«Открой свое сердце»

Открой свое сердце (fb2) - Открой свое сердце 1233K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марина Ильинична Преображенская

Марина Преображенская Открой свое сердце

Часть первая

1

Резкий звонок пронзил тишину, и Николай Иванович вздрогнул. Не открывая глаз, он протянул руку к телефону и сонным, хрипловатым голосом произнес:

— Алло… Седых слушает…

— Алле, папулечка! Миленький, как ты там?!

Последние пушинки сна мигом слетели с глаз Николая Ивановича, и он порывисто сел на кровати.

— Алинушка, детка! Сколько же… — в трубке раздались щелчки, какие-то непонятные звуковые сигналы, хрип, и связь прервалась.

— Тьфу ты черт! — в сердцах выругался Николай Иванович и опустил трубку в выемку аппарата с такой силой, что тот чуть было не развалился. Спать уже не хотелось. Замотанный делами фирмы, он ложился за полночь и сегодня мечтал отоспаться, но голос дочери выбил его из колеи.

Он просидел перед молчащим аппаратом с десяток утомительно долгих минут. Трубка молчала, будто разобиженная на его непочтительное к ней отношение. Николай Иванович поднял ее, бережно приложил к уху, проверяя, не сломал ли он телефон. Все было в порядке, долгий глухой гудок свидетельствовал о том, что аппарат исправен.

— Телефона… — Николай Иванович постучал костяшками согнутых пальцев по черному корпусу. — А, телефона! Чукча слушать хочет… — Он улыбнулся собственной шутке, отбросил одеяло и, потягиваясь всем своим мускулистым, бронзовым от загара телом, встал на мягкий ворс ковра.

Зеркальная стена спальни отразила его литую фигуру. Он подошел вплотную к зеркалу и придирчиво оглядел себя. Карие глаза, по радужке которых от черного крохотного зрачка разбежались изумрудные лучики, молодо блестели. Матовая кожа, впитывая утренний свет, была чуть бледновата, но Николай Иванович прекрасно понимал, что стоит ему отдохнуть недельку-другую, поваляться под солнышком на горячем песочке или, закинув тяжеленный «ермак» за плечи, взобраться на одну из Кавказских вершин, как щеки его нальются спелым румянцем, а кожа станет здоровой и упругой.

— Стареешь, браток, — сам себе с укоризной сказал Николай Иванович, проводя рукой по трехдневной черной и жесткой щетине.

— А в общем-то, ничего… Ничего, — успокоил он себя, — вот только бы снять эти заросли.

Он сделал несколько пружинящих приседаний. По жилам растеклась приятная покалывающая волна. Мышцы заиграли. Он сменил позицию и так же интенсивно отжался от пола.

Каждое утро он выполнял обязательный комплекс упражнений. Не столько из желания продлить молодость, сколько по привычке, укоренившейся в нем еще с тех давних пор, когда он был маленьким хлипким пацаненком, которого пнуть во дворе не решался только самый ленивый.

Долгое время тогда он прятался в укромных уголках на задворках или целыми днями просиживал в колючих кустарниках акации, поглаживая по колкой шерсти прирученного остроглазого крысенка Склифосовского. Склифосовский потешно дергал длинными тонкими усиками и маленькими розовыми лапками аккуратно выбирал из его губ ломтики затвердевшего сыра. Потом он, как человечек, садился на колено Николки и принимался за лакомство.

Если бы не Склиф, то вряд ли когда-нибудь Николай Иванович набрался храбрости и силы. Так всю жизнь и проторчал бы на черных задворках или в кустах акации. Всю жизнь сжимался бы под всяким занесенным кулаком и закрывал глаза от привычного испуга, входя в какое-нибудь помещение, где его непременно ждала то тяжелая оплеуха, то пинок, то ушат воды или кнопка на стуле — подарок от щедрых на злую выдумку ровесников.

Но тот день врезался в мозг острым, словно лезвие бритвы, и жгучим, как язык пламени, прозрением. Как обычно он кормил изо рта своего единственного и верного Склифа. Как обычно умильно глядел на милую мордашку и чесал ноготочком за тонким розовым, едва покрытым пушком ухом. Склифосовский попискивал и преданно смотрел на него черными бусинками глаз.

Как это произошло, Николка вспомнить не может, но внезапно перед ним возник Черя, прыщавый, узкоглазый, огненно-рыжий пацан из соседнего двора. Молниеносным движением он схватил Склифосовского с Николкиного колена и стал вращать его над своей головой, одновременно бегая вокруг Николки и жужжа, словно сошедший с ума огромный пылающий вертолет.

— Эй, малявка, — крикнул он сжавшемуся от ужаса Николке. — Смотри, как твоя крыса летать умеет! Ле-етающая-а кры-ыса! Бе-есплатный а-аттракцио-он! — взвыл Черя, остановился и, держа Склифосовского за длинный хвост, с силой крутанул его еще пару раз и разжал пальцы.

Склифосовский описал широкую дугу и, развеяв последнюю Николкину надежду на удачное приземление в траву, напоролся головой на острый сук акации.

С дерева посыпались мелкие монетки листочков, каркнула ворона и раздался дикий гогот Чери.

— Все! Посмертно — звезда герою-истребителю! Гы-гы-гы, малявка, с тебя рубль!

— Аааааа! — завопил Николка и, склонив голову набок, кинулся на врага. Последнее, что он увидел, это перекошенные от страха круглые, бледно-голубые глаза и рыжее пламя волос над ними. Дальше он не видел ничего. Он ничего не видел, он только чувствовал, как кулаки его молотят мягкое тело Чери. Как ноги его пинают хрустящую, словно арбуз, голову, как зубы его впиваются в соленую мякоть предплечий. Он бил его неистово, жутко, с кровавой пеленой в глазах и неизбывным гулом в мозгу. Он бил его до тех пор, пока чьи-то сильные руки не оторвали Николку от истерично вопящего и харкающего кровью Чери.

Вот и все. Этот день полностью преломил мягкий, почти аморфный характер тщедушного, бесконфликтного Николки.

После сильной порки розгами и двухчасового стояния в углу он вышел во двор с широко расправленными исполосованными плечами и жестким бесстрашием в прямом взгляде, безжалостно устремленном на недавних мучителей. Пацаны тихо расступились перед ним, и никто не посмел произнести ни единого звука, пока он шел по двору. И только у самых ворот его догнал один из этой пришибленной произошедшим компании:

— Маляв… — начал тот, но Николка резко остановился и всем корпусом развернулся навстречу опасности. — Коль, ты… это, — замялся парень, но, собравшись с духом, все же сказал:

— Мы сегодня в футбол играем. Одного не хватает… Ты как?

— Сегодня не могу, — как ни в чем не бывало, словно его постоянно звали в команду, но именно сегодня у него как раз нет времени на пустые забавы, произнес Николка. — Сегодня — нет. Вот, может быть, завтра?

— Ага! — немедленно согласился парламентарий и побежал к ребятам.

Следующее утро Николка начал с зарядки. Отжимания, приседания, кувырки, бег трусцой. Он давно хотел делать по утрам зарядку, но боялся, что, если об этом узнают соседние пацаны, его засмеют, заплюют, сотрут в порошок, и каждое утро он с тоскою смотрел сквозь тюлевые занавески на спортивные сооружения во дворе, меж стояками которых бегал дворовый Тузик.

Теперь же Тузик с нескрываемым удивлением взирал на пыхтящего, неловкого, но исполненного уверенности в завтрашнем дне Николку.

Зарядка ознаменовала новую эру в Николкиной жизни и вошла в привычную обыденность уже взрослого Николая Ивановича.

Николай Иванович погрузился в розовый полумрак огромной ванной комнаты. Светящийся потолок изливал тихое сияние на кремовую плитку, на большую кремовую ванну и раковину-тюльпан, над которой вместо привычных российскому обывателю, торчащих крестообразных ручек смесителя прямо в стене была встроена панель с едва заметными сенсорными выпуклостями, при помощи которых и регулировалась подача воды.

Намылив лицо теплой пенкой, он подождал, чтобы щетина размякла, и быстрыми уверенными движениями снял ее двухлезвийной бритвой. Намылил еще раз, и тут раздался требовательный частый звонок междугородной. «Алинка», — подумал Николай Иванович и стремглав вылетел из ванной.

— Алинушка, деточка! — опередил он приветствие дочери.

— Николай Иванович, простите за беспокойство, это не Алинка. Это я — Демурин. Я выяснил. Те цифры, о которых мы с вами говорили, — плод больного воображения господина Климкина. И, понимаете ли…

— Игорь Александрович, я же просил вас… В понедельник, дорогой, в понедельник… — Николай Иванович положил трубку и уже собрался возвращаться в ванную, как снова раздался звонок.

— Господи, до чего же народ непонятливый, — с легким раздражением буркнул Николай Иванович, в третий раз поднимая трубку и продумывая, что бы такое сказать этому Демурину, чтобы хоть сегодня, хоть пару часов тот не беспокоил его.

— Игорь…

— Папулечка, родненький! Я безумно соскучилась по тебе! Как ты там? Как твоя фирма? — Алинка безостановочно сыпала восклицательными и вопросительными знаками, и Николай Иванович, на минутку прикрыв глаза, словно бы ощутил непосредственную близость дочери.

— Алинушка, ну наконец-то… — голос Николая Ивановича предательски задрожал. — Когда у тебя каникулы, а?

— Каникулы? Ах да! Каникулы… Так они уже начались.

— А почему ты не в самолете? Ты должна была уже в первый день купить билет и прилететь в Москву. С твоей стороны, милая леди, непорядочно так вести себя по отношению к самым близким людям. У меня все из рук валится, я весь издергался, а ты…

— Пап, понимаешь, — Алинка стала говорить чуть тише, и ворвавшийся в трубку вихрь помех заставил Николая Ивановича напрячь слух. — Я написала последнюю работу и жду результата.

— Какую работу?

— Ну, — замялась Алинка, и Николай Иванович почувствовал, что она чего-то не договаривает, — ты же всегда хотел, чтобы я стала юристом. Так ведь?

Это детское «так ведь» вывело Николая Ивановича из едва удерживаемого эмоционального равновесия. Точно так же в свое время говаривала его жена. Та же интонация, тот же привкус милого детского очарования. Он мгновенным движением руки провел под левым веком, словно бы стряхивая невольную скупую мужскую слезинку. Наверное, она уже успела испариться или еще не успела собраться, во всяком случае, ресницы были сухими.

— Так… — согласился Николай Иванович. — Так-то оно так, но ты могла бы ожидать результата тестирования и дома.

— Понимаешь, мне бы хотелось еще кое-куда съездить.

— Куда, если не секрет? — нахмурил брови Николай Иванович, и голос его при этом сделался строгим и сухим.

— Ну, па-ап! — почти возмущенно воскликнула Алинка. — Так ведь нельзя! Мне уже, слава Богу, не семь лет!

— Не сомневайся, я прекрасно помню, что тебе уже скоро семнадцать… Только, девочка моя… — Николай Иванович снова заговорил вкрадчивым мягким голосом. — Ты же должна меня понять… Кроме тебя, в этой жизни у меня никого не осталось… Ни-ко-го, понимаешь? — четко произнес он, и у Алинки засосало под ложечкой.

Да, конечно же, она прекрасно понимает, что, кроме нее, у отца нет никого в целом мире. Но как она сможет объяснить ему, что, несмотря на всю крепость родственных уз, на неодолимую силу притяжения отчего дома, у нее есть свой мир, в самом центре которого пылает жарким пламенем, терзает душу и рвет ее, неприкаянную, на части…

— У тебя кто-нибудь появился? — вдруг требовательным тоном прервал ее размышления отец. — Ну, что ты молчишь?

— Нет, пап, нет! — почти плача, крикнула в трубку Алина. — Я еду к подруге, в Будапешт! Там живет Эрика, ты с ней знаком.

— Знаком, — согласился Николай Иванович, смутно припоминая прелестную черноволосую девушку, с которой все годы обучения в школе прожила в одной комнате его дочка. — Эрика хорошая девочка, и у нее прекрасные интеллигентные родители. Хорошо, поезжай, только поскорей выбирайся оттуда. У них, по-моему, уж слишком гостеприимная семья, они готовы не выпускать тебя до самой старости. Не так ли?

— Тебе придется подождать еще пару недель. Ты не расстроился, да ведь?

О, это нарочито наивное, сводящее с ума бесприютной тоской по давно ушедшему прошлому, неподражаемое, милое «да ведь»!

— Не расстроился, конечно же, не расстроился, я же не музыкальный инструмент, — вздохнул Николай Иванович.

— Ну и славненько! Не беспокойся за меня, я еще позвоню. Приеду в Будапешт, обустроюсь у Эрики и позвоню! Целую!

— Целую, доча! Береги себя, — все-таки не удержался от последней фразы Николай Иванович. Снова раздались характерные для междугородной связи щелчки, и короткие гудки поглотили милый голос дочери.

2

Алинка шла по залитому солнцем проспекту. Ей ужасно надоел сырой и вечно туманный Лондон. Нет, конечно же, она ничего не имела против англичан, но их постоянно вежливо-приветливые лица казались ей зачастую неестественными. Не то что Будапешт!

Она готова была горстями сгребать раннее золото лучей, сочащихся сквозь нежную зелень каштанов и кипарисов. Впитывать всеми фибрами души чужую мелодичную и звонкую речь.

В последнее время Алина частенько приезжала сюда и любовалась сверкающими на солнце зеркальными витринами, с наслаждением дробила каблучками по крытым огромными булыжниками мостовым, заглядывала в многочисленные маленькие уютные подвальчики баров и кафе. Будапешт… Чернявые лица мадьярок и грязные босые ножки крикливых цыганят. Веселый, шумный, красивый город, полный света, запаха магнолий, вина и… надежд.

Да-да! Именно надежд, потому что в этом городе живет ее любимый, ее единственный и неповторимый Витька.

Господи, кто бы знал, как трепещет ее бедное сердечко всякий раз, когда она идет по этой волнообразной, катящейся под гору невзрачной улочке к бульвару Петефи. Там, напротив старой ратуши, есть большой дом в викторианском стиле за витой узорчатой оградой.

Она, затаив дыхание, будто по чужому коридору, к чужой двери подходит к этому дому, стоит несколько минут напротив ворот, словно бы разглядывая кусты крупнолистой дымчатой сирени, не поднимая темных, вытянутых к вискам очков, переходит дорогу. Она заходит в маленький, затемненный, отделанный ореховым деревом бар. Шесть низких деревянных столиков. Посредине каждого из них подсвечник на две свечи. Этот бар вызывает в ее сердце ностальгическую тоску. Алинка садится спиной к стойке бара, лицом к большим витринным стеклам односторонней видимости и, почти не мигая, до боли в глазах вглядывается в даль.

— Кофе? — улыбается бармен. За четыре года он уже успел запомнить эту нечастую таинственную посетительницу. У него своя клиентура, состоящая по большей части из местных. Утром сюда забегают детишки перехватить по паре порций мороженого и стаканчику колы. Днем приходят служащие из конторы по соседству. Всегда ветчина с яйцом и кофе. Вечером собираются за кружкой пива, бокалом мартини и бутербродами мужчины из семейств Киш и Чегер. Девушки в этом баре — редкость. Девушки предпочитают молодежный клуб в пятидесяти метрах отсюда. Но эта… она приходит сюда два-три раза в год, сидит часами за столиком, пьет горячий крепкий кофе и молчит. «Интересно, какие у нее глаза?» — думает бармен, вглядываясь в темные стекла очков.

— Кофе, — кивает головой Алинка и улыбается одними губами.

Бармен стоит перед ней, почтительно склонив голову, словно желая продолжить беседу. Алинка поднимает голову навстречу его взгляду. У него некрасивые, но очень выразительные глаза в обрамлении густых черных ресниц. Тонкие изящные руки и гибкий, почти девичий стан.

— Извините меня, пожалуйста, — тихо произнесла Алинка, несколько смутившись пристальным вниманием бармена. — Что-то не так?

— О, я не… говорю английский, — в свою очередь смутился бармен. — Тудом модером бэсэлни?

— Нэм тудом, — ответила Алинка. Всего лишь несколько венгерских фраз были в ее лексиконе. Но вопрос бармена она поняла и даже, как ни странно, решилась ответить. «Вы разговариваете на венгерском?» — «Нет».

Бармен ушел, перекинув через руку длинное белое полотенце. Алинка достала из кожаной модельной сумочки маленький по формату, но довольно пухлый томик Паскаля. Зачем ей понадобился именно Паскаль, она вряд ли смогла бы объяснить, приди на ум кому-нибудь поинтересоваться этим. Просто Паскаль оказался под рукой, когда она, покидая квартиру гостеприимной подруги под видом очередной экскурсии, вышла в город.

Алинка достала книгу, раскрыла ее и пробежала по строчкам бессмысленным взглядом. Конечно же, ее вовсе не интересует сейчас Паскаль, ее интересует Витька…

Алинка сладко зажмурилась, по ее спине, как это бывает всегда, лишь только приходит в голову его имя, проплыла теплая волна.

Алинка еще раз бросила взгляд на улицу. И вдруг из-за поворота, будто ножом под сердце, увидела его.

«Витька, Витька, Витька», — бешено заколотилось в груди. Его высокая крепкая фигура торопливо проплывает мимо нее, и Алинке кажется, что сердце вот-вот лопнет. В висках клокочет кровь, в ушах покалывает легким звоном. Мамочки милые, как ей плохо, как ей сладко! Как у нее кружится голова, как болит и ноет в груди! Будто нож все еще там, и по тусклому сталистому жалу стекает по капелькам ее, Алинкина, жизнь. Но пусть бы она стекала так целую вечность, лишь бы видеть его — долго-долго, жарко-жарко.

В странной, непонятного покроя одежде: длинном хлопчатобумажном бежевом свитере, в серых слаксах и такой же серой джинсовой кепке на голове, надетой козырьком назад, он был обычным современным молодым человеком. Такого можно похлопать по плечу, подмигнуть ему и, вильнув призывно бедром, увести за собой хоть на край света, хоть в пыльный подъезд.

В прошлый раз он прошел мимо нее в дорогом кашемировом костюме и кипенно-белой рубашке. Тогда он показался ей недосягаемым и непостижимым.

Алинка медленно вела зрачками, сопровождая Витьку от поворота до самой калитки его двора. Вот он поравнялся с витриной бара, вот прошел мимо нее, вот взялся за кольцо и чуть-чуть приоткрыл калитку… Неожиданно Витька оглянулся и бросил быстрый взгляд через витринное стекло прямо в ее лицо.

Алинка сжалась в комочек, втянула в себя плечи, голову, руки, ноги. Словно моллюск в раковину. Она готова была превратиться в молекулу, раствориться в воздухе, исчезнуть раз и навсегда. И если бы ее постоянные портные решили снять с нее сейчас мерку, то, вероятно, весьма удивились бы такой метаморфозе…

Что делать? — в отчаянии посмотрела она по сторонам, но внутренний голос приказал: спокойно, он не видит тебя. А и правда, с той стороны он мог видеть лишь свое отражение в зеркальном стекле. «Чего это я? — удивилась Алинка своему страху и расправила плечи. — А хоть бы и увидел. Мало ли… Любимый мой», — прошептала она. Витька сделал шаг во двор, в груди у нее ухнуло, и в том месте, где только что бешено колотилось сердце, образовалась одна сплошная остро саднящая рана.

Догнать? А зачем? Что я ему скажу? Как объясню свое присутствие здесь, напротив его дома? Тысяча вопросов клубком перекати-поля метались в ее голове. Витька сделал еще пару шагов, готовый вот-вот запереть за собой калитку, еще раз бросил беглый взгляд в сторону бара. Алинка снова вздрогнула, закрыла глаза и едва не застонала. «Не исчезай!» — мысленно взмолилась она и, по всей вероятности, вложила в мозговой импульс столько отчаяния и силы, что Витька на мгновение замер. Неожиданно он вышел, с силой хлопнул калиткой и торопливо перебежал улицу.

— Чоколом сейпен, — услышала Алинка мягкий, до боли знакомый голос. Лопатки ее свело от боли, она уставилась в книгу и превратилась в сплошной комок нервов.

— Сие, драгицо. Гудь водь? — спросил бармен у вошедшего Витьки, и Алина как-то механически отметила про себя, что и тут понимает, о чем говорят мужчины. На вопрос «Как дела?» Витька стал что-то рассказывать бармену, то и дело называя его Тони. Какое симпатичное имя, решила Алинка. И как оно идет этому человеку. Алинка оглянулась. Взгляд ее скользнул по соседнему столику, по белому концертному роялю в углу, по стойке бара, по ряду сверкающих дивным хрусталем фужеров и, словно рыбешка в сеть, попал в чистый обволакивающий взгляд Витьки. Витька стоял вполоборота к стойке бара и, разговаривая с Тони, безотрывно смотрел на Алинку. Тони перебирал диски на специальной подставке рядом с музыкальным центром и не обращал на переглядки своих гостей ни малейшего внимания. Наконец Тони поставил диск, нажал клавишу, и мягкая оркестровочка поплыла под потолок, обволакивая болезненно обнаженную душу девушки.

Словно кролик перед удавом, вся внутренне напряженная и трепещущая, Алинка не могла отвести глаз от гипнотических зрачков усмехающегося, чертовски красивого и сильного мужчины.

— О! — присвистнул Витька и щелкнул пальцами. Он повернулся к Тони и спросил что-то, чего Алинка понять не сумела. Одно она поняла безошибочно, этот вопрос касался ее, потому что бармен моментально поднял веки и посмотрел ей в лицо. Улыбаясь, он стал рассказывать Витьке, вероятно, о их недавней беседе, а Алинка все смотрела на них, выглядя, по всей видимости, нелепо и смешно. Наконец Тони умолк, и Витька медленно, аристократически-надменным движением повернулся к ней и неспешно подошел.

Слава Богу, Алинка успела справиться с собой, и к тому времени, как молодой человек приблизился к ее столу, она уже перелистывала страничку, внимательно вчитываясь в текст.

— Экскьюз ми, — тихо произнес Витька.

— Да, — вскинула веки Алинка и, глубоко вздохнув, мягко и тепло улыбнулась. — Очень приятно, что вы говорите по-английски.

— Да, очень приятно. Но я плохо говорю… по-английски. Я гораздо лучше говорю по-французски.

— Надо же! — воскликнула Алинка. — Что ж, мы можем поговорить и на французском. Но, если честно, я его знаю гораздо хуже английского.

— Вы англичанка?

— Не совсем. — Алинка пожала плечами. — Но этот язык мне почти родной.

Витька достал из кармана брюк «Мальборо» и зажигалку.

— Курите? — кивнул он на пачку, выщелкивая из нее большим пальцем снизу сигарету.

— Нет, а вы… Давно? — Алинка осеклась, едва не проговорившись. Она ведь знала, что еще совсем недавно Витька не притрагивался ни к сигаретам, ни к вину.

— Давно… — неопределенно хмыкнул Витька. — Недавно-давно. А впрочем, какое это имеет значение? — Он привычно оживился.

Нет, конечно, это не та девушка, которую он когда-то знавал. Нет, не та… Но все равно — хороша. Как много он видел хорошеньких, длинноногих и не очень, худощавых и плотненьких, высоких и низкорослых. Как много… Пожалуй, даже чересчур.

— Почти родной, говорите, — выигрышный прием, не дав ответа на вопрос собеседника, запудрить ему мозги всякой ерундой и тут же спросить о своем. Уж кто-кто, а он, врач-психоаналитик, пусть с небольшим стажем частной практики, знал это прекрасно. — А позвольте узнать, какой язык вы считаете родным?

Алинка вслушивалась в каждый произносимый им звук с таким наслаждением, будто смаковала терпкое благородное вино многолетней выдержки. Она не вникала в суть его фраз, улавливая лишь оттенки интонации, мелодию слов. Голос его нисколько не изменился, только речь приобрела специфический венгерский акцент. Смягченные согласные, округленные гласные, напевный южный выговор.

— Так какой же? — повторил свой вопрос Витька, и Алина чисто механически ответила:

— Русский.

— Русский? — Витька с изумлением уставился на девушку. Он все еще мял в пальцах неприкуренную сигарету. Витька заволновался, поднес сигарету к губам, подержал ее у рта и положил на стол возле смятой пачки и чистой, сверкающей матовым светом пепельницы. — Мы с вами земляки, оказывается… — тихо произнес он по-русски, и в глубине его темных глаз мелькнуло тревожное сомнение. — Но… простите… Мы до сих пор так и не познакомились… Вас зовут…

— Я думаю, это не имеет значения. Ну, земляки, и что же? Я не знакомлюсь с мужчинами в барах… — тихо, чтобы скрыть волнение, но и не показаться слишком напуганной, ответила Алинка.

— Тони! — крикнул Витька. — Тони! — Из двери, ведущей в подсобное помещение, показалась голова бармена.

— Выпьете? — спросил Витька у Алины и, не дожидаясь ответа, заказал два бокала шампанского.

— Спасибо, нет. — Алина сняла со стола руки и положила их на колени. Ее почему-то охватило сильное волнение, и, решив, что легкое нервное подрагивание кистей непременно выдаст ее с головой, она напряглась.

«Неужели узнал? Боже мой, — запаниковала Алина, — что же мне делать? Уйти? Уйти! Конечно же, уйти!» Но какая-то невероятная сила удерживала ее за столиком. Тони подошел с шампанским и шоколадом. Опустив жалюзи, он зажег на их столике две свечи, и спотыкающиеся тени разбежались по стенам.

— Почему вы не хотите назвать своего имени? — Витька внимательно рассматривал ее лицо. Так внимательно, что Алинке показалось, будто она физически ощущает настойчивое движение его взгляда по своей коже. Витька ждал, Алина взяла неприкуренную сигарету, повертела ее в тонких длинных пальцах и, неожиданно для себя чиркнув зажигалкой, глубоко втянула импортный аромат.

— Не знаю… почему, — голос ее был спокоен, в отличие от сердца. О, как она теперь была благодарна мэм Стинли, научившей ее никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в каких ситуациях не выдавать своего внутреннего состояния! «Что за слезы?! Настоящая леди не позволит себе такой роскоши — плакать прилюдно» или: «Мисс Элин (именно так называли Алинку в школе), сбавьте свой темперамент и понизьте голос на полтона. Это неприлично — разговаривать так громко».

— Вы давно здесь живете? — поинтересовалась Алинка только для того, чтобы увести тему разговора в другую сторону. Она и без ответа прекрасно знала, сколько лет живет Витька в Венгрии.

— Давно, то есть… недавно… А в общем, я не знаю… Все относительно. Как вы думаете, — Витька вперился своим немигающим, пытливым взглядом в непроницаемые стекла очков Алины и осторожно понизил голос, — семь лет — это много или мало?

— Семь лет… — Неожиданно что-то изменилось. Смолкла музыка или хлопнула дверь? Загромыхал самосвал или просто погасла сигарета? Что-то изменилось, непонятно что, но Алинке вдруг захотелось рассказать ему, как она страдала все эти семь лет. Как незаслуженно, невозможно страдала эти мучительно долгие и стремительно мгновенные невосполнимые годы одиночества.

Ей захотелось взять его руки в свои, расплакаться в горячие сильные ладони, прижать их к своей груди и поведать о том, как она просыпалась по ночам от того, что ей казалось, будто он рядом, будто он стоит у изголовья и ждет ее пробуждения. Или невидимой тенью лежит за ее спиной. Касается своими сильными, но аристократически тонкими пальцами ее жаркой кожи, разжимает ее жадные губы своим сладким безумным поцелуем…

— Простите, — прошептала Алинка, нервным горячечным движением пытаясь спрятать в кармашек сумки томик Паскаля. — Мне нужно идти… Мне очень нужно… У меня дела.

— Но вино, — попытался удержать ее за руку Витька, и на том месте, где отпечатались его пальцы, словно вспыхнул ожог.

— Нет-нет, — Алинка все еще не могла справиться с книгой и сумкой. Она заторопилась к выходу, словно боясь, что еще одно такое прикосновение, и она будет не в состоянии справиться с собой. — У меня действительно масса дел… — Неожиданно она остановилась и приблизилась к поднявшемуся проводить ее Витьке. — Мне было приятно… встретиться с вами, — она сделала упор на последнем слове и продолжила уже более четко и уверенно: — Я бываю здесь… иногда. Даст Бог, свидимся.

Твердым шагом она направилась к выходу, проклиная на ходу себя за то, что пришла сюда, и его — за то, что он подсел к ней. И родителей его — за то, что поселились когда-то в ее доме этажом ниже. И своего отца — за то, что спустя четыре года увез ее в Москву с глубокой душевной раной, так и не зарубцевавшейся за эти годы. Раной, возникшей от тяжелых ударов безжалостной судьбы — потери матери и, следом за ней, любимого безответной любовью Витьки.

3

Алинка села в большой и светлый автобус. Вроде бы тот же «икарус», но почему-то он кажется несколько иным, чем те, которые колесят по Москве. Чистые, не изодранные сиденья из кожзаменителя, высокие тонированные стекла, огнетушитель и молоточки для выбивания стекла в аварийных ситуациях…

Мягкое сиденье нежно приняло ее вдруг разом уставшее тело. Алинка прикрыла глаза. В воображении поплыли неяркие картинки прошлого. Вот она вспомнила ту, самую первую, встречу. Боже мой, как давно это было! Сейчас ей семнадцать, тогда было десять. Всего-то семь с небольшим лет. Семь лет… Надо же, а ей казалось — целая вечность. Тогда еще была жива мама. «Мама… — Алинка улыбнулась. — Мамочка, мамулечка, мамуленька…» Слова эти имеют сладкий привкус дикой клубники.

Лужайка, крупные склоненные до самой земли ягоды. Алинка бегает по утренней росе, загребая сандалетками влагу, и громко смеется, будто колокольчик звенит под бирюзовым пологом неба. Мама собирает первые ягоды в большой, мохнатый снизу и глянцево-бутылочный сверху лист лопуха. Первые щедрые дары лета.

Алинка внезапно останавливается, срывает длинную тонкую травинку и, крадучись, подбирается к маме. Медленно-медленно, тихо-тихо, незаметно, как тень солнечного зайчика. Так ей самой кажется. Она щекочет мамину шею, мама отмахивается, Алинка снова щекочет, заталкивая в себя обрывки смеха, вырывающегося наружу из трепыхающейся грудки, давясь им и едва удерживаясь от этого на ногах. Мама хлопает себя ладонью и весело говорит:

— Ах, какие букашки назойливые. Ка-ак схвачу одну за лапку! — и, быстро обернувшись, хватает Алинку за руку.

Ягоды рассыпаются в траву, а мама привлекает ее к своему теплому мягкому телу и обвивает нежными руками тоненькую шею девочки.

— Доченька моя…

— Мамочка…

Как радостен и гармоничен мир, как счастливы эти два человека — Алинка и ее мама…

В тот день они принесли домой полное лукошко крупных спелых ягод. В тот же день Алинка увидела, как в квартиру этажом ниже вносили большой старинный шкаф и множество разных картин. Она долго стояла у подъезда, пока грузчики пытались протолкнуть в узкий дверной проем массивный плюшевый диван, и слушала, как два полупьяных мужика чертыхаются и матерятся сквозь стиснутые челюсти.

Бог знает, сколько бы она так простояла, если бы не подъехала «волга» отца, и из нее не вышли бы друзья семьи дядя Вова и дядя Сережа. С их помощью диван вскоре оказался в нужной квартире, и хозяева ее долго благодарили неожиданных помощников. Так долго, что у тех появилось непреодолимое желание принести и расставить по местам все оставшиеся в грузовике вещи.

Вещи расставили, раздвинули стол, вкрутили лампочку в серый, разукрашенный мухами плафон. Две семьи за время разгрузки и расстановки мебели уже перезнакомились и, можно сказать, сдружились. Этажом ниже, прямо под Алинкиной квартирой, поселились очень хорошие, приветливые, тихие люди: Александр Тимофеевич, тренер по легкой атлетике на центральном стадионе «Авангард» и заодно учитель физкультуры в политехническом техникуме, Людмила Ивановна, химик-лаборант в том же техникуме, и Жанна — их стройненькая, черноволосая, строгая в манерах и малоразговорчивая дочь, только что окончившая школу и готовящаяся к вступительным в медицинский институт. Еще у них был сын — Витька. Но в тот день его не было дома. Он занимался легкоатлетическим пятиборьем и находился на летних сборах в Восточной Германии.

— Витюшка, — гордо пустила по кругу фотографию сына Людмила Ивановна.

— Витюшка… — эхом отозвался Александр Тимофеевич, вглядываясь в лицо сына. Он достал большой семейный альбом. Фотографии всей семьи там занимали страницы две-три от силы, остальное место принадлежало сыну.

Витька под большим транспарантом: «Ура победителям соревнований!» Ему там лет шесть. Он в темных трикотажных трусиках и беленькой с глубоким вырезом маечке. На груди большая желтая медаль на красной ленте.

— Первая победа, — прокомментировала неразговорчивая Жанна и взяла фотографию из рук Алины.

Витька в воздухе над планкой. Похоже, он парит, словно птица в небесной выси, и только черточка отлетевшего в сторону шеста приземляет его судьбу. Витьке около восьми лет.

Витька под Эйфелевой башней. В руках у него огромный букет роз, рядом с ним изящная девочка в коротеньком платьице. У Алины защемило сердце. С чего бы это? Она ведь даже и не видела пока этого мальчика с оливковым цветом глаз и смуглой от природы кожей. Но эта девочка…

— Кто это? — Алинка ткнула пальчиком в косицу девочки и показала фотографию Жанне.

— Красивая, правда?

— Наверное, — неопределенно кивнула Алинка.

— О! — спохватилась Людмила Ивановна. — Это Олечка, славная девчушка… Была… — она оглядела присутствующих, словно проверяя, какой произвела на всех эффект, но Александр Тимофеевич быстро пояснил, отхлебнув из высокого бокала маленький глоток вина:

— Олечка Рябова. Хорошая была девочка, акробатикой занималась, надежды подавала… Большие надежды, — Александр Тимофеевич глубоко вздохнул. — Упала на спину неудачно… Ну, в общем, погибла девочка.

— Погибла? — Алина едва не поперхнулась ягодой. — Но как же?.. Ей сколько лет?..

— Ей девять лет. На этом снимке — девять. Витьке — одиннадцать, столько же, сколько тебе сейчас. — Александр Тимофеевич погладил Алинку по волосам и ласково заглянул в глаза.

— Всего девять, — пробубнила Алинка, не в силах оторвать взгляда от миловидного курносого личика. Меньше, чем ей сейчас. Она уже перестала думать о Витьке, перестала разглядывать крупные розы и Эйфелеву башню, перестала брать из рук отца другие снимки. Она безотрывно смотрела на эту маленькую красивую светловолосую Олечку Рябову, представляя себе, какой счастливой и долгой могла бы быть ее жизнь, если бы не акробатика.

— При чем здесь акробатика? — спросила Жанна, и Алинке стало неловко. С каких это пор люди научились читать чужие мысли?

Алина подняла голову и посмотрела в красивые, тоже оливкового цвета глаза. Но Жанна обращалась вовсе не к ней. У них шел свой разговор, и Алина прислушалась.

— Конечно, Мария Ильинична, может, не занимайся она акробатикой, все сложилось бы иначе, но… Судьба, от нее не убежишь…

4

Он никогда, никогда не переставал ждать счастливой встречи. Тихого и нежданного праздника. С самого раннего детства, в пору которого был очень симпатичным круглолицым и глазастым мальчиком. Все знакомые говорили папе и маме: «Ах, какой он у вас славненький, какой хорошенький!»

Впрочем, собственное упоение своей изумительной внешностью, ожидание счастливой встречи, которая представлялась главной целью и итогом всей жизни, все это таилось внутри. Где-то глубоко-глубоко, у самого сердца. А снаружи Витька был тихим, молчаливым, как и его сестра Жанна. Он часто мечтал по ночам о красивой, духовно чистой и светлой жизни в будущем. Почему-то даже в малолетстве он уже мечтал о семье. Может, это было связано с астрологическими законами: по гороскопу он родился под знаком Девы в год Змеи, и это, видимо, сказалось на его внутреннем мироустройстве.

Даже то, что с детства он целеустремленно, по-взрослому серьезно и самозабвенно занимался спортом, было не чем иным, как одним из средств к достижению далекой цели. О денежных вознаграждениях пока не было и речи, но Витька уже тогда понимал, что победы на высоких уровнях состязаний приносят и материальную независимость, и социальную защищенность. Правда, не в его стране, не у него на родине, которую он любил страстно, до слез, словно это были его родители, и друзья, и братья в одном огромном, непостижимом пока детским умишком значении. Но жить в нищете, даже у себя на родине, он не собирался. Уже тогда, проливая слезы на победных пьедесталах под звуки отчего гимна, получая свои первые медали и призы, он знал, что рано или поздно покинет страну. Заработает много денег, купит дом, огромный, красивый, с большим фруктовым садом и голубым бассейном. Он видел такие дома, когда выезжал на соревнования в Германию. У него будут горничные и экономки, дворецкие и садовники, хозяйственные работники и охрана. У него будет все, что облегчит и сделает беззаботной жизнь той единственной и неповторимой, которая станет когда-то его нежной путеводной звездой.

С девчонками Витька не дружил. Он их боялся, как боятся чего-то неведомого и непостижимого. Эту дружбу ему заменяла старшая сестра, бережно хранившая его чистую и светлую душу от таких тайн, как отношения полов и появление на свет младенцев. В этом смысле Витька рос оранжерейным цветком в стерильном, незамутненном жизненными бурями пространстве.

Витька находил особое упоение в занятиях спортом. Он наматывал километр за километром, преодолевая барьер за барьером, брал высоту за высотой и вытягивался ростом, мужал лицом и крепчал телом. Но внутри он оставался все тем же наивным, глубоко инфантильным мечтателем, который на девичий манер глубокими ночами выныривал из скорлупы своего самозабвения и, ослепленный величием звездного мироздания, превращался в нежного, исполненного сладостными фантазиями молодого человека.

Он грезил, вздыхал, что-то неясное томило его, но к утру, не давая себе ни часа поблажки, он поднимался с красными от недосыпа глазами и бежал на стадион, чтобы снова превратиться в механическую машину, направленную на одну-единственную цель — достижение материального благополучия. Он работал на перспективу.

Но однажды, как и следовало ожидать, он влюбился. Любовь его была стремительной и очень странной. На ту пору ему едва перевалило за одиннадцать, он участвовал в юниорских международных соревнованиях и жил в одном из дешевых отелей Парижа. Надо сказать, что дешевые отели одинаковы везде, что в Киеве, что в Криулянах, что в Москве, что в Париже. На то они и дешевые. Очень часто участников соревнований поселяли в школы или рассовывали по семьям. Наверное, семейный вариант все-таки был самым благополучным: питание, уход, почти родственное отношение и относительная свобода. На сей раз он жил в отеле. Русская команда занимала третий этаж, ребята из Китая жили на втором, из Германии — на четвертом, хотя, впрочем, немцы, англичане и шведы прибыли малым числом и вполне уютно разместились на одном — четвертом этаже, рядом с рестораном и видеозалом.

Витька побеждал тур за туром, оставляя далеко позади себя спортсменов из дружественных стран. Ему аплодировали трибуны, его слепили фотовспышки, ему совали под нос микрофоны с маркировкой различных журналов, газет, радио- и телепрограмм. Запыхавшись, он отвечал на вопросы корреспондентской братии сразу за финишной чертой, бормотал что-то невнятное, едва успевая сообразить, о чем его спрашивает гнусавый неуклюжий переводчик из обслуживающего персонала команды, и, едва ли не подпрыгивая, пытался увидеть поверх голов обступивших его назойливых журналистов ту часть трибуны, где сидела она. Даже во время забега на стайерскую дистанцию или прыжка и полета над планкой он украдкой бросал взгляд на одну-единственную девочку.

— Скажи, ты кого-нибудь ищешь? — Серега дернул его за рукав спортивной куртки. — Ну что ты все время головой вертишь, как цапля?

— Я что, мешаю? — Витька раздраженно оглянулся на друга, с которым уже не первый год они вместе на дистанциях шли, как говорится, ноздря в ноздрю, но благодаря то ли природной удачливости, то ли еще чему Витьке на последних метрах удавалось вырваться хоть на долю секунды вперед.

— Мешаешь, — как-то равнодушно пожал плечами Серега. Было видно, что его просто раздирало любопытство.

— А чем я мешаю?

— Чем-чем… Сосредоточиться не даешь, вот я и проигрываю.

— А ты обо мне не думай, о себе думай. — Витька отошел в сторону, опустился на скамейку и, не расстегивая, стянул с себя куртку. Волосы его при этом встали дыбом, и не успел он пригладить их рукой, как у него за спиной раздался смех. Витька зажмурился. О, сколько раз он слышал этот смех, но где-то в отдалении, где-то за пределами видимости. Просто смех, но как он действовал на него. Несомненно, этот смех принадлежал именно ей, Олечке Рябовой.

Витька вскочил как ошпаренный и оглянулся. Оля стояла в двух метрах от него и разговаривала с тренером. Их взгляды пересеклись, на короткое мгновение Оля затихла, а потом показала на него пальцем. Тренер посмотрел в указанном направлении, и снова раздался смех. Теперь уже оба смеялись над ним.

Витька только сейчас почувствовал, что смотрит на Олю с открытым ртом. Он сомкнул челюсти, пригладил стоящие торчком волосы и, густо зардевшись, отвернулся. До его слуха донеслось приглушенное воркование.

— А ничего мальчик, да? Смешной такой…

— Ну да, ничего… То есть совсем ничего. — Голос тренера слегка напрягся. Он немного помолчал и добавил: — Не о том, Рябова, думаешь. Чего молчишь? Я ведь знаю, о чем ты молчишь! На хрена он тебе такой нужен? Вот я — нужен. Смотри, Рябова, жизнь штука сложная… Когда тебе помогают, нужно уметь быть благодарной. От общества ничего не зависит. Общество — абстрактное понятие. Оно тебя один раз выплюнуло и еще выплюнет, охнуть не успеешь. А я тебя, как овечку, веду. И выведу, не сомневайся…

— Не сомневаюсь, — едва слышно выдохнула Оля, и на душе у Витьки, расслышавшего этот покоробивший его тихий разговор, стало темно и душно.

Смотреть на Рябову Витька не перестал. Он просто не мог не смотреть на нее. Не смотреть означало почти то же, что и не дышать. Ведь невозможно жить, не вдыхая очередной порции воздуха, и он, словно чумной, ходил за своей «очередной порцией», хотя Оля совершенно не замечала его. Или делала вид, что не замечает.

Не имея никакого опыта общения с противоположным полом, он выписывал вокруг Рябовой концентрические круги, не смел приблизиться к ней, заговорить и страшно страдал при этом. В его мозгу звучал один и тот же вопрос: «Зачем он тебе такой нужен?» Витька вдруг ощутил свою бездарность, никчемность, ненужность. Хоть волком вой, хоть головой об стенку.

Но как-то раз их вывезли на экскурсию. Оленька шла немного в стороне от группы, и Витьке показалось, что делает она это специально, чтоб обратить на себя его внимание. Он даже почувствовал, неуверенно, боковым зрением, будто Оленька тайком его разглядывает. Он резко оглянулся, но Оленька уже, весело встряхивая тонкой косичкой, глазела на Эйфелеву башню. Витька посмотрел по сторонам, тренера Рябовой поблизости не намечалось, и он все-таки решился.

— Здравствуй, — Витька легонечко коснулся ее плечика, и девочка вздрогнула.

— Здравствуй, — ответила она, улыбнувшись, но почему-то посмотрела не на него, а куда-то вдаль. Это неприятно задело Витьку. Воспоминание о ее тренере еще раз больно-пребольно кольнуло его самолюбие. Стало как-то гаденько и противно, но, отбросив эти «телячьи сомнения», Витька собрал в кулак все свое самообладание и продолжил:

— Я бы хотел… — произнес он и запнулся. В руках у него был огромный букет роз, они щекотали ноздри едва уловимым, почти не фиксируемым в сознании ароматом и волновали глаз нежным кремовым свечением. Девочка взглянула на цветы, машинально протянутые ей окончательно растерявшимся Витькой, небрежно взяла их и усмехнулась нехорошим смешком. Потом она сказала то, чего Витька совершенно не понял:

— Не ты один хотел бы, — это было произнесено так многозначительно, что где-то на уровне подсознания до Витьки дошло, что за этой фразой стоит что-то нехорошее.

— Я бы хотел сфотографироваться с тобой, — краснея, промямлил Витька упавшим голосом. Но Оля вдруг лучезарно улыбнулась и радостно подхватила его под руку. Грациозно выгнув спину и отведя плечико назад, Оленька оттопырила локоток, окликнула фотографа и произнесла несколько фраз по-французски.

— Ты… знаешь французский? — это открытие вознесло девочку в его глазах на такую высоту, что он даже захлебнулся от восторга.

— Да, — просто ответила она, — и еще немецкий и английский. А ты? — Витька смотрел в просветленные глаза Оли и… погибал.

— А я… — попытался сказать он, что никакого, кроме русского, языка он не знает, но зачем-то торопливо, глядя прямо в ее светлые очи, выпалил: — Японский и хинди.

Он надеялся, что сейчас Оля не сможет выяснить, врет ли он или же говорит правду, а к тому времени, когда они поженятся, а поженятся они обязательно, Витька выучит и японский, и хинди, и английский с французским. Почему бы и нет? Наверняка это не так уж сложно, ведь вон даже маленькие дети, он оглянулся по сторонам на французских младенцев, лопочут на иностранном.

Главное, сказать сейчас Оленьке, что он любит ее, и заручиться обещанием подождать до совершеннолетия. Конечно же, она согласится…

Блеснула фотовспышка. Фотограф отошел, а Витька открыл было рот, чтобы раскрыть перед Оленькой свою душу, как к ним неслышно, откуда-то сзади приблизился тренер Оленьки.

— Рябова, почему отстаешь от группы? — строго спросил он и грубо потянул ее за руку. Витька не слышал, о чем говорили эти двое, но видел, что лицо у Оленьки было очень виноватым, а у тренера очень сердитым.

«Странно», — мелькнуло у него в голове. Он проводил взглядом предмет своих детских фантазий и уныло поплелся следом, глядя уже в другую сторону.

Вечером того же дня он пробрался тайком к Олиной комнате, решив в обязательном порядке сегодня же раскрыться перед ней и для успокоения собственных мук услышать из ее уст подтверждение совместных перспектив. Осторожно стукнув в коричневую обивку двери, он прислушался к звукам внутри комнаты.

Сначала он не услышал ничего, но затем, затаив дыхание, уловил какое-то копошение, ритмичный скрип, стук, словно бы девочка прыгала на батуте. Потом ему показалось, что она плачет. Вернее, всхлипывает и стонет. По наивности своей Витька решил, что Оленька ушиблась и ей срочно необходима помощь. Постояв так, прислонившись ухом к замочной скважине и напрягшись всем своим телом, он не выдержал, когда до его слуха донесся крик, и с силой, резко толкнул дверь.

То, что Витька увидел, пронзило его мощным электрическим разрядом. Оленька, его любимая ангелоподобная, золотоволосая девочка, стояла в омерзительнейшей коленно-локтевой позе на краю большой двухспальной кровати, и огромный волосатый мужик…

Тренера он узнал лишь тогда, когда тот уже оделся и волок упирающегося Витьку обратно в номер. Скандала не было, не было вообще никаких разговоров о произошедшем, если не считать хрипа сквозь сжатые губы:

— Только слово от тебя, и ты — труп, горсточка пепла. Понял?

— Уйдите, — ответил дрожащим голосом Витька. — Оставьте меня. — Он говорил тихо, но внутренний голос его раздирал пылающую черепушку недетским звериным криком. Глаза жгло, и он чувствовал, что уже умер и становится этой самой горсточкой пепла.

Так, одиннадцати лет отроду, у него что-то сломалось внутри, сломалось с громким хрустом и помутнением рассудка. Какое-то время боль была острой и непереносимой. Витька все-таки узнал, откуда берутся дети. Открытие было для него шоком, а утром, внимательно заглянув в зеркало, он обнаружил, что из миловидного вихрастого мальчика, на волосы которого мама дурашливо повязывала белые банты сестры, он превратился в крепкого, широкоплечего юношу с красивым, гибким телом и худым, измученным тайными страданиями взрослеющей души лицом. Отражение смотрело на него большими оливковыми глазами и казалось каким-то незнакомым и странным.

Началось мучительное время — Витька страдал, томился и чах. Ему хотелось поделиться хоть с кем-нибудь своей болью, но рассказать об увиденном он не решился бы даже под страхом смерти. И вовсе не потому, что ему пригрозил тренер Оленьки Рябовой, а потому, что произнести это вслух значило для него почти то же самое, что увидеть и пережить все заново. А этого он бы уже не вынес.

В таком горячечном бреду прошли каникулы. То лето он проводил вместе со всеми участниками соревнований в спортивном молодежном лагере. Бегая, как волк, до семьсот семьдесят седьмого пота, он радовал своего тренера трудолюбием и целеустремленностью и пугал врачей неестественной для его возраста самоотверженной, почти маниакальной спортивной страстью.

Оленька пришла к нему сама. Почти под утро накануне дня отъезда она постучала в его дверь, и Витька, точно зная, что это не может быть кто-то иной, стремительно сорвался с постели и распахнул перед ней двери так быстро, что та даже отпрянула.

— Впустишь меня? — кокетливо опустив ресницы, спросила девочка.

— Входи, — быстро ответил он и запер за ней дверь на щеколду.

Какое счастье, что у его соседа по комнате в Париже был дядюшка, который забрал к себе племянника на неделю, и Витька остался в номере один.

— Садись, — он указал на стул, но Оленька грациозно присела на краешек кровати.

— Здесь удобней, — произнесла она и закинула ножку на ножку, обнажив птичье тоненькое колено и такое же тоненькое, но крепкое и жилистое бедро. Витька отвел взгляд в сторону. Он о чем-то говорил с ней, жестикулировал, натужно смеялся и шутил. Оленька тоже смеялась, и тоже каким-то нервным искусственным смешком. Потом она легла на его подушку, хранившую еще не отлетевшую в высь тайну сна, и Витька поглядел на гостью с испугом.

Вдруг Витька понял, что он уже с десяток минут несет какую-то чепуху, а Оленька глядит на него, не отрываясь, тяжелым дурным взглядом. Сердце у Витьки зазвенело, загрохало, в голове помутилось, и он, охнув, опустился на стул.

Как же произошла эта метаморфоза? Из невинной, живой и непосредственной куколки, какой Витька представлял себе эту девочку, она неожиданно превратилась в кокетливую грязную малолетнюю шлюшку. Все в ней, все — и взгляд, и поворот головы, и хищный оскал лисьей улыбки — вызывало в нем теперь чувство гадливости и омерзения.

Оленька расстегнула трикотажную длинную блузку, которую уже в то время носили западные буржуины вместо платьев. Под блузкой, как и следовало ожидать, не было и намека на нижнее белье.

Витька потерял самообладание. Он почувствовал, как все его тело наливается бессмысленной похотью. Такой же, какой оно наливалось изредка в сладких ночных видениях, после которых он обнаруживал на плавках мокрые следы непроизвольных поллюций.

Оленька опускала ворот блузки по тонкому телу, постепенно обнажая вначале тонкие ключицы, затем остренькие сосочки почти незаметных грудок, затем выпирающие ребрышки, ложбинку на животе в районе солнечного сплетения. Потом, когда блузка опала на постельное белье, наподобие декоративной драпировки прикрыв лишь самую, по мнению Витьки, сокровенную часть тела, она выгнула спинку, и ее бархатная кожа осветилась сиянием молодого месяца.

Оленька неожиданно нежно и многозначительно посмотрела на него.

«Уходи, мразь!» — вопил один голос в Витьке. «Останься, будь моей!» — умолял другой. Витька растерялся от такого раздвоения души и, страдая, почти не дыша, поддался второму. Он подсел к ней, повалил ее на кровать, но вспомнил, как скрипели пружины в тот день, когда он стал невольным свидетелем ее отношений с тренером, и, скинув на пол одеяло, взял Оленьку на руки и поставил в ту же омерзительную позу. Другой позы Витька просто не знал. Рубашка осталась лежать на кровати, и почему-то именно на нее все время обладания девочкой смотрел Витька.

Оленька начала постанывать, но Витьку это напугало. Ему показалось, что точно так же, как стоял под дверью он, стоит сейчас тренер Оленьки. Витька одной рукой зажал ей рот, другую положил на спину Оли, прогибая ее в пояснице. Словно гуттаперчевая, Оля выгибалась позвоночником и пружинно возвращалась в прежнее положение.

Во сне это было намного прекрасней. Во сне это казалось волшебной сказкой, во сне это несло нескончаемый праздник, во сне… Наяву же Витька от волнения долго не мог достичь желаемого результата. Перед его глазами стоял волосатый мужик, двумя здоровенными лапами держащий перед собой эту маленькую попку и внедряющий мощными толчками вовнутрь нечто огромное. Неужели насладиться счастьем любви можно только таким мерзким способом? Неужели и он со стороны выглядит так же ужасно?

Оторвавшись взглядом от лежащей на кровати блузки, Витька взглянул на свое отражение в полировке гардероба, и его захлестнула жаркая волна. Комната закачалась и поплыла. Там, в глубине Оленькиного тела, он стал огромным и жарким. Он разбух, превратился в один сладострастный орган. Он погиб, пропал безвозвратно. Он почувствовал себя тем волосатым мужиком, мощными толчками пронзающим податливое девчоночье тело.

— Уходи! — приказал Витька.

Оленька вопрошающе посмотрела на него.

— Тебе… не понравилось?

— Уходи, — не ответил он на ее вопрос и свирепо оглядел девочку с ног до головы. Его знобило, сладкая истома все еще не отпускала низ живота, но тот, кто сидел в нем и, до этого, подчинившись страстной власти другого, терпеливо ждал завершения животного действа, вдруг взбеленился.

«Приласкай ее, болван», — молил один голос. «Гони вон, гони!» — приказывал другой. Витька закрыл глаза, затряс головой, зажал уши руками и заорал:

— Уходи!

— Хорошо, хорошо, сейчас уйду, — залепетала Оленька. Ее жалкий вид немного отрезвил взбешенного Витьку. Он помягчел взглядом, подошел к ней и у самой двери взял за локоток, повернув к себе лицом.

— Я любил тебя, девочка моя, — прошептал он. Подбородок его задрожал. Оленька снова превратилась в маленькую невинную малышку, и он, с непонятным для едва двенадцатилетнего пацана ожесточением вдруг подумал о способе прекращения собственной жизни.

— Я… не смогу жить без тебя, — еще тише прошептал он, и Оленька уткнула свою пшеничную головку ему в грудь.

— Может, ты не бросишь меня? Может, не бросишь? Ты сильный, ты очень сильный! Мне страшно, Вить.

— Но почему все так, Олюшка? — Витька губами прикоснулся к нежному пушку на теплой щечке.

— У меня нет родителей, я — интернатская, понимаешь? Он, — Оля неопределенно кивнула куда-то за дверь, и Витька понял, о ком идет речь, — он взял меня в секцию, он возит меня по миру, он одевает меня, кормит… Он заменил мне всех, а заплатить я могу только телом, понимаешь?

— Но ты же спортсменка! Это государство поит тебя и кормит. Ты завоевываешь медали и… славу для своей родины… Ты и вправду думаешь, что обязана платить ему… телом? — Витька почувствовал, как кровь отхлынула от его щек.

— Да, — кивнула Оленька. — Да, думаю. И еще я думаю, что… Ты теперь мой! Мой, навсегда! — глаза ее торжествующе вспыхнули. — Я знаю, у тебя еще не было никого. Кроме меня. И теперь ты — мой.

Поведи себя Оля тогда хоть чуточку мудрее, и, вероятно, Витька действительно всю жизнь посвятил бы ей, заблуждаясь в своей наивной вере, что произошедшее между ними и есть самое святое в человеческом бытии. А то, что он наблюдал злополучным вечером в Олином номере, — всего лишь страшное недоразумение. Но тут он понял, что Оля, может быть, бессознательно, но уверенно и хладнокровно пытается использовать его чувства, приготовляя для себя надежные и обеспеченные тылы, для предстоящего отступления после неминуемого сражения на безжалостном жизненном поприще.

Оля ушла из его жизни навсегда. С того самого момента она улетучилась из души, оставив лишь горькое, саднящее воспоминание, а спустя год он узнал, что она сорвалась со снаряда и умерла в госпитале Бурденко, не приходя в себя после продолжительной и беспросветной комы.

Витька хранил в альбоме фотографию, где они стояли вдвоем у подножия Эйфелевой башни. Иногда он доставал ее, смотрел в большие, широко распахнутые глаза Оленьки Рябовой и думал, как скучно и бесцельно живется ему на этом свете. Он памятью возвращался туда, где она снимала с себя длинную блузку, где она смотрела на него зазывным взглядом, постепенно обнажая свое детское, гибкое, сильное и уже опытное опытом взрослой женщины тело, которое по дикой прихоти судьбы вдруг стало принадлежать ему.

Он преднамеренно останавливал поток памяти именно на этом и невинно вопрошал: а что потом? И тут же додумывал примерно следующее:

«А потом я закрывал ей рот поцелуем, а потом я ласкал ее плечи, а потом я врастал в нее, растворялся в ней так непостижимо и неповторимо. Как никто никогда ни в кого не врастал и ни в ком не растворялся, хотя, вероятно, точно так же происходило со всеми людьми, начиная с Адама и Евы».

Но все-таки Олечка ушла из его жизни и улетучилась из его души, потому что все, возникающее в его остывающем воображении, было связано не конкретно с ней, а с собирательным чистым и светлым образом блоковской Незнакомки.

Витька вернулся домой после отдыха в спортивном международном лагере в новую квартиру, обжитую его семьей. Жанна успешно сдала вступительные на медицинский факультет и уехала в столичный университет, предоставив брата самому себе. Вскоре Витька обрел товарищей и подруг. Он чувствовал, что среди своих сверстников выгодно отличается и внешними данными уже почти оформившегося мужчины, и внутренним не по годам богатым душевным опытом.

Девушки тянулись к нему. Чаще всего это были акселератки чуть старше его. Девочки-одногодки его боялись и все же с восхищением заглядывались в его темные бесстрастные и жесткие зрачки, ища в них свое мимолетное отражение.

Каждая из них с тайной надеждой ждала от него хоть мимолетного внимания. Витька галантно, как никто другой в их городе, целовал ручки, изысканно и дорого одевался, насмешливо и снисходительно одаривал окружающих великолепной чувственной улыбкой и всегда из представительниц слабого пола выбирал самую тихую, самую невзрачную, прыщавую и угловатую девицу.

Та расцветала у всех на глазах в считанные дни. Превращалась в красавицу, в принцессу, с лица у нее сходили угревые россыпи, то ли от воздействия дорогих французских косметических средств, то ли еще от чего, но как только все это с ней происходило, Витька тут же бросал ее.

Он менял девушек, занимался спортом, отлично учился, много читал, но жилось ему все равно очень грустно и очень одиноко. Если бы он только мог знать, что за недуг поселился в его душе и как от него излечиться!..

5

Николай Иванович гладко выбрился, принял освежающий душ и промассировал спину фигурными звездочками деревянного массажера.

Он накинул на себя махровый халат, но тут же снял его и прошел в гардеробную. Бежевый легкий костюм из мягкой и тонкой шерсти был наиболее подходящим. Николай Иванович не сомневался, что день будет душным и жарким, уже сейчас в комнате повис густой запах спелого июня. Видимо, с отдыхом придется повременить, решил Николай Иванович и еще раз со смешанным чувством взглянул на телефон.

Сразу после разговора с дочерью телефон снова задребезжал. На этот раз ему звонил давний армейский друг и приглашал в гости. «На уик-энд», — как выразился друг, но Николай Иванович, конечно же, понимал, что без деловых переговоров там не обойдется.

— Коля, пролистай последние сводки. У меня в гостях будет фон Зиндер. Может, ты его уломаешь?

— Ну, Петр Петрович, — безнадежно протянул Николай Иванович, — будет ли мне хоть на том свете выделено время для личной жизни?

— На том свете — сколько угодно! — весело откликнулся Петр Петрович.

— Хотелось бы верить, — вздохнул в ответ Николай Иванович и скользнул взглядом по белой стене с одним единственным пятном, достойным внимания на ней.

Темная рамка строго отделяла от всего сущего на земле милое, родное лицо дочери. Как он любил свою девочку, как скучал по ней! С тех самых пор, когда жена умерла, оставив после себя свою маленькую смешливую копию, жизнь Николая Ивановича сосредоточилась на одном: он решил посвятить себя Алинке. Он прекрасно понимал, что обязан дать ей все, на что только способен. А способен он оказался на многое. Переехав из провинциального городка накануне развала мощной державы, Николай Иванович принялся за труд.

Обладая определенным обаянием, высоким уровнем интеллекта и приобретенной с годами пробивной силой, он быстро устроился юристом в одну из строительных фирм. Военный юрист по образованию, он переквалифицировался и стал заниматься оформлением договоров, консультированием клиентов и многим другим, что гарантировало успешную деятельность конторы.

Чутье не подвело Николая Ивановича. Очень скоро случилось так, что многие его друзья-военные потеряли работу, лишились должностей и вышли на вынужденный пенсионный отдых.

Фирма же Николая Ивановича развивалась и крепла. Получив «добро» на приватизационные реформы, глава фирмы оформил все соответствующие бумаги, но очень скоро, не выдержав напряженного ритма работы, покинул маленький, но сплоченный коллектив, уступив место руководителя своему сыну — бестолковому и ленивому инженеру.

Фактически все бразды правления оказались в руках Николая Ивановича, и он не преминул воспользоваться создавшимся положением. Бестолковый отпрыск сошедшего с дистанции родителя остался на некоторое время свадебным генералом за директорским столом, а потом и вовсе ушел.

Квартирка, состоящая из двух смежных комнатушек, выросла в пятикомнатные апартаменты, фанерная мебель сменилась гарнитурами из Италии и Германии, толстое стекло дешевых стаканов превратилось в искрящийся хрусталь, а керамическая совковая посуда уступила место «королевскому» сервизу на двадцать четыре персоны из тонкого, почти прозрачного фарфора с золотистыми разводами по тускло мерцающей поверхности.

Алинка училась в английской школе в самом центре Москвы и была на редкость умной и красивой девочкой. Настало время дать дочери достойное образование. Прозондировав почву, перелопатив гору библиотечной макулатуры, перебрав бесконечное множество каталогов, Николай Иванович пришел к выводу, что девочку нужно отправить учиться в Англию.

Ему нравилась эта островная страна с тихим и почтительным укладом жизни, с давними и крепкими традициями в сфере воспитания и образования подрастающего поколения. В Англии у него не было близких и друзей, но, посоветовавшись с теми, кто уже так или иначе сталкивался с подобными проблемами, он отыскал то, что ему было необходимо: дорогую частную школу с полным пансионом.

Ему понравился перечень осваиваемых предметов с уклоном в гуманитарную сторону. Для своей дочери он видел четкую перспективу. Он не сомневался, что Алинка пойдет по его стопам и рано или поздно станет владелицей крупной строительной корпорации, коей он уже видел в недалеком будущем свою фирму.

Девочка приезжала домой на каникулы, и год от года он наблюдал в ней перемены, превращающие шаловливого ребенка в высокую, утонченную, грациозную леди с холодным и недоступным блеском в амальгамовых глубоких глазах.

Боже, как она напоминала ушедшую от него в небытие жену!

— Прелесть моя, — прошептал Николай Иванович и улыбнулся.

— Что ты сказал? — услышал он голос Пети, с которым все еще разговаривал. Вернее, говорил Петя, а Николай Иванович все это время размышлял о своем.

— Это я не тебе, — ответил Николай Иванович.

— А-а-а-а, — протянул Петр Петрович понимающе. — Коля, — вдруг зашептал он. — Ты спроси у этой своей прелести, нет ли у нее подружки, может, в баньку махнем, а?

— Дурак ты! — рассмеялся Николай Иванович.

— Завидую, — выдохнул Петя в трубку, и Николай Иванович прямо-таки увидел, как у того блудливо забегали зрачки. — Спроси все-таки, не будь жлобом.

— Спрошу, — успокоил он приятеля и, условившись о точном времени и месте встречи, повесил трубку.

Семья фон Зиндеров была уже на месте, когда Николай Иванович вошел в роскошную гостиную друга.

— Кароль, — протянул руку розовощекий, но бледный, словно весенняя моль, лысый и какой-то безжизненно-тощий немец. — Кристина, — показал он на свою жену, словно тень, державшуюся на почтительном расстоянии от мужа.

Николай Иванович мягко улыбнулся, склонился к руке фрау и легонечко прикоснулся губами к ароматной атласной коже.

— Очень приятно, — проронил он вполголоса и, не отрывая склоненной головы, одними глазами посмотрел ей в лицо. Кристина смутилась, но лишь тонкая вуаль покачнулась на ее изысканной шляпке и едва дрогнули веки.

— Вы очень милый, — слегка смягчая согласные, произнесла она, что прозвучало приблизительно так: «Фи ошшень милий», и, прикартавливая, окликнула стоявшего у окна симпатичного высокого молодого человека:

— Артур, будь любезен, подойди к господину… — она вопросительно посмотрела на Николая Ивановича, и тот, отступив на шаг от Кристины, коротко кивнув головой, представился:

— Николай.

— Подойди к господину Николя, — она сказала это с вежливой улыбкой на розовых устах. Голос ее был тихим, но властным, и Артур безоговорочно тотчас же подчинился.

— Артур, — протянул он руку и широко обнажил два ряда жемчужных зубов.

— Рад познакомиться, — ответил Николай Иванович. Он не мог отвести взгляда от фрау фон Зиндер, хотя почувствовал, как вдруг заволновался ее муж.

— Осторожней на поворотах, — шепнула ему жена Пети, проходя из кухни в гостиную с большим подносом. В доме Петра Петровича не было прислуги, но Лариса вполне успешно справлялась и с тремя детьми, один из которых уже вырос, оперился, заматерел и ушел в блистающий мир шоу-бизнеса, а двое оставшихся в семье целыми днями пропадали в новомодном гольф-клубе, вкладывая в его развитие немалые суммы из родительского бюджета.

— Пусть лучше там, чем в подворотне с бычком или в подвале с «бабочкой».

— С какой бабочкой? — спросил Николай Иванович, подразумевая, что он, конечно же, понял, речь идет о проститутке, каких в Москве развелось бесчисленное множество.

— «Бабочка» — это прибор, при помощи которого вводят наркотики в вену, — прокомментировал Артур на чистом русском языке.

— И что же он из себя представляет? — с любопытством посмотрел на него Николай Иванович. Похоже, в этом обществе он один не знал таких очевидных для всех остальных вещей.

— Это сложно объяснить, но если вас это очень интересует, я мог бы сопроводить вас на «Лумумбу». Так, для общего ознакомления, — он хитро взглянул на Николая Ивановича и беззаботно расхохотался.

— На «Лумумбу»? — переспросил Николай Иванович, задержав у самого рта вилку с наколотой на зубчик маслиной.

— Ну да! — немедленно отозвался Артур. — А вы, оказывается, очень…

Кристина строго взглянула на сына, и тот осекся.

— Отсталый, — вместо него закончила Лариса и тоже весело рассмеялась. — Там цветные наркотиками приторговывают.

Она была похожа на располневшую, слегка отяжелевшую девочку. Именно девочку. Николаю Ивановичу очень нравилась жена друга. Не в эротическом смысле этого слова. Он любовался ее ловкими движениями, ее изменяющейся, живой мимикой и любил в свободное время сиживать в их доме за чашкой душистого крепкого чая. Семья Пети была воплощением его несбывшейся мечты.

Когда-то, когда еще была жива его Мариша, а Николай Иванович был просто Колей Седых и учился на последнем курсе юрфака, именно он познакомил подругу жены, веселую, неунывающую пампушечку Лариску, и своего застенчивого приятеля и однокурсника Петю.

На удивление, они очень быстро нашли общий язык, и когда настало время распределения, Лариска была уже на сносях, а Петя ходил со штампом в паспорте, свидетельствовавшем о его новом социальном статусе — женатого человека, имеющего прописку в Москве. Так, благодаря Николаю Ивановичу Петр остался в Москве и дослужился до генерал-лейтенантского звания в одном из штабов столицы.

Коля же укатил по распределению на границу, и верная, любящая Маришка поехала следом.

Там, в приграничном маленьком городке, они расписались, там у них и родилась Алинка. Там он нес свою службу и, наверное, там бы они состарились и умерли одновременно, как это полагается в таких случаях, но судьба распорядилась иначе.

И вот он сидит в доме Пети, толстушка Лариска округлилась и чуть-чуть состарилась. Но только чуть-чуть, потому что сохранившийся в глазах озорной блеск молодости и жизнелюбия не позволял увядать ее телу. А Петя расплылся однако. И глаза у него потухли.

Николай Иванович критически посмотрел на друга.

— Петюха, что там у нас с баньками? — вдруг спросил Николай Иванович, совершенно позабыв о теме наркотиков, «бабочек» и цветных на «Лумумбе».

— О! Русская банька — это хорошо! — развеселился непонятно чему фон Зиндер. — Это очень хорошо!

— Будет сделано, господа, нет проблем, — живо отозвался Петя, и все часто заработали челюстями, отдавая дань кулинарному искусству Ларисы. Уж что-что, а готовить, шить, вязать и создавать уют в доме она умела отменно.

Разговор о делах фирмы не состоялся. И это славно, наконец-то Николай Иванович отдохнул. Фон Зиндер упился в стельку. Вряд ли он позволил бы себе подобную вольность в каком-либо ином месте, но здесь удержаться не смог. Чинно отпивая коньячок из рюмки, согревая его в ладонях и тщательно пережевывая пищу, немецкий гость долго с завистью следил за друзьями и наконец сдался. Полная рюмка водки мгновенно ударила ему в голову. А дальше — понеслось.

Кароль быстро догнал и обогнал друзей в количестве выпитого, еще быстрее окосел и ослаб. Язык его заплетался, глаза блестели, руки тянулись к быстро сменяющимся бутылкам. Он совершенно вышел из строя, и все еще крепко держащиеся на ногах друзья заботливо отнесли сопящего и бубнящего на родном языке гостя в верхние комнаты.

Кристина сдержанно улыбалась. Артур, практически ничего не пивший, быстро раскланялся, нисколько не смутившись состоянием родителя, выскочил во двор, сел в свой синий «седан», махнул на прощание рукой и, крикнув в распахнутое окно на американский манер «бай-бай», вдавил газ.

6

Кристина лежала в полумраке, уставившись в потолок и следя за качающимися на потолке тенями. Июньская ночь в Москве мало чем отличалась от такой же ночи у нее на родине. Рядом сопел пьяный до безобразия муж. Давненько она не видела его в таком мерзком состоянии. Но если бы раньше, год-полтора назад, ее задело подобное свинство, то сегодня ей было глубоко наплевать на поведение супруга.

Как же она устала! Устала до безумия. Этот Кароль, которого она всю их совместную жизнь вела по ступеням к теперешним вершинам, возомнил о себе Бог весть что. Не далее как сегодня он упрекнул ее в том, что она совершенно не соответствует ему и что, может быть, ей стоило бы остаться дома.

— Но почему? — спросила Кристина равнодушным голосом, но внутренне вся так и напряглась. О том, что у Кароля появилась другая женщина, она узнала совсем недавно. В очередной раз доставая из гардероба костюм мужа, чтобы отправить его в чистку, она невольно полезла в карман. Вовсе не за тем, чтобы проверить, что он прячет от нее. Упаси Бог! Она никогда бы не стала унижаться до такой степени, у нее есть гордость и чувство достоинства. Обычно Кристина предлагала Каролю самому вынуть все лишнее из карманов и только после этого велела прислуге упаковать вещи.

Но в тот раз Нина пришла раньше обычного, и Кристина сама решила опорожнить карманы отсутствующего супруга.

Там не было ничего такого, на чем мог бы задержаться глаз менее внимательной женщины. Но Кристи — прирожденный сыщик, как говаривал в свое время ее покойный дедушка, вечно теряющий то трость, то очки, то шляпу и снующий по дому в поисках пропажи. Кристина еще маленькой девочкой внимательно осматривала деда и каким-то непонятным для остальных чутьем вдруг понимала, где дед был до этого, что он делал, куда проследовал затем и с какой целью. Она почти зримо представляла себе, где могла бы оказаться утерянная вещь. Звонко цокая каблучками, она бежала к тому месту и оказывалась, как всегда, права.

«Быть тебе великим сыщиком», — смеялся в ус дед. Дед умер, а Кристина, так и не став сыщиком и, более того, не получив вовсе никакого диплома, вышла замуж за сына владельца крупной строительной компании.

Кароль не любил ее, но однажды воспылав страстью к миловидной и целомудренной девушке, долго добивался ее тела. Кристина была не прочь покинуть свою небогатую провинциальную семью. Обладая здравым рассудком и ясным проницательным умом, она поняла, что это ее шанс.

Они поженились, заполучив свое, Кароль быстро охладел к молодой жене, но почему-то не стал бегать налево к доступным и раскованным красоткам, а взялся за ум и приступил к семейному делу.

Кристина и Кароль составили мощный профессиональный тандем. Самоучкой постигая секреты строительного дела, Кристина быстро поняла, что ей не хватает образования. Посещая университетские курсы, она очень скоро догнала и обогнала ленивого к наукам мужа. Следя за публикациями чуть ли не во всех журналах мира, она на лету ухватывала самые перспективные проекты и устремляла на них пробивного супруга, подсказывая, где ему следует идти напролом, а где можно быть и погибче. Предугадывая маневры компаньонов, Кристина не раз спасала их общее дело от неминуемого краха.

Хорошо разбираясь в людях, Кристина сама подбирала персонал и крайне редко ошибалась в выборе.

За всеми этими делами она как-то позабыла о себе. Любовь их в постельном варианте сошла на нет, впрочем, ни с той, ни с другой стороны любви как таковой и не было. Но разбить семью — означало разорить их общее дело, развивающееся мощной корпорацией во всех уголках земного шара.

Внешне прекрасная семейная пара, пример для подражания и предмет постоянной светской хроники, ледяной глыбой застыла изнутри.

— Прости, мне показалось, что твой носовой платок пахнет женскими духами, — глядя поверх склоненной над тарелкой головы мужа, произнесла Кристина.

— Ну и что с того? — удивленно поднял на нее глаза он.

— Да нет, ничего. Просто такими же духами душится твоя секретарша, — бесцветным голосом продолжила женщина, не отводя глаз от одной ей видимой точки.

— Надо же! — притворно воскликнул Кароль. — А я и не знал, что ты обнюхиваешь мою секретаршу.

Кристина поморщилась.

— О, майн Готт! Кароль!

— Что, Кристи? — Кароль насмешливо посмотрел ей в лицо. — У тебя есть претензии? Может, ты собираешься подать на развод?

— Может, и собираюсь… — раздумчиво произнесла Кристина и вышла из столовой.

Кароль поторопился за женой. Конечно же, он понимал, что, уйди та от него сейчас, разделив имущество и компанию, он останется в менее выгодном положении. Кристина крепко держит в руках все ниточки управления делом.

— Кристи, ты говоришь глупости. Мой платок пахнет духами секретарши только потому, что я порезал нечаянно палец, и никакого антисептика у меня не было. Можешь поинтересоваться у…

— Да, антисептика не было ни у тебя, ни у Йохана. Его офис ведь рядом с твоим, не так ли?

— Но, милая, стоит ли беспокоить по таким мелочам занятого человека.

— Ты прав, не стоит… Наверное, по той же причине в твоем платке лежит…

Кристина не договорила, но Кароль моментально вспомнил, как писал записку своей секретарше, которая была на обеденном перерыве. Ему срочно нужно было уйти, но с Катей они договорились встретиться в квартире ее подруги. Кароль предполагал задержаться на час, и, чтобы взбалмошная и капризная Катя не взбрыкнула и не сбежала прежде, чем он освободится, он решил предупредить ее.

«Кэти, котенок, я задержусь, но обязательно приеду к Милене. Целую твою нежную попочку…»

Девушка вернулась до того, как Кароль оставил записку в ее сумочке, но после того, как он ее написал. В записке отпала надобность. Кароль чмокнул Катю и пересказал текст устно. Записка же так и осталась лежать в кармане, рядом с надушенным платочком.

Как он мог забыть о ней?! И, морща лоб, припоминая, поставил ли он свою подпись под текстом, Кароль все же выдавил из себя притянутую за уши ложь:

— Кристина, как ты смеешь обо мне думать так гнусно? Эту записку я подобрал с пола, чтоб она… Чтоб она не позорила мою фирму! Представляешь, — деланно возмутился Кароль и забегал по столовой, взвивая за собой вихри воздушных потоков, от которых закачались тяжелые гардины на окнах. — Представляешь, люди приходят ко мне по делу и видят на полу подобные вещи?! Что они подумают обо мне? А все эта вертихвостка! Все она! Роняет записки на пол и не удосуживается быть повнимательнее…

— Прости, если я тебя обидела, — холодно произнесла Кристина, не в силах больше смотреть, как носится перед ней ее благоверный и врет, не краснея.

— Да нет, ничего. — Кароль, похоже, успокоился. Во всяком случае, он сел за стол и доел обед.

В этот же день у них состоялся еще один неприятный для Кристины разговор.

Терпение лопнуло, и Кристина решила отомстить мужу. Нет, скандалить она не будет, у нее созрел иной план. И, когда она увидела Николая Ивановича… Вот только захочет ли этот русский участвовать в ее авантюре?..

7

Алинке одиннадцать, она сидит у старенького пианино и разучивает ноктюрны Шопена. Алинка любит эти мелодии и с удовольствием погружается в печальную гармонию звуков. Мама стоит у окна. Ее красивые каштановые локоны свободно рассыпаны по плечам, и Алинка любуется ею.

Тогда мама еще была молодой, цветущей и здоровой женщиной. Ничто не предвещало страшного несчастья, готового обрушиться на их семью спустя три года.

Если бы можно было заранее знать, что, устроившись на эту злополучную работу, мама однажды заболеет гриппом…

Казалось бы, что тут такого, подумаешь, грипп! Миллионы людей ежегодно болеют им. Уже и значения не придают, и не лечатся, да еще гордятся тем, что их-де организм такой крепкий.

Мама устроилась на работу в музыкальную школу преподавателем сольфеджио. Денег платили немного, но одно то, что мама работала с детьми и преподавала музыку, радовало ее.

— Дочурочка, теперь ты не имеешь права учиться спустя рукава. Иначе мне будет стыдно появляться на работе, — нежно улыбалась она, гладя Алинку по непослушным вихрам.

Алинка разучивала ноктюрны и думала, что маме вовсе не нужно просить ее об этом. Она и без того, не напрягаясь особо, была круглой отличницей, осваивая сразу два инструмента — фортепиано и гитару.

Отца Алинка видела редко. Почти все время он пропадал на службе. Он работал и неплохо зарабатывал и, когда он бывал дома, вся семья сидела у пианино, отдаваясь музыке. Мама играла романсы, папа их пел красивым глубоким баритоном, Алинка перебирала струны гитары, на ходу импровизируя и весело встряхивая головой, когда не попадала в лад. Но это не сбивало семейного праздника, пение романсов продолжалось, и звуки вырывались из окна, останавливая порою у их дома любопытных прохожих.

Потом за пианино садилась Алинка. В школе они обычно разучивали песни военных лет и исполняли их в местном Доме пограничника. Алинка играла эти песни, и снова папа уже не глубоким, а стальным баритоном пел их. А мама тем временем шла на кухню и ставила на плиту чайник. Концерт близился к завершению.

Последним за пианино садился сам Николай Иванович. Единственное произведение, которое он умел играть, — это «Собачий вальс». И очень гордился этим. Он клал руки на белые косточки клавиш, старательно округлял пальцы и, потея от напряжения, выдавал на-гора незатейливое, но очень сложное для него музыкальное упражнение.

Мама возвращалась в комнату, и они с Алинкой изображали бурные аплодисменты, а Николай Иванович церемонно и долго раскланивался, с удовольствием принимая от «публики» признание собственной гениальности и звонкие поцелуи.

На сей раз папа отсутствовал, мама стояла у окна, а Алинка в который раз проигрывала неподдающийся ей аккорд. — Алинушка, гляди, Людмила Ивановна с сыном.

— Что ты сказала? — переспросила Алинка, не расслышав фразы. — Людмила Ивановна с сыром? Неужели сыр в продмаг завезли?

— Ох ты, чревоугодница! Может, тебя покормить для начала? Все-то у тебя с едой ассоциируется. Подойди посмотри, какой красавец, ох, донжуан будет, дамский угодник!

— Тоже мне, красавец! — фыркнула Алинка, но сердце ее затрепетало. Она впервые увидела соседа с нижнего этажа. В этот миг она поняла, что больше никогда не сможет забыть о нем.

— Как его зовут, не помнишь случайно? Мне кажется, в тот вечер, когда мы отмечали у них новоселье, они называли его имя.

— Кажется… — тихо проговорила Алинка, не в силах отвести взгляда от медленно идущей к подъезду пары.

— Ну и? — мама посмотрела на Алинку и все поняла. Она всегда все понимала без лишних слов. — Ничего, сейчас мы их пригласим на чай и как бы ненароком еще раз спросим, ладно?

— Нет, мамочка! Нет, что ты! Его зовут Витька! И вообще… Мне нужно заниматься. — Алинка отдавала себе отчет, что говорит сейчас вовсе не то, что хотела бы сказать. Вопреки своему желанию оказавшись с ним рядом, все последующие годы соседства она избегала даже случайных встреч, как человек, завороженно глядящий в пламя, понимает, что стоит соприкоснуться с ним, ожог неизбежен.

— Ладно, не будем приглашать, — согласилась мама. — Пойдем сами попьем чайку. Пирог уже остыл.

Мама часто пекла яблочный пирог, но никогда не позволяла есть его горячим.

— Это вредно для желудка, — говорила она. Мама брала пирог, исходящий дурманящим ароматом и выносила его на лоджию, предварительно накрыв белой скатеркой. — Вот остынет, тогда пожалуйста.

— Но это же так вкусно! — возражал Николай Иванович, отщипывая хрустящую корочку, украдкой подобравшись к жене.

Он откусывал маленький кусочек и остаток клал в рот маме:

— Ну как, вкусно?

— Очень вкусно! — улыбалась мама и тут же делала строгое выражение лица. — Но учтите, товарищ Седых, не все, что вкусно, бывает полезным. Все, вы свободны, пост снят!

Николай Иванович, состроив недовольную гримасу, разобиженно отходил от пирога и послушно дожидался, когда тот остынет.

— Ну что, донюшка, пойдем чаевничать?

— Нет, мам, не хочется.

Они все еще стояли у окна, и Алинка рассматривала Витьку, словно пытаясь впитать его образ до мельчайших подробностей, чтоб потом жить этим образом все свои отпущенные судьбой годы. Внезапно Витька поднял глаза вверх. Что она испытала при этом, трудно передать словами. Ее обуял ужас, сердце загремело барабанными раскатами, по коже скользнул противный холодок, и все тело задрожало. Алинке показалось, что в глазах Витьки вспыхнула презрительная насмешка, и она отвернулась.

С этого момента она вся превратилась в натянутую звенящую струну. Стоило заработать лифту, как она прямо-таки физически ощущала приближение Витьки. Однажды она безумно захотела, чтобы Витька ошибся этажом и нажал не ту кнопочку. Может, тогда он, по чистой случайности — ведь вечерами в подъездах часто бывает темно и трудно сразу разобрать, на своей ли ты лестничной клетке, — позвонит в ее дверь. Она откроет двери и окажется с ним близко-близко. Она ощутит тепло его тела. Она увидит его большие оливковые глаза и свое отражение в них. Она услышит его голос…

Подумав так однажды, она уже не могла отделаться от этой идеи. Она засыпала и видела, как Витька стоит у ее двери. Она вслушивалась в его шаги и с напряженным вниманием ожидала звонка. Целыми днями Алинка жила мгновением этой, мысленно тысячи раз проигранной ситуации.

И вот как-то вечером, устав от мучительного душевного напряжения, она села к пианино и медленно стала перебирать звуки. Сердце, ритмично сжимавшееся от тоски, вдруг отпустило — стало легко-легко, будто розовое перышко качается на воздушной волне. Алинка даже забыла о Витьке. Музыка была тем, что связывало ее сейчас с миром. А остальное — так, суета.

Раздался звонок в дверь. Алинка, преисполненная тихой мелодией, не насилуя своей воли, плавно отняла пальцы от клавиш и поплыла к двери. Она все еще улыбалась и напевала, когда увидела перед собой — глаза в глаза — Витьку.

О чем она подумала в тот момент? Да ни о чем! Скорее всего она просто вообще не могла соображать, потому что моментально захлопнула перед его носом дверь.

— Странно, — хмыкнули с той стороны, и по лестнице застучали его каблуки. Алинка стояла спиной к двери, беззвучные рыдания сотрясали ее плечи.

То, что Витька не ошибся, а пришел целенаправленно, не оставляло никаких сомнений. Ему что-то было нужно. Даже того мгновения, на которое они оказались друг против друга, было достаточно, чтобы с четкостью фотокадра в ее мозгу запечатлелась его приветливая улыбка.

«Наверное, он подумал, что я дикарка, что я сумасшедшая, ненормальная. Что у меня не все дома, а по крыше паровоз проехал», — с горечью кусая губы, запоздало мучила она себя. А потом бесконечно вспоминала эту идиотскую ситуацию, и каждый раз щеки ее заливал жаркий румянец.

Спустя три года мама уже была прикована к постели постгриппозным энцефалитом, а папа взваливал на свои плечи все больше и больше работы, чтобы получать так необходимые для покупки дорогостоящих лекарств и полноценного питания деньги. И все равно денег хронически не хватало. В их маленьком городишке не было возможности получить работу, столь хорошо оплачиваемую, чтобы покрыть возросшие в десяток раз финансовые потребности. А переезжать с мамой с обжитого места в другой город было бы безумием.

— Алинушка, — поманила мама к себе дочь ослабевшим от болезни пальцем.

— Слушаю, мамочка, — наклонилась Алинка над исхудавшей, посеревшей и поседевшей в короткий срок женщиной, в которой только и осталось от прежней мамы, что бесконечная ласковая дымка в затухающих глазах. — Тебе принести чего-нибудь?

— Нет, — едва слышно произнесла мама. — Сыграй мне… Что-нибудь… свое…

— Свое? — Алинка скрывала ото всех, что порой, присаживаясь к пианино, уже слышала невероятные кружения звуков. И когда она играла то, что лежит у нее на душе, а кому-нибудь доводилось спросить у нее, чья эта мелодия, она без промедления отвечала, называя любую пришедшую на ум иностранную фамилию.

— Надо же, — изумлялись спрашивающие. — Какая музыка, прямо сердце выворачивает! Вот что значит — железный занавес, ничего не знаем об их культуре.

Алинка вежливо улыбалась, но играть тут же переставала. Иногда ее просили повторить эту же мелодию, но тождества не получалось. Алинка смущенно пожимала плечами и оправдывалась тем, что уже забыла ее.

— Сыграй, донюшка… что-нибудь свое… — тонкая тень пробежала по впалым щекам мамы. Алинка сжалась в комочек. В груди ее все разрывалось, она понимала, что, может быть, это последняя просьба матери, и отказывать, таиться от самого дорогого и самого близкого ей человека в такие минуты было по крайней мере нелепо.

— Я умру… скоро… — будто подтверждая страшные ожидания неминуемого исхода, прошептала одними губами на слабом выдохе мама.

— Нет, мамочка! Нет! — горячо заговорила Алина. Она наклонилась над прозрачной кожей маминого лица и прикоснулась к ней сухими, растрескавшимися на солнце губами. — Ты не умрешь! Папа нашел врача, светило медицины, мамочка…

— Сыграй, Алинушка. — Мать умирала, и умом Алина понимала это, но ровно настолько, чтобы не захлебнуться от горя. Она подошла к инструменту, сняла вышитую крестом, длинную, как рушник, салфетку с черной лакированной крышки, придвинула стульчик и закрыла глаза.

Она прекрасно понимала, что человек может умереть в любом возрасте, но мама, такая родная, милая, нежная…

Алинка встряхнула головой, открыла глаза, подняла крышку и сильным аккордом взорвала невыносимую тишину. Окно распахнулось порывом ветра, будто сама природа ждала, когда Алина выпустит из деревянного склепа всю мощь и всю немощь человеческого страдания.

Мамина душа улетела вместе с последними вздохами жаркого вечера.

И в тот же вечер снова раздался дверной звонок. Алинка открыла дверь, как в прошлый раз, оказавшись лицо в лицо напротив Витьки. Она отошла в глубь комнаты, приглашая проследовать за собой, примостилась на белую простынь рядом с еще теплой, но уже неживой мамой и невидящим взглядом устремилась в заоконную темь.

— Поплачь, — предложил Витька. — Поплачь, будет легче.

Алинка отрицательно мотнула головой, но слезы не удержались в жарких глазах и хлынули по щекам, смывая с них часть неяркого персикового грима, который она накладывала в последнее время, чтобы не волновать маму своим бледным усталым видом.

8

Осень стояла долгая и теплая. Даже странно как-то, что мамы нет, а мир все тот же. Все те же деревья качают тонкими ветвями, все те же облака плывут по желтому, едва тронутому вечерними лучами небу, все те же птицы, собираясь в галдящие стаи, бьют оземь тяжелыми нетерпеливыми крыльями.

Алинка снова и снова прокручивала в памяти день за днем, час за часом, мгновение за мгновением все четырнадцать лет, проведенных под теплым маминым взглядом.

Гроб опустили в яму, по крышке застучали комья рыжей глины. Алинка стояла у самого края неглубокой свежевырытой могилки и следила за тем, как горочка глины в самом центре черной крышки все увеличивается, увеличивается, вот уже осталась на поверхности лишь креповая лента, самый краешек ее. Вот кто-то сыпанул на ленту малую толику земли, но и этого было достаточно, чтобы желтый фон слился воедино, поглотив в глубинные недра ее маму. Сердце кольнуло, Алинка покачнулась, и кто-то ухватил ее под руку. Алинка оглянулась и в растерянности увидела чужое заплаканное лицо.

— Алинка, — одними губами произнесло это лицо, — нет больше с нами мамочки.

— Боже, — прошептала Алинка, непроизвольно отшатываясь. Голос был голосом отца. Это показалось ей самым невероятным, самым глупым фокусом, какой можно было вообразить.

Ночью Алинка старательно гнала от себя воспоминания о процедуре похорон. Но едва лишь она закрывала глаза, как все с особой четкостью и предельной ясностью вставало в ее мозгу. Промаявшись так до утра, она наконец уснула. И там, уже во сне, когда подсознанием она понимала, что это лишь спасительная игра воображения, после которой организм сам найдет способы справиться с болью и вернуться к нормальному функционированию, Алинка дала себе волю. Ей вдруг захотелось с мельчайшими подробностями оживить память. Вот мама смеется, вот она готовит обед, вот она приходит с работы усталая и немного нервная…

Между днем похорон и днем, когда болезнь заронила в ее тело черное всеразрушающее зернышко подкрадывающейся исподволь смерти, прошло долгих два с половиной года подтачивающих организм изнутри страданий.

А началось все довольно прозаично. Обычный день, самый что ни на есть обычный день весенних каникул.

Алинке почти двенадцать. Она думает о Витьке и, конечно же, не мыслит для себя никаких ударов судьбы. Самое страшное в ее жизни потрясение — безответная тайная тихая любовь. Она пытается справиться с этим потрясением, и ей почти удается заглушить неясную тоску музыкальным экспромтом. Почему-то ей становится весело и беззаботно.

Хлопает входная дверь. Это мама, она только что вернулась из магазина.

— Мам, что у нас есть покушать? — громко спрашивает Алина, мама отчего-то раздражается и, повысив голос, отвечает:

— А что сготовила, то и есть. Пора бы уж и самой на кухню заглядывать не только для того, чтобы желудок заполнить.

— Мам, ты чего? — Алинка удивляется. Еще бы! Сколько она себя помнит, мама всегда говорила тихо, вполголоса, и всегда ее доброе лицо украшала улыбка, но сейчас…

— Неужели ты себе в тринадцать лет бутерброд не в состоянии сделать? — продолжает сердиться мама, и Алинка, сглатывая соленый ком в горле, обиженно надувает губы.

— Могу, — кивает Алинка и достает из хлебницы батон, затем открывает холодильник и долго ищет глазами колбасу. Колбаса лежит прямо перед ее лицом на верхней полке холодильника, но разобиженная Алина не видит ее.

— Да куда ты смотришь, бестолочь! — взрывается мама и отталкивает Алину от раскрытого холодильника.

Это уже переходит всяческие границы. Алинка ударяется локтем, тем самым чувствительным местом на сгибе, после ушиба которого долго болит вся рука, о край стола и в слезах уходит из кухни.

— Иди ешь! — зовет мама. В голосе ее уже слышны нотки раскаяния, но Алинке есть больше не хочется. Она садится к пианино и пытается проиграть гамму. Алинка давно заметила, что, когда ей плохо, лучше всякого лекарства помогает музыка.

— Извини меня, — мама смотрит на нее печальными и очень усталыми глазами. — Я не знаю, что со мной происходит. В голове все смешалось. В школе ремонт, и мы целый день драили панели. Я так устала, дочунюшка…

На маминых щеках горит нездоровый румянец, руки дрожат, а лоб покрыт мелкой россыпью испарины.

— Ты не заболела? — обида прошла, а нездоровый вид матери обеспокоил Алинку. Она встала из-за инструмента и приблизилась к маме. Мама стояла, опершись о дверной косяк, и когда Алинка оказалась совсем близко, наклонилась к дочери и поцеловала ее в лоб.

— Нет, донюшка. Устала просто, ты не обижайся на меня. Понимаешь, у нас в школе протекла крыша, залило класс, а директор, вместо того, чтобы кровельщиков вызвать и поменять черепицу, заставляет нас белить наново потолки. В который уже раз! — в сердцах она ударила ладошкой по двери. — Он, видите ли, фанеру положил на чердак и тазик подсунул. Говорит, что больше протекать не будет. Ха-ха, за дурачков держит! А дети сидят на уроке, и на них вода каплет. Какой там каплет — льет как из ведра… — она невесело улыбнулась. — Да ну его, ерунда все это. Вот мне бы отдохнуть немножко. А? — она подняла веки и посмотрела Алинке прямо в глаза.

— Конечно, мамочка, ложись, отдохни. Ты это… не беспокойся, я могу блинов на ужин напечь. Ты полежи, я сама… — Алинка расстелила кровать и бережно уложила маму.

У мамы поднялась температура. На следующее утро врач поставил диагноз — грипп. Выписал лекарства и, отрывая рецепт, сказал:

— Грипп, Мария Ильинична, штука коварная. Главное — постельный режим. Тепло, чай с малинкой или липой. У вас что есть?

— И малина есть, и липовый цвет. Не беспокойтесь, гриппом я уже не раз болела, справлюсь.

— Уверяю вас, грипп — это не так уж и безопасно, — врач встал, положил на стул рецепты, незаполненный больничный лист и термометр, который все это время вертел в руках, заставляя Алинку беспокоиться, как бы тот не выскользнул из его сухих маленьких пальчиков.

— Ну, будьте здоровы. — Доктор вышел.

Алинка закрыла за ним дверь и тревожно прислушалась к маминому дыханию. Все в порядке, решила она и повернулась, чтобы пройти в другую комнату. Раздался скрип постели, дверь в спальню открылась, и из комнаты вышла мама. Вид у нее, конечно же, был не ахти, но все же немного лучше, чем накануне вечером.

— Алинушка, мне надо пойти на работу.

— На какую работу, мама! Ты что, маленькая? Тебе же постельный режим прописали!

— Ну что ты, донюшка, я столько раз болела гриппом, что даже сосчитать сложно. Если позволять себе валяться в постели, то проболеть можно всю жизнь. Стоит только расслабиться, и все, ты сам себе не хозяин. — Мама натягивала колготки и с уверенностью в своей правоте не давала даже вставить словечко пытавшейся хоть что-нибудь возразить дочери. — А потом, директор наш, конечно же, свинья порядочная, но дети тут ни при чем. Каникулы всего-то неделю, и если мы не успеем навести порядок, то они так и придут в облезлый класс. Ну кому это приятно? Правильно я говорю?

— Нет, неправильно, — запротестовала Алинка. Она уже понимала, что мама все равно поступит по-своему. Несмотря на внешнюю мягкость и покладистость, мама умела быть несговорчивой и упрямой.

— Да ладно тебе, — мама смешно проскакала на одной ножке, все еще пытаясь второй попасть в капроновый чулок. Колготы путались, не хотели выворачиваться, и мама по-детски смешно строила гримаски, то и дело вскидывая на дочь умоляющий и немного виноватый взгляд. — Ну, ты посмотри, что творится, а?

— Мам, ну не надо, мам. Пусть он мастеров вызовет, пусть к нему шефы придут. Ты же не маляр-штукатур, у тебя пальцы музыкальные. Да и вообще! При чем тут пальцы! Тебе врач велел дома лежать. Чай пить, лекарств кучу выписал… Мам!!! — Алинка рявкнула так, что мама от удивления отпустила колготки, перестала скакать, как цирковая лошадка, по комнате и замерла, глядя в жесткие глаза дочери. Она обессиленно опустилась на детский стульчик, стоящий в прихожей, брови ее горестно сомкнулись над переносицей, и она тихонечко, как-то по кошачьи всхлипнула, дернув носиком и подтерев его кулачком.

— Ну, мам, мамулечка. — Алина подошла к матери, уткнулась лицом в ее душистые, пахнущие спелой дыней шелковистые и мягкие волосы. — Мамочка, ну, что тебе эта дурацкая школа?

Мама всхлипывала, не отвечая, плечи ее вздрагивали, и Алинке действительно было очень жаль ее. А может, это ревность? Может, Алинка просто ревновала маму к ее работе, к тому, что где-то там есть дети, о которых мама думает, заботится, переживает. Потому что на самом деле работа для мамы — это главное. Это стержень, выпрямивший ее жизнь, это мотор, двигатель, наполнивший ее существование каким-то особым смыслом. Алинке вдруг показалось, что, исчезни сейчас из маминой жизни ее работа, исчезнет и сама мама. В лучшем случае останется серая, бессловесная, безжизненная ее тень.

— Тебе это так необходимо? — упавшим, тихим голосом спросила Алинка и отступила на шаг от матери.

Мама подняла глаза на дочь и ничего не ответила. Все было в глазах. Все-все, ненужными оказались слова. Алинка ушла в комнату и тихо прикрыла за собой дверь. Пусть решает, что ей важней — собственное здоровье, семья, дочь, в конце-то концов, или школа. Втайне Алинка надеялась, что мама сейчас снимет колготки, намотает на шею теплый мохеровый шарф, выпьет таблеточку и, нырнув под теплое одеяло, попросит горячего молока.

Дверь приоткрылась, Алинка посмотрела в сторону мамы и с сожалением тяжело вздохнула.

— Идешь все-таки?

— Пойду, ладно?

— Я так и знала…

— Не обижайся, — попросила мама. — Не обижаешься?

— Мне-то чего? — Алинка безучастно пожала плечами и отвернулась, глядя в верхний левый угол окна, где медленно проплывала огромная туча. — Лошадь… — тихо произнесла Алинка. — И жеребенок… — Она рассмотрела следующую тучку. И впрямь — они были похожи на лошадь с жеребенком. Лошадь стала трансформироваться, изменяться, перетекать из одной формы в другую, и Алинка безотрывно глядела на эти превращения, пытаясь предугадать, во что превратится эта беспечная кобылка. А жеребенок так и плыл следом за искаженными формами своей исчезающей мамы. И будто пытался ухватиться зубами за расползающийся хвост, задержать его, не дать ему пропасть в сереющем бесконечном просторе неба.

— Чудик-чудилка. Дурилка-молотилка. — Мама подошла к Алинке, поцеловала ее в лоб, и Алинка с болью ощутила, какие у мамы сухие и горячие губы. — Я побежала?

9

— У тебя удивительные глаза, — сказала Нонна, и приторное тепло искусственного янтаря разлилось в ее зрачках. — И губы… Тебе кто-нибудь говорил, что твои губы похожи…

— Возможно-возможно, — перебил ее Витька, все так же тихо барабаня пальцами по столу. Нонна подняла удивленный взгляд, Витька понял, произошло что-то не то, и перестал барабанить по пластиковой клетчатой салфетке.

— Ты не слышишь меня? — тихо поинтересовалась девушка.

Витька мельком, словно взгляд прошел мимо нее, заметил, как ее прямой, классический нос дернулся, а на глаза наползла влага. Он перевел взгляд на витражное стекло. Набухающие капли осеннего дождя собирались у верхней части оконной рамы и стремительно сползали вниз.

— Я? — словно очнулся Витька и, оторвав взгляд от маленькой лужицы на подоконнике, поднял глаза на Нонну.

Аккуратное овальное лицо Нонны было красиво оформлено короткой стрижкой каре, что придавало ей вид наивной мечтательницы, обидчивой, но быстро отходчивой вечной инженю. «Видная девица», — подумал с удовлетворением Витька. Еще недавно Нонна ходила по городу с низко опущенными плечами, сутулой спиной и бесцветным, пустым взглядом. Интересно, что так преображает женщин, когда они влюбляются? — стал размышлять Витька, но не успел додумать. Нонна резко встала из-за стола и кошачьей походкой стремительно приблизилась к нему, положила руку на его плечо и, извернувшись всем телом, неожиданно опустилась ему на колени.

Витька сдержанно хохотнул. Его давно перестали удивлять, а тем более шокировать подобные выходки девушек. Сколько лет прошло с того времени, как он получил свой первый сексуальный опыт? Пять? Нет, кажется, шесть… Да, почти шесть лет. Витька погрузился в вычисления. Ему почему-то стало необходимо чуть ли не с точностью до часа высчитать время, которое он прожил после того злополучного дня. И ведь жил же…

— Жил, жил, не тужил, — забормотал Витька, не убирая с лица высокомерно-холодной ухмылки.

— Что тебя так развеселило? — немного отстранившись, спросила Нонна, пытливо вглядываясь в лицо парня.

— Да так, ничего особенного, — он поморщил лоб и добавил порцию сливок в остывающий кофе. — Летели мы как-то с соревнований, я от группы отстал, прибегаю, меня встречает мужик один, у самого турникета перед летным полем… Глаза навыкате, красный от злости и кричит, беги скорей, сейчас самолет улетит. Только не перепутай, твой самолет маленький, не сядь в другой.

Я бегу, самолетов на поле несколько штук, и почему-то показалось мне, что он именно на этот, который перед моим носом, пальцем показывал. Ничего себе, маленький, думаю. Сам в самолет сел, наших не вижу, стюардесса улыбается. Располагайтесь поудобнее, и так далее. Ну я расположился и уже в воздухе сообразил, что вместо Львова в Норильск лечу. — Полуулыбка сползла с Витькиного лица. Нонна поднялась с его колен, взяла со стола пачку «Космоса» и отошла к окну.

— Ну-ну, — только и сказала она, вслушиваясь в хруст разминаемой в пальцах сигареты.

— Я пойду? — Витька отодвинул пустую чашечку.

— Торопишься? — поинтересовалась Нонна. Она медленно, широким полукругом обошла столик и снова села напротив. — А ведь совсем недавно часами сидел здесь и никудашеньки не торопился. Обхаживал… — протянула она это слово, безнадежно вглядываясь в большие глаза Витьки. Она вздохнула, покачала головой, стряхнула серый пепел на обрывок газеты, временно служивший пепельницей, и на выдохе повторила: — Да-а-а, обхаживал. Ты эгоистичная, самовлюбленная скотина, — дрожащим голосом сказала она так, что Витька услышал нечто совершенно противоположное.

— Я тебе нравлюсь? — Он поглядел на ее пухлые губки, сквозь щелочку которых струился тонкий сизый дымок.

— Да, — губки даже не шевельнулись. — Да, да, да! Но черт меня побери, если я хотела сказать именно это!

Если что-то в этом лице и поражало его воображение, то вовсе не многотиражная правильность черт, какие бывают у детей смешанных рас, а именно подвижные пухлые губы, сложенные сейчас обиженным розовым бутоном. Нонна вынула изо рта сигарету, вмяла ее в газетный лист и монументально замерла.

— Ну что тут такого? Я многим нравлюсь… — как само собой разумеющееся констатировал Витька. Он передернул плечами и слил последнюю капельку кофе на подставленный кончик языка. Кофе был пережаренным и перекипевшим, отчего его вкус являл собой неприятную смесь горечи и кислоты.

— А кофе у тебя сегодня на редкость… — он чуть не ляпнул «отвратительный», но вовремя сдержался.

— Что? — Нонна явно приготовилась выслушать хоть один комплимент, и Витька это почувствовал. Он потер языком о нёбо, как будто так можно было избавиться от раздражающего привкуса, и закончил фразу нейтрально:

— На редкость необычный.

— Еще сварить?

— Нет, благодарю.

Глаза Нонны совсем потухли. Она была похожа на лампочку, которую отключили от электросети. Плечи ее опустились, подбородок склонился к груди, а руки потекли вдоль тела тонкими вялыми струями.

— Так я пойду? — Витька поднялся из-за стола, и в витражном стекле стадионного буфета, будто в песочных часах, только не сверху вниз, а наоборот, перетекла его отраженная фигура. — Мне еще к массажисту, что-то у меня с позвоночником. — Витька до хруста свел лопатки и плавно поднял руки к потолку.

Его большой рост — метр восемьдесят семь, — кажется, стал еще больше, и Нонна ощутила себя совсем маленькой и беспомощной.

Кто бы мог подумать, что этому высокому красивому парню, лицо которого уже щетинилось черным налетом быстро отрастающей и регулярно сбриваемой растительности, всего лишь шестнадцать.

Когда Нонна познакомилась с Витькой, а было это около полугода назад, ей показалось, что он по крайней мере на пару-тройку лет старше ее. Она в этом даже не сомневалась, если и были какие раздумья по поводу его возраста, то только в сторону увеличения, а посему Нонна не стала уточнять это. Что Витька почти на семь лет моложе ее, Нонна узнала чисто случайно, и то тогда, когда отношения их зашли слишком далеко, чтобы по этой причине разорвать их без объяснений.

Надо же было так вляпаться! Уж в свои-то двадцать три можно было бы и сообразить.

— Вить, — робко начала Нонна. Ей очень нужно было сообщить ему о своей беременности. Нонна исправно принимала противозачаточные, и каким образом она проглядела тот факт, что беременна, объяснить было сложно. Видимо, расслабилась, уверенная в действенности советской медицины.

— Ну? — он так красноречиво выразил свое недовольство, что говорить что-либо Нонна не решилась. Она поднесла пальцы к губам, чмокнула их и послала воздушный поцелуй уже стоящему в дверях Витьке. — Заходи…

— Завтра после тренировки нагряну, — его глаза блудливо сверкнули, и сердце у Нонны сжалось. Да, она хотела прибрать Витьку к рукам, но получилось так, что сама влюбилась в него до безумия. Все планы, щепетильно выстроенные в ее воображении, рушились, как только он представал перед ней во всем своем мощном великолепии.

Лучше бы она пошла работать секретаршей в воинскую часть, куда зазывал папа после ее развода с Павликом… Муж… Ха! Тоже мне — муж, объелся груш.

Теперь-то уж Нонна знала наверняка, что Павлику брак нужен был всего лишь как ширма, как прикрытие, очень удобное и беспроблемное. Женившись на ней, Павлик поселился в квартире родителей Нонны, оставленной ими при получении нового жилья.

Им давали четырехкомнатную квартиру в новом, только что отстроенном районе, но папа попросил двухкомнатную, при условии, что в старой, тоже двухкомнатной, останутся Нонна с мужем и двадцатилетний сын. С папой и мамой перебралась младшенькая Юлька. И Павлик, и Боря — брат Нонны, и уж, конечно же, сама Нонна, не желавшая вить свое семейное гнездо под бдительным оком неработающей мамы, согласились на такой расклад.

Как ей не повезло! Позорище-то какой! Да по тем временам она и слыхом не слыхивала, что с людьми такое случается. Поначалу восемнадцатилетняя девушка, работающая ночной нянькой в детском саду-яслях и очень устающая за ночные дежурства, была немного удивлена тем, что в первую брачную ночь ее молодой муж так и не смог сделать ее женщиной. Он сильно волновался, пыхтел, ползал по ней, щекоча белыми длинными кудрями ее грудь и упираясь в живот коротковатым и слегка изогнутым, но крепким и твердым членом. Так он пыхтел-пыхтел, ползал-ползал, то ли случайно, то ли преднамеренно, в чем она сейчас уже сомневается, пару раз пытаясь проникнуть не в то отверстие. Нонна вскрикивала от боли и, пряча свое отвращение, пыталась руками направить его действия в нужное русло. Ей это почти удалось, но… Едва лишь Павлик попал туда, куда и следовало попадать любящему супругу на брачном ложе любви в первую ночь, как все у него обмякло, ослабилось и уменьшилось в размерах.

— Блин! — произнес Павлик и сполз с мокрой от возни и заметно расстроенной юной супруги. Нонна слышала от подружек, что такое иногда случается, она знала, что в подобных ситуациях следует вести себя терпеливо и с пониманием, а потому она, как могла, приласкала мужа и выразила уверенность, что это всего лишь нелепое недоразумение, которое испарится само собой, как только они познакомятся поближе и привыкнут друг к дружке.

— Не расстраивайся, Павлинчик, — бормотала Нонна, уже почти засыпая. Ближе к полуночи она услышала, как муж встал и вышел из спальни. Курить, наверно, подумала Нонна. Ей было жалко Павлика, но идти на кухню и мозолить ему глаза, причиняя лишний раз страдания, она посчитала бестактным.

Нонна проснулась еще раз, уже ближе к рассвету. Павлика все еще не было в постели, а из соседней комнаты, где ночевал ее брат, она услышала приглушенное бормотание.

Делится бедой, решила Нонна, ничего, пусть поболтают, может, чего путное и получится. Все-таки Боря уже более опытный в этом плане, хотя и моложе Павлика на год. Брат часто не ночевал дома, вероятно, проводя часы в обществе любвеобильных южанок. Пусть поболтают, думала Нонна, Борька придумает чего-нибудь. Нонна улыбнулась сквозь дремоту, ей только странным показалось, что у ребят голоса были скорее удовлетворенные, чем озабоченные.

Прошел медовый месяц. Бочка меда с ложкой дегтя. Начались трудовые будни. Нонна уходила вечером, приходила утром. Нянечек катастрофически не хватало, дежурили за двоих. По полдня она отсыпалась, ей снились голые закаканные попки малюток. Когда же она просыпалась, Павлика уже не было. В последнее время они все реже пересекались с ним, а в субботу он выглядел усталым и был совершенно безразличным к ней. В воскресные дни Павлик и Боря выезжали на рыбалку, и Нонна не могла ему отказать в таком удовольствии. Вечером он ложился в кровать, пропахший сосной и дымом, Нонна прижималась к нему всем телом, впитывая сладкий аромат, но он бормотал ей всякие нежные слова и отворачивался с неизменным «потом» на устах.

Ее влекло к мужу, поначалу от неудовлетворенной горячей страсти у нее даже несколько раз жутко болел низ живота, но время шло, и Нонна привыкла к такой странной жизни. Будто соседи, и вроде бы вместе, а все же порознь. Нет, конечно же, эротические сны ей не перестали сниться, и мужа она хотела по-прежнему, но чувствовать себя униженной и оскорбленной больше не желала. Пусть сам проявит инициативу, хватит с нее. И так к нему, и эдак, а он, чурбан, лежит и только руками отмахивается. Однажды, купаясь в ванной, Нонна нашла для себя способ удовлетворения сексуальных фантазий, случайно направив душ с отвалившимся распылителем в промежность. Наслаждение, которое она получила, было гораздо сильнее сладких ощущений во сне. Невнятные тревожные сновидения лишь приближали возбужденное тело Нонны к вспышке новых умопомрачительных чувств и эмоций, а теплая тугая струя на самом кончике разбухшего и налившегося вишневым соком клитора доводила ее до оргастического сумасшествия.

Нонна едва сдерживала стоны и просиживала теперь в ванной все свободное от работы и стряпни время. Одного лишь она боялась, не скажутся ли подобные занятия на ее психическом и физическом здоровье в дальнейшем.

— Знаешь, Свет, я тут от девчонки одной слышала, что та занимается мастурбацией, это не вредно? — краснея, спрашивала Нонна у приятельницы, тоже работающей в яслях нянечкой. Света, розовощекая пышнотелая бабенка, уже трижды побывала замужем. Говорить с ней можно было обо всем, в таких делах она была дока, но Нонна до сих пор все больше слушала и вот наконец решилась.

— Ну, не знаю, — Света протирала пыль на карликовых тумбочках с разноцветными фигурками и циферками, нарисованными по окрашенной в голубой цвет поверхности. — Вообще-то женщинам, испытывающим повышенную сексуальную потребность… — она оглянулась и посмотрела в лицо Нонне, но та, своевременно почувствовав, что Света делает поворот, отвела взгляд на бумажную цветную аппликацию, выполненную руками ребятишек из старшей группы. Аппликация, изображающая цветок гвоздики, напомнила Нонне языки пламени. Камин, бабушка, запах смолы, треск шишек.

— В общем, ты не бойся, — неожиданно услышала Нонна и посмотрела на Светку. — От этого ты вряд ли заболеешь. Хотя… Цистит бывает. Ну это, когда рези в животе, и… пописать трудно. Тебе трудно, нет?

— Что? — не поняла Нонна.

— Когда в туалет ходишь, трудно… По маленькому. Если от струи душа вода попадет в мочеточник…

— Откуда ты знаешь? Я же тебе про душ не говорила.

— Ясновидящая я. — Светка громко рассмеялась грудным хрипловатым смехом. — Чего тут рассказывать? Я сама, что ли, дурочка? Подружка… Подушка под ушко, вот и подружка. — Вдруг Светка понизила голос, и глаза у нее сделались большие-пребольшие и яркие-преяркие. — Ты… это, ты, когда душ включаешь, старайся струю сделать не слишком тугой. А еще, знаешь, возьми детскую погремушку с шариками. У нас в «Детском» продают. Чтоб шарики не очень крупные, но и не мелкие. Три шарика… Кипятком…

— Что кипятком? — Глаза у Нонны постепенно становились такими же большими и такими же яркими, как у Светки.

— Простерилизуй.

— Зачем? — спросила Нонна, все еще не отделавшись от чувства стыда, но уже увязшая в водовороте сладостных фантазий.

— А ты три шарика простерилизуешь и туда… Вовнутрь. А потом мышцами работай… Ну, там, внутри. Шарики будут перекатываться, шейку матки массировать, и еще струйка душа. У… Кайф! — Светка закатила глаза и покачнулась, изображая истомную слабость.

— Ну ты и… — Нонна задохнулась от такого откровения. Но по горлу ее прокатилась судорожная волна, и внизу живота защекотало. Это щекотание томило ее полночи и не отпускало разыгравшееся воображение. Ей так хотелось поскорее испробовать новый вариант самоудовлетворения. А что муж? Хрен бы с ним! Что он есть, что его нет. Без него, может, и лучше, успокаивала себя Нонна, ну подумаешь, импотент. Человек вроде хороший, не обижает, не ругает, деньги зарабатывает, одежду покупает. Пока сама себя удовлетворяю, а там, может, и любовника найду. О любовнике Нонна думала редко. Боялась заразы. Но иногда все-таки бросала взгляды, полные вожделения и страсти, на молодых крепких и красивых мужчин, каковых в приграничном городе немало.

Со смены Нонна ушла чуть раньше.

— Свет, отпусти домой, что-то у меня голова болит. А я за тебя в другой раз додежурю.

Светка оторвала голову от подушки. Ее неловкая поза на детской кроватке, где иногда они по очереди дремали во время дежурства, вызывала сочувствие, и Нонна, по-матерински наклонившись над подругой, поправила сползающую на пол подушечку под черными локонами.

— Чего? А… Домой? Иди. — Светка села на краешек кровати и, сладко потянувшись, широко открыла рот в длинном и глубоком вздохе. — Зевушки-коровушки, — сипло промычала она. — Иди, иди. А сколько сейчас?

— Шестой.

— Поставь кипятильничек, — Светка прикрыла живые карие глазки и снова рухнула на кровать. Детская коечка натужно заскрипела пружинами. Нонна вышла из спальни, где мирно сопели разномастные младенцы. По пути она поправила одеялко у Тошки и подоткнула простынку у ее сестренки-близняшки Кешки. Тошка и Кешка были как две капельки воды похожи друг на дружку. Они и спали совершенно одинаково. И у той, и у другой вечно падали одеяла и подушки, уползали простынки. Они одинаково причмокивали, одинаково сосали пальчики, только Тошка — указательный правой руки, а Кешка — левой. Они одинаково копались в кашах, выгребая ложечками каналы, выстраивая горки и домики, одинаково сидели на горшках, низко согнувшись, чуть ли не ударяясь лбом о коврик в туалетной комнате, одинаково плакали и капризничали, ковыряя пальцами в носу, Тошка — правой рукой, а Кешка — левой. У них была одинаковая одежда и обувь. Вот так бы и совместить их, как зеркальное отражение в одном тельце, но было единственное различие, благодаря которому Всевышний создал их в разных оболочках.

Нонна воткнула вилку кипятильника в розетку и, улыбаясь, представила себе этих живых, подвижных девочек. Тошка и Кешка были похожи во всем, кроме проявления радости. Тошка смеялась, широко раскрыв рот, звонкоголосо и щедро. Будто осыпала окружающих драгоценной россыпью счастья. Она хохотала заливисто, и от ее смеха хотелось пуститься в пляс или выскочить на улицу и бежать к серебряному озерцу в золотом перелеске.

Кешка же едва заметно улыбалась, будто бы она чувствовала себя виноватой за поведение всего человечества или же знала и понимала нечто такое, чего никто, кроме нее, не мог знать и понимать. Какую-то грядущую вселенскую беду. Страшную горькую правду мироздания. И поэтому она не смела смеяться и наслаждаться жизнью в полной мере.

Кипятильник зашипел, от поверхности спирали оторвались мелкие пузырьки, затем вода забурлила, вспенилась и пошла волнами в неглубоком озерце эмалированной кружки. Нонна вынула вилку из розетки, отсыпала из банки по чайной ложке быстрорастворимого московского кофе, бросила туда же по кусочку сахара и залила все это кипятком. Запах кофе привел Светку в чувство. Она появилась в дверном проеме, взлохмаченная и с красными, как у кролика, глазами, но готовая к активной жизнедеятельности.

— Иэх! Мужичка бы!

— Тише, — цикнула на нее Нонна и показала глазами в спальню.

— Дрыхнут, как мошки в коконе. А Кешка с Тошкой, ох, умора! Все белье раскидали. — Светка зябко поежилась и поднесла к губам горячий кофе. — Ну ладно, вали, — небрежно кивнула она головой, и Нонна, торопливо заглотав остаток горьковатого напитка, стала натягивать свитер.

В сумке весело брякали погремушки. Нонна все же утащила парочку из ящика с игрушками. Ветерок трепал ее волосы, над головой светлело. Первые редкие автобусы пробегали мимо нее, словно огромные гусеницы, неся в своем мутном чреве граждан просыпающегося города. Люди ехали на работу в первую смену и возвращались с работы в ночной. На душе было легко и радостно. День обещал быть розовым и легким. Как облачко, плывущее над профилем горы. Мимо проскочил «москвичонок». Желтый с черным верхом. Таких машин Нонна в городе не видела. В принципе город маленький, и машин в нем не так уж и много. Встретишь один раз и запомнишь в «лицо». Нонна запоздало подняла руку, мол, подбросьте. Водитель отреагировал мгновенно, и машина, визжа тормозами, остановилась, а потом медленно подкатила к самым кончикам туфель Нонны.

— Подкиньте, — Нонна просунула голову в открытую дверцу и на одобрительный кивок водителя ответила лучезарной улыбкой.

— Вам куда?

— В центр. У ресторана на пересечении Ленина и Мира.

— Вот что примечательно, в какой город ни заедь, везде центральные то Ленина, то Карла Маркса, то Мира. А еще везде есть Черемушки. — Водитель повернулся и посмотрел на Нонну широким добрым взглядом. Будто хотел обнять ее, да руки заняты — баранку держать нужно.

— Точно, — согласилась Нонна.

— А вы с ночной? На «Точприборе»?

Нонна покачала головой. Она расслабилась, ей было хорошо, ветерок обдувал лицо, ласкал прикрытые веки, снимал напряжение со лба и с губ. Ей лень было разговаривать.

— Стоп, стоп, стоп. Ничего не говорите. Я сейчас попробую угадать… Вы на деревообрабатывающем работаете?

Нонна снова покачала головой и легко раздвинула краешки губ в полуулыбке.

— Нянечка я. В садике. В младшей группе. — Нонна приоткрыла глаза и посмотрела на дорогу. Чуть впереди бежал высокий молодой человек. Спортивный костюм бирюзового цвета обтягивал мощные икры и бедра. Капюшон куртки болтался, словно парашют, наполненный воздухом, и, казалось, притормаживал движение спортсмена, чтобы тот не сорвался с асфальта и не взлетел. Паренек динамично раздвигал воздух локтями и грудью рассекал плотный предрассветный сумрак. Машина поравнялась с бегуном, и Нонна увидела красивый правильный профиль. Она пару раз встречала этого парня на улицах города, и справедливости ради, следует отметить, что он принадлежал именно к тому типу мужчин, который будоражил воображение Нонны.

Неожиданно водитель вжал педаль тормоза, и «москвичонок» застыл чуть впереди молодого человека.

— Виктор! — крикнул водитель. Спортсмен остановился. Подошел к водителю, бросил беглый, невидящий взгляд на девушку и протянул руку для приветствия:

— Привет. Какими судьбами?

— К тебе. Разговор есть.

Водитель вышел из машины, и двое мужчин отошли на тротуар. Боже мой, до чего же он привлекателен, этот Виктор, в спортивном костюме цвета утреннего моря! Какие у него глаза! Нонна подняла сумку, скатившуюся с колен, в ней затарахтели погремушки, и внизу живота сладко заволновалось. Витька еще раз бросил случайный взгляд на Нонну, та опустила глаза и уставилась взглядом в панель, разглядывая дверцу бардачка. Один взгляд. Всего лишь один взгляд, а как зашлось сердце.

Водитель вернулся в машину. Снова мимо поплыли деревья и дома, снова ветерок всколыхнул короткую стрижку девушки, но сердце ее колотилось и колотилось, как сумасшедшее. Нонна была не в силах справиться с накатившим волнением.

— Остановите, — попросила она, не глядя на водителя.

— Что-нибудь случилось? — спросил он озабоченно, но машину все-таки не остановил. — Вам же к ресторану.

— Остановите, мне нужно выйти на воздух.

— Пожалуйста. — Водитель притормозил. Чувствовалось, что он хочет сказать что-то. В воздухе повисло странное напряжение. Нонна посмотрела на него в упор выжидающим долгим взглядом.

— Меня зовут Сергей… Я буду здесь еще три дня… В гостинице «Центральной»… Может, встретимся?

— Может… — Нонна неопределенно пожала плечами. Затем она открыла дверцу и, уже выйдя из машины, протянула руку Сергею:

— Нонна… Я вам что-нибудь должна? За бензин, за…

— Нет-нет, что вы?

— Спасибо, — сказала Нонна и, хлопнув дверцей автомобиля, не оборачиваясь, пошла в сторону дома. Ей вдруг показалось, что если она будет идти с такой скоростью, то где-то у самого дома ее должен догнать Виктор. Тогда она сможет как бы ненароком уронить сумочку, а он ее должен будет непременно поднять и подать ей.

Дурочка наивная, оборвала она свои мысли и ускорила шаг. Уже в подъезде Нонна взглянула на часы. Шесть часов. Муж еще дома. Скоро он должен будет вставать и идти на службу. Нонна улыбнулась про себя. Вот сейчас ей наконец-то предоставился удобный случай. Ну, конечно, все у них с Павликом как-то второпях, все через одно место. То он на работу спешит, то она. Ни утром нет времени расслабиться, ни вечером. И эти дурацкие рыбалки по выходным. Надо бы брату сказать, чтобы сам на рыбалку ездил, или брал с собой друзей, по крайней мере муж хоть иногда должен быть с ней наедине.

Нонна поправила рукой челку, откинула волосы сзади, чтобы они пышнее легли, и достала из сумочки ключи. В сумочке снова брякнули погремушки. Тьфу ты, ну их, достали уже! Нонна быстрыми шагами подбежала к мусоропроводу, стараясь не громыхать мусорозаборником, открыла его и выбросила туда игрушки. Так-то лучше, она улыбнулась и медленной кошачьей походкой вернулась к двери. Так никаких проблем не решить, если думать только о себе. Ей стало жаль Павлика, наверняка в связи с супружеской несостоятельностью у него теперь появилась масса комплексов, наверняка он глубоко несчастен, только, как может, скрывает это. Нет, теперь Нонна с особой четкостью поняла, что если необходимо сохранить семью, то нужно направить на это все свои силы. И не только свои, Павлика тоже.

Ключ мягко вошел в дверной замок, тихонечко щелкнул два раза, и, легко нажав на ручку, Нонна отворила дверь.

Этот обычный прохладный день, вернее, это весеннее утро, Нонна не забудет никогда. Вся еще легкая и светлая, переполненная радужными планами, она, как воздушный шарик, влетела в прихожую своей квартиры, в общем-то и не вслушиваясь в звуки. Так у нее все пело и играло внутри. Легкое возбуждение, возникшее еще на улице, при встрече с Витькой, приняло определенную направленность. Теперь ей хотелось не кого-нибудь с улицы, пусть даже самого раскрасивого и расспортивного чернобрового бегуна с фисташковым взглядом. Теперь ей хотелось мужа. Законное, естественное желание.

Нонна включила светильник над зеркалом, посмотрела в него и увидела там свое чуть заретушированное полумраком отражение. Она стала снимать туфли и, присев на тумбочку, вдруг замерла. Из комнаты брата доносились звуки саксофона и слабые, едва слышные голоса. Нонна напряглась всем своим существом, тихонечко, на цыпочках приблизилась к двери и прислонилась ухом к щелочке. Дверь скрипнула и слегка приоткрылась. Голоса на мгновение смолкли, затем кто-то откашлялся, и до слуха девушки донесся тревожный шепот мужа:

— … Там кто-то есть. Свет. И дверь открылась.

Сердце Нонны бешено заколотилось. Бури эмоций, главной из которых была ревность, взвились в ее душе. «Он с девушкой! Борька наверняка по бабам шляется, а он привел в дом… С женой, значит, не может, не стоит… А с этой! Шалашовка!!»

Нонна хотела что есть силы толкнуть дверь, вышибить ее, сорвать с петель. Но сердце ее колотилось так, что ни на какое другое движение не оставалось сил, и Нонна неподвижно сидела на тумбочке, переполненная горем и злостью. Она бросила взгляд на вешалку и чисто механически отметила про себя, что там нет чужой одежды, а у порога нет чужой обуви. А есть обувь Павлика, ну, это понятно, он дома, именно его голос только что слышала Нонна, и обувь Бори…

— Да нет там никого, свет я, наверное, не выключил, а дверь — сквозняком.

Голос брата слегка обескуражил и отрезвил Нонну. «Ага, значит, и Борька дома. Ах, подлецы этакие, притон развели. Интересно, по парам они или одну вдвоем… Козлы драные!»

— Борюшка, хороший мой, ну давай еще разочек, и пора мне… Да и эта сейчас привалит! Господи, как мне все надоело!

Голос Павлика звучал как-то странно, с придыханием. Таким голосом разговаривают обычно с женщиной. В самые сладкие минуты. Но при чем здесь Боря? При чем здесь Павлик? При чем здесь она сама? Нонна сползла с тумбочки и еще раз посмотрела на себя в зеркало. Лицо в зеркале показалось ей незнакомым. Нет, вернее, кое-что в нем она узнавала. Глаза, например, нос, брови, рот. Искаженный, бледный. Взгляд надломленный, мученический, как после продолжительной и тяжелой болезни. Все узнаваемо, все, только так, словно это картина Пикассо. «Девушка с веером»… Нонна почувствовала себя размазанной по полотну, рассыпанной, мозаичной. Или нет, не Пикассо. Абстракционизм какой-то. Из лоскуточков, из кусков. Все это нереально, бред, а когда Нонна выйдет из бреда, все встанет на свои места. И от этой мысли ей почему-то стало легче. Лучше уж думать, что это сбои в психике, чем реальность. Вот сейчас она откроет дверь и увидит, что в комнате мирно спит ее брат, потом она пройдет в свою комнату и увидит там Павлика. Она подойдет к нему, взлохматит его жесткие волосы, покроет его всего нежными поцелуями. Она пробежит пальчиками по теплой кожице шеи. Она разденется, медленно, красиво, пританцовывая, как однажды видела у подруги по видаку в эротическом фильме. Она подплывет к мужу, покачивая бедрами, и он не устоит. Он овладеет ею. Ею! Его женой! Он хочет этого, но сидит в нем какой-то ужасный зверек и не дает ему…

— Ммм… Хорошо, вот так… Вот так, золотой мой, вот так… Глубже, Борюшка, хорошо…

Жаркий порыв обжег щеки Нонны. Она резким движением ноги открыла дверь в комнату брата. Боря и Павлик лежали на разложенном диване «стульчиком». Боря производил плавные толчкообразные движения и руки его обвивали шею ее мужа. Павлик сильно запрокинул голову, так, что Нонна видела выражение его лица. Выражение сладкой муки, глубокого удовлетворения, почти счастья. Высокого, неземного счастья. Именно такого, о каком мечтала сама Нонна все это время замужней жизни.

Под ногами хлюпал только что политый асфальт. Воздух был тугим и плотным, он не хотел проталкиваться в легкие. Глаза сухо жгло, и горьковатый ком стоял в горле. Плакать не хотелось, хотелось смеяться. Надрывно, истерично, биться головой о столбы и стволы деревьев. Ну как же раньше-то она этого не замечала? Как раньше не замечала?! Все же было как на ладони, и к бабке не ходи. В ту самую первую ночь, когда у них с Павликом ничего не получилось, он пошел к Борьке. Да и Борька с той поры, как Павлик поселился в их доме, перестал шляться по ночам. А ведь это именно он, именно Борька и познакомил Нонну с Павликом. О, идиотка! Дура!! Как же она раньше?..

Перед глазами Нонны одна за другой стали всплывать картины их совместной с Павликом жизни. Одно неопровержимое доказательство за другим. Один факт его неестественной, вернее, противоестественной сексуальной ориентации, наплывал на другой. «Значит, так: Павлик и Боря любят друг друга. Любят давно. Сильно любят. Никто им не нужен, ни один человек, ни Нонна, никакая другая девушка». Да-да, именно сейчас Нонна вспомнила, что хоть и считала брата профессиональным донжуаном, но ни разу не встречала его с женщинами. Он пропадал ночами, он долго беседовал по телефону интимным голосом, он таскал с собой в карманах презервативы, и из этих опосредованных свидетельств она сделала для себя вывод, что Борька отъявленный ловелас и бабник. Но вот ведь, черт, она не может припомнить ни одного женского лица рядом с ним в его комнате. Были друзья, приятели, учителя. С ними он запирался и слушал музыку. Чтобы не мешали, значит, домочадцы. Чтобы не лезли в его дела, чтобы не отвлекали от чисто мужских бесед. Идиотка! Идиотка!! Идиотка!!!

С Павликом все покончено. Павлика она вырвала из души, как хилеры вырывают из тела болячки. Даже рубцов не осталось. Ничего. Пустота лишь, вакуум. Ну ладно…

Позднее Нонна долгое время восстанавливала свои силы, но силы не восстанавливались. Она часами лежала в постели, не поднимаясь. Перед глазами то и дело возникали друзья брата, сам брат, но Павлика не было. Он исчез, словно сон. Он растворился. От этого порой становилось невыносимо. Ей нужно было увидеть его и в последний раз убедиться в том, что все это было на самом деле. А раз было, значит, ушло. Ушло и больше не возвратится. А так — нет никакой уверенности, что это не ее фантазия. Даже вещей Павлика в доме не осталось. Ни тапочек, ни бритвы, ни полотенец. Даже запаха. Все провалилось в тартарары, испарилось.

Нонна сходила к нему на службу, там ей сказали, что Павлик попросился в дальний гарнизон. И его отправили. Таких чудаков, желающих кормить комаров и клопов в Тьмапередрищенске мало, и стоит лишь изъявить не то чтобы желание, а просто намек на желание, как руководство тут же не преминет этим воспользоваться.

О том, что Нонна увидела, она никому не сказала, да и не скажет. А кому? Матери? Она же с ума сойдет. Не из-за Павлика. Павлик ей был глубоко безразличен, что есть, что нет его. Еще в пору их жениховства мама не раз говаривала, что не будет у Нонны с ним жизни. Почему не будет, толком объяснить не могла, но чувствовала, что не будет. Вот и подтвердились ее чувства. Теперь мама ходила с победным видом, а Нонна с низко опущенной головой и ужатыми, словно гармошка, плечами.

Нонна не могла сказать матери о брате. О Борьке. Хотя, чего уж тут, что есть, то есть, и никуда от этого не деться. Похоже, и Борька не очень-то боялся огласки. Ему было все равно, а может, и не все равно. Может, он просто умел держать себя в руках. Ведь, помнится, как-то Борька упал с качелей. Он пришел домой бледный как мел, в разодранной рубашке, рука плетью болтается. Лег на кровать и лежит.

— Что с тобой, Бося? — спросила мама, прикасаясь губами к его лбу.

— Так… Устал… — Борька поднял на маму спокойные глаза. — Не волнуйся.

— Ты не ушибся? — мама обеспокоенно потрогала его руку. Видимых повреждений не наблюдалось. Ни кровоподтеков, ни ран.

— Да нет, — отмахнулся Борька. — Иди на работу, не волнуйся. — Мама ушла. Тогда она еще работала, и работала, как многие в этом городе, в две смены.

Ночью Борька постанывал, утром, скрипя зубами, пошел умываться, затем натянул рубашку на одну руку, а когда стал просовывать в рукав вторую, Нонна боковым зрением увидела, что рука у него какая-то странная. Раздутая, как воздушный шар, и серая. Мама кормила на кухне младшенькую, и времени на старших у нее не было. Так бы и пошел Борька в школу с раздутой рукой и сжатыми губами. Врач констатировал закрытый перелом со смещением. Кость правили, сращивали, ломали, снова сращивали. А Борька терпел. Молча, не жалуясь, не стеная, сжав, как обычно, губы.

А однажды Нонна узнала, что Борьку лупит старшеклассник. Отбирает деньги, обеды. Борька молчал, как партизан, шел домой напролом. Знал, что его ждет за углом истязатель, но не обходил по другой дорожке. Упрямый он, Борька. Сам разобрался. Уж как разобрался, Бог весть, но отстал от него хулиган.

Подобные моменты вызывали у Нонны чувство уважения к брату. Но то, что она увидела сейчас, сводило ее с ума. Хотя, может быть, если бы это не было связано с ее мужем, она бы поняла и простила брата.

Брызги от мокрого асфальта разлетались из-под ее подошв в разные стороны. Прохожие с удивлением поглядывали на несущуюся невесть куда девушку и расступались. Куда вели ее ноги, она не знала, да и не задумывалась над этим. Куда угодно, хоть куда-нибудь. Хоть куда… Подальше от этого жуткого места.

— Нонна!

Нонна оглянулась по сторонам. Рядом с ней на тротуаре никого не было, и создавалось такое ощущение, что голос идет из ниоткуда. Что он существует сам по себе, как воздух.

— Нонна! — более настойчивый тон заставил ее остановиться. И только тут она заметила стоящую в арке машину. Желтый «москвичонок» здорово слился цветом со свежеокрашенной к майским праздникам стеной дома. Дверца его слегка приоткрыта, но тот, кто окликал ее из машины, не выходил. Он смотрел широко открытыми, удивленными глазами, просунув голову над опущенным стеклом. Казалось, голова его покоилась на какой-то плоскости и была, вернее, жила отдельно от тела. «Голова профессора Доуэля», — подумала Нонна, пытаясь вспомнить, как зовут молодого человека, часом ранее подвозившего ее к дому. Интересно, откуда он знает, где я живу?

Нонна приблизилась к машине и присела перед открытой дверцей на корточки. Она тупо смотрела перед собой, совершенно не думая о том, какое производит впечатление со стороны.

— И все же у вас что-то произошло? — полувопросительно, полуутвердительно произнес молодой человек. Нонна подняла голову. Прямо над ней свисали длинные мохнатые сережки березы. Молоденькие, еще прозрачные листочки лепетали под нежным ветерком на каком-то своем наречии. Одна сережка оборвалась. Видимо, ее сбросила пичужка, восторженно свистевшая панегирик весне. Словно маленькая гусеничка, березовая сережка поползла к ногам девушки. «Ветер, ветер, ветерок…»

— Что? — голос молодого человека заставил ее вздрогнуть. Она резко подняла голову и посмотрела в его распахнутые улыбчивые и участливые глаза.

— Сережка… — тихо произнесла она, имея в виду березовую сережку.

— Очень приятно, что вы запомнили мое имя. — Молодой человек улыбнулся и, продев голову обратно в окно машины, придал телу нормальное положение. Теперь голова не казалась головой профессора Доуэля, она была головой Сережки. Нонна тоже улыбнулась.

— Да, я запомнила ваше имя… Но забыла свое… Как вы назвали меня?

— Нонна, — слегка удивленно приподняв брови, произнес Сергей.

— Ах да, Нонна… Послушайте, зачем вам это понадобилось?

— Что именно?

— Да все. И я в том числе. Вы ведь стоите здесь потому, что я имела неосторожность сообщить вам, где живу. Не так?

— Так. Ну и что?

— Понимаете, Сергей… Меня больше нет. Меня нет! Нет! Я умерла. Понимаете? — в мучительном прозрении Нонна подняла полный слез взгляд на Сергея.

— Садитесь в машину, — предложил он и, открыв дверцу, вынырнул из салона. — Ну как? Сядете?

— Скорее да, чем нет. — Нонна медленно поднялась с корточек, медленно обошла автомобиль и так же медленно опустилась на черное вельветовое сиденье. Она повременила пару секунд и, оторвав ноги от асфальта, не раздвигая их в коленях, перенесла ступни на коврик.

— Куда поедем? — Сергей говорил мягко, но Нонне все равно стало больно. Больно и обидно. Будто бы это он, Сергей, виноват в том, что сегодня произошло. Не окажись его под рукой, к тому времени, как Нонна открыла дверь своей квартиры, Борька и Павлик разбежались бы по своим комнатам. Павлик бы уже надевал брюки, а Борька заправлял бы кровать. Так уже бывало раньше, когда она приходила домой с дежурства. Так именно и бывало: Борька заправлял свою кровать, а Павлик одевался в своей комнате. Тогда Нонна думала, что вот ведь, Павлик проворнее Борьки. Уже успел убрать белье в шкаф, надеть дневную бархатную наволочку на подушку. Словно бы и не спал на диване. Словно бы все так и оставалось нетронутым за время ее отсутствия. Обижало лишь то, что Нонна не раз просила Павлика оставлять диван расправленным, чтобы ей не ворочать тяжесть каждый раз, складывая и раскладывая его, не царапать пальцы о торчащие болты, выставляя фиксатор на боковушке. Нетрудно ведь запомнить. Просто прикрой покрывалом, и все. А она уж заправила бы после. Теперь-то Нонна поняла, что Павлик просто-напросто не успевал перед ее приходом расправить диван, ночью-то он ему был не нужен. Господи, Боже мой, надо же…

— Нонна! — заставив ее вздрогнуть, прозвучал голос Сергея. — Куда поедем?

— Куда хотите.

— Тогда… — Он поморщил лоб и вдруг произнес просительным голосом: — О, Нонночка, мне нужно сделать еще кое-что. Может, вы прокатитесь со мной по делам, а уж после…

— Поехали, — безразличным голосом уронила Нонна, закрыла дверцу автомобиля и уставилась в какую-то точку на лобовом стекле. Словно разглядывала расплющенную там мошку.

В тот день она снова увидела Витьку. Вернее, увидел ее он. Она попросту не могла вообще ничего видеть. Взгляд ее был пустым и бессмысленным. Сергей о чем-то говорил с Витькой, потом они сели в машину и поехали куда-то втроем. Потом Витька вышел из машины и юркнул в подъезд, через некоторое время он вышел из подъезда, но уже не в спортивном костюме, а в бежевых джинсах и черной рубашке из какой-то грубой ткани. На шее у него мягкими складками красиво лежал шелковый шарф. Верхняя пуговка рубашки была расстегнута, и ткань шарфика волнующе выглядывала из-под строгого ворота. Они снова поехали. На сей раз в гостиницу к Сергею. Как-то так получилось, что Сергей ушел, то ли за вином, то ли еще за чем, и они остались вдвоем. Витька подошел к ней, сидящей в глубоком и низком кресле, сел на ковер и обнял ее ноги. Он заглянул в ее глаза снизу вверх и шепнул:

— Наверное, вы не знаете, как вы красивы. Какие у вас изумительные глаза, какие тонкие руки. Не знаете? — Он немного помолчал. — Не знаете… — с видимым сожалением добавил он, встал с пола и отошел к окну. Неопределенность ощущений выбила Нонну из состояния боли. Она стала вслушиваться в звуки и снова услышала его голос:

— А я вам сейчас расскажу! — Он быстро подошел к двери, щелкнул в ней ключом. «Запер», — подумала Нонна, но это ее ничуть не испугало. Все равно ее уже нет. Нет ее прежней, она умерла! А та, которая сидит здесь, это так, подобие человеческое, копия. Раз нет ее настоящей, то нечего беспокоиться и о копии. Витька повернул ключ на пол-оборота и так же быстро вернулся к ней. Он снова сел перед ней на ковер, снова обнял ее ноги и прижался к ним щекой. Потом стал медленно плыть руками по икрам, ощупывая каждый сантиметрик безразличной к мягким касаниям кожи. Нонна следила за ним с удивлением и интересом, она ничего не испытывала, ни страха, ни страсти. Все чувства были в ней отключены, и лишь мозг заторможенно обрабатывал поступающую информацию.

— Ножки, изящные, нежные. Какие нежные, словно шелком покрытые, — шептал Витька и скользил по коже теплыми и терпеливыми ладонями. Он ощупывал каждую клеточку, как будто искал ту кнопочку, на которую нажали прежде, чтобы отключить все ее реакции. Теперь же Витьке было совершенно необходимо запустить мотор, зажечь лампочку, возобновить ток крови по остывающим жилам.

— Ноннушка, девочка, куколка… Кто же нас так заморозил? Кто нас так искалечил? — шептал Витька, оглаживая круглые тугие коленки. Потом он вернулся вниз, словно испугался, что начал не с того места и пропустил выключатель. Он снял с нее туфли и, взяв в свои руки пальчики, осторожно размял их, потом снова поплыл вверх. Совершенно неожиданно Нонна расслабилась. Она раскрылась навстречу его ласкам, словно цветок навстречу солнцу.

Витька взял ее на руки и медленно поднял. Поднял так медленно, как будто Нонна была драгоценной вазой, и понес в ванную. Странно, в ванной бежала вода, уже наполовину заполнив ее. Ароматная пенка дыбилась снеговыми барханами на поверхности воды. Вода из крана стекала тонкой струйкой по стенке, и именно поэтому до сего момента Нонна не подозревала о том, что кто-то из ребят включил ее. «Интересно — кто?» Хотя, правда, она вспомнила, что Сергей что-то говорил, вроде того: неплохо бы перед рестораном принять душ. Видимо, он и включил. Значит, сейчас вернется. В дверь постучали. Нонна вздрогнула. Витька улыбнулся ей и произнес без сколько-нибудь ощутимого напряжения в голосе:

— Это не страшно. Постучит-постучит, и уйдет. Не маленький, догадается.

— Но как же, — слабо возразила Нонна, а руки ее крепко обвили Витькину шею и словно бы прилипли к его коже. Или вросли в него. Ей не хотелось, чтобы он уходил даже на секундочку. Даже на полсекундочки. Пусть стоит так, пусть держит ее на руках. Ее никто и никогда не держал на руках.

В дверь снова постучали, но уже тише и осторожней, чем в предыдущий раз. Потом раздались удаляющиеся шаги. Витька снова улыбнулся и, не отпуская ее из рук, стал губами расстегивать пуговки блузки. Он делал это неторопливо и очень ловко. Губы его приближались к ее груди. Каждой клеточкой Нонна ощущала приближение жаркого и сладкого дыхания. Будто бы ненароком, жесткой щетинкой подбородка Витька коснулся ее нежного соска, и вот тут-то она полностью включилась. Она вспыхнула, как тысяча свечей одновременно. Словно целая электростанция заработала на нее одну. Нет, тысяча электростанций! Нонна завибрировала всем телом, она прижалась к его груди, рука Витьки ослабла, и Нонна опустила ноги в ароматную воду, сдирая с себя блузку. Витька наклонился к воде, стал черпать пену ладонями и класть ей на плечи. Пена стекала нежной волной, опаляя жаркую кожу страшным неуправляемым желанием. Обессиленно Нонна опустилась в воду и вытянулась во всю длину в большой ванне. Ноги ее непроизвольно раздвинулись, таз приподнялся. Над пеной возвысился нежный темный пушок. Витька юркнул длинными пальцами во влагалище и почувствовал, с какой мощью сжалось ждущее ласк девичье лоно.

— Ты ведь была замужем? — тихо, чтобы не спугнуть Нонну, поинтересовался он.

Нонна едва кивнула, продвигая таз навстречу его пальцам. Мышцы ее обхватывали пальцы судорожно и неистово. Она не могла более противостоять неимоверной жажде обладать мужчиной.

— Но почему ты… — Витька хотел поинтересоваться, почему она до сих пор девственница, но Нонна тихо застонала, лицо ее блаженно расслабилось, а бедра быстро заскользили вверх-вниз, то погружая в себя его пальцы, то отпуская их. Витька почувствовал, как ее страсть передалась ему. Он закрыл глаза, торопливо расстегнул ширинку, взял горячую ладошку Нонны и обвил ее пальцами свой тугой член. Первые движения он делал сам, плотно обхватив маленький кулачок девушки и одновременно с этим ласкал ее набухший темный клитор. Нонна металась неистово, как русалка, попавшая в сети рыбака. Она стонала и, опрокинув голову в воду, словно бы пыталась снять со лба жар. Витька осторожно освободил свою руку и стал пощипывать, мять и терзать соски Нонны. Блаженство накатило исподволь, медленно и невнятно возникнув где-то в глубине космоса, стремительно вырвалось из обеих глоток неимоверным, почти животным стоном.

— Павлушенька, — выдохнула Нонна и, сообразив, моментально открыла глаза. Слышал ли Витька? Витька слышал. Он стоял над ней, мокрой и голой, и смотрел в ее лицо отстраненным холодным взглядом. Губы его были тронуты легкой улыбкой, выражающей то ли сожаление, что не может он заменить ей Павлушу, то ли презрение. Будто он уличил ее в лицемерии, во лжи, в подлости. Нонна сжалась, спряталась под расплескавшейся наполовину пеной, накрыла лицо руками и зарыдала.

Витька вышел из ванной комнаты. Он постоял пару минут у окна. Солнце пронизывало своими оранжевыми лучами изумрудную зелень, и казалось, будто тонкая хрустальная паутинка ажурно переплела ветви деревьев. На душе у Витьки было муторно. Он проклинал себя в душе самыми грязными и злыми словами. Он бичевал себя беспощадно, до ломоты в висках. За дверью ванной плакала девушка. Ведь он же, в сущности, использовал ее, садист долбаный. Он унизил ее, оскорбил. Витька не хотел этого. В первый момент, когда он увидел Нонну в машине Сергея, он решил, что она принадлежит другу. И принадлежность эта как бы отгораживала ее от его алчущего взгляда. В первый раз он и не заметил бы ее, если бы не царапнулся об острый, пронзительный взгляд девушки. Витька почувствовал, что эта душа, таящаяся в глубине узких зрачков, сродни и его душе. Такая же одинокая и мечущаяся в поисках счастья. Или просто — участия, соучастия. Потом, во второй раз, Сергей приехал к нему на стадион с этой девушкой, но уже переменившейся. Истерзанной, надломленной, одинокой и глубоко несчастной. Как изменил ее какой-нибудь час.

— Жена? — спросил Витька у Сереги и посмотрел на его безымянный палец. Будто наличие или отсутствие кольца могло о чем-либо сказать ему.

— Нет, — просто ответил Сергей, не вдаваясь в подробности.

— А кто? — не унимался Витька. Чем же его так заинтересовала эта особа?

— Я у тебя хотел спросить. Она же землячка твоя. Город-то маленький, неужто не встречал?

— Где ж ты ее подобрал?

— Подбирают котят. Отмывают, вычесывают, откармливают…

— Котят? — как будто удивился Витька. — И правда, на кошечку похожа. Даже глаза в темноте светятся.

Сергей оглянулся. Глаза Нонны действительно сверкнули, отражая лучик от зеркальца проезжающего мотоцикла. Сергей уже знал, что это слезы. Почему-то в глазах этой девушки, словно контактные линзы, все время стоят слезы.

— Это слезы. С ней что-то стряслось, — снова просто ответил Сергей. — Жалко ее. «Жалко? Ну уж нет, нисколько!» — мелькнуло в голове у Витьки. Перед взором его все время стоял образ Олечки Рябовой. Те же слезы, та же боль… Олечка — словно лезвием по сердцу полоснуло это имя. Появление в его жизни первой женщины, некогда разрушившей все его мечты, разворотившей душу и заплевавшей, втоптавшей в грязь самые светлые и нежные чувства, навсегда отвратило его от этого лживого, насквозь фальшивого и подлого племени. Он даже представить себе не мог, что среди женщин бывают искренние и ранимые натуры. Один взгляд на представительниц противоположного пола причинял ему страшные муки. И он мстил им, мстил бессознательно, но жестоко.

Иногда, правда, бывало, что соприкасаясь с кем-нибудь пальцами, или пересекаясь взглядами, он неожиданно для себя ощущал теплую волну нежных чувств. Он вспоминал те мгновения, когда ходил опоенный счастливой возможностью просто созерцать светлый образ. Когда терзался сладкой мукой и неизведанными ощущениями блаженства. Но стоило ему раздеть предмет вожделения донага, стоило увидеть расплывшееся в немой страсти лицо, туманный невидящий взгляд, как душу его охватывал разрывающий нутро холод. И чувство мерзкой брезгливости, страха и отсюда — ненависти просачивалось через мозг во все его существо. Он просто физически ощущал, как глаза его леденеют, как мышцы лица окостеневают в циничной надменной гримасе. Как руки его становятся тяжелыми и негнущимися. В такие минуты он ненавидел не только женщин, в такие минуты он ненавидел себя. Себя он ненавидел даже больше, чем их, случайных жертв его хищного поиска. Витька, конечно же, понимал, что все это происходит не от силы его, но от слабости. И именно за эту слабость он ненавидел себя.

«Жалко? Ну уж нет! Им нас не жалко», — оправдывал он себя, подготавливая почву для очередного акта мести. Годами создаваемая система взаимоотношений с противоположным полом ставила его в почти беспроигрышное положение. Нет таких женщин, которых нельзя было бы взять в первые же минуты. Нет таких. А раз они так податливы и охочи до постели, так пусть получают свое! Пусть получают сполна за его исковерканное детство, за изуродованную психику и измочаленное тело.

Витька всю дорогу смотрел на профиль Нонны. Ему нравились ее глаза — большие и глубокие, ее губы — пухлые и алые, ее зубы — белые и ровные. Ему нравилась ее спина. Тонкая, гибкая, с острыми, опущенными в горестном безмолвии плечиками. Вообще от нее веяло какой-то болью и скорбью. Витька что-то спрашивал, как-то шутил, но неизменно натыкался на непонимание, исходящее от безразличия, какое бывает у смертельно больных людей, знающих о своей скорой неминуемой кончине.

Нонна молчала, слегка откинув голову, и была холодна и неприступна. Витька знал, что этот холод и эта неприступность так же непрочны, как холод и неприступность дешевого стекла. Ударь чуть сильнее — расколется, куда и денется вся эта напыщенность скорби. Он не верил, что женщине может быть по-настоящему больно. Если бы им бывало больно, разве могли бы они причинять такие страдания и муки другим?

Но все же где-то в глубине души он надеялся, что не выйдет у него ничего. Что как бы он ни вился вьюном, как бы ни изгaлялся, ничего у него на сей раз не получится. Ему так хотелось этого, что это желание заставило начисто забыть то время, когда он еще верил в любовь и счастье. Его интересовало сейчас только одно — результат циничного, жестокого опыта, страшного по своей разрушающей его же душу силе. Осталось только выждать благополучный момент. И этот момент наступил. Витька послал Сергея за шампанским, включил воду в ванной и приступил к делу.

Нонна рыдала в ванной. Глаза ее бессмысленно метались по серым в крапинку кафельным плиткам. Душа стонала и рвалась наружу. Наружу! Вон из тела! Она никого ни в чем не винила, отверженная всеми, потерянная, разбитая, она хотела одного — уйти из жизни, уйти сейчас же, сию же минуту. Взгляд остановился на бритвенном станке. Нонна медленно поднялась из воды и взяла в руки холодную шершавую сталь.

— Простите меня, — шепнула она всему человечеству и почему-то увидела лицо Кешки. Что же она знала и понимала такое, чего не знает и не понимает никто? Может, через несколько минут Нонна тоже достигнет того знания? Медленно, но уверенно Нонна открутила плоскую головку станка, вынула белое лезвие и опустила его в воду. Потом для чего-то взяла с полочки флакон одеколона и плеснула себе на запястье несколько капель остро пахнущей спиртом жидкости. Растерла пальцами кожу до розоватого оттенка. Намочила указательный палец и протерла тонкое лезвие, словно хотела сделать его еще тоньше и острее. Флакон упал в воду и, кружась и качаясь, быстро пошел ко дну. Едва слышный удар толстого стекла о дно ванны послужил толчком к молниеносному движению. Нонна, глубоко впиваясь в кожу, полоснула лезвием поперек руки. Потом еще раз и еще. Лезвие было удивительно тупым и почему-то слишком гибким. Кожа не резалась, местами прорывались неглубокие ранки, и из них очень непослушно и тяжело стекали густые капли бордового цвета.

Как вино или как косточки граната в липкой сочной мякоти плода. Капли стекали в воду и расползались там нечеткими лужицами. Не было больно, было странно, что лезвие такое тупое, что кровь такая тяжелая, что кожа такая толстая. Что уйти из жизни не так-то просто. Нонна полосовала руку раз за разом, проникая все глубже и глубже. Наконец-то кровь пошла плотной струйкой. Из тела тепло и пряно уходила боль. Боль уходила, а жизнь оставалась. Нонна прикрыла глаза, в голове раздался легкий шум, послышался звук флейты. Напевный, прозрачный… Откуда флейта? Нет здесь никакой флейты. Но, может, это звук отлетающей души?

— Простите меня, я ни в чем перед вами не виновата, — снова шепнула Нонна, не открывая глаз и уносясь своими помыслами за звуком прозрачных напевов несуществующей флейты.

10

— Я очень сожалею о том, что произошло… Я хочу сказать, что мне так же больно, как и тебе… Прости меня, а? — Нонна открыла глаза и увидела над своей головой Витькино лицо.

— Ты здесь? — удивилась она. Ей показалось странным, что Витька там же, где и она. Она отлетела, он остался там, внизу… — Как ты здесь оказался?

— Мы приехали сюда все вместе. Ты, я, Серега… Не помнишь?

— Помню, — произнесла Нонна, бессильно вращая зрачками вокруг себя, пытаясь рассмотреть интерьеры. — Мы в гостинице?

— Прости меня…

— Странная картина. Странная… Ветка, как богомол… Лист, как крыло бабочки, рамка, как амбразура… — Нонна вглядывалась в маленькую, с тетрадный лист, картину в аркообразной рамке. — А там, в глубине, будто сеточка… Или это у меня в глазах?

Витька поднял голову и тоже стал всматриваться в картину.

— Это в глазах, — наконец произнес он. — Там нет сеточки. Там есть перекрещение света и теней. Может, с твоего ракурса похоже на сеточку. — Витька посмотрел в бледное лицо Нонны. Ему хотелось спросить, почему она это сделала. Он не мог понять — почему? Глаза его, обращенные к ней, внезапно наполнились печалью. Нонна посмотрела на Витьку и попробовала улыбнуться. Улыбка получилась жалкая.

— Мне очень жаль, что все так получилось, — еще раз тихо произнес Витька. — Ты ведь могла умереть.

— Я этого и хотела.

— Хотела? Потому что у нас все это… Но ведь не было же ничего. Не было, — сказал он, и словно хотел убедиться в том, что он ничего не спутал, прикоснулся к ее животу. — Не было? — спросил он, пристально вглядываясь в переносицу Нонны. В область «третьего глаза». И этот «третий глаз» вытягивал из него такой мощный поток энергии, что Витька не выдержал. Он отшатнулся от Нонны, выпрямился, резко поднялся и отошел к окну.

— Не было… — едва слышно шепнула Нонна и только сейчас увидела у своего изголовья Сергея. Сергей стоял и переводил взгляд с лежащей Нонны на нервно ходящего от окна к двери Витьку. Он стоял и смотрел с таким глубоким чувством сострадания и боли, словно это у него, а не у Нонны было исполосовано тупым лезвием запястье правой руки. Или не запястье, а сердце. Глубоко исполосовано, безжалостно. И никогда не заживут теперь рваные раны тоски и бессилья.

— Нонночка, не стоит… Не стоит так реагировать… — начал он для того, чтобы заполнить тяжелую, невыносимую паузу. Что еще мог он сказать в эту минуту? Ничего! Но ему просто необходимо было ворваться в обезображенное сознание бледной, не желающей жить девушки.

— Не надо, — Нонна отвела взгляд от лица Сергея. Сергей с тоской посмотрел на мечущегося по комнате Витьку.

— Ну и дрянь же ты, — процедил он сквозь сжатые зубы. Он произнес это тихо, почти беззвучно, но Витька замер и заткнул уши руками, словно ограждая себя от отчаянного вопля, разрывающего барабанные перепонки.

— Что? Что?? Что??? Да, я — тварь, я — скотина, я — мразь! Это так! Но я не знаю почему, не знаю, понимаешь? — Витька не размыкал побелевших от напряжения рук. Его трясло, он действительно силился понять, отчего все так происходит. Он поднял лицо к потолку и взвыл по-волчьи. — Ну, Серега, ну что мне делать? Ну помоги же, Серега!

— Прекрати истерику, — жестко проронил Сергей. — Как все осточертело! — он приблизился к Витьке вплотную и выдохнул ему в искаженное непонятной и странной гримасой лицо: — Ты ведь знаком с таким понятием, как «психоанализ», кретин. Так вот тебе мой совет… Бесплатно, учти. Сходи к психиатру.

Витька согнулся в поясе, словно его ударили по спине, и грузно повалился в кресло. Куда подевалась его самоуверенная напыщенность. Глаза его стали вялыми и безжизненными, как будто цветы, вынутые из воды и забытые на солнцепеке.

В окно билась первая пчела. Она надсадно жужжала, шлепалась полосатым тельцем о вымытое прозрачное стекло и не понимала, наверное, какая сила не позволяет ей вырваться на волю. Витька следил за пчелой обреченным взглядом и молчал.

— Ребята, — одними губами произнесла Нонна и попыталась приподняться на локте, — если кому и нужен психиатр, так это мне. — Она посмотрела сначала на Сергея, потом на Витьку. Протянула руку и стала похожей на нищенку, просящую милостыню.

— Может, водички?

Парни вскочили одновременно, едва не столкнувшись лбами посередине комнаты, и тут же разбежались, как бильярдные шарики. Смешно получилось. Нонна улыбнулась, теперь ее улыбка не казалась такой жалкой. В комнате словно просветлело. Как будто сама комната расширилась и поднялась. Нонна взглянула в окошко и поняла, что произошло. Луч солнца скользнул по раме с наружной стороны дома и проник в помещение. Это не пчела, это солнце. Ему можно и сквозь солнце, и сквозь решетку, и в любую щель. Пчела, словно по ниточке, поползла вверх по солнечному лучу. Она ползла медленно, осторожно, терпеливо. Потом вдруг остановилась, пошевелила усиками, словно принюхиваясь к тончайшим движениям воздуха, оторвалась от стекла, отлетела в глубь комнаты, как будто делая разбег, и, собрав все свои пчелиные силенки, что есть духу метнулась в окно. На сей раз она попала в форточку. Все вздохнули с таким явным облегчением, что со стороны могло показаться, от того, вылетит эта пчела в форточку или, подобно камикадзе, разлетится вдребезги от смертельного удара о стекло, зависело все.

— Страсть и страх…

— Любовь и смерть, — не глядя на Витьку, произнесшего предыдущую фразу, произнес Сергей. Они думали тождественно и не замечали этого. Бывает иногда так, думаешь о своем, и вдруг кто-то находящийся рядом, безо всякой связи, нарушив все законы логики, оборвав на пустом месте никчемный разговор, вдруг озвучивает твою мысль. Ты ее еще пробуешь на вкус, внюхиваешься в расплывчатые, парящие вокруг головы, нечеткие мыслеформы. Пытаешься ухватить их за хвост в предощущении счастья первооткрывательства, а тут — на тебе, кто-то другой произносит твою догадку так, словно родился с ней, рос, и ничего она ему не стоила. Не жалко — дарю.

— Любовь и смерть, — повторил Сергей, но так и не посмотрел в Витькину сторону. — А впрочем, это одно и то же. Или не одно и то же, но в непосредственной близости друг от друга.

— Не понимаю, — Витька удивленно поднял брови. — Объясни.

— А что тут объяснять? Ты ведь сам сказал — страх и страсть. Страх — смерть. Страсть — любовь. Страх — любовь, не так? А страсть — смерть, а? Несвобода. Все мы несвободны. От страха и страсти. От любви и смерти. Мы несвободны, — Сергей сделал упор на последнем слове и замолчал.

— Я свободен, — качнул головой Витька. Серега сел в кресло, откинулся назад и поднес палец к мочке уха. Он резко посмотрел в широко распахнутые безоружные глаза Витьки и хмыкнул.

— Ты свободен? Ты… свободен? Да именно страх и давит тебя. Сминает, грызет. Ты — свободен? От чего? Любовь сжимает твое сердце, страх парализует волю. Любовь влечет, страх ведет. Ты бы хотел идти по одному пути, а давление этих двух сил ведет тебя по другому.

— Философ, тоже мне. — Лицо Витьки стало серьезным. Казалось, он отвечает другу лишь для поддержания разговора, а внутри у него идет страшная, мучительная борьба. И проявления этой борьбы отражаются на скулах бледными пятнами, сдвигают брови к переносице, сжимают кулаки.

Витька встал и молча вышел из комнаты. Он отсутствовал минуты три-четыре. Ни Сергей, ни Нонна за это время не произнесли ни слова. Нонна лежала, прикрыв глаза. Силы медленно возвращались к ней. Ничего, в прежние времена даже специально делали кровопускание, подумала она, и блуждающая улыбка скользнула по ее лицу. Как улыбка сумасшедшего. Ни страха тебе, ни любви. Вообще ничего, сплошные инстинкты почти что на животном уровне. Возомнил себя человек пупом Вселенной. Даже время к себе приспособил. Секунда — удар сердца, минута — шестьдесят ударов. Сутки — оборот его планеты вокруг оси. Год — оборот вокруг солнца. А на самом деле нет ни времени, ни пространства. А значит — ни смерти, ни рождения. Нет ничего. Улыбка сумасшедшего…

Странные люди, смешные. Прав Серега в одном: несвобода — единственная власть. Настоящая власть, цепкая, мощная. Пока человек не поймет, что он несвободен, пока ему кажется, что все, что происходит с ним, — череда случайностей, он будет страдать. Как раб в рабстве, зная о другой жизни, страдает своей физической несвободой. Он бунтует, восстает, бежит. Берет в руки секиру, убивает хозяина, наконец-то становится хозяином сам, и что? Где она, свобода? Иллюзия, самообман… В лучшем случае, человек понимает это и успокаивается, находит иной способ самореализации, в худшем — гибнет. Главное, чтобы не погибнуть — понять.

— Я ушла от мужа, — неожиданно, совершенно без всякой связи со своими размышлениями произнесла Нонна. Сказала она это никому конкретно, так, в пространство. Вроде бы черту подвела. Ну, ушла — и ушла. Кому какое дело.

— Разлюбила? — Так же в воздух бросил Сергей.

— Нет, — ответила Нонна и открыла глаза. Белый свет хлынул в них резкой болью, и Нонна снова опустила веки. — Нет, не разлюбила.

— Он разлюбил?

— А он и не любил… Так паршиво получилось, хреново так. Он не любил… Да и я, собственно, не любила. А как расстались, вроде бы должно легко быть, нелюбимый, чужой, обрыдлый… Странно…

— А что ж раньше вместе жили?

— Не знаю… Жили и жили… Вроде как к деревцу, к яблоньке, например, ветку черешни привили. То бывает болеет деревце, болеет, и ничего, срастается. С одной стороны яблоки, с другой — черешня. У Семенычей в саду такое. А мои на даче попробовали, ничего не вышло. И яблонька погибла, и черешня не привилась. Бывает… — Нонна повернула лицо в сторону Сережиного голоса, но глаз не открыла.

— Бывает, — согласился Сергей. — Ну и не переживай. Многие расходятся… — Сергей поднялся с кресла, приблизился к дивану и наклонился над Нонной. Он поцеловал ее в лоб. Холодный, влажный. На губах остался едва различимый привкус ее кожи. Сердце Сергея сжалось. На секундочку сжалось и кольнуло под ребрами. Он хотел взять ее на руки, вынести в свой «москвичонок» и укатить подальше от этого дерьмового мира. Он даже почувствовал, как напряглись мышцы его рук, как щемяще разбежалось по жилам волнующее тепло. Но вдруг Нонна вздрогнула, и только после этого Сергей услышал, как скрипнула дверь.

— Я чаю принес, — нарочито громко, как будто желая разогнать нависшую над их головами обложную тоску, сказал Витька. Нонна открыла глаза, посмотрела на Витьку, и Сергей заметил, каким теплом осветилась глубина этих темных озерец.

Сергей выпрямился, встряхнул головой и, крепко зажмурив глаза, постоял так пару секунд, не отходя от дивана, на котором лежала девушка. Потом он повернулся к противоположной стене, где висело круглое зеркало в обрамлении искусственных мелколистых и густых традесканций. Ненатуральная зелень живописно оплетала тонкую золоченую оправу.

— Ветка, как богомол… Лист, как крыло бабочки… — Сергей рассматривал отраженную в зеркале картину. «Любит она его», — мелькнуло в сознании Сергея. Любовь, как зарождающаяся жизнь в чреве матери, не может остаться незаметной для наблюдательного пытливого ока. «Любит», — еще раз с сожалением подумал Сергей о тотальной человеческой устремленности к несвободе. Все мы, сами того не понимая, стремимся к несвободе. Кто к какой, но все.

Время лечит. Да, время лечит. Уж теперь-то Нонна это поняла раз и навсегда. Ушел из ее жизни Павлик, исчез, укатил на дальнюю заставу. Зарубцевались порезы на руке. Нонна посмотрит на них и усмехнется. Всего-то месяц понадобился, чтобы вместо гримасы боли при воспоминании о том дне на ее лице появлялась усмешка. Светка в четвертый раз вышла замуж. Бывают же такие люди. Все им в легкую. Кажется, нагрузи рюкзак кирпичей, понесет и не скрючится, еще петь и приплясывать будет.

— Свет, а ты прежнего любила?

— Любила.

— А почему развелись? Или он тебя не любил? — спрашивала Нонна подругу на Сережин манер. Нонне теперь хорошо стало, легко, радостно. Все, что саднило, ушло. Остался Витька. Цветы дарит, духи, французские парфюмы. Вину небось заглаживает.

— И он меня любил, — Светка просто пожимала плечами и курила одну сигарету за другой.

— А почему развелись? — настаивала Нонна, осторожно делая первую в своей жизни затяжку. На столике стояла бутылка белого. «Монастырская изба» — по слогам растягивая звуки, прочитала Нонна надпись на этикетке и посмотрела на раскрасневшуюся от спиртного подругу.

— Так ведь я и говорю — любил. Когда то было? А сейчас любви нет. Нет, и все тут. Что же мне дальше с ним резину жевать? Молодая еще, не нагулялась. — Светка явно произносила не свою фразу, и от этого прозвучала она как-то фальшиво. Нонна закашлялась от едкого дыма, но сигарету не бросила. Нонна не понимала подругу. У нее такие хорошие мужья были. Все трое, да и четвертый — ничего. Но ведь и здесь любовь скоро пройдет. А как не пройти? Светка дома в халатике старом, шлепках. На улице-то, как королева. Губки. Глазки. Ноготочки по последней моде — фиолетовые. Даже волосы в сиреневый цвет выкрасила. А дома… Что и говорить.

— А этого разлюбишь, тоже уйдешь?

— Тоже уйду, — Светка снова пожимала плечиком и смешно вскидывала бровку. — С этим резину жевать? Какая разница! Ни с кем не буду. Я тебе не корова какая-нибудь. Они ведь знаешь как, ухаживать перестают, штамп в паспорт — шлеп, думает, все, повязал. А я ему — кукиш. В рыло. — Светка выкинула вперед кругленький кулачок с высунутым длинным большим пальцем. Фиолетовый ноготок дерзко сверкнул перед лицом Нонны, и та снова поперхнулась едким дымом, закашлялась и ткнула сигаретой в металлическую пепельницу с двугорбым верблюдом на донышке. — Я тебе вот что скажу, подружка милая, не привыкай ты к ним. Привыкнешь — что прирастешь, а отдирать потом — с кожей. С кожей отдерешь, сама голая ходить станешь. А без кожи, знаешь, как больно. Любой притронется — взвоешь. Лучше самой уходить. Пре-ван-тив-ная, — Светка едва выговорила это слово и рассмеялась. Ее пьяные глазки сузились и набухли. Она еще раз набрала в легкие воздуху и напряглась всем телом. — Превантивная мера, ясно?

Нонна где-то слышала это слово. Слышать-то слышала, но что оно обозначает, толком не понимала. Она отрицательно мотанула головой, неясно, мол. А вслух произнесла:

— Ясно, чего уж там. — Слово, может, и непонятное, а по сути все ясно. Уходи, пока не бросил. Вот тебе и вся превантивная мера.

Сережа исчез из ее жизни. Но не так, как Павлик. Павлик — в Передрищенск. Только круги по болоту. Сережа — шариком воздушным. В небо. Взлетел высоко-высоко, даже душа зазвенела. И растаял. Сначала в пятнышко превратился, легкое, светлое. Потом в точечку. Вокруг точечки — голубочек сизокрылый. Потом раз — и нету. А был ведь. Может, Нонне с ним полетать, может, к небу, сначала облачком, потом точечкой. Хорошо небось. Голубочек рядышком вьется, вокруг синь, звень, тучки беленькие, и никаких тебе забот. У Сережи глаза добрые, а главное — на нее смотрят. Ни вины в них, ни боли. Сильный Сережа, привязал бы к себе, и если б сама не взлетела, унес бы. Оторвалась бы от земли и не почувствовала. Где ты, закон тяготения, ау? Но Сережа улетел, остался Витька. Витька красивый, в отличие от Сережи. У того черты лица грубые, как из камня вытесанные незадачливым подмастерьем. А у Витьки — кистью проведены. Тонкой кистью, профессиональной. Каждая черточка на месте, каждый штришок. Глаза фисташковые, губы альмандиновые. Цвет строгий, выверенный. Издали смотришь, тянет, словно к полотну в картинной галерее. Смотришь вблизи, сердце трепещет, страшно становится, хочется подальше отойти. Не на нее глаза, мимо. Боль в них, надрыв. Нонна любит Витьку. А уж какой он ласковый, какой нежный! Как целует ее, как любит! Сильно, мощно, словно прирученный зверь. Нонна закроет глаза, и все ее тело моментально пропитывается им.

Нонна устроилась на другую работу, в буфет при стадионе. Сердце ее оттаивало. Она подавала посетителям соки, булочки, мороженое. По вечерам буфет работал в режиме бара. Она становилась барменом. Но народу в эту пору приходило мало. Нет-нет да заглянет парочка уставших после рабочего дня тренеров, выпьют по чашечке кофе и уйдут. Еще приходила Светка. Она приносила массу новостей из кипучей личной жизни и бутылку вина. Нонна пила вино, курила, смеялась и вздыхала — сопереживала. Но втайне она не завидовала, а даже скорее, наоборот, сочувствовала подруге. Ей казалось, что все, что происходит у Светки, — неправда. Потому что правда может быть только одна. Одна-единственная — правда любви. И она так верила в эту свою правду, что на какое-то время перестала замечать то, что происходит у Витьки внутри. Это было сложно не заметить. Все, что происходило у него внутри, непременно отражалось в его глазах. Из нежного сострадания выросли полынные соцветия глубокого страдания. Витька вдруг понял, что не любовь привязывает его к Нонне, а только жалость. Жалость — какое-то неприятное чувство. Неприятное потому, что оно тебя к чему-то обязывает. Ухаживать, лелеять, нежить. Заглядывать в глаза и предугадывать желания. Это жалость. А когда любовь, никто ни к чему тебя не обязывает. Просто сердце рвется от желания быть рядом, а глаза сами ищут возможности заглянуть вовнутрь. А руки сами тянутся к телу. И желания сами предугадываются. Будто кто-то их высвечивает огненными буквами у тебя в мозгу. И ты идешь мимо цветочницы, раз — в мозгу — возьми алую розу. Берешь. Приносишь. Одну-единственную. Крупную, алую, колючую. А в глазах счастье, и слова из уст, словно ветерок теплый: спасибо, милый. Мне так хотелось сегодня получить именно розу и именно алую. Это любовь. Или когда бежишь домой, несешься, ветер свистит, дождь хлещет. А дома тепло и сладко. И душа рвется наружу, разрывается, щемит под ребрами. И уносится музыка. Музыка! Музыка! Мелодия тоски и печали. Ностальгия по чему-то несбывшемуся, по чему-то светлому и праздничному. Ляжешь на кровать, закроешь глаза и уносишься вслед божественным звукам. Кто же там рвет его душу на части? Кто терзает его тело смятенными предчувствиями? Кто вынуждает его метаться по городу и рыскать глазами в поисках несбыточного идеала?

— Ну, я пойду? — Витька поднялся из-за стола, и в витражном стекле стадионного буфета, будто в песочных часах, только не сверху вниз, а наоборот, перетекла его отраженная фигура. — Мне еще к массажисту, что-то у меня с позвоночником.

Нонна поднесла пальцы к губам, чмокнула их и послала воздушный поцелуй Витьке, уже стоящему в дверях. — Заходи.

— Завтра после тренировки.

Нонна вдруг явственно почувствовала, что Витька больше не придет. В этот раз он ушел навсегда. Снова словно выдрали из ее груди кусок плоти. Или кусок сердца. И снова это было тяжело. Невыносимо тяжело. Ну, может быть, не так невыносимо, как в первый раз, когда она увидела Павлика со своим братом, но тоже больно. В пору наркотики с димедролом колоть. Чтобы не болело и чтобы спать. Наркотики с димедролом никто не колол. По двум причинам: во-первых, она не тот больной, кому это показано. Ни увечий, ни травм, ни послеоперационных швов. А во-вторых, и это, наверное, самое главное, у нее под разодранным в клочья сердцем медленно зрел ребенок. Она носила его в себе, ощущая все самые сокровенные подробности. Ей даже казалось, что лишь ее волевыми усилиями делились клетки эмбриона. Делились и создавали маленькое тельце, подобие ее любимого. Она прислушивалась к малейшему движению крови в его едва сформировавшихся жилках. Она чувствовала обнаженными нервами каждую нервную клеточку своей крохотулечки. Она будто бы видела внутренним зрением, как у него появляются ручки, ножки. По пальчикам, по суставчикам, по косточкам, по фрагментам маленького хрящеобразного подвижного скелетика. А однажды она увидела его головку. Просто прикрыла веки. Положила руки на прилавок и хотела было задремать, как ее мозг пронзила четкая зрительная фиксация: головка. Личико, маленькое, сморщенное, нежное. Как у старичка-одуванчика, с тонкой и прозрачной кожицей. Глазки старичка были закрытыми, Нонна тихо окликнула:

— Эй, ты кто?

Старичок дернул ресничками и открыл глазки. Большие фисташковые, доверчиво-испуганные и полные одинокого страдания глаза Витьки. Кожица моментально разгладилась, стала матовой и плотной. Над глазами взвились густые черные вразлет брови. Губы чувственно налились, и раздвинулись сильные и четко выраженные скулы.

— Витька! — ахнула Нонна. Ахнула и открыла глаза. Буфет был пустым, но по коридору торопливо звучали приближающиеся знакомые шаги. Сердце взвилось и захолонуло в высоте. Как льдинка. Как градинка, вот-вот готовая оборваться.

— Привет! — Витька вошел как ни в чем не бывало.

— Какими судьбами? — только и произнесла Нонна.

— Я учусь в институте… В медицинском… У нас тут тренировка.

— Я знаю, — ответила Нонна. — Я все знаю. — Она прикрыла ладонями большой острый живот. Пальцы легли на обтягивающую ткань платья врастопырку. Как ребенок держит мяч, словно боясь, что тот сам по себе вырвется из рук и ускачет в неведомую даль. Пальцы у Нонны побелели, в животе закололо, и она, глубоко набрав в легкие воздух, закусила нижнюю губу.

— Я все о тебе знаю. — Нонна улыбнулась через силу. — В тот раз ты ушел, и я почувствовала, что ты ушел навсегда.

— Ну почему же? Не навсегда. — Он подошел вплотную к стойке бара. Стойка была низкая и неширокая. Витька потянулся к ее щеке губами, и тут глаза его увидели под столом мяч под платьем и руки, сильно сжимающие этот мяч.

Витька выпрямился. Улыбка не сошла с его губ, она просто стала другой. То была вроде как виноватой и беспомощной, а тут стала жесткой и презрительной. Как тогда в гостиничном номере. Нонну передернуло от этого воспоминания. Ей подумалось, что тот, маленький Витька, который в ее животе, вдруг прочтет ее мысли, вспомнит ее воспоминания. Ведь он частичка ее. Значит, ее мысли — частично и его мысли, ее воспоминания, пока он еще неотделим от нее, — и его воспоминания. Нонне стало неимоверно стыдно. Как если бы она стояла за ширмой нагая и вдруг обнаружила, что ширма прозрачна, и ее видят посторонние, недобрые люди.

— О! Да я смотрю, ты тут без меня не скучала? — Витька сжал губы. Только он один умел сжимать губы так, что от этой гримасы становилось невыносимо больно.

Нонна промолчала. Наверное, он не знает, что я беременна от него. Наверное, не догадывается, подумала она и хотела было сказать ему, что напрасно он так ведет себя. Что это его сын в ее животе. Его частичка, в такой же степени, как и ее. Что он не может не чувствовать этого. А если и не чувствует, то только потому, что все это время был очень и очень далеко. Но все поправимо. Нет, не может она это сказать. Витька отвернулся к окну. Он не смотрит на нее, и связь прервана. А какой смысл говорить в пустоту? Все равно что по телефону с оборванным проводом. Говори не говори, никто ничего не услышит. Пусть бы он сжимал губы, пусть бы он презрительно холодел взглядом и многозначительно поднимал бровь, но пусть бы смотрел на нее. Тогда бы она смогла взять его руку и положить на свой живот. «Ох», — Нонна еще раз закусила теперь уже верхнюю губу. Ребеночек шевельнулся, сжался в комочек. Ему было страшно. Ему было безумно одиноко и тоскливо. Ему было так же, как и ей. Ведь они пока одно целое.

— Нет, не скучала, — сказала Нонна, и глаза ее наполнились слезами.

— Замуж вышла? — поинтересовался Витька, как бы между прочим. Он так и смотрел в окно, даже не пытаясь протянуть ей спасительную соломинку.

— Нет. — Нонна приподняла плечики. Мол, кто же ее возьмет, брюхатую от другого.

— А что же папаша, слинял? — все таким же бесцветным голосом спросил Витька.

— Слинял. Слинял… Слинял… — Нонна, не замечая того, повторила это слово трижды. Тяжкий туман окутал ее душу, сжал горло и не давал продыхнуть. — Он ведь ничего не знал о нем. Он не знал и не хотел знать. Ему так было проще… Слинять. — Голова Нонны оказалась в тисках. Она смотрела на Витьку и не видела его. Она видела другого, безразличного к ней, чужого и холодного человека. Что она знала о нем? Да ничего не знала. Он нравился ей. Да мало ли кому он нравился! В этом он оказался прав, это было вполне закономерно, он не ее мужчина. Он просто пожалел ее, когда ей было тяжко. Но ведь и сейчас ей не менее тяжко. Может быть, даже более. Теперь у нее есть ребенок. Его ребенок. Но ей больше не нужна Витькина жалость. Зачем ей жалость? Она хочет любви. Любви нет. Ее нет в принципе. Ее не существует в природе. И всe подвиги, все войны, все открытия и преступления, творящие историю человеческого племени, только потому и случались, что их совершали в поисках несуществующей, несбыточной, невероятной тайны. Во имя этой запредельной тайны, имя которой ЛЮБОВЬ. Ха! Идиоты! Нет ее!

— А почему ты в суд не подашь? — Витька посмотрел на нее. И можно было бы наладить связь, устранить помехи, дотянуться до его руки и положить эту руку раскрытой теплой большой ладонью на ее живот. Он же должен почувствовать! Должен! А нужно ли? Минуту назад Нонна не сомневалась в этом. Но сейчас… Сейчас она уже твердо знает, что им двоим не нужен третий. Пусть кровный, но чужой. Чужой кровник — страшнее, чем просто чужой. Он будет разрушать изнутри, зная самые уязвимые места, будет внедряться в них, вольно или невольно, и причинять самые жестокие страдания. Пусть уходит. Так будет легче. Для всех.

— В суд? На кого?

— На отца. — Витька, не отрываясь, прожигал взглядом ее лицо. Он ждал, что она скажет. Может быть, он и подозревал, что это его ребенок, но впрямую не спрашивал. Зачем нарываться? Проверял. Авось Нонна и сама не знает, кто папаша. Или папаша — другой мужчина. А он ей сейчас подскажет, как себя охомутать. Он смотрел и ждал с явным напряжением.

— Зачем? Он волен признать отцовство или не признать. Нам не нужен такой, который через суд. — Нонна отвела глаза от его невыносимо-пронзительных узких и черных зрачков.

— Алименты бы платил. С деньгами ведь не густовато, — Витька, конечно же, обратил внимание на ее жалкий наряд. Платье досталось ей от Светки. У Светки этих платьев до фига и больше, ей не жалко. К тому же Светка довольно полная особа, и любое ее платье было Нонне как раз в последние месяцы беременности. А беременность — вещь проходящая. Зачем тратиться на ненужные наряды? Все равно месяца на два-три от силы. А потом? Не продашь, не выкинешь, ни в сундук не спрячешь. Когда еще второго понесешь? Да и к тому времени, может, Нонна замуж выйдет, муж другое купит. Новое, неношеное. С оборочками и бретелечками в поясе. Чтобы можно было развязывать по мере необходимости. Нонна видела такое в магазине для будущих мам. Финское, дорогое, из натурального шелка. Мягкое донельзя, струящееся, как лунный свет, дышащее, словно ее собственная кожа. Нонна очень хотела такое платье. Наверное, и Витьке в ее животе понравилась бы такая вещь. Хорошая вещь — хорошее настроение. Хорошее настроение — залог хорошего здоровья. Хорошее здоровье — счастливая улыбка, бодрый дух, чистый взор. Да что и говорить. Хотелось бы Нонне купить это шелковое, нежное, струящееся, с бретельками. Но деньги…

— Не густовато, — согласилась Нонна, немного поразмыслив. — Но ведь себе дороже бегать по присутствиям, копейки отсуживать. — Нонна совсем успокоилась. Единственное событие в ее жизни осталось на данный момент незавершенным — рождение ребенка. До остальных же ей нет дела. — Налить кофе? — спросила она и приготовила турку.

— Налей, — согласился Витька. — А покрепче?

— Ты пьешь? — она мельком бросила на него осторожный взгляд.

— Вообще-то нет, но сейчас бы не отказался.

— А чего тебе хочется?

— Не знаю. — Витька сел к столику. Он перестал ждать от Нонны подвоха. А то действительно, увидел живот и испугался. Чего, спрашивается, испугался? Не его ребенок. Конечно же, не его. И не может быть его. Когда он уезжал, Нонна обязательно сказала бы ему об этом.

— Послушай, а когда тебе рожать? — он все же попытался вычислить время зачатия.

— Да неважно, — отмахнулась Нонна, но взгляд ее задержался на Витьке дольше обычного. Сказать? Нет? Витька облегченно вздохнул. Ну, раз неважно, значит, не он отец. И слава Богу! А то ведь хлопот не оберешься.

«Нет, не сказать». — Нонна опустила глаза на кофеварку. Кофе тихонечко шевелился, как круглый черный живой глазок неведомого организма. Глазок разволновался, зашипел, потом вдруг неожиданно психанул и гневно вспенился. Пена побежала к краям турки, Нонна моментально сняла посуду с огня и вылила кофе в чашечку. Из этой чашечки Нонна поила Витьку в последний раз. Именно из этой. Она часто смотрела на едва заметную щербинку слева от ручки и вспоминала последний разговор. Она хранила эту чашечку, как драгоценную реликвию. Даже когда чашек не хватало, она все равно не доставала для стороннего посетителя Витькину. Только сама из нее пила. А один раз, во время нахлынувшей волны токсикоза, чуть не уронила ее на пол. И, словно жонглер, позабыв и об одежде, залитой кофе, и о руках, ошпаренных кипятком, она все же поймала ее, летящую, у самого пола, и потом долго вовсе к ней не прикасалась, опасаясь снова ее уронить. Токсикоз прошел. Нонна опять пила из этой чашечки, смотрела на щербинку, похожую на поросячью мордочку без одного глазика и с большим пятачком. Даже ноздри на пятачке были. А вот глаза не было. Нонна хотела проковырять глазик острием вилки, но подумала, что это уже будет не то. Подделка. Подделка дешево ценится, зачем обесценивать то, что ей так дорого?

— Не скоро рожать… — Нонна вздохнула и поставила чашку на блюдце. — Ну что, налить?

— Налей, — согласился Витька. — Чуть-чуть.

— Чуть-чуть наводит муть. Недопить — все равно что перепить. Ты знаешь об этом? — Глаза Нонны блестели, она снова вернулась в то прошлое, где Витька сидел здесь, пил кофе, ел плюшки. Он очень любил плюшки. Свежие, с творогом. Местный хлебный комбинат завозил по два лотка через день. Плюшки разлетались в момент. Но Витьке Нонна всегда оставляла парочку-другую. Сегодня плюшек не было. Были конфеты. Шоколадные с вишенкой внутри и ликером. Конфеты Витька не любил, но Нонна все равно налила стопку и открыла коробочку конфет. Коробка импортная, из Чехии, кажется. Маленькая такая, всего на восемь штучек. А им больше и не надо.

— А у меня закусить нечем. Все разобрали уже. К закрытию ведь… — Нонна виновато посмотрела в Витькины глаза. Их взгляды снова сплелись, и снова стало тепло в душе. Отсутствие кокетства как-то соединило их и понесло. Витька выпил, закусил шоколадной конфетой и липкими, сладкими губами приник к ее приоткрытому рту. Боже мой, как ей стало хорошо! Она взяла его руку. Рука почему-то оказалась холодной. Никогда она не знала у него холодных и влажных рук. Нонна посмотрела за окно и вспомнила: май… Май! Почти год прошел, а как и не было ничего. Словно вчера расстались. Только вот живот. Нонна подышала в своей горсти на его тонкие и сильные пальцы. Как на цыпленка, отбившегося от квочки и замерзающего в бурьяне. Рука не согревалась, она только ослабилась и сделалась какой-то безвольной.

— Хорошо как, — сказал Витька. — Славный ты человек. Зря я смотался отсюда. У тебя вон уже и ребенок будет… Чей-то… Чужой… А мог бы моим быть. — Витька лукавил. Не нужен ему ребенок. Не нужен. Другое томит и тревожит его душу. — Нонка, — он вдруг встрепенулся и посмотрел на нее изменившимся, опьяневшим, что ли, взглядом. — А как ты думаешь, могли бы мы вместе жить? В одной квартире, одним хозяйством… Вот только, если б это был мой… мальчик, или девочка?

Нонна едва сдерживала слезы. Она крепко сжала его руку и потянула к животу. Рука послушно плыла по воздуху. Медленно и неотвратимо к моменту узнавания. Осталось каких-нибудь пять сантиметров. Нонна сжалась, Витька, который в животе, тоже сжался. Они ведь были одним неразрывным целым. Они мыслили тождественно, чувствовали тождественно, понимали тождественно. Витька, который в животе, сжался, и плотный поток страха упруго хлынул от него к ее сердцу. Витька, который рядом, словно наткнулся на что-то. Он дернулся, вырвал свою руку из руки Нонны и, словно ребенок, спрятал ее за спину.

— Не надо, — умоляюще простонал он. — Прошу тебя… Я не могу. Это так… Так… Страшно, — он с силой поставил кофейную чашечку на блюдце. Чашечка всхлипнула и раскололась пополам. На блюдце остались две разомкнутые половинки в черной лужице гущи. — Ох ты, Господи! Я, кажется, пьян. Сколько я должен? — Витька засуетился, встал со стула и салфеткой принялся старательно стирать расползающиеся в разных местах столика мелкие причудливые лужицы.

— Ничего, — тихо сказала Нонна. Она взяла тряпку и привычным жестом протерла стол. — Ничего ты не должен. Ты никому ничего не должен! — неожиданно зло крикнула Нонна, шлепнула тряпкой по поверхности стола, повернулась к стойке бара и, уткнувшись горячими глазами в сдвинутые локти, заплакала.

— Не плачь, я не хотел.

— И я не хотела. Я не хотела… Но я жила. Я так и жила бы дальше. Зачем ты явился? Откуда тебя принесло? Ты ведь учишься. Сессия же!

— А я досрочно, понимаешь… Соревнования, вот я и досрочно… Первый курс… Первый — можно. Дальше будет сложнее. Не плачь, пожалуйста.

— Уйди, я прошу тебя. Я не плачу… Но мне надо выплакаться, я не могу это больше… в себе. Уйди?

Витька послушно кивнул и пошел прочь. Дверь за его спиной тихо и плавно прикрылась. За окном сгущались сумерки, день умирал, вырождаясь в ночь. Все мы так. Не просто умираем, мы во что-то перетекаем, в чем-то остаемся, с чем-то соединяемся. «Нет, весь я не умру», — вдруг вспомнила Нонна. Убрала на полку посуду, смела осколки чашки и смыла с блюдца черную кофейную гущу. Плакать уже не хотелось. О чем плакать? О чашке! Разбитой, сo щербинкой в виде поросячьей мордочки? Зачем ее хранить? Ворошить прошлое, смотреть на нее со жгучей тоскою и вспоминать Витьку. А то, что она разбилась, так это же неспроста. Давно было пора. Жизнь, та, в которой эта чашечка была необходимой, ушла. Осталась жизнь, в которой она оказалась лишней. Вот, помнится, была у Нонны подружка, Наташка, так она всегда всему объяснение находила. Во всем предзнаменование чувствовала. Судьбы указующий перст.

У Наташки свадьба готовилась. Пышная такая, богатая. Мать — завмаг в «Березке», отец — завгар, сестра — стюардесса. На международных рейсах. Где только не побывала, чего только не напривозила. И шмоток разнообразных, и посуды, и штучек-дрючек-закорючек. Со всего света для всякой надобности. Привезла сестра ее из дальнего забугорья и набор хрустальных фужеров. В канун свадьбы Наташкиной поставили фужеры на стол, блюда укропом и яйцами разукрасили, гостей собрали. Смотрины. Родители жениха к родителям невесты. Обычай такой: одна семья с другой знакомится. Хороший обычай, радостный. Правильный обычай. А как же иначе? Ведь потом семьям и жить вместе. Переплетаться ветвями родовых деревьев, срастаться. Тут на кон все поставлено: и дети, и внуки, и правнуки. Целые поколения будущих времен. Надо же знать, с кем породняешься, чтобы будущему подлянку не подстроить.

Наташа любила Митьку. Они долго гуляли, ходили за ручку, тискались в темных подъездах. Митька на заводе работал, в командировки мотался. А как приезжает, сразу к Наташке. Радости — через край. Наташка от счастья вся пылает: щеки — алые, губки — алые, даже волосы, которые обычно рыжие, когда Митя рядом, — алые. Того и гляди, вспыхнет, вот так огнем и сгорит. А тут как раз сестра накануне смотрин привезла эти фужеры, и Наташке: мол, живите долго и счастливо. А это вам на долгую память будет. В том, что они поженятся, никто и не сомневался. Семьи — и та, и другая — в городе известные, богатые, порядочные. Только вот пока еще так близко не пересекались. Ну что ж, всему свое время. Сидят за столом, чин чином. Разговаривают, виновницу торжества ждут. Наташка в спальне своей платье надевает. Как в сказке, счастью своему и поверить не может. Волосы по плечам рассыпала, от волос свет лучится, даже глазам больно. Митька в комнату зашел, Наташку в шею целует, запахом духов наслаждается, а потом так на руки подхватил и в комнату понес. Наташка смеется, звенит колокольчиком, сердечко пташечкой поет. И всем хорошо, всем радостно.

— Ну что ж, дорогие сватушки, — говорит Иван Иванович, — разольем винца и выпьем за наших молодят. За то, что они такие у нас хорошие да пригожие, за то, что не разочаровали нас и обрели друг друга…

Иван Иванович говорил что-то еще. Он работал завгаром в автокомбинате, а до этого работал там же водителем. Водители, как известно, народ разговорчивый, коммуникабельный. Любил Иван Иванович поговорить и приготовился произнести длинную и содержательную речь, прежде чем пригубить красного домашнего вина. Мама Наташки тем временем разливала вино по хрустальным фужерам. Мама вино разливает, папа говорит, Митька Наташку за ушком щекочет и смотрит на нее преданными большими собачьими глазами. Так и хочется Наташке дернуть его за ошейник и приказать: «К ноге!» Все остальные смотрят на стол и, совершенно не слушая Ивана Ивановича, выбирают себе блюда по вкусу.

— Так пусть им так живется, как нам с вами, дорогие сватушки, а может, еще лучше! — на возвышенной ноте закончил свою речь Иван Иванович. Все дружно поднялись со своих мест, согнулись над большим круглым столом и стали чокаться над центральной салатницей с высокими краями, выложенными зеленым бордюрчиком горошка. И вдруг наполненные бокалы стали рассыпаться прямо в руках. Стекло с тихим клацаньем посыпалось в салат, по рукам гостей потекла бордовая липкая влага, а в пальцах остались длинные ножки с большими овальными донышками. Раздался визг женщин, недовольное бормотание мужчин и горестное причитание Наташки. Наташка вскочила с места, с грохотом отодвинула стул, бросила в салат ножку бокала и выбежала из комнаты.

Потом Наташка долго и надрывно плакала в своей комнате. Она закалывала волосы в пучок и снимала прямо через голову платье, не удосужившись расстегнуть «молнию» в боковом шве и крючочки по горловине спинки. Платье трещало по швам, волосы выдирались с корнем, из ванны доносились голоса женщин, застирывающих свои платья, из гостиной — голоса мужчин, со смехом обсуждавших событие, а Митька скребся в запертую дверь, царапал ее и поскуливал в щелочку:

— Натуль, ну, Натуль. Кисонька моя, Наташечка. Ну подумаешь, стекло разлетелось. Разлетелось и разлетелось. Мы таких наборов знаешь сколько купим. Да я вот в Москву в командировку поеду, я тебе и не такой привезу… Натулечка!

Наташка резко подскочила к двери. Растрепанная, с черными длинными дорожками слез под глазами, с размазанными губами, как мымра болотная, она открыла дверь и оказалась прямо перед изумленным Митькой. Митька стал мямлить что-то нечленораздельное, открывать и закрывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Наконец он замолчал и отвернулся от этого душераздирающего, невыносимого зрелища.

— Ну приведи себя в порядок, — попросил он. — На тебя же смотреть страшно.

— Страшно — не смотри, — ответила Наташка и снова захлопнула перед его носом дверь. Послышался звук защелки, и Митька повернулся к двери и хриплым от волнения голосом сказал:

— Натушка, нельзя же так. Это очень нехорошо… Нас гости ждут. Соберись, пожалуйста.

— А чего собираться? — Наташка сидела на кровати, вяло положив кисти рук на колени. Ей не хотелось приводить себя в порядок, ей не хотелось возвращаться к столу и лицемерно улыбаться. Все. Счастья не будет. Не будет им жизни вместе. Это не стекло разлетелось, это судьба их разлетелась. Любовь их. На мелкие осколочки рассыпалась — и в салат. В горошек, в морковку. Вся жизнь — в морковку. А сколько радости было, сколько надежд, сколько счастья в глазах! Фейерверк счастья и радости. И все рассыпалось. Нет, не будет им жизни вместе.

У двери уже стоял папа. Иван Иванович, по своему шоферскому обычаю, толкал длинную и связную речь. Он, как мог, убеждал дочку в том, что это все пустяки, что не стоит набор хрустальных стаканов того, чтобы о нем так горевать.

— Мы с матерью, Наталья, ты слышишь меня, первое время пили из железных кружек. И вот, посмотри на наш дом. Не дом — полная чаша… Наталья, слышь. Ты там не бузи, выходи, посмеемся все — и дальше… Это… За свадебку.

— Доча! — Наташка услышала мамин голос и вздрогнула. — Может, ты платьишко залила? Ты не волнуйся, красавица наша, не переживай. Пока пятно свеженькое, мы его отмоем. А ты другое платьишко надень. Ты и так хороша, принцессочка наша.

— Да вы ее не грузите, пусть оклемается, — сестра властным голосом заглушила все остальные звуки, доносящиеся до Наташкиного уха из коридора. — Это подростковый кризис. Выдуманные страдания. Вы пока к столу идите и пейте там, гуляйте, а мы с Митрофаном ее сейчас выудим.

— И то правильно, — согласилась мама. Старшая дочь была самая умная в семье, самая рассудительная. Вот уже и заграницу всю облетела. — И то правильно. Ты ее, доча, успокой, скажи ей, пусть за платье не переживает. У нас в магазине такое висит. Оно, правда, на манекене, последнее. Но мы с отцом уж постараемся. Мы ей это платье прямо с манекеном купим. — Мама говорила все это старшей дочери, но нарочито громко, так, чтобы все гости могли убедиться: у них здесь для младшенькой ничего не пожалеют. Правильный выбор ихний отпрыск сделал, не прогадал с невестой.

— Иди, иди, мам… Ната, открой, — сестра стукнула три раза. Так в детстве они стучались друг к другу в комнаты. И всегда открывали. Это был сигнал, символ сестринского единства и полного доверия. Ната любила сестру. Обожала просто. И сестра любила Нату. По праву старшинства она рассказывала ей всякие недозволенные для детского слуха истории. Рассказывала все, до мелочей, и Ната благодарно хранила тайны. Приобщенная ко взрослым проблемам, как ей казалось, она и сама была взрослее и самостоятельнее. В свою очередь, когда у нее появился Митя, Ната поверяла сестре интимные девичьи тайны и зачастую руководствовалась ее указаниями.

Ната открыла дверь.

— Ну ты дае-ешь, — протянула сестра. — Ну, подумаешь, фужеры. Подумаешь, разбились. Разбились и разбились…

— Да что вы, как попугаи! — не выдержала Наташа и вскочила с места. — Фужеры разбились, фужеры разбились! Ты-то хоть понимаешь? Ты же всегда меня понимала! Не фужеры разбились — жизнь разбилась!

— Какая жизнь, дурочка, — раздался из-за двери Митькин голос, и дверь распахнулась настежь. — Какая жизнь? Ты думай, че говоришь? Не хочешь замуж за меня, так и скажи, а то предлог нашла. Увязала в одно. Фужеры — жизнь. Что ты тут концерт по заявкам закатила?!

— О! Ты смотри, он еще, оказывается, орать умеет, — Наташка привстала с края кровати и удивленно вытаращилась на жениха. — Ты чего тут, еще не муж пока.

— Тише, тише. Ну, я вас прошу, тише, — пыталась их успокоить сестра, но было уже поздно — возле дверного проема в полном сборе, словно немая сцена из «Ревизора», стояли родители молодых. Иван Иванович и отец Митьки уже маленько выпили и отличались от женщин теплым светом из поплывших глазок. Женщины же были напряжены и готовы вот-вот сорваться.

— Иди отсюда! Никто тебя не звал! Проваливай, кому сказано! — Наташка разошлась, и остановить ее было так же невозможно, как заговорить стихийное бедствие. — Тебе сказали?!

— Наталья, — Митькина мама держала на лице маску оскорбленной невинности. Она тоже едва сдерживала себя от негодования, и если бы ее сейчас тронули, взвилась бы гремучей змеей, затрещала крыльями, засвистела бы. Но ее никто не трогал, и это было обиднее всего. На нее вообще никто не обращал внимания. Даже собственный муж, не то чтобы сын, а уж тем более эта истеричка. Ну и дал Бог невестку! Пропади оно все пропадом! Митькина мать схватила Митьку за шиворот и поволокла к двери.

— Сень! Одевайся, — приказала она мужу, и тот, виновато оглядываясь на Ивана Ивановича, покорился жене. Видимо, уж такой порядок был в их семье.

Митька с родителями ушел. Сговор не состоялся. Еда на столе стояла почти нетронутой, только открытые бутылки «Столичной» свидетельствовали о том, что в этом доме намечался какой-то праздник. Что он уже даже почти начался, готов был закипеть и выплеснуться на улицу. Его лишь нужно было подогреть маленечко. Но неожиданно кто-то закрутил вентиль и прекратил подачу горючего. В доме словно погас свет. Свет погас — ни почитать, ни посмотреть телевизор, ни поиграть в карты. Темно и тихо. Мама вздыхает и молча бросает полные укоризны взгляды на дочь. Отец бульками отсчитывает количество выпитого спиртного. Наташа убирает со стола, но, судя по всему, произошедшее даже несколько успокоило ее. Вселило какую-то гармонию в душу. Будто она стояла перед мучительным выбором, а теперь все разрешилось само собой. Кто-то взял и решил за нее трудную задачку, а она лишь ответ списала.

— А может, ты и права, — пожала плечами сестра. — Может быть, все к этому и шло.

— К черту все шло! — Отец оторвал затуманенный взгляд от бутылки и чокнулся с ней неловкой рукой. Бутылка упала, но водки в ней оставалась самая малость. Капелька на донышке. — Нехорошо получилось. Люди к нам по-людски, а мы как-то… А? — грозно рыкнул он и опрокинул стопку. Глаза его забегали и остановились на порезанном аккуратными кругляшками соленом огурчике. Он сгреб этот огурчик горстью и, подняв лицо вверх, широко открыл рот, словно голодный птенец кукушки в чужом гнезде. Из горсти он всыпал туда ломтики огурца и неприятно зачавкал. Кадык торопливо заходил по горлу, потом с громким звуком огурец шлепнулся в желудок. Конечно же, звук был иного происхождения, глотательные движения отца в пьяном состоянии всегда сопровождались таким, но Натке показалось, что это огурец шлепнулся в желудок. Ей стало неприятно, и она отвернулась от отца. Глаза ее наткнулись на опущенные плечи сестры.

— Чует мое сердце, неспроста фужеры лопнули. Поймите меня… — Наташка взмолилась и даже поднесла к груди сложенные лодочкой ладони. — Неспроста…

— Ну и не выходила бы. Посидели бы, попили. Часто такое случается. Две приличные семьи собрались в приличном доме…

— Мам! Ты себя-то хоть послушай, что ты такое говоришь? Посидели бы, попили бы! Зачем? Кому врать?

— Ты не передергивай. — Мать посмотрела на Наташу. — Что-то финтишь ты мне. Не фужеры виноваты… Не-е-ет… Что-то у вас с Митькой произошло.

— Когда произошло? — сестра вступилась за Наташку. — Ты же их видела до того. Как голубочки. Оставь ее, мать. Посмотрим, если любит, прибежит. А не любит, так пусть — колбаской по Малой Спасской.

— Выпороть вас надо, — буркнул отец, тяжело встал из-за стола и ушел к себе. Натужно взвыл диван, и через пару секунд раздался заунывный булькающий и громкий храп отца.

— Он бы, может, и прибег, да кто ж его теперь сюда пустит? — Мать тоже поднялась и ушла в комнату к отцу. Диван снова скрипнул. Потом скрипел часто, с интервалом в десять-пятнадцать минут. Мать ворочалась, вздыхала и никак не могла уснуть.

Митька пришел. Пришел он даже раньше, чем следовало ожидать. К семи утра он уже стоял у двери с большим букетом цветов и тортом, перетянутым серой тонкой бумажной ниткой. Мать захлопотала вокруг стола, отец достал бутылку вина, с радостью готовый опохмелиться после вчерашнего перепоя в гордом одиночестве. Компания ему была как раз кстати. На столе появились стаканчики и закуска. Митька ждал, когда выйдет Наташа и они смогут объясниться. Но вместо Наташи вышла ее сестра и сказала, что Ната не желает его видеть. Митька выпил и ушел. Ната сходила с ума. Каждый день она видела Митьку на заводе, они работали в одном КБ, несколько раз пили вместе кофе и обедали за одним столом. Ната уже почти сдалась и оттаяла. Случай разнесся по всему городу и вызвал бурную реакцию горожан. На Наташу чуть пальцем не показывали.

Страсти потихоньку улеглись. С того дня прошел почти месяц, и Митька наконец-то снова решился сделать Наташе предложение. Наташа не отказала, но и не дала согласия. Обещала подумать. А через три дня после второго Митькиного предложения в городе появилась молодая симпатичная женщина. Она поселилась в гостинице и на следующее утро пришла в КБ того завода, где работали Наташа и Митька. Они как раз сидели на подоконнике, тесно соприкасаясь плечами и обсуждая какой-то незначительный эпизод из заводской жизни.

— Привет, Митрий, — женщина широко и счастливо улыбалась. — Радость моя, я так соскучилась. Где ж ты пропадал? Пропащая душа ты моя. — Женщина поправила волосы, и когда она подняла руку, Наташа неожиданно для себя обнаружила, что до сих пор не замечала ее большого круглого живота. «Водянка, что ли?» — почему-то мелькнула странная и неуместная мысль. Наверное, таким образом Наташин мозг ограждал себя от потрясения. Иначе почему Наташу не посетила единственная и естественная догадка — женщина беременна. Беременна, вероятнее всего, от Митьки. Наташа посмотрела на Митьку. Глаза у него были широко открыты. То ли от страха, то ли от удивления.

— Ты как… вошла сюда? — Митька выкинул за окно сигарету, потом сделал такое движение, будто хотел поймать ее, но сигарета уже слетела маленькой звездочкой в утренний сумрак и, вероятнее всего, с коротким шипением погасла в серой лужице.

Наташа смотрела на женщину в каком-то странном оцепенении, без ревности или обиды, а только с непонятным сожалением. Женщина смутилась. Она стала неловко переминаться с ноги на ногу и потешно хлопать большими загнутыми ресницами.

— Так я сказала же, к мужу. К тебе то есть. А зачем по телефону? Я соскучилась. — Она шагнула к Митьке, но тот торопливо соскочил с подоконника, грубо взял ее за руку и вывел в коридор.

Дверь осталась приоткрытой, и хоть Митька с женщиной отошли в дальний конец, все равно Наташа своим цепким слухом улавливала обрывки фраз. Она и не хотела бы, но все ее тело превратилось в сплошной орган слуха. Одно большое ухо. Наташа зажимала ладонями виски и видела перед собой груду расколотого хрусталя в обрамлении зеленого горошка. На скатерти вино, на руках вино, на одежде вино, словно кровь. Ну кто еще будет спорить, что ничего не происходит в этой жизни просто так?

— Я же хочу быть с тобой. Всегда с тобой. Ты ведь сам говорил, если что…

— Если что — сообщи! Так, нет? Со-о-бщи! — по слогам раздраженно говорил Митька. — Чтоб сообщила! Я бы тебе на аборт денег выслал. Сколько надо, столько бы и выслал. А ты чего?

— Но я же хочу быть с тобой… Ты говорил… Я хочу быть с тобой, — женщина тупо повторяла одну и ту же фразу, и Наташе на ум пришла песенка. «Я хочу быть с тобой. И я буду с тобой», — мелодия гвоздиком всаживалась в мозг.

— Тебе нельзя быть со мной, не-льзя, — произнес он, словно отрезал ломоть чьей-то судьбы. «Ах ты гаденыш!» — подумала Наташа и криво усмехнулась.

— Почему? Объясни, почему? Я не понимаю, почему? — голос срывался, чувствовалось, что его заливают слезы. Поток горьких бессильных слез. Наташе хотелось плакать вместе с этой женщиной, она представила себя на ее месте, и ей захотелось вытошнить из себя этого Митьку. Этого циничного и жестокого тихоню.

— Потому что я женюсь. У меня скоро свадьба. Понимаешь?

Женщина промолчала. Видимо, она кивнула головой и вытерла скулы от слез, потому что Митя тихо сказал:

— Ну вот и славненько. Я знал, что ты понятливая. Тебе сколько на аборт?

— Чего сколько? — не поняла женщина. Наташе до ужаса захотелось узнать ее имя. Почему-то ей показалось, что, если она будет знать имя этой женщины, все встанет на свои места. Как будто от того, знает она или нет это имя, зависит что-то очень важное.

— Денег сколько?

— Каких денег? — опять не поняла женщина.

— Значит, так, — медленно, словно ребенку третьего класса из спецшколы для умственно отсталых детей, стал разжевывать каждый звук Митька. — Я тебя спрашиваю, сколько тебе нужно денег, чтобы сделать аборт?

— Зачем аборт? — женщина все равно не понимала, о чем идет речь. Она не могла понять. Она не хотела понимать. Разве так бывает — аборт в шесть месяцев?

— Сколько месяцев? Шесть? Откуда шесть? — Митька стал что-то подсчитывать в уме. Наверное, он подсчитал, Наташа услышала его вздох. Господи, какая акустика! Даже вздохи слышно из дальнего конца коридора. — А искусственные роды?

— Зачем?

— Ты что, издеваешься? — Митька вспылил. — Чтобы избавиться от плода. Он же не нужен ни тебе, ни мне!

— Это не плод, это ребенок, — твердым и тихим голосом произнесла женщина. — Это мой ребенок и твой ребенок, и если он тебе не нужен, то мне он нужен. Он нужен мне! Ты… Фашист! — более сильного ругательства женщина не смогла придумать. Она твердым шагом пошла прочь от фашиста, и в груди у Наташки все застыло.

— Забудь сюда дорогу, слышишь?

Женщина не отвечала, и Наташа захотела выйти из комнаты и посмотреть ей в лицо. Если не имя узнать, так хоть лицо запомнить. Наташа встала в дверном проеме, секунду помедлила, будто перед прорубью с ледяной водой, потом решительно сделала шаг за порожек и столкнулась с ней. Сердце у Наташи оборвалось и звенькнуло, как лопнувшая струна.

— Простите, — произнесла Наташа. Смотреть той в лицо она уже не смела, но ей очень хотелось, чтобы женщина знала: она — не фашистка. Она и Митька не одно и то же. Они разные люди. Совершенно разные. Более того, она уже ненавидит Митьку. Ненавидит. Как же она могла его любить? Как же сразу не разглядела подлеца? Спасибо фужерам, а то бы и она уже носила под сердцем фашистского ребенка.

— Ничего. — Женщина устало подняла веки, и в глазах ее Наташа не увидела слез. Глаза были сухими и сильными. Как будто сила эта вот только что взросла изнутри и теперь переполняет ее душу. Флюиды этой силы достигли Наташиной души, и Наташа посмотрела все-таки в лицо женщины. Открыто и доброжелательно. Словно руку протянула.

— Вы его невеста? — просто спросила женщина.

— Уже нет, — так же просто ответила Наташа.

— Не огорчайтесь. Это не тот человек, который может принести счастье.

— Уже знаю, — Наташа легко кивнула и улыбнулась женщине. — Наташа, — протянула она руку.

— Очень приятно. — Женщина пожала теплые пальцы, отпустила их и, не оглядываясь, пошла к выходу. Она не назвала своего имени, и Наташу это несколько огорчило. А впрочем, так ли уж ей было необходимо знать его? Главное — она знает настоящее имя Митьки.

— Фашист, — тихо повторила Наташа и тоже пошла к выходу.

Наташкина свадьба разбилась, как бокалы над праздничным столом. То, что бокалы разлетелись, кто-то из знакомых объяснил чисто научно. Здесь нет никакой мистики, никакого предзнаменования, все просто и понятно. Есть такое понятие, как внутреннее напряжение стекла. Видимо, стекло перекалили или еще чего. Оно было хрупкое само по себе, а тут разница температур. Бокалы помыли в горячей воде, налили холодного вина — вот и результат. Да как ни объясняй, Наташа все равно знает свою истину. Она могла бы рассказать еще одну подобную историю. Только с вазой. Когда ее сестра собиралась в очередной рейс, Наташа как будто чувствовала приближение какой-то беды. Так и сказала ей об этом. Та лишь посмеялась: «Дурочка ты суеверная. У тебя в голове сплошная мистика». — «Не мистика — предчувствия. Интуиция. Вот скажи, тебе самой-то ничего не чувствуется? Прислушайся к себе». — «Да некогда мне прислушиваться, — отмахнулась сестра. — У меня через два часа вылет, а я еще дома. Пока доберусь, того гляди опоздаю». — «А ты прислушайся, может, и добираться не захочется?»

Конечно же, сестра не стала прислушиваться. Она пулей выскочила из дома. Где уж тут к себе прислушиваться, услышать бы, как Денис клаксоном просигналит. Денис тоже стюард. Живет в другом районе, но за нею всегда приезжает и увозит к аэропорту.

Через час после вылета самолета ваза на подоконнике ни с того ни с сего упала. Она покатилась по белой поверхности и уперлась в стену.

— Ну вот! — торжественно объявила Наташа. — Я же ей говорила, не летай никуда. Определенно что-то случилось!

Мама заискивающе посмотрела в глаза дочери. После случая с бокалами все в этой семье поверили, что действительно есть какая-то взаимосвязь вещей и событий.

— Ты только скажи мне, она не погибнет? А? Ну посмотри и скажи. — Мама держалась за сердце и бледнела мелкими, как горох, пятнами. Мама всегда так бледнела, когда сильно переживала. По этим пятнам Наташа уже научилась различать, где действительное волнение, а где наигранное. Мама была актриса еще та. Ее бы на сцену… Но пятна. Их не симулируешь.

— Куда же я посмотрю? — удивилась Наташа. — Я же не ясновидящая. Просто предчувствие у меня было, а тут еще и ваза упала. Сама по себе. Разве такое бывает?

— Может, сквозняк? — Мама с последней надеждой подошла к окну и подергала его за ручку. Окно было плотно закрыто и ко всему прочему заклеено оконной бумагой. На дворе стояла поздняя осень, а в семье Наташи все были очень теплолюбивы и слабы здоровьем. Окна клеили загодя, еще до наступления настоящих холодов.

— Ага, сквозняк. Молния шаровая. Или армия тараканов. Десант. Поднатужились и скинули.

— Ну что ж ты за человек такой, а?! Что ж ты мучаешь меня? — Мать разволновалась не на шутку, и Наташа перестала язвить. Она посмотрела сначала на маму, потом на вазу. Взяла ее в руки, повертела перед глазами и, хоть ничего не увидела в ней, что могло бы пролить хоть тонюсенький лучик света на происходящее в воздухе с самолетом, в котором летела сестра, сказала ободряющим голосом:

— Да нет, ничего с ней не случится. Прилетит через четыре дня жива и здорова.

— Почему через четыре? Через три, — возразила мама. Через три дня она должна быть дома. А раз уж с ней, как говорит младшенькая, ничего не случится, значит, прибудет по расписанию. У нее явно отлегло от сердца. Она подошла к окну и устремилась взором туда, где должен был находиться, по ее мнению, самолет. — Ну, слава тебе, Господи, — шепнула она едва слышно, подошла к Наташе и чмокнула ее в щечку. Будто это именно от Наташи зависело, вернется домой ее старшая сестра или нет.

Три дня прошло. Дочери не было. Самолет не вернулся в порт, и только один Бог знает, как мама пережила еще один день. День прошел. Медленно и тягуче. Он облепил душу мамы черным туманом. Но когда день все-таки прошел, туман стал отпускать, и совсем уж отпустил, сделалось легко и надежно, мама прилипла к стеклу носом и стала считать минуты. Так и есть, знакомый силуэт показался вдалеке и торопливо, почти вприпрыжку стал приближаться к дому.

— Ну, слава тебе, Господи! — еще раз всплеснула мама руками и понеслась в подъезд навстречу дочери. Наташа не сдвинулась с места, она так и застыла у окна в каком-то полузабытьи. Во дворе возбужденно разговаривали женщины. Они обнимались, плакали, смеялись. Наташа стояла как в бреду и тупо смотрела сквозь пелену в глазах на вазу. Потом перевела взгляд на женщин. Мама с сестрой показались ей воплощением какой-то магической силы и необъяснимой мощи природных таинств.

Нонна вышла на улицу. Отяжелевший живот мешал передвигаться и дышать. Казалось, в нижнюю его часть запустили несколько литров воды, и теперь эта вода мучительно бултыхается там.

«Домой, — мелькнуло у нее в голове. — Скорее домой!»

Она огляделась по сторонам. Пустынные улицы вечернего города дышали усталой дремотой. Фонари еще не зажгли, и сумрак расползался большой молчаливой амебой, поглощая в свою прожорливую до бесконечности утробу дома, машины, сиротливо припаркованные у обочин, благоухающие палисадники и розоватые кроны китайских яблонь.

Ни одной живой души. Ни единого человечка. Словно вымер пустынный город. Нонна повернула ключ в большом навесном замке и положила его в сумочку. Она сделала шаг, другой. Внизу живота медленно прокатился сгусток расплавленного олова, в глазах потемнело, и вода, наполнявшая ее, вдруг с глухим звуком остро заполнила болью зияющую глубокую рану изнемогающего чрева.

— Господи, что же это? — Нонна сползла вдоль стены и бессильно опустилась на влажный и холодный асфальт.

От лопаток по ребрам, по рукам, по позвоночнику, прямо в мозг рассыпались красные искры. Нонна закрыла глаза. Перед глазами встала алая пелена, и резкая судорога заставила тело вздернуться и снова безвольно осесть.

— Помогите мне, — едва слышно простонала Нонна в надежде, что хоть кто-нибудь сможет услышать ее. — Помогите же, помогите! — взывала она все громче и громче. — О мамочка, Господи, кто-нибудь…

Нутро опалило огнем, суставы ног выламывало, будто бы сам дьявол решил вывернуть ее наизнанку.

Нонна стонала, не в силах подняться и дойти до ближайшего дома. Она подтягивала коленки к животу, и тогда та огненная субстанция, которая минутой назад медленным сгустком жгла ее изнутри, вдруг вырывалась наружу и, казалось, испепеляла ее кожу. Нонна опускала ноги, стараясь отодвинуть их подальше. Так далеко, что все тело выгибалось, словно пружина. На мгновение становилось легче. Нонна глубоко вдыхала воздух. Она впитывала его холодную нежность через поры вытянутой шеи и вспотевшего, покрытого крупной испариной лица. Она разжимала ладони и растопыривала пальцы. Как будто ладони тоже могли впитывать воздух, словно раскрытые жабры. Но снова болезненные судороги сводили тело. Нонна дрожащей рукой хватала живот, рвала его ногтями, срывала одежду и стонала. Ей хотелось закричать что есть силы, но дыхание перехватывало, и кричать не было никакой возможности.

Другой рукой Нонна поддерживала тело в полусидячем положении. Ей казалось, что все это происходит в глубоком, как бездна колодца, и таком же страшном, холодном сне. Она кусала губы и лихорадочно соображала, что делать. Звать на помощь бесполезно. У нее уже нет сил, чтобы крикнуть, а тело наливалось такой нестерпимой мукой, такой невыразимой болью, что даже тонкий стебелек травинки, коснувшийся ее руки, показался огненным лезвием.

Внизу живота что-то стало вращаться так, будто туда воткнули вертел и медленно, разрывая по кусочкам внутренности, наматывают на него ее жизнь. Наматывают и вынимают. Нонна снова утробно застонала и, напрягшись всем телом, попыталась встать. В глазах помутнело, и она, сильно окорябав лицо о шершавую стену, упала прямо на живот.

11

Хорошо-то как, радостно и легко! Воздух чистый, как будто его только что отфильтровали. И пахнет сладко-сладко. Звуки шагов гулко разносятся по пустынной улице, мощенной большими булыжниками. «Интересно, когда эту улицу мостили?» — весело оглядываясь по сторонам, почему-то подумала Алинка. Она вслушивалась в пенье птиц и шорох веток, едва покрывшихся зеленой дымкой. Листочки уже проклюнулись из своих коконов и разрастались прямо на глазах. Май. Хороший месяц. После холодной зимы, которой, казалось, не будет конца, май приходил радостным всплеском новых надежд, сильных чувств и эмоций. Алинка любила этот месяц. Она наслаждалась приходом весны и на некоторое время забывала о неудачах, обидах, огорчениях и, самое главное, о своей большой и безответной любви к Витьке. В голове ее роились мелодии, она едва успевала добежать домой и подсесть к пианино, как пальцы сами вспархивали над клавишами, и в окна вырывалась сильная, нежная и чуть печальная мелодия. Почему печальная, если Алинку переполняли радость и счастье? Алинка сама не могла себе объяснить это. Наверное, потому, что все вроде бы есть для счастья, а Витьки — нет. Витьки нет, как в воду канул. Еще осенью. Был-был и вдруг — исчез. Потом-то уже Людмила Ивановна сказала, что Витька неожиданно для нее самой сдал все экзамены в медицинский и поставил родителей перед фактом: уезжаю. Сборы были скоротечными, всего в один вечер. Утром ранним поездом Витька укатил. «Вспоминайте иногда вашего студента…» — напела Людмила Ивановна шлягер своей молодости и улыбнулась, потрепав девочку по голове. «Вот так-то, Алинушка…» Наверное, не ускользнула от ее глаз мимолетная вспышка смятения и растерянности.

— Так неожиданно? Разве так бывает? Ведь в институт вначале документы сдают. Потом готовятся. Потом экзамены…

— А ты понимаешь, он же в школе отличником был. Химия, физика, биология — это его любимые предметы. Он все учебники наизусть знал. Ну не то чтобы сидел за ними весь год… Просто это его увлекало. Во всем есть своя внутренняя логика, свои законы развития. От малого к большому, от простого к сложному. Мы с отцом пытались научить его не зубрить параграфы, а проникать в эту логику. Звено за звеном, так вся цепочка и выстраивается. Цепочка понимания сути изучаемого предмета… — Людмила Ивановна заглянула в глаза девочки, пытаясь понять, не слишком ли сложно и скучно она говорит. Но Алинка внимательно слушала. Только взгляд ее был каким-то странным. Словно ее обманули в чем-то.

— Конечно-конечно, — закивала Алинка головой, уловив паузу в речи Людмилы Ивановны. Она вскинула голову кверху и прикрыла глаза. «Ну что ж. Уехал, значит, уехал. Не навсегда же. Приедет весной. На каникулы приедет, — пыталась она успокоить себя. — А так даже легче будет. Не нужно прислушиваться к шагам в подъезде, к скрипу дверей и грохоту лифта. Она будет помогать маме. С каждым днем ей все труднее справляться с обязанностями по дому».

— Да, конечно. Во всем своя логика, — подтвердила Алинка. — Простите, Людмила Ивановна, мне еще в магазин до закрытия.

— Беги, Линушка. И ты смотри, если помочь чего, не стесняйся, приходи. Ладно? — Людмила Ивановна привычным жестом потрепала девочку по волосам.

Алинка стряхнула задумчивость и обнаружила себя снова на пустынной весенней улице. Ажурная дымка листвы была трогательной и беззащитной. Алинка сорвала веточку с тремя хрупкими листиками и поднесла к носу, ноздрями втягивая едва уловимый аромат зелени.

Неожиданно из-за угла спорткомплекса раздался стон. Стон был тихим и жалобным. Первой мыслью девушки была мысль о собаке, сбитой какой-нибудь машиной. Но нет, стон не похож. Алинка поторопилась. Она почти бегом добежала до двери спорткомплекса и еще метра три вдоль стены. Обогнула здание и чуть не упала, споткнувшись о чье-то тело.

Алинка наклонилась над телом, осторожно перевернула его лицом вверх и ахнула. Да она же видела эту девушку. Часто видела. Раньше она работала нянечкой в детском саду, куда подружка Алинки водила сестренку. После школы, забегая за малышкой, они встречались с этой миловидной и стройной девушкой. Но что-то она так располнела.

Алинка изо всех сил попыталась приподнять тяжелое и безвольное тело. Девушка еще раз тихо застонала и руками обхватила живот. Живот плотно округлился, и Алинка поняла, в чем дело. «Господи, да она же беременная, — мелькнуло в ее голове. — Что же делать?»

Мысли барабанной дробью стучали в ее мозгу одной-единственной фразой: что делать? Первое решение, которое она приняла, это подтащить лежащую на асфальте к стене и прислонить к стене. Алинка еще раз поднатужилась и потянула по асфальту невыразимо тяжелое тело. Девушка снова застонала, она открыла глаза и едва слышно попросила:

— Не надо, мне больно… Очень больно…

Вдруг Алинке показалось, что после этой фразы девушка не смогла сделать вдох. Она умерла, — Алинка запаниковала. Издеваясь в душе над собственной нерасторопностью и безмозглостью, она лихорадочно стала перебирать другие возможные варианты. Мимо них промчался автомобиль. Но он пролетел так быстро, что даже если бы Алина и заметила его вовремя, она все равно не успела бы добежать до дороги и поднять руку. Вдруг на глаза ей попался пожарный щиток. «Разбейте стекло», — прочитала Алина и не задумываясь подняла с земли большой темно-бурый обломок кирпича и, приблизившись к щитку, ударила по маленькому замызганному квадратику стекла. Взвыла сирена.

Пожарные приехали быстро. Суетливо, несколько раздраженно разузнали, в чем дело. Почему нет дыма, воет сирена, лежит в луже крови женщина… В луже крови…

— Семеныч, носилки!

— Носилки? «Скорую» надо, а они — пожарных. Где-то, может, пламя до небес, люди гибнут, а мы тут возимся… — Семеныч вразвалку полез в машину и вместе с молоденьким молчаливым напарником вытащил из нее брезентовые носилки.

— Как зовут женщину? — Алинка услышала над головой чей-то голос. Голос звучал глуховато и устало. Алина повернулась и увидела прямо перед собой доброе спокойное лицо. На лбу ровными рядками лежали неглубокие, но четкие и частые морщинки, такие же морщинки разбегались лучиками от уголков глаз и бороздили суховатые слегка впалые щеки. Алинка смотрела в это лицо и совершенно не могла понять, о чем ее спрашивает этот человек.

Она была потрясена до глубины души. Желтоватый отсвет фонарей делал всех какими-то неживыми. Сделанными из пластмассы или воска. Даже движения этих людей казались какими-то неестественными.

— Вы меня слышите? — Губы спрашивающего зашевелились, и это едва заметное движение несколько отрезвило Алинку. Она кивнула головой в знак того, что да, она слышит.

— Так вы знаете имя этой женщины?

— Нет, — Алинка пожала плечами. Ей самой было странно, что она не знает имени.

— И что с ней произошло, тоже не знаете?

— Нет-нет, я просто шла по улице, услышала стон и подошла посмотреть. Она тут лежала, как мертвая… Я испугалась… Я понимаю, надо было «скорую», но я испугалась. — Алинка говорила торопливо, словно боялась, что ее могут обвинить в случившемся с этой женщиной. — Хотя… Вы знаете, мне кажется, ее зовут… Да, точно. Ее зовут Нонна. Она работает в садике. Двадцать восьмом, на улице Героев Панфиловцев, нянечкой, кажется. — Алинка неожиданно вспомнила имя этой женщины, и ей почему-то стало легче. — Нонна, точно! — Она перевела взгляд с прапорщика в пожарной форме, скользнула глазами по плотно сидящей каске стального цвета и уставилась в далекую, едва заметную точечку звезды. Точечка мерцала оранжевым цветом, то исчезала, то появлялась и словно бы гипнотизировала Алинку, не давая ей посмотреть на землю. Время остановилось, и казалось, что так будет всегда. Всегда будет мерцать звездочка, суетиться вокруг непонятно откуда взявшийся люд, будет заливаться соловей. Ему все равно, что творится здесь, внизу. Он возвышается надо всем и поет свои переливчатые песни, выделывая такие коленца, что ни одному двуногому не одолеть ни на каком инструменте, не говоря уж о голосе.

Из машины вяло выбрался еще один пожарник. Он хлопнул дверцей и направился к прапорщику:

— Ну, что будем делать?

— «Скорую» по рации. Едрена-ть твою… Мы-то здесь вряд ли зачем сгодимся… Давай, Гришань, выполняй.

— Уже, — нехотя отозвался только что подошедший, и Алинка перестала смотреть в небо. Она повернулась всем корпусом в сторону беседующих и тупо уставилась на нагрудный знак Гришани. Чем-то они были схожи — звездочка в небе и нагрудный знак. Мерцали одинаково, что ли, или еще чем.

— Сообразительный, — похвалил Семеныч и похлопал по плечу Гришаню. — Будет толк…

Он нагнулся над землей и развернул рядом с Нонной серо-зеленый прямоугольник брезентовой ткани. — Ну, давай. — Он кивнул и без того уже приноравливающемуся к подмышкам лежащей женщины Гришане. — И-и-и, раз!

Нонна глухо застонала. В животе у Алинки похолодело, она приблизилась к женщине вплотную, присела на корточки и провела пальцами по холодному влажному лбу.

— Разойдитесь, товарищи. Ну разойдитесь же! И кой черт вам не спится? — Семеныч расчищал путь к машине. Толпа густела, напирала все теснее, обступая лежащую на носилках Нонну и сидящую над ней на корточках Алину.

Вдруг кто-то громко сказал:

— О! Так это же Нонка! Она здесь в баре работает.

В ответ раздался гул голосов. Все стали обсуждать эту новость. И откуда они появились? То ни души, хоть ором ори, а тут…

Семеныч подошел к машине, встал на ступеньку и заглянул в кабину. Там сидели еще два-три человека. Сколько точно, Алинка не разглядела, да ее, собственно, это меньше всего волновало. Нонна дышала тяжело, надсадно, она руками тянулась к животу, но где-то на уровне бедер руки срывались, соскальзывали и безвольно падали на асфальт.

— Там… там… — зашептала она и с мукой в невидящем взгляде посмотрела на Алинку, словно приглашая ее нагнуться еще ближе. Она хотела что-то сказать. Алинка ухом едва не прикоснулась к ее губам и услышала одно единственное слово: Витька.

Алинка вздрогнула, отпрянула от лица женщины. Ей хотелось растормошить ее, расспросить, не связано ли это с именем ее любимого. Почему Витька? Почему именно Витька? И где — «там»? Там — у нее в животе? Чего же это она так разволновалась, мало ли Витек на белом свете? Алина посмотрела на прикрытые веки и бледно-желтые впалые щеки, не скажет ли эта женщина еще чего-нибудь. Нонна молчала. Тонкие губы ее были плотно сжаты, лоб сух и прозрачен, она снова показалась Алинке неживой, лишь только ноздри ее слегка подрагивали, и медленно невысоко вздымалась под покровом платья грудь.

— Вставай, — кто-то ласково прикоснулся к ее плечу, Алина повернула голову и увидела над собой все того же Семеныча. — Не сиди тут, сейчас приедет «скорая». И все будет хорошо, вот увидишь. Все будет хорошо, — почти по слогам произнес Семеныч. Алинка поднялась, ей не стало легче, но она почувствовала какую-то силу, исходящую от этих людей. Конечно же, они знали, что нужно делать. Не то что Алина.

Семеныч не спеша, словно разминая кости, пошел в сторону красно-белой машины. Алинка инстинктивно двинулась за ним, но Семеныч остановился и сказал:

— Гриша, а ты останься, а? И носилки, сам понимаешь… И девушку, вот… А там помощь какая понадобится.

— Бу сделано, — немедленно отозвался стриженый, и в глазах его мелькнул озорной огонек.

— Ах ты ж, черт, — Семеныч подмигнул ему. — Не забывай, ты на службе, понял?

— Еще бы! Служу Советскому Союзу!

— Обалдуй, — покачал головой Семеныч и открыл дверцу кабины. В машине азартно резались в карты. Игра приостановилась, и все разом повернули головы к Семенычу.

— Поехали, что ли, — сказал тот, вставая на подножку. Он еще раз оглянулся и крикнул стоящему рядом с Алиной Гришане:

— Только голову не потеряй… Вместе с носилками… — Он покачал головой, в его глазах вспыхнул и погас блуждающий огонек, он еще раз подмигнул и, по-молодецки крякнув, влез в кабину.

Гришка оживился, и его неистребимая улыбка явно приняла игривый оттенок.

— Слушаюсь, товарищ командир! — выпалил он и сделал «ручкой» своему товарищу, все еще держащему в руках разложенные веером карты. — Бублик, с тебя рублик! Не забудь. Должо-о-ок…

— Заводи, Рубашкин, — спокойно прервал мальчишечью болтовню Семеныч.

Рубашкин — легкий живой паренек, над которым только что подтрунивал Гришка, сунул карты в нагрудный карман и одновременно с захлопнувшейся дверцей включил сцепление и вдавил газ. Мотор с места в карьер завелся, и, оставляя шлейф гари, явно улавливаемый, но почти невидимый в темноте, машина тронулась.

Алина оторвала взгляд от пожарки, мелькавшей за деревьями удаляющимися огоньками…

Нонна все так же безжизненно лежала на брезенте. Кровавое пятно все увеличивалось, и прямо пропорционально увеличению пятна бледнело ее лицо. Подул легкий ветерок, и в нос шибанул острый запах старого, залежавшегося брезента, смешанный с приторно-сладким запахом свежей крови.

Гришка так и застыл без движения — на одном месте, словно не понимая, что ему делать. Улыбка все еще висела на его растерянном лице, словно приклеенная и чужеродная. Куда подевалась та непринужденная легкость, которая только что двигала им, придавала ему силы и азарт? Эх, сидел бы он с ребятами сейчас в машине, катил бы к себе в часть, шуточки-прибауточки, подколки разные, анекдоты. Вот так всегда, пока вместе со всеми — игрун, а как один — шланг бездарный, разве что резиной не пахнет. Гришка посмотрел в сторону поворота, за которым скрылась пожарка и откуда должна была появиться «скорая». Давно должна была появиться! Но «скорая» и не думала появляться. Гришка молчал, Алинка, словно бы испугавшись темноты, как маленький беззащитный ребенок, сжалась и напряглась. Народ, колготившийся вокруг, стал рассасываться. Время-то позднее. В основном это были собачатники, прогуливавшие в соседнем сквере своих четвероногих. Алинка прислонилась к стене. Ноги не слушались. Шатаясь, как пьяная, она попробовала пройтись: десять шагов в одну сторону, десять в другую.

«Сколько времени прошло? — мелькнуло у нее в голове. — Час? Два?» Выходя из состояния полусна, она попыталась вернуться в реальность, определить, который сейчас час. По цвету неба, по фонарям. Ах да, по фонарям! Их же отключают в час, а это было совсем недавно, значит, сейчас что-то около десяти-пятнадцати минут второго. И как ей хочется есть! И спать! Как ей хочется вдруг оказаться дома! Сейчас же, сию же секунду. Мама… Она же волнуется! Еще чуть-чуть, еще капельку, сейчас приедут, повторяла она про себя и успокоилась, точно окончательно вынырнув из своей потерянности и дурноты.

И почти тут же из-за деревьев, за которыми скрылась «пожарка», вначале донесся отдаленный сигнал сирены, а за ним показалась и стала стремительно приближаться к ним спасительная долгожданная машина «скорой помощи».

…И вот Алинка снова одна. Теперь она одна уже в совершенно реальном мире. Машина увезла Нонну, а вместе с ней и хорохорящегося Гришку. Тот неловко чмокнул Алинку в щечку и моментально исчез в чреве машины. Он уселся на сиденье рядом с больной и уже оттуда крикнул:

— Девушка, я вас непременно найду. Но вдруг так случится, что я не смогу отыскать вас, то запомните: меня зовут Гришка Отрепьев. Вам это будет легко запомнить.

Алина, точно не вникая в смысл его слов, едва улыбнулась самыми кончиками губ и проводила рассеянным взглядом красный крест на задней дверце удаляющейся машины.

12

Витька вышел из бара. Свежий воздух заполнил его легкие до отказа, даже в голове слегка зашумело. Конечно, он мог вести себя иначе с этой женщиной. Более чем вероятно, что беременна Нонна от него. Именно от него. Он уехал неожиданно, вряд ли она сразу же завела себе другого парня. Она любила его. Он видел это. Когда тебя любят, это чувствуется чуть ли не кожей. Но он устал. Он-то ее не любил, но что тогда держало их вместе? Зачем он обманывал ее, зачем подавал надежды на совместное будущее? Наверное, тут было замешано чувство вины из-за того случая в гостинице…

— Боже мой, как все надоело! — Выпрямившись, Витька нервно взъерошил волосы на голове, затем беспомощно опустил руки. Он немного постоял в тяжелом раздумье. Мимо грациозно проплыла Ленка Заилова. Коротенькая юбчонка едва прикрывала ее стройные бедра, обтянутые капроном модных колготок. Остренькие каблучки чуть не протыкали асфальт, а легкая курточка из светлой плащевки облегала нежные изгибы ее юного и чуточку угловатого тела. Ветерок прижимал курточку вплотную к груди. Вероятно, Ленка по молодости своей пока еще не носила лифчика, и грудка ее волнообразными покачиваниями взбудоражила Витькино воображение.

Заилова шла гордо, подняв подбородок, и старалась не оглядываться в сторону нахально рассматривающего ее прелести молодого человека. Ее светлые волосы стелились по ветру теплой волной, плечи были расслаблены, но спина казалась напряженной и неестественно прямой. «Воображает», — подумал Витька. На лице его отразилась скука, но он все же окликнул смазливенькую и рано оформившуюся кокетку.

— Зая!

Ленка чуть вздрогнула, но головы не повернула. Она стала удаляться от него, миновав ворота стадиона, и Витька остолбенел. Уж чего-чего, а такого высокомерия и непочтения от этой соплюшки он не ожидал. В несколько шагов он настиг Ленку.

— Никогда не встречал такого невоспитанного ребенка. — Поравнявшись с Заиловой, он пошел рядом и даже попытался взять ее под локоток.

Ленка остановилась. Она посмотрела на него испепеляющим взглядом, отдернула руку и, явно переигрывая, произнесла:

— Спасибо за откровение. Но прошу вас, молодой человек, если вам скучно, найдите себе занятие поприличней, чем приставание к незнакомым женщинам.

Гамма чувств бурей пронеслась на Витькином лице. Он прыснул и чуть не покатился со смеху.

— Че-е-е-го? К к-о-ому? — но вдруг он изменился в лице и серьезным голосом поинтересовался:

— Так во сколько лет нынешние девицы становятся женщинами?

Ленка густо покраснела, стараясь особенно не глазеть на Витьку, он же, напротив, пытался заглянуть в ее глаза и высмотреть в них ответ на свой вопрос. Почему-то он вспомнил, что Ленка — одноклассница Алины. Может, даже за одной партой сидят. Может, даже вместе в музыкальную школу ходят. В красивой коричневой форме с открытым воротом «апаш» и плиссированными юбками до колен. Алина носит большие белые банты, а Ленка заплетает волосы в тугую роскошную косу и укладывает ее узлом на затылке. Как взрослая женщина. Ленка, пожалуй, посимпатичнее будет, решил про себя Витька, рассматривая ее игривые завитки волос, непослушно выбивающиеся из струящегося золотистого потока.

— Послушай, — неожиданно предложил он. — Пойдем в «Треугольник», посидим, кофейку попьем. — Он мог бы пригласить ее и в ресторан, и за город, в санаторный комплекс, где работал Егор, его давний приятель. Егор заведовал комплексом и, когда бы Витька ни накатил туда со своими многочисленными друзьями и подругами, всегда предоставлял в его распоряжение на пару часов сауну и бассейн. Он мог бы пригласить ее к себе на дачу, в конце концов… Да мало ли куда. Но ему не нужна была Ленка со всей своей скороспелой красотой и кокетством. Он хотел узнать от нее про Алину.

Вот кто был ему недоступен, так это его соседка. Вспомнив Алинку, он даже прикрыл глаза, чтобы отчетливее и яснее восстановить в памяти ее образ. Душа его встрепенулась, под ложечкой засосало, и он невольно взял Ленку за руку. Пальцы задрожали. Ленка снова убрала свою руку, но уже как-то неуверенно и робко.

Витька открыл глаза и увидел большие, круглые от удивления и покорные, готовые вот-вот вспыхнуть страстным чувством глаза Ленки. Он улыбнулся и убрал руки за спину. Нет-нет, ни в коем случае он не должен приручать еще и эту девчонку. Хотя бы потому, что она связана с Алинкой.

— Пойдем, — после минутного замешательства согласилась Ленка. — Пойдем, — повторила она уже более решительно. — Только вот, понимаешь… — она стала что-то мямлить о каком-то дне рождения, о каком-то Антоне, о подруге, с которой они договаривались встретиться в парке и сходить на рынок.

— Какой рынок? — удивился Витька. — Ты посмотри на часы! Рынок уже закрыт!

— Рынок-то, может, и закрыт, но там всегда сидят бабульки и до поздней ночи торгуют цветами. Понимаешь, — стала растолковывать Ленка, — мы с подругой скинулись на букет. Она пошла к Антону раньше. Он просил помочь. Стол накрыть, убраться там. Ну, то-се. А я должна была подойти позже со своим… — Она снова густо покраснела, подняла виноватый взгляд на Витьку, будто у них уже что-то было, и он, по крайней мере, взял с нее обещание ни с кем не встречаться. — Ну, короче, у меня… приятель.

— Ну и, — нетерпеливо перебил Витька. — Ты не хочешь пойти со мной в кафе? Тебя ждет приятель?

— Нет, я хочу! — проронила она с отчаянием. — Только мне надо купить цветы и отнести Антону подарок. Я просто отдам, понимаешь? Деньги были общими, и я не имею права… Это будет нехорошо… Но, честно говоря, мне совершенно нечего делать у них на празднике, тем более, что мой приятель оказался большим свином. А! — она тряхнула рукой, словно пытаясь скинуть с нее прилипшую жевательную резинку. — Не хочется ничего объяснять.

Конечно, она могла рассказать ему, как этот Бизон тискал в подъезде какую-то девицу. А еще клялся ей в любви до гроба, целовал ее, слова красивые говорил. Час тому назад говорил, а тут — тискает. Но тогда Витька может обидеться, а так, хоть он ей и не очень-то люб, но зато какой красавец. Первый парень в городе. Спортсмен, про него все местные газеты пишут, фотографии печатают. Полгорода девчонок по нему сохнет.

Вот увидит их вместе Бизон, покусает себе локоточки.

— Ты… может, проводишь меня до рынка? Букет выберем, и я быстренько Антону отнесу, извинюсь перед ним и оставлю их вдвоем. — Зая подняла умоляющий взгляд на Витьку. — Ну что? Годится?

— Давай, — согласился тот. — Пошли, все равно делать нечего.

Букет оказался большим и красивым. Целых девять крупных белых роз. Белых-белых, как будто на свадьбу.

— Может, лучше красные? Вот эти? — Витька показал на цветы в соседнем ведре, и хозяйка этой красоты радостно закивала головой:

— Берите, голубочки, берите! Вы таких цветов в целом городе не сыщете. И дешевле отдам!

— Нет, лучше эти. — Лена взяла понравившиеся, сунула в кулак дородной пышнотелой бабенки мятую пятерку и уже по дороге стала объяснять:

— Антону будет приятно остаться наедине с девушкой, которая ему нравится. Представляешь: вечер, свечи, белые розы, музыка…

— Эротика, — улыбнулся Витька. — Может, это и к лучшему, что вас там не будет.

— Конечно, лучше, — щебетала Ленка. — Он и нас-то пригласил только потому, что одна Алинка бы не пошла…

— Кто? — Витька резко остановился. — Алинка?? — Он требовательно встряхнул Ленку за плечи. Значит…

— Ты что, спятил? — Заилова чуть не выронила букет. — А-а-а-а, — протянула она, — так вы же соседи… Так-так-так. И у вас был роман, — то ли вопросительно, то ли утвердительно закончила свою мысль Лена. По лицу ее скользнула непонятная ухмылка. Она презрительно засмеялась ему в лицо:

— И тебя вокруг пальчика водят… А смотри-ка, Алинка хоть и подружка, но никогда ничего про тебя не рассказывала. Ти-хо-ня.

— Нет, — Витька отпустил плечи Заи и вздохнул. — Не было ничего, вот и не рассказывала. Просто она моя соседка, у нее больная мать, а отец, как мужчина мужчину, попросил меня приглядеть за дочерью. — Он смотрел вроде бы на девушку, но совершенно не видел, как ее натянутая, презрительная улыбка сменилась сочувствием и пониманием.

— Да ты не волнуйся, Алинка не такая… За ней и присматривать-то не надо. Я более чем уверена, что на Антона ей наплевать. Скажу тебе по секрету, — Лена понизила голос и доверительно приблизилась к Витьке, — ей вообще на всех наплевать. Как не от мира сего. Ходит, ни на кого не смотрит. А если и смотрит, то так, что кажется, ей это больно делать. Все время слезы в глазах.

— Почему? — Витька спрашивал вроде бы из вежливости. Во всяком случае, в голосе его не было слышно особой заинтересованности. Но в груди у него бешено колотилось, и вопрос за вопросом стояли в горле, готовые вот-вот вырваться оттуда. Но он подумал, что это будет выглядеть смешно и нелепо. Не должен мужчина так интересоваться девушкой. Не должен! Он приказал себе поменьше спрашивать и побольше слушать. Все равно девчонки народ болтливый. Все на кончике языка. Рано или поздно он узнает об Алинке столько, сколько она сама о себе и не подозревает.

— Почему, почему… — Лена посмотрела на шелестящие кроны деревьев. Каждый листочек четко вырисовывался на фоне темнеющего неба. — Не знаю… Она вообще какая-то странная. — Ленка забежала вперед и заглянула Витьке в лицо. — Да ты посмотри на нее повнимательнее. Вы же соседи, часто небось пересекаетесь. Уродина какая-то!

— Ну, допустим… — Витька с сомнением в голосе покачал головой. Ему хотелось возразить этой самовлюбленной выпендрешке, что это не так, что у Алинки красивые глаза…

Именно глаза! Больше ничего он и не замечал. Еще, пожалуй, руки. Тонкие длинные пальцы. Аккуратненькие и очень коротко остриженные ногти. Он увидел это как-то однажды из-за плеча какого-то толстого увальня в автобусе. Алинка держалась за поручень, а Витька не мог отвести взгляда от ее атласной нежной кожи.

— Ну? — спросила нетерпеливо Ленка. — Что — допустим? У тебя есть соображения на сей счет?

— Да нет, — Витька пожал плечами. — «Стоит ли разжигать лишние страсти?»

— То-то, — самоуверенно произнесла Ленка. — А вот мы и пришли. Ты подожди немного, я сбегаю с букетом, отдам — и назад. Ладно?

Витька снова пожал плечами и остался молча стоять у дома. Ему показалось, что вся земная тяжесть свалилась на его плечи. Вот сейчас Заилова отдаст цветы и сверток, в котором находится, наверное, какая-нибудь книжица. Что могут еще подарить эти девчонки? Он невольно уловил на своем лице скептическую гримасу.

Потом Заилова шепнет Алинке, что ее ждет внизу обалденный парень, и точно уж посоветует выглянуть в окошко.

Витька поднял голову, рассматривая светящиеся окна. За каким из них сейчас находится Алина? Может, за этим — с вьющейся геранью? Должно быть, там уютно, прохладно, вон в форточке кондиционер, мягко играет какая-нибудь ненавязчивая музычка… А может, за этим — сквозь плотные гардины едва просвечивает красноватый отблеск абажура.

Когда Витька представил себе, как этот нахал, этот сопляк, ее одноклассник, пытается облапать… «Лучше не представлять», — отогнал он от себя дурацкое видение.

За одним из окон на третьем этаже он увидел две тени. Отступив на пару шагов от подъезда, Витька стал внимательно вглядываться в них. Так и есть — Ленка! О! А с ней какой-то большеголовый, длинный, как жердь, и лохматый, словно пуделек, мальчишка.

Витька невольно рассмеялся. Ну, этот точно ему не конкурент. Еще очков не хватало для полного счастья. И только Витька подумал об очках, как «пудель» вынул их из кармана и водрузил себе на нос.

Ленка подняла руки, положила их на плечи «пуделя»-Антона и чмокнула его в щечку. Потом она расцепила объятия и, жестикулируя, стала что-то объяснять имениннику. Они разговаривали, а именинник то и дело поворачивал голову куда-то в глубь квартиры и громче обычного, так, что даже Витька слышал его голос, спрашивал что-то у невидимого третьего собеседника.

— Ну, может, ты останешься? — Антон поправил рукой спадавшие на лоб волосы. Ответа не последовало, во всяком случае, Витька его не расслышал. Антон отстранил от себя Ленку и вышел из кухни.

Затаив дыхание, Витька следил за происходящим в квартире. Конечно, он чувствовал себя не очень хорошо, как будто ему довелось подглядывать в чужую спальню сквозь замочную скважину. Хотя, если разобраться, когда люди не хотят, чтобы их видели, они задергивают шторы.

В соседней комнате было темно, на кухне, где только что стояли Заилова и именинник, осталась одна Ленка, она села на подоконник, спиной к окну, и, не находя более ничего интересного, Витька отступил в тень и опустил взгляд.

Вдруг в подъезде раздались торопливые шаги. Кто-то сбегал по лестнице, потом громко хлопнула дверь, и другой человек побежал следом. Витька мельком посмотрел на окно. Заилова все так же сидела на подоконнике. Значит, это не из их квартиры, подумал Витька и перевел взгляд на дверь парадного.

Им овладело какое-то беспокойство и, отступив еще на пару шагов в густую тень, он наткнулся на скамейку и сел.

— Пожалуйста, Тоша… — ошеломленный Витька услышал голос Алины. Голос этот дрожал и выдавал явное волнение. Витька напрягся, готовый ринуться на подмогу.

— Постой, — смущенно пробормотал именинник. Он приобнял за худенькие острые плечики девочку, и они так и остались стоять друг против друга, не говоря ни слова.

Витька смотрел на них, не отрывая напряженного взгляда. И то ли глаза устали, то ли еще что, но вдруг ему показалось, что головы, словно намагниченные, стали сближаться. Витька застыл в явном замешательстве. Он совершенно не знал, как поступить. Сколько женщин он перецеловал, сколько нежных тел переласкал, но никогда у него не перехватывало дыхание при мысли, что любую из них может ласкать кто-то еще.

Антон склонился над Алинкиным лицом и прикоснулся губами к ее лбу. Потом стал медленно целовать лицо. Алинка не отстранялась. Она даже будто бы подавалась вперед, подставляя себя его губам.

Витька смотрел и не мог совладать с собой. Он весь пылал от гнева и возмущения. Или от ревности? Но какие права он имеет на эту девочку? Она ведь даже не впустила его в дом, когда он имел неосторожность, поддаваясь порыву чувств, под влиянием ее музыки, постучать к ней.

Его неудержимо потянуло подняться, выйти из своего укрытия и, если не подойти к ним, не наделать глупостей, то хоть объявить о своем присутствии. Пусть знают, что они здесь не одни!

Витька встал. Он встал как раз в тот момент, когда Антон, весь дрожа от волнения, прикоснулся наконец к Алинкиным губам. Когда он завладел ее ртом и готов был воспарить в умопомрачительном поцелуе.

Алинка вздрогнула. Она повернула голову в сторону обнаружившего свое присутствие Витьки и с силой оттолкнула от себя Антона.

— Там кто-то есть, — прошептала она. Шепот ее был странным. Даже в волнении и испуге голос ее был потрясающе мягок.

— Ну и что? Не уходи, пожалуйста, — шептал в ответ Антон и притягивал Алинкину голову к себе. Он хотел вернуть ее губы. Снова испытать упорхнувшее чувство блаженства. Антон давно и безнадежно любил Алинку. Его волновало в ней все. Каждая родинка на лице. На правой щеке у Алинки было шесть аккуратненьких черных звездочек. Сейчас Алинка смотрела в сторону какого-то чудика, сидящего в полутьме на скамейке, и была повернута к нему как раз правой щечкой.

— У тебя ковшик, — сказал Антон.

— Что? — Алинка с недоумением взглянула на него.

— Родинки в виде ковша Большой Медведицы. — Он с любопытством смотрел на эти точечки и прикасался к ним пальцем.

— Вот смотри, раз. Два, три… Вот — четыре, пять…

— Я знаю — шесть, — тихо произнесла Алинка. Она совсем забыла о человеке, стоящем в тени. Ее потянуло прильнуть к Антону, прижаться к его груди. Просто так, как к другу или брату. Ну почему у нее нет брата? Она рассказала бы брату о своей любви. Она поведала бы ему, как болит ее юное сердечко, как трепещет и ноет при одном только упоминании имени ее любимого. Почему-то ей показалось сейчас, что он рядом…

Да нет, конечно же! Откуда ему быть рядом? Он уехал еще осенью. Уехал так внезапно, что она даже испугалась поначалу, не случилось ли с ним чего.

Алинка расслабилась. Она улыбнулась и прижала ладонь Антона к своей щеке. У нее это получилось непроизвольно. Так, словно это рука не Антона, а Витькина — большая и сильная. Мягкая и нежная.

— Ты очень похожа на твою маму. Ты повзрослеешь и будешь такая же красавица…

Алинка посмотрела в глаза однокласснику. Из глубины его светлых очей исходило мягкое сияние. Она с удивлением чувствовала, как ее тянет к этому неказистому мальчику.

— Пойдем? — не роняя с лица улыбки, спросила Алинка и взяла Антона под руку.

Витька услышал, как в подъезде снова раздались шаги. Лена, догадался он. Этого еще не хватало, чтобы Алина увидела, что он стоит здесь уже битых полчаса и ждет ее подругу.

Но Антон и Алина пошли навстречу приближающимся шагам. Они возвращались в квартиру. Теперь уже близкие, как думал Виктор. Он ничуть не сомневался в том, что Алина тоже любит Антона. Да, конечно, у Антона есть одно большое преимущество — он каждый день может видеть Алинку, каждый день может разговаривать с ней о пустяках, провожать ее в школу и из школы. Носить ее портфель. Вот уж чего никогда Витька не делал, так это не носил портфелей своих одноклассниц. Сумку, бывало, в аэропорту помогал в самолет загрузить, а портфели — нет, не носил.

— Ну что, покатили? — Заилова бесцеремонно взяла Витьку за руку. — Видел Алю? Они здесь только что минут десять торчали. Я уж замучилась их ждать. Слиняли и ничего не сказали. Тоха ее уламывал, уламывал. — Она посмотрела на Витьку таким взглядом, что у того засосало под ложечкой. Мол, знаем мы, для чего девочку в дом затаскивают, да еще когда родителей нет. — Уломал-таки! А там такой стол! Ух! Я вот и тебе бутербродец прихватила.

Ленка сунула в руки Витьке бутерброд, щедро намазанный черной икрой. Нос резанул неприятный рыбный запах. Ох, как не хотелось ему сейчас есть!

— Э-эй, ты чего? — Они вышли на свет, и Витька почувствовал, что свет ставит его в идиотское положение. Он представлял себе, как выглядит его напряженное лицо, как фальшиво держится на губах улыбка и как лживо звучит голос.

— Ничего, — ответил он резко. — Я идти собрался. Думаю, посчитаю до трех, и пойду. Хорошо — ты выскочила.

Скорее бы уйти из-под этого магазина, так ярко освещающего неоном улицу.

— Слушай, забери этот бутерброд. Все равно есть его не буду. Не хочу. И вообще, передумал я в «Треугольник».

Ленка остановилась, посмотрела на него уничтожающим взглядом, взяла из его рук бутерброд и в сердцах залепила им в сверкающую витрину.

— Ну и дура. — Витька склонил голову набок. Сейчас хоть врать не нужно и лицемерить. Тон его голоса остался неизменным. Таким же спокойным и холодным.

— Я — дура? А ты?

— И я, наверное, дурак. — Он вздохнул, посмотрел на разъяренную Ленку безразличным и пустым взглядом, помолчал минуту, затем тихо сказал: — Не будь такой мрачной, у тебя есть богатый выбор, я уверен — жизнь твоя не будет скучной и пресной.

Ленка развернулась на каблуках, оглянулась, попытавшись напоследок улыбнуться надменно и свысока, но улыбка у нее получилась вымученной, и пошла.

— Тебя проводить? — зачем-то крикнул вдогонку Витька. На самом деле ему не хотелось провожать ее. Ленка знала это, а потому даже не повернула голову в сторону звука.

«Ну и черт с ней!» — подумал Витька. Он посмотрел, как удаляется ее тень, и медленно поплелся в «Треугольник».

Кафе, единственное в городе, работало в режиме ночного пивбара. Но, кроме пива, соленых сухариков и еще всяких разных штучек к этому всеми уважаемому и любимому напитку, там подавали спиртные коктейли, холодные закуски и кофе.

В это время посетителями кафе была в основном молодежь, не желающая идти в ДК на дискотеку или в кинотеатр. На дискотеке обычно тусовались подвыпившие «тины», хватали оголенные ляжки девиц и, громко хихикая, отпускали скабрезные шуточки в адрес совсем уж обнаглевших и обесстыжевших парочек.

В кинотеатре по вечерам крутили одни и те же, набившие всем оскомину индийские мелодрамы. На экранах кипели целомудренные страсти, а на галерках взасос целовались не имеющие другого приюта влюбленные, скрываясь от назойливых и бесцеремонных взглядов в мерцающей темноте зала.

Естественно, что Витька пошел в «Треугольник», идти больше было просто некуда. Но едва он вошел в прокуренный полумрак кафешки, ему стало как-то не по себе. Вечер обещал быть тоскливым. Никого из знакомых он не увидел. Вернее, почти все, кого он увидел, были так или иначе знакомы ему. Наверное, он мог бы даже назвать их по именам. Вот сидит у окна старый кот и плут Ермилин. Ермилин вечно пьян, вечно чем-то недоволен и вечно облеплен разновозрастными бабами примерно в одной упойной кондиции.

За столиками еще с полтора десятка человек. Одни бурно дискутировали, громыхая пивными бокалами о столы, другие, положив голову на подставленную ладонь, тупо смотрели немигающим взглядом в прокуренное пространство, третьи пели вполголоса.

На полу, от входа до стойки, лежала широкая кремовая, давно потерявшая свой первоначальный вид синтетическая дорожка. Витька вытер ноги о лежащий у двери коврик и вошел в бар. Не произнося ни звука, он оглядывал присутствующих.

— О! Витек! Это же потрясающе! — Навстречу ему выбрался из-за стола осоловевший от градуса и отяжелевший от количества выпитого Бизиков. — Ты где пропадал?

— Да так, — вяло отмахнулся Витька. Ему не хотелось сидеть в этом гадюшнике, но еще меньше хотелось идти домой. Он боялся, что будет сидеть, как последний дурак, у окна и ждать, словно красна девица своего суженого, когда же придет Алинка.

Он будет ждать, думать о ней, представлять себе ее очкастого пуделя и ненавидеть себя за эту невыносимую зависимость. Потом он будет думать о Нонне. Словно заноза сидит в его голове то, что Нонна беременна.

— Давай к нам! — пригласил Бизиков Витьку к себе за стол. Витька оглядел сидящих там. Их оказалось двое. Незнакомые ему парни.

— У нас и повод есть, — увещевал его Бизиков и почти что тянул за рукав по направлению к лишнему за их столом стулу. — Братан приехал! Братан! Ты знаешь, у меня классный братан.

Очень скоро Витька сидел за общим столом, пил, курил, много говорил с малознакомыми людьми, рассказывал о своих путешествиях по свету, об учебе. Время пролетело быстро, и, когда Витька наконец-таки выбрался из бара на улицу, было уже без четверти час.

— Да ты че? Обидеть хошшь? — Бизиков едва ворочал языком и снова затаскивал Витьку в бар. Он лез к нему целоваться, пускал слюни и неприятно вис на шее.

— Все, все, — запротестовал Витька. — Ну все, Бизон, будя! Меня дома ждут. — Он пожал руку своему недавнему собутыльнику и покачиваясь пошел.

Вопреки неудержимому желанию поскорее добраться домой и плюхнуться в чистую, пахнущую свежестью и хрустящую от крахмала постель, Витька пошел в сторону того дома, у которого торчал, как неприкаянный, несколько часов тому назад.

«Неужели она все еще там?» — думал он, нервно покусывая губы. Эта привычка осталась у него с самого детства. Тогда губы растрескивались и болели, особенно зимой. Только по этому покусыванию и можно было догадаться о его внутреннем беспокойстве, в остальном же ни один мускул лица не выдавал ни чувств, ни эмоций. Впоследствии Витька избавился от дурной привычки, но сейчас, будучи немного навеселе, он вдруг вернулся смятенной душой в прошлое.

Окна оказались темными, по всему было видно, что «пудель» либо спит, либо ушел.

«Нет, конечно же, он никуда не уходил! — эта мысль пронзила Витьку насквозь. Кровь отхлынула от лица. — Они же… Да они… Алинка все еще там! И этот щенок облезлый…» — Витька пытался взять себя в руки, но образы, один красноречивей другого, вставали в его воспаленном мозгу.

«Они вдвоем, — представлял он себе и гнал прочь болезненное видение, но ничего у него не получалось. — Они лежат, он ласкает ее. Трогает ее плечи, ее шею. Руками. Губами…»

В душе закипала ревность. В голове все перепуталось. Витька, еле сдерживая накатившую волну, лихорадочно перебирал варианты того, как ему поступить. Наконец он не выдержал напряженной внутренней борьбы и стремительным шагом пошел вперед, к подъезду. Так, наверное, шли на амбразуру, с помутнением в глазах, с отчаянной решимостью погибнуть или уничтожить врага.

Он быстро, почти не ощутив напряжения, взбежал по лестнице. Мозг еще пытался как-то контролировать ситуацию, но побелевший палец уже вдавливал кнопку звонка.

Звонок оказался оглушающе пронзительным и неприятно резким. Именно звонок вышиб из его головы остатки хмеля.

«Господи, что я делаю?» — мелькнуло в голове у Витьки. Его не беспокоило, что сейчас могут открыть родители Антона, он вполне мог выкрутиться, сказав, что перепутал двери, и извинившись. Больше всего его страшила перспектива наткнуться на растрепанную, взлохмаченную Алинку.

Пудель откроет дверь. Что-то скажет, потом из-за его спины вынырнет вопрошающе удивленная Алинка, и все! Все! Для него она будет навсегда потерянной. Ведь не сможет же он прикасаться к ней с постоянно скребущим душу чувством ревности и сомнения. Нет уж, лучше ничего не знать! Тогда есть возможность убедить себя, что все это — плод его разыгравшегося воображения. Плод больной фантазии — не более. Ведь проще обмануть себя и жить с этим сладким обманом, тогда у него останется если не Алинка, то хотя бы надежда.

Дверь отворилась. На удивление, перед этим из-за нее не было слышно ни звука. Как будто Антон стоял с той стороны и ждал звонка. Только вот открыл не сразу, раздумывая, стоит ли впускать ночного гостя.

— Вам кого? — Очки сползали с переносицы на кончик носа. Лицо было помятым и сонным. Нет, точно, не стоял у двери, спал скорее всего. Спал, видать, один. В таких трусах вдвоем спать неприлично. Вид его был само удивление.

— Вас.

— Меня? — Антон еще больше удивился. Очки окончательно уползли со своего места, и Витька подумал, что сейчас они упадут на кафель и, клацнув стеклами, разлетятся вдребезги.

При близком рассмотрении фигура хозяина оказалась не такой уж отталкивающей, как показалось Витьке с первого раза, когда он рассматривал Алинкиного приятеля через окно. Да, худощав, но жилист и упруг. И лицо ничего. Приятные, немного грустные глаза, мягкие полукружья бровей, полные слегка бледноватые губы. Подбородок с ямочкой.

От растерянности и удивления столь поздним визитом незнакомца Антон немного сжался, но, не заметив в глазах Витьки явной угрозы, посторонился, то ли пытаясь спрятать за дверью свой голый торс и облаченный в изделие местной фабрики зад, то ли приглашая войти в комнату.

Витька принял это движение за приглашающий жест. Тем более что Антон отвел в сторону руку, вот-вот начнет раскланиваться.

— Проходите, чем могу быть полезен? — совсем по-взрослому (хотя почему бы и нет, ведь не ребенок же, в самом деле), предложил хозяин квартиры.

— Ты один? — Витька переступил порог, споткнувшись о выступающую его часть. «К несчастью!» — вспыхнуло в голове, и беспокойство снова завладело им.

Пудель молчал. Он не знал, что ответить на этот вопрос, и не понимал, для чего он был задан? Один-то один, но стоит ли говорить об этом в ночную пору. Он уже пожалел, что впустил незнакомца в дом. С тревогой вглядываясь в нетрезвые и внезапно забегавшие глаза, он неуверенно протянул:

— Н-нет, а собственно?..

— С кем?

— Что? — Пудель машинально поправил очки, чудом державшиеся на кончике вспотевшего носа, и стал слегка надавливать на дверь, желая закрыть ее.

Витька уверенно стоял в проходе, напирая на дверь плечом, и закрыть ее вот так же легко, как она была только что открыта, Антон уже не мог.

— Что-что? Хрен в пальто! С кем, спрашиваю?! — Витька чуть ли не зарычал. Голос его вдруг стал низким и сиплым. — Чего молчишь, щенок паршивый? Где она?

— Кто? — снова ошалело переспросил Антон, и Витька не выдержал такого издевательства, а то что это так, он и не сомневался. Ну кто еще мог быть у него в гостях, кроме Алинки? Ясное дело — никого. Родителей нет и будут не скоро. Он не один, сам сказал, значит — с Алиной.

Кулак взметнулся помимо Витькиной воли и с хрустом вонзился в твердый подбородок Пуделя. Волосы Антона смешно встряхнулись, голова дернулась, но парень устоял на ногах. Мало того, что он устоял, так и не растерялся. Молниеносно сориентировавшись, он проделал то же самое движение, но попал не в подбородок, а боковым ударом проехался по Витькиной щеке под левым глазом. Такого Витька не ожидал. Он вообще редко дрался, вот разве что в институте посещал секцию рукопашного боя, так, на всякий случай. Случая все не было, но вот он и настал. Ударить-то он сумел и попал куда следует, а вот увернуться не удалось.

— Ах ты… — просипел Витька и снова занес кулак для удара, но внизу хлопнула входная дверь, и по лестнице стал подниматься припозднившийся жилец. — Позови ее, или хуже будет, — прошептал Витька.

— Кого, ты, придурок? — тоже почему-то прошептал Антон, хотя, по логике вещей, ему следовало бы сейчас закричать, позвать на помощь или вытолкнуть стоящего перед ним непонятно чего добивающегося хулигана. — Нет у меня никого, понял? Один я!

— Пусти! — потребовал Витька, и Антон, тоже вопреки здравому смыслу, впустил его в дом. Хотя, пожелай он не впустить, из этой затеи вряд ли что получилось бы.

— Входи, — Антон пожал плечами. Он потирал ушибленную челюсть и немигающим взглядом смотрел вслед устремившемуся в спальню Витьке.

Осмотр квартиры был беглым и кратковременным, уже стоя на выходе, Витька виновато посмотрел в глаза Антону.

— Прости, друг. Прости, я, кажется, кое-что перепутал.

— Придурок, — снова пожал тот плечами и с грохотом захлопнул дверь. Из-за двери еще какое-то время доносилось бормотание, по всей вероятности, Пудель рассматривал свое лицо в зеркале. Потом щелкнул выключатель, из щели исчез желтый лучик света.

Витька постоял еще пару минут, прислонившись спиной к холодной стене. Как невмоготу от тоски стало ему. Как тяжело билось сердце. Так больно саднило душу и невыносимо хотелось выть.

«Кретин, идиот, дебил драный, — ругал он себя. — Надо меньше пить, придурок недоделанный»! Придурок — и есть придурок, правильно сказал Антон. А он ничего, хороший парень, и, пожалуй, если бы между ними не стояла Алинка, если бы он не видел, как они тут нежно обнимались и не слышал их воркования, он бы пошел к нему снова и протянул руку. Пойти-то пошел бы, но кто бы ему открыл? Витька нехорошо усмехнулся, потрогал пальцами вскочивший под глазом и наливающийся спелым соком фонарь и медленно побрел домой.

Грустные мысли одолевали его. Путь был относительно недолгим. В принципе он каждое утро делал пробежку по этому маршруту: центр — парк — спорткомплекс, вернее, наоборот: спорткомплекс — парк. Но это неважно. То утром, когда полон сил и энергии, когда предстоящий день кажется праздником и хочется поскорее столкнуться с ним. Потому он и бежал быстро и легко.

«Алинка, ты сама не знаешь, какая ты изумительная, какая хорошая. А какая музыка творится тобой, выпархивает из-под нежных пальчиков и разрывает пространство, а вместе с ним и душу! Его, Витькину, душу, которую и шелохнуть-то другим самым распрекрасным женщинам не под силу».

Ему казалось, что вот сейчас он дойдет до дома и не посмотрит, что поздний час, поднимется на этаж к Алинке, постучит в дверь. Нет, конечно же, звонить он не станет, чтобы не будить ее маму. Он постучит, тихонечко, как мышка. Ноготочком. Она услышит. Она непременно услышит. Почему-то иногда Витька тешил себя мыслью, что он нравится Алинке. Он несколько раз ловил на себе ее робкий и полный затаенной тоски взгляд. У него дергалось сердце. Стучало в висках. Но почему тогда она не скажет ему о своих чувствах? Что там Ленка про нее несла?

Витька даже остановился, припоминая все Ленкины слова, касающиеся одноклассницы.

— Боже мой, неужели я совершенно не нравлюсь ей? Ни капелечки, ни чуточки? А впрочем, что ж тут такого? Почему я должен нравиться всем без исключения?

Но томило его все же понимание того, что он нравится всем без исключения, кроме той единственной, которая, сама не подозревая об этом, так крепко засела в его душе.

Холодной, влажной ладонью весенняя ночь перекрыла дыхание. Откуда ни возьмись стал накрапывать дождик. Мелкий такой, противный. И не льет, а вроде как висит в воздухе туманной пеленой. Витька зябко поежился. Мимо него пролетела «пожарка», он проводил машину взглядом и подумал, не могло ли что случиться в их доме.

Витька часто замечал за собой такую странность, а может, это у всех, а не только у него? Едва увидит «пожарку», летящую с включенной мигалкой, или услышит завывание «скорой помощи», у него неприятно екает внизу живота, и первая мысль — а не с его ли родными приключилась беда?

«Пожарка» исчезла, растворилась в сыром тумане. Через некоторое время туда, откуда она вынырнула, пронеслась «скорая». Красные огни габариток мерцали из-за густого кустарника, пробиваясь сквозь тонкую листву, как морзянка сквозь эфир пространства. Они словно звали рвануть следом, и Витька, не раздумывая, побежал. Он легко проносил свое тело сквозь дымку мороси. «Скорая» исчезла за поворотом и покатила к спорткомплексу. До спорткомплекса было рукой подать, и Витька прибавил шагу. Он потерял машину из виду, но буквально через пару минут та уже неслась обратно.

— Странно, — отметил он про себя. — Наверное, там что-то случилось.

К тому времени, когда он добежал до бара, в котором работала Нонна, там уже никого не осталось. Только впереди мелькало несколько человеческих фигур.

13

В голове все перемешалось. Алинка осталась совершенно одна. Собачатники в сопровождении своих четвероногих друзей разошлись в разные стороны. Прохлада весеннего вечера давно превратилась в неприятную тяжесть дождливой ночи. Идти было недалеко, но до сих пор Алинке никогда не приходилось ходить одной в столь поздний час. Она прислушивалась к шелесту листьев, к сонному дыханию парка, к тихому пощелкиванию Вечного огня. Он оставался немного позади нее, но если чуть-чуть повернуть голову, можно было увидеть голубоватое пламя и мраморную стелу.

Алинка пыталась отогнать от себя детские страхи о привидениях, кровавых вампирах и вурдалаках. Она даже вспомнила песенку из мультика «Крошка енот» и улыбнулась, напевая про себя незатейливый мотивчик.

Потом она вспомнила отца. Как несколько дней назад они гуляли по парку. Тогда здесь стоял цирк-шапито. Палаточный городок с аттракционами, комнатой смеха и комнатой страха. В комнате смеха ей показалось совсем не смешно. Пыльные зеркала и искаженные неприятные отражения в них. А в комнате страха как раз оказалось очень весело. Как в детском кукольном театре — кощей, гремящий пластмассовыми костьми, баба-яга на растрепанном венике, горящие зеленью кошачьи глаза… Смех да и только!

Когда они возвращались с отцом домой, он сказал, что этот парк расположен на месте старого еврейского… кладбища.

«Мамочка», — испугалась Алинка. Мистический ужас обуял ее с ног до головы. Она вжала голову в плечи. Темная дождливая ночь, ни зги не видать. Фонари погашены, окна в домах, как черные бельма. Только латунный отблеск влажной травы и отлакированный дождем асфальт тротуара. Самая что ни на есть разбойничья ночь. В такую ночь только бандитам шастать.

Алинка ускорила шаг. Сердечко ее билось птичкой в клетке. Вот сейчас кто-нибудь ударит ее по голове и куда-нибудь утащит. При этой мысли ей стало страшно. Она готова была побежать и даже пошла как-то вприпрыжку, переходя с шага на бег и задыхаясь от волнения.

Вдруг она услышала тяжелые шаги за спиной. Ей хотелось оглянуться, но страх сковал ее волю. Алинку охватил неимоверный ужас. Картины, одна страшнее другой, рисовались в ее фантазии. Ветер подхватил лист бумаги и, внезапно оторвав его от мокрой земли, с шелестом и хрустом поднял выше головы. Алинка вздрогнула и, вслушиваясь с нарастающим беспокойством в тяжелые приближающиеся шаги за спиной, побежала. Она бежала и плакала. В панике она ничего не видела перед собой. Ничегошеньки, сплошная пелена из слез и туманной мороси.

Вот невдалеке показался ее дом. Оставалось совсем немного — добежать до своего подъезда и нырнуть в квартиру. Она надеялась, что ее выйдет встречать отец. Он всегда выходит встречать дочь, когда та немного задерживается, а уж в такое-то время! Должно быть, он уже где-то рядом, высматривает ее в ночи, поджидает. Хорошо бы пошел навстречу.

Алинка бежала и плакала, в груди ее застрял крик. Она уже стала задыхаться и, с отчаянием вслушиваясь в то, как бежит неизвестный за ее спиной, понимала, что еще чуть-чуть, и он настигнет ее.

Вдруг ее нога попала в канализационный колодец. Когда Алинка шла на день рождения к Антону, она заметила сдвинутую крышку люка. Колодец был обнесен веревкой. Тоненькой веревочкой с красными флажками по периметру. Должно быть, она не заметила этого чисто символического ограждения. А может, его сорвало ветром. И надо же было так влипнуть!

Алинка пыталась удержать равновесие и вытащить так неудачно подвернувшуюся ногу. Но шлепнулась в лужу, смешно вскинув руки и успев крикнуть:

— Помогите! Помогите!

От угла ближайшего дома отделилась фигура отца. Он кинулся к ней, присел на корточки и пробормотал:

— Ну надо же! Что ж ты так неаккуратно, доченька? Давай помогу, поднимайся.

Успокоенная присутствием родного сильного человека, Алинка наконец-то осмелилась оглянуться. Действительно, сквозь слезы она увидела бегущего. Но почему-то он показался ей до боли знакомым. Размазывая кулаком слезы и грязь по влажным щекам, она огорченно взглянула на отца.

— Я испугалась… Там кто-то бежит, видишь?

— Вижу, — отец поднял голову. Рядом с ними уже стоял мокрый и взъерошенный Витька.

— Простите, я не хотел напугать. Я просто торопился… Я даже не знал, что она убегает от меня, а то бы окликнул.

Витька растерянно смотрел то на Алинку, то на ее отца.

— Честное слово, Николай Иванович… Честное… Простите…

— Ну, вы даете, — усмехнулся Николай Иванович, поддерживая дочь за плечо и помогая ей встать. — Ты как? Больно? — он заботливо наклонился к ногам дочери и осмотрел ссадину на колене. — Пойдем… Можешь идти?

Алинке вдруг стало стыдно. Побежала, как заяц трусливый. Целый вечер думала о Витьке. Целый год ждала его появления. Думала о том, как увидит его, улыбнется ему. Она миллион раз перед зеркалом отрабатывала специальную улыбку. Чтобы все в ней было — и любовь, и нежность, и радость. Чтобы ничего не говорить словами, но все было понятно. Может, хоть тогда он обратил бы на нее внимание.

Алинка мельком взглянула на Витьку и отвела смущенный взгляд.

— Ничего, мне не больно. — Она попыталась встать на ушибленную ногу, но нога снова подвернулась, пронзив ее нестерпимой острой болью. — Ой! — вскрикнула Алинка непроизвольно.

— Витек, подсоби, — попросил Николай Иванович.

— Секундочку. — Витька подхватил Алинку на руки, и та даже не успела охнуть от смущения, как он внес ее под прикрытие автобусной остановки и усадил на скамейку. — Я ножку ощупаю, можно? — словно бы извиняясь за произошедшее, сказал он. А сам уже, не дожидаясь ответа, сильными, но мягкими пальцами обхватывал лодыжку.

— Здесь больно? А здесь? А здесь?

— Больно, — охнула Алинка снова, и на глаза ее навернулись высохшие уже было слезы.

— А мы сейчас… Ррр-аз! Ну вот и все, принимайте дочь, Николай Иванович.

— Ну что, дочунь?

Алинка всхлипывала. Процедура вправления оказалась мгновенной, но такой болезненной, что у Алинки даже дыхание перехватило.

— Предупреждать надо, — наконец произнесла она сквозь слезы и улыбнулась.

— А в том и секрет, что если предупредить, то человек напрягается. Мышцы зажимает… Ну, ладно тебе…

Алинка осторожно попыталась встать. Нога чуть-чуть ныла, но идти было вполне возможно. Отец заботливо поддерживал ее под руку. Раскрытый зонтик мешал, к тому же дождь кончился. Они приостановились. Николай Иванович сложил зонт и повесил его на предплечье.

Воздух благоухал. Алинка вдыхала его полной грудью и исподтишка рассматривала Витьку.

Красивая стройная фигура сводила ее с ума. Длинные ноги и узкий таз, словно влитые в джинсы, рубашка, отливающая каким-то синеватым цветом. Цвет этот казался неестественным и таинственным. Алинка погрузилась в мучительные раздумья. Потом вдруг очнулась, встрепенулась вся и натянуто засмеялась.

— Пошли, что ли?

— Ты где так долго-то, негодница? — полушутя-полусерьезно поинтересовался Николай Иванович.

— Пап, я потом объясню. — Алинка смутилась. Не станет же она рассказывать при Витьке, что находилась на дне рождения у одноклассника и была с ним вдвоем. Правда, о Нонне можно было бы рассказать, но стоит ли?

— Смотри мне, чтоб так поздно больше ни-ни, ясно?

Николай Иванович почему-то сказал это ошарашенному Витьке, видимо, предположив, что он тоже имеет какое-то отношение к позднему возвращению Алины. — Тут Заилова твоя обзвонилась. Каждые полчаса спрашивала, вернулась ты или нет. Вы же вроде бы вдвоем собирались куда-то, нет?

— Собирались, — ответила Алина и снова попросила, — ну, папа, потом, а? А что ей надо было? — вдруг спросила она после некоторой паузы.

— Не знаю, — ответил Николай Иванович, — видимо, хотела поделиться какой-нибудь последней сплетней.

— Почему ты так решил?

— У нее голос был какой-то… Ну, как будто она хочет сообщить о готовящейся третьей мировой войне и уже точно знает дату начала.

Все рассмеялись. Ветви пригнулись под бесконечной тяжестью влаги. Алинка задела головой куст сирени, расположенный прямо у подъезда, и на их головы посыпался неожиданный ливневый поток.

… В подъезде было душно и темно. Пахло, как обычно — кошками, сигаретным дымом и дешевым портвейном. Николай Иванович ощупал стену и нашел выключатель.

— Тьфу ты, и куда лампочки деваются? Только вкрутят, как они немедленно исчезают бесследно.

Дрожа, Алинка плотнее укуталась в пуховое одеяло, казалось, она заболевала. Тело бил озноб, и тихая уютная квартира отчего-то пахла сыростью и холодом, словно каземат. Алинка понимала, что на самом деле все не так. Все, что происходит с ней, — происходит у нее внутри, и нигде больше. Квартира как квартира. И пахнет в ней блинчиками с творогом, которые отец готовил на ужин, но, не дождавшись дочери, отложил ужин до ее возвращения.

Пока дочь принимала горячий душ и отогревалась в зеленоватой от пены ванне, Николай Иванович водрузил на стол еще шипящие, только что вынутые из духовки блины. Масло на сковородке шкворчало, сладкая корочка липко покрыла коричневатые и ароматные надрывы блинов, из которых выползала и тут же застывала жидковатая творожная масса.

Алинка любила, когда творог не был сухим. Он таял во рту, растекался по языку и исчезал сам по себе. Даже пережевывать не приходилось. Николай Иванович знал это. Но на сей раз дочь отказалась от ужина. Она нырнула в кровать и укрылась с головой. То, что Алинка не спит, отец слышал по ее тревожному дыханию и периодическим, глубоко скрываемым, затаенным вздохам…

Из другой комнаты доносилось сиплое дыхание больной жены. Мария таяла на глазах, как сиреневый дымок от сигареты. Николай Иванович мял в пальцах недокуренный погасший бычок.

«Взрослеет дочь, — думал он. — Как нужна ей сейчас мама. Ведь не сможет же он заменить ей мать. Не сможет! Образование даст. Костьми ляжет, но в люди выведет. В Москву переберется, как только… Идиот, — отругал он себя за невольную мысль о кончине жены. — Не сметь раскисать, может, все еще устроится».

Николай Иванович вошел в комнату к Марии. Она лежала полураскрытая. Он поправил одеяло, нечаянно прикоснувшись к влажноватой холодной коже. Но это нисколько его не отпугнуло.

Мария открыла глаза, и их взгляды пересеклись. Николай Иванович увидел в глазах любимой женщины такую щемящую боль и жалость, такую нежность и сочувствие, будто это он был на грани жизни и смерти. Будто это он умирал и медицина была бессильна вернуть ему здоровье.

— Вернулась? — с придыханием спросила Мария и взяла его горячую руку в свою прохладную безвольную ладонь.

Он кивнул, наклонился к ее лицу и прижался губами к раскрытому в изумлении рту. Сердце сжалось. Он закрыл глаза и совершенно забыл о том, что происходит с ним. Как будто и он — не он, а какой-то чужой человек. Вернее, не чужой, а другой. Такой же, как он, но другой. Или — он сам, но моложе лет на двадцать. Мальчишка еще. Как Витька, например. Крепкий, красивый, здоровый, полный силы и страсти в самом начале жизненного пути.

Губы жены обмякли, потеплели. Она потянулась к нему всем телом, и Николай Иванович почувствовал жгучее непреодолимое желание любить эту славную женщину. Быть с ней, иметь ее. Как давно с ним не случалось подобного!

Он торопливо поднялся, щелкнул щеколдой, закрывая дверь на случай, если Алинке вдруг вздумается войти к ним в комнату. Как тогда, когда она была маленькой: «А сто вы тут деяете? — И слезы. — Папа со маму толкаес? Не надо, папа!» После этого он навесил на дверь щеколдочку, так, символически, дверь она держала постольку-поскольку. Но Алинка со временем привыкла, если дверь в спальню родителей закрыта, значит, входить туда нельзя.

Боже, как у него дрожало внутри! Как горели глаза и лучилось страстью угасающее тело Марии! Вся боль, вся мука прощания и любви огненным смерчем пронзили их тела в последнем порыве.

Мария стонала. Глаза ее были прикрыты, а тело каждые пять-десять минут сотрясала сладкая конвульсия.

Он чувствовал ее, как, может быть, никогда до сих пор не чувствовал. Каждый ее оргазм, каждое движение глубоко внутри разгоряченного тела. Николай Иванович не узнавал себя. Таким сильным и мощным за всю свою жизнь ему доводилось быть нечасто, даже в самые лучшие, молодые годы.

Потом все стихло. Он лежал рядом и целовал лицо умиротворенной и улыбающейся женщины. Они были счастливы. Мария молчала, а он с ужасом вдруг понял, что такого блаженства ему больше не доведется испытать. «Боже, если ты есть, сохрани мою любимую, не дай ей умереть, Боже!» — просил Николай Иванович, горестно уставившись в белый потолок с лепным рельефом вокруг люстры и едва сдерживая слезы.

«Мы же созданы друг для друга, — думал он. — Если уйдет она, следом уйду и я».

— Николушка, — неожиданно шепотом произнесла жена. — Не бросай Алинку. У нее ведь никого больше нет. И у тебя… А если будет кто… Ты понимаешь… — Она сквозь всполохи неожиданно начавшейся грозы смотрела на него. — Все равно не бросай, ладно? — По ее лицу побежали слезы. Они текли наискосок, к простыне, вот одна слезинка сорвалась из уголка глаза и, покатившись, повисла на кончике носа.

Сдерживая стон, Николай губами впитал в себя эту слезинку. Она оказалась совсем несоленой. Словно капелька дождя, непонятно каким образом оросившая ее тело.

— Никого не будет, — вздохнув и задержав срывающееся дыхание, ответил он.

— Обещай, что не бросишь, — будто не расслышав его слов, попросила Мария.

— Машенька, милая, хорошая моя, я обещаю… Но правда, никого у меня больше не будет!

Молния вырывала клочки темени, и в том месте, откуда вырывались эти клочки, вдруг оказывалась непонятно откуда взявшаяся мебель, то край стула, то зеркальное отражение полировки, то кусок ковра с цветочным орнаментом.

— Я совсем некрасивая? — спросила Мария.

— Ну что ты, славная моя. — Он приподнялся на локте и попытался увидеть ее глаза, но Мария положила на веки белую тонкую руку. Пальцы ее слегка подрагивали и словно бы дергали внутри Николая Ивановича какие-то струны. Струны эти отзывались болью в сердце, и он снова лег навзничь.

— Я знаю, что некрасивая. Я сегодня подходила к зеркалу. Щеки серые, лоб… Мешки под глазами… — И вдруг она разрыдалась. — Ты любишь меня, скажи мне, любишь? — И тут же прикрыла его губы ладонью, будто испугавшись ответа. — Нет, не надо. Не надо, ты же из жалости скажешь. Ты… неправду… — Рука ее медленно скользнула по его небритому подбородку и тяжеловесно легла на прежнее место, прикрывая веки.

Николай Иванович растерялся. Ну как он мог утешить ее, как объяснить ей, что она заблуждается? Что он любит ее, как прежде, может, даже сильнее, чем прежде. И что, если б была его воля, он бы обнял ее и лежал так, никогда не расставаясь, до самого неба, до той жизни, где их души смогут быть рядом бесконечно долго.

— Я люблю тебя, — только и смог он произнести.

Мария посмотрела на него долгим пронзительным взглядом, вздохнула, как всхлипнула, повернулась на бочок и очень быстро, почти мгновенно, уснула. По лицу ее блуждала нежная, печальная улыбка. Нос и вправду был заостренным, щеки впалыми, под глазами — мешки, но он любил ее. Любил всякую, даже такую — подурневшую, немощную, умирающую. Он прижался к ее спине, как будто хотел поделиться теплом и жизненной энергией, так недостающей ей сейчас, и тоже уснул.

Никогда раньше Алинке не доводилось слышать, как родители занимаются любовью. Разве что в раннем детстве, так она этого и не помнит. Возня, шорохи в соседней комнате привлекли, конечно же, ее обостренное внимание, но неожиданно началась гроза, и все шумы растворились в ее грохоте.

Алинка тихонечко поднялась с кровати и подошла к окну. Во дворе бушевал ливень, ветер рвал в клочья чье-то забытое на веревках белье. И то правда, разве могла хозяйка предположить, что такой ясный и безоблачный день завершится такой неистовой ночью. Молнии вспыхивали и словно притягивали к себе громовые раскаты. Они становились чаще и громче. Гроза приближалась, но потоки воды, как ни странно, становились реже и размереннее.

Неожиданно до Алинкиного слуха донесся мамин стон. Сердечко у нее задрожало, сжалось, как будто кто-то взял его в сильный кулак и сдавил пальцы. Снова приступы боли, подумала Алинка. Лекарство ей перестало помогать. Нужно другое, более сильное. Снова раздался стон, через некоторое время еще один. Алинка смотрела на пузырящиеся лужи и видела, как очертания их размываются, теряют резкость. Алинка перевела взгляд на свое отражение, но вместо славного личика с большими глазами увидела в оконном стекле желтое пятно с большими черными провалами вместо глаз.

Она зажала уши руками, села на пол, прижалась спиной к холодному радиатору, чувствуя своими ребрами его острые и ужас до чего неудобные ребра, и заплакала. От отчаяния, от обиды за свою жизнь, в которой одно несчастье следует за другим, сплошная невезуха, боль и страдания.

Ей стало стыдно, что она такая эгоистка, что вот ведь мама ее… Наверняка ей в сто раз, нет, в тысячу, или даже в миллион раз хуже и больнее. Но разве слышала Алинка, чтобы мама плакала днем? Чтобы жаловалась или требовала к себе особого внимания? Нет, наоборот — мама всегда держалась молодцом. Алинка медленно разжала ладони и опустила руки. В комнате, где находились родители, какое-то время было тихо. Молния вспыхнула последний раз, и сквозь темень медленно и влажно подплыл едва слышный раскат удаляющегося грома.

Алинка поднялась с пола и тихонечко, на цыпочках подошла к запертой двери. Она прислонилась ухом к дереву, ей захотелось удостовериться, что приступы боли прошли, и с мамой все в порядке.

— Я люблю тебя, — донеслось до ее уха. Голос отца проник в самую душу теплым нежным шепотом. В груди снова защемило, и снова навернулись на глаза слезы. Но уже не те горькие слезы бессилия и безнадеги, а светлые слезы счастья.

«Мамочка, миленькая моя, я люблю тебя! — захотелось ей крикнуть, распахнув дверь и расцеловав обоих родителей. — И тебя люблю, папуленька! Я люблю вас, мы — одна семья».

Но вопреки своему желанию она постояла с минутку возле двери и тихонечко пошла обратно. Завернувшись с головой в одеяло, она улыбнулась. Где ей еще доведется встретить такое огромное всепоглощающее, всезатмевающее чувство любви? Будет ли оно в ее жизни? Чтобы вот так, не дай Бог, конечно, но чисто умозрительно, больной и беспомощной, ей говорили эти простые и божественные слова: я люблю тебя.

В голове у Алинки возникла мощная мелодия, она обволокла ее мозг, подхватила сердце и понесла. Сердце ее уносилось, уносилось, уносилось куда-то в глубь пространства. Было хорошо. Так хорошо, что вдруг показалось — это сумасшествие, безумие. Сладкое безумие, не имеющее аналогов в нашей земной жизни. Объяснить этого нельзя, можно лишь только почувствовать. И то — не каждому.

Дом семьи Седых погрузился в сон. Город семьи Седых погрузился в сон. Мир семьи Седых погрузился в сон — глубокую, сладостную свободу любви и счастья, которую дано обрести, наверное, только через боль и страдания.

14

По гулкой лестнице парадного Витька сбежал вниз. Солнце слепило глаза. Оно поднималось из-за дальних холмов над влажным двором. Тишь и благодать. Никто бы и не подумал, что ночью бушевала гроза. Искристые капельки влаги медленно скатывались с изумрудных листьев. Большой пушистый кот серебристого оттенка вылизывал шерстку.

— Мямлик, кыс-кыс-кыс, — старуха Авдеевна вынесла из соседнего подъезда обрезки вареной колбасы и куриные кости в надтреснутом глубоком блюдце.

— Мямлик, кыс-кыс-кыс. Ах ты, ленивый котофеич, заелся поди. Иди, я тебе завтрак принесла.

Мямлик презрительно взглянул на предлагаемый ему завтрак и, вальяжно развалившись, отворотил от кормилицы туповатую широкую мордочку.

— Вер Авдевна, его уже теть Клава покормила, — с улыбкой сказал Витька. Белоснежные зубы его сверкнули на солнце, антрацитовые волосы при таком освещении казались белыми и даже слегка слепили и без того подслеповатый взгляд Авдеевны.

— А, Виктор Александрович, здравствуйте, здравствуйте, голубчик! — радостно, почти как к родному сыну, обратилась к нему Вера Авдеевна.

Вера Авдеевна всегда была исключительно деликатной и вежливой в общении с людьми. Несмотря на то, что всю жизнь ей довелось проработать уборщицей в стройбытконторе, она сохранила в своей крови потомственный аристократизм и интеллигентность.

Даже детдомовское воспитание, со всей его грязью и грубостью, не сумело вытравить из этой женщины генной наследственности.

— Премного наслышаны о ваших успехах! Тяжела ли наука? — Вера Авдеевна поставила блюдце сбоку приступочка и подошла поближе, щуря свои серенькие выцветшие глазки. Ей было действительно интересно общаться с Витькой. Ей вообще было интересно общаться с людьми. От самого маленького картавого и вечно сопливого Тимки до важного и неприступного Семена Евгеньевича, который работал директором местного завода и по сему факту держался как-то осторожно и особо с народом без надобности не общался. Его прямо к подъезду подвозила черная служебная «волга», с таким же неприступным и напыщенным водителем за рулем, хотя, казалось бы, ему-то чего пыжиться? И точно таким же манером эта «волга» отвозила Семена Евгеньевича на службу.

Так вот, этот самый директор завода удостаивал чести поздороваться и перекинуться парой-другой нейтральных фраз изо всех жильцов дома одну лишь Веру Авдеевну. А однажды даже зашел к ней посоветоваться по какому-то чисто бытовому вопросу. Вера Авдеевна, понятное дело, об этом не сказала ни одной душе. Да и не той породы была эта женщина, чтобы обсуждать с кем бы то ни было свои конфиденциальные беседы. Но у стен, как говорится, есть уши, даже в этом доме спального района. Соседка Веры Авдеевны — Любанька в то же утро разнесла по службе ОБС (одна баба сказала) эту сногсшибательную весть.

— Да нет, Вер Авдевна, не тяжела. — Витька открыто посмотрел на бабульку в синем ситцевом халате, очень опрятном и тщательно выглаженном, и широко улыбнулся, еще раз сверкнув белозубым отблеском.

— На каникулы, никак? — Вера Авдеена смотрела на Витьку с повышенным интересом и вниманием, у Витьки даже заныло внутри от предчувствия чего-то нехорошего.

— На каникулы, — кивнул он и перестал улыбаться. «Ну, колись давай, ведь чувствую, что-то сказать хочешь», — подумал он, а вслух произнес: — Случилось чего, Вер Авдевна?

— С чего ты взял? — та отвела взгляд. — Мямлик, кыс-кыс.

— Да ел он уже. Его с утра покормила соседка наша.

— Клавдия, что ли? — будто только что услышала об этом бабулька. — Ах, да вот, кстати, Клавдия наднесь мне и сказала…

Так-так, напрягся Витька, припоминая, что Клавдия, то бишь тетя Клава, работает нянечкой в центральной больнице. В хирургии, кажется, или в гинекологии.

— Сказала, что вечером у Нонны вашей, ну, которая в баре стадионном работает… (И откуда она все знает, кто где работает?) преждевременные роды случились. Ее в больницу отвезли. Там, сказала, разрывы в животе, прободение какое-то. Кровь в брюшной полости. Оно-то знаешь чего… Я это… Даже не знаю, как…

Вера Авдеевна вдруг стушевалась, уставилась себе под ноги и, разглядывая у носка туфель камешки, замолчала.

— Ну-ну, — нетерпеливо перебил ее молчание Витька. Но вдруг спохватился, как будто что-то поняв. — Она… жива? — выпалил он мелькнувшую догадку.

— Она… преставилась. Господи, спаси и сохрани ее душу. Умерла, а взамен мальчишку родила. — Авдеевна быстро подняла мягкий и понимающий взгляд прямо Витьке в лицо. — А знаешь, как назвала?

— Откуда ж мне? — с вызовом, как бы защищаясь от предполагаемых нападок, произнес он и тут же пожалел об этом тоне, потому что Авдеевна, мягко и печально улыбнувшись, почти что шепотом сказала:

— Виктором. И отчество — Викторович. А фамилию велела поставить свою. — Затем она снова смутилась, опустила глаза и, уже уходя в подъезд, как будто ныряя в пропасть и увлекая за собой туда Витьку, произнесла в пространство: — Это и есть жизнь… Все правильно.

Что правильно? Что умерла Нонна? Или что родила мальчика и назвала Витькой? Или что фамилию свою поставила, чтобы его не позорить? Что правильно-то?! Что «и есть жизнь»?

И когда из окна на третьем этаже полилась музыка, у Витьки в глазах потемнело. Он медленно повернулся, вошел в подъезд, а потом с неимоверной стремительностью выбежал из него и, задыхаясь, путаясь в мокрых оборванных веревках и оскальзываясь на грязи, побежал в больницу.

В ушах стоял голос Авдеевны, в голове вихрем неслась невыносимая, болезненно-жгучая мелодия, в сердце пламенела боль, и когда он взлетел в пятую гинекологию, промчался мимо дежурной в ординаторскую, и когда, испуганный таким напором и стремительностью врач подвел его к стеклянной двери, за которой лежали новорожденные, и указал на кроватку с номером шесть… А, впрочем, он мог бы и не показывать, в пластиковой кроватке, с тоненькими просверленными дырочками, под байковым больничным одеяльцем, туго спеленутый в беленький кокон лежал… Его Сын! Его Сын — это было как выстрел!

То, что сын был именно его, Витька не сомневался. Как можно сомневаться, когда видишь перед собой свою маленькую копию? Те же скулы, смягченные новорожденной одутловатостью, те же губы, упрямый подбородок и широкий лоб.

Младенец широко открыл глазки — фисташковые, большие неимоверно, почти что в пол-лица, и бессмысленно повел их в сторону двери. Витька с содроганием ждал пересечения взглядов, он внутренне напрягся, подготавливая себя к взрыву, и, когда малыш, словно мячиком в лунку, попал зрачком левого, ближнего к двери глаза в его глаза, все звуки, окружавшие Витьку, оборвались.

Голос Авдеевны исчез, музыка кончилась, сердце перестало биться, и кровь прекратила свое движение по узким и непроходимым жилам.

— Когда я смогу его забрать? — спросил Витька, не оборачиваясь на врача, хриплым от волнения голосом.

— Вы? А, собственно, почему вы должны его забирать? — Врач непонимающе посмотрел на Витьку. — У мальчика есть родственники. У него умерла мама, да… к сожалению… Не спасли девочку… — Он на секунду задумался, взгляд его ушел куда-то вовнутрь, словно врач вернулся в ночные события и заново переигрывал все, что сделал. Взвешивал каждое свое действие, продумывал каждый предпринятый шаг. А могло ли быть иначе? Не упустил ли он чего, не по его ли вине умерла Нонна? Нет, не по его вине. Он сделал все, что было в его силах, а в его силах было очень малое, и основное, чего ему не хватило — времени. Нонна слишком долго пролежала без помощи. Абсцесс… Общее заражение…

— Знаете, я — отец, — ответил Витька.

— А, это вы? — очнувшись от своих размышлений, произнес доктор и как-то по-новому посмотрел на посетителя. — Так, значит, это вас она умоляла прийти? Вы — Виктор? И, если не ошибаюсь, — Ващук? Да-да, я знаю вас по фотографиям… А еще я знавал вашего батюшку. Вы приехали из Н., не так ли?

— Так, — Витька кивнул, совершенно не соображая, при чем здесь эти подробности. — Вы отдадите мне ребенка?

— Нет, молодой человек. У ребеночка есть бабушка с дедушкой, есть тетя, а вы слишком молоды для того, чтобы брать на себя ответственность по воспитанию чужих детей…

— Чужих? — Витька бессильно сжал кулаки и повернул полное ненависти на весь свет лицо к доктору. — Это мой сын, — сказал он четко, с расстановкой и напряг бицепсы.

— Вы расслабьтесь, молодой человек, расслабьтесь, — предложил доктор. — Возможно, это действительно ваш сын. Даже вероятнее всего, так оно и есть. Я лично в этом не сомневаюсь, но есть определенный порядок. Есть, понимаете ли, правила, по которым я не имею права отдавать его вам. Закон, милый мой! Вы же не хотите, чтобы меня судили, хотя… вы, — его взгляд будто впечатался в переносицу Витьки, и тому стало не по себе, — самовлюбленный, красивый, породистый самец… Вы — эгоист. И вам, должно быть, все равно, что будет со мной, ежели вам было безразлично, что происходит с матерью вашего ребенка.

— Да как вы смеете! — Витька взвился, постепенно повышая тон голоса, он готов был сорваться на крик, но кулаки его разжались сами собой. Врач был прав. Он смотрел на него честным взглядом, в котором была одна святая правота, и против этой правоты у Витьки не было аргументов.

— Я смею, молодой человек. — Доктор часто задышал, но он умел владеть собой. Ни один мускул не дрогнул на его лице, только взгляд… О, что это был за взгляд! От одного только этого взгляда по спине Витьки скользнул противный холодок, а кожа покрылась мурашками. — Только я и смею. Она бредила и умирала у меня на руках, понимаете? — Врач повернулся спиной к Витьке, давая понять, что беседа окончена. — Но если вы действительно желаете воспитывать своего ребенка, обращайтесь к родителям Нонны. Возможно… Да нет, вряд ли… Может, суд? — кинул он через плечо и пошел в ординаторскую.

— Молодой человек, будьте любезны, выйдите из отделения. Здесь не положено находиться без халата, это же больница. Младенцы, сами понимаете, инфекция. — Беленькая медсестричка катила какой-то столик на колесиках, уставленный баночками, коробочками, инструментом. Она подхватила Витьку за локоть и повела к выходу. — Будьте любезны… — Вдруг она посмотрела ему в лицо и обмерла. Витька потерянно сжался.

— Да-да, я понимаю… — Он поспешил ретироваться.

У лестницы он столкнулся с матерью Нонны. Красные воспаленные глаза скользнули по Витькиной образцово-показательной фигуре и бездумно застыли на его лице.

Он уже был на полдороге к выходу, как кто-то неслышно догнал его сзади и положил руку на плечо. Витька вздрогнул и оглянулся. Молоденькая медсестра с крашенной в белый, почти что снежный цвет копной волос, с которой он только что столкнулся в отделении, смотрела на него большими голубыми глазами и нервно теребила кусочек бинта в дрожащих тоненьких пальчиках. Витьке подумалось, что у нее и кожа похожа на крашенную в белый цвет. Тоненькие вены бороздили ее лоб и тихонечко пульсировали у висков. Ушки были маленькими и розовыми, такими же, как ноготочки. А, впрочем, примерно такого же цвета были и губки.

Медсестра открыла рот, и, когда Витька заметил в глубине его розовый влажный язычок, он не выдержал и улыбнулся.

Улыбка оказалась натужной и вымученной. Губы натянуто дрожали. Он улыбнулся, а сестричке показалось, что сейчас он расплачется, и она торопливо заговорила:

— Простите, я не знала, что вы — это вы.

— Да, — согласился Витька. — Я, наверное, — это я. Скажите, который час? — спросил он, сам не зная, для чего ему эта информация. Может, для того, чтобы определить, как долго он здесь находится. Ему показалось, что целую вечность.

— У меня нет часов, — пролепетала сестра, предварительно глянув на запястье. Она совершенно растерялась и не знала с чего начать.

— Ну так что вы хотели? Выяснить, я это или не я?

— Нет-нет, понимаете, Нонна бредила…

— Я уже знаю это.

— Она умирала и звала вас.

— И это я знаю. — Витька терпеливо смотрел на лепечущую и спотыкающуюся на каждом звуке девушку.

— Я понимаю… Вы можете подумать, что я не в себе, но сегодня утром, когда я вздремнула. Совсем чуть-чуть. Капельку, ночь была тяжелой, мы спасали… В общем… Она уже вроде бы возвращалась…

— Кто? Говорите внятней, я ничего не понимаю.

— Да-да, я сейчас… Я соберусь… — Сестра в сердцах связала бинтик в узелок и швырнула его в угол, где находилась урна. В урну она не попала, и узелок, отбившись от стены, окрашенной масляной краской в грязно-желтый цвет, подкатился к ее ногам. Медсестра зачем-то наклонилась и снова подобрала белый импровизированный шарик. Витьку это уже стало раздражать.

— Так вы скажете наконец, в чем дело?

— Я задремала, я сидела рядом с ней, она спала…

— Кто? — спросил Витька для того лишь, чтобы самому собраться с мыслями и отогнать лихорадившее его волнение.

— Ваша… жена, — сестра испуганно замолчала и подняла пришибленный взгляд на Витьку, — то есть, я хотела сказать…

— Понятно, — перебил ее Витька, взял из мечущихся пальцев узелок и точным движением забросил в урну.

— Так вот, она спала, и я задремала…

— Господи, — взмолился Витька, — вы что, специально меня мучаете?

— И вдруг я вижу, как будто она встает с кровати. Так явно вижу, и понимаю, что я не сплю. А она встает и уходит. Я ей говорю: постойте, куда вы? Вы должны оставаться здесь, вам нельзя вставать. А она поворачивается и смотрит на меня таким страшным взглядом, как будто у нее… Как будто…

— Ну?

— Как будто у нее там внутри… Боже мой, я не знаю, как это объяснить! Мне было жутко! На улице гром, молния. Я слышу гром и вижу молнию. Она говорит: «Я не могу оставаться, это за мной. Я ухожу…» И вдруг в ее глазах появилась мольба. Она ничего не сказала, она не разомкнула губ, а только молча смотрела на меня, и я увидела — вас. Я, понимаете, увидела вас. Я знала, что должна отыскать вас и сказать вам, что вы… — она беспомощно огляделась вокруг, словно ища поддержки у невидимой силы. Но никто не собирался ей помогать. Медсестра сжала кулачки, уткнула их в свой прозрачный лобик с пульсирующей венкой у виска и отчаянно встряхнула головой. — Она прощает вас, она знает, что вы любите другую… Она поможет вам. Понимаете?

— Да нет… Это ваше воображение… Такого не бывает. Это ваше воображение, вы ведь на практике, да? Вы впервые сталкиваетесь со смертью? Посетите врача.

— Я спросила у нее, как зовут девушку, которую вы любите.

— И что же она вам ответила? — сквозь слезы улыбнулся Витька.

Руки медсестрички опустились, она прислонилась к дверному косяку и пропавшим голосом уронила:

— Глупости… Лучше жить в неведении. — Медсестра подняла глаза. — Ничего не ответила. А что она должна была мне ответить?

— Прощайте, — проронил Витька и пошел вниз.

— А потом я проснулась, и она уже была мертвой, — прошептала медсестра и, растерянно озираясь по сторонам, одними губами сказала: — Воображение… Как же!

Соревнования, на которые приехал Витька, оказались для него последними. На очередном забеге дистанцию с барьерами он проходил со значительным опережением своих соперников. Но неожиданно у него подвернулась нога.

Витька растянулся во весь свой рост на покрытии беговой дорожки. Он сильно ударился головой, получил сотрясение мозга и провалялся в больнице месяц с переломанной ногой. Впрочем, все это ерунда. Он легко переносил физическую боль, не раз приходилось ему преодолевать увечья, спорт на то и спорт. «Борьба, — как наставлял его тренер, — только борьба! Хлюпикам и нытикам не место в большом спорте». И Витька сам это прекрасно понимал.

Гораздо более разрушающее воздействие на него произвела смерть Нонны. Он-то и не любил ее по большому счету, но чувство вины, которое, когда Нонна еще была жива, раздражало его и постоянно подталкивало к разрыву, вдруг обрело невероятные формы.

«Вы эгоист, породистый самец…» — снова и снова вспоминал Витька слова доктора, на руках которого умерла Нонна, видел перед собой его глаза, полные презрения и бесконечной острой усталости.

Витька решил для себя, что со спортом, во всяком случае профессиональным, покончено. Он предполагал когда-то сделать карьеру профи, для того, чтобы обеспечить себе безбедное существование в одной из западных стран, но теперь — все. Нет у него никаких сил и возможностей.

Ко всему прочему, так или иначе, Витька уже успел скопить пусть небольшую, но достаточную сумму, чтобы купить себе приличный скромный домик в одной из стран социалистического содружества. Осталось выбрать, в какой из них, и продумать, как туда эмигрировать.

В Будапеште у Витькиных родителей были хорошие друзья, в Германии — родственники. Но дальние, так, седьмая вода на киселе. Друзья, пожалуй что, ближе.

Витька любил Будапешт и не однажды бывал там. В этом гостеприимном и теплом городе, наверное, он бросит свой якорь. Только для начала нужно закончить образование, чтобы уехать туда уже специалистом.

Витька замкнулся в своей квартирке. Не хотел никого ни видеть, ни слышать. К телефону он не подходил, на звонки не отвечал и практически ни с кем не общался.

Смерть Нонны вызвала в городе волну пересудов. Как ни странно, больше всего досталось самой Нонне. Может быть, потому, что небольшой провинциальный городок со своими весьма ханжескими и пуританскими нравами всегда строже относился к женщине, нежели к мужчине. Нонну похоронили тихо и незаметно. Только однажды Витька побывал на ее аккуратненькой, засаженной цветами могилке. Белая мраморная плита с кружочком, в котором под полиэтиленовым покрытием уже намокла и стала выцветать ее фотография.

Каждый день, три месяца подряд, его томили муки отчаяния и немыслимого одиночества. Каждый день, три месяца подряд, его душу рвала на части неимоверно пластичная, дикая и вольная, как сама природа, как сама страсть — вдохновенная Алинкина мелодия.

Он вспоминал ее лицо, освещенное мутным штрихом лунного луча, представлял себе ее юное тело, большие грустные глаза. Воображал, как бы он мог любить ее, сладострастно и самозабвенно. Любить не в физиологическом смысле, а любить каждой клеточкой, всеми фибрами своей истомленной души.

Вот ведь надо же — девчонка, а как глубоко проникла она в него! Ни одна из женщин не пробиралась дальше поверхностной оболочки и не ранила так больно, даже случайным, оброненным ненароком, пугливым или откровенно зовущим взглядом.

15

Осень кошачьей походкой, бесшумно и грациозно подобралась к городу. Солнце светило так, словно хотело отработать за все холодные и дождливые часы лета. Листья из молочно-изумрудных постепенно превратились в медно-золотые и тихо шелестели под легким, едва ощутимым ветерком.

Алинка стояла у подъезда и смотрела на двор. Еще пару деньков, и начнутся занятия в школе. Начнутся занятия и в институте, Витька уедет, укатит по пыльной дорожке, даже не обернется на ее окна. Почему-то именно так думала Алина.

Мама болела и, судя по всему, жить ей осталось считанные дни.

Домой идти не хотелось. Вот так бы стояла и стояла, глядя на теплые взбитые пуховички легких облачков. Облака были снизу подсвечены персиковым оттенком вечереющего солнца. По телевизору показывали какой-то фильм, и двор был практически пуст. Только в дальнем углу на обшарпанной скамейке сидели несколько подростков и, фальшиво бренча на гитаре, завывали какой-то мотивчик, отдаленно похожий на битловский хит. Алинка поморщилась от неудобоваримого диссонанса. По коже ее пробежали мурашки. Она очень чувствительно относилась к звукам. Никакой природный звук не мог вывести ее из себя, но вот эти корежащие и выворачивающие нутро аккорды доводили ее до исступления.

— Привет! — крикнул один из ее мучителей и радостно взмахнул рукой.

Алинка кивнула, слегка удивленная таким вниманием. Обычно она не общалась с ребятами во дворе. У нее есть давняя, привычная уже, как старый шарф, в который удобно завернуться в холодную погоду, и который так просто забыть в тепле, подруга. Не так, чтобы ах какая, но вот уже восемь лет они делятся друг с дружкой разными девичьими тайнами.

Ленка Заилова неплохая в принципе девчонка, но что-то в последнее время в их отношениях расстроилось.

Заилова рассказывала о своих мальчиках. Она хороша была — просто прелесть. Алинка, когда смотрела на нее, всегда по-хорошему завидовала. «Мне бы такую внешность, — мечтательно вздыхала она в подушку. — Носик аккуратненький, губки бантиком, ямочки на щеках… Мне бы такую… Я бы тогда от Витьки и прятаться не стала. А так — смотреть противно. Рот до ушей, родинки через всю щеку. Фу! Конечно, он на меня и не посмотрит».

Алинка оглянулась на свое отражение в стекле подъездной двери. Фигурка вроде бы ничего, вот только попка, кажется, тяжеловата. «О-о, Бо-оже!» — едва не застонала она и отвернулась от своего отражения.

Единственное, что ей нравилось в себе, так это глаза. Их даже подводить не надо, и ресницы красить не приходится. Вон девчонки в классе замучились в поисках туши. Наша-то везде лежит. Бери, покупай, но она то осыпается, то течет, то глаза раздражает. А французская стоит ужас каких денег, и ко всему прочему ее не достать нигде.

Может, за эти глаза ее Антошка и любит. Алинка улыбнулась, славный мальчик Антошка. И ухаживает славно. Цветочки носит. Вот вчера, например, пока ее дома не было, принес целый букет. Тонкие, почти прозрачные фиолетовые колокольчики нежными звездочками умиляли глаз среди больших ромашек. А в центре — высокая веточка какой-то травки, похожая на елочную, но гораздо мягче и шелковистей. Букетик торчал в дверной ручке и сверху, над букетиком была прикноплена записка. Всего три буковки: ЮЮЯ.

Алинка улыбнулась. ЮЮ — обозначало «люблю», а Я — только то, что это он, то есть Антошка. А Алинка и так бы ни с кем его не спутала. Ну кто еще может дарить такой дурнушке цветы?

Алинка поспешила домой. На душе у нее стало легко и радостно. Огорчение от того, что скоро начнется учебный год, Витька уедет, и у нее даже не будет надежды хоть издали, сквозь занавески своего окна посмотреть на его ладно скроенную фигуру, улетучилось.

Хотя, чего печалиться, что Бог ни делает, все к лучшему. Зато у нее будет возможность привыкнуть к мысли, что его здесь нет, и не нужно будет напрягаться всем телом, вслушиваясь в каждый шорох, каждый шаг по ступенькам, в попытке различить, кому он принадлежит. Не Витьке ли? Она сможет расслабиться, заняться своими делами. Сможет посвятить себя музыке, занятиям в школе, больной маме. И будет спокойно ждать ближайших каникул. Одно страшно, а вдруг он там, вдалеке, встретит девушку, влюбится, женится. Алинка по-прежнему не знала, как живет ее любимый. Какой у него круг интересов, с кем общается. Она жутко ревновала его ко всем сплетням вокруг него, но ни разу не видела его с женщиной.

Трагедия с Нонной и слухи о том, что ребенок Нонны — его ребенок, конечно же, достигли ее ушей. В первую очередь ей сообщила об этом Заилова.

— Знаешь, — сказала она через несколько дней после случившегося, просматривая некролог на последней странице местной газеты, — а Витька-то этот…

— Какой Витька? — сделала удивленные глаза и, простодушно покачивая головой, уточнила Алина.

— Сосед твой, чего прикидываешься? А то не понимаешь, о ком речь!

— Ну, мало ли, вдруг ты еще о ком. У тебя ведь знакомых не сосчитать. Что же я, по-твоему, должна сразу догадываться, о ком речь?

— Ну ладно, уточняю: твой сосед. — Алинка заметила, как раздражена Заилова, но промолчала. — Он меня в кафе приглашал.

— В кафе? Когда это? — недоверчиво покосилась Алина на Заю и, чтобы скрыть смущение от чрезмерной заинтересованности, наклонилась к туфельке, якобы ремешок поправить.

— А вот тогда, когда ты у Антона день рождения допоздна справляла. — Торжествующий взгляд Заиловой был полон гордости за себя и высокомерной надменности к этой глупенькой простушке, которая до сих пор ни с одним мальчиком не дружила. Один очкарик Антон за ней ухлестывает, да и то она кукожится.

Алинка встрепенулась, подняла растревоженный взгляд на подругу и поинтересовалась, понизив голос:

— А что же ты тогда все врешь? А?

— Что я вру? — Лена обалдело повела плечами. — Ну скажи, когда это я тебе врала?

— Ты в тот раз говорила, что тебя Бизон пригласил к себе, потому, мол, ты и не смогла у Антошки остаться.

— Да, пригласил, я и не отрицаю. Но потом я его с этой мымрой из 8-го «Б» увидела. Они в подъезде взасос… Представляешь, а? — Заилова готова была вскипеть от негодования. — Вот я и не пошла с ним. А с какого, скажи, перепугу? Он будет всех подряд целовать, а меня в гости звать, так, что ли? У меня что, совсем гордости нет, а?

— Ну вот, — обрадовалась Алинка, что вывела подругу на чистую воду. — Приглашал Бизон, а ты мне только что на уши вешала про Витьку.

— Так я же и говорю: с Бизоном я не пошла. А пошла с Витькой! Я тебе цветы принесла, а он на улице остался. У подъезда стоял и ждал меня, чтобы потом вместе в «Треугольник» пойти.

Глаза у Алинки моментально погасли. Она едва сдерживала слезы, но тут ее что-то осенило. Она смахнула с лица прилипшую к коже паутинку и посмотрела на Заилову разоблачающе дерзким взглядом.

— Ну-ну… А дальше?

— А что дальше? — Лена склонила голову набок, как будто припоминая, что же там было дальше. — А ничего, как обычно. Посидели в кафе, он мне коктейль предложил и еще кое-чего… — она многозначительно подмигнула подруге. — Потом повел домой… И…

Заилова врала так натурально, что даже, кажется, верила сама себе.

— И? — подхватила Алинка. — Ну что… и?

— А что, тебя это сильно волнует? Может, я чего не так сделала?

— Да нет, отчего же… Очень даже наоборот… — Алинка смотрела в слишком честные глаза Лены и уже сожалела, что затеяла этот разговор. Ей бы встать сейчас же и уйти. Уйти, чтобы не слушать всего того, что ей сейчас может выложить Ленка.

Странно, Алинка всегда с интересом вникала во всякие подробности личных переживаний Заиловой. Сама она всего этого была лишена, в силу своего характера и многих других причин, одной из которых и, пожалуй, основной, была любовь к Витьке. Никто другой ее больше не интересовал.

Она даже и представить себе не могла, как будет прикасаться к чужому слюнявому рту своими губами, так жадно ждущими Витькиных поцелуев. Но тут она с содроганием подумала, что, если Заилова станет живописать их страстные лобызания или еще чего похлеще, все, — их дружбе конец!

— Ну так что было дальше? — Глаза Алины недобро сверкнули, она даже приподнялась, чтобы тут же, после ответа, дать подруге пощечину и уйти.

— Ну что «что»? А ничего! — вдруг выпалила Ленка. — Козел он, твой сосед, больше никто! Он Нонну соблазнил? Ну? Обрюхатил и бросил! Что же я, идиотка, что ли?

Витька, человек, за которым Алина готова была пойти хоть на край света, всю себя отдать до капельки и всего его вобрать в свою жизнь. Слить воедино судьбы и никогда-никогда не расставаться!

— Так и не ври! Не знаешь — не ври! Ничего не ври, раз не знаешь! — Алина расплакалась от оскорбления и обиды за любимого человека.

— Ты что, — вдруг помрачнела Заилова. — Ты его любишь, что ли? Ну скажи, тебе легче будет. — Заилова ластилась, словно котенок. Ей ужас до чего хотелось проникнуть в душу своей самой давнишней, но так до сих пор и непонятой до конца подруги. Все девчонки как девчонки, с ребятами гуляют, целуются и еще кое-что, немногие, правда, но есть и такие среди одноклассниц. И все рассказывают об этом, шушукаются по углам, сплетничают, хитро и затаенно поглядывая в разные стороны, не услышал бы кто.

Потом меняются парами и снова пересказывают как свои тайны, так и только что услышанные под огромным секретом тайны своих подруг. Наврут, где и не было ничего. И ходят потом, гордятся этим. Глазенки сверкают, реснички порхают, грудки подрагивают под учащенным биением сердечка.

— Слушай, ты кто? Человек или не человек? — разволновалась Заилова. — Я тебе всегда — как на духу. А ты… Эх ты, самоедка! Ну и живи со своими тайнами. Тоже мне подруга называется!

Заилова поднялась и быстрым шагом пошла прочь.

Алинка осталась сидеть на скамейке и, время от времени вытирая скатывающиеся редкие, но горькие слезинки, раздумывала над тем, что же есть такое на самом деле дружба. Неужели, это когда из тебя извлекают самое сокровенное, извлекают, как один длинный-предлинный и болезненный-преболезненный нерв. И наматывают на раскаленный вертел, а потом бросают этот вертел в воду и смотрят, как он там шипит и пенится. Все смотрят, всем весело, интересно, радостно. Как же — развлечение, а ты сидишь, рана внутри, и у тебя ничего не остается, кроме досады и пустоты.

Алинка хотела было пойти домой, позвонить Заиловой и рассказать о своей любви. Ведь должна же она хоть с кем-нибудь поделиться ЭТИМ! Может, действительно станет легче. Но что-то подсказывало ей, что об этом рассказывать нельзя. Никому нельзя, никогда! Чтоб не вынули, не намотали, не бросили под ноги, на потеху досужим взглядам.

На следующее же утро Заилова позвонила сама и извинилась. Алинка промолчала. Вообще разговор был коротким и очень натянутым.

— Я, может, помешала тебе? — спросила Заилова, и Алинка не сразу ответила:

— Да как сказать. Не чтобы очень… Я проигрываю гаммы.

— А-а… — протянула Заилова понимающе и добавила сбивчивой скороговоркой: — Аль, я тебе все наврала. Никуда я с Витькой не ходила. Он пригласил, ему просто нечего было делать, а потом передумал. Вот я на него и обозлилась.

«Как же, — нахмурилась Алина, — передумал… Откуда же он так поздно возвращался?» Да и тогда, у подъезда, когда Антон ее чуть было не поцеловал, она же почувствовала его присутствие. Почувствовала! Интуитивно догадалась и отогнала это ощущение. А он все видел — как они стояли у подъезда, как Антошка гладил ее волосы, как тянулись их губы навстречу друг другу.

— А то, может, в гости зайдешь? — пригласила Ленка.

— Нет, — сухо ответила Алина. — Пока!

Выходя из своей комнаты на кухню, где отец пил чай, Алинка смотрела себе под ноги. Она боялась, что сейчас папа увидит ее глаза, полные слез, и станет тормошить своими расспросами и донимать утешениями.

Отец пил чай и заедал его наскоро приготовленным бутербродом. Бутерброды он делал фирменные. «А-ля Седых» — называл он их, смеясь, укладывая на кусочек хлеба картофельное пюре, размазывая его маслом и поливая кетчупом, потом добавлял салатный лист или тонкие ломтики огурцов, разрезанных не поперек колечками, а вдоль, длинными лентами, и половинку, тоже вдоль поделенной, котлеты.

— И сытно, и вкусно! — поднимал он кверху указательный палец. Таким вот основательным бутербродом заедал Николай Иванович сладкий и крепкий душистый чай.

— А, дочь! Совсем забыл, тебе еще с вечера письмо. — Он вполоборота повернулся к ней, но глаз от газеты так и не оторвал. — Ты знаешь, оно почему-то без штемпеля… — Отец на минутку умолк, и Алинка в нетерпении стала его тормошить. — Странно, надо же! — отреагировал он на какую-то статью в газете и спохватился: — Ах да, на трюмо.

— Где? — уже из прихожей донесся голос дочери.

— Под журналом посмотри.

Но Алинка уже отыскала письмо и судорожно, волнуясь и вибрируя всем телом, стала вскрывать его. Она ожидала, что, возможно… Ах, нет, — разочарованно вздохнула она, прочитав в первую очередь подпись: «ЮЮ. Я.»

Письмо было написано неровными буквами разной величины и наклона. Казалось, что его пишет едва научившийся держать авторучку первоклашка. Алинка улыбнулась. Разочарование покинуло ее. Все-таки действительно хороший он мальчик, от его присутствия, пусть чисто символического, в виде всего лишь листка бумаги, становится как-то спокойно и уверенно. Алинка, запрокинув лицо кверху, прикрыла глаза. Ей так хотелось увидеть лицо Антона, но вместо Антошкиного перед ней возникло улыбчивое и одновременно отстраненное и чужое лицо Виктора. Тьфу ты, наваждение какое-то! Алина встряхнула головой и стала читать:

«Господи, хорошая моя, сладкая! Наверное, я сошел с ума». — «Это мне?» — засомневалась Алинка и еще раз прикрыла веки. «Как же? Я ведь не люблю его», — ей стало отчего-то неловко, но все равно хорошо и приятно.

«…Ну почему люди придумывают себе страдания, почему навлекают на себя мучения и „мятутся“ раненой душой, и не находят себе места, и называют это — любовью???»

«Поэт просто! — восхитилась Алинка. Глаза ее побежали по тексту, как жадный язычок пламени по сухой траве. — Если бы это были Витькины слова! Ах, если бы…»

«…А если это любовь, то почему она поражает сердце, словно болезнь? Почему от нее не становится светло и божественно?»

«Действительно, почему?» — мелькнуло в Алинкиной голове.

«…Я не могу без тебя. Так стремительно ты появилась в моей жизни. Так долго мы были знакомы, а заметил тебя совсем недавно, и ты сразу безжалостно порушила в ней все, что было построено до сих пор. Все мысли мои о тебе, все сомнения и переживания связаны с тобой. Я хочу тебя видеть. Все время хочу видеть! И слышать, и чувствовать! Мне ничего не надо от Неба, и, если бы меня спросили, каково мое самое сокровенное желание, я бы не задумываясь ответил: хочу, чтобы ты появилась на пороге моей комнаты. Хочу, милая моя! Безумно хочу!

Я понимаю, у тебя своя жизнь, куча забот и проблем, но в тот день, когда я едва прикоснулся своими губами к твоим, у меня все перевернулось внутри. Все перевернулось.

Ты ушла, а я остался с запахом твоего присутствия и вкусом твоего дыхания. И нет на земле такой силы, чтобы заставить меня забыть это.

Мне хочется жить и не хочется. Хочется, потому что есть ты. А не хочется, потому что тебя нет. Ты есть, но как в капсуле на космической орбите, где-то далеко-далеко. Вроде бы даже, когда ты рядом, все равно — не со мной.

Где ты, ну где же ты? Хотя…

Тебя нет. Может, нет в моей жизни, а может, нет и вовсе. Правда, иногда мне кажется, что нет и меня. Может, так было бы лучше, если бы не было меня?

Хорошая моя, если это не любовь, то почему так больно? Вот, собственно, и все.

ЮЮ. Я»

Алинка прижала письмо к груди и медленно пошла в комнату. Прикрыв за собой дверь, она села к пианино, но поняла, что так и не сможет оторвать этот листочек от себя. «Странно, — думала Алинка, — сколько лет, с первого класса, я знаю Антошку, но даже и предположить не могла, что он может так писать. За сочинения у Антона никогда не стояло больше трояка. Хотя, если вдуматься, кто из нас любит делать то, к чему принуждают? В сочинении задана тема, существуют определенные правила написания, какая-то своя строгая система изложения мысли. Она вдруг вспомнила, что Зинаида Филипповна всегда требовала к сочинению прикладывать еще и листочек с обязательным планом. Даже на тему „Как я провел летние каникулы“ требовался план. По пунктикам: а), б), в)… Спятить можно. Попробуй к этому письму составить план. Или нет, попробуй написать такое письмо по плану».

Алинка улыбнулась, встала из-за пианино и подошла к окну. За окном опускались сумерки. По дорожке бежала большая мохнатая собака, вездесущая тетя Клава зорко высматривала со своего наблюдательного поста, коим для нее служил пенечек на пригорке, хоть что-нибудь, достойное внимания для завтрашних сплетен. Видимо, происходящее перед ее взором показалось ей малоинтересным и неубедительным, потому что она как-то уж слишком резво поднялась и пошла к подъезду. А может, просто озябла?

Алинка подумала, вот бы хорошо было влюбиться в Антона! Где-то она слышала, что человек любит ровно настолько, насколько он воображает себе, что любит.

Вот бы забыть Витьку! Напрочь выбросить его из головы и вообразить страстную любовь к Антону. Тогда бы у них была полная гармония. А почему бы и нет, собственно говоря?

Алинка вспомнила, какие у Антона мягкие и ласковые руки. Какие нежные губы и как жарко дышал он ей в лицо. Ведь в тот момент она едва удержалась и сама чуть не потянулась к его губам своими, полными предчувствия и ожидания любви. Или даже потянулась? Алинкино лицо залила краска смущения. Помнит ли об этом Антон? Наверняка помнит…

Ярко-красный «жигуль», разметав по дороге осыпающиеся листья, с визгом притормозил у подъезда. Алинка стояла расслабившись и глубоко дышала, как во время дыхательной гимнастики прана-йога, оставалось только поднимать вверх руки и опускать их вдоль тела особым манером, чтобы освобождать легкие до конца. Но Алинка рук не поднимала и не опускала, она только скользила медленным взглядом по двору, как из глубины стеклянного шара. Вроде бы здесь она, и в то же время сама по себе.

Громкий стук дверцы заставил ее вздрогнуть. Из машины вышла стройная, изумительной красоты и невероятной правильности фигуры высокая крутобедрая девушка.

Алинка в недобром предчувствии напряглась. Эта девушка ей не понравилась сразу. От нее исходил нежный аромат дорогой парфюмерии, и светло-кофейный костюм был настолько ладно скроен, что «москвошвеем» здесь и не пахло.

Высокие модельные туфельки под цвет тонкой шелковой блузки были чуть светлее костюма. Узкая рука была так легка и аристократична, что Алинка чуть не закрыла глаза в непреодолимом желании потереть их кулаком, дабы удостовериться, уж не сон ли это. Она все еще стояла и смотрела на модельную красавицу в оцепенении, не в силах оторвать взгляда, прикованного к подчеркнутым матовыми штрихами скулам, а незнакомка уже обращалась к ней с вопросом.

— Простите, — не расслышала Алинка. В ее голове вертелась магическая фраза: «Дыша духами и туманами, всегда без спутников, одна…»

Девушка посмотрела на Алинку презрительным и изучающим взглядом. Алинка сжалась от неуютного ощущения оголенности. Как будто она стоит на подиуме совершенно нагая, ей зябко и уныло, а ее рассматривают сквозь микроскоп. Каждую клеточку насквозь видят.

— Ващук здесь проживает? — девушка небрежным жестом указала на подъезд и в нетерпении переступила с ноги на ногу.

Тем временем водитель вынес из машины и поставил на скамейку аккуратный небольших размеров светло-коричневый кейс.

— Благодарю вас, — очаровательно улыбнулась девушка и вынула из кожаного кошелька купюру.

— Не стоит… — водитель постоял еще немного, потом все же спросил:

— Вас подождать?

— Разве что с месяцок, — ответила девушка, и водитель рассмеялся:

— Да хоть всю жизнь, была бы надежда.

— Надежда должна быть всегда. — Девушка многообещающе приоткрыла ротик, и обомлевший водитель явно с большой неохотой вернулся на свое место. Он помахал рукой и крикнул сквозь открытую форточку:

— Я всегда на стоянке и к вашим услугам!

Девушка промолчала. Водитель вдавил газ, и машина с визгом сорвалась с места.

— Ващук, — вкрадчиво поинтересовалась Алинка. — А который?

— Их что, здесь много?

— Да нет, — пожала Алинка плечами. — Всего двое. — Она имела в виду Александра Тимофеевича и Витьку.

— Ах, вот оно что! — девушка озадаченно приподняла бровь. — Ну тогда мне нужны те, которые в квартире… — Она достала блокнот и, смешно сморщив носик, стала листать странички, испещренные мелкими бисеринками аккуратного девичьего почерка. — В квартире… — еще раз повторила она. — Сорок…

— Второй, — подхватила Алинка. Сердце ее обмирало от нахлынувшего смятения.

— Пожалуй, ты права, — кивнула головой девушка и захлопнула блокнот, предварительно удостоверившись, что подсказали ей именно ту квартиру. Затем она вопросительно уставилась в лицо Алинке. — Какой этаж? — почти требовательно спросила она.

— Вам чемоданчик не донести? — с вызовом ответила Алинка, вложив в свой вопрос все негодование по поводу несправедливого к ней отношения. — И, собственно, с какой стати вы со мной фамильярничаете? Я-то вам не тыкаю!

Девушка опешила. Она торопливо взяла свой кейс и, многозначительно фыркнув, прошла мимо Алинки, едва не задев ее плечом. На пороге она попала в выщербленную ямку, споткнулась и чуть не упала. Удержаться-то на ногах она все-таки сумела, но туфля соскочила с ее аккуратненькой ножки и отлетела в сторону.

Алинка рассмеялась. Если честно, то она сама была удивлена и обескуражена. Уж чего-чего, а такой дерзости и непочтения к совершенно незнакомым людям она никогда не проявляла. Увидела бы ее сейчас мама, наверное, была бы страшно огорчена.

«Нет, такая мымра вряд ли сможет понравиться ему», — подумала Алинка. Она еще раз вспомнила, как только что эта, с позволения сказать, дамочка, чуть не шлепнулась, и улыбнулась. Подождав еще некоторое время, Алинка пошла домой. Поднимаясь по лестнице, Алинка прислушивалась к доносящимся до нее звукам. Из-за двери на первом этаже несся надрывный, срывающийся в фальцет голос тети Мани. Она что-то орала, нет, верещала, как недорезанный поросенок. В ответ на этот крик раздавался обиженный, едва слышный басок Георгия. Георгий — это сын тети Мани. Толстый, неуклюжий увалень, вечно глядящий себе под ноги и никогда не поднимающий глаз на собеседника.

Алинка услышала, как Георгий отбивался от наездов истеричной, рано овдовевшей и быстро обрюзгшей, вечно всем недовольной мамани.

— Делов-то, Боже мой, делов… Ты бы на себя поглядела, подумаешь, чашку разбил…

Алинка бегом пробежала второй этаж и, торопливо открыв дверь своей квартиры, бросилась ничком на кровать. Перед ее глазами снова возникла наглая красотка. Ващука ей надо! Алинка заплакала, не забывая все же следить за тем, чтобы ее плач не был слишком громким.

Утром ее разбудил звонок в дверь. Алинка через силу поднялась. Ей не хотелось никого видеть, но звонок был настойчивым, и Алинка лениво подошла к двери.

— Линушка, пожалуйста, выдели нам немножечко хлеба, — Людмила Ивановна смотрела на Алинку с виноватой и извиняющейся улыбкой. — У нас гостья, — Людмила Ивановна переступила через порог. — А я, знаешь, как-то и не ожидала… Извини, что разбудила, хлебушка пока в магазин не завезли. А нужно своих завтраком покормить…

Алинка долго разворачивала пакет, доставала батон и медленно кромсала его столовым ножом. Нож не предназначался для резки хлеба, он был туп и неудобен, поэтому хлеб крошился, никак не желал отрезаться и выскальзывал из рук.

— Мне совсем немножечко, пару кусочков, — тихо продолжала Людмила Ивановна, и у Алинки все переворачивалось внутри от ее голоса. «Ну почему она не послала за хлебом сына», — думала Алинка.

— Возьмите весь, — наконец не выдержала она и протянула батон Людмиле Ивановне.

— Нет, что ты, не надо, — слабо запротестовала та. — А вы как же?

Алинка держала истерзанный тупым орудием батон в вытянутой руке и страдальчески смотрела на Людмилу Ивановну. Ей страсть как хотелось узнать, что же это за женщина приехала к ним.

Алинка затруднялась хоть как-нибудь обозначить для себя эту приезжую диву. Даже в мыслях она звала ее не иначе как «та самая», вкладывая в эти два слова всю свою обиду и презрение к ней.

— Папа уже позавтракал, а мы с мамой завтракаем поздно. Я схожу за свежим, — ответила Алинка Людмиле Ивановне.

— А-а… — кивнула та, беря из Алинкиных рук хлеб. — А знаешь, — неожиданно предложила Людмила Ивановна, — не ходи за хлебом, я пошлю Виктора, он и тебе купит. Договорились?

Людмила Ивановна уже спускалась на свой этаж, и только когда хлопнула закрываемая за ней дверь, до Алинки дошел смысл сказанного. Значит, через полчаса Витька принесет ей хлеб.

Боже мой, какое смятение охватило ее душу! Как лихорадочно она стала переодеваться, умываться, заправлять кровать.

Беглым придирчивым взглядом Алинка осмотрела кухню и принялась зачем-то отдраивать губкой кафельную плитку вокруг раковины, затем взялась за плиту. Насыпав на нее горочку средства для чистки посуды, она сняла прокопченные решетки и, энергично протирая эмаль, и без того достаточно чистую, оглядывалась по сторонам. «На холодильнике пятнышки», — обнаружила она непорядок и тоже взялась устранять его.

Потом Алинка зачем-то выгрузила на стол все продукты, вынула полочки, освободила лоток для яиц и когда переносила их из холодильника на стол, положив в каждую ладонь по три штуки, неожиданно для себя поскользнулась и выронила яйца из рук.

Жидкая скользкая масса расползлась по полу. Переступая через все это безобразие и стараясь не вляпаться в противную лужу, Алинка пошла за половой тряпкой. Нога скользнула по линолеуму и, больно ударившись лбом об открытую дверцу холодильника, Алинка с грохотом повалилась на пол, сев в стоящий у края стола тазик с водой. Тазик перевернулся, и в довершение всего, инстинктивно цепляясь за воздух в поисках спасительной соломинки, за которую можно было бы уцепиться, Алинка захватила висящее на протянутой из кухни в прихожую леске уже почти высохшее полотенце.

Леска оборвалась, и пара наволочек, трусики и несколько носовых платков вместе с Алинкой и зажатым в ее кулаке полотенцем оказались на полу…

Звонок в дверь раздался как раз в тот момент, когда Алинка пыталась встать с мокрого пола. Из кухни в прихожую, словно маленькие солнышки, по потоку мыльной воды выплывали ярко-оранжевые яичные желтки.

С ее светленького халатика стекали серые потоки пены, в руках у Алинки были зажаты подобранные тряпки, на голове — носовой платок, в глазах слезы отчаяния.

— Минуточку, — сквозь слезы едва выговорила Алинка. Она представила себе, как откроет сейчас дверь, как увидит там стоящего перед ней шикарного, потрясающе красивого и неимоверно любимого Витьку. Как он охватит ее с ног до головы одуревшим взглядом и по-идиотски засмеется.

Звонок раздался еще раз через несколько долгих минут, в течение которых Алина лихорадочно приводила себя в порядок.

— Подождите минутку! — снова крикнула она.

— Алинушка, — услышала она голос Александра Тимофеевича. — Я тебе хлеб принес. Как освободишься, загляни к нам.

Алинка облегченно вздохнула. Она испытала облегчение от того, что за дверью оказался не Витька, и в то же время, именно это досадило ей.

«Значит, я настолько неприятна ему, что он даже хлеб не захотел мне занести», — подумала она. Ну и ладно, и черт бы с ним! Кот драный! Дон Жуан, заткни фонтан!

— Спасибо, я приду, — тупо произнесла Алинка без видимого энтузиазма.

В душе ее воцарилась холодная апатия. Она безразлично посмотрела на окружавший ее беспорядок, не испытывая при этом никаких эмоций, взяла из лужи тряпку и голая, в одних трусиках, принялась основательно прибирать квартиру. Очень скоро все оказалось на своих местах. Кухня блестела, как новогодний шар, сверкала выдраенная посуда, слепил глаза отполированный холодильник.

Потом Алинка достала из шифоньера красивое, ее самое любимое голубое платье из натурального шелка. Расправив двойные пышные крылышки на плечах, встряхнув рукой длинную прелестную юбку и проверив, до конца ли застегнута «молния» в боковом шве, Алинка повернулась перед зеркалом на каблучках и резко остановилась.

Подчиняясь инерционным законам, платье взвилось выше колен и, легонечко хлопнув струящейся тканью, мягкой волной прокатилось по стройным ножкам.

Алинка достала из шкатулки мамины золотые сережки, вынула из мочек ушей свою пластмассовую бижутерию и продела в дырочки дужки маминых. Шею ее облегала тоненькая ниточка золотой цепочки — папин подарок к четырнадцатилетию.

Она посмотрелась в зеркало и впервые в жизни осталась довольна. Порывшись в старых маминых запасах косметики, нашла там розовый блеск для губ. Наверное, это уже было лишним, у нее самой губы были полными и яркими.

Все равно Алинка набрала на кончик указательного пальца самую малость блеска и провела по губам. Она смотрела в зеркало и видела в нем сказочную принцессу. Гибкую и тонкую, с красивой линией плеч, соблазнительными, но по-детски наивными глубокими чашечками ключиц, с густыми светлыми волосами и нежными большими глазами. Мягкие и пышные ресницы были загнуты, на щеках — прелестные, едва заметные, а потому приковывающие внимание и приятно удивляющие ямочки.

Отражение не спускало с нее печальных, пристальных и придирчивых глаз, в которых сквозило выражение грустного упрека.

Алинка встряхнула головой, сбрасывая с себя оцепенение. Без четверти час она вышла из квартиры, поцеловав маму и оставив у ее постели легкий завтрак и стакан с брусничным морсом.

Она спустилась этажом ниже и с содроганием сердца осторожно, как будто боясь спугнуть саму себя, приблизилась к двери семьи Ващук. Ей жутко не хотелось снова увидеть вчерашнюю незнакомку, которая обдала ее антарктическим холодом и дурманящей волной дорогих духов. Что за духи, Алинка не знала, но в том, что они, конечно же, дорогие, сомнений не было. Просто запах у них был такой… Такой… сумасшедший и естественный, какого она еще никогда в своей жизни не ощущала. Наверное, навсегда она запомнит этот запах. Стоя у двери, Алинка потянула носом, вдыхая воздух, и ей показалось, что ее ноздрей снова коснулся этот волнующий дикий аромат.

«Ну как же не спятить от такой женщины?» — с тоской подумала Алинка и в отчаянии нажала кнопку. Приятная трель пичужкой затрепетала в квартире.

«Я обязательно когда-нибудь куплю себе такие духи», — мелькнуло в голове у Алинки, и она снова нажала кнопку звонка. Трель переменила тему, но не стала от этого менее приятной.

За дверью не раздалось ни единого звука. Алинка нажала в третий раз и, не дожидаясь, повернулась и пошла вниз. Наверное, ушли. Конечно, Александр Тимофеевич на работу, а Людмила Ивановна хоть и в отпуске, но у Витьки ведь гостья. По магазинам побежала, не иначе.

Каблучки звонко постукивали по ступенькам. Алинка, думая о том, какие дела ей предстоит сделать сегодня, торопливо сбегала вниз. Зайти в аптеку — раз. Купить яиц — два. С досадой вспомнив сегодняшние события, она поморщилась. Забежать в «Школьник» и взять десяток тетрадок по двадцать четыре листа, нотную папку и…

Безумный запах первым достиг ее органов чувств. Она не просто уловила его обонятельными рецепторами, она услышала его ушами, ощутила пальцами, увидела глазами. Дверь подъезда была закрыта, но Алинка именно так осознала этот запах. Как животное чувствует опасность, даже когда спит. Всем телом, всем своим существом, всей своей тонкой организацией.

Дверь распахнулась, и Алинка чуть не грохнулась в обморок от неожиданности. Перед ней стояла во всем своем блистательном великолепии незнакомка. Она не решалась назвать ее соперницей. Ну какая там соперница? Алинка почувствовала себя жалкой плебейкой. И платье ее показалось ей смешным и нелепым. Как вчера, словно под лупой, голая и неуклюжая дурнушка…

— Ох, какая прелесть! — слащавым голоском произнесла девушка. За ее спиной стоял враз покрасневший и растерявшийся Витька.

Наверное, ему стыдно за меня, подумала Алинка и сама была готова провалиться под землю от смущения и неловкости.

— Проходи, не задерживайся, Инна. — Витька придерживал девушку за талию. Алинка даже не смогла рассмотреть его как следует. В первое же мгновение, ослепленная потрясающей красотой Инны, она растерялась настолько, что даже не посмела поднять опущенных век. У нее перехватило дыхание, и сердце, дернувшись со страшной силой, хлестануло в груди горячим потоком крови. Ладони вспотели, а ноги будто бы приросли к полу.

— Это твоя соседка? — игриво спросила Инна и, гордо подняв голову, прошла мимо. — У тебя прелестные соседки. Представляю, как тебе здесь весело живется. — Бросив последний взгляд на оторопевшую Алину, бесцеремонная нахалка взяла Витьку под руку.

Ничего не слыша, Алинка искусственно засмеялась и выбежала во двор. В каком-то неистовом наваждении она дошла до аптеки, купила лекарство, забежала в магазин за яйцами, по пути, уже перед самым закрытием на обеденный перерыв, нырнула в канцелярский отдел «Школьника» и с папкой под мышкой, с яйцами в металлической раскладной корзинке и лекарствами в пакете буквально полетела домой.

Перед ее глазами стояла Инна. Инна! Инна!!! Как набат, звучало это невыносимое имя. Добежав до подъезда и закрыв за собой дверь, она растерянно сунулась в отворившийся перед нею лифт и нос к носу столкнулась с Александром Тимофеевичем.

— Линушка, что с тобой? — Витькин папа взял ее за плечи и посмотрел в глаза. — С мамой?

Алинка отрицательно помотала головой, схватилась за рукав его рубашки и зажмурилась. Она открыла глаза, резко выдохнула и сказала:

— Все нормально.

— Ты уверена, что нормально? — спросил Александр Тимофеевич. Алинка, оглушенная биением собственного сердца, молчала, но глаза ее смотрели в глаза мужчины спокойно и прямо.

Александр Тимофеевич с улыбкой прикоснулся к ее волосам.

— Я извиняюсь, что не дождался твоего прихода. Зайди к нам за хлебом, ладно? Людмилы Ивановны нет, Виктор тоже ушел на тренировку, но там есть Инна.

Алинка напряглась. Она вся сжалась внутренне, но, собрав всю силу воли, приняла безразличный и непринужденный вид.

— Ты, наверное, в курсе, — Александр Тимофеевич еще раз осторожно прикоснулся к ее волосам. — У нас в гостях… Ну, в общем, ты понимаешь, это моя дочь.

— Дочь? — кровь отхлынула от щек Алинки. Она даже несколько попятилась от такой неожиданной новости.

— А… Жанна? — прошептала Алинка и замерла, совершенно сбитая с толку. Ну ладно, была бы Инна старше и Витьки, и Жанны. Но ведь она, судя по всему, где-то Витькиного возраста. Или даже моложе его. Получается, что…

— Я потом как-нибудь все тебе объясню, — Александр Тимофеевич рассмеялся. Алинка же почувствовала в себе такую теплую волну благодарности, что едва не расцеловала его.

Да наплевать ей, какие такие штормы сотрясали его личную жизнь. Ну — дочь, ну и что?

— Зайди, Инна знает, что один батон для тебя. — Александр Тимофеевич подмигнул ей, похлопал по плечу и, молодецки крякнув, направился к последнему лестничному пролету.

Вечером следующего дня у Алинки умерла мама, и вместе с ней в душе ее, словно в омуте, умерла музыка. Ни единого звука музыкальной гармонии не возникало в алинкином мозгу.

Лица людей, окружающих ее в те три дня, пока мама с тихим благостным светом на челе покоилась в ажурном кружеве тюли, растворялись в дымке кадила.

Только Витькино лицо, возникшее перед ней в первые, самые невыносимые минуты, когда боль утраты хлестанула по ее сознанию и чуть не свела с ума, держало Алинку у той грани, за которой наступает безумие.

— Поплачь, — предложил он тогда. И она, растерянно озираясь по сторонам, и не видя ничего вокруг себя, только лишь отражение своего лица в его зрачках, обрела истинное избавление от душившей ее муки в горьких слезах.

Маму похоронили, по русскому обычаю, спустя три дня после смерти. Бросили последний комок суглинка на черную креповую ленту. Водрузили на могилку тяжелую мраморную плиту с выбитой эпитафией от имени любящих ее родных и близких. Посадили в изголовье персиковое дерево, а вокруг плиты поставили низкую золоченую оградку, и семья Седых покинула этот маленький южный город, вырвавшись из его болезненных объятий и устремившись к самому сердцу рассыпающейся на глазах, дробящейся и агонизирующей от неимоверного напряжения необъятной Родины.

Со стука колес уносящегося вдаль поезда началась новая жизнь Алины Седых.

Часть вторая

1

Осень постепенно входила в свои права. Было тепло и уютно. Подернутые золотой дымкой кроны деревьев медленно горели на нежарком солнце в ожидании первых холодов.

Неожиданно все изменилось. И случилось это как раз в тот день, когда Николай Иванович и Алинка должны были уезжать.

Еще с вечера стояла безоблачная ласковая теплынь. Утро же ворвалось в раскрытую форточку дождем и пронзительным, пахнущим прелью и дымом ветром.

Алинку обдало холодом. Она лежала под тонким одеяльцем, не упакованным в большой тюк, как это они сделали с остальными вещами, и зябко поеживалась. Обводя пустую, уставленную чемоданами и сумками, пакетами, корзинами и разнообразными коробками квартиру бессмысленным взглядом, она пыталась проглотить тягучий горько-соленый ком, застрявший в больном горле. Что-то там будет, думала Алинка, не в состоянии представить себе дальнейшую жизнь без мамы.

Последние дни она была сама не своя. Ей все чудились неторопливые мягкие мамины шаги по квартире. То и дело в маминой комнате тихо звенькал стакан, как тогда, когда Алинка оставляла у кровати легкие завтраки и уходила к себе заниматься учебой или музыкой. Она все время прислушивалась к звукам, доносящимся из-за стены, и от напряжения у нее сильно болела голова. Так сильно, что казалось, вот-вот лопнет, как спелый арбуз, и разлетится на части.

Алинка брала полотенце, смачивала его холодной водой и обвязывала горячий лоб. На некоторое время становилось легче, но тогда полотенце мешало ей слушать.

Она не понимала, зачем ей так необходимо слушать, но чувствовала, что ничего не может поделать с этим непреодолимым желанием.

Как там Антошка называл боязнь замкнутого пространства? Клаустрофобия, кажется. Вот именно, она тоже начинает страдать клаустрофобией. Она тоже смотрит на запертую дверь и молится на нее, как молились язычники на своих идолов. Если бы только можно было вернуть маму. Хоть на денек, хоть на час, хоть на мгновение! Если бы только…

Папа держался молодцом. Он в тот же день, после небогатых поминок, проводив к вечеру немногочисленных друзей, стал основательно и уверенно в своих действиях собирать чемоданы. Сначала Алинка подумала, что отец сошел с ума. Так щепетильно и аккуратно он запаковывал галстуки, майки, носки. Но, посмотрев на его плотно сжатый и твердый рот, на холодный и спокойный лоб, на выверенные и четкие движения, она поняла, что папа совершенно здоров, и более того, прекрасно владея собой, знает, что именно ему надо в данную секунду и в ближайшее время. В отличие от нее, растерянной и пришибленной свалившимся на плечи горем.

Ведь нельзя сказать, что смерть мамы была неожиданной. Так или иначе, этого ожидали все. Ожидали подспудно, убеждая и себя, и ее в том, что все еще может пойти на поправку.

Утро казалось пустым и бессмысленным. Комната — холодной и нежилой, диван — страшным, словно это была не часть мебельного гарнитура, а сама смерть. Алинка заперлась в ванной. Она включила воду, отвинтив до упора оба крана, и дала наконец-то волю слезам.

Папа ходил по квартире, как привидение. Он был черен, но хладнокровен. Даже когда Алинка билась в истерике под шум падающей в пустую ванну воды, Николай Иванович не подошел к дочери, не прикоснулся к ней, не сказал ей ни единого слова утешения. А впрочем, Алинка была ему даже благодарна. Ей просто необходимо было остаться одной.

Больше в комнату, где стоял гроб с мамой, а после остался пустой диван, Алинка не вошла ни разу. Николай Иванович вынес оттуда все вещи уже упакованными. Мамину одежду и обувь раздал соседям, диван подарил одной бедствующей семье. Лыковы жили в соседнем подъезде и каждый год рожали по ребенку. Они не пили, не прогуливали денег, не отлынивали от работы. Они выкладывались на ниве благоустройства милого отечества, но никак не могли свести концы с концами. Их дети спали на матрацах, разложенных по полу, и ели из алюминиевых мисок алюминиевыми ложками жиденькую похлебку.

Кроме дивана, в эту же квартиру перекочевал и старенький ламповый телевизор. Лыковы были безумно рады такому царственному жесту и упорно отказывались от остальных предложений. Николай Иванович все-таки собрал лишнюю посуду, книги, тряпки и, сложив все это в огромный ящик, прикрепил сверху записку — «Для Лыковых». Кроме книжек, горячо любимых Алинкой в детстве, туда же были собраны и ее любимые игрушки. Алинка даже улыбнулась сквозь слезы, представив себе, как будут рады младшенькие Лыковы.

Наверное, можно было бы взять все это с собой, но в игрушки Алинка не играла давно, а книжки болью отзывались в ее сердце, ведь эти странички когда-то листала мама…

Опять звенькнул в соседней комнате стакан. Алинка напряглась, она почувствовала, как проникает в нее что-то необъяснимое и страшное. Игольчатая боль мгновенно охватила всю затылочную часть головы.

Звук размешиваемого сахара, бряцанье ложечки о стеклянные стенки сводили ее с ума. Она задрожала, покрылась холодным потом. Но звуки не прекращались. Они становились все четче и настойчивее. Ко всему прочему, Алинка услышала, как кто-то поднялся с кресла, раздался характерный звук выпрямившихся пружин, и прошел по комнате. Туда-сюда, туда-сюда.

Алинка вжалась во влажную простыню, стиснула зубы и, сильно сжав кулаки, прижала руки к глазам. У них с мамой был одинаковый жест отчаяния и страха.

Алинка сопротивлялась, пытаясь побороть в себе весь этот ужас, внушить себе, что это не более чем слуховые галлюцинации. Но галлюцинации были такими отчетливыми и явственными, что сил для сопротивления не осталось, и когда вдруг скрипнула дверь, тихонечко так скрипнула: уууить, Алинка не выдержала и закричала.

Шаги на мгновение замерли, а потом, громко стуча каблуками по не покрытому ковровой дорожкой полу, кинулись в ее сторону. Дверь ее комнаты распахнулась, и бледная, потная от страха Алинка широко раскрытыми безумными глазами увидела не менее перепуганного отца.

Алинка вскочила на холодный пол босыми ногами, держа в руке край одеяла и прижимая его к себе, вся дрожала голеньким худеньким тельцем.

— Миленькая, доченька… — стакан выпал из рук Николая Ивановича. Ложка, бренькнув, откатилась к плинтусу, но, не обращая на это никакого внимания, Николай Иванович бросился к дрожащему и перепуганному ребенку. — Миленькая моя, не бойся, это я… Солнышко мое, не бойся. — Он прижал ее к себе и гладил по голове жесткой и сильной ладонью.

Лицо Николая Ивановича перестало быть решительным и непроницаемым. Из его глаз покатились горячие крупные капли слез. Они скатывались на Алинкины плечи и, казалось, прожигали холодную омертвевшую кожу. Алинка, не в силах больше сопротивляться, размякла, и затаенное пламя любви и боли вырвалось наружу.

Около пяти минут они стояли так, тесно прижавшись друг к другу, и плакали. Их сердца бились в унисон, и вскоре Алинке показалось, что это не два сердца, принадлежащие разным, пусть и кровно родным людям, а одно большое и горячее. Это сердце, одно на двоих, мощно билось с демонической силой и заглушало своим биением все остальные звуки. Алинка слышала, как из частого и прерывистого нездорового клекота прорастал размеренный и спокойный звук четко работающего механизма.

— Все хорошо, — наконец разрушил воцарившееся молчание Николай Иванович. — Все хорошо, миленькая моя… Мы с тобой теперь должны не подвести нашу мамочку… Мы должны взять себя в руки и начать новую жизнь. Мы ведь любим ее, правда? — Он немного отстранился от дочери и посмотрел в ее успокоенные и сухие глаза.

Алинка едва заметно кивнула. Она не отвела взгляда. Сейчас отвести взгляд от отца было почти тем же, что отвести взгляд от себя самой. Они — единое целое.

— Мы любим ее и не должны причинять ей боль своей беспомощностью и неприспособленностью к жизни. — Он оглядел обои, словно ища там кого-то, и тихо добавил: — Ты думаешь, она нас не видит? Думаешь — нет? Еще как видит! Она с нами, ты ведь тоже чувствуешь это, правда?

— Правда, — согласилась Алинка. Она не врала, действительно она чувствовала это, только не могла так просто и ясно выразить, как это сделал отец. У нее внезапно закружилась голова, и она села на краешек кровати. — Чувствую, — еще раз прошептала она.

Николай Иванович присел перед ней на корточки.

— Так ничего не получится, милая моя. Мы должны взять себя в руки. Да… — он посмотрел на дочь и запнулся. — Ведь горе должно кончаться? Где-нибудь оно должно кончаться, как ты думаешь?

Алинка снова кивнула, ощущая, как от его слов в душе поселяется не то чтобы спокойствие, а какая-то уверенность, что горе действительно должно кончиться. Иначе и быть не может. Иначе незачем продолжать жить.

— Давай договоримся. — Он взглянул на нее с некоторым недоверием, и Алинку это немного обидело. — Мы сильные! Мы очень сильные! Мы с тобой неимоверно сильные, и нет такой беды на всем белом свете, которую мы с тобой не смогли бы одолеть.

Он решительно поднялся с корточек, гордо выпрямился и снова посмотрел по сторонам.

— Мы сейчас быстренько встанем, умоемся, позавтракаем и займемся делами. Так?

— Так, — согласилась Алинка. Она машинально поднялась с кровати и тут вдруг вспомнила, что на ней совершенно ничего не надето. Она быстро прикрылась одеялом, и Николай Иванович деликатно отвернулся, подойдя к окну и всматриваясь в дождливый окоем.

Алинка влезла в накинутые на стул джинсы, натянула сверху вязаный мамин свитер и пригладила рукой разметавшиеся волосы. Она совсем успокоилась. Ей нечего бояться. Они вдвоем с отцом должны жить и добиваться успеха ради маминой памяти.

— Я сейчас должен буду отойти.

Алинка на миг замерла, но тут же пришла в себя. Надо, так надо. Чего ей бояться?

— Приду к двенадцати, — Николай Иванович повернулся к ней и как бы испытывающе посмотрел в лицо. — Сейчас, — он мельком взглянул на часы, — без четверти девять. За три часа ты должна будешь приготовить что-нибудь в дорогу. Можешь пожарить курочку, нарежь хлеб, огурчиков помой, ну, — он подошел к ней и по-отечески поцеловал в лобик, — ты уже взрослая и вполне самостоятельная барышня. Разберешься?

Алинка поправила на плечах свитер и грустно улыбнулась.

— А ты?

— А я… — сказал Николай Иванович, снова отходя к окну и думая, что ему непременно необходимо зайти на кладбище и взять с могилки жены хоть маленький камешек, а потом… — Я тоже не останусь без дела. Мне надо забежать к Ворониным, они обещали выплатить сегодня оставшуюся сумму.

Воронины купили у них дачу. Задарма почти, но времени торговаться не было.

— А еще я забегу в часть, там выписали мне машину. Потом подъедут ребята и загрузят багаж, — он кивнул в сторону стоящих горой тюков. — Проследишь?

— Прослежу, — согласилась Алинка. Ей нравилось, что можно будет заниматься делом, что дел так много и, значит, некогда будет страдать и мучиться. А еще ей нравилось, что отец ей доверяет, совершенно как взрослой. Пока болела мама, Алина хоть и вела хозяйство, но все равно была младшей и подчиненной. А теперь — на равных.

— Я буду ждать машину на вокзале в половине десятого. Там ребята помогут мне все это поставить в контейнер, и на этой же машине я вернусь домой. На все про все, я подсчитал, у меня уйдет три часа… Алинушка, — Николай Иванович шагнул в ее сторону, и Алинка поддалась силе его притяжения. Он снова обнял ее крепко-крепко и, накинув брезентовую плащ-палатку, вышел из квартиры.

Дождь, дождь, дождь… Куда ни кинь взором — кругом сплошной стеной ливневые потоки. Они то становятся тише, то тугими струями бьют по вагонному окну. То практически прекращаются, и тогда в небе образовывается желтенькая узкая бойница, сквозь которую одним глазочком проглядывает солнышко. Но обложные тучи снова затягиваются, и не успевает стихнуть звук от последней капельки, как с новой силой небо шлет на землю косые потоки воды.

Леса облетают, становятся голыми и нищенски серыми. Когда поезд проезжает мимо деревенек, Алинка с удивлением обнаруживает, что даже в такую погоду, в клеенчатых голубых и красных плащиках — почему-то именно голубых и красных, может, другие цвета: серый, например, или коричневый, сливаются с цветом намокшей земли, и их не видно — на своих огородиках копошатся крестьяне.

Когда состав, громыхая, прокатывается мимо них, они устало разгибаются, неестественно выпрямляя спины, едва не прогибаясь в обратную сторону, распрямляют плечи и, прикладывая руку ко лбу наподобие козырька, внимательно всматриваются в залитые дождем окошки вагонов.

Неизвестно, о чем они думают, но Алинка думает о том, что вот ведь, куда ни посмотри, везде живут люди. У всех свои беды, но все находят волю к жизни. Они трудятся и обретают в своем труде смысл и веру.

Отец спит на верхней полке. А может, не спит. Может, просто лежит и смотрит в потолок. Думает о том же, ведь они — одно целое. Алинка встала в проходе, поднялась на край своей полки и, подтянувшись на руках, посмотрела в лицо отцу. Тот действительно не спал, а смотрел в потолок. Он повернул голову навстречу Алинкиному взгляду и пожал ее маленькую ладошку своей большой рукой. Держись, мол, я с тобой. Алинка благодарно кивнула ему и, ничего не сказав, опустилась на свое место.

Не спит… Колеса мерно стучат и убаюкивают.

— Вы, Ирина, ничего не знаете в этой жизни, — дверь со стоном отворилась, и в купе вошли двое. Высокий молодой человек, пропуская вперед свою спутницу, чему-то задумчиво улыбался.

Сначала Алинка подумала, что это муж и жена, но тут же сообразила, что муж не стал бы называть свою жену на «вы».

— Здравствуйте, — первой произнесла Алинка. Когда на своей станции они с отцом вошли в это купе, оно пустовало. Что в нем уже есть пассажиры, сомнений не было. Их вещи, аккуратно разложенные, сообщали о наличии хозяев. В вагон-ресторан, наверное, ходили, решила Алинка, глядя на полустертую губную помаду вошедшей.

— Здравствуйте, — легким кивком головы поприветствовала Алину попутчица. — Ирина, — она протянула руку.

— Аля, — Алинка тоже протянула руку и улыбнулась, хоть ей совсем не хотелось улыбаться, но долг вежливости обязывал ее.

— Вольдемар, — Ирина опять же кивком головы указала на входящего следом молодого человека.

— Именно Вольдемар, — подтвердил тот и тоже протянул руку. Они одновременно посмотрели на верхнюю полку, и, видимо, Николай Иванович уже прикрыл глаза, сбавили тон.

— Ну и вот, — почти шепотом продолжил Вольдемар. — Я хочу сказать, что вы не правы. Только любовь правит миром, и только любовью мы можем творить чудеса.

Ирина окатила его презрительным, полным недоверия и даже какого-то сочувствия взглядом.

— Ну кто же с этим спорит? — слегка разочарованно произнесла она. — Мы с вами, дорогой Вольдемар, — его имя она произнесла с едва различимой иронией, и Алинка бросила на Ирину быстрый пытливый взгляд, — разговариваем на разных языках. Не с вами конкретно, а с ВАМИ — вообще. С вами, мужиками. Я должна сказать вам напрямик, что не отношу себя к феминисткам, но никогда не поверю ни одному мужчине. А вам, милый Вольдемар, особенно.

— Это почему же? — оскорбился тот, скорее за весь мужской род, чем за себя.

— Да потому… Потому что у вас глаза…

— Ну-ну, — Вольдемар заинтересованно приблизился к собеседнице и осторожно повел взглядом в сторону Алинки. Алинка смотрела в окно, всем своим видом показывая, что ее совершенно не интересует их беседа.

— Да ну вас, не вынуждайте меня говорить гадости. Давайте лучше пить чай.

— Отчего же, — попытался было не согласиться Вольдемар, но Ирина оборвала его таким взглядом, которым можно было бы кромсать арматуру. — Ну чай, так чай, пожалуйста.

Вольдемар выскочил из купе, а Ирина победно подмигнула молчащей и погруженной в свои недетские думы девчонке.

— Ты чего, Аль? — Ирина отозвалась на состояние попутчицы, и взгляд ее стал серьезным. — Чай будем пить?

Ирина понравилась Алинке сразу. Чем-то умела расположить к себе эта полноватая и, видимо, достаточно умная женщина. Была в ней какая-то уверенность в себе, собранность и внутренняя целеустремленность.

Алинке захотелось попить с нею чая. Попить и посмотреть в ее глаза. А еще ей хотелось послушать, отчего это Ирина никогда не поверит ни одному мужчине. И видно же, что не из кокетства и не из желания понравиться этому Вольдемару она себя так вела. Имя-то какое дурацкое — Вольдемар. Напыщенное, выпендрежное. Владимир — было бы гораздо лучше. Нет, такому мужчине Алинка бы тоже никогда не поверила.

Вольдемар вернулся в купе с двумя подстаканниками, в которых весело постукивали стаканы с идущим кверху густым и приятно пахнущим паром.

— Еще стаканчик, если вас, конечно, не затруднит, — попросила Ирина, и Вольдемар с готовностью откланялся.

— Для таких хорошеньких дам я готов бегать из конца в конец вагона до самой Москвы. Вы до Москвы? — обратился он к Алинке, и Алинка от неожиданности растерялась. Она пожала плечами, и только когда Вольдемар вышел из купе за очередной порцией чая, произнесла:

— Да, мы до Москвы. Я никогда еще не была в Москве, — зачем-то доверительно добавила она.

— Вы — это ты и твой папа?

— Папа, — согласила Алинка. Она уже дула на чай, распаковывая дорожный рафинад. Кусочек сахара медленно пошел ко дну, и Алинка, стараясь не греметь ложкой, стала размешивать его в густо-коричневом напитке.

— А в Южной Америке пьют чай со льдом, — сказала Ирина.

— Правда? — Алинка несказанно удивилась этому. Она сама не любила горячий чай, и когда ей говорили, что нет смысла гонять холодную воду, никак не могла взять в толк, почему это люди не понимают — холодный чай, особенно из холодильника в жаркий день — это же такая прелесть.

— Правда, — ответила Ирина и как-то сразу, без остановки спросила:

— А где ваша мама?

Алинка не успела сообразить, что этот вопрос по идее должен был бы причинить ей боль, и ответила как-то очень естественно и просто:

— Умерла. — Она посмотрела в глаза Ирине, как будто спрашивая: «Вы можете выслушать меня?», Ирина кивнула и не стала театрально прикрывать глазки, охая и ахая, извиняясь за неосторожный вопрос.

— Расскажи, — попросила она, словно чувствуя, что Алинке очень хочется выговорить свою глубинную и неисчерпаемую тоску.

— Я не могу больше играть на пианино, — зачем-то сказала Алинка. Для нее это было самым важным в сию минуту.

Она вдруг вспомнила, как попыталась сесть к своему старенькому инструменту и взять первые аккорды. Но пальцы будто бы налились свинцовой тяжестью. Они не хотели мягчеть и округляться. Суставы казались заржавленными шарнирами, неспособными сгибаться и разгибаться. Руки оцепенели до самых плеч. Алинка насильно стала набирать октаву. Октава не набиралась, и по сердцу когтями скребли жесткие и невозможно противные звуки.

В голове еще кружилась мелодия, но воспроизвести ее, выпустить на волю, как птицу из клетки, она не могла. Будто ключ потеряла, а отмычка не помогала. Бессилие терзало ее душу, выедало мозг, мелодия сбивалась, хрипела, загнанно металась, как заезженная пластинка, то и дело повторяясь в одной и той же фразе, пока Алинка со слезами на глазах не прекратила это самоистязание.

— Я не могу больше играть. Мне страшно, понимаете? Когда я начинаю играть, мне почему-то кажется, что вот именно сейчас мама умирает. — Алинка не плакала. Она говорила глубоким и спокойным голосом. Как о чем-то страшном, но уже свершившемся. Это было, но этого больше не будет. Потому что Алинка больше не допустит того, чтобы снова и снова из-под ее пальцев уносилась мамина душа.

— Понимаю, — очень тихо произнесла Ирина и молча протянула Алинке фотографию. — Смотри, — предложила она, и Алинка наткнулась взглядом на прелестное детское личико.

— Кто это?

— Мой сын.

— Сколько ему?

— Было бы пять, — Ирина сказала это недрогнувшим голосом, но по тому, как трепетали ее веки, как нервным тиком задергалась губа, Алинка поняла, как ей нелегко.

Алинка жадно впилась взглядом в лицо Ирины.

«Простите», — хотелось ей произнести, но вместо этого она вежливо и виновато попросила:

— Расскажи.

— Тут нечего рассказывать. Он просто катался на снежной горке и скатился под трамвай. Год назад… Ему было четыре, маленький еще, глупенький. И самое страшное, что во всем виновата я. Только я. Одна лишь я!

Алинке стало жутко, чувство сопереживания чужому горю затмило чувство переживания горя собственного. Она протянула дрожащей рукой фотографию ребенка Ирине, но та вдруг улыбнулась, смахнула случайную слезинку и подпрыгивающим на стыке голосом сказала:

— Я не могла писать. Я, понимаешь, журналистка. Но я не могла писать! Представляешь?! Я думала, это — все. Конец. Но время лечит, ага. Как бы это ни звучало банально, так и есть, поверь мне. А смерть, она хоть и разная, все равно в конечном итоге забирает людей в вечность. Единственное, чего я себе никогда не прощу, так это того, что доверила Лешеньку этому… Ублюдку, — вдруг зло выпалила она. А, — махнула она рукой, — долгий это разговор, да и нужен ли он? Все позади…

В купе вошел пышущий негодованием Вольдемар. Он нес в руках еще пару стаканов чая и бормотал:

— Стаканов нет, стаканов нет, а голова у него есть? Стаканы нашлись, сахара нет. Сахар нашелся, ложечек нет. Блин, ненавязчивый советский сервис. — Он поставил на стол стаканы и, подув на ошпаренный случайно выплеснувшимся кипятком палец, раздраженно продолжил: — В Москве заправку открыли, на западный манер. Вас там обслуживают двое рабочих. Даже выходить из машины не нужно. Сами и заправят, и денежку возьмут. Я подкатываю на своем тарантасе, а ехал по поручению начальства. По служебным, так сказать, делам. Мне шеф сказал, квитанцию выпишешь за бензин, через бухгалтерию оплатим расходы. — Он окинул присутствующих величественной холодностью. — Я подкатываю, как человек, они мне шланг в бачок вставляют, счетчик мотает, литры накручивает. Деньги берут, сдачу сдают. Смотрю, сами себе «на чай» отсобачили. Прошу квитанцию. А они, холуи совковые, пойди, говорят, в кассу, там тебе чек выпишут. «А вы на что? — спрашиваю». «А это, — отвечают, — в круг наших обязанностей не входит». Ну? — Он недоуменно покачал головой. — Ядрены пассатижи! А? Каково? Запад сраный. Все через то место, которым негры фекалии сбрасывают.

Алинка, сдерживая улыбку, старалась не поперхнуться горячим чаем, отхлебывая его мелкими глоточками и посматривая на бабаевскую «Белочку».

— Бери шоколад, он мне ужас как надоел, — Ирина придвинула развернутый пакет с конфетами поближе к Алинке и, не в состоянии совладать с собой, откровенно расхохоталась.

— Господи, да вас же, милый Вольдемар, за чаем послать невозможно. Вы так изнервничались, что смотреть жалко. Присаживайтесь, будем чаевничать.

— Спасибо, не откажусь, — ответил Вольдемар, несколько смутившись. Он сел рядом с Ириной и как бы невзначай прикоснулся к ее локтю рукой.

— Скажите, я вам нравлюсь? — вдруг прямо в лоб спросила Ирина, и Вольдемар закашлялся.

— Да как вам сказать?

— А вот так и скажите, — настаивала Ирина, — нравлюсь или нет?

Алинка смотрела на расползающиеся в разные стороны потеки дождя на вагонном окне. Поезд сделал большую дугу вокруг покрытого гусиными пупырышками пруда. И был виден голубой передний вагон. Как длинная членистая гусеница, поезд торопливо бежал по мутно блестящим рельсам.

«Интересно, что он ей ответит?» — подумала Алинка, но Вольдемар молчал, видимо, чувствуя какой-то подвох со стороны женщины.

— А вы и сказать честно не можете.

— Почему, могу. Я могу сказать честно, но здесь посторонние, к тому же дети. При посторонних нельзя, — почесав указательным пальцем коротко стриженный затылок, задумчиво ответил Вольдемар.

— Значит, по-вашему, получается, при детях говорить правду нельзя. Ну, не знаю, насколько правду. Во всяком случае, вам сейчас кажется, что — да. А вести себя подобным образом при детях можно, да? Так получается?

Вольдемар хотел было возразить, но Ирина не предоставила ему этой возможности.

— Вы лицемер. Вы подлый и грязный лицемер. — Алинка поняла, что этот упрек Ирина бросает в лицо Вольдемару, основываясь не только на случайном прикосновении к ее оголенному локтю и заигрывающих, откровенно зовущих взглядах. Видимо, еще до того, как они оказались в купе все вчетвером, между Вольдемаром и Ириной был разговор.

— А хотите, я расскажу вам о своей жизни? — ни с того ни с сего произнесла Ирина.

Алинка с готовностью оторвалась от заоконных пейзажей и приготовилась слушать.

— Я не буду начинать с самого детства. В детстве я была глупым и неинтересным ребенком. Я поздно научилась читать и вплоть до третьего класса не хотела писать.

По чистописанию и чтению у меня всегда стояли сплошные гусаки. То есть двойки, — ответила она на вопрошающий взгляд Алинки.

— Пары, — подсказала Алинка.

— Ну да, пары. Зато я сочиняла стихи. — Она испытующе взглянула на Вольдемара. — У вас есть возможность не подвергать себя мучениям и выйти. Сейчас я буду читать их, — сообщила она.

— Конечно-конечно, — согласился Вольдемар, взял со стола конфетку и стал, шелестя, ее разворачивать. Ирина переждала этот шумовой эффект и, сморщив лоб, стала припоминать хоть что-нибудь из своих детских опусов.

— Ага, вот… Та-та-та-та та-та-та-та, та-та-та… Мг, мг, сейчас… — Она поднесла палец к ямочке между верхней губой и носом и посмотрела в потолок. — Отчего-то все не то — суррогат. Влага бронзовых оград, рябь пруда. Мне б уйти куда-нибудь, наугад. Хоть куда-нибудь уйти. Хоть куда… Семенит лохматый псина за мной. В отдалении привычный скулеж… Та-та-та… Эх, черт. А! — Ох ты, Господи, наш шарик земной. Угораздило родиться — живешь.

Вольдемар перестал жевать конфету и прямо-таки прилип прожигающим взглядом к пламенеющей от волнения щеке Ирины. А та, помолчав еще немного, продолжила воссоздаваемые в памяти строки:

— Я-то знаю, все, что здесь — ерунда. Свет не свет, и боль не боль… Ждать невмочь. Мне б уйти куда-нибудь, хоть куда. Улететь бы хоть куда-нибудь прочь.

— Послушайте, — донесся до Алинки взволнованный голос Вольдемара. — А вы не отдавали своих стихов в журналы? Вас не печатали, случаем? У вас же потрясающие стихи.

— Да нет, — усмехнулась Ирина. — Стишки простенькие. И я знаю им цену, они ценны только как свидетельство того, что и в маленьких людях буйствуют большие чувства. Ведь знаете, сколько мне лет было, когда я придумала это стихотворение?

— Сколько? — начала Алинка, но тут же смущенно замолчала. Ее всегда учили, когда разговаривают взрослые, дети должны молча слушать. А Вольдемар и Ирина были для нее, конечно же, взрослыми. Несмотря на то, что Ирине вряд ли исполнилось двадцать восемь, а Вольдемару было что-то около тридцати.

— Мне тогда было девять лет. Я притащила домой очередной неуд по чистописанию и долго бродила кругами возле искусственного пруда. За мной бегала дрожащая ничейная собачка и смотрела на меня большими печальными глазами. Вот как у вас сейчас, — взглянула она на Вольдемара. — Такими же большими и такими же печальными. И мне было плохо-плохо. А когда мне плохо, в моей голове возникают стихи.

«Странно, — подумала Алинка. — В ее голове стихи, в моей — музыка. А в чьей-то еще — эскизы, таблицы, схемы. Почему, когда человеку хорошо, в его голове возникает пустота? Легкая, приятная звень, радостная бестолковость. А когда плохо — человек творит?»

— А потом я выросла и стала более серьезно относиться к учебе. Я росла в маленьком городке и всегда мечтала попасть в Москву. Маленькие города — для маленьких амбиций, большие — для больших. У меня были большие амбиции. Я хотела стать актрисой. Обязательно в столичном театре и обязательно всемирно известной. Я даже с первого захода поступила в театральное. Только вот проучилась я там недолго. Все мои амбиции разбились в пух и прах, как только я вышла замуж. Он был старше меня на пятнадцать лет. Классно рисовал. Нет, он не рисовал — писал картины. Он их так писал! Ах, как он их писал! Вроде бы смотришь на белый лист и думаешь, что он изображает пейзаж, который перед тобой, а ты будешь придирчиво всматриваться, искать непохожести, недостатки. Короче, заниматься ловлей блох. А он берет карандаш. Обычный «2М». Легонечко так берет, тремя пальчиками и делает штришок. Один, другой, третий. И вдруг перед твоими глазами вот этот пейзаж, который ты видишь, если отведешь взгляд от бумаги. Именно этот, и никакой другой, но как он раскрыт навстречу твоей душе! Как он великолепен! Как играют краски в черно-белом порхании грифеля!

Вольдемар зачарованно вздохнул и наконец-то громко проглотил сладкую шоколадную слюну. Алинка посмотрела на него негодующим взором. Как будто кто-то царапнул ее по открытой ранке.

— А комар пролетит, — продолжила Ирина, — так он и комара подцепит карандашиком. Раз — и ты видишь точечку над листком и слышишь комариный звон. Ну просто-таки слышишь, ей-Богу, до того это было потрясающе. А однажды летом я посмотрела на его зимний пейзаж, так, не поверите, мне аж зябко стало. Настолько все там чисто и прозрачно. Морозец похрустывает, снег искрится.

Я любовалась его пейзажами, натюрмортами, портретами и сладостно представляла себе, как он усадит в большое бархатное кресло меня, накинет какой-нибудь обрывок старой тюлевой занавески и напишет мой портрет.

— Это был бы гениальный портрет, — проворковал томным голосом Вольдемар, и все моментально порушилось.

Ирина заерзала на своем месте, смущенно оглядывая слушателей. Алинка тяжело вздохнула и посмотрела за окно. Прямо перед ее взором паслись мелкие цветастые коровки. Дождь уже перестал лить, и небо над горизонтом просветлело, стало зеленовато-прозрачным с чуть утяжеляющим низ чернильным оттенком.

— Собственно, я вышла замуж за него не совсем потому, что он был талантливым человеком. Хотя, почему бы и нет? — она как будто просила поддержки, и Алинка согласно кивнула. — На то у нас глаза, уши и другие органы чувств, чтобы выбирать. Животные ведь тоже зачастую долго и мучительно не могут сделать свой выбор. Хоть у них в этом плане все гораздо проще и объяснимее. Они ищут по совершенно определенным признакам, им нужны полноценные, здоровые особи для полноценного и здорового репродуктивного процесса. У человека в выборе участвуют тонкие материи, и не всегда мы способны отличить здорового человека, как физически, так и психически, от нездорового. К тому же часто именно нездоровье вызывает в нас наиболее активное стремление к соучастию.

Вот и мой суженый был болезненно худ, вспыльчив, неуравновешен. Я списывала все это на талант. Мол, дал Бог одно, зато взял другое. И моя обязанность возместить избраннику то, чем Бог его обделил. Эка куда замахнулась, пигалица деревенская!

Я позволила ему забраться на мою шею, — Ирина горестно вздохнула. Моя-де вина, я ее и отпахала. Получила свое. — Поначалу я старалась, готовила ему кастрюлями, днями от плиты не отходила, стирала с утра до вечера. Он пачкать умудрялся так, как никакой самый неопрятный ребенок в осеннюю слякоть не испачкается. Но и это было бы не страшно, если бы он через некоторое время после того, как мы расписались, не стал попивать. Я боролась с этим изо всех сил. Наивная!

Сначала лаской и любовью. Безграничной лаской и беззаветной любовью, — Ирина многозначительно посмотрела на Вольдемара, видимо, припоминая его недавнее высказывание относительно любви. — Я действительно его любила. И чем больше я любила его, тем ожесточенней и циничней становился он. Он стал пропадать днями и ночами, стал пропивать свои гонорары и мою стипендию. Стал требовать деньги, которые мне приносили с оказией от мамы и пересылали по почте.

Потом он вдруг начал мелочно подсчитывать, сколько и на что я истратила, почему так много купила продуктов и кому я их скармливаю.

Отчего-то он утверждал, что, когда он пьян, ничего не ест, и недоумевал, куда подевались вчерашние котлеты. А однажды он избил меня.

— Избил? — Алинка ошарашенно смотрела на ее миловидное личико и никак не могла представить на нем следы побоев.

— За что? — поинтересовался Вольдемар, вложив в этот вопрос сомнение, а ведь наверняка было за что. Просто так не бьют.

— За что? — с трудом сдерживая себя, понизила голос Ирина. — Не знаю… Получилось как бы за то, что я ему не стала подогревать борщ, когда он в очередной раз закатился в комнату с осоловевшими и дикими глазами.

«Ага!» — мелькнуло во взгляде Вольдемара.

— У меня назавтра был очень важный зачет. Я сидела и штудировала историю театра. Не помню, что именно читала. До этого я не спала двое суток. Знаете, я раньше и не представляла, какой мучительной бывает бессонница. Мне как-то сказали, раз не спишь ночью, значит, не хочешь спать. Человек, если выматывается, сам засыпает, хочет он того или не хочет. И я, собственно, в это верила. Действительно, раньше я засыпала, как только моя голова касалась подушки. И всегда летала во сне.

А тут, стоило ему исчезнуть из дому, я не находила себе места. Вплоть до того, что в обморок падала от напряжения. А когда с трудом добиралась до кровати и в изнеможении валилась на нерасправленное белье, глаза мои моментально открывались. Под веки словно песку сыпанули, спать хочу — сил нет, а сердце ноет, душа болит, суставы выворачивает. Проваляюсь так час-другой и снова на улицу. Все глаза проглядывала, ждала. Виски лопались.

Это сейчас рассказывать легко, знали бы вы, каково мне тогда было! Эх ма… — Ирина снова замолчала, погрузившись в свои воспоминания.

— Ну вот, отвлеклась я. Сижу, кровь из носу нужно зачет сдать, выгонят ведь. И за неуспеваемость, и за прогулы…

Он, скотина эдакая, заваливается и жрать просит. Причем так именно и просит: «Жрать дашь или как?»

— Возьми, говорю, в холодильнике борщ, а сама от книжки не отрываюсь. Вдруг, бах! Мимо моего лица летит кастрюля и прямо в стенку передо мной. Борщ на занавески, на пол, на обои. Я, как щенок, в угол забилась и смотрю на него. Страшно, аж жуть. Все во мне дрожит от ужаса. А он почувствовал… мой ужас. Наплывает на меня медленно и неостановимо. Глаза пылают, зубы скрипят…

— А ты? — Без ума от гнева и потрясения Алинка прижала к застывшему рту холодную ладошку.

— Я? Я дурочка была, боялась. Если бы не боялась, все бы иначе вышло. Это я уже потом поняла, когда бояться его перестала. А тогда я лепетала что-то несуразное, прощения непонятно за что просила, плакала, умоляла его не бить меня. А он накатывал на меня, и я чуть с ума не сошла.

Потом он вдруг изменился и сказал так самодовольно:

— Смотри у меня, я не люблю, когда со мной фамильярничают.

— Господи, — прошептала Алинка.

— Я расплакалась, выползла из своего угла. В прямом смысле этого слова — на четвереньках. Разула его, спать уложила и уже в постели стала откармливать чем-то. Бутербродом, что ли. От него перегаром прет, грязью, потом. Меня от такого букета мутит, а я кормлю его, целую, поспать уговариваю. Есть люди, которые выпьют — и спать, а есть, которых на подвиги тянет. Так вот он — из второй категории.

Еле уложила, разве что колыбельную не спела, и рада бы, да голос дрожит, срывается. Руки такую морзянку колотят, что и не придумаешь. Захрапел он, и я как будто маленько отошла. Собрала в себе силы — и за стол, учебник читать.

И вдруг — бах!

Дыхание Алинки остановилось, рот открылся, а волосы чуть дыбом не встали, до того эмоционально и живо представила она себе эту сцену.

— Я падаю, — Ирина понизила голос почти до шепота, так что всем пришлось напрячь слух. — Я падаю и ничего не вижу. И не понимаю ничего, и не чувствую. Просто падаю, как в замедленных съемках: ни страха, ни боли. Будто и не я падаю, а на кого-то со стороны смотрю. Но где-то в подсознании понимаю, надо узнать, что это такое было. Медленно поднимаюсь и смотрю туда, откуда пришло ЭТО. Что это — я пока не в состоянии сообразить. И снова — БАХ! Я снова падаю, так и не успев повернуться до конца и увидеть, что же все-таки за сила швыряет меня на пол. Я поворачиваюсь и тут только вижу летящий мне в лицо огромный, синий, почему синий? — пожимает Ирина плечами, как будто только сейчас ее затронул этот вопрос, действительно, почему синий — кулак? Кулак и глаза. Глаза над кулаком. Безумные, жуткие, узкие и налитые кровью. Я падала и вставала, падала и вставала, падала и вставала. Я видела, как хлещет кровь, как она забрызгивает пол, стол, книгу. Как она попадает на потолок, и как, словно молот, с невероятным уничтожающим постоянством летит мне в лицо синий кулак.

— Надо же, животное какое-то, — шокированно прохрипел Вольдемар.

— Животное? — Ирина посмотрела на него с нескрываемым презрением. — А еще я видела, что дверь в нашу комнату, мы жили тогда в общежитии, приоткрыта. И в этом проеме стояли и смотрели еще двое таких животных. Они не били, они просто стояли и смотрели. Два здоровых, сильных мужика. Один из них — сосед через стенку, к тому же преподаватель в моем училище. Крепкий такой, высокий. Морда — во. Бицепсы, трицепсы и прочее. Другой — его, то есть моего мужа, приятель. Он ко мне подбивал клинышки, как только муженек в запой, этот тут как тут, соловушкой разливается. Да что ж ты с ним живешь? Да на кого же ты свое здоровье гробишь? Да и зачем же ты свою молодость губишь? Женщину любить надо, лелеять. О ней золотым перышком на цветочной пыльце писать положено, а он из тебя кровушку сосет. Я улыбалась ему и всегда очень вежливо, чтобы, не дай Бог, не обидеть, отказывала. Не могла я тогда, не умела еще изменять. Хоть и никудышный муж, но муж. По гроб жизни — один.

Они потом знаешь, что мне говорили? «Ты на помощь не звала, вот мы и не решались войти». Представляешь? Я — не звала. Он бы меня там размозжил, растерзал бы, уничтожил, и, если бы я не звала, они бы так и не вошли.

Алинку даже передернуло, а Вольдемар положил узкую ладонь на свой широкий лоб, словно охлаждая возникший жар, и произнес:

— Ну правильно… Как они могли войти в чужую комнату? Муж и жена…

Ирина обреченно взглянула на него и замолчала.

— А дальше? — как полоумная, посмотрела в покрасневшее лицо Ирины Алинка. — Чем это… как закончилось? — Прерывистое дыхание Алинки стало громким и свистящим. У нее все еще побаливало горло, а сейчас, в минуты волнения, его сдавил какой-то сухой спазм. Алинка отхлебнула чаю из стакана, который предназначался отцу.

— Закончилось это тем, что в голове моей вдруг все поплыло, закачалось, как в лодочке на волне. Мне стало хорошо-хорошо, и я провалилась в черноту. Потом я пришла в себя, муж лежал рядом с лицом цвета подсиненного, только что выстиранного белья. На лбу у него бисером рассыпались капельки пота, а в глазах стояли слезы. Он промокал мои щеки от крови влажным полотенцем, смотрел на меня сумасшедшим взглядом и шептал: «Ирочка, кто это тебя так? Кто это, Ирочка?»

А для меня он стал пустым местом. Ничтожеством. Я попросила вызвать врача, а он запричитал, противно так, мерзко: «Меня же посадят. Врач должен будет вызвать милицию, составят акт…» — Ира набрала полные легкие воздуха и медленно выпустила его через ноздри. — Но самое главное — я перестала его бояться. Я стала его презирать, а разве можно бояться человека, которого презираешь? Нет. Его можно только презирать, и ничего более.

Мы еще пытались склеить семью. Странное идиотское воспитание. Я не посмела рассказать маме об этом случае, но мама почувствовала, что у нас неладно. Она все допытывалась, плакала, а я не смела рассказать, боялась причинить ей боль. Свою боль носишь и не задумываешься о ее тяжести, а на чужую смотреть страшно. А чтобы доказать матери, что у нас все в порядке, и поддавшись бесконечным слезным просьбам мужа, который утверждал, что все идет наперекосяк оттого, что у нас семья — не семья без ребенка, я родила сына.

Но все равно рок, или судьба, или Вышняя сила, Космический разум, назовите это как угодно, все расставили по местам.

Ирина посмотрела в глаза Алинке.

— Не грусти, малыш, все идет так, как должно идти. И с каждым испытанием мы становимся мудрее. Не грусти.

Алинка смотрела, как сбегают между холмами мутные струйки речек, как блестят под вечереющим солнцем овальные зеркала озер, как мелькают меняющиеся золотые пейзажи, и тяжело, словно все это происходит с ней, переживала рассказ Ирины. Потом солнце село, сумрак укрыл своим сургучным покровом заоконную даль, погасили свет в поезде, и все улеглись спать.

И только Алинка сидела, скрестив под себя ноги, и провожала взрослеющим взглядом мерцающие точечки проплывающих в обратном направлении редких окошек.

2

Алинка ехала в новеньком «икарусе» и смотрела на Будапешт. «Красивый город», — думала она. Ее мысли путанно перескакивали то с воспоминаний о матери на воспоминания о родном городе, о школьных подругах и Антошке. То с воспоминаний об отце, сидящем за пианино и негнущимися пальцами играющем «Собачий вальс», на воспоминания об Англии, то еще с каких-либо других воспоминаний на мысли о сегодняшнем дне.

Алинка отчетливо помнила ту поездку. До каждой секундочки могла восстановить время переезда из старой жизни, в которой она была еще ребенком рядом с милой мамочкой и любимым Витькой, в жизнь новую, пугающую и необычную. Слово-то какое — Москва. Москву Алинка видела только по телевизору, и казалась она ей какой-то далекой и нереальной. Такой нереальной, что она уже готова была усомниться в ее заправдашнем существовании.

Алинка вспомнила Иру. Ее рассказ о муже. Вольдемара. Отца, который проспал всю дорогу. Или не проспал, а просто не хотел и не мог участвовать в разговоре под гнетущим впечатлением похорон и прощания с друзьями. Алинка поняла, не тогда, а гораздо позже, когда сама достаточно повзрослела и стала жить вполне самостоятельной жизнью, что это только с виду отец был холоден и непробиваем, а в душе он страдал не меньше, чем она, а может, и больше.

Поезд ехал долго-долго, а приехал быстро. Раз — и Москва. Проводники в фирменных синих костюмах с белыми крахмальными рубашками и нагрудными знаками на лацканах.

Дядя Петя с женой. Они бегут вдоль поезда рядом с вагоном и заглядывают в открытое наполовину окно. Отец высунул голову и кричит что-то своему старинному другу. Жена дяди Пети размазывает слезы по щекам и машет большим букетом из культурных клумбовых ромашек.

Алинка все это помнит уже не очень хорошо. Она сама вдруг стала плакать, даже забыла попрощаться с Ириной и Вольдемаром. Только краем глаза заметила, что они пошли в разные стороны. Ирину ждала машина и встречал какой-то высокий мужчина с темными татарскими глазами. Его белый костюм и черные глаза — только и всего, что запомнила Алинка. Ирина торопливо ушла с ним, радостно, вприпрыжку, словно девочка, унося свое легкое тело. Вольдемар растворился в толпе как-то сразу. Моментально. Вышел, повернулся спиной — и нет его.

Жена дяди Пети протянула Алинке букет и стала ее целовать, размазывая теперь уже по Алинкиному лицу свои окрашенные тушью черные слезы и жирную блестящую помаду.

Алинка терпела все это из уважения к маминой памяти. Но ей было больно слушать, как дядя Петя и его жена долго и безутешно сокрушались по поводу «безвременной кончины» Машеньки.

Веяло чем-то приторным и неестественным от этой «безвременной кончины». Они с папой знают, что мама с ними. Что мама все видит и слышит, только они сами не могут видеть и слышать ее, разве что во сне. А до сна еще целый день. Обед, прогулка по Арбату, ужин, встреча с однокашниками, ванна, телевизор… Господи, как это все уместилось в один день?

Однокашники, о которых до их появления шло столько разговоров:

— А Леха, помнишь, кашу варил? Помнишь? Ха-ха-ха! Как он этой кашей потчевал?

— А Ванька, кривоногий такой, пузатый. Все никак не мог ремень застегнуть на талии. Сейчас впритык натянет, через час — на бедрах болтается. Ха-ха-ха!

Алинка ничего не понимала. До нее не доходил смысл шуток: отчего им смешно? Она с возмущением и вскипавшим в груди негодованием смотрела то на отца, то на дядю Петю.

Однокашники казались ей какими-то несерьезными, никчемными и глупыми людьми. Она даже представить себе не могла, как весь этот тупоумный сброд соберется сейчас за столом, как жена дяди Пети будет подавать им на стол и слушать их глупые воспоминания о далекой юности.

Но гости пришли, и Алинка с удивлением всматривалась в их полковничьи погоны и веселые, открытые, дружелюбные лица. А «кривоногий Ванька» был в генеральском кителе, и красные широкие лампасы ужас до чего привлекательно смотрелись на его слегка выгнутых, но длинных и крепких ногах. Иван Иванович был красив и ладен. Один он, да еще, пожалуй, отец Алинки до сих пор сохранили строгую военную выправку. Отец — по долгу службы в погранвойсках, Иван Иванович тоже по долгу службы, но не в погранвойсках, а в афганских подразделениях. На лице у него был аккуратный тонкий шрам через правую щеку и на правой руке отсутствовал мизинец.

Семья Седых прожила у Петра не больше четырех дней. На четвертый с утра им позвонил Иван, который так и остался для Алинки «кривоногим Ванькой», и сообщил, что они могут перебираться в свою квартиру.

— Коля, ты уж прости, ничего лучшего не нашли. За выездом. Но место — ничего. Кинотеатр «Урал», Лосиноостровский лес, пруд неподалеку. Окраина, конечно, но ты же понимаешь…

— Ванька! По гроб жизни обязан! Отпашу, как вол! Вот только бы знать еще, где? — Николай Иванович говорил это без всякой задней мысли, но Иван Иванович прокашлялся в трубку и сказал так, словно ему было неловко за свое предложение:

— Коль, я тут прозондировал на сей счет. Ты, как только жилье обустроишь, звони. Я тебе местечко подыскал, не знаю только… Может, ты чего лучше сообразишь?

— Раскалывайся, прохиндей старый, — добродушно рассмеялся Николай Иванович. Конечно же, нет ничего вернее старой дружбы, он безмерно благодарен этим людям.

Лариса — жена Петра вопросительно подняла глаза на Николая Ивановича. Тот едва заметно кивнул ей и приподнял кверху большой палец. — Как тебе место в одной строительной конторе?

— В строительной? — разочарованно протянул Николай Иванович. — Я же к строительству не имею ни малейшего отношения. Как настрою!

— У тебя ведь юридическое образование, так? Ну, переквалифицируешься малость. Им позарез нужен юрист. Может, рискнешь? Сейчас у нас с работой сложно. Понимаешь, части расформировывают, демилитаризация, конверсия… Политика, черт бы ее побрал! Куда мы с этой политикой катимся?! — Иван Иванович говорил легко, и в его голосе не чувствовалось раздражения, но Николай Иванович понимал, что в какой-то мере друг его прав.

Было тут еще одно предложение, по военной части, вроде бы это ему ближе и привычней, но строительство дело не умирающее. При любой политике всегда и везде строить будут. Надо подумать, решил Николай Иванович.

— Спасибо, Иван, — сказал он и, попрощавшись, повесил трубку.

Занятия в школе уже начались и, пока не прошла первая неделя, нужно было срочно пристраивать Алинку. А то ведь так и останется неучем.

В квартире у дяди Пети было тепло. Лариса жарила блинчики с мясом и пританцовывала под музыку Вивальди, несущуюся из репродуктора. На кухне висел старый, еще военных или сразу послевоенных времен репродуктор.

Вечером, сидя за столом всей большой и дружной семьей — Петр Петрович, тетя Лариса, их дети и Николай Иванович с Алинкой, — решали самый насущный вопрос, вопрос образования Алины Седых. Все это закончилось тем, что с понедельника Алинка вместе с Шурой и Егором отправилась в их английскую школу.

Самое сложное было для Алинки то, что ряд предметов вели на английском. И первые дни она просто ревмя ревела от бессилия и унижения, которое испытывала, когда одноклассники с презрением показывали в ее сторону пальчиками, слегка оттопырив мизинцы, и высокомерно бросали: лимита, а дальше целые тирады на английском относительно ее бестолковости и природной тугодумности. Обидней всего было то, что в табеле у Алинки были сплошные «отлично», а в дневнике неуды, и только на литературе и истории она доказывала свой высокий интеллектуальный уровень.

Однажды Алинка пришла домой вся в слезах.

— Я не буду больше учиться! Не буду!! Не буду!! — Она безудержно рыдала и прикрывала лицо мокрым от слез полотенцем. — Я ненавижу школу! — кричала она. — Там торгуют шмотками и курят анашу! Там дышат «моментом» и колются наркотиками. Там не читали Набокова и Булгакова, а мнят из себя Бог весть что только потому, что они говорят по-английски! Ну и что? Ну скажи мне, папа, скажи? Я не говорю по-английски только потому, что у меня не было возможности говорить на этом языке. Потому что наша учительница в прежней школе никогда не бывала в Англии, и мое произношение повергает всех в ужас… — Алинка всхлипывала и промокала глаза, из которых безудержным потоком катились слезы.

— Английский, — задумчиво повторил папа. — Хорошо, мы поправим это дело, обещай только, что я больше никогда не услышу таких невозможных истерик.

Алинка вытерла слезы.

— Нет, ты невыносимый. Ты совершенно не понимаешь, о чем я тебе говорю. — Она посмотрела на него полными отчаяния глазами. — Я не пойду в школу.

— Так, — Николай Иванович опустился на стул и жестом пригласил Алинку сделать то же самое. — Твоя беда только в том, что ты не знаешь языка, правда? Ведь ты прекрасно разбиралась в математике, с удовольствием решала задачи по химии, да, я согласен, тебе нелегко давалась физика, но это не значит, что ты самая тупая девочка в этой школе. Ты элементарно справлялась с тригонометрическими формулами, о которых твои одноклассники даже не имеют представления. Отчего же ты сейчас не в состоянии решить простые примеры? Очень просто! Ты не понимаешь, чего от тебя хотят, потому что не понимаешь вопросов, заданных на непонятном для тебя языке? Так?

— Так. — Алинка уже почти успокоилась. — Но я даже когда понимаю вопрос и знаю ответ, не знаю, как это произнести на английском. Это невыносимо, папа! Я не пойду больше в эту школу! Не пойду!! — голос ее снова стал срываться и дрожать.

— Отлично, — сказал Николай Иванович, — ты не пойдешь в эту школу. Ты никогда не пойдешь в эту школу. Я все продумал. Смотри, — он показал ей красивый лист с гербовой печатью и флагом английского королевства. — Вот здесь, — он показал другую бумагу, — виза. Вот здесь — приглашение на обучение, а вот здесь — контракт, по которому наша фирма будет оплачивать твое обучение.

— Где? — глаза Алинки округлились и расширились от удивления.

— Как где? В Англии! Только в Англии ты выучишь язык, как свой родной. Там тебе дадут приличное образование в приличной школе для состоятельных леди, там тебе дадут изысканное воспитание, ты будешь обучаться верховой езде, хорошим манерам, этикету и многому-многому другому. Я думаю, что в этой школе не нюхают «момент», не торгуют шмотками, не тычут презрительно пальцами в сторону тех, у кого высокий потенциал, но низкий уровень возможностей для его реализации.

— Но папа — язык! Я же не знаю языка, — простонала Алинка, и слезы готовы были вот-вот снова сорваться с ее глаз.

— Милая моя, — папа привлек ее к своей груди. — Ты выучишь язык так скоро, как никогда бы не смогла сделать этого здесь. Языковая среда сама принуждает к тому, чтобы находящийся в ней человек адаптировался и усваивал незнакомую лингвистику не только на сознательном уровне, но и на подсознательном. Ты будешь жить среди людей, которые не знают твоего языка. Ты будешь смотреть передачи, ходить на экскурсии, слушать радио и заниматься с педагогами. В магазине ты не сможешь купить понравившуюся тебе вещь, пока внятно не объяснишь, что именно тебе нужно.

Ты не сможешь объяснить, пока не усвоишь слов, и от этой постоянной, насущной необходимости общаться, жить в социуме, то есть, я хотел сказать — полноценно жить среди окружающих тебя людей, ты очень скоро, без особого насилия над собой выучишь язык.

— Но я же умру там от тоски, — пролепетала Алинка и нежно обняла отца. — Я же умру без тебя… — она хотела сказать «и без мамы», но вовремя спохватилась. Почему-то до сих пор она не могла отделаться от чувства, что мама всегда с ними.

— Ты будешь приезжать на каникулы, ну как? А если тебе не понравится, то на следующий год ты восстановишься в школе. И вот тогда, — глаза Николая Ивановича победно заблестели, словно это были не его фантазии, а уже свершившийся факт, — вот тогда-то ты и утрешь им всем нос! Я думаю, мало кто из них бывал в Англии, а если и бывал, по обмену, то не больше одной-двух недель. А за год, при желании, конечно, ну и при определенном усердии, можно выучить язык как родной.

Отец оказался прав. Конечно же, первое время ей было тяжело. Но два месяца их группа, в которой были девушки из разных стран, интенсивно изучала английский. Только английский и ничего более. Раз в неделю, по средам, они ходили в бассейн, где занимались новомодной акворобикой, по субботам они совершали часовые пешие прогулки по лесу и получасовые занятия верховой ездой. У Алинки болели спина и бедра, но вскоре она стала замечать, как вытягивается и становится более стройной ее фигура. Джинсы, которые разрешалось надевать только по воскресеньям, после посещения церкви и завтрака, становились все просторней и просторней.

Спина перестала болеть, выпрямилась осанка, гордо приподнялся подбородок, даже голос ее несколько изменился.

Он стал более низким и глубоким. Алинка почувствовала, как в голосе ее появились доселе незнакомые полутона, благодаря которым на нее стали оборачиваться и задерживать дольше обычного взгляд проходящие мимо мужчины.

Если ей случалось звонить по телефону и разговаривать со сдержанными на выражение эмоций и чувств англичанами, то они непременно интересовались, нет ли возможности познакомиться с обладательницей такого очаровательного голосочка поближе. Алинка смущалась и краснела так, что, наверное, даже на том конце провода сквозь отверстия в трубке незадачливые ухажеры чувствовали это.

«Извините, мисс, возможно, я сказал что-то не то. Я не хотел никоим образом обидеть вас».

— Благодарю вас, все в порядке, — отвечала Алинка, и в груди ее росла теплая волна необъяснимого женского удовлетворения.

Очень скоро она стала первой ученицей в школе. На общих собраниях и маленьких праздниках ее всегда отмечали за отличные успехи и прочили ей хорошую карьеру в будущем. У Алинки появилась подруга — Эрика. Симпатичная веселая Эрика, венгерка, в жилах которой текла цыганская кровь, жила с Алинкой в одном блоке. Блок представлял собой просторную чистенькую комнату на две кухни, со шкафом для одежды, телевизором и холодильником. К этой комнате примыкала сидячая ванна с душем, отгороженная от туалета непрозрачной пластиковой перегородкой. Как сказали бы у нас — совмещенный санузел. Девочкам это нисколько не мешало. Эрика любила подолгу плескаться в ванной и чуть ли не часами простаивала в душе. Алинка туалетные процедуры проводила тщательно, но быстро. Эрика обычно расплескивала воду едва ли не до колен, потом долго все это убирала, а потом снова смывала с себя пот, заливавший ее во время уборки.

Алинка смеялась над подругой, называла ее уткой, потом — птицей, потом — цыпленком. И хотя цыплята обычно не имеют никакого отношения к воде, за Эрикой так и осталось это ласковое «чикен».

В общем, они прекрасно ладили. И в первые же каникулы Эрика пригласила Алинку к себе в гости.

Алинка с восхищением смотрела на открывшийся перед нею восхитительный вид. Панорама озера Балатон была потрясающа и великолепна. Легкий бриз перекатывал тонкие шелковые волны. Далекие горы белели снежными шапками и купались в червонном золоте солнца. Снег лежал на лапах елей искрящимися пуховыми шарами. Медленные снежинки кружились и падали на темный ворс Эрикиной шубки.

Алинка с благодарностью посмотрела на Эрику.

— Ну как? — поинтересовалась та, чувствуя волнение подруги.

— Потрясающе! — ответила Алинка. — Ты знаешь, у меня дома, где я родилась, почти такой же пейзаж. Те же горы, покрытые снегом зимой и летом, такой же снег на елях, и дети… Такие же дети на лыжах… Ты знаешь, — сказала она с тоской, — я очень соскучилась по дому.

— А почему же ты не едешь туда? — поинтересовалась Эрика, но тут же смущенно улыбнулась. — Нет, я не это имела в виду, ты приехала ко мне в гости, и я очень хочу, чтобы ты подольше здесь задержалась. Но у нас ведь была свободная неделя в ноябре. И ты могла съездить по молодежной визе. Билет вдвое дешевле… Но ты осталась.

— И ты ведь осталась? — Алинка сверкнула светлыми глазами и отвернулась от подруги, осматривая дальние пики гор.

— Ты же знаешь, у меня были хвосты.

— А мне некуда ехать.

— Как же? Ты ведь сказала, что хочешь домой.

— Домой — это туда, где я родилась, и… где похоронена моя мама. И еще… — Алинка словно раздумывала, стоит ли ей говорить об этом, — где живет мой любимый.

— Любимый?! — Эрика радостно всплеснула руками. — У тебя с ним было? — она понизила голос до шепота, и глаза ее сделались лукавыми, как у лисы.

— Что «было»? — опешила Алинка.

— Да ладно, ты же знаешь, о чем я.

— А, — поняла Алинка и покачала головой. — Нет, не было.

— Но зато вы, наверное, целовались! — Эрика вытянула губки, изображая поцелуй, и рассмеялась. — До упаду. Так?

— Нет, — снова покачала головой Алинка.

— Ну как же, — огорчилась Эрика. — И ты никогда не целовалась? Врешь ты все. Скрываешь, наверное, а?

Алинка хотела объяснить все подруге, но не знала, с чего начать. Она с трудом подыскивала английские слова, ведь Эрика не знала русского, а Алинка не знала венгерского. Как сложно рассказать о любви на чужом языке. Тут и на своем не знаешь, как выразить собственные мысли, а на чужом… Алинка посмотрела в темные большие глаза Эрики. «До чего у нее густые ресницы», — подумала она и улыбнулась. Ей показалось, что у Витьки ресницы очень похожи на Эрикины. Такие же длинные, густые и загнутые кверху. Как приклеенные.

В ответ на ее невольную улыбку засветились глаза и у Эрики.

— А у меня было, — доверительно прошептала она. — Я думала, все, конец! Думала — пропала насовсем. У него такие сильные и умелые руки. О! Такие красивые ноги. А попка!

Алинка прыснула в кулачок. Эрика обиженно надула губки.

— Да что ты понимаешь, а? Ты еще не видела, какие бывают у ребят восхитительные попки!

— Попки? — переспросила Алинка. — Я правильно тебя поняла, это та часть туловища, на которой обычно сидят?

— Да ладно тебе, — Эрика бросила многозначительный взгляд на проходящих мимо молодых мужчин. Мужчины и без того заглядывались на разговаривающих по-английски девчонок. Что и говорить, обе они были хороши, каждая по-своему. Эрика — жгуче страстной и дикой энергией вольной пантеры. Алинка — милой и теплой женственностью среднерусской сдержанной красоты.

— Пойдем, — перехватила Алинка заинтересованные взгляды незнакомых мужчин.

— Пойдем, — на удивление легко согласилась Эрика, но все же еще раз призывно зыркнула из-под густых ресниц на раздосадованных ребят.

В этот же день они сидели в одном из многочисленных пабов города. Низенький бар, в котором подавали только пиво. Алинка не любила пиво, но ей совершенно некуда было пойти. В паб ее пригласил брат Эрики — Джон. Эрика же взяла с собой соседа и друга детства Тоби. Тоби и Джон отпивали из высоких бокалов густое темное пиво, а Эрика и Алинка из пластиковых стаканчиков прихваченную с собой колу.

Джон был настолько привлекателен, что женщины наверняка падали от одного его взгляда. Джон смотрел на Алинку и облизывал полные губы темным, как пиво, шершавым и по-кошачьи узким языком. Алинка смущенно отводила глаза, но, чувствуя на себе пристальный взгляд Джона, в конце концов перестала бороться с собой. Что и говорить, Джонни был парень что надо. Чувств она к нему особых не питала, но почему бы и не провести время так, как это делают все ее сверстники и сверстницы.

Алинка улыбнулась Джону, и тот просиял. Они не знали языка друг друга и потому разговаривали только взглядами. Как красноречив и выразителен был взгляд Джонни, Эрика что-то сказала ему, и тот, ответив ей, счастливо улыбнулся Алинке.

— Джонни хотел бы тебя пригласить на танец, — сказала Эрика. — Он будет очень рад, если ты ему не откажешь, — добавила она, и, подхватываемая с места Тоби, поднялась и закружилась в вальсе. Играли скрипки. Три старых цыгана терзали инструменты так, что те рыдали и стонали, словно измученные тоской и страстью женщины.

Джон поднялся и нежно взял Алинку за руку. Они вышли в центр танцевальной площадки, на которой могло бы уместиться и танцевать не более пяти-шести пар, а танцевало уже около десяти, тесно прикасаясь бедрами, животами, спинами друг к дружке. Алинка вообще заметила, что венгры очень любят веселиться — петь, танцевать, смеяться. Они целуются и обнимаются там, где это только возможно. Они плачут от счастья и смеются от горя, и всегда поют прекрасные, чарующие, звонкие песни.

— Эти глаза сведут меня с ума, — сказал Джон и прикоснулся, как бы невзначай, к векам Алинки.

Алинка ничего не поняла из того, что он сказал, но все поняла из того, что он сделал. Сердце ее забилось, Джонни почувствовал, как она поддалась ему, и нежно, но сильно привлек ее гибкое тело. Он жарко открыл губы, и его горячий шершавый язык заскользил у нее во рту сводящей с ума очаровательной жадной волной. Алинка беспомощно открыла рот и обмякла. О, нет, это не Антошкин нежный, но все-таки неумелый поцелуй. Это поцелуй сильного и страстного мужчины.

Танец пролетел, как один восхитительный миг. Алинка, запрокинув голову, с восторгом прислушивалась к тому, что происходило с нею. А нежность, которую она испытывала к Джону, и вовсе не поддавалась описанию. Все ее тело пропитывалось опрометчивой сладкой страстью. Алинка запустила свои длинные тонкие пальцы в густую шевелюру Джона и перебирала его жесткие локоны.

Джон почти что на руках кружил ее по площадке, и, когда кончилась музыка, Алинка вдруг обнаружила, что никого из танцующих нет рядом с ними. Все стояли большим плотным кольцом и, держась за руки, вели странный хоровод. Их лица светились таким счастьем, словно это каждого из них кружили на руках и целовали, и ласкали, и шептали им нежные слова на непонятном, но очень красивом и страстном языке.

Алинка растерянно опустила голову, а сияющий Джонни повел ее к месту.

— Ну как? — спросила Эрика.

Алинка ничего не ответила, она только густо покраснела и поднесла к губам стаканчик с шипящим холодным напитком.

— Только я тебя предупреждаю, — Эрика заговорщицки приблизилась к Алинке. — Это такой кот! Держись, не успеешь оглянуться, как окажешься в его власти. И еще, — она даже прикрыла рот ладошкой, будто кто-нибудь из сидящих в баре мог понять то, что она скажет сейчас на английском языке. — Он клинический холостяк. Он еще ни одной женщине не делал предложения, а совратил — ууу! — Она выпрямилась, посмотрела на Джона, что-то живо обсуждающего с Тоби, потом отвела взгляд от его профиля и добавила: — Он хоть и мой брат, но я считаю своим долгом предупредить тебя, не верь ему, ясно?

Алинка посмотрела на широкие плечи Джона, на его смуглые, покрытые густыми волосами руки, на мощную шею и почти физически ощутила его близость. У нее даже заныло внизу живота.

От этого тридцатилетнего парня исходила бешеная животная энергия. Конечно же, такой мужчина опасен для спокойствия женщины. Наверное, ему совсем не трудно совратить любую, как выразилась Эрика.

Машина увозила Алинку все дальше и дальше от дома, где жила Эрика с родителями. Джон жил в пригороде. У него был свой дом и своя машина. Он работал механиком или, как сказали бы у нас, автослесарем. Даже не совсем автослесарем, а был владельцем небольшой автослесарной мастерской. Еще у него был свой магазинчик. Вот туда-то и вез он Алинку. Алинка с восторгом рассматривала высокие легкие облака, плывущие в сторону гор, голубое небо и темные густые ели, плотно примыкающие к дороге. Вдруг ей стало страшно. Она испугалась того, что сидит в машине с едва знакомым мужчиной и едет в неизвестном направлении. Мало ли что? И кто тогда сможет отыскать ее в этих горах? И кто вообще станет искать ее? Семья Джона, если что, смолчит. Не станут же они навлекать неприятности на голову сына, да и на свои собственные.

Алинка с опаской посмотрела на Джона. Тот легко вел автомобиль и улыбался. Его глаза были чистыми и глубокими. Алинка уловила его доброжелательный и слегка снисходительный взгляд. Джон прикоснулся к ее колену, как бы сообщая, что ей не следует бояться. Алинка кивнула и посмотрела в его зрачки. Зрачки сначала сузились, словно концентрируясь на ней, а потом стали медленно расширяться. Точно, как у кота, Алинка вспомнила слова Эрики и рассмеялась. Как бы объяснить ему, что именно ее так развеселило? Джон вопросительно посматривал в ее сторону, сгорая от любопытства, а потом он тоже, видимо, что-то вспомнил и рассмеялся. Они ехали по неширокой, припорошенной снегом автостраде и весело смеялись. Алинке было ужасно хорошо. Так хорошо и легко ей не было ни разу после смерти мамы.

Они гуляли по маленькому городу рядом с Будапештом. Смотрели в глаза друг другу. Восхищенно показывали пальцами на открывающиеся взору утонченные пейзажи и все время улыбались. Потом они стали говорить. Сначала неуверенно, не понимая друг друга и бессильно разводя руками. Потом все интенсивней и увлеченней. Они задавали друг другу вопросы, помогая себе мимикой и выражением глаз, и в конце концов Алинка вдруг ощутила, что ей все или почти все понятно. Она перестала чувствовать языковой барьер и каким-то невероятным образом понимала каждый вопрос и отвечала на него, не задумываясь. И видела, что Джон тоже все понимает. Они смеялись, держались за руки и, вдыхая острый свежий аромат гор, сходили с ума от накатывавшего блаженства.

Потом был ресторан. Коньяк и цветы. Фотограф сделал пару моментальных фото, и, только взглянув на них, Алинка поняла, что сегодня она действительно потрясающе красива. Это лицо, глядящее на нее большими светлыми глазами, как будто сияет неземным светом. Оно лучезарно и удивительно.

— Это не я, — восхищенно шепнула Алинка.

— Это ты, — ответил Джон. Он взял ее руку в свою и покрыл долгими страстными поцелуями. — Это ты, — снова сказал он. Витиеватые орнаменты и нежно-золотистые ковры зала потонули в мягком полумраке. Алинка закрыла глаза. Она дрожала. Она видела перед собой лицо Джона, но каким-то невероятным образом оно сливалось с Витькиным лицом. Она слышала голос Джона, но в сердце звучал Витькин голос. Она хотела его, потому что она так долго хотела Витьку.

— Пойдем, — пригласил Джон.

— Куда? — спросила Алинка. На самом деле ей было все равно куда. Ей действительно было все равно, куда идти за Витькой, хоть на край света. Неожиданно в ее сердце заиграла музыка. Как тогда, когда она сидела в своей комнате перед стареньким пианино. «Боже мой, что я делаю? — пронеслось в ее голове. — Ведь мне еще нет и семнадцати». Но так ли это важно, оправдала она себя.

Конечно, она могла бы просто отказать ему. Как много раз она произносила это заветное слово: «Нет». Как много раз оно спасало ее от чересчур настойчивых поклонников.

Но на сей раз ей не хотелось произносить это слово.

«Будь что будет», — решила про себя Алинка и, закрыв глаза, поплыла по бурному круговороту чувств. Легкий дурманящий аромат коньяка ударил ей в голову. Поцелуи Джона сводили ее с ума. Она приникла к нему всем телом, откинулась в его объятиях и подставила лицо нежным и горячим губам мужчины.

— Пойдем, — снова пригласил ее Джон, и она послушно поднялась и пошла рядом, придерживаясь за его руку. Ее слегка покачивало, голова кружилась, а во всем теле плескалась сладостная истома.

Они вошли в затемненный номер отеля. Алинка посмотрела в слегка прищуренные глаза Джона и едва подавила сладострастный стон.

Наконец Джон снова обвил ее гибкий стан руками. Он прикоснулся горячим дыханием к влажному виску Алинки и прошептал «дорогая», потом он шептал еще что-то, но Алинка не вслушивалась в звуки. Дрожа от внутреннего напряжения, она поймала своими губами его рот и проникла в раскрытые губы нежным и теплым язычком. Совсем так, как это делал он. Джон мягко высвободился от ее всепоглощающего поцелуя и стал касаться губами ее шеи, плеч, щек. Он прошелся по дужкам бровей и трепетным язычком стал щекотать реснички.

Алинка вибрировала всем телом. Она ощущала, как по ее бедрам скользит его жаркая ладонь, и с беспомощным содроганием ждала продолжения.

Джон взял губами мочку ее уха и неожиданно глубоко проник живым языком вглубь. Словно электрический ток пронзил Алинкино тело. Он обхватил руками ее бедра и стал плавно и медленно, будто в танце, прижимать их к себе. Это действовало неимоверно возбуждающе. Алинка проваливалась в чувственную пучину и ничего не могла поделать со своим все нарастающим и нарастающим желанием.

Джон уложил ее на кровать. Он, не торопясь, расстегнул на ее груди мелкие пуговки французской блузки, и пока правой рукой он освобождал бусинки пуговок от петель, левой мягкими круговыми движениями массировал тугую и плотную от напряжения грудь Алинки.

Алинка сходила с ума от блаженства. Бедра сами распахивали гостеприимный и ждущий Сезам. В голове звучала мелодия, потрясающая, мощная, невероятная музыка любви.

Джон освободил теплые нежные бугорки от стесняющей их ткани, и словно что-то взорвалось внутри у Алинки. Страстные поцелуи обжигали ее грудки и заставляли сердце биться с ошеломляющей силой. Алинка трепетала. Она стонала и руками ласкала его спину, как бы принуждая к тому, чтобы он наконец овладел ею. Но Джон мучил ее, заставляя сгорать на медленном, невыносимо сладком огне страсти.

Он коснулся ложбинки между остренькими тугими грудками, губами пробежал по животу, кончиком языка проник в пупок и стал медленно вращать языком, одновременно сводя Алинку с ума горячими ладонями на напряженной и извивающейся талии.

Алинка таяла от блаженства и, когда наконец Джон доплыл до святая святых и охватил твердыми губами разгоряченный и взбухший от притока крови цветок клитора, Алинка в изнеможении вскрикнула, задрожала каждой клеточкой тела и затихла, чувствуя себя, как после отбушевавшего смерча. По лицу ее блуждала слабая улыбка. Она не могла пошевельнуться, не могла произнести ни единого звука, даже малейшие проявления жизни причиняли ей муки преодоления внезапно свалившейся неимоверной усталости.

Джон на мгновение оторвался от тела Алинки, а потом снова стал ласкать ее, легко и ритмично поглаживая спину, обследуя плечи, ключицы, шею. Из рук его исходило успокаивающее и возвращающее силы мягкое тепло.

Алинка уткнулась лбом в плечо Джону и, успокоившись, наконец-то уснула.

Наступило утро. Алинка проснулась первой. Она торопливо набросила блузку и непослушными пальцами, сгорая от стыда и смущения, стала застегивать ее. Потом влезла в юбку, надевая ее, против обыкновения, через ноги. Юбка была длинная, и Алинка путалась в ней. Светлая ткань джерси мягко отливала персиковым оттенком. Сквозь жалюзи, неплотно закрытые и пропускающие солнечный свет, сочился яркий поток изумительно чистого неба. На фоне этого неба Алинка, раздвинув пластины жалюзи, наблюдала все те же пики гор, безмятежно высившихся над людской сутолокой скоротечных будней. Горы выглядели надежно и незыблемо. Над самой крутой вершиной все еще таял в спокойной глади небес бледный кружок луны.

Алинка, подавив смущение, решительно приблизилась к Джону. «Боже мой, — подумала она, — я, наверное, спятила, если позволила этому мужчине так спокойно завладеть моим телом». Она все никак не могла себе объяснить, что же произошло с нею вчера. Почему она так легко поддалась власти этого совершенно чужого ей человека. Он ведь вез ее к себе в магазин, а привез в отель. Да нет, не стоит обвинять во всем его. Во всяком случае, он поступил с нею благородно. А могло быть совершенно иначе. Могло произойти то, к чему она, собственно, и подстрекала невольными своими желаниями Джона и о чем бы ей пришлось потом жалеть всю жизнь.

— Салют, — услышала она и вздрогнула от неожиданности. Джон смотрел на нее прищуренным темным взором и, похоже, совершенно не мучился произошедшим.

Он мягко обнял Алинку и попытался привлечь ее к себе. Алинка освободилась из его рук. Джон присел в кровати, и взгляд его стал озабоченным.

Он что-то спросил на венгерском языке, и Алинка, удивляясь тому, что еще вчера так беззаботно беседовала с ним и все понимала, пожала плечами. Джон бросил на нее быстрый встревоженный взгляд, встал с постели и подошел близко-близко. Он снова положил ей руки на плечи и, дыша в затылок, стал говорить нежным и тихим голосом. Алинка снова ничего не поняла. Тогда Джон, скользя рассеянным взглядом по стенам, беспомощно взмахнул руками. Он вышел в ванную, включил воду и стал мыться. Вода радостно бренчала по чугунной ванне, беззаботно клокотала и рассеивала напряженное Алинкино внимание. Стыд отпустил, осталось зыбкое чувство неловкости, будто бы она совершила какой-то проступок, будучи не в себе, а, стало быть, и не вполне несет за него ответственность.

За завтраком Алинка чувствовала на себе пристальный, изучающий взгляд Джона, но стоило ей вскинуть на него глаза, как тот ускользал от ее зрачков. Он медленно и словно нехотя ел салат. Голоса в зале смешивались с легкой оркестровой музыкой, официанты быстро и бесшумно сновали между столиками, поднося блюда и убирая пустую посуду. Люди смеялись, шутили, разговаривали деловыми голосами, о чем-то перешептывались. И только за их столиком царило гробовое молчание.

Когда подошел официант, Алинка остановила его жестом и спросила на английском:

— Простите, мне нужен телефон. Я хотела бы позвонить.

Официант кивнул и отошел. Алинка раздосадованно вздохнула, думая, что тот, ничего не поняв, просто покинул их. Но из двери, за которой он скрылся, вышел другой человек.

— Вы что-то хотели? — спросил он, страшно коверкая язык и глядя на Джона. Джон ответил ему по-венгерски, и тот любезно улыбнулся Алинке. Он повторил свой вопрос на жутком английском языке, и Алинка поморщилась. Тогда Джон снова что-то сказал ему, и он, улыбнувшись еще любезнее и шире, продублировал то же самое на приличном русском.

— О! Мне нужно позвонить! Как славно, что вы знаете русский язык, — Алинка прямо-таки расцвела и просияла от несказанного удовольствия говорить на родном языке. — Оказывается, в этой стране русский знают лучше английского, — предположила она.

— О, да, здесь много русских. Еще со времен войны. И в нынешнее время сюда приезжает немало. Мы же соседи, не так ли? А телефон там, — он указал рукой в направлении служебного выхода. — Я вас проведу, если желаете.

Алинка поднялась, но тут Джон взял ее за руку и, подняв умоляющий взгляд на метрдотеля, тихо попросил его о чем-то.

Метрдотель вынул из вазы свежую розу и поднес ее Алинке. Джон с пониманием посмотрел на растерянное лицо девушки, и метрдотель торжественно произнес:

— Этот молодой человек делает вам предложение.

— Что? — Алинка взглянула во властные и в то же время беспомощные глаза Джона. Черный колдовской свет стал медленно обволакивать ее.

Метрдотель наблюдал эту сцену с нескрываемым любопытством и затаенной усмешкой в уголках темных губ.

— Он предлагает вам руку и сердце, — разъяснил метрдотель. Алинка не могла отвести взгляда от требовательных и внимательных глаз Джона.

Она чуть не кивнула согласно, но вовремя спохватилась.

— Но я, понимаете, я… — она отчаянно перевела взгляд на посредника. — Я не могу! — внезапно вымолвила она и обессиленно опустилась на стул, положив на локти голову.

— Почему? — метрдотель прикоснулся к ее плечу. — Почему? Он говорит, что любит вас.

— Но я… Я не могу, — снова растерянно произнесла Алинка. — Мы знакомы всего два дня. Я не могу!

— Ну и что? Подумаешь, два дня. Вы знаете, что сказал один известный человек, проживший в счастливом браке всю свою жизнь, когда у него спросили, не сожалеет ли он, что так скоропалительно принял решение о выборе жены. Они были знакомы всего четыре дня до того, как он сделал ей предложение. Он сказал, я жалею, что потерял эти четыре дня.

— Да-да, — закивала Алинка. — Я понимаю. Я все, конечно же, понимаю. И скажите… ему, — она кивнула в сторону выжидающего Джона, — что он прекрасный человек, и что я… Что я за все ему благодарна. Но я, понимаете, люблю другого.

Алинка виновато поставила розу в вазу и торопливо направилась к телефону. Метрдотель долго и путано что-то объяснял поникшему Джону и никак не мог объяснить. Но это же так просто — Алинка любит другого. А то, что происходило с ней вчера, — это случайное и необъяснимое помутнение рассудка. Здесь все опьяняло ее: коньяк, воздух, люди, пейзажи, архитектура и еще что-то такое, чему она не могла дать названия.

3

Тогда, в первый свой приезд в Будапешт, Алинка еще и не подозревала, что где-то рядом, на одной из тех улиц, по которым проезжала машина Джона, живет Витька. Если бы уже в то время она знала об этом, то неужели стала бы сидеть в пивнице, танцевать под цыганские скрипки, а затем ехать с мужчиной, которого увидела впервые, куда-то на ночь.

Конечно же, нет. Она не стала бы терять ни секундочки драгоценного времени, а сразу же занялась бы поисками Витьки. Боже мой, как же ее томило, как терзало это заколдованное имя! Так, что, выходя из состояния грез, она все еще видела перед собой глубокие, чуть насмешливые и дерзкие глаза Витьки. Даже когда она села в поезд и поехала, вопреки необходимости быть рядом с отцом, в свой родной город.

Поезд колошматил колесами, качался на перевалах, как дикий необузданный жеребец. Выматывало все внутренности, Алинку стало подташнивать, и она легла на спину закрыв глаза и положив руки под голову.

На соседней полке ехал старичок. Старичок был подслеповат и все время щурил глаза, словно в него светил острый луч мощного прожектора. Глаза у него слезились, он то и дело промокал их припасенными на сей случай гигиеническими салфетками. В России таких еще не было, но он ехал из более цивилизованной страны. Он сам так выражался: «более цивилизованная страна». Старичок представился бачи Тодором, и Алинка едва заметно, выученно вежливым движением поклонилась ему.

— Вы прелестная, вы душечка, очаровательная. Вы такая славная и милая, что, наверное, сами себе не знаете цену, — говорил бачи Тодор на чистом русском языке. И почему он был «бачи», что по-венгерски означает дядя, и к тому же Тодором, Алинка не могла взять в толк. Но ей не хотелось его расспрашивать, и потому она молча легла навзничь, положила голову на руки и закрыла глаза.

«Витька-витька-та-та-та, витька-витька-та-та-та…» — стучали колеса на стыках и швыряли ее расслабленное тело так, что казалось, вот-вот вышвырнут из вагона.

— А знаете, почему колеса стучат? — спросил Тодор и по-стариковски закашлялся. — Ох, Беломор-канал твою хрень, — выругался он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Они ведь круглые, правда, а стучат?

Алинка оторвалась от пересчета стыков при помощи Витькиного имени и задумалась, а ведь и правда, круглые, а стучат. Она заинтересованно прислушалась к бормотанию, но глаз не открыла.

— Потому что формула круга «пи эр квадрат», вот те самые квадраты по рельсам и колошматят. Ха-ха-ха.

Алинка тоже улыбнулась. Хороший старикашка, не занудливый, а то бывают такие, что чуть за грудки не трясут, лишь бы их слушали и реагировали как положено. А этот, словно включенный приемник, работает и работает. Тихо, еле слышно бормочет, будто сам с собой разговаривает. Никаких вопросов ему не надо, никаких ответов. Так и кажется, что сейчас фоном включится какая-нибудь легкая музычка. И стоит протянуть руку, можно выдернуть его из розетки и отключить.

Выдергивать не хотелось. Все, какое ни на есть, а развлечение.

— А я вот тут слышал, что скоро ФИФА, это такая международная футбольная ассоциация, издаст закон, чтоб головой мячи не бить. — Тема переменилась. Старичок перешел на спорт и все так же тихо, сам с собой, бормотал, обращаясь, конечно же, к Алинке, но не требуя от нее живого участия в разговоре. — Потому что от сотрясений футболисты дуреют и совершенно не понимают, как дальше играть. Они даже мяч из виду теряют и бегают по полю, как чумные. — Старичок снова засмеялся, потом замолчал ненадолго, и, когда снова заговорил, голос у него вдруг стал каким-то иным. Алинка даже вздрогнула, до того было реальным ощущение, что рядом оказался другой человек. Она приоткрыла глаза, но, обнаружив, что все осталось, как прежде, снова закрыла их. Мельком Алинка увидела, что старичок сквозь толстую линзу в разломанных пополам очках всматривается в ползущую по стеклу букашку. Как профессор из дореволюционных времен сквозь пенсне.

— И надо же, до сих пор наука не может определить, что же такое сознание. Вот ползет себе муравейчик, ползет и ведь знает, куда ползет. Это же видно по его целеустремленности и уверенности. Крохотный муравейчик…

Алинка открыла глаза, села на полке, скрестив под собой ноги. Она понимала, что так сидеть неприлично, но это там, в школе «для состоятельных леди», а здесь… Почему бы и нет, когда молодежь половины земного шара вообще сидит, задрав ноги на стол, а азиаты, так те по-другому сидеть и не умеют.

Бачи Тодор посмотрел сквозь поломанные очки на Алинку.

— Скажите честно, — обратился он к Алинке, — вы знаете, куда и зачем едете?

— Знаю, — ответила Алинка и покраснела.

— Но у вас такой неуверенный вид, что я бы засомневался в искренности вашего ответа, если бы имел на это право.

«И правильно», — подумала Алинка, а вслух произнесла:

— Хотя если посмотреть… — она осеклась и чуть не рассмеялась, вспомнив своего бывшего соседа с первого этажа, тети Маниного сына, который, кроме этой фразы, больше ничего и не произносил. Георгий, как живой, предстал перед ней.

— Вот-вот, если посмотреть… А если никуда не смотреть, то, вероятнее всего, вы не то чтобы не знаете, куда и зачем едете, а даже и не знаете, нужно ли это вам, так? А вот он, — Тодор вновь посмотрел на муравейчика, пересекшего уже поле мутного стекла и упорно пробирающегося к столу, — он знает. Вот заметьте — муравьи, термиты, пчелы, осы — их сознание не индивидуально, как у нас. У них нет личностного разума, но у них есть более мощный — коллективный разум. Разум, который движет ими, подобно компьютеру, заставляя действовать так, а не иначе. Природа потрудилась над их коллективным сознанием и сформировала его почти триста миллионов лет назад. Можете себе представить такую бездну времени? Триста миллионов!

— Но это же скучно, — возразила Алинка.

— Скучно? — старичок поднял на Алинку удивленные глаза. — И вам это скучно? — Он вздохнул, поник, словно вырванный из почвы цветок, и обиженно замолчал. — Вообще-то, — вдруг оживился он и посмотрел на Алинку ясным взором, — мне бы тоже было скучно, если бы со мной стали говорить об этом в ту пору, когда мне едва стукнуло «надцать», а?.. А вот тогда ответьте мне, душечка, согласны ли вы с тем, что наличие очков поднимает потенцию?

Тут уж Алинка совершенно открыто расхохоталась.

— Ну вы скажете тоже!

— А вот вы и не правы, — старичок улыбался и потирал сухонькие жилистые руки. — Вот сидел я без очков и видел, что вы очаровательная малышка. А надел пенсне, чтобы, так сказать, букашку на стекле разглядеть, и увидел, что вы просто потрясающая красавица. Вы просто фонтан сексуальной энергии, и будь я помоложе, ох, будь я только помоложе!

— Да ну вас! — сквозь слезы отмахнулась Алинка, не в состоянии сдержать смех. — Ну вот, а вы не верили, что наличие очков поднимает потенцию, — заключил старичок. И, наверное, вы правы, коллективное сознание — это скучно.

Потом был перрон города, от одного запаха которого у Алинки защемило в груди. Невысокое здание вокзала, аккуратные елочки вдоль низкого заборчика, все та же дежурная, которая держала желтый флажок во время их отправления в Москву. Именно та самая. Алинка запомнила ее лицо. Словно ничего и не изменилось. Только покрылось тонким белоснежным налетом зимы.

Алинка сошла с поезда и, набрав в легкие воздуха, с силой вытолкнула его белым неплотным облачком пара.

Вдали показался силуэт. Алинка испугалась. Подобный испуг вспыхнул в ее груди с такой силой только однажды. Когда она подошла к окну и в первый раз увидела Витьку. Потом испуг этот погас и долго-долго тлел, то чуть сильнее и ярче, то слабее. И боль от него была прямо пропорциональна Витькиному местонахождению. Даже когда Алинку обнимал Антон, она ведь чувствовала эту боль и где-то подсознательно понимала, что Витька рядом. Однажды ей приходилось читать, что все тела, и живые и неживые, обмениваются информацией. Вокруг каждого тела есть поля, будь то электрическое, магнитное или тепловое. И все тела посылают в пространство волны, натыкаются на такие же или другие волны и, получая информацию, несут ее обратно. Биологическое поле человека самое мощное из них.

Но сейчас… Вдали появился силуэт, и Алинка испугалась, но скорее не на этом тонком уровне, а на уровне физическом, от напряжения, скопившегося в ней, по телу пробежала холодная волна. Но тут же исчезла. Силуэт оказался чужим и незнакомым.

В душе Алинки возникло смятение. Ей в принципе некуда было идти, кроме Заиловой. «Или к Антону?» — спросила она себя, и все же выбор ее остановился на Ленке. И сплетни расскажет, и от пересудов избавит. Ведь если Витька все еще в городе, то ее пребывание у Антона мимо его ушей не пройдет. Алина подошла к телефону.

«Разговор в течение 3 минут оплачивается монетой 2 коп., — прочитала она и порылась в карманах. — По истечении указанного времени доплатите после звукового сигнала», — повторила она про себя и усмехнулась.

Конечно же, в ее карманах и не могло оказаться монеты достоинством в две копейки. Она беспомощно огляделась вокруг, высматривая, у кого бы можно было спросить эту невеликую денежку.

Тем временем к телефону подошел подросток. Алинка решила, что, как только подросток побеседует, она попросит у него эти злосчастные две копейки. Но тот, не поднимая трубки, стал набирать номер. Впрочем, только первую цифру, так и не «оплатив разговор». Потом он набрал остальные цифры, выждал несколько секунд и, видимо, после того, как с противоположной стороны подняли трубку, со всей силы громыхнул по аппарату.

— Шур, ну че? Все как надо? Ну, о'кей, жду. Ты не забудь Ханю спросить, ага? Ну, давай, — коротко пообщался он с каким-то Шурой и бросил трубку на рычаг.

Алинка не успела опомниться, как подросток слинял. Воровато оглядываясь, Алинка подошла к телефону. Она так же, как и ее предшественник, набрала первую цифру, диск нехотя сделал оборот, потом сняла трубку и набрала остальные цифры. Пошел громкий хриплый сигнал вызова. По правилам хорошего тона положено было выждать не более трех гудков и, если хозяин не подходит к трубке, то вешать ее. Но Алинка прекрасно понимала, что поднять Заилову с дивана и дотащить до телефона не так-то просто. Она подождет с минуту-другую и только, когда удостоверится, что сильно кому-то нужна, подойдет к аппарату.

Неожиданно, после первого же гудка, трубку подняли.

— Слушаю, — услышала Алина Ленкин голос и так обрадовалась, что совершенно забыла о подсмотренном ритуале, необходимом для установления двусторонней связи.

— Заинька! Леночка! Как я рада…

— Слушаю, — повторила Заилова раздраженно, засопела в трубку и, недолго думая, прервала разговор.

«Тьфу ты», — огорчилась Алинка и снова набрала номер.

Шли гудки. Минуту, другую, третью. Никто не подходил к трубке, и чем дольше длилось молчание, тем сквернее становилось на душе у Алинки. Она снова набрала номер, и снова безрезультатно.

И вдруг она увидела, как по противоположной стороне улицы идет Жанна. Алинка так и замерла, открыв рот, не решаясь окликнуть Витькину сестру. Жанна прошла мимо, дробно цокая тонкими каблучками, и не узнала ее. Странно, подумала Алинка, неужели за какой-нибудь неполный год меня забыли в этом городе. Она ведь увидела, как Жанна скользнула по ней невидящим взглядом и не задержалась ни на секундочку.

Не узнала? Или не захотела узнать? Алинка постояла в нерешительности и проводила Жанну взглядом. Чуть поодаль находился служебный вход в военный госпиталь. Именно туда она и вошла. Алинка, сама не желая того, пошла следом.

Стеклянная дверь служебного входа была приоткрыта, и Алинка увидела, как Жанна, вынув из кармана книжечку пропуска, показала его в окошко.

— Здравствуйте, Жанна Александровна, — сказал вахтер, и не взглянув в предоставленный документ. — Вас нынче уже два человека спрашивали. Ну как ваше ничего?

— Ничего, — ответила Жанна и, вкладывая пропуск в сумочку, прошла на территорию госпиталя.

— Жанна! — крикнула Алинка сквозь узорчатую решетку забора. Несколько солдат, прогуливающихся по двору в темно-синих байковых штанах и зеленых, болотного цвета, выцветших телогрейках, остановились и с любопытством посмотрели в Алинкину сторону.

Алинка вся внутренне сжалась под их откровенными оценивающими взорами. Кажется, совсем недавно было, когда они еще снимали небольшую комнатку рядом с папиной частью, правда, это длилось не так долго. Алинка совершенно спокойно и бестрепетно гуляла по плацу и подолгу наблюдала строевую муштру таких же вот ребят. И тогда они с интересом поглядывали на Алинку. Но тот интерес отличался от теперешнего интереса. Тогда Алинке давали рубль тайком от командиров и шепотом просили купить пачку сигарет, бутылку пива, а себе на сдачу леденцов или мороженого.

Алинка с удовольствием выполняла просьбы солдат и, обучаясь науке конспирации, проносила в часть просимое, укутывая в тряпочки на манер кукольных пеленок пиво и демонстративно подсовывая под нос дежурному на пропускном пункте баночку монпансье.

Тогда Алинка была совсем маленькой. Она вспомнила себя большеглазой дурнушкой и снова почувствовала неуверенность.

Жанна остановилась и стала осматриваться, все так же скользя взглядом по Алинке и не узнавая ее. Вдруг она изменилась в лице.

— Алина! Господи, как же ты изменилась! А?! Как выросла, похорошела! Вот бы мама порадовалась, какая красавица, ну кто бы мог подумать. — Жанна шла, широко раскинув в стороны руки, словно собиралась обнять сквозь забор свою бывшую соседку. — Ну как вы там? Ой, чего это я? — Она стукнула себя ладонью по лбу. — Иди к служебному входу, я договорюсь, чтобы пропустили.

Жанна бегом направилась к проходной, и Алинка, слыша радостное трепыхание сердца в груди и поскрипывание свежего снежка под каблуками полусапожек, тоже побежала.

Они встретились как раз у турникета.

— Левушка, миленький, пропусти девочку?

— Только ради вас, Жанна Александровна, вы же знаете, влететь может.

— Я улажу, Лев Иванович, улажу, — она подмигнула ему накрашенным веком, и тонкая точеная бровка, — «Выщипывает, наверное», — подумала Алинка, вспомнив густые темные брови, которые видела когда-то, — приподнялась и придала лицу Жанны заговорщицкое выражение.

— Давайте, девушка, — согласился Лева. Очевидно, на проходе в госпиталь тоже дежурили солдаты. Видимо, те, которые уже шли на поправку, или это было случайностью, просто подменял кого-нибудь этот безусый служивый.

— Жанна Александровна, вы меня потом представите? — Алинка посмотрела на его широкую улыбку, поблескивающую в глубине рта металлическим зубом, и, чувствуя, как по ее телу растекается теплое молоко благодарности ко всему сущему, протянула тонкую изящную ручку к высунувшемуся наполовину в окошко Леве.

— Алина, — произнесла она тихим голосом, Лева от неожиданности дернулся всем телом и больно саданулся плечами о неширокую раму.

— Лев… Иванович, — важно произнес он и направил на Алинку восхищенный взгляд серых прозрачных глаз в редких выцветших ресницах. Он рассмеялся, Алинка тоже рассмеялась и пошла следом за Жанной через неширокий, густо засаженный кустарником и аккуратно подстриженными липами двор.

— Вы хорошо устроились? — спросила Жанна, подходя ко входу в госпиталь. — Сейчас ведь трудные времена. Особенно для военных. — Она обернулась к Алинке. — А ты знаешь, вы вовремя уехали. С этой перестройкой все пошло наперекосяк. Все навыворот. Вашу часть сократили. Теперь все разъезжаются, кто куда… Если, конечно, есть куда ехать.

А кто не может, воюет с КЭЧем за квартиры. Квартиры ведь служебные. Они перешли в ведение города. Их собирались предоставить очередникам. А военным куда? Дела-а, — протянула она и снова заинтересованно посмотрела на Алинку. — А ты чего молчишь? Рассказывай!

В кабинете было тепло. Алинка сняла шубку и положила ее на стул. Искусственная шубка на самом деле была потрясающей находкой для Алины. И недорого, и прелестно. Беленькая с широкой опушкой по свободному воротнику и такой же по низу рукавов, она была сшита в дорогом ателье Лондона и продана в магазине «секонд хенд» по очень низкой цене. Алинке повезло, что она смогла ее купить перед зимним сезоном. «Секонд хенд» ей показала Эрика, которая сама здесь регулярно и очень эффектно одевалась.

Вначале Алинке было стыдно и представить себе, что она наденет шубку, которую уже кто-то носил, но когда она заметила, что в магазин заходят люди весьма респектабельного и приличного вида, все ее комплексы стали улетучиваться. Не сразу, конечно, у русских ведь своя гордость, а постепенно, медленно, пока она неуверенно переходила от вешалки к вешалке и краем глаза следила за бойкой Эрикой, которая, порывшись в ящиках, вынимала одну блузку за другой, прикладывала к себе, прикидывала, как они будут выглядеть, если их почистить, погладить, подобрать к ним брючки или юбочку и, надев высокие шпильки, выйти в них на прогулку.

Вещи, висящие на вешалках, были поприличнее, но и подороже. Там висела пара костюмов, которые примерял молодой джентльмен, и, услышав, кто их бывший владелец, не раздумывая долго, купил. Костюмы ему завернули, вложили в полиэтиленовый пакет и, поблагодарив за покупку, пригласили не забывать их магазин.

Смущение испарилось вовсе, едва Алинка увидела шубку. Она подошла к ней и сняла с плечиков. Эрика моментально оказалась рядом.

— Ах, какая прелесть! Это замечательно. Жаль, что я не приметила ее первой, — прощебетала она и прикинула белое волшебство к себе. Сначала Алинка хотела уступить подруге, но шубка ей так понравилась, что она, словно бы моментально приросшая к ней, попросила упаковать покупку.

— Вы сделали удачный выбор, — пропела продавщица.

— У тебя замечательная шубка, — сказала Жанна, и Алинка смутилась. Рассказывать, где она ее купила, или не стоит?

Но Жанна не стала расспрашивать о месте приобретения вещи. Она потянулась рукой к магнитофону и нажала на кнопочку. Тихо заиграла музыка. Жанна опустила в банку кипятильник, открыла ящик стола, достала из него коробку конфет «Вишня в шоколаде», бутылку коньяка и половинку вафельного торта «Мечта».

— Вот так мы и живем, — сказала она. Алинке не терпелось разузнать о Витьке. Ей так хотелось спросить о нем, что все слова сбились в тугой клубок и никак не могли выйти из гортани. Алинка только сидела и молчала.

Жанна навалилась всем телом на локти и пристально посмотрела в глаза Алинке. Наверное, она почувствовала, в чем заключается истинный интерес девушки, но, возможно, что и сомневалась в этом. Сердце Алинки бешено колотилось, во рту пересохло, и она взяла с подноса прозрачный графин с чистой кипяченой водой. Поискав глазами стакан, Алинка вопросительно посмотрела на Жанну. Жанна пододвинула к ней чашечку и протянула коробку конфет.

— Подожди секунду, сейчас будет чай.

— Жанна Александровна, к вам сын, — бросила в приоткрытую дверь пухленькая санитарка. В одной руке у нее была пара резиновых перчаток, другой рукой она вела маленького крепенького бутуза. У Алинки екнуло в груди.

— Сын, — произнесла она нерешительно.

— Витюшечка, котик мой, а где же наш папочка? — Жанна быстро подбежала к ребенку и взяла его на руки.

— Тям, — сказал он радостно, указав ручонкой в непонятном направлении. — Пи-пи посел.

Жанна рассмеялась.

— Ах ты, мой глупышочек, разве можно так? — Она прикрыла пальчиком его пухленькие губки и поцеловала щечку, оставив тонкий след розовой помады. — Конфетку хочешь?

— Да, — радостно ответил малыш и тут же потянулся в сторону распакованной коробки «Вишни в шоколаде».

— Не-ет, моя радость. Эти нам нельзя. Нам эти можно, — Жанна снова открыла ящик стола и вынула оттуда фруктовую пастилу. — Эти пожалуйста. Эти можно.

Малыш не стал возражать, он спустился на пол, как обезьянка, держась попеременно то за шею, то за плечи, то за руки Жанны, пока не коснулся ножонками пола.

— Сереж, вы чего? — спросила она вошедшего молодого мужчину, явно на несколько лет моложе ее самой.

— Вот, решили проведать. — Он привлек Жанну к себе и поцеловал.

«Интересно, — думала Алинка. — Когда это Жанна успела выносить, родить и вырастить такого ребеночка? И, Боже, как он похож на Витьку! Как безумно похож на Витьку! Такие же темные волосы, непослушными вихрами торчащие на затылке, такие же большие фисташковые глаза, такие же плотные губы».

Малыш подошел к Алинке и, не церемонясь, влез к ней на колени. Он обнял ее липкими ручонками и, глядя прямо в глаза, тихо сказал: — Мама.

У Алинки вдруг все оборвалось внутри и ухнуло в бездонную пропасть. Она поняла, это же ребенок Нонны! Это ребенок Нонны и Витьки! Значит, Жанна с мужем усыновили Витькиного сына. Она медленно, словно боясь, что присутствующие прочтут в ее глазах догадку, подняла взгляд на Жанну.

— Сын? — снова спросила она нерешительно.

Жанна оторвала взгляд от мужа и посмотрела на Алинку.

— Ах ты, безобразник, — напустила она на себя притворную строгость, — ну-ка сейчас же слезь с тети.

Сергей взял ребенка на руки, и они ушли. В комнате повисло, как влажное полотенце на веревках, тяжелое молчание.

Алинка пыталась справиться со своим молчанием, а Жанна заваривала и разливала по чашкам чай. Чай был с мятой, и приятный, успокаивающий запах уплывал под потолок.

— Да, знаю я, о чем ты хочешь спросить. Можешь и не говорить ничего. Конечно же, это Витькин ребенок. Ты помнишь тот случай с девушкой, которая в баре работала?

Алинка кивнула и отвела взгляд от пронизывающего острого внимания Жанны. Она не хотела перебивать Жанну, но и слушать ей было больно.

— А… Что же отец?

— Серега, что ли? А, кстати, ты его раньше видела? Он приехал сюда совсем недавно, тренером по легкой атлетике в ДЮСШ работает. Пацанов, как цирковых лошадок, по кругу гоняет. Он и Нонну знавал, говорит, был здесь как-то, недолго, правда. Он друг Виктора.

Алинка напряженно молчала, и Жанна спохватилась, она стала суетливо раскладывать кусочки торта по тарелочкам.

— А… ты Виктора имеешь в виду? Так он же теперь в Будапеште живет.

— Где? — потрясенная Алинка широко раскрыла глаза.

— Как где? В Будапеште. — Жанна подала чай и поставила на стол вазочку с рафинадом.

— Нет-нет, спасибо. — Алинка замотала головой и отодвинула от себя сахар. — И давно он там?

— Да почти сразу, как вы уехали, и он. Он там врачом в частной клинике. Так уж получилось…

Потом Жанна сказала ей мимоходом адрес. Алинка и не спрашивала, но как-то так получилось, что Жанна сказала. Просто шла речь о достопримечательностях этого города, и Жанна поведала, что неподалеку от дома, в котором живет Виктор, есть прелюбопытнейшее здание. Ратуша. Еще Жанна сказала, что уже не раз бывала у Вити в гостях, но жить там ей все равно не хотелось бы. Здесь у нее семья, сын, муж. А там что? А там чужой город, чужие люди, чужие дома.

— Знаешь, я ведь не могу иметь детей, так уж получилось. Я в шесть лет упала с велосипеда, и теперь вот… — она жестом изобразила пустоту в себе и посмотрела на Алинку.

Алинка сидела печальная и разбитая. Жанна вспоминала, что как-то в юности у нее был недолгий роман с одним пареньком. Они тайком встречались и даже ласкались время от времени. Но поскольку он уже не учился в школе, а был самостоятельным трудовым человеком, да к тому же еще из деревни, что предполагало некоторую замкнутость его характера, а она сама не отличалась излишней сентиментальной разговорчивостью, то о ее романе так никто никогда и не узнал.

— Маме не до того было. Мы тогда жили в другом городе… Мама чуть с ума не сходила. Ты ведь знаешь, у отца была другая женщина. Он то уходил, то возвращался, то снова уходил и снова возвращался, а мама страдала, ждала, плакала ночами и совершенно не замечала ни меня, ни Виктора. Мы так и росли сами по себе. Друг друга воспитывали. Вот тогда я и поняла, что детей у меня не будет. Мы с моим спали, не предохраняясь. Я все ждала. Думала — как только залечу, сразу маме скажу, что беременна, и выйду за него замуж. Он звал, но мне-то всего семнадцать, кто ж мне позволит? Решили перед фактом поставить… Не вышло… Мы с моим разругались тогда, я пошла к врачу, и мне поставили диагноз посттравматическое бесплодие. Окончательно и бесповоротно.

Потом маме надоело страдать, и она собралась переезжать. Отцу говорит, ты или с нами, или видеть тебя более не желаю.

Алинка хрустнула вафельным тортом. Крошки посыпались на ее свитер, и она, легонечко стряхнув их в раковину, вернулась к столу.

— И чего?

— А ничего. Мама у меня такая серенькая тихая наседочка. Она ни кричать не умеет, ни скандалить. Только хлопочет вокруг нас да кудахчет. И постелька чистенькая, и пирожок тепленький, и голос ласковый. Куда же он от такой? А та, вторая, была дикой. Глянешь, помрешь сразу. И глаза — во, и брови вразлет, и стоечка — кошка на выставке. Она и глаза-то выцарапает, не задумается. Отец подумал-подумал и поехал с нами. Здесь все и переменилось. Как колдовство какое-нибудь сняли. Он тут же забыл о ней. Только вот дочка однажды приезжала. Ну копия — мамаша. Да ты же ее видела, если помнишь.

— Видела, — согласилась Алинка. — Модель с обложки.

— Модель, а характерец мамин. Истеричка беспардонная. Мы ее целый месяц терпели, а потом мама с папой переехали к родственникам в Будапешт. Сначала в гости. Витька к ним. Визу просрочили… Да так и остались. Ты пей чай-то. — Жанна подняла банку, чтобы добавить кипяточку. — А ты красавица стала, никогда бы не узнала, даже голос изменился. — Она окинула Алинку оценивающим взглядом. — Сколько теперь в тебе росту?

— Метр семьдесят семь.

— Во даешь!

Поезд снова катил Алинку по протянутым через всю страну рельсам. Теперь она уже ехала в Москву. Посетив могилку мамы и положив на нее свежий букет роз, она прошептала: «Я приеду еще, мамуленька. Мы никогда о тебе не забываем» — и, утерев слезу, решила для себя, что нечего ей здесь больше делать. А Заилову еще успеет повстречать, и к Антону, будет время, нагрянет. В Москве ее ждет папа. Он сообщил о переезде в новую квартиру, но не стал по телефону рассказывать, как отделал ее и что поставил в комнатах. Алинка ожидала увидеть большую пустую после расселения и ремонта бывшую московскую коммуналку. Поэтому о новой квартире она почти ничего и не думала.

4

Алинка вышла из «икаруса» и, поправляя сумочку на бедре, легким шагом пошла к дому Эрики. Она улыбнулась про себя, вспомнив все предыдущие приезды. Сколько раз уже она просиживала в баре напротив Витькиного дома? Сколько раз с замиранием сердца и щемящей тоской в груди следила за ним. Сколько чашечек кофе выпила под пристальным наблюдением бармена, и только сегодня Витька вошел в бар и подсел к ней. Впервые она поговорила с ним. Впервые так близко услышала его голос. Его слова, обращенные только к ней. Его улыбка, тонкий аромат туалетной воды или одеколона. Белоснежные зубы, и сигаретка «Мальборо» в подрагивающих пальцах. Наверное, он тоже волновался, с удовольствием подумала Алинка. А как он интересовался ее именем, словно ждал, что услышит что-то знакомое. Может, он узнал ее? Да нет, вряд ли! Если бы узнал, непременно сказал бы об этом, он ведь не робкого десятка. Многие женщины сходили от него с ума. Вились вокруг него стайками и ждали своего момента, ждали, чтобы он прикоснулся, поцеловал, сказал что-нибудь нежное в розовое от волнения ушко.

У Алинки заныло в животе. Больше всего на свете ей хотелось сейчас того же самого. Больше всего на свете! Она ничуть не иная, чем любая из этих женщин. Только те более счастливы, чем она. Ни одна из них не любит Витьку до такого бессмысленного отчаяния, до дрожи в коленках и мучительной вибрации в душе. Ну почему она не сказала ему о своих чувствах? Почему не бросилась ему на шею, не заплакала, не застонала, не призналась в том, что больше так жить она не в состоянии? А он… Зачем он смотрел на нее с такой иронией в глазах и с таким безжалостным любопытством? Он смял ее, подавил. Он переломал все ее чувства и, быть может, судьбу. Ведь, если бы не Витька, наверняка она вышла бы замуж за Джонни. Он в каждый ее приезд повторял свое предложение. И только на этот раз, с некоторым волнением и даже непонятно откуда взявшейся досадной ревностью, она вдруг узнала, что Джон женится. Смотреть на невесту ей не хотелось. Почему не хотелось, Алинка не могла объяснить ни себе, ни кому другому.

— Скажи, ты совсем равнодушна ко мне? — спросил ее Джон, и Алинка ответила:

— Да.

— Но почему тогда ты так волнуешься? Почему ты не хочешь видеть Зиту? Ты ревнуешь? — снова спросил он, и Алинка, немного подумав, так же ответила:

— Да.

— Скажи. Ты только скажи, что я могу надеяться на твою руку и сердце. И тогда я отменю свадьбу, — проронил Джон и посмотрел с последней робкой надеждой в глаза Алинки.

Ах, как ей хотелось сказать «да»! Как ей хотелось сказать это заветное слово при одном условии, что вместо Джонни перед ней стоял бы Витька. И она сказала «нет». — Она твердо сказала «нет» и заплакала, как маленькая девчонка. Джонни обнял ее, он утешал и целовал ее волосы, руки, щеки. Он смотрел на нее, ожидая, что, может быть, Алинка еще переменит решение, но ничего больше не спрашивал у нее. И Алинка успокоилась, раскрыла губы для глубокого и сладкого поцелуя. Она обняла Джонни и прижалась к нему всем своим вытянувшимся грациозным и хрупким телом. Волосы ее рассыпались по плечам, и прошла, кажется, целая вечность, прежде чем они отшатнулись друг от друга. Алинка взяла со столика на веранде томик Паскаля и выбежала на улицу.

И вот теперь она страдает от мучительных сомнений. Правильно ли она сделала, что отвергла Джонни. Пусть она любит Витьку, но ведь Витька-то не любит ее. Вероятней всего, он даже и не помнит о ней. Столько женщин прошло перед его глазами. Столько гибких тел ласкали его руки…

Алинка с болью закрыла глаза. Когда же она обретет свое счастье, свой душевный покой, когда же кончатся эти муки?! Она ждет этого с невероятным долготерпением, но почему-то ей кажется, что эти надежды и ожидания совершенно бессмысленны и безнадежны.

Алинка увидела себя в зеркальном отражении витрины. Тонкая маечка облепила грудь, выигрышно подчеркнув ее плотные очертания. Загорелые плечи приняли тот привлекательный золотистый оттенок, которым могут похвастать только люди со светлой кожей. Роскошные волосы водопадом стекали по спине. Краем глаза Алинка заметила восхищенный взгляд молодого человека, оказавшегося у нее за спиной. Она, не мешкая, отвернулась от витрины и, поразмыслив немного, вошла в пассаж. С двух сторон размещались мелкие торговые лавки. Чуть впереди источала шашлычный аромат закусочная, дальше — ателье по пошиву платья, а между ателье и обувной мастерской ютилась неприметная фотолаборатория. Алинка вдруг вспомнила, в этой частной фотолаборатории она снималась полгода назад. Потом она забыла об этом, иногда вспоминала, но все как-то не вовремя. То в Англии, то в Москве, то в баре напротив дома своего любимого. Теперь она решила не ждать другого случая, а немедленно отправиться туда и, если повезет, выкупить свои фотографии. Возможно, их уже давным-давно выбросили за невостребованностью.

Звякнул дверной колокольчик. Алинка подняла голову и снова поразилась красоте лепных потолков. Ничего в этой лаборатории не было примечательного, кроме лепных потолков, выбеленных до прозрачной синевы. И тогда она смотрела на них, совершенно забыв о цели своего прихода. Собственно, цели-то и не было. Было желание прогуляться по городу, пройтись по магазинам, лавкам, галантереям. Алинка сначала побывала в парикмахерской, где ей сделали потрясающую укладку. Так, на всякий случай. А вдруг ей придется встретиться с Витькой на улице. Вот ведь ее подруга встретила свою судьбу в магазине. Алинка решила всегда, даже выходя из дому на минутку, быть во всеоружии. Она делала легкий, почти незаметный макияж: немного теней на веки, чуточку светлых румян и самую малость помады или блеска для губ. Вот и вся ее косметика. Но даже эти скромные штрихи выразительно подчеркивали цвет ее свежей персиковой кожи, покрытой тонким мягким пушком. Губы становились блестящими и чувственно выпуклыми. Алинке нравилось это, она уже привыкла к зачарованным взглядам, особенно французов или итальянцев. Еще венгров, тоже горячий народ, страстный, темпераментный. Кому же из женщин не нравится, когда на них смотрят мужчины? А когда так — останавливаясь и выворачивая шею чуть не на сто градусов, рискуя свинтить голову с плеч и потерять ее? Алинке тоже нравилось. Сначала ее это смущало, а потом ничего, привыкла. Была надежда, что раз уж она не самая завалящая, то, может быть, и Витька ее заметит.

Сначала она сделала укладку и маникюр, потом решила прогуляться по скверу и посидеть в каком-нибудь бистро, потом… Что будет потом, она не успела додумать, потому что, едва лишь Алинка вышла на улицу и прошла несколько десятков метров, как небо неожиданно заволокло тучами, грянул гром и первые крупные, как сливы, капли грозы, просвистев мимо ее носа, шлепнулись на асфальт. «Ого!» — подумала Алинка и торопливо побежала по улице, прижимаясь к домам. Ливень хлынул потоком, сбил прическу и смыл макияж. Одежда намокла до последней ниточки, и ей ничего не оставалось, как зайти в эту дверь.

Тогда тоже звенькнул колокольчик. Внутри никого не было. Стоял низкий кожаный «уголок» рядом с журнальным столиком. По стене тянулось длинное зеркало, и с двух сторон зеркала мягко светились бра. Бра были похожи на маленькие аквариумы. Внутри их, подогретые светом, в какой-то жидкости плавали разноцветные пластиковые рыбки.

Рыбки были как живые. Они покачивали плавничками и хвостиками, притыкались носиками к зеленоватому стеклу и то поднимались кверху, то опускались вниз. Алинка вначале так и подумала, что это аквариумы с подсветкой, но когда пригляделась к искусственным водорослям, они оказались чуть грубее и жестче, чем следовало бы, то вдруг обратила внимание на вязкую консистенцию жидкости.

Взяв в руки альбом с журнального столика, она опустилась на теплую кожу «уголка» и стала неторопливо перелистывать хрустящие глянцевые странички. Прежде чем войти, Алинка даже не поинтересовалась, что это за заведение, и сейчас, рассматривая черно-белые работы фотохудожника, она подумала, что в каждой случайности есть указующий перст судьбы.

Оказывается, ей совершенно необходимо сфотографироваться. Потому что в их доме так много фотографий, где она маленькая, чумазая и босая с вишенкой в красном от сока ягод рту, в песочнице с большим железным самосвалом, голенькая на речке. Отец заснял ее как раз в тот момент, когда неожиданный всплеск течения подхватил ее за ноги и перевернул в воздухе. Еще есть фотографии из фотоателье. В черном сарафанчике и белой кружевной кофточке. И сарафанчик, и кофточка еще с вечера были наглажены и целую ночь провисели на стульчике рядом с ее кроваткой, не давая спать и тревожа своими почти живыми очертаниями. Она, прилизанная на пробор, с большими белыми бантами и огромными в пол-лица покорными и тихими глазами, преисполненными какой-то недетской печали.

А еще есть много школьных. Одна из них самая любимая. Не потому, что там она выглядит как-то по-особому. Как раз на этой фотографии, сделанной Антоном, у нее полузакрыты глаза и опущены уголки губ. Рот чуть-чуть скошен, словно она сдувает с подбородка несуществующего комара. Мама разглядывала этот снимок и смеялась: «Выбрось его, твои кавалеры посмотрят и скажут, фу, какая дурнушка».

«Кавалеры пусть смотрят на меня, — тоже смеясь, отвечала Алинка. — Зачем им фотография, когда я буду рядом?»

И мама понимала, что дело тут совсем в другом. На заднем плане, под плакатом: «Добро пожаловать, дорогие ученики», с букетом пионов в руках, рядом с учителем по физике Пингвином, которого прозвали так за нерасторопную переваливающуюся походку и добрый нрав, стоял Витька.

Когда Антон принес ей фотографии, она, словно громом пораженная, уставилась на Витьку. За ее спиной он приподнял правую руку, наверное, указывая на что-то Пингвину, и взгляд его был обращен туда же. Алинка оказалась где-то посередине, и, если не всматриваться долго, а бросить на снимок скользящий взгляд, то казалось, что Витька обнимает ее за плечи и целует в левую щеку.

Несколько часов она провалялась на диване с этим снимком. Взгляд ее был рассеян и устремлен на них двоих. Ни Пингвина, ни Заиловой, которая как-то нелепо оказалась в кадре обрезанной, ни плаката, ни школы. Вообще никого и ничего. Один только Витька, целующий ее перекошенную физиономию и привычным небрежным жестом обнимающий за плечи.

Вот и все снимки. И ни одного, где она была бы в нынешнем возрасте. Алинка вдруг поняла, что ей надо срочно сфотографироваться, пока она здесь. Но никто не входил и не выходил. За окном грохотал гром и плескались нескончаемые потоки воды. Уже весь альбом был просмотрен дважды. Спереди назад, сзаду наперед. Снимки были разные. Ребенок на верблюде, девушка в пеньюаре, юноша под душем со стекающей по спине пеной. Были и просто пейзажи. Луг, например, коса, поблескивающая узким и изящным лезвием, острым, как вороненый клинок. Коса лежит рядом с ладно поставленным стожком. Кажется, пахнет шиповником и полынью.

А вот на краю луга и сам куст шиповника, пронизанный осторожными лучами заходящего солнца. Сенокос.

Снимки были разными, но неизменным в них оставался дух. Добрый светлый талант фотохудожника. Даже там, где оказывалась запечатленной горькая правда жизни, все равно присутствовал добрый дух, как будто невидимый ангел парил перед объективом. Глаза голодного оборвыша светились надеждой. Взгляд его был живым и устремленным в перспективу каким-то особым движением вдоль долгой, упирающейся в небосклон дороги.

Алинка вздрогнула от неожиданности. Кто-то прикоснулся к краю ее платья, и она испуганно уставилась глазами на невесть как оказавшегося на коврике у ее ног мужчину.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — ответила Алинка.

— Ну как? — спросил он.

— Потрясающе, — ответила Алинка.

— Простите, — сказал он.

— За что?

— Я вас потревожил, — ответил он и поднялся с коврика.

— Нет, что вы, — замялась Алинка и положила альбом на отполированный столик. Фотограф пошел куда-то за портьеры, и Алинка проводила его взглядом. Гармоничные, плавные, легкие движения были подобны его снимкам. Такие же пронизанные светом и плотными флюидами источающие добро.

Его долго не было, и Алинка уже стала сомневаться, а не привиделся ли ей сон. Может, она ненароком уснула? Алинка потерла ладошкой ухо, ущипнула его за мочку, мочка была холодной и нечувствительной, но все равно Алинка поняла, что это не сон. И тогда она впервые подняла голову.

Белая роскошная лепнина. Глубокий голубоватый оттенок белил. Мерцающие тени рыбок и водорослей. Алинка смотрела внимательно, ощупывая взглядом каждый бугорок, каждую выемку в необычном узоре по периметру и в центре потолка.

Он вернулся. В руках его были еще влажные фотографии. Он прошел мимо нее так, словно ее и не было, от этого стало как-то легко, словно она здесь всегда, словно она часть этого интерьера, тень плывущей по потолку тени, отсвет от светлого полога портьер.

Он открыл какую-то дверь в стене, которую Алинка раньше почему-то не замечала, и ненадолго нырнул туда. Только ненадолго, но как он переменился, выйдя из-за двери. Как фокусник. Вместо тонких летних брюк и трикотажной расстегнутой в вороте рубашки на нем был небрежно запахнутый халат. На ногах легкие сандалеты вместо туфель, и в руках махровое полотенце.

Алинка сидела, как в кино, и чувствовала себя совершенно непричастной к чужой личной жизни. Она даже подумала, что сейчас увидит, как он войдет в ванную. Кадр переместится за мутную перегородку и крупным планом покажут его тело, конечно же, лишь верхнюю часть. Струю воды, бьющую в светлую макушку, пену по спине, как на снимке, который Алинка только что видела в альбоме.

Но нет, он подошел к ней и протянул ей зачем-то полотенце.

— Это мне? — спросила Алинка и инстинктивно поднялась с места, готовая вот-вот ринуться вон.

Он улыбнулся и тихо сказал:

— У тебя совершенно мокрые волосы, вытри.

Алинка посмотрела в зеркало и увидела там растрепанного мокрого, как цыпленок, вынутый из воды, веснушчатого и отчего-то солнечно-рыжего ребенка. Если бы у нее не были такие длинные волосы, то она была бы похожа на мальчишку.

Алинка мягкими круговыми движениями промакнула волосы, все еще хранившие влагу дождя, хотя одежда почти успела подсохнуть, и снова посмотрелась в зеркало. Лицо ее стало грустным, она с сожалением подумала о недавней укладке. Порывшись в сумочке, Алинка вдруг вспомнила, что забыла расческу у Эрики дома.

И тогда он появился перед ней с фотоаппаратом. Живой, улыбчивый, серьезный и очень внимательный. Он поправлял небрежной рукой ее свисающие пряди, откидывал челку, снимал с плеча бретельки, уверенно оголяя нежную кожу.

Потом он увел ее за портьеры, стремительными пальцами взбил волосы и усадил в глубокое плюшевое кресло. Потом он поставил ее на подиум и бросил к ее ногам искусственные цветы. Потом велел снять одежду, и Алинка, совершенно не стесняясь его, сделала это. Она почему-то была уверена, что ничего плохого с ней в этом доме не может произойти. Он наподобие туники обернул вокруг нее ярко-пурпурную простынку и включил мощный софит.

— Вы увидите себя такой, какая вы есть, — говорил он. — Вы еще не видели себя такой, какая вы есть. Легкая, как былинка. Беззаботная, как парус под бризом, переменчивая, как яблоневый сон.

Он снял с нее тунику из пурпурной простыни и накинул густую вуаль. Он усадил ее на цветы и осторожной рукой вытянул в струнку стопы ног. Он откинул ее голову и прогнул назад плечи и руки. Она вдруг стала натянутой струной. Поющей и трепещущей.

Шершавая ткань вуали приятно щекотала грудь, и Алинка с замиранием сердца ощутила, как набухли и налились кровью ее темные тугие соски.

— И вы ни за что не увидите себя такой, какая вы есть. Вы не увидите себя такой, какой знаете себя по зеркальным отражениям. Зеркала врут. Не верьте зеркалам. Верьте мужчинам, которые любят вас… — Он щелкнул затвором фотоаппарата и глубоким профессиональным взглядом посмотрел на нее. — А еще — мне. Верьте мне, — говорил он, и Алинка безоговорочно верила ему.

Он выключил софит, положил на цветы к ее ногам одежду и вышел. Было так здорово, что Алинка медленно и нехотя стала одеваться.

Когда последняя пуговка на платье оказалась застегнутой, Алинка вышла из-за портьер в пустую приемную. Там никого не было, как в тот момент, когда она вошла сюда, спасаясь от дождя. На столике, рядом с альбомом, лежала расческа.

Алинка подошла к зеркалу и, думая о том, что произошло, стала расчесываться. Волосы были спутаны и непролазны, как тропические джунгли. «Неужели что-нибудь получится? — с сомнением подумала она. — Надо же, какая я безобразная!»

В зеркале было только лицо с растрепанными и непослушными после лака, геля и ливня волосами. Испуганные глаза смотрели на нее полувопросительно, полуутвердительно. Она уже стала сомневаться в том, что хоть что-нибудь путное получится из этой промокшей юной бабки-ёжки.

Затем она вышла из лаборатории, так и не спросив, когда же будут готовы ее фотографии. «Ну ничего, — подумала Алинка, — через месяц я выберу уик-энд и приеду сюда специально для того, чтобы посмеяться над этим безобразием, которое, конечно же, появится в результате сегодняшних съемок».

Через месяц у нее не было времени, они ездили на уик-энд в Париж. Она стояла на том самом месте, как ей думалось, на котором стояли когда-то ее Витька с Олечкой. Она стояла и была погружена в воспоминания о нем. Сердце рвалось наружу с тоскою, уже ставшей хронической. Даже в глазах ее поселилась эта глубокая тоска и никогда не покидала своего уютного пристанища.

Еще через месяц, на уик-энд, намеченный ею для посещения фотолаборатории, они с классом были в Италии. Потом их группой возили в Грецию. И так они пропутешествовали почти все время. Перед Алинкой менялись архитектурные стили разных культур и разных эпох, картины великих художников, лица людей и их речи. Площадь де Голля, Эйфелева башня, Марсово поле, Триумфальная арка — это Париж. Он потряс ее своим блеском, своим великолепием и непревзойденным величием его творцов.

Венеция, в которой Алинка вряд ли осталась бы жить, не меньше Парижа восхитила ее дворцами Кад'Оро и Вендрамин Калерджи. И вечный город Рим, в который, как известно, ведут все дороги, с его Колизеем и Пантеоном, с площадью Святого Петра и «Театро дель Опера», затем Афины, в которых все так и дышало величественной историей.

Стоили того эти несчастные случайные снимки, чтобы ради них пропустить поездки по историческим местам? Алинка даже не задавала себе этого вопроса, и постепенно воспоминания о странном посещении маленькой фотолаборатории как-то сами по себе улетучились из головы.

Но вот она снова в пассаже. Звенькнул мелодичный колокольчик, качнулись в полумраке все те же цветные рыбки и жесткие водоросли, бросилась в глаза играющая тенями лепнина, и Алинка молча замерла в пустой приемной.

Как будто и не было времени, в котором столько произошло с ней интересного и разнообразного. Тот же запах заставил заиграть ее ноздри. Запах химии и влажной бумаги, запах дождя и плотной вуали, запах искусственных цветов и тонких светлых волос фотомастера.

Нерешительно Алинка потопталась на месте и уже намеревалась было выйти, как распахнулись портьеры, и в снопе света возник, словно материализовался из ничего, высокий и стремительный фотограф.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — Он простер к ней свои изящные руки, будто собирался дотянуться до нее прямо из противоположного конца комнаты, и чуткие его пальцы нервно заиграли в воздухе. — Ну где же вы пропадали? Неужели вам трудно было подождать с полчасика, пока я проявлял пленку?

— Я не знала, — попыталась робко возразить Алинка, но он не стал слушать ее оправданий. Он пролетел мимо нее в свою потайную дверцу, и из-за портьер, в которых он только что стоял, послышалось легкое шуршание. Потом оттуда показалась хорошенькая девичья головка. Головка извинилась и тут же исчезла.

Дверь отворилась. Фотограф вышел с кипой снимков в руках, словно с ворохом разноцветных осенних листьев. Так и казалось, что сейчас он подкинет их кверху, и с потолка посыплются шуршащие, пахнущие плесенью и тревогой, пятипалые распахнутые листы. Но он осторожно положил их на столик и пригласил Алинку подсесть.

— Мы скоро? — послышалось из-за портьер.

— Мы уже, — ответил он. Снова послышался шорох, длящийся несколько минут, и на авансцене вновь появилась обладательница прелестной головки.

— Пакет будет готов через месяц. Если хотите, я отправлю его в агентство, — произнес фотограф, глядя на девушку.

— О да, я буду вам благодарна. Вот деньги за работу, — сказала девушка, и Алинка увидела внушительную пачку банкнот. «Неужели это так много стоит?» — прикинула Алинка, подсчитывая, сколько у нее осталось денег после посещения бара и мелких покупок. — «Вероятно, придется прийти еще раз», — подумала она и бросила взгляд на разложенные перед ней фотографии.

Первое впечатление — потрясение, и все же на дне этого чувства таилось невообразимое восхищение его талантом.

Нет, такой она себя точно никогда не видела. Ни в одном зеркале, ни в одном самом прелестном сне.

Нежное, робкое, растерянное живое видение в тонком кружеве света и тени. Почему-то ей стало жаль это создание, не как голодную кошку на краю мусорного бака, не как беспомощную калеку в переходе метро, не как больного ребенка, а просто в душе возникло огромное щемящее чувство жалости, жалости и любви. Жалости от слова ЖАЛЬ, печаль, нежность, тоска, от которой перехватывало дыхание и ныло сердце. Может, это и была сама любовь, осевшая на дне ее огромных серых глаз.

Но вдруг перед ней застыла в дикой позе такая самоуверенная, опытная и хищная куртизанка.

— Кто это? — ахнула Алинка. Еще дитя, она гордо и грациозно светилась в лучах софита. То, что софита, знала только Алина и сам фотограф. Создавалась полная иллюзия внутреннего тонкого и волнующего свечения.

Плотная вуаль, подобная обволакивающей дымке утреннего тумана, нежным скольжением веяла над телом. Сверкала позолота волос, острые соски пронзали ткань накидки, крупные розы казались покрытыми капельками росы и были потрясающи в своем естественном великолепии.

И ни единого украшения, ни единого лишнего штриха, бессмысленной, не несущей нагрузки детали.

— Ну, конечно же, это вы! Вы — моя находка! Вы мое самое большое приобретение! — Глаза фотографа светились диким, нездоровым блеском, и Алинка даже немного испугалась. Не за себя, за него. Ей казалось, что так блестели глаза у золотоискателей во времена золотой лихорадки. Так сходили с ума герои Джека Лондона, так шли на плаху фанатики за какую-нибудь идею.

— Вы — моя песня, понимаете? Мы с вами сделаем миллионное состояние. Я давно искал такой тип. Как вас зовут? — спросил фотограф и порывисто вскочил с диванчика.

— Алина.

Он остановился и стал буквально пожирать ее глазами. Он проникал вовнутрь ее души, снимал с нее одежду, обнажал и стыдливо прикрывал груди, плечи, живот. Собирал в пучок и распускал по ветру волосы, подкрашивал глаза и обводил темным контуром губы. Он лепил ее, как модель, ваял, как скульптуру, играл, как увертюру — и сходил с ума.

При этом он совершенно был уверен, что Алинка, ни секунды не колеблясь, согласится стать его песней.

— Нет, — вдруг произнесла Алинка, и глаза художника тупо застыли на ее лице. Он перестал метаться и замер. Словно его пронзили в самое сердце острым ятаганом.

Потом он ожил, вынул из кармана носовой платок и нежно протер им снимок, дрожащий в его руках. И лишь затем — свой лоб. Лицо его при этом не переменило выражения. Как будто руки жили своей, отдельной от всего остального тела жизнью.

— Нет, я не могу стать фотомоделью, — дружелюбно, стараясь не взорвать скопившегося в душе художника волнения и не превратить его в огнедышащий вулкан, сказала она.

— Почему? — спросил он. При этом он стал тихим и даже робким, словно в чем-то провинился перед Алинкой и теперь не знает, как искупить свою вину. — Почему? Вы будете звездой, вас будут показывать по телевизору, приглашать в кино, портреты ваши разлетятся по всему миру, и миллионы мужчин будут сходить с ума по вашим глазам… Я же не предлагаю вам фото «ню», я предлагаю вам высокохудожественные работы. Как писал Микеланджело, как… — он запнулся и доверительно посмотрел ей в глаза. — Понимаете, это моя самая давняя, самая сокровенная мечта. Вот у вас есть сокровенная мечта?

Алинка смежила веки и увидела Витьку.

— Если бы кто-то пришел и похитил вашу мечту, как бы вы чувствовали себя?

Витька в Алинкиных грезах стал растворяться, и там, где только что были его черты, оказался пустой черный провал. Она вспомнила картины Модильяни. Лица с пустыми провалами вместо глаз. Жизнь с пустым провалом вместо Витьки. Судьба с зияющей пропастью бессилия вместо мечты.

Алинка открыла глаза.

— Что я должна делать?

— Вы? — фотограф оживился. — Ничего! Делать буду я, а вы будете естественной и живой. Такой, какая вы есть. И ничего больше! Вы будете оставаться собой.

— Собой? Но я не смогу уделять вам много времени, я должна учиться, понимаете? Отец мечтает видеть меня хорошим юристом. У него своя фирма, и кроме меня, у него нет никого, кто мог бы ему помогать. Он не захочет, чтобы я стала фотомоделью.

Фотограф стал нервно ходить по комнате, словно вымеряя шагами ее узкое пространство. Для Алинки это было мучительно, она ждала, что фотограф придумает что-нибудь, но тот безостановочно ходил и ходил. Синяя водолазка, туфли, джинсы и черный, под цвет джинсов, платок как-то интересно повязанный вокруг шеи. Алинке вдруг почему-то показалось, что ему должно быть жарко, но он повернул к ней свое лицо, и оно было покрыто мелкими пупырышками озноба.

— Ну придумайте что-нибудь, — взмолился он, — придумайте! Может, вам не нужна карьера юриста? — Он вдруг опустился на пол и сел у ее ног. Алинка проделала то же самое. Они сидели так и молча смотрели друг на друга. Наконец Алинка тихо сказала:

— Попробуем… У нас есть целых два месяца летних каникул. Я в вашем распоряжении.

Что это было! Восторг, выражение радости и счастья, шквал эмоций и мгновенное преображение: лицо серьезное, как у спортсмена в последние секунды перед стартом.

— Попробуем, — согласился он. — Завтра в девять утра к визажисту, потом… Ну, в общем, идите, отдыхайте, завтра я все вам и объясню.

Алинка взяла фотографии и пошла к двери. Она повернулась лицом к фотографу, хотела спросить, сколько должна за снимки, но тот уже сидел отрешенный от мира внешних реалий и погруженный в мир всепоглощающей внутренней работы.

Звенькнул колокольчик. Алинка вышла из полумрака лаборатории и очутилась во мраке вечернего Пешта.

5

Утро начиналось как обычно: легкий импульс, толчок изнутри, и Николай Иванович открыл глаза. Можно даже и не глядеть на часы. Он точно знал, что сейчас половина седьмого. Привычка, выработанная годами, крайне редко подводила его.

«Как Штирлиц», — подумал он, распахивая шторы и открывая настежь окно. Воздух был по-утреннему свеж и прохладен. Едва уловимое дуновение ветра коснулось тела, обволакивая подобно воде, слегка покалывая еще сонные мышцы.

В ванной комнате, перед зеркалом, намыливая помазком щеки и подбородок, Николай Иванович еще раз мысленно прокрутил вчерашний вечер: щеточка усов и лысый череп фон Зиндера, его осовелые глаза и пьяная отключка под занавес…

Но фон Зиндер легко и без напряжения выцветал в памяти, отторгался ею, почти не задерживаясь. А вот Кристина…

Николай Иванович пытался снова и снова вспомнить все подробности того момента, когда он увидел ее впервые. Высокая блондинка с чуть остреньким носиком и мягкими чертами лица, в которых скользила скорее некоторая скованность, чем холодность. Но вчера его взгляд был прикован даже не к теплым зеленовато-голубым глазам этой женщины, по-особенному красивой и аристократичной. Нет, его поразило другое — родинки на правой щеке. Шесть крохотных родинок, подобно звездам Большой Медведицы, сбегали от виска к подбородку, делая лицо этой чужой, незнакомой женщины таким родным и близким. У Марии — матери Алинки, да и у самой Алинки, были точно такие же, только немного иначе расположенные звездочки на щеке. Словно кто-то отметил этих женщин, чтобы он безошибочно, с первого взгляда, мог определить, это — его.

Николай Иванович вспоминал лицо жены. Оно всплывало оттуда, из небытия, из глубин памяти и тихо улыбалось ему спокойной молчаливой улыбкой. Но тут же лицо Кристины как бы накладывалось на ее черты, и жена удалялась, затуманивалась, вместо Марии Николаю Ивановичу улыбалась уже другая женщина — одновременно и совершенно неизвестная, и такая близкая.

Потом неожиданно эта женщина начинала смотреть ему в глаза с укоризной. Николаю Ивановичу становилось отчего-то неловко, и вдруг он понимал, что лицо Кристины постепенно превращается в лицо дочери.

Николай Иванович встряхнул головой. «Просто глюки какие-то», — подумал он, открыл глаза и вздрогнул. Прямо на него смотрело совершенно другое лицо. И теперь уже не в воображении. Он даже отпрянул, но увидел в зеркале себя.

Вода с добродушным щебетом струилась в кремовый фаянс раковины, стекло перед глазами чуть запотело, а мыльная пена на лице высохла, начиная понемножку стягивать кожу. Точно сгоняя с себя оцепенение, Николай Иванович несколькими быстрыми движениями смыл с подбородка остатки пены и, не вытираясь, сел в кресло у открытого окна. Ему снова захотелось вернуться туда, во вчерашний вечер, который простирался значительно дальше — в счастливые дни молодости, когда рядом с ним были и любимая жена, и дочка, и сам мир казался таким большим и полным покоя.

Николай Иванович поднялся. «Все, хватит, — приказал он себе, — пора работать!» Он умел отдавать приказы не только своим подчиненным. Подчиненным легко приказывать, а ты попробуй прикажи себе, когда такая мечтательность и лень овладевают каждой клеточкой твоего тела.

Николай Иванович пошел в кухню, сунул в печь замороженный завтрак и стал одеваться. Сегодня, видимо, придется обойтись без зарядки. Может, вечером выбраться на пробежку, что-то давно он не бегал.

Пока завтрак стоял в печи, он подошел к телефону и быстро набрал номер.

— Петр Петрович, ну как вы?

— У-у-у, — протянул Петя сонным голосом. Чувствовалось, что язык его прилип к гортани, и в голове — как на пыльном чердаке в жаркий июльский полдень. — Не знаю, что и сказать.

— Говорить нечего, — ответил Николай Иванович, — так мы вчера дела сделали? Ну, да ничего, вчера отдохнули, сегодня придется наверстывать. Ты как там, фон Зиндерам позвонишь?

— Позвоню, только вот приведу себя малость в чувство. Освежусь и сразу позвоню.

— Назначь встречу в офисе. Я уж и не знаю, сможет ли Кароль вести дело.

— А при чем тут Кароль? — поинтересовался Петя и зевнул.

— Как при чем, он же глава фирмы.

— Глава-то, может, и он, только сдается мне, что все дела ведет Кристина… Ну, как она тебе, ничего кошечка, а? Только вот…

В трубке раздался сочный шлепок. Лариса шмякнула мужа по затылку, и тот по-детски, играючись, захныкал:

— Колюха, жена у меня — деспот! Ты не знаешь, почем нынче жены на рынке? Пора менять, ой! — снова раздался шлепок, и Николай Иванович засмеялся.

— Ну ладно, вы там разбирайтесь по-семейному, часа на все тебе хватит?

— Эка загнул! — возмутился Петр. — Я уж лет десять, как все проблемы с женой за пять минут решаю, а ты — часа. Через тридцать минут позвоню. В офисе, говоришь? Во сколько?

— Ты спроси у Зиндеров, как у них со временем, может, они и подскажут. А если что, то подгадай к одиннадцати, ну к двенадцати максимум.

— Ну давай, — согласился Петр Петрович и повесил трубку.

Николай Иванович снова откинулся в кресле. Он не мог отвязаться от Кристины. Сущая нелепость, что эта женщина вдруг стала так много значить для него. Он ведь совершенно не хочет врываться в ее жизнь или быть ей в тягость. Он не хочет зависеть от нее и постоянно думать об этих родинках. Он хочет оставаться свободным и сильным человеком, каким был до сих пор. Сколько дел переделал, сколько гор макулатуры перелопатил, сколько инстанций обошел, прежде чем встал на ноги! Была бы с ним Машенька, как все было бы просто и ясно. Хотя бы знал, ради кого все это. Для кого — и дом, и обстановка, и машина, и труд. Он всегда обходился своими силами и своим умом. И уже теперь, встречая на своем пути достаточно много красивых, самостоятельных и одиноких женщин, он ни разу не задумывался над тем, что одна из них могла бы жить с ним в его доме.

Он представил себе, как приходит домой, а за этим столом сидит она… Кристина… Боже мой, ну почему Кристина? Ну почему?? Николай Иванович потянул носом, в комнате появился какой-то странный запашок. Он моментально вскочил и выбежал в кухню. Так и есть! Он вынул завтрак и выбросил его в ведро. Придется обойтись одним кофе.

Чашечка кофе стала привычным для него в утреннее время, почти ритуальным мероприятием. Кофе и сигаретка. Ну и ладно, позавтракает в «Русском бистро», перед тем как встретиться с Зиндером.

«Интересно, действительно ли фон Зиндер на вторых ролях в этом семейном дуэте? Но Кристина мало похожа на бизнесвумен. Ладно, там будет видно».

Допив кофе, Николай Иванович поднялся и пошел к выходу. Телефонный звонок заставил его вернуться.

— Седых слушает.

— Коль, ты знаешь, Зиндеры сегодня улетели в Кельн. У них там совещание, и будут только завтра вечером. Так что придется встречу отложить. И еще, вчера, пока мы тут гуляли, звонила твоя дочь. Она звонила сначала тебе, никто не поднимал трубку. Потом позвонила нам. Ну ты же знаешь, мы переключились на автоответчик. Лариса только что его прослушала.

— Ну и? — нетерпеливо прервал его объяснения Николай Иванович.

— В общем, она просила не переживать. Ей придется задержаться у Эрики. Кто такая?

— Подруга, — машинально ответил Николай Иванович, и Петр многозначительно кашлянул: ну-ну.

— Будет она к концу лета. А может, и раньше. Короче, она сказала, что позвонит тебе и все объяснит, понял? Ну, в общем, дело молодое, ты не расстраивайся, — зачем-то стал успокаивать Петр, и Николай Иванович вздохнул.

— Чего уж там! — Им почему-то овладело чувство утраты, словно Маша умерла не четыре года назад, а совсем недавно, и в груди его защемило от обиды и боли. Вот и дочка оставила. Вместо того, чтобы лететь домой, словно птица на крыльях, она решила погостить у Эрики. Не иначе, у нее кто-то есть. А Кристина? Как она могла уехать в Кельн и ни о чем не предупредить?

Конечно, с чего бы это Кристина стала предупреждать его? Замужняя, едва знакомая женщина, но что же она так внезапно ворвалась в его душу и не дает ни секунды покоя? Словно они знакомы уже сто лет и принадлежат друг другу.

— Слушай, — вдруг спросил он Петра, — Зиндеры вдвоем уехали?

— Вдвоем, конечно же. Куда он без Кристины? А задела-таки. — Николай Иванович, стараясь подавить в себе боль и обиду, со вздохом проглотил подковырку друга.

День прошел в обычной суете и телефонных переговорах. Где-то к трем часам пополудни Николай Иванович почувствовал легкое посасывание под ложечкой и вспомнил, что до сих пор не ел ничего, кроме той утренней чашечки кофе. А сколько он выкурил, самому господу Богу известно. Он-то уж точно сбился со счету.

Он сидел за столиком и медленно пережевывал салат, дожидаясь заказанного блюда. Он снова и снова прокручивал в голове воспоминания о вчерашнем вечере. Как он хотел хоть краешком глаза еще раз увидеть эту женщину! Всего лишь разочек, на одну секундочку. Чтобы случилось волшебство, и она оказалась с ним за одним столиком. Он налил бы ей вина, заглянул бы в ее глаза. Он поднес бы ей букет цветов. Его совершенно не занимало, где бы он взял в ту самую «секундочку» букет цветов.

Вот оно! Букет цветов! В голове его калейдоскопом закрутились мысли, одна невообразимее другой. Сначала он подумал, что вот сейчас же он встанет и поедет в аэропорт, купит билет и улетит в Кельн. Там отыщет самые роскошные цветы и поднесет их Кристине. Нет, остановил он себя, с этим много проблем. И билет просто так не купишь, и цветы ни с того ни с сего перед законным супругом не поднесешь. Да и где ее искать?

Над головой каркнула ворона. Николай Иванович посмотрел на нее сквозь окно, и его осенило. Зачем ехать самому? Он может послать этот букет. Значит, так: первое, позвонить им на фирму и узнать, где именно они пребывают, в гостинице ли, дома ли, у друзей ли? Второе — выехать в аэропорт и передать цветы с кем-нибудь, летящим в Кельн. Главное — найти того, кто согласился бы передать цветы по адресу.

Николай Иванович выбежал на улицу. До парковки автомобиля пару минут. Но прежде нужно позвонить. Ах, черт! Их визитка осталась в офисе. Он опрометью бросился в офис. Чуть не сбитая с ног секретарша посмотрела на него с недоумением.

— Простите, Раиса Федоровна, — сказал он и чмокнул женщину прямо в напудренный носик. Ее седые редкие волосики, аккуратно причесанные и уложенные на затылке в маленький пучок, были похожи на оперение юного сорочонка, а глазки — на темные и быстрые глазки куницы. Но несмотря на свою непривлекательную внешность и довольно солидный возраст, Раиса Федоровна была отличной профессионалкой своего дела. Она очень быстро стенографировала, отлично реагировала на все его указания и грамотно делала для него отчеты. Николай Иванович и не хотел для себя другой помощницы, эта была в самый раз. Еще он подумывал о дочери. Он ждал, что, когда Алинка закончит свое образование, Раиса Федоровна, как никто другой, быстро и по-деловому сможет ввести ее в курс дел их фирмы, и тогда…

— Я мигом, — сказал он, уже убегая, и за спиной услышал голос секретарши:

— Николай Иванович! Николай Иванович!! Пока вы обедали, вам звонили!

— Потом! — крикнул он и вылетел из офиса.

Он ехал так быстро, как только позволяла запруженная Москва. Но тем не менее в пять он уже был в аэропорту. Осмотревшись, он быстренько подошел к справочной.

— Будьте любезны, на Кельн.

— Сегодня? — Девушка подняла на него большие волоокие глаза, подернутые легкой дымкой.

— Да, — ответил он, нетерпеливо барабаня пальцами по стеклу. Девушка поморщилась, он перестал отбивать ритм своего растревоженного сердца.

— Сегодня вы уже опоздали, — сказала она, разглядывая себя в маленькое круглое зеркальце пудреницы.

— Как так? Мне очень надо, — зачем-то стал объяснять ей Николай Иванович, но остановился. Он понял, что бесполезно заниматься пустой болтовней, но ведь не бывает же безвыходных ситуаций. Он сел в кресло и стал думать. Впрочем, безуспешно, ни одна более-менее достойная мысль не приходила ему в голову.

Купив сандвич, Николай Иванович медленно поплелся к выходу. В половине восьмого машина притормозила у входа в здание, в котором располагался его офис.

Николай Иванович поднялся на свой этаж, вошел в опустевший кабинет, сел за стол, вынул ящик стола и зачем-то стал перебирать в нем бумаги.

В принципе ничего же не случилось. Земной шар не сошел с орбиты, не поменял полярность, не взвился смерч, не взорвался вулкан, не разразилась катастрофа, даже никто из его родных и близких не заболел. Ничего не случилось, но на сердце было тоскливо и муторно.

Он с горечью задвинул ящик на место и стал скользить ничего не видящим взглядом по поверхности стола.

Стопка аккуратно скрепленных бумаг. Отчет о звонках, счета, подлежащие оплате, документы, подготовленные к подписи. Николай Иванович потянулся к бумагам, чтобы просмотреть их, все равно день полетел в тартарары. Ничего толком не сделано. Один интересный проект, за который он столько боролся с конкурирующей фирмой и уже уцепился за хвост, выскользнул из его рук.

Звонок телефона заставил его забыть на мгновение о сегодняшних неурядицах.

— Ты пашешь, как одержимый! — рассмеялся в трубку Петр. — Я пытаюсь тебя поймать в течение всего дня, а ты как в воду канул. Я уже и Раисе твоей звонил. Она мне сказала, что ты с ума сошел. Бегаешь, глаза полоумные, всех расталкиваешь, ничего перед собой не видишь и не слышишь.

— Случилось чего? — устало спросил Николай Иванович.

— Пока нет, — ответил Петр. — У тебя как со свободным временем?

— Не знаю… Никак, наверное, я ужас до чего устал! Ты не представляешь, как я устал, словно гору на себе таскал весь день, и сейчас спину ломит, в голове стучит, а в глазах, словно песку насыпали.

— Жаль, — произнес Петр, но Николай Иванович не услышал в его голосе ноток сожаления. Что-то задумал этот старый кот.

— Ну ладно, раз ты не сможешь, придется позвать кого-нибудь другого, — сказал тот с легкой иронией в голосе. — Ты ведь у нас трудоголик, а трудоголикам отдыхать не положено, тем более в обществе прелестных немочек, у которых мужья в отъезде.

— Чего?! — Николай Иванович даже привстал на месте. — Что ты там плетешь, сам-то соображаешь?

— Да нет, ничего, это может подождать и до завтра, — Петр явно издевался над ним.

— В общем, так, или ты мне сейчас же все толком объяснишь, или я приеду и сверну тебе твою лысую головенку. Похоже, она тебе уже стала надоедать.

— Ну уж, ну уж. Какой резвый! Не тебе ли песку в глаза насыпали и гору на плечи взвалили?

После небольшой паузы Петр не выдержал и рассмеялся.

— Ну, в общем, так, Мыкола, я тебе тута сурпрызчик припас. Сейчас у нас сколько?

Николай Иванович взглянул на часы.

— Восемь.

— Так вот, милый мой, лети стремглав домой, иначе ты можешь опоздать, ясно?

— Куда? — не понял Николай Иванович. Он вообще отказывался хоть что-нибудь понимать. Видимо, у него что-то с головой или у Пети с чувством юмора.

— Как куда, — возмутился Петр, — домой, я же сказал уже.

— У тебя что, плохой день был, а? — Николай Иванович сделал последнюю попытку отрезвить друга и вернуть его в реальность, но сам уже поднимался с кресла и одной рукой натягивал на себя светлый летний пиджак, который до этого повесил на спинку. Он сделал усилие над собой, чтобы не заорать от осенившей его догадки.

6

Большая прихожая, покрытая роскошным персидским ковром, поглощала звуки. Кристина вошла в полумрак и, вдохнув ароматный воздух, выдохнула:

— Какая прелесть!

— Да, — согласился Петр Петрович. — Николай знает толк во всем. Он сам занимался дизайнерским проектом своей квартиры. Хотел, наверное, удивить дочь.

— А где его дочь? — Кристина вопросительно вскинула брови, и Петр Петрович, снимая пиджак и пристраивая его на мягкий, обитый светлой кожей пуф, шумно вздохнул, воздух со свистом вырвался из его легких.

— Дочь? — переспросил он. Всего-то три этажа, но что-то тяжеловат он стал для подъемов без лифта. — Она сейчас в Венгрии, у подруги. Отдыхает. А вообще-то она учится в Англии. Закончила школу для состоятельных леди, сдала экзамены в университет… Или как там называется? В общем, она умненькая, сообразительная и прелесть какая красивая девочка.

Сопровождаемая Петром, Кристина вошла в гостиную. Портрет Алины посмотрел на нее строго и внимательно. Кристину даже немного передернуло. Она приблизилась к фотографии, а Петр откинулся в кресле и включил кондиционер.

В комнате стало прохладно и свежо, хотя на улице стояла жара. Кристина аккуратно сняла с плеча сумочку и положила ее на столик. Несколько смущенная, она посмотрела на Петра, не зная, что ей делать дальше. Постепенно ее решимость улетучивалась. Ей хотелось втянуть Николая в свою авантюру для того, чтобы проучить не в меру разгулявшегося и завравшегося мужа, но, чем дальше, тем отчетливей она понимала, что не имеет на это никакого права. Не стоит ее Кароль того, чтобы жертвовать ради него дружбой с этим мужчиной. Николай Иванович нравился ей. Еще вчера она поняла, что он, словно магнит, притягивает ее к себе. Теплые, добрые глаза, лучащиеся карим светом, сильные руки и крепкая, ладно скроенная фигура. От него исходило тепло и уверенность в завтрашнем дне. Это тот мужчина, за которым, как думала Кристина, было бы спокойно и радостно. Она представила себе, как сидят они вдвоем в этой гостиной. Хотя, почему вдвоем? У нее сын, у него — дочь. Значит, вчетвером. Она очень хотела иметь дочь. Но судьба распорядилась так, что после Артура у нее больше не могло быть детей.

И все же она не находила объяснения тому, что пришла в этот дом. Сердце ее билось учащенно, а дыхание стало взволнованным. Что же делать? Уйти? Но совсем недавно она объясняла Петру, что ей необходимо во что бы то ни стало увидеть сегодня же Николая Ивановича. Что она готова прождать его хоть целую вечность, потому что дело, с которым она пришла, очень спешное и конфиденциальное.

— Может, вы согласитесь его подождать в одиночестве? — вдруг спросил Петр, и Кристина от неожиданности вздрогнула. Она растерялась, но по всему было видно, что это предложение устраивает ее более, чем какое-либо другое.

— Пожалуй, да, — проронила она нерешительно. — Пожалуй, я подожду его, если только это удобно…

— Вот и отлично, — стал подниматься Петр Петрович. — А то, понимаете ли, у меня столько дел. Я бы с удовольствием предложил вам свою компанию, но как раз на сегодня у меня была запланирована очень важная встреча. Так вы не обидитесь, если я вас покину?

— Нет, что вы, — она говорила с небольшим акцентом, который нисколько не портил ее, а скорее даже, наоборот, придавал некоторый шарм и дополнительную привлекательность ее утонченной внешности. — У меня к вам, как бы это получше выразить, — она замялась, на лице ее появилось выражение растерянности, — просьба. Маленькая просьба: не могли бы вы сохранить мое посещение в тайне. Я не собираюсь совершать ничего предосудительного. — Лицо ее залилось румянцем, нервные пальцы беспокойно теребили носовой платочек, а взгляд стал холодным и жестким. Как будто она пыталась оградить себя этим взглядом от пытливого и пристального взгляда Петра. Петр Петрович почувствовал ее смущение и отвел глаза.

— Конечно же, можете на меня положиться. Я знаю, что вам необходимо увидеть господина Седых исключительно из деловых соображений. Я мог бы доставить вас в его офис, — он ощутил внезапное напряжение, исходящее от Кристины, и спокойным тоном продолжил, — но там очень много народу. И к тому же, он порой после посещения объектов приезжает сразу домой. Вам удобнее будет поговорить с ним здесь. Только…

— Да, что такое?

— Я позвоню ему еще раз и предупрежу секретаршу, что дома его ожидает сюрприз.

— Вы думаете, он не будет сердиться?

— Нет, что вы, я думаю, он будет рад! — Глаза Петра просияли, и в них появился озорной мальчишеский блеск.

Целый день Кристина провела в тревожном ожидании. Она обошла все комнаты, рассмотрела все фотографии, которые попадались ей на глаза. Сердце ее то уходило в пятки, то начинало колотиться с неимоверной силой, то обрывалось и падало в пустоту. Она прислушивалась к звукам за входной дверью, потом вынула из сумочки таблетку успокоительного и, запив ее водой из чайника, опустилась в кресло.

Она готова была уже отказаться от своей глупой затеи. Ну что она сейчас скажет ему. Что муж ее обманывает? Что у него есть другая? Что ей плохо, страшно и одиноко? Что, кроме деловых партнеров, ей не с кем общаться? О, Господи, какой же это бред! Он ответит ей, что в случае депрессии следует посещать врача, а не приходить в дом к одиноким порядочным мужчинам. Нельзя в порыве чувств пренебрегать элементарными правилами поведения. Или у нее нет совершенно никакой чести? Кристина встала и решительно пошла к двери. За окном уже наступали сумерки. Скоро будет ночь, а она все сидит в этом доме и ждет хозяина, который, быть может, проводит время в ресторане с какой-нибудь очаровательной красоткой и сейчас приведет ее в дом.

Кристина содрогнулась от мысли, что вот-вот откроется дверь, и на пороге появится Николай Иванович с женщиной. Она представила себе глаза этой женщины. И его глаза! В первую очередь его глаза! Ни один мужчина уже давным-давно не волновал ее так сильно, как этот незнакомый русский.

Надо идти, решила Кристина и взялась за дверную ручку.

Она вышла за порог и захлопнула дверь, как учил ее Петр Петрович. Дверь захлопнулась с легким щелчком. Кристина подергала ручку, чтобы удостовериться, что дверь действительно закрыта, и только тут обнаружила, что оставила там, в квартире, сумочку. А в ней все — и ключи от собственной квартиры, и документы, и деньги. Что же ей делать?

Кристина в бессилии опустила руки. Двери лифта внезапно раскрылись, и прямо перед ней возник Николай Иванович.

— Господин Седых? — спросила она.

— Здравствуйте, — произнес он и замер как вкопанный перед красивой, стройной и почему-то испуганной женщиной.

— Здравствуйте, я попала в глупое положение. — В глазах ее стояли слезы, и Николай Иванович почувствовал, как по телу его растекается волна нежности. Он смотрел на стоящую перед ним женщину в светло-синем костюме и белой блузке, на ее аккуратно уложенные волосы, на красивые глаза в обрамлении густых ресниц и не знал, как поступить дальше.

Телефонный звонок внутри квартиры вывел их из оцепенения. Николай Иванович улыбнулся и подошел к двери. Он открыл замок и широко распахнул перед Кристиной двери.

— Входите, для начала я подниму трубочку, а потом вы мне расскажете о своем дурацком положении. Алло. Да. Да… Я не уверен, что это именно то, что нам нужно, но надеюсь на ваше благоразумие. Все, остальное завтра… Благодарю вас, — он говорил это, а сам смотрел на Кристину. У нее были высокие скулы, и этим, пожалуй, она отличалась от Маши. Но родинки, ах, эти родинки! Они приковывали взгляд, тревожили и не давали сосредоточиться на деле, о котором ему говорил его заместитель. — Давайте завтра, ей-Богу, сейчас у меня совершенно нет сил обсуждать эту проблему.

Он повесил трубку и снова обратился к Кристине:

— Я тоже попал в ужасно глупое положение.

Каждый звук, произносимый им, отдавался в Кристине болью и отчаянием. «Боже мой, — подумала она, — как же мне выбраться из этой ситуации?» Выглядела она совершенно потерянной и очень бледной.

Они стояли друг против друга и смотрели друг другу в глаза. Время шло. Легкий шелест кондиционера мягко звучал в полумраке квартиры. Тишина не давила на их плечи, им было легко вот так, в полумраке, в тишине, слушать дыхание друг друга, и казалось, что это может длиться вечность. Кристина вздохнула и первой решилась нарушить тишину:

— Простите меня, я не знаю, что делаю в вашем доме. На самом деле я шла сюда с определенными намерениями, но… Я не могу их реализовать, потому что… — она хотела сказать, что он ей нравится, а то, с чем она шла сюда, не очень порядочно и не совсем красиво. И вообще недостойно даже мысли об осуществлении. — Вы, возможно, не поймете меня, господин Седых, да и… собственно… я передумала. — Она грациозно протянула ему руку для пожатия. Голос ее был тверд, она наконец-то взяла себя в руки и ей удалось стать внешне совершенно спокойной. Он поцеловал ее руку, нежно задержав губы на теплой бархатистой коже.

— И вы уйдете? — Николай Иванович поднял на нее глаза. — Вы даже не осмотрите мой дом? Не выпьете чашечку кофе? Как жаль…

— Я осмотрела ваш дом за время вашего отсутствия. Я столько всего передумала, пока дожидалась вас, что теперь понимаю — все, с чем я шла к вам, такая безделица. А о деле мы с вами поговорим завтра, — почти сухо произнесла она и, когда Николай Иванович сделал движение к выходу, она повернулась к нему лицом:

— Прошу вас, не стоит беспокоиться, я доберусь сама. Благодарю.

Когда Кристина вышла из здания, вместо теплого июльского вечера на дворе уже стояла ночь. Николай Иванович, потоптавшись в нерешительности, все же ринулся вниз по лестнице и догнал ее. Он остановил такси и, заплатив за нее деньги, попросил доставить «фрау» по адресу, который она сама назовет.

— И смотри, чтобы все было в порядке, — сказал он шоферу. — Позвоните мне, ладно? — попросил он Кристину. — Обязательно позвоните! Первое, что вы сделаете после того, как войдете в квартиру, это хорошенечко запретесь, а потом наберете номер моего телефона. — Он сунул ей в руки визитку, печально улыбнулся и закрыл дверцу. В глазах его затаились глубокая усталость и грусть. Как много он хотел сказать ей! А жаль, что ему так и не довелось купить букет цветов, они сейчас были бы кстати. И еще он подумал о Кароле, как он может отпускать свою жену в такое позднее время? Собственно, они же должны быть в Кельне. Значит, он уехал, она осталась. При других обстоятельствах Николай Иванович не стал бы задумываться над всем этим, но сейчас он чувствовал необъяснимую тревогу за Кристину. Ее смятение, смущенность, растерянность — все это отражалось на лице и не давало ему покоя. Ее что-то волнует. Она не просто так приходила к нему в дом и целый день ждала его возвращения. А он, как сумасшедший, носился по Москве и ни о чем другом, кроме нее, не мог думать. Ошеломленный, неуверенный в себе, он чувствовал на себе ее пронзительный взгляд.

Она позвонила и произнесла всего лишь несколько фраз:

— Я приехала, господин Седых. Благодарю вас за участие. Я понимаю, насколько это… э… нелепо.

— Что вы! Я был рад видеть вас.

— Спасибо, — сказала она усталым голосом. — И все же… Спокойной ночи, Николай.

— Спокойной ночи, — он запнулся и неуверенно добавил: — Кристина.

Он сел в кресло, улыбнулся и стал думать. Сон накатывал медленно. Глаза закрылись свинцовой тяжестью, руки отяжелели и стали вялыми.

— Спокойной ночи, — рассеянно пробормотал сам себе Николай Иванович и, улыбнувшись, провалился в приятную всепоглощающую страну Морфея. Он чувствовал себя обессилевшим, голова немного кружилась, но все же было уютно и хорошо.

Позднее возвращение накануне, суетный день и короткая ночь давали о себе знать. Ночь промелькнула, как один миг. Еще в полудреме, когда пришло время вставать, но организм все еще цеплялся за последние секундочки сна, Николай Иванович услышал пронзительный звонок.

«Надо отключать телефон на ночь», — лениво подумал он и с неохотой потянулся к трубке.

— Алло…

— Николай, — услышал он знакомый голос, и все внутри него перевернулось. — Это Кристина… Я хотела бы… — женский голос пресекся, как бы зависая в воздухе, не в состоянии подобрать нужные слова. — Я хотела бы еще раз извиниться за вчерашнее…

— Доброе утро, Кристина. — Николай Иванович чуть приподнялся в кресле, точно порываясь встать и пойти навстречу женщине, чей голос стал ему за последние несколько дней самым желанным. — Мне кажется, что все ваши извинения излишни. Мне кажется, что ничего страшного в конце концов не произошло. Напротив, я очень рад был видеть вас. Жаль лишь, что я целый день носился как угорелый в поисках…

— В поисках чего?

— В поисках женщины, которая сводит меня с ума.

— Простите, — голос Кристины потускнел. — Я не знала, что… Хотя, почему бы и нет?

Николай Иванович проигнорировал замечание Кристины, но от его слуха не ускользнула интонация ее голоса. Значит, ей небезразлична его личная жизнь.

— Да, и вы знаете, она появилась в моей жизни совершенно недавно. Каких-нибудь несколько дней назад. А вчера мне сказали, что она уехала. Я захотел передать ей цветы, но не знал, как это сделать. Я метался по городу, словно обезумевший, и не знал, что она сидит у меня дома.

— Кто она? — голос Кристины задрожал. — У вас дома не было никого. Можете мне поверить.

— Так-таки никого? — с улыбкой, обрадованный эффектом, который его слова произвели на Кристину, сказал Николай Иванович.

— Никого, — произнесла она тихо. — Кроме… Меня.

— Я вас…

— Нет! Не надо! — строго приказала она. — Вы уж лучше молчите!

— Почему? — Николай Иванович чувствовал в себе такой прилив энергии и желания слышать этот милый голос, что готов был сейчас хоть на уши встать, лишь бы она не повесила трубку. Но что с того, если он даже встанет на уши, все равно Кристина этого не увидит.

— Я вас… — снова начал он и замолчал. Она вдруг рассмеялась, и Николай Иванович представил себе ее живое лицо. Он не видел еще, как смеется Кристина. Он видел ее напуганной, надменной, удивленной, неприступной, вежливо улыбающейся и задумчивой. Но смеющейся — еще никогда. Николай Иванович закрыл глаза и ослабил ремень на брюках. Так и спал в кресле, даже рубашку не снял. — Я хочу вас спросить, где Кароль? Вы вчера провели целый день в одиночестве, неужели он не искал вас?

— Нет, не искал. Он даже не предполагает, что я отсутствовала целый день и вернулась так поздно. Если ему об этом не сообщит консьержка, он никогда не узнает.

— Так он в Кельне?

— Что вы! В каком Кельне? Это я просила прислугу отвечать так всем, кто будет звонить нам.

— Я искал вас вчера, — голос Николая Ивановича изменился. Он стал теплым и нежным. — Я целый день искал вас вчера.

— О да, я понимаю, ведь мы должны были заключить контракт… — Кристина с огорчением вздохнула. Откуда-то из глубины квартиры раздался странный голос:

— Раз-два-три-четыре-пять-вышел-зайчик-погу-лять.

Голос был похож на искаженный детский, как в механической игрушке.

— У вас дети? Откуда вы звоните?

— У нас попугай, — снова рассмеялась Кристина. — Нам его подарил один профессор. И кроме этой фразы, наш Филипп ничего говорить не умеет.

— Я был в аэропорту и хотел отправить… Но вы так и не сказали, где ваш муж?

— Кароль уехал. Он вчера утром собрался и уехал с сыном, а я опять осталась дома. Он мне сказал, что кто-то же должен заниматься делом. Понимаете? Кто-то, кто занимается делом, — это я. А он… Он стал часто пить… Особенно с тех пор, как мы приехали в Россию, и ему давно наплевать на… — Голос Кристины опять прервался, и на этот раз пауза затянулась. Николай Иванович понял, что из ее души чуть не вырвались слова, которые не говорят посторонним людям.

«Да, достал, видимо, муженек сдержанную и практичную немку», — промелькнуло у него в голове. И Николай Иванович как-то сразу понял, что они говорят не о том, совсем не о том… При чем здесь все эти дежурные извинения, что значат никчемные фразы о фон Зиндере? Все это только повод для того, чтобы слышать голоса друг друга, создавая иллюзию, будто они рядом. Кто там придумал телефон? Он слушал Кристину, сияя от счастья, и, прикрыв глаза, представлял себе ее лицо. Она улыбалась сквозь солнечные лучи, и большой букет рассыпающихся бежевых цветов касался ее губ и подбородка. Она улыбалась, улыбались ее глаза и губы, и хотелось прикоснуться к этому лицу своей — такой же светлой — улыбкой, хотелось обнять, закружить невесомое тело, пахнущее розами и солнцем.

Николай Иванович отогнал прочь все, связанное с фон Зиндером. «Зиндер — финдер — дрындулет…» — без какой-либо злой мысли он перекроил про себя фамилию этого тщедушного немца-очкарика.

Он почти не знал его, но в тот вечер у Петра Николай Иванович достаточно хорошо изучил Кароля, сумел более-менее полно уяснить для себя сущность этой «акулы капитализма». Можно было делать кое-какие выводы, хотя они и были явно не в пользу фон Зиндера. Да, действительно муж Кристины не тянул на роль лидера. Заметный холодок и сухость в отношениях между супругами только сильнее подчеркивали отстраненность этих людей друг от друга и вскрывали всю шаткость семейных уз, построенных на крепком фундаменте общего дела.

Покорные взгляды и вежливые улыбки Кристины. Ее тихий голос и мягкость движений. Высокомерие, почти постоянно сквозившее в тоне и поведении фон Зиндера, его повелевающие жесты и многое другое выглядело скорее искусственным: оба явно играли не характерные для их отношений роли. Это можно было бы объяснить воспитанием и еще необходимостью создавать иллюзию, что фон Зиндер и есть руководящее начало, а Кристина — всего лишь приложение к его месту в обществе. В принципе все как и должно быть. Мужчина занимается делом, женщина в меру своих скромных возможностей и способностей помогает ему.

Но так или иначе это всплывет наружу, и все встанет на свои места. Мало ли тому примеров? Не так давно и сам Николай Иванович был в роли руководителя, формально остающегося в тени. А что касается предприятия фон Зиндеров, то выяснить, кто есть кто, не составит труда, особенно если им придется участвовать в совместных проектах и подрядах. Да и какая разница, кто заказывает музыку, если под нее и работать, и отдыхать приятно?

Кристина молчала. Даже ее дыхания не было слышно в трубке. Он произнес ее имя — вначале тихо — так, как повторяют про себя имя человека, который находится сейчас далеко-далеко и даже не подозревает, что кто-то думает о нем в эту минуту. И после некоторого молчания произнес еще раз — уже вполголоса:

— Кристина.

В ответ — тишина. Николаю Ивановичу показалось, что связь прервалась. «Как же так? Ведь я не сказал ей главного», он снова повысил голос:

— Алло, Кристина!

Кристина судорожно вздохнула. В ее голове был хаос, и среди этого хаоса вдруг раздался голос, словно из небытия. Или, наоборот, она — в небытии, а голос — по другую сторону.

— Я слышу вас. Слышу… — Николаю Ивановичу ее голос показался напуганным. — Простите, я задумалась… Мой Бог, да что со мной?! Я, кажется, только и делаю все утро, что извиняюсь. Нелепейшая ситуация, — раздосадованно пробормотала она.

Николай Иванович уже и сам начинал чувствовать себя несколько не в своей тарелке, и все же он произнес:

— Успокойтесь, Кристина, все в порядке.

Сейчас он более всего хотел оказаться рядом с этой растерянной женщиной, чтобы, как дочку, погладить ее по голове, почувствовать ее теплое доверчивое дыхание на своем плече, прошептать ей ласковые слова, которые накопились в его душе и готовы уже сорваться с языка. Но ему непременно нужно видеть ее глаза. «Я ждал тебя целую вечность, — подумал он, — я дождался тебя, но ты принадлежишь другому. Какая несправедливость…» Николай Иванович знал, что чужого он не возьмет.

— Я… Хочу видеть вас, — тихо произнесла Кристина, и на лице Николая Ивановича промелькнула тень удивления и радости, то, что он услышал, не оставляло сомнения во взаимности. И даже легкое дрожание голоса подчеркивало ее расположение к нему и истинность произнесенного, он хотел ей сказать, что эти слова словно сорваны с его языка, но Кристина уже взяла себя в руки. Во всяком случае, ее голос на этот раз зазвучал по-деловому, утрачивая душевное волнение, становясь выцветшим и сухим.

— Кстати, мы вчера так и не сумели поговорить по поводу совместных подрядов.

— Вы только за этим приходили ко мне? — спросил Николай Иванович, волнуясь. Ему стало немного зябко, и он накинул на плечи плед.

— Надеюсь, что и ваша фирма, и наша заинтересованы друг в друге, — словно не расслышала его вопроса Кристина. — А вчерашнее недоразумение, — она на мгновение запнулась, — никак не повлияло на перспективы нашего бизнеса.

— Я буду рад снова видеть вас, — осторожно произнес Николай Иванович, и его ударение на последнем слове можно было истолковать весьма двояко. — Памятуя наш вчерашний опыт, можно было бы встретиться где-нибудь на нейтральной территории. Нет ли у вас, Кристина, в Москве полюбившихся мест? Сейчас так много приличных ресторанов, ресторанчиков, пабов, клубных баров… Предлагайте…

— О… — плавно протянула Кристина.

По телу Николая Ивановича пробежала мелкая дрожь. Неужели откажет?

— Мы можем подождать возвращения Кароля, — предложил он компромиссный вариант только для того, чтоб не спугнуть эту женщину.

— Хорошо… — мягко произнесла она. — Нам ни к чему ждать Короля, его поездка может затянуться. Я буду в семь в «Праге». Надеюсь, что к этому времени вы освободитесь, мне тоже нужно в течение дня кое-что сделать.

— Вот и прекрасно! Тем более, что вечер у меня сегодня совершенно свободен. Я обязательно буду. А что касается вашего мужа, то многие мужчины время от времени позволяют себе расслабиться. Россия — страна стрессов и неожиданностей. Ваш муж, как мне кажется, не исключение. Из благополучной Германии в бурлящую Россию. Это такое потрясение!

— А вы… тоже порою позволяете себе подобные «исключения»? — Голос Кристины стал ироничным. Но, несмотря на это, Николай Иванович почувствовал, насколько она уязвима в этом вопросе, насколько ей больно и неприятно говорить на эту тему.

— Если вы имеете в виду алкоголь, то я скорее исключение из исключения, хотя… Чего доброго вы подумаете, что я пытаюсь похвалить себя. Поэтому должен признаться — у меня масса других недостатков, но не думаю, что вам это покажется интересным… — он явно уводил тему разговора от Кароля. Кристина заинтересованно молчала. Николай Иванович знал, что по правилам хорошего тона первым прервать разговор и попрощаться должен тот, кто его начал. Стало быть, инициатива прекращения беседы должна исходить от Кристины. Но она явно не собиралась класть трубку. Во всяком случае, в данный момент.

— И все-таки, быть может, вы поделитесь информацией о самом большом своем недостатке? — Кристина засмеялась. — Чтобы я уже знала, с кем имею дело. — Она была довольна направлением беседы, которое подсказал Николай Иванович. Об этом можно было судить и по ее смеху, и по ее тону, и по тому, как она игриво и тепло задышала в трубку.

Николай Иванович улыбнулся. Вот такая она ему определенно нравится. Открытая, раскрепощенная, веселая.

— Поделиться, говорите? Самым-самым моим большим недостатком? Ну, тогда я должен признать… — он сделал дурашливую паузу и уже таинственным и протяжным голосом продолжил: — Должен признать, что я имел несчастье на протяжении нескольких лет быть брюзжащим неприступным и бессердечным аскетом.

— Быть? А сейчас?

— А сейчас… — он снова сделал паузу, словно раздумывая, говорить ему об этом или не стоит. — А сейчас, как я понимаю, ситуация резко изменилась, и я блуждаю, словно очарованный странник, и не могу оторваться от телефонной трубки и приступить к ожидающим меня делам. Более того, мне кажется, что все это происходит в моей жизни не случайно и добром наверняка не кончится.

Как будто оттягивая время на обдумывание сказанного, Кристина глубоко вздохнула и медленно выдохнула. Выдох, как целая жизнь. Затем она, не торопясь, спросила:

— И это — тоже несчастье?

— Нет. Это несчастье я смею называть счастьем.

Совершенно случайно он коснулся темы, которой так боялся. Спокойным голосом, слишком спокойным, чтобы в это можно было поверить, Кристина произнесла:

— Ваша ситуация, может быть, мне и незнакома, но она — достаточно банальна. Ваш самый большой недостаток не засчитывается, и можете оставить его на своей совести. К тому же вы должны знать, что замужние женщины, это не крепости, которые следует брать приступом. — Николай Иванович почувствовал, как Кристина улыбается в трубку.

Договорить им не дали. Неожиданно дверь в его квартиру распахнулась, и в дверном проеме показалась жуткая в своем напряжении, шатающаяся, словно на палубе в шторм, с налитыми кровью глазами и торчащими волосами фигура фон Зиндера. Он по-недоброму улыбался. Улыбка его была похожа на звериный оскал, а в руках он держал едва початую бутылку «Московской особой».

— Не желаете присоединиться? — точно обращаясь в пустоту, протянул Кароль и, не дожидаясь ответа, как горнист к трубе, приложился к горлышку, жадными глотками быстро опорожнив прозрачную емкость. Глаза его при этом округлились, и взгляд, не отрываясь, буравчиками впивался в Николая Ивановича.

Было странно, что фон Зиндер вошел в запертую квартиру. Было странным также и его поведение, и его искаженный чужой голос, произносивший русские слова совершенно без акцента. Он оторвался от бутылки, тонкая струйка водки сбежала с уголка губ. Фон Зиндер, сверкая глазами, медленно достал из кармана пачку сигарет и так же медленно, вынув одну из них двумя пальцами, вложил ее в хищный оскал и закурил. Причем все это он делал одной рукой, не сводя взгляда с удивленного Николая Ивановича.

Из трубки послышались короткие гудки. Кристина, по всей вероятности, повесила трубку, так и не дождавшись от Николая Ивановича ответа. Резким движением фон Зиндер грохнул уже пустую бутылку о полировку книжного шкафа и, обойдя компьютерный столик, стал зловеще приближаться. В руке его блестела «розочка», сколько таких розочек перевидал Николай Иванович во время солдатских драк. Бутылочное горлышко с отбитыми рваными краями неостановимо плыло к его лицу.

Николай Иванович находился в некотором замешательстве, но он не испугался. Он вообще был не из пугливых, с того самого момента, как на его глазах погиб Склиф, и он понял, чего стоит жизнь. Жизнь вообще, а не его в частности.

Трубка пищала противно и тонко. Он положил ее на аппарат и полностью переключился на фон Зиндера.

— Приятно разговаривать с добропорядочной немецкой фрау, не правда ли? Особенно, когда знаешь, что рядом с ней нет мужа… — Кароль сделал первый короткий шаг в сторону Николая Ивановича. — Вы еще успеете с ней поболтать… На том свете.

Точно призрак, молниеносно фон Зиндер преодолел расстояние, разделявшее его и Николая Ивановича. Он так же стремительно вытянул руку вперед, и Николай Иванович почувствовал острый край стекла на своей шее. И одновременно с этим услышал голос Кристины, доносящийся из положенной на рычаг телефонной трубки:

— Я буду ждать вас в «Праге».

— Господи! — вырвалось из глубины легких Николая Ивановича и, словно выныривая из полыньи, он вздрогнул от резкого телефонного звонка. — Господи! — снова произнес он и… открыл глаза. Отстранив Кароля, он выскользнул из тяжелого сна и рукой, которая все еще хранила тепло телефонной трубки, судорожно накрыл гладкий, успокаивающий пластик телефонного аппарата.

Открытые глаза созерцали мутную белизну потолка, по экрану которого все еще плавало нечеткое видение: фон Зиндер с разбитой бутылкой в руке и налитыми кровью глазами.

Он оглянулся по сторонам. В комнате никого не было. Телефон настойчиво звонил и возвращал его в мир реальной жизни.

Николай Иванович снял трубку, поднес ее к пылающему от сна уху и, взглянув на часы, глубоким ровным голосом произнес:

— Кристина?!

7

Кристина заснула только под утро, когда за окном уже начинало светать. Она смотрела сквозь раздвинутые шторы на ночную Москву. Как хотелось ей раньше повидать мир, а Москва для нее была верхом мечты. Может, из-за закрытости прежней России, в связи с чем и сам город, и страна были окружены особой непостижимой тайной.

Такси доставило ее к подъезду. Она вышла из него и торопливо поднялась к себе. Кто бы мог подумать, что она решится на такое? Просидеть в доме мужчины целый день, как глупенькая, только вырвавшаяся из-под родительского крылышка, влюбленная по уши девчонка! Она взглянула на часы и поспешно подошла к телефону. Надо сообщить о своем прибытии. Сердце ее дрожало, и палец непослушно попадал не на те кнопки аппарата. Ей было стыдно и страшно. Стыдно из-за своего непродуманного импульсивного поведения, а страшно из-за одиночества и пустоты, царивших в доме.

— Я приехала, господин Седых, — сказала она подавляя волнение. — Благодарю вас за участие…

Ей ужас до чего не хотелось прерывать разговор. Ей хотелось прижать к груди этот милый глубокий голос и держать его там упрятанным в телефонную трубку, словно птичку в клетке. Казалось, если она не повесит трубку, то голос Николая Ивановича, подобно джинну в сосуде, никогда не сможет вырваться на волю и улететь от нее. Но она не смела задерживать его более, чувствовалось, как он устал.

— Я очень рад был видеть вас, — сказал Николай, и Кристина, прикрыв набухшие от подступивших слез глаза, тихо поблагодарила:

— Спасибо. И все же… — она хотела сказать, как ей неудобно за свое поведение, но передумала. — Спокойной ночи. — Она заставила себя произнести последнюю фразу, после которой уже просто была вынуждена повесить трубку.

«Спокойной ночи», — все еще звучал в ее ушах голос Николая Ивановича, но она отказывалась верить тому, что на сегодня их общение прекратилось. Она встала у телефона и, словно гипнотизер, пыталась заставить его позвонить.

«Ну, пожалуйста, набери мой номер, — умоляла она мысленно бесчувственный аппарат, — позвони, скажи хоть что-нибудь, я буду рада любой мелочи. Даже молчанию в трубку». Но все оказалось бесполезным. Телефон молчал, и Кристина пошла в душ. Но даже там она оставила дверь открытой настежь. «Мне очень плохо было, я даже дверь открыла, когда тебя ждала…» — звучала ночная музыкальная волна включенного приемника.

Переодевшись в шелковый пеньюар цвета морской волны, Кристина взяла с полочки ночной крем и стала аккуратно снимать с уставшей кожи макияж. Она вглядывалась в свое лицо. Молодая, все еще прелестная и нежная кожа матово светилась в полумраке. Кристина стала разглаживать пальчиком едва наметившиеся тонюсенькие морщинки. Время идет неумолимо и играет явно не в пользу женщины. Она хотела быть любимой, но больше этого она хотела любить. Она давно разучилась испытывать сильные страстные эмоции. «Женщинам не нужна никакая свобода! Свобода — это тюрьма, это несчастье, это отсутствие несвободы, столь желанной для каждой женщины — „несвободы любви“. Я хочу быть в его власти», — с отчаянием думала Кристина и смотрела, как из уголков глаз стекают невольные слезинки.

Николай не позвонил, чего, впрочем, и следовало ожидать. Она думала о русском мужчине, так внезапно вошедшем в ее жизнь, о совместных деловых проектах, о том, как изучающе смотрел на нее Николай на лестничной площадке его дома у запертой двери. Как она чуть не разрыдалась от бессилия. А потом она вдруг увидела его спящим. В широкой накрахмаленной постели. И ей стало горько, никогда он не будет ласкать ее тело. Никогда он не сможет преодолеть ее принадлежности Каролю.

Впервые Кристина подумала о муже, как о чем-то лишнем в ее жизни, мешающем ее счастью, с чем необходимо было расстаться. Неважно, что последует за этим. Неважно, сколько это будет стоить и как на это посмотрят люди. Ничего не важно, даже то, останется она с Николаем или нет. С Каролем необходимо расстаться, и как можно скорее. Кристина вспомнила с содроганием безобразное состояние мужа в гостях у Петра, записку в его кармане, запах женских духов, исходящий от его носового платка. Боже мой, как ей все это опостылело! Хорошо еще, что сын в тот раз уехал раньше, так и не застав отца в невменяемости пьяного угара.

Наложив на лицо маску, она ушла в спальню.

Ночная лампа тускло освещала комнату, обставленную итальянским спальным гарнитуром. На стенах висели модные акварели, приобретенные ее отцом на аукционе. А рядом висели акварели, которые выбрала она сама на Арбате. Они были недорогими, но, на ее вкус, прелестными. Размытые дождем пейзажи московских парков успокаивали растревоженную душу. «Кусково» — голландский ландшафт этого сада напоминал ей родительский сад. Прямые линии дорожек, прелестные клумбы, коротко стриженная травка и аккуратные кроны деревьев…

Кристина нырнула под одеяло и взяла с тумбочки томик Чехова, которого она полюбила, еще когда посещала лекции мировой литературы в университете. Сейчас время от времени она брала с собой из личной библиотеки книги на русском языке и читала их. «Три сестры» — взглянула она на название и, закрыв книгу, положила ее на место. Нет, сейчас она не могла читать.

Кристину томили обрывки неясных видений. Чередою проходили лица Николая, мужа, сына, Алинки… Потом она увидела отца, который пытался ей сказать что-то, но голоса не расслышала, лишь его тревожный взгляд золотисто-песочного цвета обеспокоил ее воображение. «Нужно будет позвонить родителям, — подумала она, — не случилось ли чего?» Что-то давно она не звонила домой.

На следующее утро Кристина пыталась заставить себя отвлечься от мысли о Николае. Как ни странно, но проснулась она рано, что-то около семи. И спала-то всего четыре часа, а чувствовала себя отдохнувшей и готовой свернуть горы. Но, взглянув на телефон, она поняла, что безумно хочет услышать голос Николая, и что, пока не услышит его, ничего не сможет делать.

Она подошла к телефону и помолилась, прося у Бога силы и мужества. «Дай мне, Господи, прожить этот день достойно и не наделать глупостей», — прошептала она, потом бросила быстрый взгляд на визитную карточку Николая и, отметив про себя, что сделана она строго, со вкусом, разительно отличаясь от вычурных, со всяческими прибамбасами карточек новоявленных московских бизнесменов, стала набирать номер его телефона.

Несколько длинных гудков показались для нее вечностью. Тело Кристины напряглось, словно сейчас ее жизнь зависела от того, поднимут или не поднимут трубку на том конце провода. И вдруг очередной протяжный гудок оборвался, как будто лопнула струна, и глубокий знакомый голос из пустоты полувопросительно, полуутвердительно, немного взволнованно произнес ее имя:

— Кристина?!

Кристина забыла о неловкости и о сомнениях, терзавших ее полчаса назад и сказала:

— Да… — Она улыбнулась и, повернувшись лицом к зеркальной дверце шкафа, спросила:

— А как вы догадались, что это я?

— Я… Вы не будете против, если я расскажу вам об этом попозже? Пожалуй, мне сейчас трудно будет говорить на эту тему.

— Да-да, конечно, — отозвалась Кристина и запнулась. — Я хотела… Еще раз…

— Вам не следует извиняться, — прервал ее Николай Иванович, и Кристина благодарно замолчала.

— Я думаю, нам нужно возобновить наши переговоры, ведь вчерашнее недоразумение не должно повлиять на отношения между нашими фирмами, — сказал он, и Кристина едва не задохнулась от удивления.

— Но… как вы… прочитали мои мысли? Именно это я хотела сказать вам только что. — Она прерывисто дышала в трубку, и Николай Иванович, приободренный ее словами, продолжил:

— А что если сегодня вечером?

— Где? — спросила Кристина, и перед ее глазами предстал зал ресторана «Прага». Она была там несколько раз, и ей очень нравилось это место. «Неужели угадает?» — подумала она, борясь с сильным и острым чувством.

— Ну… скажем… — В зеркале шкафа блеснул острый луч утреннего солнца, и Кристина закрыла глаза, вслушиваясь в голос Николая Ивановича, словно в голос духа на спиритическом сеансе. — Я буду ждать вас в семь вечера в «Праге».

Кристина медленно осела на край дивана и почти испуганно прошептала:

— Хорошо, я приду.

— Что-нибудь случилось? — встревоженно спросил Николай Иванович. Кристина провела ладонью по холодному лбу и ответила:

— Нет, спасибо. Просто у меня немного закружилась голова. Душно, — объяснила она причину своего недомогания.

Солнце пересекло комнату и поплыло дальше в зенит. Наконец-то у Кристины достало сил подняться и пойти приготовить себе кофе. Сегодня прислуга отдыхает. Она одна. Артур и Кароль уехали в Петербург на неделю. Кристина вспомнила семью Эбертов, давнишних друзей фон Зиндеров, которые, уезжая из Японии в Финляндию, решили заглянуть в Россию. Их она не видела почти год. Моника и Питер — двойняшки Хелен и Андреаса — были ровесниками Артура и учились с ним в одной школе. Компания Андреаса занимается торговлей компьютерами и, видимо, весьма преуспевает в этом деле. Семья то и дело путешествует вместе с ним. Хелен следит, чтоб дети не лоботрясничали и были при деле. Моника ведет бухгалтерию, а Питер занимается менеджментом. А если проще — он правая рука Андреаса. Хорошая семья, такой можно лишь позавидовать. Хелен и Андреас, что называется, рождены друг для друга. Как хотелось бы Кристине повидаться с ними, посмотреть в их счастливые глаза, хоть чуточку и самой побыть рядом с ними счастливой. Но вчера утром, когда она вошла в спальню Кароля, сын уже тормошил и поторапливал отца.

— Вставай, мы же опоздаем.

— Вы куда? — поинтересовалась Кристина, недоуменно глядя на сына.

— Как, а разве отец тебя не предупредил? Мы едем в Питер. Вчера звонили Эберты. Они будут там и просили нас посетить их.

Кароль, морщась, держался за голову:

— Мой Бог, у нас еще целых полтора часа, Артур.

— Папа, ты же сказал, что…

— Извини, Кристина, я совершенно забыл предупредить тебя о наших планах… Но мне казалось, что на целую неделю оставлять дела без присмотра, по крайней мере, неразумно, не так ли? И поэтому я заказал только два билета. Себе и Артуру…

— Но папа! — возмутился Артур. — Ты же сказал, что мама сама отказалась от поездки.

— Кароль, не дерзи отцу, — холодно проронила Кристина. — У меня действительно запланирована пара важных встреч на эти дни и, раз уж для меня нет места в ваших планах, я стану реализовывать свои. — Уже выйдя из комнаты, она отдала несколько распоряжений прислуге и попросила сообщать всем звонящим, что она с супругом отправляется в Кельн. Через час, после того как Артур и Кароль сели в такси, и еще через сорок суматошных минут, пока прислуга наводила порядок в доме и собиралась на неожиданные выходные, квартира опустела, и Кристина устало присела на диван, подняв с пола забытый Артуром галстук.

Потом она легла в постель. Она редко ложилась в дневное время, но нервы ее были на пределе, и уставшему от постоянного напряжения организму требовался отдых.

Она долго думала о своем плане и наконец-то решилась поехать на поиски Николая.

И вот теперь она понимает, что любит Николая, а еще она знает, что нравится ему. Конечно, она не сможет просто взять и выбросить его из головы, даже если очень захочет этого. Даже если уедет из этой страны и вообще улетит на Луну или на Марс, она все равно не сможет забыть его глаз, его голоса, его рук, которые так уверенно и в то же время нежно поддерживали ее в тот краткий миг, когда она садилась в машину. Вчера ей удалось намекнуть ему на свои чувства, но что же ей делать сегодня?

Говорить о деле, решила Кристина и решительным шагом направилась в спальню к столику с зеркалом, делать изысканный макияж. Она должна быть неотразимой сегодня, как никогда!

Раскрыв дверцу шкафа, она долго и тщательно подбирала костюмы. Она должна быть неприступной и неотразимой, равнодушной и замкнутой и в то же время влекущей и сводящей с ума.

Если это правда, что до нее он вел аскетичный образ жизни, то, вероятней всего, ему тоже недостает женского тепла и внимания. Только не дать свести себя с ума, не погибнуть в его глазах, не потерять самообладания и выдержки. Пусть он первым признается ей в чувствах, если же нет, что ж, так тому и быть! Значит, не судьба. А с Каролем она все равно должна расстаться, есть ли смысл жить во лжи? И ради чего? Артур вырос, родители и сами не бедствуют, а уж она со своей жизнью справится — сильная.

Светлый костюм из тонкого джерси приятно радовал глаз. Она положила плечики с костюмом прямо на стол и сняла пеньюар. Достав из бельевого ящика пакетик с потрясающим кружевным бикини из французского дорогого бутика, она бросила его на покрывало кровати и неторопливо повернулась к зеркалу. Волосы все еще были влажными после утреннего душа, а тело упругим и молодым. В свои тридцать пять она выглядела великолепно, и этого нельзя было не заметить. Даже самый строгий и взыскательный взгляд вряд ли нашел бы изъяны в ее пропорциях. Ранние роды не испортили мягких, но четких линий ее тела. Живот оставался плоским, как в семнадцать, когда она лишь познакомилась с будущим супругом и очень скоро забеременела от него. Она никогда не волновалась о том, что ее ожидает старость, словно время застыло в тот момент, когда ее тела впервые коснулся мужчина. Теперь сыну уже семнадцать, она долго кормила малыша грудью, думая прежде всего о его здоровье, и Бог вознаградил ее: высокая грудь упруга и гладка. Наверное, она вполне бы могла ходить без бюстгальтера, если бы позволяло ее пуританское воспитание. На левом плече темной горошиной красовалась крупная родинка, приводившая когда-то Кароля в неописуемый восторг. Еще одна — внизу, почти скрытая порослью вьющегося пушка, подтверждающего, что она натуральная блондинка, была недоступна постороннему взгляду. Кристина предполагала, что за все эти годы даже Кароль не замечал ее. Кристина прокрутилась перед зеркалом на цыпочках и подмигнула той уверенной в себе красивой женщине скандинавского типа, которая смотрела на нее оттуда. Нет, она не была холодной, как утверждал Кароль, она была гордой, но нежной и ласковой, и, может быть, потому такой равнодушной к нему и замкнутой, что не чувствовала его любви. Сплошной обман. Ложь и лицемерие. Она не хочет быть одной из многих, она хочет быть единственной.

Кристина тряхнула головой, и мелкие капельки с ее густых светло-русых волос упали на зеркало. Протирая его краешком салфетки, Кристина замурлыкала недавно услышанный и понравившийся ей русский шлягер: «Ах, какая женщина… Какая женщина!..»

Сейчас ее даже не тревожило воспоминание о той злосчастной записке в кармане мужа. Она — женщина, знающая себе цену, и через несколько часов у нее свидание с красивым и умным мужчиной. Пусть ее Кароль обесценивает себя пустыми и дешевыми связями, пусть развлекается и опустошает свою душу, она никогда не станет подобной ему. Она никогда не позволит себе быть с мужчиной, если не полюбит его до потери пульса. Уже любит?

— Ох, этот русский мужик! — сказала она своему отражению, деланно щурясь, и рассмеялась мягким глуховатым смехом.

Кристина почувствовала, как волнение постепенно овладевает ею. Она подумала, что волнуется так, как не волновалась и в дни своих первых встреч с Каролем. Она сравнила крепкую фигуру Николая, вспомнила, как играли его мышцы под тонкой тканью рубашки, как блестели его карие с прозеленью глаза, взгляд — оценивающий и в то же время нежный и властный, и своего мужа. Рохля. Сравнение оказалось явно не в пользу фон Зиндера.

В гостиной подала голос кукушка, выбиравшаяся из своего теремка каждые полчаса, забавляя домочадцев острой мордочкой. Артур утверждал, что эта русская кукушка и кукует-то совсем не похоже на своих немецких механических подружек.

— Интересно, — спрашивал он, смеясь в связи с этим утверждением, — а живые русские кукушки понимают, о чем кукуют немецкие?

— Наверное, понимают, — отвечала с сомнением в голосе Кристина. И в самом деле, понимают ли русские кукушки немецких? А русские дворняжки — немецких? А русские лягушки — немецких? Как странно, соседи ведь, а понимать друг друга не умеют. Еще тогда Кристина думала о том, что нет такого русского мужчины, которого она смогла бы понять. Все они, непохожие на прагматичных и расчетливых немцев, какие-то странные и недоступные. А какие они в постели? Такие же торопливые и… Кристина огорчилась от возникших мыслей. У нее появилось чувство, что Кароль просто использует ее. Почему «использует» — использовал. И отстранил за ненадобностью. Кристина устремила взгляд за окно. Медленные облака проплывали в голубом квадратике вымытого до невидимой прозрачности стекла, глаза ее были близки к тому, чтобы снова наполниться слезами.

Кукушка прокуковала пять пополудни. Пять часов, Господи! Всего два часа до встречи! Куда же подевался день? Как он сумел пролететь одним мгновением?

Кристина быстренько надела бикини. Волосы просохли, и она уложила их феном. Послушные волнистые пряди вольно и мягко накрыли плечи. Они не требовали ежедневных многочасовых забот, а были прекрасны в своей естественности и свободе.

Пора одеваться. Кристина еще раз бросила взгляд на костюм, лежащий на столе, а потом за окно. Вечернее солнце заиграло искорками нежного света в брызгах фонтана. Через скверик, с которого начинался Тверской бульвар, маячила вывеска «Макдональдса». Она подошла к окну, у фонтана бегали дети. Почти все лавочки, стоящие рядом, были заняты отдыхающими людьми. Народ толпился у фотографа с живой разнаряженной обезьянкой. Повернув голову, Кристина взглянула на памятник Пушкину, и ей показалось, что великий поэт с укоризной посматривает на иностранные вывески в витринах магазинов.

Ей вспомнилось, как в середине восьмидесятых она в первый раз приехала в Москву. Все тогда было совсем не так. Пустые прилавки магазинов, длинные очереди за продуктами, одинаковые серые и темно-синие костюмы мужчин. Пачка «Мальборо» в ее руке притягивала чужие завистливые взгляды, являясь признаком ее «иностранности» и показателем достатка. Ей вспомнилась стайка детей, выклянчивающих у нее жвачку. Боже мой, как ей тогда было неловко и стыдно за эту большую и богатую, как ей представлялось, страну!

Кристина отошла от окна, почему-то убрала выбранный ранее костюм и достала другой, шелковый, в коричнево-горчичных тонах, который напоминал ей о маленьком немецком магазинчике, надела туфли от «Гуччи» в тон темно-зеленой сумочке. И неважно, что эта сумочка от «Бри» не так уж и дорога, есть в ее гардеробе вещи и втрое, и впятеро дороже, но именно эта сумочка стала в последнее время для нее почти талисманом. Она обратила внимание, что, когда сумочка с ней, все у нее идет так, как она задумала.

Кристина нанесла на лицо капельку любимых «Фиджи» и, в последний раз взглянув на себя в зеркало, вышла из квартиры.

Ей удалось поймать такси почти у самого дома. С первой же фразы догадавшись, что имеет дело с иностранкой, шофер заломил цену, гораздо выше обычной, и Кристина, обреченно вздохнув, согласилась. Ей никак не удавалось провести таксистов — выдавал акцент.

Через несколько минут она входила с сердечным трепетом и непроницаемым выражением лица в один из своих любимых московских ресторанов. Сунув швейцару чаевые, она чуть задержалась при входе, пока глаза ее привыкали к полумраку помещения, а затем неторопливой уверенной походкой плавно направилась к единственному незанятому столику, рядом с которым уже стоял заметивший ее Николай. После секундного замешательства, во время которого ее сердце, ставшее вдруг неимоверно большим, чуть не вырвалось из груди, Николай улыбнулся ей своей ослепительной, неподражаемой и неповторимой улыбкой.

— Это самое счастливое событие в моей жизни за последние годы. Я благодарен вам, что вы приняли мое предложение.

— Не стоит благодарности, я рада провести время с вами. К сожалению, я без мужа, но так сложились обстоятельства, что мне приходится заниматься бизнесом самой. Кароль присоединится к нам через несколько дней.

Пока она говорила, Николай отодвинул стул и помог ей сесть за столик. Она улыбнулась и с любопытством огляделась вокруг. Респектабельная приятная публика окружала их, все столики были заняты, и многие мужчины с восхищением поглядывали в ее сторону.

У их столика незамедлительно появился официант…

8

День пролетел стремительно, не все вопросы удалось «закрыть», но Николай Иванович понимал, что они потерпят. В половине пятого он вызвал к себе референта с тем, чтобы обговорить дела на завтра. Сергей, несмотря на громоздкую фигуру качка, обладал живым, цепким умом и сообразительностью, тем самым зачастую приятно удивляя своего искушенного босса. Николаю Ивановичу ничего не приходилось повторять дважды или повторно возвращаться к ранее поставленной перед ним задаче.

Работа отвлекла и несколько выветрила в памяти воспоминания об утреннем сне. Уже в машине Николай Иванович попытался еще раз «прокрутить» его в своей памяти, освежить поблекшие краски навязчивого видения, стараясь сопоставить два телефонных разговора — с Кристиной реальной и с Кристиной — плодом его сновидения. То, что он имеет возможность сегодня еще раз увидеть эту женщину, приятно радовало и теплым покалыванием отзывалось в самых укромных уголках души. Но ожидаемое рано или поздно появление фон Зиндера, напротив, действовало отрезвляюще, привнося безотчетную ноту тоски и смятения. Подспудно Николай Иванович ожидал от немца какого-то подвоха, проявления агрессивности и одновременно с этим понимал, что все это — ерунда. Никакой опасности фон Зиндер для него не представлял.

Приготовления к предстоящей встрече не заняли много времени. Он вышел из своей квартиры в половине седьмого, гладко выбритый и благоухающий запахом одного из тех одеколонов, которые так любила презентовать ему Алина. Николай Иванович полностью полагался на безукоризненное чутье дочери, тем более, что и в этом их вкусы совпадали.

Он любил ходить пешком. До «Праги» было пятнадцать минут спокойным шагом. Николай Иванович посмотрел на цветы, стоящие в цинковых ведрах прямо на раскаленном горячем асфальте. Большие бордовые розы так и кричали: не проходи мимо! — и он едва удержался, чтобы не купить огромный букет, завернутый в хрупкую оболочку прозрачного, украшенного белоснежным узором целлофана. Но благоразумие взяло верх. Трудно было удержаться от искушения, тем более, что он знал, нет такой женщины на свете, чье даже самое холодное сердце не подтаяло бы от букета прелестных цветов. Но, увы, не тот случай.

Хотя…

— Будьте любезны одну розу. Вон ту. — Он указал рукой на самую роскошную из тех, которые увидел, заплатил за нее и, сказав «спасибо», направился к месту встречи.

Зал ресторана, как обычно в это время, был заполнен. Всего несколько свободных столиков, но, как догадался Николай Иванович, и они уже заказаны. Подошедший к нему официант проводил его в дальний угол. Он сам попросил оставить этот столик для него. «На отшибе» можно было спокойно поговорить о предстоящих делах, не раздражаясь от неизбежной пьяной суеты вокруг и музыкального шума.

До семи оставалась еще минута, и Николай Иванович почувствовал легкое волнение. Он даже стал сомневаться в том, что она придет. Секундная стрелка на его «Командирских», подаренных ему накануне отъезда из части, неумолимо двигалась к верхней точке, и, когда до назначенного времени оставалась пара секунд, на пороге, в настежь распахнутых дверях появилась стройная фигура Кристины.

Женщина, словно в нерешительности, остановилась. Сердце Николая Ивановича екнуло, и он поднялся, почти вскочил. Как хорошо, что вошедшая со света Кристина не увидела его нетерпения. Она обвела привыкающим к полумраку взглядом зал и сдержанно улыбнулась, заметив Николая Ивановича.

Когда она медленно подходила к столику, группа мужчин, расположившихся по соседству и что-то шумно обсуждающих до этого, как по команде, умолкла. Выражение лица Кристины, кажется, не изменилось, только в глазах ее Николай Иванович, с легкой досадой, несколько озадачившей его, заметил победный блеск и торжествующее ликование.

— Это самое счастливое событие в моей жизни, — произнес он.

— Не стоит благодарности, — ответила она. — К сожалению, я без мужа…

— К сожалению? — Он поднял на нее испытующий взгляд и сразил ее этим наповал. Конечно же, она оказалась поверженной его бесцеремонной искренностью.

— Николай, — взгляды их пересеклись, но она тут же взяла себя в руки, — во всяком случае, я думаю, это не помешает обсудить нам наши дела.

— Нет, не помешает. — Николай Иванович перевел взгляд на стоящего рядом официанта, потом на нее и подал ей меню.

— Телячью печень, — сказала она, почувствовав, как ей не вовремя захотелось сытно и вкусно поесть. Не должна настоящая благовоспитанная фрау, хоть мало-мальски знакомая с этикетом и правилами хорошего тона, проявлять такой зверский аппетит, но голодный желудок требовал своего:

— Поленту с креветками, салат «Московский» и… — она виновато посмотрела в глаза Николаю, — заливное из севрюги.

Он рассмеялся, и Кристина заметила, что, когда он смеется, на щеках его появляются чуть заметные забавные ямочки. Словно кто-то поставил запятые, неглубокие и очень привлекательные.

— Мне то же самое, — сказал он и доверительно наклонился через столик к Кристине. — Мы будем пить текилу?

Она кивнула в знак согласия. Текилу так текилу. Хотя, если честно, она не знает, что это такое.

— А можно мне… Белое… рейнское?

— Ну что ж, в этом, как я вижу, вы патриотка.

Он положил свою ладонь на ее тонкую и белую руку. Кристина немного напряглась, но ладонь Николая Ивановича была такой теплой и нежной, что у нее заныло в груди. Она посмотрела на встретившиеся руки. Его темный загар резко оттенял шелковую белизну и тонкость ее руки. В глазах Николая светился ум и расположение к ней, а губы были крепкими и твердыми, как кора иссушенного дерева. «Эти губы могут быть страстными и нежными», — почему-то подумала Кристина и невольно отвела взгляд.

— Вы знаете, я совершенно не ориентируюсь в выборе блюд. Но надеюсь, то, что вы заказали, доставит нам удовольствие.

Они ели молча, то и дело поглядывая друг на друга и замирая в момент, когда их взгляды, словно электрические разряды, пересекались, заставляя вздрагивать души.

— Кристина, сколько вашему сыну лет? — спросил Николай. Молчание уже становилось тягостным и напряженным.

— Артуру семнадцать.

— У вас есть другие дети?

— Нет, — помолчав, ответила она и попросила:

— Николай, а может, вы расскажете о себе? Я совсем ничего о вас не знаю.

— Не думаю, что смогу вас развлечь этим. Тут мало интересного. Долгое время мы с женой и дочерью жили в провинции. Потом, — он поднял на нее тревожный взгляд, и Кристина опустила глаза, поднося к губам бокал с вином, — у меня умерла Маша.

— Простите, — прошептала Кристина, и их взгляды снова встретились.

— Дело прошлое… Осталась дочь, и я понял, что жить в городе, где столько связано с женой, я не смогу. И сам погибну, и дочь погублю… В общем — перебрался в Москву. Я, знаете ли, учился здесь. У меня остались друзья. Все по тому времени с положением, деньгами. Влиятельные люди. Они меня сюда и перетянули. А так — я не любитель больших городов. Моя самая заветная мечта — иметь свой домик. В… японском стиле. Даже не понимаю почему, но мне нравится японский пейзажный садик. Все через деталь, через внутренний образ. Через малое — к великому.

— Интересно. — Кристина улыбнулась одними уголками губ. — Я себе представляю мостики и фонарики на них. Дракончиков в можжевельнике. Клумбочки, как икебаны.

— Наверное, вы правы. — Николай прикоснулся к ее руке плотнее, чем прежде, и стал подушечками пальцев поглаживать кожу. Им было так хорошо вдвоем, что казалось, вокруг нет ни души. Они в японском садике на мостике с дракончиками по краям перил, и над ними красивые бумажные фонарики.

— Европейцу нелегко понять и принять их образ жизни. Даже не так — их образ мысли. Ведь мы живем так, как мыслим. А мыслим так, как живем. Правда? — Он поднес ее руку к своим губам и легонечко прикоснулся к ней. Даже не прикоснулся, а овеял чувствительную кожу нежным облачком выдоха. Кристина замерла от нахлынувшего разом чувства. — А вообще, если вам хочется понять критерии красоты для японца, то уместно будет вспомнить Басе.

— Да-да, я знаю, — Кристина не стала убирать своей руки, но попыталась сосредоточиться на беседе. — Это когда он срезал в своем саду все расцветшие цветы павилики, готовясь к приезду японского правителя, и оставил только один — самый прекрасный.

Николай Иванович едва заметно кивнул. Ему было приятно, что с этой женщиной можно говорить о вещах, которые до сих пор он не мог доверить ни одному человеку.

— Вот именно. Красоту можно постичь, лишь сосредоточившись на одном цветке, — при этом он пригласил жестом официанта и что-то тихо сказал ему. Тот вышел на минутку и вернулся с прекрасной розой, овитой золотой нитью в узкой и длинной вазе.

— Это вам, Кристина, — произнес Николай Иванович. — А когда у меня будет домик в японском стиле и мостик, украшенный драконами, а в саду зацветут пионы, я срежу все цветы, чтобы устлать ими дорогу к одному, оставленному специально для вас. Вы придете?

— С мужем… — уныло вздохнула Кристина.

— Ну что ж, с мужем, так с мужем… Все равно я, кроме вас, никого не увижу.

Кристина, посерьезнев, взглянула на Николая.

— Вам… нелегко?

Он посмотрел на нее странным взглядом и, приподняв бровь, переспросил, словно не расслышал вопроса:

— Нелегко?

— Я имела в виду — одному. Без дочери, без… жены. Вы… одинокий человек… — сказала она, уже утверждая это, а не спрашивая.

— Нелегко, — согласился он. — Особенно сейчас, когда я знаю, что мог бы быть не один. В том смысле, что я раньше не видел никого рядом с собой, кто мог бы заменить мне Машу. А впрочем… Хватит обо мне, — сказал, как обрубил. — Может, вы расскажете что-нибудь о себе? Я был предельно искренен с вами.

— О себе? Если вы так хотите. Мои родители не были богатыми людьми. Но они очень любили друг друга. Я никогда не видела ссор в доме, не слышала злых или грубых слов. — Лицо Кристины озарилось каким-то внутренним светом, и Николай Иванович увидел в ней маленькую счастливую девочку. — А еще мне страшно нравилось, что папа всегда целовал мамину руку. — Она покраснела, подняла на него влажные глаза и добавила тихим изменившимся голосом: — Вот как вы сейчас мою. — Он крепче сжал ее руку и прижался к ней губами. — Он уходил — целовал, приходил — целовал. Они были тихими и добрыми людьми. У меня был брат — Алекс. — Глаза Кристины помутнели. — Он погиб… В автокатастрофе. Когда ему было пятнадцать. По вине нетрезвого пешехода. Тот выскочил перед машиной моего дяди, в которой находился и Алекс. Алекс погиб, а дядя остался инвалидом на всю жизнь. Мама слегла. Отец наш, хоть и был адвокатом, но не смог добиться справедливого решения суда, потому что тот пешеход оказался братом мэра нашего города. Вот так… — она помолчала. — Нет справедливости в этом мире. Мне казалось, что ваша страна — самая справедливая. А потом все это. — Она обвела взглядом вокруг, как бы охватывая не только зал ресторана, но и все бескрайние просторы нашей планеты, и продолжила:

— Дела наши ухудшились, отношения в семье стали напряженными, и я не могла смотреть, как на моих глазах рушится наш уклад. Я вышла замуж за Кароля прежде всего для того, чтобы уехать из дома. Это было похоже на бегство. Но вы не подумайте, что он мне не нравился совсем. Я почему-то думала, что все образуется. Ведь я не самый плохой человек и, наверное, достойна человеческого внимания и уважения. Элементарного уважения, понимаете? — Она снова резким взглядом полоснула по лицу Николая и остановилась где-то в области третьего глаза. Николай Иванович почувствовал себя как под прожекторным лучом, ему стало неловко, словно это он обманывал Кристину, унижал ее, презирал. — Ко всему прочему — я неплохая хозяйка… Была… Сейчас просто нет времени. Да и, собственно, для чего мое умение вести хозяйство, если я могу достаточно заработать, занимаясь интересным для меня делом, и нанять прислугу.

— Почему же? Я с большой радостью съел бы пирог, приготовленный руками любящей меня женщины, чем пирог, приготовленный в самом изысканном ресторане самыми квалифицированными кулинарами, — возразил Николай Иванович, вспоминая нехитрую, но такую вкусную стряпню Марии.

— Это вы… — Кристина попыталась улыбнуться. — А Кароль… Но, знаете, стыдно обсуждать с посторонним мужчиной недостатки своего мужа. Давайте лучше сменим тему. — Кристина осеклась и виновато посмотрела на Николая. — Я, наверное, утомила вас? Так я закончу о семье, ладно? Я уехала, отец и мать остались вдвоем, и в конце концов они помогли друг другу выкарабкаться из кризиса. Они перестали добиваться еще одного суда, простили тому человеку его преступление. Да-да! — горячо подтвердила она. — Когда вы пьете, вы делаете хуже не только себе. Вы невменяемый человек, вы не в состоянии контролировать себя и поступать так, как того требует общество. Когда это не касается никого, кроме вас, то Бог с вами, но когда это становится угрозой для окружающих — это преступление, и за него следует наказывать.

Она говорила с ним, как с ребенком, и Николаю Ивановичу это нравилось. Он чуть ли не физически ощущал, как больно и тяжело этой женщине.

— Они встали на ноги, и теперь у отца много работы, а мама ему помогает. Он снова целует ей руки и говорит ласковые слова. На них приятно смотреть. И, — она лукаво взглянула на Николая Ивановича, — вы знаете, у них появилась сумасбродная идея — завести ребенка!

— Что? — глаза у Николая округлились. — А… сколько им лет?

— Много. Отцу шестьдесят, матери пятьдесят пять, но это не то, что вы подумали, — глаза у Кристины лучились озорным светом. — Они уже купили игрушки, велосипед и даже сделали ремонт в комнате Алекса. Теперь ждут, когда им будет позволено получить ребенка в доме младенца.

— Ах, вот как! — Николай Иванович рассмеялся, слушая, как увлеченно Кристина рассказывает о своей семье. Семья для нее — это мама, папа и сын. Каролю в ней почти не отведено места.

— У меня возникла идея! — сказал он неожиданно. — Знаете, Кристина, пойдемте-ка мы с вами погуляем? А? Вот только десерт и кофе.

— Я страшно люблю сладкое и ужасно не люблю кофе, приготовленный чужими руками. Но приходится ограничивать себя в сладком, иначе я мигом растолстею и превращусь в дородную фрау, так громко воспевавшуюся во времена рейха.

— Вы? — Николай попытался представить себе Кристину толстой и неповоротливой, но получалось только одно — кругленький аккуратный животик беременной женщины. К беременным женщинам Николай Иванович испытывал особенное чувство — и нежность, и уважение, и кроткую покорность, и жалость, и восхищение вперемешку с мучительным желанием постичь непостижимость этого таинственного и великого состояния — сотворения и рождения человеческой жизни. — Я был бы счастлив увидеть вас такой, — сказал он и спохватился. — Простите, Кристина, я имел в виду совсем другое.

— Ах вы, русские мужики! — проронила она со смехом.

— И много у вас таких?

— Что вы? — Кристина смотрела на него. Она почувствовала себя сбитой с толку, но в ее голосе послышались такие нотки нежности и доверчивости, что Николай, словно прочитав ее мысли, вдруг нежно положил руку на ее плечо:

— Ну как насчет прогулки?

— Я готова. — Она поднялась с места, взяла из вазочки розу и направилась к выходу.

— Николай, — вдруг остановилась она, — я хотела поинтересоваться…

— Да? — Он придерживал ее за талию, ведя к выходу.

— Утром… как вы узнали, что это звоню я?

Николай Иванович тайком рассматривал ее, но она так неожиданно обернулась, что застала его изучающий взгляд близко-близко и почти физически ощутила эту близость к ней. Ей захотелось запустить свои пальцы в густую поросль темных волос, торчащих из-за его расстегнутого ворота. Он уже снял галстук и выглядел совсем по-домашнему. Острый и дурманящий запах мужского одеколона слегка кружил ей голову.

— Все очень просто, — ответил он без тени смущения, — вы снились мне в тот момент, когда раздался телефонный звонок.

— Снилась… Вам? — удивленно переспросила Кристина.

— Да, — ответил он и как бы невзначай прикоснулся губами к ее щеке. К самой крупной и волнующей родинке. По телу Кристины пробежали мурашки.

— Во сне я договаривался с вами встретиться сегодня вечером.

— И что я сказала?

— Вы сказали, что будете свободны в семь. А на мой вопрос, какое место вы бы выбрали, вы ответили: ресторан «Прага». Ну как вам это?

— Потрясающе! А что было потом?

— А потом? — он вспомнил Кароля, с «розочкой» в руках, ощущение острого стекла на своем горле и озабоченно произнес: — Давайте вернемся к этому после?

Кристина заметила перемену в его голосе, ей очень хотелось узнать, чем же закончился сон Николая, но она кивнула и, мягко направляемая его рукой, пошла к выходу.

Так они и шли, думая каждый о своем. Предупредительный служащий в фирменной ливрее распахнул перед ними дверь и вежливо улыбнулся, слегка склонив голову. Они прошли мимо, даже не заметив его услужливости. Солнце уже ушло за горизонт, и на темном небе повисла зарница городской иллюминации.

Николай Иванович исподволь рассматривал идущую так близко женщину. Ноздри его щекотал тонкий аромат духов, а по лицу то и дело блуждали мягкие светлые прядки ее волос. Он думал о том, что вот в первый раз после смерти жены его по-настоящему с неодолимой силой тянет к женщине.

Он хотел прижать ее хрупкое тело к своей сильной груди, запустить пальцы в ее шелковистые волосы, уткнуться в них лицом, обнять и баюкать ее, словно ребенка. Шептать ей нежные слова, ласковые и вместе с тем глупые, ничего не значащие, но такие сладкие и жаркие. Наваждение… Николай Иванович даже зажмурился.

Они прошли мимо уличных музыкантов, торговцев цветами и мороженым, мимо гуляющей группы молодежи и вышли к «Смоленскому» гастроному.

— Я хочу домой, — попросила Кристина. — Проводите меня.

— Конечно, — согласился он. — Конечно, вы, наверное, устали и вам наскучило мое общество. Я совершенно не умею вести себя с женщинами. Я не умею развлекать их…

— А мы ведь так и не поговорили о деле, — тихо сказала Кристина.

Николай Иванович улыбнулся.

— Во всяком случае, у меня будет повод позвонить вам и назначить еще одну встречу.

— Вот мы и дома, — сказала Кристина.

— Так близко? — Он поднял глаза на окна и повернул голову в сторону своего дома. Его не было видно, но до него всего-то каких-нибудь двадцать минут ходьбы. — Мы почти соседи… Жаль…

— Что жаль? — спросила она, настороженно взглянув в его темные узкие точечки зрачков.

— Жаль, что мы пришли так быстро. Я доведу вас до дверей? Если это не будет для вас…

— Не будет, — быстро ответила Кристина, словно боялась передумать. Боже мой, она весь день не могла думать ни о чем ином, кроме этого мужчины, и сейчас он повернется и так просто уйдет от нее, снова оставив ее в невообразимом волнении. — Проводите, — попросила она и, смутившись, неопределенно пожала плечами.

Лифт рывками поднял их на нужный этаж, и, выходя из кабины, Кристина спросила:

— Вам хочется войти, не так ли?

— Вы угадали, хотя это, видимо, было нетрудно сделать.

Она внимательно посмотрела на Николая Ивановича, пытаясь отыскать в его глазах ответ на свой незаданный вопрос, и, повернувшись к двери, достала из сумочки ключи от квартиры.

— Прошу вас.

— Он вошел следом за нею в темную прихожую и, пока Кристина искала выключатель, прикрыл за своей спиной дверь. Раздался легкий щелчок перегоревшей лампочки, и в ту же минуту она почувствовала на своих ослепших от яркой вспышки глазах его губы.

9

«Стрела» действительно неслась стрелой по пути в Петербург. Дорогой Артур читал «Уиллиса» Джойса в оригинале (поспорил с друзьями, что сумеет одолеть его до конца), а Кароль фон Зиндер спал. Ему снилось что-то необыкновенное, по лицу скользила слащавая улыбочка, а губы слюняво причмокивали, как у младенца, у которого только что отобрали пустышку. Казалось, он вот-вот на освободившееся во рту место пристроит палец.

Артур достал пару бутылок пива. Открыл одну из них и прислонился к столику. За окном мелькали картины среднерусской полосы. Артур смотрел на сменяющиеся пейзажи городов, деревень, обширных полей и перелесков. «Бескрайняя страна, — думал он. — Могла бы сейчас быть частью Германии. Богатой и мощной державой».

Уж его-то правители наверняка придумали бы, что с ней делать, а вот русские… Разгильдяи. Шалопаи, да и только! Артур улыбнулся от удовольствия. Удовольствие заключалось не в самой мысли, она была далеко не новой и даже банальной, а от чувства радости и наслаждения игрой словом.

Он поднял голову и стал наблюдать за плывущими белыми кружевными облаками. И все это могло бы сейчас называться его родиной. В школах изучали бы немецкий язык, и ему не пришлось бы заботиться о знании русского. Хотя… Разве знание такого красивого и интересного языка повредило ему? Ничуть! А какие здесь девочки! Ах, какие девочки! В Германии у него почти не было подружек, здесь же, с какой из них он ни заговорил бы, они просто готовы из кожи вон вывернуться, лишь бы завоевать его расположение.

Артур отхлебнул из бутылки и посмотрел на отца. Он во многом понимал отца, и даже когда однажды застал его с одной русской девицей в положении, весьма откровенно свидетельствующем об их контакте, более тесном, нежели деловые отношения, то и тогда готов был простить ему многое. Многое, только не такое отношение к матери. Порой Артур презирал отца за его непомерно завышенные амбиции, порой даже ненавидел, и всегда понимал, что мама во сто крат чище и светлее его. А что касается семейного бизнеса, то отец давно перестал выполнять свои изначальные функции главы фирмы.

Поезд спешил в царство белых ночей. Артур снова отхлебнул из бутылки и стал будить отца.

С вокзала они сразу же позвонили в один из номеров «Англетера», где остановились Эберты, и договорились встретиться через час в ресторане отеля.

За те месяцы, что они не виделись, глава семьи — Эберт-старший отрастил рыжую бороду и в связи с этим очень изменился. Он стал похожим на смешного гнома: круглое личико, бородка, синие большие глаза, вот только колпака недоставало. Артуру даже показалось, что он уменьшился в росте. Хотя сам Андреас считал, что борода сделала его старше и солиднее. Зато жена его — красавица Хелен сбросила лишний вес и заметно постройнела, похорошела и посвежела. Словно сошла с обложки модного женского журнала. Она так и осталась смешливой говорушкой и первое, что она сделала при встрече, это шлепнула Артура по попке и весело заявила:

— Тебе уже кто-нибудь говорил, что у тебя потрясающе красивые ягодицы?

— Хелен, он же еще ребенок, — состроил строгую мину ее муж, а Хелен, ничуть не смущаясь, возразила:

— Ты был таким же «ребенком», когда впервые соблазнил меня. Ну-ка вспомни! И ты тогда любил напускать на себя очень важный и напыщенный вид, словно ты президент Соединенных Штатов Америки, случайно оказавшийся в нашей провинции.

Все рассмеялись. Андреас громче всех. Борода его при этом забавно дергалась и искрилась медным цветом.

Моника и Питер — бывшие одноклассники Артура, перебивая друг друга, делились впечатлениями о поездке.

— Знаешь, Моника проехала через весь Фукуока на машине, — сказал Питер, и при этом вся семья дружно рассмеялась.

— А что это такое? — поинтересовался Артур. Он никогда не был в Японии и предполагал, что уже сам факт пересечения города Фукуока на машине должен быть смешным.

— Да ничего особенного, — ответил Андреас, — город как город, довольно-таки крупный, но все дело в том, что Моника проехала этот город на машине задом наперед. Она выехала осмотреть окрестности, и у нее отключились все скорости, кроме задней. Так вот она и пилила обратным ходом.

— Ага! — подтвердила Моника. — Потом у меня два дня голова не могла встать на место.

Они не спеша отобедали, вернее, отужинали, так как был уже глубокий вечер, и вышли на пару часов прогуляться. Вечер в период белых ночей походил скорее на раннее утро, и совсем не хотелось спать.

— Друзья, — наконец сообщил Андреас, — мы непременно должны выспаться, иначе завтра мы ничего не увидим в Петергофе.

— О, да! — подхватила Моника. — Пит, скажи, в каком часу ты договорился встретиться с Ингваром? — Ее выразительные глаза наполнились радостью от ожидаемой встречи. Она тут же повернулась к Артуру:

— Ингвар — это парень из Норвегии. Он завтра приезжает в Петербург с новым пакетом снимков. Он теперь работает на одно совместное русско-немецкое агентство и выискивает очаровательных фотомоделей.

— Думаю, ты первая из его моделей? — спросил Артур.

— Мой Бог, Артур, ты можешь свести меня с ума! — протянул Питер с сочувствием глядя на друга. — И эту кикимору…

Он не успел договорить, как получил весьма чувствительный шлепок от сестры.

— Спасибо, — сказал он, едва увернувшись от новой затрещины, — я постараюсь заслужить от тебя еще большее вознаграждение. Вот только дождемся завтрашнего дня.

— Ты невыносим, Пит!

Артур посмотрел на Монику и тут только заметил, до чего же она на самом деле хороша. Столько лет проучились вместе, а он никогда не обращал внимания на сестру друга. Длинные стройные ножки, невысокий бюст и светлая коротенькая стрижка. Маечка-топ из сиреневого хлопка и белые узкие брючки, завершавшиеся выше лодыжки широкой шнуровкой, все еще делали ее маленькой девочкой и в то же время уже превращали в прелестную девушку.

— Он, наверное, в тебя влюблен по уши? — поинтересовался Артур, имея в виду приятеля Моники Ингвара.

— Не знаю. — Моника покраснела, а Питер весело засмеялся.

— И ты знаешь, как ни странно, так оно и есть… Несмотря на то, что она все же кики… — Он снова увернулся от летящего в его грудь маленького кулачка.

— Мама! Скажи этому невыносимому хаму!

— Питер! Моника! Вы же взрослые люди, ведите себя прилично.

Погода выдалась солнечной, и за завтраком все шумно обсуждали предстоящую поездку. Артур с Каролем были представлены норвежцу, который оказался молодым человеком лет двадцати пяти в широких шортах и такой же широкой навыпуск майке. Он был довольно высоким шатеном. На голове его небрежно возлежала кепка козырьком назад, а на груди висел большой фотоаппарат. Но, несмотря на свой неприступный вид, он все же не мог отвести взгляда от молчаливой и смущенной Моники. Все, что он рассказывал, даже если это имело отношение к Питеру или его родителям, все равно было обращено на Монику. Питер делал Артуру непонятные знаки, вращал глазами и все время улыбался. «Смотри, мол, смотри на этого по уши влюбленного придурка». С его подвижных губ то и дело слетали подковырки, а глаза так и сверкали, когда Ингвар, привлеченный его мельтешением, все-таки награждал Питера своим быстрым и невнимательным взглядом.

Сначала было смешно, и Артур, прикрывая ладонью рот, едва сдерживал смех, потом это стало надоедать, и наконец Артур не выдержал. Он наклонился к уху Питера и шепотом сказал:

— По-моему, ты просто ревнуешь, а?

— Ты знаешь, — серьезно ответил Питер, — я тоже об этом думал, — и громко рассмеялся. Во всяком случае, он прекратил свои нелепые ужимки. Моника благодарно посмотрела на Артура, и все стали внимательно слушать рассказ Ингвара. К тому времени он уже сообщил о своей вечерней вылазке в город. О ночной тусовке среди нищей богемы, о новых знакомых и маленьком приключении с бдительной русской «полицией». — Но самое интересное произошло со мной сегодня! — радостно сообщил он и обвел взглядом собравшихся. — Я шел по улице и искал хорошеньких девушек. — Он виновато посмотрел в сторону Моники, как бы сообщая ей, что в этом заключается его работа, что ей не стоит волноваться, потому что лучше ее все равно нет никого на свете. Иначе стал бы он так ждать встречи с ней целый год? — Я сделал несколько снимков для журнала «Нинель» и присел на скамейку перезарядить аппарат. Тут ко мне подошел один… ну такой интересный тип «тина», я даже подумал, не сфотографировать ли его. У него на лбу была длинная темная прядь волос. Почти до кончика носа, и красивые темно-зеленые глаза. Весь затылок у него был коротко выстрижен. Но он не был похож на панка. Просто такой своеобразный типаж молодого человека. — Мимика Ингвара была живой и подвижной. Он так эмоционально описывал молодого человека, что у Моники от удовольствия благодарной слушательницы даже округлились глаза и зрачки стали величиной с радужную оболочку. — Он спросил меня, не могу ли я подсказать, как пройти к зоологическому музею. Вы знаете, он говорил на английском! Такой симпатичный парень! — восхищался Ингвар. — Я ему предложил сделать пару снимков, но он отказался, — в глазах Ингвара мелькнуло сожаление. — А жаль… И ум в глазах, и красота такая своеобразная, не растиражированная. Что-то свежее в образе и немного загадочное.

— А потом? — Моника с нетерпеливым любопытством смотрела прямо в рот рассказчику.

— А потом мы шли рядом, у меня еще было около получаса свободного времени, и говорили о художниках-импрессионистах. Он неплохо разбирается в живописи и хорошо знает современных авторов. Мы даже обсудили одно малоизвестное авангардное полотно. Представляете, он был на вернисаже и видел его. Интересный мальчик, умненький такой, интеллигентный. Я с ним говорил на русском, у меня жуткое произношение, но он внимательно слушал и терпел мое косноязычие.

Но самое интересное было после! — Ингвар снова оглядел присутствующих торжествующим взглядом, словно собирался всех убедить в чем-то таком, что до сих пор было чуждым для их сознания. — Мы шли по бульвару вдоль набережной Невы, и вдруг этот парень подобрал у одной из урн портмоне. Он открыл его, а там оказалось около семисот долларов. И вы знаете, он предложил мне половину денег. Я поблагодарил, но извинился и сказал, что эти деньги лучше отдать в полицию. Там найдут хозяина и вернут. Он улыбнулся и ответил, что никто в этой стране не станет искать хозяина. Да и как его найдешь? Действительно, город большой, народу — толпы. Уезжают, приезжают, снуют, как муравьи, гуляют день и ночь. Конечно же, не найдешь, — согласился с невидимым благодетелем Ингвар. — Ну, в общем, я отказался от денег. Но факт не в том, что я отказался, а в том, что он мне предложил половину. А? Ну как? Совершенно незнакомый мне парень. Он даже настаивал. Я бы, может, и взял, но внутренне почувствовал — не могу, зачем мне чужое? Я и так достаточно хорошо зарабатываю, чтобы зариться на чьи-то деньги…

Восхищенные вздохи слушателей были прерваны громким заливистым смехом Артура. Он откинулся на спинку стула и не мог сдержать приступа хохота, переходящего в истерику. Все с недоумением уставились на него.

— Не веришь? — обиделся Ингвар.

— Да нет, отчего же, очень даже… — продолжал смеяться Артур. — Честность тебя спасла, — он вытер стекающую по щеке слезинку. — Ты сам сейчас будешь смеяться… Дай успокоиться… Сейчас тебе расскажу. — Он уже перестал возбужденно всхлипывать и спокойно, с улыбкой на губах, стал рассказывать, похлопав по плечу доверчивого норвежца:

— Со мной похожая история произошла в Москве. В марте… И окончилась она куда менее безобидно… Извини, папа, — обратился он к фон Зиндеру, — я не рассказывал вам с мамой об этом, не хотел вас расстраивать…

И Артур поведал о том, как могла окончиться история с долларами. В отличие от Ингвара, он позарился на дармовые баксы, когда они шли с молодым человеком по Сретенке и точно по такому же сценарию нашли кошелек. Вернее, нашел его попутчик, славно беседовавший с ним до того о юриспруденции. Он оказался начинающим судьей в местном нарсуде. Даже назвал адрес и приглашал заходить, если вдруг понадобится, мало ли… А потом…

— Мы стали делить доллары. Я подумал, если у них даже представители правосудия могут себе это позволить, то почему же бедному студенту…

— Артур, и тебе не стыдно? — одернул его отец.

— Ну, правда, деньги вылетают, как в трубу. Что же мне за каждой бутылкой пива к вам бегать?

— Артур!

— В общем, как бы там ни было, мы стали их делить. Откуда ни возьмись появились такие дюжие русские Шварцы. И самый хилый из них, ростом под два метра, сказал, что он потерял тот самый кошелек, который в это время был в моих руках. — Артур кисло ухмыльнулся. — Мой «приятель» тут же сунул свою долю в руки «потерпевшему», похожему на рассвирепевшую гориллу во время брачных игр, и слинял. А я возмещал обнаружившуюся недостачу часами, цепочкой и кожаной курткой, да еще подтвердил, что у меня нет к ним никаких претензий большим фиолетовым синяком под правым глазом.

— А нам ты сказал, что потерял эти вещи и подрался на дискотеке, спасая честь девушки… — задумчиво произнес фон Зиндер.

— Да ладно, отец, дело прошлое. Зато теперь я навек усвоил, что частная собственность неприкосновенна. Даже если она тебе кажется ничьей.

— Интересно, а доллары были настоящими? — зачем-то спросил Питер, и все с недоумением взглянули на него. — Да нет, я просто интересуюсь, рисковали эти мошенники чем-нибудь или нет.

Моника посмотрела на Артура сочувственным взглядом.

— Хорошо, что тебя еще живым отпустили, — вздохнула она и улыбнулась Ингвару обаятельной и гордой улыбкой, которая заставила его сердце учащенно забиться.

На быстром катере они добрались до царского дворца и, ошеломленные его величием и красотой, провели в Петергофе долгий летний день.

Ингвар с Моникой и Питер с Артуром, словно малые дети, резвились на площадках с камешками, из-под которых в самые неожиданные моменты вырывались обжигающе холодные струи воды.

— Ингвар, наступи на этот камешек! — кричала Моника, приготовившись отпрыгнуть в случае чего. — Нет-нет, на этот! А на тот?.. Ух ты! — Мокрая и счастливая, она бегала рядом с Ингваром и не могла понять, каким образом вода вырывается фонтанчиком в самый неподходящий момент, и как угадать тот «специальный» камешек.

— Я хочу есть! — потребовала Моника.

— И я, — согласилась с ней Хелен.

Раздевшись и развесив мокрую одежду на кустарниках, они закусывали купленными шашлыками местное пиво «Балтика».

Назад они возвращались полные новых впечатлений и, сидя в катере, рассматривали привезенные из Венгрии новые снимки Ингвара. Моника восхищенно перебирала карточки.

— Боже мой, до чего же они хороши! А ведь посмотришь, и кажется, что это девчонка с соседней улицы… Ингвар, это кто?

— Это? О! Одна девушка из Польши. Я готовил ее портфолио для французского агентства. И на первом же кастинге ее отбраковали. А знаете почему? В ней роста всего метр семьдесят два. Букеры долго смотрели на ее фотографии, у нее потрясающая фотогеничность и великолепная фигура. Но мир фотобизнеса — очень жестокий мир. Я думаю, что ей есть смысл попробоваться в Америке. Там держится мода на невысоких манекенщиц и фотомоделей. Сейчас она обучается в школе фотомоделей. Я вложил в нее деньги, и, думаю, это не самый плохой выбор.

— А эта? — Артур взял из рук Моники фотографию.

— Эта? — Ингвар запустил ладонь в свою шевелюру и улыбнулся загадочной улыбкой. — Это моя находка из находок. Я перекупил ее у своего венгерского коллеги. Он платил ей шестьдесят долларов в час, я предложил сто. Я сделал для нее такой альбом! Свозил к своему стилисту и парикмахеру и теперь…

— Ну все, хватит! — возмутилась Моника. — Если эта девица та-ака-я, — протянула она капризным голосом и встряхнула своей маленькой аккуратной головкой, — то почему ты не с ней?

— Глупышка. — Ингвар наклонился к розовой щечке Моники и, прикрыв ее так, чтобы родителям не было видно, легонечко поцеловал. — Эта девочка принесет нашему агентству большие деньги. Но ведь это всего лишь моя работа. Мне нравится моя работа, понимаешь? Работа — деньги. Вот и все. А что касается этой девушки, то я отдал ее снимки в «Элит», и она уже приглашена на престижный конкурс моделей. Кстати, я совершенно забыл представить ее. Она москвичка. Алена, кажется, или Елена… А ты поверни снимок, там написано. — Ингвар взял фотографию и прочел на обороте, слегка искажая имя: Алина Седых.

10

Фон Зиндер решил сегодня «оттянуться» на всю катушку. И хотя Оленька, его последняя секретарша, уже изрядно ему поднадоела, другого выбора у него не было. Не потому, что женщины перестали обращать на него внимание, просто ему не хотелось прилагать героические усилия для завоевания сердца очередной красотки. Все это требовало, помимо прочего, еще и денег. А Ольга в этом плане была безотказной и много не просила.

Отношения с Кристиной, и без того достаточно холодные и натянутые, в последнее время совсем расклеились. Она словно не замечала его, игнорировала, и Каролю это не нравилось. Ему вдруг показалось, что холодные, неприступные глаза жены то и дело вспыхивают особым теплым светом, когда она мечтательно задумывается. «О чем, — терзался Кароль, — или о ком?» Не иначе, у нее кто-то появился. Если так, то его дела плохи. Нужно будет непременно во всем разобраться! Он открыл бутылку вина, налил себе полный бокал, осушил его залпом и прошел в спальню. Кристина спала безмятежным сном. «Что ж, тем лучше, уйду, и не потребуется объяснений, а к вечеру что-нибудь придумаю», — решил он, надел чистую белую рубашку в голубенькую полоску, темно-синий галстук и чуть светлее костюм.

На сегодня Кароль одолжил ключи от дачи у соседа по лестничной клетке Леонида Петровича, или просто Петровича. Петрович заискивал перед немцем и никогда ни в чем ему не отказывал. Причина такого его отношения к Каролю заключалась в том, что фон Зиндер частенько просиживал у Петровича с принесенной литровкой. За рюмкой водки Петрович любил вспоминать молодые года, в то время он был офицером и служил добрый десяток лет в Германии. Правда, не в той Германии, откуда родом фон Зиндер, а в Восточной, но все равно, им было о чем поговорить. Фон Зиндер же оказался на редкость благодарным слушателем и приятным собутыльником, может, потому, что в пьяном состоянии он забывал русский язык и в основном молчал и кивал головой с блуждающей улыбкой на устах. Он никогда не заводился с пол-оборота, был вежлив и сдержан.

Бывший полковник изрядно сдал. Частое «закладывание за воротник» сказалось на его здоровье, и теперь трудно было узнать в этом обрюзгшем, зачастую с недельной щетиной старике бывалого вояку, улыбчиво глядящего с пожелтевшей фотографии. Уже несколько лет Леонид Петрович жил один, пропивая небольшую по нынешним временам пенсию.

— Я хотел начать дело, но у меня не хватило денег, — говаривал он, будучи в хмельном состоянии. Кароль понимал, что никогда никакого дела этому человеку не начать, но все равно кивал в такт его словам и улыбался. — Слушай, а может, ты купишь у меня дачу? Купи, а? — настаивал Петрович, совсем уже наклюкавшись и едва удерживая верхнюю часть туловища в равновесии, оперев ее на соскальзывающие локти.

Фон Зиндер отказывался, но, смекнув, что загородный домик может ему сгодиться, все же держал незадачливого продавца на крючке. И вот настал день, когда фон Зиндеру пришлось попросить у Петровича ключи. Кароль не стал объяснять старику, для какой цели они ему понадобились, а только намекнул, что у него, быть может, найдется покупатель на дачу.

— Надо бы взглянуть, — предложил он.

— А пажжалуста, — икнув, радостно произнес Петрович. Глаза его сверкнули и тут же погасли, стали грустными и темными, словно предзимнее небо. — Только я — швах. Капут. Я болею, вылечи? Чекунчик, а? И еще, я дома, о'кей? Ты сам — туда и обратно. Посмотри, прикинь, приценись. Я тебе планчик в двух словах, а ты уж найдешь… Найде-ешь, не сомневайся. — Он взял из рук Зиндера початую бутылку вина. — Сгодится. На… — Петрович отхлебнул из горла и полез в комод отыскивать по многочисленным шкатулочкам ключи от дачи.

— А да, чуть не забыл, — напутствовал Петрович фон Зиндера, — там газ привозной, и баллон протекает. Ты его не откручивай. А если открутишь, шланг изолентой обмотай. Чаек вскипятишь и сразу выключай, понял, да?

Кароль отчего-то так волновался, что ничего не понимал, но на всякий случай кивнул головой в знак согласия и шепотом, чтобы не услышала его жена за соседней дверью, попросил:

— Жене ни слова. Я ей — сюрприз.

— А-а-а… — протянул Петрович и смешно поднял левую бровь, одновременно с этим мигнув правым глазом. — Понятно… Сюрприз. Это правильно! Женщины любят, когда им сюрпризы делают. Все-все-все. Ш-ш-ш. Молчок.

Дачный домик Петровича находился в нескольких километрах за Троицком, так что дорога не заняла много времени. Съехав с Кольцевой, Кароль вместе с Ольгой шли в общем потоке машин, спешащих, так же, как и «мерс» фон Зиндеров, к многочисленным дачным поселкам. Ольга непрерывно щебетала — о тряпках, о погоде, о заболевшем Бонифации, коте сиамской породы, которого ей некогда подарил сам фон Зиндер, о подружках. Подруг у Ольги был явно избыток. Кароля раздражала ее болтовня, но он уже приспособился к своей секретарше, пропуская мимо ушей добрую половину ее слов.

Машину они оставили у ворот домика дачного сторожа и, захватив с собой объемный, позвякивающий баул из багажника, Кароль повел Оленьку по неширокой, сильно заросшей травой дорожке, ведущей к участку Петровича.

— Хорош сарайчик, — весело кивнула Ольга, поднимаясь по скрипучей деревянной лесенке к резному крыльцу дачи. Дача действительно была неплохой, по русским меркам. Небольшой деревянный домик, с узорчатыми ставнями, резным крыльцом и выкрашенной в зеленую краску уютной, но заметно подряхлевшей, как, впрочем, и сам хозяин, верандой. Некогда на этой веранде стоял столик с дымящимся самоваром и плетеными стульчиками вокруг, а в этом саду резвились дети Петровича. А на этой летней кухне хлопотала и сама хозяйка. Сейчас же все опустело и вымерло. Сюда бы заботливую руку…

— Он продается? — спросила Ольга, подумав о своем сынишке, которому так необходим был свежий воздух и здоровая пища. — Кароль! — Она сложила губки бутончиком и протянула их для поцелуя. Кароль понял, что сейчас последует просьба купить этот домик. Он мог бы его купить, пять тысяч долларов, которые запрашивал за него Петрович, — сумма вполне посильная для Кароля, но с какой это стати?

— Проспонсируй покупку, милый.

— Конечно же, дорогая. — Он неслышно подошел к ней сзади и положил руки на плечи. Ольга вздрогнула и засмеялась своим негромким, но тонким и неприятным смехом. «Пора рвать с ней», — промелькнуло в голове Кароля, но он все так же улыбался, демонстрируя свои белые некрупные зубы и узкие напряженные губы.

Дверь домика открылась легко, и из нежилого полумрака на них дохнуло сыростью. Пока Кароль открывал ставни, ворча и ругаясь вполголоса, Ольга с наигранным восторгом разбирала «джентльменский набор» сумки, собранной Каролем еще накануне уик-энда. Ворвавшийся сноп света зазолотил несвежие обои, заиграл на хрустальных фужерах, прикрытых от пыли вафельным полотенцем, оранжево блеснул на медном самоваре и вспыхнул пламенем на ярких детских рисунках, развешанных над стареньким, покрытым пледом, раскладным диваном.

Когда фон Зиндер вошел в комнату, Ольга удивленно оглядывалась по сторонам.

— Ты вся дрожишь, — сказал он. Ему вообще-то было жаль эту глупенькую молоденькую девушку. До того, как он по пьянке в первый раз переспал с ней и наобещал сгоряча едва ли не жениться на ней, подарив при этом дешевый серебряный перстенек, она жила с мужем и ребенком. Ничего не объясняя своему благоверному, на следующий же день после близкого знакомства с Каролем она перебралась с сыном к своим родителям, полностью отдаваясь новому чувству, разбуженному благородным состоятельным немцем. То, что у немца есть жена, ее нисколько не волновало. Смогла же она уйти от мужа, почему бы и ему не поступить так же? — рассуждала она и ждала своего тихого счастья. А время шло, и немец не торопился выполнять свои обещания. Но вместе с тем Ольга ничего не требовала от него, решив «пострадать» в одиночестве. Почему-то ее не покидала уверенность, что рано или поздно фон Зиндер будет принадлежать ей. Но вот сейчас Ольга, держа в руках розовый шелестящий пакетик, загруженный бананами, виноградом и крупными сочными персиками, как будто бы постигала что-то важное в своей жизни. Она растерянно оглядывалась по сторонам и… дрожала.

— Мне холодно… — прошептала она и поставила пакет на стол около батареи выставленных в ряд бутылок. — И страшно… — Она бросила на Кароля быстрый взгляд и взяла его за руки. — Давай уедем.

— Уедем? Ты что? — Ольга увидела, что Кароль раздражен. И это понятно. Он ожидал двух теплых дней в объятиях молоденькой сексапильной девушки, страстно влюбленной в него, а тут, здрасьте вам — уедем.

— Мне страшно, — простодушно повторила Ольга.

— А мы сейчас… э… как это? А — вздрогнем. — Он деланно улыбнулся и откупорил бутылку ликера. — Ну как? Вздрогнем? И разогреешься заодно. А то, может, чаю? Или кофе? — Он вынул из кармашка сумки дорожную упаковку расфасованного кофе.

— Кофе, — согласилась Ольга и устало присела на диван. Она закуталась в плед, пропахший пылью и влагой. Плед не грел, и то ли дрожь от холода, то ли нервный озноб стал пробивать ее тело короткими мелкими разрядами.

Ольга взяла фужер и налила себе ярко-красной, как свежая артериальная кровь, жидкости. Потом подумала, поставила рядом еще один и налила туда столько же.

— Кароль! — позвала она. Выпив бокал, она нарезала колбасу и хлеб, открыла баночку икры, выложила на стол крутобокие спелые помидоры. В душе у нее заметно просветлело. Кароль вошел в комнату.

— Кароль! — снова крикнула она и почувствовала, как страх и холод куда-то отступают. — Кароль, ты ведь не любишь меня? — Ольга подняла на него влажные светлые глаза.

— Нет, что ты. — Кароль тоже опрокинул в горло напиток и отломил кусочек банана. — Совсем даже наоборот. Я люблю тебя. Если бы не любил, разве потащил бы в такую даль?

Он снова наполнил свой бокал ликером и посмотрел в Ольгино лицо.

— Если ты не женишься на мне, я отравлюсь.

— Ну что ты, — ласково пробормотал фон Зиндер и, приблизившись к ней, обнял за плечи. Он уже пожалел, что привез ее сюда. Неизбежность неприятного выяснения отношений пугала его. Ну почему нельзя просто заниматься любовью и наслаждаться уже этим. Нет, ведь женщинам непременно нужно замуж. — Зачем же так сразу — отравлюсь? Надо жить, понимаешь? У тебя есть сын, — увещевал он Ольгу слащавым назидательным тоном. — Кто же его будет воспитывать, скажи? Нет, ты скажи? Кто? — настаивал он и липкими от ликера губами целовал ее тяжелые шелковистые волосы.

— Ты, — ответила Ольга. — Я так и напишу в завещании: «В моей смерти прошу винить Кароля фон Зиндера». — Ольга нашла тупой карандашик и, обслюнявив его, нацарапала на подвернувшемся под руку тетрадном листке эту фразу. — Или нет. — Она подняла на него глаза и искусственно засмеялась. — Зачем же мне умирать одной? — Ольга разорвала на мелкие кусочки листочек и стала писать на другом, закусив нижнюю губу и бормоча что-то себе под нос. Кароль заглянул через ее плечо. — Зачем? Я отравлю сначала тебя, а потом отравлюсь сама. А на столе останется вот это: «В нашей смерти просим никого не винить. Мы любим друг друга и умираем вместе». Ну как?

— Ничего, — ответил Кароль. — Только сначала… — Он обнял ее за талию и поднял над диваном, прижимая к себе дрожащими от возбуждения руками. — Ах ты, моя кисочка, как я хочу тебя! Ну иди к своему Каролю, иди… — Он понес ее в соседнюю комнату, где углядел уже большую двуспальную кровать. — А сначала мы с тобой…

— Я соскучилась по тебе, — шептала уже изрядно опьяневшая Ольга и приникала к нему разгоряченным телом. — Ну возьми меня, возьми…

Он положил ее на кровать и, разрывая на груди мелкие частые пуговки платья, состроил страшную гримасу:

— А кого я сейчас съем? — нараспев прорычал он. Пуговки с треском разлетелись по разным углам комнаты, и Кароль с силой овладел постанывающей и разметавшейся на кровати Ольгой.

С нею Кароль чувствовал себя героем. Она не была вялой в постели, как предыдущая его пассия, и не была холодно-отстраненной, как в последние годы его жена, но и не была агрессивно-напористой, подавляя его как партнера и перехватывая инициативу. В общем, она вполне устраивала его как женщина. С нею можно было делать все, и Кароль пользовался ее расположением. Он изнемогал от страсти, сдерживая в себе подкатывающие волнами предоргастические ощущения. Единственное, что несколько смущало его, так это то, что она могла получить наивысшее удовольствие лишь в единственной позе — позе «наездницы». Как ни старался фон Зиндер изменить хоть что-нибудь в чувственности этой женщины, ничего у него не получалось. Поэтому он сам время от времени помогал Ольге поудобнее усесться на него, пристально наблюдая за тем, как она приближается к оргазму. Поначалу это зрелище несколько пугало его, а Ольга даже и не подозревала, что он с любопытством следит за ней, сам при этом оставаясь почти спокойным. Лицо ее становилось безумным: глаза были полуоткрыты, но радужные оболочки начинали кружиться по невероятным орбитам, а в самый последний момент она полностью теряла контроль над собой и преображалась: глаза ее закатывались куда-то вверх, и в просвете между веками зияла только пустота белков.

— О, я люблю тебя! — стонала Ольга. — Я хочу тебя. Насовсем, насовсем, насовсем, — шептала она, и, когда глаза ее стали закатываться, Кароль вдруг почувствовал такой силы возбуждение, что сквозь тело его пробежал электрический разряд сладостного чувства. Он покрылся мелкими бисеринками пота и задрожал, теснее прижимая ее скользящие по члену бедра к себе.

— Давай, лапочка, давай! — подстегивал он ее, хотя и сомневался, что она его в данный момент слышит. — Вот так, хорошо. Вот так, — движения бедер Ольги стали быстрыми и короткими. Из груди ее вырвался крик, и она, сделав еще пару неритмичных рывков, взорвала в Кароле мощный оргазм.

— Я не хочу жить, — наконец прошептала она дрожащим голосом и уткнулась носом в его пахнущую смесью острого дезодоранта и пота подмышку.

Ольга уснула, негромко посапывая и постанывая сквозь дремоту. Кароль тихонько поднялся и придвинул стол с напитками и закуской поближе к кровати. Две бутылки из-под спиртного уже валялись под столом, блестя белым матовым стеклом и красными винтовыми крышками. Кароль открыл водку. Налил себе стопочку и одним махом опрокинул ее в рот. Водка мягко прошла по гортани, не обжигая ее и не прибавляя новых ощущений отупевшему и одуревшему от секса Каролю. Он снова налил стопочку, и еще одну, и еще, пока совсем обмяк и ватным, непослушным телом рухнул рядом с Ольгой.

На дворе завыла собака. Она завыла так неожиданно близко и громко, что Ольга открыла глаза. Ее мутило. «От выпитого, что ли?» — растерянно подумала она. Голова кружилась, и сердце оглушительным биением разрывало виски. Ольга, превозмогая себя, попыталась встать. Красная волна затмила свет, и Ольга на непослушных ногах сделала пару шагов. Волна отхлынула на мгновение, и перед ее взором появилась преображенная, словно через затуманенное стекло, комната. Она обвела ее взглядом: стол, бутылки, бананы, записка: «В нашей смерти просим никого не винить. Мы любим друг друга и умираем вместе».

По лицу ее скользнула искаженная улыбка. Она сделала неглубокий вдох и, словно подкошенная, рухнула на пол.

— Кароль, — прошептала она. — Кароль, помоги мне. Кароль.

Голос ее, как воздух из наполовину сдувшегося воздушного шарика, с шипением выходил из груди, почти не нарушая тишины. Она попробовала подтянуться на руках в сторону выхода. Сильный спазм вывернул ее, и горькая жидкость, вырвавшись из горла, подтекла под тонкую ткань платья. Она затаила дыхание, потом вдруг неожиданно очнулась, выпрямилась и ухватила спящего Кароля за руку, резко потянув ее на себя.

— Кароль! Где же твой обещанный кофе?

— Майн херцлишен, — Кароль соскользнул с кровати и, навалившись на Ольгу бесконечной тяжестью своего тела, проронил последние в своей жизни слова: — О, майн Готт…

Пошел дождь. Водосточная труба завыла, словно примолкнувшая на некоторое время собака, загрохотала длинными ливневыми очередями, всполохи молний осветили комнату сквозь прикрытые ветром ставни. И медленная крупная луна выплыла на небосклон, освещая ровным неживым светом влажный заброшенный сад и мокрую, как рыбья чешуя, сверкающую латунным отблеском черепицу.

Вечером следующего дня, озабоченный отсутствием хозяев «мерса» сторож пошел поглядеть, не случилось ли чего в доме отставного полковника Леонида Петровича, куда вчера приехали на два дня предполагаемые покупатели — добропорядочная немецкая чета фон Зиндеров: фрау Ольга и герр Кароль.

Через несколько минут, возвратившись назад, он, стараясь подавить в себе чувство ужаса, которое возникает у всякого человека, впервые и неожиданно столкнувшегося со смертью, набирал дрожащим пальцем «02».

— Милиция! Милиция! — кричал он срывающимся голосом. — Я извиняюсь, что так поздно! Мне нужна ваша помощь! Что?.. Сторож садового товарищества. Да-да, Яблоневая, восемь. Два трупа… Скорее, пожалуйста. Не знаю, я сквозь окошко… На полу. Он на ней… Оба раздеты, пожалуйста, поскорее…

11

Алина попыталась поднять глаза, но не смогла, усталость ломила тело. Не хотелось ни двигаться, ни думать, ни говорить.

— Подъем! У нас много работы.

— Встаю, — Алинка улыбнулась через силу. Она-то уже знала, что бизнес фотомодели не такой простой, как кажется с первого взгляда. Когда раньше Алинке случалось смотреть на улыбающиеся лица фотомоделей, ей казалось, что жизнь у них — не жизнь, а сахар. Вот они и улыбаются все время белоснежными голливудскими улыбками. А почему бы и нет? Лимузины, дома, платья «от кутюр», косметика — все по высшему разряду. Но не тут-то было.

— Встаю, — сказала Алинка и, потянувшись всем телом, опустила на глубокий мягкий ворс ковра ноющие от усталости ноги. Словно и не было целой ночи отдыха.

— Как ты себя чувствуешь? — Марк, ее теперешний бой-френд, фотограф и продюсер одновременно, откинул с ее лба тяжелые золотые волосы. — Ты не очень хорошо выглядишь.

— Марк, — запротестовала Алинка, — я прекрасно себя чувствую. Конечно, я малость устала… Но согласись, такие нагрузки…

— Да? А кто позволил себе расслабиться и набрать пару лишних килограммов? — Его самоуверенный голос почему-то подействовал на Алинку усыпляюще. Ей снова захотелось свернуться калачиком и спрятаться под одеяло.

— Марк, — попросила она вкрадчивым голосом, — может, еще полчасика?

— Каких полчасика?! Каких полчасика?! — Ее медлительность заставила Марка вскочить с постели и сдернуть с Алинки одеяло. — Подъем! Господи, неужели ты не понимаешь, что, несмотря на такой огромный успех, твоя карьера только в самом начале. Это же небывалый случай — всего неделю в Париже, и сразу приглашение на дефиле к Кристиану Диору. Алина, возьми себя в руки, пожалуйста!

— Но Марк, — слабо запротестовала Алинка, уже направляясь в ванную. Ее длинные ресницы отбрасывали тень на светлую кожу щек. — Я почти год в этом бизнесе. Я так устала, Марк…

Конечно, Алинка помнит, как все начиналось. И того будапештского фотографа, который предложил ей сделать серию снимков, а потом, почти сразу за ним, появился молодой норвежец. Ингвар, кажется. С Ингвара и началась ее настоящая трудовая жизнь фотомодели и серьезное отношение к этой профессии. Потом Милан, Нью-Йорк, реклама какого-то крема. И вдруг — Марк. Он привез ее в Париж. И вот она, удача — первая обложка во французском журнале. Престижный конкурс моделей, победа в нем, приглашение на дефиле. Сегодня должны состояться съемки для одной из компаний на телевидении.

— Запомни, девочка. — Марк возник перед ней, словно вырос из-под земли. — Ты должна забыть это слово — «устала». Ты должна следить за собой, за каждым сантиметром своего тела, за каждой съеденной калорией, за каждой слезинкой. Ты всегда должна быть в форме. А сейчас шагом марш умываться и в тренажерный зал! И еще, — продолжал он уже под шум стекающей воды, — никогда, ни при каких обстоятельствах не говори, что ты устала. Ты сильнее всех, ты лучше всех, ты красивее всех. Только уверенность в себе и будущем успехе приведет тебя к желанной цели, понятно? Ну, конечно, под моим руководством, — добавил он и привел этим Алину в ярость.

С трудом подавив раздражение, она подняла глаза на Марка:

— Понятно… Не кричи только. Мне неприятно, когда на меня кричат.

Марк наклонился поближе и тихо с полуулыбкой на лице сказал:

— Я не кричу на тебя, я прошу… Просто у нас сегодня ожидается сумасшедший день. — Он обнял ее за талию и прижал к своему телу, мягко прощупывая сквозь длинную ночную майку узкие позвонки и тонкие, как у ребенка, ребрышки. О нет, Алина давно не ребенок! Ей уже минуло семнадцать. Высокая, метр восемьдесят, тонкая и свежая, как утренний цветок, она вызывала в нем восхищение. Скоро это отточенное тело будет стоить столько же, сколько тело Синди Кроуфорд, а может, и больше. Он должен удержать ее при себе, хотя это будет очень сложно сделать. Он мечтательно прикрыл глаза, потом пришел в себя и, отогнав внезапные грезы, ласково спросил:

— Ты знаешь, во сколько встает Шиффер? В четыре утра! Ты знаешь, что за все годы в агентстве она ни разу не опоздала на съемки и на людях постоянно была в хорошем настроении. — Он притянул ее к себе. — А за год она сделала столько, что тебе и не снилось…

— Марк! Отпусти меня, — потребовала Алинка, — ты слышишь, отпусти!

Марк отступил на пару шагов, и Алинка принялась объяснять ему странную закономерность, по которой протекала ее жизнь. Все в ней, оказывается, зависело от случая. Только лишь от случая, а когда она начинала прикладывать к чему-нибудь особые усилия, как раз вот тогда-то и шло все совсем не так, как хотелось бы.

— В самом деле, Марк, мне надоел этот марафон. Подъем в пять, зал, стилист, визажист, массажист. С двух до шести съемки и репетиции, примерки и снова подиум… Марк, Боже мой, это же так скучно!

— Но деньги? Тебя не интересуют миллионы, которые ты можешь заработать? Всего-то и надо вложить свой единственный капитал — красоту и получать от него тысячекратные дивиденды.

— Ну вот ты и вкладывай, Марк! — огорченно бросила Алина.

— Алина, но ведь это ненадолго. Тебе сейчас около восемнадцати. Еще пять-шесть лет, и у тебя больше не будет такой возможности. — Его пресыщенный вид заставил Алинку содрогнуться от мысли, что еще пять или шесть лет ей придется быть рядом с Марком. Она понимала, что он использует ее. И хотя он дал возможность за этот год заработать ей около миллиона долларов, но пропади пропадом деньги, когда каждый день ей приходится преодолевать мучительное неприятие этого человека.

— Я ухожу, Марк! — неожиданно произнесла она и решительно направилась в комнату складывать свои вещи. — Я ухожу от тебя! Мне надоело!

— А контракт? — спросил он. — Тебя ждет контракт на миллионы! Это же состояние, надо быть идиоткой, чтобы оставить своих будущих детей и внуков без таких денег! Алина, — простонал он, — ты спятила.

— Пока нет, — тихо, но твердо заявила Алина. Она уже натянула на себя узкую короткую юбочку и встала, чтобы застегнуть ее. — Но скоро сойду, если сейчас же не покину этот дом.

Она достала пару чулок, но почему-то постеснялась надеть их перед Марком.

— Выйди, — попросила она.

Марк отвернулся, но выходить, по всему было видно, и не собирался.

— Если ты думаешь, что сможешь выкрутиться без меня, то ты ошибаешься! Я устрою тебе… Ты еще не знаешь меня!

— Угрожаешь? — спросила Алина и резко подошла к нему, схватила его за руку и развернула лицом к себе. — Угрожаешь? Да если хочешь знать, мне наплевать на этот бизнес и на тебя вместе с твоими деньгами, которые заработала я. Понятно?

Алинка вызвала по телефону такси. Собранных вещей оказалось немного, всего два чемодана и маленькая сумочка через плечо. Но и их нужно было где-то оставить. Алинка перебрала в уме всех знакомых в Париже и остановилась на Дидье. Дидье — букер самого крупного в мире парижского модельного агентства. Еще неделю назад, встретив ее в одной из примерочных, он приглашал Алину отужинать вместе в ресторане. Марк взвился, словно шакал, почувствовавший, что у него собираются отобрать добычу. Он запретил Алинке встречаться с этим Дидье. Он даже запретил ей ходить без него по магазинам, ссылаясь на какой-то непонятный пункт в контракте, заключенном с нею полгода назад. Тогда Алинка, ослепленная обещанными суммами, даже не перечитала толком подсунутую и подписанную ею бумажку. Но совсем недавно она, уставшая от вечных претензий Марка, обратилась к одному знакомому юристу, который тщательно изучил документ и сообщил ей, что тот составлен с нарушением некоторых правил, а значит, может быть оспорен Алинкой в суде.

— Но вам придется понервничать, если Марк будет сопротивляться. И… — он взглянул на нее с сомнением, — выложить немалые деньги за судопроизводство.

— Ничего, — сказала Алинка. Она вышла на улицу с огромным чувством облегчения. Подумаешь, деньги. Как пришли, так и уйдут.

Дидье встретил Алинку радушно. От его оценивающего взгляда по телу Алины пробежала мелкая дрожь, вызванная смесью страха и восторга. Акула, профессионал модельного бизнеса, на поверку оказался очень симпатичным и ласковым человеком с небольшими добрыми глазами, несколько коротковатыми для его, впрочем, тоже некрупного роста волосатыми руками.

— Ты замерзла? — спросил он. Веял легкий, но прохладный осенний ветерок. — Надень-ка, — предложил он свой пиджак, — и знаешь что, пойдем поедим.

— Пойдем, — согласилась Алина, хотя ей совершенно не хотелось есть. Но ужас как хотелось посидеть в тепле и покое.

— Что случилось? — спросил Дидье, оглядывая ее. Алина слишком нервничала, чтобы так вот сразу начать свой рассказ. — Ты… не готова к сегодняшним съемкам? — вдруг спросил он, взглянув на часы. — У тебя ведь сегодня много работы, не так ли? А ты в таком, — он еще раз окинул ее взглядом и покачал головой, доставая толстую сигару и надрезая ее, — в таком, как бы помягче, нерабочем состоянии.

— Я не могу работать, — Алинка беспомощно посмотрела в доброе улыбчивое лицо Дидье. — Я позвонила, чтобы попросить вас приютить на некоторое время мои вещи…

— Зачем? — спросил Дидье, прищуривая один глаз от сизого сигарного дыма.

— Я собираюсь уехать, но мне нужно еще кое-что сделать за сегодняшний день, чтобы навсегда рассчитаться с этим бизнесом.

— Ты устала?

— Не то слово! — вздохнула Алинка и вдруг вспомнила, что ей нельзя выглядеть слабой. Хотя почему? Она же собирается покинуть подиум, в таком случае не все ли равно, что о ней станет думать Дидье. И вдруг она расплакалась. — Я хочу домой! За целый год у меня не было возможности увидеть отца. А он… Он давно приглашал меня… — Алинка всхлипывала. Как хорошо, что ее красота заключается не в наложенной краске, а в свежести и естественности. Слезы стекали по светлым щекам и не оставляли за собой черных некрасивых дорожек от туши. — Он женился, теперь у меня есть сводный брат. Вот, хотите посмотреть? — Алина стала рыться в сумочке, как будто для того, чтобы достать неопровержимые доказательства в подтверждение своих слов. — Письмо…

Дидье успокоительным жестом прикоснулся к ее плечу.

— Ну поплачь, — сказал он, и снова добрые лучики морщинок вспыхнули тонким веером вокруг его глаз. — А пока ты плачешь, я сделаю один совершенно необходимый звоночек, согласна? — Он достал сотовый телефон и, набрав нужный номер, еще раз взглянул на Алину.

— Ты чем занимаешься? Ищешь ее дома? Ха-ха, тогда ты напрасно тратишь время, — сказал он глубоким и спокойным голосом невидимому собеседнику. — Почему? Да потому что она рядом со мной. Вот так-то, Фигаро. Давай приезжай и, будь любезен, позвони месье Мэри. Нам нужно кое-что обсудить. Жду.

Алинка перевела взгляд с роскошного ресторанного интерьера на лицо Дидье. Но лицо его было чуть насмешливым и непроницаемым.

— Великолепные канделябры, правда? А зеркала! Оглянись, — предложил он, и Алинка, оглянувшись, увидела у себя за спиной «прелестное» личико в зеркальном отражении. Опухшие от слез глаза и надутые по-детски губки слегка отрезвили ее. Это она и есть, собственной персоной, но до чего смешная и нелепая.

Алинка почти задохнулась от охватившего ее смущения.

— Извините, — тихим голосом произнесла она.

— Ничего-ничего, — успокоил он и снова положил руку ей на плечо. — Но за пятнадцать минут, пока здесь не появились мои партнеры по бизнесу, ты должна привести себя в порядок. Дамская комната — вон там, — он указал рукой в направлении женского туалета. Алинка послушно встала и уверенно, мягкой и грациозной походкой на невысоких каблучках модельных туфелек пошла в указанную сторону.

— Познакомьтесь, — представил Дидье Алинку. Двое мужчин, один из которых был Алине знаком по репортажам с конкурсов красоты и демонстраций престижных шоу, оказался президентом парижского модельного агентства Полом Мэри, другой — известным фотографом моды. Имени его Алинка с перепугу даже и не расслышала. Он все время безотрывно смотрел на нее и восхищался.

— Идеальная кожа, а губы. А какой разрез глаз… Это находка для фотохудожника. Вы из России? — спросил он, и Алинка не сразу ответила «да». — Вам предстоит большое будущее, бешеная слава. Уж поверьте мне, я работал не с одной моделью и на этом деле собаку съел. Я думаю, и Нина Риччи, и Кристиан Диор… О Боже, да что я говорю!.. У тебя в кармане целый мир! А те снимки, которые я видел прежде, — Алина подняла удивленный взгляд. Значит, ее уже видели прежде? — Они не всегда то, что ты есть на самом деле. То мэйкап не твой, то наряд, то прическа. У тебя сколько тестов? Пять? — Он хлопнул себя по бедрам и поднял одну руку ко лбу. — Эти женщины непредсказуемы. То они, не имея никаких шансов и оснований, носятся по агентствам и заваливают своими тестами престижные журналы, то они требуют неимоверных гонораров и разрывают все контракты, совершенно не понимая того, что разрушить гораздо проще, чем построить, — он многозначительно посмотрел на Алинку, — то они отказываются от неимоверно великого везения и бросаются с головой в омут совершенно не их дела. А ты… — Он повернулся в сторону Дидье и спросил о ней так, словно ее и рядом не было: — Это правда, что она собирается бросить все в самом начале?

— Правда, — ответила за Дидье Алинка и осеклась. — Я устала. И вообще мне надоело, что ко мне все относятся, как к вещи. Особенно на кастинге. Один тычет в тебя пальцем и говорит: «О, эта ничего из себя не представляет. Таких типажей, как собак нерезаных». А другой чуть в рот не заглядывает, зубы пересчитывает: «А по-моему, хороша. Да-да, ничего. Хороша…»

— Устала? — Пол Мэри посмотрел на Дидье. — Ну вот, а мне сказали, что она самонадеянная тщеславная распутница. Мадемуазель Седых, — тихо сказал он, — у вас есть месяц свободного времени, а потом вы должны вернуться. Вас ждет потрясающий контракт. Сегодня же я ожидаю вас у себя в три часа пополудни. А пока… — он поднялся, вежливо улыбнулся, давая понять, что у него нет времени, и задвинул стул, — вы можете улаживать свои дела. Наша компания будет снимать и оплачивать вам жилье. Кроме того, проезд, косметику, парикмахеров и прочие необходимые мелочи. Вас устраивает?

Не зная, что и ответить, Алинка кивнула и тоже поднялась со стула.

— Нет-нет, вы можете продолжать обед. Одно лишь я хочу вам сказать, что все равно работа модели никогда не была и не будет сплошным удовольствием. Но за хороший труд хорошо платят…

12

Для Алинки это была самая волшебная поездка. Длинный состав вез ее в город, где проживал Витька. Как она скучала по нему, как тосковала и сколько ночей думала о встрече! Этой несправедливой разлуке должен прийти конец. Сегодня, конечно же, сегодня, она сразу с поезда поедет к нему домой. Она постучит в его калитку. Алинка вспомнила большое солидное кольцо вместо ручки и уже ощутила в ладони холодную влажную бронзу. Он откроет ей, он поднимет свои глаза ей навстречу, их взгляды пересекутся, и… Да нет же, ей не придется ничего говорить, он все поймет по одному взгляду. Он не сможет не понять, ведь в ее глазах так много муки и невысказанного страдания!

Алинка прилегла на диван двуспального купе и накрылась тонким голубеньким покрывальцем. В вагоне приятно пахло дезодорантом и тихонечко жужжал кондиционер. На верхней полке спал попутчик. Алинка мельком взглянула на него. Обычный старикашка. Опрятно и со вкусом одетый, коротко остриженный, с книжкой под подушкой. «Виктор Суворов, — прочитала Алинка надпись на корешке. — „Аквариум“». На русском языке. Интересно, что он делает в этом поезде, идущем из Франции? Впрочем, землякам она уже перестала удивляться. Алинка давно поняла, что для того, чтобы теперь путешествовать по миру, достаточно знать свой родной — русский язык. И в любой стране, в любом городе, подходя к прохожим, через двух-трех торопливо спешащих граждан, все равно наткнешься на эмигранта или туриста из России.

Ей снился сон. Она в школьном платье. Мама ведет ее за руку, кажется, в первый класс. В руке у Алинки большой красивый букет астр. Астры крупные — желтые, розовые, белые. Пушистые и ароматные. Алинка то и дело утыкается носом во влажные лепестки и смеется. На душе у нее радостно, как у птицы во время полета. Она не знала, как чувствует себя птица, но ей казалось, что именно так. На голове — огромный бант. Он тоже чем-то похож на астру. Бабочка-крапивница долго вьется над ее головой и наконец, обманутая, садится на тонкую гипюровую ткань.

— Смотрите! Смотрите! — кричат идущие рядом детишки и показывают пухленькими пальчиками ей на голову.

— Счастливой будешь, — ласково говорит ей мама. Алинка боится пошевелить головой и идет неестественно прямо, словно индианка, несущая на голове кувшин, наполненный родниковой водой. Она не хочет спугнуть свое счастье. А дети завистливо и недоверчиво смотрят на ее бант и показывают пальчиками, дергая за рукава родителей.

— И я хочу-у, — канючит одна худышка в толстых роговых очках. Потом Алинка узнает, что эту худышку зовут Леной. Заилова со временем превратится в красавицу, снимет очки и станет ее лучшей подругой.

Мама ведет Алинку в школу, а заводит почему-то в большой зеркальный дворец. Зеркала кругом — и снизу, и сверху, и по сторонам. Зеркал так много, что Алинка уже перестает понимать, где же она на самом деле, а где ее отражение. И в каждом зеркале — она совершенно иная. И нет уже той малышки с большим белым бантом на голове и растерянной бабочкой-крапивницей в кружевном гипюре.

— Ма-ама-а! Ма-амо-очка-а! — зовет Алинка. Но мамы нет, и ей приходится самой искать выход. Она мечется по дворцу, кругом двери, двери, двери. Все заперты, а те, что не заперты, уводят в тупик. Алинка собирается заплакать, но вдруг кто-то берет ее за руку. Свет гаснет, но тот, кто держит ее за руку, идет уверенно и властно ведет ее за собой. И где-то вдалеке Алинка неожиданно для себя обнаруживает просвет. Она понимает, что это и есть выход. Теперь она может идти сама, и тот, кто вел ее до сих пор, не неволит ее. Он отпускает руку, и Алинка с радостным трепетом в груди бежит к свету. Свет все ближе и все ярче. Сначала он приносит ей чувство благодати, но чем ближе и ярче, тем больнее и невыносимее смотреть на него.

Алинка знает, что выход там. Она зажмуривает глаза и, словно в пламя, бросается в этот свет.

Еще горячее и сильнее клокочет в ее груди сердечко. То ли от страха, то ли от другого необъяснимого чувства ее бросает в дрожь. Сильное возбуждение и напряжение каждой клеточки мощным потоком подхватывает ее тело. Она открывает глаза и чувствует чье-то дыхание. «Витька!» — шепчет Алина и видит перед собой его нежный взор. Полуоткрытые губы ждут ее поцелуя, и желание, затаившееся в его глазах, словно подстегивает: не робей, он твой, он рядом и ждет тебя. Алинка осторожно, одними подушечками пальцев ощупывает его грудь, плечи, шею… Вот оно — самое желанное мгновение в ее жизни!

Но вдруг неимоверная сила вырывает ее из безумного очарования. Сердце перестает биться и проваливается в бездонную прорву ужаса. Ей страшно. Как зверь, она вдруг ощущает невидимую опасность и молниеносно открывает глаза…

Ничего необычного. Вначале Алинка, не поднимаясь, одними глазами озирается по сторонам. Попутчик наверху уже не спит. Он ворочается с боку на бок, скрипит диваном, вздыхает. Потом присаживается, и до Алинкиного слуха доносится какое-то шуршание. Попутчик разворачивает пакет. Целлофан похрустывает, словно кто-то идет по щебенке.

Сердце Алинки все еще колотится, но уже не так бешено, как во сне. Она пытается улыбнуться. Наверное, сказываются долгие месяцы напряженного труда. Диета, стрессы, мотание по свету. Конечно же, ей просто необходим отдых, иначе она долго не протянет. Постепенно в душу приходит успокоение. Алинка присела на диван и выглянула за окно. Мерное постукивание колес убаюкивает ее растревоженное сердце, успокаивает нервы.

Красивые домики с красной и белой черепицей утопают в пышных фруктовых садах. Еще далеко не вечер, но на грани неба и зеленых крон висит тонкий прозрачный серпик месяца. Уже осень, богатая на дары, но все же тревожащая предзимней смутой. Пора, когда природа так мощна и благоуханна, что невольно начинаешь осознавать ее скорую кончину.

Поезд резко затормозил с визгом и оглушающим грохотом. Алинка чуть не упала с полки. Она ухватилась руками за столик и грудью болезненно уткнулась в алюминиевую окантовку.

С верхней полки упал пакет. Алинка наклонилась к нему, чтобы поднять и подать попутчику, но тот едва ли не на голову ей спрыгнул вниз. Да так резво, что напугал растерявшуюся девушку.

— Простите, — сказала она по-русски.

Он поднял на нее глаза и удивленно пробормотал:

— Вы из России? Как интересно… — Он уже поднял упавший пакет, и по контурам обернутого в газету предмета Алинка догадалась, что там пистолет. Какой именно, она не могла бы определить, но в том, что это был пистолет, она не сомневалась.

Смутная тревога вновь прокралась в ее сердце, но годы воспитания в английской школе и месяцы, проведенные перед фотообъективами и на подиумах, выработали в ней привычку скрывать свои чувства. «Соберись», — приказала она себе и лучезарно улыбнулась:

— Да, я из России, но, к сожалению, давно там не была. — Она пыталась убедить себя, что ничего страшного нет в предмете, упакованном в целлофан. Может, это игрушка для внука.

— А вы? — спросила она, пряча за неизменной доброжелательной улыбкой глубокое волнение.

— И я тоже… Давно там не был.

— У вас там дети?

— Дети? — Он посмотрел на нее как будто бы с недоумением. — Нет! Что вы! Хотя… Вообще-то у меня есть сын, — в глазах его блеснула плохо скрываемая яростная обида. — Сын — не сын, так — оторви да брось, — процедил он сквозь зубы. — Оторванный листок, можно сказать.

Алинка поняла, что воспоминания о сыне ворошат какие-то душевные раны и причиняют ее попутчику боль. Она замолчала, чтобы бестактным вопросом снова не спровоцировать вспышку гнева. Но старик, казалось, хотел выговориться. Перед кем еще исповедоваться, как не перед случайной попутчицей.

— Хотите выпить? — предложил он.

— Нет, — Алинка покачала головой так, чтобы он понял, она отказывает не ему лично, а просто не пьет вовсе. — А попить бы не отказалась. Может, вы знаете, в какой стороне ресторан?

— Ресторан… — недовольно пробубнил старик и вынул из багажного отсека дорожную сумку. Он расстегнул молнию и достал пару бутылок «коки» и бутылку вина. — Зачем ресторан? Пей. Здесь все считают каждый франк, пфенниг, пенс… Но мы же земляки, так?.. Гм-м-м! — захмыкал он, выискивая в одном из кармашков открывалку. Открывалка никак не находилась, и это сильно раздражало старика. Вообще было видно, что он несколько не в себе. А в один из моментов Алинка случайно ухватила взглядом некое подобие безумия в его нервных дерганых жестах. Она попыталась заглянуть ему в глаза, но он почему-то постоянно уводил взгляд в сторону, как человек, который боится ненароком выдать свои самые сокровенные тайны.

— А вы посмотрите под столиком. Там должно быть приспособление для откупоривания бутылок, — осторожно посоветовала Алина. И тут старик всего на миг поднял на нее свои выцветшие глаза, серые с мутными подтеками у зрачков. За это мгновение Алинка сумела разглядеть его так, словно бы в ее мозг впечатали снимок. Некрупная голова с торчащими лопухами ушей. Глубокие морщины вокруг глаз, носа и губ. Блеклый рот и редкие, но крепкие зубы желтоватого оттенка. Неприятное ощущение. Теперь Алинка уже почти не сомневалась, что этот человек действительно не совсем здоров. Ей и до этого казалось, что с психикой у него не все в порядке. Старик опустил голову, лысина, покрытая мелкой испариной, сверкнула на вечереющем солнце, и Алинка инстинктивно отодвинулась в глубь дивана. Так, на всякий случай, она взяла в руки перочинный ножик, лежащий на краю стола.

— Вот-вот-вот, — старик ринулся к ней. — Именно это мне и нужно. — Он выхватил из ее рук нож и вынул не длинное, но острое лезвие. Он наклонился к ней, держа нож наизготове, как будто хотел вонзить его ей в грудь, и Алинку охватил настоящий ужас. Она плотно сжала губы, чтобы из них не вырвался крик: «Помогите!», но старик вдруг рассмеялся противным смешком и в самое ухо ей прошептал:

— Черт возьми, чего вы так напуганы? А-а, — протянул он и вернулся в нормальное положение. — Вы боитесь меня… так? Боитесь? — Он присел перед ней на корточки и стал взволнованно разглядывать ее. — А вы знаете, — вдруг произнес он обычным спокойным голосом. — Я вас уже где-то видел. — Глаза его просветлели и стали нормальными глазами вполне здорового человека. — Кажется, припоминаю! Я видел вас на обложке журнала. Совсем недавно, пару дней тому. В Париже… — Он задумался, прикрыл глаза и чему-то внутри себя улыбнулся. — Именно… — Возможно, — согласилась Алина и взглянула на своего попутчика. Старик отрешенно блуждал по закоулкам памяти, и Алинка стала протискиваться между ним и диваном к двери. Она уже взялась за ручку и готова была вот-вот выскользнуть из купе, как старик неожиданно схватил ее за руку:

— Постойте, вы хотели пить?

— Нет, — покачала Алинка головой, — то есть, тогда — да, а теперь уже не хочу. Я хочу выйти в тамбур и подышать свежим воздухом.

— Вы курите? — спросил старик.

Алинка прикусила губу и зачем-то соврала, — да, — она хотела во что бы то ни стало покинуть купе и для этого готова была соврать.

— Ну, конечно, теперь молодежь уже не та, что раньше. И на обложках сиськи выставляет, и в людных местах целуется, и курит… Конечно… — Он резко поднялся и достал пачку сигарет. — Я с вами, — сообщил он таким тоном, что Алинке оставалось лишь обреченно согласиться.

— Он убил меня, — уже в тамбуре пробормотал старик скрипучим голосом и взмахнул перед Алинкиным лицом зажигалкой. Алинка неловко переминалась с ноги на ногу, у нее не было сигарет. — Ах, простите, — сказал старик и поставил на столик пачку сигарет. — У меня нет ничего другого, а эти, боюсь, покажутся вам слишком крепкими…

— Спасибо, — одними губами, не отрывая пристального взгляда от старика, поблагодарила Алинка.

— Он убил меня не сразу, медленно. Так медленно, что я до сих пор чувствую свое умирание. Я не хочу это чувствовать. Я знаю, что рано или поздно умру, но не хочу это чувствовать.

Старик метнул хищный взгляд в глаза Алинке, и та вздрогнула.

— Кто? — спросила она.

— Сын, — просто ответил старик и отвернулся к мутному стеклу тамбура.

В тамбуре было накурено, и сизый дымок висел под потолками. Старик проводил взглядом струйку улетающего вверх дыма и помял сигарету между указательным и средним пальцами. Она осыпалась горсточкой пепла и потухла. Старик снова поднес зажигалку, щелкнул ею и, глубоко втянув воздух, прикурил. Лицо у него было бледным, а под глазами набухали тяжелые серые мешки. Алинка никак не могла определить, какого он возраста.

— Мне не хочется курить, — закашлявшись, просипела она. У нее промелькнула мысль, что небезопасно стоять в тамбуре с этим психопатом, лучше уж уйти в купе. А еще лучше попросить проводника пересадить ее на другое место. — Я схожу принесу чаю. Вы будете пить чай? — спросила она как можно мягче.

— Нет, — ответил старик и воткнул сигарету в заполненную до краев пепельницу. — Пожалуй, вы правы. Мне тоже не хочется курить, пойдемте в купе. И не беспокойтесь, я сам принесу чай.

«Боже, — подумала с отчаянием Алинка, — как же мне от него отделаться?»

Она снова села на свой диван. Ехать оставалось не более двух часов. Ну что может с ней случиться за это время? Кругом люди. А в случае чего она позовет на помощь. С этими мыслями Алина снова передвинулась к окну и решила просто молчать и как можно меньше поддерживать беседу.

— А вот и чай, — старик улыбался. Стаканы мелодично и глухо позвякивали в подстаканниках. — Хотите рулет? Я купил его в кафе «Случай» на улице Сент-Антуан. Там прелестная выпечка. — С этими словами он развернул промасленную бумагу и жестами пригласил Алину к столу. — Хорошая страна — Франция. Немножко похожа на Россию. — Он говорил, а сам между тем резал рулет и смотрел на молчащую Алинку, нервно наматывающую на кончик пальца прядку волос. — Все мы там для них «мсье Петрофф». Я, например, мсье Ливанов, а куда ни ткнись, все равно — мсье Петрофф. Уже сколько лет… Да перестаньте вы нервничать! — вдруг выкрикнул он, и Алинка вздрогнула.

— Простите, — зачем-то извинилась она и опустила руки на колени.

— Угощайтесь, — примирительно буркнул мсье Ливанов.

Алина взяла розовое колечко пирожного и поднесла ко рту, ощущая на себе пристальный, изучающий взгляд водянистых глаз попутчика.

— А знаете, — доверительно перегнулся через стол мьсе Ливанов, и глаза его оказались совсем близко, а губы едва не касались Алинкиного уха. — Еще там, — он неопределенно махнул рукой, — я увидел вас и поверил вам. Вам можно доверять, я чувствую это. Я открою вам большой секрет, — он неожиданно замолчал и резко сел на место. Алинка подняла на него глаза. Взгляды их пересеклись, и мсье Ливанов улыбнулся, показав свои некрупные зубы. — Я не-на-ви-жу его, — произнес он по слогам. — Я его так ненавижу! Никто не знает, как можно ненавидеть собственного сына! Ублюдок! Сволочь! Мммм, — он сжал губы и простонал, словно у него разболелась челюсть. — Идиот, — усмехнулся старик, — он сменил фамилию и думает, я его не узнаю. Мальчишка! Я-то не дурак, я все понимаю… Я, скажу вам откровенно, работал в таких структурах, о которых вам и знать не дано! Не дано, поверьте мне. Я прожил та-акую жизнь, не пожелаю никому.

Он говорил негромким голосом и смотрел куда-то вдаль, на пробегающие за окном пейзажи. Алина успокоилась, рассказ старика стал казаться ей забавным и увлекательным вымыслом. Она скосила взгляд на корешок книжки. Начитался небось Суворова и мнит из себя Бог весть что. Ведь есть же среди них Наполеоны, Менделеевы, Диогены. И, если их не трогать, то они вполне ничего, порой даже блещут интеллектом.

— Это? — он проследил взглядом за Алинкиными глазами. — Это цветочки по сравнению с тем, что творится там. Уж не знаю, как сейчас, думаю, что и сейчас не иначе, но раньше… Я уехал из России в конце пятидесятых. А нынче? — Он выглянул за окно, словно по проплывающему за окном пейзажу мог определить не только время года, но и время века, и прижал руку ко лбу. — Тридцать лет… С лишком — тридцать…

Дверь купе внезапно открылась. Наверное, проводник предварительно постучался, но стука ни Алина, ни старик не расслышали.

— Чай? — они оба, вздрогнув, невидящими глазами посмотрели на вошедшего проводника.

— Выйдите! — заорал старик, и проводник, вопросительно посмотрев в сторону Алинки, попятился. — Все о'кей? — спросил он, Алина кивнула, и со следующим выкриком старика он захлопнул дверь.

— Хамье, — прокомментировал старик вспышку гнева. — Или нет, — протянул он догадливо, встал с места и тихонечко на носочках подобрался к двери. Он постоял секунду, прислонившись к ней ухом и сверкая возбужденными зрачками, а потом резко дернул за ручку, дверь распахнулась, и проводник чуть ли не ввалился в купе.

— Ну что? — торжествующе посмотрел старик в глаза ничего не понимающей Алинки. Потом он повернулся в сторону проводника и изобразил любезную улыбку. Улыбка была чуть ли не подобострастной. — Вам велено следить за мной, молодой человек?

— Нет-нет, как можно… — пролепетал парень. — Я просто подумал… Мало ли чего… У вас были такие обеспокоенные лица… Я ведь знаю, что вы случайные попутчики, и…

— Иди отсюда, — прошипел старик, и в то же мгновение рука его метнулась по направлению к стремительно уклонившемуся проводнику. Алинка вскочила, подошла сзади к старику и решительно взяла его за плечи.

— Не нужно, мсье Ливанов, этот молодой человек при исполнении служебных обязанностей. Вы хотите проблем с полицией? — Он повернулся и посмотрел на нее почти с нежностью. Дверь захлопнулась, а они так и остались стоять друг перед другом.

— Я знал, что вам можно доверять, но… — Он стал осматривать купе. — Мы должны быть осторожными. За нами могут следить. Сейчас знаете, какие «жучки» мизерные? С булавочную головку…

— Вряд ли за нами будут следить, — предположила Алинка.

Они снова уселись на свои места. Старик все еще был возбужден. Алина подала ему стакан с остывшим чаем.

— Спасибо. — Он отхлебнул, не вынимая ложечки. Старик постепенно успокаивался. Наконец он смог продолжить прерванный рассказ. — Вы же знаете, в чем отличие умного от дурака? В том, что умный учится на чужих ошибках, а дурак — на своих собственных. Я наделал такую кучу ошибок за свою жизнь, что умным меня не назовешь. — Он поставил на стол стакан и, приподнявшись, достал портмоне. — Вот, смотрите. Это моя жена. — Миловидная женщина лет двадцати восьми, смотрела на Алину с пожелтевшей маленькой карточки. Большое раскидистое дерево отбрасывало на нее узорчатую тень, и женщина была похожа на пятнистого жирафа. Длинная тонкая шея, немного вытянутая вперед, губки, очерченные темной помадой по тогдашней моде — бантиком. Платьице приталенное, с сердцевидным декольте и маленькими рукавчиками-фонариками. Она не улыбалась, но взгляд ее темных глаз был мягким и теплым. Где-то в уголках чуть опущенных губ притаилась легкая грусть.

Из-за спины женщины выглядывал остроглазый мальчик лет десяти в коротких штанишках, рубашке в клеточку и галстуком на шее. Алинка повернула фотографию и прочитала полуразмытую чернильную надпись: «Папе Аркаше от Саши и Саши. Если любишь — храни…» И дата: июнь, 1952 год.

— Это вы папа Аркаша? — спросила Алинка.

— Я, — ответил старик. — Ливанов Аркадий Юрьевич, — будем знакомы?

— Алина… Седых Алина Николаевна.

Он осторожно, двумя пальцами, взял снимок, долго смотрел на него с печалью и нежностью, а потом вдруг, издав какой-то нечленораздельный звук, с силой разорвал его пополам, сложил еще раз и разорвал, и еще, и еще. Мелкие кусочки выскальзывали из его пальцев и падали на темно-вишневый коврик купе.

Он сел на свое место, обхватил голову руками и зарыдал.

— Я ненавижу их! Они вышвырнули меня из жизни в задницу дядюшки Сэма. Они вынудили меня бежать из страны, а потом… Потом… Вам приходилось хоть раз слышать доклад «За что я презираю отца-предателя»? Нет? А тогда, в пятьдесят втором, этот доклад Ливанова Александра Аркадьевича опубликовали в молодежной газете, и вся страна читала его и презирала «отца-предателя». А я чуть не издох, как последняя собака в канаве Грин-Бея. Это город такой у озера Мичиган. Но ничего, — он поднял на Алинку влажные глаза, — ничего, я выкарабкался. Я вполне счастлив, но… — Он поднял вверх указательный палец и снова приблизился к Алинке. — Я не успокоюсь, пока не отомщу им. Я всю жизнь мотаюсь по свету и жду своего часа, когда смогу отомстить. — Он кончил говорить и как можно вкрадчивее спросил: — Могу я задать вопрос?

Алина кивнула.

— Вы поможете мне?

— Я? — Она испуганно взглянула на старика, и тот слегка покачал головой. Он был угрюм и напряжен, а когда молчание несколько затянулось, старик демонстративно отвернулся к окну, как бы давая понять, что на самом деле он не настаивает. Она вправе решать сама.

— Только учтите, — хрипло сказал он, — я вам так много рассказал. — Это прозвучало, как угроза.

Алинке пришла в голову мысль, а что если ей сейчас, пока она взаперти, соглашаться с ним во всем, а потом, как только она покинет поезд и выйдет на перрон Будапешта, сразу же обратиться к полицейскому? Должны же быть полицейские на вокзале. Алина бросила испытующий взгляд на старика. Поколебавшись немного, она кивнула в знак согласия. Старик оживился, глаза его заблестели, и голос стал по-молодому звонким и сильным.

— Я так и знал! Я знал, что вы мне не откажете! Я понял это сразу, когда увидел ваши глаза! И знаете что, если вы чего-то боитесь, то не надо бояться, я сделаю свое дело сам. — Он достал пакет, вытряхнул из него содержимое и, не разворачивая, опасливо покосился на дверь. Потом он подошел к двери купе, повернул замок и опустил верхнюю защелку, подергал дверь и вернулся на место.

Он стал разворачивать бумагу. Газета зашуршала оглушающе громко.

— Не надо, — попросила Алина. — Я боюсь оружия. Это ваши дела, а я не хочу знать, что у вас есть огнестрельное оружие.

— Так вы отказываетесь помочь мне?

— Нет, — ответила Алина. — Только я не хочу иметь дело с пистолетом. Я не умею…

— И не надо, — успокоил ее старик. Он вложил сверток обратно, встал и просунул пакет между матрацем и одеялом. Алинка вдруг обратила внимание, что руки у него дрожат, а от тела исходит неприятный запах пота. — Вам не придется пользоваться ничем, кроме своего обаяния.

Поезд неожиданно резко затормозил, и старик, отшатнувшись, ударился головой о стенку.

— Знаете, в чем сходство поезда с жизнью?

— В чем?

— Все время катишь к конечному пункту, тебя трясет, бьет головой о жесткие места, мотает из стороны в сторону, а свернуть или изменить направление нет ни времени, ни возможности. Единственное право — это сорвать стоп-кран и выйти раньше времени. Так вот, выходить из поезда раньше времени мы не будем.

Старик внимательно посмотрел на Алину. У Алины явно не было желания шутить. Глаза его сузились. Ну ладно, пусть будет так. Тем лучше для него, брошенного, преданного, униженного. Он отомстит за свое тридцатилетнее мучение. Совсем недавно он видел своего сына в Париже. Тот шел через мост Мари, к острову Сент-Луи, и не было сомнений, что это — он. Правда, одно беспокоило Аркадия Ливанова. По возрасту неувязочка получается…

— Скажите, — посмотрел он на Алину, — сейчас ведь можно сделать из пятидесятилетнего мужчины тридцатилетнего?

— Что? — Алинка от удивления даже приоткрыла рот. — Вы собираетесь делать пластическую операцию? — Если это так, то подобное обстоятельство играет Алинке на руку. До акта мщения еще масса времени.

— А что, я похож на пятидесятилетнего? Мне уже за семьдесят! Нет, я говорю о сыне. Я ведь точно узнал его, когда встретил на улице в Париже. Но он так быстро скрылся от меня. Тогда ему было лет тридцать на вид. А до этого я встречался с ним в Венгрии. И там он был несколько иным, чем в Париже. А еще раньше я видел его в Лиссабоне…

— И там он тоже был другим? — Алинка подняла настороженный взгляд на собеседника.

— Да-да, он каждый раз — другой. Он меняет обличья, как маски из тонкой резины. Он меняет парики и контактные линзы! Но я — старый лис, меня трудно провести. Помните, я вам говорил, что он меня убивает? Помните? — Он нервно стал шарить по карманам пиджака. — Я закурю?

— Курите, — разрешила Алинка.

— Вы слышали о психотропном оружии? Так вот, мой сын его и изобрел! Он изобрел его для того, чтобы уничтожить меня! Мало ему было моих страданий и невыносимой собачьей ностальгии, так он еще сводит меня с ума. Я слышу его голос, когда стою на балконе высотки. Или у перил моста. Он приказывает мне прыгнуть вниз, и я, поверите? — однажды прыгнул. А меня свезли в клинику для психически больных людей.

— Но почему вы так уверены, что это ваш сын?

— Все просто, каждый раз, когда я слышу его голос, я через некоторое время встречаю и его самого. Однажды он прикинулся полицейским. Это было в самый первый раз, именно в Лиссабоне. Он надел мне на руки тонкие впивающиеся в кожу наручники и поволок в участок! Он сделал вид, что не знает русского языка, а в удостоверении, которое он показал мне, значилось имя Сано Клярк. Сано, а? Хорош? Я его так и звал в детстве. Вернее, почти так — Санек. Хоть бы подумал, прежде чем подставлять себя. — Старик держал сигарету у рта и не сделал пока ни одной затяжки. Дымок тонкой струйкой вился и улетал в чрево жужжащего кондиционера.

— А потом? — Алинка сделала вид, что верит ему. Она тянула время и надеялась на Бога. Все должно разрешиться само собой. Главное — доехать до конечной станции целой и невредимой.

— А потом он прикинулся стоматологом. И хотел засандалить мне чертову дозу снотворного прямо в челюсть. У него были рыжие волосы и усы, которые он подкручивал пальцами. Он даже голос изменил. Но я узнал его и тогда! Я узнал его и сам засандалил ему тот злополучный укол, который он приготовил для меня.

— И что? — изумилась Алинка, не зная, верить ему или не стоит.

— Ничего. Он положил шприц на поднос и зачем-то отвернулся. Я же схватил этот шприц — и ему в зад. Он заорал не своим голосом. И я понял, что не ошибся, точно так же, только потоньше, он орал в кроватке, когда был маленьким. Я схватил его за волосы, и точно — парик. А под париком — лысина. Представляете, он побрился догола.

Алинка не выдержала. Она расхохоталась так громко, что даже сам мсье Ливанов забыл всю серьезность предстоящего дела. Они смеялись над незадачливым стоматологом, а старик еще раз повторял эту историю сызнова.

— Теперь он был поумнее. И имя его было уже Шарль. Но ведь подумай, далеко ли — Шура и Шарль? А? Нет у него фантазии. Если бы я придумал, так уж придумал бы, никто и никогда бы не догадался. А он — дурак…

— И чем же закончилась ваша эпопея со стоматологом?

— Меня повязали и увезли…

— В полицию?

— В лечебницу. Я знал, что мне предстоит уничтожить своего сына, а потому запасся справочкой. Вот она, — при этих словах старик вынул бумажку, подтверждающую, что он психически нездоров. — Я ношу ее всегда в нагрудном кармане, и самое большее, что мне грозит, — это принудительное лечение, а потом снова свобода. Он будет в могиле, а я — на свободе.

Постепенно Алина перестала смеяться. То, что этот человек болен, вне сомнения. Но как же он опасен, если так долго носит в себе жажду мести. И неужели действительно все эти люди имеют хоть какое-нибудь отношение к его сыну? А может, он прав?

— А в Венгрии… Что делает ваш сын в Венгрии? — спросила Алинка и напряглась всем своим существом. Ей стало не до смеха. Этот старик видит своего сына в полицейских, врачах, шоферах. Кто же на сей раз?

— А в Венгрии он имеет частную практику психотерапевта. Мне рекомендовали его как хорошего специалиста. Просто так рекомендовали, без всякой надобности. Одна мадам в автобусе. Она сама наступила мне на ногу, а потом пристала с извинениями. Что бы вы делали в таком случае?

Алина пожала плечами. Страшный демон сидел в Аркадии Ливанове и парализовал его психику, заставляя в каждом человеке видеть потенциального противника, агента собственного сына, которого, может, уже и нет в живых. Его терзали кошмары, постепенно сводя с ума и направляя все его жизненные потенции на реализацию бессмысленного стремления к акту возмездия.

— И я сделал то же самое. Я послал ее подальше на ломаном венгерском. Она спросила меня, не иностранец ли я, и посмотрела на меня так, словно раньше уже знала о моем существовании. А потом порекомендовала ЕГО. И вот корень зла, корень всех моих бед найден. Он живет здесь и обречен на смерть! — Болезненное недоверие возникло в его глазах. — Мне не нужен суд, его есть за что судить, но кто я такой? — спросил он и тут же сам себе ответил: — Никто. Пешка со справкой в кармане. Меня могут упечь в госпиталь в любой момент, и я упущу время, а он снова исчезнет. Я должен посмотреть ему в глаза и убить его. Не просто убить, а так, чтобы он почувствовал, как я его ненавижу. Чтобы он понял, что такое непреодолимый страх — унизительный, безвольный, медленный страх умирания. Я не застрелю его сразу, я буду смотреть ему в глаза, превращая его последние секунды в настоящий ад. — Старик говорил тихо, снижая тембр голоса и громкость звуков до низкого жуткого хрипа.

— Да вы просто псих, — сорвалось с Алинкиных губ, и она тут же, испугавшись нечаянно оброненной фразы, прикрыла рот влажной ладошкой.

Старик повернулся к ней и неожиданно широко улыбнулся.

— Псих? Да, — почти с гордостью ответил он, — псих. Я же показывал вам справку. Неужели вы сомневаетесь в ней? Там все подлинно — и печати, и подписи. Я — безумец! Да, да, да! Только безумец, как я, может на протяжении тридцати с лишним лет вынашивать идею убить собственного сына. А может… — Он запнулся и посмотрел на Алинку, словно искал в ее глазах ответ на неразрешимый вопрос. — Может, и правда — псих? Надеюсь, вы будете благоразумны, — он подался к ней, — полиция вам не поможет, уверяю вас. А впрочем, я вам верю. У меня нет оснований не верить вам. Что вам до моего сына, правда?

Весь последующий час они ехали молча. Алинка мучилась неотступной мыслью, бывают же разные невероятные совпадения. А что, если врач-психотерапевт, которого старик принимает за собственного сына, и есть… Нет, не может быть! Она бросала короткие торопливые взгляды в сторону старика. Тот мирно дремал под стук колес, и мир ему виделся сквозь прикрытые веки, как в тумане. Каждый день он жил, словно в кошмарном сне, терзаемый болью унижения, и вот скоро этому кошмару наступит конец.

Старик улыбнулся про себя, ему определенно нравилась эта девушка. Он приоткрыл глаза и стал тайно разглядывать ее — красивая, юная, тонкая, со слезами в глазах и мукой волнения в душе — это видно по ее позе, по тревожному взгляду в окно, по нервным и быстрым движениям рук. Такая же юная и тонкая как… его жена! Старик чуть было не подпрыгнул от осенившей его догадки. Влажные глаза, собранные в пучок волосы, длинные пальцы… Он не мог разобраться в своих мыслях. Он не знал, что и думать. Она — его жена?! Нет, надо переменить планы, может, сбежать? Да, конечно, — сбежать! Сейчас же, сию секунду встать и уйти. До Будапешта минут пятнадцать от силы. Тогда эта женщина, сделавшая пластическую операцию и переменившаяся до полной неузнаваемости, потеряет его. Он запутает следы, как заяц, выследит сначала сына и убьет его, а потом настанет и ее очередь, а когда будет покончено с ними обоими, он знает, что делать с собой. Ему нечем дорожить в этой жизни. А в той, куда уйдут они, он сможет найти их… И тогда они снова будут вместе. Вот оно что — оказывается, он до сих пор хочет вернуть их! Вернуть, а не отомстить, как предполагал до сих пор.

«Вы поломали мою жизнь. Загнали меня в угол и преследуете постоянно, не давая ни секунды спокойного существования, — подумал он с горечью, и наконец признался сам себе: Я люблю вас. Люблю и не могу жить без вас. Почему же вы могли без меня жить? Я уничтожу вас обоих лишь для того, чтобы вы снова смогли стать самыми близкими и дорогими для меня людьми».

— Вы не хотите закурить?

— Нет, — покачала головой Алина.

Старик поднялся, потянулся к своей сумке, осторожно взял пистолет и портмоне. Незаметно положил все это во внутренний карман пиджака и вышел, сказав перед этим:

— Скоро прибываем. Посмотрите за моими вещами, а то много всякого народу шастает.

Алинка кивнула, но стоило старику торопливым шагом выйти в тамбур, как она тут же схватила свою сумочку с документами, чековой книжкой, небольшой суммой наличности и выбежала из купе в противоположном направлении. В душе ее зародилась надежда.

13

Алинка медленно брела по залитой солнцем улице. Выйдя из поезда, она сразу нырнула в говорливую разноцветную шумную толпу. Первые два квартала от вокзала Алинка торопливо, с оглядкой, словно вор, уносила ноги от старика. Она не сомневалась, что старик будет преследовать ее. Ведь он же предупреждал, чтобы она не вздумала глупить. Потом Алинка успокоилась, не обнаружив за своей спиной погони. «Оторвалась», — подумала она и улыбнулась. Ее рассмешила эта почти детективная ситуация. Вот будет что порассказать друзьям, отцу, Витьке, если они когда-нибудь все же встретятся.

Сразу после поезда Алина собралась навестить Эрику. Автобус был переполнен. Люди торопились домой в обеденное время и обтекали ее плотным потоком, заворачивая в свое течение, обминая, хватая руками и наступая на ноги. Но Алинке это даже нравилось. Она внутренне ликовала. Снова перед ней этот город, связанный с именем любимого. Сейчас она пообедает у Эрики, если повезет, поговорит с Джонни. Джонни поднимает ей настроение своим добрым и легким нравом, шутками и веселыми историями на ужасном английском, которым овладел еще год назад под мощным прессингом сестры. А еще — Джонни по-прежнему любит ее.

Что-то сжалось в Алинкиной груди и засосало под ложечкой. Она соскучилась по ним и везла им подарки. Для Джонни — свитер, мягкий, теплый, красивый. Очень модный свитер, купленный в дорогом бутике. Эрике Алинка купила недорогие, но очень красивые золотые сережки. Они были бы ей к лицу. Алинка почувствовала себя так, будто на нее вылили ушат воды. Надо же, она выбежала из поезда, оставив в нем вещи, и совершенно забыла о подарках. Но ничего, если ей повезет, то ее сумку сдадут в бюро находок, и она сможет забрать ее завтра, или, может быть, даже сегодня вечером. А пока она возьмет большую коробку голландских конфет, бутылку хорошего вина и… Что бы выбрать? Цветы? Фрукты? Книгу? Вазу?..

Из автобуса ее вытолкнули, как пробку из шампанского, разве что хлопка не было. Волосы растрепались, верхняя пуговка на кардигане из желтого джерси повисла на волоске и грозилась вот-вот отвалиться. Затянув изнутри ниточку и обмотав ее конец вокруг ножки пуговицы, Алинка встряхнула головой, освободив волосы от шпилек и распустив всклокоченный французский пучок. Волосы волной хлынули на плечи и заискрились теплым золотом. Алинка посмотрелась в зеркальную витрину. В голове ее проносились мучительные воспоминания. Как она хотела сейчас увидеть Виктора! Хоть издали, краешком глаза. Она бы пошла за ним невидимой тенью. Но только невидимой, ведь она не знала, что происходило в его жизни за это время, пока у нее не было возможности приезжать сюда. Меньше всего ей хотелось бы узнать, что он женился. Тогда бы он оказался потерянным для нее навсегда. Она не из тех, кто разбивает чужое счастье.

— Привет! — услышала она за своей спиной радостный голос и оглянулась. Чья-то рука легла на ее плечо. Тони! Бармен из бара, напротив которого живет Виктор. Как жаль, что он не знает ни английского, ни французского, ни русского языка. А она так и не освоила венгерского. Все, решила Алинка, нужно непременно засесть за этот язык. Ведь она собирается еще не раз приезжать сюда.

— Привет, — ответила она, растерянно улыбнулась и пожала плечами. Ну что она может еще произнести. Ах, да: — Как ваши дела? — спросила она, напрягая память.

— Отлично! — сказал Тони и поднял вверх два больших пальца, сжав руки в кулаки. Ее глаза радостно сияли, его же сузились, и он внимательно и пытливо стал всматриваться в ее лицо.

Они шли по улице рядом и смотрели друг на друга, как два глухонемых. Тони хотел рассказать Алинке о Викторе, постоянно на протяжении уже целого года заходящем в его заведение с одним единственным вопросом: «Ее не было?» По всему было видно, что Виктор влюбился. То он смеялся, то строго и задумчиво смотрел за окно, то бушевал от внезапной вспышки раздражения по пустяку. Он садился за тот столик, за которым когда-то сидела Алинка, и ждал. Долгое время Виктор прятал свои чувства поглубже, старался быть спокойным и сдержанным, но однажды, опрокинув рюмку-другую мартини, все же не выдержал и раскололся.

— Я никого никогда так не любил. Ни о ком столько не думал и не испытывал таких душевных мук, — говорил он, нетрезво поглядывая сквозь тонкий стеклянный бокал. — Ты думаешь, я кот по природе? Думаешь, раз у меня много женщин, я грязный и невоздержанный распутник? — спрашивал он Тони, протягивая ему пустой бокал и взглядом прося наполнить его.

— Виктор, возьми себя в руки, — мягко перебил Тони, но тот резко вскочил из-за стола и стукнул по столу кулаком. Затем медленно сел и кротко посмотрел на приятеля.

— Я не могу. — Он сжал губы, на лбу его собрались глубокие поперечные морщинки, а взгляд зеленовато-карих глаз выражал смущение. — Я не могу, — растянул он это слово и умолк.

В ту же минуту в бар вошел какой-то странный старик. Тони в последнее время видел его здесь несколько раз, но у него не было ни времени, ни желания наблюдать за ним и интересоваться его персоной. Старик подошел к ним и с акцентом сказал:

— Доктор, вы помните меня?

Виктор невнимательно кинул на него взгляд и нехотя ответил:

— Да, Аркадий Александрович. — Он сказал это по-русски.

— Вы даже знаете, что я русский?

— Об этом нетрудно было догадаться. Еще в прошлый раз, на приеме в моем кабинете, я понял это по вашему акценту.

— По акценту? — Старик скосил на Виктора подозрительный взгляд. Он ухмыльнулся. — Да, за эти годы у меня не осталось искажений в фонетике. Мой английский и французский настолько безупречны, что я мог бы работать комментатором на телевидении.

— Но не венгерский. По-венгерски вы говорите с акцентом. И к тому же свойственным русскоязычным людям. — Виктор раздраженно посмотрел на старика и добавил по-венгерски: — У вас есть вопросы относительно вашего здоровья? Приходите ко мне в клинику. — Голос его прозвучал резковато, и старик с оскорбленным видом отступил на пару шагов.

— Да, сынок, — ответил он, поправил шарф, хотя в этом не было никакой необходимости, и, глядя в упор на Виктора, тихо добавил: — У меня есть много вопросов, и, когда я вернусь, нам будет о чем поговорить.

Виктор рассеянно кивнул, потом посмотрел на него усталым взглядом.

— Возможно, я молод, но мне кажется, врачей, к которым приходят на консультации, не принято называть так фамильярно. У меня есть имя. Прочтите его на табличке кабинета. До свидания.

— До скорого, — поправил его старик и вышел. Уже на улице он приставил руки к стеклу и посмотрел в образовавшуюся трубу, губы его беззвучно шевелились, словно он говорил что-то Виктору и думал, что тот его слышит.

— Это кто? — удивленно спросил Тони.

— Пациент, — отмахнулся Виктор. Он не хотел думать о старике. Он думал об Алинке. Почему-то он был уверен, и эта уверенность закрепилась в нем за долгие месяцы мучительных воспоминаний о последней встрече, что та девушка в темных очках с чашечкой кофе и томиком Паскаля в руках и девочка с печальными серыми глазами и огромным белым бантом на голове — один и тот же человек. Как предательски дрожал ее голос, как неуверенно держала она чашечку с кофе в тонких длинных пальчиках. Такими пальчиками отличаются музыканты, посвятившие не один год клавишам. Внимательно изучив лицо и фигуру девушки, Виктор был не в состоянии отделаться от ощущения, что он не ошибся в своей догадке. И он ждал ее возвращения. Он ждал с нетерпением и каждый раз, проходя мимо бара, не мог удержаться, чтобы не войти в него и не спросить у Тони, не было ли ее сегодня. Он боялся пропустить тот миг, когда она будет здесь. Случайно ли, преднамеренно ли? Виктор не знал этого наверняка. Скорее всего их встреча — совпадение, случай, неожиданный, невероятный, невозможный… Он, как мог, объяснил Тони, что так теснит его грудь и отчего постоянно болит душа.

— Если увидишь ее, задержи до моего прихода, — попросил он. — Как угодно, под любым предлогом, за любые деньги… Я хочу лишь одного — узнать, кто она такая. И все. — Он умоляюще поднял глаза, и Тони почувствовал, как его тихий мягкий голос наполнился такой силой тоски, что даже у Тони по всему телу пробежала волна дрожи.

Алинка остановилась. Идти с Тони она не могла. Ей нужно было успеть многое: принять душ, поесть и отдохнуть. Потом она предполагала купить себе какую-нибудь одежду, переодеться, навестить Эрику и Джонни, затем своего приятеля фотографа и только после этого, к вечеру, когда ничто уже не будет беспокоить ее, а ожидание встречи достигнет своего высшего пика, заехать в бар и заказать чашечку ароматного душистого и чуть горьковатого кофе.

— Простите, — сказала она тихо и улыбнулась своей ослепительной улыбкой. — Я тороплюсь.

— Нет-нет, — забеспокоился Тони. Он не мог отпустить ее, чтобы она исчезла. Что он скажет Виктору?

— Мне нужно. — Она высвободила руку. Отчего он так держит ее? Что побуждает его вести себя подобным образом? От догадок и домыслов голова у Алинки шла кругом. — Я приду вечером. Приду к вам в бар и закажу кофе, — говорила она торопливо, с досадой думая все же, что Тони не понимает ее.

— В шесть? — Тони показал циферблат часов и ткнул пальцем в отметку внизу стеклянного кружочка с нарисованной башенкой, верхняя часть которой заменяла цифру «двенадцать», а выпуклая арка внизу — цифру «шесть».

— В шесть, — радостно согласилась Алинка. Они поняли друг друга, и Тони будет ждать ее, может быть, даже сообщит Витьке… Алина задохнулась от счастья. Сегодня! Да-да! Это свершится именно сегодня! Она все скажет ему, все-все, о чем думала все эти годы. Потом у них будет прелестная долгая ночь. Он обнимет ее так жарко и так сладко, как только она могла себе это представить. Он будет медленно снимать ее одежду и покрывать ее тело поцелуями. Ей нужно выбрать платье, от которого у него закружилась бы голова…

Алинка шла по улице и тихо смеялась. Она была убеждена, что Тони неспроста так вел себя. Конечно же, это Витька, ее любимый, родной, желанный Витька, долго ждавший ее и отчаявшийся когда-нибудь увидеть снова, попросил Тони об услуге — привести ее в бар.

Алинка вскинула руку, выйдя на обочину дороги. Ей необходимо было поторопиться, если она хочет не опоздать к шести. Машина — красивый японский кабриолет с открытым верхом — притормозила в то же мгновение. Алинка назвала адрес. Водитель кивнул, она села на переднее сиденье, и автомобиль, резко сорвавшись с места, тронулся. Они проехали от силы метров сто, и вдруг Алина выкрикнула:

— Стойте! — По улице шел Витька. Она узнала бы его с закрытыми глазами в стотысячной толпе. Она почувствовала бы его за версту. Она готова была кинуться вослед. Но он шел не один. Рядом с ним Алинка увидела изящную женскую фигурку. Вот они остановились. Пересекли улицу, встали у кондитерской на углу. Алинка видела, как сначала они о чем-то оживленно говорили, потом женщина заплакала и уткнулась в Витькино плечо. Он постоял секунду как будто в нерешительности, а затем стал поглаживать по волосам сотрясающуюся от рыданий женщину. У Алинки все похолодело внутри. Вот он отодвинул женщину за плечи и посмотрел ей в глаза. Достал носовой платок и вытер ей щеки. Так поступают с близким человеком. Так вытирал ей слезы в свое время папа. Наблюдать за ними было мукой, но, с другой стороны, она не могла оторвать прикованного к ним взгляда. Он был потрясающе красив. Алина почти целиком, вполоборота от нее, видела Витькино лицо. Женщина стояла спиной, но ее густые каштановые волосы, убранные со лба серебристым ободком, могли вызвать лишь чувство зависти, а тонкая талия производила впечатление не только на проходящих мимо мужчин, но и на женщин. Редко кто не оглядывался на парочку. «Они — любовники», — подумала Алинка, и эта внезапная мысль вызвала в ней острую боль, точно кто-то ударил ее в самое сердце.

Ревность и горечь от того, что она увидела, захлестнули ее, и ей стало дурно. Она поднесла руку к груди, стараясь этим движением унять внутреннее жжение.

— Вы говорите по-английски? — обратила она к водителю свои наполненные слезами глаза.

— Не очень. На уровне школьной программы и нескольких месяцев у репетитора, — он говорил весьма сносно. Во всяком случае, было понятно. — Вы в порядке? — Он озабоченно заглядывал в ее зрачки. — Я могу вам помочь?

«Верните мне его!» — подумала Алинка, но вслух сказала, глубоко дыша и радуясь тому, что у нее в эту горькую минуту есть собеседник:

— У меня болит сердце. Сейчас пройдет. Сейчас… — успокаивала она скорее себя, чем его. И вдруг ей пришла в голову одна идея. Ей действительно может понадобиться помощь этого человека. Алинка почувствовала непреодолимое желание причинить такую же боль Витьке. Если у него вообще может что-нибудь болеть, то она побеспокоится об этом. Алинка ненавидела себя в это мгновение, но остановиться уже не могла.

— Простите, чем вы занимаетесь сегодня вечером?

— Ничем, — он поднял на нее жгучий, почти черный взгляд.

— Я хочу предложить вам заработать сто долларов, — Алина говорила отчетливо и изучающе осматривала человека за рулем. Красивый, элегантный и, должно быть, дорогой костюм сидел на нем, как влитой. Он не похож на частного таксиста и, видимо, взялся подвезти ее не для того, чтобы получить деньги за услугу.

— Сто долларов? — мужчина усмехнулся. — И что же я должен буду делать? Если вы предлагаете мне… — Он оценивающе и многозначительно обвел глазами ее фигуру. Алинка вспыхнула, гнев накатил на нее удушливой волной, и она резанула мужчину острым взглядом.

— Вы почти угадали, — с достоинством ответила она ледяным голосом. — Только до определенного уровня. Наши отношения ограничатся вашим присутствием рядом со мной в баре.

— Вы предлагаете мне работу вашего телохранителя на сегодняшний вечер? — Он снова усмехнулся. — Вас что, собираются похитить?

Как хотелось Алинке послать этого самодовольного хама подальше. Но ей позарез был нужен неотразимый мужчина. Всего на пару часов. Можно было бы пригласить на эту роль Джонни. Но ему пришлось бы все объяснять. Это было бы жестоко с ее стороны. Гораздо проще нанять человека, заплатить ему, а потом отпустить на все четыре стороны и больше никогда с ним не встречаться.

— Так вы согласны? Сто долларов за час. Вы посидите рядом со мной, выпьете кофе, поужинаете, мы побеседуем на разные темы. И на этом вашу работу можно будет считать законченной. Вы отведете меня к машине, провезете пару кварталов, я заплачу вам и уйду. Все. Ну как?

— А кофе за чей счет? — мужчина явно насмехался над ней. Но он не отказывал, и Алинка чувствовала, что его затягивает интрига. Он смотрел на нее со все возрастающим любопытством.

— За мой! — почти зло, шепотом ответила она. На лице ее сияла неподражаемая ослепительная улыбка. Алина увидела, что Витька расстался с женщиной. Он обнял ее за плечи, провел пальцами по щеке, улыбнулся ей одними уголками губ и поцеловал ручку. Потом он развернулся и теперь шел в обратном направлении. Женщина вошла в булочную-кондитерскую. Витька торопливо пересекал бульвар. И вдруг их глаза встретились.

Он, словно пораженный молнией, замер. Алинка наклонилась к незнакомцу и, прошептав: — «Пятьдесят долларов плюс к сумме, обещанной ранее», — нежно обвила руками шею мужчины. Она краем глаза следила за реакцией Витьки и была довольна произведенным эффектом. Витька словно остолбенел.

«Это она». Он вдруг зашатался и медленно, нерешительным шагом пошел к машине, чтобы получше разглядеть сидящую в кабриолете девушку. «Да, это она!» Вот почему ее так долго не было в баре. Оказывается, она в Будапеште, но она несвободна. Эта девушка завладела всеми его мыслями. Он не знал ни секунды покоя, рисуя в воображении ее портрет и то, как он встретит ее у Тони, и то, как…

— Поехали, — шепнула Алинка, не разнимая сцепленных на шее мужчины рук.

— Куда? — спросил он.

— Неважно, — поторопила она, шипя, как раздраженная змея. — Поехали скорее. Ну же!

— Вы не даете мне даже пошевельнуться, — тоже шепотом ответил он и мягким движением снял со своих плеч ее руки. — Вот так лучше, — он вдавил педаль газа, и машина рванула с места, как выпущенная из шахты огнедышащая ракета. — Ну, рассказывайте, — оглянулся он на нее, и Алинка вспыхнула.

— Зачем? Я заплачу вам за работу, и все, — ответила она. Витька остался позади. Алина видела его растерянное лицо. Он явно огорчился, увидев ее обнимающейся с другим. Ну и пусть! Пошел он к черту! Вокруг нее столько красивых, богатых, влюбленных в нее по самые уши мужчин разных национальностей и сословий. Она займется работой, выйдет замуж за первого, кто предложит ей руку и сердце, вот хотя бы за этого, и забудет о Витьке. Выкинет его из головы раз и навсегда.

— Вы бы женились на мне? — спросила Алинка. Острая тревога не давала ей покоя. Она понимала, что никогда ни один мужчина не сможет ей заменить любимого.

Все же они разговорились. Машина мягко катила по шоссе. Казалось, что она не касается асфальта, а скользит в нескольких сантиметрах над ним. Алинка узнала, что мужчину зовут Вилли. Ему чуть больше тридцати пяти. Он женат, у него дочь и два сына, младшему из которых всего десять месяцев. Еще Алинка узнала, что он работает в частном сыскном агентстве. Детектив. Неплохо зарабатывает и обещанные ею сто долларов ему вроде бы даже и ни к чему. Но если ей нужна его услуга, он готов оказать ее бесплатно. Жена с детьми гостит в деревне у свекрови. То есть у его матери. И он совершенно свободен, во всяком случае, на нынешний день и ближайшую ночь у него нет совершенно никаких планов.

— Я не позволю, чтобы меня угощала кофе… М-м… дама. Не позорьте меня, ладно? — сказал он. Она была слишком юна для него, он не привык общаться с такими молоденькими девушками и поэтому воспринимал ее несколько по-отечески. Его дочери совсем недавно исполнилось четырнадцать. Алина, по всей видимости, ненамного старше ее. — Вам… уже выдали паспорт? — в глазах его мелькали насмешливые огоньки.

— Мне восемнадцать, — ответила Алинка и подняла на него испепеляющий взгляд. — Неужели я так молодо выгляжу, что вы сомневаетесь в моем совершеннолетии?

И они рассмеялись вместе. Она перестала смеяться первой, глубоко вздохнула и, сильно волнуясь, наконец-то поведала Вилли, в чем, собственно, дело.

— Мне нужно расстаться с ним. Но я не хочу чувствовать себя брошенной, — она попыталась справиться с нахлынувшими чувствами, — не хочу, чтобы он ощущал свое превосходство надо мной. Пусть лучше он знает, что я осталась не с пустыми руками, что у меня тоже есть… любовник. — Алина еще раз вздохнула не в силах продолжать, и голос ее задрожал, когда она подняла на Вилли глаза и попросила: — Вы могли бы вести себя так, чтобы он думал, что вы… Что вы не просто сопровождающий, а что у нас близкие… интимные отношения? Могли бы? Мне нужно, чтобы он чувствовал, что вы хотите меня, понимаете? — Голос ее срывался, она смущалась и краснела. Нет, было бы действительно проще — заплатить и ничего не объяснять, умирая от стыда и неловкости.

Его взгляд стал серьезным.

— Я готов, — просто сказал он. — Знаешь, для этого не нужно особых усилий. Ты потрясающе красива и сексуальна. Если бы я был на месте твоего возлюбленного, я бы с ума сходил от ревности и любви.

Вечером Алина была в черном бархатном платье, с открытым глубоким декольте и низким вырезом по спинке. Шпильки модельных пурпурных туфелек делали ее еще выше и стройнее. Волосы были собраны в невысокую прическу, а волнистая прядь свисала со лба на левую щеку, доставая кончиком до ключицы. Пурпурный же бархатный жилет был коротеньким, чуть ниже линии груди. Маленькая сумочка на тонкой золотой цепи небрежно, но очень элегантно висела на плече и при каждом шаге ударяла по красиво очерченному, аккуратному и гибкому бедру. Когда Алинка вышла из магазина на улицу, Вилли взглянул на нее и чуть не подавился бананом.

— Ты… У меня нет слов! Ты потрясающе прекрасна. Ну просто сногсшибательна! Ты…

— Спасибо, Вилли. Из тебя получился бы неплохой кавалер. — Алинка грустно улыбнулась. Ей предстоял вечер прощания с Витькой. Она будет демонстративно целоваться с Вилли. Будет шептаться с ним и переглядываться многообещающими взглядами. Она будет делать все, чтобы Витька почувствовал, насколько он ей безразличен. А что до ее прихода, так не сам ли Тони настаивал на встрече? Алинка сделает вид, что пришла только из дружеского расположения к нему. А потом… Потом Витька сам не захочет видеть ее. Ну какой же мужчина, на глазах у которого девушка так ведет себя, захочет поддерживать отношения с нею?

Вилли положил руку на плечо Алинке и поцеловал ее в щечку. Алина отвела его руку со вздохом и посмотрела ему в глаза.

— Вхожу в образ, — прокомментировал он свое поведение.

Алинка снова улыбнулась. До шести оставалось еще пять минут. Они должны немного опоздать. Обязательно должны опоздать, чтобы Тони не подумал, что для Алинки эта встреча очень важна. Она уже даже представила себе, как будет входить в бар, а там за столом окажется Витька. Он станет пялиться на нее, и в глазах его будет мука. Алинка пройдет мимо него, точно мимо пустого места. Она сделает вид, что не помнит его. Что до него ей нет решительно никакого дела. Она будет улыбаться только Вилли. Пусть Витька думает, что, кроме Вилли, у нее нет и не будет никого. Она уже сделала соответствующее холодное и неприступное лицо. Ледяной взгляд должен свидетельствовать о ее отрешенности и незаинтересованности. Она та женщина, которая не позволит причинить себе боль. Она знает себе цену… Таким образом, облокотясь на руку Вилли, Алинка вошла в бар. Она чувствовала в себе уверенность и спокойствие.

Похоже, дела Тони шли вверх. Зал был заполнен. Громко играла музыка, и за стойкой бойко шла торговля. Тони нанял еще двух работников, расширил зал за счет боковой стенки, разделяющей некогда две комнаты. Сейчас эту стенку снесли и сделали раздвижную пластиковую перегородку. Получилось как бы два небольших, но уютных зальчика. Большой белый рояль остался на своем месте, и теперь получалось, что он стоит посередине между залами. Все те же дубовые столики на двоих — с салфетками и подсвечниками. Искусственные лианы по стенам и витрины односторонней видимости. Все те же полки, заставленные напитками и закусками. Все те же шарообразные многоярусные плафоны, свисающие с потолка и отражающие мерцание цветомузыки.

— Прелестное местечко, — тихо сказал Вилли, улыбаясь и глядя томным взглядом на Алинку. Играл он замечательно, лучшего актера и не найти. Алина улыбнулась в ответ.

— Да, я даже и не ожидала, что все так будет. Раньше этот бар по большей части пустовал. — Она лихорадочно пыталась найти глазами Виктора. Его нигде не было. Зато Тони сразу же заметил ее.

— Выпьете что-нибудь? — он подошел к их столику и стал рассматривать спутника Алины. Алинка тоже посмотрела на Вилли.

— Ну как, дорогая? — спросил Вилли. Его взгляд скользнул по декольте платья и задержался на невысокой, но подчеркнуто соблазнительной груди девушки. По лицу Тони пробежала тень.

— Как ты? — спросила Алинка, откликаясь на откровенно оценивающий взгляд спутника.

— Что вы можете предложить нам? — Тони взял меню и молча подал его спрашивающему мужчине. Это выглядело не очень любезно, но Вилли не обиделся на бармена. Он заказал коктейли «Оранж» — для Алинки и «Рэд-мэн» — для себя. Потом он стал перечислять блюда, какие ему хотелось бы отведать в этом баре, пока Алинка удивленно не остановила его.

— Вилли! Мы разорвемся, как две атомные бомбы, если съедим все это. — Вилли бросил на Алинку насмешливый взгляд. — О, дорогая, ты так давно меня знаешь и все еще сомневаешься в моих гастрономических способностях?

— Прости, — сказала Алина с улыбкой, и Тони пошел выполнять заказ. Они смотрели друг на друга и молчали. На лице Вилли было написано понимание и сострадание. Витьки в зале не было. Алина задыхалась от боли и тоски. Она представляла себе, как он сидит сейчас в своем доме и преспокойненько ласкает ту женщину, которая днем рыдала у него на плече. Нет, ей не удастся убедить Вилли, что Витька ей стал безразличным, что она холодна и бесчувственна к нему. Алина дрожащей рукой вынула из сумочки помаду и подчеркнула розовым штрихом контур губ. Она достала пудреницу, чтобы хоть как-то занять себя и скрыть свое волнение от приближающегося к ним Тони, и взяла пуховку. Чуточку румян на скулы… Вот так… Алинка слегка отклонила голову, чтобы было удобнее разглядывать свое лицо в маленькое зеркальце, и… почувствовала, как ей тяжело дышать от накатившего страха. У себя за спиной Алина увидела профиль старика, от которого сбежала сегодня утром. Он сосредоточенно смотрел в окно и не сводил напряженного взгляда с калитки Витькиного дома. Может, именно поэтому он не заметил Алину со спутником. Ведь они подъехали к бару с другой стороны, а когда подходили к своему столику, от пытливого взгляда старика их отделяла бутафорская, окрашенная под мрамор колонна. Рядом с колонной стояла кадушка с фикусом. И вот сквозь листья фикуса Алина увидела профиль месье Ливанова. Со зловещей улыбкой тот изредка оглядывался по сторонам. Нешироким поворотом головы он охватывал лишь то, что было непосредственно перед ним. Подле него сидела пожилая дама с бледненькой девочкой лет двенадцати. Они ели мороженое, и на столе в бумажных тарелочках стояли запеченные яблоки во взбитых сливках. Они оживленно беседовали и смеялись. Девочка открыто улыбалась месье Ливанову и пыталась развеселить хмурого сосредоточенного соседа по столику. Справа от него сидели, разбившись по парам, четверо подростков — два молодых человека и две их очаровательные подружки. Они то и дело вскакивали из-за столиков и бежали танцевать к площадке перед фортепиано. А слева от господина Ливанова мирно беседовала молодая семья. Видимо, супруг, оторвав от бесконечной череды домашних дел свою жену, вывел ее, что называется, «в люди». Уставшая женщина расслабленно отдыхала, откинувшись на спинку стула и запрокинув вверх голову. На безымянных пальцах у них сияли светлым золотом обручальные колечки. Алинка смотрела на оживленную публику и не знала, как себя вести. Наконец она приблизилась к Вилли.

— Вилли, — прошептала Алинка, понизив голос до едва различимого шепота. — Я сейчас буду говорить вам, но вы не оборачивайтесь сразу и не делайте удивленного и настороженного лица. — Алина говорила, а сама улыбалась, искусно маскируя свое волнение. — За соседним столиком сидит тип, с которым я имела несчастье познакомиться пятью часами ранее в поезде. Он ненормальный. У него есть пистолет, и он собирается убить какого-то человека. Я не знаю кого… Могу только догадываться. Но уверяю вас, он очень опасный человек.

— А почему бы нам не вызвать полицию? — тоже с деланной улыбкой спросил Вилли, протягивая Алинке бокал с коктейлем.

— Если вы сейчас поднимитесь, он увидит меня. Пока я скрыта от него фикусом и вашим плечом. А если он увидит меня, он всполошится. Он непредсказуем, поверьте мне! — горячо зашептала Алинка и наклонилась к столу, заметив, что старик поворачивает в их сторону голову.

— Выпей, — сказал наконец Вилли, — и расслабься. Веди себя так, словно ничего не произошло. А я что-нибудь придумаю. — Он медленно повернул голову в сторону старика и стал его осторожно рассматривать. В кармане у Вилли была лишь зажигалка, выполненная в форме небольшого пистолета. Сам пистолет остался дома. Ведь он не на службе. Сколько раз Вилли убеждался в том, что настоящий полицейский должен быть всегда при оружии. И хоть он давно ушел из муниципальной полиции и занялся частным сыском, все равно всегда следовало быть начеку. «Старик явно подозрителен, — подумал Вилли. — И рука его все время у кармана». Вилли отметил про себя и нервное напряжение странного посетителя бара. Он тут же отвел глаза, как только почувствовал, что старик засуетился под его пристальным взглядом. И вдруг старик вытянулся, по лицу его пробежала зыбь мелких тиков. Он перестал замечать происходящее вокруг и медленно вынул из кармана и положил на колени черную металлическую игрушку. Ствол был направлен в сторону окна. Как раз напротив ствола находились коленки девушки, беззаботно тянущей через широкую розовую соломинку молочный коктейль.

Стоило только Алинке взглянуть в сторону объекта стариковского внимания, как почти мгновенно она все поняла. По противоположной стороне улицы к своему дому шел Витька. У Алинки защемило в груди. Она обессилела от боли, охватившей ее, от ревности и обиды за свое поруганное, как ей показалось, чувство. Глубоко вздохнув, она опустила глаза. Алинка не могла спокойно смотреть на то, как Виктор, властно и осторожно положив руку на плечо очаровательной девушки, ведет ее к своему дому. Она даже не может обвинить его ни в чем. Ни в лживости, ни в беспринципности, ни в неверности. У них никогда ничего не было. Никогда и ничего, кроме взглядов друг на друга и долгих мучительных бессонных ночей.

А если этот старик застрелит его, то у нее больше не будет повода терзаться и мучиться. Больше не будет оснований носиться из города в город, опустошая себя и выматывая последние силы и нервы. Больше… «Боже мой, что я такое думаю?!» Она на секунду посмотрела в окно. Витька стоял у ворот и не спешил входить во двор. Они с девушкой о чем-то разговаривали.

Старик неожиданно встал. Он грозно двинулся в сторону выхода, не таясь и не пряча пистолет, зажатый в руке. Он пошел к Витьке. Алинка вспомнила его слова: «Я не стану убивать его сразу. Я должен все объяснить ему. Все! Чтобы он понял, за что я хочу уничтожить его». Если планы старика не переменились, то у них еще есть несколько минут для принятия хоть какого-нибудь решения. Всего несколько минут, но как предупредить Виктора? Без паники и лишнего шума, чтобы не спугнуть старика и не заставить его наделать глупостей. Вилли уже поднялся из-за стола. Он многозначительно посмотрел на Алину и сказал:

— Я попробую на некоторое время отвлечь его, а ты… Ну вызови, что ли, полицию! — торопливо бросил он на ходу и промчался мимо немного удивленной веселой публики.

«Вызови полицию… — повторила она про себя указание Вилли. — Что это даст? Они приедут и обнаружат труп…» Нет, пока Вилли будет отвлекать старика, она должна вывести Виктора из-под удара. Но как? Как?? Как?! Она не перенесет его гибели. Сердце ее яростно билось. В душе царили отчаяние, беспомощность, злость на себя за свое бессилие. «Господи, помоги ему!» — Алинка смотрела на Вилли, подошедшего к старику и с обворожительной улыбкой на устах задавшего ему какой-то вопрос. Старик посмотрел на часы и ответил. Вилли настойчиво спрашивал его еще о чем-то. Старик раздраженно отвечал, ткань его кармана то и дело остро натягивалась. Вилли с улыбкой указывал рукой в сторону ратуши. Старик попытался уйти, но Вилли придержал его за рукав той руки, в которой был зажат пистолет.

Алинка подбежала к Тони. Что она скажет ему, не зная ни слова по-венгерски? Она еще раз отругала себя за лень, ведь можно было за это время выучить язык, хотя бы для того, чтобы выражать самые насущные потребности. Она беспомощно посмотрела в глаза Тони и отвернулась.

За окном события развивались с молниеносной быстротой. Старик резким заученным движением сделал профессиональный короткий выпад в сторону Вилли. Удар кулака пришелся в область солнечного сплетения. Вилли охнул и согнулся пополам. Этого Алинка не ожидала никак. Со стороны казалось, что Вилли наклонился к шнуркам. Короткого удара никто не заметил, и старик, оглянувшись по сторонам, пошел в сторону Витьки.

Тем временем Виктор заканчивал свой разговор с девушкой. Против ожидания девушка не пошла за ним, а, кивнув ему, протянула руку для пожатия и продолжила путь в сторону площади.

Старик окликнул Виктора. Тот остановился и внимательно посмотрел на мсье Ливанова. Едва заметная улыбка на его лице немедленно сменилась выражением растерянности и досады.

Старик что-то говорил и отчаянно жестикулировал. Наконец он опустил руку в карман, и тут Алинка запаниковала. У нее остались считанные секунды. Она взволнованно сжимала и разжимала пальцы. Затем сделала несколько разминающих кисти рук движений и, хотя у нее разрывалось сердце и туманился мозг, взглядом попросила Тони выключить стереосистему. Слава Богу, Тони понял ее, нажал на кнопочку, и взамен погасшей цветомузыки, вполнакала вспыхнул свет матовых плафонов.

Она нашла в себе силы улыбнуться Тони и быстрым шагом подошла к роялю. Откинула крышку, сняла с клавиш бархатную накидку и подняла тонкие пальцы над бело-черным рядом костяшек.

— Она потрясающа, — шепнул Тони, не сводя с Алинки зачарованного взгляда. — Я целый вечер восхищаюсь ее нарядом. И где же этот Виктор?

— Он только что стоял у своих ворот и разговаривал с Анетой. Ты же знаешь, у Анеты пропала собака, и та теперь не может успокоиться. Ее муж заплатил Виктору кучу денег, чтобы он помог ей забыть о Чиппи. И Виктор теперь не в состоянии сделать ни шагу, чтобы Анета не поплакалась ему в жилетку в очередной раз, — ответил помощник Тони и показал пальцем на калитку. Тони увидел Виктора, стоящего со странным посетителем их бара и о чем-то разговаривающего с ним. Затем Тони повернулся к парню и с загадочной улыбкой произнес:

— Сейчас эта девушка заиграет, а ты внимательно следи за Виктором. Что-то будет! — пообещал он и достал с полки бутылку, заказанную только что одним молодым человеком.

Алинка дождалась, пока в душе ее улеглась буря, и мощным аккордом обронила всю свою боль на клавиши. Первый аккорд разорвал тишину и улетел ввысь. Все замерли, повернув головы в ее сторону. Прекратились шум, шепот, шорох, смех и разговоры.

Алинка бросила внимательный взгляд за окно. Витька на мгновение замер. Старик тоже замер и посмотрел на открытую стеклянную дверь бара. Рука его находилась все еще в кармане. У Алинки чуть не выскочило сердце. Повернувшись к роялю, она закрыла глаза. «Только бы он понял, чего ей хочется больше всего. Лишь бы прекратил разговор, прервал беседу на полуслове, забыл о существовании этого ненормального старика. Он должен сейчас же, сию секунду отойти от него. Куда угодно. Только бы не дождаться того момента, когда тот вынет пистолет из кармана, направит ствол ему в грудь и нажмет курок».

Глубоко вздохнув, Алинка снова подняла над клавишами руки и опустила их. В голове проносились обрывки музыкальных фраз, Алинка старалась собрать их вместе. Но мысли путались и мешали ей отдаться, как некогда, сильной и властной воле — божественной музыке человеческих чувств.

Наконец ей удалось отрешиться от опасности, подстерегающей Виктора. Она услышала голос мамы: «Сыграй, доченька… Что-нибудь свое…» Тугая волна ударила ей в грудь, перехватила дыхание и выбила из глаз горькие горячие слезы. Алинка опьянела от прикосновения давно забытого голоса.

Бар словно растворился в мощном потоке звуков. То мягкими волнами, возносящимися под небеса души слушателей, то бурным вихрем, безумным смерчем, то зыбким бризом качалась, ликовала, стонала и безумствовала стихия звуков под Алинкиными пальцами. Она играла и не видела ничего. Ни оцепенения присутствующих в баре, ни гаммы самых невообразимых чувств на Витькином лице, ни тремора стариковских рук, позабывших о холодном металле рукоятки. Она играла и плакала, готовая выплакать всю себя. Вылить всю свою любовь и боль на клавиши и раствориться в воздухе, улететь, подобно звукам, исходившим из сокровенных глубин ее души, к дальним звездам и никогда больше не возвратиться на эту землю.

Вилли медленно приходил в себя. Он все еще тяжело и хрипло дышал, но сознание его работало четко. Старик тоже опомнился от минутного замешательства. Он заметил, что Виктор, которого он так и не перестал воспринимать как собственного сына, предавшего его много лет назад, бросился в сторону бара.

Старик поднял пистолет и направил его в Витькину спину. Ему не хотелось стрелять в спину. Он не привык стрелять в спину. Это непорядочно, это низко и подло, но он знал, что если сейчас даст ему уйти, то больше никогда не сможет выполнить своего плана. Столько лет, потраченных впустую! «Нет, сынок, не уйдешь!» — прохрипел старик и мутным глазом прицелился. Руки дрожали. Старик досадливо подумал о старости и слабости своей, но «стерлинга» не опустил. Еще секунда, и…

Алинка вздрогнула. Она не смела открыть глаз. Слезы все еще катились из-под ее век, и она бессильно уронила голову на согнутую в локте правую руку. Тишина зала оглушала ее, не давала возможности утаить рыдания и спрятать свою разрывающуюся душу. Звук пистолетного выстрела пронзил ее сердце и прекратил доступ воздуха к легким. Словно это ее сразила смертельная пуля. Алинка стала задыхаться от навалившегося острого удушья. «Не спасла, — думала она. — Не спасла! Он не понял меня, не ушел от старика, не вспомнил той глупенькой, длинноногой и большеглазой дурнушки, умирающей от тайной любви к нему и терзающей его душу своей музыкой…»

— Здравствуй, — глубокий голос Виктора, точно молния, проник в ее сознание. Она собрала все свои силы и медленно повернулась. — Здравствуй, — повторил он и его темные брови приподнялись в радостном ликовании. Алинка распахнула полные слез и удивления глаза. Слезы застыли в них прозрачными бриллиантовыми капельками. Она пришла в себя и встала навстречу протянутым к ней рукам. И вдруг ей сделалось так мучительно больно и так сладко и счастливо одновременно, что голос ее сорвался и задрожал:

— Здравствуй, — шепотом произнесла Алинка и сделала движение, как будто хотела укрыться его теплом от посторонних взглядов. — Я… — Он прикрыл ее рот рукой, а затем приник к ее губам сильным и нежным поцелуем. Наконец-то он с ней! Какое это счастье! Она думала, что у нее недостанет сил дождаться этого момента.

— Я люблю тебя, — произнес он, глубоко вздохнув и переводя бесконечно взволнованное неровное дыхание. Глаза его смотрели в ее глаза и читали в них то, что только что сорвалось с его губ. — Я люблю тебя, — говорил он, и, точно эхо, вторила ему Алина.

— Я люблю тебя… Боже мой, я думала, что никогда не услышу этих слов от тебя. Повтори… Пожалуйста, повтори. — Алинка не сводила с него умоляющего взора, но он молчал, не в силах что-либо говорить от сжимавших горло спазмов, и только глаза его лучились тихим счастливым светом. Потом он с силой прижал ее к своей груди, руками обхватил тонкие плечики и покрыл поцелуями мокрое от слез лицо.

— Никому тебя не отдам, никому… Я так долго тебя ждал, так долго… Я каждый день сидел здесь и смотрел в окно… Я видел тебя в снах, слышал твой голос и музыку… Я знал… Знал, что мы обязательно будем вместе! — Он неожиданно отстранился от изнемогшей и ослабевшей Алинки и трепетно заглянул в ее глаза. — Ты ведь не бросишь меня, правда? — Он оглянулся на стоящего в дверях бара Вилли с некоторой опаской и волнением. Алинка замотала головой. Взгляд Вилли был открытым и насмешливым. Он уже сдал полиции старика, разъяснил оказавшемуся поблизости стражу, в чем, собственно, дело, и с чувством выполненного долга собирался уйти. Но он не мог покинуть Алину, не попрощавшись, и теперь стоял и наблюдал, как Виктор беспомощно смотрит в его сторону.

— Я думаю, вам следовало бы поблагодарить меня. — Вилли улыбнулся и подошел к ним.

— Спасибо, Вилли! — ощущение бесконечного человеческого счастья переполняло Алинку. Глаза ее лучились множеством меняющихся чувств. Она теснее прижималась к Виктору и ничего не могла поделать с собой.

— Ха! Спасибо — это самое малое, чего я ожидал от вас, — он протянул им карточку с адресом и телефоном, — сюда вы можете послать открытку с приглашением на свадьбу. Или сообщить устно, я, честное слово, не обижусь, — Вилли рассмеялся грудным смехом.

Тихий стон вырвался из горла Алины. Она замерла в тесных Витькиных объятиях и посмотрела ему в лицо. У нее закружилась голова от напряженного ожидания, что же ответит ее любимый.

Он замешкался. Необыкновенная нежность переполняла его душу. Ее глаза заблестели, пальцы крепче сжали его плечи, а сердце заколотилось гулко и отчаянно. «Что же он молчит?»

— Ты… согласна? — спросил он Алинку глуховатым и дрожащим от волнения голосом. «Господи, и он еще спрашивает, согласна ли я. Да! Да! Да!!» — подумала Алинка, но ничего не произнесла вслух. Она чувствовала, что теряет контроль над собой, и слезы счастья вот-вот снова хлынут из ее глаз. Она едва качнула головой, а Витька обвил ее тело руками и, как ребенок, уткнулся носом в сладко пахнущие шелковистые густые Алинкины волосы.

— Считайте, что вы уже получили приглашение. И вы! — крикнул он Тони и его помощникам. — И вы, и вы, и вы! — Он смотрел в лица смеющихся людей и не знал, куда девать плещущее через край восторженное ликование души. Алинка взглянула на него и невольно рассмеялась.

— Я люблю тебя, Витька! — прошептала она удивительно нежным и проникновенным голосом.

— Я люблю тебя, — ответил он и затуманил ее мозг божественным поцелуем.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg