«Свадьба пропащих: Кокотка»

Свадьба пропащих: Кокотка (fb2) - Свадьба пропащих: Кокотка 653K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виталий Бондаренко

Новая серия мини-романов

Амадеус

амадеус роман

Портрет неизвестной

ЖЕНЩИНА И ВРЕМЯ

Издательство «Амадеус» открывает уникальную серию «Портрет неизвестной». Это мини-романы о судьбах российских женщин всех времен.

Наша серия предлагает женщинам заново узнать себя, а мужчинам — в очередной раз попытаться разгадать тайну прекрасной незнакомки.

Женщина смотрится в зеркало. Что может быть естественней! Но чьими глазами женщина себя видит? Долгие века она смотрела на себя глазами мужчины. Но однажды женщина спросила волшебное стекло: «Я ль на свете всех милее?» Может быть, это был первый взгляд на себя собственными глазами. Зеркало времени и река истории сильно изменили отражение женского лица.

Какие они, женщины России? Знают ли они себя? Нравятся ли себе, глядя в зеркало сегодняшнего дня, такое пристрастное и обманчивое? Не забыли в битве за личное воплощение о чем-то важном и сокровенном? Умеют ли так же, как прежде, беззаветно любить и жертвовать или сожгли все мосты в прошлое? Одержали победу над участью вечно ждущих, и если да, то какова цена этой победы? Не погас ли очаг, который женщинам было поручено хранить, или, наоборот, горит так же ровно и надежно, несмотря на пронзительный ветер перемен?

Виталий Бондаренко Свадьба пропащих

Ах, время изменится, Горе развеется, Сердце усталое Счастье узнает вновь. Старинный романс

Глава первая

Бабетта послала кадыкастому купцу Бакулину воздушный поцелуй, вздохнула и укрылась за багровой портьерой. За ней для девушек в этом доме начиналась относительная «свобода».

Рабочий вечер, а верней, ночь для Бабетты на сегодня почти закончились. Можно подняться на третий этаж, в общую для девушек спальню, и там ухнуть в еще теплую от кого-то постель на полчасика. А потом снова вниз, уже напоследок…

Как всегда к концу рабочей ночи, Бабетта чувствовала себя разбитой, сонной, но все же решила спуститься в полуподвал, поглядеть, как спит ее Ванечка. Кухарка Марфуша, конечно, добрая и заботливая, да ведь и мамкин догляд нужен. А и как без него: у Марфуши сейчас самый разгар на кухне.

А соскучилась!..

Вчера вот метнул в нее резиновую лягушку, как в чужую, да так-то ловко, что чуть глазик маме не вышиб!

Вот интересно, от кого у нее Ванечка? Наверно, от жандармского ротмистра Мясникова: такой же бойкий. Или от бранд-майора Барабанова — у того тоже лицо как свекла, и по-настоящему сильный, косматый по всему телу мужчина. Или все ж таки от адвоката Бекасова, — тот ее чуть не на содержание три года назад-то взял; любит свеженьких. Глазки-то у Ванечки с зеленцой.

А жаль, что не взял Бекасов: сказать по правде, приятный мужчина, обходительный, и новыми духами «Шипр» от него всегда пахнет так странно, как от цветка ро-до-ден-дро-на на подоконнике…

Но — видать, не судьба. И теперь вот уж полтора года одно старичье ею интересуется. А у старика какой основной запрос: «поласкай его»…

По черной лестнице мимо Бабетты шныряли вверх-вниз лакеи заведения: пожилой Иван с сивыми баками, похожими на лисьи хвосты, и молоденький Степка, чернявый и кучерявый, как пудель. В мужчинах, Бабетта заметила, много чего от зверей вообще, и особенно от диких животных.

Степка все оглядывается на Бабетту, все скалится. Полгода здесь цыганенок этот, а уже всех девушек перебрал. Да вот только все больше к Бабетте ластится. Ясное дело: безотцовщина. А злая дрянь Стешка узкоглазая Бабетту все «подушкой» дразнит. Вот другие девушки Бабетту очень даже любят и уважают, а на этой Стешке креста просто нет, даром что мужичка курская. Только бы глотку драть песнями да гадости всем рассказывать…

Правда, поет Степанида отменно: грех напраслину возводить. Бабетта хоть вот мещанка московская, а и то дикую удаль в песнях тех уважает. Но еще больше Бабетта любит французские шансонетки, которым ее Бекасов обучал в свое время:

Поздно ночью из лесочка Шел с Бабетттою Кадэ; Здесь поставить многоточье Повелела скромность мне…

Сразу видать благородное обхождение! Ее вот тоже Бабетттой назвали, как сюда поступила. А то родитель ее, вечно пьяненький, с перепою Федрой нарек. Слава богу, хоть не Федором догадался, — расчухал в последнюю-то минуту, что в свертке девочку крестить принес…

Тут, знамо дело, ее до Бабеттки в обиходе девушки сократили. Но все равно Бабетте повезло с заведением: у мадамы ихней не один дом терпимости, но этот вот, говорят, самый спокойный во всей Москве, — все больше старики да семейные сюда-то таскаются. Почему и мадама устроила себе квартиру по соседству, в собственном доме, где обычные квартиры сдает. А сама Векслерша, сказывают, оставила за собой квартиру в четыре всего малые комнаты.

Бабетта, как корабль, движется в чаду и дыму полуподвального этажа прямо к кухне. Мысли в усталой ее голове проходят зыбкими тенями, как миражи в пустыне.

Вот и видение «мадамы» проплыло в виде крашеной рыжей жабы в сиреневом, с черными от теней веками, с замазанными пудрой мешками под глазами; с этими пугающе бесцветными, как бельма, глазами, когда-то, говорят, голубыми.

Узким коридорчиком Бабетта протискивается к дощатой дверке, за которой — прямо напротив раскаленной кухни — квартирует кухарка Марфуша. Вон и сама она, в одной кофте, вся багровая, потная, мелькнула возле плиты.

А как Марфуша в сердцах матюгальничает!.. Девицы слушают, замирая, с суеверным восторгом и ужасом. Они понимают, что это не просто обычная ругань, а какое-то принципиальное богохульство, громы и молнии на всю участь земную их, женскую, человеческую…

И еще Марфуша… читает газеты. Наденет железные очки и шуршит в минуту отдыха ими у самовара. (Бабетта в душе надеется, что от Марфуши Ванечка переймет именно это — страсть к чтению, образованность, а не что другое. Тем более при Ванечке Марфуша никогда не «рыгается», как выражается все та же ядовитая стерва Стешка.)

Бабетта мечтает Ванечку выучить на приказчика, хоть Стешка и потешается над ее мечтами.

И еще Бабетта мечтает, что Ванечка выучится, может, еще больше и станет тогда инженером или адвокатом, настоящим барином. А она будет деток его нянчить, пускай и на кухне у него жить лишь бы в тепле да в сытости. Уж в куске хлеба матери-то на старости лет он не откажет!..

Но такие мечтания Бабетта даже зеркалу вслух ни за что не выскажет…

Она тихонько приоткрывает скрипучую дверку. Слышит ровное сопение Ванечки во сне. Мел лит, хочет уйти, но не может перебороть себя боком протискивается в щель двери.

В темноте ударяется о сундук и замирает над сыном. Не видит его: только тепло и сопение его слышит. И думает ненароком: хорошо, что мальчонка спит, не увидит сейчас ее, пухлую маму в платьице гимназистки, нарочно похабно укороченном до колен и с этим огромным красным атласным бантом в волнистых каштановых волосах. Маму Ванечка пока видел только в розовом казенном капоте, — и слава богу! Поди, не знает еще, где он и КТО она…

— Ва-анечка… Кровиночка ты моя… — шепчут одни лишь губы.

Бабетта вздыхает, стряхивает слезу непонятной сейчас и тоже детской какой-то своей обиды.

В воздухе крестит сына.

Потом выскальзывает в чад шумного коридора.

Узкая лестница; лыбится Степка; на втором этаже, «в гостиных», скрипуче ругается по-французски попка Жако, а потом разбитый рояль грохочет свой вечный канкан.

Вот и третий этаж. Под скошенным потолком служебная спальня девушек. Мадам Векслер переняла этот обычай в Париже: девицы, если не работают, то спят в общей для них спальне на узких железных койках. Вся позолота и весь фарфор — в комнатах, где принимают они «гостей». Дорогую обстановку нужно беречь и не тратить ее попусту. Пусть девушки усвоят сразу: в этом доме они не жилички праздные, а работницы.

Теперь Бабетте можно лечь на свободную койку и забыться на полчаса…

А по-настоящему сон для нее начнется лишь в шесть утра…

— Деушки-и! За-автрика-ать! — раздается пронзительный визг экономки Марьяны в первом часу пополудни. Шустрая рыженькая Марьяна так и произносит всегда: «завтрикать», «деушки», — даже «деющки» у нее выходит.

Марьяна «деющек» СИЛЬНО любит. И те лениво потворствуют ей за мелкие послабления.

Девицы зевают, охают, нехотя лезут из теплыни постелей. Вяло «чешутся» перед длинным пятнистым зеркалом. Когда-то оно было высоким и узким и стояло внизу, в «зале». Но кто-то головой ли в него въехал, то ли бутылкой, — зеркало не разбилось все, а лишь в середине пошло красивыми радужными разводами. Вот его и сослали к «деющкам» в общую спальню наверх и повесили горизонтально, потому что потолок-то здесь, под крышею, низенький…

— Слыхала? — Рослая костистая Стешка остервенело чешет свой крашенный в вороново крыло колтун. — Новенькую к нам сегодня привесть должны.

— Откуда знаешь? — вяло спрашивает Бабетта.

— Марьянка сказывала. Это она и есть!..

Бабетта пожимает плечами.

Стешка наклоняется к ней, обдает жарким степным дыханьем:

— Это ТА САМАЯ, полозовская…

Всему дому известна история, когда три года назад появилась, слыхать, у мадамы в ее комнатах почти девочка. Откуда она взялась — бог весть. Мадам Векслер не решалась ее пускать в оборот: мала еще. Но девчонка, по слухам, красотка была и умница, да и резвунья не по годам — жаль такое добро из рук упускать. Тут-то как раз и подвернулся господин Полозов, очень заметный и нередкий здесь «гость»: коренной русский барин, помещик, рослый благообразный красавец с седыми подусниками. Всегда такой вежливый, обходительный, с девицами «прям как с порядочными обращался». С мадам Векслер он как бы и приятельствовал, всегда какие-то особо дорогие и тонкие вещицы дарил ей. Да и она в долгу от такой почетной дружбы не оставалась: помогала ему в ОСОБЫХ его пристрастиях. А какие такие у него особенные пристрастия, девицы могли лишь догадываться.

Это он привез ту девочку откуда-то с юга, подержал у Векслер, словно раздумывая — надолго страсть у него или минутная прихоть. Если минутная — то и сбыть тотчас мадаме в заведение. Ан, приворожила его девчонка: увез ее в свое подмосковное Спасское и, слухи ходили, нанял ей и учителя. Ясное дело, господин Полозов расстарался не за просто так…

Слухи ходили, что живет та девчонка в имении, будто барышня. «Деющки» уж загадывали, не возьмет ли он замуж ее. Всяко бывает ведь!

— А что ж он, бросает ее, стало быть? — полюбопытствовала Бабетта.

— В Парыж уезжает, стервец этакий! — Стешка довольно расхохоталась, тряхнула смоляною гривой. — Ничего! Пускай теперь НАШЕНСКИХ щец попробует…

Бабетта молча вдела гребенку в волосы. Что ж тут злыдничать? Девчонке и впрямь горе здесь мыкать после фортепьян барских своих. А все-таки справедливость должна же быть! Почему это одним и рысаки, и конфекты, и фортепьяны эти, а тебе пять старичишек слюнявых на вечер, да еще каждый такой в комнату шампанского заказать скаредничает…

Бабетта вдруг почему-то о Ванечке вспомнила. Но думай — не думай, а все будет, как судьба-фортуна решит. За нее-то, за судьбу, ведь не передумаешь, ее ведь не переспоришь…

Бабетта вдруг вспоминает одного человека, с которым была третьего дня почти всю ночь. Лет тридцати, худой, но длинный, рослый, весь из себя брунет с эдакой легкою кучерявостью, а глаза светлые, прозрачные и взгляд острый-преострый, точно он не взглядом, а стеклом по тебе чиркает. И все-то он ее про Полозова расспрашивал. Да что ж ему и сказать? Бабетту тогда как в бок кольнуло: НЕСПРОСТА расспрашивает. И явно не из полиции этих Бабетта за версту чует, да и не церемонятся они с «деющками», попробуй им не скажи. А этот все как-то исподтишка, исподтишка да между делом расспрашивает…

И, кажется, остался недоволен ее ответами. А что уж так Бабетта может ему поведать? Только то, что господин Полозов любят, чтобы девица была молоденькая, тоненькая, как девочка, да и одета так же бы, по-девчачьи: с бантами в волосах, в воздушном коротком платьице и чтоб всенепременно в кружевных коротеньких панталончиках… Вот господин штаб-лекарь Владыкин предпочитают, чтобы девушка в теле была и чтоб сперва погонялась за ним со скалкой или с розгою. А аптекарь Рафингаль любят, чтоб девушка непременно плакала, волосами ему ноги терла и каялась. «Так вот каешься-каешься, спать хочется, мочи нет, а ты все как дура каешься…» — закончила свой рассказ Бабетта. И рыженький, звали его Мишель, посмотрел на нее как на спятившую. «Господи, неужто и этот каяться заставит? Мода у них, что ль, такая пошла?..» — подумала Бабетта, не умевшая притворяться. Но господин Мишель лишь резанул ее своим взглядцем, глубоко вздохнул и оставил ей пять рублей дополнительно.

И это ведь ни за что, за один разговор пустой!

Бабетта все-таки от души пожалела, что такой молодой, а уже холодный. «Или я совсем старая стала (да вроде ж и нет!), или он сильно для меня образованный…» — решила она и по-женски закручинилась, потому как последнее время все ей шло одно старичье гнилозубое. Если б не Степка… Да и что Степка — цыганенок-лакей, девицами набалованный… И НИКАКОЙ ВЕДЬ ЛЮБВИ!

Сколько можно-то?..

К часу все «деющки» сползлись, наконец-то, вниз, в свою столовую рядом с кухней. Кое-как причесанные, иные с остатками вчерашней косметики на блеклых и сонных лицах, все в одинаковых розовых дешевых капотиках, они казались обитательницами приюта или больницы, а не дома терпимости.

Рыжая от природы, похожая на ободранную лисицу Марьяна сидела во главе стола, и одна казалась здесь деятельной и бодрой.

Завтрак был обильный: котлеты с картошкой и пирожки — уж скорее обед, чем завтрак.

Когда подавали кофий, Степка коснулся спины Бабетты:

— После завтрака проведаешь, а, красотка?..

— Да ну тебя! — отмахнулась Бабетта.

Но парень знал: зайдет, никуда не денется.

Степка пробежал полотенцем, как бы и невзначай, по голой Бабеттиной шее. От приятной щекотки Бабетта пощурилась, но подумала, что уж раз так, то она сперва Ванечку проведает, а то все-то сердце у нее не на месте: вчера вроде бы раза три днем при ней сынок чихнул, — ох, НЕ ДАЙ БОГ, конечно!..

В самом конце завтрака дверь вдруг распахнулась настежь. Девицы во главе с Марьяной разом поднялись, как стая вспугнутых птиц. И звук такой же от капотиков: «шорх» — шорох этакий.

Вплывает сама мадам Векслер, за ней — невысокая девушка в сером платьице, русая, тихая, взгляд потуплен, цвет глаз за тенью ресниц и не разглядеть.

«Она! ПОЛОЗОВСКАЯ…» — понимает Бабетта. Тотчас отмечает про себя: брови больно густые, — поди, сердитая. А платьишко даром, что неказистое, зато шелковое и по последней моде, с воланчиками на подоле-то…

— Медам! — Хозяйка презрительно застывает, как истукан, над их недопитым кофием. — Я дольжен прэдставит вам ваш новий подруг и камарадин, фройляйн Гляша. Фройляйн Гляша есть кароший дэвюшка. Надеюс, ви подружитес. Херцлих виллькоммен! — обратилась она к Глаше совсем уже по-немецки.

— Данке шен, мадам! — Глаша, все так же не поднимая глаз, делает книксен. Голос ее кажется Бабетте под стать бровям: густой, со странными медово-ленивыми переливами.

— Мадам, — обращается хозяйка к Марьяне, у которой от любопытства и вожделения ноздри становятся такими — хоть кулак в них просовывай! — Я поручай вам инструктировайт фройляйн Глаша. Учтите, однако ж, все, что ми с вами обсудили вчера. Ни-ка-ких принуждение, и комната в мансард отдельная. Любое ваше неисполнений будет строго покарано. Я сама буду приглашайт к себе фройляйн Гляша время от время и с ней беседовайт обо всем!

При этих словах мадам Векслер вперивает взор своих бесцветных навыкате буркал в лисье лицо Марьяны. Оно как раз идет бурыми пятнами: получается, что такая аппетитная штучка — вовсе не ей на зуб, да еще и в доглядчицы вот назначена.

Но «мадама» решает добить экономку:

— И еще я назначайт в компаньонки фройляйн Гляша дэвюшку скромного поведения… К примеру, фройляйн Бабетта, гут?..

Бабетта с ужасом думает, что Марьяна сживет теперь ее со света, ох отыграется!..

— Это все на сегодня. Дас ист аллес. Альзо, гутен аппетит, медам!

И хозяйка выплывает из столовой, замершей от грядущих сплетен.

«Фройляйн Гляша» неслышно выходит следом.

Через минуту Марьяна уже визжит на Бабетту:

— Ну что вылупилась, подушка эдакая? Ступай уж к Глафире-то! Компаньонка при девке — тьфу! — и добавляет смачное выражение.

Видать, не на шутку Марьяна перепугалась за свое место экономочки…

В поднявшейся суматохе Бабетте так и не удалось после завтрака ни у Ванечки побывать, ни к Степке для мимолетной радости заглянуть. Сразу после завтрака заспешила она в «мансарду».

Как и всякий публичный дом, заведение мадам Векслер при скромном фасаде имело хитренькую начинку. Бабетте, когда она сюда только что поступила, дом казался каким-то оборотнем. Зала вся в зеркалах, круглая, пышная, без окон. А выйдешь из нее на лестницу для прислуги — и будто в другом доме окажешься: до того темно и грязно, а порой в уголке и наблевано. В бельэтаже от залы длиннющий коридор идет, в него выходят помещения разные для приема гостей большой компанией и интимно, наедине. В каждой комнате диваны, кушетки, пуфы, да зеркала, да картины бесстыжие. А наверх поднимешься в общую спальню для девиц — казарма казармой: железные койки да длинные комоды с платьями.

Но и здесь есть дверка с лестницы неприметная. За нею — комната. Она и отделана, как «мансарда» парижская, и раньше служила тоже местом свиданий с гостями особенно романтичными. Но таковых оказалось совсем немного, так что со временем «мансарду» совсем забросили. Степка с Иваном чистили ее по привычке. Да еще иногда Марьяна здесь с подружками расправляла крылышки.

Теперь же вот в ход «мансарда» опять пошла… Только для каких таких дел, мадамою умышляемых, она вдруг занадобилась?..

Бабетта чуяла, что здесь узел неких событий завязаться должен. Вот только каких? И нужно ли в них соваться?..

С тревогой подумала не о себе — о Ванечке…

Дверка была приоткрыта. Бабетта помедлила чуть за ней, а потом, постучав, вошла.

Глаша склонилась как раз над распахнутым чемоданом. Чемодан лежал на стуле. Глаша уж вынула из него несколько платьев и разложила их на широкой кровати под кисейным пологом.

Бабетта как увидела этот полог, похожий на невестину фату, так сразу все ярко и вспомнила. Вспомнила, как три года назад справили ее с Мясниковым «свадьбу». По обычаю всех борделей, девушку нужно было бы в лотерею разыграть, да мадам Векслер строго-настрого приказала: отдать юницу жандармскому ротмистру Мясникову. Приняв в уважение чин и род занятий «начальства», клиенты не особенно и ворчали-то. Нарядили Бабетту в белое платье, в фату, прокричали все разом «горько!», а после Мясников из общего зала увел ее в дальнюю спаленку, под зеленый бархатный балдахин, золотыми драконами вышитый. Там, в «китайской комнате», и прошла ее первая ночь с клиентом…

И ей еще повезло! У Стешки в первую «брачную» ночь пятеро побывало, да и другие гости в дверях толпились, смотрели, прорвы ненасытимые…

Бабетта теперь уже очень опытная, а все мужчин не поймет — странный он зверь, мужчина…

— Ты, Бабетта, — деющка с головой, сама смекай, для чего им наша сестра-то надобна! — наставляет ее Марьяна.

А еще Марьяну, когда она выпьет, тянет на пение. И тогда она тоненько, как гвоздь по стеклу, выводит:

Наш уголок я убряля-а цвэта-а-ами, Но вы на зов мой нэ при-ишли-и…

Иногда Бабетту бес подзуживает сказать: «Господи, да от вашего воя и собаки сбегут!» Но Бабетта умная и ни в жизнь такое Марьяшке не выскажет.

— Войдите! — Глаша тотчас выпрямилась и оглянулась на вошедшую.

Отчего-то Бабетта совсем растерялась, услышав ее переливчатый ласковый и грудной голос, и, как дурочка, на пороге застыла.

Глаша усмехнулась не без самодовольства:

— А! Я знаю: вы, наверно, Бабетта. Мадам Векслер вас ко мне в… компаньонки — так ведь верней сказать? — назначила…

И она протянула Бабетте руку ладонью вниз.

Бабетта окончательно растерялась: на «вы». Рукопожатие Глаши было сухим и быстрым.

— И знаете что? Давайте уж сразу перейдем на «ты»… Ведь Бабетта — это не настоящее имя?

— Настоящее еще хужей… — вздохнула Бабетта.

— Да-а?

— Федрой родитель меня нарек. Выпивши он был, как всегда…

— Федорой?.. — не поняла Глаша.

— Федорой бы в самый раз! А то ведь как животную, прохвост, обозвал — ФЕДРОЮ!

— О! Федра! Героиня Расина! Она влюбилась в своего пасынка… Вы… ты читала?

— Я таких гадостей не читаю, — ответила Бабетта презрительно. — Я в карточки играть иногда люблю и в лото…

— Тоже дело! — усмехнулась Глаша. — Тогда пусть уж лучше Бабетта будет. Хорошо?

— Да хоть горшком назови, только в печку не ставь, рас смеялась Бабетта вдруг добродушно. Еще ни один человек на земле не озадачивался, как ее называть.

— Посмотрим платья? — спросила Глаша, проследив Бабеттин взгляд.

Бабетта не могла глаз отвести от настоящего бального туалета, розовато-сиреневого, газово-муарового, с изумрудными прожилками там и сям.

— Оссподи! — только и выдохнула Бабетта. — Это ж рази с царевичем, с прынцем каким, под венец в эдаком-то!..

— А есть еще и изумрудная брошка сюда… — Щелкнул чернобархатный футлярчик, и по широкому лицу Бабетты словно искры от волны пронеслись.

Бабетта сглотнула слюну, чуть было не перекрестилась. Глаша, прищурясь, наслаждалась произведенным эффектом.

— Ты это… — наконец выдавила из себя Бабетта. — Ты спрячь-ка это, девонька, от греха… Марьянке и всем, никому не показывай… За него ж и убьют, окаянства такого не побоятся… Эк ОН тебе подарил сокровище-то какое…

— И не только это! — Глаша вдруг резко защелкнула футлярчик и горько усмехнулась: — О, он ЛЮБИЛ — иногда! — дарить…

…Через полчаса обе лежали под кисейным пологом и вовсю болтали. Глаша Бабетте нравилась все больше, и она заботливо вводила новую подругу в курс здешних дел:

— Встаем обыкновенно в полдень, завтрак, потом каждая занимается своими делами. Дальше, в четыре часа, обед и тут уж готовиться начинаем: чешемся, красимся, наряды выбираем.

— Наряды сами выбираете?

— Если с Марьяной дружить, то сами.

Бабетта коротко объяснила новенькой про Марьяну.

Конечно, Бабетте страсть хотелось разузнать про Полозова. Но начала она издалека:

— Давеча, третьего дни, был у меня один гость, господин Мишель…

Улыбка замерла на лице Глаши.

И Бабетта отметила это. Любопытство ее разгорелось, аж спасу нет.

И она, коварная, замолчала.

— И чем же это он странным тебе показался?..

— Да как чем? — Бабетта еще потянула время. Да-да, напряглась Глафира-то, и дышит прям тише… — Ничего и не было, а мне сверх положенного пять целковых выложил! За одни разговоры ведь!..

— За какие же такие за разговоры?! — Глаша с трудом перевела дыхание.

— Да тебе, поди, неприятно будет: все о Полозове расспрашивал.

— А ты его знаешь?!

— Один раз он меня брал, я только сюда поступила и худышка еще была. Я, вишь, толсто-ва-та здесь стала, не в его теперь вкусе… Очень он обходительный!..

— Просто до ужаса. — Глаша смотрела в кисейные струи под потолком.

— А ты с этим-то, с Мишелем, знакома, что ль?

Глаша не ответила. Бабетта продолжила, немного этим обиженная:

— Ну, часам к шести начинают потихоньку съезжаться…

— Слетаться, — пробормотала Глафира.

— Чего? — удивилась Бабетта. — Ты не перебивай меня, а то мне еще к Ванечке успеть надо…

— Ванечка — КОТ, что ли, твой?

Бабетта расхохоталась:

— Хуже еще! Сыно-ок!..

— У тебя есть сын?! — Глаша приподнялась на локте. — Покажешь?

Бабетта тотчас растаяла:

— Глаз-то у тебя не черный, отчего ж и не показать?.. Ну, короче, Глаш, к шести начинают съезжаться-то. Мы все сперва в зале ждем, по диванам сидим. Клиент тут идет или случайный, какой из провинции забредет, или особый любитель. Особых-то любителей два разряда, Глафира: которые любят свеженьких и чтоб выбор был, эти-то к шести и съезжаются. А другие любители — но это бр-р, старичье все больше! — к полуночи подбираются, выискивают, которая уж пятерых обслужить успела, и все расспрашивают… До того душу измытарят, сил нет!

— Гадость-то… — Глаша прикрыла глаза рукой.

— Да стары они для дела уже… Иные просто с молодыми приезжают да смотрят: купцы с приказчиками, со студентиками договариваются, ихнее все удовольствие оплачивают, а заодно вот и свой погляд. И в пяти комнатах еще щелки есть, чтоб подсматривать…

— Стыдобушка!.. — простонала Глаша.

— Да жалко, что ль? Все ведь одно, даже и удобнее, когда платит, а сам не лезет. Эх, это ли и стыдобушка, милая! А вон свадьбу с тобой сразу пятеро, как со Стешкой, сыграют, да при открытых дверях! А на Макарьевскую если мадама купцам продаст, на время-то. Да только это время после весь год вспоминаешь… Купец — он самый страшный для нашей сестры придумщик.

— Тебя тоже СДАВАЛИ?

— Нет покудова. А девушки рассказывают: прям их в залу на подносах вносят или на тележках вкатывают, и вся ты лежишь, разносолами обложенная, так что и не шевельнись, а то марципан какой-нибудь раздавишь… Или нальют полный рояль шампанского, рыбок туда из аквариума накидают, и твоей головой по клавишам ездиют! Анете вон чуть нос не сломали весельчаки…

Глаша молчала, точно заснула.

— Да ты не бойся, тебя так не будут! — всполошилась Бабетта. — Ты ж на особом положении здесь. Хочешь, в залу спустись, хочешь, у себя спи спокойно всю ночь одна. Мадама тебя в содержанки, поди, готовит…

— Я содержанкой уже побыла! — Глаша усмехнулась горько. — А теперь я вот просто здесь — «девушка»…

— Ох, не греши на судьбу, Глафира! — вздохнула Бабетта.

Дверь скрипнула, приоткрылась, и в щель просунулась кучерявая Степкина голова. Увидев женщин на постели, Степка белозубо расплылся.

Бабетта рассердилась, прикрикнула на него:

— Что, аспид, вылупился? Неймется все?!..

Степка расплылся еще шире, словно польстили ему, но мотнул головой на вопрос отрицательно:

— Марфуша сказать велела, у Ваньки жар…

Бабетта вскочила с постели. Следом быстро встала и Глаша, прошлась рукою по волосам. И сказала первая:

— Доктора надо!..

Глава вторая

К вечеру жар у Ванечки стал расти. Бабетта от сына не отходила. Но наступало время «гостей», и Марьянка мстительно стала визжать, что за мальчиком приглядит пусть Марфуша, а Бабетте нужно чесаться и — в «залу». Бабетта тупо уставилась на пылавшее жаром лицо ребенка и не услышала тихо, но властно произнесенных Глашиных слов: «Вот что, Марьяна Карповна! Бабетта — моя компаньонка. За нее и ее работу отвечаю я. Запомните это хорошенько, Марьяна Карповна!»

Та задохнулась от злобы и только дверью со всего размаха шваркнула…

Днем молоденький доктор Леонтий Палыч, который проверял девушек заведения раз в неделю и был свой человек, определил у ребенка ангину.

— Ничего смертельного, тетенька! — Веселый, с ямками на щеках и с мягкими русыми, необычайно густыми волосами, он производил впечатление пушистости и уюта, и всех девушек называл ласково тетеньками. — Больше горячего питья с лимоном, полоскание горла, и дня через три твой богатырь снова на коняку залезет…

Бабетта суеверно кивала в такт его словам, а Глаша прищурилась:

— Вы, простите, по ЖЕНСКОЙ ведь части?

— А по какой же еще, мадемуазель? — Глафиру он «тетенькой» не назвал, но и с ней говорил так же игриво, словно все шутки шутил.

— Вы НИЧЕГО НЕ НАПУТАЛИ? — спросила Глаша с невыразимым отвращением.

— Видит бог, напутать здесь невозможно, мадемуазель! — расхохотался доктор и пристально взглянул на Глашу. — Новенькая?

Вместо ответа Глаша протянула ему ассигнацию.

— Нет, нет, мадемуазель! — Леонтий замахал руками. — Ради вас — бесплатно… Из чистой любви к искусству, так сказать…

— Пошляк! — отрезала Глаша, как только дверь за врачом закрылась.

— Да он веселый, добрый, — равнодушно заступилась за Леонтия Бабетта и склонилась над Ванечкой.

Всю ночь они просидели с Бабеттой вместе.

Когда Ваня перестал бредить и уснул, тяжело сопя, молодые женщины прилегли на широкое канапе у окна, затянутого густым, как рыбацкие сети, тюлем. Сквозь него просачивался рыжий свет уличных фонарей, и прихотливые, похожие на водоросли или лианы, тени струились по стенам. (Лампу погасили, чтоб не мешать ребенку.)

Сверху раздавались смех и разгульные полечки Оффенбаха.

— Гнусно здесь… — тихо сказала Глаша. — Как тут выжить и жить?! А главное, ЧТО ДАЛЬШЕ?..

— Знамо дело, что дальше! — вздохнула Бабетта. — Кто в больницу помирать, кто в полтинничное к солдатам, — ох, тяжко там! По сравнению с тем-то — здесь РАЙ!

— А замуж? — спросила Глаша.

— Да кто нашу сестру возьмет? Шалапут какой-нибудь, горький пьяница. Хотя, бывало, и выбивались наверх-то… Кто в экономочки, кто и свое заведение открывал, а кто и барыней становился…

— А что с тобой будет, к примеру, не думала?

— А я и не думаю, я ЗНАЮ. Сон мне, Глашенька, часто снится, да так все настойчиво, будто кто со мной говорит, будто бы успокаивает: не горюй, все образуется…

— Что ж за сон?

— А простой сон, Глашенька, только очень красивый. Будто дом, — ну обычный, НЕ ЭТОТ, — и я выхожу на балкон, а вокруг яблони, зеленые, свежие, и только дождик прошел, — может, и гроза, — но теперь вот солнце и все сверкает, — все капельки на листочках, на веточках по отдельности… Знаешь, как сверкают они? Разноцветными искорками, один как янтарь, другой синий, третий зелененький… И все время меняют цвет. А на мне капот красивый, не этот, а шелковый, с широкими рукавами. Как вот ниппонский — видела? И так, Глашенька, хорошо мне, так хорошо! Так славно-то!..

— А радуга там бывает, во сне? — странно тихо спросила Глаша.

— Радуга?.. Нет, не помню…

— Если радуга, то сон непременно сбудется… А знаешь, я ведь уже ТАК жила…

— Знаю, у Полозова.

— Для счастья нужна свобода, а не балкон с кимоно…

— Противно было? — осторожно спросила Бабетта.

— Нет, в общем, нет. Только странно было сперва: неужели из-за ТАКОГО ВОТ топятся, стихи сочиняют, подвиги делают?.. А все же я поняла, что да, можно и стихи сочинить, коли талантом бог не обидел…

— Неужто в Полозова влюбилась?! — ахнула невольно Бабетта.

— Я? Я ТАМ ни в кого не влюбилась! Я с ДРУГИМ поняла это.

— ОН, стало быть, влюбился в тебя?..

Глаша промолчала.

Снизу раздались крики и хлопки шампанских бутылок. Ванечка завозился, захныкал.

Бабетта и Глаша метнулись к нему.

«Это Мишель, поди!» — догадалась Бабетта.

И после того как Ванечка успокоился, спросила напрямик:

— Мишель?..

— Н-нет… не он только! — с пренебрежением и даже досадой чуть поморщилась Глаша.

Под утро Глаша ушла к себе. При Бабетте сменила ее Марфуша.

Глаша легла на постель, но сон не шел. Она ворочалась и вздыхала, и все вертелось у нее в голове веселым, похабным, случайно зацепившим ее из «залы» мотивчиком: «Ну-тко-тут-ка-проститутка».

«Это я, — думала Глаша. — Это все еще ВПЕРЕДИ!»

Дверь скрипнула.

— Кто там? — окликнула тотчас Глаша. Она приподнялась на локте и быстрым движением огладила волосы.

«Показалось… Да и как она скрипнет, я же на ключ закрыла… Ну-тко-тут-ка…»

В дверь постучали — быстро и тихо. Так мыши проносятся из угла в угол комнаты. «Нервы ни к черту!» — зло решила она.

В дверь опять поскреблись.

— Глашенька! Отворите, пожалуйста! Это я, Михайла Петрович… Я здесь тайком, Марфуша меня впустила.

Глаша распахнула дверь, и он застыл на пороге, огромный и неуклюжий.

Он робел и походил, особенно сейчас, в лунном полумраке, на растерянно суетящегося медведя.

— Вот ведь встреча, Михайла Петрович! И где?!

От смущения и растерянности Глаша стала вдруг дерзкой. Она схватила Мишеля за руки и прямо втащила в комнату.

Тихонов растроганно засопел, совсем уже потерявшись:

— Ах, Глашенька, я все об вас знаю, все помню — и вот стараюсь что-нибудь сделать… Как вы?.. — вдруг перебил он себя, пристально вглядываясь в лицо Глаши. Но она стояла спиной к окну, и ничего, кроме силуэта, он разглядеть не смог.

— Ах, да плохо, Мишель… Михайла Петрович! Очень плохо! Я не понимаю, что дальше-то? Желтый билет? Я не думала, что Полозов — ТАКОЙ негодяй, до такой уж последней степени! Ведь он меня просто бросил в омут, откуда возврата нет! Я не спускаюсь в зал, — но это пока, ПОКА! Вы понимаете, Михайла Петрович: меня ведь заставят!..

Мишель опустил голову и без спросу присел на стул. Луна обливала его волосы, бороду, но глаза он упорно отводил от Глаши.

— Если у вас уже есть желтый билет и он у Векслер, то судьбу вашу она определяет, только она одна…

— Откуда ж мне знать, есть ли он?! — вскричала Глаша.

Мишель облегченно вздохнул:

— Раз не знаете, выходит, его у вас нет! По закону вы бумагу должны подписать, что отказываетесь от паспорта, — вот тогда только билет выдают!

— Ну, я этого НИКОГДА не сделаю!

— А паспорт при вас ли?

— Нет, бумаг никаких нету…

— Ох, вот это дурно, Глашенька! Значит, паспорт он у себя оставил. А с их связями они все без вашего ведома сделают…

— Вот ведь рабство! — прошептала в ужасе Глаша.

— Рабство… — с тяжким вздохом кивнул Мишель.

— И этак они борются за просвещение…

— Какое там просвещение! — Мишель сердито махнул рукой. — В Лондоне, промышленной мировой столице, где вон и под землей уже на поездах ездят, и над землей, — несчастных этих «герлз» больше, чем в вертепе разврата, в Париже самом!.. — Тихонов помотал головой.

Глаша закрыла лицо руками, опустилась в кресло.

— Пропащая… — прошептала она.

Мишель схватил Глашу за руку:

— Я все для вас, Глаша, сделаю! Верьте мне, верьте — да!

Глаша отняла руку и сказала тихо, но с твердостью, хоть сквозь нее и стон прорывался — или просто голос такой у Глаши был в отчаянные минуты:

— Вы ведь меня любите, Михайла Петрович! Я знаю, еще со Спасского. А мне вас там ТАК СТЫДНО было! Простыни грызла, все думала: вот завтра приедет Михайла Петрович. И опять занятия, — а что ж он думает, что было-то, когда его отсылали, затем что ДРУГОЙ приезжать изволил?..

— Глашенька!.. Глаша… — Мишель уже потянулся на колени упасть.

— Так вот знайте же, милый Михайла Петрович: я лучше с собой что-то сделаю, но милости принимать ни от кого не стану! И мучить никого не хочу! Стало, судьба уж моя такая…

Мишель смотрел на нее снизу — он все-таки сполз на пол. В лунном свете Глаша видела, как мерцают его глаза.

— Я вот часто думала… — продолжала Глаша с запинкой. — Были бы вы старый да богатый, я бы замуж за вас, пожалуй, пошла. Решилась бы — да, конечно! Но так я вам только жизнь испорчу: двое нас бедных, да вы еще молодой, станем мы только мучиться…

Глаша отвернулась, чтобы спрятать глаза, которые совсем уже ничего не видели, кроме каких-то дрожавших, переливавшихся теней и желтоватых пятен. Но тотчас повернулась к Тихонову опять:

— Я слышала, мужчины только из любви женщине помогают. И я вам лгать не хотела, чтобы вы насчет меня надежду имели. Вы свободны решать, Михайла Петрович: пропащая — так пропащая! Не мы первые — не мы и последние. Только комедию перед вами ломать я не могу, не хочу — вот тогда я и стану совсем, ВЗАПРАВДУ пропащая!..

Тихонов стоял на коленях, опустив низко голову. Потом сказал сиплым, придавленным голосом:

— Не верьте досужим людям, Глафира Андреевна! Не все мужчины таковы… Да и что вам за забота обо мне-то еще думать? Я, может, тоже и для себя это делаю.

Глаша сухими губами коснулась его волос:

— Голубчик мой! Мы навек друзья…

На второй день по настоянию Глаши Ванечку перенесли в ее комнату. Здесь было больше воздуха и света.

— Вона! А как же вы работать-то будете, НА ЧЕМ это?! — съязвила Марьяна, вусмерть ущемленная тем, что ни красавица Глаша, ни эта неблагодарная засранка Бабетта не обращают на нее никакого внимания и вообще ведут себя как хотят, прям как ВОЛЬНЫЕ…

Умом-то и Марьянка понимала: не до нее, но нещадное властолюбие и страх потерять расположение Бабетты, а также раздражение от совершенного презрения Глаши заставляли ее рвать и метать — и становиться еще дурней и глупей себя, что было, в общем-то, мудрено…

Несколько раз посылали за доктором Леонтием Палычем. Внешне он оставался все таким же бодрым, но, в конце концов, сказал, что ребенка нужно свезти в больницу.

— Что ж, в больнице легче ему станет? — глухим стоном простонала Бабетта.

— Легче — не легче, а все же удобнее, чем сюда ездить… — уклончиво ответил врач.

Глаша поняла намек и вся вспыхнула:

— Стало, к пациенту приезжать сюда зазорно, а таскаться за всякими гадостями — уж куда ни шло?!

— Видите ли, мадемуазель, здесь нужен настоящий специалист, педиатр. Я знаю одного такого, блестящего, но вряд ли он приедет сюда. Поймите, у всякого свои предрассудки…

— То есть: помирай младенец, ты НЕ ТАМ родился!.. — наседала Глаша.

— Э-тэ-тэ, мадемуазель, да у вас истерика…

Бабетта оторвалась от Ванечки и уставилась на доктора в каком-то тупом, суеверном ужасе. По ее пухлым щекам скатилось три крупных слезы: по левой две, по правой — одна. И эта смешная одна слезинка сделала Леонтия Палыча почему-то серьезным, а потом и рассеянным. Он побродил взглядом по комнате, вздохнул:

— Ну хорошо, я поговорю с Николаем Кузьмичом. Может, и приедет. А про больницу ты права, тетенька. Туда у нас таких разве что умирать отвозят… — вздохнул Леонтий.

Николай Кузьмич приехал к вечеру. Он оказался длинным тощим господином с куцей, седоватой уже бородкой. Глаша заметила, как, несмотря на сдержанность, он смущен. «Вот мужчины! — подумалось ей. — Одни из оргий не вылезают, а другие знать не знают никого, кроме своей жены. Этот жизнь прожил, но в таком месте, кажется, впервой и тушуется…»

Николай Кузьмич недолго осматривал Ванечку, выписал три рецепта и уже с порога оборотился:

— Трудный случай… Полагаю, нужно быть ко всему готовым, медам. — Он задумался, теребя свою козлиную бороду. — Трудный, но э-э… интересный… Вот что, медам, я бы взял вашего мальчика!

— Как взял? — растопырила руки Бабетта. — Куда это?

Николай Кузьмич покраснел, и седая бородка его показалась теперь совершенно белой.

— Я… я бы к себе его взял, домой.

— Как же это домой? А я как же?! Да он кажну минуточку пить просит! Что ж, вы будете возле него сидеть? — Бабетта то всплескивала руками, то опускала их.

— Ну, мадам… — Николай Кузьмич развел руки, комично повторив движенье Бабетты. — У меня есть кому присмотреть…

Бабетта упрямо охнула:

— Да коли судьба помереть ему, пускай уж у матери на руках, не у чужих людей!..

Николай Кузьмич строго посмотрел на нее и стал еще больше похож на упрямого, недоброго козла:

— Если бы суждено было ТОЛЬКО это, я бы вам не предложил… Но повторяю: есть шанс!

Бабетта растерянно обвела взглядом комнату и уперлась в лицо Глаши. Та скорчила злую гримасу и решительно закивала.

— Что ж, я и не увижу его теперь? — забормотала Бабетта. Руки ее стиснули ворот капотика.

— Я поговорю с вашей хозяйкой… Думаю, вы сможете навещать ребенка.

Как ни странно, дело сладилось очень даже легко. Правда, Векслерша хоть и рада была сбыть докуку с рук (ведь ребенок «весьма отвлекайт фройляйн Бабеттт от виполнений ее прямой функцьен»), но отпускать ее к сыну сперва отказалась категорически. Однако Бабетта тут стала вопить в голос, причем выла она так настойчиво-неутешно, что в «зале» услышал ее сам жандармский ротмистр Мясников и попенял Марьяне на свое испорченное бабьим воем настроение, сперва столь приятно игривое. Посему (а также под дружным напором Николая Кузьмича и Леонтия) «мадама» все-таки разрешила Бабетте и Глаше навещать Ванечку и даже почти ежедневно, «но штоби вешером мамзели били на месте и мамзель Бабеттт, натюрлих, в зале и КАРАШО работаль!».

…А весна, такая в апреле жаркая, в мае вдруг приуныла и закручинилась. Резкий ветер гнал по небу длинные серые тучи. То и дело срывался косой и холодный дождь. Под вечер промытое небо сияло зеленоватым холодным светом, предвещая ночные заморозки.

— Черемуха зацветает, — дернув носом, прокомментировала Бабетта.

— Да уж и дуб, наверное, распускается, — возразила Глаша, кутаясь в длинное пальто «помпадур» с широкими оливково-зелеными полосами и удивительно до чего тонким кружевом по подолу и у горла на вороте. Перышко на шляпке у Глаши было горчичного цвета.

— Ох, ты такая, Глашка, красивая! Прям енеральша молоденькая… — завистливо протянула Бабетта. Бурая ее пелерина казалась пятном грязи рядом с этакой красотой, да и сама Бабетта выглядела при Глаше навроде прислуги или приживалочки. Впрочем, для приживалки Бабетта была еще и сама молода…

Проходившие мимо господа обращали внимание только на Глашу, а иные приподнимали цилиндры, шляпы и новомодные котелки.

— Чего это они? — беспокойно спросила Бабетта.

— В знак восхищения, аншантэ — аншармэ, — самодовольно пояснила Глаша.

Бабетта прошла несколько шагов молча.

— Глафир, — она тяжело вздохнула, — а тебе Леонтий-то понравился? Я погляжу, вы прям когти друг об дружку точили. Не ровен час и поженитесь.

— Да что ты! Я терпеть его не могу! — возмутилась Глаша.

— Ох, уж прямо! Что ж я — дура совсем набитая?.. Так оно всегда и бывает: ругмя ругаются, а после не разлей вода. Но это лучше, чем наоборот-то…

— Ревнуешь? — Глаша прищурилась.

— Да какой мне резон к барину ревновать? Не моего он полету, чай! Не моего полету, не моего разливу — для вас, мамзель, деланный…

Какой-то юный поручик, румяный, точно заря, почти истово отдал Глафире честь. Она туже стянула шнурки кружевного воротника.

— Знаешь, я мужчин вовсе не понимаю… — сказала Глаша задумчиво. — Вот была у меня любовь. Может, она детская, а может, и настоящая, — как угадаешь-то?.. И вот я думаю: случись у нас все по-хорошему, не было бы ни Полозова, ни Векслер. А с другой стороны — в нищете жить…

— Эх, нищета-нищета! — покачала головой и Бабетта. — Никакая любовь от нее, от тоскливой-то, не спасется, и счастье там, милая, никогда не сыщется!.. А кто он был? Может, Мишель этот? Мужчина он сильный, только странный какой-то, да…

— Ах, да и что Мишель! Мишель — это так, учитель… Когда Полозов ко мне в Спасское приезжал, господина Мишеля на каникулы отправляли назад в Москву. А когда он возвращался, то в глаза мне не смел смотреть, краснел, как вон тот поручик. Кстати, он за нами идет! То-то, поди, думает, я фея титулованная…

Бабетта оглянулась:

— И впрямь привязался! Фея титулованна! А сам вечером, может, к нам в заведение явится… Вот и верь ей, жизни-то…

— А что же и жизнь? — Глаша посмотрела на Бабетту искоса и как-то высокомерно. — МЕНЯ в зале он не найдет!

— Да зато меня отыщет, вот я ему про фею титулованну всю правду и выбрешу! — засмеялась Бабетта.

Женщины расхохотались, схватившись за руки.

Поручик стал совершенно от сей внезапности алым и тотчас отстал.

Отсмеявшись, Глаша сказала:

— Это он подумал, что мы над ним насмехаемся… — И добавила сурово: — Вот он такой же был… Пугливый…

— Дак раз краснел, значит, любил…

— Бабетт, ты о чем? Я не про Мишеля ведь говорю.

Глаша замолчала, ушла в себя.

— Эй, Глафира, не спи! — тронула ее локтем Бабетта. — Вон игрушки мужик продает. Давай Ванечке свистульку хоть купим? Доктор говорил, ему свистеть надо, чтобы легкие сильными сделались…

Глаша очнулась:

— Бабеттка, ты сумасшедшая! Как можно у лоточника ребеночку покупать? Может, в нее десять свистунов уже всякой гадости насвистело? Давай лучше в магазин зайдем, настоящую дудочку купим.

— Образованная! — со смаком заметила довольная Бабетта. И подумала: «Ведь какая бы мать была!.. А я вот, дура, не догадалась…»

Они вошли в магазин, где продавались всякие безделушки.

Глаша тотчас заговори та с приказчиком он выложил перед ней штук пять разных флейт и дудочек. Продавец вился перед Глафирой, предлагая ей самый наилучший «аглицкий, немецкий товар». Глаша деловито осматривала инструменты и приценивалась.

— Бабетта, отстань! Не дергай меня! Тут самое лучшее надо выбрать…

Когда женщины вышли на улицу, Глаша накинулась на подругу:

— Что ж ты мне все кружево с пальто пообдергала? Договорились: плачу-то я!

— Да я не про то, Глафира! Там в углу бранд-майор Барабанов стояли, папиросницу выбирали. А как увидали нас — так и застыли с открытым ртом. А я с ним пять раз была!

— Так он сейчас к нам привяжется! Бежим скорей!

Они заскочили в ближайшую подворотню и видели, как бравый пожарник в блестящей каске вывалился из магазина. Он жадно зашарил по улице как бы навеки выпученными глазами.

— Нынче ж вечером и придет, сыч этакий! — прошептала Бабетта. — И про тебя начнет всех выспрашивать! Вот она, Глафир, наша жизнь окаянная!..

— А ты скажи, что меня в заведении нет, просто так знакомая.

— Да знамо, скажу! А Марьяна? А Стешка с язычищем ее на версту? Хоть беги теперь…

— Да, и мадам не пожалуешься: она ведь сразу предупредила, что «не потерпит шкандаль, если ви будет узнан на улица»!..

Бранд-майор порыскал глазами туда-сюда, сунул папироску меж толстых, словно окровавленных, губ и раздумчиво двинулся в противоположную сторону.

— Сразу ТУДА, видать, повалил, медный лоб! К нам! Или уж вечером как пить дать завалится… — прошептала Бабетта.

— В конце концов, мне дано право не работать! — отрезала Глаша.

— Эх, Глафира! Да Барабанов в дружбе с самим Мясниковым, с жандармским ротмистром. Прижмут мадаму — та и пикнуть не посмеет ведь! Еще на двоих свадьбу с тобой сыграют… — Бабетта перекрестилась, тотчас же пожалев, что сболтнула этакое.

Кусая губы, Глаша молчала. Жизнь опять поворачивалась к ней самой дурной стороной. И, словно огромный лист жести понесся с уступов туч, — раскатисто загрохотало над головою.

…Бежмя бежали через три сквозных двора на параллельную улицу. А над ними, круглясь, наливалась яростью иссиня-черная туча. Выскочили из подворотни чуть не под пролетку извозчичью, пронеслись через мостовую, за спиной новые каменные дома остались, на другой стороне — серые щербатые заборчики, палисадники в робкой и свежей зелени, трухлявые домики с обвалившимися резными наличниками — совсем еще давешняя, дедушкина Москва.

Подскочили к калитке, черным ржавым кольцом брякнули изо всей силы, — тут-то и сорвалось с небес ледяными косыми потоками, с искристым градом и снежной крупой.

За забором раздался собачий лай, потом тяжелые шаги. Калитка нехотя отворилась, пропуская Бабетту с Глашей во двор.

Квадратная баба в гремучем накрахмаленном переднике и с платком, повязанным, как чалма, с «ушками» над низким сердитым лбом, лишь едва приметно кивнула на приветствие. Лицо у носительницы чалмы было рыже-красным, словно его густыми щами обмазали, и в таком же рыжеватом пушке.

Собака пулей вылетела из будки.

— Байрон, тубо! — закричала Глаша. Байроном звали пегую пожилую дворнягу с развесистыми ушами.

Пес все равно гавкал, но теперь уже радостно.

— Противный какой! Прорва ненасытная… — притворно ворчала Глаша, ссыпая прямо на землю кусочки мяса из сумки. Сумку она стремительно вырвала у Бабетты, спасая пальто от собачьего ликования.

Маневр удался вполне: Байрон завертелся над снедью, виляя хвостом, как заведенный, но лобзать кружево на Глашином «помпадуре» стало ему теперь недосуг.

— Неча собаку баловать! Не комнатна! — мрачно брякнула краснорожая. — Ступайте в дом, коли уж пришли.

— Прасковья Федоровна, душечка, а это — вам! — Глаша выхватила из сумки сверток с отрезом полосатой блестящей ткани.

— Пра-авильно! — ворчнула Прасковья, отбирая сверток. — Сперва собаку накормили, а потом и кухарке уж заодно бросили. Доброта немерена…

Но сверток тотчас под фартук спрятала. Ледяной дождик с крупкой меж тем припустил вовсю.

Николай Кузьмич жил с кухаркой Прасковьей вот уже двадцать лет и четыре года. Говорят, когда он служил военным врачом во время Крымской кампании, Прасковья Федоровна тоже была при нем и являлась санитаркою, за что имела награждение от начальства. Но и тогда даже бывалых вояк Прасковья потрясала своей неуемной сварливостью. Какой-то шутник в лазарете предложил отправить ее к туркам, чтобы она сжила их со свету, но сделано этого не было, и Россия кампанию проиграла.

— Ходют все, ходют, никак не находются! — Прасковья стирала шваброй мокрые следы с выскобленного до белизны пола. — Как же, а то Ванечку ихнего здесь поедом заедят! Запекут его в пироге и собаке скормят, — мрачно фантазировала Прасковья по ходу дела.

— Как же у вас чистенько! — звонко восхищалась в гостиной Глаша, увертываясь на кресле от тряпки, хищно скользившей по полу вокруг ее ног. И все, Прасковья Федоровна, на вас! Все вы, голубушка!

— Знамо дело, «чистенько»! — передразнила ее бдительная Прасковья. — Потому и чистенько, что спины Прасковья не разгинает, а не шляется без толку по приличным-то людям, полы им не пакостит…

«Боже мой, что бы было, если б она узнала, кто мы!» — подумала Глаша с некоторым даже восторгом. Но тотчас вспомнила про Барабанова и решила, что уж лучше при Прасковье жить, чем там, откуда они пожаловали…

Прасковья решила теперь подавить гостью окончательным презреньем и молча удалилась на кухню, жарко захлопнув дверь.

В соседней комнате верещал Ванечка; густо, восторженно вопила, вторя ему, Бабетта. Глаша не стала мешать им, посидела в гостиной, такой голой и неуютной, с жесткими стульями красного дерева, с портретом Николая Кузьмича в военном мундире над старенькой оттоманкой. Дверь в его кабинет была приоткрыта, хозяин, как почти всегда днем, отсутствовал. В кабинете все тоже сияло мрачною чистотой и суровою допотопностью. «Прожить так целую жизнь! — подумала Глаша. — Почему я тогда решила, что он женат? Может, он и женщин не знает… Ведь не с Прасковьей же он спит… И что ж, он счастлив?!»

Среди этой унылой чистоты Глаше становилось все больше не по себе. Осторожно ступая по мокрому полу, она двинулась в комнату, где Ванечка свирепо дудел в новую игрушку и грозно лупил толстыми ножками по сугробу пухового одеяла.

Глаша постояла возле, потом дернула подругу за рукав:

— Бабетта, что нам делать-то с Барабановым?

— Да что ж и делать? — рассеянно-весело отвечала Бабетта. — С заднего ходу нас Степка впустит, и всех делов!..

— Ну так Барабанов же станет РАССПРАШИВАТЬ! И этот Мясников, ты говоришь…

— Что ж теперь нам, бежать? Пока Полозов не захочет, никакой Мясников ничего с тобой не сделает…

— А если ЗАХОЧЕТ?..

Бабетта промолчала. Ответа на этот вопрос она не знала…

Туча прошла. Обрызганные дождем, стекла засверкали под солнцем, точно хрустальные.

— Раз БЕЗ БАРИНА, чай НА КУХНЕ пить будете! — трубно произнесла приговор Прасковья.

Глаша вздрогнула.

Прасковья удалилась, наконец-то довольная произведенным эффектом.

Глава третья

…12 мая 1867 года к одному из мелких особнячков, которых у Девичьего поля была тогда пропасть, подошел странноватый субъект в кожаной куртке, картузе и кожаных шароварах, заправленных в тяжелые сапоги. Видом он был вроде мастеровой, но вся ухватка его казалась более стройной и вместе рассеянной, — угловатости деловитой, мужицкой, не замечалось в нем и следа, а посему и выглядел он каким-то ряженым. К прочим странностям, человек этот прятал лицо в поднятый воротник, но тем не менее быстро, цепко заглянул в тронутые пылью окна первого этажа. Все особнячки были на один манер: дощатые, крашенные серой краской, с зелеными или красными жестяными крышами, с наличниками по фасаду в ампирном строгом духе. На улицу обычно глядело три-пять окон парадной половины, а в сад выходили низенькие окошки хозяйских спален, сплющенные мезонинчиками, которые обычно отводили под детские.

Увы, он смог разглядеть лишь шторки зеленого коленкора, матерые герани на подоконниках да сквозь щелку между штор часть, очевидно, гостиной с тяжелыми креслами и таким же, под роскошь, овальным большим столом, крытым расшитой скатертью.

Пройдя до угла, он еще раз глянул, уже без особой надежды, в окно угловой комнаты. Она была будуаром или дамским кабинетом, с золотистыми обоями в крупных розах и какими-то очень уж пестрыми безделушками на резной этажерке.

Невозможно было увидеть сквозь щель между портьерами, пустовала ль и эта комната.

Субъект в кожаной куртке досадливо цыкнул сквозь зубы и тотчас отбежал от фасада на противоположный тротуар.

И как раз вовремя: на улицу въехала щегольская чернолаковая карета. Остановилась она возле ворот исследованного так неудачно и наспех особнячка.

Молодой лакей, с бачками «по-английски» и в светло-сером, тоже на английский манер, рединготе, легко спрыгнул с запяток. «Кожаный» человек весь аж вытянулся, стараясь разглядеть с другой стороны улицы того или ту, что выйдет сейчас из кареты. Увы, экипаж встал буквально дверь в дверь к особнячку, и любопытствующий успел разглядеть лишь кусок коричневой клетчатой ткани, мелькнувшей из-под колес. С уверенностью нельзя было сказать, край это длинного модного пальто, низ ли брюк, чрезвычайно тогда широких, или же подол женского платья.

Наблюдателю решительно не везло сегодня, как, впрочем, не везло ему и вчера, когда он маялся здесь в волглом дворницком фартуке; и третьего дня, когда на нем была студенческая шинель с широкою «николаевской» пелериной.

Дверь дома хлопнула, а лакей стал прохаживаться вдоль фасада, поглядывая, кажется, с чувством лакейского превосходства на бедняка в кожане.

Похожий на бочонок меднобородый кучер мирно дремал на козлах.

Мишель отвернулся. Главное, чтобы лакей не заметил его лица. Семен мог запросто узнать Мишеля Тихонова. Интересно, думал Мишель, кто пожаловал к старухе — САМ или его Лярмэ?..

Впрочем, у Тихонова не было полной уверенности, что это господин Полозов самолично пожаловал в ДРЯННЕНЬКИЙ особняк (как про себя окрестил Мишель этот дом). Выездом Полозова пользовались и его управитель, и француженка Лярмэ, которой Полозов иногда доверял ездить по СЛИШКОМ ДЕЛИКАТНЫМ своим делам…

Тихонов завернул в подворотню, откуда мог вполне незаметно следить за каретой.

Он еще глубже надвинул картуз и в сумраке его козырька стал сначала — в который уж раз за последние дни! — обдумывать свой план. Затем мысли его перекинулись с Полозова на Глашу. Мишелю тотчас вспомнились два года учительства в Спасском и собственное поначалу недоумение: кто эта девочка, почему она так дичится учителя, хотя представлена ему как племянница господина Полозова.

Для знатной барышни, пусть и юной совсем, это было странно, как странным было и ее недоверчивое полуневежество. Она внезапно густо краснела от самых невинных его слов, даже от стихов Пушкина.

Сперва Мишель решил, что Глаша в него влюблена. Эта мысль днем показалась ему смешной, нелепой, а ночь он проворочался без сна. К утру ему и вовсе сделалось тоскливо, так что он стал подумывать о расчете.

Стояла золотая осень, в полдень солнце пекло почти по-летнему, парк весь полыхал от пестрой листвы. И то ли это позднее солнце ударило ему в голову, то ли сказалась бессонная ночь, только Мишель Тихонов решил на последнем своем уроке быть ласковым с ученицей. Почему-то важно было ему оставить о себе хорошее воспоминание, хотя разумнее было бы обдать ее холодом, чтобы дурь выветрилась из головы.

Он читал ей «Онегина» — сцену дуэли.

Мишель вдруг заметил, что Глаша, всегда тихая, почти робкая, слушает его не только с пылающим лицом, но и с остановившимся, сверкающим, требовательным каким-то взглядом.

Под этим взглядом Мишель смутился и прекратил чтение.

Глаша перевела дыхание.

— А вы бы так могли? — спросила она изменившимся, странно осевшим до хрипловатости голосом.

— Как — «так»? — не понял он.

— А так… Убить человека… — Она требовательно и гневно смотрела на него в упор.

— Н-ну… не знаю… Мы ведь сами не знаем до конца, на что способны…

— А я знаю! Я бы могла…

— Женщины на дуэлях не дерутся.

— А и зачем дуэль?.. — и эта девочка усмехнулась так, что Тихонову стало не по себе.

— Это вам господина Достоевского читать надо. Но… здесь его вещей нет.

— Нет?! Жалко…

— Он больше в журналах печатает. Но журналы сюда не выписывают…

— Да! ОН знает, что делает… — кивнула Глаша.

И тут вдруг Мишель догадался, что она говорит о Полозове.

Не было ничего удивительного в том, что Глаше не давали современных журналов. Во многих дворянских семьях это считалось рискованным при воспитании барышень.

Но Мишель Тихонов почему-то спросил для себя неожиданно:

— Вы ЕМУ не племянница?

Девушка зарделась до слез.

— Это не ваше дело! — почти выкрикнула она. И добавила с невыразимым сарказмом: — Я ему… ПАДЧЕРИЦА!..

И Мишель понял, что уехать из Спасского не сможет: это будет самым подлым поступком в его жизни.

Он стал вести себя с Глашей — осторожней некуда. Тихонов понимал: ничем не должен обнаружить свою догадку, ведь открывшийся другому человеку ее позор может убить эту девушку.

Взрыв ярости в Глаше больше не повторялся. Но с тех пор она стала спокойней, прилежней теперь училась, этой прилежностью и отдаляя Мишеля, ставя его на место (он — «только» учитель), и одновременно выказывая этим ему определенное расположение.

В конце декабря Тихонову объявили, что, по желанию господина Полозова, в учении устраивается трехнедельный «антракт», или каникулы. Мишелю также недвусмысленно дали понять, что пребывание его в Спасском во время каникул весьма нежелательно…

Тихонов уехал в Москву, и все три недели «антракта» в голове у него была лишь Глаша. Сны ему тоже виделись какие-то страшные, — он иногда думал, что это не сны вовсе, а телепатические видения того, что сейчас происходит с Глашею там, в Спасском. Все ему мстились какие-то судороги на смятых простынях, лихорадочно блестевшие глаза девушки, чудились стоны то ли боли, то ли грубого, непрошеного сладострастия.

Мишель решил, что ежели Глаша теперь убьет Полозова, то будет, может, и лучше. Но, впрочем, он тотчас вслед затем начинал представлять Глашину участь — водворение в кромешный воспитательный дом, а то и похуже — на каторгу…

Тихонов, как в чаду, метался эти три недели.

Когда же его известили, что он может вернуться в Спасское, Мишель вдруг поймал себя на том, что возвращаться туда ему СТРАШНО. И порой возникали такие ГАДЕНЬКИЕ мысли о Глаше, что ему выть хотелось.

Перед тем, как уж ехать в Спасское, он напился вдрызг и опоздал на два дня.

О, Мишель не был схимником: он отлично представлял себе, ЧТО ожидает Глашу…

Когда, опухший и красный, он предстал перед ней, то не поверил своим глазам.

Глаша действительно изменилась разительно. Перед ним сидела не угловатая девочка, а строгая молодая женщина. Она смотрела на Мишеля так странно проницательно, такая улыбочка чуть коснулась ее искусанных губ, что Тихонов понял: она ВСЕ о нем знает, обо всем догадалась с одного лишь взгляда. И еще он понял: она несколько пре-зи-ра-ет его, потому что оказалась сильней, чем он думал…

На Глаше было необычное для девицы, крайне модное и нарядное, платье сизого фая, струившегося прихотливыми складками вокруг стана.

Она была сурова, как повидавшая виды женщина, но свежа и изящна, как юная парижанка…

Мишель понял, что вот теперь он погиб безвозвратно…

…Стук проехавшей мимо кареты, которую он все-таки прозевал, вернул Мишеля к действительности.

— Шку-ура катыржна-а-я! — С тяжким воем и сапогом в поднятой руке мимо Мишеля пронеслось нечто громадное, косматобородатое и в рваной поддевке.

Мишель машинально сжал кастет в кармане своего видавшего виды кожана.

Каждого, кто отваживался хотя бы из репортерского интереса войти в знаменитый трактир «Каторга» на Хитровом рынке, с порога ошарашивали густая, почти сортирная вонь, пьяный гул и — непременно! — очередная сцена, на которую, впрочем, здесь мало кто обращал внимание. То мужик тяжко бил визжавшую пьяненькую «лахудру», подзадориваемый парой хохочущих зрителей; то горбатый испитой подросток стаскивал с себя нательную рубаху и пихал ее на стойку за очередные — может, последние в его жизни — полбутылки; то прямо у стойки дергался на полу в кровавой пене избитый до полусмерти.

Полгода назад Мишель Тихонов сделал себе имя несколькими очерками о «Каторге». Два последних цензура запретила, да и вообще напуганный редактор газеты посоветовал ему больше к этой теме не обращаться.

Но Мишель продолжал появляться здесь время от времени, — что-то тянуло его еще и еще разок взглянуть в глаза самой страшной, смертной уже нищете и безнадежности жизни. Он словно демона какого-то заговаривал, глядя в них…

— Здравия желаем, Михайла Петрович! — завидев Мишеля, целовальник выдавил на своем мясистом лице подобие улыбочки. — Давненько не были вы у нас!

— Да что и новенького у тебя здесь, Тимофей Ильич? Все ведь одно и то же?..

— Точно так-с, Михайла Петрович, точно так-с! Да мы за новым и не гонимся: нам и старое хорошо…

Перекинувшись еще парой фраз с целовальником, Мишель взял пару пива и присел к столику в уголке. Это было его любимое место здесь: столик совсем неприметный, маленький, никакой пьяный наян к нему не «присуседится», все видно, а кое-что и слыхать…

На этот раз взгляд Мишеля зацепился не за склоки пьяных «мазуриков» и пропойц, а за их «девушек». Размалеванные сажей и свеклой, набеленные мукой, они сидели в глубине трактира в рваном пестром тряпье. Почти все пока трезвые, они пытались казаться развязными. Рядом развалились на стульях щеголеватые их «коты» в лаковых сапогах, а то и в сюртучках, словно «баре», все с папиросками в черных зубах.

Об этих «дивах» Мишель и написал очерк, ставший для него роковым. Именно его цензор посчитал «крайне безнравственным». Между тем Мишель лишь пересказал несколько судеб, совершенно обычных здесь.

Вот сидит Манька Бородавка — когда-то горничная, которую барин «омманул», сделал ей ребеночка да и выгнал вон. Тогда же стала расти у нее на носу бородавка, так что и последний бордель Маньку уже не принял. Она сразу оказалась в этом вертепе. Только здесь ее кожный нарост мог разжечь пьяное любопытство клиентов…

Вот Замараха — тринадцатилетняя девчонка с красным опухшим лицом. Цыгане выкрали ее еще ребенком в одном из городков на юге России да и продали одному шаромыжнику. Девчонка пьяненькая всегда, здесь она пользуется успехом у немолодых «любителей».

Вот Наталка-Медалька. Эта двадцатилетняя «девушка» с морщинистым от дешевых свинцовых белил лицом всем рассказывает, как кончила она в Костроме гимназию с золотой медалью, как ей эту медаль вручал генерал в орденах и как все любовались ею, а потом она влюбилась в актера московского, который гастролировал у них в Костроме, тут Наталка переходила на дикий мат, и рассказ ее обычно тонул в бессвязных выкриках и слезах. Ясное дело: сбежала с ним из дому, отец ее проклял, любовник в Москве бросил, — теперь она вот здесь, веселит свои ми рассказами и визгами местное «население». Клиентам нравится бить Медальку — за эти самые голосистые визги ее… Странно, что Наталке самой уже по душе эти побои: она как-то Мишелю хвасталась, что «живого места на ней не осталось, все тело — сплошной синяк!».

— Бонжур, месье Мишель! — раздалось над головой Тихонова с какой-то дикой здесь бальной любезностью.

Он поднял голову. Так и есть: Полковница! Испитая, худая, желтая, с гладко зачесанными, лоснящимися от кваса волосами.

— Здравствуйте, Дарья Гавриловна! Давненько не виделись…

— Давненько! — усмехается Полковница.

Она и в самом деле была супругой полковника. И все та же история: бежала от мужа с любовником, потом разрыв, безденежье, безнадега, — теперь вот здесь. Только Полковница и в «Каторге» на особицу: не «шалава», не «лахудра», не «шкура каторжная», поджидающая очередного «кредитного» клиента-любовника. Она настоящая уголовница: воровка, зазывает сюда своим французским да нежданной в оборванке светской любезностью падких на трущобную экзотику «стрюков шатаных», как тут именуют любопытствующих господ, подмешивает им в пиво снотворное. Все остальное доделывают местные мазурики. И очнется этакий любопытный барин совершенно голым где-то в подворотне, да еще и с бутылкой в заднем проходе, — это чтоб, позора боясь, в полицию не жаловался…

А сколько жизней на совести любезной Полковницы! Дозировку снотворных она не особенно соблюдает: главное, чтобы вырубился «стрюк» понадежнее…

Мишель смотрит в черные маленькие и очень спокойные глаза Полковницы. Может, и гложет ее потаенная страсть мстить всем мужчинам, а может, и живет она без особых чертей в душе, машинально, как судьба вынесла…

— Садитесь, Дарья Гавриловна, прене ву ля плас, сильвуплэ. Пива хотите ли?

— Да не отказалась бы… — Полковница усмехается. Впрочем, куда больше спиртного любит она побаловать себя сигареткой хорошей.

И Мишель, зная это, протягивает ей свою черепаховую папиросницу.

— Мерси, Михаил Петрович! Отличная… — Полковница неторопливо, со вкусом, затягивается. — Так с чем посетили вы наш мирный уголок? Уж не по дамам ли здешним соскучились?

— Ох, Дарья Гавриловна, я только об вас из дам здешних и вспоминаю! Потому что вы и впрямь дама. Тут, пожалуй, ею остаться мудреней, чем где-либо…

— Не льстите, Михаил Петрович, все равно не поверю. Так с чем пришли-то?

Принесли пиво. Полковница только пригубила, зато дымила вовсю.

— Дарья Гавриловна, я знаю, вы мужчин терпеть не можете и имеете полное право на то, — решился Мишель и сделал немалый глоток из своего фарфорового (для почетных гостей) бокала. — Но речь идет об одном деле, которое вас равнодушной, может, и не оставит. И, сдается мне, вы смогли бы мне очень даже помочь…

— Не интригуйте, дело говорите…

— А дело такое, Дарья Гавриловна. — Мишель наклонился вперед, близко к ее лицу. — Девушку одну подлец Полозов губит! Вы ж слыхали о Полозове?

— Я и видала его не раз, — пожала плечами Полковница.

— Где?!

— Да вот и здесь тоже! Вы ли один ходок сюда, шер ами?..

— Дарья Гавриловна, скажите, что вам о нем известно!

— Да вы сначала скажите дело свое, Михаил Петрович!

— Была у него воспитанница, — да вы же знаете, что у него за «воспитанницы», зачем они! — так вот, он ее в заведение к Векслерше сдал, — развязался, да. Говорят, в Париж собирается, а девушку в омут, не надобна стала, увы…

— Эх, Михаил Петрович! Думаю, в Париж он не скоро укатит, к зимнему сезону разве что. А до того еще наделает тут…

— Понимаете, Дарья Гавриловна, я слежу за ним из-за этой девушки-то… Короче, он что-то еще задумал, мне кажется… Есть у Девичьего поля домик один, очень обычный домик, чиновница там живет, надворная советница, вдова.

— Ростовщица. Дальская — слыхала.

— И у нее…

— И у нее девочка есть, племянница вроде бы, лет тринадцати. Так он теперь ТАМ окучивает?..

Мишель молча кивнул. В очередной раз он поразился тому, как много знает Полковница о московских обывателях всех сословий, не выходя, кажется, из этой богом забытой трущобы.

— Я слежу за домом. Там каждый почти вечер его карета. То он сам, то эта его Лярмэ…

— Да она ведь жена его — вы разве не знаете?..

Мишель уставился на Полковницу, чуть пивом не подавившись.

— Да, мон шер, грехи младости, все тот же прекрасный Париж…

— То-то я смотрю, как они в сцепке-то… Но жена пособляет разврату его, — возможно ли?

— Эх, Михаил Петрович, Михаил Петрович! Почтенные родители детей своих продают, а уж бывшая кокотка, которая во всю свою жизнь ничего, кроме бриллиантов, и не любила… Ей его удержать важно, — тут и сводницей поневоле станешь…

— Вот ведь скандал какой! Да ежели написать об этом…

— А доказательства-то при вас? Вас же и упекут за клевету Помните: Полозов племянник самой гофмейстерины Олсуфьевой!

— А она-то про позор этот знает?

— Ну, милый мой, что ведомо их сиятельству графине Олсуфьевой, а что нет — не мне, смиренной воровке, о сем судить! Только сдается уж, скандалу она, разумеется, не захочет: императрица Мария Александровна к разврату очень плохо относится. Особенно с тех самых пор, как государь стал предпочитать ей княжну Долгорукову… Прямой резон графине, чтоб кредит при дворе сохранить, ходу скандалу не дать. И сделать это ВСЕМИ ВОЗМОЖНЫМИ СРЕДСТВАМИ!

В это время какой-то детина в драной женской кофте рванул во всю мочь «Многа-а-а-ая ле-ета-а!!!» так, что стекла зазвенели.

Полковница усмехнулась:

— Не дадут нам с вами поговорить, Михаил Петрович! Слишком весело тут живут… — добавила она со вздохом. Но подавила его и уже с холодной, расчетливой ненавистью взглянула на Тихонова. — Стареет месье Полозов, ох, стареет! Но седина, как известно, в бороду, а бес-то — в ребро… Он и сюда за ДЕВОЧКАМИ приходит. Да только ему, видите ли, иногда и невинности хочется, и нежных кудряшек, и лепета про кукол, а не наших пропитых лахудр. Разнообразнейший старичок-с…

— Мне на него улики вот как нужны, Дарья Гавриловна! Неопровержимые, чтобы — как капкан… Случай с этой девочкой-то, с Девичьего поля, кажется, подходящий.

— МСТИТЬ хотите? — с сарказмом прищурилась сквозь дымок Полковница. — Уж потом и не мир ли исправить следом, чтобы чистый да справедливый был? Вон сколько молодых теперь кричат о том же…

— Вы не верите в равенство?

— Где ж оно, равенство-то? Вы на зверей посмотрите, — есть ли там равенство? А уж у людей — и подавно… Но что-то на философию мы сбились совсем. Давайте о деле лучше, оно и верней так будет…

— Так вы поможете мне?!

— Да я-то, может, и помогу, но вот как бы вы себе сами, мон шер, не напакостили!.. А чиновница девочку точно продаст: как пить дать, даже и сомневаться нечего… И будет эта Леночка или Катенька, может, уже через полгодика — ЗДЕСЬ!

Полковница внезапно с громким стуком ударила пальцем о стол. Звук был, как от удара палкой.

— Чем же я себе напакощу-то? — спросил, несколько опешив, Тихонов.

— Тем, что вы слишком брезгливы в средствах, мой дорогой!.. А впрочем, что мне каркать попусту? Нам другое знать сейчас надобно, Михаил Петрович: намерения полозовские! Хочет ли он девочку в воспитанницы или НА РАЗ? Точно ли он в Париж собирается?

— Точно, точно, Дарья Гавриловна! Я узнавал уже.

— Значит, скорее всего НА РАЗ…

— Может, оттого и в Париж бежит — от грехов?

— От грехов — к грехам-с? Впрочем, я слышала, он с Лярмэ дом в Медоне покупает очень красивый. Там еще лет пять назад император их нынешний живал…

— Так это ж, поди, деньги какие! — вырвалось у Мишеля.

— Вот и я тоже думаю: как ни богат Полозов, а откуда у него такие-то средства — императорские резиденции покупать?..

Полковница задумалась, а потом строго взглянула на Мишеля, как из мыслей своих на свет вынырнула:

— Что могу — сделаю, Михаил Петрович! Не для вас — для себя негодяя этого распорушу… Но на то время требуется, — время и оказия подходящая! А своими разоблачениями вы ничего не добьетесь, — вас же за клевету-то и упекут! Здесь по-другому действовать нужно, и девочку по-другому спасать…

Полковница вдруг в упор глянула Мишелю в глаза:

— А признайтесь-ка: дело не в девочке этой, не в племяннице ростовщицыной?

Мишель опустил голову. Скрывать что-то от этой женщины было бессмысленно.

Он решился и очень кратко, скупясь на подробности, рассказал о Глаше.

Полковница горько, задумчиво усмехнулась:

— Все вы, мужчины, таковы! Только из любви и действуете… Не будь тут Глаша замешана, вы бы на эту девочку, на ростовщицкую, и внимания не обратили бы… Ну да ладно, я, сдается мне, знаю, как помочь вам. Только у ростовщицына дома не мельтешите. Доглядывать — вон охотников и умельцев тьма.

Полковница внезапно (и негромко вроде бы) свистнула. Перед столом, словно из-под земли, вырос мальчишка лет одиннадцати, с носом картошкой. Чумазый, с соплей на губе, он хитренько ухмылялся.

Но Полковница не тотчас снизошла к нему. Сперва она протянула руку через стол и положила ладонь на кулак Мишеля:

— Вы не за САМОГО, — вы за ростовщицу, за Дальскую, потяните-ка!.. А срок Полозову на земле я уж определю!

В это ж примерно время Бабетта с Глашей пили чай на обширной Прасковьиной кухне, от дождя полутемной, но жарко протопленной. Сама Прасковья сидела у самовара бесстрастной колодой и только глазами по Глаше нет-нет да и зыркала.

— Прасковья Федоровна, а вот говорят, вы на войне с Николаем Кузьмичом были, — все ластилась к кухарке Глаша, словно дразня ее. — Страшно же было?..

Прасковья буркнула что-то себе под нос, не поддаваясь на провокацию.

— Ох, Глафира, что на войне, что не на войне, а жизнь — она завсегда опасная! А особенно женщине одинокой, без опоры которая… — встряла Бабетта и безмятежно подула на блюдечко.

Глаша быстро глянула на подругу. С некоторых пор воздух Прасковьиной кухни влиял на Бабетту самым загадочным образом. Что-то появлялось в Бабетте лукаво ускользающее и вместе с тем детское. Словно она пыталась что-то выведать у Прасковьи, да уж очень ловко не выходило, — получалось наивно, и только Прасковья еще больше набычивалась, бдительно чуя подвох.

Зато когда появлялся Николай Кузьмич, Бабетта вся притихала, стушевывалась и… «Да уж не влюблена ли она?!» — догадалась Глаша. И женским своим чутьем поняла, что этот мосластый немолодой мужчина, может, лучше всего подошел бы пухлой добродушной Бабетте. И дом у него вон какой семейный все ж таки, обихоженный… Ей ли, публичной, это не оценить…

«А странно, что Прасковья не чувствует этого… Или чувствует, да молчит? И почему молчит? Уж она бы должна Бабетту изгрызть… А все шишки на меня почему-то!..»

Глаша вздохнула. Разговор не клеился. Только Ванечка дудел на весь дом, но этот назойливый тупой звук был сейчас у замолкшего стола вовсе не лишним.

«А я, вот я — из чего я-то сама стараюсь? Зачем эту монстриху все дразню?» — думала Глаша, не понимая сейчас себя.

В прихожей брякнул колокольчик: вернулся из больницы Николай Кузьмич. Прасковья вылезла из-за стола встретить барина, а Бабетта ловко выплеснула чай из блюдца себе в чашку.

— Слышь, Глафир, ты меня поправляй! А то я все не так делаю… — шепнула Бабетта.

— Да что тебя поправлять? Следи за мной — и вся наука… — пожала плечами Глаша. И подумала с тоской: «Любит, любит она! Как же: сыночка ей вылечил… Ах, это ведь мне впору «маниры» у нее простецкие перенимать — может, уже самое время…»

Глаша представила все, что было до Спасского, и все, что теперь окружало ее… О, как же отличалось оно от той жизни! Так безнадежно и так разительно…

«Я в бездну качусь!» — подумала Глаша вдруг. И даже не смогла донести чашку до рта, резко опустила ее, звякнув блюдечком.

Теперь она вспоминала Полозова с какой-то странной полунежностью, но еще больше — с тяжелой обидою. И все это мешалось и — ныло в сердце.

Вот заглянул на кухню Николай Кузьмич, поздоровался. При виде Глафиры, как всегда, чуть смутился. И она (в который уж раз) отметила это без радости. Машинально придержала под столом Бабетту за платье — вечно та порывалась при Николае Кузьмиче подняться.

Глаша покосилась на подругу. Лицо Бабетты сияло робкою нежностью…

…На улице, после града, стало совсем холодно, так что Глаша с Бабеттой возвращались уже на извозчике.

На углу женщины отпустили его и «мырнули» (словечко Бабетты) в проулок, к черному ходу.

— Ну, с богом! — Бабетта, перекрестившись, дернула за сонетку.

Открыл им не Степка, а Иван. Глаша побаивалась этого серого человека с глазами до того светлыми, что они казались бы бельмами, если б не черные остренькие зрачки. Бабетта уверяла ее, что Иван — скопец и ничто уже его душеньку, кроме денег, не греет на этом свете. Но Глаше все равно он чудился загадочным и недобрым.

Уже с порога они услышали из «залы» рокочущий молодецкий бас Барабанова:

— Нет, ты зубы-то мне не заговаривай, Марьяна Карповна! Где Бабетта — не знаешь; что за красотка при ней — не ведаешь! Или Бабеттка сбежала от вас, или эта девка молоденькая ЗДЕСЬ ЖЕ, да вы ее прячете! Или мадама девочек на улицу посылает, что уж и вовсе противу всяких правил в приличном-то заведении! Я вот все Мясникову должным порядком изъясню-выложу!..

— Да что вы, Федул Евграфыч! Невозможно-с нам вас обидеть, ну никак невозможно, дорогого такого гостя, ПОСТОЯННОГО-с! — испуганно взвизгивала Марьяна. — Примстилось вам…

— Что примстилось, рухлядь ты рыжая? Бабетту давай сюда! Я ее враз раскупорю, до донышка, до правды чтоб, испотрошу дуру, подушку набитую!

И Барабанов прибавил несколько непечатных, но энергичных и выспренных выражений.

— Беда, Глафира! Ступай к себе и запрись. Или нет, лучшей к Марфуше спрятайся. А я его сейчас поубавлю, сыча бесстыжего! Эй, Иван, дай-кося полотенчико…

Глаша сделала вид, что пошла вниз к Марфуше, но на полпути задержалась на лестнице. Было так интересно узнать, чем все дело закончится!

— Ой, моченьки моей нету-у-у! Ой, я сейчас блювать примуся-а! Ой, матушки, ой, батюшки, головка моя бедна-а-а-я!.. — кричала в зале Бабетта, тряся туго завязанной головой. И добавила хоть и смиренно, но и плаксиво-горестно: — Вызывали, что ль?..

— Ах, да вот-с Федул Евграфыч нервничают, с тобой говорить хочут-с… — радостно затараторила Марьяна. Видите, видите, Федул Евграфыч, у деющки голова седни вон как страшенно разламывается! Из дому куда ей и выйти-то, эдакой, — лежмя цельный день лежит-с…

— А что ж ты, больная, вся из себя разодетая?! — не сдавался Федул.

— Как же мне, голой к вам вы ходить, что ль?! Ой-й!.. — Было ясно, что Бабетта вознамерилась облегчить себя «сверху».

— Ах ты, дрянь! Что ж ты в фикус паскудничаешь?! — завизжала Марьяна тут совсем уже непритворно. — И в начале работы! Осспидя!! Гости ж сейчас придут…

Бабетта отрешенно охала и стонала.

— Тьфу, бабье! — с невыразимым отвращением резюмировал Барабанов. — Только воздух портите… Давай, Марьяна, мне… Эльвиру, что ль!

Лишь «особые» отношения Бабетты с Марьяной Карповной исправили положение. Дело о порче фикуса замяли и замыли почти мгновенно. А тут еще набежала орава студентов-«белоподкладочников». Юноши носились по дому, как угорелые, — всем сразу стало не до Бабеттиных «обстоятельств».

Всю ночь Глаша прислушивалась к веселым крикам молодых мужчин, ворочалась. К утру у нее разламывались виски. И все вертелся в памяти приятный молодой баритон, что в начале вечера там, внизу, в «зале», сладко-томно выводил под рассеянные аккорды гитары:

Белые-бледные, нежно душистые Грезят ночные цветы. Ноченькой звездной прохладой                               струистою, Свежестью дивной полны…

Глаша вдруг поднялась на подушке, повернула голову к запертой двери и хриплым, не своим, грудным голосом злобно пророкотала:

— СВЕЖЕСТЬЮ? Полны-ы?!..

Глава четвертая

Днем к Глаше заглянула Бабетта:

— Эко-сь ты все валяешься! — Бабетта была румяна и весела: после выздоровления Ванечки она, как выразилась Степанида, «теперь прям летала».

— Голова болит, — сухо сказала Глаша.

— Ой, голова — это плохо! — И тотчас Бабетта вспомнила про вчерашнее, засмеялась. — А я-то, я-то как ловко вчерась сыча Барабанова омманула!

— Что ж, тебя и впрямь вырвало?

— Да с перепугу и не то понаделаешь!.. Ох, Глафира, а у меня тут разговор с Марьяной только что случился. Не хочет мадама, чтоб Ванечка сюда возвращался — ну ни в какую не хочет!.. С мальцом им одни хлопоты, видишь ли…

— Ну и прекрасно, что не хочет! Что ему тут делать-то? — равнодушно сказала Глаша.

— И куда же его теперь? — Бабетта спросила не столько с тревогой, сколько советуясь.

— Сама ведь знаешь куда: при Николай Кузьмиче останется. Ты же видела, как он на ребенка смотрит…

— Ох, да мне и соседка сказывала, будто был у них мальчик. Да помер он…

— У кого это «у них»? У Прасковьи, что ль?

— Что ж, и она молода была…

— Теперь про них все понятно мне… — Глаша отвернулась к окну. Ей вдруг стало неинтересно, да и постыло все…

— А мать как же? — не унималась Бабетта.

— А зачем ему мать? Ему теперь Прасковья Федоровна — и мать, и нянька, и городовой, и унтер.

— Да ты не шути, Глафира! Прасковья — баба добрая, знаю я. Только мать она ему все одно не заменит.

— Это она к тебе добрая иногда бывает. А меня как увидит — сразу и на дыбки!

Бабетта приобняла подругу, притянула к себе. Сказала ласковым полушепотом:

— Так это ж она ревнует, дурочка! К Николаю к своему Кузьмичу…

— Господи! Совсем ты ополоумела!..

— Да что ж вдруг так? Ты девка молодая, красивая, при параде — все при тебе!

— Ой, не болтай, Бабетта, глупостей! И без тебя голова раскалывается…

Бабетта отпустила Глашу, но с постели ее не встала. Принялась задумчиво заплетать длинную русую косу, вылезшую на плечо из-под гребенки.

Заплетала и напевала тихохонько:

— Белые-бледные, нежнодушистые… Слышь, Глафира, а что, если б мне за него… как бы и замуж, а?

— За Николая Кузьмича? Да он старый уже. Ты же сама сперва тут ворчала: старые-старые, — все тебе здесь старые… Ты лучше за Степку замуж вон выйди — он молодой!

— Старый старому — рознь! — авторитетно парировала Бабетта. — Кузьмич — человек порядочный. А что ж, вот у меня вчерась молоденький был, пел еще… Ну и что?

— Так он у тебя, что ли, был, певун-то этот? Хорошо распевал! Любо-дорого послушать.

— Вот и я про то же: любо-дорого послушать, и веселый, невредный, а все, как прошлогодний снег. Был — и фьють! А старый-то при тебе будет, чаи с тобой распивать…

— А если ему молоденькую совсем захочется? Как Полозову?..

— Кузьмичу не захочется, он человек с душой.

— А вдруг да ТЕБЕ самой захочется? Певуна молоденького?.. А, Бабетт?!

— Экая злая ты нынче, Глафира! Никакого сладу с тобой… Нет, ежели все по человечеству, то и молоденького не надо. Устала я от молоденьких-то, на всю уже жизнь умучилась!

— Вот-вот! И заживете вы с Кузьмичом — умирать не надо. А Прасковья тебе будет не свекровь, а сахар рафинад, во рту нежно тающий! — с сарказмом заключила Глаша.

— И верно: еще не у шубы рукав… Может, он сам не захочет. И потом, траты какие ведь…

— Какие же траты-то?

— А такие! Ты думаешь, девушка здесь просто так живет? А за стол плати, а за платье испорченное, а что себе в карман мадама беззаконно кладет, про то нам и вовсе неведомо. Отсюда, Глафира, выкупиться — мудреней мудреного! Сказано: ОМУТ! Трясина…

— Ну, положим, Кузьмич тебя, может, и выкупит. А вот меня выкупить некому!

Бабетта уставилась на подругу:

— Ох, и глупая ты, Глафира! Ты же ВОЛЬНАЯ, у тебя пачпорт есть, — ну не у тебя на руках, так все одно не желтый билет! Ты ж ничего не подписывала, ничем ИМ не обязывалась!

— Что толку? А вот выйду я на улицу, пойду в полицию: паспорт украли, мол! А где вы живете, спросят, мадемуазель? А в заведении Векслер, отвечу. Не захочешь, а билет выпишут!..

В сердцах Глаша ударила по подушке, взбив с обеих сторон, отвернулась к стене.

Бабетта помолчала. Потом тронула Глашу за рукав сорочки:

— Слышь, Глафир, тут Марьяна еще вот чего сказывала. Хочет тебя мадама в содержанки определить. Чтобы не здесь вот жить, а на вольной квартире, милая! Чтоб куда хочешь и когда хочешь, — и, вестимо, на рысаках! А надоест тебе этот — ты другого подхватишь! Так и до енералов дойдешь, — и пачпорт непорченый. Ох, Глашка, будешь, будешь ты барыней, чует сердце мое!

— И кого ж это мадама мне ПОПЕРВОСТИ сватает?

— А это тебе уж самой решать!

— Мне?! — Глаша привстала на одеяле.

— Да тебе, Глашенька, — ты сама и выберешь! Марьяна сказала: Полозов так велел…

Когда Бабетта ушла, Глаша долго лежала, уставясь в потолок, на паутинку трещинок в штукатурке.

Головная боль отступила, забылась. И вместе с ней ушли горькие мысли о прошлом, что всю ночь терзали ее. Таганрог, детство, ранняя смерть отца, безобразное пьянство матери, гимназия, которую пришлось оставить в четвертом классе. Подступившая со всех сторон, как сумерки, нищета… Тогда Глашу спасало лишь море.

Для нее, 14-летней, унылый сад между морем и степью был целым миром: тени плясали на камнях и траве, как живые ящерки, а из беседки открывался дивный вид на море, которое порой казалось паром, соединившимся с небесною синевой. От этой лазурной бездны голова кружилась и сосало под ложечкой. А на коленях, горячих от солнца, — раскрытый томик Тургенева, Пушкина, Фета и — непременного для всех южных барышень Лермонтова — с его мятежным и таким здесь наглядным «Парусом»…

Вспомнила и белокурого молодого землемера — квартировал он у них. К землемеру ходили молодые люди, девицы довольно странные, — в пледах и синих очках, дурно стриженные. Все у них там курили, кричали, спорили, пели песни по волю, про Стеньку, а порой даже и «Марсельезу» — вполголоса. Но от этого песня звучала еще решительнее.

Землемер заговаривал с ней, белозубая улыбка не сходила с его лица, загорелого и огрубелого от работы на свежем воздухе. У него были голубые глаза, волна мягких волос падала со лба на ворот косоворотки, а на щеках рыжела юная борода. И эта не по возрасту борода делала его и красивым, и каким-то… немного ненастоящим.

Потом у них с Глашей случилось то, что обычно и «случается» при таких обстоятельствах. Вернее, ПОЧТИ случилось, — в последнюю минуту Глаша испугалась его слишком смелых слов и объятий, вырвалась, убежала. И затаилась, ожидая дальнейшего. А он как ни в чем не бывало улыбался, шутил, совал ей какие-то брошюрки читать, пытался обнять, когда они оказывались вдвоем.

Глашу тянуло к нему, так тянуло! Она выходила в коридорчик, разделявший их «половины», и молча, порой часами, стояла, прислушиваясь.

Однажды она услыхала тихий шепот, женский — вполголоса — смех, влажный звук поцелуев, мерный скрип старых пружин и в подушку — стоны.

Когда дня через два квартирант попытался Глашу обнять, она молча его укусила.

К мамаше вовсю уже ездил крупнейший помещик губернии некто Полозов. Когда мать в очередной раз закричала, что Глаша ее объедает и хлестнула дочь по щеке, та ответила: «Я согласна!»

И Полозов отвез ее в роскошную — почти привольную — тюрьму Спасского…

Порой Бабетта осторожно выспрашивала Глашу о Полозове. Чувствуя, что рядом друг, та иной раз и откровенничала:

— Он не злой, очень вежливый. Только иногда взгляд у него бывает такой, Бабетта, — ОСТАНОВИВШИЙСЯ. Словно он сквозь тебя смотрит куда-то, — будто в дыру темную заглянул и этим не ужаснулся, а — зачарованный… У него тоже не вся жизнь веселая-то была. Мать такая мегера — мне прислуга рассказывала. До двенадцати лет самолично его секла. И гордая: умирала, а оркестру крепостному велела польки да галопы играть. Тут поп ее причащает, приживалки скулят, а в соседней комнате будто бал дают.

— Надо же! Ее бы сюда помирать, — тоже из «залы» галопы напоследки бы слушала…

— Эх, не смейся, Бабетта! Она женщина — зверь была! Крепостных пороть при себе велела, и так, чтобы кожа слезала… А когда исповедовалась перед смертью — по-французски стала говорить с деревенским попом! Он глазами мигает, ни слова понять не может. А компаньонка ее говорит: читала она стихи фривольные и вперемешку рассказывала, как муж изменял ей с дворовыми девками и КАК, в подробностях, она с ним жила.

— Во какая! А муж, стало быть, пройдоха попался?

— Нет, красавец, кавалергард. Промотался и на ней вот женился, а она на десять лет его старше! Но бога-атая!.. Любила его, и тоже, как зверь, по-животному. Он, бывало, от нее и прятался, а она, как ко сну идти, его по дому рыщет! В папильотках, в рубашке одной, со свечкой все углы обходит, как привидение. У них в доме — сорок четыре комнаты!

— Как же это барыня — и по всему дому в одной сорочке? Нам вон в залу так нельзя выйти, а это ж публичный дом.

— Да не стеснялась она прислуги-то. При лакеях ванну принимала, — не считала их за людей, за мужчин. Так, предметы для обихода…

— Крута-а!.. А красивая хоть была?

— Ничего особенного, если портреты точные. Чернявенькая, с татарской кровью. У нее бабка — княжна Чингисханова. А вот отец Полозова — о, да! Говорят, жена Александра Первого в него влюблена была.

— Да уж, к царице ревновать — и княжне Чингисхановой не с руки!

— Только вот он отверг царицу-то и на этой самой татарке злой в конце-то концов женился!

— Вот она, гордость мужчинская: царицу побоку, а на деньжищах, на ведьме — женится!..

— ОБСТОЯТЕЛЬСТВА изменились! — Глаша тяжко вздохнула, подумала о своем, но про Полозова-отца закончила. — Она его и со свету своей страстью сжила, урожденная Чингисханова.

— Ох, да Господь с тобой! — Бабетта аж гребенку из рук выронила.

— Верно говорю! Как стареть он стал, мадам Полозова его всякими снадобьями потчевать принялась. Да что-то ему порушила. От тоски он умер, от общей немочи…

— Что ж, она и на похоронах его польки плясала?

— О нет! Убивалась самым страшным образом. Мавзолей целый отгрохала, и в нем — его статуя бронзовая во весь рост: в каске кавалергардской, как Марс, стоит. И каждый день цветы туда приносила, фиалки его любимые. В церковь не ходила почти, а вот в мавзолее каждый день часами просиживала.

— Вот она, кровь-то нехристианская!

— Это не кровь, а страсть!

— Да уж страсть-то точно! Ведь какая ж баба разбойница! Дите на руках, а она задницу в мозолее отсиживает!..

— Ох, Бабетта, тебя не проймешь! Кроме Ванечки, в голове ничего и не помещается!.. Да люди ЛЮБИТЬ хотят, счастья себе хотят, — пойми ты!

— Вот-вот, я и вижу, какое им счастье-то от фортуны ложится… Что ж, сына она, стало быть, и вовсе забросила?

— С тринадцати лет в камер-пажах… С тех пор они редко виделись.

Женщины помолчали. Бабетта подняла гребенку, стала опять расчесываться. Спросила задумчиво:

— А что ж ты говоришь, будто страшный он? НЕСЧАСТНЫЙ он человек…

— У него внутри, знаешь, словно б яма глубокая и холодная. Темная, ледяная. Я думаю, он никогда никого не любил и не полюбит уже. Он и развлекается, — как бы это сказать? — машинально, да… Так — раз уж живет, то и заполняет прорву жизни приключеньицами!

Бабетта вздохнула:

— А будь мать у него нормальная, может, и он человеком бы стал хорошим. Вроде ж ласковый…

— Н-да, развратничает он самым бархатным образом!

Бабетта лишь покосилась на Глашу и подумала про себя: «Э, девонька, — а уж не любишь ли ты его?.. ПЕРВЕНЬКОГО…»

Дня через два сама мадам Векслер объявила Глаше, что «имейт возможност устроить ее судьба» и что Глаша, если «она есть неглюпий девушка, может найти свой фортун». Мадам Векслер похлопала глазами, дабы Глаша хорошенько оценила всю пучину ее доброты и важность сего момента, и добавила, что ей, Глаше, будут представлены на выбор два весьма достойных «шеловек», которые согласны взять ее на содержание. «Ваша фотографический карточка произведя в их сердца некотори фурер!..»

Первые «смотрины» были назначены на вечер того же дня. Чтобы убрать волосы Глаши по последней моде, вызвали куафера-француза. Но прическа вышла такая неудачная, такая Глаша была в этих мелких кудряшках овца, что пришлось срочно перепричесываться. Француз, однако ж, затребовал двойную оплату. Марьяна уломала его за вторую куафюру бесплатно с любой побаловаться. Француз выбрал Стешку, после чего та аж потрескивала от злобы: дескать, за чужие прически ею, бедною сиротой, рассчитываются! Впрочем, говорило в ней одно мелкое самолюбие: француз Степаниде «пондравился» — как выразилась Марьяна — «самым нещадным образом»…

Конечно, Бабетта от Глаши не отходила и вносила еще больше смятения в душу девушки.

— Ты какое платье наденешь-то? Ты само красиво, смотри, надень! То вон, бальное…

— А ты станешь мне польки за ширмой играть, — сострила Глафира. — Нет уж, оденусь-ка я попроще. Не под венец иду…

— Ох, нехорошо говоришь, Глафира! Ты радоваться должна. У другой и такого выбора нету ведь!..

Глаша молча натягивала на себя темно-зеленое шерстяное платье в мелкую клеточку, с кружевным воротником и рукавчиками.

— Прям как в гувернантки нанимаешься! Нехорошо же, Глафирушка!..

— Отстань! Вот увидишь, ничего из этого все одно не получится!

— Что ж он, враг тебе разве, Полозов-то?

Поправляясь, Глаша обобрала складки надетого платья вокруг талии.

— Он мне — сводник! — бормотнула себе под нос.

«Смотрины» устроили в квартире Векслер. Глаша ушла туда заранее. Бабетта отпросилась было у Марьяны на вечер: не до гостей; хотела караулить возвращение Глаши и молиться за нее. Да случилось непредвиденное: явились сам Мясников с Барабановым и Бабетту к себе затребовали. Сели в кабинете китайском, Мясников молча курил, а Барабанов намотал космы Бабеттины себе на кулак:

— Говори, дура, с кем была давеча? Что за девка такая, красулечка?

Бабетта по полу ползает, зубами скрежещет, вопит, за сапоги их хватается. Барабанов ее в бок ногами пинает, а Мясников свои узкие сапоги в сторону все отводит да кольца дыма из папироски одно на другое искусно накидывает: как бы здесь и нету его…

— Не мучься, Федул Евграфыч! — сказал наконец Мясников. — Эта баба окаянная помрет, а правды тебе не скажет. Степаниду давай сюда — эта выбрешет…

Но и Степанида, хоть и зла была на Глафиру за «паликмахтерское» свое унижение, а молчмя молчала — к чему ей неприятности от «мадамы»-то?..

Надавали плюх Стешке и позвали Анету-дурочку. Но тут уж Марьяна бдительность проявила: сказала мужчинам, что Анета сейчас с купцом из Нижнего «занимаются».

Хотел Барабанов и Марьяну уже прибить, да Мясников с дивана поднялся лениво во весь свой огромный и стройный рост:

— Не терзайся, Федул Евграфыч! Я знаю, как надо действовать…

И так спокойно он это сказал, что у Марьяны и Бабетты сердце в пятки ушло. Поняли: ЭТОТ до правды дорыщется…

Барабанов остался со Стешкой ярость свою утолять, в любострастие, естественно, перешедшую, а Мясников раскланялся с ним и уехал.

— Вот напасть! — Марьяна от страха чуть на пол в коридоре не села. — Это ж надо же!..

— Ироды! — шмыгнула разбитым носом Бабетта. — Ой, а Глафира-то?..

Глаша уже вернулась. Бабетта, как к ней вошла, сразу все поняла. Та лежала на постели в своем темно-зеленом платье, уткнувши лицо в подушку. Холодный майский закат догорал в окне.

— Что, Глашенька? — наконец тихо спросила Бабетта.

— Ничего, — как-то равнодушно, не повернув головы, сказала Глаша. — Ты вот мне «енералов» пророчила. Вот и напророчила: БЫЛ сегодня у меня «енерал»!

— Как это — «БЫЛ»? Уже?!

— Да нет: на смотрины приехал. «Конфекты» привез, ПАЛЕЦ мне подал при расставании.

— Ну и что ж, что палец подал? Со мной вон и вовсе иной раз не попрощаются. Что ж он, старый, видать?

— Лет семидесяти…

— То-то я слышу: палец подал. Это старые баре такие ухватки имеют. Молодые любезнее… Так он и впрямь енерал?

— Прямее некуда! Только, я думаю, рысачков у него не допросишься. Он со мной как с прислугою разговаривал…

— Чудно: военные с женским полом обычно вежливые…

— Да я уж тут слышала, как они с тобой и Степанидой сегодня любезничали!

И добавила, скрипнув зубами:

— Рыцари! Без страха и упрека…

Бабетта села возле постели Глаши, вздохнула:

— Отказала ему?

— Пока ничего определенного. Ведь еще один завтра явится… — И вдруг вскрикнула, оторвав голову от подушки, словно в пространство кому-то грозя: — Но не ожидала я, что он, ОН — вот ТАКОЕ мне подсуропит!..

«Любит, любит его…» — поняла Бабетта.

А вслух сказала:

— Что же он, мужчина, в женском счастье разуметь может?..

— Это ты ничего в нем не понимаешь! Он же хочет, чтобы я его задним числом еще больше ценила бы!..

И Глаша тихо, как ребенок, заплакала.

Весь следующий день, до вечера, Глафира провела у себя. Бабетта поняла: лучше ей не мешать. Да тут еще и Марьяна окаянная своими страхами вконец голову заморочила.

— Ах, Бабеттка, дознаются, — ведь дознаются, аспиды! Анету-дурочку хоть топи теперь: все им выложит, пустобреха безмозглая! И мадаме боюсь сказать. Что делать-то?.. — Марьяна с горя тяпнула стопочку аж с утра и теперь была настроена лирически, панически и плаксиво.

— Мадаме все одно сказать надо, Марьяна Карповна! — задумчиво пробасила Бабетта. (Она, когда сильно задумывалась, всегда басить начинала.) — Первым делом Мясников к ней, к мадаме самой, обратиться должен. Не посмеет она полиции врать!

— Дура ты, Бабетта, набитая! — И Марьяна прижала мокрые губы к самому Бабеттиному уху. Мясников только с виду мужчина прямой, военный, а внутри он же весь извилистый. Это те не Барабанов-дурак! Он как рассудит, Мясников-то этот? Может, своим вопросом он мадаму только спугнет, а она концы в воду, — и птичка тю-тю! Иное, ежели он окольными путями про все узнает — да так, что мы сами про это ведать не будем! Вот ведь как!..

— Значит, Анетку утопить надо, на время! А другая девушка ему и не скажет…

— Что ты несешь: «утопить на время»?!

— А так: спрятать пока, а Мясникову сказать, будто ее выписали к себе в другой город. Да вон вчерашний ее купец, в Нижний-то!

— Ай, дурища! — Марьяна досадливо отмахнулась и чуть шкалик со стола не скинула. — Да Мясников от таких дел еще больше ведь разохотится! Он мужик вредный, каверзный, всякое супротивство строго наказывает! Да и мудрено ли ему, жандарму, правду узнать?! Здесь же у него УШИ есть!

— Как это — УШИ? Да кто ж?..

Марьяна вздохнула, молча опрокинула еще стопку, перекрестилась:

— Я подписку дала никому не сказывать. Я и есть… Да я Глашку жалела, покрывала все — и вот себе же на голову! Только тем, может, и отбрешусь, что раз в месяц докладать должна, а срок еще не пришел… Но ведь, Бабетт, и еще один человек имеется! Может, он уже давно доложил, а у них с Мясниковым ынтрига какая противу Глашки наверчена!

Бабетта вытаращила глаза, не особо и притворяясь, что в ужасе.

А тоска и жуть Марьяну уже допекла вконец. Приникнув к самому Бабеттиному уху, она прошептала, пустив слюну:

— Иван!..

Экономка тотчас так испугалась содеянного, что схватилась за голову:

— Ой, плакало мое местушко-о!..

Да и сама заплакала.

Бабетте жалко стало Марьяну Карповну: немолода уже, куда и пойдет?..

Поутешала ее, как могла, крест нательный поцеловала, что никому не скажет, а после тотчас к Глаше в комнату сорвалась.

— Слышь, Глафира! Выбирать не приходится, девонька! Енерал так енерал, или этот, который сегодня представится. А то Мясников с Барабановым тебя как пить дать в «залу» утянут… И тогда, может, планида твоя к худшему навсегда уже переменится…

Глаша слушала бледная, и в лице ее ничто не дрогнуло.

— Да ты слышишь ли? — дернула ее за рукав Бабетта.

— Слышу, да.

— И ты это, Глафир, платье зелено сегодня не надевай, несчастливое оно для тебя…

Глаша надела розовое в широкую серую полосу, шелковое, нарядное, но с длинным рукавом и закрытое. Как сама Глаша объясняла когда-то Бабетте, «визитное».

Настал долгий, первый в этом году июньский, но по-осеннему холодный и ясный вечер. Когда Глаша вернулась к себе, весь дом ходуном ходил. Из «залы» раздавались крики, хлопанье шампанских бутылок, пьяные звуки скрипки и фортепьяно, которые бестолково мешались с галопами из заведенной «музыкальной машины».

Глаша прошла с черного хода. И, как ни задумчива она была, слишком уж необычная беготня и шум заставили ее придержать шаги.

Глаша немного постояла на лестнице. Мимо с подносом прыжками пронесся Степка — бумажный оранжевый серпантин болтался на ухе.

— Эй, Степан! Почему сегодня так шумно?

Степка мигом притормозил.

— Вот-с, — обратился он к Глаше без имени, явно заигрывая с ней и в то же время робея. — Извольте видеть, нынче банкруты гуляют-с, весь дом на ушах стоит! Мы уж боимся, как бы они и сюда не полезли, до вашей комнатки-с…

— Какие банкруты? Что ты врешь?

— А и не вру я вовсе: чистой воды банкруты-с, то есть прямая дорога отсюда им в долговую яму, а то и на каторгу-с…

— Да толком-то объясни! — прикрикнула Глаша.

— А что ж толком-то, Глафира Батьковна? Я ничего от такой красотулечки утаить не посмею… — осмелел и сдерзил наконец Степан. — Банк-с «Растягин и сыновья» прогорел, неужели не слышали? Вот они и гулевают нынче на последние-то! Поди, вкладчиков денюжки-т…

— Да что ж он, так С СЫНОВЬЯМИ сюда и пришел?

— А он и зятя привел, и приказчиков, и кассиров, — всей, стало быть, честною компанией, напоследочек-с!

— Странно, что жену тоже не захватил, — усмехнулась Глаша.

— Дык случалися и такие у нас оказии! — значительно, не без гордости, произнес Степан. — Третьего года ходил сюда один господин с законной своей половиною-с. Иначе, дома-то, у них и не выходило…

Глаша покачала головой:

— Привык не дома-то…

— А и нет вовсе! Смирный такой господин-с. Только вот возраст подкатил, а ребеночка им страсть захотелось, потому старшая дочь у них пропащая, из дому сбегла.

— И вот они, значит, ЗДЕСЬ ребенка злоумыслили?!

— Аккурат в нынешней вашей комнатке-с! — игриво пропел Степан и, спохватившись, помчался в «залу».

Оттуда несся рев и визг, канкан отплясывали так, что и на черной лестнице все вздрагивало, скрипело, подпрыгивало. Ясно: весь персонал занимался «гостями», Бабетте было не до нее.

«Это теперь и мои звуки будут, и МОЕЙ вот жизни!» — подумала Глаша, входя к себе.

Она закрыла дверь на ключ, дернула ручку, проверяя, точно ли все заперто.

Потом села на стул и горько заплакала.

Глава пятая

Глаша проснулась за полдень. Как быстро привыкла она здесь валяться в постели! В Спасском вставала ведь рано, летом вообще уходила чуть не через окошко в парк, к кустам сирени, которые сверкали так удивительно, в шелест бесконечных липовых аллей или же к цветнику. Следила, как весенние робкие цветы, нежные и невзрачные, уступают место цветам летним — спокойным и важным, избалованным солнцем. А затем появляются самые роскошные, наглые и одновременно уже обреченные — цветы осенние. «И каждый из них думает, будто жизнь — это только то, что ему отпущено: весеннее солнышко, летний жар или дожди осенние… А я еще знаю, что будет и вовсе снег… — размышляла Глаша. — Я знаю больше, чем они, но толку-то что?.. Осени поздней цветы запоздалые…»

Здесь, у Векслер, было не до цветов. Тут вовсю жили свои запахи, краски, звуки. Вот и сейчас: слышится стук дверей, шаги, громкие, сонные, недовольные голоса. «Деющки, деющки, побыстрей! — верещит Марьяна. — Левонтий Палыч уже ждут…»

А, да, сегодня же их доктор осматривает…

Глаша вслушивалась в покорное шлепанье многих ног по лестнице вниз, в зевки и какие-то то ли скрипы, то ли поскуливанья, которые издают непроспавшиеся человеческие тела.

Осмотр происходил внизу, в столовой на большом столе, — пока Леонтий осматривал очередную, другие смирно сидели по стульям вдоль стен.

Леонтий делал все бодро, весело и легко, так что тягостная и некрасивая процедура выглядела как шутка. Да он и шутил все время. Вот и сейчас снизу донеслись смешки зрительниц…

Глаша натянула одеяло на подбородок. Подумаешь, Леонтий! Глаша научилась не доверять таким вот многознающим господам. Вот и Мишель — такой большой, краснолицый, плотный. А ведь ясное дело — совершено беспомощный, как ребенок. Леонтий позначительнее, этакий бонвиван бордельный. Но ведь и он, по рассказам Бабетты, тоже еще какой-то… невзрослый, что ли. Живет вдвоем с матушкой, дворяночкой деликатной. Та, поди, и ведать не ведает, что за практика у сына ее…

О, бывшие институтки милые с жестами и тальями а-ля Мария Тальони, с быстрым косящим взглядцем, с вечным Шопеном в длинных и нервных пальцах, с воротничками и манжетиками всегда безукоризненными, с мигренью стойкой в висках от грубости этой жизни!.. Да что знают они о жизни-то, эти фигурантки балов в Благородном собрании? Насмотрелась на них Глафира, насмотрелась и натерпелась, когда Полозов прошлым летом с ней в Баден ездил. И хоть одета она была очень скромно, «как полагается», а шестым, женским чувством угадывали они в ней «чужую» и сторонились вежливо, любезно, — нанося этим оскорбление особенно нестерпимое.

«Там не своя и своей не буду, здесь упаси бог своей стать, — размышляла Глаша. — Один только путь — в камелии…»

Насмотрелась она и на камелий этих в Бадене, на их сверкающие наряды и выезды, на волосы, выкрашенные то под вороново крыло, то под цвет соломы или — совсем уж последний «писк» — под «морковь». Насмотрелась и на их ухажеров и подумала не раз, что ведь она-то счастлива: рядом человек умный, ласковый, благородный (казалось ей). Со смехом вспоминала, как вначале, совсем девчонкой, мечтала его убить…

Вспомнилось и письмо по-французски от какой-то Анриетт, взбалмошное, требовательное, полное упреков, — на такие имеет право разве жена законная или очень любимая женщина… Письмо это Глаша обнаружила случайно на столике — Полозов ушел пить воды.

И что-то подсказало ей: неспроста письмо здесь забыто, прямо под вазочку с ландышами положено. Она поняла: об этом письме ОН хочет, чтобы она узнала…

Прочтя тогда, Глаша положила листок на место под вазочку с аккуратностью машинальной, а тут и Сергей Николаич сам вошел. И она поняла: знает — прочла.

Их объяснение произошло на скамье в темном и знобком от тени уголке парка. Французские фразы Полозова мягко вплетались в мерные и взволнованные звуки долетавшего и сюда Штраусова «Голубого Дуная». С тех пор Глаша этот вальс ненавидит.

Полозов говорил ей, словно увещевая, как надушенный католический патер, о том, что любовь не вечна, что жизнь намного шире и интересней, что он уж стар…

— Вы хотите меня бросить? Куда? — прервала его Глаша.

— Не терзайте себя! Вы мне слишком дороги, — заботливо вскричал Полозов. — Вы — моя Галатея, почти мне дочь… Я хочу, чтобы вы были счастливы…

Глаша пощипывала ленту на широкополой соломенной шляпе.

— Итак, какова моя дальнейшая участь, дорогой Пигмалион? Венера? Минерва? В любом случае, Дианой мне уже не быть… — нашла она в себе силы спросить почти весело.

— Я устрою вашу судьбу! — горячо и искренно возгласил Полозов. Кажется, он искренне наслаждался сценой.

Глаша вспомнила какую-то крашенную в морковный цвет даму, что, шурша бесчисленными оборками, проходила и третьего дня, и вчера вот, мимо них по галерее, зыркала глазами и в конце галереи останавливалась демонстративно. Стаканчик с водой сверкал в ее юрких пальцах точно кинжал.

— Это и есть Анриетт, ваше новое увлечение? — горько, придержав вздох, спросила Глаша.

— О, хуже! Это моя жена… Я давно уже не люблю ее… Но, увы, мы обвенчаны.

Глаша усмехнулась своим еще позавчерашним надеждам, что когда-нибудь, может быть… Но мадам Полозова уже существовала в этой жизни. И была еще молода и хороша той броской, задорной красотой, которая так теперь модна.

Красотой дорогой кокотки.

Глаша тогда представила крашенные в «морковь» волосы на своей голове, и ее передернуло.

По странному сцеплению мыслей она стала думать вдруг о Бабетте — ребенок, семья… Почему-то тотчас всплыл и Леонтий, — мягкий, уютный, улыбчивый…

«Да, он добрый! — подумала Глаша. И тотчас поправила себя: — А разве ТОТ был злодей? Истинно: папенька… И ласковый… А потом, здесь еще и мать Леонтия, институтка. Или сама умрет с досады, или меня умучает своими институтскими фордебасами. Тихо со свету сживет, как никакой мордатой купчихе и не приснится… Нет, не простит она мне прошлого ни за что!.. Будет думать: сына я погубила ей…»

Снизу раздался нестройный хохот десятка женщин.

«Ишь размечталась! — поправилась Глаша. — Сейчас он с серенадой и с предложением сюда прямо явится… Кто я для него? Такая же…»

Очухавшись, Бабетта первым делом метнулась к Глафире.

— Не велели-с будить! — встрял было Степка. И потянулся Бабетту за грудь ущипнуть, перевести на свое любимое.

— Да пошел ты! — Бабетта в сердцах аж ногой топнула.

Степка обиженно покачал головой и шмыгнул вниз, на кухню.

«НЕ БУДИТЬ!!!» — было крупно выведено на листке, приколотом к Глашиной двери.

«Заперлась, поди!» — подумала Бабетта. Она осторожно нажала на ручку двери. Дверь скрипнула, подалась!

Бабетта заглянула в щелку. Глаша лежала на постели, каштановые волосы совсем закрывали подушку.

Глаша не спала и повернула голову на скрип.

— Я знала, что ты придешь, потому и открыла… — сказала Глаша слабым, тусклым голосом. — Входи, что же порог топтать без толку?

Бабетта робко вошла. Она все поняла с порога и не знала, что и сказать теперь.

— Садись, Бабетта! — Глаша сглотнула слюну. — Ты, наверное, про вчерашнее — про ВЧЕРАШНЕГО — хочешь узнать?..

Бабетта молча присела на стул. Глаша отвернула голову и заговорила, точно сама с собой:

— Он, вчерашний-то, еще противнее оказался!

— Что ж, совсем старик? — ужаснулась Бабетта.

— Да как раз молодой… Лет тридцати, наверное… Смазливый, любезный… С букетом приехал: огромные розы, пунцовые!

— Ну так и чего ж тебе?..

Глаша содрогнулась:

— Он такой мерзенький! Слащавый, смазливый… Стал про Париж лепетать, потом как он любит, чтоб ему — его, Бабетта, слова! — «спинку грудками щекотали»… И толстенький, как червяк после дождя…

Бабетта вспомнила двух кассиров, с которыми встретила утро. Один, молодой, был в точности вот такой же; другой — пожилой, и изо рта у него воняло.

— Ох, Глашенька, пускай уж один эдакий, чем за ночь с десяток, да ведь и гаже еще случаются… — тихо произнесла Бабетта.

— А может, и вообще жить НЕЗАЧЕМ? — странно улыбаясь, спросила Глаша. Но, казалось, спрашивает она не Бабетту, а потолок.

— Глупостей-ка не городи! — пугаясь, прикрикнула на нее подруга.

— Ах, да, конечно, глупости! Все ведь глупости на этом свете, если вдуматься…

Бабетта посопела обиженно:

— Коли б у тебя ребеночек был, Глафира, знала бы, что НЕ ВСЁ!

Глаша резко села в постели и обратила к Бабетте разгоревшееся лицо:

— Но ребеночка у меня вот ведь нет же, и как назло, и значит, для меня все, все — только ГЛУПОСТИ!.. Вот был возле меня человек хороший, да сгинул он. Дура: дружбу ему предложила! Мужчине — дружбу-то!.. И вот — нет его…

— Мишель, что ли? Да?..

Глаша как не расслышала и очень быстро, требовательно заговорила:

— Ты мне вот что лучше, Бабетта, скажи: Мясников этот — ну ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ противный, — верно, да?!

— И не противный как раз: стройный, высокий, усищи — во, глазищи — во, и брунет. А себя в чистоте соблюдает, ладикалоном от него пахнет, ажник и от носков…

— А… Барабанов этот?

— Ну, он попроще, с пузцом… Но оченно сильный, могучий такой мужчина — прям страсть!

— А пахнет он как?

— Мужчиной и пахнет. Никакой ладикалон его мужчинский дух не может перешибить!

— Н-да, — сникла Глаша. — Это не очень приятно, наверное…

— Ну, тебе, может, и неприятно, а вон Стешка просто заходится…

— Ах, положим, я не Стешка все-таки…

— Да что ж ты расспрашиваешь про них? — вдруг насторожилась Бабетта.

— А я вот что, Бабетточка, думаю: если сегодня Мясников придет, я к нему САМА в залу выйду! В бальном туалете, как ты и советовала…

— Глафира! Да ты, знать, с ума спрыгнула… — всплеснула руками Бабетта.

— А что же так? Может, вот он меня на содержанье возьмет? Ведь мне ничего особенно и не надо — ЭТОТ расстарался, всем как будто бы снарядил… Что мне и надо-то? Домик, квартирка маленькая…

— «Домик! Квартирка»!.. Да тьфу! Он любит, чтобы наша сестра гимназисткою обрядилася, и бывает, чтобы две-три за раз… Бредишь ты, Глашка, вот и все!

— Правда, да? — Глаза Глаши сильно расширились.

— Да что правда-то?! Он же тебя первый с Барабановым на двоих и оприходует…

Бабетта тотчас же пожалела, что брякнула так откровенно: Глаша упала на подушку и звонко расхохоталась.

Она каталась головой по подушке, путаясь в волосах, и все приговаривала:

— На двоих! На двоих! На двоих! Ах, По-олозов…

На крик и хохот явилась любопытствующая Марьяна. Посмотрела, поморгала, подумала:

— Доктора надо б! Левонтия… — и словами испуганно подавилась.

Глаша поднялась на постели, уставившись на нее.

Марьяна пришла в себя, энергично закусила губу, подскочила к столику, вдруг схватила графин и вылила Глафире на голову.

Та захлебнулась, закашлялась.

В Глашу влили какие-то капли, ее чуть не вырвало, но вскоре она затихла.

Бабетта с Марьяною вышли в коридор, притворив осторожно дверь. На всякий случай Марьяна забрала ключ с собой:

— Теперь не запрется наша прынцессочка… Ишь чего выдумала! Все ей на блюдечке, а она…

— Да это Глафира по нему, по Полозову, убивается, что предал ее… Она, дурочка, думала, он добра ей желает и впрямь устроить ее судьбу хотит…

— Ох, я уж и не знаю, какого ей еще рожна надо! Один енерал, другой — вообще человек молодой, любезный и с такими деньжищами! Что ж ей, салтана турецкого подавай?.. И ведь вредная же какая! Вчерась вернулась от мадамы — со Степкой на лестнице шутки шутила… Я уж думала, все теперь на мази… Ан, на тебе: шум, шкандаль!

— Так это она за ночь ВСЁ, как есть, еще больше, вконец поняла! Ан, она и раньше догадывалась…

— Больно долго понимала для ОБРАЗОВАННОЙ!

— Так образованные — они самые бестолковые-то и есть, Марьяна Карповна! — задумчиво изрекла Бабетта. И попросила вдруг: — Я б сегодня к Ванечке съездила — можно ли?..

— Ты, Бабетта, совсем рехнулась: эвон, дождина какой!

— А я на извозчике. Заодно и бусики вам куплю коралловы, как давеча на Глафире были. Я уж и приглядела в пассаже-то…

— Ну, гляди, Бабеттка, не простудись! — разом подобрела Марьяна Карповна. — Только к вечеру, к работе — чтоб как штык!

— Да что ж я, от доброты от вашей разве сбегу куда?! — И Бабетта чмокнула Марьяну Карповну в дрябловатую уже щеку.

Дождь слепою стеной стоял между тучами и землей, так что Бабетта вся измокла, пока извозчика подхватила. Кое-как угнездилась в пролетке, — струи воды жгутами слетали с поднятого верха Бабетте под ноги.

— Куды ехать-то? — осведомился извозчик гулко и басовито, как черт из железной бочки.

— А скажи-ка, дяденька, вот мне адрес человека нужно узнать? Как бы это? Имя и фамилие известны мне.

— Стало, в полицию надо бы…

— В поли-ицию? — Бабетта чуть не перекрестилась.

— А куды ж еще? Э, есть еще стол такой, недавно сделанный… Адресный называется.

— Так они не работают, поди, в такой-то дождь! — возразила Бабетта. Адресный стол представился ей обычным столом под открытым небом.

— Они завсегда работают!

— Тогда вези сперва туда, дяденька! А после… после я уж скажу, куда…

Сердце Бабетты разрывалось в эту минуту. Ей и впрямь хотелось Ванечку повидать, но нужно всенепременно бусы Марьяне купить, а главное — необходимо было найти господина Михайлу Петровича Тихонова, «журналиста и переводчика». Именно так Глаша как-то назвала его.

Трезво рассудив, Бабетта решила, что до вечера успеет лишь в адресный стол, к Тихонову и за бусами.

Ей стало горько от своей участи, но она подавила вздох.

Мишель Тихонов жил в новом доходном доме, на предпоследнем этаже. Бабетта вся запыхалась, поднимаясь по лестницам. «Эк забрался-то! — сердито подумала. — Настоящие-то господа дальше второго и не живут вроде бы…»

Она настойчиво подергала за сонетку. Открыли ей не сразу, и открыл сам господин Мишель. «Это что ж, у него и прислуги нет?!» — поразилась Бабетта.

Тихонов был заспан, всклокочен и походил на поднятого из берлоги молодого медведя. На нем топорщилась распоясанная косоворотка не первой свежести, на ногах шлепали расшитые татарские туфли. «Сущий разбойник ведь!» — подумала Бабетта.

Она сильно вдруг приуныла. Да, с этаким счастья Глашке не видать вовек…

— Ну, проходите, — пробасил Мишель, смутно узнав ее. И тотчас спросил, зыркнув остренькими глазами: — Уж не с Глафирой ли Андреевной приключилось что?

— Ох, только вы мне не выкайте, господин Мишель, а то я от этого страсть пугаюся! — предупредила его Бабетта уже вполне раздраженно и переступила через порог.

Квартира Тихонова была ужасна, и Бабетта еще больше за Глашеньку пригорюнилась. «Что ж он, совсем бедный выходит, да?..» — размышляла Бабетта, оглядывая обширную комнату со стопками книг и бумаг, с кожаным потертым диваном, парой венских стульев и письменным столом, рабочий беспорядок на котором мог бы и лешего запугать. А на окне даже шторок не было… Ко всему прочему в комнате стоял кислый папиросный душок. «Оссподи! Вахлак вахлаком!.. И вот этакий-то барбос с Любовями разлетелся; ожениться, поди, задумал…»

И Бабетта перестала стесняться вовсе.

— Беда с Глафирою! — Она села на стул, разгладила на коленях отсыревшее платье. (Про себя Бабетта решила, что только время теряет здесь.)

Пока она рассказывала все господину Мишелю, тот энергично, звонко шлепал из угла в угол и по временам цапал себя то за рыжеватую бороду, то за черную шевелюру.

— Так, и что же делать теперь? — спросил он, резко восстав над Бабеттой, когда та закончила.

— Как что делать?! — возмутилась Бабетта. Да выкупить же ее!

— Как это — «выкупить»?! Разве у нее уже желтый билет?!

— Нету… пока еще…

— Ну так как же вы — ты — говоришь: «выкупить»?

— Да что толку говорить? У вас, поди, и денег таких нету!

Тихонов присел перед Бабеттой на корточки. Глаза у него сузились, и Бабетта подумала, что сейчас он ее стукнет. Но Тихонов только за руку ее очень уж крепко взял:

— Нет, Бабетта, слушай меня внимательно! Если у Глафиры Андреевны нету желтого билета, то и пребывание ее в заведении НЕЗАКОННО, и можно очень даже хорошо притянуть всех их (хотя бы «мадаму» вашу) к ответу за принуждение к занятию проституцией! А это уже статья, и пресерьезнейшая!

— Уж не знаю я, какая такая статья. — Бабетта досадливо потянула руку. — А только сдается мне, статья эта лишь в книжках у вас прописана! Я вон три года уже в заведении и слыхом не слыхивала, чтоб по ней привлекли кого…

Тихонов сам отпустил ее руку. Бабетта недовольно потрепыхала пальцами. Она опять подумала, что только время теряет здесь, и вспомнила: нужно ж еще в пассаж за бусиками успеть!

Господин Мишель поднялся над Бабеттой во весь рост:

— Так ты говоришь, Мясников про Глафиру Андреевну уже знает?

Бабетта только вздохнула в ответ:

— Пойду-ка я, господин Мишель! Мне в пассаж еще надо, а потом, к вечеру — в заведение…

— Вот они, женщины! — возмутился Мишель. — Даже в ТАКУЮ минуту о тряпках думают!

Тут уж и Бабетта взвилась:

— Да кабы не эти «тряпки», меня здесь и не было бы!

В сердцах Бабетта хлопнула дверью так, что гул раскатился по всему вздрогнувшему «парадному».

Эх, все в тот день шло наперекосяк: и к Ванечке не заехала, и с Мишелем этим одно огорчение, и бусики не те купила, — те уже третьего дни как продали, доверительно сообщил приказчик. Ко всему и дождь все валил и валил с небес, так что Бабетта до колен замочила ноги.

А приехала в заведение — уж и одеваться пора к вечеру. Бабетта походя подергала ручку Глафириной двери, не надеясь на отзыв.

— А, это ты! — неожиданно раздалось из комнаты. Глаша говорила спокойно и даже как будто деловито. — А то все Степка с Марьяной покоя мне не давали целый день! Ступай, Бабетта! Все будет хорошо, ты за меня не бойся…

— Да как же это «не бойся», Глашенька?! А вдруг ты это… что нехорошее с собой учинишь?..

— Не учиню, не беспокойся. Я спать хочу, не мешайте мне!

Голос у Глаши и впрямь стал дружелюбный и даже сонный.

Примчалась Марьяна. Она так спешила, что и про бусики не спросила:

— Бабетта! Ты что не одетая? Мясников пришел, тебя в залу требует!

— Эй, слышь, Глафира! Мне ужо с тобой перемолвиться надо будет, потом загляну! — крикнула Бабетта. Но брякнула это больше для самоуспокоения. О чем перемолвиться-то? О Мишеле об этом, о вахлаке?..

Бабетта впопыхах лишь перекрестила Глашину дверь.

…Напялила платье гимназистки, затертое, в пятнах помады и вина, а бант приколоть позабыла, — и влетела в залу, тяжело дыша.

Мясников глазищами зыркнул, властно указал себе на колени.

Бабетта подошла, несмело присела. У фортепьян стояла дурочка Анета в желтом коротеньком платьице, руки сомкнув в замочек на животе, и выводила писклявым девчоночьим голоском:

Звезды на мори-и, Звезды на неби-и, Звезды и в серцы-и ма-а-ем!..

Щекотнув усом, Мясников шепнул Бабетте неприличное словцо, которым ловко заменил эти самые писклявые «звезды». Бабетта рассеянно ухмыльнулась.

— Хватит, Аннета, верещать! — сказал Мясников. — А ну, Стешка, рвани-ка ты, — да ПО-ВСАМДЕЛИШНОМУ!

Вышла в круг Степанида. На ней топорщился смешной при мосластых ее, «лошадиных» телесах синий матросский костюмчик с юбочкой клеш, разрезанной сзади и спереди.

Тряхнула Степанида начесом цвета воронова крыла, глаза сузила озорно, ухмыльнулась хитро и бедово.

— «Степь» давай! — велел Мясников, закуривая.

Папироску Бабетте он при этом не предложил, и Бабетта подумала, что вовсе не такое уж безмятежное настроение у этого «аспида», как он показать старается.

Степанида по-деревенски ладонями разгладила волосы, облизнула тонкие ехидные губы, глаза увела вдаль куда-то. Глубоко вздохнула.

И начала:

Сте-е-епь да сте-е-епь круо-ом!..

Пела Степанида не на известный мотив, а на какой-то другой, дикий, тоскливо-разухабистый. И голос у нее был такой же — густой, низкий, обреченный и одновременно разнузданный, — «разбойный голос». Иной раз Бабетте чудилось, что Стешка подвывает, как раненая волчица, и ей делалось бесприютно, тоскливо, — казалось, неостановимая, необоримая правда жизни скребется в дверь и зубами за нею клацает…

Бабетта украдкою осмотрела залу. В ней, кроме девушек, было еще несколько незнакомых мужчин, по виду приезжих.

Зала была круглая, без окон, и вся в зеркалах, отчего казалась полной народу. Но сейчас находилось в ней несколько человек, и этот тесный кружок, прибитый тоскливой песней, виделся какой-то толпой из сна с повторяющимися одними и теми же лицами.

Мясников слушал молча, посасывая ус. Недокуренную папироску он все же вложил в губы Бабетте, а сам почти тотчас прикурил новую.

На последних словах: «А любовь ее я с собой унес», — озноб пробежал по спине Бабетты.

Пение оборвалось. Никто не заговорил, не захлопал. Даже Степанида как-то вся стушевалась, поблекла, потупила, отвела глаза, обтерла тонкие свои губы.

— «Коробейников»! — велел Мясников.

И Степанида снова, вздохнув, запела. И такие теперь подвизгиванья, такое уханье разнеслось по зале, что Бабетта почувствовала, как Мясников под ней чуть подпрыгивает и с мужеской стороны уже принапрягся… Другие мужчины тоже притоптывали. Да и Стешка глазищами-плечищами поводила и грудями озорно, похабно под матроской потряхивала.

Казалось, сейчас прямо здесь в зале, начнется оргия. Но один из «гостей», русый, юный и розовый, совсем уже залившись краской, спросил вдруг, да еще на «вы»:

— А «Помню, я еще молодушкой была…» — можете?

— Не в театре, чай! — буркнул Мясников, но лишь Бабетте на ухо.

Стешка кивнула на просьбу, облизнулась, уставила свои черные, жаркие, злые глазищи вдаль. Вздохнула и, словно издали, тихо, вывела:

Помню, я еще молодушкой была, Наша армия в поход куда-то шла. Вечерело, я сидела у ворот, А по улице все конница идет…

Выводила она так нежно, горестно и стыдливо, и одновременно живописно, что перед глазами всех сейчас же предстали и залитая косым желтым солнцем улица, и серый забор, и девушка на скамье у калитки, и разбредающийся по дворам поток черных от зноя и пыли конников. Казалось, Стешка о себе пела. И не пела, а, стесняясь (это Стешка-то!), рассказывала, — и не только о себе — о любой здесь…

— Дрянь девка! — восхищенно прошептал Бабетте на ухо Мясников.

Бабетта молча роняла слезы.

Он напился, нежно руку мне                               пожал, Наклонился и меня поцеловал…

Голос Стеши то усиливался, то почти совсем затухал, и его бархатистое дрожание замирало в воздухе, чтобы, как огонек, вспыхнуть с новой, еще более нежной и горестною, безнадежной исповедальной силушкой.

У Бабетты все дробилось перед глазами. Она бестолково размазывала по лицу румяна и тушь…

И только последние слова Стешка сгубила, пропела как-то бесчувственно, и — ни к селу ни к городу — удивленно:

Всю-то ноченьку мне спать                     было невмочь, Раскрасавец барин снился                      мне всю ночь…

В следующий миг Бабетта слетела на пол. Судорожно она протерла глаза. Мясников уже перешагнул через Бабетту и направлялся к двери.

На пороге залы стояла Глаша — в том, главном своем зеленовато-розовом бальном платье. Большой, обрамленный брильянтами изумруд вспыхивал у нее на груди. Она даже не была слишком бледна. Или румяна помогли ей скрыть это?

Губы ее были сурово сжаты.

Все мужчины поднялись с мест, восхищенные и растерянные…

— Гла-Глафи-рушка-а… — прошептала Бабетта в ужасе.

Глава шестая

…Дожди и холод не прекращались все начало июня, словно уже наступила непролазная осень. Улицы стояли пустые, понурые. И только деревья отчаянно, молодо зеленели вопреки всему.

Казалось, во всем огромном городе лишь два человека еще не спрятались под крышу. Один был мохнатый пропойца в рваных подштанниках, который как символ и реклама всего заведения лежал среди громадной лужи возле сбитых ступенек «Каторги». Человек этот по временам поворачивал голову на другой бок, выплевывал воду и пытался орать:

По ди-ики-им степям Забайка-алья!..

В одну из таких великих минут другой человек, в картузе и кожаной куртке, перешагнул певуна с явной досадой.

Ну конечно же, это был Мишель Тихонов!

«Каторга» встретила его, как встречала любого: вонью, визгами, руганью, песнями, духотой.

Войдя, Мишель огляделся. Он кого-то искал здесь.

В дальнем углу, где обычно сидели разукрашенные свеклой и синяками «тетки», он заметил новую женщину.

Страшно опухшая, красная, с клоком желто-седых волос, свисавшим, как перо, с темени на плечо, она сидела, сжимая пустой стакан в руке и ныла хриплым баском:

Я чай п-пила и б-бублики жрала-а-а, Заб-была, с кем т-тогда спа-ала-а-а!..

Последнее слово женщина выкрикнула дерзко, вызывающе. Сидевший рядом, как видно, ее нынешний «кот» — рыжий мальчишка лет шестнадцати в щегольском картузике с лакированным козырьком — ловко хлестнул женщину по щеке и выразил недовольство в выражениях весьма непарламентских. Женщина покорно мотнула головой, икнула и, кажется, погрузилась в сон. Стакан из ее руки выпал и покатился по полу прямо под сапоги «половому».

— Эй, Тришка, ты свою б… соблюдай! — крикнул «половой», тоже мальчишка, но русый и лет четырнадцати.

Завязалась смачная перепалка, в ходе которой выяснилось, что Тришка считает ниже своего мужского достоинства поднимать что-либо с полу «окромя финашек» и что пускай эта (слово, цензурою вовеки не любимое) «сама-кось за собой подберет!».

При этом беседа Тришки и «полового» была заполнена таким количеством щеголеватых, да и просто головокружительно смелых, пренебрегающих всеми реальными возможностями человека метафор, что оба наконец и заржали.

Тришка ловко дернул локтем и его «молодка» чуть не рухнула со скамьи. Вернее, она уже рухнула, да Мишель ее подхватил.

— Что ж ты творишь-то?! — крикнул Мишель.

— Антересоваться изволите? — дерзко осклабился рыжий «кот». — Завсегда рады… Полтинничек-с!

Сзади Мишеля настойчиво потянули за куртку. Ожидая нападения, он резко повернул голову.

За его спиной стояла Полковница.

— Трифон, прекрати паясничать! — строго сказала Дарья Гавриловна.

Трифон явно смутился. Полковница была непререкаемым авторитетом в этих местах.

— Отведи ее в чулан, пускай спит, — велела Полковница.

— Это как же-с, Дарья Гриллна?! А «кредитные»?.. — заартачился парень возмущенно. Резким кивком он сбросил картузик на самый затылок.

— Дайте ему… рубля два, что ли, — попросила Мишеля Полковница. — А мне нужно с вами поговорить…

Полковница и Мишель сели за свой излюбленный дальний столик.

— Я вас просила срочно прийти, Михаил Петрович, есть у меня Для вас известия… И я бы хотела сама вам их выложить, без посредничества…

Она задумалась.

— Н-да, поговорить спокойно нам явно здесь не дадут… Что ж, в таком случае пожалуйте уж ко мне, месье Тихонов! Только не взыщите: будуар у меня нынче скромненький…

Вслед за Полковницей Тихонов углубился в лабиринты «Каторги», о которых, бывалый «каторжанин», он и не подозревал. За красной тряпкой, символизировавшей портьеру, разбегались какие-то дверки, углы, занавешанные драньем, и лесенки. Всюду слышались скрипы, шорохи, визги, плач, ругань и стоны почти неразличимой в чадном сумраке, но бурной жизни.

«Будуар» Полковницы оказался чистой комнаткой с окошком над незнакомыми крышами, так что Мишель не смог бы даже сказать, на какую улицу это окно выходит. Постель в углу закрывали старые низкие ширмы. У окна ломберный столик, крытый вязаной салфеткой; два разномастных, но довольно приличных кресла; на столике — вазочка с веткой белой сирени. Над этажеркой, полной всяческих склянок, висело мутноватое зеркало, впрочем, явно старинное, в изогнутой стеблем поблекшей рамке. За низкими ширмами, над кроватью, Мишель успел разглядеть литографию Дрездена.

— Садитесь, Михаил Петрович. Чаю не хотите ли?

— Не до чаю мне, Дарья Гавриловна! Что стряслось? Говорите, не томите уж!

— А вы не торопите меня, месье Тихонов! Может, человеку полезней — спокойней! — вовсе ничего не знать, чем знать СЛИШКОМ уж многое. Нет, пожалуй, прикажу-ка я чаю, а то с этим холодом вы еще и простудитесь…

Принесли чай с лимоном. Мишель отхлебнул, обжегся.

Полковница коснулась рукой бровей:

— Ну, не стану вас больше томить… Скажите, вы ГЛАФИРЕ АНДРЕЕВНЕ счастья желаете или хотите СЕБЕ с нею радости?

Мишель задумался:

— А разве то и другое — совсем поврозь, Дарья Гавриловна?

Полковница покачала головой:

— Я этого вовсе не утверждаю!.. Но, Михайла Петрович (она впервые назвала его так неформально), подумайте: девушка столько пережила…

— Вы будто меня уговариваете, Дарья Гавриловна… Я ведь давеча вам рассказывал, что там стряслось, у Векслер, — как Полозов, негодяй, ее сводничает! И вы обещали помочь… А теперь вот все крутите… Да что случилось-то?!

— А случилось то, Михайла Петрович, что она из заведения к Мясникову съехала…

— К этому пошляку?! К жандарму к этому?!!

— Не кричите так, а то МОИ подумают, будто вы угрожаете, — еще ворвутся, курточку вам впопыхах порвут… Но вернемся к нашим делам… И какая, скажите на милость, Глафире Андреевне разница, жандарм Мясников, или гарибальдиец, или кавалергардский полковник, или премьер императорских театров? Что за предрассудки, мон шер ами?! Слава Богу, она не до такой степени современная, чтобы выходить замуж ИЗ УБЕЖДЕНИЯ — она по чувству за него выйдет, я думаю. И по взаимному интересу, естественно.

Мишель снова чаю хлебнул так, что обжегся. Но он этого не заметил, лишь яростно провел языком по губам:

— С чего это вы решили, Дарья Гавриловна, что Мясников ее замуж возьмет? Он известный пошляк и бабник, она для него девица из заведения — и более ничего!..

Полковница посмотрела себе в чашку и тонко вдруг усмехнулась, искоса глянув на Тихонова:

— А вы знаете, отчего он, собственно, Мясниковым-то прозывается? Нет? Да потому что он и впрямь сын мясника из Зарядья! И вы представьте, Михайла Петрович, КАК сын мясника преуспел, что в молодые еще годы жандармским штаб-ротмистром стал! СКОЛЬКО сил на это им было положено! И КАК отчаянно он в те сферы стремился, от мясной-то лавки отца своего подальше! А?..

Мишель молчал, не особенно понимая, куда Полковница клонит теперь.

— Но жандарм из «простых», вы правы, — вовсе не кавалергард и даже не простой офицер армейский! Он — ЖАНДАРМ, и на нем в нашем «свободолюбивом» обществе как бы это сказать? — клеймо-с. Как он там себе одеколоном ни обливайся, девушка воспитанная, образованная, красивая за него вряд ли пойдет. А купецкая дочка — коленкор не тот! У него, у Мясникова-сына, есть свой эстетизм насчет жены и свои амбиции…

— Да уж, амбиции нашего мещанина во дворянстве — девицу из заведения подхватить!

— Но кто ж вам сказал, Михайла Петрович, что Глафира Андреевна — так уж прямо «девица из заведения»? У нее не желтый билет, а паспорт имеется, и этот паспорт Мясников у Векслер уже забрал, и сама Векслер теперь дрожмя дрожит, как бы он дело не завел о принуждении к проституции…

— Вас послушать, он и впрямь не жандарм, а Робин Гуд какой-то!..

— ПОКА он весьма увлечен, а уж дело Глафиры Андреевны сделать это увлечение своей и его судьбою… Но покончим на сем, Михайла Петрович! Вы молодой мужчина, все у вас впереди, — все для вас, даст бог, распрекрасным образом еще сложится… Только вот, боюсь, судьба Маши Дальской вас уже не волнует совсем — ведь так?.. Зачем вам теперь — ПЕРЕД КЕМ вам теперь — «подлецу» Полозову мстить?.. Эх вы — мужчины, мужчины!..

Мишель со стыдом подумал, что ведь она права, права совершенно!

— Что ж, Дарья Гавриловна, не эта девочка, так другая! Полозова нам с вами не перешибить никак! Да и что вам за резон с ним вязаться-то?

— А мои резоны вам знать ни к чему, Михайла Петрович! У вас чай остыл.

Полковница достала папироску, но повертела в пальцах и отложила, поморщившись:

— Нет, не могу! До сих пор не могу в комнате у себя курить!

Мишель впервые увидел Полковницу смутившейся. И тут вдруг Полозов и эта (случайная, может быть) литография Дрездена сцепились в его голове в догадку…

Мишель уткнулся в чашку, остервенело давя лимон, но Полковница разгадала его маневр:

— Да, Михайла Петрович, тридцать лет назад — и почти та же история! Только я САМА с ним, от мужа…

— И ДО СИХ ПОР ненавидите?!

Полковница пожала плечами и сказала то ли насмешливо, то ли равнодушно, то ли издалека:

— Он мне жизнь поломал… Родные отреклись от меня; мужа, человека достойного, невинно обидела; от моего позора застрелился он…

Полковница снова провела по глазам рукой — быстро, промельком:

— Есть у меня, Михайла Петрович, имение после смерти отца. Я бы могла и спокойно, в комфорте жить. Но мне любопытней ВОТ ЗДЕСЬ теперь находиться! Тут изнанка жизни, правда ее, суть ее подлая — ВСЕГО ОТКРОВЕННЕЕ!..

И такое окаменелое отчаяние прозвучало в ее словах, что Мишель головой тряхнул:

— Могу ли я помочь вам хоть чем-то, Дарья Гавриловна?

В конце июля наступили в Москве жары: марево над горизонтом казалось ненастными облаками, но обманывало, — громы рокотали далекою стороной, а в город, с северо-востока особенно, потянулся горьковатый дым тлеющих торфяных болот.

По улицам то и дело грохотали обозы пожарных, которых, кажется, одних жара не брала в их полыхающих медью касках, брезентовых робах, стоявших коробом, и тяжеленных подкованных сапогах.

Вечерами что-то менялось на улицах и в самом городе — не долгожданная предночная прохлада, а что-то еще, таинственное и даже зловещее. И это была круглая желтовато-бледная, с приметным пятном по центру — луна. Она появлялась сначала в черных ветвях деревьев, а потом вылезала на сизо-синее небо, как живое НЕЧТО, свернувшееся в клубок и следящее мутным глазом за маятой истомленных улиц.

Луна была такая неимоверно близкая, что люди чувствовали ее, даже не видя. Она словно что-то высматривала в городе, — выжидала ли? зло ли подсмеивалась?..

Все, кто могли из московских обывателей, разбежались по дачам, имениям, уехали на юг, за границу. И поэтому стало казаться, что в городе слишком уж как-то много стало нищих, калек, оборванцев и проходимцев, словно Москва, как озеро, обмелела, и сквозь полууснувшую рябь продралась темная тина дна.

…Господин Полозов, статный, румяный, с атласно-седыми подусниками, нетерпеливо вертел в руках палевую перчатку. Но Анриетт Лярмэ все никак не могла от зеркала оторваться. Она поворачивалась то этак, то так, каждый раз с тяжким шорохом и некоторым даже стуком обметая вокруг себя длинный лилово-сиреневый шлейф.

— Милая, ну мы едем?!

— Отстаньте! Не могу же я из-за ваших проказ выехать из дома чумичкой! Взгляните-ка: в этом сезоне все ведь новое, — и корсет, и крой, и походка… О, стряслась целая революция, а вы вяжетесь ко мне со своим «развратиком»!.. Ах, еще месяц назад был кринолин, а теперь нате вам — вдруг турнюр и «хвост»! Надо же мне с ним научиться обращаться как следует…

— Ты этим своим «хвостом» и так, как крокодил, все утро стучишь! — съехидничал Полозов. — О, я идиот! Зачем я сказал тебе, что новые платья доставили?..

— Крокодил — зеленый, а я сейчас — сиреневенькая! — Лярмэ задорно подбоченилась и показала Полозову язык. — У, противный скиф! Скоро вы меня ногами топтать начнете…

— Анриетт, ты, конечно, очаровательна и первая Москву этим своим «хвостом» переполошишь, но мы ОПАЗДЫВАЕМ!

— Не подлизывайтесь! А кстати, зачем вам-то ехать туда? Неужели уж такой нетерпеж? Ах, эти мне страсти на старости лет — какие они докучные!..

Лярмэ снова повернулась, стукнув «хвостом», но заметила взгляд Полозова и поправилась:

— И что бы вы без меня делали, — вот признайтесь-ка!.. Битый месяц я эту старую крысу РАДИ ВАС уламывала! А она как вцепилась в свою девчонку!.. Да и девчонка — дрянь, дрянь и еще раз дрянь! Совершенно безмозглое существо… Я в ее возрасте за такую возможность руками и ногами схватилась бы…

— Не все такие смышленые, миленькая!

— А она, дура, даже не понимает, что от нее хотят! — возмутилась Лярмэ, идя, наконец-то, к двери. Полозов нетерпеливо нажал ручку. Но на пороге Анриетт еще раз оглянулась на зеркало.

— Вам нужны от меня только жертвы, несносный сатир! — возгласила она патетически, впрочем, весьма довольная собственным отражением.

В карете Лярмэ сперва разглаживала фестончики и ленты на платье, потом, отогнув шторку, улыбнулась какому-то офицеру.

— Опусти шторку, милая! Потерпи, побереги улыбки. Вечером, если все сладится, ты ОДНА покатаешься в ландо с этим своим «хвостом»… И все же лучше б тебе до Парижа как-нибудь вытерпеть! Не хочется, чтобы здесь на тебя обращали слишком много внимания…

— О, конечно, «не хочется»! С этими вашими страстишками… Ради вас я живу среди варваров… О, как я страдаю здесь! Ах, когда мы, наконец, уедем во Францию? О моя прекрасная родина! О край, где я впервые увидела свет зари!.. Я хочу жить в Медоне, там так хорошо, — там я буду разводить цветы!

— Все на свете не просто, дорогуша моя! Вот, к примеру, одному своему партнеру я предложил на днях прекрасную девушку — ты помнишь ее, — Глафиру. И представь: она ему отказала! А он, сущий болван, НА МЕНЯ ж и обидься!.. М-да, без него кое-какие делишки провернуть трудновато будет…

— И что же, дом в Медоне теперь УЙДЕТ?! — возмущенно вскричала Лярмэ.

— Н-не думаю: есть и еще ходы… Но сам факт: девица без средств — и отказывает миллионеру!

— Ну и дура она, эта ваша Глафира! Я знаю, о ком вы говорите: он толстенький, но — еще вполне, вполне…

— И ведь что самое неприятное, Анриетт! Она, верно, думает, будто я нарочно ей таких дружков поставляю! О, наши русские барышни ЭТАКОГО навертят вокруг постели!..

— Просто они все, как одна, полоумные, эти ваши русские барышни! — пожала плечами Лярмэ.

— Не у всех твоя система ценностей, милая!

— О, моя система ценностей безупречна, как форма самой Земли! Я начинала на панели с грузчиками, а теперь я ваша законная половина! Но кстати, дружок-пирожок: завещание вы так и не удосужились пока составить?!

— Ты меня рано хоронишь, душенька. Впрочем, мне будет любопытно понаблюдать ОТТУДА, как ты судишься с моими тетками!.. Особенно забавно представить лицо графини Анны Матвеевны, гофмейстерины, когда она узнает, что ты моя сверхзаконная — вот именно! — «половина»… — Полозов с усмешкой вытянул лицо, вытаращил глаза и поморгал ими как бы в ужасе.

— Ха-ха! Вы и в аду развлекаться намерены?!

— Фи, Анриетт, набожный вид, как и романтизм, совершенно уже не в моде!

— Вот именно поэтому я и требую, чтобы было составлено завещание по всей форме!

— Ус-пе-ет-ся! — промурлыкал Полозов, взяв Анриетту за локоток.

— У вас вид кота над горшком сметаны! — пробормотала Лярмэ.

Но они все же поцеловались.

…Час примерно спустя та же карета рванула от домика на Девичьем поле. Полозов яростно, мрачно молчал. Лярмэ отвернулась к окошку, по шторке которого мчались тени ветреного и скупого на солнце дня.

По опыту Анриетт знала, что сейчас лучше с мужем не говорить. «Дело», на которое она потратила столько времени, сорвалось самым пренеприятным образом!

Когда отважная Анриетт одна вошла в дом к чиновнице (Полозов оставался в карете) и протянула ей банковский билет, — вдруг, откуда ни возьмись, явилась полиция, и эффектный, но совершенно обнаглевший офицер объявил, что сейчас составит протокол о продаже девочки. Бывалая Лярмэ закричала, что это «не есть правда, это не так!», но, во-первых, ей не хватало русских слов для объяснения с этими монстрами; во-вторых, старуха сидела, совершенно от страха окаменевшая; в-третьих, сама девчонка тотчас заверещала, подтверждая обвинение; в-четвертых, явились какие-то «поньятие» — о, проходимцы без чести и совести! — и один из них, хоть по виду и был оборванец, но на хорошем французском стал ее, Анриетт Лярмэ, обвинять в том, что она сюда часто ездила и этому есть масса свидетелей из соседних домов. В-шестых, оборванец пригрозил все это непременно и завтра же описать в газетах, а в-седьмых, предложил осмотреть карету, стоявшую у ворот.

С криком «Ноги моей больше не будет в этом сумасшедшем доме!» Лярмэ подхватила свой «хвост», пулей метнулась вон, влетела в карету и крикнула кучеру по-французски: «Гони, болван!» — что он, вопреки тупому своему обыкновению, понял мгновенно и исполнил с завидной точностью.

Полозов задал лишь два-три вопроса. Лярмэ ответила кратко и в самых энергичных уличных выражениях. Но разрыдаться нервически Анриетт все ж таки не посмела: муж был кромешен сейчас, как ночь в лесу.

«Вечером он опять сбежит в эти свои трущобы…» — подумала она с ледяной досадой.

…Вслед за неделей последних июльских гроз наступил спокойный и тихий август. Солнце ложилось теперь на траву и листья щедрыми желтыми полосами, и эта позолота на усталой зелени казалась уже осенней. По утрам туман заползал в улицы, зато закаты полыхали широкими лезвиями, репетируя ту кристальную ясность небес и далей, что надолго придет в сентябре.

Жизнь Первопрестольной сейчас казалась идиллически-патриархальной. Довольство щедростью бытия ложилось вроде бы и на нищих. Все уже устали от лета, но еще не слишком думали о зиме. В такие вот дни в грядущие холода и метели как-то по-детски не верится…

Бабетта в очередной раз собиралась поехать к Ванечке.

— Ты, Бабетта, и так там скоро поселишься… — ворчала Марьяна Карповна. — И кому ж я тогда горе свое выплачу, сирота я несчастная?!

Марьяна всхлипнула. Но тотчас для сплетни сосредоточилась:

— Слышь, Бабеттка, как мадама цену ни повышает, а этот-то твой, Кузьмич, аспид, все одно настаивает! Сдастся мадама, как пить дать сдастся, жила проклятая! Что ей из заведения человека хорошего потерять?! Только б деньгами сундук набивать, немчуре бессовестной!..

— Ничего, Марьяна Карповна, я к вам приезжать часто буду! Вы же мне как родная стали уже… — Бабетта и впрямь жалела Марьяну. И, не зная уже, как утешить подругу, добавила: Я еще и к Глафире заеду сегодня!.. Тоже по вас скучает вот, хочет вам бусики те прислать…

— Да что ж и бусики, когда такого человека лишились мы?! Марьяна вознамерилась было всхлипнуть опять, да втянула губу, подумала и изрекла: — Слышь, Бабетт, ты спросила б ее, не нужна ли, мол, экономочка? Устала, вишь, я от здешнего окаянства… Тишины хочу!

— Да спрошу, спрошу! Не откажет, чай, все мы уж такие теперь здесь знакомые!..

Бабетта чмокнула Марьяну в щеку и вышла на улицу. Садясь в пролетку, она вся изгремелась сумкою — в ней была коробка с дюжиной оловянных солдатиков, что купили с Глафирой еще намедни.

— Что ж это у вас там гремит-то так, мадамочка? — насторожился извозчик.

— Дак к сыночку вот еду, игрушки все, — ты не думай, дяденька!..

Извозчик уважительно покивал.

По дороге он рассказывал ей про «бомбистов», которые житья, окаянные, людям не дают теперь и околоточный всем извозчикам велел седоков подозрительных примечать и ему докладывать. Бабетта в меру сил поддерживала сей политический разговор — главным образом охая и крестясь. В конце концов, возница совсем застращал ее.

— Да что ж они хочут-то, эти разбойники?! — вскричала Бабетта рассерженно.

— А черт их разберет! Счастья вроде бы…

— Так и все счастья хочут! Что ж, и всем теперь бомбами друг в дружку швыряться?!

— «Утренний листок»! «Утренний листок»! «Дело Полозова»! — кричали мальчишки-газетчики.

Бабетта остановила извозчика, купила газету: Николай Кузьмич ей ужо опять прочтет и все, как есть, растолкует.

Извозчик тоже купил:

— Я все выпуски прочитываю! Вот ведь ирод, чем занимался-то! Правильно его порешили.

— Что ж хорошего, что человека убили, дяденька?

— Кабы человеком был! А то псом жил, псом и помер! Свои ж, поди, бандюганы его на Хитровке-то и подрезали!

Бабетта вздохнула и перекрестилась уже с искренним, грустным чувством.

— А теперь смех смотреть, — продолжал извозчик, — как они там судятся-рядятся, родственнички его… Французинка, кажись, все себе отхапает. Как ни верти, а жена законная!

— Что ж, дяденька, она женщина теперь одинокая, вдова беззащитная, ей деньги еще больше нужны, чем и замужней-то…

— И то правда твоя! — за душевной беседой извозчик незаметно для себя перешел на «ты».

Прасковья встретила Бабетту, естественно, бурею:

— Явилась, гремучая?! Ну греми-греми: пусть Прасковья оглохнет от грома, от грохота!..

— Мамка пришла! Мамка пришла! — закричал Ванечка, выбегая в прихожую.

— Это что ж он, Прасковья, Федоровна, «ры» теперь говорит?! — потряслась Бабетта.

— То-то, Прасковья-то дура, куды ей в детях-то понимать! Барин с ним день-деньской вон мучился, «ры» говорить учил. А Прасковья, даром что неграмотна, а как топнула на него, окаянного, — тотчас он зарычал! Прям как волк какой!..

— Да что ж он опять натворил, Прасковья Федоровна?! Бабетта поудержала Ванечку, который неукротимо лез к «гремучей» сумке.

— А цветок, что ты давеча привезла мне, опрокинул, по полу рассыпал весь.

— Ох, Прасковья Федоровна, я вам этих ро-до-ден-дро-нов еще привезу! У нас их — страсть!

— Все одно, Федора, неча дитенка баловать! — Прасковья махнула рукой и на кухню вдруг вывалилась, тяжело вздохнув.

И Бабетта поняла, почему. Она не сразу разогнулась от Ванечки, не сразу оглянулась на дверь гостиной. Сердце у Бабетты защемило сладкой, странной тоской.

Наконец она обернулась к двери, улыбнулась несмело и радостно, и сказала:

— Здравствуйте, Николай Кузьмич!

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg