватит играть втемную, почему не объединить две службы или хотя бы установить между ними тесные контакты? Характерно, что ББГ не отрицал наличие второй системы. Но и откровенничать о ней не спешил. Сказал только:

– Ешь, что дают, и скажи спасибо.

Как, когда, где встречался Горлохватов со своими агентами? Уж точно не по телефону связывался и не пользовался электронной почтой. В компьютерах ББГ практически не разбирался. И по явочным квартирам не ездил, подметных писем не получал, домой к нему никто не приходил. Загадка. И вместо отгадки только идиотское мистическое заключение – рукой Горлохватова черт водит.

Никто не мог предположить, как это близко к истине.

Часть третья Враги

Предыстория

Антону было лет девять, когда он принялся ухлестывать за девочкой из соседнего двора. Про девочку-пятиклассницу ходили слухи, будто она «показывает и дает». Подробности сообщались самые невероятные и притягательные. Пацаны к ней липли, как мухи к меду. Антон всех оттеснил, «культурно» носил портфель девочки после школы, рассказывал эпизоды из прочитанных Жюля Верна и Стивенсона. Девочка на «давай дружить» ответила согласием. Но как только Антон попробовал развить успех, получил портфелем по голове, слезы и обвинения – «все вы гады». Слухи действительности не соответствовали, кто-то пустил сплетню, которая пошла гулять, а девочка оказалась самая нормальная и заурядная.

Антон нажил кровных врагов в соседнем дворе – простить ему заигрывания «с нашей» не могли. Официально было объявлено о «дуэли» – в среду после физкультуры, на огороженном пустыре, где новый дом будут строить. Мериться с Антоном силой выставили второгодника-переростка, тупого сильного болвана, который лбом кирпич расколачивал.

Соблазн избежать поединка был очень велик. Проще простого: вид сделать, что заболел, пожаловаться родителям, просто не явиться на пустырь. И страшно было отчаянно – казалось, смерти не избежать, очень болезненного и долгого умирания.

В ночь перед дуэлью Антон не спал. Чего только не передумал! Испариной покрывался от страха, проклинал себя: зачем с этой дурой связался, она мне сто лет не нужна. А потом вдруг понял! Подскочил на кровати от мысли простой и верной: я не за девчонку драться буду, а за себя! И все дуэли, книжные и киношные, не ради прекрасных дам, а за себя – за свою честь, лицо и гордое имя. А девчонки? При чем тут они? (Строго говоря, так он сформулировал свои настроения много позже, часто возвращаясь мысленно к тем событиям, радуясь и гордясь, что пацаном не оплошал, правильную стезю увидел.)

На пустырь Антон пришел вместе с секундантами – дюжиной друзей. С другой стороны не меньше выстроилось. Они сошлись с противником в центре площадки, покрытой рыжей глиной, схваченной первым морозцем, похожей на окаменевший ковер.

Ни один, ни другой размахивать кулаками с бухты-барахты не решался.

– Ну, ты чё, козел, к нашим девчонкам липнешь? – цвыркнув сквозь зубы на землю, спросил верзила.

– От козла слышу. Ваши девчонки мне дают, а вам – фиг!

Антон поразился своей смелости. И почувствовал сладостное ощущение безрассудной отваги.

– А-а-а! Гад! – Противник пошел на него, опрометчиво подняв два кулака и открыв живот.

Антон пригнулся, захватил его за талию и повалил на землю. Какое-то время они катались, не причиняя друг другу вреда. Секунданты не выдержали и пошли стенка на стенку.

Какая драка была! Песня! На всю жизнь воспоминание. Полгода обсуждали, как кто кого приложил. Разняли их взрослые. Телесный ущерб был (как им тогда казалось) очень велик: три расквашенных носа, несколько выбитых зубов и синяков без счета. Больше всех пострадал Витя Федоров (который после школы утонул) – фингалы под левым и правым глазом, выбитый передний зуб (отлично свистел через дыру) и вывих коленки. А кровищи больше всех пустил Антон – ему кто-то зубами надорвал мочку уха, пришивали потом в больнице.

Драка наделала много шума. Мама Антона, Светлана Владимировна, выступила на педсовете и заявила, что побоище – наглядное свидетельство ошибочности мнения, будто дети перегружены в школе. Срочно организовали спортивные секции, куда всех мальчишек сначала загнали насильно, а потом они сами с удовольствием ходили – отжимали штанги, били по баскетбольному кольцу, осваивали приемы самбо. В школе ввели добровольно-принудительные факультативы по математике, физике и литературе (для девочек).

Кулачные бои прекратились.

Боря был самым сильным из сверстников – и в школе, и в общежитии. Но против банды старших – допризывников, из которых только половина уходила в армию, а вторая садилась за решетку, – Боря оказывался бессилен. Старшие заставляли «мелких» воровать, отдавать им добычу, в награду «мелкие» получали сигарету или стакан вина. Боря не считал воровство плохим делом, но воровал он для Лоры, только для нее. А старшие несколько раз отбирали у него стыренные на рынке фрукты. Борю били незлобливо и потому оскорбительно. Ни вина, ни сигарет, ни похвалы старших Боре не требовалось, в шестерках ходить он не желал. Хотя, по общему мнению, Боре с его характером и наклонностями была прямая дорога в банду. Его гнули, учили, дрессировали как норовистого жеребца, избивали практически ежедневно.

Глядя на его синяки, родители говорили: «Бандит», не уточняя, дрался сын или его побили. Лора плакала, предлагала заявить в милицию или рассказать директору и завучу школы об ужасном поведении старшеклассников. Боря отмахивался – сам справлюсь. Но как остановить травлю, он не знал. По вечерам затачивал кухонный нож, водил лезвием по бруску с тупым упорством. Лора тряслась от страха и говорила, что, если он кого-нибудь зарежет, его отправят в колонию, она останется одна и погибнет.

Только правда ее слов удерживала Борю от применения самодельной финки. Лора умоляла не носить финку с собой, заворачивала в тряпку и прятала под ванной. Уходя в школу, обязательно проверяла, не взял ли Боря оружие.

Главарь дворовой банды учился в последнем классе, во вторую смену, пятиклассник Боря – в первую. В день мести Боря удрал после первого урока, пришел домой, достал финку, спустился на второй этаж общежития, где жил его враг, позвонил в дверь. Враг был спросонья, в трусах и грязной майке, на две головы выше Бориса. Не дав опомниться, Борис приставил финку к его животу, почувствовав, как острие уперлось в тело. Борис шипел ругательства и подталкивал финкой своего врага, который испуганно отступал спиной в прихожую.

– Убью! Зарежу! – говорил Боря.

И враг видел: точно зарежет, глаза у «мелкого» как у бешеного пьяного мужика в беспамятстве. Пьяных буянов в общежитии водилось немало, и подобное выражение лица всем хорошо знакомо.

Они дотопали до комнаты, враг свалился на кровать, закрыл голову руками, подтянул к ней голые острые коленки и пронзительно закричал:

– Не надо! Не трожь! Мамочка!

На секунду Боря замер: решил, что враг зовет мать на помощь. Но в квартире никого, кроме них, не было. Трусы на парне вдруг потемнели, по простыне растеклась лужа – обмочился.

Боря понял, что победил, но бешеная энергия требовала выхода. На столе в большой миске лежал полосатый арбуз. Боря принялся бить арбуз финкой, с каждым ударом выкрикивая:

– Ты понял, сучок! Ты понял, гад!.. Остановился, когда от арбуза осталось мокрое крошево.

Боря вернулся домой, убрал на место финку, вымыл руки и пошел в школу.

Больше его не били, с ним не связывались. Главарь шайки, естественно не посвящая никого в подробности, сказал своим дружкам: Борька психический, себе дороже с уродом дело иметь.

Как его обзывали за спиной, Бориса никогда не волновало.

Задачи для детей и взрослых

Борис Горлохватов внимательно читал пятистраничный документ – письмо одного из сотрудников Корпорации в прокуратуру, раскрывающее серийного убийцу и насильника, проводника в поездах дальнего следования.

Полчаса назад начальник службы безопасности, заканчивая доклад, заглянул в папку и захлопнул ее:

– В основном все, остались мелочи.

– Какие мелочи? – машинально спросил ББГ.

– Завелся у нас юный друг прокуратуры, накатал туда письмо на пяти страницах. К фирме это отношения не имеет, чистая уголовщина.

– Чистосердечное признание?

– В том-то и дело, что нет. Сам он вроде не подельник, но излагает так, будто со свечкой стоял. Откуда у парня информация, непонятно. Но, повторяю, промышленным шпионажем тут не пахнет.

– Дай мне письмо. – Борис протянул руку.

– С собой нет.

– Так принеси! – грубо приказал Горлохватов, которому неприятно было убирать пустую ладонь.

Дочитав письмо до конца, Борис остался равнодушен к душераздирающим подробностям преступлений, но надолго задумался. Письмо дурно пахло, и запах был знакомым – несло могилой, общением с загробным миром. Факты, изложенные в письме, могли знать только покойницы.

«Неужели этот тип… – Борис перевернул стопку первой страницей кверху и прочитал на маленьком листе, пришпиленном скрепкой: „Антон Ильич Скробов, системный администратор, департамент информационных технологий“. – Неужели он, как и я… Нет, не может быть. Покойники не раз подчеркивали, что я уникален, второго такого не имеется… Был бы, многие из мертвецов переметнулись, потому что в чем, в чем, а уж в пылкой любви ко мне их заподозрить нельзя. Дохляки! „Ты обращаешься с нами как с рабами!“ – вспомнил Боря упреки. – А как еще с вами обращаться? Падаль вековая! Спасибо скажите, что дело с вами имею».

Слово «рабы» увело мысль в сторону. Вспомнил, как дочь ходила по квартире и учила стихотворение… Никифорова? Некрасова?

– «Люди холопского званья сущие псы иногда, – повторяла Катя. – Чем тяжелей наказанье, тем им милей господа». Папа, холопское званье – это про военных?

Борис тогда не сразу ответил. Думал о том, что советчики с того света, да и помощники на этом – и есть псы, все.

Через неделю у Кати день рождения, восемнадцать лет. Совсем большая. Очень красивая, как мама… как Лора… Стоп! Не отвлекаться!

Борис нажал кнопку переговорного устройства. В другом конце коридора, в своем кабинете быстро поднял трубку начальник службы безопасности.

– Полную разработку на… – Борис еще раз прочитал фамилию на листочке, – Скробова. Быстро!

«Этот компьютерщик или может знаться, как и я, с покойниками, или не может. Скорее – второе. Аферист, вроде того великомученика?., чудотворца?., жирного с крестом, к которому по глупости заглянул несколько лет назад. Если афиширует свои „связи“ – точно шаромыжник. А если нет? Избранный? Рассматриваем этот вариант. Скробов может выступать либо моим соратником, либо противником. Был бы противником, я бы давно учуял, что под меня копают, и Харитон донес бы. Харитон молчит. Конспирирует, гад? Один умелый „связист“ с тем миром, вкупе с трупами, легко подложит под меня атомную бомбу, после взрыва молекул не останется. Значит, Скробова нужно немедленно убирать? Заранее, на всякий случай, пусть даже он ни сном ни духом.

А второй вариант? Помощник? Ах, как бы пригодился! Взять его в долю, швырнуть кусок… Каких дел наворочали бы!»

Борис посмотрел на часы. Задание БГ он дал пятнадцать минут назад, еще рано требовать ответа, через полчаса.

Как выяснить наличие особых способностей у Скробова? Не спрашивать же его, точно в сумасшедшем доме: «Вы с покойниками не видитесь?» Должны быть косвенные улики. Какие? Думай!

Задание Горлохватова БГ спустил своему подчиненному, тому, кто принес в клюве странное письмо в прокуратуру.

Сергей Афанасьев, друг и приятель Антона, переживал плохие минуты. Он заложил Антона, то есть передал начальнику письмо, вытащенное стукачком из компьютера Антона. Стукачок, девушка-программист, через плечо Антона, проходя мимо его стола, заглянула на монитор. Ее заинтересовала фраза «В прокуратуру Российской Федерации…». Когда Антон ушел с работы, девушка забралась в его компьютер, и, хотя письмо было стерто, ловкачка вытащила его из «корзины». О наличии в компьютере корзин Сергей не подозревал. Но лучше бы они не существовали! Вот у них в отделе! По старой чекистской традиции всё пишется от руки, потом отдается машинистке-секретчице, проверенной и надежной, как мама Сталина.

Сергей мучился предательством, но письмо начальнику отдал. В конце концов, ничего, компрометирующего Антона, в том письме не было!

И вот теперь новое задание. Разработка на Антона.

Сергей переписал на отдельный листок сведения из личного дела Антона. Число и место рождения, домашний адрес, в подозрительных связях не замечен… Дальше – ступор, затык. Доносить на друга… легче пытку выдержать – дыбу, каленое железо… или ранение, пусть самое тяжелое… Да пошли вы все!

Зазвонил телефон, Сергей снял трубку.

– Готово? – спросил начальник (которого минуту назад призвал к ответу Горлохватов).

– Да я, да только… – мямлил Сергей.

– Сопли жуешь?! – рявкнул БГ. – Бумаги под мышку и пулей ко мне! Нет, встретимся у кабинета ББГ.

– Где? – опешил Сергей.

– В приемной Горлохватова. Что, в штаны наложил? Утрись и на ковер!

Сергей видел могущественного ББГ, Бориса Борисовича Горлохватова, только издалека, порога его кабинета никогда не переступал. Сергей почувствовал, как по спине течет предательский трусливый пот. В штаны не наложил, но близко. Страх перед начальством, природный, в крови живущий, набирал силу.

Сергей встал из-за стола и заплетающейся походкой двинул к выходу. Нестерпимо хотелось в туалет по-маленькому. Не утерпеть. Задержусь, но хотя бы не опозорюсь.

В туалете у писсуара стоял Антон.

– Привет! – весело поздоровался он и застегнул штаны. – Как дела? Ты чего-то в последние дни букой ходишь. Дома неприятности? Люся тебя наконец застукала с дамой?

Сергей тужился, глаза лезли на лоб, но ничего не текло.

– Извини! – Антон решил, что, находясь в непосредственной близости, мешает процессу.

Отошел к раковине, стал мыть руки. Продолжал балагурить:

– Кстати, если у тебя проблемы с испусканием мочи, могу порекомендовать свою сестру. Ха-ха-ха! Во ляпнул! Я имел в виду, что Танька фармацевт. У ее муженька тоже как-то трудности возникли, так она его лечила какой-то синькой, ну препарат такой. И на выходе наш Ваня, это Танькин супруг, давал нежно-фиолетовую струю. Представляешь? Мочится мужик фиолетовым! Улет! У кого кровь голубая, а у него…

Сергей кое-как справился, резко дернул замок на «молнии» брюк. Ни слова не говоря, глядя в сторону, не моя рук, быстро пошел к выходу.

– Ты чего? – слышался из-за спины голос Антона. – Обиделся?

«Почему, собственно, я его закладываю? – думал Сергей, поднимаясь на лифте. – Что я такого про Антона знаю? Ничего не знаю! Я выполняю свои должностные обязанности. Свой долг!»

В кабинете Горлохватова БГ сел на стул, а Сергей стоял, по стойке «смирно» вытянулся.

– Афанасьев, – представил его БГ, – наш сотрудник, непосредственный куратор департамента, где работает Скробов.

БГ им прикрывался, ясно как божий день. Никто за полчаса не может сделать тщательную разработку на рядового, одного из тысяч, сотрудника. Сергея начальник двинул на передний край, чтобы тот основной залп принял на грудь. Убьют – не велика потеря. Сергей это понимал, но держал руки по швам.

– Докладывайте! – велел Горлохватов.

Хриплым от волнения голосом Сергей поведал анкетные данные Антона, личное дело которого лежало перед ББГ, и он листал его.

– Дальше!

У Сергея по спине снова побежал пот, заныла раненая нога, на исполосованном животе шрамы напряглись, точно их свело судорогой, и резиновая эластичность рубцов болезненно окаменела.

– Еще по личной жизни? – уточнил Сергей.

– Да, – ответил Горлохватов. – Скробов женат?

– Никогда не был. Связей множество, но ничего постоянного, женщин меняет часто.

– Близкие родственники?

– Сестра Татьяна, фармацевт, владеет небольшой компанией, производящей пищевые добавки, двое детей.

– У Скробова? – поднял голову ББГ.

– Нет, извините, неточно выразился. Это его племянники, дети сестры, мальчик четырнадцати лет, Петр, девочка двенадцати, Светлана.

Имена племянников Антон упоминал как-то раз, Сергей давно забыл. Но сейчас, в перенапряжении нервов, вдруг многое вспомнилось.

– Родители умерли, – докладывал он. – Отец был преподавателем института, мать школьной учительницей.

– Давно?

– Что?

– Давно умерли родители? – терпеливо повторил Борис. – И от чего?

– У отца был инфаркт десять лет назад, мать погибла в автомобильной катастрофе. Живет один, квартира двухкомнатная, без ремонта, кухня семь метров…

Услышав про кухню, ББГ усмехнулся и похвалил Сергея, но при этом смотрел на БГ:

– Неплохо!

Начальник Сергея приободрился и потребовал у подчиненного:

– Есть ли факты, свидетельствующие о неблагонадежности?

– Нет.

И один на букву «б» – БГ, и второй на две буквы – ББГ услышали сомнение в голосе Сергея.

– Колись! – велел БГ.

Судорога, сковавшая тело Сергея, доставляла такую боль, что он едва соображал. Где-то на дне души валялась раздавленная совесть и тихо просила: «Молчи! Не подличай!» Но заплетающийся язык не слушался:

– Про пенис ваш… то есть про наш главный офис… в общем, про это здание… Это Антон шутку пустил, и она пошла гулять.

– Таким шутникам самим надо пенис отрывать, – подобострастно глядя на Горлохватова, потряс указательным пальцем БГ.

– Значит, шутник, – задумчиво произнес ББГ (и подумал: «Мы еще посмотрим, кто кого перешутит!»).

Он велел начальнику службы безопасности идти, а Сергею Афанасьеву задержаться. По лицу БГ, выполнявшего распоряжение, быстро пробежала недовольная, опасливая гримаса.

– Садись! – показал Горлохватов на стул Сергею, когда БГ вышел.

Сергей не рухнул на стул. Словно зацементированное, тело подломилось в коленях, и он опустился на краешек сиденья, как гимназистка к роялю. Минуты, которые Горлохватов молчал, перелистывая личное дело Антона, показались Сергею годами, проведенными в адском пекле.

– У меня к тебе поручение. – ББГ заговорил на «ты», Сергей вспыхнул от радости. – Абсолютно конфиденциальное. Абсолютно! Ты понял? Никому ни слова! Ни одной живой или мертвой, – ББГ почему-то ухмыльнулся, – душе. Если справишься, премия в размере годового оклада. В уме посчитал сколько?

Сергей еще больше покраснел и кивнул.

– За скорость премию удваиваю. Скорость – это принести мне ответы завтра. Если их не будет через неделю, вылетаешь из Корпорации с волчьим билетом. Диспозиция ясна?

Сергей снова кивнул.

– Значит, так! Ты узнаешь: первое – о чем Скробов мечтал в детстве.

– Не понял! – беспомощно прошептал Сергей.

– Никто! От! Тебя! – ББГ будто рубил каждое слово. – Не требует понимания! И вопросы не ты здесь задаешь. Я повторять не люблю! Говорю последний раз. Кем Скробов мечтал стать, когда был пацаном? Космонавтом, шофером или сутенером? Его мечты как можно подробнее. Усек?

Голова Сергея привычно и испуганно дернулась, хотя он ничего не понял.

– Второе. Бери ручку, записывай. – ББГ достал листок, стал диктовать ахинею: – Двойка – жираф, восьмерка – медвежонок, пятерка – буква «б», семерка – дождик, единица – инвалид с палочкой, девятка – воздушный шарик, а тройка – голая попа. Арифметические действия: сложение – желтое, вычитание – зеленое, умножение – синее, деление – красное. Записал? Скробов, исходя из этих условий, должен быстро… скажем, за минуту, пусть за две, решить задачу. Снова записывай. Инвалид с палочкой на воздушном шарике зеленого жирафа скушал. Ответ семнадцать. Также годится, – ББГ сверился со своими записями, – инвалид мокнет под дождем.

Сергей послушно черкал авторучкой и чувствовал себя полным идиотом, кретином, свихнувшимся дебилом! Предположить, что ББГ тронулся умом, он не мог.

– Позвольте уточняющие вопросы? – просипел Сергей.

– Нет!

– Разрешите выполнять? – Сергей вскочил по-военному резко, но дернулся как от удара в спину.

– Выполняйте. И… – Борис отошел от правил, повторился: – И от вас, – снова на «вы», – требуются только ответы на эти вопросы, какими бы странными они ни казались.

– Разрешите идти?

– Идите.

Сергей удержал руку, которая дернулась к непокрытой голове отдать честь.

Антон играл в какую-то компьютерную игру, когда пришел Сергей.

– Развлекаешься? – спросил он.

– Тренирую ум.

– Компьютерные игры тренируют ум для игры в компьютерные игры, – напомнил Сергей когда-то сказанное Антоном. – У тебя какие планы на вечер? Пошли в кабак?

В последние дни Серега вел себя странно. Явно избегал общения, сегодня в туалете обиделся на невинный треп, хотя обычно они шутили грубо, по-мужицки. И теперь не смотрит в глаза, в сторону косит. Но, по убеждению Антона, все женатики, и особенно верные супруги, не могут не иметь проблем с психикой. Сереге хочется исповедаться, рассказать, какая мегера его горячо любимая жена Люся. Допекла! У Антона были другие планы, но пришлось пойти навстречу. Друзей надо выручать, что в девяноста случаях из ста сводится к терпеливому выслушиванию их семейных проблем.

Они зашли в кафе недалеко от работы, выбрали столик в углу, сделали заказ официанту.

– Закажи выпить, – попросил Сергей.

– Не надо, – в сомнении покачал головой Антон, не желая выпивать в присутствии друга, которому спиртное запрещено.

– Надо! Двести грамм водки, – велел Сергей официанту.

Пока не принесли заказ, Антон пытался разговорить Сергея, задал десяток вопросов про Люсю, детей, про дела службы, про последний футбольный матч. Сергей отвечал односложно, сидел насупленный, будто мучила его какая-то мысль, а высказать ее не решался.

«Ну и черт с тобой! – подумал Антон. – Созревай. Созреешь – скажешь».

Сергей налил ему водку в рюмку, а сам принялся за салат. Ел он тупо, кажется, не чувствуя вкуса, заталкивая в рот овощи столовой ложкой. Антон хотел пошутить, мол, для культурных людей, которые уже с дерева спустились, вилка существует, но промолчал.

Сергей покончил с закусками, уставился на ложку недоуменно: что-то здесь не так, но не пойму, что именно. Не важно. Налил еще водки в пустую рюмку Антона и спросил:

– Ты кем в детстве мечтал быть?

– Никем.

– То есть как? – Сергей впервые за вечер взволновался, продемонстрировал признаки эмоций, смотрел прямо на друга. – Забыл? Вспомни, пожалуйста!

– Зачем?

– Ну… мне надо… сравнить.

– Всё ясно! – рассмеялся Антон. – Вот почему киснешь! Пообщался с нашими психологами, которые навешали тебе лапшу на уши. Какая-нибудь ересь, вроде того, что если ты в детстве мечтал заглянуть двадцатилетней девице под юбку, то в преклонном возрасте начнешь старушек насиловать. Серега, выкинь из головы! Всякий нормальный пацан мечтает заглянуть под женскую юбку.

– Но все-таки? Кем ты мечтал? Охотником, моряком, генералом?

– Ты, конечно, генералом?

– Нет, водителем трамвая. Посадить в него нашу учительницу, разогнаться и на полной скорости врезаться в стенку, чтобы Мария Петровна в лепешку.

– С детства добрый мальчик.

– Я ее боялся до слез. И ничего не мог с собой поделать. Мария Петровна вызовет меня: «Сереженька Афанасьев, иди к доске!» А я – в слезы от страха. Антоша! Кем ты хотел быть? Космонавтом?

– На эту тему есть анекдот. «Мой брат всю жизнь мечтал стать космонавтом, а я мечтал стать доктором и вылечить его».

– Значит, доктором? – обрадовался Сергей. – Разве у тебя есть брат?

– Нет у меня брата, а у тебя – чувства юмора.

– Ну вспомни, очень тебя прошу! Как друга!

– Эк тебя разобрало! Да нечего мне вспоминать! И ни кем я не мечтал быть. Совершенно! Не мечтал, понимаешь? Не умею, как и на скрипке играть, а также на прочих музыкальных инструментах.

– Финдец! – обреченно буркнул Сергей и тяжело вздохнул.

Принесли горячее. Антон напомнил другу, что есть мясо удобнее с ножом и вилкой. Сергей с вожделением посмотрел на графинчик с водкой.

– Ни-ни! – предостерег Антон.

Покончив с горячим, Сергей достал из кармана листочек:

– У меня тут задача, помоги решить.

– Давай, – легко согласился Антон. Сергей зачитал условия.

– Это твоей дочери в школе задали? – спросил Антон. – Совсем учителя офанарели! После школы каждый второй квадратного уравнения решить не может, а у них как там? Тройка в виде попы? Кретины!

– Антон, ответ-то какой? За сколько ты задачу решишь? Минута, две?

– Этот ребус, не видя перед глазами условий, я решить не могу. Дай сюда листок!

Сергей не уточнил у ББГ, в уме надо решать или можно пользоваться подсказкой. Пока он раздумывал, Антон забрал листок.

– Так. Двойка, восьмерка, – бормотал он, – а у нас что? Инвалид с палочкой. По этой идиотской схеме – единица. На воздушном шарике, то есть восемь. Следовательно, восемнадцать? Но с таким же успехом может быть восемьдесят один. Далее, зеленый жираф. Зеленая двойка. Хотел бы я посмотреть на белую двойку. Арифметическое действие?..

Сергей не выдержал и подсказал:

– Ответ семнадцать.

– Вижу, у тебя здесь написано, – продолжал чиркать на листке Антон. – Но, видишь ли, в условии задачи слишком много данных, которые не участвуют в решении. В корректно сформулированной задаче так не бывает. Что мы пропустили? Пройдемся еще раз… Ну, я не знаю! – сдался Антон через некоторое время. – Мое решение: найти трамвай, посадить туда учительницу твоей дочери и пустить под откос.

Сергей понял, что пропал. Большущей премии (как бы Люся радовалась!) не видать, с работы вылетит под зад коленом… Эх, жизнь! Чтоб оно всё горело!

Он схватил графинчик с остатками водки (Антон только беспомощно взмахнул рукой, желая отнять) и жадно выпил прямо из горлышка.

– Вот так! И сношайтесь, шарики, с жирафами! – сказал Сергей и вытер ладонью губы.

– До канадской границы добежать не успеем. – Антон поднялся и бросил деньги на стол. – Надо успеть хотя бы до машины. Рванули, алкоголик!

Домой Серегу Антон принес. В машине друг отключился окончательно и бесповоротно. Антон с трудом его вытащил, взвалил на плечо и донес до квартиры. Взмок, запыхавшимся голосом пояснил Люсе:

– Производственная травма. Не злись! Спутал человек! Думал, в стакане вода, а там водка. Куда складировать?

Ни слова не говоря, Люся показала на дверь спальни. Антон свалил друга на кровать, как есть, в пальто и ботинках. Люся наклонилась и стала развязывать шнурки. Антон пожал плечами: мило пообщались, и вышел.

Люся раздевала мужа, спящего мертвым сном. Хотелось по-бабьи поругать его, распилить на части, попричитать над каждой и над своей горькой долей, чтоб было как у всех. Но Люся понимала, по сравнению со всеми или многими ей повезло: после контузии муж не мог брать в рот спиртного. Когда последний раз оказался в госпитале (хулиганы в парке Сережу порезали, он девушку спасал!), врачи голову ломали, какой наркоз давать. Люся подсказала: спирту граммов пятьдесят. Так и сделали. Сережа отключился, оперировали по живому. А потом хирурги говорили: «Ну, мужик! Сила!» И Люся была с ними полностью согласна.

Кошмарное свидание

Утром следующего дня Сергей шел в кабинет ББГ как на заклание. Всё складывалось хуже не придумаешь. Задание провалил, другу не заикнулся, что тот втянут в какие-то странные игры, с работы выгонят, премии не видать, голова трещит, раны ноют, сердце сдавило, будто в тисках, и вдобавок каждые три минуты хочется в туалет.

В приемной Горлохватова было много народа, но секретарша провела Сергея без очереди.

– Выяснил? – спросил ББГ, не здороваясь и предлагая присесть.

– Да, то есть нет.

– Точнее. Кем Скробов мечтал быть в детстве?

Сергея подмывало соврать. Что стоит сказать «космонавтом» или «врачом»? Но врать начальству Сергей не умел.

– Никем, – проговорил он, глядя в пол. – Не признался Скробов.

– Почему?

– Якобы вообще мечтать не умеет. Такая легенда.

Горлохватов не стал ругаться или выпытывать подробности. Кивнул, задумался на несколько минут и после паузы спросил:

– Задачу он решил?

– Практически нет. Запутался и… и все. Сергей не рискнул передать пожелание Антона тем, кто выдумывает подобные задачки.

– Иди! – попрощался ББГ.

Сергей открыл рот, хотел покаяться, извиниться, обещать, что исправится, поплакаться на тяжелое материальное положение, но так ничего и не произнес. Ожидать сочувствия от людей с такими глазами, как у Удава, бессмысленно.

– Свободен! – повторил ББГ и напомнил: – Никому ни слова!

Сергей шел к своему кабинету и прикидывал, как долго они смогут продержаться на его военную пенсию и крохотную зарплату жены. Дочка просила новые лыжи, сын из куртки вырос, теще операцию на глазах надо делать, они обещали оплатить, холодильник сломался, надо новый покупать. На какие шиши и как жить без холодильника?

У себя в кабинете он снял трубку телефона и набрал номер Антона, позвал покурить. Хоть одно доброе дело сделать напоследок, друга предостеречь.

Но Сергей задержался. Только положил трубку, звонок от непосредственного начальника БГ: зайди! То ли потому, что считал себя уже уволенным, то ли от нервотрепки последних суток, но Сергей привычного трепета, переступив порог БГ, не испытывал.

– Что за дело тебе Горлохватов поручал? – спросил начальник.

– Это вы у него можете узнать, – почти смело ответил Сергей.

– Я-то узнаю! А тебе хвост распускать не советую! По Скробову работал?

– Спрашивайте Горлохватова, – стоял на своем Сергей.

Несколько минут назад у БГ состоялся разговор с ББГ. Было поручено составить новую разработку на Скробова, уже без спешки, но очень тщательную. Конкретно не указано, что именно Афанасьев должен копать. Значит, его можно не задействовать, и так много воли взял – от командира секретничать.

Сергей не подозревал, как ему повезло, а следующие слова БГ повергли его в шок:

– Зайди в бухгалтерию, тебе премия выписана.

– Два оклада? – нервно глотнул Сергей. – Годовых?

– Ты же в курсе! Чего тут передо мной девочку корчишь?

На радостях Сергей забыл, что назначил Антону свидание. Но спускался он по той лестнице, где они обычно курили.

Антон увидел счастливое лицо друга и рассмеялся:

– Ну, Серега! Вчера был мрачнее тучи, а сегодня светишься, как медный чайник! Колись! Что все-таки произошло?

– Да так… вот премию получил…

– Здорово! Большую?

– Оклад… месячный, то есть два оклада, – постеснялся Сергей назвать сумму, заработанную на друге.

Ему хотелось поскорее распрощаться с Антоном, но тот допытывался:

– За что премия-то?

– За службу.

– «Ваша служба и опасна и трудна! И на первый взгляд, конечно, не видна!» – весело пропел Антон и перешел на нормальный язык: – В этом трогательном гимне правоохранников есть потрясающие слова: «Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет…» Класс! Кто-то, кое-где, порой… Благословенное общество! Ты чего? Обиделся?

– Просто тороплюсь.

– А меня зачем высвистал? – разумно спросил Антон.

– Хотел… хотел тебя поблагодарить за вчерашнее, что домой доставил.

– К вашим услугам, мадемуазель! – Антон шутливо раскланялся.

Желание каяться, предупреждать у Сергея начисто пропало, но он все-таки поинтересовался:

– Ты сам-то как? В последнее время и вообще?

– По-прежнему, ориентацию не поменял.

– Ну, бывай! – Сергей загасил в пепельнице только что прикуренную сигарету и быстро пошел вниз по ступенькам.

Контузии даром не проходят, подумал Антон, глядя ему в спину.

В приемной у Бориса томились люди. Но Борис никого не принимал. Стоял у окна, смотрел на оживленную московскую улицу, по которой беззвучно (стеклопакеты шума не пропускали) то неслись машины, то тормозили на светофоре, чихая синими облачками из выхлопных труб. Борис решал судьбу Антона Скробова и переживал непривычное волнение. Он уже давно не волновался перед встречей с живыми или мертвыми всех рангов и положений. Но здесь случай особый. Или Скробов станет союзником, или его необходимо ликвидировать. Реально ли его уничтожить? Живой ли он вообще? Может, покойник? Устроился на работу, получает зарплату, шуточки плоские отпускает, а сам давно коньки отбросил? Тогда черта с два его завалишь! Как проверить? Надо дотронуться, покойники все противно-ватные. Но не идти же самому лапать сотрудников! И никому не поручишь!

Борис подошел к столу, нажал кнопку переговорного устройства и велел секретарше соединить его с медпунктом. Главному врачу Борис приказал взять кровь на анализ у всех сотрудников главного офиса.

– На СПИД? – уточнил доктор. – На ВИЧ-инфекцию?

– Да, – усмехнулся подсказке Борис. – Начать с департамента информационных технологий.

– Видите ли, – мямлил главврач, – наша лаборатория не приспособлена…

– Что? – гаркнул Борис. – У тебя пробирок не хватает? Завтра сам их мыть будешь!

– Я только хотел сказать, что нам придется заключить договор со специальной лабораторией, в которой есть тесты…

– Заключай! И чтобы сегодня к вечеру у меня был список всех, сдавших кровь! – Борис бросил трубку.

Накричав на доктора, он немного успокоился, выпустил пар.

В списке, который появился на столе Бориса через несколько часов, Скробов стоял под номером пять. Значит, живой. Значит, пободаемся!

День выдался суматошный. Друг Серега чудил. В компьютерах финансового управления завелся вреднючий вирус. Бухгалтерши махали руками «мы не виноваты», словно их в прелюбодеянии уличали. Виновата была молоденькая сотрудница, которая в нарушение инструкции подключалась к Интернету. Антон ее не выдал, но прозрачно намекнул, что рискует собственной головой, покрывая преступницу. И весь из себя благородный пригласил девушку в ресторан. Она смешно и поспешно была готова отдаться, чуть не плакала и при этом шептала в затылок Антона:

– Только не сегодня, пожалуйста! У мамы день рождения!

– Родители – это святое! – согласился Антон. – Тогда завтра? И я тебя очень прошу, малыш (уже «ты» и «малыш»), забудь про Интернет на работе. У вас ведь тут всё финансовые махинации, пардон, тайны Корпорации. Договорились? Держи модем, я его вытащил, спрячь подальше. Правильно, в лифчик! Дальше некуда.

Потом их вдруг погнали сдавать кровь на анализ, как выяснилось, на СПИД. Народ зароптал и вспомнил о правах человека. Антон выступил миротворцем: во-первых, никогда не мешает провериться, во-вторых, Корпорации нужна свежая кровь, иначе и быть не может за такую зарплату. Главное – чтоб в стерильных условиях. Пока нас не просят с кистенем на улицу выходить и паркет до зеркального блеска языками в кабинете ББГ натирать, жить можно.

Он позвонил домой спросить у мамы, что она приготовила на ужин. Телефон не отвечал. Это был признак появления визитеров с того света, у которых на этом свете остались неотложные дела. Мама продолжала (с молчаливого согласия и декларируемого протеста отца) подсовывать ему челобитчиков. Причем теперь они дожидались Антона дома (и на улице бы не замерзли). Из вежливости он поил их чаем (покойников страшно трогало) и выслушивал просьбы, обычно укутанные в нескончаемые: «я был бы вам крайне признателен», «не знаю, как благодарить», «извините за назойливость», «простите за беспокойство» – это у интеллигенции, а у тех, кто попроще: «мужик, я тебе по гроб жизни… то есть гроб уже был… ну, ты понял», «я на вас молиться буду… то есть молиться мне уже бесполезно».

Тайная игра в связника того света с этим Антону даже нравилась. Что-то в ней было от ожившей волшебной сказки: и чертовщина, и его могущество, и даже проблески мечтательного воображения, о котором когда-то страстно мечтал, но так и не добился.

Покойников не было. У подъезда его ожидала Лена, последняя, не обремененная его вниманием пассия. Антон ей обрадовался. Когда инициатива исходит не от тебя, получаешь фору: возможность легко сделать ручкой.

– Замерзла, малыш? – Антон хотел потрепать ее по щеке и поцеловать.

Но Лена неожиданно отпрянула, он поскользнулся, и лобызания не получилось.

– Окоченела! – Она рассмеялась, что случалось не часто. – Пошли скорее домой! Или ты против?

Кокетливости и веселости в Лене прежде не замечалось. Изменения в лучшую сторону. Антон набрал код и открыл дверь, пропуская даму вперед. Они зашли в квартиру, Лена быстро расстегнула дубленку и (опять-таки новым) жестом, поворотом плеч и взмахом рук бросила ее Антону. Избалованной веселой дамой она нравилась Антону больше, чем академической крыской.

В кастрюльках на плите стоял ужин, заботливо приготовленный мамой. Самих родителей, конечно, не было. Скрылись, обеспечивая сыну личную свободу. Все-таки в мертвых родителях, по сравнению с живыми, есть свои положительные моменты. Антон хотел поделиться этой мыслью с Леной, но вовремя прикусил язык. Она накрыла на стол, увернулась от его объятий с дежурным поцелуем:

– Ты же голоден! Давай ужинать!

– Как волк! – заверил Антон. – Ты не куришь? – вспомнил он пристрастие Лены.

– Но тебе ведь не нравятся курящие женщины! Она откинулась на спинку стула и расхохоталась.

Другой человек! Соблазнительная чертовка! Антон быстро расправился с маринованными овощами, рыбой и картофельным пюре. Лена только поковыряла вилкой в своей тарелке.

– Ну-с! – игриво потерла ладони Лена и хитро прищурилась. – В коечку?

Девушку просто не узнать, какая славная да понятливая!

– Если вы настаиваете, – включился в игру Антон и развел руками.

– Вот именно! Но всё должно быть по справедливости! Ты стелишь постель и первым идешь в душ. Я мою посуду.

– Богиня! – Антон чмокнул губами, посылая ей воздушный поцелуй, и выбрался из-за стола.

Он лежал на тахте, откатившись к стеночке. Он с детства не любил спать на краю постели, предпочитал у стеночки. Но по негласному джентльменскому кодексу уступал лучший угол даме. Если Лена стала такой понятливой, то, возможно, не воспротивится перемене мест? Антону нравились эти минуты предвозбуждения, когда ты еще полностью не готов, нетерпеливо бьешь копытом на старте, предчувствуешь забег, кровь нагревается, скоро закипит, ты рванешь вперед, задохнешься, но перед финишем затормозишь, пропуская даму вперед (как в дверях – хочешь иметь славу таланта и сексуального удальца, не показывай женщинам спину), у тебя вырвется победный рык и ты выстрелишь в пространство. Залп будет содержать накопленные за день отрицательные эмоции, глупые или злые мысли, желания, томления, хотения. Все! Свобода!

Лена погасила настольную лампу. Антон секса в темноте не любил, но промолчал. Она скользнула под одеяло и прижалась к нему. Он автоматически ответил и в первую секунду не понял, что происходит не так. А потом ему стало дурно. Лена была ватной, как сухая губка, без костей и мышц, без температуры, как тряпка.

– Ну, пожалуйста! – шептала она и целовала его лицо (сухо, точно ватным тампоном гладила). – Люби меня! Давай, прошу тебя! Люби, как прежде!

Какое там «люби»! Антона замутило от отвращения. Он перекатился через Лену (как через диванный валик), вскочил. Хотел зажечь свет, но свалил настольную лампу, бросился в выключателю на стене, щелкнул, зажглась люстра на потолке.

Антон стоял посреди комнаты, голый, с вытаращенными глазами. Лена забилась в угол, натянула одеяло до подбородка, зажав его в кулачки.

– Ты!.. Ты! – заикался Антон. – Ты что? Умерла?

– Да.

– Тогда зачем?.. Какого черта ко мне?.. Я, конечно, очень сочувствую, в смысле соболезную… Но извините! Спать с покойницами? Это выше моих сил! Никогда!

– Я отравилась. Выпила смертельную дозу лекарства.

– Зачем?

– Потому что очень тебя любила.

– Здрасте! – возмутился Антон. – Я же и виноват! В чем, позвольте узнать?

Он дрожал то ли от холода, то ли от ужаса. Схватил покрывало, которым днем закрывалась тахта, и накинул на плечи.

– Мне было очень трудно жить с мыслью, – говорила Лена, – что я у тебя одна из многих. Проходной вариант, рутинная интрижка. Я-то любила тебя безумно, каждой клеточкой тела, болела тобой, как самой страшной неизлечимой болезнью. Я устала жить, зависнув над пропастью. Ведь ты бы столкнул меня в нее рано или поздно, не задумываясь. Я не выдержала и решила уйти сама. Было единственное место, где я надеялась найти спасение от тебя, – загробный мир.

– Нашла? – невольно спросил Антон.

– Отчасти.

– А как там вообще?

– Там? – переспросила Лена. – Всё есть, и всё ненастоящее. Трудно объяснить. Представь себе гладь озера, в котором отражается лес, или зеркало и человека перед ним. Деревья в воде – это деревья, но ненастоящие, отражение в зеркале похоже на человека, но это не человек. Для полноты картины надо еще убрать и гладь озера, и зеркало, оставить только изображения… Нет, это невозможно объяснить привычными словами.

– И что вы там все делаете?

– То, что могут делать души, когда они не покоятся в телах.

– Туманно.

– Рано или поздно сам всё узнаешь. Я искренне желаю, чтобы как можно позже.

– Спасибо, дорогая моя покойница! Извини! Просто я ошарашен и не знаю, что говорю. Мне тебя, правда, жаль! Уместно ли будет сказать, что ты поторопилась?

– А что, ты меня по-настоящему любил? – подалась вперед Лена.

Антон задумался. У него не было опыта разговоров на подобную тему с покойницами. Как ни крути, всё получается не в масть. Сказать, что поторопилась, я в тебе души не чаю, – вызвать сожаления и страшную горечь неисправимой ошибки. Сказать: я тебя действительно не то чтобы очень… безумно любил – значит, признать, что она правильно покончила с собой.

– Вот видишь!

Лена растолковала его молчание по второму варианту. Антон счел деликатным ее разубедить по варианту первому:

– Если бы ты дала понять, что желаешь жить со мной под одной крышей… или даже в ЗАГС прогуляться…

– Не лги! Согласись, нелепо обманывать умершую девушку! ЗАГС! Ты не хотел, чтобы я задерживалась в твоей квартире лишние полчаса.

– А ты, Лена, согласись, что абсурдно выяснять отношения, когда один из нас… ну, ты понимаешь. – Он взял со столика часы и демонстративно посмотрел на циферблат. – Первый час ночи. Мне завтра рано на работу.

– Знакомые интонации! Антон! Я не уйду.

– То есть как?! Совсем?! Никогда?!

– Испугался?

– Естественно! – зло проговорил Антон.

– Пожалуйста, не злись! У меня к тебе только одна просьба. Давай проведем эту ночь вместе? Последний раз?

– Лена, извини! У меня на покойников не… сама понимаешь… ничего не получится.

– И не надо по-настоящему. Просто полежи рядом со мной, а?

– Нет, очень сожалею!

– Даже приговоренному к смерти не отказывают в последней просьбе…

– Покурить, выпить чашечку кофе, написать письмо, – перечислял Антон раздраженно, – но если приговоренный попросит отпустить его на свободу? Просьба просьбе рознь. Лена, ты говоришь о совершенно невозможных вещах! Дать сигарету? Кофе? Водки?

– Разве тебе трудно?

– Не то слово!

«Меня легко стошнит, – подумал Антон. – Ты ничего не почувствуешь, а мне в блевотине с мертвечиной лежать? Фу, гадость! Она бы еще вместе с гробом заявилась и предложила вдвоем бочком устроиться!»

– Буду каждый день приходить!

Антон не испытывал острого раскаяния, которым обычно терзаются люди, ставшие виновниками самоубийства. Он слишком часто видел покойников, чтобы их жалеть. Лена поступила глупо, но это был ее выбор. А теперь угрожает:

– И просить, просить тебя!

– Только этого не хватало!

Антон выскочил в коридор и закричал:

– Мама! Папа! Где вы? Заберите от меня эту самоубийцу!

Родители не показывались. Антон забаррикадировался в большой комнате, воткнув в ручку двери зонтик-трость. Свалился на диван, через несколько минут почувствовал рядом кукольно-ватное тело. Так и есть! Приперлась! Антон вскочил с проклятиями.

Он ругался, Лена канючила. Он просил, и она просила. Он ее – уйти подобру-поздорову, она его – подарить одну ночь. Битых три часа длилась дискуссия. Антон уже не стеснялся в выражениях, которые, впрочем, звучали нелепо.

– Убил бы тебя!

– Поздно, – резонно отвечала Лена.

– Чтоб ты пропала!

– Уже.

Антон сначала носился по квартире, потом еле плелся из комнаты на кухню и обратно. Лена не отставала, намертво (вот уж точное слово!) приклеилась. Он выставлял ее за дверь, запирал в ванной, на балкон в сердцах вытолкнул. Но Лена, как черт из табакерки, появлялась снова и снова.

В конце концов, очумелый, отупевший и обессиленный Антон упал на тахту, откатился в угол, стараясь как можно сильнее втиснуться в ложбинку между стеной и матрасом, накрыл голову подушкой. И тут же почувствовал, как к его спине, ногам прижались другие подушки, не в пример первой, настоящей, отвратительные. Лена что-то шептала, тихо смеялась.

«Вурдалачка! Кикимора! Нечистая сила! – мысленно обзывал ее Антон. – За что мне такая напасть? Надо заснуть! Меня не тошнит! Не тошнит! Желудок, сиди на месте, не выпрыгивай! Мне хорошо! Куда уж лучше! Спать! Всем спать!»

Сны Антону снились редко и никогда – фантазийные. Только цитаты из недавнего или давнего прошлого: кадры из фильма, увиденного накануне, или сцены вроде сдачи экзамена по чужой шпаргалке.

Нынче сон был кинематографический. Фильм «Вий», Панночка (с лицом отдаленно напоминающим Ленино), стоя в гробу, растопырив руки, летала по церкви и жутко выла.

Первой мыслью проснувшегося Антона было: «Еще одна такая ночка, и о половом влечении будет забыто, начисто отрубит». Он нервно передернулся и повернул голову. Лены не было, подушка лежит рядом, не примята.

Ему решительно не хотелось становиться импотентом, как и иметь дело с виртуальными или в бозе почившими девушками.

Не только девушками, думал Антон, бреясь в ванной. Игры затянулись. Родители – это прекрасно. Но мама и папа давно умерли, отошли в мир иной. Будет лучше, если они там и останутся. Надо вернуться к нормальной жизни. Иначе дело кончится помешательством, на фоне которого импотенция покажется легким насморком. Хватит тимуровских героических поступков, хватит помогать умершим, то есть живым. «Вот! – Антон замер с бритвенным станком в руке. – Уже путаюсь! Нет, братцы мои! Наигрались, хватит!

С сегодняшнего дня живу нормальной человеческой жизнью. И никаких покойников!»

Он не знал, достаточно ли его желания, волевого усилия, чтобы прекратить связь с потусторонним. Где та кнопка, на которую нажать и выключить изображение на мониторе? Где бы она ни была, он ее найдет!

На работу, как обычно, Антон собирался явиться к одиннадцати. Но в девять раздался звонок: ты срочно нужен!

Оказалось, его вызывает ни много ни мало его святейшество ББГ. Зачем?

Неужели СПИД обнаружили? Только этого не хватало!

Неудавшийся разговор

Борису не хватило терпения ждать, пока на Скробова составят подробную разработку. Борис не был асом длительного тщательного планирования. Зато был мастером брать быка за рога, и никто из его рук еще не вырывался.

Бычок, который зашел в его кабинет, ничем особенным не выделялся. Тридцатилетний (35 по документам) хлюст, высокий, худощавый, в дорогом костюме, галстук стильный, ботинки тоже не за три копейки. Волнуется, но не паникует.

– Присаживайтесь! – Борис указал на кресло рядом со столом.

Точно в подтверждение его мысли про «без паники», Скробов не спеша расстегнул пуговицу на пиджаке (чтобы не помялся) и сел в кресло. На спинку не откинулся, но вполне вольготно расположился.

Борис молча смотрел на него. Молчал специально, хотел характером передавить, увидеть на лице Скробова беспокойство и трепет. Но Антон не трепетал. Несколько секунд также молча смотрел на ББГ, потом отвел взгляд и стал с любопытством рассматривать интерьер кабинета. Выходило, что и Борис – часть интерьера. Психологического прессинга не получилось.

– Ознакомьтесь! – ББГ протянул Антону несколько листков.

Он сразу узнал свое письмо в прокуратуру, но внимательно читал, выигрывая время. Как было? Письмо он стер, но могли в тот же день или на следующий достать из «корзины». Идиот! Расслабился, следы не уничтожил. Что было потом? Диск своего компьютера он форматировал два дня назад. Из отформатированного диска теоретически возможно выудить это письмо. Но требуется большой умелец, длительный доступ к диску и специальное оборудование. Если в данный момент не потрошат его машину, если у него будет несколько минут запустить программу «вайпинфо», которая на место прежней информации запишет нулики, то хрен они его поймают! Мысленно ругнувшись, Антон почувствовал отрыжку рыбьего жира и перевернул страницу. «Кто из наших может распотрошить диск? Только Стасик. А он болеет вторую неделю! Значит, здесь у них мимо. Рабочий компьютер не моя личная собственность. Почему я должен нести ответственность за уборщицу, которая, например, в ночи решила поделиться с прокуратурой своими сведениями? Не поймаете! Отпечатков пальцев сия информация не имеет».

– Можно подумать, – ухмыльнулся ББГ, – что ты это видишь в первый раз.

– Да, – покивал Антон и скорбную мину изобразил. – Жуткая история. Но я-то здесь при чем?

– Так ведь это ты писал!

– Маленькое уточнение: я или на моем компьютере? Уточняю – я это вижу в первый раз.

– Не хочешь колоться? Да и правильно. Мне-то на прокуратуру, насильника-проводника и его жертв – с высокой горки. Меня интересуешь ты.

– Польщен.

– Потому что! – Борису не понравилось, что его перебили. – По единственной причине: ты можешь общаться с покойниками.

– Простите, я не ослышался? – Антон умело сыграл изумление.

– Не ослышался. И не валяй передо мной ваньку!

– Ну-у-у! – протянул Антон и развел руками. – Это, знаете ли, из области эзотерики, а я специализируюсь на точной науке информатике.

Неизвестно, как бы повел себя Антон, случись этот разговор не после ночи, проведенной с покойной самоубийцей, не после твердого решения прекратить хиромантию. (Антон знал, что «хиромантия» обозначает гадание по руке. И напрасно! Ситуацию, в которую он влип, слово, по звучанию, описывало очень точно.) Да и сам этот разговор – лишнее свидетельство того, что он заигрался.

– Маскируешься? – ухмыльнулся Горлохватов. – Передо мной – напрасно. Я всё про тебя знаю!

– А именно?

– Беседуешь с покойниками, а потом справедливость наводишь. Робин Гуд, Дон Кихот, мать твою ити!

Про мать ББГ вспомнил напрасно. Антон воспринял это как оскорбление своей мамы. На глазах у Бориса дурашливо-удивленная мина на лице Скробова сменилась на стальную маску.

– Борис Борисович! Я затрудняюсь дать оценку вашим словам. Скажу только, что в нашей стране отлично развита психиатрическая служба. А достижения мировой науки, которые, надеюсь, вам по карману, ушли далеко вперед.

«Пусть уволят меня, – думал Антон. – Что я, работу не найду? У меня семеро по лавкам не сидят. Главное – не расколоться!»

– Ты меня в дурдом, что ли, посылаешь? – вытаращил глаза Борис. – В умалишенные записал?

– Все под Богом ходим.

«Крепкий орешек! – мысленно усмехнулся Борис. – Даже интересно. Но я тебя с другой стороны. Куплю с потрохами, продашься и завопишь от восторга».

– Антон… – ББГ заглянул в бумажку, – Антон Ильич! Позвольте вам сделать предложение?

– Воля ваша.

– Как у вас, кстати, с иностранными языками?

– Сносно.

– Придется подучить. Итак. Речь идет об инсайдерской информации. Вы регистрируетесь на крупнейших мировых биржах. Вам сливают инсайдерскую информацию… Знаете, что это такое? Секретные сведения о внутренних изменениях в крупных компаниях. Мелочовку не берем. В упрощенном виде: вы узнаете о предстоящем поглощении фирмы «А» компанией «Б», я даю вам деньги, вы покупаете дешевые акции компании «Б», которые вскорости резко взлетят в цене. В натуре всё выглядит немного сложнее. Сначала мы должны пустить в оборот мусорные, высокодоходные облигации и быстро их продать…

– Звучит как роман Драйзера «Финансист».

– Не читал. Но могу сказать: через месяц на вашем банковском счете будет десяток миллионов долларов, через год сотни миллионов. Как перспектива?

– Завораживает.

– Что и требовалось доказать!

– Одно маленькое замечание. Откуда я буду брать инсайдерскую информацию?

– Да от мертвых! Они к вам в очередь выстроятся!

– Борис Борисович! Мы снова вернулись к хиромантии. Повторяю: я к ней не имею ни малейшего отношения! Кстати, вы в курсе, что весь главный… офис, – Антон проговорил с заминкой, чтобы случайно «офис» не назвать «пенисом», – проверяют на СПИД?

Антон только хотел увести разговор в сторону, но Борис причину его заминки отлично понял и гневно вспыхнул. Тут, как назло, ожил интерком и голосом секретаря сообщал:

– Борис Борисович! Главный врач просит срочно соединить с вами.

Его дочь, Катю, наблюдали исключительно академики от медицины, педиатрии. Основной их задачей было следить, чтобы у девочки всегда был гемоглобин в норме. В этот момент Борис подумал именно о Кате и нажал кнопку.

– По вашему распоряжению, – голос главврача вибрировал от чинопочтительного волнения, – мы провели экспресс-анализы на ВИЧ-инфицированных, уже обнаружилось двое, в департаменте внешних связей и в кадровом управлении, оба мужчины.

Борис в досаде стукнул по кнопке кулаком, отключая доктора.

– Строго говоря, – задумчиво произнес Антон, – отечественная статистика показывает: могут заразить СПИДом в роддоме, а также в группе риска наркоманы и педики. О! Простите, Борис Борисович! Ничего личного!

Сначала он намекнул ему на короткий пенис! Советовал подлечиться в дурдоме! Потом обозвал педиком! Отказался от фантастических денег! Лицо у Бориса налилось кровью. Если бы он видел себя в эту минуту в зеркале, то вспомнил бы давнюю сцену, такое же апоплексически красное лицо начальника строительного управления, к которому пришел наниматься заместителем. Но Борис не помнил тех, кого подмял и уничтожил.

– Пошел вон! Щенок! – заорал Борис.

Антон встал, застегнул пиджак (на одну пуговицу, вторая у денди всегда расстегнута).

– Позвольте откланяться! – издевательски-шутливо склонил голову.

В спину ему неслись ругательства, незамысловатые и грубые.

Можно испытывать кураж, захмелеть, получив большие деньги. А можно испытать то же самое, отказавшись от них. Именно последнее удовольствие Антон сейчас и переживал. Он любил деньги, чего лукавить. И воспитавшие его родители почтительно относились к заработной плате. Но они пришли бы в страшное смятение, свались им в руки десятки миллионов. По давней традиции русские интеллигенты стыдились богатства. Сидеть на мешке золота, когда где-то умирают от голода дети, некультурно. О голодающих детях Африки Антон, конечно, не думал и от прибавки к жалованью не отказался бы. И с головной болью – лишними миллионами – как-нибудь справился. Но плата за богатство была недопустимой. Он точно знал – признайся он в необычных способностях, и жизнь его резко изменится. Захочется ли в новых обстоятельствах тех благ, что даруют деньги? Не уверен! Уже сейчас может сказать: никакой золотой дождь не окупит ночи, проведенной с девушкой-покойницей. А если они к нему пачками начнут ходить и пристраиваться под бок «просто полежать рядом»? Упаси господи!

Антон вернулся на рабочее место, включил компьютер и запустил нужные программы. Каждую минуту он ожидал сообщения об увольнении. Мысленно уговаривал себя: «Мальчик! Ты всё сделал правильно. За исключением того, что не поставил крепкий пароль на доступ к файлам. Это мы сейчас исправим. Выгонят меня без выходного пособия или с оным?» Отказавшись от миллионов, Антон беспокоился о двух тысячах. До конца рабочего дня приказа о его увольнении так и не появилось.

Первым желанием Бориса, когда за Скробовым закрылась дверь, было отдать приказ на ликвидацию. Но что-то внутри протестовало. Убить Скробова означало признать свой проигрыш, причем на площадке, на которой только они двое могли играть. В том, что Скробов одного с ним поля ягода, Борис уже не сомневался. Скробов изображал удивление вопросами, но изображал театрально, отрепетированно. Он был заранее готов, просчитал ситуацию и собственную реакцию. С легкостью отказался от больших денег. Так бывает лишь в тех случаях, когда цена мала: человек либо имеет столько же, либо еще больше собирается получить без посредников.

За многие годы Борис впервые встретил человека, который вызвал у него интерес, зацепил за живое. Если он не сломает Скробова через колено, то не будет себя уважать. Пусть живет. Скоро сам приползет, на карачках!

Антон и не подозревал, что обязан жизнью уязвленному самолюбию ББГ.

Затренькал сотовый телефон, номер которого знали только дочь и Алла.

– Папка! – радостно вопила Катя. – Спасибо! Я тебя обожаю! Я так счастлива!

– Ты где? – Борис улыбнулся.

– На конюшне. Тут Салли! Папочка, спасибо!

Борис выкупил любимую лошадь дочери из швейцарского пансиона. За кобылу заломили цену, как за конезавод. Катя скучала по лошадке, Катя получила лошадку. Дочь была единственным человеком, объектом, статьей расходов, на которую Борис не жалел денег и тратил их с размахом. Ему нравилось делать ей сюрпризы. Сейчас лошадь, потом дворец в Подмосковье на день рождения. В следующем году – дворец французский, потом британский, а потом… надо будет еще где-нибудь ей поместье отгрохать.

Катя поделилась своими планами: вымыть Салли, убрать в сеннике и, если тренер разрешит, покататься. Дочь трещала без умолку. Без нескольких дней восемнадцатилетняя девушка, прекрасно образованная, начитанная, спортивная, Катя оставалась, в сущности, ребенком.

– Алла с тобой? – спросил Борис.

– Конечно.

– Ну, играй!

– Папа! Я еще хотела тебя попросить…

– Давай!

– Тут котенок. Вообрази, я сидела на скамеечке, он запрыгнул мне на колени, свернулся калачиком и замурлыкал. Папочка, пожалуйста! Можно мне взять его домой? Алла не против, говорит, что кот проверит нашу квартиру на энергетику.

– Бери, – согласился Борис.

Катя очень любила животных. Но держать их в доме не было возможности. Борис виделся с покойником Харитоном Романовичем и прочими усопшими по вечерам, закрывшись в кабинете. Днем выкроить время на отлучки нереально. И как только к нему являлись мертвецы, животные начинали сходить с ума. Собаки дико выли, коты орали мерзкими голосами, носились по комнате или висли, как летучие мыши, на портьерах. Птички-попугайчики метались в клетках, хлопая крыльями и теряя перья. Даже рыбки в аквариуме начинали бешено кружить и через какое-то время всплывали брюхом кверху. Алла твердила, что в квартире плохая энергетика. Переезжали на новую квартиру, там всё повторялось. Катя тащила в дом всякую тварь, которая сходила с ума. Они пять раз сменили жилье, правда каждый раз значительно улучшая его качество.

Он согласился на просьбу дочери, потому что отказать ей в чем-то выше его сил, но уже сожалел о слабости. Сегодня ему обязательно надо встретиться с Харитоном.

Когда Борис пришел домой, под ноги ему бросился здоровый полосатый котяра. Он терся о ноги Бориса, кружил восьмерками и вожделенно урчал.

– Это и есть котенок? Да в нем три пуда веса.

– Правда, хорошенький? – умилялась Катя. – А какой ласковый, видишь? Он всех безумно любит.

– Сомнительное достоинство.

– Для котика? Прелестное! Давай назовем его Тайгер? Он полосатый как тигр.

– Ты ведь уже решила.

– Да. Не обижаешься? Смотри, как он откликается. Тайгер, ко мне, миленький!

Кот послушно подошел, Катя схватила его на руки, стала тискать и целовать. В прихожую вышла Алла:

– Добрый вечер, Борис Борисович! Катя, отпусти кота! Мы еще не проверили его на болезни, и ты вся в кошачьей шерсти. Мы же в театр идем.

– Подумаешь, – беспечно отозвалась Катя, – другое платье надену, а это в химчистку. Ах ты, мой котик! Ах ты, мое золотце! Ты будешь себя хорошо вести, пока я не приду? Ты не будешь плакать? – приговаривала она по дороге в свою комнату.

Дочь и Алла уехали в театр. Борис зашел в кабинет, где уже расположился Харитон Романович. Тот успел произнести:

– Сегодня аудиенции дожидаются…

Раздался грохот, звон бьющегося стекла и дикий кошачий вопль.

Борис вышел из комнаты. Обезумевший кот опрокинул вазу с цветами. Шерсть на Тайгере стояла дыбом, и потому он заметно увеличился в объеме. Кот орал, прыгал по мебели, отталкиваясь сразу четырьмя лапами, совершал перевороты в воздухе, падал, вскакивал и снова носился.

– Ненавижу кошек! – сказал Харитон Романович, вышедший из кабинета вслед за Борей.

– Сгинь! Кто тебе разрешал ходить по квартире?

Борис снял пиджак, набросил его на пролетающего мимо кота, поймал. Куда его теперь?

– В мусоропровод, – подсказал Харитон.

– Заткнись!

– Тогда в стиральную машину, она герметично закрывается.

Этому совету Борис последовал. В большой комнате для хозяйственных нужд, вход в которую был из кухни, он затолкал кота в барабан стиральной машины и захлопнул дверцу. Не сдохнет за пару часов. Борис не видел, как за его спиной Харитон Романович, живодерски усмехаясь, нажал на кнопку центрифуги: «Быстрый отжим».

– Есть проблема, – сообщил Борис, когда они вернулись в кабинет.

– С землеотводом в Питере? Сейчас…

– Нет, с человеком, живым! – подчеркнул Борис. – Он, как я, общается с трупами.

– Не может быть! – всполошился Харитон (но одновременно обрадовался, заметил Боря, старикашка любит щекотание нервов). – Точно знаешь? Не может быть! Хотя… почему?

Харитон Романович ходил по комнате и ломал пальцы. Суставы на них щелкали бы, будь он живой.

– Вот именно! Почему не может быть второго, как я? Третьего, пятого, десятого?

– Не знаю! – истерично и в то же время театрально завопил старикашка. – Я что, Бог? Архангел?

– Так устрой мне встречу с Богом или архангелом!

– Кретин! О чем ты просишь!

– За «кретина» ответишь!

Случалось, и не раз, что Боря бил старикашку. Это было глупо, нелепо, бесполезно. Но давало выход Бориному отчаянию: я урод, с мертвяками разговариваю, без них не могу, и с ними тошно.

– Только не дерись! Не распускай руки! – Харитон Романович забился в кресло и съежился.

Хотя побои не доставляли ему вреда, он боялся их отчаянно. Зато потом долгое время был как шелковый, не ерничал и не обзывал Борю плохими словами.

– Антон Ильич Скробов. Тебе говорит о чем-нибудь это имя?

– Первый раз слышу. А с кем из… из наших он встречался?

– Было дело маньяка сексуального, проводника поездов…Да, да, знаю! До суда не дошло. Милейшего парня в тюрьме зэки порезали. Неужели выходит на контакт?

– Возможно, не он, а жертвы.

– Невинно убиенные – это не по нашей части, другой уровень.

– Ты, значит, не во всё вхож?

– Юноша! Вы представляете себе, какое количество народа померло за историю цивилизаций? Миллиарды! Что ж мы, по-вашему, все друг с другом вась-вась? Поди, не горох в банке.

– Иными словами, ты мне в этом деле не помощник? А если контингент Скробова окажется более интересным, чем мой? Например, мы займемся инсайдерскими делами? Чистая работа, никакой головной боли с производством, трудовыми коллективами и правительством. Стриги купоны и плюй в потолок. Харитон Романович явно нервничал, тряс коленом, грыз ногти – испугался.

– Поставлю вопрос по-другому, – гнул свое Боря. – Моя агентура – против Скробова. Если будет стычка, чья возьмет?

– Как ты себе это представляешь? Стенка на стенку души сражаются? Бред!

– Невозможно?

– Абсолютно. Тут даже не деревянные сабельки, не воздушные шарики, а ничто против ничего. Мы не властны действовать, пойми! Что-то реальное в реальности можешь сделать только ты, а мы – подсказать, направить, посоветовать. Но я очень сомневаюсь, что контингент Скробова может переплюнуть твой, Боренька!

– Ты все-таки разузнай, что можно. Переходим к текущим делам. Кто там первый? Пусть является.

Борис уже был в постели, когда вернулись из театра Катя и Алла. Дочь влетела в его спальню:

– Папа! Тайгер пропал! – и разразилась рыданиями.

Борис совсем забыл про кота, чтоб он сдох. Так, возможно, и случилось. Борис очень любил, когда Катя радовалась, и не признался бы даже самому себе, что в горе испытывает к ней еще большее умиление. Потому что только он мог ее утешить, убаюкать, снова сделать счастливой.

Он сидел возле ее кровати, Катя уже не плакала, но икала.

– Когда дверь открывали, он, наверное, и выскочил. Вазу разбил, испугался.

– Он нечаянно!

– Верю. Не переживай! Завтра объявим розыск, найдем твоего Тайгера. Если жив, он будет с тобой.

– А если умер?

– Хочешь, я в… на даче построю для твоей Салли конюшню? Еще можно завести козочку или как там его… барашка. Хоть полный скотный двор.

– Правда? Ой, папочка, какой ты добрый и хороший! Как я тебя люблю! А корову настоящую или… верблюда?

– Будет у тебя зоопарк! А сейчас спи.

Борис закрыл дверь Катиной спальни и пошел на кухню. Там стояла Алла, белее мела, с квадратными глазами:

– В сти… стиральной машине… такое…

– Знаю! Иди к себе. Кате ни слова.

Борис позвонил охранникам, чтобы приехали, забрали стиральную машину с кошмарным содержимым и выбросили.

После пожара

Пришла беда и привела с собой подружек, – так назывался период невезения, в который вступил Антон. Вышел утром на улицу и обнаружил, что капот его автомобиля обнимает фонарный столб, зад авто тоже сплющен гармошкой. Мало того что кто-то ночью стукнул его машину, впечатал в столб, так они еще очистили бардачок. А там лежали бумаги по страховке. Без них страховая компания отказывается деньги выплачивать.

Приказ об увольнении Антона не появился, но выплату зарплаты ему прекратили. Деньги переводили на счет в банке. Пришел снимать, и, хотя день выплат миновал, у него на счете ноль, точнее – сто тридцать семь рублей, оставленные от предыдущей зарплаты.

Два дня носился по автомастерским, юридическим консультациям (хотел подать на страховщиков в суд), а на третий день новая напасть. В квартире выше над ним этажом случился пожар. Выгорело основательно, но перекрытия не рухнули. Зато отлично потрудились пожарные – так пролили квартиру, что Антона затопило. Вода хлестала из розеток, с потолка лил дождь пополам с побелкой, обои со стен упали, паркет вздыбился, мебель и вещи испорчены, основательно пострадал гардероб Антона. Прилично выглядело только то, в чем он ушел из дома.

Наутро пришел следователь. Антон думал – из-за пожара. Ничего подобного! Оказалось, в Первой градской больнице лежит пенсионер Сидоров, которого Антон якобы сбил три дня назад ночью, а потом врезался в столб и вообще был пьян вдрабадан. Антон выпил в тот вечер самую малость, и алиби у него имелось – сотрудница финансового управления Корпорации могла подтвердить, что провела вечер на одном диване с Антоном. Но она не стала этого делать, с возмущением отказывалась: у меня муж, не смейте меня позорить, я вас не знаю, ничего у нас не было, задержалась на работе, двадцать человек свидетели. «Раньше о муже надо было вспоминать!» – в сердцах брякнул Антон и пригрозил снять отпечатки пальцев, чем довел девушку до истерики. Сам же потом утешал, извинялся и обещал навсегда забыть об их романтическом свидании. Да и какие отпечатки пальцев в затопленной квартире?

С родителями он расстался. Ходил по разгромленной комнате, когда услышал за спиной причитания мамы:

– Ой, что наделали! Кошмар!

– Сыночек, – подал голос отец, – мы тут всё приберем, но без ремонта не обойтись.

Антон не повернулся к ним, разговаривал, глядя в серую бетонную стенку, с которой упали обои.

– Спасибо! Ничего мне не нужно. И вообще… прошу вас больше… больше не приходить. Не обижайтесь! Я вас очень люблю… любил. И дело не только в вас. Пожалуйста, более никого с того света! Я живу на этом и хочу общаться только с живыми! Как нормальный человек. Извините!

«Пойдем, Света!» – услышал он голос отца и чуть не застонал от боли. Но даже тихие всхлипывания мамы не заставили его обернуться.

Антон поехал к сестре Татьяне занять денег. А там проблемы – почище его собственных.

По убеждению Антона, муж сестры Иван – отчаянный прохиндей. «Авантюристически настроенный», – более мягко характеризовала его мама Антона и Татьяны. В начале девяностых годов, в тяжелые голодные времена, Ваня как сыр в масле катался. Что-то покупал, что-то продавал, причем несуразное: соленые огурцы и бензин, цветной металл и женские колготки, гуманитарную помощь из Европы и китайские термосы. Он обналичивал, спекулировал валютой, давал кредиты, брал кредиты – словом, носился как угорелый. Татьяна сидела с детьми и была страшно горда тем, как муж ее обеспечивает.

К счастью, Татьяне хватило ума, когда Ваня, набравший высоту, стал со свистом с горы лететь (на рынок вышли акулы и мелкую рыбешку съели), часть денег припрятать, а потом открыть свое дело. По образованию Татьяна фармацевт, и бизнес ее – маленький цех по выпуску пищевой добавки, представляющей собой средство от утренней головной боли, проще говоря, опохмелочное снадобье, химический заменитель рассола. Основное содержимое средства витамины В и С, аспирин и еще какой-то болеутоляющий препарат. Средство действительно помогало, было удобным в применении – высыпать порошок в стакан воды, размешать и медленно выпить, – стоило копейки и пользовалось спросом.

Ваня поначалу относился к бизнесу жены с большим скепсисом, но его собственные дела вскорости пришли в полный упадок. Слава богу, хоть жив остался и не угодил за решетку. Ване ничего не оставалось, как пойти в помощники жене. Назывался он громко – исполнительный директор, но реальной власти не имел. Помня ошибки молодости, Татьяна завиральные идеи мужа, как правило, давила на корню.

Сестра выглядела ужасно. Если бы Антон не отметил наличие живых и здоровых племянников, вполне упитанного Ивана, то решил бы, что Татьяна враз потеряла всю семью. Лицо у сестры опухло от слез. Они уже не лились, но Таня нервно вздрагивала, была вялой, апатичной, отупевшей.

– Успокоительными накачалась, – пояснил Иван.

Он тоже имел бледный вид, источал сильный запах спиртного, но был не пьян – не брало. Ваня рассказал Антону, что стряслось. Серия ударов-нокаутов. Во-первых, налоговая проверка. Вроде с проверяющими договорились, а потом им как шлея под хвост, выставили счета и штрафы, на мировую ни в какую идти не хотят. Во-вторых, комитет Минздрава по лекарствам много лет назад зарегистрировал пищевую добавку, а теперь говорят, что это, мол, никакая не пищевая добавка (раз содержит фармацевтические препараты), а лекарственное средство, которое вы не имели права выпускать, за что суд и астрономические штрафы. В-третьих, кредиторы. Татьяна долго не решалась, но все-таки взяла кредит под расширение производства. Сняли помещение, сделали ремонт, купили оборудование и материалы. А производство остановили санитарная и противопожарная инспекции – это в-четвертых. И в-пятых, нагрянули, насчитали сотню нарушений, вроде мешков с порошками витаминов на полу. А куда их еще ставить?

– Вот такая картина, – подвел итог Ваня.

– Дела… – покачал головой Антон. – Погодите! Давайте разбираться. Налоговая проверка. Вы что, налогов не платили?

– Платили, – тихо отозвалась Татьяна.

– Значит, правда на вашей стороне?

– Ты как с луны свалился! – возмутился Иван. – Кто же всё платит? Тогда без штанов останешься. Это только декларируется поддержка малого бизнеса, а на практике…

– Погоди! – перебил Антон. – Все остальные претензии тоже законны и справедливы?

– Юридически да, – уныло подтвердила Таня.

– Хорошо, то есть очень плохо! Следующий вопрос: какие ближайшие и неотложные платы вам предстоят?

– Сто тысяч через три дня, – ответила сестра.

– Рублей?

– Каких рублей! – воскликнул Иван. – Зеленых, долларов! Но я что думаю? Продаем нашу машину, беру кредит под залог квартиры… а, нет! мы ведь уже ее заложили под первый кредит. Продаем хату! Вот! Сами переезжаем к Антону. Пустишь, надеюсь? И еще… не мог бы ты нам… ну, хотя бы машину продать? У тебя же тачка дорогая?

Антон был вынужден их разочаровать. Испытывал неловкость, словно сам разбил машину и испоганил квартиру. О том, что и на него заведено абсурдное, идиотское уголовное дело о наезде на пенсионера, говорить не стал, чтобы не добавлять печали.

– Сто тысяч, – пробормотал он. – Допустим, мы их найдем, хотя не представляю где, это решит проблему?

– Не решит, – покачала головой Таня. – Сто тысяч, потом сто пятьдесят, потом… мы оказались должны столько, сколько никогда не имели, не зарабатывали, в глаза не видели.

– Всё ваш бизнес! – не удержался от упрека Антон. – Бизнесмены! Что бы вам не работать за зарплату? Хлеб наемного труженика скудным показался?

Таня и Иван молча посмотрели на него. И заплаканные глаза Татьянины, и пьяно-трезвые Ивана словно говорили: ты не поймешь!

«Танька на маму стала похожа, – подумал Антон. – Как давно сестра не видела нашу маму! А я – несколько дней назад. Танька бы никогда не выгнала родителей, живых или мертвых, а я…»

– Не время морали читать, – хмуро буркнул он и повинился: – Вырвалось, извините! Не со зла, от расстроенных чувств. Чем я могу вам, ребята, помочь?

– Сколько можешь занять? – спросила сестра. – Надо заткнуть рты пожарным и санэпидемнадзору. Две тысячи? Три?

– Долларов, – уточнил Иван.

Признаться, что сам приехал одалживаться, Антон не мог.

– Мне надо позвонить. – Он ушел в другую комнату.

Набрал номер домашнего телефона Сергея Афанасьева. Трубку взяла его жена Люся. Антон старался, чтобы голос не выдал его настроения, весело спросил:

– Говорят, вы теперь страшно богаты?

– Ой, правда здорово? Сорок тысяч! У нас никогда… а?.. что?

Люся закрыла микрофон рукой, но Антон услышал, как она отвечает мужу, который, видно, махал на нее руками: «А разве он не знает? Что ты не предупредил?»

«Ну, Серега! – подумал Антон. – Секретчик! Постеснялся сказать, чтобы не вызывать зависть, не выглядеть капиталистом. Славно! Он мне точно займет».

– Алло! Люся! – позвал он. – На проводе попрошайки. Знаешь, когда кто-то стремительно богатеет, рядом обязательно оказывается народ с протянутой рукой. Люся, не откажите сирому и убогому! Займите десять тысяч!

– Десять? Занять? – переспросила она укоризненно.

И опять закрыла микрофон рукой, опять слышался какой-то спор, обмен упреками.

– Антон! – строго проговорила Люся. – Ты знаешь наши жилищные условия: в двухкомнатной квартире пять человек, мама тяжело больна.

И кошка внезапно окотилась, вспомнил Антон, как познакомился с Сергеем, чуть вслух не сказал.

– Мы внесли залог за новую квартиру, – продолжала Люся. – Пусть не внесли! – повысила голос и явно отвечала мужу. – Завтра внесем! Какая разница?

– Всё ясно. Извини, что побеспокоил.

– Погоди, Антон, не обижайся!

– Да некогда мне обижаться, на паперть пора. Будьте здоровы! – И первым положил трубку.

Достал сотовый телефон и уставился на него. Ждал, что Серега перезвонит. Вправит жене мозги и перезвонит. Телефон молчал. Пришлось идти и разочаровывать ребят:

– Облом. Хотел перехватить, не получилось. Сам же я с работы уволенный. И беден как церковная мышь.

– Почему уволенный? – ахнула Таня. – За что?

– Склоки, подсидки, интриги.

– Гады! – Таня встрепенулась, апатии как не бывало. – Такие специалисты, как ты, на дороге не валяются!

– Верно, я вообще мало пью. Но сейчас бы не отказался.

– А кушать хочешь? Котлетки твои любимые, с чесночком?

– Разве в этом доме кормят? – дурашливо удивился Антон и еще раз подумал, что сестра очень похожа на маму.

Он уходил от Татьяны с подарком – комплектом постельного белья. В его собственном доме не осталось ни одной чистой простыни. Ехал в метро и ломал голову, как помочь сестре. Чуть не всплакнул, когда она, прощаясь, поцеловала его в щеку и прошептала на ухо:

– Если нас посадят, детей не бросишь? Неизвестно, кого первого посадят, чуть не вырвалось у Антона. Он легонько щелкнул сестру по носу:

– Не будь дурой!

У Антона мысли не мелькнуло, что все несчастья, обрушившиеся на него и семью сестры, – козни Горлохватова. Что его обложили, как волка флажками, оставив только один путь. От разговора с ББГ остался неприятный осадок, который бывает, когда твою тайну кто-то пытается вытащить на белый свет. Но потом навалилось столько бед, что Антон и думать забыл о ББГ. Два дня назад он получил служебную записку в конверте. «Передумаешь – позвони. Г.» и номер телефона. Антон расшифровал «Г.» как Галина, именно так звали верную жену-бухгалтершу. Она воспользовалась служебными каналами и прислала ему послание. Что, интересно, Антон должен передумать? Не приглашение ли это на новое свидание? Перебьется.

Возле подъезда прогуливалась покойная соседка Ирина Сергеевна. Поздоровалась и, не дожидаясь ответного приветствия, быстро заговорила:

– Пожар-то какой был! Только вот что тебе скажу, никакая это не проводка виновата, а самый настоящий поджог…

Антон не поздоровался, прошел мимо, не останавливаясь, не поворачивая головы, словно никакой Ирины Сергеевны не было. Ее и не было! Умерла? Лежи в могиле, нечего по улицам шляться!

Дома навалилась тоска. Ни одного сухого стула, диван тоже мокрый. Придется доставать из кладовки раскладушку, лучше бы у сестры остался. Нет, там обстановка стрессовая.

«А если Галина ошиблась? Хотела написать: „передумала – позвони“, но… Конечно, она передумала и согласна подтвердить мое алиби. У неверных жен совесть тоже имеется. Хоть одну проблему сброшу. Или это станет началом хорошего периода. Если беда не приходит одна, то почему бы и удаче в компании не заявиться? Куда я дел записку?»

Антон вывернул все карманы, нашел листочек, набрал номер. Ответил мужской голос, странно знакомый:

– Слушаю. Это кто?

«Дед Пихто!» – всегда хотелось ответить Антону на подобный вопрос. Но он молчал, прикидывал, как представиться мужу Галины.

– Скробов? – спросили на том конце.

Антон узнал голос. Горлохватов! Только его не хватало!

– Да, Борис Борисович! – пришлось сознаваться.

– Будь завтра дома, за тобой приедут.

ББГ отключился, Антон не успел слова вставить. Перезвонить? Сказать, что ошибся номером? Нелепо, детский сад!

Отчаянно хотелось сбежать. «Купить билет на самолет и улететь к теплому морю. На что купить? Да и Таньку не бросишь. Обдумаем ситуацию. Итак, Горлохватов. Не занять ли у него денег? Дядечка, одолжите миллиончик! Откуда ББГ стало известно про мои выдающиеся способности? Было письмо. Да, странное. Но сделать из него выводы, замешанные на чертовщине, мог только человек, который сам… допустим, не сам, но у него уже есть один чудик или рота паранормальных, которые благодаря покойникам деньжищи наваривают. Теперь меня рекрутируют в команду? Всегда мечтал! Нет, очень и очень сомнительно, чтобы такое прибыльное и необычное дело оставалось долго в тайне от всяких любителей сенсаций и писак. А я никогда ничего подобного не читал и не слышал, хотя долго искал. Могла информация исходить от меня? Нет! Да! Совсем забыл. Во-первых, говорил Лене, во-вторых, психологине по телефону. Лена преставилась, упокой ее душу! Покрепче упокой! Она никогда не заикалась, что знает кого-либо с моей работы. Психологиня могла меня вычислить? Как? Не будем ломать голову над техническими тонкостями. Примем за факт – вычислила и сдала Горлохватову. Как проверить?»

Антон взял записную книжку, перелистнул, нашел номер службы доверия и имя врача. Набрал номер и попросил соединить его с Еленой Петровной, если она сегодня дежурит.

– Я вас слушаю, – через некоторое время раздался в трубке голос. – Добрый вечер!

– Здравствуйте, Елена Петровна! Я бы хотел передать вам привет от Бориса Борисовича Горлохватова.

– Спасибо! Как он поживает?

Антон, не отвечая, нажал пальцем на рычаг, отключился.

Ларчик просто открывался! Ай да Горлохватов! До чего тяжела доля российского миллионера! Совсем мозги набекрень, коль поверил, что его сотрудник с тем светом якшается. До чего жажда богатства доводит! Всё им мало! Хапают и хапают, не наедятся. Дьяволу душу продать готовы за лишний килограмм золота. То, что ББГ бил прямо в цель, принимать во внимание не следует. Могут нормальные люди с покойниками общаться? Не могут, и точка! А встретиться можно. Почему бы не поболтать с олигархом? И с паршивой овцы шерсти клок добывают, а тут целое стадо барашков в бумажках, и всё в одном лице.

Психиатр Елена Петровна знать не знала Горлохватова. Ответила утвердительно, потому что в ее профессиональную задачу входило как можно дольше удерживать позвонившего на линии и по возможности не давать отрицательных ответов, которые добавляли негатива. Ведь звонили не жизнерадостные оптимисты, а стоящие на грани отчаяния несчастные и больные люди. Последний звонок сорвался, человек бросил трубку, номер его не успели засечь. Бывает.

Утром Антон, кое-как позавтракав, поймал себя на том, что ждет вестей, приглашения от ББГ. Это было унизительно.

– Стоять на задних лапках не собираюсь! – произнес Антон вслух.

И стал собирать вещи, чтобы отнести их в химчистку. Получилось два огромных пакета.

В химчистке он разыграл спектакль: мол, забыл дома кошелек, предоплату сделать не могу, но вы же меня знаете! Девушка-приемщица действительно давно знала Антона, посочувствовала ущербу от пожара, о котором вся округа наслышана. Против правил взяла вещи.

– Успею, после работы деньги занесу, – пообещал Антон и подумал: «Рано или поздно должен я их раздобыть!»

Пока же у него в кошельке гулял ветер, осталось в буквальном смысле на хлеб и соль. Антон вспомнил рекламу ломбарда у метро, решил снести туда часы. Время можно отслеживать и по дисплею сотового телефона. В ломбард стояла очередь. Люди, старые и молодые, плохо или сносно одетые – все имели печать неудачников на лице. Да и сам Антон чувствовал себя персонажем из романов Достоевского: еще хорохорится, еще надеется, а сам уже к старухе-процентщице тропку протоптал.

Антон вернулся домой и обнаружил там сестру, наводящую в квартире порядок. Помощь негаданная и приятная. Вместе обдирали с треском обои, решили заодно подготовиться к ремонту.

– Если мы к тебе переедем, – спросила Татьяна, – ты правда…

– Сестричка! Сии хоромы не только мое, но и твое родовое гнездо. Хоть сегодня заселяйтесь. Кстати, где твой муженек?

– Дачу срочно продает. Антош!

– А?

– Я тут шкафчик на кухне открыла… и сердце у меня, – всхлипнула Таня, – сжалось. Никогда не думала, что ты, как мама… чашки этажеркой складываешь… и пакеты полиэтиленовые стираешь… зачем? Можно новые купить…

– Не плачь! – обнял Антон сестру.

– Как они рано ушли! Мама и папа! Я часто думаю: вот жили бы сейчас, мы бы им все-все, пылинки бы сдували. Как несправедливо устроено, что родители уходят, когда еще сами отдают, а от детей ничего не получают.

– Им сейчас… неплохо… уверен, то есть я думаю. Отец кроссворды решает, трубку курит, а мама рядом с ним, что-нибудь на спицах вяжет…

– Какие кроссворды? – Таня отстранилась и вытерла ладошкой щеки. – Трубка и вязание на том свете? Скажешь тоже! Весной надо памятник на их могиле подправить и цветы посадить.

– Отец как-то вспомнил надпись на одном могильном камне. Дословно не помню, но что-то вроде: меня здесь нет, и я не прах.

– Ты это к чему? Увиливаешь? Как миленький перед Пасхой поедешь на кладбище.

– Конечно поеду.

– Живые должны заботиться о могилах умерших! – назидательно и твердо сказала Таня. – Память, не подкрепленная делами, заботой о клочке земли, в которой лежат умершие, – болтовня и фикция! Нашим родителям принадлежит – вдумайся! – маленький участок на планете. Если он бурьяном порастет…

– Не уговаривай, всё понял!

– Антон, я еще тебя спросить хочу!

– Валяй.

– Почему ты не женишься?

– На ком?

– Вообще, – развела руками Таня. – Разве мало женщин и девушек?

– Много, – согласился Антон. – Я бы даже сказал, выбор настолько широк, что теряет смысл.

– Вот и возьми добрую, работящую девушку, красивую, здоровую, чтобы родила тебе хорошеньких деток…

– Уговорила.

– Что, женишься?

– Да.

– Когда? – растерялась Таня.

– В среду.

– В эту среду? – поразилась она.

– И в эту, и следующую, и через месяц… – хихикал Антон.

– Оболтус! – замахнулась Таня на брата тряпкой.

– Тебе не угодить! – увернулся Антон от шлепка. Зазвонил телефон. Водитель Горлохватова сообщил лаконично: «Я около вашего парадного. Жду!»

– На работу вызывают? – спросила Таня. – Иди, я сама управлюсь, потом Иван подойдет, мусор вынесет.

– Сестренка, сколько вам все-таки нужно бабок?

– Миллиончик не помешает, – усмехнулась Таня, чье отчаяние уже перешло в свою противоположность, в беспечность – будь что будет.

– Понял. Значит, я поехал за миллиончиком.

О семействе ББГ, естественно, ходили слухи, клубились сплетни. Про его жену, вечно в черном, бывшую монашку, говорили, будто обслугу она подбирает едва ли не среди глухонемых. То есть поварам, домработницам, охранникам рот без крайней надобности раскрывать не позволяется. Платят много, но требуют автоматизма, как у роботов, и никаких личных отношений. Дочь свою (от первого вроде бы брака) Горлохватов держит взаперти, наверное, больная психически. С таким монстром, считали многие, поневоле с ума сойдешь и в ящик сыграешь.

Антон к сплетням не прислушивался. Но шофер, который его вез, точно подпадал под характеристику глухонемого по доброй воле. На вопрос Антона, куда они едут, буркнул что-то неразборчивое, вопрос – бронированный ли это БМВ? – вообще проигнорировал.

– Молчание – золото, – усмехнулся задетый Антон.

Они выехали за город, километров сорок двигались по Каширскому шоссе, потом свернули на боковую дорогу и скоро уткнулись в шлагбаум. Водитель опустил стекло со своей стороны, обменялся взглядами (без слов) с охранником (при автомате), и шлагбаум подняли.

День рождения принцессы

Дорога, по которой они ехали к дому, была не асфальтированной, а насыпной. Ехали по немалым деньгам, по красной гранитной крошке. С обеих сторон дороги высажены голубые ели. Машина сделала полукруг вокруг фонтана и остановилась, Антон вышел и тихо присвистнул:

– Барокко-ро-ко-ко!

Сначала ему показалось, что дворец каким-то чудесным образом перенесся под Москву из средневековой Франции. Присмотрелся – никаких древностей, новодел. Но каков размах!

Поднялся по ступеням к входу, громадным резным дверям из светлого дуба. Там стоит человек (мажордом?) – точный слепок с немногословного водителя. Распахнул дверь, промолвил:

– Следуйте за мной.

Антон невольно затормозил в вестибюле, покрутил головой по сторонам. Каким вкусом надо обладать, как стремительно вырваться из грязи в князи, чтобы выстроить себе эти декорации к костюмированному фильму? Они здесь не в кринолинах и фижмах, случайно, разгуливают? Простите, сэр, я сегодня не в фраке!

У мажордома (дворецкого?) пиликнул телефон, он поднес трубку к уху:

– Понял, сейчас буду. – Повернулся к Антону: – Вам вверх по лестнице, направо, первый коридор, до конца, вас ждут в библиотеке.

Антону хотелось отвесить шутливый поклон, но он вовремя вспомнил, что с дворецкими не раскланиваются.

Устланная ковром, с желтыми (уж не золото ли?) металлическими перетяжками под ступеньками, лестница имела в ширину метров десять. На площадке (с античными статуями) она раздваивалась и двумя рукавами поднималась дальше вверх. Антон, как было предложено, пошел по правой стороне, оказался в анфиладе комнат. Гостиные, что ли? Одна, вторая, третья…

Было сказано про коридор и библиотеку (там наверняка муляжи старинных книг и рыцарские доспехи). Заблудился. Ни души, спросить некого. Вот, похоже, коридор. Тот ли?

В следующую минуту Антон споткнулся на ровном месте, чуть не растянулся, оторопело уставился на…

Да! Это была жаба, лягушка, зеленая, пухлая и невероятно большая. Сидела посреди коридора, слабо освещенного канделябрами на стенках, смотрела на него. Потом подпрыгнула, квакнула человеческим голосом и приземлилась на полметра ближе к Антону. Ему понадобились секунды, чтобы понять: перед ним субъект в маскарадном костюме, не галлюцинация и не бредовое видение. Но в следующие секунды на него обрушилось новое испытание.

Лягушка откинула маску, и за ней оказалось симпатичное девичье лицо.

– Извините! Я вас испугала?

– Дэ-э-э, мэ-э-э… – блеял Антон.

Та самая девушка! Курносая, пятачок, больная на голову аферистка. Только моложе. Когда она сидела в его комнате с младенцем, ей было… больше лет на… нет, не больше… Просто та (и она же) от материнства, женского опыта повзрослела, а в этой (и той же) девичьей беззаботности через край.

Антон не мечтал и не грезил о ней, потому что не умел этого делать. Но воспоминание о девушке, которая стояла сейчас перед ним, застряло в памяти, как птица, запертая в тесную клетку. Дверцу открыли, птичка вылетела. И хотя клетка стояла в темном чулане, откуда-то взялось небо, и восторг полета, и головокружительная высота.

«Сейчас закурлычу, – с ужасом подумал Антон, – или хуже того – начну токовать как тетерев».

– Испугались? – повторила девушка. – Вам плохо?

Антон владел тысячью способами знакомства с женщинами, еще десять тысяч способов мог придумать, импровизируя по ходу дела. Но его умения вдруг полностью испарились. Он не знал, что сказать, как отлепить от нёба пересохший язык. Первый раз в жизни! В самый важный раз! Он чувствовал себя придурком, который впервые увидел существо противоположного пола, женщину, мгновенно влюбился, погиб, лишился речи, умственных и прочих способностей.

Оставалось только воспользоваться подсказкой, сыграть сердечный приступ. Как это делается? Предположим…

Он страдальчески нахмурился, закусил губу, прижал руки к груди, тихо застонал и жалобно попросил:

– Не могли бы вы дать мне воды?

Воды ему действительно хотелось, смочить горло, которое вдруг стало сухим и колким, как наждак.

Девушка подскочила к нему, шлепая ступнями-ластами, забралась под мышку, обхватила Антона за талию руками в перчатках-лягушиных лапках.

– Сюда, пойдемте! Осторожно ступайте!

Она привела Антона в комнату – помесь детской, спальни и дамского будуара на сорока квадратных метрах. Обои, мебель бело-розовые в веселеньких розочках. Золота тоже предостаточно – на потолке, в обрамлении кровати-алькова, на гнутых ножках дивана и кушетки. В одном углу комнаты секретер со множеством ящичков, в другом – белый рояль, в третьем на стеллаже батарея кукол с фарфоровыми головами. Одетые в пышные наряды, кудрявые, разной величины, куклы напоминали замороженных девочек из позапрошлого века или персонажей мультфильма.

– Садитесь! Я сейчас!

Антон был аккуратно опущен на диван. Девушка сбросила перчатки-лапки, налила в стакан воды и протянула Антону. Он жадно выпил.

– У вас слабое сердце? – сочувственно спросила девушка.

– У меня сердце как у буйвола. Но не каждый день попадаются на пути царевны-лягушки. Никогда бы не подумал, что у них такие симпатичные лица при остальных болотных, – Антон показал рукой на пухлый лягушачий живот, – прелестях.

– Это же костюм! – рассмеялась девушка. – Я хотела папу и Аллу разыграть.

– Кто у нас папа?

– Борис Борисович Горлохватов.

– А-а-а! – только и мог произнести Антон.

– Алла? Моя мачеха. Она совершенно прекрасная. А папа мой добрый-добрый! Представляете, подарил мне этот дворец на день рождения. У меня сегодня день рождения!

– Поздравляю! Сколько же вам исполнилось?

– Целых восемнадцать!

«Внешне можно дать, – подумал Антон, – а по развитию мы еще в среднюю школу не поступили. Угораздило же меня втюриться в девушку по фамилии Горлохватова. В инфантильную принцессу и наследницу миллионов. Милая, лучше бы ты сироткой была!»

– Почему вы молчите?

– Любуюсь вами, – честно ответил Антон.

– Точнее, моим карнавальным костюмом! – Она крутанулась на месте, присела, разведя колени и поставив между ними на пол ладони – поза лягушки. – Правда, похоже? Я тренировалась.

– Лягушка, лягушка, как тебя зовут?

– Катя.

– Антон.

– А вы… – Девушка поднялась на ноги.

«Думает, не из обслуги ли новой я», – понял Антон.

– Здесь по приглашению вашего батюшки, – быстро сказал он.

– Гость?

Он развел руками: вроде того.

– Будете на нашем ужине? Я вас приглашаю.

– Весьма польщен.

– Хотите, я потом покажу вам дом? Вернее, сам дом… несколько… но рядом! Настоящий зверинец! Есть корова, козочка, лошадка моя любимая Салли, пони, еще три собаки, большая клетка с попугаями, и… и я хочу завести маленького медвежонка. Вот!

Она по-детски захлебывалась от восторга. Если бы обладательница дворца, единственная дочь олигарха сказала, что хочет аистов, потому что они детей приносят, это было бы в стиле ее речей и менталитета.

«Умственно отсталая? – думал Антон. – Пусть хоть трижды отсталая! Но как к ней подвалить? Катя, что вы делаете завтра вечером? – В куклы играю! – Не хотите ли со мной в кино сходить? – Папа не отпустит».

– Вы опять молчите! И смотрите на меня… знаете, вы очень странно на меня смотрите, как будто… я не могу сформулировать… как будто родственник. Между тем, кроме папы и Аллы, у меня никого нет. Как вы себя чувствуете?

– В американских фильмах меня всегда веселят моменты, когда по человеку проедет трактор или промчится стадо бизонов, валяется он едва живой, а какой-нибудь доброхот спрашивает, а ю о’кей, мол? С тобой всё в порядке? Со мной всё о’кей! Катя, мы с вами еще увидимся? Пожалуйста, давайте встретимся!

– Почему бы и нет? – пожала плечами. – Вот только не знаю, – хитро прищурилась, – в каком костюме мне в следующий раз предстать? Может, зайчиком нарядиться?

«Умалишенные чувства юмора не имеют, – с облегчением подумал Антон. – Психи не шутят. С девочкой всё в порядке. Ее, наверное, как Маугли, изолировали от общества. Только вместо волчьей стаи были дворцы и золотые клетки. Отставание в развитии мы быстро поправим, дайте нам возможность и время».

– Катя! Вы уже большая! – серьезно ответил Антон. – Зайчики – это из детсадовских утренников. Вам подойдет наряд Спящей красавицы.

– Договорились. Но не кажется ли вам, что всякая спящая девушка или просто молчащая – красавица? А бодрствуя, откроет рот – и уже не так прекрасна?

«Отлично! – мысленно восхитился Антон. – Про страшные диагнозы забыли».

– Нам есть что обсудить, – улыбнулся он и напомнил: – Вы обещали, что мы еще встретимся. С нетерпением буду ждать праздничный ужин. Ничего, что я не во фраке?

– Ничего! – улыбнулась Катя.

Она проводила Антона в коридор, который вел в библиотеку. Там всё оказалось, как он и предполагал: шкафы под потолок, рыцарские доспехи, старинное оружие на стенах. Но Антона интерьер мало заботил. Поздоровался с ББГ, сел в предложенное кресло и не слышал, о чем хозяин говорит.

Встреча с Катей потрясла Антона. Он вспомнил фантастический роман, в котором обезвоженные герои жили на замкнутом цикле и брали влагу по трубочкам и сборникам пота с собственного тела. Если такого несчастного забросить в речку или в океан, с ним произойдет примерно то, что случилось с Антоном. Это была не влюбленность. Влюблялся он много раз, и физические ощущения повторялись: стеснение в груди, коловорот в паху, бьем копытом, несемся за лошадкой. Здесь же, с Катей, реакция произошла на клеточном, молекулярном уровне. Он вспомнил, как Лена говорила, что любит его каждой клеточкой. Понял, что она имела в виду, простил визит после смерти. И тут же забыл о Лене. Хотелось думать только о Кате, прекрасном лягушонке с носиком как у Пятачка. С Антоном что-то происходило, что-то в нем менялось, расцвечивалось.

«Я мечтаю! – с близким к ужасу восхищением понял он. – Вот как это бывает! Вижу! В цвете вижу картинки! Мы с Катей…»

Борис отнес потерянный вид Скробова к впечатлению, которое на того произвел дворец. Борис остался доволен собой. Он всё рассчитал правильно – мальчик раздавлен, приполз на карачках. Не хотелось сюда привозить посторонних, но того стоило.

– Эй! – помахал Борис рукой перед лицом Скробова. – Ку-ку! Очнись! Я с кем разговариваю?

– Простите! – с трудом оторвался Антон от чудесных видений. – О чем вы говорили?

– О том, что ты должен всегда знать свое место, кто у нас главный. Кто у нас главный?

– Если можно, двумя абзацами выше, – попросил Антон.

– Какими абзацами? – не понял Борис.

– Что вы говорили раньше?

– Я говорил, – с редкой для него терпимостью и спокойствием принялся повторять Борис, – что ты и примкнувшие к тебе покойники должны…

– Простите! – снова извинился Антон, который не желал портить отношения с отцом любимой девушки. – Все, что вам донесла Елена Петровна, не более чем розыгрыш, возможно, не самая удачная шутка.

– Шутка? Кто такая Елена Петровна?

– Психолог, психиатр или нечто в этом роде. Борис Борисович! Я бы и рад вам помочь, так сказать, лишний миллиард в карман положить, но вы вдумайтесь! Какие покойники? Какая астральная с тем, извиняюсь, загробным миром связь? Мыслимо ли?

– Ты!.. Ты со мной… опять в кошки-мышки играть? – вспыхнул Борис.

Папаша побагровел, как бы удар не случился, подумал Антон. А и случился бы! Как бы славно всё устроилось! Мы бы погоревали и зажили с Катей счастливо.

– Борис Борисович! Не волнуйтесь! Вам, наверное, вредно. Воды, что ли, попейте!

– Щенок! Сопля! Против кого прешь? (Против свекра? Тестя? Не силен в семейных терминах!)

– Думаешь, – продолжал кипятиться ББГ, – мне можно рожки строить? Тебе мало? Сестре твоей мало? Хочешь, чтобы твое хозяйство между ног отрезали и на подносе принесли? Чтобы ты видел: только я его обратно пришить позволю?!

– Погодите! – изменился в лице Антон. – Вы хотите сказать, что неприятности последних дней, мои и сестры, организованы вами?

Борис пожал плечами: а то кем же? Взял себя в руки, усмехаясь, спросил:

– Яйца отрезать тебе будем?

– Ваши манеры, – говорил Антон, лихорадочно думая о своем, – находятся в большом противоречии с интерьерами.

– Что?

– Вечер перестает быть томным, – вспомнил Антон фразу из популярного фильма.

Ему требовалось время, чтобы осмыслить ситуацию, которая была бы гораздо проще, не окажись Катя дочерью этой акулы капитализма. Впрочем, уже сейчас ясно, семейной идиллии не получится. Папаша в гости на блины к нам ходить не будет. О Кате подумаем потом (только о ней бы и мыслил), сейчас – как справиться с мерзавцем, который испортил им жизнь.

– Думаешь? Молчишь? – ухмыльнулся ББГ.

– Мыслю, потому и существую. Борис Борисович! Если я не ошибаюсь, в начале нашей теплой беседы вы вели речь о сделке. Всякий договор, как вам известно, сопряжен с условиями, выдвигаемыми сторонами. Так вот! Мое первое и серьезнейшее условие: преследования моей сестры немедленно прекращаются. О таких мелочах, как компенсация за разбитую машину, испорченную квартиру, ликвидация дутого уголовного дела, я уж и не говорю. Сумма возмещения морального ущерба пусть остается на вашей совести, если таковая имеется, – не удержался от сарказма Антон.

– А ты начинаешь работать под моим руководством?

– Я и пальцем не пошевелю, пока вы не выполните параграф первый.

– Смотрю на тебя и думаю: откуда столько наглости? Ты что же думаешь: твои сексуальным маньяком убитые бабы сильней моих мертвецов?

Второй раз в жизни Антон почувствовал шевеление волос на голове. Первый раз – когда осознал факт присутствия в его жизни загробных представителей. Всё вместе: встреча с Катей, раскрытие козней Горлохватова, его возможное общение с мертвыми – перегруз головы. Жесткий диск отказывается, не способен четко работать. В компьютерах так и происходит, а он привык мерить свой мозг на жесткий диск компьютера.

Антон демонстративно сложил руки на груди, отвернулся в сторону, смотрел на книжные шкафы, где покоились фолианты с золотым (как же не золотым!) тиснением на корешках.

Первым нарушил молчание Горлохватов:

– Ты должен встретиться… мы втроем встретимся… с одним… бывшим человеком. Дьявол! Сюда, сейчас позвать его не могу. Полно всякой живности, она взбесится.

«Любовь к животным – это у них семейное? – подумал Антон. – Почему „взбесится“? Стоп! Вопросов не задавать! Их очень много, и ответы могут быть некорректными».

– Ты остаешься здесь, – с видимым усилием постановил ББГ. – А завтра с Харитоном увидимся. Из комнаты, куда тебя определят, ни ногой! Понял?

– Свиданий, разговоров, договоров не будет, пока у моей сестры проблемы, – как заведенный повторил Антон.

Борису не понравилось, что Скробов говорит с тупым равнодушием. Держат человека двумя захватами: за глотку и за мошонку, – а он твердит про сестру.

– Распоряжусь, – вынужден был пообещать Борис. – Но ты, молокосос, крылья не распускай, чтобы ласты не склеить!

– Мило поговорили.

Катя обиделась на папу. Только заикнулась: пригласи на ужин гостя, как отец вспылил. Стал допытываться, откуда Кате об Антоне известно, приказал выгнать прислугу, которая оставляет чужого человека одного бродить по дому, велел Кате забыть об этом типе навсегда, чтобы даже речи о нем не было! Катя редко видела папу в подобном гневе, когда он бывал и меньше расстроен ее поведением, старалась исправиться, порадовать его. Но теперь вдруг обиделась. Она пригласила Антона (такой симпатичный, остроумный, смотрит странно, но приятно, не юноша, но и не дяденька, средне – молодой человек) на свой (!) день рождения, а ей запрещают. Как она теперь выглядит в глазах Антона?

Друзей у Кати никогда не было, папа говорил: «Зачем они нужны? Я прекрасно прожил жизнь без друзей». И Алла того же мнения: «Подруги всегда завистницы. На словах ангелы, а только зазеваешься – пнут, оттолкнут, захватят твое и будут злорадствовать. Нет подруг – нет и горя». В детстве Катя просила: родите мне братика или сестричку или возьмите в детдоме ничейного ребеночка. Папа мотал головой и предлагал новую дорогую игрушку. Алла пояснила: другого ребенка мы не сможем любить, как тебя, значит, он будет несчастлив. Ты хочешь, чтобы невинный ребенок страдал? Кошки, собаки и птички не приживались у них, сходили с ума, погибали. Алла говорила про отрицательную энергетику, но Катя втайне считала, что дело в ней, Кате, что-то в ней есть плохое и недоброе, раз животные гибнут. И старалась исправиться, быть очень-очень хорошей девочкой.

Свою «хорошесть» Катя могла демонстрировать только папе и Алле, контакты с прислугой не поощрялись. Своей главной задачей Катя считала создавать у папы и Аллы хорошее настроение, чтобы они улыбались и радовались. Больше всего они радовались, когда Катя болтала, шалила, дурачилась, как маленькая. Катя росла, развивалась и при этом оставалась маленьким шаловливым ребенком – как того желали родные.

Обычно во время ужина Катя теребила папу и Аллу глупыми или веселыми вопросами, рассказывала потешные истории – вела беседу, как массовик-затейник, с уклоном в детские проделки. Сегодня, во время праздничного ужина в честь ее совершеннолетия, обиженная Катя молчала.

Сияла люстра под потолком (две тонны бронзы и хрусталя), дубовый стол, покрытый белоснежной скатертью с ручными кружевами, уставлен позолоченными и серебряными блюдами с едой. Они втроем сидят в торце громадного стола, молча едят.

– Катя, тебе понравился папин подарок? – спросила Алла.

– Да, спасибо, папа!

– Твое здоровье, дочь! Поздравляем тебя! – Борис поднял фужер с шампанским.

Чокнулись, пригубили, поставили фужеры на стол, снова замолчали.

– Когда сюрприз? – тихо спросила Катю Алла, знавшая о маскарадном костюме.

Кате расхотелось наряжаться жабой.

– У меня болит голова, – сморщилась Катя. – С вашего позволения не буду дожидаться торта. Ладно? Пойду прилягу.

– Врача вызвать? – озабоченно поинтересовался Борис.

– Не надо. Выпью таблетку, посплю, и пройдет.

– Когда Катю последний раз смотрели доктора? – обратился Борис к Алле, когда дочь ушла.

За медицинское наблюдение дочери Борис платил большие деньги. Светила-академики давно раскусили, что Горлохватова больше всего волнует состояние крови девушки, у которой отродясь не было малокровия. Поэтому светила первым делом совали бланк анализа: гемоглобин в норме.

– Неделю назад, – ответила Алла и отчиталась: – Гемоглобин сто пятнадцать. У Кати просто регулярные месячные недомогания.

Борис скривился. Как бы ему хотелось, чтобы в теле дочери никаких женских циклов не существовало! Пусть бы она оставалась стерильной и чистой, как ангел!

Аллу волновало другое. Московская квартира, загородный дом, теперь этот дворец… Чтобы всё содержать в порядке, требовался большой штат прислуги. Чтобы прислуга хорошо работала, она должна находиться под постоянным контролем. Не говоря уже о хозяйственных проблемах, которые возникают каждый день. Всё сваливалось на Аллу, ее оттирали от ребенка, от Кати. Между тем в экономки Алла никогда не нанималась, фиктивное замужество с Горлохватовым как подарок женской судьбы не рассматривала. Она, Алла, хотела только постоянно находиться рядом с Катей, жить ее проблемами, знать каждую мысль и отвечать на все вопросы ребенка.

– Борис Борисович! – нарушила молчание Алла. – Вы уволили дворецкого, между тем он человек в высшей степени ответственный, в прошлом работал заместителем директора крупного отеля по хозяйственной части. Он бы мог полностью взять на себя заботу об этом поместье.

– Ты же знаешь, я своих решений не меняю. Пусть уматывает, раз проштрафился.

– И все-таки я прошу…

– Уволен, и точка!

– Тогда рассмотрите вариант и о моем возможном увольнении.

– Что? Ты с этим официантом снюхалась?

– Нет, конечно! И не в нем дело. Тринадцать лет я живу в вашем доме, воспитываю Катю, ни о чем другом и не мечтаю. Но в последние годы всё больше и больше времени мне приходится уделять заботам о ваших хоромах. Двадцать человек обслуживающего персонала, считая горничных, поваров, водителей и охранников. За ними нужен глаз. Почему мой? Я никогда не осмелюсь называть себя приемной матерью или мачехой Кати. Пусть гувернантка, воспитательница! Но мое, выбранное мной и вами, – подчеркнула Алла, – дело заботиться о девочке. Она в сложном переходном возрасте, как вы имели возможность сегодня увидеть. И вместо того, чтобы посвящать всё время Кате, я вынуждена проверять счета кухарок, давать распоряжения дворникам, выслушивать скотников о том, сколько сена требуется корове и козе…

– Всё понял. Что ты предлагаешь? Исключая: оставить типа, который пустил Скробова ходить по дому.

Кроме него, рекрутерское агентство предлагало еще одну кандидатуру, женщину. Не могу сказать, что дама мне понравилась, слишком вульгарная. Но определенно деловая, с хваткой, работала директором дома быта, коллектив держала в ежовых рукавицах, но не исключено, не чиста на руку…

– Фамилия?

– Ершова Амалия Робертовна.

– Завтра скажу, берем мы ее или нет. Твоя же забота – Катя, и только Катя. Ты правильно подняла этот разговор. Но больше не пытайся мне угрожать, шантажировать уходом. Поняла?

– Да, Борис Борисович! Спокойной ночи! – попрощалась Алла в спину поднявшегося из-за стола и что-то буркнувшего в ответ Горлохватова.

Она попросила принести ей чаю и тихо прошептала себе под нос: «Извращенец!»

Алла знала о привычке Бориса запираться в ванной, лежать там в одежде, стонать и подвывать. Извращенец! Все мужчины грязные похотливые подонки! И ее муж был таким. В первые годы после свадьбы носил на руках, а потом ушел к лучшей Аллиной подруге, которая презрительно бросила Алле в лицо: «Куриная слепота! Мы с ним первый раз переспали через неделю после вашей свадьбы!» Алла не хотела жить и годовалого сынишку не желала им оставить. Алла пребывала в каком-то мороке, наваждении, все чувства испарились, кроме ярого желания мести. Однажды на улице Алла взяла малыша на руки и пошла на красный свет светофора… Сын погиб, а она выжила. Первый раз очнулась после операций и услышала (или это было собственное внутреннее слово?): «Детоубийца!» Обида на мужа, сам он, подруга-разлучница – испарились. Осталось только – детоубийца! Второй раз покончить собой значило облегчить свою участь.

Служение Кате, милой веселой девочке, у которой умерла мать, а отец тяжелый и грубый человек, стало спасением. Не искуплением греха, которому не было прощения, но епитимьей. Чего лукавить, епитимьей радостной и приятной. Можно расстаться с лишним, но нельзя отринуть спасение. Алла почувствовала запоздалый страх, содрогнулась от ужаса: ведь Борис мог принять ее в пылу сказанное прошение об отставке.

Борис заглянул к дочери перед сном. Гордо обвел взглядом королевские апартаменты. В алькове на кровати, на кружевной подушке, под шелковым розовым одеялом лежала его девочка.

– Как твоя головка? – спросил он, подойдя.

– Спасибо, папа! Лучше. Очень спать хочется.

– Ну, спи! – поцеловал он дочь.

Уходя, невольно вздрогнул: в углу сидела батарея кукол с распахнутыми, в одну точку уставившимися глазами. Как умершие дети. Надо убрать, дизайнер перестарался.

Катя дождалась прихода Аллы, которая присела на кровать, задала те же вопросы, что и папа, спросила, не хочет Катенька, чтобы ей почитали на ночь.

– Спасибо! Но я уже сплю.

Еще один поцелуй и пожелание доброй ночи.

Дверь за Аллой закрылась, Катя выждала несколько минут, откинула одеяло и соскочила с кровати. У Кати был план. Надо только подождать, пока все уснут. Антона поселили в комнате для прислуги. Как стыдно!

Узник в замке

Его проводили на третий этаж и заперли в комнате с побеленными белой краской стенами, обставленной казенной дешевой мебелью: шкаф платяной, стол письменный, кресло, кровать. В правом углу дверь, за ней – душевая и туалет. Апартаменты определенно предназначены для прислуги, для черной кости. Роскошные гостевые комнаты Антону, выходит, не по чину, рылом не вышел. И на том спасибо Удаву, что за порог не выгнал. Благодарен без иронии, ведь сам желал бы находиться под одной крышей с Катей.

Несколько часов Антон просидел в кресле, блаженно улыбаясь, мечтая о Кате. Антон не анализировал свой разговор с Горлохватовым, потому что думать о Кате было гораздо приятнее. Антон ждал, когда его пригласят на праздничный ужин, тосты мысленно сочинял. Но никто за ним не пришел, и даже еды не принесли – ни объедков с барского стола, ни кормежки для прислуги.

После десяти вечера голодный Антон уже не улыбался, искал пути выхода из плена. Обследование темницы дало неутешительные результаты – никаких инструментов не обнаружилось. Да и найди Антон отвертки-крючки, вряд ли справился бы с замком, поскольку навыков работы с отмычками не имел.

Несколько раз Антону приходилось вскрывать дверь собственной квартиры (пока не поставил железную). Метод был чрезвычайно прост: поднял ногу, согнул в колене, резко распрямил и изо всех сил ударил пяткой в замок. С ним ничего не делается, но с третьей попытки деревянный наличник двери локально, в месте удара, разлетается на щепки, дверь распахивается. Наличник, естественно, потом надо ремонтировать. У этого метода есть единственный недостаток – слишком много шума.

Уменьшится ли звук, если обернуть ботинок одеялом? – размышлял Антон. Спуск из окна он отмел еще раньше. Внизу наверняка курсирует охрана с собаками. Да и как с улицы попасть обратно в дом? Ведь он твердо намерен разыскать комнату Кати и поговорить с ней.

Тук-тук. Катя? Это Антон. Вы не спите? Можно войти к вам на минутку?

А если спит? Если крик поднимет? Папу позовет? Сплошные вопросы.

В половине двенадцатого терпение Антона кончилось, он перевернул кресло, стал отдирать тканевую обивку. Вдруг на днище обнаружится стальная пластина, которую он сумеет отвинтить? Затем, используя пластину, попробует отжать язычок замка. Он почти закончил отдирать материю, когда раздался тихий стук в дверь.

Антон быстро поставил кресло в исходное положение, сел в него, сложил руки на груди, забросил ногу на ногу.

– Антон? Вы не спите? Это Катя. Можно войти? Он подскочил как ужаленный, рванул вперед, при этом забыв о скрещенных ногах, свалился, поднялся, в два шага допрыгнул до двери.

– Катя? Как славно!

– Я войду?

– Да, конечно, то есть… Случилась досадная неприятность, я захлопнул дверь, а ключ забыл попросить. («Так бы мне его и дали!»)

Антон не мог предстать перед Катей заложником – испугается, чего доброго.

– Где висят ключи, я знаю. Принести?

– Обязательно! Всенепременно! Я вас очень прошу! – Антон говорил, прижавшись носом и губами к дверной щели, поэтому голос его был невнятен, шепеляв, зато маскировалось бурное волнение.

– Сейчас! Я быстро!

Несколько минут, которые Катя отсутствовала, Антон пытался провести с пользой – утихомирить сердцебиение, унять волнение. Решил медленно сосчитать до ста, но числа вылетали автоматной очередью. Надо стих прочитать, из Пушкина, «Евгений Онегин» – мой дядя… наш дядя… как там про дядю? Проще! Идет бычок, шатается… Чего он шатается, пьяный, что ли? Пою песню, патриотическую. Антон хотел промурлыкать «По долинам и по взгорьям…», но поймал себя на том, что поет гимн «Боже, царя храни!», слов которого никогда не знал.

Катастрофа! Завал! Сейчас придет чудная девушка, а он будет экать и мэкать, как дебил. Срочно вспомнить веселые анекдоты! Ни один из анекдотов, которые лезли в голову, не годился для девичьих ушей.

«Успокоиться, расслабиться, – приказывал себе Антон. – Аутотренинг: я очень обаятельный и привлекательный мужчина. Какой к лешему обаятельный! Неврастеник! Эк меня разобрало!»

«Сел в кресло! – продолжал приказывать себе Антон. – Руки сложил на груди, нога на ногу, дышим глубоко и свободно. Не лопни!» – посоветовал он сам себе.

Раздался звук поворота ключа в замке, дверь приоткрылась, послышался Катин голос из-за нее:

– Вот и я.

Он встретил Катю, сидя в кресле как самодовольный падишах. А она, точно рабыня-служанка, вкатила маленький сервировочный столик, бугристо накрытый салфетками. Встала рядом, сложив руки по швам. На ней был надет брючный костюм, ярко-желтый, разрисованный черными лопоухими зверюшками, не то Чебурашками, не то микки-маусами. На голове – корона, как у победительницы конкурса красоты.

– Я пришла, – покраснела от смущения Катя, – потому что вас пригласила, а… не получилось. Я верно оделась? Вот пижама. – Катя защипнула двумя пальцами брюки и развела в стороны. – Если царевна спящая, то не в купальнике же она почивает. Правильно? Диадема. – Катя пальцем другой руки ткнула в корону. – Настоящая, сотни бриллиантов. Стоит как самолет, папа подарил на шестнадцать лет. Я глупости говорю, да? Аэродром на голове получается. Ой, как всё нелепо! Вы извините!

Она попятилась к двери. Антон испугался, ожил, вскочил, обогнал Катю, протянул руку:

– Ключ!

Девушка послушно вложила в его ладонь ключ. Антон закрыл дверь и убрал ключ в карман.

– Где вы его взяли?

– Стащила! – гордо ответила Катя.

– Умница! А может, вы и покушать что-нибудь захватили?

– Да! – обрадованно кивнула Катя.

Диадема сползла ей на лоб, Катя лихо, небрежным взмахом руки отправила сокровище назад на макушку. Взялась за край салфетки и жестом фокусника сдернула ее:

– Именинный торт, нетронутый. Вы любите сладкое?

– Обожаю!

– И шампанское! – Она сдернула вторую салфетку, которой была накрыта бутылка.

– Катя! Вы чудо!

– Чудо-юдо? Подходит как второй вариант наименования Спящей красавицы. А в детстве я думала, что чудо-юдо – это хороший еврей. Начнем пировать? Ой! – всплеснула руками, корона опять съехала, Катя толкнула ее назад. – Я забыла принести вилки, фужеры, и тарелки, и салфетки! Садовая голова! А ведь в пансионе получила высокую оценку на экзамене по сервировке стола. Правда, там был стол на пятьдесят персон, из которых пятеро – принцы крови. Антон, вы…

– Не царских кровей, не переживайте и забудьте про этикет. Торт будем есть руками, а шампанское пить из горлышка.

– Как настоящие уличные алкоголики?

– Хотел бы я видеть, – усмехнулся Антон, рассматривая этикетку, – как алкаши распивают в подворотне «Мадам Клико».

Ему удалось аккуратно открыть бутылку, выпустить газ.

– Дорогая Катя! Поздравляю вас с днем рождения и желаю счастья в личной жизни! – Эти казенные слова точно соответствовали настроению Антона. Он бы только добавил: «в личной жизни со мной». – За вас! Пейте! – Антон протянул ей бутылку.

Катя улыбнулась, кивнула, поднесла бутылку к губам и чуть приподняла.

– Катя, когда пьешь газированные напитки из горла… – хотел предупредить Антон.

Не успел. Щеки у Кати раздулись, глаза испуганно выкатились, она опустила бутылку, еще секунду крепилась, а потом у нее изо рта, как из пульверизатора, под напряжением вырвался фонтан шампанского и окатил Антона.

– Какой ужас! – воскликнула Катя. – Извините! Схватила салфетку и стала промокать лицо и рубашку Антона.

– Мне страшно стыдно! – винилась девушка.

– Ничего, ничего, – успокаивал Антон. – Просто вы, наверное, давно не пили из горла.

Катя посмотрела на него недоуменно: вы шутите?

– Признаться, в жизни я выпила три глотка шампанского: на шестнадцать, семнадцать лет и вот сегодня. Папа не любит спиртного.

Замечание про папу Антон пропустил мимо ушей и стал объяснять методику: аккуратно, маленькими глоточками…

– За вас, Катя! – провозгласил он тост, отсалютовал бутылкой и приник к ней.

Первые несколько глотков успешно прокатились в пищевод, а со следующими что-то случилось – шампанское не глоталось и разбухало во рту стремительно. Как Антон ни крепился, но все-таки Катин «подвиг» повторил, даже голову не успел отвернуть, и забрызгал девушку основательно.

– Ура! – радовалась она, вытираясь второй салфеткой. – Справедливость восторжествовала! Мы друг друга взаимно вежливо оплевали с ног до головы!

«Милое начало романтического свидания!» – подумал Антон.

Они окончательно научились пить из горлышка, когда в бутылке осталось меньше половины. Ели руками торт, щеки измазали кремом и бисквитной крошкой.

Антону не приходилось напрягаться, развлекая Катю. Захмелевшая, она болтала без умолку, смеялась, дрыгала ногами. Рассказывала про папу, выстроившего этот дворец, в котором нет ни одной антикварной вещи. Папа знает, что старина высоко ценится, но рухлядь не любит, не доверяет ей, поэтому все скульптуры, картины, мебель – подделки, копии. Про лошадь Салли, такую послушную и умеющую – правда-правда – улыбаться. Про учебу в пансионе, где была одна классная дама, которая брила усы – настоящие, у нее под носом черные точки. Вот бедная! Лучше повеситься, чем каждый день бриться. Ой, вы же не повесились! И другие мужчины…

Катя облизывала пальцы, розовым язычком снимая с них крем. У Антона останавливалось дыхание.

– Определенно я вам кажусь глупым избалованным ребенком, – щебетала Катя. – Не возражайте! Разве я не слышу, что говорю? Но академически с моей головой всё в порядке. Три языка в совершенстве, лингвистика и диссертация в перспективе, да и в математике никогда не отставала. Представьте, в детстве все арифметические действия у меня имели цвет, а числа как фигурки: единица – инвалид с палочкой, девятка – воздушный шарик… Что с вами? Глупо, да?

Катя всполошилась, потому что безоблачно счастливое лицо Антона вдруг переменилось. Он нахмурился.

«Потом разберусь с Серегой. Предатель!» Антон заставил себя улыбнуться и тут же забыл о Сергее.

– Попробовал представить логарифмическое уравнение с этой терминологий.

– Такая ерунда получится! – заверила Катя. – Антон, можно я задам вам нескромный вопрос?

– Да, если не боитесь получить нескромный ответ.

– Сколько вам лет?

– Тридцать три.

Антон почему-то сделал себя моложе на два года. Но и этот возраст поразил Катю.

– Так много? Мой папа всего на пять лет вас старше. Ой, я не то хотела сказать. Вы не старый! Папа – взрослый мужчина, а вы – молодой, как… как жених. Господи, что я несу! Антон, я опьянела?

– Нисколечки. Просто нам хорошо и весело вдвоем.

– Точно! Антон, у вас есть девушка? Или жена?

– Не женат. А девушка… была… одна, – соврал Антон. – Но погибла, несчастный случай.

– Как ее звали?

– Лена.

– Вы безумно горюете по Лене? – жалостливо вздохнула Катя. – Ах, как я вам сочувствую!

– Это всё в прошлом.

– Правда? Антон, вы не обидитесь, если я скажу глупость? Вернее, если я буду говорить глупость, вы сразу меня остановите, ладно? Понимаете, вы так странно на меня смотрите! Не нахожу слов, чтобы описать, но внутри у меня, под кожей, – Катя поцарапала свой живот, – будто щекочет что-то. И еще вы часто останавливаете взгляд на моих губах, и вид у вас делается как у больного… нет, как на иконах с Богоматерью. Антон, я вовсе не Дева Мария! Вы хотите меня поцеловать? – спросила Катя и поразилась свой смелости, распахнула глаза, закусила кулачок, будто заткнула болтливый рот.

– Очень хочу! Более всего на свете я хочу вас поцеловать! – честно и серьезно ответил Антон.

Катя прыснула, хихикнула, а потом пьяно-смело махнула рукой:

– А давайте целоваться!

Встала с кресла, пересела на кровать к Антону, обняла его за шею, подставила губы, вытянув их трубочкой.

Антон усмехнулся, указательным пальцем мазнул снизу вверх по ее губам – не балуйся. Взял Катино лицо в ладони и стал легонько целовать. Намазанные кремом щеки скользили, крошки бисквита мешались на губах. Катя вдруг стала отвечать, целовать его в ответ.

– Читала, что поцелуи бывают сладкими, – отстранилась Катя и пьяно хихикнула, – но не до такой же степени! Или это кондитерские поцелуи?

Она упала спиной на подушку, захватила Антона за воротник сорочки и притянула к себе…

Когда-то давно, после крупой пьянки, Антон наутро обнаружил себя в постели с девушкой, с которой был едва знаком. Она тоже плохо помнила события прошлого вечера. Спросила: «Как я оказалась в твоей койке?» – «Пьяная женщина – легкая добыча», – не очень галантно ответил Антон. И получил в ответ справедливое заключение: «Пьяный мужик – вовсе не добыча».

Казалось бы, как он может сейчас вспоминать дела давно минувших дней? Он вспоминал намеренно, чтобы не поддаться влечению, не потерять волю, не торопить события. Легкая добыча сегодня-завтра обернется пирровой победой.

Катя не ведала, что творит. Она маленькая, неопытная и пьяненькая. Ей нравилось целоваться, она упивается новыми ощущениями и не думает, чем они могут закончиться.

Из них двоих думать обязан Антон.

– Тебе пора! – прошептал он.

– Уже? – разочарованно скривилась Катя.

– Да!

Он взял ее за талию, тонкую, осиную, трепетную, и поставил на ноги. Повел Катю к двери, достал ключ, с трудом дрожащими руками попал в замок, открыл. Катя хныкала, как обиженный ребенок.

– Слушай меня внимательно! – велел Антон. – Завтра в три часа дня буду ждать тебя у памятника Пушкину. Знаешь, где это? На Тверской, перед кинотеатром. Ты обязательно придешь! Хорошо?

Катя хлопала ресницами, Антон повторял про памятник и три часа дня. С трудом остановился, как пластинку сорвал с проигрывателя. Прижал к себе Катю и поцеловал по-настоящему. Новая волна возбуждения (девятый вал!) обрушилась на него, утонул. Не дыша, не соображая, вытолкнул Катю за дверь. Точно на спасительную поверхность отправил с ускорением девушку, а сам остался погибать в затонувшей подлодке.

Он долго стоял под душем, не соображая, холодная или горячая вода на него льется. Закрутил кран, отдернул шторку, переступил через бортик, вышел. Полотенец не было, как собака отряхивался и высыхал. Смотрел на себя в зеркало и не узнавал – голый жизнерадостный идиот в крайней стадии эйфории.

Постельного белья также не имелось, только одеяло. Антон накрылся им, лег на голый матрас. Мечты о Кате подошли так близко, словно дали в руки книгу, сейчас он откроет первую страницу и будет долго-долго читать, наслаждаясь…

Тихое покашливание не дало мечтам состояться.

– Извините, пожалуйста! Антон рывком сел на кровати:

– Кто здесь?

– Я мама Кати.

– В смысле мачеха?

Было бы логично, если бы мачеха отследила Катю, пришла читать ему нотации или угрожать.

– Настоящая мама. Я умерла восемнадцать лет назад, через два часа после рождения девочки.

– Ясно, – буркнул Антон. – Не хочется быть невежливым, но мною отказано в аудиенциях… – он запнулся, поняв, что взял недопустимо грубый тон, – даже своих родителей я попросил не являться. Извините!

– Только три минуты. Последние. Вы… ваше воображение… оно появилось, поэтому больше не получится… Что вы делаете?

– Хочу включить свет.

– Не надо! Вам будет не очень приятно меня видеть.

– Мать Кати не могла быть уродиной.

– Спасибо! Но мне восемнадцать лет, так и осталось, я в больничном халате, на вид беременная, потому что живот не успел опасть… Лучше в потемках.

– Как вас зовут?

– Лора.

– Чего вы от меня хотите?

– Антон! Ваши намерения по отношению к Кате серьезны?

– Абсолютно!

– Я имею в виду не женитьбу, а близость…

– Серьезны во всех аспектах.

– Верю, но ее отец никогда не допустит…

– А вам не кажется, что делать из нормальной девушки марионетку, игрушку, цирковую собачку – значит уродовать ее и тешить свои комплексы? – Антон не заметил, как повысил голос.

– Вы правы, – со вздохом ответила Лора, – но есть и другие обстоятельства. Борис удивительный, необыкновенной преданности и страсти человек…

– Странно было бы услышать от его жены другую характеристику. Она делает вам честь. Но замечательные качества Бориса Борисовича вряд ли когда-нибудь распространятся на меня.

– Никогда, – подтвердила Лора, – даже наоборот.

– О чем тогда речь?

– Кроме Бориса, есть еще… Как же объяснить? Ну, представьте! Отец Кати – человек с аномальными возможностями, вы тоже…

– Катя не наше общее дитя. Или вы переживаете о внуке? Правда, симпатичный парнишка?

Антон вспомнил пухлого жизнерадостного карапуза, которого Катя держала на руках в тот свой приход, когда он принял ее за аферистку. Захотелось убыстрить жизнь, не разбираясь, кто на каком свете, лишь бы скорее: он, Катя, сын и полнейшее счастье.

– Внука я не видела. Убедить вас не трогать Катю, очевидно, не получится.

– И не пытайтесь.

– Бориса… Бориса Борисовича вы совершенно не знаете…

– Может, передать чего? Спрашиваю по доброте душевной.

– Ваша доброта душевная никак не может повлиять на мое теперешнее положение. Но я на вашей стороне, Антон. Я хочу, чтобы моя дочь была счастлива, как бы тяжко ей ни пришлось потом расплачиваться. Я предаю мужа, который любит меня… до сих пор… Чтобы человеку было легко на том, на нашем, – уточнила Лора, – свете, о нем должны горевать живые, вспоминать в молитвах, оплакивать…

– Могилки украшать?

– И это тоже. Хотя моя собственная… не будем отвлекаться. Я говорю путано, но ведь я…

Антон отчетливо услышал горечь в голосе Лоры и словно увидел печальную усмешку на лице, очень похожем на Катино. Увидел закрытыми глазами, потому что повалился на подушку, отчаянно хотел спать.

– Я даже школы не закончила и выросла в трущобах. Если бы не Боря… Простите, отвлекаюсь. Передайте ему, что из множества прекрасных моментов больше всего мне дорог тот, что случился в больнице. Я почти умирала от воспаления легких. Он пришел, нарядился в белый халат, ругался, уцепился в спинку кровати, когда сестра ушла, он считал…

– Что делал?

– Считал, дважды два и так далее…

– На зайчиков и медвежат?

– Нет, это другое, не сравнивайте… Боря! Извините, Антон! Вы очень нетерпеливы и всё время меня перебиваете.

– Смешно вы оговорились.

– Дорогой мой мальчик! Как бы я хотела… да вы засыпаете?

Антон пробурчал что-то невнятное.

– Обязательно посмотрите ее паспорт! Обязательно! Антон не услышал, он спал.

Ему снилась не Катя, а сказочный детский сад. Как будто он ребенок и попал в страну игрушек. Синее небо в кудрявых облаках, зеленая трава, цветущие деревья и кустарники, бегут ручейки, плещется вода в озерцах. Игрушек – до горизонта: машинки, кораблики, паровозы, конструкторы – всё очень яркое и большое. Вместе с Антоном играют другие дети, никто ни с кем не ссорится, все радуются. Сердце колотится от счастья, от прекрасности друзей. Хочется всех любить, не взрослеть, остановить мгновение и в то же время не давать ему застынуть.

«Ты увидел свой рай», – проговорил чей-то тихий голос.

Часть четвертая Катя

Предыстория

Кате было лет семь, когда она случайно подслушала разговор водителя и охранника. Почему-то в тот день Катя ехала одна в машине, без Аллы, сидела на заднем сиденье. То ли шофер, то ли охранник назвали ее папу Удавом. Испуганно оглянулись и увидели радостную улыбку девочки. Она посчитала, что папу похвалили. Потому что в любимом мультфильме по книжке Успенского был симпатичный печальный Удав, длину которого измеряли в мартышках и попугаях.

Но когда Катя спросила Аллу, знаешь ли ты, что моего папу называют Удавом, Алла переменилась в лице и стала выпытывать, от кого Катя услышала это прозвище. Катя честно призналась и спросила:

– Разве бывают плохие удавы?

Алла стала говорить, что людям часто дают прозвища по фамилии. Например, с ней, Аллой, в школе учился мальчик Грибов, его дразнили Мухомором.

– Гор-ло-хва-то-ва, – по слогам произнесла Катя свою фамилию. – При чем здесь удав?

– Считается, что удав, большая змея, хватает людей за горло и душит. Есть однокоренной глагол «удавить».

Алла всегда разговаривала с Катей, не подыскивая детских синонимов сложным словам, предпочитая объяснять, а не упрощать.

– Разве папа кого-нибудь душил? – удивилась Катя.

– Еще раз повторяю: дело в фамилии, которую люди неправильно трактуют, потому что Горлохватовы обозначает – берущие горлом, способные перекричать.

– Я очень громко могу кричать! – согласилась Катя. – Но ведь надо сказать всем, что они ошибаются! Мой папа хороший, правда?

Те охранник и водитель исчезли, никому Катя не смогла объяснить их заблуждений. Но в ее сознании прочно поселился образ папы – доброго Удава.

В зоопарках, в серпентариях она подолгу стояла перед стеклом, за которым на ветке лежал большой змей. Катя испытывала естественный человеческий страх и отвращение к этому созданию природы.

«Мой папа не такой, – успокаивала она себя мысленно. – Мой папа – добрый Удав, как в мультике».

Побег

Катя проснулась с улыбкой: вчера случилось что-то очень хорошее. Папа подарил дворец. Папа думает, что она не знает о строительстве других дворцов. Сегодня привезут маленького медвежонка. Как его назвать? Вчера ночью я ходила…

Батюшки-светы! Что натворила! Заявилась ночью к молодому человеку, по возрасту вообще мужчине! В пижаме и при диадеме (не забыла похвастаться стоимостью украшения), принесла спиртное и на… на есть такое русское слово… наклюкалась! Господи, прости и помилуй! Спаси меня, царица небесная!

Катя не была религиозной, но сейчас от ужаса совершенного в голову лезли церковные штампы. Катя всегда твердо знала, что не станет продажной доступной женщиной. Но вела себя как… как… (Катя тихо завывала от отвращения к себе)… как шлюха!

Она отчетливо помнила два самых позорных момента: когда пересела к Антону на кровать, обняла его за шею, подставила губы, и второй – когда повалилась на спину и опять-таки заставила Антона себя целовать. Дура! Идиотка! Шлюха!

– Я не та-а-акая! – скулила Катя, уткнувшись в подушку.

Видела бы ее вчера классная дама из пансиона! В добавление к усам у той бы борода выросла! Сейчас Катя сама была готова до скончания жизни ходить с бородой, только бы зачеркнуть вчерашний позор.

Скрутило живот, затошнило, Катя поджала коленки к груди, упала на бок со стонами.

В комнату вошла Алла:

– Катя, девочка! Что с тобой? Отравилась, живот болит? Чем здесь пахнет? Будто… – Алле показалось, что несет алкогольным перегаром. Но такого не могло быть! – Чем подушка измазана? Господи, торт? Ты ночью ела торт?

– Угу!

– Сейчас промоем тебе желудок, вызовем врача, и весь день проведешь в постели.

– Нет! – вскочила на ноги Катя. – Мне уже лучше, совсем хорошо!

Если уложат в постель, она не встретится с Антоном, не извинится за свое ужасное поведение. Что он сейчас о ней думает? Как она посмотрит ему в глаза?

Какой позор! Может, лучше затаиться, никогда с Антоном более не видеться, обо всем забыть? Нет, надо отвечать за свои плохие дела. Объяснить Антону, что она не распутная, не гулящая, просто… нечаянно получилось.

Ее планы менялись каждую минуту. То Катя набиралась мужества перед разговором с Антоном, то позорно трусила и желала забыть о случившемся. И при этом еще требовалось сохранять перед Аллой здоровый невозмутимый вид.

Алла предпочла бы оставить Катю дома, а самой поехать на встречу с новой домоправительницей. Но Катя упорно твердила про магазин и горнолыжный костюм. Никакой спешки в его покупке не было, однако Катя вела себя так, словно покупка очередного комбинезона – ее давняя мечта. Девочка раскапризничалась, даже всплакнула, и Алла сдалась.

Приняв душ, Катя долго не могла выбрать, во что одеться. Всё перемеряла, разбросала по комнате брюки, юбки, блузки, кофточки. Гардероб забит, а надеть нечего! В полном отчаянии (не голой же идти!) она натянула джинсы и тоненькую кашемировую водолазку.

После завтрака вернулась к себе в комнату и стала накладывать макияж. Получалось кошмарно! Трижды всё смывала и красилась снова. В зеркале отражалось испуганное лицо, которое никакими ухищрениями нельзя исправить, только хуже сделаешь. А еще этот ужасный вздернутый нос, двумя дырочками вперед, как у поросенка! Его разве замаскируешь? Надо сделать пластическую операцию. Обязательно! Решено!

Алла опять заглянула в комнату, поторопила. Катя умылась очередной раз, нанесла на лицо тональный крем, слегка коснулась щек кисточкой с румянами, под бровями чуть-чуть мазнула белыми тенями, губы покрасила бесцветным блеском. Будь что будет!

Антон и Борис ехали в машине молча, ББГ на заднем сиденье, Антон рядом с водителем. Во внутреннем кармане куртки Антона покоилась бриллиантовая диадема. Сегодня утром обнаружил ее на полу и засунул в карман. Пришедшему за ним охраннику Антон ничего не сказал. Надеялся встретить Катю, проходя по дому, – не получилось. С другой стороны, диадема – повод для встречи, если Катя сегодня не придет к памятнику. Что будет, если у него найдут дорогую вещь, Антон предпочитал не думать. Он собирался украсть у ББГ нечто гораздо более серьезное, чем эта цацка.

Автомобиль въехал на охраняемую территорию жилого комплекса, выстроенного на берегу Москвы-реки, подкатил к подъезду. Борис вышел из машины и, не оборачиваясь, велел Антону:

– Иди за мной!

Они поднялись на лифте на десятый этаж, Борис открыл дверь. Вошли в квартиру. Не снимая пальто, Борис прошел в глубь помещения, распорядился, чтобы Антон подождал в гостиной. Очень хорошо. Антон тоже предпочитал оставаться в куртке с ворованной диадемой.

Борис зашел в кабинет, Харитон Романович уже ждал его. Борис снял пальто, бросил его на стул и нетерпеливо спросил:

– Выяснил насчет Скробова?

– Увы! – развел руками Харитон. – Пусто! В результате длительных поисков обнаружен только один тип в Центральной Африке, практически сумасшедший. Порядочные покойники с ним дела иметь не могут.

– Плевать мне на негра!

– Совершенно справедливо, тем более что абориген глухонемой.

– Плохо работаешь! Как службу несешь? – злился Борис.

– Извините, ваше ублюдочное высочество! – издевательски склонился в поклоне Харитон Романович.

– Напрашиваешься?

– Отнюдь! – Старикашка поднял руки вверх. – Ты привел Скробова? – Опустил руки и потер в предвкушении. – Где он?

– Будет тебе сейчас очная ставка!

Борис вышел из кабинета, заглянул в гостиную, позвал Антона.

Они вместе вернулись в кабинет. Там никого не было.

– Ты где? – позвал Борис Харитона Романовича.

– Перед вами, – удивленно отозвался Антон, решив, что ББГ к нему обращается.

– Харитон, сучий потрох! Выходи!

Антон с интересом наблюдал, как ББГ матерился, звал какого-то «трупа недорезанного», багровел и брызгал слюной.

Борис захлебнулся ругательствами. Неужели опростоволосился? Дурака сыграл? Он повернулся к Антону с перекошенным от гнева лицом:

– Ты! Слизняк! Очки мне втирал! Ты покойников оживших не видел!

– Никогда не утверждал обратного, – напомнил Борис.

– Ясно! Пошел вон!

В глазах ББГ Антон отчетливо прочитал свой смертный приговор. То, что Горлохватов общается с покойниками, не удивило и не испугало Антона. Сам такой. Другое дело – стремление Горлохватова уничтожить всех, посвященных в его тайну.

«Признаем: желание естественное, но для меня совершенно неприемлемое. Не хочу быть раздавленным, как мошка, а потом являться к плохому дяде ББГ и упрекать: за что вы меня прикончили!»

– Борис Борисович! Давайте поговорим спокойно, – предложил Антон.

– Мне не о чем с тобой разговаривать. Убирайся!

– Ошибаетесь!

Антон без приглашения уселся на стул, Борис продолжал стоять.

– В ногах правды нет, – заметил Антон. – Поверьте, мне очень трудно сделать следующее чистосердечное признание, но некоторые обстоятельства заставляют. Да, грешен, я общался с покойниками.

– Врешь! Шкуру спасаешь.

– Не без того. Борис Борисович, я уполномочен передать вам привет от вашей умершей жены Лоры, простите, не знаю отчества.

– Врешь! – автоматически повторил Борис и рухнул в кресло.

– В качестве доказательства она просила напомнить о самом трогательном моменте… извините, деталей не помню, но что-то про больницу, воспаление легких, вы туда проникли в белом халате, уцепились за спинку кровати… и… считали – это практически цитата, дословно – таблицу умножения озвучивали. Вижу по вашему лицу, вам понятно, о чем речь.

– Когда? – просипел Борис. – Когда ты ее видел?

– Не далее как вчера.

– А сегодня Харитона не сумел?

– Увы! – развел рукам Антон. – Лора…

– Лариса Васильевна! – перебил Борис, внутренне поразившись тому, что никогда полного имени Лоры не произносилось… не дожила…

– Лариса Васильевна, – послушно подхватил Антон, – меня предупредила, что в связи с некоторыми событиями в моей жизни…

– Плевал я на твои события!

«Что меня полностью устраивает», – мысленно ответил Антон и продолжал:

– Чудесный дар мой растаял. Сгинул как сон, как утренний туман. Не скрою, сему факту я только рад. Поэтому вынужден отклонить ваше предложение о сотрудничестве, но…

– Что еще говорила Лора… Как она… вообще?

– Было темно, она попросила света не зажигать. Сказала, что в больничном халате и живот после родов не опал…

Антон впервые увидел в Горлохватове что-то нормальное, человеческое, слабость и страдание. Но времени на сочувствие у Антона не было, нужно развивать успех.

– Лариса Васильевна просила передать. Это вашей дочери касается.

– Что? – Глаза ББГ, секунду назад потерянные и печальные, вновь смотрели настороженно, прямо, жестко. – Что она просила?

– Катя… Я правильно помню, вашу дочь зовут Катя?

– Да.

– Она заслуживает лучшей участи, чем вы ей предрекаете. Дворцы, бриллианты и скотный двор не могут сделать счастливой нормальную девушку.

– Лора так и сказала?

– Только передаю ее слова, – врал Антон.

Он воспользовался ситуацией и от имени умершей Катиной мамы в пух и прах разбил хрустальный колпак, которым папа окружил девушку. Антон давил на то, что у Кати должно быть свое женское счастье, избранник, семья, дети, желательно много детей…

Борис ловил каждое слово, но плохо понимал смысл. Лора недовольна! Он так старался! Жизнь положил! А теперь оказывается, коту под хвост его усилия, отдавай Катю какому-нибудь прощелыге, который будет девочку…

– И что касается моей скромной персоны, – не забыл упомянуть Антон, – ваша жена убедительно просила не пороть горячку, не ломать дров, не совершать жестоких поступков. Кто знает, как жизнь повернется. С вашего позволения, откланиваюсь?

Борис не ответил. Антон поднялся и вышел из комнаты. Не чаял, что так легко сумеет вырваться из лап Горлохватова, повезло. Удав разнюнился и ослабил хватку.

Год назад Борису удаляли жировик на руке. Хирург сделал местную анестезию, предплечье омертвело, потеряло чувствительность. Теперь у него было такое ощущение, что заморозили всё тело. Нервы отключились, вгоняй в него иголки, режь на куски – не почувствует. Только в голове болезненная пульсация: Лора недовольна, Лора обижается!

– Долго будешь истуканом сидеть? Десять минут в отключке! – донесся до Бориса голос Харитона Романовича, неизвестно когда и откуда появившегося.

– Ты слышал? – спросил Борис.

– Да. Ну и что? – пожал плечами старикашка.

– Он, Скробов, действительно мог видеться с покойниками. Это факт!

– Это факт истории, которая не должна нас заботить. Сейчас очень ответственный момент с землеотводами. Прошляпим – серьезно пострадает бизнес.

Харитон Романович, вначале крайне заинтересовавшийся Скробовым, теперь выказывал полнейшее к молодому человеку равнодушие. А Бориса в эту минуту бизнес не заботил.

– Что могло случиться со Скробовым, отчего он утратил свой дар?

– Откуда я знаю? Мог бы и сам спросить, Скробов готов был ответить. В каждом человеке есть художественные задатки, но не все становятся поэтами или живописцами. Даром внушения обладают многие, но не все превращаются в гипнотизеров.

– Не уходи в сторону.

– Я в теме, которая так не вовремя и глупо тебя интересует. Если задатки могут развиваться, возможен и обратный процесс при определенных обстоятельствах. Была потенция и вся кончилась.

– Он говорил об обстоятельствах, – вспомнил Борис. – Каких именно?

– Не имею понятия. Что-нибудь с воображением, грезами связано. Например, влюбился. Мечты прорезались, фантазии появились.

Того, что Скробов мог влюбиться в его дочь, Борис не допускал, как не допускал самого распрекрасного кандидата на Катины тело и душу. Наследник английского престола вздумает претендовать – фигу! Подавись своим престолом! Еще десяток лет, и мы так разбогатеем, что тебя в дворецкие не возьмем! Английского принца не рассматриваем, где уж тут прощелыге компьютерщику! Поэтому так ранило Бориса, что Лора не одобряет его действий.

– Кроме строительства, – вещал Харитон Романович, – у нас еще есть маленькая приставка на десяточек миллионов в год от рыбодобычи. Основной навар по крабам и лососевым, как ты знаешь, мы имеем на научных квотах, которые перекупали у ученых…

– Ты говорил, – перебил Борис, – если моя дочь… словом… станет женщиной… конкретно: что с ней будет?

– Какая ерунда тебя волнует, когда на кон поставлен бизнес!

– Засунь бизнес в свою мертвую задницу! И не смей называть мою дочь ерундой!

Борис подхватился и стал валтузить Харитона. Это было всё равно что боксировать с подушкой. Только подушка не верещала бы, не ругалась и не просила о пощаде. Борис бил изо всех сил, Харитон, как исковерканная кукла, распластался по сиденью кресла. Взметнется ватная рука или нога, голова старикашки высунется – Борис их кулаком, кулаком! Но не было ответной упругости, костяшки пальцев не болели, мертвец – не человек. Было мерзко, противно, тошнотворно. Агрессивная энергия Бориса выплеснулась, но деться ей было некуда, опять втекла в Бориса, как гадости наелся, тухлой черной икры.

– Говори про мою дочь! – велел Борис, садясь в кресло.

Харитон Романович обиженно постанывал, хрюкал, ворчал, причитал и восстанавливался из комковатой массы.

– Ну почему никто из приличных воров в законе не оказался на твоем месте?

– Будешь отвечать на мои вопросы? Или принесу мясорубку и прокручу через нее.

– Как будто мне больно!

– Не пыли! Боль – ерунда, что на этом свете, что на том. Главное – лицо не потерять. Верно? Нести мясорубку?

– Чего ты хочешь? – захныкал по-стариковски Харитон Романович.

– Говори все, что знаешь про мою дочь.

– Да ничего конкретного! Ходят слухи… доверять слухам среди духов… Ой, в рифму получилось!

– Иду за мясорубкой!

– Иди! – вдруг осмелел Харитон Романович, сложил руки на груди. – Надоел! Метать бисер пред свиньями, свиньей, – поправился старик, – самому терпеливому мертвецу надоест. Или мы говорим о бизнесе, проведем совещание с покойничками, или – беги, меняй подгузники у своей великовозрастной дочери. Торопись, пока ее прыткий молодой человек не…

Грубое слово, произнесенное стариком, словно подбросило Бориса, сжав кулаки, он ринулся вперед. Но Харитон мягко сполз под стол. Когда Борис туда заглянул, старикашки след простыл.

Нужно срочно ехать в офис. И привезти конкретное решение по квотам с рыбодобычей, по землеотводу, которых у Бориса не было.

Антон беспрепятственно вышел на улицу. Он был доволен собой. По всем статьям вышел из схватки с ББГ победителем. Преследования сестры Татьяны прекратятся, склонять к сотрудничеству с мертвецами не станут, и дополнительный бонус: Горлохватов подготовлен к тому, что в жизни его дочери могут произойти изменения.

Предстоящее свидание с Катей приятно волновало Антона, он испытывал нетерпение, замешенное на страхе, – вдруг она не придет. Антон торопился, предстояло сделать много дел. Переодеться – значит получить одежду из химчистки – значит раздобыть деньги. Идти на свидание с пустыми карманами немыслимо, а у него даже сотовый телефон отключен за неуплату.

Пришлось первым делом ехать домой, садиться на телефон и обзванивать друзей, одалживаться. Два приятеля обещали по пятьсот долларов. Хватит ли на романтическое свидание? С любой другой девушкой – за глаза, но Катя – особая статья. Предстать пред ней нищим Антон не желал, а вот широкой щедрой натурой – обязательно.

Он позвонил сестре, туманно намекнул, что проблемы с их бизнесом разрешены, можно не беспокоиться. Татьяна потребовала подробностей, но Антон ловко перевел разговор:

– Кстати, как ты и просила, я женюсь.

– Сегодня вторник, – хмыкнула сестра, – с перевыполнением плана работаешь? Ведь в среду собирался, каждую среду, – напомнила она.

– Танька, я не шучу! Влюбился по уши и так хочу жениться, как…

– Как при поносе?

– Дурында! Я с тобой серьезно разговариваю, готовьте свадебный подарок.

– И давно ты девушку знаешь?

– Месяц назад видел… недолго, а намедни более пристально рассмотрел.

– Братик, ты не болен?

– Смертельно! Все, пока! Бегу лечиться!

– Стой! Не бросай трубку! Как девушку зовут?

– Катя. Правда, чудное имя?

– Главное – редкое. Сколько Кате лет, была раньше замужем, есть ли дети? – сыпались вопросы.

– Со вчерашнего дня совершеннолетняя, дети будут, исключительно от меня.

– Она об этом знает?

– Пока нет.

– Ясно! – хмыкнула Татьяна. – Ну, слава богу! Наконец и тебя разобрало, влюбился по-человечески. Жених!

– Впервые данное слово не терзает мой слух. Антон очень торопился, но все-таки не удержался и позвонил Сергею Афанасьеву:

– Здравствуй, чекист!

– Куда ты пропал? Ни на работе, ни дома… старик, такое дело…

– Всё знаю: кто дал приказ меня допрашивать, задачки про зайчиков решать. По итогам премию получил? Как расценки повысились! Раньше тридцать сребреников предательство стоило.

– Ты прав, сподличал я, промолчал, но и со мной втемную играли. Прости меня, а? На душе кошки скребут, паршиво мне, хоть вешайся. Антон, извини! Проси что хочешь! Деньги нужны? Ты Люсю не слушай, сколько тебе надо? Куда подвезти? Я твой друг, товарищ, честно!

– Тамбовский волк тебе товарищ! – сказал Антон и не прощаясь бросил трубку.

Его кредиторы жили в разных концах Москвы. От них Антон помчался в химчистку, потом домой бриться, принимать душ. Подстригая на ногах ногти, щипчиками отхватил кусочек пальца. Кровь брызнула, точно вену перерезал. Прыгая на одной ноге, орошая кровью полквартиры, долго искал (после Татьяниной уборки) аптечку. Кое-как перевязал палец, вымазался йодом, который решительно не хотел отмываться. Время поджимало, но Антон был еще в трусах – никак не мог выбрать, во что одеться. Надел джинсы, клетчатую рубашку и джемпер под горло. С обувью новый затырк. На улице валит снег, ранний, ноябрьский, а сугробы чуть не до колена. Не идти же на свидание к Кате в зимних сапожках! Туфли, мокасины? По снегу шествуя в мокасинах, он будет как заблудший индеец. В туфлях – как пижон или гость столицы, прилетевший с юга. Остаются бутсы-ботинки на толстой ребристой подошве. И современно, и стильно, а главное – молодежно. Только один недостаток: бутсы слегка велики, и, пока приспособишься в них ходить, спотыкаешься на каждом шагу.

Первый раз чуть не навернулся на пороге собственного дома, потом каждые триста метров Антон летел вперед, хватаясь за прохожих и останавливая падение. На гостя столицы или индейца он не походил, только на марсианина, прилетевшего на Землю в ботинках на свинцовой подошве.

Он стоял у памятника Пушкину. В идиотских бутсах, в грязных мокрых джинсах (растянулся-таки, выходя из метро), с непокрытой головой, запорошенный снегом. Катя, безусловно, не придет. Смешно надеяться! Кто он и кто она! Он стар, циничен, потрепан жизнью, беден и некрасив. Она – прелестное дитя. Кто сказал про «прелестное дитя»? Кажется, Пушкин. Антон посмотрел на памятник поэту: «Вам, Александр Сергеевич, ныне определенно легче, отмучались. Почему, кстати, не приходили, когда я с усопшими общался? Перекинулись бы парой слов, донжуанские списки сравнили. Гори они пропадом, все эти списки!»

Задрав голову, он мысленно разговаривал с поэтом, обещал, что не уйдет, составит ему компанию, будет стоять, пока не окаменеет, пока не засыплет его снегом, не прилетят голуби…

– Здравствуйте, Антон!

Он медленно опустил голову и увидел Катино лицо в обрамлении пушистого капюшона.

– Я пришла, чтобы перед вами извиниться, – мужественно начала Катя. – Мое поведение заслуживает…

– Катя! – только и смог выговорить Антон.

Обнял ее и прижал к себе. Диадема в кармане колола ребра, но Антон не чувствовал. Катя бормотала в его плечо что-то про свое плохое вчерашнее поведение. А он только повторял ее имя.

– Вы на меня не обижаетесь? – отстранилась Катя. – Не думаете обо мне плохо?

– Страшно обижаюсь! Вы не помните самого главного.

– Чего? – испуганно спросила Катя. – Что еще я натворила?

– Мы с тобой перешли на «ты».

– Разве?

– Абсолютно точно! – Антон поцеловал ее в нос. – Ах, какой славный у тебя пятачок!

– Издеваетесь? Я хочу сделать пластическую операцию…

– Ни в коем случае! Я тебе запрещаю!

Катя не задалась вопросом, кто он такой, чтобы запрещать, тихо забормотала.

– Что ты говоришь? – наклонил к ней ухо Антон. И она зашептала ему на ушко, как дети открывают свои страшные секреты:

– Если козявка, представляете? Ее же всем видно!

– Буду лично следить за твоими козявками! – пообещал Антон и снова поцеловал ее, нашел оправдание: – Про брудершафт знаешь? Поцеловались и перешли на «ты». Пока ты будешь выкать, я тебя буду брудершафить.

– Тогда я могу никогда и не сказать «ты», – вырвалось у Кати. – Ой! Извините! Извини!

Антон задохнулся от радости, не нашел слов, закашлялся. Оглянулся по сторонам, восстанавливая дыхание.

– Ты одна? Без охраны?

– Удрала от них! – гордо сообщила Катя. – Алле нужно было по делам, она со мной оставила двоих. Но только в третьем магазине был женский туалет с двумя выходами, это я в кино видела: женщины уходят от слежки или через туалет, или через примерочную. Потом остановила такси, приехала и вот… Вы правда меня не считаете…

Антон «в наказание» ее снова поцеловал.

– Ты! Ты! Ты! – «исправилась» радостно Катя. – Давайте… давай немного погуляем? Вы… ты не торопишься?

– Обязательно погуляем, – заверил Антон и повел ее к подземному переходу.

Метро, рассудил он, – лучшее место для ухода от погони.

Катя впервые оказалась в метро. Она крутила головой по сторонам, толчки снующих людей не злили ее. Наоборот, Кате нравилось в толпе. Интересно покупать проездной билетик, толкать его в щель турникета, заходить на большой эскалатор (в магазинах бывают только маленькие). Дочь миллионера вела себя как провинциалка, впервые спустившаяся в столичный метрополитен. Антону пришлось отвезти ее на «Площадь Революции», показать знаменитые согбенные статуи представителей разных профессий. Размером больше натуральных, с местами отполированными людскими прикосновениями до медной желтизны скульптуры привели Катю в восторг.

В вестибюле станции две группы иностранцев-туристов окружили экскурсоводов. В одной звучала немецкая речь, в другой – французская. Катя подходила к ним, прислушивалась, переводила Антону.

Для него метро было всегда только средством передвижения. Для Кати стало музеем, по которому можно кататься на поездах. Они рассматривали узорчатые полы на «Калужской» и «Белорусской», мозаичные и керамические панно на «Комсомольской», «Киевской» и «Таганской», цветные витражи на «Шаболовской» и «Новослободской», задирали голову на «Автозаводской» с ее грандиозной высотой и гигантским шагом колонн. Поднимались на поверхность и кружили в вестибюлях, по точному определению Кати, похожих на храмовые сооружения с мощными порталами и гулкой пустотой купольных пространств.

К изумлению Антона, Катя разбиралась в архитектуре и материалах. «Посмотри, – говорила она, – на лепнину кессонов и арок свода». Антон усвоил, что кессоны – это углубления в потолке или во внутренней поверхности арки. На «Автозаводской» Катя спросила дежурную по станции, показав на колонны: «Алтайский мрамор, его еще называют „ороктура“, правильно?» На «Новокузнецкой», выяснил Антон, использован ценный белый баландинский мрамор, да еще из цельных блоков, сложенных по правилам каменной кладки.

Теперь понятно, думал Антон, почему отец подарил ей помпадурский дворец. Со вкусом у них не блестяще, хотя на теоретическую подготовку не пожалуешься.

Катя тут же опровергла его мысли:

– Очень напоминает вкусы моего папы, у которого было тяжелое бедное детство. Та же боязнь пустых пространств, гипертрофия деталей, монументальная переизбыточность, неуклонное стремление использовать дорогие материалы. Чего только нет: гранит, мрамор, порфир, оникс, фарфор, майолика, о глазурованной плитке и говорить не приходится. А бронзовая арматура, а матовые плафоны! Музей! Одно слово – музей. Наше метро, – сделала Катя вывод, – самое наглядное проявление демократии. – Удивленному Антону пояснила: – В метро ездят не очень богатые люди, правильно? И под землей они оказываются во дворцах, а на поверхности, в автомобилях заперты, в пробках стоят богачи.

– Никогда бы не назвал отца народов большим демократом.

– Отец народов? Иисус Христос? Ты имеешь в виду катакомбы первых христиан?

– Честно говоря, имел в виду Сталина, который лично одобрял архитектуру первых станций.

– Большинство тиранов оставили после себя великие творения зодчества. Таковы факты истории, – произнесла умная девочка.

Ей захотелось посмотреть дизайн новых станций – продолжала буксовать архитектурная мысль или шагнула вперед.

Они три часа катались в метро. Четкого плана свидания с Катей у Антона не было, но он никак не предполагал провести его под землей.

В переполненных вагонах, под грохот колес Антон рассказывал на ухо Кате смешные истории. Она смеялась и, в свою очередь, что-то рассказывала ему. Он скрючивался от хохота. Им казалось, что едут они в полнейшем одиночестве.

На станции «Орехово» Катя обнаружила интересную композицию литых бронзовых скульптур. Антон тут был много раз, неподалеку жила Татьяна, но никогда не замечал творения скульптора Л. Берлина «Охрана природы», как значилось на табличке.

– Мне, наверное, пора, – грустно вздохнула Катя и посмотрела на свои изящные золотые часики. – Папа и Алла сходят с ума от волнения.

Антон безошибочно почувствовал, что Кате не хочется расставаться. Он не рассчитывал, что сегодняшнее свидание затянется, не приготовил места, где их отношения перешли бы в серьезную фазу (не везти же Катю в собственную квартиру, условно чистую – раз, где их легко вычислят – два). Но он выглядел бы полным идиотом, если бы не постарался развить успех.

Они поднялись на поверхность. Антон развернул к себе Катю и спросил, удерживая ее за плечи:

– Ты мне доверяешь?

– Конечно.

– Катя, подумай, не торопись с ответом. Вопрос: у меня была возможность… так сказать, воспользоваться твоей…

– Была, была! – легко подтвердила Катя.

– Я этого не сделал, хотя… не важно. Веришь, что я не сделаю ничего такого, что может обидеть или оскорбить тебя?

«С удовольствием бы снова на „вы“ перешла», – подумала Катя, но ничего не сказала, только кивнула.

– Ты уже взрослая девочка, – продолжал Антон. – Имеешь право собой распоряжаться, вплоть до замужества.

– Делаешь мне предложение? – хихикнула Катя.

«Делаю! Сто тысяч раз делаю!» – хотелось воскликнуть Антону, и он запнулся, понимая, как опасно торопить события.

Катя поняла по-своему:

– Ой, прости! Я всё время неудачно шучу и постоянно извиняюсь.

– Мне кажется, – задумчиво произнес Антон, – ты вообще не в состоянии совершить поступка, который обидел бы или разозлил меня.

– Тогда я могу попросить покушать? Оглянись! Написано «Шаурма» – это из арабской кухни? Пойдем?

Антон привел Катю в забегаловку. Не в шикарный ресторан, не в уютное кафе, даже не в «Макдоналдс» или «Мороженицу», а в настоящую пивнушку. Кате нравилось, она с удовольствием ела шаурму, запивала соком и «стреляла» глазами по сторонам – по забулдыгам с пивом и водкой, по пьяным лицам и заплеванным углам. В ее интересе был, конечно, элемент экзотического удовольствия аристократки, заглянувшей на дно. Но к большому удивлению Антона, было и радостное ликование, вроде возвращения на родину, к корням. Звучит абсурдно, но чувствует себя Катя здесь вполне естественно и свободно.

Ему не лез кусок в горло, он лихорадочно искал слова, которые продолжили бы прерванный разговор, убедили Катю провести с ним ночь.

На стене пивнушки висел плакат с томной девицей, протягивающей, как для поцелуя, руку, на пальце кольцо, бриллиант сверкает в нем, как бенгальский огонь…

– Чуть не забыл. У меня в кармане, – Антон похлопал себя по груди, – лежит твоя диадема.

– Зачем ты ее стащил?

– Чтобы иметь повод с тобой встретиться.

– Напрасно рисковал, да? Я примчалась безо всяких поводов.

– Катя, я приглашаю тебя на дачу. Там очень красиво и весело, мы будем сидеть у камина и рассказывать страшные сказки, – быстро заговорил Антон. – Если ты мне доверяешь… а ты мне веришь, правда? С тобой ничего не случится! Ты уже взрослая! Черт подери, почему ты должна оглядываться на отца и мачеху?

– Потому что они любят меня и волнуются.

– А мы им позвоним!

– Свой сотовый телефон я отключила. Как только включу, меня мгновенно засекут, – разумно заметила Катя.

– Но ты хочешь со мной поехать на дачу? – замер Антон.

Катя сморщилась, как от зубной боли, у Антона упало сердце, но следующие ее слова заставили сердце взлететь.

– Я всё время думаю, что надо вести себя как хорошо воспитанная девушка. И у меня, кажется, ничего не получается! – с отчаянием произнесла Катя.

– Решено! Всю ответственность я беру на себя. Тебе не о чем беспокоиться. Ты находишься в безопасности, и тебе ничто не угрожает.

– Правда? – улыбнулась Катя. – Тогда… я вот подумала… если позвонить в московскую квартиру, а там никого нет, то можно наговорить на автоответчик, чтобы папа и Алла не беспокоились. Дай мне свой телефон!

– Батарейки сели, – приврал Антон. – Позвоним из автомата.

В кассах метрополитена Антон купил телефонную карточку для таксофонов. На ней было написано: «30 единиц».

– В каких единицах измеряют телефонный разговор? – спросила Катя.

Антон не знал, но ответил с умным видом:

– В грамм-децибелах.

– А-а! Я думала, в калориях-метрах. – Включился автоответчик, и Катя скороговоркой произнесла: – Папа, Алла, со мной всё в порядке, не волнуйтесь, буду завтра, целую, Катя. – Повесила трубку на рычаг, испугавшись своей смелости, с надеждой посмотрела на Антона.

– Хорошая девочка! – похвалил он и повторил: – Большая хорошая девочка!

Антон тоже сделал звонок – сестре, удостоверился, что дачу они не продали и ключ лежит на прежнем месте. Татьяна заговорила о том, что в их бизнесе началось какое-то обратное кино, как по мановению волшебной палочки… Антон не дослушал и быстро попрощался.

Бабушка в придачу

Ему показалось, что утром его разбудил Катин взгляд. Она сидела возле кровати, полностью одетая, и требовательно смотрела на голого, едва прикрытого одеялом Антона.

Это была другая Катя. Постаревшая? Повзрослевшая? Опять другая!

Конечно, случившееся ночью событие в жизни девушки играет большую роль. Но, как диктовал опыт Антона, сие событие делает из мрамора глину, а не наоборот. Девушка становится покладистее, мягче, плаксивее и доверчивее. А вовсе не превращается в суровую классную даму. Катя же выглядела именно строгой училкой, озабоченной и хмурой.

– Проснулся? Наверное, хочешь позавтракать? Я пыталась что-нибудь приготовить. Но газовая плита не работает, пьезоэлементы сломались, очевидно.

Антон сообразил, что Катя видела только те плиты, которые зажигаются от пьезоэлементов или маленькой электрической искры. О том, что к горелке надо поднести спичку, Кате неведомо. Антон вскочил и бросился на кухню. Слава богу, все краны на плите выключены.

– Признаться, готовить совсем не умею, – раздался за спиной голос Кати.

Антон обернулся, подошел к ней, обнял, стал целовать шею (чтобы ночной запах изо рта не отвращал ее):

– Ты не хочешь чуть-чуть полежать со мной в кроватке?

Антон клянчил, как мальчишка, Катя отвечала по-взрослому трезво:

– Очень хочу, но сейчас не время.

Голый, возбужденный, на тесной дачной кухне он обнимал девушку, закованную в джинсы и свитер, и она не подавала признаков желания расстаться с одеждой.

Чтобы остудиться, Антон нагишом (соседей не наблюдалось) выскочил во двор, ухая и вскрикивая, растерся снегом. Вернулся в дом, вытерся полотенцем и стал одеваться.

Что он вчера сделал неправильно? Из кожи вон лез, чтобы Катю не испугать, не травмировать!

Приехали на такси, предварительно заскочив в магазин за продуктами. Дом холодный и стылый. Включили обогрев и пошли кататься с горки. Катя веселилась и радовалась так, что с ней случилась икота. Антону больше всего в катании с горы нравилось кувыркание с Катей у основания спуска.

Потом пришли домой, он накрыл стол, сидели у камина. Как договаривались, рассказывали страшные сказки. Катя трепетала от страха (от страха ли?), пришлось ее обнять, посадить себе на колени…

Он был очень терпелив, внимателен, нежен до приторности и осторожен. Он тысячу раз спросил «тебе не больно?». На тысячу первый Катя хихикнула:

– Так часто «тебе не больно?» меня спрашивал только дантист.

Антон ценил юмор, но секс и юмор несочетаемы. Если девушке весело, значит, ты не сумел довести ее до нужного состояния. И он утроил старания. Он уже знал: за терпение и осторожность ему воздастся сторицей – завтра и в каждый из дней последующей жизни.

Но наутро получил девушку непонятно серьезную, задумчивую, словно вместе с ласками передал ей многотрудный печальный жизненный опыт.

Катя взялась резать хлеб, Антон отобрал у нее нож – вместе с хлебом вполне могла отрезать и пальцы. Она ничего не умела делать по хозяйству – очнувшаяся от летаргического сна царевна.

– Когда мы поженимся, – сказал Антон притворно весело, в душе замирая, – первое время готовить буду я, но потом ты постепенно подключишься.

– Хорошо, – просто ответила Катя.

– Ты поняла, о чем я говорю? Мы с тобой поженимся!

– Конечно.

Вчерашняя Катя обязательно пошутила бы на тему: на обесчещенной девушке положено жениться. Катя сегодняшняя восприняла его предложение как само собой разумеющееся, сто раз слышанное. Она читала инструкцию на коробке с чаем и на банке с растворимым кофе:

– Знаю выражения: чай заваривают, а кофе варят. Здесь нет этих глаголов! Кофе надо кипятить?

– Не надо. Садись, ешь. Катя! Что произошло? Что тебя беспокоит? Почему ты вдруг переменилась?

Опустив голову, она ковыряла вилкой в тарелке с яичницей. Антон увидел, как в желто-белую массу закапали слезы.

– Катенька!

Антон вскочил, забрал у нее вилку, поднял Катю, сел на ее место, усадил девушку на колени. Эта поза стала для них уже привычной.

– Что с тобой? Почему ты плачешь? Я тебя обидел?

– Нет! – Обняла его за шею. – Ты очень хороший, самый лучший! Хотя наверняка наврал, будто у тебя была только одна девушка. Но сейчас это не важно. Антон, твои родители живы?

– Умерли.

– И ты… ты бываешь на их могиле?

– Конечно.

– А я… я… ни разу… никогда! – рыдала Катя. – Никогда не была на маминой могиле! Мне в голову не приходило! Я ее не оплакивала, понимаешь? Родная дочь не оплакивала свою маму, чтобы… там… ей было легче…

– Тихо, тихо! – гладил ее Антон. – Успокойся, моя девочка! Мы обязательно съездим на кладбище (там сейчас снегу – крестов не видно), мы всё сделаем, как ты хочешь. Катенька, ты ведь совсем не помнишь маму…

– Мы прожили вместе два часа, а потом она умерла… папа… он всегда… никогда… Я думала, мама как фея, понимаешь? Какая может быть у феи могила? Но мама была живым, нормальным человеком, о котором все забыли…

Катя рыдала, Антон ее успокаивал и думал о легком сдвиге по фазе на идее умершей мамы, который произошел у девушки из-за потери невинности. Но Катя не переставала удивлять его. Высморкалась в его платок, вытерла глаза и спросила:

– Ты мне поможешь? Это очень важно.

– Если тебе хочется лунного грунта, то я тут же отправляюсь угонять космический корабль.

Катя шутке не улыбнулась, кивнула и опять спросила:

– У тебя есть деньги?

– Немного.

– Надо много.

– Сколько и зачем?

– Антон! Очень-очень тебя прошу: не выпытывай, просто помогай. Я потом… может быть… Идея! Давай продадим диадему? Где это можно сделать?

– Недавно я посетил ломбард…

– Отлично! – Катя вскочила на ноги и нетерпеливо потребовала: – Завтракай! Ты обычно долго ешь? Не очень долго? А можешь побыстрее?

В электричке Катя спала. У Антона, который держал ее за плечи, затекли руки, но он старался не возиться. Катин сон не был спокойным и тихим, она хмурилась, напрягалась и точно вела с кем-то трудный разговор.

– Это какой вокзал? – спросила Катя на перроне.

– Ленинградский.

– А где Казанский?

– Напротив, через площадь.

– Хорошо, нам туда надо, но потом. Сначала – ломбард.

В такси Катя на минутку стала прежней, прижалась к нему, зашептала на ухо:

– Ты меня прости за эгоизм и недомолвки! Я тебя очень люблю… я тебя люблю как-то сразу и полностью, даже говорить об этом лишнее, мне кажется. Я обязательно научусь хорошо готовить! Вот увидишь! Я всего добиваюсь, как папа… – запнулась она. – Через месяц будешь иметь на ужин утку по-пекински, брокколи в кляре с пармезаном. Ты любишь итальянскую или китайскую кухню?

– Я люблю тебя.

– Я знаю.

Приемщица в ломбарде, покрутив в руках диадему, равнодушно сообщила, что за бижутерию больше тысячи рублей не дают. Антон не успел рта открыть, как Катя обозвала приемщицу «непрофессиональным служащим» и потребовала заведующего.

Через несколько минут они сидели в кабинете начальника ломбарда – пожилого лысоватого еврея, который рассматривал диадему через увеличительное стекло, надетое на глаз, как у часовщика.

– Вещь аутентичная, – нетерпеливо сказала Катя. – Она есть во всех каталогах амстердамского общества ювелиров, называется «Диадема Кати».

– И свидетельство, паспорт на нее у вас имеется?

– Естественно! Но мы не продаем вещь, а закладываем, поэтому документы отдавать не обязаны.

– Вы знаете стоимость диадемы?

– В данный момент нас с вами должен интересовать размер залога, а не стоимость «Диадемы Кати», правильно? Хотя ваша процентная ставка…

Антон переводил взгляд с Кати на заведующего ломбардом, которые обменивались вопрос-ответами. Это были переговоры о сделке между дельцами, и Катя не выглядела наивной простушкой, скорее гранд-дамой, знающей себе и сдаваемой вещи цену. Катя держалась уверенно и жестко. От ста тысяч долларов залога, требование – немедленно и наличными, цена все-таки сползла до восьмидесяти тысяч, которые, клялся и божился ломбардщик, он только и мог предоставить в течение получаса.

– Милый, я устала! – повернулась Катя к Антону. – Давай согласимся на предложение Марка Израилевича?

Его, оказывается, зовут Марком Израилевичем! Антон упустил момент, когда они знакомились.

– Пожалуй! – многозначно согласился Антон.

Но внутренне он паниковал: столько деньжищ! Сейчас Марк Израилевич уйдет за дверь и вернется с киллерами, или с милицией, или с чемоданом фальшивых купюр. Словно подслушав его терзания, Катя великосветски улыбнулась Марку Израилевичу:

– Надеюсь, вы не станете делать глупостей? Мой муж, – она показала на Антона, – и мой папа, чью фамилию я не рискую озвучить, не любят…

– Кидал, – подсказал Антон.

Катя явно не знала этого слова, вскинула в удивлении брови, но быстро вернулась в образ аристократки и приказала Марку Израилевичу:

– Пока мы вас ждем, пусть нам заварят… сварят… словом, подадут кофе!

Ломбардщик выскользнул за дверь, через несколько минут им принесли на подносе чашки с дымящимся кофе.

Когда они снова остались одни, Антон вздохнул:

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

– Пока ты со мной, ничего мне не страшно.

– Я тебя очень люблю!

– Я тебя тоже!

Им бы говорить о любви, а они пересчитывали деньги, которые принес Марк Израилевич.

– Тестер! – велела Катя и показала на фломастер в стаканчике для карандашей на столе заведующего ломбардом.

Марк Израилевич покорно вынул тестер из стаканчика и протянул Кате. Антон изумленно наблюдал, как она веером раскладывала купюры и проводила полукругом по ним фломастером, оставляя коричневый след.

– На фальшивых, – пояснила Катя Антону, – окрасится в черный.

В доказательство мазнула по какой-то бумажке, и на ней остался черный след.

– В Америке у каждого кассира в магазине такая штучка. Просто и легко! – чиркала Катя по долларам.

Опасения Антона не подтвердились – денег было не с чемодан, а несколько пухлых конвертов, которые он засунул во внутренние карманы куртки. Пусть будут при нем. Если начнут грабить-стрелять, то его, а не Катю. Да и сделку они оформили по его паспорту. Теперь от него требовалось ни много ни мало – отдать через месяц восемьдесят тысяч, или диадема навечно останется у Марка Израилевича, который разберет ее на камушки и останется в большом наваре.

– Эх, жизнь пошла! – невольно усмехнулся Антон, когда они вышли на улицу. – То сестре миллиончик требуется, то невеста, – он запнулся, впервые произнеся непривычное слово, – тысячами швыряется.

– Мерой достоинства мужчины, – хмыкнула Катя, – служат претензии женщин, его окружающих.

– Действительно так думаешь? (Тебя ждет большое разочарование!)

– Только пытаюсь грубо льстить. Неудачно?

– Рай в шалаше – это я тебе точно обещаю.

– Согласна. А пока… нам нужен телефон. Ни твой, ни мой не подходят, искать таксофоны неудобно…

Антон повел Катю к салону связи. Хорошо было снова захватить инициативу в свои руки, не чувствовать себя статистом, как при Катином разговоре с ломбардщиком.

Неподалеку от салона Антон увидел того, кто ему требовался, – пропойцу, ковырявшегося в урнах, собирателя пивных бутылок.

– Мужик, твой паспорт! – строго потребовал Антон.

– Да я что?.. Я ничего… – заюлил алкаш, но паспорт вытащил и протянул.

– Стой здесь! Охраняй мою девушку, заработаешь сто рублей.

Антон вошел в салон связи. Там была небольшая очередь, он занервничал. На несколько минут и на двадцать метров отошел от Кати и почувствовал беспокойство, будто они были намагничены и всякая разлука болезненна.

Он купил популярный тарифный план, положил деньги на счет, вытащил из своего телефона сим-карту и вставил новую. Теперь юридически номер принадлежал алкашу, который что-то, Антон видел в окно, горячо Кате рассказывал.

Подходя к ним, Антон услышал обрывок Катиной речи:

– …грамматическая категория, звательная форма.

Антон отдал мужику паспорт и сто рублей, велел гулять и спросил Катю, о чем они говорили.

– Дяденьке объяснила, что его лексический запас в основном состоит из сакральных и профанных инвективных вокатив.

– Чего-чего?

– Я тебе говорила, что хочу заниматься лингвистикой? Слово «сакральная» понятно? «Профанная» от латинского «профатио» – осквернение святынь, инвектива – разновидность сатиры, инвектива оратио – бранная речь.

– Он матерился, что ли?

– Да.

– Гад! – возмутился Антон, обернулся, сделал шаг назад. – Сейчас я этому вокативу глаз на ивективу натяну!

– Не надо! – остановила его Катя. – Не связывайся, у нас много дел.

– Между тем главным делом мы почти не занимаемся!

Антон увлек Катю в подворотню и стал целовать.

Влюбленным, особенно свежеиспеченным влюбленным, целоваться хочется всегда, везде и постоянно. Катя не была исключением. Но она первая, со вздохом сожаления, отстранилась – надо спешить.

Такси привезло их к Казанскому вокзалу. У прохожего Катя спросила дорогу к троллейбусному парку. Они колесили по задворкам и что-то искали. На вопрос Антона: «Что именно?» – Катя отвечала: «Сейчас, где-то здесь…»

Вышли к трущобам – собранным из деревянных и картонных коробок хибарам, укрытым обрывками целлофана. По сравнению с этими жилищами декорации пьесы Горького «На дне» выглядят барской усадьбой. Отсюда по прямой до площади трех вокзалов метров сто. Там сверкают витрины магазинов, проносятся импортные авто, ходят благополучные люди. А здесь – клоака, вонища, мрак. Обитатели – чернявые, женщины в платках и широких юбках, мужчины бородатые. С десяток ребятишек, есть совсем маленькие, даже груднички, Антон видел, как их кормят: маленькие черные обезьянки сосут сизую и тощую грудь. На улице градусов десять мороза, а над крышами хибар труб не видно. Как они не померзли? К теплотрассе прилипли, сообразил Антон. Каждая из халуп задней стеной имела большую трубу теплоцентрали.

Их окружили детишки, стали клянчить деньги. Подошел мужчина:

– Ищете кого?

– Кто вы? – невольно вырвалось у Антона.

– Мы цыгане люли, приехали летом из Узбекистана, – охотно ответил мужчина.

И он, и детишки, и женщины – все странно подрагивали, поводили плечами. Антон решил – из-за мороза, потом увидел, что они чешутся, и с ужасом сообразил – вши!

Цыган без вопросов рассказывал о том, как тяжело им живется, милиция оброк не получит – прогнать может или поджечь. Один раз подожгли, всё сгорело… Он не просил денег, но по его молчаливому указу ребятня усилила просительный вой, подошли женщины и тоже стали просить милостыню.

«Что мы тут делаем? – думал Антон. – Сюрреализм какой-то! Зачем это нужно Кате? Ладно, в метро ей понравилось – первый раз простительно. Потом ужинать затащила в пивнушку, сегодня с матерщинником беседы вела. Не многовато ли острых ощущений для изнеженной девушки? Эта клоака – точно перебор. Голова у моей Кати забита массой академических знаний, но хлеб резать и чай заваривать она не умеет. И на грязненькое ее тянет?..»

Но, присмотревшись к Кате (он отбивался от ребятишек, осмелевших, дергающих его за куртку, шипел на них, как на настырных зверят), Антон увидел, что она держится с трудом, борется с отвращением и ужасом, близка к слезам. Катя о чем-то расспрашивала цыгана, о какой-то бабушке.

– Тут она, пойдемте! – Цыган подвел их к одной из хибар.

Набрав в легкие воздух, задержав дыхание, Катя нагнула голову и мужественно нырнула внутрь. Антону ничего не оставалось, как последовать за ней. Внутри смрад усилился, в нос ударил залп помойно-туалетной вонищи. Выпрямиться в полный рост было нельзя, стояли согнувшись. Когда глаза привыкли к сумраку, в конуре три на два метра они увидели у трубы теплоцентрали груду тряпья. Катя подошла к ней и стала разгребать. Под тряпками оказалась старуха.

– Бабушка, это ты? Бабушка Люба? – давилась слезами Катя.

– Уйди! Не пойду! Я вам деньги отдала, забрали, сволочи! – бормотала старуха.

– Врет про деньги. – Цыган вошел вслед за ними и присел на корточки. – Пожалели бабушку, приютили. А если помрет? Нам неприятности не нужны. По чистоте сердца помогли…

– Катя! Что происходит? – строго спросил Антон.

– Не понимаешь? – повернулась к нему дрожащим, заплаканным лицом. – Это моя бабушка, мать моей мамы, бабушка Люба.

«Ну и семейка, – оторопел Антон. – Горлохватов, – злился он молча, – ты редкая сволочь! Сам в золоте купаешься, а теща в бомжатнике подыхает. Скотина!»

– Антон, мы должны забрать ее отсюда.

– Конечно.

«А куда? Ко мне домой – опасно. Если Горлохватов не полный кретин, он уже вычислил, с кем убежала дочь. ББГ подлец, но не кретин, и на него работает служба ищеек. На дачу? Там нас обнаружить проще простого».

– Забирайте, пожалуйста! – не то позволил, не то попросил цыган. – Только нам за внимание причитается, не поскупитесь.

– Антон! – Катя взяла себя в руки и говорила почти спокойно. – Раздай деньги! Женщинам и детям, – подчеркнула она.

Цыган обрадовался. Катя не подозревала, что у них работают – побираются, воруют – только женщины и дети, а всю выручку отдают мужчинам. Антон вытащил сотню долларов и протянул цыгану, тот радостно улыбнулся, показав золотые коронки, и вывалился наружу.

Катя склонилась к старухе:

– Ты меня не узнаешь? Я твоя внучка, Катя. Бабушка, я за тобой пришла, пойдем домой?

Антон приблизился и тоже спросил:

– Вы можете идти?

Старуха ругалась, той самой сакрально пространной лексикой, Катю не узнавала, отбрыкивалась, когда внучка попыталась ее поднять.

– Если вы пойдете с нами, – предложил Антон, которого мутило от запахов и обстановки, – я вам дам выпить.

– Не врешь? – вполне разумно спросила бабушка Люба.

– Обещаю. Вставайте!

– Ноги проклятые опухли, не держат. А ты, сыночек, принес бы мне, а? Хоть глоточек!

– Что же делать? – повернулась к нему растерянная Катя.

– Что, что! – раздраженно ответил Антон. – Нести! Бабуля, ну-ка взяла меня за шею, ножками перебираем, и к заветной бутылочке потопали.

Однажды он уже носил старуху – мать погибшего одноклассника. Та была чистенькой и легкой, эта воняла нестерпимо и весила сто пудов. Выволокли ее на воздух, рассмотрели лицо, коего, по сути, не было – опухшая от многолетнего пьянства физиономия в обрамлении клочьев седых волос, усыпанных гнидами.

Антон тащил старуху, которая едва перебирала ногами, к цивилизации, Катя пыталась помогать и всё просила бабушку вспомнить ее, свою внучку. Антон думал о том, что в последнее время его жизнь стала напоминать дурное кино. Сейчас у него карманы забиты долларами, он волочет на себе бомжиху, которая родная бабушка его негаданной любви, девушки его мечты… сама девушка – чистое кино! – украденная дочь олигарха или мафиози, что одно и то же, папочка наверняка уже спустил на него всех собак.

У продуктовой палатки старуха забилась, затормозила, Антон чуть не свалился с ней на землю.

– Выпить! – потребовала бабуся и показала на витрину палатки с банками пива и алкогольных напитков.

Пришлось остановиться, купить ей пива. Прислонили старуху к стенке, отдыхая, она сползла на землю, причмокивая, как младенец с пустышкой, присосалась вожделенно к банке.

– Надо решить, куда нам ехать, – подал голос Антон. – Ко мне домой…

– Нет, – перебила Катя. – К тебе нельзя, и дача твоей сестры тоже не подходит, – повторила она его мысли.

– Попробуем снять гостиницу.

– Вряд ли туда нас пустят с бабушкой… в таком состоянии. У меня есть план.

– Великолепно! Мне нравится жить по твоим планам, сюрпризы не заставляют себя ждать.

– Злишься? Антон, очень признательна за помощь, – быстро заговорила Катя, – но если тебе трудно, если тебе не хочется…

– Мне очень хочется тебя поцеловать, но от меня, кажется, несет помойкой.

– Но ведь и от меня тоже!

Сидящая на земле старуха пила пиво, молодые люди целовались. Прохожие оглядывались на них и наверняка думали о падении нравственности.

– Бабушку простудим. – Антон с трудом оторвался от Катиных губ. – Излагай свой план.

Оказывается, у бабушки Любы была квартира, когда-то давно папа (Горлохватов) купил. Плохие дяди обманули старушку, дали немножко денег и выкинули на улицу. Но тех, кому они продали квартиру, тоже обманули, по документам хозяйкой остается бабушка Люба. Теперь нужно ни много ни мало восстановить справедливость, для чего поехать в Кузьминки, где квартира находится.

Они поймали такси, затолкали в него бабушку, сели сами. Через несколько минут водитель потребовал, чтобы вылезали, в салоне благоухало, как в люке канализации.

– Удваиваем плату, – пообещал Антон.

– В десять раз увеличиваем, – нетерпеливо перебила Катя. – Везите! Подумаешь, какой нежный! Деньги не пахнут.

И она снова повернулась к бабушке, гладила по лицу пьяное чудище, уговаривала вспомнить маму и ее, Катю. Бабушка поддакивала, но явно ничего не помнила, только просила еще налить.

За остаток дня Антон потерял столько энергии, нервных клеток и калорий, что хватило бы на три служебно-производственных кризиса.

В квартире действительно жили люди – армянская семья. Пугливые и настороженные, в дом пустили, выслушали историю с квартирной аферой, вызвонили по телефону продавца. Он вскорости явился – двухметровый шкаф с лысой башкой, тяжелой челюстью, перемалывающей жевательную резинку. Персонаж для кино, телесериала про бандитские нравы.

Переговоры вела Катя с тем же напором, деловым жестким тоном, каким разговаривала в ломбарде. Антон выступал прикрытием, бабуля (дремлющая на стуле) – свидетелем, и оба они – не более чем статисты. А Катя в очередной раз удивила Антона умением меняться резко и без актерских штучек, без кривлянья, точно в ней жило несколько натур, характеров на всякий случай жизни.

Первым отпал аферист-амбал. Он получил десять тысяч долларов, неизвестно за что, – столько, сколько заплатили ему армяне, и вернул бабушкины документы. На армянскую семью – отца, мать и пятилетнюю дочь – без слез нельзя было смотреть. На их лицах была написана безнадежность бесправных.

Катя, теперь добрая милая девушка, попеняла:

– Как же вы могли подумать, что в Москве можно купить двухкомнатную квартиру за такую маленькую сумму?

Ответом были слезы женщины и скрип зубов мужчины.

– Конечно, по справедливости, – говорила Катя, – деньги принадлежат вам. Пожалуйста, не плачьте! Вы их получите, даже больше… Мебель в квартире, она ваша? Дело в том, что у нас своей временно нет, но не спать же на полу. Итак: десять тысяч потерянных вами за квартиру и еще десять за обстановку. Согласны?

– За мебель хватит и пяти, – вдруг встрял Антон, сам не поняв, зачем торгуется.

– Да, да! – радостно воскликнула не верящая своему счастью женщина. – Хватит и пяти!

– Ай-я-яй! – покачала головой Катя, улыбаясь (добрая волшебница) женщине. – Как хозяйка дома, вы должны беречь каждую копейку! Антон! Пожалуйста (хныкающая капризуля)! Давай заплатим двадцать тысяч. Ну что, тебе жалко? Мне очень хочется!

– Как скажешь.

– Вот и прекрасно! – захлопала в ладоши Катя (ребенок выпросил игрушку). – Но у меня к вам просьба, даже две (королева деликатно просит об услуге, зная, что отказ немыслим). Не могли бы вы съехать прямо сегодня? Ведь вместе нам тесно будет. И пожалуйста! Оставьте нам моющие средства, хорошо?

«Господи! – думал Антон. – Как же я люблю ее! Это полдела. Вторая половина – она будет постоянно открываться мне с новой стороны, и я буду влюбляться всё больше и больше. Пропал! Совсем пропал!»

– Спасибо! – тряс его за руку армянин. – Огромное спасибо! Я думал, что пропал! Совсем пропал!

– Пожалуйста! – ответил Антон, усмехнувшись совпадению.

Очнулась бабушка, завозилась, глаз не открыла, но пустила на пол лужу.

Ожидание

Амалия Робертовна приступила к работе в качестве домоправительницы Горлохватовых в тяжелое для семьи время. У хозяев пропала дочь. Алла Петровна, жена Горлохватова (зовет его по имени-отчеству и на «вы»), резко устранилась от домашних забот (делайте что хотите и не задавайте мне вопросов), лежала на кровати в своей комнате одетая и смотрела в потолок в одну точку. Борис Борисович (интересный мужчина из породы хищных) в кабинете схоронился. Потом Горлохватовы быстро собрались и поехали в Москву – там на телефонном автоответчике было записано сообщение дочери. Амалия осталась полной хозяйкой и рьяно взялась за дело.

Днем, когда Амалию представляли Борису Борисовичу (об исчезновении дочери еще не было известно), он уставился на ее бюст, аж брови вверх полезли. Было отчего приходить в восторг. Грудь у Амалии – на троих подели, никто обиженным не останется. Да и весь облик домоправительницы говорил о темпераменте бешеном и страстях нешуточных. Среднего роста, она казалась высокой и мощной из-за крупных черт лица: больших глаз, пухлых, будто вывернутых губ, из-за крепких покатых плеч и мускулистой спины – удерживающей базы для огромного бюста. Амалия носила корсеты, чтобы поднять грудь и затянуть талию, от которой большим гитарным изгибом растекались бедра. Ножки у нее бутылочками, твердые, налитые, у щиколоток узкие. От природы брюнетка, Амалия красилась в яркий желтый цвет и пышно начесывала волосы. Ей исполнилось сорок пять, и выглядела она не «ягодкой опять», а богатой ягодной поляной.

Где эффектная внешность, там и бурная личная жизнь – Амалия дважды побывала замужем, любовников имела без счета, но не растеряла деловой хватки и честолюбивых устремлений. Амалия многие годы работала директором дома быта, под ее руководством находились швейное ателье, прачечная, химчистка, парикмахерская, ремонт обуви и часовая мастерская. Вначале всё это было государственным, потом приватизировалось Амалией в компании с местными авторитетами. Погорела Амалия на укоренившейся с советских времен привычке воровать, химичить в отчетах, набивать собственный карман. Но компаньоны-бандиты – это не государственные чиновники, которых можно облапошить или умаслить. Как только выяснились ее махинации, компаньоны повели себя круто: вышвырнули ее из бизнеса, ободрали как липку – в обмен на жизнь.

Три месяца Амалия оставалась безработной, идти в чужой бизнес на должность заведующей парикмахерской или химчисткой было досадно. И у миллионера Горлохватова экономкой трудиться не престижно, хотя в зарплате не проиграла. Но быть близко к большим деньгам – это удача. Надо только суметь стать для олигарха незаменимой – во всех возможных отношениях. Работы Амалия не боялась, трудиться умела и была готова расшибиться в лепешку ради достойной цели.

Именно Амалия первой обнаружила свидетельства странного поведения Кати и донесла о них Борису.

Об исчезновении Кати Борис не знал до позднего вечера. Ему боялись сказать, охрана и служба безопасности пытались справиться сами. Не вышло. Когда ему доложили, до синевы бледный БГ, что девочка в магазине ушла в туалет и скрылась, Борис сначала не понял – так невозможна и абсурдна была мысль, что Катя пропадет, поэтому глупо спросил:

– Где она сейчас?

– Ищем!

Теперь и Борис побледнел, до него дошел смысл сказанного. В голове вдруг зазвенело, застучало, загудело, будто тысячи звонков включились одновременно, рои пчел проснулись, оркестр, состоящий из одних медных тарелок, ударил в инструменты. БГ разевал рот, отчитывался о проводимых мероприятиях, а Боря его не слышал. Прижал ладони к вискам, затряс головой, пытаясь прогнать шум. Хотелось разорвать кожу, сломать кости черепа, выцарапать этот шум, выкинуть, избавиться от него.

БГ, глядя на раскачивающегося, обхватившего голову, рычащего, как от страшной боли, начальника, испугался до обморока, что с ним случалось крайне редко. Бросился в приемную, прибежала секретарша со стаканом воды. Боря отхлебнул, с трудом разжав губы. Шум-звон слегка поутих, но полностью не исчез.

– Шкуру спущу! – сказал Боря начальнику службы безопасности.

Хотел добавить что-нибудь грозное, но не помнил слов. На языке крутилось: где моя девочка? где моя Катя? Да и эти беспомощные вопросы едва пробивались сквозь толщу шума.

Борис махнул рукой БГ – иди, мол, работай! Допил воду. Встал и нетвердой походкой направился к двери – надо ехать домой, Катя может появиться там в любую минуту.

Пока ехал в машине, гул-звон только усиливался, уже не помещался в голове, полз вниз, перехватывал горло, давил на сердце.

«Наверное, у меня инфаркт, – вяло, без страха подумал Борис. – Подохну, и никто не всплакнет».

Он никогда не повышал голоса на Аллу и уж тем более не оскорблял. Но сейчас будто плюнул ей в лицо, серое от горя, постаревшее на два десятка лет:

– Сука драная!

И ушел в свой кабинет. Алла несколько минут стояла, потом на негнущихся ногах подошла к кровати и легла. В горле саднило от непролитых слез, очень хотелось воды, чаю – жидкости. Но подняться сил не было, а ухаживать за ней никто не стал.

Новая домработница, грудастая как корова, принесла Борису чай. На серебряном подносе с белой кружевной салфеткой стоял хрустальный стакан в подстаканнике и маленькая рюмка.

– Борис Борисович! Выпейте чаю. Добавлю в него коньяк?

Не дождавшись ответа, опрокинула рюмку в стакан и протянула ему. Борис отхлебнул. Непривычные к спиртному рот и горло слегка обожгло. Он потер шею.

– Давайте ослаблю вам галстук?

Подошла и ловко растянула узел галстука, расстегнула пуговичку. Ее участливый, добрый тон не вязался с внешностью прожженной шлюхи. Отступила на шаг и заговорила, что-то утешительное произносила. Борис закрыл глаза. У него никогда не было мамы. Физически была, конечно, – вечно хмельная дура, о которой он не вспоминал тысячу лет. Но если б была настоящая мама, она вот так бы тихо ворковала и успокаивала, гладила бы по голове. Он поймал себя на странном желании – хочу, чтобы меня погладили по голове, раскалывающейся от звона, забрали хоть часть его.

Он открыл глаза:

– Как вас зовут?

– Амалия Робертовна.

Она не стала напоминать, что несколько часов назад их знакомили, и не высказала обиды на то, что он забыл ее имя.

– Хорошо, – непонятно зачем похвалил Борис. – Идите.

Но Амалия ушла не сразу. Взяла стоящий в углу кожаный, золотом расшитый пуфик, поднесла к Борису. Подняла его ноги и положила на пуфик.

– Так вам будет удобнее.

Его воля была парализована страхом за дочь, тело сотрясал звон, он не мог нормально мыслить и рассуждать. Та часть сознания, которая была не повреждена обрушившимся несчастьем, желала несусветного: зарыться головой в теплые груди этой женщины. Не целовать, не ласкать их – спрятаться там, как в материнском лоне.

– Могу еще чем-то вам помочь? – спросила Амалия, по-своему истолковав взгляд Бориса.

Он не успел ответить, зазвонил телефон. Борис схватил трубку. БГ сообщил, что на автоответчике его московской квартиры есть сообщение от Кати, дал прослушать. Веселым голосом дочь просила не беспокоиться и обещала вернуться завтра утром.

Борис трижды прослушал сообщение, а положив трубку, остался в полном убеждении, что упустил главное. Решил ехать в Москву, велел Амалии пойти к Алле и сказать, пусть тоже собирается.

Они вместе выходили из кабинета, одновременно оказались в дверном проеме, на секунду ее грудь прислонилась к нему, проехала по торсу. Не понимая, что делает, за порогом Борис остановил Амалию и положил ладони на ее бюст. Не лапал, не сжимал – только хотел почувствовать, что полушария живые и теплые.

И она не восприняла его жест как приставания. Накрыла сверху своими ладонями его руки, погладила их и по-матерински ласково сказала:

– Всё у вас будет хорошо! Обязательно! Не переживайте!

Борис подумал, что уже давно, очень давно никто не понимал его так, как эта женщина.

В московской квартире он провел тревожную ночь в кабинете. Ждал, что появится Харитон Романович, но тот не приходил. «Изничтожу старикашку!» – дал себе слово Борис. Звон в голове не прекращался, но стал привычнее. Усилием воли Борис отодвигал его в уголки сознания, способность трезво мыслить восстанавливалась. Впадая в короткое забытье, он видел подобие снов – неясные фигуры Кати и Лоры, которые то сливались в одно тело, то разделялись. Кажется, чего-то от него хотели, но понять их было нельзя, как невозможно услышать язык теней.

В шесть утра он уже сидел на кухне. Катя сказала – утром, оно наступило. Вышла безмолвная Алла, заварила кофе, поставила перед ним чашку.

Доска ходячая, мысленно обозвал жену Борис. Доска – это по контрасту с бюстообильной Амалией, которая чай подает, как рублем дарит.

Алла отупела от боли. Старый кошмар потери ребенка вернулся, многократно усилившись от боязни, что и Катя погибла по ее вине. Борис Борисович стал задавать вопросы: как девочка себя чувствовала, о чем говорила, что искала в магазинах. Алла отвечала с трудом, вспомнила, что ночью Катя лакомилась именинным тортом и у нее болел живот, но решительно настояла ехать покупать лыжный костюм, разбросала одежду…

Монотонно перечисляя, Алла вспомнила, как накануне Борис Борисович оскорбил ее, назвал драной сукой. И хотя сама для себя она и худшие выражения находила, ему никогда не простит! Монстр, чудовище! Ненависть к Горлохватову вдруг стала слабым, но живым чувством, которое, как поплавок, могло вытянуть ее на поверхность, из мрака к жизни.

Катя не приехала ни в семь, ни в восемь, ни в одиннадцать. И не позвонила. Борис по сотовому телефону выслушивал отчеты службы безопасности, но ничего утешительного ему сообщить не могли.

Зазвонил домашний телефон, на который Катя наговорила сообщение, Алла и Борис встрепенулись, бросились к аппарату. Она первой взяла трубку, но Борис грубо выхватил. Это оказалась Амалия:

– Не знаю, удобно ли беспокоить вас в данный момент, заранее прошу прощения. Дело в том, что, обходя дом, на третьем этаже в комнате для прислуги я обнаружила странное: остатки какого-то пиршества. Большой кусок торта, бутылку от шампанского.

Борис вспомнил, что Алла говорила про торт, похолодел, бросил коротко в трубку:

– Еду!

Алла преградила ему дорогу:

– Не таите от меня! Что? Что с Катей?

– Да пошла ты! – отбросил ее в сторону Борис.

«Еле тащишься! Быстрее!» – подгонял Борис водителя по дороге в загородный дворец. Ему нужен был хоть какой-нибудь ответ, любая весть о Кате, и он трясся от нетерпения.

Амалия вместе с ним поднялась на третий этаж, показала находки. Сервировочный столик, остатки торта, пустая бутылка, две грязные салфетки. Прежде чем Борис сообразил, что это та сама комната, где находился Скробов, Амалия протянула желтый поясок:

– От пижамы вашей дочери, я проверила.

Безумный оркестр, поселившийся в голове Бориса, умолк, остался только далекий свист одного инструмента, вроде дудки пастуха или пионерского горна.

Борис выругался грубо и зло – очнулся от многочасового ступора.

«Ах, какой мужчина! – подумала восхищенно Амалия. – Зверь! Ты будешь мой!»

– Убью! – сказал Борис.

Обещание относилось к Скробову. Картина прояснилась, хоть и была отвратительной. Они, Катя и Скробов, случайно познакомились, мерзавец сумел ее заинтересовать – девочка даже просила на праздничный ужин его пригласить. Не вышло, Скробов завлек ее к себе, напоил и…

– Убью! Убью! – повторял Борис, спускаясь по лестнице.

Теперь он разговаривал с начальником безопасности совершенно другим тоном. Выматерил, обозвал профаном и сосунком, велел искать Скробова, найти и убить. Борис несколько раз, с гневным наслаждением повторил: «Найти и убить!»

Для БГ всё встало на свои места: начальник бушует, сливает информацию от параллельной службы.

Первая информация бросила Бориса в холодный пот: во вскрытой квартире Скробова множественные следы крови – на полу в ванной, в коридоре, в комнате. Потом уточнили: аптечка домашняя разворочена, йод пролит, очевидно, хозяин порезался. «Убить! – привычным рефреном звучало в голове Бориса. – Чтоб больше не порезался!» Скробова следовало уничтожить только за те минуты, которые Борис пережил от первого сообщения о кровавых пятнах до второго об их происхождении.

Сестру Скробова допросили осторожно, чтобы не почувствовала опасности и не замкнулась, сослались на срочную служебную необходимость присутствия Антона Ильича.

Татьяна не знала, где брат. Звонил, кажется, собирался на дачу, но это неточно. Забеспокоилась: вдруг с ним что-либо случилось? Договорились держать друг друга в курсе, она обещала обязательно сказать Антону, что его разыскивают коллеги по работе, проблемы с участком компьютерной сети, за который он отвечает.

На даче, безусловно, побывали двое, убирали за собой второпях. Уходили по тропинке к электричке. Это была последняя информация. Дальше – обрыв. Скробов и Катя как в воду канули, словно растворились в Москве. В другие города и страны не выезжали, и в гостиницах не селились – это установили точно.

Связи Антона протрясли начиная с детсадовского возраста – ни к кому он не обращался, никого не просил об убежище или ночлеге. Сгинул! БГ заикнулся было, что надо Катины связи проверить, но как Борис и Алла ни старались, не могли вспомнить ни одного человека, к кому девочка могла бы запросто прийти. И все-таки проверили бывших гувернанток, кухарок и горничных, репетиторов и даже бывших одноклассников по английской школе и швейцарскому колледжу, подключив зарубежные службы, отваливая немыслимые деньги за скорость работы.

Все силы службы безопасности Корпорации были брошены на розыск Кати и Скробова. Рекрутировались частные агентства, милиция и спецподразделения. Деньги утекали рекой, но это Бориса не заботило, как и то, что Корпорация осталась практически неприкрытой от нападок и шпионских акций конкурентов. Сотни крепких здоровых мужчин прочесывали город, собирали сведения, выкручивали руки тайным осведомителям, беседовали с дворниками, продавцами, официантами, показывали фото Антона и Кати. Сопливая девчонка сбежала со своим хахалем, залегли где-то, кувыркаются в постели, а мы, как бешеные псы, гоняем – так думало большинство, но никто не роптал. От хороших денег не отказываются, и каждый мечтал получить премию за обнаружение беглянки.

Харитон Романович не появлялся, и на третью ночь Борис сломался. Сначала тихо просил:

– Харитон, приди! Забудем прошлое, приди, пожалуйста!

Потом в отчаянии повысил голос:

– Кто-нибудь! Мертвецы, где вы? Помогите мне найти дочь! Сволочи! Друзья! Да помогите же мне!

Амалия подслушивала за дверью. Горлохватов, похоже, молился. Слова четко не слышны, только бормотание и отдельные вскрики, призывы о помощи. Амалии пришлось по ходу дела менять тактику. Вначале она планировала увлечь Горлохватова своей недоступностью, извести телесной мукой: вот я какая аппетитная, а легко не дамся. Ведь миллионщики, вроде Горлохватова, привыкли иметь всё и быстро, руку протянул – получил, кошелек открыл – всех купил. Она же будет щекотать ему нервы, дразнить, богатство ни в грош не ставить, от подарков отказываться, от поцелуев уклоняться. Даже если Борис Борисович потребует: или спи со мной, или прощай – сдаваться нельзя. Надеть прозрачную блузку, юбку в обтяжку, надушиться томными духами, зайти к нему как бы проститься, держаться скромницей, посетовать: вот-де все меня принимают за доступную женщину, а я не такая, хотела честно у вас работать, жаль, что не получилось.

Амалия прекрасно знала, какой эффект оказывает на мужчин контраст яркой внешности и монашеского нрава. Они, мужики, теряют головы, забывают очевидное: что Амалию не мама с папой одевают и причесывают, она сама наряжается да красится, культивирует образ секс-бомбы. И рвется дурачье в бой: раскрыть в Амалии только им увиденное месторождение страсти и адского темперамента. Путь к месторождению должен быть в меру долог и труден, богатство золотой жилы раскапываться постепенно. Но уж когда Амалия решит, что можно играть крещендо, то сделает это оглушительно. К сожалению, мало кто из мужчин способен жить на вулкане. Из бывших Амалиных любовников ни один не сравнился с ней по темпераменту. Она была готова к воздержанию, к игре в неопытность, но, когда игры заканчивались, требовала не меньше пяти часов ударного секса каждую ночь и брала инициативу на себя. В ней просыпались ненасытная страсть и желание, как у паучихи, до смерти замучить партнера. Через некоторое время любовники с позором от нее бежали. Амалия давала себе слово не впадать в раж, но справиться с паучьими наклонностями не получалось.

Обычная тактика в случае с Горлохватовым не подходила. Он, конечно по-другому и быть не могло, впечатлился Амалиными формами, но пребывал в разобранном состоянии, мечтал найти дочь, а не переспать с домоправительницей. Борис Борисович напоминал раненого волка, который вне конуры зубы показывает, а спрятавшись в нее, в одиночестве, воет от боли и лижет рану. Участие требуется любому, даже волку матерому. Супруга Горлохватова – вобла в трауре – никакого участия к мужу не проявляла, бродила тенью или лежала на кровати, уставившись в потолок. А у Амалии сострадания было навалом, хоть сто пудов.

И все-таки она несколько дней не решалась перейти к активным действиям. Ухаживала за Горлохватовым, но рук и языка не распускала. Жене Горлохватова – ноль внимания, даже чашки чаю не предлагала. Катя не объявилась и через неделю. Борис Борисович перестал бриться, отказывался от еды, не менял одежды, глаза его покраснели от недосыпа. Амалия собралась с духом.

Поздней ночью дождалась паузы в бормотаниях-молитвах из-за двери кабинета Горлохватова, перекрестилась, Господи, помоги, и вошла.

Борис сидел в кресле. Уставился на нее – новости есть? Амалия покачала головой, подошла к нему.

– Не могу видеть, как вы страдаете! Сердце на клочки разрывается. Да что же это за наказание такое! – по-бабьи запричитала она.

Борис сморщился, но без недовольства, – то ли улыбнуться пытался, то ли усмехнулся.

Амалия со всхлипом обхватила его голову и прижала к своей груди:

– Бедный вы, бедный! Совсем истосковался! Высох весь, кожа да кости, в чем только душа держится!

Нос Бориса, оказавшийся в ложбинке между теплыми полушариями, уловил смесь запахов: острый – какой-то сладкой парфюмерии, и слабый – женского пота. У него приятно закружилась голова. Через несколько секунд почувствовал, что задыхается от отсутствия кислорода, но это тоже было приятно. Хотелось потерять сознание под ласковые бормотания и материнские поглаживания этой удивительно сердечной женщины.

Амалия осторожно развернула его голову, теперь он прижимался к груди ухом, судорожно схватил воздух и обнял домоправительницу за бедра.

Ни хрена не возбудился, отметила Амалия. Ничего! Не таких импотентов поднимали!

– Чем же вам помочь? – ворковала она. – Чем утешить? Не хотите рюмочку? Знаю, что вы не пьете. А если как лекарство? Потом я кашку сварю. Манную любите? На молоке и негустую, сладкую, как для маленького?

От рюмочки Борис отказался, но каши манной вдруг захотел. Как придурок недоразвитый, спросил, по-детски шепелявя:

– Ты меня покормишь?

– Конечно, родненький!

«Будем играть в маму и сыночка», – подумала Амалия.

Борис расстегивал ее блузку, елозил лицом по груди, искал губами соски. Амалия поощрительно гладила его по голове, словно это не мужчина великовозрастный, а младенец неразумный.

Искусственник, вздыхала про себя, мама в детстве грудью недокормила.

Дав Борису вдоволь начмокаться, Амалия ласково его отстранила, обращалась ни на «ты», ни на «вы»:

– А сейчас нам надо покушать. Через минутку я приду и принесу кашку.

«Я свихнулся? – спросил себя Борис, когда она вышла. – Пусть свихнулся! Думать о Кате страшно больно, я устал от боли, хочу отдохнуть и знаю, где отдых».

Катин побег со Скробовым стал для Бориса повторным ранением в то же самое место. Черная дыра в груди ширилась и нестерпимо болела.

У Амалии не было времени варить настоящую кашу – это верных пятнадцать минут, за которые настроение у Горлохватова может перемениться, а еще, чего доброго, уснет мужик. Она высыпала манную крупу в пиалу, залила водой и на две минуты поставила в микроволновку. Достала, плеснула молока, размешала, попробовала на вкус. Дрянь, но можно исправить с помощью масла и сахара. Через три минуты Амалия была рядом с Борисом. Он хотел сам взять ложку, но Амалия не позволила. «Я покормлю», – возразила так просто и естественно, словно кормление с ложечки взрослых мужчин – обычное дело.

Борис подчинился с видимым удовольствием.

Потом Амалия отвела его в спальню, помогла раздеться, убаюкала на своей груди.

На следующий день они вели себя так, будто ничего не случилось. А ночью она снова к нему пришла, и всё повторилось: лобзание груди, кормление кашкой, укладывание спать. Амалия молилась, чтобы пропавшая дочь Горлохватова как можно дольше не появлялась. На третью ночь Амалия решилась на эротический массаж. «Чтобы вы могли немного расслабиться», – пояснила она.

Большие теплые груди с твердыми оконечностями сосков описывали по голому торсу Бориса замысловатые фигуры. Амалия колдовала над ним, опускаясь все ниже. Губы и руки в ход не пускала, только сосками щекотала. Возбуждение у Бориса было острым и разрядка скорой – его точно молнией прошибло.

– А теперь баиньки! – проворковала Амалия, укрывая его одеялом. – Закрываем глазки и сладко спим!

«Не импотент, слава тебе господи, – думала она. – Завтра, мальчик, мама покажет тебе другие упражнения».

Дыра затягивается, боль отступает, думал Борис. И на том спасибо!

Душевная болезнь, дымный сумрак поселился в сознании Аллы после смерти сына. Болезнь не развилась, потому что Аллу подлечили в больнице, а потом появилась Катя. Заботы, связанные с ее воспитанием, задвинули сумрак в дальние лабиринты сознания, заперли в темных чуланах, в кованых сундуках с большими замками. Когда Катя исчезла, сумрак вырвался на волю. Очень короткое время Алла понимала – с ней творится что-то плохое, ненормальное, доброе борется со злым. Но потом сумрак целиком завладел ее умом, и уже казалось, только он и есть правильная жизнь.

Катя умерла – в этом Алла не сомневалась. За Катю, как и за сына, нужно было отомстить. Так появилась цель, спасительная и праведная. Алла чувствовала себя мессией и героиней. Она упивалась своим новым предназначением. Разглядывая узоры на потолке, строила планы мести. В этих планах, в самой мести было сладостное, неведомое прежде упоение. Цель заключалась в уничтожении Горлохватова, который (никто, кроме Аллы, не догадывался) был детоубийцей и монстром в человеческом обличье, мерзким садистом (картина убитого в стиральной машине кота почти постоянно стояла перед Аллиными глазами).

Она не испытывала ненависти к Амалии, полностью завладевшей Борисом Борисовичем, потому что два объекта мести не удерживало ее больное воображение. Алла подсматривала за ними, но считала Амалию очередной жертвой страшного монстра. Он запирался с Амалией в кабинете, утаскивал ее в спальню и совершал свои дьявольские обряды, заставляя Амалию Робертовну то верещать, то выть по-звериному, то ругаться, то умолять. Удав!

Громкие постельные утехи парочки Алла принимала за издевательства над бедной женщиной. У Аллы сердце кровью обливалось – хотелось ворваться, вонзить нож в Горлохватова. Она себя сдерживала, потому что свыше ей пришло откровение: как вампиры умирают только от осинового кола, вбитого в грудь, так монстров можно убить лишь пулей.

Планы завладения оружием, воровства пистолета у охранника Алла обдумывала и строила абсолютно трезво. У сумасшедших остается только одна незамутненная область логического мышления – их сумасшествие.

Борису стали сниться сны, яркие и очень правдоподобные. Что-то вроде больницы или санатория с добрыми-добрыми врачами, с пациентами, которые и болели-то не тяжело, а выздоравливали скоро и счастливо. Пациенты – в основном дети в пестрых пижамах, врачи – клоны доктора Айболита с круглым зеркальцем на лбу, все друг друга любят и души не чают. В сказочной больнице лекарства сладкие, уколы безболезненные, малокровие вылечивается в два счета, гемоглобин у детишек отличный.

«Каждому свой рай», – слышал Борис во сне чей-то голос.

Затворники

Люди бывают счастливы на войне, в тюрьме, в концлагере. При двух условиях: они должны быть молоды или влюблены. Совпадение двух условий делает человека счастливым абсолютно, независимо от окружающей обстановки.

Антон был счастлив, хотя трудно найти приятное в ежедневном купании опухшей от пьянства старухи, в уборке квартиры, бегании по магазинам, приготовлении еды. Катя помогала, быстро училась, но основная нагрузка лежала на Антоне. Он не роптал, желал бы просидеть в укрытии как можно дольше, со дня на день откладывал разумные действия – провести разведку, выяснить ситуацию, обеспечить стабильность их с Катей дальнейшей жизни. Хотя по характеру Антон не был волокитчиком, не любил откладывать дела, которые можно сделать сегодня, – на завтра, на понедельник, на после дождичка в четверг. Он с завистью думал о тех временах, когда люди ходили в шкурах и пользовались огнем, зажженным молнией. Тогда можно было украсть девушку, найти пещеру и жить припеваючи и не зависеть от ее родственников и благ цивилизации.

– Я бы ходил на мамонта, – мечтал он вслух, с удовольствием делясь с Катей новыми для него ощущениями – зримыми образами. – Представляешь меня в тигровой шкуре через плечо, с копьем в руках? Сурового, мужественного, в шрамах?

– В шрамах, оставленных мамонтом? – уточняла Катя и тут же подхватывала мечты: – А я в меховом бикини, в сапожках из некрашеной кожи и с прической, на которую нынче стилисты три часа тратят, – все волосы дыбом. Кажется, это похоже на голливудский блокбастер. А в реальности древние люди, наверное, не мылись.

– Зато чесались.

И они вместе захохотали, вспомнив, как первый раз купали и подстригали завшивленную бабушку. Антон приговаривал: «Кто любит чесаться, тот не любит мыться». Катя вторила: «Кто не любит чесаться, тот помоется». Хотя бабушкины одежки выкинули, саму ее трижды облили шампунем от педикулеза, постригли наголо, Кате и Антону казалось, что они заразились, по ним бегают маленькие злые вошки. То рука, то плечо, то спина отчаянно чесались. Антон когда-то читал: в Первую мировую в армии боролись с паразитами, пропуская одежду солдат через вошебойки – шкафы с высокой температурой. В качестве вошебойки решили использовать духовку газовой плиты. Сложили в нее всю свою одежду, включая белье.

Хорошо, что прежде, чем окончательно сгореть, одежда стала тлеть и противно вонять. Спасти ее не удалось, зато пожара не случилось. Катя и Антон, завернутые в простыни наподобие римских патрициев, посмотрели друг на друга, Катя прыснула.

– Тебе смешно? Мы остались в чем мать родила, – попенял Антон. – И в чем я завтра в магазин пойду? В простынке? Как из бани сбежавший?

– Ботинки у тебя есть и куртка, а ниже… ниже…

Катя представила Антона в ботинках, в куртке и без штанов, с волосатыми ногами, идущего по улице… залилась смехом.

У них постоянно, десять раз на день, находились поводы для веселья и смеха.

Вечером первого дня, когда армяне съехали, Антон отправился за покупками. Рядом с домом находился большой супермаркет. В парфюмерном отделе Антон нашел принципиально важное – средство от педикулеза, закупил в промышленных количествах. На кассе девушка участливо спросила:

– Это вы для собачек?

– Каких собачек? – Антон схватил пузырек и еще раз прочитал инструкцию. – Тут же русским языком сказано: для людей не опасно.

Девушка брезгливо скривилась и быстро забарабанила по кнопкам кассового автомата. Покупатель, что и говорить, со странностями. Черная икра, рыба, колбаса – всё из отдела деликатесов, самое дорогое вино и в добавление – средство от блох.

Антону сегодня везло – рядом с супермаркетом какие-то тетки торговали постельным бельем. На земле расстелили полиэтилен, выложили ассортимент, настойчиво твердили, что их цены в два раза ниже магазинных. Цены Антона не волновали, но рук не хватало всё тащить. Пакеты с простынями он взял под мышки, в «Спорттовары» дверь открывал спиной, свалил у входа покупки. Катя просила купить какую-нибудь одежду бабушке, кроме спортивного магазина, ничего другого в ближайшей округе не наблюдалось. Бабушке Антон купил из имевшихся самую большую и длинную футболку (замена ночной рубашке). Впереди на футболке гордо написано: «Спартак – чемпион!» Плюс фланелевый спортивный костюм пронзительно красного цвета с застежкой-«молнией» на груди.

И снова удача: подходя к дому, обнаружил лоток с цветами. Груженный пакетами Антон попросил продавщицу залезть к нему в карман, вытащить сколько надо за одну розу. Цветок он взял в зубы. Так и пришел домой, Катя была в восторге.

На следующий день ничего не оставалось, как перед выходом на улицу надеть красные бабушкины штаны. Они были широки, как в украинском мужском национальном костюме, с резинкой внизу и предательски коротки Антону.

– А что? – пыталась изобразить хорошую мину Катя, застегивая куртку на его голой груди. – Очень симпатично, оригинально, у нас свободная страна, каждый одевается, как желает.

Она отошла в сторону и оглядела Антона, задержалась взглядом на нижней части – ботинки на босу ногу, голые волосатые икры и фонарики красных фланелевых шаровар. Катя затряслась от сдерживаемого смеха, присела:

– Сейчас мы это исправим.

Взялась за резинки на штанах и дернула вниз. Штаны упали. Обнаженный Антон выглядел как ребенок-переросток, собравшийся присесть на горшок. Катя не удержалась, свалилась на пол, хохоча во всё горло.

– Знаешь, как это называется? – спросил Антон, возвращая штаны на место.

Катя размахивала руками, хохотала, не могла слова сказать. Антон подал ей руку, помог встать.

– Это называется – любовь! Только ради любви к тебе я готов выглядеть клоуном и потешать народ.

Катя обняла его за шею, подставила губы для поцелуя. Несколько минут они целовались в прихожей, Катина простыня упала, Антон быстро разделся, сбросил ботинки и отнес Катю на руках в комнату…

Как же ему не хотелось выбираться из постели! Куда-то идти, толкаться в магазинах, искать маникюрные щипцы для бабушки, у которой ногти, как у крокодила… И в то же время совершенно новое чувство ответственности – я должен убить мамонта для своей семьи – будоражило кровь и приятно напрягало ум.

Антон нутром чуял – далеко от их тайного гнездышка забираться нельзя. Катя не звонила отцу, Антон видел: у девочки происходит большая переоценка ценностей. Но предположить, что Горлохватов будет сидеть сложа руки? Маловероятно.

Антон покупал продукты в супермаркете, одежду – в «Спорттоварах», Катя называла их необычную семью олимпийским резервом. В квартире было тепло, и она щеголяла в обтягивающих славную фигурку топиках и шортиках для фитнеса. Антон – в атласных боксерских трусах и в майке без рукавов. Бабушка, как заправский болельщик, носила исключительно символику клуба «Спартак».

На том месте, где торговали постельным бельем, происходило загадочное чередование товаров. После белья появилась посуда, якобы гжель, – Антон накупил салатниц, блюд, тарелок, соусников, чайников и изделий непонятного предназначения. Они питались теперь исключительно на бело-синем. После «гжели» развернулась торговля кухонной утварью, и к оставленным по доброте сердечной прежними жильцами сковородке и кастрюльке прибавилась посуда «вроде Цептер» и столовые приборы «посеребренные». Затем настала очередь чулочно-носочных товаров, потом – канцелярских (Антон купил Кате акварельные краски и пластилин), следом – развал уцененных книг (Катя получила давно желаемое – кулинарные рецепты), очень пригодились комнатные тапочки и консервные ножи. Каждый раз выходя из дома на охоту, за добычей, Антон что-то полезное (и явно поддельное) покупал у коробейников. Разочаровали его только однажды – предлагались обои, моющиеся и бумажные, которые Антону были ни к чему.

Катя знала об этом странном месте торговли по рассказам Антона, каждый раз ждала, что он принесет. Антон понимал, Кате хочется выйти на улицу, самой поперебирать товары коробейников. Но Катя не просилась на волю, а он иррационально, или, напротив, очень рационально, боялся вывести ее на белый свет. Казалось, только переступит порог – и тут же цепные псы ее батюшки откуда ни возьмись прибегут и царевну уволокут.

Антон нашел компромисс: они стали гулять поздними вечерами. Укладывали бабушку спать, Антон заставлял Катю для тепла надеть тройку спортивных костюмов, и шли на улицу. Бродили между домами, катались с горок на детских площадках, играли в снежки. Катины сапожки постоянно оказывались забиты снегом. Антон вычищал его, ворчал, как старик: «Не хватало тебе простудиться…» Растирал дома ступни ее ног… и сходил с ума от умиления и нежности.

Его мысль: «я пропал, потому что моя Катя будет постоянно меняться, а я влюбляться еще больше» – оказывается, касалась только внешних проявлений жизни. Но были и другие – интимные. Антон по праву считал себя мастером спорта по сексу, и никаких открытий сия область человеческой жизни (извращения не в счет, нам они без надобности) преподнести ему не могла. Конечно, мастерство техническое пригодилось, но любой мужик к тридцати годам, если он не полный кретин, не больной, подобное мастерство приобретает. Это вроде умения орудовать отверткой или электродрелью.

Но с Катей Антон переживал открытие за открытием. С ним творилось нечто невообразимое. Острое чувственное наслаждение было такой силы, что он близок был к потере сознания или проваливанию во что-то, схожее с параллельной действительностью, потому как в реальной жизни подобных ощущений не бывает. И удар по психике был заметным: то хотелось плакать, лебезить, пресмыкаться перед Катей, то, напротив, съесть ее по кусочкам, как именинный торт, или заглотить целиком, как змей лягушку. Разница между слиянием с любимой женщиной и рутинными постельными утехами, понял Антон, – как между океаном и лужей. И то и другое состоит из воды, на этом сходство заканчивается. Очередная смазливая пассия никогда не доведет тебя до умопомрачения, наркотически сладостного, вызывающего зависимость, в сотни раз более стойкую, чем алкоголь или героин.

У Антона уже был период в жизни, когда он считал себя сумасшедшим, потому что общается с покойниками. Прежний опыт пригодился. Антон прятал свои бешеные страсти и желания (не грызть же Катю в самом деле, не валяться, хныча, у нее в ногах), но со страхами поделать ничего не мог. Главным страхом была ревность. Антону казалось, что Катя воспринимает любовь и секс как новое замечательное увлечение. Занималась конным спортом, потом записалась в секцию фигурного катания, и ей очень понравилось выделывать фигуры на льду. Значит, мог бы быть и другой тренер? Да мастеров спорта – куда ни плюнь, навалом. Если вдруг Катя… Антон срывался и терзал любимую:

– Ты могла бы с другим? Если бы не я, то кто? Ты его полюбила бы? Скажи честно, между нами не должно быть секретов. Я пойму.

И окончательно свихнусь, – добавлял он про себя.

– С другим не могла бы, – отвечала Катя, с интересом изучая строение ушей Антона. – Я как одноразовый инструмент. Ты меня настроил под себя. Скрипка Страдивари не продается. Ревнуешь, да? Правильно, но глупо. У тебя правое ухо отличается от левого, мочки разные.

– В драке порвали, – небрежно мужественно пояснил Антон.

– За что сражался?

– За девичью честь, естественно.

– Конечно! Иначе и быть не могло.

– Катя, я соврал, – признался Антон. – Просто пацанами подрались. Катя, повтори, что ты сказала. Никогда и ни с кем, кроме меня!

– Это всё равно как повторять, что солнце всходит на востоке. Из-за моих слов оно не перекатится на север. Кстати, я тебя не ревную, совершенно! Ужасно самонадеянно, наверное, только мне кажется, что инструмент Страдивари ты ни на что не променяешь.

Приступы болезненной ревности случались у Антона с устойчивой регулярностью. Катя не ведала, сколько опасностей таит нормальный человеческий мир, Антон же прекрасно знал о них. Как-то за обедом он разразился гневным монологом на тему: все мужики от мала до велика хотят одного, они коварны, изобретательны и настойчивы, пудрят мозги девушке, обольщают, распускают хвосты и заманивают в койку. Антон понимал, что выглядит как старый перечник, но остановиться не мог. Даже бабушку призвал подтвердить:

– Бабушка Люба! Скажите Кате, что нельзя быть беспечной, что все мужики сволочи, кроме меня естественно!

– Ой, сволочи! – соглашалась бабушка. – Прелесть какие сволочи в молодости!

Поняв по выражению лица Антона, что отвечает неправильно, бабушка Люба куксилась и просила лекарства, то есть выпить.

К бабушке в один из первых дней вызывали врача. В газете, оставленной прежними жильцами, Катя прочитала объявление: нарколог предлагал свои услуги запойным алкоголикам и обещал полную анонимность и конфиденциальность. Катя уговорила Антона вызвать нарколога.

Он приехал – деловой молодой человек с чемоданчиком. Осмотрел бабушку, сделал уколы, прописал лекарства. В разговоре с Антоном и Катей подтвердил их подозрения: болезнь запущена до крайности, мечтать об излечении не приходится. Печень и почки у бабушки на последнем издыхании, только сердце хорошо работает, поэтому жива. Антон, эгоистично желая облегчить их существование, спросил:

– Может, тогда не мучить ее? Всё время выпить просит. Давать по маленькой?

– Профессиональная этика не позволяет мне давать подобные рекомендации, – ответил нарколог. – Но по-человечески… Зачем превращать оставшиеся ей дни в кошмар? Раковые больные на последней стадии поголовно сидят на наркотиках. Больные алкоголизмом тоже люди, заслуживающие сострадания. Определите дозу, она должна быть очень мала, стакан пива или немного вина. Скорее всего, выпив, ваша бабушка будет мирно засыпать.

Визит врача, его уколы или таблетки, которые он выписал для регулярного приема, хорошее питание, уход, Катина любовь и забота – или все вместе – сделали благое дело. У бабушки слегка прояснился ум, она самостоятельно передвигалась по квартире в главном нужном направлении – в туалет.

Бабушка Люба уяснила, что Катя – ее родная внучка, хотя часто принимала за умершую дочь Лору. Обе они слились в ее сознании в одно дорогое существо. Сразу после приема «лекарства» (стакана пива) бабушка становилась разговорчивой и вспоминала молодость. Катя жадно слушала. По словам бабушки получалось, что когда-то они жили очень счастливо в общежитии в Капотне. Две семьи были как родные: женщины нарядами обменивались, мужчины вместе на футбол ходили, праздники за одним столом отмечали, дети ни в чем отказа не знали, баловали их да лелеяли. Прежде чем уснуть, бабушка успевала пересказать вторую часть легенды, печальную – про гаденыша Борьку, который Лорочку ссильничал, жениться с боем и мордобоем заставили, потом Лора умерла в родах, Борька квартиру купил, но не пускал отца с матерью, пока не сгинул и девочку не украл. Они в квартире вчетвером жили, потому что из общежития выгнали. Первой мать Борьки умерла, он не откликнулся, хотя на работу звонили. Следом дедушка Вася, муж бабушки Любы, преставился. Осталась она с Борькиным отцом, у которого ноги отнялись, а пить ему принеси. Бедствовали страшно, розетки и выключатели сняли (Борькин отец подползал и откручивал), чтоб продать и хлеба купить. А как умер Горлохватов-старший, так пять дней в этой квартире лежал – некому было вынести да похороны оплатить.

Даже если в бабушкиных рассказах только десятая часть – правда, эта правда ужасна. Отец пальцем не пошевелил, чтобы облегчить старость родителей, своих и жены. Он баловал Катю, осыпал золотом и бриллиантами, строил дворцы и спокойно наблюдал (Кате казалось, что отец не мог не знать положения дел), как ее бабушки и дедушки погибают, питаются на помойках, ползают по квартире, откручивая выключатели…

«Кем, выходит, была для него я? Игрушкой, забавой, веселым зверьком, с которым он тешился? Если любишь дочь, ты не можешь не любить ее предков. И наоборот: тебе безразличны старики, значит, и я безразлична, а интересна, пока веселю тебя, вроде мартышки в детских платьицах и чепчиках».

Отец, который всегда был для нее идолом, самым обожаемым человеком, вдруг обернулся монстром. Как в сказке: ударился оземь и превратился из человека в животное. В кино бывают спецэффекты: солидный благополучный господин, все с ним раскланиваются, потом на кнопку нажимают, и лик господина подергивается дымкой, она рассеивается, и видим мерзкий оскал скелета, чудовища, удава.

Инерция Катиной любви к отцу была очень велика, и два образа: отец-идол и отец-монстр – существовали параллельно, она не знала, какой соответствует действительности. Чувствовала, что Антон недолюбливает ее отца, следовательно, Антон не объективен, и спрашивать его бесполезно. А мама, которая почти каждую ночь приходила к ней во снах, настойчиво твердила: твой отец замечательный, это и есть правда, не ищи другую…

Первый раз мама приснилась в ночь, проведенную вне дома, на чужой даче, после того, как Катя рассталась с невинностью. Маминого лица было не рассмотреть, сон – как экран, в углу которого в ареоле (так Богородицу на иконах рисуют) неясная фигура в белых одеждах. Но Катя почему-то сразу поняла, что это мама, хотела подбежать и остановилась, услышав требование: «Пожалуйста, не подходи ближе!» Катя всегда думала о маме как о доброй-доброй фее, которая рассыпает поцелуи и дарит исполнение всех желаний. Но эта женщина была строга и спокойна, будто Снежная королева.

– Тебе нужно решить, – сказала она, – хочешь ли ты общаться со мной?

– Конечно хочу! Я тебя очень люблю!

– Оказывается, можно любить и ни разу не поинтересоваться, где могила матери.

Кате хотелось провалиться под землю от стыда и сожаления, но даже во сне это не получалось.

– Почему ты раньше не приходила? – спросила Катя, готовясь расплакаться.

– Потому что ты была ребенком. А теперь стала женщиной. Пожалуйста, не плачь! У нас нет времени на слезы. Ты устала, у тебя масса новых ощущений, тебе нужно отдохнуть. Выполнишь мою просьбу?

– Я обязательно схожу на твою могилу! Памятник поставлю, мавзолей! Из самого лучшего мрамора!

– Вся в отца! Тоннами мрамора память не измеряется. Кого не оплакивают в сердце, тот не найдет успокоения.

– Разве папа тебя не любил?

– Очень любил, но не оплакивал. Трудно объяснить… Бывает, что живые держат в плену своей памяти мертвых. Душе в заточении нелегко. Я не осуждаю твоего отца, и не о нем сейчас прошу. Моя мама, твоя бабушка Люба, запоминай: в районе троллейбусного парка у Казанского вокзала…

Антон справедливо спрашивал: «Почему ты раньше не бросилась искать бабушку? Чего ждала?» Катя неопределенно развела руками, побоялась признаться: «Мне мама приснилась и объяснила, как действовать». Наутро она сама не верила сновидению, и какое-то время ее поступки шли от противного: докажу самой себе, что сон – это мираж и бред. Когда же слова мамы подтвердились, они в клоаке нашли бабушку Любу, Катя не сошла с ума, только потому что рядом был Антон, потому что он целовал ее при каждой возможности, и с ним она чувствовала себя защищенной даже в большей степени, чем рядом с папой.

Катя не считала, будто изменилась после первой ночи с Антоном, она лишь точно узнала о том, о чем подозревала. В ней живет несколько натур, а не одна пай-девочка. Это как постоянно входить в дом через одну дверь и не пользоваться другими, а потом вдруг решиться открыть остальные двери и протоптать к ним дорожки. Катя легко брала деловой тон в разговоре с заведующим ломбардом, угрожала квартирным аферистам, соболезновала обманутым армянам. Она не кривлялась, а если и актерствовала, то самую малость.

«Какая я удивительная, разносторонняя и замечательная!» – втайне восхищалась собой Катя. Когда то же самое говорил Антон, она протестовала: «Я обыкновенная недоразвитая девушка».

В первых снах мама была хоть и в туманном ореоле, но четко осязаемой, говорила понятно и внятно. В дальнейших снах образ ее расплывался, речь мамы Катя разбирала с трудом. Скорее догадывалась, что мама хорошо говорит о папе и просит не судить его строго. Сны становились всё мучительнее: мама-облако что-то требовала, от чего-то предостерегала, твердила что-то очень важное, а Катя мучалась, напрягалась и ничего не могла понять. Она стала кричать по ночам, пугать Антона, просыпаться в холодном поту. Он ее успокаивал, поил водой, прижимал к себе и убаюкивал. Мама приходила снова, и кошмар повторялся.

Антон считал себя Катиным мужем и определил для себя термин «муж» – это Катино все: царь, бог, воинский начальник, нянька, утирающая слезы, мудрый учитель жизни, умелый любовник, лучший друг и наперсник. «Муж-все» включало и труды психоаналитика, в коих Антон был не силен, но обязан справиться. Катю мучили дурные сны, и требовалось избавить ее от кошмаров.

Он проснулся от Катиного истерического крика:

– Я не слышу! Повтори! Ничего не понимаю!

Во сне Катя заливалась слезами, лицо мокрое, головой мечется по подушке.

– Тихо, тихо! – Антон поднял ее и взял на руки. – Просыпайся! Открывай глазки! Всё хорошо! Я с тобой. Это был только сон, плохой сон. Проснулась? Молодец! Не надо плакать, сна больше нет. Хочешь теплого молока? Где у нас платок? Воспитанные девочки сморкаются в платок, а не в ладошку. Сейчас я поцелую твои глазки, и они перестанут плакать. Нет, я не буду тебя укачивать. Надо раз и навсегда разобраться с твоими глупыми снами. Идем на кухню, пьем теплое молоко и разговариваем. Куда пошлепала босиком? Немедленно надень тапочки!

Подогрев молоко и заставив Катю выпить его, Антон спросил:

– Ты помнишь свои сны? Что тебе снится?

– Мама. Она упорно о чем-то просит меня, но я не могу понять слов. Это очень мучительно, как… как висеть над пропастью. У меня ощущение, если я не пойму ее, то свалюсь в пропасть, погибну.

– Так, значит, мама! Начнем по порядку. Что такое сны? Игры подсознания, правильно? То, что происходит во снах, никогда не случается в жизни. Иными словами, сны – фантастика, кинематографически оформленный бред. И к ним надо относиться как к бреду, свойственному душевно здоровым людям. Толкователей снов и других шарлатанов-экстрасенсов я бы приговаривал по статье за мелкое хулиганство.

– Антон! Это мама, во сне, рассказала мне про бабушку и где ее искать, – призналась Катя.

Он нисколько не удивился:

– Не считай себя уникумом! Люди во сне пишут стихи, решают задачи и находят выходы из тяжелых конфликтов. Ум придумал, создал, отложил в запасник, потому что был слишком возбужден, задействован на другие нужды, когда человек бодрствовал. Во сне человек расслабился, и подсознание услужливо показало решение теоремки. Наверняка ты когда-то что-то, ребенком, слышала о бабушке, благополучно забыла. Обрывки информации соединились во сне после… после чудесного потрясения, согласна, оно чудесное? У тебя нарисовалась картина, то, что ее озвучила во сне твоя покойная матушка, ровным счетом ничего не значит. На ее месте мог быть Дед Мороз или Снегурочка. Идем дальше. Явление мамы так тебя впечатлило, что ее образ засел в подсознании занозой, которая ноет и требует внимания. На секундочку! Только на секундочку! Представь ситуацию, что твоя мама, ее душа, обладает способностью приходить к тебе во сне. Стала бы твоя мама терзать тебя и мучить, заставлять плакать и вопить в ночи? Я уверен, твоя мама, в отличие от папаши, была добрым и милым человеком. Ответь мне! Могла мама желать тебе зла?

– Нет, – признала Катя, – не могла.

– Хорошо, – похвалил Антон. – Теперь наглядный пример из жизни.

Он рассказал, как его сестра Татьяна некоторое время после свадьбы жила с родителями мужа. Со свекровью Татьяна спелась, души друг в друге не чаяли. Пока однажды, вдруг, именно с ночи на утро свекровь резко не переменилась. Ложилась спать доброй мамочкой, а проснулась мегерой. Татьяну шпыняет, к каждому слову, поступку, движению придирается, едкие замечания отпускает. В глаза не смотрит, губы поджаты, из глаз молнии. Татьяна ничего понять не может, на цыпочках ходит, льстит, заискивает – всё мимо, террор только крепчает. Танин муж Иван сначала во внимание не принимал жалобы жены – как поссорились, так и помирятся. Но они не ссорились! Когда Татьяна дошла до ручки, беременная собрала вещички и приехала к родителям, Ваня почесал репу и купил отдельную квартиру для своей семьи. А через несколько лет, когда страсти уже улеглись, выяснилось, что в ту злополучную ночь свекрови приснился сон, будто Татьяна закрутила шуры-муры со свекром, соблазнила лысого и толстого папика. Очевидно, какие-то давние страхи свекрови во сне приписались Татьяне, для которой, естественно, со свекром переспать – то же самое, что с родным отцом, невозможно. Так глупый сон (свекровь потом оправдывалась, что он был настолько явный, будто в реальности пережитый) изрядно потрепал всем нервы, чуть не разбил семью.

– Какой мы делаем вывод? – спросил Антон Катю точно ученицу.

– Ночные видения не должны портить дневной жизни.

– Отлично, пятерка! – похвалил Антон.

– Я читала, что есть люди, которые умеют управлять снами.

«Спасибо за подсказку!» – хотел сказать Антон, впервые об этом услышавший, но только авторитетно покивал. Он бы с радостью подарил Кате свои сны – с игрушечными городами, веселыми поездами и воздушными качелями. Но это невозможно.

– Итак, – подвел он итог, – что ты будешь делать, когда тебе снова приснится мама?

– Попрошу ее больше меня не мучить.

– Строже: уйти и никогда не появляться. Не бойся нагрубить ей, ведь ты свое подсознание воспитываешь, а не маму. Наотмашь: убирайся к черту, а мне будет сниться мой замечательный и любимый Антон. Ведь я правда любимый?

– Очень.

Его наука помогла. Катя не посылала маму к черту, но, как только мама появлялась во снах, Катя поворачивалась спиной, закрывала уши ладонями, просила оставить ее в покое. Кажется, мама плакала, но уходила.

Антон был очень горд собой, его психотерапия оказалась действенной на все сто. Катя перестала терзаться ночными кошмарами, спала тихо и мирно.

Но радовался Антон рано. То, что случилось потом, было гораздо более хуже ночных страхов. Учитель литературы в школе как-то его поправила на уроке: «гораздо более» не говорят, масло масляное, тавтология. И все-таки свалившееся испытание было и «гораздо», и «более».

Гипотезы

У Антона выработалась привычка: возвращаясь из рейда по магазинам (с цветком в зубах), он дважды звонил в дверь и открывал ее своим ключом. Когда входил в квартиру, Катя прискакивала в прихожую, принимала цветок, чмокала Антона в щеку, забирала пакеты и несла их на кухню, с энтузиазмом выкладывала покупки на стол.

Он позвонил и открыл дверь, Катя его не встретила. Непривычная тишина в квартире поразила и напугала Антона. Он выплюнул цветок, свалил покупки, машинально переобулся в тапочки и повесил куртку. В туалете сидит, успокоил себя Антон.

Истошный, до визга отчаянный вопль Кати «Не-е-ет!» взорвал тишину квартиры. Антон бросился на крик, в два шага доскочил до комнаты, распахнул дверь. Ему показалось, что в углу мелькнула какая-то тень, на секунду привиделось. Антон задел ногой ведро с водой, оно опрокинулось, растеклась большая лужа. В комнате никого, кроме Кати, не было. Со шваброй в руках, в резиновых перчатках, она стояла, прижавшись спиной к стене, с выпученными от страха и нечеловеческого ужаса глазами, мелко дрожала. Когда Антон отодрал ее от стены, прижал к себе, Катя не прекращала дрожать, и зрачки ее глаз не дергались, застыли в одной точке, как у сломанной куклы.

Адреналин не выбрасывается в кровь мгновенно, проходит несколько секунд. Однажды Антон ехал по улице, к счастью, медленно, тормозил перед светофором, и вдруг пожилая женщина, ковылявшая по краю тротуара, поскользнулась и как подкошенная свалилась точно под колеса автомобиля Антона. Он ударил по тормозам, колеса не переехали старушку, только слегка толкнули. Женщина встала и пошла своей дорогой, а Антон несколько минут не мог тронуться с места, нервно курил, пытаясь утихомирить бушующий в крови адреналин.

Жуткий Катин вопль спровоцировал такой выброс адреналина, что у Антона заложило уши от кипения крови. Хотя что могло напугать девушку в пустой комнате? Мышь или крыса?..

Когда Антон отправился в магазины, Катя поболтала с бабушкой, уложила ее спать, постирала белье (это целая наука – стирка, оказывается, обязательно подразумевает многократное полоскание), взялась за влажную уборку. С ведром и шваброй пришла в комнату.

– Здравствуйте, Катенька! Извините, что без приглашения к вам заявился!

Ее приветствовал старичок, благообразный, с аккуратной седой бородкой. Он ласково и радостно улыбался.

– Как вы сюда попали? – удивилась Катя. – Разве дверь открывалась?

– Это не существенно. Меня зовут Харитон Романович, я давний приятель вашего отца.

– Вас папа за мной прислал?

– Не совсем. Давайте будем считать, будто мною движет провидение. Ха-ха! – неизвестно чему рассмеялся старичок.

– Что вам нужно?

– Дитя мое! Давайте присядем и поговорим!

– Вы юрист?

– Скажем так: я специалист широкого профиля. – И он снова рассмеялся.

Харитон Романович выглядел как добрый гном из сказки (бороду подлиннее и колпак надеть), но почему-то вызывал у Кати острую неприязнь.

– Никаких переговоров я вести не буду! – заявила она твердо. – И в услугах специалистов, хоть и широкого профиля, и с умением вскрывать чужие замки, не нуждаюсь. Вы здесь оказались без моего приглашения, а уйдете, извините, по моей настойчивой просьбе! Ясно? Потрудитесь покинуть этот дом! Я требую!

– О, чувствуется характер! Это прекрасно, гены батюшки дают себя знать. Не торопитесь, моя милая!

– Я вам не «милая»! – повысила голос Катя. Харитон Романович снова похвалил:

– Молодец! Есть твердость и норов. Было бы хуже, окажись вы трепетной плаксивой барышней. Правда?

– Меня не интересуют ваши характеристики. Вы уйдете сейчас по доброй воле, или придет мой… э-э-э… жених и вышвырнет вас вон!

– Мы можем мило поговорить, пока не вернется ваш… э-э-э… жених, – передразнил Харитон Романович. – Не надо меня пугать! И зарубите себе на носу, красавица! Я не позволю вам вести себя так же мерзко, как ваш недоумок отец! Побоев не потерплю! – взвизгнул старик.

Теперь он походил не на доброго гнома, а на злобного карлика.

Катя не знала, что делать, Антон не приходил, старик молол околесицу, что-де Катин отец богатством и властью ему, Харитону Романовичу, обязан, и ладно бы этот осел (Катин папа) жил как прежде, выходки его простить можно, чего между приятелями (ха-ха!) не случается, но Борька спутался со шлюхой, в голове у него короткие замыкания, и доступ к нему прекращен.

Чокнутый маразматик, думала Катя. А если у него пена изо рта пойдет или конвульсии начнутся? Антон, где ты? Приходи скорее!

– Харитон… как вас… Романович? Пожалуйста, не волнуйтесь!

– Голубушка! Я уже давно спокоен и упокоен, ха-ха!

– Тогда не могли бы бредить в другом месте? – вырвалось у Кати.

– Не веришь мне? Нервы у тебя крепкие, так что карты на стол. Катенька! Я не живой человек, а покойник.

– Ваши отношения с моим отцом меня не интересуют!

– Ты не поняла! Настоящий покойник, мертвец, труп. Я умер двадцать с лишним лет назад.

– Что-о-о?

– Сыграл в ящик, преставился, отбросил копыта, приказал долго жить – выбирай что хочешь.

– С кем не бывает! – миролюбиво проговорила Катя. – Дайте мне телефон ваших родных, они приедут и заберут вас.

– Дура! Я тебе человеческим языком… Хотя, конечно, мы-то привыкли к своему… статусу, а впервые призрак увидеть, наверное, непривычно. Я тебе докажу! Смотри внимательно!

Катя точно знала, что она не спит. Но видеть подобное можно было только во сне, во сто крат более страшном, чем кошмары с мамой в главной роли.

Старик взялся за голову и стал быстро ее закручивать по оси, шея у него покрылась складками, как отжимаемая тряпка. Отпустил руки, и голова, быстро-быстро вращаясь, стала на место.

– Как фокус? Вот еще смотри!

Он проделывал со своим каучуковым телом немыслимое: скручивал руку в трубочку, и она оказывалась под мышкой, а потом снова становилась нормальной, вдавливал уши в глубину черепа, надувал щеки, и уши возвращались на место…

Катя от ужаса остолбенела. Широко раскрытыми глазами смотрела на безумное представление.

Харитон Романович кривлялся, корчился и приговаривал:

– Теперь поверила? Не желаешь меня потрогать? Ты должна радоваться, что избранная, можешь с покойниками общаться. Мы для тебя о-го-го сколько сделаем! Продолжим начатое твоим папочкой. Королева, принцесса – тьфу! Ты такую власть наберешь, что короли и принцессы будут у тебя в ногах валяться. Только меня слушайся. И другие к тебе придут. Может, с кем-то хочешь особо встретиться? Не стесняйся! Могу принцессу Диану привести или певца какого-нибудь, из битлов, хочешь? Кто у вас в моде из усопших? Да хоть целый хор тебе организую. Прямо сейчас, хочешь? Веришь мне?

Катя верила и закричала, как последний раз в жизни:

– Не-е-ет!

В этот момент Антон переобувался в прихожей.

Он испробовал все: уговаривал, целовал, поил водой, хлопал по щекам, тряс за плечи. Катя дрожать перестала, но, по-прежнему каменно безучастная, не моргая, смотрела в одну точку. Антон думал, что никогда не опустится до такой низости, чтобы кричать на Катю. Но через несколько минут безуспешных попыток он вопил во всё горло:

– Говори! Не молчи! Что случилось? Я тебе приказываю! Говори что угодно, хоть алфавит. Ты помнишь алфавит? Начали: а, б…

Бесполезно, Катя оставалась безучастной, словно заколдованная прикосновением волшебной палочки злодея-колдуна.

Крик не помог, оставалось пустить в ход шантаж и угрозы. Антон знал совершенно четко, что Катю надо растормошить, чего бы это ни стоило. Он сходил на кухню и вернулся с большими ножницами.

Показал Кате свою ладонь с растопыренными пальцами, для этого ему пришлось ловить фокус ее взгляда:

– Это моя рука, на ней пять пальцев. А это кухонные ножницы, помнишь, я их купил у коробейников, чтобы резать курицу? Видишь? Сейчас я буду отрезать себе по пальцу, пока ты не заговоришь. Поняла? Ну что, начали? Кровищи будет, конечно, но мне плевать, у меня две руки и две ноги, двадцать пальцев. Молчи, если тебе их не жалко!

Он раздвинул ножницы и вложил между лезвиями мизинец. Был полон решимости нажать на лезвия, но Катя проговорила:

– Не надо!

И закрыла глаза, обмякла.

– Что не надо? Говори! Дьявол тебя задери, говори!

– Прости меня! – прошептала Катя.

– За что?

Нечеловеческим усилием воли Катя взяла себя в руки, глубоко вздохнула, открыла глаза. Слова выдавливала с трудом:

– Прости, пожалуйста, что влюбился в нездоровую девушку. Тебе придется вызвать врача, отвезти меня в клинику.

– Врача? Отлично! Какого профиля? Что у тебя болит?

– Ничего не болит. Врач-психиатр, клиника для душевнобольных. Над сумасшедшими часто смеются, но это вовсе не весело – сходить с ума.

– Верно, я был на грани. Посмотри на меня, обхохочешься. Катя, что произошло? Почему ты решила, что у тебя нарушения психики? В скобках замечу, что обычные умалишенные считают себя полностью здоровыми.

– У меня были галлюцинации. Очень натуральные, явственные и кошмарные, некрофильские.

– Приплыли! – в досаде стукнул Антон по столу кулаком. – Кого ты видела? Маму?

– Нет. Старичка, Харитона Романовича.

– Ты его раньше знала?

– Нет.

– Давно он умер?

– Двадцать лет назад. Какое это имеет значение? Пытаешься внушить мне, что ничего ужасного не произошло? Спасибо, конечно, только…

– Отвечай на мои вопросы, пожалуйста! Чего хотел Харитон Романович?

– Какая разница? Я не желаю вспоминать свой бред! Он… он… голову закручивал, как болт…

Катя совершила попытку снова впасть в ступор: расширила глаза, уставилась в одну точку. Но Антон был начеку:

– Не смей отключаться! Самое лучшее тебе сейчас поплакать. Давай порыдаем, а? Господи, воля твоя, думал ли я, что стану уговаривать тебя пустить слезу? Всё с ног на голову!

– Плакать не хочется, – вздохнула Катя. – Это так ужасно, что даже нет слез. Мне себя очень жалко, а еще больше – тебя и тех минут, которые мы прожили бы вместе, праздников и будней. Наверное, я была слишком счастлива, чтобы не съехать с ума.

– Девочка моя! Тебе совершенно не в чем винить себя. Дело обстоит… проще и сложнее… с точки зрения здравого смысла абсурдно, но этот абсурд тебе придется принять за реальность.

– Думаешь, меня вылечат?

– Да, через полчаса. И эскулапом выступлю я сам, но вначале мне надо выпить немного коньяка. Тебе не предлагаю спиртное, только молоко или сок. Потом объясню почему.

– Надо пол подтереть, – неуверенно проговорила Катя и показала на лужу.

Отлично, подумал Антон. Мелкие хозяйственные заботы отлично привязывают к жизни.

Помощи Кате он не предложил, пусть сама шваброй орудует в терапевтических целях.

Проснулась бабушка, ее покормили, сводили в туалет. Катя действовала как автомат, не увидела, что Антон дал бабушке двойную норму «лекарства», чтобы не мешала и крепко спала.

Они сидели на кухне. Катя мерзла, надела два спортивных костюма. Антон тянул коньяк, предупредил:

– Сразу договоримся, что ни ты, ни я не сумасшедшие, никто никого не заразил. Шизофрения и паранойя не педикулез, со вшами не передаются.

Ментально мы совершенно здоровы, хотя последнее замечание похоже на уверения психа. Просто слушай меня и не делай выводов, пока. История началась несколько месяцев назад. Я возвращался вечером домой. Шел дождь, я сокрушался, что новые ботинки пропадут. У парадного гуляла соседка, мы поздоровались. Я зашел в подъезд и вспомнил, что соседка давно умерла. Решил, что обознался. Но дома меня ждали открытия, одно чуднее другого.

Антон не стал рассказывать, как в панике звонил Лене, умолял приехать. Сразу перешел к явлению родителей, своему потрясению и аналогичным Катиным подозрениям в сумасшествии, которые постепенно отбросил. Антон подробно описал свою странную жизнь с усопшими мамой и папой, как помогал челобитчикам с того света в незаконченных земных делах… Он говорил долго, Катя не перебивала. Когда он замолчал, Катя призналась:

– Если бы всё это я услышала от другого человека, не от тебя, я бы решила, что он…

– Мы договорились, – напомнил Антон, – здесь шизофреников нет.

– Но ведь этого не может быть! – воскликнула Катя.

– Согласен, не может. Но есть!

– Ты знаешь объяснение?

Не знаю. Я прокрутил массу теорий, от психоэкспериментов над людьми до пересечения параллельных действительностей. Ни одна из гипотез не подтвердилась, хотя я выспрашивал покойников при каждой возможности. Они давят на то, что живые не способны понять законов функционирования того мира, да и самих законов как бы нет. И решительно настаивают, что для нас очень вредна излишняя любознательность. Отец на том свете беседовал с Ферма и другими великими математиками, но ни на чуть-чуть не приоткрыл мне ни одной научной тайны. Итак: меньше знаем, дольше живем. По этой причине я не хочу делиться с тобой тем немногим, что удалось выяснить, полной картины всё равно нет. Но я знаю твердо! Слушай меня внимательно! Общаться с покойниками в нашей воле. Если мы этого не пожелаем, они насильно заявляться не будут. У меня сердце разрывалось, когда я просил родителей больше не приходить и не присылать никого из мертвецов, потому что хочу жить нормальной человеческой жизнью.

– Значит, и моя мама может прийти ко мне? Не во сне, а… как тот старик.

– Катя, твоя мама умерла! Заруби себе на носу! – повысил голос Антон. – Не хотел тебе говорить… но она… я с ней виделся, той ночью в вашем псевдо-Версале.

– Что она сказала? – замерла Катя.

– Что благословляет наш союз. Я ей понравился, – хвастливо уточнил Антон.

– Правда? – обрадовалась Катя.

– Клянусь!

– Харитон Романович, пришелец, говорил, что мой папа… тоже с покойниками знается, и всё его богатство нажито с их помощью.

– Катя, ты никогда не задумывалась, как я оказался в вашем доме? Твой отец меня вычислил, потому что сам такой. И склонял заняться бизнесом.

– Что у вас общего?

Мы практически ровесники, сей факт оставляет меня равнодушным, а твоего отца наверняка приводит в бешенство. Но это не главное. Борис Борисович устроил мне проверку. Он хотел выяснить, есть ли у меня образное мышление, умею ли я мечтать. Отсутствие этих двух замечательных качеств беспокоило меня с детства. Скорее всего, у твоего отца они тоже отсутствуют.

– Но я мечтательница каких поискать!

– Верно. Повторяю: во всей этой кутерьме нет законов земной физики. Катенька! Когда ты была ребенком, ты пользовалась телефоном, не имея понятия, почему он проводит звук.

– Но сейчас устройство телефона я легко объясню.

– Умница! И на том свете мы рано или поздно, надеюсь, что очень поздно, окажемся, всё узнаем. Надо принять как данность собственное невежество, невозможность познания. Меня, например, всю жизнь удивляли люди, которые любят луковый суп. Не представляю, как может нравиться вареный лук! Это самый тошнотворный из всех продуктов!

– Я бы с тобой поспорила, но мы сейчас не о кулинарии говорим. Ты призываешь меня закрыть глаза на необычное и жуткое, но сам-то ты выяснил, из-за чего стал с покойниками общаться. Господи! Послушать нас со стороны! Шизофреник с параноиком беседуют. Антон, я хочу знать, почему ко мне приходят призраки! В противном случае действительно сойду с ума! Ведь мне не на что опереться внутренне, в собственном сознании. Должна быть твердь, пусть маленький островок в океане безумия, буду стоять на нем одной ногой, на цыпочке, но опираться!

– Давай рассуждать вместе. От отца тебе могла передаться необычная способность? Могла! Ты связалась со мной… Не желаю считать себя резервуаром ядовитого семени, которым наградил тебя! – воскликнул в сердцах Антон, хотя никто его ни в чем не обвинял.

Он налил себе коньяка, выпил, шумно выдохнул. Потом набрал воздух и снова выдохнул, как человек, решившийся на демонстрацию тайн из-за семи печатей.

– Катя! Мы с тобой воспеваем нашу любовь с первого взгляда, но… с моей стороны это был не первый взгляд. Ты ко мне однажды приходила…

Он рассказал о чудесном явлении Кати, как принял ее за аферистку, выгнал.

– Было бы враньем заявить, что я потом изнывал от сожаления, от любви к тебе. Чувствовалась неясная досада, непонятная обида, как при упущенной удаче. Знаешь, будто сдали карты в финальном круге, у меня такой расклад, что срываю банк, но тут гаснет свет, врывается полиция, сигаю в окно и жму – только пятки сверкают. Понимаешь? Нет? Карты – это не вся жизнь, но фантастическая удача не каждый день выпадает. Заговорился, куда-то меня унесло. Катя, когда я увидел тебя в лягушачьем костюме, лишился дара речи. Все, что пряталось в закоулках мозгов, вырвалось наружу. Я полюбил тебя со второго взгляда, но на всю жизнь!

– Ты говоришь, я приходила с ребенком?

– У нас с тобой всё наоборот. Обычно жена сообщает мужу, что у них будет ребенок. Да, Катенька, я абсолютно уверен, что ты беременная, поэтому коньячок тебе не полагается. У нас будет сын. Здоровенный карапуз, я тебе доложу, пухлый, веселый, кровь с молоком.

Катя слабо улыбнулась и тихо предположила:

– А если это значит, что я и ребенок умерли? Потом к тебе в гости пришли?

– Нет, нет и нет! – непререкаемо воскликнул Антон. – Что я, мертвецов потом не видел? Ты была живая, протягивала мне сына, несколько раз подчеркнула, что он живой!

– Тогда как я оказалась в твоей квартире?

– Опять двадцать пять! – с досадой простонал Антон. – И что ты у меня такая пытливая? Всё тебе объясни!

– Хотя бы почему время вспять шло?

У Антона не было объяснения, но Катю требовалось успокоить, а гипотез и легенд он мог выдумать массу, главное – их не развивать и не искать доказательств.

– Поясняю на пальцах! – Он показал свои ладони. – Ох, как приятно иметь пальцы, когда едва их не лишился из-за некоторых нервных барышень.

– Извини, пожалуйста! Но у тебя их двадцать штук, и пока все на месте. Итак? Что с пальцами?

– Ничего. Буду объяснять на примере бытовой электротехники. В каждой квартире, – Антон говорил медленно, как учитель бестолковому ученику, – есть счетчик электроэнергии. Это аппарат, в котором крутится колесико со скоростью, зависимой от потребляемых киловатт, и меняет цифры в окошке. Устройство понятно? Идем дальше. Можно сделать электроцепь, включить в нее энергоемкий прибор, утюг например, и колесико станет крутиться в обратную сторону.

– Зачем?

Чтобы меньше платить за свет! Разве не ясно? Эх ты, святая невинность! Главное в этом мухлеже не перестараться, чтобы государство не оказалось тебе должным. Теперь представь аналогичное устройство там, наверху. – Антон показал пальцем на потолок. – Кто-то придумал цепь обратного хода колеса времени и опробовал ее на нас с тобой.

– Звучит как сюжет фантастического романа.

– Писатели-фантасты не глупее нас. Хотя посмотрел бы я на них, окажись они в подобной передряге. Я тебя убедил? Вопросов больше нет?

– Убедил, но вопросов тысячи.

– Забудь про них. Островок тверди появился?

– Да, – неуверенно произнесла Катя. – Если ты тоже с ними… с мертвыми… ты меня защитишь? Скажешь им, чтобы не являлись?

Антон не мог признаться Кате, что утратил способность общаться с умершими. Это значило оставить ее один на один с кошмарными призраками. Поэтому он изобразил бравую готовность:

– Обязательно! Тебе нечего бояться. Главное, постоянно находиться рядом со мной.

– Всю жизнь? – улыбнулась Катя наконец кокетливо.

– До гроба! – подтвердил Антон и для убедительности стукнул себя кулаком в грудь.

Катя не поборола окончательно свои страхи, но слегка успокоилась. Главное, убедил Антон, она не рехнулась умом. В течение дня они несколько раз возвращались к теме призраков. Антон терпеливо убеждал Катю в нормальности ненормального происходящего, сыпал гипотезами, серьезными и дурашливыми. Катя уже без содрогания вспоминала визит Харитона Романовича.

– Мертвые срама не имут, но смердят страшно, – сказала Катя.

Антону неловко было признаться, что не знает, откуда цитата. Он скрыл неловкость за удивлением:

– Ты чувствовала какие-то запахи?

– Нет. И я только сейчас поняла, что в этой фразе речь идет не об обонянии.

Но уже на следующий день ему пришлось надолго оставить Катю. Антон много думал, прикидывал так и сяк, решение выходило одно и то же. Он поставлен в условия войны на два фронта – на одном нападает Катин отец, на другом – мертвецы. Один фронт надо ликвидировать, как ни крути. Покойники – загадочная братия, а Горлохватов живой человек, значит, его можно обыграть. Стратегически верно будет прежде всего провести разведку.

Антон долго не решался позвонить Сергею Афанасьеву, но все-таки набрался духу. Звонил по новому сотовому телефону, беседа состоялась короткая, из двух фраз.

– Привет! – сказал Антон. – Это твой тамбовский товарищ.

– Через час в том кафе, где я последний раз надрался, – быстро проговорил Сергей и отключился.

Антон растерянно уставился на пиликающий «занято» телефон. Рассчитывал поговорить, выведать крохи информации, по тону догадаться, если Сергей станет врать и юлить. Но встречаться с Афанасьевым очень рискованно. Он сподличал один раз, может предать и второй. Угодит Антон в ловушку, как пить дать угодит!

Однако в глубине души Антон не верил, что Сергей окончательно превратился в подлеца. Не тот человек! Серега потеет перед начальством, но за свою шкуру не дрожит, боится собственной жены, но не раз рисковал жизнью ради товарищей. Да и нет у Антона другого человека, который мог бы поведать, что творится за стенами их убежища.

Кате Антон строго наказал не отходить от бабушки ни на секунду, в туалет – под ручку (при посторонних мертвецы не являются), дверь никому не открывать. Телефон Антон включил, но велел поднимать трубку, только если на определителе номера высветится его сотовый.

– Куда ты идешь? – спросила Катя. – Можно мне с тобой?

– Я должен встретиться с одним человеком. Катенька, не могу тебя взять!

(Одному удирать от погони проще.)

– Мне почему-то кажется, что ты готовишься к какой-то опасности.

– Глупости! Выкинь из головы! – бодро посоветовал Антон. – И помни: от бабушки ни на шаг!

Свидетельство о браке

Шпион-разведчик из Антона получился никудышный. Он не знал, что требуется фиксировать. Два раза обошел вокруг кафе, ничего странного не заметил. Машина Сергея на стоянке, значит, он уже в кафе. Подозрительных автомобилей с поджидающими внутри бойцами не видно.

Антон зашел в кафе, быстро шмыгнул за колонну. Так и есть – Сергей занял столик, за которым они сидели в прошлый раз. Курит, Антона не заметил. Прячась в тени колонны и наблюдая за Сергеем, Антон достал телефон и набрал номер.

– Да? – поднес Сергей трубку к уху.

– Скажи мне честно! Это западня или ты один?

– Один. Не дрейфь! Где ты?

– Здесь! Антон вышел из укрытия и отключил телефон. Сел напротив Сергея.

– Что будете заказывать? – подошел к ним официант.

– Принеси поесть, – велел Сергей. – Первое, второе, третье на свое усмотрение.

– Так не положено, – возразил официант, – говорите конкретно по меню.

– Конкретно два кофе, – сказал Антон.

– Тогда выполняю первый заказ. Когда официант удалился, Сергей прикурил очередную сигарету и прямо посмотрел на Антона.

– Выслушай меня. Я видел предателей и не желаю становиться одним из них. Но каждый человек может оступиться, струсить. Главное – не идти потом по кривой дороге. Ты можешь не прощать меня, но я на твоей стороне и помогу тебе выбраться из этой передряги. Веришь мне?

– Посмотрим. Какие действия предпринимает Удав? Сергей ответил вопросом на вопрос:

– Девушка с тобой?

– Да. Жива-здорова и счастлива.

– Хорошо. Горлохватов организовал на вас настоящую охоту. Тебя приказано убить.

– Как – убить? – опешил Антон. – Натурально? Он киллеров нанял?

– Насчет «натурально» сомневаюсь, не бандиты, чай. Но изметелят тебя основательно – это точно, остаток жизни проведешь на больничной койке.

– Хреново!

Официант, явно в насмешку, принес им сразу и выставил на стол: два супа, два бифштекса и два компота. Ни Сергей, ни Антон издевки не заметили, к еде не притронулись.

– Я не спрашиваю, где вы прячетесь. Но вас обязательно найдут, это вопрос времени. Скорее всего – нескольких дней. Силы задействованы нешуточные.

– Что же делать? – размышлял вслух Антон. – Бежать?

– Куда? На Марс?

– Не будем преувеличивать могущество Горлохватова.

– Но и не преуменьшать! У меня есть план. Тебе надо жениться. Не перебивай, выслушай. Моя давняя подруга, школьная первая любовь, ты не думай, у нас с Лизой исключительно дружеские отношения, так вот она работает заведующей ЗАГСом. Лиза вас быстро распишет. У тебя, случайно, Катиного паспорта нет?

– Нет.

– Плохо, но не смертельно. Лиза вам выпишет свидетельство о браке, а в книге актов вместо Катиного паспорта что-нибудь нарисует.

– Лиза очень рискует.

– Очень, но я же тебе говорю: Лиза для меня всё сделает. Да и потом: я ее подстраховал, купил путевку на Сейшелы. Пять тысяч баксов, между прочим! Лиза уже семь дней сидит на чемоданах. Ты бы еще через неделю объявился! – упрекнул Сергей.

Антон его упрек пропустил мимо ушей.

– Что нам даст женитьба, что изменит?

– Не въезжаешь? Прохвосту, который дочь украл, сломать ребра и отбить почки – святое дело. Я бы сам на месте Горлохватова так поступил. Но никто не уродует законного мужа собственного чада. Понимаю, что тебе жениться как кость в горло…

– Ошибаешься. Только и мечтаю жениться на Кате.

– Тогда совсем отлично складывается! Как ты наверняка собирался действовать? Убежать, расписаться и через некоторое время с повинной явиться к отцу. Правильно? Только одно но – шансы, что вас не обнаружат завтра, близки к нулю. А мы играем на опережение, стратегия, елки-моталки!

– В этом что-то есть, – согласился Антон.

– У тебя есть пять минут на размышление, ЗАГС закрывается в три.

– Принесите счет! – махнул рукой Антон официанту.

– От греха подальше, – тихо заговорил Сергей, – выйдешь через кухню. Через ту дверь, видишь? Прямо по коридору, поворот налево, упрешься в дверь на улицу, во двор. Дверь закрыта на щиколотку. Возьми ключи от моей машины, отключай сигнализацию и устраивайся на заднем сиденье. Лежа! Я расплачусь и выйду через несколько минут.

– Казаки-разбойники, – ухмыльнулся Антон.

– В детстве недоиграли, – согласился Сергей. – Только пульки теперь настоящие.

Через сорок минут они подъехали к ЗАГСу в каких-то московских новостройках. Лиза оказалась как две капли похожа на жену Сергея Люсю.

Просто сестра-двойняшка, поразился Антон. Надо же, как Серегу клинит на мелких серых мышках.

Лиза сидела за компьютером, стучала по кнопкам клавиатуры, набирая данные для свидетельства о браке. Сергей и Антон стояли у Лизы за спиной, смотрели на экран монитора, Антон диктовал:

– Скробов Антон Ильич.

– Русский? – спросила Лиза.

– Да.

«Гражданин России», – впечатала Лиза.

– Родился двадцать восьмого июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого, в Москве.

Далее шли строчки, куда требовалось вписать данные Кати. «Может, позвонить ей? – подумал Антон. – Как-то нелепо получается: взял и выдал за себя замуж! А вдруг она передумала?»

– Что вы замолчали? – повернула к нему голову Лиза. – Фамилия, имя, отчество невесты?

– Горлохватова Екатерина Борисовна, – медленно диктовал Антон, – гражданка России, родилась пятого ноября восемьдесят шестого, надо полагать в Москве.

Далее Лиза печатала, бормоча себе под нос:

– Так, заключен брак, число, месяц, год, цифрами и прописью… о чем составлена запись акта о заключении брака, номер… присвоены фамилии… Жена берет фамилию мужа?

– Что? – не сразу сообразил Антон. – А, берет, конечно. Екатерина Скробова! Согласитесь, звучит!

– Не мешайте! – попросила Лиза и продолжила бормотание. – Место государственной регистрации… дата выдачи… Ну, кажется, все.

Лиза перечитала текст на экране и распечатала его. Из принтера вылезло розоватое «Свидетельство о заключении брака», Лиза еще раз проверила его, шлепнула печать, расписалась и протянула бланк Антону.

– Поздравляю с законным браком!

– Я вам страшно, безумно благодарен! Вы нас спасли! Мы ваши должники на всю оставшуюся жизнь…

Антон рассыпался в благодарностях, Лиза ответно улыбалась, но не слушала. Она украдкой посматривала на Сергея, который говорил по телефону. Лиза выглядела взволнованной (не из-за должностного преступления), как человек, рядом с которым в данный момент находится предмет его страстного обожания. Антон таким предметом быть не мог. Значит, Сергей?

«Всегда считал, что разбираюсь в людях, – размышлял Антон. – Уж кто-кто, а Серега был ясен как паленок. Под каблуком у жены трепещет и мечтает соблазнить первую попавшуюся, в порносайтах просиживает и дурью мается. Зачем? Вот она – женщина, которая без ума от тебя! Чего тебе еще надо? Выходит, то, что ему надо, он не желает брать от этой женщины? Хитросплетения! Серега, ты не прост!»

Сергей положил трубку и обернулся к Лизе:

– В девять вечера рейс на Лондон. Там тебе придется подождать до завтрашнего утра, когда будет самолет на Сейшелы. Деньги на карманные расходы есть? – Сергей полез во внутренний карман за бумажником.

Антон остановил его руку.

– Лиза! – позвал он. – Лиза, отвлекитесь на минутку от созерцания мужественной физиономии народного героя.

– Что? – Она смущенно покраснела.

– Лиза! Я хотел бы вам купить грузовик цветов, тонну шоколада…

– Короче! – перебил Сергей. – Ей еще домой за чемоданом заехать надо.

Антон вытащил пачку долларов, взятых на случай непредвиденных расходов, положил перед Лизой.

– Это не взятка, потому что ваше участие в нашей судьбе…

Сергей снова перебил:

– Хватит болтать! Какие-то женихи нынче пошли разговорчивые, правда, Лиза? Берешь деньги, – он затолкал деньги Антона в сумку Лизы, – и пулей в Шереметьево. Мы тебя проводить не можем. Но ты каждые полчаса отправляешь мне эсэмэски, поняла? Не добавляй мне седых волос, отчитывайся регулярно!

– Хорошо, – кивнула Лиза.

Антон попрощался, вышел из ее кабинета, чтобы дать возможность ребятам поцеловаться. Или у них до поцелуев дело так и не дошло?

Он стоял на крыльце ЗАГСа. В кармане лежало свидетельство о браке. Антон был готов поклясться, что… бумажка излучала тепло. Светило солнце, снег бурно таял, бежали ручьи и пахло по-весеннему. Не верилось, что впереди зима. Антон подставил лицо солнцу, закрыл глаза.

– Развелся? – услышал он голос и разлепил веки. Спрашивал немолодой мужчина, шедший к дверям ЗАГСа.

– Развелся? – повторил он. – Ишь, как сияешь!

– Наоборот, женился.

– Ну и дурак!

– Спасибо за поздравление!

– Кто такой? Чего надо? – Сергей вышел на крыльцо и стал теснить мужчину, закрывая спиной Антона. – Документы?

– Оставь его. – Антон взял Сергея за локоть и повел к машине. – Друг! Спасибо тебе большое! Дальше я сам, а тебе рисковать не надо.

– Что «сам»? – пробурчал Сергей. – Ты без меня даже жениться не мог! Поехали за твоей новобрачной.

– Поймаю такси…

Садись в машину, жених! За твою голову награда обещана, она мне по праву достанется. Да и вообще… мне лучше рядом с тобой находиться, если вдруг кто-то решит немножко тебя прибить.

Они сели в машину, и прежде чем завести мотор, глядя прямо перед собой, Сергей спросил:

– Ты меня простил за… за старое?

– Всё плохое забыто. Ты перевыполнил план по спасению утопающих. Едем, я тебя познакомлю с Катей. И у нас еще бабушка есть.

– Какая бабушка?

– Катина родная, теща Горлохватова, мы у нее живем.

Сергей вдруг принялся хохотать. Упал головой на руль, включился гудок, Сергей выпрямился и продолжал смеяться:

– Не могу! Умора! Служба разведки! Вся Москва на ушах стоит! А они у тещи на блинах!

– А то! – гордо произнес Антон, которому в этот момент казалось, что скрыться у бабушки Любы было его гениальным решением.

Катя каждую минуту смотрела на часы. Они замедлили ход, еле ползли. Может, там, наверху, опять какой-то эксперимент со временем проводят? Бабушка спала, Катя сидела возле нее, пыталась читать книгу, но ничего не понимала из прочитанного. Когда Антон рядом, самые невероятные события представляются логичными и возможными. Антон уехал два часа назад и не звонит. Катя чувствовала, как подступает вчерашний ужас, от которого не спрячешься на груди Антона.

«Прятаться – это неправильно. Надо бороться. Во мне есть много разных натур. Проведем ревизию, отыщем характер стойкий, к небывальщине равнодушный. Допустим, нашли: этакая особа самодовольная, перед ней воду в вино превращают, а она кривится – старый фокус. Что дальше? Чего я хочу? Чтобы фокусники выступали в цирке и не устраивали мне представлений на дому!»

Решительно выйдя из комнаты, Катя затормозила у двери соседней. Несколько секунд колебалась, потом глубоко вздохнула и открыла дверь. В комнате находились двое – Харитон Романович и какая-то женщина в строгом костюме, пожилая и холеная.

– Катенька! – радостно пропел Харитон Романович. – Наконец-то! Мы тебя заждались. Позволь представить: Сабила Макрой, страшно умная тетка, была консультантом у Маргарет Тэтчер. Ты ведь по-английски шпрехаешь? Сабила тебе расскажет…

– Она… из мертвых? – перебила Катя.

– А как же! – подтвердил Харитон Романович. – Мертвее не бывает.

На негнущихся ногах, приказывая себе: «Не дрожи!» – Катя подошла к женщине, подняла руку и сжала ей плечо. Сабила протестующе залопотала по-английски. Катины пальцы сжимали нечеловечески мягкую плоть. Катя с трудом подавила гримасу отвращения и брезгливости, убрала руку, повернулась спиной к незваным гостям, направилась к дверям.

– Через минуту вернусь, чтобы ее здесь не было, – тоном, не допускающим возражений, проговорила Катя. – А вы останьтесь, дедушка Харитон.

Катя направилась на кухню. Надо попить водички, успокоиться. Она пыталась вспомнить какое-нибудь из объяснений Антона странным явлениям, но ни одно не приходило на ум. Собственно, четких объяснений и не было, но почему-то в памяти осталась успокаивающая убежденность в нормальности происходящего. Катя старалась вызвать в себе то чувство, которое переживала, когда Антон раскладывал по полочкам действия театра абсурда.

Она взяла чайник, поболтала им в воздухе – пусто, кипяченой воды нет. Открыла кран, подставила стакан, набрала половину, закрыла кран, внимательно посмотрела на стакан, точно могла увидеть в нем что-то интересное.

– Сырую воду пить вредно, – произнесла Катя вслух. – Но куда теперь ее девать?

Не сходи с ума, приказала она себе мысленно. Воду вылить, досчитать до десяти и идти к покойнику!

Проклюнулся предательский голосок: можно досчитать до ста, до шестидесяти, хотя бы до пятнадцати! Катя велела голосу заткнуться и вернулась в комнату.

Харитон Романович сидел на стуле, Катя прислонилась спиной к косяку.

– Душа моя! – начал он. – Не хочу вас пугать, но положение тревожное. Империя вашего отца строится исключительно на помощи, консультациях и поддержке с того света. На этом, вашем свете роль Горлохватова была почти номинальной. Он рупор, но не мозг, проводник, но не генератор. Залогом его успеха был стопроцентный выигрыш при любом мало-мальском конфликте интересов. Горлохватов был непобедим, его боялись, перед ним трепетали, он мог обращаться с людьми как с расхожим материалом вроде туалетной бумаги. Этот страх мы долго выращивали, и он, страх, нужен нам по экономическим причинам. Вы, дитя, в бизнесе не смыслите. Пока! – поднял Харитон Романович указательный палец. – Мы вас обучим, дайте время. На данный момент уясните, что Корпорация вашего отца – это десятки и сотни предприятий, которые формально принадлежат не Горлохватову. Конечно, и его доля не мала, но мы не могли всё записать на него, это был бы политически неверный шаг. Слишком многим людям не понравилось бы существование сказочно, как на дрожжах растущей суперкорпорации, принадлежащей одному человеку, захватившей несколько отраслей в России и перекинувшейся на Запад. Что мы имеем сейчас? Ваш отец потерял с нами контакт. Естественно, происходят провалы, совершаются ошибки, пока мелкие и заметные только узкому кругу. Профукали тендер, опоздали с перерегистрацией собственников заводика и так далее. Ситуация еще имеет обратный ход. Дело можно спасти, если вы станете с нами сотрудничать. На первых порах вам, конечно, без отца не обойтись. А затем я не исключаю возможности его полного отстранения. Зачем он вам нужен? Вам! Самой богатой и могущественной женщине мира! Никто еще не набирал такой власти, как ждет вас, голуба моя.

Катю бизнес не интересовал совершенно, и сказочное богатство было ей ни к чему. На опыте своих детства и юности она точно знала: богатство не делает счастливым.

– А ваш, Харитон Романович, в чем интерес? – спросила Катя. – Зачем вы и прочие усопшие участвовали в строительстве империи моего отца?

– Дитя мое! Реалии нашего скорбного мира не могут быть объяснены земным языком.

– Лжете! Думаю, я знаю ответ. Вы возомнили себя этаким Вельзевулом или даже похлеще: хотите утереть нос дьяволу, если он существует. Ваша компания мертвецов желает сказочного могущества. Не спится вам спокойно вечным сном. Отец или я – для вас марионетки, слуги на побегушках, дрессированные собачки, которым можно бросить косточку в виде миллионов в банке.

– Девятьсот девяносто девять человек из тысячи были бы счастливы оказаться на вашем месте.

– Вот мы и подошли к самому главному. Я – та самая тысячная, и я не желаю участвовать в ваших играх ни под каким видом и ни в каком качестве! Ясно?

– Глупенькая! – тоном доброго дедушки попенял Харитон Романович. – Маленькая глупенькая девочка! Разве я плохо объяснил? Пройдет совсем немного времени, и на Корпорацию, как пираньи на раненую акулу, бросятся конкуренты. А внутри будут раздаваться один за другим взрывы, Корпорацию растащат на куски!

– Ну и пусть!

– Безмозглая девчонка! – резко переменил тон Харитон Романович и подался вперед. – Капризы выйдут тебе боком!

– Ой-ой! – издевательски усмехнулась Катя. – Очень испугалась!

Внутренне она действительно была сильно напугана. Но страх, когда некуда бежать, может вызывать отчаянную храбрость.

– Мы тебе устроим! – злобно изрыгал Харитон Романович. – Мы тебя научим, как фортели выбрасывать! Шелковой станешь! У нас такие типусы имеются, от одного взгляда на них поседеть можно. Придут к тебе, хочешь? Не вечно же ты в компании будешь, уединиться придется. Зубки чистишь, а тут вдруг по всей ванной повешенные болтаются, глазки выкатили, языки вывалили – симпатяги. А сны какие тебя ждут! Пиршества с каннибалами, развлечения в пыточных застенках, секс с некрофилами…

– Подлец! Вы говорили, что папа вас бил? Правильно делал!

– Заткнись, малявка! Соплей перешибу!

– Соплей у вас давно нет и быть не может, – напомнила Катя.

– Ох, верно! – плаксиво простонал Харитон Романович, в очередной раз сменив маску. – Пожалела бы старика! Разве так со старшими разговаривают воспитанные девочки? Я ж к тебе со всей душой…

– Души у вас тоже нет.

– Есть! Я сам душа и болею за тебя, неразумную. Бьешь по руке, дары приносящей…

– Никакие уловки не пройдут! – твердо заявила Катя. – Ни ваша ласка, ни угрозы, ни уговоры! Вы сейчас исчезнете и никогда больше в моей жизни не появитесь!

– Не в твоей власти мне указывать!

– Ошибаетесь!

Все это время Катя мучительно искала ответ на вопрос, что она может поделать с покойником. Чем его запугать, если даже физическая расправа ему не страшна. Ответа не придумала, но вспомнила слова мамы о том, что живые держат мертвых в плену своей памяти. Вдруг это подсказка?

– Не лепи горбатого! – посоветовал Харитон Романович, развалился на стуле, положил ногу на ногу. – Никуда ты от нас не денешься!

Катя старалась, чтобы ее голос звучал твердо и одновременно равнодушно. Она рассматривала обои на стене, точно они были во много раз интереснее собеседника.

– Надеюсь, вам известно, что живые в плену своей памяти держат мертвых. А плен может быть разным. Сладкий плен влюбленных – это одно, а плен ненависти – совершенно другое. Вы мне тыкали в лицо незнанием законов вашего мира, а сами наверняка не в курсе моих возможностей. У меня богатое воображение, я вам такую карусель по кругам ада устрою, мало не покажется. Смерти просить не в ваших силах, а мучительное бессмертие будет гарантировано.

– Блефуешь! Я не Гитлер и не Сталин, чтобы… – Харитон Романович прикусил язык.

Катя с облегчением поняла, что на верном пути.

– Вот-вот! Соображаете. Тираны малой кровью отделались, их проклинали за земные дела. Мало кто догадывался хорошенького костра на том свете пожелать. Как вы переносите жару?

– Дрянь!

– Подбирайте выражения, покойник!

Вторую подсказку Катя нашла, вспомнив разговор с Антоном. В свое время Антон пропахал массу литературы, Интернет вдоль и поперек исходил в поисках любых сведений, близких к научным, о связи того света и этого. Ничего заслуживающего доверия не обнаружил, но добыл крупицы любопытной информации.

В каком-то американском университете профессор психологии ставил опыты, желая ответить на вопрос, как прочно сидит в человеческом сознании установка «о покойниках либо хорошо, либо ничего». Профессор давал испытуемым фотографии разных людей с просьбой охарактеризовать их. Народ не скупился на выражения «льстивый, злобный, коварный…». Через несколько месяцев эксперимент повторили, мимоходом сообщив испытуемым, что некоторые из людей на фото умерли в прошедший период. Характеристики заметно улучшились – появились «доброжелательный, отзывчивый, искренний…». Но самое потрясающее: про одну фотографию профессор точно знал, что человек, изображенный на ней, умер; и именно этот снимок вызвал поголовное изменение прежних резких оценок на хвалебные. Статья, в которой Антон всё это прочитал, называлась «С того света виден этот?».

– Мне даже ваше фото не требуется! – угрожала Катя. – Я вас отлично запомнила! Попробуйте, плюгавый старикашка, еще раз явиться, и мое бурное воображение…

Катя не успела договорить, а Харитон Романович – ответить, как раздались два звонка в дверь. Катя показала старику кулак и бросилась из комнаты.

Она влетела в грудь Антона, открывшего дверь своим ключом, тихо заверещала, избавляясь от остатков страха.

– Что случилось? – заволновался Антон. – Кто-то приходил?

Следом за Антоном в квартиру вошел Сергей. Антон о нем забыл, а Катя не замечала.

– Харитон Романович… опять…

– Скотина! – выругался Антон.

– Кроме бабушки, имеется еще и дедушка? – спросил Сергей. – У вас тут полный семейный комплект?

– Катя, познакомься, это мой друг Сергей. – Антон отлепил от себя девушку и подтолкнул к другу. – Я сейчас!

Он бросился в комнату, страстно желая на куски, зубами и ногтями разорвать покойника, который мучил Катю. В комнате никого не было. Досадуя, Антон изо всех сил ударил ногой по стулу. Отфутболенный стул улетел в противоположный конец. Антон заглянул во все углы – пусто.

Девушка со странностями, думал Сергей.

Он протянул ей руку для знакомства, она захватила ладонь обеими руками и давила, точно испытывала на прочность, трясла и повторяла:

– Катя! Я Катя, очень приятно! Очень!

Ей было нужно за кого-то держаться, чувствовать нормальное человеческое тело, упругое и живое. Антон убежал, Катя боялась отпустить руку Сергея. Он решил, что девушка добивается ответного крепкого пожатия, такая у нее привычка, и стиснул Катину ладонь.

– Ой! – завопила она от боли. Вопила и улыбалась. – Ой, как славно!

Вернулся Антон. Сергей беспомощно на него посмотрел: сделай что-нибудь! Антон расцепил их руки, обнял Катю за плечи, она устроилась у него под мышкой, радостно и смущенно улыбалась:

– Извините, Сергей! На меня иногда находит.

– Ясно, – ответил Сергей, хотя ему ничего не было ясно.

– Сколько у нас времени на сборы? – спросил Антон.

– Нисколько. Надели пальто и пошли.

– Мы уезжаем? – Катя посмотрела на Антона снизу вверх. – Куда?

– Сдаваться, к твоему папаше. – Антон чмокнул ее в лоб.

– А бабушка?

– Берем с собой, куда мы теперь без бабушки.

– Счетчик включен, – напомнил Сергей.

Он наблюдал, как они собираются, и не переставал удивляться. Катя одевает бабушку, Антон помогает. Стриженная под ноль бабушка выглядит как натуральная пропойца! Она точно под градусом! И все одеты в спортивные костюмы. Физкультурники, ёлки-моталки!

В машине бабушку посадили на переднее сиденье рядом с Сергеем. Антон и Катя сзади что-то горячо обсуждали. Слов Сергей не слышал, только отдельные возгласы Антона: «А ты что?.. А он?.. Сволочь!.. Ты молодец! Умница!.. Гениально! Ты у меня очень умная девочка!»

Сергею было слегка досадно, что подробности ускользают, он привлек внимание Антона, поймав его взгляд в зеркале заднего обзора:

– Эй, друг! Ты не забыл сообщить Кате, что в ее жизни произошли некоторые изменения?

– Точно! – хлопнул себя по лбу Антон. – Забыл! Катя, ты вышла замуж, за меня, естественно. У меня в кармане, – он погладил себя по груди, – лежит наше свидетельство о браке.

– Как интересно! – изумилась Катя. – Я замужем? А кто вместо меня говорил «согласна» на церемонии?

– Я говорил! – Сергей занервничал. – Катя, другого выхода не было! Антон, объясни!

– Катенька, мою драгоценную голову могла спасти только ты! Горлохватов, твой папаша, приказал меня у… изуродовать. Я тебе нужен изуродованный?

– Нет, ты мне нужен здоровенький.

– Вот и славно! – перевел дух Сергей. – Бабушка, сидите прямо! – Он вернул на место свалившуюся на него спящую, перегар исторгающую бабушку Любу. – Катя и Антон! Поздравляю вас с законным браком! Желаю долгих лет…

– Смотри на дорогу!!! – в один голос закричали Катя и Антон.

Сергей чуть не врезался в едущий впереди автомобиль.

На линии огня

Борису доложили от первого поста охраны, от шлагбаума, что к дому приближается машина, в которой сидят Катя и Скробов.

Вот и развязка, подумал Борис. Отдал распоряжения и пошел в библиотеку, ждать.

В последние дни Борис только на короткое время выходил из угара, в котором держала его Амалия. Утром, в обед и вечером выслушивал беспомощные отчеты о поиске дочери, пил коньяк, запирался с Амалией в спальне. О делах Корпорации приказал не докладывать.

Амалия своими неутолимыми постельными утехами, казалось, вывернула его наизнанку. Изнанка у Бориса была черной, как смола. Амалия только поначалу виделась доброй мамочкой, на поверку оказалась распутной шлюхой, благодаря которой забил «черный фонтан». Борис захлебнулся собственным скотством, был оглушен доселе не испытанным – мечтами, видениями, снами. Зверям тоже снятся сны. Борис превращался в животное: в их отношениях с Амалией не было ни грана духовности, ни чуточки сердечной привязанности – голый животный секс, как у взбесившихся пауков. Но Борис не променял бы нынешнее свое состояние на прежнее – героическое служение Кате. Дочь его предала, легко и быстро, сбежала с первым встречным. Отцовская самоотверженность не стоила для нее ни гроша. Вся его предыдущая жизнь была ошибкой: рвал сухожилия, пер как танк, ломал хребты противникам, глупец!

И только возможность Катиной смерти (не предала, а погибла) оставляла надежду на чистоту и святость мира. Но Борис не мог желать смерти любимой дочери! Где выход? Выхода нет! Тогда пусть будут мрак, грязь, и Амалина пышная грудь, и ее резиново крепкие, как вакуумные присоски, губы.

Власть легко шла в Амалины руки. Челядь быстро поняла, кому надо угождать и кого слушаться. Амалия недвусмысленно демонстрировала – тут я теперь хозяйка, могу казнить и миловать. Малахольная Алла никакой вражды к Амалии не проявляла, напротив, с сочувствием смотрела, точно жалея. Горлохватов как мужчина был не блеск, на три с минусом. Эгоист: требовал и требовал ублажать его, пока не отключался беспокойным сном со вскриками и стонами. У Амалии так первый муж перед разводом пил: садился перед бутылкой с водкой, пил рюмка за рюмкой, пока на пол не валился.

Самое сложное для Амалии позади – почва подготовлена. Остались юридические мелочи – развести Горлохватова с Аллой, женить на себе, брачного договора не заключать, чтобы в случае чего всё поровну делить. Но тут крайне некстати объявилась дочь Горлохватова.

Сергей восхищенно крутил головой в вестибюле загородного дворца ББГ – живут же люди! И следующий объект, на котором остановился его взгляд, вызвал секундную остановку дыхания. Объектом была грудь Амалии. Домоправительница встретила их, по бокам стояли два охранника, и приветствовала.

«Какие сиськи! – без слов, глазами, сказал Сергей Антону. – Мамочка родненькая! Ну и буфера!» Антон так же взглядом велел другу не отвлекаться на глупости и для усиления эффекта ткнул его локтем в бок.

Амалия передала распоряжение Горлохватова: Катю он ждет в библиотеке, остальных проводят в отдельное помещение.

Сергей наклонился к Катиному уху:

– Нам лучше не расставаться.

Антон молчал, ему было противно прятаться за Катину спину.

– Угу, – ответила она Сергею.

И тоже с трудом отвела взгляд от бюста незнакомой женщины, которая распоряжалась как хозяйка. Мысленно Катя обозвала грудь Амалии силиконовыми дынями.

– Кто вы такая? – спросила Катя.

– Меня зовут Амалия Робертовна. Последние две недели я работаю здесь… экономкой.

– Вот и работайте! – строго произнесла Катя. – А мне не указывайте, как поступать. В машине сидит моя бабушка, проводите ее в… – запнулась Катя, вспомнив, что гостевых комнат в замке не предусмотрено, – в мою спальню, устройте со всеми удобствами, накормите и, как бы ни просила, больше стакана пива не давайте.

– Что? – растерялась Амалия.

– У вас трудности со слухом? – повысила голос Катя.

«Девочка крепкий орешек, – подумал о ней Сергей. – Это нам на пользу».

«Если она когда-нибудь заговорит со мной подобным тоном, – мысленно ужаснулся Антон, – мне останется только повеситься».

По шикарной лестнице спускалась худая, одетая в черное женщина, похожая на ожившую католическую скульптуру изможденной святой.

– Алла! – рванулась к ней Катя.

И застыла на месте, потому что Алла не торопилась раскрывать объятия.

Аллу появление живой и невредимой Кати неприятно поразило. В последние дни всё складывалось исключительно удачно и логично. Катя умерла, Горлохватова следует покарать, потому что он – начало и источник всех земных зол. С хитростью и упорством, какими отличаются душевнобольные, Алла осуществляла свой план. Обратилась к врачу с просьбой выписать сильное снотворное. Она не лукавила – десять дней не смыкала глаз, вместо снов было бодрствование, возбужденное, лихорадочное и приятное. Лекарство она не стала принимать, подсыпала его в чай охраннику, отдыхавшему в помещении для дежурных. Алла заранее всё продумала и разведала. Провидение было на ее стороне, охранник крепко уснул, она стащила пистолет. О пропаже охранник заявить побоялся. У себя в комнате Алла тренировалась в использовании оружия. Сложила несколько подушек, приставила пистолет, нажала на спуск. Выстрела не последовало. У пистолета есть предохранитель, вспомнила Алла и принялась методично изучать оружие. Предохранитель нашла, выстрел в подушки получился глухим и нестрашным, как звук детской хлопушки. До реализации плана осталось малое, но приехала Катя. За те минуты, что спускалась с лестницы, Алла сумела убедить себя: ничто не меняется. Пусть Катя жива, но злого монстра следует уничтожить, в этом ее, Аллы, высокая миссия. Расстаться с мыслями о задуманном Алле было труднее, чем с собственной жизнью.

– Алла! Извини меня, что долго не показывалась! – быстро говорила Катя, протянула руки для объятия, но беспомощно опустила. Алла смотрела холодно и отчужденно. – Ты ужасно обиделась, да? Я потом тебе всё объясню! Пожалуйста, не злись!

– На тебя, – подчеркнула Алла, – я зла не держу. Но лицо ее нисколько не расслабилось, голос не потеплел. Катя в досаде закусила губу, увидела краем глаза, что охранники спрашивают у грудастой Амалии, как им действовать. Катя топнула ногой:

– Что вам было велено делать? Я дочь Горлохватова! Кто здесь хозяин? Вы будете меня слушать или эту дамочку с силиконовым бюстом?

– Так оно протез! – невольно вслух изумился Сергей.

Амалия вспыхнула, пунцово покраснела, одернула блузку, внимательно осмотрела Антона и Сергея, как бы не замечая Кати, и процедила:

– Во мне всё исключительно натуральное!

– Простите! – повинился Сергей.

Катя победно посмотрела на Антона. Как всякая девушка с маленькой грудью, она испытывала нечто вроде зависти к тем, у кого больше выросло.

– Дурочка! – тихо произнес Антон, прекрасно понимая, какие мысли посетили Катю.

Охранники отправились за бабушкой. По лестнице первыми поднимались Алла и Амалия. Плоский зад Аллы разительно отличался от раскачивающихся пышных форм Амалии. Катя поймала взгляд, каким Сергей буравил Амалины ягодицы, даже на убранство дома внимания не обращал.

– Глютеус, – выдала Катя.

– Что? – не понял Сергей.

– Попа по-научному называется глютеус.

– Да? Друзья мои, такой глютеус с редкой задницей сравнится.

– Заткнись! – посоветовал ему Антон.

Амалины физические данные, бюст и глютеус, оказали на Сергея положительное воздействие. Он так впечатлился, что забыл о трепете перед начальством. Хотя небритый, с вертикальными морщинами на лбу (новыми для Кати), со взглядом лихорадочным и острым Горлохватов в другой ситуации мог заставить Сергея трепетать.

Борис сидел за большим столом. Амалия прошла вперед и встала от него справа. Алла отступила в тень средневековых рыцарей в доспехах. Катя, Антон и Сергей, переступив порог, сделали несколько шагов и застыли в шеренгу.

– Здравствуй, папа! – сказала Катя. Отец молчал, пристально на нее смотрел.

Это его девочка! Невыносимо прекрасная… Девочка совсем взрослая. Девочка, предавшая его.

Молчание затягивалось, Антон не выдержал и подал голос:

– Борис Борисович! Мое появление, вероятно, вам не доставляет радости. Но такова жизнь! Мы с Катей любим друг друга и искренне просим извинить за доставленное беспокойство!

– Они поженились! – встрял Сергей. – Давай документ!

Не дожидаясь самостоятельных действий Антона, Сергей распахнул его куртку, забрался в карман, вытащил бумагу, подошел к столу и протянул Горлохватову.

Борис стал читать свидетельство о браке. Все молчали. Борис сложил бланк пополам, разорвал и презрительно швырнул на пол.

– Филькина грамота! – усмехнулся он. – Человека по имени Екатерина Борисовна Горлохватова не существует.

Антон и Сергей недоуменно переглянулись. Катя ахнула, подбежала, подняла свидетельство, сложила обрывки, прочитала. Прижала их к груди и испуганно обернулась к Антону:

– По документам я не Екатерина, а Марина.

– Японский городовой! – выругался Сергей.

– Что это меняет? – зло спросил Антон.

– Ничего! – решительно произнесла Катя и повернулась к отцу. – Это мой муж, понятно?

– Подонок он, а не муж! – процедил Борис. – Ты знаешь, сколько ему лет? Как мне! Он, урод, с покойниками якшается.

Сергей вытаращил глаза. Амалия с удивлением посмотрела на Бориса.

– Тогда и ты, папа, урод? – смело спросила Катя. Борис дернулся, как от пощечины. Неожиданно для себя, почти просительно спросил в ответ:

– Ты меня не любишь?

Вопрос не понравился Антону. Он притянул к себе Катю и положил ей руку на плечо.

– Мы привезли бабушку, – сообщила Катя.

– Какую бабушку? – не понял Борис.

– Любу, мать моей мамы. Она жила на помойке, совсем опустилась. А твои отец и мать умерли в жуткой нищете.

– Ну и что?

– Ты дарил мне бриллианты, а твой отец с парализованными ногами ползал по квартире и откручивал розетки, чтобы продать.

– На водку, наверное, не хватало.

– Пусть на водку! Но это моя бабушка, мои дедушки! И ты бросил их умирать!

– Они были грязными свиньями!

– А я – декоративный поросенок с ошейником и на цепочке? Удав! Ты настоящий удав, вовсе не добрый!

– Не смей так говорить! Да и что это за семейные разборки в присутствии чужих? Всем, кроме Кати, уйти! – приказал Борис.

– Антон и Сергей останутся! – твердо возразила Катя.

Это его девочка?! Нежная, веселая и шаловливая? Нет! Перед ним стояла решительная особа, заготовившая упреки и обвинения, с вызовом и презрением смотрящая. Перемены, случившиеся с Катей, настолько поразили Бориса, что он не обратил внимания на неисполнение приказа – никто не двинулся с места.

– Ответь мне! – требовала Катя. – Если бы мама была жива, она бы бросила своих родителей на произвол судьбы?

– Никогда! – неожиданно за Бориса ответил Антон.

Борис перевел на него взгляд. Вот он – источник бед и порчи, разрушитель его жизни и поругатель его дочери. Борис побагровел от нахлынувшей ненависти.

У Сергея по спине побежал пот. Не только потому, что он испугался могущественного ББГ. Человек, который медленно поднимался из-за стола, был страшен сам по себе. Искореженное ненавистью лицо, оскал, обнаживший мелкие острые зубы. Не было сомнения – этими зубами рвали плоть раньше, и сейчас они вопьются…

«Зверь! – подумала Алла. – Зверь сбросил маску. Его надо убить!»

Она нащупала в кармане пистолет, сняла предохранитель и выступила из тени.

Перекошенная физиономия Горлохватова Антона тоже поразила, но испугался он не за себя, а за Катю. Задвинул ее себе за спину, шагнул вперед.

– Борис Борисович! Давайте поговорим как… Антон увидел Аллу, которая шла с пистолетом наперевес.

– О Боже! – воскликнул Антон.

Он не отдавал отчета в том, что делает. Если бы Катиного папаши не было на свете, Антон бы не печалился. Но сейчас вдруг, интуитивно и рефлекторно, развернулся и шагнул на линию огня, закрыл грудью Горлохватова.

Первый выстрел попал в Антона. Он дернулся, как от тычка в грудь, несколько секунд постоял растерянно и начал медленно оседать на пол.

Пока стоял, в голове пронеслись десятки или сотни мыслей, важных и нелепых, умных и глупых, печальных и насмешливых. И были они не линейны, не в строчку написаны, а будто наклеены на стеклянный шар, который быстро-быстро вращался, и Антон едва успевал прочитывать.

«Зачем я это сделал?.. Кретин! Нет, всё правильно… Серега тоже грудь подставлял на войне… Дуэль, как тогда в детстве… Береги честь смолоду… А противник – чокнутая монашка… Горлохватов все-таки Катин отец… родня… родных надо беречь… Мы бы с ним никогда не сошлись… Умираю? Без паники? Хорошо бы умереть без паники, благородно… Да какая разница? Конец-то один… Нет, шалишь, желаю красивой смерти!.. Читал когда-то… люди перед кончиной непроизвольно мочатся… традиция обмывать покойников… японцы перед харакири вставляют в задницу ватный тампон… Держи сфинктеры, парень!.. Какая чепуха в голову лезет! Почему я не тоскую по Кате, ее больше не увижу… Если завыть от тоски, красивой смерти не получится… На том свете есть дела… Попросить папу, чтобы с Ферма познакомил…»

Катя, ее отец, Амалия – все растерялись и опешили. Кроме Сергея, которого вид оружия не испугал. Первой мыслью Сергея было: «Сволочь, Горлохватов! Ты все-таки подстроил убийство Антона!» Кажется, Сергей выкрикнул эти слова. Но они потонули в следующих выстрелах – Алла выпустила в Горлохватова две пули. И только тогда Сергей бросился к ней, выбил оружие. Амалия, присев, спрятавшись за стол, истошно заверещала.

Глаза у Антона были закрыты. Катя держала его голову на коленях, ладонью накрывала рану на его груди, из которой с бульканьем вырывались кровь и воздух. Катя разговаривала с Антоном. Слов не произносилось, но Катя могла поклясться, что слышит голос Антона.

– Ты только не пугайся! – просил он.

– Тебе больно?

– Нет, там, где я сейчас нахожусь, боли уже нет.

– Если ты умрешь, я умру следом.

– Глупости! А кто моего сына будет рожать? Я на треть исполнил свой земной долг, дома не построил и дерева не посадил.

– Как ты можешь сейчас шутить?

– Это чтобы ты не догадалась, какой я жуткий эгоист. Умираю на пике человеческих эмоций, что есть моя любовь к тебе.

– В чем эгоизм?

– Не хочу видеть, как в старости ты будешь заставлять меня вынести мусорное ведро, когда по телевизору показывают футбольный матч.

– Да я бы сама…

– Катя! Слушай меня внимательно! Никаких визитеров с того света больше не будет, я тебе обещаю, лично прослежу. Живи нормальной человеческой жизнью, она у тебя только начинается. Роди нашего сына и получи высшее образование, ты ведь у меня еще совсем маленькая, хотя знаешь массу заумных слов. И пожалуйста! Не превращайся в скорбную тень! Мне не нужна безутешная вдова восемнадцати лет. И на том свете не нужна! Хочу, чтобы память обо мне была светлой, чтобы ты улыбалась и смеялась. Обещаешь?

– Да.

– Хорошая девочка! Заруби на своем чудном носике: я приказал жить долго, счастливо и радостно! Вот и все, я ухожу. Оставь меня. Может, это и патетично умирать на руках любимой, но… Подойди к отцу, у тебя есть несколько минут, чтобы с ним проститься. А все-таки я его переиграл!

Катя осторожно опустила голову Антона на пол, подошла к отцу, возле которого суетилась, причитая, Амалия. Сергей нервно давил на кнопки телефона, вызывая «скорую». В углу скулила от боли, прижав ладони к лицу, Алла. Сергей выбил ей челюсть – в пылу заехал крепко в скулу.

Катя отстранила Амалию и присела возле отца. Его рубашка пропиталась кровью, дышал он мелко и часто, глаза были открыты, увидел Катю и слабо улыбнулся:

– Лора! Прости меня!

– Папа, это я, Катя.

– Ты Лора. Всегда была только одна Лора.

– Скоро ты увидишь маму, передай ей, что я вас обоих очень люблю.

– Передам.

Антон велел улыбаться и шутить, вспомнила Катя, и сказала:

– На том свете подбирается компания, в которой я была бы не прочь оказаться.

– Нет, живи! – тихо проговорил Борис.

– Ты сейчас там, где уже не больно?

– Мне очень больно… не потому что эта дура… стреляла… зачем?.. мне больно, потому что ты… меня не поняла… зачеркнула все…

– Папа, не уходи! Еще секунду! Папа, у тебя будет внук. Папа, я тебя прощаю за то, что ты сделал со своими и мамиными родителями! И за «удава» прости!

– Какие родители? Пусть убираются к черту! – Речь Бориса перешла в едва внятное бормотание. – Да, удав… и не жалею… Внук? Моя кровь? Продолжается…

– Твоя и Антона.

– Я его переиграл… он меня закрыл, а я сдох… Переиграл!

Сергей боялся, что с Катей случится истерика. Шутка ли – враз потерять и отца, и мужа. Но выла и в голос рыдала только Амалия. Катя, оставив отца, велела Амалии заткнуться. Подошла к Сергею и непонятно спросила:

– Кто кого переиграл?

Умом тронулась, подумал Сергей. Погладил Катю по плечу:

– Сейчас доктора приедут, дадут тебе лекарства.

– Мне не надо лекарства. Но ты мне ответь! – крикнула она. – Вы не можете без состязаний? Обязательно надо быть первым?

Сергей ответил, не представляя, о чем она спрашивает:

– Не можем! Надо быть первым, если ты мужик.

– Спасибо! – поблагодарила неизвестно за что Катя.

Врачи приехавшей «скорой» оказали помощь Алле – вправили ей челюсть и перевязали голову. Амалии сделали укол. Больше они никому помочь не могли – на полу лежали два трупа. Обстановка дома произвела на врачей большое впечатление, но все-таки они заявили хозяйке, симпатичной девушке, что тела надо отвезти в морг для вскрытия, поскольку здесь произошло преступление.

– Нет! – твердо заявила девушка. – Никаких вскрытий! Мой отец и мой муж до похорон будут в этом доме. Лежать на одном столе. Рядом!

Врачи повернулись к единственному мужчине в комнате (за дверью толпились охранники и челядь), мол, объясните девушке, что она не вправе нарушать законы. Но мужчина заверил, что все формальности он берет на себя: «Как сказала Катя Горлохватова… то есть Скробова, так и будет!»

Эпилог

Корпорация разваливалась точно, как предсказывал Харитон Романович. Империю Горлохватова терзали внешние враги и подрывали внутренние. Грабили награбленное, делили чужое, набивали карманы. Сидевшие прежде в одной комнате по разным углам два фиктивных владельца компаний, входящих в Корпорацию, становились юридическими собственниками и конкурентами. Война шла на этажах главного офиса, в судах и на предприятиях. Противники были едины только в стремлении обескровить наследницу Горлохватова.

Сергей и муж Татьяны Иван, которые стали доверенными лицами Кати, трудились день и ночь. Но им не хватало опыта, знаний, они доверяли подкупленным юристам, кавалерийским наскоком пытались разрешить проблемы, которые требовали ювелирной точности.

Дела Корпорации Катю не волновали. После похорон переехала в московскую квартиру. Загородный дворец решила передать приюту для одиноких престарелых. Говорила, на ее век хватит. Крохи, оставшиеся от богатства отца, были действительно немалым состоянием.

Весной умерла бабушка Люба, тихо, во сне. Последние месяцы она пребывала в радостном заблуждении, что побывала в раю – так она восприняла свое короткое житье во дворце.

Впервые в жизни у Кати появились подруги – Татьяна и Люся, жена Сергея. Они готовили Катю к материнству, опекали без назойливости, учили житейской мудрости без занудства. Сознание: в любой момент могу поднять трубку, позвонить Тане или Люсе, они примчатся по первому зову, развеют мои печали, потребуют переложить на их плечи душевные тяготы – было новым и очень приятным. Феномен существования искренней дружбы стал для Кати почти таким же откровением, как отношения с Антоном.

Стойкость, с какой Катя перенесла страшные потери, все относили на счет ее особого состояния – беременности. Хотя Сергею с Люсей и Татьяне с Иваном было не по душе, что Катя много времени проводит на кладбище, облагораживает могилы, заказывает дорогие памятники.

– Но ведь у меня полный фамильный склеп, – оправдывалась Катя. – Две бабушки, два дедушки, мама, папа и муж. Общей площадью моим покойникам принадлежит двадцать квадратных метров. Ну что вы испуганно на меня смотрите? Я шучу! Неудачно, да? Если бы вы видели эскизы, которые принес скульптор для могилы Антона, вы бы еще не так веселились.

Первая экспертиза, проведенная Алле в заключении, признала ее душевно здоровой. Очевидно, физическая боль от сломанной челюсти на какое-то время промыла рассудок Аллы. Следствие подготовило дело об убийстве из ревности (Амалия и вся прислуга в свидетелях), передали его в суд. Катя была единственной, кто не верил в трезвый злой умысел Аллы. Навестила ее в тюрьме. На вопрос: «Зачем ты это сделала?» – Алла понесла околесицу. Называла Бориса Горлохватова зверем, который планировал убить Катю, как прежде он убил сына Аллы, бросил его под колеса автомобиля. Алла считала, что спасла мир от злодея, который не оставлял в покое даже животных, которых сводил с ума и убивал изуверски.

На суде Катя решительно потребовала повторной экспертизы. У Аллы обнаружили тяжелейшее психическое заболевание. Врач, с которым разговаривала Катя, сказал, что их больные умны, коварны, изворотливы, психиатры давно бьют тревогу, но дальше стен психбольницы их голоса не слышны, в газетах публикуют рекламы шарлатанов, вместо того чтобы объяснить людям: душевнобольной человек социально опасен, каким бы безобидным он ни казался окружающим.

Аллу отправили в специальную лечебницу для психически больных преступников. Условия там ужасные. Катя регулярно отправляла деньги и посылки Алле.

В середине лета Катя родила крепкого здорового мальчика. Она пережила такое счастье, что даже… «Прости меня, Антон, но даже близость с тобой не может с этим сравниться!»

Все думали, что она назовет сына Антоном. Но Катя сказала, что один человек – это одно имя, личное, дублировать обидно. И в честь отца Антона назвала ребенка Ильей, слегка насторожив друзей заявлением, что на том свете и Антон, и его отец, полный тезка, Илья Антонович, в данный момент очень радуются.

– Опять неудачно выразилась? – спросила Катя напрягшихся друзей.

– Вот именно! – подтвердил Сергей. – Хватит кладбищенских настроений!

– Ты теперь мать, – поддакнул Иван.

– Илюша – точная копия моего отца и брата, – перевела разговор Татьяна.

Люся, в глаза не видевшая Илью Антоновича-старшего, горячо согласилась. И все посмотрели на младенца, пока слабо отличимого от тысяч других новорожденных.

Катя отдалась материнству с упоением и радостью, сильно похожими на оголтелый эгоизм, потому что забота о маленьком оказалась чистейшей воды приятнейшим удовольствием.

– Антон велел учиться, поступить в институт, – каялась она подругам. – Но мне не хочется высшего образования! Только бы постоянно с Илюшкой быть.

– Всё правильно, – успокаивала Люся. – Считай, что ты в декретном отпуске. Никуда институты от тебя не убегут. Илюша подрастет, другие настроения появятся.

– Вот именно, – поддакивала Таня, – поступишь через год. Я тоже рано родила, и ничего, бизнес процветает. Будь моя воля, я бы всем девчонкам законодательно постановила: сначала роди, потом учись! Для их же блага.

– От кого рожать-то будут? – спрашивала Люся…

…И затевался у них женский разговор – бесконечный, мудрый и глупый одновременно, для Кати необычайно интересный.

Скорбь по отцу была у Кати тихой и уравновешенной. Мама ее родила и ушла, папа вырастил и тоже ушел. Сейчас они вместе. Расставания с Антоном, неудерживания его в плену своей памяти не получалось. Антон был остро нужен каждую минуту после его смерти, все последующие дни. Обещала ему не становиться безутешной вдовой, крепилась, работала над собой, на людях держалась весело и спокойно, усилием воли давила тоску, но окончательно справиться с ней не могла.

Кате не снились кошмарные сны, к ней не приходили покойники. Да и вся эта фантасмагория с визитами с того света казалась сейчас дремой в зале кинотеатра: то ли фильм смотрела, то ли куняла во время сеанса.

Катя в ночной тишине, в бессонных ночах не распаляла свое воображение, вспоминая, как хорошо им было вместе. Она искала точку на карте, перекресток, который окончательно разведет их с Антоном по разным дорогам, по разным мирам. И нашла эту точку – обещанное последнее свидание, обратный ход часов. Но как прийти на это свидание, Катя не знала.

Однажды попросила Ивана достать ей электрическую цепь, в которую если включить утюг, то счетчик будет крутиться в обратную сторону.

Иван возмутился:

– Ну, ты, мать, даешь! Мы тебя каждый день уговариваем не швыряться деньгами, мы тебе всю заграничную недвижимость вернули, а ты хочешь три копейки сэкономить и под уголовной статьей ходить? Вдумайся! – Он выразительно постучал по лбу.

Кате пришлось изобразить раскаяние по науке, которой обучили Таня и Люся: ты та-а-акой умный, а я та-а-акая глупая!

Илюше было восемь месяцев, когда свидание состоялось. Катя часто спала в рубашках Антона. Они пахли не Антоном, его тепла не хранили, кололись воротничками. Когда хотелось почесать нос, длинные рукава мешали. Получалось, как у Илюши в первые месяцы жизни, когда он пребывал в распашонках с зашитыми рукавами, чтобы случайно не поранился, не забуровил пальцем в глаз. Ответить на вопрос, почему предпочитает пижамам сорочки Антона, Катя могла только приблизительно – в сорочках спокойнее.

И в ту ночь на ней была рубашка Антона. Снился он ей? Перенеслась она во времени и в пространстве? Наяву случилось? Все эти вопросы ровным счетом для Кати ничего не значили.

Она обнаружила себя и сына на полу в старой квартире Антона. Эту квартиру до пожара, с обоями и неиспорченной мебелью, Катя не видела. И сейчас с интересом оглядывалась. Небогато, похоже на бабушкину квартиру в Кузьминках, стенка, диван и кресла – из той же серии мебели, что им оставили армяне.

Торшер и люстра не включены, но по комнате расстилается мягкий приглушенный свет. Кате казалось, что она сама этот свет излучает. В окна стучит дождик, капли не прозрачные, а будто из разноцветных чернил. У Илюши нет игрушки, он требует, чтобы мама его забавляла – считала пальчики, последний мизинец, по веселой считалке лишний, надо «откусить». Считалка Илюше надоедает, и он хочет, чтобы мама помогала ему прыгать на месте. Хотя Илюша обычно спит и бодрствует в комбинезончиках или в кофточках и ползунках, сейчас он почему-то голенький.

Появления Антона Катя не заметила, обернулась на голос:

– Привет!

Антон стоял в дверях и смотрел на них недоуменно, растерянно и отнюдь не ласково. Никогда в жизни Антон не смотрел на Катю как на чужую и постороннюю особу. Катя не знала этого выражения его лица, восприняла его как забавное и рассмеялась:

– Привет! С работы пришел?

– Я-то с работы. А вы, позвольте узнать, кто такие и что делаете в моей квартире?

Катя развернула к себе Илюшу, притворно-обиженно скривила губы:

– Твой папа нас не узнает.

– Кто-кто? – возмутился Антон. – Папа?!

– Представь себе! – снова рассмеялась Катя. – Вот ваш наследник, сын вашего императорского величества!

Она подняла сына и протянула Антону. Держать Илюшу на вытянутых руках было тяжело.

– Возьми его! Не бойся, он обыкновенный живой мальчик. Такой проказник, я тебе доложу!

Катя отчетливо видела, как у Антона слегка взметнулись руки, он сделал маленький шаг вперед, но опомнился, затормозил и возмущенно процедил:

– Что за бред! Не хотел бы вас разочаровывать, девушка, но пока я ни брачными, ни внебрачными детьми не обладаю. К счастью! Повторяю свой вопрос: как вы попали в квартиру?

– На метле прилетела! Антон, не будь букой! Илюша, веди себя хорошо, не балуйся! – Катя усадила сына рядом с собой, он сопротивлялся, желая на четвереньках пуститься в путешествие по комнате. – Я назвала нашего сына в честь твоего отца Ильей.

– Премного благодарен! – усмехнулся Антон.

– Я знала, что тебе будет приятно.

– Сейчас лопну от радости! Откуда вы знаете… мое имя… отца… Разведка поставлена… Стоп! Я всё понял! Догадался, как вы бабки заколачиваете! Хотите, расскажу? Вы – из бандитской группировки, преступного сообщества, которое в начале своего славного бизнеса шлялось по вагонам метро и электричкам и плакалось, как вас ограбили на вокзале, а ребеночку операцию дорогую надо делать. «Подайте копеечку, граждане дорогие!» – издевательски спародировал Антон попрошаек. – К вашему сведению, я аферистов не подкармливаю. А тех мамаш, которые эксплуатируют младенцев, судил бы по всей строгости.

Кате стало грустно и обидно, она совсем не так представляла их свидание. Не думала, что Антон окажется суровым и холодным, почти грубым.

– Ты ерунду несешь, – потянула носом Катя, удерживая слезы, – но мне приятно слушать даже звук твоего голоса.

– Не надо! – погрозил пальцем Антон. – Не надо слез и представлений! Я вас раскусил! Тактика ваша понятна. Намечаете квартиру, где живет одинокий мужик, подбираете ключики. Узнаете факты биографии. Уборочка, борщи-котлетки, бельишко постиранное, а тут и девушка чудной красоты с готовым ребеночком, которого якобы я зачал, находясь в невменяемом состоянии в городе Конотоп в командировке. Правильно?

– Ребенка ты еще не зачал. И мы с тобой не виделись один год, пять месяцев и четыре дня.

– Девушка! – рассмеялся Антон. – Ваша легенда никуда не годится! Надо бы ее подправить с календарем в руках, а заодно повторить арифметику. Держите ребенка! Куда он уползает?

Илюша на четвереньках проворно двигал в сторону телевизора. Катя встала, подошла к сыну, взяла его на руки, повернулась к Антону:

– Ты назвал меня девушкой чудной красоты. Значит, я тебе нравлюсь?

Антон услышал только конец фразы.

– Это ничего не значит! Свою судьбу с вашей связывать не собираюсь!

– И фигурка у меня отличная? – спросила Катя, поймав взгляд, которым Антон ее ножки осматривал.

– Отличная, – согласился он. – А уж актриса вы – каких поискать. Малый и прочие художественные театры отдыхают. Зачем вам криминальный бизнес? Идите на сцену! Любая прима, глядя на вас, от зависти съест свою шляпку.

– Никогда бы не поверила, что ты можешь облить меня сарказмом, оттолкнуть. А я всё равно тебя люблю!

– Девушка! – сморщился как от кислого Антон. – Еще раз повторяю: занавес упал, спектакль окончен, публика разошлась. Вас проводить до гардероба? Есть и второй вариант – звонок в милицию. Во всероссийском розыске пребываете? Еще нет? Перспектива очевидна.

– Ответь мне только на один вопрос! – взмолилась Катя. – Если живые держат в плену своей памяти мертвых, то и покойники могут не отпускать живых?

Антон беспокойно дернулся, он явно принимал Катю за сумасшедшую. Не хотел распалять, дразнить умалишенную и миролюбиво произнес:

– Сохраняем спокойствие! Что нас интересует? Плен? Порядочный человек никого в плен брать не будет.

– Ты порядочный? – требовательно спросила Катя.

– Клянусь! – ухмыльнулся Антон. – И прошу очистить помещение.

Илюше надоело в материнских объятиях. Протестуя, он завозился, захныкал, протянул руки к Антону и недвусмысленно предложил себя:

– На! На-на-на!

И снова Катя увидела, как рефлекторно дернулся Антон вперед, разозлился на свой порыв и гаркнул:

– Ну, хватит! Немедленно убирайтесь!

Илюша испугался окрика и громко заплакал. Голос у него был не младенчески писклявый, а низкий басок. Друзья Кати в шутку называли ее сына Шаляпиным.

Перекрикивая Илюшу, Катя заговорила:

– Ты хочешь, чтобы я жила без тебя…

– Долго и счастливо! – перебил Антон. – Большому кораблю большое плавание. Но запомните, девушка, порты приписки у нас разные.

– Это ты очень верно сказал.

Илюша вертелся, орал и вырывался.

– Нам пора? – с сожалением спросила Катя. «Мы даже не поцеловались!» – подумала она.

Антон не проявлял желания хотя бы обнять ее.

– Выход показать? – спросил он.

– Ты уже показал выход, спасибо! Илюша, тихо! Тихо, мой мальчик!

Катя не знала, как ей исчезнуть. Не через входную же дверь! И растворяться на глазах у Антона не получалось.

И более всего хотелось броситься ему на шею, повиснуть и никогда не отпускать. В то же время Катя чувствовала, что желание ее неправильное, абсурдное, как неправильно человеку желать, чтобы у него вырос павлиний хвост. Дело было не в холодности Антона, растопить которую, очевидно, не составляло большого труда. Истина заключалась в словах Антона: порты приписки у нас разные.

– Принеси, пожалуйста, сыну воды, – попросила она.

– Ладно, – согласился Антон. – Воды, и точка! Пора и честь знать!

– Я тебя люблю, и ты меня отпустил, – произнесла Катя ему в спину.

Антон пожал плечами, не обернулся, вышел из комнаты.

Плач сына вырвал Катю из небытия. Она вскочила, подбежала к его кроватке и только тут открыла глаза. Так бывало и раньше: просыпается ночью и обнаруживает себя возле ревущего Илюши. Катя переодела сына в сухое, дала водички, взяла на руки и стала ходить по комнате, укачивая.

– У нас с тобой начинается новая жизнь, – приговаривала она. – Мы будем жить долго и счастливо. Мы никого не держим в плену своей памяти. И нас никто не держит! Баю-бай! Баюшки-баю!

Обратный ход часов

Ольге Семеновой, источнику мудрого жизнелюбия

Глава первая Кутузов шел домой

Михаил Александрович Кутузов шел домой. «Только бы Танюша не пекла пироги», – думал он.

Татьяной звали его жену, с которой они недавно отметили серебряную свадьбу. Последние годы Танюшка стала главной добытчицей в семье. Доходы жены в риелторской фирме существенно превышали педагогический заработок Михаила в институте. Татьяна, по характеру боец, к работе относилась как к сражению. Но изредка вспоминала про «тыл», что она жена, и мать, и хозяйка. В такие моменты пекла пироги – с капустой, с картошкой, луком и грибами, расстегаи с рыбой.

Сегодня пироги были бы некстати. Михаил шел сдаваться – признаваться в том, что полюбил другую женщину и уходит из семьи. Огорошить жену в момент ее «тыловых» подвигов Михаилу казалось особенно неприятным. Хотя что значат пироги в сравнении с кардинальными жизненными перестроениями? Миша так и думал – «перестроения», избегал даже мысленно более жестоких формулировок. Миша был счастливо, бравурно влюблен, а потому эгоистически глух к чужой боли. Хотя Танюшка не чужая. Родная, знакомая до кончиков ногтей…

«Ногти принято отрезать», – подумал Михаил. В голову лезли тематически отвлеченные мысли – про пироги, ногти… А еще он представил себя (всегда отличался богатым воображением) странным яйцом. Большой-большой желток, покрытый скорлупой (в этом странность), а сверху тонкий слой белка. Желток в броне – их с Раисой любовь, белок стекающий – отношения с бывшей (уже бывшей!) женой.

Михаил решил уйти из семьи, потому что не вынес гнета двоеженства. Он высоко ценил душевный комфорт, а вранье и лукавство комфорта лишали. Не получалось у Михаила, как у других мужиков, найти точку равновесия между женой и любовницей, балансировать, доставляя удовольствие обеим. Стыдно было перед Татьяной: вот она склонилась над гладильной доской, утюжит его сорочки, напоминает про лекарство от давления, которое после лекций следует выпить, а он вовсе не в институт собирается идти, а на свидание с Раей. И про таблетки вряд ли вспомнит после радостных актов любви.

«Не о том я! – корил себя Миша мысленно. – Не отвлекайся! Продумай, что скажешь Танюше. Извини, я полюбил другую женщину, я ухожу». Зачем-то пересчитал слова в последней судьбоносной фразе. Семь слов. Если убрать местоимение «я», получится пять. Что лучше – семь или пять? Может, приготовить длинный текст в семь абзацев? Нет, и три абзаца не сочинить.

Михаил трусил, и более всего ему хотелось избежать предстоящего разговора. Невольно мечтал: как было бы славно, исчезни Татьяна куда-нибудь. Упаси бог, умирать ей рано! Просто растворилась бы волшебным образом, унеслась за горизонт. А дочери он сумеет всё объяснить. Светланка уже большая, двадцать два года скоро исполнится. Упорхнула из дома, поступила в Москве в университет. У нее своя жизнь, в последние каникулы только три дня провела дома, потом с друзьями отправилась путешествовать по Прибалтике. Татьяна оплатила… Без ее заработков теперь придется обходиться… Отвык. Ничего! Можно вспомнить старое время, заняться репетиторством…

Его мечты были грубо прерваны звуком рвущейся ткани. Экая незадача! Не заметил торчащий сук, на который с ходу напоролся карманом, и порвал пальто.

«Не забыть попросить Таню, чтобы зашила», – привычно себе напомнил.

Пирогами в доме не пахло. Но стол был накрыт в гостиной. Почти праздничный: бутылка коньяка, хрустальные рюмки, парадные тарелки и купленные в кулинарии, то есть прихваченные Татьяной по дороге с работы, закуски. Корейская морковь, салат оливье, рыбная нарезка, буженина с чесноком.

Татьяна сидела на диване, дремала. Михаил прошел в комнату, не раздеваясь, только сменил ботинки на тапочки.

– Что ты так долго? – очнулась жена и потрясла головой, прогоняя сонливость. – Заждалась. Раздевайся скорее, будем праздновать.

– Танюша, я пальто порвал. Зашьешь?

– Конечно. Удачно, по шву, – ответила она, рассматривая прореху, – будет незаметно. Ну, айда за стол! На горячее твои любимые зразы, в духовке томятся.

Михаил снял пальто, вымыл руки и сел за стол.

– По какому поводу коньяк? – спросил он жену, наливавшую в рюмки.

– Сегодня подписали последние бумаги. Всё! Теперь я единоличная хозяйка фирмы. Ух, мамочки, страшно мне! За процветание нашего бизнеса! Тьфу, тьфу, – суеверно поплевала через плечо. – Выпьем! – стукнула своей рюмкой о мужнину. Сложила губы трубочкой и втянула грамульку коньяка.

Она всегда пила спиртное как горькое лекарство, задержав дыхание, преодолевая отвращение в угоду народному ритуалу.

Татьяна умудрялась одновременно накладывать в тарелку мужу и в свою, жевать, подробно, с повторами рассказывать события сегодняшнего дня и подкреплять слова жестами.

Десять лет назад Таня, экономист по образованию, решилась на отчаянно смелый шаг – бросила работу в строительном управлении и перешла в риелторскую фирму, которая принадлежала Виктории Сергеевне Павленко. В советские времена Виктория Сергеевна возглавляла бюро по обмену квартир, поэтому новый для большинства маклеров бизнес был для Виктории знаком до тонкостей. Не один год она подпольно трудилась как «черный маклер», то есть специалист по взаимовыгодному обмену с большими комиссионными. Правда, теперь размен квартир осуществлялся не путем обмена, а через куплю-продажу. Но эти финансовые тонкости – мелочь в сравнении с наукой доказать человеку, что подобранная ему квартира – то, о чем он мечтал всю жизнь.

Татьяна, отчасти с перепугу – боялась оскандалиться на новом поприще, отчасти благодаря природной хватке и трудолюбию, за пять лет прошла путь от рядовой сотрудницы до заместительницы Виктории Сергеевны. У той был характер не слаще перца, но Татьяна сумела выстроить отношения и доказать свою незаменимость.

Виктории Сергеевне исполнилось семьдесят пять лет. Последние годы она часто болела и фирмой практически руководила Татьяна, умножая богатство патронессы. Хотя Виктория Сергеевна уже потеряла трудовой азарт, содержание сахара в крови и регулярный стул ее волновали более проблем фирмы, она точно рассчитала время своего ухода со сцены. Еще месяц-два – и Татьяна взбунтовалась бы. Сколько можно трудиться на тетю? Не открыть ли свое дело? Авторитет, клиентура, посредники и смежники – всё есть, ее знают и уважают, значит, перетекут в новую, Татьянину, фирму. И тут Виктория сделала предложение, которое требовало внимательного рассмотрения. Виктория предложила продать ей, Татьяне, свою фирму. Не дешево, но расплачиваться в течение десяти лет и без процентов.

Две недели, советуясь с мужем (который слушал ее вполуха, озабоченный своими амурными делами), Татьяна взвешивала «за» и «против». Решила купить фирму, потому что старый бренд сам по себе имеет цену, до которой новичку на рынке еще шагать и шагать. Да и неожиданно замаячила большая удача. На их областной город вышла столичная строительная компания. Они обещали заключить договор на исключительные права Татьяниной (уже Татьяниной!) фирмы по продаже новых квартир. Взамен просили содействия в проведении бумаг через местную администрацию – землеотвод, разрешение на строительство и прочее.

Сегодня днем Таня подписала бумаги, по которым стала единственной владелицей фирмы. В данный момент (собирая тарелки после закусок) рассуждала о том, что нынешнего мэра не переизберут, поэтому он будет неуемен в аппетитах (читай – во взятках). Но и у нового клюв раскроется будь здоров! Хотя формально на взятки пойдут не Татьянины деньги, а застройщиков, она считала своим долгом минимизировать траты партнеров.

– Танюша! Я хотел тебе сказать… – вклинился в ее монолог Михаил.

– Подожди, сейчас горячее принесу, – остановила его жена и ушла на кухню.

Михаил с тоской огляделся по сторонам: он больше не увидит этой мебели, этих штор, света хрустальной, очень Танюшкой любимой люстры, не вдохнет привычный запах квартиры, где выросла дочь, и хотя ее здесь нет, ноздри почему-то улавливают запах наутюженных детских пеленок, и типографский – от новых школьных учебников, и первых Светкиных духов, на которые она копила, отказывая себе в завтраках… Михаил был отчасти романтиком, и ему взгрустнулось…

– У тебя такое лицо, – Татьяна поставила перед ним тарелку со зразами, политыми соусом, – будто плакать собрался. Не боись! Прорвемся! Так вот, мэр…

– Таня! Я полюбил другую женщину. И ухожу к ней… от тебя… насовсем… Извини, пожалуйста!

Она ничего не поняла. Решительно! Точно муж произнес фразу, состоящую из русских, но совершенно не сочетающихся слов. Ведь смысл им сказанного нужно было воспринять на какой-то другой платформе. Не на той, где базируется Виктория Сергеевна, мэр, столичные строители, проблемы реорганизации фирмы – всё, чем была занята Танина голова последние часы, дни, месяцы… Да что там! Годы!

Это было как перенос в пространстве: вот ты, тепло одетая, на снежном поле… бац – и оказалась в тропических широтах, на палящем зное… Тане стало очень жарко. Она почувствовала, что покраснела, выступил пот на лбу, стали влажными спина и подмышки.

Михаила слегка напугали ее пунцовое лицо и обескураженное молчание. Татьяна разом подурнела и постарела. А ведь еще несколько минут назад, слушая (и не слушая) речи жены, наблюдая за ее жестикуляцией с вилкой и ножом, он думал: «Танька по-прежнему красивая женщина! Очень даже! Хотя Раиса, конечно… не сравнить. Молодость есть молодость. Славно, что Татьяна не потеряла форму. Будет легче устроить свою жизнь…» Искренне желал Татьяне женского счастья, и при этом его почему-то не радовала перспектива увидеть рядом с ней какого-нибудь ловкача-бизнесмена или даже интеллигента-бессребреника.

– Соберу свои вещи, – то ли поставил перед фактом, то ли попросил разрешения Михаил и поднялся из-за стола.

Татьяна, задыхаясь от жара, молча проводила его взглядом.

– Нет, мне послышалось! – проговорила она вслух и рванула за мужем в спальню.

Там Миша вынимал из шкафа свою одежду и складывал в чемодан. В распахнутом на две половины, лежащем на кровати чемодане было что-то радостное, отпускное…

– Миша! – позвала Татьяна. – Что происходит? Ты куда? В отпуск, в командировку?

– Я тебе сказал. Зачем повторять, драматизировать ситуацию?

– А что ты мне сказал? Нет уж! Повтори!

– Я ухожу к другой женщине.

– Почему? – глупо спросила Таня.

– Потому что люблю ее.

– Как это?

– Натурально, пламенно, всей душой. Не знаешь, где моя голубая сорочка в мелкую полоску?

– В грязном белье. Какая еще сорочка! Миша! Успокойся! Давай я повторю, что ты сказал? Ты поймешь, какая это ересь! Ты сказал… – Татьяна нервно хохотнула, – что уходишь от меня к другой женщине. Умора!

– Правильно. Рад, что тебя это веселит.

– Совершенно не веселит! Да я сейчас с ума сойду! Нет, это ты чокнулся! Заболел! Сбрендил!

– Таня, я попросил бы не устраивать душераздирающих сцен.

– Мишенька, может, у тебя давление? Вдруг опять гипертонический криз? На его фоне шарики за ролики закатились.

– Давление абсолютно нормальное. Таня, пойми меня! Я люблю другую женщину!

– Не понимаю! – чуть не плача произнесла Татьяна. – А я?

Она хотела закричать: «А меня ты не любишь?!» Но даже в этот момент крайнего эмоционального напряжения сообразила, что так спрашивать неправильно. За двадцать пять лет их любовь заметно поистрепалась, размылась, и сравнивать нужно не теперешнюю силу чувств, а его прежнюю к ней, Татьяне, и новую – к страшно подлой женщине.

– Ты ее любишь больше, чем любил меня, когда мы поженились? – спросила Таня.

Вопрос поставил Михаила в тупик, ему в голову не приходило заняться подобными аналогиями.

– Так нельзя сравнивать, – буркнул он и замер со связкой галстуков в руке.

Сознание услужливо, точно кассету вставили в магнитофон, напомнило чувственные мелодии молодости: его страхи и трепет, ее волшебное согласие, их страсть, которой не было утоления. Однажды приехали в деревню к деду. Хотели спрятаться от чужих глаз, в горенке на деревянной кровати с периной круглосуточно предавались любви.

– Ох, Михайло! – сказал дед, прощаясь через неделю. – Ну и здоров ты, кобель! Небось завалишь свою Татьяну на сугроб, так и снег под вами закипит. Радуйся, пока могётся.

Татьяна расценила секундное замешательство мужа как колебание в правильную сторону.

– Вот видишь! – воскликнула она. – Ты не можешь уйти! Потому что… потому что… – Она не могла подобрать правильных, значимых, единственно верных слов.

– Потому, что кончается на «у», – усмехнулся Миша.

Этой присказкой он отделывался от назойливых вопросов дочери, когда та была маленькой. Михаил зло швырнул галстуки в чемодан, они легли пестрым змеиным клубком.

– Помнутся, – вырвалось у Тани. – Расправь, галстуки ведь не утюжат. Господи, что я говорю! Миша! Родной! Одумайся!

– Извини, – протиснулся мимо нее Миша. – Я тебя глубоко уважаю, ты мать нашего ребенка, и вообще… – Слова давались ему с трудом, каждое приходилось тащить наружу с усилием, да и неправильными они были, холодными и пустыми. – Уважаю, – повторил он, – а люблю другую женщину.

– Хорошо, что не мужчину, – огрызнулась Таня.

Ее обидело Мишино «уважаю». Когда человек не может ответить на любовь, он подсовывает неравноценный заменитель – уважение. Вместо главной роли в пьесе – билет на галерку. Еще бы не уважать жену, которая тебя холила и лелеяла четверть века! И не пламенной страсти Татьяна требовала, страсти давно улеглись. А элементарной товарищеской дружеской порядочности. Бросить того, с кем продрался через годы испытаний, нужды, болезней, кто имеет общие с тобой воспоминания о поражениях и победах, с кем вырастили ребенка и готовились к теплой старости друг у друга под боком – как это называется? Подлостью и предательством! Но ведь Миша не предатель, и подлости у него ни крупинки! Нельзя представить, скажем, что они долго плыли в одной лодке, заботились об ее уюте и комфорте, а потом соседним курсом возник чужой ботик и Миша на него перепрыгнул. Глупость, да и что Таня одна в лодке будет делать? Вот уж воистину – седина в бороду…

Пока Татьяна размышляла, Миша в ванной копался в грязном белье, доставал из ящика свое нестираное. Ему было неприятно, брезгливо морщился. Естественно, что белье вперемешку. Приходилось отделять свои трусы от Таниных, свои майки от ее бюстгальтеров, сорочки – от блузок, носки – от колготок. В сортировке грязного белья Миша, со свойственной ему способностью давать определения мгновениям жизни, увидел символ окончательного разрыва со старой семьей.

– Не пущу! – Татьяна стояла в проеме спальни. Руки в стороны развела, грудь вперед, на лице готовность к драке. – Ты не посмеешь уйти!

Получалось нелепо – Таня загораживала проход в спальню. Логичней было бы держать оборону двери в квартиру.

Миша пожал плечами, повернулся и пошел на выход. Он покинул дом с узелком грязного белья.

«Карман-то ему не зашила!» – первое, что пришло в голову Татьяне, когда за мужем захлопнулась дверь.

В случившееся по-прежнему не верилось. Немыслимо, чтобы ее жизнь после двадцати минут глупого спектакля перевернулась! Муж пошутил, разыграл, дурачился. Он обязательно вернется, придет, никуда не денется!

Татьяна бросилась разбирать чемодан, возвращать вещи на место. Ее руки дрожали, шелковые галстуки скользили, падали на пол. Пустой чемодан не хотел возвращаться на антресоль, полз обратно. Таня сражалась с чемоданом с таким упорством, словно от победы над этой бездушной вещью зависела судьба.

Потом Татьяна нервно ходила вокруг обеденного стола в большой комнате. Наматывала круги, смотрела на часы. Когда же Миша вернется? Десять минут девятого, двадцать, тридцать… Ровно в девять она замерла, сообразив, что почти час кружит как безумная. И Миша не придет! Он ведь так и сказал!

Тане казалось, что она бурно рыдает. Но на самом деле, свернувшись калачиком на диване, она тоскливо выла и скулила, как выброшенный на улицу щенок. Заставила себя подняться, выпила тройную дозу успокоительных капель.

Легла в покинутую супругом постель и долго ворочалась, одинокая и несчастная. То ли в бреду, то ли в полусне казалось, что кровать кишит змеями, похожими на шелковые галстуки мужа. Змеи подбирались к Татьяниному горлу, обвивали, хотели задушить. Борьба с пестрыми гадами утомила. И под утро Таня, неожиданно забыв про главное горе своей жизни, вдруг испугалась тому, что не выспится, что после бесслезных рыданий и бессонной ночи лицо ее будет похоже на сваренную неделю назад картошку в мундире. А завтра, то есть уже сегодня, ей предстоит несколько встреч-переговоров, на которых требуется выглядеть на все сто. Прийти распустехой на переговоры для Татьяны то же самое, что дирижеру выйти на концерте в подштанниках. «К чертовой бабушке! – послала кого-то Татьяна. – Убирайтесь вон! Я должна поспать два часа. Всем молчать!» – и через секунду ухнула в черный провал глубокого, без сновидений сна.

Глава вторая Случись трагедия у Лизаветы

Случись подобная трагедия в жизни Лизаветы, ближайшей подруги Татьяны, ученики младших классов были бы в восторге. Потому что их учительница пения Елизавета Петровна не вышла бы на работу. Не приведи господи, муж Коля оставил бы Лизавету! Она валялась бы пластом на диване, со взором в потолок, не ела, не пила – пока не погибла бы, завянув от бескормицы.

Татьяна не могла себе позволить эгоистично упиваться горем. Слишком много людей – их судьбы, зарплаты, благополучие семей – были связаны с ее работой. Плотная занятость имела и положительный аспект – в течение трудового дня Тане некогда было размышлять о семейных проблемах. На служебные времени не хватало.

Она приняла стратегическое решение: никому ничего не рассказывать, не афишировать, ни с кем, кроме Лизы, не делиться. Возможно, тревога ошибочная, и за ложную сирену Миша еще получит!

Но в конце дня позвонила Виктория Сергеевна:

– Говорят, от тебя муж ушел?

Татьяна не имела понятия, кто донес, но совершенно точно знала, по какому каналу пришла информация. По телефону. Если убрать из суток восемь часов сна и два часа на прочие физиологические нужды, то остальное время Виктория Сергеевна проводила с телефонной трубкой у уха. Она постоянно кому-то звонила, ей названивали, записная телефонная книжка Татьяниной начальницы была объемом с энциклопедический словарь. Виктория Сергеевна Павленко знала много и обо всех значимых городских фигурах. Вздумай она вести бумажные досье, ей давно бы ускорили отход в мир иной.

Вместо того чтобы отвести душу, поехать плакаться подруге Лизавете, Татьяна отправилась к бывшей начальнице.

За десять с лишним лет, которые Татьяна знала Викторию Сергеевну, фигура последней мало изменилась. Если представить каучуковую бочку, в нескольких местах перетянутую жгутом – на месте как бы шеи, в районе как бы груди, в области вроде талии, – сверху на бочку поставить маленькую головку, а внизу две коротенькие ножки на заметном расстоянии друг от друга, то мы получим контурный эскиз Виктории Сергеевны.

Только не надо думать, что Виктория обделена женским счастьем. Она имела его с лихвой. Дважды выходила замуж, четверо прекрасных детей, шестеро восхитительных внуков… А в промежутках… Татьяна была готова поклясться (слышала телефонные разговоры), что Виктория до последнего крутила шуры-муры.

Подчас Татьяне казалось, что ее начальница (не Венера обликом, чего уж таить) обладает волшебным женским приемом, способным делать из мужиков послушных ягнят. Раньше подмывало спросить – из чистого любопытства. Теперь хотелось услышать от мудрой старой черепахи – что я делала неправильно? Какого тайного секрета не знаю?

Виктория Сергеевна жила в центре, в старинном двухэтажном особнячке, правдами и неправдами вычеркнутом из исторических памятников, внутри полностью перестроенном на пять квартир – для Виктории и четверых ее детей. Городское общество любителей истории вело давнюю и безуспешную борьбу за конфискацию особнячка и устройства в нем музея.

Дверь Татьяне открыла домработница. Виктория показалась в конце длинного коридора (естественно, с телефонной трубкой у уха) и махнула рукой:

– Проходи!

Татьяна нередко бывала в этих барских хоромах, и в последнее время зависть к их обладательнице сменилась на жалость: как ни высоки тут потолки, ни замечательны лепнина и обои, ни вызывающе дорога мебель – сил они хозяйке не прибавляют. Нет, лучше уж быть бедным, но здоровым.

– Какие арбузы? Испанские? Без косточек? – спрашивала в микрофон, астматически дыша, Виктория Сергеевна. – Где будут продавать? В универсаме на Садовой, бывшей Кирова? Кто поставщик? Странно. Почему это Филя занялся арбузами, если всегда по обуви специализировался? Что-то здесь нечисто. Ну, всё, пока! Еще один звонок, – обратилась Виктория Сергеевна к Татьяне. И, нажимая толстыми пальцами на кнопки, закричала в голос: – Настя! Где тебя носит?! Нам тут лапу сосать?!

– Иду, иду! – отозвалась домработница и вкатила сервировочный столик с закусками и чайником.

– Катя? – спросила Виктория Сергеевна, когда на том конце ответили. – Да, это я. Слушай внимательно! Сегодня в пятнадцатой школе, где наш Сереженька учится, обнаружили в одиннадцатом «А» наркотики. Директор хочет дело замять, затихорить, имей в виду. Внуку скажи: если только притронется к этой отраве, я ему голову оторву и не на каждый праздник выдавать буду. И тебе заодно. Пока! – попрощалась с невесткой Виктория Сергеевна и снова булькающе заорала: – Настя! Забери трубку, ни с кем меня не соединяй, включи автоответчик. Поговорить не дадут!

Ее начальственный крик и ворчание не обманули Татьяну: переживает! После вчерашнего подписания документов Виктории страшно оказаться не у дел, никому не нужной, ни для кого не грозной.

Но и Виктория, в свою очередь, полагала, что Татьяне несладко. Жестом предложив угощаться, спросила:

– Сильно переживаешь, что муж бросил?

– Очень сильно, – подтвердила Татьяна. – Только совершенно нет времени переживать.

– Уже хорошо. Если убедишься, что у него это серьезно, вырывай с корнем из сердца! Вот я своего первого муженька за измену похоронила.

– Вы разошлись, а потом он умер? – уточнила Таня.

– Нет, сначала похоронила, потом разошлись.

«Ку-ку! У нее начался маразм!» – подумала Таня и стала торопливо пить чай, чтобы Виктория не заметила, какое впечатление произвели ее слова.

Но последовавший рассказ Виктории Сергеевны опроверг подозрение в старческом слабоумии.

– Мой первый, Гришка, по профессии зоотехником был, сельхозакадемию окончил. На целину рвался, только там коров на всех зоотехников не хватало. Распределили нас на Кубань, в большую станицу. По-старому говорили «станица», по документам – райцентр. Казачки – это такие бабы! Порода! Каждую вторую можно было в Москву на Выставку достижений народного хозяйства отправлять для демонстрации женской мощи и стати. В добавление к фигуре – темперамент бешеный и на язык острые. А мужики у них, – Виктория Сергеевна неопределенно покрутила пальцами и сморщила нос, – так себе. Плюгавенькие, чернявенькие, вертлявые, жилистые, задиристые, но… нет, не богатыри. Почему большие и красивые женщины рожают всякую мелочь, я так и не поняла. И вот мотает мой Гриша, а надо сказать, что парень он был оч-ч-чень видный, по станицам и хуторам. Я дома сижу, потому что годовалый сынок Юрка, мой старший, ты его знаешь, – как по пословице: если не понос, то золотуха. То струпьями весь покроется, то сопли до пола, то из ушек гной, то в горле ангина. На работу выйти не могла – такой ребенок болезненный. А сейчас не скажешь, правда? Два метра ростом и полтора центнера весом. В один из дней сижу около детской кроватки, компрессики сыну меняю, температура у него под сорок, жду мужа. Вместо него – записку мне доставили. И пишет мой благоверный, что полюбил другую женщину, заведующую молочной фермой в соседнем районе, просит меня не обижаться, подать на развод, а самому ему приехать недосуг, осваивается в новой станице. И что, ты думаешь, я сделала? Схватила больного ребенка, в одеяла завернула и на попутках рванула мужа возвращать. Он меня – в штыки, зачем приехала и всё такое. А разлучница за ситцевой занавеской спряталась и в дырочку за нами подглядывала. Потом на секунду рожу высунула и язык мне показала. А Гришенька в этот момент говорил: ничего вернуть назад нельзя, у него такая любовь сильная, как удар молнии… Вот это всё вместе: ее рожа насмешливая и его слова про молнию – чуть не довели меня до греха. Я бы их убила, клянусь! Спасибо сыночку, спас – заплакал, зашелся криком, как понял, что мать на грани. Возвращаюсь в свою станицу. Лицо у меня, сама понимаешь, соответствующее. Надела черное платье, черный платок, объявила соседям и знакомым: погиб Гриша, попал под удар молнии и полностью, включая скелет, сгорел, обуглился. Мне, конечно, и с похоронами, и с поминками народ очень помог. Всё чин чинарём прошло. Гроб, поскольку Гриша обугленный, никто открыть не попросил. А в гробу лежали для веса Гришкины инструменты. Он столяркой увлекался, ползарплаты тратил на стамески и лобзики. Особо гордился дрелью импортной. Она отлично в центр гроба и легла. А в голову я фотопортрет мужа в рамке положила. Без головы как-то некультурно….

– И никто не догадался? – засмеялась Таня.

– Ни одна душа. А голосила я на кладбище – ты бы послушала! И всё правдиво. Выла, что хороню свою любовь на веки вечные, посылала проклятия злой судьбе, которая нас разлучила. На следующий день после похорон села с сыночком на поезд и уехала сюда, к маме.

– А как всё выяснилось?

– Мне подружка написала. Через неделю приехал Гриша – увольняться и за вещичками, за инструментами. Идет по улице, народ на него пялится, в стороны шарахается, бабки крестятся: свят-свят, воскрес! А один пьянчуга местный подходит к Гришке, хлопает по плечу и спрашивает: «У тебя когда девять дней? Отметим?»

– Ой, спасибо! Ой, развеселили! – Татьяна вытирала набежавшие от смеха слезы.

– Ты-то свою разлучницу знаешь?

– Понятия о ней не имею.

– Аспирантка, вчерашняя студентка, двадцать шесть лет. С твоим на одной кафедре… как ее…

– Компьютерной графики.

– Ага, есть подозрение, что они с нового учебного года, с сентября роман крутят. Ее родители не в восторге, что дочь со стариком связалась. Они живут в двушке-распашонке на Новом проспекте. Еще прописаны бабка и младший брат аспирантки. Так что квартирные условия не блестящие. Будет твой Михаил пилить вашу квартиру, помяни мое слово.

– А где они сейчас… ну, вместе… находятся?

– Этого сказать не могу, но можно узнать.

– Нет, спасибо. Скорее всего, в квартире Мишиного брата, который подался на заработки за границу.

– Возможно. Еще чаю?

По тому, как Виктория Сергеевна равнодушно пожала плечами, дежурно предложила чай, Татьяна поняла, что встреча подошла к концу. Виктории уже скучно с ней, хочется схватить телефонную трубку, звонить по долам и весям, собирать и распространять информацию – поддерживать видимость своей значимости.

– Еще только один вопрос! – попросила Таня.

– Давай.

– Виктория Сергеевна, вы ведь всегда пользовались успехом у мужчин?

– Грех жаловаться.

«Но вы-то далеко не красавица!» – чуть не вырвалось у Татьяны. Говорить подобное было невежливо, и она запнулась, закашлялась.

– Хочешь сказать, что я не Софи Лорен? – прекрасно поняла ее заминку Виктория Сергеевна.

– Нет, ну, просто…

– Да чего уж там! – махнула рукой Виктория Сергеевна. – Только красоток-артисток на всех мужиков не хватит.

– А как вам удавалось… влюблять в себя, удерживать, заинтересовывать? Откройте секрет!

– Слушай, пока я жива. Мужику надо давать то, чего он желает, но сам еще об этом не догадывается. Вот и вся наука.

– А если у вас не было того, что он желает? Вот, например, моего Мишу на аспиранток потянуло. Но я-то не могу снова стать молоденькой!

– Если у тебя нет того, что требуется мужику, значит, он не твой мужик. Не обращай на него внимания, не трать время, вырывай с корнем, хорони.

Виктория Сергеевна вышла проводить гостью. Таня надевала пальто, а домработница уже принесла Виктории телефонную трубку.

– Бывай! Счастливо! – попрощалась бывшая начальница. И тут же ответила на звонок: – Филя? С чего это тебя на арбузы потянуло? Да, уже знаю…

Восемь вечера. Татьяну страшил ее пустой дом, не хотелось в него возвращаться, поэтому поехала к подруге Лизе.

Они дружили с детства. И хотя были ровесницами, Татьяна старшей сестрой опекала трепетную, слабовольную, восторженную и нерешительную Лизу. Но сегодня, редкий случай, с бедой приехала Таня, ей требовались участие и поддержка.

Выслушав подругу, Лиза пришла в волнение, близкое к панике. Закудахтала детским голосом Зайца из мультфильма «Ну, погоди!». Была у Лизы такая особенность – в минуты нервного напряжения ее горло вдруг начинало вещать чужими голосами.

– Но почему, почему? Почему Миша так поступил?! – восклицала Лиза.

– Потому что ему, гаду, захотелось молодого тела.

– Нет! Этого не может быть! Давай спросим Колю?

Муж Коля и подруга Таня были главными опорными персонами Лизиной жизни. Еще, конечно, сын Гриша. При трепетной мамаше мальчик вырос на удивление самостоятельным, активным и пробивным. Четырнадцатилетний, он опекал маму по-взрослому ответственно. С мужем и сыном Лиза советовалась по малейшему поводу. Она была жена-доченька и мама-доченька, что Колю и Гришу возвышало в собственных глазах и очень устраивало. При этом, естественно, Лизино мнение ни в грош не ставилось и во внимание не принималось.

Призванный на кухню Коля, посвященный в случившееся, мгновенно («Ах, вот что значит мужской ум!» – восхищенно подумала Лиза) указал на противоречие:

– Миша ушел от Тани, правильно? Тогда почему, ты, Лизка, пятнами пошла, а Татьяна спокойна как скала?

– Я свое отплакала и еще отплачу, – слегка обиделась Таня.

– Коленька, Таня говорит, что Мишу потянуло на молоденьких девушек. Но ведь это невозможно?

«Очень возможно!» – подумал Коля, но не стал развивать опасные предположения. Он зашел с другого края, проанализировал ситуацию под углом: в чем Татьяна виновата, если от нее ушел муж. По Колиным словам получалось, что Татьяна ударилась в бизнес, забросила дом, не уделяла внимания мужу, вот Миша и дал дёру, ускакал туда, где он будет бог, царь и воинский начальник.

Это было правильно теоретически. Действительно, много семей распадается, когда жена большую часть времени и душевных сил тратит на работу, а близким остаются крохи. Но Таня и Миша не подпадали под эту статистику! Они были исключением! Миша никогда не требовал, чтобы жена сидела на диване, вязала носочки, пекла регулярно пироги. Пироги – всегда был ее, Татьяны, порыв. А Миша, как верный друг и толковый советчик, поддерживал Татьяну, укреплял ее уверенность в себе на каждой ступеньке карьерной лестницы. И безо всякой корысти трутня! Татьяна не сразу стала хорошо зарабатывать. И именно тогда, когда будущее было в тумане, денег – пшик, а страхов и опасений – сверх край, Миша проявил себя надежным спутником, верной опорой.

Таня пыталась донести эту мысль друзьям, но наталкивалась на абсолютное непонимание. Семейная модель Лизы и Коли разительно отличалась, провозглашалась единственно правильной, все иные объявлялись порочными и ошибочными. Уход Миши – лучшее тому подтверждение.

– Ну, ребята! – укоризненно воскликнула Таня. – Пришла к вам со своим горем, а вы целый час доказываете, что я сама дура! Спасибо!

– Ой, Танечка! – мгновенно встревожилась Лиза и откатила назад. – Извини нас! Мы хотели как лучше!

– В самом деле! – подхватил Коля. – Ты нам не посторонняя… мы переживаем… и всё такое. А задуматься над своими ошибками никому и никогда не поздно.

– И тебе в том числе? – зло спросила Таня, глядя Коле прямо в глаза.

– А что я? – растерялся Коля.

Имелась у Тани информация! И очень подмывало выложить! У прекрасного семьянина Коленьки рыльце-то в пушку! Татьяна знала (не без помощи Виктории Сергеевны) о его интрижках на стороне. Но задавила мерзкое желание сделать больно подруге, потому что самой лихо и потому что ее не утешили, не погладили по головке, а устроили разбор полетов.

– Пойду я, – торопливо сказала Таня и поднялась. Ей так хотелось врезать по заслугам Николаю, а в его лице Михаилу, в их общем лице – всем мужикам, подлым гулякам, что едва сдерживалась. – Обращаю внимание: в этом гостеприимном доме даже чаю не предложили.

Лиза уговаривала еще посидеть, поговорить, из стратегических подарочных запасов вытащила большой шоколадный набор к чаю, но подруга не задержалась, распрощалась.

Позже Татьяна не раз порадуется, что не поддалась порыву выместить свое страдание на подруге. Хотя это по-человечески понятно: показать другому, глупо счастливому, что у него тоже повод горевать. Помериться, чья ноша тяжелее… И чтоб поменьше вокруг благодушных счастливых физиономий! У всех скелеты в шкафу! Но по трезвому рассуждению, которое обычно запаздывает, толкать людей в омут печали только потому, что сам в нем тонешь, подло.

Таня боялась второй бессонной ночи. Но отключилась, едва голова коснулась подушки. Даже не успела по привычке мысленно перечислить завтрашние дела.

Глава третья Михаила не волновали версии

Михаила совершенно не волновало, какие версии его ухода рождаются в чужих головах, муссируются и домысливаются. Ему казалось, что окружающие давно забыли дорогу к самому прекрасному источнику жизни – к любви. Да и сам он еще недавно без сожаления мог сказать: позарастали стежки-дорожки.

А теперь любил. Сильно, негаданно и потому еще более волшебно. Он полностью изменился – каждой клеткой тела и невидимой частичкой сознания.

Появившаяся на их кафедре аспирантка Раечка поначалу особого впечатления на Мишу не произвела. Но потом брала оторопь при мысли, что мог пройти мимо своего счастья. Смотрел, глупец, равнодушно на чудную девушку, ничем не выделяя ее из потока студенток и аспиранток. У Раи была смешная фамилия – Козюлькина. И Миша испытывал к ней солидарное сочувствие. Потому что ему самому не повезло с фамилией…

На что уж Татьяна! Бездна человеколюбия, и то… С Татьяной они познакомились на какой-то вечеринке. Миша тогда выступал бунтарем – носил длинные волосы, терзал гитару, сочинял песни под мелодии битлов. Таня завороженно его слушала и предрекала большое эстрадное будущее.

– У меня фамилия… в общем, не годится для знаменитости, – признался Миша.

– А какая у тебя фамилия? – спросила Таня.

Она была готова услышать нечто смешное, или дурно созвучное, или абсолютно нелепое. Танькино лицо выражало готовность немедленно броситься утешать и оправдывать.

– Червяк.

У Тани надулись щеки, она крепилась, но не выдержала и расхохоталась в голос.

Потом, конечно, долго извинялась, оправдывалась. Миша простил ее. Этой девушке можно было простить все смертные грехи, и несмертные тоже. Но когда они расписывались, Татьяна настояла на том, чтобы он взял ее фамилию. Так он стал Михаилом Кутузовым. И со временем привык объяснять, что наречен не в честь великого полководца и не потомок его вовсе. Того, что носит фамилию жены, никогда не уточнял.

Как-то на скучном заседании кафедры Михаил оказался за столом рядом с Раей Козюлькиной. Тихо язвил, мирно издевался над выступавшим оратором. Рая зажала рот ладошкой, пряча смех. И посмотрела на Мишу… Нет, решил он, мне только привиделся в ее глазах особый огонек. Но разве спутаешь, когда девушка смотрит на тебя как на интересного мужчину?

Неожиданно и удивительно, по-охотничьи азартно, было в последующие встречи ловить ее трогательные призывно-восхищенные взгляды. Михаил почти физически ощущал, как в груди, вокруг сердца, растет и ширится приятнейшая сфера увлечения женщиной, пока питаемая не романтической влюбленностью, а мужским бахвальством – кажется, девушка не прочь со мной… По большому счету инициатива принадлежала Рае – но лишь в плане поощряющих взглядов, стреляния глазками. Миша подхватил инициативу. Ему не приходилось напрягаться, чтобы выглядеть остроумным, иронично-мудрым или загадочно-приятным. Сфера вокруг сердца вырабатывала какие-то вещества (вроде гормонов?), которые, поступая в мозг, заставляли его работать с утроенной нагрузкой. У павлинов-самцов от подобных гормонов распускается хвост.

Раечка доверительно пожаловалась ему на научного руководителя – профессора кафедры, вздорного педанта. Утешая аспирантку, Михаил накрыл ее руку своей ладошкой. Раечка благодарно пожала руку в ответ. Другой раз, рассмеявшись над ее шуткой, Миша, как бы в веселом порыве, приобнял девушку за плечи. Раечка с готовностью прильнула к его груди. На секунду, тут же отстранилась. Но в ее глазках плясали веселые чертики. Еще несколько случаев невинного физического контакта, и Михаил решился на проверку боем. Пошел провожать Раечку, в темном переулке стал ее целовать. Первые осторожные, разведывательные поцелуи нашли горячий отклик и благополучно перешли в страстные.

На этом первая фаза их романа завершилась, так как наступили каникулы, долгий педагогический отпуск. Летом Михаил редко вспоминал о Рае, а когда возвращался мысленно к тем поцелуям, то самодовольно усмехался. Он был готов к тому, что девушка заведет подходящего ей по возрасту кавалера, не печалился и не строил планов.

Однако в начале учебного года, перед заседанием кафедры, приветствуя Раю, он безошибочно прочитал в ее глазах: ждала, мечтала, томится, надеется. Ему было чертовски приятно! Испытывая озорной прилив сил, Миша блистал остроумием, шутил, каламбурил как никогда. Коллеги решили, что он прекрасно отдохнул в отпуске.

Мише повезло – в его распоряжении была квартира брата. Там Раечка потеряла невинность. Нельзя сказать, что Михаил мечтал о подобной чести, но не мог по-мужски не гордиться. Каждое их свидание походило на остановку поезда, который уносит тебя всё дальше и дальше от дома. Их уносило в страсть, в любовь, в обожание. В конце концов «поезд» отъехал так далеко, что уже не было сил расставаться и преступной тратой времени стали казаться разлуки. Миша решился уйти из семьи. Полностью отдаться счастью, которое омрачала только вина перед Таней.

Вина заключалась не в том, что он полюбил, а в том, что вынужденно обманывал жену. Душой Михаил был ленив и вранья не выносил, оно требовало постоянного напряжения памяти.

На следующий день после разговора с Татьяной он пришел домой в отсутствие жены, достал чемодан и сложил свои вещи. Кроме чемодана, ему понадобилось еще две большие дорожные сумки. Хотя Миша ничего не забирал из хозяйственного имущества, его личного барахла, книг, бумаг накопилось немало. Придется ловить такси.

Он мысленно представлял этот акт – уход из семьи – как трепетный и роковой. Но ничего особенного не почувствовал: ни в первый раз, когда выскочил из дома с узелком грязного белья, ни во второй, когда освобождал квартиру от собственных вещей. Не звучал на всю мощь оркестра финал симфонии, не ухали литавры, не рвал сердце пронзительный плач скрипок и альтов. Тишина. Старая связь рвалась на удивление легко и безболезненно. Во время объяснения с Татьяной ему более всего хотелось сократить это объяснение. Укладывая чемоданы, думал о том, что хорошо бы успеть до прихода жены. И не забыть сходить в туалет на дорожку.

Михаил позвонил на сотовый дочери в Москву. Он полагал, что честнее и справедливее будет самому объявить Светланке о «перестройках» в его жизни. Но дочь куда-то спешила или была очень занята:

– Папка! Я в затырке! Не могу говорить!

Что такое «затырка», Михаил понимал смутно. Только успел сказать:

– Маленький, я тебя очень люблю! Ничему не удивляйся.

Он не был уверен, услышала ли Светланка последнюю фразу, дочь быстро отключилась. Но важное дело он счел сделанным.

Первые три недели Миша и Рая упивались счастьем во всей полноте. Им казалось, что, фактически присутствуя в реальной жизни с ее ежедневной рутиной, они на самом деле отсутствуют. Живут на другой планете, или на необитаемом острове, или в хрустальном замке. Им никто не был нужен, и ничто не могло помешать, и не существовало ветра, который надул бы тучи на их персональное чистое небо.

Косые взгляды на кафедре, перешептывания, язвительные поздравления оставляли их равнодушными. Стрелы били мимо цели. А саму цель не смог ощутимо поразить даже приход Татьяны, явившейся в отсутствие Миши выяснять отношения с Раисой.

– Странная твоя жена, – сказала Рая вечером. – Представляешь, она предлагала взамен тебя отдать мне люстру!

Миша ничего не ответил, пожал плечами и заговорил о другом. Не унизился до обсуждения недостатков бывшей жены. А Раечка не представляла, что значила для Татьяны хрустальная люстра. Да и весь разговор двух женщин был гораздо содержательнее нелепого торга.

О хрустальной люстре под потолком дома, в котором живет, Татьяна мечтала с детства, с новогодних елок во Дворце культуры, с детских спектаклей в областных драматическом и музыкальном театрах. Там сияли в вышине, переливались тысячами маленьких радуг хрустальные люстры. Таня считала их царским атрибутом храмов культуры. И была страшно поражена, придя однажды к девочке-однокласснице (из богатеньких) на день рождения и увидев у них над праздничным столом хрустальное чудо. Размером, конечно, меньше театрального, но всё равно изумительно прекрасное, с подвесочками по кругу, напоминавшими сказочное платье феи. Так зародилась мечта. А осуществилась она, только когда Тане исполнилось сорок пять лет.

Они с Мишей решили, что уже могут себе позволить шикануть, поднакопить денег и купить люстру стоимостью в пол-автомобиля. Таня обожала свою красавицу, регулярно «раздевала» ее, купала каждое стеклышко в растворе с аммиаком. И люстра сияла как новенькая. Таня приходила домой, нажимала на выключатель и обязательно улыбалась – казалось, будто не просто комната освещается, а она, Татьяна, подзаряжается радостным светом.

Таня не достигла бы трудовых успехов, если бы не обладала большим упорством в достижении цели. Любая проблема имеет решение, была убеждена Таня. Если задача не поддается, значит, я действую ошибочно. Не получается в лоб – надо зайти справа, слева, с тылу – но найти точный путь. И уход мужа из семьи она воспринимала проблемой, к которой требуется подкатить с верной стороны.

Она звонила Мише, просила о встрече. Но муж отказывался, ссылаясь на то, что решение его окончательное, а лишние разговоры – дополнительные и бесполезные переживания для Тани.

– Хотел бы облегчить твою участь, – говорил Миша, – но боюсь, что это невозможно. Сейчас я тот самый объект, который ничего, кроме боли, тебе не принесет. Поверь, мне очень, искренне жаль. И надеюсь, что острый период не затянется и мы останемся друзьями. Кто подаст заявление на развод – ты или я? (Ответом было ее возмущенное сопение.) Танюш! Ты знаешь, жилищные условия у меня не блестящие. Нам придется делить квартиру. Уверен, что ты это сделаешь с взаимной выгодой.

– Что-о-о? – только и могла произнести Таня.

– Извини, пора в аудиторию, лекция начинается.

Таня швырнула трубку на рычаг. Задумалась. Где у этой проблемы «тыл»? Разлучница-аспирантка! Вот с ней мы и поговорим.

Четкого плана разговора у Тани не было, хотела сориентироваться на местности. Таня прекрасно разбиралась в людях. Будь по-иному, она бы в риелторском бизнесе не сделала карьеры. Человек только входил в Танин кабинет, а она уже знала: этот измотает все нервы, то ему деревянные перекрытия не понравятся, то вид из окна, то соседская собака.

Аспирантку Татьяна раскусила быстро, еще толкались в прихожей. Рая растерялась, а Татьяна смело, вынудив девушку посторониться, прошла в квартиру.

Не красавица, отнюдь. Вся ее смазливость – привилегия молодости. Через пятнадцать лет из Раи вылупится вполне заурядная тетка с расплывшейся фигурой и плохой кожей.

«Если Светланка втюрится в старого мужика, – думала Таня, – костьми лягу, но не позволю ей коверкать жизнь! Напрасные страхи. У моей доченьки недостатка в кавалерах никогда не наблюдалось. И кажется, она уже познала, не дожидаясь вальса Мендельсона, прелести интимных утех. Правильно сделала!»

Татьяна сидела в кресле, Рая стояла у окна в напряженной позе, сложив руки на груди.

– Как вас зовут? – спросила Таня.

Сама она представилась, едва девушка открыла дверь: Татьяна Евгеньевна Кутузова, жена Михаила Александровича.

– Раиса Владимировна.

Татьяна прекрасно знала, как зовут девчонку, в том числе и звучную фамилию Козюлькина. Татьяна тянула время. Она сильно нервничала, переживала, вибрировала. Но чем сильнее дрожишь внутренне, тем строже надо контролировать внешние эмоции. Каковы методы словесной борьбы? Убедить противника в ошибке, запугать или подкупить. Но вначале его требуется расколоть своей как бы полной открытостью.

– Вы прекрасно понимаете, Рая, – Татьяна намеренно отбросила отчество, – цель моего визита. Я пришла к вам, чтобы вернуть мужа.

– Михаил не вещь! – с вызовом произнесла Рая.

– Он мой! – с таким же вызовом и нажимом отрезала Таня.

И заговорила о своих правах, подкрепленных почти тридцатилетней совместной жизнью.

– В любви не может быть никаких прав! – перебила Рая.

– К его любви мы еще вернемся. А пока, деточка, хочу сказать вам, по-матерински, про вашу любовь. Вы девушка в самом соку. И в периоде, про который точно сказал поэт: «пора пришла – она влюбилась». По причине «пришла пора» многие девушки выскакивают замуж или заводят романы. Потому что подкатывают к состоянию чувственной перезрелости, испытывают острую неудовлетворенную потребность в близких отношениях с мужчиной. Они просто уже не в состоянии переносить одиночество и хватают что под руку подвернется. Вам подвернулся мой муж. Ничего удивительного. Дочери миллиардеров идут под венец с телохранителями, принцессы крови спят с дворецкими.

Оскорбительность услышанного и потому бурный против него протест, унизительный отеческий тон Татьяны сделали свое дело: Рая вспыхнула, раскрылась, но ей казалось, что ушла в глухую оборону.

– Не желаю обсуждать с вами мои отношения с Михаилом!

– Придется, – мирно проговорила Таня. – Не могу же я одним росчерком перечеркнуть свою да и Мишину жизнь? Он прекрасный человек, умный, нежный, интеллигентный и порядочный. Но он вас не любит!

– Ошибаетесь! Безумно любит!

– Нет, – покачала головой Таня. – Он любит свое чувство к вам, его восхищает собственная способность вызвать у кого-то любовь. Ваше преклонение перед ним. Уверена, что вы преклоняетесь, не так ли?

– Не ваше дело! Что вы лезете в нашу жизнь? Грязными руками…

– Спокойно! – перебила Таня. – Дайте мне договорить. И постарайтесь не эмоциями, а разумом воспринять мои слова. У Миши это пройдет. Через месяц, два или полгода. Он вернется ко мне. Обязательно вернется! Потому что, кроме молодого тела, вы ничего ему предложить не в состоянии. Объективно: проживи вы с Мишей столько лет, сколько мы, также вросли бы друг в друга на уровне обмена веществ. Но когда мы поженились, вы еще только пачкали пеленки.

– Это недостаток? – усмехнулась Рая, открыто демонстрируя свое главное оружие – молодость.

Таня притворилась, что не поняла выпада, не заметила бряцания новенькими доспехами. Она серьезно ответила:

– Конечно, недостаток! В определенных обстоятельствах, например в вашей связи с моим мужем, – безусловный минус.

– Смешно слышать!

– Это потому, деточка, что у вас сейчас на уме один секс. А он – далеко не вся жизнь и даже не ее половина, а у Миши – так меньше четверти.

– Ошибаетесь!

Девица улыбалась нахально и (гадина!) снисходительно, всем своим видом показывая, что с ней Миша наконец познал настоящее блаженство. У Тани свело скулы, едва не заскрежетала зубами. Теперь ей стало понятно, что движет женщиной, которая вцепляется в патлы разлучнице и колотит ее башкой об стенку. Так славно было бы стереть с лица аспирантки самодовольное выражение, поменять его на отчаянное – благодаря в кровь разбитому носу! Нельзя! Мы люди интеллигентные и кулаками размахивать не станем. Напротив, продолжим изображать говорящую скульптуру.

– Итак, Миша ко мне вернется, в этом нет сомнений. С покореженной психикой, подорванным здоровьем… Вы знаете, что у него проблемы с сердцем и давлением? И главное – с чувством вины. Чем дольше он пробудет с вами, тем сильнее его будет грызть вина. В отличие от вас, мне Мишу жалко, не хочу, чтобы он страдал.

– Никогда! Слышите? Никогда Миша к вам не вернется! Холодная, бездушная женщина! Бизнес-леди!

– В последнем определении не вижу ничего оскорбительного. А характеристики ваши пропускаю мимо ушей. Деточка, у вас еще не выросли зубы, чтобы меня укусить. А царапанья молочными зубками я не боюсь. Коль уж вы такая настырная, обрисую, как будет складываться ваша с Мишей жизнь в обозримом «счастливом» будущем. Если вы родите, то Миша с большим трудом прокормит вас и ребенка. На его-то зарплату! Квартиры нашей вам не видать. Это уж поверьте мне как специалисту. И не Кутузовой вы будете, голубушка, после замужества. В курсе, что Миша носит мою фамилию? Нет? Он с рождения Червяк. И вы будете – Червяк. Или оба вы – Козюлькины.

Татьяна не выдержала и последние слова проговорила зло и ехидно.

– Как вам не стыдно! – воскликнула Рая. – Зачем пришли? Растоптать нашу любовь? Кто вам позволил издеваться? Не желаю слушать ваши морали, ваши пошлые циничные рассуждения! Да вы просто монстр! Без сердца и крови! Я люблю Мишу! И он меня боготворит! Какие бы ни были тому причины, что бы ни сочинило ваше больное воображение! Уходите! Вам здесь делать нечего. Если вы хотели отвадить меня от любимого, то сильно ошиблись. После того как я увидела, с кем Миша жил долгие годы, мое чувство к нему только упрочилось. Вы просчитались!

Она была права, сопливая девчонка! Она любила – этим всё сказано. Любовь – самая мощная броня, не поддающаяся логике, разуму, внешним силам. Против любви бессильны козни дьявола, и она не слушает божеского голоса. Что уж тут пытаться Татьяне, простой смертной, сразиться с любовью двоих! И не важно, как, когда или почему возникла любовь. Если стихи рождаются из мусора и сора, то почему бы любви не зародиться благодаря всплеску гормонов или из-за какой-нибудь ерунды, вроде совместной работы над научной темой?

Татьяне только казалось, что она в три счета обработает девчонку. Таня сама была побеждена, на обе лопатки повержена. Сознание краха пробило в Таниной внешней защите брешь огромного размера. Татьяна не выдержала и разрыдалась.

В слезах наговорила много лишнего: что она вовсе не железная леди, что без Михаила пропадет, что любит его сильнее, чем в молодости. Умоляла вернуть мужа и даже в каком-то уж совершенном затмении воскликнула:

– Хотите, заберите у меня хрустальную люстру! Только верните Мишу!

– Что вы такое говорите? – поразилась Рая.

Ее растрогали слезы Татьяны Евгеньевны. «Неужели из-за меня так тяжело страдает человек? – спрашивала себя Рая. Но тут же находила встречный вопрос-оправдание: – А разве ты бы не согласилась за свою любовь вынести жестокие муки?»

– Кажется, я сошла с ума. – Татьяна с трудом взяла себя в руки. Вытерла лицо и поднялась. – Простите! Извините за причиненное беспокойство.

Стараясь не шаркать, хотя ноги вдруг стали пудовыми, Таня побрела к выходу.

Глава четвертая Родители выбор не одобряли

Раины родители выбор дочери не одобряли. Они были простыми трудовыми людьми, но в наше время все простые знают, что преподаватель вуза получает копейки. К тому же – старый, на три года старше, чем мать и отец Раи. Конечно, если бы Кутузов оказался состоятельным предпринимателем, если бы он купил их дочери квартиру, загородный дом, одел в шубы, обсыпал бриллиантами, дело выглядело бы совершенно иначе. «Ветхость» жениха уравнивалась бы его материальными возможностями, перспективой сытой и богатой жизни дочери. Но этот-то! Беден как церковная крыса! Отец Раи говорил (не подозревая, что повторяет рассуждения Татьяны): засиделась девка! Мама после нескольких бурных и безуспешных сцен по промыванию дочери мозгов стала величать Кутузова не иначе, как старым козлом. Пока Рае удавалось держать маму на расстоянии от Михаила, исключить личный контакт. Но мама не собиралась сдаваться и грозила, что пойдет к ректору, напишет в газету и вообще «покажет старому козлу, как девушек соблазнять, голову дурочкам морочить». Иными словами, реакция Раиной мамы ничем не отличалась от возможной реакции Татьяны, случись с ее Светланкой подобная неприятность.

Очередную попытку утихомирить маму Рая предприняла, когда они пришли на квартиру пропавшей тетки. Мамина старшая сестра, тетя Люся, не давала о себе знать несколько месяцев. Тревогу забила не Раина мама (сестры не особо дружили), а теткины коллеги по работе в парикмахерской и соседи. Почтовый ящик тети Люси был забит корреспонденцией, в том числе угрозами жэка подать в суд из-за отсутствия коммунальных платежей. Жила тетя Люся одна, с мужем разошлась давно, детей не было. Нежелание иметь наследников и послужило в свое время причиной развода. Тем удивительнее были вещи, обнаруженные в квартире.

Грязь и разгром в комнате, на кухне, в ванной и туалете выглядели старыми, прочными, наслоившимися. Но Люся всегда отличалась болезненной любовью к чистоте! Она и детей-то не хотела, и племянников не жаловала, в гости не приглашала, потому что от детей беспорядок и за ними много уборки. Мужчины к пятидесяти Люсиным годам сошли на нет по той же причине – к аккуратности и чистоплотности они приучались с трудом. Правда, когда Раина мама видела Люсю в последний раз, отметила, что сестра поразительно помолодела. На вопрос, не влюбилась ли, ответила кокетливым смехом. Чуть не лопалась от самодовольства и поэтому отбила у Раиной мамы желание дальше расспрашивать, подробности узнавать.

Никаких следов мужского присутствия в квартире не обнаружилось. А вот детские были! Платьица, курточки, бантики и даже игрушки! Соседка тети Люси, которая вместе с ними опасливо ходила по квартире, вспомнила, что слышала через стенку детский плач. Думала – гости приехали.

– Никого у Люськи, кроме меня и моих детей, нет, – покачала головой Раина мама. – Да и чтобы сестра пустила к себе кого-то с малышней? Такого не бывало.

– Надо милицию вызвать, – предложила Рая.

Мама согласилась, а соседка почему-то испугалась и заторопилась, сослалась на дела, ушла.

Пока ждали участкового, Рая и мама бродили по квартире. Каждая нашла что-то интересное.

Рая бесцельно, только чтобы занять себя и не думать о том, что с теткой произошла какая-то криминальная история, распахивала навесные шкафчики на кухне. Среди банок с крупой, бумажных пакетов с сахаром, сбоку прогрызенных мышами (Тетя Люся и мыши! Но об их присутствии неопровержимо свидетельствовали катышки помета), – среди утвари и снеди, которая годами хранится у рачительной хозяйки, Рая обнаружила батарею баночек из-под майонеза, закрытых полиэтиленовыми крышками с этикетками (тетя Люся да не отмыла бумажную наклейку?), поверх которых было написано красным жирным карандашом: «От радикулита», «От шпор на пятках», «От печени», «От кишечника»…

«Выпил – и не стало кишечника», – мысленно пошутила Рая. И тут же одернула себя: не время иронизировать. На одной из баночек значилось: «Женское молодильное», и она была почти пуста, на дне присох мутный осадок. А рядом стояла баночка: «Майонез провансаль… Мужское молодильное». Мутноватый коричневый раствор напоминал крепкозаваренный, но спитой чай.

«Тетя Люся употребляла шарлатанские средства», – подумала Рая. И вспомнила, как в их редкие встречи тетушка пропагандировала то чудодейственные травы, то заезжего экстрасенса, который движением руки избавлял от неизлечимых болезней, то дыхательную гимнастику, которую точнее было бы назвать «бездыхательной». Когда тетушка ударилась в уринотерапию, Раин отец заявил:

– Чтобы в моем доме ноги дуры, которая свою мочу лакает, не было!

Они тогда поссорились, кричали и обзывали друг друга. А Рая готовилась к выпускным институтским госэкзаменам, их обязательно надо было сдать на «отлично», как и вступительные в аспирантуру. Ее страстного желания – вырваться из серой рабочей среды в светлую, научную – не понимал в семье никто. Вот если бы Рая выскочила замуж за владельца рынком! Тогда бы ликовали.

– Мама! – позвала Рая, войдя в комнату.

Не вовремя вошла. Мама выгребала из тетушкиных шкатулок деньги и драгоценности (кулончики, сережки, колечки – не велико богатство, но все-таки…), воровато складывала их в собственную сумку.

Маме было неприятно, что дочь застала ее за этим занятием.

– Чтоб никто не спёр. У меня сохраннее.

– Конечно, мама. Я хотела тебя попросить… Скоро возвращается брат Михаила, нам жить негде. Пока развод и размен… Ты не будешь возражать, если мы здесь, у тети Люси поживем?

– И не заикайся! Будет она тут со старым козлом кувыркаться! Через мой труп!

– Мародерствуешь? – кивнула Рая на сумку. – Всё выгребла?

Мать не успела ответить, раздался звонок в дверь. Пришел участковый милиционер. Он остался равнодушен к несуразностям в виде грязи, беспорядка и детских вещей, на которые указывали женщины. Никаких оперативно-розыскных мероприятий, вроде снятия отпечатков пальцев, не проводил. Сказал только, что им завтра нужно прийти в отделение милиции и подать заявление об исчезновении родственницы.

«А ведь ее исчезновение, – подумала Рая, – маме выгодно. Квартирка в наследство, деньги, золото, ковры и барахлишко. Господи! Что же я так про родную мать! У нее ведь никогда не было нормальных человеческих условий. Вышла замуж за папу, с бабулей в одной комнате жили. Потом мы вчетвером, друг у друга на головах, в двухкомнатной. Для мамы эта квартира (дай бог тетушке, конечно, здоровья!) не менее ценна, чем для меня». Но тихий внутренний голос, которому чуждо почтение к родителям, не замедлил прорезаться: «Нет, для тебя важнее! Ты только начинаешь жить, а мама с папой обойдутся, им не привыкать».

– Иди, – прервал размышления Раи мамин голос. – Иди, а я еще тут побуду.

«Хочет основательно пошарить, – поняла Рая, – выгрести всё самое ценное».

– Мам! Что тебе, жалко? Хоть временно (все временное имеет тенденцию становиться постоянным) мы поживем здесь с Мишей? Я уборку сделаю. Тетя Люся вернется, а тут…

– Тебе русским по-белому сказано! И не мечтай! Не бросишь своего старого козла – найду, кто ему рога обломает!

Позже Рая пыталась припомнить, что ею двигало в ту минуту, но так и не смогла. Обида на мать? Злость? Или матушкин пример – хватай, что плохо лежит? Или роковое предчувствие? Как бы то ни было, но Рая, уходя из квартиры, неожиданно завернула на кухню, вытащила из шкафчика «Мужское молодильное» в баночке из-под майонеза и положила в свою сумку.

Татьянин визит в любовное гнездышко, свитое предателем-мужем, имел положительные последствия. Ей было противно вспоминать и хотелось поскорее забыть свое фиаско – как корчила перед девчонкой железную леди, как рыдала перед ней, унижалась и черт дернул – ляпнула про люстру! Таня не бередила свежую рану, напротив, старалась крепко ее забинтовать. Благо работа давала такую возможность – трудилась как вол. «Вол» женского рода – это кто? Не важно. Главное, что приходила вечером домой и падала замертво, спала без сновидений, вставала по будильнику с привычным внутренним нытьем: ну, еще бы часочек на отдых! Приводила себя в боевой порядок и мчалась на фирму. Отсутствие мужа, освобождение времени, которое в предшествующей жизни уходило на него любимого, Татьяна использовала с пользой для себя. Записалась на массаж и какие-то хитрые косметические процедуры в салоне красоты, куда приезжала после работы и два часа терпеливо подвергалась манипуляциям.

Она коротала одинокие вечера в салоне из-за мужа, но не для него. Надеяться сказочно похорошеть и очаровать Мишу своей осенней красотой было бы глупо. Тот, кто знает тебя как облупленную, не заметит (по анекдоту) – выщипала ты брови или противогаз надела. В лучшем случае дождешься от него равнодушного: «Неплохо выглядишь». Татьяна хотела придать своей внешности максимально привлекательный вид ради самоутверждения. Она давно поняла: прежде всего надо нравиться самой себе, тогда и остальные примкнут.

Михаил не сказал дочери о разводе. И Таня не стала торопить события. Вспомнила науку наставницы Виктории Сергеевны. Она когда-то давно пеняла Тане за торопливость, за жажду немедленных результатов.

– Плох тот рыбак, – говорила Виктория Сергеевна, – который, забросив сеть, сразу ее вытаскивает, не проявляет терпения. Так улова не получишь. Жди! Есть сеть – приплывет и рыбка.

Дочь Светланка была своего рода «сетью», которая могла бы втянуть мужа обратно в семью. В том, что дочь станет на ее сторону, что пригрозит отцу проклятием и разрывом всех отношений, Таня не сомневалась.

Приближался Новый год. Светланка не обещала приехать, Татьяна не настаивала. Но встречать Новый год одной, или у Лизы, или в какой-нибудь вдовьей компании не хотелось. Как назло, правительство преподнесло народу подарок – всеобщий отпуск на первую январскую неделю. Происки толстосумов и лоббистов туристических компаний! Потому что даже Татьяна, немало зарабатывающая, со скрипом могла себе позволить путевку по заоблачной цене в Дом отдыха. А те, кто не мог позволить? Им оставалось только пьянствовать перед телевизором. Зима, на дачи и в деревню не поедешь.

«Гульну! – решила Таня, отправляясь в Дом отдыха. – Имею полное право изменить Михаилу в лечебных целях».

Но сказать проще, чем сделать. Хотя в кавалерах недостатка не было. Таню даже поразило, что в дорогой пансионат приехало столько мужиков как бы одиноких, как бы неженатых. Они прибыли с четкой целью, написанной у них на лбу безо всяких прикрас. У самой Тани была цель аналогичная, но полнейшее отсутствие романтизма и примитивный призыв к случке вызвал у нее отвращение.

В новогоднюю ночь (шикарный банкет в зале, приглушенный свет, музыка, танцы), кружась с очередным кавалером под стеклянным шаром, слушая его смелые и утилитарные комплименты, она ловила себя… Нет, как раз не ловила себя на желании! Хоть крохотном сексуальном позыве!

– Сразу вас отметил, – шептал ей на ушко, тесно прижимал, елозил по спине ладонями владелец консервного завода (не забыл похвастаться). – В моем вкусе. Нам будет очень хорошо. Веришь? (уже на «ты»).

А Татьяна вдруг некстати вспомнила один служебный документ, договор купли-продажи, который вызывал у нее смутное сомнение. Зримо увидела страницу. Пункт 3 «в» – вот где загвоздка! Нужно обязательно исправить…

– Перестань меня лапать! Не будет нам хорошо, потому что я с тобой не пойду.

– Зачем тогда танцевать согласилась? – обиделся «консервный завод». – И вообще сюда одна приехала?

Утро нового года Таня встретила в одиночестве. Никто не храпел рядом с ней на постели. И ладно! Еще не хватало насильно заставлять себя целоваться с кем ни попадя!

Все кавалеры были разобраны. Первого января уже не осталось одиночек. Время поджимало, как у морских котиков или у тюленей, которым в быстрое лето надо срочно найти пару. Татьяна осталась в гордом одиночестве. Ходила на лыжах, впервые лет за десять. Плавала в бассейне, погружая голову в воду и не боясь испортить прическу. Парилась в сауне и долго, с удовольствием выбирала себе блюда на обед и ужин. Вечерами она смотрела в кинотеатре фильмы. Всего было отсмотрено пятнадцать штук – больше, чем за последние пять лет.

Когда Таня уезжала, к ней подошла одна женщина, не из «гулящих», а из семейной пары, которых в заезд было примерно половина.

– Извините! Но я хочу вам выразить свое восхищение!

– За что? – удивилась Таня.

– За то, что вы ни с кем тут… ну, понимаете, не крутили пошлых интрижек. Я за вами наблюдала, вы не унизились до грязи! Приятно знать, что существуют и честные женщины.

– Спасибо! – только и могла ответить Таня.

Не скажешь ведь: «Вообще-то я не собиралась быть честной. Просто не сложилось».

Глава пятая Медовый месяц плавно перетёк

Медовый месяц Михаила и Раи плавно перетек во второй медовый, в третий медовый…. Раиса оказалась чувственной и темпераментной, быстро простилась с девичьей стыдливостью и зажатостью. Михаил гордился своей сексуальной мощью. Не подозревал, что еще может быть удалым и неутомимым любовником. Хотя насчет «неутомимости» – преувеличение. Отзвучат последние бравурные аккорды любви – и с него градом катит пот, грудь ходуном ходит, сердце бешено колотится. Раечка не придавала этому значения. Ведь она и сама в поту и дышит часто. Но ее дыхание быстро восстанавливалось, она счастливо засыпала. А Михаил долго ждал, пока пройдет отдышка, успокоится сердце.

Трехмесячный ударный секс не прошел даром для Мишиного здоровья. Его силы были подорваны, и он стал… пробуксовывать. Одна осечка, вторая… Желание страстное, а тело не слушается, не выказывает готовности удовлетворить любимую.

Татьяна, опытная, деликатная, щадящая немолодого мужа, успокоила бы Михаила, перевела бы в незлобивую шутку его временную немощь и призвала бы хорошенько отдохнуть, а потом вернуться к незавершенному. И вела себя Татьяна в постели как верный товарищ, помогающий партнеру достичь быстрых результатов малыми силами.

Рае подобная деликатность еще неведома. Она впервые открыла мир чувственных удовольствий, поразилась их сладостью, и до насыщения ей было далеко. Она полагала, что мужчины могут «это» постоянно и всегда – по гудку, свистку, щелчку пальцами приходят в боевое состояние. Браво Мише, который внушил девушке такие мысли! Когда же он «пустил петуха» (его собственное выражение, аналогия с пением), Раечка не могла скрыть удивления и разочарования.

Ее реакция привела к тому, что Миша запаниковал. Его охватил самый ядовитый из мужских страхов – страх импотенции. Иметь молодую жену и не мочь? Вдруг не временно, а навсегда? Чем сильнее страх, тем хуже для потенции. Она куда-то, в глубину тела, спряталась и доставать ее на свет божий требовалось больших Раиных усилий. Девушка старалась, а Миша всё более паниковал.

По местному телевидению крутили идиотскую рекламу афродизиака. Средство называлось «Ниагара», и мужик с внешностью побитого молью плейбоя уверял, что после приема лекарства его сексуальная мощь подобна знаменитому водопаду. Далее шли кадры бушующего Ниагарского водопада и грубо вмонтированные в пейзаж седой плейбой, обнимающий за талию девушку. «Сравнить сексуальную потенцию с падающей водой, – думал Миша, – может только кретин». Но реклама подействовала. Михаил решился купить лекарство.

Он заглянул в три аптеки и только в четвертой набрался храбрости подойти к окошку, за которым сидела пожилая тетка, и тихо попросить «Ниагару».

– Рецепт есть? – спросила провизор.

– Нет. А нужен?

«Какой стыд! – покраснел от смущения Миша. – Она смотрит на меня и думает: вот явился импотент без рецепта!»

– Тогда только упаковку, не больше.

– Давайте!

– Что еще?

– А вы как полагаете? – натужно весело откликнулся Миша. – Презервативы, конечно. Сколько положено в одни руки?

«Руки!» – повторил он про себя и рассмеялся уже более раскованно.

– Без ограничений, – равнодушно ответила провизорша, не оценившая его юмор.

Миша потратил на «Ниагару» ползарплаты. Любовный стимулятор был недешев.

Афродизиак подействовал! Миша принял его вечером того же дня. И всё получилось! На радостях Миша ударно отработал за все случаи позорного любовного простоя. Раечка улетела на седьмое небо.

Она затихла у него на груди (ходившей ходуном), ласково ворковала и не сразу обратила внимание, что с Мишей неладно. Села на кровати, посмотрела на него и мгновенно испугалась. Лицо Миши, бледное до зелени, искажено гримасой страшной боли, рот открыт, губы лилового цвета. К потному лбу прилипли волосы, в глазах – ужас смерти. Этот ужас ни с чем не спутаешь. Миша дышал судорожно и часто, одну руку прижал к грудине, второй захватил горло.

– Милый, что с тобой? – перепуганно тряслась Рая.

– Больно, – прохрипел он. – Очень больно, тут, в груди, и горло… душит…

Рая заметалась по комнате, бросилась на кухню, принесла воды. Сообразила, что нужно вызывать «скорую», и схватила телефон.

Ей совершенно верно (после того как выслушали симптомы и заверили, что карета едет) рекомендовали дать мужу таблетку нитроглицерина под язык. Классический случай инфаркта миокарда. Но в «скорой» не могли знать, что несколько часов назад Миша выпил «Ниагару». И Рая не имела об этом понятия, как и о предостережении провизора, продавшей Мише лекарство.

Наставление было следующим: ни в коем случае не принимать вместе с нитроглицерином. Смертельное сочетание!

Действительно, уже немалое кладбище набралось мужчин, подхлестнувших свою потенцию виагрой (одна масть с «Ниагарой»), а до или после любовного акта подстраховавших сердце нитроглицерином. Но Рае подобные детали были неведомы! Разве могла она своей рукой отправить Мишеньку на тот свет?

Когда приехала «скорая», Миша был совсем плох. Врач и сестра велели Рае удалиться на кухню. Они сделали электрокардиограмму и быстро поняли, что дело швах, до больницы мужика не довезти, да и там ему не помогут. Пациент в состоянии клинической смерти, реанимационные мероприятия в течение десяти минут результата не дали. Всё, мозг умер, значит, умер и человек.

– Она ему кто? – тихо спросил врач. – Дочь?

– Не, жена или любовница, – так же тихо ответила сестра. – Не видите? Мужик без трусов и сама она в халате на голое тело. Ясно, чем занимались?

– А что? Умереть в любовной баталии! Достойно!

– Так всё одно – умереть. Пошли позовем ее, пусть простится.

Рая, услышав роковой приговор медиков, обезумела. Прибежала в комнату с воем и плачем, схватила бездыханное тело Миши и принялась трясти:

– Нет! Не оставляй меня! Ты не должен умирать!

Врач и сестра поменялись с Раей местами, теперь они ушли на кухню, закурили. Нужно было подождать, дать вдове нареветься и вколоть ей успокоительное. И еще один вопрос. Они мертвых в морг перевозить не обязаны. Но за особую плату… Намекнуть можно было после успокоительного.

Если бы Рае в эту минуту предложили отдать свою жизнь в обмен на Мишину, она бы ни секунды не сомневалась. Голову, сознание разрывал страх возможной утраты, и еще сверлила глупая надежда: есть выход, ты просто не можешь его найти. Думай!

В полубезумном порыве Рая подскочила к серванту и схватила с полки «Мужское молодильное», вынесенное из квартиры тетушки. Полиэтиленовая крышка на майонезной банке сидела прочно, не хотела поддаваться. Рая сорвала ее зубами. И стала вливать коричневую жидкость в раскрытый, страшно, по-покойницки разверзнутый Мишин рот. Первая порция вылилась обратно, Миша не глотал.

– Умоляю тебя! Хоть капельку, выпей! Вдруг поможет? Господи, заставь его сделать глоток!

Ее молитвы были услышаны. Миша чуть заметно кашлянул, Рая повыше подняла его голову. Один глоток, второй… Глаза у Миши были закрыты, но он постепенно, медленно принял всё содержимое баночки. На дне остался только прилипший осадок.

Миша глубоко вздохнул и стал заметно преображаться. Ушла смертельная бледность с лица, порозовели губы, он дышал медленно и тихо. Но дышал!..

– Курите? – гневно спросила Рая, придя на кухню. – А лечить кто будет?

Врач и сестра понятливо переглянулись: у девушки психический срыв.

– Вы не волнуйтесь, – голосом доброго Айболита сказал врач, – сейчас мы вам сделаем маленький укольчик.

Айболит был высокого роста, голубоглаз и приветлив. Но от него ощутимо несло спиртным!

– Мне не требуются никакие укольчики! Почему вы не оказываете помощь моему мужу?

– Ему уже никто не поможет, – ответила сестра.

– Ошибаетесь! Он пришел в себя! Идите и посмотрите!

Они, конечно, пошли посмотреть. Исключительно, чтобы собрать свои вещи, подготовить инъекцию…

И каково же было изумление! На кровати, на нескольких подушках, полулежал умерший пациент. Смотрел на них и хлопал глазами! Врач и сестра окаменели от изумления. Это было абсолютно невозможно! Первым пришел в себя врач. Он приблизился к Мише, показал на коричневые потеки на его подбородке и спросил:

– Его тошнило?

– Да, тошнило, – ответила за Мишу Рая. – Вырвало, и сразу стало легче.

– Кардиограмму! – приказал врач сестре.

Когда из аппарата выползла бумажная лента, врач быстро оторвал ее и сравнил с другой лентой, с первой кардиограммой, сделанной полчаса назад. Ему захотелось немедленно выпить! Ударить себя по мозгам, очнуться, разогнать морок того, что не может быть ни при каких обстоятельствах!

– Присядьте! – Сестра участливо подтолкнула ему под коленки стул.

Она увидела, что доктор на грани обморока. А сама не очень удивилась: чего в жизни только не случается. Врач рухнул на стул.

– Как вы себя чувствуете? – спросила сестра Мишу.

– Благодарю вас, кажется, неплохо.

– Вот и славненько! А то было напугали нас. Хорошо все, что хорошо кончается. Сейчас мы послушаем ваше сердечко. Доктор, послушаем? – спросила она тихо, но с нажимом. – Василий Иванович, аппарат мог барахлить. Придите в себя! – добавила шепотом.

– А? Что? – потряс головой врач. – Что мы делаем?

– Вставляйте в уши фонендоскоп и слушайте его сердце, – сквозь зубы, чтобы остальным не было слышно, подсказала сестра.

– Конечно, сейчас!

Доктор послушал сердце Михаила и вновь рухнул на стул. Лицо Василия Ивановича исказилось детской плачущей гримасой: – Ничего не понимаю! Это невозможно! Так не бывает! Абсурд!

Сестра шагнула вперед, спиной загородила от Раи и Михаила растерянного доктора.

– Госпитализироваться будем? – спросила она.

– Нет, нет! – замахал руками Миша.

– А может, стоит? – засомневалась Рая. – Обследоваться не помешает.

– Обследоваться можно и амбулаторно, – сказала сестра.

– Лучше амбулаторно! – подхватил Миша, который ненавидел больницы с их запахом и обстановкой.

Врач по-прежнему оторопело безмолвствовал. Сестра собирала чемоданчик и озвучивала банальные рекомендации. Питаться регулярно, ограничить соль, сахар, мучное и жирное, больше проводить времени на свежем воздухе, также полезна лечебная физкультура…

– Какая на хрен лечебная физкультура? – проговорил доктор. – У него двадцать минут сердце не билось! А сейчас… сейчас…

Сестра подхватила его под локоть, оторвала от стула и поволокла на выход. Выглядело несколько потешно: маленькая женщина буксирует верзилу.

– Если что, вызывайте! – повернув голову назад, через плечо попрощалась медсестра.

На лестничной площадке она хорошенько встряхнула доктора:

– Да приди ты в себя! (В отсутствие больных они были на «ты».) Что такого случилось? Врачебной ошибки нет. Жив-здоров человек и к нам без претензий.

– Он не может быть жив! – упорствовал Василий Иванович.

– Заладил! Своими глазами видели. Ну, техника подвела или слушал ты плохо. Подумаешь!

– Нормально я слушал, и аппарат исправен. А мужик обязан быть покойником, трупом!

– Вася! Живой лучше, чем труп, верно? Так и чего расстраиваться?

Медсестра относилась к тому типу людей, которых чрезвычайно трудно или вовсе невозможно удивить. Познакомь ее с зелененьким человечком, с инопланетянином – не поразится, только спросит: «Вегетарианец? Травой питается? Ишь, какой зеленый!»

И для Василия Ивановича, который мог бы поклясться, что присутствовал при абсолютно ненаучном воскрешении из мертвых, тупоголовая уверенность медсестры в обыденности случившегося имела большое терапевтическое значение. Иногда для психики бывает полезно, чтобы рядом оказался человек, глухой и равнодушный к чудесам и небывальщине.

– Надо выпить! – подвел итог сомнениям доктор, когда они выходили из подъезда.

– Ты же принял перед дежурством. Впрочем, хорошо, тебе надо расслабиться, – согласилась сестра. – Сейчас своим звякну, чтобы вызов сделали. У меня такой борщ сварен! Объедение! А бутылка с тебя.

Через несколько минут они получили вызов на квартиру, где проживала медсестра с семьей, и отправились туда на поздний ужин с борщом. По дороге притормозили, и доктор купил в ночном ларьке бутылку водки.

Глава шестая Михаил чувствовал себя превосходно

Наутро Михаил чувствовал себя превосходно, будто и не было тяжелого приступа. А в последующие дни его здоровье только укреплялось. Рая не стала рассказывать, что поддалась безумному порыву, влила в умирающего Михаила шарлатанское зелье. Неловко и стыдно признаться. Да и где уверенность, что именно «молодильное» подействовало? А может, прими Михаил в тот момент стакан холодного чая, и последовал бы аналогичный эффект? Рая и Михаил скептически относились к народной медицине, всем этим приговорам-заговорам, травяным настойкам. Миша однажды хохотал, по дивану катался, прочитав в газете объявление целителя: «Купирую энергетический хвост». И потом про всякую глупость или несуразицу говорил: «Ну, это энергетический хвост!»

Он выздоровел чудесным образом, рассуждала Рая. Насколько чудесным – дело врачей разобраться. Современная медицина еще далека от совершенства, поэтому нередко доктора разводят руками, когда человек внезапно умирает. Точно так же они могут проявлять недоумение, когда смертельно больной пациент внезапно выздоровеет.

И все-таки тот роковой припадок не прошел для Миши даром. У него появились проблемы с памятью. Поначалу Рая не придала им значения. Подумаешь, перепутал человек, забыл, что сегодня понедельник, а не суббота, десятое, а не восьмое число.

– Обожаю в выходной поваляться подольше в постели, – сладко потягивался Миша.

– Милый, нынче понедельник! И тебе в десять экзамены принимать. Запамятовал?

– Ошибаешься, котенок. Суббота! Честно выстраданная и заслуженная. Иди в кроватку, а? Ты почему уже оделась как на работу?

– Мишенька, нам действительно нужно на работу!

Они немного поспорили, позвонили на кафедру, там секретарша подтвердила: понедельник, экзамены, студенты уже пришли. Миша подскочил и пулей полетел в ванную бриться.

Прошла неделя, и Миша снова высказал странную забывчивость.

– Вечером пойдем покупать тебе сапожки, – сказал он во время завтрака.

– Но мы их купили на прошлой неделе! – удивилась Рая.

– Как купили? – в свою очередь поразился Миша. – Только вчера зарплата была.

– Дорогой! Скажи, какое сегодня число и какой день недели?

– Одиннадцатое января, вторник, – покровительственно улыбнулся Миша.

– Нет! – покачала головой Рая. – Уже девятнадцатое, среда.

– Котик! Кто у нас перетрудился на любовном фронте?

Рая тон не поддержала. Принялась расспрашивать:

– Ты помнишь, что вчера принимал экзамены?

– Отлично помню!

Рая облегченно вздохнула, но тут же похолодела от дурных предчувствий.

– Механики, третий курс, сдавали инженерную графику, – сказал Миша.

– Механики были неделю назад! А вчера – технологи, второй курс.

– Не может быть, ты оши…

– Я не ошибаюсь! Скажи, ты помнишь, как в воскресенье мы гуляли в парке?

– Разве?

– Нам еще встретился твой школьный приятель Сева, ты представил меня как свою новую жену.

– Севу помню… в общем помню, но чтобы встретились?..

– А в пятницу на прошлой неделе? Я сделала пиццу с курицей, и ты назвал ее пицца с птицей.

– С птицей? – недоуменно переспросил Миша.

– В среду было заседание кафедры, на котором я читала доклад.

– Уже было?

– В прошлый вторник ты чистил картошку и порезал палец. Так?

– Не помню.

– Посмотри на свою руку! Там свежий рубец!

Миша покрутил ладони перед глазами, показал их Рае. Никаких следов порезов не наблюдалось.

– Не может быть! – прошептала Рая. – Ведь у тебе распухло, воспалилось! Куда всё делось?

– Малыш! У одного из нас проблемы с календарем. Похоже, что не у меня.

– Но я совершенно уверена! Точно знаю! Я тебе докажу!

Рая схватила телефонную трубку, набрала номер подруги и потребовала, чтобы та сказала, какой сегодня день. Рая быстро приставила трубку к уху Михаила.

– Девятнадцатое января, среда, – услышал он недоуменный голос.

– Вы уверены?

– Конечно. А кто это говорит?

Рая выхватила у него трубку и швырнула на рычаг.

– Миша! Куда исчезли восемь дней твоей жизни? Почему они исчезли из твоей памяти?

– Ты меня спрашиваешь? Нет, я все-таки уверен, что не забыл…

Такая простая вещь – число года и день недели. А как их узнать? Календарь настенный не помощник, в нем все даты, кроме красных, одинаковы. Пришлось звонить приятелям и задавать глупый вопрос.

Рая оказалась совершенно права! И Миша никак не мог объяснить, что за странная амнезия отняла у него почти десять дней. Точно корова языком слизнула.

На следующий день, едва Миша разлепил глаза, Рая его спросила:

– Какой сегодня день?

Стряхнув остатки сна, Миша притворно-пафосно изрек:

– Двадцать пятое октября семнадцатого года. Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!

– Что-о-о? – не поняла юмора Рая.

– Шутка. Чего ты испугалась? Сегодня первое января нового, две тысячи пятого от Рождества Христова года.

Рая откинулась на подушку. Уставилась в потолок. В отчаянии и бессилии.

– Маленькая, что с тобой? Плохо себя чувствуешь?

– Со мной всё в порядке, – пробормотала Рая.

– Знаешь, я вспомнил, как в детском саду воспитательница, чтобы облегчить себе жизнь, коллективно отправляла нас в туалет. Объявляла игру: а сейчас, дети, все вы – кролики (или зайчики, или мишки, или клоуны). Кто не пописал, тот не кролик (зайка, мишка, клоун)! И мы неслись в туалет. Хочу быть первым кроликом! – воскликнул Миша, вскочил и побежал в туалет.

Рая не улыбнулась. Она это уже слышала. Именно первого января, наутро после романтической встречи Нового года вдвоем с любимым.

– Ты чем-то встревожена? – спросил Миша, вернувшись из ванной.

Рая не высказывала обычной страстности, готовности предаться любовным утехам, была задумчива и неотзывчива.

– Ты только не волнуйся, – сказала она. – Пойдем завтракать, я всё тебе объясню.

Миша загрустил, приготовился выслушать неприятное известие о ее беременности. И никак не мог предположить, что Рая примется доказывать, будто почти месяц жизни вылетел из его памяти.

Снова повторилось – вопросы о прошедших событиях и недоуменные ответы. Мишина уверенность, что его разыгрывают. Раино отчаяние, никак не подходящее к теории розыгрыша. И опять – звонки приятелям с нелепым вопросом о дате. А как еще узнать, в какой календарный день мы живем? Мишина растерянность, Раины утешения…

Самое обидное заключалось в том, что обрушившаяся на Мишу амнезия с каждым днем набирала силу. Если сначала из памяти у него стирались дни, то потом недели и месяцы. И при этом он чувствовал себя замечательно здоровым! Просто он просыпался утром – Михаил Александрович Кутузов образца ноября две тысячи четвертого года, со всем предыдущим опытом, знаниями и полным неведением того, что жизнь унеслась вперед и сейчас февраль две тысячи пятого. Сам Миша в той жизни якобы участвовал, но страницы книги вырваны, сожжены и никакого способа узнать, что на них было написано, без помощи Раи не имелось.

Она потеряла покой. Провела в Интернете много часов, пытаясь отыскать случаи, подобные Мишиному. Таковые не нашлись. Но выяснилось, что после клинической смерти (по словам врача «скорой», Миша находился в подобном состоянии несколько минут) могут происходить необратимые процессы в мозге. Пятнадцать минут остановки сердца – и умирает большой кусок мозга; человек, возвращенный к жизни, превращается в тупое растение, которое кормят через трубочку, введенную в пищевод. Так случилось с американкой Тери Шиава. Из-за врачебной ошибки у молодой женщины остановилось сердце, а когда его запустили, мозг наполовину умер. Пятнадцать лет Тери лежит в клинике, ее кормят через зонд. Холодея от страха, Рая рассматривала фото: Тери Шиава – молодая красивая женщина, только замуж вышла, и она же сегодня – коротко стриженные волосы, дебильное лицо, скрюченные руки-лапки. Муж Тери требует, чтобы прекратили издевательство, отключили питание. Родители против, не хотят, чтобы их дочь, пусть глубокий инвалид, умерла от голода. Муж и родители судятся, вся Америка обсуждает дело Тери Шиава, общество раскололось на два лагеря – сторонников и противников эвтаназии, те и другие выходят с плакатами на демонстрации…

Случись такое с Мишей, никто бы, конечно, на митинги не пошел. А что бы делала она, Рая? Вместо сильного здорового мужа получить безучастный полутруп и долгие годы за ним ухаживать – согласилась бы? Вернула бы первой жене, точно бракованную вещь в магазин? Это были вопросы, на которые Рая не хотела отвечать даже самой себе. Ясно одно – им очень повезло, что Миша не превратился в тупое растение и отделался малой кровью – частичной потерей памяти. Единственная досада – Мишина амнезия не застыла на определенной отметке, а почему-то прогрессирует.

Каждое утро, выяснив у Миши, к какой дате его отбросило за ночь, Рая заводила разговор, ставший уже почти привычным, с одинаковыми фразами и выражениями. Ко всему человек, большой прочности создание, привыкает. И Рая почти привыкла к утренним упражнениям по возвращению Миши к действительности.

Она говорила, что Миша перенес клиническую смерть, которая повлияла на память. Но пугаться не надо. Сейчас они быстренько восстановят забытые события. Мише нужно хорошенько их запомнить, чтобы не попадать впросак на работе, когда его спрашивают о вчерашних обещаниях, а он только руками разводит. На кафедре Рая буквально не отходила от Миши, чтобы не пропустить важную информацию. Все решили, что девушка совсем потеряла голову, только за руку не держит постоянно Михаила Александровича. А Рае просто требовалось знать, как утром наставлять Мишу, какую информацию вложить в его голову.

Сценарий ежедневно повторялся – Миша не верил в свои провалы памяти. Постоянно звонить друзьям и приятелям, выясняя день недели и число, было немыслимо, их приняли бы за идиотов. К счастью для Раи, на местном телевизионном канале по утрам, во время новостей, внизу экрана ставили дату и время.

У Раи сердце сжималось, когда Миша, после первого действия спектакля «Ты потерял память», во втором, хлопая глазами, ошарашенно смотрел на цифры на телевизионном экране. Но с другой стороны, Раю перестал прошибать холодный пот, когда Миша утром подходит к окну и говорил:

– Намело! Какая ранняя нынче зима! Снег в октябре.

По календарю зима кончалась, и Мише еще предстояло это узнать.

Конечно, он переживал, удостоверившись в своих проблемах с памятью. Но недолго. До следующих утренних пробуждений, с которыми становился всё моложе и моложе.

Рая очень надеялась, что Мишина амнезия прекратится, рассосется, пройдет безвозвратно. Рая выпустила из виду, что Мишу может отбросить в тот период, когда их отношения не выходили за рамки служебных. Но в один непрекрасный день, точнее – утро, так и произошло.

Глава седьмая Рядом с ним спала-сопела

Рядом с ним лежала, спала-сопела аспирантка Рая Козюлькина! Миша замер, трижды крепко зажмуривался и открывал глаза, чтобы удостовериться, что ему не чудится. Всё так и есть! Он в одной постели с Раей! Как это случилось? Сколько нужно было вчера выпить, чтобы ни бельмеса не помнить? Да и не пил он! Где мы? В квартире брата. Я сюда приволок аспирантку? Умом тронулся? Татьяна знает? Что теперь будет?

Мише хотелось тихонько выползти из постели и удрать, пока аспирантка не проснулась. Но они находились у брата! Он бы еще домой девицу привел!

Рая завозилась, Миша повернулся на бок и засопел, притворяясь спящим.

– Мур-мур! Твоя кошечка проснулась. – Рая прижалась к его спине, потерлась носом, пощекотала. Рукой обвила его за талию. Рука поползла ниже, под резинку трусов. – А мой котик уже проснулся?

Напротив кровати с Мишиной стороны стоял полированный шкаф. В нем Миша увидел свое отражение – растерянное лицо с выпученными глазами. Промямлил что-то невнятное. Раечка продолжила заигрывания. Ее нежное воркование, вполне уместное у давних любовников, Мишей воспринималось как неуместное сюсюканье на грани пошлости. По Раиным словам выходило, что «котик» сейчас превратится в «кота-котофеича» и пойдет искать свою мохнатенькую «кошечку».

«Экая егоза! Затейница! – подумал Михаил. – Никогда бы не подумал! На кафедре Рая всегда серой мышкой в уголочке сидит. Безропотно по просьбе коллег подменяет их на семинарских занятиях. Все этим пользуются, не утруждаясь записать педагогическую нагрузку аспирантке. Как же все-таки меня угораздило?»

Он не мог отбросить руку ласкающей его девушки. Это было бы грубо и неделикатно. Да и «котик» проснулся-таки, попросился к «кошечке»… У него с Раей явно вчера уже было. Одним разом больше, одним меньше – на наказание не влияет, так почему отказываться? Миша повернулся на спину и притянул к себе девушку…

– Ах, какой ты прекрасный! – благодарно сказала Рая, отдышавшись. – Такой нежный, будто мы в первый раз с тобой «этим» занимаемся.

«В трезвой памяти действительно первый», – подумал Миша, а вслух сказал:

– Польщен. Рад, что вам понравилось.

– «Вам»? О господи! Я совершенно забыла! Опять! Миша! Какой нынче год и месяц?

Выслушав ответ – май две тысячи пятого года, – Рая застонала и повелела:

– Вставай, пойдем завтракать, нам предстоит серьезный разговор. И посмотри в окно на майскую погоду.

«Ишь, раскомандовалась! – мысленно возмутился Миша. – Ведет себя как дома!»

– Пока я умоюсь, – продолжала распоряжаться Рая, – пройдись по квартире. Обрати внимание на стопку газет на столе, прочитай даты.

К своему изумлению, Миша обнаружил в квартире брата кучу своих вещей – одежду, белье, книги… Такое впечатление, что он переехал сюда… Газеты и вовсе представляли собой какой-то розыгрыш. Кому и зачем взбрело в голову выпускать периодику с датами почти на год вперед? Миша подошел к окну. Погода резко поменялась. Еще вчера была жаркая весна, но ударил мороз, за ночь листва облетела, выпал снег, намело сугробы. Глобальное потепление, что и говорить. Хорошо, коммунальные службы подсуетились, дали в квартиры тепло. Этот год войдет в историю метеонаблюдений. В их местности до начала июня случаются заморозки, но сугробы в мае – явный феномен.

Газеты Рая покупала каждый день. Во-первых, они были одним из аргументов убежавшего для Миши времени. Во-вторых, он их затем просматривал, чтобы быть в курсе событий, улетучившихся из его памяти.

Даже не спрашивая Мишу, в какую точку прошлого его отнесло, Рая знала, по смущенным бегающим глазкам Миши видела – он проснулся в периоде, когда между ними еще ничего не было. А она к нему полчаса назад по-семейному приставала! Возбуждала, заигрывала! Как шлюха! Он ее неизбежно принял за развратную особу. Ничего, сейчас Миша узнает такое, что ему не до морально-нравственных оценок будет! Но сначала покормить завтраком, по утрам он страшно голоден, за пятерых питается. И при этом худеет!

Миша уплетал бутерброды и омлет за обе щеки. Сам себе удивлялся – аппетит зверский, как в молодости. Рая потягивала кофе и смотрела на Мишу не с девичьей, а с какой-то глубокой, мудро-бабьей жалостью.

«Себя бы пожалела, – подумал он. – Наверное, рассчитывает на продолжение отношений, выйти замуж и прочее. Сильно ошибается».

Он вытер руки салфеткой, залпом выпил кофе, поставил чашку на стол, глубоко вздохнул, придал лицу наиболее возможное отеческое выражение и заговорил:

– Рая, милая! Я благодарен судьбе за то, что она подарила мне минуты близости с вами. К сожалению, обстоятельства моей жизни…

– Ты их не знаешь, – перебила Рая.

– Простите?

– Сейчас ты не можешь вспомнить, с какого бодуна оказался со мной в одной постели.

– Ну, в общем-то, – заюлил Миша.

– Хотя бы как женщина я тебе нравлюсь? – с надрывом воскликнула Рая.

– Очень! – быстро ответил Миша, которому в голову еще не приходило задать себе подобный вопрос.

– Мишенька! Мы давно любим друг друга и живем вместе.

– Что-что? – Он вскинул брови и с опаской посмотрел на Раю, которая начала бредить.

– Слушай меня внимательно! Не перебивай, какими бы странными тебе ни казались мои речи. Мы с тобой любим друг друга – это главное! А в частности…

Потребовалось два часа, чтобы Миша поверил в частности. Да и небезоговорочно поверил. Кто такое с ходу примет? Но факты свидетельствовали, что в его мозгу произошло отключение на много месяцев. Как их перенесла Татьяна? В данном своем состоянии Михаил вовсе не собирался бросать жену.

Они поехали в институт. Миша убедился, что время, минуя его сознание и память, унеслось вперед. Благо, что научные и педагогические обязанности Миши не менялись последние пять лет. Вместо вводной лекции спецкурса он читал середину. Студенты да и коллеги ничего предосудительного не заметили.

Но самому Мише после работы отчаянно хотелось домой, к Тане! Рая же буквально за руку, как на аркане потянула его в квартиру брата. Где ему предстояло… Леший! Почему он должен против воли по чужим углам или одалживаясь у родственников скитаться? С девицей, которая нисколько его не интересует! Ну, переглядывались, перемаргивались. Он ее приобнял, она к его груди припала. Целовались в темном переулке. Что теперь, ломать-крушить жизнь? Ради чего?

– Послушайте, Рая, – сказал он твердо девушке, которая готовила ужин, – нам нужно серьезно поговорить! Пойдемте в комнату. И снимите кухонный фартук, пожалуйста.

Этот фартук, деталь домашнего быта, особенно его раздражал. Как будто они женаты сто лет!

Рая безошибочно почувствовала, что он собирается ей сказать. Уйти! Вернуться к своей железной мымре! В этих стенах Рая никогда не видела Михаила холодно-отстраненным. А прежде, в других стенах – на кафедре – множество раз. Она и полюбила его таким – взрослым, мужественным, ироничным и недоступным. С него можно было лепить скульптуры! Натурщик для античной фигуры веселого мудреца – вот кем был Миша. И оставался. И собирался ее бросить.

Страх потери сработал как мощный детонатор. Рая чуть не обезумела от взрыва любви к Мише. Повисла у него на шее, не давала слова сказать, твердила о своей любви, угрожала самоубийством, пересказывала ласковые слова, которые ей Миша… Господи, так недавно! Десять дней назад говорил!

Девушка билась в истерике у него на груди. Мише ничего другого не оставалось, как утешить ее, проглотить заготовленные прощальные речи. Не бросать же человека на грани суицида!

– Ты не уйдешь? Не уйдешь? – твердила Рая.

– Нет, – вынужденно ответил Михаил. – Не уйду.

– Сейчас мы пойдем ужинать?

– Пойдем. – Миша отлепил от себя Раю. – Что в меню?

– Макароны по-флотски плюс икра заморская, кабачковая магазинная.

– Великолепно. Накрывай на стол, я сейчас подойду.

– Миша, ты правда со мной останешься?

– От макарон по-флотски меня не может увести даже соблазн в виде золотого запаса страны.

Когда Рая, оглядываясь, всматриваясь в Мишины глаза, пытаясь понять их выражение (он в ответ дурашливо улыбался), ушла-таки на кухню, он подскочил к телефону. Набрал свой домашний номер. Никто не ответил. Набрал номер сотового телефона жены.

– Слушаю, – неестественным, сдавленным голосом ответила Татьяна.

– Что у тебя с горлом?

– Маска на лице, я в косметическом салоне. Миша, это ты?

– Твой законный супруг, – по-дурацки, униженно проблеял Миша.

– И чего тебе, «законный», надо?

– Танюша! Обстоятельства последнего времени могли ввести тебя в заблуждение…

– Не надо про обстоятельства! Квартиры ты не получишь! Как раскатали губы, так и закатайте! Понял?

– Квартирный вопрос, как сказал классик, нас испортил, но я…

– На мою работу намекаешь? Которая тебя десять лет кормила, позволяла на лаврах почивать?

– Таня, я не это имел в виду! В наших отношениях никогда не было вульгарного – кто сколько в копилку бросил. Не деньгами измеряется человеческое…

– Кто бы говорил! – Таня на секунду замолчала, явно выслушивая чьи-то речи. И продолжила: – Мне сейчас вредно мышцами лица двигать. Быстро формулируй, чего тебе надо.

– Только тебя.

– Чего?

В комнату вошла Рая, сказала, что ужин готов, и настороженно спросила:

– Миша, с кем ты разговариваешь?

Он удивился сам себе. Почему-то вдруг струсил, откуда-то выскочило и было произнесено в телефонный микрофон:

– До свидания, Петр Вениаминович! – Так звали заведующего кафедрой. – Желаю здравствовать! – И положил трубку.

На другом конце Таня, получив это послание, мгновенно и точно расшифровав его – любовница застукала Мишу, – будто удар спицы получила в ухо, дернулась болезненно.

– Сволочь! – сказала Таня, нажимая на кнопку «отбой». – Это я не вам, – подставила она лицо косметологу. – Продолжайте.

Есть женщины – как, например, Татьяна, – для которых бурные рыдания служат средством понижения градуса страданий. Наревелась – и легче стало, отодвинула от себя горе, посмотрела на него со стороны и поняла: еще не конец света.

Раечка была совершенно иной. Для нее взрыв эмоций, рыдания и истерики – точно подзарядка батареи, залог длительных переживаний. «Если я так убивалась из-за Мишиной хвори, – рассуждала она, – значит, безумно люблю и обязана сражаться за свою любовь». Она не хотела повторения однажды пережитого страха потерять Мишу, это как второй раз опустить руку в кипяток – кому приятно? Раечка настроилась на борьбу до последней капли крови. И этим объяснялось ее долготерпение, ведь не каждый осилит – просыпаться утром и видеть обескураженное лицо любимого, который не знает, каким ветром его занесло в твою постель.

Версия с последствиями клинической смерти давала трещины. Рая призналась Михаилу, что влила в него, бесчувственного, снадобье, взятое у родной тетки. А сама тетка пропала, как в воду канула, найти не могут и спросить не у кого.

– Что за чушь! – скривился Миша. – Вы хотите сказать, что напоили меня какой-то гадостью? Отравили?

– Не говори мне «вы»! – Миша всё время путался. – Ты умирал! Врачи сказали – никаких надежд. Я была в отчаянии! Возможно, если бы не то средство, тебя бы давно не было в живых!

– Хорошо, допустим, оно повлияло на мою память. Потому что чертовщина, которая длится сегодня с утра, никакими разумными причинами объясниться не может. Но что именно это было? У вас оно осталось? Нужно сделать анализ, выяснить состав.

– Нет, – помотала головой Рая, – выбросила банку.

– Премного благодарен!

– Злишься на меня? Дорогой, ведь ты любишь меня! Сейчас тебе докажу! Вот, читай!

Рая протянула ему листочки со стишками. Написаны определенно его рукой, и дата (из будущего) стоит. Он посвящал (посвятит?) их Рае. Стишки были весьма фривольными и не оставляли сомнения в характере их (прошлых? будущих? чёрт не разберется!) отношений.

Несколько раз Миша настаивал, что должен вернуться домой, удостовериться в реальности Раиных слов. Она тянулась за ним следом. Приходили в отсутствие Татьяны, Миша открывал дверь своим ключом и находил подтверждения тому, что здесь больше не живет. На кухне висел большой календарь, на котором Таня имела обыкновение в начале месяца делать памятки о днях рождения родных и знакомых. Обводила ручкой дату и писала поверх «Д.Р. Коли» или «Д.Р. соседки Вали», чтобы с утра позвонить и поздравить. По календарю получалось, что справили день рождения уже мартовские именинники, а в сознании Михаила и сентябрь не наступил. Он понуро уходил из дома, ведомый под руку Раей, утешавшей и успокаивающей его.

Татьяне после их визитов казалось – будто запах какой-то посторонний в квартире, шкаф почему-то открыт, коврик у порога сдвинут. Но это были мелочи, которым усталый человек не придает значения.

Глава восьмая Не уследила

Рая не уследила. Точнее – проспала, не услышала, как Миша утром встал и удрал из квартиры. А для него всё было привычно и в новинку одновременно: проснулся, ужаснулся, прислушался к себе – никакой головной боли или других признаков похмелья. На трезвую голову согрешил? Идиот!

Ему было невдомек, что отстал от жизни на два года. Молодильное средство набирало силу, и теперь ему было не сорок девять, а только-только исполнилось сорок семь. Он хорошо помнил, как отмечали день рождения неделю назад, а сегодня они с Татьяной собрались ехать в Москву к дочери, провести с ней выходные. И надо же! Связался с девицей, притащил ее к брату. А куда Славка-то делся?

Миша тихо встал. Где его одежда? Не наблюдается. На стуле чужие вещи. Брата? Ладно, потом разберемся, а пока позаимствуем. Великовато, значит, брюки и свитер Славы. Не заглядывая в ванную и туалет (вдруг девица проснется, объясняйся с ней), Миша рванул к выходу.

На улице он мгновенно замерз. Что за чудеса с погодой? Впору куртку надевать. Но резким изменением климата, а также отсутствием листвы на деревьях и кустах, зеленой травы Миша не особо озадачился. Сильно нервничал перед разговором с женой, сочинял легенду.

Татьяна пила на кухне чай, когда услышала, как повернулся ключ в замке, открылась и захлопнулась входная дверь, а через несколько секунд на пороге возник Миша. Дрожащий от холода, взлохмаченный и заметно подтянувшийся, помолодевший. «На пользу ему любовные упражнения с аспиранткой», – с досадой подумала Таня.

– Уй, дубак на улице! – проклацал зубами Миша. – Катаклизм, зима настоящая! Танюша, извини, я сейчас.

Открыл дверь туалета и скрылся за ней.

Таня застыла с чашкой в руке. Ну ничего себе! Ему в туалет приспичило, рядом оказался и прибежал нужду справить? С грохотом чай выплеснулся – поставила чашку на стол. Это он теперь манеру возьмет пользоваться ее квартирой как общественной уборной?

Она увидела, как Миша вышел из туалета и проскользнул в ванную. Оттуда послышался его голос и звук льющейся из крана воды:

– Танюш! А куда ты мой бритвенный станок дела? Пенку и лосьон?

Обнаглел! Думает, брошенная жена для него парфюмерию хранит. А комнатные тапочки в зубах принести не надо? Таня встала и решительно направилась в ванную.

Миша домыл руки, вытер их полотенцем и… как ни в чем не бывало… обнял Таню:

– Извини! Глупая история. У брата в квартире прорвало трубу, короткое замыкание и другие прелести. Мы с ним всю ночь ликвидировали последствия урбанистического бедствия.

– С ним? У какого брата? – только и могла произнести опешившая Таня.

– У моего, у Славки. Ты на меня сильно обижаешься?

– Я обижаюсь? – Таня высвободилась из его объятий, но всё еще не могла вникнуть в суть речей.

Ее вопрос Миша воспринял как риторический: мол, с чего ты взял, что обижаюсь. Похоже, прощен. Он протиснулся мимо Тани, зашагал в сторону кухни. Ей ничего не оставалось, как последовать за ним.

– Чем на завтрак богаты? – спросил Миша. – Голоден, как тысяча китайцев. Ничего нет? – кивнул он на пустую плиту. – Давай сделаем грандиозный омлет? – наклонился, открыл духовку и достал большую сковородку, поставил ее на конфорку. – У нас яйца есть? Ты чистишь лук, а я – картошку. Есть такое испанское блюдо – омлет с картошкой, забыл, как называется. Колбаски еще добавим и сыра. Поезд у нас в котором часу? В одиннадцать? – посмотрел на часы. – Успеем…

Он говорил, доставал из холодильника продукты, из ящика – овощи. Таня остолбенело наблюдала за ним. Фартук кухонный повязал! Как у себя дома! Нет, он, конечно, и был дома. Но и отсутствовал! Потрясающе помолодел, даже седины меньше стало. Она каждый день тратит немалые деньги, подвергает себя косметическим пыткам, а Миша за здорово живешь, благодаря ударному сексу помолодел. И давление не помешало, и сердце не подвело, и одышка не замучила! Что он нес про брата и поезд? Мишин брат полтора года назад уехал на заработки а Америку.

– Брось картошку! – потребовала Таня. – Чистит! Просто так!

– А какие варианты? – развел Миша руками, в одной из которых был клубень, а в другой – нож.

– Ты что? Вернулся?

– Естественно.

– И хочешь, чтобы я тебя приняла без… без… – Таня не могла подобрать слово.

– Не «без», а «с» – с любовью и лаской.

– Нахал! Совести у тебя нет!

– Не понял.

– Хоть бы… я не знаю… В ногах, что ли, повалялся! На коленях постоял!

«Она что-то знает, – подумал Миша. – Но в каком объеме? К легенде с водопроводной аварией у Славки лучше не возвращаться. Вопросы наводящие задавай!»

– Таня! В чем конкретно ты меня обвиняешь?

– А тебе не ясно? Бросил меня ради молоденькой пигалицы! Наплевал на всю нашу жизнь!

«Дело плохо, – мысленно чертыхнулся Миша. – Ей известно, что переспал с другой. Дернул меня леший! Спасай свой энергетический хвост! Какой-какой хвост? Что за бред мне в голову лезет? Это от голода. Есть хочется, сил нет. Давно такого аппетита не помню. Сейчас бы омлетику… Нет, сначала надо Танюшу успокоить».

Он положил картофель и нож на стол. Придал лицу старательно повинное выражение. И невольно повысил голос, потому что желудок требовательно забулькал и засвистел, требуя пищи.

– Танюша! Я виноват перед тобой. Леший попутал. Но это было случайно! Оступился, поскользнулся, упал. Очнулся – и понял, что, кроме тебя, мне никто не нужен. Родная моя, любимая… – Миша запнулся, потому что желудок выдал новую порцию голодных завываний. Изо всех сил втянул живот, гася пошлые звуки. – Танька! Прости!

«Бедняга! – думала она. – Оголодал, как беспризорник. Эта вертихвостка его не кормила! Но, с другой стороны, сбросил вес, животик исчез, – всё на пользу. А я, дура, пироги ему пекла! Оказывается, надо было от него, как от быка-производителя, требовать неустанного секса. Неустанного я бы сама не выдержала. Не тот возраст. Количество давно перешло в качество».

Ее неожиданные размышления о сексе отразились на лице – оно расслабилось, потеплело, в глазах появились жалость и печаль. Миша это отлично увидел. И постарался развить успех. Хотя более всего ему хотелось утолить зверский аппетит (мамонта сырым съел бы), Миша, собрав волю в кулак, подавил примитивное желание. Он понимал, что сейчас требуется проявить, развить и победно реализовать другое желание – такое же примитивное, но окрашенное романтической акварелью. Если Татьяна согласится отправиться с ним сейчас в коечку, то неприятный инцидент можно будет считать заглаженным.

– Ненаглядная моя! – Он обнял жену. Поцеловал в нос, щеку, в шею. Зашептал ей на ушко: – Мухобоечка моя!

Ах, как давно она не слышала этого слова! Это из молодости. У Мишиного деда в светелке, голые и потные, жара стояла, они тогда еще неустанно любили друг друга, но мух налетело – туча, жалили немилосердно. Таня не выдержала, встала, скрутила журнал и стала бить мух. Голая носилась по комнате и прихлопывала насекомых.

– Мухобоечка моя! – плавясь от любви, назвал ее Миша.

– А ты кто? – Таня отбросила журнал и подошла к кровати.

– Я мухобоичкин муж.

– Значит, мухобой?

– Ага! – глупо и счастливо улыбался Миша.

Спустя много лет смотрели американский фильм, где человек превращается в муху. Дочь не могла понять, почему родители хохочут в совершенно невеселых местах картины. Называют героя «так себе мухобоем» и говорят про какого-то классного мухобоя. Светланка хмыкнула:

– Мухобой, потому что «бой» по-английски значит «мальчик», да? И неправильно! Но артист давно не мальчик! Плохой у вас перевод.

– Наш перевод, – улыбнулся Миша и хитро подмигнул жене, – самый лучший в мире!

Они целовались на кухне. Точно подростки или молодожены. Таня почувствовала, вернее – помаленьку начала чувствовать, как она соскучилась без мужской, пусть привычной, но дорогой ласки. Миша втягивал бунтующий живот и старательно просил прощения путем изображения пылкой страсти.

Заставило их очнуться возмущенное покашливание – на пороге кухни стояла Рая. Одета в шубу, в руках Мишина дубленка.

– Извините! Было не заперто, я вошла.

Татьяна возмущенно крякнула и отстранилась от мужа. Миша узнал девушку. Во-первых, он сегодня ночью с ней… спал, скажем мягко. Во-вторых, это была студентка пятого курса с запоминающейся фамилией Козюлькина. Пишет на их кафедре диплом. Как ее зовут, он не помнил. Простое имя, из трех букв. Зоя?

– Михаил Александрович! Мне нужно срочно с вами поговорить!

– Да, знаете ли… Не совсем вовремя… Вы, Зоя, не могли бы…

– Меня зовут Рая.

– Да, конечно! Простите!

– Во любовь! – хлопнула себя по бедрам Таня. – Он даже ее имя путает!

– Михаил Александрович! Миша! Я умоляю выслушать меня.

Ему было настолько неловко (стыдно, неудобно, противно), что даже голод слегка отступил. Желудок перестал урчать, будто с интересом прислушивался – чем кончится водевильная сцена.

– Конечно, я вас выслушаю. Потом, не сейчас.

– Нет! Обязательно сейчас и немедленно!

– Но помилуйте, Зоя, то есть Рая! Ваш требовательный тон не совсем уместен.

– Прежде всего я забочусь о вашем самочувствии! Более того – о вашей жизни!

– Тронут. Но позвольте мне самому распоряжаться собственной судьбой.

Татьяна опаздывала на работу. Еще несколько минут назад, целуясь с мужем, она думала: «Прогуляю сегодня. Гори всё синим огнем! У нас с Мишей вроде второй попытки будет. Пирогов напеку, омлет трехэтажный сделаю – чего Миша только ни захочет. Или в ресторане закажу, путь привезут самое вкусное и дорогое. Макияж смою, целый день в халате проведу…»

Но слушая препирательства мужа с любовницей, Татьяна собственное положение увидела как унизительное и недостойное. Я им мебель, что ли?

– Обязательно выяснять отношения в МОЕМ, – подчеркнула Таня голосом, – доме? Другого места не нашлось?

– Татьяна Евгеньевна! – попросила Рая. – Уговорите Мишу выслушать меня! Наедине.

– Всё? – с вызовом спросила Таня. – А портки тебе постирать не уговорить?

– Вы напрасно злитесь. В наших общих интересах…

– Каких это «общих»? В моих с тобой? Ну ты, девочка, заигралась…

«Сейчас две бабы сцепятся! – мысленно испугался Миша. – Только этого не хватало. Надо их разводить. Как? Девушку из дома – прочь!»

– Танюша, извини! Рая… Правильно, Рая? Выйдем, там, на лестничной клетке поговорим, я вас провожу. Таня, я буквально на минутку!

О чем они разговаривали на лестничной клетке, Татьяна не представляла. Но Миша не возвращался. Таня подошла к окну и увидела Раю и Мишу, выходящих из подъезда. Девушка накинула ему на плечи дубленку, помогла просунуть руки в рукава. Какая заботливая!

Рая что-то настойчиво доказывала Михаилу. Молодость свою выпячивала? Да подавись ты ею!

Миша и аспирантка подошли к газетному киоску. Рая тыкала пальцем на разложенные на прилавке газеты и журналы. Что-то спросили у киоскерши. Рая две ладошки выставила перед Мишей, как бы говоря: ну, что я утверждала! Миша затравленно огляделся и посеменил к палатке, торгующей пончиками и чебуреками. Мужик-то голодный. Купил полный пакет снеди.

Они так и шли по улице: торопливо жующий Миша и захватившая его под локоть, дергающая головой в такт пламенным речам аспирантка.

Татьяна вздохнула и отправилась на работу.

По дороге она размышляла о том, как неожиданно легко простила Мишу. Явился – и через несколько минут она уже с ним целовалась. В этой легкости просматривалась изрядная доля равнодушия, бесстрастности. Точно Миша был неодушевленным предметом обихода, который исчез из дома, а потом снова возник. Без него можно жить, но с ним привычнее. В детстве ее мама чутко улавливала первые признаки недомогания дочери, говорила: «Ты заболела, просто еще не знаешь». И сейчас Таня сказала себе: «Кажется, я его разлюбила, просто еще этого не знаю».

Глава девятая Подруга Лиза переживала

Подруга Лиза переживала развод Кутузовых не меньше Татьяны, если не больше. У Лизы не было других тем для разговора, когда они виделись с Таней, как только: что делать, чтобы Миша вернулся в семью. Поскольку всегда оказывалось, что действовать обязана Татьяна и на ней почему-то лежит вина за измену мужа, то встречи подруг, без которых обе жить не могли, часто оканчивались полуразмолвками. Таня обижалась: с какой стати я за Мишкин блуд ответчица? Лиза уверяла, что действует из лучших побуждений: постоянно о тебе, подружка, думаю.

Таня рассказала о визите Миши и о том, как его, будто телка на привязи, увела аспирантка-разлучница.

– Это очень важно! – горячо отозвалась Лиза. – Значит, его влечет к тебе по-прежнему! Человек запутался, ему нужно помочь. Не сиди сложа руки! Прояви инициативу.

– Каким образом?

– Поезжай к нему, поговори с ним, скажи, что простила.

– Уже сказала, мы целовались, представляешь?

– Великолепно! – всплеснула руками Лиза.

– Очень великолепно, особенно если учесть, что после этого Миша смылся.

– Как ты не поймешь, что ему трудно сделать выбор?! Миша на перепутье. Помоги ему!

– Поехать к ним? Отличная идея. Заявлюсь со словами: здрасьте, я ваша тетя, пришла пописать, где тут уборная?

– Твоя ирония совершенно неуместна!

– А твой взгляд на Мишу как на неразумного дитятю наивен и глуп!

– Таня! Человек – кузнец своего счастья.

– Правильно, а также его ассенизатор.

– Грубо! Тебя не красит увлечение сортирным юмором.

– Не до красоты, когда на тебя бочку дерьма вылили.

Уговорить Таню на решительные поступки не удавалось, и поэтому Лиза посчитала себя обязанной действовать самостоятельно. Она несколько дней собиралась с духом, мысленно проговаривала все, что скажет Мише, голосами разных актрис. Была у нее такая привычка – мысленно выступать в образе популярных героинь. Лиза даже проявила неслыханную вольность – не сообщила мужу Коле о плане увидеться с Мишей. Коля был бы против, он считал глупым лезть в чужую жизнь, сами разберутся.

На звонок открыла Мишина любовница. Миловидная девушка без признаков счастья на лице. Напротив, она была хмурой и озабоченной.

«Хороший знак!» – подумала Лиза и сказала, что ей нужно поговорить с Мишей.

– Зачем? – неприветливо до грубости спросила Рая. – Вы кто?

– Давняя знакомая Михаила, у меня к нему личное дело. Позвольте пройти?

Рая замялась. Хоть тысячи знакомых со своими делами пусть бы ходили! Но будь Миша нормальным! Сегодня он проснулся уже на пять лет назад. Картина не для слабонервных. Хорошо хоть его с утра терзает страшный аппетит, можно соблазнить обильным завтраком, а то бы удрал, только пятки сверкнули. Пока Миша ел, Рая посвящала его в детали случившегося, предоставляла доказательства. И визит «давней знакомой» был крайне не вовремя, Рае еще не удалось навести порядок в Мишиной голове.

– К сожалению, Михаил Александрович принять вас не может, – с интонациями строгого дворецкого проговорила Рая. – Он болен.

Лиза хотела извиниться и уйти, но тут за спиной девушки показался Миша с огромным бутербродом в руке. Быстро прожевал кусок, проглотил и поздоровался:

– О, Лиза! Привет! Какими судьбами?

– Да я тут… мимо шла… хочу с тобой пообщаться.

Она мямлила, потому что ее поразило, как выглядит Миша. Таня говорила: «Помолодел, сволочь! Вот что значит ударный секс, и давление не помешало». Но Лиза не представляла себе, до какой степени помолодел! Вместо залысин – шевелюра без единого седого волоска! Ни двойного подбородка, ни отвисших брылей, животик исчез. «И с Колей может такое случиться, – мысленно обомлела Лиза, – если он молоденькую заведет?»

– Проходи, – пригласил Миша. – Что мы у порога мнемся? А это… это…

– Меня зовут Рая.

– Это Рая, – представил Миша. – Рассказывает фантастические вещи. Да я и сам не пойму, как меня вчера угораздило напиться до потери памяти.

Пока Лиза снимала пальто, Рая оттерла Мишу в комнату и быстро зашептала:

– Пожалуйста! Прежде чем станешь с ней общаться, выслушай меня до конца!

– Девушка… Рая! Я всё понимаю, накануне с вами…

– Миша! – в сердцах воскликнула Рая.

– Да, я не отрицаю факта, так сказать, прелюбодеяния. Но был бы последним подлецом, если бы внушал вам неоправданные надежды.

Лиза услышала его слова и мысленно перекрестилась: «Господи, спасибо! Он, кажется, сам готов уносить ноги. Моя задача упрощается».

– Поклянись мне, что не уйдешь с этой женщиной! – потребовала от Миши Рая.

Она уже хорошо его изучила. И знала, что Миша никогда не причинит зла женщине (а также ребенку и животному), если взять с него слово и пригрозить самоубийством (каждое утро грозить – каторга!), он испугается и выслушает горькую правду.

– Поклянись моей жизнью! – продолжала Рая. – Если ты уйдешь, я повешусь! Умоляю только выслушать меня.

«Какая экзальтированная девица, – подумал Миша. – Где я ее подхватил? Есть хочется зверски. Бабушка говорила: жрет как при глистах. Заодно с девицей я и глистов поимел? Нет, они так быстро не проявляются, а еще вчера днем я этой Раи не знал. Она чокнутая, твердила про перенос во времени. Шизофреников опасно злить».

– Не волнуйтесь! – сказал он примирительно. – Мы обязательно закончим с вами разговор. И… можно я там… жареную картошку… отведаю?

Лиза разговаривала с Мишей на кухне. Он предложил ей разделить трапезу. Она поблагодарила и отказалась. А Миша набросился на еду! С такой жадностью ее поглощал, словно бедолагу месяц не кормили.

«Про путь к сердцу мужчины, – подумала Лиза, – аспирантка ничего не знает. Вдруг у Гришеньки будет жена, которая не умеет готовить?» Лиза давно мысленно приставляла к единственному сыну сотни претенденток на звание супруги. Все они были ангельскими созданиями и почему-то одновременно носительницами множества недостатков. Но сейчас не время размышлять о Грише.

– Любишь ли ты Таню? – спросила Лиза и поймала себя на том, что говорит надрывным тоном Дорониной из фильма «Старшая сестра», когда актриса читает отрывок из Белинского «Любите ли вы театр?».

– Естественно, – ответил Миша с набитым ртом.

– Это замечательно! Это самое главное! – воодушевилась Лиза (а проникновенная «Доронина» никак не хотела отступать, и выходило ужасно театрально). – Вернешься ли ты к жене?

– Непременно. И печенья с чаем не хочешь? А я отведаю… нет, еще один бутерброд, а потом печенье.

Глядя, как Миша жирно намазывает сливочное масло на хлеб, кладет сверху толстый кусок колбасы и сыра (до этого умял сковородку жареной картошки!), Лиза хотела спросить, когда его последний раз кормили. Но удержалась – чернить в глазах Миши его любовницу было бы психологически ошибочно. Но и обойти девушку стороной немыслимо.

– Что тебя связывает с этой, – Лиза показала рукой в сторону комнаты, где находилась Рая, – с этой особой?

– Леший его знает! – честно ответил Михаил. – Попутала нелегкая!

– Значит, ты раскаиваешься? – с нажимом спросила Лиза (теперь вылезла с казёнными интонациями Гундарева, игравшая в старом фильме народного судью).

– Целиком и полностью, – подтвердил Миша, широко откусывая от бутерброда.

– Но ты понимаешь, – (Гундарева-судья нахмурила брови), – как жестоко обидел Татьяну?

– Она знает? – скривился, будто от кислого, Миша.

– Конечно! Все знают, кроме Светланки. Ребенка решили пока не травмировать.

– Еще не хватало дочери-школьнице о моих… моих проступках докладывать!

Лизу удивило, что Миша назвал девочку, которая уже два года студентка, школьницей. Но значения оговорке она не придала. «Актриса Гундарева» продолжила выступление:

– Тебе следует немедленно отправиться к жене, попросить прощения и восстановить мир в семье.

– Спасибо за подсказку! Именно так я и собирался поступить.

– Правда? – радостно, собственным голосом воскликнула Лиза.

Мише вся эта ситуация была не приятнее кости в горле. Соблазнил девицу, дома не ночевал, слухи моментально распространились, будто не в городе областном живут, а в деревне. Лиза в качестве парламентария. Не лезла бы не в свое дело! Если только это не…

– Тебя Татьяна прислала?

– Нет, я сама. Давно собиралась. Мы с Колей очень близко к сердцу приняли вашу размолвку.

И Лиза подробно (трогательная провинциалка в исполнении Муравьевой из фильма «Карнавал») описала, как они с мужем переживают.

«Послушать Лизу, – мысленно возмутился Миша, – я получаюсь закоренелым гулякой. Один раз оступился, и сразу вой поднялся. Еще и Колю втянули! Только этого коммуняки не хватало!»

Чтобы уйти от скользкой темы, Миша заговорил о грядущих президентских выборах (двухтысячный год по Мишиному летоисчислению). Он собирался голосовать за Путина, Коля, естественно, – за Зюганова.

Лиза плохо разбиралась в политике. Но Путина уже выбрали на второй срок в прошлом году, а Миша рассуждал так, будто еще ничего не решено. И вдобавок спросил, как себя чувствует их заболевшая кошка. Лизина любимица околела пять лет назад! Была в Мише какая-то странность. Точно подтянувшись и помолодев, он немного… Лиза никогда бы не произнесла вслух, но Миша… как будто послабел умом. Свидетельство тому – мелкие оговорки и общее ощущение странности речей. Не проходят даром внебрачные интрижки!

Проводить Лизу вышла и Рая из комнаты. Попросила задержаться на секунду и задала странный вопрос:

– Скажите, пожалуйста, какое сегодня число, месяц и год? Миша, внимательно слушай!

– Двадцать девятое марта две тысячи пятого года, – удивленно ответила Лиза.

– Благодарю вас! До свидания! – попрощалась Рая, закрывая дверь.

Лиза могла поклясться, что услышала изумленный возглас Миши. Какой у аспирантки решительный и настырный вид! Будет сейчас Мишу обрабатывать. Но, с другой стороны, он толики сомнения не высказал, возвращаться в семью или нет. Надо было и с девушкой поговорить, раскрыть ей глаза на неблаговидность ее поступка.

Лиза принялась мысленно отчитывать, учить уму-разуму Раю. Почему-то внутренний голос исходил из уст актрисы, игравшей в фильме «Доживем до понедельника» учительницу-ханжу.

С детства Лиза отлично пародировала артистов. И делала это так потешно, что Татьяна хохотала до колик в животе. Подруга считала, что в Лизе погибла великая актриса. Могла бы карьеру сделать не хуже, чем талантливейший Максим Галкин. У Лизы в горле будто органчик помещался, легко настраивающийся на разные тональности. При этом, вещая чужими голосами, Лиза не разевала широко рот, не выпучивала глаза – внешне оставалась неизменной, что еще больше усиливало комический эффект. Путь на вершины артистической славы Лизе был заказан, потому что стеснительность и пугливость были основными качествами ее характера, развившимися с годами до гигантских размеров. Выйти на сцену? Оказаться в свете киношных ламп? Да ни за что! Погибну на месте! Даже в школьный драмкружок Татьяне не удалось затащить Лизу.

Коля кривляний не любил. Брезгливо морщился, когда жена принималась вещать на разные голоса. Она и замолкла. Единственным человеком, которого Лиза развлекала пародиями, была подруга. Избавиться от внутренних голосов, от проживания ситуации за другого было практически невозможно. С детства в Лизиной голове поселился театр одного актера. И в минуты острых волнений, как при разговоре с Мишей, тайный театр вырывался наружу. Лиза старалась избегать нервных потрясений. Она с ужасом вспоминала, как во время сессии в институте, на экзамене, голос ее не слушался, и на свет появлялись то Людмила Гурченко, то Лариса Голубкина.

Лиза позвонила подруге на работу:

– У меня есть для тебя хорошая новость.

– И плохая?

– Почему плохая?

– Так говорят: есть две новости, хорошая и плохая, с какой начинать?

– А я слышала, что гонцов, принесших дурные новости, сбрасывали в пропасть. Так хочется пожить! – с характерными интонациями заговорила Лиза и рассказала о визите к Михаилу, несколько приукрасив степень его раскаяния и любви к Татьяне.

– Алиса Фрейндлих! – догадалась Татьяна, чьим голосом вещает подруга.

У них была давняя игра: Лиза пародирует, Таня отгадывает, кого. В последние годы играли всё реже, не было настроя у Лизы дурачиться, совсем замуровалась, зацементировалась в своей семейной раковинке. А тут радостно рассмеялась и выдала несколько фраз чужими голосами, в том числе и мужскими – телеведущих. Лиза была так счастлива грядущему и безусловному примирению Кутузовых, что не могла не заразить Татьяну оптимизмом.

По дороге домой Таня заехала в большой магазин. Купила шампанское, дрожжевое тесто (свое готовить нет времени, не успеет подняться) и всё необходимое для начинки.

Напекла пирогов. И сидела с ними, как дура, до позднего вечера. В одиннадцать уже стало совершенно очевидно, что Миша не придет. Хотелось запустить бутылкой шампанского в зеркало.

Нет! Держи себя в руках! Не хватало еще мебель из-за него портить. А вот актрисе погорелого театра достанется на бобы!

Татьяна взяла телефон, набрала номер подруги. И как только услышала участливое, родное и взволнованное: «Всё в порядке? Вы снова вместе?» – злость отступила. На Лизку кричать – всё равно что наивного ребенка наказывать.

– Завтра дома с утра будешь? – спросила Таня, пропустив мимо ушей Лизины вопросы. – Я пирогов напекла, с капустой, с картошкой и с зеленым луком, как Коля любит. Водитель их вам привезет.

– Усё правильно! Мы, народные дипломаты, берем ото-только натурой, а не деньхами.

– Горбачев. Спокойной ночи, лицедейка!

Глава десятая Надо вести к врачам

Мишу надо вести к врачам, понимала Рая. С ним творилось что-то ужасное. Но и прекрасное! Он молодел. Разве вредно молодеть? Или она не желает Мише бодрости и здоровья?

Положа руку на сердце – не желает! Она хочет того Мишу, которого полюбила и который испарился. Новый Миша был ничуть не хуже, но сверхзадача каждого дня – быстро и прочно влюбить его в себя – выматывала все силы. Не влюблялся он! Человеку, вдруг обнаружившему потерю памяти, от летаргического сна очнувшемуся, не до любви к незнакомой девушке.

Не свихнуться из-за поразительных открытий Мише помогал зверский аппетит. Голодное брюхо к эмоциям глухо. Есть Миша хотел постоянно, и настойчивая мысль «чего бы скушать?» побеждала недоуменную «что за чертовщина происходит?».

В каком-то смысле он стал походить на младенца. Рая помнила своего младшего брата в колыбельном возрасте. Лежит, ножками-ручками дрыгает, гукает, улыбается, пузыри пускает. Вдруг какая-то тень на лицо набегает. Скуксился, сморщился, захныкал. Тихое вяканье переходит в плач, а потом – в требовательный и отчаянный рев. Дают ему бутылочку с кашей – вцепился, сосет жадно, носиком шмыгает. Наелся, бутылочку отбросил – и снова улыбается, гукает. А через три часа всё повторяется…

На продукты, которые Рая покупала в огромных количествах, ушли все деньги. Пришлось влезть в долги. От кулинарных изысков или деликатесов, вроде хороших сыров и ветчины, Рая отказалась. Миша вполне довольствовался гречневой кашей (сваренной из килограмма крупы!) с жирной свиной тушенкой или большой кастрюлей макарон, политых растительным маслом и дешевым томатным соусом (не путать с кетчупом!).

Его желудок превратился в черную дыру, куда в громадном количестве улетали калории. Они были необходимы для омоложения? Если не кормить, то процесс остановится? Попробуйте не кормить голодного мужика! Он рядом с вами на час не задержится! Заколдованный круг. Татьяна с Лизой напрасно думали, что Рая посадила Михаила на голодную диету. Да она, Рая, из кожи вон лезла, чтобы на скудные средства утолить неуемный аппетит Михаила.

Отнесла в ломбард свои немудреные золотые украшения – золотую цепочку с маленьким кулоном (от бабушки память), два маленьких колечка, одно с аметистом (родители подарили на совершеннолетие), другое – с изумрудиком (все лето, студенческие каникулы, на кондитерской фабрике проработала), браслетик скромненький (тетя Люся расщедрилась, когда племянница в институт поступила: «Хоть ты одна у нас с высшим образованием будешь»). Вырученные деньги пошли на обследование Миши. Почти насильно Рая приволокла его в коммерческий медицинский центр, единственный в их городе, реклама центра обещала, что за три часа поставят правильные диагнозы.

Так Рая обрела негаданную поддержку и соратников.

У Миши взяли все доступные анализы, обследовали вдоль, поперек и послойно. Ничего страшного не нашли. На заключительной беседе (Рая присутствовала как спонсор обследования и под легендой «я его жена») врач попросил еще раз паспорт (требовали в начале обследования) и, убедившись в дате рождения Миши, вынужден был признать:

– Для вашего возраста вы потрясающе сохранились. Можно только позавидовать. Скажу вам откровенно. Мы же не государственные, мы на свой карман работаем. Поэтому на крючок сажаем – без диагнозов людей не бывает. У одного гастрит, у другого сердце ни к черту, у третьего изменения в суставах и прочее. Человек вынужден у нас лечиться. У всех есть проблемы. Без этого не бывает. Но у вас! Потрясающе! Не к чему прицепиться. Хочу задать личный вопрос: как вам это удалось? Спрашиваю только для себя, никому ни слова! Как вы боролись со склерозом сосудов, с холестериновыми бляшками?

– Да я, собственно, с ними и не боролся, – ответил Миша.

– Бляшки появляются у человека с двенадцатилетнего возраста. А у вас сосуды чисты как новенькие.

Миша пожал плечами. Рая лихорадочно пыталась вспомнить, как зовут врача. Лет тридцать или тридцать пять, жгучий брюнет с ухоженной бородкой-эспаньолкой, одетый в белый, до крахмального хруста чистый халат, он производил впечатление специалиста, желающего установить истину. Рая закрыла на секунду глаза и вызвала из памяти табличку на двери кабинета: «Кандидат медицинских наук Шереметев Семен Алексеевич». Некоторым везет с фамилиями.

– Семен Алексеевич! – заговорила она. – Я хочу рассказать вам всю правду. Дело в том, что Миша умирал. Ему тогда, то есть сейчас, было сорок девять лет. Обширный инфаркт, «скорая» сказала – никаких надежд.

– Ничего подобного не помню! – встрял Миша. – И мне только сорок исполнилось!

– Помолчи! – строго и укоризненно остановила его Рая.

По выражению лица Шереметева можно было прочитать: шизофреники пожаловали. Поэтому Рая попросила доктора:

– Вы только меня выслушайте, а выводы потом делайте. Хорошо?

Семен Алексеевич выслушал и недоверчиво покачал головой:

– Все, что вы говорите… Какие-то снадобья в майонезной банке… Клиническая смерть, после которой идет чудесное омоложение… Извините, но это бред!

– Полностью согласен! – заявил Миша.

– Хорошо! – зло и настойчиво произнесла Рая. – Анализы вас поразили. Правильно? Объективные данные! А теперь задайте ему, по паспорту почти пятидесятилетнему, вопросы!

– Психиатрия не мой профиль.

– Ради интереса. Попробуйте! О событиях дня вчерашнего, недельной, месячной давности – о том, что никто из нас не в состоянии забыть, спросите Михаила Александровича!

Миша и сам сыграл в помощь Рае, огорошил доктора:

– Девушка утверждает, что на Земле две тысячи пятый год. Фантастика!

– А по вашему летоисчислению, в каком году мы живем? – спросил Семен Алексеевич.

– В одна тысяча девятьсот девяносто седьмом от Рождества Христова.

– Неужели?

– Вопросы, вопросы по событиям задавайте, – нетерпеливо требовала Рая.

Семен Алексеевич, поначалу не столько движимый стремлением к научной истине, сколько развлекающийся, поинтересовался у Миши последними историческими событиями. Миша, которому, в свою очередь, надоело выступать полупридурком, зло и быстро заговорил. Хотел доказать, что полностью нормален, и не только физически, как доктор имел честь удостовериться, но и ментально.

Через несколько минут Семену Алексеевичу стало не до иронии. Кутузов действительно жил в девяносто седьмом году! Безо всякого намека на слабоумие, как о вчерашних событиях он говорил про операцию на сердце у Ельцина и выздоровление, про возможную девальвацию рубля, про скандал вокруг гонораров Чубайса за книгу «История приватизации» и многое другое, что давно стерлось из памяти. Михаил Александрович даже выступил пророком и сказал, что, по его мнению, мы стоим на пороге финансового кризиса (таковой и случился в девяносто восьмом). Завлекание народа Лёней Голубковым, который не сходит с экрана телевизора и призывает народ нести деньги в МММ, добром не закончится. И его, Михаила Александровича, жена отнесла их сбережения в банк «Чара» под астрономические проценты. Любому человеку, мало-мальски разбирающемуся в экономике, ясно, что шулеры в «Чаре» заправляют.

– Ну, что вы скажете? – спросила Рая доктора.

– Не знаю. Я не специалист в данной области (не хотел говорить – «в психиатрии»), по амнезии, – выкрутился Семен Алексеевич.

– Да и нет таких специалистов! – горячо воскликнула Рая. – Чтобы исследовали обратное развитие человека! Я вас очень прошу, придите к нам домой завтра утром! Сколько стоит ваш визит? Я заплачу, даже по двойному тарифу! Обещаю, вы увидите такое, что и вообразить невозможно! Клянусь! Придете?

Семен Алексеевич пришел. И забыл о гонораре. Потому что со вчерашним пациентом… Чур-чур, глазам своим не поверить!.. Произошли невозможные перемены. У Михаила Александровича, доктор точно помнил, был на левой щеке глубокий фурункул. Отлично запомнил, потому что анализы крови не показали воспаления, что само по себе было странно. А теперь и следа нет от фурункула! Он не мог зарубцеваться до невидимости с вечера на утро! Нереально!

Что там прыщ на лице, могла бы сказать Рая! Однажды ночью она (не спала, пыталась поймать момент Мишиных превращений) наблюдала картину из фильма ужасов. С таким же основанием можно было бы сказать – из научно-популярного фильма о физиологии человека. Миша спал на спине, рот открыт, похрапывает. Рая склонилась над Мишей и увидела, как из дырки на десне, на пустом месте между зубами, вылезает, точно в ускоренной съемке, новый белый зуб. А потом кино продолжается, на зубе появляется желтое пятно, через несколько секунд – дупло кариеса. Как тут не чокнуться от страха? Только любовь помогает выдержать.

– Вы вчера были у нас на приеме, – борясь с оторопелой растерянностью, обратился доктор к Мише. – Я хотел бы… вновь… послушать ваше сердце (на кой ляд мне его сердце, и так видно, что здоров), то есть осмотреть вас.

Миша видел эскулапа впервые в жизни и вчера ни в какие поликлиники не ходил. Он очень хотел есть. Хватит того, что проснулся неизвестно где и неизвестно с кем. Но как же хочется кушать! К чему беседы с врачом, если он совершенно здоров?

Рая прекрасно знала его настроение, поэтому быстро предложила:

– Миша сейчас будет кушать, – приторным тоном, как к маленькому, улыбнулась она Кутузову. – А в это время доктор Семен Алексеевич задаст Мише вопросы.

Доктор проследовал за Мишей на кухню. И наблюдал, как интеллигентный человек (сомнений в его социальном статусе не было) жадно – столовой ложкой из миски – сметает кашу с редкими волокнами мяса. Такое впечатление, что в тюрьме наголодался.

С благодарностью приняв от Раи чашку кофе, Семен Алексеевич спросил:

– Как вам последние события?

– Вы про захват больницы в Буденновске? – ответил Миша, которому было неудобно жевать в присутствии чужих людей, надо хоть с ними разговор поддерживать. – Банда Шамиля Басаева – это скопище выродков. Беременных женщин в окна под пули выставлять, прикрываться детьми! Я сегодня новостей еще не смотрел. Штурм не начался?

– Кажется, нет, – пролепетал доктор и отхлебнул пойла под названием «кофе».

Мише было очень неловко от того, что не мог унять аппетит, жадно ел в чужом доме. И он пытался сгладить неловкость светской беседой, не переставая поглощать предложенные блюда.

– Этот год, – говорил он, – войдет в историю как страшное лихолетье, вроде эпидемии чумы. Судите сами. Война в Югославии, землетрясение на севере Сахалина. Вчера передавали, что общее число погибших – около двух тысяч…

– Какой год? – перебила Рая. – Миша, про какой год ты говоришь?

Девушка, с которой он с какого-то бодуна переспал, много на себя брала. До прихода доктора несла черт знает что про его потерю памяти. Сказала, что покончит с собой. И разговаривала с ним как с умалишенным. Но доктор повторил вопрос Раи:

– Вы имеете в виду тысяча девятьсот…

– Девяносто пятый, – договорил Миша.

– Понятно. То есть ничего, к лешему, не понятно!

Семен Алексеевич девяносто пятый хорошо помнил. В том году он защитил кандидатскую диссертацию, женился… Сейчас уже второй сынишка родился, а старшенький в третий класс ходит… Точно, это было тогда: и Нефтегорск, и Югославия, и кошмар в Буденновске… а у них свадьба… Казалось – в один год все мировые катаклизмы навалились. Хуже некуда, исчерпали запас, дальше будет светлое время. А главные потрясения на планете были еще впереди…

– Михаил Александрович, покажите, пожалуйста, руки!

– Что?

Семен Алексеевич, не дожидаясь, наклонился и задрал рукава на Мишиной рубашке. Вчера, когда Кутузову делали забор крови для анализов, сестра слегка напортачила, часть крови вылилась под кожу, положили салфетку, заклеили пластырем. Сегодня на сгибе локтя у Кутузова обязательно должна быть большая фиолетовая гематома…

Его руки были абсолютно чисты, даже без точечного следа от иголки…

– Миша, вот тебе еще булка, масло, варенье, – метала на стол Рая, – чай и бублики. Продолжай завтрак, а нам с Семеном Алексеевичем, – дернула головой в сторону комнаты, – нужно поговорить.

Рая схватила за руку доктора, который, казалось, сидел бы на кухне до скончания века, таращился на Мишу, и с усилием повела в комнату.

– Вы видите? – спросила она возбужденным шепотом.

– Вижу. И ни фига не понимаю, не врубаюсь, – говорил он как бы сам с собой и употреблял лексику, которую обычно не допускал в общении с пациентами или их родственниками. – Амнезия – хрен с ней, не по моей части. Но куда делся фурункул на щеке?

– А как у Миши ночью затягивается?! Вот это, я вам доложу! Сказка становится былью. Семен Алексеевич, вы нас не оставите? Не бросите?

– Ничего не могу сказать, голова не варит, перегрузка.

– Но вы же давали клятву!

– Кому?

– Гиппократу.

– А-а, это… Хочу задать еще несколько вопросов Михаилу Александровичу.

– Конечно. Только одна просьба. Подтвердите ему, что сегодня две тысячи пятый год. Ведь это правда?

– Кажется… Черт! Мозги как после бомбардировки. Спокойно! Все назад! Начинаем мыслить цинично и логически.

– Начинайте.

Семен Алексеевич своих мыслей вслух не высказал. Решительно двинул на кухню. И спросил Мишу, который уже с баранками и вареньем (пол-литра вишневого!) покончил:

– Каковы были ваши планы на сегодня?

– Приобрести у спекулянта новую операционную систему «Виндоуз» девяносто пять. Она уже поступила в продажу. Слышали?

– До сих пор ею пользуюсь. А последнее событие вчерашнего дня, которое вы помните?

– Вам не кажется, милостивый государь, – быстро прожевал и договорил Миша, – что здесь не психушка и я не ваш пациент?

– Это надо понимать как «до свидания»?

– Совершенно верно. Но я бы предпочел форму «Прощай!».

– Семен Алексеевич! Вы обещали! – встряла Рая.

– Этой милой девушке я обещал, что доведу до вашего сведения: на дворе две тысячи пятый год. В чем легко убедиться. Будьте здоровы!

«Хотя куда еще здоровее быть?» – думал доктор, надевая пальто в прихожей.

Глава одиннадцатая Шереметев – один из самых состоятельных

Семен Алексеевич Шереметев, один из самых состоятельных и успешных врачей в городе, руководитель частной клиники, личный врач областной элиты, человек прагматичный и циничный, пребывал в большом недоумении. То, что происходило с Кутузовым, – загадка, большая и дурно пахнущая по причине откровенной небывальщины. А если завтра косяком повалят пациенты с подобными проблемами? Как их лечить? Да и не требуется. Станут оздоравливаться фантастическим образом.

Водитель персонального «Мерседеса» подвез Семена Алексеевича к его клинике:

– Прибыли.

– Куда? – очнулся от раздумий Семен.

– На работу.

– А кто тебе сказал, что я на работу еду? – сорвал злость Семен. – Много воли взял! Может, ты и в моем кресле посидишь? На станцию «Скорой помощи». Быстро! – приказал он.

Водитель мог бы сказать: «Вы сами велели – в клинику!» – но промолчал. Первое правило мудрых подчиненных, не желающих осложнять свое бытие, – не указывай начальству на его капризы.

Главврача станции «Скорой помощи» Семен отлично знал, как знали в городе друг друга все медицинские руководители. Мария Ивановна лет тридцать назад начинала как хирург. Сейчас, наверное, не помнит, с какой стороны за скальпель браться. Хирургом она была никудышным, но администратором (по этой линии и делала карьеру) оказалась великолепным. В профессиональной среде у нее было прозвище Мамка, которое ее нисколько не оскорбляло и которым она даже гордилась.

Семен позвонил по сотовому телефону Мамке, потому что без предупреждения свалиться на голову было бы странно и подозрительно. Сказал, что проезжает мимо, есть разговор. Спросил, удобно ли встретиться в этот час. Мамка для солидности пошелестела бумагами и согласилась: приезжай. Семен прекрасно знал, что она приняла боевую стойку.

Мамка, в свою очередь, понимала, что такой сноб и хлыщ, как Шереметев, просто так, чайку попить, не заворачивает. И за пятнадцать минут до встречи телефонный звонок – аргумент за то, что ему сильно припекло. Обычно Сёмушка ходы прокладывает загодя, такую колею выкопает – никуда из нее не денешься, остается принимать его условия. Да и не в его правилах в чужих стенах беседы вести. К себе приглашает, чтобы народ оценил: его кабинет не хуже, чем у преуспевающего западного доктора.

Иррационально, нутром, Семен чувствовал, что феномен Кутузова нужно держать в секрете. Да и по логике: пройдет слух о чуде – народ бросится целителей искать, про его клинику забудет.

Они, как родные, расцеловались с Мамкой. Из ритуального – чай или кофе? – Семен выбрал кофе. Второй раз за утро его потчевали отвратительным пойлом. Семен нахваливал ватрушки, которые Мамка, по ее словам, сама испекла, прихлебывал напиток и думал: за такой кофе надо расстреливать.

Также ритуально они посплетничали, перемыли косточки заведующему медуправлением областной администрации, который лопатой гребет откаты с зарубежных фармакологических компаний, швыряет бюджетные деньги, а в больницах аспирина не хватает.

В положенный этикетом момент Семен перешел к делу. Заговорил о том, что хочет при своей клинике открыть отделение неотложной помощи, сейчас его пациенты не могут среди ночи позвонить и получить экстренную врачебную помощь от фирмы. Но это большие расходы, на современный реаниамобиль не потянуть.

– Большая удача, что вам удалось машину получить.

– Так у мэра теща сердечница. Любовь к теще (у Мамки было две дочери) – залог благополучия.

Семен рассмеялся, словно услышал нечто крайне остроумное. И заговорил о возможном совместном проекте – «скорая» Мамки будет приезжать к его пациентам, вызовы оплачиваются по особой ставке.

Люди старой формации, к которым относилась Мамка, плохо ориентировались в больших числах. Их не объедешь на кривой козе, на стаде кривых коз, бесполезно мериться – чей козырь старший, но стоит помахать перед ними пачками денег – теряются. На глазах тупеют и начинают мысленно вычислять: сколько лично я с этого буду иметь? Семен не поскупился на цифры, потому что никаких планов с неотложной помощью не имел. Врачи его клиники обязаны мчаться к своему пациенту в любое время суток, вытаскивать занозу или ставить клизму.

Он добился желаемого – Мамка поплыла, размечталась, на сухих дряблых щеках румянец выступил. И даже (во закалка!) хриплым голосом стала торговаться, повышать цену. Семен заявил, что суммы можно обсудить, переговоры продолжим, готовьте свои условия.

Поднявшись, почти прощаясь, как бы между прочим случайно вспомнив, спросил:

– Да, кстати. Кто приезжал по вызову на Пионерскую, двадцать три, квартира шесть месяца три назад?

– Зачем тебе?

Мамка насторожилась, но не сильно. В голове у нее сейчас арифмометр крутил колесики.

– Просто ради интереса. Никаких рекламаций, напротив. Там мои приятели живут. Говорят, прекрасный доктор приезжал.

– Дай посмотреть, – Мамка от журнального столика, за которым они беседовали, вернулась к письменному столу. – У нас всё компьютеризировано.

Защелкала по клавиатуре. Семен знал, что в компьютерах она ни бельмеса, машина стоит у нее на столе для солидности, но благодарным зрителем смотрел на представление.

– Опять завис, чертяка!

– У меня тоже часто зависает, – с готовностью отозвался Семен.

– Катя! – во весь голос позвала секретаря Мамка. – Принеси журнал вызовов за прошлые месяцы!

Семен мог сколько угодно внутренне иронизировать по поводу компьютерной грамотности Мамки, но с какой скоростью она перелистывала гроссбух, вела пальцем по странице!

– Вот, нашла. Вася Кладов выезжал.

Мамка и Семен обменялись понимающими взглядами, пожали плечами, покивали сочувственно.

– Хочешь к себе переманить? – спросила Мамка.

– Есть такая идея.

– Забирай. Он меня уже достал. И главное! Сестрички ему подносят! Запретила под угрозой увольнения. Да разве девок удержишь? Они на него только не молятся.

– Где Василий нынче живет?

– Как со второй женой разошелся-разменялся, так и оказался на Нахаловке. Неужели к нему поедешь?

– Скажете! – усмехнулся Шереметев, мол, не того полета он птица, чтобы лично к заштатным фельдшерам наведываться. – Ради интереса спросил.

– Катя! Принеси адрес Василия Ивановича.

Нахаловка – городская окраина. До войны (Великой Отечественной) здесь был кожевенный завод. Для работников построили двухэтажные бараки, которые со временем, точно бородавками, обросли деревянными сараями для дров, угля и домашнего хлама, самодельными гаражами для мотоциклов. Бараки находились в аварийном состоянии, давно не ремонтировались, сараи и гаражи покосились. Всё было черным, облупленным, запущенным и до крайности убогим. Но здесь по-прежнему жили люди, и бараки Нахаловки даже участвовали в городском квартирном размене. Риелторская фирма Татьяны называла их апартаменты скромно – «однокомнатные квартиры гостиничного типа». Квартирки шли по обе стороны длиннющего коридора, имели крошечный туалет и в закутке раковину с краном холодной воды. Кухня была общей, на ней стояли шесть газовых плит по четыре конфорки – конфорка на семью.

Василий Кладов родился и вырос в бараке. Детство его было счастливым и веселым. Гоняли на самокатах по коридору, пацанами дрались барак на барак. Каждый день что-то происходило: то женщины на кухне конфорки не поделят, то мужики подвыпившие схватятся и носятся друг за другом с топорами, то сарай кому-то подожгут, то крысы заведутся, то собака бешеная покусает ребятню – скуки не знали. А на свадьбы в коридоре накрывали большой стол, все выходили со своими стульями и гуляли от души. То же и на поминках, только петь хором начинали не сразу, а когда уже про скорбный повод забудут.

Детство не повторится, и сорокапятилетним вернуться в барак означало для Василия – скатиться на низшую ступень социальной лестницы, чего он вполне заслуживал.

Кладов был известной личностью в профессиональной среде. Врач от Бога – это все признавали. Есть талант писать стихи или водить кистью по полотну, а бывает дар лечить людей. Василий, по специализации кардиолог, слышал человеческое сердце, как слышит гениальный настройщик фортепианные струны. И характер у Васи под стать замечательному лекарю. Он был человеколюбив, кроток и душевен. Первая жена, учительница литературы, говорила о нем: князь Мышкин и Алеша Карамазов в одной упаковке. Трудно представить себе героев Достоевского в современных условиях, они и в тепличном девятнадцатом веке не прижились, погибли. А Вася уходил от действительности старинным русским способом – с помощью пьянства.

Существует два типа алкоголиков – пьющие регулярно и запойные. Василий представлял собой комбинацию двух типов – пил ежедневно и периодически уходил в черные запои. Никакое врачебное мастерство не могло примирить начальство с его беспробудным пьянством. Ведь пациенту не объяснишь, что нетвердо стоящий на ногах доктор на самом деле прекрасный специалист. Если ты лежишь в больнице, ночью случился приступ, а дежурный врач в пьяном забытьи дрыхнет в ординаторской, пробудиться не может, кому это понравится?

Василия выгнали из больницы, потом из поликлиники, взяли фельдшером на «скорую», но и здесь уже начались проблемы. Следующим пунктом остановки могла стать должность санитара в морге. Хотя всем было понятно, что Василия сгубила водка, ему регулярно подносили. Призовут старые коллеги в больницу проконсультировать сложный случай – отблагодарят бутылкой. Сестрички на «скорой» Кладова обожали, не могли видеть, как он мучается похмельем, наливали…

Один раз в жизни он предпринял попытку радикально избавиться от пагубной страсти. Это было, когда его попросили из больницы, устроился в поликлинику, женился во второй раз. Лечил себя сам, предварительно проштудировав современную наркологию. Продержался полгода. А потом такая тоска навалила – хоть вешайся. Серый мир, серые будни, серые чувства, серая жена. При трезвом взгляде куда-то подевались ее волшебные качества, которые грезились в подпитии. Бороться с серым миром Василий не мог, но знал, как расцветить его красками. Он сорвался и снова запил.

Автомобиль Шереметева подкатил к бараку. Сразу откуда-то набежали пацанята, окружили диковинную машину. «Учебу в школе уже отменили? – с досадой подумал Семен. – Почему они тут шныряют, вместо того чтобы за партой сидеть? Как бы не нахулиганили. Гвоздем по капоту провести – им за милую душу. Потому что нельзя». Из институтского курса психологии Семен знал, что у мальчишек очень развито стремление напакостить по единственной причине – потому что нельзя. Но сам он никогда не рисовал фашистскую свастику на стене подъезда, не разбивал камнями чужих окон, не швырял с балкона на головы прохожих пакетов с водой, не тырил чужой почты… И его старший сын психическими атавизмами не страдает, и младший не будет. Потому что они – высшая раса!

– Жди меня здесь! – велел он водителю и направился к подъезду.

По скрипучей лестнице поднялся на второй этаж; судя по нумерации квартир, Кладов живет в конце длинного коридора. Навстречу Семену попадались женщины в байковых халатах с кастрюлями и чайниками в руках, с тазиками постиранного белья. «Каждому свое», – подумал Семен, имея в виду: если Кладов, который мог бы озолотиться, предпочитает жить в этом занюханном общежитии, то, значит, он этого и заслуживает.

Глава двенадцатая Семен постучал в дверь

Семен постучал в предпоследнюю дверь. Через минуту она открылась. На пороге стоял Кладов, еще трезвый. Из высокого белокурого красавца за двадцать лет пьянства Кладов превратился в сутулого, блеклого типа с помятым морщинистым лицом. Только глаза необыкновенного сине-голубого пронзительного цвета не затронуло время. «Зеркало души, отмытое водкой, – мысленно усмехнулся Шереметев, который, как и большинство людей, не мог не попасть под гипноз этих удивительно добрых глаз. – Поневоле такому нальешь, как на церковь пожертвуешь».

– Здравствуйте, Василий Иванович! Я Шереметев, помните? Мы одно время вместе в областной больнице работали, я – во второй терапии…

– Доброе утро! Прекрасно помню. Степан…

– Семен Алексеевич. Извините, что нежданно-негаданно, но у меня к вам серьезный разговор.

– Проходите, – пригласил Василий и посторонился.

Поймать момент, когда он трезв, а трезв он бывал короткий период утром, и отвезти на консультацию – было обычным делом. И Василий решил, что Шереметев тоже повезет его сейчас к какому-нибудь важному больному с не поддающейся лечению аритмией. Раньше Шереметев не обращался, значит – пациент действительно большая шишка. И через час-полтора Вася получит гонорар – бутылку коньяка. Очень кстати, потому что денег нет даже на пиво.

Шереметев ожидал увидеть логово алкоголика, но в комнате было чисто. Бедно, убого, но чисто. Ни батареи пустых бутылок, ни пепельниц с окурками, ни объедков на газете. Стол покрыт клеенкой, на нем лампа и стопка книг. Пахнет не перегаром, а кофе. На подоконнике маленькая электрическая плитка, на ней алюминиевая кастрюлька с длинной ручкой, над которой курился ароматный дымок.

– Присаживайтесь, – Василий показал на стул. – Кофе?

– Нет, благодарю, – поспешно ответил Семен.

Кладов посмотрел на него внимательно, улыбнулся, почему-то сразу догадался, что Шереметев подозревает, будто в кастрюльке пойло.

– Кофе хороший, поверьте. Правда, без сахара, молока или сливок. Нет их в моем хозяйстве.

Кладов снова смущенно улыбнулся. Шереметев подумал, что такая улыбка может растопить ледник. А следующая мысль была и вовсе странной для Семена: «Если бы я был бабой или гомосексуалом, то втюрился бы в этого мужика по самое не могу». Семен даже потряс головой, чтобы отогнать чудные мысли. Кладов поставил перед ним чашку. Семен пригубил. Кофе действительно отменный, впервые за сегодняшнее утро.

– Василий Иванович, не буду ходить вокруг да около. Сразу к делу.

– Да, конечно. Кто у вас занемог?

– У меня?

– Вы ведь на консультацию хотели меня пригласить? – (Плата по таксе. Такса – бутылка.)

– Нет, то есть да. Скажите, вы помните вызов три месяца назад на улицу Пионерскую? Странный случай, вроде бы обширный инфаркт, клиническая смерть…

– Что с ним? – перебил Василий. – Он умер?

– Замечательно жив, более того, Кутузов был вчера у нас на осмотре… – Семен профессиональным языком изложил результаты обследования.

– Поразительно! – почесал макушку Василий. – Тот случай потряс меня, и я залил потрясение водкой. Погодите. Сейчас покажу. – Он поднялся и стал что-то искать на книжной полке. – Положено оставлять, но я забрал, не иначе как от суеверного страха. Вот, смотрите. – Он протянул бумажную ленту кардиограммы. На ней шла ровная линия, свидетельствующая о том, что сердце не бьется. – А вот его же, через полчаса. – Вася протянул вторую ленту с нормальными зигзагами нормально работающего сердца. – В это можно поверить? Даже если бы сердце заработало через полчаса остановки, что само по себе фантастика, мозг бы давно умер! И в лучшем случае мы имели бы человека-растение. А он был… был… физиологически полностью восстановлен! Послушайте, у вас случайно нет с собой бутылки, – смущенно улыбнулся Василий. – Ко мне всегда с бутылками приходят. Очень хочется…

– Нет! – отрезал Семен, борясь с желанием в ответ на улыбку позвонить шоферу, чтобы тот сбегал и принес. – На этом чудеса не кончаются. Сегодня утром я навестил Кутузова… – Семен рассказал про фурункул на щеке и отсутствие следов забора крови на изгибе локтя.

– Тысяча и одна ночь! – развел руками Василий. – Сказки.

– Я не Шахерезада. Отнюдь. И это еще не всё. Кутузов молодеет.

– Простите, что делает?

Семен кратко изложил факты их беседы с Кутузовым про события девяносто седьмого и девяносто пятого годов, подытожил:

– Он не притворяется! Сложно объяснить, но я совершенно уверен: человек живет в том времени, о котором говорит. И при этом Кутузов не шизофреник!

Василий, хоть и вырос в пролетарской среде Нахаловки, редко ругался матом, не любил брань и не употреблял грубых слов. Но тут у него вырвалось:

– Финдец!

– Полностью согласен, – кивнул Семен, у которого мама с папой были представителями высшей расы, а сам он любил матерком вогнать в краску молоденьких докторш.

– Выпить бы! – жалобно проговорил Вася.

– Нет! Забудь об этом. Ты меня на десять лет старше, но давай на «ты»? Мы теперь повязаны, поэтому лучше без церемоний.

– Чем повязаны?

– Не понимаешь? Нам в руки упал уникальный случай. Фантастический! Если мы найдем, где собака зарыта… Все! Мировая слава… Нобелевская премия… Деньги, власть, могущество… Хрен собачий! – задохнулся от сказочных перспектив Семен.

– Если мы кому-нибудь об этом расскажем, нас поднимут на смех.

Вася улыбнулся своей фирменной ангельской улыбкой. Но она уже не трогала Семена. Как неожиданно пришло к нему странное ощущение подвластности мужскому обаянию, так легко и ушло. Семена мало что могло растрогать в преддверии фантастического успеха. Шанс, который выпадает один на миллион, на сто миллионов! Такого еще ни у кого не было! Нужно только ухватить удачу за хвост и крепко держать. Одному не справиться. Кладов – отличный помощник, врач с потрясающей интуицией и человек без амбиций. Только бы не пил. Мы ничего не теряем в случае проигрыша, а в случае выигрыша нам сам черт не брат. Самая выгодная игра. Без рисков.

Следующие полчаса Семен потратил на агитацию Васи. Нажимал на научную бесценность возможного открытия, на перспективу спасти от смерти тысячи людей, продлить жизнь миллионам. Да, звучит как глупая фантазия. Да, опрокидывает всё, чему их учили, что накопила медицинская наука. Но ведь есть! Есть Кутузов! Они себе никогда не простят, если упустят этот шанс. Человечество им не простит! Поэтому – пить завязываем. Ты, Вася, завязываешь! Нужны трезвые мозги и неинерционное мышление. Старые школы – побоку, даешь революционный прорыв!

Василия не смогли отвадить от алкоголя мама и две жены, любовь к профессии, стыд перед знакомыми и страх окончить жизнь под забором. Но пожертвовать счастьем человечества! Более чем подло, Семен прав. Бросаю пить. Каким бы идиотизмом не выглядело все, что происходит с Кутузовым, не исследовать это – хуже, чем развязать новую мировую войну.

– Я тебя убедил? Согласен? – требовательно спросил Семен. – Ты со мной?

– Да.

– Пить ты бросил?

– Бросил.

Семену хотелось от него клятвы. И он понимал, что бесполезно просить клясться именем матери или другими святынями. Но Кладов все-таки романтик. Пьющий романтик легко обойдет циника, потому что романтику, как Диогену, хорошо в бочке, если она винная, а на блага цивилизации ему плевать. С другой стороны, во всей этой ситуации был изрядный привкус мистики, она лезла изо всех щелей. И Семен обязан был закрепить у Кладова на период их совместной деятельности ощущение избранности, мессианства и ответственности.

– Поклянись, что не будешь пить, судьбами миллионов детей, которые могут родиться благодаря нашему открытию! Поклянись!

– Семен, к чему такая патетика? Клятвы… нечто ребяческое…

– Ты наверняка знаешь, какая идет обо мне слава. Прагматик, которого более всего волнует пополнение его кошелька. Правильно? Так вот я сейчас, здесь клянусь тебе, что положу все силы, не пожалею никаких денег ради них… Ради детишек, миллионов и миллионов, которые родятся благодаря нашим усилиям.

– Я тоже ими клянусь! – горячо воскликнул Вася.

В десять утра в бедненькой квартирке гостиничного типа на Нахаловке прозвучали клятвы, едва ли не повторившие клятву Герцена и Огарева на Воробьевых горах. Это Василий вспомнил про русских революционеров. А Семен посмотрел на часы – он опаздывал. В дверь забарабанили, и стервозный женский голос проверещал:

– Василий Иванович! Положено каждый день мыть!

– Чего она хочет? – удивился Семен.

– Чтобы я пол вымыл.

– Зачем? – еще более поразился Семен. – Кому?

– Таков порядок. Все жильцы убирают по очереди на кухне и в коридоре.

– И ты тоже?

Василий замялся. Полы в местах общего пользования он не мыл, за него это делали соседи. Они обожали Кладова, который бесплатно (бутылки не в счет) всех лечил: соседей, соседских детей и внуков, их родственников и даже знакомых. И только одну сквалыжную старуху возмущало положение дел, с маниакальной настойчивостью она требовала, чтобы Вася сам орудовал тряпкой.

Не дожидаясь Васиного ответа, Шереметев встал и пошел к двери, открыл ее. Какие-то идиотские полы, когда перед ними такие задачи!

– Что вам нужно? – спросил Семен пенсионерку.

– На кухне пол грязный!

– И дальше?

– Его, – потыкала она пальцем в глубь квартиры, – черед мыть.

– Да успокойтесь вы, тетя Оля! – Мимо прошла женщина с ведром и шваброй. – Я сейчас уберу.

Но старуха словно только этого и ждала, еще пуще раскричалась:

– С каких это пор тут баре появились?! Их в семнадцатом году прикончили! Почему Лидка за Ваську моет? Прислужников развел!..

Семен несколько минут слушал поток маразматического бреда. Потом поманил пальцем старуху, наклонился, больно схватил ее за ухо и прошептал:

– Бабка! Если ты еще раз подойдешь к этой двери, если ты хоть пикнешь про грёбаные грязные полы, я тебе кости поломаю! – отпустил ее ухо и выпрямился. – Всё понятно, или есть вопросы?

– По-по-нятно… – Схватившись рукой за горящее ухо, она быстро потрусила по коридору.

В чем прелесть старости? В том, что можно сколько угодно поносить молодежь. Ну огрызнутся они в ответ, так это только добавляет жару. Но на пожилого человека руку поднять? Такого самый отпетый из местных блатных себе не позволял. Значит, бандюган, который к Кладову пожаловал, видно, из самых-самых душегубов. Физиономия злая, губы перекошены – такой мать родную на куски порежет и собакам выбросит. Храни Господь! Лучше не связываться, от страха чуть не померла.

Василий и Семен вышли на улицу. Водитель растерянно кружил вокруг «Мерседеса». Как Семен и предчувствовал, пацаны отметились. По темно-серебристому боку машины, по задней и передней двери бежала глубокая царапина. Водитель торопливо оправдывался: шуганул мальчишек, а они на четвереньках подобрались, процарапали и ходу, рванул за ними, да между сараями не проехать… Семен Алексеевич очень трепетно относился к внешнему виду своего автомобиля, поэтому водитель ждал разноса. Каково же было удивление, когда Шереметев только лишь буркнул:

– Ремонт за твой счет, – и велел ехать в клинику.

Из машины Семен позвонил Мамке. Полтора часа назад она ничего не имела против, если Шереметев заберет к себе Кладова. Но теперь уперлась: только вместе с каретой «скорой помощи», которую Шереметев берет у станции в аренду. А если Вася решил увольняться, то пусть отрабатывает положенные законом две недели, у них врачей и фельдшеров не хватает. За время, прошедшее с их разговора, Мамке каким-то образом удалось придумать схему, по которой государственное имущество (автомобиль «скорой помощи») и государственный служащий (фельдшер Кладов) переходили в пользование коммерческой структуре Шереметева. А сама Мамка безошибочно учуяла интерес Шереметева к Кладову и потребовала немалых денег. Семену ничего не оставалось, как согласиться на ее условия. Переиграла его старая гвардия. Но только в первом тайме.

Глава тринадцатая Рая несказанно счастлива

Рая была несказанно счастлива тому, что Мишей заинтересовались врачи. Разделить ответственность за его судьбу со специалистами – большое облегчение. Рая узнала голубоглазого медика со «скорой помощи», но имени не помнила. Семен Алексеевич представил их друг другу. Разговор состоялся в клинике Шереметева. Миша проходил здесь повторное, более тщательное обследование. Пока сестричка водила его по кабинетам, Рая отвечала на вопросы докторов. К сожалению, она не много могла рассказать. Про Мишины детские болезни или недуги в юности вообще ничего не знает, потому что они недавно поженились, то есть еще не поженились, а собираются… собирались, у Миши это второй брак. От первого есть жена и дочь-студентка.

– Вы не волнуйтесь! – по-доброму улыбнулся Василий Иванович. – Не нервничайте. Рассказывайте, не смущаясь, сколь бы фантастично ни звучали ваши слова. Давайте вернемся к прошлым событиям. Что все-таки происходило в комнате, пока мы с сестрой были на кухне?

– Миша умирал, правильно?

– Совершенно правильно.

– Мне стало очень плохо, страшно горько, отчаянно! Едва соображала, что делаю. Схватила майонезную банку с надписью «Мужское молодильное», которую в квартире тетушки обнаружила и зачем-то принесла домой. Открыла крышку и вылила содержимое в Мишу. Через минуту он ожил.

– Давайте уточним, – попросил Василий Иванович. – Непосредственно перед тем, как очнуться, прийти в себя, Михаил Александрович выпил какую-то жидкость?

– Выпил, – подтвердила Рая.

– Но глотать он не мог!

– Сначала не мог, а потом получилось.

– Мы бы хотели взять это средство на анализ, – подключился Семен Алексеевич.

– Закончилось, – развела руками Рая, – Миша всё выпил, а банку я выбросила.

– Точно выкинули банку? – переспросил Семен Алексеевич.

– К сожалению.

– И что там была за жидкость, не знаете? – настойчиво допытывался он.

– Не имею понятия. Коричневого цвета, похоже на старый чай, но с осадком… Может, это стволовые клетки были?

В газетах постоянно писали про чудо-клетки, которые латали «прорехи» в человеческом организме и сказочно его омолаживали.

Василий Иванович отрицательно помотал головой:

– Стволовые клетки выращиваются специально для конкретного человека, лабораторий таких немного. Двести пятьдесят граммов стволовых клеток стоили бы дороже истребителя. Кроме того, их бесполезно принимать перорально, то есть глотать, в желудке они погибнут. Рая, вы уже на следующий день после приступа заметили, что с Михаилом Александровичем творится что-то странное?

– Нет, не на следующий. Он просто… просто… Я не знаю, говорить ли про интимное?

– Обязательно! Мы врачи, – ответил Семен Алексеевич.

– Понимаете, Миша до этого… несколько раз… ну, не получалось у него… в смысле близости. Я даже потом у него в кармане нашла упаковку «Ниагары».

– Можно предположить, что в день приступа Михаил Александрович принял «Ниагару»? – спросил Кладов.

– Можно, – кивнула Рая, – потому что всё у него… то есть у нас отлично получилось. Правда, Мише тут же стало плохо с сердцем.

– А вы ему случайно нитроглицерин не давали? – нахмурился Василий Иванович.

– Давала. Когда на «скорую» позвонила, мне подсказали.

Василий смотрел на девушку с жалостью: того не ведая, она прямиком отправила любовника на тот свет.

Семен сделал пометку в блокноте и обронил:

– Еще один аргумент за то, что Кутузов должен быть скорее мертв, чем жив.

Рая испуганно округлила глаза. И снова ее успокоил Василий Иванович, сказал, что всё в порядке. Два доктора почему-то наводили на мысль о добром и злом следователе. Василий Иванович безусловно добрый, и будь настоящим следователем, преступники бы, наверное, распахивали ему душу на первом же допросе. Семен Алексеевич, которому принадлежала инициатива заняться Мишей, пугал Раю. В нем чувствовался недобрый, циничный напор и равнодушие прозектора, исследующего труп. Но такие качества всегда принимаются как свидетельство большого профессионального мастерства. Поэтому Рая больше доверяла Шереметеву, а общаться предпочла бы с Кладовым.

Никакой системы в омоложении Михаила, по словам Раи, не было. Он мог в течение недели за ночь терять по дню-два-три. А мог проснуться на месяц, год или на пять лет назад. Всегда с хорошим аппетитом. После того как его отбросило во время, когда они с Раей были незнакомы, каждое утро он считал, что вчера напился до беспамятства. Она уже привыкла к чудесам: к тому, как у Миши вырастают зубы, появляются и исчезают мелкие раны, темнеют волосы на голове и на груди. В это трудно поверить, но не верить своим глазам невозможно.

– У меня к вам просьба, – обратилась она к Шереметеву, справедливо приняв его за главного. – Вы не могли бы выписать Мише больничный, чтобы он не ходил на работу?

В институте последние дни стало совсем плохо. Мишино омоложение не могло остаться незамеченным. Пошел слух, что он подвергся лечению теми самыми стволовыми клетками. Откуда взял на них деньги, ясно, что немалые? Преподаватель мог разбогатеть, только беря взятки за вступительные экзамены в институт. Рае уже намекали, что по Кутузову плачет прокуратура.

Да и сам Миша… Немыслимо всё учесть и подготовить его к приходу на работу, рассказать, что произошло за несколько лет. Миша жестоко обидел нескольких преподавателей. С одной из них он как-то раскланялся утром: «Вы у нас новенькая? Позвольте представиться – Михаил Александрович Кутузов». А она уже три года работает на кафедре! Полставочница, черная кость, мечтает и не может добиться полной ставки, переживает свою ущербность. Решила, что Миша издевается над ней. У заведующего кафедрой, который два года ходил с палочкой, Миша участливо поинтересовался, что произошло – перелом, растяжение? Заведующего оскорбила забывчивость Кутузова. Не помнить, что у профессора проблемы с сосудами на ноге! Коллеги в тот момент отвернулись, спрятав усмешки, подумали, что Кутузов – смелый нахал, который прикидывался интеллигентом. Ведь у заведующего любимой темой разговоров были его диагнозы, про них знали даже вахтеры.

Таких случаев были десятки, и уже появились догадки, что наряду с омоложением Кутузову отшибло часть ума. Последние дни Рая и вовсе не могла допустить, чтобы Миша явился в институт, держала его дома взаперти. Дело в том, что семь лет назад их специальность и кафедра соответственно назывались «начертательная геометрия». В новые времена переименовали в «компьютерную графику», студенты пересели за компьютеры. А Миша в них ничего не смыслил, графические компьютерные программы для него еще только маячили на горизонте. Чему он мог научить студентов? Да ничему, только оскандалиться.

– Выпишем бюллетень, – пообещал Семен Алексеевич, отметив, что Рая верно определила, кто здесь главный. – И вам, пожалуй, тоже. Вы будете нам нужны для неквалифицированной работы, а привлекать посторонних нецелесообразно.

Так просто и безоговорочно решил Раину судьбу.

Она впервые получила возможность рассказать о том, что ее мучило. И более всего ей хотелось поведать о главных своих терзаниях, которые втайне считала жертвенным подвигом. Не просто каждое утро внушить человеку, взирающему на тебя будто на чужую, что они на самом деле любят друг друга!

Семену лирика была неинтересна, он вышел из кабинета проверить, как там Кутузов. А Василий Иванович внимательно слушал девушку, сочувственно кивал, говорил, что нельзя терять надежды, что они сделают всё возможное, не надо отчаиваться. Угрозы жизни Михаила Александровича нет, это самое важное, и причин для паники не имеется. Всё будет хорошо!

Рая испытывала большое облегчение после беседы с Василием Ивановичем.

Семен действовал быстро и активно. Силами его клиники нельзя было провести доскональное биохимическое, иммунологическое и генетическое обследование. Семен договорился в большом военном госпитале, расположенном в соседней области, и на день отвез туда Кутузова, сам водил из лаборатории в лабораторию, стоял за спиной у врача, который делал компьютерную томографию.

В соседнем со своим кабинетом помещении в рекордные сроки, за два дня, Семен организовал палату на одного пациента. Купил, выпросил, взял в аренду необходимую аппаратуру для ночного мониторинга, который в феномене Кутузова был крайне важным.

Раю оформили, ее обязанности заключались в уборке помещения, кормлении Кутузова и прочем обслуживании. Прежде у Шереметева был личный туалет, он брезговал пользоваться общей уборной. Теперь делил унитаз с Кутузовым, отсекая возможность контактов с посторонними.

Активность Шереметева, который на текущие дела уделял минимум времени, факт появления в клинике специальной палаты не могли остаться незамеченными. Сексоты из числа сотрудников донесли Шереметеву: народ предполагает, что бурная деятельность и секретность связаны с тем, что в палате лежит зять губернатора, по слухам, больной СПИДом. Семен не стал опровергать это предположение, рассудив, что оно ему пока выгодно.

Василий часами пропадал в библиотеке медицинского университета, рыскал по Интернету. Семен привез ему домой компьютер и платил немалые деньги за связь с Всемирной сетью через оператора сотовых телефонов. Легкого и дешевого пути из Нахаловки в Глобальную паутину не существовало.

Результаты анализов ни на шаг не приблизили их к заветной цели. Они показали, что Кутузов потрясающе здоров для своего календарного возраста, а отклонения в биохимии, иммунном и генетическом статусе не выходили за границы естественных.

И только энцефалограммы Кутузовского мозга демонстрировали странную картину. Говоря попросту, мозг Кутузова бешено трудился (не случайно Михаил Александрович был вечно голоден и налегал на сладкое, мозг «питается» глюкозой), выдавал ритмы крайнего напряжения или фаз быстрого сна. Это было невозможно! Как немыслимо человеку несколько суток бежать безостановочно сотню за сотней километров или участвовать в многодневном шахматном турнире без перерыва на отдых.

С Кутузовскими энцефалограммами Семен летал в Петербург, где находится лучший профильный институт – Институт мозга. Провинциальному врачу посоветовали отремонтировать энцефалограф, который явно сломался и рисует небывальщину. Причем сама поломка абсолютно уникальна, как если бы один отдельный телевизор стал показывать картинку вверх ногами и задом наперед. Из этого следовало, что с фирмы-производителя энцефалографов можно потребовать большие деньги за брак. Вокруг рекламации и крутился разговор, а утверждение Семена, что энцефалограф дурит только при обследовании больного Кутузова, не встретило и тени доверия. На Шереметева посмотрели как на растяпу из глубинки, который мог бы обогатиться, да счастья своего не понимает. Он не обиделся, точно знал, что куска мимо рта не проносит, этому у него многие столичные доктора могли бы поучиться. Ясно и другое – никто тут, в Питере, объяснить феномен Кутузова не может.

Семен, используя свои связи в милиции, пытался разыскать Раину тетушку, которая могла бы пролить свет на происхождение молодильного средства. До его обращения тетю Люсю искали без усилия – слали бумаги по долам и весям. Но тут напряглись, да безрезультатно. Единственный след и во внимание принимать не стоило – в детский приемник несколько месяцев назад была привезена девочка, подобранная на улице, явно ненормальная. Она назвалась Люсей Петуховой и утверждала, что родилась в пятьдесят шестом году. В специнтернате для слабоумных, куда Люсю отправили, ее не оказалось. Загадочным образом сгинула по дороге.

Раю в подробности медицинских загадок не посвящали. Она преданно трудилась санитаркой при Михаиле Александровиче. О любовных утехах с Мишей было давно забыто, прекратились еще на квартире Мишиного брата. Несколько попыток соблазнить Кутузова (разного возраста) оставили большую горечь. Причем именно успешные попытки, когда Миша откликался на зов. Так откликается добрый христианин на назойливое нытье нищего, бросает копейку в протянутую грязную дрожащую ладошку. Обидно и несправедливо.

В Василия Ивановича Рая слегка влюбилась, ее вообще трогали только мужчины постарше, не одногодки. Вызвала ли она интерес у Василия Ивановича (удачно неженатого) – было непонятно. Доктор всегда оставался ровен, добр и вежлив. Он взял на себя труд объяснять Мише по утрам, что с ним произошло. И нашел аргумент, действовавший почти безотказно. Мише давали сотовый телефон и предлагали позвонить дочери, предупреждая, что она уже два года студентка и учится в Москве.

Миша с опаской прижимал к уху чудо техники – миниатюрный, не больше сигаретной пачки, беспроводный телефон и разговаривал с дочерью. Ее голос нельзя было спутать – Светланка характерно грассировала и слегка пришептывала. Миша задавал нейтральные вопросы: как дела, что нового, какие планы?

– Папка, мы же с тобой вчера разговаривали! – (Миша этого решительно не помнил.) – Думаешь, за сутки что-то изменилось? У нас, конечно, бурная жизнь, но не настолько. Как мама?

– Хорошо. Напомни мне специальность, на которую ты учишься.

– Крейзи! Через день спрашиваешь! Запомни! Я буду специалистом по связям с общественностью, пиарщицей! Ой, у мобилы зарядка кончается! Пока! На лекцию бегу.

Только последняя фраза про лекцию была понятна Кутузову. Какие связи с общественностью? С какой общественностью? Василий Иванович терпеливо объяснял ему, что такое пиар и что мобильный телефон, вроде того, что вы держите в руках, молодежь называет мобилой.

Их утренние беседы, как и каждый вздох Кутузова, записывались на скрытую видеокамеру, поэтому в палате всегда горел яркий свет. Кассеты накапливались, а разгадка феномена откладывалась.

Глава четырнадцатая Миша провел в палате

Миша провел в специальной палате десять дней. Резко не молодел – его отбрасывало в прошлое не более чем на месяц. Но, естественно, он не помнил событий реального вчера, и Василию Ивановичу каждое утро приходилось заново объяснять.

Рая первой пришла в клинику. До появления врачей ей следовало успокоить Мишу – да, он заболел, находится в стационаре, скоро придут на обход врачи. А пока – утренний туалет и завтрак. При слове «завтрак» Миша переставал удивляться, почему не помнит, как загремел в больницу, где его облепили проводами с присосками.

Готовила Рая дома (Семен Алексеевич выдал деньги на продукты) и приносила еду в больших термосах, раздобытых тем же Семеном Алексеевичем. Последние дни Рая заметно успокоилась, жизнь вошла хоть и в странную, но колею, кошмар упорядочился.

Но расслабилась она рано. Ее ждало потрясение, не новое по форме, но мощное по содержанию.

На кровати сидел и озирался вокруг молодой человек. То есть Миша, но совсем юный.

– Сколько тебе лет? – не здороваясь, грохнув термосы на пол, спросила Рая.

– Двадцать семь. Это больница?

– Да.

– Но я не помню, чтобы болел. Когда я сюда попал? Вчера?

– Какой ужас! – глядя на него, будто на привидение, пробормотала девушка и выскочила за дверь.

Рая заметалась в коридорчике. Ей хотелось спрятаться. Думала, что привыкла к Мишиным превращениям, но не тут-то было. Она заскочила в туалет, закрылась на щеколду, достала телефон, принялась нажимать на кнопки, путалась. Наконец набрала номер Василия Ивановича (ему Шереметев предоставил сотовый телефон на время эксперимента).

Миша чувствовал себя совершенно здоровым, если не считать недугом зверский аппетит. Миша ненавидел больницы. Прямо сказать – боялся их. Да и некогда ему было разлеживаться. Сегодня Татьяну выписывают из роддома (хорошо, что туда посетителей не пускают, он бы с трудом заставил себя навестить жену и новорожденную дочь). Нужно успеть заскочить к двоюродной сестре, которая обещала срезать ветку цветущей китайской розы для Танюши. Цветов в это время года с огнем не найти, а у него будет букет. Здорово! И еще есть один подарок Танюше – золотое колечко с рубинчиком. Деньги занял у соседки. Она ворчала, что лучше бы на коляску потратился или манежик. Коляска коляской, а хочется памятный подарок жене сделать.

Он был одет в широкую больничную рубаху – и только, даже трусы отсутствовали. Никакой одежды вокруг не наблюдалось. Но у кровати стояли шлепанцы. Миша отлепил проводки, встал, надел тапочки, подошел к двери и выглянул наружу. Коридор, сбоку дверь, за ней какие-то шорохи-всхлипы (это Рая причитала, терзая телефон). Прямо, в конце коридора, еще одна дверь. Миша подкрался к ней, приоткрыл. Похоже, кабинет. Пустой. Он вошел, огляделся. Письменный стол со странным темным пюпитром (плоский экран компьютера). Ага, да тут шкаф! Миша распахнул дверцу. Удача: на плечиках висит мужская одежда – рубашка и костюм. Внизу стоят туфли.

– Ну, простите меня! – бормотал Миша, сбрасывая больничную рубаху и натягивая на ноги чужие брюки. – Я всё верну. Обязательно! Не могу же я, сверкая задницей, по улице бежать!

Брюки на голое тело неприятно кусались и были маловаты, как и рубашка с пиджаком. Туфли на босу ногу жали. Не до капризов – воруем то, что нашлось. Во втором отделении шкафа нашелся старомодный плащ, берем до кучи, не лето на дворе.

Миша почти дошел до двери, которая явно вела на волю, но вернулся к столу. Взял лист бумаги, ручку и написал: «Извините за грабеж. Я всё верну. Кутузов».

Он благополучно выбрался на улицу и особых потрясений по дороге домой не испытал. Во-первых, ему было холодно, и он практически бежал. Во-вторых, шел снег, маскируя всё вокруг. В-третьих, в их городе, как и во многих российских, можно без декораций снимать кино про события тридцатилетней давности. Мише только показалось, что по улицам движутся машины диковинных обтекаемых силуэтов. Иностранная делегация пожаловала? Да еще на месте привычного стенда «Слава победителям социалистического соревнования!» красуется большое фото полуобнаженной девицы и текст: «Мыло „Лав“. Аромат и свежесть». Миша даже затормозил перед новым стендом. Почти порнография! Во дают! Хотят показать интуристам, что у нас всё, как на Западе. Поднимался по ступенькам в свою квартиру и думал о том, сколько в городе теперь появится шуточек про импортное мыло. Вот, например, «Мыло „Лав“ лезет из канав» или «Он помылся мылом „Лав“ и сверкает как удав», есть еще рифма на «сказав, поняв, мечтав…» Нет, «мечтав» плохо звучит. И тут же пришло в голову: «Не мечтав про мыло „Лав“, нахлебался секс-забав». В самом деле, как его угораздило попасть в больницу и при этом не помнить деталей? Занятый сочинительством, Миша отметил мимоходом, что в подъезде сделали ремонт, в другой цвет стены покрасили.

На звонок Миши открыла теща.

Татьяна собиралась выходить из дома, когда раздался звонок. Она открыла, на пороге стояло… это…

Это чмокнуло ее в щеку со словами:

– Доброе утро, Екатерина Сергеевна!

Так звали Танину маму, которая умерла десять лет назад.

Это стало снимать плащ, переобуваться в тапочки. Носков на этом не было. Это, точнее, этот был чистым слепком, как две капли воды похожим на ее мужа, на Михаила… в далекой молодости. Тане стало дурно, показалось, что потеряла сознание и только почему-то не свалилась на пол. Голова вдруг стала пустой до звона, ни одной мысли

– Отлично выглядите, Екатерина Сергеевна, – продолжал говорить Мишин двойник. Заглянул в комнату, присвистнул. – Новая мебель? Ваш подарок? И люстра? Танюшкина мечта осуществилась. Вместе пойдем из роддома их забирать? Только я бы хотел немного подкрепиться. Вы уже завтракали?

Теща не отвечала на вопросы. Смотрела на него как… как девица утром в больнице – с оторопью, с изумлением. Теща заметно похорошела, посвежела, похудела и одета была с несвойственной ей прежде смелостью – в брючный костюм. Екатерина Сергеевна в брючном костюме! Чудеса! И с каких доходов она, экономист на обувной фабрике, разбогатела? Кормить его не собирается. Но, в конце концов, он у себя дома, а есть хочется уж просто нестерпимо.

– Завтракали? – повторил Миша.

Таня не ответила. Этот развернулся в сторону кухни, явно туда собираясь идти. Таня испуганно попятилась спиной, так и вошла на кухню, отступала, пока не натолкнулась на подоконник.

Этот принялся по-хозяйски вытаскивать еду из холодильника. И рта не закрывал:

– И здесь новая мебель? Вчера передал в роддом одежду для Тани и ребенка, она записку прислала. Чувствует себя хорошо, ребенок немного потерял в весе первые дни, но уже начал набирать. Три двести – ведь это здорово? Хочу дочь Светланкой назвать. Таня согласна. Я ей тоже подарок приготовил – колечко с рубином. А цветы мне сестра двоюродная обещала. Заскочим к ней по дороге?

Было колечко. Да и сейчас есть, лежит в шкатулке. И комнатные цветы, китайская роза, были… Двадцать два года назад! На прошлой неделе у Светланки день рождения был. Таня ей звонила, поздравляла. Дочь сказала, что папа уже отметился, он вообще каждый день звонит. Какой-то странный, не болеет? Вопросы одни и те же задает. Таня сказала, что у отца сложности на работе.

А выглядело всё так. Миша позвонил дочери, чтобы удостовериться, в каком времени живет. Светланка сказала:

– Ты меня первый сегодня поздравляешь. Ну, давай начинай!

– С чем поздравлять? – удивился он

– У меня сегодня день рождения.

– Разве?

– Двадцать два года!

– Сколько-о-о?

– Папа, как у тебя с памятью?

– Отлично… или плохо… Поздравляю, дочка!

– Спасибо! Дико тороплюсь, считай, что ты мне сказал много-много хороших слов. Целую! Пока!

Этот ел, питался, пожирал Танины продукты. Взял белый батон, хотел отрезать поперек кругляшок, передумал, разрезал батон вдоль. Намазал маслом, положил колбасу и сыр, накрыл сверху второй половиной и, широко разевая рот, кусал, быстро жевал и торопливо глотал. Миша так некультурно никогда не ел.

– Ты кто? – с трудом выдавила Таня.

– Ваш зять, Михаил Кутузов, в девичестве Червяк. Что с вами, Екатерина Сергеевна?

– Ты откуда? – второй вопрос дался Тане уже легче.

– По правде сказать, из больницы. Удрал оттуда.

– Ага, понятно, – кивнула Таня, которой ровным счетом ничего понятно не было.

Ее отвлек звук с улицы – пронзительный свист автомобильных тормозов. Невольно посмотрела в окно: во двор влетела машина «скорой помощи», остановилась около их подъезда.

– Екатерина Сергеевна! – позвал этот. – Новая мебель, конечно, здорово, большое спасибо, и обои сменили. Но куда вы дели соски, молокоотсос – всё, что я купил по Таниному списку?

– Какой молокоотсос? Ты кто?

– Такое впечатление, что вы меня не узнаете, – с набитым ртом ответил Миша. – И где наши заготовки, продукты?

Его жена была прекрасной хозяйкой, на зиму по сотне банок консервов заготавливала, впрок покупала макароны, крупы, муку, сахар. Теперь, рыская по полкам в новых шкафчиках, Миша ничего не обнаружил. И в холодильнике, суперсовременном, нечем поживиться. Он хотел есть, а есть было нечего!

– Наши заготовки, продукты? – Таня, как это делают обескураженные дети, повторяла вопросы.

– Вот именно.

– Ты кто?

– Екатерина Сергеевна! Да что с вами? Третий раз спрашиваете. Вы же видите, что это я, Миша. Правильно?

– Правильно, – кивнула Таня, – как бы Миша.

– Ваш зять, верно?

«Нет у меня никаких зятьев! – хотелось закричать Тане. – И ты похож на Мишу, которого давно нет!» Напуганная Таня не решалась произнести эти слова вслух. От ответа ее избавил звонок в дверь.

На ватных ногах пошла открывать. А вдруг там еще сюрпризы? Посмотрела в глазок. Аспирантка Рая и какой-то долговязый мужик. Таня открыла дверь.

– Татьяна Евгеньевна! Миша у вас? – выпалила Рая.

– Э-э-э… как бы…

– Здравствуйте, Татьяна Евгеньевна! – вперед выступил долговязый. – Я врач. Позвольте нам поговорить с Михаилом Александровичем?

– С этим?

– Да! – смело шагнула вперед Рая. – Разрешите пройти!

И не дожидаясь позволения, рванула на кухню. Тот, что представился врачом, – за ней.

Таня не понимала, что происходит и, соответственно, что делать. Затренькал телефон, и звук его показался спасительным. Хотелось ответить, совершить какой-нибудь естественный, нормальный поступок, чтобы развеять морок. Она сняла трубку.

Бывшая начальница, Виктория Сергеевна:

– Ты еще дома? Опаздываешь, у тебя же совещание на девять тридцать назначено! – Виктория Сергеевна, как всегда, всё знала. – Я коротко, по делу. Говорят, твой бывший муж в какой-то медицинской фирме прошел курс лечения и отлично помолодел. Правда?

– Не знаю. Я с ним не общаюсь. – (А кто на кухне батоны трескает?)

– Так пообщайся! Моя личная просьба. За деньгами, сама понимаешь, не постою, лишь бы помогли от старческих хворей избавиться.

– Но я действительно не в курсе!

– Отказываешь?

– Виктория Сергеевна! Вы прекрасно знаете, что я вам ни в чем отказать не могу.

– Вот и поговори с Мишкой. Если будет хвостом крутить, скажи, что на него в прокуратуру уже доносы накатали. В моих силах и связях остановить разбирательство. Поняла?

– Да. Спасибо. Буду стараться.

– Ты чего говоришь по-армейски, будто я генерал, а ты прапорщик?

– Извините, не хотела обидеть.

– Температуры нет?

– Чего?

– Имею точные сведения: грядет грипп, будет назван «птичьим». Скосит больше людей, чем испанка, на миллионы счет пойдет. Береги себя! Не целуйся с кем попало! – хохотнула Виктория Сергеевна.

– Хорошо, непременно! – серьезно ответила Таня. – Спасибо, что предупредили.

Она положила трубку, вышла в коридор. Что происходило на кухне, пропустила. А сейчас видела, как Рая и врач этого… не сказать, что насильно волокли, под локти держали и… препровождали – вот подходящее слово, препровождали на выход. В дверях врач обернулся, посмотрел на Таню, она машинально отметила – какие чудные голубые глаза! – и улыбнулся:

– Всё в порядке! Не расстраивайтесь и не переживайте. Всего доброго!

Закрылась дверь. Из квартиры ушли посторонние. Посоветовали не расстраиваться. Какой тут не расстраиваться! Что происходит? Таня подскочила к окну и увидела, как этого сажают в машину «скорой помощи». На вешалке остался его плащ, дорогой и модный.

Практичный Танин ум долго оставаться в трансе не мог. Этот – не просто похожий на молодого Мишу человек, а натуральный Миша – муж, каким он был два десятка лет назад. Татьяна готова отдать руку на отсечение: Миша! Он, а не двойник! Зазвонил домашний телефон. Таня не ответила. Через секунду проснулся сотовый телефон. Определенно – с работы. Переговоры со смежниками, на которые она опаздывает. Чудеса не чудеса, а служба не ждет.

Надев шубу, вышла на лестничную клетку, закрыла дверь, подергала за ручку – надежно.

Ответ пришел на лестнице. Клонирование! Опыты секретные! Это был Мишин клон. Как в бразильском сериале! Точно! Размножение почкованием или как-то еще. Ах, сволочи! Издеваться над живым человеком! Я вам не овечка Долли!

Таню никто не клонировал, но эта фраза: «Я вам не овечка Долли!» – вбуровилась в сознание и полдня стучала в мозгу.

Откуда, спрашивается, в их городе секретная лаборатория? От верблюда! Оттуда, откуда берутся люди, потерявшие память, про них в газетах писали и по телевидению показывали. Найден на полустанке, ни бельмеса не помнит – как зовут, где родился и прописан, да и вся предыдущая жизнь – всмятку. Характерно: все, кто с амнезией, мужчины. На женщинах пока мерзкие опыты не ставят. На том спасибо! И я вам не овечка Долли!

Глава пятнадцатая Таня не могла вырваться из фирмы

До четырех пополудни Татьяна не могла вырваться из фирмы, дела не отпускали. Но в половине пятого, продиктовав секретарше десять поручений, взвалив на своего заместителя и юриста экспертизу трех срочных контрактов, она покинула офис. Надо разобраться, что происходит с Мишей. Иначе спокойствия не видать.

Татьяна поехала на квартиру Мишиного брата, где поселилась сладкая парочка. На звонок никто не ответил. Ухо, прислоненное к двери, никаких шорохов и звуков не отметило. Куда теперь? В институт, где любовники трудятся.

Раю она застала случайно. Раю отпустил Василий Иванович – проветритесь, на вас лица нет. Она поехала в институт, там давали стипендию, которую пришлось тут же отдать в счет долга. Рая выглядела изможденной, и все поверили: она по-прежнему болеет, как и Михаил Александрович. Нет, не вирусное, отвечала на расспросы Рая. Что значит написанное в бюллетене Кутузова «нейроэндокринное заболевание»? Только то, что доктора не уверены в диагнозе. Тут Рая не лукавила. А что с ней? Сосудистая дистония. Да, на фоне переживания за любимого человека.

Татьяну на кафедре знали, неоднократно виделись на общих застольях, банкетах и новогодних капустниках. По доброй воле она, брошенная жена, никогда бы сюда не явилась. Но теперь выхода не было. Двадцать минут приветствий с Мишиными коллегами, дежурными вопросами о здоровье и о дочери…

Спокойно! Не обращать внимания на хитрый блеск в глазах, на косые взгляды сочувствующих дам. Я бы хотела поговорить с Раей, пардон, Козюлькиной. Можно вас на минуточку? Со всеми прощаюсь, всего доброго!

Они разговаривали у большого окна, напротив двери на кафедру. Естественно, преподавательской общественности было интересно, чем закончится встреча жены и молодой любовницы. Двери кафедры не закрывались, преподаватели шныряли, как студенты. Никто не желал скандала. Но как пощекотало бы нервы, вцепись жена любовнице в физиономию, подними крик или прилюдно разрыдайся.

К разочарованию публики, немой диалог (слов-то не слышно) двух женщин ничего драматического не предоставил. Почти подружки или давние знакомые. Вначале они немного поспорили, Татьяна Евгеньевна что-то зло выговаривала, а потом с явным изумлением слушала Раю. А та говорила с отсутствующим, тупым, утомленным видом.

– Где держат Михаила Александровича? – прямо спросила Таня

– В частной медицинской клинике на проспекте Щорса. – Рая ничего не скрывала.

– Кто позволил клонировать моего мужа? И сколько уже сделали этих… образцов?

– Ошибаетесь, он не клон, – уныло ответила Рая, которая вопросам не удивилась, так как ее способность удивляться была давно исчерпана.

– Не морочьте мне голову! Я всё поняла! – с тихой угрозой проговорила Таня. – Я этого так не оставлю! Ставить эксперименты на людях! Я буду жаловаться!

Угрозы на Раю не подействовали. Она равнодушно пожала плечами и привела аргумент:

– Клон не помнил бы событий Мишиной жизни, ведь клон – только физическая копия.

Логично. Таня об этом не подумала. Версия с клонированием рассыпалась. Да и по правде сказать, двадцатисемилетнего Мишу вырастить из пробирки в их городе или даже в Америке, в суперсовременной лаборатории, – сказка, сюжет для латиноамериканского сериала.

– Но тогда кто же ко мне приходил?

– Михаил Александрович.

– Это я сразу поняла. То есть я ничего не понимаю!

Татьяна Евгеньевна имела право знать правду, и Рая стала рассказывать. По мере того как она говорила, у Татьяны отвисала челюсть. Рая завершила монолог, секунду помолчала и добавила:

– Извините, Татьяна Евгеньевна, но у вас открыт рот.

– Но это же, – клацнула зубами и недоверчиво покачала головой Таня, – черт знает что такое! Совершенно ненаучно! Даже клон – звучит правдоподобнее. Кстати, почему этот, как бы Миша, такой голодный? Его что, не кормят?

– Кормят. Я кормлю, каждый день готовлю как на взвод солдат. Но Миша не наедается. Господи! – тихо простонала Рая. – До чего же я устала! У меня нервы не выдерживают, голова лопается, кастрюли опротивели.

Рая закусила губу и отвернулась к окну. Татьяну убедил не столько фантастический рассказ Раи, сколько вид девушки, непритворно унылый и скорбный. Так счастливые любовницы не выглядят.

– Я должна поговорить со специалистами, которые наблюдают Мишу! – потребовала Таня.

– Конечно. Лучше с Кладовым Василием Ивановичем. Он… приятнее, человечнее. Запишите номер телефона.

Позвонить Кладову Тане удалось только после восьми вечера. Потому что, едва выйдя из института на улицу, она получила звонок с фирмы. Неприятность с договором на куплю-продажу большой квартиры, который три дня назад заверила нотариус, а завтра его зарегистрируют в комитете по жилью, и договор вступит в законную силу. У продавца квартиры, оказывается, случайно и только сейчас выяснилось, есть внебрачный, но законный сын, отбывавший срок в колонии, выпущенный на поселение, женившийся на такой же заключенной, родившей ему двоих детей… Покупатель квартиры мог оказаться в ситуации, когда на его собственность стали бы претендовать уголовники со своим выводком. А покупателем был не последний человек в городе – глава пожарной инспекции. Ссориться с пожарными – себе дороже, замучают проверками, актами и штрафами.

Татьяна понеслась на работу…

Василию по новому сотовому телефону мало кто звонил. Номер знали только Рая и Семен. Поэтому он удивился, ответив на вызов и услышав строгое:

– Кладов Василий Иванович?

– Да, это я.

– Диктуйте адрес, по которому находитесь!

– Простите, вы кто?

– Кутузова Татьяна Евгеньевна, законная жена Михаила Александровича.

– Да, да, конечно, мы с вами утром виделись…

– Диктуйте адрес!

– Татьяна Евгеньевна, мне понятно ваше беспокойство, но не лучше ли перенести наш разговор на завтра?

Вася только пришел домой, его ждала стопка книг, которые нужно проштудировать, желательно до трех ночи, чтобы хоть немного поспать.

– Не лучше! – отрезала Таня. А потом у нее почему-то вырвалось: – Я вам не овечка Долли!

– Кто, извините?

– Неважно. Я настаиваю на немедленной встрече и разговоре!

– Дело в том, что я нахожусь дома…

– Не убудет от вашей жены, если полчаса со мной побеседуете.

– От жены? Впрочем, хорошо, подъезжайте.

«Не в пользу врача, который ставит уникальные опыты на людях, местожительство в бараках Нахаловки», – отметила Таня, записывая адрес.

Она не боялась за свою машину, «Жигули-шестерку», на которой подкатила к дому Кладова. Татьяне по статусу уже требовался другой автомобиль, но она всё тянула с покупкой. Раньше казалось неудобным – отдать старушку «Жигули» Мише, а самой пересесть на «Шкоду». А теперь почему-то казалось, что с уходом мужа и удача отвернется, не время больших трат.

В длинном коридоре барака у единственного телефона (стена над ним по кругу была расписана именами и номерами) ссорились соседи. Но, увидев Татьяну, настороженно замолчали. Здесь не часто появлялись дамы в норковых шубах.

– Квартира шестнадцать? – спросила Таня.

Как по команде взметнулись руки и указали в конец коридора.

На ее стук (звонок отсутствовал) дверь открыл доктор, тот самый, голубоглазый, что приезжал на «скорой». Пригласил пройти, помог снять шубу. «Алкоголик или недавно развелся», – машинально и профессионально оценила Таня обстановку «квартиры гостиничного типа». И то и другое было совершенно верно. Женщиной здесь не пахло.

– Кофе? – предложил Василий, кивнув на закопченный алюминиевый ковшик, стоящий на электроплитке.

Таня замялась.

– Чашки чистые, не беспокойтесь, – улыбнулся доктор.

Таня именно это и подумала: «Чистая ли у вас посуда?» Он точно мысли ее прочитал. А улыбка у Кладова! Бабы, наверное, на него вешаются. Те, кто до шеи допрыгнет. Метров двух росту, не меньше.

Василий Иванович разгреб книги на столе, поставил чашки. У него опять не было ни сахара, ни молока для гостей.

Он говорил. Татьяна внимательно слушала, отпивая кофе. Стол был застелен клеенкой, плохо вымытой, Таня положила локти на стол, и они прилипали.

Кладов не скрывал, что случай с Кутузовым уникальный и плохо поддающийся объяснению. Да вовсе не поддающийся! Мы можем констатировать физиологические изменения, потому что нет оснований не доверять собственным глазам или приборам. Но дальше этого не продвинулись ни на йоту…

Василий поймал себя на том, что ему очень нравится женщина, сидящая напротив. Вторая жена терзала его вопросом: «Я тебе нравлюсь как женщина?» Ничего глупее спросить было нельзя. «Как мужчину при всем своем желании тебя рассматривать не могу!» – отшучивался он. А Татьяна Евгеньевна нравилась именно как женщина. Красивая, зрелая, излучающая деревенскую русскую доброту, и надежность, и верность, и искренность… Ей наверняка выпадали на долю и кони на скаку, и горящие избы… Но она умудрилась сохранить почти девичью привлекательность. Трогательная и стойкая, мужественная и слабая, решительная и беспомощная…

Куда его несет? Думать не гадал, что миловидное женское лицо вызовет у него столько эмоций! Вот что значит бросить пить! Василий никогда бы не признался, что на трезвую жизнь его подвигла мечта спасти человечество. К пафосным клятвам они с Шереметевым никогда более не возвращались. С другой стороны, что позорного, если человек желает подарить миллионам людей здоровье и молодость? Ничего позорного, если человек не шизофреник.

Но, кроме высокой цели, были еще одиночество, нищенский быт и душевная пустота. Винные пары обволакивают, пропитывают мозг человека, не оставляя места грусти, поэтому пьяному хорошо и в одиночку, а трезвому одному – тоска. Василий прекрасно знал, что лучшее лекарство от мужской тоски – женщина. И насчет своего успеха у дам не заблуждался. Но никаких планов не строил, никого на примете не имел. Все-таки утомительное и хлопотное это дело – ухаживания, казалось ему еще час назад…

И что делать? Ведь не скажешь: оставайтесь у меня, негаданная красавица, вы мне нравитесь как женщина. Татьяна Евгеньевна решит, что он развратный хам и разнузданный донжуан.

Василий тянул время. То, что можно было сказать тремя словами, описывал длинными предложениями, вдавался в медицинские подробности, Татьяне Евгеньевне заведомо непонятные. Она слушала не перебивая. Ее взгляд стойкой девочки, молящей о помощи, вносил смятение в душу Василия. Молила она, конечно, о помощи мужу. Но и безо всяких уговоров Василий сделал бы все, что мог, если бы мог.

Василий неправильно расшифровал выражение Таниных глаз. Конечно, она желала выздоровления Мише. Конечно, с мужем произошло несусветное и кошмарное, его грех измены не заслуживал подобного наказания. Пусть бы вылечился, пусть бы жил со своей аспиранткой. Или со мной, или ни с кем – подохни! – до такого накала обида Татьяны не доходила. Но не о Мише она сейчас думала, точнее – не только о нем. Татьяну загипнотизировали голубые глаза этого доктора, обитателя трущоб. Отступило извечное напряжение, связанное со служебными делами, куда-то провалились проблемы. Если душа может греться, то ее душа теплела в свете голубых глаз, омывалась – так бывает, лицо и руки мылом вымоешь до скрипа. И еще его улыбка! Неправильно живописцы отображают святых! Надо рисовать вот таких – с пронзительными глазами цвета безоблачного неба, с лучиками мудрых морщинок и с улыбкой… Про таких, кажется, говорят: улыбнется – как рублем одарит. Что там рубль! На миллионы счет должен идти, на килограммы золота!

Точно много-многолетняя пружина, закрученная очень давно – со встречи с Мишей, со свадьбы, с рождения дочери, – стала вдруг ослабевать и раскручиваться с ржавым звуком. Таня даже слегка испугалась – не слышно ли Василию Ивановичу скрежета из ее груди? Ведь стыдно, если догадается: поговорил со мной, посверкал очами, улыбнулся, а я и поплыла – сняла с себя все обязательства и клятвы. Вот сижу тут, душой голая, теплая и расслабленная до крайности.

«Ну, ты еще в штаны надуй от умиления!» – попробовала одернуть себя Таня. Ее подруга Лизавета как-то лечилась у экстрасенса от аллергии на рыбу. Аллергия не прошла, но целитель вызывал восхищение. «Он так расслабляет! – изумлялась Лиза голосом Раневской. – Некоторые от расслабления даже писаются!»

Воспоминания о подруге не помогли. Нечаянная благость усмирению не поддавалась, да и не очень хотелось. Татьяна ощущала легкость свободы и светлую горечь одновременно. Я, конечно, и коня на скаку… и в горящую избу… запросто… но ведь я – слабая и беззащитная, мне надежная опора требуется… А такие вот, ясноглазые… сидят в бараках Нахаловки и знать меня не знают!

Захотелось плакать. Без причины, то есть по тысяче причин – потому что Миша дурную болезнь подхватил, потому что бросил ее ради молоденькой, потому что дочь никогда сама не позвонит, не спросит, как мама себя чувствует, потому что семейка уголовников в последней сделке нарисовалась, потому что седину приходится закрашивать, потому что превратилась в скаковую лошадь, у которой каждый день – ипподром, потому что этот доктор… Ой, не самая ли главная статья отчаяния?.. Не мой, чужой… И баб у него, естественно, как блох у дворового кота!

Таня шмыгнула носом, удерживая слезы. Вскочила:

– Спасибо! Мне пора!

Она настолько любит своего мужа, рассуждал Вася, что едва сдерживает рыдания. Несмотря на это убеждение, Василий поступил импульсивно и дико. Какая-то сила его швырнула навстречу Татьяне, и он ее обнял.

Так не поступают врачи с родственниками пациентов, так не обращаются нормальные мужики с достойными женщинами! Какая муха его укусила?

Татьяна росту ниже среднего, ее голова пришлась чуть выше его пояса. Василию казалось, что он приголубил ребенка. И в то же время чувства испытывал далеко не отеческие. Всё смешалось: то ли женщина, то ли дитя, то ли целовать ее, то ли баюкать.

Он был таким высоким! Татьянин нос уткнулся куда-то в область его пупка. И руки у него точно многометровые, нежные и ласковые, запеленал своими руками. Так бы стояла и стояла, зажмурив глаза, прижавшись к теплому колоссу. С ней творится неладное, но отчаянно приятное.

– Всё будет хорошо, миленькая! – погладил ее по голове, чмокнул в макушку Василий.

Очень надеялся, что докторский тон ему удался. «Миленькими» он называл пациентов, переживающих сильную боль: миленький, потерпите!

– Спасибо! Извините! – отстранилась Татьяна и нервно поправила прическу.

«Еще вопрос, кто перед кем должен извиняться», – подумал Вася. А вслух сказал:

– Я провожу вас.

– Не стоит, я на машине.

– Значит, провожу вас вместе с машиной.

Подал шубу Тане и сам оделся.

Глава шестнадцатая Кладов проводит ее до автомобиля

Татьяна ожидала, что Кладов проводит ее до автомобиля. Но доктор не думал прощаться. Подошел к передней дверце, взялся за ручку, ожидая, пока Таня откроет автомобиль. Она так и сделала, села в кресло и опустила кнопку блокировки дверцы. Василий устроился рядом.

Он не переобулся и сейчас был в стареньких комнатных тапочках со стоптанными пятками. «Сказать ему? – замешкалась Татьяна, заводя и прогревая мотор. – Надо сказать, неудобно». Но произнесла совершенно иное:

– Я живу на проспекте Победы.

– Тогда нам лучше ехать через парковую аллею.

– Лучше, – согласилась Таня и нажала на сцепление.

«Осел! – казнил себя мысленно Кладов. – В тапочках попёрся! Но с другой стороны, чем не повод для продолжения знакомства? У меня носки с дырками или без? Не помню. Скорее всего – с дырками. Черт!» Он подсунул ноги под сиденье.

– Не молчите, – попросила Таня. – Рассказывайте что-нибудь.

– Что может поведать простой российский лекарь? Только случаи из своей практики.

И Василий рассказал несколько анекдотичных медицинских историй, приписав себе роль главного героя или очевидца.

Когда он работал в кардиологии, к ним периодически звонили в отделение и спрашивали: «Это стенокардия?»

Таня слабо улыбнулась.

В больнице был лифт и при нем лифтер, дядька ленивый и вредный. Вверх-вниз шнырявшие пассажиры ему надоели. Повесил на двери объявление: «Лифт в аварийном состоянии. Перевозит только тяжелобольных». Получилось – мол, этих не жалко.

Таня хмыкнула и широко улыбнулась.

Однажды Василий возвращался с работы вместе с другом, врачом-стоматологом, ехали в троллейбусе, заговорились, чуть не проехали свою остановку, выскочили в последнюю секунду. И тут друг понимает, что оставил в троллейбусе портфель, в котором зарплата. Стоматолог с утра до вечера говорит пациентам: откройте рот, закройте рот, сплюньте. И тут его на нервной почве заклинило. Бежит за уходящим троллейбусом, колотит в дверь и орет: «Откройте рот! Откройте рот!»

Таня хихикнула и спросила:

– Догнали?

– Да. Когда портфель вызволили, я говорю приятелю: теперь можно сплюнуть. Еще из транспортного. Еду в автобусе, входит женщина, бывшая моя пациентка, я с ней здороваюсь. В ответ получаю нечто грубое и невнятное, вроде того, что знать вас не знаю. Коротка человеческая память, думаю. И вдруг она во весь голос как закричит: «Василий Иванович, это вы! Ой, не узнала! Простите! Но я вас никогда одетым не видела!» Автобус задрожал от хохота, а я выскочил раньше времени.

Василий, повернув голову, внимательно посмотрел на Таню. Отлично, она почти расслабилась.

– Ну и самый выдающийся случай из моей практики. Как-то после тяжелого дежурства и легкого возлияния по случаю дня рождения коллеги я пошел в драмтеатр. Пьеса оказалась скучной, я задремал. По ходу действия кто-то из героев падает в обморок и остальные начинают вопить: «Врача! Врача!» Эти крики меня разбудили, я автоматически поднялся и двинул на сцену…

Татьяна заливисто рассмеялась. Чуть не проехала свой поворот и не врезалась во встречную машину, невидимый водитель которой возмущенно просигналил.

– Осторожнее! – предупредил Вася.

– Да уж! Ваши истории…

– Могут нас обоих до травматологии довести, – закончил фразу Вася.

– Но вам и положено анекдотами сыпать.

– Разве?

– С таким именем-отчеством! Василий Иванович. Как Чапаев!

– Верно, стараюсь соответствовать.

– А вы, между прочим, в тапочках!

– А я, между прочим, знаю! И всё гораздо хуже.

– Почему?

– Потому что у меня носки дырявые!

Им показалось это ужасно смешным и остроумным. Вместе расхохотались, Тане пришлось даже затормозить.

Когда подъехали к ее дому, почти легко спросила:

– И что мне с вами делать? Везти обратно? Или…

– Или! – быстро ответил Вася. – Теперь ваша очередь меня кофе поить.

– Хорошо, – так же быстро согласилась Таня.

Ее очень тронуло, что, оглядевшись в ее квартире, Василий Иванович выделил ее любимицу – люстру.

– Чудо! – сказал он, задрав голову.

Нет, «задрав» – не правильно. Ему, с его ростом, почти не пришлось напрягать шею.

– Сказка! – искренне восхитился Кладов. – Вы повесили себе под потолок вечный праздник.

– А то! – согласилась Таня.

Они больше двух часов, которые пролетели как две минуты, просидели на кухне. Пили растворимый кофе, потом крепко заваренный чай. Сахар у Тани был, а также конфеты. Сыр и колбасу слопал моложавый Кутузов. О нем не вспоминали, он почему-то уплыл, испарился, остался в другой жизни. И в разговоре неловких пауз не возникало. Точно им давно следовало встретиться, чтобы наговориться, но наговориться было невозможно, потому что в два коротеньких часа не уложить всё накопившееся за вовсе не короткую жизнь.

Тане было легко общаться, как легко щебетать женщине, которая себя чувствует красивой. Голубые глаза в черточках мелких морщинок трогательно восхищались: ты очень красивая, необыкновенно! Василию было просто и свободно с Таней, как бывает просто и возбуждающе с женщиной, которая чувствует себя обворожительной. И верно чувствует!

Игра глаз, взглядов шла параллельно, никак не отражалась на темах бесед. Ничего жеманного не было в Таниных рассказах о своей фирме, о дочери или совратительного – в Васиных воспоминаниях о первых врачебных шагах и детских хулиганских поступках. И в то же время невидимое чувственное, эротическое поле с каждой минутой крепло, наполнялось энергией, едва ли не потрескивало электрическими зарядами.

«Что это со мной? – поражалась Таня. Но поражалась на мгновение. – Плевать, что со мной! Главное – очень хорошо и тепло!»

«Как меня угораздило? – спрашивал себя Вася и тут же отвечал: – Значения не имеет, коль я первый раз в жизни душой отмяк… Пусть не только душой, но и телом… не отмяк, а, напротив, как пубертатный недоросль, в томлении пребываю. Хорошо! Мне очень хорошо!»

Они по-прежнему были на «вы», но не заметили, как отбросили отчества. В какой-то момент Таня испугалась. Любовно-эротическое поле она ощущала как собственную ауру. Вдруг Вася увидит, что ей хочется с ним… Стыд какой!

– Батюшки, уже третий час! – ненатурально ахнула Таня, посмотрев на часы.

– Да, – кивнул Вася, разом сникший, – пора и честь знать.

Таня ничего не собиралась ему предлагать! Ум ее не собирался! А язык взял да и произнес:

– Ну, куда вы в тапочках? Оставайтесь, постелю вам в гостиной.

– Спасибо! – боялся поверить своему счастью Василий. – Если это вас не стеснит…

– Стеснит, конечно. Но туфли моего мужа, которые я могу предложить, вам на три размера малы.

Туфли – это ерунда. Как будто нельзя вызвать такси или поймать частника на улице. Но важны повод, оправдание, зацепка… Черта лысого драный хвост! Только бы иметь «культурную» версию плотского стремления. Кто так думал? Да оба – и он, и она!

Литры выпитых кофе и чая не давали уснуть. Помимо сексуального желания, которое бодрило, как цистерна кофеина.

До пожелания «Спокойной ночи!» Татьяна была гостеприимно суетлива и почти сурова. Вот вам пижама, халат и полотенце, в ванной вы найдете гель для душа и шампунь. Василий скрылся в ванной, она разложила диван и несколько минут дрожащими пальцами перебирала постельное белье в шкафу. Простыни в цветочек или в полосочку постелить? Какие лучше? Господи, да что же меня так колбасит! Дочь употребляла это гастрономическое слово для обозначения сильного волнения.

Василий, с прилизанными мокрыми волосами, в халате мужа, появился в комнате. Таня, не подняв на него глаза, дёрнула в душ. Вымылась до свиста. Жалко, духов здесь нет, в спальне на столике… Зачем тебе духи? Развратница!

Пробормотав: «Спокойной ночи!», прошмыгнула через гостиную в спальню, рухнула на кровать. И что дальше? Дальше было сплошное томление…

Он ведь видел! Видел, что она… как бы не прочь. А вдруг ошибался? Робел до смеха, точно никогда с женщинами дела не имел. И ведь в трезвом сознании действительно не имел! Поэтому осечка вероятна. Ворочался с боку на бок. Сна ни в одном глазу. Рассуждаем логически… Вот на это ты сейчас решительно не способен! И все-таки! Рассуждаем логически: встаю с постели, заявляюсь к ней со словами: «Таня, я полюбил вас с первого взгляда! Таня, я хочу вас так, что готов…» Что я готов? Да хоть как сосед дядя Егор! В детстве запомнилось: носится дядя Егор по коридору за своей женой Нюсей, которая ему чего-то не дала, и орет: «Ну, отпили! Ну, отрежь мой член!» Вокруг были дети, и дядя Егор употреблял целомудренное «член». А Вася, привыкший по телевизору слышать «член политбюро», удивлялся, откуда у их соседей такие знакомства.

Отлично, политбюро! Вспоминаем, кто были его членами… Суслов, Громыко, Пельше, Капитонов…

Таня потеряла надежду (в которой себе не признавалась), когда на пороге возник Вася.

– У вас отвратительный диван! – сказал он не то жалобно, не то раздраженно. – Пружины в ребра стреляют.

Таня ничего не ответила. Просто подвинулась на постели, освобождая место рядом с собой. Васе показалось, что он не шагнул вперед, не лег на постель, а влетел, проскользнул по воздуху параллельно полу.

– Какая ты маленькая! – прошептал он, обнимая Татьяну и дурея от счастья.

– А ты ужасно длинный! – на последнем выдохе перед поцелуем едва слышно проговорила она.

Утром Вася проснулся в одиночестве, но не испугался и не расстроился. Тянуло вкусным кондитерским духом. Васе не пришлось вспоминать события несколькочасовой давности. Они легли в память прочно, счастливо и надежно. Так в детстве просыпаешься после Нового года: были праздник, елка, подарки, а впереди новая, с загадочными открытиями, жизнь.

– Проснулся, лежебока? – вошла Таня с кухонной лопаточкой в руках и в ореоле вкусного запаха. – Я оладушки пеку. Ты любишь оладушки?

– Обожаю! Но давай сначала… – Он призывно похлопал по кровати рядом с собой.

– Сексуальный маньяк! – весело и возмущенно покачала головой, взмахнула лопаточкой Таня.

– Правда? – обрадовался Вася. – Тебе понравилось?

– Иди завтракать!

Как у всякой верной жены, у Тани были свои страхи перед изменой мужу. Ей казалось, согреши она с другим мужчиной, самым отвратительным и постыдным будет отрезвление после страсти, утро после грехопадения, суровый взгляд на вчерашнюю похоть. Но теперь она не чувствовала никаких угрызений совести или раскаяния. Напротив, летала и пела. Поймала себя на том, что мурлычет в туалете (вот глупость-то!), напевает в душе и в голос поет на кухне, размешивая тесто. Не было грехопадения! Это началась новая жизнь!

Конечно, она спрашивала себя: «Я ли это? Разве я похожа на женщину, которая через три часа знакомства с мужчиной оказывается с ним в постели?» Но оправдания не запаздывали: Василий – второй мужчина в ее жизни, обидно, в конце концов, не узнать никого, кроме мужа, который к тому же тебя бросил, – это во-первых. Во-вторых, чем старше люди, тем короче у них период ухаживания, приглядывания, робости. Подростки трепещут месяцами, а взрослые наперед знают, чем дело кончается. Но если продолжить эту мысль…

Татьяна представила себе двух старичков: ковыляют с палочками навстречу друг другу, остановились, встретились взглядами, понятливо кивнули и двинули в сторону общей коечки – расхохоталась, пролила тесто мимо сковороды.

И в-третьих… Что бы придумать в-третьих для полноты аргументации? Например: как бы ни был Вася душевен, нежен и чуток, ему (мужчина остается мужчиной) в голову не придет сокрушаться, что всё случилось скоро, а не в отдаленном будущем. Если Вася не терзается, то почему я должна стесняться?

– С чем оладушки? – сел за стол, протиснув под него длиннющие ноги Вася.

Спросил так, будто каждое утро тут сиживает, и Тане это очень понравилась. Хотя она позвонила на работу и, впервые за десять лет, не хворая, не температуря, будучи на ногах и здоровой, сказала, что ее сегодня не будет, и даже распоряжений не сделала, все-таки ее мозг привычно решал жилищные проблемы. Квартиру Василия в бараке – Мише, отселяется с аспиранткой. А Вася ко мне прописывается.

– Таня?

– Да?

– Ты о чем сейчас думала?

– Не скажу! А о чем ты спрашивал? С чем оладушки? С вишневым вареньем. Его муж очень любит, я литрами заготавливаю.

Точно мрачная тень пронеслась, мазнула их по лицам, напомнила, что они не одни на белом свете.

– Если хочешь, поедем со мной в клинику, – сказал Вася.

– Хочу. – Таня поставила перед ним тарелку. – И еще хочу, чтобы ты навсегда остался со мной. Некрасиво, да? Нескромно даме после одной ночи такое говорить?

– Очень красиво. И очень радостно слышать… от тебя. Но, Таня, ты не знаешь, я… алкоголик.

– Знаю.

– Откуда? – поразился Вася, а потом горько усмехнулся: – Конечно, слухи.

– Не заблуждайся на свой счет. Слухи о тебе до меня не доносились. Но я ведь была у тебя дома. Василий! Я боюсь и не переношу пьяных, абсолютно, органически и навсегда. У меня отец пил. Понимаешь?

– Понимаю.

– Легкий хмель, рюмка-другая коньяка – это всё, что я могу перенести. Но когда человек меняет обличье, превращается в другого, пусть даже более веселого и остроумного, я не выношу. Он для меня – скот, оборотень и подлый обманщик. Вот такое наследство с детских лет и пожизненное. Я понимаю, что бросить пить очень трудно… у моего отца не получилось. Не виню его, хотя и не простила… до сих пор, через пятнадцать лет после его смерти.

Голубые глаза, которые свели Таню с ума, смотрели сейчас прямо и без нежного трепета, словно не на Таню, а на отрытый клад или реликвию, о которых не мечталось, да нечаянно повезло, а вместе с везением свалилась громадная ответственность.

– Я бросил пить, чтобы спасти человечество. Так думал. Оказалось – чтобы встретить тебя и самому спастись.

Повисло молчание, возвышенное и мелодраматичное, неуместное на кухне и в то же время пронзительное, какой бывает пауза в театре – гораздо драматичнее, чем страстные монологи.

– Вася! Чьи у тебя глаза? Мамы, отца?

– Ни в мать, ни в отца, семейная тайна. Но соседки шептались: был у нас в бараке хулиган отчаянный, верста коломенская и глаза что синие плошки. Плохо кончил, зарезали в подворотне. Но попрошу о моей покойной матушке домыслов не строить! И где твое хваленое варенье?

Вася умял все оладушки. У Тани было создалось впечатление, что последнее время всех мужиков держат в голодном краю и редко отпускают.

Глава семнадцатая Они приехали в клинику

Они приехали в клинику к полудню. Поздно встали, да и после завтрака не сразу ушли из дома, в спальне задержались.

Семен не поднялся, когда Василий и Таня вошли в его кабинет, не дернулся, когда Василий представил:

– Татьяна Евгеньевна Кутузова, – секундная заминка, – жена Михаила Александровича. Доктор Шереметев Семен Алексеевич.

Таня не сказала «очень приятно», потому что и Шереметев промолчал. Сидел на диване, руки в карманах белого халата, ноги на журнальном столике – и не подумал опустить, разглядывал ее равнодушно, как букашку.

«Они переспали, – вяло подумал Семен. – Васька, ловкач, откеросинил бабу».

Этот вывод было легко сделать, наблюдая за любовниками, которые думали, что ведут себя сдержанно и обычно. Но Вася, помогая даме снять шубу, интимно погладил ее по плечам, она в ответ вскинула голову и ласково ему улыбнулась. Между ними отчетливо виделось поле взаимного притяжения, которое бывает, когда мужчине и женщине хочется быть слитыми, а не пребывать порознь. Нашли время, мысленно упрекнул Семен, впрочем, без особого осуждения. Ему было сейчас не до чужих шашней.

– Как наш пациент? – спросил Вася.

– Идите, – дернул головой Семен в сторону двери, ведущей в палату. – Полюбуйтесь. – Опустил ноги, поднялся, подошел к шкафчику и стал что-то из него доставать.

– О боже! – только и могла произнести Таня, войдя в палату.

– Дьявол! – выругался Вася.

На высокой больничной койке сидел юноша и ел из миски кашу. Острые коленки, темный пушок над верхней губой, длинные волосы, подростковые прыщи… Он был сокрушительно молод и в то же время старомоден, как на фото тридцатилетней давности. Откуда бралось это ощущение несовременности одетого в больничную рубаху парня, было непонятно, но оно присутствовало.

– Здрасьте! – сказал Миша застывшим у дверей женщине и мужчине.

Чего они все на него таращатся? Надоело, с самого утра, будто он какой особенный. Нормальный! Вон зеркало на стене висит. Рогов у него не выросло. Правда, не помнит, как в больницу попал. Хорошо, хоть кормят здесь от пуза.

Миша поскреб ложкой по дну миски, собирая остатки каши с тушенкой, и посмотрел в угол, где сидела Рая. На подоконник сложила руки, голову на них опустила, лица не видать, не пошевелилась, когда в палату вошли Таня и Василий.

– Рая, – позвал Кладов, – вам плохо? Дать лекарство?

«Какие у нас имеются антидепрессанты?» – спросил он себя.

– Можно еще добавки? – подал голос Миша.

– Ты уже три часа рот не закрываешь! – подняла голову и зло бросила ему Рая.

Выглядела девушка… Как говорится – краше в гроб кладут. «Получила любовь?» – невольно позлорадствовала мысленно Таня.

– А чё? Вам жалко? Зашибиться? – огрызнулся Миша.

Таня вздрогнула, по спине побежали мурашки. Вспомнила давно позабытое, как старым запахом повеяло. Когда они с Мишей познакомились, все варианты глагола «зашибиться» были в большой моде у молодежи. «Зашибались» по любому поводу и через слово. Зашибись красивая девушка, зашибись плохой фильм, зашибиться сколько звезд на небе, предки зашиблись, не дают денег… Постепенно это словечко ушло, уступив место другому, второму, третьему – молодым обязательно подавай сигнальный элемент речи, который бы свидетельствовал – я с вами, я из наших. У Таниной дочери год назад всё было «круто», а теперь на растяжку «ку-у-ул» – вроде тоже «круто», но по-английски.

– Не надо лекарства, – ответила Кладову Рая и поднялась. – Ничего не надо! Отпустите меня! Пожалуйста! Я больше не могу!

– Конечно, отпустим, – попытался успокоить ее Вася. – Никто насильно вас держать тут не будет. Вы устали, это понятно.

– Можно я сам возьму? – попросил Миша.

– Что? – не понял Василий.

– Добавку, – указал ложкой на батарею термосов у стены.

– Возьми, – разрешил Кладов.

Миша вскочил, босиком прошлепал мимо Тани, она невольно отпрянула.

– Я чё? Заразный? – обиделся Миша. – Зашибиться, честное слово!

Открыл крышку термоса и наложил себе полную миску каши. Вернулся обратно на кровать, принялся за десятую порцию.

– Побудьте здесь минутку, я скоро вернусь. – Василий вышел из палаты.

Рая твердила как заговоренная:

– Не могу, не могу, не могу… отпустите меня, отпустите меня…

Хотя Миша представлял собой жуткое зрелище, он все-таки не страдал, трескал за обе щеки. А с девушкой было плохо. Она задрожала мелко, челюсть клацала, глаза безумные. Таня подошла к Рае, обняла ее:

– Тихо, тихо, успокойся!

– Простите меня! Простите, простите. – Рая повторяла слова, точно не слышала с первого раза, что говорила. – Виновата, виновата, я во всем виновата…

– Ну, будет! Будет! – гладила ее по голове Таня, невольно поддавшись инерции повторения. – Возьми себя в руки! Слышишь? Возьми себя в руки!

«Интересно, – подумала Таня, – стала бы я утешать аспирантку, не будь ночи, проведенной с Василием? Мир перевернулся, а девушку очень жаль, страдает отчаянно».

– Если бы не я, не я, не я, Миша был бы дома, с вами, здоров, здоров, здоров, здоров…

– Ты подарила ему счастье и любовь, о которых он и не мечтал. («Это кто говорит? – поразилась себе Таня. – Я же видела, как он буквально светился от радости»).

– Но всё кончилось так быстро! Вы очень меня ненавидите?

Рая немного пришла в себя, перестала повторять слова, потому что очень странно было получать материнскую ласку и утешение, рыдать на груди у женщины, которая желала бы стереть тебя с лица земли. Но почему-то не стирает, не проклинает, не злорадствует, а достала носовой платочек и вытирает ей глаза.

Миша ел кашу и смотрел на теток, устроивших тут спектакль. Старая успокаивает молодую, которая, он сразу понял, со сдвигом по фазе. Утром проснулся, она уже тут была и причитает над ним. Хорошо, хоть еду принесла. Долго ему еще здесь торчать? Если захворал, то почему не лечат? Да и не болит у него ничего! Скорей бы домой! Сегодня у наших с канадцами решающий матч.

– Не говори глупостей! – Таня разжала объятия, высморкала Рае нос. – Я тебя давно (со вчерашней ночи) простила. Что же нам с ним делать? – повернулась она к Мише.

– Не знаю, – безвольно ответила Рая. – И, по правде, знать не хочу. Нет сил на него, вечножующего, смотреть.

– Это вы про меня, что ли? – отозвался Миша-юноша. – Да я вас в первый раз вижу! Где мои родители и одежда?

– В могиле давно твои родители, – устало ответила Рая.

– Что-о-о? – побледнел Миша и уронил миску.

– Успокойся… мальчик! – поспешно сказала Таня. – Я тебе всё объясню, вернее, доктор объяснит.

– Газеты ему покажите и журналы, – кинула на стопку прессы, лежащую на подоконнике, Рая, – пусть радио послушает. Василий Иванович знает, как с этим обращаться. А я пойду, ладно? Кончилось терпение, хочу к маме. Квартиру Мишиного брата Славы я потом уберу, обещаю.

Таня не спешила бы отпускать Раю, потому что страшно оставаться с Мишей наедине, а доктора запропастились куда-то. Но Рая выглядела изможденной, в любой момент с ней могла случиться новая истерика. И с другой стороны, если Рая много выдержала ради любовника-Миши, то и Таня обязана ради мужа, пусть и бывшего, пусть и помолодевшего, пусть и… Откуда он все-таки взялся?

– Иди, Рая, – кивнула Таня. – До свидания. Счастливо!

Девушка на секунду задержалась перед Мишей, всхлипнула скорбно:

– Какой ужас! Прощай, любимый!

Чокнутая тетка ушла. Кто «любимый»? Что в нем ужасного? Кто эти женщины? Что случилось с его родителями? Какая «квартира Славы», брату три года? Что здесь происходит?

Миша засыпал Таню нервными вопросами.

– Ты только не волнуйся! – Она подняла с пола миску, опустилась на стул, на котором до этого сидела Рая. – Я тебе объясню, постараюсь, хотя это лучше сделать врачам. Скажи мне только, ты уже познакомился с Таней Кутузовой?

– Уже? – переспросил он. – Откуда вы знаете? – По бледным щекам Миши разлился смущенный румянец.

Значит, познакомился, сделала вывод Таня.

– Я тебе сейчас буду рассказывать о вещах, которые знают только ты и Таня, чтобы ты поверил и про остальное. Господи! Какое-то ожившее старое кино!

– Что?

– Это я про себя. Слушай. Вы познакомились у Юры Панкина на дне рождения. Юра сейчас на мукомольном комбинате главный инже… нет, это не важно. Ты пошел провожать Таню домой, по дороге нам, то есть вам, встретилась плачущая тетка, у которой кошка забралась на дерево и боялась спрыгнуть. Ты полез на дерево и порвал брюки…

Василий задержался, потому что с Шереметевым творилось неладное. Вася обнаружил его сидящим за журнальным столиком и пьющим коньяк. В двенадцать часов дня, без закуски и стаканами. Один опрокинул, легко, как чай, только чуть крякнул, и налил второй, больше половины.

– Будешь? – спросил Семен. – Возьми себе стакан в шкафу.

– Нет, – отрезал Вася. – Не буду. Не хочу.

Хотел! Очень хотел! Руки тянулись, голова закружилась от желания, к пищеводу точно пылесос подключили – только бы втянуть заветную жидкость. Если бы не прошлая ночь, если бы не Таня, однозначно сказавшая, что рядом с ней пьянице не бывать, Вася бы сорвался, выпил и счастливо забалдел. Тем более что спасителя человечества, мессии от медицины из него, по всей вероятности, не выйдет.

– Как хочешь, – пожал плечами Семен и отпил несколько глотков, – было бы предложено.

Требовалась луженая глотка, чтобы вот так легко, точно компот, пить сорокаградусный напиток. Или пребывать в глубоком стрессе, когда все нервные окончания немеют. У Семена был, безусловно, второй вариант. И стресс он мог переживать по единственной причине – потерпев поражение, получив удар по амбициям.

– А ты ловок! – развязно хмыкнул Семен. – Не ожидал.

– Что ты имеешь в виду?

– Да, ладно, не притворяйся. Отымел кутузовскую жену? Ничего баба, в соку.

– Не твое дело!

– Не мое, – согласился Семен, чей язык уже стал заплетаться. – А со мной она не перепихнётся? Спроси по дружбе, а?

– Тебе сейчас морду набить или когда протрезвеешь?

– Ой, кто бы про трезвость говорил! Алкаш вонючий…

Василий стоял и смотрел на Семена, который на глазах терял человеческое обличье, пил дорогой коньяк и превращался в животное, извергающее, точно яд из пасти, грязный мат и ругань.

Проскользнула, незамеченная, через кабинет Рая. Василий забыл про нее, не дал лекарства. В пяти шагах были Таня и ее больной муж, в кабинет могли войти подчиненные Шереметева и увидеть своего шефа в скотском состоянии.

Вася выглянул в приемную и попросил секретаршу никого не впускать. Она не удивилась – в последнее время подобное распоряжение звучало нередко. Правда, отдавал его сам Семен Алексеевич, а не Кладов, который уже прописался в их клинике вместе с каретой «скорой помощи». Секретаршу крайне обижало, что ее не посвящают в происходящее за тремя дверями, наняли какую-то девицу. Именно секретарша была источником самых невероятных слухов и домыслов. Так она мстила начальству за недоверие.

О том, что хватит секретничать, разводить конспирацию, сидеть в подполье, их сил не хватает и не может хватить для такого уникального случая, Василий не раз говорил Семену. Но тот стоял на своем. Он, Шереметев, всё затеял, платил, музыку заказывал и требовал подчинения и сохранения тайны. В качестве аргумента приводил типичную ситуацию в спорте: тренер в провинции вырастил великолепного атлета, десять лет жизни на него положил. А потом появляется столичный тренер, сноб и прохиндей, но очень знаменитый, и переманивает спортсмена, увозит. Все, адью! Там у них в Москве деньги, слава, медали, соревнования, поездки, телевидение, интервью, поклонницы – сплошной кайф. А ты, провинциальный чайник, оставайся с носом, давай трудись, готовь нам олимпийский резерв.

Василий считал сравнение некорректным, но в споры не вступал, потому что с Семеном нельзя было спорить – он не слышал чужих аргументов, только свою правду воспринимал. Откровенно зевал или переводил разговор на другое, когда кто-то из ниже- или равностоящих ему противоречил.

А сегодня, когда Василий твердо решил идти до конца, убедить Шереметева, что промедление преступно, тот нажрался как свинья. Вылакал весь коньяк, свалился набок и отключился. Вася закинул его ноги на диван, брезгливо, двумя пальцами взял бутылку и выкинул ее в корзину.

– Как вы тут? – спросил Василий, заходя в палату.

На лице у Татьяны вселенская скорбь и жалость. Миша растерян – недоумение, страх и подступающие слезы ужаса.

– Доктор! – испуганно взмолился Миша. – Скажите, что все, что она рассказывает, неправда! Не может быть!

– Успокойся, ты чего разнервничался? Ты в больнице, под медицинским наблюдением, мы тебя лечим (ни черта не лечим!), всё будет хорошо.

– От чего лечите? – недоверчиво воскликнул Миша. – У меня ничего не болит! Где мои родные? Мама, отец, брат?

– Ничего не болит? – повторил Василий, как бы не услышав вопросов про родных. – Вот и отлично! – Тоном доброго доктора Айболита он владел в совершенстве. Вася уже сталкивался с подобными истериками их необычного пациента и знал простой способ их погасить. – Миша, как насчет того, чтобы подкрепиться? Хочешь есть? Что у нас в меню? – Вася подошел к термосам, открыл один, второй, только из третьего повеяло общественной столовой. – Каша с тушенкой? Объедение, наверное.

Татьяна наблюдала борение на лице Миши: страх, растерянность, тревога о родных боролись со зверским аппетитом. Победил аппетит. Миша, почему-то в данный момент напомнивший Тарзана из старого фильма, подскочил к термосу с миской и ложкой и просительно протянул руку.

– А ему не вредно столько есть? – тихо спросила Таня.

Из четырех термосов, каждый не меньше трех литров, два уже были пусты!

– Не вредно, – ответил Вася. – Если Мишу не кормить, у него начинаются нехорошие процессы в организме. Час без пищи в период острой в ней потребности вызывает примерно то, что следует после трех суток сухой голодовки у обычного человека. Далее экспериментировать было просто опасно, я не решился. Пищу легко заменяют капельницы с глюкозой. Но Миша больше любит кашу или макароны с тушенкой. Белки, жиры и углеводы, клетчатка ему не требуется. От четырех до пяти, – Вася посмотрел на часы, – он насытится и его будет клонить в сон. Периоды бодрствования всё укорачиваются, время сна увеличивается.

«Не стану тебе показывать, Танюша, – подумал Василий, – видеозаписи того, что происходит с твоим мужем во сне. Это не каждый выдержит. Вот Рая…»

– Куда делась Рая?

– Я ее отпустила. Бедная девушка, до точки дошла.

Василий невольно вскинул брови, поразившись: это говорит жена о любовнице мужа? Татьяна не имеет себе равных!

А далее он сам держал речь. Миша орудовал ложкой, а Вася спокойно, как об обыденных вещах, рассказывал ему о том, что случилось. Айболитовский голос Васи, доброе выражение его глаз, легкая улыбка, шутки действовали на психику гипнотически, кошмар и абсурд приобретали упорядоченный и нестрашный вид, едва ли не привычным делом выглядели фантастические превращения и невероятные события.

Татьяна не знала, что в бытность Василия кардиологом областной больницы его беседы с больными имели колоссальный терапевтический эффект. Поговорит Вася пару-тройку раз с больным, и у того положительная динамика состояния, как после интенсивного медикаментозного лечения или санаторно-курортного. Была только одна проблема (не считая Васиного пьянства) – в него влюблялись женщины-пациентки, да не каждая вторая, а девяносто процентов.

Вчера (еще суток не прошло, поразилась Таня!) она впервые подверглась Васиному гипнозу, когда примчалась к нему домой и выслушала про обстоятельства Мишиной болезни. Сейчас опять! Во второй раз, с не меньшей силой!

Таня подушечками пальцев стиснула виски и поплелась к двери. А если то, что она приняла за подарок небес, нечаянную любовь, – тоже блеф и обман?

Вася проследил за ней взглядом. А через минуту, оборвав себя на полуслове, извинившись перед Мишей, вышел следом.

В туалете, склонившись над раковиной, Таня брызгала в лицо холодной водой.

– Что с тобой, родная?

Таня выпрямилась, вода со щек побежала на блузку.

– Ты говоришь… Когда ты говоришь… морок наступает, дурман… Ты и со мной?.. Всё, что было, – только забава?

– Слышала расхожее выражение, что все болезни от нервов? Так вот, это примитивно, но по сути верно. Я лечу людей, значит, первым делом должен поправить их психику. Ты для меня не забава, а судьба. В противном случае я бы валялся сейчас в пьяной отключке, как валяется Шереметев…

Глава восемнадцатая Секретарша нарушила приказ

Секретарша нарушила приказ, потому что бывают обстоятельства, когда любые приказы отменяются. Позвонили из приемной губернатора и в жесткой форме велели Шереметеву немедленно явиться. По долгу службы и съедаемая интересом, она вошла в кабинет начальника.

То, что предстало перед ее глазами, было поразительно!

Шереметев, расхристанный, сорочка вылезла из брюк, запах спиртного крепчайший, лежит на диване, храпит оглушительно. Попыталась разбудить его, трясла за плечо – безрезультатно, даже храпеть не перестал.

Дальше – хуже. Заглянула в коридорчик, а там доктор Кладов страстно целуется с какой-то женщиной! Он длинный, она маленькая, но умудряются! Пьянство и разврат! И хоть бы постеснялись! Нет! Кладов с явной неохотой оторвался от дамочки и спросил:

– Чего вам?

– Семена Алексеевича срочно к губернатору вызывают.

– Понял, хорошо. Идите.

Секретарша вернулась на свое место и тут же сняла телефонную трубку, набрала номер:

– Эндокринология? Зина? Тут такое творится! – зашептала в микрофон. – Содом и Гоморра!..

Но ничего преступного или развратного за дверями не происходило. Василий начал протрезвлять Семена, благо душ имелся. Когда к Семену возвратилась способность воспринимать чужую речь, Вася спросил:

– К губернатору поедешь, он тебя вызывает? Оживлять тебя дальше? Или будешь дрыхнуть?

– Поеду, – заплетающимся языком ответил Семен. – Оживляй.

Весь комплекс мероприятий, включая капельницы, занял более двух часов. Семен выглядел неважно, но его уже не швыряло от стены к стене и речь стала внятной. Привел в порядок костюм, надел чистую сорочку и отправился на аудиенцию, аккуратно неся собственную голову, в которой плясали черти.

Василий сел за оформление документов, за систематизацию данных наблюдения за Кутузовым. Без этого явиться к столичным светилам было несолидно и непрофессионально. Писанины море. Как известно, доктора и следователи тридцать процентов рабочего времени проводят, не врачуя пациентов, не бегая за преступниками, а корпя над бумагами.

Татьяна находилась около Миши. Она испытывала к нему чувство, которое трудно описать словами, ведь предшествующий жизненный опыт ничего подобного не имел.

Подхватив Васин настрой на позитив, Таня рассказывала, какой замечательной стала жизнь. Миша хоть и был поклонником западной рок-музыки, но воспитанником пионерской и комсомольской организаций (диссидентство у него появится ближе к сорока годам), поэтому отсутствие руководящей роли партии, социализма и обещанного светлого будущего его слегка напугало. Как без этого? Таня успокоила: при капитализме не хуже. Горячая вода и телефон теперь не роскошь, а в магазинах можно купить любой дефицит – хоть сырокопченую колбасу, хоть шубу, хоть джинсы, хоть автомобиль.

– Машины без очереди? – поразился Миша.

– Любые, – подтвердила Таня, – в том числе импортные. По городу и «Мерседесы», и «Шкоды», и «Вольво» носятся, «Жигули» уже десятой модели. Космонавты на орбиту летают чуть не каждый месяц, там теперь станция постоянная. И каждый может за границу поехать – покупай путевку в Китай или во Францию.

Она говорила и сама поражалась – ведь мы действительно стали жить намного лучше, а вечно ноем. Персональные компьютеры, Интернет, сотовая связь – всё это сказкой звучало для Миши. Будто он перенесся во времени и оказался в эпохе, предсказанной писателями-фантастами. Да так, собственно, и было.

О том, что завтра он, Миша, может забыть обо всем, что сейчас услышал, Таня не упоминала да и думать об этом не хотела. На некоторые Мишины вопросы она не могла ответить и ходила спрашивать Васю.

– Как сыграла в хоккей сборная СССР с канадцами в семьдесят втором году?

– Выиграли, – поднимал голову от бумаг Вася. – Это была легендарная суперсессия, когда наши первый раз поехали в Канаду и утерли нос НХЛ. Потом еще было несколько матчей, в некоторых мы продули.

О том, что сборная страны когда-то проиграла, да и вообще хоккей и фигурное катание перестали выступать в роли главной национальной забавы, Таня не сказала. Просто принесла хорошую весть: наши выиграли. Миша радовался как ребенок. И расспрашивал, и поражался тому, что великой страны больше нет, грузины, украинцы и прочие советские народы теперь в отдельных государствах, президента и парламент выбирают все люди, а их областью руководит губернатор, как в царское время…

Татьяна в политике разбиралась не лучше, чем в спорте. А Миша всегда ею интересовался, то есть будет интересоваться. Сейчас же с трогательной интернациональной озабоченностью спросил:

– Как же киргизы или грузины без нас?

– Не очень хорошо, – призналась Таня. – Мужики на заработки в Россию едут. На Украине оранжевая революция в прошлом году была.

Из школьного курса истории Миша помнил, что революции бывают буржуазно-демократические и социалистические. Но чтобы цветные?

Тане стоило некоторого напряжения припомнить сгинувшие за тридцать лет реалии. Вспоминалось то одно, то другое.

– В больницах теперь шприцы только одноразовые, – рассказывала она.

– Не понял. Один раз укололи, и что?

– Выбрасывают шприц. Молоко или кефир не в бутылках продают, а в бумажных пакетах.

– Протечет, – сомневался Миша.

– Нет, бумага специальная, вощеная.

– Аппаратов с газированной водой больше нет. Помнишь такие, с одним стаканом на всех? Естественно, помнишь, ты же еще… Неужели мы не страшились пить из одного стакана?

– Что тут особенного? И вообще, что-нибудь сохранилось?

– Конечно, София Ротару и Кобзон до сих пор поют, а Михалков снимает фильмы.

– А Советская армия? – Миша со дня на день ждал повестки из военкомата.

– Она уже не советская. И большинство ребят стараются откосить от армии.

– Что сделать?

– Получить белый билет, дать взятку – что угодно, лишь бы не служить.

– Ведь это подло! Я косить не собираюсь!

– Правильно, ты будешь служить, то есть служил в танковой дивизии. А я, то есть Таня Кутузова, тебя ждала. Из армии ты написал чемодан писем, до сих пор на антресолях хранится.

– Вы случайно… – замялся Миша, – мне показалось… Словом, вы не Таня Кутузова?

– Да, Мишенька, – пришлось признаться, – это я, твоя законная супруга. Мы с тобой поженились и счастливо прожили до серебряной свадьбы.

Он смутился и отвел глаза, потупился.

«У него уши покраснели, – отметила Таня. – Ах, бедняжка, думает, я старая, в матери гожусь, и вдруг жена!»

Но Миша, который еще ни разу в жизни не имел интимных отношений с женщиной, прежде подумал об ином, возликовал: у меня с Таней, значит, получится? И я много лет с ней буду спать? Здорово! Завтра как бы между прочим Тане намекнуть, вот удивится! Или обидится? Минутку! Кому намекать? Вот она, Таня, престарелых лет. С ней целоваться и всё остальное? Мы так не договаривались! Куда делась моя Таня? Туда же, куда и весь мир. Нет, ну можно в это поверить?

– И что же, – тихо спросил он, – у нас и… дети были… есть?

– Дочь, Светланка. Ты ее очень любил, то есть полюбишь, – запуталась Таня. – Сейчас фото покажу.

Миша держал в руках раскрытый Танин бумажник, в котором за пластиковой пленкой был маленький снимок улыбающейся девушки. Его дочь? Такая взрослая?

– Симпатичная, – пробормотал он, возвращая фото.

– Ты не бойся, – поняла его настроение Таня, – никто тебя неволить выполнять какие-то супружеские обязательства не станет. Мы только поможем тебе освоиться, потому что ты нам родной, как… как… – опять запуталась Таня.

«Собственного мужа усыновлять? – поразилась она и тут же отогнала посторонние мысли. – Сейчас не время о грустном».

Но без грусти не получилось, Миша расспрашивал о своих родных, у него навернулись слезы, когда Таня рассказывала, как умерли его мама и папа. Но через несколько минут Миша отвлекся, узнав, что его младший брат стал программистом и уехал на работу в Америку.

– Славка в США? – недоверчиво покачал головой Миша. – Зашибись!

Таня подтвердила, что его брат вполне благополучно устроился за океаном и они с Мишей переписываются по электронной почте.

– По какой?

– Мы тебе всё покажем, объясним, это не бог весть что за премудрость.

Термосы с едой опустели, но Миша больше и не просил добавки. Ему очень хотелось выйти на улицу, своими глазами увидеть перемены. Таня отправилась спрашивать разрешения у Васи.

Кладову не понравилась идея выпустить Мишу на волю. Татьяна уговаривала: сколько взаперти его держите, ничего не случится, если я мальчика на машине по городу покатаю, в кино сходим или в кафе. Скрепя сердце Василий согласился. Но, вернувшись в палату, Таня обнаружила, что Миша крепко спит.

Зазвонил мобильный телефон. Дочь:

– Мамочка! Сюрприз! Я дома! На три дня закатилась.

Таня очень обрадовалась, давно доченьку не видела. Но и мысль: значит, сегодня Вася не сможет ко мне прийти – тут же возникла. И следующая: говорить ли дочери, что произошло с отцом?

Таня вышла в коридор, чтобы не беспокоить Мишу.

– А где папа, – тараторила Светланка, – в институте? Сейчас ему позвоню.

– Не надо! – испугалась Таня. – Он… он в командировке. – Язык не повернулся сказать правду.

– Ой, жалко! Я так без него соскучилась! А когда приедет?

– Через неделю, – продолжала врать Таня.

– Мам, ты скоро?

– Не знаю, наверное…

– С тобой всё в порядке? Голос какой-то…

– Всё отлично, просто работы много, – поспешно ответила Таня. – Жди и никуда не уматывай!

Открылась дверь кабинета Шереметева, и в коридор влетел Василий. Танино сердце счастливо ёкнуло: мой любимый!

Вася увидел на мониторе, соединенном с видеокамерой в палате, как с головы уснувшего Кутузова разом опали все волосы, череп оголился. Непривычная к подобным картинам, Таня могла испугаться. Но она стояла в коридоре, улыбалась, говорила по телефону. Слава богу, не видела Мишиных превращений!

– Ко мне дочь приехала, – виновато сказала Таня, нажав кнопку «отбой».

– Вот и отлично, поезжай домой, твоя помощь более не требуется.

– Только термосы возьму, чтобы в них завтра принести еду.

– Нет! – резко и поспешно воспротивился Вася. – Иди в кабинет, я сам термосы принесу.

– Милый, ты что? Обиделся?

Он подошел к ней, взял под мышки, оторвал от пола, поднял, Танино лицо оказалось напротив, потерся носом о ее нос.

– Я люблю тебя, коротышка!

– И я тебя люблю, долговязый Дон Кихот!

Она заехала в магазин и купила столько продуктов, сколько их требуется на большой банкет. Подъехав к своему парадному, позвонила дочери: выходи, помоги донести. Они целовались и обнимались минут пять, не в силах оторваться друг от друга. А потом тащили покупки и термосы, про которые Светланка спросила, зачем они, и Тане на ходу пришлось выдумывать версию.

– Готовлю еду для своих сотрудников и отвожу по утрам в офис.

– О, провинция! – закатила глаза дочь. – Мама, ты же владелица фирмы, а не кухарка! Никакого представления о корпоративной этике и выстраивании дистанционных отношений с подчиненными. В западных компаниях…

Доченька прочитала ей лекцию о принципах управления персоналом. Таня слушала вполуха, но умилялась: Светланка такая умная, хорошо учится. Критику Татьяна легко признала, не стала спорить, указывать на то, что книжные знания часто оказываются далеки от реальных проблем. На лице у дочери появилась довольная гримаска – маму научила уму-разуму, и это тоже было приятно Татьяне. Когда ребенок радуется, у матери поет сердце.

Таня приготовила ужин, накормила дочь. Наговориться и насмотреться не могла, но Светланка ускакала к подружкам:

– Мамочка, ну, извини! Я только к Оле и к Маше на минуточку!

Это означало, что дочь вернется за полночь. А что поделаешь? Около своей юбки не удержишь, выросла.

Одинокий Танин вечер скрасили телефонные разговоры с Василием, который остался ночевать в клинике. Сначала Таня ему позвонила, потом он ей, потом договорились – каждые полчаса выходим на связь. Как подростки, честное слово! Но ведь никто не видит, никто не посмеется!

На последний звонок Татьяны Василий долго не отвечал. Сняв трубку, признался: уснул за столом, лицом в бумаги, как пьяница в салат.

– Про пьяницу забудь! И ложись отдыхать немедленно! Ты же… мы же… прошлую ночь…

– Да, – согласился Вася, – потрудились. Но как славно! Обещай мне много таких ночей!

– Хорошо! – как девчонка, рассмеялась Таня. – Но сейчас спать, и точка!

– Слушаю и повинуюсь.

Он лег в одежде на диван, на котором несколько часов назад валялся Шереметев. Наш доктор-сноб и вообразить не мог, что его кожаному дивану придется проминаться под спящими мужиками.

Вася уснул, едва коснувшись щекой прохладной обивки.

А следующим утром его разбудило онемение неудобно скрюченного тела. Первым делом Вася посмотрел на монитор. Чертыхнулся, пошел в палату. Всё так и есть. Позвонил Шереметеву. Все, хватит строить из себя нобелевских лауреатов!

– Сколько лет твоему сыну? – спросил Василий.

– Одиннадцатый год.

– Привези его белье и одежду.

– Что… так радикально?

– Да. И диспуты окончены, я везу Кутузова в Москву.

– Согласен.

Шереметева не решительность Васи убедила, а элементарное чувство самосохранения. Вчера губернатор, даже не предложив присесть, орал на него, брызгал слюной, как бешеный. Грозился пустить по миру, в прах развеять его фирму за распространение слухов о его, губернатора, семье. Семен оправдывался, мямлил и потел, чугунная голова гудела, но уже не от похмельной боли, а от страха. Хозяину действительно ничего не стоило сделать из Степана котлету. Хотя формально налоговая инспекция, или прокуратура, или пожарные, или санинспекция не подчинялись губернатору, но стоило тому выдать один звонок – на Шереметева бы набросились и порвали в клочья. И тогда что бы ему оставалось? Идти в больницу рядовым терапевтом? К Мамке наниматься? Кажется, он видел ее в приемной губернатора. Воронье! Слетелись поклевать! Думал, что игра беспроигрышная. Заигрался, без козырей остался, и блефовать не получится. Что его может спасти? Московские дела. Если столичные мэтры от медицины подтвердят, что он занимался (и кучу личных денег угрохал!) научно ценным экспериментом, никто не посмеет тявкнуть. И хозяин области сменит гнев на милость. А в отношении его зятька, предположительно спидоносного, надо собрать информацию, на всякий случай.

Глава девятнадцатая Булькала гречневая каша

У Татьяны в двух больших кастрюлях на плите булькали гречневая каша со свиной тушенкой и макароны с говяжьей, питание для Миши, когда раздался звонок в дверь.

На пороге стояли Василий и мальчик лет десяти – двенадцати. Увидав мальчика, Таня ахнула.

– Да! – подтвердил Василий. – Это Миша. Пусть у тебя недолго побудет, хорошо? Мне нужно закончить оформление истории болезни. Потом Мишу заберу, и мы сегодня полетим в Москву.

– Я с вами, – быстро решила Таня.

– Где моя мама? – испуганно спросил мальчик.

– Мама скоро придет, – погладил его по голове Василий. – Не волнуйся, тебя здесь не обидят, тут живут твои родственники.

– Я их не знаю!

– Мы дальние родственники, – пришла на выручку Таня. – Проходи, Мишенька. Кушать хочешь?

– Очень.

Василий ушел, а Таня бросилась будить дочь:

– Светланка, подъем! Живо! Мне нужно съездить на работу, а ты вставай и корми ребенка!

Дочь попыталась отбрыкнуться, вчера она поздно пришла, имеет право выспаться, и какой еще ребенок?

– Наш родственник! – гаркнула Таня. – Я кому сказала? Быстро встала и отправилась на кухню! Я уже всё сварила. Покорми хорошенько мальчика!

Удивленная Светланка сползла с постели. Мама редко повышала голос, а тут нервно орала на нее. Она быстро одевалась, в спешке порвала чулки, стянула их, обозвав сволочами, натянула новые.

– Мама, ты джемпер задом наперед надела.

– Холера! – ругалась мама, путаясь в рукавах. – Как сговорились против меня!

– Что случилось? Почему ты психуешь?

– Потом объясню. Обязательно покорми ребенка!

Через три минуты Таня уже выскочила из квартиры, ей нужно было успеть отдать распоряжения на фирме, чтобы ее отъезд не обернулся большими потерями. На ходу ответила на Лизин звонок: тороплюсь, извини, Миша со мной, можно сказать, но с ним плохо, очень плохо.

Потягиваясь, Светланка вышла из спальни. На диване сидел насупленный мальчишка.

– Привет, родственничек!

– Привет!

– Первый раз тебя вижу, откуда ты взялся?

– И я тебя не знаю.

Мише с самого утра, когда очнулся в странной больнице, ужасно хотелось плакать. Он держался, не хныкал, но уже из последних сил.

– Как тебя зовут и фамилия?

– Миша Червяк.

– Как моего папу, значит, ты с его стороны. Похож. А я Света.

Девушка говорила и совершала непонятные действия. Вернее – с удивительными предметами обращалась. Взяла черную коробочку с кнопками, нажала, и включился телевизор. Вот это телик! Огромный экран, цветное изображение! Потом девушка подошла к другому телевизору, напоминающему книжку, с маленьким экраном, включила, и по экрану побежали нерусские слова.

– Что это? – завороженно, забыв о своих страхах, спросил Миша.

– Комп, ноутбук. Хочу проверить свою почту.

– А что такое копм?

– Компьютер. Можно подумать, ты никогда компьютера не видел!

– Не видел. А как он по-другому называется?

– Комп он и в Африке комп. Хотя раньше, кажется, говорили ЭВМ.

– Не свисти! Я читал про ЭВМ. Они большие, как эта комната. И… тетя, которая ушла, сказала, чтобы ты меня накормила.

– Пойдем на кухню, дитя джунглей.

Светлана обнаружила две большие кастрюли на плите. Мама зачем-то наготовила десять литров примитивного варева. Светланка скривила нос:

– Бурда какая-то. Хочешь, горячий бутерброд сделаю в микроволновке?

– А что такое микроволновка?

– Мальчик, ты из какой деревни?

– Сама ты из деревни! Дай поесть! Что там в кастрюле? – От исходящего запаха у Миши потекли слюни и заныло в животе.

– Да пожалуйста! Не жалко. – Светлана поставила перед ним тарелку с кашей.

Она не успела сделать себе бутерброд, как Миша очистил тарелку и попросил добавки. Чай не поспел, а мальчик с третьей порцией расправился. И всё время тыкал пальцами по сторонам (на электрочайник, миксер, радиотелефон, музыкальный центр) и задавал один и тот же глупый вопрос: это что?

Светлане мальчишка понравился, странная нежность и теплота к нему возникла, хотя всегда недолюбливала пацанов в этом противном возрасте – от десяти до шестнадцати. И какой, бедняжка, голодный! Жалко, что с головой у него проблемы, форменный дебил.

– Слушай! – пришла ей идея, объясняющая Мишину недоразвитость. – Ты, наверное, из тюрьмы? В колонии родился и воспитывался?

– Сама ты из тюрьмы!

Мишино душевное состояние после пяти порций каши заметно улучшилось. К Свете он не испытывал никакого почтения, даже почему-то казалось, что он главней ее и право имеет приказывать. Наверное, потому, что девушка жила среди сказочных технических новинок, но на положении хуже прислуги. Как она была одета! Так нищие не ходят! Сверху кофточка, из которой Светка давно выросла, смотреть стыдно – пупок не закрывает. А внизу брюки с дырками! Дырка на дырке, даже заплаток не поставили! Во бедность!

– Миша! Не груби!

– А ты не воображай, если даже одеться не можешь нормально.

– Я одеться? Да эти джинсы сто баксов стоят.

– Что такое баксы?

– Доллары, горе луковое! Зелененькие!

– Доллары в Америке, а у нас рубли. Скажешь, неправильно?

Ответить Света не успела, позвонили в дверь. Не мама пришла – тетя Лиза прибыла.

Лиза разволновалась после разговора с Таней, не утерпела и приехала. Вдруг ее помощь пригодится? Со Светланкой они расцеловались, и девочка, выуживая тапочки для тети Лизы, поведала, что мама умчалась на работу и подсунула пацана, родственника. Он полный тормоз.

– Какой тормоз? – не поняла Лиза.

– Так говорят: тормознутый, отсталый значит. Да вы сами посмотрите! Спросите его что-нибудь. Например, чем сотовый телефон от обычного отличается.

Лиза и сама бы не смогла объяснить принцип работы сотовой связи, что уж требовать от ребенка? Поэтому к словам Светланки отнеслась без внимания.

Но после часа беседы с перманентно жующим мальчиком Мишей вынуждена была признать: ребенок с большими задержками развития. Возможно, это объясняется хроническим голоданием бедного крошки.

Татьяна управилась быстрее, чем ожидала. Она вызвала на совещание сотрудников и распределила ответственность: ты отвечаешь за этот участок, а ты – за тот, мне звонить только в случае крайней необходимости, считайте период моего отсутствия испытательным сроком, по результатам которого будет пересмотрена зарплата в сторону увеличения или понижения. Вопросы? Нет вопросов, работайте, вперед! И никакой самодеятельности в корпоративной этике и принципах управления персоналом! Последнее замечание Татьяны Евгеньевны никто из сотрудников не понял, и они долго обсуждали, что бы эта загадочная фраза значила.

Дома Татьяна застала Лизу. Подруга и дочь сидели на кухне и таращили глаза на Мишу, который поедал макароны с мясом.

– Мама, ты знаешь, сколько он слопал? – спросила дочь. – Он должен лопнуть! Кастрюлю каши, подчистую!

– Мальчику может стать плохо, – подхватила Лиза. – Давно должно стать плохо, но он всё просит и просит! – И перешла на чей-то голос, мужской, шипяще-свистящий: – Родителей этого ребенка надо судить! Его не кормили много дней!

– Ничего страшного! – ответила Таня, которой недосуг было отгадывать, кого пародирует Лиза. – Как ты, маленький? Освоился? – Она погладила Мишу по голове.

Мальчик отозвался на ласку, покрутил головой под Таниной ладошкой и пожаловался на Свету и Лизу:

– Чего они со мной как с кретином?

– Они больше не будут, – заверила Таня и метнула грозный взгляд на дочь и подругу.

– Где моя мама?

– Задерживается, просила передать, чтобы ты не беспокоился.

– У его мамы тоже… – начала дочь.

– Заткнись! – оборвала ее Таня. – Мишенька, пойдем в комнату? У телевизора покушаешь. Хочешь телевизор посмотреть?

– Ага!

Таня объяснила, как пользоваться дистанционным пультом. Мишу восхитила эта игрушка, потрясло и захватило то, что происходило на экране. Стрельба, погони, гонки на заграничных автомобилях… И реклама! Натуральная реклама всяких удивительных вещей. Например, жвачки. Зачем ее прославлять? Если появится в магазине – с руками оторвут. Он сам только один раз пробовал, дали пожевать третьему по счету. Не понравилась, но пацан – владелец жвачки, выдававший ее за плату (рогатками, ножичками), говорил, что сначала жвачка лучше всяких конфет. И еще у того пацана была настоящая шариковая ручка! В этой богатой квартире, заметил Миша, шариковые ручки валяются где попало. Если одну тихонько в карман положить, ведь не заметят? И поменять потом у Вовки на водяной пистолет или у Сашки на несколько дней попросить настольную игру «Хоккей» – предмет всеобщей зависти.

Он тихонько встал, подскочил к столу, взял ручку и засунул ее в карман. Рядом лежала симпатичная коробочка с кнопками, вроде того пульта, который телевизором управляет. Секунду поколебавшись, Миша и коробочку отправил в карман, быстро вернулся на диван. Добрая тетя Таня не забывала приносить ему покушать.

– Откуда этот дебил? – спросила на кухне Татьяну дочь.

– Не смей так говорить!

– Танюша, – подхватила Лиза, – но мальчик действительно умственно отсталый.

– Он близкий родственник? – допытывалась Светланка. – Не знала, что у нас в роду заскоки прослеживаются.

– Кроме тебя, ни у кого заскоков не наблюдается. И мальчик этот тебе родственник ближе не придумаешь. Это твой отец.

Дочь и подруга имели право знать правду, рассудила Таня. Но она не ожидала реакции, которая последовала.

– Что-о-о?! – испуганно завопила Светланка.

А Лиза принялась причитать голосом Фаины Раневской:

– Что же делается! Муля, не нервируй меня! Сама не нервируйся! Мы тебя обязательно вылечим!

– Где папа? – потребовала Светланка. – Где мой папа?

– Смотрит телевизор в комнате. И я не сошла с ума. Сейчас отнесу ему добавку и всё вам расскажу. Лиза, а ты пока Светланке втолкуй, что ее отец три месяца назад нас бросил.

– Да, девочка, – вынуждена была признать Лиза, когда Таня вышла с кухни. – Твой папа ушел от мамы к молоденькой аспирантке. Но ошибочно, он раскаивался!

– Придушу эту аспирантку! Кто она? И при чем здесь пацан, этот голодный недоумок?

– Не смей так об отце говорить! – вернулась Таня. – Девочки, успокойтесь и спокойно меня выслушайте…

Спокойствия после Таниного рассказа не было и в помине.

– Это черт знает что такое, мура и бред! – безапелляционным голосом собственного мужа Коли прохрипела Лиза.

– Папа! Папочка! – бормотала Светланка.

– Еще раз повторяю, – медленно проговорила Таня. – Мишей занимаются врачи, лучшие медицинские силы нашего города. Правда, они бессильны, – вынуждена была признать Таня. – Поэтому везем Мишу в Москву.

Светланка рванула в комнату. Присела на корточки перед Мишей и засыпала его вопросами: когда и где родился, кто родители, какой сейчас год…

Миша отвечал автоматически, не отрывая взгляда от экрана телевизора. Светка свалилась на пол, воскликнув:

– Ты и правда мой отец! Звездануться!

Миша презрительно хмыкнул:

– Дура!

И тут у него в кармане завибрировала и заиграла веселенькую музыку коробочка, которую он стырил.

Мальчик-папа густо покраснел, полез в карман, вытащил сотовый телефон и протянул Светлане, из другого кармана достал шариковую ручку и, еще более смущаясь, тоже протянул.

– Я на время взял.

– Папочка, никогда бы не поверила, что ты в детстве воровал по мелочи.

Миша воспринял «папочка» как насмешку, мог бы сказать, что подобное случилось с ним впервые. Но не успел оправдаться, в комнату вошли тетя Таня и тетя Лиза.

– Где моя мама? – спросил Миша, которому снова хотелось плакать.

Татьяна и Василий во время телефонного разговора сошлись во мнении, что Мише не следует рассказывать правду, детская психика может не выдержать. Будем внушать мальчику легенду болезни и обещать, что завтра он увидит родителей.

Светланка сидела на полу и таращилась на Мишу. Потом неожиданно стала на четвереньки и, по-собачьи подвывая, поползла в спальню. Татьяна возмутилась и велела дочери прекратить дурацкие игры. Но Светланка не дурачилась, смысл происходящего дошел до нее и вызвал настоящий шок. Любимого, обожаемого, прекрасного, неповторимого папочки больше не существует?

Света рыдала в спальне и требовала, чтобы ей вернули папу. Миша чувствовал, по намекам понял, что каким-то образом связан со Светкиным отцом (которого в жизни не видел), в чем-то виноват перед этими добрыми, но странными людьми. Тетя Лиза причитает над ним, и периодически из ее горла вылетают то хриплый мужской бас, то писклявый детский голосок. Тетя Лиза откашляется, а через секунду опять сбивается, басит или пищит. Тетя Таня утешает дочь в другой комнате. Светка так убивается, что мороз по коже, самому плакать расхотелось. Хотя обычно Миша презрительно относился к девчонкам-плаксам, к Светке он испытывал неожиданную щемящую жалость и непонятную ответственность за ее горе.

Миша встал, пересек комнату и распахнул дверь в спальню. Набрал в легкие побольше воздуха и выпалил:

– Светка! Хватит реветь! Ты же не рева-корова!

В проеме стоял мальчик, проговоривший точь-в-точь слова, которыми обычно папа утешал дочь. Светлана захлебнулась на вздохе, Таня застыла, обе уставились на ребенка, со страхом ожидая продолжения. Михаил обычно продолжал: «Плакса-вакса-гуталин, на носу горячий блин! Съем твой блин!» – и целовал дочь в нос, потом в щечки…

– Ты… это… вырастешь? – нарушила тягостное молчание Света.

– Конечно, – пожал плечами в ответ на глупый вопрос Миша.

Приехал Василий, Татьяна познакомила его с дочерью и с Лизой. Светланка уже не рыдала, только часто икала. Узнав, что Василий Иванович доктор, Светланка потащила его на кухню. Нервно трясясь, икая через слово, потребовала честного ответа:

– Моего папу вылечат?

Время поджимало, они опаздывали в аэропорт, но Василий неторопливо, спокойно и уверенно ответил:

– Обязательно вылечим!

– Обещаете?

– Клянусь.

– А как скоро папа из этого мальчика вырастет?

– Точные сроки сейчас назвать трудно, но, думаю, период будет не длиннее, чем первичный. Взросление со всех точек зрения естественный процесс, в отличие от обратного развития.

– Я еду с вами в Москву.

– Очень хорошо. Собирайтесь.

Василий не только не был уверен в благополучном исходе болезни Кутузова – сильно сомневался, что удастся достигнуть минимального терапевтического эффекта. И в то же время, обманывая Светланку, угрызений совести не испытывал. Просто говорил девушке то, что она хотела услышать, что ей необходимо было услышать, чтобы продолжить жить и подготовиться к потере. Василий не разделял принятого на Западе и популярного ныне у нас мнения, что умирающий пациент должен знать всю правду о своем состоянии. Василий никогда не пришел бы к обреченному человеку и не сказал: «Иван Иванович! Дни ваши сочтены. Поэтому вам лучше навести порядок в земных делах, отдать распоряжение, составить завещание, проститься с близкими». Отход в мир иной – это не переезд в соседний город. Умирающий никому ничего не должен, а ему должны – хотя бы не отравлять последние мгновения.

В Москву летели бригадой. Кладов, Шереметев, Татьяна, Светланка и Миша (с билетом, купленным по свидетельству о рождении шереметевского сына). Светланка мирно уснула, наплакавшись и наговорившись с Василием Ивановичем, который мог успокоить любого. И Миша спал, свернувшись калачиком на Таниных коленях. Опасаясь страшных превращений, Василий хотел забрать мальчика, но Таня не отдала. К счастью, больших отскоков во времени не произошло. Миша очнулся в столице, будучи всего на полгода моложе.

Лиза дала слово никому не рассказывать о чудном заболевании Миши Кутузова. Да и кто бы поверил! Слово Лиза сдержала.

Глава двадцатая Конец истории

Конец истории не затянулся. Академик, к которому Кладов и Шереметев пробились с невероятным трудом, выслушал их без интереса. Провинциальные доктора несли ахинею, поддались идее очередного чуда. Академик, чинный, лакированный, благообразный и давно отошедший от науки (та же Мамка, но высокого полета), собирался на телевидение – его пригласили на популярное ток-шоу. Тема – старение и как его задержать. Академик держал речь, на Кладове и Шереметеве репетировал свое выступление.

Василий и Семен удостоились рассуждений о том, что природой запрограммирован процесс старения, выбраковывания особей, потерявших фертильную способность, и мериться силами с природой необходимо очень осторожно. Человечество не раз праздновало победу над старостью, но победа неизбежно оказывалась пирровой. Ни операции по пересадке семенной ткани (те самые, на которые намекал Булгаков в «Собачьем сердце») в начале прошлого века, ни чудо-эликсиры, ни увлечение каким-нибудь из элементов таблицы Менделеева, будь то серебро или селен, – ничто не способно подарить человечеству заветное средство Макропулоса. И модное ныне увлечение стволовыми клетками крайне опасно, японские ученые уже получили доказательства того, что стволовые клетки могут вызывать онкологические процессы.

Далее академик пожурил тех ученых, которые насчитали человеческому организму запас прочности сто пятьдесят или даже двести лет. А как же долгожители, спросите вы? Академик сам себя спросил и десять минут вещал о феномене долгожительства. Потом перешел к нравственной и эстетической сторонам безумного омоложения. Сказал, что его как мужчину вовсе не восхищают актрисы, которые бесконечно утягивают лица и фигуры. Уродуют себя ради толпы, из-за ложных опасений. Да кто же старух будет играть? Наших мудрых русских старух, во все века бывших совестью нации?

Перебивать академика не решались. Но Кладов и Шереметев мысленно возмущались: за кого академик нас принимает? Что он несет?

Василий не выдержал первым. Поднялся, подошел к стоящему в углу телевизору с видеомагнитофоном, включил, вставил кассету:

– Посмотрите, пожалуйста!

Качество изображения было невысоким, зато содержание сенсационным. Спящий Кутузов на глазах молодеет: упали волосы, уменьшается череп…

Академика кино не убедило.

– Отличные спецэффекты, – покровительственно изрек он.

– У нас таких эффектов целый ящик. И вот документы, – бухнул на стол толстую папку Шереметев.

Академик выразительно посмотрел на часы и покровительственно изрек:

– Дорогие коллеги! К сожалению, я не располагаю временем для бесед о фантастике, колдовстве и прочей…

– Вы нам отказываете? – перебил и прямо спросил Василий. – Не хотите обследовать больного с уникальной патологией?

– В таком случае, – подхватил Шереметев, – нам ничего не остается, как сделать эти материалы достоянием общественности. Прямо от вас мы направимся на телевидение или в газету, покажем многосерийный фильм ужасов, дадим интервью и продемонстрируем ребенка, который утверждает, что родился тридцать с лишним лет назад!

Угроза и шантаж подействовали, академик дал распоряжение госпитализировать Мишу, положить в отдельный бокс.

Во время их разговора Таня сидела в коридоре, обняв Мишу за плечи, успокаивая и скармливая ему шоколадки. Сладостей у Тани был куплен большой пакет. Проходившая мимо нянечка возмутилась, указав на гору оберток:

– Мамаша! Нельзя ребенку столько сладкого давать!

Таня поблагодарила за участие и подальше от чужих глаз спрятала обертки. Не станешь ведь каждому объяснять, что мальчику требуется калорийное питание.

Их повели в бокс, Таню продолжали называть мамашей, она не спорила. Только просила всех обязательно хорошенько покормить мальчика утром. Медсестра и нянечка отмахивались: голодом тут никого не морят. Татьяна ушла, когда Миша уснул. Ее буквально вытолкали: уходите, мамаша, завтра навестите своего ребенка. У Тани было предчувствие, что последний раз видит Мишу.

Предчувствие оправдалось – на следующий день Таню не пустили к мальчику. Завертелась карусель, какой в клинике не видали, даже когда лечили глав государства. Академик имел бледный вид, спеси поубавилось, и лоск потускнел. Дежурившего ночью врача отправили в реанимацию с сердечным приступом, медсестру – с симптомами острого психического недомогания в психлечебницу. Они оба утром пережили шок – заглянули в бокс, а там вместо десятилетнего мальчика сидит на кровати пятилетний карапуз, ревет в три ручья, зовет маму и требует кушать.

В клинику были срочно затребованы лучшие специалисты, слетелись как на пожар. Академик счел необходимым на всякий случай предупредить органы безопасности. Вдруг это новое биологическое оружие? Органы тут же ввели режим секретности, выставили охрану у палаты, где находился ребенок, и взяли со всех допущенных подписку о неразглашении.

Кладов и Шереметев несколько часов отвечали на вопросы столичных ученых. Подготовленная Васей история болезни Кутузова зачитывалась до дыр, видеопленки просматривались снова и снова…

Ведущие медицинские специалисты оказались так же беспомощны, как и провинциальные врачи. Да и время было против них. Через два дня Миша уже предстал новорожденным младенцем. Доставили кувез – кроватку с пластиковым колпаком для выхаживания недоношенных детей.

В последнюю ночь обступившие кувез врачи молча наблюдали картину, от которой шевелились волосы на голове. Неизбежно циничные, закаленные опытом человеческих страданий, доктора пребывали в глубокой растерянности. Когда процесс обратного развития эмбриона закончился, кто-то из молодых, очевидно борясь с подступившей истерикой, тихо выругался:

– Бога душу мать! Он распался до сперматозоида! Теперь только в микроскоп можно увидеть!

Недремлющие представители органов, исполнявшие приказ и равнодушные к чудесам науки, тут же отвели всех докторов в отдельный кабинет и взяли повторную подписку о неразглашении государственной тайны.

Когда с формальностями было покончено, какая-то сердобольная душа принесла спирту, и все, кроме Васи, приняли на грудь «успокоительное».

Василий вернулся в гостиницу и со свойственным ему умением пригасил Танин стресс. Она места себе не находила от волнения. Но Вася разумно говорил, что Миша по-настоящему умер несколько месяцев назад, что процесс логически завершился и оснований для трагедии не больше, чем для рыданий по бабушке, которая давно преставилась. Горе ушло, давнее и старое, а наша жизнь продолжается.

Убаюканная его словами, Таня невольно мысленно переключилась на раздумья о Василии. Какое счастье, что они встретились! Он совершенно необыкновенный человек, рядом с ним всегда будет тепло, спокойно и надежно. А вдруг снова запьет? Всё равно его не брошу. Просто убью.

Хотя в исследование феномена Кутузова было вовлечено немало людей, никто из авторитетных не проговорился, сведений в печать не попало. И дело было не только в страшных подписках, которые все вынужденно дали. Рассказать подобное – даже не удивить, удивляться можно приблизительно правдоподобному, а наверняка – заработать подозрение в умственной болезни. И доказательства (пленки, документы) исчезли в глубоких недрах секретных архивов. Неавторитетные голоса, принадлежавшие медсестрам и нянечкам, пренебрегшим подписками, поскольку не боялись худшей доли, во внимание не принимались по той же причине – как в шутке должна быть доля шутки, так в небывальщине требуется частичка знакомой небывальщины, а тут она не просматривалась.

И всё-таки на очередном телевизионном ток-шоу ведущий спросил академика:

– Есть слухи, что у вас был пациент, который стремительно молодел, пока не распался до сперматозоида.

Публика рассмеялась. Десятки людей в разных концах страны, замерев дыхание, припали к экранам и ждали, что ответит академик. Он, полностью восстановивший лоск и спесь, покровительственно улыбнулся, развел руками, указывая на реакцию зала – мол, сами видите, как нелепо звучит вами сказанное.

– Да, конечно, – быстро пошел на попятную ведущий. – Ересь какая-то. Но вы же не будете отрицать, что стволовые клетки многим подарили вторую молодость?

– Буду, сударь!

Академик, ненавидевший стволовые клетки по причине их разработки в другом, не ему вверенном институте, оседлал любимого конька и долго пугал зрителей. Не забыл упрекнуть и пожилых женщин, хирургически утягивающих лица до полнейшей неузнаваемости. На отечески мудрое сетование: «Мне жаль внуков, которые никогда не увидят истинных лиц своих бабушек!» (домашняя заготовка академика) – зал отреагировал одобрительным гулом.

Татьяна хотела, чтобы всё было как у людей, и устроила Мише похороны. В закрытом гробу. Положила в него Мишины вещи, книги и фото в изголовье. На кладбище только бывшая начальница Виктория Сергеевна, научившая когда-то Таню подобному фокусу, заподозрила неладное. Но и она сомнения отбросила – велика была досада, что средство, испытанное Кутузовым, оказалось непригодным, да и свидетельство о смерти (выписанное Васей) вдова показала.

Присутствовавшие на похоронах коллеги Миши по институту исподтишка недоуменно переглядывались. Конечно, хорошо, когда супруги разводятся цивилизованно. Но до такой степени цивилизованно! Стоят втроем – жена, любовница, дочь. Не рыдают, друг друга поддерживают. Высокие отношения, как говорилось в популярном фильме!

По-бабьи горько, выделяясь на общем фоне, плакала только Лиза. Пока раздосадованный муж Коля не толкнул ее в бок и не прошептал на ухо:

– Ты чего убиваешься? Может, у тебя с покойником что-то было?

– Нет! Клянусь тебе, ничего! – испуганно, голосом Любови Орловой открестилась Лиза. И перестала плакать.

Светланка вначале отказывалась участвовать в фальшивых похоронах. Ее тоска по отцу была отчаянной. Безутешной, пока за дело не взялся Василий Иванович. Он сумел внушить убежденной атеистке Свете, что ее отец превратился в ангела, что его уход из жизни – свидетельство избранности, которого удостаиваются только святые мученики, что он вознесся и душа его пребывает в блаженстве. Не надо нарушать папину нирвану, ведь печали дочери могут испортить Михаилу Александровичу весь кайф.

И Светланка поверила! Схватилась за спасительную идею и перестала убиваться, согласилась участвовать в фарсе похорон.

Василий тут же, совершенно не умно, не вовремя, потеряв свой психотерапевтический дар, сказал девушке:

– Я очень люблю твою маму. Не будешь возражать, если мы поженимся?

– Зачем? – растерялась Света. – А мама знает?

– Пока нет, хотел тебя первую спросить. – К Васе вернулись логические способности.

Светланка могла только развести руками. В их городе! Название в лупу на карте прочитаешь! Думала, что настоящая жизнь в столице, где бурлит и клокочет. А здесь – покой и тина. Ошибалась. Тут страсти – нарочно не придумаешь. Вернусь-ка я после института домой, к маме. Надо ей сказать.

О большем счастье Татьяна и не мечтала.

Сделайте погромче

В материнской утробе, до появления на свет,

человек знает абсолютно всё про этот мир,

ему открыта память предков. Но в момент рождения

прилетает ангел и легонько бьёт ребёнка в ямочку под носом.

Дитя всё забывает.

Поэтому, родившись, человек должен искать

и открывать то, что уже знал.

Древняя притча

Глава первая

1

Шурка любит приврать и прихвастнуть. Утверждает, что помнит себя две недели назад. Наглая ложь! Две недели назад они представляли собой клеточку, различимую лишь под микроскопом. Да и сейчас каждый из них – не больше макового зёрнышка. Даже не знают – мальчики они или девочки. Хорошо бы, конечно, девочками родиться. И быть красавицами, как испанская бабушка Софья, жившая в шестнадцатом веке. Правда, мракобесы ее на костёр отправили, посчитав бабушкину красоту дьявольской. Но в двадцать первом столетии никого за чудный лик и статную фигуру не сжигают. Напротив, как говорит папочка, это дополнительный бонус для жизненных успехов.

Ни папочка, ни мамочка пока об их существовании не подозревают. Но надо же как-то себя называть? Поэтому выбрали имена, подходящие к обоим полам, – Женя и Шура. И разговаривают они, не разжимая губ. Да и губ-то у них нет, а также глаз, носиков, ручек, ножек – всё потом вырастет и прорежется. Спрашивается, как они могут общаться, если мозги отсутствуют? Кто ответит на этот вопрос, а заодно объяснит, каким образом кодируется информация о многих поколениях в микроскопической клетке, станет величайшим ученым. Но и не зная принципа работы телефона, можно разговаривать по нему сутками. Поэтому Женю с Шурой не волнует, почему они болтают, главное – болтают.

Хотя они спрятаны в глубине мамочкиного тела, всё, что происходит снаружи, отлично слышат и зрительно представляют, комментируют и обсуждают. Шурка, хвастунишка, по каждому поводу заявляет: а я бы тут лучше сделала, а я бы умнее поступила…

Вот сейчас мамочка сидит перед компьютером, раскладывает пасьянс, а Шурка возмущается:

– Зачем она пиковую даму на бубнового короля положила? Не видит в масть короля! Заново карты сдала, хотя еще три перестановки можно было сделать! Снова ведь не сойдется, я бы на ее месте не профукала!

– Ей не до карт сейчас, – выступает в защиту мамочки Женя. – Бедняжка! Накрасилась, джинсы новые надела, вчера за них ползарплаты выложила, а папочка не звонит. Мамочка уже два часа тупо пасьянсы раскладывает, а папочка ни гу-гу. Все-таки он у нас жестокосердный. Не находишь?

– Что я говорила? Не сошлось! Двадцатый раз! Просто злость берет, о чем она думает?

– О папочке. Точно жестокосердный, – продолжает свою мысль Женя. – Почти как дедушка Казимир.

Всех своих предков они договорились называть просто бабушками и дедушками, потому что нелепо и долго «пра-пра-пра…» твердить, в заику превращаешься. А самому первому дикому предку надо десять тысяч раз пра-прак-нуть. Хотя о первых родственничках вспоминать неинтересно. Полуживотное существование. Пока догадались камень к палке привязать или огонь развести, столько времени убежало. Интересное начинается за несколько тысяч лет до новой эры в Южной Америке, Месопотамии, когда цивилизация проклюнулась. А дальше пошло такое кино – засмотришься!

– Польский Казимир, который с Отрепьевым-самозванцем в Смутное время в Москве заправлял? – уточнила Шура.

– Он самый, двоюродный брат Марины Мнишек, в которую Гришка Отрепьев был влюблен без памяти, а она его использовала…

– Тот Казимир, – перебила Шура, – мучался жесточайшими головными болями. А его лечили тем, что к макушке лошадиный навоз прикладывали. Если бы мне на голову дерьмо положили, я бы тоже на людей бросалась.

– У тебя пока еще нет головы, – напомнила Женя. – И выражайся без грубостей!

– Смотри! Мамочка опять вальта зевнула!

– Не вальта, а валета! Мамочка русский язык преподает, а ты выражаешься, как дедушка Гаврила, биндюжник.

– Он, между прочим, в Одесском порту первый силач был. И папочка в мужской компании тоже иногда выражается.

– Но тебе тут не пивнушка, а тихая девичья спаленка. И мы – не мужская компания, а две сестрички. Как ты думаешь, если бы мамочка тихонько подсмотрела или подслушала, какую папочка ненормативную лексику использовал, когда на Эльбрусе в трещину провалился, она бы его полюбила? Или в ужасе бежала подальше?

– Что ты всё про любовь да про любовь? Надоела. Точно других тем нет. Вот, пожалуйста! Мамочка снова проиграла!

– Будто карты важнее любви мамочки и папочки!

– Женька, еще раз про любовь вякнешь, лягну!

– Чем, интересно? Были бы ноги или руки, я бы тебе первой врезала, чтобы не хвасталась. Еще родиться не успела, а уже самая умная. Гений в зародыше!

– Ну, погоди! Вот подрасту, тогда увидим, кто из нас старший!

– Ой, испугалась! Всё равно старшим будет тот, кто первым родится. А я тебя ни за что вперед себя не пропущу!

– А я – тебя!

Споры о том, кто из них старше и, стало быть, главнее, велись у них постоянно. И начались через три секунды после того, как они себя осознали, поняли, что двойняшки. Шурка сочиняла, будто помнит себя от зачатия, именно для того, чтобы выступить старшей. Правдивая, но упрямая Женька потакать сестре не желала.

Пасьянс не сходился тридцатый или сотый раз, точно компьютерные карты были заговоренными. Нина посмотрела на часы в правый нижний угол монитора. Двадцать тридцать. Значит, она, расфуфыренная и наряженная, уже полтора часа тупо щелкает мышкой. Сергей не звонит. Где он сейчас? Очевидно, на высоте. В точном значении слова – на верхотуре. Висит на фасаде здания или на заводской трубе, монтирует рекламный щит на офисной башне или моет звезды Кремля. Сергей – промышленный альпинист. Нина и не подозревала о такой профессии до знакомства с ним. Она всегда боялась высоты, и предположить, что есть люди, которые по доброй воле, подвешенные на веревках, будут ползать по стенам небоскребов, не могла. Они называют себя промальпы. Встречаясь, спрашивают друг друга: «Ты сейчас висишь?» – что означает: «Работа есть?» Глагол «висеть» у них самый употребительный. Еще они, шутя, называют свою работу сидячей и надомной. Потому что работают сидя и при этом висят на доме.

Нина с Сергеем познакомились, когда он повис напротив ее окна.

В квартире жарко. Отопление включили в конце октября, да сразу на большую мощность, словно требовалось сжечь неучтенное топливо перед ревизией. А наступили теплые дни. На улице плюс десять, в комнате – до тридцати, в открытые окна улетает дорого оплачиваемое тепло. Нина сидела за столом, проверяла письменные работы студентов. Уловила неясный шорох, повернула голову… и чуть не свалилась со стула. Напротив окна висел молодой человек! На седьмом этаже!

Конечно, Нина испугалась. Но ее мозг устроен так, что не терпит непонятностей и быстро подсказывает объяснения ситуациям, как бы ни абсурдны они были. Вот и тогда страх ударил по мозгам, и через секунду они выдали первое подвернувшееся толкование: молодой человек хотел покончить жизнь самоубийством, повеситься (веревки болтаются), накинул петлю на шею, вывалился в окно, что-то не рассчитал и поехал вниз по стене, затормозил у ее окна…

– Не надо! Подождите! – Нина сорвалась с места и бросилась к самоубийце.

Она схватила его за талию и стала втаскивать в комнату, при этом не переставала отговаривать несчастного от опрометчивого решения:

– Не торопитесь! Всё наладится! Вам врачи, психологи помогут! Жизнь прекрасна!

Сергей потом говорил, что в его практике случалось разное. Один бдительный пенсионер после передачи, рассказывающей, как домушники спускаются на веревках с крыши и грабят квартиры, схватил его веревку и принялся резать острым охотничьим ножом. Сражаться с дедом было очень неудобно, словесные доводы (попросту – дикая брань) старика не убеждали. И перепилил-таки! Сергей повис на страховке, под ним было пятнадцать этажей.

Но чтобы девушка активно втягивала его в собственную квартиру? Хотелось бы предположить, что он мгновенно покорил даму своей мужественной красотой. Так покорил, что она почти взбесилась от страсти? При всех условиях ему ничего не оставалось, как подтравить веревку. Снаряжение у него профессиональное, веревка выдерживает несколько тонн, девушке не осилить, поможем.

Они барахтались на полу, куда Нина свалила «самоубийцу». Сергей практически бездействовал. Девушка-то оказалась с приветом! Ползала по нему, шарила руками по шее и твердила что-то про врачей и прекрасную жизнь.

Наконец Нина сообразила, что «самоубийца» неправильный: на шее петель нет, а веревки крепятся к большим кольцам на широком ремне. Да и выглядит молодой человек вовсе не так, как должен выглядеть отчаявшийся субъект. Никакой грусти, печали или безысходной меланхолии в глазах. Напротив, взирает на нее с насмешливой опаской.

– Как вы здесь оказались? – Нина прекратила поиски удавки на шее и встала на колени.

– Вы меня втащили, – справедливо ответил лежащий в позе черепахи кверху брюхом Сергей.

– А зачем висели напротив моего окна?

– У меня работа такая.

– Пугать людей, заглядывая в их квартиры?

– Иногда случается. Но вообще-то я промальп. Может, поднимемся?

– Куда поднимемся?

– В смысле: встанем на ноги. А то неудобно: вы на коленях, я навзничь.

Нина поднялась. Она работала преподавательницей всего два года, но учительский тон освоила. Этим строгим тоном и спросила:

– Еще раз повторите: вы кто?

– Сергей.

Он тоже встал. Рассматривал ее, теперь уже с легкой жалостью: такая симпатичная и со сдвигом.

– Я не спрашиваю, как вас зовут, – преподавательский металл звенел в Нинином голосе. – Я спрашиваю, почему вы висели за окном?

– Обследовал фасад, чтобы понять, какие стыки требуют ремонта. Говорю же: я промальп.

– Пром… кто?

– Промышленный альпинист.

– Какой альпинист?

У Нины чуть закружилась голова: от пережитого волнения из-за ошибочного суицида, от того, что дурочку сваляла, а парень, стоящий напротив, был очень интересным и очутился в ее комнате совершенно фантастическим образом. Она в его глазах, наверно, идиотка, каких поискать. Нина нахмурилась, мысленно приказала себе не раскисать, но выработанный учительский тон уже поддерживать будет трудно.

– Промышленный альпинист, – терпеливо повторил Сергей. – В вашем доме ремонт фасада. Дом стоит так, что строить леса или подвешивать люльки неудобно, поэтому пригласили нас – промышленных альпинистов, коротко – промальпов.

– И что дальше? – спросила Нина, только чтобы спросить.

– Поменяем у вас водосточные трубы, заделаем стыки, покрасим фасад.

– Иными словами, я напрасно вас спасала?

– Никаких претензий! – заверил Сергей.

– Рассуждая здраво, промышленный альпинист, промальп, – это слово Нина произнесла с издевкой, с какой профессиональный филолог повторяет вульгарные неологизмы, – недалеко ушел от самоубийцы. Я приняла ваши действия за суицидальные корчи. Слово «суицидальные» понятно?

Сергей кивнул и улыбнулся. Похоже, с девушкой всё в порядке, шарики и ролики у нее на месте. Приняла его за самоубийцу и бросилась спасать. Прикол! Надо будет сегодня описать этот случай на их сайте, где собираются смешные истории про альпинистов.

– Извините за причиненные волнения, – Сергей продолжал улыбаться.

И смотрел на нее так, словно ждал продолжения. Какого продолжения? Надо указать ему на дверь, то есть на окно. Пусть отправляется туда, откуда пришел. – Правда, Сергей не сам пришел, она втянула. – Чудовищная нелепость! Но почему-то не очень стыдно, и что еще удивительнее – не хочется его выпроваживать. Разум, он же ум, гордость, женское достоинство и прочие замечательные качества, конечно, вопили: немедленно выстави промальпа вон! Медленным аристократическим взмахом руки покажи на окно, ткни указательным пальчиком (маникюр в порядке, вчера делала) и произнеси что-нибудь архаически благородное, вроде: «Соблаговолите покинуть мои апартаменты!» Апартаменты – про десятиметровую комнату в старой распашонке? Можно сказать «мое жилище» или «мою обитель». Всё не годится! «Обитель» – и он примет ее за чокнутую. Уже принял? Почему не перестает улыбаться и выжидательно смотрит?

Разум подсказывал слова, конструкции из всех пластов лексики – от стародавних до современных. Но язык отказывался их произносить. Подчинялся эмоциям, возникшим не к месту, неожиданно и абсурдно. Да что особенного в этом индустриальном…. нет – промышленном альпинисте? (Так, глядишь, у нас появятся и промышленные туристы, и промышленные следопыты.) Ничего особенного. Роста среднего, ближе к нижесреднего, худощавый и подозрительно юный. Моложе ее! Мальчишка лет восемнадцати. Минутку! Какое мне дело до его возраста? И потом… глаза у него совершенно не ребячьи, даже морщинки можно рассмотреть… Хватит рассматривать! Отвернись на него! Посмотри на любимый портрет Чехова. Антон Павлович говорил: «Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой». Тогда почему мне не стыдно перед этим промальпом, которого собственноручно затащила в комнату и ползала по его телу?

Тот участок мозга, который уже устал подсказывать ей достойные фразы для выпроваживания, вредно ответил: «Потому что молодой человек тебе нравится. Ты норовишь повернуться к Сергею левым профилем, который полагаешь самым выигрышным в своей внешности. Как не стыдно! Не слышать голос разума! Я возмущен. Зачем я тебе, глупой, дан?» Всё против нее: и Чехов, и собственное сознание!

Затянувшееся молчание прервал Сергей:

– Можно попросить у вас стакан воды?

До Нины не сразу дошла его просьба, понятийный аппарат почему-то буксовал, смысл доходил с задержкой. Зато она могла гордиться холодно (кажется, у меня получилось холодно?) произнесенным ответом:

– В стакане воды не отказывают даже умирающему.

– Вообще-то я хотел бы еще пожить.

– Как вам будет угодно. Воды газированной, минеральной, кока-колы, спрайта, фанты, морса клюквенного, брусничного, клубничного?

«Что я несу? – мысленно ужаснулась Нина. – Ничего подобного у меня нет. Мамой сваренный компот допила еще час назад».

Ассортимент предложенных напитков удивил и Сергея. Его брови полезли вверх:

– У вас всё это имеется? Как в ресторане?

– Нет, – Нина снова посмотрела на Чехова, словно ища у него поддержки. Антон Павлович промолчал, но его всегдашняя мудрая грусть в глазах призывала не суетиться. – Ничего не имеется. Могу предложить только кипяченую воду.

– Прекрасно, обожаю кипяченую воду! – с ненатуральным энтузиазмом заверил Сергей.

И снова Нина могла себя похвалить: выходя из комнаты, она произнесла саркастически (надеемся, он уловил сарказм):

– Кипяченую воду ягодным морсам предпочитают только хронические язвенники.

На кухне отсутствовала и кипяченая вода. Кувшин, в который ее сливали, был пуст, на дне чайника плескалось чуть-чуть – больше частичек накипи, чем воды. Налить из крана? Любой язвенник отличит сырую воду от кипяченой. А нечего с больными желудками по стенам ползать и граждан пугать!

Вот незадача! Попросил человек воды, а ты ему такой малости дать не можешь! Нина распахнула холодильник, присела, передвинула все банки с домашними консервами. Будто за маринованными грибами, солеными огурцами и овощными салатами могла прятаться бутылка с колой или фантой. Что, если разбавить клубничное варенье холодной водой? Почти компот. Нет, он любит кипяченую воду. Где ее взять? Кипятить – добрых десять минут, да и горячую принести – полное издевательство. Мог бы попросить чаю или кофе – это запросто. Вернуться, спросить: «Не желаете чашечку кофе или чаю?» Еще не хватало! Подобный вопрос легко принять за приглашение к дальнейшему знакомству. И если бы Сергей стал напрашиваться на чай-кофе, Нина быстро показала бы ему на дверь… тьфу ты, на окно.

На пустом месте возникла проблема. Нина металась по кухне, распахивала шкафчики, зачем-то заглянула в отсек, где находилось мусорное ведро, дважды обследовала холодильник… «Воды в доме нет, когда судьба решается?» – издевательски поинтересовался внутренний судья-разум. Нина приказала ему не насмехаться, а дать хороший совет. И, будто в ответ на ее просьбу, взгляд остановился на пластиковых литровых бутылках, в которых мама держала воду для полива цветов. Вода отстоянная, будем считать ее аналогом кипяченой…

Девушка, отправившаяся за стаканом воды, пропала. Минуту ее нет, вторую, третью. От нечего делать Сергей стал оглядываться. Комната небольшая, метров десять. Мебель старенькая. Тахта, на ней вдоль стены батарея мягких игрушек: зайцев, собак и прочих мишек. И не лень девушке каждый вечер убирать эту братию, а утром на место сажать? Ему, например, в лом даже постель застилать. Мама вечно бурчит: хоть накрой пледом! А зачем, если его целый день дома нет? Два бессмысленных действия – постелить плед и убрать – взаимосокращаются. Стеллажи с книгами, фото в рамках на стене, похоже семейные, но среди них Чехов. Письменный стол, отполированный локтями, похож на его собственный – покупали, когда в первый класс шел. Монитор компьютера и клавиатура почти все место заняли. На столе россыпь листочков, коряво написанные от руки тексты с исправлениями красным. Сергей взял один в руки. Почитал, присвистнул, отложил, взял второй, третий…

Все-таки эта девушка недалеко ушла от психбольницы. Только умалишенный мог написать: «Аднажды меня заболел выступающий боль и пришло хныкание. Я боялся доктор местами которыми в детстве проникали уколы. Но русский доктор была нежный и я возвысился. Доктор много хорошо писи мне рецепт. В аптеке я плачит в касса и дают любезные пилюли. Теперь я здоровый и похожий крупный рогатый скот».

– Такое нарочно не придумаешь! – рассмеялся Сергей.

Или вот еще: «Сосинение “В магазине”. Я всегда лублю разные ботинки. Поэтому меня пошла в магазин и отуфлился. Потом я сильно хотел поедать продукты еды. Я прибыл в магазин для мяса, колбасы, салделек и других сисок. Русская еда мне лубовна. Особенно пелмень и океанская рыба в снегу. После пищного магазина моя пошла товарить блюки и другие рубашки. Очень дарагая поэтому я не купленный а толко кусать коленки».

Когда девушка вернулась в комнату, Сергей, сдерживая смех, постарался придать лицу сочувственное выражение:

– Вы с дебилами работаете? – Он показал на листочки.

– Почему с дебилами? – удивилась Нина, протягивая стакан воды. – С иностранцами я работаю.

– С больными на всю голову иностранцами?

– Да нет же! Они большей частью психически здоровы. Студенты. Приезжают в Москву, один год учат русский, потом поступают на первый курс института. Моя специальность называется «преподавание русского как иностранного». Не так романтично, конечно, как промышленный альпинизм.

Сергей пропустил шпильку мимо ушей, поинтересовался:

– За один год можно выучить русский настолько, что освоишь программу института?

Вопрос бил точно в цель, и ответ на него был очевиден. Но Нина не желала давать в обиду своих студентов. Перешла в нападение:

– Если вас попросить написать диктант, то вы не сделаете в нем ошибок?

– Кучу ошибок сделаю, – подтвердил Сергей. – Но я никогда не стал бы сравнивать себя с крупным рогатым скотом и кусать коленки в магазине, – показал он на работы, лежащие сверху.

Нина взяла листок, прочла и пояснила:

– Эти студенты хотели употребить идиоматическое выражения «здоров как бык» и «кусать локти». Само по себе стремление осваивать фразеологизмы исключительно положительное. Владение идиомами показывает уровень освоения языка.

– Ага! – улыбнулся Сергей. – У меня тоже несколько раз были ситуации, когда от русского остались одни идиомы. Как вас зовут?

– Нина.

– Спасибо за воду, Нина! Очень вкусно.

Сергей вернул пустой стакан, а его благодарность почему-то вызвала странную реакцию: Нина испуганно округлила глаза и переспросила:

– Вкусно?

Ей пришла в голову мысль: вдруг мама насыпала в отстаиваемую воду удобрение? И она, Нина, отравила скалолаза.

– Цветочкам тоже нравится, – пробормотала Нина. – Вы, Сергей, заглядывайте как-нибудь.

Приглашение объяснялось исключительно сознанием вины за возможный причиненный вред здоровью промальпа. Хотя трудно представить промышленного альпиниста, ползающего по стене высотного дома и страдающего расстройством желудка. Последняя анекдотическая мысль вызвала улыбку.

«Интересная девушка, – подумал Сергей. – Симпатичная, и лицо меняется каждую минуту. Хмурится, смеется, то как училка говорит, то как прогульщица. Так бы смотрел и смотрел: что появится на этой мордочке через секунду».

– Загляну, – пообещал он.

Отдал салют рукой, подошел к окну, вывалился в него и исчез. Будто человек-паук.

Сергей появлялся в ее окне почти ежедневно. Спрашивал, есть ли минутка поболтать, они пили чай или морс, от бутербродов Сергей тоже не отказывался. Потом стали обедать вместе. Нина его ждала. Сергей, как водится, входил через окно, отстегивал свои веревки, мыл руки, и они обедали, растягивая прием пищи на два часа.

2

Нина ждала звонка, но когда телефон затренькал, испуганно вздрогнула, быстро схватила трубку, опомнилась, отсчитала пять звонков и только тогда нажала на кнопку ответа, лениво протянула:

– Ал-ло!

– Нина? Привет!

– Ваня? – Нине не удалось скрыть разочарование, да и не пыталась.

Шура и Женя одновременно скривились. Точнее – они бы досадливо скривились, имей физиономии. Но и так друг друга поняли. В отрицательном отношении к Ване они были полностью единодушны. Шура выражала свое неприятие безаппеляционно и грубо, а Женя философствовала и находила объяснения действиям Вани.

– Липнет как банный лист! – заявила Шура.

– Его тоже надо понять. Они с мамочкой с детства жених и невеста. Еще на горшках сидели, а родители их уже в шутку сватали.

– Мало ли с кем придется без штанов в детстве общаться! Это не повод замуж выходить. Просто дедушка с бабушкой дружили с Ванькиными родителями, вот и зомбировали мамочку: ах, какой Ванечка славный!

– Он и сам от мамочки всегда был без ума.

– Ага, ума у него не осталось, – буркнула Шура.

– Неправда. Надо отдать Ване должное: интеллект у него выше среднего. Школу окончил с медалью, биофак университета с красным дипломом, диссертация на подходе…

– Хочешь сказать, что наш папочка рядом с ним необразованный олух?

– Ничего подобного я не говорила! Наш папочка абсолютно несравненный! Просто надо быть справедливыми. Главное же, что Ваня никогда не возбуждал в мамочке чувственности.

– Чего не возбуждал, того не возбуждал, – согласилась Шура.

– А папочку мама только увидела…

– За окном, – вставила Шура.

– Только увидела папочку, и сердце ее пламенно забилось, дыхание перехватило, она почувствовала никогда прежде не испытанное ощущение…

– Выражаешься как бабушка Наташа, которая строчила идиотские сентиментальные романы, а их никто не печатал. Мамин любимый Чехов, живший в одно время с бабушкой Наташей, говорил, что таких беллетристок надо лупить до смертельного исхода пресс-папье по голове.

– Антон Павлович лично с бабушкой был очень галантен.

– Ага, он за пытку чтением своих опусов прибил ее руками героя в рассказе «Драма». Дословно помню, что публицист «приподнялся, вскрикнул грудным неестественным голосом, схватил со стола тяжелое пресс-папье и, не помня себя, со всего размаху ударил им по голове Мурашкиной…»

– Бабушкина фамилия была Семашкина.

– Намек прозрачен! В «Ионыче» Чехов вывел бабулю в образе провинциальной графоманки, терзающей гостей чтением свежесочиненных бредней. А когда Ионыч спрашивает ее, печатает ли она свои произведения, бабушка, в смысле героиня рассказа, отвечает: «Зачем? Мы не нуждаемся!»

– «Мы имеем средства», – поправила Женя. – Точно цитируй, если берешься. Да, дедушка Владимир, вице-губернатор, прекрасно обеспечивал бабушку и пятерых детей.

– За счет взяток, которые брал направо и налево. Мзду называл «мздя». Вечером складывал банкноты в шкатулку и припевал: «Мздя, мздя, мздянушка!»

– Но его сын, наш дедушка Коля, стал революционером, с Лениным в эмиграции был.

– Они в Швейцарии отлично времечко проводили. Идеями горели и плоть не истощали.

Поскольку собственная жизнь Шуры и Жени была еще в далеком проекте, им ничего не оставалось, как перемывать косточки предкам да отвлекаться на события, в которых участвовала мамочка. Сейчас во внешнем мире ничего интересного не происходило. Мамочка вяло не соглашалась идти в кино с Ваней, он нудно мамочку уговаривал. С точки зрения Шуры, надо было послать Ваню подальше. Женя не соглашалась: разбрасываться ухажерами недальновидно. Да и лучшего друга для мамочки, чем Ваня, не сыскать. Тем более что в последнее время Ваня прекратил наскоки на мамочкино тело, не лез целоваться и обниматься. Выжидает, хочет измором взять, то есть демонстрацией своей верности и преданности.

Женя принялась вспоминать, как мамочка совершила попытку сходить замуж за Ваню. Они и заявление в ЗАГС подали, бабушки и дедушки живущие были счастливы. Мамочка крепилась и всё ждала, что Ванины поцелуи разбудят в ней то, что так прекрасно описано в книгах. Но вместо сладостного возбуждения испытывала только нарастающий протест и отвращение. Мамочка не хотела ненавидеть Ваню, потому что по-человечески его очень любила, ценила, уважала, давно к нему привыкла, срослась в мыслях и биографиями. Уже платье свадебное купили (до сих пор в шкафу пылится), ресторан заказали, пригласительные открытки писали, когда мамочка неожиданно (для Вани и бабушек-дедушек неожиданно, а сама она давно мучилась сознанием предстоящей роковой ошибки) заявила:

– Нет! Свадьбы не будет!

И принялась рвать открытки одну за другой.

– Почему не будет? – опешил Ваня.

– Потому что я еще не готова.

– Но ведь платье купили, – «умно» заметил интеллектуальный Ваня.

– Я не готова морально.

Ваня стал допытываться, о какой морали идет речь. Мамочка хотя и желала быть предельно откровенной, все-таки не могла сказать: меня мутит от твоих прикосновений, тошнит от поцелуев, с тобой в постели я себя чувствовала как на операционном столе, будто меня без наркоза препарируют. Мамочка боялась оскорбить Ваню, который не заслуживал обидной правды. Она знала, как долго мечтал он об этой близости. В детстве, еще не понимая толком, в чем близость будет заключаться, мамочка чувствовала, что может подарить Ване осуществление его мальчишеских грез.

Ваня желал глазами. Краснел и задыхался, если мамочка при встрече после каникул бросалась ему на шею или просто, ни с того ни с сего, чмокала в щеку. Ваня опровергал все теории о растленных нравах современной молодежи. Он решился на объятия и серьезные поцелуи, когда мамочка заканчивала первый курс университета.

Ваня трепетал, а мамочка сказала почти весело:

– Наконец-то! Ванька, ты динозавр! По твоей милости я бы до седых волос дожила нецелованной.

Однако ни первый, ни последующие опыты никакого счастья мамочке не доставили. Напротив, они гасили желание быть обласканной, естественное для каждой девушки ее возраста. Будто Ваня не родной, близкий, любимый, а первый встречный. Иногда мамочку посещали крамольные мысли: с первым встречным, возможно, было бы приятнее.

Чаще всего сексуальные проблемы партнеров происходят из боязни или стыда одного сказать другому о своих предпочтениях или эротических мечтах. Мамочка об этом читала, соглашалась, но язык не поворачивался сказать Ване: не сопи, как паровоз, и не соси мою грудь, как теленок коровье вымя.

Когда мамочка объясняла Ване, почему в данный момент не может выйти за него замуж, она выкручивалась и несла околесицу. Ваня ничего не мог понять, да и никто бы не понял, почему девушка чудит. Но надо отдать Ивану должное – он пошел навстречу капризам невесты, согласился отложить бракосочетание и предложил, не расписываясь, пожить вместе, как многие делают, проверяют себя на супружескую совместимость.

– Ты с ума сошел! – возмутилась мамочка.

Ей-то проверять ничего не нужно было. А Ваня много дней обдумывал: какой такой моралью руководствуется Нина? Трижды отдаться ему (каждый раз – большое его счастье), а потом вдруг воспылать девичьей стыдливостью и неприступностью?

Женя рассуждала об отношениях мамочки и Вани, которые совершенно не интересовали Шуру, анализировала в подробностях, пересказывала давние события, смаковала очевидные вещи. Шура не препятствовала этому словесному извержению по простой причине – задремала под бормотание сестры. И очнулась, только когда зазвонил мамочкин сотовый телефон.

На дисплее высветилось: «Вызывает Сергей», и Нина невольно воскликнула:

– Наконец-то!

– Что? – не понял Ваня.

До этого Нина устало тянула: «Ну, не знаю. Сомневаюсь, что «Парфюмера» Зюскинда можно экранизировать без основательных потерь… – а потом вдруг энергично и резко воскликнула: – Наконец-то!»

– Я ждала звонка завкафедрой, – на чистом глазу врала Нина. – У него моя статья. Извини, Ванечка, отключаюсь. Целую! Пока!

Она взяла тренькающий и вибрирующий сотовый телефон, который в данный момент напоминал едва ли не живой организм, способный к общению. Во всяком случае, Нина ему сказала:

– Как ты меня измучил!

Весь вечер она планировала, что ответит Сергею с ленцой, ни в коем случае не покажет, что промариновалась, ожидая его звонка. Отрепетированный тон получился, когда позвонил Ваня. Но сейчас все планы рухнули.

– Сережа! – простонала Нина, нажав кнопку ответа. – Где ты? Сколько можно?

– Нинон! Извини, не мог вырваться раньше. Подгребай к «Приюту», лады? Там все наши собрались, завтра на Алтай отбываем.

– Завтра на Алтай, два месяца назад сплавлялись по какой-то дикой реке в Западной Сибири, зимой опускались в абхазские пещеры, весной карабкались на Кавказские горы…

– Ага, на том стоим.

– Вам нужно донорами работать, адреналин сдавать для лечения меланхоликов.

– Сообщи, если услышишь, что такие пункты открыли. Ниночка, придешь? Пожалуйста!

Надо было бы поломаться, чтобы Сережа поуговаривал, пусть не так длительно и навязчиво, как Ваня только что, но хоть немного. Вместо этого Нина, в благодарность за «Ниночка» и проникновенное «Пожалуйста!», с торопливой готовностью согласилась:

– Еду! Через полчаса буду.

– Жду. Обцу!

Что означало: обнимаю, целую!

Нина, профессиональный филолог, к издевательствам над родным языком относилась резко негативно, а Сереже прощала и примитивный сленг, и доморощенные контаминации, и вульгарные аббревиатуры. Чего не может простить женщина любимому мужчине? Только того, что он ее разлюбит.

Короткое Сережино «Жду!» оказало действие игристого шампанского, влитого непосредственно в артерии. Точно кровь в ее сосудах чахла и стыла, а теперь забурлила, побежала быстро и весело, раскрасила щеки румянцем, добавила блеска в глаза, губы затрепетали в ожидании встречи с его губами, движения стали грациозными и соблазнительными. Всё это, торопливо собирая сумочку, обуваясь, выскакивая из квартиры, Нина чувствовала в себе – и трепет губ, и плавность рук, и румянец, и свет в глазах. Более того, ощущения мысленно описывались словосочетаниями, пригодными лишь для бульварного романа, вроде встречи губ влюбленных. Пусть! Быть влюбленной – замечательно! Потому что твое собственное тело приобретает потрясающие свойства и ощущения.

«Приют одинокого альпиниста» – кафе, в котором собирались промальпы. Хозяева кафе думали, что именуют заведение в честь романа Стругацких. Когда им сообщили, что книга называется «Отель “У погибшего альпиниста”», они велели убрать портреты писателей из оформления интерьера, но переименовываться не стали – «у погибшего» не годится для приятного местечка. Оно уже стало популярным у альпинистов, парашютистов, промальпов и прочих экстремалов – людей малопьющих, не буйных, но денежных. Вся эта братия на низложение Стругацких отреагировала культурно и жестко. Сказали бармену и официанткам:

– Кумиров на стенки верните. Или мы найдем другую стоянку.

Когда Нина впервые познакомилась с друзьями Сергея, они вызвали у нее удивление. Они жили странной, параллельной бытию всего остального общества жизнью. Сектой, кланом или закрытым клубом их не назовешь, потому что ни к какому позиционированию, особому противопоставлению себя другим ребята не стремились. Просто на других не обращали внимания. Равно как и на то, что волнует большинство, – политика, игры патриотов и злодеяния террористов, безобразия на дорогах и засилье дураков во власти, коррупция и беззаконие; всё модное: одежда, автомобили, компьютеры и сотовые телефоны, спектакли и фильмы, телесериалы и книги – оставляло их по большому счету равнодушными. Кто-нибудь мог сказать: «Отличную вещь прочитал», – вытащить из сумки книгу и дать товарищу, но представить, что друзья Сергея бросятся читать модный гламурный роман только потому, что роман у всех на устах, что не прочитать его – значит выпасть из культурного мейнстрима – это представить невозможно. У них отсутствовало базовое качество современного городского жителя – страх отстать от общих интересов и тенденций. Нина никогда не встречала стольких людей без бравады и утрирования, естественно существовавших вне стандартных клише.

Хотя Нина бывала в разных компаниях. Ее подруга Алиса вышла замуж за немолодого и очень богатого человека. Муж Алису баловал неукротимо и изобретательно. Что там виллы и бриллианты! Он купил ей роль в телесериале! На крупных планах Алиса, благодаря мастерству оператора, вышла изумительно красивой – такой, что даже отсутствие актерских способностей прощалось, тем более что роль была второстепенной. Нина несколько раз приходила в гости к подруге, когда на домашние праздники собирались коллеги и знакомые мужа Алисы с супругами. «Бедные несчастные миллионщики» – таков был вывод Нины. Абсолютно зависимые, пристукнутые бизнесом люди. Создается впечатление, что большая часть сознания у них ушиблена и безостановочно что-то высчитывает и планирует. Малая часть, которая в данный момент ведет светскую беседу, выдает банальное и неинтересное. Беседы жен богачей – плохо замаскированное состязание в тщеславии.

Другая компания, в которую однажды Алиса затащила Нину, актерская – коллеги по сериалу и примкнувшие кумиры телеэкрана. Красивые, стильные, ловкие, как на подбор отшлифованные, продуманные в каждом движении, в повороте головы или во взмахе руки. Они играли даже в простой дружеской компании! С детским интересом испытывали себя – а вот сейчас я расскажу новый анекдот и в кульминационном моменте изображу такую-то гримасу. Нет эффекта? Тогда другой анекдот и другая гримаса. Это было общество баловней судьбы, поклонявшихся фортуне, страшившихся ее и одновременно алчущих от нее королевских подарков. Парни из-за чрезмерного жеманничанья выглядели женственно. На экране каменно-стойкие милиционеры или дуболомные бандиты, в жизни они были изнеженными созданиями, способными легко зачахнуть без лучей славы. Очаровательные как экзотические бабочки, настроенные на высокую ноту изображаемых реакций, с демонстрируемо оголенными нервами, они могли возбудить фанатичную любовь толпы. Но конкретно Нинину любовь – вряд ли. Она не была падка на модных идолов и на слепую платоническую привязанность не способна. Нина улыбалась, активно реагировала на шутки, но с таким же энтузиазмом она выслушивала, как соседский трехлетний Петенька читает «Мойдодыра».

Женственность артистов объяснима. Актерство – игра на клавишах эмоций. А женщины природно эмоциональнее мужчин. Недаром ведь говорят: актриса – больше, чем женщина, актер – меньше, чем мужчина. Подъеденный тщеславием молодой человек не мог увлечь Нину, купаться в лучах чужой славы она не мечтала.

Хотя она никогда четко не формулировала своих требований к избраннику, но это должен быть на девяносто девять целых и девять десятых процента носитель-обладатель истинных мужских качеств. Одна десятая процента – немало, длинный ряд неудобств, начиная от грязных носков под кроватью и заканчивая просмотром футбольного матча с пивом, приятелями и дикими возгласами, когда ты лежишь в соседней комнате, сраженная мигренью, предменструальным синдромом, и на завтра нет целых колготок, последние порвались. Одна десятая – каждодневное испытание, к которому Нина была готова. Девяносто девять и девять десятых – это база, на которой только и может строиться семья, рождаться дети. О детях Нина не думала, то есть подкоркой думала неизбежно и постоянно.

Ни бизнесмены, ни артисты, ни университетские друзья Нины или Вани не могли похвастаться абсолютной независимостью суждений и свободой от общественного мнения. Приятели Сергея и он сам обладали этой свободой, на взгляд Нины, в зашкаливающей степени. Однажды ее возмутило, когда о зверском террористическом акте упомянули едва ли не с насмешкой, как о природном явлении, вроде шаровой молнии или цунами. Мол, случается, молнии катят по земле, и гигантские волны на берег обрушиваются.

Нина не стала скрывать своего негодования. Ее пламенную речь выслушали молча, спасибо – плечами не пожали. Ответил Вадик, близкий друг Сергея:

– Как бы ты отнеслась к тому, что ежедневно самолет, в котором находятся двести ребятишек, разбивается о скалу и все дети погибают?

– Мизантропический бред! Как можно к нему относиться?

– Но именно столько детей в Африке ежедневно погибает от малярии. О жертвах от автомобильных аварий на дорогах вообще говорить не приходится. Их число в тысячи раз больше, чем от террористических актов. Почему африканский ребятенок хуже бесланского? Беременная женщина, погибшая под колесами пьяного урода, или другая, выкинутая в окно Буденновской больницы обкурившимся басаевцем, – между ними есть разница?

– Разница в том, что пьяный водитель не желал смерти женщины, а террорист убивал сознательно.

– Но результат одинаков.

Вадима поддержал Сергей:

– Террор – от слова «страх». Задача террористов запугать нас. Если мы боимся их, говорим о них, трепещем – значит, служим достижению их целей.

Нина поняла, что спорить бесполезно. И ее поразила цифра – две сотни ежедневно гибнущих африканских детей. Дома она проверила в Интернете. Так и есть! Поделилась страшным открытием с Ваней. Но его смерть безвинных младенцев не взволновала. Принялся рассуждать о том, что высокая смертность в Африке и Юго-Восточной Азии – это своего рода природный механизм регулирования народонаселения.

Никому не жаль бедных детишек! И преступно бездействует ООН! Нининого возмущения хватило на два дня, когда она доносила свою тревогу и возмущение до коллег и друзей, а через неделю Нина уже не вспоминала о несчастных жертвах. Как у остального человечества, ее память на чужое горе была короткой.

Нина загадала: Сергей будет ждать ее на углу. Стратегически верный пункт, рядом подворотня и темный двор, там можно целоваться, не шокируя прохожих.

Так и получилось. Нина повисла на шее Сергея, словно после долгой разлуки. Он приподнял ее за талию, закружил, понес во двор…

Ах, как хорошо! Как хорошо, когда счастье оказывается даже лучше его предчувствия! Вот так бы никогда не покидать его объятий, не отрывать губ…

– Ур-р-р! – мурлыкала от удовольствия Женя. Благодаря мамочкиным положительным эмоциям они получали изрядную дозу вкусненьких гормонов.

– Сейчас пойдут в бар, где накурено, – Шурка не могла не отравить сладкого момента. – И еще пиво пить будут! А потом музыка врубится.

Громкую, ухающую на низких частотах музыку двойняшки не любили. Она оказывала на них то же действие, как если лупить человека по голове диванной подушкой – убить не убьет, покалечит вряд ли, но приятного мало.

– У нас мозг только закладывается, – ворчала слегка охмелевшая от мамочкиных гормонов Шура. – Ему вредно сотрясаться.

– Один мозг на двоих? – хихикнула Женя.

– На двоих растет, но мне одной достанется. Я уже чувствую, что придется вечно за тебя решать и отвечать.

Жене спорить о том, кто старший и главный, сейчас не хотелось.

– Только посмотри, – проворковала счастливо она, – какой у нас папочка красивый и сильный! И пахнет от него так вкусно!

– Потными подмышками тянет, душ принять после работы не успел, одеколоном протер.

– Папулечка мой любимый! Как мы без тебя соскучились!

– Он даже не подозревает о нашем существовании.

– Ну и что? В том, что мы полюбили его раньше, чем он нас, есть даже нечто… – Женя не могла подобрать слово, – нечто сакральное.

– Какое?

– Вечно святое. Скажешь, что не любишь папу?

– Побольше тебя!

– Больше невозможно! – пафосно изрекла Женя.

– Мой папочка – отличный мужик!

– Не твой, а наш, нечего себе родителей присваивать.

Мамочка с папочкой уже не целовались, а шли по улице к бару. Содержание гормонов в мамочкиной крови уменьшилось, хмель прошел, и можно было устроить перепалку: кого родители станут больше любить. С точки зрения Шуры, такую мямлю и рохлю, как Женька, и любить-то не за что. Женя, в свою очередь, доказывала, что грубая и несдержанная Шурка никакой радости папочке и мамочке не доставит. Это как резкий, рвущий уши звук. Долго его не вытерпишь. То ли дело приятная нежная мелодия, то есть она, Женя, вечное ублажение. Шурка говорила, что папочка не переносит слащавых песен, что мамочка равнодушна к душещипательным романсам. У них для споров было много времени. И никакого другого занятия.

3

Новенькую девушку Нина невзлюбила с первого взгляда.

– Катрин, – представилась та и оглядела Нину с ног до головы, ухмыльнулась и бросила на Сергея взгляд, в котором читалась оценка: так себе метелка.

«У них с Сережей было! – пронеслось у Нины в голове. – Раньше, возможно, долго. Как долго? Она симпатичная. Нет! Совершенно не привлекательная! Отвратительная! Маленькая злая мышка».

– Катрин? – переспросила Нина. – Это от «Катя» на иностранный лад? А я просто Нина.

Их мгновенно вспыхнувшее неприятие остальные, похоже, не заметили или сделали вид, будто не заметили. За длинным столом сидело девять человек, поздоровались с Ниной и Сергеем и вернулись к тарелкам и беседе. Сергей сказал, что голоден как тысяча китайцев, спрашивал Нину, что ей заказать. Аппетит у Нины (когда напротив сидит мышеподобная бывшая пассия Сережи!) пропал, но она подробно обсуждала блюда. Главным образом, чтобы естественно припасть к плечу Сергея, рассматривая меню, чтобы продемонстрировать Кате-Катрин, кто здесь имеет право.

Говорили о предстоящем походе на Алтай, обсуждали детали, экипировку. Катрин с ними не отправлялась (хоть за это спасибо), потому что она только вышла из больницы, где лежала со сложным переломом запястья после неудачного прыжка с парашютом.

– Вы же могли и шею свернуть, – с неискренним сочувствием заметила Нина.

– Могла, – легко и почти ненасмешливо согласилась Катрин, – но не свернула.

– Трехтысячник – это круто, – сказал жующий Сергей.

– Что? – не поняла Нина.

– Прыжок с трех тысяч метров, – пояснила Катрин.

– О!

Произнесенное Ниной междометие только глупец мог бы расценить как восхищение. На самом деле, Нина в короткое «О!» вложила: «Если вам доставляет радость падать с трех километров и ломать кости, то я затрудняюсь оценить подобное удовольствие».

– Нина, – поднялась жена Вадика Настя, – пойдем носики попудрим?

Как и во всякой компании, у них были свои словечки и фразы. «Попудрить носик», – обозначало сходить в туалет. Однажды кто-то из ребят привел девушку, трепетную скромницу, на которую, очевидно, байки промальпов произвели большое впечатление, нагнали страхов и восхищения. Но пили пиво, физиология требовала свое. Девушка пропищала: «А где здесь можно носик попудрить?» За столом повисло недоуменное молчание – никто не мог взять в толк: если взбрело ей макияж поправлять, почему надо всех оповещать. Девушка окончательно стушевалась и чуть не плача пояснила: «Мне в туалет надо». С тех пор и пошло про носик. Особенно забавно было наблюдать реакцию непосвященных, когда рассказывали что-нибудь вроде: «Висел я на фасаде Газпрома, и тут мне жутко захотелось носик попудрить…»

Нине в компании приятелей Сергея было хорошо. Она просто, сразу и естественно взяла правильный тон. У меня недостатка адреналина не наблюдается. Я ни за какие коврижки не полезу на гору, не поплыву в хлипкой лодчонке по бурной реке, не буду спускаться в пещеру, и прочие способы подвергать свою жизнь опасности не для меня. Но я уважаю ваши забавы и вообще отношусь с интересом ко всему, мне недоступному. Да и я не лыком шита, прочитала массу литературы и знаю о вещах, о которых вы не подозреваете, чтобы в них смыслить, надо долго учиться. Справедливо, если я надеюсь на ответное уважение к моим интересам? Справедливо. Значит, договорились. Хотя ни слова на этот счет не произнесли.

Нина до икоты хохотала над их шутками, непритворно переживала, когда случались травмы. Объясняя ей профессиональные термины или жаргонизмы, никто не чувствовал досады. Напротив, с удовольствием толковали. Умному человеку, пусть из другой оперы, рассказать о своих маленьких хитростях – только приятно.

– Брось психовать, – посоветовала Настя, когда они мыли руки. – У Сережи с Катрин давно всё кончилось.

– Так заметно, что нервничаю?

– Мне заметно. У Вадика с Катрин тоже, еще до меня, было. Катька у них всеобщая, экспедиционно-полевая жена. Она не плохая, не злая и не вредная. Даже несчастная, с каждым по очереди побывала, и ни с кем по-настоящему не сложилось.

– С Сережей закончилось, когда Катрин с неба упала?

– Нина, меньше яду! Девчонка три месяца по больницам провалялась, несколько операций перенесла.

– Искренне ей сочувствую.

– А ничего поделать с собой не могу? – рассмеялась Настя. – Крепись, пройдет, по себе знаю.

Прежде судьба Нину оберегала, и она никогда не испытывала ревности. Кого ревновать? Ваню, который надежен как алфавит? У Вани две страсти – наука и она, Нина. Ване нужен покой, чтобы заниматься наукой, покой называется Нина. Никто и ничто в эту связку протиснуться не может. Нина считала себя неспособной к ревности. Такая я, мол, высокоразвитая, и низменное чувство зависти (а ревность есть зависть к чужим совершенствам) мне несвойственно. Дудки! Оказывается, очень и очень свойственно! Ревность – как веер острых ядовитых игл, которые воткнулись тебе в макушку, вошли в кровь, проскользнули по сосудам, рассыпались и застряли везде, включая кончики пальцев ног. Колются, выпускают яд по капле. И чужие совершенства тут ни при чем. Пусть бывшая пассия Сергея будет хоть уродиной косорылой, хоть первой красавицей мира! Значения не имеет. Главное – Сергей ее обнимал, целовал, шептал на ушко нежные слова. Убить за это мало! Поднять на самолете всех его бывших и кинуть на землю без парашюта!

Но, помня Настин совет, Нина загнала свои переживания глубоко, была в меру весела и непринужденна. А яд накапливался. Прорвало, когда они с Сергеем ехали в метро.

– Все-таки ужасно хвастаться такими подробностями, как покупка одежды в секонд-хенде, – не к месту, не по теме предшествовавшего разговора выпалила Нина. И удивленному Сергею пояснила: – Катрин рассказывала, как сегодня покупала старые ношеные вещи. Бр-р-р, – передернулась Нина от отвращения, – в секонд-хенде. Обноски афроамериканцев.

Сергей мог бы промолчать, пожать плечами, согласиться, наконец, с мнением Нины. Но он предпочел защитить Катрин!

– Какая разница, где одеваться? Нормальный человек думает не ГДЕ, а во что ПРАВИЛЬНО одеться. В Европе – движение зеленых давно агитирует покупать старые вещи. Сохраняются леса и прочие природные ресурсы. По-моему, очень грамотно.

– По-твоему, я повернутая на тряпках фифа?

– Разве мы говорили о тебе? – возразил Сергей, не догадываясь о глубине Нининого страдания.

– Влюбленный мужчина, говоря о любой женщине, всегда говорит о своей избраннице, хвалит или критикует.

– Кто изрек? Шекспир? Или Спиноза? А если я расскажу о бомжихе, которая у меня сегодня утром на водку клянчила?

Нина не цитировала, про влюбленного мужчину сама, с ходу, придумала, мозг подсказал. Та его часть, которая до последнего времени бездействовала, а теперь начала самопроизвольно взрываться, как оставленный без присмотра артиллерийский склад, забытый отступающей армией.

Сергей о серии взрывов на «складе» не подозревал, решил перевести всё в шутку:

– Дьявол носит «Прада». Но бог рассекает в простой хламиде.

Поезд остановился, Нина вскочила и первой бросилась в двери. Он сравнил Катрин с божеством, с ангелом, со святой! Такое пережить немыслимо! Взрывы перешли в сплошную канонаду, сотрясающую окрестности.

Сергею пришлось догонять.

– Нинон? Что с тобой? Обиделась? За что? Пока поднимались на эскалаторе, выходили из вестибюля, шли по улице, Сергей добивался от замкнувшейся Нины ответа. Она рвалась вперед, выдергивала руку и смотрела на него с испуганной ненавистью. Будто он чужой, пьяный домогатель, десять минут назад приставший к ней в метро.

У подъезда Нининого дома Сергей схватил ее за плечи и припечатал к стене:

– Ну, хватит! Говори, в чем дело!

Нина закусила губу, закатила глаза, удерживая слезы.

– Японский городовой! Ты плачешь? Но почему?

– Если я примитивная мещанка, то отправляйся к своей травмированной парашютистке!

– К кому? – растерялся Сергей. – Какой травмированной?

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, о ком идет речь. Он таращился на Нину, она смотрела на него с вызовом побитого, униженного, но не сломленного человека.

– Умора! – Сергей расхохотался и уронил голову на плечо Нины. – Ты приревновала меня к Катрин. Глупость несусветная!

– Конечно, я не соответствую твоим идеалам…

– Соответствуешь! Еще как соответствуешь! – Сергей целовал ее шею, ушко, щеку. – Вот тут соответствуешь… И тут… А тут лучше, чем у самого распрекрасного идеала…

Жизненный опыт еще не обогатил Сергея знанием, что девушки могут надувать губы, расстраиваться, пустить слезу по самым нелепым поводам, а то и без повода или по причине, которую из них не вытащишь калеными щипцами. Но Сергей интуитивно взял на вооружение лучшее оружие против девичьих чудачеств – уверения в обворожительности плюс любовный натиск.

Женя облегченно перевела дух:

– Помирились, слава богу!

– По большому счету, на пустом месте чуть не разругались.

– Шурка! Ты все-таки бесчувственная. Наша мамочка за последние пять часов пережила целую гамму настроений. Сначала она радостно наряжалась, потом тосковала, ожидая папочкиного звонка, чуть не согласилась пойти с Ваней в кино, потом возликовала, когда папочка объявился, мчалась, окрыленная, на свидание, и они та-а-ак целовались! Сейчас слабее, правда? Потому что мамочка еще не полностью оттаяла. И вдруг – бац! Приступ жесточайшей ревности, затем отчаяние из-за папочкиной глухоты…

– Всё это мура! Больше бы целовались, нам бы лучше было. Во! Как сейчас, теплеет.

– Шура, сестричка! Мне кажется, тебе следует немедленно подумать об аномалиях своего развития, пока не поздно, пока ты в зародыше.

– От такой же слышу!

– Шурочка! – гормоны начинали свое действие, и Женя становилась всё добрее и добрее. – Дорогая моя! Ну, какая из тебя получится женщина, если ты абсолютно безучастна к эмоциональным оттенкам в человеческих отношениях?

– Скучно мне ковыряться в этих оттенках, – призналась Шура, которую тоже стало развозить от гормонов, как от вина, и которая сознавала правоту сестры.

– Ты старайся! Напрягайся, пробуждай в себе.

– Не пробуждается, да и не очень хочется.

– Шурочка, это у тебя от бабушки Домиры, бедуинки. Вот уж кто был груб и мужеподобен.

– Мировая бабушка! На верблюдах скакала и в цель била лучше мужчин-соплеменников.

В далеком прошлом, когда голод косил племя, бедуины новорожденных мальчиков оставляли, а девочек закапывали в песок. Бабушка Халиля выдала свою дочь за мальчика – Домира. Когда открылось, наступило сытое время. Не Домир, а уже Домира, однако, всегда выказывала интерес к мужским занятиям. В племени считали, что боги вняли молитвам матери, то есть бабушки Халили, и вложили в девушку качества воина и охотника.

Женя и Шура размякли, блаженствовали, как всегда, когда папочка и мамочка были рядом. Совсем прекрасно – если родители в теснейшем контакте, одно целое, одно счастливое тело.

– Получится ли у них сегодня? – спросила Шура. – Мамочку и папочку ждет неприятный сюрприз.

– Так нельзя говорить. Сюрприз – это всегда приятная неожиданность.

– Нет, можно. Дедушка Соломон, когда ходил просить денег у дедушки Ерухима, делал печальное лицо и произносил: «Отец! Неприятный сюрприз, Сара опять беременна».

– Дедушки Соломон и Ерухим были ростовщиками, в словари никогда не заглядывали.

– А ты посмотри, сбегай! Заткнись и не мешай наблюдать, сейчас самое интересное начнется.

Нина еще на подходе к бару сказала Сергею, что мама уехала на дачу укутывать розы на зиму. Имелось в виду: квартира свободна, можно вместе провести ночь.

Они целовались в парадном, в лифте, на лестничной площадке, открывая дверь. Ввалились в освещенную прихожую, целуясь и кружась. Нина оказалась спиной к коридору, они застыли у вешалки. Сергей урчал от предвкушения, одной рукой прижимал Нину, другой расстегивал пуговички на ее кофте. Краем глаза увидел какое-то движение в конце коридора у кухни, поднял глаза…

– Здрасьте! – просвистел Сергей.

Нина сначала не поняла, почему он здоровается, лишь по внезапно застывшим его рукам почувствовала – что-то не так. Вывернула голову и увидела маму, в двух метрах от себя, на повороте коридора к кухне. Мама выглядела не просто обескураженной или возмущенной. Если бы Нину обнимал пластилиново-зеленый пришелец или многоголовый удав, мама изумилась бы не меньше. Нет, тогда она бросилась бы на защиту дочери, стала отрывать удаву головы или сдирать с Нины зеленую массу. Сейчас же просто являла собой гипсовую скульптуру «Родная мать, сраженная поведением дочери».

– Мамочка, ты вернулась? – глупо спросила Нина, волнообразным движением тела сбрасывая с себя руки Сергея, который поздороваться поздоровался, но от неожиданности забыл разжать объятия. – Почему не позвонила? – Нина поймала взгляд мамы на своей растерзанной кофточке и стала торопливо застегиваться.

Эмма Леонидовна не отвечала. Перевела взгляд на Сергея, и он почувствовал себя ходячей коллекцией отвратительных человеческих пороков.

Немая сцена. Все осмысливают ситуацию. И у всех троих вопросов больше, чем ответов, а ключевыми словами выступают: «не ребенок» и «двадцать пять лет».

Сергей: «Во влипли! Что она смотрит на меня как на маньяка? Нина не ребенок, двадцать пять лет, должна быть у нее личная жизнь? Тем более при своей комнате. Я бы с радостью Нинон к себе привел, но куда вышвырнешь брата Ваську? На кухню под стол? А утром Нина под прицелом взглядов моих предков пойдет в ванную, где сейчас мама кабачки соскладировала. Уйти? Извиниться, ручкой махнуть и дуть домой, пока метро не закрылось? Нет, Нина может обидеться. Не дрейфить! Что крамольное мы делаем? Не смотрите на меня, тетенька, как на врага народа. Вашей дочери я ничего плохого не доставлю, только исключительно хорошее. Нина детский сад, школу и университет закончила, взрослая девочка, ей и решать».

Нина: «Ой, как неловко! У мамы такое лицо, словно я преступление совершила. Мне двадцать пять лет, я не ребенок! Мамочка, почему ты не допускаешь, что у меня могут быть романы и отношения? Вдруг Сергей распрощается и уйдет? Только не это! Мамочка, я не хочу тебя огорчать. Почему ты не отреагировала интеллигентно? Почему не предложила Сергею чашечку кофе? Что ты смотришь на него с ужасом и отвращением? Он замечательный, я тебе потом обязательно расскажу. Мама, если выбирать между твоим огорчением оттого, что Сережа останется на ночь, и моей радостью по тому же поводу, то я выберу собственную радость. Влюбленные дико эгоистичны. Обидишься?»

Эмма Леонидовна: «Нина? Моя дочь? Он ее лапал! У порога! И у нее счастливое лицо – пьяное, отрешенное. Наркотики? Этот мерзавец втянул ее в страшные пороки? Почему Нина никогда не рассказывала, что с кем-то встречается, кроме Вани? Они познакомились недавно? Какой отвратительный тип! Смотрит вызывающе. Что делать? Вырвать из его рук доченьку? Но она, похоже, о спасении не просит. Зачем ей этот прохиндей, когда есть Ваня? Ваня знает? Как я должна реагировать? Нина не девственница, известно от Ваниной мамы, что дети три раза имели интимную связь. И теперь пошла моя Нина по рукам? Двадцать пять лет, не ребенок, за подол не удержишь».

Немая сцена длилась считаные секунды, но человеческая мысль быстрее скорости света, поэтому каждый успел принять решение.

Молчание нарушила Эмма Леонидовна:

– Не позвонила, потому что телефон разрядился. Нина! Ты… ты… – хотелось водопад упреков и вопросов обрушить, но Эмма Леонидовна удержалась. – Ты неправильно застегнула кофту. Ужин я приготовила.

Эмма Леонидовна развернулась и скрылась за поворотом на кухню.

– Уф! – шумно выдохнула Нина.

На ее кофточке были пропущены три верхние пуговицы. В четыре руки Сергей и Нина принялись перестегивать.

– Наши действия? – спросил Сергей.

– Познакомлю тебя со своей мамой. Не бойся. Как правило, она не кусается.

– Я вообще смелый.

– Сейчас проверим.

Они вошли в кухню, держась за руки.

– Сергей, это моя мама, Эмма Леонидовна. Мамочка, это Сережа, мой близкий друг.

– Очень приятно! – изобразил поклон Сергей.

И подумал: «Эмма – собака у Вадика и Насти. Леонид – сволочной прораб. Значит: собака плюс прораб».

У него была плохая память на имена, запоминал по аналогиям. Эмму Леонидовну потрясло бы, что ее скрестили с собакой и прорабом. Если возможно большее потрясение, чем в данную минуту испытываемое.

– Рыба и картофельное пюре, – вместо «приятно познакомиться» ответила мама.

– Что? – переспросила Нина.

– На ужин рыба и картошка, – пояснила мама.

– Спасибо, мы не голодны, – Сергей держался исключительно вежливо. – Только из кафе.

Он легонько толкнул Нину в бок – давай проявляй инициативу.

– Мамочка, мы утром обязательно на завтрак всё съедим. Спокойной ночи!

Всё! Ушли. Ее дочь, державшаяся за проходимца, точно за родного, утянула его. Вместе пошли в ванную. Оттуда слышались плеск воды и веселые возгласы. Они вместе моются? Но там же тесно! И неужели они голые? Как не совестно!

Звук льющейся воды смолк, и Эмма Леонидовна услышала, как молодые прошлепали в Ниночкину комнату…

Эмма Леонидовна провела бессонную и страшную ночь. За стеной над ее дочерью неизвестно кто совершал неизвестно какие действа. Нет, действия как раз известные. Но с Ниной! Напряженный слух ловил то смех, то скрип тахты, то болезненные вскрики, то счастливые…

Подлинное мучение! Находиться в трех шагах от дочери, которая ступила на порочный путь, и не в силах вырвать ее из колеи порока! Положить жизнь на ребенка и увидеть его растление! Разве заслужила она холодность Нины, которая и словом не перекинулась с мамой? Видела, не могла не видеть, материнскую тревогу и страх, но не захотела объясниться, успокоить. Нина стала жестокой, неблагодарной, эгоистичной, на мать ей наплевать, хоть умри сейчас от инфаркта. Эмма Леонидовна тихо плакала от жалости. Жалко было себя саму. Столько сил вложено! Вспомнить только Ниночкины болезни. Первое воспаление легких в полгода, едва не погиб младенец, потом каждые три месяца бронхит – малышка кашляла безостановочно, короткий перерыв, и снова кашель, кашель, кашель… Сколько было врачей, знахарей, гомеопатов. Того, что заплатили лекарям, хватило бы машину купить. Но они с отцом – всё для Нины, для дочери, единственной и ненаглядной. И вырвали-таки ее из лап хворей!

А ведь пожизненная астма маячила, инвалидное будущее. Да и потом себе во всем отказывали, только бы доченьку одеть не хуже других, чтобы она выглядела как принцесса. Музыкой заниматься – пианино купили, рисовать – вот тебе краски акварельные и бумага, танцевать учиться – пожалуйста, английский дополнительно – репетитора оплатим.

Нормальное, правильное и естественное воспитание ребенка, которое Эмме Леонидовне и ее покойному мужу доставляло в свое время не только хлопоты, тяготы, но и большое удовольствие (а ради чего еще стоило жить?), сейчас казалось исключительным подвигом. Поведение Нины – возмутительным оскорблением. Ночные печали и страхи всегда окрашиваются крайним трагизмом. При свете дня трагизм большей частью развеивается, но пока, бессонный, переживаешь, мир против тебя. Ни одного светлого пятнышка, яркой точки – как на беззвездном ночном небе.

Эмме Леонидовне казалось, что дочь предала память отца, которого прежде беззаветно любила. Его уход, внезапная кончина, инфаркт на работе, прямо в цеху, о переоборудовании которого он долго мечтал и добивался… Самый страшный момент в их жизни… Ниночка от горя стала почти умалишенной. А у нее защита диплома и место на кафедре предлагают, единственной со всего курса, перспективы карьеры… Пришлось ей, Эмме Леонидовне, свою боль отодвинуть, доченьку поддерживать…

Слезы лились тихо, скорбно и безостановочно. Эмма Леонидовна вытирала их краем простыни. А в соседней комнате – возня, что-то упало, пауза, хохот, снова возня. Им весело! Ее дочери весело, когда мать рыдает!

Хорошо, пусть ты меня забросила, скинула со счетов. Отца предала, светлая ему память! Но есть другие люди, обязательства. Лучшая подруга Нина, в честь которой и дочь назвали. Ниночкин сын Ваня. Замечательный мальчик! Умный, спокойный, не пьет, не курит, диссертацию заканчивает. Он мне как сын родной! Чего же большего желать, как не соединиться нам семьями? Если бы в Иване наблюдался какой-то брак, я бы первая Нину остановила. Но нет в Ванечке изъянов. О таком сыне лишь мечтать! Только Ниночка могла такого вырастить! Тоже жизнь положила и не напрасно. Не плачет, как я по ночам, подушку не кусает. Ванечка Нину боготворит, с детства опекает, будто старший брат. Вот и муж! То есть брат, конечно, не муж. Но ведь они не родные по крови. Как теперь Ниночке-подруге и Ванечке – почти сыну – в глаза смотреть?

Куда ни кинь – всюду мрак. Шесть утра, а Нина с этим никак не угомонятся. Форменное издевательство! Пойти сейчас к ним, распахнуть дверь, строго показать наркоману-проходимцу на дверь: пошел вон, подлец! Нине попенять: как ты могла отца забыть, мать предать, Ваню унизить…

Это были уже мечты. А мечтая, человек засыпает. И Эмма Леонидовна забылась сначала некрепким, а потом глубоким предрассветным сном.

Они были вместе, единым телом – мама, папа и дети. Такое волшебное может повторяться, только пока они внутри мамы. И еще после рождения будут относительно долгие физические контакты с мамочкой. Если она, конечно, станет кормить их грудью. А потом – гуляйте сами.

Ауфвидерзеен, как сказал рядовой царской армии дедушка Коля, военнопленный, который в девятьсот четырнадцатом году в Германии сделал немецкой баронессе бабушке Кларе бабушку Марту. И бабушка Клара никогда в жизни не раскаялась, что отдалась на сеновале беглому русскому солдату. Во всей ее женской жизни то была по-настоящему сказочная ночь.

Живущие бабушки и дедушки, мама мамочки, папа и мама папочки, для двойняшек были, конечно, персонами особыми. Те, кто станет их нянчить, баловать, заходиться от счастья – счастья острого, потому что из последних земных радостей бытия. Но если умершие бабушки и дедушки – только многотомная историческая библиотека, то живущим предкам еще нужно было понравиться. А вдруг не увидят во внучках-двойняшках последнее распрекрасное счастье? Надо как-то подготовиться. Как?

Вопросы еще ждали своих ответов, а пока Шура и Женя сладко дремали, впитывая своими каждую секунду тысячами рождавшимися клетками благодатную энергию.

Пусть бабушка Эмма поплачет, успокоится и уснет. Бабушка Ира и дедушка Рустам, папочкины родители, отдыхают спокойно. Они не ждут звонка папочки, который еще в семнадцать лет отвоевал право являться домой когда хочет.

Пусть все их умершие предки мирно покоятся в могилах или пеплом летают по Земле. Пусть процветают родственники, коим счету нет во всех долях и весях.

А они, Шура и Женя, под нежное любовное воркование папочки и мамочки будут расти быстро-быстро.

4

Эмма Леонидовна проснулась как от пинка, выстрела или взрыва. Ночные страхи еще четко не всплыли, но сигнал опасности (вчера случилось что-то ужасное) подбросил ее с кровати и метнул на кухню. Не выстрел и не взрыв – Ниночкин заливистый смех разбудил Эмму Леонидовну.

Она примчалась и застыла на пороге кухни, растрепанная, испуганная, в ночной рубашке. А за столом сидел давешний проходимец, совративший дочь, поедал рыбу, пюре и овощные консервы, приготовленные на зиму, до ноябрьских праздников, пока свежие овощи доступны по цене, обычно не открываемые. Консервированные салаты почему-то особенно резанули глаз Эммы Леонидовны. Кто он такой, чтобы лопать наши заготовки? И уж потом, после возгласа Нины, которая поперхнулась при виде мамы, пришло осознание того, что выглядит она сейчас не лучшим образом.

– Мама?! – удивленно воскликнула Нина. – С тобой всё в порядке? Доброе утро!

– Доброе ли? – повернулась и вышла Эмма Леонидовна.

Она оделась, умылась, заглянула в комнату дочери. Постель, конечно, не заправлена, простыни скомканы. Любимые Нинины мягкие игрушки свалены под окном небрежно и безжалостно. Еще одно свидетельство того, что с дочерью беда. Всех нас забросила! Эмме Леонидовне в данную минуту не показалось странным приравнивать себя к бездушным старым куклам.

Она решительно направилась на кухню.

– Мамочка! – подхватилась Нина. – Позавтракаешь? Рыба, пюре? То есть… их уже…

– Я съел, – признался Сергей. – Было очень вкусно.

– Налить тебе чаю, кофе? Сделать бутерброд? – суетилась дочь.

Эмма Леонидовна не ответила, наказала дочь молчанием. Обратилась к Сергею:

– И консервы наши понравились?

– Да, спасибо.

– Мама, это были прошлогодние, – извинилась за самоуправство Нина.

У Сергея тут же возник вопрос: «Ваши прошлогодние еще съедобные, не отравили меня?» Но дразнить гусей, то есть насупленную мамашу, он не стал. На Нину было жалко смотреть: нервничает, кружит вокруг мамы, в глаза заглядывает. Принесла нелегкая… как ее?… собака и прораб… принесла нелегкая Эмму Леонидовну. Надо бы сгладить ситуацию, поговорить о чем-нибудь умном, произвести впечатление.

– Мы тут обсуждали десять библейских заповедей, – пригласил он к разговору Эмму Леонидовну.

Она выразительно посмотрела на Нину: столь веселая тема, если ты хохотала несколько минут назад? Упрека во взгляде не поняли ни Нина, ни парень.

– Вы, молодой человек…

– Сергей, – подсказала Нина.

– У вас, Сергей, какие-то претензии к христианским заповедям?

– Весьма существенные.

Эмма Леонидовна замерла с чашкой в руке. Она еще не встречала людей, отрицавших христианскую нравственность. Такие и водятся, наверное, только в тюрьме. С кем ее дочь связалась?

«Сергей хочет произвести хорошее впечатление, – догадалась Нина. – И, похоже, перестарался».

– Запишем! – Нина с излишним энтузиазмом схватила с подоконника блокнот и ручку. – Мамочка, представляешь, я вспомнила только четыре заповеди! Итак. Не убий, не укради, не прелюбодействуй, не создай себе кумира, – записывала Нина. Почитай мать и отца, – не без осуждения подсказала Эмма Леонидовна.

– Верно, уже пять. А пять остальных? Кошмар! Не помним!

– Большинство не помнит, – сказал Сергей, – потому что от жизни современного человека они весьма далеки.

– Молодой человек!

– Сережа, – снова подсказала Нина. Но мама не обратила внимания:

– Вы много на себя берете!

– Нина, у тебя Интернет подключен? – спросил Сергей и, получив подтверждающий кивок, поднялся. – Я сейчас, распечатаю текст заповедей.

Он вышел из кухни. Эмма Леонидовна повернулась к дочери:

– Что это? Кто это? Почему это?

В «это» она вложила максимум недоуменного отвращения.

– Мамочка! Сережа хороший! Очень, очень хороший! Ты увидишь.

– Увидишь? Он здесь собирается часто бывать?

– Не думаешь же ты, – нахмурилась дочь, – что я с кем попало вступаю в близкие отношения…

– Именно так я и думаю! – перебила и повысила голос Эмма Леонидовна. – Твое поведение заслуживает…

Что заслуживает, Нине услышать не довелось, потому что вернулся Сергей с листочком бумаги в руках.

– Вот, – объявил радостно, – слушайте. Текст десяти заповедей по синодальному переводу Библии, который был опубликован в тысяча восемьсот семьдесят шестом году. Свежее не нашел, но ведь и не меняли с тех пор? Пункт первый «Я Господь, Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя других богов перед лицом моим».

– Точно! – кивнула Нина. – Имеется в виду: не создай себе кумира.

– Нет, – покачал головой Сергей. – Про кумира пункт второй. Читаю: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли, не поклоняйся им и не служи им, ибо я Господь Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих меня, и творящий милость до тысячи родов любящим меня и соблюдающим заповеди мои». Вот так по-божески наказать за вину отцов до четвертого рода! Далее, третья заповедь. «Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя его напрасно». Ну, здесь миллионы проштрафились, у нас на любой стройке, на заводе или в поле и Бога, и его матушку поминают на каждом шагу.

Эмма Леонидовна покраснела, открыла рот, чтобы выразить свое негодование. Но так и осталась с открытым ртом, потому что Сергей не замечал ее возмущения.

– А теперь про субботу. Чисто еврейские дела. «Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай всякие дела, а день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни вол твой, ни осел твой, ни всякий скот твой, ни пришелец, который в жилищах твоих; ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и все, что в них, а в день седьмой почил; посему благословил Господь день субботний и освятил его». В нашей семье, например, никакого скота, кроме кошки, не имеется, а мама и папа с весны по осень на даче все выходные с рассвета до заката спины ломают.

– Есть такая поговорка, – Нина просительно-извинительно посмотрела на маму, которая также была подвижницей шести соток. – Бог тружеников не карает.

– Ага! – ухмыльнулся Сергей. – Народная мудрость противоречит библейским постулатам. Что и требуется доказать. Хотя далее мы еще имеем вами упомянутое: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе». Не поспоришь. Конспективно: «Не убивай», «Не прелюбодействуй», «Не кради», «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Последняя десятая заповедь: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, – ничего, что у ближнего твоего». Все, список закрыт.

Сергей посмотрел на Эмму Леонидовну и Нину. Он лишь прочитал святой текст! Почему смотрят на него с осуждением? Эмма Леонидовна красная, как свекла, и губами беззвучно хлопает.

– Я только хотел сказать, – принялся оправдываться неизвестно за что Сергей, – про волов и рабов, про субботу и абстрактного ближнего люди не помнят, потому что это не актуально. Кроме того, список не полон. Получается, можно врать, старших не уважать, младших не беречь, детей бросать и пьянствовать. Честолюбие не осуждается, честность не приветствуется. Бескорыстие пропущено, а любые сексуальные извращения допустимы?

Нина и Эмма Леонидовна подавленно молчали. Будто Сергей совершил бестактность столь чудовищную, что и пенять за нее бессмысленно. Вот и читай с ними Библию! Называется – хотел понравиться, оригинальностью мышления блеснуть. Так блеснул, что их парализовало. Ничего не остается, как откланяться.

– Мне пора. Спасибо за завтрак. Приятно было познакомиться. До свидания!

Он пятился, отступал назад, спиной вывалился из кухни.

Нина вышла его проводить.

– Прокололся? – спросил ее Сергей.

– Бывает.

– Хочешь, договорюсь с Вадиком и Настей, они нас сегодня пустят на ночь?

Нина отказалась. У нее своя комната, по чужим углам скитаться не обязательно. Сергей выразил опасение: когда придет вечером, Нинина мама не огреет его по голове поварешкой? Нина обещала убрать подальше холодное оружие. Они целовались, прощаясь, затягивали момент. Сергей, задохнувшись от желания, кивнул в сторону Нининой комнаты – может, удалимся, время есть? С тяжелым вздохом Нина отказалась. Конечно, очень соблазнительно, но тогда мама точно получит инфаркт. Ох, как не хочется объясняться с ней! А надо.

Эмма Леонидовна ждала дочь. Нина подозрительно долго копошилась в прихожей. Целуются, наверное. Как дочь может переносить прикосновения этого морального урода? Возможно, не только морального, но и натурального – физического. Внешне далеко не красавец, мелкий и непородистый. В сравнении с Ванечкой-богатырем – просто пигмей. Но ведь Нину что-то ослепило, отключило ее критическое восприятие. Значит, было воздействие на девочку. В журнале читала про коварных обольстителей: сначала опоят жертву или того хуже, наркотики подсунут, одурманят сладкими речами, в глубину своего якобы гениального ума затянут, потом в постели извращенными выкрутасами разбудят патологическую чувственность. И все! Девушка превращается в рабыню, которая ради милости повелителя готова даже на преступление. Сергей мало похож на профессионального крушителя девичьих сердец. Но в статье особо подчеркивалось: внешность злодея роли не играет. Известен случай, когда лилипут пять раз женился на женщинах, которым до талии не доставал. Вот уж воистину – любовь зла! Но нам, моей дочери, козла не надо!

У Эммы Леонидовны на языке крутились десятки вопросов, из которых самым главным был – какими чарами проходимец одурманил Нину? Но правильнее начинать допрос издалека, с истоков пагубной страсти, чтобы иметь точную картину, вооружиться и бороться за доченьку.

Нина с обреченным видом села напротив мамы, налила себе остывший чай.

– Где ты его нашла? Как вы познакомились? – приступила Эмма Леонидовна.

– За нашим окном, – честно ответила дочь.

– Где-е-е?

– Он висел за окном. Сережа – промышленный альпинист. Помнишь, ремонтировали наш дом? Штукатурить и красить фасад пригласили промышленных альпинистов.

– Так он штукатур?

– Промышленные альпинисты, – терпеливо объясняла Нина, – выполняют жестяные, сварочные, стекольные и другие работы, вроде монтажа наружных блоков кондиционеров, спутниковых антенн, наружной рекламы – всё на большой высоте, куда технику не поднять, и только человек, кстати, с серьезным риском для жизни, может справиться. Про риск Эмма Леонидовна пропустила мимо ушей, главное уловила:

– Этот Сергей разнорабочий?

– Он один из лучших промальпов Москвы! Мастер спорта по альпинизму.

– Но без высшего образования?

– С высшим незаконченным, – вынуждена была признаться Нина. – Бросил институт на втором курсе. Ушел в армию, служил на границе с Афганистаном, в горах, поймал многих наркокурьеров. У него есть орден!

Информация об ордене произвела на Эмму Леонидовну благоприятное впечатление. Все-таки награды, если не по блату и не по политическим мотивам, дают не всякому. Хорошо, пусть не наркоман, поскольку их ловил, но совершенно не паpa моей дочери! Сказать «Человек не нашего круга» Эмма Леонидовна не могла, советское воспитание не позволяло. Но суть не менялась: или Ваня, будущий академик, или монтажник-высотник. Ни одна мать не станет сомневаться в выборе. И вопрос уже следовало поставить прямо:

– Что тебя с ним связывает?

Нина растерялась (ага, сомневается, не всё потеряно!), пожала плечами:

– Связывают… близкие отношения, кажется я его…

– Уточняю. Каким образом этот Сергей добился близких отношений с тобой?

– Он, собственно… – Нина продолжала мямлить, – не сказать, чтобы активно добивался… скорее обоюдно…

– Доченька, этот тип тебя очаровал, заманил, соблазнил. Важно знать, как именно он воздействовал.

И тут Нина, с точки зрения мамы совершенно не к месту, шаловливо разулыбалась:

– Мамочка! А как папа на тебя воздействовал, что вы поженились через месяц после знакомства?

– Сравнения неуместны! Более того – кощунственны! Папа никогда бы не допустил, чтобы ты привела в дом необразованного штукатурщика, оставила на ночь и предавалась с ним извращенным утехам!

– Да почему «извращенным»?

– Потому что на иные мелкокалиберный скалолаз неспособен!

– Ошибаешься! И вовсе Сергей не мелкий!

– Маленькая собачка – до старости щенок. Комплекс коротышки! Будет самоутверждаться, коллекционируя женщин. Лилипут и пять жен!

– С чего ты взяла? Какой лилипут?

– Мой опыт позволяет судить!

– Опыт? Ты, кроме папы, никого не знала! Или о лилипуте умалчивала?

– Зато ты! Пошла по рукам! Надругалась над Ваней, связалась с каким-то висячим шаромыжником…

Слово за слово, и пошло-поехало. Они бросали друг другу в лицо оскорбления, дошли до крика, чего никогда прежде в их жизни не случалось. Бывали мелкие ссоры, дулись два-три часа, а потом счастливо мирились, прощали обидное непонимание. Теперь же схлестнулись жестоко. Эмма Леонидовна забыла о тактике постепенного возвращения дочери в нормальное русло. Нину взбесили инсинуации о Сергее, она была готова защищать его до последнего вздоха. На маму ее стремление оправдывать монтажника-высотника оказывало действие бензина, впрыскиваемого в костер. Обе настолько взвинтились, что даже не заплакали. Слезы не успевали пролиться, их высушивала горячая убежденность в собственной правоте и абсолютное отрицание доводов противника. Дожили: мать и дочь – противники!

Неизвестно, сколько бы продолжалась перепалка, но Нине было пора в институт. В ответ на мамино требование: «Чтобы ноги этого проходимца у нас не было», – Нина заявила, что сама уйдет из дома. Если подобное случится, Эмма Леонидовна поклялась наложить на себя руки.

После ухода дочери Эмма Леонидовна вдруг обессилела, точно пар спустила. Чувствуя совершенную разбитость и опустошенность, позвонила на работу, отпросилась, легла в постель. Только хуже, злые мысли как пчелиный рой, кусают со всех сторон. Встала, пошла в комнату дочери, стянула постельное белье, оскверненное пришельцем, заправила тахту, усадила к стенке игрушки. С каждой из них связаны теплые семейные истории, которые Нина ничтоже сумняшеся отбросила. Состояние Эммы Леонидовны было похоже на болезнь – внезапную и тяжелую.

Нина тоже чувствовала себя больной, ее знобило. Чуть не попала под машину, переходя улицу, потому что не замечала ничего вокруг. Пережитый приступ агрессии оставил мутный осадок. Ссора – это болезнь, отравление. Отравление души. Симптомы как после обеда из несвежей рыбы.

Но в отличие от мамы Нина скорее поправлялась. Она была влюблена, и ее отравление души лечилось мысленными диалогами с Сергеем, который (гипотетически) находил сотни аргументов в защиту Нины. И когда она входила в институт, тухлая отрыжка почти прошла.

У Эммы Леонидовны, кроме дочери, никого не было. Поплакаться подруге Нине, конечно, можно. С другой стороны, не следует забывать, что мать Вани воспримет поступок Нины как оскорбительное предательство ее сына. Кого в данной ситуации утешать и успокаивать – еще вопрос. Эмма Леонидовна была одинока в своем горе, и поэтому в ее сознании горе разрасталось до космических величин.

Когда перед мамочкой с визгом затормозил «жигуленок», из окна высунулся водитель и обругал мамочку, двойняшки испуганно съежились. Чуть не убились!

Болтушка Женя безмолвствовала, переваривала ссору мамочки и бабушки Эммы. Шура привыкла, что сестра что-то глупое брякает, а она, умная и трезвая, критикует. Первой заводить разговор оказалось сложно. Но тягостное молчание сестры на Шуру действовало еще хуже. Хотелось полемики, словесной баталии, а эта недотепа как в рот воды, то есть околоплодных вод, набрала.

– Что особенного? – как бы саму себя спросила Шура. – У наших предков пятьдесят на пятьдесят…

И заткнулась, ожидая, что Женя поинтересуется, о какой статистике идет речь. Но сестра не откликнулась. Пришлось самой пояснять, развивать мысль.

– Пятьдесят на пятьдесят в семьях принимали избранника или избранницу с распростертыми объятиями или в штыки. Какую страну, эпоху ни возьми – везде одинаковая картина. Что у бедуинов, что у монголов, что в Испании, что у тевтонов. Евреи, славяне, германцы, индейцы, камчадалы – нет отличия. То свекровь невестку поедом ест, то тесть зятя гнобит. Бабушка Изольда с бродячим циркачом сбежала. Не так уж она акробата любила. Просто не выдержала занудства бабушки Берты. И вдобавок дедушка Стефан, свекор называется, всё норовил в темном углу зажать и под юбку залезть. А в калужской деревне дедушка Евдоким и вовсе зятя топориком по темечку огрел. Раздражал его зять до красного марева в глазах, потому что был ленив и вечно носом шмыгал, сопли втягивал. Из-за убийства сопляка великовозрастного жизнь дедушки только наладилась. В ссылке дедушка Евдоким женился на тунгуске, настрогал семь тунгусят и был счастлив. Так что – не угадаешь, как карта ляжет. Чего ты молчишь? Язык проглотила, которого у тебя нет, или слезы льешь, которым неоткуда капать? Женька! Не молчи! – просительно пробормотала Шура. – Ты не померла? Еще отравишь меня трупным ядом.

– Я страдаю, – прошептала Женя.

– По причине? Чего ты хочешь, скорбная?

– Хочу, чтобы все люди жили счастливо и любили друг друга.

– Так не бывает. Тогда человечество превратится в стадо меланхоличных кастрированных животных или мир станет копией сумасшедшего дома, в котором заправлял дедушка Вадим.

– Он был гениальным химиком и одним из первых русских врачей-психиатров!

Шура обрадовалась тому, что сестра оживилась, и ринулась в словесный бой:

– Это еще вопрос, как у дедушки Вадима обстояло с головой. Изобрел средство, которое превращало буйных умалишенных в вечно радующихся детей. И поил этим наркотиком всех больных без исключения. На людях опыты ставил! В его клинике пациенты с застывшей улыбкой на лице и негой во взоре друг с другом в ладушки играли. Но при этом испражнялись в штаны, как младенцы, и хныкали, когда задерживалось кормление.

– Прогресс медицины невозможен без опытов! Наш ацтекский дедушка Кетцатль никогда бы не стал выдающимся жрецом-целителем, если бы в детстве не потрошил лягушек и тайно не резал мертвецов. Когда дедушка Рустам, папочкин папа, приехал в Мексику и смотрел в музее на археологические каменные головы – пособия по трепанации черепа – ему и невдомек было, что их приказал изготовить далекий предок.

– Не сбивайся, не уходи от темы. Вечно тебя в сторону относит. Кто чего про своих предков не знал и не знает – отдельная статья. Да ничего они не знают! Помнят маму, папу, дедушек, бабушек, в лучшем случае – о прадедах слышали. Как будто до прадедов только обезьяны были!

– Не уходи от темы, – вернула упрек Женя.

– Я всё о том же. Мы горевали из-за того, что бабушка Эмма не оценила поразительных достоинств нашего папочки. Ведь ты, Женька, горевала? Признайся!

– Кому будет приятно, если мамочку поставят меж двух огней? По большому счету, на женщинах держится человечество. Мужики, конечно, аэроплан изобрели и стиральную машину, закон сохранения энергии открыли, органическую химию на службу поставили, войны выигрывали, на самую высокую гору поднимались, в океанскую впадину ныряли, а потом у них сосуды как шарики рвались…

– Да! – с завистью вздохнула Шура.

– Но итог-то? Женщина – основа всего. И очень хорошо, что мы с тобой женщины. Будем сидеть дома, в созданном для нас комфорте и уюте, воспитывать детей, пользоваться благами цивилизации, согласна – блага придумали мужчины, но по нашей подсказке или требованию. Ах, как хорошо, что мы девочки! Шура? Ау! Ты чего притихла?

– Не ощущаю, – тихо ответила Шура, а потом повысила голос. – Ну, на хрен, не ощущаю в себе грядущего удовольствия от сидения перед телевизором с вязанием. Представлю, что я беременная – бр-р-р! Смотрю идиотский сериал и вяжу пинетки. Лучше вообще не рождаться!

– Ой, Шурка! Вдруг ты нетрадиционной ориентации? Ты чувствуешь влечение к мальчикам или к девочкам?

– А ты?

– Определенно к мальчикам. Шурка, говори! К кому тебя тянет?

– И к тем, и к другим, но по-разному.

– Мутантка! – ахнула Женя.

И невольно подумала, что у папочки и мамочки будет хотя бы одна правильная дочь, то есть она, Женечка. Подавила в себе хвастливые речи, принялась утешать сестру и рассуждать о том, как исправить Шуру еще до рождения.

Шура опечалилась, потому что когда в тебе хотят исправить то, что тебе исправлять совершенно не хочется, жизнь (пусть еще внутриутробная) становится безрадостной.

Женя и Шура могли бы, конечно, припомнить всеядных в сексуальных пристрастиях дедушек и бабушек из Древних Греции и Рима. Но это до новой эры подобные выкрутасы считались нормой, а сейчас на них косо смотрят.

5

Ирина Леонидовна, мама Сергея, перерабатывала кабачки, рекордный урожай которых служил предметом ее гордости. Сегодня у нее по расписанию только пятый и шестой уроки в десятых классах, их попросила учитель литературы, чтобы дети писали сочинение. На работу не идти. Надо законсервировать кабачковую икру, хоть часть плодов переработать. Они, снарядовидные крепыши, захватили всю квартиру, даже в ванную пришлось складировать.

Сергей вошел в кухню, превратившуюся в горячий цех. На плите что-то булькает в большой кастрюле, перевернутая дном вверх банка стерилизуется в стареньком чайнике с заткнутым тряпочкой носиком, батарея чистых банок выстроилась на подоконнике. Обеденный стол заставлен мисками, плошками с овощным содержимым, сбоку притулились разделочные доски, на которых параллельно шинкуется морковь, лук, зелень. Мама, раскрасневшаяся, в фартуке, с прилипшей ко лбу челкой колдует над процессом. Повернулась к сыну, ответила на «Привет!» – и снова стучать ножом.

Нет, все-таки в ее глазах мелькнуло невытравляемое беспокойство о старшем сыне. Он не отчитывается о своем времяпрепровождении. Прошел через мамины слезы (как я могу быть спокойна, не зная, где ты и что с тобой?), через отцовский гнев – сжатые кулаки, раздутые ноздри, пляшущие желваки и зримое желание накостылять Сергею, чтобы тот навсегда забыл, как мучить их бессонными ночами. Батяня удержался от рукоприкладства. Правильно сделал. У них есть младшенький, Васька, пусть на нем исправляют ошибки воспитания.

– Будешь завтракать? – спросила мама.

– Нет, спасибо!

– Накормили, – заключила она.

Ирине Леонидовне очень хотелось знать, в чьей постели провел сын ночь, кто его утром поил кофе и подавал яичницу. Но спрашивать бесполезно. Сергей не расскажет. В лучшем случае – отшутится, в худшем – замкнется.

Он планировал поспать, часа три может законно себе позволить. Но почему-то не развернулся, не ушел, а предложил:

– Мама, тебе помочь?

Ирина Леонидовна посмотрела на него внимательно. Давно усвоила, что в хозяйственных хлопотах мужчины (отец, муж, сыновья) инициативы не проявляют. Они, конечно, повесят люстру или карниз, починят текущий кран или искрящую розетку, прибьют отстающий плинтус, за который три года грязь набивается, или паркетную доску, о которую каждый раз спотыкаешься. Но все эти подвиги совершаются после многократных напоминаний, просьб и увещеваний, после череды обещаний, после бесконечных «завтра – обязательно!».

– Была бы тебе благодарна, – ответила Ирина Леонидовна. И про себя подумала, что сын, наверное, хочет денег попросить.

Она освободила край стола и предложила Сергею почистить и порезать полукольцами репчатый лук. Через пять минут Сергей плакал едкими луковыми слезами. Наверное, благодаря им расчувствовался и, шмыгая носом и вытирая тыльной стороной ладони глаза, рассказал, что ел недавно домашнего консервирования салат, очень вкусный. Ирина Леонидовна спросила, кто готовил. Мать моей девушки, ответил Сергей. Ирина Леонидовна замерла от радостного предчувствия: неужели сын допустит в свой интимный мир, куда обычно дверь закрыта наглухо.

Ее ожидания не оправдались. На вопрос: «Что у тебя за девушка?» – Сергей отделался расплывчатым: «Нормальная девушка». И неожиданно спросил:

– Мама, если бы тебе человек заявил, что считает десять библейских заповедей устаревшими, как бы ты к этому человеку отнеслась?

– Я бы постаралась, чтобы он забыл дорогу в мой дом. Это ты своей девушке заявил?

– И ей в том числе, – Сергей втянул носом слезы.

Вышло очень трогательно, будто сын рыдает, но не раскаивается в дурном поступке. Так случалось, когда Сережа учился в младших классах.

Он вытер руку о штаны, достал из кармана смятый листок:

– Вот эти заповеди. Скажешь, актуальны? Ерунда. Вредная ерунда!

Ирина Леонидовна преподавала в школе историю. Когда-то мечтала о научной карьере, но замужество, рождение детей, бытовые тяготы заставили отказаться от честолюбивых планов. Бросив взгляд на машинописный текст, она сказала:

– Человек может не верить в Бога, но издеваться над верой других не имеет права. Неверие чаще всего бывает следствием невежества. Подай мне миску с морковью. Наверное, это моя вина – твоя дремучесть в истории религии. Еще три луковицы нарежь. Разницу между Ветхим и Новым Заветами знаешь? Нет? Хочешь, расскажу? Помешай в кастрюле. Однажды, когда вокруг Иисуса собралось много людей, он поднялся на склон горы, сел там и стал говорить. Это была величайшая речь в истории человечества. Нагорная проповедь. Изложение сущности христианской морали, ее отличия от древней иудейской, тех самых постулатов, что ты распечатал. Сними банку с чайника, поставь другую. Осторожно, не обожгись. Заповеди Иисуса стали называть Заповедями блаженства…

Она рассказывала о том, какой глубокий смысл кроется за каждой фразой заповедей, какое громадное значение они имели и имеют в нравственной эволюции человечества. Прерывалась, чтобы дать сыну распоряжение: морковь потереть на терке, снять кастрюлю с огня. И сама, говоря о высоких истинах, выполняла простые действия: обжаривала лук на масле, складывала овощную массу в банки, закрывала их крышками…

В этом не было профанации обсуждаемой темы. Мать и сын одинаково чувствовали серьезность предмета разговора. Но если бы говорили не так, как сейчас, по ходу бытового консервирования, а специально, сосредоточенно, отдельно, то пафос темы неизбежно вызвала бы скепсис. Современные люди впитывают информацию наскоком и налетом, выводы предпочитают делать сами.

Но когда Ирина Леонидовна закончила говорить, Сергей поинтересовался совершенно иным, далеким от религии.

Опускал в кипящую воду винтовые крышки, обжег палец, сунул его в рот и прошамкал:

– Мам, зачем эта кулинария? Разве не можем себе позволить в магазине купить консервы? Почему вы горбатитесь на даче полгода, потом перерабатываете урожай до упаду? Ради чего? Время-то не голодное.

– «Вы» – это кто? – уточнила Ирина Леонидовна.

– Ты и… и мать Нины, моей девушки. Ты преподавательница, она инженер, образованные, относительно не старые. Что вас гонит на продовольственные подвиги?

Ирина Леонидовна отметила про себя: значит, девушку зовут Нина, ее мама инженер, имеют дачу…

Ответить сыну прямо и честно было невозможно. Он еще молод, чтобы понять. Можно вспомнить, как в начале девяностых в продовольственном магазине напротив их дома неделями был пригашен свет, а в стеклянных витринах на расстоянии метра друг от друга стояли бутылки с уксусом. И всё! Те, у кого были дачи, оказались в выигрышном положении. Земля не спрашивает, какое у тебя образование. На грядках сидели все: и академики, и слесари. Их соседи по даче, доктора наук, научились выращивать картошку и солить огурцы. Страх, что дети будут голодать, – удар по психике, от которого не скоро оправишься.

Хотя, конечно, этот довод Сергей легко разобьет и будет прав. В магазинах давно полки ломятся. Но главная причина сыну точно недоступна, да и озвучивать ее язык не повернется. Ведь не скажешь: видишь ли, мой мальчик, в жизни счастливой, благополучной женщины после сорока, верной жены и хорошей матери, происходит кризис потери удовольствия. Цели – сохранение и поддержание семьи – не исчезают, но уже теряют свою остроту. Сыновьям хочется самостоятельности, и ты вынуждена бить себя по рукам, не настырничать, не вникать в каждую их проблемку. Мужчины должны уметь преодолевать трудности. Ухватившись за мамину юбку, этому не научишься. Муж. Единственный и до гроба. Практически слепок с тебя самой. Как один организм, передвигающийся на четырех ногах в двух ипостасях. Ему больно – тебе плохо, у него дурное настроение – твое падает. Но и собственные, и от соседнего организма перепады самочувствия давно потеряли остроту переживаний.

Далее получается анекдотическая глупость: большая любовь ушла, дети выросли – и я пошла огород копать. Но так и есть на самом деле. Человек хочет испытывать удовольствие – собственное и личное, не связанное с волей других, даже самых близких людей. Я делаю именно то, что мне приятно, и получаю удовольствие. Да, копаюсь в земле. Как и тысячи, если не миллионы, моих сверстниц. Нам доставляет радость из сухого зернышка вырастить двадцать килограммов томатов, из маленького клубня – роскошный куст пионов. Это ведь тоже акт рождения…

– Мама? Почему ты не отвечаешь?

– Извини, задумалась. Мысленно перечисляла доводы. Если сразу к итогу, то нам нравится. Точка.

Сергей усмехнулся:

– Очень убедительно!

Ирина Леонидовна вытерла руку о фартук и, улыбаясь, взлохматила ему волосы:

– Малыш! Надо с уважением относиться к чужим пристрастиям, не пагубным, конечно. Мы с папой совершенно не способны понять, что за удовольствие ты получаешь, карабкаясь в гору. Но коль тебе это нравится, то мы принимаем и уважаем твой выбор. Если ты не видишь, как можно получать удовольствие от разведения цветов и выращивания овощей, то проблема не в самом занятии, а в этой головке, – она легонько стукнула сына по лбу, – которая очень умная, но еще недоразвитая.

– Я уважаю! – Сергей легко подхватил шутливый тон. – Особенно уважаю твои маринованные огурцы и кабачковую икру!

– Тогда начинай складывать ее в банки.

Ирина Леонидовна радовалась неожиданному и редкому подарку – доверительному и теплому общению со старшим сыном. Поделилась трудностями роста младшенького, Василия. На днях он заявил учительнице математики, что не сделал домашнее задание, потому что в их квартире появились крысы, которых он весь вечер с родителями отлавливал. В учительской на перемене математичка выразила Ирине Леонидовне соболезнование. А та не могла понять, о каких крысах идет речь, и обе выглядели как персонажи эстрадного юмористического представления. Васька лукавит на каждом шагу. Но зачем он врет, если обман обязательно, неотвратимо и быстро раскроется?

– Синоптик! – рассмеялся Сергей.

– Почему? – поразилась мама.

– Врет регулярно, как синоптик.

– Метеорологи ошибаются. А твой брат обманывает сознательно.

– Васька по натуре экспериментатор и провокатор. Провокатор – не в смысле предатель, а типа: возбудить и посмотреть, как трепыхаться будут. Залез в мой рюкзак, вытащил шоколадку и слопал. Кто, говорю, тебе позволил в моих вещах ковыряться? Я, отвечает, и не видел, где лежит твой рюкзак. Рот в шоколаде, фольга из кармана торчит, а он на голубом глазу: не брал, не ел, ничего не знаю, моя хата с краю. Далее, как ты понимаешь, последовало короткое и эффективное педагогическое воздействие… Мам, куда готовые банки ставить?

– Под окно, крышкой вниз переверни. Ты побил Василия?

– Естественно! В финале спрашиваю: «Чего ты врешь, как придурок недоразвитый?» Васька не робкого десятка. «А ты, – говорит, – придурок доразвитый». Пришлось еще немного повоспитывать, пока правду не услышал. Ему, мама, интересно.

– Что интересно?

– Врать, лукавить и смотреть на реакцию.

– Это отвратительный, извращенный интерес!

– А как насчет уважения к чужим пристрастиям? Да ты не волнуйся. Это у него период, пройдет. Помнишь, как Васька с дружками рисовали фашистскую свастику в подъездах? Ты его увещевала, отец бушевал, на классном собрании песочили, а им хоть бы хны. Соседний дом разрисовали. Я предлагал выпороть их так, чтобы месяц стоя учились. Ты сказала – не надо. Собрала пацанов и показала документальный фильм о зверствах фашистов во время войны. Как ножом отрезало желание мерзкие граффити малевать.

– Но что теперь делать, я не представляю! Ты, например, никогда не врал…

Договорить им не удалось, потому что неожиданно пришел Рустам Иванович. И жена, и сын мгновенно по его лицу поняли: находится в крайней степени злости.

– Что за кошеварню устроили? – спросил раздраженно Рустам Иванович. – А ты, сыночек, конечно, не на работе?

– А я вообще лентяй и лежебока, – заверил Сергей. – Здравствуй, папа! Позволь?

Сергей протиснулся мимо отца и вышел. Тихо пробормотал по дороге в свою комнату:

– Ты, родной, тоже не на службе. Что бы тебе ни сидеть в офисе и ни рисовать бассейны? А ты домой приперся в два часа дня.

Рустам Иванович работал в фирме, которая строила и обслуживала бассейны.

Взаимоотношения Сергея и папы за двадцать семь лет претерпели большие изменения. Отец был объектом щенячьей привязанности в глубоком детстве, абсолютным кумиром и образцом для подражания лет до пятнадцати, раздражающим начальником с вечными придирками в юности. Когда Сергей бросил институт, они вдрызг разругались, несколько месяцев практически не общались, только в крайнем случае перекидывались несколькими словами. Отношения потеплели во время службы Сергея в армии. Приписки отца в маминых письмах, ироничные и одновременно несущие заряд крепкой мужской поддержки, очень помогли Сергею, особенно в первое время.

Ныне отец и сын сохраняли нейтралитет.

Рустам Иванович: «Ты не оправдал наших надежд. Мы сына растили не для того, чтобы он пилил верхушки деревьев или висел на доме с малярной кистью».

Сергей: «Как мне жить, буду решать только я сам. На твои, папа, шаблоны и представления равняться не стану. Извини!»

Ирине Леонидовне часто приходила в голову мысль – то ли где-то вычитанная, то ли собственная, в минуты отчаяния возникшая, когда муж с сыном сходились в баталии словесной – два взрослых мужика не могут сосуществовать в одной семье. Мать с сыном проживет, и счастливо. Нестарый отец и взрослый сын обязательно схлестнутся, как два самца в одной стае. Они готовы отдать жизнь друг за друга, но поступиться своей свободой, или мнением, или в запале брошенным лозунгом – никогда. Все понимают, страдают, а на компромиссы не идут.

Она опустила голову, чтобы муж не увидел в ее глазах разочарование: ты помешал моему общению с Сережей. Быстро убирала со стола.

– Рустамчик, пообедаешь? Садись. Что у тебя случилось, дорогой?

Подняла глаза, в которых уже было только сочувствие – у мужа неприятности.

Рустам Иванович не ответил. Его мрачный вид – нахмуренные брови, зло поджатые губы, резкие жесты – мог навести на мысль, что во всех бедах виновата жена. Вот она суетится, на стол накрывает, грехи замаливает. Ирина Леонидовна прекрасно знала, что ни в чем не виновна. Но так же точно знала, что ей придется принять на себя мужнин гнев.

Он съел суп и второе, оттаял и за чаем рассказал о случившемся. Пятичасовой автодорожный стресс. На выезде из туннеля машина намертво заглохла. А в этот момент он как раз перестраивался. Загородил два ряда из трех. Пробка образовалась чудовищная, в час пик и в центре Москвы. Дождь, вонь выхлопных газов, впритирку проскальзывающие автомобили. Дозвониться в автосервис не мог. Прибыли гаишники, обложили его диким матом. Правда, остановив движение, помогли оттащить автомобиль на обочину, потому что в пробке застрял кортеж какой-то шишки. И штраф не забыли выписать. Автомобиль Рустама Ивановича стоял криво. Эвакуатор приехал только через три часа. За это время в заднее крыло дважды стукнули. Опять пробки, гаишники, страховщики – врагу подобного не пожелаешь. Машину теперь ремонтировать, важное совещание на работе пропустил, новые туфли, в которых месил грязь на газоне, пропали окончательно…

Ирина Леонидовна сочувственно мотала головой, охала и ахала, говорила, что всё это кошмарно, что мужу, бедняжке, досталось. А про себя невольно думала: «Ведь никто не погиб и не ранен, к счастью, без жертв обошлось. Конечно, нервотрепка. А в девятом «А» уроки вести – не нервотрепка? Сейчас он пойдет отдыхать. В одной комнате будет спать сын, в другой – муж. Мне же мыть посуду, готовить ужин и постирать обязательно. Спина отваливается и очень хочется книгу дочитать».

Глава вторая

1

Сразу две потрясающие новости! Шурка оказалась мальчиком, и мамочка поняла, что беременна.

– Нет, ну, как можно? – неприкрыто ликовала Женя. – Ведь это с самого начала ясно, повезло тебе с женским полом или не повезло!

– Ты виновата! Мы девочки! Мы девочки! В извращенцы записала! Внушила мне, затюкала – исправляйся, воспитывайся! Вот я и прохлопала, в смысле – прохлопал.

– Чем? – продолжала веселиться Женя. – Чем прохлопал: ушами или этим самым? Оно у тебя отрастет и будет висеть между ногами. Всю жизнь! Кошмар!

– Никакого кошмара! По-твоему, лучше, когда на торсе две сиськи бугрятся и болтаются?

– Значительно лучше! – уверенно ответила Женя.

Шурка еще пребывал в растерянности от сделанного открытия, чем сестра мгновенно воспользовалась, всячески демонстрировала свое превосходство, главенство. Заявила, что если Шурка за месяц не мог понять, какого он пола, то с мозгами у него плохо. Для девочки был ущербен и для мальчика не ахти. Поэтому пусть ее, старшую сестру, во всем слушается и повинуется.

Этого Шурка стерпеть не мог! Мы еще посмотрим, кто здесь старший! Да у него, если разобраться, большие мужские преимущества. Не придется косы заплетать, вязать на спицах, красить физиономию, рожать, ходить на шпильках, страшиться, что прокладки кончились, или забеременела, или потолстела, или плохо подстригли, или колготки порвались, или на вечер не в чем идти, или… или… или – ряд недостатков бесконечен! Зато он, Шурка, может, как папочка, заниматься спортом, ходить в походы и ездить на охоту, рыбачить, бить морды обидчикам и выражаться, как хочется.

Ни одно из этих так называемых преимуществ на Женю не произвело впечатления.

– Вот ты сможешь, например, – кипятился Шурка, – поднять сто килограммов?

– Зачем? Для этого будешь ты. Как говорится, сила есть, ума не надо.

И опять стала трындеть, что Шурке не хватило ума сообразить, что он мальчик. Но у Шуры уже имелся ответ.

– Дедушка Эрнст Геккель! – победно заявил Шурка.

– А что Геккель? Шарлатан!

История с немецким дедушкой, жившим в середине девятнадцатого века в городе Йена, запутанна. Эрнст Геккель был большим поклонником дарвиновской теории эволюции. И решил внести в нее свою лепту, доказательств подбросить. Опубликовал рисунки эмбрионов рыбы, саламандры, черепахи, цыпленка, кролика и человека – поразительно похожих. Получалось, что человеческий зародыш проходит через стадию рыбы (у него есть жаберные щели), амфибии, рептилии и так далее. Коллеги Геккеля уже тогда обвинили дедулю в подлоге, он попросту подрисовал детальки эмбрионам, чтобы они больше смахивали друг на друга. Человеку, например, вдвое удлинил нижние позвонки, чтобы походило на собачий хвост. На самом деле, у человеческого эмбриона никакого хвоста нет, позвоночник на всех стадиях имеет тридцать три позвонка. А «жаберные щели» – лишь складки тканей гортани.

Эрнста Геккеля коллеги обвинили в научном мошенничестве, и он был вынужден покинуть университет Йены. Но его теория и, главное, рисунки пользовались большой популярностью. До сих пор их можно встретить в учебниках биологии и в энциклопедиях. А среднестатистический атеист уверен, что проделал внутриутробный путь от амебы до обезьяны. С другой стороны, посмотреть на реальные фото эмбрионов на ранней стадии – только слепой не отметит принципиального сходства.

Казалось бы, Шура и Женя должны точно знать, как обстоит дело. Но они были еще слишком малы, меньше сантиметра каждый, да и зрение отсутствовало. Кроме того, двойняшки обладали только знаниями предков, а среди них эмбриологов после Геккеля не имелось.

Шурка вспомнил дедушку Эрнста, чтобы донести простую мысль: уж ученые ошибаются, а он тем более право имеет. Мнения двойняшек разделились: Шурка был, естественно, за Геккеля-материалиста, а Женя – сторонницей божественного происхождения человека. Она возмущенно говорила:

– Если тебе нравится полагать, что ты сейчас рыба, а потом станешь лягушкой, птицей – пожалуйста! А у меня хвоста быть не может! Не забудь свой отбросить. А то уродом на свет появишься, мамочку напугаешь.

– О, темнота! Мракобесие! Точно бабушка Клава, которая огурцы килограммами ела, чтобы мальчика родить, поносами страдала. И пятерых дочерей на свет произвела. Женька, ты отсталая кулёма! Двадцать первый век! Э-во-лю-ци-я! – по слогам и оскорбительно насмешливо произнес Шура.

Женя позиций сдавать не собиралась, но почему-то чувствовала, что брат настырно берет верх. Только вылупился, из девочек в мальчики переделался, и уже командует. Ученые диспуты с ним вести решительно не хотелось. Женя была в них не сильна, поэтому прекратила спор в истинно женской манере:

– Не хочу больше об этом говорить! У меня от твоих воплей голова начинает болеть. Не мешай! Дай за мамочкой понаблюдать. Бедненькая, уже третий тест на беременность расходует. Шурка, а ведь мамочка не очень рада?

И на третьей полосочке теста две линии ясно вырисовались. Точность девяносто девять процентов, как пишется в аннотации к тесту. Значит, она беременна? Не может быть! Ощущения такие, что месячные вот-вот начнутся. Уже две недели такие ощущения, каждое утро напоминает себе – прокладки не забыть в сумку положить.

Вчера Нина купила тест на беременность, так, на всякий случай. Утром он показал положительный результат. Сбегала в аптеку, купила еще пять тестов. Девушка-провизор посмотрела на нее сочувственно:

– Не тратьте деньги, от количества анализов результат не меняется.

Но Нина упрямо покачала головой. Хотелось сотню купить – вдруг какой-нибудь даст отрицательный результат. И вот уже на третьем упорно появлялась роковая полоса. Не паниковать, продолжать анализ! На полоску теста нужно пописать, а в туалет «по-маленькому» совсем не хочется. Как назло! Никаких позывов. Воды напилась под завязку, и куда она делась? Почему не перерабатывается? Вот, кажется, хочется. Нет, мало выдавилось, результат не будем считать достоверным. – Осталось две коробочки с тестами, Нина смотрела на них и мысленно умоляла показать хороший ответ. Как будто бездушную бумагу с нанесенными реактивами можно уговорить. – Спокойно! Давай посчитаем, сколько дней задержка. Маленький календарик, на котором обводила кружком день начала месячных, куда-то подевался. Всю комнату перерыла – нету! Без паники. Будем вспоминать. Это было двадцать шестое? Или шестнадцатое? В любом случае, задержка имеется. Но ты вспоминай, вспоминай! Живот болел, спина ныла, заседание кафедры, аспиранты свои планы представляли… Это было… было шестнадцатого! Плюс двадцать восемь, минус тридцать… Сбилась. В столбик посчитать… шесть плюс восемь… сколько?…. четырнадцать… что в уме?… один или четыре? Что ж я за бестолочь? Возьми калькулятор. Пальцы дрожат, не на те кнопки давят. Стоп! Похоже, в туалет хочется…

Приговор оставшихся тестов был однозначен. Нина призывала себя успокоиться, погасить панику. Но где там! Успокоить бурю невозможно, остановить ураган немыслимо. Смерч эмоций подхватил Нину, швырял и крутил, как щепку. Ей хотелось то плакать, то ликовать, то ужас накатывал, то прежде незнакомая благость обволакивала. И все-таки страх и ужас были сильнее. Она думала о детях в отдаленной перспективе, иметь их в ближайшее время не собиралась. Сергей о женитьбе не заговаривал, руки не просил. Да и сама Нина еще не рассматривала Сережу как возможного супруга.

Их роман, начавшийся плавно и неторопливо, с бесед и совместных обедов, в какой-то момент, неожиданно для обоих, как они потом признавались друг другу, совершил резкий кульбит. Нина хорошо помнила тот день. Всего полтора месяца назад! Сергей, как водилось, собирался вывалиться в окно. Пристегивал на поясе веревки-карабины. Нина на них уставилась и ниже невольно смотрела… Он поймал ее взгляд, издал какой-то рыкающе-стонущий звук, вспыхнул, вздрогнул, завибрировал. Сгреб Нину в охапку и принялся осыпать поцелуями ее лицо, шею, грудь. Она возмутилась. Возмущение длилось секунды три…

О мерах предохранения не вспомнили. Это тоже был ураган, с которым справиться не под силу. Только знак обратный: не «спасайся, кто может», а «улетаю, счастье-то какое!». Потом, в следующие свидания, они вели себя вполне цивилизованно и о предохранении не забывали. Получается, хватило того, первого раза.

Что я должна делать? Мой следующий шаг? Сосредоточься, возьми себя в руки, думай, соображай, – приказывала себе Нина. – Но думалось и соображалось плохо. Очень хотелось, чтобы рядом оказался Сергей. Броситься ему на грудь и дать волю эмоциям – ругать его, плакать, стенать. Но более всего хотелось переложить на него ответственность. Почему я одна должна мучаться? Где справедливость? Кто позволил? Кто, кто… дед Пихто! Господь Бог, Природа, Земля, космос, мироздание, правительство, президент, мама с папой…

А Сергей далеко. Лезет в гору, спускается в пещеру, варит макароны с тушенкой на костре или ставит палатку. И в ус не дует! И телефон его недоступен. Бессовестный! Как ты мог меня бросить?

Слезы наконец пришли. Нина рыдала, оплакивая себя, бедную. И ей не было дела до того, что миллионы женщин, умерших и живущих, испытывали и испытывают аналогичные чувства. На Земле, наверное, каждую секунду находится женщина, обнаружившая беременность.

Наплакавшись вдоволь, извергнув заблудившуюся в организме воду, Нина немного успокоилась. Ее сознание перестало вибрировать и начало выдавать конструктивные предложения. Подтвердить (или опровергнуть!) результаты тестов. Сделать ультразвуковую диагностику. Берем газету. Вот реклама медицинского центра. Набираем номер…

Нину могли записать на УЗИ через неделю или срочно, сегодня, но за двойную плату. Неделя томительной неизвестности? Нет, только сегодня. Сколько стоит? Две тысячи рублей. Недешево. Прямо сказать, разорительно. Но всё равно! Надо будет придумать объяснение маме, куда улетели деньги.

Эмма Леонидовна пришла после работы и не застала дочь. Хотя у Ниночки сегодня ни занятий, ни заседания кафедры. Опять с шаромыжником встречается? Нет, кажется, девочка одумалась. Последние дни дома сидит, только один раз вышла с Ванечкой в театр.

Мама и дочь более не обсуждали случай с верхолазом. Не вспоминали о ссоре, делали вид, что ничего не случилось. Эмма Леонидовна и любимой подруге Ниночке не призналась в падении дочери. Только настойчиво предлагала как-то активизировать Ванечку, чтобы он расколол сердце Нины и заполучил ее руку.

– Муля, как мы можем повлиять? – спрашивала Нина-подруга.

Давно, в детстве, она сократила трудновыговариваемое Эммуля до Муля.

– Параллельно, – отвечала Эмма Леонидовна. – Я всячески превозношу Ванечкины достоинства. Справедливо и заслуженно! Ах, как я люблю нашего мальчика! Тебе как матери надо памятник поставить за то, что воспитала достойного из достойнейших!

– Не преувеличивай, Муля, – отказывалась польщенная Нина. – Твоя девочка мне тоже очень дорога. О лучшей невестке я и не мечтаю.

– Тогда поработай с Ваней! Пусть он проявит мужественность, волю, натиск, захват…

– Но ведь у них уже было! Они по крайней мере дважды переспали.

– Это ничего не значит! Первый опыт может быть печальным. Вспомни наш первый опыт. Чего приятного? Надо развивать успех. Объясни это сыну! Как женщина!

– Мулечка, я не могу как женщина! Обсуждать с сыном подобные вещи?

– Тогда давай подсунем ему соответствующую литературу.

– Боюсь, что они ее прочитали еще в младшей школе. Это в наше время подобные книжки были дефицитом. Не попробовать ли зайти с другой стороны? Ты должна знать, как лучше подготовить Ниночку и на какие аспекты общения Ване следует обратить внимание…

Они обсуждали эту тему регулярно, практически ежедневно, по телефону или встречаясь. Главным, конечно, было желание организовать детям счастливую судьбу. Но и собственные нервы щекотались, будились, вспоминалась молодость, бурление крови. Ванечкин папа неожиданно получил от Ванечкиной мамы череду шаловливых заигрываний, несколько подзабытых. Эмма Леонидовна впервые после смерти мужа почувствовала одиночество не дневное-бытовое, а ночное-интимное. И стала посматривать на коллегу по работе, вдовца. Еще вполне крепкий интересный мужчина…

Эмма Леонидовна готовила ужин. Бросая в мусорное ведро картофельные очистки, увидела ГРУДУ розовых коробочек. Как от лекарств. Что за препараты? Мелькнуло давешнее опасение, что Сергей приобщил Нину к наркотикам. Решительно достала одну коробочку. Название на иностранном языке, но в углу по-русски написано: «Не нужно собирать мочу». Какую мочу? Чью? Вот еще внизу: «1 тест». Перевернула коробку… Ей понадобилось пять раз прочитать, чтобы понять назначение теста, изучить вкладыш-инструкцию…

Двадцать лет назад, когда проблема беременности дамокловым мечом висела над Эммой Леонидовной, никаких тестов не имелось. Теперь, оказывается, только писай на маленькую пластинку, вставляй ее в емкость с мочой – и всё ясно.

Лихорадочно роясь в мусорном ведре, Эмма Леонидовна достала все шесть тестов. На каждом – по две четких голубых линии.

Рухнула на стул. Ее дочь беременна! И не от Ванечки (а как славно было бы!). Если бы от Ванечки, они с подругой Ниной отследили бы. Значит, от проходимца! От мелкого заморыша с нахальными глазами! От необразованного скалолаза, маляра, штукатура, плотника, от низкого типа, попирающего христианскую мораль. Ее дочь! Ее малышка!

В прошлом Эмма Леонидовна перенесла две нежелательные беременности, два аборта. Воспоминания – из самых тяжелых. Сейчас она была готова в десятикратном увеличении испытать те муки. Только бы дочь не страдала! Первая беременность, после аборта возможно бесплодие…

Эмма Леонидовна положила руки на стол, уронила на них голову, не замечала, что стонет как от тупой беспросветной боли, что выкипает на плите картофель, течет вода из крана…

Если бы Нина в этот момент была дома или пришла в течение двух часов, мама обрушила бы на нее град вопросов и упреков. Так не случилось. И Эмма Леонидовна приняла поразительное для страдающей матери исключительно мудрое решение. Не лезть дочери в душу, не расспрашивать, не ковырять рану. В том, что рана есть и открыта, сомневаться не приходилось. Захочет Нина поделиться, всплакнуть на материнской груди, посоветоваться – хорошо. Не захочет – значит, ей это не нужно. Надо потерпеть. Ждать и надеяться. На что? Вопросы: сиюминутные, роковые, упрекающие – забыть. Просто ждать и надеяться. На завтрашний день.

2

«Внимание! Приготовьтесь, вас снимают! Улыбка!» – так можно было бы описать состояние двойняшек, когда мамочка лежала с голым животом на кушетке и ей делали УЗИ.

Но как приготовиться? Откуда взять улыбку, если они похожи на маленькие закорючки, на жирные бугристые запятые? Да еще вокруг пленка околоплодных пузырей, сквозь нее вообще ничего не рассмотришь.

Особенно Женя нервничала и всё спрашивала брата:

– Как я выгляжу? Как я выгляжу?

– Фотомодель, ёшкин корень! Хоть сейчас на подиум версаче демонстрировать.

Но и сам Шура только прикидывался равнодушным. Мамочка его первый раз на него смотрит. Оценит, какой он сильный, крепкий, мускулистый? То есть, конечно, вырастет в мускулистого атлета.

Мамочка выворачивала голову и видела на мониторе нагромождение темных и светлых пятен. Неужели среди них можно что-то разобрать?

Врач диктовал сестре:

– Матка в антефлексио. Размеры девять на шесть, на четыре. В полости матки определяются два плодных яйца… – А потом он сказал мамочке: «Вставайте, девушка, ситуация однозначная».

– Мне так обидно, – хлюпала Женя, – что мамочка не знает, какие у меня будут чудесные рыже-золотистые кудрявые волосы, как у бабушки Хейвед. И ножки стройные, и каждый ноготочек будто розовая жемчужина…

– А я, как дедушка Рустам, вырасту до метра восьмидесяти, – Шурке тоже хотелось плакать, но он крепился. – И буду сильным-сильным…

– Папочка ниже дедушки Рустама на целую голову, – напомнила Женя, которая не переносила манеру брата перебивать ее в самые патетические моменты. – И долго из-за этого переживал, да и сейчас. Глупо, мне кажется.

– Ничего не глупо! Мужчина должен быть большим.

– Зачем?

– Чтобы, чтобы… – не находил быстрого аргумента Шура. – Чтобы возвышаться!

– Папочка не возвышается. По-твоему получается, он ущербный. А мамочка Ваню-глыбу игнорировала, а папочку полюбила. Выходит, мамочка глупая? Ты, Шурка, все-таки кретин неблагодарный. И тебя надо пороть уже сейчас, внутриутробно!

– Ты всё передергиваешь! Я слова плохого про мамочку или папочку не сказал! Язва! Интриганка и сплетница! Это тебя надо розгами воспитывать, чтобы отбить манеру напраслину возводить.

Они ссорились, бросали друг другу обвинения, пока не выдохлись. Замолчали, обессиленные, а потом Женя спросила:

– Шурка, ты знаешь, почему мы сцепились?

– Знаю, – буркнул он.

Двойняшки знали, что людям свойственно вымещать свое дурное настроение, тревогу, стресс или горе на ближнем, на том, кто рядом. А у них имелась печаль. Как тут не расстроиться, впервые пусть через ультразвуковые лучи, явиться пред мамины очи и выглядеть мутными козявками.

Приговор врача обжалованию не подлежал. В глубине ее тела притаились комочки растущей ткани. Сразу два! Как будто одного мало. Представить себе женщину, которая говорит мужчине: у меня будет ребенок – трагично. А если она сообщает: у меня будет двое детей – выглядит форменным издевательством.

«Почему только два? – усмехнется Сергей. – Не три, не пять?» И безжалостно добавит что-нибудь вроде: «Одного признаю, а второму поищи другого папашу».

От этой мысленной картины Нину замутило. Она подходила к метро, навстречу двигался плотный поток курящих людей. Мужчины, женщины, подростки, поднимаясь по лестнице, доставали сигареты и прикуривали. Точно недолгая подземная поездка была испытанием, за которое они должны получить никотиновую награду. Страна табачных наркоманов.

Нина едва успела забежать за угол стеклянного павильона, как ее вырвало. Содержимое желудка плюхнулось на землю, растеклось тошнотворной лужей, вид которой вызвал новые спазмы. Какой стыд и позор! Ее примут за пьянчужку.

– Вы беременны? Вам плохо? – раздался рядом женский голос. – Вот бумажная салфетка, вытритесь.

Мужчина и женщина, пара, стоят рядом, смотрят сочувственно.

– У нас есть лимон, – продолжала говорить и действовать женщина. – Игорь, достань из сумки. Глубже, на дне, ищи, мы ведь покупали. Чем разрезать? Ничего, если маникюрной пилочкой? Игорь, пили! Девушке надо кисленького, несколько капель и воды. Игорь, что ты такой медленный? Открывай бутылку. Да не быстро! Газ! Выплеснулось, ты меня всю окатил! Но это мелочи. Выпейте, девушка! Или просто рот прополощите. Вам лучше?

Нина кивнула. Негаданная помощь и, главное, понимающее сострадание растрогали ее необычайно. Потекли слезы, не могла слова произнести, только смотрела на них со всей признательностью, на которую была способна.

– Держитесь, бывает, – сказал Игорь. – Когда моя Таня на сносях, – кивнул в сторону жены, – я за ней с тазиком бегаю. Иначе всю квартиру заблю… запачкает.

– Мне кислая водичка помогала, – подхватила Таня. – Возила при себе постоянно. Как замутит, надо несколько маленьких глотков делать. Почему вы плачете?

– Ужасно стыдно! – ответила Нина.

– Глупости! – махнул рукой Игорь. – Знаете, как говорят альпинисты? Лучше гор могут быть только горы. (Нина вздрогнула и перестала плакать.) Они ошибаются. А я вам скажу авторитетно: лучше детей могут быть только дети!

Нина ехала домой, везла в пакете пластиковую бутылку с водой, в которую Игорь и Таня выдавили сок лимона и вручили Нине. Чужие люди, скорее всего никогда в жизни с ними больше не встретится. А как помогли! Если бы с неба упали два ангела с конкретным заданием оказать Нине поддержку, вряд ли бы справились лучше. «Я бы подошла к человеку, который прилюдно извергает непереваренный обед? – спрашивала себя Нина. И отвечала без сомнения. – Никогда! За десять метров брезгливо бы обошла. Поскользнувшуюся старушку поднять, слепому помочь улицу перейти – конечно, пожалуйста. А неэстетичные проявления животной слабости не для нас».

Кажется, опять подташнивает. Нина наклонилась и, не вынимая бутылочку из пакета, сделала глоток.

– Ненавижу! – бросила Нине в лицо рядом сидящая женщина и поднялась. – Всё загадили! В транспорте пиво хлещут, никого не стесняются! Чтоб вы сдохли, алкоголики проклятые!

Женщина пошла к дверям, на выход. Ей было примерно столько же лет, сколько Игорю и Тане. Блюстительница нравов излучала ненависть, от которой легко сгореть, обуглиться. Так бы с Ниной и произошло, если бы не полученная через короткое время большая доброта.

От чего зависит количество злых и добрых людей? Чем регулируется перевес этих качеств в нас самих? Общим благополучием общества, сытостью, чистотой жизненного пространства, традициями, правилами, внушенными в детстве, генетической расположенностью… Можно долго перечислять очевидные параметры, каждый из которых существен, а все вместе они выглядят некрупно, как коллективный снимок великанов – все одного роста и никто гигантизмом не выделяется.

Нина отвлеклась на размышления о природе человеческой, и страшная проблема – негаданная беременность – слегка отодвинулась в сторону. Когда можешь думать о чем-то отвлеченном, главное несчастье ослабляет удавку на твоей шее.

Кстати, однажды, когда они с Сергеем шли по улице и увидели пьяного, валяющегося у обочины, Сергей приостановился, освободил руку, которой держал Нину за плечи, подошел к скрюченному на асфальте телу, потряс.

– Мужик, ты жив? Отрубился в кайфе или с приступом?

Это был бомж, от которого воняло нестерпимо. Потом и Сергей, оттащивший бомжа до лавочки, пахнул мерзковато. Нина зажимала нос и не подпускала Сергея, пока не проветрится, гундосила: «Зачем ты его трогал?» Сергей объяснил: его школьный учитель, мировой дядька, упал на улице в лужу, пытался ползти, перепачкался, замер. Прохожие думали – грязный алкаш, обходили стороной, перешагивали. Возможно, учитель всё равно бы умер, доставь его в больницу вовремя или с большим опозданием. Но он точно не заслуживал того, чтобы валяться пять часов в грязи.

Сергей устроил бомжа на лавочке, потому что пострадал его учитель. Игорь и Таня предложили помощь, потому что знают мучения беременной. Необходим личный горький опыт, чтобы стать милосердным?

– Я знаю!

– Нет, я скажу!

– Я первый!

– А я первее!

– «Первее»! – презрительно воскликнул Шура. – Еще филолога из себя строила! Меня исправляла в русском. Сама говорить правильно научись. Слушай сюда!

– Куда «сюда»?

Двойняшки перебивали друг друга. Хотелось высказаться, дать ответ на вопрос, который мысленно задала себе мамочка.

Во внешней жизни ничего особенного не происходило. Мамочка пришла домой. Бабушка Эмма на кухне читала книгу. Предложила мамочке ужин. Услышав отказ, задала с надеждой на разговор вопрос:

– Как ты себя чувствуешь?

– Спасибо, хорошо. Просто немного устала, пойду спать.

Бабушка Эмма, конечно, расстроилась, не удостоившись признания. Но мамочка вовсе не хотела обидеть бабушку Эмму недоверием. Мамочка действительно очень устала. Кроме того, еще не решила, кого посвящать в особенности своего состояния. Ее страшила перспектива признаться папочке, непредсказуемость его реакции. Точнее предсказуемость полярная – либо раздражение и досада, либо благородное мужское взваливание на собственные плечи ответственности за счастливые мгновения соития. Третьего не дано. По всем статьям, папочка казался мамочке благородным, то есть готовым подставить плечи и остальные части тела. Но по трезвой современной логике, папочка вовсе не обязан жертвовать личной свободой. Тем более что ему на шею садились сразу два ребенка.

Кто из них лишний, Шура и Женя благоразумно не обсуждали. Но у каждого имелось свое мнение.

Мамочка расстелила постель и легла. Смаривало. Как ни терзали ее сомнения, усталость и пережитые стрессы брали свое.

Она сейчас напоминала дедушку Клода. У него могли быть какие угодно неприятности: бабушка Хельда вторые сутки разродиться не может, у рабочих лошадей отлетели подковы, у свиней экзема, у детей оспа, камин чадит, крыша течет, налоги не заплачены, долги не получены, какие беды завтра принесет, неведомо, – а дедушка засыпает и богатырски храпит. Благодаря спасительным вопросам-мыслям: «Кому я завтра нужен полуживой? Кому станет проще, если я ночью тридцать трубок выкурю, два литра шнапса выпью и нервы в узел завяжу?»

– Ладно, уступаю, – протяжно зевнула Женя. – Говори, недоросль!

Но Шурка вместе с сестрой и вслед за мамочкой также хотел вздремнуть. Всё-таки Женька хитрая проныра! Подстроит так, что когда спорить можешь – не дает слова ввернуть, а когда не хочется, глаза закрываются, – трибуну предоставляет. А мы тоже не лыком шиты! Один и точный выпад! Тем более что сестре ничего подробно объяснять не требуется. Когда они длинно повествуют о предках, это для собственного удовольствия порассуждать, а не потому что собеседник не в курсе исторического прошлого.

– Дедушка Мунаввих! – многозначительно проговорил Шурка.

– Ну-у-у, да-а-а! – опять зевая, согласилась Женя. И в свою очередь выдала список имен: – Бабушка Халиля, бабушка Изольда, бабушки Клара, Ольга, Аглая, Татьяна. Выкусил?

Последнего оскорбительного вопроса Шура не услышал, он спал. Да и сама Женя отключилась, порадовавшись, что последнее слово опять осталось за ней.

Дедушка Мунаввих был бедуином, сыном той самой бабушки Дамиры, которую воспитывали как мальчика. Бедуины, кочевники пустыни, народность древняя и особая. Как тараканы (никакого пренебрежения, только факты эволюции) смогли пережить многие родственные виды насекомых, канувших в лету и не оставивших следа даже в каменных слепках, так и бедуины, найдя в тысячелетней древности способ выживания, законсервировались и благополучно сохранились. И вовсе не благодаря упорному труду. Трудиться бедуины не просто не любили – ненавидели. Промышляли набегами, нанимались охранять караваны, взимали с купцов пошлину за проход через свою территорию, облагали поборами тех, кто селился вблизи племени. Говоря современным языком, их занятиями были разбой, крышевание и рэкет. Понятия отдельной личности, индивидуальной значимости не существовало. Человек воспринимал себя сам и воспринимался остальными как малая частичка большого организма – племенного рода. Поэтому самым страшным наказанием было отлучение от рода, что равнялось смертному приговору, ведь за убийство отлученного кровной мести не предусматривалось.

Имя Мунаввих переводилось как «Ставящий верблюда на колени». Дедуля был нрава бешеного и считал, что может поставить на колени не только верблюда, но и всякого соплеменника, включая сеида, вождя племени, и хакама, старейшину-арбитра. Два последних олигарха сговорились и отлучили Мунаввиха. Чтобы выжить, изгою и беглецу пришлось совершить множество преступлений, пролить реки крови. Впрочем, он не считал убийство, грабеж или шантаж преступлениями. Его унесло далеко от дома. Тело, покрытое шрамами, было так же равнодушно к боли, как черствое сердце к страданиям. Но однажды дедушка увидел, как в арыке тонет ребенок. Малыш пытается выбраться, царапает ручками скользкий берег, сползает вниз, захлебывается. Дедушка не бросился спасать ребенка. Напротив, стоял и наблюдал, как тот гибнет. И когда ребенок совсем уж обессилел, скрылся под мутной водой, Мунаввих почему-то спешился (слез с верблюда), плюхнулся на землю, за шкирку вытащил ребенка, отбросил в сторону. Сел на верблюда и поехал своей дорогой.

Ребенок пережил страшный стресс. Защищая психику от травмы, подсознание вычеркнуло этот случай из памяти мальчика. Когда он пришел домой, то не мог объяснить, почему мокрый и грязный. Мальчика звали Иешуа.

Вывод Шуры: если бы дедушка Мунаввих не совершил добрый поступок, то человечество не узнало бы величайшего мессию и спасителя. Получается, что один импульсивный акт доброты зачеркивает сотни кровавых преступлений. И не важно, что история умалчивает о подвиге Мунаввиха, в Библии об этом не прочитаешь. Но мы-то знаем! И тысячи других зародышей знают!

Женя с братом была в корне не согласна. С ее точки зрения, лишь та доброта достойна восхищения, которая естественна и некорыстна да еще сопряжена с угрозой для милосердного человека. Аргументы? Жизненный путь перечисленных бабушек. В разные времена и в разных странах они подвергали себя опасностям и страшно рисковали, движимые абстрактной добротой. Прятали и тайно выхаживали раненых воинов противника. Необязательно влюблялись в них. Бабушка Ольга вообще боялась печенега, которого скрывала в лесной землянке. Каждый раз, принося ему целебный настой из трав и еду, испуганно замирала: до чего же страшен ирод!

Если бы двойняшки не уснули и спор состоялся, Женя обязательно сказала бы, что доброта – родная сестра любви. Ведь когда человек любит, он добр и великодушен, весь мир готов облагодетельствовать. Значит, чем больше любви, тем больше доброты. И надо, чтобы все всех любили.

Шурка сказал бы, что сестру хлебом не корми, дай любовь воспеть. И опять вспомнил бы про сумасшедший дом дедушки Вадима. Об этом они уже говорили. Как ни велико количество предков, а повторения неизбежны.

3

Утром за завтраком на вопрос мамы, как ты себя чувствуешь, Нина пожала плечами:

– Нормально. Почему спрашиваешь?

«Потому что ты беременна и скрываешь от меня! – хотелось крикнуть Эмме Леонидовне. – Словно я не родная мать, а посторонний чужой человек! За какие провинности я не удостаиваюсь откровенности? Неужели не понимаешь, что твое молчание для меня сродни пощечине?»

– Ты… ты бледная какая-то, – выдавила Эмма Леонидовна. – Мне показалось, тебя тошнило в ванной.

– Да… это… небольшое отравление, вчера в институтском буфете что-то несвежее съела. Похоже – винегрет.

– Винегрет, значит? Как скажешь. Не забудь выкинуть мусор. И в следующий раз получше заметай следы.

Мама ушла на работу. Какие следы? О чем мама говорила? Нина открыла дверцу стола, за которой хранилось мусорное ведро. – О дьявол! Груда коробок от тестов. Мама всё знает. Хотела услышать от меня правду и не услышала. Обиделась, наверное. Только этого не хватало! Нина схватила сотовый телефон и набрала мамин номер.

– Да, Нина?

– Мамочка! Я тебе обязательно всё объясню!

– Какая-нибудь версия, что тесты делала подруга?

– Нет, я их делала.

– Это не от Вани?

– Нет.

– И что дальше?

– Не знаю. Мамочка, мне ужасно плохо и страшно! И не сказала поэтому, чтобы и ты не переживала.

– Глупости! О ком мне еще переживать! – Мамин голос явно потеплел. – Срок большой?

– Шесть недель. Самое ужасное, что их двое!

– Кого «их»?

– Детей, зародышей, эмбрионов, яйцеклеток… не знаю, как это называется! – всхлипнула Нина.

– Я возвращаюсь домой.

– Не стоит, ведь тебе обязательно нужно быть сегодня на работе.

– Троллейбус подошел.

– Поезжай спокойно, вечером поговорим.

– В конце концов, ничего трагического не произошло, никто не умер. Держись, мы прорвемся. До вечера!

– Никто не умер, – пробормотала Нина, отключив связь. – Даже напротив, появился. Непрошеный, негаданный и вдобавок удвоенный. Здравствуй, попа, Новый год!

– «Попа» – это про тебя! – быстро среагировала Женя.

– Почему? – возмутился Шурка. – Сама ты задница!

– Ах, не будем спорить! Вопрос, кто из нас первый или лишний, лежит в области софистики. Ответы равнозначны.

– Вот именно! И не смей обзываться! Всё равно я больше ругательств знаю. – Шура на секунду задумался. – Сто семнадцать вариантов слова «задница» на разных языках.

– Из них девяносто пять относятся к грубой лексике, – не осталась в долгу Женя.

– Четыре поколения не было двойняшек! – пыхтел Шура. – Радовались бы, а они пугаются!

– И это еще папочка ничего не знает!

– Как будто они сами из пробирки появились.

– Фома, родства не помнящий! Фомы…

В негодовании, что живущие предки совершенно не интересовались предками умершими, двойняшки проявляли редкую солидарность.

Эмма Леонидовна почувствовала большое облегчение, приобщившись к проблеме дочери. Еще покойный муж говорил: «Ты, Эмма, уникальный человек. Пасуешь на мелочах, переживаешь из-за глупостей. Но случись реальные беды, собираешься в кучку и действуешь как танк. Милая, жизнь не может состоять из танковых прорывов!» Конечно, не может. И слова мужа совершенно справедливы, много раз находили подтверждение. Дочери было восемь месяцев, очередной бронхит. И сама Эмма тяжелую простуду подхватила. Температура тридцать восемь, голова как шар раскаленный, слезы-сопли лицо заливают, ноги-руки дрожат. В ванной поскользнулась, нога – хрясь! – не наступить. Пока ехали в больницу (соседку-алкоголичку с Ниночкой оставили), рентген делали, Эммины простуда-температура-сопли-лихорадка куда-то подевались, исчезли. Потому что она не могла быть обезноженной при больном ребенке! К счастью, оказался не перелом, а вывих. Вернулась домой с тугой повязкой на щиколотке и совершенно здоровой. Соседка в кресле дрыхнет, дочь кашляет, ползунки какашками забиты. Ну как тут хворать?

Нина, в свою очередь, признавшись маме, испытала облегчение человека, снявшего порцию внутреннего напряжения. Но порция была слишком мала, хотелось еще добавить. Нина несколько раз набрала номер Сережиного телефона. Конечно, «недоступен». В горы и в пещеры сотовой связи не провели. Написать ему эсэмэску? Вульгарно и пошло! Включает Сергей телефон и видит послание: «Я беременна близнецами. Целую, Нина!» Он решит, что его глупо разыгрывают.

Охнув от боли, Нина поняла, что изо всех сил ударила кулаком по столу. Так она отбила желание признаваться Сергею по телефону. Унизительно и недостойно говорить о таких вещах по телефону! Только лично, только видя его глаза, только понимая его реакцию! Подула на руку, надо же, как сильно стукнула, болит!

Решение объявить Сергею новость при встрече тоже было маленькой победой. Над собственной растерянной беспомощностью. Потому что когда громадная нерешаемая самостоятельно проблема получает маленькие попутные решения, становится легче, появляются точки опоры На них не удержишься, но хотя бы уцепишься Иначе утонешь, как ребенок в неглубокой речушке.

Откуда мысли про тонущего малыша? Не важно. Главное, что меня сейчас не мутит, что завтрак не просится наружу. Сделать водички кисленькой на дорогу и позвонить Алисе. С кем еще, если не с лучшей подругой, обсуждать перипетии женской судьбы? После четырех я свободна, сможем увидеться?

Алиса смогла. И назначила встречу в дорогущем и модном ресторане «Вий». Нина пришла первой. Вместо администратора, метрдотеля или просто швейцара ее приветствовала простоволосая девица в белом саване, загримированная под актрису Наталью Варлей из фильма «Вий» по одноименному произведению Гоголя. Новоявленная панночка говорила по-украински без акцента:

– Ласкаво просымо! Здоровенькы булы, паненька! Як гарно, що вы до нас прыйшлы. А ото ще не уся нэчисть зийшлась…

В первый момент Нина растерялась. Не каждый день увидишь оживших героев старого фильма, восставших покойниц с мертвецкими лицами. Понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить и выстроить логический ряд: «Вий» – Гоголь – фильм – Варлей.

Когда оторопь прошла, Нина строгим учительским голосом сказала:

– Девушка! Я оценила ваше выступление, а теперь проводите меня за столик, заказанный Алисой Никитиной.

Зал ресторана представлял собой декорации всё того же фильма – церковь, в которой Хома ночами псалмы читал. Даже гроб на постаменте имелся и муляж покойницы ведьмы-панночки просматривался. Что и говорить: обстановка для пищеварения идеальная! Перед Ниной официант, наряженный не то в лешего, не то в водяного, поставил высокий стакан с бордовым напитком и хриплым голосом сообщил, что это кровь невинных младенцев. Нину передернуло:

– Уберите немедленно!

– От ресторана, бесплатно, вишневая наливка, – тихим нормальным голосом пояснил официант.

Нина перелистывала книжку меню, оформленную под старинную рукопись, и закипала от негодования. Так издеваться над русской литературой! «Дама с собачкой», внизу меленько: «куриная грудка, фаршированная грибами», пятьдесят у.е. «Преступление и наказание» – «картофельные зразы с мясом молодого ягненка», сорок у.е. «Евгений Онегин» – «корюшка-гриль под кислым соусом», шестьдесят у.е.

Влетела Алиса, чмокнула Нину в щеку, плюхнулась напротив:

– Как тебе здесь? Правда, клёво? Улёт! Вся Москва тащится. А в полночь нахлынут упыри и всякие вурдалаки, Вий появится и станет жутко стенать: поднимите мне веки! Мороз по коже. Я когда первый раз увидела, чуть не заверещала от страха. Нина? Ты чего такая серьезная?

– По-моему, всё это низкопробно и пошло.

– Да брось ты! Не будь ханжой. Сейчас все на экстриме зациклены. Наши знакомые свадьбу в заброшенных цехах АЗЛК играли. Представляешь? Мы были одеты как слесари и сталевары. Пролетариат, словом. Чего ты смотришь на меня с жалостью?

– Правильно, с жалостью. Какой степенью эмоциональной изношенности надо страдать, чтобы устраивать себе подобные развлечения? Бедные люди! Тут, кстати, в меню есть, – Нина брезгливо ткнула в список, – «Бедные люди»: шницель капустный и тертая свёкла, всего двадцать у.е. Достоевскому в страшном сне подобное не могло привидеться. И остальным нашим классикам выступать в качестве перышка, щекочущего нервы пресыщенных нуворишей, оскорбительно. На экстремале они зациклены! Пиявки, которые из себя вампиров корчат! Ты знаешь, что на самом деле представляет экстремальная работа с риском для жизни и экстремальный спорт как необходимость тренировки для подобной работы?

– А зачем мне это знать? – пожав плечами, надулась Алиса.

Не успев встретиться, они могли поссориться, что не входило в Нинины планы, она хотела посоветоваться с подругой и сбавила натиск. Попыталась разрядить обстановку шуткой. Официанту заказала:

– Мне салат из первой половины девятнадцатого века, а горячее – из второй половины.

– Как это? – не понял он.

В этом псевдописательском ресторане не имели понятия о делении русской литературы на периоды.

– Овощной салат и рыбное филе, минеральную воду без газа, – попросила Нина.

– Значит, «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Анну Каренину», – записал официант-леший.

Алиса заказала себе «Поднятую целину» и «Капитанскую дочку».

Нина подавила желание еще раз прокомментировать непристойное кулинарное глумление над отечественной культурой. Сказала примирительно:

– Остается надеяться, что какого-нибудь гурмана хорошо приготовленная «Война и мир» подвигнет прочитать первоисточник.

Алиса была незлоблива и отходчива. Вспомнила, как в этом ресторане они были с приятелем мужа, очень состоятельным человеком, который, пролистав меню, признался:

– Ничего не читал. Но теперь могу сказать, что пробовал.

Затем Алиса перешла к рассказу о своей насыщенной жизни. Готовится сниматься в новом сериале, роль маленькая, но выигрышная. Донесла сплетни из артистической среды, похвасталась, что нашла отличного стилиста. Он считает, что Алисе надо менять имидж, потому что женщин-вамп развелось как собак нерезаных.

– И в кого он тебя превратит? В барышню-крестьянку или стахановку первых пятилеток?

– В романтическую леди из высшего общества. Разве ты не замечаешь, что у меня новая стрижка и макияж в розово-палевых тонах?

Ничего этого Нина не замечала, но искренне похвалила:

– Выглядишь потрясающе. Тебя просто обязаны брать на главные роли и заклеить твоими портретами все рекламные щиты.

– Спасибо, Нинуля! Ты тоже прекрасно смотришься. И стиль училки-зубрилки тебя пока не старит.

Они покончили с салатами, ждали горячее.

– Алиса, ты счастлива в семейной жизни? – спросила Нина.

– Совершенно счастлива.

– Любишь мужа?

– Конечно, он столько для меня делает.

– А если бы не делал? Если бы он был простым небогатым человеком?

– Ой, ну что за вопросы? Прямо из средней школы периода девичьего созревания. Умри, но не дай поцелуя без любви. А если дала, что теперь – вешаться? Нина, не надо врать самим себе! Времена, когда идеологически стеснялись естественных женских стремлений, прошли.

– Что ты называешь естественным?

– Желание иметь мужа, который тебя обеспечит по высшему разряду. Подруга, это нормально! Разговоры о купле-продаже, мол, толстый папик заполучил молодую нимфу, – для неудачников. Мужик должен работать, вкалывать до седьмого пота, шевелить мозгами и, естественно, получать награду. Быть наградой не стыдно и не пошло. Богатство – свидетельство развитого интеллекта и высокой трудоспособности. Иными словами, прерогатива лучших из лучших в биологическом виде. А самки всегда отдавали предпочтение лидерам. Если мужчина мало зарабатывает, значит, он лентяй или дурак. На кой он мне нужен?

– Не согласна, – покачала головой Нина. – Много работать вовсе не означает много зарабатывать. – Это были мысли Сергея, которыми он однажды поделился с Ниной и которые сейчас воспринимались как собственные. – Тысячи людей трудятся от зари до зари, но миллионерами не становятся. Приписывать им ущербность интеллекта глупо и несправедливо.

– Кто же тогда становится миллионерами?

– Те, кто много работает с целью стать миллионером.

– У других иные цели?

– Иные. Но я не хочу сейчас об этом спорить. Скажи, собираешься заводить детей?

– Нет. Зачем они нужны?

Вопрос поставил Нину в тупик. Она развела руками и стала перечислять:

– Биологический закон, продолжение рода, зов природы. Наконец, детишки такие славные и трогательные!

– Для продолжения рода у моего супруга есть дети от первого брака. Насчет славных и трогательных – спорно. Помню, как со мной оставляли годовалую двоюродную сестру. Через два часа мне хотелось ее придушить, или запереть в туалете, или самой сбежать. Подруга, ты залетела? – без перехода спросила Алиса.

Нина кивнула.

– От Вани?

Нина неопределенно дернула головой, что можно было расценить как подтверждение и одновременно как отрицание: какая разница!

– Делай аборт и не сомневайся! – посоветовала Алиса. – Ты ведь не планировала, верно? Тогда и нечего вериги на шею цеплять.

– Аборт – то же убийство, – с сомнением проговорила Нина.

– Ошибаешься! Это я тебе как юрист говорю.

Алиса любила в зависимости от ситуации ввернуть: «я вам говорю как актриса», «как коренная москвичка», «как человек, сменивший пять авто»… Но по образованию она действительно была юристом, окончила соответствующий факультет частного университета. Знания Алисы в юриспруденции не отличались широтой или глубиной. Однако она помнила и могла рассказать об интересных правовых случаях и казусах, производя впечатление квалифицированного специалиста. И сейчас она принялась рассказывать со знанием дела:

– Был такой немецкий ученый Хрекель. Он доказал, что человеческий эмбрион проходит все стадии эволюции от рыбы до млекопитающего. Может, помнишь, картинки: зародыши в виде крючков, одинаковых у жабы и у человека? В тысяча девятьсот семьдесят третьем году в США шел процесс «Рой против Вейда», после которого суд разрешил аборты по требованию. Потому что судья принял аргументацию адвокатов, утверждавших, что человеческий зародыш вплоть до поздних стадий развития человеком не является. Вывод понятен? Если ты сейчас сделаешь аборт, то не человека убьешь, а рыбу или жабу из себя выкинешь.

– Это всё ты с дедушкой Геккелем! – в ужасе прошептала Женя.

– Он такой же мой, как и твой, – ответил Шура. – Имя нашего предка Алиса перепутала, а в остальном всё точно.

– Что точно? Что точно? Я не рыба, и даже ты не лягушка! Если я пока слова по-настоящему не могу сказать, руками-ногами дрыгать, то я не человек? Мерзкая эта Алиса. Профурсетка, содержанка, проститутка на зарплате! Скотина и сволочь! – Женя не замечала, что употребляет выражения, за которые обычно критиковала брата.

– Согласен. Таких надо кастрировать, чтобы не размножались.

– Она и не собирается размножаться. А мамочку сбивает. Ой, чувствуешь, мамочка сомневается? Шурка, я боюсь!

– Не дрейфь, я с тобой! – Шурка постарался сказать твердо и мужественно, хотя у самого тряслись поджилки.

Все его полуторасантиметровое тело сейчас, казалось, состояло из одной вибрирующей поджилки.

– Шурочка, ты же умный! Придумай что-нибудь! Нас ведь не убьют? Нет?

– Не трясись! Я из-за тебя тоже вибрирую.

– Ой, братик, как я хочу, чтобы ты меня сейчас обнял и успокоил!

– Куда мы из своих пузырей околоплодных денемся? Мысленно представляй.

– Будто мы уже большие, одни дома, гроза, молнии, я буду молний бояться, сидим на диване, и ты меня обнимаешь, по головке ласково гладишь?

– Вроде того.

– Спасибо, милый! Мне уже легче.

– И не факт, что мамочка на аборт пойдет!

– Мы, со своей стороны, то есть изнутри, можем повлиять на ее решение? Ты ведь сообразишь, как нам воздействовать?

Шурка обещал напрягаться и соображать. Хотя прекрасно понимал свою беспомощность. Нет таких рычажков в глубине мамочкиного живота, на которые он мог бы надавить, дать знать, просить, умолять: мы тут, растем, не губи нас! Все рычажки находились у мамочки в мозгах, и только она сама могла ими управлять.

А двойняшки-зародыши… что уж тут мечтать слово иметь, если даже продукты своей жизнедеятельности, токсины, из-за которых мамочку по утрам мутит, и те приостановить не могут.

Женя не хуже брата знала, насколько они беспомощны. Но по девчачьей трусливой манере пряталась от очевидной реальности. За широкую спину брата. А что ему оставалось, как не успокаивать сеструху? Ему еще всю жизнь придется оберегать Женьку. Если, конечно, эта жизнь будет. Если они родятся…

4

Алиса подвезла на своем «Лексусе» Нину до дома. Здесь и Алисины мама со старенькой бабушкой жили. Алиса хотела их навестить. Но когда подъехали, передумала:

– Не успеваю! Еще переодеться надо, через два часа прием во французском посольстве. Нинок, будь другом, передай маме вспомоществование.

Алиса открыла бумажник и, не отсчитывая, вынула щедрую стопку купюр, все тысячные. И в ресторане Алиса расплачивалась карточкой. Попытку Нины поучаствовать пресекла:

– С ума сошла? С преподавательской-то зарплаты! Пользуйся, пока я жива.

«Пока тебя муж дензнаками из душа поливает», – хотела сказать Нина, но промолчала. Счёт в литературном вертепе наверняка был астрономическим, на несколько Нининых окладов тянул.

Они расцеловались, прощаясь, договорились видеться, общаться, не пропадать. Но уже через минуту обе думали: расходятся наши дорожки. Когда-то дня не могли прожить в разлуке, делились каждой мелочью, обсуждали всех и всё. Дружба была как влюбленность, лиши ее – и свет померкнет. А теперь явная скука в отношениях сквозит. Интересы и заботы подруги не трогают, не находят отклика, кажутся примитивными. Будто поселились на разных планетах, всё дальше улетающих друг от друга в космосе. Жалко, но уже не больно. Досадно, но исправить ничего нельзя, да и не хочется.

Нина зашла к Алисиной маме, отдала деньги. Не призналась, что Алиса пять минут назад была у подъезда, сказала, виделись в центре. Мама Алисы с горделивым, но притворно-осуждающим тоном говорила:

– Транжира моя доченька, нам и не нужно, сколько Алиса дает. Но, слава богу, что живет в достатке, какой многим и не снился, в роскоши купается. О чем матери еще и мечтать?

«О том вы мечтаете, – думала Нина, – чтобы Алиска здесь почаще появлялась. Иначе не расспрашивали бы, как она выглядит, не похудела ли, во что одета, да куда спешила».

Нина заверила, что Алиса выглядит замечательно, вся в хлопотах, к новому фильму готовится. Репетиции, кинопробы, имидж заставили поменять – крутится как белка в колесе. Того, что киношную карьеру Алисы двигает не артистический успех, а кошелек мужа, естественно, упоминать не стала. Любой матери приятно похвастаться: моя дочь в кино снимается. А почему снимается – другая статья, несущественная.

В прихожую, двигаясь по стеночке, выползла бабушка:

– Алиса? Алиса приехала?

– Мама, это не Алиса, а Нина, деньги от Алисоньки принесла.

– Почему внучка не едет? – всхлипнула старушка. – Помру, не увижу свою ягодку.

– Что ты, мама, говоришь! На прошлой неделе у нас была и звонит каждый вечер… почти.

Оправдательная речь предназначалась для Нины и была шита белыми нитками.

«Ну, Алиска! – негодовала Нина, поднимаясь на свой этаж и набирая телефон подруги. – Друзь!»

Фамилию Друзь носила их одноклассница, враг, ябеда, сексотка и вообще мерзкая личность, против которой Нина и Алиса дружили в школе. И всё плохое, отрицательное называли «друзь». Фильм скучный – друзь, сапоги старомодные мама купила – друзь, мальчик клеится, но он друзь.

– Нина? – ответила подруга с третьей попытки. – У моих была? Всё нормально?

– Алиска! Где твоя совесть? Ты настоящий друзь! Почему к маме с бабушкой не ездишь?

– Они здоровы, да? Всё поняла, исправлюсь. Нина, у меня режиссер на линии, важный разговор. Целую! Пока!

Нина убрала телефон, открыла своим ключом дверь квартиры, вошла. И в прихожей тут же появилась собственная мама. Взволнованная, но прячущая волнение, ожидающая разговора, которого страшилась, и передумавшая тысячу вариантов. Родная до спазма в горле. Немолодая, преданная до исступления, единственная и незаменимая!

Нина глубоко вздохнула, рванула навстречу, обняла крепко:

– Мамочка! Любимая! Я тебя никогда не брошу!

Эмма Леонидовна не ожидала взрыва эмоций. Чем он вызван? Что значит «не брошу»? Куда дочь собралась? Эмма Леонидовна закаменела от дурных предчувствий.

– Нина, что происходит? – спросила она строго.

«Вот так и бывает, – подумала Нина, разжимая объятия. – Благие порывы одного наталкиваются на непонимание другого, самого близкого. Ты от страсти рубашку на груди рвешь, а тебя холодно спрашивают, кто пуговицы теперь пришьет? И только один акт не знает осечек! Когда встречаются взгляды влюбленных мужчины и женщины, когда они могут броситься друг к другу. Что бы я отдала за возможность оказаться сейчас на груди у Сергея? Да, всё бы отдала!»

– Мамочка, сейчас переоденусь, умоюсь и поговорим. Хорошо?

Нина отказалась от ужина, только чай попросила. Подробно, в деталях и с картинками рассказывала о посещении «Вия». Эмма Леонидовна терпеливо ждала, когда дочь перейдет к главной теме. А Нина завела речь об Алисе, не скрывала своего разочарования и неодобрения.

Эмма Леонидовна всегда относилась к этой дружбе взахлеб настороженно. Считала Алису пустой и легковесной особой, которая ничему полезному Нину не научит. Так было, когда девочки учились в средней школе. Но, удачно выйдя замуж, Алиса свои ставки повысила, могла ввести Нину в закрытый элитарный круг, и Эмма Леонидовна по-другому посмотрела на бывшую троечницу недалекого ума, за которую Нина вечно писала сочинения и решала уравнения. А дочери, оказывается, милее была та, прежняя Алиса, глупая кукла.

Впрочем, всё это не важно. Алиса не пропадет. Но что будет с Ниной?

– Мама, ты меня слушаешь?

– Конечно. Алиса получила то, о чем мечтала. Остается лишь радоваться за твою подругу. Мама Алисы всем рассказывает про успехи и богатство дочери. Не предполагала, что за этим стоит комплекс тоски по ребенку. Но ведь она не желает и не примет сочувствия. Пока человек не просит о помощи, пусть и словесной, навязываться бессмысленно. Не думаю, что вы с Алисой, как мы с Ниночкой, сохраните дружбу на всю жизнь. Но так тоже бывает. Новое время, новые друзья и новые отношения. Нина, что ты собираешься делать?

– Сегодня вечером?

– Нет, со своей… со своим состоянием.

Эмме Леонидовне почему-то страшно было произнести «беременность». Нина тяжело вздохнула:

– Выбор у меня невелик, правда? Рожать или сделать аборт. Мама, я тебе говорила, их там два или две. – Нина ткнула себе в живот. – Представляешь?

Факт удвоения проблемы по-прежнему оставался для Нины трудно перевариваемым.

– Представляю. Когда тебе было семь лет, я делала аборт. Их… извлеченных… словом, тоже близнецы.

– У меня могли быть два братика или две сестрички? – поразилась Нина.

– Тогда у тебя начиналась астма, ты пропустила две четверти в первом классе, каждый день рыдала, потому что в школе отстала, и тебя дразнили одноклассники.

– Поняла. Извини! Просто не знала, на минуту представила… Это была бы совершенно другая жизнь, всё по-другому.

– Нет человека, тем более двух человек, и нет проблем, многих проблем.

– Ты хочешь, чтобы я сделала аборт?

– Что ты! Что ты! Не считаю себя вправе советовать, да и, откровенно говоря, не знаю, что советовать. Твердо знаю только одно! Какое бы решение ты ни приняла, можешь рассчитывать на мою поддержку. Понимаешь, доченька? Любое решение! И я всегда буду рядом, и сделаю всё возможное, чтобы облегчить твою участь.

– Мамочка! Ты у меня самая прекрасная! Как хорошо, что ты есть!

Нина едва не задохнулась от благодарности и облегчения. С души свалился камень. Оказывается, таскала его по дурости. Побежала плакаться подруге, когда рядом мама, добрая и мудрая. Так, наверное, тонущий человек ждет, что его дельфины спасут. Но дельфины своим промыслом заняты. Кричи, зови на помощь – не дозовешься. А с корабля спасательный круг бросят. И не упрекнут: какого лешего за борт вывалилась?

– Я самая обыкновенная, – мягко возразила Эмма Леонидовна. – Итак, что ты решила? Твой, этот… Сергей в курсе?

– Нет, – помотала головой Нина. – Он сейчас в экспедиции, в горах, по телефону недоступен, да и не хочу по телефону подобные вещи обсуждать. Мама, он очень хороший, поверь! Я его… ну, да, наверное, это называется люблю. Так не было ни с кем, то есть с Ваней. Совершенно иные ощущения.

– Ты имеешь в виду постель?

– Не только. Сергей… он… надежный – вот, правильное слово. Я с ним впервые почувствовала, что мужчина, оказывается, может дарить удивительное чувство надежности, крепости, силы, уверенности.

«Этот-то пигмей!» – мысленно поразилась Эмма Леонидовна. И не могла вслух не защитить своего любимца:

– Ваня тоже крепкий и надежный! Он бы тебе никогда не изменил, не предал, был бы прекрасным семьянином.

– Наверное, только мне от этого ни жарко и ни холодно. А от одной мысли о Сергее жарко, в разлуке с ним – холодно.

– Почему ты расстроила свадьбу с Ванечкой? Тогда не говорила, теперь скажешь?

– Потому что от Ваниных поцелуев меня тошнит. Он замечательный друг, но и только. Спать с ним всю жизнь? Бр-р-р!

– Все-таки на первом месте у тебя секс, – с легкой укоризной проговорила Эмма Леонидовна.

– Секс у меня на том месте, на котором естественно должен находиться. Ну, не люблю я Ваню! Старалась полюбить, в том числе ради тебя с тетей Ниной старалась, – не выходит!

– Успокойся, никто тебя не заставлял.

«Еще как заставляли! – подумала Нина. – Все уши прожужжали».

– Мамочка, у тебя сложилось ошибочное представление о Сергее. Давай, я тебе о нем расскажу?

То, что говорила Нина про Сергея, находило слабый отклик у Эммы Леонидовны. Рассуждения о его уникальном мировосприятии – для бедных. Он и есть бедный – необразованный верхолаз, с нестабильной зарплатой, травматичной профессией и неясным будущим. Восторги Нины – девичьи охи и ахи, грезы и преувеличения микроскопических достоинств. А жизнь, тем более с двумя детьми, требует стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Чтобы муж регулярно приносил зарплату, не пил, не гулял и не висел на стенах небоскребов, рискуя упасть, свернуть себе шею и оставить жену нищей вдовой, а детей сиротами. Ни грана ответственности, надежности, о которой толковала Нина, Эмма Леонидовна в Сергее не заметила. Конечно, в ту единственную встречу она была шокирована самим фактом появления Сергея, приняла его за извращенца и наркомана. Спасибо, хоть в этом ошиблась! А как он Священное Писание критиковал!

Сама не верующая, Эмма Леонидовна полагала, что человек, издевающийся над христианской моралью, нравственной базы не имеет и способен на дурные поступки. Ему ничего не стоит старика обидеть, у ребенка кусок хлеба отнять, украсть чужое, надругаться над святым и Родину продать. Только вольного программиста нам не хватало!

Вольным программистом был зять приятельницы и коллеги Эммы Леонидовны. Молодой человек, как рассказывала теща, спал до полудня, ночью гремел тарелками – питался, колотил по клавишам компьютера, курил, и табачную вонь тянуло по всей квартире. То сидел на безденежье, то получал кучу денег, которую дочь и зять бездумно и глупо тратили. «Зыбкий, неопорный человек», – говорила про зятя приятельница Эммы Леонидовны и очень переживала из-за ошибочного выбора дочери. Мужчина должен вставать утром, идти на работу, возвращаться усталым и голодным. Отдыхать в субботу и воскресенье, выполнять домашнюю мужскую работу, слегка выпивать в дружеской компании, ездить на рыбалки, охоту, ходить на футбол и хоккей, строить, перестраивать, ремонтировать дачу, которая, как известно, требует бесконечных работ. Утром в понедельник снова: встал, побрился, позавтракал – и на службу. А если мужчина в будни дрыхнет до двух часов дня, то веры ему нет, и опора он слабая. Можно возразить: артисты, художники и люди прочих творческих профессий. Они утром по гудку в заводскую проходную не спешат и в офис не боятся опоздать. Встречный вопрос: сколько среди них по-настоящему обеспеченных и успешных людей? Единицы! Основная масса – понурые бессребреники (назовем так неоцененные таланты) и разглагольствующие лежебоки (таланты отсутствуют напрочь).

Эмма Леонидовна, оставаясь верной слову, пыталась заставить себя увидеть хорошее в Сергее. Но получалось плохо, мысли возвращались к вольному программисту. Теперь и у них в доме поселится тип, который будет целыми днями валяться в постели и пускать табачные кольца в потолок? Да и появится ли?

– Подожди, Ниночка, – перебила она дочь, – ты замечательно расписываешь Сергея. Означает ли это, что он с восторгом или хотя бы достойно воспримет сообщение о твоей беременности, о двух детях, которых ты ему подаришь?

Болезненное, неприкрытое сомнение исказило лицо дочери.

– Вот и я этого боюсь, – вздохнула Эмма Леонидовна.

– Но, мама! – вяло сопротивлялась Нина. – Ты должна понимать, что наши отношения… в общем, еще не дошли до стадии разговоров о женитьбе.

«Как жаль, что не дошли!» – подумала Нина, которая совсем недавно с недоумением восприняла бы предложение руки и сердца от Сергея. А сейчас ей казалось, что он смалодушничал.

И мама была того же мнения:

– До разговоров не дошли, а детей наделали!

– Это еще не дети.

– А что, позволь спросить?

– Предыдущие стадии эмбрионов, рыбки, земноводные.

– Это Сергей твой земноводное.

– Мама!

– Ладно, молчу, извини! Значит, будем ждать, как изволит отреагировать… – «его верхолазное величество» хотелось съязвить Эмме Леонидовне, но она удержалась, запнулась и поправилась, – как Сергей воспримет эту новость?

– В конце концов, он не обязан прыгать от счастья. Я ведь тоже не на седьмом небе от радости.

– Между вами есть маленькая разница. Сергей может вильнуть хвостом, сделать ручкой, и поминай как звали. А ты никуда не денешься от ответственности, которую на себя взвалишь. Нина, сейчас, говорят, хорошо делают аборты под наркозом, не больно и без последствий.

– Знаю, мама. У меня еще есть время.

Не поймешь бабушку Эмму, горевали двойняшки. Они поначалу возликовали – бабушка за них, даже готова папочку принять. В то, что они рыбы недоразвитые, не поверила. А потом скатилась до подталкивания мамочки к аборту. Самой до сих пор кошмары снятся про нерожденных близнецов.

– Она рассуждает как мать, – сказала Женя.

– Лучше бы – как бабушка, – возразил Шурка. – Что меня бесит: решают нашу судьбу, нас не спросив. Не задумываясь!

– Шур, они задумываются.

– Не о том! Взять, например, стариков. Что они собой представляют с биологической точки зрения? Совокупность органов, подвергающихся распаду и умиранию. Но придет ли кому-нибудь в голову стариков уничтожать?

– В Спарте стариков и калек…

– Я про сегодняшний день! Не перебивай. С другой стороны подойдем. Что такое мы, зародыши? Сгустки ткани с непрерывно нарождающимися, делящимися и дефренцирующимися клетками.

– Ты говоришь как настоящий ученый! – расщедрилась на похвалу Женя.

– Где логика?! – воскликнул Шура-ученый. – Почему умирающий организм убивать нельзя, а растущий – можно?

– И никакой обратной связи! – подхватила Женя. – А был бы такой аппарат: приставляешь к мамочкиному животу – и всё видишь, и разговариваешь с нами. И видит мамочка, не какие мы сейчас не козявки, а смутно прекрасные в перспективе.

– Ненаучно. При современном развитии техники недостижимо.

– Но на УЗИ нас демонстрировали! – возразила Женя. – А если бы нашим предкам в прошлых столетиях сказали, что можно видеть зародышей на экране прибора, бабушки и дедушки у виска бы покрутили – бред сумасшедшего. Твоя наука хоть и не стоит на месте, но топчется!

– Ты слишком много хочешь. «Прекрасные в перспективе»! Я к идее машины времени отношусь скептически. Но вот импульсы ловить! Издаем же мы импульсы, ёшкин корень, когда болтаем!

Женя принялась мечтать, как она разговаривала бы с мамочкой и с папочкой, когда он мамочку обнимает. Они бы ей песенки пели и стишки читали…

– Стишков и песенок мы еще наслушаемся! – перебил Шура, который невольно поддался мечтам. – А сейчас могли бы донести утерянную информацию об исторических событиях и предках. Я бы рассказал папочке про дедушку Ренгвальда-викинга. Он был настоящим героем! Поднимал на меч противника и откидывал в сторону. В боях ему не было равных.

– Сомневаюсь, что папочку, который живет в двадцать первом веке, восхитят подвиги Ренгвальда-мясника. А вот мамочке было бы интересно узнать, что ее руки точь-в-точь как у испанской бабушки Софьи…

– Которую на костре сожгли!

– За красоту! Любая женщина станет таким гордиться!

– И папочке тоже понравится, что наши дедушки были отличными воинами!

– Не все. Я, конечно, не хочу тебе навязывать свое мнение, но про английского дедушку Норманна, калужского Емелю и цыганского Олеко я бы не стала распространяться.

Шурка согласился, не очень приятно узнать, что твои предки в темных лондонских переулках резали горло прохожим за кошелек, разбойничали на большой дороге и крали лошадей.

– Но и ты бы не трепалась про бабушку Изольду, которая с циркачом сбежала, про шотландскую бабушку Анну, про монгольскую Жилгар, про Федору из Костромы…

– Ладно, поняла! – досадливо перебила Женя. – Конечно, мамочке было бы обидно знать, что ее некоторые малочисленные пра-пра-пра-бабушки не отличались высокой нравственностью.

– Попросту были шлюхами и проститутками! Федоре вообще регулярно односельчане ворота дёгтем мазали. На голове проплешины у бабушки Федоры имелись, ревнивая соседка в драке патлы выдрала…

– Ты так говоришь, будто бабушка Федора и прочие некоторые были только мне родными, а тебе сбоку. Нашелся моралист!

– А от дедушек-преступников кто нос воротит? Кто дедушек-ратников недооценивает?

В спорах двойняшек нередко случалось, что они делили предков на моих и твоих, как собственные виртуальные игрушечные армии собирали. Но чаще отсеивание происходило по половому признаку: Женя отвечала за бабушек, Шурка – за дедушек. И в каждой «армии» отыскивались уязвимые места и слабости. Последним аргументом в споре становился очевидный довод – они как мои, так и твои!

В жилах их мамочки и папочки, как в их собственных, текла кровь преступников, воров, негодяев и вероотступников. А также великих праведников, людей поразительной доброты, милосердия и сострадания. Мудрецов и тупоголовых обывателей, талантливых и бездарных, красавиц и уродов, царей и нищих – всех намешано. Если бы существовал тот сказочный аппарат, о котором мечтали двойняшки, они бы поведали, что папочка – потомок сразу двух верховных правителей, индейского царя и египетского фараона. А мамочка в родстве с английским двором, с Бурбонами и Рюриковичами. Вот бы родители потешились!

– С другой стороны, логично рассуждая, – Шурка почесал макушку (как бы почесал), – такой аппарат не в единственном варианте будет существовать. И остальные люди к животам беременных станут его прикладывать. Что они услышат? Какие выводы сделают?

– Что все люди братья и сестры! – патетично воскликнула Женя. – Поймут, что надо любить друг друга!

– Тот же сумасшедший дом, – заключил Шура.

Глава третья

1

Стечение обстоятельств. Под это определение подходит все: рутинные ежесекундные события, драматические происшествия и счастливые совпадения. Обстоятельства уберегут одного прохожего от падения на замерзшей луже, а другого заставят шлепнуться и сломать ногу. Хотя в данном случае обстоятельства представляют собой только подошву ботинок – скользких или ребристо-шершавых…

Нина вела занятие со студентами. Объясняла значение отглагольного существительного «течение».

Литься – для потока воды: течение реки, морское течение. Плыть по течению имеет переносное значение, пассивно поддаваться обстоятельствам. И напротив, плыть, идти против течения обозначает действовать наперекор принятым правилам. В общественной жизни мы говорим о политических течениях, в медицине – о течении болезни или лечения. Как видите, слово многозначно и очень популярно в русской речи. Познакомимся еще с одним вариантом. Добавляется приставка «с» – стечение. Выражение – стечение обстоятельств. Обозначает сложившуюся обстановку, обусловленный ход событий. Пожалуйста, хором произносим: «Стечение». Хорошо. Теперь – по очереди. Алехандро, вы первый.

– Эстэчение.

В группе большинство испаноговорящих студентов из Латинской Америки. Им сложно произносить русские слова, начинающиеся с двух согласных. Невольно подставляют вначале «э», говорят: эспасибо, эздравствуйте.

Вьетнамец Май Ноанг Лонг «стечение» произносит с таким чудовищным акцентом, что разобрать первоосновы невозможно, но Нина кивает и смотрит на следующего…

Это студенты второго года обучения. То есть в прошлом году изучали только русский с нуля, в этом году зачислены на первый курс экономического факультета и продолжают брать уроки русского.

Очередь доходит до Хорхе Сапатеро:

– Стьечьенье обстьятельст. Пальтичский теченье. Стьечьенье красивих девушек.

Хорхе смотрит победителем. Нина его недолюбливает. У Хорхе Сапожника («сапатеро» по-испански – сапожник) блестящие способности к языку, которые он выпячивает, и унижает этим остальных студентов.

– Прекрасно! – хвалит Нина, встает и подходит к доске, берет мел и пишет. – Для вас, Хорхе, персональное задание. Остальные, конечно, также могут попрактиковаться в произношении. Это имя и фамилия известного артиста.

На доске написано: «Фрунзик Мкртчян».

Гул, бормотание, безуспешные попытки прочитать, смешки, удивленные глаза, взрывы согласных звуков: «ф, р… м, к, р».

– Это русский артист?

– Советский, – уклончиво отвечает Нина. – Запишите домашнее задание. По учебнику второй параграф, страницы двадцать тире двадцать семь. Текст пересказать своими словами, подготовить тему «Промышленность моей страны». Составить пять предложений со словами «течение» и «стечение». Повторяю. Алехандро! Я для вас повторяю!

Наконец звонок с урока. Но не все студенты спешат из аудитории. Окружают Нину. Хорхе желает узнать, имеет ли глагол «трахать» литературное значение, он имеет в виду выражение «трахать девушку».

Нину подобные вопросы не шокируют. Для иностранцев все русские слова одинаково нейтральны. Чтобы усвоить запрет на некоторые выражения, требуется время. Русские соседи по общежитию обожают развлекаться. Посоветуют: «Хочешь сделать приятное преподавательнице? Скажи ей: у тебя обалденная задница!» Кроме того, молодые люди впитывают выражения из чисто мужских компаний. Им кажется так просто в русском: варианты одного короткого слова могут обозначать: «очень плохо», «великолепно», «удивиться», «расстроиться», «я был поражен (восхищен, шокирован)». Преподаватели терпеливо объясняют ошибки словоупотребления. В конце обучения в России бедные студенты не могут без ужаса вспоминать, что они говорили в лицо учителю.

– Это глагол просторечной лексики, – ответила Нина. – Совершенный вид «трахнуть» в первом и во втором лице не употребляется, – она специально употребляла термины, в которых Хорхе-зазнайка не был силен. – Несовершенный вид «трахать», употребляется с дополнением и без. Обозначает внезапное появление резкого звука. Трахнул гром, трахнуть из ружья. Также значение «ударить» – трахнуть по спине, по голове, кулаком по столу. То значение, которое вы, Хорхе, имели в виду – «вступить в интимную связь с женщиной», – вульгарный жаргонизм, образованными культурными людьми не употребляется, и вам бы я не советовала этого делать. Понятно?

Алехандро задержался, чтобы показать фотографии, присланные женой из Доминиканской Республики. На снимках была его трехлетняя дочь.

– Чудная крошка! – постаралась изобразить умиление Нина.

Единственная девушка в группе, Бланка, хотела узнать, почему бюстгальтеры в России костлявые. Вьетнамец Май Ноанг Лонг и кореец Ким Мэн Хо покраснели и отошли в сторонку. С позиции восточноазиатского этикета, говорить о нижнем белье в присутствии мужчин значило унизить их до крайности. В переводе с родных языков Мэн Хо и Лонга зовут Отважный Тигр и Золотой Дракон. Царям природы приходится несладко в условиях западной цивилизации.

Нина быстро нарисовала на листочке два круга, подчеркнула жирно нижние полуокружности:

– Здесь находятся металлические вставки, верно? Они называются косточки. Поэтому бюстгальтер на косточках.

Мэн Хо попросил проверить его домашние задания. Месячной давности. Этот студент отличался невероятными упорством и дотошностью. Он переписывал и переписывал упражнения, делал новые ошибки и снова переписывал. Его стремление к совершенству было бы достойно всяческих похвал, если бы не тормозило поступательный процесс приобретения знаний. Нельзя выучить чужой язык и не ошибаться. Двигаться вперед гораздо важнее, чем исправлять бесконечные негрубые ошибки. Они потом большей частью исчезнут в ходе речевой практики.

Нина пыталась мягко втолковать это корейцу, безуспешно. Настойчивые объяснения могли испугать студента, навести на мысль, что преподаватель возмущен дополнительной работой. Да, мне не жалко, несите, проверю. Девяносто процентов корейцев имеют фамилию Ким. По принятым правилам она стоит на первом месте, и многие принимают ее за имя, называя всех корейцев поголовно Кимами. Ким Мэн Хо ценил, что Нинп разбирается в восточном этикете и обращается к нему по имени.

Последним был вьетнамец Лонг. Тоже подсунул бумагу, запечатанную в конверт. Взволнованно пролепетал что-то, даже для Нининого уха, привыкшего к самым разным акцентам и коверканьям русского, непереводимое. Наверное, какое-то официальное письмо. В химчистку, где потеряли свитер, или в деканат, чтобы продлили сессию. Студенты часто обращались с подобными просьбами.

– Вам не срочно? – спросила Нина. – Я принесу на следующее занятие?

Лонг опять нечленораздельно промяукал. Вроде согласился. Вроде попытался ввернуть «стечение обстоятельств».

Нина шла на кафедру и думала о том, что случившееся с ней сегодня утром ни на какое стечение обстоятельств не спишешь. Когда тебе открывается чудовищная жестокая правда, обстоятельства ни при чем, расположение звезд не виновно. И это в день рождения! Сил совершенно нет. А еще две пары занятий впереди и чаепитие на кафедре.

Нина ошибалась. Обстоятельства имелись, их было даже слишком много, и стеклись они причудливо и трагикомично.

Во-первых, Нина и Сергей не встретились, когда он прибыл из похода, потому что Нина уехала в командировку в Санкт-Петербург на конгресс славистов. Когда она вернулась, в город на Неве отправился Сергей, получивший выгодный и интересный заказ на ремонт кровли одного исторического памятника. Их поезда, сверкая желтыми окнами, промчались мимо в ночи. При некотором напряжении романтического воображения эта картина вполне подходила под символический образ судьбы-разлучницы, которая уносит вдаль любящих людей. Как говорится, дан приказ ему на запад… Нина и Сергей, конечно, перезванивались, обменивались эсэмэсками, признавались, что скучают, тоскуют и очень мечтают увидеться. Нина туманно намекнула, что у нее есть для Сергея сюрприз. Он ответил: у меня тоже.

Во-вторых. Сюрприз Сергея заключался в подарке Нине на день рождения. К сожалению, не мог лично поздравить. Решил прислать роскошный букет из двадцати пяти роз и выбрал в качестве курьера брата Ваську.

В-третьих. Надо было учитывать особенности характера Василия.

Утром первой Нину поздравила мама. Присела на кровать, поцеловала, пожелала быть всегда здоровой, красивой и умной, подарила чудесные шерстяные варежки, шарфик и шапочку со скандинавским рисунком.

Когда мама ушла, Нина рассмотрела на подарках ярлыки (с замазанными мамой ценами). Потрясающе! Фирма, производящая вязаные изделия, называлась «Советский разведчик»! На голубой пластиковой бирке так и было написано!

Нина представила, что эту карточку можно подложить молодым коллегам или студентам с развитым чувством юмора.

Нина посмеивалась, представляя возможный розыгрыш, умывалась и собиралась на работу. Позвонил Сергей:

– Поздравляю тебя, Нинон! Ты лучшая девушка на земном шарике, в нашей вселенной и в бесконечности космической. Что тебе пожелать? Буду краток и эгоистичен. Оцени по достоинству мои скромные достоинства! Осчастливь меня своим расположением, дружбой, тесной дружбой, самой тесной, очень тесной, всё теснее и теснее…

– Поняла! – рассмеялась Нина. – Оценила. Я тебя обожаю!

– Получила?

– Что?

– Значит, вот-вот или я его прибью.

– Кого? Ой, извини, в дверь звонят.

– Это, наверное, от меня. Целую!

За порогом стоял мальчишка лет десяти – двенадцати. Держал бутонами вниз, как веник, четыре жухлые розы.

– Ты Нина?

– Да.

– Тогда это тебе, – он протянул веник, – от Серёги!

Нина перевернула букет, и вялые розы уронили понурые мертвые головки.

Четыре цветка, как для покойницы и будто с несвежей кладбищенской могилы.

– А ты кто? – спросила Нина.

– Брат Серёги, Вася.

Теперь всё понятно. Ребенок несмышленый! Сережа попросил его купить цветы заранее, мальчика обманули, подсунули вялые розы. Бедняжка, он, наверное, переживает. Точно, переживает, ногти стал грызть.

– Спасибо! – улыбнулась Нина. – Цветы… оригинальные цветы. Хочешь чая? С именинным тортом? – хитро подмигнула она. – Моя мама вчера испекла свой фирменный. Могу краешек отрезать.

– Если не жалко.

Васька сидел на кухне, трескал торт (вкуснятина!), шумно втягивал чай. Ничего у Серёги девушка, симпатичная. Но против Ленки Голубовой, на которую все пацаны их класса запали, тень бледная. Ленку кто-нибудь рассмешит, и хочется этому гаду в глаз дать. А Нина улыбается и смешить не надо. Расспрашивает про школу, про увлечения, про любимые предметы и спорт. Что я не знаю, как отвечать правильно? Если еще торту попросить, задержаться, то честно можно биологию прогулять (уже первый урок алгебры по уважительной причине пропущен), а русский, литература и физика присоединятся. Чего она спрашивает? На каком объекте в Питере Серёга работает?

Специальность, работа и увлечения старшего брата – источники постоянной зависти Василия. Сам он на высоте, в закрытых пространствах, вроде лифта, не говоря о пещерах, испытывал дурноту, головокружение и дикое желание оказаться на твердой земле, под открытым небом и с неограниченным доступом воздуха. Сережка насмехался: рожденный ползать летать не может. Мама сказала, что это из литературы, и таких, как брат, единицы. Они вроде мутированных особей – это уже из биологии. А все люди боятся того же, чего и Васька. Но ему-то хотелось быть единичным, как брат, а не массовым, как все.

– Вообще-то Серёга поехал в Питер к жене, – заявил Василий и придвинул к себе второй кусочек торта.

Нина перестала улыбаться, побледнела, лицо у нее вытянулось, точно голова из шарообразной стала в яйцевидную превращаться. Но Василя уже несло.

– Рожала Серёгина жена. Второго. И опять девочка, а Серёга о сыне мечтал. Роды тяжелые. С первым кесарево сечение было, и второй улежал, залежал… предлежал, – вспомнил Вася слово, – предлежал неправильно. Надо головой вниз, а он поперек, – разъяснил Вася и для наглядности провел себе вилкой по животу. – Намучилась, пока перевернули. Серёга знаменитого профессора за большие деньги привлек, чтобы профессор переворачивал… там, внутри, девочку. Леной назвали. Еще у этой девочки было завитие, привитие… О! – опять вспомнил Вася. – Обвитое пуповиной. По всему телу. И еще, как следствие, у этой девочки была… фиксация, фиксия, прификсация, префектура, – «асфиксия» не всплыла в Васиной памяти. – В общем, она не дышала и была синей-синей. Но сейчас уже дышит и сосательный рефлекс имеет.

Знания Васи объяснялись просто. Вчера к его маме приходила подруга, пережившая большие волнения из-за вторых родов дочери. Если вместо Сергея в рассказ поставить зятя маминой подруги, то всё в принципе будет соответствовать действительности. Маме не удалось ни выпроводить ужинающего сына из кухни, ни остановить откровения подруги. Вася услышал много интересного. Кесарево сечение запомнил. Раньше думал, кесари – это вроде царей, а они животы беременным секут. Сосательный рефлекс – вообще улётное выраженьице. Мишка Озеров станет Ленку Голубову смешить, а я ему небрежно брошу: «Ну ты, козел! Опять у тебя сосательный рефлекс?»

В душе у Васи шевельнулась тень раскаяния: не сказать ли Нине, что он пошутил. Уж больно Нина изменилась, точно оглохла. Три раза спросил: «Я пойду?» – она не слышит. Была бледная, а сейчас в красных пятнах лицо. Еще рассердится, если признаюсь, Серёге донесет про цветы и жену. И потом можно сказать, что разыграл. Еще лучше – пусть Серёга сам скажет.

Василий вежливо поблагодарил за угощение, ответа не получил, выскользнул из кухни, вышел из квартиры.

Нину точно забинтовали толстым ватным одеялом. Звуки внешние не доносятся и не продохнуть. Грудь, горло стянуло, привалило мягкой и одновременно стотонной массой. У нее секундного сомнения не было, что мальчик не врет. Слишком много деталей и подробностей для детского ума не предназначенных. Запало ему в голову, потому что дома активно обсуждали.

У Сережи есть жена (наверное, не расписаны официально) и двое детей. Девочки. У нее, возможно, два мальчика. Сережа мечтал о мальчиках… Подлец! Какой подлец! Мама! Мудрая мама предчувствовала в нем подлость. И Алиса была права, когда заявляла: никому нельзя верить! Никому! Только своим желаниям! Они не подведут, а реализовавшись, доставят удовольствие. Какие все умные, только Нина дура!

Значит, желания. Чего я сейчас хочу?.. Вот ЭТО ни под каким видом! Еще раз: забудь и не смей мечтать! Далее. Что далее? Воздуха не хватает, куда делся кислород?

Нина подошла к окну, распахнула створку, подставила лицо под холодный поток. Хорошо, легче. Который час? Если она не выйдет из дома через десять минут, то опоздает на урок. Тема? Отглагольные существительные «течение» и «стечение». Стечение обстоятельств. Будь прокляты те обстоятельства, при которых она познакомилась с Сергеем!

– Убью дядю Васю! Рожусь и туг же убью! – вопил Шурка. – Провокатор! Мелкая скотина, вонючка!

– Врун и малолетний преступник! – подхватила Женя.

Они испытывали редкое единодушие. Так мамочку напугать!

Нормальная внутриутробная жизнь, встроенная в жизнь беременной женщины, физиологически, подспудно оберегающей себя и плод от сильных потрясений, бедна драматическими событиями. Это как кино со сплошь положительными героями, а отрицательные мелькают в кадре для легкого щекотания нервов. У них же – не соскучишься! Папочка в неведении и отсутствует. Бабушка Ира и дедушка Рустам знать про них не знают. Бабушка Эмма мамочку к аборту подталкивает. Как развратная Алиса, которая испытывает только зов собственных желаний. Да, если бы все были как Алиса, человечество из амеб бы не выбралось или осталось на уровне инфузорий! И дядя Вася – подарок врагу. Лучше бы успеваемость в школе подтянул!

2

Василий не планировал брату подсуропить. Само получилось, выскочило, сорвалось с языка, а потом забавлялся: сколько можно нафантазировать, а тебе верят. Хотя Вася имел полное право отомстить Серёге… за арбузы.

Десять дней назад Сергей собирался в командировку, складывал рюкзак. Вася канючил, умолял, унижался – просил разрешения играть на компьютере брата в его отсутствие. Вася без спроса играл бы, но Сергей ставил пароли, которые взломать не удавалось.

– Хочешь, я тебе ботинки буду целый месяц чистить? – предлагал Вася. – Кровать заправлять и в комнате убирать.

– Обойдусь без лакеев.

– Серёга, пожалуйста! Тебя всё равно не будет.

– Родители обещали? Закончишь год без троек, подарят комп. Учись, недоросль, и тебе воздастся.

– Это еще когда будет! Да и чё, я ботан, чтобы по русскому без «троек»! Скажешь, у тебя «пятерки» по русскому были?

– Отхлынь! – Сергей не хотел признаваться, что в орфографии не силен.

– Брат называется! Чё, тебе жалко? Чё, ты меня не уважаешь? Чё, я испорчу?

Просительных вопросов с «чё» Василий задал полтора десятка. Наконец, совсем уж в отчаянии, предложил:

– Давай на что-нибудь поспорим? Сергей посмотрел на него задумчиво:

– Вообще-то есть у меня одно дело…

– Я сделаю! На что спорим?

– Спорить мне с тобой смешно. Договоримся так: я задаю тебе простенькую арифметическую задачку. Решишь – играешь на компе, не решишь – мое поручение выполняешь.

Васька с готовностью схватил листок и ручку, приготовился записывать.

– Проценты в школе проходили? – спросил Сергей и, получив утвердительный ответ, продиктовал условие. – Имеем арбуз весом десять килограммов. Девяносто процентов массы арбуза – вода. Его везли из Астрахани в Москву. Пока довезли, арбуз усох. И теперь воды в нем осталось восемьдесят процентов. Вопрос, сколько теперь весит арбуз?

И записывать было нечего! Васька быстро, в уме решил, выпалил:

– Девять кило!

– Ответ неверный, «двойка»!

– Почему? – возмутился Вася.

Но брат не ответил. Зазвонил его сотовый, Сергей нажал на кнопку, расплылся в улыбке:

– Нинон? Увидела мои звонки в неотвеченных? Точно, пять раз набирал.

Сергей показал брату жестами – выметайся. Сначала пальцем потыкал в сторону двери, а потом изобразил, что даст коленом под зад.

Васе ничего не оставалось, как выйти. На кухне папа ел… арбуз. Вася их не любил, одна вода, девяносто процентов.

Рассказал папе про задачу.

– Правда же, арбуз будет весить девять килограммов? – возмущался Вася. – Масса мякоти не изменилась, так? Воды было девяносто процентов – девять кэгэ. Стало восемьдесят процентов – это восемь килограммов. Восемь кило воды, плюс один мякоти, будет девять.

– Нет, сынок. – Папа отрезал себе новый кусок и впился в него зубами.

– Но твердая часть арбуза ведь никуда не делась! Она же не усохла!

– Правильно, сколько ее было? Килограмм. Но теперь она представляет собой двадцать процентов. Один процент, следовательно, пятьдесят грамм. А весь арбуз весит пять кэгэ. Хорошие задачи вам в школе задают, – похвалил папа, вытирая рот и руки, – на сообразительность.

Если бы в школе! Вася с ненавистью посмотрел на объеденные арбузные корки, полосато-зеленые снаружи, влажно-розовые внутри.

– Ты чего такой хмурый? – спросил папа. И благодушно подмигнул. – Можешь не признаваться учителю, что я тебе помог решить задачу. Другие имеются?

Другие! Может, Сергей, еще одну задачку предложит? Вторая попытка. А папа проконсультирует…

Но Сергей сказал, что ему некогда, и по условиям договора был только один подход к снаряду.

Собирается ли Васька выполнять долг чести? Мол, дал слово – держи.

– Я удержу, поддержу, в смысле – сделаю для тебя, что попросишь. А ты дай поиграть?

– Василий! – осуждающе покачал головой Сергей. Иезуитски добавил: – Мне не жалко, но тебе надо воспитывать волю, держать крепкое мужское слово.

– Буду держать… со следующего раза. Ну, чё тебе…

– Стоп! Я могу обратиться к другому человеку, но в отношении тебя сделаю выводы. – И Сергей выразительно показал на вожделенный компьютер.

– Ладно, говори, что делать.

Надо было через десять дней явиться в половине девятого утра по адресу, который Сергей написал по бумажке (как доехать и код замка двери подъезда). Предварительно купить в цветочном киоске круглосуточного универсама рядом с искомым домом двадцать пять самых лучших и свежих роз. Их стоимость сто рублей штука (Вася мысленно присвистнул). Итого, получи на руки две тысячи пятьсот.

Сергей уехал, а у Васи оказалась сумма, которой он прежде в руках не держал. Отщипнул от пачки в первый же день. Почему именно за стольник покупать? Можно поторговаться. Например, сказать, что мама лежит в больнице, на операции, при смерти. Это цветы для врачей, папа последние деньги собрал. Сейчас ему цветы отвезу, чтобы врачам раздавать, а сам домой. Там сестричка маленькая, тоже больная, гепатитом. (Про гепатит Вася знал, потому что у них в школе был карантин. В туалете на перемене стояли физрук или учитель физики, проверяли, чтобы все руки мыли.) Скукситься и пропищать продавцу: «Тетенька, я вас очень прошу! Пожалейте нашу мамочку!» Если сильно напрячься, то и слезу выдавишь.

Десять дней – большой срок, много денег – великий соблазн. Васька перед ним не устоял. Да и чувствовал себя обделенным: к компьютеру не подступишься, а по чужим делам бегай, цветочки таскай!

Тратил он исключительно на полезные вещи и для поднятия авторитета. Жвачки, шоколадки, компакты с компьютерными играми, газированные напитки в банках, запаянные в полиэтилен журналы для взрослых. Вот это жизнь! Вот это слава! Приходишь в школу, достаешь на перемене журнал с голой красоткой на обложке. У пацанов глаза горят, а ты кривишься:

– Мура! Тут про баб неинтересно написано. А вот это класс! – Новый журнал извлекается с мощным атлетом на обложке. – И как качаться, и про автомобили, и как женщину довести до… до… – (Слово «оргазм» Васе не запомнилось, еще сморозишь неправильно, вроде «артрита», а кто-нибудь в курсе, засмеют). – В общем довести, чтобы она верещала и царапалась. Когда царапается, самое главное.

Тут он замер настороженно, потому что у них в классе больше всех царапалась Ирка Куприянова, страшила и вредина. Но никто подвоха не заметил.

И Вася наслаждался триумфом. Карманы у него были забиты жвачками и шоколадными батончиками. Лениво, между прочим, пацанам бросал:

– Купил тут по случаю. Говорят, классные игрушки. – В руках компакты покрутил и обратно в рюкзак засунул.

Даже Степка, у которого неограниченный родителями доступ к личному компьютеру и который в сетевые игры режется, имел бледный вид.

Самую большую сумму Вася потратил не на себя, а на Ленку Голубову. Подслушал, как она с подружками разговаривает, мечтает о подвеске к сотовому телефону в виде маленького слоника с глазками-стразами. Маленькая фиговинка, а стоит, как пять компьютерных игр. Но Васька не пожадничал. И вручил эффектно.

На биологии подвеску достал и крутил на пальце. Ленка за параллельной партой сидела. Увидела, глаза загорелись. На перемене Вася, словно речь шла о пустяковине, спросил:

– Нравится? Дарю!

Ленка вспыхнула обрадованно. Вася двумя пальцами брелочек зажал и помотал в воздухе. Ленка потянулась. Вася руку чуть в сторону отвел и голосом бывалого ковбоя потребовал:

– За поцелуй!

И подставил щеку. Ленка его поцеловала, он подвеску ей в ладошку бросил. Все видели! От зависти чуть не лопались. А он рюкзак на плечо и пошел из класса вразвалочку, как ходит их сосед, начинающий бандит Лёшка, по которому, мама говорит, колония плачет.

Теперь вопрос. Правильно Вася деньги потратил? Нет вопроса, потому что он себе его и не задавал. Отвечать за растрату придется потом. А Вася давно понял, что отложенное наказание не бывает страшным. Потом и суп с котом. Вот когда тебя на месте за руку хватают, неприятно. Да и что с ним сделают? Ну, поорут. Ну, Серёга побьет. Так ведь не до смерти. Убивать его точно не будут. Остальное – мелочи, можно потерпеть. Нет такой кары, которая превысила бы полученное удовольствие.

И все-таки в день, когда нужно было поздравлять Нину, он проснулся в дурном расположении. Еще глаза не открыл, а уже подумал: какая-то гадость сегодня предстоит. К зубному идти? Нет, ехать по Серёгиному поручению. И всего пятьдесят рублей осталось. Что на них купишь? Полрозы? Вообще не ехать? Сказать, что была контрольная по математике, прогулять нельзя, а деньги потерял?

– Васенька, доброе утро! – В комнату вошла мама. – Проснулся? Тебя Сережа к телефону, – протянула она трубку.

– Привет, старик! – поздоровался брат. – Помнишь, что сегодня?

– А то!

– Бумажку с адресом не потерял?

– Угу.

– Что «угу»? Потерял, обормот?

Пока Вася раздумывал, не соврать ли, что и деньги потерял, брат уже приказывал:

– Бери ручку, записывай…

Вася писал, переспрашивал и лихорадочно придумывал, как отвертеться от невыполнимого поручения. Полусонные мозги не предлагали хорошего варианта. А тут еще брат добрым отеческим тоном сказал:

– Старик! Я на тебя надеюсь, это очень для меня важно. Понял? Две недели доступа к компьютеру в качестве бонуса.

– Скажи сейчас пароль! – мгновенно встрепенулся Вася. – Ну, пожалуйста! Я из-за твоей Нины контрольную по алгебре прогуляю.

– Вечером позвоню, – пообещал Сергей. – Если всё сделаешь как надо, будет тебе пароль.

Волей-неволей пришлось ехать к имениннице. Эх, не догадался вчера на кладбище смотать. Когда последний раз были на могиле бабушки, Вася про горы цветов на могилах подумал: пропадают.

Вася прибыл к цветочному киоску, когда получали новый товар, в том числе розы. Из длинных картонных коробок доставали цветы, брызгали из пульверизатора и вставляли в конусообразные пластиковые вазы. В коробке розы лежали очень плотно и выглядели мятыми, несимпатичными, как утрамбованная трава. Обрызганные, розы расправляли темно-зеленые листочки, гордо торчали большие красные бутоны с крайними загнутыми лепестками. Стебли у них были с шипами, толстые, в Васин большой палец. Красиво, но совершенно бесполезно. Какой от цветов практический толк?

Особо досадное: самые дорогие розы стоили девяносто пять рублей штука. То есть купи он на первоначальную сумму двадцать пять штук, остался бы с наваром. А за имевшиеся пятьдесят рублей можно было купить одну веточку с несколькими мелкими белыми цветочками под названием хризантема. Во назвали! Почти ругательство.

Продавщица бросала в освободившиеся коробки старые цветы – вялые розы с поникшими бутонами. Васе пришла в голову гениальная идея.

– А эти почем? – спросил он.

– Отходы не продаются.

Версия с больной мамой не годилась, но уже сформировалась новая.

– Ой, тетенька! – жалобно пропищал Вася. – У моей мамы сегодня день рождения. А я только пятьдесят рублей насобирал, – он показал купюру от школьных завтраков, не кушал, копил. Тетенька, пожалуйста!

– Да зачем твоей маме жухлые цветы? – удивилась продавщица, но версия «насобирал от школьных завтраков» явно ее растрогала.

– Мама очень любит сухие букеты делать. Ведь эти розы подойдут для сухой ики… еки… икебаны?

Это была чистая правда. Мама любила составлять сухие букеты. Папа ворчал: сама же борешься с пылью, а твои икебаны – настоящие пылехранилища.

– Ну, не знаю, – сомневалась продавщица. – Мне их на списание под отчет сдавать.

– Тетенька, я вас очень прошу! – скуксился Вася, пытаясь выдавить слезу.

В итоге продавщица и охапку роз (не двадцать пять штук, но тоже немало) отдала, и денег не взяла.

На улице дул сильный ветер. И пока Вася добрел до нужного подъезда, большинство роз облетело, потеряли лепестки. Пришлось выбросить колючие палки. Осталось четыре цветка.

Дальше всё пошло как по маслу. Вечером, когда брат звонил, Вася хотел предупредить: я твою девушку Нину разыграл. Но потом передумал. Пусть сами потом обнаружат, посмеются. Главное – Вася получил пароль, обещание выполнил. И считал, что все довольны и счастливы.

3

Если представить время как бесконечную портняжную ленту, то увидишь на ней множество насечек. Года и месяцы, столетия и минуты. Бывает – счёт идет на секунды, бывает – время тянется томительно долго, словно в сутках двести часов. А оглянуться не успеешь – промчались десятилетия, детство кончилось, молодость через пик перевалила…

У Нины счёт шёл на недели. Аборт можно делать от восьмой до двенадцатой недели беременности. У нее девять недель. Меньше месяца на раздумья. Много и ничтожно мало времени. Да и какие раздумья? Сергей не оставил ей вариантов.

Чёрный день, он же день рождения, как те двухсотчасовые сутки, тянулся и тянулся. Не хотелось никого видеть, вымучивать улыбку в ответ на поздравления коллег, благодарить тех, кто звонил. Оказаться бы сейчас дома, в своей комнате, света не включать, зарыться лицом в подушку, накрыться с головой пледом и постараться отключить сознание. Отключить вряд ли получится. И наедине с горькими мыслями будет еще хуже.

По случаю ее дня рождения после занятий на кафедре собрались сотрудники, уселись вокруг большого стола. Пили сухое вино из пластиковых стаканов, чай из личных чашек, закусывали тортом, который испекла мама Нины.

Официальная часть – тосты за Нинино здоровье и пожелания успехов заняли, к ее облегчению, немного времени, перешли к разговорам на профессиональные темы. Обсуждали появление в языке новых слов. Если опустить лингвистические термины, которыми были пересыпаны речи, то суть заключалась в следующем.

Интеллигенция, особенно академическая, – хранительница культурных завоеваний – новых понятий или вариантов произношения не производит и не приемлет. В словари уже вошли новые ударения «звóнит» или «красивéе», но признак старой культуры – произносить «звонúт» и «красúвее». Какие еще «творóг» или «свеклà»? Фу, пошлость! Только «твóрог» и «свёкла».

Изобретения революционеров от интеллигенции, вроде Даля, Хармса, Маяковского или Солженицына, так и остались на бумаге, народ их неологизмов не принял. А новые выражения появляются в некультурном обществе, часто в преступной среде, где кипят страсти и бушуют эмоции, где есть потребность изъясняться на арго и спрессовывать в одно слово смысл длинного словосочетания. Ёмкие, точные, легко понятные и, кстати, слепленные по всем канонам словообразования, новорожденные слова распространяются и принимаются с поразительной скоростью.

Можно было бы предположить, что коллеги Нины разделятся по возрастному признаку на противников блатной лексики (которая как шлюха, выбившаяся в высший свет, всё равно остается существом презираемым) и на сторонников новых течений в языке, пусть сейчас мутных, потом очистятся до целомудренного употребления в творениях беллетристов. Но разделение происходило вовсе не по возрасту. Нина, к примеру, стояла за сохранение литературных норм, особенно в части произношения. Всякие профессионализмы, вроде «шоферов», «дóбычи» или «бортóв», вызывали у нее отвращение. А старейший сотрудник кафедры доцент Лукин считал, что мы живем в интереснейшее время, наблюдаем перетряхивание русского словаря. Так бывает только после больших исторических катаклизмов – войн, революций, когда новая жизнь требует новых понятий. И слова «беспредел», «тусовка» или «заморочка» останутся надолго.

Лидером раскольников был Гриша Симонов. Он пришел на кафедру за два года до Нины. Гриша – лингвист и филолог от Бога. Как есть гениальные математики, так и бывают, что гораздо реже, гениальные языковеды.

Диссертации в гуманитарной области на девяносто девять процентов – старые перепевы, вид того же яблока, но сбоку, топтание на месте или микроскопический шаг вперед. А Гришина диссертация грозила стать событием. Поэтому у него были трудности с оппонентами: уговорят какого-нибудь ученого из родственного института, тот прочитает работу – и в кусты, отказывается. Потому что в кустах отсидеться – самая мудрая политика. Взойдет новая филологическая звезда – и хорошо, затопчут – я ни при чем. Вполне академическая позиция.

Гриша в совершенстве владел всеми пластами лексики. В стенах института изъяснялся литературно-мудрёно. С приятелями и сверстниками – на молодежном жаргоне. Мог сказать Нине: «Забил я на этого оппонента». Что означало: «Я не буду расстраиваться из-за отказа оппонента». А однажды Нина случайно на улице увидела, как проезжавшая машина обдала Гришу Симонова фонтаном грязи. Вдогонку автомобилю он послал такую нецензурную тираду, что Нина испуганно спряталась за павильон автобусной остановки, чтобы Гриша ее не увидел. И была не в состоянии перевести на литературный русский, какие кары он послал всем родственникам водителя до седьмого колена.

Гриша и Нина – единственные на кафедре сотрудники, не обремененные семейными узами. И со свойственным любому коллективу (от пожарных до академиков) упорством их пытались поженить. Тем более что Гриша был немосквичом, и у него имелись проблемы с пропиской-регистрацией.

Нина признавала превосходство Гришиных лингвистических талантов. Зато как педагог он не блещет. Ее студенты показывают лучшие результаты. Гриша несколько утомлял своим буйным темпераментом. Но сегодня она была благодарна Грише, оттягивающему внимание на себя, ей можно отмолчаться в сторонке.

От вульгарных неологизмов перешли в «руслишу» – зародившемуся в конце девяностых годов бизнес-языку. Руслиш – сращивание «русиша» и «инглиша». Гриша достал компьютерную распечатку:

– Только послушайте! Текст из газеты «Бизнес» для деловых людей. – Начал читать, голосом выделяя руслиш. – «У попавшего на совещание маркетологов неподготовленного человека голова может пойти кругом. Потому что это не совещание, а митинг с брейнстормом, и обсуждаются на нем не чужие кейсы, а собственный деск ресерч, признается полный фак ап, пережить который поможет разве что рафтинг в рамках тимбилдинга, на котором тимспирит достигнет небывалых высот».

Реакция на газетную цитату не замедлилась:

– Какой кошмар!

– Бизнесмены хуже уголовников.

– Очень любопытное явление.

– Арго нуворишей.

– Так мы дойдем до того, что Толстого переведем на этот, прошу прощения, руслиш.

– А вот еще любопытное мнение, – Гриша наслаждался произведенным эффектом. – Взято с одного сайта, обсуждавшего вышепроцитированную публикацию. Менеджер, по-нашему столоначальник, одного из пиар-агентств делится: «Одно маленькое слово brief в рекламном бизнесе обозначает – краткое соглашение между рекламным агентством и рекламодателем о целях рекламной кампании, описание основных позиций заказа. Разница очевидна?»

– Сократить речь можно до мычания!

– Знаем языки с примитивной грамматикой и скудным словарем. Не из природы, а в природу?

– Время убыстряется и диктует свой ритм, в том числе и в языке.

– Еще пару десятилетий, и станем преподавать руслиш. Я до этого, к счастью, не доживу.

– А мне хотелось бы посмотреть, как в то же время в офисах появится новая мода говорить на архаичном чистом русском. И вместо «фак ап» станут говорить «провал, ошибка», и прослывут… Гришенька, как сказать по-современному «оригиналами»?

– Выпендрёжниками.

– Ничто не ново под луной. – Доцент Лукин кряхтя поднялся, подошел к шкафу, достал книгу. – Как вы знаете, в дореволюционной России особый профессиональный клан составляли офени-коробейники, продававшие по деревням мануфактуру, галантерею, книжки, сласти. У них был свой офенский язык, жаргон. Вот, нашел. Тысяча восемьсот двадцать второй год, опубликовано в «Трудах общества любителей российской словесности». Образчик языка владимирских коробейников. Цитирую: «Масовской курёхой стремыжный пендюх прохандырили трущи. Лохи биряли клыги и гомза. Кубы биряли бряеть и в устреку кундяков и егренят. А ламонные карюки курещали курески, ласые лащата грошались. А здебешний бендюх прихлят качы, и масы стехнем стоду чунаться».

Профессор посмотрел поверх очков, наслаждаясь эффектом. Никто не понял ни слова.

– Сия тарабарщина означает… – он продолжил читать: – «Нашей деревней третьего дня проходили солдаты. Мужики их угощали брагою и вином. Женщины подавали кушать и в дорогу им дали пирогов, и яиц, и блинов. А красные девки пели песни, малые же ребята смеялись. А сегодня пожалуют священники, мы будем Богу молиться». Вопрос к уважаемым коллегам. Что из лексикона офень вошло в обиход?

– «Лохи», – ответил Гриша, – и «пендюх». Грамматика и словообразование в «офенском» полностью русские. Хотя, конечно, профессор, ваш пример перечеркивает мои скорбные потуги на ниве взрастающих неологизмов.

Двойняшек беспокоило, что мама безмолвствует. Лишенные возможности лично принимать участие в разговорах, они воспринимали мамочку как делегата на белом свете, переживали за нее и спортивно болели. Мамочкины мысли сейчас далеки от научной дискуссии. Речи коллег омывают сознание, не проникая в него. Но лицо терять нельзя!

– Сейчас ее спросят! – предсказывал Шура. – Точно спросят! Кто-нибудь заметит: а почему вы, Нина, отмалчиваетесь? Ваше мнение? Быстро соображаем, что бы мамочке сказать умное, по теме и по делу.

– Про эсперанто? – предложила Женя.

– Мимо. Искусственный лабораторный язык.

– Мамочка заглядывала на сайты, где практикуют «язык подонков».

– Упоминать о нем, всё равно что грязно выругаться. Мне-то, – признался Шура, – не противно, а если кто-нибудь из стариков потом поинтересуется, мамочка в его глазах упадет ниже плинтуса.

– Тогда глокая куздра.

– Годится. Молодец, Женька!

– А как мамочка нас услышит?

– Как, как? Откуда я знаю?

– Давай представим, будто мы большие, ходячие. Ты в одно мамочкино ухо, я в другое изо всей мочи орём.

– Попробуем. Приготовиться, на «три». Раз, два, три!

– ГЛОКАЯ КУЗДРА! – заорали хором.

– Наша Ниночка загрустила, – попенял профессор. – Вам не интересно?

– Почему же?

Нина встрепенулась, лихорадочно вспоминая, о чем шла речь. Быстро прокрутила назад услышанное, но не воспринятое, как магнитофон на перемотку поставила. Неологизмы, руслиш, язык офень. Что бы по этому поводу сказать умное? И вдруг, словно кто-то подсказку ей в ухо шепнул, не поняла, откуда на язык пришло.

– Глокая куздра, – многозначительно улыбнулась Нина.

Так улыбаются в своем кругу профессионалы, зная, что будут поняты коллегами, а для посторонних смысл останется темным.

И действительно, сидящие за столом закивали, подтверждая уместность Нининой загадочной фразы. Ее автор, ленинградский профессор Щерба, много лет назад на вступительной лекции курса «Введение в языкознание» попросил первокурсника написать на доске: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокрёнка». Недоумевающим студентам профессор хотел показать, какую смыслообразующую роль играют в русском языке суффиксы и окончания. Ничего не понимая в принципе, мы все-таки можем сказать, что в высказывании говорится о каком-то существе женского пола, которое быстро совершило какое-то действие с существом мужского пола, а затем что-то совершает с его детёнышем.

С легкой руки популяризатора науки Успенского, выпустившего в начале шестидесятых книгу «Слово о словах» и рассказавшего о «глокой куздре», выражение пошло гулять. И обозначало что-то непонятное, невразумительное, искусственно образованное. Старенький доцент Лукин вспомнил, как четверть века назад присутствовал на юбилее Щербы в Ленинградском университете. И было сделано несколько докладов, посвященных «глокой куздре». Сейчас о ней, конечно, помнят только филологи и языковеды. «Приятно, что и молодые коллеги», – получила Нина комплимент.

Она могла быть довольна: день рождения удался, народ разговорился, засиделся и получил удовольствие от беседы. Но Нину более всего устраивало, что она осталась в тени.

Гриша вызвался проводить ее, донести тяжелую стопку книг – подарок кафедры, собрание сочинений Писемского.

– Ты по какому вопросу печальная? – спросил Гриша, когда они подходили к метро. – Груз прожитых лет давит или не знаешь, у кого денег занять?

– Двадцать шесть еще не груз. И при чем тут деньги?

– При том, что в нашем с тобой нежном возрасте большинство проблем решаются с помощью кошелька. Сколько тебе занять? Я нынче богатый. Получил гонорар за словарь табуированной лексики.

– Гриша! Ты с ума сошел! Кто-нибудь принесет на твою защиту этот словарь с непотребствами. Тебя же уроют… Ой!

Нина поразилась тому, что и у нее выскочило вульгарное словечко. А Гриша довольно засмеялся.

– Не уроют. Я там под псевдонимом. Я умный. Я супер. Только кое-кто моих прекрасных достоинств не замечает.

– Кое-кто замечает, даже ценит, даже восхищается…

– Можешь не продолжать. Когда мужчину хвалит женщина, с которой он взасос не целовался, то это либо мама, либо ему ничего не светит.

– А мне не светит у тебя одолжиться?

Нина подумала, что ей нужны деньги. Аборт, наверное, дорог. Можно у Алисы попросить, но коль Гриша подвернулся…

– Почему? – слегка оскорбился он. – Котлеты и мухи отдельно. Сколько тебе надо?

– А сколько тебя не разорит, мистер супер-пупер?

Нина понятия не имела о ценах на искомую медицинскую услугу.

– Пятнадцать тысяч – легко.

– Ты богатый жених.

– Ага, и перспективный, только некоторые…

– Давай пятнадцать тысяч, – перебила Нина. – А то еще пропьешь в компании, где эвфемизмы коллекционируешь. И дальше не провожай. Тебе куда ехать? В Мытищах комнату снимаешь? Нет, нет, я сама донесу, рядом с метро живу, мне не тяжело.

– Боишься, что буду напрашиваться в гости или приставать в подъезде?

– Не без этого, – призналась Нина. – Пока, Гришенька! Береги себя!

Дома ее встретила мама, сказала, что Ниночка-старшая и Ваня хотели бы приехать, поздравить, ждут звонка. Но Нина решительно отказалась: устала, три пары занятий, потом на кафедре долго сидели, хватит поздравлений. Скажи «спасибо» и отмени визит.

Мама позвонила подруге, извинилась, сослалась на то, что именинница плохо себя чувствует, мигрень.

Нина в одежде лежала на тахте, в окружении мягких игрушек. Девочка выросла, а игрушки остались. Мама присела рядом.

– У тебя что-то случилось, Нина? Я вижу по лицу.

– Просто устала.

– Не хочешь говорить? – не поверила Эмма Леонидовна. – Хорошо, отдыхай, – погладила Нину по плечу и встала.

– Буду делать аборт, – пробубнила Нина в подушку.

Эмма Леонидовна снова села рядом с дочерью.

– Ты разговаривала с Сергеем?

– Нет.

– Сама решила?

– Да.

– Полагаешь, что имеешь право самолично распоряжаться?

Эмма Леонидовна знала, как даются подобные решения. Разделить ответственность с виновником зачатия – облегчить тяжесть собственной ноши. Мама не желала, чтобы дочь в одиночку таскала тяжести.

– У Сергея есть жена.

– Вот как!

– И недавно родился ребенок.

– Понятно. От кого ты узнала?

– От его брата.

Эмма Леонидовна имела все основания заявить: я тебя предупреждала, я так и думала, я подозревала, я была права. Нина ожидала этих справедливых упреков. От которых нет никакого толка. Если не считать досаду дочери и удовлетворенное самолюбие матери.

Но Эмма Леонидовна сказала другое:

– И все-таки, возможно, тебе не следует торопиться. Поговори с Сергеем, он несет не меньшую ответственность, чем ты.

– Браво, бабушка! – воскликнула Женя.

– Давай, жми! – подхватил Шура. – Дави на мамочку!

– Бабушка Эмма! Я тебя обожаю!

– Мамочка колеблется. Бабуля, не подкачай! Двойняшки с утра пребывали в азартном унынии. Тут нет противоречия, хотя азарт и уныние – слова противоположного значения, по-научному – антонимы. Но, скажем, состояние болельщиков на стадионе, когда их команда проигрывает, иначе как унылым азартом не назовешь. Досада и печаль переплетаются с надеждой и верой в хороший исход матча.

Ставками в игре, которую наблюдали Женя и Шура, была их жизнь.

– Какой смысл разговаривать с Сергеем? – горестно спросила Нина. – Ради того, чтобы увидеть, как он юлит, оправдывается, напоминает мне, что никаких обязательств не брал, против моей воли не действовал?

– Пусть это будет не только твое решение, но и его, – настаивала Эмма Леонидовна.

– Но само-то решение не изменится!

Нина села, подтянула коленки, прижала к груди плюшевого мишку, уткнулась в него носом. Мишка пахнул детством и пылью.

Эмма Леонидовна попробовала зайти с другой стороны:

– Когда я делала аборт… тот, с близнецами… Папе ничего не сказала, хотела уберечь его от лишних страданий. Мол, я одна… сама помучаюсь… А когда вернулась из больницы, так плохо было на душе… не выдержала, рассказала. И папа твой меня ударил! Плачущую, растерзанную… по лицу… изо всей силы… пощечину…

– Что? – Нина изумленно подняла голову. – Папа тебя ударил?

– Вранье! – возмутился Шура. – Дедушка только замахнулся. Кулаки сжал, зубами проскрежетал, развернулся и ушел курить на кухню.

– Не мешай! – остановила брата-правдолюба Женя. – Бабушка по теме правильно обманывает. Кроме того, в ее памяти та сцена могла запечатлеться с вариантами. Женщинам это свойственно. Бабушка Ванда про каждого мужчину, который на нее взгляд бросил, говорила, что он безумно в нее влюблен.

– Сама помолчи! Что женщин медом не корми, дай приврать – хорошо известно.

– Потому что…

– Замолкни! Давай слушать!

На вопрос дочери, хотел ли папа еще детей, Эмма Леонидовна отрицательно помотала головой:

– Не в этом дело. Папу оскорбило, что я выставила его слабым, неготовым разделить со мной возникшие проблемы и трудности.

– Сравнение со мной и Сергеем, – теперь Нина мотала головой, – некорректно. Вы были семьей, имели больного ребенка, то есть меня…

– Жили в коммуналке, – кивнула Эмма Леонидовна, – сырая девятиметровая комната и соседи алкоголики.

– Вот именно! А мы, я… Сергей…

– Ты же сама говорила, что восхищаешься его мужественностью.

– Восхищалась. Правильнее употребить прошедшее время. Ничего не понимаю! – в отчаянии проговорила Нина. – Это не представить! Где были мои глаза? И он не такой! Казался…

– Всякое в жизни случается. Ошибиться легко. У Ниночки отчим был подпольным валютчиком.

– При чем здесь отчим тети Нины?

– Говорил, что секретный конструктор, и все верили. Десять лет! Радовались, что хорошо зарабатывает. А потом его посадили. Есть какое-то стихотворение известное про то, что людям нравится заблуждаться.

– Пушкин. «Ах, обмануть меня нетрудно! Я сам обманываться рад».

– Даже Пушкин не избежал. Ниночка, у одной моей приятельницы, коллеги по работе, зять вольный программист, то есть волен спать сколько хочет.

– Мама, ход твоих рассуждений мне непонятен.

– Нормальный ход, материнский. К тому веду, что никто вольного программиста в зятья не хочет. Но ведь главное, что дочь моей подруги мужа любит!

– И прекрасно.

– Вот именно. Всё прекрасно, что хорошо человеку, а не его малочисленной родне.

– Мама, я опять теряюсь. Ты какая-то странная.

– Когда наступаешь на горло собственным мыслям… что усмехаешься? Так нельзя сказать?

– У мыслей горла не бывает, поэтому наступать не на что.

– Это филологически, а практически в жизни часто приходится. О чем мы говорили?

– Мне понять не удалось.

– О зятьях, программисте непутёвом, но ведь тоже вдуматься… – Мысли Эммы Леонидовны путались, выхватывались из разновременных рассуждений. Ей казалось простым и логичным все, что она говорит. – Материнская участь заключается в жертвенности!

– Ты про то, что я своим будущим должна пожертвовать ради зародышей, которые во мне поселились?

– Совершенно не про то! Мы не о тебе говорили.

– Разве?

– Нет, по большому счету, конечно, про тебя. Но для примера – обо мне.

– В том смысле, что ради меня ты пожертвовала другими детьми?

– Какая глупость! Кто это сказал?

– Кажется, ты.

– Нина! Не приписывай мне того, чего я не говорила и не думала!

– А что ты думала?

– Сейчас вспомню… жертвенность… Вот! Мое отношение к твоему верхолазу не должно превалировать над твоими чувствами к нему!

«У мамы в голове неразбериха, – подумала Нина. – Ее обидит, если скажу, что в последнюю очередь брала во внимание ее отношение к Сергею».

Эмма Леонидовна, которая чувствовала, что мыслит здраво, а выражается коряво, поставила точки над «и».

– Настоятельно советую, обязательно рекомендую: поговори с Сергеем! Получи его ответ. Удостоверься в правильности решения.

– Мама, у него маленькие дети.

– Всё равно!

– Хорошо!

Нина согласилась, но только чтобы закончить разговор. Следовать маминым советам не собиралась. От мысли, что придется объясняться с Сергеем, становилось тошно. Увидеть его корчи, бегающие глаза загнанного в угол осеменителя глупых девиц? Спасибо, не надо! Мы как-нибудь сами.

Эмма Леонидовна донесла, что хотела. Но ее мысли, облеченные в слова, не выглядели убедительно. Между тем, что мы думаем, и тем, как это проговариваем, лежит огромная дистанция. Поэтому Эмма Леонидовна попробовала уточнить:

– Ниночка! Пойми мою идею! Твои зародыши – только наполовину твои. Твоя ответственность – не абсолютная. Если ты хоть чуточку уважаешь Сергея, должна ему признаться.

– Ведь я согласилась, можешь не повторяться. Спасибо, мамочка, ты мне очень помогла. Отдохну, ладно? Глаза слипаются.

Мамины советы, как советы любого человека другому человеку, который выработал собственную позицию, были бесполезны. Но показывать неприятие чужих благих пожеланий – значит затягивать разговор, выслушивать пустые аргументы и доводы. Лучше притворно согласно покивать, слабо улыбнуться, сослаться на усталость, лицом уткнуться в подушку, обнять плюшевого мишку и сделать вид, что хочешь подремать.

– Выключу свет, отдохни, – выходя из комнаты, сказала Эмма Леонидовна. – А потом поужинаем. Приготовлю твои любимые куриные котлетки. И кусочек именинного торта я припрятала, думала, Ниночка с Ваней придут. Мы с тобой вдвоем попируем. Все-таки день рождения. Как папа счастлив был бы увидеть тебя в двадцать шесть лет, красавицу, преподавательницу университета и…

«И беременную», – мысленно договорила Нина вслед маминому бормотанию.

Как рассудил бы папа эту ситуацию, совершенно непредставляемо. Он остался в памяти замечательным папой при маленькой доченьке. Хотя умер, когда Нина университет заканчивала. Родные и близкие, необходимые до спазма сердца, почему-то уходят, когда они тебе еще очень нужны. Если бы сейчас не было мамы (невзирая на ее советы, которым следовать глупо), Нина рехнулась бы, наверное, от горя.

И в чем-то мама безусловно права. Например, в рассуждениях о женской готовности верить желаемому хорошему.

Еще месяц назад. Проснулась утром в объятиях Сергея. За окном веселый шум. Казалось – шаловливый ветерок играет с осенними листочками на деревьях. Хочет их оторвать, но листочки сопротивляются. Открыла глаза: хмурое небо, сыплет мелкий нудный дождь. Ошибка слуха. И другая ошибка, почти роковая: думала, что проснулась на плече лучшего из мужчин. А плечо принадлежало многоопытному бабнику.

4

Любовь нельзя моментально уничтожить, загасить, растоптать и забыть. Как нельзя выключить дневной свет, погасить солнце. Ты можешь задернуть шторы, накрыть голову одеялом, зажмурить глаза. Но стоит открыть глаза, сбросить одеяло – в комнате полумрак, а за окном яркое солнце. Единственный выход – дождаться вечера, ночи. Единственное лекарство от любви – время.

Нина приказывала себе не думать о Сергее, не вспоминать, как хорошо было с ним, не посылать ему проклятия, не обвинять, не клеймить – постараться вычеркнуть, вырезать, выбросить. Не получалось. Он поселился в ее сознании, которое отказывалось признать, что такой удивительный человек может быть обманщиком и негодяем. Сознание, чуть ослабь запрет на воспоминания, растерянно хныкало: как же так? разве Сереженька не восхитителен? а если прекрасен, то не может быть подлым!

Их отношения Нина оборвала в телефонном разговоре.

– Нинон, здравствуй! Не могу тебе дозвониться на сотовый, и эсэмэски не проходят.

– Всё правильно. Я поставила запрет на твой номер.

– Что? Не понял! Почему?

Он еще спрашивает! Хочет удостовериться, что Нина открыла правду. Услышать, что она знает про жену и детей. В ответ (как удобно по телефону!) заявить что-нибудь вроде: извините, девушка, не думал, что вы такая щепетильная, чао-гуд бай! Этого удовольствия – пожать плечами, развести руки в стороны, мол, сама виновата – я тебе не доставлю!

– Нина? Почему ты молчишь? Что случилось?

– Первое! – сжав зубы, проговорила Нина. – Забудь мой телефон и не звони. Второе. Навсегда забудь мой телефон и никогда не звони! Третье…

– Подожди! Объясни! Что произошло?

– Третье! Никогда! Слышишь? Никогда не попадайся мне на глаза!

– Нинон! Нина? Ты с кем-то… у тебя кто-то появился?

– Совершенно верно. Даже сразу два.

«Благодаря тебе!» – чуть не вырвалось у Нины.

Она почти физически ощущала, что на том конце повисло молчание и растерянность – вязкие, тугие, смолянистые. Все-таки Сергей ее любил. Пусть не на полную мощь, но какой-то частью своей подлой душонки. Так притворяться, как у них было, не смог бы никакой артист.

– Надеюсь, ты меня понял, – проговорила Нина в смоляную тишину. – Береги семью и детей!

Последних слов Сергей не услышал, потому что Нина, не заметив, нажала «отбой» раньше.

Сегодня к двенадцати нужно было ехать в частный медицинский центр на аборт. Проснулась ни свет ни заря от липкого кошмара – ночная рубашка на груди, волосы, подушка были влажными. Снились исторические триллеры-ужастики: мужчины в бедуинских хламидах, женщины в кринолинах, эскимосы, ковбои, фашисты, советские солдаты, крестьяне, бояре, американские поселенцы, сибирские староверы, еврейские ростовщики… и еще масса странных костюмированных субъектов. Все они почему-то претендовали на кровную связь с Ниной и требовали, требовали от нее сделать ради них… Что сделать – так и осталось неясным, мучительным, вызывающим нервное потение. Приснится же! Надо меньше голливудских фильмов смотреть!

Нина долго принимала душ. Тщательно убрала в своей комнате. Заварила чай, но вспомнила, что велено не питаться перед операцией. Семь утра. Что делать?

Встала мама. Позавтракала. Нина маме не призналась, что идет сегодня на аборт. Точно как мама не призналась папе много лет назад. Сейчас Нина могла бы сказать: кроме желания не обременять близкого лишними волнениями, имелась и другая причина. Тяжелое решение – как граната с вырванной чекой, зажатая в кулаке. Креплюсь, держусь, пальцы одеревенели, но я донесу снаряд до безопасного места. Признаться – значит разжать кулак. Случится взрыв, и снова будет хаос, который только-только с большим трудом упорядочила.

Нина проводила маму. Восемь десять. Помыть полы в квартире? Занавески постирать, разморозить холодильник и провести ревизию антресолей? Потом снова принять душ и отправиться на… Ну, известно куда и зачем.

Нет, проверю письменные работы студентов, своих и Гриши Симонова. Григорий подменит меня сегодня и завтра на занятиях. В качестве платы попросил опусы студентов прочитать. Лентяй! Месяц, наверное, не проверял домашние задания, стопка листов солидная.

Сегодня четверг, завтра пятница, потом два выходных. В понедельник у меня одна пара… Говорят, от аборта оправиться можно за три-четыре дня. Это, конечно, физически. А психически? Всю жизнь терзаться? Хотя есть женщины, для которых нежеланная беременность – как прыщ. Выдавила – и забыла. Я не такая. Очень плохо, что не такая! Хватит! Не смей рассиропливаться! Начинай читать! Что тут? Сочинение про погоду.

«Окружающая погода устаканилась…» Блеск! Юморист сказал бы: все смеялись. А у нас ошибки зачеркиваем красным…

Идея Жени наслать на мамочку ночные видения не вызвала у Шуры энтузиазма как утопическая. Но в их положении за соломинку будешь хвататься. И он согласился, включился в ночной сеанс передачи образов на расстоянии. И ведь получилось! Хотя ненаучно, что значит – материалистически необъяснимо.

Мамочка уснула, двойняшки тужились, воображая портреты предков и мысленно посылая их мамочке. Наверное, их ошибкой был массированный налет на мамочкины сновидения. В мамочкин сон, как утром в турникет метро, устремилась толпа, разряженная в костюмы всех веков и народов. Разве без подготовки и объяснения поймешь, что это любимые Женей бабушки и Шурой почитаемые за героизм дедушки?

В последнем акте, по Жениному сценарию, должны были появиться они – двойняшки, мальчик и девочка, невыразимо прекрасные. Естественно, что «прекрасные» по их собственному разумению.

Когда мамочка увидела маленькую девочку, разряженную принцессой, с декольте на недетской груди, с прической греческой гетеры (особые парикмахерские предпочтения Жени), в улыбке демонстрирующей взрослые фарфорово-белоснежные зубы (как у бабушки Дианы, которая знала свое достоинство и улыбалась восемь часов в сутки), и рядом мальчика – лет шести, с непомерно вздутыми мышцами рук и ног, с бойцовскими шрамами на лице и грозным взглядом… Когда мама их увидела, поняла, что спит, подумала: «Привидится же кошмар!» Велела себе очнуться.

Мамочка проснулась, мокрая от пота и нисколько не подвигнутая к пересмотру рокового решения.

Им осталось жить несколько часов. Если быть точными – три часа, сорок минут. Приговорили к смерти, хотя они никаких преступлений не совершали. Даже могилок не останется, а также имен, воспоминаний – ничего. Привычным движением швырнет доктор в лоток сгустки кровавые – и всё. В помине не было двойняшек, придумавших себе имена Женя и Шура.

От трепетной Жени можно было бы ожидать, что станет рыдать перед кончиной. Но плакал Шура, зло и неумело, а Женя молчала. Брата лихорадило от сознания собственной беспомощности, рокового насилия чужой воли. Сестра покорно смирилась.

– Ненавижу! – выкрикивал Шура. – Ненавижу мамочку! Проклинаю! Чтоб она вместе с нами сдохла на операционном столе!

– Перестань, не надо! – остановила его Женя. – Не говори лишнего!

– В нашем положении любые слова не лишние.

– И все-таки мамочку проклинать нельзя. Если бы папочка…

– Если бы! Если бы! Если бы! У них три десятка «если бы», а у нас три часа жизни осталось.

– Как ты думаешь, нам будет больно?

– Кого заботит, больно ли умирать нерожденным людям?

– Я бы хотела, чтобы быстро, не мучиться.

– Нет, лучше мучиться, хоть несколько лишних минут…

– Шура, не плачь! Слезами не поможешь. Мы повлиять на ситуацию не способны.

– Это меня и бесит!

– Давай помолимся?

– Какому богу? У наших предков с сотню богов наберется.

– Всем и помолимся.

– О чем просить-то?

– Пусть хотя бы не больно убьют.

Среди работ, которые проверяла Нина, лежал конверт вьетнамца Ноанг Лонга. Совсем забыла! А ведь несколько раз встречала Лонга в коридоре, он вопросительно смотрел, но не напоминал о просьбе. И потом на занятиях смущенно краснел и прятал глаза. Восточная деликатность! Боится, что оскорбил преподавательницу, заставив редактировать его челобитную.

Но в конверте была не челобитная, не послание в деканат, химчистку или в прачечную. Это было любовное письмо ей, Нине.

«Много сильно очень глубокий уважаемый Орлова Нина Петровна.

Я писать вам потому что смелый но нахально дрожать. Я думаю на вы когда сплю и когда пробуждаться. Потому что без сил люблю. Когда видеть спереди вы лицо в который нос и глаза я умирать с нежность. Я знал что смелый писатель но чувства сварить мое сердце. Поэтому есть добросовестный сказать.

Я хотел бы описать около моя семья. Она шикарный по люди но небогатый в временный период. Я имеет один папа и один мама и три сестры меньше и меньше. Я писать мама и папа обо вы. Это потому что я готовый на серьезные намерения чтоб вы думал правильно. Мама и папа уважать мое сердце. Я очень благодарный родитель.

Теперь ждать вы ответ и мучить своя плоть.

Май Ноанг Лонг».

Ни одной орфографической ошибки. Значит, написание каждого слова в словаре смотрел. А склонять существительные и местоимения, спрягать глаголы так и не научился.

Объяснение в любви не удивило. Старшие товарищи с кафедры в самом начале предупреждали: готовьтесь, студенты будут в вас влюбляться.

Оторванные от дома, родных и близких, от милых их сердцу природы и климата, от привычной еды и традиций общения, приехав в Москву, иностранные студенты поголовно переживают тоску и депрессию. Растерянные, без языка, они держатся землячеств, страшатся самостоятельно броситься в плавание по чужому городу. И при этом все они – молодые люди, которым хочется любить и быть любимыми.

Преподаватели русского как иностранного, зная душевное смятение своих студентов, относятся к ним с особыми теплотой, вниманием и чуткостью, как к взрослым маленьким беспомощным детям. Учат не только языку, но и рассказывают, как вести себя в транспорте, в магазине, с милицией и с хулиганами. Участившиеся нападения фашиствующих подонков на иностранных студентов преподаватели переживают как личную драму, утраивают внимание. Поэтому нет ничего удивительного, когда замурованный на чужбине молодой человек-студент видит девушку-преподавателя, милую и добрую, влюбляется и страдает. Это симптомы всё той же болезни под названием «ностальгия». Хотя бывали случаи, на их кафедре тоже, когда преподаватели отвечали взаимностью студентам. Нине рассказывали про сорокалетнюю женщину, которая вышла замуж за двадцатилетнего африканца и уехала с ним на край света.

Нина посмотрела на часы. До запланированного выхода из дома еще час тридцать пять. Лонгу, пожалуй, лучше ответить письменно.

Включила компьютер. Набрала: «Уважаемый Май Ноанг Лонг!» Стёрла, слишком официально. У вьетнамцев, как и у корейцев, китайцев, имя произносится и пишется последним. Май Ноанг – фамилия. Лонг – имя.

«Дорогой Лонг! – напечатала Нина и сделала абзац. – Я очень благодарна…»

Нина задумалась. Пустые слова, нисколько не благодарна. Вот если бы любовное послание пришло от Сергея! Или она бы забеременела от Лонга… Бред сивой кобылы! Бред бредом, а Лонг бы ее не бросил! И детей воспитал…

Подруги опытные делились: если идешь на аборт, запрети себе думать об эмбрионах! Внуши, что это бородавка, которую выжигаешь в эстетических целях. Только так! Станешь представлять, что это твои родные дети, миллион терзаний обеспечен. А так – бородавка и точка. Не переступить в мыслях черту – главное в этом деле.

Нина переступила. Помимо своей воли. И хотела бы представить нежеланных детей прыщами, бородавками, уродующими ее внешность, эволюционными промежутками, вроде рыбок и лягушек, а ничего не получалось. Они были человечками, ее кровиночками. Иногда казалось несусветное, будто они там, внутри нее, уже переговариваются… Сейчас, например, пищат от ужаса…

Опять! Снова эти мысли! Выкинуть, выбросить, думать о другом! О чем? Был бы у меня нормальный муж, семья, не пришлось бы избавляться от близнецов. Где его взять, мужа-то? Не выходить же за Май Ноанг Лонга?

Стоп, стоп, стоп… Что-то маячит избавительное… Замуж выйти… и родить… Тепло, близко… какое-то решение… Выйти за Ивана! Он будет счастлив и чужих детей примет. Вопрос: буду ли счастлива я? А вот это уже не важно. Стерпится – слюбится. Зато детишки не погибнут.

Нине стало страшно. В ее жизни никогда не случалось момента истины – когда нужно принять судьбоносное решение в короткий промежуток времени. Пан или пропал. Стрелять или убрать палец с курка? Предать и благоденствовать или сражаться и погибнуть? Поставить на кон свою жизнь?

От волнения задрожали руки, и даже зубы стали выбивать мелкую трусливую дробь. Сколько у меня времени? Меньше часа. Пусть бы принял решение кто-нибудь другой! Пожалуйста! Кто? Ваня, конечно!

Нина быстро оделась и вылетела из квартиры, даже не стала звонить Ивану, предупреждать, что мчится к нему.

Повезло – быстро поймала машину, и пробок по пути не было. Нина всё время смотрела на часы, считала минуты. Она могла бы опоздать в клинику, прийти на следующий день, через день, в ее распоряжении была неделя. Но почему-то била лихорадка, хотелось определенности сегодня и быстро. Неделю нервотрепки она не выдержит.

5

Дверь открыл Ваня.

– Нина? Ты? – Он удивился, даже смутился и покраснел.

Нина не обратила внимания на его странную реакцию. Протиснулась в квартиру.

– Иван! Мне нужно с тобой поговорить. Немедленно! Это очень важно!

Сняла куртку, бросила ее Ивану. Сбросила туфли, воткнула ноги в первые попавшиеся тапочки, быстро зашлепала в комнату Вани.

Там на диване сидела девушка… Где-то ее видела…

– Нина, знакомься, – из-за спины проговорил Ваня. – Это…

– Катрин? – приподняла брови Нина.

Бывшая пассия Сергея, дюймовочка-альпинистка.

– Здравствуй, Нина! – поднялась Катрин.

– Вы знакомы? – поразился Ваня.

Девушки ему не ответили.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Нина. – Впрочем, не важно. Москва – большая деревня, все друг с другом пересекаются. У меня очень мало времени. – Нина посмотрела на часы. – Извини, Катрин! Мне нужно срочно поговорить с Ваней.

Она повернулась к Ване и недвусмысленно велела: выпроводи гостью, сейчас не до нее! Действуй!

Ваня еще гуще побагровел. Большой, рыхлый, пунцовый, с растерянно открытым ртом, с пухлыми влажными губами – Ваня походил на толстого ребенка-переростка, застигнутого за тайным делом. На кого Ваня похож в данный момент, Нину совершенно не волновало. Она не способна воспринимать чужие эмоции. Своих под завязку.

И что они, Катрин и Ваня, мешкают? От нетерпения Нина чуть не стукнула ногой, зло не поторопила Катрин: уходи скорее!

Катрин и Ваня переглядывались, между ними происходил молчаливый диалог. Нина скрипнула зубами, посмотрела на часы. Обычно, когда вынуждена часто смотреть на часы, стрелки еле тянутся, а сейчас мчатся с реактивной скоростью.

– Я пойду? – уныло спросила Катрин.

– Э-э-э… – сконфуженно протянул Ваня. – Может, на кухне пока…

– Нет, нет! – перебила Нина. – До свидания! Всего хорошего!

Катрин направилась к дверям.

– Провожу, – устремился следом Ваня.

Но Нина схватила его за руку:

– Сама уйдет. Катрин! Захлопните дверь, там автоматический замок.

Когда раздался щелчок закрываемой двери, Ваня опустился в кресло, потер лицо.

– Что случилось, Нина?

– Не знаю, с чего начать. Лучше сразу с выводов. Давай поженимся!

Ваня захлопал глазами, снова потер щеки, будто они онемели или неукротимо зудели. Он молчал. Абсолютно глупо, непонятно и недопустимо молчал! Не бросился благодарно, не обнял, не пал ниц, не возликовал. И это Ваня? Ее Ваня? Нина всегда считала его своей собственностью, как маму или папу. Ваня влюблен в нее давно, прочно и на всю жизнь. Он не может перемениться, как гора не может переехать на другое место. Гору реально только взорвать. Ваня не выглядел взорванным, только слегка осыпавшимся.

– Почему ты молчишь?! – нетерпеливо воскликнула Нина. – Не рад? Но ты же хотел! Умолял! Уговаривал! Убеждал!

– Могу спросить, чем вызвано твое желание? – с трудом выдавил Ваня.

Нина не стала кружить вокруг да около.

– Я беременна.

Ваня уставился на Нинин плоский живот. Если бы Ваня отличился, то, по срокам, живот был бы размером с баскетбольный мяч, а Нина рожала бы завтра или позавчера.

– Это не от меня?

– Нет. А какая разница?

– Ну ты даешь! – строптиво насупился Иван. – Прилетаешь, требуешь немедленно жениться… чтобы я признал… а сама с другим… от другого…

– Так! Отказываешь? Спасибо! Извини за беспокойство! Только обращаю твое внимание: перечеркиваешь всю нашу прежнюю жизнь, детство, юность и…

– Первой ты перечеркнула!

– Не перебивай! Ваня! Как ты не понимаешь? Я в ужасном положении! Дважды ужасном! Потому что их двое!

– Кого? У тебя было двое…

– Не было, а есть! У меня там, внутри, – Нина ткнула пальцем в живот, – два зародыша. Представляешь?

– Нет, – честно признался Ваня. – Не представляю. А кто их тебе…

– Не важно! Ванечка, миленький! Осталось тридцать пять минут. – Нина показала ему руку с часами. – Через тридцать пять минут, уже тридцать четыре, я должна явиться в клинику, где мне сделают аборт. Только от тебя зависит, убить детей или оставить!

– Да почему от меня-то?!

– А к кому я еще могу обратиться? Кто меня спасет, если не ты, самый верный и надежный?

– Нина, не плачь, пожалуйста! Давай подумаем над ситуацией.

– Некогда думать. – Нина ладошкой вытерла щеки. – Тридцать две минуты. Если сейчас уйду, только-только успею.

Теперь для Вани наступил момент истины. От него требовалось быстро и кардинально изменить свою судьбу. Она, судьба, недавно поменяла рельсы, перепрыгнула на новый путь. А раньше ходила по единственному маршруту до станции «Нина».

– Я буду хорошей женой, – всхлипнула Нина. – Обещаю! Верной и преданной. Ва-а-анечка! Пожалу-у-уйста!

Когда Нина плакала, его сердце переворачивалось. Он с детства знал, где находится сердце. Разобьет Нина коленку или подружки ее обидят, рыдает, а Ваня чувствует, как в груди что-то сжимается, – сердце. И в эти минуты Нину он любил особенно, потому что никто другой не вызывал таких ощущений. Даже мама, если болела, внушала страх потери, а не сладкую истому.

– Хорошо! – сдался Ваня. – Давай поженимся. Только не плачь!

– Правда? Ты на мне женишься? Ой, спасибо! – Слезы мгновенно высохли. – В конце концов, ты всегда этого хотел. И платье свадебное у меня есть, в шкафу висит, – пыталась пошутить Нина. – Не пропадать же дорогой вещи.

– В конце концов, не пропадать, – механически повторил Ваня.

Его сердце, в отличие от прежних приступов, кувыркалось слабо и недолго, быстро утихомирилось. И наваливалось осознание только что принятого решения. Оценить его последствия Ваня не мог. Его математический ум требовал четких задач – из имеющихся данных построить уравнение и решать известными способами. В эмоциях и чувствах никакой определенности не было, сплошной сумбур.

Нина, Катрин, двойняшки, которых заделал Нине какой-то подлец, родители, мечтавшие, что он женится на Нине, их тоже со счетов не сбросишь, да и прошлые свои надежды и мечты, как и нынешние открытия, связанные с Катрин… Простенькое уравнение с одним неизвестным членом – Нининым ухажером-прохвостом, а голова кругом.

Отец Вани говорил: «Если не знаешь, как поступить, действуй как благородный человек». Обещав беременной неизвестно от кого Нине жениться, он поступил как благородный человек? Похоже. Но никакой радости не испытывает. Благородство, оказывается, сродни зубной боли.

Всё! Часы остановились. Явно и зримо – стрелки наручных часов замедлили ход, еле ползут. Нина спасена. Точнее – спасены два отродья гулящего промальпа. А кто сказал, что от Сергея родятся плохие дети? Таких уродов, что ей приснились, в природе не бывает. Очень даже симпатичные близнецы появятся, мальчики или девочки. И Ваня станет прекрасным отцом. По требованию, периодическим отцом, потому что от работы, науки, его оторвать непросто. И не надо, сама справлюсь. Сейчас-то что делать? Торопилась, торопилась и вдруг – бац! Остановка. Девушка, ваши требования удовлетворены. Как станете действовать? Наверное, нужно подойти к Ивану, обнять, поцеловать? Ой, не хочется! Потом в постель с ним лечь? Мамочки! Никуда не денешься! Подождите, не торопите, после свадьбы! Морально подготовлюсь, соберусь и не стану кочевряжиться. Действительно буду тебе, Ванечка, хорошей женой. Эмоции – в узел. Чувства – в кулак. И всё ради детей, которые свалились на мою голову… то есть не на голову, а в другое место, и в ходе мероприятия, которое для меня больше никогда не будет сладостным…

Они безмолвствовали. Ваня изучал пол, Нина – потолок. Хорошенький вид у людей, решивших пожениться!

Нина посмотрела на часы, наверное, сотый раз за сегодняшний день. Всего десять минут прошло! От одной жизни до другой! Можно поехать в институт, успеет на третью пару. Нет, ковать железо, пока горячо!

– Ваня, едем подавать заявление?

– А? Какое заявление?

– В ЗАГС.

– Да, конечно, – с рабской обреченностью согласился он. – Выйди, пожалуйста, я переоденусь.

– Хорошо. Паспорт не забудь.

«Не хватает дула пистолета, – думала Нина по дороге на кухню, где хотела воды попить. – В ЗАГС под дулом пистолета – это по-нашему! Всю жизнь мечтала притащить кого-нибудь на аркане к венцу».

Двойняшки испытывали чувства людей, приговоренных к смерти и помилованных в последние минуты. Словно их уже возвели на эшафот, накинули петли на шеи, а потом прочитали высочайший указ, по которому они будут жить свободно, долго и счастливо. Власть переменилась.

Некоторые от подобных перемен трогаются умом. У Федора Михайловича Достоевского, пережившего ситуацию с эшафотом один в один, обострилась эпилепсия, которая, конечно, не тяжкий психический недуг, но тоже не подарок. Достоевский – дальняя родня папочки. Вот бы удивился и порадовался папочка, если бы узнал! Не узнает и отцом их не станет.

Шура и Женя приходили в себя. Первой заговорила Женя, которая хоть и слабая, трепетная, но более выносливая.

– Как жить-то хорошо!

– Классно! – подтвердил Шура. – Особенно после того, как тебя чуть не прирезали.

– Хочется петь и танцевать.

– А мне – хряпнуть стаканчик водяры.

– Замечательно! Как будто не знаешь, скольких наших предков алкоголь погубил. У тебя дурная наследственность.

– Она же и у тебя.

Женя решила отойти от скользкой темы и переменить разговор.

– Не так уж дядя Ваня и плох, – сказала она.

– Да нам хоть черта лысого, если мамочке обязательно в браке рожать хочется. Лишь бы родила нас!

– А ты, Шурочка, о дяде Ване отзывался ужасно! – напомнила сестра.

– Когда он был сбоку припеку.

– А теперь готовимся называть его папочкой.

– Женька! Ты вечно меня готовишь! То внушила, что я девочка с бантиками – готовься, мол, Шурка, на пяльцах вышивать! А мне вышивание – как зайцу пианино. То заставляла…

– О тебе забочусь! Шура! Без подготовки ты можешь наломать дров. Представь, младший братик, у нас будет новый папа…

– Сама ты младшая! И я против дяди Вани не восстаю. Во-первых, ученый. Уважаю, а ты в науке ни бельмеса. Во-вторых, невредный и покладистый.

– А кто восхищается дедушками, которые вином под макушку заливались и в сражениях рубились направо и налево?

– Другая историческая ситуация! Если дядю Ваню накачать, неизвестно, какие фортели выкинет!

Они заспорили, что означало: вернулись в привычное состояние дружбы-состязания.

Перспектива иметь неродного отца двойняшек не радовала, но и не шокировала. Среди их предков не редкостью было, когда детей воспитывали чужие дяди и становились роднее всех родных. Бабушка Кайле всех детей родила не от дедушки Шлейме, верного иудея, хозяина скромной лавки и тайного миллионера, а от молоденького гуцула Остапа, младшего приказчика. Дедушка Шлейме вообще не мог иметь детей, а Кайле была у него третьей супругой. Наконец, сообразительной. Догадалась, как наследников на свет производить. Правда, когда детей уже пятеро было, дедушка Остапа уволил, прогнал со двора.

Викинг дедушка Орм, возвращаясь из трехлетнего плавания, обнаруживал у бабушки Сигрид годовалых детишек. И ничего, принимал как своих. Дедушка Орм был отличным мореходом и воином, а с биологической арифметикой у него обстояло плохо.

Любвеобильный дедушка Геккель, сочинивший про эмбрионов-рептилий, столько детишек наплодил! У них сейчас, если разобраться, в Германии сотни две родственников. А также пол-Монголии, Мексики, Норвегии, Израиля, Египта… Да, на любом континенте, кроме Антарктиды, плюнь – и попадешь в многоюродного дядю или тетю, брата или сестру. Хоть частицей крови, но родные.

– Общая тенденция, – сделал вывод Шура, – дедушки считали, что воспитывают своих, бабушки точно знали, что чужих.

– Да! – пафосно воскликнула Женя. – Многие наши бабушки выходили замуж за вдовцов и поднимали на ноги их детей.

– С такой гордостью произносишь, будто сама подвижница.

– Шура! Ты не понимаешь глубины закоулков женской души.

– И не хочу ваших закоулков понимать.

– Очень плохо! Это повредит тебе в дальнейшей семейной жизни.

– В какой-какой жизни? Мне еще до женитьбы лет тридцать наслаждаться, отдыхать. Лучшее время.

– Ошибаешься. Дедушка Сорль…

– Эскимос?

– Да, тоже так думал, а в пятнадцать лет его женили.

– У тебя, Женька, системная ошибка. Ты старые нормы переносишь на сегодняшний день.

– А ты, глупый, не пользуешься моментом! Мог бы сейчас, пока мы зачаточные, расспросить меня.

– Про загадочные женские закоулки?

– Вот именно!

– Ладно, – неожиданно согласился Шура.

И спросил о том, откуда женщина знает, от кого забеременела. Вспомнил древних бабушек, которые на языческих шаманских праздниках, в том числе на Ивана Купалу, совокуплялись с кем ни попадя. А потом заявляли, пальцем указывали: я понесла от… имярек. Как вычисляли?

– Это ощущение, – многозначительно ответила Женя.

– Чего? Ощущение чего?

– Что именно этот мужчина, его семя.

– Сперматозоиды ощущений не дают!

– Ага! – обрадовалась Женя. – А кто через день после зачатия, с десятью клетками в багаже, утверждал, что себя помнит? Что он старшенький?

– Это разные вещи!

– Ты можешь быть вещью, если хочешь, а я человек.

– Женька, юлишь! Когда не можешь дать научно обоснованного ответа, всегда хвостом мотаешь.

– Ничего я не мотаю. И хвоста у меня нет, загогулины внизу – будущие стройные ножки. А у тебя кривые будут! Как у дедушки Гаврилы.

– Так! Я делаю вывод. Если ты уводишь разговор в сторону, значит, внятного ответа на поставленный вопрос не имеешь. Твои закоулки на самом деле – тёмные тупики!

– О чем ты? Я и забыла, про что спрашивал.

С редким для него терпением Шура повторил:

– Откуда женщина знает, от кого понесла? Примеры с бабушками повторить?

– Не надо. Во-первых, согласись, что в пятидесяти процентах бабушки указывали точно. Во-вторых, в оставшихся пятидесяти процентах выбирали достойного дедушку. Согласен?

– Да. То есть нет! Выходит, объяснения научного не имеется?

– Какая наука, дорогой мой младший братик, когда нас с тобой едва не казнили?

Глава четвертая

1

После ЗАГСа Нина отправилась на работу, на третью пару успела.

Гриша удивился: ты ведь просила подменить. Нашла другой путь решения проблемы, туманно ответила Нина. Работы твоих студентов проверила, но забыла дома. Как? У тебя еще целая стопка? Гришка, тебя надо штрафовать, вычитать из зарплаты. Хорошо, давай, проверю.

В коридоре столкнулась с Май Ноанг Лонгом. Золотой Дракон смотрел на Нину выжидательно и пугливо, как дворовая собачка, которая мечтает быть пригретой. Придется объясняться. Кажется, во вьетнамском языке нет прошедшего и будущего времен, отсутствуют рода и прочие трудности грамматики. Но с личными обращениями дело обстоит крайне сложно. Около двух десятков вариантов обращения к особе женского пола, использовать неправильное – нанести оскорбление. Лонг рассказывал, что когда его двоюродная сестра хотела пригласить в няньки к своему ребенку одну женщину, долго советовалась со старшими, как следует обратиться. Потому что та женщина была пожилой, вдовой с детьми и внуками, имела среднее образование, приходилась дальней родственницей и приглашалась на подчиненную работу. Каждую из характеристик следовало учесть. Не случайно и в письме к Нине Лонг назвал ее много сильно уважаемой.

Надо подсластить пилюлю, обратиться к вьетнамцу церемониально и возвышенно. Вряд ли он поймет значение, но по интонации легко догадаться, что употребляются слова высокого стиля.

– Достопочтимый и благородный Май Ноанг Лонг! – начала Нина, когда они отошли в сторону. – Я очень признательна вам за выражение ваших чувств, они меня глубоко тронули. Крайне сожалею, что не могу ответить взаимностью.

Нина замолчала. Лонг радостно вспыхнул и стал покрываться темно-розовыми пятнами.

– Я надеяся?

Перемудрила. Он решил, что Нина отвечает согласием.

– Нет, Лонг. Я могу вас только уважать, но не любить. Потому что люблю другого человека.

– Вы есть иметь невеста?

– Жениха, – автоматически поправила Нина. – Да, у меня есть жених. (Два часа назад появился.)

– Посему долго не отвесять? Вы думать моя надежда?

– Извините, Лонг, просто как-то не складывалось поговорить с вами.

– Можно я иметь пять копеек надежда? Потому сто осень плохой сердце?

«Откуда у него взялось «пять копеек»? Какое-нибудь новенькое молодежное выражение подхватил?» – мысленно удивилась Нина.

– Не могу вам запретить, – развела она руками. – Но лучше будет, если вы обратите внимание на других достойных девушек. До свидания, Май Ноанг! Успехов!

– И вы туда!

«Куда туда меня несет?» – попрощавшись, думала Нина. Состояние ее было странным. Настроение далеким от радости. Любит одного, замуж выходит за другого, носит детей третьего… Минуточку! Третьего не имеется. Это всё тот же другой. Наверное, сидит сейчас в теплом кругу семьи, держит на руках свою дочь, улыбается ей. Или висит на каком-нибудь здании… Чтоб ты свалился! В лепешку расшибся. Чтобы от тебя осталась груда поломанных костей. А весь ты, здоровый и крепкий, никому не достался! Если не мне, то никому!

Господи! Царица небесная! До чего она дошла: желать человеку смерти! Нет, Сергей, виси, где хочешь, нянчи детей, люби жену, будь счастлив. Какой же ты подлец, если можешь быть счастлив без меня!

Вечером Нина сказала маме, что выходит замуж.

– Вы с Сергеем решили пожениться?

– Нет, мы с Ваней решили.

– Вот как? – опешила Эмма Леонидовна. – А Ванечка знает?

– Знает.

– Что ты беременна? – уточнила Эмма Леонидовна.

– Других тайн и пороков у меня не имеется. Мама, ты как будто недовольна? Ведь только об этом и мечтала.

– Нет, я рада. Просто это несколько неожиданно. Что ж, всё хорошо, что хорошо кончается.

– Всё хорошее кончается, – кисло согласилась Нина.

Эмма Леонидовна ушла в другую комнату звонить подруге.

Ниночка-старшая уже знала новость. Но без деталей, понятия не имела об особом состоянии Нины. Выражала радость, но без огонька, уклончиво. У обеих остался после разговора осадок утаенного и недосказанного.

Мама Вани скрывала от Мули, что сын привел в дом новую девушку, которая теперь у них ночует. Катя – миниатюрная, особенно хрупкая и беззащитная на фоне Ванечки, умилительно и трогательно на них смотреть. После первой ночи, когда сын вывел Катю к завтраку, малышка держалась за него рукой как за спасателя. Смущалась, что понятно. Если бы им с Мулей в молодости довелось переспать с молодым человеком, а наутро предстать пред очи его родителей, наверное, умерли бы от ужаса.

Сочувствие, понимание, желание успокоить, женская солидарность – весь этот комплекс заставил Нину-старшую улыбнуться и пригласить девушку к столу. Ее благодушие было возможно и потому, что Ванечкин папа демонстрировал необходимую долю морального осуждения. Холодно поздоровался с гостьей, беседы не поддерживал. Его неодобрительный посыл легко читался по строгому лицу, по нахмуренным бровям, по узким губам, скрывавшим перемалываемые зубами бутерброды и яичницу. Мол, вы тут все взрослые и самостоятельные, можете вытворять, что хотите, но я остаюсь при своем мнении, блуд не поощряю. Папа не задержался, отзавтракал и отбыл на работу.

Катя, или Катрин, как называл ее Ваня, уступала Нине-крестнице. Не тот лоск, образованность, воспитанный аристократизм. Но с другой стороны зайти! Какую суженую мать сыну хочет? Ту, перед которой мальчик лебезит, или ту, что сама влюблена безоглядно? Нина замечательная девушка, родная с пеленок, но к Ване снисходит. Убежать из-под венца, как сделала Нина, очень оскорбительно для Ваниной семьи. Только ей, крестнице, и могло проститься. А Катенька на Ваню не надышится, как на бога смотрит. Верный признак дальнейшего благополучия. Потому что всё от женщины зависит. Держится она за мужа руками, когтями, потерять боится – семья существует. Наплевать ей на супруга, одолжение ему оказывает – разрыв неминуем.

Поэтому простоватая Катя предпочтительнее заносчивой Нины. Однако Муле об этом не скажешь. А скажешь, хоть и поймет разумом, но обидится за дочь, что естественно. Вдобавок подруга была особенно настойчива в стремлении поженить детей последнее время.

А теперь новая неожиданность… Вырвалось. А ведь Нина-крестница поправляла: «Так не говорят. Старой неожиданности не бывает. Просто неожиданность». Катя бы не поправляла свекровь. И ботинки Ванины в непогодицу ставила бы сушить, следила. А Нина следить не будет…

Ванечка сказал час назад, когда с работы пришла, что женится на Нине. А лицо у него было несчастное! Как, почему вдруг? Отмахнулся, не желал обсуждать. Взрослым детям в душу лезть вредно и бесполезно, они с Мулей это давно выяснили и обсудили. Хотят дети – расскажут, не хотят – клещами не вытащишь. Надо терпеть, участь матерей великовозрастных чад – молчи и жди новых неожиданностей… Опять! Не избавиться от привычки.

Сын говорит по телефону. С Катей, подслушала мама. Договариваются увидеться. Он мрачнее тучи. Будет на свидании Кате про… неожиданную неожиданность рассказывать, каяться. Бедный мальчик!

Пойти поделиться с мужем? Он такой дотошный! Начнет от ребра Адама подробности выяснять, чтобы правильное заключение сделать. Хотя всё просто как дважды два. Сын женится не по любви. То есть по любви, но старой. А сейчас у него новые обстоятельства, они же – новая подходящая девушка. Да, та самая Катя, что у нас ночует. Почему она подходящая? Предчувствие? Неубедительно.

Сыночек ушел. Телефон сотовый забыл на полке в коридоре. Ванечка очень забывчивый. Потому что исключительно умный! За ним надо как за школьником ухаживать. С вечера готовить белье, сорочку, джемпер, чистить забрызганные брюки и сушить обувь и проверять, взял ли деньги, есть ли проездной на метро. И даже, стыдно признаться, про душ и чистку зубов напоминать. Всё прививалось, насаждалось, воспитывалось. Но Ваня другой! Его мозг настроен на сложные научные проблемы. Его искренне не волнует, во что одет и сколько стоит проезд в транспорте. Вот станет Ванечка лауреатом Нобелевской премии, кого будет заботить, в дырявых ли он носках открытия совершал?

Она взяла сотовый телефон сына, нажала на кнопку, высвечивающую последний звонок. «Катрин» – написано. Что и требуется. Давим «вызов».

– Алло! Катя? Это Нина Сергеевна, мать Вани, – торопилась говорить, словно кто-то подгонял. – Вы сейчас увидитесь. Иван скажет тебе… – Как же правильно? Да леший с этой грамматикой и стилистикой! – Катя, Ваня скажет тебе новую неожиданность! Но ты борись! Не опускай руки, не сдавайся! Поняла?

– Нет. Извините.

– Катя! Запомни! Дело в твоих чувствах. Если они настоящие, то я на твоей стороне. Сражайся, девочка!

Нина Сергеевна нажала «отбой». Вытерла пот со лба, который выступил мгновенно, как жаром из всех пор дохнуло. Что она наделала? Предала подругу, крестницу, многолетнюю дружбу, всю предшествующую жизнь. Что дальше будет? Хоть потоп! Она – мать. И будет защищать своего ребенка в силу своего разумения. До последней капли крови. Кто ее осудит?

– Игорь! – ворвалась Нина Сергеевна в комнату, где мирно отдыхал муж. – Как ты можешь газетки читать, когда ТАКОЕ творится? Только послушай!..

Ваня познакомился с Катрин случайно и благодаря Нине. Шел по улице, слегка притормозил у кафе «Приют одинокого альпиниста». А потом прилип к асфальту.

Навстречу шла Нина в обнимку с парнем. Ваню не заметила. Смеется какой-то шутке. Они замирают, и парень целует ее, ловит волнительно колышущиеся губы… По-свойски, хозяйственно целует… Привычно, не первый раз… Он, Ваня, никогда Нину такой – до глупости счастливой – не видел… Когда в институт поступала, без протекции и взяток, была уверена, что провалится, он провожал на каждый экзамен… Осиновым листом дрожала, будто судьба решается, хотя твердила: «Это только экзамены, а не пропуск в рай!» А после экзамена юлой крутилась, прыгала от радости: «Ваня! По сочинению пятерка! Двадцать медалистов срезались. Всего семь пятерок на триста человек! И моя! Ура!» Ликовала, но все-таки оставалась собой… А тут… Он даже представить не мог, что Нина способна пребывать в подобном наркотически счастливом, отрешенном состоянии… В двух шагах его не разглядела, смотрела и не видела.

Нина с незнакомым парнем скрылись за дверями кафе, а Ваня не сразу услышал просьбу:

– Зажигалки нет?

Девушка. Маленькая, серенькая, воробушек промерзший.

– Да, конечно!

Стал искать зажигалку. Только что была. Наверное, забыл на столе в институте. Спички нашел. Откуда-то взялись на дне кармана. Одну, вторую, третью зажигает – ломаются. Пальцы дрожат. Но и у девушки сигарета ходуном ходит. Давай без суеты, говорит, а у самой слезы катятся. Распахни куртку, укройся от ветра. Получилось. Мне тоже прикурите, попросил Ваня. Запросто, повернись налево, ветер меняется. Еще несколько секунд на прикуривание второй сигареты. Точно схватили спасительный шланг с кислородом.

– Вы плачете, – констатировал Иван.

– Ни фига! – ответила девушка и зло вытерла щеки.

– Возьмите платок.

Платок он нащупал, когда искал зажигалку. Мама в карман куртки положила.

– Спасибо, мужик!

Девушка приняла платок по-дружески, совершенно неженственно. И лицо протерла как столешницу, без жеманства.

– Могу я пригласить вас на чашку кофе? Рюмку коньяка? Бокал пива?

Ваня сам не понял, как у него вырвались эти вопросы. Завлекать девушек, заигрывать с ними, галантно или напористо ухаживать он не умел. Но в данный момент очень не хотелось оставаться одному, наедине с горькими мыслями о предательстве Нины. И схватился за чужую маленькую беду. То, что миниатюрная плачущая девушка переживала свое маленькое горе, не вызывало сомнения. Как и то, что ее беды в сравнении с Ваниными меркли.

Девчушка не стала ломаться, кокетничать, показала сигаретой на дверь кафе:

– Только не туда.

– Туда я сам не стремлюсь.

Молча дошли до немецкого пивного ресторана на соседней улице. Добрели как два раненых до медсанбата.

Гремела музыка, которую перекрикивали сидящие за столиками пьяненькие и расслабленные посетители. Почему-то, на фоне острых душевных переживаний, взыграл аппетит. Закажи побольше еды, попросил Ваня Катрин, не скупись, у меня есть деньги.

А представились они друг другу, когда официант уже принял солидный заказ.

– Как тебя зовут?

– Ваня.

– А я – Катрин!

– Выпьешь водки, Катрин?

– Наливай.

– За знакомство? – предложил тост Ваня.

– И пусть все они сдохнут!

– Согласен! – кивнул Ваня, не уточняя, кому персонально следует погибнуть.

Ваня умял закуски, свою рульку, помог Катрин с ее рулькой (полкило свинины на кости точно!), выпил три литра пива… Катя едва справилась с пятой частью Ваниной нормы. Три раза бегала в туалет. А ему хоть бы хны! Сидит глыба, ест и пьет. Силён мужик.

– Ты чем занимаешься? – спросила Катрин, уговорив Ивана доесть ее рульку. – Вышибала?

– Нет, математик, – впился Ваня в мясистую свинину. – И биолог. Область научных интересов – так называемое математическое моделирование генетических процессов. Беда естественников заключается в том, что они не владеют математическим аппаратом. Я хочу восполнить. Грубо – приложить математику к биологии.

Катрин ничего не поняла, но без прикрас выразила восхищение:

– Ты – супермозг!

– Не исключено, – согласился охмелевший от обильной еды и пива Иван.

Когда он расплатился, вышли на улицу, Катрин умудрялась поддерживать его тело, превосходившее ее собственную массу в n раз. В этом была особая женская ловкость. В трезвом уме Ваня рассчитал бы, какие рычаги силы и центры тяжести девушка интуитивно угадывает. Но сейчас его супермозг мыслил утилитарно.

Ваня предложил:

– Могу тебя проводить до твоего дома или до своей постели.

– Вези уж к себе, ботаник.

Иван, как уже говорилось, не умел ухаживать за девушками: говорить комплименты, смотреть с хитрым прищуром восхищения, дела бросать ради свиданий и занимать голову размышлениями – каким бы милым подарком порадовать подругу. Но Ваня не страдал от этого неумения. Он, например, на коньках не катался. И осваивать фигурное катание не желал. Непривыкшему к марафону галантного окучивания дамы, Ване казалось нормальным и удобным, когда девушка проявляет инициативу, не ломается и скоро соглашается на близость. С точки зрения Вани, это нисколько не умаляло достоинства партнерши.

Одно дело знать, что в мире, кроме Нины, существуют другие девушки. Другое дело – познать на практике. Катрин была несравненна. Хотя сравнивать ни с кем, за исключением Нины, и не приходилось. Но чтобы понять сладость фрукта, необязательно перепробовать сотню разновидностей. Первая ночь в бражном угаре оставила у Вани воспоминание собственной небывалой мужской мощи. И Катрин утром подтвердила:

– Ванька! Тебе не теоретическим математиком работать, а чистым биологом, по осеменению. Ну, затачиваешь! Зверь!

Грубоватость Катрин, простонародная похвала оказала на Ваню сильнейшее действие. И бросила свет и тепло на все последующие их свидания, во время которых Катя открывалась новыми сторонами. Ни одна черточка ее характера, реакции не фальшивили, не таили второго смысла или двойного дна. Всё было ясно, прямо и честно. Ваня впервые прочувствовал, как женское восхищение дарит взрыв энергии. Я действительно – супер! Мыслей, гипотез – только успевай обрабатывать. И нет томления плоти, мешающего сосредоточиться на научной проблеме.

Пусть Катрин не умна, плохо образованна, не начитанна. Но ведь мудра! Непостижимой природной смекалкой обладает. Пусть не красавица, пусть похожа на юркую мартышку. Но сколько энергии благодатной в этом живчике! Генератор его, Ваниного, вдохновения.

И теперь всё рухнуло. У него зубная боль от проявленного благородства. Катрин взовьется от справедливого, то есть абсолютно несправедливого, унижения.

Со свойственным всем мужчинам-неловеласам страхом Ваня ждал от разговора с Катрин неприятных слов, слез, упреков и обвинений – пошлой сцены, в которой ему предназначена роль коварного обольстителя. Он таким не был. Он поступил достойно. Однако в уравнениях, которые подбрасывает жизнь, положительные и отрицательные значения имеют свойство меняться. То, что благородно по отношению к Нине, подло по отношению к Катрин. И наоборот. Скорей бы всё это закончилось! Оставьте его в покое! Дайте заниматься любимым делом. Чего ко мне привязались?

Быстрее покончить с неприятной ситуацией – для Вани было главным. Не его пылкое чувство к Катрин, не угасающее к Нине, а именно желание спокойствия душевного главенствовало.

Он был потрясен. Катрин сцен не закатывала! Выслушала его спокойно. Еще одно свидетельство ее поразительного душевного величия. Только спросила, чем вызвано скоропалительное решение. Ваня не знал, Нинина беременность тайна или достояние общественности? Да и признание: женюсь, потому что моя подруга на сносях от другого, – выглядело по меньшей мере идиотски. Отделался неопределенным – «так получилось».

Катрин не допытывалась. Даже пошутила, мол, рассчитывала поесть, а теперь ужин, наверное, отменяется.

– Вовсе не отменяется! – облегченно переведя дух, воскликнул Ваня.

И они хорошо посидели в пиццерии, выпили любимого Ваней пива, болтали на посторонние темы. Он впервые проводил Катрин до ее дома в Печатниках. Долго, до изнеможения, целовались в ее подъезде. Многолетний, концентрированный запах кошек и нечистот нисколько не мешал.

– Не представляю, как буду жить без тебя! – вырвалось у Вани.

– А еще не вечер, – восстанавливая дыхание, Катрин дунула, прогоняя челку со лба. – Пока!

Она убедилась, что Ваня от нее без ума, что его решение жениться на Нине продиктовано не разочарованием в ней, в Катрин. Значит, можно сражаться. Именно это слово – «сражаться» – произнесла Ванина мама. Тот звонок не просто поддержал Катю, он ее спас. Как спасают тонущего в проруби человека или сгорающего заживо в пылающем доме. За такие поступки остаются благодарны всю жизнь. Нина Сергеевна могла быть уверена – в Катином лице получит невестку, которая кожу с себя снимет и отдаст свекрови.

2

Телефон Нины Катя узнала не без лукавства. Позвонила Насте, жене Вадима, ближайшего друга Сергея. «Зачем тебе, что задумала?» – насторожилась Настя. Потребовалось собрать волю в кулак, ответить небрежно: «Нина вроде репетиторством по русскому подрабатывает. А тут в нашей секции один богатенький пупс нарисовался. Его дочка, бревно в бриллиантах, поступать собирается. Может, Нинка захочет взять?» Сработало, номер телефона Катрин получила.

Позвонила.

– Привет, Нинон! Есть важный разговор. Это Катрин. Назначай время.

– Здравствуй! К сожалению, я очень занята…

– Не юли! Я тебя достану! Только для разговора.

– Возможно, на следующей неделе…

– Сегодня!

Что-то в голосе Катрин не позволило Нине отнекиваться.

– Хорошо, – согласилась она. – У меня есть время до десяти, потом ехать в институт на работу.

– Диктуй адрес.

Следом позвонила Настя, прояснила, с какой просьбой хочет обратиться Катрин. Нина успокоилась. Лишние деньги не помешают. Нужно только сразу предупредить родителей абитуриентки – поступления не гарантирую, во взятках не участвую, но могу предоставить необходимый по программе объем знаний.

От метро к Нининому дому Катя шла пешком, хотя можно было проехать одну остановку на автобусе или троллейбусе. Дул сильный ветер, швырял колючие иголки льда. Народ кутался в воротники, двигался боком, у всех на лицах написана обида и злость на климат. А Катя любила такую погоду. Ее обстоятельства – снаружи лютые испытания, но внутри я берегу, грею свои надежды и мечты.

Катрин была последним человеком, с которым в данный момент Нина хотела общаться. Даже не последним. Катрин в списке не значилась. Почему она оказалась утром в Ваниной комнате, Нину тоже не волновало. Какая разница?

Однако нормы поведения заставили вежливо поздороваться, дать комнатные тапки, проводить на кухню, предложить чай или кофе.

Гостья тянула кофе и оглядывалась по сторонам. Небогато, думает, но вполне достойно. Наверное, прикидывает, сколько денег запросить за то, что абитуриента предоставит.

Катрин неожиданно для Нины заговорила об ином:

– Ты у меня двух мужиков увела. Убить мало.

– Но ты ведь не расправу чинить пришла?

– Нет. Выходишь за Ивана замуж?

– Да.

– Почему?

– Это тебя не касается. Но, чтобы удовлетворить праздное любопытство, отвечу. Мы с детства вместе, обручены, когда еще на горшках сидели.

– Не аргумент.

– Повторюсь: тебя не касается!

– Ошибаешься! – Катрин стукнула кулачком по столу, подпрыгнули чашки. – Я люблю Ваню! И он! Не тебя, а меня любит!

Накануне вечером Нина начала читать порекомендованную книгу писательницы Натальи Терентьевой «Журавль в клетке». Пока не закончила, далеко за полночь, не отложила, не могла оторваться. В романе шла речь о женщине, чья настоящая любовь была растоптана в момент величайшего взлета. Героиня родила без брака. Удивительную дочь, подарок провидения. Нина, в отличие от героини (ох, чувствуется, что подобное без собственного опыта не отразить!), рожать детей вне брака не могла. Такая старорежимная дура, формалистка, перестраховщица, идиотка! Дайте мне запись в паспорте, чтобы спокойно родить. Глупо и несовременно, но – по-моему. И еще у Терентьевой гениально говорилось о том, что твоя великая любовь ценна и важна для тебя, а не для других, включая объект обожания. Для него, объекта, любовь твоя неистовая – лишние хлопоты и утомительное напряжение.

Если Сергею на Нинину любовь чихать, то и Катрин пусть воздушных замков не строит. Любовь любовью, а табачок врозь.

– Ясно, – кивнула Катрин, – не врубаешься. Тогда я буду рассказывать. Не смотри на часы, ты мне отвела сорок минут, уложусь. Биография. Родилась я, как говорят чиновники, которые крысы, но есть и порядочные, в неблагополучной семье. Три брата, я – четвертая. Случайно у родителей получилась, мать не заметила. Потому что они с папашей уже на последней стадии алкоголизма находились. Старший брат в колонии срок мотал, средний в тюрьме под следствием, на младшего документы в интернат для малолеток оформляли. Я была недоноском, очень маленькой и хилой, все ждали, что помру. А я выжила! Далее. Путь мне был – через дворовые стаи – вслед за братцами. Но тут в школе нарисовались два человека… Нехорошо сказала, – сморщилась, как от боли, Катрин. – Появились на моем пути… Ангелы принесли… Словом, завуч в школе и учитель физкультуры. Она меня подкармливала, отогревала… А он, ее муж, физрук, в секцию альпинизма привел. Ты не думай, Нинка! – вдруг чего-то испугалась Катрин. – Моралей мне не читали. Наоборот. Говорили, что должна сама… Если не сама, то и никто не справится… Они разбились, Клавдия Владимировна и Дмитрий Моисеевич, завуч и физрук… на машине, всмятку… пьяная скотина на встречную выехал… не мучались… Ты чего скуксилась? Я на слезу не давлю! Что дальше? Значит, показали они мне другую жизнь и завещали карабкаться. Только я глупая, хотя и умная. В смысле: по наукам там, математике и русскому, не тяну, мозги не позволяют. Но людей чувствую! Как они дышат, от чего страдают, чем помочь можно… Опять отвлеклась… Ты, Нина, в каких-то… как сказать?… аспектах… меня не поймешь. Потому что с мужиком переспишь, если только его любишь. А я – если ему очень надо. Я же не проститутка, не за деньги, а по доброте душевной. Морщишься? Порассказали наши? Плевать. Было, не отрицаю. Ложилась под бойцов. Не жалко, хотелось хоть чем-то людям быть в радость. Биографию продолжаю, душещипательные подробности опускаю. Значит, я карабкалась. Из болота к свету. Поняла я… она… Клавдия Владимировна, завуч, всё мне внушала: Катя, ты сейчас маленькая, но запомни, главное – знать свое предназначение! Я и слова-то не понимала! Назначение перед кем? А потом они разбились… и я много думала. Сообразила. Типа: кто ты по жизни для блага себя и прочих. Мать с отцом и братьев не спасти, в мерзости хрюкают и довольны. А я женщина! При муже жена – вот мое главное хотение и желание. Невзирая на внешние данные. Не с данными живут! И я хватала их, парней, искала… Это как на дерево лезть, за ветку хватаешься, а она – хрясь, сломалась, обломилась. Серёга – тоже ветка, ненадежная, потому что не моя. Но наградил меня Господь. Я не верующая, хотя и заслужила… Послал Ивана. Какой он! – У Кати выступили слезы, она замотала головой, отгоняя. – И сам по себе чудо чудесное! И семья его – святые люди! Но главное! Главное! Нужна я ему! Не перепихнуться по зуду, а по-настоящему, надолго, на жизнь. И по зуду тоже, конечно. Подожди, не говори! Вижу, что сказать хочешь. Мне тебя пришить – что блоху раздавить. Брату свистну – удавят, в лесу закопают, никакая милицейская собака не найдет.

– Катя! Не нужно угроз!

– Сама не хочу! Не буду свою жизнь строить на трупах схороненных.

Перспектива быть убитой, закопанной неизвестно где, в силу своей киношной невероятности не испугала Нину. Другое свершилось. Во время монолога Катрин, сумбурного, эмоционального и не очень грамотного, Нине открылись простые истины. Строить свое благополучие на несчастье других – нельзя! Если ты ломаешь собственную судьбу, то и чужая – не щепки летят! Твои дети, из-за которых ты заварила кашу, не поблагодарят тебя за липовую путевку в жизнь.

– Вообще-то, – проговорил Шура, – липовая или настоящая путевка – мне побоку. Главное – чтобы в жизнь. Опять за рыбу деньги, как говорил дедушка Степан-пасечник.

– У которого на рыбу страшная аллергия была?

– Точно. Сейчас мамочка от Вани откажется и снова на аборт засобирается. Лучше бы мужики детей рожали! Толку было бы больше!

– Куда вам! – Женя сохраняла удивительное спокойствие. – Вы же на треть организма недоделанные особи.

– Это почему?

– Вся начинка нижнего таза отсутствует. А эти… как их… семенники, яички – вообще вынесены за пределы тела, потому что сперматозоиды зреют только при температуре ниже тридцать шесть и шесть. Придаток к организму. Как видеомагнитофон к телевизору. Вообще-то и встроенные плееры научились выпускать…

– Ой, ой, ой! Не строй из себя шибко умную. «Встроенные» – это про клонирование? Подумаешь, научились оплодотворенную яйцеклетку вживлять. А кто ее оплодотворил?

– Донор. Анализы хорошие, паспортные данные значения не имеют.

– Я папочке скажу, как ты его донором обозвала!

– Доносчик! Где он, папочка-то? Ищи-свищи.

– И папа Ваня, похоже, накрылся. Боишься, что мамочка опять избавиться от нас захочет?

– Нет. Если мамочка уже не рассматривает нас рыбами или инфузориями, то и убивать не станет. Точно тебе говорю! Как женщина.

И, не давая брату возможности отреагировать на последнее утверждение, начать издеваться «какая ты женщина», она быстро перевела тему:

– Катрин эта распутная в чем-то и симпатична. Она нам родственница в каком колене?

Все люди в той или иной мере родственники, общие предки имеются. Шура любил вычислять. Вот и теперь высчитал, что у мамочки и Катрин была общая назад десять раз «пра» – прабабушка, которая жила на территории современной Дании.

Катрин потребовала Ваню, будто речь шла о бесхозной вещи, которую первой нашла Нина, но распорядится лучше Катрин.

– Отдай мне Ивана! Я всё для него сделаю! В лепешку разобьюсь.

– Бери, – горько улыбнулась Нина. – Ваня очень хороший и заслуживает счастья.

«Я ради него, – мысленно продолжила Нина, – разбиваться в лепешку не стану. Есть только один человек, которому я способна принести любые жертвы. Но ему мои подвиги не нужны. В лепешку для него уже разбиваются. Надо студентам этот фразеологизм пояснить».

Тугая пружина, охватившая сердце Катрин со вчерашнего вечера, вмиг ослабла. Сердце билось часто от волнения, но снова легко и свободно.

– Кипятку подольешь? – спросила Катрин севшим голосом.

– Что? – не поняла Нина, которая мучительно думала, как ей теперь поступить.

– Еще кофе можно? Сиди, я сама чайник подогрею.

– Да, пожалуйста, – ответила Нина и замолчала.

Катя заварила свежий кофе себе, зеленый чай Нине, села напротив, поднесла чашку к губам, шумно втянула горячий напиток.

– Смотрю на тебя, Нинка. С бухты-барахты вздумала за Ваню идти. Ты, часом, не беременная?

Катрин действительно тонко и хорошо чувствовала людей. Нине врать не хотелось, сделала неопределенный жест, который легко читался как подтверждение.

– От Серёги?

Нина кивнула.

– И он сдрейфил? В кусты убежал? – удивилась Катрин.

Нина снова кивнула. Ей казалось, что Сергей именно так и поступил. Но подлости тех, кого любишь, всегда ищешь оправдания.

Поэтому Нина сказала:

– Его тоже можно понять. Двое маленьких детей, последняя дочь только родилась.

– У Серёги? – недоверчиво переспросила Катрин. – Первый раз слышу.

– Они не в Москве, в Санкт-Петербурге живут.

– Всё равно странно! – упорствовала Катрин. – Кто-нибудь из промальпов знал бы.

– Сведения точные, от родственников Сергея. Не хочу больше об этом говорить. Катя! Ой, Катрин, извини. Язык не поворачивается звать тебя на иностранный манер.

– Да это я для понта выдумала. Зови Катькой. И Ванечкина мама, – с гордостью поделилась, – меня Катенькой зовет!

– Тетя Нина замечательная.

Нина усмехнулась, вспомнив, как мама и ее лучшая подруга долго пытались их с Ваней поженить. До сих пор по телефону часами болтают, конспирируют. И при этом – «Катенька».

– Ты что-то хотела спросить? – снова верно угадала Катя.

– Да. У тебя какое образование?

– Законченное среднее. Думаешь, рядом с Ваней без высшего западло?

– Примерно.

– Я и сама думаю на биологический поступать, чтобы он мог со мной парой-тройкой идей перекинуться, а я не сидела глупой куклой.

– Биологический – не самый лучший вариант. Во-первых, у Вани исключительный интеллект и гигантский объем знаний. Ты никогда его не догонишь. Я видела сокурсников, которые пасуют, не могут постичь его логики. Во-вторых, ты сама признавалась, что математика, то есть точные науки, а также гуманитарные даются тебе плохо.

– Так мне всю жизнь диспетчером у промальпов?

– Нет. Я как раз веду речь о том, что тебе нужно выбрать вуз и, соответственно, профессию, которая отвечает складу твоего характера. Это в-третьих, – мягко показала Нина, что перебивать невоспитанно. – Подождешь? Переоденусь, уже пора выходить. Договорим по пути.

Катя невзлюбила Нину с первой минуты, да и до сегодняшнего утра ее ненавидела. Большого ума не требовалось, чтобы понять: и Нина питает к ней чувства, далекие от теплых.

Но вот теперь они ехали в троллейбусе, в метро, и Нина говорила о том, что Кате стоит подумать о факультетах, на которых готовят специалистов по пиару, рекламе, дистрибуции. Сейчас время поступления на подготовительные курсы, но хорошо бы протестироваться у специалистов, понять, какой объем знаний отсутствует. При финансовой возможности – заниматься с репетиторами, что гораздо продуктивнее.

И это говорила Нина, у которой своих проблем под завязку! Залетела, то есть забеременела, но не жалуется. Предлагает подумать о факультете общественных отношений ее института, обещает помощь.

– Нинка! Ты настоящий друг! – прочувствованно воскликнула Катя, когда они прощались в переходе метро. – И еще. Не делай аборта!

– Почему? – слабо улыбнулась Нина.

– Потому что те, кто не побоялись и родили, всю жизнь себя за это благодарят. А тем, что не родили, и вспоминать нечего. Я Ваньке сколько влезет, то есть вылезет, рожу!

– До свидания, Катя! – Нина поцеловала ее в щеку и пошла в свою сторону.

3

Нина поймала себя на мысли: я буду вспоминать об этом времени как о затянувшемся приступе шизофрении. Когда умер папа, невольно думала: сегодняшняя жуткая боль пройдет, обязательно станет легче. В тяжелые минуты мозг подбрасывал спасительные обещания про избавление от мук в будущем. И он, ее мозг, обладал сильной инерцией долженствования поступков. Если уж нацелилась на что-то, будь любезна действовать. Говорят, подобная инерция – типично женская черта. Мужчина легче перестраивается, в новых условиях ищет новые решения. А женщина на условия внимания не обращает, коль втемяшила что-то в голову, будет упорно добиваться.

Хочу родить детей. Не важно, мальчиков или девочек. Они – мои, кровные и ненаглядные. Без брака рожать не стану. Пусть будет филькина грамота, канцелярская бумажка, штамп в паспорте. Но будет!

Нина шепнула Григорию Симонову: есть разговор с глазу на глаз. Договорились в перерыве между лекциями сойтись в маленькой аудитории рядом с кафедрой.

– Григорий Викторович! – Нина заговорила почти весело (а шизофрения вообще не скучная болезнь). – Получите свои работы. То есть работы твоих студентов за весь семестр.

– С меня причитается. – Довольный Гриша принял стопку бумаг.

– Ловлю на слове, – усмехнулась Нина. – У тебя ведь трудности с пропиской, регистрацией или как там сейчас называется наследие тоталитарного паспортного режима?

– Как называется! – попенял Гриша. – Вы, москвичи, все-таки снобы! И не по уму и душевной организации, а по месту рождения.

– Приглашаю в наш клуб. Не хочешь заключить фиктивный брак, который разом снимет все твои проблемы?

– А невеста симпатичная? Не столетняя бабуля, которая путает кастрюлю со щами с ночной вазой.

– Какая тебе разница? Умеренно симпатичная, относительно молодая… Как говорится, всем хороша наша невеста: и по стати, и по лицу, только слегка беременна. В данный момент сидит перед тобой.

Гриша потерял дар речи. Только и мог изумленно выдохнуть:

– Нинка?

– Эмоции не приветствуются. Чего ты всполошился? У меня к тебе формальное предложение, отнесись по-деловому. Да – да, нет – нет.

Гриша видел, что за напускной веселостью таится вулкан переживаний. Смех сквозь слезы: царапнешь – вместо улыбки получишь рыдания. О том, кто Нине беременность обеспечил, спрашивать не следовало. Раз хватается за ближайшего встречного – значит, мужик сверкнул пятками. И все-таки Гриша не удержался от вопроса:

– А непосредственный отец?

– Без комментариев.

– Ясно. У меня есть время для размышлений?

– Вся оставшаяся жизнь, – поднялась Нина. Из последних сил улыбнулась. Не хватало при Грише рыдать. – Только одна просьба: не трепись, пожалуйста, об этом разговоре.

– Нина! Куда ты? Стой! Я согласен. Просто неожиданно очень.

– Благодарю! – Нина снова опустилась на стул. – Ты меня очень выручил.

Гриша потряс головой, словно наводя порядок в мыслях. Вырвавшееся из его уст согласие оказало на него же действие легкой контузии, даже оглох и амнезию заработал.

– Нина, мы что? Десять секунд назад решили пожениться?

– Да.

– Лысый кролик! И ты сказала, что несколько…

– Беременна.

– Японский крокодил!

– У тебя странные ругательства, изощренно зоологические.

– Гусары при дамах не выражаются.

– Мерси! Гриша, не паникуй. Ты легко можешь отказаться.

– От тебя? Слону в анус кактус! В смысле: я не такой дурак. Извини, словарные пласты перепутались.

– Вижу. Ты успокойся…

– Да я спокоен как замороженный кальмар… Действительно что-то на фауну тянет… И жутко хочется быть благородным.

– Твое согласие на мне жениться – верх благородства.

– Точно?

– Абсолютно.

– Тогда я озвучу простое и плотское.

Гриша не был бы Гришей, если бы с ходу не выдвинул своих давних желаний:

– Переезжаю к тебе, и спим в одной постельке?

– Это шантаж?

– Неуклюжее объяснение в любви.

– Спасибо! – искренне поблагодарила Нина. – Представить себе не можешь, как для меня сейчас это важно.

– Сегодня вечером прибуду в твою обитель со своими манатками? – развивал Гриша успех.

– Не торопись, пожалуйста.

– Сначала женись, потом увидим? Деньги и стулья всегда отдельно, только котлеты и мухи вместе.

– Всё понимаю! Ты рискуешь больше, чем я. Дети, рожденные в браке… поди докажи, что не твои… алименты и прочее. Гриша! У тебя есть только мое слово, но оно верное. Ничего от тебя не потребую: ни денег, ни участия.

– Нинуля! Я ведь не про детей. И почему во множественном числе? Впрочем, мне до них… извини, как до вымерших динозавров… точно – на животном мире заклинило… Я нечадолюбив. Я про другое, про тесное так сказать… наше с тобой совместное…

– Ах, это! Не могу сказать. Сейчас – нет. В дальнейшем – не знаю. Мне требуется куда-то приплыть, а на берегу я разберусь. Ты идешь со мной в ЗАГС подавать заявление? – прямо спросила Нина.

– Иду. Но у меня еще одна пара.

– У меня тоже.

Оба преподавателя, Нина и Гриша, мысленно и лихорадочно перемалывавшие сложившуюся ситуацию, если не провалили занятия, то провели их с минимумом личного участия.

Нина очнулась, когда в аудитории недоуменный ропот превысил тихое бормотание. Оказывается, задавала один и тот же вопрос Ким Мэн Хо: «Который час?» Прилежный кореец отвечал: «Тли тсяца дыэвадцать минют». А Нина снова, как дятел: «Который час?» Темой урока было русское обозначение суточного времени. Кореец, бедный, уже пунцовый как помидор. Нина внутренне пришла в ужас (как долго она терзает Мэн Хо?) и учительским тоном строго велела всем писать сочинение на тему «Мой распорядок дня», с обязательным указанием времени, часов и минут, когда чистят зубы или обедают. А у нее появилась возможность подумать над последствиями своих поступков. Но, как и у студентов, всё путалось. Они русское «без двадцати пяти восемь» и равнозначное «тридцать пять восьмого» не могли усвоить. А Нина не могла понять, к чему приведет внезапная шизофрения.

Григорий пришел в себя, когда студенты откровенно гоготали. Пересказывающий прочитанный текст шоколадно-коричневый эфиоп, уловив, что преподаватель не слушает, принялся нести (на приблизительно русском) околесицу. Студенты потешались недолго. Гриша объявил, что они для квалификационной комиссии по определению размера стипендий сейчас должны написать изложение романа Достоевского «Братья Карамазовы», с которым знаком всякий образованный человек, причисляющий себя к цивилизованным людям. Это были чистой воды враки, но студенты притихли, склонились над листами бумаги и дали Грише возможность подумать над тем, во что он вляпался.

В Москве, наверное, десятки, если не сотни ЗАГСов, но Нина знала местонахождение только одного, ближайшего от ее дома. Вчера она здесь была с Ваней. А сегодня пришла с Григорием. Заявления принимала всё та же девушка. Она возмутилась:

– Вы же вчера с другим мужчиной заявку оставили!

Гриша издал клокочущий звук, подавился, закашлялся, маскируя свое удивление. Думал, что он единственный и неповторимый, удостоенный доверия Нины и оказавший ей небывалую услугу. А выходит, он в середине списка, составленного Ниной. Очередь дошла?

Извинившись перед девушкой, принимавшей заявления, Гриша задал Нине вопрос на смеси английского и испанского. В свое время они выяснили, что прилично владеют обоими языками. А самое главное – понимают друг друга, когда слова перемешивают. Третий человек может также знать иностранные языки, но не обязательно ориентируется в компоте из них.

– Ты решила для надежности нескольких мужиков сюда сводить? Кто-нибудь дойдет до финиша?

– Вы не граждане России? – напряглась работница ЗАГСа. – Тогда по другой анкете и другой очереди.

Нина устала до равнодушия. Всё, что она делала, было очевидно глупо и бесперспективно. От глупости устаешь более всего.

Нина затравленно посмотрела на Гришу и произнесла с мукой на русском:

– Я хочу только умереть.

– Ой, что происходит? – окончательно переполошилась чиновница.

– Спокойно! – Гриша поднял руки. – «Умереть» – значит жениться, эвфемизм, жаргон, сленг брачующихся. Не слышали? Странно. А ведь вполне логичный перенос значения. Да, и вообще у вас, девушка, как у работника ЗАГСа, «сдохнуть» равно «жениться» должно стать профессионализмом. Шутка. Что вы смотрите на меня как на больного? Разве стремление сходить под венец не рассматривается как травма головы средней тяжести? – быстро говорил он. – С юмором, похоже, в этих стенах дело обстоит неважнецки. Мы с невестой, у которой чувство юмора весьма развито, хотели вас повеселить. В торжественный, так сказать, судьбоносный день, к которому мы шли через испытания и драмы, продирались через колючие ветки жизненных препятствий, оставляя на них свою кожу и кровь. Сквозь тернии к звездам. Не побоимся метафор и гипербол…

Гриша болтал, не останавливаясь, потому что испугался отчаянию Нины и хотел дать ей передышку. В итоге сильно запутал работницу ЗАГСа.

– Что вы тут несете? – оторопело спросила она. – Подаете заявление или нет?

– Непременно! – воскликнул Гриша. – Мы его сорок минут писали. Столько формалистики, кредит в банке проще получить! Хорошо, хоть анализы не заставляют сдавать. А иначе посмотреть! Девушка, почему государство, которое освятит наш брак, не интересуется состоянием здоровья жениха и невесты? Могло бы наше дорогое правительство выпустить распоряжение: брачующимся сдать анализы на глистов. Что вы брезгливо морщитесь? Проблема серьезная. Мы с невестой работаем с иностранными студентами, приезжающими из стран Азии и Африки. Так вот у них гельминты! Наши паразитологи за голову хватаются, такие особи под микроскопом бегают, что им еще имен-то не придумали. Красота. Пиши диссертацию – не хочу. Это я про паразитологов. Девушка, не нервничайте, я выражаюсь культурно. Паразитология не ругательство, а научная дисциплина. Так вот у нас строго. Не выгнал глистов – к сессии не допустят и стипендии не дадут. Нина, подтверди!

Нина наконец улыбнулась и кивнула.

– Ну, знаете! – моргала от возмущения чиновница. – Тут, в ЗАГСе, всякое случалось. Но еще никто про глистов не рассказывал!

Нина и Григорий вышли на улицу. Как и вчера, она не знала, что делать с обретенным кандидатом в мужья. Он заслуживает быть пригретым и обласканным, но если бы куда-нибудь сейчас провалился, она не возражала бы. Да и Григорий, похоже, выдохся после трепа в ЗАГСе.

Спросил без видимого энтузиазма:

– Обмоем помолвку?

– Извини, плохо себя чувствую.

– Тогда разбежались?

– Да, спасибо тебе, Гришенька.

– Дай хоть поцелую тебя на прощание, невеста.

Он взял ее голову двумя руками, склонился, нацеливаясь на губы… У Нины было выражение лица человека, приготовившегося к пытке. Григорий отечески чмокнул ее в лоб.

– На кафедре объявим? – спросил он.

– Лучше пока не надо.

– Пока!

– До свидания!

Двойняшки переживали своего рода конфуз мнений и оценок. Потому что раньше, когда папочка был рядом с мамочкой, целовался с ней и дрожал над ней, все остальные мамочкины друзья легко становились объектами критики и насмешки. А теперь их по очереди производили в папы! И приходилось делать вид, что месяц назад не выписывались язвительные характеристики попутным личностям. С другой стороны, попробуйте сидеть в темноте, недвижимыми, с одним воображением и не сплетничать, не перемывать кости счастливчикам, которые шастают по белу свету. Брату (сестре) не напомнишь про его (ее) хлесткие словечки, потому что сам (сама) в выражениях не стеснялся(лась).

Оставалась только одна безобидная и традиционная область упражнений ума – предки. Их было много, очень много. Но сколь большую не имеешь личную библиотеку, к ней привыкаешь. Ряды старых томов хоть и не теряют исторической ценности, однако воспринимаются выгоревшими обоями. Дайте почитать новинок!

Женю подмывало напомнить Шуре, как он называл Григория Симонова филологическим кузнечиком, но она подавила желание. Шурка запросто мог вспомнить, как Женя сравнивала Гришу с лингвистической подтиркой. Ошибалась! Детям многое прощается. А Женя еще и не маленькая девочка, только ее предтеча. Как и Шурка – эскиз будущего уголовника…

И у Шуры настроение было отвратительным, под стать сестринскому. Им хотелось вкусненьких гормонов и витаминов. Они, конечно, не голодали, питались. Мамочкин организм перестроился и выдавал необходимые микроэлементы, белки и прочую кухню. Но без огонька! Есть разница: на пиру яства вкушать или таблетки по часам принимать? Химически неотличимо, психически – обидно. Когда мамочка с папой – ты в сладостном кайфе, когда мамочка в тоске, дети – точно дворовые собачки, которым в миску варево бухнули.

– На будущий интеллект и физические данные это влияния не оказывает, – буркнул Шура.

– А что будет с нашими эмоциями и дальнейшим характером еще неизвестно!

– Научных данных не имеется. Достоверные исследования провести невозможно.

– Но теоретически я тебе скажу: если мамочка не начнет радоваться жизни и наслаждаться фактом нашего существования, то я за свой характер не отвечаю!

Им хотелось поругаться, поссориться, поскандалить.

В определенном смысле двойняшки были узниками, обездвиженными и замурованными в темнице. А два заключенных неизбежно встряхивают эмоции и щекочут нервы легко доступным способом – с помощью ссор. И в то же время двойняшки были несмышлеными детьми, в чьих крохотных умишках вмещался опыт тысяч предков. Они не испытывали конфликта между собственной невинностью, чистой памятью и громадными знаниями предков, хотя подчас эти знания могли бы и взрослого привести в оторопь. Так семечко, получив программу развития от миллионов деревьев-предков, помнит о них, но растет по-своему. Семена, правда, не ссорятся, поскольку сознания не имеют. Но им и новых родителей не подсовывают каждый день!

Поводом для словесной баталии в этот раз стал новый кандидат в папочки.

Женя забыла про опасность и припомнила брату Гришу-кузнечика. Шура в долгу не остался, про Гришу-подтирку вспомнил. Несколько минут они бросали друг другу в лицо упреки. Кто больше папу будущего оскорбил, выясняли. Разминали эмоции, характеры поупражняли.

В этот момент их мамочка переживала дурноту, но без тошноты. Родители всегда страдают, когда дети ведут себя плохо, дурные слова употребляют. Мамочке было горько, но не во рту, а в неопределяемых частях тела – под зубами и вокруг прочих костей. Состояние ни на что не похожее, отчаянно мутит, хотя позывы рвоты не накатывают. Плохо без внешних причин, отвратительно без повода.

Неудержимо хотелось исправить настроение, как руки грязные вымыть.

Мамочка остановилась у продуктового ларька и купила три плитки шоколада, тут же сорвала обёртки, грызла их как алкоголичка. Это из анекдота, Гриша рассказывал. «Сын спрашивает у отца: «Папа, почему ты водку пьешь?»» – «Потому что она жидкая. Была бы твердая – грыз бы». Они еще наслушаются анекдотов, новый папочка обожает этот вид устного народного творчества.

Шура и Женя ссориться прекратили, получили ударную порцию глюкозы. Стало сладко до приторности. Ругаться, когда очень сладко, – неестественно и глупо.

К ларьку подошла полная женщина, с завистью посмотрела на мамочку, сказала, что некоторым везет: трескают шоколаду, сколько влезет, и не толстеют.

Нина подумала, что скоро так пополнеет, что в лифте одна поместится с трудом, другие пассажиры не войдут. И гардероб надо менять, и детям уйма вещей требуется. Где взять деньги? Правительство, по телевизору говорили, материнский капитал обещало, кажется, крупный, но отложенный.

Дело за малым – дожить. Последний раз она столько шоколада слопала, когда в Новый год стащили у Ваниной мамы из серванта стратегический подарочный набор. Нина конфеты трескала, а Ваня обертки комкал, чтобы родители не увидели. Конспиратор! Подпольщик! Другую барышню завел и даже не рассказал.

Эмма Леонидовна приехала к подруге, чтобы обсудить предстоящее бракосочетание Нины и Вани. Единственные дети, событие ответственное, подготовить и провести его следует достойно. Решающее слово, конечно, за молодыми. По целому ряду вопросов: какого масштаба свадьба – скромная дома или широкая в ресторане, сколько гостей, будут ли приглашаться родственники из провинции, начальники и сослуживцы родителей, или обойдется близкими друзьями – должны ответить Ваня с Ниной. Надо определиться со сметой, занять денег наверняка придется, можно кредит в банке взять. И еще немаловажный момент: где будут жить ребята? Обе родительские квартиры двухкомнатные, малогабаритные, там и там молодоженам выделяется комната. Но у Ниночки-старшей муж, у Эммы просторнее и по всем статьям удобнее. С другой стороны, Нина с сыном разлучиться никогда не могла. Ей всё кажется, что за Ванечкой плохо присматривать будут. Хотя уж пора ему самому научиться ботинки чистить!

Но оказалось, что ни одна из подруг даже минимумом информации о предстоящей свадьбе не владеет. Им было сообщено – женимся, без подробностей. Эмма Леонидовна решила позвонить дочери. Нина Сергеевна пошла в комнату к сыну выяснять планы.

– Доченька, я сейчас у Нинули, – сказала Эмма Леонидовна в трубку, когда Нина ответила. – Мы хотим обсудить смету предстоящей свадьбы. Сколько человек планируется? Дома или в ресторане?

– Мама, я за Ваню не выхожу.

– Как? Ты только вчера объявила, что женитесь!

– А сегодня всё переменилось.

– Ты не выходишь замуж?

– Выхожу. Но не за Ваню, а за Гришу Симонова. Помнишь его? Со мной на кафедре работает…

– Нина! Я не нахожу слов! Что за свистопляска? Ведь это не игрушки! Сегодня у тебя один, то есть второй, а завтра будет третий?

– И последний. Остался только вьетнамец Май Ноанг Лонг.

– Какой май? На дворе зима! Почему вьетнамец? Нина, что с тобой творится? Ты с ума сошла?

– Не без того.

– О господи!

– Мама, не волнуйся. Я пошутила.

– В какой части твоих заявлений? О беременности тоже?

– Нет, беременность имеется. Но суетливые поиски кандидата на формального отца моих детей – это, наверное, симптомы психоза или шизофрении. Я осознаю, только совладать не получается.

– Ниночка, сейчас приеду домой и мы…

– Не торопись. Я очень устала, ложусь спать, не буди меня. Хорошо? Мама, на Западе принято сейчас рожать одиноким женщинам, модно даже. Однополые гомосексуальные пары детей заводят…

– Какие-какие пары? Доченька, говоришь точно пьяная. Ты случайно?..

– Алкоголя не употребляла, от шоколада охмелела. Три плитки съела. Мама, в тот Новый год, помнишь, вы с тетей Ниной удивлялись, куда пропали конфеты в коробках и плитки шоколада? Это мы с Иваном съели. В основном – я. Ванька следы заметал.

– Не помню.

– Нам лет шесть или семь было.

– Всё равно не помню. Ниночка…

– Да нормально со мной, мама. Меня от сладкого развозит как от шампанского. Сейчас усну сном младенца… И все-таки два младенца – это перевыполнение… как под правительственную программу… Хотя некоторые рожают и тройню, и больше, в книгу рекордов Гиннесса уже не принимают…

– Ниночка!.. – простонала Эмма Леонидовна.

– Мама! Будь спок, то есть будь спокойна, как говорит один из претендентов мне в супруги, Григорий Викторович Симонов.

– Какой Викторович?

– Зови его просто Гриша. Мама! Я по твоему дыханию слышу, как у тебя повышается давление и начинается тахикардия. Поводов нет! Я дома, в постели после душа, слегка забалдевшая после сладкого и собственных глупостей. Ты кого-нибудь просила взять тебя замуж? Нет? И не пробуй! Удовольствие отрицательное.

– Нина, скажи мне честно!

– Только шоколад!

– Ты дверь входную точно закрыла?

– На три оборота. Ты меня любишь?

– Каждым ударом сердца.

– Это самое главное. Без тебя я бы пропала, а без мужа обойдусь.

– Конечно, моя доченька.

В то же самое время Нина-старшая, наведавшись к сыну, обнаружила Ванечку разговаривающим по сотовому телефону. С Катей. Лицо счастливое, губа нижняя влажная и оттопыренная, как бывает у сына, когда он особенно ценное открытие сделал.

Услышала прощание: «Целую тебя, Катрин! Кэти, кошечка, котенок!»

– Сынуля, – мягко попеняла Нина Сергеевна, – зачем ты другой девушке голову кружишь, если женишься на Нине?

– Нет, – помотал головой радостный Ваня. – Уже не женюсь.

– Почему? – растерялась мама и задала глупый вопрос. – Кто тебе сказал?

И получила быстрый ответ:

– Катрин. Она только что сказала, что на Нине жениться не надо.

Прозвучало как из уст детсадовского подготовишки: мне воспитательница сказала, что на утреннике я буду хорошим зайцем, а не плохим волком.

Инфантильность, которая, с точки зрения мамы, только оттеняла гениальность сына, все-таки должна иметь пределы. Слушаться маму – нормально. Подчиняться посторонним девушкам, пусть и приятным во всех отношениях, – это слишком.

– Ваня! – нахмурилась Нина Сергеевна. – Ты меня ставишь в неловкое положение! На кухне сидит Муля, которая приехала обсуждать вашу свадьбу.

Но сын уже избавился от припадка инфантильности и вполне логично спросил:

– Что важнее: несколько неприятных минут твоих объяснений с подругой или моя жизнь, запущенная по неверному пути?

Вопрос был справедлив и ответа не требовал. Однако Нина Сергеевна хотела ясности.

– Но на ком-то ты женишься? На Кате?

– Не исключено, хотя пока недостоверно.

– Иван! Я имею право знать о твоих планах.

– Ты узнаешь о них первой. Без твоего совета ничего предпринимать не стану.

Ваня давно усвоил: чтобы мама не досаждала опекой, наставлениями, тревогами и нравоучениями, надо подтвердить, что она первая скрипка и дирижер его судьбы. Мама успокоится и оставит его в покое.

Так и получилось.

– Спасибо, мой мальчик! – облегченно вздохнула Нина Сергеевна. – Конечно, рассуждая справедливо, ты можешь составить счастье любой женщины. Но далеко не каждая сделает счастливым тебя.

Нина Сергеевна вернулась на кухню, где сидела погрустневшая и встревоженная Эмма Леонидовна.

«Уже знает?» – подумали обе, посмотрев друг на друга. И несколько минут сидели в молчании, не зная, как начать тяжелый разговор.

– Муленька, я должна тебе признаться.

– Я тебе тоже.

Им так хотелось поскорее выплеснуть тайное, что сказали одновременно.

– Ниночка беременна от проходимца-альпиниста, не хочет делать аборт, будет рожать.

– У Вани появилась новая девушка, которая давно у нас ночует.

Снова повисло молчание. Каждая переваривала сообщение подруги. Обе испытали шок и возмущение. Через несколько секунд посыпались упреки.

– Ты хотела, чтобы Ваня женился на твоей дочери, которая носит чужого ребенка?

– Ты обсуждала со мной, как поженить детей, а Ваня в это время с другой роман крутил?

– Как ты могла утаить от меня?

– Почему ты скрыла правду?

– Я не ожидала от тебя подобного!

– Это почти подлость!

Восемь из десяти пар подруг на их месте не остановились бы, продолжили обвинять и упрекать, рассорились бы вдрызг и навсегда. Но не Эмма и Нина. Они настолько прочно и давно любили друг друга, вросли одна в одну, что любой разлад воспринимался как конфликт с самой собой. Не может ведь твоя правая рука поссориться с твоей же левой? Кроме того, у них с детства имелся безотказный способ выхода из драмы – слезы.

Плакали вместе, одновременно. Сначала – от обиды и жалости к себе, потом – из-за сочувствия к подруге. Сначала – порознь, потом – обнявшись. Длительность рыданий и продолжительность первого этапа зависели от тяжести конфликта и возраста. Сломанная кукла в детстве – полчаса слезоизвержений. Переманенный кавалер в юности – пятнадцать минут всхлипов.

Эту их особенность коллективного слезопускания знали и близкие. Поэтому Ваня, услышав рыдания на кухне, подошел к двери, приложил ухо: дуэтом ревут? Значит, всё в порядке. И не подумал заглянуть, утешить. А когда пришел домой отец, приложил палец к губам:

– Мама с тетей Эммой дружно плачут.

– Давно? – так же тихо спросил отец.

– Двадцать три минуты, – посмотрев на часы, шепотом ответил Ваня.

– На рекорд идут.

Они вздохнули: ужин откладывается на верный час или дольше. Ведь подругам еще требуется после рыданий обменяться исповедями, чтобы снова слиться в дружбе-любви.

4

После разговора с Ниной, которая неожиданно, решительно и почти грубо заявила, что не хочет иметь с ним дело, у Сергея наступили черные дни. Верно сказано: и дольше века длится день. И каждые минута и секунда были в нем черные, смолянистые, отвратительно тягучие.

Какой-то мудрец вывел формулу: любовь – это когда ты находишь себя, лучшего и прекрасного, в другом человеке. И вот теперь его, прекрасного Сергея, из этого человека выдернули без объяснения причин и выбросили на помойку. Размечтался, а тебя – мордой в черную смолу. Больно, тошно, противно. Пройдет. Когда-то пройдет. Нужно время. Сократить время можно двумя способами – пьянством или работой.

Пить Сергей не любил. Для удовольствия, в компании, – можно. Беспробудно, по-черному, не просыхая, – это не для него. А работы не было. Под стать его настроению случилась и питерская погода – дули шквальные ветры, лили дожди. По технике безопасности на верхотуре трудиться нельзя. На шпиле храма, который они подрядились красить, мотало бы как фантик на веревочке.

Но Сергей рвался на работу. Установить дополнительные страховки – и на шпиль.

– Ты сбрендил, – крутил пальцем у виска Вадим, штормовое предупреждение, двадцать метров в секунду ветер! Давай займемся делами по организации фирмы, работы невпроворот.

Они решили создать свою промальповскую фирму. Есть ребята, имеются авторитет и клиенты, которые их хорошо знают, хватит отстегивать дяде за посреднические услуги. Но регистрация фирмы – это бюрократические хлопоты, Сергею в данный момент они не подходили. Требовалось занять мускулы, физически работать на износ.

Вадим мотался между Москвой и Питером, обижался на Сергея, который наплевал на их общую идею и за каким-то чертом пошел работать к асфальтоукладчикам. Вместо того чтобы вместе поехать в Москву, найти юристов для регистрации фирмы, узнать, что требуется для лицензирования учебного центра по подготовке промальпов, верного бухгалтера привлечь, Серёга с отбойным молотком врезается в питерский асфальт. На панель пошел в полном смысле слова. В Петербурге тротуар панелью называют.

Вышло случайно и удачно. После жесткого разговора с Вадимом, который обозвал его придурком, хлопнул дверью гостиничного номера и укатил в столицу, Сергей вышел на улицу. Сидеть в тесных казенных стенах невмоготу. Куда идти? В кино или в музей? Петербург – город замечательных музеев. Только живопись ему сейчас не поможет. Никто ему сейчас не поможет, кроме одного человека, который, получив двадцать пять роз от влюбленного идиота, послал его далеко, хоть и цензурно. Что могло произойти за несколько часов от одного телефонного разговора с Ниной утром дня ее рождения до второго – после обеда? Сергей об этом не думал. Анализировать, предполагать, строить версии было мучительно больно, как голой рукой искать в кипящем вареве уроненное золотое колечко.

На улице работали дорожники. Мостили тротуар. Старый асфальт отбивали, а следом новый укладывали. В таком цикле, спешно, делают только по особому распоряжению, когда высокое начальство приезжает и надо глаз ему умаслить.

Дорожники – гастарбайтеры, таджики, как потом выяснил Сергей.

– Давай помогу, – предложил он отбойщику, во время короткого отдыха вытиравшего пот со лба (при таком-то ветре!).

– Тебе чего, пацан? – не понял тот.

– Мне потрудиться.

Взял молоток, махнул работяге у компрессора – запускай – и вгрызся в землю.

Сергей привык к тому, что его воспринимают малолеткой. Он был жилист, достаточно силен и чрезвычайно вынослив. Но выглядел не на тридцать своих лет, а на шестнадцать. Мама говорила: такая особенность внешности, ты не исключительный, есть артисты, они очень ценятся в кинематографе, которые до седых висков играют подростков, ты долго будешь выглядеть молодо, и это великолепно, тебе повезло. Сергей ничего великолепного в своей природной моложавости не видел. Удовольствие ниже среднего, когда тебе, мужику, дают на полтора десятка лет меньше, чем есть на самом деле. Но ведь лицо не поменяешь. Надо жить с тем, что имеешь, и не заморачиваться по этому поводу.

Таджики оказались отличными ребятами, неделю с ними проработал, пока антициклон буйствовал. Первый день оттрубил, таджики настороженно переглядывались – с какой стати парень вкалывает как бешеный? Не пацан, конечно, а работяга трехжильный. Почему к ним прибился? Во второй день, когда Сергей пришел и взял отбойный молоток, тоже вопросов не задавали, но пошушукались и зарплату ему положили – триста рублей. За десять часов каторжного труда! Да они и сами копейки получали.

После отбойного молотка, дикой многочасовой вибрации, Сергею на работе по специальности висеть на шпиле было лихо. Точно все кости и суставы разболтались и развихлялись. Справился. Чем хуже, тем лучше. Главное, чтобы голова думала только про то, что рукам надо делать, и не отвлекалась на мысли о Нине.

В Москве в профессиональном плане всё складывалось удачно. Фирма на стадии регистрации, а заказы уже поступают, и учебный центр, чтобы готовить промальпов, они откроют. Вадим постарался. Даже интервью организовал в одном популярном издании.

Сергей всегда думал, что журналистки – это длинноногие красотки с замашками супермоделей. Но к ним пришла пожилая полная тетенька, возраста его мамы. И разговорила их, непривычных к словоизвержению, легко и незаметно. Вопросы задавала точные и умные, одновременно простые и толковые, на которые хотелось отвечать и пояснять. Просила привести примеры, и случаи из практики сыпались из Сергея и Вадима точно при застольной беседе. Сергей отвлекся от своих мыслей, которые ядовито жалили, сколько ни заставляй себя не думать, не вспоминать о Нине.

Он никогда бы не пошел к ней выяснять отношения, узнавать, почему бросила его. Не тот характер и не те принципы. Но справиться с душевными страданиями характер не мог. Слово-то какое немужское – «страдания»! Зато испытание недетское, не для слабовольных. Когда удавалось вытащить себя из дома, на интервью или поиски помещения для офиса, бывало легче. Но заставить себя подняться с дивана, побриться и идти общаться с людьми становилось всё труднее и труднее. Апатия захватывала. Зачем, какого лешего суетиться, мельтешить и напрягаться? Висеть, долбить асфальт или разгружать вагоны, звонить по десяткам телефонов или квасить с друзьями в «Альпинисте» – в лом. Нина говорила, что молодежное выражение «в лом», то есть лень и не хочется, имеет интересную природу… Нина, Нина… Куда ни ткни – везде Нина.

Ирина Леонидовна, мама Сергея, отлично видела, что сын вернулся из командировки мрачнее тучи. Физически вымотан, но такое и раньше случалось после экспедиций или особенно тяжелой работы. И Сергей всегда бывал оживлен и весел, он любил спорт и большие нагрузки. Теперь же хмур и неразговорчив. Днями лежал на диване, читал книгу, одну и ту же, со скоростью человека, едва знакомого с алфавитом. Позволял младшему брату играть на компьютере, не по щедрости, а чтобы Вася не приставал с просьбами. Условие поставил: звук убрать и сам помалкивай, без возгласов.

Хотя попытка узнать причину хандры Сергея заранее была обречена на провал (не захочет, никогда не скажет), Ирина Леонидовна не выдержала и спросила: «У тебя размолвка с девушкой?» По тому, как болезненно дернулось лицо сына, можно предположить, что угадала. Хотя Сергей отрезал: «Оставь меня в покое!»

И все-таки была проблема, которая не терпела отлагательств, разговор, который откладывать дальше нельзя. Ради блага младшего сына.

Ирина Леонидовна вошла в их комнату. Сергей лежит, якобы читает, Вася прилип к компьютеру.

– Сережа! – сказала мама. – Я хотела бы настоятельно тебя попросить не хранить дома журналов, которые совершенно не предназначены для изучения твоим братом.

– Какие журналы? – спросил Сергей, не убирая книги от лица. – Я ничего не приносил.

– Вот эти! – Ирина Леонидовна выдвинула нижний ящик стола и принялась выкладывать на стол глянцевые издания с полуобнаженными девицами на обложках.

– Первый раз вижу, – скосив глаза, ответил Сергей.

– Вася! – повысила голос мама. – Ты ведь сказал, что это Сережина литература!

– Соврал, – равнодушно прокомментировал Сергей.

– Я забыл, перепутал, – юлил Вася, – это мне Колька из седьмой квартиры дал похранить…

– Опять врет, – хмыкнул Сергей.

– Да что же это такое! – вспылила Ирина Леонидовна. – Наказание, а не дети! Один бирюком смотрит, другой обманывает на каждом шагу. Вася, ты и про деньги соврал? Сергей! Убери книжку, наконец! Ты давал брату деньги на жвачки, конфеты, компьютерные игры?

– Честно давал, честно, скажи, Серёга! – торопливо просил Вася.

Он озирался по сторонам, искал пути бегства. Но выход из комнаты загородила мама. А как хорошо было бы сейчас удрать и запереться в ванной.

– Строго говоря, я на другое давал, – опустил ноги с дивана Сергей. – Ты купил розы?

– Купил я, – хныкал Василий, – купил, честно… Только не новые, а старые и меньше…

– Какие розы? Немедленно мне объясните, что произошло! – потребовала мама.

Вася притиснулся к маме и стал оттирать ее от двери, поясняя:

– Меня брат просил. Из-за него контрольную по алгебре прогулял, ну и биологию с литературой, потому что к Серёгиной девушке ездил…

Путь к спасению был очень близок, Вася уже взялся за ручку двери. Но тут подскочил Сергей и схватил его за за шиворот.

– Колись, щенок! Как всё было?

– Ну, я немножко взял из твоих денег, – испуганно и потому честно сообщал Вася. – А потом на двадцать пять свежих роз не осталось, только на семь вялых. Я не виноват, что они по дороге осыпались! Ветер был!

У старшего брата сделалось такое нехорошее лицо, что Вася испугался пуще прежнего. И со страху выболтал то, что не собирался.

– А потом пошутил я, только пошутил про твою жену…

– Про КОГО? – зарычал Сергей.

– Дети, успокойтесь! – пыталась навести порядок Ирина Леонидовна. – Я ничего не понимаю, и давайте разберемся спокойно. Сережа, не тряси Васю, ты ему голову оторвешь.

Но Сергей не слушал.

– Говори, что наплел Нине!

– Ай, больно, отпусти! Я ей только сказал, что у тебя жена в Питере. И двое детей, второй только родился с поворотом, как внучка маминой подруги тети Веры.

– О господи! – ахнула Ирина Леонидовна.

А Сергей был настолько поражен, что ослабил хватку. Вася мгновенно воспользовался и дернул в ванную, заперся там.

Через минуту их квартира превратилась в то, что не могло привидеться Ирине Леонидовне в страшном сне. Старший сын рвался убить младшего. Так и орал:

– Убью!!! Изуродую!!! – И бил ногой в хлипкую дверь ванной, за которой в голос рыдал Вася.

Никакие увещевания не помогали. Сергей не слышал ее, точно озверел. Впору милицию вызывать. В благополучную интеллигентную непьющую семью!

На счастье Ирины Леонидовны пришел муж.

– Рустам! – бросилась она к нему. – Сережа убивает Васю!

Ничего не поняв и только по небывало безумному лицу жены догадавшись, что происходит нечто из ряда вон, Рустам Иванович кинулся в гущу схватки. Как был – в ботинках, в пальто и кепке.

Вовремя успел. Потому что Сергей уже дверь сломал и добрался до Василия, который извивался на дне ванны, верещал и верещал.

Ирина Леонидовна зажала виски ладонями – голова разрывалась от кошмара, захватившего ее семью. В тесном помещении ванной сплелись борющиеся тела любимых – сыновей и мужа. Раздавались возгласы, грубые и эмоциональные. Вылетали предметы: кепка Рустама, зубные щетки, тюбики пасты, баночки с кремом – смахнутые с полки в пылу сражения. Сыпались на пол, глухо ударялись пластиковые бутылочки шампуней и звонко разбивались флаконы с туалетной водой…

Через сорок минут после баталии, прекращенной зычным голосом, а в большей степени твердой рукой Рустама Ивановича, у которого удар всегда был мощным, семья сидела за столом в родительской комнате. Стол не накрыт, непривычно пуст, как при переговорах, не предусматривающих чая, кофе или минеральной воды ввиду строгости предмета обсуждения. У Сергея расплывался синяк под глазом. Вася икал после рыданий. Сильно пахло парфюмерией, битые склянки убрали, но запах витал по квартире.

Ирина Леонидовна выглядела – краше в гроб кладут. На это прежде всего и обратил внимание сыновей отец:

– Посмотрите на маму! Вы ее в могилу хотите загнать?

Сергей и Вася посмотрели, опустили головы. Отец потребовал рассказать всё с самого начала, без утаек (хватит тебе, Сергей, секретничать) и без вранья (Васе выразительная демонстрация кулака).

Так родители узнали, что у Сергея есть девушка, которую он любит серьезно, основательно и надолго. И Васины проделки свету открылись в подробностях: растрата Сережиных денег, наговор на брата – всё выяснили. И даже попутные Васины грешки стали достоянием общественности – пририсованные усы школьным отличникам на стенде «Мы ими гордимся», дохлая мышь, подброшенная завучу, стертая двойка по биологии в дневнике. Смягчающее обстоятельство – Лена Голубова, одноклассница Васи, перед которой он, как честно признался, хотел выглядеть героем, богачом и вообще крутым парнем.

«У одного девушка, у другого девочка, – подумал Рустам Иванович, – а нам сплошная головная боль».

«Совсем большие стали, – мысленно взгрустнула Ирина Леонидовна. – У них девушки, а меня можно в шок вгонять».

– Так! Постановление, – начал подведение итогов Рустам Иванович. – Ты, Василий…

– Если он еще будет врать, – перебил Сергей, – я его убью.

Отец посмотрел неодобрительно на старшего сына, но приговор поддержал:

– А если Сергей тебя не добьет, то погибнешь от моей руки. Понял?

– Угу, угу, – быстро закивал Вася.

– Сынок, – подала голос мама, – если ты и дальше будешь обманывать, то потеряешь, теперь уже по-настоящему, уважение отца и брата.

Рустам Иванович многозначительно, медленно и серьезно, кивнул, внутренне поразившись тому, как точно жена перевела «убью» на «уважать не буду».

– Теперь ты, Сережа! – повернулся он к старшему сыну, плохо понимая, какие воспитательные меры требуются.

– Хочешь, – снова пришла на помощь жена, – сама пойду к Нине, всё ей объясню? Могу Васю взять, он покается?

– Запросто, – подтвердил готовность Вася.

– Сам разберусь, – отказался Сергей. И после небольшой паузы, с покаянным вздохом проговорил: – Мама, извини, пожалуйста!

– Мамочка, прости! – подхватил Вася.

Просить прощения у отца им не пришло в голову. Подразумевалось, что тяжелые нервные испытания папа как мужчина переносить обязан, а мама не должна.

– Пойдемте ужинать, – поднялась Ирина Леонидовна. – Сергей, приложи лед к глазу. Надо проветрить квартиру. Духи были дорогие, а несет как из дешевой парикмахерской.

– Ты, папа, – усмехнулся Сергей, чьё настроение стремительно улучшалось, – мощно мне засветил.

– А как давно об этом мечтал! – насмешливо заметил Рустам Иванович.

Тот вечер состоял для Сергея из сплошных открытий. Обдумывал, как встретиться с Ниной, с чего начать разговор, чтобы и с шутками не переборщить, и не выглядеть клоуном, который бьет себя в грудь и утверждает, что детей и жен не имеет. В этот момент позвонила Катрин.

– Хочу, чтобы ты знал, что я о тебе думаю.

Сергей скривился. Взбрело девушке задним числом отношения выяснять. Расстались мирно, без претензий. Он даже был благодарен Катрин, что не стала допытываться, почему да отчего ее бросили. Рано радовался, оказывается.

– Считаю, что ты, – продолжала Катрин, – сволочь и подлец.

– Принимается. Сожалею, что у нас с тобой так получилось. Снимаю шляпу…

– Я-то тут при чем? Я не беременна.

– Надеюсь. В смысле – поздравляю. Или, наоборот, сочувствую, нужный вариант подчеркнуть.

– Он веселится! Он потешается! Когда девушка от него дважды беременна и аборта делать не хочет! Ты не просто сволочь, а настоящая скотина! Бедная Нина!

– Погоди. При чем здесь Нина?

– А кто беременный?

– Не знаю.

– Как есть негодяй! – Катрин явно доставляло удовольствие обзывать Сергея. – Несчастная Нина за кого попало замуж стремится, а он и в ус…

– Стой! Молчи. То есть говори, на вопросы отвечай. Нина ждет ребенка?

– Двоих.

– А второй чей?

– Ой, ну подлец, ну предатель! Оба твои, близнецы. Не знаешь, что бывают близнецы?

– В принципе знаю… – пробормотал Сергей. – Вот это финт!

– А ты, правда, женат многодетно на даме из Питера?

– Неправда. Тебе Нина сказала?

– Да. Она убита, хотя я говорила – сомнительно, чтобы ты тайно от наших семью содержал. С другой стороны, от промальпов чего угодно можно ждать. Ученые, особенно биологи, совершенно другое дело.

– Катя! Не надо биологов. Давай про Нину.

– Она в ужасном состоянии. Ты представь, что носишь двойняшек без мужа и перспектив!

– Мне сложно представить, я по другую сторону баррикад.

– Вот именно! Настрогать детсад-ясли – запросто. А как ответственность нести…

– Всё понял. Спасибо, что позвонила. Пока!

Вася делал домашнее задание по русскому и с начала разговора внимательно прислушивался, по ответам брата пытаясь понять, что происходит, и есть ли в том, что происходит, его вина. Но Вася перед родителями и братом два часа назад вывернулся наизнанку, сокрытых тайн не существовало. Или он забыл?

Сергей отключил телефон. Посмотрел прямо на брата и, не видя его, сказал на шумном выдохе:

– Цирк закрылся, клоуны смывают грим.

Вася не понял, о чем речь, но ужасно захотелось сказать что-нибудь умное. Глянул в учебник и сообщил:

– «Раненый» пишется с одним «н». А «раненный в ногу» с двумя «н». По-моему, за такие правила надо расстреливать.

5

Напротив дома, в котором жили Эмма Леонидовна и Нина, находилось длинное унылое здание научно-исследовательского института. Протянулась на квартал блочная серая двенадцатиэтажная коробка с сотами окон, с редкими бородавками коробов кондиционеров. В последнее время двустворчатые двери института в центре здания были утыканы табличками – помещения сдавали под офисы разнообразных фирм. А верхние этажи затянули огромной матерчатой рекламой. Гигантских размеров лежащая девушка в откровенном купальнике призывала на экзотические курорты.

Реклама Эмму Леонидовну раздражала. И снизу, с тротуара, девушка смотрелась гулливерски, а из собственного окна – вовсе уродливо. Подойдешь с чашкой привычного зеленого чая утром к окну – и в глаза тебе многометровые ноги, бюст на два этажа, ступни размером с лодку.

Но сегодня, похоже, пейзаж сменится, гулливерку уберут, на крыше здания института копошатся люди. Эмма Леонидовна с традиционной чашкой стояла у окна и наблюдала за тем, что происходит.

Через несколько минут она поставила недопитый чай на стол и бросилась в комнату дочери.

– Вставай! Немедленно вставай и смотри! – тормошила Эмма Леонидовна дочь.

– Что? Зачем? – отбивалась Нина. – У меня третья пара, еще посплю.

– Там такое! – Мама стаскивала с нее одеяло. – Иди и смотри!

– Куда? Мама, что за спешка?

– Иди, иди! – Эмма Леонидовна стащила дочь с постели, поставила на ноги, толкала в спину. – Читай! Такое придумать! У всего нашего дома на виду!

Притараненная к кухонному окну, Нина не сразу навела сонные глаза на резкость. Поперек гигантской девицы, рекламирующей туристическую фирму, от подбородка до лодыжек, висел новый плакат.

НИНА! Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! ВЫХОДИ ЗА МЕНЯ И РОДИ МНЕ ДЕТЕЙ!

У нижней кромки плаката на веревках еще висели промальпы. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, посчитала Нина. Сергей пятый. Даже с такого расстояния она узнала любимого.

– Наши соседи видят, – волновалась мама. – Что они подумают?

– Они позавидуют, – спокойно, счастливо и радостно ответила Нина.

– А что ты собираешься делать?

– Прежде всего – пописать.

Нина поскакала в туалет, вприпрыжку, задирая коленки, со сна с хрипотцой не то напевая, не то скандируя: «Ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля!»

Эмма Леонидовна торопилась на работу, сегодня опаздывать было нельзя, совещание. Поэтому не могла задержаться и обсудить с Ниной, что происходит. Да и почему-то Эмму Леонидовну более всего волновало, что скажут соседи про выходку промальпа.

Выйдя из подъезда, она столкнулась с мамой Алисы. Та, задрав голову, изучала плакат. Прошмыгнуть незамеченной не удалось.

– Ниночка замуж выходит?

– Да, – Эмме Леонидовне ничего не оставалось, как подтвердить.

– За состоятельного человека, коль он может себе позволить такую рекламу.

– Баловство молодежи, – ушла от ответа Эмма Леонидовна.

– Моей Алисы муж, – ревностно сообщила соседка, – абсолютно забаловал мою девочку. Подарил ей невероятной породности щенка, стоит, как «Мерседес».

«Лучше бы ребенка подарил, – подумала Эмма Леонидовна. – Никакой щенок или автомобиль не заменит детей». А вслух сказала:

– Замечательно, поздравляю! Простите, тороплюсь, на работу опаздываю.

Но ей пришлось еще раз затормозить около газетного киоска у станции метро. На прилавке красовался журнал с фото Сергея на обложке. Кругом этот монтажник! Куда ни кинь. Журнал, конечно, купила.

Статью дочитывала на работе, совещание перенесли на более позднее время. Сергей Воронин вовсе не чернорабочий монтажник-высотник, а уникальный специалист и владелец фирмы! Он профессионально и трезво рассуждает о своем бизнесе, который имеет большие перспективы, так как исторически в Москве и других российских городах фасады зданий не оснащены специальным оборудованием для ремонта и обслуживания. Высокий уровень травматизма у людей этой специальности (что не могло не волновать Эмму Леонидовну) Сергей объясняет стремлением заказчиков сэкономить, нанять «дикие бригады» гастарбайтеров, готовых трудиться за мизерную плату. С обученными, лицензированными специалистами, в основном из числа спортсменов, десантников, знакомых с опасностью и умеющих ее избежать, проблем, как правило, не получается.

Да если Сергей начальник, то должен сидеть в офисе, а не постоянно висеть! У промальпов, оказывается (во введении в статью написано), «висеть» – значит работать на объекте.

Коллега и приятельница Эммы Леонидовны, та самая, с зятем – вольным программистом, спросила:

– Что ты читаешь с таким интересом?

С неожиданной, вдруг откуда-то взявшейся слегка чванливой гордостью Эмма Леонидовна протянула журнал:

– Хочешь, почитай интервью с моим будущим зятем.

Как и мамочка, двойняшки пережили мгновенное отключение напряжения. Еще вчера, три, два часа назад, даже во сне, твое будущее было зыбким и сотрясалось от тревог. А сейчас – вдруг мир и спокойствие. Точно были они электроприбором, вроде электрического чайника, в котором что-то закоротило, и он сотрясался в желании не перегореть, не сломаться, не пойти в утиль. Вытащили вилку из розетки – и нет напряжения.

У мамочки разом смыло все печали последних недель: растерянное отчаяние, терзания выбора, воспоминания о сумасшедших поисках фиктивного мужа. Страхи уже казались глупыми, подозрения нелепыми, будущее – прекрасным.

И двойняшки легко забыли, как ждали с ужасом смерти, как плакали над своими судьбами. Подумаешь! Дети часто плачут.

Женя первой сообразила, что в данных обстоятельствах надо заявлять о своих способностях предвидения.

– Всегда знала, что папочка нас не бросит. Просто тебе не говорила, не хотела, чтобы расслаблялся. А то мало витаминов захватишь.

– Ты знала? – возмутился Шурка откровенному вранью, дядя Вася отдыхает. – А я… Я чувствовал. Вот! Чувствовал, что папочка от нас не откажется!

Это был отличный выпад. Потому что Женька всегда талдычила про чувства, а он – про знания. Побил сестру на ее же поле.

Но у Жени было заготовлено тайное оружие.

– Дорогой мой младший братик! Хочу тебе сообщить радостное известие. Я тебя пропускаю.

– Куда? – напрягся Шура.

– На свет. Если хочешь, родись первым.

Тут был подвох! Шурка понимал – сестра просто так не отдаст первенства. Поэтому он неестественно, актерствовать он никогда не сможет, поблагодарил лилейным голосом:

– Спасибо, младшая сестренка! Чем я обязан такой чести?

– У нас ведь есть капелюшечка негритянской крови. Бабушка Наоби, из африканского племени, третий век, голые все как мартышки, красной глиной по праздникам разрисованные. У них была легенда. Старший из близнецов отправляет первым на свет младшего, посмотреть – безопасно ли в мире, можно ли выходить.

– Женька! – задохнулся от возмущения Шура.

– Тебе не угодить. Вторым не хотел и первым не хочешь. Явное отклонение мозгового развития. Помолчи! – предварила она попытку Шуры возразить. – Мамочка душ приняла, папочке звонит. Сейчас они встретятся, и поцелуются, и даже больше. Ой, как нам будет сладко! В преддверии замечательных гормончиков ты устраиваешь глупые разбирательства. Расслабься и наслаждайся… младший братик.

Нина стояла у окна. Из одежды – только большое махровое полотенце от подмышек до колен. Плохо, в спешке, вытертое тело покрывалось мурашками. Или это нервное? Нина набрала номер сотового телефона Сергея.

Видела его на крыше. Широкий пояс по талии, на котором висят карабины и веревки. Услышал звонок, роется в карманах, достал телефон.

– Нина? Видела? Читала?

– Да. Остроумно. Трогательно. Только одна неясность…

– Не было у меня! Никогда! Ни жены, ни детей! Васька наврал, шутник малолетний. Я его чуть не убил. Брата. Из-за тебя, Нина. Ради тебя я готов… Ребята смеются… Чего лыбитесь?

– Смеются над ошибками орфографическими. У тебя плакат с ошибками.

– Правда? Ночью писали, могли допустить. Нина…

– Я пошутила, нет ошибок.

– Можно сворачивать? Мы за самовольство в большие штрафы можем влететь.

– Сворачивайте, – позволила Нина. – Без тебя справятся?

– Вполне. А я? – с надеждой спросил Сергей.

– А ты торчишь на крыше, в то время как я, голая, замерзаю… Без тебя!

Эпилог

Дородовая жизнь двойняшек хотя и стала теперь безоблачной и счастливой, внутриутробного мира не принесла. Их ждали, придумывали имена, покупали вещички, а Шура и Женя продолжали выяснять, кто старше, умнее, кого из них станут больше любить. Аргументами в споре, как обычно, служили предки.

На очередном УЗИ Шурка сумел извернуться, и врач сообщил мамочке:

– Мальчик. Один точно мальчик. Второй лежит так, что не рассмотреть. Но скорее всего, оба мальчики, хотя и не однояйцовые.

Шурка показал сестре язык:

– Слышала? Радуйся, что тебя за мальчика принимают.

– Подумаешь! Все возликуют, когда девочка появится. Кроме того, – прикинулась невеждой Женя, – «не однояйцовые» – это про тебя?

– Как дам в глаз!

– Попробуй!

Схватиться, подраться, повозиться им хотелось постоянно. Мешали околоплодные пузыри, в которых находились. Но попыток не прекращали, поэтому зашевелились раньше срока. Мамочка давно обложилась литературой, поселилась в интернетовских сайтах для беременных. И когда они зашевелились, помчалась к доктору: не опасно ли раннее шевеление? Врач успокоил, всё в норме, с близнецами так бывает.

И дальше, по мере того как они росли, мамочка жаловалась папочке:

– Они там боксируют, я тебя уверяю, всё внутри меня ходуном ходит.

Папочка обнимал ладонями мамочкин живот, прикладывал ухо и соглашался:

– Это бои без правил. – А потом орал в мамочкин пупок: – Пацаны! Брейк! Затихли и разбежались! Я кому сказал!

Женя и Шурка замирали. А мамочка удивлялась:

– Какая-то мистика, совершенно ненаучно, и действует!

Папочка помнил о них постоянно, но общался от случая к случаю и, как правило, с призывами утихнуть, не мешать спать. Хотя в благодушном настроении мог и побалагурить. Гладил пальцем мамочкин живот, она хихикала от щекотки, отгоняла его руку, а папочка спрашивал:

– Растете, карапузы?

– Папочка, я расту быстрее Женьки! – хвастался Шура.

– У меня волосики появились! – не оставалась в стороне Женя. – А Шурка лысый.

Но папочка их не слышал. И мамочка не верила, что они способны воспринимать речь и отвечать. Мол, если немыслима коммуникация с новорожденным младенцем, что говорить о нерожденных.

Хотя сама мамочка разговаривала с ними с утра до вечера. И называла их, к большому удовольствию Жени, не пацанами или мальчиками, а «детками», «миленькими», «роднулями», «крохотулями», «любименькими» и прочими ласковыми словами.

Мамочка вставала утром, провожала папочку и бабушку на работу и говорила тихо:

– Так, роднули, сейчас мы примем душ, выпьем витаминки, позавтракаем, встанем на весы. И не вздремнуть ли нам еще часок? Мне с вами к третьей паре. А в метро добрый дядя уступит нам место. А добрая тетя-дворничиха, надеюсь, посыпала лед на асфальте солью, и скользить мы не будем, наденем старые сапожки. Потому что ваш сумасшедший папа в подошвы моих новых ботинок вкрутил шурупы. Говорит – прекрасное средство против гололедицы. Я отлично бы смотрелась в коридоре института – с огромным животом и цокаю по паркету как свежеподкованная лошадь.

Было ужасно обидно, что мамочка не слышит их ответов. Столько интересного могли бы рассказать! И ведь не попросишь, как в довоенное время глуховатая бабушка Клава у черной тарелки радиодинамика: «Сделайте погромче!» Ей отвечали дети и внуки: «Бабуля, громкость не регулируется». У двойняшек громкость не только не регулировалась, а вовсе отсутствовала. И уже мамочка напоминала ребенка, который по резиновому надувному телефону разговаривает с отсутствующими родителями. Но замечательно, что мамочка играла в эту игру, пусть и не догадываясь о немой обратной связи.

Двойняшки развлекались заключением пари. Ставка – право первым появиться на свет. Поспорили, что скажет мамочка Грише, когда будет с ним объясняться. Шурка считал, что мамочка извинится за попытку втянуть Гришу в омут собственных проблем. Женя полагала – много чести, мамочка отпустит его на волю царской милостью.

– Гришенька! – сказала мамочка, уведя приятеля в сторонку. – Наше бракосочетание отменяется. У меня всё устроилось. Прости меня! Действовала в аффекте, в дурмане, в припадке паранойи. Не обижайся, ладно?

– Уф! – облегченно выдохнул Гриша. – Пронесло. Спасибо, Нина! Большое спасибо!

– За что меня благодаришь?

– За то, что избавила от позорной капитуляции. Я обмозговал ситуацию и ужасно дрейфил сказать тебе, что не гожусь в подставные супруги. У тебя точно все в ажуре?

– Абсолютно счастлива, выхожу замуж за любимого мужчину и отца моих деток.

– А меня не уважаешь?

– Да что ты! Единственное средство против женской глупости – мужская умность.

Победив, Шура ликовал. Но Женя взяла реванш в споре о том, как воспримет папочку подруга мамочки Алиса.

– Оценит и позавидует, – считала Женя.

– Эта зазнайка? – не соглашался Шура. – Она будет смотреть на папочку как на низший класс и сочувствовать мамочке.

Они, папочка и мамочка, отправились в гости к Алисе в загородный дом. На папочку произвели впечатление хоромы и красота Алиски, но по касательной – без глубокого проникновения и зависти. Папочку вообще ничто не трогало, кроме мамочки, а мысли были заняты тем, как обеспечить материально будущую семью, в которой ожидалось рекордное пополнение. С мужем Алисы он нашел общий язык и получил несколько толковых советов по организации дела на первых этапах.

Алиса, когда они с мамочкой ушли на кухню (размером с всю мамочкину квартиру) готовить чай, безусловно искренне сказала:

– Классный парень! Масса изюма.

Теперь Женя могла праздновать победу:

– Выкусил? Счет один – один.

– Про какой изюм она говорит? – сопротивлялся Шурка.

– Когда печешь кекс с изюмом, – снисходительно пояснила Женя, – можно положить горсточку, а можно – щедро насыпать. Вот наш папочка – будто кулич, в котором что ни кусочек, то изюм.

Как бабушка Эмма станет относиться к папочке, и спорить смысла не имело. Бабушка поменялась на сто восемьдесят градусов. Ей уже казалось, что мамочка сделала лучший, из всех возможных, выбор. Да еще и внуков ей обеспечил этот замечательный Сережа! О том, что недавно приписывала ему страшные грехи, бабушка Эмма забыла совершенно, как забывают о досадном промахе.

Помимо споров, препирательств, попыток драк были и веселые моменты. Самый потешный – когда папочкины родители приехали знакомиться, а по-старинному – свататься к бабушке Эмме и мамочке.

Василия тоже взяли. Он волновался: волосы прилизал набок и грязь из-под ногтей вычистил. Боялся, что мамочка на него волком посмотрит или, чего доброго, по шее даст. Лучше бы одноразовую оплеуху, чем вечную ненависть. Но мамочка (в середине вечера, когда он совсем истомился) тихо сказала Васе:

– Ты больше так не шути, пожалуйста! Или хотя бы предупреждай.

– Я теперь не шучу, в смысле не обманываю! Честно! – обрадовался Вася тому, что мамочка простила его. И похвастался. – Успеваемость подтянул по математике и биологии. А по русскому – швах.

– По русскому я тебе помогу, – пообещала мамочка.

– И к нам в класс новая девчонка пришла. Обалденная! – неожиданно признался Вася.

Мамочка не поняла значение этой информации, да и некогда ей было с Васей разговаривать, но она изобразила гримасу восхищения и сказала:

– Вот здорово!

А поначалу все они, родственнички живущие, были страшно смущены, и скованы, и суетливы в попытках скрыть неловкость. Дедушка Рустам и бабушка Ира испытывали боязнь осуждения: ваш сын моей дочери двойных детей устроил, потом в кустах отсиживался, Нине наговорили бог знает что, благородные люди так не поступают. Бабушка Эмма, в свою очередь, переживала как всякая мать, чья дочь без брака беременная. Не прозвучат ли упреки, не поймает ли косых взглядов, не расценят ли Сережины родители свадьбу как снисходительное одолжение?

Они знакомились, хозяйки предлагали проходить в уличной обуви, гости отказывались, разувались, им искали тапочки – всё в тесной прихожей. Бабушка Эмма перепутала имена, назвала дедушку Иваном Рустамовичем. Папочка, который сам страдал забывчивостью на имена, решил оказать помощь:

– Эмма Леонидовна, моя мама, как и вы, Леонидовна, но Ирина, на ириски похоже. А папа Рустам – как если вы за границей, в Германии, например, и показываете на восток – Русь там. Иванович – самое простое, в смысле надо вспомнить самое простое русское имя. Эмма – от… от… – Про собаку Вадика вспоминать, конечно, не следовало. – Фильм был такой…

«Он сейчас скажет Эммануэль», – мысленно испугалась мамочка и пришла на помощь:

– «Мадам Бовари». По роману Флобера. Героиню звали Эмма.

На секунду бабушки и дедушка замерли и дружно неодобрительно посмотрели на молодых: мы не такие бестолковые и беспамятством не страдаем. Но этот общий всплеск осуждения их сблизил лучше долгих бесед. А окончательное слияние произошло за празднично накрытым столом. За него пригласили тут же, потому что в маленькой квартире светски расхаживать с аперитивами было просто негде.

Дедушке Рустаму, старшему мужчине и неизбежному тамаде, на сухую произносить тосты было сложно.

– За знакомство! – выдавил он.

Бабушка Эмма и мамочка наперебой предлагали закуски – салат оливье, селедку под шубой, семгу малосольную, грибочки маринованные и прочее.

– Попробуйте наш фирменный консервированный салат, – накладывала в тарелки мамочка.

– Отличная вещь, – со знанием дела похвалил папочка. – Мама, я тебе рассказывал, какая вкуснятина.

Дедушка Рустам под шумок тихо попросил младшего сына:

– Васька, прикрой!

Мальчик через стол полез в дальний от него конец стола за фаршированными баклажанами, которые отродясь не любил. В это время дедушка Рустам тайно плеснул не в рюмку, а в фужер водки и быстро выпил. Бабушка Ира боковым зрением видела все эти манипуляции. Но замечание сделала как бы дяде Васе:

– Веди себя прилично!

После допинга дедушка Рустам чувствовал себя значительно увереннее. Он попросил Сергея наполнить всем рюмки, встал и торжественно произнес:

– Мы здесь собрались по важному и счастливому поводу. Конечно, сейчас другие времена, инициатива принадлежит молодым. Они ставят нас в известность о своем бракосочетании, а не испрашивают благословения. И это – правильно, справедливо. Даже скажу – натурально. В том плане, что соответствует натуре человека.

Хотя дедушка Рустам не говорил ничего глупого, бабушка Ира, памятуя про полфужера водки на практически пустой желудок, прикрыв рот ладошкой, сквозь зубы обронила:

– Не увлекайся!

Дедушка Рустам запнулся и продолжил:

– Правильных слов, соответствующих моменту, я не знаю, поэтому скажу от сердца. Дорогая Нина! Мы счастливы принять тебя в свою семью. И втройне счастливы оттого, что ты незамедлительно подаришь нам внуков. Дорога-а-я…

Он растягивал последнее слово. И Вася, догадавшись, что отец вспоминает мадам Бовари, тихо подсказал:

– Эмма, дальше как мама.

В отличие от отца и брата, а также Нининой мамы, Вася не страдал плохой памятью на имена.

– Дорогая Эмма Леонидовна! – уверенно обратился дедушка Рустам. – Примите нашу благодарность за ваше согласие отдать вашу дочь за нашего сына и уверения в том, что, со своей стороны, мы сделаем всё возможное, чтобы молодые жили счастливо!

Все встали и сдвинули фужеры.

Дядя Вася вредно буркнул: «Слов, пап, хватило бы на два тоста». Остальные, растроганные, бурчания не услышали.

Двойняшки понимали недовольство Васи, который, как и мамочка, пил сок, а могли бы по исключительному случаю винишка плеснуть. При родителях попробовать – самое милое дело. Уже многие мальчишки хвастались, что спиртное пили. А Вася не любил завидовать. Ему нравилось самому выступать объектом зависти.

Пусть скажет спасибо, что двойняшки на него больше зла не держат! Женька и Шурка, присутствовавшие без права голоса, о которых говорилось намеками, хотя и оценили благополучный ход сватовства, не могли не отметить скудость, прямо сказать, почти нищету мероприятия.

То ли дело бабушку Зульфию сватали! Стадо баранов, пять шуб, три ковра ручной работы, десять серебряных монет – вот это приданое! У бабушки Груни, которая из крепкой купеческой сибирской семьи, только штук ткани – рулонов материи – было на три километра. Немецкий дедушка Фридрих женился на бабушке Паулине, которая по современным меркам и прошла бы за красавицу, а тогда из-за худобы не котировалась. Но дедушка на недостатки жены глаза закрыл, потому что получил вместе с ней большую мельницу, поднял цены на помол – каждый десятый мешок был его. И зажил припеваючи. Бабушка Паулина после каждых родов полнела, и через несколько лет дедушка обхватить ее за талию не мог.

А на Востоке дедушки за бабушек калым платили. Дедушка Эльдар отличился. Он бабушки Суры родителям такой калым преподнес, что те ахнули. Два стада овец, три табуна лошадей. Но богатый жених условие выдвинул – калым остается в его семье. Сыграли свадьбу, и через некоторое время калым испарился. Дедушка Эльдар стада и табуны взаймы брал, как берут поносить для форса чужую шапку. Бабушка Сура имела законное право уйти от мужа и вернуться домой. Но и не подумала – дедушка сумел ее без табунов накрепко к себе привязать.

– Были времена! – мечтательно вздохнула Женя.

– А потом другие наступили, – справедливо заметил Шурка.

– Верно, – согласилась Женя. – Бабушка Оля замуж выходила, всю ночь проплакала, потому что у нее нижнее белье – перешитое из исподнего белогвардейского офицера.

– Я не о барахле. Никакого приданого или калыма не захочешь, если доведется как…

– Ты про бабушку Сюзанну?

– Фриду, Сару и других.

Женя тяжело вздохнула.

Об этом не написано романов и не снято фильмов…

На диких просторах Сибири, и обеих Америк, в пустынях Африки, в тропиках и в вечной мерзлоте, в тундре и в непролазной тайге – везде бывало. Колонисты, хуторяне, новых земель покорители или староверы, или просто отшельники. Стоит одинокий дом, бревенчатый с маленькими оконцами или халупа из пальмовых листьев, пол земляной – в нем живут их бабушка с дедушкой, до другого человеческого жилья очень далеко. Дедушка работает от зари до зари, хуже вола, потому что скотину надо беречь, а себя беречь непозволительно. Бабушка измотана до крайности. Здоровье подорвано бесконечными беременностями и родами, психика исковеркана из-за частой смерти младенцев. А детей всё равно много, и на огороде-кормильце горбатиться, и пищу на открытом огне готовь, сколько раз юбка загоралась, ноги в язвах, гноящихся от ожогов… Надо дождаться, когда старшие дети подрастут и помогать начнут. Только многие не дожидались – с ума сходили, руки на себя накладывали. Затмение сознания, которому требовалось хоть немного отдыха. Отдыха не было и не ожидалось. Бабушка Сара ушла из дома, не сбежала от десятерых детей, а просто ушла. Шла и шла, пока не упала и не умерла. Бабушка Сюзанна, когда поняла, что беременная, а детей уже было тринадцать, полоснула себя серпом по животу…

За сухими строчками в исторических трудах: «Велика была женская суицидальность…» – рано прерванные жизни и их бабушек.

– Хорошо, что всё это в прошлом, – сказала Женя.

– Жить определенно стало лучше и проще, – согласился Шурка.

– Что это мы с тобой о грустном? Как там наши живущие бабушки?

– Сошлись, слились интересами на почве дачного огородничества.

Бабушки на кухне обсуждали особенности внесения удобрений под раннюю и позднюю капусту, делились рецептами консервирования. Славно, что дачи их расположены по одной дороге, по Ярославскому шоссе, удобно в гости будет ездить.

Бабушке Эмме хотелось спросить о национальном составе Сережиной родни, но она не знала, как деликатнее поинтересоваться. Издалека зашла:

– Говорят, от смешения кровей отличное потомство получается. Рустам Иванович по национальности?..

– Ой, он совершенно русский! – почему-то оправдывалась бабушка Ира. – Наш дедушка, отец Рустама, служил в армии, был у него друг узбек Рустам. Договорились, что когда женятся и родят сыновей, то назовут в честь друг друга. У нашего дедушки единственный сын, соответственно мой муж Рустам. А у Рустама, дедушкиного приятеля, вы поспеваете за мыслью? Вот у него пять дочерей до сына Ивана! Представляете? Они все замечательные! Если захотите отдохнуть в Фергане, то Иван Рустамович и его жена примут с распростертыми объятиями. Знаете, я всё думаю, как нехорошо, если мы их на Сережину свадьбу не пригласим. Но это человек двадцать, они ведь расплодились. К нам-то приезжают малыми партиями, а на свадьбу всех надо звать. С другой стороны, надарят столько, щедрость там просто невообразимая, что на десять лет хватит.

– А что говорит Сергей? – дипломатично поинтересовалась бабушка Эмма.

– Он им предложил делегатов направить, но не больше двух, как на партийный съезд. У моего сына, Эмма Леонидовна, я должна вас предупредить, своеобразное чувство юмора, не говоря уж о провалах в образовании, особенно в православном религиоведении. О чем я говорила? Волнение, вино…

– Про Сергея и чувство юмора.

– Да, и про наших почти родных в Фергане. Сергей им сказал: присылайте делегатов, но подарков по полной программе. Представляете? Я чуть не упала! Они ведь шуток в этом плане не воспринимают! И достаток там не падишахский. Но восточные женщины как-то умеют по крохам собрать, хитро скомбинировать. И обязательно для чужих предстать богачками. Поразительно! Хотя, давайте посмотрим правде в глаза… ваша наливка из смородины, которую мы пьем, откровенно признаю, лучше моей из черноплодки. Обязательно меня научите, как готовить!

Дядя Вася, который не вписывался в беседу папочки, дедушки Рустама и мамочки о русском языке, инженерном оснащении современного жилища и особенностях промышленного альпинизма, сунулся на кухню, где бабушки уже приговорили бутылку наливки из красной смородины и взялись за черносмородиновую. И тут он был некстати. Но его мама, как всегда, предложила гениальный ход:

– Попроси у Нины позволения поиграть на ее компьютере.

Мамочка, конечно, разрешила. А папочка и дедушка Рустам бдительность потеряли. Интернет у мамочки был без ограничения и дуболомных паролей. Дядя Вася наконец узнал, что такое порносайты. И ему стало грустно-грустно.

Бабушка Ира, непривычная к хмельному, но по случаю стресса, жажды и сладкой приятности наливок бабушки Эммы, принявшая ударную дозу, чувствовала неудержимую потребность говорить. Есть столько чего рассказать! Как познакомилась с Рустамом – о, это история, писатели отдыхают! Как родился Сережа, недоношенный, с мышцами и рефлексами недоразвитыми, слабым скелетом, хрупкими суставами. Но они – бабушка Ира, дедушка Рустам и сам папочка-младенец сражались, карабкались и добивались. Получилось. Папочка к семи годам, когда в школу надо идти, был хоть и мелким, но интеллектуально развитым – читал, считал простые числа. И спасибо дедушке Рустаму, а также секции гимнастики, имел на крохотных плечах бугорки мышц. В их первом классе таких мышц никто не имел! А потом, в старших классах, они поняли, что, возможно, с физическим развитием переборщили. Потому что мышечная работа порождает гормоны, которые дарят человеку удовольствие, и ничего другого ему уже не хочется. Вы задумывались, что есть тысячи мужчин, которым рубить тростник, долбить скалу, таскать тяжести – в удовольствие, они счастливы, им хорошо, и они противятся попыткам перевести их в интеллектуальный труд? Так предусмотрела природа, чтобы мужчины добывали пропитание семье и не симулировали. Вася – совершенно иная статья. Родился с рекордным весом…

Бабушке Эмме тоже хотелось сказать. Было что. Про мамочку с ее хроническими бронхитами, про астматический компонент, который врачи «скорой» констатировали, снимали приступ и уезжали. А дальше сама, беременная близнецами, с мужем, у которого неполадки с сердцем, губы синеют, а он всё: «Эмма, поспи, я посижу с Ниной!»…

Но бабушка Эмма была принимающей стороной, из вежливости требовалось дать гостье выговориться.

– Кажется, бабульки надрались, – хмыкнул Шурка.

– Могут себе позволить, – ответила Женя. – Они у меня чудные! Молодые, сильные, умные – прекрасные! Когда я буду обнимать их за шею своими крохотными ручонками, прижиматься щечкой, бабушки станут умирать от счастья.

– А что в это время буду делать я?

– Дуть в памперсы. Разве не ясно, что бабушки станут меня, девочку, любить больше?

– Не факт! – заорал Шурка.

– Молчи! Дай дослушать. Видишь? Бабушка Ира сообразила, что разболталась. Бабушка Эмма забыла, как хотела живописать бронхиты мамочки. У них еще будет время. А пока…

– Бабушка Ира, – подхватил Шурка, – вспомнила, с чего беседа началась.

– Ой, надо же! – развела руками бабушка Ира. – Все выпили и не заметили. Так вкусно было! А с чего речь пошла? Да, национальности. Эмма Леонидовна, будьте спокойны! У нас все исключительно русские.

– Я и не волновалась. Но, в свою очередь, хочу заверить: примесей не имеем.

– Конечно, поручиться, что не проскользнул монгол, – хихикнула бабушка Ира.

– Или еврей не прошмыгнул, – мелко сотрясалась бабушка Эмма.

Они думали, что шутят, показывают свои интернациональную терпимость и свободомыслие.

Их внук и внучка, Шура и Женя, кувыркались от хохота, падали навзничь, вскакивали, во всё горло гоготали, снова падали, дрыгали ногами и руками – нет ничего смешнее глупости взрослых живущих. Двойняшки так веселились, что пока биологически не способные двигаться, только хвостиком-закорючкой шевелить, вызвали у мамочки странные ощущения.

Папочка увидел, что мамочка ёрзает. Дедушка Рустам расписывал сложность инженерного оборудования в современном жилище и ничего не замечал.

– Что с тобой? – тихо спросил папочка.

– Не пойму. Странное. Как будто чешется позвоночник, но изнутри.

При таких удивительных симптомах папочка, кроме «водички попей?», ничего предложить не мог.

А Шура с Женей веселились! Ой, такие русские, просто клейма ставить негде! Кого только не было в предках!

– Кого не было? – утих Шура.

– Японцев? – предположила сестра.

– Восьмой век, нашего дедушку камчадала забросило на японские острова, обратно вернулся с бабушкой.

– Африканцев маловато.

– Но были! Откуда все пошли-то?

– Вот еще, еще…

– Женька, не напрягайся. В каждом человеке из живущих на Земле намешано кровей. Потому и выжили. Если бы размножались исключительно в стае, в племени, в роду, в княжестве, в государстве – превратились бы в стерильных лабораторных нежизнеспособных мышей, годных только для опытов. И тут спасибо войнам, захватам, оккупациям, варягам, разведчикам, конкистадорам, колонистам.

– Ты в общем рассуждаешь, а мне в частности обидно, что бабушка Эмма и бабушка Ира не знают, что их отцы-тезки сталкивались и даже были влюблены в одну девушку. Она шутила: у меня два Лёни, но ни один не Брежнев. А бабушка Эмма не знает, что ее прабабушка Клара с маленькой бабушкой Мартой приехала в Россию искать дедушку Колю, бывшего военнопленного. А тут революция, разруха, бабушка Клара тифом заболела и умерла. Бабушка Марта в детский приют попала. Бабушка Эмма только знает, что у них принято неславянские имена девочкам давать. А откуда пошло – и не догадывается.

– Каждому из них рассказать бы о предках! – ухмыльнулся Шура. – На полгода разговоров бы хватило. И слушали бы с открытым ртом.

– Мы знаем, а они даже не догадываются.

– Хотя, по логике, могли бы предположить, что в прошлом не скучно было.

– Воспитанные люди, конечно, не бравируют своим превосходством…

– А мы с тобой еще не воспитанные! Поэтому имеем право!

Это была их маленькая компенсация за пребывание в темноте, за долгое бездвижение и неразвитость тела, за неспособность попросить: «Сделайте погромче!» – вековые и тысячелетние знания о предках, о перипетиях судеб, очень часто повторяющихся в других исторических декорациях.

Им предстояло еще несколько месяцев провести скрюченными во мраке, несколько недель – до первой возможности улыбнуться, сморщить носик, дрыгнуть ножкой или ручкой. Ждать и ждать выхода в свет.

Роды у Нины были непростыми. Сергей, наряженный в халат и бахилы, присутствовал. Но когда дело приняло сложный оборот, его выставили в коридор. Сидел у двери родильной комнаты на корточках, как узбек, и ломал пальцы. Самое мучительное переживание для мужчины – беспомощность в деле, которое сотворил.

Вокруг Нины хлопотала бригада медиков. Главный врач, подставляя медсестре потный лоб, чтобы вытерла марлевой салфеткой, чертыхался:

– Такое впечатление, что эти близнецы хотят на свет одновременно появиться! Не получится, братцы! Так, коллеги, – обратился он к своей бригаде, – слушайте мои команды…

Сергей почувствовал легкое дуновение ветерка по лицу – один, второй раз, но не обратил внимания на сквозняк. А это были ангелы, которые неслись ударить Женю и Шуру в ямочки под носиками, чтобы новорожденные забыли память предков. И начали свою собственную жизнь.

2007 г.

Оглавление

Двое, не считая призраков

  Часть первая Антон Скробов

    Предыстория

    Галлюцинации

    Рабочий день

    Аферистка

    Родители

    Забытая книга

    Семейный ужин

    Звонок врачу

    Служба добрых услуг

  Часть вторая Борис Горлохватов

    Предыстория

    Семейное общежитие

    Свадьба и похороны

    Искуситель

    Университеты

    Карьера

    Наследница миллионов

  Часть третья Враги

    Предыстория

    Задачи для детей и взрослых

    Кошмарное свидание

    Неудавшийся разговор

    После пожара

    День рождения принцессы

    Узник в замке

  Часть четвертая Катя

    Предыстория

    Побег

    Бабушка в придачу

    Ожидание

    Затворники

    Гипотезы

    Свидетельство о браке

    На линии огня

  Эпилог

Обратный ход часов

  Глава первая Кутузов шел домой

  Глава вторая Случись трагедия у Лизаветы

  Глава третья Михаила не волновали версии

  Глава четвертая Родители выбор не одобряли

  Глава пятая Медовый месяц плавно перетёк

  Глава шестая Михаил чувствовал себя превосходно

  Глава седьмая Рядом с ним спала-сопела

  Глава восьмая Не уследила

  Глава девятая Подруга Лиза переживала

  Глава десятая Надо вести к врачам

  Глава одиннадцатая Шереметев – один из самых состоятельных

  Глава двенадцатая Семен постучал в дверь

  Глава тринадцатая Рая несказанно счастлива

  Глава четырнадцатая Миша провел в палате

  Глава пятнадцатая Таня не могла вырваться из фирмы

  Глава шестнадцатая Кладов проводит ее до автомобиля

  Глава семнадцатая Они приехали в клинику

  Глава восемнадцатая Секретарша нарушила приказ

  Глава девятнадцатая Булькала гречневая каша

  Глава двадцатая Конец истории

Сделайте погромче

  Глава первая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава вторая

    1

    2

    3

    4

  Глава третья

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава четвертая

    1

    2

    3

    4

    5

  Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg