«Потерянное сердце»

Потерянное сердце (fb2) - Потерянное сердце (пер. K.N ★ Переводы книг Группа) (Сердце - 2) 2845K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Шэри Дж. Райан

ПОТЕРЯННОЕ СЕРДЦЕ Автор: Шэри Дж. Райан

Жанр: Современный любовный роман

Рейтинг: 18+

Серия: Сердце #2 (про разных героев)

Номер в серии: 2

Главы: Пролог+25 глав+Эпилог

Переводчики: Татьяна С. (до 9-ой главы), DisCordia

Сверщик: DisCordia

Редактор: Татьяна П.

Вычитка и оформление: Анна Б.

Обложка: Таня П.

ВНИМАНИЕ! Копирование без разрешения, а также указания группы и переводчиков запрещено!

Специально для группы: K.N ★ Переводы книг

()

ВНИМАНИЕ!

Копирование и размещение перевода без разрешения администрации группы, ссылки на группу и переводчиков запрещено!

Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо.

Посвящается моей маме.

Твоя любовь ко мне безоговорочна. Ты борешься за меня, когда мне нужна защита, Ты охраняешь меня от всего плохого и делаешь меня добрее — и это самое важное в жизни. Я наблюдала и училась у тебя на протяжении всей моей жизни. И только благодаря тебе и твоему опыту, я смогла стать такой же прекрасной матерью, как ты.

Благодарности

Сейчас я понимаю сколько потрясающих людей в моей команде, и я очень им благодарна.

Лиза, мы были рядом на протяжении нескольких лет, и я не могу себе представить, как бы справилась без тебя. Спасибо за то, что ты всегда знаешь, как закончить мои предложения.

Кэти, я очень рада, что ты уже довольно давно присоединилась к моей команде. Твое внимание к деталям удивительно, и я рада, что ты работаешь со мной.

Стефани и Рене — мои леди, спасибо, что вы всегда были рядом со мной, всегда подбадривали меня и заставляли идти вперед. Я не знаю, что бы делала без вас двоих.

Линда, если бы мы пили каждый раз, когда я что-нибудь забывала или говорила глупости, у нас была бы вечеринка целый день, каждый день. Спасибо, что ты постоянно рядом со мной и управляешь моими книгами, словно кораблем.

Барб, я так благодарна за нашу дружбу, наши ежедневные беседы и за то, что ты всегда делилась своими идеями. Наша дружба для меня как целый мир.

Мои бета-читатели, вы все буквально приняли участие в написании этой книги. Ваши отзывы и критика были более чем конструктивными, и надеюсь, с вашей помощью, я сделала эту книгу лучше. Спасибо за ваше время и поддержку, Аннелль, Хизер, Джоселин, Алисса, Эрин К., Тамми, Микеле, Белинда, Барб, Рене, Эрин Д., Келли и Таня. ЛЮБЛЮ ВАС, ДАМЫ!

На протяжении многих лет я работала со многими блогерами, и лично познакомилась с некоторыми владельцами/совладельцами, и теперь называю вас моими друзьями. Спасибо за вашу постоянную поддержку и любовь к моим книгам. Хотела бы я обнять вас всех лично! Вот только несколько имен: Мила из Kubbies, Кристалл из Bookalicious, Эмили из Южных Vixens, и Tatiana из TB Cooper.

Особая благодарность Альберту Марано, младшему офицеру полицейского отдела Уорвика за ответы на мои вопросы и помощь в нескольких сценах.

Моя семья и друзья, благодарю вас за то, что принимаете меня такой, какая я есть, и вашу невероятную поддержку в моем деле. Вы мотивируете меня настолько, что я никогда не смогу выразить это словами, но я благодарна за огромное количество любви, которое есть в моей жизни.

Мама, папа, Марк и Эв, я не могу найти способ сказать вам спасибо, но каждый день я испытываю вечную благодарность за то, что вы все верите в меня.

Лори, моя читательница номер один, сестра и лучший друг, благодарю тебя за то, что ты всегда собираешь меня по кусочкам, и твою поддержку, когда я теряюсь в этом мире.

Мальчики, спасибо, что вы всегда гордитесь мной и рассказываете миру, что я писатель. Вы оба слишком молоды, чтобы понять, насколько я люблю то, что делаю, но когда вы говорите мне, что хотите когда-нибудь стать писателями, я чувствую бесконечную гордость от того, что смогла показать вам, как это быть чем-то увлеченным.

Джош, спасибо тебе за то, что терпишь мой постоянный стресс, разочарование, приступы паники и всплески эмоций, которые я ежедневно испытываю. Люблю тебя больше, чем когда-либо за то, что ты все еще улыбаешься мне, пока я веду себя как капризный ребенок. Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая, но ты держишь это в себе и... Я почти уверена, что это и есть настоящая любовь.

Пролог

Тринадцать лет назад

— Это по дороге, — говорю я Кэмми и крепче сжимаю руль, маневрируя между грудами камней, накопившимися здесь за много лет.

Она придвигается ближе на сиденье и кладет голову мне на плечо.

— Нам наверняка не стоит ехать сюда. Кажется, это частная территория? — спрашивает она.

— Да, но я не думаю, что здесь кто-то живет, — отвечаю я.

Краем глаза я вижу, что она смотрит на меня с улыбкой.

— Ты всегда ищешь неприятности, ЭйДжей, — говорит она, нервно усмехаясь.

— Только когда я с тобой, — отвечаю я, пристально глядя на нее.

Мы подъезжаем к большому загородному дому, старому и обветшавшему, маслянисто-желтого цвета с выцветшим белым широким крыльцом.

— Ты привез меня в этот дом? — спрашивает Кэмми с недоумением.

— Сам по себе дом не важен, ценно то, что находится за домом, — говорю я ей. — Я был здесь раньше.

Мы с Хантером ездили на велосипедах здесь, когда были младше, и насколько помню, я никогда не видел, чтобы кто-нибудь входил или выходил из этого дома. Если кто и живет здесь, его не сильно заботит присутствие посторонних на заднем дворе.

— Что-то я нервничаю, — говорит Кэмми, крепко сжимая мою руку.

— Верь мне, хорошо? — говорю я, чтобы успокоить, и сжимаю ее маленькую ладонь в ответ.

— Поживем-увидим, ЭйДжей Коул.

Мы обходим дом и попадаем на задний двор.

— Ого, это место огромно, как большая ферма. Я даже не подозревала, что в нашем маленьком городке есть такие участки земли.

Кэмми оглядывает все это величие — ярко-голубое небо в пушистых облачках, а под ним широкий ковер разнообразной зелени, усыпанный небольшими яркими цветами, которые обрамляют все это совершенство. Возможно, я еще не знаю истинного определения красоты, но я не могу налюбоваться этим местом, поэтому оно должно быть чем-то особенным.

— Здесь так спокойно и красиво.

— Да, так и есть. Мне нравится луговая трава, и эти дубы — им, должно быть, сотни лет. Они, наверное, видели больше, чем мы можем себе представить. На самом деле, я думаю, дом был построен в 1840 году. С ума сойти, да?

— Ух ты! — удивляется она, явно понимая, что я чувствую каждый раз, когда прихожу сюда.

— Интересно, сколько семей жили здесь?

— Я не знаю, но я хочу быть в их числе, — говорю я и тащу ее к старому ветвистому дереву с деревянным качелями, свисающими с самой большой ветки.

— Видела когда-нибудь такое?

— Только в кино! — хихикает она.

— В наши дни у каждого есть эти модные сборные качели. Ты никогда раньше не видела деревянных, но они гораздо лучше, — говорю я.

Кэмми смотрит в сторону дома, вероятно, заметив заколоченные окна и разросшийся плющ, каскадом спускающийся с гниющей крыши. Да, она по-прежнему нервничает.

— Здесь красиво.

— Запрыгивай, — говорю я, помогая ей усесться на длинную деревянную доску. Я подталкиваю Кэмми сзади, наблюдая, как она закрывает глаза и откидывает голову назад. Ветер дует сквозь ее светлые волосы, и, может быть, потому, что мне всего шестнадцать и все это глупо, но я уверен: ничто и никто в этом мире не разубедит меня в том, что я влюблен в нее.

— Как ты думаешь, мы сможем закончить школу, а потом и колледж? Я имею в виду вместе, — спрашивает она.

Мне не нужно обдумывать ответ. Я знаю это. Я уверен в этом.

— Конечно. Я не вижу, что может помешать нам быть вместе. — Я хватаюсь за веревки, останавливаю качели и поворачиваю Кэмми к себе, чтобы поцеловать ее. — Я никогда не чувствовал такого, ни с кем. Я точно знаю, что люблю тебя, Кэмми.

Ее карамельного цвета глаза сияют на солнце.

— И я точно знаю, что люблю тебя, ЭйДжей.

Я отпускаю качели, глядя, как она нежится на солнце, паря вместе с ветром. Немного погодя, она касается ногами земли и останавливает качели.

— И мне здесь очень нравится.

— Я буду жить здесь когда-нибудь, — говорю я. — Я хотел жить здесь с тех пор, как впервые увидел это место.

— Это, должно быть, довольно дорого, так что тебе лучше поступить в колледж и получить хорошую работу, чтобы позволить себе здесь жить.

Это всего лишь мечта. Я наверняка никогда не смогу жить в таком прекрасном месте, но все равно прихожу сюда, чтобы притвориться, что это не так.

— Итак, если мы останемся вместе, это значит, что я смогу жить здесь с тобой, —говорит она с теплой улыбкой.

— Это хороший план, — говорю я, вновь раскачивая Кэмми на качелях.

— Мы глупые подростки, не так ли? — спрашивает она сквозь смех.

— Да, никто из шестнадцатилетних подростков не знает, чего хочет от жизни. — Я соглашаюсь с ней, ухмыляясь, чтобы увидеть реакцию. — Кроме нас, конечно.

Глава 1

Двенадцать лет назад

Долгих семь месяцев я пытался найти способ рассказать эти новости людям, подарившим мне жизнь. Часть меня хотела бы думать, что они не будут удивлены; что они ожидают от меня чего-то подобного, так как я далеко не идеальный сын. Я принял это... фактически, я жил с этим... до сих пор. Однако, теперь мне нужно остановиться и начать думать, думать очень быстро.

Кэмми наклоняется в проход между нашими столами и протягивает записку, прерывая мои мысли. Я быстро беру ее, разворачиваю и читаю:

Я немного боюсь. Вообще-то, я в ужасе.

Кэмми нельзя волноваться, ей необходимо расслабиться. Хочу сказать ей, что все будет хорошо, но мы сидим на уроке истории. Миссис Галифакс ненавидит меня в буквальном смысле, и если я заговорю, она снова отправит меня к директору. Я шепчу Кэмми одними губами:

— Все будет хорошо. — Надеюсь это успокоит ее до конца урока.

Кэмми закрывает глаза и откидывается назад. Ее каштановые волосы падают на спинку железного стула, и она достаточно громко сглатывает.

— Я не могу этого сделать, — говорит она резко и громко.

Все в классе смотрят на нее с любопытством — все, включая миссис Галифакс.

Кэмми встает со своего места, оттолкнувшись руками от стола.

— Кэм, что ты делаешь? — бормочу я.

— Я не могу этого сделать, ЭйДжей, — говорит она снова.

Кэмми идет по длинному проходу между столами и выходит из кабинета, прежде чем миссис Галифакс успевает отреагировать. Через минуту все вновь поворачиваются к доске, как будто ничего не произошло.

Если я побегу за ней, то все узнают о нас. Она не хочет этого, и о нас не знают, потому что мы скрываем наши вот уже почти двухлетние отношения.

Фокусируюсь на часах, ожидая, когда минутная стрелка доплетется до двенадцати. Изо всех сил пытаюсь понять, что же изменилось и что могло прийти в голову Кэмми. Мы все обсудили. Мы приняли решение, и у нас был план. У нас не осталось нерешенных вопросов.

Звенит звонок. Я хватаю свои книги и вылетаю из класса, прежде чем кто-либо успевает пошевелиться.

Обегаю каждый коридор от начала и до конца в поисках Кэмми, но ее нигде не видно.

Нуждаясь в передышке, прислоняюсь к одному из шкафчиков и достаю свой телефон из заднего кармана. На экране вижу сообщение от Кэмми.

Кэмми: Нам нужно поговорить. Я на парковке С.

Я не хочу терять время, отвечая ей, поэтому мчусь по коридору, выбегая на улицу через одну из тех дверей, которые запрещено использовать в часы занятий. Нахожу Кэмми перед ее потрепанным темно-красным «БМВ». Она бросает школьную сумку к ногам и закрывает лицо руками, рыдая так громко, что боюсь, кто-то решит, что я делаю ей больно. Пофиг. Обнимаю ее за шею и позволяю выплакаться.

— Скажи мне, — шепчу ей на ухо.

— Я должна отказаться от ребенка. Я заполнила документы на прошлой неделе и... — говорит она, тяжело дыша в мое плечо. — Я не думала, что это произойдет так быстро, но они нашли семью.

— Подожди. Стоп! О чем, черт возьми, ты говоришь? — выдавливаю я.

Я могу не задавать этот вопрос, я достаточно умен, чтобы понять, о чем она говорит. Просто теряюсь, поскольку мы никогда не обсуждали эту тему. У нас были планы. Глупые планы, но все же. И мы собирались осуществить их. Альтернативы не было — мы никогда не обсуждали другие варианты.

Мы так безумно влюблены, что убедили себя, будто готовы быть родителями в семнадцать лет. А мы не готовы. Но отказаться от ребенка — это не вариант.

— Я должна отдать ребенка на усыновление, ЭйДжей.

— Нет, не надо, мы даже не говорили об этом, Кэмми. Почему ты должна взять и?..

У меня кружится голова, я пытаюсь понять. Это несправедливо. Ребенок и мой тоже. Как она может просто отдать нашего ребенка, не посоветовавшись сначала со мной? Это вообще разрешено?

— ЭйДжей, я на девятом месяце беременности, — говорит она, перебивая меня. — Больше нет времени.

— У нас есть еще несколько недель. У нас есть время. Мы должны принять это решение вместе, — возражаю я, пытаясь успокоиться.

— Нам по семнадцать лет. Мы едва можем позаботиться о себе, не говоря уже о ребенке. К тому же, я... я почти ничего не решаю тут… вообще ничего. — Она вздыхает, слезы медленно катятся по ее щекам. — Я тоже не хочу так поступать с ней, ты должен мне поверить. — Она ласково кладет руку на свой живот.

— С ней? Подожди, — говорю я, размахивая руками в воздухе, — ты только что сказала «с ней»... ты знала?

Кэмми сказала доктору, что не хочет знать пол ребенка до его рождения. По крайней мере, так она мне и сказала. Ничего не понимаю. Когда было принято это гребаное решение об усыновлении? Она знает, что я берегу каждый заработанный цент, откладывая, чтобы мы могли кормить и одевать ребенка. Я освободил угол в своей спальне, чтобы у ребенка было место для сна. Купил игрушки и хранил их под кроватью. Я не был готов стать отцом, но сделал все, что мог, чтобы подготовиться к этому. Возможно, я не умею заботиться о ребенке, но знаю, как любить его.

— Я не хотела, чтобы ты привязывался... чтобы я привязывалась, но во время последнего ультразвука я просто сорвалась и спросила, девочка это или мальчик, — говорит она, нервно теребя пальцами кольцо обещания, которое я подарил ей несколько месяцев назад. Дал обещание, что у нас будет самая невероятная семья и что дам ей и нашему ребенку все.

— Значит, ты задумалась об этом несколько недель назад, да? — спрашиваю я, яростно запуская руки в свои волосы.

Мать сопровождала Кэмми на каждый чертов визит к врачу, поэтому я даже не мог быть на ультразвуке. Это просто херня.

— Я не принимала этого решения, ЭйДжей.

— Кто тогда? Почему ты не сказала мне, Кэмми? Почему?

— Тебе нравится все исправлять, помогать людям и решать глобальные проблемы. Ты любишь всех и вся, и все любят тебя. ЭйДжей Коул никогда не отдал бы своего ребенка никому. Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы понять, что ты не согласишься на это и... так как это не зависит от меня, и я сама не согласна на это, я не знала, как тебе сказать.

Ее слова становятся все решительнее и слезы на ее лице высыхают, словно их высушило выглянувшее в этот мрачный день солнце. Смирилась ли она с этим решением, которое было принято без меня? Я никогда не видел прежде такого выражения на ее лице.

— Кэмми, которую я знаю, никогда не отдаст своего ребенка, ни за что на свете... это наша дочь. Как это может не зависеть от тебя, Кэмми? — сердито шепчу я, указывая на ее живот. — Она наша, и никто другой не имеет права принимать это ужасное решение.

— Мои родители... они не оставили мне выбора, ясно? — огрызается она. — Мы не женаты. У тебя нет никаких прав, ЭйДжей.

Не могу поверить в то, что слышу. Это даже не похоже на слова Кэмми. Похоже на то, что кто-то заставил ее так сказать. Она всегда сражается за то, во что верит, и за то, чего хочет, а то, что она говорит сейчас, просто не имеет смысла.

— Как ты можешь не бороться за нее, за нас? Как ты собираешься жить после того, как отдашь нашего ребенка? Уверен, что не сможешь.

Я пытаюсь обуздать свой гнев, но нет способа погасить то, что чувствую прямо сейчас.

— Я не хочу отказываться от нее. Я не согласен с этим решением. Я собираюсь приехать в больницу, ведь они захотят, чтобы ее отец тоже подписал бумаги, Кэмми. Знаю, ты думаешь, что у меня нет здесь никаких прав, но они есть. Эта маленькая девочка наполовину моя, нравится это твоим родителям или нет.

В любых других обстоятельствах и по любому другому вопросу то, как мы друг с другом разговариваем, стало бы основанием для разрыва. Это стало бы поводом для неприятного разрыва.

Но я люблю ее почти два года, и за последние месяцы нам пришлось сильно повзрослеть, больше, чем я мог себе представить.

Она смотрит на меня, ее глаза снова начинают блестеть, когда она тихонько всхлипывает.

— Это не обсуждается. Адвокат, которого наняли мои родители, сказал так.

— Адвокат?

Какого черта? Я должен был понять. Мистер и миссис Беверли Хиллз из Коннектикута заставили бы ее нанять адвоката. Ее родители, насколько я знал, казались понимающими людьми. Хотя я никогда с ними не встречался. Я никогда не был в ее доме, так как наши отношения держались в тайне, как и первые месяцы ее беременности. Не знаю, пыталась ли она защитить себя или меня, но теперь осознаю, что не стоило соглашаться так долго скрывать наши отношения только потому, что она может быть права.

Любой парень может зайти в больницу в этот день и заявить, что он отец ребенка. У меня нет никаких доказательств, кроме теста ДНК, который сделаю, если они дадут мне время. Не знаю, как эта хрень работает.

— У меня нет слов, Боже, Кэмми, это неправильно. Это несправедливо. Я так зол, и даже не знаю, что сказать, — яростно шиплю я.

Кэмми пристально смотрит на меня твердым взглядом, будто пытается превратить меня в камень, но ее попытка проваливается. Она, должно быть, ожидала подобной реакции от меня. Вот почему она так долго ждала, чтобы сообщить мне эти новости.

Она долго смотрит на меня, и я замечаю, что на ее щеках появляется яркий румянец. Она кладет руку на живот и прислоняется спиной к водительской двери своей машины.

Кажется, будто все происходит в замедленной съемке: Кэмми закрывает глаза, затем зажмуривается, сжимает челюсть, и ее тело сгибается, насколько это возможно на девятом месяце беременности. Стон вырывается из ее горла, в тот же миг ее кожа, до этого красная, становится призрачно бледной. Я в шоке замираю, и тут же понимаю, что происходит.

— Ты в порядке? — наконец спрашиваю я.

Кэмми хватается за мое плечо.

— Отвези меня в больницу.

Эти четыре слова перезагружают мой мозг, и я пытаюсь вспомнить все, что читал об этом в интернете. Я думал, что это будет происходить постепенно, медленно, в течение нескольких часов.

Она берет себя в руки, но я вижу нервозность и страх в ее глазах. Придерживаю ее за руку и помогаю дойти до своей потрепанной машины.

Пока пролетаю по хорошо знакомым улицам до больницы, в моей голове пусто. Кэмми хранит молчание всю дорогу, раза три я слышу стоны.

Припарковавшись в зоне двухчасовой парковки, я оббегаю машину и помогаю Кэмми выйти.

— Я должна позвонить родителям, — произносит она.

— Я буду рядом с тобой, Кэм, — говорю я ей, пытаясь сохранять спокойствие и убедить, что я действительно пройду с ней через все это.

— Ты не должен быть здесь. Я не хочу, чтобы мои родители знали... папа убьет тебя, ЭйДжей. Пожалуйста, верь мне. Я делаю это не для того, чтобы причинить тебе боль. Разве ты не видишь, как это мучает меня?

— Ты не хочешь, чтобы твои родители знали что? Что ты встречаешься с семнадцатилетним парнем из школы? Может, я недостаточно хорош для тебя? Что за чертовщина? Мы любим друг друга. Что еще имеет значение?

Их семнадцатилетняя дочь беременна от меня… и она пытается защитить меня, но сейчас мне нужно защитить свою дочь.

— Это не так! — кричит она.

— Тогда как, Кэмми?

Мы идем по автостоянке, я изо всех сил поддерживаю ее, когда мы входим в больницу.

— Отец сказал, что когда узнает, кто сделал это со мной, он заставит его пожалеть, что тот появился на свет.

Эти слова не становятся для меня неожиданностью. Отец Кэмми — начальник полиции нашего города, и я верю, что он уничтожит меня любым возможным способом. Это была первая моя мысль, когда она сказала мне, что беременна. Тем не менее, я остался с ней, чтобы быть отцом этому ребенку и поступить правильно. Единственное спасение заключалось в том, что он не захотел бы, чтобы его внук рос без отца.

И даже теперь, когда у меня нет шанса стать отцом, это не дает ему повод разрушить мою жизнь. Тем не менее, меня не запугать — я буду рядом с Кэмми и нашей дочкой.

— Мне все равно, — говорю я ей.

Она останавливается в пустом коридоре, обхватывает меня за плечи и смотрит на меня своими огромными глазами.

— Мне не все равно. Я не хочу разрушать твою жизнь. Я люблю тебя, независимо от того, через что нам приходится проходить сейчас. Я этого не хочу и надеюсь, что когда-нибудь ты это поймешь.

В этот момент я бы отдал все, чтобы знать, каковы мои законные права, но у меня не осталось времени. Я будто потерялся в темном лесу, один без света, и не знаю, куда идти.

— Ты не можешь этого сделать, — снова умоляю я, хотя знаю, что это не ее решение.

Я не могу это принять, это невозможно. Я просто должен бороться с этим. Буду бороться, пока не выиграю.

* * *

У Кэмми схватки уже несколько часов, и мне удалось убедить ее не звонить родителям. В обычной ситуации было бы неправильно просить ее об этом, но если они приедут, то мне придется уйти. Мы о многом говорили за последние несколько часов. Если бы я только мог убедить ее передумать и не отдавать нашего ребенка, все было бы в порядке.

Но она все же не передумала.

Медсестра зашла, чтобы задать Кэмми какие-то вопросы, и теперь она спрашивает, я ли отец. Только открываю рот, чтобы ответить, как Кэмми перебивает меня:

— Нет, я не знаю кто отец.

Внезапно я становлюсь хорошим и верным другом Кэмми, который хочет быть здесь в трудную минуту. Я хочу перебить ее, устроить сцену, но тогда меня вышвырнут, поэтому изо всех сил прикусываю свой язык и проглатываю гордость.

Врачи сделали ей обезболивание, и хотя она кажется расслабленной, хрустит ледяной крошкой, но в ее глазах напряжение, словно она пытается удержать их открытыми. Кожа белее мела, спутанные пряди волос мокрые от пота и прилипли ко лбу. (Примеч.: в США в роддомах женщинам в период схваток вместо воды иногда дают мелкую ледяную крошку, чтобы восполнить водный баланс в организме — это облегчает состояние и снимает стресс). Она кажется олицетворением несчастья и, наблюдая, как она проходит через эту боль и муки, я еще больше задаюсь вопросом, как она может после этих испытаний отдать нашего ребенка кому-то другому.

— Мы окончим школу через месяц. Я думал, мы найдем квартиру, и я украшу одну из спален для малышки, — говорю я, нежно поглаживая живот Кэмми. — Она наша дочь. Мы должны дать ей все, что можем.

Я знаю, это звучит безумно. Чувствую себя безрассудным, но не могу перестать надеяться, даже если ее слова — правда, и она уже не может ничего изменить.

— ЭйДжей, — тихо говорит Кэмми, — слишком поздно.

— Нет, это не так, — бессмысленно бормочу я. Не знаю, так это или нет, но хочу твердо стоять на своем и доказать ей, что это не так. Не может быть слишком поздно. Она наш ребенок.

Пожилой врач входит в палату, пока я упрашиваю Кэмми, и говорит нам, что Кэмми уже готова тужится. Медсестра надевает чистые перчатки на руки врача, и тот садится на круглый табурет в конце кровати, у ног Кэмми.

Не знаю, что сказать. Я должен успокоить ее и попытаться забрать часть ее боли и страхов, но не могу из-за гнева. Я так зол, и знаю, что никогда не переживу этого. Я должен уйти. Должен сделать все возможное, чтобы избежать боли, которую почувствую, когда увижу свою дочь, зная, что придется отказаться от нее. Это слишком.

Я смирился с мыслью о том, что стану отцом, и это заняло у меня месяцы. Каждую минуту каждого дня после того, как Кэмми сказала мне, я убеждал себя, что так и должно быть. Я справлюсь с этим. Мы все справимся. Теперь, когда я, наконец, смирился с этим, не уверен, что смогу внезапно смириться с тем, что этой маленькой девочки не будет в моей жизни.

Мои мысли стихают. Эта комната в пастельных тонах наполнена запахом, который я буду помнить всегда, тоже становится тихой, пока Кэмми тужится. Я стою на месте, словно статуя, держа ее за руку, пот струится по ее алым щекам. Я ничего не слышу. Как будто вокруг меня все замерло, за исключением Кэмми, доктора, медсестер и... этого крика.

Доктор держит ее, словно приз, который мы только что выиграли, и для меня это действительно так. Люди не отказываются от наград.

Медсестра обтирает ее и осторожно протягивает Кэмми. Я смотрю на нее и жду, когда на ее лице боль сменится любовью, но... этого не происходит.

— Я не могу взять ее, — произносит она и закрывает глаза, не глядя на самое восхитительное создание в мире, которое она когда-нибудь сможет увидеть.

Почему Кэмми не хочет прикоснуться к нашей дочери?

— Я хотел бы подержать ее, — говорю я громче, чем хотел бы.

— Нет, она не наша, — рыдает Кэмми.

Она страдает эмоционально и физически, и я не знаю, чем ей помочь, потому что понятия не имею, как справиться со своей собственной душевной болью.

— Будет только хуже, поверь мне, ЭйДжей.

— Это мой единственный шанс. Я не откажусь от него ни за что на свете.

Кэмми зажмуривает глаза и мучительно вдыхает, испуская стон. Медсестра приближается, и кладет доченьку мне на руки.

У нее идеальная розовая кожа. Она смотрит на меня так, словно пытается понять, что происходит и как она оказалась здесь. Короткие темные волосы сбиваются в маленькие кудри, а губы имеют форму идеального бантика. Она — самое прекрасное существо на свете. Я люблю ее больше, чем кого бы то ни было в этой жизни.

— Вы дадите ей имя или приемные родители? — спрашивает Кэмми медсестра.

— Они назовут ее, — говорит она, слегка вздохнув.

Эти слова словно плывут по воздуху. Я осознаю, что все имена, придуманные нами раньше, уже не важны. Я не мог и подумать, что она откажется назвать ее.

Моя дочь все еще смотрит на меня. Возможно, она пытается запомнить мое лицо, пока ее не забрали. Хотел бы я, чтобы она запомнила меня.

— Не забывай меня, — тихонько шепчу я, — пожалуйста.

— Приемным родителям сообщили около часа назад, как вы просили. Они находятся в комнате ожидания. Хотите, чтобы я позвала их, когда вы отдохнете?

Медсестра обращается только к Кэмми, потому что она сказала, что не знает, кто отец ребенка. Я — отец этой маленькой девочки. Я всегда буду ее отцом, узнает она это или нет.

— Да, пожалуйста, — говорит Кэмми слабым голосом.

Как она может быть такой решительной? Как она может это сделать? Что она чувствует внутри? Раздавлена ли она так же, как я? Или она уже сломлена? Это не та девушка, которую я знал и любил почти два года. Моя Кэмми так никогда не поступила бы.

Медсестра, наконец, смотрит на меня и слегка склоняет голову набок. Ее глаза широко распахиваются, плечи опускаются. Она пододвигает ко мне стул, взбивает больничную подушку, а затем почти заставляет меня сесть.

Она мягко кладет руку на мое плечо, и я осторожно опускаюсь на стул, крепко прижимая девочку к своему сердцу, молясь, чтобы она услышала стук и поняла, что она связана со мной на всю жизнь.

Я тут же теряюсь в глазах моей маленькой девочки, запоминая их. Теперь я знаю, как маленькие девочки держат своих пап за пальцы. Я хочу сделать все для нее. Секунды превращаются в минуты, пока я, не отрываясь, пристально смотрю на нее. Затем раздается стук в дверь, который пугает нас.

Молодая пара, словно сошедшая с обложки жуткого журнала «Дом и сад», что читает моя мать, входит в палату. Эти люди пришли сюда, чтобы забрать моего ребенка прямо у меня из рук. У меня есть ребенок. У меня есть дочь. Она моя.

Женщина подходит ко мне с широкой улыбкой на лице, со слезами на глазах, покрасневшими щеками — все это говорит о том, что она испытывает то же количество эмоций, что и я, за исключением того, что ее эмоции полностью противоположны.

Так я думаю.

— О, Боже, она так прекрасна! Вы должны гордиться тем, что решились на такой храбрый поступок, — говорит женщина.

— Это было не мое решение, — тихо говорю я.

Не хочу, чтобы моя дочь думала, что я принял это решение, если она когда-нибудь спросит меня об этом.

— О, — шокировано произносит она, — понимаю.

Женщина, старше меня лет на десять, если не больше, прижимает руки к груди. Мужчина, ее муж, полагаю, подходит к ней и обнимает за плечи.

— Я уверен, что это, должно быть, очень сложно для вас, — говорит он, — но, пожалуйста, знайте, вы отвечаете на наши молитвы таким подарком.

Кто, черт возьми, говорит это? Я отвечаю на его молитвы? Этот ребенок — моя дочь, моя кровь. Я создал ее, и теперь должен отдать этим придуркам… в качестве подарка?

Женщина стоит передо мной, глядя на мою маленькую девочку так, будто хочет взять ее на руки. Но я знаю, как только это произойдет, я безвозвратно потеряю контроль.

— Мы должны отдать ее им, — просит Кэмми сквозь рыдания, — пожалуйста, ЭйДжей.

Это убивает меня. Буквально сводит с ума. У меня все пусто внутри, и я не могу переносить боль ни минутой дольше.

— Документы подписаны, и я больше ничего не могу сделать... пожалуйста, ЭйДжей.

Я не отвожу глаз от моей дочери. Провожу мизинцем по крошечной родинке рядом с ее правым ухом, восхищаясь тем, что она выглядит, как скопление маленьких звездочек.

Не хочу упустить ни секунды, пока могу смотреть на нее, неважно насколько сейчас хочу увидеть лицо Кэмми. Часть меня хочет знать, что она чувствует ту же боль, что и я. Как она может не чувствовать?

Я никогда не испытывал раньше такой боли. Такое чувство, что кто-то бьет меня боксерскими перчатками изнутри, заставляя каждый мой орган болеть и пульсировать. Как кто-то может отказаться от своего ребенка? Это все моя вина. Я должен был быть более осторожным. Я не должен был этого допустить. Я разрушил наши жизни, мою и Кэмми. Даже если она не осознает этого сейчас, мы разрушаем самих себя, отвечая на молитвы этих неизвестных людей.

— ЭйДжей, — решительно говорит Кэмми.

Ее тон достаточно тверд, чтобы на короткое время отвлечь мое внимание от моей девочки, достаточно для того, чтобы увидеть пару рук, тянущихся к моей дочери. Я хочу ударить по ним, подняться и защитить ее от них, но бежать мне некуда. Руки этой женщины касаются моей крошки, обнимают ее, и забирают малышку из моих крепких объятий.

Когда чувствую кожей холодный воздух в том месте, где только что лежала моя дочь, осознаю, что произошло. Я больше никогда в своей жизни не почувствую того, что ощутил сейчас. Частичку меня только что украли.

Мой взгляд устремлен на женщину, которая что-то напевает моей дочери. У нее на глазах слезы, как и у ее мужа. Кажется, что мы с Кэмми исчезли, и в комнате остались только эти двое и их новорожденная дочь. Но она не их дочь. Она моя! Я не соглашался на это. У меня не было выбора. Это несправедливо.

— Что это за усыновление? — спрашиваю я. Я совсем ничего не знаю об этом, ведь мне всего семнадцать. Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Почему? Я думал, мы заодно. Хотя, и сейчас я это понимаю, Кэмми никогда не говорила, что у нее в голове. Мне казалось, что мы в одной команде, но это совсем не так. Папа говорил мне, что самонадеянность делает с мужчиной, но я не буду ослом в этой ситуации. Ни за что. Не в этот раз.

Мужчина и женщина смотрят на меня с недоумением, будто мой вопрос странный или неуместный. Как будто... удивляются, почему никто не объяснил мне этого раньше.

— Это открытое усыновление, но это наша первая и последняя встреча, — говорит Кэмми шепотом.

— Спасибо, что позволили нам быть здесь, — говорит женщина.

— Пожалуйста, позаботьтесь о ней... пожалуйста, — отвечает Кэмми едва слышно. В ее голосе слышу ту же боль, что испытываю я, и сейчас мне ясно: она тоже этого не хочет.

— Я не готов, — говорю я.

— Пожалуйста, — обращается Кэмми к медсестре, — я больше не могу это выносить. Сделайте так, чтобы он ушел!

Что? Я? Нет!

— Это моя дочь! — кричу я. — Никто не спросил меня, хочу ли я этого... их! — Я указываю на пару. — Я не хочу этого! Я не давал своего согласия!

— Охрана, — спокойно говорит медсестра по телефону.

— Я думала, ты не знаешь, кто отец? — спрашивает приемная мать. — Так было заявлено в документах. Не было никаких тестов ДНК или форм согласия. Это отец?

— Да! Это несправедливо! Это неправильно! Она моя. Она принадлежит мне. Она все для меня. Я сам позабочусь о ней, если потребуется. Я не хочу отдавать ее, не хочу. Она — мое всё, Кэмми...

Мой голос превращается в стон, такого никогда прежде не было.

— Пожалуйста, не забирайте мою дочь, — умоляю я. — Она моя плоть и кровь! Вам не отнять ее у меня! Вы не можете!

Я выгляжу безумным. Я кажусь диким и сумасшедшим, и Кэмми в панике смотрит на меня.

— Извините, но боюсь, что уже слишком поздно, — говорит женщина. — Вам нужно было подписать бумаги, что вы не согласны с усыновлением, но нам сказали, что отец неизвестен.

Смотрю на Кэмми. Я не способен понять, как она могла решиться на такое, и не сказать мне.

— Кэмми, скажи им, что я отец! Я не подписывал документы, потому что узнал об усыновлении четыре часа назад, — кричу я.

— Он — отец, — говорит она тихо сквозь слезы, достаточно тихо, чтобы я мог слышать, но мы оба знаем, что теперь это не имеет значения.

Женщина сказала, что документы подписаны. Кэмми уже ничего не может изменить. Она просто плачет. Глаза ее опухли, слезы текут по красным щекам. Пара крепко держит мою дочь, как будто я собираюсь напасть на собственного ребенка. Они защищают ее от меня.

— ЭйДжей, ты должен знать, что и у меня нет ничего дороже нее на свете, но...

— Они забирают нашу дочь, Кэмми! Так не должно быть!

У меня нет возможности договорить, меня хватают и волокут прочь, спиной вперед — еще одно наказание, последний взгляд на сцену, которая навсегда останется в моей памяти.

Мой мир замедляется, я не отрываю взгляда от нашей дочери. На ее темных волосах уже крошечная розовая шапочка, а затем вижу ее глаза: они большие, они изучают мир, который появился для нее десять минут назад.

Последнее, что я слышу, перед тем как очутиться в коридоре больницы — ее плач — самый прекрасный звук, который я больше никогда не услышу.

Глава 2

Сегодня ее день рождения — день рождения моей дочери. Ей двенадцать лет. Я не знаю, где она живет. Не знаю, хорошо ли относятся к ней ее родители. Не знаю, получила ли она то, что хотела на свой день рождения, но я хотел бы послать ей в подарок открытку и сказать, что сегодня 4380-ый день, когда я просыпаюсь, молясь, чтобы она была счастлива, и мечтая увидеть ее снова.

* * *

— ЭйДжей, Гэвин снова плачет, — ворчит Тори, стаскивая с меня толстое теплое одеяло. — Сейчас твоя очередь кормить его.

Меня предупреждали об этом. Бессонные ночи, раздражительная жена, и опять бессонные ночи. Когда это закончится? Чувствую себя так, словно у меня грипп, за исключением того, что у меня нет гриппа. Зато у меня есть четырехмесячный ребенок, который не спит по ночам. Я не спал больше пяти часов за эти четыре месяца. Или четыре часа за пять месяцев? Сколько месяцев нашему сыну? Даже не помню, сейчас я будто в бреду.

Спустив ноги с кровати, я приваливаюсь к стене в поисках поддержки. С каждой бессонной ночью моим глазам требуется чуть больше времени, чтобы привыкнуть к темноте дома в три часа ночи. Я больше и не пытаюсь их открыть сразу. Дорогу до кухни я проделываю на ощупь. Открываю холодильник, достаю бутылку, ставлю в подогреватель, щелкаю кнопочкой и опускаю голову на прохладную поверхность кухонной тумбы, пока эта проклятая штука не запищит «би-и-и-и-ип». Иногда я думаю, что Гэвин просто хочет услышать этот звук, потому что к тому времени, пока дохожу до его комнаты, чтобы накормить его, он перестает плакать и снова засыпает. А я уже проснулся и словно зомби пытаюсь снова добраться до своей кровати.

Не думаю, что так случится сегодня, поскольку с момента, как я встал, его крики стали только громче. Достав молоко из подогревателя, переворачиваю бутылочку над раковиной и позволяю капелькам грудного молока капнуть на запястье, упс, такова моя жизнь. Надо убедиться, что молоко, которое моя жена сцедила из своей груди шесть часов назад, не слишком горячее. Ага. Грудное молоко не слишком горячее. Идеальное. Для Гэвина.

С бутылкой в руке я хватаю из кучи белья в гостиной слюнявчик и направляюсь наверх в комнату Гэвина, где пронзительный звук становится пыткой для моих ушей.

Беру своего маленького парня на руки и несу его в кресло-качалку, которую мне любезно одолжил Хантер. Для чего нужны братья? Кроме того, чтобы давать друг другу кресла-качалки. Кто я сейчас? Как мы с Хантером докатились до такой жизни, в которой одалживаем друг другу кресла-качалки?

Когда сосок — и я больше не нахожу это слово сексуальным — наконец попадает в рот Гэвина, его крики прекращаются, и он расслабляется в моих руках. Я смотрю на его спокойное личико и влюбляюсь в него снова, точно так же, как и каждую ночь, в три часа. Я, может быть, устал как черт, но сделал бы что угодно для этого маленького парня. Было бы неплохо, если бы он это понял и выпил эту бутылочку немного быстрее, но что я могу сказать, малыш весь в отца и наслаждается вкусной едой.

Не закрывать глаза — единственная задача. Прошло уже тридцать минут, как я разглядываю стену, и бутылка в моей руке становится легкой. Гэвин выпустил сосок и уже засыпает. Но я должен разбудить его, чтобы он срыгнул. Таковы правила. Это действительно глупые правила, но то, что он может во сне захлебнуться собственной отрыжкой, пугает меня, поэтому я делаю все, как надо. Я бужу спящего ребенка, который наверняка позволил бы мне спать в течение следующих трех часов в тишине и покое.

Спустя минуту постукивания по его спине, я слышу, как маленький пузырек воздуха лопается в его животике. Я поднимаю его, чтобы положить обратно в кроватку. Но теперь он смотрит на меня и улыбается. Может быть, это газы, но я думаю, он просто не собирается отпускать меня.

Пока не появился Гэвин, я никогда не думал, что человек действительно может спать стоя. Теперь я точно знаю, такое бывает, когда ты совершенно без сил. Но сейчас... то ли это Тори трясет меня, то ли это землетрясение. Неважно, я не уверен, что у меня хватит сил поднять веки. Я получаю локтем в живот и резко открываю глаза, понимая, что сплю, повиснув на спинке кроватки — пустой кроватки. Спина просто вопит от боли, когда я выпрямляюсь, чтобы увидеть Тори. Она кажется отдохнувшей, каким был бы и я, если бы спал с трех часов ночи в кровати, но знаю, что она нуждается в этом больше.

— Ты выглядишь ужасно, — говорит она. Я устал. Я должен быть на работе сейчас, или час назад, или через час, в зависимости от того, сколько сейчас времени.

— Который час? — спрашиваю я ее.

Боже, что случилось с моим голосом? Такое чувство, будто ржавый гвоздь застрял у меня в горле. Почему она так на меня смотрит? Как будто я должен улыбаться и стоять здесь с чашкой кофе, читая газету, вместо того чтобы горбиться над кроваткой нашего сына.

— Сейчас восемь, — говорит она без эмоций и отстранено, как и на протяжении нескольких месяцев. Мы женаты меньше года, и большую часть этого времени я пытаюсь понять ее.

Знаю, что она любит меня, и я люблю ее, но родительство совершенно очевидно изматывает нас. Полагаю, именно поэтому надо сначала жениться и какое-то время пожить вместе, прежде чем заводить детей. Поскольку моя жизнь часто непредсказуема, то все это уже не имеет значения. Я всегда поступаю правильно, на мой взгляд, но не знаю, является ли мой правильный поступок действительно верной дорогой в жизни. Но в этот раз я выбрал правильный путь — я стану хорошим мужем и лучшим отцом, которого заслуживает Гэвин.

— Я надеялась быстро принять душ перед встречей, — говорит Тори. Сейчас восемь, и у меня есть час, чтобы добраться до места, где мы с Хантером сегодня работаем. — Знаю, тебе скоро уходить.

Тори протягивает мне Гэвина и жалостливо улыбается. Думаю, если скажу ей, что собираюсь принять душ перед работой, ничего не изменится. С Гэвином на руках я спускаюсь в гостиную и сажусь на диван — это единственная мебель, которую мне разрешили привезти, когда мы въехали, и когда я включаю телевизор, мне становится комфортно. Может быть, я смогу посмотреть хотя бы повтор вчерашней игры.

Откидываюсь на спинку дивана. Я чертовски устал. Кофеин, вероятно, не спасет меня сейчас. Может быть, помогут несколько минут сна... Гэвин спит, а Тори будет в душе около получаса.

Или нет.

— ЭйДжей, — тихо зовет она.

Я открываю глаза и быстро сажусь, а она стоит в полотенце вся мокрая после душа, и слезы текут по ее щекам.

— Детка, что случилось? Ты в порядке? Что-то случилось?

Я уже на ногах и осторожно перекладываю Гэвина так, чтобы он не проснулся.

— Я просто... мне жаль, что я так себя вела. — Что вдруг заставило ее заговорить об этом? Она вела себя так с седьмого месяца беременности.

— У нас столько всего произошло. Я понимаю. Ты не должна извиняться, — говорю я. — Непросто быть родителями.

— Ты думаешь, мы все еще были бы вместе, если бы не... — она смотрит на такого умиротворенного сейчас Гэвина, — ...он?

Я смотрю на нее, пока она задает этот вопрос.

Это вопрос, на который я уже много раз отвечал. Мы встречались всего несколько месяцев, когда узнали, что она беременна. Это было невероятно — связь между нами была чем-то, чего я не испытывал с тех пор, как был с Кэмми, и я подумал, что в будущем у нас все изменится. Я даже скрывал ее от своей семьи несколько месяцев, боясь, что кто-нибудь все испортит.

— Почему ты сейчас об этом спрашиваешь? — Она бросает взгляд на свои отполированные ногти на ногах, прядки ее мокрых, черных как смоль волос падают ей на лицо, и капли воды с них капают на пол.

— Мне нужно тебе кое-что сказать. Мне надо было сказать это давно, но я не могла собраться с силами.

Почему она не смотрит на меня?

— Ти, посмотри на меня, — говорю я ей. — В чем дело?

Что бы это ни было, в ее больших изумрудных глазах мука, и я не знаю, что бы это могло значить.

— Я виновата перед тобой, — начинает объяснять она.

Виновата? Она изменяла мне или что-то такое? Если и изменила, то уж точно не в последнее время. Все, что она делала, это говорила о растяжках на своем теле и о лишнем весе, с которым не может справиться. Лично я считаю, что она выглядит потрясающе, учитывая тот факт, что она лишь несколько месяцев назад родила нашего четырехкилограммового малыша, но Тори одна из тех, кого заботит внешность и то, что люди думают о ней. Не сказать, что прямо зациклена, но переживает. С того дня, как я встретил ее в супермаркете, ничего не изменилось. Она так же потрясающе красива. Хотелось бы, чтобы она в это верила.

— Ты можешь мне сказать. Все нормально. Неважно, что это, мы разберемся, — уверенно говорю я, потому что мы вместе, пока смерть не разлучит нас. Я надеюсь.

— Это нелепо, — говорит она, неловко смеясь.

— Если это так нелепо, почему ты плачешь? — спрашиваю я, а сам начинаю немного нервничать. Тори не часто плачет. Я знаю, что за последний год она плакала всего несколько раз: из-за смерти друга, когда узнала, что беременна, и утром после первой бессонной ночи с Гэвином.

— Я будто живу во лжи, — говорит она.

— Что? Тебя зовут не Тори, или ты типа обманщица? Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, пытаясь не показывать тревогу.

— ЭйДжей. — Она закрывает глаза, тяжело и рвано выдыхает, и качает головой. — Ничего, забудь, что я это сказала.

Да, вот так всегда. Почему женщины всегда говорят такое? Очевидно же, я не забуду, что она это сказала.

— Нет, скажи мне, что творится у тебя в голове, Tи?

— Я просто сильно устала, и мысли путаются. Мы можем просто закончить этот разговор? — умоляет она.

Теперь настала моя очередь молча кивнуть. Да, мы можем забыть об этом пустом разговоре, одном из многих подобных.

— Ты, наверное, мало спала прошлой ночью, да?

Гэвин просыпается посреди ночи, но... Я вставал посреди ночи, чтобы покормить его, и прошлой ночью, и предыдущую ночь. И... да, я понимаю. Она вынашивала ребенка девять месяцев, и теперь моя очередь позаботиться о нем. Я хочу, чтобы она высыпалась. Хочу, чтобы она отдохнула, но кажется, она совсем не такая отдохнувшая, как я рассчитывал.

Смотрю на часы, где мигает поставленный на девять утра таймер-напоминание. Через пять минут позвонит Хантер с вопросом, где я. Его расписание неизменно, я понимаю. Дети, школа, ужин — на все нужно время.

— Во сколько ты сегодня будешь дома? — спрашивает Тори.

— Как обычно, — говорю я и беру пальто с дивана. — Я куплю что-нибудь к ужину по дороге домой, так что тебе не придется ничего готовить. Не против?

— О, — говорит она, отжимая волосы полотенцем. — У меня вроде как планы выбраться куда-нибудь сегодня с Памелой. Вечер девочек, ты помнишь? — Точно. Вечер вторника — для девочек. Был и всегда будет, даже если дома есть ребенок. — И Роуз будет с Гэвином целый день, так как у меня есть кое-какие дела.

Роуз — наша соседка, которая слишком стара, чтобы видеть или слышать нашего ребенка, но она предлагает посидеть с ним бесплатно, потому что у нее нет внуков, о которых она так мечтала. А Тори часто принимает ее предложение.

Я вытряхиваю из головы свое беспокойство, наклоняюсь вперед, чтобы поцеловать Тори, и вручаю ей Гэвина.

— Я люблю тебя, детка.

Она прикрывает рот рукой и немного отстраняется.

— Я спасу тебя от моего утреннего дыхания. — Поцеловав меня в щеку, она несет Гэвина к детским качелям и усаживает его туда. — Увидимся вечером. — С легкой улыбкой она поднимается наверх, в ванную.

— Увидимся. — Я подхожу к качелям и целую сына в голову. — Увидимся вечером, малыш. У нас будет пиво, и мы посмотрим игру, только вдвоем, хорошо?

Он улыбается мне и весело хохочет, и так чертовски тяжело оставлять его качаться на качелях в одиночестве в этой большой открытой комнате. Хантер убьет меня сегодня. Оглядываю комнату, пытаясь найти что-нибудь, чтобы развлечь Гэвина, пока он будет здесь один, но, черт, я не могу оставить его здесь одного, в этой комнате, в то время как Тори наверху сушит голову феном. Что, если он найдет что-нибудь, засунет в рот и подавится?

Вскидываю голову, признавая поражение. Знаете что? Олив, дочь Хантера, практически выросла у нас на работе. Этот маленький парень спит так много, что не имеет значения, где он будет — со мной на работе или дома. Так что к черту!

— Сегодня ты пойдешь на работу с папой, ты совсем большой парень. — Я достаю малыша с качелей и, поднявшись по лестнице, заглядываю в ванную. — Это... я возьму Гэвина на работу, можешь сказать Роуз, что она свободна сегодня.

Тори выключает фен и смотрит на меня так, будто не слышала ни слова, из того что я сказал.

— В чем дело?

— Сегодня я возьму с собой Гэвина, — повторяю я.

— Ты уверен? — спрашивает она и открывает дверь шире, чтобы поцеловать Гэвина на прощание. — Хорошо, я уверена, он будет счастлив провести с тобой день.

Улыбка Тори становится шире, и она машет нам обоим так, будто уплывает на каком-то фантастическом круизном корабле.

Никогда не думал, что все будет так. Все было идеально, пока мы не узнали, что она беременна. Никто из нас не хотел детей, но в жизни такое случается. Я почти сразу свыкся с мыслью о ребенке, но похоже, что у нее все еще не получилось. Не сказать, что она говорит об этом или что-то еще, но чувствую, что это так.

Конечно, я спрашивал ее. В чем дело? Может, я сделал что-то неправильно? После первого месяца я так устал, что перестал спрашивать. Это убивает, когда вижу, насколько она отстранена от нас — от Гэвина. Я читал об этом, и кажется понял в чем дело, но она убеждала меня, что у нее нет послеродовой депрессии. Всегда ли женщины понимают, когда с ними происходит такое? Признать проблему трудно для каждого человека, не говоря уже о женщине, которая только что стала мамой. Я был осторожен, спрашивая ее об этом, но она оборвала меня, сказав, что это не так, и что она просто приспосабливается к этой новой жизни. Тем не менее, период ожидания просто кошмар для меня. Я будто прохожу по новому для нас родительскому пути в полном одиночестве. Через победы и неудачи. Через плохое и хорошее.

С Гэвином, сидящим в автокресле, я направляюсь к месту работы, которое, к счастью, находится всего в нескольких километрах от нас. Хантер ждет меня снаружи, потому что... ключи-то как раз у меня. Ой. Забыл об этом тоже. Эта бессонница затуманивает мой мозг. Хантер демонстративно смотрит на часы, показывая этим жестом, что я опоздал — и далеко не впервые. Но сменяет гнев на милость, когда видит, как я вытаскиваю Гэвина из машины. Улыбка расползается по его лицу, покрытому ночной щетиной — темной, с неожиданной примесью седины.

Мой старший брат постарел в возрасте тридцати одного года. Мы можем поблагодарить за это принцессу Олив — семилетнего ребенка, которая говорит и ведет себя, как пятнадцатилетняя, и она правит миром этого человека. Я думаю, что Хантер скучает по дням, когда его маленькая малышка спала в автокресле и ничего не говорила. Я называю это легким периодом, но когда Олив была ребенком, Хантеру было нелегко. Элли умерла через несколько минут после рождения ребенка, и он один воспитывал дочь. Наверняка о первых ее днях у него почти не осталось воспоминаний, во всяком случае тех, которые хотелось бы снова воскрешать в памяти.

Он из тех, кто живет одним днем, не нуждаясь в старых фотографиях или домашних видео. Каждому свое. Что бы он ни делал, чтобы выжить, я поддерживаю.

— Где мой маленький напарник? — шутливо рычит Хантер Гэвину.

Он забирает автокресло из моих рук, не спрашивая, почему я сегодня привез его на работу. Он мой брат, мы близки, и он знает, почему я делаю то, что делаю — это облегчает ситуацию, когда не хочу ничего объяснять.

— Можешь открыть? — спрашивает Хантер. Я достаю инструменты из грузовика и направляюсь к входной двери.

— Как сегодня Гэвин, нормально? Он вроде немного горячий. — Хантер ставит автокресло на подъездной дорожке и берет Гэвина на руки, одновременно прикладывая ладонь к его лбу.

— Я дал ему пива по дороге сюда, но когда мы вышли из дома, все было в норме, — шучу я. — Наверное, в машине было слишком жарко. Я волновался, что он мог простудиться.

Хантер частенько волнуется. На самом деле, это то, что он делает лучше всего. Я же жду, пока появится реальная причина для беспокойства. Это помогает мне оставаться в здравом уме.

Хантер заносит Гэвина внутрь и быстро устраивает его на нижней ступени.

— Мужик, хочу надеться, что он заснет, чтобы мы могли начать работу.

— Ковры могут подождать пять минут. Я не видел его уже две недели, и он так вырос.

— Вы с Шарлоттой уже должны завести себе маленького, — говорю я ему, зная, что это его проймет.

— Мы женаты меньше полугода, и на случай, если ты забыл, у каждого из нас уже до брака были дети. У нас две дочери семи и восьми лет. Это равнозначно тому, что у тебя пятнадцать детей.

Срываю пластик с рулона ковра, который ждет нас, и оглядываюсь назад.

— Вы двое нападаете на меня, будто у меня должно быть двадцать детей или около того... Да, вам стоит просто рожать каждый год, пока у нее не начнется климакс. Тогда вы уж точно никогда не забудете этот запах маленького ребенка или чудесные крики посреди ночи, о которых вы меня предупреждали. Через некоторое время Олив и Лана уже сами будут заботиться о малышах.

Ох уж этот милый плач... больше похож на завывание волков.

Хантер поднимает голову, и улыбка, предназначенная Гэвину, исчезает с его лица.

— Забавно.

После моих прозрачных намеков на то, что Гэвину пора бы уснуть, Хантер, наконец, кладет его обратно в автокресло и качает, пока глаза сына не закрываются.

— Он хороший ребенок.

— В течение дня, а вот ночью он превращается в оборотня. Поэтому, не позволяй этим ямочкам вводить себя в заблуждение, дядя Хант.

Пока ребенок спит, мы можем спокойно работать, избегая всех вопросов, которые Хант определенно задавал бы, если бы мы поменялись ролями. Он не расспрашивает, но, клянусь, это потому что он просто знает. Этот ублюдок знает все, и я не могу понять как. Хотелось бы мне иметь такую же интуицию, как у него.

Похоже, я хочу поговорить об этом.

— ЭйДжей, — начинает он, забивая гвоздь.

— Это долгая история, — отвечаю я.

— Можешь дать ту коробку с гвоздями? — продолжает он.

Ох.

— Я ведь раньше не брал Гэвина с собой, почему ты не спрашиваешь меня об этом? — говорю я наконец, как девочка-подросток, которая отчаянно ищет внимания.

Хантер садится, прислонившись к стене, снимает перчатки и складывает руки.

— Ты мой брат уже двадцать девять лет, — начинает он. — Я решил, что ты не хочешь говорить о том, из-за чего поругался с Тори этим утром. Я знал, что ты скажешь мне, когда будешь готов.

Почему у меня такое чувство, будто я разговариваю с папой? Когда он стал начинать разговоры вступительной речью? В последнее время Хантер слишком много занимается воспитанием.

Он превращается в папу.

— Ты превращаешься в папу, — говорю я в ответ.

Хантер откидывает голову, прислоняя ее к балке в стене.

— Ладно, тогда без предисловий, — вздыхает он. — Тори очень, очень милая женщина. Кажется, между вами была какая-то химия, и я видел, что все идет именно в том направлении, на которое и надеялся — после того как тебе не везло с женщинами — и что она не разобьет тебе сердце.

Он и понятия не имеет, насколько мне не везло с женщинами — с Кэмми в частности.

— Но...

Есть «но». Он знает больше о Тори, чем я, не так ли?

— Я заметил перемену между вами, когда вы узнали о Гэвине. Знаю, что сначала ты был шокирован, и это не входило в твои планы, но ты быстро справился с этим и воодушевился идеей иметь ребенка быстрее, чем я ожидал.

Он замолкает на минуту и берет бутылку воды, стараясь уложить мысли в голове, прежде чем продолжить.

— Но, похоже, этого не произошло с Тори. Разве вы не говорили о том, что не хотите детей, и именно поэтому вам так хорошо вместе?

Я говорил это. И не один раз. Именно поэтому она принимала таблетки, и мы использовали презервативы. Таблетки нужно принимать каждый день, а презервативы могут иногда рваться. Девять месяцев спустя наши планы улетели в трубу.

В любом случае, я знаю, что он прав.

— Думаешь, Тори когда-нибудь свыкнется с мыслью, что она мама? У нас все равно нет выбора.

— Возможно. Я слышал, что некоторым нужно больше времени. Нужно время. Однако, — он на секунду делает паузу, — я никогда не думал, что скажу это... буквально... никогда, но думаю, что ты рожден быть отцом, и только по этой причине все скоро встанет на место.

— Ты говоришь, как отец. Ты и правда стареешь, Хант. Ты смотрелся в зеркало в последнее время? — Я почесываю свой подбородок. — У тебя уже седина в этом месте. — Я поднимаю взгляд, сосредоточившись на его спутанных волосах. — Хм-м, и тут тоже.

— Заткнись, осел. Вообще-то, — говорит он, вставая и хватая коробку гвоздей с выложенного кирпичом камина, — Шарлотте нравится.

— Хорошо, если Шарлотте это нравится, значит, так и должно быть, — говорю я с преувеличенным энтузиазмом, чтобы он понял мой — «ты под каблуком» — посыл.

— Такой неудачник, — говорит он, вбивая последний гвоздь.

Когда наш спор заканчивается, я оглядываю огромную гостиную, отмечая, что мы справились всего за два часа.

— Довольно неплохо для дедули и человека, который не спит.

Хантер очищает пару мест, пока я проверяю углы в поисках пропущенных концов.

— Брат, Гэвин определенно горит. — Я поворачиваюсь к ним и вижу, что Хантер снова прикладывает ладонь ко лбу Гэвина. — У тебя есть с собой детская сумка или что-нибудь еще? Надеюсь, Тори положила туда термометр.

— Да, это... э-э... в грузовике. — Гэвин никогда не болел. Ему всего четыре месяца. Я не знаю, что делать с больным ребенком. Именно поэтому я стою здесь, как тупица, глядя на него, а Хантер бежит к моему грузовику.

Он возвращается с сумкой для подгузников и роется в ней целых две минуты, прежде чем начинает ругаться.

— Черт, как тут может не быть термометра? Проклятье. Нужно измерить его температуру. У детей его возраста не должно быть температуры выше тридцати восьми с половиной градусов. Это может быть серьезно, ЭйДжей.

Как он помнит всю эту хрень? Не помню, чтобы мне кто-нибудь говорил об этом.

— Подожди, в моем бардачке должен быть термометр. Девочки часто температурят. Тебе стоит держать при себе градусник.

Не знаю, может быть, это чрезмерная болтовня Хантера или это неопытный ЭйДжей набирается знаний от своего опытного брата. Может быть, я просто дерьмовый отец, и действительно не должен был брать на себя роль родителя этого беспомощного ребенка. Учитывая, что мне уже почти тридцать, а мои родительские навыки все еще сомнительны. Страшно подумать, что может случиться с моей дочерью в семнадцать лет. О чем, черт возьми, я думаю?

Хантер снова исчезает и возвращается менее чем через минуту со странным на вид приспособлением.

— Что это, черт возьми, и что с ним делать? — спрашиваю я.

— Это лобный термометр. Это не лучший прибор для младенцев, но это даст нам достаточно точную информацию.

Слава Богу, если бы он сказал мне, что этот термометр нужно куда-то вставить, а не просто приложить к голове, я был бы серьезно напуган. Хантер проводит устройством над головой Гэвина, а я опускаюсь на колени перед автокреслом.

— Он тяжело дышит или это мне кажется? — спрашиваю я у Хантера. Это беспокойство. Я чувствую это. Я должен защитить этого маленького парня, и сейчас я беспомощен. — Что показывает термометр?

— Нам нужно в больницу, ЭйДжей. У него температура тридцать девять градусов. — Я ценю, что Хантер не напомнил мне снова об уровне опасной температуры. Я услышал его в первый раз, когда он сказал, что больше тридцати восьми с половиной опасно для ребенка.

Мы пролетаем по дорогам через город, и я в сомнениях, стоит ли сообщать Тори, но не готов сейчас вести беседы. И принимаю неверное решение и не звоню ей. Мне нужны ответы, прежде чем мне зададут вопросы.

Наклоняюсь к заднему сиденью, кладу руку на грудь Гэвина и чувствую, как он медленно дышит.

— Он дышит странно, — снова говорю я Хантеру.

— Ты этого не знаешь. Я уверен, что все в порядке, — уверяет меня брат.

Я знаю, что он просто хочет меня успокоить. Я готов сломаться от жестокости его слов. Может, он и не хотел меня задеть, но все равно не удерживаюсь от резкого ответа:

— Я знаю, как он дышит. С какой скоростью, сколько секунд разделяет его вдохи и как долго они длятся. Я провожу каждую ночь, слушая его дыхание, и понимаю — он дышит неправильно.

Хантер быстро смотрит на меня, продолжая вести грузовик по городу, и гордо улыбается.

— Я знаю, мужик. Я проходил через это. Я с тобой. Я верю тебе.

Глава 3

Вдобавок к тому, что не позвонил Тори, как наверняка должен был, я еще и должен был позвонить педиатру Гэвина, прежде чем ехать в отделение скорой помощи, о чем мне снисходительно сообщили в регистратуре. Почему я ничего об этом не знаю? Я слушал все, что говорили, был на каждом приеме, и все же чувствую себя самым глупым отцом в мире. Теперь мы сидим в этой чертовой комнате ожидания, а мой сын пылает жаром в моих руках. Не должны ли в отделении скорой помощи детей принимать в первую очередь?

Хантер кладет руку мне на плечо и протягивает мне стакан. Кофе приятно пахнет, а кофеин, когда принимаю его внутрь, возбуждает меня еще больше.

— Ты еще не позвонил Тори? — спрашивает он.

Я качаю головой, понимая, что прошло больше часа, и теперь у меня уже нет оправданий.

— Нет, — говорю я, глядя на Гэвина, который невозмутимо и тихо спит у меня на руках.

— О, тебе надо бы сообщить ей, — говорит Хантер и садится рядом со мной. — Я не хочу лезть не в свое дело, но...

— Ничего, — говорю я ему.

— Ты изменился, ЭйДжей. — Его слова — не порицание. Это просто признание факта. — И я беспокоюсь о тебе. — Я тоже беспокоюсь о себе. — Ты не смеешься, ты не улыбаешься, и ты не... ты.

— Да, — соглашаюсь я. Я не могу не согласиться, потому что он прав.

— Ты в порядке? — неуверенно спрашивает он.

Прокручиваю этот вопрос в голове, чтобы дать себе минутку на ответ. Что значит быть в порядке? Полагаю, что ощущение тихой радости, привычные раньше смех и улыбки — вот что это такое, чего сейчас нет и в помине. Так что ответить Хантеру можно только так:

— Нет, я не в порядке.

— Да, знаю, — говорит он. — Я могу тебе помочь?

— Нет, и не думаю, что кто-нибудь сможет.

— Гэвин, — зовет медсестра из открытых дверей.

— Я подожду здесь, — говорит Хантер. Часть меня чувствует себя ребенком и хочет, чтобы он пошел со мной. Ненавижу больницы. Я знаю, что он ненавидит их больше, и на это у него есть веская причина.

Прохожу с Гэвином в дверной проем, следуя за медсестрой в униформе с улыбающимися щенками. Когда мы заходим в смотровую, она задергивает за нами занавеску.

— Разденьте его до подгузника. Мы взвесим его, проверим температуру и уровень кислорода. Вы упомянули в регистратуре, что у него высокая температура?

— Да, температура была тридцать девять и пять. — Дрожащими руками я снимаю верхнюю одежду с Гэвина, затем быстро начинаю расстегивать пуговицы.

— Вы давали ему жаропонижающее в течение последних шести часов?

— Нет, ничего, мы сразу приехали сюда.

Я смотрю на ее лицо, ожидая увидеть осуждающее выражение, но не вижу. Она кладет одноразовую бумажную простынку на весы и жестом показывает, чтобы я положил Гэвина туда. Холод, должно быть, проходит сквозь тонкий лист бумаги, потому что Гэвин чуть приоткрывает глаза. Сейчас он смотрит на меня, и я вижу, что что-то не так. Он выглядит больным.

Она быстро взвешивает его и просит взять его на руки. Я крепко обнимаю сына, чтобы не дать замерзнуть — наверняка ему холодно без одежды и с температурой. Медсестра ставит термометр Гэвину под мышку, и мы оба молча ждем звукового сигнала.

В тот же момент как раздается звуковой сигнал, мой мобильный телефон снова вибрирует в кармане, как и весь последний час, но я игнорирую звонок.

— Боже, — говорит медсестра спокойно, — тридцать девять с половиной.

— Так что это значит? Что нам делать? С ним все будет в порядке?

— Скоро к нему придет доктор и решит. — Я надеялся, что медсестра меня успокоит, но она, конечно, промолчала.

Медсестра уходит, оставив нас в одиночестве в этой комнатке из занавесок. Я слышу миллион разных разговоров и шумов, доносящихся со всех уголков этой большой зоны. Я знаю, что из себя представляют отделения скорой помощи. Вероятно, нам придется ждать здесь час, прежде чем доктор придет нас осмотреть, и это меня пугает, учитывая, что температура Гэвина растет. Я сажусь на стул, держа Гэвина на руках. Он смотрит на меня, как будто у меня две головы — наверное, ему интересно, что происходит и почему он чувствует себя так плохо. Почему они не дали ему обезболивающее? Может, мне стоит попросить. В то же время вопросы Хантера начинают всплывать в моей голове. Если прямо сейчас не дам Тори знать, что происходит, я, возможно, никогда не прощу себе этого. Достав телефон из кармана, я смотрю на экран и вижу несколько пропущенных звонков и сообщений от нее. Последнее сообщение выглядит так:

Тори: ЭйДжей, ты издеваешься? Мне пришлось позвонить Хантеру, чтобы узнать, где ты. Ты собирался сообщить, что наш сын в больнице? Я уже еду.

Хантер, вероятно, думает, что я убью его, но я не стал бы просить его врать. Я не собирался и ей врать, я просто… стараюсь изо всех сил, драма здесь ни к чему. Вместо того, чтобы ответить на ее сообщение, я набираю номер и подношу телефон к уху. Она сразу отвечает, я даже не успеваю понять, пошел вызов или нет.

— ЭйДжей, почему ты не позвонил мне?

— Я запаниковал. — Это все, что могу сказать.

— Я заставила парикмахера снять фольгу с моих волос раньше, чем надо, поэтому не знаю, на кого буду похожа, но подумала, что ты захочешь, чтобы я приехала.

— Не думаю, что кого-то заботит то, как ты сейчас выглядишь, — говорю я ей тихим голосом, поскольку здесь нельзя пользоваться мобильными телефонами.

— Что ж, я понимаю, — отвечает Тори. — Да иди ты к черту! — Она кричит не на меня, на кого-то на дороге. — Прости, этот парень меня просто подрезал.

— У него высокая температура, мы ждем, когда придет доктор.

— О, этот парень серьезно меня раздражает, — продолжает она. — Теперь он едет как можно медленнее, чтобы я точно не попала в больницу.

Я слышу сигнал, а затем еще крики.

— Когда вы заметили, что у него температура? Он вроде был немножко горячий вчера после ужина, но я не придала этому значения.

Материнский инстинкт не самая сильная сторона Тори, но, полагаю, он есть не у всех.

— Хантер заметил, когда взял его на руки, — говорю я ей.

— Конечно, мистер Мамочка заметил первым, — говорит она с сарказмом.

— Полегче, — предупреждаю я.

Тори нравился Хантер, пока не появился Гэвин. А потом как выключателем щелкнули. Хантер никогда не давал ей непрошеные советы, но думаю, у нее проблема с тем, что он более опытный родитель, и для него все более естественно, чем для нее.

Хантер был отцом уже семь лет, когда родился Гэвин, поэтому не думаю, что нужно переживать по этому поводу.

— Позволь мне догадаться… он все еще там, в качестве резервного родителя-няни, верно?

— Тори? Когда ты начала так ненавидеть меня?

Не хочу быть жертвой, и не хочу ругаться. Я не люблю даже препираться.

Мне хватило этого с Алексой в предыдущем браке, поэтому пообещал себе, что сделаю все возможное, чтобы сохранить мир и следовать моим клятвам — и пойду ради этого на все. Поэтому я не хочу разводиться снова до тридцати лет. Я говорю «Да, дорогая», чаще, чем должен.

Я никогда не спрашивал Тори, почему она ненавидит меня, но сейчас я измучен, раздражен и не в настроении, так что слова просто вырываются из меня.

Она просто молчит, не отвечая. Спустя несколько секунд тишины я смотрю на телефон и вижу, что она повесила трубку. Я убираю телефон в карман и пытаюсь устроиться на этом невероятно неудобном синем пластмассовом стуле.

Двигаюсь аккуратно, но Гэвин начинает громко кричать, ухватившись за ухо. Я читал, что дети делают так, когда у них ушные инфекции. Интересно, вызывают ли ушные инфекции температуру?

Занавеска отодвигается от стены и появляется молодой доктор.

— Я доктор Слэйт, — говорит он. — Я слышал, что у Гэвина высокая температура без других симптомов. Это верно?

— Да, — говорю я. — Как вы думаете, почему это могло произойти?

Понимаю, что он еще не осмотрел его, но последние часы кажутся мне вечностью, и я просто хочу, чтобы кто-то сказал мне, что с Гэвином все будет хорошо.

— Он дергал ухо минуту назад. — Я поднимаюсь и кладу Гэвина на стол, чтобы врач мог осмотреть его.

Менее чем через минуту доктор снимает перчатки.

— У этого маленького парня довольно сильная ушная инфекция в обоих ушах. Поскольку его температура очень высока, мы возьмем кровь на анализ, но уверен, что это просто инфекция, которую мы можем вылечить антибиотиками. Я позову медсестру, и она возьмет кровь, а еще мы дадим ему жаропонижающее. После вы должны будете следить и каждые шесть-восемь часов сбивать температуру, пока она не перестанет подниматься. Лекарство также поможет от боли. Еще теплые ванны могут помочь снять лихорадку.

Врач не будет стоять рядом и ждать моих вопросов, но, честно говоря, сейчас я даже не знаю что спросить. Только понимаю, что должен снова ждать. Достаю телефон, чтобы сообщить Хантеру, что происходит, и поскольку Тори едет сюда, скажу, что он может взять мой грузовик и уехать, если ему надо. Уроки скоро закончатся, и я знаю, что он хотел бы забрать Олив и Лану.

Как раз когда я заканчиваю набирать сообщение Хантеру, слышу голос:

— Проходите, он там.

Занавеска распахивается и входит Тори в бейсбольной кепке и с мокрыми зачесанными назад волосами.

— Доктор уже приходил? — спрашивает она.

— Да, это ушная инфекция, но они хотят сделать еще анализы, чтобы убедиться, поэтому мы ждем здесь.

— Слава Богу, — говорит она, оглядывая комнату. — Здесь только один стул? Что, если придут двое?

Я встаю с Гэвином на руках и предлагаю ей свое место, которое она быстро занимает. Хочу отдать ей Гэвина, полагая, что она захочет взять его.

— О, мои ногти еще не совсем высохли. Я сделала их два часа назад и...

— Ладно, — говорю я, прерывая ее. — Почему ты не ответила на мой вопрос по телефону?

— Какой вопрос? — Она прекрасно знает, о чем я спросил ее.

— Я спросил тебя, когда ты начала ненавидеть меня. — Она долго смотрит на меня, не отвечая. — Ты совсем не похожа на того человека, которого я знал раньше. Это не ты. Волосы, ногти, встречи каждый день. Ты совсем другая, я никогда не встречал человека, который мог так сильно измениться за одну ночь.

Тори выглядит ошеломленной и шокированной, услышав все это, вероятно, потому, что я впервые поднял этот вопрос. Сегодня у нас многое впервые.

— Я... я не знаю, что ответить, — говорит она, заправляя прядь волос за ухо.

— Тебе не нужно отвечать, Ти. Это просто мои выводы, личные и субъективные.

— Но... Ты прав, — говорит она, вставая со стула.

Ее взгляд застывает на линолеуме, а руки, сложенные на груди, сжимаются крепче — кажется, будто она защищает себя от какого-то вреда или боли, я думаю, защищается от моих слов. Наверное, я не должен чувствовать облегчение, узнав, что оказался прав. Или что я не сумасшедший, считая странным то, насколько быстро человек может измениться.

— Я точно не знаю, кто я, ЭйДжей.

Как человек может не знать кто он? Знаю, что людям иногда нужно найти себя или свой жизненный путь, но не уверен, что встречал человека, не знавшего самого себя.

— Теперь я не знаю, что сказать, — говорю я ей.

Я чувствую тяжесть в груди, мысли путаются. Смотрю на Гэвина и чувствую, как его маленькое тело начинает сильнее излучать жар.

— Что случилось? — спрашивает она.

— Он горит.

Тори подходит ко мне и кладет пальцы на лоб Гэвина.

— Он горячий, он никогда не болел раньше, — говорит она, заявляя очевидное.

— Тори, что происходит?

Она смотрит на меня, ее большие карие глаза мерцают в свете больничных ламп.

Невинность и доброта, что я вижу в ее взгляде, напоминают, почему я влюбился в нее. Она смотрит так, будто все ее поражает и изумляет, но, когда она грустит или болеет, такое ощущение, что ее глаза выражают каждую унцию боли, которую испытывает ее тело.

Я могу смотреть на нее и знать, что она чувствует. Именно поэтому я в замешательстве. Смотрю ей в глаза и понятия не имею, что происходит в ее голове. Словно случилось что-то кардинально меняющее жизнь, но Тори не хочет мне рассказывать.

— Я не рождена быть матерью.

Хотя я слышал эти слова раньше, на этот раз они звучат как удар. На этот раз она уже мать. На этот раз нет вариантов, чтобы выбрать.

— И я не рожден быть чьим-то папой, но так уже вышло, — говорю я, глядя на Гэвина. — О, черт, ему нужна бутылочка.

Достаю бутылку с приготовленной смесью из сумки.

— У тебя все под контролем папочка, да?

— Он зависит от нас. Это наша работа, — говорю я, озадаченный ее простым утверждением.

Не трудно заботиться о чем-то или о ком-то, если любить его больше всего на свете.

— Хорошо, вы готовы? — спрашивает вошедшая медсестра, держа в руках кучу ужасных медицинских принадлежностей.

Мне больно только от мысли, что она будет брать кровь у Гэвина. Он такой маленький, и игла кажется такой большой. Однако, замечаю, что для ребенка она будет использовать не такую иглу, как для взрослых.

— Не могли бы вы положить Гэвина на стол? Мне нужно, чтобы один из вас удерживал его.

Тори отходит от стула. Думаю, это потому, что он рядом со смотровым столиком, и она не хочет держать Гэвина.

Это неудивительно, если вспомнить все, что происходило в последний час, но, честно говоря, я тоже не хочу быть тем, на кого смотрит Гэвин, когда в него втыкают иглу. Сделав несколько шагов к столу с Гэвином, я кладу его и держу, пытаясь развлечь смешными рожицами, чтобы он отвлекся.

Закрываю глаза, когда медсестра берет кровь, и тут он начинает кричать — я никогда прежде не слышал таких криков, будто кто-то вырывает его маленькое сердце. Это убивает меня. Надеюсь, что все быстро закончится, но, похоже, это будет длиться целую вечность.

Наконец, слышу шаги медсестры, и крики Гэвина немного успокаиваются. Когда я открываю глаза, вижу, как Тори смотрит на нас с ужасом в глазах.

— Знаю, что вы долго ждали, но результаты будут готовы в течение десяти минут. Я попрошу кого-нибудь принести вам второй стул.

Уходит минут пять, чтобы успокоить Гэвина, и он вырубается у меня на руках, как мне кажется, от усталости.

— Я не могу, — говорит Тори.

Мое сердце замирает, как и все вокруг. Эта фраза знакома до боли, и в последний раз, когда я это услышал, Кэмми заставила мою жизнь измениться, и эти изменения были чрезвычайно болезненными.

— Что? — Не уверен, что это слово вообще было слышно. Какого черта она не может?

— ЭйДжей, ты знаешь, это не то, чего я хотела, чего мы хотели.

— Тори, — говорю я спокойно. — Я не знаю, что происходит в твоей безумной голове прямо сейчас, но подумай, о чем ты говоришь? Потому что я не знаю, что надо изменить, чтобы ты так не говорила.

Даже не знаю, что она собирается сказать. Я просто догадываюсь, основываясь на предыдущем опыте.

— Я не могу быть как ты, ЭйДжей, — продолжает она.

— Так не будь, будь собой. Неужели это сложно? — злюсь я и слышу в своем голосе возмущение. Разве сейчас подходящее время для этого разговора? Наш сын в больнице с высокой температурой, и она говорит мне, что не может?

— Я стараюсь изо всех сил, — говорит она.

— Старайся сильнее, черт побери, — огрызаюсь я.

Учитывая тот факт, что я всего однажды ругался с Тори, и это «однажды» происходит прямо сейчас, она кажется озадаченной.

— Я не могу, — повторяет она сквозь стиснутые зубы.

Конечно, подобные горькие мысли проскальзывали в моей голове. Но все же до последнего надеялся, что Тори справится, полюбит свое материнство. Когда люди говорят, что не хотят детей, на самом деле не все именно это имеют в виду, однако некоторые всерьез настроены подобным образом. Думаю, к сожалению, Тори относится к последним. Мы никогда с ней не обсуждали причины, ни ее, ни тем более мои.

Глава 4

Двенадцать лет назад

Эти пять дней не помогли мне унять гнев и боль, и не уверен, что когда-нибудь почувствую себя иначе. Я собирался позвонить Кэмми каждый день с тех пор, как меня выкинули из ее палаты, но просто не знаю, что ей сказать. Ну, мне есть что сказать, но от этого будет только хуже. Однако если я не приведу в порядок свои мысли и чувства в ближайшее время, боюсь, что могу просто взорваться. И если все зайдет слишком далеко, мама просто запрет меня в комнате, зажмет в углу и тогда я раскрою ей все свои самые темные секреты — те, что храню весь этот год.

Представляя все это, решаюсь сделать то, о чем думал с самого утра. Я хватаю пальто из шкафа и тихо открываю входную дверь.

— ЭйДжей, это ты? — кричит мама из кухни.

— Нет, — кричу я в ответ.

— Эндрю, — зовет она. Если мама назвала мое полное имя... она понимает, что-то случилось. — Подойди сюда на минутку, пожалуйста.

Я закатываю глаза и, крепко сжимая пальто, заворачиваю за угол и вхожу в нашу старую кухню.

— Что случилось, мама?

Она вытирает руки о кухонное полотенце и поворачивается ко мне. Медленно складывает руки на груди и пристально смотрит на меня, опираясь о кухонную тумбу.

— Ты был моим сыном семнадцать лет и ни разу не запирался в своей комнате четыре дня подряд, и это говорит о том, что что-то происходит или что-то случилось. Это так?

Многие назовут меня умником, но лгать родителям я никогда не умел. Раньше даже поводов соврать не возникало.

— Я просто нервничаю, ничего особенного, — говорю я ей.

Она переминается с ноги на ногу и склоняет голову набок, спиваясь в меня взглядом, будто читает мои мысли.

— Я знаю, как ты нервничаешь. Эти футбольные матчи, интервью в рамках стажировки в прошлом году, промежуточные экзамены, итоговые и вступительные. Но это конец школы, и у тебя есть стипендия для колледжа, и девушка... подруга, которая боготворит землю, по которой ты ступаешь. Кстати говоря, я уже давно не видела Кэмми, с ней все хорошо? В этом причина, милый? Вы поругались? Ссора между друзьями — это нормально. Знаю, должно быть, тяжело думать о том, что вы будете учиться в разных штатах. Ты сказал, что она поступила в университет Джорджа Вашингтона, да? Университет Род-Айленда находится всего в восьми часах езды, вы сможете видеться во время каникул или когда будете приезжать домой. Мы с твоим отцом справились, и твой брат и Элли тоже так живут, поэтому уверена, что ты сможешь...

— Мам … — я прерываю ее, — пожалуйста, остановись. Мы просто друзья, я говорил тебе это миллион раз.

Хантер и Элли лет с восьми были практически помолвлены, так что в этом нет ничего удивительного. Кроме того, их колледжи находятся менее чем в часе езды друг от друга. Это совсем близко.

— О, — мягко говорит она. — Если тебе настолько плохо из-за вашей ссоры, тогда, возможно, твои чувства к ней сильнее, чем ты думаешь.

Гораздо сильнее, чем я думаю, потому что, ах, я сделал ей ребенка. О, и затем она решила отдать нашу дочь, не обсуждая это со мной. Я почти уверен, что это гораздо хуже, чем ссора между друзьями.

— Да, мы вроде как поругались, и думаю, что должен извиниться, поэтому и собирался пойти к ней. — Я не вру.

— Понятно, — говорит мама. — Хорошо, передавай ее родителям привет от меня. Хотя, подожди секунду. — Мама оборачивается и берет буханку хлеба с полки на верхней части печи. — Еще секунду. — Она достает из верхнего шкафа тонкое полотенце и заворачивает буханку. — Отнеси это им, — и вручает мне хлеб.

Но все, о чем могу думать, это разговор, который должен буду вести с ее родителями. Что-то вроде: «Эй, мистер и миссис Скай, ваша дочь забеременела от меня. Это моя вина, хотя она скрывала правду от вас и от всех, кого мы знаем, последние девять месяцев. Поэтому я хотел бы предложить вам хлеб в обмен на ваше прощение».

— Я бы хотела как-нибудь встретиться с родителями Кэмми.

Мне бы тоже хотелось встретиться с родителями Кэмми, но этого не случилось до беременности, и этого не случилось после. «Друзья», «влюбленные» — как бы то ни было, прошло уже два года, и они не знали бы, кто я, окажись я перед ними.

— Они много работают, — говорю я маме.

— Это очень плохо, — говорит она.

У мамы по этому поводу совершенно другое мнение, отличное от мнения большинства родителей моих друзей. Похоже, что в этой местности, стиль жизни домохозяйки остался в прошлом. У большинства моих друзей работают оба родителя, настолько высока здесь стоимость жизни. Думаю, что единственная причина, по которой мама может не работать, состоит в том, что папа выиграл какой-то иск двадцать лет назад и купил дом. Кроме того, папа много работает, и его столярный бизнес является крупнейшим в этом районе. Мы не купаемся в роскоши, но нам комфортно, у нас есть еда на столе и крыша над головой. Мы относимся к среднему классу в сравнении семьями с высоким доходом, но я не считаю это проблемой.

— Буду дома к ужину, — говорю я. Мама целует меня в лоб и обнимает.

— Боже, я буду скучать по тебе, когда ты отправишься в Род-Айленд в следующем году. Ты мой малыш. Дом будет таким пустым без вас с Хантером. Не знаю, что я буду делать!

Эти комментарии повторяются с тех пор, как Хантер уехал обратно на учебу после рождественских каникул. У нас разница в возрасте три года, и ему осталось учиться всего лишь год, но, несмотря на все надежды мамы, он вряд ли вернется домой после окончания колледжа. Скорее всего, Хантер сделает предложение Элли, они купят хороший домик на нашей улице и будут жить долго и счастливо. Маме бы это тоже понравилось, потому что в таком случае у нее будут внуки. Внук... У нее должны быть внуки, но ее первая внучка никогда не встретится с ней и даже никогда о ней не узнает. Я вырываюсь из ее объятий и выхожу за дверь.

Ехать недалеко, но наши районы сильно отличаются — район Кэмми более богатый. Мне всегда здесь некомфортно, тем более сейчас, когда подъезжаю к длинной подъездной дорожке. В животе ноет.

Звоню в дверной звонок и жду, когда дверь откроется.

— Привет, чем я могу помочь? — приветствует меня женщина, похожая на Кэмми, но старше на двадцать пять или тридцать лет. У нее такие же каштановые волосы и тот же оттенок золотисто-карих глаз.

— Я... м-м-м... — Что, если Кэмми, наконец, рассказала им, кто отец? — Я — ЭйДжей, друг Кэмми. Я хотел узнать как у нее дела.

Миссис Скай смотрит на меня и широко распахивает дверь.

— Она наверху. ЭйДжей, ты сказал?

— Да, мэм. — Господи, она знает. Теперь я буду молиться, чтобы ее отца не было дома.

— Весь прошлый год Кэмми часто говорила о тебе. Но я давно о тебе не слышала. Приятно познакомиться с тем, кто ей так нравился, — миссис Скай слегка улыбается и кладет мне руку на спину, когда я захожу внутрь. — Ступай, может, ты сможешь немножко ее взбодрить.

— Взбодрить, мэм? — Не знаю, почему веду себя, как дурачок, но именно так я себя и веду. Это неправильно, но у Кэмми явно была веская причина скрывать правду.

— О, она сама объяснит тебе, если захочет.

— Ох, ну ладно. Понял.

Я поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь в коридоре. Где комната Кэмми? Сложно сообразить, ведь раньше я попадал в ее комнату только через окно, много раз.

Раздумывая, стоит ли стучать в ее дверь, перебираю в голове все возможные последствия. Если я это сделаю, она спросит, кто это, но скорее всего предположит, что это ее мама. Если не постучу, то могу застать ее в неподходящий момент, и она может испугаться или что-то в этом роде. Я легонько стучу костяшками пальцев и жду, что она скажет «входите».

— Что? — холодно говорит она.

Воспринимаю это как приглашение войти. Медленно открываю дверь и заглядываю внутрь. Кэмми лежит в постели, до шеи укрывшись розовым одеялом. Он смотрит в экран телевизора и сжимает в руке пульт.

— Могу я войти? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами и продолжает нажимать кнопки на пульте. Я закрываю за собой дверь, осторожно подхожу к ее кровати и сажусь.

— Как ты себя чувствуешь? — Понимаю, что за этот вопрос можно получить пощечину. Учитывая, что я исчез на несколько дней. Но еще в больнице она ясно дала понять, что не хочет меня видеть, и я не стал спорить.

— Дерьмово, — говорит она.

Кэмми отводит взгляд от телевизора и смотрит на меня. Ее глаза красные от слез, а на щеках соленые дорожки. Ее красивые волосы завязаны на макушке, и она выглядит бледной, измотанной и больной.

И я не могу не спросить снова, почему она позволила своим родителям сделать это с ней — принять такое ужасное решение и без меня, но, если не хочу, чтобы меня выгнали из этого дома, нужно правильно разыграть карты. Несмотря на все, что произошло, я все еще люблю ее, даже если мое сердце пропустили через мясорубку.

— Я понимаю, — говорю я. Но это не так.

— Нет, не понимаешь. Потому что я не понимаю.

— Ты не понимаешь чего? — растеряно спрашиваю я.

— Ты все еще думаешь, что я хотела это сделать? Ты хоть представляешь себе, насколько мне сейчас плохо? — говорит она достаточно громко, что боюсь, ее мать может услышать, но в то же время так тихо, что я слышу слабость в ее голосе.

— Я не знаю, что и думать, Кэм! Ты никогда не говорила со мной об этом, — говорю я, пытаясь не быть жестоким.

— Ш-ш-ш, говори тише, — ругает она меня. — Мне не разрешили говорить с тобой об этом, — бормочет она, пристально глядя на дверную ручку.

Я ничего не понимаю.

— Никто не заставлял тебя это делать. — Мне не следовало этого говорить. Именно это я обещал себе не говорить, если мне представится возможность снова поговорить с ней.

— Это не совсем так, ЭйДжей, — говорит она со слезами на глазах. — Я была вынуждена принять это решение. Если бы этого не сделала, я бы оказалась на улице без денег, без поддержки, без работы, не имея возможности прокормить нашу дочь.

— Я не понимаю.

По многим причинам не понимаю. Я бы этого не допустил. В течение последних нескольких месяцев мы обсуждали этот вопрос миллион раз. Я собирался отказаться от своей стипендии, отложить учебу, устроиться на работу, найти квартиру — сделать все возможное, чтобы поддержать Кэмми и нашу дочь. Ей все нравилось, она всецело поддерживала этот план.

— Если бы я оставила ее, мои родители вышвырнули бы меня. Они хотели найти отца — тебя, и разрушить твою жизнь, разлучить нас и заставить тебя отдавать все деньги, которые ты заработал. Обе наши жизни были бы уничтожены. Я была напугана.

Я хочу возразить, но мне семнадцать, и ей семнадцать. Ее родители могут делать все что захотят до конца августа, пока ей не исполнится восемнадцать. По достижении этого возраста у них уже не будет обязанности помогать ей, и, если я не помогу, она может оказаться на улице — в наказание. Хоть я и понимаю ее страх, но мы говорим о нашей дочери, которую бездумно отдали двум незнакомцам, о которых ничего не знаем.

— Ну, я думаю, что сейчас тебе это не грозит, — говорю я, стараясь не быть холодным, но холод — это все, что я сейчас ощущаю. Я не умею скрывать свои эмоции.

— Не грозит, — смеется она, — мои родители на следующей неделе выставляют дом на продажу. Они нашли репетитора для меня до конца учебного года. Я не смогу подняться на сцену во время выпускного, так как они запретили мне и это. Когда я поеду в университет осенью, они поедут вместе со мной, потому что у папы есть предложение по работе, которое он не может упустить. Так что приезжать на праздники я уже не буду. Может быть, это просто совпадение, то, что они собираются переезжать из этого дома, в котором я жила с самого рождения, однако, уверена, это лишь потому, что им хочется скрыться от позора из-за меня.

Это уже слишком даже для меня. Все события, что произошли на прошлой неделе и за весь этот год, этого слишком много. Я потерял свою дочь. И я теряю свою девушку — девушку, в которую по уши влюблен, девушку, которая должна была быть моей навсегда. Несколько часов назад я даже не был уверен, что смогу снова взглянуть ей в глаза; и вот я здесь, смотрю в ее глаза и люблю ее так же сильно, как прежде — до того, как она сказала, что хочет отдать нашу дочь. Все, что я чувствую, это боль — она удушающая, тянется от кончиков пальцев ног до кончиков волос на моей голове.

— Что ты говоришь? — Я не дурак, понял сказанное.

— Вот так, ЭйДжей, — говорит она, усаживаясь поудобнее.

Вижу, что малейшее движение причиняет ей боль, и все, что я хочу сделать, это помочь ей — забрать всю ее боль, но, похоже, меня больше не будет в ее жизни.

— Мы расстаемся? — спрашиваю я, требуя душераздирающего подтверждения.

— У нас не получится. Мы не будем видеться, — говорит она.

Я опускаюсь на колени рядом с кроватью и плотно сжимаю руки.

— Я приеду к тебе. Мы сможем. У нас еще есть два месяца, а может быть и лето...

— Мы уедем намного раньше, чем через два месяца. Как только они продадут дом. Мой аттестат просто пришлют мне по почте.

— Почему бы не подождать хотя бы до твоего отъезда? — умоляю я. С нами никогда не было такого. Все всегда было легко. Нам нравились одни и те же вещи, мы думали одинаково, мы всегда находили общее решение. До сих пор.

— Будет слишком больно, — говорит она сломленным голосом. — Я люблю тебя, ЭйДжей. Я люблю нашу дочь. Мне нравилась мысль о том, что мы семья, а мои родители это отняли. Они отняли все это. Я жалею об этом. Обо всем. Я хочу ее вернуть. Я совершила ошибку. — Слезы льются по ее щекам, она всхлипывает.

Я хочу просить Кэмми не уезжать в колледж, остаться здесь или поехать со мной на Род-Айленд. Она сможет поступить в другой колледж. Но это глупо. Образование оплачивают ее богатые родители, а она попала в один из самых престижных колледжей страны. Просить ее остаться здесь ради меня будет самым эгоистичным моим поступком. Тем не менее, я хочу это сделать. Хочу умолять ее бросить все ради меня. Может быть, мы можем как-то вернуть нашу дочь. Не знаю как, но, возможно, есть способ.

— Давай попробуем, — говорю я ей. Я не должен так говорить, но мне нечего терять. Она медленно качает головой, слезы заполняют ее глаза, и я уже не могу ничего в них разглядеть, и Кэмми наверняка не видит из-за них меня и слез в моих глазах. — Я не могу потерять и тебя тоже.

— Нам только семнадцать. Вся наша жизнь впереди, и мы испытываем такую сильную боль, потому что еще ни разу не страдали. Они сказали, что эта боль пройдет.

Это слова ее родителей, и теперь сломленный разум Кэмми просто повторяет их.

— Мы не должны делать хуже, чем есть сейчас. Мне очень-очень жаль, ЭйДжей, но мы должны расстаться.

Она сильнее сжимает ткань дрожащими руками.

— Мне тоже очень жаль, — говорю я.

Если я не скажу «прощай», это не станет прощанием. Вот почему я больше ничего не говорю, когда выхожу из ее спальни.

Возможно, буду жалеть об этом всю свою жизнь, но мне всего лишь семнадцать, и у меня еще есть долгие годы, чтобы казнить себя за это решение, но я отказываюсь прощаться.

Глава 5

— Заберите Гэвина домой, сейчас ему нужен отдых, теплая ванночка и забота, — говорит доктор, дотрагиваясь пальцем до крошечного носа Гэвина. — Я выписал вам рецепт в аптеку, и он должен быть готов в течение часа.

— Большое вам спасибо, доктор, — говорю я.

— О, и «Ибупрофен» по инструкции.

Он протягивает мне листок бумаги с инструкциями, как лечить лихорадку и инфекцию уха.

— С ним все будет в порядке? — спрашивает Тори.

— Это просто ушная инфекция, миссис Коул, очень распространенное заболевание у маленьких детей, — говорит доктор с недоумевающей улыбкой.

Тори словно не слышала ничего, о чем рассказывал ранее доктор. И я не удивлен, если это действительно так, потому что раньше уже видел это выражение на ее лице. Как будто она думает сразу обо всем. Такое происходит часто и, хотя почти никогда не удается понять, мне всегда интересно, что происходит у нее в голове.

— Что теперь? — спрашивает она.

— Тори, — я закатываю я глаза, — Боже, мы должны отвезти его домой и сбить температуру.

— Ладно, — говорит она как-то по-детски глупо.

Беру переносное кресло с Гэвином, и возвращаюсь в приемную, где нас все еще ждет Хантер. Он смотрит куда-то вдаль, и я ненавижу себя за то, что ему пришлось сидеть здесь все это время. Ему не стоит быть здесь... в отделении скорой помощи, где его жизнь закончилась в тот день, когда умерла Элли. Увидев нас, он подбегает к нам.

— Что произошло? Он в порядке?

— Просто ушная инфекция, — говорю я ему.

— Слава Богу, — Хантер с облегчением вздыхает и смотрит на часы. — Я еще немного поработаю, а ты поезжай домой и позаботься о Гэвине. Мы с Шарлоттой привезем вам еду вечером, и если вам нужно что-то еще, просто дайте знать, мы поможем...

— Хантер, черт возьми, — огрызается Тори. — Вы не должны нам помогать каждый раз, когда что-то происходит. Мы это ценим, но это необязательно. Все под контролем.

Мне не нравится, что сейчас происходит. Хантер может быть чувствительным и заботливым, но у него очень короткий запал, и в последнее время Тори испытывает его.

— У вас все под контролем. Хорошо, я понял, — отвечает Хантер. Знаю, что он прикусил язык, и надеюсь, продолжит это делать, потому что я не настроен на скандал. — Поговорим позже.

К счастью, Хантер прекращает разговор, по-братски кивает мне и уходит.

Мы садимся в машину, которая вся пропахла средствами для волос и лаком для ногтей. В момент, когда закрываются двери, я чувствую, как внутри меня все сжимается, до потери дыхания.

— Ты сказала, что не можешь так, — возвращаюсь я к разговору. — Ты что-то пыталась мне сказать этим?

Или просто… просто вела себя, как ненормальная? Но я удерживаю эту мысль при себе.

— Я пыталась сказать, что у меня нет того материнского инстинкта, которого ты ожидаешь. У меня нет привязанности и чувств к Гэвину, которые должны быть. Каждый день я просыпаюсь и надеюсь, что они появятся. И меня убивает, что этого не происходит. Не знаю, что со мной не так, почему я не могу любить своего сына так, как ты. Из-за этого я чувствую себя монстром, ЭйДжей.

Ее заявление настолько ясное и лаконичное, как выстрел в сердце. Слова эти могли бы разбить сердце ребенку, если бы он был достаточно взрослым, чтобы понять. Хотя эта правда — все, что я хотел услышать с тех пор, как родился Гэвин. Именно то, что я боялся узнать. Это было во всех брошюрах о послеродовой депрессии, которые я читал. Ей можно помочь, если она откроется.

— Ти, послушай, я помню, мы уже говорили об этом раньше, и ты отмахнулась, но думаю, что ты страдаешь послеродовой депрессией, детка. Честно, тут нечего стыдиться. Я читал, что это случается со многими. Врачи могут тебе помочь.

Тори громко и раздраженно фыркает на мои слова. Она так же раздражалась, когда я в последний раз поднимал эту тему. Опустив козырек с зеркалом, она снова наносит тонкий слой блеска для губ.

— Я встречаюсь с врачом два раза в неделю, ЭйДжей.

— Да? — Почему она не говорила об этом? Чего тут стыдиться? Не понимаю.

— У меня нет послеродовой депрессии.

— Твой врач — настоящий врач? — спрашиваю я. В какой-то момент мы перестали быть парой, которая никогда не спорит — спасибо моей способности закрывать на все глаза — мы стали парой, в которой никогда нет согласия. По крайней мере, гнев заставляет меня чувствовать себя именно так.

— Не будь ослом, — говорит она, захлопывая козырек, — у меня есть веская причина вести себя так.

— Позволь мне угадать... так сказал твой врач? — Я зашел слишком далеко. Ничего не мог поделать. Я пожалею об этом, а может и нет.

— Знаешь, — говорит она, — все было так прекрасно между нами, когда мы договорились быть проще. Тебе не нужно было знать каждую мелочь о том, что творится в моей голове. И мне не нужно было тратить время на то, чтобы понять, что у тебя в голове пусто. — Теперь мы переключились на детский режим. Мне это не интересно.

Хотя, может, позволить себе маленькую колкость…

— И если бы ты помнила, что каждый день нужно принимать противозачаточные таблетки...

Она тянется к ручке двери, пока я веду ее тупую маленькую «Ауди».

— Выпусти меня, — требует она.

— Мы сейчас на шоссе. Не устраивай сцену, — говорю я сквозь смех. Мой смех вызван гневом, а не желанием унизить, и в данный момент это единственная реакция.

— Останови или я открою дверь, — рычит она.

— Наш сын на заднем сиденье, ради Бога. Хоть каплю достоинства в себе найди.

Если бы сейчас я мог ясно мыслить, я бы думал, что говорю, но это лишь ответ на ее поведение и слова в последние несколько месяцев — и это еще одна ее черта, которая меня шокирует. Эта девушка была самой спокойной и веселой, когда я впервые встретил ее. Гребаный год спустя она угрожает мне выпрыгнуть из движущейся машины. Господи, как же мы дошли до такого? Знаю, что я неплохой муж. На самом деле, я чертовски хорош, учитывая то, что обращаюсь с ней, как с золотом.

Да, Гэвин не понимает, что сейчас делает его мать, но я не хотел бы когда-нибудь рассказывать ему о том, что она выскочила из движущейся машины. Не думаю, что Тори способна сделать что-то настолько глупое, но она кричит так громко, как никогда раньше.

Я съезжаю на обочину. Машина даже не успевает остановиться, как она открывает дверь и выпрыгивает из машины. Хорошо, что я успел затормозить.

Глубоко вздохнув, я закрываю глаза и считаю до пяти, надеясь успокоиться. Когда открываю глаза, вижу, что Тори, обхватив себя руками, уселась на обочине дороги в куче порыжевшей травы и грязи. Что она, черт возьми, делает? Она потеряла свой чертов разум? На заднем сиденье Гэвин, и я никак не могу выйти, чтобы поговорить с ней, потому что она не может себя контролировать.

— Я не оставлю Гэвина в машине на обочине шоссе. Ти, вернись в машину, чтобы мы могли поговорить... пожалуйста.

Я делаю все возможное, чтобы мой голос был спокоен, но это бессмысленно, ведь она меня не слышит. Никогда не видел, чтобы Тори так сильно плакала, а я лишь хотел, чтобы она открылась и рассказала, что происходит. Мы женаты, она должна доверять мне. Вообще-то, мы оба никогда не открывались друг другу, что, по-моему, странно для супружеской пары. Наверное. Мы хотели сосредоточиться на настоящем и будущем, а не на прошлом. Я прошел через отвратительный развод с Алексой, которая изменила мне и забеременела от другого, потерял любовь моей жизни и нашу дочь, и последнее, что я хотел делать, это говорить о чем-либо, что связано с прошлым. Может быть, мы зашли слишком далеко, потому что сейчас я понимаю, что вообще ничего не знаю о Тори.

— Детка, — кричу я, — ну хватит, твои белые брюки все в грязи.

Я понимаю, что-то не так, ведь она слышит меня, но не реагирует. Тори, которую я знаю, никогда не будет сидеть на чем-либо в белых штанах, особенно если это грязь на обочине. Это чертовски глупо. Выхожу из машины и забираю автокресло с Гэвином с заднего сиденья. Просмотрев слишком много глупых видеороликов на «Фейсбук», где грузовик летит в припаркованную машину на обочине шоссе, я не стану рисковать.

Ставлю кресло Гэвина на землю и поднимаю Тори за руку. Она сопротивляется, но это бесполезно. Она бьет кулаками по моей груди, и на лице нет ничего знакомого. Ее макияж темными полосами тянется от нижних ресниц до уголков губ, а затем опускается по подбородку вниз. Обычно бледная кожа сейчас ярко-красная, а губы сильно сжаты — я никогда не видел, чтобы она их так сжимала, даже в момент потуг.

— Я не хочу быть ею, — кричит Тори. — Каждую секунду каждого дня я чувствую ее внутри себя. В моей голове. В моих словах. В моих действиях. Я — это она, и я ее ненавижу. Заставь ее уйти, ЭйДжей.

Я стараюсь изо всех сил переварить и понять все, что она говорит, но для меня ее слова бессмыслица. Думаю, она сошла с ума.

— Тори, я не знаю ее. Ты — это она? Это ты пытаешься сказать?

Боже, надеюсь, это не так, потому что если еще раз услышу «она», просто вызову 911.

— Ты ее не знаешь, — говорит она сиплым голосом.

— Ладно, детка, ты меня пугаешь, и я не знаю, что сказать или сделать, чтобы тебе стало сейчас лучше. Мы на обочине дороги, у тебя истерика, наш ребенок сидит в автокресле… на обочине дороги, и если кто-то из проезжающих мимо заинтересуется этой сценой, вероятно, они кого-нибудь вызовут, и у нас будут проблемы с социальной службой.

Не знаю, что еще сказать, чтобы она перестала плакать, и ничего лучшего не придумал. Но я и правда озабочен тем, что это смахивает на сцену домашнего насилия.

Тори проводит рукой по щекам, стирая и одновременно размазывая макияж еще больше. Всхлипывая, она открывает глаза шире, словно осознает, что происходит, и оглядывается.

— Тори, — говорю я спокойно.

— Что я здесь делаю?

О, Боже. Раньше с ней случались такие приступы? Что это? Это правда какой-то приступ?

— Ты сказала, что хочешь выйти из машины, — осторожно объясняю я.

— Прошу прощения, — говорит она.

Прижав руки к груди, она проходит мимо меня и садится на переднее сиденье, быстро захлопнув дверь. Я наблюдаю за ней, пока она пристегивает ремень и проверяет его. Потом опускает зеркало и пытается стереть макияж. Я совсем не знаю эту женщину в машине.

Закрепляю кресло Гэвина на место и сажусь за руль, думая, стоит ли мне что-нибудь сказать или лучше молчать до конца поездки. Решаю, что лучше молчать.

* * *

Прошел всего час с тех пор, как я убедил Тори вернуться в машину, доехал домой, положил Гэвина спать и сел на диван перед черным экраном телевизора. Мне страшно от того, что произошло, и я боюсь говорить с ней об этом. Однако, мы не можем просто закрыть глаза.

Это касается не только нас двоих, поэтому я собираю в кулак свою волю и смелость и спрашиваю:

— Тори, детка, мы должны поговорить.

В этот самый момент, как будто мама телепатически чувствует, что дела идут не совсем хорошо, звонит мне на телефон; ее фотография появляется на экране, будто она вдруг оказывается здесь, между Тори и мной.

— Она всегда знает, когда звонить, да? — говорит Тори, вставая с дивана, и выходит из комнаты.

На мгновение я злюсь на маму, на телефон, на все, что мешает мне понять, что происходит, но тут же осознаю, что всегда будет какая-то помеха или оправдание. Тори не собирается рассказывать мне правду, иначе это произошло бы давно.

Понимая, что надежды нет, как и возможности найти ответы, я отвечаю на вызов и подношу к уху телефон.

— Все в порядке, мама?

— ЭйДжей, — сетует она. — Ты не можешь ответить на звонок словом «привет»?

— Извини, — резко говорю я.

Когда родители перестанут беспокоиться? Я задаю себе этот вопрос все время, и теперь понимаю, что буду беспокоиться за Гэвина до самой его смерти, и это явно случится гораздо позже моей. Да и потом, я буду преследовать его, чтобы убедиться, что он всегда поступает правильно.

— Хантер сказал, что у Гэвина была высокая температура, и вы были в больнице весь день. Как он сейчас? Вам что-нибудь нужно?

Интересно, что еще рассказал ей Хантер?

— Сейчас он спит, но когда я измерил его температуру в последний раз примерно час назад, она уже снизилась до тридцать семь и семь.

— Вы уже получили лекарство? — спрашивает она.

— Нет, они сказали, что оно будет готово через час.

— Я заберу его для вас. Я.... я знаю, что Тори слишком чувствительна насчет такого, поэтому оставлю его у дверей, чтобы не беспокоить вас.

Я позволял Тори так поступать с моей семьей — семьей, в которой все приходят на помощь. У меня самая замечательная семья, о которой только можно мечтать, и Тори хочет, чтобы я отвернулся от них.

Признаюсь, мама слишком нас опекает и сует свой нос не в свои дела. Больше, чем нужно, да, но я достаточно взрослый, чтобы понимать, что она поступает так из-за большой любви к нам. Мы с Хантером заставили ее пройти через настоящий ад длиной в тридцать один год. Она заслуживает уважения, а не отмашки, когда предлагает помощь. Конечно, я никогда не признаюсь ей, но стараюсь терпимее относиться к ее порывам во всем нам помогать.

— Спасибо, мама.

— Поцелуй за меня Гэвина.

Когда я заканчиваю разговор, Тори проходит через гостиную мимо меня с сумочкой в руке.

— Ты куда-то идешь? Не думаю, что тебе стоит уходить после того, что произошло.

— Мне нужно сходить к моему врачу, — говорит она.

— Я думаю, это здорово, но твой врач принимает без записи? — спрашиваю я.

— Я позвонила ей, и она сказала, что я могу прийти, — отвечает она мне.

— Рад, что у тебя есть с кем поговорить, это важно. Но не могу понять, почему ты не можешь поговорить со мной? Хочу быть рядом и поддерживать тебя в любой ситуации. Я пытаюсь разобраться, и прости меня, если сделал не достаточно.

Я встаю с дивана и подхожу к Тори, стараясь сделать все правильно. Беру ее руку и прижимаю к своей груди.

— Это убивает меня, Ти. Что бы ни происходило с тобой и с нами за последние несколько месяцев, мне очень больно. Я люблю тебя. Хочу снова увидеть тебя счастливой и хочу, чтобы все стало, как раньше.

Ее голос срывается, когда она начинает говорить:

— Как раньше. С того момента, как начали встречаться, до того, как я залетела… — Ненавижу, когда она так говорит о своей беременности. Ей не восемнадцать. — Я была счастлива.

— Ну, мы можем попробовать вернуть это, — говорю я так, словно пытаюсь исправить то, что не хочет исправлять она. В моем голосе страх, который я отчаянно пытаюсь скрыть от самого себя.

— Мы не можем, — говорит она.

— Хорошо, если мы не можем вернуться на год назад, просто относись ко мне, как к своему мужу. Говори со мной. Доверься мне, как своему доктору. Откройся мне, Тори. Расскажи, что с тобой происходит.

Она вырывает свою руку и делает шаг назад.

— Если скажу тебе, в чем дело, это будет означать, что я должна буду начать с самого начала, а я не могу этого сделать.

Глава 6

Двенадцать лет назад

Прошло уже восемь недель и три дня с тех пор, как Кэмми сказала, что она и ее семья уезжают из Коннектикута. Она не знала когда, не знала, на сколько все это затянется, но ее родители сделали так, что Кэмми пропустила последние два месяца учебы и выпускной.

Я сижу на задних трибунах, подальше от толпы — от родителей с камерами и моих одноклассников, подписывающих друг другу выпускные шляпы и другие памятные вещи наших школьных дней. Я здесь, и сделал это для мамы и папы. Это все, что я могу. Вручение аттестата не стало радостным событием, потому что я знал, как сильно Кэмми мечтала получить свой. Она должна была быть здесь. Я делал для Кэмми снимки и держал ее на связи все время выпускных речей, чтобы она могла хотя бы послушать. Она настоящая мазохистка: решила, что хочет послушать церемонию, так что я помог ей.

Когда директор Уэллер крикнул выпускникам «Поздравляю!», Кэмми отключила связь. Понятия не имею, как она слушала так долго. Когда, наконец, остаюсь один и могу перевести дыхание вдали от трех сотен своих ровесников, я перезваниваю ей. Идут гудки, и когда она все-таки берет трубку, ее голос звучит хрипло.

— Привет, — говорит она в трубку тихо, — прости, мне так жаль.

— Тебе не за что извиняться.

— Дело не только в этом, ЭйДжей, — говорит она, мое имя звучит едва слышно, голос ее становится все слабее.

— Что случилось? — спрашиваю я, хотя и сам могу перечислить более сотни причин, которые могли ее расстроить.

— Они продали дом, — говорит она. — У нас три недели, чтобы собрать вещи и съехать.

Мы знали, что это когда-нибудь произойдет, но я убедил себя, что это займет целое лето из-за снижения активности на рынке недвижимости, потому что слышал, как мама и папа говорили об этом.

— Тогда у нас есть эти три недели, — говорю я, пытаясь звучать оптимистично, вне зависимости от того, что чувствую.

За последние восемь недель мы много разговаривали. Наши разбитые сердца сблизило общее осознание потери. Я простил ее за то, что она скрывала свое решение, касающееся нашей дочери, так как понимал, она не могла повлиять на это. Кэмми испытывала тот же гнев к своим родителям в течение нескольких месяцев, что я испытывал в тот момент по отношению к ней. Мы рядом, несмотря ни на что. Наши сердца разбиты — сердца, которые никогда не найдут покоя, хотя мы и стараемся убедить себя в том, что так будет лучше. Конечно же, это вранье, и эти мысли делают меня еще менее мужчиной, еще менее взрослым. Это потому, что мне семнадцать.

Наши отношения изменились. Все изменилось, когда мы узнали, что Кэмми беременна. И дело не в количестве поцелуев, которые я ухитрялся украсть до того, как ее отец включит свет на крыльце и поймает нас на углу дома, не в тишине моих шагов на козырьке крыльца под окном ее спальни, не в моем безумном желании быть с этой девушкой во всех смыслах этого слова. Я тоже приложил руку к тому, что наша жизнь стала иной, и каждый день наказывал себя за это.

Я делал все, чтобы каждое утро в школе она чувствовала себя самой красивой. Даже когда замечал отеки на ее лице и теле, она для меня все равно оставалась красивой. Я подолгу убеждал ее, что все будет в порядке, хотя был уверен, что этого не будет. Каждый день и каждый месяц я влюблялся в нее снова и снова, и это была девушка, с которой я хотел быть, а не девушка, с которой хотел просто провести время. Это было что-то совершенно другое, и, возможно, именно поэтому ребята моего возраста не знают, что такое настоящая любовь, они слишком заняты, исследуя все новое, испытывая новые ощущения, пробуя на вкус опасность и глупость. Да, это глупость. Но если отбросить все это, как и делает большинство давно уже вышедших из школьного возраста людей, место для любви найдется.

— Правильно, всего три недели, — говорит она, всхлипывая в трубку.

— Мы можем слать друг другу смс-ки и… почтовых голубей. — Я слышу тихое хихиканье. Кажется, я сделал что-то хорошее — не заставил ее плакать ее еще больше.

— Я боюсь… — говорит она, и голос ее резко становится твердым и сильным.

— Чего?..

— Боюсь, когда я уеду, ты поймешь, как сильно меня ненавидишь. И у тебя будет время подумать о том, что я сделала, и насколько была эгоистична, раз отдала жизнь, которая принадлежала нам. Так и будет, я знаю. И мне страшно, что это конец наших отношений, что «нас» больше не будет никогда. Все, что осталось от любви ко мне, будет вычеркнуто твоими правильными, но ужасными эмоциями из-за решения, которое я приняла.

За последние пару месяцев мы обсуждали это много раз. Хочу жить с осознанием, что переживу потерю нашей дочери. Но никогда не смирюсь с такой чудовищной утратой. Сейчас так больно, и нет утешения ни в чем.

— Если бы так должно было случиться, это уже бы случилось.

— Мы изменимся, ЭйДжей. Мы повзрослеем по отдельности, если не можем сделать это вместе. Иначе никак.

— А может, не будем? — спрашиваю я, понимая, как глупо и наивно это звучит.

— Я хочу, — шепчет она.

— Всегда есть другой путь, — утверждаю я, до конца не осознавая, что говорю, хоть и думал об этом несколько недель.

Ее голос звучит немного радостнее:

— И что же это?

— Давай уедем куда-нибудь. Отложим колледж, пока не встанем на ноги. И мы сможем быть вместе, печалиться вместе, взрослеть вместе, и посвятим нашу жизнь дочери, которая должна была быть с нами.

Слова, что вырываются из меня, звучат страшнее, чем у меня в голове. Но это реально. Это возможно. У меня меньше пятисот долларов на сберегательном счете, нет опыта работы, нет реальных жизненных навыков, но я люблю Кэмми и пойду на это, если она будет рядом.

— Ты хочешь убежать? — спрашивает она. — Со мной?

— Да, — говорю я, и в голосе меньше уверенности, чем когда просто все объяснял.

— Я не знаю, что сказать.

Она действительно не знает, я слышу это в ее голосе. На самом деле, Кэмми не уверена, а это значит, что она может решить, что эта идея хороша. А что, если это ужасная идея? Отказ от стипендии — это чертовски глупо. Я не должен был заикаться об этом. Не должен был даже думать об этом весь прошлый месяц. Но эти мысли крутились бы вечно, если бы я их не озвучил. Я должен позволить ей решить и отталкиваться от ее решения.

Не могу представить, как Кэмми убегает от своих родителей, отказывается от колледжа и жизни, которую она заслуживает. Но, по крайней мере, если она примет это решение, будет знать, что я готов пойти на это ради нее. Я был бы счастлив, если бы она просто знала, даже если не откажется от всего ради меня. Ей нужно знать, что ее любят, гораздо больше, чем мне нужно знать о том, что любят меня. Я это точно знаю.

— Ты можешь подумать об этом, — говорю я ей.

— ЭйДжей, вот ты где! — кричит отец с расстояния в несколько метров. — Почему ты не празднуешь со своей футбольной командой? Они только что говорили о вечеринке у Чеда сегодня вечером. О, ты... — он подходит ближе, — ты говоришь по телефону? — Последние слова он произносит одними губами. — Это Кэмми? Твоя мать сказала, что вы не...

— Пап! — кричу я. — Дай мне минуту.

Кэмми смеется на другом конце линии.

— Я позвоню тебе позже, — говорит она. — Спасибо, что был для меня всем.

— Я не мог иначе.

— Люблю тебя, ЭйДжей.

— Я тебя тоже.

— Что случилось, сын? — Папа садится рядом со мной на пустое сиденье трибуны. — Я беспокоюсь за тебя.

— Все хорошо, пап.

— Переживаешь из-за колледжа? Это абсолютно нормально. У меня было так же.

— Нет, не переживаю.

— Имеет ли это какое-то отношение к тому, что твою подругу Кэмми родители увозят из города, потому что она была беременна? Ты знал, что она была беременна? Ты и словом не обмолвился нам об этом за последние несколько месяцев. — Он делает короткую паузу, размышляя. — Да ты и о Кэмми-то не намного больше говорил.

Слова папы меня буквально парализуют. Он не общается с родителями Кэмми, и она очень хорошо скрывала свою беременность. Не знаю, как он узнал, но в нашем маленьком городке такие новости как-то быстро разносятся.

— Знаю, как тяжело понимать, что человек, с которым ты долго дружил, вдруг уезжает, но девочки приходят и уходят. Ты найдешь новых друзей, сын. Не волнуйся.

А я-то считал себя наивным. Одно из умнейших решений моего подросткового возраста — то, что я никогда не рассказывал родителям, с кем встречался. Эта беседа была бы совсем другой, если бы было иначе.

— Папа, я не хочу об этом говорить, хорошо?

Он хлопает меня по спине и подмигивает мне.

— Ты понял, парень. Ты должен наслаждаться этими моментами со своими приятелями. Это время, которое ты захочешь помнить. Поверь мне.

— Вообще-то, я хотел бы сейчас вернуться домой, — говорю я. — Я выпустился, папа. Получил аттестат и у меня куча воспоминаний о последних четырех годах учебы. Здесь я закончил, и теперь чувствую, что готов идти дальше, и все будет нормально.

— Что ты собираешься делать все лето? — спрашивает он, вставая с трибуны. — О, я знаю. Будешь работать у меня, заниматься настилкой ковров. Звучит неплохо? Оплата — двенадцать центов в час.

Работа. Деньги. Это первый шаг к тому, чтобы мой план работал.

— Да, пап. Это было бы здорово.

— Что ж, это будет фантастическое лето, — весело говорит он. — На следующей неделе Хантер вернется домой, и мы втроем будем работать вместе все восемь недель, пока двое моих ребят не уедут в колледж.

Черт, он решил посентиментальничать со мной.

— Знаешь, сынок, сначала ты всю жизнь растишь двух мальчиков, чтобы они стали мужчинами, а затем они превращаются в мужчин, и ты должен отпустить их. Это отстой.

Я думал, что это будет длинная, занудная отцовская речь, но она внезапно заканчивается. Я смотрю на него со своего сиденья и вижу слезы в его глазах.

— Я чертовски горжусь тобой, сынок. Действительно горжусь тобой.

Я этого не заслуживаю. Если бы он знал, что я натворил в этом году, он никогда бы не произнес этих слов. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Я разрушил жизни в этом году. Включая свою собственную.

Глава 7

Как совершенно разумный человек, я останавливаюсь посреди нашей с Тори спальни и пытаюсь определиться с чего бы начать. Женщины хранят свое личное барахло в ящиках с бельем, по крайней мере, в кино. Ощущая легкое чувство вины от того, что собираюсь сделать, я разворачиваю к стене рамку с фотографией нашего первого свидания, где мы с Тори тычем друг другу в лицо мороженым.

— Извини, детка, но это ради твоего же блага, — говорю я.

Открываю верхний ящик, и еще больше чувствую себя виноватым, копаясь в ее нижнем белье. Перебрав все трусики, я закрываю ящик. В следующих трех ящиках также ничего нет. Под кроватью тоже ничего — я заглядываю туда быстро, не позволяя чувству вины снова накрыть меня.

Мой последний шанс — это шкаф, после останется только подвал, а мне там рыться совсем не по душе, да и там, в основном, мои вещи. Когда мы переехали сюда в прошлом году, у Тори было не так много вещей. Я думаю, что было меньше дюжины коробок, три чемодана, вещевой мешок и сумка с косметикой. Я никогда не думал об этом, но теперь мне кажется это немного странным. Поскольку нам уже далеко за двадцать, то и вещей у нас должно быть много. Оказывается, она все время скрывала от меня свой «багаж». Весело, ничего не сказать.

Разочарованный и раздраженный, я поднимаюсь с пола и снова кружу по комнате. Я даже не знаю, что она могла бы прятать. Даже не знаю, что ищу, но надеюсь найти ответ. Глупец.

И все же с малой долей надежды я открываю дверь шкафа и обыскиваю все сверху донизу. У нее миллион гребаных пар обуви, но нет того, что мне нужно. Мой гнев становится сильнее, когда скидываю коробки для обуви с верхней полки, пытаясь понять, есть ли что-то позади. Конечно, ничего нет. Почему она что-то скрывает? Черт!

Я складываю все обратно, точно так же, как было. Когда ставлю последнюю коробку в шкаф, крышка падает, и я вижу кучу смятых листов. Что за чертовщина?

Бросаю коробку на кровать и в ней нахожу по крайней мере два десятка смятых в комочки розовых листов. Чувствую себя неловко от того что, мне приходится разворачивать их, но мне надо знать, что в них написано. Разворачиваю первый и разглаживаю его. Толстым черным маркером там написано:

Это был плохой день. Очень плохой день.

Слова написаны детским почерком, совсем непохожим на прекрасный почерк Тори. Я начинаю разворачивать остальные и раскладываю их по порядку. Я не сразу понимаю, в каком порядке они идут, но потом вижу, что каждая запись пронумерована по дням.

В том порядке, в котором я их выложил, они звучат так:

Сегодня был номер два. Я знаю, что это неправильно.

Сегодня был номер пять. Нам страшно.

Сегодня был номер шесть. Никому нет дела.

Сегодня был номер десять. Я не знаю, кому звонить, но думаю, нам нужна помощь.

Сегодня был номер двадцать. У нас кончилась еда, и здесь пахнет.

Сегодня был номер двадцать четыре. Я должна найти помощь.

Теперь я совсем ничего не понимаю, поэтому складываю все записи обратно в коробку. Всякий ребенок делает странные вещи. Может, ее запирали на пару недель. Это открытие, хоть и странное, но совсем бесполезное для меня.

Ставлю коробку обратно в шкаф и слишком громко закрываю дверь, тут же понимая, что глупо хлопать дверями в доме, в котором спит больной ребенок. Замираю, надеясь, что Гэвин не услышит шум, но мне не повезло. Вот черт. Гэвин проснутся, и у него, скорее всего, все еще болит ухо.

Черт, черт, черт.

Я снова закрываю дверцу, и тут звонит мой телефон. Это мама. Я забыл, что она пришла с лекарством для Гэвина. Забыл обо всем за последние тридцать минут.

Сделав пару глубоких вдохов, чтобы прогнать с лица краску, которая, без сомнения, выдает меня с головой, я выхожу из спальни, прохожу мимо комнаты, где вопит Гэвин, и спускаюсь, чтобы поприветствовать маму.

— Входи, — кричу я, хотя она еще не позвонила в дверь.

Мне нужно еще разок вдохнуть, прежде чем открыть ей дверь, но ни один глубокий вдох не сможет унять гнев и разочарование. Я быстро распахиваю дверь и бегу обратно наверх в комнату Гэвина, чтобы забрать его.

— ЭйДжей? — зовет мама, стоя у входной двери.

— Тори нет дома. Ты можешь зайти, — кричу я, одновременно пытаясь утихомирить Гэвина.

Мама встречает меня в коридоре возле спальни Гэвина.

— О, мой бедный внучок, — воркует она.

— О, черт возьми, твой внук наложил в штаны, — говорю я, чувствуя неприятный запах. — Дай мне минутку, чтобы разобраться с его подгузником.

Мама смеется, напоминая мне, что она здесь и может это сделать.

— Дорогой, кажется, ты уронил записку или что-то похожее. Хочешь, чтобы я выбросила ее?

— Записку? — спрашиваю я. — У меня нет никаких записок.

Боже, это ужасно. Я был горд тем, что уже привык быть папочкой, а также к детским какашкам, рвоте, слюням и мокрым пеленкам. Гэвин ухитрялся поливать меня, по крайней мере, раза два за день, и это несмотря на то, что я уже знал его привычку писать сразу, как я снимаю подгузник — как ни старался, он всегда побеждал. Я не нашел еще способа остановить это безумие, поэтому просто смирился с его бесчеловечным поведением, и убедил себя, что это нормально.

— Быть мокрым плохо. Верно, мой маленький друг? — спрашиваю я Гэвина.

— Что значит «Сегодня был последний день. Может быть, завтра мы будем в безопасности»?

— Мама, я не знаю, о чем ты говоришь. — Я одеваю Гэвина и беру на руки. Когда я выхожу из спальни, до меня доходит, о чем она говорит. Один из этих проклятых розовых кусочков бумаги каким-то образом оказался в коридоре. Я беру его из ее рук и сминаю.

— Понятия не имею, что это такое, и не хочу знать, — говорю я ей.

— Похоже, что это написал ребенок, — говорит мама.

— Я знаю. Она, вероятно, выпала из ящика в шкафу, когда я «прибирался», — пытаюсь объяснить, показывая в воздухе кавычки.

— О, — говорит мама.

После всего того, что она пережила за последние семь лет с потерявшим жену Хантером, она научилась не задавать много вопросов. У нас с мамой не такие отношения, как у нее с Хантером. Он — закрытый человек, а я нет. Я рассказываю ей все, что она хочет знать, потому что, честно говоря, мне все равно, знает ли она. Я всегда ей все рассказывал — ну, почти все, кроме того, что в семнадцать лет у меня был ребенок. И даже если она осудит меня, значит, я это заслужил, и приму это.

— Тори ушла недавно, сказав, что ей нужно поговорить с врачом. Это немного странно, но не так странно, как ее совершенно безумная выходка на обочине шоссе по дороге из больницы.

— На обочине шоссе? — повторяет мама, выделяя каждое слово.

— Да, именно так. Она не понимала, что делает, а потом просто извинилась, когда вернулась в машину.

— Я не понимаю. — Мама проводит руками по лицу и медленно спускается по лестнице в гостиную. — Как будто что-то случилось в прошлом году, она совсем не та девушка, с которой мы познакомились, и меня это пугает. Надеюсь, мы сможем ей помочь.

— Да, — соглашаюсь я, следуя за ней. Вот почему я, как правило, открыт с мамой. Она меня слушает и понимает, не осуждая.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает она.

Передаю ей Гэвина и забираю лекарство, которое она держит в левой руке.

— Что я должен делать?

Мой последний брак закончился, потому что... ну... ни один из нас не был на сто процентов честен друг с другом, учитывать тот факт, что моя жена держала меня за яйца. Не думаю, что развод является выходом из ситуации, и я был готов спасти наш брак, пока не узнал о ее неверности и беременности. Это и стало причиной развода.

Если в двух словах — я живу, как орех в скорлупе, и вокруг валяется куча гнилых орехов. По крайней мере, в отношениях у меня все именно так. Да, некоторым бракам лучше и не существовать, но независимо от этого, я готов сделать все что должен с Тори, потому что у нас сын — тот, чью жизнь я не хочу разрушать.

Кроме того, не хочу разводиться второй раз за два года. Хотя прекрасно понимаю, что это вовсе не причина не разводиться, но она достаточно реальна для меня.

— Итак, она обращается за помощью. Это хорошо. Иногда нам нужна чья-то помощь, — говорит мама после долгой паузы.

— Да, я узнал об этом лишь сегодня. Но я ничего не знаю об этом враче, и почему она ходит к нему два раза в неделю?

— Дважды в неделю? — спрашивает мама с нервным смехом. — Милый, большинство людей не обращаются за помощью так часто, если только не случилось действительно что-то серьезное. — Мама прикладывает руку ко рту. — О, это ужасно. Наверняка с ней что-то серьезное.

— Знаю. — Не могу поверить, что она настолько хорошо скрывала это, и многое другое.

— Я уверена, что ты знаешь, но... ты говорил с ней об этом?

— Конечно, но узнать что-то от Тори так же сложно, как взломать правительственный код на компьютере, так что да.

— Значит, это должно быть что-то действительно ужасное. Бедняжка, — говорит мама, слегка покачивая Гэвина на руках.

— Может быть, тебе стоит по-другому вести разговор. Скажи ей, насколько тебе больно смотреть на то, как она мучается. Будь честным.

— Ма, давай без «мудрой мамочки» сейчас. Я был честен с ней и открыт, и практически умолял ее рассказать, что происходит.

Она крепко сжимает губы и приподнимает брови, давая понять, что «мудрая мамочка» никуда не делась, но оставляет свои мысли при себе.

— Указания по применению на флаконе, так сказал фармацевт, — объясняет она, кивая на лекарство у меня в руке.

Вынимаю флакон из упаковки и начинаю читать этикетку. Раньше я никогда не давал лекарства Гэвину, и поэтому читаю про возможные побочные эффекты. Боже. Неудивительно, что некоторые родители категорически против антибиотиков. Из всего, что там написано, ясно одно: из-за этого мой сын может снова оказаться в больнице.

— Это меня пугает, — говорю я.

— Не читай побочные действия, — говорит мама. — Для всех антибиотиков указывают одно и то же. С ним все будет в порядке.

Я опускаюсь на диван рядом с мамой и достаю из коробки с лекарством маленький шприц. Гэвин кажется озадаченным, но ведет себя молодцом, похоже, ему даже понравился вкус лекарства. Раньше он ничего кроме грудного молока и смеси не пробовал, поэтому можно представить его удивление.

— Хорошо, ты скоро поправишься, сынок. — Гэвин улыбается мне, будто понимает, что я говорю.

— Ты хороший отец, ЭйДжей. Я не вру… Хотя раньше у меня были страхи и сомнения.

— Большое спасибо, ма. Бабуля сходит с ума. — Я заговорщицки подмигиваю Гэвину.

Мама поднимается и разглаживает складки на своих брюках.

— ЭйДжей. Не будь мудаком.

— Мудак? Ты только что назвала своего сына мудаком? Откуда ты узнала это слово? Ты брала уроки уличного сленга для бабушек?

Вместо того, чтобы посмеяться над моей шуткой, она наклоняется и щипает меня за щеку так сильно, будто хочет оставить синяк.

— Ты всегда был особенным, ЭйДжей, — смеется она. — Я лучше отправлюсь домой, готовить ужин для твоего отца.

Я громко вздыхаю, показывая, что уловил сарказм в ее словах.

— Спасибо, что принесла лекарство.

— Конечно, дорогой, — говорит она с теплой улыбкой. — О, ты придешь к нам на завтрак в воскресенье?

— Постараюсь. — Я говорю так каждый раз, когда она спрашивает.

— Этот ответ больше не принимается, — говорит она, закидывая сумочку на плечо. — Было бы очень здорово, если бы все собрались. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как ты приходил. Четыре, если быть точной.

— Я понял, к чему ты клонишь, — отвечаю я ей.

— Врубился, да? — отвечает она.

— О, Боже! Женщина, вы кто? Что ты смотришь по телевизору?

Она заливается смехом. Приятно видеть, что мама уже меньше заботится о наших проблемах и, очевидно, больше беспокоится о своем кризисе среднего возраста. К сожалению, кажется, этот кризис и меня уже настиг. Лет с двадцати начался.

* * *

С момента, как ушла мама, и до самого вечера, от Тори не было ни слуху, ни духу. Я решил убраться дома. Последнее, чего бы хотелось — делать уборку вместе с ней, когда она вернется. Если вообще вернется. Так что у меня было чем заняться в первую очередь. И «первая очередь» в этот раз ее вообще не касалась.

Не знаю, как Хантер так долго справлялся со всеми этими папочкиными делами. Я обожаю этого ребенка всем сердцем, но после целого дня воплей, кормлений и возни с подгузниками совсем не остается сил. Я вымотан, мне нужен перерыв. Теперь понимаю, что должен был быть рядом с Хантером, когда Оливия была в возрасте Гэвина. Я и понятия не имел, что он чувствовал и через что ему приходилось проходить. Я предлагал помочь ему всякий раз, когда мог, но на деле не особенно старался. Единственное, чего хочу сейчас, чтобы Хантер принес пива и составил мне компанию, пока я выясняю, как вернуть в норму свою жизнь.

Солнце село, зажглись уличные фонари, и, наконец, я вижу свет фар на подъездной дорожке. Уверен, что это Тори, но я был бы счастливее, если бы мое желание исполнилось, и это приехал Хантер. Однако, подъехал не грузовик.

Проходит еще несколько минут, прежде чем открывается входная дверь — тихо, медленно, осторожно. Наверняка Тори не замечает, что я сижу на диване на расстоянии полутора метров от двери.

— Боже мой, ты меня напугал, — говорит она, наконец, замечая меня.

— Я напугал тебя? Я тихо сижу, смотрю телевизор, один в понедельник вечером, пока моя жена занимается не пойми чем.

Упс, зря я начал так, но раз уже начал, то пофиг.

— Ты знал, где я, ЭйДжей.

Я встаю, мне нужно больше пространства, потому что этих полутора метров между нами мне уже недостаточно.

— Я знал, где ты? Да, четыре часа назад, когда ты сказала, что поедешь к своему врачу.

— Да?

— Тори, ты думаешь я дурак?

Она смотрит на меня удивленно, будто хочет спросить: «О чем ты говоришь? Что ты придумываешь?»

— Хм, давай посмотрим. — Я потираю подбородок и прищуриваюсь, глядя в потолок. — Моя жена говорит, что больше «не может». Какого черта она «не может», непонятно. У нее случается нервный срыв по дороге домой, а затем она уезжает к своему врачу на четыре часа и возвращается домой с блестящими глазами. Ты думаешь, я только родился, Тори? Думаешь, я не знаю, как это работает?

Щеки Тори начинают краснеть, а затем краской заливаются и ее уши.

— Ты обвиняешь меня в измене?

— Должен ли я подозревать тебя или ты просто признаешься в этом и сэкономишь мне время на расспросы? — Какое еще объяснение здесь может быть? Она была сама не своя с тех пор, как родился Гэвин, она два раза в неделю бегает к своему врачу, а еще эта истерика на обочине дороги... Да, я считаю, что все это указывает на роман... секреты, много секретов и просто... К чертям все это.

— Ты ни хрена не знаешь, о чем говоришь.

— Говори тише, Гэвин только что уснул. Не сказать, что тебе это важно, поскольку мы оба знаем, что ты не пойдешь к нему посреди ночи, когда он проснется.

— Ты ничтожество, — шипит она. — Ты хоть знаешь, сколько раз в день я сцеживаю грудное молоко?

— Понятия не имею. Думаю, это будет зависеть от того, сколько калорий в день ты хочешь сжечь. Вспомнила теперь, почему ты это делаешь? Ты сказала мне это в день, когда он родился, и тогда тебя больше всего заботила свисающая кожа на животе.

Тори смотрит прямо на меня в течение долгой минуты, вероятно, изо всех сил пытаясь придумать опровержение, но все, что я только что сказал, правда — все это она говорила мне.

— Ты такое ничтожество.

Ты уже говорила это.

— Ничтожество или чертовски замечательный папа, который есть у нашего сына? — спрашиваю я, скрестив руки на груди.

Я готов к этому бою, и сейчас я в ярости.

— Ха-ха, — смеется она, — мне так повезло. Спасибо, что обрюхатил меня, ЭйДжей. Спасибо, что сказал, какая это грандиозная идея, ЭйДжей. Спасибо, что не спросил о том, чего я хочу, ЭйДжей.

Схватив оставшуюся после ужина пластиковую чашку с журнального столика, я изо всех сил сжимаю ее в руках и слышу, как трескается пластик. Я бросаю ее мимо Тори, наблюдая, как она попадает в стену и отскакивает от нее. И я так же отскакиваю от гребаных стен. Я как эта чертова пластиковая чашка.

Черт побери!

— Да пошла ты. Пошла на хрен, ты, иди на хрен.

— Да нет, спасибо. Уже была там много раз, — кивает она и замолкает, глядя мне в глаза, пока я наконец не осознаю смысл ее страшных слов.

— Ты хоть любишь его, Тори?

Потому что, Боже, ты должна любить нашего сына. Сегодня день рождения моей дочери, и я не знаю, где, черт возьми, она сейчас, но я не переставал любить ее с того дня, когда она родилась. Любовь к ребенку, которого ты производишь на свет, это не выбор. Она должна быть инстинктивной. Она должна быть огромной и невероятной. И такие вещи не надо обдумывать.

— Что это за вопрос?

Она бросает свою сумочку на пол. Ее дорогущая дизайнерская сумочка, которая никогда не должна была касаться пола, лежит на полу, прямо там, где мы все вытираем ноги, когда заходим в дом. Мир сошел с ума!

— Это вопрос, на который ты должна отвечать не задумываясь.

Глава 8

Двенадцать лет назад

— Хорошо сынок, машина готова. Готов покинуть гнездо? — спрашивает папа с натянутой улыбкой. Он стоит на пороге моей почти пустой спальни. За исключением шкафа, стола, тумбочки, а еще плакатов, трофеев и медалей, которые я снял со стены, все в комнате словно кричит — ребенок в колледже.

Три месяца назад я думал бросить все и убежать куда-нибудь с Кэмми, но мы так и не решились это сделать. Возможно, это было слишком по-взрослому для нас, это путешествие и все, что могло с нами там случиться. Конечно, мы пообещали найти способ встречаться как можно чаще, хотя понятия не имели, как это будет. Но это лучше, чем просто попрощаться навсегда.

Она уехала в Вашингтон уже больше шести недель назад, и я изо всех сил стараюсь найти способ видеться с ней. Мы общались по телефону и много переписывались, но все же чего-то не хватало. Было легко убедить себя, что все это работает, но часть меня уже хочет все забыть, поехать в колледж и начать жизнь с чистого листа. Но и это не просто.

— Я готов.

— А вот твоя мама нет, — говорит он.

Папа входит в комнату, садится на кровать и заставляет меня сесть с ним рядом.

— Ты ее ребенок. Всегда будешь. — Он наклоняется вперед и ставит локти на колени, опираясь подбородком на кулаки. — Не стану врать, мне тоже нелегко. Наш дом совсем опустеет теперь, когда вы оба в колледже. По крайней мере, когда уехал Хантер, у нас оставался ты. — Он толкает меня в плечо. — И теперь мы с твоей мамой останемся совсем одни.

— Так вот почему ты не хочешь, чтобы я уезжал? — шучу я.

— Да, это так. — Он смотрит на меня и обнимает за плечи. — Я просто не знаю, когда все это произошло. Еще только вчера ты раскрашивал фломастерами стены.

— И пока вы не покрасите эту стену, всегда будете помнить об этом, — говорю я, гордо улыбаясь.

— Я не покрасил ее именно по этой причине, сын.

— Я буду в двух часах езды. Ты же знаешь, я буду приезжать домой.

— Конечно, будешь, но я не хочу, чтобы ты беспокоился о нас. Хочу, чтобы ты испытал все, что может предложить колледж. Живи своей жизнью, как будто у тебя почти не осталось времени ее прожить.

Наши взгляды встречаются. Надеюсь, его слова имеют другое значение, не то, что придаю им я, но что еще он мог иметь в виду?

— Что ты имеешь в виду? Ведь так я и задумывал. Закончить школу и поступить в колледж, — спрашиваю я немного неуверенно, может быть, потому, что не так просто принять его слова.

— Мы все ошибаемся, ЭйДжей. Иногда наши ошибки — это кочки на дороге, иногда ямы, а иногда, чтобы их обойти, приходится двигаться в обход. Но наступают и хорошие времена, когда ты проходишь через все это и продолжаешь свой путь.

Он знает. Он знал еще на выпускном. Почему он просто не сказал?

С малой толикой надежды на то, что это просто еще одна «отцовская речь», я киваю и наклоняюсь вперед, как и он.

— Я буду скучать по тебе, папа.

Он обнимает меня крепче. Его тело немного дрожит, и он обнимает меня еще сильнее. Притянув мою голову, целует меня в лоб.

— Я всегда буду рядом, малыш. Даже если ты напьешься или сделаешь что-то глупое, позвони мне, и я сразу приеду.

— Ты всегда был рядом, — говорю я ему, чувствуя, вероятно, то же, что и он. Каждый раз, когда думал об этом дне, он представлялся мне таким волнительным. Я представлял, как уезжаю на своем потрепанном грузовике, машу рукой маме и папе, а затем в зеркале заднего вида вижу, как они машут мне. Но сейчас передо мной внезапно открылся целый мир, и я чертовски боюсь сесть в свой грузовик.

— Ориентация начинается через четыре часа. Ты не должен опоздать. У них могут закончиться карты или что-то в этом роде, — смеется папа, несколько раз хлопая меня по спине. — Дам тебе еще минуту. Но помни, когда выйдешь из этой спальни, ты навсегда попрощаешься со своим детством и вступишь во взрослую жизнь. Это чертовски здорово, ЭйДжей. (Примеч. Ориентация — вступительное занятие для новичков, помогающее освоиться на территории кампуса, в расписании, лекциях, облегчающее адаптацию к студенческой жизни и учебе).

Опустив голову, папа выходит из комнаты и оставляет меня одного — наедине с мыслями о том, что он только что сказал. Я словно задержался между двух миров. Настало время сделать прыжок в новую жизнь.

Я беру телефон и набираю сообщение Кэмми.

Я: Вот и все. Я уезжаю на Род-Айленд. Думаю о тебе.

Через несколько секунд приходит ответ.

Кэмми: Я обедаю со своими друзьями. Поговорим позже?

Так проходило все общение между нами в последнее время. Я знаю, что это значит.

Я: Когда тебе будет удобно.

Беру свою сумку и перебрасываю через плечо. Пячусь к двери. Почти беззвучно прощаюсь со своим детством, как и сказал отец. Вся жизнь проносится у меня перед глазами, как кадры из фильма. Столько лет я провел в этой комнате. Эти дни уже в прошлом.

Спускаясь по лестнице, с каждым шагом ощущаю, как растет давление в груди. Я покидаю место, где все было хорошо, ухожу в неизвестность.

Мама ждет внизу, в ее руках платочек, а из глаз текут слезы.

— Я так старалась убедить себя быть счастливой за тебя, ЭйДжей, но я буду так сильно скучать, — говорит она, всхлипывая. — Знаешь, когда на свет появляется твой ребенок, ты говоришь себе, что у тебя куча времени, и я говорила себе так же, но теперь ты уже взрослый, и время вдруг закончилось.

Это эгоистично, но все, что я мог подумать — у нее было целых восемнадцать лет. Я был со своей дочерью только восемнадцать минут.

— Прошло уже восемнадцать лет, мама, и я все еще твой сын, всегда буду.

И моя дочь всегда будет моей дочерью, независимо от того, с кем она живет.

Когда я оказываюсь внизу, мама поднимается на носочки, обнимает меня за шею и говорит:

— Ты храбрый мужчина, ЭйДжей. Сильный, хороший... так много добра в твоем сердце.

— Я просто еду учиться, мама, — напоминаю я ей.

Она шепчет мне на ухо:

— Я знаю, что тебе было тяжело в последние несколько месяцев, и мы никогда об этом не говорили. Но я горжусь тобой за твои правильные поступки, даже если не вышло так, как ты этого хотел.

Она может говорить о моей «дружбе» с Кэмми или о ее беременности. Не похоже, что они не лезут в мою жизнь, особенно когда дело касается важного, вроде моей дочери, но мы оставим все как есть.

После долгих прощаний и моря слез, мама провожает меня к двери, сжимая мою руку. Она не попросит меня не уходить, но я вижу это в ее глазах. Папа открывает дверь и кладет руку мне на плечо.

— Будь осторожен в дороге, ЭйДжей, — говорит он.

Выхожу на улицу, но мама все еще держит меня за руку, поэтому я оглядываюсь и вижу ее измученные глаза. Я не хочу чувствовать себя так же, как она сейчас, поэтому никогда больше не стану отцом, несмотря ни на что. Папа осторожно высвобождает мою руку и прижимает маму к груди. Он машет рукой на прощание, сжимая челюсть, и слезы сверкают у него на глазах.

— Не подведи, сынок.

Я ухожу не оглядываясь назад, потому что если оглянусь — могу не выдержать. Сажусь в грузовик и забываю посмотреть в зеркало, но рукой все-таки машу.

Спустя час мне все-таки становится немного легче. Включаю музыку и фокусируюсь на том, что меня ждет впереди, а не на том, что осталось позади. Это единственный план, который у меня есть сейчас. Я никогда раньше не чувствовал себя одиноким, но сейчас ощущаю себя так, словно я — единственный в этом мире. Это неприятное чувство. Но понимаю, что оно пройдет, как только приеду в студенческий городок.

Я только проехал через границу Род-Айленда, и тут звонит телефон. Я быстро хватаю его, надеясь, что это может быть Кэмми, но это всего лишь Хантер.

— Эй, привет! — говорю я.

— Наверняка ты только что простился с мамой и папой, поэтому я дал тебе немного времени. А теперь слушай, что еще ты должен знать. Слушай внимательно…

— Угу, — буркаю я.

— Подожди, включи громкую связь, — слышу я на заднем плане. Это Элли — его правая рука и невеста. У кого есть невеста в двадцать? А у кого есть ребенок в семнадцать?

Они оба говорят одновременно, и я не могу понять ни одного из них, но Хантер, наконец, перестает говорить, чтобы Элли могла высказаться.

— Как там мой младший брат? — напевает она.

— Вы еще не женаты, — поправляю я ее. Она считала меня своим младшим братом еще с тех пор, как мне было два, но теперь у меня есть причина дразнить ее, так как в следующем году она действительно станет членом нашей семьи.

— Перестань, ЭйДжей, — говорит она. — Послушай... у тебя будет много девушек на выбор, но ты не теряй разум и оставайся умницей.

Я слышу ее хихиканье, когда Хантер отбирает у нее телефон.

— Извини, — говорит Хантер. — Радуйся тому, что у тебя есть, брат. Короче говоря, веселись. Отрывайся, как можешь, и кстати, она была права насчет огромного количества цыпочек.

— Хантер! — кричит Элли.

— Цыплят… я имел в виду, что в столовой там постоянно подают жареных цыплят. — Они оба иногда так раздражают. — Ей не нравится, когда я называю девушек цыпочками, — бормочет он. — Ну, наслаждайся свободой и...

— Боже мой, Хантер. Так ты хочешь свободы в колледже? Мы можем это устроить! — смеется Элли.

— Вы хоть слышите себя? — спрашиваю я их.

Они будто женаты и ведут себя, как старая супружеская пара, но одновременно так, будто не могут дышать друг без друга. Долгое время я не мог понять, почему они такие, но я понял это с Кэмми.

— Ты слышал что-нибудь от Кэмми? — спрашивает Хантер. — Там в Вашингтоне все у нее нормально?

— Думаю, да.

— О, — растерянно произносит он.

— Но ведь это означает... — перекрикивает его Элли.

— Я знаю, — прерываю я.

— Я знаю, насколько она для тебя важна... даже если вы все равно не признаете, что вы вместе. Ни один парень не может просто дружить с такой девушкой, как Кэмми. — Я жду, что Хантеру достанется за этот комментарий, но он продолжает: — Но четыре года пройдут, а затем ваша жизнь пойдет в том направлении, в котором она должна идти, поэтому, если ты расстаешься со своим «лучшим другом», как мы ее называли, то так и должно быть.

— Тебе просто может потребоваться больше времени, — говорит Элли, — не отказывайся от надежды.

— Да, спасибо, очень интересно слышать это от вас двоих. У вас было столько встреч и расставаний что, может быть, вам стоит написать книгу, — говорю я им.

— Малышка, мы запросто могли бы написать книгу, — говорит Хантер Элли. — Можем назвать ее «Как найти свою жену в пять».

— Ой, это так мило! Мы должны это сделать! — соглашается Элли.

— Да, это было бы вдохновением для всех пятилеток, — добавляю я. — Постскриптум: ребята, вам нужно жить.

— У нас есть жизнь, — говорит Элли. — Вместе навсегда, ла-ла-ла.

— Я положу трубку, а то меня вырвет, — говорю я.

Они делают это нарочно. Они делали это специально в течение многих лет с самого первого раза, когда я притворился, что меня тошнит от их поцелуйчиков. Знаю, что обычно они не ведут себя так, но когда я рядом, это просто ужас. А сейчас я просто чувствую зависть. Их отношения пережили все разногласия, и вот они, планируют свою дорогу к счастью длиною в жизнь, пока смерть не разлучит и все такое. Это нечестно.

— Хорошо проведи время, брат. Позвони, если тебе что-нибудь понадобится, — говорит Хантер.

— И позвони мне, если тебе нужен совет девушки, я помогу с этим, — говорит Элли.

— Да, найди себе жену, когда тебе исполнится пять лет. Думаю, твоих советов мне уже достаточно, Элл.

— Люблю тебя, ЭйДжей, — говорит она.

— Да, да, люблю тебя тоже, сестренка.

— Мир, брат! Живи в кайф! Это твое время! — кричит Хантер, перед тем как завершить звонок.

Теперь, когда я попрощался со всеми, о Кэмми меня расспрашивать никто не будет, потому что никто в колледже не знает ее. Пришло время двигаться вперед, и если она захочет быть со мной, она сможет. В противном случае, я отпущу ее.

Звонок Хантера и Элли занял остальную часть моей поездки, и вот я уже приехал в университетский городок, полный тысяч потерянных взглядов, и мой — один из них.

Я паркую грузовик и мой телефон снова звонит. Кто, черт возьми, на этот раз? Все уже пожелали мне удачи и со всеми я уже попрощался. На экране светится имя Кэмми.

Мои пальцы не слушаются, не хотят нажимать на кнопку приема.

— Привет, — говорю я с нетерпением.

— Мне очень жаль, что мы так мало общались прошлую неделю, — говорит она. — Здесь какое-то сумасшествие с этой ориентацией, плюс куча новых людей, но я хотела пожелать тебе удачи. Я знаю, что ты там зажжешь.

— Я скучаю по тебе, Кэм.

— ЭйДжей, я так скучаю по тебе, что мне больно видеть твое имя на экране моего телефона.

— Мне больно не видеть твое имя на экране моего телефона, — говорю я ей.

— Знаю. Прости. Ты знаешь, что я люблю тебя. Я знаю, что ты любишь меня. Давай сохраним это и будем наслаждаться тем, что есть. — Я думаю, она говорит о моем предложении убежать с ней, а не о том, что она отдала дочь. — Здесь никто не знает про наш секрет, и это хорошо.

— Да. — Я соглашаюсь вслух, но внутри не согласен. Я знаю все наши секреты, и они всегда будут причинять мне боль.

— Позвони мне сегодня и дай знать, как прошла ориентация. Но если пойдешь на вечеринку посвящения новичков, можешь не звонить мне. Я хочу, чтобы ты повеселился.

— Хорошо, — говорю я, доставая свой багаж из грузовика.

— Люблю тебя, ЭйДжей.

— Люблю тебя, Кэм.

С сумками на плечах, я пробираюсь в общежитие, в свою комнату номер 505, где должен встретиться с каким-то чуваком по имени Бринк.

Я вхожу в свою новую странно пустую комнату с четырьмя белыми стенами и двумя кроватями, похожими на койки в тюрьмах, вижу... Бринка, и я уже могу себе представить, как пройдут следующие восемь месяцев моей жизни. Кладу свои сумки на свободную кровать, а он вручает мне пиво, еще не представившись.

— Слава всем гребаным святым этого колледжа, ты похож на нормального сукина сына. Скажи, ты нормальный сукин сын?

— Можешь не переживать, — говорю я, изогнув бровь. — А ты?

— Тоже нормальный.

— Тогда, думаю, нам не о чем беспокоиться. — Я открываю пиво и падаю на свой матрас, подношу банку к губам и быстро выпиваю. Это хороший способ разбить первый лед. — Только одно «но»...

— Да? — говорит он.

— Надо что-то делать с твоими пивными предпочтениями.

Он смеется и толкает меня в плечо.

— Приветствую тебя, ты чертовски нормальный сукин сын. Это был тест, просто чтобы ты знал. Никто не пьет эту хрень. О, мужик, это будет хороший гребаный год.

Я наблюдаю, как люди проходят мимо комнаты по коридору. Бринк оставил дверь открытой, сунув под нее туфлю. Почему-то я не думал, что общежитие может оказаться смешанным, но я вижу, что это действительно так. Возможно, я ошибаюсь и мы находимся не в том корпусе, потому что вижу, как много цыпочек проходит мимо, и большинство из них останавливается, чтобы поздороваться. Похоже, это самое дружелюбное место на земле.

— Как я уже сказал, это будет отличный гребаный год, — говорит Бринк и выходит из комнаты, чтобы посмотреть, как блондинки в коротких юбках ищут свои комнаты.

Достаю из сумки маленькую фотографию, на которой целую Кэмми. Мужик, это нехорошо. Качаю головой, понимая, что это начало конца. Отключив свой телефон, кладу его в задний карман и говорю себе, что все меняется.

Глава 9

В такие дни, как сегодня, я понимаю, что не имел права становиться отцом в семнадцать лет. Сейчас мне двадцать девять, и я не могу контролировать свою жизнь. Хотя, если бы дочь была рядом, моя жизнь сложилась бы иначе. Может, Кэмми была бы рядом. Может, я был бы счастлив.

* * *

Когда Тори пришла домой, я понял, что мой гнев не утих, и единственное, о чем мог думать в таком состоянии — это обжигающе горячий душ. Пар не особенно прочищает мозги, но помогает снять напряжение. Не бывает и гребаного дня, когда бы я не задавался вопросом, что именно сделал не так — что мы сделали не так.

Она смотрит на Гэвина так, словно он наша ошибка. Несмотря на мое сильное желание больше не иметь детей, не было ни секунды, когда я считал Гэвина нашей ошибкой. Он должен был быть в моей жизни, вот и все. Как она может думать о нем иначе? Не могу ее понять, и это убивает. Ей потребовалось целых три минуты, чтобы сказать, что она действительно любит Гэвина, но клянусь, это звучало как вопрос, а не как утвердительный мгновенный ответ.

Кажется, что с каждым днем ситуация все ухудшается, и боюсь думать, что будет с нами через год. Я боюсь за Тори. Сегодня я увидел ту ее сторону, о которой не знал раньше, и не уверен, что знаю, как справиться с такой ситуацией, если она возникнет снова.

Это ужасно, но я думаю о том, что Гэвину надо бы побыть у моих родителей пару дней, чтобы я мог отдохнуть. Хотя я не уверен, что так будет лучше для Гэвина.

Когда смываю пену с волос, Гэвин снова начинает плакать. Бедный малыш, ему, должно быть, снова больно. Я потерял счет времени — думаю, действие «Ибупрофена» заканчивается. Прислоняюсь лбом к холодной, покрытой серой плиткой стене, наблюдая, как капли воды стекают по носу и падают в ванну, мечтая всего лишь еще о нескольких минутах в душе. Жду еще минуты две, надеясь, что Гэвин успокоится, однако его плач лишь усиливается. Просто покачай его Тори. Это всегда его успокаивает.

Десятиминутный душ — самый продолжительный с того момента, как родился Гэвин. Не стоило ожидать большего, даже так поздно ночью.

Я встаю на коврик и быстро натягиваю шорты. Смотрю в зеркало на свое отражение, и вижу мешки под глазами, складки в углах рта и даже небольшие морщинки, появившиеся на лбу. За последние четыре месяца я постарел лет на десять, и вновь напоминаю себе, насколько отчаянно нуждаюсь в передышке.

Когда открываю дверь, крики становятся громче, и я понимаю, что кричит не только Гэвин, но и Тори.

Что, черт возьми, происходит?

Я бегу через весь дом в темную спальню Гэвина. Включаю свет и вижу Тори, сидящую в футболке и трусиках на полу. Она сидит странно — одна нога вытянута спереди, а другая согнута позади нее. Перед ней на полу лежит Гэвин, извиваясь и крича.

— Что, черт возьми, ты делаешь? — кричу я на нее, наклоняясь, чтобы поднять Гэвина с холодного паркета.

— Он не перестает кричать, — кричит она. — Я не могу больше это терпеть. Почему бы ему просто не замолчать?

Почему именно сегодня должно происходить все это? Мне плохо от того, что моей дочери нет рядом в ее день рождения, а Тори страдает от того, что рядом ее сын.

Мне хочется спросить ее, сколько ей лет и почему, черт возьми, она плачет над орущим ребенком, своим сыном, но это ее вряд ли волнует. Кроме того, с каждой минутой мне становится ясно, что она не осознает сколько ей лет или почему она так поступает. Да, это сложно. Да, ребенок может довести здравомыслящего человека до безумия, но мы уже взрослые и должны заботиться о нем. Мы просто обязаны.

— Ему больно Тори. Ему нужно лекарство.

— Я не могу больше слышать его крик, — говорит она уже спокойным голосом.

— Ты в порядке? — спрашиваю я ее. Холодно, равнодушно, но, черт возьми, она не поступала так раньше, и я боюсь за нас — в основном за нее. Будто внутри у нее что-то сломалось, и она разваливается на части.

— В порядке ли я? — спрашивает она, поднимаясь и усаживаясь на подоконник. — Черт, в порядке ли я?

Она начинает смеяться, и это лучший ответ на мой вопрос. Ее трясет, кожа становится бледнее с каждой секундой. Ее глаза становятся красными, а дыхание — тяжелым и быстрым. Могу предположить, что у нее паническая атака, другое в голову не приходит.

— Назови мне номер твоего врача, Тори?

— Ты не будешь звонить моему проклятому врачу, — умоляюще говорит она.

— Я позвоню 911, если понадобится. У тебя явно проблемы. Я бы сделал все что в моих силах, чтобы тебе помочь, но ты даже не можешь рассказать мне, что, черт возьми, происходит.

— Не угрожай мне, ЭйДжей, — предупреждает она.

— Малышка, это не угроза. — Мне удается успокоить Гэвина, поэтому кладу его в кроватку и запускаю мобиль. (Примеч.: вращающаяся над кроватью ребенка игрушка или несколько игрушек, часто с музыкальным сопровождением). Глубоко дыша, хоть это и не помогает, я заставляю себя успокоиться ради Гэвина.

Поворачиваюсь к Тори, смотрю ей в глаза и понимаю, что она совсем не тот человек, которого я знал, и уже довольно долгое время. В горе и радости. В горе и радости. Сокращая пространство между нами, я обнимаю ее и крепко прижимаю к себе. Я не говорю ни слова. Просто держу ее.

— Мне нехорошо, — шепчет она.

— Я знаю, детка.

— Мне нехорошо, мне не стоит быть здесь, — говорит она.

— Что ты имеешь в виду? — Я не могу сейчас паниковать. Я должен сохранять спокойствие ради нее и Гэвина.

— Я хочу навредить себе, — продолжает Тори шепотом.

Ее слова для меня как удар, как молния. Навредить себе? Она никогда так не говорила.

— Скажи мне, почему? Что случилось на прошлой неделе, что ты говоришь такое? — Я должен был реагировать на ее слова быстрее, но, черт возьми, я хочу знать, что произошло.

— Я просто разбита. Я едва держалась эти месяцы. Когда я смотрела на тебя с Гэвином в больнице, ты выглядел так, будто он — весь твой мир, как будто ты откажешься от всего, лишь бы ему стало лучше. Ты смотрел на меня так, будто я должна чувствовать то же, ЭйДжей. Но я ничего не чувствую. Ничего. Какая мать ничего не чувствует? Я ничего не чувствую! Ничего!

Она начинает плакать, и слезы снова катятся по ее щекам. Что это? Она думает, что не достаточно хороша, чтобы быть его матерью?

— Почему, Тори? Почему ты так себя чувствуешь? Что заставляет тебя думать об этом?

— Я не знаю, как любить его. Никто никогда не любил меня так, как я должна любить его.

— Я люблю тебя, Тори. Твои родители тебя любят, так что это неправда, — говорю я ей. Я все еще крепко держу ее за плечи, надеясь, что мои слова успокоят ее иррациональные мысли.

— Эти люди не мои родители, ЭйДжей.

— Что? — Я не уверен, что вообще что-то сказал вслух — дыхание перехватило, из легких словно выкачали воздух.

Конечно, они ее родители. Отец Тори провел ее к алтарю на свадьбе. В день свадьбы ее мать плакала от счастья. Тори говорит с родителями несколько раз в неделю. Что за историю она пытается мне рассказать? Я не знаю, во что верить.

— Просто потому, что они выглядят, как родители, это не значит, что они мои, — резко говорит она.

— Хорошо, тогда кто твои родители?

Тори вырывается из моих объятий и приваливается к стене, отодвигаясь от меня.

— Я покончу с собой, прежде чем скажу тебе или какому-нибудь из этих чертовых кусков дерьма, которые называют себя терапевтами.

Она ходит туда-сюда между кроваткой и окном, вцепившись в свои волосы. Чувствую, что нужно оградить Гэвина от нее — я не знаю эту женщину, что родила моего ребенка, я не знаю ее такую. Не уверен, что она осознает свои действия. Прежде у меня никогда не было панических атак, но думаю именно это происходит сейчас со мной.

— Пожалуйста, прекрати меня пугать, — спокойно говорю я ей. — Я думал, что твой терапевт знает все о твоем прошлом. Несколько часов назад ты говорила мне, что ходишь к этому врачу с детства.

— Он не знает правды, ЭйДжей.

— Знает ли он, что ты не говоришь ему правду? — спрашиваю я спокойно. Тори сказала, что ее терапевт — женщина, так что теперь мне интересно, есть ли у нее врач вообще. Если нет, то нужно немедленно обратиться за помощью. Я точно не могу оказать ту помощь, в которой она нуждается.

— Нет.

— Как он может не знать? — настаиваю я.

— Точно так же, как ты думал, что женишься на женщине без прошлого. Мы сразу решили не задавать вопросов о нашем прошлом. Мы были в одной ситуации по двум очень разным причинам, но мы были в одной гребаной ситуации, ЭйДжей. И тогда в наших пустых планах на будущее не было детей.

Пустые планы на будущее?

— Сколько можно говорить об этом, Тори?

— Столько, сколько нужно для того, чтобы ты понял, как я серьезно к этому отношусь.

— Кажется, я понял, — говорю я ей с сарказмом.

— Нет, не понял, — говорит Тори, останавливаясь. К счастью, во время нашей дискуссии Гэвин уснул.

Тори выходит из комнаты и направляется вниз по лестнице на кухню. Я не могу отвести от нее глаз, после того что она сказала мне. Я не смогу спать сегодня из-за нее, не из-за Гэвина. Она включает свет на кухне и открывает шкаф высоко над плитой, вытаскивая бутылку водки. Я не пытаюсь остановить ее. Раньше она никогда не пила просто так, поэтому, если ей нужно выпить, она может это сделать, если это ее успокоит.

Она достает стакан из шкафа у раковины и наливает в него водку, а я стою и наблюдаю за происходящим, как будто мне все равно. Тори просто пьет водку без закуски. Она хочет, чтобы ей было плохо.

Прислонившись к стене, я наблюдаю, как она делает несколько глотков, закрывает глаза и морщит нос.

— Стало лучше? — спрашиваю я.

— Нет, — холодно говорит Тори, открывая еще один шкаф, и достает флакон таблеток с задней части полки. Я никогда не видел эти таблетки. Я даже ни разу не открывал этот шкаф, потому что считал, что он полон хрустальных бокалов, которые мы никогда не используем.

— Что это? — спрашиваю я ее, приближаясь на несколько шагов.

— Они мне прописаны, не волнуйся, — говорит она, размахивая бутылкой перед моим лицом.

Я хватаю ее за запястье и пытаюсь прочитать мелкий шрифт на упаковке этих таблеток.

— Почему у тебя есть...

Неважно. Могу предположить, почему у нее есть упаковка «Валиума». Я ничего не говорю, когда она высыпает таблетки на ладонь. Молча смотрю, когда она запивает таблетки водкой, главным образом потому, что я в шоке и просто не знаю, что сказать.

Я никогда не принимал ничего такого сильного, но могу предположить, что результат не заставит себя ждать.

— Тебе сейчас нужно к врачу, Тори?

Вместо ответа, она допивает стакан водки, затем сползает по шкафу на пол. Складывает руки под голову, и я вижу, как она спокойно дышит. Вероятно, ее паническая атака — или что там было — прошла.

Сажусь рядом и жду. Закрываю глаза и пытаюсь вспомнить любую мелочь, которая может подсказать, какие именно у нее проблемы. Однажды мать Тори позвала ее, попросив что-то сделать, и Тори начала плакать, очень сильно. Ее реакция была очень неожиданной для меня. Она заперлась в спальне и просидела там целый день и всю ночь, и когда вышла, попросила меня забыть об этом. Я забыл. Затем, хоть я почти забыл об этом, была череда событий, произошедших в день, когда мы узнали, что она беременна. Думаю, об этом я забыл специально.

В то утро все изменилось без особых на то причин. Тори проснулась и ушла из дома не попрощавшись. Это было совсем на нее не похоже. До этого утра я просыпался от того, что она водила кончиками пальцев по моему телу. Ее голова лежала на моей груди, и она смотрела на меня своими прекрасными глазами, пока мы не встречались взглядами. Затем она улыбалась мне самой сногсшибательной улыбкой в мире. Но когда проснулся один, я сразу понял, что что-то не так, и неважно, что мы встречались только несколько месяцев. Я звонил ей несколько раз, но она переводила мои звонки на голосовую почту. Прошло меньше часа, прежде чем я услышал, как входная дверь открылась и закрылась, а затем захлопнулась дверь ванной. Через пять минут дверь распахнулась, и Тори выбежала на улицу. Ее не было целую неделю.

Когда она наконец вернулась, то рассказала, что все это время пыталась сделать аборт. Но срок к тому времени был уже большой и врачи не смогли ей в этом помочь. Мы понятия не имели, что она беременна, пока на двадцать пятой неделе живот не начал расти. Мы не могли даже подумать об этом, поскольку всегда были осторожны.

Я старался не слишком остро реагировать, когда она рассказывала мне о том, что пыталась сделать, но потерпел неудачу. Кто-то пытался отнять у меня ребенка. Я потерял бы его, как и она. Мы оба потеряли бы его. Затем она заговорила о приемных родителях для него, и это было ужасно. Я сказал ей, что она может уйти, а я позабочусь о нашем ребенке. Тори, похоже, была удивлена этим, считая, что мы оба не хотим детей. Сначала я подумал, что ей было страшно сказать о беременности, думал она опасалась моей реакции, но со временем понял, что не моей реакции она боялась. Спустя неделю споров и уговоров, Тори сдалась. Я обещал ей свадьбу. Я обещал ей хорошую жизнь. Обещал, что наша семья будет в порядке, и мы будем счастливы вместе с ребенком. Должно быть, я был слишком наивен, и не смог выполнить эти обещания. Да и Тори пришлось бы игнорировать причины, по которым она не хотела детей, и, судя по всему, она этого сделать не может.

Пытаясь найти рациональное объяснение поведению Тори и погрузившись в свои мысли, я не заметил, как она схватила флакон и закинула таблетки в рот. Только услышал, как флакон упал на пол, и таблетки высыпались. Я вижу, как Тори падает на пол, словно привязана к выброшенному за борт якорю. Стакан с водкой падает у нее из рук.

Я должен был заметить. Я должен был что-то сделать. Черт, это моя ошибка. Я, наверное, никогда не узнаю, что заставило ее сделать это, потому что сегодня она наверняка умрет на этом чертовом полу. Господи! Где мой телефон?

— Тори! — Я подбегаю к ней. — Тори, сколько таблеток ты сейчас выпила? Отвечай мне, детка! Тори!

Поднимаю ее веки и вижу, что у нее закатились глаза. Вскочив на ноги, я обегаю дом в поисках своего телефона, пока не нахожу его в гостиной на журнальном столике. Не осознавая до конца, что вызываю «скорую» для своей жены, я аккуратно набираю номер. Я как будто сплю и застрял в ужасном кошмаре. Слова, что я произношу — слова, которые мне никогда не приходилось говорить раньше.

— Я думаю, что у моей жены передозировка «Валиумом». Она сказала, что хочет навредить себе, и я все время наблюдал за ней. Я отвлекся на минуту и...

— Сэр, — обращается ко мне оператор, — мне нужно задать вам пару вопросов. Укажите свое полное имя и адрес, чтобы мы могли отправить бригаду.

— Это э-э, 50 Лайтсайд Лейн, в Паркетте.

— Хорошо, подождите, пожалуйста, я соединю вас с полицейским участком в Паркетте.

Ожидание кажется мне долгим, я жду, пока мой звонок переводят.

— Полицейский отдел Паркетта, — отвечает мужчина.

Я еще раз объясняю, что произошло.

— Хорошо, сэр, вы можете назвать мне свое имя и адрес?

Повторяю всю информацию, которую давал минуту назад, ожидая указаний, как помочь Тори.

— И в какой комнате в вашем доме она сейчас находится?

— На кухне, — отвечаю я и сажусь рядом с Тори. — Что теперь?

— ЭйДжей, мне нужно, чтобы вы сохраняли спокойствие. Можете ли вы сказать, в сознании она или нет?

— Она без сознания. Я не могу ее разбудить. У меня здесь ребенок. Я не знаю, что делать.

Я в панике. Не могу поступить так с Гэвином. Я наблюдал за тем, как Хантер и Оливия остались без жены и матери, и прокляну себя, если Гэвин испытает ту же боль.

— Хорошо, вы можете сказать, дышит ли она?

Я подношу пальцы к носу Тори, чувствуя ее дыхание.

— Да. Но не знаю, насколько хорошо.

— Замечательно. Это хорошо, что она сейчас дышит. Мне нужно, чтобы вы оставались с ней и продолжали следить за ее дыханием. Помощь уже в пути.

— Хорошо, я беспокоюсь о ней, — говорю я ему.

— Знаете ли вы, какие таблетки она пила, ЭйДжей?

Я хватаю флакон с пола и снова пытаюсь прочитать название, чтобы убедиться, что в первый раз прочитал верно.

— «Валиум».

— Сколько она выпила?

— Я даже не знал, что они ей прописаны, и не знаю, сколько таблеток было во флаконе. Я отвлекся лишь на минуту.

— Хорошо, нуждалась ли она в приеме «Валиума»?

— Мне она не говорила, — отвечаю я. Голос звучит так, словно я вообще не знаю свою жену. Может, это действительно так.

Я перевожу оператора на громкую связь и отправляю Хантеру текстовое сообщение. Мне немедленно нужна его помощь — мне нужно, чтобы он приехал и остался с Гэвином, пока я буду в больнице с Тори.

— Как ее дыхание? — спрашивает оператор.

— Дышит.

— Хорошо, хорошо, ты отлично справляешься, ЭйДжей.

Действительно? А я считаю, что подвел Тори и нашу семью.

Хантер отвечает сразу и говорит, что скоро приедет. К счастью, он живет менее чем в пяти минутах езды, и он приезжает до того, как прибыла машина скорой помощи.

В течение нескольких секунд Хантер оценивает обстановку, а потом берет меня за руку и, прижимая к стене, пока я все еще держу телефон возле уха, говорит:

— Это не твоя вина, брат, ей нужна помощь.

Единственные мысли, которые у меня в голове — мысли о том, что это произошло по какой-то причине, и это был ее крик о помощи — тот, который я долго игнорировал.

— Скорая помощь и спасатели приехали, — говорю я оператору.

— Тогда я кладу трубку, ЭйДжей. Будьте спокойны и удачи.

— Спасибо, — говорю я диспетчеру.

За секунду между тем, как кладу трубку, и тем, как в дом заходят парамедики, Хантер спрашивает:

— Где антибиотики Гэвина, и когда ты давал ему их в последний раз?

— Сегодня в шесть вечера, они рядом с подогревателем для бутылочки, — говорю я, проверяя дыхание Тори в десятый раз за десять минут — столько времени понадобилось скорой помощи, чтобы приехать сюда. Она все еще дышит.

Когда парамедики входят на кухню, все начинает происходить будто в замедленной съемке. Я поднимаюсь на ноги и хожу по кухне — это моя кухня, которую захватило бесчисленное количество парамедиков, спасателей и полицейских. Затем ко мне подходит офицер и задает вопросы, на которые я не могу ответить.

— Я не видел, как она пила таблетки во второй раз. Я видел только, как в первый раз запивала таблетки водкой. Я не следил за ней меньше минуты, а потом увидел, как рядом с ней упал флакон.

— Нам сказали, что вы не знаете, сколько таблеток было во флаконе? — спрашивает он.

Я его словно не вижу, когда говорю:

— Я не знал, что они вообще были в том шкафу.

Офицер направляется к шкафу, на который я указал, и извлекает несколько флакончиков, о которых я не знал.

— Раньше у нее были проблемы с наркотиками? — спрашивает он.

— Она мне не говорила.

— Вы не могли бы рассказать о медицинских обстоятельствах, которые могут помочь нам определить, что стало причиной поступка?

— С ней что-то происходит, она была подавлена. Я пытался помочь ей, но... она сказала, что уже наблюдается у врача... Я просто не знаю, как это произошло.

— Хорошо, — говорит офицер. — У нас могут появиться еще некоторые вопросы, но я думаю, все уже достаточно ясно.

Пока он разговаривает со мной, я смотрю, как парамедики кладут Тори на носилки и вводят какое-то лекарство. Я молча выхожу за ними. Все время смотрю на ее бледное безжизненное лицо, пока мы едем в больницу. Я все еще люблю ее, даже после всего этого. Я действительно люблю ее. Просто не знаю, чувствует ли она то же самое по отношению ко мне. Что-то мне подсказывает, что во мне она видит лишь человека, который испортил ей жизнь. Я действительно тот человек?

Многие люди говорят, что они не хотят детей, но потом понимают, насколько они им нужны. Я думал, что так будет и у нас. Похоже, так вышло лишь у меня.

— Уровень кислорода низкий, пульс сорок ударов в минуту, — говорит один из парамедиков, и остальные подходят к Тори.

Я боюсь спросить, как дела у моей жены. В голове засела картинка: Хантер тяжело переживает смерть Элли. Он любил ее так, как я, вероятно, никогда не буду любить другого человека — не так, как если бы я любил Кэмми. Тори присутствует в моей жизни менее двух лет, и я люблю ее, но наша любовь остыла в последние несколько месяцев. Я боюсь за Гэвина. Мое сердце болит. Я так старался создать для нас семью — хотел, чтобы мы были семьей, и не знаю, случится ли это когда-нибудь.

Когда мы приезжаем в больницу, все как в тумане. Здесь я уже второй раз сегодня. Что за хрень? Мне удавалось держаться подальше от этого места с тех пор, как родился Гэвин. Если учитывать мою неуклюжесть, это просто чудо. Теперь я следую за носилками по коридору, наблюдая, как парамедики продолжают работать над Тори. Я не знаю, что они делают или пытаются сделать, но указания, которые они дают медсестре, звучат как тарабарщина.

Меня отправляют в комнату ожидания, пока они занимаются Тори, давая тем самым мне время на принятие решения о том, следует ли звонить ее родителям, учитывая наш разговор час назад о том, что они не ее настоящие родители. Тем не менее, предполагаю, что человек, который вел Тори к алтарю, должен знать, что происходит с ней.

— Сэр, это ЭйДжей. Я... у меня плохие новости...

Для человека, который, предположительно, не является ее отцом, он слишком выбит из колеи, когда я рассказываю, что происходит. Он говорит мне, что они с мамой Тори уже в пути.

Я сажусь на жесткий неудобный стул, откидываю голову на каменную стену и закрываю глаза, снова стараясь собрать все по кусочкам. Существует так мало объяснений такого внезапного снижения психической стабильности. Что-то должно было вызвать это, что-то кроме встречи со мной и Гэвином утром в больнице. В моей голове совсем пусто, и я виню себя за то, что мы не рассказали о нашем прошлом друг другу, прежде чем поженились. Несмотря на свое прошлое с Кэмми и нашей дочерью, я могу жить с этой болью, так что прошлое Тори, должно быть, во много раз хуже. Что может быть еще хуже? Стоило ли скрывать свое прошлое? Боль, которую до сих пор чувствую, когда думаю о своей дочери, заставила меня построить стену вокруг мыслей о ней. Я не считал необходимым ломать ее и рассказывать об этом, особенно спустя такое долгое время. В любом случае, это было не потому, что я не мог говорить об этом. Что бы ни скрывала Тори, очевидно, об этом говорить она не может.

Родители Тори приезжают быстро. Я так и сижу, откинув голову на стену. Я не двигался последние тридцать минут. Рассказываю им длинную версию, упоминая все, что произошло сегодня. Они оба внимательно слушают, но ничего не говорят.

— Такое было раньше? — спрашиваю я их.

Мать Тори плотно закрывает глаза, ее губы дрожат от слов, которые трудно произнести.

— У нее было психическое заболевание на протяжении всей ее жизни, но все было под контролем последние пять лет, — объясняет ее отец.

— Психическое заболевание? — переспрашиваю я.

— У нее было посттравматическое стрессовое расстройство из-за...

— Из-за чего? — В моей голове рой вопросов, которые я старался не задавать эти последние несколько часов.

— Мы не знаем, — говорит он.

— Вы не ее родители, не так ли?

— С рождения? Нет, — наконец отвечает мать Тори. — Но мы растили ее с тринадцати лет. Мы ее удочерили.

Как могло случиться, что я абсолютно ничего не знаю о моей жене и матери моего ребенка? Как я это допустил? О чем, черт возьми, я думал?

— Где она была до этого?

— Никто не знает, ЭйДжей. Когда ей было двенадцать лет, ее подобрали на улице и отдали в патронажную семью. Нам посчастливилось удочерить ее через год.

— Как это никто не знает? Тори должна знать, ведь она была уже совсем взрослой, верно? — спрашиваю я.

— У человека есть предел, после которого он ломается, ЭйДжей, — говорит ее отец. — Я даже не могу сказать, сколько раз наша бедная дочь ломалась.

Тогда что, черт возьми, сломало ее на этот раз?

Глава 10

Двенадцать лет назад

Шесть месяцев спустя, за два месяца до... не знаю чего. Идея провести все лето дома наполняет пустотой мое сердце каждый раз, когда приходит мне в голову. Часть меня с нетерпением ждет домашних блюд и возможности передать маме обязанности по стирке одежды — она достаточно добра, предложив это, но другая часть меня боится вернуться домой — туда, где не осталось ничего, что я знал раньше. Такое чувство, что все изменилось, и мое место сейчас именно здесь. Может быть, здесь что-то вроде чистилища между тем, что я оставил позади, и тем, что впереди, но в любом случае, здесь мне лучше.

— Дружи-и-и-и-ище, — говорит Бринк, забегая в нашу комнату, — ты займешься чем-нибудь на следующей неделе или будешь просто торчать здесь?

Весенние каникулы — это для тех, у кого есть деньги, лишние деньги. Я точно не собирался просить маму или папу дать денег, зная, как они выбиваются из сил, чтобы помочь мне заплатить за общежитие и еду. Эта плата в стипендию не входит. Да уж, отстой — это перманентное состояние для такого нищеброда.

Я откидываюсь на спинку кресла и закидываю руки за голову.

— Ничто не сравнится с Канкуном, чувак. Но я пока не знаю, что буду делать. (Примеч. Канкун — курортный город в Мексике, один из лучших курортов мира).

Может быть, это потому, что меня уже тошнит от мыслей о лете, не могу сосредоточиться даже на весенних каникулах.

— Ты знаешь Чеда, парня, который живет в 410?

— Да, я знаю его, — говорю я. — То есть, мне знакома его задница, так как он обычно обрабатывает очередную цыпочку, когда я захожу в его комнату.

— То есть знаешь? — Бринк смеется. — Но этому везунчику не повезло сегодня. Он в больнице с пневмонией, и он идиот не оформил страховку на билет. Он попросил меня найти кого-нибудь и продать путевку за половину стоимости.

Бринк выглядит гораздо более взволнованным, чем я. Понятия не имею, сколько заплатил Чед, но думаю, что это больше, чем триста баксов, которые есть у меня.

— Я ценю предложение, но...

— Всего пятьсот, еда включена в счет. Это крутая сделка, дружище, ты уверен?

Мне все равно не хватает двухсот баков, и я копил деньги на поездку в Вашингтон этим летом, чтобы увидеть Кэмми. Не получается.

— Это крутое предложение, чувак, но не могу. — Я убираю руки с затылка и наклоняюсь вперед к столу, чувствуя себя неловко. Просто я не могу признаться, что нахожусь на мели. Я возвращаюсь к работе над завтрашним докладом, но Бринк не сдается.

— Извини, брат.

Бринк поворачивает мое кресло к себе лицом. Он ухмыляется. Не знаю, что в этом такого смешного, но очевидно, я чего-то не понимаю.

— Ладно, хорошо, ты меня пронял. Я заплачу за тебя. — Бринк бросает деньги, словно снимает стриптизершу в стрип-баре, где мы частенько бываем. Наверняка его родители богачи, или он получил какое-то наследство недавно, потому что Бринк не работает.

— Очень мило, но я не могу это принять. Я не скоро смогу вернуть деньги.

Мне не нравится этот разговор. Мы с Бринком отлично ладим. Он самый смешной парень, которого я когда-либо встречал, но он дурной, и это забавно, потому что так называли в нашей старшей школе меня. Хотя это было до того, как мне пришлось отдать дочь. Я не слишком дурел с тех пор. Как будто потерял часть себя и не могу вернуть ее, как бы ни старался.

Бринк подходит ближе и кладет руку на мое плечо, крепко сжимая его. Широкая улыбка расплывается на его лице.

— Я не хочу, чтобы ты возвращал мне деньги. Ты мой брат, и я хочу, чтобы ты поехал с нами. Без тебя все будет не так. Проведем время круто!

Это неправильно. Мне не нравятся подачки, и я не поддаюсь. Но... ехать в Канкун или сидеть дома, пялиться в чертово окно всю неделю. Канкун или окно...

— Ты уверен? — спрашиваю я.

— Чувак, я более чем уверен. Тебе это нужно. Ты в этом году переспал только с четырьмя цыпочками, и тебе нужно больше опыта.

Уф. Репутацию я заработал, но на деле было иначе. Была одна девушка, одна ночь. Пьяная ночь. Я проснулся утром и понял, что она живет в соседней комнате. Так что это было весело. С тех пор она мне ни слова не сказала, и я не знаю почему. Не хочу знать почему.

— Звучит убийственно, — говорю я ему.

— Мы уезжаем завтра вечером после занятий. Такси до аэропорта прибывает в восемь.

— Потрясающе, — говорю я, ударяясь с ним кулаками. — Я ценю это, чувак. Это действительно очень здорово.

Это чертовски круто. Кого я обманываю?

Остаток дня я провожу в ожидании завтра, собираю в сумку всю одежду, которую привез с собой. К слову, не очень ее и много. Я собираю вещи, а воспоминания об обещании, которое дал Кэмми, причиняют мне боль. Я сказал, что приеду к ней на весенние каникулы. Но она сказала, что будет стажироваться в одном из музеев рядом с кампусом, так что идея плохая. Это была возможность, которая выпадает раз в жизни, тут не поспорить.

Всякий раз, когда я хотел встретиться, у Кэмми находились отговорки. Мы не вместе, я понимаю. Мы приняли это решение несколько месяцев назад. Иногда я все еще думаю, что у нас есть надежда, даже теперь, когда мы так далеко друг от друга, но это только потому, что я не могу ее забыть. Не знаю, смогу ли когда-нибудь отпустить Кэмми, но, возможно, эта поездка — именно то, что мне нужно.

* * *

— Канкун!!! — вопит Бринк, пролетая по коридору с сумками через плечо.

Я следую за ним с чуть меньшим энтузиазмом, но в то же время чувствую волнение — а этого ощущения у меня не было давно. С каждой минутой, приближающей меня к Канкуну, идея нравится мне все больше. Мне серьезно это надо. Я бросаю свои сумки в вестибюле общежития и оглядываю улицу, чтобы посмотреть, прибыло ли такси. Пока я его не вижу. Слышу, как Бринк с кем-то заигрывает:

— Здравствуйте, мисс Горячая штучка. Раньше не видел вас в кампусе. — Бринк не сдается. Утром, днем и ночью — если есть шанс заполучить цыпочку в постель, он им воспользуется. — Пожалуйста, скажите мне, что вы тоже летите в Канкун.

Я смотрю в его сторону и вижу девушку. Она стоит, уперев руку в бедро, и даже со спины видно, что она далеко не очарована поведением Бринка. Конечно, ему трудно поверить в это, и он пыжится изо всех сил.

— Это общежитие Белтмор? — спрашивает девушка мягким, но несколько раздраженным тоном.

— Да, это оно. Вы случайно ищете не комнату 505?

Да, Бринк, она ищет тебя в твоей комнате в общежитии.

Это дерьмо действительно работает с девчонками? Может, мне стоит тоже попробовать.

— Да, я слышал, в той комнате живет двое красавчиков футболистов. Они не прочь хорошо провести время, — добавляю я со смехом. — Наши номера написаны на стенах женской душевой, если вдруг пожелаете узнать о нас побольше.

Бринк протягивает руку, и мы ударяемся кулаками.

— Точно, дружище!

Девушка поворачивается ко мне лицом.

Ох, черт возьми.

— Не прочь хорошо провести время, ЭйДжей?

— Кэмми? — выдыхаю я.

На ее лице я вижу отвращение.

— Надо было предположить, что ты превратишься в одного из них, — говорит она.

— Ты приехала сюда, чтобы увидеть меня? — тихо спрашиваю я. Прошел год...

Конечно, она приехала ко мне. Поэтому и я хотел приехать к ней. Это день рождения нашей дочери, и мы не можем отпраздновать его с нашей малышкой.

— Ого, твою мать, это Кэмми? На нее ты передергиваешь каждую ночь, когда думаешь, что я сплю? — Бринк улюлюкает.

— О, Боже, это все ошибка, — говорит она.

— Нет, Кэм, это не ошибка. Пофиг на него. Это просто мой сосед по комнате.

— Эй! — восклицает Бринк, прижимая ладонь к груди. — Это обидно, брат.

— Ты едешь в Канкун, да? — спрашивает Кэмми, дергая ремень своей сумки.

— Э-э. — Я мнусь, потому что... черт возьми, что я должен сказать? — Я планировал, но если ты здесь...

— Серьезно, братишка? Я выкупил твой билет у Чеда.

Черт, я забыл об этом. Твою мать!

— Ты не говорил про Канкун, — смущенно бормочет Кэмми.

— На той неделе мы мало говорили, и планы поменялись только вчера.

«Я хотел приехать к тебе, строил планы», — говорю я про себя, но теперь понимаю, почему она отказала мне.

— Бринк, я отдам тебе все, что у меня есть, и все остальное, когда ты вернешься. Я как-нибудь верну тебе деньги, ладно? — Да, я вижу, что всем неловко, но Кэмми только что проехала семь часов, чтобы сделать мне сюрприз, и я не могу уехать.

— Я не хочу быть причиной, по которой ты не едешь на каникулы со своим… — она мнется, глядя на Бринка, — милым соседом по комнате.

— Ты думаешь, я милый? — Бринк по-идиотски ухмыляется. Кажется, я могу с легким сердцем с ним не ехать.

Кэмми поворачивается к Бринку спиной и обхватывает ладонями мое лицо. Ощущение прикосновения к коже похоже на тепло солнца после тысячи пасмурных дней. Боже, я скучал по ней, сходил с ума. Я знаю, что технически мы не вместе, но именно поэтому хранил надежду — надежду на то, что этот миг настанет.

— Я скучаю по тебе, ЭйДжей, — говорит она, поднимаясь на носочки и легонько прикасаясь губами к моим губам.

Друзья не целуются. Может, она передумала. Мягкость ее губ согревает меня, а привкус блеска для губ сводит с ума. Я обнимаю ее и прижимаю к себе так крепко, как только могу, и мне плевать, кто наблюдает за нашим воссоединением.

Минуту я безумно целую любимые губы, потом она отстраняется и улыбается мне со странным выражением лица.

— Я хочу, чтобы ты поехал в Канкун. Мы придумаем что-нибудь на лето, — говорит она. — Я не хочу удерживать тебя. Вот почему сначала отказалась.

Она смеется над своим заявлением, но это совсем не смешно.

Говорят, сердце наше привязывается к тому, с кем в первый раз вы ложитесь в постель. Я могу это понять, так считают многие. Но как быть с теми, кто имел ребенка и потерял его?

Как будто я отдал половину своего сердца Кэмми, а другую — нашей дочери, и остался с большой пустой дырой в груди. Я не могу ее отпустить. Буквально. Обнимаю ее и киваю еще до того, как с губ срываются слова.

— Я не оставлю тебя после того, как ты проделала весь этот путь.

— Ты поедешь, ты собираешься в Канкун, чтобы весело провести весенние каникулы!

— Кэм, — смеюсь я, — не говори глупости!

— Это... это меньшее, что я могу сделать для тебя, — говорит она твердо.

— Тьфу ты! — Бринк стонет рядом с нами. — Вы двое убиваете меня!

— Разве мой сосед не потрясающий? — шучу я.

Бринк вздыхает.

— Дай мне свой телефон, — говорит он. Я вопросительно смотрю на него и даю телефон. — Дай мне минутку, герой-любовник.

— Что он делает? — шепотом спрашивает Кэмми.

— С Бринком никогда нельзя быть уверенным в том, что он делает. Я научился просто подстраиваться.

Бринк покинул общую зону с моим телефоном около десяти минут назад. Он ходил за стеклянными дверями перед основными лифтами последние десять минут, и теперь возвращается.

— Эй, такси-микроавтобус уже здесь, — говорю я ему одними губами. Он все еще разговаривает с кем-то по моему телефону и просто отмахивается. Бринк подходит к Кэмми, стаскивает с ее плеча сумку и уходит, накинув ремень на свое плечо и все еще продолжая разговор.

Бринк выходит с сумкой Кэмми наружу и забирается в такси.

— Какого черта?

— Что он делает? — спрашивает Кэмми, когда мы идем за ним в микроавтобус.

Мы оба заходим внутрь, чтобы я мог забрать наши вещи, и тут Бринк заканчивает разговор и усаживается на одно из голубых мягких сидений. Сложив руки на коленях, он невинно смотрит на меня и спрашивает:

— Как дела?

— Что ты делаешь? — спрашиваю его.

— Еду в Канкун, — говорит он с таким выражением, словно я задал совершенно глупый вопрос.

— Можно мне мой телефон и сумку Кэмми?

Почему он иногда такой идиот?

— Конечно, заберете в Канкуне, — говорит он, подмигивая.

— Чувак, послушай, мне очень жаль, что так вышло, но я не могу оставить Кэмми.

— Слушайте, ребята. Бринк, можно мне сумку? Я оставлю тебе ЭйДжея взамен. Он может поехать с тобой, а я вернусь в Вашингтон.

— Ты едешь с нами, — говорит Бринк с самодовольной ухмылкой.

— Спасибо, но я вряд ли смогу это себе позволить, — вежливо говорит она.

Это разбивает мое сердце. Мне больно при мысли, что она потратила столько денег, чтобы приехать, а я ее вот так встретил. И еще хуже слышать, как она говорит мне ехать. Я — идиот, я никогда не заслуживал этой девушки.

— Я купил тебе билет. Не волнуйся, chica. О, это испанский, ты должна знать его, потому что мы едем в Мексику, и они не говорят по-английски. О, черт, у тебя есть паспорт? Я даже не спросил!

Бринк даже не стал спрашивать, хочет ли она поехать в Канкун. Но Кэмми улыбается.

— У меня всегда паспорт в сумочке. Однажды я хотела сбежать и подумала, что мне обязательно будет нужен паспорт, так что с тех пор ношу его с собой.

Она серьезно отнеслась к планам на побег, а я нет. Мы никогда не углублялись в разговор о том, куда бы сбежали, но она говорила про Канаду. Мне понравилась эта идея. Мне всегда нравились идеи Кэмми.

— Надолго мы едем? — спрашивает она. Я тоже должен был об этом подумать.

— Восемь дней. Вернемся через неделю.

Кэмми опускается на ближайшее сиденье и закрывает лицо руками.

— Блин. Блин. Блин.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Я должна встретиться с деканом в следующую пятницу, обсудить возможность трудоустройства на лето. Это важно.

— Билет можно вернуть еще тридцать минут. Мой папа знает людей в авиакомпании. Никакого штрафа, если не сможешь полететь, — говорит Бринк.

Кэмми задумчиво потирает подбородок.

— Вы готовы, ребята? — спрашивает водитель.

— Ненавижу становиться взрослой, — говорит Кэмми, поднимаясь со своего места. — Если я пропущу собеседование, это будет невероятно глупо.

Я киваю.

— Согласен. Я останусь здесь с тобой, и ты сможешь уехать вовремя.

— Нет, — сурово говорит она. — Бринк, убедись, что он хорошо проводит время, и держитесь подальше от неприятностей, вы оба.

— Кэм, — говорю я.

— ЭйДжей, не спорь. Так будет лучше, честно.

Она наклоняется и целует меня в щеку.

— Да, и спасибо за все, Бринк. Никто и никогда не делал для меня что-то настолько сумасшедшее.

Бринк смеется.

— Я здесь, чтобы вгонять всех в ступор.

Он кладет руки за голову и поднимает ноги, чтобы усесться на сиденье боком.

Кэмми открывает сумку и достает из нее белую коробочку.

— Вот. Я привезла это для нас.

— Что это? — спрашиваю я.

— Открой, — говорит она.

Сажусь на сиденье чуть дальше и усаживаю Кэмми рядом, чтобы Бринк не видел. Затем открываю коробку. Внутри пирог с карамелькой в центре и надписью «С днем рождения». Сердце готово разорваться из-за раны, которая едва исцелилась. Я смотрю на Кэмми, и вижу ту же боль в ее глазах. Кэмми берет меня за руку и крепко сжимает.

— Надеюсь, она счастлива, — говорит она.

— Она счастлива. Должна быть. Мы страдаем, чтобы она была счастлива. Так и делают хорошие родители, верно?

Я говорю то, что говорил себе целый год, в чем убеждал себя.

Кэмми качает головой и заправляет за ухо прядь волос.

— Пришли мне открытку, — говорит она, запечатлев поцелуй на моей щеке. — И повеселитесь, хорошо?

Я не могу сказать «да», пока она идет к выходу.

Мысль о том, что я увижу ее не скоро или вообще никогда не увижу, причиняет боль. Ненавижу это чувство, потому что представляю, как буду жить с ним. Эта боль. Ее слишком много, чтобы жить с ней.

Кэмми отпускает меня, чтобы я мог жить дальше.

Я должен отпустить ее, чтобы она тоже могла жить дальше.

Я встаю и смотрю на Бринка.

— Друг, можешь задержать такси минут на пять? Я просто...

Бринк смотрит на часы.

— Да, мы рано. У вас есть несколько минут. Ты в порядке?

— Нет.

Я выхожу из микроавтобуса и бегу за Кэмми.

— Кэм!

Ее золотисто-коричневые волосы закручиваются волнами, когда она останавливается и поворачивается.

— Нет, ЭйДжей. Тебе нужно ехать и веселиться, — протестует она.

— Кэмми, — говорю я, задыхаясь, когда останавливаюсь рядом.

— Да? — с легкой улыбкой спрашивает она.

— Мы должны расстаться сейчас, пока не слишком поздно. Это уже слишком тяжело. Мне нужно быть с тобой, а я не могу. Это слишком больно. Я потерял дочь и тебя... и это слишком.

Что я делаю? Это типа самозащита? Боже, я настоящий мудак.

Она приехала сюда с этим чертовым пирогом на день рождения нашей дочери, и теперь наверняка думает, что причина в том, что она не едет со мной.

— Но это не потому что ты не можешь поехать со мной в Канкун...

— ЭйДжей, — говорит она, поднимая руку, призывая меня остановиться. — Я понимаю. Мы фактически расстались, но я все еще думаю о тебе каждую минуту каждого дня. Вот почему я приехала. Все должно было быть сказано глаза в глаза и не по телефону.

— Ты приехала, чтобы расстаться со мной, но уехала бы, ничего не сказав?

Она пожимает плечами.

— Я не хотела портить твою поездку. Думала, можно подождать, пока ты вернешься.

— Вот как, — вздыхаю я.

— Мы вроде как расстались, прежде чем я уехала в Вашингтон, а затем снова через три месяца. Оба раза мы прощались, но никогда не прощались навсегда. Я все еще люблю тебя. И, наверное, всегда буду, и мне трудно двигаться дальше, так что я просто не двигалась, надеясь, что как-то все исправится. В какой-то другой реальности. Но этого не будет.

Ее слова звучат так же, как и все мои мысли в последние полгода. Иногда, напившись, я заставлял себя притворяться, что Кэмми в моей жизни не навсегда, но это не так, и неважно, что будет. Но сейчас не время и не место нам быть парой.

— Я чувствовал то же самое, — говорю я ей, — это больно, Кэм. И мы больше не будем общаться?

Нам не стоит. Это сделает все хуже.

— Я...

— Не отвечай. Я знаю ответ, — говорю я ей.

Она бросается ко мне и обнимает меня, как ребенок обнимает плюшевого мишку во время грозы.

— Я действительно, действительно люблю тебя всем сердцем, ЭйДжей, но сейчас мы должны поступить именно так.

Я обнимаю ее так же крепко.

— Я люблю тебя, Кэм. Всегда буду. Независимо от того, как сложится жизнь, ты всегда будешь частью моих мыслей — моей жизни, даже если тебя нет рядом со мной. К тому же, до свидания не значит прощай.

Ее спина дрожит под моей рукой, и я знаю, что она плачет.

— Прости за всё, — говорит она.

— И ты меня... за всё, — говорю я ей.

Мы говорим так, потому что так называем нашу дочь... «всё».

Глава 11

Прошло четыре часа, прежде чем нас пустили к Тори. Мы входим в ее палату, и первое, что вижу — ее затуманенный взгляд и покрасневшие щеки. Она в сознании, но смотрит куда-то в стену. Боясь сказать что-то не то, я позволяю ее родителям подойти к ней первыми. У них больше опыта общения с ней. Они говорят очень мало, но думаю, это как раз то, что ей нужно.

— Мистер Коул, — обращается ко мне пожилой доктор и кладет ладонь мне на плечо, — одну минутку, пожалуйста.

Я иду за доктором в коридор, а отец Тори идет за нами. Сейчас я отвечаю за нее, но не могу запретить ее родителям беспокоиться. Мы с Тори вместе только полтора года, а они провели с ней полжизни.

Доктор заводит нас в маленькую тихую зону ожидания чуть дальше по коридору и закрывает двери. Усаживается на один из стульев, колеблется мгновение, а потом кивает на другие стулья, предлагая сесть и нам. Отец Тори садится первым, и я следую его примеру. Может, доктору и хочется создать видимость спокойствия, но внутри я схожу с ума от тревоги, и тишина комнаты и спокойные голоса вряд ли помогут ее унять.

— Я знаю, это сложно, — начинает он. — Мы попросили психиатра поговорить с Тори, чтобы выяснить причину ее панического приступа и срыва.

— Вам удалось что-нибудь выяснить? — спрашиваю я поспешно.

Врач несколько раздраженно морщится, втягивая воздух через нос.

— Нам удалось пробраться через один барьер, но, как вы понимаете, есть соглашение о конфиденциальности, которое запрещает нам разглашать подробности.

Раздражение наполняет меня, превращается в гнев, и мне приходится сдерживаться изо всех сил. Глядя на покрасневшее лицо отца Тори, я понимаю, что он чувствует то же самое.

— Тори когда-либо раньше угрожала причинить себе вред? — спрашивает доктор.

— Только сегодня. Никогда раньше. С тех пор, как наш сын родился четыре месяца назад, она немного подавлена. Я хотел, чтобы она сходила к врачу, но она сказала, что сама уже ходит к терапевту. Я не знаю, страдает она от послеродовой депрессии или нет, и как долго. Она даже не сказала мне, кто ее терапевт, не сказала, зачем она видится с ним.

Доктор расслабляется в кресле и закидывает одну ногу на другую, излучая спокойствие. Отлично. Он может покончить со всем этим, пойти домой и притвориться, что сегодня этого не случалось. А моя жизнь разрушена. Тело словно пронзают тысячи маленьких разрядов.

— Я мог бы согласиться с тем, что послеродовая депрессия — часть проблемы, потому что симптомы указывают на совсем другой диагноз, и он у нее гораздо дольше, чем четыре месяца. Полученной мной информации пока достаточно, но в моей голове пока — пазл, и я не знаю, с какой части начать складывать эту головоломку.

— Тори страдала срывами много раз, но вот уже несколько лет все в порядке. Мы думали, что это осталось в прошлом. К сожалению, мы ошиблись, — откровенничает ее отец.

— Проблему мог спровоцировать какой-то триггер, — говорит доктор. — Однако, эту информацию мы не смогли пока отыскать.

— Никогда не удавалось, — соглашается ее отец.

— Тори когда-нибудь лежала на реабилитации в стационаре?

— Какая реабилитация? — спрашиваю я врача. — Она не принимает наркотики и не алкоголичка.

— Тут другой вид реабилитации, мистер Коул. Когда пациент совершает попытку самоубийства, мы должны принять профилактические меры, прежде чем отпустить его или ее обратно домой.

О, Боже мой. У нас дома младенец, а моя жена вот-вот ляжет в психушку? Это, по его мнению, должно меня успокоить?

— И сколько времени это обычно занимает? — спрашиваю я.

— Все зависит от пациента. Все по-разному.

Эгоистично, но я хочу знать, что будет с нами. Это так неожиданно, я никогда не думал, что такое может случиться. Самое большое мое опасение заключалось в том, что жена разлюбила меня или поняла, что никогда не любила. Я не думал, что причина такого поведения и перепады настроения Тори могут быть следствием какой-то серьезной проблемы.

— Мы всецело полагаемся на ваше решение, доктор, — говорит отец Тори.

— Согласен, — добавляю я, чувствуя растерянность. Ситуация решится, неважно, как тяжело нам будет, но все обязательно будет хорошо. — Все, что нужно, чтобы она поправилась. Мне можно надеяться или лучше все же готовиться к худшему?

У меня есть опыт: я верил в хорошее, а потом оказывалось, что хорошего быть не может.

— Вам нужно будет подписать кое-какие бумаги, и потом мы определимся с дальнейшей тактикой в отношении Тори.

Доктор поднимается с места и пожимает мне и отцу Тори руки.

Он оставляет нас обоих в маленькой комнате ожидания в молчании. Но, наверное, только я в полной прострации. Ее отец обнимает меня за плечи и похлопывает по руке.

— Давай поможем нашей девочке, — говорит он.

Мне кажется неподъемной эта ноша. Наверное, у меня что-то вроде шока.

Когда мы снова заходим в палату, мать Тори сидит на краю кровати, запустив пальцы в спутанные пряди ее волос.

— Прости, — говорит ей Тори.

— Тори, я знаю, что ты не контролируешь все это. Нет необходимости извиняться, — с теплотой в голосе говорит ее мать.

Я подхожу к кровати и встаю на колени рядом с ней. Не знаю, как она отреагирует на меня после ужасного поведения сегодня. Молча беру ее руку и подношу к губам.

— Я так волновался за тебя, — говорю я ей.

— Я должна извиниться, ЭйДжей. В последние несколько месяцев я была ужасной женой и матерью. — Я качаю головой, не соглашаясь. Последнее, чего хочу, чтобы она волновалась сейчас. — Не надо притворяться, что это неправда.

— Ты получишь от нас всю необходимую помощь, все будет хорошо, — заверяю я ее.

Но если все же это неправда? Откуда мне знать?

Слабая улыбка появляется на ее губах, Тори протягивает руку, касаясь моей щеки. Это та Тори, которую я знаю — не улыбка, но жест и широко открытые глаза.

— Я не знаю, возможно ли это, — сомневается она.

— Конечно возможно, Ти, — уверяю я ее.

Я понимаю, что она может и не чувствовать уверенности, ведь она искала помощи в течение многих лет. Несмотря на то, что слышал эти слова сегодня впервые, но если реабилитация для нее — что-то новое, может быть, это, наконец, поможет. Для этого и нужна реабилитация, верно?

— Я лягу в реабилитационное отделение на некоторое время, — говорит она, поглядев на каждого из нас. — ЭйДжей, ты сможешь управиться с Гэвином?

Я мог бы многое сказать в ответ на этот вопрос, но это не обязательно.

— С нами все будет хорошо. Важно то, что ты будешь здорова, и мы снова заживем, как прежде, — говорю я, пытаясь убедить себя, что так и будет.

Вымученная улыбка исчезает с губ Тори, она с трудом сглатывает.

Тори молчит, и в разговор вступает ее мама:

— ЭйДжея есть кому поддержать. Ты знаешь, что всегда можешь рассчитывать и на нас, ЭйДжей.

* * *

После адского дня я еду домой, один, без жены, в пустой дом. Хантер забрал Гэвина, и я сижу за кухонным столом перед шоколадным кексом на десертной тарелочке. Несмотря на весь тот ужас, что произошел сегодня, мне необходима минутка, которую могу посвятить своей маленькой девочке.

Осторожно ставлю свечу в центр кекса, зажигаю ее и загадываю желание.

— С днем рождения, малышка. Твой папа любит тебя. Надеюсь, ты это знаешь. Хотел бы я, чтобы ты была здесь. Хотел бы тебя обнять. Хотел бы увидеть самую красивую улыбку на земле. Хотел бы я посмотреть, похожа ты на свою маму или нет.

Я задуваю свечу и откидываюсь на спинку кресла, ощущая, как груз в моем сердце становится еще тяжелее.

Глава 12

Год спустя

Тринадцать. У меня есть дочь-подросток. Это звучит невероятно, ведь твоя мама и я сами были подростками, когда ты родилась. Сколько лет прошло с того дня, как я держал тебя на руках — с того первого и последнего дня — с того дня, когда отдал тебя двум незнакомцам. Надеюсь, они дали тебе жизнь, которую ты заслуживаешь. Четыре тысячи семьсот сорок пять, детка — вот сколько дней прошло.

Сегодня я скучаю по тебе больше, чем в последние четыре тысячи семьсот сорок пять дней, потому что каждый проходящий день словно отдаляет тебя от меня на несколько километров.

* * *

Проснувшись в день годовщины одного из худших событий в моей жизни, я не могу заставить себя открыть глаза. Тори тоже вспоминает о той ночи, когда пыталась покончить с собой? Всякий раз, когда мы заводим разговор о том, что было в прошлом году, я боюсь расстроить ее и вызвать очередной срыв. Не думаю, что был ответственен за произошедшее в тот день, но она никогда мне ни о чем не рассказывала... разве что о каких-то старых воспоминаниях, появляющихся в ее голове и вызывающих растерянность. Так и живем с секретами — она со своими, а я со своим. Хотя мой секрет кажется маленьким по сравнению с тем ящиком Пандоры, что скрывает в себе ее разум.

— Доброе утро, — хрипло произносит она. — Хочешь, приготовлю тебе что-нибудь на завтрак перед тем как ты уедешь?

— М-м-м, я бы не отказался от французских тостов, если ты сделаешь, — говорю я, медленно открывая глаза. Чувство облегчения наполняет меня, когда вижу ее спокойной, проснувшейся в нормальном настроении.

— Ты их получишь. Гэвин тоже любит французские тосты.

— Я это заметил, — говорю я, стараясь вести себя нормально, насколько это возможно. — Какие планы на сегодня?

Я говорю то же самое, что в прошлом году в этот день. Все начиналось так обыденно, а потом вылилось в настоящий ужас.

— Встречаюсь с мамой в обед, плюс у меня есть кое-какие дела. Еще думаю убрать пару шкафов, если успею, но посмотрим.

Я заметил, что она постоянно чем-то себя занимает. Тори редко просто садится и включает телевизор или компьютер. С тех пор как вышла из реабилитационного центра, она всегда такая. Нет, тут ничего плохого, но иногда, вечером, меня бесит, что она не может сесть и отдохнуть. Хотя предпочитаю терпеть такую жизнь, а не то, что могло бы быть.

— Почему ты так нервничаешь?

Я прикусываю губы и качаю головой.

— Я не нервничаю, — лгу я.

— Я знаю, что за день сегодня, ЭйДжей. Давай не сосредотачиваться на этом, ладно?

— Ладно, — соглашаюсь я, подняв руки в защитном жесте.

Во время завтрака и сборов на работу, я говорю очень мало. Я обычно говорю очень мало. Боюсь говорить слишком много. Словно застрял в этом вращающемся колесе эмоций, и с каждым днем чувствую себя чуть больше клаустрофобом. Человек, которым я был два года назад, кажется далеким воспоминанием о знакомом, которого я когда-то знал. И я спрашиваю себя, что я сделал с собой, пока пытался изо всех сил притворяться плотиной на пути водопада — того, что постоянно захлестывает этот нерушимый барьер. Эти постоянные мысли внушают страх — я боюсь утонуть посреди всего, что окружает меня.

Забираю свой обед из холодильника, хватаю пальто, целую Гэвина на прощание и безмолвно покидаю дом. Это наша рутина. Мы не ожидали, что прошлое станет такой неотъемлемой частью нашего настоящего и будущего, иначе мы бы хоть раз предположили, что когда-нибудь просто перестанем разговаривать.

В момент, когда холодный воздух касается лица, напряжение в моих плечах, груди и голове уменьшается. Дышать становится немного легче, и что-то вроде счастья накрывает меня. Я часто напоминаю себе Хантера таким, каким он был в течение многих лет после смерти Элли. Настроение в доме такое, как будто и в правду кто-то умер.

Сегодня работаем чуть дольше, чем обычно, но это дом площадью в триста квадратных метров, и деревянная отделка там нужна в каждой комнате. С тех пор как работаем только вдвоем, мы работаем каждый день. Обычно Хантер приезжает раньше, так как завозит девочек на автобусную остановку ранним утром, но сегодня его грузовика на подъездной дорожке нет. Сегодня он опаздывает. Странно.

Выпрыгиваю из грузовика и заношу инструменты внутрь, и как всегда звонит мама. Она дожидается, пока я ухожу из дома, и обязательно уделяет время, чтобы проверить, как я справляюсь. Справляюсь. Вот как она оценивает сейчас мою жизнь. Я просто справляюсь с последствиями психического заболевания.

— Привет, мам, я сейчас захожу внутрь этого гигантского ящика с...

— ЭйДжей, — говорит она резко.

— Я же не договорил, ма, — смеюсь я. Она ненавидит мои ругательства.

Я позволяю себе ругаться, когда рядом нет Гэвина, но она все еще не может это принять. Я объяснял ей, что это просто вид сублимации, но это не действует.

— Дело не в этом, — говорит она. По ее голосу я понимаю, что что-то не так.

— Все нормально? Со всеми все в порядке?

— Да, все... ну, может быть, тебе судить, — продолжает она.

— О чем ты говоришь? — ставлю ящик с инструментами у входной двери, копаясь в кармане в поисках запасного ключа. — Что случилось, мам?

Она, как правило, немного драматизирует, и я привык к ее долгим разъяснениям по поводу боли в горле у дочери Хантера или отцовской спины. Мама всегда ведет себя так, словно кто-то на смертном одре, но в ее голосе на этот раз другая интонация, и я не знаю, что это может быть.

— Сегодня утром у нас гость, — начинает она тихо.

Я смотрю на часы, проверяя время — так и есть, всего девять. Кто может прийти в гости, когда еще нет и девяти утра?

— Гость? Парень из доставки? — смеюсь я. — Мам, что происходит? Скажи уже.

— Хантер сейчас здесь. Может... можешь отложить эту работу на несколько часов?

— Что? Почему Хантер? Что, черт возьми, происходит?

— Я позвонила ему, — говорит она.

— Мам, ты начинаешь меня волновать. Может, уже расскажешь?

Слышу шорох в трубке и быстро понимаю, что телефон кому-то передают.

— ЭйДжей, — говорит Хантер, — можешь приехать ненадолго? В любом случае, мы опережаем график работы с этим домом, так что у нас есть время.

— Что происходит? — требую я ответа. — Что за шарады?

— Мы не станем обсуждать это по телефону.

Нажимаю на отбой, завершая вызов, потому что теперь злюсь я. Беру инструменты, несу в машину и еду даже быстрее, чем положено. По дороге размышляю: не могу понять, что такого важного могло случиться, что мне нужно оставить работу, или почему не могут рассказать по телефону.

Я трачу добрых двадцать минут, чтобы добраться до дома мамы и папы, и вижу на подъездной дорожке перед грузовиком Хантера белый «БМВ Х6». Мы не знаем никого с такой дорогой машиной. Это наверняка продавец или что-то в этом роде, и я не понимаю, что в этом такого важного.

Выхожу из грузовика, захлопывая за собой дверцу, и иду к входной двери.

Оказавшись внутри, направляюсь через фойе в гостиную, откуда доносятся счастливые голоса. Заворачиваю за угол, и мне требуется мгновение, чтобы сообразить, в чем дело — на кого я смотрю.

— Что... — о, о, о, Боже мой, — ух... Кэмми?

Имя кажется незнакомым, когда слетает с моего языка. Я пытался изо всех сил забыть о ней. Старался не упоминать ее имя и не спрашивать себя, что она делает, с кем она, счастлива ли и думает ли обо мне столько же, сколько я думаю о ней. Черт, она чертовски великолепна. Еще когда мы учились в школе она была красивой и сексуальной, мечта любого парня, но теперь она как какая-то богиня.

Возможно, это неподходящее описание, но я не знаю, смогу ли подобрать слова, чтобы описать, как она выглядит. Золотисто-каштановые локоны перемешаны с темно-вишневыми прядями. Губы накрашены красным, ресницы чернее черного, как и брюки, контрастирующие с кипенно-белой блузкой. Туфли на каблуке. Кэмми никогда не носила такую обувь. Но сейчас на ней туфли, в которых каблук, должно быть, не менее десяти сантиметров.

Она встает, демонстрируя совершенное подтянутое и стройное тело, и нерешительно улыбается.

— ЭйДжей, — тихо говорит она.

— Ух.

Ух, ты выглядишь на миллион баксов, а на мне рваные джинсы, белая футболка, которую надо было бросить в стирку еще на прошлой неделе, да и постричься надо было недели три назад.

— Да, я выгляжу ужасно. — Я смеюсь.

Она качает головой, и улыбка становится шире.

— Я не это собиралась сказать, — отвечает она с тихим смехом.

— Мы дадим вам двоим немного времени, чтобы наверстать упущенное, — заявляет Хантер, стаскивая маму с дивана.

Ему нужно стащить с дивана и папу, потому что тот сидит там счастливый, как поросенок в грязи, со скрещенными на груди руками, закинув ногу на ногу. Папе нравится такое. Не знаю, почему он не сидит с мамой перед телевизором дни напролет и не смотрит весь день мыльные оперы. Уж они бы восполнили его недостаток драмы.

Им троим требуется минута, чтобы убраться из комнаты, оставив Кэмми и меня стоять лицом к лицу.

— Прошло много времени, — говорю я ей.

— Вы посмотрите-ка, ты накачался, — говорит она сквозь нервный смех.

— Да, я тружусь, — шучу я, напрягая бицепс. Я дурачусь, но она прикусывает нижнюю губу. Ладно, она не должна этого делать. Пожалуйста, прекрати это. Как может одновременно казаться, что прошло много времени, и в то же время — что все случилось мгновение назад.

— Мне жаль, что я так резко все закончила, — говорит она, имея в виду наш разговор до моего отъезда в Канкун. Когда вернулся, я осознал, что совершил огромную ошибку и понял, что не готов сдаться без боя. Но не она. Кэмми больше не отвечала на мои звонки. — Я должна была, потому что иначе все было бы очень тяжело.

— Все и было очень тяжело, — говорю я ей.

Она смотрит на мою руку и поднимает ее вверх, нажимая пальцем на обручальное кольцо. Я пытаюсь игнорировать тепло ее пальцев на своей руке, но это как песня, которая напоминает вам о прошлом. Ее прикосновение возвращает мне все это.

— Теперь с тобой все в порядке, — говорит она и едва заметно улыбается.

Хочу сказать ей, что она и понятия не имеет о том, насколько я не в порядке, но сейчас не время выставлять напоказ свое грязное белье.

Она заметила, что я женат, и мысль о том, какой стала жизнь самой Кэмми, приходит мне в голову. Эгоистично бояться увидеть что-то подобное на ее пальце, но я заставляю себя посмотреть вниз и взять ее за руку — и сразу пугаюсь вида ее кольца с большим бриллиантом.

— А ты тоже не слишком потрепана, Кэм.

— Я... Кэмерон сейчас, — говорит она и отводит взгляд.

— Кэмерон, — повторяю я. Не как вопрос, а как утверждение. Мне нужно услышать, как звучит ее имя, когда произношу его, ведь я никогда ее так не называл. — Тебе подходит.

Она заправляет за ухо прядь своих безупречных волнистых волос.

— Да, наверное.

— Итак, что привело тебя обратно сюда, в этот странный маленький городок Новой Англии? Конечно, это не я.

Я смеюсь, потому что если бы причиной был я, зачем ждать почти тринадцать лет?

Кэмми-Кэмерон смотрит на свои ноги, когда я спрашиваю ее о причине визита.

— Я здесь из-за тебя, — говорит она. Как будто эти четыре слова не перевернули только что мою жизнь с ног на голову, я отхожу в сторону, чтобы подумать, и сажусь на диван позади нас. — Ты в порядке?

— Двенадцать... тринадцать лет, Кэм. Знаешь, сколько из них я думал о тебе?

Она помолвлена или замужем... что-то в этом роде, и я женат, и у меня сын. Это не нормально. Но это Кэмми. Моя Кэмми. Но не моя Кэмерон. Чужая Кэмерон.

Она идет туда, где я сижу, и садится рядом со мной.

— Я здесь, потому что мне есть, что сказать тебе. Нам нужно поговорить. — Легкость ее тона исчезает, и последние слова звучат тревожно.

— Твои родители здоровы? — Я тут же думаю о том, что могло что-то случиться с одним из них, но даже если это и произошло, зачем ей говорить со мной?

— Конечно, они оба здоровы. Все такие же, всегда вмешиваются в мои дела, всегда следят за мной. Ты же их знаешь, — смеется она.

Да, по идее я должен знать их — бабушку и дедушку нашей дочери — но я знаю только о них. Кэмми кладет руки на колени и переплетает пальцы. Ее бледная кожа становится светло-розовой, почти как ее полированные ногти, и я обеспокоенно и с нетерпением жду ее следующие слова.

— Тогда я сдаюсь, в чем дело?

Кэмми делает резкий вдох и закрывает глаза.

— Эвер, она... она приходила, чтобы найти меня.

— Эвер? — Я чувствую, как все мышцы на моем лице напрягаются. — Эвер? Ты имеешь в виду наше всё? (Примеч.: в переводе с английского имя дочери ЭйДжея и Кэмми «Everything» переводится как «всё»).

Она вздыхает, делая длинную паузу между моим вопросом и своим ответом.

— Это действительно ее имя, ЭйДжей. После того как ты покинул больницу, когда я заставила тебя уйти, приемные родители настояли, чтобы я дала нашей дочери имя. В тот момент у себя в голове слышала только твои слова. Она — мое всё. Так я ее и назвала. Новые родители были немного ошарашены моим выбором, но вместо того, чтобы спорить, женщина спросила, могут ли они называть ее уменьшительным Эвер. Звучало как самое красивое имя.

От гнева и обиды мне хочется бегать по дому и крушить все вокруг. После всех этих лет я только теперь узнаю, что Кэмми знала имя нашей дочери. Но я не несусь, и не крушу все, потому что она назвала ее идеальным именем. Ее имя — уменьшительное от того, что значит всё на свете, и я в шаге от этого всего.

— Я не сказала тебе, потому что ты уже пережил столько потрясений, и, честно говоря, мне ведь было семнадцать, ЭйДжей. Не могу сказать, что принимала исключительно правильные решения. Я могу извиниться за подверженного гормонам семнадцатилетнего подростка, но сейчас это ничего не изменит.

— Подожди, — говорю я, останавливая мысли, потому что мой мир просто взорвался. Они крутятся вокруг меня, и я просто сижу и наблюдаю, как моя жизнь выходит из-под контроля, — ты сказала... наша дочь искала тебя?

Кэмми поднимает голову, и я вижу, что ее глаза наполнены слезами. Нижняя губа слегка дрожит, как и все тело. В это мгновение я вижу перед собой расстроенную семнадцатилетнюю девушку. Из ее горла вырывается звук — словно ее что-то душит, и она начинает плакать, и это ломает все внутри меня. Всякий раз, когда Кэмми плакала, я тоже плакал. Я не мог сдержаться, ведь девушка, которую любил, страдала, и я не мог сделать ничего, чтобы это исправить. Ее слезы, кажется, по-прежнему действуют на меня.

— Она пришла, чтобы найти меня... нас.

Я закрываю глаза, чувствуя, как они наполняются слезами, которые не смогу сдержать, даже если от этого будет зависеть моя жизнь.

— Приемные родители нашли тебя?

Или, наконец, усыновление отменили?

— Нет, — тихо говорит Кэмми. — Была только Эвер.

— Но... всего... ей всего... сегодня ее день рождения. Ей всего тринадцать, и... Вашингтон, она ведь жила не в Вашингтоне, верно? — спрашиваю я, с трудом подбирая слова. Все кажется туманным, как будто меня ударили по голове чем-то тяжелым.

— Она пришла ко мне сама. Не знаю, как она нашла меня, ЭйДжей, но она нашла меня.

— Где она сейчас? Как она выглядит? Она в порядке? Она... — Я как безумный, в панике, совершенно сбит с толку.

Кэмерон поднимает руки, призывая меня успокоиться.

— Хорошо, хорошо. Я знаю, что это слишком. Я чуть не упала в обморок, когда она подошла к моей входной двери. Это было самое странное, ЭйДжей. Она стояла там, и я могла бы… должна была подумать, что это просто ребенок, девочка-скаут, продающая печенье или что-то такое, но когда я увидела эти глаза — твои глаза, эти сумасшедшие цвета Карибского моря глаза, поняла, что это наша дочь. Я даже не стала спрашивать... я просто обняла ее и долго не отпускала. Она позволила мне обнимать ее, ЭйДжей. Она не отпускала меня, — рыдает она.

Я не знаю, что еще делать, кроме как обнять Кэмми и прижать к тебе — так сильно, как хотел прижать к себе уже очень давно.

— Могу я с ней встретиться? Где она сейчас?

— С Каспером, в гостинице дальше по улице.

— Каспер? — переспрашиваю я, втягивая в себя воздух. — Каспер?

— Мой жених, — говорит она.

— Каспер? — спрашиваю я еще раз. — Как призрак?

Она смеется сквозь слезы.

— Он наверняка никогда этого не слышал, — шутит она, указывая на меня пальцем.

— Ты помолвлена с Каспером?

— Да, — отвечает она с легкой улыбкой. — Да.

Но я уже не улыбаюсь.

— Он добр к тебе? Его могут звать хоть Собачье Дерьмо, если он к тебе добр.

Она сжимает губы, и улыбка становится шире.

— Когда мы вместе, он замечательный. Много работает, путешествует еще больше. Он — адвокат.

— Мечта твоего отца, да? — Я не знал много о ее родителях, но знаю, что для их Кэмми никто не мог быть достаточно хорош.

— Да, мама и папа любят его, — пожимает плечами Кэмми.

— А ты?

Ты зашел слишком далеко, ЭйДжей. Слишком далеко. Первый раз за двенадцать с лишним лет я разговариваю с этой девушкой. Это не мое дело.

— Конечно, — говорит она. Возникает неловкая пауза, и я понимаю намек на то, что вопросы об отношениях лучше отложить. Кэмми закрывает руками лицо. — Что насчет тебя? У тебя есть жена, дети?

— Да, у меня есть жена, Тори, и у нас есть годовалый мальчик, Гэвин.

Кэмми улыбается искренней улыбкой и кладет руку мне на колено.

— Так рада слышать, что ты не выполнил свое обещание никогда больше не заводить детей. Я всегда думала, что ты станешь отличным отцом.

— Не планировалось, но у всего есть причина.

Это чертовски точно.

— И как я догадываюсь, ты работаешь на своего отца? — Продолжая держать руку на моем колене, она ковыряет пальцем дырку в моих джинсах.

— Мы с Хантером рулим этим шоу, но да.

— Твоя жизнь выглядит совершенно идеально для меня, ЭйДжей.

— Выглядеть — не значит быть, — говорю я ей.

Она опускает взгляд, может, осознавая правду в моих словах, может быть, чувствуя себя виноватой из-за них, или принимая на свой счет.

— Так что с Эвер, она сбежала?

Вопросы лезут в мою голову один за другим. Не просто так наша тринадцатилетняя дочь появилась в доме Кэмми одна и без присмотра. Что-то должно было случиться, чтобы это произошло.

— Да, она сбежала из приемной семьи, — говорит она.

Я встаю с дивана, пока разум не успел сказать мне, чтобы я сидел на месте и дышал.

— Что, черт возьми, ты говоришь?

— Она сбежала две недели назад.

— Почему, Кэм... Кэмерон? Скажи мне, почему она была в приемной семье, почему была там хоть полминуты?

Я шагаю по гостиной, чувствуя себя готовым выскочить на улицу и пуститься на поиски этих гребаных засранцев, которые забрали нашу дочь и обещали заботиться о ней.

— Они погибли. Они были в частном самолете, с наемным пилотом, и он разбился. Восемь из десяти человек на борту погибли от удара о землю. Я уверена, ты слышал об этом в новостях пару недель назад. В любом случае, это все, что я смогла выспросить у Эвер.

Я видел в новостях. Наблюдая за ними, я чувствовал жалость к семьям, которые оказались втянуты во все это.

Вот черт.

— Она... — Я перестаю ходить, чтобы задать этот вопрос.

— Нет, она была со своей няней.

— Мне нужно с ней увидеться. Мне нужно с ней увидеться. Хорошо?

Моя грудь быстро вздымается и опадает, и я чувствую, что все внутри меня вспыхивает от гнева, обиды, волнения и всепоглощающего счастья. Я потерял контроль, боюсь проснуться от этого сна — единственного сна, который был у меня с тех пор, как в мою жизнь вошла эта маленькая девочка.

— Ладно, я отвезу тебя к ней.

Мои ноги подкашиваются, и я падаю на колени и обнимаю Кэмми за бедра, благодаря ее снова и снова.

— Спасибо. Спасибо, — выдыхаю я.

* * *

Единственное желание, которое я загадал для моей дочери на ее тринадцатый день рождения — это чтобы она села за стол и съела со мной вместе пирог, задув свою свечу. В этом году мое желание сбудется.

Глава 13

Я сижу в «БМВ» Кэмми и смотрю в окно, вспоминая, как проснулся сегодня утром. Я и не предполагал, что мой день закончится вот так.

— Итак, — говорю я, глядя на Кэмми в темных солнцезащитных очках а-ля Одри Хепберн, — что еще ты поменяла в своей жизни?

Кроме того, что стала офигенно богатой и еще более красивой.

— Я адвокат, — говорит она, гордо ухмыляясь.

— Да? И хороший?

— Когда как. — Ее ухмылка становится немного шире.

— Это как? — смеюсь я.

— Зависит от того, хороший ты парень или плохой.

Кажется, между нами ничего не изменилось, как будто все было только вчера. Я чувствую себя собой, и так горжусь ею.

Мы подъезжаем к автостоянке единственного четырехзвездочного отеля в этом районе.

— Каспер не против встретиться со мной и все такое? — спрашиваю я.

Последнее, чего хочу, это стать источником проблем между ней и этим «призраком», но все равно увижу дочь, против он или нет.

Кэмми проворачивает ключ в замке и выключает зажигание, нервный румянец обжигает ее щеки.

— Каспер сейчас не в духе. У нас были планы — планы на будущее, и Эвер в них не было.

— Он так сказал? — спрашиваю я, чувствуя, что уже злюсь. Это моя дочь, и любой, кто не хочет, чтобы она была рядом, должен просто пойти на хер.

— Нет, — быстро говорит Кэмми, — но я с ним уже шесть лет и... — и вы все еще помолвлены? — я знаю, когда его что-то тревожит.

— Ясно.

Держи рот на замке. Так лучше для нас обоих.

Я иду за Кэмерон в отель, затем в лифт, и мы поднимаемся до верхнего этажа.

Когда двери открываются, желудок проваливается вниз. Я вот-вот увижу свою дочь, маленькую девочку, которую и не чаял увидеть снова. Кэмерон останавливается перед дверью номера и поворачивается лицом ко мне.

— Веди себя как можно естественнее. Она ранима. Единственные люди, которых она называла папой и мамой, умерли три недели назад.

— Кэм, — прерываю я ее, прежде чем повернуться к двери, — в приемной семье знают, что она здесь?

Кэмми прижимает руку к груди.

— Конечно. Я с ними сразу же связалась. У меня временное разрешение от штата, где она жила, есть время разобраться и принять решение.

— Принять решение?

— О том, буду ли я проводить повторное удочерение. Возьму ли ее под свою опеку.

— А как же я, Кэм? — спрашиваю я, глотая комок, вставший в горле. Я не потеряю ее снова. Ни за что.

— Все по очереди, ладно? — говорит она тихо.

Я глубоко дышу, пока сердце замедляет свой бег. Жду, пока Кэмми разблокирует дверь, и не удивляюсь, когда за дверью оказывается большой люкс с окнами на всю стену от потолка до пола. В эту комнату выходят еще две других. Отвлекшись от величия комнаты, сканирую ее взглядом. Кажется, проходит вечность, прежде чем замечаю девочку, которая сидит на диване, скрестив руки на груди.

Она выпрямляется, когда Кэмми обращается к ней.

— Эвер, — говорит она нежно, — где Каспер?

— Смотрит телевизор в другой комнате, — говорит Эвер резко и раздраженно.

Кэмми вздыхает, но справляется со своим раздражением и отступает, чтобы встать рядом со мной.

— Эвер, это ЭйДжей, твой…

— Мне сказали, что у меня нет отца, — говорит она.

Словно было недостаточно осознания того, что эту маленькую девочку родители отдали еще до того, как ей исполнился час. Я лишь хотел, чтобы она знала, что у нее есть отец, — тот, кто ее любит.

— Ну, у тебя есть отец, — твердо говорит Кэмми.

Эвер кажется злой и расстроенной, и надеюсь, что причиной тому не я. Впрочем, по тому, как она выглядит, могу сказать, что она не кажется счастливой. Нервничая, я подхожу и сажусь рядом с ней на диван.

— С днем рождения, малышка, — говорю я ей. — Сегодня большой день, да?

— Откуда ты знаешь? — спрашивает она немного резко.

— Я не смог бы забыть. Плюс, каждый год на твой день рождения я покупаю кекс, зажигаю свечу и загадываю тебе желание.

Я смотрю на Кэмми, пока говорю это. Интересно, а она делала что-нибудь подобное каждый год на день рождения Эвер? Да или нет, но она зажимает рукой рот, и слезы снова вспыхивают в ее глазах. Она поворачивается и идет к одной из соседних комнат и закрывает за собой дверь.

— Ты делаешь это? — спрашивает Эвер.

— Каждый год.

Она долго на меня смотрит, и я вижу, как целая гамма эмоций отражается в ее глазах. Потом она откидывается на спинку дивана и произносит:

— Это отстой.

— Может быть, — твердо отвечаю я, — но я буду делать это всю оставшуюся жизнь.

— Ну и что, — говорит она.

Понятное дело, у Эвер в жизни сейчас все дерьмово, но я буду сидеть здесь, пока не смогу заставить ее улыбнуться, даже если это будет совсем легкая улыбка. Мне нужно увидеть ее улыбку.

У нее черные волосы, как у меня, и, как сказала Кэмерон, мои глаза. У нее пухлые губы Кэмерон и светлая кожа. Выглядит намного младше тринадцати лет, но одета так, будто ей восемнадцать, и она несчастна. В черные леггинсы и черную рубашку с серебристыми полосками. Не думаю, что те честные и правильные люди, что приняли ее в свою семью, позволили бы ей одеваться таким образом. На губах темно-красная помада и на глазах плотный макияж — в тринадцать лет этого точно быть не должно. И пирсинг в ушах и носу — слишком много.

— Твой любимый цвет — черный? — спрашиваю я.

— Ясное дело, — отрезает она.

— Тебе нравится пицца?

Это моя любимая еда, и мне интересно, передается ли это по наследству.

— Кто не любит пиццу?

— Хантер, мой брат. Этот чудак не любит пиццу.

В ответ я получаю приподнятую бровь и заговорщицкую ухмылку.

— Что думаешь о Коннектикуте? — интересуюсь я.

— Тут скучно.

— Знаю.

Я расслабляюсь на диване и кладу ногу на журнальный столик.

— Слушай, я поняла. Ты ведешь этакую легкую беседу, чтобы узнать все о дочери, о которой никогда не знал. Это хорошо, правда, но ты мне ничего не должен, и тебе не нужно предпринимать таких раздражающих усилий, чтобы узнать меня.

Я прочищаю горло, чтобы проглотить злость, которая снова во мне поднимается.

— Слушай, я знал о тебе, как и сказал. Я не врал про кекс на день рождения. Один как раз стоит в холодильнике дома, ждет меня сегодня вечером. Я много раз представлял себе день, когда снова увижу тебя и задам все эти неуклюжие вопросы, так что тебе придется извинить меня за попытку узнать тебя. Но я должен это сделать, потому что хотел этого с того дня, как ты появилась на свет.

— Если ты хотел задать мне эти вопросы, почему никогда не пытался найти меня?

— Мне не разрешали, Эвер. Не положено.

— Почему ты меня бросил? — Она не сдерживается, и я не могу винить ее.

— Я был всего на четыре года старше тебя, когда ты родилась. У меня не было ни денег, ни работы, ни возможности вырастить тебя.

— Так она и сказала. — Эвер кивает головой в сторону другой комнаты.

Я хватаю с журнального столика пульт и включаю телевизор. Пролистываю несколько каналов до тех пор, пока не натыкаюсь на один из каналов с фильмами для домашнего просмотра. Откидываюсь на диване и смотрю только на экран, чтобы дать ей минуту передышки, в которой она нуждается. Пока Эвер смотрит на экран, я слежу за ней краем глаза. Не буду тратить ни секунды из данной мне возможности. Трудно и странно осознавать, что эта маленькая девочка, которую я не видел целых тринадцать лет, о которой почти ничего не знаю — недостающий кусочек моего сердца, потому что прямо в эту секунду мое сердце чувствует себя полным, оно чувствует себя целым и более живым, чем когда-либо. Даже если она не хочет иметь со мной ничего общего, даже если просто хочет меня ненавидеть, я позволю ей, до тех пор, пока могу быть частью ее жизни. Возможно, я единственный чувствую эту связь, но она есть, и она сильна, и это самое удивительное во всем этом гребаном мире.

Через несколько минут вибрирует мой телефон в кармане, возвращая меня к жизни, которая существует за пределами этого номера отеля. Я смотрю на лицо Тори на дисплее, потом на Эвер, которая смотрит на меня, наверняка удивляясь, почему я смотрю на нее. Должно быть, для нее все это страшно неловко.

Я встаю и отхожу к другой стороне комнаты.

— Привет, — тихо говорю я. — Все в порядке?

— Да, — говорит Тори, — ты не мог бы забрать Гэвина из детского сада сегодня?

— Детский сад? — Я смотрю на дату на часах. — Но сегодня вторник.

Он ходит в детский сад только по понедельникам и пятницам.

— Да, кое-что случилось сегодня, поэтому я привела его. Мне сказали, что все в порядке, — продолжает она.

— Да, детка, но мы не можем позволить себе детский сад более двух дней в неделю, помнишь? — Я шепчу последнюю часть, чтобы ни Эвер, ни Кэмми не услышали меня.

— Да, но... почему ты шепчешь?

Я смотрю на Эвер, которая внимательно смотрит на меня.

— Я на работе и здесь клиенты. Слушай, мы можем поговорить об этом позже, и да, я заберу его.

— Спасибо, — говорит она, прежде чем повесить трубку.

Я должен был догадаться, что сегодня с ней не будет все в порядке. Не похоже на предчувствие, но она, кажется, любитель рецидивов. Я всегда могу предсказать ее настроение по временам года, дням недели и даже времени суток. Я задавался вопросом, можно ли считать это биполярным расстройством, но когда упомянул об этом, все закончилось плохо.

— Кто это был? Твоя жена? — спрашивает Эвер. — У тебя есть еще один ребенок?

Я сажусь рядом с ней и нервно хмыкаю.

— Да, это была моя жена и да, у нас есть ребенок. Его зовут Гэвин.

— То есть, технически у меня есть брат? — Ее лицо освещается чем-то, что я не могу считать улыбкой, но это и не разочарование. — Я всегда хотела брата или сестру, но мама и папа сказали, что им многого стоило даже просто принять меня.

Я — твой папа. Я. Этого права мне так и не дали.

— Знаешь, у меня есть старший брат, и он заноза в заднице, но я рад, что он у меня есть. Хотя мне не доставалось все внимание родителей, — говорю я ей.

— У меня было все внимание родителей в течение тринадцати лет, и с меня хватит. — Она берет пульт с журнального столика и начинает щелкать по каналам.

— Значит, тебе не неприятно наше с Кэмерон внимание?

— Неа, — говорит она.

— А как же Каспер, призрак? Он обращает на тебя внимание?

Она поворачивает голову, глядя на меня с удивленным выражением на лице, и будь я проклят, моя дочка улыбается. И это... У нее, черт возьми, моя улыбка.

Через несколько мгновений, согнав улыбку с лица, она продолжает:

— Нет, он не любит меня, да и я здесь всего неделю.

— Ну, он мне тоже не нравится, — бормочу я ей в ухо.

— Ты с ним даже не познакомился, да?

— Не хочу.

— Ты все еще любишь ее, не так ли? — спрашивает Эвер.

— О чем ты говоришь, малышка? — спрашиваю я, оттягивая ответ.

— Кэмерон. Ты все еще любишь ее, не так ли?

— Ты видела нас в одной комнате менее тридцати секунд. Почему вдруг решила спросить?

— Ты смотрел, как она уходит. Это как в кино. Парень всегда следит взглядом, как уходит девушка, которую он любит.

Этот разговор, кажется, вызвал какой-то трепет внутри нее, и хоть я и не хочу это разрушать, но…

— Я не видел Кэмерон почти тринадцать лет. Я с ней даже не разговаривал. После того как ты родилась, мы дали друг другу обещание, что постараемся добиться успеха в жизни на случай, если увидим тебя снова. К сожалению, это означало, что мы должны идти разными путями. Но, да, мы очень сильно любили друг друга.

— Должно быть, очень сильно, раз ты забыл надеть презерватив, — говорит она, глядя на экран телевизора.

Я беру пульт из ее рук и выключаю телевизор.

— Хорошо, я понимаю. Ты злишься. Твои родители умерли. Я бы сошел с ума, если бы это произошло. Но мы не хотели причинить тебе боль. Мы хотели, чтобы у тебя была жизнь, которую ты заслужила, и мне жаль, что так получилось. Но обещаю тебе, если я что-нибудь смогу сделать, чтобы исправить это, я сделаю. Эвер, я обещаю тебе.

Она судорожно выдыхает, и тут Кэмерон открывает дверь, через которую вышла десять минут назад.

— Все в порядке? — спрашиваю я одними губами.

Она выдавливает жалкую фальшивую улыбку и кивает головой.

— ЭйДжей, я знаю, что сегодня утром отвлекла тебя от работы. Я тебя задерживаю?

Хантер мог предположить, что что-то случилось, раз Кэмми так внезапно объявилась.

— Ты сказала моим родителям, что...

— О, Боже, нет. Это не мое дело.

— Я могу сказать им, если хотите, — говорит, улыбаясь, Эвер.

Проклятье, эта улыбка. Она моя!

— Да? И как именно ты бы эта сделала? — Я подыгрываю ей.

— Эй, мистер и миссис Коул, да, ваш сын обрюхатил вот эту милую леди почти четырнадцать лет назад, затем — бам! — появилась я, правда, исчезла в тот же день. Мои приемные родители погибли, и теперь я вернулась. Ну так что, бабуля и дедуля, есть тут местечко для еще одной внучки?

Матерь божья, откуда взялся этот ребенок? Она словно я в тринадцать лет. Ее внешний вид, конечно, нам еще предстоит обсудить, но никогда не думал, что она окажется такой же, как я.

— О, Боже мой, — говорит Кэмерон. — Ты такая же, как ЭйДжей. И нет, мы не собираемся этого делать.

Мы смеемся все трое, и этот момент я буду хранить в себе всю жизнь.

— Каковы планы, Кэм?

— Ну, я не знала, как надолго мы здесь задержимся. Я и понятия не имела, как ты отреагируешь, но теперь, когда вижу, что все идет так, как ожидала и надеялась, я хочу остаться здесь — пока мы не определимся и не решим, что будет лучше для нас троих.

— А как насчет Призрака в другой комнате?

Со стороны дверного проема рядом с телевизором доносится покашливание.

— Я тоже рад познакомиться, — появляясь в комнате, говорит этот высокий, смугловатый...

— Не удержался. Прости, мужик. Это правда твое имя?

— У меня есть пара вопросов, с которыми надо разобраться до обеда, так что мне надо работать. Увидимся за обедом, Кэмерон, — говорит он.

Любить мужчину в слаксах, рубашке и носках «пейсли», который работает прямо в гостиничном номере… Они приехали сюда в таком виде? (Примеч.: носки «пейсли», высокие с широкой резинкой, с крупными изображениями «турецкого (индейского) огурца»).

— Когда вы, ребята, прибыли в Коннектикут? — спрашиваю я.

— Этим утром. Мы выехали после полуночи прошлой ночью. Я хотела убедиться, что мы будем здесь на день рождения Эвер, — говорит Кэмерон, одновременно пытаясь скрыть улыбку.

— Ты не успела переодеться после работы до отъезда?

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она.

Я смотрю на Эвер, а она на меня.

— Ничего, ничего.

— Как насчет ланча? — спрашивает нас Кэмми... Кэмерон.

— Я за, — тихо говорит Эвер. Ее настроение вернулось к хмурому в ту минуту, когда в комнату вошел призрак. Кажется, я могу вставить свои пять копеек.

— Ты сказал, что у тебя есть какие-то дела? — спрашиваю я Каспера.

— Да, — просто отвечает он.

— Я никогда на самом деле не был любителем трусов. (Примеч.: игра слов. Briefs — мелкие дела, вопросы, решение которых не занимает много времени, и трусы, короткие шорты). Предпочитаю боксеры, и не очень придирчив, так что не понимаю, почему для тебя так важно разобраться с трусами до обеда.

Я знаю, о чем он говорит, просто хочу быть мудаком.

Каспер закатывает глаза и уходит обратно в другую комнату.

— Не такой уж и дружелюбный призрак, — бормочу я.

— Иди нафиг, — говорит он, хлопая дверью.

— Ну, я думаю, все прошло хорошо, — говорю я девочкам.

Кэмми хватает меня за руки и тянет к двери.

— Идем, Эвер, — зовет она.

Наша дочь встает с дивана, тихо смеясь, и присоединяется к нам.

Внезапно я осознаю, что живу двойной жизнью. Я слышал истории о таких людях и всегда удивлялся, как такое могло произойти. Учитывая, что Тори понятия не имеет о моей дочери, тем более о Кэмми, я живу сейчас самой настоящей двойной жизнью.

Глава 14

Так много слов было сказано за последний час, и я едва ли услышал хоть одно. Я только и делаю, что смотрю на них, моих девочек. У Эвер манеры Кэмми и ее черты. Меня очаровывает то, как ведет себя с ней Кэмми. Несмотря на стену, которую возвела перед ней Эвер, Кэмми так мила — самый злой человек не смог бы устоять перед ней.

Я был в этой пиццерии миллион раз за всю свою жизнь, но никогда не ощущал себя так. Больше никогда это место не будет для меня обычным.

— Я не была здесь много лет, — говорит Кэмми, наконец-то выкроив минутку, чтобы осмотреться. — Ничего не изменилось.

Как и ты, Кэм.

— Кэм… Кэмерон, помнишь ту ночь, когда мы приехали сюда после выпускного?

Она откидывает прядь распущенных волос за плечо и с застенчивой улыбкой опускает взгляд к столу.

— Да, помню, — говорит она, чуть слышно смеясь.

— Мне надо в туалет, — говорит Эвер, поднимаясь из-за стола.

— Она может пойти одна? — спрашиваю я Кэмми, как будто она вдруг стала экспертом в воспитании девочки-подростка.

Они переглядываются, и Эвер выглядит оскорбленной тем, что я вообще посмел предположить, что она не в состоянии одна сходить в туалет.

— Думаю, с ней все будет нормально, — говорит Кэмми.

Мы смотрим, как дочь пробирается через зал к туалетам. Как только она исчезает внутри, Кэмми поворачивается ко мне и тяжело вздыхает.

— Я знаю, что все сразу навалилось, — говорит она.

— Кэмми. — Я замолкаю, подбирая слова.

— Я — Кэмерон, — тихо поправляет она меня.

— Я знаю, как тебя зовут, — поправляю я ее. — Прошло тринадцать лет. Мне так жаль, что я упустил все это время с ней.

— Мне тоже, — соглашается она.

— Так что теперь? — Это большой вопрос, и на него ответить сложно. Все может оказаться еще более запутанным, чем есть, но нам все еще нужно что-то решить.

— Ты ведь знаешь, что я все планирую, ЭйДжей. Я все планирую. Но этого я не планировала, и сейчас чувствую себя выбитой из колеи.

— Понятно, — говорю я, потирая подбородок.

Я откидываюсь на спинку стула и вытягиваю ноги под столом. Случайно ботинком задеваю ее ногу, и она подпрыгивает и ахает от удивления.

— Ой, извини! — говорю я, но это не искренне. Я не должен хотеть касаться Кэмми ежесекундно. Я женат.

— Мы должны что-то решить, — говорит она. — Может, мы сможем переехать сюда на некоторое время.

Это будет лучшее в моей жизни — глупая многолетняя мечта, которая стала реальностью.

— Разве у тебя нет работы и всего прочего? — смеюсь я.

— У меня своя практика, и я наняла Каспера в качестве партнера.

Мне хочется вкинуть кулак и сказать, как горжусь ею, но она улыбается понимающей улыбкой, словно уже знала, что я буду в восторге.

— А как насчет Каспера, он готов к переезду?

Я не в силах молча бороться со своими демонами, и так мне легче.

Отгоняю прочь мысль рассказать обо всем Тори, и буду бороться с этим желанием, пока не вернусь домой. Надеюсь, до того времени придумаю что-то, что поможет мне приоткрыть свое прошлое, которое я скрывал — как и она свое.

Дотягиваюсь до своего кармана и достаю телефон, просматривая фотографии в поисках фото Гэвина.

— Смотри, — говорю я, передавая свой телефон через стол.

— О, Боже, он красавчик, ЭйДжей. Так похож на тебя! У тебя есть пара отличных доминантных генов, дружище, — говорит она, задержав взгляд на экране.

Я наблюдаю, как она пролистывает фотографии — та самая Кэмми, которую я люблю — любопытная и не боящаяся этим обидеть. Наверняка, это одно из тех хороших качеств, что сделало ее успешным адвокатом.

— Кто эта малышка? — Она показывает мне Оливию, та улыбается во весь экран.

— Это Оливия, дочь Хантера.

— Он женился на Элли, да? — спрашивает Кэмми. — Она похожа на Элли — те же светлые волосы, те же веснушки.

Кэмми еще мгновение улыбается, глядя на экран, и передает телефон мне.

— Как поживает Элли? Я любила ее.

И так каждый раз, когда кто-то спрашивает о Хантере и Элли, или просто об Элли. Как будто меня только что завернули в мокрое замороженное полотенце.

— Элли умерла.

Кэмми прикрывает рот ладонью, глаза ее становятся огромными.

— Что? — В этом единственном слове столько неверия.

— Во время родов.

Она не была моей женой или лучшим другом, но она была для меня словно сестра. Я не говорю о своем горе из уважения к печали Хантера, которому приходится жить с этим чувством каждый день, но мне чертовски больно упоминать ее имя или ее смерть.

Кэмми судорожно втягивает в себя воздух.

— О, Боже, я даже не знаю, что сказать. — Она плачет.

— Прошло девять лет, — говорю я ей.

— Я понятия не имела.

— Это жизнь, — говорю я, потянувшись через стол к ее руке. — С нами все в порядке. Оливия — как фейерверк, и такая же идеальная, как и Элли. Она очень напоминает Элли, так что мы все чувствуем, будто она все еще рядом, понимаешь? Кроме того, Хантер снова женился на замечательной женщине, у которой тоже есть дочь, Лана, так что и Хантер, и Олив не одиноки. Жизнь для них движется вперед.

Кэмми переплетает пальцы с моими.

— Я думала о том, чтобы вернуться сюда, много лет, — говорит она. — Там, в Вашингтоне, я никогда не чувствовала себя как дома, и мне не хватает этого чувства.

— Смешно, но дома я вовсе не чувствую себя как дома, вот уже много лет. Я не уверен, что именно из-за этого места ты чувствуешь себя как дома, Кэм.

Взгляд ее золотистых глаз обращен ко мне, и я знаю, что она понимает намек.

— Я хотела бы встретиться с твоей женой и Гэвином, — говорит она, выдергивая свою руку из моей.

— А я хотел бы знать, куда пошла наша дочь, — говорю я, выбираясь из кабинки с осознанием того, что Эвер в туалете уже, по крайней мере, десять минут. Я знаю, что там нет окон, через которые можно выбраться, но я не знаю Эвер настолько хорошо, чтобы предполагать, чем она там занимается столько времени.

— Я только что подумала об этом, — говорит Кэмми.

Она встает со своего места и идет по залу, твердо ступая в своих туфлях на десятисантиметровых каблуках, и я, конечно, пошляк, но ее задница кажется более совершенной и зрелой. Кэмми заглядывает в уборную, а затем заходит внутрь.

Через несколько минут они выходят из комнаты, и Эвер выглядит немного по-другому. Я кошусь на нее, когда они оказываются ближе, и замечаю, что она смыла макияж и сняла часть пирсинга.

— Ты в порядке, малышка? — спрашиваю я.

Она ухмыляется уголком рта и пожимает плечами, скользнув обратно в кабинку.

— Я подумала, что вам двоим нужна минутка, чтобы поговорить, — говорит она.

— Эвер, тебе не нужно уходить из-за нас, — говорит Кэмми.

— Вы, ребята, наверняка напуганы. Мое появление само по себе безумие, но я вроде как только что поняла, что буду просто умолять вас обоих не отправлять меня обратно в эту дерьмовую приемную семью.

Эвер садится, откидывается на спинку, складывая руки на груди, а я в то время наблюдаю за ней. Я вижу ребенка, которым она должна была быть, и вижу взрослого, которым она пока не хочет становиться.

— Потому ты умыла лицо и вытащила эти штуки? — спрашиваю я, и Кэмми одаривает меня испепеляющим взглядом, предупреждая, чтобы я умерил пыл.

Вместо того, чтобы ответить на мой вопрос, Эвер наклоняется вперед, берет свой большой красный пластиковый стакан с колой и выпивает половину.

— Мы не отдаем тебя никому, — говорит Кэмми. — Нам просто нужен план.

Эвер смотрит в окно, рядом с которым мы сидим, оглядывает ухоженные сады в парке через дорогу, смотрит туда, где в окружении деревьев и скамеек стоит публичная беседка. Люди выгуливают своих собак и гуляют с детьми, и я понимаю, что большинство мест семь месяцев в году вовсе не так идеальны, как это. Несколько снежных месяцев здесь вообще не в счет.

— Где ты жила со своими родителями? — спрашиваю я.

«Ее родители» — говорить это по-прежнему нелегко.

— Филадельфия, в самом городе. Толпа людей и громкие звуки — совсем не как здесь. Мне здесь нравится.

— Итак, мне нужно поговорить с Каспером, — говорит Кэмми. — Думаю, и ЭйДжей должен поговорить со своей женой, но мы хотим, чтобы все прошло хорошо, и, возможно, было бы лучше, если бы мы остались здесь.

— Но твоя работа... и у тебя есть дом, — говорит Эвер.

— Я могу работать здесь, а дом пока пусть там и останется. Я считаю, когда у тебя много денег, ты можешь позволить себе не думать о доме, пока решаешь важнейший вопрос в своей жизни.

Официант возвращается, ставит перед нами пиццу и раздает каждому по тарелке. Пицца выглядит и пахнет вкусно, и Эвер хватает ее первой, вгрызаясь в первый кусок так, словно умирает от голода.

— Похоже, ты давно не ела пиццу, — говорю я, с удивлением наблюдая за ней.

— Родители разрешали дома только безглютеновую еду, — говорит она с набитым ртом, — а здесь полно вкусного глютена.

Мы с Кэмми смеемся, глядя на то, как она уминает пиццу.

— Вроде ты сказала, что любишь пиццу? — спрашиваю я.

— Ну, нам давали в школе иногда, — говорит она, допивая газировку.

— Так это не пицца. Это картон с соусом и сыром, замаскированный под пиццу, — исправляю я.

Она улыбается и берет еще один большой кусок. Мое сердце обычно спокойно реагирует, когда кто-то ест, но я вижу свою маленькую девочку после всех этих лет — и оно едва не разрывается при мысли о времени, которое я упустил.

Я беру кусок пиццы с металлической сковородки и кладу его на тарелку Кэмми, прежде чем положить себе.

— ЭйДжей? — слышу я откуда-то позади.

Я оборачиваюсь и вижу… вот черт.

— Эй, Тори! — Твою ж мать! — Что ты здесь делаешь, детка?

— Я... — говорит она, когда переводит взгляд с меня на Кэмми и Эвер, — я забирала вещи из химчистки по соседству, и увидела тебя в окне.

Я был как в тумане все утро. И даже не подумал, что добрая половина дел Тори связана с Мэйн-стрит. Это же совсем близко.

— Ох, ладно, — говорю я, — эм...

Я беру салфетку и встаю из-за стола, отвожу Тори за руку к другому концу пиццерии.

— Что, черт возьми, происходит, ЭйДжей?

Учитывая, что она только что застала меня в пиццерии с другой женщиной — невероятно красивой женщиной — и девочкой-подростком, она, вероятно, довольно зла и немного сконфужена... и имеет на это право.

Я медленно выдыхаю и провожу пальцами по волосам.

— Осознать удастся не сразу, — предупреждаю я.

Не это я планировал сказать. Я должен был рассказать ей два года назад, прежде чем мы поженились и родился ребенок. Но у нас было наше глупое правило «никакого прошлого», которое устраняло красивых бывших девушек, детей, отданных на усыновление, и все то, что, черт возьми, заставляет человека нервничать.

— Мое прошлое вернулось в город.

Тори скрещивает руки на груди и переносит вес с ноги на ногу, определенно она в бешенстве.

— Так что это значит? Что она, бывшая жена, что ли? Ты просто решил встретиться с ней сегодня за обедом вместо работы?

— Нет, все не так.

— Кто этот ребенок? Ее сестра?

— Ее дочь, — поправляю я.

— Это невозможно, — шипит Тори. — Она была подростком, когда родила?

Я вижу, как Тори сверлит взглядом Эвер и Кэмми.

— Это не невозможно, — говорю я ей.

— Отлично, так что, твоя бывшая девушка и ее дочь в городе, и ты хотел встретиться. Ты пригласишь их домой на ужин? Мне готовить для них?

— Готовить для них? — смеюсь я. — С каких пор мы перестали заказывать еду?

Тори широко распахивает глаза, как будто я оскорбил ее правдой. Я и не ждал, что она будет готовить каждый вечер, учитывая, насколько она занята своими делами и Гэвином. Это просто шутка.

— Вообще-то, это отличная идея. Мне нравится. Тогда приготовь еще и для ее жениха.

Тори, кажется, расслабляется после моих последних слов.

— О, — говорит она, — я могу. Я умею готовить. Я просто... была немного удивлена, увидев тебя здесь с женщиной, которая выглядит... вот так.

Она не отрывает взгляд от стола, где я сидел, и я понимаю. Я должен рассказать ей, что происходит, до того, как вернусь к ланчу.

— Я пойду, закончу свои дела.

— Хорошо, в любом случае, я заберу Гэвина из детского сада. Как ты собираешься готовить ужин, если намерена задержаться допоздна?

— Я изменю свои планы, — говорит она.

— Правда?

— Эта девочка — красавица, — говорит Тори.

Я смотрю ей прямо в глаза, хотя она слишком занята, все еще глядя в сторону стола. Задерживаю взгляд, дожидаясь, когда она наконец-то посмотрит на меня.

— Спасибо, — с чувством говорю я.

Она чуть дергает головой.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я посасываю нижнюю губу и прикусываю ее, прежде чем позволить словам сорваться с моих губ.

— Это моя дочь.

Глава 15

Мне кажется правильным позволить Тори кричать на меня во всю силу легких так долго, как она хочет. Я гляжу на часы, отмечая, что прошло четыре часа с тех пор, как мы вошли в дом, и два часа с тех пор, как она начала кричать. Не считая нескольких пауз и небольшого перерыва, когда я укладывал Гэвина в постель, поток слов, повествующий мне о том, что творится сейчас в ее голове, не утихал.

Она не позволила мне вставить ни слова, да и в любом случае, я мог только сказать, что мы согласились оставить наше прошлое в прошлом, и у нас никогда и речи не заходило о нарушении этой договоренности.

Я уже подумал, что Тори не остановится, но вот она, наконец, обмякла на стуле за кухонным столом. Сейчас шесть часов вечера, а я сегодня даже не начинал работать. Не было даже времени переварить тот факт, что дочь вернулась в мою жизнь, или что моя школьная любовь, ее мама, появилась сегодня будто из ниоткуда. У меня не было возможности сказать Тори, что мне не жаль, но и прямо сейчас говорить ей это — не лучшая идея.

Я оставил Кэмми и Эвер в пиццерии без обещания позвонить или чего-то в этом роде. У меня нет номера телефона Кэмми, и теперь я осознаю, что единственный способ увидеться с ними — это заявиться к ним в номер отеля. Но сейчас нет возможности уйти из дома так надолго.

Тори молчит уже три минуты и смотрит сквозь кафельный пол, будто это стекло. Не знаю, стоит ли ждать, что еще она скажет, или уже настало время говорить самому.

Подхожу к столу и прислоняюсь к нему бедром, встав рядом с Тори.

— Я не думал, что увижу их снова, — говорю я. Она не отвечает, так что я продолжаю: — Эти двое сделали меня тем, кто я есть, были они рядом или нет, и я просто оставил их посреди той долбаной пиццерии, потому что нам с женой — с которой, кстати, друг о друге мы ничего не знаем, — надо вернуться домой и устроить этот скандал. Это нормально, Тори? О, и просто, чтобы сделать все еще хуже, сегодня день рождения моей дочери — первый, который я собирался отпраздновать с ней с момента ее рождения. Но это — вот именно это — гораздо важнее.

— Они сделали тебя тем, кто ты есть? — прищурившись, спрашивает она. Конечно, она услышала только это.

— Да, Тори, и этим тебе меня не упрекнуть. И хочешь знать почему?

Она встает со своего места, впервые за несколько часов, и нервы натягиваются при мысли о том, что она может сделать. Последний раз, когда мы ссорились, был в прошлом году, в тот гребаный день.

— Я не знаю, что ты хочешь, чтобы я сказала или сделала, ЭйДжей. — Она открывает холодильник и достает бутылку воды. — Ты хочешь, чтобы я снова вскрыла для тебя свои раны, чтобы ты мог увидеть кровь?

Ее слова резкие и неожиданные, и я бы хотел сказать «да», но то, как она задала вопрос, сделает мой ответ ответом настоящего козла. Но ведь это было бы справедливо — открыться мне, хоть немного, особенно теперь, когда она знает о моем прошлом.

— Я хочу помочь тебе, — предлагаю я.

— Ну, ты не можешь помочь мне, — говорит она, усаживаясь обратно.

— Расскажи мне хоть что-то, Тори. Скажи, чем твой разум занят прямо сейчас.

Я устал стоять так. Я стою так уже слишком долго. Все, что мне хочется сделать — вернуться, найти Кэмми и Эвер и задать им миллионы крутившихся в моей голове вот уже несколько часов вопросов, а потом съесть праздничный кекс с Эвер.

— Если расскажу тебе хоть чуть-чуть, ЭйДжей, это вызовет у меня еще одно эмоциональное расстройство. Ты этого хочешь? — спрашивает Тори спокойно.

— А может, именно это тебе и нужно, Тори. Ты не думаешь, что держать в себе все это может быть опасно? Что это может разрушить тебя?

— Слушай, если твое прошлое вернулось и одарило тебя своим светом, и ты понял, что мечты действительно сбываются, это не значит, что ты можешь сидеть тут и разглагольствовать обо всем этом. Ты не знаешь, о чем говоришь.

— Отлично, — говорю я, отталкиваясь от стола. — Полный порядок. Мы справляемся с твоим прошлым с момента рождения Гэвина, но, видимо, для тебя слишком тяжело выдержать один день моего прошлого. — Я хватаю пальто с одного из обеденных стульев и перекидываю его через плечо. — Не жди меня.

Ничто не помешает мне быть с дочерью в ее день рождения. Ничто.

— Куда ты идешь? — шипит Тори. — Ты забыл, что у тебя есть ребенок?

Ее слова бесят меня, как не бесило ничего из сказанного ею ранее. Я забыл, что у меня ребенок?

— Ты издеваешься сейчас, да? — спрашиваю я, кипя от гнева. — Как насчет того, чтобы хоть раз взять на себя ответственность за него?

Ее лицо становится красным, а глаза распахиваются, словно она готова закричать. Я поднимаюсь по лестнице в комнату Гэвина и забираю его из кроватки. Он не спит, лежит и с улыбкой разглядывает свои погремушки. Неудивительно, учитывая, что уложил я его сегодня на час раньше. Меняю ему подгузник, загружаю сумку для подгузников, одеваю его как для прогулки и беру на руки. Закинув сумку через плечо, я беру Гэвина и возвращаюсь на кухню, проходя мимо Тори.

— Куда ты идешь? — шипит она.

Я не останавливаюсь, просто сообщаю ей на ходу:

— К людям, которые открыты со мной.

— Ты хочешь переспать с ней, да?

— О чем, черт возьми, ты говоришь, Тори? — кричу я. — Ты спяти… — и обрываю себя смешком. — Пофиг. Я уже знаю ответ на этот вопрос.

Она бежит за нами, пытается стащить сумку с моего плеча.

— Почему ты так зол на меня? — кричит она.

Я усаживаю Гэвина в его высокий стульчик и вручаю ему игрушку в надежде защитить от гнева его матери.

— Знаешь, что забавно, Тори? Все время слышишь истории о мужчинах и женщинах, в которых после брака словно щелкает какой-то невидимый переключатель, и они показывают себя настоящих. Вроде как это шутка. Люди смеются над этими историями. Если бы я знал, что ты будешь вести себя или станешь вот такой, как сейчас, я бы никаких отношений с тобой не заводил. Ты обманула меня. И это отвратительно.

— Обманула тебя? — кричит Тори. — Должно быть, так же, как моя мать обманула отца, чтобы завести второго ребенка. Она обманула его, ЭйДжей. Давай-ка расскажу. Она обманула его так чертовски хорошо, что он просто встал и ушел от нас за день до рождения моей сестры.

Я закрываю глаза, пытаясь переварить ее историю.

— Подожди, ты говоришь о Милли и Ральфе?

Потому что еще год назад я думал, что эти двое — ее родители. Теперь я знаю, что это не так, но она называет их мамой и папой.

Она смеется. Этот смех, который я ненавижу, тот самый, который говорит, что она снова падает в темную дыру своего сознания.

— Нет, я говорю о тех двоих, что дали мне мою дерьмовую жизнь в этом дерьмовом мире.

— Тори, — прошу я, схватив ее дрожащие руки, — поговори со мной.

— Зачем? — рыдает она. — Это не изменит прошлого. Вот почему мы не говорим о прошлом, ЭйДжей. Помнишь? Наш договор?

Я качаю головой в знак несогласия.

— Поговори со мной, — настаиваю я.

— Я не хочу говорить об этом, — упрямится она, сжав челюсти.

Вспоминаю, как в прошлом году нашел в задней части нашего шкафа те бумажки. Не было достаточно безопасного момента до сих пор, чтобы показать их ей, но теперь я словно на Рубиконе и не готов больше жить в вихре воспоминаний Тори — или от чего она там убегает в своей голове.

Поднявшись наверх в спальню, я отрываю дверь шкафа и убираю все барахло с верхней полки. Нахожу спрятанную коробку. Кладу ее на кровать, хватаю в горсть столько бумажных шариков, сколько могу, и несу ей.

— Начни с этого. Что это?

Она выхватывает их из моих рук, половина падает на пол. Спасая все, что может, Тори прижимает бумажные мячики к груди.

— Где ты нашел их? — спрашивает она, и краска сходит с ее лица.

— В шкафу. Я бы не сказал, что ты пыталась их спрятать, — говорю я.

— Я не хочу это видеть, — плачет она. — Забери их, выброси!

— Почему бы тебе не выбросить их, раз ты не хочешь их видеть?

Я не должен так давить. Я видел, что случилось в прошлый раз.

— Я не могу, — продолжает она, ее голос становится выше.

— Почему, Тори? — Я тоже повышаю голос.

— Потому что тогда я вспомню, что чувствовала, когда нашла свою маму, висящую на потолочной балке в ее спальне. Я вспомню, каково было голодать в пятилетнем возрасте. Я вспомню, что люди, которых любила больше всего на свете, умерли на моих глазах.

Слова Тори тихие, уверенные и одновременно сокрушительные. Она опускается на колени, бумажки выпадают из ее рук и катятся по полу. Мне нужно время, чтобы принять то, что она сказала. Как будто я пытаюсь решить сложное математическое уравнение. Или как если бы кто-то сказал мне, что небо на самом деле оранжевое, и все дело в том, что мой мозг просто неправильно его воспринимает. Я не понимаю и не могу понять. Тем не менее, слова имеют смысл. Прямо сейчас мне нечего сказать, но судя по тому, как она снова замыкается в себе, мне стоит сказать много. Хотя то, что я хочу сказать, не поможет. Все не будет хорошо. Это никогда не пройдет. С ней никогда не будет все хорошо.

— Ты кому-нибудь еще говорила?

— Нет, — выдыхает она сквозь рыдания.

Ее отец ушел. Мать покончила жизнь самоубийством, а сестра умерла от голода.

— Тори, сделай глубокий вдох, детка.

Таким дыханием она доведет себя до обморока. Она меня не слышит. Или решила не отвечать. Скорость ее дыхания увеличивается, и я знаю, что это не закончится хорошо. Поднимаю ее тяжелое тело на руки, несу в спальню и укладываю на кровать, поддерживая под спиной, чтобы помочь дышать.

— Посмотри на меня. — Она не открывает глаз. — Ты сорвешься, если не успокоишься. Тори, посмотри на меня.

— Они обвиняли меня, — выпаливает она. — Сказали, что это моя вина.

— Кто? — рычу я. — Кто, черт возьми, будет винить в этом ребенка?

— Мои бабушка и дедушка, — говорит она между быстрыми вдохами, — сказали мне, что я свела маму с ума. Сказали, что моя сестра умерла тоже из-за меня.

Я забираюсь на кровать и обнимаю ее за плечи.

— Ты знаешь, что это неправда. — Ее обида на бабушку с дедушкой и отца проникает в меня, в груди поднимается боль. — Никто не должен был винить тебя в случившемся.

— Это была моя вина, — говорит она. — Я была просто ужасной. Когда нашла маму повешенной, я должна была позвонить 911. Буквально за час до этого я злилась на нее за то, что она не позволила мне купить что-то настолько незначительное, что даже не могу вспомнить что. Она говорила, что у нас нет денег, но я не понимала, что она имела в виду. У нас никогда не было проблем с деньгами, пока отец не ушел. Я довела ее в тот день.

Тори делает глубокий вдох и на мгновение закрывает глаза.

— Я долго смотрела на свою мертвую мать, глядела, как бледнеет ее лицо, пытаясь убедить себя, что она всего лишь спит. Я была слишком напугана, чтобы позвонить 911. Я знала, что меня с сестрой заберут или передадут дедушке и бабушке, которые будут меня ненавидеть, даже если примут. Но они даже не взяли меня к себе.

Образы, возникающие перед глазами, отвратительные и страшные. Я не знаю женщину, сидящую передо мной (знаю, что говорил этого себе миллион раз за последний год). Правда в том, что я знаю только ее внешнюю оболочку. Сейчас понимаю, почему она никогда не говорила правду. Ее бы осудили, заклеймили. Правду нельзя спрятать или похоронить. Ее можно только принять.

— Мы должны помочь тебе, — говорю я ей.

А что еще можно сказать? Я не помню себя в двенадцать, не помню, как сильно любил или как сильно ненавидел. У меня была хорошая жизнь с мамой и папой, они заботились обо мне и даже баловали. Так как я могу помочь? Как я могу согласиться или не согласиться, как могу сказать, правильно или нет то, что она сделала? Я только знаю, что шок может вызвать психическое расстройство, и это, по-видимому, именно то, что случилось с ней.

— Никто не может мне помочь, — говорит Тори. — Когда мы встретились и согласились двигаться только вперед, я решила, это шанс для меня оставить все позади. — Она делает несколько быстрых вдохов, прежде чем продолжить: — Но ребенок напоминает мне о днях, когда моя сестра умирала от голода. Я не смогла помочь ей, поэтому не могла снова рисковать и заботиться о ком-то. Это уничтожает меня. Я вижу свою мать всякий раз, как смотрю в зеркало — ее трусость и слабость. И всякий раз, когда Гэвин плачет, у меня сжимается сердце. Я чувствую, что еще секунда его плача, и я просто сорвусь.

— Ты никому не навредишь, Тори, — утверждаю я, чувствуя, что в груди все сжимается.

— Моя сестра плакала целыми днями, потому что была голодна. Я не могла больше это выносить, ЭйДжей. Я не могла больше вынести и минуты ее плача.

— Тори, — прерываю я. Что, черт возьми, она пытается сказать?

— Я знала, что нужно достать ей еду, а у меня не было денег, поэтому привела ее в местную церковь и оставила там, чтобы самой попытаться выяснить, что делать дальше.

— Почему ты просто не позвонила в полицию? Вы были всего лишь невинными детьми.

Я не понимаю.

— Я боялась, что нас разлучат. Нас бы отдали в какой-нибудь приют. Она была так напугана, и я не могла так с ней поступить. Моя сестра была всем, что у меня осталось, и никто не мог отнять ее у меня.

Тори притягивает колени к груди, обнимает их и продолжает плакать.

Думаю, я кое-что понимаю. Она привела свою сестру в церковь. Но тогда как она умерла?

— А потом?

Тори смотрит на меня в течение долгой минуты, словно вспоминает, складывает кусочки в своей голове.

— Она плакала на ступенях церкви, звала меня. Она была в своей любимой пижаме с котятами, с растрепанными волосами. Я пыталась их пригладить, но она была слишком беспокойная. — Она смотрит на меня широко открытыми глазами и продолжает: — Она тянула ко мне руки, когда я переходила улицу. Я хотела украсть еду из местного магазина, и не хотела, чтобы она была причастна к чему-то такому.

Она замолкает, взгляд становится пустым и потерянным.

— Тори?

— Она побежала за мной. Я просила ее не делать этого. Я видела, как она бежала по дороге, и как к ней неслась машина. Было темно. Последнее, что я слышала, это ее крик, а затем стало очень тихо. — Тори шумно и тяжело дышит. — Я должна была позаботиться о ней, ЭйДжей. У нее была только я. Ты знаешь, каково это — видеть на земле раздавленного ребенка после того, как его сбила машина?

— Тори, остановись. — Я не смогу этого вынести. Не думаю, что смогу.

— Я побежала к ней. Упала на нее сверху, сжимая то, что осталось целым — то, что осталось от нее, и этого было не так много. Я не могу выкинуть это из головы, ЭйДжей. Она была такой красивой, идеальной и самой милой маленькой девочкой, в отличие от меня. Это должна была быть я. Я заставила свою мать покончить с собой, а потом... я была так глупа, что убила свою младшую сестру.

Она перестает говорить, а я, кажется, перестаю дышать.

Тори вытягивает руки и отталкивает меня на кровать, бежит в ванную, и я слышу, как ее сильно рвет.

Я дрожу так сильно, как никогда в своей жизни. Медленно встаю с кровати и иду мимо ванной, где Тори все еще рвет. Разум затуманен историей, которую я только что услышал. Я бегу вниз к Гэвину, который все еще играет с игрушкой, сидя на высоком стульчике. Я поднимаю его и крепко прижимаю к себе, не зная, что делать. Из ванной доносятся крики, и я слышу стук, а затем звук, похожий на стук флакончиков с таблетками, падающих в раковину. Господи, все заново. Я смотрю на Гэвина в течение долгой секунды, отчаянно желая, чтобы он этого не слышал. Надеюсь, он не сможет вспомнить такое раннее детство. Я понимаю, что должен унести его из дома, но боюсь того, что Тори сделает с собой, если уйду.

— Дружочек, — шепчу я, — я пойду, проверю мамочку. Сейчас вернусь.

Заставляю себя улыбнуться, чтобы он знал, что все в порядке, потому что он выглядит напуганным. Возможно, он не понимает, что происходит, но знает, что что-то не так.

Взбегаю по лестнице к ванной и вижу, как Тори молча наполняет ванну.

— Пожалуйста, уходи, — говорит она. Ее голос звучит ровно, но в раковине лежит полдюжины флаконов таблеток.

— Что ты делаешь, Тори? — спрашиваю я, сохраняя свой голос спокойным.

— ЭйДжей, если ты любишь меня, как говоришь, ты уйдешь из дома прямо сейчас. Возьми Гэвина и уходи.

— Я забираю таблетки, — говорю я ей.

Прищурившись, она смотрит на меня.

— Отлично, вон! — Тори со всей силы толкает меня.

Шок от того, что она толкнула меня, вынуждает сделать шаг назад и вылететь в коридор. Она хлопает дверью перед моим лицом и запирается.

Бью кулаком по дереву и слышу еще больше треска и ударов изнутри. Понятия не имею, что, черт возьми, она может делать.

Забираю таблетки, оставляя Тори в ванной наверху, хватаю Гэвина и ухожу. Оказавшись в машине, я звоню 911. Я говорю им, что это срочно, ради Тори. Говорю им, что для того, чтобы ванна наполнилась, требуется ровно семь минут, и что, как только это произойдет, у них останется всего пара минут, чтобы помешать моей жене покончить с собой. Это если она не решит убить себя током. Ужасно, но за прошлый год я научился учитывать каждый возможный метод самоубийства. Я чувствовал, что должен быть на шаг впереди Тори. Возможно, она выглядела хорошо и чувствовала себя лучше с тех пор, но я не терял бдительности и не доверял ей. Я был уверен, что она достаточно здорова, чтобы заботиться о Гэвине — так мне сказал доктор по окончании курса реабилитации. Тем не менее, я не спускаю глаз с дома, когда она одна с Гэвином. Наши соседи знают о ситуации, и они по очереди заглядывают, пока меня нет, прикрываясь дружеским визитом.

Я все еще сижу в машине, размышляя о том, что правильно и неправильно, и что, черт возьми, делать, как из дома, крича и плача, выбегает Тори. Она останавливается у машины и хлопает по окну ладонями.

— Я сожалею обо всем! — кричит она. Ее лицо мокрое от слез, а глаза почти вылезли из орбит. Волосы торчат в разные стороны и падают на лицо. Если кто-то посмотрит на улицу или услышит ее, вызовет полицию. Все на нашей улице знают, что у нас маленький ребенок, и эта ситуация явно небезопасна для него. — Я хотела бы все исправить. Я не хотела заставлять свою мать делать то, что она сделала, не хотела оставлять свою сестру!

Гэвин слышит крики и начинает хныкать, вероятно, от страха.

— Все в порядке, дружочек. Не волнуйся.

— Я больше не могу! Я не могу жить. Я могла справляться, пока не родился Гэвин, а затем все стало так плохо, словно все вернулось вспять, — продолжает она.

В груди болит, отчасти оттого, что я слышу долгожданную правду, но еще больше из-за лжи, в которой она жила. Не могу представить, как она хранила этот секрет, скрывая правду так долго.

Открыв дверь, я выхожу наружу и касаюсь ладонью ее щеки.

— Послушай меня, — спокойно говорю я, — мы снова тебе поможем, Тори, но для этого тебе придется все рассказать. Это будет нелегко, но я не могу сидеть здесь, зная то, что теперь знаю, жить с тобой дальше, скрывая это от врачей. Никто не сможет помочь тебе, если не будет знать, что не так. Ты понимаешь это?

Она яростно качает головой.

— Я понимаю, но ЭйДжей, — плачет она, — я больше не хочу быть рядом с тобой, и я не должна быть рядом с Гэвином.

— О чем ты?

— Я больше не могу, ЭйДжей. Не знаю, сколько еще раз я должна сказать это, прежде чем ты поймешь. Я не хочу быть замужем или иметь детей. Я не могу быть той, кто я сейчас. Не могу.

— Тогда попрощайся с ним, — говорю я ей, и внутри все скручивается от эмоций.

Я мог бы найти для нее оправдание, предположить, что она говорит это из-за истерики, но она говорила так раньше и думаю, для нее так лучше. Правда — лучший способ. Открываю заднюю дверь машины, и Гэвин смотрит на мамочку с нетерпением, ожидая, что она возьмет его.

— Сделай это, Тори, — резко говорю я.

Она быстро наклоняется и дарит ему воздушный поцелуй. Она даже не касается ребенка, и это убивает меня. Он тянется к ней, плачет, а она даже не прикасается к нему. Сейчас я ее ненавижу. Я так сильно ее ненавижу. Это не та женщина, на которой я женился.

Тори усаживается на переднюю ступеньку крыльца, уткнувшись лицом в колени. Подъезжает «скорая», за ней — полицейская машина. Это настоящий кошмар. Снова.

Офицер подходит ко мне и сообщает, что им позвонили соседи по поводу шума и плюс они приняли мой звонок. Не могу сказать, что удивлен этим, особенно учитывая последние часы. Тори кричала в доме во всю мощь легких, а теперь вышла с продолжением на улицу.

— У моей жены вроде как нервный срыв, офицер. У нее было две попытки самоубийства. Ее поведение и слова дали мне понять, что она собирается попробовать снова, и я позвонил 911.

— А что по поводу шума? — спрашивает он.

— Она злилась на меня и хотела дать мне знать об этом, — сообщаю я.

— Был ли факт насилия?

— Нет, сэр.

Полицейский заглядывает в машину.

— Я забрал сына и хотел уехать. Не был уверен, что ему безопасно находиться рядом с ней. Мне не хотелось, чтобы он все это видел.

Звучит ужасно. Я рассказываю все так, словно Тори какая-то непутевая мамаша. Но самое худшее, что она такая и есть.

Офицер выглядит растерянным, и только чуть заметно кивает.

— Ясно. Вам стоит отвезти ребенка в безопасное место на этот вечер.

— Да, сэр.

Парамедики разговаривают с Тори на передней ступеньке крыльца, помогают ей встать на ноги. Я спокойно наблюдаю, как они аккуратно ведут ее к машине скорой помощи. Она идет босая, в блузке, покрытой рвотой. Мне нечего ей сказать, и я чувствую себя виноватым. Чувствую себя ужасным человеком, когда наблюдаю, как она забирается в машину скорой помощи, но у меня нет для нее ни слова сочувствия или надежды. Я только молчу, когда она кричит:

— Не ищи меня, ЭйДжей! — и дверь машины «скорой» закрывается.

Всего несколько минут, и за «скорой» уезжает полицейская машина, оставив нас с Гэвином в одиночестве на подъездной дорожке, которая сейчас больше похожа на перекресток.

Смотрю на сына и вижу его испуганный взгляд.

— С нами все будет хорошо, — говорю я ему, прижимая ладонь к его щеке.

Даже зная, что дом пуст, я не могу заставить себя вернуться внутрь. Как будто там все пропитано ложью и открытиями, с которыми я пока не готов иметь дело. Нам нужно убраться отсюда. Мне нужно понять, что будет дальше.

Глава 16

Я должен был остаться у Хантера на ночь, но вместо этого попросил его присмотреть за Гэвином, чтобы я мог закончить то, что начал сегодня утром. Кекс и все такое.

В один прекрасный день вся моя вселенная перевернулась вверх дном, и сейчас я чувствую себя каким-то уставшим и больным.

Правильно это или нет, не знаю, но прямо сейчас я не готов снова принимать на себя заботу. Я два года поступал правильно. Во второй раз в жизни я сделал женщине ребенка, и на сей раз очень хотел поступить правильно, не хотел допускать ошибок.

Когда забеременела Кэмми, у меня не было возможности решать. С Тори я быстро понял, что если хочу иметь право голоса в этом вопросе, мне нужно поступить намного решительнее. Тори могла изменить свое мнение в любой момент, и хотя убедил ее оставить ребенка, я не был уверен, что ее решение окончательное.

Я даже говорил с адвокатом. Он сказал, что мне не нужно жениться на ней, чтобы претендовать на полную опеку, если дойдет до этого, но я хотел, чтобы между нами все было правильно. Я хотел быть хорошим мужем и отцом, и этим доказать Тори, что наша ситуация не так плоха, как ей кажется.

Все думали, что я поступаю «правильно», женившись на женщине, которой сделал ребенка. И это было так, но некоторые причины нашего брака все-таки были неправильными, хоть я и пытался убедить себя в обратном. Я влюбился в Тори, и я любил ее. Все у нас было хорошо, но искры — той, что была с Кэмми — ее во мне не было. Я ждал чего-то внутри себя, чтобы сказать: «Она женщина, без которой ты не можешь жить».

У меня был внушительный список неправильных женщин до Тори, и я задавался вопросом, не потому ли это, что та женщина, с которой я должен был прожить всю жизнь, сбежала, когда мне было восемнадцать. Если бы нам была позволена только одна настоящая любовь — а это, я считаю, чушь полная — то для меня, наверное, такой любовью была бы Кэмми.

Независимо от моих чувств или их возможного отсутствия, я попросил Тори выйти за меня замуж. Сказал, что хочу жениться прямо сейчас и отложить все заботы на потом. Убедил ее, что все встанет на свои места.

И это сомнение, одолевавшее меня до свадьбы, просочилось и в семейную жизнь. Стало даже хуже. Это был уже не просто вопрос. Я был уверен, что все постепенно сойдет на нет, но все еще пытался что-то исправить. Мы готовились стать семьей, и нашему ребенку нужна была самая лучшая.

Я все сделал неправильно. Облажался так сильно, мои ошибки стоили мне так много; и вот я снова их совершаю.

Пока еду в лифте на верхний этаж, сердце в груди неистово колотится. Кажется, я еду вечность. Я пытаюсь вспомнить расположение их номера, и тут слышу крик из-за двери. Мужской голос, и мужчина вопит все сильнее, но я не различаю слов.

Боясь, что крик относится к Кэмми, я стучу кулаком по двери. Дверь распахивается, и я оказываюсь лицом к лицу с Каспером.

По лбу у него стекает пот, воротник расстегнут, а галстук кое-как висит вокруг шеи. Его волосы испачканы гелем для волос, лицо красное, а кулаки окровавлены. И помоги мне боже, если он коснулся моих девочек хоть пальцем, я убью его прямо здесь и сейчас.

Я немного крупнее его, и вешу по крайней мере на двадцать килограммов больше. Отталкиваю Каспера с дороги и прижимаю к стене в номере. Дверь закрывается позади нас. Мы стоим так — мой кулак у его подбородка, пальцы сжаты на воротнике, пока я осматриваю номер в поисках девочек.

— Где они? — спрашиваю я, замечая в стене дыру.

— Откуда, черт возьми, мне знать? — огрызается он. — Это все твоя вина. И ты знаешь это, ты, говнюк с синим воротником.

Кажется, их здесь нет, но Каспер только что назвал меня говнюком, не так ли? Я позволяю себе улыбку, прежде чем врезать по его и без того кривому носу.

— Мудак, — говорю я. Он отшатывается от удара и прижимает пальцы к носу. — Дать салфетку?

— Она приехала сюда из-за тебя. Из-за того, что трахалась с тобой. Она останется здесь ради твоей жалкой задницы, так что тебе не придется отказываться от своей дерьмовой семейки.

— Если ты не хочешь, чтобы мой кулак стал салфеткой, которая вытирает кровь с твоего носа, даже не заикайся о моей семье. И да поможет тебе Бог, если ты хоть пальцем их тронешь.

— Черт, да забирай ее. На здоровье. В любом случае, я изменял ей. И я не настолько глуп, чтобы их трогать. Она же адвокат.

— Нет, ты все-таки настолько глуп, — говорю я ему.

Он, конечно, тот еще мудак, но мне трудно поверить, что Кэмми потащила бы его сюда с намерением дать от ворот поворот, а значит, если он изменяет ей, он все равно делает ей больно. Пусть и не физически.

— Уверен, что Кэмми попросила тебя остаться, — неохотно говорю я.

— Мы оба знаем, что Кэмерон на самом деле этого не хочет, — бормочет он.

— Не знаю, хочет она или нет, но выслушав твое признание, я обязательно удостоверюсь, что с тобой она не захочет иметь ничего, на хрен, общего.

Он сжимает зубы и кулаки. Неудачник.

Узнав, что моих девочек в гостиничном номере нет, я не намерен торчать тут с этим мудаком-призраком.

Справа на кофейном столике я вижу коробку с салфетками. Хватаю их и протягиваю ему.

— Призрак, ты выглядишь так, будто кто-то выбил из тебя все дерьмо. Соберись.

Я ухмыляюсь ему, прежде чем выйти, и спускаюсь вниз. На стойке регистрации я жалуюсь, что где-то наверху громкая вечеринка. Пусть он сам объясняет разгром в своем номере.

Вернувшись к машине, я размышляю. Где найти Кэмми? Семья Кэмми больше здесь не живет, но она вряд ли пошла бы к родителям в такое позднее время суток.

Проезжая через центр города, где мы сегодня обедали, я вижу, как из небольшого кинотеатра выходят люди. На противоположной стороне улицы стоит толпа, в беседке играет музыка. Это маленький городок, так что надеюсь, что смогу их заметить, но вообще-то, они могут быть где угодно. И потому мне чертовски везет, когда я ловлю из толпы зевак возле музыканта лицо Эвер. Кэмми обнимает ее за плечи, а вторую руку прижимает к груди, словно прячет от холода.

Нахожу место для парковки на обочине дороги и бегу через дорогу к ним. Эвер не говорит Кэмми, что видит меня. Она просто улыбается, когда я приближаюсь. Я стаскиваю с себя куртку, чувствуя, как холодна ночь. Настоящее дыхание зимы.

Когда я накидываю куртку на плечи Кэмми, она мгновенно поворачивается ко мне лицом. Ее глаза покраснели, я вижу это даже в темноте парка. Соленые дорожки слез пересекают щеки, и мне не нужно спрашивать, что случилось, потому что я уже знаю.

— Ты выглядишь так, будто тебя нужно обнять, — говорю я ей.

Она едва слышно смеется.

— Я бы сказала, что сегодня после обеда в объятьях нуждался ты. — Она понятия не имеет, как сильно мне сейчас нужно ее обнять. Я хочу притвориться, что половины сегодняшнего дня не было.

— Вы всегда были такими отстойными? — спрашивает Эвер, закатывая глаза и улыбаясь.

— Всегда, — говорю я ей.

Я обнимаю Кэмми и притягиваю к себе, чувствуя, как холод покидает мое тело. Кладу свой подбородок на ее голову и прижимаю ее к себе. Горло сжимается, в животе скручивается узел. Старые воспоминания омывают меня, как теплый весенний ливень. Я обнимаю ее, и будто бы все как раньше; словно и не прошло столько времени. Я забыл, как идеально она подходит мне, как наша разница в росте делает нас идеальными кусочками пазла. Голова Кэмми упирается мне грудь, кончики пальцев касаются моей спины.

Эвер рычит на нас, и я рычу в ответ. Она выглядит немного удивленной, но я не собираюсь потакать ей в этом... в основном потому, что определенно буду потакать ей во всем другом. Прекратив, она делает шаг вперед и поворачивается спиной к нашей демонстрации дружеской привязанности. Привязанность. Я знаю, что это неправильно, но в то же время чертовски правильно, и это именно то, что мне нужно после всего, что произошло сегодня.

— Я так старалась перестать думать о тебе, — шепчет Кэмми. — Мне понадобились годы, чтобы выкинуть тебя из головы.

— Почему ты тогда не вернулась? — спрашиваю я. Я бы с радостью побежал за ней хоть на край света, если бы она только позволила мне, но она не отвечала на мои звонки, и в конце концов мне пришлось принять намек — очень прозрачный намек.

— Я возвращалась, — вздыхает она. — Вообще-то, три раза.

— Что? — спрашиваю я, отстраняясь и поворачивая Кэмми так, чтобы взглянуть ей в глаза. — О чем ты?

— И каждый раз, когда приезжала сюда, я сначала заходила в дом твоих родителей и спрашивала, как у тебя дела. Каждый раз, когда мне говорили, что у тебя есть подруга или жена, я умоляла их не говорить, что заходила. Я не хотела появляться в твоей жизни, если ты уже счастлив.

Я хочу злиться на маму и папу, но не могу. Я ведь не дал им даже заподозрить, что исчезновение Кэмми из моей жизни причинит мне боль.

— Счастлив? — переспрашиваю я.

— Я думала, раз у тебя кто-то есть, ты счастлив, — объясняет она.

Не могу сдержать рвущийся наружу смешок.

— Кэм, я никогда не был счастлив так, как был с тобой, пусть это и глупо, ведь тогда мы были совсем юными.

Она опускает взгляд.

— Это не смешно, — бормочет она. — Я всегда чувствовала то же самое. Когда я увидела у порога Эвер, второй мыслью, которая пришла мне в голову, было то, что у меня наконец есть повод увидеть тебя, и, возможно, нарушить ту идиллию, в которой ты живешь. Это было эгоистично, но…

— Это не было эгоистично. Я не могу сказать тебе, как счастлив, что ты прервала то, что считаешь идиллией.

Кэмми снова обнимает меня, ее голова снова у меня под подбородком — где и должна быть.

— Каспер этого не хочет, — тихо говорит она. — Это не было частью его плана.

— Я знаю. Я только что из твоего номера. Он когда-нибудь причинял тебе боль?

Кэмми отстраняется и скрещивает руки на груди, создавая между нами пространство.

— Нет, он никогда не причинял мне вреда. Физически.

«Жалкий мудак», — резюмирую я.

— Уже поздно, но я не знаю, во сколько обычно ложатся тринадцатилетние дети, и вообще, где вы планировали провести ночь?

— Ну, — вздыхает она, убрав за ухо прядь волос, — честно говоря, я еще не знаю. Наверное, не самое лучшее начало материнства.

— У тебя отлично получается, — говорю я ей.

— Не знаю, — вздыхает она с улыбкой.

— Эвер, эта женщина — просто безумие.

Мое внимание приковано к скрипачке, которая просто отжигает. Я никогда не слышал раньше такой игры. Скрипачка играет современную музыку, но очень необычно. Эвер просто зачарована.

— Ты знаешь ее?

— Это Линдси Стирлинг (Примеч. известная американская скрипачка и танцовщица), — отвечает Эвер, не отрывая от нее взгляда. — Она самая талантливая скрипачка из всех, что я слышала.

— Она большая звезда? — спрашиваю я.

— Вроде того. Странно, что она играет здесь. Это ведь совсем маленький городок.

Кто бы мог подумать, что у меня будет культурная дочь? Это все Кэмми.

Кладу руку на плечо и наблюдаю за ней, пока она наблюдает за скрипачкой. Замечаю, что скрипачка и Эвер одеты похожим образом. Если это современная мода, то я пропустил этот тренд. Кажется, еще вчера я был подростком, и вот уже чувствую себя стариком.

Мы втроем молчим. На лице Эвер настоящее счастье — все тридцать пять минут, пока играет музыка. Скрипачка публично благодарит подругу за то, что пригласила в этот идеальный маленький городок и познакомила ее с Коннектикутом. Полагаю, это объясняет, почему поп-звезда играет посреди парка. Обычно самое волнительное событие в нашем городке — выступление школьного ансамбля.

— Итак, дамы, я думаю, пора найти вам место для отдыха. Что думаете? — спрашиваю я, когда мы идем к дороге.

— Где твоя жена? — спрашивает Эвер.

Я специально прокашливаюсь, пытаясь найти способ избежать ответа и одновременно понимая, что не могу. Технически мне следует быть с Кэмми — то есть, с Тори. Она сама себя отправила в больницу, и я не знаю, что теперь делать. Я знаю, что должен позаботиться о ней, но я устал от заботы.

— ЭйДжей? — Кэмми не пропустила вопрос. — Ты в порядке?

Крепко сжимаю губы и качаю головой.

— Я не знаю, — говорю я им.

— Что именно? — спрашивает Кэмми.

— Я знаю, где она, и не знаю, в порядке ли я.

— Мне очень жаль. Я была настолько поглощена своими проблемами, и даже не подумала спросить тебя, что было после обеда, — говорит Кэмми.

— Она какая-то грустная, у нее как будто пустой взгляд, — замечает Эвер. Ее слова ранят меня. Было так очевидно, что Тори не в порядке? Как оказалось, она более нестабильна, чем я думал. Правда ее прошлого преследует меня, и не знаю, что с этим делать.

— Это длинная история.

Кэмми смотрит на мое лицо, пока мы идем, но я смотрю только вперед.

— Тут есть отель дальше по улице. Я уверен, что мы сможем найти для вас номер. Позвольте только я заберу кое-что из машины.

Никто не спорит. Мы проходим пару кварталов. Это маленький отель, а не люкс, к которым, как видно, привыкла Кэмми, но он должен быть достаточно приличным. Я это знаю. Я останавливался здесь на пару недель, когда Хантер переживал тяжелые времена. Тогда я был в некотором роде бездомным, благодаря своим потрясающим последним отношениям.

— У вас с собой не так уж и много вещей, — отмечаю я, заметив две их маленькие сумки.

— У нас с Каспером все немного вышло из-под контроля, и мне просто нужно было вытащить нас оттуда и побыстрее. Я как-то не задумалась о последствиях, — поясняет Кэмми.

Я прикусываю язык, чтобы не поделиться своим мнением насчет этого мудака.

— В любом случае, на ночь у нас все есть.

— Машину он тоже забрал, так? — предполагаю я

— Да, — говорит Кэмми. — Мы вроде как пешком.

— С нами все будет нормально, — говорит Эвер. — Последние несколько лет я жила сама по себе. Родителей никогда не было дома, а няня безбожно пила и забывала про свои обязанности.

Это больно. Как можно взять ребенка, а затем переложить заботу о нем на няню?

Я так старался уйти от прошлого, так хотел преодолеть сожаление и стыд, которые чувствую все время. Вот только каждый раз, как я стремлюсь к тому, чтобы все забыть, все возвращается. Мы не должны были отдавать ее, и мне хочется это сказать, но Кэмми была вынуждена принять решение, и потому это не сработает. Я просто хочу, чтобы Эвер знала правду.

Мы заселяемся в отель. Я провожаю девочек наверх, не зная, куда пойду сейчас сам. Домой без Гэвина я не хочу, и не хочу врываться в дом Хантера, так как могу разбудить детей. Может, я просто пытаюсь придумать повод остаться. Но это было бы большой ошибкой.

Мы открываем дверь в номер и видим большую комнату и спальню приличного размера с двумя кроватями.

Подхожу к маленькому столу в углу и кладу на него маленькую белую коробку, которую возил с собой весь день.

— Эвер, я ждал тринадцать долгих лет, чтобы сделать это, но сейчас, в эту секунду, не могу поверить, что все действительно происходит.

Она выглядит немного смущенной, поэтому я открываю коробку и достаю свечу и зажигалку из заднего кармана. Я ставлю свечу в центр кекса и зажигаю ее.

— Ладно, загадай желание, Эвер.

Дочь смотрит на меня, будто я дурак, но я улыбаюсь и говорю ей:

— Давай же. Желания сбываются. Верь мне.

Она закрывает глаза, и я обнимаю ее, а Кэмми кладет руку на мою. Я смотрю на Кэмми и вижу, что она плачет, пока Эвер задувает свечу.

— С днем рождения, Эвер, — говорит она.

Когда этот подходящий для книг момент проходит, мы режем кекс на три части и едим в тишине. Мы словно осознаем величие этого момента, и нам не нужны слова.

Через несколько минут я замечаю, что Эвер устала.

— Тебе, наверное, стоит немного поспать, — предлагаю я.

Эвер подходит ко мне, и я не понимаю, чего она хочет, пока ее руки не обнимают меня за шею.

— Я знаю, ребята, для вас этот день отстой, но это был лучший день в моей жизни.

Она убирает руки и уходит, оставив меня в полном шоке. Меня словно ударили в грудь или сделали дефибрилляцию. Эти слова — лучшее, что я слышал в своей жизни, и вряд ли что-то сможет их переплюнуть. Я мечтал услышать это от дочери, пусть даже это были мечты о безликой маленькой девочке, которая не знает меня, но говорит, что скучает по мне. Сегодня явно не подходящий день для исполнения мечты, и все же это случилось.

Кэмми плюхается на диван, скидывает туфли и подтягивает колени к груди.

— Что мне делать?

Я усаживаюсь рядом с ней и кладу ладонь ей на колено.

— Все, что подскажет сердце.

Она наклоняет голову и смотрит на меня.

— Мое сердце впервые за долгое время лишилось дара речи.

— Да, я слышу.

— Что случилось с Тори?

Я откидываюсь на спинку дивана.

— Я не знаю, с чего начать, Кэм. Просто скажу, что она только что упекла себя в психушку. Снова.

— Что? — Она выпрямляется. — Из-за пиццерии?

Я цинично смеюсь.

— Нет, это была только верхушка айсберга.

— Ну а где твой сын, Гэвин?

— Остался на ночь с Хантером. Мне нужно было найти тебя после того, что случилось сегодня днем.

— Почему ты сейчас не с Тори?

Кэмми не смотрит на меня, когда задает этот вопрос.

Сжимаю пальцами виски и закрываю глаза. Я не ищу идеальных слов.

— Я постепенно разлюбил женщину, в которую вряд ли когда-либо был по-настоящему влюблен, — выпаливаю я. — Раньше мне было совсем не все равно, а теперь я далек от этого. Она была эмоционально отстраненной и холодной много месяцев подряд. Со временем мои чувства к ней прошли. Я сломался.

Это первый раз, когда я признаю это — даже перед самим собой.

— Но ты все еще заботишься о ней? — настаивает Кэмми.

— Мне не все равно. Я вызвал «скорую», когда решил, что она снова хочет покончить с собой. Но мне нужен перерыв. Я знаю, это звучит ужасно и чудовищно, но, Кэм, это уже предел. Я единственный заботился о Гэвине с момента рождения, и это еще мягко сказано. Я пытался помочь Тори оставаться психически стабильной, пытался сделать так, чтобы Гэвин рос счастливым и не знал о ее демонах. Но то, что случилось сегодня, стало последней каплей.

Она медленно качает головой.

— Она была такой, когда вы познакомились?

— Нет. Она не хотела детей. Но забеременела Гэвином, и я не собирался отказываться от него, независимо от того, как сильно она его не хотела. Я заставил ее сохранить беременность. И когда он родился, переключатель щелкнул.

Кэмми поворачивается ко мне.

— Так было, когда Каспер узнал об Эвер, — говорит она с пониманием и даже сочувствием. — Но... тут другое. Она не его дочь. Как может мать чувствовать такое к своему сыну?

— Я не знаю.

Это причиняет мне боль. Я не могу понять. Он — наше с Тори дитя, и я вижу это каждый раз, когда смотрю на его личико.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает Кэмми.

— Если честно, не знаю. Я не счастлив. Это все, что я знаю.

— Ты заслуживаешь счастья, — тихо говорит она.

— И прямо в эту секунду... — я поворачиваюсь к ней, мне нужно, чтобы она поняла важность того, что я пытаюсь сказать, — прямо сейчас я счастлив, несмотря на все ужасное, что видел и слышал сегодня.

В моей голове неуместные мысли, которым здесь и сейчас нет места в моей нескладной жизни.

— Я тоже, — бормочет она. — Погоди, у меня есть идея.

Да, у меня тоже…

Кэмми встает с дивана и опускается на колени перед мини баром. Я наблюдаю за каждым ее движением. Ее штаны чуть сползают, открывая черные ажурные стринги. Мне приходится держаться изо всех сил, пока она открывает дверь холодильника и достает две бутылки колы и четыре маленькие бутылочки с крепким алкоголем.

Она ставит их на журнальный столик передо мной и бежит в ванную, откуда возвращается с двумя стаканами.

— Мы никогда не пили вместе, — говорю я ей, посмеиваясь.

— Я не могу потерять свою стипендию из-за дурацкой вечеринки в средней школе, — издевается она над идеалами семнадцатилетней Кэмми. — Теперь я знаю, что стоило это попробовать. Хотя бы разок.

— Никогда не поздно наверстать упущенное, — говорю я ей.

Я делаю ужасный коктейль из содержимого бутылочек и вручаю ей один из стаканов.

— За Эвер, — говорит она, касаясь стаканом моего.

— За Эврифин.

Глава 17

Обычно после такого дня, как сегодня, я стараюсь улечься спать как можно быстрее, чтобы завершить день и запечатать его в своем мозгу, в той коробке, где написано «никогда не вспоминать». Но сегодня или завтра — какой бы день это ни был — еще не закончилось, и я не уверен, что буду сожалеть об этом. Сегодня кто-то словно начал заново собирать мою жизнь.

— Помнишь ту ночь, когда мы ходили в старый фермерский дом? — говорит Кэмми, хихикая в кулак.

— О, Боже, мы чуть не попались в ту ночь, — добавляю я. — Вероятно, это было не лучшее место для свидания... особенно после того, как мы узнали, что кто-то вроде как живет в этом доме.

На щеках Кэмми вспыхивает румянец.

— Хорошо, что полицейский был новенький и не знал моего отца, — говорит она.

— А что, если бы он знал твоего отца? Что, если бы твой отец знал, кто я? Я никогда не понимал, почему ты не рассказала обо мне родителям до того, как забеременела. Это меня напрягало, — говорю я, наполняя свой стакан бурдой, которую мы наколотили.

— Это было не из-за тебя, ЭйДжей, — говорит она, откидываясь на диванную подушку. — Мне не разрешали встречаться. Мама и папа старого воспитания. Они сказали, что я должна подождать, пока мне не исполнится восемнадцать.

— Старое воспитание? — смеюсь я. — И в то время молодежь «встречалась» задолго до восемнадцати. Но тогда просто не говорили об этом.

Она пожимает плечами.

— Я понятия не имею, в чем было дело, хотя, если бы я слушалась их...

— У нас бы не было Эврифин, — заканчиваю я за нее.

Кэмми поднимает свой стакан вверх, как будто произносит тост, и опускает его.

— Я так люблю ее, — говорит она. — Удивительно, как все эти чувства пришли ко мне. Это словно магнетическая связь.

— Да, — говорю я, громко выдыхая. — Я знаю кое-что об этих мгновенных магнетических связях.

Я имел в виду именно то, что сказал, но на сей раз речь шла не об Эвер.

Кэмми прочищает горло и прикладывает ладонь к своей щеке, точно зная, что я имел в виду.

— ЭйДжей, — вздыхает она.

— Кэмми, — имитирую я ее тон.

— Ты ни капельки не изменился, — тихо говорит она.

— Ни капельки, — подтверждаю я.

— Хотя ты уже не такой веселый, как раньше, — говорит Кэмми, выпрямляя спину. Словно ищет оружие, чтобы оттолкнуть меня.

Последние пару лет я пытался сохранить свое чувство юмора, но увы.

— Мне жаль, что ты не был счастлив. — Она смотрит в свой стакан и делает еще один глоток.

— Мне жаль, что ты не была счастлива. Все, чего я хотел, это чтобы ты жила так, как хотела.

— Я думаю, все случается не просто так.

— Я думаю, ты права.

Мое сердце стучит, дыхание замирает, а нервные окончания словно пробуждаются ото сна, пронизывая каждый миллиметр моей кожи. Все тело болит. Разум отгораживает себя от рациональной своей части — от причин, по которым я должен объясниться с Кэмми и просто поехать домой. Я ставлю стакан на журнальный столик и опускаю голову, борясь с тяжелыми мыслями. Прерывая мою внутреннюю битву, Кэмми кладет руку мне на спину.

— Ты в порядке?

— Нет. — Я качаю головой.

— Я что-то не то сказала?

Поднимаю голову и вижу ее лицо так близко. Хватаю за плечи и с силой прижимаю к дивану. Кэмми распахивает глаза, глядя на меня с удивлением и, как мне кажется, с надеждой. С трудом сглотнув, я прижимаюсь к ней, опустив одну ногу на пол, а ладонями обхватив ее лицо. Ее грудь быстро вздымается и опускается, и я слышу, как она нервно сглатывает. Наклоняюсь вперед, и вот уже мои губы очень близко, меньше чем в сантиметре от ее губ. Я чувствую привкус ликера в ее дыхании, и в глазах Кэмми я вижу, что она готова. Ее ресницы трепещут на румяных щеках, и сердце мое начинает неистово колотиться. Оно просто может взорваться.

Как бы трудно это ни было, я нахожу в себе силы остановиться, прежде чем все зайдет дальше. Сейчас неподходящее время для чего-то такого.

— Я хочу сделать все правильно. — Обхватив ладонями щеки Кэмми, я поглаживаю кожу подушечкой большого пальца и прижимаюсь губами к ее лбу. — Сначала мне нужно разобраться с моим браком, или его отсутствием.

Кэмми откидывается на подлокотник дивана. Она выглядит смущенной.

— Мне так жаль, — говорит она едва слышно.

— Нет, не извиняйся. Ты ведь понимаешь?

— Да, ты прав. Я не хочу быть «другой женщиной», — говорит Кэмми, стягивая воротник своей блузки.

Я издаю тихий смешок.

— «Другая женщина»? Ты не можешь быть «другой женщиной», и потому мне нужно разобраться со всем этим.

Кэмми торопливо кивает.

— Да, конечно.

— Это ужасно, что я не был с ней в больнице сегодня вечером? — спрашиваю я ее.

— Я не знаю, — говорит она. На лице Кэмми сочувствие. — Если бы это был какой-то нечастный случай, я могла бы усомниться в твоем благоразумии, но она, очевидно, имеет дело с чем-то, чего не может объяснить. Может, Тори даже не знает, что ее беспокоит. Хорошо, что ей помогают.

— Я просто чувствую себя виноватым. Она ведь сказала мне с самого начала, что не хочет детей. Когда она забеременела Гэвином, я уговорил ее пожениться. Я понятия не имел, что это закончится так, но, как она говорит, она пыталась предупредить меня.

— ЭйДжей, есть в тебе одна черта, которая, я почти уверена, никогда не изменится. Это твоя решимость всегда поступать правильно. Так что, если ты сейчас не в больнице, этому наверняка есть очень веская причина — будь то гнев или усталость. Я не подвергаю сомнению тебя или твои решения. Наверняка, если бы она сказала, что хочет видеть тебя там, ты был бы там.

Ее слова чуть успокаивают меня, но я такой человек, что предпочел бы идти до конца — пока не уверился в том, что сделал все, что мог. Я знаю, Тори не хочет быть со мной, и я всеми своими силами пытался удержать нас вместе, но, возможно, пришло время отпустить.

Переключившись на хорошее, я смотрю на Кэмми.

— Ты на самом деле остаешься здесь? В городе? — спрашиваю я. Мне нужно знать, что однажды я не обнаружу, что она снова сбежала в Вашингтон. Не знаю, смогу ли справиться с этим.

— Я скучаю по дому, и скучаю по своему лучшему другу, так что никуда не собираюсь, ЭйДжей... неважно, как и что сложится, — отвечает она с легкой улыбкой.

Я притягиваю ее к себе, крепко обнимая, вдыхая сладкий запах ее волос и кожи. Как, черт возьми, все будет складываться, если для меня уже все сложилось? Я знаю, чего... кого я хочу.

Усевшись в угол дивана, притягиваю Кэмми к себе и обнимаю ее за плечи так, чтобы ей было удобно положить голову мне на грудь. Этот момент так прекрасен. Я так долго хотел просто быть рядом с ней. Через несколько минут звуки ее спокойного дыхания успокаивают меня, и я тоже закрываю глаза и засыпаю.

* * *

— Хм... ребята, — говорит Эвер, пробуждая меня от самого приятного за долгое время сна.

Открыв глаза, я замечаю, что Кэмми все еще спит у меня на руке. Ее рука лежит у меня на груди, а голова уткнулась мне в плечо.

— Я не хочу знать.

— Эвер, — говорю я осуждающе.

— По крайней мере, вы оба одеты, — бормочет она.

— Хватит, ладно?

Она улыбается, как будто только что поняла, чем можно меня подкалывать в будущем.

— Хорошо, — говорит Эвер с чрезмерно тяжелым вздохом.

— Знаешь, а ведь сегодня понедельник. Нам, наверное, стоит записать тебя в школу или типа того.

— Кэмерон сказала, что разберется с этим сегодня после того, как мы получим нашу одежду и вещи обратно, ну или купим новые.

Я бы предпочел, чтобы Кэмерон и Эвер купили себе что-то новое.

— Звучит отлично, — говорю я.

Кэмми прижимает руку к моей груди и поднимает голову.

— Черт, — выдает она, прежде чем снова уткнуться лицом в мое плечо.

Звучит не очень здорово.

Эвер оглядывает комнату и замечает пустые бутылки, разбросанные у журнального стола.

— Повеселились прошлой ночью?

Кэмми закрывает лицо рукой и стонет.

— Ты ничего не видишь, — бормочет она сквозь пальцы. — Мы с тобой отстойные родители. Вот почему люди воспитывают детей с младенчества. Они приучаются не оставлять улик.

Я должен был догадаться. Я воспитывал ребенка — воспитываю ребенка — и с ним, пока я сплю на диване в отеле, сидит мой брат. Боже. Сегодня мне нужно хоть немного упорядочить свою жизнь.

Приподняв Кэмми, кладу подушку под ее голову, заменяя ею мое плечо.

— Принести вам что-нибудь перед уходом? Мне нужно в больницу, проведать Тори. И потом за Гэвином.

— Кажется, я вижу обезболивающее в баре, и... — Кэмми поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. — Можно потом будет увидеть Гэвина?

— Конечно, — говорю я ей. — Вот, запиши свой номер в мой телефон, — передаю ей свой телефон и разгребаю беспорядок, который мы устроили прошлой ночью.

— Готово.

Беру бутылку воды и ставлю ее на стол, когда она отдает мне телефон.

Потом звоню Кэмми, слушаю пару гудков и кладу трубку.

— Вот, теперь у тебя есть мой номер. Если сегодня вам нужно будет куда-то съездить, позвоните мне. В любом случае, я наберу тебя чуть позже.

Она закрывает рукой глаза и пытается улыбнуться. Похоже, та бурда, которую мы вчера пили, не пошла ей на пользу. Наверняка ее тошнит.

— Спасибо, ЭйДжей.

— А ты, — тычу я пальцем в Эвер, — позаботься о ней, хорошо?

— Я привыкла помогать тем, у кого похмелье, — говорит она. — Не волнуйся.

Я закрываю и глубоко вздыхаю.

— Мы обсудим это позже. Боже.

Поездка в больницу занимает целую вечность, и тяжесть в голове не помогает. Мысли о Тори прошлой ночью отошли на второй план. Я помчался в отель, чтобы найти Кэмми, в надежде на то, что поговорю с ней об этом, но все пошло не так. Теперь, когда я вот-вот увижу Тори, реальность того, что случилось вчера вечером, кажется отвратительной.

Что они делают с теми, кто несколько раз пытался покончить с собой? Очевидно, лекарства, которые она принимала, не сработали или оказались недостаточно сильны. После возвращения домой из больницы в прошлом году, она две недели ходила как зомби, прежде чем врачи скорректировали рецепт.

Подъезжая к больнице, я глубоко вздыхаю, подготавливая себя к новому испытанию. Вхожу через главный вход, поднимаюсь на десятый этаж, где находится отделение психиатрии, и подхожу к стойке регистрации.

— Могу я вам помочь? — спрашивает администратор.

— Я хочу навестить свою жену, Тори Коул.

Жену, которая больше не хочет быть моей женой, следовало бы мне добавить. Администратор вводит что-то в свой компьютер и ждет, пока на мониторе появится ответ на запрос.

Потом смотрит на меня и резко вдыхает.

— Она сейчас в изоляторе.

— В изоляторе? — переспрашиваю я, чувствуя, как в животе все скручивается в узел.

— Мне нельзя обсуждать с вами детали, сэр.

— Так я не могу ее увидеть? — Я впиваюсь пальцами в стойку. — Что с ней могло случиться? Я видел, как ее посадили в «скорую».

— Я попрошу дежурного доктора поговорить с вами. Можете присесть здесь. Я позову, — говорит она, указывая на закрытые двери возле стойки регистрации.

Прохожу через железные двери и сажусь, чувствуя себя неловко в месте, которое не похоже на зону ожидания.

Помещение выглядит современно, но одновременно с этим кажется каким-то безликим и суровым, по-видимому, потому, что лишено всего того, что пациенты могут использовать, чтобы нанести вред себе или другим. Пациенты проходят мимо, глядя на меня так, будто мне не место на этом этаже. Я не могу не думать о том, что сделал тот или иной пациент, почему он в этом отделении. Это одна из тех вещей, о которых люди обычно не говорят. По крайней мере, я никогда не был слишком осведомлен о том, что здесь происходит, как тут относятся к тем, кто пытался совершить суицид. Тори в прошлый раз тоже не хотела, чтобы я сюда заходил, и я ушел до того, как ее сюда привезли. Наверняка она стыдилась.

Успеваю пролистать два журнала, пока сижу и жду доктора. С каждой минутой мне все более некомфортно. Я видел, как в палату затащили кричащую и плачущую женщину. Как по коридору пробежал совершенно голый мужчина, а девушка-подросток сидела и дергала себя на волосы.

— Мистер Коул? — спрашивает доктор, появляясь из-за угла. Я киваю. — Идемте, — говорит он, кивая головой, чтобы я последовал за ним.

Молча мы идем по коридору, пока не достигаем кабинета. Он закрывает дверь позади меня.

— Присаживайтесь.

Я усаживаюсь за внушительный стол темного дерева и переплетаю пальцы, крепко сжимая руки. С тревогой жду, когда он заговорит.

— Мы провели ряд тестов. У Тори с анализами все отлично, а значит, физической причины нет. Похоже, все вызвано ее травмой.

— Да, — соглашаюсь я. — Думаю, так и есть.

— Знаете ли вы о травматическом событии, которое стало началом ее болезни? Она дала мне разрешение поговорить с вами на эту тему.

— Теперь да. Она рассказала мне вчера.

Доктор с пониманием кивает головой.

— Наш главный психиатр вчера тоже смог добиться с ней успеха. Это поможет нам получить более четкое представление о том, с чем мы имеем дело. Надеюсь, вы понимаете это.

— Конечно.

— Травма влияет на каждого человека по-разному, но все гораздо сильнее, если травма происходит в детстве, так как у взрослых механизмы защиты лучше. У Тори острая стадия посттравматического стрессового синдрома, и, хотя мы знали об этом ее состоянии, теперь постараемся понять, насколько все серьезно.

Доктор откидывается на спинку стула и с глубоким вздохом закидывает руки за голову.

— И каков план? — спрашиваю я, наклоняясь вперед, чтобы вдохнуть чуть больше воздуха.

— Мы собирались оставить ее здесь и начать новую программу реабилитации, с которой она уже согласилась, но на этот раз нам с вами нужно будет работать вместе. Необходимо разработать долгосрочный план, который позволит Тори выздороветь, поможет продлить ей жизнь и улучшить ее качество.

— И каким образом? — спрашиваю я.

— Мистер Коул, — начинает он. — Как правило, я всегда за то, чтобы сохранить семью. У меня есть жена и трое детей, так что обычно я на стороне семьи. Но триггер Тори — ваш сын. Мы пока не можем понять почему, но материнство вредит ее психическому здоровью. Технически можно утверждать, что смерть матери и сестры Тори не должна иметь ничего общего с вами или вашим сыном. Однако, Тори частично играет роль своей матери, сосредоточившись на смерти сестры, в которой себя винит. По крайней мере, к такому выводу мы пришли.

Перевожу дыхание, слушая, что говорит доктор.

— О чем вы?

Он говорит мне то же самое, что сказала вчера вечером сама Тори. Не то чтобы в прошлом году эта мысль не приходила мне в голову, но я изо всех сил старался оставаться рядом с Тори, сохраняя наш хрупкий брак.

— Как я уже сказал, это ненормальная ситуация, ЭйДжей, и мы говорим о здоровье и безопасности вашей жены.

— Я могу поговорить об этом с ней? — спрашиваю я.

Вчера Тори чудовищно четко и ясно выразилась о своем нежелании быть матерью для Гэвина, но мне нужно услышать это, когда она спокойна и не в истерике.

— Конечно, — говорит он. — Я просто хотел, чтобы этот разговор был первым. Чтобы вас не шокировало, когда это скажет она.

— Это не сюрприз для меня, — уверяю я. — Мне сказали, что она в изоляторе? Я не знал, что у вас такое есть.

Он кивает, поднимаясь с пачкой документов в руках.

— Да, сегодня утром Тори вела себя плохо и все еще искала способ лишить себя жизни. Это было для ее же безопасности.

— С ней безопасно разговаривать? В смысле, для нее безопасно?

— Вы будете находиться под наблюдением в безопасной комнате. Идите за мной.

Мне уже пора бы осознать эту реальность, но пока голова не хочет соображать ясно.

Проследовав за врачом по нескольким коридорам, мы переходим в большую комнату с зеркалами и столом с двумя стульями. Это похоже на какую-то дурацкую шутку.

Он жестом показывает, чтобы я заходил.

— Тори вот-вот придет. Вы можете занять место спиной к зеркалу.

Дверь закрывается, и я сразу чувствую себя запертым, в заточении, в заключении. Понятия не имею, кто или сколько людей смотрят на меня с другой стороны этого зеркала, и боюсь сказать что-то не то.

Проходит несколько минут, и дверь открывается. Тори сопровождает медсестра. Она усаживается передо мной, как будто тоже заключенная.

— Если вам что-нибудь понадобится, поднимите руку, и мы поможем.

Реальность накатывает на меня, когда я начинаю осознавать, как все обернулось. Это выше моего понимания.

Тори выглядит почти незнакомкой без своего обычного макияжа, укладки на голове. Веки ее покрыты светло-розовыми тенями, на щеках подходящие по цвету румяна. Когда она кладет руки на стол, они дрожат, и ей трудно смотреть на меня.

— Я твой муж. Ты можешь смотреть на меня, Тори.

Склоняю голову, пытаясь привлечь ее внимание. Наверное, она под воздействием лекарства. Ее движения вялые и заторможенные.

— Я рассказала им все, — говорит она.

— Это хорошо. — Я говорю с ней, как с ребенком.

— Мне нужно уехать, — говорит она.

Эта часть не должна была стать для меня сюрпризом. Хотя вся ситуация кажется какой-то нереальной.

— Куда?

— Я поеду в Айдахо, чтобы найти отца.

— Отца? Ты вернешься?

— Мне нужны ответы. И... нет, — говорит она быстро и решительно, не глядя на меня.

— Что насчет Гэвина?

Я понимаю, даже звук его имени может стать триггером, но осознание того, что мой сын может вырасти без матери, рвет мое сердце пополам.

Я в одиночку пытался привести в чувство Хантера после того, как умерла Элли. Я бы не пожелал этого своему худшему врагу, и теперь — вот оно. Не могу этого понять.

Тори сжимает руки, и костяшки ее пальцев белеют.

— Я сейчас не могу. — Выдохнув, она разжимает руку и бросает на стол крошечный желтый конверт. Затем толкает его ко мне.

— А что насчет нас? — Я открываю конверт и вижу в нем ее помолвочное и обручальное кольца.

— Тоже. Я не могу сейчас с этим справиться, — быстро говорит она.

Чувствую, как киваю головой, но мысли в ней путаются. Она просит развода? Перерыва? Паузы? Какого черта я должен с этим делать?

— Я еще увижу тебя, Тори?

Дверь в комнату открывается, и входит медсестра.

— Думаю, на сегодня достаточно.

— Не знаю, — плачет Тори. — Я не знаю, ЭйДжей. Ты делаешь все еще хуже. Ты постоянно делаешь все еще хуже. Я не подхожу тебе, а ты не подходишь мне. Я не должна была быть матерью, прости.

Я отталкиваю стул от стола... я зол, в ярости и даже в бешенстве. После того как два гребаных года я делал все, чтобы сохранить этот умирающий брак, у нее возникает этот чертов срыв или как там это называется, и она просто отдает мне кольца — и на этом все. Просто отлично. Думаю, у меня нет другого выбора, кроме как подчиниться.

— Как долго она пробудет здесь? — спрашиваю я медсестру.

— Мы не знаем. Она попросила нас о переводе в реабилитационный центр в Айдахо. Мы проконсультируемся с вами до принятия окончательного решения.

— Отлично, спасибо, — цежу я сквозь зубы.

Глубоко вдыхаю через нос и аккуратно ставлю стул обратно, прежде чем покинуть комнату.

Мне всегда удавалось держать себя и свою жизнь хоть под каким-то контролем, и вот сейчас вокруг меня смерч, а я стою в самом его центре. Я осознаю это. Если Тори хочет, чтобы я жил дальше без нее, хорошо, но клянусь, дам Гэвину жизнь, которую он заслуживает.

Если это мы ее разрушаем, Тори может продолжать притворяться, что нас не существует.

К моменту, когда возвращаюсь к своему грузовику, реальность пронзает меня миллионами иголок. Как, черт возьми, я объясню всем, что случилось? Как объясню сыну? Тори просто заставила меня забрать все то, что ей принадлежало. Как будто всегда знала в глубине души, как поступит.

А я был чертовски упрям, чтобы понять это.

Глава 18

Я, наверное, объехал сегодня весь штат. Мне просто нужно подумать, но прошло уже несколько часов, и мне необходимо увидеть Гэвина. Я никогда не оставлял его на ночь, не говоря уже о целом дне.

Повернув к подъездной дорожке у дома Хантера, я вижу Олив и Лану, стоящих у двери. Они так и подпрыгивают от нетерпения и машут мне, чтобы я поторопился.

Я выпрыгиваю из грузовика и бегу к входной двери.

— Это что же так взволновало моих любимых племянниц? — спрашиваю я.

— Гэвин вот-вот сделает первый шаг! Быстрее! Я его учу с тех пор как пришла домой из школы, и у него скоро получится.

Олив и Лана были вроде как старшими сестрами Гэвина с того дня, когда он родился. Каждый раз, когда девочки остаются с ним, они пытаются научить его, как они говорят, новым трюкам.

— Не шутишь? — восклицаю я, уже мчась по дому.

Мы ждали, когда Гэвин пойдет, вот уже несколько месяцев, и я начал немного волноваться, учитывая, что ему уже год и четыре месяца. Я думал, что все дети к этому времени уже умеют ходить, но, наверное, он просто наслаждается этим беззаботным счастливым временем.

Оказавшись в общей комнате, я обнаруживаю Гэвина. Он стоит у края дивана и улыбается во все зубы.

— Па! — он возбужденно приседает и машет мне рукой. — Па!

— Гэвин, готов? Давай покажем па, что мы умеем, — говорит Олив.

Она хватает пульт от телевизора. Это любимая игрушка Гэвина — неудивительно, он ведь мой сын. Олив встает в нескольких метрах от дивана с вытянутыми руками.

Гэвин тянется за пультом, и я осознаю, что едва ли не молюсь о том, чтобы у него получилось. Мне нужно хоть что-то хорошее. Я встаю на колени и машу ему.

— Давай, дружок!

— Ты сможешь, Гэвин! — визжит Лана.

Гэвину невероятно нравится поток эмоций, который постоянно дарят ему девочки.

Он смеется и делает шаг, и другой, и еще один, затем еще три, а потом падает Олив в объятия и валит ее на спину. Они оба смеются. Гэвин, делающий первые шаги, одновременно радует и разбивает мне сердце.

— Позвони тете Тори! — вопит Олив. — Она захочет это увидеть.

Ее слова совершенно ненамеренно становятся последней каплей, и я падаю на спину, стараясь изо всех сил сохранять самообладание, но внезапно у меня не остается этих самых сил. Я разваливаюсь на части.

Мне тяжело дышать. Я слышу, как Олив зовет меня, но кажется, будто она за несколько километров от меня. Слезы наполняют глаза и текут по моим щекам, размывая все вокруг... я совсем разбит. Я не хотел ребенка по двум причинам: первой был страх потерять его или ее снова, а второй были Хантер и Олив, и их жизнь после того, как умерла Элли. Я не мог позволить себе оказаться в их ситуации, но, кажется, так и вышло.

И вот он я... один страх оказался неправдой, но другой — истинный и реальный. Олив проходит мимо меня, Гэвин извивается в ее руках, и через несколько секунд — как мне кажется — я чувствую на плечах руки. Они поднимают меня и толкают на диван — или я сам падаю на диван, не уверен.

— ЭйДжей, — говорит Хантер, глядя мне в лицо, хлопая меня по щекам и встряхивая. — Возьми-ка себя в руки, братишка.

Я стараюсь дышать глубже, но, кажется, не могу. Такое чувство, будто я пытаюсь дышать через соломинку. Закрываю глаза и с трудом сглатываю, пытаясь успокоиться. Какого черта со мной сейчас происходит? Со мной такого не бывает. Я не расстраиваюсь и не злюсь вот так.

— Прости, — едва слышно шепчу я.

— Какого черта происходит? Шарлотта, ты можешь принести ЭйДжею стакан воды? — кричит Хантер.

Шарлотте понравилась Тори, когда я впервые привел ее в наш дом, чтобы познакомить с семьей, но это, может быть, потому, что Шарлотта и Хантер тогда жили вместе всего год. После того как они поженились, Шарлотта начала выражать свое мнение. Она не приукрашивает правду. Она очень напористая и иногда немного властная. Я люблю ее. Она моя невестка, но честности иногда было слишком много. Хотя, если бы я прислушался к ее трезвому мнению, возможно, глаза у меня раскрылись бы чуть раньше.

— Что случилось? — взволнованно спрашивает Шарлотта, появляясь в комнате со стаканом воды.

— Я не знаю, — говорит Хантер, забирая стакан из ее руки. — Выпей это.

Он протягивает мне воду и садится рядом со мной на диване.

— ЭйДжей, — говорит Шарлотта. — Ты в порядке? Господи, ты в слезах. Человек, который не плачет. Наверное, все плохо.

Я молчал о большей части проблем с Тори. У Хантера наверняка были догадки, тем более, что именно он мне в трудные минуты и помогал, но детали я скрывал. В основном из-за того, что они могли бы осудить меня, и я не был готов услышать их осуждение.

— Так много всего, что я не знаю, с чего начать. — Ко всему прочему, я виноват. Мы с Хантером всегда были очень открыты друг с другом, и не знаю, как он воспримет правду, которую расскажу сейчас. — Я жил во лжи.

— Девочки, отведите Гэвина в гостиную и поиграйте с ним, — говорит Хантер.

— Но я хочу знать, что не так, — говорит Олив. Она говорит совсем не как девочка ее возраста. Оливия — маленький взрослый, которая должна быть в курсе новостей, иначе наступит конец света — ну, по крайней мере, ей так кажется.

— Сейчас же, — говорит Хантер, жестом указывая на выход.

Олив стонет. Они с Ланой забирают Гэвина и уходят в другую комнату.

— Валяй, — говорит Хантер.

Шарлотта встает и хлопает Хантера по плечу.

— Дайте мне знать, если вам что-нибудь понадобится.

— Ты можешь остаться, — говорю я ей. — Лучше, если я не буду повторять это дважды и не стану вынуждать кого-то делать это за меня. Мне все равно придется сказать маме и папе, и это будет отстойно.

Шарлотта кажется немного удивленной, услышав, что я хочу, чтобы она осталась, и садится на диван напротив нас.

Я провожу руками по коленям, чувствуя, как в животе все скручивается от того, что должен вывалить на них все эти проблемы.

Снова пытаюсь сделать еще один глубокий вдох, и теперь у меня в легких немного больше места, поэтому делаю еще один глубокий вдох и снова, пока не нахожу в себе силы закрыть глаза и сосредоточиться на том, что нужно сказать.

— Может быть, начнем с того, почему ни с того ни с сего вдруг появилась Кэмми, — говорит Хантер.

— Она только часть этого, — говорю я ему. — Все плохо, Хант. Очень плохо.

— Кто-то умер? — спрашивает он слабым голосом.

— Нет. — Я вдыхаю и выдыхаю еще пару раз, прежде чем, наконец, открыть глаза и посмотреть брату прямо в лицо. — Кэмми родила сразу после выпускного.

— Да, я знаю, — смеется он. — Весь город знал.

Он говорит это обыденным тоном, но затем я вижу, как выражение его лица меняется.

— Она родила от меня, Хант.

— Черт возьми, — выпаливает Шарлотта. Спасибо, Шарлотта.

Хантер откидывается на спинку дивана и пробегает пальцами по волосам.

— Офигеть. Я думал… Разве она не отдала ребенка на усыновление?

— Да, я был против, но у меня не было права голоса. Родители заставили Кэмми отдать ребенка.

— К чему ты клонишь, ЭйДжей?

Он начинает беспокоиться, и я не знаю, куда заведет его разум, но могу сказать, что почти вижу, как от стен отскакивают его мысли.

— Люди, которые забрали нашу дочь, погибли в авиакатастрофе, поэтому она решила отыскать Кэмми.

— Кэмерон, — исправляет он меня. Ясно, эти двое говорили. — Эта та авиакатастрофа несколько недель назад, в которой погибли восемь человек?

Он сосредотачивается совсем не на том, и мне еще тяжелее.

— Да, в любом случае, Кэм… она приехала сюда, чтобы найти меня. Она приехала, чтобы познакомить меня с нашей дочерью. У меня есть дочь, Хантер. Ей тринадцать. Она потрясающая. И она моя. Кэмми выясняет, как сохранить наши родительские права.

Шарлотта сидит с открытым ртом. Хантер тоже, он чешет свой заросший подбородок.

— Вот дерьмо.

— Это не дерьмо, — говорю я ему.

— Почему… что... как ее зовут? — спрашивает он.

— Эвер. — Я чувствую себя немного лучше теперь, когда половина карт выложена на стол.

— Красивое имя, — говорит Шарлотта. — Где они сейчас?

— Занимаются кое-какими делами в гостинице в центре города.

— Почему они там? — спрашивает Хантер. — Они могут остаться здесь. У нас есть место. Боже, им не обязательно жить в гостинице. Я конечно понимаю, Тори наверняка не хочет, чтобы они остановились у вас, но мы-то рады помочь.

Не знаю, как выглядит мое лицо, когда Хантер говорит это, но он отводит взгляд и сглатывает.

— А это другая часть... всего, — говорю я.

— Всего? — переспрашивает Хантер.

— Вчера у Тори был еще один эпизод, — объясняю я.

Хантер закрывает лицо ладонями и упирается локтями в колени.

— Нет, — выдыхает он. — Как не вовремя.

— Да, было ужасно. Вчера вечером я солгал, когда сказал, что мы идем ужинать. Я просто использовал это как оправдание, чтобы ты присмотрел за Гэвином.

— Не волнуйся об этом, — говорит он. — Что… Итак, что происходит?

Мне снова тяжело дышать. Я так взволнован, что больше не могу контролировать свои чертовы легкие.

— Мне пришлось вызвать «скорую». И сегодня утром первым делом я пошел в больницу, чтобы посмотреть, как у нее дела.

— И? — Хантер поднимает голову. — Как она?

Я дотягиваюсь до своего кармана и подаю ему крошечный чертов конверт. Хантеру требуется секунда, чтобы открыть его и заглянуть внутрь, прежде чем передать его Шарлотте. Он закрывает глаза и снова опускает голову.

— Черт.

— Она переезжает в Айдахо, чтобы найти своего отца и чтобы уехать от меня и Гэвина. Очевидно, мы — причина ее суицидальных эпизодов.

Хантер издает смешок.

— Это самое нелепое, что я когда-либо слышал. Тори не может просто так уйти, но после того, что я видел в последние пару лет... Не знаю, что и думать.

— Да, я тоже не знаю, что и думать, — говорю я ему.

— Какая мать… — Хантер встает, его лицо покраснело. — Какая мать добровольно оставит своего ребенка? Ей тяжело, да. Боже, это не совсем то же самое, что выбросить старое полотенце. Она не может... нет, она не может этого сделать.

Я знал, что это причинит ему боль. Он так же привязан к Гэвину, как и я к Олив, и большой разницы между любовью, которой я люблю этих двоих, нет. Они оба — моя кровь. Хантер переживал за Олив — он все еще переживает за дочку, лишившуюся родной мамы. Теперь нам обоим предстоит переживать это из-за Гэвина. Снова.

— Почему, черт возьми? — кричит он, и Шарлотта встает, чтобы успокоить его, как делает всегда, когда все выходит из-под контроля.

— У нее было тяжелое детство. Ее мать повесилась, и сестра… Тори видела, как ее сестра погибла через несколько дней после смерти матери. Очевидно, она винит себя. Вот почему она никогда не хотела иметь детей.

— Люди говорят это все время. Это не означает, что надо бросать своего ребенка, — спорит он.

Я знаю это. Я все это знаю. Я не хотел ребенка, а теперь я не могу жить без него. Я наблюдаю за эмоциями гнева, обиды, понимания и боли на лице брата. Проходит несколько минут, и он глубоко вздыхает и садится обратно.

— Это тяжело, братишка. Тяжело принять. Очень.

— Почему ты мне ничего не сказал? Ты же знаешь, я всегда рядом с тобой. Таким братья обычно делятся, разве нет?

Я знал, что ему будет больнее.

— Я не знаю. Мне было страшно. В обеих ситуациях.

Хантер тяжело дышит и потирает руками лицо.

— Хорошо, мы справимся. Мы справимся с этим.

Отчасти по этой причине я держал все в себе. Нет никакого мы. Есть только я. Не то чтобы я не ценил его поддержку, но я сам должен со всем справиться.

— Я ценю, что ты это сказал, но тут особо не с чем справляться. Тори уехала, может быть, навсегда, кто знает, и Кэмми уезжает в Коннектикут, чтобы заняться вопросами опеки над Эвер.

— Как все это могло случиться за одну неделю? — спрашивает Шарлотта.

— Наверное, одно спровоцировало другое…

Я чувствую себя виноватым за то, что вызвал приступ у Тори, но в то же время немного рад — в этот раз она не причинила себе вреда, и я узнал правду. Сейчас, а не через несколько лет, когда я был бы еще более нечастным.

— Охренеть, — говорит Хантер. — Черт, я не знаю, что тебе сказать.

— Да, я тоже не знаю, что сказать.

— Мне очень жаль, ЭйДжей. Хотелось бы надеяться, что Тори изучила все выходы, прежде чем принять это решение. Я хочу верить. Может, если ты будешь в это верить, тебе станет легче это принять, — говорит Шарлотта, явно пытаясь облегчить ситуацию. — Несмотря на все это, мы с тобой, нужна тебе наша помощь или нет. И ты это знаешь, правда? Мы семья, и ты всегда был рядом с нами, особенно с Хантером.

Я бы с удовольствием согласился с Шарлоттой, но не уверен, что даже она сама согласна с тем, что говорит, я вижу это по ее взгляду. В конце концов, я не уверен, что смогу это принять.

— Шарлотта, можешь дать нам минутку, — просит Хантер.

— Конечно. — Она встает с дивана и выходит из комнаты. — Я уже знаю, что ты собираешься сказать, Хантер. — Ее голос доносится до нас из центральной части дома.

Наверняка я выгляжу так же растерянно, как и чувствую себя. Приподняв брови, я жду, что скажет Хантер.

— Брат, — начинает он, — может быть, я попаду в ад за то, что скажу, но я должен сказать это: Тори приняла решение. Ты должен сосредоточиться на Гэвине и на том, что у вас с Кэмерон и Эвер. Все сразу принять тяжело, — говорит он со вздохом. — Боже, я догадывался, что что-то будет. Когда появилась твоя секси-бывшая Кэмерон и спросила о тебе, ее лицо светилось, как будто она получила долгожданный подарок на Рождество. Она сказала, что скучала по тебе и выглядела более чем разочарованной, когда я сказал, что ты женат и у тебя есть ребенок.

Хантер проводит руками по лицу, вероятно, ощущая лишь толику того разочарования, которое ощущаю я.

— Не хочу даже спрашивать, но знает ли она, что сейчас происходит с Тори?

— Да, она знает, — говорю я, чувствуя себя виноватым и за это тоже. — В любом случае, я рад, что мы поговорили.

— ЭйДжей, — решительно говорит он. — Ты несчастлив уже почти два года. Я терпел, когда ты цеплялся за свою жену, которая постепенно превращалась в полнейшую незнакомку, терпел, когда она превратилась в того, кто не думает о своей жизни и о твоей тоже. Ты растил Гэвина почти в одиночку, и у тебя целых полтора года мешки под глазами от усталости. Ты не шутил, и ты едва ли улыбнулся за последние несколько месяцев. Я скучаю по своему брату, и хотя то, что происходит с Тори, ужасно для вас с Гэвином, часть меня благодарна за то, что теперь ЭйДжей может стать собой. Ты заслуживаешь счастья.

— У него не будет матери, — зло рычу я.

— У него есть чертов отец, и мы оба знаем, что это не конец жизни — я думаю, по моему примеру это видно.

— Я не знаю, — протестую я, хотя аргументов у меня нет.

— Ты хочешь бороться, вернуть ее? — спрашивает Хантер. — Хочешь попробовать сделать что-то, чего раньше не делал? Ты думаешь, это сработает?

Смотрю сквозь него в поисках ответа на вопрос.

— Она моя жена, — ухожу я от ответа.

— А что насчет тебя? — спрашивает Хантер.

— Думаю, мне нужно подумать, — говорю я, вставая с дивана.

— Ты завтра будешь на работе? — спрашивает он.

— Да, с Гэвином на буксире.

— Я могу посидеть с ним завтра днем, если надо, — кричит Шарлотта.

— Разве она не вышла, чтобы не слышать меня? — смеется Хантер.

— Женщины говорят, что не хотят слушать всякую фигню, но они всегда подслушивают. Всегда.

— Это чертовски точно, — соглашается Хантер.

— Очень смешно! — заявляет Шарлотта. — Да, оставь завтра Гэвина здесь. Мы разберемся со всем, ЭйДжей. Не волнуйся, ладно?

Я киваю и направляюсь в гостиную, чтобы собрать вещи Гэвина. Он прыгает по Олив, кидает в нее малину, и она ест ее.

— Нам пора, Олли-Лолли и Лана-Банана.

Девочки поднимаются и заключают меня в медвежьи объятья.

— Мне жаль, — говорит Олив. Я не собираюсь спрашивать, о чем она сожалеет, потому что знаю, что в этом доме вирусом подслушивания заражены все.

Я смотрю на нее, приподняв брови.

— Хорошо, что я люблю тебя, малышка.

— Я встречусь с ней? — спрашивает она тихо. — Эвер. Она моя кузина, верно?

Я киваю, пытаясь спрятать улыбку.

— Вы скоро встретитесь, точно.

Тихое: «да!» срывается с ее губ, и она начинает кружиться. Ей бы понравилось, если бы наша семья стала на сто человек больше... она совсем как Элли.

— Ты дочь своей матери. Это точно, — говорю я, взъерошив ее кудри.

— Дядя! — кричит она. — Не лохмать мне волосы!

Выхожу из дома с Гэвином на руках, но едва делаю пару шагов, как начинает звонить телефон. Внутри все сжимается. Кто это и чего хочет? Тори уехала? Это Кэмми? Она хочет меня видеть? Она передумала?

Это Кэмми, и мне становится немного спокойнее.

— Алло.

— Эй, — говорит она. — Где ты?

— Делюсь горячими новостями с Хантером, — говорю я с тихим смешком. — Только что ушел от них вместе с Гэвином.

— Ты можешь приехать в гостиницу? Нам надо поговорить.

В груди снова появляется эта тяжесть, и в миллионный раз за этот день легкие превращаются в мешки с цементом.

Глава 19

Захожу в номер отеля и вижу Кэмми и Эвер сидящими бок о бок на диване. Они увлеченно о чем-то болтают. Настроение их сразу меняется, когда они видят Гэвина.

Он, конечно, привлекает все их внимание, оставляя меня за пределами их веселого трио. Я усаживаю его перед собой, и он ползет прямо к ним.

— О, Боже, ты самый милый малыш в мире, — говорит Кэмми Гэвину, сползая с дивана, чтобы встретить его на полу.

— Так и есть! — вторит Эвер, усаживая Гэвина себе на колени. Она обнимает его и прижимается к его макушке щекой.

Когда я вижу их вместе, мое сердце наполняется болью — но хорошей болью. Такого я никогда раньше не ощущал, даже если это ощущение и омрачится сейчас словами Кэмми.

— О чем ты хотела поговорить? — нерешительно спрашиваю я.

Кэмми поднимается, оставляя Эвер и Гэвина играть на полу.

— Как Тори? — начинает она, хотя мы оба знаем, что это вовсе не та причина, по которой она позвала меня.

Я беззвучно усмехаюсь. После того, что произошло за последние пару дней, ее вопрос почти кажется шуткой.

— Отлично, — отвечаю я саркастически. — Она сидит в камере с охраной. О, и она никогда больше не хочет видеть Гэвина или меня, ну или, по крайней мере, в обозримом будущем.

— Ох. — Кэмми прижимает ладонь к своей груди. — О, нет. Это ужасно, ЭйДжей. — Она переводит взгляд от Гэвина ко мне и обратно к Гэвину. — Я не могу поверить, что это происходит.

Кэмми мало знает Тори. Она поверила бы, если бы знала.

— Сейчас мне нужно выбросить все это из головы. Я не могу думать об этом. Итак, о чем ты хотела поговорить?

Она берет меня за руку и тянет к дивану, и я понимаю, что дело плохо.

— Ты же не забираешь у меня Эвер, правда?

Сейчас это беспокоит меня больше всего. Гэвин мой, я в этом уверен, но Эвер не принадлежит ни одному из нас.

— Я говорила с агентством по усыновлению в Пенсильвании. Сейчас они ведут дело Эвер. И хоть мне и дали временное разрешение на опеку, они не в восторге от того, что я забрала Эвер, покинула свое место жительства и приехала с ней сюда. Агентство сообщило мне, что Эвер нужно немедленно вернуться в Пенсильванию. Она будет там до тех пор, пока они не назначат слушание по определению опеки над ней.

Щеки Кэмми краснеют, и я понимаю, что она делает все возможное, чтобы скрыть свои эмоции. А они такие же, как мои. С момента, как увидел Эвер, я надеялся, что вселенная не окажется настолько жестокой, чтобы забрать ее у меня дважды. Но имея на руках кучу дерьмовых карт, я должен был предполагать что-то подобное.

— Эвер, сможешь посидеть с Гэвином несколько минут, пока я разговариваю с Кэмерон?

Я подмигиваю ей, чтобы она не заподозрила, о чем мы говорим. У меня не укладывается в голове, как рассказать тринадцатилетнему подростку обо всех этих юридических нюансах.

— Да, несколько минут смогу, — говорит она с улыбкой и щекочет Гэвина под подбородком.

Увожу Кэмми в спальню и закрываю дверь. Я должен быть сильным ради нее, ради Эвер... ради всех нас.

— Мы знали, что это может произойти, Кэм.

— Я не могу потерять ее снова, — тихо плачет она.

Я обнимаю ее и веду к кровати, усаживаюсь на краю и сажаю Кэмми рядом.

— Посмотри на меня, — говорю я ей, мягко поворачивая ее голову за подбородок. — Мы не потеряем ее снова.

Губы Кэмми сжаты, а плач становится все горше.

— Это были лучшие дни моей жизни, ЭйДжей. Теперь я должна остаться в Пенсильвании, пока там все не выяснят, — говорит она.

— Я тоже поеду.

Она качает головой:

— У тебя есть работа и Гэвин. Ты не можешь просто бросить работу и увезти его. Я позабочусь об этом. Я не собиралась сюда приезжать и менять твою жизнь. И эта история с твоей женой… это моя вина, не так ли?

Я крепко сжимаю ее плечи, решительно глядя в глаза.

— Даже не думай об этом. С Тори все было сложно в течение уже очень долгого времени. И я бы не стал увозить Гэвина. Хантер может придержать заказы на пару недель.

Кэмми шмыгает носом.

— Это не на пару недель. Мне сказали, что слушание может быть назначено и через полгода.

Дочь вернулась в мою жизнь менее семидесяти двух часов назад, и теперь мне говорят, что я должен попрощаться с ней. Я не могу этого сделать.

— Я не хочу, чтобы ты проходила через это в одиночку, — говорю я Кэмми. — Я хочу быть там ради Эвер. Ради нас.

Кэмми хмурится. На ее лбу появляются морщинки, которых я раньше у нее не замечал, но каким-то образом она все равно выглядит еще красивее. Как еще мне показать ей, что я на сто процентов уверен в этом? Черт.

Скользнув руками по плечам к теплым щекам, я обхватываю ее лицо ладонями и смотрю в блестящие глаза.

— Я здесь. Здесь, где бы ни была наша дочь. Наша дочь, Кэм. Она наша, и мы будем сражаться за нее до конца. Тринадцать лет — это слишком долгий срок для любого родителя, которого разлучили с ребенком. Мы не позволим этому случиться снова.

На этот раз она не говорит ни слова, не спорит, не отстраняется. Что-то внутри меня раскрывается и рвется на части, когда я наклоняюсь, не думая ни о чем, и прижимаюсь лбом к ее лбу, вдыхая ее запах — он совсем не изменился за все эти годы. Я помню все, и прямо сейчас не могу остановить себя. Скольжу ладонью по ее щеке, пальцами касаюсь ушей, и мое сердце бешено бьется в груди. Внутри все болит от любви к Кэмми.

— ЭйДжей, — вопросительно шепчет она. — Что мы делаем?

Я хочу сказать ей, что делаю то, что хотел сделать все последние тринадцать лет, но знаю, она спрашивает не об этом.

— Нам обоим сейчас плохо. Мы не можем, — произносит она.

— Почему мы должны быть взрослыми?!

Мне хочется забыть о сегодняшнем дне, обо всем, кроме Гэвина. Хочу забыть прошлое, и я уже провел так много времени, пытаясь это сделать.

— Нам уже не семнадцать, — отвечает она просто.

— Когда ты не рядом со мной, Кэм, в моей жизни все идет наперекосяк. В меня словно ударяют тяжелые кирпичи. Я распадаюсь на части. Разве плохо, что я хочу заменить плохое хорошим?

— Хорошим?

— Ты и Эвер вернулись в мою жизнь. С момента рождения Гэвина, это первый хороший день в моей жизни.

Кэмми берет меня за руку, с ужасом глядя на меня.

— Хорошее близко, стоит лишь протянуть руку, но давай не будем сегодня говорить банальности.

— Давай сбежим? — прошу я, зная, каким будет ее ответ.

— Это не сработало и в первый раз. Убегать — это не выход. Пусть время идет своим чередом.

— Так неправильно хотеть поцеловать тебя? — спрашиваю я, слегка прикасаясь губами к ее щеке.

— Как бы неправильно это ни было, я тоже хочу поцеловать тебя, — говорит она, и ее щеки становятся теплыми на ощупь. Я все еще могу заставить ее покраснеть. — Я думаю, мы всегда будем это чувствовать.

Провожу большим пальцем по ее щеке, и она закрывает глаза.

— Только до тех пор, пока снова не поцелуемся.

— Сначала нам надо взглянуть реальности в глаза.

— Мне страшно, — говорю я честно.

— Почему?

— Я знаю, что с Тори все кончено, Кэм. Я знаю, что и начинать особо было не для чего. Я вложил все свои силы в то, что для меня оказалось ошибкой. Некоторых поступков лучше не совершать, но никто никогда не говорил мне этого, и поэтому я просто продолжал пытаться.

— Ты знаешь, что пытался. И проиграл не потому, что сдался. Это, в конце концов, принесет тебе облегчение и спокойствие, — говорит она.

— Но почему это происходит со мной?

Кэмми прижимает ладонь к моей груди, где бьется сердце, и ее прикосновение — всего лишь прикосновение — ускоряет мой пульс.

— Ошибки делают нас более совершенными, так что, думаю, ты на пути к совершенству.

Она улыбается в ответ на это мудрое замечание, и мне становится чуть легче, несмотря на весь ужас вечера. Я усмехаюсь.

— Это забавно, потому что я далек от совершенства. Не знаю, смогу ли когда-нибудь даже приблизиться к нему, — говорю я.

— Ну, может быть, это потому, что ты забыл, какая у тебя в колледже была репутация? — спрашивает Кэмми, играя с пуговицей на моей рубашке.

— Куда ты клонишь? У меня была репутация?

Это для меня новость.

— О, ЭйДжей, — вздыхает она. — О том, как невероятно талантлив и идеален ты в постели, я слышала слишком много раз.

Правда? Это объясняет некоторые вещи, но, опять же, не все. Тринадцать лет спустя это довольно забавно слышать.

— Знаешь, сколько из этих слухов — полная выдумка?

— О, пожалуйста, в выпускном году ты соответствовал репутации.

— Я, должно быть, родился с умением хорошо заниматься сексом. Ты была у меня первой, Кэм.

Ее смех смолкает.

— О, перестань, ЭйДжей. Ты не можешь ожидать, что я поверю.

— Да, так и было. И знаешь, что самое ужасное?

Кэмми не отвечает, но вопросительно сдвигает брови.

— Я думал, ты будешь моей последней.

Она щипает меня за подбородок и улыбается той самой настоящей улыбкой Кэмми, той, которую я когда-то ждал каждый день.

— Наверное, это самое милое, что мне когда-либо говорили. И я не удивлена, что эти слова говоришь ты.

Я провожу рукой по ее волосам. Словно с тех пор, как мы попрощались тринадцать лет назад, не прошло ни мгновения.

— Нас обоих это касается, — говорю я ей. — Все это.

— Да, и я поеду в Пенсильванию, а ты останешься здесь, чтобы сохранить свою работу и получить поддержку семьи по поводу ситуации с Тори. — Кэмми громко и расстроенно вздыхает. — Вот как мы справимся с этим. Я — адвокат, и буду бороться за нашу девочку. Я собираюсь забрать ее, а потом привезти обратно сюда. Может быть, за это время у нас у всех что-то решится.

Я так сильно хочу запротестовать. Не могу просто сдаться и сказать ей: сделай это сама. Я знаю, борьба эта обречена, но мне хочется, чтобы она знала, что я не сдамся так легко.

— Кэмми, — начинаю я.

— Не спорь, — говорит она, чуть приподнимая уголок рта. Эта легкая ухмылка о многом говорит. — Ты доверяешь мне?

— Я не знаю. Ты забыла меня на тринадцать лет, — подмигивая, напоминаю я.

Она легонько толкает меня в грудь.

— Я потратила половину этого времени, пытаясь найти путь обратно в твою жизнь, и так получилось, что мне это удалось. Мы просто должны бороться за то, чтобы мечта сбылась.

— Я хочу поехать с тобой.

— Тебе нужна твоя работа. Нам нужно доказать суду, что мы оба стабильны и можем предоставить условия, подходящие для тринадцатилетней девочки. Мне нужно, чтобы ты сохранил свою жизнь, чтобы мы смогли победить.

То, что она говорит — правда это или нет, я не знаю — но это звучит разумно, и я не собираюсь спорить с адвокатом на тему, о которой не имею понятия.

— Я не скажу «хорошо», и даже не скажу, что согласен. Я приму это, как мужчина, Кэмми, но могу разбиться на миллион кусочков, если вы оставите меня.

— И я тоже могу разбиться, — говорит она. — Но мы вернемся. Даже если это последнее, что я сделаю.

— Мы должны рассказать Эвер правду. Я не хочу скрывать от нее ничего. Все и так слишком сложно.

— Согласна.

Ощущая щемящую боль в груди, я встаю с кровати, но Кэмми хватает меня холодными руками, заставляя остановиться.

— Эй! — вскрикиваю я, потрясенный тем, как холодны ее руки, касающиеся моей кожи через тонкую рубашку.

— Подожди, — говорит она.

Она обхватывает руками мой бицепс, и я поддаюсь, позволяя ей усадить меня обратно на кровать.

— Не принимай мою сдержанность за нежелание быть вместе. Я так сожалею об упущенном времени.

Ее сдержанность всегда была нашей общей силой, и я никогда не принимал ее за холодность.

— Но мне придется уехать утром. Агентство по усыновлению было очень требовательным, что неудивительно, так как на прошлой неделе Эвер сбежала из приемной семьи.

Мне нечего сказать в этой ситуации, просто нет слов. Я могу только сидеть и думать о том, как это все может обернуться. Я переполнен вопросами и заботами, но знаю, что сейчас нет ответов ни на один из них, и оттого еще хуже.

Кэмми встает с кровати и, глубоко вздохнув, смотрит на себя в зеркало. Проводит пальцами под глазами, чтобы стереть следы пролитых до моего прихода слез, с трудом сглатывает и поворачивается ко мне.

— Готов рассказать ей?

— Нет.

Кэмми берет меня за руку и ведет к двери, где мы одновременно делаем глубокий вдох. Вернувшись в комнату, мы обнаруживаем, что Гэвин и Эвер лежат на диване и зачарованно смотрят какой-то странный мультфильм. Гэвин приткнулся Эвер под бок. Видеть их вместе — это абсолютный кайф для меня. Это другой вид любви, которую я не знал до сегодняшнего дня. Мне просто хочется сказать: «Это мои дети».

Кэмми подходит к дивану и берет Гэвина на руки.

— Просто не могу наглядеться. Ты похож на своего папу. Эти ямочки, Боже мой.

— А на кого я похожа? — спрашивает Эвер.

Кэмми садится рядом с ней на диване и кладет голову ей на плечо.

— Я думаю, что в тебе поровну и ЭйДжея, и меня. У тебя глаза ЭйДжея, это точно. И его губы.

— Уж тебе-то не знать, — бормочет Эвер.

— Извини, конечно, но тебе всего тринадцать, и с нами так разговаривать тебе не следует, — говорит Кэмми, глядя на меня, пока я пытаюсь сдержать смех.

— ЭйДжей! — резко говорит она, глядя на меня... как мама.

— Простите!

— Вы двое выглядите так, будто вам есть что мне рассказать. По крайней мере, о том, о чем вы только что разговаривали в другой комнате, — говорит Эвер, с усмешкой глядя на нас обоих.

Я и не знал, что тринадцатилетние дети настолько осведомлены о том, о чем и понятия не имел, пока мне не исполнилось... черт, наверное, тринадцать. О, Господи.

— У тебя есть парень? — рычу я в ответ.

Она откидывается на спинку дивана и приподнимает бровь... так же, как делаю я, когда кого-то спрашиваю.

— Нет, спасибо. Мальчики, с которыми я ходила в школу, были настоящими придурками.

Слава Богу!

— Нам нужно кое о чем с тобой поговорить, Эвер, — выпаливает Кэмми.

— Дай угадаю, — говорит дочь, поднимаясь с дивана. — Вы двое вроде как на перепутье и не можете принять решение о том, с кем я должна остаться.

— Все не так, — говорю я ей. — Совсем не так.

— Тогда что? — тихо спрашивает она, и уверенность из ее голоса исчезает

Гэвин вырывается из рук Кэмми. Она спускает его на пол, и он ползет ко мне. Как будто чувствует катастрофу, несущуюся на нас со скоростью миллион километров в час. Я поднимаю его и сажусь возле Кэмми.

— Итак, на прошлой неделе ты сбежала из приемной семьи, — начинает Кэмми.

— Да, и что? Я нашла тебя, и вы мои биологические родители. Это же не проблема, — говорит Эвер, давая понять, что она уже думала о случившемся.

— Да, так и есть, но у нас на тебя нет никаких прав. Сейчас правом опеки над тобой обладает штат Пенсильвания, и власти там требуют, чтобы мы отвезли тебя назад, пока все должным образом не уладиться. Звучит ужасно, Эвер, я знаю.

— Ужасно? — переспрашивает она с циничным смехом. — Ужасно — это когда ты живешь в приемной семье с шестью другими детьми, которые избивают друг друга, чтобы привлечь внимание приемных родителей. Кажется, они даже не знали, что я там живу.

— Мы понимаем, — говорю я. — Но для того, чтобы вернуть наши родительские права, мы должны пройти через государственную процедуру. Надо собрать много документов, будет даже суд.

Последнюю часть я говорю, глядя на Кэмми, пытаясь вспомнить, говорила ли она о суде.

Кэмми кивает.

— Да, верно. Мы должны следовать законам страны, пока все не уладится. Мне нужно встретиться с агентством по усыновлению в Пенсильвании и узнать, что делать дальше.

Эвер ходит по комнате мелкими кругами, заложив руки за голову.

— Ну, а вообще вы хотите меня? — спрашивает она нас обоих.

Мы с Кэмми смотрим друг на друга, возвращаясь воспоминаниями к тем нескольким моментам, которые мы провели вместе сразу после рождения Эвер.

— Больше всего на свете, — говорит Кэмми.

— Больше, чем пиццу, — добавляю я.

Эвер наклоняет голову набок и прищуривается, глядя на меня.

— Вовсе не смешно, — говорит она.

— Смешно, — спорю я.

— Эвер, — Кэмми прерывает наши пререкания, — мы хотим тебя больше всего на свете, но мы должны сделать все правильно.

— Ну, ты же адвокат. Ты не можешь это сделать? — спрашивает Эвер

— Да, но все должно быть оформлено надлежащим образом и, как мне сказали, это может занять немного времени.

Эвер останавливается и опускает голову.

— Подожди, что ты говоришь? — Мы оба даем ей минуту, чтобы она смогла осознать. — Нет! Нет! Ты не можешь заставить меня вернуться в приемную семью. Ты не можешь!

— Это не зависит от нас, Эвер, — говорю я ей.

Она начинает метаться по гостиничному номеру, хватает пакет с вещами и идет к выходу.

— Я ухожу.

— Нет, ты не уходишь, — говорю я, передавая Гэвина Кэмми. — Ты останешься здесь, и мы справимся с этим, как семья.

Я беру ее за руку, оттаскивая от двери.

— Семья? — Она смеется. — Семья… так ты это называешь? Ты женат на женщине, которая тебя до глубины души ненавидит, и Кэмерон обручена с каким-то... каким-то... призраком. И давайте не будем забывать, что вы двое оказались идиотами, которые сделали ребенка в семнадцать и были вынуждены передать этого ребенка паре богатых людей, которые обещали дать ему лучшую жизнь. Только вот они умерли и оставили меня сиротой.

Каждое ее слово похоже на пулю в грудь. Страх, подозрения о том, что на самом деле думает обо мне моя дочь, яркими вспышками взрываются у меня перед лицом, освещая правду, которую я предпочел бы не замечать.

— Мы исправим все это, — говорю я.

— Я уже сломана, ЭйДжей, — говорит Эвер. — А что, если вы не сможете это исправить? Я останусь в приемной семье до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать, а потом должна захотеть вернуться к людям, которые разрушили мою жизнь?

Кэмми плачет, она отчаянно рыдает на диване, чувствуя ту же вину, что и я. Я не знаю, что ответить Эвер, не знаю, как успокоить Кэмми...

Боже, как моя жизнь докатилась до этого всего за неделю?

Глава 20

Ощущая себя по-настоящему дерьмовым отцом, я привез Гэвина на ночь домой, чтобы он, наконец, после нескольких дней в гостях мог поспать в своей собственной кроватке. Я просил Кэмми поехать со мной, но она сказала, что, поскольку я все еще женат на женщине, с которой владею этим домом, это будет выглядеть странно. Мне не хотелось быть вдали от Кэмми и Эвер, тем более сегодня, ведь завтра они уедут. Я сказал, что встречусь с ними в отеле в семь часов утра, чтобы подвезти их до компании по прокату автомобилей.

И вот я лежу в кровати, которую два года делил со своей женой, и эхо ее простых, но разрушительных слов все еще отдается в моей голове.

Ей нужно уехать от меня.

Даже если не брать в расчет Кэмми, представить, что на этой неделе она не приезжала в город, не знаю, смогу ли когда-нибудь простить Тори за то, что произошло. Слова Тори и ее поведение сегодня утром, заставили меня почувствовать себя так, словно я отравляю ее жизнь. Словно Гэвин отравляет ее жизнь. Теперь его безопасность и благополучие, как и мои, в моих собственных руках.

Может быть, я заставил ее сделать то, чего она не хотела, но не смогу просто забыть, что произошло сегодня. Никогда. И я понимаю, как звучит это «никогда», но даже физическое избиение могло бы ранить меня меньше, чем слова, которые слетали с губ Тори так легко и почти беспечно. Возможно, ее накачали наркотиками, но не думаю, что в этом гребаном мире найдется наркотик, который заставит меня пожалеть о том, что у меня есть Эвер или Гэвин.

Прохладное дуновение воздуха словно навевает на меня горькие мысли. Я хочу думать о Кэмми и о том счастье, что она принесла мне в эти дни, но все это скрыто за маской темных мыслей. Я все еще женат и ощущаю себя, словно грешник, запертый в чистилище. Как я должен справиться с этим? Как могу решать проблемы своего брака, когда мою жену удерживают в психушке?

Я все лежу и думаю, и сон не приходит, хотя уже три часа утра. Теперь я боюсь, что не проснусь вовремя, чтобы доставить Кэмми и Эвер туда, где они должны быть. Измученный и какой-то пустой, я рву наши с Тори фотографии. Бросаю ее чертовы декоративные подушки в шкаф поверх беспорядка, который остался там с прошлого раза, стаскиваю с вешалок ее платья, сваливая их в гигантскую кучу. Прохожу комнату за комнатой, пока не устраняю любые напоминания о своем браке, а их, кстати, не так уж много. Между нами вообще было хотя бы что-то нормальное? Как я мог быть настолько глуп, чтобы думать, что было?

Отношения, построенные на лжи или скрытом прошлом, не могут быть нормальными. Я должен был это знать. Я должен был вытащить свою голову из задницы и понять, в какую лажу ввязываюсь. Это моя вина. Это я виноват, что Эвер забрали у ее настоящих родителей, и это моя вина, что у Гэвина никогда не было матери. Кто, черт возьми, доверил мне мою собственную жизнь? Да что со мной?

Со мной все не так. Все. Я так сильно облажался и причинил боль стольким людям, и вот он я. Сам себе противен.

Теперь, сидя у дальней стены в гостиной, я не отрываю взгляда от темного окна, за которым медленно поднимается солнце. Его свет озаряет беспорядок, который я сотворил, помогая осознать, что значит… свобода. Но я свободен только вне этого дома. Здесь, внутри, меня ждет ванная комната, в которую я не могу войти, не заметив, что повсюду лежат флаконы с таблетками, не наткнувшись на наполовину заполненную ванну, готовую к тому, чтобы в ней утонуть. Моя спальня наполнена воспоминаниями о любви к женщине, которая использовала меня в качестве барьера для своего прошлого. Комната Гэвина напоминает мне о том, как Тори сидела на полу, пытаясь поменять ему подгузник, одновременно раздумывая о новом способе покончить с собой. Я живу в этом темном доме с Тори и ее демонами так долго, что забыл, как прекрасны лучи солнца. И сегодня я словно увидел восход в первый раз. Даже зная, что Кэмми и Эвер покидают меня сегодня, я чувствую, что пришла пора нам с Гэвином выйти из этого дома и начать все с чистого листа.

Я никогда не хотел быть Хантером — потерявшим жену, одиноким. Я наблюдал за ним слишком долго. Я не хотел такого для себя. Но теперь это кажется единственным вариантом.

* * *

Когда останавливаюсь перед отелем, Кэмми и Эвер уже ждут снаружи. Они обе усаживаются на переднее сиденье, и не трудно заметить, какой несчастной выглядит Эвер.

— Итак... — говорит Кэмми, усаживаясь поудобнее, — я считаю, мы должны показать Эвер твоим родителям до того, как уедем.

Почему-то это меня шокирует. Я хотел сделать это, я много чего хотел, но не в эти несколько дней. Эгоистично, но все свое время я хотел проводить только с Кэмми и Эвер.

— Правда? — спрашиваю я. — Я... хм. Я не рассказал родителям о том, что случилось на этой неделе.

— Сейчас подходящее время, не лучше и не хуже любого другого дня, — говорит Кэмми, глядя вниз на свои пальцы. Я вижу, что она все еще носит кольцо, и хотя не расспрашивал Кэмми об этой части ее жизни, может быть, мне стоило. Кстати, и мое обручальное кольцо все еще на мне. Возможно, пора осознать, что за последние четыре дня все кардинально изменилось.

— Я должна все рассказать и моим родителям.

Я не завидую ей. Родители Кэмми не казались мне понимающими.

Не знаю, как сказать «нет» Кэмми, особенно когда Эвер сидит между нами. Не хочу, чтобы она думала, будто я не хочу рассказывать маме и папе о ней и о ситуации с Тори. Я очень надеюсь на длинный язык Хантера. Вряд ли он удержит в себе то, что я выдал ему вчера. Я знаю, он бегает к маме и папе каждый раз, когда с кем-то из нас случается какая-то неприятность. Может, сам Хантер и не знает, что я знаю, но это так. Обычно я не рассказываю ему то, о чем не хочу рассказывать маме и папе. Потому и держал существование Эвер в тайне. Хантер держит свои чувства за семью печатями, но с удовольствием рассказывает о моих.

— Хорошо, — говорю я. — Но ты вроде хотела уехать пораньше?

— Я не горю желанием бросаться в омут с головой. С удовольствием оттяну момент.

Могу с этим согласиться.

— Если бы я мог сделать так, чтобы вы не уезжали, — говорю я им.

— Почему он не может поехать с нами? — спрашивает Эвер Кэмми.

— Это сложно, — быстро отвечает Кэмми.

Так ли это? Мне кажется, что причин у Кэмми больше, чем те, которые она озвучила.

— Ты хорошо выглядишь, Эвер, — говорю я ей.

Темный макияж за последние несколько дней медленно исчез с ее лица. Эвер одета в новую одежду, которую, полагаю, прикупила ей Кэмми, зачесала волосы от лица, и я вижу ее такой впервые. Взгляд притягивает родинка под ее ухом, похожая на падающие звезды. Так странно видеть этот знак на ее коже спустя столько лет.

— Это потому что ты больше похожа на меня без всей этой косметики, понимаешь?

Она смотрит на меня, и я понимаю, что если бы растил ее, то уже привык бы к этому выражению ее глаз, но поскольку это не так, с каждым таким взглядом люблю ее все больше.

— Мои родители немного странные, — предупреждаю я.

— То есть, такие же, как вы? — отвечает Эвер, явно гордясь своей колкостью.

— Именно, — говорю я, закатывая глаза и ухмыляясь в ответ.

Мы подъезжаем к дому, и меня почти не удивляет, что Хантер уже здесь. Как будто он знал, что мы приедем, а может просто заезжает сюда каждое утро перед работой, не знаю. Но это было бы странно. Он женат и все такое.

— Сначала я зайду один, ладно?

— Конечно, — говорит Кэмми, тревожно вздыхая.

Достаю Гэвина с заднего сидения и вхожу в дом. Все сидят в гостиной, глядя на меня так, словно я вдруг заявился домой голым.

— Гм, доброе утро?

— ЭйДжей? Что ты здесь делаешь? — спрашивает Хантер, и голос его звучит виновато.

— Привет, дядя!

— Олив, разве ты не должна быть в школе? — спрашиваю я.

— Нет! — кричит Лана с кухни. — Сегодня день учителя, поэтому мы решили немного побыть здесь.

Ну, по крайней мере, есть реальная причина, почему они здесь. Я уж предположил, что Хантер помчался сюда, чтобы рассказать маме и папе о том, что должен был сказать им я. Но я знаю, что он это уже сделал.

— Ты должен быть на работе только через час, Хант. Рановато ты сюда заехал, не так ли? — спрашиваю брата, сверля его взглядом, показывая, что точно знаю, почему он здесь. Этот ублюдок сдал меня.

— Просто хотел начать пораньше, — говорит он.

— Ты…

— О, ЭйДжей, — говорит мама, поднимаясь со стула и направляясь ко мне. — Могу я с ней познакомиться?

— Серьезно? — спрашиваю я, глядя на Хантера. — Сейчас семь тридцать утра. Ты, видимо, едва не помер от напряжения за ночь, удерживая в себе столько информации.

— Точняк, — говорит Хантер, ухмыляясь.

— Я знал... — подает голос папа из угла гостиной, опускаясь в кресло с виноватым выражением лица.

— О чем вы говорите?

Что именно он знал? У Хантера было достаточно времени, чтобы рассказать им и о Тори, и об Эвер.

— Я знал, что ты сделал ребенка этой девушке. Слышал, как ты разговаривал с ней ночью, когда я был в ванной. Знаешь, какая тонкая стенка между ванной и твоей спальней?

— Да, пап, я знаю. И я тоже иногда слышал гораздо больше, чем хотел бы слышать.

— ЭйДжей! — возмущается мама.

— Почему ты мне не говорил? — спрашиваю я отца.

— Потому же, почему не говорил твоей матери.

Мама выглядит разозленной, и она не стесняется своей злости.

— Как ты мог скрывать это от меня? — спрашивает она. — Я его мать!

— Это был не мой секрет, дорогая. Я посчитал, что наш сын придет к нам, когда будет готов. Я не думал, что это будет тринадцать лет спустя, но знал, что в конце концов он придет.

Не могу поверить, что папа так долго хранил мою тайну. Видимо, длинный язык достался Хантеру от мамы.

— Ты собираешься… — начинает мама, а затем замолкает.

— Мы хотим попытаться отменить удочерение. Ее приемные родители погибли.

Мама обхватывает себя руками и что-то бормочет себе под нос.

— Это возможно? — спрашивает она.

— Я не знаю, мам. Но это долгий процесс. Кэмми везет ее в Пенсильванию, чтобы разобраться со всем этим.

— А ты не едешь? — в голосе папы слышится гнев.

— Кэмми не хочет, чтобы я уезжал.

Мама проходит мимо меня, чтобы сесть на диван рядом с Хантером.

— Это и так уже слишком много для меня, чтобы принять сразу, но я должна знать… Хантер начал говорить о Тори, когда ты приехал. Она в порядке? Ей явно это не понравится.

Повезло. Хантер не зашел так далеко.

Я качаю головой.

— Это еще более длинная история.

— Она бросила тебя, да? — спрашивает папа.

— Гарольд! — возмущается мама. — Почему ты сразу думаешь про что-то подобное? Я уверена, все можно уладить.

Если бы это было так просто.

— Слушай, я не хотел беспокоить вас своими проблемами с Тори, но да, она бросила меня, и не без причины, — начинаю я.

— Из-за Кэмерон? Я не понимаю, — говорит мама в растерянности.

— Кэмерон тут ни при чем. Просто время так совпало. Тори сейчас в больнице. Она была в депрессии какое-то время. Очевидно, она больше не хочет меня видеть.

— Мы можем как-нибудь это исправить? — невинно спрашивает мама. — Может быть, у нее просто плохое настроение или послеродовая депрессия. Сейчас это так распространено.

— Она пыталась... покончить с собой. Дважды, мама.

Тяжело было видеть эти попытки, и выражение ужаса на лице мамы не облегчает сказанного.

— Я понятия не имела, что все так плохо, — тихо говорит она. — Мне жаль, что ты прошел через это с ней. Мне жаль, что она так сильно страдала. Хотела бы я что-то сделать.

— Единственное, что можно сделать, это позволить ей уйти. Она винит меня. Что я могу сделать? — спрашиваю я, снова ощущая, как сердце болезненно сжимается. Как я могу причинить кому-то столько боли?

— А что насчет Гэвина? — в глазах мамы настоящая паника. — Вы должны разобраться с опекой. Это серьезно. Ты собираешься разводиться?

Мама сыплет вопросами, и я знаю, это потому что она озабочена, но мне особо нечего сказать в ответ.

— Может быть, могут помочь семейные консультации или что-то в этом роде. В смысле, развод не должен быть единственным решением.

Похоже, она не слышит меня, или не хочет осознавать сказанное. Мама обычно носит розовые очки, и иногда мне хочется видеть жизнь такой, какой видит ее она.

— Тори не хочет быть рядом с Гэвином. Она винит и его тоже.

Давно не видел, как у мамы раздуваются ноздри. Это происходит только тогда, когда она разозлена или расстроена до предела.

— Он всего лишь ребенок. Может, ты ее неправильно понял, ЭйДжей. Это не может быть правдой. Я знаю, Тори материнство далось нелегко, но не думаю, что она сделала бы это с Гэвином. Какая мать смогла бы?

Я проглатываю свою боль и закрываю глаза, чтобы не встречаться с мамой взглядом.

— У меня нет другого ответа. Я знаю только то, что Тори ясно дала мне понять.

— Я не понимаю, — растерянно говорит мама.

Я чуть не забыл о Кэмми и Эвер, ждущих меня в грузовике.

— Мам, я знаю, что на данный момент это очень много, но не можем ли мы отложить дискуссию, чтобы я мог познакомить вас с Эвер? Мне нужно пока переключить свои мысли с Тори. — Я громко выдыхаю, пытаясь переключиться. Боже, это тяжело. — Поверь мне, я не планировал, чтобы все это случилось сразу. Это больше, чем я могу вынести.

— Эвер? — спрашивает мама, немного успокаиваясь. Ну, мне так кажется.

— Моя дочь, — отвечаю я.

— Это ее имя? — всхлипывает мама. — Это… это самое красивое имя, которое могу себе представить.

— Пожалуйста, полегче. Эвер сейчас нелегко, и она злится из-за этого.

— Конечно, — говорит мама, поднимаясь с дивана.

— Я познакомлюсь с ней? — подскакивает Олив, хлопая в ладоши. — Ура!

О, Боже. Это будет ужасно.

Отдаю Гэвина Хантеру и бегу обратно, чтобы привести своих девочек.

— Берег чист, — говорю я с беззаботным смехом, чтобы немного снять напряжение.

Эвер и Кэмми следуют за мной в дом, и Эвер почти наступает мне на пятки, прячась от присутствующих.

— Мистер и миссис Коул, приятно видеть вас снова, — говорит Кэмми, наклоняясь, чтобы обнять маму.

Мама не хочет отпускать ее, и я готов вмешаться, чтобы спасти Кэмми. Я прочищаю горло и притягиваю Эвер к себе, заставляя показаться. Не знаю, каким было мое лицо, когда я впервые увидел Эвер — когда она родилась или на прошлой неделе — но если бы мое лицо было таким, как мамино, папино или лицо Хантера, я бы, вероятно, плакал, глядя в зеркало. Они все выглядят удивленными, но такими счастливыми. Впервые в моей жизни все молчат, и я не знаю, что сказать, чтобы сломать этот лед.

— Боже мой, — говорит Хантер. — Ты похожа на отца, я имею в виду, на ЭйДжея.

— У нее идеальный маленький носик Кэмми, — говорит мама.

— У тебя глаза Коулов, — смеется папа. — Повезло.

Эвер ничего не говорит. Наверное, она чувствует себя не в своей тарелке, оглядывая своих новоиспеченных родственников. Я не знаю, как она держалась всю эту неделю. Интересно, когда она узнала, что ее удочерили, и при каких обстоятельствах? Я этого не спрашивал. Я так многого не спрашивал, и теперь, кажется, у меня заканчивается время.

— Ты абсолютно, потрясающе красива, — добавляет мама. — Я знала, что если вы двое будете вместе, у вас будет прекрасный ребенок. Я просто не знала, что это уже произошло.

Мама всхлипывает, и я понимаю ее. Я сбросил настоящую атомную бомбу на свою семью.

— Ты не хочешь, чтобы ЭйДжей поехал с тобой в Пенсильванию? — спрашивает папа, и наплевать, что это не его дело. Он никогда не заботился о том, чтобы держаться подальше от чужих дел, так что это не удивительно.

Кэмми садится в ближайшее кресло, скрещивая ноги. Ей явно неловко.

— Я хочу начать процедуру удочерения. Одна. Я не упоминала об ЭйДжее в качестве родителя из-за обстоятельств, в которых мы тогда находились. Плюс, папа готов был убить того, кто сделал мне ребенка. Ситуация может усложниться, если там будет ЭйДжей.

Почему это всплыло только сейчас?

— О чем ты? Даже после того, как все будет сказано и сделано, и мы докажем наше — твое родительское право, Эвер все равно не будет считаться моей дочерью?

Она — моя дочь. Господи, да посмотрите же на нее!

— Честно говоря, я не знаю, как все будет, — говорит Кэмми.

— Разве ты не адвокат? — спрашиваю я, и злость в моем голосе уже не спрятать.

— Да, но я адвокат по недвижимости, а не по семейному праву. — Даже не знал, что есть разница. — ЭйДжей, я хочу, чтобы ты тоже был ее законным опекуном, но ты сейчас женат, и не на мне, и поэтому не знаю, как все это решится. Я не вижу причин, почему суд должен предоставить родительские права паре, которая даже не живет вместе. Может быть, будет проще, если сначала на Эвер буду претендовать только я.

Эвер кажется такой потерянной, и если бы не она, я бы, вероятно, уже выбежал из дома и кричал во всю глотку от ужасной боли, сжавшей сердце.

Олив встает с кресла и подходит к Эвер.

— Хочешь пойти посмотреть сад? Он крутой. — Олив смотрит в сторону кухни. — Лана, давай выйдем на улицу с Эвер!

— Да, хорошо, — говорит Эвер, следуя за Олив. Лана идет за ними.

— Мы теперь двоюродные сестры, — говорит Олив, и дверь закрывается.

Тишина заполняет комнату. Мы все смотрим на только что закрывшуюся дверь и перевариваем то, что сказала Олив.

— Она права, — говорит мама, прерывая молчание. — Кэмми, это очень умное решение.

— Отлично, — бормочу я. — А как насчет ДНК-теста?

— ЭйДжей, все это — часть процедуры, и мы справимся с этим, когда придет время, но пока подумай о том, что все и так слишком сложно, — говорит Кэмми, громко вздыхая.

— Если ты хочешь вернуть себе Эвер, лучше не впутывать в это дело органы опеки, — говорит Хантер. Органы опеки? Ну да. Я все еще в браке с Тори, а не с Кэмми.

Почему все против меня?

— Тогда зачем ты вообще сюда приехала? — спрашиваю я Кэмми. — Раздразнить меня?

Знаю, что мои слова ранят ее, но никак не могу понять, почему она проделала весь этот путь, чтобы показать мне нашу дочь, а через несколько дней забрать ее.

— Я сказала тебе зачем, — напоминает Кэмми. — Как ты можешь сомневаться в этом, ЭйДжей? — Она встает и смотрит в окно, вероятно, высматривая Эвер. — Было очень приятно снова увидеть вас всех, — вежливо говорит она. — Уверена, мы скоро увидимся снова.

Кэмми выходит из дома, оставляя меня под взглядами трех пар глаз.

— На этот раз дело не только в тебе, ЭйДжей, — говорит папа. — Если бы я был тобой, то потратил бы время, чтобы выяснить, что за херня у тебя творится с Тори. А потом бы выяснил, что за херня у тебя творится с Кэмми, потому что мы все видели, как ты смотрел на нее, когда увидел в нашей гостиной. Может быть, если все это решится, дела пойдут на лад.

Все это звучит так просто, но одновременно кажется концом света.

Без единого слова я забираю Гэвина из рук Хантера и покидаю дом, следуя за Кэмми и Эвер.

— Пожалуйста, отвези нас в компанию по прокату автомобилей, — говорит Кэмми. — Если ты не хочешь, я попрошу Хантера или твоего отца.

— Я довезу, — ворчу я.

На полпути Кэмми наконец-то нарушает тишину.

— Я приехала сюда, чтобы найти тебя, потому что хотела этого. Потому что хочу, чтобы ты был частью жизни своей дочери. Я приехала сюда не для того, чтобы разрушить твою жизнь, брак или твои отношения с семьей. Тем не менее, именно это я и сделала.

— Во-первых, пожалуйста, не вини себя за мой брак. Я уже говорил, что это не имеет к тебе никакого отношения. Во-вторых, сейчас у тебя все не намного лучше, — напоминаю я. — Твой жених вернулся в Вашингтон, помнишь?

— Мне все равно, — говорит она. — Он мне изменял, ЭйДжей. Он думал, я настолько глупа, что он может обманывать меня.

— Так ты знала? — спрашиваю я.

— И ты знал? Это так похоже на тебя.

— Он выпалил это в тот день, но я не хотел использовать это как оружие, чтобы заставить тебя быть со мной. Я не хотел манипулировать тобой, не хотел добиваться твоего интереса таким образом, и не думал, что это мое дело.

— ЭйДжей, ты не перестаешь удивлять меня. — Я не знаю, что она имеет в виду, но это не очень хорошо.

Может, Кэмми все равно, что Каспер бросил ее, но мне небезразлично все то, что случилось на этой неделе. Мне не все равно, что моя жена в больнице. Не все равно, что я должен был покончить с этим браком еще год назад, когда осознал, что не смогу помочь Тори.

— К твоему сведению, мне не все равно, что произошло на этой неделе, и я точно знаю, что не хочу потерять вас двоих после того, как вы вернулись в мою жизнь.

— ЭйДжей, послушай, пожалуйста. Я не собираюсь говорить тебе, что делать, но тебе надо разобраться со своей жизнью здесь, и потом у нас троих появится какой-то шанс.

— Например, какой? — Знаю, какой отчет хочу получить, но не могу думать о будущем, пока не закрою эту главу своей жизни.

— Я все еще люблю тебя, ЭйДжей. Помнишь наши планы насчет побега?

— Я думаю об этом каждый день, — говорю я, сжимая руки на рулевом колесе.

— Эта история еще не закончена. Нам просто нужно расчистить путь, прежде чем мы двинемся по бездорожью вперед.

Я — внедорожник, а она — навигатор. Как всегда.

— Бездорожье означает неизведанный путь, Кэмми.

— Не в этом случае.

Может быть, здесь я и ошибался. Мои стереотипы стали причиной настоящей катастрофы. Может быть, длинная извилистая дорога, по которой придется ехать в два раза дольше — это и есть лучший путь.

Эвер молчит, пока мы не останавливаемся у прокатной компании. Выйдя из машины, она обхватывает меня руками, прижимая голову к моей груди.

— Я знаю, что ты мой отец, — говорит она. — Я хотела узнать тебя с восьми лет. — Эвер пожимает плечами. — Знаю, сейчас это значит не очень много, но спасибо, что боролся за меня. Никто и никогда не боролся за меня.

Я боролся за тебя, Эвер. Я боролся за тебя с того дня, как ты появилась на свет.

Эвер забирает из грузовика свою сумку с вещами и целует Гэвина в щеку.

— Увидимся, братишка. Не волнуйся, я научу тебя, как злить нашего папочку.

Я едва не плачу — это, может быть, лучшее, что я когда-либо слышал в своей жизни. Слезы вот-вот покатятся по моим щекам, и если Кэмми подойдет еще на шаг, я расплачусь.

И Кэмми подходит ко мне. Протягивает руки и гладит мое лицо.

— Посмотри на меня, — просит она.

Так и выходит. Слезы текут из моих глаз, и я почти не вижу ее.

— Делай то, что лучше для тебя и Гэвина. Независимо от того, кто имеет права, Эвер всегда будет твоей дочерью — нашей дочерью. Юридическая волокита — это просто... оставь это мне, хорошо?

— Что насчет нас, Кэм?

Она смотрит на мою руку.

— Я хочу, чтобы ты думал о том, что хочешь сам. Даже если тебе особенно не о чем сожалеть, притворись, что сожалеешь — о том, что не можешь принять другое решение. Оплачь то, что есть, и чего не будет. Излечись. И когда все будет сказано и сделано, если ты сам этого захочешь, мы сможем продолжить с того места, где остановились тринадцать лет назад.

— На качелях возле фермерского дома? — спрашиваю я, пытаясь выдавить смешок.

— Это ужасно, тебе не кажется? — спрашивает Кэмми, тоже пытаясь рассмеяться.

— Может, для тебя.

Кэмми приподнимается на носочки и целует меня в щеку.

— Я буду держать тебя в курсе дел. Обещаю.

Она скользит рукой по моему лицу и улыбается, прежде чем наклониться и заглянуть в салон. Затем проводит тыльной стороной ладони по щеке Гэвина.

— А ты, малыш. Если тебе что-то понадобится, знай, я буду рядом. Просто пригляди за папой некоторое время, хорошо?

Я не умею прощаться. Я ненавижу молчать. Не могу смотреть, как люди, которых люблю, уходят от меня. Это уже второй раз, когда я теряю женщину, которую люблю. Второй раз, когда дочь забирают у меня, и мне больно, как будто это первый раз.

Глава 21

Семь месяцев спустя

— Вот так, дружочек. Я вернусь за тобой через несколько часов. Ну-ка, давай крепко обнимемся.

Возить Гэвина в детский сад каждый день в течение последних четырех месяцев было непросто. Я к этому не привык, но Гэвин освоился запросто.

Хантер же каким-то образом умудрялся брать Олив с собой на работу — каждый день в течение пяти лет, но Олив и Гэвин — два совершенно разных ребенка. С тех пор, как Гэвин начал ходить, он вообще не сидит на месте. Постоянно ищет неприятностей. Олив была наблюдателем; так что Хантеру всяко было легче.

— Все будет просто отлично! — успокаивает меня Таня, нянечка детского сада. — Сегодня у нас в планах куча интересных вещей, верно, Гэвин?

Она поднимает Гэвина и усаживает его себе на бедро. Таня много раз говорила мне, что у нее слабость к Гэвину. Может, она говорит так всем родителям, но мне кажется, что Гэвин в хороших руках.

— Люблю тебя, приятель! — говорю я и выхожу за дверь.

Прихожу на работу вовремя — на удивление, вот уже четыре месяца я не опаздываю. Думаю, это потому, что кроме заботы о Гэвине я тратил много времени и сил на то, чтобы помочь Тори. Я стал лучше работать, и мы получили более высокооплачиваемый объект, так что жаловаться было теперь не на что.

— Брат, мы только что заполучили еще один огромный проект. Ты не поверишь, пока не увидишь, — сообщает Хантер.

— Отлично, — говорю я ему. — Когда начнем?

— В следующий понедельник, — говорит он, опустившись на колени с молотком в руке. — Есть новости по делу?

Почесывая затылок, я изо всех сил пытаюсь вдохнуть достаточно воздуха, чтобы легкие работали нормально.

— Да, к ним сегодня должны прийти с домашним визитом. Кэмми волнуется из-за этого.

— Зная Кэмми, уверен, что все пройдет очень гладко, — успокаивает меня Хантер. — А что после?

— Эвер должна заявить о своем намерении судье.

— Разве она еще не слишком маленькая, чтобы идти в суд? — спрашивает Хантер, начиная стучать молотком к концу вопроса.

— Любой ребенок старше двенадцати лет должен быть допрошен судом. Это для ее же безопасности.

— И как только это будет сделано?.. — продолжает Хантер.

— Она станет дочерью Кэмми.

— Боже, они так затянули все это дело. Рад, что хоть какое-то движение.

Мне можно не рассказывать. Эти месяцы тянутся медленнее, чем я мог себе представить. Кэмми пришлось купить квартиру в Филадельфии, чтобы обеспечить Эвер подходящее жилье. Они позволили Эвер оставаться с Кэмми в течение последних трех месяцев, с условием, что к ним могут приходить, и при согласии на консультации. Чувствую себя не у дел.

— Прости, братишка. Я знаю, что часы тикают, и кажется, что это занимает вечность, — говорит Хантер, ползая по комнате на коленях.

— Да. Я просто волнуюсь, жду сегодня хороших новостей. Посмотрим.

— Слышно что-нибудь от Тори? — Все рабочие дни начинаются с сеанса терапии с Хантером. Я знаю, ему не все равно, но теперь он медленно превращается в маму, которая любит вмешиваться во все дела.

— Ничего с тех пор, как в прошлом месяце я получил документы о разводе.

— Невероятно, — вздыхает он.

— Я пытался звонить ей, но ее номер отключен или что-то в этом роде.

Второй неудачный брак беспокоит меня больше всего, но дело не в этом. Дело в том, что я очень долго пытался склеить то, что было разбито. Все было напрасно.

— Мне неприятно это говорить, ЭйДжей, но вам с Гэвином, может быть, лучше остаться вдвоем. Если у нее серьезные проблемы, с которыми нужно разобраться, лучше всего сделать это без ребенка и мужа на буксире.

Знаю, что он прав, но это не кажется правильным. Я не могу не осуждать это. Все это.

— Все будет нормально, хорошо? Точно будет.

И так же, как всегда, я прокручиваю это все в голове и сосредотачиваюсь на выполнении работы. Единственное, что понял за последний год, это то, что я не в силах ничего контролировать. Так что даже не стоит пытаться.

— Брат, твой телефон звонит, — перекрикивает Хантер работающую дрель.

Я вижу, как светится экран лежащего на нижней ступени лестницы телефона, и бегу к нему. На экране вижу имя Кэмми.

— Алло? Что случилось?

— Она наша! — вопит Кэмми в полнейшем экстазе.

— Подожди, что? Я не понимаю. Я думал, должен состояться еще один суд, что она сама должна выступить в суде или что-то вроде того?

— Она выступала на последнем слушании, и думаю, этого оказалось достаточно. В пятницу все будет сделано официально. В эту пятницу, ЭйДжей!

— Я буду там, — говорю я ей. — Не говори мне нет, Кэм. Я приеду завтра.

— Я хочу, чтобы ты был здесь, — говорит она. — У нас появился второй шанс, ЭйДжей. Такого почти ни с кем не бывает.

— Так должно было быть. — Я едва могу говорить.

— До скорой встречи, — шепчет она.

Завершив звонок, я осторожно кладу телефон на ступеньку и смотрю на Хантера с выражением, о котором могу только догадываться.

— Что случилось? — спрашивает он.

— Она наша... Кэмми, но…

— Она твоя, — говорит Хантер, подходит ближе и обнимает меня. — Это чертовски здорово, ЭйДжей.

Обнимаю Хантера за шею, и мне так приятно чувствовать его рядом, пока душа моя исходит слезами. Все, что я пережил за последние несколько лет, наконец, закончилось — так, как и должно было закончиться.

— Ты поедешь туда?

— Да, я должен, — говорю я ему. — Вернусь к понедельнику.

— Что насчет Гэвина? — спрашивает Хантер.

— Он едет со мной. Вся семья должна быть вместе.

Моя семья. Все они.

* * *

Я выезжаю после часа пик и еду ночью — и это оказывается хорошим вариантом. Мне неловко, что приезжаю так поздно ночью, но я не мог ждать еще целый день до момента, когда смогу увидеть Кэмми и Эвер.

Навигатор на телефоне ведет меня к жилому комплексу. Я не знаю, какая у Кэмми за машина, поэтому щурюсь, когда ищу в темноте номера домов. Достигаю конца ряда, и последний дом как раз ее, спрятался за толстыми стволами деревьев. Я выбираюсь из грузовика и укладываю Гэвина на плечо. Он едва ли понимает, где мы. Вырубился по дороге. У входной двери веду пальцем вниз по списку имен и нахожу имя Кэмми, но не нажимаю — вместо этого достаю свой телефон и пишу ей. Эти зуммеры могут быть такими громкими, а я не хочу разбудить Эвер.

Я: Ты сможешь меня впустить?

Кэмми: Что? Что ты имеешь в виду? Ты же сказал, что приедешь завтра.

Я: Я знаю. Пожалуйста, впусти меня. Я у твоей двери.

Сквозь стекло двери я вижу свет и слышу шаги, спускающиеся вниз по ступенькам. Я готов еще раз постучать, когда Кэмми выскакивает на улицу и оказывается прямо у меня на руках. Она обнимает меня ногами за талию, а руками за шею. Кладет голову мне на плечо, и я чувствую аромат то ли лаванды, то ли сирени. Я всегда путаю их, но она пахнет или тем, или другим. Я еле удерживаю Гэвина, хоть и не хочу, чтобы Кэмми меня отпускала. Тут она вздыхает, видит Гэвина и обхватывает его рукой, целуя в макушку.

— Боже мой, ты стал таким большим, — говорит она.

— Знаю, я часто бывал в спортзале, — заявляю я.

Она откидывает голову с легкой улыбкой, а затем наклоняется, прижимая губы к моей щеке.

— Боже, я скучала по тебе.

— Я боялся, что приеду сюда, а ты живешь с каким-то парнем, — бормочу ей в ухо.

— Я боялась, что ты приедешь вместе с Тори, — так же тихо говорит она.

Я держал свой развод в тайне, не желая, чтобы это повлияло на жизнь Кэмми или ее решения. Это изменило бы правду о том, что должно быть и чего не должно. Это было немного мазохистски с моей стороны, но после всей лжи и секретов, с которыми пришлось жить, мне нужно было узнать, что реально в моей жизни, а что нет.

— Наш развод был официально оформлен около месяца назад, — говорю я, ощущая, что еще сам не осознал это до конца. Кэмми сползает вниз, пока ее ноги не касаются земли.

— Почему ты мне не сказал?

— Это было трудно принять, Кэм. Мне тридцать, и я дважды разведен. Это немного стыдно.

Она прижимает ладонь к моей щеке.

— Что стыдно, так это оставаться там, где ты несчастлив. У нас одна жизнь, ЭйДжей, и мы должны постараться прожить ее правильно.

Кэмми берет меня за руку и тянет нас с Гэвином внутрь, вверх по лестнице в свой дом. Я не представлял себе, как может выглядеть его убранство, но все в нем говорит о Кэмми. Золотое и коричневое с белой отделкой. Как снег на фоне солнечного неба.

— Эвер спит?

Она улыбается и громко выдыхает.

— Ей было трудно заснуть из-за всех этих эмоций, но думаю, она уснула.

— Значит, она счастлива?

— Слово «счастье» абсолютно не описывает всей ее радости.

Кэмми сияет, и а мне хочется начать целовать каждый миллиметр ее лица, чтобы поделиться своим счастьем.

Я кладу Гэвина на диван, но Кэмми берет его на руки, поддерживая голову, и укладывает себе на плечо. Я следую за ней, пока она идет по короткому коридору в спальню, где установлена портативная кроватка. В воздухе чувствуется запах свежего белья. Кэмми берет со стула одеяло и перекидывает его через другое плечо. Я наблюдаю, как она осторожно кладет Гэвина в кроватку и покрывает его маленьким легким одеяльцем. Прижимает пальцы к губам и прикасается к его голове.

— Спи крепко, малыш.

Наблюдаю за ней с трепетом. Она никогда не заботилась о грудном ребенке, да и о ребенке постарше, и все же это кажется таким естественным. Когда вижу, как она относится к Гэвину — с такой же любовью, как и я, — ощущаю, словно мое сердце тоже укрывают мягким одеялом. Кэмми берет меня за руку и ведет через холл в свою спальню. Мягко закрыв дверь, она прижимается к ней спиной и закрывает глаза.

— Я не думала, что у нас получится, ЭйДжей.

— Я тоже, — признаюсь я едва дыша.

— Я словно куда-то бегу с того дня, как родилась Эвер, и до сих пор это был просто бесконечный марафон. Начиная с восемнадцати, моя жизнь — словно выжженное поле, как будто решето с огромными прорехами. Я так старалась все исправить. Так старалась. Но все, что я пыталась сделать, казалось ничем — просто какой-то временной повязкой на незаживающей ране. До Каспера у меня не было отношений, но это для меня было удобно. Я стала с ним встречаться, потому что потеряла надежду на лучшее. Я даже собиралась выйти за него, и это меня так пугало. Я почти сдалась, когда на пороге появилась Эвер.

Она опускает взгляд и накручивает на пальцы пряди волос.

— Я никогда не видела никаких знаков судьбы, но Эвер была больше, чем знаком. Она пришла тогда, когда я была готова вывесить белый флаг, отказаться от надежды. Она пришла сказать мне, чтобы я не сдавалась, чтобы держалась, и тогда, в тот миг я поняла, что даже если не найду тебя, у меня есть часть тебя — она. Никогда не думала, что мне посчастливится найти тебя — и в твоем сердце еще будет свободное место.

— Прорехи, — отвечаю я. — Не вижу лучшего способа описать свою жизнь с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать. Моя жизнь — сплошь эти прорехи. Я потерял свое сердце и не знал, найду ли его снова.

Кэмми прикусывает костяшку указательного пальца и прыгает на кровать.

— Я мечтала, что вы приедете сюда, и это было бы похоже на то самое «и жили они долго и счастливо», но потом я убедила себя, что слишком много произошло в твоей жизни и в моей, чтобы у нас было все так по-сказочному. Предполагаю, что ты еще не готов начать что-то новое, и я пойму это. Но я действительно хочу это сделать и вернуть тебе родительские права, если ты захочешь. Я хочу вернуться в Коннектикут и начать все сначала.

Я сажусь рядом с ней на кровати и кладу руку на ее колено.

— В идеальном варианте я приходил сюда и говорил, что разобрался с Тори. И я здесь не для того, чтобы заняться сексом и уехать утром, а потом, может быть, позвонить тебе через неделю.

— Ты так вел себя, пока был один, ЭйДжей? — спрашивает она, глядя на меня своими красивыми, удивленными глазами.

— Кэм, последнее, о чем я думаю, это найти какую-то случайную цыпочку на ночь. К тому же, Гэвин начинает говорить, и этот парень вскоре сможет сдавать меня с потрохами.

Кэмми игриво шлепает меня тыльной стороной ладони и кладет голову мне на плечо.

— Ты флиртуешь со мной? — спрашиваю я.

— Ты бы знал, если бы я флиртовала с тобой, — говорит она. — Я просто пользуюсь возможностью быть рядом.

— В чем разница?

— Разница в том, что я любила тебя с шестнадцати лет. Я никогда не переставала любить тебя, ЭйДжей. Это чувство нельзя включить или выключить. Нельзя навесить ярлык или скрыть. Я просто хочу быть рядом.

Ее слова трогают меня так, как никогда раньше. Не потому, что они идут прямо от сердца, а потому, что именно это я чувствовал с того момента, как она ушла из моей жизни. Я злился на нее за то, что она отказалась от меня, и так долго просто хотел ненавидеть ее, но мое сердце не позволило этому чувству развиться.

— Я тоже не переставал любить тебя, Кэм. Ни на секунду. Пытаться заменить тебя было невозможно, потому что я сравнивал с тобой каждую женщину. С тобой сложно конкурировать.

Она поднимает голову от моей груди и смотрит на меня сквозь густые темные ресницы.

— Честно?

— Обычно женщинам не нравится слышать о бывших девушках. Это не особенно заводит, — говорю я, ухмыляясь.

— Ну, это заводит, если бывшая девушка — ты.

— А сейчас ты флиртуешь, думаешь ты так или нет.

— Видишь, я же говорила, ты узнаешь, когда я начну флиртовать, — говорит она, и уголки ее губ приподнимаются.

Кэмми наклоняет голову набок, позволяя волосам упасть на плечо, и прикусывает нижнюю губу.

— Тогда ты точно знаешь, что делаешь со мной в эту секунду?

Ее улыбка становится чуть шире.

— Возможно.

Моя грудь никогда не сжималась так сильно при мысли о поцелуях с женщиной — никогда с тех пор, как мы с Кэм были подростками, но тогда я просто нервничал, потому что не умел целоваться, наверняка не умел.

Колеблясь, я смотрю в глаза Кэмми, пытаюсь прочитать мысли, но все, на чем могу сосредоточиться, это как быстро вздымается ее грудь. Почти так же быстро, как стучит сейчас мое сердце.

Поднимаю руку и провожу по ее шее к уху, чувствуя мягкость каждой пряди волос, скользящей по моим пальцам. Ощущение от прикосновения к ней так знакомо — и это похоже на возвращение домой после слишком долгого отсутствия. Ничто не может сравниться с этим.

— ЭйДжей, — вздыхает она.

— Кэм?

— Пожалуйста, не заставляй меня страдать, — умоляет она.

— Страдать? — Я сбит с толку.

Придвигаюсь немного ближе, наслаждаясь дрожью, охватившей тело. Облизав губы кончиком языка, чувствую, как Кэм сжимает руку на моем бедре. Ее прохладное мятное дыхание касается моего лица, пока я наслаждаюсь этими мгновениями, заставляя ее страдать. Всего лишь сантиметр разделяет нас, и я беру ее руку и кладу на себе на грудь, где бьется сердце.

— Я потерял его так давно, Кэмми. Только для тебя оно бьется вот так. Каждый его такой удар — только для тебя.

Кэмми закрывает глаза, и ресницы мягко ложатся веером на ее светлую кожу — я так любил смотреть на них, прежде чем закрыть глаза. Громко сглатываю — наверное, так громко, что она слышит — и мягко прикасаюсь к ее губам своими. И замираю. Я словно ступаю в ледяную воду, и мне нужно время, чтобы тело привыкло к температуре. Ощущение такое сильное, и двигаться вперед можно только очень медленно.

Решительно сжимаю объятия, обхватываю затылок Кэм рукой, пока другой спускаюсь по ее спине. Прижимая ее к себе так крепко, словно боюсь потерять, я теряю чувство контроля. Мои губы больше не подчиняются рассудку и отказываются целовать ее медленно и мягко. Я показываю Кэм всю свою тоску и боль, свою нужду в ней, свое желание, страсть и все остальное. Наше дыхание смешивается, и эти мелодичные вздохи — самые красивые звуки, которые я когда-либо слышал.

Простыни накрывают нас, как легкий ветерок; я так увлечен, что пропустил момент, когда наша одежда исчезла, и между нами теперь нет ничего, кроме наших сердец и душ.

Я слышал, что когда двое предназначены друг другу судьбой, Вселенная создает обстоятельства, неподвластные логике и ничтожной силе нашего разума, которые будут работать, как мощная сила, чтобы свести вместе то, что никогда не должно было быть разделено.

Считаю, что мы с Кэм должны были быть вместе, но нам нужны были Эвер и Гэвин, чтобы сделать нас такими, какие мы сегодня.

Чувствуя острую необходимость насладиться каждой секундой этого момента с Кэмми, я одновременно испытываю желание смотреть на нее, запоминать, чтобы сохранить в себе навсегда. Моя жизнь имеет тенденцию к резким поворотам, и я не смог удержаться в прошлом, но отказываюсь снова совершать ту же ошибку.

Провожу руками по ее обнаженному телу вверх и вниз, и она скользит кончиками пальцев по моей груди. Ее голова откинута, губы слегка приоткрыты. Мне нужен другой ракурс, я обнимаю Кэм за талию и перемещаю на спину. Мои руки продолжают свободно скользить, касаясь каждого миллиметра ее тела, губы следуют за ними. Когда мы были подростками, между нами все было невинно и наполнено захватывающим трепетом от совершения самого действа, но теперь все это наполнено любовью, желанием и намерением доставить удовольствие — такое, которое никто не доставлял.

Провожу языком по ее груди и вокруг соска, и тело Кэм вздрагивает подо мной, а ногти оставляют следы на моей коже. Ее стоны становятся громче, рот приоткрывается, и она совсем теряет контроль. Я опускаю голову к ее шее и захватываю губами мочку уха, а потом провожу языком вниз до самой ключицы.

— Только ты, — стонет она. — Боже мой, ЭйДжей.

Обнимаю Кэмми, провожу руками вниз к ее ягодицам и крепко удерживаю, толкаясь еще глубже. Она кончает со стонами и криками, и ее мышцы дрожат, когда Кэмми, тяжело дыша, падает ко мне в объятия. Тепло нашей связи течет от меня к ней, а затем я падаю рядом с ней на кровать.

— Раньше такого не было, — шепчу я ей на ухо.

— Вот чего мы ждали, — тихо смеется она. — Женщина, занимающаяся любовью с мужчиной — это совсем другое, нежели два подростка, нарушающие правила.

Кэмми прижимается лицом к моей шее, и я чувствую, как к моей все еще чувствительной коже прикасаются ее улыбающиеся губы.

— Все хорошее стоит того, чтобы ждать.

— Я мог бы всегда ждать этого — ждать тебя, — вздыхаю я, позволяя голове упасть на подушку. — Итак, мы уже встречались подростками, так что мне остается только удостовериться, что мы снова парень и девушка, раз у нас был секс, — говорю я ей.

Она поворачивается на бок и касается ладонью моей щеки.

— Я думала, ты больше никогда меня не попросишь.

— Одно условие, Кэмерон.

— Да, Эндрю.

— Никогда больше не оставляй меня, — говорю я ей, нежно обнимая.

— Я не смогла бы пройти через еще раз. Но могу я спросить тебя кое о чем?

— О чем угодно.

Кэмми проводит пальцем по моей груди — в том месте, где бьется сердце.

— Когда ты сделал татуировку?

— На той же неделе, когда мне исполнилось восемнадцать.

— Родимое пятно Эвер, — говорит она тихо и понимающе.

— Это был единственный способ хоть немного склеить мое разбитое сердце.

Глава 22

Не знаю, сколько мы спали и спали ли вообще, но мы встали час назад, и теперь наблюдаем, как за окном поднимается солнце, и пьем кофе в тишине.

— Я редко просыпаюсь раньше Гэвина, — говорю я Кэмми. — Но есть что-то в этой тишине, отчего хочется вставать на рассвете.

— Он очарователен, — говорит она. — Как он все это перенес?

Я долго смотрю на Кэмми, прежде чем ответить. Все вокруг так непринужденно — прямо как в моих мечтах. Кэм во фланелевых пижамных штанах и белом легком топе. Ее карамельного цвета волосы собраны в небрежный узел и даже без макияжа ее кожа сияет, как и во времена нашей юности.

— Ты прекрасна, прекраснее, чем когда-либо была, — говорю я ей, не отвечая на только что заданный вопрос.

— Ты меняешь тему, — замечает она с мягкой улыбкой.

— Труднее всего было быть с Хантером, когда умирала Элли. И теперь как будто Тори тоже умерла. В некотором смысле, так и есть. Тори, которую я знал до того, как родился Гэвин, перестала существовать. Первые несколько недель после того, как она уехала, Гэвин сидел и плакал и каждые две минуты звал маму. Она никогда не была идеальной матерью, но Гэвину это было и не важно. Я вынужден был слушать, как он звал ее ночь за ночью, а я сидел и плакал, как ребенок, пока он ее звал. Я не знал, сколько ему понадобится времени, чтобы понять, что она не вернется.

Глаза Кэмми наполняются слезами, и она быстро стирает со щек скатившиеся капли.

— Мне очень жаль.

— Я возил его к педиатру почти каждый день, боялся, что он заболеет из-за разбитого сердца. Не знаю, как на маленького ребенка влияет такое, и я боялся, что делаю все неправильно, понимаешь?

Я чувствую, что глаза снова начинает жечь, но не хочу сейчас плакать, поэтому делаю еще один глоток кофе и долго молчу.

— Могу я тебе кое-что сказать? — спрашивает Кэмми.

Все еще не уверенный в своем голосе, я киваю.

— Ты делаешь все лучше, чем могла бы сделать я. Он хорошо одет. Ты надел на него даже больше, чем нужно, — хихикает она.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я с усмешкой.

— Он просыпался в четыре утра. У него подгузник был мокрый, так что я поменяла его и снова уложила спать.

Слезы теперь не остановить, и я зажмуриваю глаза и сжимаю переносицу. Я в полнейшем раздрае. Мысль о том, что кто-то еще заботится о моем сыне, так много для меня значит. Мне приходилось упрашивать Тори сделать что-то для ее собственного сына, а Кэмми сделала это просто так, без вопросов. Я начинаю осознавать, каково это, когда есть кто-то рядом.

— Эй, — успокаивает Кэмми, наклонившись и положив руку мне на колено. — Все будет хорошо.

— Почему ты меня не разбудила?

— Ты ехал всю ночь, чтобы увидеть меня. Ты устал. Это было самое меньшее, что я могла сделать. Плюс, я хотела провести с ним время.

Она не пытается впечатлить меня своими ответами. Она правдива, но я все еще не могу осознать, как это — когда кто-то так сильно заботится обо мне. Это такое странное чувство.

— Боже мой, — восклицает Эвер. — ЭйДжей, ты здесь!

Дочь подбегает и плюхается ко мне на колени, обхватывая за шею руками.

— Я так рада, что ты здесь.

Я немного отстраняюсь, глядя на нее.

— Кто эта девушка, что душит меня прямо сейчас? — шучу я. — Я помню другую, одетую в черное, с огромным, не по возрасту, количеством макияжа на лице.

Она наклоняет голову на бок и позволяет мне еще крепче обнять себя.

— Мама убедила меня одеться получше, — говорит она мне на ухо.

Мама. Слово, которого Кэмми никогда не слышала; слово, которое она заслуживала услышать миллион раз за тринадцать лет.

Смотрю поверх спутанной копны волос Эвер на Кэмми: она держит руку у рта, глаза прикрыты, наверное, чтобы скрыть слезы.

— Она назвала меня мамой, — одними губами шепчет мне Кэмми.

— Как все прошло? — спрашиваю я Эвер.

Дочь спрыгивает с моих колен и садится за стол между нами.

— Первый месяц было отстойно, но потом я перебралась жить сюда, и это было лучшее время.

— Ты понятия не имеешь, как это меня радует, — говорю я ей.

— Знаешь, — начинает Эвер, — у меня была хорошая жизнь. Обо мне заботились и все такое. Я ни в чем не нуждалась и ничего не хотела, потому что они были всегда заняты, но единственное, чего мне не хватало, это настоящей любви. Я не знаю, чувствовали ли они когда-нибудь ко мне то, что, насколько я могу судить, чувствуете ко мне вы двое.

Чувство вины снова просачивается в мои вены, хоть у меня и не было никакого права голоса, когда Эвер отдавали на удочерение. Я знаю, как сильно некоторые родители хотят усыновить ребенка, и как сильно потом его любят и проводят с ним каждую секунду жизни. А еще я знаю, что есть дети, которых усыновляют по неправильным причинам, и я всегда молился, чтобы с Эвер такого не случилось, но что мы можем контролировать? Они, казалось, были искренне рады ей в тот день в больнице тринадцать лет назад. Откуда мы могли знать?

Некоторые приемные родители приходят на эту землю, чтобы спасти какого-нибудь ребенка. А некоторым биологическим родителям просто нельзя жить без своего ребенка. А еще есть те, кому нельзя иметь детей.

— Мы все в этой жизни встречаем тех, кто нуждается в любви.

— Я знаю, — говорит она. — Я знаю почти все, что нужно знать об усыновлении. Я исследую этот вопрос с десяти лет.

— Скучаешь по ним? — спрашиваю я ее.

Я не хочу притворяться, что у нас все прекрасно, чтобы спасти положение. У нее была целая жизнь с этими людьми, и они заботились о ней, обеспечивали ее безопасность и здоровье, пока не умерли, и пока не пришло время для Эвер снова вернуться в нашу жизнь. Я должен их за это уважать.

— Да, — говорит она. — Да, но их никогда не было рядом. Мне больше не хватает няни.

— Понятно, — со вздохом говорю я. — Итак, завтра большой день, да?

Эвер складывает ладони вместе и улыбается так широко, как я никогда еще не видел.

— Я не могу дождаться!

— Мы тоже, — гордо говорит Кэмми. — Кстати, погоди-ка. У меня есть кое-что для тебя — то, что я хотела тебе отдать сегодня.

Кэмми несется по коридору в свою спальню и возвращается через мгновение, вручая Эвер маленький замшевый мешочек.

— Я хочу, чтобы ты это взяла.

Эвер достает из мешочка серебряное кольцо и разглядывает его с блеском в глазах.

— Кольцо?

Я тоже разглядываю его и узнаю.

— Я не смогла бы придумать лучшего дня, чтобы отдать его тебе. ЭйДжей подарил его мне перед тем как ты родилась. Это кольцо-обещание — обещание того, что мы будем вместе, как семья.

— Я не понимаю, — говорит Эвер. — Но мне оно нравится. Спасибо!

Эвер обнимает Кэмми, а потом меня.

— Не могу поверить, что ты сохранила его после стольких лет, — говорю я Кэмми.

— Я спрятала его в «сундук моей надежды», — говорит она с легкой улыбкой.

Я понимаю.

— Кстати, у меня есть вопрос, — говорит Эвер. — Это ведь означает, что ты официально мой папа?

Знаю, каков должен быть ответ, и знаю, какого ответа хотел бы я сам.

— Все немного сложнее, — говорит Кэмми за меня.

— Вы имеете в виду, что должны пожениться или что-то вроде такого, чтобы узаконить все это?

— Это один из способов, да, — соглашается Кэмми. — Но…

— Понятно, — говорит Эвер.

— Я наполовину ответственен за то, что ты живешь в этом мире, и уже только по этой причине всегда буду твоим отцом. Все будет узаконено в свое время, хорошо?

— Хорошо, — говорит она, чуть дергая плечами. — Я хочу есть.

Эвер меняет тему, напоминая мне, что она — подросток, поднимается из-за стола и идет на кухню, чтобы насыпать себе миску хлопьев.

— Папа! — кричит Гэвин. — Папа, папа, папа!

Вбегаю в другую комнату и вижу Гэвина почти в слезах. Он выглядит потерянным, наверное, и в четыре утра он был растерян, но тогда хотя бы было темно. Теперь же ему ясно, что он в комнате, в которой никогда до этого не был.

— Я здесь, дружочек.

Вынимаю его из кроватки и быстро меняю подгузник. Схватив сумку с подгузниками, я тащу и ее на кухню, чтобы накормить Гэвина какой-нибудь едой.

— Он любит яйца? — спрашивает Кэмми.

— Наверняка больше, чем сухие хлопья, — смеюсь я.

— Яйца! — вопит Гэвин.

— Я сделаю тебе самый вкусный омлет, — нежно говорит ему Кэмми.

Гэвин кричит в экстазе и извивается в моих руках, пытаясь слезть на пол. Он бежит к Кэмми и обхватывает ее ноги своими ручками, пока она колет яйца в миску.

— Я помогаю!

— Конечно, ты можешь помочь! — Кэмми поднимает его, сажает на кухонную столешницу рядом с собой и вручает ему венчик. — Давай.

Яичная масса разлетается повсюду, но Кэмми, кажется, все равно. Она неудержимо хохочет, и Эвер широко улыбается, наблюдая за ними.

— Плохая идея!

Не помню, доводилось ли мне бывать в одной комнате с четырьмя так громко смеющимися людьми. Может, такое и было, но очень давно. Я соскучился по ощущению счастья и свободы от тревог.

* * *

— Наконец-то пятница, — говорит Кэмми, потягиваясь в постели с улыбкой на лице. — Боже, эта неделя тянулась так медленно, пока ты не приехал.

— Я слышу тебя, — говорю я, вытаскивая свою одежду из сумки. — У вас есть утюг?

Она указывает на шкаф и встает с кровати.

— Ты меня утомляешь, — стонет она.

— Я могу остановиться, если это для тебя слишком.

Я иду к ней через комнату, обхватываю Кэмми руками и притягиваю к себе. Она откидывает голову, и я наклоняюсь вперед, прижимая свои губы к ее губам, и ощущения еще идеальнее, чем в последний раз, когда я ее целовал.

— Сегодня самый лучший день, — бормочет она мне в губы.

— Ты говорила так вчера, — напоминаю я ей.

— Завтра будет еще лучше.

Разомкнув объятия, которые я готов не размыкать никогда, достаю из шкафа гладильную доску и утюг. Кэмми расхаживает позади меня, перебирая вешалки с одеждой и громко рассуждая о том, что ей надеть в день, когда она снова станет мамой.

Через час и двадцать минут мы все одеты подходящим образом — ну, или в то, что показалось нам подходящим для того, чтобы получить второй шанс на семью.

— Я поведу, — говорит Кэмми, когда мы выходим на улицу. — Никаких грузовиков в таком платье.

— И я не собираюсь спорить, — уверяю я. — Я только возьму автокресло Гэвина из грузовика.

Ставлю Гэвина в траву рядом с ней, и он тут же поднимает руки, решительно настроенный оказаться у Кэм на руках. У него явно хороший вкус в отношении женщин.

Усевшись во внедорожник Кэмми, мы отправляемся в суд, который находится примерно в получасе езды от ее дома. Музыка играет, девушки поют, Гэвин пинает ногами мое кресло, и я расслаблен, зная, что жизнь готовит впереди много радости.

Или, по крайней мере, готовила, прежде чем грузовик, который ехал на встречу, выехал прямо перед нами. Черт возьми.

— Кэм! — кричу я. — Берегись!

Оборачиваюсь вовремя, чтобы увидеть искаженное страхом лицо Эвер и беззаботную улыбку Гэвина, но звук металла, сминающего металл, отправляет меня прямиком в темную дыру и не оставляет шанса оглянуться снова на грузовик, летящий навстречу.

Когда тьма поглощает меня, звуки вокруг захватывают все мои чувства. Крики и стоны наполняют воздух, и я хочу вырваться из тумана, чтобы помочь своей семье, но не могу двигаться. Чувствую себя тяжелым, вжатым в сиденье.

Шум утихает, а затем снова растет. И снова затихает, и растет, вызывая невероятную тошноту. По мере того, как проходят минуты, шум уменьшается, стоны стихают, а крики становятся беззвучными. Мир вокруг перестает двигаться, и вдруг все замирает.

Все замерло. Как моя жизнь в одну минуту может быть почти полностью идеальной, а через несколько секунд — разрушенной до основания?

Рассудок и мысли угасают, и часть меня задается вопросом, а справится ли мой разум с реальностью происходящего, в то время как другая часть решает, что сознанию лучше покинуть меня.

Глава 23

В моей жизни было несколько важных моментов осознания. Первый и второй — когда впервые увидел своих детей. Еще один — когда Кэмми бросила меня навсегда. Еще один — когда Хантер потерял Элли и стал вдовцом в двадцать пять лет. Еще один случился, когда он снова стал счастливым, встретил свою Шарлотту и обрел второй шанс на жизнь; и еще один — когда Кэмми и Эвер вернулись в мою жизнь. И последний момент — сегодня. Самое главное достижение моей жизни — все эти моменты осознания, которые останутся со мной до конца моих дней.

— Он приходит в себя, — говорит женский голос. — Эндрю, ты слышишь мой голос? Пожалуйста, сожми мой палец, если можешь.

Я не узнаю голос, но слышу его и пытаюсь справиться со слабостью, разлитой по всему телу. Сейчас трудно что-то чувствовать.

— Вызовите доктора!

Мой разум кажется совершенно пустым; тем не менее, я понимаю, как попал сюда. Однако предпочел бы, чтобы разум оставался пустым. Мне не нужны новости, которые я узнаю, открыв глаза. Я знаю, что моя семья погибла, и я единственный, кто выжил. Но боль еще не проникла в мое сердце, и я боюсь момента, когда это случится.

— Эндрю, ты можешь открыть глаза, сынок? — спрашивает мужчина.

И мои глаза, словно подчинившись его приказу, широко распахиваются. Я лежу в кровати, а вокруг — белые крашеные стены и пустые стулья. Я пытаюсь что-то сказать, но только беззвучно выдыхаю. Я хочу спросить, жива ли моя семья.

— Тебе нужно расслабиться, ты целую неделю не использовал голосовые связки. Мы дадим тебе что-нибудь для горла.

Неделю?

Паника медленно растекается по моим венам. Ни одного знакомого лица. Я в Пенсильвании, вот почему. И моя семья мертва.

Медсестра протягивает мне кружку с водой.

— Вот, пожалуйста, дорогой.

Через пару минут я уже в силах превратить хрип в связные слова.

— Где моя семья? — сразу же спрашиваю я, понимая, что все может оказаться запутанным, так как у меня нет прав на Эвер, а мы с Кэмми не можем считаться парой. Гэвин, однако, юридически мой ребенок.

Доктор мягко улыбается.

— Дай мне минутку, хорошо? — и выходит из палаты.

Не могу понять, как много времени прошло с момента, когда он ушел, до момента, когда вернулся, но мне кажется, словно провожу так вечность — в подвешенном состоянии, ожидая ужасных слов.

— Эндрю, — говорит доктор. — Пора пристегнуть ремни. — Он тычет в меня пальцем, когда говорит эти слова. — И вот почему…

В этот момент, прерывая доктора, в палату вбегают Кэмми, Гэвин и Эвер. Они бегут ко мне. На руках у Кэмми Гэвин, а Эвер взбирается на кровать, обнимая меня за шею. Мое сердце снова разбивается.

— Я… Я с ума сходила от волнения, ЭйДжей, — говорит Кэмми мне в ухо. — Твои родители и Хантер сидят в комнате ожидания. Мы все переживали. Мы боялись, что ты не придешь в себя.

— Что случилось? — спрашиваю я, потянувшись за Гэвином.

— Ваши мышцы сейчас еще слабы, — предупреждает медсестра.

Я просто хочу подержать его.

Кэмми сажает Гэвина рядом, и он сворачивается в клубочек, положив голову мне на грудь.

— Папа, я скуча-а-а-ал по тебе.

— Ты ударился головой о лобовое стекло. Так сильно, что стекло разбилось. Не от столкновения в другой машиной, а от того, что ты ударился, — объясняет она.

— Со мной все нормально? — спрашиваю я, хоть это и беспокоит меня меньше всего. Я испытываю такое огромное облегчение от того, что вижу их всех вместе.

— У тебя было кровоизлияние в мозг, но врачи смогли его остановить. Но ты вышел из комы не сразу, как они предполагали. Мы не знали до конца... — Она протягивает руку к моему лицу. — У тебя порезы и синяки, но врачи сказали, если ты придешь в себя, обязательно выздоровеешь.

Хантер. Что чувствует он, узнав об этом? После того, что случилось с Элли.

— Как Хантер, все нормально?

Кэмми молча качает головой.

— Он был в настоящей истерике. Так что не особенно нормально.

— Можно мне его увидеть?

Кэмми вопросительно смотрит на медсестру.

— Он тоже может войти, — отвечает медсестра с улыбкой.

— Я пойду за Хантером, — говорит Эвер, забирая Гэвина с собой. — Я люблю тебя, папа.

Эвер наклоняется, целует меня в щеку и убегает прочь.

— Папа? — спрашиваю я. — Когда был суд?

Нижняя губа Кэмми дрожит.

— На суде должны были признать мои родительские права в отношении Эвер. Но не только мои…

— Я не понимаю, — говорю я, обрывая ее. В горле сухо, и оно снова болит.

— Я собиралась сделать сюрприз, — с тихим смешком говорит она.

Я смотрю на нее, замечая розовый ободок, окружающий орехового цвета радужку ее глаз. Она прикусывает нижнюю губу, наверное, чтобы остановить дрожь, и садится рядом со мной на кровати.

— Я смогла доказать твое биологическое отцовство, так что тебе дали родительские права. Мы снова законные родители Эвер. Мы так и не попали на слушание, но нам прислали решение суда.

— Так вот почему тебе был нужен мой образец ДНК. Я надеялся, но подумал, что ты мне скажешь.

Мое лицо светится от счастья, чувства переполняют. Сердце наполняется такой любовью и благодарностью, что кажется, оно вот-вот взорвется. Моя грудь болит самой приятной болью, и я не знаю, зачем судьбе понадобилось проводить меня через девять кругов ада, прежде чем подарить надежду, но вот она, в моих руках.

Кэмми обхватывает ладонями мои щеки и прижимается лбом к моему лбу

— Круг замкнулся. Нам так повезло, ЭйДжей, — шепчет она, и ее слезы падают на мой нос.

Я поднимаю свои тяжелые руки и обнимаю ее. Мне так хочется притянуть ее к себе на кровать, но я останавливаю себя. Пока мне лучше быть осторожным, особенно учитывая, что произошло за последнюю неделю.

— Я люблю тебя, Кэм.

— ЭйДжей, — плачет она, — я молилась каждый день, чтобы ты очнулся и выздоровел. Я не могла понять, как может жизнь становится невыносимо прекрасной и одновременно разлетаться на части у меня на глазах. Я не могу потерять тебя снова.

— Все будет хорошо, — обещаю я.

— ЭйДжей, — выдыхает Хантер, быстро шагая через палату. — О, Боже. Ты напугал нас до смерти, братишка.

Кэмми приподнимается, чтобы освободить Хантеру место, и он обхватывает ее за шею, притягивает к себе и целует в лоб.

— Эта девушка... она — твой чертов ангел. Ты должен это знать.

Я в замешательстве и не понимаю, о чем он. Не хочу спрашивать, но выражение моего лица спрашивает за меня.

— Она остановила кровотечение. Удерживала тебя, пока не приехала «скорая», и в это же время успокаивала детей. Не знаю, смог бы я отреагировать так быстро и справиться с этим так, как справилась Кэмми. Она спасла тебе жизнь, ЭйДжей.

Кэмми кладет руку на плечо Хантера, чуть отстраняя его.

— Хантер, — тихо говорит она, выбираясь из-под его руки. — Я сейчас вернусь.

— Извини. Я просто хотел, чтобы он знал, какая ты удивительная.

— Я уже знаю, — говорю я ему.

Когда Кэмми выходит в коридор, Хантер продолжает:

— Я не хотел вот так врываться, просто... она заботилась о Гэвине всю неделю. Она всегда была рядом. Мы с мамой дюжину раз предлагали забрать его, а Кэмми настаивала, чтобы он остался с ней. Когда бы я ни наведался в больницу, она держала его на коленях. Кажется, за эту неделю она ни на минуту не оставляла его одного. Мы заставляли ее пойти домой, чтобы немного поспать и принять душ, но каждый раз это был настоящий бой. Она не хотела тебя бросать.

Это все не удивительно, но одновременно кажется нереальным. Никто так меня не любил, и это все, чего я когда-либо хотел.

— Она на самом деле любит Гэвина, да? — спрашиваю я.

— ЭйДжей, она на самом деле любит тебя. Это та же любовь, что была у меня с Элли. Я говорю тебе еще раз: отношения, что начинаются в юности, перерастают в любовь, и она в сто раз сильнее любви между людьми, которые начали встречаться взрослыми. Там все по-другому. Она сильнее и крепче, даже если у вас была разлука длиной в тринадцать лет. Кэмми — твоя единственная. Так было всегда.

Хантер кладет руку мне на плечо и тяжело выдыхает.

— Боже, какая неделя. Мне давно не было так страшно.

— Где Шарлотта и девочки? — спрашиваю я.

— Была настоящая война, но я заставил их остаться дома. Для девочек это могло бы быть слишком тяжело. Олив и Шарлотта по очереди звонили всю эту неделю. Каждый час. Они сходят с ума.

Вслед за Хантером в палату входят мама и папа, и они оба изо всех сил стараются скрыть свои чувства. Должен сказать, они неплохо справляются. Но набрякшие мешки под мамиными глазами означают, что она плакала всю неделю. И папа, человек, который не плачет, выглядит так же.

— Со мной все нормально, — уверяю я их.

— Знаешь, мы всю твою жизнь обходились без каких-либо серьезных происшествий, ну кроме пары сломанных костей, но, похоже, ты просто решил отложить все на этот год, да? — говорит папа.

— Мне нравится делать все сразу. Вы же знаете. — Я пытаюсь засмеяться, хотя это больно.

— У тебя замечательная девушка, ты знаешь? — говорит мама. — Твоя Кэмми не перестает меня удивлять. Она просто замечательно справляется с Гэвином и Эвер.

Мама что-то говорит, но в голове — наверняка сразу по нескольким причинам — стоит туман, и мне сложно осознать все сразу.

— Господи боже, и еще я познакомилась с твоей дочерью, мы узнали друг друга за эти дни, и она потрясающая. Такой умный и красивый ребенок, и внешне, и внутренне. Эта неделя нас всех так сблизила, а теперь ты вернулся к нам, и это просто прекрасно.

— Что-то я немножко устал, — говорю я им.

— Ты проспал целую чертову неделю, сынок, — говорит папа. — Как ты можешь устать?

Он посмеивается, но когда подходит медсестра, обращается к ней.

— Здравствуйте, э… С ним ничего не случится, если он сейчас снова уснет?

— Скоро мы проведем еще несколько исследований. Думаю, пока мы не получим все результаты, у него не будет возможности поспать, — поясняет она.

Почему-то я решил, что теперь, когда проснулся, все в порядке. Какие еще исследования, и какие результаты? Кэмми знает?

— О, — удивляется отец, — я не знал, что нужны еще анализы.

— Это стандартная процедура, — поясняет медсестра с вымученной улыбкой. — Не беспокойтесь, сэр. Мы вернем его вам через мгновение.

Медсестра выпроваживает всех из палаты, хотя мне этого очень не хочется.

— Мы хотим сделать вам еще одно сканирование мозга и проверить сосуды, ЭйДжей. Предполагаю, что вам придется остаться в кровати еще несколько дней, но уверена, вы скоро встанете на ноги, — говорит медсестра.

— Хорошо, — отвечаю я.

Сканирование мозга и исследование сосудов проходят как в тумане, и я слушаю медицинский жаргон, который для меня не имеет смысла. Время тянется, и мне кажется, что все это происходит в течение нескольких часов.

Врачи сказали, что в ближайшее время должен прибыть физиотерапевт, чтобы помочь мне подняться и заставить немного подвигаться, плюс меня ожидают боли от долгого нахождения в постели, но неделя в коме — не такой срок, чтобы можно было беспокоиться.

Кэмми, Эвер и Гэвин возвращаются и устраиваются на стульях для посетителей рядом со мной.

— Я принесла тебе одежду, — говорит Кэмми, положив небольшую вещевую сумку на край кровати. — Я подумала, тебе будет более комфортно, если на тебе будет твоя одежда.

Я не знаю, как реагировать на ее доброту и заботу.

Когда жил с Тори, я возводил ее на пьедестал. Я думал, что так и делает муж, желающий сохранить брак. Папа постоянно талдычил мне об этом, но мне кажется, по большей части он злился из-за того, что я могу развестись во второй раз, а ведь мне нет еще и тридцати. И я не могу винить его за это беспокойство. Тем не менее, покончив с двумя неудачными браками и вернувшись к старым, но таким новым отношениям с Кэмми, я узнал кое-что что важное — нельзя опускать руки, если хочешь чего-то добиться. Нужно бороться.

Тори никогда не пыталась. Я пытался. Я знаю, что пытался. Кэмми тоже пыталась, несмотря на то, что мы были просто двумя глупыми влюбленными подростками, которые отказались от своего ребенка. И, тем не менее, я знаю, что она ради меня пойдет на край света, и знаю, что сделаю для нее то же самое. Я пройду огонь, воду и медные трубы, просто чтобы увидеть ее улыбку, но самое хорошее здесь то, что она никогда не заставит меня это делать. Это легко, так легко, как и должно быть.

— Ты знаешь, насколько важно для меня, что ты заботишься обо мне?

— Я не колебалась ни секунды, глупый. Ты нуждался во мне, и я здесь. Что еще имеет значение?

И это именно то, что нужно. Так просто.

— Кэм, — говорю я, пытаясь сесть, — я хочу все сделать правильно. Я знаю, что мы не готовы пока к чему-то большему, но мне нужно быть с вами. Я не уверен, что свидания — это по мне. Мне кажется, нам нужно пропустить несколько шагов, потому что мы уже встречались, ведь правда? — Я двигаюсь, и с губ срывается стон. — Я знаю, как ты относишься к ярлыкам.

Она наклоняется вперед и упирается руками в кровать.

— Что ты хочешь сказать, ЭйДжей? — Легкая улыбка на ее лице означает, что она просто хочет услышать, как я скажу эти слова.

— Боже, жизнь чертовски коротка. Это точно, — говорю я, указывая на себя. — Я хочу быть с тобой. Хочу жить с тобой, начать с тобой новую жизнь, и... я не знаю, сможем ли мы сделать все правильно, но может, пока просто будем семьей?

— Ты ужасен, — ехидно замечает Эвер.

— Тихо там, — указываю дочери. — Тебя никто не спрашивал, ворчунья.

— Просто будем семьей? — повторяет Кэмми.

— Да, я буду папой, ты будешь мамой, а остальное просто встанет на свои места.

— Кажется, мне нравится эта идея, — шепчет она.

— Мистер Коул, мы должны немедленно провести еще одно исследование. Мне жаль, но вашей семье придется снова подождать в комнате ожидания, — быстро говорит медсестра.

— Что происходит? — спрашиваю я.

Кэмми встает, поднимает Гэвина на руки, и Эвер тоже встает со стула.

— Что происходит? — настаивает Кэмми.

— Кажется, еще продолжается кровотечение. Нам нужно сделать еще одно исследование… пусть остальное вам расскажет доктор.

Чувствую, как из легких уходит весь воздух. Я думал, что проспал самый опасный период, но, похоже, мне не так повезло.

Возвращаюсь в тот же кабинет, куда меня возили и раньше, но в этот раз они используют другой аппарат, и вокруг мониторов в соседней комнате бегает больше врачей. Чувствую себя лабораторной крысой.

— Эй, — зову я, — кто-нибудь. Пожалуйста, скажите мне, что происходит? Я вроде как немного волнуюсь.

Подошедший доктор отодвигает один из аппаратов.

— ЭйДжей, во время первоначального обследования мы не заметили еще один очаг кровоизлияния. Возможно, потому, что уделяли внимание другой стороне, а может, кровоизлияние началось позже. Оно несильное, но оставлять так дело нельзя. В любом случае, для наркоза сейчас не лучшее время, особенно после недельной комы. Мы можем рискнуть, или есть альтернатива.

— Какая альтернатива? — спрашиваю я, и мне страшно услышать ответ.

— Есть некоторые пациенты, в основном с опухолями головного мозга, которых нельзя подвергать анестезии из-за риска осложнений. В этой ситуации риск осложнений такой же, и я бы чувствовал себя более комфортно, выполняя операцию, пока ты находишься в сознании.

— Я должен буду находиться в сознании во время операции на мозге? — уточняю я. Потому что, черт, я не уверен, что даже мысленно способен пройти через это.

— Мы дадим тебе препарат для обезболивания, но мне нужно знать, считаешь ли ты себя способным через это пройти?

— Откуда мне знать?

— Ты знаешь себя лучше, чем я, сынок, и хочу дать тебе право выбора, потому что альтернатива, по моему мнению, куда более опасна.

— Когда мы должны будем это сделать?

— Немедленно. Иначе могут возникнуть осложнения, с которыми нам не хотелось бы иметь дела.

Я киваю, отвечая и не отвечая одновременно. Он предлагает мне выбор, но я не чувствую, что он у меня есть.

— Могу я сначала поговорить со своей семьей?

— Конечно, — говорит он.

Возвращаюсь в свою палату, и все остальные сразу же входят внутрь, скорее всего, чтобы сэкономить время. Они обращаются со мной, как будто я вот-вот умру. Эта мысль пугает меня до чертиков.

Все смотрят на меня со страхом в глазах.

— Им снова нужно меня оперировать. Кажется, кровоизлияние продолжается.

— Снова под наркоз? — подает голос Хантер. — Нетушки.

Я с трудом сглатываю, пытаясь собрать в кучу слова, которые даже в голове не могу произнести твердо.

— Вообще-то, во время операции я буду в сознании.

— Что? — голос Кэмми едва слышен.

— Слишком опасно сейчас давать мне наркоз, и слишком опасно медлить. Вот такие дела.

— Сначала я хочу поговорить с доктором, — говорит папа.

— Да, я тоже, — соглашается мама.

— Ребята, доктор ясно дал понять, что у меня не так много времени, и я ему верю. Кажется, он знает, о чем говорит.

Папа падает в кресло, на его лице ни кровинки. Он подпирает рукой голову и медленно и тяжело дышит.

Эвер закрыла ладонью рот и смотрит на меня так, будто увидела призрака. Она не должна быть во всем этом замешана. Она уже через многое прошла. Гэвин ничего не понимает, но она понимает.

— Могут быть осложнения? — спрашивает Кэмми.

— Он не сказал, но выбора особо нет. Так что лучше решусь на операцию, не думая об осложнениях, тем более, что я должен быть в сознании.

Кэмми понимающе кивает головой, хотя я почти уверен, что она не совсем понимает. Потому что даже мне трудно это все осознать.

— ЭйДжей, я хочу знать квалификацию этого врача, — говорит мама, потирая плечо папы. — А куда ушел Хантер?

Наверняка брат уже насел на доктора.

— Хорошо, итак, пройдемся еще раз, — говорит медсестра. — Сейчас мы должны подготовить ЭйДжея к операции. Как только все закончится, и он отойдет от лекарств, кто-нибудь к вам выйдет и все расскажет.

Кэмми наклоняется и целует меня в лоб.

— Подумай о покупке дома, в котором мы будем папой и мамой. У нас будут деревянные качели на большом дереве на заднем дворе. Думай об этом все время. Думай о нас — о своей семье, о том, как мы прошли через все эти ужасы. Ладно? — шепчет она.

Я беру ее за руку, нежно сжимая.

— Думаешь, с этими ужасами я справлюсь?

Она сжимает зубы и с трудом сглатывает, ради меня стараясь изо всех сил сохранять позитивный настрой.

— Я знаю, что ты справишься, — говорит она.

— Спасибо за эти слова. — Я отпускаю ее руку.

Эвер обнимает меня, прижимая голову к груди.

— Я потеряла одного отца, но ты мой настоящий папа, и я не могу потерять тебя. На этот раз я не смогу так легко это пережить.

Ее слова разбивают меня на части, раскалывают прямо по центру и оставляют беспомощно лежать в луже пустоты.

— Эвер, ты знаешь, что означает твое имя?

Она пожимает плечами, в ее глазах стоят слезы.

— Я не знаю. Не думала об этом.

— Последнее, что папа сказал тебе перед тем, как тебя отдали, — говорит Кэмми. — Он сказал, что ты для него — всё. Эврифин.

— Но кое-кто решил, что Эврифин — хорошее имя, так что его сократили до Эвер и так назвали тебя.

— Меня зовут Эврифин? — тихо спрашивает она.

— Да. И ты для нас — всё, — говорю я ей.

Эвер плачет, и Кэмми обнимает ее, наклоняясь, чтобы дать Гэвину меня поцеловать.

— Я люблю тебя, папа.

— Я люблю тебя, дружочек. — Я не должен все время прощаться. Дни прощаний должны закончиться. Почему они не заканчиваются?

Мама говорит мало, но целует и смотрит мне в глаза, когда говорит, что у меня нет выбора: вернуться к ним или нет.

— Я найду тебя и все равно верну, Эндрю, ты меня понял? — Она изо всех сил старается оставаться сильной, хотя ее голос с каждым словом срывается.

Папа говорит еще меньше. Он сжимает мою руку, целует в лоб и тихо бормочет:

— Я люблю тебя, сынок, — и выходит из палаты.

Хантера все еще нет, но когда медсестра приходит, чтобы заменить капельницу обезболивающим или что там еще мне нужно, он все-таки появляется.

— Это хороший врач. Я ему верю. Он поможет тебе, и ты выдержишь операцию. Ты меня понимаешь? Ты справишься, ЭйДжей. У тебя нет выбора.

— Я не заставлял бы вас проходить через это снова, — говорю ему решительно, одновременно осознавая, что в этой ситуации я мало что решаю.

Минуты проходят, лекарство действует, и мир становится размытым. Я не совсем в себе, странное ощущение. Как будто онемел внутри и снаружи. Медсестры и врачи говорят со мной, но это больше похоже на какую-то тарабарщину.

Осознаю, что иду по коридору, но не понимаю, быстро или медленно. Мы заходим в комнату, в которой белый пол и потолок сливаются и переходят друг в друга. Я знаю, что не сплю, но это как спать наяву. Я бы предпочел не думать, не слышать и не чувствовать.

Секунды и минуты размываются, звуки вокруг похожи на гул стройки где-то в километре от меня. Мне нелегко дышать, но чувствую себя спокойно, учитывая, что происходит снаружи и внутри моей головы.

Потом снова иду, но опять не понимаю, как быстро, и теперь даже не осознаю куда.

Глава 24

Кэмми

Всю жизнь меня окружали вина и порицание. Я должна была сражаться, когда родители заставили меня сдаться. Должна была сражаться, когда они заставили меня покинуть Коннектикут. Должна была справиться со своими страхами, когда в восемнадцать лет решила вычеркнуть ЭйДжея из своей жизни. Я должна была умолять его поехать со мной в начале этого года, когда решила бороться за свои родительские права. А на прошлой неделе я должна была сказать ему, что его ждет. Это все я. Все, что пошло не так, — из-за меня. Тем не менее, он не винит меня. Он все понимает. Я его не заслуживаю.

Мне никогда еще не приходилось сидеть в комнате ожидания так долго. Каждый день вот уже на протяжении недели я разглядываю маленькую дырочку в стене. Но сейчас чувствую, что могу глядеть прямо сквозь нее. Эта дыра — единственный способ не видеть беспокойства на лицах родителей ЭйДжея и Хантера. Гэвин играет с книгой на сиденье рядом со мной, Эвер играет в игру на моем телефоне. Я не могу не думать о худшем. Я так хотела, чтобы с ЭйДжеем этого не случилось, так хотела не быть с ним — вопреки тому, что мы были предназначены друг другу. Я думала, что всегда знала лучше, или мои родители знали лучше, и позволила себе принять это решение, не задумываясь об альтернативе.

Я хотела освободить ЭйДжея после того как разрушила его жизнь, забрав его дочь, не спрашивая, что он чувствует. И я очень сожалела, что не записала его как отца ребенка. Это худшее, что я сделала, и до сих пор не попросила у него за это прощения.

Но все потраченные усилия стоили установления биологического отцовства ЭйДжея. Это был единственный способ извиниться за то, что я отняла у него дочь.

— Перестань винить себя, — говорит Хантер, и я отвожу взгляд от стены.

— Я… нет, я не виню… — лгу я.

— Ты забыла, что я знаю тебя с пятнадцати лет? — спрашивает он.

Я натянуто улыбаюсь.

— Я знаю. Ничего не могу с собой поделать.

Он поднимает Гэвина и пересаживает к себе на колени.

— Я пригрозил ему, Кэм. Он справится. У него нет выбора.

Чувствую, как внутри что-то медленно ломается, но не могу плакать на глазах у людей, которые любят его так же сильно, как люблю я. Все стараются быть сильными, и я тоже должна быть сильной. Просто мое чувство вины сильнее, чем у них.

— Знаешь, сколько раз ЭйДжей говорил мне, что поедет искать тебя в Вашингтон? — спрашивает Хантер.

— Он говорил так?

— Господи, да. Наверное, каждый месяц два года подряд. Сразу после того, как ты бросила его. Он был убежден, что если ты увидишь его, обязательно передумаешь.

— Ты остановил его? — спрашиваю я.

Хантер смеется.

— Да, после того, как он раз десять съездил и вернулся с пустыми руками.

— Он приезжал за мной?

Хантер поворачивается ко мне.

— Кэмерон, ЭйДжей любил тебя с шестнадцати лет. Должно быть, годам к двадцати пяти он перестал упоминать твое имя каждую неделю. Обычно это была какая-то история или просто воспоминание. Я позволил ему делать то, что он хочет. Мне было его жаль, но я понимал, почему ты сделала то, что сделала.

— Я и сама не понимаю, почему сделала то, что сделала, — говорю я, чувствуя глубокий стыд. — Мои родители были такими деспотичными, и я позволила им решать за меня даже там, где не должна была позволять.

— Для восемнадцатилетней ты оказалась очень разумной. Ты хотела, чтобы ЭйДжей жил своей жизнью, и сама хотела жить своей. Ты не хотела, чтобы вы оба лишились будущего, которое могло бы у вас быть. Вам обоим было не по пути, и если бы один бросил все ради другого, это было бы несправедливо.

То, что он говорит, имеет смысл, но не уверена, что обдумывала это так тщательно в то время. Мысли были примерно те же, но в устах Хантера это звучит более разумно, чем тогда звучало в моих.

— Не уверена, что мыслила так ясно, — говорю я ему.

— Знаешь, что ты доказала? Ты сделала то, что мы с Элли боялись сделать. Я не скажу, что мы совершили ошибку, постоянно находясь рядом друг с другом до самой ее смерти, но в каком-то смысле так и есть.

— Но вашим отношениям это не навредило. Вы все равно не смогли бы друг без друга.

— Может быть, но вас с ЭйДжеем, несмотря на то, что вы оба поступили учиться туда, куда хотели поступить, жизнь потом снова свела вместе. Нечто большее, чем вы сами, привело вас сюда.

Сюда. В этот самый момент, когда каждый из нас задается вопросом, а выдержит ли ЭйДжей эту операцию. И если да, то сможет ли избежать ее осложнений?

Я пожимаю плечами.

— Я понимаю тебя, но мне жаль времени, которое мы потеряли. Вот и все.

— Слушай, я люблю своего брата больше всего на свете, но он бы все испортил, если бы вы встретились, когда были младше. ЭйДжею не везло в начале его взрослой жизни. Он ведь пережил два неудачных брака.

Знаю, что в случае с Тори ЭйДжей не виноват, но я мало знаю об Алексе — его первой жене. Полагаю, для этого тоже есть веская причина.

— Он должен был пройти через трудности. Многие из нас учатся на своих ошибках. И когда вы учитесь на своих ошибках, начинаете понимать, что в жизни действительно важно, и что действительно от нее нужно, чтобы оставаться собой. Я обещаю, теперь он ничего не испортит.

— Ты не должен мне обещать, — говорю я Хантеру. У ЭйДжея может не быть шанса все испортить. — Боюсь, я не смогу рассказать ему все, что должна была рассказать.

— Я уже говорил тебе, у него нет выбора. Он справится…

Открываются металлические двери, и выходит доктор. Мое сердце падает куда-то вниз. Мы с Хантером поднимаемся и идем вперед, а родители ЭйДжея следуют за нами по пятам.

— Он в порядке? — спрашиваю я, едва выговаривая слова.

— Он отлично справился, — говорит доктор. — Должен сказать, ваш парень по-настоящему крут. Бодрствовать во время такого рода процедур — непростая задача.

— Теперь он вне опасности? — спрашивает Хантер.

— Мы провели сканирование на предмет наличия пораженных зон, и, кажется, мы справились. К счастью, необратимых повреждений нет, поэтому он скоро встанет на ноги и полностью восстановится.

Я прижимаю ладонь к груди и чувствую, как сердце колотится изнутри о ребра. Хантер обнимает меня и прижимает крепче, чем, видимо, сам осознает. Он закрывает рукой глаза и начинает дрожать всем телом. Я забираю из его рук Гэвина, и родители ЭйДжея обнимают его.

Смотрю на доктора, чувствуя, как уменьшается тяжесть в груди.

— Спасибо вам, доктор.

— ЭйДжей счастливчик, — говорит он. — Некоторое время ему нужно будет поберечь себя, но немного лечебной физкультуры — и он будет в форме.

— Хорошо.

Доктор кладет руку мне на плечо и мягко улыбается.

— Пожалуйста, не стесняйтесь звать меня по любым вопросам, — говорит он, вручая мне свою визитку.

— Когда мы сможем его увидеть? — спрашиваю я.

— Медсестра вам подскажет, когда его переведут из реанимации, — говорит он.

Доктор уходит обратно через металлические двери, и мы следим, как исчезает в коридоре его тень. В этот момент комнату ожидания освещает солнце, и мне это кажется хорошим знаком.

Я поворачиваюсь к родителям Хантера и ЭйДжея.

— Не знаю, что вам рассказал ЭйДжей, но мы с Эвер возвращаемся в Коннектикут. Мы с ЭйДжеем собираемся жить вместе, но не хотим торопить события.

Мама ЭйДжея убирает руку с плеча Хантера и протягивает ее ко мне.

— Не могу выразить, как я счастлива, — говорит она.

— Думаю, все будет просто отлично, — отвечаю я.

— Знаешь, — говорит отец ЭйДжея, — у меня есть приятель, он занимается недвижимостью, и недавно рассказывал мне о доме, который на прошлой неделе выставили на продажу. Там нужно кое-что подлатать, но это ведь совсем не проблема, если в семье у тебя три плотника. — Отец ЭйДжея буквально светится от этой мысли. — На этой неделе ЭйДжей и Хантер должны были как раз начать работать над ним для риелтора.

— А на заднем дворе много деревьев? — спрашиваю я, вспоминая о маленькой мечте, о нашей с ЭйДжеем мечте, о которой мы говорили до операции — о которой мы часто говорили, когда были юными.

— Я не уверен, но кажется там есть, по крайней мере, пара больших дубов. Ты хотела пустой двор?

— Нет, — говорю я ему. — Точно нет.

— Думаю, тебе очень понравится. Знаешь, ЭйДжей продал свой дом меньше чем за неделю, так что вам надо обдумать все быстро. Вы можете обсудить это, когда он придет в себя, а я помогу вам с этим делом.

Я и понятия не имела, что ЭйДжей продал свой дом. Он ни словом не обмолвился об этом.

— Где же он жил?

— О, я не знал, что вы не говорили об этом, — говорит отец ЭйДжея.

— Они жили у меня. Мы помогали ему с Гэвином, — говорит Хантер. — Он не хотел говорить тебе, пока ты не решила, что делать дальше. Он ждал суда, это я точно знаю.

— Ох, — я тяжело вздыхаю, — мы ведь разговаривали почти каждый день.

— Он не хотел тебя волновать, — говорит Хантер. — Не вини его за это. Я точно знаю, это потому, что он любит тебя, Кэмерон.

— Я в этом и не сомневалась, — отвечаю я, чувствуя огромное облегчение.

— Похоже, все у вас нормализуется, — говорит его мама.

* * *

Проходит чуть больше часа, прежде чем за нами приходит медсестра. У Гэвина приступ активности, и мы решаем идти к ЭйДжею по очереди. Теперь я настаиваю, чтобы родители ЭйДжея и Хантер пошли первыми.

— Мам, мы действительно переезжаем обратно в Коннектикут? — спрашивает Эвер.

— Да. Ты же не против?

— Не против, — улыбается она. — А что насчет школы?

Я смотрю на часы, напоминая себе, какое сегодня число. Конец августа. Школа начнется через три недели

— Мы запишем тебя в школу — мою старую школу. В первый год там будет много новичков, так что для тебя это лучший вариант.

Она немного нервничает, как и я, но знаю, что так будет лучше для нее.

— На обратном пути мы заглянем в магазин школьных товаров, и ты сможешь выбрать все, что захочешь. Как тебе идея?

— Ты могла бы быть отличной мамой, знаешь, — говорит она вместо ответа на вопрос.

— Может да, может нет, но теперь я понимаю, что хотела бы провести вот так всю жизнь. — Я усаживаюсь рядом с ней и целую в щеку. — И с этим малышом. Я провела с ним так много времени на этой неделе, что уже не могу представить жизни без него.

Целую Гэвина в макушку и прижимаю к себе, пока он пытается вырваться из моих рук.

— Здорово, что у меня есть братик, — говорит Эвер.

Хантер и его родители возвращаются, все трое широко улыбаясь.

— Похоже, операция сделала ЭйДжея настоящим шутником. Удачи с ним, — говорит Хантер.

Я усмехаюсь. Интересно, что они имеют в виду? ЭйДжей всегда был не прочь пошутить. Шутник просто прятался в темном уголке до прошлого года. Пришло время для счастья и нового начала.

Беру Гэвина за руку и жестом зову с нами Эвер, и мы идем по коридору в палату ЭйДжея. Его голова перевязана, но он проснулся и выглядит вполне собранным, учитывая, через что ему пришлось пройти. Я улыбаюсь ему, и его лицо тут же освещает улыбка.

— Я слышала, с тобой все будет хорошо.

— Я слышал, что я просто идеален, — говорит ЭйДжей. — А еще — что немного упрям.

— Могу это подтвердить, — говорю я со смехом. — ЭйДжей, прости меня за все это.

Он немного смущен моими извинениями.

— О чем ты говоришь?

— Я была за рулем, — говорю я, пожимая плечами.

— Да, но у меня не был пристегнут ремнем безопасности. Плюс, это грузовик врезался в нас, помнишь?

Я едва заметно киваю.

— Я знаю. Но чувствую, что должна извиниться не только за эту аварию.

— Погоди, Кэм, — говорит он. — Не надо. Тебе не за что извиняться. Если я чему-то и научился, так это тому, что все происходит по какой-то причине — чему-то нас научить или заставить ценить то, что мы раньше не ценили.

Я усаживаю Гэвина на кровать.

— Ты должен быть понежнее с папочкой, приятель.

Гэвин прижимается к руке ЭйДжея своей темноволосой головкой и сразу же закрывает голубые — такие же, как у отца — глаза. Он сворачивается в клубочек и пытается натянуть на себя простыню. Гэвин мало спал на прошлой неделе. Я знаю, ему было трудно быть вдали от отца, и оттого я люблю ЭйДжея еще больше. Он оказал такое влияние на этого маленького мальчика. Из юноши, который решил не заводить детей после того, что мы пережили, он превратился в отца, которого хотел бы иметь любой ребенок.

— Теперь мы можем вернуться домой? — спрашивает ЭйДжей с усмешкой. — Ты принесла мне одежду? Никто не заметит, как мы сбежим. Но теперь поведу я, если ты не против.

— Ты сошел с ума, — смеюсь я.

— Точно. Кажется, на пару минут они вытаскивали мой мозг. Это было прикольно.

— Когда тебя выпишут — через несколько дней, надеюсь — мы вернемся в Коннектикут и купим дом, как и говорили.

— Только если там будут дерево и качели, — говорит он.

— Я помню, — улыбаюсь я. — Я позабочусь об этом, и о тебе, и о детях.

— Если бы у меня сейчас не было дырки в мозгу и перевязанной головы, я бы сказал, что я самый счастливый человек в мире. Но даже с повязкой и дыркой, я наверняка один из самых счастливых людей в мире.

— Только ты можешь улыбаться и смеяться после операции на мозге. — Я наклоняюсь и нежно целую его в губы.

С небольшим усилием он поднимает руку и обнимает меня, притягивая поближе.

— Не переставай меня целовать.

— Никогда не перестану, — говорю я ему.

— Никогда? — спрашивает он.

— Кажется, вот так у нас и появилась Эвер, — шепчу я ему в губы. (Примеч.: в реплике Кэмми наречие «ever» — здесь «никогда», звучит так же, как имя их дочери — Эвер).

Глава 25

ЭйДжей

— Я не помню, чтобы подписывал какие-то бумаги, — говорю я Кэмми. — О чем ты говоришь? Ты купила нам дом?

— Ты подписал бумаги! — смеется она. — Может, тогда ты еще был под действием лекарств, но это ты подписал документы. Твой отец позаботился об остальном. И, насколько мне известно, Хантер и твой отец работали день и ночь, чтобы сделать ремонт. Так что мы можем сразу туда переехать.

— И где это? Не могу поверить, что ты сделала это, даже не показав мне, — говорю я.

— Ты доверяешь мне? — спрашивает Кэм.

— Это очень трудный вопрос. — Я издаю саркастический стон.

— Садись в грузовик, — говорит она.

Леди сказала — я сделал. Мы выезжаем на дорогу, и я машу маме на прощание. Их дом был нашей первой остановкой после долгой поездки домой из Филли (Примеч.: местное название Филадельфии), из-за того, что я не знал, как надолго нам придется у них остаться. Я и понятия не имел, что в последние две недели, пока был в больнице, Кэмми тайно планировала нашу жизнь.

Мы едем по знакомым улицам в ту часть города, которую я всегда любил больше всего — туда, где больше земли и меньше офисов. Дома и земельные участки здесь гораздо больше, чем даже мог представить, но я никогда не мог себе этого позволить. Тори хотела жить как можно ближе к центру города, и я проиграл эту битву. Понятно, что когда два человека не могут договориться о том, какого цвета простынями застелить кровать, из этого ничего хорошего не выйдет.

— Кажется, ты едешь не туда, — говорю я Кэмми. — И ты ведешь мой грузовик как полный чайник.

Она посматривает на меня, задерживая взгляд.

— Я знаю, куда еду. Я тоже прожила в этом городе половину своей жизни.

— Но на этой улице только один дом, Кэм, и он не продается. Поверь мне.

— Ты прав, — говорит она, горько вздыхая. — Он не продается.

Мы въезжаем на подъездную дорожку у старого фермерского дома, того, которым я грезил с детства. Мы с Кэмми бывали здесь чаще, чем должны были.

— Кэм, — говорю я.

Она паркует грузовик, и теперь мне действительно интересно, что происходит.

— Это наш новый дом? — спрашивает Эвер с заднего сиденья.

Кэмми поворачивается, чтобы улыбнуться, но не отвечает ей.

— Кэмерон, — говорю я строго, выделяя голосом ее полное имя.

Она выбирается из грузовика и открывает заднюю дверь, чтобы вытащить из автокресла Гэвина.

— Идем, Эвер, — говорит она.

Медленно выхожу из грузовика, не торопясь, как и сказал мне доктор, даже несмотря на то, что я на грани и пытаюсь понять, что происходит. Открываю заднюю дверь, выпуская Эвер, и она обнимает меня за талию.

— Ну? — спрашивает Эвер.

— Добро пожаловать домой, — говорит Кэмми.

В груди взрываются эмоции, и никогда еще мне не было так хорошо. Я никогда в жизни не чувствовал себя таким счастливым. Я иду вперед, поднимаюсь на крыльцо и снова оглядываюсь на Кэмми в поисках одобрения, прежде чем открыть входную дверь. Пожалуйста, пусть это будет не чужой дом.

— Вперед, — говорит она.

Открываю дверь и вижу обставленную мебелью комнату. Половина вещей здесь моя, половина — новая. Полы и стены переделаны, а Хантер и папа стоят посреди гостиной.

— Вы издеваетесь?

— Добро пожаловать домой, сынок, — говорит папа.

— Ну, теперь вы сможете взять на себя часть семейных обедов и воскресных завтраков, — говорит Хантер. — Оправдания не принимаются.

— А мы можем это себе позволить? — спрашиваю я Кэмми. Я получаю хорошую зарплату, но чтобы купить такой большой дом, ее точно недостаточно.

— Тут был настоящий разгром, — говорит папа. — Мы предложили им сделку, и ипотека вам обойдется теперь даже дешевле, чем ипотека за твой последний дом.

— Это и была наша большая работа, ЭйДжей. Мы должны были начать две недели назад.

— Гребаный…

Эвер бежит мимо меня вверх по лестнице.

— Какая у меня комната?

Гэвин мчится за ней, поднимаясь по лестнице на четвереньках.

— Я тоже хочу комнату!

— Тут пять спален, так что, надеюсь, они решат этот вопрос, — смеется Кэмми.

— Даже не знаю, что сказать, — говорю я.

Кэмми берет меня за руку и ведет через весь дом — через большой и светлый первый этаж — к французским дверям, которые ведут на задний двор… на мой задний двор.

Мы делаем несколько шагов от крыльца по заросшему луговой травой двору. Кэмми продолжает тянуть меня вперед. Она подводит меня к большому дубу посреди двора и дергает за деревянные качели, свисающие с ветки.

— Ты невероятная, — говорю я ей.

— Ты всегда этого хотел, — говорит она, положив голову мне на плечо.

Я обнимаю ее, притягиваю к себе и целую, вложив в поцелуй все, что чувствую прямо сейчас. Мне все равно, что вся моя семья может увидеть нас в окно. Я обнимаю ее, и хочу притянуть еще ближе — но я и так близко, насколько возможно.

— Верно, этот дом — мечта, которая сбылась, но именно ты, Кэм — это все, чего когда-либо хотел, — говорю я, убирая с ее лица прядь волос. — Ты, должно быть, очень сильно любишь меня, раз вложила столько труда в исполнение моей мечты.

— Я всегда очень любила тебя, — говорит она. — Я хочу быть с тобой в твоих мечтах. Это была моя единственная мечта.

Теплый ветерок сдувает волосы Кэмми мне на лицо, принося аромат лаванды — да, именно лаванды. Теперь я уверен. Ощущение наполняет теплом каждую частичку моего тела, заставляя осознать, через что нам пришлось пройти.

— Знаешь, — вздыхаю я, — с того момента, как ты меня бросила, мне всегда чего-то не хватало.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она.

— Половину моего сердца забрала ты, вторую — Эвер. На тринадцать лет я остался с пустотой в груди.

— А теперь?

— Вы обе вернулись, и мое сердце тоже.

Эпилог

Три года спустя

— Сегодня вечером мы идем ужинать, — говорю я Кэмми. — Твои родители посидят с детьми.

Кэмми заходит на кухню, где я готовлю завтрак. Она наверняка скажет, что ей понравилась моя стряпня, но потом все равно подсолит.

— Мои родители предложили присмотреть за детьми? — спрашивает она. — Правда?

— Ну да, я попросил их, и к тому же они любят меня. Ты ждала другого?

Не уверен, что когда нам было по семнадцать лет, их отношение ко мне было таким же, но они были очень счастливы, когда в нашу жизнь вернулась Эвер. Я почти уверен, они были рады узнать, что отцом Эвер был я. И в семнадцать, и в тридцать лет, лесть имеет свои преимущества. Во всяком случае, Кэмми заметила перемену почти сразу, как сказала родителями о том, что Эвер сама нас нашла. Наверняка ее мама и папа чувствовали себя виноватыми, и часть этой вины никогда не исчезнет, но в любом случае, все вышло так, как должно было быть. Теперь я в этом уверен.

— Я просто рада, что они вернулись сюда, в Коннектикут. Папе, видимо, совсем скучно на выходных, раз он решил присмотреть за тремя детьми.

— Ну, вообще-то Эвер собралась с ночевкой к подруге, — смеюсь я.

— Эвер как раз и не проблема, — смеется Кэмми. — В последний раз, когда мы отдавали Эйдена твоим родителям, он опрокинул все рамки с фотографиями на журнальном столике, да еще и воду из вазы вылил им на кровать.

— Я был таким же. Думаю, они знали, что кто-то из моих детей в конечном итоге пойдет по стопам папочки-разрушителя. Наследственность, понимаешь? — говорю я с ухмылкой. — Кроме того, твоим родителям еще не доводилось иметь дело с Эйденом. И к тому же, Гэвин обычно очень хорошо себя ведет. Они уравновесят друг друга.

— Ужасные выходки Эйдена — вовсе не шутки, ЭйДжей. Ты уверен, что нам стоит идти?

— Кэм, — говорю я, проводя руками по ее плечам, — я обещал любить и защищать тебя, пока у меня есть силы. Это наша годовщина, и я планировал ее два с лишним месяца. Я отвезу Эйдена в детский сад, а Эвер и Гэвина в школу. Ты сначала сходишь в парикмахерскую, потом в СПА, потом в маникюрный салон. Когда управишься, придешь домой и наденешь то сексуальное маленькое черное платье, которое ты купила для особого случая. Встречаемся у входной двери ровно в шесть.

Я не теряю времени впустую. Не теряю ни секунды. Я отношусь к людям так, как относятся ко мне, и люблю так же, как любят меня. Мне дали второй шанс, и я не стану думать, что так и должно было быть.

За последние несколько лет я узнал о жизни больше, чем мог себе представить, и это мой способ доказать это миру.

— ЭйДжей, сегодня не наша годовщина, — говорит Кэм со смехом и подносит стакан с апельсиновым соком к губам.

— Это именно она, — спорю я.

— Нет, мы поженились в августе, а сейчас ноябрь. Мы праздновали годовщину три месяца назад, глупый. С тобой все хорошо?

— Но именно сегодня мы начнем праздновать годовщину нашей семьи, — говорю я.

— Я запуталась, — говорит Кэм растерянно. Я достаю из заднего кармана конверт и подаю его ей. — А это что такое?

— Прочитай. — Я протягиваю ей конверт.

Она берет его и держит в руке, глядя на меня так, словно боится увидеть то, что лежит внутри. Я забираю его обратно и достаю два листа бумаги.

Начинаю с письма, которое я получил четыре месяца назад и которое сохранил в тайне.

«ЭйДжей, знаю, это может быть неожиданно — получить от меня весть после стольких лет — но я уже долгое время должна тебе больше, чем просто объяснение.

Если бы сработал тот наш план «без прошлого», мы бы жили сейчас пустой жизнью без чувств, и в некотором роде без смысла. Это была жизнь, которой жила я сама, но я никогда не должна была позволять тебе жить так же. Я не имела права приводить тебя в свою жизнь, не имела права заставлять хоронить свое прошлое вместе с моим. Ты терпел мое поведение дольше, чем выдержал бы любой другой человек.

Может, после того, что случилось со мной в детстве, я никогда не смогу впускать в свою жизнь других людей, но ты не должен был испытывать последствия моего детства на себе.

Оставить тебя и Гэвина было самым трудным решением, которое я когда-либо принимала, даже если казалось, что мне было легко. Я не способна любить или быть родителем. Было эгоистично оставить сына без матери, но было бы еще более эгоистично оставаться его матерью. Я не смогла бы дать ему нормальную или достойную жизнь. Я не жду, что ты когда-нибудь поймешь, почему я сделала то, что сделала. Я поступила так из-за любви, надеясь, что ты дашь Гэвину жизнь, которую он заслуживает.

Я ушла по нескольким причинам, одна из которых — это Кэмерон, которая вернулась в твою жизнь. Проходя мимо пиццерии в тот день, я увидела, как ты смеешься и разговариваешь с ней, и поняла, что не помню, улыбался ли ты так хоть раз за время нашей совместной жизни. Да, я тогда расстроилась и стала ревновать, но потом осознала, что оставаться с тобой и удерживать от возможного счастья с женщиной, которая может заставить тебя вот так улыбаться, лишать того, чего ты заслуживаешь, лишать тебя нормальной семьи — слишком эгоистично.

Не знаю, остался ли ты с Кэмерон после того, что случилось, но я молилась — веришь ты или нет, я молилась, чтобы ты остался с ней. Я хотела бы, чтобы вы с Гэвином были счастливы.

Я пишу тебе не для того, чтобы копаться в старых болезненных воспоминаниях о времени, которое мы провели вместе. Я хочу спросить тебя, если вы с Кэмерон сейчас вместе или если ты нашел кого-то другого, не хотела бы эта женщина задуматься о том, чтобы усыновить Гэвина. Дать ему шанс иметь настоящую мать, раз уж я не смогла стать ему матерью. Возможно, это единственное хорошее, что могу дать своему сыну, и это мое желание.

Если это так, и если у твоей спутницы есть желание стать нашему сыну матерью, пожалуйста, напиши мне. Сейчас или потом, когда будет нужно, я откажусь от своих законных прав и предоставлю право на усыновление той, кто сейчас с тобой. Я доверяю тебе достаточно, чтобы знать, что для Гэвина ты сделаешь только самое лучшее.

Я сожалею о том, через что заставила тебя пройти, и хочу, чтобы ты знал, что сейчас я живу в хорошем месте, в монастыре, примиряюсь со своей жизнью, как должна была сделать уже давно. Я простила себя за смерть матери и сестры. Я все еще работаю над тем, чтобы простить себя за то, через что заставила пройти вас с Гэвином, и чувствую, что мой поступок мне поможет.

Надеюсь, у вас с Гэвином все хорошо, и вы живете счастливой жизнью.

Тори».

Я смотрю на Кэмми. Она выглядит потрясенной, слезы текут по ее щекам и покрасневшему лицу.

— Ты получил это письмо четыре месяца назад?

— Да, — отвечаю я ей. — Я сразу же ответил ей и рассказал о тебе и о том, как ты приняла Гэвина, словно он был твоим собственным ребенком, как ты заменила ему мать и любила его — так, как он заслуживает. Я рассказал ей, что у нас теперь семья, и что у Гэвина есть старшая сестра и младший братик.

Кэм морщит лоб, губы ее дрожат.

— Ты так и написал?

— Честное слово, Кэм. А вчера по почте я получил это. — Я достаю из конверта другой лист.

Кэмми выхватывает его из моей руки.

— Документы об усыновлении?

— Если ты захочешь, — говорю я.

— Где мне подписать? Что мне нужно сделать, чтобы стать его мамой? Я сделаю это прямо сейчас! — Она говорит быстро и без раздумий. Я знаю, что ради Гэвина она выбежала бы на дорогу перед мчащейся машиной, и в течение трех лет я все больше убеждался в этом. — Я буду матерью этого маленького мальчика. Я люблю его так, словно сама его родила, и дам ему все, что только смогу дать. И я бы сделала это, даже если бы официально он оставался не моим сыном. Я люблю его.

— Я все это знаю, Кэм. Я ни секунды не сомневался.

— Спасибо за это, — тихо плачет она.

— Некоторых поступков лучше не совершать, но есть то, что обязательно нужно сделать.

Моя жизнь совершила полный круг по самому головокружительному бездорожью, и хотя половина ее прошла в нетерпеливом ожидании этого самого момента, все это стоило того, чтобы бороться. Все это стоило того, чтобы выжить. Все это стоило того, чтобы ждать.

* КОНЕЦ *

Историю Ари (героини из первой книги серии) читайте у нас в группе

Оглавление

ПОТЕРЯННОЕ СЕРДЦЕ Автор: Шэри Дж. Райан

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg