«Замужем за олигархом»

Замужем за олигархом (fb2) - Замужем за олигархом 1556K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ирина Игоревна Лобановская

Ирина Лобановская Замужем за олигархом

Немногим достается процветание.

Большинство остается людьми.

Марк Твен

В тени каждого миллиардного

состояния прячется преступление.

Оноре де Бальзак

ГЛАВА 1

Миша Каховский был человеком сложной судьбы. Ему не исполнилось и пяти лет, когда неожиданно умерла мать. После ее смерти вроде бы даже ничего не изменилось, жизнь точно так же, как раньше, спокойно и уверенно бежала вперед, но душе словно чего-то недоставало — чего-то маленького, незаметного, по очень важного, и заполнить эту нехорошую, постоянно напоминающую о себе пустоту оказалось нечем.

Позже, уже получив паспорт, Миша понял, что человек никогда не бывает так счастлив, как возле матери: с ее помощью он видит весь мир от края до края, и кажется мир ему светлым и добрым…

По утрам за их окном пьяненький сосед нежно звал любимую собаку: «Альма! Альма!» Под это имя было особенно радостно просыпаться.

К вечеру патриотически настроенные и поэтически подкованные районные алкоголики, вволю накирявшись, выводили под окном веселым и дружным хором:

Не знаю счастья большего, Чем жить одной судьбой, С тобой, Россия, пьянствовать И голодать с тобой!

Отец, который и сам пил нередко, почему-то зверел и приказывал Мишиной бабушке сначала закрыть все окна, а потом немедленно выставить вон всю капеллу. Бабушка смеялась и на приказы зятя плевала. Она его ненавидела, считая, что именно по его вине умерла ее дочь, Мишина мать.

— Если бы не ты, Аркадий, — часто кричала она, — жила бы моя Иринушка, жила бы до ста лет и беды не знала! А с тобой что за жизнь! Денег ни гроша, вечно копейки считай! Нищета беспросветная! Не умела моя Иринушка к такой жизни приспособиться и в Бога не верила…

— Да ладно… — вяло отбивался отец. — Худое горло — не порок…

Миша сжимался от их криков и тоже начинал плакать вслед за бабушкой. Он хорошо, на всю жизнь запомнил, что мама умерла, потому что у них не было денег. Мама — и нет денег… Мама умерла — значит, не было денег… Мама и деньги, точнее, их отсутствие… Эта связочка прочно засела в детской голове.

Через месяц после смерти матери Миша услышал, как шептались соседки у подъезда: неудачный аборт сделала Ирина, не хотела и не могла заводить второго ребенка, вот Бог и наказал… Тогда Миша еще не знал, что такое значит «аборт», просто запомнил слово на будущее…

Мать вела музыкальные занятия в детском саду, получала сущую ерунду. Отец работал строителем. Когда Мише сравнялось шесть, отца задавило на стройке упавшим подъемным краном. И бабушка, баба Таня, увезла Мишу из Волгограда к себе, в маленький городок Калязин, тоже стоявший на Волге. Там Миша прожил девять лет.

Это был удивительный городок, где посреди воды осталась стоять незатопленная колокольня храма, как память о совершенном людьми страшном грехе. Воды Угличского водохранилища плескались вокруг нее — величественной, гордой, одинокой, устремленной к небу. Она не насмехалась над людьми, нет, она была выше этого — а выше ее только Бог, — она просто ежеминутно молча напоминала своим существованием, что веру нельзя уничтожить, как ни старайся.

Колокольня сохранилась чудом — ее просто не успели разобрать из-за раннего половодья, а затем решили сохранить в качестве навигационного знака, поскольку фарватер в этом месте делал резкий поворот. Часть первого этажа залила вода, и вообще за долгие годы колокольня сильно разрушилась. Чтобы ее спасти, вокруг насыпали маленький островок. Люди редко бывали там, хотя на островке и сделали деревянный причал для лодок. Можно было добраться и вплавь, но это было непросто: сначала входить в воду по гальке, а затем плыть через водоросли. Однако посещение колокольни стоило этого… К сожалению, подняться удавалось лишь на два уровня — дальше начинались отвесные стены, а лестницы не было.

Древний Калязин стоял на обоих берегах Волги. На левом когда-то находилась Подмонастырская слобода, получившая название по Троицкому монастырю, основанному преподобным Макарием, уроженцем города Кашина. И монастырь поэтому часто называли Макарьевским. На правом берегу раскинулась Никольская слобода, названная так по собору. Именно он, и еще ансамбль Троицкого монастыря стали главными украшениями города. Колокольни Николаевского и Троицкого соборов были очень похожи друг на друга и стояли друг напротив друга на волжских берегах.

Жизнь города всегда была тесно связана с Волгой. Перед Великой Отечественной был построен каскад плотин на Верхней Волге — в Иванькове (Дубне), Угличе и Рыбинске согласно генеральному плану Большой Волги. Только в результате этого плана оказались затопленными огромные территории и навсегда стерты с лица земли многие города и села. Да кто тогда думал о них… Главное — судоходность реки и электричество.

Сильно пострадал и маленький Калязин, почти две трети которого попали в зону затопления Угличского водохранилища. Исчезла Подмонастырская слобода — она вместе с Троицким монастырем скрылась в воде. На месте Троицкого собора остался только маленький островок, называемый калязинцами Монастырским. Уничтожать Троицкий собор не было никакой необходимости — сделали бы обвалование и сберегли памятник архитектуры. Однако начальник Волгостроя Лаврентий Берия приказал, и собор взорвали. На его месте долго стоял деревянный крест, а позже восстановили юго-восточную угловую башню с фрагментом монастырской стены. В башне расположилась часовня, а на острове до сих пор сохранились части монастырских стен да поросший бурьяном и кустарником битый кирпич…

В небольшом Калязине насчитывалось меньше двадцати тысяч горожан. В основном люди работали на фабриках, выпускающих одежду, обувь и продукты, в леспромхозе и в небольшом грузовом порту. Для подготовки специалистов в Калязине открыли политехнический техникум. А еще в городке находился центр космической связи с мощным радиотелескопом.

— Жизнь измеряется не днями, не годами, а поступками, — часто повторяла баба Таня. — Видишь, Мишенька, стоит себе наша колокольня и стоит… И ничего с ней нельзя поделать. Это символ веры. А законы… Что в них и что от них? Сколько бы этих ненужных бумаг не подписывали: дескать, надо затопить город, разобрать монастырь, тут у нас такой был необыкновенный, памятник архитектуры, говорили люди знающие, снести все храмы — что толку-то? Не одними законами жива совесть человеческая… Ты это запомни.

Миша запомнил. Только потом по-своему все вывернул наизнанку, как ему было удобнее и выгоднее.

Баба Таня считала своими личными врагами, отдавших приказы уничтожить все церкви и разрушить все монастыри, Берию, Ленина и Сталина.

В Калязине жила еще старшая сестра бабы Тани, совсем уже старенькая баба Женя. Она умерла, когда Миша перешел в третий класс. В памяти сохранился тихий, почти неслышный голос бабы Жени, ее крохотная фигурка, двигающаяся как-то несмело, бочком, ее мягкие, застиранные до белизны руки, шершавые и мягкие, как осенние листья, синева выступающих под кожей топких вен, ее гладкие тонкие седые волосы, туго собранные на затылке в маленькую баранку… И удивительно вкусная пасха — творог с изюмом, — которую баба Женя готовила к великому празднику с особой любовью и тщанием. Сверху на пасхе всегда был выложены две большие буквы «X. В.» из спичек с обломанными головками.

— Это что? — спросил Миша, увидев пасху впервые.

— Бедная моя Иринушка! — тотчас запричитала баба Таня. — Даже не успела ребенка толком воспитать! Ничего не знает, ничего не понимает! С таким нехристем жизнь прожила! Спасибо, что хоть окрестила ребенка!

Баба Женя молчала и только мелко-мелко кивала.

Она вообще, как заметил позже Миша, в споры с сестрой никогда не вступала, насчет властей, прошлых и нынешних, не высказывалась, никого не критиковала, а просто сидела в своей темноватой нищенькой и душноватой комнате, тесно заставленной цветами в горшках, читала и молилась. На улицу она выходила редко. Миша видел ее только в церкви, куда стала его водить бабушка.

Однажды он трапезничал вместе с обеими бабушками и с церковным хором после окончания поста и рождественской службы. И один хорист, лет сорока, слегка поддав, начал утверждать свою собственную мысль:

— Русские спасутся все! Россия столько вынесла, что все русские спасутся.

— И даже свершившие тяжкие преступления? — спросила баба Таня.

Баба Женя мелко-мелко затрясла головой, будто соглашалась. Или так лишь казалось?

Хорист, секунду подумав, ответил с пафосом:

— Ну, если только те русские, которые ели людей! Если русский ел людей — он не спасется, а все остальные — спасутся!

Миша уже знал, что в иудаизме и мусульманстве существует запрет на употребление в пищу свинины. И спросил хориста:

— А в христианстве есть запреты на какую-нибудь еду?

Он с полминуты поразмышлял.

— Только на человечину. И больше ни на что.

По дороге домой бабушки обсуждали эту мысль о спасении русских, казавшуюся им сомнительной.

— Тогда зачем же вообще церковь и покаяние? — спрашивала то ли саму себя, то ли сестру баба Таня. — Но мысль своеобразная, запоминающаяся…

Баба Женя привычно мелко-мелко трясла головой. Иногда Миша даже задумывался, умеет ли эта его двоюродная бабушка много говорить или лишь отвечать коротенькими словами. Но спрашивать прямо бабу Таню о сестре казалось неловко.

Шли медленно по заснеженным и обледеневшим улицам. Вокруг застыл темно-синий холодный вечер с белыми от мороза звездами. Миша хотел побежать вперед, ему было скучно плестись еле-еле, но баба Таня крепко держала его за руку и не выпускала. Мише мечталось о весне, а больше всего — о лете, когда весь снег сбежит вниз, в реку, потому что город и сам как бы сбегает с горки к воде, и тогда можно будет носиться по улицам и дворам, купаться и плавать на лодке к колокольне. Туда его несколько раз брали с собой соседские мальчишки постарше, и бабушка каждый раз заклинала:

— Вы там поосторожнее! Следите за Мишей, он маленький! Купаться ему там не давайте, с лодки тоже не прыгайте! А то не ровен час…

— Ладно, баб Тань, все нормально будет! — отвечал деланым напряженным басом самый старший, Санька, и грозно смотрел на Мишу. — Чтобы меня слушался! А не то дома оставайся!

Миша робко кивал. Он уродился на редкость застенчивым. В мать, говорила баба Таня, в Иринушку…

Бабушка любила ходить в баню и водила с собой Мишу. Попав туда в первый раз, он растерялся от вида голых пышных женских тел, сел на пол и затих, пока баба Таня не подняла его за руку и не стала мыть.

— Эй, Татьяна! — смеялись женщины вокруг. — А пацанчик-то у тебя забавный! Только больно тихий! Лишь глазенки таращит. Ты его учи жизни-то, обучай! Не то будет всю дорогу сидеть сиднем в углу да робеть самого себя, бояться людей живых.

Баба Таня усмехалась.

Когда Миша впервые увидел ее голой, то ужаснулся — она не такая, как все люди, то есть как он сам. Пока еще весь мир заключался для него в нем одном. И сравнивал он всех исключительно с собой. А на голых мелких девчонок просто никогда не обращал внимания…

На обратном пути Миша брел задумчиво и невесело, еле волоча ноги. Пахло снегом и мылом от собственных волос, вечер все сильнее наливался синевой, закрашивая дома темной краской. Каждый шаг был скрипуч и опасен — кругом сплошная наледь. Бабушка быстро подметила необычное настроение внука.

— Ты что, Мишенька? — ласково спросила она. — Или случилось чего? Обидел кто? Ты мне скажи, уж я с твоими обидчиками разберусь! А Господь все управит.

— Баба Таня, — несмело прошептал Миша, — а почему ты другая?

— Как это — другая? — не поняла сразу бабушка.

— Ну, устроена не так, как я…

Бабушка, наконец, догадалась и засмеялась:

— А люди, Мишенька, все очень разные. И делятся на мужчин и женщин. Они по-своему скроены, на свой собственный лад и манер: мужчины особо от женщин. Так Господь сотворил. Потому как у женщин задачи совсем другие — им Господом предназначено детей рожать и кормить грудью.

— А мужчинам что предназначено? — спросил Миша.

Бабушка слегка смутилась.

— Ну… Они должны семью содержать, деньги в дом приносить, обустраивать свое жилище. Ремонт там делать, краны чинить, мебель ремонтировать… В доме всегда много дел. Да наше тело — это вообще просто оболочка. Она скрывает нашу сущность. А сущность — это душа. Истинный человек — это то, что скрыто в человеке. — И бабушка перешла на свою любимую тему. — Вот если бы твой отец был настоящим мужчиной, если бы деньги в дом нес, а не пропивал на стороне, если бы думал о семье своей, то не умерла бы моя Иринушка! — И баба Таня привычно залилась слезами. — Нехристь, негодяй, голь перекатная! И где это видано на Руси, чтобы евреи пили да гуляли? Они испокон веков семьянинами были самыми лучшими, все в дом, все в дом! Детей всегда любили да пестовали! Я доченьке сказала, когда она этого Аркадия выбрала: выходи за еврея! Это правильно! За ним будешь как за каменной стеной! И ошиблась я, дура старая! От русских пьяниц он понахватался этих привычек паскудных! Понабрался всякой гадости! Вот и пошел по кривой… На стройках этих они только водку и хлестали! А не будь его, жила бы моя Иринушка! По сей день бы жила да меня радовала! Мамочка твоя несчастная…

— Баба Таня, — робко прервал ее причитания Миша, — а кто это такие — евреи?

— Люди такие, нация, — объяснила баба Таня. — Умные… И Господь тоже…

Но тут бабушка оборвала свою образовательную лекцию, разумно решив, что внук еще для нее маловат.

ГЛАВА 2

Читать Миша так и не приучился. Этому очень поспособствовало стремительно падающее зрение. Врач выписала очки и велела беречь глаза. И этим Миша вовсю радостно пользовался — берёг. Бабушка тоже хорошо запомнила слова докторши. Миша быстро привык к тому, что всегда можно попросить бабушку:

— Прочитай мне «Майскую ночь». Нам в школе задали.

И бабушка с огромным искренним удовольствием водружала на нос очки в треснутой оправе и читала любые книги по программе и просто так, как читала когда-то маленькому внуку сказки.

Таким нехитрым образом Миша всегда был в курсе всех литературных произведений из школьной программы, зато чтением не утруждался, книг в руки не брал и даже перестал понимать, зачем они нужны.

Зато он очень полюбил бабушкин отрывной календарь, висевший на стенке и выделявшийся крупными черными, излишне четкими цифрами на пожелтевших от времени обоях. Толстенький в начале года и высыхающий, истончающийся к его концу, календарь настойчиво манил Мишу к себе. Он еле дожидался вечера, когда можно было встать на цыпочки, удерживаясь с трудом на пальцах, и наконец-то рвануть на себя старый листочек… С легким таинственным треском отрываясь друг от друга, лукавые листки приносили надежду, открывая новый день, несущий радость. Да, каждый день был счастливой загадкой. Что он принесет? Миша большими глазами смотрел на следующий листок. И ждал от него только праздника…

— Никогда не торопи время, Мишенька, — как-то сказала бабушка, подглядев его интерес к календарю. — Даже если оно плохое. А каждый день — это своя коротенькая жизнь с ее рассветом и закатом. И эту жизнь нужно стараться прожить как можно чище и честнее.

Миша ее не понял.

Он еще только постигал смысл основных постулатов и церковных праздников. И перестал, наконец, думать, что Покров потому так называется, что в это время снег покрывает землю.

Бабушка добродушно посмеивалась над его забавными суждениями и объясняла все так, как оно было на самом деле.

— Злое нападает на нас ежедневно, отовсюду, доброе же приходит редко, в неведомый нам час, с неизвестной стороны… А потому наше сердце всегда должно быть открыто в ожидании добра… — говорила баба Таня.

Однажды Миша принес из школы «потрясающую» новость — Бога, оказывается, нет! Так заявила училка и при всех высмеяла Мишу за его религиозные взгляды и настроения, как она выразилась. Баба Таня сдвинула на кончик носа очки и насмешливо глянула на внука.

— Кого нет?

— Бога! — повторил Миша. — И ты меня неправильно учишь! Так сказала Анна Антоновна.

— Да ну! — махнула рукой бабушка. — Их самих нет! Вот и все! А Господь все управит.

— Кого «их»? — растерялся Миша.

— Да тех, кто говорит такие глупости!

— Это Анны Антоновны нет? — окончательно запутался Миша. — Как же так? Она ведь у нас ведет уроки…

— Ну и что? — вновь махнула рукой баба Таня. — Мало ли кто может вести уроки… Не люди все это, Мишенька… А ты держись людей, поближе к ним стой, люби их и почитай. Тех, кто в Него верит. Так Господь велел.

Миша опять мало что понял, по все запомнил. На всякий случай.

Когда Миша подрос и перешел в девятый класс, баба Таня стала часто задумываться вслух:

— Что нам делать-то, Мишенька? Тут тебе оставаться — где учиться будешь? У нас один техникум. А работать где? На завод пойдешь? Или в порт? Сопьешься там, как твой отец… — И бабушка скорбно поджимала губы. — Бедная моя Иринушка…

Да, в Калязине работали швейная фабрика и фабрика валяной обуви. Были еще заводы спецавтоматики, механический, овощесушильный, льнообрабатывающий.

Миша невпопад вспомнил, что недавно видел на магазине сувениров свое имя, там было написано «Мишанька». Если читать как «Мúшанька», то значит — слово с ошибкой. А написали на магазине, ну и дают! А если это имеется в виду «Мишáнька» — тоже непонятно: почему назвали магазин деревенской формой его имени?

Баба Таня пристально рассматривала внука.

— В Москву тебе надо ехать, в Москву…

— В Москву? — удивился Миша. — К кому?

Баба Таня не ответила и грустно задумалась, а потом села что-то писать. Изорвала несколько тетрадных листков — у Миши попросила тетрадь в клеточку, — пока, наконец, не осталась довольна написанным.

Миша бабушку ни о чем не спрашивал. Он привык не соваться в ее дела и вообще был малоразговорчивым. Но о Москве задумался сразу.

— Большой муравейник, — осуждающе называла столицу баба Таня.

Почему же она вдруг переменила свое мнение?

Младшеклассников как-то возили на весенних каникулах в столицу. Жили в школе, отдавшей приезжим спортзал, который специально заставили раскладушками. В свободное время калязинцы висли на шведской стенке. Ходили на Красную площадь и в Музей Ленина. Экспонаты не смотрели, было почему-то совсем неинтересно, но Миша мельком увидел какой-то игрушечный грузовичок, выставленный как экспонат. И решил, что в него, наверное, играл маленький Володя Ульянов. И думал так, пока не задал вопрос экскурсоводу. Та неожиданно обиделась:

— Какие дети необразованные! Провинция! — и объяснила всем простую вещь: у Вовы Ульянова не могло быть игрушки — грузовика — он родился в 1870 году, когда машин не было.

Миша постеснялся задавать новый вопрос и сам сообразил, что это, вероятно, макет какого-нибудь грузовика, с которого Ленин толкал речь.

Потом пошли экскурсией в Мавзолей Ленина.

— Плакать там будем! — сказал Миша, поймал недоуменные взгляды одноклассников и, поняв их немой вопрос, ответил: — Заставят плакать!

Сказывалось бабушкино воспитание и влияние.

— А помнишь, в детских книгах все описывалось, как Ленин ехал в поезде, вышел из купе и видит: в тамбуре стоят несколько человек в голубых мундирах и его караулят? — спросил Миша одноклассника. — Он тут же из поезда в окно и выпрыгнул и перебирался пешком по льду Финского залива. Вроде бы это жандармы были. А я думаю: да, может, Ленин просто без билета ехал, а это проводники или кондукторы облаву устроили, чтобы с «зайцами» разобраться. Вот он и выпрыгнул…

В общем, с ленинской тематикой все было ясно. Ее уже в Мишину голову насадить оказалось невозможно. Но вот сама Москва… Она как раз Мише понравилась, хотя баба Таня кривилась при одном упоминании о столице. И манила Белокаменная Мишу с каждым годом все больше и больше обилием возможностей. Где, если не там, может до конца проявиться человек? Где еще он способен полностью раскрыться?

И Миша всерьез задумался.

После бабушкиного не предложения, а скорее указания, даже почти приказа в ласковой форме, Миша несколько дней прожил отстраненно, плохо понимая окружающую его действительность. Как шло, так и ехало… Озадаченные одноклассники с недоумением переглядывались, Ленка Завьялова, дворовая девчонка, совершенно обнаглев и объявив, что Мишка в отрубе, в открытую беспрепятственно флиртовала с ним, доказывая всем, что он умалишенный, поскольку вообще ее не замечает и на ее присутствие и заигрывания не реагирует. Баба Таня без конца спрашивала о здоровье и беспокойно всматривалась в лицо внука, который просто-напросто перестал слышать любые вопросы.

Мудрая и деликатная бабушка хорошо знала: надо дать Мише время обдумать сделанное ею предложение. Всегда стоит предоставить возможность самостоятельно принять решение, еще раз мысленно разобрать ситуацию, чтобы постараться в конце концов не проиграть.

Эмоции, взрывы, смятение чувств в данном случае ни к чему. Хотя порой они совсем не лишние, но гораздо чаще мешают людям жить спокойно. Дальновидная бабушка хотела, чтобы «да», сказанное внуком, было продиктовано отнюдь не сердцем, а исключительно разумом и здравым смыслом. Ожидаемое согласие было здорово подогрето тоской по нормальной жизни и отчаянием подростка, выросшего среди нищеты, воспитанного в нужде, исстрадавшегося без элементарных удобств, помощи и перспектив. Поэтому все вполне реально. Ставку можно делать спокойно. А провинция, родные городки — так называемая «малая родина» — здесь совершенно бессильны. Им ли противостоять настоящим вожделениям и страстям?

— Так что же ты надумал, Мишенька? — осторожно справилась через несколько дней бабушка.

Внук криво усмехнулся и нервно поправил большие, вечно сползавшие с его полудетского носа очки.

— Вроде бы надо ехать, — согласился он, глядя в сторону. — Не так чтобы очень, не очень чтоб так… Мне нужно еще подумать. Как только — так сразу…

На самом деле Миша слишком многое обдумал и пережил за прошедшие несколько дней. Он почти не спал и, лежа бесконечными ночами на продавленном диване, все ямы, дыры и пятна которого знал наизусть, напряженно вглядывался в темноту близорукими сощуренными глазами, словно пытаясь отыскать там, наконец, решение и отгадку своей будущей жизни. Твой выбор… Только твой.

С одной стороны, в предложении бабушки, единственного на всем белом свете родного Мише человека, не было ничего страшного. Чужой город… Даже интересно попробовать. В жизни, как-никак, все надо испытать самому. Так-то оно так…

Но душа вдруг начинала в отчаянном протесте яростно бунтовать, противиться при одной лишь мысли о том, на что хотела из лучших побуждений толкнуть его баба Таня. Нет, не годится! Исключено! Не надо путать Божий дар с яичницей! Как он мог всерьез задумываться о подобной возможности? Благоглупости! Да и потом, неужели Миша с его невзрачной, неприметной, даже того хуже, неприятной внешностью может в действительности выжить один, пусть даже с каким-то так неизвестным дядей, о котором нехотя упомянула бабушка, в чужом, огромном, оглушительном городе? Дурные идеи… Чертовщина… Никому там не нужен человек ущербный, закомплексованный, потерявшийся в сумасшедшей жизни.

А Миша именно такой. Маленький косолапый очкарик… Вдобавок еще и сутулый: грудь, как у петуха коленка. Так говорит, издеваясь над ним, подлая насмешница Ленка… Но разве Миша на самом деле потерялся в жизни? Ведь она у него только начинается… Ему идет шестнадцатый год. Что там у него дальше? И что он встречает каждый день дома? Многого не проси… Кому какие выпали фишки…

Но разве это все, что может предложить ему на данный момент жизнь? Мирная кроткая баба Таня… Но Миша прекрасно без нее обойдется. Должен обойтись, должен, если хочет жить лучше, иначе. Мир бабушки — давно уже не его мир. И теперь не время размышлять, почему так случилось. Случилось — и все. Предначертано. Обсуждению не подлежит. Надо жить дальше. А как? Чем жить? Возле кого? Может быть, предложенный ему вариант… Хочется надеяться… Все равно в каждом дому — без исключения — по кому. Огромному и туго скрученному.

Бабушка в соседней комнатенке что-то прошептала во сне. Светало. Горизонт становился не по-осеннему нежным и безоблачным до прозрачности. В виске оживала тяжелая боль. Болезнь честолюбивых…

Миша закрыл глаза. В конце концов, что мешает ему попробовать начать новую, пусть пока еще неясную, но такую привлекательную и заманчивую жизнь? Слишком любопытную… В случае чего он всегда сможет от нее отказаться… Когда-никогда… Самое лучшее — поступать не задумываясь. Кто не успел — тот опоздал.

Если быть откровенным, в последнее время Миша редко задумывался над своими поступками: так оказалось проще и спокойнее. Он давно уже не виделся ни с кем, ни с кем не общался. И когда бесследно исчезли все его немногочисленные случайные приятели детства, знакомые по школе, он тоже не осознал это сразу и не ощутил ни горечи потери, ни чувства сожаления. Хотя терял всегда очень болезненно и с большим трудом приобретал, не дорожа, в сущности, никем и ничем. Ни свободы, ни легкости, ни радости жизнь не приносила. А счастья, как известно, на свете просто не бывает. «Дай бог воли, дай бог воли, остальное заживет…» — так пел в одной полюбившейся Мише песне Санька. Он хорошо играл на гитаре и сам подбирал мелодии по слуху.

— Окуджава, — говорил Санька уважительно.

Миша запомнил эту странно звучавшую фамилию.

Какое отчаянное одиночество! Вокруг столько людей — и нет никого… Бесконечная пустота… Беспредельный величественный волжский простор. Зеленый и синий… Тишина, покой и трава до пояса…

Восток светлел и светлел. Господи, как болит голова!.. И нет сил встать поискать таблетку…

Мише давно уже не требовались собеседники. Отнюдь. Или он так умело и ловко обманывал себя? Чтобы выжить… Здесь годятся любые средства. Увлекательный когда-то диалог с самим собой — удобный и простой способ существования — незаметно превратился в бесконечный внутренний монолог, обернувшийся навязчивым кошмаром. Полный зарез… История его болезни…

Совсем недавно Миша вдруг догадался: ничего особенного в жизни он не достигнет. Внезапное неприятное открытие ударило слишком больно. А дальше-то что? И не достигнет он ничего потому, что за все на земле нужно бороться, биться тяжело, неистово, долго, с полным напряжением сил и нервов. Зачем? И хватит ли у него терпения и мужества? Пожалуй что нет. «Дай бог воли…» Что воля, что неволя — все равно…

Фишка вот в чем: он не боец, и надо честно самому себе в этом признаться. А мир жесток и безумен.

Тогда, может быть, оставить все как есть? И расцветай, травка! Разве ему плохо? Просто замечательно! Ведь все имеется: дом, уют, забота… Бабушка… В конце концов, найдется какая-нибудь работа… Немало по нынешним временам. Никто мешать ни в чем не будет. Любить можно самого себя. Самого себя лелеять, беречь и носить на руках. Как шло — так и ехало. Сугубо фиолетово…

Миша в глубине души давно себя жалел, но по-своему, довольно странно, с непонятной, необъяснимой отстраненностью, как жалеют увиденного на улице бездомного котенка или щенка, но в дом не берут. Однако с недавних времен Миша стал считать, что работа и возможная карьера — не просто попытка самоутверждения, а основа существования, единственная реальность. Все остальное — наносное и лишнее. Об этом «остальном» можно жалеть, но строить свою жизнь, опираясь на чувства, нельзя. У жизни должны быть иные, более прочные, подлинные, ненадуманные основы.

Только паршивая всемогущая Ленка перевернула все вверх дном, легко и спокойно опрокинула прежние четкие представления Миши, доказав, что на самом деле он до сих пор жестоко заблуждался и всегда мечтал только об одном — о большой и настоящей привязанности. И наносным, выдуманным может тогда оказаться все остальное. Нужным, как плеер носорогу.

Для осуществления мечты необходима была самая малость, совсем пустяк — бросить все и уехать. Уехать — и больше ничего. Рубикон будет перейден. И там, в столице нашей родины, может сбыться все — и карьера, и любовь, и деньги… И сложится там у него отличная жизнь без сучка и задоринки… Почему именно там и почему именно так, Миша особо не задумывался. Как шло — так и ехало. Пусть жизнь несет его своим течением сама, не стоит ей сопротивляться и пытаться плыть поперек. Большая река, как Волга, — вывезет и все равно вынесет. Куда-никуда…

А через две недели баба Таня принесла в комнату Миши, который прилежно решал задачу, какой-то конверт.

— Вот, Мишенька, — сказала она, тяжело опустившись на стул, и вдруг залилась слезами, — ты едешь в Москву… А Господь все управит…

Миша вдруг страшно испугался.

— Я не поеду ни в какую Москву! — закричал он. — Зачем она мне?! Я от тебя никуда не поеду! Я хочу быть с тобой!

— Со мной тебе было хорошо, пока ты был маленький, — логично возразила бабушка, вытирая слезы. Но они все бежали и бежали, и не было им конца… — Но теперь ты вырос. Тебе нужно жизнь свою устраивать… Я написала твоему дяде, брату твоего отца. И он ответил, что согласен тебя взять. Будешь там учиться и жить. Вообще-то, честно говоря, он мне писал не раз… — Бабушка тяжело вздохнула. — Все хотел тебя забрать и воспитывать. Усыновить хотел… У него своих детей нет. Но я не отдавала. Может, и не права была, не знаю… Но сейчас тебе пора… Время твое настало, Мишенька… Поезжай к дяде…. А мне письма пиши да приезжай на лето. Господь все управит. Приезжать-то будешь?..

Бабушка взглянула на него красными заплаканными глазами, и Миша не выдержал, тоже заревел в голос, как маленький — даже стыдно — бросился к ней и уткнулся в колени.

— Никуда я не поеду, никуда! Я без тебя не хочу! Тут хорошо! Волга, колокольня, пароходы… Я техникум здесь окончу! И на завод пойду! Я хочу быть с тобой, баба Таня!

Бабушка молча кивала, мелко-мелко, точно так же, как ее покойная сестра, к которой они часто теперь вдвоем ходили на кладбище. И смотрела куда-то вдаль. И видела в этой загадочной дали что-то Мише неведомое…

ГЛАВА 3

Дядя Наум встретил племянника на вокзале.

— Так вот ты какой вырос, Михаил, — сказал он и задумчиво улыбнулся. — На Аркадия похож, рыжеватый, его масть… Ты не грусти. — Дядя сразу уловил настроение Миши. — Начинать всегда трудно, но приходится. Со школой я уже договорился, это близко от дома. Театральная, не простая! — Он заговорил горделиво. — Сам к директору ходил! Там дети артистов учатся, и ты будешь. А чем ты хуже? Да ничем! Живем мы в центре, тебе понравится. — Дядя подхватил Мишины рюкзачок и баул и повел на привокзальную площадь. — Понял, нет? Не переживай, бабушку будешь видеть часто. И к ней поедешь, и она к нам. Это просто, как три рубля.

— Баба Таня не любит Москву, — наконец разлепил губы Миша, изумленно оглядываясь.

Давно не виденная столица поразила суетой, шумом и беспорядочностью. Вот уж правда, большой муравейник…

— Ничего, полюбит, — усмехнулся дядя Наум. — Тебя-то она любит, а ты здесь… И нам с тобой будет повеселее. Своих-то нет… И племянник ты у меня единственный. Понял, нет?

До дома доехали на «Жигулях». Оказалось, у дяди имелась своя машина. Во дворе дома, выйдя из нее, Миша сразу заметил через арку на троллейбусной остановке огромную рекламу какого-то журнала, размером метра два на полтора. Фотография девушки, снимающей с себя трусы. Кто-то написал внизу крупно и жирно: «Москвичи! Вам перед детьми не стыдно?!»

Миша удивился и смущенно отвел глаза.

Так началась его жизнь в столице. Новая жизнь. Удивительно, фантастически прекрасная. Даже не верилось, что она вероятна среди погрязших в страшных грехах и пороках, забывших о Боге людей.

«Надежды маленький оркестрик под управлением любви…» Так пел Окуджава, которого очень любил слушать дядя Наум.

И Миша даже стал с изумлением порой подумывать, что если рай на земле возможен, то он находится сейчас именно там. Кощунственность этой мысли нисколько его не ужасала и почти не удивляла, а, наоборот, безупречно входила в правила игры.

Он казался самому себе Алисой в Стране чудес… Эту книгу читала когда-то Мише бабушка. И необычная сказка ему очень поправилась.

Через два дня после приезда в Москву Миша робко, бочком, совсем как покойная баба Женя, вошел в свой новый класс и остановился. Он волновался перед первым днем учебы в новой школе, а потому пришел чересчур рано. Собственно, он не пришел сам, а его привел дядя Наум. Тетя Бела, провожая их утром, накормила вкусно и сытно и пожелала удачи и успехов. Даже всплакнула. Она оказалась слезливой, доброй и рыхлой, внешне напоминая Мише полную, дородную, хозяйственную бабушку. Только баба Таня всегда была энергична и собранна, не позволяла себе сильно распускаться даже при мыслях об умершей Иринушке, а тетя Бела была медлительна, излишне суетлива и нервна. И первые дни жизни Миши в Москве прошли как-то полусонно, полуосмысленно, словно жил там не он, а кто-то другой.

На следующий после Мишиного приезда день дядя Наум вывел машину из гаража, усадил рядом с собой племянника и повез его по магазинам. Купили и брюки, и джинсы, и несколько рубашек и свитеров. Еще две пары ботинок, кроссовки, куртку… Потом сумку для школы и разные там ручки-тетрадки…

— Ну, на сегодня хватит, — удовлетворенно произнес дядя, с удовольствием оглядывая заднее сиденье, заваленное пакетами и свертками. — Остальное прикупим позже, поближе к зиме. Сапоги тебе нужны зимние, дубленка, шапка… Понял, нет?

Миша сидел рядом с ним, робко озираясь и втянув голову в плечи. У него никогда в жизни не было подобного великолепия. Да и квартира дяди… она тоже поразила воображение мальчика из провинции, привыкшего жить на бабушкину пенсию и жалкие доплаты от государства. Квартира Каховских производила неизгладимое впечатление. Большая, с прекрасным паркетом и дорогими обоями, где на стенах, увешанных картинами, соседствовали ностальгические пейзажи и абстрактные яркие неопределенности, она притягивала к себе и манила задержаться как можно дольше. Все в ней казалось слишком необыкновенным. Было так на самом деле или Миша по младости лет еще плоховато разбирался в этой чересчур пестрой и разнообразной жизни?

А ванная… Именно здесь по-настоящему ощущались подлинный утонченный вкус, пристрастия и неограниченные возможности хозяев квартиры. Сверкающая дорогим кафелем и шикарной сантехникой, с бесконечными рядами «пантинов», «давов» и «рексон» на многочисленных полочках, ванная могла поразить даже куда более искушенную душу.

А еще магнитофон, о котором Миша у бабушки мог только безнадежно мечтать, видеокамера, два цветных телевизора с огромными экранами…

Изобилие и роскошь обрушились на Мишу мгновенно и неожиданно, придавив его к земле. Благосостояние тоже надо было пережить, переварить и к нему привыкнуть.

Дядя Наум оказался красив. По-настоящему красив, с правильными четкими линиями лба, носа, ушей и подбородка — волевого и резкого. Гордо откинутую назад, к спине, голову украшала рано поседевшая шевелюра просто устрашающей густоты. Правда, от сидячей работы, несмотря на обязательную утреннюю гимнастику, он начал полнеть и, пытаясь спрятать постоянно вылезающий из-под пояса круглый животик, часто рассеянным движением, которого сам не замечал, подтягивал брюки вверх. Ходил он упруго и властно. В его походке угадывалась поступь льва. Интересно, сразу подумал Миша, многие ли его принимают за льва? Разве что тетка… А еще кто?

Миша стал наблюдать за дядей с нескрываемыми завистью и иронией, но сейчас их было лучше всего поглубже спрятать: он живет здесь и встречает одну лишь обезоруживающую доброту и приветливость. А простая отзывчивость и человечность — это очень много по нынешним временам, так что нечего выпендриваться и демонстрировать дурной характер.

Недобрую скептическую усмешку Миша старательно прятал. Из-за этого его узкий безгубый рот постоянно съезжал влево и вверх, делая и без того неприятное лицо просто отталкивающим. Каховский-младший был очень некрасив и хорошо знал жестокую правду о себе с детства. Маленький, кривоногий, с цыплячьей грудкой и сутулой спиной, он усиленно отрабатывал уверенную, стремительную, быструю походку и резкие жесты. Миша не замечал, насколько они не подходят ему, уродуя еще больше и превращая в ходячую злую пародию на человеческое существо.

Огромные очки на крохотном личике с мелкими чертами уменьшали и без того небольшие, подслеповатые глазки, но были не в состоянии хотя бы немного притушить неизменную, пугающую всех ненависть, сжигавшую Мишу Каховского последние годы и придающую его облику нехорошую законченность. Все вокруг казались подлыми, мелкими, ничтожными, и прежде всего таким был, конечно, он сам. Все вокруг постоянно лгали и обманывали друг друга, любая фраза резала ему слух своей неискренностью, даже если в действительности оказывалась совершенно бесхитростной. Хотелось вырваться из-под гнетущего, давящего обмана, убежать от лжи, от ее необходимости, от чужих ему людей, слов и отношений. Миша стремился принадлежать лишь самому себе. Терзаясь противоречиями и разочарованиями, он тщетно пытался найти хоть каплю хорошего в своем существовании.

Внешность Миша в основном действительно унаследовал от отца: те же очки с толстыми стеклами на близоруких, болезненно щурившихся глазах, те же несоразмерно мелкие для мужчины черты лица, та же нескладная сутуловатая фигура с согнутой шеей и кривоватыми ногами.

Он подрос и возненавидел себя, а заодно и все человеческое несовершенство. Его было слишком много. Ненависть стала главным его чувством, подавив остальные, словно их и не существовало никогда. С отвращением и странной, когда-то неожиданно прорезавшейся наблюдательностью, Миша без конца подмечал исключительно дурное во всех окружающих, а больше всего — в самом себе. Что делать с этим состоянием, как с ним бороться, он не знал и замыкался все сильнее.

Увидев дядю, он задумался всерьез, в кого же он такой, если у него такой дядя-красавец? И почему отец Миши, родной брат дяди Наума, был совсем другим? Даже в детстве Аркадий, мальчик лет пяти-шести, смотрел озлобленно. Слишком рано проявились в нем ненависть ко всему окружающему. Сплошной негатив… Неужели он родился таким?.. И Миша весь в него… Да, но почему?! Почему он так не похож на дядю?!

Представительный, респектабельный, вальяжный, Наум всегда пользовался бешеным успехом у женщин. Дамы буквально поклонялись ему, вечно сходили по нему с ума, по-кошачьи млели, восторгаясь и любуясь роскошными волосами, гордой осанкой и мягкой поступью. Хотя он никогда ни одной из них не отдал предпочтения. Тогда стали предполагать, что Каховский (какой умница! Новый повод для умиления!) не хочет заводить никаких служебных романов. И правильно делает. Что в них хорошего? Одни только сплетни да кривотолки. Очевидно, Нёмочка развлекается на стороне. Молодец! Просто душка!

Ровный и всегда невозмутимый, спокойный и доброжелательный, искренне расположенный к людям, Каховский производил на всех неизменно прекрасное впечатление. Никто всерьез не задумывался, почему он никогда не интересовался окружающими его женщинами, хотя определенная загадка была налицо. Видеть ее и признавать никому не хотелось. У тайны обязательно окажется разгадка, и, вероятно, не слишком приятная, пусть даже вполне удовлетворяющая человеческое любопытство. Отгадка звалась Белочкой. Тайна была очень проста — одна-единственная Белочка на всю жизнь. Но в это никто не верил и не принимал этой отгадки всерьез. Все искали чего-то другого, непростого, щекочущего нервы.

— Ты, Мишук, духом не падай, — сказал дядя Наум, включая двигатель. — Ты, главное, должен проникнуться сознанием, что теперь твое место здесь. Понял, нет? Это просто, как три рубля. И жизнь твоя отныне будет проходить именно в нашей славной Москве. И все здесь твое — и квартира, и обстановка, и вообще весь город со всеми его парками-бульварами-магистралями. «Все вокруг колхозное, все вокруг мое…» Не слыхал такой припевки?

Миша смущенно покачал головой.

— Ну и ладно… А жизненные беды, все эти передряги… Да у кого их не было! Зато с их помощью ты узнаешь жизнь, с самого детства испытав ее горести. Ты уж прости меня за прямоту и некоторую бестактность, но это даже хорошо, что тебе поначалу так досталось. Потому что только так, а не иначе, человек может закалиться и окрепнуть, и только так, а не иначе, ты сумеешь управлять своей чувствительностью и эмоциональностью. А то вырастешь слюнтяем, как моя Белка. Но ей простительно, она женщина, а ты мужик! В результате всех этих жизненных несчастий человек становится выносливым, гнется, но не ломается. При такой жизненной подготовке ты будешь живуч, как кедр ливанский… Это просто, как три рубля. Понял, нет?

Машина свернула с проспекта. Миша, панически боявшийся, что дядины «Жигули» столкнутся с каким-нибудь авто — а их здесь было как капель в Волге, — облегченно перевел дух.

— Читал я как-то в одной умной книге такую фразу, очень справедливую, — продолжал дядя, который ухитрялся одновременно ловко вести машину и рассуждать. — Звучит примерно так: «Не имеет значения, что сделали из тебя, важно лишь то, что ты сам сделал с тем, что из тебя сделали». Понял, нет? А то давай все растолкую своими словами. Это просто, как три рубля.

— Я понял, — пробормотал Миша и задумался над словами дяди.

Позже он нередко их вспоминал. И в жизни они ему очень пригодились.

В классе, куда попал Миша, за столом возле окна сидел неправдоподобно длинный, фарфорово-розовый и белокурый мальчик. Таких не бывает! — подумал Миша. Но этот все же был — нежный, синеокий херувим, какой-то нездешний, из другого мира. Он отрешенно, словно ничего не замечая вокруг, смотрел в окно и машинально водил тонкими пальцами (на одном тускло мерцал серебряный перстень) по столу, безучастно, с отсутствующей наивной улыбкой взирая на мир. Блондинчик излучал настоящий свет и одновременно напоминал румяную синеглазую Снегурочку с льняной косой из детских новогодних праздников. Абсурд… Дьявольщина…

Мурашки страха и неуверенности стремительно побежали по спине.

Светлый мальчик вдруг повернулся в его сторону и подкупающе улыбнулся.

— Але, подруга, познакомимся! — весело предложил он. — Я знаю, что ты Михаил, а я Митенька. Митенька Дронов, на минуточку!

Миша снова моментально смешался. Он никогда не знал, как вести себя с незнакомыми людьми, что отвечать и что делать. Предначертано… Ему вечно мешали проклятые скованность и зажатость. Вероятно, со стороны он производил безрадостное впечатление человека весьма недалекого, если не откровенно дубоватого. Плачевное зрелище…

Каховский часто жестоко мучился, не зная, как лучше поступить. Другие, не задумываясь, легко уходили и приходили, говорили и смеялись, протягивали руки и обижались — и все оказывалось точным и простым. Но это у других. У Михаила все всегда складывалось трудно. Вот и сейчас он озадаченно, тупо молчал, пытаясь сориентироваться. Неадекватные реакции… История его болезни… Миша еще не подозревал по молодости лет о причинах страданий людей застенчивых. А мучения эти начинались от неизвестности — что люди думают о них, какое составили себе мнение? И едва это мнение проявляется — каким бы оно ни было, — муки тотчас прекращаются. Необщительность Михаила основывалась не на гордости, а на отсутствии потребности в близости с кем-то. Людей он ненавидел и боялся, а потому и сторонился, всячески избегал.

Со злобой он отнесся и к этому москвичу, у которого были серьезные преимущества: красота и уверенность в себе, чего Мише так недоставало.

Светлый мальчик дернул по-детски хрупким плечиком и достал из сумки апельсин.

— Будешь? — спросил он.

Миша молча покачал головой, а фарфоровый Митенька с завидным аппетитом и бесстрастием в шесть секунд уплел весь апельсин.

— Ну чего ты стоишь? Садись!

— Куда? — осипшим от волнения голосом прошептал Миша.

Притягательный мальчик-снегурочка безмятежно махнул рукой.

— Да куда хочешь! Мест свободных полно! Нас в классе всего двенадцать человек.

— Почему так мало? — изумился Миша.

— А ты думаешь, привилегированных детей много даже в Москве? — неожиданно надменно поинтересовался Дронов.

Каховский окончательно стушевался и неловко затоптался на месте.

Митенька-снегурочка кокетливо встряхнул длинными льняными прядями и безмятежно занялся огромной прозрачной кистью винограда, тоже извлеченной из сумки.

«У него там что, фруктовый магазин?» — со злобой подумал Миша и поправил очки.

«Откуда-то слева возник и присел на корточки возле Митеньки кудрявый и тоже очаровательный мальчик в шортиках и футболке цвета пожарной машины с надписью «Kiss». Он чем-то напоминал куклу Барби в летнем одеянии. Как это он так неслышно и незаметно вошел в класс?

Фарфоровые мальчики весело переглянулись, грациозно покрутив хорошенькими беленькими головками на тонких шейках, словно безмолвно спрашивая друг друга, как мог оказаться в их изысканном обществе такой дубоватый малый, как этот новенький. Спрашивали и не находили ответа.

— У нас, подруга, на окне тут рос один цветочек в горшке, — нараспев начал Митенька, лукаво поглядывая неправдоподобно синими огромными очами на Михаила. — Мы его так кормили! Всегда давали ему опивки от чая, остатки кофе, поливали его кефиром, посыпали объедками от сырков, подкладывали ему огрызки от яблок, кусочки булочек. В общем, все остатки от наших завтраков и обедов мы отдавали ему. Мы так старались! А он взял и засох! — Голос мальчика-снегурочки преисполнился настоящего трагизма. — Понимаешь, Мишель, он умер! И нам пришлось его похоронить. Все рыдали над усопшим! Прямо стон стоял, как у бурлаков Некрасова, что на Волге… Не читал? Ты ведь, кажется, как раз оттуда приехал? Але! Проспись!

«Откуда он все знает про меня? — в отчаянии подумал Миша — Какой-то паяц… Но на паяца не похож…»

— А во всем виноват Дени-несмышленыш, наш очаровашка Денисик. — И мальчик-снегурочка ласково кивнул в сторону кудрявого.

— Ну, что я такого опять сделал, Митюша? — скорчив милую гримаску, капризно заныл тот тоном безмерно избалованного дитяти, игриво встряхивая локонами. — Елы-палы!

— Ты наш любимый цветочек больше всех кормил. И перекормил, конечно!

— Это на нервной почве, — прохныкал Денисик. — Потому что мной никто совсем не интересуется! На меня даже никто не смотрит! Ни одна девочка! А я еще вполне и вполне… Вон какой хорошенький!

И прелестный отрок, наморщив носик и с удовольствием напропалую кокетничая, озарил своим светлокудрым отражением чисто вымытое большое окно. Митенька мимолетно и ласково улыбнулся, одобрительно зааплодировал руками с налакированными ногтями и тоненько промурлыкал:

Ах, какое блаженство, Знать, что я совершенство! Знать, что я идеал!

Внезапно легко вскочивший на ножки резвый кудрявый отрок в шортиках прилип к щеке Миши звонким поцелуем, оставив на ней яркий след губной помады. И почему Каховский со своей близорукостью не заметил раньше, что мальчик действительно был накрашен? Ведь казалось…

Ошарашенный Михаил вспыхнул, задохнулся от негодования и в бешенстве оттолкнул очаровашку плечом. На скулах вспыхнули красные пятна. Что он тут забыл?! Нервно вспотели ладони и пальцы, судорожно впились ногтями в кожу. Начал болезненно ныть правый висок… Миша похолодел от ужаса и злобно сжал кулаки, уже готовый броситься либо на одного, либо на другого идеального мальчика. Митенька почувствовал, что они заигрались: дело принимает опасный оборот. Весело и хитро улыбаясь, он поманил очаровашку к себе.

— Дурашка! — засмеялся он, чем-то явно очень довольный. — Хорош, хорош, просто обольстителен! И прямо неотразим! Всех обаял, на минуточку. Но порой ужасно прилипчив. Никак не может успокоиться! И зачем это тебя, обалдемши, так безнадежно избаловали в детстве родители? Они вот уехали, а нам с тобой теперь мучиться и страдать! Кошмарный ужас и ужасный кошмар! Не угодно ли вам примириться, господа? Сжалься, Мишель, и прости меня и эту кудрявую бестию! Ты, видно, сразу ему приглянулся. У малыша глаз наметанный.

Митенька явно старался сбить напряжение. Злобные мурашки неприятно пробежали еще раз по Мишиной спине. Мальчик-снегурочка внимательно и оценивающе разглядывал его.

— Дени, охолонись! Вот прыщ! — ласково прикрикнул Митенька. — Ты уже переходишь всякие границы! Снова тебе неймется, дурашка? Или накурился лишнего? Но я хорошо понимаю, Мишель, почему он сразу в тебя влип. Ему нравятся люди в очках! Ведь человек в очках — совсем не то же самое, что человек без очков!

Денисик охотно, но как-то безразлично, делано засмеялся. Ему хотелось играть первую скрипку, но не получалось. Дронов постоянно перехватывал инициативу.

— Во-первых, у очкариков двойное, ну или полуторное зрение, а поэтому, во-вторых, не больно правильное. Зато своеобразное. Все неправильное оригинально. И оригинальное неправильно. И вообще эти стекла быстро становятся частью их существа, сильно меняя и искажая взгляд на мир. Очкастые интереснее, глубже и мрачнее. И имеют куда больше очков. Одни очки им придают другие.

— К тебе твои рассуждения относятся слабо, — возразил вдруг Денисик. — Если только об искажении… Но очки — не кривое зеркало. У него линзы, — объяснил он недоумевающему Мише — Зато не надо очки туда-сюда гонять. И не разобьются. Поставь себе тоже. Это удобно… Или подбери другую оправу. Такая давно не в моде. А главное — очки очень портят мужскую внешность!

— Кто бы мог подумать… — пробурчал накалившийся Миша.

— Мы так играем… — вновь вступил в разговор фарфоровый ангелочек, стремясь погасить вновь загорающийся огонь. — А ты, сдается, все принял всерьез? Вот дурашка! Але, не забывай, куда ты попал! Это же школа, где учатся дети артистов. И в основном, на минуточку, великих, известных. Так что будь готов! Не сердись на нас. Мы такие игруны… «Я странен, а не странен кто ж?..»

И он снова ласково посмотрел на Денисика.

Окончательно замороченный, подавленный происходящим Миша не знал, что отвечать и как себя вести. Выручило неожиданное появление фигуристой учительницы с распущенными, мягко спадающими на спину длинными волосами, в ярком платье, выгодно подчеркивающем ее красивую фигуру.

Ошеломленный Миша вновь замер в удивлении. В Калязине все учительницы ходили одетыми более чем скромно, в чем-то сереньком, жалком и невыразительном. И все гладко, строго причесаны на один манер, и фигур у них словно не было никаких вообще. Правда, появилась среди училок как-то одна молоденькая завитая и кокетливая Светлана Павловна, английский преподавала. Все старшеклассники мигом в нее влюбились, зато учителя тотчас дружно возненавидели. И, промучившись в школе всего год — больше она не выдержала, — Светлана Павловна срочно вышла замуж за капитана большого теплохода и уплыла с ним куда-то далеко, говорили, что прямиком в Питер.

— Софья Алексанна, а знаете, почему мне так трудно живется? — моментально поделился неожиданным сообщением с учительницей лукавый очаровашка Денисик, состроив печальную мордочку. — Потому что я чересчур самобытен и красив… И все люди, как говорит Дронов, мне завидуют изо всех сил. А я страдаю!

Юноша действительно был окончательно и безнадежно избалован.

Учительница, спрятав внезапную улыбку, приветливо повернулась к Мише:

— А ты у нас Михаил Каховский, так? Очень рады тебя видеть! Все будет хорошо, Миша…

— Конечно, — охотно поддержал ее Митенька, который даже не пошевелился и не встал при появлении учительницы, чем вновь неприятно поразил Мишу. Ну и москвичи… — Просто он у нас пока на новенького… Но это скоро пройдет…

ГЛАВА 4

Алиса надменно и плавно порхала в тесном проходе между кресел, неторопливо перелетая от одного к другому.

— Ты правильно выбрала себе профессию! — насмешливо заметил командир экипажа Виктор, когда она заглянула в кабину. — Шибко напоминаешь самолет: такая же длинная, узкая и обтекаемая. А погода опять плохая… Снова дожди. Серость сплошняком… — Он хмуро посмотрел в небо. — Летать невозможно. Надо написать жалобу Ельцину, пусть наладит нам, наконец, метеоусловия! Ведь он у нас отвечает за все.

Шереметьево действительно почти целый месяц назад охватила беспросветная грусть: нахохлившиеся самолеты словно опустили вниз унылые носы и понуро стояли, отчаявшись подняться в синее небо. Всем приходилось кое-как мириться с грязно-черным.

Насчет своей обтекаемости Алиса сильно сомневалась. Остальное оспаривать было невозможно: при росте сто семьдесят восемь сантиметров она весила пятьдесят четыре килограмма. Как правило, все вещи оказывались ей либо велики, либо малы, когда она в отчаянии пыталась перейти на детские размеры. Угадать Алиса никак не могла.

«Мисс Вселенная, по данным прессы, весила пятьдесят один килограмм при росте сто семьдесят пять. Я вешу больше и немного повыше. Но меня все зовут скелетиной и худобой, а она — мисс Вселенная… Обидно и несправедливо…» — думала Алиса.

Если разобраться, то манекенщица вне подиума — существо неприятное, даже уродливое, вызывающее всеобщую иронию. Ну действительно — длиннющая глиста с полным отсутствием округлостей! Хороша, как юная смерть. Алиса выросла точно такой же.

Отец частенько недоверчиво и сумрачно глядел на младшую дочку. И она раздражалась от этих постоянных взглядов и торопилась исчезнуть, сгинуть с его глаз долой. Глава семьи давно, почти с самого рождения Алисы, подозревал ее мать в измене. Потому что слишком непохожей на всю свою родню уродилась эта младшенькая… Ну в кого она такая, в кого?! Жердеобразная, костлявая, гонористая… Прямо королева в ожидании короны… Отец с трудом дотягивал дочке до плеча.

И вновь начинал вкрадчиво выпытывать у любимой жены, что она там поделывала, чем занималась в то лето, когда понесла младшую дочь.

— Считала твои копейки, нищара! — кричала замученная ревностью мужа Антонина Семеновна. — И мечтала, чтобы родилась вторая девка! Тогда она бы донашивала все шмотки за Любкой и можно было бы сэкономить на тряпках!

— А парней зато надо кормить на убой, — логично возражал отец. — Они мясо любят. Не напасешься…

Мечты матери поначалу сбылись — Алиса носила все вещи за сестрой, но очень скоро обогнала старшую в росте. Люба была ширококостная, плотненькая, маленькая, проворно бегающая на толстых ножках, темноглазая — вся в отца.

— И волос не мой, и рост… — монотонно твердил отец, разглядывая младшую нехорошими глазами. — Что-то здесь не так… Не моя Алька-то… Так выходит…

Жена ни в чем признаваться не желала. Упрямая… И скрытная.

Когда Алиса выросла, то прочитала в одной газете, что закон наследственного сходства у людей, оказывается, имеет свои странные капризы. А потому иногда ребенок рождается похожим не на отца с матерью, не даже на дедов и прадедов, а на какого-нибудь отдаленнейшего предка, отстоящего от малыша на множество поколений и никому не известного. И тогда в семье начинаются раздоры, как у Кильдибековых.

Нищета мучила и преследовала Алису с самого детства, словно хронический насморк. Отец работал водителем автобуса и возил дочерей по утрам в школу, гордо распахивая двери возле школьного здания. И все пассажиры любовались, как две девочки, взявшись за руки, выходили из автобуса, махали ладошками отцу и дружно шагали на уроки. Одна — маленькая и черненькая, вторая — высокая и светлая. От разных жен, поди, думали пассажиры. Отец смотрел вслед дочерям и грустил. Он не верил жене.

Родная Казань вздымала высоко вверх главы церквей и мечетей. Злобно дымили трубы. Вдалеке вздыхали поезда и вызванивали музыкально одаренные рельсы.

— Ты лучше пошел бы в таксопарк, — вечно приставала к мужу Антонина Семеновна. — Там хоть прилично заработать можно. Такси — это тебе не твой надутый автобус!

— Какой такси?! Зачем такси?! — возмущался отец. — Что ты такой настырный? Деньги — это страшный зло! И тут мы смотрим на Америк! Всё американцы проклятый! Но, в конце концов, все получат по заслугам.

Он был татарином и нередко путался, особенно когда волновался, в родах и падежах слишком могучего для него русского языка. И особенно не любил и даже презирал уменьшительно-ласкательные суффиксы. Головка, волосики, тарелочка… В других языках таких нет. Отец просто не переносил этого сюсюканья, хотя до конца не понимал, что язык с уменьшительно-ласкательными суффиксами формирует определенный тип личности, как и европейские языки — иной тип. Еще он терпеть не мог отчеств. Нет в других языках отчеств, только имена. А в русском есть. Зачем они ему, для чего?..

— Две девки растут! — часто голосила Антонина Семеновна, противореча самой себе. — Их одевать-обувать надо! Одно разорение! Нет чтобы парня хоть одного заделать! Как-нибудь бы прокормили. А этим то туфли, то юбки!

— Слишком растут, — в который раз вспоминал отец Алису.

— О пенсии нужно думать! Таксистом ты бы столько заработал!

— О пенсий надо, конечно, заботиться, — нехотя соглашался Ренат Каримович. — Но рано еще пока. Чего так суетиться? А когда мы с тобой будем уходить на пенсий, что-то в этом вопросе изменится, не вечны же смутный времена.

Он считал себя молодым и всегда верил в лучшее. Алиса про себя посмеивалась над ним.

— Почему-то я на такие изменения не особо надеюсь! — заявила мать.

— Хм… Значит, ты не веришь в светлый будущий? Так выходит…

— В светлое будущее я верю. Но вот в светлое будущее нашей пенсионной системы — не особо.

Интересная логика, подумала Алиса. Но правильная.

— Твердят все газеты да «ящик» про упадок да про прогресс… Кто кого переборет… А я вот гляжу, упадок-то оказался куда как проворнее прогресса, падаем прямо семимильными шагами. Зато этот прогресс чересчур строго органичен. И не успеешь оглянуться — как его предел вот тут, совсем рядом…

— Это нравственность и совесть имеют свой границ! — возражал отец. — А распущенность распускается вовсю, без всякого предела!

Отец весь день был на колесах и очень любил свою работу. Приходя домой поздними вечерами, он обычно усаживался в свое большое любимое кресло смотреть какой-нибудь сериал. На следующий день опять в путь-дорогу. И практически ничего больше у него в жизни не было. Просто удивительно…

— Что там по телевизору? — кричала мать из кухни.

— Сейчас врут о погоде на завтра, а потом будут врать про счастливый жизнь, — деловито и невозмутимо отвечал отец, сдерживая готовое прорваться возмущение. — Сколько же нам всего всегда обещают!.. Одни сплошные обещалки… То жару летом, то морозы зимой, а потом все оказывается наоборот, не в свой сезон. Обещали нам светлое завтра, коммунизм и безбедную старость. Сулили мир, деньги по ваучерам и радости без конца. Вот, помню, песня такая была, без конца ее пели: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет». Как насчет молодых, не знаю, — отец искоса поглядывал на дочерей, — что там слышно про ихний дороги, а вот со стариками все ясно: никому они не нужны! Тут соседка старушка жаловалась: пошла в поликлиник обследований делать, сосуды у нее плохой. Вошла в кабинет, думала, там никого нет. А там пациентка была, тоже какая-то в белом халате, из своих. Так врач обозлилась и говорит нашей бабке: у нас оборудований дорогостоящий, а мы вам бесплатно обследований делаем! Хотя должны делать молодым, а не вам. Так вы еще и без очереди в кабинет лезете! Вот вам и почет, который везде… А вообще американцы проклятый во всем виноваты! Они теперь всюду!

Дочери давали ему разные книжки, но он честно признавался:

— Я книг вообще не читаю. Так, картинок только посмотрю…

Тогда они перестали подсовывать ему книги, а стали рассказывать о событиях в мире. Тут выяснилось много удивительных вещей. Ренат Каримович с большим интересом слушал про перестройку, президента Ельцина, про землетрясения, магнитные бури, свободу слова и постоянные смены правительств. Все это было для него совершенно ново и неизвестно. Так ребенок узнает о том, что Земля, оказывается, круглая, а на Луну летали.

— Но ведь ты смотришь телевизор! — удивилась Алиса. — Как же ты ничего этого не знаешь? Там ведь обо всем чуть ли не каждый вечер рассказывают. И очень даже подробно.

Отец опять честно признавался:

— А новости я давно уже не слушаю. Перестал. Балабонят там чего-то, и так быстро, что ни слова не разберешь… Я больше по своей специальности…

Вот так и живет человек, подумала Алиса. Ничего вокруг себя не знает, ничего не читает, ничем, кроме своего автобуса, не интересуется, и у него даже не возникает мысли что-то изменить.

Но отец строго придерживался иного мнения.

— Нас прямо стараются одурманить газетами, кино и политикой! И телевизором тоже, — упорствовал он. — Бесконечный болтовня обманщиков и трусов! Река сбивающих с толку слов! Сбитые с толку мозги! Слабоумие! А разве мы теперь смеемся когда-нибудь по-настоящему? Этот юмор по телевизору… То грубости, то сальности… Но никогда не смешно…

В последнее время отец действительно говорил в основном только о своей работе.

— Вы только посмотрите, как многие водители скверно водят! — возмущался он часто вечерами. — Прямо словно и прав у них нет. Или они их купили? Так выходит… А пешеходы?! Сегодня одна женщин, немолодой, встала, разинув рот, посреди улицы и застыла себе столбом спокойно! Засмотрелась, видно, на кого-то… А я что, должен ее объезжать, нарываясь на аварию, или на автобусе проскакивать у нее между ног?!

В автобусном парке Кильдибекова очень ценили. У него было настоящее призвание и любовь ко всему, что бегало на колесах.

— Ренат, как это у тебя с таким талантом механика до сих пор нет собственной машины? — порой посмеивались водители.

— Потому что одному Бог дает талант, а другому — машину, — философски отвечал Кильдибеков. — А мне хватит и моего автобуса. — И он любовно поглаживал грязноватый бок своего старого железного друга.

Любили Рената и за неизменный оптимизм, за веселость и своеобразный юмор.

— Здравия желаю, гражданин начальник! — всегда приветствовал он пришедшего его сменить напарника. — Извольте, ваше высочество! — и передавал ему журнал, где расписывались за принятую смену. — Я вас жду как посланца небес! — объявлял он запоздавшему сменщику.

— Ты, Ренат, прикольный мужик! — хохотали шоферы. — Все бы у нас такие были, как Кильдибеков! Жили бы без скандалов и крика.

— Теперь все постоянно ворчат и твердят, что сейчас мрачный времен и разгул криминала, — говорил отец. — А ведь не бывает мрачных времен, мрачными бывают сами люди. Ну, правда, они друг друга грабят… И друг друга режут. Но так было всегда, во все времен!

— И всегда будет, — иронически добавляла мать.

Кроме Америки, отец обожал критиковать и телевизионные передачи, которые смотрел.

— Вот, скажем, американский комический шоу… Вчера передавали. Почему там на пленку записан смех? Наверное, американцы настолько тупые, что это им специально подсказка: чтобы знать, когда смеяться, а когда нет, а то сами не могут понять, что смешно. Так выходит… Америк — это страна штампа, деловых людей и бездарности. И вот ведь еще одно дурной влияний Америк — бейсбольные биты! Ну ладно, били бы друг друга городошными битами — это хоть по-нашему было бы, по-русски! Так нет — бейсбольными!..

Давно устав от его непонятной нелюбви к стране за океаном, дочери на его заявления не реагировали.

— Новогодний передач тоже часто тупой, — неожиданно бросал отец. — А в прошлом году была рекорд по тупости. Такой глупость никто не переплюнет, так выходит… Весь новогодний вечер в телевизоре топали сапожками парни и девицы, вполне серьезный и сосредоточенный, разодетый в шелка, и орали: «Раз-два, казачок! Раз-два, казачок!» Ну и что? Да ничего! Топ да топ — тупой лоб!

Узнав о женихе своей младшенькой, отец сразу возмутился. Опять шкандаль, подумала Алиса. Никак я ему не могу угодить… Скорее бы уехать из родного дома, где стены помогают…

— Чем он зарабатывает? — начал дотошно и подозрительно допытываться отец.

Он не доверял выбору дочери.

— Нефть… — меланхолично пожала плечами Алиса. — Он миллионер… В полном смысле этого слова.

— Твой будущий муж вор! — тотчас закричал, не сдержавшись, отец. — Что такой этот миллионер?! Он обманул и обокрал родной страна! Так выходит!

Ну, сразу — если нефть, значит, мошенник…

— А «родной страна» тоже хороша! — не осталась в долгу Алиса. — И нечего тебе так разоряться! И вообще, если кто-то позволяет себя запросто облапошить, значит, ему правится ходить в дырявой рубахе и латать ее всю жизнь! Так выходит! А в принципе во всем американцы проклятые виноваты!

Капитализм Ренат Каримович считал матерным, по-настоящему бранным словом, ненормативной лексикой, к которой обращаться и прибегать порядочному человеку стыдно. Хотя капитализм в России оставался пока ездой в незнаемое.

— Что нефть? Какой нефть?! Зачем?! — не успокаивался отец. — Этот муж тебе не по карману!

— Ну, это мы еще посмотрим! — заявила Алиса и подумала: «Это я ему не по карману! Обсмеешься!»

И засмеялась.

— Посмотри, кого ты себе выбрала! — шумел отец. — Этот ушлепок тебе даже на подметок не годится!

Миша в это время бродил по Казани, удивленный ее красотой.

— У нас не город, а прямо песня! — часто повторяла Люба.

Алиса привезла жениха на смотрины и быстро пожалела об этом. В конце концов, кому какое дело, за кого она выходит замуж? Ее личные проблемы… А дом… Дом теперь для нее — отрезанный ломоть…

«Ты лучше на себя посмотри!» — хотела отрезать Алиса, но вовремя прикусила язычок. Отец все-таки…

— Не парься! Это мое личное дело! — сказала она. — И ты в него не лезь и его не касайся!

— А этот его тост? — не унимался отец. — Что твой огрызок вчера за столом плел?!

— А что такого особенного? Тост как тост… — пробурчала Алиса. — Нормальный… Миша детей любит и уже заранее о них думает…

— Заботник какой выискался! — закричал отец. — Обмылок, а не муж!

Тост действительно был обычный, заурядный: «Пусть наши дети заимеют богатых родителей!»

Но отец тотчас сразу насупился, надулся и заспешил на кухню к матери, которая часто отлучалась от стола по хозяйственным делам, жаловаться на младшенькую и ее жениха. У отца был вид обиженного ребенка.

Что делать — Ренат Каримович оставался человеком советской закалки и до сих пор безгранично верил в миртрудмай.

— Он социалист, капиталист или нормальный человек? — иногда спрашивал о ком-нибудь отец.

Обсмеешься…

— Аля, Аленький… — слышала Алиса постоянно Мишин голос. — Я, когда увидел тебя впервые… Как ты летела по проходу между креслами… У меня вдруг все поплыло перед глазами… И я понял — это ты… Ты, ты, только ты…

Миша доходил Алисе до плеча. Какая разница?.. В постели все одного роста…

Она становилась его третьей женой. И он встретил ее в небе… Этим все сказано…

Странный, очень некрасивый, но чем-то располагающий к себе маленький человек в очках сразу озадачил Алису своим резким контрастом, диссонансом с уже ставшими до отвращения привычными шумными, вечно полупьяными бизнесменами — пассажирами первого класса. В лице недомерка не было ни одной черты, способной остаться в памяти, — пустое какое-то лицо, подумала Алиса. Природа словно забыла о нем и ничем особым не отметила. И улыбался он неуверенно, как будто не знал — можно улыбнуться или нет. Но Алисе показалось, что очкарик — чужой в этой развеселой компании богатеньких, а значит… А значит, совсем другой.

«Страшненький какой!» — думала она, рассматривая суховатое лицо, сутулое тело с висящими, словно мешающими ему руками и неподвижными, точно из дерева, пальцами. Говорил он тихо и невнятно, робел, стоял неподвижно, смотрел исподлобья. Скрипучий, срывающийся голос… Ржавые глаза… Обрыдаешься глядючи…

Но слишком красивые и блестящие мужчины никогда не внушали Алисе особого доверия. Конечно, она не выбрала бы себе в мужья полного дурака или урода. Или нищего. Это уж точно. Золотая середина, толковый человек, но не лидер в семье, который неизбежно будет давить жену своей властью — вот что ей требовалось для жизни. Алиса понимала, что в браке каждая сторона должна что-то давать, но каждая хочет только брать. Это вроде предложения и спроса. И поэтому отношения в семье надо как-то по возможности регулировать.

Люди испокон веков почему-то считали, что в неравных браках богатый муж всегда приносит великую жертву, а бедная невеста заключает выгодную сделку. Это не так. Вернее, не совсем так… Сделка все равно заключается обеими сторонами.

— Глядеть все время на небо, вверх, и вообще поднимать голову ввысь опасно — можно легко споткнуться, зацепившись за камень, — нередко повторял командир экипажа Виктор.

И насмешливо посматривал на Алису.

— А человек — единственное животное, которое смотрит на звезды, — пробурчала однажды в ответ Алиса. — И одному лишь человеку на земле дано смеяться и плакать.

Виктор засмеялся и зашуршал газетой. До взлета оставалось еще три часа.

— Не-е, не права ты. Я сколько раз видел смеющихся котов и кошек! А вот пишут: опять вспышки на Солнце. Безобразие! Может, Ельцину жалобу написать?

Алиса промолчала. Думала про Михаила. Хотя знала про него слишком мало…

«Эта — последняя, — сказал он себе и сделал Алисе предложение. — Столько жениться — места в паспорте не хватит. Больше не хочу бегать по бабам… Устал, замучился… Да и церковь четвертый брак всегда запрещала».

Он не был христианином. Ну и что? Какая разница? Законы церкви можно почитать, даже не став ее прихожанином. Правда, это странно…

Алиса мгновенно согласилась. Именно ради такого расклада она пошла когда-то в стюардессы. Именно поэтому так рвалась в международные рейсы… И она своего добилась. Хватит вкалывать рабыней на плантации! Самолет до Вены принес ей счастье. Теперь нужно было удержать его в руках.

ГЛАВА 5

Вечером Миша в нетерпении ждал возвращения с работы дяди. Тете Беле он сразу рассказал все и в недоумении спросил, почему так странно ведут себя эти артистические дети. И как он, обычный человек, с ними уживется. Тетя тяжело вздохнула и сразу по привычке загрустила.

— Это такая среда, Мишенька, — попыталась объяснить она. — Своеобразная, непохожая на другие… Там, конечно, сложно… Но Нёма сам выбрал эту школу. Он ведь ее окончил когда-то, его все там знают. И меня тоже… — Тетя Бела потупилась, покраснела и смущенно затеребила край белоснежной скатерти. — Мы с Нёмой учились в одном классе, сидели за одной партой…

— Правда? Вот здорово! А я и не знал! — обрадовался Миша.

— Но тебе еще будет хорошо в этой школе, ты привыкнешь, — продолжала уговаривать тетя. — Нёма тебе все растолкует лучше меня. Он там знает буквально всех, — повторила она.

Дядя Наум возвращался с работы обычно поздно. Он занимал видный пост заведующего кафедрой на мехмате Московского университета. Но сегодня, ради первого учебного дня племянника, приехал пораньше. Миша метнулся к нему, не давая войти в дом.

— Ну что, Михаил? — заулыбался дядя, очень довольный такой неожиданно горячей встречей. — Как тебе новая школа и новые друзья?

— Да они какие-то все странные… — пробормотал Миша. — Дерганые какие-то, чудные… Ведут себя непонятно, во что-то все время играют…

Дядя Наум разулыбался еще шире.

— Давай, Мишук, я сейчас поужинаю, а потом мы с тобой все обстоятельно обсудим.

Миша кивнул и поплелся за дядей на кухню, где прочно приклеился к стулу возле дяди. Тот проворно жевал и улыбался, тетя привычно вздыхала, а Миша считал неторопливые минуты по часам, флегматично покачивающим маятником на стене. Наконец, ужин кончился. Дядя положил руку на Мишино плечо:

— Пошли в комнату и поговорим.

Когда Миша закончил свой сбивчивый, путаный рассказ, дядя Наум некоторое время молчал. Молчал и улыбался. Тетя Бела горько вздыхала в углу.

— Значит, Митенька… — задумчиво заговорил дядя. — Хороший мальчик… У Митюши редкий характер: болото в тундре. Не знаешь, что это такое? А мне приходилось там как-то тонуть… Ноги свободно и легко проваливаются, кажется, внизу ничего нет — одна лишь мягкость и нежность, как вата. И сейчас ты уйдешь в неизвестность навсегда. И вдруг раз — что-то жесткое! Вечная мерзлота. И дальше хода нет. Так и Митюша: мягок и нежен до определенного предела, пока вдруг не решит сказать свое твердое «нет». А его «нет» сломать невозможно. Проверено неоднократно. Это просто, как три рубля…

Тетя Бела осуждающе засопела из своего угла.

— Я впервые увидел Митюшу примерно год назад. Тогда его старший брат буквально вырвал Митеньку из рук отчима, который бил пасынка смертным боем, пытаясь заставить его с собой спать. Этой скотине вдруг зачем-то понадобился синеокий любовничек. Знаменитый дяденька, между прочим… Его фамилию я тебе называть не буду. Придет время — сам все узнаешь. А Митюшина мама-киноактриса, известная дамочка, увлеченно делала в то время карьеру, по полгода снимаясь в дальних странах, и ни на что не обращала внимания. Если бы не брат, этот зверь забил бы мальчика насмерть. Потому что он категорически отказался разделять «папашину» любовь. И предпочитал умереть.

— Нёма, что такое ты рассказываешь ребенку? — вмешалась тетя Бела. — Это все не для детских ушей.

Дядя сурово глянул на нее, и тетя сразу умолкла. Потом он оценивающе оглядел Мишу:

— Он не ребенок. Пусть привыкает к жизни и познает ее во всех подробностях. Чем раньше, тем лучше. Брат долго потом лечил Митюшу, потратил уйму денег на врачей, залез в долги… У мальчика были даже смещены позвонки. Сломано два зуба. И все время болели уши.

— Чай, кофе? — спросила тетя Бела.

— Чай, — отозвался дядя, и тетя вышла. — Знаешь, Мишук, я когда-то в молодости мечтал найти способ своеобразного уединения, ухода от мира с его жестокостью и нелепостью. Возможно, у нас действительно страна глухих, но никак не немых. Все обожают потрепаться да посплетничать. И на монахов никто тоже не походит… Да, никто, — задумчиво повторил дядя. — Поэтому каких только ярлыков на окружающих не понавешают… Сколько лет прошло с тех пор, как я понял, что ничего у меня не получится? — Дядя на мгновение задумался. — Не помню… А малыша Денисика привела домой три года назад незнакомая женщина. Она встретила Дени на рынке, где тот довольно ловко лазил по чужим карманам. Дама, оказавшаяся сотрудником милиции, сначала решила, что Денисик вообще беспризорник. А что еще можно было подумать? Хотя мальчик был прекрасно одет. Дени страдал клептоманией и рос совершенно уличным ребенком: родители-дипломаты жили все время за рубежом, а бабушка, актриса на пенсии, справиться с малышом не могла. Он, правда, и по сей день продолжает приворовывать, но благодаря стараниям и усилиям все той же милицейской дамы, оказавшейся весьма заботливой, и школы — там замечательная дирекция — его кражи стали большой редкостью и почти не доставляют малышу радости. Понял, нет?

Миша растерянно вертел в руках мандарин.

— Не так чтобы очень, не очень чтоб так, — признался он. — Очень сложно сформулировать…

— Да ну их, эти формулировки! Зачем они тебе? Для чего постоянно пытаться все объяснять? Четкость вредна своей категоричностью и безусловностью. А самой большой неточностью отличаются наиболее четкие, на первый взгляд, чуть ли не программные определения. И как чудесна приблизительность и нелогичность! — неожиданно заключил дядя Наум.

— Не исключено… — пробормотал совершенно замороченный Миша.

Дядя вновь улыбнулся:

— Ты скоро пообтешешься здесь. Не грусти…

На следующий день Михаил опять заявился в школу раньше всех. Он боялся идти вместе со всеми, с этой галдящей, опасно двигающейся, непредсказуемой толпой. Такой чужой и страшной… Вообще шумная, жадная, непрерывная суета московского бытия Мишу раздражала. Люди ходили здесь так быстро, точно их срочно вызвали куда-то и они спешили, боясь опоздать к сроку.

Рано утром школа еще дремала, готовясь к будущим урокам, дракам на переменах и конфликтам в учительской. Умудренное жизнью старое школьное здание было готово ко всему. Так же, как теперь Миша.

Он осторожно, бочком вошел в школу, робко раскланялся с охранником и почти на цыпочках поднялся по лестнице на третий этаж. Подошел к своему классу, уже собираясь открыть дверь, и вдруг услышал где-то неподалеку тихие звуки музыки. Михаил постоял в недоумении, а потом нерешительно двинулся по коридору на эти звуки.

Оказалось, что это из-за соседней двери… И там не орала какая-нибудь рок-группа, а звучало что-то негромкое, мелодичное. Вальс, подумал Миша. Но музыка чем-то мешала ему. И одновременно манила к себе и зазывала. Он смущенно потоптался на месте, но, увидев в конце коридора фигуру какой-то учительницы и боясь суровых вопросов: «Что ты тут делаешь? Почему топчешься под дверью?» — испуганно и торопливо рывком открыл дверь и вошел. Возле доски отрешенно кружилась маленькая, почти игрушечная девушка-статуэтка, положив узкую бледную ладонь на плечо партнера. Девушка не заметила вошедшего — она вообще никого не видела. Она только слышала музыку. Рядом играл плеер. Растерявшийся Миша постоял немного и заторопился уйти. В коридоре он тотчас наткнулся на Митеньку. Очевидно, светлый мальчик тоже приходил в школу ни свет ни заря.

— Каждый день у вас так? — поинтересовался Миша, кивнув на музыкальный класс.

Митенька хмыкнул, чарующе улыбнулся и потупил синие очи.

— Почти…

— А почему вальс умеют танцевать? Кружок бального танца открыли?

— Да никто сначала не умел. Дашка всех научила. Пришла и научила.

— А Дашка — это кто? — осторожно спросил Миша.

— Дочка станционного смотрителя, — четко прозвучало в ответ.

— Не понял… Кто?

Смеется фарфоровый мальчик, что ли? Нет, он с привычной манерной застенчивостью вновь опустил длиннющие ресницы.

— Дочка станционного смотрителя. — Митенька явно не шутил. — Объясняю как тупому! У Пушкина звалась Дуней. Родилась на свет, чтобы улаживать конфликты. Всех вздорных ребят теперь выводим на нее — действует безотказно. Вообще она у нас подрядилась и в школьную газету — информашки строит. У нас очень интересная своя газета выходит. Я тебе покажу. А Дарья тебе понравилась, на минуточку? С первого взгляда чего-то в душе завелось? Познакомить? Але! Да что ты, подруга, все время спишь на ходу?

Миша сделал вид, что не расслышал вопросов. Даша… Красивое имя. И пишет, наверное, хорошо. И учится тоже… И танцует здорово… А главное — характер. Ни у одной из встреченных им до сих пор девушек такого не было. Какие уж там Дуни! Сплошные сватьи бабы Бабарихи. Девчонки в родном Калязине напропалую матерились, не желая ни в чем отставать от парней, уже в седьмом классе, а то и раньше, начинали курить, пробовали водку… Жуть фиолетовая… Разве в Москве они другие? Или светлый мальчик обманул Мишу насчет Даши? Он ведь такой скользкий, непонятный тип…

Правда, раньше калязинские девушки попросту ошеломляли и ослепляли подросшего Мишу, пусть не слишком умело подкрашенные, зато с немалым вкусом раздетые. Почти голые даже зимой, они нехотя делали некоторую уступку климатическим условиям и небрежно накидывали на плечики недорогие шубки и пальтишки, подметавшие при каждом шаге грязные заплеванные полы и собиравшие уличные окурки. Девицы охотно прижимались к любому мужчине где угодно: на лестницах, в подъездах, в магазинах. Похоже, они готовы были отдаться первому, кто поманил бы пальцем: просто из любви к искусству. Впрочем, действительно ли об искусстве здесь шла речь? Проверять не хотелось.

Соседка по двору Леночка Игнатьева с выпирающими из-под облегающей маечки сиськами и в чисто условной юбчонке как-то подошла к Михаилу в коридоре на перемене.

— Почему ты все один да один? — капризно протянула она тоненьким голоском. — У Матониной в субботу пьянка — день рождения. Приглашаем! Придешь?

— Исключено! — сухо и решительно отказался Миша. — Я занимаюсь.

— Не читай столько книжечек с бабушкой, «ботаном» станешь! — доброжелательно посоветовала Леночка. — Так жить нельзя! Ты плохо кончишь! Приходи, Каховский! — почти приказала бесцеремонная Леночка. В ее голосе прозвучали ненавистные для Миши командирские интонации. — Выпьем! Потанцуем! Развлечемся!

Михаил никуда не пошел. Но с тех пор Леночка, имеющая о такте достаточно смутные представления, называла Мишу не иначе как медведь.

— Эй, косолапый! Имя долго себе выбирал? — развязно кричала она при встречах и заставляла мучительно краснеть от громогласного напоминания о кривых ногах и неправильной походке. — Ты чего меня так боишься? Я по жизни девственниками не интересуюсь! А вот тебе уже пора всерьез задуматься о своем невеселом будущем, недотепа! Или мечтаешь умереть целкой?

Насчет невеселого будущего Леночка как в воду глядела, но Миша дружескому совету не внял и о грядущем не побеспокоился.

Митенька безучастно улыбнулся, но синие его очи почему-то стали прохладными и даже неприятно застывшими. Он опустил нежную льняную голову и ласково погладил Мишу по тонкой руке, глядя искоса, но внимательно. Миша отшатнулся. Снова начинается вчерашнее представление?! Ох и достали его уже новые одноклассники! В один момент! Успели всего за один день!

— Ты меня и Денисика извини, — неожиданно проникновенно сказал мальчик-снегурочка. — Мы что-то заигрались вчера, на минуточку… Ну, и перестарались чуток. Не сделали вовремя останов. Бывает…

Ошеломленный Миша растерянно кивнул.

— Я не сержусь… Мне дядя все объяснил и рассказал…

— Дядя Нёма Каховский… — весело протянул Митенька. — Отличный дядька! Тебе с ним повезло!

Миша вновь кивнул. Он в основном теперь сосредоточился мыслями на одной Даше и действительно слушал вполуха.

— У артистов даже души нет, — продолжал фарфоровый мальчик. — Чего с них взять-то? Их испокон веков и на кладбищах не хоронили… — Он притворно вздохнул. — А еще ты должен познакомиться с нашим третьим другом, Илюшкой. Его вчера не было, прогуливает почем зря! — Митенька засмеялся. — Он цыган. Настоящий. Таборный.

— Почему? — невпопад спросил Миша.

— Что почему? Почему цыган? — ухмыльнулся Митенька, делая ударение на первом слоге. — Или почему таборный? А мы его оттуда умыкнули, как красотку!

Миша покраснел и вновь стушевался.

— Нет, я не о том…

— А о чем? Давай я тебе о нем расскажу. Пока никого еще нет, — пропел светлый мальчик. — А ты почему так рано приходишь? Бессонница замучила?

— Нет… — опять конфузясь, пробормотал Миша.

Поняв, что от него толку не добьешься, Митенька нежно взял его за рукав, отвел в свой класс, усадил рядом с собой и нараспев, мелодично начал рассказ о полуслепом цыганенке, двигающемся наравне со сверстниками только в силу природной смекалки и отличной ориентации.

В таборе затеяли как-то драку, закончившуюся поножовщиной, — и у Ильи не стало отца. Пьяный водитель поехал на красный свет — и Илья остался без матери. И однажды в подмосковном поселке, где табор всегда располагался на лето, мальчика заметил русский врач Титов, снимавший здесь дачу. Врач жил с семьей: женой и двумя дочками, пятнадцати и четырнадцати лет.

Илья в тот день метал с поселковыми мальчишками стрелы в мишень, но почему-то никак не мог попасть в цель. Мальчишки смеялись и дразнили Илью, чем довели его до злых слез бессилия и отчаяния.

Алексей Федорович сразу обратил внимание на странного цыганенка.

— Ты плохо видишь? — спросил врач у мальчика.

— А что такое «видишь»? — ответил тот вопросом на вопрос.

Тогда Титов взял мальчика за руку, привел в поселок и проверил зрение. Один глаз у Ильи был почти слепым, второй оказался немногим лучше.

— Если тебя не лечить, ты скоро совсем ослепнешь, — честно сказал доктор Илье. — Понимаешь, ты не сможешь тогда даже ходить без посторонней помощи. А кто тебя будет водить за руку в таборе? Твои соплеменники тут же бросят ненужного им мальчишку подыхать с голоду. Разве не так? Родителей-то нет. Поэтому решай: или ты остаешься у меня навсегда и я тебя постараюсь вылечить — это вполне возможно. Или… В сущности, у тебя нет выбора.

Что тут было решать? Девятилетний цыганский ребенок обладал отличной жизненной сметкой и неистовой тягой к жизни.

Илья остался у доктора Титова. Его жена даже не пыталась возражать: она хорошо знала, что муж — сумасшедший. Девочки же приняли Илью в свою семью с настоящим восторгом: им всегда хотелось иметь младшего брата.

Илью увезли в Москву, вымыли, переодели и начали лечить. Несколько месяцев он провел в различных клиниках, стойко и мужественно перенес несколько операций, но вышел практически здоровый, счастливый, имеющий теперь добрых заботливых родителей и ласковых внимательных сестер.

Илья почти уже забыл табор и цыганское кочевое житье, учился в школе, и все шло хорошо, пока его неожиданно не встретил на улице невысокий пожилой цыган, окликнувший по имени. Илья удивленно остановился: кто это смог вспомнить его и узнать? Цыган оказался на редкость памятливым.

— Илья, ты похож на мать, — без конца повторял он. — Как похож на мать… Просто одно лицо! Красавица была… Сколько же я тебя повсюду искал! По-нашему не понимаешь? Плохо… Совсем русским стал. А я любил когда-то твою мать… Так любил… Отец твой на нож нарвался, когда ты только говорить начинал. Пойдем со мной.

И любопытный Илья пошел, не отдавая себе отчета в своих действиях, но странно завороженный одной мыслью: цыган и мать, которую теперь не вспомнить, — одно целое. Примерно та же мысль преследовала и его нового знакомого…

В таборе Илья провел почти двое суток: томительных, тягостных и мрачных. Люди вокруг казались чужими, неприятными, даже отталкивающими. Да и он тоже был для них не своим, навсегда отколовшимся, почти предателем. Лишь заступничество и власть Макара, как представился немолодой цыган, спасали Илью от явных выпадов, хотя косые, недоброжелательные взгляды он ловил на себе ежеминутно.

Ночью в палатке Макар грубо овладел мальчиком, боявшимся крикнуть: на его защиту здесь не встал бы никто. Утром Илья, собрав в кулак всю волю и хитрость и обманув бдительность Макара, сбежал в город и не выходил из своей квартиры почти месяц, пугая родителей и сестер безумным взглядом и просьбами оставить его в покое и только приносить еду.

Но миновало лето, вместе с первыми заморозками цыгане сложили палатки, свернули табор и ушли на юг, и Илья начал потихоньку, очень осторожно выбираться из дома. Правда, в продолжение всей осени он бросался бежать при виде цыган на улице, старался изменить свою внешность: стал носить темные очки, коротко стричься. Пробовал даже красить волосы, по угольные пряди удавалось вытравить с большим трудом. Зато игра с цветом понравилась и прижилась.

Но это была не единственная зарубка, оставленная на память о себе Макаром. С того времени Илья стал с ужасом думать об отношениях между полами и сторонился девушек.

ГЛАВА 6

Митенька усмехнулся, окончив свой краткий очерк-жизнеописание.

— А ты чего весь скукожился, как старый дождевик?

Миша слушал светлого мальчика с ужасом. Почему-то раньше он думал, что в Москве лучше, чем в других городах… А тут вон оно как… И зачем он сюда приехал?

Конечно, Миша давно был посвящен в тайны человеческих отношений. Дворовые мальчишки постарше моментально просветили мальчонку, которого привезла баба Таня. Но сначала он просто внимательно все слушал и запоминал — интересно ведь постигать новое! Осознал он все до конца значительно позже, когда лихой парень Санька, покуривая и сплевывая через плечо, предложил Мише:

— Ты того… с Ленкой перепихнуться не хочешь?

Миша сначала побледнел, потом покраснел и робко затоптался на месте, как конек, еще ни разу в жизни не бегавший под седлом.

— Боишься? — тонко угадал Санька. — Не боись, начинать-то надо! А Елена, она всем дает, кому охота. Девка клевая! И на тебя глаз положила.

— Она… сама тебе сказала об этом? — пролепетал Миша.

— Угу, — кивнул Санька. — Конечно, сама. Не буду же я спрашивать ее об тебе! Нужно больно! Бабы, они часто любят мальчиков! — И Санька грубо неприятно хохотнул. — Ну, чего, пойдешь? Решайся скорше, а то у нее клиентов вагон, тебя разом обскочут.

Миша нервно облизал пересохшие, словно мгновенно обветрившиеся губы и кивнул.

Леночка Игнатьева была самая видная деваха во всем квартале. Краше и желаннее ее Миша никого пока не встречал. Всегда бойкая, кокетливая, накрашенная, с глазками-стрелялками, она привлекала к себе взоры как взрослых, так и малолетних поклонников. Алый ротик Леночки не раз грезился Мише в его отроческих греховных снах, где все было пока едва осознанно, но довольно четко направлено в сторону женскую… Весь город знал, что Елена, едва оставив после девятого класса школу, с которой ей давно не терпелось расстаться, как засидевшейся девке с невинностью, тотчас пустилась во все тяжкие. Она и в школе-то не отличалась особым целомудрием, охотно отдаваясь любому однокласснику, но все-таки школа ее слегка сдерживала, а потому мешала. Теперь она не признавала никаких преград.

Недавно вновь столкнувшись с Мишей, Леночка вдруг притормозила и кокетливо выставила вперед левую туфельку. Он опустил глаза: сверкающие, искрящиеся колготки туго обтягивали плотную длинную ножку. Горячее ощущение возможной близости, чувство желанного соприкосновения стремительно возникло где-то в животе и властно, сладко потянуло его прямо к Елене. Как раз то, что требовалось…

Она смотрела на него в упор, наслаждаясь своей силой и его внезапной и очевидной беспомощностью. Он молча, сжав кулаки и стиснув зубы, рванулся от нее прочь. Моментальная и столь восхитительная в первые минуты потеря всякого контроля над собой и своими эмоциями испугала его, неприятно поразила бесстрастной холодной откровенностью и самым примитивным смыслом.

Это случилось месяц назад… И вот теперь…

— А куда идти?.. — прошептал Миша.

— Отведу, — буркнул Санька.

Очевидно, он в то время играл некую роль своеобразного сутенера при Леночке, хотя о каких деньгах могла идти речь? Их отроду не водилось у мальчишек. Впрочем, к Елене ходили не одни мальчишки. Но об этом Миша призадумался значительно позже.

А тогда… Тогда он вообще ни о чем не размышлял. Перед глазами маячила, расплываясь и туманясь, одна Леночка с ее ярко-красным ротиком, жеманной походкой и задранным вверх носиком.

Первый опыт оказался неудачным. Леночка хохотала и подначивала, даже издевалась. А потом пожалела и ласково погладила по голове едва сдерживающего слезы отчаяния и злости Мишу.

— Ничего, крошка… Все сладится. В свое время… Завтра приходи.

Но Миша больше к ней не пошел. Попытался забыть ее, выбросить из головы свой позор и жить, занимаясь другим. Но, как ни старался, Леночка из памяти не стиралась. А потом Миша уехал в Москву…

В класс внезапно ворвался черноволосый смуглый мальчик в ярко-красной рубашке, сразу притягивающей к себе глаза.

— Митюша! Сладкий! — закричал он, взмахнув руками, сжатыми в кулаки. — В пятницу собираемся и кутнем! Эх, здорово! Будет потрясно!

— Опять? — засмеялся мальчик-снегурочка, открыв безупречные фарфоровые зубки.

— Ну да! — хохотнул в ответ ярко-красный. — Предки отбывают на фазенду, а сестры разбредутся на поиски женихов. Слобода! Приглашаю всех! — он весело глянул на Мишу блестящими черными глазами. — А ты наш новенький, ага? Мне Митюша вчера о тебе рассказал. Не тушуйся, у нас здорово, сладкий! Тебе глянется!

— Хочется надеяться, кислый… — огрызнулся Миша.

Он явно привыкал к новой обстановке и московским знакомым.

— Вот-вот! — хохотнул красный.

Миша уже догадался, что этот весельчак и есть Илья.

Очевидно, не без помощи матери и сестер наглаженный, красиво причесанный, благоухающий, Илья прямо ошеломил Мишу торжественным видом и ликующими глазами. В их блеске ему почудилось что-то нехорошее, противоестественное, но всего лишь на миг. Митенька посмеивался. Настороженность и напряжение быстро растворились, на сей раз в запахе дорогих Илюшиных духов, и осталось только острое, несвойственное Мише любопытство, необъяснимое предвкушение праздника, явившегося из далекого детства. Так ждал он когда-то елки, Нового года, своих бедных, даже нищенских дней рождений с бабой Таней и бабой Женей. На эти торжества откладывались последние жалкие копеечки. Но Миша всегда ждал, ликуя и заранее пытаясь угадать, что же подарят ему на этот раз его дорогие бабулечки, на что же сумеют выкроить денежки…

Теперь жизнь Михаила принадлежала другим людям, дяде и тете. Целиком и полностью он зависел от них. Но каждый раз при мысли о бабушках память делала свой обычный замкнутый круг и останавливалась на одном и том же месте: в начале узкого темного, грязного и обшарпанного коридора, ведущего в их калязинском доме-бараке к квартире бабы Тани. Дверь подъезда распахивалась легко. Слишком много рук открывали и закрывали ее в течение множества дней.

Позже Миша осознал, что есть очень мало уголков на земле, куда бы ему постоянно хотелось вернуться. В тот коридор Мише хотелось возвратиться всегда. И в первый год жизни в Москве, и позже, и вообще постоянно… Толкнуть облупившуюся дверь… Ступить на вытертый множеством ног пол…

Тот вечер, когда баба Таня привезла внука в Калязин, впечатался в детскую память четко и навсегда. Миша помнил все так, словно все произошло только вчера. Как давно и как недавно все началось… Баба Таня… Длинный темный коридор… Скрипучая дверь со ржавыми петлями… Старый замок… Бабушка возится с ключами. Очень долго, потому что темно. Миша терпеливо ждет, прижавшись к ней. Он считал это началом своей жизни. Долгим оказалось это начало…

Миша задумался и совсем помрачнел. Новые приятели это сразу заметили.

— Эй, Мишель, очнись! Але! Опять заснул на минуточку! — ласково промурлыкал мальчик-снегурочка.

Миша глянул на него, будто просыпаясь. И увидел Илюшину улыбку во все лицо.

Словно колдуя на ходу, цыганенок легко и просто заставил озадаченного Мишу успокоиться, неведомой могучей силой внушил удивительное и странное состояние гармонии, почти безмятежности. То чудесное, блаженное состояние, о котором Миша давным-давно забыл. Настоящая чертовщина…

— В пятницу выпьем, сладкий, ага! — весело объявил Илья. — Не возражаешь?

Миша ничего не имел против. Сугубо фиолетово…

— Ехать придется на троллейбусе, но это недалеко, — продолжал Илья. — Не утомительно и не страшно. Прекрасный вечер! Будет потрясно! В принципе мы собираемся часто и без всяких поводов, пусть тебя это не пугает. Не тушуйся! У нас своя компашка.

При чем тут страх? Или Миша должен чего-то бояться? Очень мило. Чего именно? Городского транспорта? Незнакомых пока приятелей Ильи? Новые обременительные ненужные загадки… То, что требовалось… Интересно, зачем он вообще связался с этими ребятами? И послушно идет за ними, снова подчинившись чужой воле… он, как-никак, взрослый. Но подчиниться очень хотелось. Хоть на секундочку…

Дни до пятницы протекли туманно. Миша думал о Даше.

— Мы собираемся у Ильи, — оповестил он дядю и тетю.

Тетя Бела по обыкновению сразу завздыхала, а дядя Наум оптимистично заявил:

— Ты вступил в новую жизнь, Мишук! Молодец! Это просто, как три рубля. Понял, нет?

После уроков разошлись пообедать и, наконец, поехали к Илье. Он жил далеко от школы, но многие ученики сюда ездили. Школа считалась престижной, для избранных. Так что стоило и покататься ради нее на метро или автобусе.

Возле дядиного дома Мише попался более чем необычный троллейбус. Сзади у него красовалась цифра «33», впереди — «15», сбоку — «31», а шел он по пятому маршруту от Савеловского. Миша сразу начал раздражаться и нервничать: что за дурацкие новости?

Загадочная нумерация изумляла и настораживала непривычных к нововведениям пассажиров. Не решаясь ни сесть в троллейбус, ни расспросить подробнее водителя, они рисковать не хотели и продолжали стоять на остановках. Возможно, новый эксперимент и был на это рассчитан. Троллейбус шел полупустой, но Миша решил рискнуть и, конечно, выиграл. В спокойном и удобном салоне он тупо уставился в окно, разглядывая серые и тусклые осенние улицы и не слыша ничего вокруг. Проклятая зависимость… Почему он опять так легко пошел на поводу у одноклассников? Что за странный, дурной характер? Так он в родном Калязине всегда без труда и без лишних слов подчинялся Саньке и другим дворовым парням, так его пыталась охомутать Леночка… Непонятно, как ему удалось тогда вырваться… Только память никак не отпускала его… Проклятая память…

На прощание Леночка, уперев руки в крутые бока, притопнула полной ножкой и спела Мише частушку:

Не ходи но коридору, Не стучи калошами. Все равно любить не буду — Морда как у лошади.

Миша тогда страшно обиделся. Что же это такое: то медведь, то лошадь?.. Кто же он на самом деле?..

Ах, Леночка, Леночка Игнатьева…

Путь к дому Ильи действительно оказался недальним. Миша вышел в районе Ваганьковского кладбища, по-осеннему нешумного, щедро усыпанного мягкими, липкими от сырости, умирающими листьями. Осторожно сыпался тихий мелкий дождик, старающийся не слишком мешать редким прохожим. Маршрут был довольно четко описан сначала самим Ильей, а потом еще уточнен Митенькой.

В старой пятиэтажке, на третьем этаже, видимо, уже истомились в ожидании Миши, потому что дверь распахнулась мгновенно и раздался гул дружеских приветствий и радостных возгласов.

Открыл фарфоровый Митенька, обольстительно глянул сногсшибательными, неизменно бесстрастными глазищами. Льняные прядки с продуманной небрежностью рассыпались но хрупким плечикам.

— А мы очень тебя ждем, — с обезоруживающей искренностью объявил томный прелестник, кокетливо взмахивая трехсантиметровыми ресницами. Кажется, накрашенными…

— Кто бы мог подумать… — пробормотал Михаил.

Диковатый, он не привык ни к шумным компаниям, ни к искренности. Безыскусные улыбки и простое человеческое расположение всегда пугали его и настораживали. Жизнь оказалась крайне скупой на доброту. Так легли фишки. А потом он сам, ожесточившись и замкнувшись, не хотел и не искал никаких изменений. Как шло — так и ехало…

Поэтому в первые минуты Миша по-детски растерялся, смутился и насупился — караул! Он тут же пожалел, что пришел. Неадекватные реакции… Лучше бы сидел дома у телевизора — дело привычное. Глубокая морщина залегла между бровей. Стало мучительно жарко — не проветривают здесь, что ли? В воздухе витал уже знакомый волшебный аромат духов и какой-то другой неведомой косметики. Очки неожиданно увеличились в размерах, начали мешать и упорно съезжали на кончик вспотевшего носа. Миша сам себя подставил, сам себя обманул…

Ах, умненькая Леночка Игнатьева…

Что Миша здесь забыл?! Светлый Митенька легко догадался о смятении новенького.

— Don’t worry, please. Take it easy, — по-английски прошептал бесхитростный отрок, нежно покраснев и потупив невинные синие очи. — Здесь полно наших друзей… Сплошные френды… You see… Так что у нас полный о’кей! Really… И будет хеппи-энд. Как обычно. As a rule…

Миша сцепил зубы и боком, неуклюже поправляя очки, вошел в комнату вслед за неторопливо плывущим впереди на высоких каблуках синеглазым Митенькой. Здесь на самом деле царил настоящий суетливый о’кей, настойчиво стремящийся к полному хеппи-энду.

Никто на мрачный вид нового гостя не обратил ни малейшего внимания. Словно ничего не заметили. Или не захотели заметить. Все вокруг смеялись, по-приятельски хлопали Михаила по плечам, крепко пожимали руку и наперебой зазывали сесть рядом с собой за стол. Довольно красиво накрытый, он охотно демонстрировал вкус и возможности хозяев посреди безалаберной, по уютной именно своей неприбранностью комнаты.

Кудрявый малыш Денисик в футболке цвета летнего неба с яркой крутой надписью «I want» — где только достал такую? — устроился в позе йога на ковре возле ног какой-то незнакомой, очень красивой девахи и, лукаво посматривая по сторонам, с детским удовольствием сосал жвачку. Еще одна, тоже очень эффектная девица играла на рояле. Звучала завораживающая мелодия Шварца. Тихо позвякивали бутылки и бокалы.

Даша, неожиданно узнал пианистку Миша. Это же Даша! Значит, она не только хорошо танцует…

— Привет, сладкий! — прокричал издали Илья и радушно помахал почему-то вновь кулаком.

Митенька грациозно протянул Михаилу апельсин и обворожительно улыбнулся. All right? Перед врожденным обаянием, деликатностью и подкупающей невозмутимостью светлого мальчика устоять было невозможно. Миша не смог в ответ невольно не улыбнуться уголком рта, слегка перекошенного, как всегда, при улыбке. Именно она его и выдавала: сразу становилось ясно, что Каховский — человек скрытный, хитрый, себе на уме — и даже очень! — и в его душе притаилось слишком много такого, чего нельзя знать другим людям. Но Миша тогда еще ничего не понимал и о предательстве своей собственной улыбки не догадывался.

Меланхоличный Митенька поплавал немного по комнате и дружелюбно, по твердо оборвал все предложения, внезапно объявив, что Миша — его лучший новый друг и будет сидеть только рядом с ним. Собравшиеся просто и до крайности легко отступили, с прежними добродушными улыбками рассаживаясь вокруг Митеньки и Михаила. Он, ссутулившись и втянув голову в плечи, украдкой, осторожно, скованно осматривался, исподтишка изучая то одного, то другого приятеля Ильи. Здесь сошлось действительно очень разношерстное общество, как и предупреждали мальчик-снегурочка и цыган. Человек десять-двенадцать, не меньше. Самого разного возраста и облика, они оставляли довольно странное впечатление. Миша вначале никак не мог его осмыслить и постичь суть происходящего. Мысли разбегались, путались… Жуть фиолетовая…

Он нехотя примостился возле льняного мальчика и застыл в напряжении, хотя пока все смотрелось действительно очень хеппи. Включили плеер, и запел известный бард. Миша заслушался. Он любил музыку и не так давно впервые осознал все величие и силу этого искусства: именно оно, может быть, единственное, доходило до человеческой души по прямой, без всяких преград в виде эрудиции, интеллекта, определенной подготовки.

Музыка творила с его сердцем подлинные чудеса, заставляя порой совершенно забывать об окружающем. Она научила отрешаться и уходить в загадочный, таинственный мир детских грез, фантазий и неведомых прежде чувств. Миша, наконец, постиг тончайшие музыкальные нюансы, тона и полутона, переливы, перепады настроений и эмоций. Правда, он упорно не видел и не понимал, точнее, упрямо не желал замечать, что именно музыка, пробуждая в людях сентиментальность и чувственность, давно стала могучим орудием в руках тех, кто стремился к вожделенной власти над жаждавшими этого душами. Наркота… Мнимая незаявленность четко сформулированных желаний.

Видимо, привязанность к музыке досталась Мише от матери. Почему он так плохо ее помнил и, как ни старался, не мог ответить ни на один вопрос бабы Тани о дочери? Переживал, злился, замыкался, но не мог — и все! А бабушка расстраивалась…

Иногда вдруг память выбрасывала странный, но чем-то родной запах и нашептывала: «Это мама, Миша, помнишь?» — «Нет, не помню, — бормотал подавленный Миша. — Ну что я могу сделать? Не помню я ее…» Тогда память рисовала в воздухе чьи-то очень добрые ласковые глаза, чью-то улыбку… «Помнишь, Миша?..» — «Да, кажется…» И начинала звучать музыка… Это играла на пианино мама в далеком Мишином детстве. Она всегда хотела его учить музыке, вдруг вспоминал он. Да, очень хотела, все время говорила об этом… Но не успела…

— Але, подруга, о чем задумался? — ласково пропел рядом над ухом светлый мальчик.

И Миша очнулся.

ГЛАВА 7

— Меряй на любовь, доченька, — часто говорила мать.

И Алиса прислушивалась к ее словам. Она отлично видела, что мать больше любит ее, младшенькую, больше ласкает я холит. Хотя добродушная Любка вроде бы и не обижалась — она выросла незлобивой, веселой, покладистой. Но Алиса понимала, что где-то в самой глубине Любиной души подсознательно откладываются, собираются вместе все ее обиды, чтобы потом, в один непрекрасный день, неожиданно обрушиться на головы близких.

Мать всегда жила не для себя, а для родных. Она порой напоминала Алисе муравья, который вечно спешит, хлопочет, занят только своим домом, все тащит именно туда…

— Есть такое слово — «надо», — назойливо повторяла Антонина Семеновна. — И еще «ради». Это великие слова!

Алиса молчала, обдумывая эту истину. Впрочем, это была истина матери. Алиса собиралась жить совсем по-другому, как раз ради себя. Иначе зачем жить вообще?..

Мать почему-то считала, даже была твердо уверена, что без нее ничего ни у кого не получится, лишь она одна сделает лучше и как надо. Она постоянно бросалась всем на помощь, вырывала из рук дочерей грязные тарелки, которые те хотели помыть, или половую тряпку и швабру.

— Ты не умеешь! Я сделаю лучше! — говорила она.

И делала. Конечно, лучше. В результате дочки перестали предлагать свою помощь и абсолютно ничего не умели делать.

— Ты должна их учить! — сердился отец.

Мать отмахивалась. Ей было проще все делать самой. Тогда у нее не болела душа за окна в подтеках и за плохо выполосканное белье. Она никогда не думала о себе: вся жизнь ее превратилась в сплошное самопожертвование ради ближних. В жизни, думала она, есть только одно несомненное счастье — жить для других. И она была рада, когда все в доме были рады.

Пока дочери подрастали, Антонина Семеновна боялась подпускать к ним мужа: вдруг уронит или какой пальчик повредит… И постепенно Ренат Каримович перестал подходить к девочкам и даже слегка отвык от них. Но мать своей ошибки не замечала и, как всегда, считала, что все делает правильно.

Разница между сестрами была небольшая — всего два года. Но Люба считала своим долгом опекать Алису и всячески подчеркивать, что та — всего-навсего младшая и всегда ею останется.

— Ты должна лучше учиться! У тебя вот опять тройка по алгебре! Это вообще! — часто и скороговоркой распекала сестру Люба. — И учебники без обложек быстро пачкаются, а нам их потом возвращать в библиотеку. По ним будут учиться другие школьники. И когда ты сидишь, ты сутулишься. Я все вижу. А это вредно.

Люба могла тараторить без перерыва полчаса подряд. Отец наслаждался, слушая ее всегда быструю, стремительную, словно куда-то несущуюся сломя голову речь, и любовался старшей дочкой.

— Ну, тараторка, понеслась! — посмеивалась мать.

Люба продолжала сыпать словами. Алиса слушала. Роли распределились еще в раннем детстве.

Сестры любили посидеть рядом и поболтать, но говорила в основном Люба, а Алиса слушала. Любаша обожала длинные, детальные развернутые монологи и не давала ни слова вставить собеседнику. Иногда она задавала вдруг беглый вопрос, но, когда Алиса пыталась ответить, у сестры не хватало терпения дослушать. Она обрывала Алису на полуслове, отвечала за нее — и всегда, конечно, неправильно, — а затем, ничтоже сумняшеся, начинала новый монолог, комментируя ответ сестры, который на самом деле был вовсе не ее, а Любин.

Наконец Алисе это надоело. Она взорвалась:

— Ты как, со мной говоришь или сама с собой?! Ты дашь мне когда-нибудь сказать и будешь меня по-нормальному слушать?!

Люба сделала виноватое лицо. Алиса знала, что это просто обычное притворство.

— Мне надо язык отрезать! Такая дурацкая у меня манера… Это вообще… Не сердись.

И тотчас без всякого перехода начала пересказывать прочитанную недавно повесть.

Алиса махнула рукой — сестру не переделать. Поэтому лучше и проще не обращать на ее речи внимания. При общении с ней у Алисы возникала одна и та же проблема — как у финна из анекдота с его секретаршей — она не успевала за сестрой. Пока Алиса произносила два слова, Люба успевала выпалить двадцать.

«Раз все люди рождаются с двумя ушами и одним ртом, значит, нужно больше слушать и меньше говорить, — нередко довольно логично думала Алиса. — И рассказывать и слушать могут далеко не все. Мне выпало на долю второе…»

Зато в делах любовных неторопливая, по целенаправленная и настойчивая Алиса моментально переплюнула старшую сестрицу. Наверное, это тоже отложилось тяжкой обидой на сердце Любы, но она виду не показывала. И Алиса старалась об этом не задумываться. У нее — своя жизнь, у сестры — своя.

В старших классах сестры начали друг другу страшно завидовать, стараясь себя ничем не выдать. Алиса мечтала потолстеть, Люба — похудеть. Каждый на этом свете всегда хочет получить то, чего у него нет. А позже, неожиданно добившись исполнения своего страстного желания, почти выбившись из сил на пути его достижения, вдруг с изумлением и разочарованием обнаружить, что так стараться было вовсе ни к чему: овчинка выделки не стоила.

Пышнотелая красотка Венера, завистливо думала Алиса, в который раз рассматривая сестру. Ее можно себе представить, вообразив три мягких шара один на другом — большой, средний и маленький. Любка — мягкая девушка. И на ощупь мяконькая такая — с приятным слоем жирка.

— Чем вещь крупнее, тем она положительнее и больше обращает на себя внимание! — сказал как-то отец.

— Ну-у… — пропела Алиса. — А помнишь историю с «Титаником»?

Отец любил этот фильм. Алиса не без оснований думала, что ему просто правится исполнительница главной роли.

— Да ведь все равно… Хоть он и потонул, но обратил же на себя внимание, который до сих пор не рассеивается! — отозвался отец.

Неужели внимание к Любке не рассеивается? — размышляла Алиса. Кто знает… Может быть…

Она искоса глянула на свою худую длинную руку. Ужас какой-то… Прямо как из концлагеря…

В тот запомнившийся Алисе день они с сестрой валялись на июньской травке под теплым солнцем, обещающим совсем скоро стать горячим, неподалеку от Волги. Люба заканчивала школу, Алиса перешла в десятый класс. Любаша срывала одуванчик, дула на него и весело говорила:

— Облысел, старичок!

И отбрасывала его презрительно. Срывала другой, обдувала и опять говорила:

— Эх, старичок! Вот и стал ты лысым!

Отбрасывала. Срывала третий.

— И этот тоже старичок!..

Это могло длиться до бесконечности.

Одуванчиков на нее не напасешься, думала Алиса. Куда ей столько? Все цветочки переведет зазря…

Люба после школы собиралась попробовать поступить в медицинский.

— Срежусь, конечно, — весело тараторила она. — Ну и что? Ерунда! Окончу училище медсестер, пойду работать в больницу. А там будет проще поступить в мед, уже опыт работы, образование сестринское… То да се… А может, и поступать потом не буду, замуж выйду… Это вообще!.. Прямо песня! — Она мечтательно поднимала глаза вверх. — Медсестры — они всегда удачно замуж выходят, потому что кто там только не лежит у них в этих больницах — и академики, и актеры, и писатели… И бизнесмены тоже. Главное — выбрать поудачнее, сразу себе его облюбовать, а уж потом начать обрабатывать. Методично и последовательно.

Россию как раз постигло время, когда во всех отраслях, во всех сферах, как зеленые листья по весне, вдруг стали вырастать великие люди — администраторы, экономисты, менеджеры и просто крайне значительные личности без особого призвания и цели. Все старались разрешать какие-то вопросы, хотели одно исправить, другое уничтожить, третье изменить, и все россияне, как один человек, впали в неоправданный восторг перед этими грядущими переменами, обязательно прекрасными и светлыми. Россия в те времена жила переполненная оптимизмом и радужными надеждами.

А нужны ли они вообще людям, эти фантазии на тему светлого будущего? — став старше, не раз спрашивала себя Алиса. И отвечала себе всегда одно и то же: наверное, не только нужны, но и необходимы для нормального духовного развития. Но… Когда мечты и фантазии превращаются в конкретную целенаправленную идеологию по преобразованию страны и даже всего мира — вот тогда кричи «караул»!

— А мне пляжный папарацци предлагал вчера сфотографироваться с крокодилом, — бойко журчала нежным голоском Люба. — А чтобы не было чего непредвиденного, этот фотограф просто-напросто наглухо замотал морду крокодилу скотчем. Это вообще… И говорит мне: «Девушка, фотография стоит всего червонец! Девушка, куда вы? Вам что, червонца жалко?!» А я ему: «Червонца-то мне как раз не жалко! Но вот если бы ты так самому себе морду скотчем замотал, то я бы с тобой сфотографировалась!»

Алиса слушала сестру по привычке молча. Все равно Любка не даст и слова вставить. Хотя… Стоит попробовать заговорить на одну важную тему…

— А ты уже влюбилась в кого-нибудь? — спросила Алиса, прервав сестру.

Раньше они об этом не заговаривали. Хотя Алиса пробовала аккуратно тронуть такой интересный вопрос, но Люба всякий раз обрывала ее.

— Ты еще маленькая! — заявляла она. — Какая еще любовь в твоем возрасте?

И Алиса обиженно замолкала.

Но сегодня Любаша отреагировала иначе: глянула на младшую рассеянными, не видевшими сестру глазами и пробормотала:

— Да…

Алиса живо приподнялась на локте.

— Он из вашего класса?

По школе ходило множество слухов о влюбленностях старшеклассников, но о Любе Алиса ни разу ничего не слышала.

Обе сестры всегда были предельно замкнуты, даже Люба с ее болтливостью, как это ни парадоксально. И старались ничем серьезным не делиться, ни родителям, ни друг другу души не распахивать, ничего личного на тарелки перед обедом не выкладывать. А зачем? Обе хорошо понимали, что одну не очень-то любит мать, вторую — отец, поэтому таили свои обиды в себе и старались жить наедине с собой, никого к себе близко не подпуская. Обиды отрочества затягиваются от времени, как лужи первым ледком, но никогда не зарастают совсем. И разве есть на земле хоть одна никем не обиженная душа? Некоторых обижают столько раз, что они просто устают обижаться. А юность — это время мгновенных сближений и быстрого зарубцовывания ран.

Она могла влюбиться только в того, кто влюблен в нее. Иначе все бессмысленно. Так казалось Алисе. К чему лишняя трата времени и сил? Поговорка еще есть такая: «Без взаимности любить — что ужасней может быть?» Вот если тебя любят, тогда стоит и задуматься…

Ей страшно везло на коротышек. А впрочем, при Алисином гренадерском росте на ее долю выпадало не слишком много вариантов.

Володя Авдеев, невысокий беленький и голубоглазый русский мальчик… Он в девятом классе начал ходить за ней по пятам. И Алиса и гордилась в глубине души, и восхищалась этой первой симпатией к ней и самим Володей, но для вида злилась и раздражалась:

— Ты зачем за мной бродишь, как охранник? Чего приклеился?

Он не отвечал, только смотрел на нее снизу вверх по-детски ясными глазами. У Алисы они тоже были голубые, что и смущало постоянно отца.

Накануне экзаменов за девятый класс Володя попал в больницу. Он, как всегда вечером, пошел встретить с работы мать. Так он делал не потому, что опасался за мать, и не потому, что она возвращалась поздно. Просто Володя скучал без нее и не стыдился своего чувства. Он вообще не подозревал, что свою любовь положено скрывать. Возле троллейбусной остановки около семи вечера Володю остановил незнакомый парень.

— Слушай, дай десятку! Мне на билет домой не хватает.

— У меня нет, — сказал Володя.

— Да будет тебе врать! — махнул рукой парень. — Десять рублей не деньги. Я же не стольник прошу!

— У меня правда нет! — повторил Володя.

Он не лгал. Жили они бедно, и в карманах девятиклассника часто бывало совсем пусто.

— А вот тебе за вранье! — крикнул парень, и Володя вдруг почувствовал резкую боль в животе.

Казалось, нож не прошел очень глубоко, но в больнице Володя провел почти полгода и перенес две операции. Выписался он уже поздней осенью, когда город готовился задремать под новым снегом.

Белый как вата, Володя приплелся на непослушных ногах к школе. Десятиклассники высыпали ему навстречу.

— Вовка, привет! — кричали они. — Ну, ты как? Учиться-то будешь?

— Авдеев, пошли в класс! Сейчас литра будет!

Он молча улыбался и краснел, отыскивая глазами Алису.

Она очень стеснялась звонить ему домой, но спросить о здоровье было надо… И, однажды отважившись, набрала его номер. Трубку взяла Володина мама.

— Здравствуйте… Я хотела спросить, как там Володя… — прошептала Алиса, робея.

— Спасибо, деточка! Сейчас уже получше, — растроганно отозвалась мама. — А тебя как зовут? Я ему передам, что ты звонила.

— Алиса… — прошептала она и торопливо повесила трубку.

Сейчас Алиса старалась избежать синего Володиного взгляда. За эти полгода она повзрослела, многое обдумала и поняла, что ни к чему ей растрачивать драгоценное время на еще маленьких, незрелых мальчиков, что минуты и часы убегают зря, и их нипочем уже не вернуть, и стоит всерьез задуматься о будущем.

Это как реклама по «ящику», назойливая и постоянная: «Ищи информацию! Думай о будущем!»

И палец прямо в тебя. Вроде как раньше на плакатах: «А ты записался добровольцем?»

Или что-то подобное, очень похожее…

А почему бы и нет? Девчонки — доброволицы в преданные и обеспеченные жены… И Алиса решила думать именно о будущем, раз уж так настойчиво призывают, и искать новости. Не политические, хотя, кто знает, и они тоже вполне могут ей пригодиться, а совсем другие — мода, косметика, гимнастика… Но и это не главное. Главное — где и как ей, Алисе, найти мужа, где его искать, как выбирать, как ему понравиться, чтобы без промаха, без ошибок… Нет у нее времени на эти ошибки, нет и не будет… Оно убегает слишком стремительно, его ни за что не догнать и не вернуть. Да и надо ли стараться? Просто жить нужно иначе, совсем иначе, чем она живет…

Недавно мама болела, и ей понадобилось редкое лекарство. В аптеках города его не оказалось. Люба через своих преподавательниц в медучилище — в институт она, как и предсказывала сама себе, конечно, благополучно срезалась — вызнала, где продают лекарства из-под полы. Алиса отправилась туда и неуверенно спросила одного дядьку с бегающими глазками, нет ли у него… Дядька окинул Алису с ног до головы быстрым ощупывающим взглядом.

— Есть, — небрежно бросил он. — Дома. Могу завтра принести. Но ты все равно его не купишь.

— Почему? — удивилась Алиса. — Мне очень нужно, для мамы… По всем аптекам искала…

— Ты не купишь, — упрямо повторил дядька. — Знаешь, сколько оно стоит?

И назвал цену.

Алиса растерялась. Таких денег у них, конечно, не было.

— Ну, я же говорил, — торжествующе изрек дядька, хотя чего ему было торжествовать? Ему торговать ведь надо, «бабки» зарабатывать…

Алиса повернулась и поплелась домой. Ее словно осенило: этот торгаш с бегающими глазками, прощупывающими окружающих, этот негодяй, наживающийся на людских болезнях и бедах, — он ведь по нищенской простенькой курташке Алисы, по ее дешевеньким сапогам и вязанной мамой шапчонке понял, что она не сумеет купить дорогое лекарство.

Алиса даже остановилась посреди улицы.

— Сволочь! — крикнула она, не сдержавшись.

Какая-то пожилая женщина тоже остановилась, наткнувшись на резко и неожиданно тормознувшую Алису.

— Что это ты так ругаешься, доченька? На кого это?

— Он заслужил! — крикнула Алиса и, вне себя от бешенства, бросилась домой.

Гневалась она не столько на дядьку, сколько на свою нищенскую жизнь.

Тот день стал для нее переломным. Хотя случился еще раньше в ее жизни страшный день, когда ей впервые открылось, что люди делятся на тех, кто приказывает, и тех, кому приказывают, и что ее родители не принадлежат к числу первых. Это когда она впервые попала на работу к матери, в ее машбюро. И душа Алисы возмутилась…

ГЛАВА 8

В квартире Ильи расположились утонченные элегантные юные денди и лохматые грязноватые парни. Из табора, что ли? — подумал Миша. Объединяло их одно: легко просматривающееся удивительно теплое, нежное, почти благоговейное отношение друг к другу, та редкая по нынешним временам искренняя симпатия, которую здесь скрыть и не пытались.

Засмотревшись на гостей и совсем по-детски переполнившись впечатлениями, Миша внезапно полностью отключился от действительности, вычеркнув ее на какое-то время. Не хотелось ничего делать, даже двигаться. Только слушать и слушать и сидеть неподвижно с бокалом в руке, без остатка утопая в звуках. Его всерьез очаровал иной, незнакомый, неизведанный доселе мир. Увлекающаяся натура… Так утверждала баба Таня.

Надо написать бабушке и все ей рассказать… О дяде, новой школе, о фарфоровом блондинчике и очаровашке Денисике… Об Илье… О Даше…

И вдруг Миша снова увидел ее. Она сидела почти напротив и безмятежно болтала с цыганенком. Михаил больно впился ногтями в ладони. Илья… Ну конечно, красивый, яркий кудряш с экзотическими внешностью и прошлым… А он, Миша?.. Неловкий, маленький, некрасивый… Кому он может приглянуться? Чей взгляд зацепить?.. Абсурд, идиотизм! Не в дугу…

— Але, подруга! Спишь? Поговори с Дарьей! — прошептал догадливый, просто читающий мысли на ходу Митенька и протянул апельсин.

Еще не легче! Чертовщина… Новый умопомрачительный расклад! У них всегда найдется чем развлечься, у этих артистических детей! Не понос, так золотуха… Да мало ли у кого какие заскоки… «Я странен…»

— Работаешь под сваху? — пробурчал Миша и машинально взял оранжевый шарик. — Кто бы мог подумать…

— Зря мучаешься, — ласково шепнул проницательный Митенька. — Опять глупостями себя изводишь. Кипятковый характер! Ты все понимаешь кувырком! Ищешь там, где ничего нет… Не придумывай лишнего, Мишель! You get what you want…

Да, синеглазый чаровник был по-настоящему смышлен, артистичен и талантлив от природы. Белокурая бестия… Мальчик для этой жизни. And for love. Легкий в ведении, как говорят танцоры.

Тем временем бард уже окончил песню.

— Браво! Это круто! Мне ужасно, ужасно понравилось! — звонко закричал юный обаяшка Денисик и захлопал длиннопалыми руками с ярко-лиловыми ногтями.

Надо же было размалеваться таким лаком! Тихий ужас…

— Не то что надоевшие видаки с вашими занудными «Присциллами», «ста днями» и «ночными прикидами»! Хотя там тоже есть очень хорошенькие мальчики, похожие на меня… Особенно тот, в черных чулочках! Помнишь, Митюня? А давайте, парни, теперь все время устраивать разные концерты. Дарья будет играть. И я тоже хочу петь под гитару.

И очаровашка, капризно выпятив пухлые губы, кокетливо положил кудрявую головку на стол, посмотрел лукавыми глазками на Дашу и ласково потерся напудренным носиком о мягкую скатерть. Даша, словно во сне, не замечая своего собственного жеста, рассеянно опустила руку на умело завитые буйные кудри.

— Опс! — радостно выпалил Денисик и тотчас приподнял кудрявую голову, теснее прижавшись к девичьей ладошке. — Елы-палы! А мне сегодня невероятно повезло!

Митенька замер, его широкая улыбка увяла. Синие очи неприятно застыли. Илья беспокойно зашевелился. Миша почувствовал некое напряжение, но понять ничего не мог. Пока он здесь на новенького…

— Yes, of course! О’кей! — внезапно пропел мальчик-снегурочка и прошептал: — Выпей, Мишель!

Не отвечая, Миша безропотно автоматически повиновался, в душе проклиная себя за безволие и бесхарактерность. «Дай бог воли, дай бог воли, остальное заживет…» Что воля, что неволя — все равно…

С трудом оторвавшись от притягательной и не обращающей на него внимания Даши, Миша перевел глаза в другую сторону и ошеломленно застыл: пузатый неряшливый очкарик подмаргивал ему через стол, сияя во весь большой щербатый рот.

— Выпьем, дружишки! — ликующе прокричал он пронзительным тенорком, поднимая вверх рюмку и щедро, без всякой меры, расплескивая коньяк на себя, на скатерть и на соседей.

Никто из них словно не заметил неловкости тамады-самовыдвиженца.

— Вот блин! Оближитесь, дружишки, чтобы добро не пропадало! — хихикнув, посоветовал кругленький и радостно провозгласил: — Выпьем за нас и за пополнение наших рядов, за милейшего Мишеньку, которого, конечно, мы все полюбим искренне и преданно! Так же, как мы давно любим Митеньку, Илюшу, Денисика и всех остальных!

За столом засмеялись, благодушно закивали. Зазвенели, сталкиваясь хрустальными боками, рюмки и бокалы. Митенька дружески приобнял Мишу и шепнул ему прямо в ухо:

— Мишель, это замечательные ребята! Все без исключения! И это хорошо, что мы вместе. И ты теперь тоже с нами…

Фарфоровый мальчик, без сомнения, тяготел к гиперболам и завышенным характеристикам. Или принимал желаемое за действительное.

Миша рассеянно кивнул. Ему почему-то стало нравиться здесь, и чем дальше, тем больше. Добрая, милая, приятная компания, вроде бы искренне расположенная к нему. Ни за что ни про что. За здорово живешь. Ему улыбались, ему радовались, его привечали… Не пустяк… И чего же больше? Когда и где такое было? Миша даже не мог вспомнить, чтобы подобное случалось с ним. Бабушка и дядя с тетей — они не в счет…

Михаил одним махом вновь влил в себя содержимое бокала и сразу обалдел, не имея ни малейшего опыта в подобных делах. Стены куда-то сдвинулись и поплыли, лишь по счастливой случайности не сталкиваясь и не обваливаясь на ковер.

Миша быстро размяк от тепла, коньяка и душноватого сладкого аромата духов, перестал зажиматься и сидел спокойно, удовлетворенно, слегка откинувшись на спинку стула и легко прикоснувшись плечом к плечу Митеньки. Эта почти неосознанная близость и, вероятно, случайное соприкосновение не казались Мише чем-то странным или противоестественным. Наоборот, все вполне объяснимо и нормально. Что же тут необычного? Так, ничего особенного, знак дружеского внимания и расположения.

Жизнерадостный толстяк напротив продолжал подкупающе улыбаться и подмигивать.

— Рекомендую! — доброжелательно поспешил прийти на помощь Митенька. — Валентин Аленушкин — отличный журналист! Ну, вообще-то он еще учится на журфаке, на минуточку. Но скоро у нас будет свое личное золотое перо. Напишет обо всех нас. И о тебе тоже, Мишель, когда ты прославишься на весь мир. А ты ведь обязательно прославишься.

Миша страшно удивился. Почему это он прославится? И в чем?

— Кроме того, Валюша хороший деловой критик и плюс к тому поэт. Вообще работяга и симпатичный парень.

— Потрясный! — подтвердил Илья.

«Симпатичный парень» довольно захохотал во весь огромный щербатый рот. Очевидно, комплексы были ему несвойственны, иначе он или давно вставил бы зубы, или навсегда перестал смеяться. Бесформенный, вытянувшийся от стирок и давно потерявший свой первоначальный цвет старый свитер не красил Аленушкина, но точно соответствовал его стилю, облику и, наверное, сути.

— Мы зовем его иногда нашей сестрицей Аленушкой, — продолжал мальчик-снегурочка. — он у нас милашечка и малость наглюха!

Миша с недоумением, искоса взглянул на него, тщетно пробуя взять себя в руки, до конца постичь происходящее и оценить присутствующих. Но где ему… Сегодня все окончательно смешалось, переплелось, перепуталось. Было туманно и неясно, однако приятно и мило.

— Я тебя по жизни очень понимаю, — раскованно обратился Валентин к Михаилу. — Тебе пока здесь неловко и неуютно. Словно все не к добру. И это не есть хорошо. Но это все пройдет. Уже проходит. Я прав?

Толстяк журналист попал в самое больное место. Миша сразу тоскливо представил себя со стороны, чужими глазами. Его действительно стоило пожалеть: со съехавшими набок большими очками, взъерошенного, покрасневшего от выпивки. Он вцепился пальцами в вилку, выбивавшую нервную дробь. Взгляд его испуганно метался по сторонам, как загнанная в угол мышь, и сам он, серенький и незаметный, вызывал у людей одновременно и неприязнь, и сострадание. Милое дело… Открытие более чем неприятное. Тихонький и незаметный, чем-то напоминающий серую мышку… Это он?! Ну да, он медведь косолапый, но определению Леночки… Провинциальное простодушие и волжская наивность…

Каховский злобно прищурился, ненавидя всех, а больше всего — себя. И особой наблюдательностью он никогда не отличался, поскольку с окружающим соприкасаться не любил.

Этот чудаковатый Аленушкин пишет стихи?.. Неужели хорошие? Небось какую-нибудь гадость. Графоманов нынче развелось — тьма-тьмущая. Правда, их всегда хватало с лихвой, по теперь они признаны обществом и даже завели свой собственный печатный орган и магазин.

И сомнительными комплиментами и утешениями этого странного кругленького Аленушкина, поэта и журналиста, обольщаться не приходилось: фальшивка с начала до конца. Однозначно. Только вот зачем пузатому журналисту понадобилось так жалко льстить и откровенно лицемерить? Хотя озвучено на редкость искренне…

Миша поспешно, судорожно, на манер эпилептика, дернул головой в знак согласия и изобразил слабое подобие улыбки. Получилось плохо, бездарно.

— Тум-тум-тум! Надо чаще встречаться! — радостно и громогласно объявил Валентин. На другом конце стола немного вульгарно ответно хохотнул Илья. — А ты, Митюша, сказывал нашему новому другу историю нашего содружества или жизненные коллизии некоторых из нас? Если нет, посвяти! Мы против не будем! «Надежды маленький оркестрик под управлением любви…» Настоящий отпад! Нет словей!

Кажется, намечалось что-то интересное. И вновь любимая песня дяди Наума…

— У нас совершенно необычная и непростая компания. Ты не думай, что все компашки одинаковы, хотя все мы, безусловно, птички хищные. Оченно строго блюдем исключительно свои интересы, устилая лишь свои гнезда пухом. И вопрос взаимоотношений всегда упирается в то, захотим ли и сумеем ли устлать гнезда окружающих хотя бы пером.

— Кое-что рассказал… Одну малость… С этим всегда успеется. С исповедями спешить не стоит! — отозвался фарфоровый мальчик, с удовольствием надкусывая банан. — А вот ты у нас — человек творческий и ручкой водить умеешь. Можешь создать из наших жизней роман, где мы все сами себя без труда угадаем.

— Митька, а мысль ничего себе, классная! — закричал Валентин и запрыгал на стуле, сотрясаясь всем своим рыхлым, не больно поэтическим по всем стандартам телом. — Я всегда мечтал войти в анналы и ввести туда за собой всех своих друзей! Так что стоит попробовать начать писать роман. Будет лихой эксклюзив и размышлизмы!

Миша обвел тревожным вопросительным взглядом стол. Улыбающиеся лица сливались, двоились, множились…

— Дарья, ты меня слышишь? Писать о тебе собираюсь. А у тебя все только Митьки да Митьки! И это не есть хорошо! — И поэт с деланым смехом повернулся к Даше.

Она дернула плечом, а притягательный мальчик-снегурочка не повел даже изящной бровкой, продолжая уплетать апельсин за апельсином. Илья хохотнул.

— Ты, Валюша, по обыкновению несносен, — невозмутимо отозвалась Даша. — В своем бурном репертуаре. Тебя переполняет избыток энергии!

Валентин сиянием стал напоминать полуденное африканское солнце.

— Тум-тум-тум… У меня нет словей! — закричал он. — Дашка, расскажи мне о себе! Я срочно нуждаюсь в жизненном материале. Митенька кинул мне отличную идею. И я ее сразу подобрал, чтобы не валялась без толку. А ты зато войдешь в историю! На веки веков! Почему она до сих пор о тебе умалчивает? Исправим ее непростительную ошибку!

— Ты опять в разобранном состоянии, — строго сказала Даша. — Нет кипа — давай собранье! Поговорить не даешь с человеком…

Аленушкин смеялся — сколько же можно демонстрировать отсутствие зубов?

— Кто человек? Это Илюшка человек? — грубо поинтересовался он. — Да ему по жизни девки не нужны! Не в дугу!

Шум за столом мгновенно затих: здесь все всё прекрасно слышали. Кажется, назревал немаленький скандал.

— Опс! — снова радостно и визгливо хихикнул Денисик.

Странно и глупо.

Миша отчаянно покраснел. Тихий ужас… Синий взор Митеньки вновь заледенел. Искоса тревожно глянула Даша, словно хотела предупредить Дронова о чем-то, предостеречь… Серый, осенний взгляд…

— Мы все должны взять себя в руки, — строго заметила Даша. — Все! И немедленно!

— Ты не пей больше, сладкий! — спокойно посоветовал Илья. — Тебе вредно! Ага?

Идеальный мальчик Митенька, невинно хлопая чересчур длинными ресницами, снова самозабвенно увлекся фруктами, словно ничего не случилось, любовно поправив чисто вымытую аккуратную льняную гривку. Кудрявый малыш Денисик вновь радостно приклеился к Даше и начал что-то страстно нашептывать ей на ухо. Валентин недобро ощерился.

Миша потерянно глядел вокруг. Лучше всего было просто уйти — и расцветай, травка! Так-то оно так… Только сейчас за окном осень, и вся травка давно завяла, а Каховский себе больше не подчинялся: ему, видно, предначертано зависеть от других. Снова и опять. И Даша…

Миша отыскал ее глазами. Она вновь мило беседовала с Ильей и, казалось, не видела и не слышала никого и ничего, кроме цыганенка.

— Тебе нравится здесь, роднулька? — меланхолично спросил Митенька. — У нас главное — искренность, доброта, расположенность. И полная естественность и откровенность во всем: в поведении, в разговорах, в мыслях. Ты прости меня, Мишель, но ты, на минуточку, умен, одинок и несчастен. Извини, но это бросается в глаза с первого взгляда. А с нами ты станешь другим. Совсем другим себя почувствуешь. Просто найдешь себя, себя обретешь! Хотя сегодня ты в полном растрепе и раздрае.

«Ну и компашка… Жуть фиолетовая… — подумал Миша. — Интересно, я идиот от природы или просто чудовищно неопытен? Наивняк! Дашка, видно, со всеми ними… куда мне еще лезть…»

Он не отвечал Дронову, тщетно пытаясь собраться с разбежавшимися мыслями, хотя бы чуточку постичь увиденное и услышанное. По возможности… Правый висок набухал привычной тягостной болью. Очевидно, всерьез начиналась аристократическая болезнь пятого прокуратора Иудеи, всадника Понтия Пилата. Роман о нем Мише читала вслух бабушка. Она не любила эту книгу, но читать все-таки согласилась. Зато со своими комментариями по поводу кощунства и безбожия автора. Бабушкиных замечаний Миша не осознавал, не вникал в них, но говорящий кот ему страшно понравился. Настоящий отпад…

Висок ныл все сильнее. Не надо было пить…

Митенька встал и прикрыл распахнутую ветром дверь. Потом подошел к окну и захлопнул форточку — он до смешного боялся сквозняков. В темноте звездного вечера классический, медальный профиль Дронова вырисовывался особенно четко и чисто.

— Ты честолюбив и тщеславен, — продолжал негромко рассуждать льняной мальчик, вернувшись на свой стул. — Но в этом ведь нет ничего дурного. Как и в том, как мы живем. Да, у нас странная и дикая, на первый взгляд, компания. Але? — он глянул в упор синими яркими очами. — Ты не спишь, подруга? «Я странен, а не странен кто ж?..» И тебе с нами будет хорошо, роднулька.

Митенька сейчас был подкупающе предельно откровенен. На все сто. И до крайности непонятен… Многого не проси…

— Ты не молчи и не отвергай нас. Ну, подумай! Тебе предлагают дружбу. Отклоняя ее, ты рискуешь навсегда остаться в полном одиночестве, наедине с собой. А одиночество ведет либо к глубокомыслию, либо к отупению. И то и другое, сдается мне, страшно… — внезапно патетически закончил мальчик-снегурочка.

Кто сомневался… Чарующая мелодия Митенькиного голоса…

Миша сейчас не искал и не ждал точных и конкретных разъяснений. Он не больно-то в них нуждался и к ним не привык. Сколько лет, как-никак, обходился собственным умом! Миша просто слушал Митеньку, согласно кивал и наслаждался. Странное, до сих пор не посещающее его состояние гармонии с миром… Бывают такие голоса: родные, близкие и, кажется, давно и хорошо тебе знакомые со всеми своими колдовскими нюансами и завораживающими переливами. Светлый мальчик обладал именно голосом: красивым, интимным и магическим.

Митенька вдруг замолчал. Миша дернулся от неожиданности и с нетерпеливым вопросом недовольно глянул ему в лицо. Что случилось? Где продолжение чарующей волшебной мелодии?

— Ты понял меня? — мягко спросил блондинчик.

— Нет, осталось за кадром… — признался Михаил. — По-моему, это не важно.

Мальчик-снегурочка недоумевающе, но без всякой обиды приподнял красивые брови.

— Но ты так внимательно слушал! — резонно заметил он. — О чем же ты думал, на минуточку?

— Ни о чем, — тоже предельно искренне ответил Миша. — А о чем нужно? Или о ком?

— О себе, роднулька, — отечески заботливо сказал фарфоровый мальчик. — И это очень важно. Исключительно о себе, и ни о ком больше. И тогда ты поймешь, как жить и как себя вести. И беречь себя нужно, прежде всего — для себя.

Это сильно расходилось с бабушкиными наставлениями, но она была где-то далеко-далеко…

— А как это ты меня все время называешь? — спросил Миша. — Почему я вдруг стал каким-то там роднулькой?

— Потому что ты похож на него… — весело пропел Митенька.

Ах, Леночка, Леночка Игнатьева! Ты когда-то была удивительно права и проницательна!.. Будущее Каховского рисовалось ему сейчас в черно-серых тонах. Он вновь не принадлежал себе и плыл по течению, подчинившись чужой воле. А может, именно так и нужно? И тогда все устаканится?..

— Ну, дай мне руку в знак дружбы и согласия, — нежно попросил Дронов. — Встретиться — значит обрести друг друга.

Миша удивленно, но спокойно протянул ему ладонь. Митенька с необычным, непонятным выражением взял ее в свои руки и неторопливо, осторожно повел по его пальцам от самых кончиков вверх. Забавник! Он гладил маленькую Мишину ладонь с необъяснимой задумчивостью, трепетностью и лаской, которой Каховскому до сей поры, пожалуй, еще не приходилось наблюдать по отношению к себе. Что происходит? Неужели Дронов — типичный городской сумасшедший? Вот счастье-то! И весьма вероятно: таких навалом, лишь оглянись вокруг. А впрочем, чем его беспокоит поведение Митеньки? Неясностью? Да нас каждый день окружают сплошные неопределенности, абсолютно не задевающие никого. Ровным счетом никого не волнующие! Мир жесток и безумен.

Вдруг Миша поймал иронический взгляд Даши, вновь сидящей напротив, теперь уже рядом с Валентином, и вздрогнул. И резко выдернул руку из ладони Митеньки.

— Что с тобой? — удивился льняной мальчик. Мише показалось, что белокурая бестия с трудом сдерживает смех. — А ведь я так хорош!

Кто сомневался? В его внешности просто не могло оказаться ни малейших изъянов.

— Годишься! — легко и насмешливо согласился Миша, сам не понимая, куда годится юный Дронов, и не смог удержаться от иронии. — Ты, как-никак, красавец что надо! Мачо! Куды мне до тебя!

— Вот и ошибся! — добродушно протянул фарфоровый мальчик. — Сравнения — последнее дело. Терпеть их не могу даже в литературе, не говоря уж про нашу жизнь. Какое-то неестественное притягивание за уши! Почему, например, облако можно сравнить с пухом, а березу — с тоненькой девушкой? Кто пробовал облако на ощупь и где же березе согнуться в танце, как девчонке? Вон той же Дашке! Явный перехлест. Литературщина! А вот я еще недавно прочитал в стихотворении, что снег пахнет. Чушь! Никакой снег никогда и нигде не может пахнуть! Не цветы ведь, не розы! О запахе снега писал, кажется, Сельвинский… Рассказывает тут мне наша сестрица Аленушка, — Митенька насмешливо и дурашливо поклонился Валентину, тотчас охотно заржавшему, — о поэзии и ее правах. Не права это, а нелепая надуманность! И очень смешная. И людей тоже нельзя сравнивать друг с другом: это только унижает одного и возвышает другого. Иной цели я не усматриваю. А ты, роднулька?

Каховский был совершенно не готов к такого рода дискуссиям. Хотя… Неужели можно совсем без метафор? А снег может здорово вонять, если устроить рядом сортир или помойку… И как он волшебно пахнет в родном Калязине — Волгой, простором, ТИШИНОЙ…

— Я не задумывался об этом, — безразлично пробормотал Миша. — И вообще ни о чем. А надо бы… Когда-никогда…

Стены упорно, не спеша раскачивались вокруг. Как жалко, что в бутылке осталось мало коньяка… Ах, умненькая Леночка Игнатьева!..

Не тревожимый больше ни Сельвинским, ни коньяком Митенька — он крайне легко переключался — нежно вздохнул и бросил синий ясный взгляд на ухмыляющуюся Дашу.

— Дарья, ты стерва! — меланхолично заметил он. — Бьешь не в масть! Тебе лучше выйти из игры. В конце концов, у всех свои собственные странности и заморочки… И в сущности, одинаковые у всех…

Даша громко фыркнула. Миша удивился: ведь совсем недавно была дочкой станционного смотрителя… Хотя что дочка, что не дочка — все равно…

Он попробовал сосредоточиться: кажется, намечался какой-то основательный пробел в его образовании. Игра, карты, масть…

— А у тебя забавные и милые замечания, — прищурившись и внимательно осмотрев мальчика-снегурочку, бросил Миша. Коньяк властно делал свое дело. — Только это не мои проблемы. Очень не мои… Никакая поэзия меня никогда еще не интересовала. Здесь я в пролете. По нулям!

— Почему? — нежно пропел Митенька.

Ответа Миша не нашел, да и искать ничего не хотелось. Приятно опустевшая голова к мыслям не располагала. Сомнительная ценность познания…

— Але, подруга, ты в отключке? — заботливо справился светлый мальчик.

Даша смотрела во все глаза. О чем ведет речь с такой дурной навязчивостью этот кукольный красавчик? А Даша? С кем она? Если… Нет, не может быть… Сиди и не возникай… В висок постучала слабая догадка тупой оживающей болью. Фиолетовая жуть… Абсурд! Не надо было пить… В его пьяную голову лезут несусветные глупости. Конкретики ему захотелось! Да в чем, собственно, можно подозревать Митеньку и Дашу? Она скользит от одного к другому целый вечер. Мишу попросту глючит.

Коньяк давно сделал свое волшебное дело: исчез постоянно сковывающий Каховского жесткий внутренний зажим, опустились всегда поднятые плечи, на время обмякли словно сведенные непроходящей судорогой пальцы. И как просто оказалось достичь неизведанного прежде, незнакомого блаженного состояния полной расслабленности и безмятежности, естественного человеческого покоя, когда не хочется ни о чем думать, не нужно ни о ком страдать, ничем терзаться! Вот она, та нормальная забота о самом себе, о которой говорил Митенька! Почему раньше Миша никогда не задумывался об этом? И вообще ни о чем… Душа давно бунтовала, пытаясь освободиться от жесткого давления чужой воли — смотри-ка, а воля, оказывается, тоже женского рода! И власть, и сила! Им вечно руководили, а он мечтал жить самостоятельно. Но не знал как. История его болезни… Хроника пикирующего бомбардировщика. Спокойствию светлого мальчика Миша сейчас завидовал даже больше, чем его красоте.

Миша автоматически глянул на фарфорового соседа и неожиданно вспомнил Фета. Бабушка читала:

— «В моей руке такое чудо — твоя рука…» Сухой остаток…

Прозвучало более чем иронически, но Митенька отнесся или захотел отнестись к цитате иначе. Похоже, он вообще иронии упорно сегодня не улавливал.

— Ты интеллигентный и эрудированный, — с уважением пропел он. — Мне нравятся именно такие. Не люблю грубых, бестактных и необразованных.

Интересно, а кто их любит?..

— Очень важно окружить себя в жизни людьми приятными, соответствующими твоим представлениям о настоящем человеке. Не о том, что у Полевого, а о том, что возле тебя. Простая истина.

Миша покосился на него. Звучит довольно искрение, но на редкость банально.

— Но прекрасные мечты на то и прекрасные, чтобы оставаться неосуществленными, — пробурчал он. — У меня, например, с друзьями дома не заладилось. Отнюдь. Ни с кем так и не получилось. Полный облом!

— Да ты ведь не старался их найти, роднулька! — воскликнул светлый мальчик. — Теперь все будет иначе, потому что за твою судьбу с этой минуты отвечаю я!

Вот счастье-то! Творец современности… Миша усмехнулся. Идиотизм… Укатайка… До сей поры за него пробовала отвечать лишь бабушка. А толку-то? Что может измениться с появлением и вмешательством Митеньки?

Голова опять разминулась с мыслями.

Благоглупости, подумал он. Что касается этой новой дружбы… И совершенно исключено… Потому что в дружбе всегда один смотрит чуть-чуть сверху вниз, а другой — снизу вверх. Один покровительствует, другой ему служит. Один великодушно принимает, другой радостно дает. А Миша не желал подчиняться и не умел командовать.

«Я подумаю об этом завтра, — сказал он себе. — Когда-никогда… По обстоятельствам».

А Митенька абсолютно искренне верил в то, что говорил, и сейчас почти торжествовал, держа в руках еще одну страдающую, нестойкую, а потому такую податливую душу. Именно о ней он думал прежде всего. Нет, ни к какому Мефистофелю он и близко не стоял. Все эти воланды — абсурд и литературщина. Сравнения не годятся. Перехлест!

— Дени! — капризно позвал вдруг мальчик-снегурочка.

— Бегу, Митенька! — тотчас ликующе откликнулся малыш из соседней комнаты и возник на пороге. — Не довольно ли вам пререкаться, не пора ли предаться любви? И кстати, выпить, парни, не желаете? На посошок?

И Миша вдруг вспомнил дурацкий троллейбус, который привез их сегодня сюда. В жизни не бывает ничего случайного. Она продумывает все до мелочей.

ГЛАВА 9

Вернувшись домой от Ильи, Миша сразу завалился спать. Склеившиеся точно пластилин веки он с трудом разодрал около двенадцати. Кое-как умылся и побрел на кухню. И тотчас нарвался на осуждающий, преисполненный самой строгой укоризны взгляд тети, постно поджавшей губы при его появлении, и широкую ухмылку дяди.

«Вот он мужик, и меня понимает», — подумал Миша. А женщины… Что с них толку? Бабушке тоже никогда ничего нельзя было рассказать. Про Ленку там, например… Бабушка… Почему он ей до сих пор не написал? Надо найти конверт… Едва Миша вспомнил о бабе Тане, как душа застонала, заплакала… Цыц! — грозно приказал ей Миша и шлепнулся на шикарную, как все в доме дяди, тяжелую резную табуретку из настоящего дерева.

Тетя молча поставила перед Мишей завтрак. Миша угрюмо и недовольно покосился на тарелки.

— He хочется? — хмыкнул дядя. И достал из холодильника пакет кефира.

— Нёма! — жалобно и неодобрительно вскрикнула тетя.

— Выпей! — Не отвечая жене, дядя налил полный стакан. — Это просто, как три рубля!

Миша послушно выпил. Кажется, немного полегчало.

— Голова болит? — участливо спросил дядя.

Миша кивнул и понурился.

— Бела, принеси, пожалуйста, спазмалгин, у нас есть, — попросил дядя.

Когда тетка со скорбно поджатыми губами — так сжимать рот умеют только женщины — выплыла из кухни, дядя подсел к Мише и заговорщически шепнул:

— Повеселился с непривычки? Ты с этим делом поосторожнее… Ребята в твоем окружении резвые, тебе за ними пока не угнаться. Да и не надо. Еще успеешь взять свое!

— Мне нужны деньги… — потерянно выдавил из себя Миша.

— Ну? Вот это да! Неужели уже проигрался? — весело удивился дядя. — Я Митьке уши надеру! Безобразник! И Денис у меня схлопочет!

Миша испугался и поспешно неловко объяснил:

— Нет, мы не играли… То есть они, как обычно, играли во что-то другое, я не знаю… Но я пригласил Дашу…

— Дашу? И куда же ты ее поведешь? И сколько тебе на все про все надо?

Вошла тетя с трагическим видом и положила перед племянником таблетку. Он ее торопливо проглотил, запив остатком кефира. Тетя брезгливо поморщилась.

— Не знаю… — пробормотал Миша, поднимая на дядю виноватые и полные обожания и признательности глаза. — Осталось за кадром…

— Тогда позволь, я подскажу. Сегодня хороший просмотр в Киноцентре, билеты я вам организую. А потом прогуляетесь на Новый Арбат в ресторан, у меня там знакомый метрдотель, он все сделает. Тебе даже не надо беспокоиться. Понял, нет?

Все было как всегда в Москве. В окна внимательно смотрели яркие осенние звезды.

Новая упоительная жизнь началась, закручивая очередной головокружительный виток.

Миша ушел к себе в комнату и с размаху бросился на тахту. Как это вчера все произошло? Как он осмелился пригласить Дашу? Вообще подойти к ней? Серые осенние глаза… И милое, забрызганное веснушками лицо… Рот у нее всегда был как-то особенно полуоткрыт, точно Даша собиралась целоваться со всем миром.

Сквозь обволакивающую волшебную дымку уже привычного опьянения Миша видел Дашу, одну ее крупным планом, как будто выделенную кинокамерой. Остальное его не касалось, ему стало абсолютно все безразлично: голова на время разошлась с мыслями. Потребовалось немедленно, любым способом освободиться от невыносимо тяжелого нервного напряжения, непомерного эмоционального груза, граничащего сегодня с настоящим изнеможением и бесконечной усталостью.

«Не обращай внимания… — велел себе Михаил. — Сиди и не чирикай… Устраивает? Чего там еще требуется твоей суетной душе? Разве что коньяк… И чем больше, тем лучше».

Странные мысли мучили больную голову Каховского. Его грядущее попросту превратили в козырную карту. Так ему казалось. Ее спокойно и дерзко бросили на кон и безупречно разыграли в пользу провинциала абсолютно точно заранее рассчитавшие и вычислившие все ходы замечательные игроки. А начала эту игру бабушка… Кто бы мог подумать… И не важно, что разменной монетой служила Мишина душа и судьба: все без исключения продумано, оговорено и учтено. Да, в игру первой вступила бабушка, любимая его баба Таня… На глазах Михаила чересчур откровенно и безукоризненно тонко разменяли огромные ставки: и никто ни в чем не ошибся, нигде ни на миг не оступился. Ситуация ни разу не вышла из-под контроля. Роли были великолепно отработаны и отрепетированы. Ну конечно: Миша имел дело с профессионалами — сильными, бесстрашными и опытными. Кто бы сомневался…

Или он опять драматизировал события? Понимал все кувырком, по определению Митеньки. Ничего особенного не случилось, все мило и симпатично… Вполне окейно… Устраивает всех. «Дай бог воли, дай бог воли, остальное заживет…»

К концу вечера вдоволь нацеловавшийся, натанцевавшийся и напившийся мартини малыш Денисик мирно заснул, уютно свернувшись изящным кудрявым клубочком на ковре у ног пианистки, все так же меланхолично наигрывающей на рояле и напевающей с отсутствующим видом. Сейчас в ней можно было угадать лишь человека, наслаждающегося жизнью и блаженно принимающего ее щедрые дары. Достаточно посмотреть…

Светлый Митенька, с аппетитом поглощающий несметное количество апельсинов и бананов — он явно тяготел к вегетарианству, — только лениво и бесстрастно хлопал ресницами, исподтишка внимательно наблюдая за Михаилом. Да, Митенька неподражаем. И удивительно легок в ведении. Кто сомневался… Белокурая бестия… You get what you want…

— Хватит пить, сладкие! — вдруг призвал друзей к порядку Илья. — Иначе опять все будут не в состоянии начать свой трудовой понедельник. Особенности национальных уик-эндов, ага?

На его призыв никто привычно не обратил внимания.

Лениво падал нежный, казавшийся теплым первый осенний снег. И опять капризно, знакомо, тоненько заныл противный, надоедливый, по всеми обожаемый малыш Денисик. Проснувшись, он резво выскочил во двор и угодил под снегопад.

— Там стало очень сыро и мокро, у меня намокла головка, и теперь мои локоны обязательно разойдутся! Елы-палы! А знаете, как их трудно и долго завивать? И как дорого! А я хочу кудри! Иначе я стану совсем некрасивый и меня никто не будет любить! И где мне взять денежек на новую головку?

И капризный очаровашка, скорчив уморительную гримаску, кокетливо залюбовался собой в большом резном зеркале. Митенька ласково, снисходительно улыбнулся. Илья захохотал. Миша уже немного научился этого цирка по возможности не замечать, почти не видеть. Не обращай внимания на то, что ты не в силах изменить…

— Уймись, Дени, ты несносен! Вот мозоль! Опять понеслись любимые Денискины рассказы! Мемуарная литература. А пора бы уже сделать останов. Уверяю тебя: все твои прелести остались на месте, — добродушно ответил мальчик-снегурочка. — Возьми в ванной фен, дурашка, и успокойся хоть на пять крохотных минуточек. Ты даже не в силах немножко прогуляться, как собачка.

— А у меня новая татушка! — радостно поделился обаяшка и кокетливо стрельнул лукавыми глазками в Дашу. — Показать? Настоящий класс!

И он с готовностью задрал голубую футболку, демонстрируя всем желающим голый, очень милый животик с абсолютно непонятным рисунком. Просто не пойми что… Митенька осторожно и любовно потыкал в тугой животик пальцем.

— Да, здорово! — согласился он. — А зачем тебе столько? У тебя, дурашка, уже есть две на груди и на руке.

— От большого ума! — захохотал Илья. — Наш пострел везде поспел! Смотри, Митька, не уподобляйся малышу, а то запросто сойдешь за отморозка. Он вечно дурью мается! Расплодил ее с избытком! Готов разрисоваться до последнего сантиметра. А ты ведь, сладкий, по новой замыкал у меня на днях парочку неплохих серег, ага? Спер прямо из сумки.

— Тум-тум-тум… Это не есть хорошо! — охотно присоединился к цыгану Валентин. — Прямо нет словей!

Очаровашка информацию о пропавших украшениях проигнорировал, но отрицать не стал и в тоске закатил хитрые глазенки к потолку.

— Я потерял недавно в вагоне метро любимую серебряную сережку! Елы-палы! — горестно сообщил он. — Мне приходится ужасно мучиться в душных и тесных метрошных переходах и в битковых, умирающих от старости автобусах на пути к моей бабуле. Или просить кого-нибудь неродного подбрасывать меня до дома.

— Так ведь тебя же, малыш, в метро непрерывно предупреждают не забывать в вагоне свои вещи! — весело напомнил Дронов. — Заботу проявляют! Тебе бы к ней и прислушаться! Хотя дурашка — он и в метро дурашка.

Денисик недовольно отмахнулся и скорчил обиженную гримаску.

— Опять на меня никто не обращает никакого внимания… Илья все время в каких-то бродилках. Валька только «тумкает» да «тумкает». Митька без конца болтается у какой-то девки. А Дашка… Ну, это прямо принцесса на горошине!

И непредсказуемый Денисик, внезапно забывший о своих кудрях, взял в трепетные ладони с ярко-лиловыми ногтями узкую кисть Даши, абсолютно равнодушной ко всему на свете, и в частности к его чарам, и благоговейно замер у ее ног.

— Дарья, давно не захватывало дух? Тогда попробуй вот что: обрати, пожалуйста, внимание на нашего малыша! Сделано с умом! — заботливо попросил добрый и бескорыстный Митенька.

— Ищешь для меня новое развлечение, Митюша? На эти грабли мы уже не раз наступали, — прохладно отозвалась Даша, однако топких пальцев из теплых упрямых ладошек не вынула, только страдальчески поморщилась, словно от невыносимой зубной боли. — Думаешь, мне недостаточно? Хотя, возможно, ты и прав… Во всяком случае, прими мою искреннюю благодарность.

— Дети требуют забот, на то они и дети… — ласково объяснил льняной мальчик и любовно осмотрел с ног до головы обаяшку.

— А не пора ли нам пора, дружишки? Уже слишком поздно! — вдруг весело посетовал Валентин, мельком глянув на цыгана. — Оставим все размышлизмы на следующую неделю.

Голова у Миши шла кругом. Он сидел в кресле, без конца подливая себе коньяк, наслаждаясь покоем, миром и, очевидно, дурным, но уже ставшим родным и любимым обществом таких разных людей.

Идеальные мальчики — гибкие прутики, — любовно обняв друг друга за тоненькие талии, плавно раскачивались в медленном танце. Наркота… В их бесконечном отрешенном кружении чудилось что-то давно забытое, пришедшее от Дашиного вальса, но гораздо более значительное, символическое… Нет, не под силу Даше тягаться с этими фарфоровыми, точно из детских сказок, мальчишечками: опасно пластичными, откровенно грациозными. Они исчезали в безупречной, однозначно выраженной каждым жестом чувственности, утонченности, изысканности любого движения. Их изощренности ощущений, умению передать страсти, их гармонии души и тела мучительно хотелось позавидовать, потому что повторить это было невозможно. Эмоций и чувств даже при внешней бесстрастности мальчишечкам занимать не приходилось. Искушение для искушенных. А для неискушенных — тем более.

Неожиданно подошла Даша и заглянула прямо в глаза.

— Ну, ты как? Жив?

Миша пожал плечами. Глупый вопрос…

— А что? — осторожно спросил он. — Надо было уже умереть?

— Ты не бери все это в голову, — сказала Даша. — Я тебе потом все объясню. В понедельник.

— А давай завтра! — выпалил Миша. Коньяк сделал свое прекрасное дело: развязал Каховскому язык. — Ты завтра занята? Встретимся, погуляем… Как только — так сразу…

Даша глянула еще внимательнее и молча кивнула. Дочка станционного смотрителя…

В окна внимательно смотрели яркие — осенью рисованные — звезды.

Двоих людей свели два великих обманщика и властелина — увлечение и случай…

Встретились в три часа на Пушке — стандартное место встречи неофитов и приезжих. Земля, за ночь щедро припудренная снегом, застыла в новом предзимье.

Миша недоверчиво присматривался к Даше. В курточке и шапке с забавной смешной пумпушкой она казалась совсем девочкой. Даша спокойно поблагодарила за приглашение в Киноцентр (о своих дальнейших ресторанных планах Миша пока умолчал) и глядела на него без улыбки, но мило.

В Киноцентре выяснилось, что явилась она туда тоже почти без одежды, если не считать курточки, которую пришлось сиять, — платьем ее одеяние нельзя было назвать даже с огромной натяжкой. А Миша считал распущенными своих калязинских девиц… Только на Дарье почему-то эта минимальная одежонка смотрелась удивительно скромно, просто, выглядела естественной, далекой от всякой вульгарности и откровенного вызова. И некричащая, неяркая косметика. Михаил сидел возле Даши в темноте большого зала и чувствовал безумное желание взять ее за руку или, что еще страшнее, провести пальцами по круглому колену.

Он давно, лет с одиннадцати, стремился ни от кого не зависеть, тем более — от женщины. Именно такая страшная для него, унизительная, трагическая зависимость давила и угнетала сильнее всего, казалась невыносимой, идиотической, лишенной подлинного смысла и всякого содержания. Он бежал от нее, тщетно рвался прочь и отчаянно ее боялся, презирая себя за свое постыдное бессилие и полнейшее безволие. И вот снова? Опять неизбежная проклятая подчиненность, тягостная несамостоятельность? Особенно острым стало это ощущение после недолгого общения с Леночкой Игнатьевой.

Хотелось быть спокойным, уверенным в себе, свободным в своих желаниях и поступках. Однако жизнь на каждом шагу утверждала обратное: Миша напрасно мечтал принадлежать только самому себе. Неужели такое невозможно? Как этого добиваются люди? Что он должен для этого сделать? Он не хочет, не желает зависеть от женщины! От ее движений, голоса, забот. От ее глаз, тепла, запаха. Нет, это исключено! Зачем ему лишние проблемы? Он никогда не будет от нее зависеть!

Не справившись со своей яростью, Миша неожиданно грубо бросил Дашину руку. Ошеломленная, ничего не понимающая Даша взглянула вопросительно.

— Прости… — буркнул он довольно дерзко, нехотя цедя слова сквозь зубы.

И Даша его тотчас радостно простила — все-таки недаром Митенька называл ее дочкой станционного смотрителя.

Чувство, которое неудержимо тянуло, влекло его к Даше, оказалось сильнее разума, воли, упорного внутреннего сопротивления. Зазвучал могучий голос природы, перед которым бессилен каждый. Нет, Михаил не заблуждался насчет своих ощущений. Он прекрасно понимал — это любовь — и уже полностью отдавал себе отчет в том, что дальнейшая борьба с самим собой бесполезна. Многого не проси…

Серые, осенние глаза…

Вышли из Киноцентра в нехорошем молчании, стараясь не прикасаться друг к другу и держаться на безопасном расстоянии. И тут подлая Дашка споткнулась и цепко ухватилась за своего спутника. Очень мило… Каховский был убежден, что это все нарочно. Еще одно новое представление! Цирк! Куда он попал? Но в жизни не бывает ничего случайного. Она все рассчитывает до мелочей.

— Ты хотел меня спросить про мальчиков? Про их компанию? — спросила Даша.

— Не так чтобы очень, не очень чтоб так… — буркнул Миша. — Мне все их гулялки и бродилки сугубо фиолетовы… Но ты сама вчера обещала мне все объяснить.

Даша сдержанно кивнула:

— Ну да… Верно. Так вот… Тебе жить с ними в одном классе и в нашей школе еще долго. И ты должен все знать, чтобы ориентироваться в обстановке.

Михаил недобро прищурился, поправил очки и хмыкнул. Говорит как по писаному… А ведь тоже, поди, дочка великого артиста или какого-нибудь другого важного господина, но обязательно известного. Других в этой школе не держат…

Даша словно его не услышала.

— У мальчиков идет такая игра. Постоянное представление.

Кто сомневался… Игруны…

— Они все время играют, словно на сцене. Придумывают и разрабатывают свои сценарии. Им так нравится. Это их жизнь, понимаешь?

— Но так легко и навсегда заиграться… Я бы побоялся. Опасно, по-моему. Для будущего. Какого-никакого…

Даша глянула пристально. Милое, щедро забрызганное веснушками лицо…

— Да, опасно. Особенно на первый взгляд. Потом привыкаешь. Свой мир, свой закон…

— Жить нужно не по законам, а по совести… — пробурчал Миша, вспомнив бабушку.

Даша впервые глянула на него с уважением.

— Наверное. А морочить людям головы наши мальчики умеют. Особенно новичкам. Тех, кто хорошо с ними знаком, уже не проведешь. А ты у нас — на новенького…

Миша помолчал, обдумывая информацию. Игруны… Забавники… Кто бы мог подумать… Правильно говорил о них и о себе Митенька.

— Но тебе с ними будет хорошо, — буквально повторила слова льняного мальчика Даша.

— Хорошо? Не понял… Это чем же? — поинтересовался Михаил. — И спектакли их — жуть фиолетовая… Одна сплошная бездарность.

Он начинал злиться. Нельзя позволять водить себя за нос!

— А куда мы идем? — вместо ответа спросила Даша.

— На Арбат, — бормотнул Миша.

Даша взглянула с любопытством. Акции Каховского резко поднялись в цене. Только разве это его акции? Они дядины. Все устроено руками дяди и его заботами. А нужны свои собственные ценные бумаги, которые всегда можно предъявить… Впервые в жизни Миша задумался об этом.

В ресторан он идти панически боялся, но нельзя же опростоволоситься перед девчонкой и опозориться перед ней и перед дядей! И вообще надо же пустить Дашке пыль в глаза!

Угодливо расплывшееся лицо метрдотеля, льстивые улыбки заискивающих официантов, режущий глаза свет… Михаил растерялся среди зеркал и спесивой публики и последним усилием воли взял себя в руки. Да и этот знакомец дяди, весь лощеный и расфранченный, главный в этом зале, выручил Мишу. Тотчас угадав его смятение, метрдотель отвел юную парочку за стол, заботливо усадил и предоставил заботам безупречного официанта. Даша развлекалась вовсю. Похоже, она была в восторге от всего происходящего. А Миша просто пока что постигал жизнь. Впитывал ее в себя жадно, неистово, огромными глотками. Жизнь стала необыкновенной и заманчивой, в отличие от той, которая текла волжскими волнами в родном Калязине. Хотя Каховский пока непрерывно в пролете, по нулям… ну и что? Все устаканится…

— Сейчас нам принесут свинину… — пробормотал он. — Я заказал. Настоящую жареную…

— Ты хочешь подложить нам свинью?

Михаил криво и робко улыбнулся.

Надо написать бабушке, в очередной раз вспомнил Михаил и залпом осушил рюмку коньяка.

— А почему ты не подождал меня? — капризно протянула Даша.

Действительно, почему?.. Миша глянул на нее уже вновь приятно заволакивающимся взором. «Мне надо торопиться», — подумал вдруг он. Это мысль, очень мысль… Куда, зачем — это пока оставалось неясным. Задан был один лишь темп, новый ритм. И понеслось…

ГЛАВА 10

Что делать после школы? Этот вопрос начал терзать и мучить Алису задолго до окончания учебы. Сестра Любаша благополучно училась в медучилище и была этим очень довольна.

— Ты будешь лечить больших людей! — однажды размечтался вслух отец. — И сама будешь большой человек! Так выходит! — Он смотрел на старшую дочь с любовью и одобрением.

— А сама почему? — засмеялась Люба. — Заражусь, что ли, от этих великих их величием? Это вообще… Песня…

— При чем тут какой-то величий? — рассердился отец. — Глупство все это! Зачем это нужно человеку?

— А по-твоему, человеку вообще ничего не нужно! — вмешалась Алиса.

— Да! — закричал мгновенно накалившийся отец. — Да! Есть только три вещи, без которых человек обойтись не может: еда, сон и воздух. Без всего остального человек проживет! И запросто! Все остальное ему лишний!

— Так уж и все? — скептически пропела Алиса. — Сомнительно!

Опять шкандаль… Обрыдаешься…

— А ты не сомневайся! — резко отозвался отец. — Вот вы, нынешний молодежь… Все вы такой, во всем сомневающийся… А нужно верить!

— Во что? — насмешливо спросила Алиса. — Я, может, и хочу верить, да не во что.

Люба, не любившая споров и дискуссий, всегда в них терявшаяся, поняла, что разгорается новый философский диспут, махнула рукой и ушла. Это было ей не но зубам.

Она не отличалась большим умом, но легко смирилась со своей несмышленостью, признавая за собой этот недостаток. Зато Люба искренне считала себя девушкой с доброй и светлой душой. Казалось, скромная от природы, она неизменно гордилась своей чистотой и требовала безгрешности и от других. И эта ее гордость моментально сводила на нет все ее достоинства.

В последнее время Люба начала откровенно осуждать родных, особенно Алису:

— Что ты все твердишь про богатых мужей? Зачем про них только и думаешь? Нужны какие-то другие цели, другие идеалы. Ты безумная стала, рвешься куда-то, мечты какие-то заоблачные… И все не о том, не о том… Учить тебя без толку, своим умом живешь. Правильно отец говорит: это все глупство! Смотри, нарвешься на отморозка! Была бы ты попроще, поскромнее, вот как я… А ты мудреная! От скромности не умрешь! Ты уверена, будто деньги — огромная сила и она может все купить, и готова на все… Ты всюду видишь мощь этих денег, думаешь, что человек с деньгами всегда прав… Прямо песня! И твоя жадность — от природы. Хотя, может, и внушена тебе нашей жизнью… Но я-то совсем другая!

— Балаболка! — злилась Алиса, не находя доводов получше и повесомее.

— Завистница! — не оставалась в долгу Люба.

Сестры перестали выносить друг другу. Прежняя их дружба рассыпалась на глазах…

Продолжался и бесконечный, казалось, не прекращающийся ни на минуту спор с отцом.

— Тебе просто лень искать веру! — совсем озлобился он. — Вы, нынешний молодежь, кроме тела, ничего не видите. В наше время было не так.

— Конечно, в ваше время было не так, — иронически протянула Алиса. — В любое время всегда не так. На то оно и новое время, чтобы все складывалось иначе, по-другому! Уже надоело слышать эту любимую фразу про ваше хорошее время, она прямо в зубах навязла!

— В молодости все мы люди только до пояса, — упрямо твердил свое отец, словно не слыша Алису или не желая ее слушать. — Одно лишь на уме… Вот и ты тоже думаешь, как бы выскочить поудачнее замуж…

— Да, думаю! — с вызовом ответила Алиса. — Ну и что в этом плохого? Я ведь о семье думаю, а не о том, чтобы пойти на панель!

— Еще только того недоставало! — заголосил отец. — Какой такой панель?! Тося, твой дочь сумасшедший! Дети и то понимают больше тебя! Вот у нас недавно мулла обсуждал с ними, чем человек в худший сторон отличается от животных. И дети, маленький дети, самостоятельно пришли к двум выводам — и абсолютно правильным! Животные не портят природу, сказали они, и не устраивают катастроф.

— А я, что ли, их устраиваю?! — заорала взбешенная Алиса. — Я?!

На крик пришла мать, уставшая и злая, прямо от плиты.

— Она, между прочим, и твоя дочь тоже! — с порога заорала Антонина Семеновна.

Отец притих, глядя маленькими, недобрыми, быстро забегавшими глазками. Как у крысы, подумала Алиса, хотя никогда не видела вблизи крыс.

— А тебе надо ехать в Москву, — вдруг сказала ей мать.

«В Москву? Почему в Москву? — задумалась Алиса. — Что я там буду делать?» Это так все грезили да стонали чеховские три сестры: в Москву, в Москву! И кажется, так туда и не поехали. Алиса читала редко и невнимательно. Ее интересы лежали совсем в другой области, весьма далекой от литературы. В последнее время она почти ничего не читала, бросила. Да и теперь не принято читать. А вообще Алиса просто дурью маялась, по верному определению Любы.

Ради прикола и от скуки Алиса позвонила в газету партии РНЕ, то бишь печально знаменитого Баркашова, и изъявила желание посотрудничать. А ее по телефону сразу спросили:

— А вы славянка?

Алиса честно ответила:

— У меня мама русская, но отец, правда, татарин.

— Нет, извините, нет, — сразу посуровел голос в трубке. — У нас положено брать только русских, украинцев и белорусов. С примесью неславянской крови, по матери или по отцу — нет, не возьмем.

Так что политика сразу не задалась. Ну и фиг с ней… На кой она Алисе?

Позже, узнав о ее странном звонке, сделанном по молодости, Михаил удивился:

— Тебе бы лучше было пристать к СПС. Все-таки демократы.

— Все-таки… — насмешливо пропела Алиса.

Демократы для олигархов, подумала Алиса, но разумно промолчала. А за кого она собралась выходить замуж?..

Вечером после спора с отцом Алиса пришла к матери на кухню.

— А что это ты заговорила сегодня о Москве?

Мать отложила в сторону нож, которым чистила картошку, и заглянула дочери в ясные глаза:

— Поедешь к моей двоюродной сестре, Катерине. Будешь у нее жить. Катька у нас счастливая… — И мать вздохнула с легкой завистью.

— А чем она счастливая? — заинтересовалась Алиса. — Денег много?

Мать снова вздохнула:

— Что ты все про деньги да про деньги… Заладила… Чем счастливая — там поймешь. У Катерины и дочка есть, твоя ровесница, ну, чуть постарше. Твоя троюродная сестра Лизонька. Надеюсь, подружитесь. Они помогут.

Алиса изумилась. Интересно, почему мать никогда даже не заикалась раньше про эту Катерину?.. И оказывается, у матери уже выработан четкий план жизнеустройства младшей дочери.

— А чем они мне помогут?

— Да всем, — пожала плечами мать, вновь принимаясь за картошку. — Катерина и ее муж официантами работают, деньги большие заколачивают. А Лизавета стюардесса. На международных рейсах. Отец их терпеть не может. Потому я и переписывалась с Катей всегда до востребования. Экзамены сдашь выпускные — и поезжай. Они встретят.

Алиса молчала. Она не знала, как реагировать на эту совершенно неожиданную новость. Но как-то на нее надо было реагировать…

И она вытащила из книжного шкафа собрание сочинений Вальтера Скотта и помчалась с ним в букинистический. А на полученные деньги купила себе довольно приличное платье.

Отец, узнав об этом, снова возмутился:

— Зачем ты взяла книги? Кто тебе разрешил?

— Как будто их кто-нибудь читал! Ты вообще никогда книгу не открываешь! — парировала Алиса. — И что им без толку стоять на полке для декорации? Лучше продать!

Ей очень надоело без конца пререкаться с отцом, спорить, оправдываться за что-то… За что? За то, чего не делала? За то, что появилась на свет непохожей на всю его татарскую низкорослую, плотную, темноглазую родню? Нет, так дальше продолжаться не может! И, едва сдав выпускные, Алиса побросала в сумку все свои немногочисленные документы и тряпки и попросила мать купить билет на поезд до Москвы.

Все… Она уезжала…

Люба на прощание даже всплакнула. Она была доброй, но какой-то несозревшей, еще неустоявшейся. Мать сидела с сухими глазами и смотрела в стену. Отец мрачно бродил из угла в угол — чувствовал, что во всем происходящем есть его вина, и немалая.

— Я буду писать, — сказала Алиса и встала. Пора было отправляться на вокзал. — Вот устроюсь и сразу напишу… И звонить буду. А следующим летом приеду.

Но приехала она в родную Казань не скоро.

Семья Климовых — тетя Катя и ее муж дядя Шура — встретила Алису как родную. Она сначала растерялась, попав в шумную, оголтелую, — какую-то полубезумную столицу, где никогда прежде не бывала, но моментально здесь освоилась. «А чем я хуже их, всех этих людей, снующих вокруг? — подумала вдруг Алиса. — Да ничем!» И эта простая мысль очень помогла ей прийти в себя и перестать шарахаться в ужасе на улицах от вереницы машин, а в метро замирать от страха перед эскалатором. Она сразу и вовремя цепко взяла себя в руки и выжила. И привыкла к новой жизни так быстро, что тетка с дядькой сильно удивились.

— Смотри, как Лисонька легко у нас прижилась! — с гордостью за двоюродную племянницу сказала мужу тетя Катя. — Словно здесь родилась и выросла. Надо бы ее к делу пристроить. Может, к нам?..

Они оба работали на Новом Арбате в ресторане. Но почему-то Алиса отнеслась к идее ресторана не очень благосклонно. Как-то засомневалась, замялась, стала подыскивать нужные слова для вежливого отказа…

— Да ты не сомневайся — там тебе видных женихов найдется ворох! — моментально поняла ее нерешительность тетя Катя. — Посватаем! Довольна будешь!

— Погоди, Катерина, — сказал глава семьи, — может, она чего другого ищет… Ты скажи, девонька, чего тебе надо.

— Да я сама не знаю, — призналась Алиса. — Чего-нибудь эдакого… Сплошной непоймешник… А где Лиза?

Ей хотелось увидеть троюродную сестру и подружиться с ней.

— Лизавета у нас все больше в небе живет, — горделиво доложила тетя Катя. — Ну, сейчас-то она в отпуске. На Гавайях. Со своим хахалем Витюшкой. Скоро прибудет. Ладно, подождем. Глядишь, с ней вместе для тебя что-нибудь и придумаем подходящее.

Климовы прожили всю жизнь в любви да в согласии.

— Ну что бы я делал без тебя, Катька? Вот если бы тебя не нашел… Мне без тебя жизнь сделалась бы не в жизнь! Спился бы… Одна ты такая… — нередко откровенничал Шура, немного выпив к вечеру и глядя на жену влюбленными, как в молодости, глазами.

Катерина довольно улыбалась.

Услышав это впервые, Алиса сразу вспомнила слова матери. Счастливая Катерина… Так вот она почему счастливая…

Единственная дочь Климовых Лиза по-хорошему завидовала родителям. Она сама никак не могла найти свою любовь и определиться с выбором, хотя годы уже требовали этого. Но Лиза все металась между лощеным и капризным командиром экипажа Виктором, штурманом другого самолета Алексеем и Георгием, метрдотелем в ресторане, где трудились ее родители. Вся эта троица, по-своему преданная Лизавете и уже сделавшая ей по два раза предложения горячих рук и пылающих любовью сердец, упорно добивалась от нее согласия и без особого терпения ждала ее решения.

Впрочем, определенной — постельной — благосклонностью Лиза, девушка темпераментная и эмоциональная, суровыми пуританскими догматами не забитая и незакомплексованная, щедро одарила всех троих. Но всем троим почему-то показалось этого мало. А может, они все трое выросли на редкость подозрительными. Только, не довольствуясь свободной Лизиной любовью, все трое, словно сговорившись, потребовали от Лизы любви законной, с криками «Горько!», с развевающейся на ветру белой фатой невесты, с обручальными кольцами и обязательным маршем Мендельсона…

— Терпеть не могу эту свадебную музыку! Надоела! Все под нее регистрируются, — призналась Лиза Виктору.

— Закажем другую, — отозвался он. — В чем проблема? Будь спок! Я для тебя целую рок-оперу «Юнона» и «Авось» в загсе прикажу проиграть. А этот Мендельсон — он даже сам никогда не был женат! А туда же! Марши свадебные…

— Не хочу «Юнону»! — тотчас закапризничала Лиза. — Хочу ворчалки и бурчалки Винни-Пуха!

— Будут тебе и ворчалки, и бурчалки! — пообещал Виктор. Он был всерьез влюблен в Лизу. — Когда поедем подавать заявление?

— Вот вернемся с Гавайев… — неопределенно посулила Лиза. — Хоть бы была погода…

— Ну, какая-то погода будет обязательно, — философски заметил Виктор и признался: — Люблю лето! Все зеленое, и девушки красивее.

— Да не красивее, а просто раздетее! — отозвалась Лиза. — Ты ведь как раз именно это думаешь, а говоришь: «красивее». А дело совсем в другом.

Прилетев в Москву после отдыха, она застала в квартире новое лицо — никогда прежде не виданную троюродную сестру. И сразу взялась ее опекать. Все Климовы всегда были готовы прийти на помощь людям, тем более родственникам.

Появление красивой, по-столичному развязной и смелой сестры, которую Алиса так ждала, в первый момент очень смутило провинциалку. Лиза строго поизучала ее глазами, потом доброжелательно улыбнулась и спросила, чем Алиса собирается заниматься в град-столице.

— Вот она как раз этого и не знает, — сразу с готовностью включилась в разговор тетя Катя.

— А все остальное знает? — усмехнулась Лиза.

— Все остальное — да! — с вызовом ответила моментально обидевшаяся Алиса.

Она все-таки чувствовала себя неуверенно и только старалась бодриться и держаться смело.

— Да ладно, не обижайся, — сказала Лиза. — Я ведь не со зла, просто подколола… Характер такой. А в стюардессы ты пошла бы? Как самолет переносишь?

— Хорошо… — запинаясь от волнения, отозвалась вновь оробевшая Алиса.

На самом деле она летала всего два раза, но зачем сейчас об этом распространяться?..

— У Виктора Ольга ушла, рожать собралась, — объяснила Лиза. — Пока никого не нашли. Могу тебя устроить. С моей подачи Витька кого угодно возьмет…

Тетя Катя искрение обрадовалась, но ее лицо тотчас омрачилось какой-то думой.

— Погоди… Как же Виктор?.. Там же иностранный знать надо… Хоть немного…

— А-а, да, из головы вылетело… — тоже поскучнела Лиза.

— Я знаю язык… — тихо пролепетала Алиса. — Я курсы окончила… Меня там всегда очень хвалили…

— Так что же молчишь?! — обрадовалась Лиза. — Английский? Да это все равно. Немецкий освоишь на ходу. То есть на лету!

И она ликующе, победно засмеялась.

Шереметьево встретило Алису мелким, совсем не летним дождиком. Разбухшее от туч небо нависало над землей темным одеялом, словно собираясь на нее обрушиться, придавив своей чернотой. Мокрые самолеты стояли сиротливо и горестно. Их даже было отчего-то жалко.

Командир экипажа Виктор критически осмотрел Алису с ног до головы и повернулся к Лизе.

— Сестренка, говоришь? Ладно… Такая ногастая нашим миллионерам подойдет. Годится вполне. Документы с собой? Давай сюда. — Он взял паспорт из дрожащей Алисиной руки. — Подождите здесь.

И куда-то отправился.

— А прописка? — шепотом спросила Алиса Лизу. — И курсы ведь надо окончить…

Та безмятежно махнула рукой:

— Не тревожься и наплюй на эти курсы! Виктор все устроит. Он многое тут может. И вообще у начальства вне конкуренции. Особый случай. Что скажет — то они и сделают. Слово знает. Такая хитрая механика… Называется большой блат. Его тетка пахала здесь много лет бортпроводницей в летном правительственном отряде, который перевозил высокопоставленных лиц. Благодаря этой влиятельной родственнице Виктора когда-то сразу направили на международные рейсы. А сейчас без него тебе бы пришлось сначала вламывать на обычных внутренних линиях. На международные только оттуда берут. Меня тоже сюда впихнули по большому знакомству. Папаня устроил.

Алиса удивилась:

— Ну да? А почему Виктор сказал про миллионеров?

— Да кто же у нас без конца туда-сюда летает, если не они? Ты присматривайся там получше, особенно к пассажирам первого класса, выбирай… Бери у них визитки. Они их тебе сами совать будут. Потом будешь сравнивать.

— А разве… — робко начала Алиса.

— Ну да! — оборвала ее Лиза. — Ты зачем сюда пришла? В небе все равно до пенсии не долетаешь. Так что нужно искать свою судьбу на земле. Тебе ведь надоело слышать, как родители вечно не доживают до получки?

— Откуда ты знаешь? — смущенно прошептала Алиса.

Лиза махнула рукой:

— Чего уж тут особого знать… Все давно известно. Мои тоже, пока в ресторан не пошли, годами мыкались без копья. Зато теперь в полном прикиде. Да еще я летаю…

Алиса зачарованно проводила глазами самолет, со страшным ревом рванувшийся вверх со взлетной полосы. Прибежал веселый Виктор.

— Ну, девки, у нас полный комплект! Завтра летим! — подмигнул он Алисе. — Будь спок!

— Как завтра?! — растерялась она. — Прямо так быстро?..

— Прямо так быстро! — беззлобно передразнил он Алису. — А чего тянуть? У нас в авиации все всегда очень быстро! Стюардесса нужна, вылет в десять двадцать. Смотри не опаздывай.

— Да я ей все расскажу! Лучше всяких курсов, — пообещала Лиза. — И вообще сама завтра привезу и провожу. На первый раз. Пока! — И она потащила за собой ошеломленную всем происходящим Алису.

— Эй, паспорт свой возьми! — крикнул вслед Виктор. — Потом принесешь еще раз… Вот бестолковая…

И долго следил, как две тонкие длинные фигурки, становящиеся все меньше и меньше, шагали к зданию аэропорта…

Первый свой полет Алиса запомнила плохо. Кто там был вокруг, как все происходило… Ее даже не заинтересовала столица Австрии, к которой весь экипаж безуспешно пытался привлечь ее внимание. Алиса зажалась, ушла в себя и не видела ничего вокруг.

— Ты есть будешь? — спрашивал Виктор.

Она отвечала ему недоумевающим испуганным взглядом.

— Да ты пойди погуляй по городу! — предлагал командир. — Все-таки Вена сплошняком! И ты здесь сроду не была. Летим-то назад не через пять минут. Будь спок!

Алиса отрицательно мотала головой, забившись в свою комнату.

— Тьфу ты, замороженная! — беззлобно ругался Виктор. — Вот взял тебя на свое несчастье! Возись тут с тобой!.. Уж больно Лизавета просила…

И задумывался, кого это бойкая Лизка подсунула ему под видом своей троюродной сестры. В их родственные связи он не сильно верил.

Перед своим первым вылетом из Шереметьева Алиса стояла, вся сжавшись, превратившись в жалкий дрожащий комочек у трапа, страшась войти на него, как на плаху.

— Ты ничего не бойся, — наставляла Лиза, не поленившаяся поехать проводить в первый полет сестренку. — Все когда-то так начинали. Главное — собраться, мобилизоваться и расправить крылышки — ведь ты уже не на земле… Если что, обращайся к командиру, он поможет и подскажет. И вообще весь экипаж.

— Ага, через тернии — к звездам! — влез стоящий неподалеку Виктор, с ухмылкой наблюдающий за трогательным и нежным прощанием сестренок. — Такая умилительная картинка со стороны! Прямо достойная кисти какого-нибудь Малевича!

— Знаток! — насмешливо отозвалась Лиза. — Малевич, да будет тебе известно, рисовал в основном одни квадраты. Причем черные!

Виктор, паясничая, нарочито вытаращил глаза:

— Что ты говоришь?! Неужели? И с какой же целью? А я бы, довелись мне родиться художником, исключительно малевал бы березки или обнаженную натуру. То есть женщин сплошняком.

Лиза отмахнулась от него.

— Я не полечу… Я боюсь… — сказала вдруг Алиса, которая словно не слышала ничего вокруг.

— А для чего ты тогда сюда приехала?! — закричала возмущенная и оскорбленная до глубины души Лиза.

Виктор выразительно хмыкнул и поднял глаза к небу.

— Одно из двух: либо сейчас будет гроза, либо — не будет.

Лиза не говорила сестре — а иначе та и вовсе бы никуда не полетела, — что командир взял ее лишь на пробу, на испытательный срок еще раньше всех основных испытательных сроков, чем и уговорил начальство. Просто посмотреть два-три рейса, на что способна эта девочка.

И Алиса вдруг собралась. У нее было такое качество от природы — умение собираться в тяжелых экстремальных ситуациях. Она внезапно высоко горделиво подняла голову и поплыла по трапу вверх.

Виктор изумленно глянул ей вслед.

А Лиза торжествующе, победно засмеялась.

ГЛАВА 11

Новые московские друзья пришлись ко двору. Или Миша им. Не имеет значения… Вместе гуляли, веселились, пили… И все конфликты между ними привычно и легко улаживала Даша. Дочка станционного смотрителя. Серые, осенние глаза…

Именно к ней адресовались Илья и Митенька, именно ей всегда жаловался и ныл Денисик, именно к ней приходил со своими проблемами Михаил.

— А-а, вон оно что… — протяжно улыбнулся как-то весенним утром Митенька. — Малыш нам на сегодня новый маршрут назначил. Хочет показать нам дом своего детства. Родительский. Старый дом, он скоро под снос пойдет. Так вот заносится снегом наше прошлое! — делано книжно проговорил, позируя, мальчик-снегурочка и заулыбался, довольный собственным неподражаемым артистизмом.

И они отправились: Митенька, Денисик, Илья и Миша. Дружная, почти неразлучная четверка. Выбрались на поверхность из метро «Цветной бульвар» и двинулись мимо рынка и церкви.

Очаровашка Дени недовольно скосил глаза на базарчик поодаль, родившийся в отворачивающей вглубь улочке, и проговорил тоскливо-серым голосом:

— Опс! Ларьков понаставили… А кто ходит вокруг них? Гуляет народ и ничего особо не покупает. И все это — мажорская публика!

— Мажорская? — переспросил Михаил и прищурился. — А тебе больше правится минорская?

— У слова «мажор» в этом значении нет антонима! — вдруг разъярился, мрачно тряхнув кудрями, Дени. — И ты, роднулька, меня не путай! Я говорю о том, что здесь бродят мажоры, вот и все!

— Рифмуется с обжорами, — протянул тенорком Миша, задумавшись.

Илья фыркнул. Митенька размыто улыбнулся — как всегда, всем и никому.

— А ты знаешь, кто есть мажоры? — спросил он. — Ты вообще странно живешь, Мишель, и я не знаю, что ты видишь дальше своего дома! What you want about life? — неожиданно резко бросил он. — Мажоры — это молодые личности, которых кормят мамы и папы и которые проводят время на всяких тусовках и в клубах!

Новая игра, подумал Каховский. Кто сомневался…

— Маменькины сынки? — спросил он. — Ну, мы все, по-моему, к ним относимся — и вы, и я. А где здесь мажоры? Покажите мне их в толпе. Я хочу посмотреть, как выглядят эти типичные представители мажоров!

— Да почти все здесь такие! — вновь окрысился малыш. — Ты, роднулька, смотри во все стороны! Опс! Пришлепали!

Они тормознулись возле ограды бульвара, и пришлось перелезть через нее, чтобы продолжить путь к дому, где раньше жил Денисик и куда он их вел. Они шли теперь через сам приятно зеленый, пахнущий сиренью бульвар, политый свежей душистой водой из шлангов. Ноги бездумно ступали по розоватому песчано-кирпичному покрытию. За зеленью проворно шныряли машины.

— Мажоры, говоришь? — повторил Миша. — А с чего они тебя так дико раздражают? Чем они тебе помешали?

— Елы-палы! Да жизни они не знают, лоси! — закричал очаровашка, забавно сморщив носик, якобы очень удивляясь подобным вопросам и явно не готовый толково на них ответить. — Мажор — богатенький папин сынок. Он занимается тем, что бродит с компаниями и ездит на всякие зрелища и выставки. Ночами эти детишки сидят в клубах и пьют молочные коктейли. А утром подолгу спят, потому как нигде не учатся и на работу не ходят.

— Образ жизни, подобный дворянскому в девятнадцатом веке, — сделал логический вывод Михаил. — То есть мажоры — это как бы современный эквивалент барчуков и дворянских деток в прошлом, да?

— Ну, роднулька, ты дал! — прогудел вдруг голосом-громом и молнией глаз Денисик. — Да между ними ничего общего! Дворяне культуру носили в себе, а в мажорах никакой культуры нет!

— Плохо ты историю знаешь, — бросил Миша.

— Опс! Да мое любимое чтение в свободное время — это исторические романы! — завопил оскорбленный малыш.

Кто бы мог подумать… Каховский хмыкнул.

— Романы? Правильно! Сухой остаток… Если почитать романы про средневековых рыцарей, то придешь к выводу, что тогда все пили вино, как воду. Но это же все равно что считать, будто у нас в стране все ведут такую жизнь, как в' книге «Москва — Петушки». Логика? Художественное произведение есть художественное. Дворян было мало культурных, Дени. Это очень тонкий слой, так сказать, сливки. Остальные резались в карты, гуляли с вином, охотились. Люди были невежественные, жестокие. И секли крепостных кнутом, между прочим. «Люди культуры»!

— Да и я бы их сек, сладкий, если бы был дворянином! — тотчас влез Илья. — А ты тоже, мир современный защищаешь и мажоров заодно, ага? Чего в этом мире хорошего?

Каховского резанула жестокость, словно нарочито вложенная в слова Ильи. Или все всерьез?

— Ну да, кислый! Я люблю мир, в котором живу.

— За что?

— Да за то, что солнце в небе, птицы поют и сирень цветет! А в Средние века города вымирали от эпидемий и нашествия шли одно за другим! Жуть фиолетовая! А он наше время не любит! Неблагодарный ты хам после этого!

— Ну, было тогда все это, верно, — охотно согласился очаровашка Денисик. — Но при этом гибли в основном люди простые, простонародье. А цвет нации — дворянство — жил! А сейчас жорики торгуют и барыши наживают, а научный человек от них хамство терпит, интеллигенту трудно. Елы-палы! И мне его жалко! — И малыш искренне расхныкался, скорчив жалостную мордашку.

— Я же говорю, мало было дворян культурных. Один на многие тыщи попадался! А что мажоры? Может, и из них можно наковырять культурных? Вдруг получится…

— Ну и ковыряй себе на здоровье! — буркнул Дени.

— Это мысль, очень мысль. — Миша прищурился, поправил очки и вдруг заговорил с жаром, вспомнив, сколько читала ему бабушка. — А ты другие исторические книги почитай, не романы! Вот, например, «Рассказы по русской истории» Мельгунова и Петрушевского. Я когда ее читал, у меня душа кипела! Там описывается, как дворяне секли кнутом крестьян и заставляли их яйца тухлые есть! Наконец эти крестьяне не выдержали и пошли на дворян в одной усадьбе. Вначале они разгромили дворянский дом и сожгли его. Молодцы!

Михаил сочувствовал всем нищим и угнетенным без исключения.

— Опс! — спокойно произнес Дени и переглянулся с Митенькой и Ильей.

— Но аристократы еще мало получили! И дальше моя душа возрадовалась. Потому что крестьяне связали дворян и выпороли их кнутом! Милое дело! И тогда я понял: вот теперь они получили по заслугам! Так и надо было сделать: пороть кнутом дворян, если они сами так смели поступать с другими людьми!

— Ну, вот мы и порем давно уже дворян кнутом! — заорал в ответ выведенный из себя горячими словами Каховского Денисик. — И что получили в результате?! Что хорошего?! Да как такое можно говорить! — он остановился в возбуждении, размахивая руками. — Дворянство — это ум, честь и совесть нации!

— У них ни ума, ни чести, ни совести не было! Одна жуть фиолетовая! — заявил Миша. — Правда, Митюша?

Фарфоровый мальчик, хладнокровно их слушавший, бесстрастно приподнял красивые льняные бровки и заговорил спокойно и размеренно:

— Правильно, дворянство считалось умом, честью и совестью. Но сдается мне, это было тогда, когда оно только зарождалось. Когда служило России, как воинство, как каста кшатриев. Когда действительно получало по заслугам свои имения. Но потом имения стали передаваться просто по наследству, безо всяких заслуг — и дворянство тут же выродилось, ожирело, развратилось и стало просто паразитировать на шее у государства. Потому оно и кончилось в 1861 году. По истории проходили. Вот и все!

— Да вы… да вы… я не знаю, что говорите! — закричал уже в полной истерике Дени. — Вы сами недоумки после этого, придурки! Вы… вы потерпите поражение с такими взглядами! Вы, как свиньи, плюете на людей, которые породили вас же самих: породили образование, культуру!

— Нас породило не дворянство, — тихо, но твердо возразил Михаил, — а мама с папой. Это раз.

— А два, — подхватил мальчик-снегурочка, — мы лично тебя, дурашка, не оскорбляли. Лично тебя, повторяю. А ты оскорбляешь уже нас самих. Пузырь ты этакий! На личности переходишь, малыш?

— Елы-палы! Я знаю! — заголосил, захныкал Дени, на глазах делаясь несчастным. На него начали оглядываться любопытные прохожие. — И говорю так, потому что сам себя считаю дворянином и человеком этой культуры! И оскорбляя дворян, вы тем самым оскорбляете лично меня!

— А почему, собственно, ты дворянин? — удивился Миша.

— Потому что моя фамилия, роднулька, — родовая аристократическая! — не колеблясь, гордо заявил малыш, вскинув голову. — Она кончается на «ёв». Денис Тинарёв! Фамилии, которые кончаются на «ов» — аристократические! Романов, например. А на «ин» — простонародные! — горячо сказал он, и было непонятно, шутит очаровашка или это действительно его собственная этнологическая теория. Каховский даже запутался. Кто кому нынче морочит голову? — И вот, скажем, ты, Илья, иногда носишь хвост — это ведь тоже аристократизм, между прочим, если на то пошло! Зачем пролетарию хвост, правильно? он его растить не будет! А ты, выращивая хвост, тем самым идешь путем индивидуальным, делаешь свой образ чисто по желанию, но это ведь и есть дворянское мышление! И вообще, — вдруг жалобно и тоненько вскрикнул Денисик, — господа, ну что мы ссоримся, в самом деле? Ну к чему все это, к чему?! Мне так совсем не нравится. Ведь так хорошо гуляли вначале! Давайте помиримся!

— Вот это пожалуйста, — кивнул Митенька. — И не будем больше на эту тему! Все согласны? Мир! Давайте о чем-нибудь другом!

— Посидим здесь! — с ходу предложил Денисик.

И шлепнулся на скамейку бульвара. Остальные приятели, молча и с удовольствием приняв предложение, уселись рядом.

— Вон они, мажоры-то, бродят, — показал спокойно Дени на гуляющих вдали по бульвару.

— Ну и пускай, — буркнул Миша. — Тебе-то до них какое дело? Остались за кадром…

— Пускай. Просто я не о том… — пожал плечиками очаровашка. — Мажор — это ведь не деньги, а способ их траты. Можно, конечно, усиленно работать и зарабатывать хорошо, да… А можно тратить не поймешь на что, получая деньги от папочки, который — приказчик в рыночных ларьках. Вот ведь оно как…

— Московские мажоры лукавы, — задумчиво проговорил Митенька. — Они совращают чистые провинциальные души, — куражливо рассиропился он, взмахнув руками. — Раньше наш роднулька почти не пил водку, презирал ее, а сейчас охотно греет ею душу. А недавно он вообще набил трубку травкой и закурил, Я вначале думал — чай курит, чудик! Оказалось, не зеленый чай, а то самое! Достал и для конспирации засыпал в коробку от чая. Деньги потратил. Интересно, каким образом люди находят, где приобретать наркоту на рынке? Говорят, на Рижском рынке есть. Вот я приду на базар, и что? Куда надо идти и где покупать? Никого же такого не видно и неизвестно, куда и в какой угол пойти! М-да…

Миша молчал. Так-то оно так… Да случайно вышло… Травку вообще дала Дарья, дочка станционного смотрителя…

— Совсем ты зарассуждался, Митюша, — хмыкнул Илья.

— Парни, у вас, кажется, херес есть? — вдруг ожил Денисик.

— Есть! — сразу ободрился Миша.

— Так давайте откроем!

— А пить будем прямо здесь? Сдается мне, малыш, ты обещал нам свой старый дом показать, — сказал мальчик-снегурочка, приподняв бровки. — Забыл?

— Ничего я не забыл! Елы-палы! — обиделся очаровашка и тотчас капризно заныл: — Чего я, маразматик, что ли? Склеротик, по-твоему? А по части питья у нас у всех есть немалый опыт, и у меня тоже. Отопьем немного, а потом я бутылку в сумку так уложу, что не разольется, — заверил он. — А там пойдем во двор и дальше пить будем.

— Ну ладно, валяй, сладкий, — милостиво разрешил Илья.

Михаил вытащил бутылку с белой этикеткой и красной надписью на ней, с выразительным рядком блестящих медалей, с плещущимся внутри коричневатым темным винцом. Оно было изъято утром из дядиных обширных запасов. Дядя Наум ни в чем не отказывал единственному племяннику и баловал изо всех сил.

Илья порылся в своем ярком рюкзачке и извлек из его кармана универсальную открывалку на все виды бутылок.

— Вот, — похвастался он, — много чего ношу я с собой на все случаи жизни, ага! И все здесь, в торбе. Я тогда представляю себя вечным кочевником, словно снова в таборе…

Он мечтательно прикрыл глаза.

— Эй, не увлекайся, цыган! — неделикатно толкнул его в бок светлый мальчик, сделав ударение на первом слоге. — Лучше займись вином.

Илья вздохнул, распахнул темные очи и моментально ловко откупорил бутылку. Ее пустили по кругу, на четверых, как хиппи. Все выпили по большому глотку крепкого терпковатого вина. Потом еще раз.

— Ну, теперь двинулись мой дом смотреть, — сказал Денисик, поднимаясь.

Они пересекли бульвар и вошли во двор — в огромную замкнутую крепость, поросшую зелеными деревьями.

— Вот и он, — показал Дени на молчаливое пустое здание в пять этажей с наглухо закрытым подъездом, с лепными осыпающимися карнизами, покрашенное в желтоватый цвет. — Тут мы с мамой и папой жили… — Он тихо вздохнул. Приятели молчали. — А сейчас тут все забито. Но можно как-нибудь ночью прийти и залезть внутрь. Там на задворках есть ходы. Покажу.

Они подошли с другой стороны, с пустынных и голых каменных задворок. Прямо с торца на них смотрел огромный, уходящий в черноту квадратный проем, заделанный крупноячеистой металлической решеткой. Ход вел куда-то в непроницаемую темноту. А выше виднелись забитые деревянными щитками окна.

— Вон сверху можно туда забраться, где решетка чуть отодвигается. Бомжики туда лазают, — стал пояснять очаровашка. — Я специально вечерами тут бродил, наблюдал: там бомжи уже поселились. Живут в квартирке, где электричество сохранилось. Они телевизор купили, поставили и смотрят его. Да-да! Мы здесь долго с маменькой и папенькой жили, а потом дом к сносу приговорили и всех выселили. Он стал старый, протекал. Нам квартиру дали. Хорошую… Но я не люблю новых районов: кругом одна гопота. У бабуси лучше. Потом родители опять уехали… А меня с собой не взяли… А дом так до сих пор и не снесли. Вот и стоит он выселенный, пустой.

Дени грустно замолчал. Мише стало жалко очаровашку, но кому какие выпали фишки…

— Не тушуйся, сладкий! — подбодрил его Илья. — И не живи в обидках! Для здоровья вредно.

— В обидках… — проворчал Денисик, скорчив горестную мордашку. — Да на меня никогда никто не обращает внимания! Позабыт-позаброшен…

Он очень вписался в свою роль и исполнял ее с великим удовольствием.

Четверка двинулась через пустынный, ветреный двор, в углу которого замер фургон, куда что-то грузили. По углам двора колыхалась грязная и бесконечно стойкая городская трава.

Друзья уселись на скамейку за трансформаторной будкой. Ветер трепал макушки покорных деревьев. Сидели молча несколько минут, а затем Денисик подал идею допить херес и извлек бутылку.

— Елы-палы, — заулыбался он вдруг задумчиво, сделав паузу и вновь вздохнув, — вот смотрю я на нашего Илюшку, парни, и думаю: живет в наше трудное и заморенное время человек, который всегда в хорошем настроении, от всего в восторге, всему радуется, людям улыбается и вообще всем в жизни своей и в мире доволен! Все у него хорошо! Правда ли? Неужели это все искренне? Как говаривал великий Станиславский: «Не верю!»

— Ты не встречал таких людей, кроме меня? — искренне удивился Илья. — Да ну, брось, сладкий! По-моему, рядом с тобой сидит точно такой же человек. — Он ласково покосился на Митеньку. — Но, однако, ты подобных слов ему не говоришь, хотя у него тоже все именно так — улыбка не сходит с лица и все вызывает восторг.

— Ты не совсем прав, — покачал головой Дени. — У нашего Митюшки улыбка — дело другое. Он очень критично относится к миру и действительность не воспринимает как что-то милое и положительное. Он понимает и видит все тяготы. Но чисто внешне — да, он улыбается. Но по-другому. И слова у него другие. Он говорит с юмором, но юмор его не такой уж и смешной. А у тебя получается, что все в этой жизни абсолютно устраивает и ты рад, что она такая.

Фарфоровый мальчик подарил всему миру свою привычную размытую улыбку.

— Верно, Илюшка, у тебя всегда юмор, а у меня — сатира. Когда люди тебя видят — думают: вечно всем доволен и в постоянной эйфории. А про меня думают, что я ёрничаю. Можно сказать, всем на нервы действую. Издеваюсь, куражусь… Моя улыбка — она циничная. Я вообще циничных взглядов человек, — сказал он неожиданно вполне серьезным тоном.

Миша удивился. Илья захохотал.

— Сдается мне, что когда-то я просто решил для себя: уныние — грех, — невозмутимо продолжал мальчик-снегурочка. — Когда видишь унылые людские морды, то смотреть на них тебе неприятно, это здорово жизнь портит. И говоришь себе: так и другим, значит, неприятно смотреть на меня, унылого. Ну, зачем печаль показывать людям? Улыбка человека красит, веселье душу поднимает. А люди… У них всегда хватает собственных проблем, зачем грузить еще своими? Пытаться вызывать жалость — это слабость, не по-мужски и вообще можно этим достать. К счастью надо стремиться и преодолевать грусть. И поэтому я, личность волевая и недюжинная, себя так воспитал и живу по таким вот правилам: всем мило улыбаюсь, шучу и смеюсь, никому и никогда не продемонстрирую плохого настроения ни словом, ни жестом, со всеми общаюсь и беседую и всегда говорю, что у меня все о’кей. Keep your head above water… Иди ко дну, но не сдавайся… А что плохого, раз никто нас не грабит и солнце сверкает? Все это понятно. Но при той оболочке, которую я так неплохо держу и которая для меня абсолютно идейно обоснована, все равно остаются какие-то свои личные внутренние проблемы. И они порой тяготят.

— Как любого человека… — пробормотал Миша. — У всех есть проблемы… Едем дальше — едем в лес… А что лучше? Чтобы кругом о них говорили? Или всегда справляться с ними в одиночку?

— А я, честно, даже не знаю, роднулька, — протянул Митенька. — Но что касается тебя… Словно какая-то точка у тебя не совсем та… Мне вдруг иногда кажется, что тебе остро не хватает в жизни тепла. И поэтому ты так держишься за нас, твоих друзей. Может, Мишель, тебе надо быть просто поискреннее?

Каховский помрачнел. С чего это Дронов сегодня лезет в душу? Милое дело…

— Тебя не спрашивали… А тепла… Его многим не хватает… Сухой остаток… — И он выразительно покосился в сторону очаровашки, сейчас преспокойно сосущего свою любимую жвачку.

«Как нынче обстоят твои делишки? — спросил себя Михаил. И ответил сам себе: — Лучше, чем боялся, но хуже, чем хотелось… Сумма плюсов все же постоянно превышает сумму минусов».

Они допили херес и отставили в сторону пустую бутылку.

— Ну что, пошли? — Дени поднялся.

Все встали и двинулись со двора.

— Видите ли, страдание и уныние — вещи разные, — стал объяснять малыш, сразу сбился и ухмыльнулся. — Елы-палы… А давайте махнем отсюда на автобусе прямо до Царицына? И там еще погуляем до вечера. Но сначала купим что-нибудь для перекуса, а то моему животику становится голодно. Вина выпили, но поесть не поели. О’кей?

Приятели охотно согласились продолжать путешествие по Москве. И направились в ближайший продуктовый магазин.

Такие походы по городу давно стали частью их общей жизни, когда за разговорами время бежало быстрее и казалось ярче и насыщеннее. Чем? Они еще не могли толком определить.

Последняя беседа запала Мише в душу. Он часто возвращался к мысли о ней. Да, у кого-то наверняка есть своя теория, согласно которой человек всегда и всем говорит, что он, мол, наследник дворянской культуры. Дворянский путь — путь искусства и науки. А Ломоносов, выходец из крестьян? Да, но пошел-то он аристократическим путем! И стал дворянином даже официально. Вот основа той подлинной Руси. А чей потомок он, Миша?

Дальше думать не хотелось. Так легли фишки…

Школьная училка красотка Софья Алексанна как-то процитировала Бомарше, который написал: дворянин — это человек, который потратил в своей жизни труд только на то, чтобы родиться. Дворяне — пустобрехи? Но это уже тогда, когда вырождалось дворянство, по словам умного Митеньки. А в Средние века дворяне служили государству шпагой, как крестьяне плугом, а духовенство молитвой. И в армии аристократам тогда было тяжелее, чем крестьянам. Дворянин — это был воин! Это в девятнадцатом веке многие из них уже не умели держать в руках оружия. А барчуков — «золотую молодежь» того времени — люди презирали и в те времена.

И, просто так защищая мажоров Москвы, не становишься ли ты при этом сам мажором? Вот, например, он, Миша… Кто он? он давно живет на деньги дяди Наума. Постоянно бродит где-то, непрерывно ездит куда-нибудь с друзьями гулять или смотреть что-нибудь интересное, новое… Не классический ли он мажор? И не лучше ль на себя оборотиться? И не довольно ли противоречить самому себе?

Михаил знал, что приятели иногда потешались над его привязанностью к бабушке и дяде. Что он, мол, не отделится от них никогда и не захочет жить самостоятельно и вселить в дом существо женского пола, как первобытный мужчина приводит женщину в пещеру, подчиняясь первородному инстинкту. Но мы-то не животные! Это раз. И не нужно унижать солнечную породу человека. А во-вторых, почему тогда они сами не торопились уйти из родных стен домов и жениться? И зарабатывать себе на жизнь? Ведь и они, наверное, этого не хотели!

Особенно Илья. Цыган как раз нередко твердил Мише:

— Ты, роднулька, на баб глаз не кидай! Ну их на фиг, этих лукавых! Одни обманки! Жить надо одному, ага! Тихо и спокойно.

Михаил посмеивался. Кто бы сомневался…

Новая упоительная жизнь продолжалась, закручивая очередной замысловатый головокружительный виток.

Вечером в комнату Миши заглянул дядя. Как всегда, улыбающийся и веселый.

— Ну, что поделываешь? Где болтались нынче с парнями?

— Так, вообще, по Москве… — вяло отозвался Михаил.

— Он учиться и не думает, — мрачно пробубнила из коридора тетя Бела. — Ты, Нёма, смотри! Он совершенно разболтался и никуда не поступит с такими знаниями…

— Белка, уймись! Не каркай под руку! Понимаешь, нет? — крикнул дядя. — Я недавно был в школе. Учителя им довольны.

Тетя немедленно вплыла в комнату и остановилась на пороге скорбным монументом, негодующе поджав губы и величественно скрестив на необъятной груди руки.

— Учителя, может, и довольны. Мальчик тихий, застенчивый, хлопот им не доставляет. Учится себе… И память о тебе в школе пока жива. А твои подарки…

Дядя с досадой махнул рукой:

— Белка, хватит выступать!

— Еще вспомнишь мои слова, когда он провалится в вуз! — грозно провозгласила тетя, играющая сегодня роль Кассандры.

— Я помогу ему поступить! — хмыкнул дядя. — Это просто, как три рубля.

— Нёма, — серьезно сказала тетя и сделала шаг вперед, — помни, Нёма, что бывают случаи, когда ты можешь оказаться бессильным!

И гордо выплыла прочь.

Миша растерянно поднял глаза на дядю.

— Я и правда учусь не очень…

— А кто в твоем классе учится очень? — спросил философски настроенный дядя.

Михаил пожал плечами:

— Наверное, Даша…

— Хм, Даша… Дочка захудалого театрального художника и гримерши… Ей и нужно учиться как следует. Кому, как не ей, заниматься… Иначе из нее вообще никогда ничего не получится. Хотя у нее есть шанс выгодно выскочить замуж…

В этот момент внимание дяди привлек некий предмет, валяющийся в пыли в открытом ящике стола Миши, где стоял телевизор. Трудно было разглядеть в темноте ящика, что именно там такое. Но дяде почему-то показалось, что это шоколадная фигурка деда-мороза в цветной фольге.

Он просунул руку и потянул фигурку к себе. Но едва она появилась на свет, оказалось, что это никакой не дед-мороз, а просто засохший, сморщенный и пожелтевший кусок яблока, на котором остались зернышки у хвостика. Так чудовищно обманула рефракция в черном пыльном ящике.

— Зачем это вам? — недовольно спросил Михаил.

Дядя положил огрызок обратно и удивленно посмотрел на племянника.

— Да мне эта дрянь не нужна. Просто показалось, что там шоколадный дед-мороз. Я удивился, откуда он здесь, и решил посмотреть, так ли это. Оказалось, ошибся, издали перепутал!

— Серьезно? — удивленно вытаращил глаза Миша чуть ли не во все крупностекольные очки.

— Абсолютно. А чего ты так возмутился?

— Ну, извините… Просто мне надо чем-то приятелей угощать, а вы это самое берете! — пояснил Миша.

Дядя прыснул от смеха.

— Ну-ну, — задумчиво произнес он. — Скупой ты лыцарь у нас, Михаил! — и улыбнулся.

Только дело было, конечно, не в скупости. Просто Каховский-младший уже неплохо освоился в актерской школе, прошел у приятелей курс мастерства и теперь сам мог разыгрывать роли хоть куда и паясничать, и куражиться, и откровенно валять дурака. И Мише нравилась такая жизнь. Она устраивала его на все сто.

ГЛАВА 12

— Ну, куда ты, роднулька, намыливаешься летом? — флегматично полюбопытствовал какой-то необычно вялый с самого утра Митенька. — В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов? То бишь к бабульке в Калязин.

Миша услышал о бабушке и вновь затосковал. Писал он ей редко. Оказалось, что письма — жанр тяжелый. Зато дядя Наум довольно аккуратно высылал на Волгу отчеты о жизни Михаила в Москве. Миша сам не раз видел эти листочки писем, исписанных мелким каллиграфическим дядиным почерком.

Но этим летом дядя собирался отправить племянника на море, к своим друзьям, и он, никогда в жизни еще не видевший морских раздолий, мечтал о поездке на Кавказ. А баба Таня — она может подождать. Лето — оно большое, длинное. А жизнь — еще длиннее.

И бабушка все поняла правильно. Сама написала внуку, чтобы он не сомневался и не мучился понапрасну, а ехал бы спокойно в Пицунду, куда дядя указывает. И отдыхал бы там в свое удовольствие.

И Миша поехал.

Вернулся он загорелый до черноты, счастливый, с блестящими глазами. Дядя оглядел его с большим удовольствием, а тетя по обыкновению привычно загрустила. О чем? Миша не понимал ее настроений. Но спрашивать никогда не осмеливался.

«Почему я так не похож на дядю? — нередко жестоко мучился Миша. — Почему я весь в отца? А они, хоть и родные братья, такие разные…»

Однажды дядя случайно поймал его за излюбленным занятием: Михаил пристально изучал детскую фотографию братьев и заодно себя в зеркале.

— Удивляешься? — спросил дядя.

— Да… — кивнул насупленный Миша и понурился еще больше.

«Надулся как мышь на крупу», — в таких случаях говорила всегда бабушка, по Миша никак не мог взять в толк, зачем это мыши дуться на крупу. Лопать ее надо, эту крупу, а не капризничать над ней.

— Странное дело, — заговорил дядя, — почему люди почти всегда уверены в том, что родственники должны, просто обязаны быть похожими друг на друга? Генетика этого вовсе не утверждает. У меня была знакомая семья, где трое детей выросли высокими, худыми и темноволосыми, в родителей. А четвертая уродилась толстенькая беловолосая коротышка. В кого? Сразу нехорошие вопросы, подозрения, дурные мысли… Оказалось, пошла в давно забытую двоюродную бабку по отцовской линии. Та бабулька рано умерла. Пока о ней вспомнили, фотокарточку откопали… И убедились — одно в одно. Девчоночка их беленькая — вылитая та бабуся в молодости. Потом долго смеялись сами над собой… А если бы фото не нашли? Представляешь, какая была бы трагедия на всю жизнь? Изменила жена мужу — вот и все… Других объяснений нет.

Михаил через силу усмехнулся. Многого не проси…

— А тебе, конечно, хотелось бы походить на меня, а не на отца? — проницательно заметил дядя.

В самую точку…

— Ну… допустим… — слегка замялся Миша.

— Не теми ты мыслями занят, Мишук! — неожиданно жестко сказал дядя. — Совсем не теми! Тебе не о своей внешности заботиться и горевать надо, а о своем будущем. О карьере, учебе, работе — вот о чем! Тут Белка в чем-то права. А у тебя на уме одни лишь Дашки!

— Одна, — уточнил Михаил и нахмурился еще больше.

Отношения с Дашей окончательно зашли в душный тупик. Каховский не нравился ей, и зачем, для чего она встречалась с ним всю зиму и весну — осталось абсолютно неясным. Его горячую жадную руку она с неизменным хладнокровием и деликатностью снимала со своих бесстрастных плечиков, целоваться отказывалась, на свидания приходила все реже и реже… И все с меньшей охотой. Очевидно, дочка станционного смотрителя не хотела решительно рвать с ним до поры до времени и тянула, сколько могла. Занималась своей газетой, куда почти все старшеклассники охотно слали свои мнения, играла на рояле…

«Мама… — иногда думал Миша, присев рядом в актовом зале, — мама, наверное, тоже так играла… Не помню… Почему я ничего не помню? Мама… Какая она была?»

Его тянуло к Даше, ему всегда хотелось видеть ее, хотя возле нее он неизменно робел, становился неуклюжим, глупым, знал это и мучился, не в силах себя изменить.

— Дарья стервозится? — порой с пониманием спрашивал мальчик-снегурочка. — Она напоминает мне двоеточие, за которым неизвестно что последует. Хотя вообще-то люди, которых понимаешь сразу, без остатка — неинтересны. Человек должен вмещать в себя, по возможности, все плюс — еще нечто. Но ты у нас, роднулька, опять не у дел… Как же тебе помочь? Прямо не знаю и в толк не возьму… Где же он, твой хеппи-энд? Но он наступит обязательно!

Миша мрачно отмалчивался. Многого не проси…

Так прошел весь последний класс. Учеба в Мишину голову не лезла. Он просто отсиживал уроки, тупо уставившись на Дашин затылок, видя только ее одну и думая лишь о ней. Милое, забрызганное веснушками лицо…

Тетя Бела только скорбно поджимала губы.

На день рождения Миша смущенно подарил Даше красивую коробочку, купленную, конечно, на деньги дяди. Она с любопытством пробовала ее открыть.

— Не обольщайся — там не бриллиантовые серьги, — буркнул он. — Я не олигарх, я только учусь!..

«Мишенька, — писала баба Таня, — ты там учись, старайся… В институт поступай. А после приезжай ко мне. Скучаю я по тебе, Мишенька…»

Но Миша никуда не поступил. Провалился, как и предрекала вечно минорная, пессимистически настроенная тетя Бела. И дядя не смог ему помочь, потому что сначала вдруг срочно улетел на симпозиум в Штаты, оптимистично заявив, что все схвачено, обо всем договорено и все будет в порядке. Окейно, как любил повторять Митенька. Но не вышло. В Америке дядя неожиданно заболел, его с большими трудностями привезли в Россию на каком-то специальном санитарном самолете — университет договаривался — и сразу положили в больницу. Тетя целыми днями напролет рыдала.

Миша таскался в больницу беспрерывно.

— Иди занимайся! — прогонял его бледный, высохший, мгновенно потерявший всю свою львиную красоту дядя.

Но Миша был не в силах оторваться от него и что-нибудь делать. Как шло — так и ехало… Сугубо фиолетово… Мир жесток и безумен.

Душа тосковала, мучилась и липла из последних сил к уходящему навсегда дяде.

— Что с тобой? — отважился, наконец, спросить Миша, впервые перейдя на «ты».

Дядя с трудом улыбнулся.

— Кончилась программа, — тихо отозвался он. — Помни, Михаил, она может кончиться в любой момент… И все… Мы только гости на земле. Всего-навсего. Мементо мори…

Когда Миша провалился в физтех, где все было дядей якобы оговорено, тетя начала рыдать с новой силой.

— Сволочи! Мерзавцы! — кричала она.

— Кто? — робко спросил подавленный Миша.

— Все! — простонала тетя. — Все как один! Когда человек уходит, его родных все так называемые друзья тотчас сразу вычеркивают из своих телефонных книжек! Фальшивые друзья! Зачем им этот балласт? И помогать нам уже теперь никто из них не станет! Запомни это!

Миша запомнил и это.

Дядя умер следующей осенью, когда Мишу уже призвали в армию. Он, как во сне, стараясь ни на что не обращать внимания, отслужил пару лет «под ружом», а после дембеля отправился трудиться на стройку плиточником и работал им два года, познав все прелести жизни рабочего класса: и запойное пьянство, и прогулки по девочкам. Часто вспоминал отца-строителя. Но в конце концов Каховский начал на всем этом ломаться и искать возможность куда-нибудь уйти. Он попробовал поступить в Бауманку, но не сдал. На следующий год он принялся штурмовать твердыню МИФИ, но опять же пролетел как фанера над Парижем.

Когда миновал еще годик, все преподаватели в МИФИ уже помнили Каховского как постоянно мелькающую в институте личность и, кое-как дотянув его до троек, приняли, сжалившись над измученным и неприкаянным малым. К тому же он всех уже достал, и видеть его в приемной комиссии еще и следующим летом никому не хотелось. Так Михаил прибился, наконец, к милосердному МИФИ, как щепка к глиняному берегу. Впереди уже назойливо маячил тридцатник, а Каховский еще ходил в студентах.

Кому какие выпали фишки… Мир жесток и безумен.

Ему не привыкать теперь стало жить, после опыта последних лет, где попало, и не дома, а по общагам. Многого не проси… Михаил стал неприхотливым, тихим, почти незаметным, но в самой своей глубине остался весьма амбициозным. Обитая нешумно и скромно в дальнем конце общежития в одной комнате с младшекурсником Алексеем, Каховский становился тому даже в тягость как сосед. Хотя первое время после армии мучился, без конца вспоминая дядину квартиру в центре, шикарную ванную, большую кухню… Жизнь складывалась, конечно, лучше, чем боялся, но много хуже, чем хотелось.

Одну комнату в квартире тетя Бела теперь сдавала каким-то приезжим с Кавказа. Там сразу стало тесно, шумно, грязновато — коммуналка! Вопили дети, в ванной без конца текла вода. И хотя тетя всегда звала к себе Мишу, он заезжал к ней только в гости, изредка и ненадолго. Он был племянником дяди Наума и всегда помнил об этом. И постоянную прописку дядя ему сделать так и не успел, хотя собирался. Не успел или не захотел? — часто думал Миша. И еще сильнее замыкался от отчаяния.

Бабушка писала редко. Она очень плохо видела. Часто под ее диктовку писал Санька, который тоже отслужил в армии, в десанте, а теперь вкалывал грузчиком в порту. Пьет Санька сильно, с бутылкой не расстается, как с любимой женой, жаловалась бабушка, когда диктовала соседке. Жалко парня, сопьется… Но в Калязине пили многие, да и вообще России к этому не привыкать…

«Учись, Мишенька, — заклинала бабушка. — Я так рада, что ты, наконец, поступил… И институт такой видный… Обо мне не тревожься. Я проживу… И Санька, в случае чего, всегда поможет…»

А Миша и не тревожился.

В свои уже немалые годы Каховский выглядел не выросшим и не созревшим, не способным заматереть или повидать виды — не мужчина, а так, мужчинка. Голос у него оставался чересчур высоким, странно тонким, возбужденно заискивающим, походка была быстрая, с чуть наклоненным вперед корпусом, что говорило о нервном истощении. Застенчиво-скромная улыбка, маленький рост и вечная небритость превращали его одновременно и в ту собачку, что до старости щенок, и придавали сходство с махнувшим на себя рукой бомжем. Очевидно, думали многие, сильно набузив в свое время, Михаил теперь всем своим поведением старается замолить это, став льстивым, неприятно улыбчивым и мягкотелым в отношениях с людьми. На голове у Каховского засветилась ранняя плешка, которую он все время старательно прикрывал обрамляющими густыми волосиками, укладывая на нее пряди «внутренним займом», чтобы казаться моложе и интереснее. Он регулярно прыскался мужским дезодорантом, влюблялся подряд во всех девочек из общаги, отчего начинал мучиться и еще больше замыкаться.

Но все менялось тогда, когда он, после долгого воздержания даже от капли спиртного, вдруг начинал пить и уже не мог остановиться, — так, видимо, сказалась на нем прошлая рабочая жизнь. Случался большой запой, во время которого Каховский непременно вламывался в комнаты к девушкам, приносил им водку, обцеловывал их и уговаривал любить его, такого прекрасного мужчину.

В конце концов и он, и облюбованная им девочка напивались по-черному, а утром обнаруживали друг друга голышом, сладко спящими, тесно обнявшись в одной постели. Девица сначала несколько терялась, но Михаил — ничуть, и сразу предлагал ей насовсем переселиться в его комнату и жить отныне вместе с ним. И так горячо это делал, что девушка соглашалась.

Но, прожив с ним месяц-другой, все-таки смывалась, жалуясь подругам и сетуя, что, мол, как нет у них в общаге мужиков — так, девочки, и этот не мужик! А почему? Да потому, одинаково объясняли все возлюбленные Каховского, что, едва начав совместную жизнь, он прятался за их спинами, денег в общий дом не приносил и, чтобы создать настоящую семью, пусть и гражданскую, у него чувства ответственности не хватало. Вот и весь сказ.

Так повторялось раза три — дикий запой Каховского, новая соблазненная девица, а в конце концов — новый разлад. Девочки покупались на солидный возраст Михаила — годы по негласному обывательскому правилу подразумевали жизненную опытность и зрелость, — а также на характер на первый взгляд тише воды, ниже травы. Но при ближайшей совместной жизни Каховский оказывался совсем не тем, каким был издали.

И Михаил снова оставался один. Сидел по-турецки в уголке кровати, тихонечко сочиняя курсовые работы и письма бабушке. Для курсовых он уламывал обычно кого-нибудь из общаги курсом постарше, те давали ему свои работы, и он валял нечто свое на основе уже сделанного другим.

Каховского это не очень колыхало. Наоборот, он нередко произносил свой личный манифест:

— Чтобы создать свое, надо сначала хорошо научиться повторять то, что уже придумано до тебя! А потом, через несколько лет, когда приобретешь опыт, и за свое собственное браться! Как только — так сразу…

Такая позиция декларировалась им постоянно и ничуть его самого не обескураживала. Но этот самый час собственного действия у него пока так и не наступил.

И так он жил себе и жил, мечтая о женских ласках и сетуя о потерянном несколько раз рае в шалаше общажной комнаты. Днем писал работы и решал задачи, а в выходные ходил в спортзал заниматься атлетической гимнастикой, чтобы чувствовать себя лучше и выглядеть привлекательнее. «Дай бог воли, дай бог воли, остальное заживет…» Стараясь обрести свой дом, Михаил долго оставался неприкаянным и бесконечно одиноким…

Пока не встретил Наталью.

Михаил увидел ее на Петровке и, мгновенно зачарованный взглядом ее круглых очей, тотчас прилип с любимым дурацким вопросиком всех столичных приставал:

— А вы в кино не снимались? Я вас видел на экране! Это трудно забыть…

Девушка была не слишком привлекательной: щупленькая, по-мальчишески коротко стриженная, но выглядела женственно, даже очень женственно, хотя вместе с тем казалось, в ней так мало истинно женского. Парадокс…

— Конечно, снималась! И не раз, — ответила девушка не моргнув глазом. — Я обычно играю мартышек. У меня они классно получаются. Мое амплуа! Правда, похожа? Просто вылитая!

И она картинно повернулась к Михаилу в профиль. Но Каховского подобными заявлениями пронять оказалось невозможно: он вдруг решил не отступать от намеченной цели и шагать напролом. Мартышка так мартышка. Еще лучше. Это нечто!

— А где дом десять, не знаете? — продолжал настырный и прилипчивый, как скотч, Михаил, стремясь любыми средствами и способами осуществить задуманное.

Для чего ему дом десять понадобился?..

— Дом десять не знаю, — честно призналась мартышка. — Зато я отлично знаю дом тридцать восемь. И как раз туда я могу вас проводить с огромным удовольствием. Мне по дороге, и у меня в запасе уйма времени.

Любой бы отвял после этого на месте, но только не полупьяный Каховский. И свободное время у него тоже было — тем более теперь, когда он по достоинству оценил способности и своеобразие девушки. А разделять свой досуг он собирался именно с этим глазастиком.

— Дом тридцать восемь здорово облегчает понимание и вернет нас к жизни! — сообщил почему-то не теряющийся и словно привыкший не сдаваться трудностям Михаил, уверенно и нежно взяв девушку под руку. Он отлично вошел в чужую роль. Помогла наука школьных приятелей. — Так что давайте не затягивать и добавим изюминку в виде прогулки прямиком в горячие объятия ментов! И тогда нашу любовь не разорвать! Никогда! А зовут меня Мишель!

— Все может быть, — хмыкнула девушка-философ и остановила на Каховском заинтересованный взгляд. — Выпил, что ли?

— Немного, — признался тот.

Добиться остального оказалось делом несложным. В подборе кадров Каховский и в те студенческие годы уже практически не ошибался. И всегда прекрасно и четко видел вещи, которые плохо лежат.

Когда умер дядя, а Миша провалился в институт, вдруг сразу, словно по мановению палочки злого волшебника, исчезли все его школьные друзья.

— Видишь, я ведь говорила! — с горьким торжеством повторяла тетя. Она очень удачно вошла в роль Кассандры. — Все сволочи и мерзавцы! Буквально все! И эти твои друзья… И Нёмочкины… Знал бы ты, сколько дядя для некоторых из них сделал в свое время! Скольким помог! Но Нёмы нет — и все сгинули! Сквозь землю провалились! Только никак не от стыда!

Казалось, что тетя даже радуется тому, что жизнь подтверждает ее самые мрачные прогнозы насчет полнейшего нравственного падения землян.

И теперь где все они — Митенька, Денис, Илья? Растворились в московской сумятице, пропали, не пожелали больше знаться с Мишей, который в одночасье потерял всех и лишился всего… Идеальные мальчики не любили неудачников по жизни. Таких, как Миша. Вдобавок склонных к аутизму. Так что он остался за кадром.

Однако через три месяца службы Миша внезапно получил письмо в конверте, надписанном странно знакомым, но уже забытым почерком. Не тетиным и не бабушкиным. Он торопливо, отчего-то страшно волнуясь, даже руки задрожали, неряшливо разорвал конверт в клочья, жадно выхватил оттуда листок и громко засмеялся.

— Эй, Миха, ты чего? — приподнялся на койке сосед. — Ржешь как съехавший с нарезки!

Каховский махнул рукой.

— Ты представляешь, друг вспомнил…

— А-а! Всего-то? — разочарованно протянул сосед. — Я думал: либо наследство от дядюшки какое досталось, либо тебя скоро демобилизуют вчистую. А тут друг… — он пренебрежительно махнул рукой. — Чухня!

Но Миша уже не слышал его.

Письмо было от Митеньки. Светлый мальчик на этот раз — во всяком случае, так показалось Михаилу — не прикалывался, не играл и не валял дурака. Письмо звучало совершенно серьезно.

«Мы словно вырвались на простор из стен школы, — писал Митенька, — словно обезумели от новой жизни, обрушившейся на нас, как дождь посреди долгой-долгой, бесконечной летней жарищи. Мы все сорвались с привязи, оборвали все постромки, рванулись куда-то — в неизведанное, в непонятное… И забыли обо всем остальном, даже о своем прошлом. О тех, кто по каким-то причинам остался там, не сумел сразу броситься вперед, задержался, притормозил… Хотя мне сдается, нам давно надо было сделать останов. Я не ищу себе и другим причин для оправданий, ты не думай, роднулька… Просто пробую объяснить все сам себе… А помнишь, как мы заканчивали школу?..»

Миша опустил письмо на колени и задумался. Еще бы не помнить… На выпускной он пришел мрачный — дядя болел. Но тогда еще верилось, что все обойдется…

А Дашка… Она тогда была… Какая? Миша не мог подобрать слов. Да и нужны ли они были ему тогда?

— Нет словей! — повторял Аленушкин.

Нет — и не надо… Многого не проси…

Михаил только видел перед собой ее милое, забрызганное веснушками лицо и больше ничего не понимал и не осознавал.

Дашка, как главный редактор, горделиво маячила возле огромной стенной газеты выпускников школы, вышедшей в свет под названием: «На свободу — с чистой совестью!» Там были наклеены фотки всех учителей и даны довольно меткие, но не грубые характеристики каждому. Теперь бояться стало нечего, все они уже на воле… Волюшка вольная…

Учителя читали и смеялись. Многие, правда, неестественно. Софья Алексанна уже не раз восклицала:

— Вот поросята! Что удумали! Но молодцы! Даша, кто же тебе помогал?

— Все! — сказала Даша.

Миша знал, что самую большую помощь оказывал верный Валя Аленушкин, в последнее время зачастивший в школу и упорно сманивавший Дашу поступать к ним на журфак. Вон как она лихо пишет! Но Даша колебалась. И своих тайных планов и замыслов никому не открывала. Она лихо и танцевала, и пела, и играла на рояле тоже бойко. И на гитаре. Разносторонне одаренная девочка, говорили про нее учителя. Теперь эту разносторонность требовалось привести к общему знаменателю и выбрать себе один-единственный жизненный путь. Чему и кому она отдаст предпочтение? Серые, осенние глаза…

На танцах Дашка шла нарасхват, и Миша никак не мог не то что пригласить ее, но даже просто подойти поближе и поговорить. Мальчик-снегурочка, до этого наблюдавший за ним с грустным томлением, картинно взмахивая длинными ресницами, решил вмешаться и помочь.

Он флегматично, болтая полами шикарного шелкового пиджака — мать-киноактриса не жалела для сына денег, но никогда не находила для него времени, — проплыл прямо в центр зала, схватил танцующую Дашу за руку и грубо дернул на себя.

— Ошалел, Дронов?! Или перепил? — крикнул ее разъяренный партнер, который не собирался так просто расставаться со своей дамой.

— Wait a minute, please… — меланхолично попросил его Митенька и повел недоумевающую, но послушную Дашу за собой.

— Куда?! — взревел обиженный парень из параллельного класса.

— Shut up, my dear! — деликатно посоветовал ему льняной мальчик. — И отдохни!

Он подвел Дашу к Михаилу.

— You have some minutes, — томно сообщил он и вздохнул, взмахнув ресницами. — Через две-три минуты парни снова умыкнут Дарью танцевать. You see…

Это было ясно без слов.

Даша почему-то молчала, глядя в сторону. Михаил до сих пор не понимал, почему она тогда, в тот момент, позволила Митеньке так легко, запросто увести себя. Тогда Миша решил, что она думала о нем, ждала его прихода, обрадовалась… Идиот! Все на поверку повернулось иначе. И опять он оказался в пролете, по нулям…

Едва они с Дашей вошли в круг танцующих и Миша, робко обняв ее, неуклюже затоптался на месте (умная Леночка Игнатьева!), все и прояснилось.

— Ты чего хочешь? — внезапно жестко спросила Даша.

А ты меняешься на глазах, дочка станционного смотрителя…

Миша покраснел. Дурацкий вопрос, дурее не придумаешь… И так все ясно, как раннее июльское утро…

— Ничего не будет! — решительно отрезала Даша. — Ничего! Я мечтаю выйти замуж по любви!

— Кто бы сомневался… Я тоже хочу жениться по любви… — пробормотал Каховский.

— Правильно, — кивнула Даша. — Но наши любви не совпали. Извини… Дальше мы потопаем разными дорожками. Да и до сих пор нас соединяла только школа, ничего больше. Окончили — и разошлись навсегда!

— «Навсегда» — это очень сомнительное слово, — пробурчал Михаил. — Его произносить опасно…

— Плевать! — сказала Даша и сияла свою руку с Мишиного плеча.

Мир жесток и безумен. Милое, забрызганное веснушками лицо…

Музыка оборвалась. Танец закончился… Школа тоже.

ГЛАВА 13

Медленно приходили навыки и привычки, отрабатывались движения, походка, жесты… Лиза многому научила сестру, и сначала Алиса, почти на автопилоте, пускала в ход все свои умения и реализовывала возможности. А когда появилась способность привычно и легко общаться с пассажирами, тогда все стало выглядеть иначе. Их внимание к ней, их нескрываемый интерес подстегнули Алису, вывели ее из постоянного напряжения на последнем взлете сил, из вечного ощущения ужаса и страха — я сейчас, вот прямо сейчас все не так сделаю, пролью воду, опрокину поднос, зацеплюсь каблуком за кресло…

Она, наконец, почувствовала на себе взгляды пассажиров, не увидела, а именно ощутила, уловила с помощью особого тонкого инстинкта, которым богато наделено большинство женщин и который всегда безошибочно им сообщает, насколько они правятся мужчинам.

Алиса не подозревала, что теплыми августовскими ночами сестра жарко уговаривала командира остановить свой выбор на Алисе-стюардессе, ублажая его особенными ласками. Она обожала помогать родственникам. Наследственное качество.

— «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это, — часто мурлыкал Виктор, — и за это, и за то, и не знаю сам за что…»

Лизонька загадочно улыбалась.

— Ну, присмотрела себе кого-нибудь? — спросила, наконец, она Алису, когда вопрос трудоустройства сестры получил довольно четкий ответ. — Визитки собираешь?

Алиса кивнула и смущенно потеребила край своей короткой юбки. Форма стюардессы шла провинциалочке удивительно.

— Похоже, что ты в пилотке прямо родилась! — изрек как-то Виктор. — Как Боярский в шляпе, а наш мэр — в кепке. А ты ее на ночь снимаешь?

Алиса еще не привыкла к его стилю и поэтому только тупо кивнула.

— Ага, так вот в чем, значит, между вами разница! — обрадовался Виктор. — Ты перед сном снимаешь свою шапчонку, а они — нет! Но я должен тебя огорчить: стюардессы быстрее старятся, это статистика. Так же как и шахтеры, работники атомной промышленности, летчики, а также трудящиеся на водочных заводах. Ну, там причина немного иная…

Алиса отмахнулась от его болтовни. У нее появились совсем новые заботы и волнения.

Лиза стала довольно часто с большим любопытством перебирать стопку визиток, собранных за это время сестрой. Та не понимала, зачем ей это, для чего, но старательно и послушно выполняла распоряжение сестры. Впрочем, визитки ей пассажиры, «летуны», как называл их презрительно Виктор, совали в руки сами.

— Так… Академия медицинских наук… Ну, это нам ни к чему. Видали мы этих врачишек в разных клиниках… Агентство недвижимости… Полная фигня… Зайчики на побегушках… Турагентство… Еще фигнее… Эти летают исключительно за счет своих фирм. Нам такие не нужны. А это что? Информационно-аналитический центр, управление по связям с общественностью… Сие мне просто непонятно. А самого мужика ты помнишь? Как он выглядывал? Надо стараться всех запоминать. Ну, не всех, конечно, это уж очень трудно, а тех, у кого визитка поприличнее. Хотя бывают полные неясности, вот как здесь.

— Зачем мне все это? — пробормотала по-прежнему недоумевающая Алиса.

Сплошной непоймешник…

— А чтобы быть в полете, а не в пролете! — хохотнула сестра. — И чтобы платья себе покупать от видных кутюрье, а не на деньги, вырученные от продажи Вальтера Скотта! — Сестра была в курсе некоторых подробностей жизни Алисы в Казани. — У тебя, Косточка, еще много в запасе собраний сочинений? Можешь прикинуть, на сколько платьев хватит.

Алиса промолчала. Косточкой ее за худобу ласково прозвала тетя Катя. Звучало это мило и ласково, и Алиса никогда не обижалась. Жить у тетки с дядькой ей было уютно.

— Так, издательство… Ну, если сам хозяин, тогда вполне сгодится… А вот это уже интересно, даже очень… Завод по переработке алмазов…

— Так это же где-то далеко, на краю географии! — сказала Алиса.

— При таких деньгах любая география рядом! — очень разумно отозвалась Лиза. — И ты уже не с краю! Ты, Лисонька, должна стать девушкой с тем самым каблучком. Ну, под который легко подмять нужного тебе мужика! И вообще жаль свои бойкие мозги всю жизнь использовать только для одних и тех же мыслей — как дожить до получки, где найти деньги, чем отдавать долги…

Однако пока ее уроки не шли впрок и никак не укладывались в Алисиной голове.

Вечерами, свободными от рейсов, она бегала на ближний телеграф звонить домой.

Тетя Катя сердилась — что, разве нельзя позвонить из дома? Чего зря мотаться взад-вперед? Но Алиса говорить от Климовых стеснялась, да и не хотела обременять их оплатой телефонных счетов, хотя все равно заплатила бы все сама.

Услышав о том, что Алисе нашли хорошую работу, которой она очень довольна, мать обрадовалась и расчувствовалась.

— Хорошо трудись, доченька, старайся, — сказала она… — Люба, погоди, не рви у меня трубку из рук… Успеешь… Лисонька, поблагодари от меня Катерину и Лизу. Я им напишу. А ты звони почаще. И мы будет тебе звонить. Целуем тебя, Лисонька… Деньги зря тоже на телефон не переводи.

Трубка нервно и тревожно запищала пронзительными гудками отбоя, тонко, нудно и противно, как комар. Окончание любого разговора — это и впрямь тревога. Тревога на то время, на те дни, пока ты снова не позвонишь домой, не выяснишь, как там дела, и не услышишь, что там все в порядке.

— Девушка, вы закончили разговор? — крикнула полная немолодая сотрудница телеграфа.

— Да. — Алиса повесила трубку и вышла из кабинки.

Детское, почти забытое и глубоко упрятанное имя — Лисонька — сейчас как будто ударило, резко и наотмашь. Только в Москве оно ожило вновь. Лисонька и Лизонька… Звучит почти одинаково…

На улице опять заладил мелкий, навязчивый дождик. Надо написать жалобу Ельцину, вспомнила Алиса командира Виктора и засмеялась. И тогда все будет в ажуре, будь спок! Она спешила домой. Действительно, дом Климовых стал теперь ее настоящим, родным домом. А дом у человека там, где ему хорошо. Все объясняется именно этим.

Наконец, школа сестры стала приносить свои результаты. Алиса словно очнулась, ожила, огляделась вокруг и вышла из своего тупика. И начала резво подыскивать себе мужа. В небе, не где-нибудь!

Сначала ее внимание привлек солидный предприниматель из Екатеринбурга, часто бывавший по своим делам в Москве и нередко летающий в Австрию, тоже обязательно через Москву. Что он там предпринимал, осталось неизвестным, но кончился роман плохо. В одном из рейсов бизнесмен напился, стал грубо приставать к Алисе, лапать ее на глазах у всех пассажиров, потом принялся орать непристойности, бузить, и команда пришла к выводу, что хулигана придется связать. Его замотали клейкой лентой, а он, неожиданно притихнув, мирно заснул и прохрапел до самой Вены. А там был заботливо препровожден Алисой к трапу и забыт ею навсегда.

Второй раз ей приглянулся поджарый и вертлявый владелец двух ресторанов в Москве. Но он скрыл от Алисы, что у него имеется еще довольно юная и безмерно ревнивая жена и двое сыновей-младшеклассников. И роман, пустой и бессодержательный, горький и темный, едва начавшись, оборвался, как обрывается каждый раз холодными дождями коротенькое московское лето.

Алиса сидела в тот день в ресторане своего нового обожателя, с любопытством осматриваясь вокруг и тщетно пытаясь скрыть свой восторг. Шикарный в ее глазах ресторан потряс воображение провинциальной, еще неискушенной девочки.

Свет, идущий откуда-то снизу, придавал залу интим и делал его таинственным, странным, волнующим воображение. Музыка тоже была приглушенная, тягучая и тихая, какая-то вкрадчивая, в отличие от избыточного буйства рок-концертов, куда Алису несколько раз вытаскивали навязчивые юные ухажеры. Там все гремело и вопило, все неистовствовало и безумно утомляло Алису. Там били по нервам, работали на ускорение и на эффект сумасшествия. А здесь… Здесь все оказалось совсем иным, противоположным. Все трудилось над созданием атмосферы влюбленности, стихии любви, пусть даже ненастоящей, короткой, вымышленной, искусственно созданной… Так, антураж, и больше ничего… Все равно люди охотно покупались на это, словно были настроены на такую волну, легко поддавались на любовную провокацию, именно на подобную моментальную победу и рассчитанную. У всех провокаторов всегда есть твердые жизненные основы, эти люди отлично знают жизнь и владеют психологией и опираются как на свои знания, так и на жизненные реалии.

Поэтому ресторан Алисиного поклонника потряс ее не слишком опытную душу. Вокруг бесшумно скользили, будто летали по воздуху, учтивые, до омерзения, официанты. Пары за столиками наслаждались общением друг с другом — глаза в глаза. Все благородно, красиво, картинно… Все продумано и направлено на одну цель, в чем-то даже высокую — разжечь чувственность, эмоции, достучаться до внутренней жизни каждого, до его души, то дремлющей, то отворачивающейся, оставить ее здесь, вывернув наизнанку, отобрать у самой себя и уже не возвращать обратно… Искушение для искушенных.

Но о душе Алиса думала меньше всего. Даже вообще не думала. У нее были совсем иные думы и задачи. Они требовали точного, многократно выверенного решения.

Вкусный ужин и необыкновенное вино, вся обстановка вокруг расслабляли и делали простыми, понятными и доступными любые желания и фантазии.

— Как тебе здесь у меня? — наклонился к ней обожатель.

Мимо проскользнул официант с бесстрастным, как у манекена, лицом.

— Здорово! — искренне отозвалась Алиса. — Я даже не подозревала, что в ресторане может быть так хорошо, тихо и уютно.

— А если там иначе, грош цена такому ресторану, — заметил хозяин и подсел к ней, нежно целуя руку.

В эту минуту и появилась его жена…

Алиса поняла, что не все теперь благополучно, догадалась что-то случилось — по неестественно застывшему в позе хронического радикулитчика возле соседнего столика официанту. Она обернулась.

— А-а, вот чем ты тут занимаешься! — с напряженным весельем в голосе сказала изумительно одетая и причесанная дама, шествующая вызывающе и развязно.

Ресторатор, сидящий рядом с Алисой, автоматически уронил ее руку и слегка вздрогнул.

— С девочками развлекаешься, мерзавец? — Дама подошла ближе и бросила острый полупрезрительный взгляд на ошеломленную и пока еще ничего не соображающую Алису. — И надо признать, с хорошенькими. Ты всегда неплохо разбирался в этом деле. — Она изобразила милую улыбку, показав почти все зубы, безупречно белые и идеально ровные. Казалось, что их вообще никогда не касалась рука дантиста.

«Да, вот что такое большие деньги, с завистью глянув на эту белозубую улыбку, — подумала Алиса. — Если найду богатого мужа, обязательно сразу сделаю себе точно такую же улыбку. Обязательно…»

— Ты забываешь о детях, — продолжала дама.

Какие еще дети? — изумилась Алиса. И взглянула на ухажера. Тот застыл, как монумент из мастерской Церетели. И по выражению лица ресторатора Алиса в два счета догадалась, что он вообще никогда о них не думал. Дети… А это, значит, жена… А он, стало быть, милый лжец… Обманувший Алису и напевший в ее розовые ушки немало всякой ерунды.

— Ты гуляешь, врешь напропалую, живешь кое-как и пользуешься моей доверчивостью! — говорила дама. Речь звучала продуманно и отрепетированно, словно была когда-то записана, а позже выдолблена назубок. — Ты всегда был таким, но я на многое закрывала глаза ради детей и думала, что ты возьмешься за ум, отгуляешь свое и притихнешь. Но ты притихнуть не желаешь! У тебя опять новая девка! — Дама подарила Алисе еще один оценивающий и одновременно пылающий яростью взор. — Ты никак не можешь успокоиться! Но учти, уйти я тебе не дам! Я уже говорила со своим адвокатом.

— При чем же тут адвокат?.. — наконец, слабо прорезался Алисин кавалер. — Никто из нас не собирается судиться…

— Только посмей! — грозно заявила дама. — Ты до суда не доживешь! Сляжешь с сердечным приступом. Я тебе обещаю инфаркт! Сердце — слабое место мужиков. Ты это учти на будущее, птичка! Тебе пригодится! — неожиданно довольно доброжелательно обратилась дама к Алисе, вдруг признав ее не просто за соперницу, но за подругу по несчастью и девочку, которую стоит немного поучить жизни.

Почему-то обманутая жена решила вдруг быть справедливой и честной по отношению к новой избраннице мужа и открыть ей глаза на мир. И именно подобным путем избавить себя от потенциальной разлучницы. Хотя в принципе всерьез она таких девиц не принимала, но все-таки… Подстраховаться на этот счет не мешало.

Все эти ходы-выходы Алиса в тот момент не понимала и не учитывала. Она сидела подавленная, потерянная… Ее ударило слишком больно, скорее от неожиданности, поскольку она еще не встречалась с таким откровенным и наглым обманом.

А ее поклонник уже напрочь забыл про нее или удачно притворился и начал лебезить и заискивать перед законной половиной. Отлично выдрессированные, прошедшие жесткую школу жизни официанты делали вид, что совершенно не обращают внимания на все происходящее, и продолжали обслуживать клиентов, как всегда. Тем более что посетители ресторана не подозревали, что это скандал в благородном семействе самого хозяина.

— Что, выследила бабенка своего мужика? — со смешком спросил официанта один из клиентов. — Ушлая оказалась, знала, куда прийти! Ух, эти бабы! Прямо преклоняюсь перед их следственными умениями и фээсбэшной интуицией! Молодцы вы все, Натулечка! — И он нежно поцеловал руку сидящей напротив девицы.

Та усмехнулась.

— Вы правы, — вежливо кивнул вышколенный официант. — Женщины обладают удивительным чутьем, прямо шестым чувством. Еще вина не желаете?

— Пожалуй… — покосился на него ценитель женских талантов.

Ресторатор ласково подхватил жену под локоток и повел куда-то во внутренние покои выяснять отношения дальше. Забытая Алиса встала и, покачиваясь, усилием воли стараясь не упасть, пошла к выходу. Один из официантов скользнул вслед за ней.

— Не переживай, — шепнул он на ходу. — Этот кобель тебя не стоит. И зачем он тебе, женатик с двумя довесками?

Алиса мельком холодно глянула на него:

— Предлагаешь заменить его собой?

Парень хмыкнул:

— Не откажусь!

— Ладно, подумаю… — пообещала Алиса и шагнула на улицу.

Она шла домой и плакала, стараясь, чтобы ее слезы были не слишком заметны встречным-поперечным. Им это показывать ни к чему. Еще начнут приставать, выспрашивать, что случилось да почему девушка в грустях… А что тут расскажешь?..

Алиса еще не подозревала, плохо знакомая с особенностями град-столицы, холодной и величественной, что здесь не принято задавать подобные вопросы и лезть к незнакомым людям в душу. Равно как и к знакомым. Здесь чужие души вообще мало кого беспокоили. Куда больше всех практически здесь заботили деньги. Мир всегда очень медленно обогащался духовно, потому что большинство людей, мечтая освободиться от постылой зависимости, копили не знания, а «бабки». Люди прямо-таки пьянели от жадности, и никто не хотел ничего видеть и понимать. Машина жизни безжалостно превращала живых людей в автоматы по добыванию денег.

И другие города тоже стали жить по тому же принципу. Просто там реализовать свои желания было намного сложнее, что и привлекало, просто тянуло людей в Москву. Большой город — большие возможности. Искушение для искушенных. А для неискушенных — тем более. Многие собирались здесь жить так, чтобы получать максимум удовольствия, затрачивая при этом минимум труда. Россия вообще богата бездельниками.

Люди становились алчными, злобными, всегда готовыми надуть друг друга… Сатанели… Все кого-то ненавидели, исходили жадностью, завистью. И все были рады сделать кому-нибудь зло и больно пнуть рядом стоявшего. А человека всегда есть за что пнуть, особенно родного или приятеля. Куда-то совершенно пропало умение и желание слушать. Исчезли внимательные молчаливые собеседники, которые раньше переживали настроения друзей-рассказчиков. Или таких слушателей и не было никогда? Теперь всякий думал только о себе и даже не делал вид, что слушает чужие рассказы, а нетерпеливо ждал конца, чтобы тотчас же начать свое повествование, длинное и пустое.

Через два дня после визита в ресторан Алиса встретила Мишу. В небе по пути в Австрию.

— Вот этот, что ли? — спросила Лизавета, когда сестра ей все рассказала. И очень удивилась. — Ну и дурная ты у нас, Лиска! Этот рыжий тип липнет ко всем стюардессам подряд! Почти у всех девчонок есть его визитки. По-моему, ему совершенно все равно, кого клеить. Только ни одна из наших девок до него пока не снизошла. Кроме тебя. Больно невидный… Ну чего ты, глупая Косточка, в нем нашла? Он прямо какой-то зачуханный. Все наши девки над ним смеются, прозвали непромытым. Им все время кажется, что от него воняет.

Алиса злобно оскалилась.

— Чепуха… Зато с ним мне не придется больше подсчитывать, сколько денег осталось до зарплаты.

Лиза внимательно глянула на нее.

— Ну смотри… Дело, конечно, твое. И выбор твой. Я понимаю, тебе нужен не он, а его кошелек. И все-таки… С таким в постель… — Лизавета брезгливо передернулась. — Сморчок! А кошелек-то у него и впрямь так уж велик? Ты хорошо проверяла? Смотри не ошибись… Отец вот тоже уверяет, что твой парень пахнет большими деньгами. Не знаю… Может быть. Только все равно он противный, — и повторила: — Тебе выбирать…

Алиса озлобленно кивнула. Ей, только ей… кому же еще?..

Она ничего не могла объяснить ни дотошной сестре, желающей ей одного лишь добра, ни самой себе. Михаил Каховский и на Алису произвел сначала неприятное, даже отталкивающее впечатление. Маленький, плюгавый… Ржавые волосы, невыразительные, смущенно помаргивающие за толстыми стеклами очков глазки желудевого цвета… Робкие движения и жесты… И улыбка у него была тихая, скромная, застенчивая. Он чем-то напоминал выросшего ребенка, так и не ставшего взрослым.

Зачуханный… Ну и пусть! Это девки все по злобе. И почему это он непромытый? Всегда чистенький… Хорошей дорогой туалетной водой пахнет… Нет, это все злоба людская!

А самое главное: этот странный, непохожий на других бизнесмен, предприниматель — называй как угодно — сильно отличался от остальных: всегда наглых, развязных, нахрапистых. Те считали, были просто убеждены, что ни одна женщина не устоит перед их чарами, а главное, перед их деньгами. Миша же в отличие от всех робко и заискивающе улыбался, немного скашивая рот на сторону. Эта его по-детски смущенная растерянная улыбка и решила дело. Сначала. Ну куда ему, такому-то, лезть в бизнес? — думала Алиса. Съедят тотчас! Но почему-то пока не съели. А потом… Потом Алиса вдруг, к своему изумлению, выяснила, что этот пугливый, совершенно нетипичный бизнесмен — один из самых завидных женихов России. Правда, пока еще женатый…

В тот день Алиса, как обычно, порхала в проходе самолета. Пассажиры улыбались ей, требовали то воды, то информации, то просто общения. Вежливые, навязчивые, холодные… Все как всегда. Она почти автоматически поймала на себе какой-то непонятный, тревожащий ее, как зудение комара, взгляд. Машинально оглянулась. Нет, померещилось… Полетела дальше… Но вот снова… Стоп! Что же это такое? Алиса обернулась уже с некоторым раздражением, хотя оно ей по должности было не положено.

— Всегда будь спок! — повторял Виктор в качестве инструктажа. — При любых обстоятельствах! И тогда в небе все будет сплошняком в порядке.

Легко сказать… Алиса родилась вспыльчивой, и ей теперь слишком часто приходилось себя сдерживать.

Она легко поймала на себе робкий взгляд маленького рыжеватого господинчика с дурацкой челочкой на лбу. Стрижка под горшок, подумала Алиса. Вероятно, последний писк моды в Австрии. И тотчас поплыла к этому рыжику.

— Вы о чем-то просили? Вам что-нибудь нужно? — вежливо поинтересовалась она на всякий случай.

Алиса была уверена, что рыжик ни о чем не просил и вообще ее не звал. Только смотрел.

Маленький господинчик как-то растерянно дернул головой в знак согласия. Впрочем, этот рывок вполне мог сойти за отрицание. Странный какой-то тип…

Алиса вновь дипломатично улыбнулась. Ее уже неплохо выдрессировали.

— И что же конкретно?

Рыжий вновь некрасиво дернулся.

— А это вы… мне рассказывали… самая известная стюардесса? Такая находчивая? Вот с этим… пьяным иностранцем? Это вы нашли выход?..

Алиса сдержанно и горделиво улыбнулась. Ишь, слухом земля и небо полнятся… И об Алисе уже рассказывают и передают ее историю из уст в уста…

— Видите ли, если есть вход, то всегда находится и выход. Обязательно, — резонно заметила она.

История с пьяным действительно обошла весь аэропорт. В самом начале рейса тот толстяк австриец начал усердно накачиваться спиртным. В основном русской водкой. Как в него столько влезает? — подумала Алиса, неодобрительно и с подозрением оглядывая сулящего большие неприятности пассажира. И дело впрямь кончилось плохо. Наклюкавшись под завязку, совершенно обалдевший и еле ворочающий языком австриец грубо дернул к себе за руку Алису и потребовал немедленно отвести его в бордель.

— Девочек! И поскорее! Вот таких, как ты! — сверкая сальными глазками-угольками и плотоядно облизываясь, приказал толстяк.

По его подбородку стекала слюна, на носу дрожали капельки пота, хотя в самолете, летящем высоко в небе, было совсем не жарко.

Алиса с трудом сдержала отвращение и гнев.

— Мы летим в Москву, — попыталась она объяснить положение вещей сексуально озабоченному придурку.

— Девочек! — заорал он еще грубее. — Ты что, не понимаешь по-немецки?! Немедленно в бордель! У меня сексуальный голод!

— Хорошо, не волнуйтесь, — из последних сил сдерживаясь, процедила сквозь зубы Алиса. — Сейчас все будет… И девочки тоже. Потерпите пять минут.

И двинулась в кабину.

Выслушав Алису, Виктор нахмурился:

— Вот еще незадача! Ладно, будь спок! Сейчас свяжемся с наземными службами. — И он кивнул второму пилоту. — Чего-нибудь придумаем. Лететь осталось всего ничего…

Но тут ворвалась вторая стюардесса.

— Этот псих совсем осатанел! — закричала она. — Подавай ему шлюх, и прямо сию секунду! Что делать-то?!

И тут Алису осенило. Она повернулась и вышла. Напарница бросилась за ней.

Алиса подплыла к сексуально оголодавшему австрийцу.

— Мы уже обо всем договорились, — нежно проворковала она. — Через пятнадцать минут прямо в аэропорту вас встретят лучшие девушки Москвы. И отвезут в лучший столичный бордель. Выбрали специально для вас. Осталось совсем недолго. А пока выпейте пепси. Я принесу.

— Ты прелесть, рыбка. — И толстяк потянулся запечатлеть на руке Алисы слюнявый поцелуй. Она тактично отстранилась. — Жду… Жду с нетерпением… Скажи пилоту, чтобы летел побыстрее. — И австриец захохотал, очень довольный своей шуткой, откинулся на спинку кресла и захрапел.

Бортпроводницы дружно вздохнули с облегчением.

В Шереметьево-2 любителя водки и девочек встретили представители посольства и милиция. Они уже были предупреждены о нестандартной ситуации. Толстяка препроводили в машину и увезли. А слава о находчивости и сообразительности Алисы понеслась по аэродрому, словно весенний буйный ветер.

— Молоток ты, Кильдибекова! — одобрительно прищелкнул языком Виктор. И его похвала была особенно дорога Алисе. — А то все время казалась темной, как «черный ящик» или «Черный квадрат», ничего не поймешь!

И вот теперь этот рыжий…

Алиса вновь одарила его улыбкой. На всякий случай. Вдруг пригодится…

— Да, было такое приключение… Не сказать, чтобы очень приятное. Но чего в полете не происходит!

— А вы давно летаете?

Маленький явно собирался завязать знакомство.

— Не очень. Около года. Но вы извините, я не могу долго стоять возле вас. Работа… Не хотите ли что-нибудь выпить?

— Да, пожалуйста… — несмело улыбнулся рыжик. — Воды… На ваш вкус…

Алиса принесла ему пепси, но пить он не стал.

— А у вас в Вене будет время? — Маленький сунул ей в руку свою визитку.

— Очень немного. — Она внимательно присматривалась к нему.

— Я бы хотел… — робко начал пассажир, но вдруг неистово заорал Виктор, вышедший из кабины:

— Алиса, кончай трепаться! Тут вот срочно нужно лекарство даме!

— Извините… — пробормотала Алиса на ходу, бросаясь на окрик.

— Алиса… — прошептал рыжик, грустно глядя ей вслед.

Девочка из его любимой сказки… Кто бы мог подумать…

Через три недели в венском аэропорту он подошел прямо к ней.

— Здравствуйте… — сказал он неуверенно, робко заглядывая ей снизу в глаза.

Алиса еще была на высоченных каблуках, так что сантиметров тридцать оказалось в ее пользу.

— Вы меня помните? Я летел в Вену семнадцатого сентября…

Алиса поежилась под резким осенним ветром и с готовностью расплылась в недежурной, почти настоящей улыбке. За это время удалось немало разузнать об этом рыжем.

— Я вас не забыла. Здравствуйте! Возвращаетесь домой?

— Вообще-то мой дом теперь не в России… — застенчиво признался он и поправил очки. — Так легли фишки…

Алиса это уже отлично знала.

Она посоветовалась с тетей и дядей. Как только Алиса начала работать бортпроводницей, сразу выяснилось, что старшие Климовы, особенно дядя Шура, откуда-то хорошо наслышаны обо всех олигархах страны. Очевидно, информация шла через ресторан, куда все новости и слухи стекались куда раньше, чем в центральную и местную прессу.

— У нас что Интернет! — похохатывал порой дядя Шура. — Даже похлеще!

Поэтому, получив визитку рыжего, Алиса привычно обратилась за помощью к родственникам. Они ей теперь стали роднее своих. Лиска и Лизка — звали сестер у Климовых.

Тетя Катя прочитала все данные на визитке, серьезно нахмурилась и крикнула в комнату:

— Шур, поди-ка сюда! Дело есть! Новости у нашей Косточки.

Дядя Шура вошел в кухню, щурясь на яркий свет: смотрел в полутьме телевизор. Лизавета была в рейсе.

— На вот, почитай! — сунула мужу в руки визитку тетя Катя. — По-моему, что-то интересное… Может, Лисоньке подфартило, а?

Дядя Шура мельком глянул на визитку и присел на табуретку. Недоуменно взъерошил волосы. Покачал головой. Вновь принялся внимательно читать текст, словно пытался выучить его наизусть…

— Да не томи ты, Шур! Что молчишь? — взмолилась тетя Катя.

Алиса сидела сжавшись, напряженно прижав локти к телу, и ждала.

— Да-а… — наконец протянул дядя Шура. — Везет тебе, девка… За этого жениха надо хвататься обеими руками, пока не увели… Такого отберут запросто. А как он тобой, всерьез интересуется? Не продинамит? А то этакие на все способны…

Алиса пожала плечами:

— Вроде всерьез… Пока непоймешник…

— А ты разберись! — строго посоветовал дядька. — И побыстрее! Иначе останешься с носом. По моим данным, у этого твоего козлика Каховского сейчас в руках добрая часть нефтяных запасов страны. А будет еще больше. Говорят, он проворный малый. Деньги кует резво, прямо на ходу.

Этот со смущенной улыбкой — и проворный?! Владелец почти всех нефтяных запасов страны?! Какая-то чушь… И абсолютно не похоже на правду. Но Алиса уже привыкла во всем верить дяде и тете. А потому решила при случае разобраться с этим недомерком. И вот случай представился… Возможно, счастливый случай, кто знает…

— Вы навсегда переселились в Вену? — спросила Алиса рыжего.

Он привычно немного стушевался.

— Хочется надеяться… Только не в Вену… У меня другие планы… А в Москве у вас найдется время для меня?

Он смотрел робко и просительно, почти умоляюще.

Алиса снисходительно кивнула:

— Да… Запишите мой телефон…

Так они начали встречаться.

ГЛАВА 14

Михаил несколько дней читал и перечитывал письмо светлого мальчика.

— Ты бы лучше ответ написал, — наконец не выдержал рассудительный сосед по казарме. — Человек ждет…

Каховский спохватился и сел строчить письмо. Переписка наладилась. Потом прилетело неожиданное кудрявое, благоухающее туалетной водой послание от Денисика, а позже — короткая записка крупным почерком Ильи. Все они где-то учились. Митенька поступил на журфак МГУ, собирался стать фотокорреспондентом. Денисика устроили на биофак. Он вдруг надумал стать орнитологом.

«Люблю птичек», — откровенничал в письмах малыш Дени.

Он не скрывал немалой помощи родителей-дипломатов, даже ненадолго прилетевших из-за рубежа ради поступления в вуз единственного сына-раздолбая.

Илья сдал экзамены в Училище 1905 года. Хотел стать резчиком по дереву, с детства любил выпиливать, строгать, делать мебель.

Так что все как-то устроились. Кроме Каховского… Так легли фишки… И он, хотя и безумно обрадовался письмам и порадовался за друзей, вновь ощутил свою ущербность, неполноценность, даже никчемность какую-то… Вон, даже цыган и тот нашел себя. А Миша… Что он может без дяди, что собой представляет?

«Господь все управит», — по-прежнему твердила в своих письмах бабушка. Но Миша не понимал ее.

Письма приходили довольно регулярно только от бабы Тани да от Митеньки. Илья и Дени были не столь аккуратны и расхлябаны по натуре, но именно эти письма всех трех друзей скрашивали существование Миши на военной службе, которую он провел как во сне, не просыпаясь, несмотря на окрики, муштру и грубости. Пережил — и ладно… Многого не проси…

О Даше вся троица дружно умалчивала. И Михаил тоже не задавал лишних вопросов. Что она, где, с кем… Его это словно не интересовало. И вообще эта смутная девочка, как-то тесно связанная и с Митенькой, и с Дени, и с Ильей — но эта тайна до сих пор не открылась Мише, — не должна была больше волновать его. Не должна… Хочется надеяться…

Но, вернувшись в Москву и начав самостоятельную нищую горькую жизнь в общежитиях, Миша вновь потерял друзей. Потерял умышленно, специально. Приехал — и исчез. Как шло — так и ехало… Его новых позывных никто не знал, кроме тети Белы и бабушки, тосковавшей без внука и просившей приехать хоть ненадолго. Миша ехать в Калязин боялся. С чем он туда приедет? С какими глазами? Хотелось когда-то явиться туда победителем, завоевателем жизни, почти великим человеком. А он… Чего он добился?.. Пустые мечты да глупые иллюзии…

Бабушка звала и звала. А годы все шли да шли, пока, наконец, Миша все-таки не поступил в институт. Началась другая жизнь. И однажды дверь в его комнату открылась…

— А вот и он, больной зуб! — хмыкнул Илья, входя. — Долгонько же мы тебя разыскивали, роднулька! Все адресные бюро перерыли! Всех девиц там заманали, ага! — он захохотал. — Ну ты и скотина, сладкий! Скрылся от всех, словно сбежал… Мы уж думали, в тюрягу загремел или в дурдом угодил… Потрясно! А что? С тебя станется!

Миша застыл на табуретке.

Илья, войдя, помаячил по комнате и полюбовался на себя в тусклое зеркало. Все те же вызывающе яркие одежды… Цыган — он до самой смерти цыган.

— По-моему, я с этой бородой теперь похож на тульского оружейного мастера, — заметил он, любовно поглаживая себя по отросшей бородке.

— Да. На пряничного мастера! — согласился Каховский.

— Опс! Что это за «пряничный мастер» такой? — пропел все так же кудрявый Денисик, вплывая в комнату. — Как ты думаешь, Митюша? Пекарь в фартуке, делающий пряники? Или просто метафорически пряничный, как на русских печатных пряниках и ярмарках — с вьющейся бородкой и доброй ясной улыбкой? А почему у тебя так грязно? И перегаром разит! Фу, Мишель!.. — он брезгливо сморщился и подозрительно оглядел Михаила.

— Люди пауки часто имеют бороду, — заметил Митенька, появляясь в дверях следом за приятелями. Он был все такой же светлый и по-прежнему фарфоровый. Только немного повзрослел. — Посмотрим на портреты Павлова, Менделеева, Пифагора и других мэтров. Вот и Илья туда же, на минуточку. Сдается мне, — принялся он вдруг рассуждать, — это увлекательная тема. Поговорим о том, люди каких профессий чаще носят бороды. По моим наблюдениям, ее обожают господа ученые и художники. О чем это говорит? Мы — личности творческие. Нас это объединяет. Софья Ковалевская даже утверждала, что математик — в душе поэт. Ну, это она исключительно о себе… А вот люди коммерции, инженеры, техники не носят обычно бород, а гладко бреются. Отсюда мораль, что они тоже похожи: практичные прагматики, работяги — и коммерсанты, и инженеры. А мы, бородачи, зато парим в эмпиреях! — он ласково погладил свою тоже выросшую за это время светлую бородку. — Але, роднулька! Проснись! Опять живешь кувырком?

Миша молча смотрел на них и вдруг ощутил, остро и болезненно, словно порезался ножом, что тосковал он без них все эти годы мучительно, непрерывно ждал их, представляя этих своих безалаберных и насмешливых, языкастых и нестандартных приятелей.

— Это вы?.. — прошептал он и растерянно поправил очки.

— Мы! — расхохотался Илья. — В натуре! Живешь потрясно! Не хочешь ли снова с нами побродить?

Илья дома, у доктора Титова, сейчас появлялся редко. Он постоянно где-то бродил. То ездил на родительские деньги или «бабки» сестер в Магнитогорск, в Кижи или в Тулу. Просто так. Из любви к бродяжничеству, неискоренимому, как московская сырость. То приходил к приятелям и выпрашивал разрешения переночевать у кого-нибудь в комнате на полу или на свободной кровати. То с утра до вечера разъезжал по столице от метро «Третьяковская» до метро «Новогиреево», уезжал в Лосиный остров или в Битцу, а то и еще подальше, где одна лишь задумчивая тишина и нет людей. Иногда, если удавалось, вытаскивал с собой Дени или Митеньку, бурно агитируя за природу. С собой в рюкзаке он постоянно таскал большую флягу с лимонадом, кока-колой или с «фантой», на манер вечного туриста. И кочевал, кочевал, кочевал, видя в этом величайшее удовольствие.

Все это тотчас выложил Михаилу Денисик. Илья слушал и белозубо ухмылялся, словно речь шла не о нем.

— А ты как, малыш? — спросил Миша.

И Дени залился смехом.

— А я ворон считаю! Это теперь моя профессия. Живу в «курятнике», который устроил у себя в квартире. Бабуля умерла… — он поскучнел. — А предки все болтаются по зарубежам. Елы-палы… Там и помрут, видно. Да мне плевать… В Новый год сплю, никаких праздников не отмечаю. Зато езжу на соколиную охоту! — Денисик горделиво тряхнул кудрями. — Иногда ем сырое мясо. Одно время питался рябиной с кустов, рыбой с потрохами и городскими голубями, которым отрывал головы — экономил. Сначала силок делал, а потом наловчился руками ловить. Вот вижу стаю голубей на улице. Раз — и бросаюсь ничком прямо на нее! Одного голубя накрою и хватаю. И несу к себе домой. А там сворачиваю ему голову набок, а потом вращаю ее несколько раз и отрываю рукой. Я на своем веку уже столько птиц убил, что и не счесть!

Как всегда, заливает, подумал Каховский. И тотчас включился в игру.

— А что, милое дело… Самостоятельность, как-никак…

— Угу! — согласился малыш, сморщив носик. — В одной комнате у меня — ящик с очень мелкими и гниловатыми яблоками. Это с Митькиной дачи, бери и угощайся каждый, кто придет. Помнишь, как ты нас огрызками угощал? — И Дени вновь зазвенел детским смехом. — В другой комнате — много клеток с птицами. Ну, там певчие дрозды, а еще недавно я поселил двух птичек — зарянку и варакушку. Ты заходи, сам все увидишь. А раньше у меня еще был домовый сыч. Без клетки жил, просто в коридоре, привязанный за одну ногу на длинную веревку.

— Кто бы мог подумать… — прошептал Михаил — А почему он домовым называется? Сыч вроде в лесу живет?

— Лесной сыч — да, а этот любит чердаки и подвалы.

— Значит, днем он спал, а ночью что делал?

— Ну, в городе и на привязи у него, конечно, природный ритм несколько нарушился, по ночью он смирно сидел, — весело доложил Денисик.

— Ухал?

— Домовый не то чтобы ухает, но он вот так делает: «Кжж-шш-чччи-и-и-у!» — И очаровашка очень громко изобразил птицу и сам встряхнулся, как сыч.

Илья зашелся от хохота.

— Дурашка! — нежно пропел Митенька.

— Чего ты ржешь, как лошадь президента? — обиделся на цыгана Дени. — Ты же ничего в моем деле не петришь! А соколиная охота — это так красиво! Когда сокол добычу берет… Кругом весна, деревья отряхиваются от зимы… И земля такая живая-живая… Елы-палы… Тупарь ты все-таки, Илюшка! Как твое любимое дерево, из которого ты режешь ложки да плошки. А Тимирязевка? Какие там заповедные пруды с рыбой! Там кур разводят, и виварии есть для опытов. И очень удобно работать: сделают преподы для студентов препарат из коровьей ноги, а саму ногу домой несут, разделив на всех, — вот и ужины для семей. Экономия! — Он важно поднял вверх все так же наманикюренный палец.

— Ты лучше расскажи роднульке о своей женитьбе! — насмешливо посоветовал Илья.

Михаил удивился:

— Ты женился?

Малыш поскучнел.

— Ну, нашло помутнение… На минуточку, как говорит Митька. Елы-палы… Мы разводимся. Главным образом вот почему: жена христианка, а я против христианства. Сыну уже два года, а моя дура вместо меня милиционера нашла. Ну и ладно, пусть к нему уходит, если ей так будет лучше.

— Против христианства? — недоуменно повторил Миша. — А… кто же ты тогда?

— Да никто! — махнул рукой Дени. — Зато уже преподаю в Тимирязевке. Как аспирант. Валю студентов беспощадно. И объясняю это идейно: я весь материал когда-то зубрил, а они, нынешние, к учебникам не притрагиваются, а я им — оценки хорошие ставь? Фига! Нет уж, я учил, и они пусть учат!

— Вообще-то логично… — пробормотал Каховский.

— Если можешь не жениться — не женись, — вставил разумник Митенька.

— А еще я увлекся лепкой, — продолжал Денисик. — Леплю в основном из пластилина. Скульпторы тоже часто черновые модели делают из него. Покупаю детский пластилин и весь его сразу, все цвета — в кастрюлю, плавлю в кухне на огне, и получается такая густая масса одного буро-зеленоватого цвета. Из нее и леплю. В основном динозавров.

— Почему? — изумился Миша.

— Люблю! — коротко пояснил малыш. — Я нервный, потому и леплю — это нервы успокаивает, так вот руками поработать. И ногти, видишь, у меня специально длинные — для лепки.

За окном медленно темнело. Дронов встал, включил свет и полюбовался на голую лампочку под потолком. Михаил съежился на своем стуле. Кому какие выпали фишки… А мир жесток и безумен.

— Опс! — обрадовался Денисик свету и захлопал в ладошки. — Сейчас я леплю Лору Палмер, — торжественно провозгласил он. — А потом сложу надпись из пластилина на ее «постаменте». Это будет мой, личный, наряду со всеми другими философскими и детективными версиями, ответ на ставший знаковым вопрос: «Кто убил Лору Палмер?»

«David Linch killed me», — ласково пропел Митенька. — В основном все придерживаются версии, что Лору убил ее отец.

— А еще наш малыш иногда переодевается в женщину, — хохотнул Илья. — Ага?

Дени обиженно и вызывающе тряхнул локонами.

— Ну и что? Елы-палы… У всех недоумков, вроде нашего Титова, трансвестизм сразу ассоциируется с гомосексуализмом. Но моя ориентация на сто процентов самая что ни на есть традиционная. Сына вон родил… А это — актерская игра, карнавал. Я создаю такой образ, и он забавный, он работает. Определенный имидж в каком-то смысле стервы. Хитроватой такой, лукавой, капризной, порой веселой, зачастую остроумной, разумной, язвительной. — Очаровашка явно увлекся собственной болтовней. — Я расчесываю волосы, надеваю юбку, блузку, туфли на каблуках. Потом еще долгая работа с косметикой и украшениями… И в результате — меня действительно принимают за женщину.

— Потрясно, малыш! — иронически заметил цыган.

— А что ты думаешь про археоптерикса? — спросил Михаил. — Я читал о нем.

— О, это одна из самых темных тем, — заявил Дени. — И честно, тут ничего определенного сказать нельзя. Один только этот знаменитый слепок, в подлинности которого и то сомневаются. А версий великое множество, даже касательно того, как он летал.

— А с соколами ты на ворон охотишься?

— Да. Ворон не люблю — вредная птица.

— Но вроде говорят, что санитар природы?

— Тут есть тоже разные точки зрения. Одни говорят: да, если бы ворона не ела гнилье, то гнило бы куда больше мусора. Но с другой стороны, сколько ворона разоряет гнезд певчих птиц и сама разносит грязи… Елы-палы! В общем, будь моя воля — я бы лично уничтожил всех ворон.

«Я странен, а не странен кто ж…» — вспомнил Каховский. Его неожиданно возникшие вновь приятели… Грешные чада земли… Очень грешные…

Митенька вдруг лукаво и тонко улыбнулся, как обычно.

— О чем ты думаешь? Чему улыбаешься? Мысли свои какие-то? — спросил Миша.

— Нет, — честно и коротко отозвался повзрослевший мальчик-снегурочка. — Просто думаю, как ты тут жил все это время… Один… Неприкаянный… Чейндж с судьбой… Что-то ты обменял вот на это все. — Он выразительно обвел взглядом комнату. — Но что именно? Или и ты теперь в обидках?

Михаил молчал, растерянный таким простыми и незамысловатыми словами и вопросами. В самую точку… Как жил?.. Да никак… Разве это можно было назвать жизнью?.. И при чем тут какой-то чейндж… Ему давно уже нечего менять…

— Очки бьются часто… — неловко пробормотал он. — Падают и бьются…

— Сделай линзы! — весело посоветовал Илья. — Я сколько лет с ними хожу! И Митька тоже. Здоровски удобно. Давай отведу тебя к своему доктору. Он потрясный! Старый знакомец отца. Сделает все за милую душу. Ага?

— Ага, — отозвался Миша и тоже, наконец, улыбнулся.

Жизнь сделала новый неожиданный стремительный разворот. А в жизни не бывает ничего случайного. Она продумывает все до мелочей.

О замужестве Даши Миша узнал не сразу. Приятели не спешили «радовать» его таким известием. Но пришлось.

— Что-то не видно вашего друга Валю Аленушкина, — как-то спросил Каховский. — Куда это он пропал? Что поделывает?

— Да у него все very well, — нехотя ответил Митенька. — Трудится в журнале «Огонек», пишет, печатается… Большим человеком стал. Ну, оно, впрочем, так и намечалось изначально, прямо-таки планировалось. Я всегда прочил сестрице Аленушке завидное будущее.

Кто бы сомневался…

Правда, будущее самого повзрослевшего светлого мальчика оказалось ничуть не хуже: его фотографии шли нарасхват почти во всех изданиях, а на работу его звали в Газпром, где нужно было запечатлевать обязательно рукой настоящего мастера всякие буровые вышки для истории.

— А… Даша? — робко выговорил Миша.

Синие очи фарфорового Митеньки стали ледяными, как зимний каток, и необычно жесткими. Кто не успел — тот опоздал…

— Мишель, так ли уж тебе нужна Дарья? — холодно спросил Дронов. — Прости, по как муж ты никуда не годишься: семью не прокормишь, квартиры нет, профессии — никакой. А женщины любят определенность и достаток. Особенно такие, как Дарья, выросшие в нищете. У них это жизненная цель и главный ориентир. Богатые в крайнем случае могут прожить за папиной спиной. А этим не на кого рассчитывать.

И Михаил вдруг догадался.

— Она… вышла замуж?.. — с трудом выговорил он.

Мир жесток и безумен.

— Вышла, Мишель. — Голос Митеньки стал еще жестче. — За Валентина. И все о’кей…

— О’кей… Кто бы сомневался… — прошептал Каховский и вновь вспомнил выпускной бал…

Почему Михаил всегда такой невнимательный, ненаблюдательный?.. Ведь можно было обо всем догадаться уже тогда…

Валька Аленушкин неожиданно явился на школьный выпускной совершенно преображенным. Изменил имидж. Вместо вытертого и растянутого свитера на нем красовался элегантный и явно недешевенький костюм. Шею обхватывал галстук-бабочка, легко присевший на снежно-белую сорочку. Очки заменили линзы, а зубы… Зубы были все на месте, новехонькие, от хорошего мастера и сияли под стать рубашке. И Валентин сиял тоже. Он стоял внизу, не заходя в актовый зал, где веселились и балдели выпускники, и вид его чем-то не понравился Мише, чем-то сразу насторожил. Но времени на Валентина не было, и Михаил, всегда склонный к аутизму, быстро отвлекся на свои собственные размышлизмы, как говаривал Аленушкин. А зря…

Хотя что бы дало ему то давнее наблюдение? Что изменило бы в его жизни? Да ничего! Просто не было бы сейчас такой столь сильной боли от удара… Вот и все… Тоже немало…

Вечером после разговора с Митенькой Каховский страшно напился. А на следующий день встретил на Петровке Наталью и прилип к ней… На долгих четыре года…

ГЛАВА 15

Нефтемагнат, видимо, страдал избытком честности и прямо на первом свидании выложил пораженной такой искренностью Алисе всю свою подноготную. Ну, может, и не всю, без некоторых деталей и подробностей, но главное для себя Алиса уяснила: Михаил пока женат, но его брак вот-вот распадется, поскольку был довольно случайным — он любил в юности другую, но та его отвергла. Кроме того, Наталья, жена, не может больше рожать. Правда, у нее есть дочка от первого брака, которую Михаил растил как родную, но он мечтает иметь своих детей… И много…

— Сколько? — уточнила практичная Алиса.

— Пять… — смешавшись, пролепетал бизнесмен и поправил очки. — Хочется надеяться…

— А почему именно пять? — поинтересовалась слегка удивленная Алиса.

— Семь «я», Аленька, — робко объяснил Каховский. — Слово «семья» так складывается… Родители и пятеро детей — семь «я»… И всегда есть своя вырастайка…

Алиса призадумалась ненадолго. Своя вырастайка… В этом что-то есть…

— Понятно, — кивнула она, на ходу прикидывая, сколько лет ей понадобится, чтобы родить рыжему пятерых.

Стоило поторопиться — годы уходят…

— Ты мне понравилась сразу, Аленький… — пробормотал красный от смущения олигарх. Прямо-таки олигархик… Олигархичек… Олигархушка… — И я подумал: ты, только ты!..

Дядина информация об этом обмылке и огрызке, как называл его отец, оказалась безупречно верной. Алиса все позже проверила и по другим каналам. У нее были знакомые в прессе. Этот невидный, такой занюханный с виду рыжик владел огромными богатствами. И его стоило прибрать к рукам. Увести от неведомой Натальи с ее дочкой. И немедленно. Поскольку промедление смерти подобно. Будешь потом кусать локти да рыдать ночами в подушку…

Все! — сказала себе Алиса. Выбор сделан! И будь спок!

Лисонька ни в чем не промахнулась.

В свои двадцать три года Наталья Калинина не слишком надеялась на будущее. Раньше их семья жила довольно просторно. Потом они поменялись. Наташин дед — она его плохо помнила, дед умер, когда она была еще маленькой, — служил наверху. После его смерти бабка без конца плакала и жаловалась, что они все потеряли: и служебную машину, и дачу, и разные льготы. Ей это всегда казалось предельно важным.

Бабушка до смерти мужа не работала и даже не помышляла об этом. Избалованная, привыкшая к деньгам, удобствам и домработницам, она никогда не отличалась ни добротой, ни сердечностью. И сжатые в тоненькую ниточку, не умеющие улыбаться губы достались Наталье именно от нее. Зато круглые карие глаза тоже.

Резкая, всегда всем и всеми недовольная, раздражительная, несмотря на прекрасно прожитые долгие годы, бабушка разговаривала только на повышенных тонах, грубила, хамила соседям и родным, унижала бесконечно сменявших одна другую домработниц. Но самое скверное началось после смерти деда. Его внезапный уход, который бабушка расцепила не иначе как предательство и подлость по отношению к ней, довел ее до настоящего психоза, и она принялась злобно атаковать весь мир. Особенно, конечно, доставалось дочери и внучке.

Не имея ни одного дня трудового стажа, бабушка была вынуждена пойти работать. Проклиная свою жизнь и деда, она устроилась фасовщицей в ближайшую аптеку, где ненавидела всех и каждого и откуда, понятно, очень скоро ушла. Потом она часто меняла работу, благо в стране массовой безработицы недостатка в предложениях не наблюдалось: то медрегистратор в поликлинике, то приемщица в ателье. В ярости бабушка могла поднять руку и на взрослую дочь, а уж Наташе вообще без конца доставалось: она безумно боялась этой еще нестарой стройной женщины в модных брючках и не понимала, почему в сказках и детских книгах бабушки всегда такие любящие, заботливые и улыбчивые. Правда, есть еще и Баба-яга…

О материнской доброте тоже мечтать не приходилось. Наташа даже в детстве не задавалась вопросом об отце. Едва догадавшись о своей некрасивости и неполноценности и увидев со стороны мать, догадливая девочка тотчас поняла все.

Собственные проблемы мать выплескивала на Наташу точно так же, как свою обиду на жизнь вымещала на ней бабушка. И Наташа всегда со страхом ждала вечера, когда обе старшие Калинины вернутся с работы и начнутся взаимные оскорбления, крик, даже драки. А кончится все — обязательными слезами.

Только днем, в одиночестве, девочка чувствовала себя свободно и спокойно.

Мать работала в вузе: преподавала английский. От нее Наташа быстро и легко переняла основы языка и вскоре начала довольно бегло читать и бойко говорить. Ей многое давалось без труда, но главному — искусству общаться с людьми — она так и не смогла научиться. Справиться с внутренним зажимом никак не удавалось. В учебе выручали блестящие способности и память.

Сверстников Наташа всегда сторонилась, мать и бабушку ненавидела и мечтала от них как-нибудь избавиться. Уехать, например. Или даже убить. Подобная мысль не пугала Наташу своей откровенной жестокостью. Она жаждала отомстить и лишь терпеливо дожидалась нужного часа. В том, что ее время наступит, она ни на минуту не сомневалась. Что такое преступление? Сей отнюдь не литературный вопрос все чаще и чаще занимал Наташу. Переступить через что-то, через кого-то… Через закон, через себя? Ну, это совсем просто: внутреннего сопротивления возможному деянию и нравственного неприятия поступка не существовало. Жизнь потихоньку превратилась в непрерывный и увлекательный диалог с самой собой. Уединение стало привычным способом существования.

И поэтому никто не удивился, когда сначала Наталья запросто поступила в иняз, потом влюбилась в легкомысленного расхлябанного однокурсника, который впал в ступор, услышав о ее беременности, а придя в себя, сурово объявил, что содержать семью пока не в состоянии.

— А когда ты будешь в состоянии? — на всякий пожарный случай справилась Наталья, уже нисколько не сомневаясь в его ответе. — И будешь ли вообще?

Любимый рассеянно пожал плечами, мило улыбнулся и поглядел бесхитростными глазками.

Так Наталья осталась одна с дочкой Алиной на руках, с красным дипломом иняза и полным отсутствием всяких перспектив, поскольку брать на службу женщину с малым дитем ни одна уважающая себя организация, а тем более фирма, не хотела. Наталье и ее дочке грозило нищенское существование на деньги матери или, правильнее сказать, медленное умирание с голода. Но тут нежданно-негаданно возник родной, давно и прочно забытый папенька. Возник, как чудесный волшебник и спаситель.

— Как тебе врач? Понравился? — осторожно спросила Наталья, по обыкновению неслышно входя в комнату. — Что сказал?

Миша торопился, наспех раздраженно перебирая бумаги и записи и выбрасывая из «дипломата» ненужные. Муж даже не повернулся к Наталье: в последнее время он упорно избегал ее взгляда. Об элементарной вежливости вспоминать вообще не приходилось.

— Ничего особенного! Ерунда! — нехотя буркнул Каховский. — В общем, все в порядке. Хочется надеяться… Выписал что-то.

— А что выписал? — настойчиво продолжала допрос Наталья.

Нет, ну откуда у нее иногда берется такая невероятная настырность? Тихий караул…

— Ты подробно рассказал ему о себе? О своей раздражительности, перегрузках? У тебя же постоянно болит голова!

— Какие перегрузки и голова, Ната? — тотчас взорвался Михаил. — Обыкновенная работа, не выдумывай! Сделай одолжение! Я великолепно себя чувствую! Просто замечательно! Особенно когда ты не пристаешь с ненужными вопросами. Тебе бы на Петровке пахать от рассвета до забора. Может, устроить? Заодно и Маринину в два счета переплюнешь, запросто накатав груду метрочтива.

Наталья замолчала, понимая, что дальнейший разговор бесполезен. Их отношения уже давным-давно зашли в тупик.

Если честно, то сначала Михаилу казалось, что ему по-настоящему повезло с женой: она предоставила ему полную свободу и прекрасную возможность жить по собственному желанию и разумению, крайне редко задавала вопросы и почти не обращалась за помощью или советами. И нечего было сегодня так выходить из себя. Сумма плюсов все же постоянно превышает сумму минусов. Наталья даже ни разу не спросила, где муж в последнее время бывает по вечерам и почему совершенно перестал интересоваться ею как женщиной. Не спросила — и расцветай, травка! Хотя немного странно… С чего бы это?

Всегда сдержанная и уравновешенная, Наталья оказалась точно такой же и в постели, и именно это когда-то стало последней каплей, окончательно отклонившей их семейные весы в сторону разлада. Своды обрушились стремительно. В одно мгновение все сломалось и все сразу же стало на новые места: обломки семейной жизни, тяжелый невыносимый характер Каховского (он хорошо понимал, что с ним невозможно жить), проклятая неизбывная память о нищем детстве, его друзья… А в отношениях с Натальей — сплошное вранье. Порой было нестерпимо сознавать, как отлично он вошел в роль обманщика, сжился с ней и давно без конца лжет жене. И эта ложь будет длиться теперь долго, может быть, вечно. Ложь человека, женившегося без любви.

За последние счастливые для Михаила годы он привык к мысли, что Наталья — неотрывная и ничему не мешающая часть его бытия, второстепенная и почти забытая. Где-то она существует, в самой глубине сознания, далеко за кадром. И замечательно. Вполне устраивает. Главное, жена практически непричастна к его делам, к его жизни, а все остальное — мелочи. Не обращай внимания! Параллельные линии вроде бы соприкасаются только в очень отдаленном будущем. До него просто не дожить. Или не соприкасаются вообще…

Почему Наталья сразу согласилась на его предложение, Миша так никогда понять до конца не сумел. Хотя пытался. Единственное подходящее объяснение — она его полюбила — Каховский отверг с ходу, как абсолютно вздорное. Его никто никогда не любил и не мог любить — в этом не было ни малейших сомнений. Маленький, страшненький, робкий — тут даже обсуждать нечего. Но ведь выбор оставался за Натальей, за ней ведь кто-то там ухаживал, теща потом рассказывала, и в основном — не чета Михаилу. Очевидно, она — предусмотрительная, здравомыслящая, умненькая — хитро преследовала собственную выгоду, хорошо понимая, чего может добиться Каховский в будущем с помощью ее великого отца. Она лелеяла далеко идущие планы. Вот это уже гораздо ближе к истине.

Миша возненавидел Наталью почти со дня свадьбы. Сама мысль о том, что жена может быть ему нужна — пусть даже просто физически, или еще хуже — как кухарка и прачка, — приводила его в бешенство, приводила на грань безумия. Он становился практически невменяем и больше не отвечал за свои поступки. Не последнюю роль сыграла и абсолютная Натальина бесстрастность в постели. Неопытность холодной жены бесила — кто только ее воспитывал?! — а свою он упрямо не учитывал и ждать лучшего не хотел. Общежитские девчонки мало чему сумели научить Михаила. Или он сам не пожелал у них ничему учиться. Как шло — так и ехало… Многого не проси…

Ни одного раза, ни одной минуты Наталья не дала ему возможности насладиться гордостью мужчины, дарующего женщине счастье. Ему было бы легче порвать с нею, если бы он испытал это наслаждение. И он все еще надеялся…

В объятиях мужа она ни на минуту не забывалась, любила, закрыв глаза, неутомимо, но безрадостно. Наталья уклонялась от его поцелуев, крепко сжимая губы и отворачиваясь. А порой вдруг доставала мужа вопросами: «Тебе хорошо? А ты меня сейчас понимаешь? Миша, а ты изменился, когда мы поженились? Ну, в этом самом… А знаешь, я иногда думаю: «И это все? Для всех и у всех одно и то же? Но ведь это так мало для человека…»

Михаил отмалчивался. И тогда Наталья начинала неестественно страстно ласкать его, словно насиловала сама себя…

Несовместимость Каховских слишком быстро оказалась очевидной. Не выгорело… Они жили молча, одновременно далекие и близкие друг другу.

Зато застенчивый Михаил умудрился отлично поладить с матерью и бабушкой Натальи — после свадьбы он переехал к ним жить. Через месяц бабушка называла его не иначе как деточка, а мать целовала в лоб, возвращаясь вечером с работы. Наталья была сначала в замешательстве, а потом стала смеяться.

Хотя порой ей начинало казаться, что они объединились в тройственный союз нарочно, сговорились против нее — но почему, зачем, с какой целью? Ничего объяснять себе Наталья не собиралась и вникать в детали не желала. Оставалось ясным лишь одно: надо готовиться к худшему. Предначертано… Хотя на самом деле с переездом Михаила все изменилось удивительным, почти волшебным образом: жили тише, спокойнее, вечерами никто не кричал и не бранился. Ей повезло с мужем на все сто.

Однако теперь Наталья перехватила инициативу. Именно она начала устраивать скандалы по любому, даже самому незначительному поводу и доводить до слез не только тихую кроткую мать, по даже бабку, недавно перенесшую инфаркт. Они, конечно, пытались с ней спорить и возражать, пробовали просить и успокаивать, но Наталья дерзко набирала и набирала силу, упражняя голосовые связки в крике. На войне как на войне… Нервы уже не просто сдали, а настоятельно требовали привычного раздражения и последующей разрядки, и все в доме напряженно затаивались, со страхом готовясь к возвращению Натальи с работы. Она устроилась пока в школу. Роли переменились.

Разбухая от запоздалой подростковой агрессивности и недоброжелательства к самой себе, Наталья день ото дня становилась все грубее и жестче с домашними, вымещая свои душевные страдания на тех, кто ближе всего и безответнее.

Михаил мучился, понимая, что совершил очередную ошибку. Многого не проси…

Маленькая дочка Натальи, смешная, забавная, в перевязочках, с пухом на затылке, тоже сильно мешала ему. В квартире было очень тесно, а становилось все хуже и неуютнее: пахло пеленками, невероятно докучали детский крик и постоянный пар от кипятившихся бутылочек, сосок и белья. Словно в липкий пластилиновый сон, в тяжелую болезнь с высокой температурой и беспамятством, Михаил проваливался в жуткую черную бездну короткого слова «быт». Ад — тоже очень короткое слово. И жена. А ребенок, кажется, чересчур длинное…

— Будь добра, сними эти елочные украшения! Надоело! Неужели не ясно? — наконец сорвался Михаил, указывая Наталье на ползунки над плитой. — Тебе мало места на балконе и в ванной? А может, мне стоит переехать назад в общежитие? Какой-никакой выход! Всех устроит! Сразу все устаканится!

Наталья молча безропотно отвязала веревку.

И однажды ночью Михаил проснулся с твердым намерением убить жену. Осуществить свое желание он хотел давно, но постоянно что-то не позволяло, мешало. Той ночью таинственное «что-то» вдруг исчезло. Он лежал и всерьез размышлял, как добиться задуманного: слишком много сложностей, могут сразу же заподозрить, но запищала малышка. Наталья встала ее успокоить, а Каховский словно вернулся из небытия, очнулся от тяжелого бреда: что с ним случилось сегодня? Он упрямо пробует попасть в водоворот для особо упертых… Да, он ненавидел Наталью, но за что, за какую вину, почему? И это еще не причина… не повод… Мысли запутались, смешались…

В тот день в состоянии, близком к помешательству, Михаил поехал к Митеньке, мучительно пытаясь выговориться и найти слушателя. Любого, кто подвернется. Пусть даже Каховский немного о нем знает, несмотря на прошедшие годы. Митенька — вещь в себе, государство в государстве. Впрочем, Михаил маловато знал и о других, и о себе в первую очередь. Наши знания всегда призрачны и иллюзорны. Многого не проси… Так легли фишки.

Наталья с плохо скрываемым замешательством и беспокойством наблюдала за резкими, непонятными изменениями в характере мужа. Нет, к дому он, конечно, не прилип и бывал здесь еще реже, чем раньше. Но отношение к жене и дочке из откровенно агрессивного, враждебного вдруг стало равнодушно-вежливым, вполне терпимым. Иногда Наталья даже ловила слабый промельк внезапной доброй улыбки сквозь толстые, маскирующие глаза мужа стекла очков.

Наталья недоумевала, не понимая, радоваться ей или подозревать самое худшее. Изменилась и перестала бояться отчима и маленькая Алина, тоже тонко почувствовавшая совсем иную атмосферу в квартире Каховских.

Однако неясные подозрения продолжали тревожить Наталью. Михаил теперь не просто, как раньше, засиживался у друзей. Он начал исчезать из дома на субботы и воскресенья, на праздники, часто не приходил ночевать… Наталья не тешила себя никакими иллюзиями. Всякая близость с мужем довольно давно, едва начавшись, оборвалась. Никаких разговоров и выяснения отношений Михаил терпеть не мог, и любые попытки его разговорить всегда заканчивались яростным ненавидящим криком. Повторять прежние ошибки не хотелось. Поэтому Наталья потихоньку самоустранилась, замкнулась, осталась наедине с дочкой, только начинающей осмысливать и постигать действительность. Женщине трудно объяснить, даже просто невозможно, что такое друзья для мужчины. Она ни за что не поверит и все равно будет упорно высматривать разлучницу. Хотя Михаил просто пропадал теперь у Митеньки и Денисика да бродил по Москве с Ильей. И наслаждался жизнью.

Мысль о разводе не приходила Наталье в голову. Самым тяжелым в ее положении оказался немудреный и уже не требующий никаких доказательств ответ на безмолвный вопрос Каховского: почему она выбрала именно его: застенчивого, депрессивного коротышку в очках? И почему захотела остаться с ним? Что их связывает? Да, в сущности, ничего…

Жизнь замешана на парадоксах: Наталья когда-то по-настоящему любила Михаила. И даже сейчас, когда стена, выстроенная между ними Мишей, явно не собиралась рушиться по примеру берлинской, Наталья не представляла своей жизни без него. Потому что без Натальи существование Каховского станет невыносимым, невозможным. Ему без нее не выстоять. Застенчивый и робкий от природы Михаил беззащитен и беспомощен. На редкость слаб. И, нуждаясь в доброте и опоре больше, чем другие, с детским упрямством и злобой отвергает Натальину помощь. Когда-нибудь пройдет. Либо не пройдет никогда…

Все равно Наталья не сможет оставить его на произвол судьбы — особы взбалмошной, непутевой и ненадежной. Ее произвол чересчур непредсказуем и часто несправедливо суров. А Наталью потом насмерть замучает совесть. Страдания Михаила станут ее страданиями, его муки превратятся в Натальины… И тогда ей наверняка не устоять. А устоять им обоим необходимо. И вообще она думает прежде всего не о нем, а о себе и о дочке. О семье. Какой-никакой… Нормальный естественный эгоизм.

Каховскому действительно очень повезло с женой. На все сто. Так-то оно так… В самой глубине души он отлично понимал это. Но опускаться на ее дно не было никакого смысла.

ГЛАВА 16

Неожиданно возникший когда-то перед свадьбой дочери из небытия отец Натальи оказался человеком в этом мире не последним. Партфункционер, оставшийся не у дел, но кипящий от избытка энергии и желания действовать, переполненный неуемной активностью и целеустремленностью, он, разойдясь в очередной раз с очередной женой и проклиная ее и всю ее семью, явился в дом Натальи. Никто не понимал, зачем он сюда ходит, и все строили самые разные предположения. Михаил мучился от нежданных визитов совершенно чужого ему, незнакомого человека. Наталье было просто интересно, а лучше всех чувствовала себя ее дочь, которая обрадовалась появлению в доме нежданного дедушки. Вообще, казалось, в жизни теперь больше плюсов, чем минусов. Сначала пришел этот новый мамин муж, потом — дед. Появились мужчины. А это не может не радовать женщину, даже такую кроху.

— Доченька, — пророкотал отец Натальи однажды, внимательно рассматривая Михаила, который всякий раз ежился и сжимался под его взглядом, — нужно менять жизнь! Основательно и жестко! Делать крутой поворот к лучшему!

— Давай делать! — усмехнулась Наталья. — Ты за рулем?

— Ну, конечно, я, кто же еще? — самодовольно хохотнул новоявленный отец. — Программа такова — зубная паста и игрушки!

— Что-о? — вытаращила глаза изумленная Наталья.

— Игрушки, игрушки! — радостно захлопала в ладоши и запрыгала Алина. — У меня будет много новых игрушек! Ура!

Михаил сидел молча, недоуменно уставившись на тестя рыжими глазами. Бабушка Натальи хмыкнула и выразительно покрутила пальцем у виска.

— Жениться, Леша, надо было пореже! — назидательно и осуждающе-сурово произнесла она. — Эти твои бесконечные жены до добра не доведут! Какая психика может это выдержать?

Мать Натальи, которая бывшего мужа принимала всегда с глубокой скорбной складкой возле рта, напоминая зятю тетю Белу, повернулась и ушла в комнату, откуда через две минуты донесся меланхоличный голос диктора.

— Да-да! — уверенно подтвердил тесть. — Зубная паста и игрушки! На них, и только на них сейчас надо делать деньги. Я абсолютно серьезно! — он перевел взгляд на зятя. — Ты, Мишутка, будешь тут главным. После меня, естественно! Мы закупаем в столице нашей родины зубную пасту, прямо коробками, и везем ее с тобой куда-нибудь подальше, в Мурманск например. Где этой самой зубной пасты днем с огнем не сыщешь. И продаем там втридорога. Расхватают как миленькие.

— Это называется спекуляция! — грозно определила бабушка и подняла суровый перст. — Вас посадят!

— Да ну! — весело махнул рукой тесть. — Посадят, как же! Пришли иные времена! Нынче за это не сажают. Да и вообще глагол «сажать» как-то выпал из употребления властей в любом смысле этого слова. Теперь его вполне подменили глаголы «купить» и «продать». А что? Ничего! Обходимся. И даже неплохо. Готовься, Мишутка, к походу!

Михаил вопросительно глянул на Наталью. Она смеялась. Похоже, воспринимала ситуацию, как игру.

— Ты… согласна? — робко спросил Миша жену.

— Она согласна! — провозгласил тесть.

Наталья покосилась на мужа. Задавленный, безынициативный, тихий… Может, хотя бы ее отец заставит его двигаться, приучит к деятельности, заразит своей энергией… А паста… Ну какая разница?.. Пусть будет паста…

И Наталья весело кивнула.

— Даже интересно… Я тоже буду закупать. В одном месте ведь сразу не купим.

На дворе стояли девяностые годы XX века. Дул ветер перемен. И этот ветер менял многих…

Торговля или спекуляция, как говорила бабка Натальи, пошла ходко.

— Мои успешные мальчики! — смеялась Наталья. — Торгонавты мои, торгонавтики!

Вдвоем с тестем Михаил резво перепродавал зубную пасту в самых разных градах и весях. Россия, совершенно изголодавшаяся и отчаявшаяся, готова была эту самую пасту жрать с завидным аппетитом. Хотя поначалу Миша смущался, боялся, ежился, пугливо озирался в поисках милиционеров.

— Не боись! — важно говорил тесть. — За мной не пропадешь! А менты — они тоже люди. Живые и обычные. Дашь в лапу — и отвалятся.

— Я не умею давать… — лепетал Михаил.

— Не умеешь — учись! В жизни пригодится. Смотри, как это делаю я, — поучал тесть.

И через два месяца Миша уже довольно ловко покупал и продавал, зазывая людей тонким голосом:

— Зубы чистить, зубы чистить! Самые лучшие средства для ваших зубов!

Тесть слушал и довольно похохатывал. Наталья дразнила отца и мужа, называя их зубочистами. И Михаил, хотя в душе обижался на нее, все-таки испытывал несказанную гордость оттого, что стал другим, многому научился, кое-что теперь умел сам, на что-то был уже способен…

Тогда еще рынки не были схвачены таким плотным блокадным кольцом, как позже. Хотя пару раз к продавцам пасты и липли какие-то темные личности с требованием своего навара. Тесть давал. И сразу менял или место стоянки, или город. Все обходилось в лучшем виде. Кто бы сомневался…

Получив довольно много денег и открыв несколько счетов, Каховские-Калинины — Ка-Ка — насмешливо и ласково называл их тесть — решили двигаться дальше. Одной зубной пастой не проживешь. И открыли на дому свой собственный кооператив по производству игрушек. Назвали его неоригинально «Колобок». А что тут ломать головы? Лишь бы деньги приносил… Занимались производством пластмассовых игрушек, за которые так ратовал отец Натальи.

Игрушки прекрасно продавались. Доходы семьи моментально резко выросли — до четырех тысяч рублей в месяц. По тем временам это были огромные деньги. Ведь высококвалифицированный инженер зарабатывал максимум две сотни.

Свой институт, куда он поступил с таким трудом, Михаил бросил. Да и зачем ему теперь диплом — никчемная бумажка, — когда деньги можно и нужно зарабатывать иначе, без его помощи?

Дед решил занять делом и маленькую внучку. А что ребенку делать целый день? И ловко приспособил ее к работе. Наталья не возражала. Михаил удивлялся ее спокойствию и безмятежности, а заодно — и алчности. А Алине нравилось совать ручки под горячий пресс, чтобы запаивать целлофановые пакеты с резиновыми куклами-матросами, Красными Шапочками и Бабками-ежками. Делала свою работу девочка охотно и аккуратно, поэтому обошлось без производственных травм.

Михаил вначале был очень хорошим мужем и отцом. Он не курил, пил только шампанское, старался держаться. Но существовала у него одна запретная тема: Миша грубо прерывал любые расспросы о его давно погибших родителях. Тема эта действительно была больной.

«Я так рада, что ты женился, Мишенька, — писала бабушка рукой Саньки. — Кланяйся от меня Наташеньке… Увидеть бы мне ее да девочку Алиночку… Уж как Бог даст…»

Позже, под мощным влиянием тестя, в голове Михаила зародились уже совсем другие мысли. Каховский возмечтал сначала завоевать Россию, а потом — мир. Ну и что в этом необычного? Все стараются добиться первого места в жизни… Даже дети, в играх и учебе, постоянно пробуют победить остальных, стать лучше всех.

И в девяностые, в разгар буйной деятельности второго Бориса на русском престоле, Каховский создал с помощью все того же тестя подряд четыре фирмы: «Ультра-технология» (он называл ее «Утка»), «Москва-транс», «ГУМ» (Глобальная уникальная механика) и «НТВ» (Новейшая техника века). Фирмы занимались производством товаров народного потребления и посреднической деятельностью. Михаил немного играл и забавлялся, развлекал сам себя, не выдумывая, а выбирая аббревиатуры, хорошо всем знакомые. Милое дело…

Рубикон вновь был перейден, и Михаил вступил в новую опасную и увлекательную игру, внутренне собранный, ликующий и готовый работать двадцать четыре часа в сутки. Сначала пришлось именно так. Надо было идти до конца. Работоспособного, тщеславного, честолюбивого от природы Каховского это нисколько не смущало и не тревожило. И все-таки он оказался в пролете: сразу стало довольно трудно выкраивать время для приятелей. Они опять отошли на второй план. Теперь Михаилу требовались другие приятели: ловкость, хитрость, змеиная гибкость… Он стал мало говорить, выработал манеру произносить фразы без всякой интонации в уверенности, что это придает словам солидность и хорошо скрывает двусмысленность. Он почти перестал смеяться. Каховский был поглощен своими новыми мыслями: не покоряться обстоятельствам, остаться верным своим желаниям, стойко держаться на плаву — это были уроки его непростой жизни.

Михаил понял, что тот, кто хочет многого и борется за достижение своей цели, в итоге и достигает большего, чем тот, кто может всего добиться запросто. Например, те же мажоры, сынки и дочки богатых родителей. Старый спор приятелей…

И еще одну истину открыл для себя Каховский — богатство и честность несовместимы. Примерно девяносто процентов наших миллионеров, обязанных богатством лишь самим себе, — преступники, которые шли на риск, имея один шанс из пятисот, и выкручивались лишь благодаря счастливой случайности. А с честных трудов, как говорит пословица, не станешь богат, только горбат…

Михаил теперь жил согласно этому неписаному закону. Да и много ли нынче на свете честных? Сытых — немало, а честные — где они!

Но с точки зрения духовности любая кража — бессмыслица и самообман. Что значит «украсть»? Взять незаметно и обязательно так, чтобы не понести наказания. Но можно ли взять незаметно от Господа Бога? Да нет, это невозможно ни в одном уголке Вселенной, даже самом офшорном. Можно ли взять чужое и нигде, никогда не получить за это наказания свыше? Тоже нет. Значит, данная установка о воровстве — абсурд в самой своей основе. Но все равно без хитрости, без обмана никак нельзя прожить, такова уж жизнь. Каховский был в этом почти уверен.

Где ты, бабушка Таня?..

— Никогда не признавай за собой никакой вины! — заботливо поучал Михаила тесть. — Притворяйся добропорядочным, и все тебе поверят. Мало ли кто в чем виноват — всех не накажешь! И всех не пересажают! И вообще любое воровство — это же настоящее творчество, ты пойми! Тут сколько фантазии надо, сколько полета! Воровское призвание — это же искусство, потому что в нем есть все составляющие искусства: призвание, вдохновение, воображение, изобретательность, честолюбие и долгий тяжкий искус. В нем отсутствует только добродетель, увы… Ну и ладно… Знаешь, кто в деревнях идет в конокрады и браконьеры? Самые одаренные натуры!

— В самую точку… — хмыкнул Михаил. — Цыгане, например… — и вспомнил Илью.

— А что цыгане? — воскликнул тесть. — Да они и есть настоящие таланты! Поют, пляшут, на гитарах бренчат! Ты так попробуй! Ни фига не выйдет! Не всем даны руки одной длины. Нет, вора по призванию, с этой самой природной жилкой, ничем не переманишь в простые будни честного и нудного прозябания! И если бы воровские изобретательность, знание психологии, самообладание и смелость, актерские способности обратить в добрую сторону, то, конечно, эти люди принесли бы немалую пользу стране. Но попробуй обрати! — Тесть усмехался. — Только воруй, Мишутка, по-умному, по-честному воруй, если можно так выразиться. На людей никогда не надейся. И многого от них не жди. Выучи одно — мы все для того живем, чтобы взять, а не дать. Вот с такой задачей.

Да, в самую точку… Люди, преследующие в жизни одну цель — разбогатеть во что бы то ни стало, — сознавая низость и подлость средств, которыми они для этого пользуются, всегда прикидываются высоконравственными и чистыми. И в конце концов, начинают таковыми казаться одураченным согражданам.

А человеку стоит отступить от закона хоть раз — и потом уже он не знает, где и как остановиться. Значит, выполняй другое правило — если ты собрался что-то нарушить, сначала хорошенько изучи то, что собираешься нарушать. Законы прежде всего. Плохое в жизни надо знать так же, как и хорошее. Поэтому Каховский давным-давно, еще на заре зубной пасты, завел своего юриста. Порекомендовал его фарфоровый Митенька.

— Роднулька, — ласково заметил он при этом, — сдается мне, что опасные люди — вовсе не политики, которые все-таки имеют в виду некоторое общее благо хотя бы на словах, а именно крупные дельцы, преследующие исключительно личную выгоду. Уж они-то знают, чего хотят. И если дать им волю — они погубят всю страну. Но безнаказанность не может длиться вечно…

Философ… Мыслитель… Каховский злобно прищурился, но промолчал.

И именно в то лето ему впервые не повезло. Следственное управление ГУВД столицы возбудило уголовное дело по поводу хищения дизельного топлива с нефтеперерабатывающего завода. Михаил в то время руководил малым предприятием, купившим топливо по фальшивым документам. Заместитель прокурора Москвы санкционировал арест Каховского. Только дело странным образом заглохло, едва начавшись. Выручил преданный тесть… Ему вовсе не хотелось осиротить единственную внучку.

К концу девяностых Михаил контролировал около половины акций одной из крупнейших российских нефтяных компаний. Зато отношения в семье Каховских запутывались все сильнее. И неожиданно в них вмешалась падчерица.

Возвращаясь из своих вояжей по стране — бизнес требует забот! — безумно уставший Михаил в перерывах в основном валялся на тахте, тупо уставившись в потолок и изредка потягивая коньяк, бутылку которого предусмотрительно утаскивал за собой в спальню.

Тогда к нему тихонько, осторожно приближалась девочка, располагалась возле на ковре со своими игрушками и пыталась, как могла, развлечь своего нового папу. Но он почему-то, к ее большому удивлению и разочарованию, никак не реагировал ни на мишку, ни на собаку, ни на куклу Барби. Что ни покажешь, ему все неинтересно. Бедная Алина уже исчерпала собственные невеликие возможности.

Иногда Михаил думал, что, если бы у Натальи был сын, он стал бы для того совсем другим, настоящим отцом. Он обманывал сам себя и виновато поглядывал на девочку, слишком часто, на его взгляд, укладывающую Барби в постель вместе с куклой-мужчиной.

— Это ее муж? — спросил как-то Михаил.

Проявлять нездоровый интерес не стоило.

— No, — охотно ответила обрадованная девочка.

Наконец-то папа начал осмысливать действительность и задавать разумные вопросы!

— Ее муж на работе. Он там всегда и очень поздно возвращается. А иногда не возвращается оттуда вовсе. А это ее друг. Бойфренд. Он так называется.

Ну и зарез!.. Слегка осоловевший от коньяка Каховский приподнялся на локтях и с болезненным интересом уставился на девочку: что еще за новости? Откуда она в свои неполные шесть может разбираться в подобных тонкостях и разыгрывать сцены из семейной жизни похлеще стокгольмского гения кинематографии?

Вошла Наталья, напоминая о том, что пора обедать, и по обыкновению предлагая принести поднос с едой сюда. Михаил отмахнулся и сразу поинтересовался у нее, где все-таки находится супруг прелестной Барби. И подозрительно взглянул на жену. А может… Почему бы и нет? Его же вечно нет дома! Но именно сегодня греющая когда-то мысль о разводе показалась страшной и невыносимой. Нет, только не это! Хотя бы сейчас… Наталья засмеялась и насмешливо посмотрела на мужа.

— Алиночка никогда не укладывает его с Барби по неизвестным мне причинам. И на вопросы по данному поводу не отвечает. Очевидно, она уже очень хорошо знает жизнь.

В тоне Натальи звучала неприкрытая нехорошая ирония.

Алина молчала, словно не слышала мать, и продолжала увлекательную игру. И Наталья прекрасно воспользовалась редкой удачей, давно не выпадавшей ей на долю, и мирным настроением мужа.

— У тебя, кажется, появилось свободное время, — вскользь довольно справедливо заметила она. — И мне бы хотелось, чтобы ты съездил к врачу. Ты сильно устал и знаешь об этом лучше меня.

Михаил мельком глянул на Наталью. Да, он, конечно, знает лучше… Очень лучше… Возражать и спорить почему-то не тянуло. К врачу так к врачу. Сегодня проще уступить бесконечным просьбам. Наташка давно носится со своей замечательной идеей. Может, после ненужного визита к эскулапу отстанет от него наконец. Есть кое-какая надежда… Жена не давала Мише даже рта раскрыть, перехватив долгожданную инициативу — как она по ней соскучилась! — и не желая так просто расставаться с великой свободой слова.

— Мне давно порекомендовали хорошего невропатолога, — упоенно развивала свою мысль Наталья.

Замкнуло ее на дурацком неврозе! И еще на пристрастии мужа к алкоголю… Коньячные и пивные бутылки в доме ее просто бесили.

— Ты можешь поехать прямо сейчас. В общем, когда соберешься… Спорт — это, конечно, необходимо, но я боюсь, он тебя больше не выручает. Если не возражаешь, съездим вместе.

Именно то, что требовалось…

— Хочется надеяться, что я уже чуточку ориентируюсь в Москве, — нехотя соглашаясь, буркнул Михаил. — Или ты подозреваешь у меня топографический кретинизм? Объясняй, куда ехать…

Спорить с ней было лень.

Консультация, разумеется, оказалась совершенно бессмысленной. Пустырник, транквилизаторы, холодный душ… Бег в парке по утрам… Абсурд! Тихий караул…

Возвращаясь за полночь домой (заглянул все-таки на обратном пути в казино), Михаил жалел о напрасно потраченном времени. Никакие врачи и развлечения помочь ему сейчас не в состоянии.

Но утренний разговор с женой — вчера она уже спала — закончить так просто, на привычной ноте, не удалось. Дверь распахнулась, и влетела босая Алина в пижаме. Щуря сонные глазки, девочка подошла совсем близко и остановилась рядом, сладко обдавая детским, теплым и молочным запахом. Наталья и Михаил недоуменно переглянулись.

— А куда мы с тобой завтра идем? — спросила Алина.

— Не понял… Разве мы собирались? — изумился Михаил.

Ну и балдеж… Наташа удивленно подняла брови: кто обманывает — муж или дочь?

Когда-то несколько лет назад ее просто удивил этот маленький рыжеватый человечек, чересчур часто машинально нервно поправляющий очки. Что в нем такого необычного она тогда увидела? Почему выбрала именно его? Почему на него поставила?.. Любила ли его по-настоящему? Назойливые вопросы по-прежнему требовали ответов…

— Ты забыл, потому что у тебя очень много работы, — объяснила суть дела не по годам смышленая девочка. — Ведь сам сказал вечером «отл»! Мы только не успели решить куда. Между прочим, завтра суббота.

Действительно, суббота. И идти ему совершенно некуда. В полном пролете… По нулям… Приятели вновь растаяли в бензиновом московском воздухе. Стало быть…

— Если ты подскажешь, куда тебе хочется… Сделай одолжение, — неуверенно начал Михаил. — Что там у нас имеется в запасе…

Наталья, кажется, потеряла всякую способность соображать: глаза сделались квадратными, рот приоткрылся… Могла бы держаться и поумнее!..

У Алины в запасе кое-что имелось. Вероятно, программа продумывалась заранее, с вечера.

— Ну, во-первых, в зоопарк, — решительно заявила девочка. — Мне кажется, ты давно не видел слона.

Она, безусловно, не ошибалась.

— А во-вторых, на митинг! Скажи «хор»!

— Куда? — Михаил растерянно сел в кресло.

Какая уж тут работа… Или у Каховского плохо не только с головой, но и со слухом? И он просто ослышался? Наталья, чтобы не засмеяться, прикусила губу. Ребенок слишком политизирован, а Наташка хохочет. Тут плакать надо горькими слезами!

— Это мысль, очень мысль… И на какой же митинг ты собираешься? — Михаил подвинул кресло поближе к Алине.

— На санкционированный, конечно, — пояснила девочка, явно удивленная недогадливостью и неосведомленностью отчима. — На другие ходить опасно, мне мама объясняла!

Очевидно, Наташке абсолютно нечего делать. Это само собой разумеется.

— Мама сказала, ты знаешь, где какой митинг, — уверенно продолжала Алина, переступая на ковре босыми ножками.

Может, ей дует из двери?

— Взрослые должны все знать!

Кто бы сомневался…

— Там интересно, я видела по телевизору: разноцветные плакаты, все кричат и хлопают. А детей сажают на плечи, чтобы было видней!

И девочка выразительно посмотрела на Михаила: ей определенно хотелось к нему на плечи.

— Тебе не холодно? — спросил он. — Наташа, по-моему, здесь сильно сквозит! Ты разве не замечаешь? О митинге мне нужно разузнать поподробнее. А слон… Вообще-то милое дело. Ну, пусть будет слон, я не возражаю. Возможно, как раз он мне нынче необыкновенно требуется. Не исключено.

И поймал на себе пристальный, изучающий взгляд Натальи.

ГЛАВА 17

В субботу утром счастливая Алина устроилась на переднем сиденье машины и терпеливо ждала, пока мать, наконец, закончит давать отцу ценные указания.

Готовый в любую минуту взбрыкнуть, Михаил выслушивал ее, стиснув зубы, стараясь по возможности не сорваться и не высказать Наталье все, что он о ней думает. Он вынес, не дрогнув, наставления по поводу конфет, пепси-колы, пиццы, «Макдоналдса», мороженого, дождя, урагана, смерча, землетрясения, наводнения, плохих тормозов джипа, допустимой скорости, неплотно закрытой дверцы, атаки чеченских сепаратистов, но, когда дело дошло до опасности непосредственного общения ребенка с животными, Михаил не выдержал. Да тут любой бы взорвался!

— Наташа, хочется надеяться, что у меня тоже имеется кое-какое соображение! — прошипел он. — Или у тебя есть серьезные сомнения по этому поводу? Странно, что ты не вспомнила о сегодняшнем нашествии инопланетян и неминуемой к вечеру атомной войне. Вот счастье-то! И на том спасибо. Какой-то словесный понос! Фиолетовая жуть! Алина, закрывай дверь, и поехали. Помаши маме ручкой! Мы будем к обеду. Когда надышимся вволю свежим воздухом Садового кольца. Всех благ!

— Мах-мах! — сказала беспредельно довольная девочка, даже не взглянув на любимую маму, и, как только они отъехали, посоветовала: — Ты учись у меня: все выслушивай, говори «отл», а потом, когда останешься один, поступай наоборот и делай все по-своему!

Михаил покосился на нее: в общем-то он так всегда и делает.

— Ну, спасибо! — сдержанно поблагодарил он. — У тебя уже богатейший жизненный опыт. Что будем смотреть, кроме слона? Какая программа действий?

Алина радостно защебетала, болтая ногами и просвещая незнакомого с миром фауны отчима. Любимая кукла Барби — без нее ни шагу! — лежала на сиденье рядом. Она все-таки удивительно напоминала очаровашку Дени. Михаил свернул в правый ряд и притормозил у тротуара. Алина взглянула удивленно: до зоопарка было еще далековато.

— К сожалению, тебе придется пересесть назад, — сказал Каховский. — Я совершенно забыл, что детей нельзя возить впереди.

— Не хочу! — категорически отказалась девочка. — Мне там будет скучно без тебя! Что я там буду одна делать? И тебе нужно дослушать про бегемота, я еще не досказала до конца.

Михаил снова искоса взглянул на это непонятное создание. В сущности, она абсолютно права…

— Ну, будь по-твоему! Бегемот — это действительно важно, — легко сдался он. — В конце концов, заплатим штраф… Но лучше, как только увидишь дядю с палочкой или милицейскую мигалку, ныряй на пол! Поняла? И носа не высовывай!

— «Хор»! — засмеялась Алина. — А здесь ножки отапливаются?

Михаил включил печку и приподнял в машине стекло: девочку может продуть, потом Наталья заест насмерть. Один-единственный раз поехали, и вот вам, пожалуйста, финита: ребенок в соплях, а она столько предупреждала…

В зоопарке Алина снова потрясла отчима, полностью оправдав последнее наставление Натальи: девочка, как обезьяна, залезала на решетки клеток куда-то вверх и явно рвалась пообщаться с четвероногими узниками самым непосредственным и тесным образом. Проклиная все на свете и чертыхаясь про себя, Михаил без конца сдергивал Алину с клеток и терпеливо объяснял, стараясь не заорать, что подобные затеи крайне опасны, до добра еще никого и никогда не доводили и что мама как раз напоминала… На Алину большого впечатления это не производило. Похоже, отчима она просто держала за дурака. Резвая девочка бежала к следующей клетке, и все повторялось сначала.

Взмокший от напряжения и ненужной ему ответственности, Каховский сознательно решился на ложный шаг и предложил Алине почему-то строжайше запрещенный Натальей «Макдоналдс». Там все-таки ребенок будет сидеть на стуле. Да и тигров с медведями в кафе пока не наблюдается. Однако Алина действительно имела слишком хорошие представления о жизненных сценариях.

— Мы пойдем туда обязательно, но после того, как я все здесь посмотрю! — заявила она и очень разумно добавила: — А «Нестле» ты мне купи сейчас! Скажи «отл»! — и помчалась дальше.

Вокруг мельтешили дети, озабоченно суетились родители, перекормленные звери смотрели на людей с нехорошим выражением презрения и осуждения. Солнце припекало все сильнее, очевидно, нужно было что-то расстегнуть на Алине или что-то там снять — Наталья предупреждала на случай тропической жары. Михаил судорожно попытался вспомнить, что именно, но сил на это уже не осталось: девочка с ее неугомонностью поглощала его внимание целиком. Поэтому он разумно решил положиться на интуицию маленькой женщины: эти создания всегда отлично знают, от какой детали одежды нужно отказаться в самый подходящий для такого события момент. Правый висок потихоньку наполнялся мучительной болью.

— Алина, нам пора! — крикнул Михаил, уже вполне освоившись с ролью родителя. — По-моему, ты насладилась вполне! Иначе кафе на сегодня отменяется!

Девочка остановилась и посмотрела удивленно: мнения не больно-то сообразительного отчима она, конечно, не разделяла. Но «Макдоналдс»… И Алина послушно побрела к машине.

Вечером Наталья тихо вошла в комнату и осторожно села рядом. Михаил недовольно, резко отодвинулся к стене: что на этот раз?

— У тебя опять болит голова? — полуутвердительно спросила Наталья.

К чему дурацкие ненужные вопросы? Лучше бы принесла эффералган…

— А где рецепты, которые ты получил у врача?

— Возьми на столе, — буркнул Михаил. — Это не панацея и вообще благоглупости. А сегодня я просто устал от Алинки: она носится как оглашенная. Кроме нее, по-моему, никто из детей в клетки не совался. Абсолютно неуправляемый ребенок.

Сказал и тут же пожалел о неосторожно сорвавшейся фразе: девочке есть в кого быть именно такой. И внешне она похожа на мать, хотя природа над ней потрудилась значительно больше: миниатюрная Алина, с мелкими, почти правильными чертами лица, росла изящной и складненькой.

— Тебе звонили, — сказала Наталья, разумно решив не вдаваться в детали и подробности воспитания Алины.

Михаил быстро приподнялся на локтях.

— Кто? Разве мобильник не работает?

— Я не в курсе твоего мобильника! — заявила жена. — Звонило множество народа, большинство не представлялось, но главное, конечно, Дронов, который очень интересовался, собираешься ли ты, наконец, у него появиться. Говорит, не видел тебя полгода.

У Наташки потрясающее умение капать на мозги… Михаил опустился на подушку. Господи, как болит голова!.. И нет ему спасения… Какие-то никому не нужные приятели…

— Едем дальше — едем в лес… Стало быть, тебе достался позвоночный день, бедолага. Не повезло, — пробормотал он. — Только контакты — нынче не моя проблема. Очень не моя… А полгода — просто гипербола. Неужели неясно? Бросил общаться… И расцветай, травка! К чему лишние заморочки? Да и последний умишко ку-ку! Надыбать ничего не в состоянии… Ты ведь сама так когда-то считала, не вздумай теперь отрицать. Дразнила Мишей-зубочистом. Сунула отца мне в руководители…

— Я ничего не отрицаю, — сказала Наталья. — Отрицание — это уж твое основное занятие. И ты иногда им слишком увлекаешься. Разве тебе действительно больше не хочется учиться? Почему-то не верится. Но ты ведь бросил институт. Зачем?

Каховский покосился на жену. Недоверчивая… Умная… Это нечто… И по обыкновению проявляет дурацкую настырность. Раньше вроде такой не была…

— Постараюсь объяснить, — неожиданно сказал он. — Чтобы ты не приставала ко мне в дальнейшем с подобной ерундой. Я бросил все не после неудач, хотя ты, оценивая меня как неудачника, не ошиблась. Я плюнул, когда один человек в вузе заявил мне открытым текстом, что купить диплом нынче куда легче, чем протирать пять лет штаны на институтской скамье. А я — вечный непроходняк. Сподобился… До крайности замечательное, хотя и несколько ошарашивающее объяснение. В духе времени! Безупречная формулировка и сплошной позитив. Устраивает? Меня устроило на все сто процентов. Стало быть, в общем и целом могу и умею, но опять нагрелся на капитализме. Не выгорело… Продолжать не решился. Не хватило духу и сил. Без вариантов. Захочу — куплю и диплом, и кандидатскую. С докторской заодно. И давай лучше оставим все это за кадром и сменим тему.

Интересно, почему Каховского вдруг потянуло на откровенность?.. Решил рассчитывать на свои собственные силы. Абсурд… Он чересчур легко и быстро ломается, Наталья права. А жизнь… Жизнь сложилась лучше, чем он боялся, но хуже, чем ему хотелось… Сумма плюсов все же постоянно превышает сумму минусов.

На мгновение Михаилу стало жалко жену: такое у нее было опрокинутое, потерянное лицо.

— Тебе принести чай или кофе? — тихо и расстроенно спросила она.

— Чай, — попросил Михаил. — С сахаром. И с какой-нибудь таблеткой. На твой вкус. И позови, пожалуйста, Алину. Это нечто…

Снова внимательный испытующий Натальин взгляд из-под ресниц. Опять ее замкнуло на идиотских рассматриваниях! Ничего нового не намечается.

Алина влетела ветром и с размаху бросилась на тахту к отчиму.

— Тебе нравятся «Руки вверх»? — поинтересовалась она. — Я от них просто тащусь! Там поет один мальчик в лифчике! Очень крутой клип!

Мальчик в лифчике?! Михаил едва не застонал.

— Мне кажется, Алиночка, — осторожно начал он, — что у тебя не самый удачный подбор клипов. И может быть, ты слишком часто смотришь телевизор?

Надо поговорить с Натальей…

— А телевизор сам подбирает, что мне смотреть. — вполне логично объяснила Алина и радостно сообщила: — Завтра воскресенье!

Кто бы мог подумать… Очень сообразительный ребенок. Есть в кого…

— Ты удивительно проницательна, — заметил Михаил. — Стало быть…

— Yes! — пронзительно завизжала Алина, и Каховский снова начал бояться за свой слух. — Мы куда-нибудь опять поедем! Скажи «хор»!

Михаил неслышно вздохнул: вариант был единственным.

— И программа имеется? — спросил он, нисколько не сомневаясь, что у Алины есть и четко обдуманный план, и боевая готовность к действиям.

Только бы не санкционированный митинг…

— Имеется! — столь же звонко прокричала девочка. — Мы поедем за город! На пленэр! К кому-нибудь на фазенду!

Это было немногим лучше митинга. Дачи у Каховских-Калининых не было: не захотели возиться. Поэтому жену с дочкой Михаил обычно отправлял летом в Болгарию или Прибалтику, оставаясь на три месяца полностью свободным.

— Интересно, к кому? — растерянно спросил он. — Случайно, не знаешь? Неплохо бы подсказать… Сделай милость… Только не кричи, как укушенная мартышка!

— Ну, у тебя же есть приятели! — уверенно заявила Алина. — Мама говорит, что их очень много. Даже слишком. А как кричит укушенная мартышка?

Ах, мама говорит?! Что там еще говорит мама?

— Укусят — узнаешь! А это обязательно случится, если ты будешь продолжать лезть подряд во все клетки. Дай-ка мне со стола телефон, — попросил Михаил девочку, и она с готовностью принесла мобильник.

Каховский позвонил Митеньке. Тот нисколько не удивился, услышав голос Михаила, и сразу прервал его извинения.

— Ты ни от чего серьезного меня не оторвал и оторвать не мог, — спокойно объяснил повзрослевший мальчик-снегурочка. — Все то же самое: неплохие ликеры и симпатичная, ласковая девочка. Очень даже приятная. Ничего нового. И ничего такого, от чего нельзя было бы отвлечься. Я тебя слушаю.

Просьбу друга Дронов тоже воспринял без всякого удивления.

— Дочка Натальи? Это хорошо, — спокойно сказал он. — Завтра в любое время, когда тебя устроит. Я буду один. Дорога тебе прекрасно известна. И я очень рад, наконец, с тобой повидаться, роднулька. Живешь ты по-прежнему кувырком. Все мотаешься по нефтяным землям?

Видеться они перестали после высказывания Митеньки по поводу обязательности наказания.

Алина сидела рядом, болтала ногами и с интересом слушала разговор. Стало быть, «отл»…

— Мы едем завтра к дяде Мите. Yes? — спросила она, едва Михаил отключил телефон. — Вот видишь, а ты говорил, что некуда! А там есть лес и речка?

Современный ребенок замечательно ориентировался в жизни. Не слишком похоже на Наталью. Очевидно, исключительно веяние времени. Или влияние дедушки?

Выслушав, как всегда, бесконечные Натальины наставления, Михаил посадил утром Алину в машину, но, прежде чем опуститься на сиденье рядом с девочкой, повернулся к жене:

— Ты высказалась полностью? Вот счастье-то! Хоть какое-то. Сыпала словами без остановки… Тогда, будь добра, разреши, наконец, высказаться мне. Мы вернемся вечером. Как только — так сразу…

Он пристально, задумчиво посмотрел в Наташины довольно неудачно накрашенные глаза. Для кого бы это? А ты абсолютно не умеешь краситься, жена зубочиста! У Денисика получается значительно лучше.

— Можешь отдыхать от нашего присутствия и заняться собой. Покрасься в рыжий цвет и нарисуй совсем другое лицо. По-моему, у тебя есть чудесная возможность развлечься. Устраивает? На твоем месте я бы использовал ее на все сто. По обстоятельствам.

Правда, он больше всего на свете страшился именно подобной возможности, с ужасом думая о своем новом одиночестве.

Озадаченная Наталья молчала и, похоже, даже немного испугалась.

— Ничего кошмарного и сверхъестественного я тебе вроде не предлагаю. Отнюдь, — сухо добавил Михаил, садясь в машину. — Почему у тебя такое тухлое выражение? Это ты напрасно. Живи себе с миром… Ты совершенно свободный человек, но кажется, никак не можешь это до конца осознать… Всех благ!

Она слишком многого не могла осознать. И он тоже, до сих пор не подозревающий, что свой выбор жена сделала давно и навсегда. Зато Алина вполне осмысленно и радостно щебетала всю дорогу, показывая любимой Барби, почему-то отправившейся на пленэр без мужа и без друга, березки и сосны. Михаил уже начинал привыкать к детскому милому бесконечному лепету. Кажется, голосок падчерицы чем-то успокаивал, приводил почти в умиротворенное состояние, и окружающее раздражало не так остро. Это была очевидная и реальная замена. Устаканится…

Словно опять щелкнул невидимый выключатель, погрузив во тьму всю его предыдущую и настоящую безумную жизнь, и осталась только смешнушка-Алина, ее куклы, слоны да носороги. Не нажимайте на выключатель!

Давно пора было понять, что разделить свою жизнь ни с кем просто невозможно, как ни пытайся. С распростертыми объятиями тебя не встретят нигде. Его жизнь только его, принадлежит лишь ему одному и остальным нужна, как запойному диета. И никто, кроме самого Каховского, в его существовании не нуждается. Он никого не устраивает, и только вот если Алинка… Своих-то детей нет. Наталью он по обыкновению не учитывал.

И хватит ему суетиться и суматошничать, «земную жизнь пройдя до половины». Душа не терпит суеты, и давно приспело время подумать о духовном — от канонов никуда не деться, как ни пытайся.

Настала пора решать самую главную, единственную и теперь уже последнюю для него на земле задачу — отношений со смертью. Что там, впереди и на небесах? Есть ли там вообще что-нибудь? Сколько еще ему отпущено и для чего? Господи, да ведь других вопросов просто нет на свете! Для чего в действительности он живет, двигается, мыслит? Для чего пытается найти несуществующее? Зачем? И все суета сует, бесконечная, дурная, бессмысленная… Сугубо фиолетовая.

Иногда ему мучительно хотелось представить грядущий и, возможно, достаточно близкий уход. Спроецировать ситуацию никак не удавалось: сознание упорно отказывалось от навязываемой ему идеи отделения от тела. Правда, однажды, в сером полусне, вдруг показалось, что душа поднимается ввысь, оставляя Михаила навсегда в пустоте… он в смятении открыл глаза и с тех пор старался не тревожить себя чересчур сложными и опасными размышлениями.

Каховский опять вспомнил прощальное письмо бабы Тани. Бабушки, с которой он так и не увиделся перед ее смертью.

«Мишенька, — писала она рукой Саньки, — ты прости меня, Мишенька… Это ведь я согрешила тяжко, и нет мне прощения… Я виновата перед Господом и перед тобой, я отправила тебя в Москву, в этот поганый муравейник, оторвала от Волги, от дома, от родной земли… Сама отравила твою душу суетой, деньгами, удобствами… Сама погубила душу твою… Ты прости меня, Мишенька… Я молюсь о тебе денно и нощно, Господь милостив… Я плачу о тебе… Ты сходи там в церковь, в Москве много храмов… Исповедуйся и причастись… И ходи туда почаще, Мишенька… Как же мне тяжело, если бы ты знал… Продала я твою душу, драгоценный ты мой, единственный… Бедная моя Иринушка…»

Каховский не нашел времени выполнить последний завет бабушки. В Господа Бога он верил — этим и ограничивался.

«…Отравила твою душу суетой, деньгами, удобствами…»

— А ты знаешь, — спросила Алина, вовремя оборвав его мысли, — какая самая лучшая буква в алфавите?

Михаил покосился на падчерицу и поправил очки.

— Подскажи, сделай милость, — пробормотал он.

— Буква «М»! — объявила Алина. — Все самые лучшие слова начинаются с нее: мама, мороженое, «Макдоналдс», музыка, магнитола, Мадонна, майонез, малина, маникюр, Масленица, мечта, машина, мандарины, Москва, мушкетеры, мясо, молоко, мяч!

— Пожалуй, — согласился Каховский.

К списку не мешало бы добавить мораль, мигрень, матриархат, «Мартини», морфий, мышьяк, мизантропа, маскарад, Митеньку… Но это не для Алины.

— А какая, по-твоему, самая плохая?

— Буква «Р»! — заявила девочка. — Она очень трудно выговаривается!

— А вот и не угадала! Мы тоже, как-никак, не лыком шиты! — Михаил сбросил скорость на въезде в поселок. — Буква «Т»! Самые неудачные, вредные и опасные слова начинаются именно с нее: транспорт, табак, таблетки, тараканы, техника, телефон, телевизор, тоска, темнота, террор, тиран, толпа, толщина, травма, трагедия, трепотня, трибунал, тщеславие, тюрьма, тяжесть… И термоядерная реакция.

Он вовремя успел остановиться на трансвеститах. Девочка выслушала внимательно, хотя, безусловно, понимала значение далеко не всех слов. Он ожидал новых вопросов, но их не последовало: Алина с увлечением осматривалась вокруг. Михаил криво улыбнулся в сторону. Да, вот только если Алинка с ее милой отсебятиной…

Не нажимайте на выключатель!

ГЛАВА 18

Митенька картинно курил у окна и увидел подъезжавший джип издали. Прихватив Барби, Алина быстро выскочила из машины, словно знала здесь все до последней травинки.

— Не хилая фазенда! — сообщила девочка, с удовольствием осматривая роскошную дачу и участок. — Здесь очень клево! Пахнет травкой!

Само собой разумеется. Вот только какой…

В последнее время Дронов уже не спрашивал, как найти продавцов наркоты. Митенька-разумник справлялся с задачей самостоятельно. А дачу передала ему мать-актриса, которая, схоронив мужа, фактически переселилась в Америку. Старший брат, пробившийся куда-то во власть, по-прежнему опекал Дмитрия. Тот не любил упоминать об этом.

Этот загадочный фотограф, кошка, которая гуляла сама по себе, беспрерывно меняющий свои коротенькие привязанности, по сей день оставался для Михаила книгой за семью печатями. Человек одинокий, вольный, всегда окруженный приятелями и девицами, которых у него было видимо-невидимо, Дронов бесконечно восхищал Михаила загадочностью и оригинальностью, по почему-то пробуждал в его душе неясную, безотчетную тревогу. Каховского неизменно сдерживали, безотчетно останавливали отстраненность и очевидная замкнутость этого томного херувима. Разве такого можно разговорить? Такие запросто в душу не пустят. Слишком неоднозначные. Да и вообще кто из людей так уж открыт всем взглядам? Как посмотришь вокруг — сплошные вещи в себе…

Немногословный и замкнутый, ничем не бравирующий, тщетно старающийся скрыть свое привилегированное положение, Митенька все равно всегда оказывался в выигрыше. Благодаря связям брата и славе матери ему неизменно удавалось легко, без всякого труда, избегать больших бед и сложностей. На его не слишком невинные шалости, забавы и увлечения, отнюдь не редкие шумные ночные пьянки и тесное общение с торговцами наркотой милиция смотрела сквозь пальцы, что беспрестанно мучило Митеньку и заставляло по-настоящему страдать.

— Удивительно честная, открытая, искренняя натура, — с уважением однажды вдруг отозвался о нем Дени. — Знаешь, роднулька, на свет редко рождаются такие ранимые и совестливые люди. Просто одна сплошная рана вместо души. Я даже не понимаю, как он живет. Постоянно прячется в раковину… Елы-палы… Боится, что ударят.

Боится?.. Михаил вспомнил это, поправил очки и, прищурившись, глянул на Митеньку.

Промчавшись по песчаной дорожке, Алина остановилась как вкопанная перед ним, вышедшим ей навстречу и, казалось, немного растерявшимся от ее беспредельной открытости и общительности. Нет, ну в кого только девчонка уродилась? Правда, Михаил был незнаком с ее родным отцом…

— Здравствуйте, дядя Митя! Мы уже приехали! — радостно доложила Алинка.

Кто бы сомневался…

— А почему вы такой большой?

Михаил усмехнулся, закрывая машину. Интересно, как Дмитрий будет выкручиваться? Дядя Митя замялся и беспомощно поглядел на Каховского — может, выручишь? Ну уж нет, пусть теперь сам голову ломает! Это тебе не очаровашка Дени и не симпатичная девочка. Михаил сам рядом с Алиной чувствует себя как при землетрясении в девять баллов.

Алина легко угадала смятение большого, но не сильно догадливого дяди Мити и с настоящим женским благородством тут же поспешила прийти на помощь.

— А я знаю почему! — заявила она.

Для чего тогда было спрашивать?!

— Это от радиации! Здесь, наверное, очень сильная! От нее все очень здорово растет: и лук, и картошка, и редиска! И помидоры! И вы тоже!

Михаил еле удержался от смеха. Несколько ошарашенный сравнением с помидорами и редиской, Митенька взглянул на Каховского с немой укоризной: предупреждать надо о подобных детишках с сюрпризами!

Да, это тебе не очаровашка Дени!

— А вы сажаете огород? — продолжала хозяйственная Алина. — Весной как раз надо копать грядки! Все уже копают!

И деловитая девочка посмотрела на хозяина таким взглядом, что оставалось только взять лопату и немедленно приняться за вскапывание земли.

— Видишь ли, я очень ленивый, — попытался неловко оправдаться Дронов. — Поэтому сад запустил и грядки не завожу, на минуточку. Зато у меня есть чудесная беседка. И сейчас мы будем пить чай!

— Папа, можно, я буду ходить тут босиком? — спросила Алина. — Это круто!

— Исключено! — решительно заявил Михаил. — Мама категорически не разрешила делать ничего подобного! Никаких босохождений!

Мамин авторитет оказался по-прежнему непререкаемым. Девочка недовольно скривила мордашку и умчалась в сад. Обегав его целиком и сунув нос во все укромные уголки, Алина явилась на террасу раскрасневшаяся и чем-то очень восхищенная. Очевидно, снова нужно было с нее что-то там снять… Исключая туфли. Почему Каховский никак не может запомнить, что именно?..

За чаем Алина развлекала вконец ошеломленного хозяина, который в отчаянии бросал на приятеля умоляющие взгляды. Но Михаил сделал вид, что ничего не замечает, и уткнулся в свою чашку, из последних сил пытаясь не захохотать.

В мгновение ока Митенька был посвящен в перипетии сериалов о разбитых фонарях и первых поцелуях, а также в тайны личной жизни Филиппа Киркорова, Мадонны и «Стрелок». Затем Алина поведала изумленному и, видимо, надолго онемевшему от переизбытка информации Дронову о том, что папа должен писать мемуары, поскольку у него прекрасное перо и необыкновенная жизнь — так мама говорит! И не возьмется ли дядя Митя в качестве лучшего друга повлиять на папу? Не заставит ли его сесть за книгу?

Нет, это, в конце концов, невозможно! У Натальи просто словесный понос!

Но когда Алина дошла до восторженного пересказа в деталях любимого хита о любовных приключениях девушек в красных туфельках, Михаил в отвращении содрогнулся. А куда же теперь делась бедная милая Красная Шапочка? А если девочка сейчас от красных перейдет к голубым?.. С нее станется…

Наталья совершенно не занимается ребенком. Полностью передоверила воспитание девочки телевизору… Милое дело!

— Алина, — попытался вмешаться Каховский, — мне кажется, ты уже заговорила здесь всех. А телевизор и видеомагнитофон надо иногда выключать. Им это полезно. Может быть, тебе хотя бы немного поиграть? В виде большого одолжения!

Не тут-то было! У Алины вся жизнь была предельно спланирована. Это нечто…

— No! — заявила она. — Мы лучше пойдем все вместе в лес! Тут же есть лес, ты рассказывал! И тебе очень полезно гулять на свежем воздухе, тогда у тебя перестанет болеть голова, так мама говорит!

Да, Наталья молчаливостью не сильно отличалась. Лучше бы читала ребенку Чуковского! Больше бы толку было!

Не дожидаясь согласия, Алина доверчиво и смело, на манер Дени, вложила маленькую теплую ладошку в руку Митеньки и посмотрела на него как на свою собственность.

— Ну, мы идем! — утвердительно сказала девочка. — Вы будете выбирать дорожки посуше, чтобы я не промочила ноги. Так мама велела.

Алинка замучила их пешей прогулкой почти до одури. Девочку приходилось то вылавливать из больших луж, то вытаскивать из колючих веток. Наконец устала и она.

— Я хочу обедать! — объявила Алина. — А у вас есть чипсы? Я их люблю больше всего на свете! В следующий раз, когда мы приедем, купите их побольше!

У нее не было ни малейших сомнений, что следующий визит состоится.

— Вообще-то мы можем привезти их с собой. «Хор», да, папа? А что мы будем есть?

Михаил внимательно посмотрел на Дмитрия: а правда, чем мы с тобой, дядя Митя, намерены кормить ребенка? Но этой проблемой Дронов не озадачился ни на миг: обед — не Алинкины вопросы, к нему можно заранее неплохо подготовиться. И через пятнадцать минут, не забыв вымыть руки, как наказывала мама, Алина сидела за прекрасно сервированным столом и с аппетитом уплетала за обе щеки ветчину и маслины, успевая при этом расхваливать икру и восхищаться крабами. Но самый замечательный сюрприз забавница Алина приберегла напоследок.

— А можно, папа, я останусь здесь жить с дядей Митей? — спросила она, аккуратно, как учила мама, вытерев руки салфеткой. — Дядя Митя будет фотографировать, а я гулять в саду! Получится просто здорово!

Кто бы сомневался… И до свидания, девочки!..

Дронов слишком громко заскрипел ножом о тарелку. Михаилу срочно понадобилось выскочить — ну может человеку понадобиться выйти по нужде! — и отсмеяться в соседней комнате. Когда он, приняв серьезный вид, вернулся на террасу, Алина солидно и спокойно растолковывала неопытному Дронову, что одному жить скучно и тоскливо — так мама говорит! — и что сейчас в жизни лучше всего заниматься рекламой — за нее больше платят.

— А вы не снимаете для рекламных плакатов? — деловито спросила Алина, проявляя искреннюю заботу о благосостоянии дяди Мити. — Знаете, есть такой, где девушка в буденновке с красной звездой и в красном лифчике спрашивает: «А ты купила новое белье?» И еще один, где белье для тех, кто любит обольщать. Очень клево! Это, случайно, не ваши?

В полном раздрызге дядя Митя только слабо качал головой.

— А что такое «обольщать», папа? Я не знаю.

Михаил с трудом перевел дыхание и в который раз решился на ложный шаг.

— Лучше всего тебе это объяснит мама.

— Но я ее увижу не скоро, потому что остаюсь на даче! — решительно объявила Алина отчиму. — Мне здесь очень понравилось! Скажи «хор»! И мне полезен свежий воздух! Так мама говорит.

Какой там «хор»! Тихий караул… Алина слишком уж склонна к смертельным номерам. А окружающих просто за дураков держит. Каховский, наконец, возмутился:

— А мама ничего иногда не говорит о том, что все идеи и замыслы о жизни в других домах сначала неплохо бы с ней согласовывать? На всякий случай? — сдержанно поинтересовался он.

Вопросы поставили Алину в тупик. Но только на одну секунду.

— А разве ты все всегда с ней согласовываешь? — тотчас отпарировал развитой ребенок. — Ты даже никогда не звонишь вечером, когда не приходишь ночевать! Хотя у тебя целая уйма телефонов. И мама ждет!

Наступила нехорошая тишина. Полный зарез… Дронов задумчиво глянул на Каховского, пристально, с бесконечным интересом изучающего знакомую до мельчайших подробностей картину на стене. На соседнем участке оглушительно залилась лаем собака.

— Я тоже далеко не все всегда делаю правильно… Не исключено… — неуверенно пробормотал Михаил: — И по-моему, нам пора ехать…

Но Алина посмотрела очень сонными глазками.

— Папа, лучше я сначала немножко посплю, — попросила она. — Мама говорит, мне полезно днем спать.

Нагулявшаяся Алина проспала до позднего вечера. Михаил и Митенька сидели на террасе в каком-то странном неопределенном состоянии. Пить нельзя — Каховскому везти девочку в город, заняться нечем, никого не пригласишь. Позвонила какая-то девица и попыталась напроситься в гости.

— Видишь, я все же помешал тебе, — виновато сказал Михаил.

— Нисколько, скорее наоборот, — отозвался повзрослевший светлый мальчик. — Очень даже развлек. Понятия не имел, что у тебя такая дочка.

— Я и сам понятия не имел. Очень не имел, — искренне признался Каховский. — До недавнего времени. Выросла без всякого моего участия.

Дронов неторопливо набил трубку.

— Что будешь делать, роднулька? — вскользь поинтересовался он.

Приятно запахло табаком.

— Ты о чем?

Он неловко попытался притвориться непонимающим. Обсуждать свои дела не хотелось ни с кем, даже с Митенькой. Но фотограф был непонятно настойчив.

— Ты знаешь о чем. Твой бизнес меня беспокоит мало. Хотя он — тоже твоя жизнь… Вот только власть — мерзкая, противная и беспредельно развращающая штука. Как ты, вероятно, сам давно успел заметить. Тебе она нравится?

Михаил постарался остаться спокойным хотя бы внешне.

— Тебе ли говорить о разврате? Девки, наркота… Я не хотел, Митя, но ты сам напросился! Лучше не возникай!

— Это немножко другое дело, и твои комментарии довольно неуместны, — спокойно возразил Дронов. — Страшнее всего повелевать и знать, что окружающие — бессловесны, поскольку полностью от тебя зависят. Нет ничего ужаснее отношений зависимых и зависящих со своими повелителями. Там и речи нет об искренности и естественности, на минуточку. Страх, подозрительность, натянутость… Да и прорывается наверх одно хамье. Не сердись, please. Но разве тебя устраивает роль властелина? Отвратительная… Но ты уже хорошо в нее вошел, роднулька… Почти. Эти твои фирмы, прорезающиеся, как зубы у ребенка. You get what you want… Сдается мне, успех — гнусная штука. Его мнимое сходство с заслугой вводит людей в заблуждение. Преуспевайте — такова теория! Кто победил, тому почет. Родитесь в сорочке — в этом вся штука. Будьте удачливы по жизни — все остальное приложится. Лишь бы удача мчалась тебе навстречу. Кажется, Черчилль сказал, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Не ошибся старикан?

Михаила передернуло: фотограф прав на все сто. И как раз Каховского все это устраивает.

— Не так чтобы очень, не очень чтоб так… Но жизнь все равно не в состоянии предложить что-нибудь другое. Отнюдь. Так было и так будет. Страх, неестественность, подозрительность… А мужчина-размазня — не мужчина. Без вариантов! Какая там мягкость? И давай оставим это за кадром и сменим тему. По возможности, — с трудом сдерживаясь, попросил Каховский. — Могу я хоть когда-нибудь ненадолго забыть о работе? Хоть на один моментик?

Он с отвращением вспомнил, каким был еще совсем недавно. Нет, к прошлому возврата нет!

Митенька задумчиво осмотрел свою трубку.

— А ты имеешь хотя бы малейшее представление о своей жене?

Господи, неужели у него нет никаких других тем для обсуждения? Поговорили бы лучше о природе… Да многим ли это лучше?..

— Хочется надеяться, — нехотя пробормотал Каховский, снова медленно закипая. — Дело не в ней. Дело во мне. Сухой остаток…

— Ну, это очевидность! — согласился Дронов. — Дело всегда только в нас самих, в нас одних… А ты, роднулька, по сей день чересчур сложно воспринимаешь действительность — кувырком. И поделать с тобой ничего нельзя. Кипятковый характер. Сопьешься. Или еще того хуже… Человек — стадное животное, но вот где порой найти то самое стадо? Нюхать не пробовал? Могу предложить. А зачем ты вообще женился? Сдается мне, тебе семья ни к чему, разве что в хозяйственных целях… Это как собака другой породы: из пуделя невозможно сделать овчарку. Вас с женой ничего не связывает. Детей нет… Потому что «с рожденьем ребенка теряется право на выбор»…

Изучать психологические нюансы не было ни малейшего желания. У Каховского и так серьезные проблемы с головой.

…Однажды, сидя рядом с Мишей в темноте зрительного зала, Наталья вдруг засмеялась. Режиссер в этом эпизоде смеха явно не предусматривал. Михаил удивился.

— У них всегда чистые волосы, — прошептала, объясняя, Наташа. — И накрашенные глаза. Один раз я видела на экране фронтовую разведчицу с тушью от «Макс фактор». А я не всегда успеваю вовремя вымыть голову. И каблуки слишком часто снашиваются. И юбки вечно мнутся. Понимаешь?

Он понял. Похоже, ему тоже хотелось во всем только «чистых волос». И счастья — в чистом, неразбавленном виде. И не ему одному…

— Митя, моя женитьба — дело очень давнее, — накаляясь все сильнее, сказал Михаил. — Пути Господни неисповедимы… Но если тебя так терзает любопытство, то признаюсь — лажанулся! Не я первый, не я последний… Мечтал жениться на дочке станционного смотрителя. Вот в чем фишка… У Пушкина она звалась Дуней. И с ее помощью уладить сразу все конфликты. Идиот! Как видишь, не выгорело, сделка не состоялась. Полный облом… Совсем и навсегда. «Океан одинаков повсюду: вода и вода…»

Во взгляде Дронова загорелся живейший интерес.

— Ну, не так уж он одинаков. В каждой избушке свои погремушки, — резонно возразил фотограф. — Значит, все та же дочка станционного смотрителя?.. Да ведь она шлюха, роднулька, и ничего больше! Александр Сергеевич был великий знаток по этой части. Сбежала от отца, презрев законы семьи, религии и общества! На что ты рассчитывал?

— Да ни на что! Разве я похож на законченного дебила? — тут же вспылил, противореча самому себе, Михаил. — Рассчитывать вообще можно только на то, что завтра понедельник! И погремушки, Митя, у всех одни и те же. Без вариантов! Но ты забываешь главное: она сбежала по большой любви! Что вовсе не фигня и не пустяк. Все остальное побоку. Сугубо фиолетово!

— Нет, это ты забываешь! Ее попросту увезли! Хотя она нисколько не возражала… А то, что ты называешь любовью, — обыкновенное вожделение, смятение чувств. Песни моей молодости. Буря в стакане воды. Любовь… За этим словом чаще всего ровно ничего не стоит. Такой пустой звук.

— Митя, я очень хорошо к тебе отношусь, и ты об этом прекрасно знаешь, — раздраженно отозвался Каховский, стараясь по возможности не доходить до предела. — Но неужели ты считаешь, что сейчас необходимо обсуждать со мной мое безрадостное прошлое и не менее горестное будущее? Мне его предсказали еще в Калязине. Умненькая Леночка Игнатьева… Дворовая девочка. У всех свои заморочки и свой скелет в шкафу…

Повзрослевший льняной мальчик предпочел на Леночку не обратить внимания и вопросов о ней не задавать.

— Да, я порой люблю порассуждать и пообсуждать. И частенько впадаю в ненужный менторский топ, — виновато отозвался он. — Довольно нелепо… Бессмысленные наставления… А сегодня твоя девочка здорово выбила меня из привычной колеи. Отрубился начисто… Не уследил за собой. Каюсь…

— Само собой разумеется… Алинка никогда не пропадет. Я сам возле нее в полном отстое, — уже остывая, усмехнулся Михаил. — Стало быть, только иные девицы смогут вернуть тебя к жизни. Все крайне просто: скажи им лишь «хор»! А остальное — по барабану…

Фотограф задумчиво дымил.

— Слушай, Дмитрий, а мне пришла в голову мысль… Очень мысль… — вдруг хитро прищурился Каховский. — Ты повремени чуток, Алинка вырастет и выйдет за тебя замуж. А это немалый подарок. Она уже и так собирается тут жить. Ты ей явно глянулся. Так что дело за малым…

Повзрослевший льняной мальчик нежно улыбнулся.

— А ты в чем-то прав: мои забавы тоже надоедают, — философски заметил он. — Хотя утешение очень приятное. Утихают бури и боли. Для меня — утешение, понимаешь? Не более того. Так задумано. А для тебя… Где это ты проводишь свои ночи, как говорила твоя девочка?

— Замолчи, Митя, не продолжай, сделай одолжение! Что с тобой действительно сегодня? Жуть фиолетовая! По бабам, как ты, не шляюсь, не волнуйся! — снова не выдержал Каховский. — Иначе я разбужу Алину, и мы немедленно уедем!

— Куда ты хочешь уехать, роднулька? — задумчиво спросил Дронов. — Иногда ты меня попросту удивляешь. Упорно не хочешь замечать очевидного… «Привязанность страшна и к кокаину, и к женщине, и к славе, и к вину…» Это Винокуров. Не читал? Это нас обоих касается, по тебя все-таки сильнее… Больше не буду. Включи видак, вчера принесли новую кассету. Посмотрим, что там такое…

С того дня Михаил с падчерицей стали довольно часто проведывать Митеньку на даче. Иначе бизнесмен просто не знал бы, куда деваться от тоски. Какое бесконечное одиночество… Сколько людей вокруг — и никого нет рядом… Разве здесь может что-нибудь устаканиться? Исключено. Мир жесток и безумен.

Но однажды утром Каховский в замешательстве увидел, что Дронов нынче не один. На террасе мирно спала совсем юная девушка, почти девочка, укутанная по ушки клетчатым пледом. Роскошное каре красиво растрепалось по пестрой наволочке. Вот новости… Тихий ужас…

Михаил выразительно показал глазами на Алину, радостно метнувшуюся к дяде Мите, который только смущенно развел руками. А что теперь руками разводить? Знал же, что приедут Каховские!

Разбуженная звонким голосом Алины, девушка открыла заспанные очи.

— Откуда ты взялась? — тут же спросил любопытный ребенок. — Ты дочка дяди Мити?

Вопрос по существу…

Михаил качнулся. Ну, пусть Дмитрий сам выкручивается теперь, как умеет!

— Да не-ет! — удивленно протянула незнакомка.

Она вообще-то дочка полка, злобно подумал Каховский. Много перевидал он таких на своем веку…

— А ты кто?

— А я — Алина Михайловна Каховская, — сообщила девочка. — Вставай, все давно уже напились чаю! И пойдем гулять! Скажи «отл»! Ты приехала из другого города? В гости?

Интересно, как она встанет? Спит-то, конечно, по обыкновению голой. Неужели Дмитрий совсем ничего не соображает?! Крыша от травки поехала? Как и следовало ожидать… Пока девушка, торопливо одеваясь под пледом, невразумительно объяснялась с Алиной, взбешенный Михаил, еле сдерживаясь, вошел вслед за хозяином в комнату.

— Ты не находишь, что это слишком? Едем дальше — едем в лес? — шепотом спросил он. — Митя, мы ведь вчера с тобой договаривались! В чем дело? Подружки не игрушки, когда здесь ребенок! Ты бы просто объяснил, что нельзя, и все! Но ты сказал «хор» в стиле Алины!

— Она приехала ночью, без звонка, с последней электричкой, — виновато прошептал Митенька. — Не выгонять же на улицу!.. Роднулька, сам знаешь их чудовищную настырность… Ну, приспичило ей! Понравилось. Неровно дышит! Что ты выходишь из себя? Твоя девочка ведь ни о чем не догадывается. Просто нелепо!

Да, конечно, глупо. Михаил постарался успокоиться. Мы все должны взять себя в руки… Но не всегда это получалось.

Именно в тот год на его пути возникла Любочка…

ГЛАВА 19

Это произошло в Куршевеле, самом модном курорте, излюбленном в последние годы русскими бизнесменами. Михаил любил ездить туда кататься на горных лыжах. Наталья с Алиной оставались в Москве.

Это была четвертая поездка Каховского в Куршевель, тот раз под самый Новый год. Наталья, конечно, разнылась, что он их бросает в праздник, Алина тоже немного повыступала, но Михаил отправился в горы, как всегда, с мужской компанией. Поехали Митенька, Дени и много других хороших знакомых. Илья, женщинами по-прежнему не интересующийся, остался в Москве.

— Еще там себе ноги ломать! — разумно заметил он.

И вот там, в горах, с Михаилом случилась большая беда.

Прекрасная незнакомка вылетела ему навстречу на лыжах. Светлые длинные волосы картинно реяли на ветру, бирюзовый комбинезон ярко горел на фоне ослепляющего белизной снега. Она тормознула прямо возле Каховского. Михаил растерянно снял темные очки и посмотрел в ее огромные очи цвета незрелого крыжовника… И захлебнулся холодным воздухом… Захотелось вдруг бухнуться перед ней в снег, на колени… И он сделал это, старый баран, по меткому определению Денисика. Чуть не зарыдал от восторга, смеялся потом Дени.

Хотя в то время старому барану еще не исполнилось и тридцати двух…

— Что с вами? — нежно проворковала бирюзовая девушка.

Чарующая мелодия ее голоса…

Незнакомка лукавила — она прекрасно знала, что с ним, и на это и рассчитывала. Она была искренне убеждена, что любой мужчина, на которого ей угодно бросить один лишь мимолетный взгляд, уже влюблен в нее. И в общем, почти не ошибалась.

Девятнадцатилетняя Любочка явно тянула на девочку из хорошей московской семьи. Студентка то ли МГИМО, то ли университета — Михаил не вник в подробности — прекрасно изъяснялась и на французском, и на английском.

Она оказалась человеком круга Каховского, знала даже такую мелочь, что официантов в модном ресторане «Ле Кав» у русских принято звать «Эй-Кузьма» (от французского excusez-moi).

Предложение Михаил сделал Любочке во время ужина при свечах еще там, в Куршевеле.

— Я разойдусь, — сказал он. — Детей у меня нет… Семья не сложилась…

За все время того памятного обеда Любочка, державшаяся чинно и церемонно, сказала всего три фразы: «благодарю вас» — один раз и «спасибо» — дважды. Каховский сразу вспомнил подсчет знаков внимания в замечательном старом фильме «Золушка» с Яниной Жеймо, Фаиной Раневской и Эрастом Гариным.

Началась любовь в псевдоромантическом духе, продолжилась — в романтическом. Любочка брала лаской.

— Опомнись, роднулька! — ласково посоветовал Митенька. — Еще не поздно. Сдается мне, что сейчас ты делаешь изрядную глупость. Уйми свой кипятковый характер, а то опять все пойдет кувырком. Ты облажаешься! Я тебе обещаю.

Опомниться Каховский не пожелал.

Календарный листик опять оторвали, как в детстве… Любимый бабушкин календарь… Наступал новый день… Сияющий и светлый…

— Ты здорово одурел и стал настоящим всадником без головы. Елы-палы! — насмешничал очаровашка Денисик. — И похудел. Ничего, привыкай! Любовь — дама суровая. Бывает, так человека истреплет — один нос останется. Знаешь выражение: «остаться с носом»? Вот это тот самый случай, который нужно учитывать, когда связываешься с этой самой любовью. Ты уж с ней как-нибудь поосторожнее… Нам, роднулька, ты пока нужен, не забывай! Влюбленные вечно становятся жутко близорукими и не видят ничего дальше своего носа, а у тебя и так со зрением плоховато.

Но предостеречь и остановить Каховского было уже невозможно.

— Сделайте милость, отвяжитесь, — добродушно пробурчал он. — И давайте закончим обсуждение моей личной жизни. Даже если я и совершаю сейчас ошибку, как вы утверждаете, непростительную и огромную, то она будет моя личная, близкая мне и родная. Приятная ошибка… Заблуждаться свойственно каждому, и не надо никому мешать это делать. Человек все равно не послушает, настоит на своем, а наставников станет потом ненавидеть за предостережения. Это нелогично и несправедливо, но, увы, встречается в жизни слишком часто.

Михаил не переносил женщин, болтающих без умолку, или жестких, обожающих всеми командовать и верховодить, а особенно — надменных всезнаек, притворяющихся, что они постигли все. Он легко поддавался только на одно женское свойство — обаяние. И именно этим свойством Любочка обладала в избытке.

Ногастая блондинка с безукоризненной мордашкой и сияющими очами — Барбин тип, по определению Митеньки, — моментально переселилась в номер Михаила, для вида поломавшись и пролепетав что-то невразумительное о приличиях. Глядя на нее, Михаил часто вспоминал Алину. Как она там без него? Позже, анализируя события, Каховский печально догадался, что именно падчерица руководила отныне его выбором и поступками.

Когда Люба осталась на ночь в его номере в первый раз, Михаил осторожно спросил ее уже под утро:

— Может быть, пойдешь к себе?

— А я у себя, — ответила она сквозь сон.

Позже он вспоминал это с горечью — да, Любочка в любой постели у себя…

Положив впервые руку на ее грудь, он был обескуражен ее спокойным и забавным вопросом:

— Что вас там так сильно заинтересовало, Михаил?

— Сегодня вы какая-то не такая, как всегда… — пробормотал смущенный Каховский. — В чем секрет иного, особого обаяния?

— Да все очень просто: я сегодня не накрашена! — призналась Любочка.

Михаил потрогал свою стильную щетину.

— А я вот — небрит!

И оба дружно засмеялись.

Бирюзовая Любочка не скрывала, что уже была замужем, но жизнь не сложилась. Как это грустно! Крыжовниковые очи потемнели от переживаний. Правда, она ни словом не обмолвилась, что основательно разорила своего сорокалетнего супруга: отхватила шикарную трехкомнатную квартиру на Чистых прудах, новехонькую «тойоту», а заодно шкатулку с драгоценностями. В горы она приехала спустя три месяца после развода, чтобы развеяться и прийти в себя. И развеялась по полной программе…

Потом два месяца они переписывались «по электронке», поскольку Каховский уехал по своим нефтяным делам. Он окончательно потерял бдительность: обеспеченные дамы почему-то кажутся мужикам неопасными.

Михаил буквально вцепился в Любочку, как в единственный, хоть, возможно, и достаточно сомнительный шанс на спасение. Но тонущему человеку совершенно безразлично, дерьмом или кремом намазана протянутая ему рука. Не все ли равно? Лишь бы протянули…

Опытная, несмотря на юность, красавица, столь невозмутимая на первый взгляд, убедительно и элементарно доказала самые простые физиологические истины, до которых Михаил вряд ли добрался бы собственным умом. Оказалось, что Наталье не хватало самой малости: ей недоставало всего-навсего рук. Недогадливой жене давно нужно было пересмотреть свои отношения с действительностью.

Да, главное все-таки в женщине — руки. И подругу выбирать себе нужно не за красоту волос, не за пышность груди, не за гибкость талии и длину ножек, не за улыбку и даже не за ум, доброту и покладистость. Пусть у нее будут только умелые пальцы! Что же за баба без рук?! Без рук хороша только Венера.

Ловить на глазки можно сколько угодно: много не поймаешь! Перспектива сомнительная. На губы — значительно теплее, почти горячо, но тоже не самый оптимальный вариант.

Да и русские сказки настойчиво, с дурной навязчивостью проповедовали одну и ту же идею: все всегда делалось руками либо Царевны Лебеди, либо Царевны-лягушки. Ну, на худой конец, щуки или золотой рыбки. А мужик лежал себе на печи или пребывал в покое и безмятежности в царских палатах. Кто бы сомневался…

— В борьбе это называется техникой липких рук и липких ног, — шутила Любочка.

Жизнь приобрела совсем иной смысл и новое содержание. Тема существования стала другой. Совсем другой… И поистине неисчерпаемой.

Бирюзовая Любочка сама нашла адвоката, составившего их брачный контракт. Правда, Наталья категорически не соглашалась на развод, да еще Алина… Но о девочке Каховский старался не думать. Выход предложил тот самый юрист, которого нашел Митенька. Очень хитрый выход… Чтобы всем сестрам по серьгам. Любаша ни о чем не подозревала.

Когда она принесла Михаилу на подпись контракт, Каховский неприятно поразился:

— Не понял… Зачем нам это? Неужели мы так не доверяем друг другу?

Любочка доверчиво потерлась о его плечо носом:

— Ну почему сразу «не доверяем»? Просто век у нас такой настал, вещевой и бумажно-денежный… Документальный век… А за рубежом все давно так…

— Мы еще пока не за рубежом, — мрачно пробубнил Михаил, взял ручку и поставил свою подпись. — А люди совершенно отучились верить друг другу.

Любочка не знала одной важной особенности своего избранника — он был загадкой для графологов, потому что всегда и совершенно непроизвольно, неосознанно подписывался по-разному. В банках Каховский старался запомнить свою подпись, иначе в следующий раз ему бы грозило объяснение с милицией. Его подпись — размашистая или мелкая, фамилия полностью или ее начало или просто закорючка из непонятных букв — зависела от множества причин. От настроения, погоды, атмосферного давления, количества выпитого за прошедший вечер, от успеха или проигрыша в казино… Именно там проводил он свои ночи, не открывая этой тайны никому, даже Митеньке. Каховскому было стыдно признаться, что он игрок. Азартный и ненормальный. Кипятковый характер… Увлекающаяся натура, говорила бабушка.

С Любочкой они прожили вместе всего полгода. Михаил каждый день просыпался с ощущением поразительно огромного, какого-то безразмерного счастья. И понял, наконец, что высшее счастье жизни — это уверенность в том, что вас любят. Но позже выяснилось, что чувствовать себя счастливым и быть им на самом деле — совершенно разные вещи.

Он решил, что именно сейчас обрел женщину-друга, с которой можно говорить обо всем, а главное — о себе. Она умела слушать молча, не обнаруживая чрезмерного любопытства. Любочка стала для него чем-то вроде сейфа, в который прячут самые драгоценные вещи. Михаил был уверен, что она понимает его, хотя ему было достаточно, чтобы она просто выслушивала его. до конца. Рядом с ней Каховский ощущал себя, как возле своего достояния и возле своей вещи, возле своей повелительницы и рабыни. Уметь любить, думал он, значит все уметь.

Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутанная яркими шелками, напоминавшими Михаилу змеиную чешую, Любочка бесшумно перепархивала с сигаретой в зубах из комнаты в комнату, напевая французские песенки.

А ночами… После Любашиных ласк Михаил всегда переполнялся благодарностью ей за нежность и постоянно пытался произнести особенные слова признательности. Но их не находилось…

Он уже относился к новой жене с особой фамильярностью и некоторой властностью влюбленного, абсолютно уверенного, что ему платят взаимностью. Он изменился, словно родился заново, он щедро раздаривал улыбки, сиял, перестал ненавидеть окружающих…

— Ах эти мне мужчины! — ласково повторяла Любочка. — Абсолютно ничего не умеют! Каждый до пятидесяти — ребенок, а потом — младенец.

Каховский сиял ей навстречу, поправляя очки.

А потом… Потом счастливый супруг обратился в детективное агентство с просьбой отыскать внезапно исчезнувшую Любашу и вместе с ней свои миллионы. Хотя умненькая девочка, с помощью своего адвоката, составила такой брачный контракт, который шансов на успех мужу почти не оставлял. Согласно договору, Каховский был обязан ежемесячно выдавать своей жене на мелкие расходы пятнадцать тысяч евро. Прочие пункты контракта предусматривали равный раздел имущества после развода, а именно: шикарной московской квартиры, двух иномарок, французских мебельных гарнитуров, персидских ковров, коллекции оружия и многого другого.

Михаил полностью доверился бирюзовой красавице. Он даже показал ей место, где хранил свои «скромные» сбережения. Два несчастья в жизни олигарха случились одновременно: из его дома пропал сейф с теми самыми сбережениями, и Любочка объявила через адвоката о разводе и своих притязаниях на половину «совместно нажитого» имущества. После чего сгинула. Так легли фишки…

Каховский был озабочен не пропажей денег. Он мечтал найти Любашу, узнать ее настоящие имя и фамилию (ведь наверняка замуж она выходила по поддельному паспорту), возраст (скорее всего, она только выглядела на девятнадцать) и просто заглянуть в ее крыжовниковые очи.

Позвонил Дронов.

— Ну что, роднулька, я не ошибся? Я ведь тебе это обещал. Бабы — это сейсмический пояс Земли. Хотя реализовать ей этот брачный контракт не удастся. — Митенька выразительно хмыкнул. — Но все равно… Зачем ты ей все о себе рассказал?

— Ей все расскажешь, что она захочет знать. Это не женщина, а насос, — объяснил Каховский.

Любочка часто и внимательно изучала себя в зеркало. Михаилу казалось это странным и смешным. Стоит, слегка вздернув брови, и ласково гладит свои грудь, живот, бедра… Свои ценности. Но у всех свои заморочки…

Когда по просьбе детективов он раскрыл альбом с фотографиями, то, к своему замешательству, не нашел там ни одного снимка, запечатлевшего мордашку любимой жены. К счастью, несколько негативов остались у Митеньки, который фотографировал счастливую пару на залитой солнцем поляне в Куршевеле.

Позже, разглядывая на дроновских снимках выражение лица невесты, Каховский не раз думал, что вполне мог бы предугадать судьбу своего брака. Будь он хоть чуточку посообразительнее и понаблюдательнее…

Он ткнул пальцем в одну фотографию и грустно-иронично сказал Митеньке:

— Смотрит она на меня как стерва… Кто бы мог подумать… Пути Господни неисповедимы…

Теперь стало ясно, что Каховский повстречался с мошенницей очень высокого полета. Дамы, орудующие в элитных клубах Москвы, не обладали столь выдающимися способностями, как Любочка. И путаной ее назвать было нельзя.

Детективы объяснил Михаилу, что в последнее время в Москве весьма популярным стало развлечение под названием «флиртаника». Олигарх еще не слыхал о таком? А жаль… он много потерял… И потерял много…

Одна из таких обаяшек сумела закадрить одновременно пять горячих мужиков. Встречалась с ними по очереди, обожала дорогие рестораны и шикарные подарки. И влюбленные дурачки не скупились. С одним из них красотка согласилась даже пойти к алтарю: уже были куплены и кольца, и свадебные туалеты. Жених познакомил свою принцессу с мамой…

Позже мама не обнаружила в старинном комоде своих золотых украшений. А заодно невеста прихватила и всю свадебную «сбрую», закупленную женихом. Видно, сработал более сильный инстинкт: развод — это еще когда, а золотишко — вот оно, уже сегодня!

Михаил оценил свои потери примерно в два миллиона баксов. Но могло быть значительно хуже, если бы Любочка сумела реализовать брачный контракт.

Франция, Австрия, Швейцария… Именно туда слетались на отдых богатые российские буратины. А следом за ними отправлялись юные умопомрачительные прелестницы. Прекрасно экипированные, с неплохим запасом «зеленых», отлично владеющие горными лыжами и несколькими европейскими языками, великолепно танцующие… Изящные, тонкие, ароматные… В общем, есть отчего потерять голову даже самому осмотрительному человеку.

В Куршевель, Интерлакен или Сент-Мориц эти особы прибывали с одной-единственной целью: найти и ободрать как липку богатого мужика, а значит, обеспечить себе безбедное существование еще на несколько лет. Их бурные романы, вспыхнувшие на трассах того же Куршевеля, обычно продолжались в Москве. Отношения завязывались с полувзгляда, а дальше влюбленные уже не расставались. Любимая обычно сразу же получала в подарок колечко с бриллиантом, потом иномарку, разумеется, не считая денег на фитнес-клубы, косметику, массажисток…

Конечно, высшей целью этих ловкачек был поход в ЗАГС, куда требовалось всеми правдами и неправдами (последних было куда больше) затащить влюбленного миллионера. И медовый месяц на Багамах — семечки по сравнению с подписанием брачного контракта. А потом — быстрый развод. И ровно половина движимого и недвижимого имущества супруга по контракту вполне законно отходит к юной прелестнице.

Как объяснили Михаилу детективы, ноу-хау по растрясанию «денежных мешков» разработала и внедрила в жизнь некая бывшая стюардесса Елизавета, свободно владеющая несколькими языками и облетевшая не раз весь земной шарик. Она учредила свой собственный бизнес, в который втянула подруг. Елизавета и просветила нескольких своих наперсниц. А дальше набеги на знаменитые горнолыжные курорты стали совершать самые способные из ее учениц. Любочка входила в их число. Зато Елизавета благоразумно скрылась за рубеж, подальше от происков родной милиции.

В посольство США в Москве ежемесячно приходило по пять-семь запросов о фальшивых невестах. Они исправно передавались в российские правоохранительные органы, но на этом все и заканчивалось.

— Милое дело… — пробурчал Михаил. — А что, неужели ни разу никого не поймали?

Детектив немного смутился:

— Один раз… Была такая виртуальная «невеста» в Красноярске… Заработала около семисот тысяч долларов за четыре года на виртуальном сватовстве. А поскольку жалобы на нее из-за границы прямо-таки сыпались, милиция мошенницу все-таки отследила. Ею оказалась — вернее, оказался — молодой сотрудник НИИ. Смышленый инженер размещал в Интернете фото собственной жены.

— Кто бы мог подумать… — изумился Каховский. — Это нечто…

— Увы! — вздохнул детектив. — В нашем уголовном кодексе нет статей, по которым этих фальшивых невест можно призвать к ответу. Да и сами облапошенные мужики все прекрасно понимают… Извините, — опять смутился он.

— Продолжайте, — сквозь зубы буркнул Каховский и поправил очки. Линзы у него не прижились — глаза очень болели. — Мне все теперь сугубо фиолетово…

— Ну, потом к мужикам возвращается способность думать, они соображают, что в принципе расстались с нажитым добровольно. Правда, оставляют лазейку уязвленному самолюбию, и все как один долдонят, что попали под гипноз. — Детектив ухмыльнулся. — А ведь говорят, что любовь — это как раз своеобразный гипноз.

— Кто бы сомневался… — пробормотал Михаил. — И как раз то, что требовалось… А вот парижанки якобы уверяют, что любовь нельзя купить, но надо платить за то, чтобы она была. Похоже, русские женщины поняли это игривое выражение дословно. В самую точку…

История с Любой выбила Михаила, как его называли приятели, всадника без головы, из седла. Несколько месяцев он метался как одержимый.

Все пролетело как один момент… Хотя стесняться особо нечего: все люди свои! Великолепное долгое прощание! И всех благ вам, господин Каховский!

Мы все должны взять себя в руки… Выигрышную карту снова дерзко и спокойно швырнули на кон. Любые ходы заранее просчитаны, все мелочи и детали прекрасно продуманы и учтены. И не важно, что козырной картой вновь служила мятущаяся душа Михаила… он заигрался. А ведь предупреждали его приятели: смотри, роднулька! Он и смотрел: в крыжовниковые чистые глаза Любочки… И продолжать существование абсолютно бесполезно: оно бессмысленно. Тонкая ниточка, связывавшая Михаила с окружающим миром, вновь оборвалась. Многого не проси… Мир жесток и безумен. У Каховского слишком наивные представления о жизни. Или вообще никаких…

Все вечера и ночи Михаил теперь опять проводил в казино, с особой страстью выигрывая и проигрывая, яростно швыряя деньги направо и налево, словно пытаясь вытянуть у судьбы, что его ждет дальше, и заплатить ей, подкупить ее, холодную и равнодушную к дани в виде совершенно ненужных ей долларов и рублей.

Отчаяние с новой силой охватило Каховского. Как большинство мужчин, он был склонен к мелодрамам.

ГЛАВА 20

После исчезновения бирюзовой Любочки Михаила стали мучить сны. Раньше он и не подозревал о подобной напасти. Каховский всегда иронически относился к этому явлению и рассматривал его как нечто потустороннее, абсолютно несерьезное и ни в какие расчеты не принимаемое. Но выяснилось, что не принимать сны в расчет невозможно. Или это только у него получалось так нескладно?

Нет, никакая светловолосая колдунья, чаровница и обманщица ему не снилась. Ни одного разочка. Хотя он даже мечтал о таком сне. Зато приходило что-то непонятное, необъяснимое, бредовое…

Например, картинно красивое, какое-то ненатуральное, никогда им не виденное то ли озеро, то ли пруд с березками… Неровно изрезанные берега… Поворот к озеру с дороги и деревянная дощечка-указатель со стертой надписью… Мальчишки-рыбаки… Почему-то Михаил захотел привезти сюда немедленно, прямо завтра же, Алину… Искал, как удобнее добраться в город. Сюда ведь он шел пешком от метро. Какого? Не вспомнить… Кажется, от «Юго-Западной»… Но люди вокруг странно удивлялись его вопросам. Сюда нельзя никак дойти ни от какой станции метро, нужно ехать на автобусе. И долго. Кто-то умер, вдруг говорят ему. Кто?..

Михаил проснулся и долго лежал, пытаясь все припомнить и осознать. Умер кто-то из бывших друзей… Да, кажется так… Но кто?..

Он бросился к телефону. Нет, они все были живы-здоровы. Тогда кто же?..

— Сдается мне, роднулька, ты снова начал пить, — флегматично заметил Дронов.

— Елы-палы! Да тебе нужно к доктору! Срочняком! — заголосил Денисик. — Который у нас по головам…

— Потрясно! — фыркнул Илья. — А тебе, сладкий, не требуется эксклюзивная мебель, выполненная рукой мастера? Может, сменишь обстановочку? Глядишь, и полегчает.

Другой сон был еще похлеще первого — Каховский… подтирался деньгами. Но купюры вдруг после спуска все выскакивали вверх, и, мокрые, сами складывались в стопки. И он не знал, брать их или нет. Брезгливо протягивал к ним руки и тут же опускал…

И этот сон ничем не кончился… Открытый финал… Или все окончания будут потом позже в жизни?.. Жуть фиолетовая…

Третий сон окончательно поверг Михаила в безысходное уныние.

Снилось, что поздно вечером в квартиру без звонка вошла Софья Алексанна в своем излюбленном красном платье. Софья — значит мудрая. Плюс к этому красотка. Как она появилась здесь, если дверь была закрыта?..

— Как вы вошли? — изумился Михаил. — Это нечто…

— Ах, ты не рад мне?! — внезапно возмутилась училка. — Тогда я тебя накажу! Забрать диваны!

И какие-то парни, явившиеся за ней следом, моментально вынесли все диваны из квартиры.

Ошарашенный Михаил огляделся: Наталья безропотно улеглась спать на полу, Алина — на раскладушке.

Озверевший Михаил бросился следом за Софьей:

— Вы что себе позволяете?!

И вдруг попал в какой-то дым от пожарища, туманно-белый, навязчивый… Потянуло гарью… Руки и ноги отказались повиноваться…

— Я тебя накажу! — пронзительно заголосила Софья Алексанна.

За что?.. — попытался спросить Михаил, но вместо слов из горла вырвалось сипение…

Позвонила тетя Бела. Голос у нее был подавленный, и Михаил сразу вспомнил ее, такую, какой она стала в последнее время: ссутулившуюся, согнувшуюся под грузом лет и несчастий, с очень плохими зубами. Она стыдилась их и поэтому стеснялась улыбаться.

Каховский давно обратил внимание, что в России у большинства плохие зубы и протезы — нет денег на хороших дантистов. Поэтому улыбки у всех стиснутые, скованные. Не то что за рубежом или у телевизионщиков — там сияют во все тридцать два.

— Мишенька, я пыталась получить субсидию на оплату коммунальных услуг, — грустно стала жаловаться тетя. — Очень дорого платить за квартиру, а я ведь пенсионерка… Но мне отказали, потому что я не получаю лужковскую надбавку к пенсии, стало быть, считаюсь работающей…

— Милое дело… А почему вы ее не получаете? — удивился Михаил.

— Но я же подрабатываю редактором, и от этого моего заработка переводятся деньги в Пенсионный фонд, — объяснила тетя.

После смерти дяди Наума тетя вспомнила о своей почти забытой специальности филолога и начала редактировать рукописи на дому. Издательства работали на всю катушку, выкидывая каждый месяц на прилавки тысячи детективов и боевиков, поэтому для тети работы хватало. Платили ей скупо — двести пятьдесят рублей за авторский лист, то есть за сорок тысяч знаков или иначе за двадцать две страницы текста. Квартиранты тоже часто задерживали плату на несколько месяцев.

— Это же копейки! — возмутился Миша. — А на нашу пенсию нельзя не только жить, на нее нельзя даже умереть — не хватит на похороны.

Тетя вздохнула:

— Но субсидии мне не дали все равно… А сколько я очередей отстояла, сколько бумаг взяла… Все пишут без конца про режим одного окна… Где оно есть, это одно окно, покажите мне его!

— Тетя Бела, да перестаньте! — не выдержал Михаил. — Плюньте вы на эти их субсидии! Подумаешь, деньги! Жалкие подачки, чтобы людям не сразу умереть с голоду, а растянуть это удовольствие на несколько лет. Жуть фиолетовая! Я буду вам давать каждый месяц столько денег, сколько нужно.

— А другим кто будет давать? — резонно спросила тетя. — Тем, у кого нет таких племянников? Нет, Мишенька, спасибо тебе большое, но я хочу жить самостоятельно. Раз уж судьба так распорядилась… С ней спорить нельзя.

Каховский разозлился, но тетя проявила непоколебимое упорство. И откуда только взялся у нее, всегда такой тихой, робкой и слезливой, твердокаменный характер?..

— Любой бизнесмен знает, что рядом с ним миллионы школьных учителей, врачей, ученых, которые трудятся, отдавая работе все силы и не получая за это ровно ничего, кроме грошовой зарплаты, да и то нерегулярно, — неожиданно резко сказала тетя. — Но ни у одного миллионера не возникает даже мысли помочь им деньгами. Знаешь почему? Потому что ученые, врачи, педагоги — люди духовного, творческого труда, и он уже один сам по себе — им награда!..

Михаил злобно стиснул зубы. В самую точку… И тетка туда же… Мир жесток и безумен.

— Вы чересчур высоко оцениваете мыслительные способности наших миллионеров, — пробурчал он, едва не подавившись горькой обидой. — Подобные рассуждения нам не по карману… Недавно при мне собравшиеся на светском вечере магнаты рассказывали в микрофон, что до сих пор не в ладах с десятичными дробями, со школы никак не могли усвоить. Это произвело немалое впечатление. То, что требовалось… Если столь «большие люди» спокойно обходятся без дробей, то у большинства возникает простая мысль: ну кому, скажите на милость, вообще нужны эти дроби?..

Тетя слушала его невнимательно.

— А вчера, Мишенька, — продолжала она свое тихое, жалобное повествование, — я стояла в очереди в сбербанк, чтобы заплатить за телефон и квартиру. Народу было очень много, ты ведь знаешь этот наш банк… А люди шли и шли без очереди, человек пять или шесть прошло… И я, наконец, возмутилась. Сказала, что мы давно стоим и больше я никого не пущу, что совесть должна быть… И тогда меня толкнули так, что я больно ударилась о ручку двери. На локте теперь синяк и ссадины. И болит локоть-то… Это счастье, что я ударилась не спиной… она у меня больная, ты ведь знаешь… Не по росту порядочных людей сделана жизнь.

— Скинхеды небось бритые? — мрачно спросил Каховский.

— Нет, Мишенька, хотя о них все время говорят и пишут. Старушка меня толкнула лет семидесяти, вся в морщинах… Но очень еще боевая и бодрая. А потом… — тетя Бела помолчала, — потом она стала ругаться матом… Ох, как она ругалась… Все хе-бе да хе-бе… Оказывается, ей нужно было срочно пройти в банкомат получить деньги, а я ее не пускала. Видно, бабушка насмотрелась бандитских сериалов, их гоняют по всем каналам с утра до вечера. И слова оттуда позаимствовала. Бабулька кричала, что нечего здесь устанавливать свои порядки, она установит свои собственные!

— Тетя, что ты хочешь от людей? Они Господа распяли… — пробормотал Каховский, вспомнив бабу Таню.

А судьба… Ну что такое эта пресловутая судьба? Непостижимая сила, направляющая человеческие жизни, себе в угоду унижающая и втаптывающая в грязь беззащитных, добрых и умных и высоко возносящая себялюбцев, глупцов и негодяев. Судьба… Только бодрые и безгранично самоуверенные способны подчинить ее себе так же, как она изощренно, играючи швыряет в разные стороны людей растерянных и слабых.

Почему люди так любят именно слово «судьба» и вечно кивают на нее?.. Почему не говорят: «Все во власти Господа»?

Баба Таня всегда повторяла: «Господь все управит…»

— Я, Мишенька, была недавно на экскурсии на Новодевичьем кладбище, — тихо продолжала тетя Бела, — и сотрудник нам рассказал, что на кладбище полно неизвестных могил. Мы спрашиваем его: «Как же так? Ведь даже правительство сюда приезжает…» А он в ответ: «Да наше правительство с живыми пенсионерами разобраться никак не может, что уж говорить про покойных!»

В самую точку… Действительно, что говорить о покойных…

Сначала тихо, неслышно, почти незаметно ушла навсегда баба Женя. Она в гробу занимала так мало места, хотя он и был невелик, что, казалось, стеснялась и здесь кого-то обидеть, кому-то помешать самим своим присутствием. Миша поцеловал бабу Женю и отпрянул.

— Будешь прощаться и целовать, — наставляла его баба Таня, — ничего не бойся! Но помни: баба Женя будет совсем холодная.

Все равно он испугался, так обожгло его этим холодом, словно отталкивающим от себя, каким-то злым, страшным, опасным…

А с бабой Таней Миша даже не успел проститься… Был в Германии, задержался там немного больше, чем предполагал… Дела, дела… Баба Таня давно прибаливала. Да кто в таком возрасте не болеет?.. Когда прилетел в Москву, узнал, что бабы Тани больше нет… В Калязин Михаил не поехал. Нечего душу травить! И без того вытравленная… А могила… Ну что толку, если Каховский поплачет на могиле бабы Тани?..

«Продала я твою душу, драгоценный ты мой, единственный…»

Найти Любочку виднейшие российские детективы оказались не в силах. Она попросту сгинула. Очевидно, очаровывала очередного мужа где-нибудь высоко в горах.

— А вот если вы опять поедете в Куршевель… — осторожно намекнул Каховскому один из сыщиков.

То, что требовалось…

— Поезжайте туда сами! — рявкнул Михаил.

Всю ночь он лежал без сна. За стеклопакетными окнами бушевала сырая мартовская помесь дождя со снегом. На земле картинно-красивые снежинки тут же слипались в жидкие, отвратительные, грязно-серые комки. Московская невыразительная весна… Или наоборот, чересчур выразительная. Равнодушно отсчитывали время старинные часы с маятником. Издалека словно доносился подзабытый голос:

Кто там пылкий, кто там робкий, Раскошелимся сполна! Не жалей, что век короткий, А жалей, что жизнь одна…

Так-то оно так… Его любимый Окуджава…

Он невпопад вспомнил, как дядя со смехом рассказывал о жене, когда-то безуспешно пытавшейся выдать замуж одну свою неудачливую подружку и без конца наталкивавшейся на глухое и ничем не объяснимое сопротивление будущей тещи. Наконец тетя Бела не выдержала и напрямик поинтересовалась у матери подружки, почему она так упорно не желает воспринимать такого приличного и достойного человека в качестве зятя. Ответ ошеломил ее.

— Ну какой же это зять, Белочка! — вздохнула немолодая женщина. — Он ведь Окуджаву не любит!

И сваха моментально сдалась: она тоже не могла себе представить семейной жизни с человеком, не любящим Окуджаву. Теперь поэт лежит совсем рядом с домом Ильи. Умер — всех сразу осиротил…

В отбликах полуразбитых мутных фонарей и шуршавших мимо редких ночных машин картины на стенах вспыхивали и гасли, будто пытаясь просигналить то одним, то другим цветом.

Михаил, сильно нахлеставшийся вечером вместе с Дроновым, уже немного протрезвев, лежал тихо, неподвижно, наблюдая за таинственной игрой и подмигиванием красок. Из кухни дуло. Странно, что Митенька, до отвращения внимательный к своему здоровью, забыл сегодня закрыть форточку… К знакомым, приятным, сладко одурманивающим стойким ароматам духов и табака примешивался запах тающего снега. А он, как известно, по определению Дмитрия, никогда и нигде не может пахнуть. Начиналась слегка подзабытая очередная депрессия. Мир жесток и безумен.

На полу валялись пустые бутылки. Очевидно, выпить было уже нечего, да, пожалуй, и незачем. Сколько можно глушить себя настойками и ликерами? Лучше пойти поискать спазмалгон…

Каховский с трудом встал и подошел к окну. Весна буйствовала, сильная, смелая, ошеломляюще красивая в своей безудержности, веющая отчаянным ветром… Почему людям так плохо и тесно жить на этом прекрасном свете? И как среди этой примиряющей природы все равно остаются в душе человека злоба, желание мести, стремление любыми способами уничтожить себе подобных?..

Ответов на эти вопросы он не нашел. «Дай бог воли, дай бог воли, остальное заживет…»

Пытаясь согреться, Михаил встал под обжигающе горячий душ, приятно и больно хлестнувший по спине и на мгновение позволивший отвлечься от одной-единственной, мучительной и навязчивой мысли. Капли стремительно бежали по лицу, и из этого потока неожиданно снова выплыло безупречное лицо Любочки. Чистые крыжовниковые глаза… Что ей нужно от него сейчас? Почему ты благополучно не допился еще месяц назад до белой горячки, Мишенька? Это был бы вполне оптимальный, подходящий по всем статьям вариант…

— Ты рисовать умеешь? — задумчиво спросила она его однажды.

Он удивился вопросу:

— Не так чтобы очень, не очень чтоб так… Как Остап Бендер. И еще могу позировать — как Киса.

Любаша грустно улыбнулась. Михаил удивился еще больше:

— Зачем тебе это — чтобы я умел рисовать?

Она пожала плечами:

— Да ни за чем… Просто я в детстве любила рисовать… Вот и все… А какая у тебя любимая книга?

— Сберегательная! — буркнул Каховский.

Бирюзовая Люба пропала после лета. В тот день они вдруг увидали, как из самой вершины Останкинской башни, хорошо различимой из открытого настежь навстречу летней свежести окна, пошел легкий нежный дымок. Через несколько минут они глянули в окно снова. Дымочек валил сильнее, словно гигантскую сигарету прикурили от какой-то метафизической зажигалки.

А еще через десять минут работающий транзистор взволнованно сообщил, что на самых верхних этажах Останкина возникло загорание.

— Останкинская башня горит, — удивленно повторил, словно завороженный, Михаил. — Кто бы мог подумать… Милое дело…

— А-а! — улыбнулась Любочка, как человек, вполне понявший шутку. — Очередная утка СМИ. Как в башне солнышко отражается…

Каховский тоже не раз подмечал, что отражение яркого заката в стеклах домов иногда напоминает пламя, как будто там, за окнами, бушует пожар.

Но тут он как раз больше поверил бессовестным СМИ, нежели любимой женщине, вновь подошел к окну и присмотрелся. И к удивлению своему, понял, что журналюги не шутят. Шпиль башни дымил. А вокруг него кругами, резво и суетливо, треща, как стрекоза, летал пожарный вертолет, пытаясь забить дым.

За спиной Каховского Любочка меланхолично разлила по бокалам вино:

— Иди сюда, Мишастый, выпьем!

Он с нарастающим удивлением обернулся:

— А что празднуем?

Люба пристально рассматривала вино на свет. В бордовой жидкости отражался пожар за окном, делая вино волшебно-опасным.

— Что празднуем? Да ничего особенного… Вот этот огонь, например… Очищающий…

Михаил опустился в кожаное кресло, слегка скользнувшее вперед по глянцевому ледяному паркету. Началось небольшое пиршество в уютной, вылизанной стараниями двух прислужниц комнате, среди всеобщей тишины и пустоты, милого сердцу летнего тепла и тенистых коридоров.

Полыхал огонь на Останкинской башне, а они в это время пили вино.

— Ты совсем перестал бриться? Почему? — спросила Любочка.

Михаил удовлетворенно и важно погладил подбородок: слегка оброс двухнедельной щетиной. Хотя борода росла у него не очень, не борода, а какой-то мох, и брился он редко, но такая мужская напускная, слегка вызывающая небритость ему очень нравилась.

— Куда-то опять сгинули все приятели, никого нет! — не отвечая, весело пожаловался Михаил. — Отдыхают ребята… А без них скучно. У нас с тобой исключительно растительный образ жизни. Валяемся допоздна, преем на солнце… Слетаем куда-нибудь на недельку позагорать? И пусть весь мир подождет!

— Да не вопрос! — мягко улыбнулась Любочка.

— Ищите и обрящете! — задумчиво продолжал Каховский. — Но вот лично я по-другому живу — никогда и ничего особо не ищу. Просто живу себе… Тружусь, как умею…

— А умеешь ты это неплохо, — льстиво вставила Любочка.

Михаил довольно улыбнулся:

— Общаюсь, в гости хожу, вино пью и так далее… По привычной схеме. И в результате что-то само находится. Абсолютно по наитию. Все само собой складывается, само приходит. Я иду и иду, всерьез не задумываясь, и глядишь — что-то обретаю. И присматриваюсь к находке, и, если она мне подходит, — беру. Жизнь сложилась лучше, чем я боялся, но хуже, чем мне хотелось… Сумма плюсов все же постоянно превышает сумму минусов.

— А чего же тебе еще хотелось? — удивилась Любочка. — У тебя есть все…

Каховский хотел рассказать ей о бабе Тане, о матери, даже о Даше, но вовремя одумался. Нет, это ни к чему… Это должно уйти вместе с ним…

Затараторил транзистор, докладывая, что Останкино объято огнем и погасить его пока не удается. Михаил глянул в окно: а там прямо пир во время чумы, то бишь на фоне бесплатного салюта, зажегшегося на Останкинской башне.

— Может, это ты ее подожгла? — выдвинул вдруг версию захмелевший Каховский. — Это мысль, очень мысль… Скучно, лето, все в отъезде, гости к нам не ходят и самим особо не к кому сходить… Чем развлечься? Подожгла Останкинскую башню, и вот теперь из окна смотришь, как горит, и тем самым себя развлекаешь!

Любочка весело засмеялась.

Как хорошо, что она есть, подумал Михаил. И мы всегда вместе и рядом. Вдвоем тепло. А одинокий человек как травинка в поле…

Настал уже предвечерний, безветренный и прохладный час, когда приходит время торжествующего напоследок солнца. Михаилу порой казалось, что светило грустно смотрит на людей: оно подарило им, неблагодарным, столько тепла и света, а они все какие-то мелкие и завистливые людишки… Конечно, есть и неплохие, но многих надо подправить, а еще лучше — начисто переделать. А сколько раз они заходящее солнце принимали за утреннюю зарю!..

Как там говорила бабушка? «Каждый день — это своя коротенькая жизнь с ее рассветом и закатом. И эту жизнь нужно стараться прожить как можно чище и честнее…» Честнее… В самую точку…

Торчащая над Москвой башня дымила все гуще. А внизу, вокруг нее, сидели на травке зеваки, затарившиеся пивом. Они пили его и, глядя на башню, ждали, когда она рухнет им на головы. А совсем уж опьяневшие сладко спали прямо на теплой прогретой траве.

Огонь сошел с самого верха, словно с неба, подумал неожиданно Михаил, глядя на чистый горизонт с появившейся смазанной половинкой луны, белесой, как обсосанная конфета. И вдруг у него родилась импровизация на манер оды Державина на взятие Очакова (бабушка читала), под впечатлением спускающегося вниз по башне пламени и хмельного любопытствующего народа под ней:

Огонь небесный негасимый Останкинские стены жрет. Пред ними росс непобедимый В жару прохладны лозы жнет.

Неплохо, подумал он. То, что требовалось… Пришло само собой, в кураже.

Позвонила соседка. Она врубила телевизор, а по всем каналам фонил белый шум.

— Соседушка, — иронично и мягко начала она, — воды у нас нет. Свет утром не работал. Теперь вот телевизор не фурычит! Что же такое, господи боже мой?

— Посмотрите в окно! — посоветовал Михаил.

К вечеру негасимый огонь объял ресторан. Дым валил клочьями, трещало пламя, лопались стекла, и висячий стакан весело пылал под вспышками разрывов.

Один канал подключили на Шаболовке и пообещали, что теперь трансляция будет вестись оттуда. Едва канал заработал, показали первый этаж башни. Камера, покачиваясь, снимала рассыпавшиеся стайки пожарных с бачками за спиной. Слышались чьи-то крики, громкая брань. Гулко стучали ботинки. Какие-то люди внизу показывали путь к винтовой лестнице. Жуть фиолетовая…

Передали, что в лифте застряли служащая башни, офицер пожарной службы и еще кто-то. Они колотили в стенки лифта и кричали, умоляя помочь. Но потом дым заволок узкое черное горло шахты, и связь прервалась. Людей найти не смогли.

Но какую роковую ошибку и оплошность допустил офицер пожарных, если в такой ситуации сел в лифт?! Разве мыслимо поступать так, когда огонь жрал тросы и кабели?!

Прошла ночь, и к утру передали, что башня пока стоит, но пожар не потушен.

А эта свечка хорошо горит! — подумал вдруг Михаил с каким-то холодным злорадством, глядя в окно. Ну что же, гори, гори, башня! Горите вы, миры киселёвых-компотовых и танечек митковых, насквозь продажных, с глазами, скошенными от постоянного вранья к переносице (это Булгаков), твердящих день ото дня с экрана нам о том, какая хрень — вся наша жизнь и наша Россия! А вот у него, у Каховского, — жизнь отличная, замечательная! На все сто! И Россия для него — дойная корова, на которую молиться и молиться. Ну, и горите синим огнем, ибо как вы, комиссары НТВ в пыльных шлемах, не имели в душе святого, так теперь и синее пламя не посчитает за святых вас!

«Продала я твою душу, драгоценный ты мой, единственный… Бедная моя Иринушка…»

В сердце проснулись прежние, утихшие лишь на время злоба и ненависть. И Каховскому было с ними совсем неплохо.

К середине дня спускающиеся по винтовой лестнице пожарные забили остатки умирающего пламени, обуглившего гулкую трубу пятисотметровой иглы. В шахте нашли три тела. Трос застрявшего вчера лифта с тремя людьми; в конце концов, перегорел, и лифт рухнул вниз с огромной высоты. Так заплатил офицер пожарной части за свою непростительную ошибку… И еще двумя жизнями… В газетах писали еще о погибшей молодой девушке.

Передачи временно прекратились, вещал один спецканал. Велись работы по подключению ко всем каналам Шаболовки. Одновременно ремонтные восстановительные бригады прибыли на закопченную телератушу.

На скамеечках сидели бабушки и тосковали без сериалов, обсуждая, где же теперь эти мексиканские ночи любви напролет… Ностальгия…

А город цвел. И видел ночами спокойные сны.

ГЛАВА 21

Каховский резко, рывком вырубил воду, едва не сломав импортный, хрупкий и дорогостоящий кран, явно не рассчитанный на подобные бурные проявления чувств и столь грубое обращение. Будь все оно проклято!.. В квартире по-прежнему стояла тягостная глухая тишина. И Все-таки, кажется, в холодильнике оставались какие-никакие запасы вина…

Всадник без головы совсем потерял всякий контроль над собой. Сегодня он мечтал и настраивался жить дальше, свернувшись улиткой на дне раковины собственной души. В конце концов, каждый живет за себя.

Эта его ненавистная элитка…

В элитных домах Москвы, построенных под девизом «Элитарии Москвы, соединяйтесь!», большинство квартир пустовало. И стояли эти дома поздними вечерами мрачные и безжизненные, лишенные главного — света. Богатые буратины вкладывали деньги в недвижимость, покупали двухсотметровые апартаменты, делали там евроремонты и закрывали квартиры на пять замков, оставляя под неусыпным контролем охраны и милиции, а сами наслаждались жизнью в коттеджах где-нибудь в Жуковке или в Завидове. Хороший вариант! Дышишь свежим воздухом полей и лесов, живешь в домище со всеми удобствами, а в град-столице тебя поджидает пустая квартирка, всегда готовая к твоим услугам.

Михаил почему-то не любил загородных домов и поступил наоборот: дачу все же купил, на Рублевке, чтобы не выбиваться из общего стиля, но жил в Москве. Пустой дом его раздражал и порой просто бесил. Соседей почти нет, иногда заглянет кое-кто на часок, проведать столичную хатку…

Охранники лощеные и вежливые…

— Добрый вечер, Михаил Аркадьевич! Что-то у вас сегодня усталый вид…

Усталый вид… Скорее бы добраться до квартиры и лечь… И выпить каффетин… Господи, как болит голова…

Из всех видов собственности сейчас Михаила интересовало лишь исключительно здоровье, здоровье больше всего.

Он ходил, ходил по врачам, а потом бросил. Надоело! Без конца распекают:

— Вы нарушаете режим гигиены: гуляете на воздухе. А там влажно, ветер, дым! Вот горло и не проходит. И голова тоже. Мы вас предупреждали не раз: надо сидеть дома, а не гулять. Столичный воздух вреден для жизни! Или переезжайте за город.

Каховский с грустной иронией вспомнил, как в старом фильме «Королевство кривых зеркал» придворные делали променад с собаками, а девочки-близнецы Оля и Яло выпустили кошку. Собаки потянули хозяев, все побежали, начался переполох, все попадали и понабивали синяков и шишек. Потом появился король Йагупоп Семьдесят седьмой и спросил, отчего у придворных такие страшные лица.

— На прогулке были, — мрачно объяснили те.

Тогда король обернулся к гостям и произнес назидательно:

— Ну, вот видите! Я всегда говог’ил, что свежий воздух вг’еден для здог’овья!

Михаил посмеялся. Да, эти современные врачи не умнее короля Йагупопа… Хотя… Без конца пишут и твердят о городской экологии. И уверяют, что она чересчур плоха. Только люди все равно рвутся в Белокаменную, с ее жуткой экологией, где якобы нельзя жить и где все тем не менее прекрасно живут.

И вообще, чтобы лечиться, надо иметь отменное здоровье.

А в столице… Да, здесь трудно дышать. Тяжело… Очень тяжело… Кто бы сомневался…

Уехать бы в родной и любимый Калязин, где взметнулась высоко вверх непотопляемая колокольня… Сплавать бы к ней на лодке вместе с Санькой… Увидеть бы Леночку Игнатьеву…

Только все это благоглупости. Никуда ему уже не уехать. И потом — ему ведь надо делать деньги. Зачем, для чего, для кого?.. Ну, это безразлично, совершенно все равно. Делать деньги — и все! Без них разве человек — человек?..

Ответ на этот незамысловатый вопрос Михаилу стал ясен давным-давно. Через два месяца после исчезновения Любы он переехал в коттедж на Рублевке.

Правда, деньги не приносили ему счастья. Вероятно, они никому его не приносили, но действовали на всех магически-успокаивающе. Они давали независимость, а это очень важно в мире. И что там ни говори, а самое главное в жизни — именно «бабки». Имеешь их — и не нужно быть ни умным, ни красивым, ни тружеником…

Каховский любил именно деньги, а не людей. Да и за что их было любить? Наставления бабушки впрок не пошли, Михаил не принял ее установок. Грешное чадо земли…

Он уже узнал на своем горьком опыте, что вовсе не следует любить ближнего, как самого себя, это ошибка. Гораздо безопаснее и разумнее, правильнее и честнее любить в нем того, кого он собой представляет, того, кем он хочет быть, того, кого ты должен в нем открыть…

Каховский в принципе вел сейчас здоровый образ жизни, если не считать коньяк. Уже давно появился еще один постоянный маршрут: в престижный тренажерный зал, с помощью которого Михаил смог, сумел, наконец, без большого труда довольно быстро избавиться от своей сутулости и тщедушности. Удивительно украсила его и дорогая оправа. Оказались очень к месту разноцветные пиджаки и все те милые мелочи, о которых он раньше просто не подозревал и не догадывался.

У Каховского оставалось теперь время и деньги на развлечения. И почти во всех столичных казино и ресторанах хорошо знали его в лицо, некрасивого, неприятного внешне, но беспредельно щедрого на «бабки» маленького человека, прожигающего жизнь с уверенностью властелина и бесконечной верой в свою непогрешимость и силу.

И он уже не считал, как раньше, что рожа у него плохо выдумана.

Самолюбивый и чудовищно тщеславный, как все малорослые, Михаил рвался в заоблачные выси. Но не к Богу, а к власти. И не подозревал, что беды и несчастья на этом свете очень часто исходят именно от коротышек, обладающих гораздо более энергичными и неуживчивыми характерами, чем люди высокие. Так называемый комплекс Наполеона…

Комплекс… Новенькое, свеженькое словцо в лексиконе человечества… Раньше все это называлось ненавистью и нетерпимостью к людям, неумением ладить, терпеть и смиряться, неспособностью любить, а теперь это — комплексы. И этим все сказано. Несчастный человек, как он закомлексован! Стоит пожалеть его, беднягу!

Но жалеть тоже некому. Все вокруг закомплексованы не меньше его.

Увидеть бы сейчас Любу… Заглянуть бы в ее крыжовниковые глаза… Человек — легко подзаряжающееся устройство. И милая Любочка отлично знала это.

На самом деле ее звали Лада. Так придумал любящий папочка. Ей казалось, что более дурацкого имени не бывает. И поэтому она сразу после школы срочным порядком переименовала себя в Любу. А что? Вполне приличное имя. Исконно русское. Красивое. Вдобавок говорящее, как принято его называть в литературоведении.

Отец приехал в Москву из Ростова-на-Дону, страшно гордился своими казацкими корнями, здесь женился. Потом окончил университет и, поработав в «Комсомолке», ушел в ЦК комсомола, откуда вернулся в журналистику уже заместителем главного редактора крупного журнала. Мать тоже была журналисткой, работала в «Мурзилке».

Отец обожал бабушку Лады, мать жены. Это был редчайший случай искренней любви тещи и зятя. Уникальный.

— Теща так балует, — всегда хвастался друзьям отец. — Золотая попалась, повезло! Жену выбираешь сам, но тещу посылает небо! Готовит мне на пару, без соли и приправ — куда мне с моим больным желудком! Не то что Светлана…

Он вздыхал и замолкал. У отца давно обнаружились язва и панкреатит. И Вячеслав Васильевич довольно логично и вполне справедливо считал жену одной из самых главных причин его болезней.

Света Самохина давно стала грубой, несдержанной, вечно стервилась по пустякам. А теща, простая, необразованная женщина, очень жалела Вячеслава, всегда ему потакала, выслушивала и во всем соглашалась.

— Зачем ты, Светлана, на него кричишь? — укоряла она дочь. — Болезненный он, слабый! Не хочешь ему постирать, скажи, я все до последней маечки перестираю да переглажу. Ему, может, к утру рубашка чистая нужна.

Самохин много лет назад перестал понимать свои отношения с женой. Когда родилась дочка, он назвал ее Ладой — хотелось, чтобы она олицетворяла мир и спокойствие в семье. В семье же был один разлад.

Дочка в десять лет продолжала играть в куклы и с упоением смотреть по телевизору мультфильмы. Вячеслав пытался отучить ее, внушал, что она совсем большая и по возрасту ей не положено этого делать. Лада смотрела непонимающими глазами и тут же принималась убаюкивать мишек и зайцев. Обедала она часто не вовремя, засыпала то в полдевятого, то в одиннадцать.

— Нужен определенный порядок! — твердил жене Вячеслав. — Ребенок растет ненормально и делает все, что хочет!

— Чего ты вяжешься к девке? — кричала Светлана. — Отвяжись от нее и от меня, в конце концов!

А Вячеслав упорно не хотел даже менять свою старенькую «Ладу» на более дорогую и престижную из-за названия, совпадающего с именем любимой дочери.

Ладины рисунки Вячеслав хранил у себя в редакции на рабочем столе под стеклом и всем показывал.

— Дочка рисовала! — с гордостью говорил он коллегам.

Те вежливо рассматривали: рисунки были плохие. Но все их лицемерно хвалили и, нисколько не претендуя на своеобразие, спрашивали, сколько лет дочке и как она учится.

Самохин был страшно доволен. Разулыбавшись вовсю, он становился сразу мягче и выглядел кротким и мирным, хотя никогда таким не был.

— Рисование снимает стрессы и невроз — превосходное занятие! — повторял он. — Я и сам бы попробовал, но мне уже поздновато, да и некогда! А рисунки действительно успокаивают, как-то незаметно настраивают на мысль об упорядоченности и правильности жизни. Ее можно и нужно себе устроить.

Вячеслав был в этом совершенно уверен, только Светлана продолжала беситься от его четкости и размеренности и сама не знала, чего ей хочется.

— Попробуй жить в моем режиме, Света! — убеждал жену Вячеслав. — Ты сразу увидишь, как хорошо, когда во всем есть определенный порядок и строгая последовательность!

Светлана сердито хохотала. Ничего пробовать она не желала. Жена вообще в последнее время слишком много смеялась: то над очерками Вячеслава, иронизируя зло и довольно метко, то над его аккуратностью, то над его патологической боязнью простуд. Однажды она заявила:

— Ты можешь извратить самую прекрасную идею, если возьмешься за дело всерьез. Так что лучше не берись!

Вячеслав не обратил внимания. Поводов для подобного заявления он не усматривал.

Лада видела отца редко: он слишком много работал, всегда приезжал домой поздно.

— К моей домашней бормашине давно не тянет! — однажды услышала она его одну фразу, брошенную приятелю по телефону.

Сначала не поняла — о ком это он? А потом догадалась — и вздрогнула… И ужаснулась…

И начала с того дня прислушиваться и приглядываться к родителям, делая вид, что увлеченно играет в свои любимые куклы, которых у нее было полным-полно.

Новое занятие оказалось крайне полезным и принесло Ладе множество увлекательных, но одновременно горьких и страшных открытий.

Однажды вечером у мамы сидела подруга. И вдруг пришел отец. Пораньше вернулся с работы, в тот день у него сильно разболелась печень.

— Светка, — удивилась подруга, — так вы еще не разошлись? До сих пор вместе?

— Да вроде… — буркнула мать. — Звонками одолел…

Лада уже знала, что отец всегда несколько раз в день звонит домой, проверяет, все ли там в порядке.

— Дежурный контрольный звонок! — говорил он сам о своих звонках. — Отцу и мужу полагается.

Звучало это примерно так.

— Как прошел день, Света? — спокойно спрашивал Вячеслав жену.

— Прошел — и спи себе дальше! Ручки под щечку! — отвечала в своем обычном стиле грубиянка Светлана.

— Какие успехи у Лады? — невозмутимо, никак не реагируя на ее тон, продолжал Вячеслав.

— Я вошла десять минут назад! — объявляла никогда не приходящая вовремя жена. — И не в состоянии прямо с порога начать проверку тетрадей. Тебе ясно?

— А что у тебя на работе? — мирно интересовался Вячеслав.

— Все то же! Ни дня без строчки! — кричала Светлана и бросала трубку.

Светлану всегда раздражала пространная и путаная речь Вячеслава. Она предпочитала короткие рубленые фразы. А тут пока до сути и смысла доберешься!

— Флегматичный, как валенок! — отзывалась она о муже.

В семейном раздрызге Лада прожила несколько лет, а когда ей исполнилось шестнадцать, отец ушел, снова женился и родил себе еще одну дочку. А потом вновь развелся и опять женился…

— Ты вся в отца, — насмешливо твердила мать. — Вылитая!

Лада постоянно ловила на себе иронически-изучающие взгляды матери и чувствовала себя под ними очень неуютно, съеживалась и замыкалась.

— Ты не жалеешь ее, Света, — говорила бабушка. — Ребенка нужно жалеть. Чего зря укорять да попрекать? Ладочка хорошо учится, старательная, послушная… Аккуратная.

— Ну да! — весело соглашалась мать. — Я же говорю: вся в отца! Вылитая! Все по часам, все по расписанию. Вон, посмотри, даже листок с распорядком дня прикрепила над столом!

— А что тут плохого? — недоумевала бабушка.

Лада тоже не понимала сути материнских претензий. Дошло до нее все значительно позже: родители никогда не любили друг друга. А зачем поженились и так долго жили вместе — вопрос без ответа…

На первом курсе Лада задумалась о своем будущем.

— Грех это! — говорила бабушка.

— Почему? — спросила Лада отца.

И он объяснил ей, как всегда, обстоятельно.

— Видишь ли, бытует такое мнение, что первый человек, который на заре нашей сознательной жизни подумал о завтрашнем дне, стал погубителем человечества. Обеспокоенный своим будущим, он припрятал от чужих глаз кусок мяса, хотя сам был сыт. На другой день отказал голодному брату в пище, солгав, что ему самому не хватает. На третий день — украл. На четвертый — убил. На пятый — объявил, что все вокруг принадлежит ему. На шестой — соединившись с сильными и взяв над ними власть, изгнал слабых соседей, отняв у них имущество и жен. На седьмой ему остались самые пустяки: выдумать семью, власть, государство, мораль, полицию… Вот истинная история нашей культуры, основанная на том, что человек однажды испугался завтрашнего дня и вместо того, чтобы пойти по пути, завещанному от Бога, пошел по пути нищего, который всегда был и будет грязным, плаксивым, похотливым, зависимым, жестоким и подозрительным трусом, наглым и пресмыкающимся рабом, беспричинным убийцей. Подобно нашему предку, мы ревниво накапливаем богатство и власть, каждый для себя. А когда умрем, к чему все будет это?

— К чему? — эхом повторила Лада.

— Тебе не нужно забивать пока себе голову подобными вопросами, — ласково сказал отец и нежно прикоснулся губами ко лбу дочки. — Живи себе спокойно! Мы обеспечим твое будущее.

Свое обещание отец выполнял и даже после развода не оставлял вниманием старшую дочь. Но что это была за помощь… Чтобы купить новую дубленку, приходилось долго стоять у отца над душой. Чтобы обзавестись колечком с маленьким бриллиантиком, нужно было много раз четко аргументировать, для чего ей понадобился драгоценный камень на пальчик. И Ладе это все надоело.

На студенческой дискотеке, в жару и сигаретном дыму, приправленном душком пота, в навязчивых запахах духов, кремов и вина, к Ладе подсела сокурсница. Вместе молча покурили.

— Тоска, Анфиска! — обронила Лада.

— Тоска, Раиска! — в тон ей отозвалась сокурсница, которую вообще-то звали Мариной. — Грустить не надоело?

— Смертельно опротивело, — призналась Лада. — А что, есть выход?

— Есть. — Марина подвинулась ближе и жарко зашептала…

Через два дня сокурсница познакомила Ладу с Лизаветой Климовой. Они сразу понравились друг другу.

— Сколачиваю свой женский коллектив, — весело поделилась Лиза с Ладой сокровенным. — Хотя могла бы и сама дальше большие деньги в одиночку зашибать… Да меня одной на всех богатеньких не хватит. И знают они уже меня. Скоро наизусть выучат. Небось моя фотка давно но всем ментовкам разослана. — Лиза задорно фыркнула. — Правда, я уже свою внешность не раз меняла: и крашусь-перекрашиваюсь без конца, и стригусь-перестригаюсь, и парики ношу, и очки, и цветные линзы вставляю, чтобы цвет глаз изменить… Но фигура остается та же самая, жесты, походка… Да и нос с губами не поменяешь… До пластики я еще не доросла. Короче, надумала помощниц себе приискать.

— А что нужно делать? — прошептала заинтригованная, но ничегошеньки не понимающая Лада. — За хорошие «бабки» я готова на все… Могу даже кого-нибудь укокошить. Например, отравить…

Лизавета обвела ее задумчивым взглядом. Она искала особенных специфических юных леди, эдакие вместилища всех пороков. И эта Лада… она, по мнению многоопытной Лизаветы, поднаторевшей в общении с людьми, должна иметь потрясающий успех — девица уже так восхитительно испорчена… Кто-то неплохо постарался…

— Нет, никого пока травить не надо. С этим всегда успеется. Европейские языки знаешь?

Лада кивнула.

— Спорт уважаешь? Горные лыжи, например?

— Угу… — неуверенно пробормотала Лада.

— Ну и годится! — уверенно подвела итог Лиза. — Будешь лопоухих мужиков выставлять. На денежки. И о-очень немалые! Но сначала потренируешься и ума-разума наберешься у меня на частных курсах. Тыщу баксов найдешь?

— Отец даст… — не слишком убежденно отозвалась Лада.

— Ну и лады! — заключила Лизавета.

ГЛАВА 22

Плавно и ровно текущая жизнь взбаламутилась довольно неожиданно. Хотя кое-что в ней намечалось довольно давно…

Глава семьи, старший Климов, пристрастился к выпивке еще с малолетства. Да и кто бы не пил, когда вся родная деревня вокруг без водки ни дня не жила, а мать с отцом — оба! — спились совершенно? Однако армия призвала Шурку к порядку, а после нее он возвращаться в родную деревеньку в Ярославской губернии не захотел и подался сразу в град-столицу на заработки. Устроился грузчиком в забегаловке и встретил там Катю…

Катерина в чистом, пахнущем свежестью белом халатике стояла за прилавком соседнего магазина. Продавала конфеты и печенье, всякие сладости… И пропал Шурка, прилип к тому прилавку…

— Чего ходишь и смотришь? — строго спросила Катя через несколько дней. — Ничего не покупаешь… Тебе что надо?

Шурка растерянно потоптался на месте.

— Да тут вот перерыв у меня… — пробормотал он. — Зашел…

Катя демонстративно отдернула рукавчик и сунула Шурке почти под нос нежно тикающие часики.

— Время наблюдаешь? Какой такой перерыв? Он у тебя прямо непрерывный… Я уж давно заметила. Ты тунеядец или кто?

Шурка обиделся:

— Почему тунеядец? Я рядом работаю, тут вот за углом… Разгружаю, когда машина придет… А пока нет ее, можно и погулять… Директор не злобный, отпускает…

Он умолчал, что директриса забегаловки, проворная баба лет сорока пяти, тотчас высмотрела его среди своих трудяг и мигом уложила к себе в постель. Потому Шурка и пользовался такой неограниченной свободой. Еще и денежным кредитом.

— Повезло тебе, значит, парень, — холодно заметила Катя. — С директором. Со мной так не повезет.

— А почему? — простодушно спросил наивный Шурка.

Светло-карие глаза его вылупились от удивления. Как желтки яичницы-глазуньи, подумала Катя и испугалась, что у забавного парня сейчас отвалится от изумления нижняя челюсть.

Катя фыркнула.

— Ты откуда такой взялся?

— Вот, приехал… Из деревни я… Под Ярославлем…

— Вижу, что из глухомани, — сурово сказала Катя. — От тебя деревней за версту несет!

И тогда Шурка оскорбился по-настоящему.

— Дура! — закричал он на весь магазин. — Идиотка расфуфыренная! Да ваша Москва поганая всю дорогу на деревнях стоит и деревнями кормится! Да чего вы смогли бы сами без деревни-то?! Сдохли бы с голоду давно, все бы повымерли! Чем гордишься-то, безмозглая?!

И вылетел вон.

Катя стояла молча, глядя в пол. На ресницах подрагивали горючие слезы…

Больше Шурка решил к столичной кукле не ходить. Сидел у себя в подсобке с мужиками-грузчиками, лакал водяру…

Через неделю в подсобку ввалился полупьяный новый кореш Шурки и завопил:

— Лександр, выйди! Тебя там срочно деваха спрашивает!

Шурка обомлел. Остальные грузчики тоже.

— Какая еще деваха? — осторожно спросил он.

— Гарная! — проорал приятель. — Мне б такую… — и заржал.

Остальные с радостью начали ему дружно вторить.

— Ладно зубы-то скалить… — проворчал Шурка и вышел.

Возле служебного входа его поджидала гордячка из кондитерского отдела. Она стояла вся ровненькая и строго смотрела прямо перед собой.

Шурка глянул на нее и понял, что жизнь его без этой дуры невозможна…

— Чего приперлась? — грубо спросил он. — У тебя небось перерыв?

— У меня выходной, — холодно сказала девчонка. — Я живу тут близко… Давай мириться… Я прощения пришла просить, глупость я тогда брякнула, ты уж извини… А то у меня с того дня сердце не на месте…

— Да ладно, чего уж там… — пробормотал расчувствовавшийся незлобивый Шурка. — Я и забыл думать о том давно…

Врал, конечно…

— Ничего ты не забыл! — сурово сказала девчонка и повторила: — Прости меня… Ну, я пойду…

Она неловко потопталась на месте и двинулась на улицу.

— Стой! — крикнул Шурка и в два прыжка догнал ее. И цепко ухватил за руку. — Ты кино любишь?

— Я мороженое люблю, — строго сказала девчонка, высвобождая руку. — Меня Катей зовут…

Именно ей, Кате, удалось довольно удачно и надолго взять в свои ручки Шуркину заблудшую душу, удалось руководить им, управлять. Они долго работали потом вместе в ресторане, растили дочь Лизу… Но к концу жизни то ли Шура вышел из-под влияния жены, то ли с годами оно ослабело, по только вернулся он к своим прежним привычкам…

И сначала Катя стала подмечать излишне веселое настроение мужа к вечеру, а потом и его приход домой «на бровях».

— Прекратить! — холодно распорядилась Катя, как привыкла повелевать своим послушным домашним мужем много лет.

Но к ее изумлению, Шурка не прекратил. Наоборот, запил еще сильнее.

— Что с тобой? — спросила его вконец растерявшаяся Катя.

— Скучно мне чего-то стало вдруг, Катерина, — поделился наболевшим муж. — Просил я тебя когда-то родить мне второго ребенка, я бы им занимался, глядишь, и занятие бы мне нашлось… Да ты не захотела… А от этой внуков не дождешься! — И он печально махнул рукой в сторону комнаты дочери. — И чего ищет в небе, сама не знает! Виктора бросила… Такой хороший парень у нее был… На руках прямо носил… Не говорила она тебе, что промеж них вышло?

Катя тяжко вздохнула:

— Не говорила… Все молчком да тишком… она ведь теперь, Шура, свои полеты бросила… Не хотела я тебе говорить, зря расстраивать…

Муж шлепнулся на стул.

— Да ты что?! Да как же это?.. — прошептал он в замешательстве. — Что ж теперь будет?.. Как она жить собирается?..

Катерина горестно нахмурилась:

— Пусть как хочет, так и живет… Я тоже устала, Шура…

Через год пьяный Климов, возвращаясь поздно вечером домой из ресторана, где все еще работал, упал в котлован, вырытый для строительства нового дома. Как уж Шура забрел на стройку, осталось неизвестным… Пьяного ноги ведут. Утром его нашли уже холодного…

Катерина порыдала над гробом мужа, покричала и продолжала работать все в том же ресторане, где ее давно знали. Только волосы перестала красить да стала носить темный вдовий платок.

А Лизавета прекрасно вела свои талантливо организованные подпольные курсы, обучая девчонок обчищать карманы новых русских. Ее способным ученицам вроде Лады сопутствовал успех.

— Я не очень тебя понимаю… — осторожно как-то сказала ей Алиса, которая была в курсе дела, но предпочитала не вмешиваться.

Самая лучшая политика — политика невмешательства.

— Всем хочется пожить лучше, — лаконично отозвалась сестра. — У меня есть свои неплохо продуманные планы, а я терпеть не могу, когда они срываются.

— Но ты очень рискуешь… Не боишься?

— Мы все рискуем каждый день, выходя на улицу, — хмыкнула Лизонька. — И я рискую не больше, чем ты, выходя замуж за этого непромытого. Видела я его тут недавно по «ящику»… Дебил-дебилом, но костюмчик сидит.

— Почему это я рискую? — обиженно вскинула голову Алиса.

— На баб падок, — коротко бросила Лиза и усмехнулась. — Эмоциональный чересчур. Прямо до болезненности. Информацию имею. Но она секретная. Не про тебя.

— В России без секретности даже котята не родятся! Обсмеешься! — злобно бросила Алиса.

Она знала, что приставать к сестре, если та не хочет ничего рассказывать, совершенно бесполезно. И вообще Миша уже купил дом в Лондоне и собирался перевозить туда семью…

Думать о чем-нибудь плохом не хотелось. Кроме того, на манер многих женщин, переживших бури страстей, она теперь искренне стремилась к добродетели. И видела ее для себя в своем собственном доме.

Алиса съездила в Казань попрощаться с родными.

— Зачем куда-то ехать, если и здесь плохо? — философски заметил отец..

— Лисонька… — заплакала мать и тотчас перестала. — Я так рада за тебя, дочка… Хоть ты поживешь в достатке…

— Достаток, достаток… — проворчал отец. — Достал меня этот достаток… Чем твоему мужу, этому огрызку, плох родной страна? За свои годы твой обмылок так ничему и не научился! Только и умеет отличать правый рука от левой.

— Миша космополит, — объяснила Алиса.

— Он… чего? — растерялся отец от незнакомого слова. — Космонавт, что ли? А ты же говорила: нефть…

— Это значит — весь мир принадлежит ему, — дала Алиса вольное толкование слова.

— Этот ушлепок купил весь мир?! — поразился отец. — Как это вышло-то?.. Ничего не понимаю…

Мать украдкой пожаловалась Алисе, что отец стал слишком религиозным.

— Как это — слишком? — удивилась та. — Слишком религии не бывает…

— Да он без конца в мечети! Намаз пять раз в день! — не выдержав, закричала мать. — Советуется только с муллой! Чуть что — и сразу к нему! А я одна!

— Это эгоизм, мама… Так нельзя… — прошептала Алиса и замолчала.

Не ей бы рассуждать об эгоизме… Но сейчас, когда она была так счастлива, хотелось быть великодушной, тем более по отношению к отцу. Пусть себе молится и живет как хочет…

Прибежала Люба и бросилась целовать сестру.

— Лиска, я так давно тебя не видела!

— А теперь не увидишь еще дольше! — мрачно пообещал отец. — Зачем ей мы, когда у нее есть весь мир?! Она теперь уверена, что часы за двести баксов показывают другое время, чем будильник за сто рублей! Или юбка за шесть тысяч сделана не из такой же тряпки, что мать купила себе за триста!

Люба захохотала и махнула рукой.

— Ты звони! И пиши, ладно? Может, и я к тебе как-нибудь соберусь…

Мать горько вздохнула:

— Ей замуж давно пора… Приискала бы ты ей, Лисонька, кого-нибудь из мужниных приятелей…

Отец побагровел от гнева.

— Любе эти хмыри не нужны!

— А кто же ей нужен? — хмыкнула Алиса.

— Ей настоящий человек нужен, живой, простой! — закричал отец.

— А мой, значит, не настоящий?

Назревал очередной скандал.

— Да хватит, успокойтесь вы! — Люба обняла отца. — Никуда я не поеду, что ты! Это я так ляпнула… Мне и тут хорошо… Наша Казань — это песня!

— Правильно… — пробормотал отец, остывая. — У нас тут такая красота… Даже огрызок все восхищался без конца… И тут всегда можно подыскать себе нормальный муж, но ни у кого не получится найти другой родина… Только вот внуков бы мне увидеть…

— Привезу… — буркнула Алиса.

Вечером она пожаловалась сестре:

— Я как будто стала сама себе чужая… Точно но двум дорогам сразу иду…

Люба ее не поняла.

— Это вообще… — простонала она. — Всем бы такую дорогу, как у тебя, Лиска! Песня! Ты что, ошалела?!

Но привезти Тёму в Россию Михаил ей не позволил. Он словно чего-то стал бояться, опасаться, ходил настороженный и напряженный, требовал, чтобы они с Алисой ездили только в разных машинах…

— Да это еще почему? — удивилась Алиса.

Чтобы в случае чего Тёмочка не остался круглым сиротой, — нехотя объяснил Михаил.

Алиса ахнула:

— Миша, ты боишься, что тебя убьют?! Я даже не подозревала…

Муж застенчиво улыбнулся.

Как-то Михаил прочитал в газете о тех, у кого часто болит голова. Он нашел свой собственный портрет. Кто бы мог подумать… Оказывается, мигренщикам свойственны повышенные эмоциональность и уязвимость. Они склонны всегда делать все не просто хорошо, а самым иаилучшим образом. Во всяком случае, неизменно стремятся к этому. Так называемые перфекционисты, они добросовестны и обязательны. Но у них всегда высокие амбиции и болезненная восприимчивость к критике. Плюс потребность в постоянном признании и одобрении. Они, увы, нередко затрудняются в ситуациях, требующих выбора. Люди, которым присущи такие качества, менее всего способны защитить себя от чрезмерных требований окружающих и обременительных задач. И от чувства вины за то, что не всегда могут справиться с ними. А в итоге возникает разлад с самим собой.

Михаил призадумался. В самую точку… Милое дело…

Если бы в соседней аптеке проводили конкурс на звание самого постоянного покупателя, Каховский бы точно стал победителем.

— Не будем говорить о здоровье, — часто отвечал он на вопросы о самочувствии. — Как можно говорить о том, чего нет?

Любочка… Вероятно, как раз то, что требовалось… Не исключено. Михаил с некоторых пор просто не мог оставаться один и без конца пытался найти хотя бы случайного и временного собеседника. Наталья не годилась, Алина мала… Приятели явно стали презирать его за успехи. Возможно, они просто завидуют. Собеседником стала бирюзовая Любочка. В конце концов, не все ли равно!.. Вроде дорожного попутчика. Так Каховский теперь пытался все объяснить самому себе. Любовь учитывать не хотелось.

Ничего особенного, кажется, в тот памятный и проклятый день не произошло. Все было как обычно. Например, сучка-секретарша, которая всегда ездила вместе с Михаилом, нежданно-негаданно по уши втрескалась в залетного иностранного журналиста, еле-еле бормочущего по-русски, зато щеголяющего в шикарных шмотках и благоухающего духами. Эта маленькая дрянь сразу перестала интересоваться делами и начала постоянно исчезать в комнате иностранца, откуда ее ни за какие коврижки не дозовешься. Не ломиться же в дверь к голландцу или немцу, кто он там был… В тот день Каховский вконец озверел и пригрозил увольнением: найти хорошую секретаршу на такие деньги — проблема нехитрая. Конечно, тут же начались слезы, истерика, иностранец даже приплелся объясняться… Ему-то что? Свои жена и сын имеются, как выяснилось. Просто зарез… И во всем виноваты, конечно, женщины и еще раз женщины. Да, совершенно правильно Михаил терпеть их не мог.

По его представлению, все бабы делились на три категории: модницы, влюбленные и те, у которых болеют дети. Поэтому представительниц прекрасной половины человечества на работу Каховский старался не брать. Ни одна из этих категорий Михаила не устраивала, а оправдать его слабых надежд на оригинальность и самобытность никому из женщин до сих пор не удалось. Наоборот, многие из них ухитрялись совмещать в себе качества всех трех разрядов. Сотрудницы его фирм без конца по уши влюблялись, носили туфли на чудовищных каблуках, донельзя откровенные платья в облипочку с вызывающими декольте, а их дети вечно болели. Сегодня — корь, завтра — ветрянка… И в офисе никого нет…

— Простить ей… Не надо уволить… Вы богат… — мирно, ласково и заискивающе бормотал иностранец. — Дама любить…

Михаил не понял, что тот имел в виду: то ли он сам любит дам, то ли они без него вечно без ума… Или только одна эта дурында…

— А давай поедем вместе сейчас на лыжах! Прошвырнемся! — внезапно предложил он иностранцу и прищурился. — Закорешим! Это мысль, очень мысль… И пусть весь мир подождет!

Тот просиял — что-то понял. И сообразил, что это — путь к примирению. И его дама не потеряет место работы…

Та лыжная прогулка оказалась довольно паршивой идеей… Но самое лучшее — поступать не задумываясь.

Каховский так и поступил, хотя улыбки немца или голландца тоже не принял. Он вообще мало что в своей жизни принимал. Его любимая и единственная реакция на окружающий мир заключалась в двух словах:

— Не годится!

И он отвергал: пиар-статьи, сотрудников, новые связи, сомнительные, на его взгляд, договора… Предложения о сотрудничестве, приглашения в другие фирмы, просто в гости. Себя самого, в конце концов. Основное состояние — депрессия…

Талантливый бизнесменчик, как его ласково прозвала Наталья, Михаил-зубочист быстро выдвинулся среди себе подобных и в течение нескольких лет легко прошел крутую лестницу от начинающего делового человека до владельца чуть ли не половины российской нефти. Но работать с ним было тяжело. Люди его побаивались и сторонились. Именно из его фирм сотрудники уходили чаще всего, хотя все как один признавали его профессионализм и работоспособность. Он избегал застолий, ни с кем из коллег не общался, у него было мало друзей и приятелей. Только старые, давние — Митенька да Дени с Ильей. Никто не мог себе даже представить, что нефтяной мужик в состоянии увлечься женщиной, или рулеткой, или, на худой конец, запить. «Стрессовый мужик» — прозвали его в офисе.

Объяснения типа «Завидуют!» Каховского не устраивали — слишком примитивно! И он вновь прибегал к излюбленному отрицанию «Не годится!». Не годилось абсолютно все: мнения, формулировки, его собственные позиции и он сам, в конце концов.

…Красотка на лыжах вынеслась тогда прямо на них двоих… Светлые волосы реяли на ветру, бирюзовый комбинезон резал глаза.

— О-о! — простонал иностранец, еле удержавшись на ногах.

Ишь ты, сразу забыл секретаршу Каховского…

Позже Михаил понял, почему Любочка моментально положила глаз именно на него, даже не глянув в сторону немца или голландца. Она заранее все выяснила, владела неплохой информацией и отлично понимала, кто ей нужен. Эта бирюзовая девушка прекрасно знала, что делает.

— Что нового? — был ее любимый вопросик. — Что нового, дорогой?.. — частенько вопрошала она.

Что нового, мой славный денежный мешочек?.. — это следовало понимать именно так.

— Ничего, — пожимал плечами Михаил, застенчиво улыбаясь, и поправлял очки.

Да, нового действительно в той ситуации ничего не было. Кто бы сомневался… И что вообще могло в этой жизни измениться? Отметился — и баста…

Увлекающаяся натура… Во всем. Даже в мелочах. Характер непредсказуемый, темперамент опасный. Кипятковый. С таким легко в два счета запутаться и наделать страшных глупостей. А на вид суровый и холодный — не подступишься. Это от застенчивости и замкнутости. Кто знает, что у него лежит на душе… Человеческая душа была узкой специализацией и тайной страстью бирюзовой Любочки. Вот чем она всегда интересовалась и что старалась завоевать. По возможности. Самая страшная и, по сути, единственная борьба каждого живущего на земле — смертельная битва за человеческие души… Кому сколько достанется. Кто больше — раз… И дьявол здесь ни при чем.

После неожиданного исчезновения Любочки и письменного заявления о разводе Михаил Каховский снова запил. Пил страшно, по-черному, как когда-то в студенческие годы. Надежные сотрудники у него были, хотя доверять им тоже следовало бы не очень. Какое бесконечное одиночество… Сколько людей вокруг — и никого нет рядом… Разве здесь может что-нибудь устаканиться? Исключено. Мир жесток и безумен.

— Она бы тебя разорила, роднулька, если бы не я! — усмехался заботливый Митенька.

Но подобные мелочи и безделицы совершенно не волновали Каховского, как ничуть не заботило и не тревожило его собственное будущее вообще. К чему пустая суета и шум вокруг всех этих фирм?

Он выпал из связи с миром. И расцветай, травка! Реальность потеряла всякий смысл. Смысл его жизни могла вернуть теперь только женщина. Даша или… Но никаких «или» быть не может. Стало быть… он снова, в который раз, попал в зависимость от женщины. Милое дело… Кто бы сомневался…

Каховский не мог справиться сам с собой. Пока в один прекрасный день в дверь не позвонили.

ГЛАВА 23

— Кто?.. — сдавленно прохрипел Михаил, выползая в переднюю из кухни.

Недавно уволилась экономка, пытавшаяся довольно безуспешно ежедневно наводить лоск на квартиру бизнесмена. А за такие деньги кто бы не пытался? Теперь после ее ухода квартира быстро превращалась в помойку, в какой-то сарай стараниями ее горемычного, невезучего хозяина.

— Открывай, бедолага! — ласково пропел за дверью Митенька.

Ошеломленный Михаил, словно забывший о друзьях, распахнул дверь. Дронов вошел и огляделся.

— Хорош! — осуждающе проворковал он. — Прямо настоящая роднулька! И что в тебе только бабы находят?

— А ты не знаешь?.. — прохрипел Каховский, насмешливо глянув на приятеля и резко подергав рыжую жесткую щетину, покрывшую грубым ворсом щеки и подбородок. — Они находят во мне деньги! Очень большие деньги… Все просто в этой жизни… Я — большие деньги и больше ничего!

Митенька аккуратно разделся, снял ботинки, с удовольствием полюбовался на себя в зеркало, пригладил льняные волосы и поплыл в гостиную.

— Наша эпоха — эпоха кривых зеркал, — злобно прокомментировал Михаил.

Дронов будто не услышал.

— Но скоро твоих денег не будет. Тебя бабы оберут, — ласково и оптимистично пообещал он. — И если бы не я…

— Сугубо фиолетово… — проворчал Михаил и прищурился. — Взялся снова отвечать за мою судьбу, как в школе?

— Чаем угостишь? — Повзрослевший фарфоровый мальчик уселся возле стола. — Предпочитаю покрепче и подороже… — И он мечтательно поднял синие очи.

— Найдем… — пробурчал Каховский. — И покрепче, и подороже… В этом доме вообще ничего дешевого отродясь не водилось…

— Кроме девок! — неожиданно прямо и жестко отозвался Митенька. — Они все у тебя — дешевки как одна! И Наталья в том числе.

— Ну, Наташку-то ты за что? — удивился Михаил. — Она ни при чем…

Он вспомнил об Алине и затосковал сильнее. Дети… Вот их ему не хватает день ото дня острее и острее… Эх, родила бы ему какая-нибудь шалава дите да и бросила бы их вдвоем! Как был бы Михаил счастлив! Как бы тогда ликовал! И растил бы ребенка один, с помощью нянек и гувернанток, ни о чем ином не мечтая и не жалея. Но такой благоразумной шалавы не нашлось в его жизни… Они все как одна не желают никого ему рожать. Или, в крайнем случае, хотят оставить дите себе… А вот это Михаила не устраивает… Да и может ли взойти хорошая рожь на земле, поросшей сорняками?..

— А что, без детей нельзя жить? — спросила как-то Любочка.

Михаил пожал плечами:

— Можно. Но не нужно…

— Жизнь течет себе своим чередом, — пробурчал он, разливая чай. — В общем и целом сумма плюсов явно превышает сумму минусов. Все тип-топ…

— «Пора-пора-порадуемся на своем веку — красавице и кубку, счастливому клинку…» — промурлыкал Митенька. — А ведь если на минуточку начистоту, то вообще-то чему эти завзятые дуэлянты радуются? Разврату, пьянству и поножовщине!.. — Он явно относился сегодня к жизни неодобрительно и скептически. — Свежее решение! Долго искал? Я про бабу эту глазастую спрашиваю. И ведь я тебя предупреждал, роднулька, останавливал, словно чуял чего-то. Из седла ты теперь, я думаю, все равно не выпадешь, но смотри не превратись на скаку во всадника без головы! Тебе не стоит тасовать колоду, ты не умеешь.

— О каком всаднике без головы опять идет речь? Надоело слышать одно и то же… — проворчал Михаил. Он злился на приятеля, потому что прекрасно понимал его правоту. — Ладно, давай еще выпьем…

Митенька-разумник осуждающе покачал головой:

— Зря ты это делаешь…

Михаил легонько стукнул себя в грудь и отозвался на редкость важно:

— Не боись! Каховский зря ничего не делает!

Митенька насмешливо хмыкнул.

— Да что ты говоришь? Приди в себя, ты же пьяный в стельку!

— Кто пьяный?! Я?! — возмутился Михаил. — Быть того не может! Каховский никогда за всю свою жизнь не был пьяным!

С Митенькой началась смеховая истерика.

Отсмеявшись, он картинно взмахнул льняными волосами, явно уложенными феном.

— Играть в один ворота до бесконечности нежелательно и опасно. Смотри, Мишель, не заиграйся! Сценарии надо менять. Хотя бы время от времени. А когда долго живешь за плотно закрытой дверью, опасно распахивать ее сразу слишком широко. Ты бы видел сейчас свою морду лица… Такая, словно ты вчера похоронил всех своих родственников одним махом. Голова опять болит? Может, пенталгинчику хлестанешь? А я подожду две маленьких минуточки.

Каховский с трудом сдержал очередную вспышку гнева и постарался побыстрее забыть слова Митеньки. Никак не получалось. Не пустяк… Всадник без головы… Наверное, действительно очень похоже. Краткая история его болезни… Ах, умненькая Леночка Игнатьева…

Митенька отхлебнул чай.

— А ничего… — довольно протянул он. — У тебя хорошая тетка-помощница. Да, так вот, послушай меня, медведь-шатун… Ты считаешь, что нужно вкалывать сутками ради «бабок»? Что всякие там «зеленые», джипы и мебеля, — он обвел задумчивым синим взором комнату, — заслуживают внимания и стоят того?

— А что стоит? — постарался взять себя в руки Каховский, тоже отхлебнувший чай и даже не почувствовавший его вкуса.

Митенька ухмыльнулся:

— Сам-то как думаешь, Клим Самгин?

— Почему Клим? — снова удивился Михаил, услышав это впервые.

К стыду своему, он плохо помнил даже основные черты горьковского героя. Фотограф задумчиво посмотрел на друга и вытащил свою любимую трубку.

— Тебе не ясно? — спросил он, неторопливо ее раскуривая.

— Не так чтобы очень, не очень чтоб так, — признался Каховский. — Давно читал. Помню только, что Клим был сухощав, в очках и, кажется, с красивыми кистями рук.

Михаил посмотрел на свои ладони, вспомнил Любочку, так часто целовавшую его руки, и слегка покраснел.

— Кажется, что-то общее имеется…

— Я не об этом, — суховато сказал Митенька, глядя в окно. — Хотя и об этом тоже… Кстати, у Самгина в приятелях числился Дронов — не припоминаешь? А если есть Дронов — должен быть и Самгин. Наверное. Но суть в том, что у тебя с Климом общая жизненная неприкаянность. Неприкаянность и неумение ни к кому и ни к чему мимоходом прислониться, ненадолго прижаться…. А такое настойчивое желание у вас обоих имеется. В жизни надо уметь прислоняться. Но только на короткое время. Иначе она становится трудноватой. Как у тебя.

— Новая информация к размышлению. Очень к размышлению… — пробормотал Каховский, конечно напрочь забывший о горьковском Дронове, и прикусил губу. — Едем дальше — едем в лес… Стало быть, мимоходом прислоняться… По-моему, удобнее всего к дверному косяку. На один моментик. А иначе себя никак невозможно вести? Хотя бы особо упертым…

— Ну почему невозможно? — безразлично пожал плечами Митенька. — Попытайся. Если тебе не слишком нравится дверной косяк. А чем он тебе так не подходит? Но для тебя пробовать обойтись без опоры нежелательно: вряд ли получится что-нибудь путное.

— Интересное наблюдение. Не пустяк, — беспокойно, нервно продолжал Михаил, сам до конца не понимая, чего он хочет добиться и допытаться. — Стало быть, снова-здорово «так жить нельзя». Кто бы мог подумать… Сделай милость, сформулируй основные постулаты правильной и хорошей жизни. Я не в курсе.

Дронов помолчал. Вновь с удовольствием отхлебнул чая. Подымил трубкой…

— Не старайся казаться глупее, чем есть на самом деле, даже в целях самозащиты, — неохотно отозвался он. — Ничего не выйдет. Я не хотел тебя обидеть. Ты человек умный, незаурядный, но все время задумываешься не в ту сторону. Вроде Самгина. И пожалуйста, роднулька, не спрашивай в какую. Сообрази самостоятельно, без меня, ладно? Впрочем, еще одна маленькая деталь… Я в детстве был очень несдержанным, и мать как-то посоветовала почаще твердить про себя: «Молчи, Дмитрий!» Мне очень помогло. Попробуй, когда-нибудь выручит.

Михаил насмешливо прищурился. Втайне он не без оснований подозревал, что светлый Митенька здорово подрабатывает порноснимками. От его слишком шикарных туалетов и дивных ароматов кружилась голова.

Синеокий Митенька вообще сильно изменился за прошедшие несколько месяцев: стал увереннее, с помощью брата открыл свою фотостудию и научился распоряжаться, правда отдавая команды все тем же по-прежнему безмятежным напевным голоском, но с проскальзывающими все чаще иными, твердыми нотками. Окружающие девицы (а коллектив фотостудии был исключительно женским) бросались исполнять указания шефа, верховодившего в своем милом, пестром гаремчике, не забывая при этом воскликнуть привычно-излюбленное:

— Бегу, Митенька!

Обаятельный повзрослевший мальчик-снегурочка кокетливо и застенчиво опускал долу трехсантиметровые ресницы, принимая смущенный и невинный вид.

Светлый Митенька к тому же обладал удивительным и раздражающим Каховского умением всюду опаздывать. Однажды Михаил, прождав друга сорок минут возле клуба, не выдержал и резковато поинтересовался, почему Дмитрий снова «часов не наблюдает». Ответ ошеломил Каховского: он слишком плохо знал своих приятелей и никогда не отличался большой наблюдательностью.

— Я засмотрелся на закат над университетом, на минуточку, — доверчиво и абсолютно искренне поведал наивный, как весна, Митенька. — Ты знаешь, там так красиво заходило солнце!.. Я просто стоял и смотрел. Наверное, слишком долго… Sorry… Извини…

В его фотостудии толпились стайки обольстительных, высоких, грациозных девиц с неземными очами три на четыре, тонкими белыми шейками, словно отобранных для кинопроб и поразительно смахивающих на некоторые бессмертные чудесные прообразы: Брижит Бардо или Софи Марсо. У беспутного Дронова был безупречный, изысканный вкус. В отношении любви у него была своя философия — всегда влюблен и всегда свободен от брачных уз. И всегда своя подрастайка…

Ликующий, по-настоящему блаженствующий, ненасытный Митенька буквально царил в бесконечном окружении длинноногих и длинноволосых идеальных прелестниц со свободными, будто расшатанными походками и раскованными манерами манекенщиц от Славы Зайцева.

— Ну, куда ты навешал их себе столько на голову?! В таком количестве?! — злобно шипел Михаил на приятеля, когда они оставались наедине. — Нужны они тебе здесь, как кастрату презерватив!

Тот скромно опускал долу томные синие очи. И начинал объяснять несмышленому другу:

— Дети требуют забот… И они лопают свой хлеб не зря. А прогонять их нет никакого смысла. Дурное действие! Неразумное. Ну, прогонишь одну, а на ее место сядет другая такая же, да еще, пожалуй, хуже. Переменишь ты сто баб, даже двести, а хорошей не найдешь. Нет среди них хороших! Все мерзавки. Сам знаешь… И с этим злом приходится мириться. В настоящее время честных, трезвых и путных сотрудников можно найти только среди интеллигенции и простых мужиков. Среди двух этих крайностей, да и то… — Митенька выразительно махнул рукой, — все равно это слишком трудно. А все средние люди, то бишь ушедшие от народа и не дошедшие до интеллигенции, — элемент ненадежный. Тем более мои девки.

Философ… Мыслитель…

— Женщинам я никогда ничего не обещаю, — мурлыкал Митенька. — Это единственный способ держать их в руках. И полная неразлейка.

Непутевый Дронов часто ночевал в разных местах, заранее облюбовывая себе девчушку со свободной от родственников жилплощадью. Существовал по принципу: «бежала через мосточек, ухватила кленовый листочек». Ему много не требовалось. Хотя подобным фарфоровым куклам обычно не очень свойственна практичность, Дронов опровергал собой это правило. Судьба к нему явно благоволила и непристойно привечала.

Он оставался всегда безмятежным и бесстрастным. Казалось, его не трогали никакие земные горести и заботы: он безупречно играл на девочках. Да, ему абсолютно не о чем было печалиться: девицы дружно млели от восторга и неизменно замирали от счастья при виде обворожительной льняной головки и бездонных синих глаз и привычно ворковали в ответ на его призыв:

— Бегу, Митенька!

Правда, девочки — милые продукты постсоветской действительности — чересчур быстро, прямо на глазах, откровенно наглели и без всякого зазрения совести садились Дронову на шею, безмерно им избалованные и пустившиеся во все тяжкие. Они чудненько расцветали, попав под теплое дроновское крылышко. Современные финансовые девочки… Маленькие бизнесменочки удачи… Довольно фигуристые, все как на подбор. И всегда на шее у Дмитрия… Но ему это страшно нравилось. И вполне устраивало. Легкомысленные люди часто добродушны. Митеньке все удавалось шутя, словно мимоходом.

— Вот так всегда и надо, — повторял он. — Я: «Да?» И она: «Да!» Сбежались. Я: «Нет!» И она: «Нет!» Разбежались… А мучить друг друга зачем? Проще жизни ничего нет. Хоть я и люблю баб, но не верю ни одной. И нельзя ни перед одной из них полностью раскрываться: женщина остывает, когда мужчина выскажется весь. Кроме того, женщина телом часто искреннее мужчины, но мысли у нее всегда лживые. Главное в книге и женщине — не форма, а содержание. А преимущество всегда на стороне того, кто меньше любит. Если это можно считать преимуществом.

Это шло вразрез с бабушкиными наставлениями. Она говорила:

— Ты человеку верь. Любому. Как себе веришь. И всегда находи время сказать ласковое слово. Каждый день находи что-нибудь для радости. А сердце, Мишенька, — плохой советчик. Лучше от ума. Бог обращает внимание на ум, а не на слова, как люди. Но самое лучшее — от веры. Только вот портится народ. Злятся все отчего-то…

Каховский часто вспоминал, поглядывая на приятеля, глазастого фарфорового кукольного мальчишечку с пухлым невинным ротиком и розовыми, по-детски бархатными, еще не ведавшими тогда бритвы щечками.

Ах, какое блаженство Знать, что я совершенство. Знать, что я идеал! —

отчаянно фальшивя, пропел он и страшно смутился, залившись краской. — Помнишь?..

— Ну как же… — усмехнулся Митенька. — А эта твоя Люба… Полностью подходит под мои определения. Уж извини… Ты ее любил?..

— Я к ней привязался, старый баран… — пробормотал Михаил и поправил очки. — И эта привязанность — сильнее любви. Люба звонила недавно…

Дронов застыл с чашкой в руках.

— Звонила? А зачем?..

Этого не понял и сам Каховский. Пути Господни неисповедимы…

ГЛАВА 24

Звонок раздался неожиданно. Но в жизни не бывает ничего случайного. Она рассчитывает все до мелочей.

— Что нового, дорогой? — спросила Люба.

— Ты?.. — замер Михаил. — Это ты…

— А это ты, — вполне логично заметила Любочка. — Радуешься, что мое дело не выгорело?

— Люба… — прошептал Каховский, — Любаша… Милая… Отчего ты такая?

— А ты отчего? — опять справедливо поинтересовалась бирюзовая красотка. — У тебя, оказывается, был фальшивый паспорт… И ты по-прежнему женат… Ловкий малый! Друзья помогли? Ух, убила бы я их, всех твоих корешей поганых!

— У тебя тоже поддельные документы, — пробормотал Михаил.

— Так что мы квиты, — напряженно засмеялась Любочка. — Можешь наслаждаться жизнью дальше!

И повесила трубку.

Михаил вспомнил вдруг детское, глупое: «Я иду, пока вру, вы идете, пока врете, мы идем, пока врем…» Пока врем, Мишенька…

Выслушав друга, Митенька торжественно философски подытожил:

— Испытать любовь — этого достаточно, на минуточку. Не требуй большего. Немножко счастья — это очень хорошо. Но нет людей, которые бы желали немножко счастья. А когда его много — сдается мне, что оно дешево… Да и вообще французская поговорка гласит: в любви всегда один целует, а другой подставляет щеку. Многие ли в итоге своей жизни могут насчитать хоть годов пять счастливых? Да никто… «Говорят, где-то, кажется, в Бразилии, есть один счастливый человек». Маяковский вычислил, квадратный тезка президента. Всего один, понимаешь? А чудесное качество — доверчивость — твой недостаток. Надеюсь, роднулька, эта горная история тебя многому научила, и свою красотку ты вычеркнул из памяти и из жизни.

Митенька надеялся напрасно. Несмотря на свой немалый жизненный опыт и мудрость, он все-таки не хотел учитывать и принимать во внимание слишком многого, и прежде всего — глубину привязанности Каховского и его полнейшее неумение быстро и безболезненно менять свои увлечения. Дронов пожелал забыть — на минуточку! — что приятель очень легко ломается. Михаил был отнюдь не простым и жестоко искалеченным природой и судьбой человеком. Обыкновенный чейндж здесь явно не проходил. И разыграть карту шутя, играючи, здесь никогда никому не удастся. «Я странен, а не странен кто ж?..»

— Вычеркнул?.. — иронически повторил Михаил. — Не так чтобы очень, не очень чтоб так… Но постараюсь когда-никогда…

Не слишком уравновешенный Каховский, эмоциональный, безоглядный, безудержный… Да и фортуна — дама капризная.

Дронов задумался, глядя на приятеля. Похоже, наступило время расплаты: пришла пора платить долги. А их — хочешь не хочешь! — отдавать придется. Всем без исключения.

— Тебе, Дмитрий, на редкость повезло: никогда не приходится никому задавать дурацкий вопрос «чё те надо?», — пробурчал Михаил. — Видно, слово знаешь. Хотя одним только словом здесь не обойдешься… Отнюдь. Живешь по заявкам! А их до хрена и больше! И все рыдают от восторга. Только как бы тебя, случаем, не заездили совсем и навсегда твои девки. Не боишься? Гляди, затрахают! В особо изощренных формах. У молодух кровь горячая. Впрочем, старый конь борозды не портит… Скажи, ты своей жизнью доволен, пройдя ее до половины? Или судьба не совсем удалась?

Удивительно своевременная тема… Именно сейчас не хватает философских размышлений о жизни.

— Доволен? — Фотограф вновь раскурил свою трубку и с удовольствием затянулся. — Был бы недоволен, не стал бы затягивать эту и без того достаточно знакомую канитель. А если продолжить начатую нами дискуссию о конях, то можно заставить лошадь войти в воду, но нельзя заставить ее пить. Каждый сам решает, когда ему накуриться в последний раз и пожелать добра здесь на время остающимся. Все мы едем до конечной… Возможно, как раз в твой любимый лес. И живем короткими перебежками. Дорога назад заказана. И смешно вдруг пытаться изменить курс корабля — ничего не получится. Только если взорвать его и разнести себя в щепки. Да и жизнь довольно разумно и продуманно устроена, так что мы часто совершенно напрасно гневаемся на Всевышнего: нам предлагают далеко не худший расклад. Чего мы просто не сознаем по своему недомыслию и неумению анализировать и размышлять.

Любочка, думал Каховский. Как она любила часто твердить, обнимая Михаила: «Ты! Ты! Ты! Всегда только ты!»

— Но есть способ лучше… — пробормотал он. — Очень лучше…

— Это какой? Уж не твой ли? — Дронов улыбнулся. — Нет, роднулька, твой и вовсе мимо денег. Мой тоже не самый проходняк. Сойдет лишь на худой конец. Или ты имеешь в виду что-то другое?

— Другую жизнь, — пояснил Каховский. — Совсем другую. И пусть весь мир подождет!

— Ты опять о том же? Торопишься на небеса?

— При чем тут небеса? Ждут они нас с тобой в великом нетерпении! В нашем присутствии даже ад не сильно нуждается! Нужны мы там, как курице крылья! Хотя перспектива очень заманчивая, — с досадой отозвался Михаил. — Или у тебя есть кое-какая надежда на отпущение грехов? Сам понимаешь, предостережение о Божьем суде — отнюдь не фантазия моего тезки Михаила Юрьевича и далеко не фигня. Я о другой, не нашей, о совсем другой тусовке… Семейный сонет вместо дурацких дружеских верлибров… Иные благоглупости…

Дронов взглянул пристально и задумчиво.

— У тебя не получится, — справедливо заметил он. — Кроме того, ты уже один раз пробовал. А если результат тот же, зачем платить больше? Кажется, на тебя сильно влияет твоя девочка… Эта Алина… Ты давно ее не видел?

Каховский покраснел.

— Пятый элемент… — пробормотал он. — Неучитываемый… Человеческий фактор… И начинается тупое осмысливание жизни. Вернее, ее переосмысливание. В который раз. Устал я, Митя… Где-то в чем-то переиграл. Совсем и навсегда. Богом проклятый… И ничего уже больше не обломится… Полный зарез… Осточертело без конца ностальгировать в поисках близкого человека. Знаешь, я когда-то, довольно давно, когда ездил в метро, попытался найти там хоть одно нормальное женское лицо. Фиг! Было все, что угодно: руки, ноги, груди, плечи, задницы… Даже вполне ничего иногда, очень сносные… Вот только лиц не было. Жуть фиолетовая! А еще все вокруг отгадывали кроссворды. Куда ни посмотришь. До крайности интеллектуальное занятие. Особенности национального транспорта. А ты можешь предложить только травку да коньяк. Тоже абсурд! У всех свои заморочки! А в принципе одни и те же…

— Лучшее тебе вряд ли кто-нибудь предложит. Хотя кто знает… Ты никогда не задумывался, почему иногда так рано возникает тяга к другому полу?

— Подозреваешь, что мне абсолютно нечего делать, кроме как терзаться дурацкими вопросами? — Каховский налил себе еще чаю. — Ну, объясни, сделай милость!

— Просто нельзя слишком рано открывать тайны. Вот, например, танцовщики или фигуристы. Они постигают женщину очень быстро, слишком стремительно, просто танцуя рядом с ней ежедневно. Мальчики хорошо знают особенности другого пола: формы, запахи, не всегда приятные… Даже график месячных… Партнерша моментально перестает быть прекрасной загадкой. Все давно до тонкостей известно… А любви без тайны не бывает, особенно в самом начале. И остается одна грубая примитивная физиология. Кроме того, женщины — чересчур зависимые создания, крайне тесно связанные с погодой, со своим настроением и мелкими обстоятельствами. То колготки поехали, то тени размазались… Слишком лихие закавыки. Я быстро устаю от них.

Михаил снова усмехнулся: в самую точку! И снова проклятая зависимость от женщины… Кто бы сомневался…

Он набросал в свою тарелку побольше печенья.

— Интересно, Митя, а у тебя хоть когда-нибудь была настоящая любовь? Или ты всю жизнь вот так по девкам шманаешься?

— Была, не была… — флегматично отозвался Дронов. — Находилась за немалую жизнь… Довольно давно. Сподобился втрескаться в даму с пустыми глазами и пышным бюстом. Но, видишь ли, когда она раздевалась, грудь у нее падала с чудовищным шумом. Первый раз я даже испугался: не понял, что это такое. Ну, а падала у нее, падало и у меня… Так ничего путного и не получилось. А ты говоришь, любовь… Ужасный ужас и кошмарный кошмар!..

Каховский засмеялся:

— Ты стал циником. Негоже… А поискать другую тебе было лень?

— Другая, роднулька, оказалась заполошная. Когда начинала чересчур громко, истерично рассказывать, явившись ко мне в переполняющих ее душу эмоциях, я снова очень пугался: думал, случилась беда. Но выяснялось, что ей просто пришлось чересчур долго ехать в переполненном душном вагоне метро, где ей отдавили ногу. Или она попала под сильный дождь. Всего-навсего. У нее без конца происходило нечто несусветное, невероятное, жуткое: если не месячные, значит, в ванной кран течет… Или нигде нет любимых конфет. Кроме того, вечные страхи из-за ее возможной беременности… У меня не выдержали нервы. Просыпался ночью в холодном поту… Такое чудовищное напряжение мне оказалось не по силам. Слаб на поверку. Каждому свое…

— Вот бедолага! Несчастье за несчастьем! Настоящий облом! Закошмарили тебя бабы полностью, — усмехнулся Михаил. — Пугливый ты, Митя, до крайности. Не мне бы говорить, сам немногим лучше… Мы с тобой одной крови: ты и я… Кстати, Митя, давно хотел тебя спросить… А почему ты все-таки не пошел в театральный? Мать бы помогла…

Синие очи словно замерзли.

— Артист? Да еще с помощью матери? Уволь… Это мимо денег… Чтобы потом журналисты лезли к тебе в постель и спрашивали, сколько у меня было жен и детей? Ломать что-то из себя на сцене под светом раскаленных ламп ради жалких аплодисментов зажравшейся публики? И жить ради этих аплодисментов? Концентрированная глупость… — Дронов взглянул на приятеля и размыто улыбнулся. — Кстати, о детях… У тебя ведь была и есть Алина, — задумчиво напомнил он. — Ты бы позвонил Наталье… Свежее решение…

Солнце поздней весны насквозь просвечивало угрожающе притихший, чересчур молчаливый и раздражающе огромный кабинет Каховского. Где-то тоненько пищал московский неумирающий комар. Тщетно пытаясь забыться, отключиться хоть ненадолго, Михаил, проводив Митеньку, начал вновь пить коньяк прямо из горлышка, привычно наугад выхватив из бара первую попавшуюся бутылку. Пил, казалось, не пьянея, только все яснее и четче сознавал, что сейчас за руль уже не сядешь, нужно поймать машину. Поймать и поехать к Даше… Да-да, именно к Даше…

Каховский недавно вновь расспросил Дронова о своей первой любви. Как она там, что…

Митенька отвечал неохотно:

— Дарья по-прежнему живет с Валентином… Роднулька, не бесись! Что тебе от нее нужно? Аленушкин стал известным человеком, слышал, поди?..

— Писака… — презрительно бросил Каховский. — Читал тут как-то на досуге его гламурный журнальчик, где он главенствует… Валька вообще с мышлением не в ладу и полностью лишился всякой фантазии. Или никогда вовсе ее не имел, что весьма вероятно и отнюдь не исключено. Иначе почему такой невыносимой скукой несет от этих пестрожопых страниц? Тошниловка! Настоящий зарез! Сплошные прослойки мыслей, слов и фраз. Дотумкался! Читать сию хренотень невозможно. Надо же навалять этакую дрянь! Надыбать что-нибудь путное он не в состоянии. Только левой ногой через правое ухо!

Митенька звонко расхохотался:

— Ну, это ты исключительно по злобе да по ревности, роднулька! Уймись! Все не так уж плохо, как тебе кажется.

— Да брось! — в бешенстве крикнул Каховский. — Ты что, никогда не читал эту яичную прессу?! Уже смертельно опротивело от рассвета до забора видеть, как стаи идиотов «творят» и «создают»! Недумающих там — тринадцать на дюжину. Тридцать восемь попугаев. Как посмотришь на этих коров на экране — бугаи-бугаями. Вот только с умишком не в порядке. Своих мозгов ни у кого давно не хватает, головы просто ку-ку! Непрошибайки! Сидят и не чухаются! Сплошная расслабуха!

— Но читателям-то нравится! — вновь попытался вразумить его Митенька.

— Перестань! — окрысился Михаил. — Не надо гневить Бога, рассказывая байки о совершенно неразумном и распущенном читателе. Читатель нормальный! Хорошо знающий цену времени и деньгам. А вот не в меру расшатавшиеся обожаемые и драгоценные Валькины писаки вообще утратили всякие разумные представления об этой цене. Хотя в жизни есть еще кое-что, кроме любви и моды. Сплошные дебильники, а не редакции! Халявщик на халявщике. Попросту ошалели, вконец ополоумели от переизбытка возможностей. Любопытные!.. Только не там, где требуется. И энергия бьет через край тоже куда не надо: поубавить бы не мешало! А пустую бочку дальше слышно! Свою дурь они многократно размножили тысячными тиражами! На всех развалах валяется! Они у нас теперь абсолютно свободные господа, а потому лезут в чужие постели без разбора да выискивают, у кого из артистов какие глисты и зубы! Ты же сам говорил!

Митенька хохотал.

Жаль, что он ушел… Без него в квартире опять наступила завораживающая и гнетущая тишина.

Внезапно позвонила Наталья — она всегда отличалась восхитительной способностью выбрать самое удачное время для звонка! — и сообщила, что Алина ждет, когда, наконец, папа появится дома. Якобы он обещал ей. Или… Наталья выразительно помолчала. Или у Михаила изменились планы?

Каховские до сих пор продолжали нелепо скрывать правду от ребенка, который наверняка давно обо всем догадался.

— А почему Алина у тебя до сих пор не спит? Опять бесконечные сериалы? — возмутился Михаил. — Нет, ты все-таки удивительно плохо соображаешь! Дождешься, она у тебя в подоле скоро принесет! Ладно, родит — я усыновлю! Или удочерю. По обстоятельствам. Будь добра, дай ей трубку!

Алина, очевидно стоявшая рядом с матерью, тут же радостно зачирикала в телефон:

— Мы поедем к дяде Мите, правда, папа? Скажи «хор»! А то мама говорит, что у тебя могут быть неотложные дела, и ты тогда не сумеешь.

— Дела подождут, и мы обязательно поедем! — заверил девочку Михаил. — Какие могут быть сомнения? Дядя Митя как раз был у меня сегодня и спрашивал о тебе. А как поживают прелестная Барби и ее бойфренд?

Опять он проявляет нездоровый интерес!

— Она в полном порядке, — сообщила Алина. — А бойфренд ей нужен другой. Старый надоел. Он настоящий тормоз. Мама говорит, ты мне купишь. Скажи «отл»!

И здесь привычная картина. Ничего нового… Кто бы сомневался…

— Ну, раз мама говорит, — неопределенно согласился Каховский.

Она слишком много говорит…

— Только мне для начала нужно объяснить, чем последующий должен отличаться от предыдущего. А то как бы снова не попасть впросак!

— Я лучше тебе его покажу в магазине «Барби», — заверещала Алина. — Ты когда приедешь домой?

Михаил немного помедлил с ответом.

— Завтра, — без большой уверенности сказал он. — Или когда-нибудь… Да нет, конечно, завтра! Утешь несчастную Барби, пусть она еще чуточку потерпит! Она очень скоро получит нового друга! И не смотри, пожалуйста, так много телевизор и видак, сделай одолжение. Дай им немного отдохнуть! Они очень плохо на тебя влияют.

— Yes! — засмеялась Алина. — Ты приезжай поскорее. Барби будет ждать. И я тоже. «Хор», да, папа? Тебя так долго не было дома… А я познакомилась во дворе с одним парнем. Он просто здорово подбрасывал меня в самое небо! Потому что нехило накачан. Совсем как Чак! Это будет его кликухой! И он может достать языком до попы! Папа, не молчи, пожалуйста, с таким ужасным выражением!

— Алина, — попытался навести порядок, едва сдерживая смех, Каховский, — а ты не считаешь, что за своей речью надо хотя бы чуточку следить? Было бы очень неплохо… Что за слова и фразочки? И по-моему, у тебя крайне завышенные требования к окружающим. На подобное неспособен ни один йог!

— Но так говорит мистер Бин! У него есть слова и похуже! — возразила бесподобно образовавшаяся с помощью телевизора девочка. — И потом Бин сказал, что кошка может дотянуться. Значит, она лучше йога? А муравьед? он тоже очень языкастый. Надо посмотреть на него повнимательнее в зоопарке: вдруг достанет… А если у этого парня получится, он потренируется дома, его покажут в передаче «Сам себе режиссер». И у него очень клевая маечка. На ней написано «О’кеу». Я тоже хочу себе окейку! — заявила Алина. — Папа, ну не делай своих ужасных глаз! Я прямо тебя сейчас вижу перед собой. Ты не купишь мне такую же? И обязательно приезжай поскорее! «Отл», да? Пап, ну ответь же мне! Ты проглотил язык, как мама говорит? А так разве бывает?

Милая отсебятина… Откуда у девочки эта развязность и жуткие словечки? Раскованность беспредельная… Наталья совершенно не занимается ребенком — лучше бы про теремок рассказывала! Какие-то мистеры бины, чаки…

— Алина, по-моему, у тебя уже закончился рабочий день, — пробормотал Михаил. — Сделай милость, отдохни…

— Мне одной дома скучно, — пояснила рассудительная и смышленая не по летам девочка. — И потом очень хочется знать, как там все бывает, ну, за окном, на улице, вообще вокруг…

Кто бы сомневался… Михаил почувствовал, как снова теряет опору под ногами, как его неудержимо тянет в дом, где его ждет звонкоголосая падчерица. И что подлая и хитрая Наталья сейчас явно избрала тактику выжидания и ждет не дождется, когда Каховский вернется домой… она сделала верный расчет, именно на Алинку. Михаил беспомощно переложил трубку в другую руку. Взгляд прятался за очками, ускользал. Похоже, опять, всадник без головы, ты зашел слишком далеко, и пора затормозить. Неплохо бы…

Новый смертельный номер Алины… Нехилый прикол… Краска бросилась Михаилу в лицо. Он чувствовал себя привязанным к этой девочке. И Наталья все отлично понимала. Ну конечно, «хор»… Однозначно. Все бабы вокруг стремятся к одному — выйти замуж за олигарха. Одна уже вышла такая… За примером недалеко ходить. Прямо скажем, завидная партия…

— А ты слышал новый стишок? — строго спросила Алина. — Это монолог Чубайса. Надеюсь, ты знаешь, кто это такой?

— Догадываюсь… Совершенно случайно, — пробормотал Каховский и, прищурившись, с удовольствием полюбовался на березки за окном. — А что за монолог? Сделай милость, просвети… Чтобы я был в курсе дела.

И Алина прочитала с большим чувством и выражением:

Если вы еще нетвердо В жизни выбрали дорогу И не знаете, с чего бы Трудовой свой путь начать, — Бейте лампочки в подъездах! Люди скажут вам «спасибо»! Вы поможете народу Электричество беречь!

Михаил фыркнул. Исключительно политизированный ребенок… В духе времени.

— Скажи «отл»! — велела Алина и повесила трубку.

ГЛАВА 25

Вечером после разговора с Натальей и Алиной Каховский позвонил Митеньке.

— Дмитрий, — сурово сказал он, — я хочу увидеть Дашу… Подкинь номер телефончика, я потерял…

— Сдается мне, выбросил за ненадобностью! — усмехнулся Митенька.

Дашин молчаливый образ, кажется, был напрочь забыт, вычеркнут, стерт в памяти, хотя порой где-то далеко, в тайных укромных уголочках сознания просыпалась неуместная боль, пронзительная, страшная, напоминающая о прозрении, иной правде, другом откровении… Это страдание нельзя было ни умилостивить, ни залить вином, ни заглушить другой любовью… Здесь были не властны ни друзья, ни деньги, ни время, которое, как убежденно без конца повторяют, лечит и вообще способно на все. Словно панацея. Но нет панацеи на этом свете!.. Только на том… Который надо еще заслужить.

И нежный лист календаря опять оторвали… Фортуна — дама с характером.

— Стряслось чего? Какая лихая закавыка? — спросил Митенька, поскольку Михаил тупо замолк. — Что это тебя кидает от Любы к Даше?

— Видишь ли, Дмитрий, в чем фишка… — начал Каховский и опять замолк.

Что он мог объяснить?.. Хотя Митенька все отлично понимал. Он с малолетства всегда был на редкость смышленым.

— Нет, роднулька, телефон — это мимо денег! Слишком свежее решение, — заявил он, усмехнувшись. — Да и как можно, на минуточку, объяснить абсурд? Люди используют жизнь по принадлежности, и они абсолютно правы. А у женщин свои секреты. Мухи — отдельно, котлеты — отдельно. Да ты сам, подруга, докумекай: Дашка давно замужняя дама! А ты здесь просто не на месте. Але, ты не заснул?

— Все-таки… — пробормотал смущенный и униженный Каховский, готовый вымаливать у Митеньки это свидание, — попробуй как-никак… Сделай одолжение!.. Многого не прошу… Но хочется надеяться… — Неожиданно он взбеленился. Многовато выпил за этот вечер, к тому же в одиночку, и пошел вразнос. — Я уже не раз говорил тебе, Дмитрий: беспокоиться о чужих судьбах, тебя не слишком касающихся, в принципе не стоит, — холодно и резко бросил он. — Ну что тебе за дело до отношений Валентина и Даши? Что ты их пасешь? Они сами прекрасно разберутся: люди взрослые и вполне самостоятельные. Почему тебя так тревожит добродетель Дарьи? А уж о нравственности журналистов, тем более таких известных, как Аленушкин, вообще беспокоиться не след! Разгул да пьянство для них — вещи привычные, вполне в рамках нормы. Чего ты лезешь их спасать и опекать? Ишь, добрейшая душа и милейший человек!.. Скажите, какой щедрый и великодушный! Слепить чужую судьбу на диво гладко и складно у тебя все равно не получится. Нашелся печальник! Словно отдал Дашку в хорошие руки!.. Звучит исключительно мило, просто неподражаемо!

— Да, я никому никогда в своей помощи не отказываю, — меланхолично заметил Митенька.

— Вот именно не отказываешь! — наконец не выдержал и, больше не владея собой, сорвался на яростный крик Михаил. — Думай, что говоришь! Очень думай! Ты девкам своим никогда не отказываешь! Словно запрограммировал непостоянство и возвел его в ранг закономерности! Вот в чем фишка! Но в этом твоем законе есть нечто противоестественное! Измена как таковая нигде и никогда не может быть нормой жизни! Это не игрушки! Благоглупости! Нельзя путать легкие с яйцами! И перемены здесь нужны как соловью консерватория!

Он резко выпалил все это и осекся: так-то оно так… Только ему ли рассуждать о морали и нравственных принципах?.. Опять он в пролете, по нулям… Чего он взбеленился… Митенька снова абсолютно прав. Сиди и не чирикай… Даже не возникай… Возьми голову в руки…

Дронов вновь усмехнулся. Он отлично понимал, что привлекает женщин в этом таком невзрачном на первый взгляд, совершенно бесцветном и невыразительном Каховском. Как раз необузданность, безудержность, безоглядность чересчур эмоционального Михаила, всегда готового взбрыкнуть… Немногие могли тягаться с этой беспредельной, нервной чувственностью.

— Ты снова начал беситься, роднулька, — вполне резонно и справедливо заметил Дронов. — Это возрастное. Но боюсь, как бы ревность и вспыльчивость не принесли тебе слишком много страданий. Мне не хочется, чтобы ты изводил себя и терзался. Муки вообще не по твоей части: ты чересчур легко ломаешься.

Чарующая мелодия дроновского голоса… Каховский искоса глянул в окно, моментально остывая.

— Я позвоню Дашке сам, — сказал флегматично Митенька. — Все равно каждая сосиска хочет стать колбасой…

Михаил лишь неловко дернул головой и устало бормотнул, тупо уставившись в пол:

— Я буду ждать… Как только — так сразу…

Наступила блаженная тишина. Каховский опустил жалюзи, открыл бар и взял наугад первую попавшуюся бутылку. Сначала поездки с Алиной за город, а потом Любочка совершенно выбили его из колеи. Так и пить совсем позабудешь… он глотнул прямо из горлышка. Приятная теплота, блаженство и умиротворение охватили почти мгновенно.

Митенька позвонил через день.

— Завтра в шесть, — небрежно бросил он. — Почему ты молчишь, роднулька? Опять что-нибудь не так? Какие еще фокусы судьба удружила? Не понос, так золотуха? Или с похмелюги бесишься, комплексун? — без всяких околичностей догадливо поинтересовался Дронов.

Ишь, бабка-угадка!

— Хотя выпивону у тебя как всегда навалом. И ням-ням тоже. Хлестанул с утреца, папазолкой закушал — и бодряк!

— Ты циник, Дмитрий, негоже… Вот и лексикончик у тебя сегодня какой-то сногсшибательный, необычный, — поморщился неприятно удивленный Михаил. Он с трудом узнавал Митеньку. — Где подобрал? Особенности национальной речи?

Но проблемы стилистики Дронова волновали не сильно.

— Ты бы плюнул, Мишель, на Дашку. У нее голова не болит! Нельзя так долго переживать по пустякам, сделай останов. Баба с воза — кобыле легче! А то ностальгия скушает и не подавится. Она жуткая сволочь, — доброжелательно посоветовал он без всяких обиняков. — А бабья на твою долю еще найдется… На крайняк я подсоблю. Я ведь жутко привязан к несмышленышам, глупышкам. Полуфабрикатикам. Эти дурашки подкупают своей неприспособленностью к испытаниям, которые потом выпадут на их долю. Каюсь, роднулька, грешен: по жизни обожаю нежных, хрупких, податливых… Которые требуют забот… Наивных, несформировавшихся, с большими глазенками… Люблю лепить, создавать, творить.

Кто бы сомневался…

— Не дает покоя слава Пигмалиона? Совершенно напрасно. По-моему, ты уже создал свой идеал. Во всяком случае, раньше без конца о нем пел, — резко бросил Каховский, слегка передернувшись от дроновских откровений.

— Увы, Пигмалион плохо кончил. Это не но мне, — дипломатично не заметив его вспышки, сообщил, ухмыльнувшись, Дронов. — Он слишком мало знал и не умел любить по-настоящему.

— А ты, стало быть, умеешь? Ишь ты! Кто бы мог подумать… Всегда в ответе за тех, кого приручил… — пробормотал Михаил и снова отхлебнул из бутылки. — Будь добр, заткнись наконец со своей любовью, надоел. Желательно совсем и навсегда! Накурился, что ли?

Митенька вопрос проигнорировал.

— Ладно, жди… Она придет… Я обкашлял с ней все детали. А дальше… — он выразительно помолчал, — дальше разбирайтесь с ней сами. Люди взрослые… Ваши подробности.

— Да, наши… — буркнул Каховский. — Очень наши… Остальное — по барабану… И пусть весь мир подождет!

Неожиданно позвонил Илья:

— Что с тобой, сладкий? Захотел добавить в жизнь необходимого огня, ага? Тебе недостает? Ведь рядом с бабой ты оказываешься в замечательном положении сапера: первая твоя ошибка станет последней.

Михаил как-то нехорошо, опасно молчал. «Я странен, а не странен кто ж?..» В его темном молчании был скрыт очевидный смысл. Мнимая незаявленность четко сформулированных желаний… Получилось лучше, чем он боялся, но хуже, чем хотелось… Довольно окейно… Сумма плюсов по-прежнему превышает сумму минусов. Пусть даже это совсем другая сумма и иные слагаемые. Все равно… You get what you want…

— Ты затеял игру в молчанку? — слегка раздражаясь, спросил Илья. — Поделился бы, о чем так упорно молчишь…

— Говорить от нечего делать — занятие скучное и бесцельное, — процедил сквозь зубы Каховский. — Ты зачем звонишь?

— А по поводу твоих кошелок. Глупы, как куропатки. Хотя тебя они облапошивают запросто, — хмыкнул цыган. Он спокойно, со вкусом и знанием дела, художественно развивал свою красочную теорию дальше, максимально используя средства выразительности. В нем явно проснулся экспериментатор. — У тебя уже не одна имеется. А чего это Наталью так разнесло? Я когда вижу толстух, всегда думаю одно и то же: «Ну, похудеет она килограммов на пятнадцать, будет весить сто пять… А что это изменит? Все равно до девяносто — шестьдесят — девяносто не дотянется. Недостижимый идеал! В постели безвкусная, как вареная капуста без соли. Живот обвис, сиськи до пупа… И целлюлитом разрисованная, ага?» Ты вот другую нашел — а что толку-то? Все то же самое! Ну, правда, в несколько ином варианте. Молодая красивая дрянь. Узкобедрая, с твердыми, как лесные яблочки, грудками. Сучка и стерва. Вечно врет, косит на сторону и мотает тебе нервы. И та же самая тупая бездарность по ночам, от которой к утру жутко тянет повеситься. Грудь здесь ни при чем. Или тебя полено устраивает? А учить их бесполезно, только портить. Непрошибайки! Эпизодические персонажи в твоей еще довольно долгой жизни. Да и стоит ли мучиться со сковородкой и жарить картошку дома, если всегда можно купить прекрасные чипсы?

Илья снова упорно стремился к излюбленно-привычному хеппи-энду даже в чужой жизни. Пробовал ее наладить по-своему. Бесконфликтная натура…

— Ты имеешь в виду шлюх? От них все просто рыдают от восторга, — пробурчал Михаил. — Заткнись, сделай одолжение! Желательно совсем и навсегда.

После девяти Каховский попросту заметался в своем роскошном кабинете, как пойманная в паутину муха. Мобильник Дронова упорно не отвечал, с дурной тягостной навязчивостью сообщая, что абонент временно заблокирован, и настоятельно просил перезвонить позже. Заблокирован… Кто бы сомневался… Абонент включил режим запрета входящих звонков… Отключился от мира!.. Почему?..

Михаил хотел все отменить на фиг, не нужна никакая Дашка… И пил, пил, пил не просыхая…

Стрелки слиплись на двенадцати, когда он, наконец, созрел. И рухнул головой на стол. Приснился Дронов, ввалившийся в кабинет. По-прежнему сияющий и с бодуна. Мурлыкающий… Необходимый, как самовар в пустыне. Ох какой необходимый…

— И скучно, и грустно, — заметил Митенька.

— Догадываюсь, — согласился Каховский. — Совершенно случайно… И это все, что ты можешь поведать мне о жизни? Потрясающе мало… Еще какие-нибудь изумительные сообщения намечаются? Неужели ничего больше нет? Странно… Или просто такие тяжелые роды? Неплохо бы подсказать, чем вызван сей непрошеный визит.

— Мы давненько не видались, — запросто объяснил свое появление Митенька. — Решил проведать — на две крохотных минуточки! — разузнать про личные делишки и планы. А то моя память хранит на этот счет полное молчание. Сдается, ты нынче очень внутренне взлохмаченный.

Именно к роли исповедника Дронов подходил лучше всего. Само собой разумеется…

— А ты без меня, стало быть, скучаешь? Кто бы мог подумать… Хочется надеяться… — с интересом протянул Михаил и подвинул Дронову бутылку. — Не угодно ли коньячку? По-моему, за то время, что мы не виделись, твой очаровательный гаремчик здорово пополнился. Ты спроворил несколько новых глазастых мордашек. Прямо душа радуется! Очень богатая палитра. С чем тебя искренне поздравляю, о счастливчик! У тебя теперь сплошная подрастайка. Настоящая экзотика! И как тебя только на всех хватает, огневушка-поскакушка?

— Ты хотел сказать «потаскушка»? — флегматично заметил Митенька.

— Девчонки — не игрушки, — начал Михаил и вдруг вспомнил Алину. Ребенок напрокат… Да, девчонки не игрушки…

Но беспутный Дронов почему-то обсуждать ничего дальше не пожелал. С чего бы это? Родные вроде темы… Просто смотрел Каховскому в глаза и молчал. И от этого странного непонятного синего взгляда Михаил вдруг проснулся…

Уже светало, неохотно и лениво. За стеклопакетными окнами мир жил своей собственной, далекой, чужой для Каховского жизнью.

До шести он безвылазно просидел дома, боясь выйти даже на две крохотных минуточки, но любимому выражению Дронова. Михаил опасался, что едва он уйдет — и Даша появится. А время… Ну что время?.. Категория весьма относительная…

Дашка пришла тютелька в тютельку. Не опоздала и не явилась раньше. Аккуратна как прежде.

Михаил распахнул ей дверь и замер.

Убить ее мало! Сучка! Ну почему и у нее, как теперь у всех них, сиськи наружу?! Для кого эти откровенные прелести? Ослепиловка! Что-то ты сильно изменилась за это время, дочка станционного смотрителя…

Женщины… Их бесконечные кокетливые глазки, невинно-прозрачные блузочки, будто случайно обнаженные и выставленные напоказ ножки и ручки… Извилистые намалеванные ротики… Прибамбасы в виде золотых гаек на пальчиках, колец в ушках, тяжелые шлейфы духов, пудры, помады… Вечно раскиданная по офисным столам в беспорядке косметика, бижутерия и туфельки возле… Особенно раздражали Каховского эти обязательные туфельки, вызывающие настоящую тошнотворную брезгливость настойчивым нехорошим ощущением: казалось, они насквозь пропитаны жарким потом от маленьких ступней, затянутых в плотные, мерцающие, омерзительные колготки… Навязчивая мысль о пропотевшей обуви, выставленной напоказ, выбивала из равновесия и без того не больно-то стойкого Михаила, приводила в исступление, в ярость.

После истории с Любочкой он окончательно возненавидел женщин. Вроде Ильи. И рассчитывал всегда на одну лишь Дашку. Она одна могла все изменить и все переиначить…

— Войти позволишь? — мило склонив голову набок, кокетливо спросила Дашка. — Или так и будем стоять на пороге? А домик у тебя ничего… Элитка клевая!

Это уже в стиле Алины… Опять эта Алина…

Каховский молча пропустил Дашу в квартиру и захлопнул дверь. Кивнул в сторону комнаты. Язык перестал ему подчиняться.

Дашка… Вот она, наконец, перед ним… Такая же, как была… И совсем не такая… И ему захотелось просто подойти к ней и молча лечь собакой к ее ногам.

Она вошла и огляделась в шикарных, увешанных коврами апартаментах Михаила, тесных от дорогой мебели и роскошного белого рояля, к которому не хотелось прикасаться даже пальцем — столь хрупким и чистым он казался.

— А зачем тебе рояль? Разве ты играешь? — спросила она, усаживаясь. — Что-то не припоминаю…

Даша посмотрела в его ржавые глаза пристально, изучающе, с нехорошим интересом, от которого поползли противные мурашки по спине и неприятно похолодели кончики пальцев.

— Нанял музыканта и выучился, — хмыкнул Каховский, медленно с трудом приходя в себя.

Дашка… Вот она, наконец, перед ним… Как долго он мечтал об этом!

— За деньги все можно!

— Да, за деньги можно все, — охотно согласилась Дашка. — И меня думаешь купить?

Михаил вздрогнул, как от удара. Милое, забрызганное веснушками лицо…

Хоть бы у нее голова варила немного! Совсем ботвы не рубит! И кто устроил тебе, Михаил, этот визит дамы, оказав медвежью услугу? Какой такой добрый дядя?.. Дронов?.. Как ты умолял его об этом… Ну да, в самую точку… И ничего нового…

— Рояль — это память о матери, — хрипло объяснил он, прищурившись. — Она была преподавательницей музыки… Иногда вспоминаю чьи-то ласковые глаза…. Думаю, гадаю, мама или нет… Не помню я ее, маленький был… Выпьешь? — И он быстро прикатил приготовленный заранее столик на колесах с закуской и выпивкой.

Дашка слегка смутилась, но ненадолго.

— Прости, я не знала… Хорошо живешь! Богато, — доброжелательно похвалила она, принимаясь с аппетитом за еду. — И вкусно! А у нас тоже неподалеку от дома, где мы живем, недавно построили возле реки элитку для новых русских. И оттуда убрали помойку, перенесли ее к нашему дому. Им, видите ли, помойка портит вид. И вообще вонища летом, мухи всякие летают… Ну да, они — люди, а мы — народ… У нас такой район, что теперь тут живут только пенсионеры и олигархи. Интересное такое сочетаньице, да?

Каховский поморщился.

— В фитнес-клуб ходишь? — Даша пристально оглядела Михаила и навалилась на семгу. Не кормит ее Валентин, что ли? — ну конечно, обязательно… При нынешнем упадке образования обеспеченные люди посвящают досуг только накачке мускулов. Сейчас появились нувориши, воображающие себя аристократами и желающие во что бы то ни стало доказать свою якобы принадлежность к ним. Для чего обкупаются безделушками, а то и предметами искусства. — Даша снова выразительно обвела глазами стены комнаты. — У тебя много картин… Пытаются показать себя любителями и знатоками живописи, скульптуры, музыки… Но от этого не становятся аристократами, а остаются такими же нуворишами, убогими, как барак. Что могут изменить тугие денежные мешки? Создать показную обстановку, рассчитанную на восхищенных зрителей? Теперь, когда бизнес занял столь важное место в нашей жизни, ему суждено поглотить хрупкие создания рук человеческих, которые мы привыкли называть искусством и литературой. Им остается либо приспособиться, либо погибнуть. Вот когда я вижу всякий эксклюзив и культуру напоказ, то начинаю немного понимать революционеров семнадцатого года. Тогда тоже ведь так было, и дворяне вели себя по такому же принципу: мы — люди, остальные — народ. В конце концов, терпение кончилось… И вот он тебе — переворот!

А ты здорово изменилась, дочка станционного смотрителя… Двоеточие, за которым неизвестно что последует… Да разве кто-нибудь нуждается в ее дурацких умозаключениях?! Нужны, как бомжу визитка…

Михаил помрачнел и злобно прищурился.

— В одной латиноамериканской стране каждый год — переворот. Такая традиция. Он планируется каждый год на определенное число, народу сообщается, и начинается праздник, танцы, накрываются столы и приглашаются все желающие на это шоу — государственный переворот! Вот такая хохма. Политика, в полном смысле превращенная в игру. Можно и еще примитивнее: сейчас перевернем все столы — вот и будет переворот!

Дашка усмехнулась. Серые, осенние глаза…

— А считать чужие деньги — любимое занятие дураков и бездельников. Ты пришла сюда меня учить уму-разуму? — Михаил накалялся все сильнее.

Хорошенькое у них получилось свидание… После стольких-то лет разлуки…

— И не думала! — Дашка глянула честным и открытым взглядом. — Ты пригласил — я пришла… А что ты от меня хотел, Миша?

Что хотел?.. Если бы он мог сам это понять… Что хотел…

Но как здорово эта стерва наловчилась притворяться дурой…

Дашка мило склонила головку набок. Раньше у нее не было этой манерности… А ты все-таки вправду шлюха, дочка станционного смотрителя! В самую точку!.. Почему его вообще это волнует?!

Прав был Митенька, ни к чему было затевать эти благоглупости… Они стали полностью несозвучны. Да полно, были ли они созвучны хоть когда-нибудь?!

Но Дашка… Живая… Настоящая… Сидящая напротив него… Каховский искоса, прищурившись, рассматривал ее. Никто и никогда не сумеет объяснить, почему мужчина выбирает именно эту, а не другую женщину. Что в ней такого особенного, именно в этой?.. Да ничего… Дашка…

Михаил прерывисто вздохнул.

Что в ней такого?.. В ней ему грезилось и желание, и обещание любви, и грусть по ней… По той, прошедшей или несостоявшейся… Или он все это себе выдумал?

В любви, неожиданно подумал Каховский, всегда наступает минута, когда чувство достигает своего предела, когда в нем не остается ничего сознательного, рассудочного и даже ничего чувственного. Парадокс… Но истина.

— Останься со мной! — внезапно выпалил он.

Дашка изумленно откинулась на спинку кресла.

— То есть… как это… остаться?..

— Навсегда…. — прошептал Каховский. — Даша… я не могу без тебя… Не могу…

Она растерялась еще сильнее. Даша не хотела заглянуть в свое сердце, боясь разбудить там что-либо старое, тревожное.

— За то время, что мы не виделись, — пробормотала она, — ты превратился из вечно вспыхивающего от застенчивости мальчишки в настоящего нахала… Я вообще-то замужем… И тебе это отлично известно…

Каховский подлил себе коньяка.

— А он объяснялся тебе когда-нибудь в любви, этот твой жалкий писака?

Даша разумно предпочла не услышать его грубости.

— Ну да, объяснялся, конечно…

— Не «да, объяснялся, конечно»! — взорвался долго сдерживавшийся Михаил. — А говорил ли он тебе, что не может без тебя?! Что не вынесет даже крохотной минуточки, по определению Дронова? Что жить без тебя нельзя?! Это он тебе говорил?!

Даша ошеломленно уставилась на взбесившегося Каховского.

Она, как все без исключения женщины, обожала слушать признания в любви, у нее это тоже считалось едва ли не самым важным в жизни. Но сейчас она испугалась. Потому что поняла — это слишком серьезно. Без всякого намека на игру и легкость.

И попыталась перевести все в шутку:

— А ты признайся, сколько раз тебе твоя жена говорила, что любит тебя?

Но Каховский игры не принял.

— Да плевать я хотел на ее признания! Как-нибудь пережил бы их отсутствие! Мужикам вообще становится не по себе, когда им объясняются в любви… Сам не знаю почему… — Он все-таки понемногу остывал, сообразительная Даша выбрала правильный путь. — Так ты не останешься?..

Он смотрел на нее с таким отчаянием, готовым смениться неистовой надеждой и радостью, что Даша отвела глаза, не выдержав.

— Я тебя не понимаю… — прошептала она.

— Значит, не дано! Понимание — непосильный для тебя процесс! — грубо отрезал Михаил. — У меня нет больше ни малейшего желания видеть твою красивую рожу. Не к ночи будет сказано…

Каховский поднялся и вышел. Вернулся он очень быстро с шубой в руках и, некрасиво осклабившись, сильно скривив рот набок, швырнул шубу к Дашиным ногам:

— Вот… Это тебе… Купил… Забирай… И катись отсюда… Навсегда…

Даша сидела, оцепенев. Шуба, по ее предварительной оценке, тянула на несколько тысяч баксов.

— Как я объясню Валентину?.. — пробормотала она, совершенно потрясенная.

— Тебя волнует только это? — криво усмехнулся Михаил. — Скажешь, что нашла на улице… Шла себе, шла и вдруг увидела — валяется этакая шубка… Воры убегали да бросили… Вон! Выметайся! — вдруг страшно заорал он. — Не желаю тебя видеть!

Дашка вскочила, схватила шубу и стремительно выскочила из квартиры.

Здорово ты изменилась, дочка станционного смотрителя…

ГЛАВА 26

Митенька явился ровно через час после ухода Дашки. Неподражаемо лихо допил коньяк — теперь придется лезть за второй бутылкой, здоров приятель градусы жрать! — и неожиданно предложил, выдав самое сокровенное:

— Слышь, подруга, а может, нам Валентина убрать с твоей дороги? И вся любовь! А Дашка сразу свободна для тебя. Детей у них нет… Своих настрогаете… Чай, нынче не раньшее время! Можно себе и киллера позволить! Наймем… Этого добра нынче навалом. Бери — не хочу! Неплохая idea…

Как он угадал?! Что ж, вариант неплохой, однозначный… Последовательный. Вполне даже подходящий и устраивающий. 'Го, что требовалось. Свежее решение… Примитивизм желания и убожество замысла не настораживали и не останавливали.

Дыхание неожиданно оборвалось на полувздохе и, казалось, не возобновится уже никогда. Что ты еще выдумал, всадник без головы?! Смотри не заиграйся… Мир жесток и безумен.

В молчании Каховского хитрый Дронов без труда угадал ответ.

— Ну, надо так надо! «Наша судьба — то гульба, то пальба!» — философски изрек он и тут же безапелляционно добавил: — Но, видишь ли, роднулька, эти лихие кролики берут неслабые денежки. На минуточку, приличные «бабки»! Так что «раскошелимся сполна»! Хотя с другой стороны… Риск велик…

— Догадываюсь, — пробормотал Михаил. — Едем дальше — едем в лес…

У него задрожали руки, желудок захлестнуло петлей ноющей боли, злая, неистовая, снова чужая, внезапно овладевшая им сила толкала вперед… Дронов может вернуть ему прошлое?! Абсурд, литературщина! Кретинская идея… Как всегда, не в дугу…

Каховский встал и достал из бара еще одну бутылку.

— У тебя есть люди? — безразлично спросил он, ломая «головку».

— У Дронова все есть! — хмыкнул Митенька. — И для всех. Люди — не проблема. Хочешь, завтра после семи приведу к тебе парня? Вообще неплохой проект. Дельце сделает чисто, втихаря, не подкопаешься. Сымитирует ограбление. И история о нем умолчит. Профессионал. Бывший военный.

— Уже не раз испытывал? — сорвалось у Михаила.

Синие очи Митеньки затянулись прозрачной хрупкой ледяной пленкой и утратили всякое выражение.

— Никогда не любопытствуй со мной, роднулька. Не твое дело, — миролюбиво посоветовал он. — И запомни: каждый сидящий перед тобой и стоящий рядом — сволочь. Угадаешь — больно не ушибешься, зато ошибка будет неожиданной несказанной радостью. Любая бяка на земле бесконечна: глупость, хамство, наглость… А счастье всегда кратковременно.

В принципе ничего нового… То же утверждала и тетя Бела.

— И ты, стало быть, сволочь в том числе? Уж будь добр, руководитель проекта, прости, опять полюбопытствовал! Пока еще не отвык! Не получается сразу! — насмешливо повинился Каховский.

Зачем он все же связался с Дмитрием? Они давно разошлись в разные стороны… Но никак не могли в это поверить…

— Предположим, и я, — вновь хмыкнул Дронов. — Думай так — и жить станет намного легче. Бери от жизни все, что можешь, хватай ее за загривок и выжимай до последней капли, на минуточку! — Он сжал тонкую, но сильную руку в кулак, и Михаил поверил, что жизни здесь придется несладко: Дронов способен выжать кого угодно.

— Стало быть, изменим жизнь к лучшему? Очень к лучшему… Лови момент!

Митенька-философ задумчиво кивнул.

— Коньяк еще найдется? Не весь еще выжрали?

— А ты оторви задницу от кресла и загляни в бар! Сделай милость! — доброжелательно посоветовал Каховский. — Ломаешь комедию, будто ничего здесь не знаешь! Впервые у меня? На новенького?

Дронов кивнул, снова не услышав грубости, поднялся, лениво потягиваясь, и посмотрел на приятеля странным взглядом. Такой, наверное, мог быть у рыболовного крючка, наблюдающего за червяком. Дурацкое сравнение…

— Живем мы неправильно, вот что. Я давно это понял. И жизнь нашу надо менять.

Недурная идея. А главное, крайне легко осуществимая… То, что требуется… Вот счастье-то! Менять жизнь собирался и тесть Михаила.

— Весьма вероятно… Это мысль. Очень мысль… — вяло откликнулся Каховский. — И тогда все рыдают от восторга, а успокаиваются на погосте…

Прищурившись, он осмотрел Митеньку с плохо скрываемым презрением. Бездарность во всем… Здравствуй, дерево!

— Дашку ненавидишь? — поинтересовался вскользь приятель, плюхаясь в кресло с новой бутылкой в руках.

— Не то слово, зарез, — вздохнул Михаил и неожиданно яростно поделился: — Понимаешь, вплывает ко мне эта стерва, а на ней ну просто ничего нет! Так, одни оборочки! И те в облип! Вот счастье-то! Соблазнительное видение! Дрянь паршивая, не понимает, что отвратительна! Тошниловка! Юбка форматом А-4! И колготки эти проклятые сияющие! С чем они там у них? Все забываю!

— С лайкрой, — ухмыльнулся Митенька. — У них теперь колготки с лайкрой. Для прочности.

Михаил недобро засмеялся:

— Вот-вот, для прочности! Терпеть ненавижу! Как бы тебе это лучше объяснить…

— Да ладно, не старайся, — махнул рукой Дронов. — Выправим и это! Все обойдется…

— Хочется надеяться, — понемногу остывая, согласился Каховский и машинально взял с тарелки бутерброд. — Безупречная формулировка и сплошной негатив, — пробормотал он и налил себе снова, с удовольствием вновь постигая глубокий смысл глагола «расслабиться». — Наталья, правда, всегда тихая, но домой меня никогда не тянуло. Туда приходил в боевой готовности всех искусать. Сухой остаток… Дашка… Она, знаешь… Была для меня словно глоток вина для человека, который очень долго пил только одну воду… Это ведь совсем разные вещи: когда ты в кого-то влюблен и когда ты кого-то любишь… Очень разные…

— Красиво говоришь, — важно заметил Митенька. — Я так не умею, не научился. Да и не старался. Жизнь выучила меня смотреть на нее как на комедию. Смеяться над ней — вот это прекрасно! Вообще-то одни всегда по жизни ломают комедию, а другие — мелодраму. У кого что лучше получается. А людей стоит делить на обременительных и необременительных и стараться выбирать только последних. Не грусти но мелочам. Держи морду кирпичом. Проще жизни ничего не бывает.

Кто бы сомневался… Мыслитель…

— Ты циник, негоже… Нельзя издеваться над тем, над чем нельзя издеваться… — пробормотал Каховский.

Дронов его не слышал.

— А человек, который якобы звучит гордо… Фигня все это! Даже самые умные эрудиты процентов этак на восемьдесят состоят из воды. Научная истина!

Митенька насмешливо выразительно хмыкнул и вдруг резко засвистел.

Каховский внезапно заорал, вскочил, как бешеный кинулся к ошарашенному приятелю и, кажется, был готов схватить его за грудки… Но тут сам понял, что смешон, опустил руки, отступил. Так он стоял с минуту, дергаясь и приходя в себя, а затем принялся истерично кричать:

— Да ты что?! Ты что?!

— А что случилось-то, роднулька? — в недоумении пробормотал изумленный фотограф. — Перепил, поди?

Михаил опять скривился.

— Да ты свистишь в комнате! Без денег меня оставить хочешь?! Совсем не соображаешь?!

Дронов выразительно хмыкнул. Каховский слегка смутился. Он чуть в драку не полез из-за того, что Митенька свистнул в его квартире.

— Ну, ты извини меня… Но я тебя прошу: никогда, никогда больше не свисти в комнате! Деньги же пропадут! Прошу тебя, даже умоляю!

Дронов махнул рукой:

— Да ладно, не буду, если ты так испугался.

Но Михаил все еще дергался, дрожал и повторял, ударяя себя в грудь:

— Ну пожалуйста, никогда так не делай, ты же меня по миру пустишь! А ты сам разве не реагируешь, если свистят в твоем доме?

— Только если свистят фальшиво, — ухмыльнулся Митенька. — Или если это свистит милиционер. А так мне плевать… Суеверия все это, роднулька! Вот уж не подозревал, что ты такой суеверный! Сколько лет тебя знаю… И правда, пуд соли слопать надо…

Он вновь хмыкнул, встал и ушел, а Каховский долго сидел, задумавшись, сжав кулаки и тупо глядя перед собой. Он вконец замучился, и, кажется, от этой беспросветной, изматывающей усталости спасения нет и быть не может.

Да, конечно, надо признаться честно самому себе: в нем нет ничего привлекательного. Он состоит из одних «не»: не красивый, не добрый, не ловкий, не аккуратный, не высокий, не сильный, не веселый, не умный… Ни одного «да». Сплошной негатив. Грязный, некрасивый, противный для всех пяти чувств. Как это его прозвали тогда стервы стюардессы на международных линиях?.. Непромытый… Он самый типичный из неудачников. На нем лежит роковая черта какой-то непонятной робости. Должно быть, именно за эту черту его постоянно бьет то по лбу, то по затылку жестокая судьба, которая, как известно, подобно капризной женщине, любит и слушается людей только властных и решительных.

А деньги? — словно вдруг шепнул ему кто-то. Деньги… Михаил снова сбился с панталыку: куда тебя несет, всадник без головы?! Он не годится для разборок. Ни с кем. Никогда. Ни при каких условиях и обстоятельствах. Прелести Страшного суда не для него. Не выгорело… А убрать Валентина или самого себя — какая, в сущности, разница? На редкость идиотские идеи… Чертовщина какая-то… Самое лучшее — поступать не задумываясь. Как только — так сразу… Кто не успел — тот опоздал… Мысли мешались, путались… он явно не рассчитал своих сил.

Михаил резко встал и нащупал в кармане ключи от машины. Можно рискнуть сесть за руль — не настолько он пьян. «Бабки» для ментов наготове. Мы все должны взять себя в руки… Ну что ж, он постарается… Есть кое-какая надежда…

Ночь он провел в казино, а утром явился домой абсолютно трезвый и ясный, как июльский полдень, словно не он исступленно и остервенело просаживал всю ночь баксы в «Космосе». Лишь более глубокие, чем обычно, складки у губ да темно-синие тени под глазами, довольно плохо скрытые очками, говорили о том, что на душе у бизнесмена далеко не все спокойно и гладко.

Каховский не думал ни о чем, точнее, заставлял себя не думать, чтобы полностью отвлечься и, не размышляя, кинуться в водоворот, не задаваясь великим вопросом: «Куда ж нам плыть?» Проклятая литературщина…

Еще один рубикон перейден, оторван еще один новый лист календаря, хотя еще не поздно все переиначить, раскрутить, отказаться от своих слов, сославшись на нервный срыв, эмоциональные перегрузки, на неумеренную выпивку, в конце концов. Однако отступать не хотелось. Дорога назад заказана. Хотелось упорно идти дальше и дальше, как советовал когда-то он сам себе, и зайти слишком далеко… он согласился — и не стоит теперь отменять свое решение. Дронов угадал: Каховский рвался отомстить. Yes… Мало не покажется… «Хор», как говорит Алина. Примитивизм желания и убожество замысла оказались очень удобными.

Мысль о собственной безнравственности Михаилу в голову не приходила. Безнравственна Даша, столь легко изменившая Каховскому. Безнравственна Любочка, по никак не Михаил. К нему аморальность не имеет ни малейшего отношения.

Противное, мучительное до тошноты чувство приближающегося одиночества, о котором Каховский уже почти забыл, снова придавило его, словно смяло. Так легли фишки… Виски ныли, сбившееся с панталыку сердце тревожно стучало, казалось, на всю комнату.

Тяжким наваждением и кошмаром теперь неожиданно обрушилась на него эта другая, совсем иная, когда-то незнакомая, а сейчас такая привычная, бесконечно любимая жизнь и намертво придавила к земле чугунной лапой. Он был чужой здесь. Несмотря ни на что. Узел затянулся слишком туго, и его необходимо разрубить. Как можно скорее. Подумаешь, делов-то! Настоящая фигня. Избавиться как от явления. Только и всего. Проще жизни ничего не бывает… Кто бы сомневался…

Автоответчик Михаила всегда и смешил Алису, и раздражал.

— Здравствуйте, — говорил ей всякий раз Михаил. — В берлоге никого нет, медведь ушел. Если вы хотите мне что-то сказать — скажите на автоответчик, если нет — то просто повисите на телефоне и помолчите, может быть, я подойду.

Но не подходил.

Алиса начинала беситься и молча вешала трубку, ничего не сказав дурацкому автомату.

Она чувствовала, что у этого маленького рыженького некрасивого очкарика на душе нехорошо, что он скрывает какую-то тайну, многое недоговаривает… Но какое право она имела сразу вмешиваться в его жизнь? Могла ли его допрашивать, что-то выпытывать?.. Нет, конечно… И Алиса выбрала безупречную политику соглашательства и выжидала.

Раздражали еще два обстоятельства, о которых Алиса старалась помалкивать.

Во-первых, Михаил постоянно болел и куксился. То горло, то голова… Не понос, так золотуха…

— Отравился, сижу в обнимку с унитазом, — нередко ласково отвечал любимой женщине Михаил.

Или вдруг спрашивал:

— А какая у тебя кислотность?

— Не знаю, — холодно отзывалась Алиса.

Обсмеешься…

— Не знаешь? Как же так?.. Странно… Это обязательно надо знать. Давай сходим проверим.

— Ладно, попозже, — бормотала Алиса.

— А давление? — не унимался Каховский. — Какое у тебя давление? Ты говорила когда-то, что низкое…

— Девяносто на шестьдесят — как параметры модели, — отзывалась Алиса. — Зато я сегодня сильно натерла ногу…

— Выброси туфли, — решительно советовал Михаил.

— Ну да, вот еще…

— Так тебе что жальче — ноги или туфли?

— Конечно, туфли, они дорогие. А ноги свои собственные… За них не плачено.

— Перестань! — сердился Михаил. — Скупость тоже имеет свои пределы.

Все на свете имеет свои пределы, думала Алиса. Только его привязанность к девчонке беспредельна…

Да, Михаил чересчур часто вспоминал падчерицу, эту Алину… Словно дочь родная… Это стало вторым пунктом возмущения. Надо же, какая любовь, злобно думала Алиса. Прямо патология… С женой Натальей он разошелся легко, без всяких проблем, а вот эта девчонка…

Михаил догадался об ее настроениях.

— Я хочу тебе кое-что объяснить, — сказал он как-то утром за завтраком, упорно отводя рыжие глаза. — Я тоскую по детям… Мне очень они нужны… Отсюда и Алина…

Алиса мигом сообразила, что к чему. И через год родила сына. Алина, казалось, была забыта. Но это только казалось.

Михаил нежно обожал Тёмочку и продолжал болеть. Семью он перевез в Лондон, срочно купив там дом.

Алиса удивилась:

— Почему в Лондон?

— Если я не ошибаюсь, там жил Герцен, — пробормотал Михаил. — А теперь будем мы… Вряд ли Герцен выбрал бы плохой город. Правда, он приехал туда из Парижа… Но это детали. Поживем — увидим.

Но Алиса была уверена, что он просто хотел таким образом избавиться от нее, словно сослать в Англию. А что? Вполне неплохой, очень даже приемлемый вариант ссылки… И условия хорошие. Все к ее услугам. Дорогая жизнь с немалыми роскошествами.

И время подтверждало ее подозрения. Шестое чувство с завидным упорством подсказывало Алисе: там, в Москве, далеко не все так спокойно, как кажется. Чересчур уж тихо… И эти тусовки мужа… Эти его приятели… Красавчик блондинчик и другой, кудрявый… Двое идиотов… Вечно таскали ей цветы… Прямо охапками… Безрадостное зрелище! Вывихнутые с ног до головы. Обсмеешься глядючи!..

— Если вас томят какие-то предчувствия, то некоторые из них обязательно сбудутся, будьте уверены! — любил повторять чей-то афоризм этот мерзкий Митенька.

Алиса нервно, дрожащими пальцами набирала номер мобильника мужа в разгар рабочего дня:

— Привет, Мишель! Как дела?

— Хорошо! — весело отзывался Каховский. — Как Тёмочка?

— В порядке! Трудишься?..

Муж немного смущался.

— Вот в парке гуляем…

— Да? А неплохо у тебя рабочий день идет!.. И кто эти «мы»?

— Я… и охрана… Обсуждаем чемпионат мира по футболу…

— Ах, по футболу… — иронически пропела Алиса и вдруг взорвалась: — А тебе известно, дорогой, что футбол и хоккей заменяют некоторым людям религию и культуру? У этих видов спорта единственные соперники — водка да коньяк!

— Ну зачем ты так?.. — растерянно подавленно бормотал Михаил. — Спорт — он нужен… необходим…

— Да кому он необходим?! — орала, уже больше не сдерживаясь, Алиса. Ее охрана делала вид, что ничего не происходит. Милые бранятся — только тешатся… — Таким придуркам, как ты?! Смотри, если я что-нибудь узнаю о тебе и твоих похождениях! Плохо тебе тогда придется! Обрыдаешься!

— Ну зачем ты так… — повторял Каховский.

Он чувствовал себя все хуже и хуже.

Недавно умерла тетя Бела, последний человек, привязывавший Михаила к прошлой жизни. Потому что своих приятелей он за таких людей не считал.

— Это твои друзья? — спросила его когда-то о Митеньке и Дени Любочка.

Каховский покачал головой:

— У меня нет друзей. Не выгорело… Сплошной негатив. А это просто знакомые — плохая утеха, и только на короткое время…

Он не желал понимать, что таков обычный удел людей, никого не любящих и не умеющих любить, — не иметь ни одного истинного друга.

Почему люди придают так мало значения кровному родству? — думал Михаил. Зато когда придают — какая это могучая сила! Голос крови… Но с другой стороны, опираться на него очень опасно. Вот потерял всех родных — и словно сам умер.

Акции, проценты, дивиденды… Это надежнее. Нефть приносила огромный доход. Земля России была богата и не скупилась делиться своими ценностями.

В России не так давно умные головы отменили все ГОСТЫ и технические нормы абсолютно на всю промышленную продукцию согласно Закону о техническом регулировании. И на колбасу, качество которой отныне грозило покупателю рвотой и поносом, и на авиационную технику, ставшую отныне несовместимой с жизнью пилотов и пассажиров. Авторы закона позволили себе смелое, прямо-таки рискованное предположение, что у бизнесменов есть совесть.

Но совесть им давным-давно заменила наглость, ставшая лучшим, проверенным многими поколениями средством в борьбе с законами. Любыми. Как писанными людьми, так и не писанными. И всегда находилась плотная надежная ширма, за которую можно было в любой момент спрятаться, чтобы обойти самые простые законы человечности. Вовсе не задумываясь над этим, многие бизнесмены запросто переняли мышление и логику преступников. И были вполне довольны.

Эти законы… Если бы люди хотя бы предполагали, представили себе на минуточку, как говаривал Дронов, как делаются сосиски и законы, они бы никогда не брали в рот первые и не выполняли бы вторые.

— Без совести жить — не жить. Друг дружку переколотим, — повторяла бабушка. — Жить надо не по понятиям, а по совести!

А Каховский работал. Все яростнее и безумнее. Теперь у него появилась заветная цель в жизни — сын… Ребенок, которого он так ждал, о котором он столько лет мечтал, пытаясь найти ему замену в Алине… И ведь почти нашел…

Бизнес Михаила стремительно приобретал значение и вес. Его фамилия замелькала на страницах газет и журналов, его лицо уже почти не сходило с экранов — скромно одетый, с застенчивой улыбкой, всегда небритый человечек с рыжеватой челочкой… Строго продуманный имидж… Олигархическому миру град-столицы и всей России целиком пришлось нехотя потесниться и пропустить вперед столь решительно и твердо шагающего новичка. Каховский стал все чаще и чаще летать за рубеж, и тут ему очень пригодилось умение неплохо говорить по-английски. Эх, дядя Наум… Как ты был прав, нанимая учителей для племянника… Михаил стал ходить медленнее, с чувством собственного достоинства, разговаривать жестко, безапелляционно, даже слишком резко. Он абсолютно перестал сдерживаться, решительно отбросил все тормоза и поводья и начал откровенно хамить направо и налево, в безграничной уверенности, что ему теперь дозволено все. Слух об эрудиции, интеллекте и неприятной властности Каховского распространялся со скоростью звука.

Жизнь менялась стремительно и неудержимо, порождая и подсовывая Михаилу множество различных проектов. И теперь любой из них он подвергал суровому и жесткому рассмотрению бюджетной комиссии, заседавшей у него в голове. Они же вместе — его голова и эта комиссия — разработали гениально-мошеннический проект разорения нескольких крупных компаний. И разорили их таки вконец…

Просить у него пощады, милости, отсрочки платежей считалось абсурдом. Все равно что пробовать умолять змею подождать кусаться…

Каховский улыбался своей прежней милой и застенчивой улыбкой. Он уже отлично знал стоимость жизни, понимал, к чему обязывает его громкое имя, а потому его нимало не беспокоило, что о нем думают другие.

Типичный невротик, он не терпел, когда ему противоречили, никогда не шел на уступки, никакие возражения не могли его остановить, слова «нет» для него не существовало.

Он вдохнул, наконец, воздух победы. Это был совсем другой воздух… он заставлял действовать, думать, делать дело… Пахло деньгами, большими деньгами — кто выдумал, что они не пахнут? И каким обольстительным казался Каховскому этот запах…

Когда в начале девяностых был брошен призыв «обогащайтесь!», когда ушлые денежные людишки метнулись скупать по дешевке заводы и нефтяные вышки, Каховский тоже не растерялся.

В те золотые времена, чтобы стать богатым, требовалось не так уж много ума, просто наличие некоторых способностей и хитрости, но зато много денег. Но их тогда у Каховского не было. И тогда… Тогда случилось то, что он довольно успешно скрывал от всех. Хотя некоторые все-таки прознали об этом позже. Но в те золотые времена Михаилу уже все стало сугубо фиолетово. Он рвался завоевать мир. И в начале девяностых обратился за помощью к Даше. Точнее, к ее всесильному мужу.

В то время звезда Валентина Аленушкина горела особенно ярко. Благодаря его тесным связям и дружбе со знаменитыми и великими.

ГЛАВА 27

Каховский никогда не признался бы третьей жене, что продолжает видеться с Алиной. Правда, их отношения после развода с Натальей осложнились, девочка стала дерзить и смотреть на бывшего отчима, которого по-прежнему называла папой, вызывающе. Но однако… Однако расстаться они не сумели.

— А что такое акции? — спросила недавно Алина Каховского.

Он объяснил, как они продаются и собираются таким образом деньги. А затем… он хотел сказать: «Деньги возвращаются сторицей после раскрутки предприятия в виде дивидендов». Но Алина с саркастичным раздражением четко закончила фразу за него:

— …с этими деньгами спокойно смываются! Урвать да удрать — главный девиз олигархов!

— Ну зачем ты так… — пробормотал Каховский.

— А зачем богатые люди? Ведь им уже ничего не надо, все нашли, думать не о чем. Когда все есть — что делать? — Алина смотрела прямо ему в лицо.

Она явно повторяла чьи-то слова. Мама говорит?..

Михаил вспомнил, что хитрая Наталья рассказала ему недавно, что дочка все время разыгрывает такую ситуацию: Барби без конца своего мужа то под замок запрет, то скалкой поколотит.

— Ну что же твоя Барби так постоянно со своим мужем поступает? — удивилась Наталья. — Муж вообще-то в семью деньги приносит!

Алина посмотрела на нее насмешливо:

— Да ладно, «деньги приносит»! Чего врать? Нашего папы сколько времени нет! Какие деньги? И вообще — где он, мама?

После попытки убрать Валентина Михаил совсем сник.

Аленушкин был полезен — весьма ценное качество в наши дни. Не слишком добрый, не особенно разборчивый в методах и приятелях, не больно чистый на руку, не очень честный, не так чтобы искренний… Но удивительно полезный. Именно всеми этими своими качествами.

Наполовину мошенник, наполовину дурак, думал о нем Михаил.

Когда ему опостылела зубная паста и дурацкие прозвища Натальи — то зубочист, то торгонавт, — когда тесть уже не слишком мог помочь, зато продолжал усиленно подогревать честолюбие зятя, вот тогда и вспомнил Каховский об Аленушкине. О его звезде журналиста, ярко пылающей на газетных горизонтах.

И решился, собрался с духом и набрал номер Валентина. Как давно это было… Но память хранила все детали тех дней.

— Дружишка, где же ты столько времени пропадал? — искренне обрадовался Аленушкин. — Это не есть хорошо! А я уж стал Дашку о тебе выспрашивать…

Каховский с трудом, сбиваясь на каждой фразе, путано изложил свою просьбу. Ему хотелось подняться на самый верх, где раздают призы ни за что в виде мощных компаний и российских предприятий.

— Ты вовремя возник, — выслушав, объявил Валентин. — У меня как раз недавно появился чудесный ход конем. Могу помочь. Ты умеешь жарить шашлыки?

Фиолетовая жуть… Михаил стал раздражаться.

— Никогда не пробовал…

— Тум-тум-тум… Так вот в ближайшую субботу и попробуешь, дружишка! Поедешь со мной на дачу к одному большому дяде. Он может все. Прямо нет словей! Там больше помалкивай, это ты умеешь, и вообще не возникай… Жизнь — это всего-навсего поддержание порядка в окружающем нас хаосе. Я все сделаю за тебя. А ты потом вставишь необходимые детали.

Там, на привилегированной дачке за высоким забором, Миша действительно жарил на мангале шашлыки под руководством веселого охранника, терпел его насмешки и подавал шампуры к столу, за которым сидели хозяин дачи и Валентин. Через полгода с помощью этого коттеджного господина Каховский стал открывать фирмы, одну за одной, которые приносили немалые доходы. Потом этот вершитель судеб помог Михаилу с покупкой акций… И если бы не те шашлыки… Если бы не Валентин… Кто бы мог подумать…

Всем знакомым Каховский усердно лгал, рассказывая, что все, абсолютно все сделал тесть, отец Натальи. Даже тот не знал всей правды, но никогда ничего у зятя не выпытывал.

Но истина гласит, что не нужно делать никому добро. Это всегда выйдет тебе боком.

Михаил не желал ничего помнить. И не мог не вспоминать прошлое…

Только рядом со светлым Митенькой и очаровашкой Денисиком боль отступала, уходила, затихала на время. Затаивалась. Оставалась только зарубинка. Четкая. Жесткая. Глубокая. Навсегда.

Легкая, по коварная память, казалось, совершенно затянула, зарубцевала прошедшее. Однако иногда она весело перелистывала странички убежавших лет, откровенничала, издеваясь, и тогда виски начинала терзать почти непрекращающаяся боль.

Ну, где же теперь твоя пресловутая независимость? Помнишь, как ты рвался к ней, пытаясь никогда и ни в чем ни от кого не зависеть? Добился? Не зависишь?.. А Валечка Аленушкин? Как ты себя теперь ощущаешь, олигарх, как себя чувствуешь? Как нынче обстоят твои делишки? Лучше, чем боялся, по хуже, чем хотелось…

И снова тяжелая злоба и ненависть к миру душили Михаила, заставляя напрочь забыть обо всем хорошем, что сделали для него друзья. Да ты просто неблагодарная сволочь, Каховский!

Словно осатанев, обезумев, вконец потеряв голову, он тогда начинал лезть на стенку, злобно придирался к сотрудникам, откровенно их преследовал, выискивал малейшие ошибки и недочеты, промахи, цеплялся к каждой букве. Его не любили и боялись. И работали с ним исключительно из-за денег. Платил Каховский довольно щедро, понимая: в наше время люди хорошо работают, лишь когда хорошо получают.

Добившись практически неограниченной, такой сладкой и завлекательной власти, Михаил быстро вошел в раж, моментально постиг все прелести развращающей роли сильного и единственного хозяина и веками отработанные излюбленные приемы владык.

Каховский так толком и не понял, почему сорвалась попытка устранить с его пути Валентина. Митенька сбивался, путался, отводил глаза… И постоянно давал разные противоречивые объяснения.

В тот памятный Михаилу вечер Дронов заглянул в квартиру Михаила около девяти вечера.

— Но командир еще в седле? — весело справился он и привычно подмигнул. — Принимаешь? Входи, Мишаня, нас ждут. Уговорешник был.

Каховский вздрогнул от неожиданности: тезка… Что за странное совпадение? Дьявольщина… Но в жизни не бывает случайностей. Она продумывает все до мелочей.

Они вошли в кабинет, широко распахнув дверь: фарфоровый Митенька впереди, а за ним — довольно просто одетый в недорогой отутюженный костюм при галстуке, невысокий, плотно сбитый, чисто выбритый человек с обычной стрижкой и заурядным лицом. И Каховский подумал, что именно такая обыденность, внешняя неприметность — четко продуманный, почти безупречный тактический ход: ничего выделяющегося, броского, яркого, что давало бы повод получше запомнить, надолго запечатлеть. Догадался и понял, что действительно имеет дело с профессионалом.

Вслед за ними неожиданно вплыл Илья. А это еще что за подарок?..

Михаил вопросительно глянул на Митеньку.

— Познакомься, роднулька, это приятель Ильи, — кивнув на Михаила, сказал Дронов.

Вежливо и бесцветно улыбнувшись, Михаил опустился в кресло, а Дронов тут же — хотя бы для вида спросил разрешения! — рванулся к бару, открыл его и в восторге принялся изучать разноцветные бутылки, забившие полки до отказа.

— Да, роднулька, ты неплохо принимаешь и мощно живешь! — весело заключил он. — «Это ж только цыгане за ножик, мы ж за рюмку — и дело с концом!» Илюшка, не дадим себе засохнуть! Греби прямиком сюда! Оттянись со вкусом! Какой лакомый глоточек, которого всегда мало, ты предпочитаешь для своей белозубой улыбки? Чего желаешь испить? Небось «Камю»? А может, правильное пиво?

Митенька подмигнул Каховскому, держа бутылку в руке. Ах, сволочи…

Дронов сегодня играл какую-то совсем новую роль.

На щеках Каховского расцвели ярко-алые пятна. Он на мгновение окаменел. Перед глазами расплывался мерзкий пронзительный свет. Дронов размигался на манер сумасшедшего, словно нежданно-негаданно приобрел нервный тик, от которого был не в состоянии избавиться. Господи, как болит голова… Поискать бы каффетин… Но трудно даже встать…

Каховский покосился на приятеля. Не кинули бы его с «бабками»… Хотя тут замешан Дмитрий… И еще Илья. Есть кое-какая надежда. Договорешник был.

— Я слишком много читал о вреде алкоголя! — никак не унимался Митенька. — И понял, что надо бросить читать. Свежее решение!

— Вот наша цена, — сказал тезка и бесстрастно, невозмутимо развернул перед Каховским листок с цифрами. Спокойный, как удав… И тотчас спрятал его так ловко, что Каховский даже не успел заметить куда.

— Понятно, почем нынче эти радости, — пробормотал он. — Завтра вечером в то же время. А как быстро…

— А что тут затягивать? — пожал плечами тезка. — Дело простое, даже неинтересное. Выслеживать не нужно, охраны никакой…

Кто бы мог подумать? И здесь бывает интересно…

На первый взгляд тезка почти никак не прореагировал на самого заказчика. Даже не смотрел в его сторону. Ни малейшего любопытства. Но проклятая болезненная чуткость Каховского, когда дело касалось его несчастной, патологической, единственной любви… История его болезни… Дашка… Он стиснул виски пальцами и поглядел в окно.

Серое давящее небо в голубых проплешинках… С крыш капало, можно было свихнуться от пронзительных криков одуревших весенних ворон и истошных воплей окончательно ополоумевших мартовских котов. Болела и кружилась голова. Непроходящая проклятая болезнь пятого прокуратора Иудеи, всадника Понтия Пилата… Каховский совершенно оцепенел, боясь потревожить разрывающиеся от боли виски лишними движениями.

Казалось, что-то неведомое и нехорошее вошло в дом вместе со знакомым Митеньки. Тот глянул на приятеля искоса задумчиво и пристально. Снова безудержная злоба и бессильная ярость захлестнули Каховского: почему ты шляешься по городу, бывший военный, друг цыгана? Почему берешь деньги за смерть? Почему?! Лучше бы спокойно пил втихаря горькую! Хотя, если разобраться, этот его тезка — самый обыкновенный продукт общественного производства. Точно такой же, как сам Михаил.

И какой тебя, господин Каховский, бес попутал связаться не только с Митенькой, Дени, Ильей, а еще и с этим мужланом? Но бес попутал. Предначертано… Судьба — тетка дурная и крайне привередливая. Особенно во времена общественного неустройства.

Жизнь сделала еще один новый, непредвиденный, непредсказуемый поворот. Каховский опять сбился с дороги, потерял всякие ориентиры. Выпал из связи с миром. Сухой остаток… Но надо было жить дальше…

Тезка вежливо раскланялся и исчез. Как сквозь паркет провалился…

— Да ты, сдается, до сих пор еще в автотрансе! А все потому, что катаешься по престижной Можайке. Там ведь известное дело: когда слуги народа мчатся на машинках исполнять волю россиян и обратно, хозяева страны стоят и ждут. Особенности национальной политики. Советский Союз будет жить вечно! А говорят, нет ничего вечного под луной! — развязно заговорил Митенька. Что с ним все-таки происходит?! — И физиономия у тебя, словно вчера под шумок разменяли всех твоих родственников! Прямо бледная спирохета! И весь исхудамши! Строг, что твой ОМОН! Теперь наш дружишка Валюнчик не забалует — мощный накат! Лихо зашарашено! У меня тоже сегодня с утреца головка бо-бо, может, к магнитной неразберихе? Илюшка, ты не в курсе небесных нескладух? Вообще нужно составить календарь отвратительных дат, когда крокодил не ловится и не растет кокос!

— Ты бы помолчал, — хмуро посоветовал Каховский.

Только бы хватило сил и нервов не взорваться…

Какого рожна ему все это надо?! Как «Плейбой» слепому… Снова острый синий взгляд Митеньки. Началась игра в гляделки… Да что нового здесь можно подсказать? И нечего лезть в советчики! Надоело! Все прекрасно известно и ничего нового: горькую пилюлю подсластили чересчур неумело… Бывает. Сколько можно советовать одно и то же?! Смотри не заиграйся! Не теряй голову, всадник! Лучше молчи! Ты не умеешь тасовать колоду!.. Даже не пробуй!.. Да он и не собирается ничего больше пробовать. Хочется надеяться… Мы все должны взять себя в руки… Или, может, правильней послать драгоценных друзей далеко и надолго?.. Именно сейчас, пока еще ничего не началось… Пока все это еще — не его проблемы… Очень не его… Устаканится….

Опять ты совершенно запутался, заигрался, великий олигарх, опять сбился с панталыку, всадник без головы. Или с больной головой, что, в сущности, одно и то же. У тебя вечные проблемы с ней…

Ситуация — искусственная, герои — опереточные… Мыльная опера. Разве можно считать естественным и серьезным то, что происходит? Вероятно, ему это лишь снится, мерещится… И происходит вовсе не с ним…

Тревога и отчаяние, тут же распустившие мягкие, страшные лапы, внезапно сдавили, скомкали его и не отпускали в продолжение всего тягостного, мучительного вечера. Каховский больше ничего не видел и не слышал. Его звали, к нему обращались, о чем-то спрашивал Илья, приставал с глупостями пьяный Митенька… Каховский оглох и ослеп. Вероятно, его уже просто не было. Ему казалось, что он прекрасно понимает сейчас всех, кроме самого себя. Действительность казалась призрачной…. Час теней… И сплошные междусобойчики.

Словно щелкнул несуществующий выключатель и скрыл в темноте до поры до времени Дронова, его фарфоровых идеальных девочек, этого проклятого киллера-тезку… Дашка, думал Каховский. Не нажимайте на выключатель!..

Загадка мучила и дразнила своей недоступностью, как чужая жена.

— Не понял… Почему же у вас тогда ничего не вышло? — Каховский снял очки, задумчиво потер переносицу и поднял на Дронова уставшие, удивленные глаза. — Ты ведь знал, как я в этом нуждаюсь… Это однозначно. Объясни, чтобы я уже больше не возникал. Сделай милость…

— Не срослось, — развел руками светлый Митенька. — Хотя мы все так ладно спроворили…

— Это мило! И удивительно своеобразно! — резко перебил его, с трудом сдерживая неистовую вспышку гнева, Каховский. — Но ты ведь обещал!

— Обещать — не значит жениться. А ты умен и догадлив, — льстиво пропел Митенька, раскуривая трубку. — И дойдешь до всего сам, на минуточку…

— Да что ты говоришь?! Кто бы мог подумать! Как интересно! Спасибо за любезность! Но видимо, не настолько, чтобы до конца понять происходящее! — вновь желчно оборвал его нервно покусывающий губы, готовый в любую минуту дико заорать Каховский. На его щеках вспыхнули багровые пятна. — Например, один веселенький пустячок: как же обстоит дело с моими деньгами? Ведь я платил за работу! А она осталась невыполненной! На все сто! Такой забавный незначительный нюансик!.. Укатайка! Или ты не в курсе?

Исступление — конек Каховского. Да пропади оно пропадом с этим проклятым тезкой заодно!

— Ты прав… Как всегда… — прошептал Митенька, опуская очи долу. — Так уж устроена жизнь человеческая: страдает меньше всего тот, кто глупее других. Вообще я пришел к выводу, что глупость — великий, на редкость ценный дар свыше. Потому что настоящий дурак почти ничего не боится, не замечает опасностей, перед которыми пасуют умницы, не терзается нравственными мучениями. Ему все легко… Но ты совсем другой…

— Я очень виноват перед тобой, Дмитрий, что затеял всю эту заваруху, но я просто вымотался до предела, — неожиданно повинился Каховский. — Приезжаю домой и буквально падаю до звонка будильника. Хочется только рухнуть. Полный облом! Фиолетовая жуть! Даже не помню, какое у нас нынче время года на дворе… Не подскажешь? Сделай милость!

Неловкая попытка исправить ситуацию с треском провалилась. Впрочем, она была обречена на неудачу изначально: Митенька именно сейчас к юмору и остротам особенно не тяготел. Наоборот, его голос внезапно изменился, в нем зазвучали твердые, жестковатые нотки.

— Современный бизнес-дядя всегда очень занят. А если не занят — то непременно устал, — нагловато заявил он. — Доверчивость и страсть к деньгам всегда были твоими слабостями. И ты, роднулька, чересчур редко в последнее время общаешься с порядочными людьми. Поэтому рядом с тобой стало трудно.

Это Дмитрий порядочный?! Кто бы сомневался…

— Ты всегда забываешь о предосторожности. А она, даже лишняя, никогда не бывает лишней… — философствовал Дронов. — И у всякого свое царство. У Бога — небо, у нас — земля… И мы должны бы устроить ее как возможно уютнее.

— Ее или свою жизнь? — прищурился Каховский. — Ты раньше был точнее в формулировках…

— То раньше… — ухмыльнулся Митенька.

Михаил глянул в окно. Какой безрадостный пейзаж… В городе они почти все такие. То ли дело в родном Калязине… Где взметнулась из воды к небу тонкая колокольня… Которую нельзя утопить…

— А женщины… — продолжал разглагольствовать светлый Митенька. — Это целая эпоха в жизни каждого мужика… Но только безнадежные кретины пытаются обращаться к их логике, взывать к их разуму и доказывать им свою любовь.

— Пять минут назад ты утверждал, что я умен… — пробурчал Каховский.

Митенька пожал плечами и нежно улыбнулся:

— Я и сейчас продолжаю это утверждать. Просто даже самый головастый человек периодически превращается в идиота. Опять же рядом с бабой. С одной. Вот поэтому у меня их так много.

— Это мысль. Очень мысль… — пробормотал Михаил.

Дронов очень серьезно кивнул:

— Конечно. И всегда свеженькое увлечение…

Жить ему помогали неизменные хитрость, наблюдательность, безмятежность и мастерски разыгранная открытость, а также природная склонность к юмору. Митенька никогда не дулся на жизнь, как Михаил, никогда не страдал. Все эти обиды и обидки ни к чему. Стоит только начать себе твердить: «А вот как было бы хорошо, если бы мне… если бы я…», и уже не остановишься. Человек — удивительно неблагодарное существо, вечно он недоволен, вечно брюзжит и ворчит, вечно переживает из-за того, чего у него нет. А нужно уметь довольствоваться малым, тем, что имеешь, и еще разумно организовывать себе досуг… Без этого никуда.

Кажется, сегодня Дмитрий переходил всякие определенные границы дозволенного… И отбившемуся от жизни Каховскому было бы полезно изучить своих друзей повнимательнее.

Этот Дронов… Без конца и края шляется по девкам и по улицам, изображая паровозик из Ромашкова, засматриваясь на волшебные алые зори, которые здесь тихие. Пора и честь знать когда-никогда. Дени… Ну, этот совсем потерял всякую совесть, бросил сына… Многого не проси…

Нежно замурлыкал мобильник. Каховский раздраженно, рывком его отключил и резко отодвинул в сторону, едва не уронив.

Разгуляйки! Стало быть, нравится болтаться, как говно в проруби. Милое дело! Всех устраивает. Очаровательный балдеж вполне дозволено продолжать. Но только без Михаила Аркадьевича. Это отнюдь не его проблемы и подробности. И ждать, пока обольстительные шалуны и обворожительные забавники обрастут мозгами, он не намерен. Очень не намерен. Мысли путались, разбегались…

Каховский сидел, придавленный к креслу, опустошенный, выжатый, совершенно не способный ни думать, ни чувствовать, ни двигаться. Не надо столько пить…

— Так я не понял… — повторил он. — Почему у вас ничего не вышло? Объясни! — И он резко оперся на клавиатуру.

Испуганно заверещал дорогой компьютер, еще не приученный к столь бурным проявлениям эмоций.

— Тебе стоит оберегать свою нежную и ранимую душу от плохих новостей, — насмешливо пропел Митенька-философ. Почему он в последнее время несет такую дичь?! — А то мало не покажется… Ты, роднулька, чересчур эмоционален, это не к добру. Рыцарь печального образа… Мы тоже не лаптем щи хлебаем… Но хочешь как лучше, а получается как всегда… Эх, раз, еще раз, еще много-много раз… — Он вдруг мгновенно посерьезнел и перестал паясничать. Синие очи внезапно подернулись декабрьским ледком. — Видишь ли, Мишель… Нам очень были нужны деньги… А у тебя их много…

— Деньги? — тупо повторил Каховский. — У тебя их нет?

— У всех деньги разные, — хмыкнул Митенька. — Бывает этакое чрезмерное накопление ценностей в одних руках. А собственность — это воровство. Удивительный блестящий парадокс Прудона. Парадокс, по до сих пор никем не опровергнутый… И тяжелый труд к богатству не приведет. Не успеешь разбогатеть, а старость тут как тут, стучится в дверь… И вообще богатство — понятие генетическое. Передается по наследству. Поэтому мы задумали этот трюк… Свежее решение… Все сработало, роднулька… «Кончаю… Страшно перечесть…»

— Для этого нужно, как минимум, уметь читать, — выпалил Михаил.

Стало быть, они не собирались убирать Аленушкина. Они просто-напросто водили богатого дурака за нос… Своего всадника без головы… Доказать, что все сволочи, значительно проще, чем наоборот… Плохое всегда заметнее…

Но кто мог предположить такой необъяснимый расклад? Нет, ситуация сложилась отнюдь не искусственная, далеко выходящая за рамки строго оговоренной программы…

Прекрасная однозначная конкретика: здравствуй, дерево! Все-таки Каховский законченный идиот…

Митенька встал и грациозно потянулся. Синие очи бывшего лучшего друга по обыкновению прятались, неприятно ускользали. Грешное чадо земли…

— Ты думал, что тот, кто платит, тот и заказывает музыку? Ерунда! Мы платим за квартиры, отопление и воду. А что мы имеем? И потому, что никому ни до чего нет дела, такие люди, как ты, и держатся на поверхности.

Разумник…

— Sorry, dear… А Дашка… Неужели ты всерьез думал, что она уйдет к тебе? Ну зачем такой ей нужен? И глупо обижаться на женщину за то, что она не оценила твоей верной любви. Хотя… Ты рассчитывал ее купить? Это входило в правила игры? Ну да, она шлюха, я тебе давно на это намекал… Она спала со мной, а потом с Дени… Девушка твоей мечты… Илья, наш женоненавистник, и тот приложился к этому лакомому кусочку… Эх ты, роднулька… Дурак ты записной!.. Не умеешь найти надежный вход и правильный выход… А ведь они всегда есть. Но ты почему-то всегда в курсе того, чего тебе знать не след, зато не подозреваешь о том, что знать полагается. А Митька Дронов — он бросовый человек, на минуточку… Хотя и любопытный крендель… Ты этого еще не понял?

Сомнительная ценность познания… И все ищут счастья, а не знаний. Проще жизни ничего не бывает…

Каховский ничего сам себе объяснить не мог и даже не пытался. Потому что просто не хотел ничего объяснять.

Дверь за Митенькой хлопнула, оставив Михаила наедине с огромной, уходящей в вышину комнатой. Уходя — уходи…

ГЛАВА 28

Мобильник запел рано утром. Каховский подключился автоматически.

— Это Люба… Я не разбудила? — сказал женский голос.

Михаил задохнулся. В висках тревожно застучала, забилась боль…

— Любочка… Это ты?.. Почему ты так долго не звонила?

Он тотчас забыл, он даже не помнил о том, что она его обобрала… Сугубо фиолетово… Любе простительно все…

Она странно молчала.

— Вы меня с кем-то перепутали…

Каховский засмеялся.

— Перепутал? Тебя?! Это невозможно… А почему ты говоришь мне «вы»?

— Я Люба, сестра Алисы. — Женский голос действительно был незнакомым, как он сразу не услышал? — Извините… Я, наверное, не вовремя…

И все сразу стало на свои места…

— Нет-нет, все нормально… — пробормотал Михаил.

Сердце постукивало лениво и вяло. Он провел ночь, наглотавшись транквилизаторов. Кто же в действительности нужен Михаилу? Даша? Любочка? Алиса? И не пора ли ему, совершенно взрослому человеку, старому барану, разобраться, наконец, со своими пристрастиями?.. Пора, давно пора… И как мало нужно разума, чтобы править миром, и как много — чтобы разобраться в своей душе… А жизнь — это Книга книг. Но далеко не всякому дано прочитать ее и тем более понять.

— У вас проблемы? — спросил сестру жены Каховский.

И подумал, что ей нужны деньги. Ну конечно… А что же еще? И когда еще возникает у людей необходимость общения с Каховским? Только в одном-единственном случае — когда им нужны деньги… Большие деньги. Когда полный зарез… Вот как у его развеселых приятелей… Но это не его проблемы. Очень не его. У него можно попросить все, что угодно, даже его жену, но только не денег. Попробуй занять у него сотню, говорили сотрудники, посмеиваясь, да его удар хватит! А если все обойдется, то он подарит тебя такой надменной улыбочкой, словно ты совсем придурок, раз уж решился просить взаймы. И с этого момента вы враги на всю оставшуюся жизнь. В общем, если хочешь заполучить врага в лице начальника — попроси у него взаймы.

— Знаете, Люба, у меня каждый день начинается с малой войны: между желанием поспать и побриться, — неожиданно признался Каховский. — Чаще побеждает первое.

Люба засмеялась:

— Так вот почему вы такой всегда небритый!

— Ну да, поэтому… — неловко согласился Михаил. — А еще раньше, когда у меня не было экономки, была война с посудой. И чем сильнее я убеждался, что мыть ее все равно придется, да плюс к этому желательно поскорее, тем больше мне не хотелось ее мыть. А вообще-то мне моя небритость нравится… А вам? По-моему, щетина мне идет. Все просто рыдают от восторга…

Люба слегка растерялась.

— Д-да… — пробормотала она. — Мне тоже так кажется… Главное, чтобы Алисе… У меня к вам просьба… Извините…

Вот оно! — стукнуло в набат сердце Каховского. Ну конечно, ей нужны деньги… Интересно, сколько… И для чего это они ей так срочно понадобились… Всем от него нужны только деньги…

— Мама очень скучает без Алисы. И Тёмочку ей тоже очень хочется повидать. А у нее больное сердце… Я не знаю, много ли ей осталось… Пожалуйста, привезите Алису с малышом в Россию хоть на неделю! Мама ведь не может туда поехать, это слишком дорого… Да и я боюсь ее туда одну отпускать…

— Хорошо, — отозвался, помолчав, Михаил. — Я их привезу…

— Спасибо! — обрадовалась Люба. — Я знала, что вы мне не откажете. А что там происходит в Москве?

— Оранжевая революция, — сообщил Каховский.

— В Москве?! — изумилась Люба.

— Ну да… Именно в Москве. На улицах появились оранжевые люди — дворники в такой яркой форме. И сразу расцветили наш блеклый город.

Люба снова засмеялась:

— Когда я говорю с вами, то понимаю, почему сестра выбрала именно вас.

Михаил хотел сказать, что вообще-то совсем не поэтому, но передумал. И правильно. Незачем посвящать родственников жены в его проблемы. А их у него было больше чем достаточно.

— Я хочу тебя познакомить с сестрой, — как-то сказала Алиса.

Каховский снял очки и потер уставшие глаза.

— С сестрой? По-моему, мы с ней знакомы. Очень знакомы…

— Да нет, не с Любой! С Лизой. Это троюродная. Она теперь тоже живет в Англии.

— Добрая старая Англия… — пробормотал Михаил. — Теплый приют для бездомных… Для отказавшихся от родины… А как Тёма?

Сын рос каким-то странным.

В их доме в Лондоне Михаил повесил икону, Спас Нерукотворный, которую когда-то дала ему с собой баба Таня. Он понимал, что сам не христианин в полном смысле этого слова, он — человек, иногда заходящий в церковь. А если мы порой заходим в банк, то это еще не означает, что у нас там огромные вклады.

Но Тёма… Он еще не умел говорить, но Алиса вдруг заметила, что сын часто, даже слишком часто подходит к иконе и начинает с ней о чем-то беседовать на своем непонятом детском языке. Малыш жестикулировал, что-то объяснял Господу, чем-то с Ним делился…

Алиса сначала удивлялась, а потом все рассказала мужу.

Михаил вздрогнул от неожиданности, сразу сжался, съежился, стал еще меньше ростом…

«Баба Таня… — подумал он. — И баба Женя… Это вы сейчас вернулись ко мне… Чтобы таким образом напомнить мне обо всем…»

— Интересно… — пробормотала Алиса, внимательно глядя на уставившегося в пол Каховского. — О чем Тёмка с Ним беседует?..

Едва сын заговорил — а он начал говорить хоть и поздно, зато сразу на двух языках, — Алиса прислушалась к его лепету. И пришла в настоящий ужас. Откуда такие мысли у малыша?!

— Можно я буду Тебе иногда сниться? — спрашивал Тёма. — А ты счастливый? Как Ты живешь? Может, Тебе что надо? Мы можем помочь, у нас все есть…

Позже, когда Тёма подрос, стало еще хуже.

— Милый Боженька, забери меня к себе, здесь так скучно… — жаловался Тёма. И задавал все новые вопросы: — А я сильно позорю Тебя, когда плохо себя веду и никого не слушаюсь? А что мне делать, чтобы все на свете были счастливы?

Но Алису совсем доконало недавно услышанное утешение Тёмы.

— Не бойся, Господи, я всегда с Тобой!.. — бормотал он. — Не бойся…

«Что это?! Откуда?! — в ужасе думала Алиса. — Новое несчастье на мою голову… Не может ведь маленький ребенок, которого никогда не водили в церковь, так говорить и мыслить… Кто-то должен был его научить этому… Кто?!»

— Баба Таня, — тихо отозвался Михаил, когда жена задала ему тот же вопрос.

— Еще один крезанутый на мою голову выискался! — истерично завопила Алиса. — она уже сколько лет в могиле, твоя баба Таня! Что ты несешь, подумай сам! Или, может, опять набрался? Или ширяться там без меня в Белокаменной начал? На колеса сел?

— Жаль, что тебя не Дуней зовут… — нечаянно вырвалось у Михаила.

Алиса побледнела от негодования.

— Тебе надо срочно к врачу. К психиатру!

Муж посмотрел на нее очень ласково и прищурился.

— Была такая на свете Дуня, дочка станционного смотрителя… Родилась на свет, чтобы улаживать конфликты…

Так-то оно так… Вспомнилось ему ненароком… Даша… она сейчас слишком далеко, на краю света, за границами бытия… И Алина тоже. Но когда-нибудь он их увидит… Когда-никогда…

— Только, видишь ли, не ей было сражаться с настоящими вожделениями и страстями… Стало быть, ситуация сложилась не искусственная, и герои были отнюдь не опереточные. И все давно волшебно заигрались… Да ты что, Пушкина не читала?

Алиса подошла к нему очень близко. Он отчетливо видел ее побелевшие от гнева расширенные глаза.

— Пушкина я читала… А еще читала когда-то в газете, как тебя, бизнесмена К., ловко обчистила твоя вторая жена, о которой я даже не подозревала. И как ты любишь падчерицу. О тебе газеты пишут постоянно, великий комбинатор… Никак не доскажут, что там было…

— Мы ведь говорили о Тёме… — пробормотал Михаил. — А дети… Они почти всегда отлично понимают то, что им считают лишним объяснять. Так и тут… И потом… Я не очень понимаю тебя… Что опасного в том, что ребенок беседует с иконой?

Привычно закололо в правом виске.

Алиса даже немного растерялась от такой постановки вопроса.

— Я не говорила, что это опасно…

— Но ты словно боишься чего-то…

— Да, боюсь… Это чересчур странно… Что-то все равно неладно, но что именно и что из этого может получиться — для нас всех, с какой нежданной-негаданной стороны — я действительно не понимаю…

— А почему ты не думаешь, что может получиться хорошо? Пути Господни неисповедимы…

— Да потому, что ты тоже так не думаешь! — закричала опять вышедшая из себя Алиса. — И сейчас просто врешь и придуриваешься! Что, неправда?!

— Правда, — устало сказал Михаил, снял очки и стал их тщательно сосредоточенно протирать. — Кто бы сомневался… Седалгин у нас далеко?

Он понимал многое, но не хотел делиться этим с женой. Зачем? Им и так без того тяжело и непросто постичь происходящее.

Они оба думали, что делают все ради сына. Каховский мечтал передать все в его руки, но Тёма выбрал свой путь. Совсем иной… Далекий от накопления денег, акций, особняков, лимузинов и яхт… И бесполезно пытаться понять, почему так получилось… Хотя… Когда-то где-то Михаил услышал или прочитал одну истину: самое страшное наказание для человека на земле — это когда его дети не захотят жить так, как жил он, и отвергнут его законы, установив свои.

Михаил сжался в комок от ненависти к самому себе. И попал-то он сюда, в этот лондонский особняк, совершенно случайно. Такая милая маленькая случайность по имени Тёмочка… Но в жизни не бывает случайностей, она продумывает все до мелочей…

Как он до сих пор ничего не понимал? Просто не хотел понимать….

— Обсмеешься… — неожиданно низким, почти мужским голосом сказала Алиса. — Мы ведь с тобой сейчас боимся его… Разве можно бояться ребенка? Тем более своего собственного? — словно спрашивая саму себя, задумчиво произнесла она.

— Нужно! — неожиданно отрезал Каховский. — А нам в наше время — просто необходимо! Мы свою жизнь в деталях давно обрешили. И подробно обкашляли. Мы все живем в стандартных ситуациях, но замечательно умеем создавать нестандартные. И наш сын тоже, как выяснилось…

Алиса раскрыла глаза еще шире и неискренне, делано засмеялась. За окном медленно начинало смеркаться.

— Тебя послушать — обрыдаешься!..

Она схватила стоявшую на камине вазу с розами и с размаху шарахнула ее об пол.

— «Как хороши, как свежи были розы…» — насмешливо пропела она и заплакала. — Миша, как же теперь нам жить?..

По полу растеклась темноватая вода, цветы разлетелись веером вокруг и лежали среди осколков погибшей вазы, словно на похоронах. Мир жесток и безумен.

Михаил женился на этой высокой красотке из поднебесья ради детей. И жить собирался ради детей…

Замурлыкал мобильник Каховского. Алиса нервно схватила трубку.

— Что значит кто?! — истерически и гордо закричала Алиса. — Я жена! Понимаете — жена!! Жена!! И подите вы все!

Интонация непередаваемая…

— Все рыдают от восторга, а успокаиваются на погосте… — пробормотал Михаил и рассеянно автоматически надел очки. — Почему ты так любишь бодаться? Нас с тобой вообще, может быть, уже нет на свете, лишь две тени… Wait a minute, please… — Он явно не одобрял в ней инициативу. — И куда ты так торопишься? Спешить нам вроде бы некуда…

Он ошибался: им как раз очень даже нужно было спешить. Чтобы еще что-то исправить.

— У нас будет второй ребенок… — прошептала Алиса. — Ты ведь хотел много детей… Чтобы была своя вырастайка, как ты говоришь…

Каховский вздрогнул. Второй ребенок?! Вот оно что… То, что требовалось… И пусть весь мир подождет…

Он встал и подошел к окну. Привычный уличный пейзаж успокаивал. Вспомнилась любимая песня Митеньки:

С каждым годом мы старее От беды и от любви. Хочешь жить — живи скорее, А не хочешь не живи…

Впрочем, именно это Михаил уже давно понял: рыжие глаза посветлели и потеряли осмысленное выражение. Перспектива слишком заманчива. Ситуация однозначная. Just a minute, please…

Выигрышную карту снова уверенно и бесстрастно бросили на кон. Обыкновенный чейндж… В натуре. И достаточно опытные, дерзкие, умеющие заранее просчитывать все ходы игроки. Играющие сегодня с упорством обреченных. Они блестяще разыгрывали довольно примитивный, грубый, но вполне подходящий, всех устраивающий фарс, в который стремительно превращалась недавняя трагедия. Она слишком часто им оборачивается.

Кажется, они действительно еще смогут выиграть…

Михаил устало закрыл глаза. Нужно снова поверить в будущее… Но эта уверенность будет так непохожа на искреннюю, в ней останется лишь больное желание надежды, мучительной для него самого…

«Продала я твою душу, драгоценный ты мой, единственный…»

Где ты, баба Таня?..

Только теперь у второго сына или дочери Каховских уже будет старший наставник, Тёма, который может научить, как нужно разговаривать с иконами… И Господь все управит…

— Ну, я поехал… — сказал Михаил жене. Господи, как болит голова!.. — Всех благ!

И вышел нарочито деловой, бодрой походкой очень занятого человека.

Он торопился жить дальше.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg