«Вихрь»

Вихрь (fb2) - Вихрь 1388K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Оливия Уэдсли

Оливия Уэдсли ВИХРЬ

ГЛАВА I

Потолок огромной комнаты разделялся на восемь дугообразных сводов, окруженных широкой полосой матового золота. Вверху, в центре средней арки, были изображены звезды. Человек, которому принадлежал этот звездный золотой потолок, глядел на них со своей постели, не отводя суровых воспаленных глаз. На дворе падал мелкий снег; человек мог видеть через большие окна длинные полосы тусклого серого неба, прорезанные там и сям высокими ветвями сосен.

Жизнь этого человека уходила молчаливо и быстро, как падающий снег.

Он хотел умереть в одиночестве; изредка, без шума, заглядывала какая-нибудь сиделка или священник; он их видел, хотя ничем этого не обнаруживал, и только слабая усмешка раздвигала его тонкие губы. Он понимал опасения его сиделок, что он может умереть в их отсутствие, и они будут отвечать перед докторами; но его воля была сильнее.

Он опять вперил глаза в своды над своей головой; эти своды простояли пятьсот лет. Пять столетий! Его выдающиеся скулы покрылись тусклым румянцем. В его сознании, что все это пять веков принадлежало его роду, переходя от отца к сыну, была какая-то гордость. Его имя не прекратится: у него есть наследник, Карл-Фридрих.

В комнате становилось темнее; снаружи слышалось завывание метели. Угрюмая темнота всегда была ему не по душе; он любил проводить жизнь в ярком освещении. Пусть бы заглянула одна из этих глупых сиделок или хоть священник. Фон Клеве уныло вздохнул. Затем взгляд его обратился к низкой двери, которая начала медленно раскрываться. Наконец она совсем раскрылась, и маленький мальчик вошел в комнату.

— Зажги свет, — произнес фон Клеве глухим голосом.

Ребенок серьезно посмотрел на него; он был одет в синее джерси и коротенькие фланелевые штанишки; между белыми штанишками и такими же чулочками виднелась полоска загорелой кожи.

Он прошел через всю комнату, подошел к электрической кнопке и стал на цыпочки. Но дотронуться не удалось.

Он обернулся к кровати.

— Слишком высоко, — заявил он важно и как бы с упреком.

Еще раз попытался, ставши на самый кончик тупых носков. Опять неудача, сопровождаемая тяжелым вздохом. Он попробовал в третий раз. Крик! Комната осветилась.

— Подойди сюда, — раздался голос с кровати. Карл-Фридрих подошел; он чуточку испугался, но знал, что маленькие дети должны слушаться.

— Дай мне руку, — сурово произнес фон Клеве. Карл-Фридрих вложил свою теплую маленькую ручку в ледяную белую руку, лежавшую на одеяле.

— Я… я… я сейчас вытру о штанишки, — робко сказал мальчик, — на лестнице я нечаянно упал на Джемса, а его лапы были грязные.

— Кто это Джемс?

— Это новая собака; у нее нос такой мокрый, такой мокрый, и…

— Успокойся.

Воспаленные черные глаза пристально смотрели в широко раскрытые серые глаза ребенка. Карл-Фридрих выдержал этот взгляд, хотя ему было немножко не по себе.

Фон Клеве обратился к нему со слабой улыбкой:

— Ты боишься меня?

Карл-Фридрих молча кивнул головой. В его глазах стояли две крупных слезы.

— Да, — сказал он.

— Как ты попал ко мне?

Одна слезинка упала горячей каплей на холодную белую руку.

— Я хотел посмотреть потолок, — объяснил он жалобным голосом. — Звезды и разводы. Я не знал, что вы здесь.

— Это хорошо, что ты зашел. Карл-Фридрих еще гуще покраснел.

Я только чуточку приоткрыл дверь… — робко начал он.

— Слушай, — прервал его фон Клеве, — у меня осталось мало времени, а я должен сказать тебе одну вещь. Ты знаешь, что значит обещать?

— Да.

— Что это значит?

— Держать слово.

— Крепко держать данное слово.

— Крепко держать его, папа.

Фон Клеве внезапно с силой сжал маленькую ручку.

— Этот потолок со звездами и разводами скоро будет твоим. Твоим, понимаешь? Я отдаю все это тебе, а взамен ты мне дашь обещание. Повторяй за мной: «Клянусь не отступать от своей веры». Повтори это слово в слово.

— Клянусь не отступать от своей веры… Тонкий голосок звучал решительно. Фон Клеве привлек мальчика к себе. Его собственный голос слабел, и дыхание прерывалось.

— Еще запомни один мой совет, — произнес он полушепотом. — Женись рано, не так, как я.

Он рассмеялся горьким смехом. Маленький Карл-Фридрих даже всхлипнул от страха. Полными слез глазами он уставился в мерцающие на потолке золотые звезды.

— Теперь… — пролепетал он, — можно мне уйти?

Фон Клеве не слышал его. Он выпустил руку ребенка; его острые глаза как будто затуманились и остекленели. В дверях показалась голова в белом чепце. При виде Карла-Фридриха сиделка быстро вошла в комнату.

Она подбежала к кровати, нагнулась к больному, затем бросилась к столу за каким-то лекарством. Карлу-Фридриху показалось, что комната в один миг наполнилась народом. Вошли другие женщины в синих платьях с белыми передниками, вошел священник, за ним мальчик в красном одеянии со шнурками; воздух наполнился тяжелым сладким ароматом. Забившись в угол, Карл-Фридрих смотрел на все происходящее вокруг него. Маленькая незаметная фигурка, будущий владелец замка со всеми его чудесами и богатствами…

Он уже собирался ускользнуть, когда вошла его мать. Он увидел ее ищущий взгляд, которым она провела по комнате. Он хорошо знал этот взгляд, всегда искавший его.

— Мама! — прошептал он радостно.

Он ухватился за ее подол, когда она проходила мимо. В одно мгновение ее руки обхватили его, и нежное лицо прижалось к его маленькой твердой головке.

— Детка, что ты здесь делал?

— Разговаривал с папой.

Он тяжело вздохнул. Теперь, когда возбуждение упало, прошла разговорчивость, но вместе с тем и всякая натянутость. Он снова стал четырехлетним ребенком.

— Милый, я всюду искала тебя.

Он сразу стал ей рассказывать историю с Джемсом. Вдруг раздался голос фон Клеве, прервавший тишину в комнате:

— Ирэн!

Она подошла к кровати.

С другой стороны кровати, несколько поодаль, стоял священник с распятием в руках; его лицо наполовину было скрыто тенью. Позади его красным и белым пятнами выделялись церковные прислужники. У подножия кровати столпились сиделки.

Ирэн стояла одна с Карлом-Фридрихом, который крепко держал ее за руку.

— Отошлите всех, — сказал фон Клеве. — Вы слышали, отошлите их!

Священник удалился; за ним, не скрывая своего неодобрения, последовали сиделки. Ирэн с мальчиком и ее муж остались одни.

— Вы должны быть довольны; теперь вы получите возможность выйти замуж за того, кого любите!

Краска покрыла лицо Ирэн.

— Карл, — сказала она мягко, — зачем вы мучите себя и меня? Вы хорошо знаете, что такого человека нет.

Он попробовал засмеяться, но у него было слишком сухо в горле.

— Вы были безупречной женой, чистой и холодной как лед, — произнес он насмешливо. — Ваш духовник и ваши друзья превозносят вас: чего еще остается желать женщине?

Его голос ослабел, он тотчас опять оживился.

— Имейте в виду только следующее: если вы вторично выйдете замуж, вы потеряете половину того, что вам отказано, и Карл-Фридрих на десять лет раньше вступит в наследство.

Ирэн наклонилась, мягко высвободила свою руку, которую держал Карл-Фридрих, и вывела его из комнаты, велев идти к няне. Он послушно пошел и вскоре исчез за поворотом лестницы.

— Отослали сына, чтобы мои слова не осквернили его слух? — с трудом произнес фон Клеве.

Ирэн внезапно опустилась на колени возле кровати.

— Карл, — сказала она голосом полным сострадания, — неужели и теперь, когда ваш конец близок, вы не можете быть добрым со мной? Я так старалась быть вам хорошей женой, во всем вам подчинялась. Моя ли вина, если вы не обращали на меня внимания, не заставили меня полюбить себя?

Фон Клеве сделал слабое движение.

— Конечно, во всем виноват я один, — сказал он, с трудом шевеля сухими губами. — Женщина все может простить мужчине, кроме равнодушия! В восемнадцать лет, Ирэн, когда вы выходили замуж за меня, вы были, простите меня, слегка скучноваты. Но вы очень подходили к положению, которое должны были занять! Разумеется, я должен был притвориться влюбленным в вас, теперь это для меня ясно. Но тогда меня сбила с толку Найла Явонска. Впрочем, к чему вспоминать?

Он замолчал, затем продолжал с усилием:

— Такое оскорбление переносится с трудом.

— Карл! — воскликнула Ирэн.

Он посмотрел на нее хмуро и недоверчиво.

— Перед вами открыта вся жизнь, вас ждет любовь, а я лежу здесь, и вы, вы…

Его глаза закрылись. Она вскочила и крикнула сиделку.

Фон Клеве опять раскрыл глаза; они остановились на священнике, молившемся у его изголовья.

— Все кончено, — прибавил он. — Что ж, я честно сыграл свою роль.

Его руки зашевелились, точно ища что-то. Ирэн взяла их в свои. Потухающий взор фон Клеве остановился на ней:

— Удивительно, как надежда на свободу делает женщин кроткими, — пробормотал он.

Она упала на колени у его постели, обхватив голову руками.

— Я отправляюсь в далекую страну, — произнес он. Его голос повышался и падал вместе с колеблющимся дыханием.

На дворе большие часы мягким и густым звоном начали бить шесть часов.

Фон Клеве это показалось звоном церковного колокола. Он с трудом произносил слова, но они были еще слышны.

— Я опоздал, — сказал он, и едва заметная улыбка скользнула по его лицу. — Они уже возвещают о моей смерти, а я еще не умер. Надо поторопиться.

Когда прозвучал последний серебристый удар, он лежал мертвый.

ГЛАВА II

Положение вдовы всегда притягивает общественное любопытство. Начать с того, что ее прошлое открыто для обсуждения, вызывая к себе не меньше внимания, чем ее проблематическое будущее, само собою разумеется, до оглашения завещания. Если у нее есть дети, это будущее еще больше затемняется и осложняется, и открывает новое поприще для дружеских соображений и догадок.

У фон Клеве было много родственников как в самой Вене, так и в ее окрестностях, не говоря уже об отверженной английской протестантской ветви рода, которую маленький Карл-Фридрих обездолил в смысле наследства; и каждый кузен или дядя находил нужным проявить свою заботливость о новом наследнике.

Мадам де Кланс наконец устроила общее совещание, пригласив к себе всех родственников на чай в память ее покойного дяди; выражение «в память покойного» не было употреблено, но, как она сама тонко заметила, подняв вверх брови: «Карл при жизни так часто доставлял нам материал для разговоров о нем, что найдется, что сказать о нем и после смерти».

Все родственники собрались к чаю в ее гостиной.

— Клянусь честью, — проговорил Рудольф де Кланс, грея свои ноги перед большим камином, — все эти фамильные чувства и связи существуют только для того, чтобы наградить человека сильнейшим припадком ревматизма. Этот холодный ветер пробрал меня насквозь.

— Вам следовало бы устремить мысли на более высокие предметы, — сказал с усмешкой Нико фон Клеве.

Он имел очень стройный вид в своем мундире и, видимо, с удовольствием сознавал это.

— Или на более низменные, — сострила Ванда, которая не в силах была сдержать своей веселости.

Все сразу поднялись, когда дворецкий возгласил:

— Его превосходительство профессор фон Клеве. Габриэль фон Клеве медленно вошел в комнату.

У него одна нога была повреждена, и он шел, прихрамывая и опираясь на толстую палку.

Один за другим все подошли, почтительно его приветствуя. Ковыляя, он добрался до камина и уселся, обернувшись к остальным лицом. Его тонкие подвижные губы улыбались, но глаза его всматривались внимательно и тревожно. Он был очень худ и слаб, и, если бы не разлитое в его лице спокойное достоинство, он имел бы вид маленького незначительного человека. Худой рукой он закрыл лицо от каминного огня и произнес своим гармоничным голосом:

— Вы собрались здесь по поводу кончины вашего родственника Карла-Фридриха? Не правда ли?

Мужчины имели тупо-самоуверенный вид; женщины, за исключением Ванды де Кланс, относились ко всему полуиронически.

Ванда приблизилась к профессору и подала ему чаю, положив сахар пальцами.

— Дядя Габриэль, не сердитесь на нас за наше легкомыслие. Дядя Карл не был схимником, не так ли? Поэтому я прошу у вас капельку снисходительности к нам.

Тонкие выразительные губы старого ученого слегка шевельнулись, он посмотрел на Ванду.

— Я об этом самом хотел просить вас, — вежливо заявил он.

Нико подставил ему низенькую табуретку для хромой ноги; Рудольф, невзирая на свои великолепные ботинки, принес ему торт и пирожки; Мария-Иосиф, Альбрехт, Лиана, граф Бекман — все старались оказать ему внимание.

Бекман, с раскрасневшимся от огня лицом, излучая всем своим толстым телом жизнерадостность, прервал, наконец, общее молчание.

Смеясь и расправляя широкие плечи, плотно обтянутые мундиром, он обратился к профессору:

— Ну, дядя Габриэль, просветите нас: что мы должны теперь делать?

Старик кинул на него быстрый взгляд.

— Вы заслужили ваше производство в адъютанты, Ганс, — сказал он. — Ваша тактика была бы очень уместна на поле сражения. Я тут сижу и не знаю, как приступить к делу, а вы сразу открыли, что мне нужно действительно поговорить с вами.

Он на мгновение сделал паузу; затем продолжал тем же приятным, слегка усталым голосом:

— Боюсь, что вчера в замке я прослушал, что Ванда устраивает сегодня собрание.

Он обвел глазами маленький кружок, внимательно всматриваясь в каждого своими добрыми темными глазами.

— Карл-Фридрих был главой нашего дома, — начал он медленно. — Он занял это положение, как вы знаете, еще в очень молодые годы. Молодой человек в его положении, с огромными средствами, ни от кого не зависящий, подвергается многим искушениям, которых не знает большинство людей. Теперь, когда он умер, начнутся неизбежно толки о его жизни, — как бывает со всяким человеком, стоявшим на виду и привлекавшим к себе внимание общества.

Он опять окинул взглядом своих родственников.

— Кто из вас, — проговорил он внушительно, — был с ним близок?

Ганс повернулся к камину и приятно оскалил свои белые ровные зубы. Как любитель спорта на открытом воздухе, он находил эту полуотеческую беседу несколько скучной. Но он переносил ее без возмущения: человек не должен уклоняться от семейных обязанностей.

— Я встречался с ним чаще других, если вы только это подразумевали. Вы ведь знаете, настоящей, сердечной близости у него ни с кем, даже с вами, не было.

Он почти насмешливо поглядел в лицо своему собеседнику. Старый ученый слегка покраснел; словно протестуя, он поднял глаза на цветущее, благодушное лицо Ганса, но быстро овладел собой.

— Я часто виделся с Ирэн, — спокойно ответил он, — когда был жив Карл-Фридрих. Нелегко видеть страдания человека, которого любишь, и сознавать свое бессилие помочь ему.

Он сделал паузу, поглаживая лацкан своего старенького сюртука.

— Я убежден, — прибавил он своим ровным голосом, — что каждый из вас кое-что перенес от Карла-Фридриха. Долгое пользование властью естественно вырождается в деспотизм. Ваш мирок, я думаю, будет судить о вашем родственнике; газеты расскажут летопись его жизни. Эта жизнь (он взглянул на свои тонкие пальцы) была в своем роде замечательной. Друзья мои, не предоставить ли нам все это собственному течению? Ванда закурила папироску.

— Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, хотя очень хочу проникнуть в вашу мысль. Хотите ли вы от нас, чтобы мы навсегда предали забвению прошлое дяди Карла? Но, дорогой, вы знаете лучше кого бы то ни было, что этого нельзя требовать от самой почтительной семьи…

— Я хотел бы выпить чашку чая, — мягко прервал ее старик. — Могу я попросить?

— Что теперь будет делать Ирэн? — неожиданно спросила Лиана.

Профессор положил себе на тарелочку намазанную тартинку.

— Я надеюсь, — промолвил он, — она будет жить и будет счастлива. Она, во всяком случае, этого заслуживает.

— Да, до сих пор ей жилось не сладко, — заметил Ганс.

Старый ученый с трудом поднялся, опираясь на руку Ганса, и направился к выходу. Он дружески похлопал по его расшитому золотом рукаву, прежде чем с ним окончательно проститься. Ванда и Рудольф проводили его до кареты.

Ганс опять растянулся и вынул сигару из ящика:

— В конце концов, что же, собственно, сказал старик?

Ванда вернулась быстрыми шагами и протянула к огню свои красивые руки. Снежинки сверкали у нее в волосах.

Лиана засунула руки в большую муфту и, сидя на софе, наклонилась вперед; в свете электрической лампы отчетливо выступил ее тонкий неправильный профиль.

— Мне неясно, что будет делать Ирэн, — продолжала она. — Подумайте только, у нее будет огромный доход. Я полагаю, все ей достанется?

— Вероятно, она построит церковь или что-нибудь в этом роде, — произнес Ганс с глубокомысленным видом. — Я ее считаю способной на такую штуку — в память Карла.

Лиана засмеялась:

— Мой дорогой, я ее считаю скорее способной срыть замок, чтобы забыть о нем. Карл вовсе не был таким примерным супругом, чтобы хранить его память в ковчежце, как мощи святых. И Ирэн не больше привержена к церкви, чем все мы. В ней, может быть, больше кротости, чем в любом из нас, но все человеческое ей отнюдь не чуждо. Понятно, что последние годы, живя в этом мрачном замке с Карлом, медленно умиравшим в параличе, ее единственным развлечением была служба в капелле. Но теперь…

— Сколько ей сейчас лет?

— Я вместе с ней кончила школу, — ответила Ванда, — семь-восемь лет тому назад; ей должно быть теперь лет двадцать пять или вроде того.

— Значит, лучшие свои годы, когда мы молоды, полны жизни и жизнь нас влечет, она была связана с умирающим мужем, который женился на ней уже стариком.

— Если бы родители были живы, — сказала Ванда, — никогда бы этого не случилось. Виноват во всем ее брат. Он хотел только беспечно развлекаться и не пожелал обременять себя заботой об Ирэн.

— Помню, я был очень огорчен за нее в день ее свадьбы, — промолвил Ганс с чувством. — Могу поклясться, что она имела вид двенадцатилетней девочки. Карл-Фридрих был полупьян и в одном из своих знаменитых настроений, когда, кажется, он сдирал с вас кожу, здороваясь с вами.

— Во всяком случае, Ирэн сносила все это терпеливо, — промолвила Ванда. — Я ни разу не слышала, чтобы она жаловалась. Никогда на вечерах, где она появлялась, у нее не было подавленного вида. Разумеется, Ирэн всегда была на высоте своего положения, — заключила Ванда, — и разумеется, я хочу сказать, я надеюсь, она вторично выйдет замуж.

— Сколько лет теперь маленькому Карлу? — спросил Рудольф.

— Ему, должно быть, четвертый год, — сказал Ганс. — Он родился, если припомните, после удара с Карлом-Фридрихом, а это случилось через год после его женитьбы. Мальчику теперь года три или четыре. Ирэн страстно его любит, не правда ли?

— Безумно. Я никогда не видал подобной привязанности, — ответил Рудольф. — Он славный мальчик, притом крепыш. Скверная штука была бы, если бы его не было, и наследство перешло бы к другой ветви.

Лиана подошла к Гансу и взяла его под руку:

— Мой друг, не забудь, что мы идем на спектакль.

— Я знаю, — сказал он с тяжелым вздохом и стал со всеми прощаться.

У дверей Лиана обернулась:

— Выходить с Гансом все равно, что таскать с собой стриженого пуделя: вид у него приятный, но иметь его возле себя — мало удовольствия.

ГЛАВА III

Перед гробом, установленным в парадной зале, прошло множество народа, чтобы отдать покойнику последнюю дань уважения.

Лежа на возвышении в гробу, со шпагой в ногах и с четками в неподвижных руках, Карл-Фридрих фон Клеве как будто смотрел своими незрячими глазами на поклонение, воздаваемое ему живыми. На лице его застыла горькая, саркастическая улыбка; тихое пламя высоких свечей озаряло его сжатый рот и глубоко врезавшиеся морщины. Женщины, которых он прославил своим ухаживаньем, подходили и на мгновение склоняли колени у его гроба. Знаменитая Дезире де Клон бросила фиалки на ступеньки. Она горько плакала настоящими слезами, смывшими ее старательно наведенную красоту: плохой муж иногда бывает превосходным любовником.

У Карла-Фридриха было, по крайней мере, одно достоинство — щедрость.

Ирэн спустилась последняя в залу. Было поздно, и в зале было очень холодно, но, когда Ирэн вошла, то густой и теплый запах цветов так подействовал на нее, что ей сделалось дурно. Этот запах хлынул на нее широкой волной, словно оглушив ее.

Она медленно двигалась по каменным плитам.

Она пришла сюда прямо из своей комнаты, накинув белый шарф на свое черное платье.

В ногах гроба дежурили двое старых слуг. Они молча удалились, когда подошла их госпожа.

Она долго смотрела на своего мужа, на этого человека, который удушил ее жизнь, придавил ее волю и вместо любви обрек ее на унижение и грязные, вынужденные ласки. Ее серые глаза были печально устремлены на это мертвое, холодное лицо с закрытыми веками.

Это тянулось долгие годы, все годы ее юности.

В ее воображении ожило все прошлое, и она вспомнила день своей свадьбы. Она увидела перед собою внутренность собора, тускло освещенную, таинственную, пропитанную вековым запахом ладана, увитую гирляндами бледных цветов. Вокруг нее мягко рокотал орган. Быть выданной замуж в восемнадцать лет! Идти жертвой под венец в лучшие годы юности!

Ее охватила сильная дрожь, потрясшая ее с головы до ног. Она коснулась руками мягкого бархата покрова. Слава Богу, она не в церкви, она здесь, она свободна!

Только теперь она почувствовала происшедшую перемену. Все эти дни, пока он умирал, прошли в таких хлопотливых заботах, она была так утомлена физически и морально, что не имела возможности обдумать свое положение. Только теперь перед ней открылась подлинная действительность.

Легкий румянец окрасил ее щеки; с подавленным криком она опустилась на колени. Ее уста шептали прерывистые слова, в которых сливались нежная благодарность, и надежда, и мольба.

Когда она, наконец, поднялась, ее глаза сияли.

Она посмотрела на Карла-Фридриха, затем так тихо, что слова прозвучали подобно слабому шепоту, она произнесла:

— Я прощаю вас.

Вернувшись к себе в комнату, она долго стояла неподвижно. Комната ей показалась какой-то другою, каким-то новым местом. Она быстро подошла к окну и растворила его настежь. Холодный, мертвенный снег, как саван, покрывал все вокруг. В вышине, распростершись над молчаливым миром, небо сверкало тысячами серебристых огней.

Ирэн протянула руки к небу и к земле и затем, перед открытым окном, низко склонилась и зарыдала, точно сердце в ней разрывалось.

ГЛАВА IV

Родственные чувства всегда разгораются ярким пламенем при известии, что один из близких сделался обладателем крупного состояния.

Франц Феттерних, благодаря разорительной склонности к игре и франтовству вечно нуждавшийся в деньгах, теперь горячо возблагодарил небо, сделавшее Ирэн его сестрой.

Одеваясь, он весело насвистывал. Утро было светлое, серебристо-лазурное, хотя очень холодное. С улицы, внизу, доносился звон колокольчиков проезжавших мимо саней, веселые крики кучеров и сотни других звуков, которые так радостно отдаются в морозном воздухе на снегу.

Франц старательно завязывал свой черный шелковый галстук.

До сегодняшнего утра он не допускал, чтобы даже чья-либо смерть повлияла на выбор его галстука, но сейчас он почувствовал, что будет очень мило и даже трогательно одеться во все черное и явиться с визитом к сестре.

И точно, когда, наконец, он был готов, оказалось, что наряд его вполне подходил к предстоящему визиту: даже волосы его казались чернее, чем всегда, по милости его лакея, который нечаянно положил на щетку больше брильянтину, чем полагается.

Наемная коляска, которую Франц держал, ожидала его у общего подъезда. Он уже давно отказался от особняка: это было одним из первых проявлений его самостоятельности после смерти родителей; вторым актом было выдать Ирэн за самого богатого человека из числа его знакомых. «Я о ней хорошо позаботился, — говорил он себе, убежденный в своей добродетели, пока пил кофе. — Очень хорошо. А теперь старик умер! Сестре везет! А все благодаря мне. Я помню, как мне пришлось силой навязать ей это замужество. Она должна бы вознаградить меня за мои заботы о ней, она теперь стоит добрый миллион — миллион, по крайней мере».

Пока он ехал, закутанный в большую меховую шубу, он все время думал о счастье, выпавшем на долю Ирэн.

Было как раз время ленча, когда он подъехал к замку.

«Чертовски скучное место», — решил он, взглянув на высившийся замок. «Будь я на месте Ирэн, я бы немедленно продал его и разогнал бы всех этих трясущихся от старости лакеев», — подумал он, когда старый слуга, снимая с него шубу, нечаянно упустил ее из рук.

Он обвел глазами парадную залу с ее полинявшими порванными знаменами и рядами старинных кольчуг, прислоненными к толстым каменным стенам.

— Что за дыра! — пробормотал он.

Ирэн встретила его в одной из внутренних комнат. Франц сделал большие глаза при виде ее кремового капота с темным мехом у шеи, на руках и на подоле. Она подошла к нему.

— О, Франц, какой у тебя корректный вид! — сказала она, усмехнувшись.

Он сердито посмотрел на нее:

— Никто ведь не упрекает тебя за твой наряд.

Она опять засмеялась.

— Ну, не сердись, старина. Ведь мы долго не виделись. Не правда ли? Три месяца, по крайней мере. Пойдем завтракать.

Когда они шли вместе по коридору, она повернулась к нему.

— Дядя Карла, профессор фон Клеве, гостит сейчас у меня.

Франц нахмурил брови.

— Этот несносный старик! Честное слово, Ирэн, я нахожу…

— Прошу тебя, — прервала она его, — не говорить о нем в таком тоне. Дядя Габриэль — мой друг.

— Дядя Габриэль! — брезгливо произнес Франц. — Скрипучий моралист.

Ирэн хотела заговорить, но, внезапно остановившись, засмеялась.

— Ты очень забавен, Франц, — проговорила она, посмотрев на него через плечо.

Он уставился на нее с недоумением; она показалась ему совсем новым человеком, которого он никогда не видел. В свои редкие посещения за последние годы он ни разу не слышал, чтобы она так смеялась.

Они вошли в столовую. В большом кресле сидел старый профессор, а рядом, прижавшись к его коленям и доверчиво ухватившись за рукав, стоял Карл. Они оба были погружены в какую-то сказку Андерсена.

Франц поздоровался со старым ученым и рассеянно протянул Карлу два пальца. Но мальчик и не почувствовал этого, потому что увидел, как старый Иоахим внес рыбное блюдо, которое он обожал. Он быстро вскарабкался на свой высокий стульчик, дал лакею завязать себе нагрудник и с жаром ухватился за свою ложку. Он был готов.

Дядя Габриэль проковылял к стулу рядом с ним, опираясь на руку Ирэн. Франц украдкой взглянул на меню. При жизни фон Клеве здесь кормили прилично. Франц не надеялся, что стол будет на прежней высоте теперь, когда дом попал под управление женщины.

Тем не менее завтрак оказался лучше, чем он ожидал; его хмурое критическое настроение несколько рассеялось. Ему даже стало казаться, что в Ирэн произошла перемена к лучшему; несомненно, она помолодела на несколько лет, выглядит почти как девушка, и вид у нее очень элегантный.

«Хоть и не красавица, но все же недурна собой», — милостиво решил он. «Превосходный цвет лица и красивые зубы. Впрочем, это соединение серых глаз и черных волос никогда мне не нравилось».

Он остановился, заметив, что профессор что-то говорит, обращаясь к нему.

— Вам, кажется, принадлежит несколько домов на Хемницской улице, граф Феттерних?

Франц утвердительно кивнул головой:

— Да. Дрянное место, но все же дает кой-какой доход.

— Именно об этом я и хотел поговорить с вами. Я должен вам сказать, и думаю, что не ошибаюсь, что в каждой комнате каждого дома на этой улице живут по меньшей мере две семьи. Я уверен, граф, что это происходит без вашего ведома. Но теперь, когда я об этом довел до вашего сведения, я не сомневаюсь, что вы дадите распоряжение вашему управляющему, чтобы он предоставил каждой семье приличное помещение. Франц усмехнулся:

— Я боюсь, что вы довольно плохо осведомлены в таких делах. Я готов поручиться, что квартиры эти ничем не отличаются от всех других в этом бедном квартале и отлично удовлетворяют их нанимателей. Иначе, к чему им было там селиться?

Тонкое лицо старого медика слегка покраснело.

— Мне крайне неприятно, — промолвил он, — вас разочаровывать, но, говоря об этих квартирах, я говорил только о том, что видел своими глазами.

— Не могу ли я что-нибудь для них сделать, дядя Габриэль? — быстро проговорила Ирэн.

Он поднял свою тонкую морщинистую руку.

— В этом нет надобности, дорогая. Вашему брату стоит только распорядиться, чтобы его управляющий предоставил каждой семье отдельное помещение за половину той платы, которую с них взимают теперь, и тогда жильцам не понадобится сдавать от себя углы. Эта мысль принадлежит не мне, я ее слышал от одного тряпичника, предлагавшего поместиться у себя другому бедняку.

Он встал.

— Быть может, я вас не скоро увижу опять, граф Феттерних, — учтиво произнес он, протягивая руку.

Франц ворчливо что-то пробормотал.

— До свиданья. Не поговорить ли мне с вашим управляющим? Я его довольно часто встречаю, и он мне кажется недурным человеком. Или вы сами поговорите с ним?

— Я думаю, что сам справлюсь с этим делом, благодарю вас, — проговорил Франц с недовольным видом.

Как только дверь затворилась за дядей Габриэлем, он вскочил и сердито воскликнул:

— Что за несносный старый холостяк! Чего он суется не в свои дела! Мне и без того туго приходится, а тут еще этот старый дурак косится на мои доходы. Сам, наверное, обзавелся круглым капитальцем.

Ирэн пожала плечами.

— Дядя Габриэль отдает девять десятых своего дохода бедным, — сказала она. — Это всем известно.

— Прекрасно, я ему не препятствую, — проворчал он. — Мне это безразлично.

Он подошел к окну и стал смотреть на покрытый снегом парк. Маленький Карл вышел во двор со своими санками. Ирэн тоже подошла к окну.

— Тепло ли он одет? — заботливо произнесла она.

Франц засмеялся:

— В меховой шубке, меховых сапожках и рукавичках! Если этого еще мало, то он должен быть совсем кисляй. Но он крепыш, я давно не видел такого крепкого мальчика. Кстати, Ирэн, в каком положении ты осталась?

— В каком положении?

Она посмотрела на него с недоумением.

— Сколько тебе оставил муж?

— О, все завещано ребенку, ты знаешь.

— Неужели он тебе ничего не оставил, ни копейки?

— О, нет, он был очень щедр ко мне. Мне завещана пожизненная рента в две тысячи.

— Щедр! — Франц презрительно хмыкнул. — А сколько получил мальчишка?

— Все, — сказала Ирэн. — Я теперь начинаю сознавать, какая трудная задача воспитать богатого наследника.

— А твой щедрый супруг распорядился, чтобы твой доход уменьшился в случае твоего вторичного выхода замуж?

— Я теряю половину ренты. Но не думаю, чтобы я захотела во второй раз выходить замуж. С меня… — Она остановилась, потом с горечью прибавила: — С меня довольно одного раза.

Франц отошел от окна разочарованный. Вышло совсем не так, как он ожидал. Начать с того, что он пока ничего не выудил, а наоборот — еще старый дурак пытался выудить что-то у него. Затем он узнал, что Ирэн получила только две тысячи в год, и убедился, по тону ее последних слов, что, вместо благодарности к нему за то, что он устроил ее замужество, оно возбуждает в ней только глупые болезненные воспоминания.

Он подошел к столу и налил себе стакан вина.

— Однако, я думаю, — сказал он, — что немалая толика денег должна пройти через твои руки из расходов на мальчугана?

Ирэн задумчиво подошла к одному из высоких венецианских стульев и села.

— Конечно, я управляю всем, что принадлежит Карлу.

— Тогда тебе не приходится думать о тех жалких двух тысячах, — сказал Франц со смехом.

Ирэн посмотрела на него.

— Я не понимаю тебя. Ведь я только опекунша Карла.

— Ты не станешь же меня уверять, что на мальчугана может уйти весь доход?

— О, Франц, милый, ты хочешь занять у меня денег? Сколько тебе надо?

Он слегка покраснел, но чувство стыда не помешало ему слегка округлить сумму, которую он собирался попросить.

После этого его отношение к Ирэн сделалось покровительственным, он остался к чаю и, наконец, удалился как раз в тот момент, когда дядя Габриэль появился в галерее.

ГЛАВА V

Габриэль фон Клеве жил вместе со своей сестрой и ее семьей в их особняке на Херренгассе.

Ряд его комнат выходил в длинный коридор, отделенный от остального помещения дверью, обитой бязью.

Его старый слуга, вывезенный из Италии, Амадео, нетерпеливо ждал, когда, наконец, его господин возвратится из замка. Амадео имел сообщить ему новость, важную новость.

Как и его господин, он также был маленького роста, сутуловат и небрежно одет, но двигался с большой легкостью; крайняя некрасивость его лица искупалась необыкновенно добрыми и ласковыми глазами. Он вытащил свои серебряные часы, подарок профессора, и с тревогой посмотрел на них; потом бросился назад через обитую дверь и заглянул в комнату.

Увидев там высокого молодого человека, который курил папиросу и читал газету, он быстро вернулся на свое место.

Когда он услышал звук колес, он побежал к большому окну и выглянул наружу. При свете экипажных фонарей он увидел, как слуги помогали его господину подниматься по широкой мраморной лестнице.

В одну секунду Амадео очутился за дверью и скатился вниз по лестнице; через пять минут дядя Габриэль фон Клеве вошел в коридор, опираясь на его руку.

— Все ли у нас благополучно, Амадео? — спросил он.

— Не беспокойтесь, все в порядке, даже очень хорошо. Пожалуйте сюда.

Он отворил дверь и сказал: «Сюда!», указывая свободной рукой на молодого человека, который вскочил на ноги.

— Мой дорогой, дорогой мальчик, — нежно проговорил старик, когда молодой человек поднялся ему навстречу. Мой дорогой Теодор, когда ты приехал?

Молодой человек обхватил его руками и подвел к креслу.

— Сегодня в полдень, — сказал он. — Как это хорошо, что мы опять увиделись.

Амадео стоял, глядя на них с выражением кроткого блаженства; затем исчез, тихо затворив за собою дверь.

— Знаешь, — сказал профессор, — у тебя вид… как бы это выразиться… совсем удовлетворенный, не правда ли?

— Более чем удовлетворенный! Мы только что вернулись после того, как превосходно провели время. Мы совершили экспедицию на Гималаи — Фриц фон Тури, один очень милый молодой англичанин, по имени Треверс, и Курт. У нас была чудесная ружейная охота, и мы открыли новый горный проход, так что поработали недурно.

Дядя Габриэль смотрел на высокую фигуру, стоящую перед ним, на прямую, ровную линию плеч и спины, на обветренное худощавое лицо и светлые глаза.

Теодор Шторн был приемный сын любимой сестры Габриэля фон Клеве, его родная мать умерла через год после смерти его отца, и Тония фон Клеве сразу же усыновила своего крестника, а после ее смерти, случившейся через десять лет, дядя Габриэль взял мальчика на свое попечение.

Теперь у Теодора обнаружилось призвание; по собственному выбору и с одобрения старших он сделался путешественником-исследователем.

Когда Теодор уехал, жизнь дяди Габриэля потеряла много тепла и света. Это был юноша с прямым характером, до конца чистый и честный.

Теодор закурил другую папиросу и без стеснения сел на ручку кресла дяди.

— Как славно! — сказал он, положив свою смуглую руку на тонкую белую руку старика. — Кстати, я слышал, что граф фон Клеве умер.

По лицу дяди Габриэля пробежала тень.

— Да.

— И мальчик — прямой наследник?

— Да.

Теодор поднялся и отошел к горящему камину. Он стоял, поглаживая рукой затылок.

— Значит, Ирэн теперь свободна?

— Да, — опять повторил дядя Габриэль. Теодор проницательно посмотрел на него.

— Вы мне ничего больше не скажете?

Вошел Амадео, чтобы накрыть стол для обеда. Собеседники заговорили о разных мелочах.

— Когда будет готова твоя новая книга? — спросил дядя Габриэль.

— Право, не знаю. Еще надо поработать. Я должен сдать ее в мае.

— Это о Тибете?

— Да, отчет о миссии, выполненной мною для правительства. За это хорошо платили.

И с улыбкой, от которой у него выступили морщинки вокруг глаз, прибавил:

— Вероятно, кое-что смогу уделить для ваших бедняков.

— Пожалуйста, — произнес старый профессор, тоже улыбаясь и протягивая руку.

Теодор засмеялся. Он беспрерывно ходил по комнате и, наконец, уселся перед старым пианино.

— Что вам сыграть? — спросил он. — Грига, Мошковского, вашего любимого Баха, вашего слащавого Мендельсона или что-нибудь поновее?

Вместо всего этого он заиграл «Liebestraum» Листа.

Амадео входил и выходил с разными блюдами. Собака, маленький терьер, пробралась в комнату и уселась возле дяди Габриэля, который сидел, выпрямившись, в своем кресле с высокой прямой спинкой и смотрел на своего любимца.

Для него Теодор был все еще двенадцатилетним мальчиком; следующие восемнадцать лет как бы не существовали для него; старик в душе все еще считал его мальчиком, каким он его усыновил.

Амадео поставил на стол цыплят под белым соусом. Он торжествовал. Это было пиршество: блюдо, которое он приготовил в честь вернувшегося молодого барина, а также по случаю возвращения профессора из замка.

Он придвинул стулья к круглому столу, помог старику сесть и приготовился поднять блестящую серебряную крышку.

— Ваше здоровье! — произнес Теодор при виде цыплят на блюде.

Это была старая, неизменно повторявшаяся шутка, восходившая еще к тому времени, когда он в первый раз вступил в этот дом.

— Молодой барин никогда не забывает, — с гордостью заявил Амадео, — никогда!

Дядя Габриэль принялся разрезывать птицу, не переставая разговаривать. Теодор слушал, смеялся и, наконец, сам дал краткое, но веселое описание года своей работы в Индии. Амадео, бесшумно прислуживая, тоже прислушивался к каждому слову.

Когда обед уже кончался и на столе остались только вазы с винными ягодами и орехами, а также кофе, Теодор, глядя в упор на дядю, повторил свой вопрос:

— Вы мне ничего больше не скажете?

Затем, не дожидаясь ответа, встал и, отодвинув свой стул, принялся шагать взад и вперед по комнате.

— Все дни, все ночи, — заговорил он отрывисто, взволнованным голосом, — с тех пор как я из газет узнал о смерти фон Клеве, я бредил, жаждал, желал только одного. Иногда, уйдя далеко, совсем один, я ложился лицом в траву, и тогда у меня бывали видения. Вы не должны смеяться надо мной. Вы меня поймете. Я не могу выразить это словами. Я даже не могу ясно понять это.

Он остановился, затем тихо продолжал:

— То же самое со мной происходит и сейчас. Мало сказать, что я думаю об этом: это стало как будто частью меня самого… моей души… моего мозга, тела. И до меня люди любили. Наверное, каждый влюбленный считал, что никто не способен обожать свою возлюбленную так, как он. Подумайте, ведь каждый человек, каков бы он ни был, имеет право бороться за свое счастье. Он стиснул пальцы.

— Я страдаю, — сказал он сквозь зубы, — я страдаю, но не могу превозмочь этого.

Он подбежал к дяде Габриэлю и с силой опустил ему на плечо свою руку.

— Я добьюсь того, чтобы увидеть ее. Я должен ее видеть, даже если это не будет для меня счастьем. Я попробую.

Дядя Габриэль повернулся к нему. Ласковая доброта покинула его лицо, и на нем появилось выражение беспощадной твердости. Его глаза глядели с суровым беспристрастием.

— Разве ты не понимаешь, — сказал он, — что именно теперь ты неизбежно лишишь Ирэн ее спокойствия? Это ли ты хочешь сделать? На ее долю выпало так мало счастья, так мало хорошего в жизни. Вся ее юность была долгой жертвой, жертвой жестокой.

Его глаза заблестели.

— Она должна получить свою долю счастья в жизни, — сказал он дрожащим от волнения голосом. — Отнимешь ли ты у нее это счастье? В твоей власти это сделать. Одно твое слово, одно лишь слово, которое вовлечет ее в неволю, и она уступит тебе. Теодор, — продолжал он, беря юношу за руку, — ты всегда делал то, о чем я тебя просил. Исполни мою последнюю просьбу. Оставь Ирэн ее спокойствие. Всю свою жизнь она была связана. В твоей власти ввергнуть ее в неволю. О, конечно, ты будешь добрым с ней, ты будешь обожать ее, ты будешь с ней честным, но поверь мне, все это для нее в теперешнем ее состоянии — ужасно. Замужество для нее — это тюрьма, из которой нет выхода. Оставь ее на время, пусть она насладится своей свободой, пусть научится чувствовать, а тогда видно будет.

— Вы требуете от меня того, чего я не в силах сделать!

Дядя Габриэль с безмолвным укором поглядел на него.

Теодор некоторое время смотрел на ласковое старческое лицо с властными глазами.

— Спокойной ночи, дядя! — сказал он и вышел из комнаты.

ГЛАВА VI

Бывает иногда, что просыпаешься с таким чувством, будто весь мир создан для твоей радости. Это самое испытывала Ирэн.

В парке от солнечных лучей на снегу загорались бриллианты. Она ясно могла различить покрытую снегом ветку, а за ней голубое бархатное небо.

Горничная принесла завтрак. Ирэн сидела на постели. Ее темная коса с большим бантом была закинута через плечо. Анастаси бросилась за матине.

— Спасибо, мне не холодно, — сказала Ирэн, — мне очень хорошо.

— Но ведь вы можете простудиться!

Вбежал Карл и потребовал, чтобы ему позволили вскарабкаться на кровать матери вместе со своими игрушками.

Он весело улыбался Ирэн, и она отвечала ему тем же.

— Ах, как это весело! — сказал он по-английски. У Карла со дня рождения была няня-англичанка, и он говорил на английском языке чаще, чем на родном.

Ирэн пила свой горячий кофе, глядя на солнечный свет позади Карла.

Непонятная радость владела ею. Она неожиданно почувствовала, как чудесно быть молодой, как это чудесно и прекрасно.

— Не находишь ли ты, мой мальчик, — сказала она Карлу, — что я выгляжу ужасно старой?

Карл был очень занят; он все же вежливо взглянул на нее.

— Пожалуй, да, — сказал он одобрительно, — ты довольно старая.

— Жестокое дитя! — со смехом сказала Ирэн. Она увидела свое отражение в большом зеркале, висевшем на противоположной стене, пятно кружев, бледно-голубой бант и темная коса. Общее впечатление было, что ей около пятнадцати лет.

— Карл, детка моя, — сказала Ирэн, — хоть ты и совершенно не ценишь меня, я все же возьму тебя сегодня на каток.

— Чудесно! — сказал Карл и пополз с риском для подноса, на котором стоял завтрак, по кровати.

Он выпрямился и обвил ее шею руками.

— Я люблю тебя крепко-крепко.

Его шерстяная фуфайка была очень шершавой, а его объятия были способны задушить. Он наклонил голову:

— Послушай, милая мамочка!

Ирэн безмолвно кивнула головой.

Он терся своей холодной щечкой об ее волосы.

— Прошлой ночью у меня в кровати была блошка, — весело сообщил он. — Она меня покусала.

Он отодвинул одну руку и показал крошечный знак на коже.

— Поцелуй здесь.

Ирэн поцеловала. Но в ту же минуту ее глаза наполнились слезами.

— Мамочка, дорогая, — воскликнул Карл, опечаленный, — скажите, кто вас обидел?

И он стремительно опустился на пол, так что от сотрясения кофе и сливки потекли по голубому пуховому одеялу.

Он испуганно посмотрел. Затем, осторожно держась за кровать, заявил утешающим тоном:

— Это ничего, нечаянно.

В одиннадцать они были на озере. Карла сопровождали старый Иоахим и няня. Она была слишком тепло одета, вся в черном. На берегу она смотрела на происходящее с явным неодобрением. Ей не нравилось катание на коньках, а еще больше раздражал ее немец Иоахим. Продолжительное пребывание в Вене не уменьшило ее презрение к иностранцам. По ее мнению, они все слишком много разговаривали и еще при этом жестикулировали. Она считала, что Карл должен быть лучше воспитан, чем остальные его соотечественники, по возможности — как настоящий англичанин. Ее печалила мысль, что он все же вырастет иностранцем и будет говорить на этом ужасном немецком языке.

Мальчик с наслаждением скользил по льду. Его маленькие ножки в штиблетах, когда он старался сохранить равновесие, казались широко раскрытыми ножницами. Он вскрикивал от удовольствия. Старый Иоахим следовал совсем близко сзади него с вытянутыми вперед руками. Ирэн ловко описывала круги вокруг красного крокетного шара. Карл во весь опор подкатил к матери. Он вцепился в нее и висел на ней до тех пор, пока она не села рядом с ним. Эту шутку он нашел блестящей.

— Немножко холодно, — сказал он, вставая с большой осторожностью.

Ирэн тоже поднялась. Она весело смотрела, как он удалялся, гордо раскачиваясь, — почти квадратная фигурка, с его меховой шапкой, съехавшей набок. Внезапно на большой аллее она увидела всадника. И сразу, без видимой причины, — ездок был слишком на большом расстоянии, чтобы его можно было узнать, — она почувствовала, что радость этого дня улетела прочь.

Человек на лошади спешился. Тотчас же Ирэн узнала его. Только один человек из ее знакомых был такого высокого роста.

Она осмотрелась кругом, затем, слегка побледнев, направилась к берегу. Видя, что катанье кончилось, Иоахим тоже направился с мальчиком к няне, поджидавшей их.

Ирэн вбежала в свою комнату и переоделась, не позвав даже горничной. Затем она спокойно сошла вниз в голубую гостиную.

Теодор стоял перед громадным камином.

Он повернулся, когда Ирэн вошла, быстро подошел к ней и поцеловал руку.

Он выглядел очень веселым, спокойным и любезным.

— Здравствуйте, Ирэн! Как поживаете? — спросил он. — Дядя Габриэль прислал меня с письмом. Оно касается благотворительного дела, о котором он, кажется, уже говорил с вами.

Ирэн почувствовала какое-то неприятное сердцебиение.

— Да, — сказала она с усилием, — да, я напишу дяде Габриэлю.

— Я был в Тибете, — сказал Теодор. — Простите, можно здесь курить?

Он вынул свой портсигар и предложил ей папиросу. Она взяла папиросу, но не зажгла ее, так как чувствовала, что губы ее дрожат. Прошло уже почти пять лет с тех пор, как она в последний раз виделась с Теодором.

Теодор пододвинул для нее к огню одно из больших кресел, а сам сел напротив, положив ногу на ногу.

— Вы чудесно выглядите, — сказал он.

Она быстро заговорила:

— Вы сказали, вы были в Тибете? Хорошо там провели время? Я хочу сказать — достигли того, чего хотели?

— Приблизительно. Это был великолепный спорт. Я установил местоположение нового горного пути, более короткого, в Чильтахан.

Наступила пауза.

— Не правда ли, вы переделали эту комнату? И столовую тоже?

Его серые глаза смотрели вопросительно.

— Я постаралась сделать их менее мрачными. Карл-Фридрих не любил цветов, если вы помните, а теперь комнаты полны ими.

— А также веселья, — заметил Теодор.

Он отодвинулся от скачущих языков пламени.

— Вам, вероятно, живется теперь спокойно, — сказал он, не глядя на нее.

Она молча кивнула утвердительно.

— Как мальчик?

— Превосходно. Хотите на него посмотреть? — добавила она после минутного колебания.

Теодор сплетал пальцы своих перчаток.

— Если вы тоже этого хотите, — сказал он и затем вдруг стремительно встал.

— Ирэн, — сказал он.

Его голос трепетал от чувства. Он стоял над нею. Он видел изгиб ее лица, темные ресницы на ее щеке. Тонкая шпилька выскользнула сзади из блестящих волос; она казалась черной на изгибе ее белой шеи.

Он упал на колени рядом с ней, не решаясь коснуться ее руки.

— Ирэн, вы читаете, что в моем сердце, в моей душе?

Он видел, как она задрожала. Ее губы трепетали, как у испуганного ребенка. Возможно, что именно этот признак страха, этот простой симптом настоящего испуга сказал ему больше, чем могли бы сказать слова, которые он боялся услышать.

— Ирэн! — сказал он, словно защищаясь от себя. Она пристально смотрела на огонь, игравший в ее перстне, на плотные обшлага своего платья. Неужели она попадется опять в плен? И кто-то другой опять подчинит ее волю? Слова не приходили к ней. Она казалась себе такой растерянной и беспомощной. Теодор тихо встал.

— Хорошо, — сказал он. — Ирэн, дорогая, не принимайте этого так. Я хотел испытать свое счастье. А вы, — он попробовал смеяться, — вы только расстроились.

Он утешающим жестом обнял ее за плечи.

— Я ухожу, моя дорогая.

Она подняла на него глаза.

— О, Теодор!

Острая боль пронзила его при виде ее бледного лица.

— Боже мой! Вы боитесь меня! — воскликнул он. — Я не думаю, чтобы заслуживал это.

Он поднял свой хлыст и перчатки.

Где-то близко, в коридоре, смеялся Карл-Фридрих.

Они оба его слышали. Лицо Теодора чуть-чуть побледнело. Он остановился в дверях и сделал назад один шаг. Затем посмотрел на Ирэн и, не сказав ни слова, снова повернулся и вышел из комнаты.

ГЛАВА VII

Ванда де Кланс встретила Шторна во дворе замка. Он помог маленькой даме выйти из автомобиля. Затем они поглядели друг на друга.

— Вы мало похожи на путешественника-триумфатора, — сказала она весело. — Почему у вас не победоносный вид? Почему не видно трофеев?

Он рассмеялся вместе с ней.

— У меня сильно разболелись зубы в горах, и один туземец вытащил мне зуб крючком для застегивания ботинок. Хотите, я вам подарю этот крючок?

— Ах, бедняжка! Что же, туземец просто невзлюбил вас, или это была новая форма мести?

— Совсем нет. Это был единственный инструмент, который у нас нашелся. Он его попробовал применить, и вышло великолепно.

— От ваших страданий мне делается холодно. Если вы мне расскажете еще одну экзотическую историю вроде этой, я отморожу себе палец. До свиданья, дорогой. Загляните к нам, Тео, хоть ненадолго. Или не хотите? А это правда, что вы завели аэроплан?

Он сел в седло. Его лошадь горячилась, и он едва ее удерживал.

— Охотно. Я приду как-нибудь к чаю. Как поживает Рудольф? Как дети? Растут? До свиданья, до скорого.

Ванда взбежала наверх, в голубую гостиную, и, найдя ее пустой, устремилась в будуар Ирэн.

Ирэн стояла у окна. Матовый румянец, всегда вызываемый морозом, окрашивал ее щеки.

— Дорогая, вы похожи сейчас на привидение, — вскричала Ванда.

Она поцеловала Ирэн.

— Пойдемте к камину. Что с вами? Что случилось? Или бедняга Теодор сделал вам предложение? Он выглядел таким же веселым, как факельщик на похоронах. Уж не угадала ли я? Вы отказали ему и теперь чувствуете себя виноватой? Не надо, дорогая, огорчаться, он еще вернется!

— Я очень бы не хотела этого! — сказала Ирэн. Она была как в лихорадке и нервно сплетала пальцы.

— Ах, Ванда, я не могу всего высказать, но вы должны, зная мою жизнь, понимать, что замужество — это то, о чем я не хотела бы думать.

— Так не думайте, — сказала Ванда. — Тео — безобиднейшее в мире существо. Он более чем мил. Ирэн, вам следует выйти из своего затворничества и не киснуть в этом ужасном месте. Переселитесь ко мне на несколько дней.

Ирэн покачала головой.

— Нет, только не, сейчас. Но это очень мило с вашей стороны.

Ванда сняла ботинки и поставила свою маленькую ножку на стенку белого фарфорового камина.

Она находила, что Ирэн чересчур серьезно смотрит на жизнь, и думала о том, что она, Ванда, не стала бы расстраиваться из-за таких вещей. Теперь, когда Ирэн свободна и ее порабощение кончилось, стоило ли себя чем-нибудь угнетать?

— Слушайте, дорогая, — сказала она. — Поедем со мной в Париж. Развлекитесь туалетами. Мудрецы говорят, что платье — лучшее средство утешения для женщины. Несколько новых шляп сразу улучшат ваше самочувствие.

Она весело взглянула на Ирэн.

— Какая вы милая, Ванда!

— Так едем?

— Я подумаю об этом.

— Это значит, что вы не хотите. Всякий раз, как кто-нибудь из друзей отвечает мне так на мое приглашение, я вычеркиваю его из списка. Ужасно смешная вещь — женская нерешительность. Чем больше женщина обдумывает, тем больше усиливается ее нерешительность.

— Вы сегодня настроены очень философски.

— Как раз в меру… А как, милая, насчет завтрака? Я с удовольствием поглодала бы какую-нибудь косточку.

В эту самую минуту снизу, из столовой, донесся удар гонга.

— Благодарение небу, — сказала Ванда, вставая. Надевая свои сапожки, она раскачивалась перед Ирэн.

За завтраком, основательно подкрепившись, — в то время как Ирэн ничего не ела, — Ванда заявила, что останется на целый день. Наградой ей было восклицание Ирэн:

— Правда, Ванда? Как я рада!

Они вместе вернулись в будуар, где Ванда сразу легла на ковер и пролежала на нем не менее получаса. Закурив папиросу, она спросила Ирэн:

— Как ты находишь свою свободу?

Ирэн полулежала в кресле, с закрытыми глазами, заложив свои гибкие руки за голову. Она выпрямилась и посмотрела на Ванду. Щеки ее покрылись легким румянцем.

— Это великое счастье, — сказала она кротко. — Великое счастье, — повторила она. — Не нахожу для этого другого слова. Вставать утром и знать, что мне не надо идти в комнату больного ровно к десяти часам, где должна читать вслух до без четверти двенадцать. В половине второго я получала свой выходной час с приказом вернуться ровно в половине третьего. Меня осыпали бранью, когда я на минуту опаздывала. Это унижение, для вас непонятное, наполняло шесть лет моей жизни.

— Но у вас был ребенок, Карл. Лицо Ирэн просветлело.

— Да, у меня был Карл, и если бы его не было, я думаю, я не перенесла бы этой жизни.

— Мы охотно бы все навещали вас, но Карл-Фридрих делал это прямо невозможным.

Ирэн встала и начала беспокойно ходить по комнате.

— По ночам, — сказала она внезапно, — когда я, наконец, получала свободу, я иногда спускалась сюда и шагала, шагала взад и вперед. Однажды я даже попробовала выйти в парк. Я чувствовала, что не могу оставаться без движения. Казалось, моя душа проснулась с нестерпимым ощущением ужаса и страха.

Она отвернулась от Ванды.

— Вы не представляете себе, — сказала она, задыхаясь, — какое неизгладимое впечатление оставил у меня первый год моего брака. Тогда-то я по-настоящему узнала дядю Габриэля. Он часто приходил, несмотря на свою занятость, и сидел с моим мужем, выслушивая, как он бранит все и всех так, как это он один умел делать. Но дядя Габриэль не боялся его, как боялись я и большинство других, и я уверена, что Карл-Фридрих очень любил его. Но он не хотел его видеть перед смертью. Он даже отказался его принять. Дядя Габриэль обыкновенно сидел со мной и болтал о самых простых вещах, рассказывая мне самые забавные истории, так что я на время забывалась.

В ее голосе послышались слезы.

— Он был единственным человеком, единственным существом, с которым я могла разговаривать.

Ванда сидела лицом к огню, обхватив руками колени.

— Да, это старик ангельской души, — сказала она. — С ним чувствуешь себя совсем легко и просто. Как он был рад, когда Тео вернулся… Ирэн, я не хочу быть надоедливой, но, ведь, правда, Тео ужасно милый. Подумайте, как рад был бы дядя Габриэль, если бы вы в состоянии были… изменить ваш взгляд на брак. Тео действительно очарователен, вы это знаете. Я уверена, что он уже много лет вас любит.

Ирэн всплеснула руками.

— Вам, которая была счастлива в замужестве, — сказала она с горечью, — легко других уговаривать, но я ее испытала, эту жизнь, и достаточно настрадалась. Ванда, мне двадцать шесть лет, и я еще никогда не жила настоящей, свободной жизнью. Если я снова выйду замуж, это будет просто потому, что не смогу жить без человека, которого полюблю, а вовсе не потому, вовсе не потому… — она запнулась, — не потому, что другие найдут этого человека подходящим и милым. Я готова лучше умереть, чем снова выйти замуж за человека, которого я не люблю, не люблю истинной любовью. Так как я всегда казалась забитой, несчастной, вы все, наверное, решили, что мне не дано сильно и глубоко чувствовать. — Она нервно рассмеялась. — Возможно, что вы были правы, возможно, что так и было до смерти Карла-Фридриха. Но на днях ночью я проснулась. И я вдруг почувствовала, что моя молодость, моя жизнь, мое счастье еще не ушли от меня. Жизнь ждет меня, и я не знаю еще, что она несет мне. Но моя душа раскрыта для нее. Вы не представляете себе тех маленьких радостей, которые наполняют сейчас мою жизнь. Я так счастлива, что могу сама заказать чай, что этот чай — мой, в моем собственном доме, что ни одна душа в мире не может войти и приказать мне что-нибудь сделать. Иногда вечером я надеваю бальное платье и танцую одна в своей спальне. Я не танцевала уже годы. Я начинаю снова свою жизнь с того момента, на котором она остановилась восемь лет тому назад.

Ванда положила свою маленькую руку на тонкую белую руку Ирэн, оставшуюся лежать на черном платье.

— Вы ребенок. Но я понимаю вас. Но только, ради всего святого, если ваше сердце переполняет такая жизнерадостность, будьте осторожны. Пламя притягивает пламя, это неизбежно, вы знаете. И поэтому я снова повторяю, будьте осторожны!

— Спойте мне что-нибудь, — попросила Ирэн.

После чая Ванда уехала домой. Как только автомобиль отъехал, она нахмурилась.

В этот вечер, сидя у своего туалета, она сказала своему мужу:

— Вся беда в том, мой друг, что сильное чувство — опасная вещь.

Позже, сидя в карете по дороге в оперу, она неожиданно склонилась к Рудольфу, оставив на его пальто след пудры.

— Если бы люди не женились… — сказала она. И в ответ на его недоумение:

— Каких людей, дружок, ты подразумеваешь?

Она ответила мягко:

— Тех, о которых говорю, мой властелин.

ГЛАВА VIII

Бедность, может быть, очень благотворна для души, но часто она бывает весьма тягостна для тела. Наблюдать ее особенно удобно в Латинском квартале. По обычному представлению, он сплошь населен молодыми влюбленными. На самом деле, однако, молодежь, живущая там сейчас, не более склонна к любви, чем в тихом Чельси или в закоулках Бедфордского парка. Но правда то, что бедность здесь господствует, голод — вещь обычная, а сытость — редкое явление.

В феврале этого года в Париже было очень холодно, совсем так же, как в Вене. Слишком даже холодно для Жана Виктуара, голова которого, с ее огненного цвета волосами, страдала от резкого ветра.

Войдя в свою бедную комнату, он осмотрел ее с горькой усмешкой. Затем положил на стол свою скрипку и немедленно принялся быстро и со вкусом ругать погоду, свое искусство, самого себя, голод и отсутствие огня.

Это был очень стройный, высокий молодой человек. Юмор проглядывал в его лице, несколько слабохарактерном и очень привлекательном. У него были глаза серо-зеленого цвета, такие, какие обычно называют глазами газели, а волосы торчали на голове, как красная щетка. Одной из его привлекательных особенностей была его улыбка. У него были прекрасные зубы, которым было нечего грызть уже в течение восьми часов.

— Черт побери, — сказал он, фыркая, — ну и холодище!

Он засунул свои тонкие руки в пустые карманы. Его дешевый костюм блестел от продолжительной носки. Его ботинки были в самом плачевном состоянии. Манишка и воротник были из целлулоида. Вместо галстука был повязан кусок черной ленты. Носового платка не было. Он задолжал хозяйке за свою конуру и не представлял себе, когда и как сможет оплатить ее.

Он топотал ногами, стараясь согреться, и попробовал даже улыбнуться, но это ему не удалось. Все у него болело: желудок, голова, ноги. Ступни ног совсем замерзли. Он не видел никаких способов достать денег. Он охотно бы занял у кого-нибудь небольшую сумму, но он уже слишком часто прибегал к этому средству, чтобы решиться опять беспокоить своих приятелей. У него не было на примете никого, кто бы мог одолжить ему су.

Он снова выругался.

В конце концов он опять вышел на улицу, надев на голову свою печальную круглую шапочку. Он направился к овощному рынку на улице Кассон, не имея определенного плана, — разве только удастся подобрать на тротуаре несколько жареных каштанов.

Жан Виктуар быстро дошел до рынка и подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как старик в отвратительных лохмотьях и с еще более отвратительной физиономией ловко спрятал в карман несколько картошек, в то же время жалобно что-то выклянчивая у ничего не заметившего хозяина ларька.

«Вот дуралей! Не будет же он есть сырую картошку!» — подумал. Жан. Все же ловкость старого вора заинтересовала его и на короткое время заставила забыть собственные невзгоды. Он побрел по улице за стариком, с большим удовольствием следя за его манипуляциями с вязанкой хвороста.

— Он их испечет, вот что он хочет сделать!

Эта мысль, как молния, блеснула в его мозгу. Жан тотчас повернул обратно и подошел к ларьку с картофелем. Он сделал вид, что поскользнулся, и рухнул на ларек. Схватив несколько картофелин, он долго жаловался, незаметно пряча в карман похищенное.

На счастье, он встретил старого бродягу идущим по улице, и услужливо облегчил его на одну вязанку прутьев, так как у того было их две. Вернувшись домой, он развел огонь и великолепно испек свой картофель.

Некоторое время он размышлял о том, не будет ли благоразумно обратиться с просьбой о деньгах к своей сестре в Лондон. Как дочь своего отца, трудолюбивого учителя, его сестра, по естественному течению вещей, тянула лямку гувернантки. Она жила в одном семействе в части Лондона, называемой Кемберуэлл. Из ее писем Жан знал, что служба у нее тяжелая, так как с преподаванием совмещался ряд других обязанностей.

Ему не было стыдно обращаться за помощью к Анжель. Разве она ему не сестра? А разве он не артист? Иногда бывает выгодно чувствовать себя артистом, когда нужно заглушить колебания совести.

Все же Жан решил, что к Анжель обращаться не стоит: начать с того, что нет даже двадцати пяти сантимов на марку, а кроме того, если у нее и есть деньги, она может все-таки не послать ничего, и тогда прекрасная мечта о деньгах поведет лишь к разочарованию.

Он присел на корточках около огня, слегка раскачиваясь на каблуках и тщетно стараясь придумать, откуда бы раздобыть денег. Он играл на скрипке и играл хорошо, но никому не было дела до того, хорошо он играет или плохо. Горестный отказ его семьи признать профессию скрипача за карьеру вынудил его покинуть родной дом в Лионе с небольшими сбережениями, какими располагала его семья, к тому же не весьма благожелательно настроенная к его планам. Он захватил еще свою скрипку и два костюма, один — на каждый день, другой — выходной.

Латинский квартал, конечно, был единственным местом, где он мог поселиться. Вопреки предсказаниям всех, Жан сразу получил работу в оркестре одного кафе, причем ему самому казалось, что он этим оказывает хозяину милость. Его несчастное самомнение, не допускавшее возможности, что какой-нибудь другой скрипач может обладать таким же, как он, мастерством или пониманием, привело к тому, что ему было отказано от места в кафе как раз за неделю до смерти его отца. Жан отправился в Лион. Здесь он великолепно держал себя во время тяжелых похоронных сцен и уговорил Анжель, чтобы она сама зарабатывала себе на жизнь. Теперь он умирал от голода, а Анжель, которая могла бы быть ему полезной, была в месте, называемом Кемберуэлл — название, которое Жан не мог даже произнести. Она жила, несомненно, в не очень денежной семье, фамилию которой Жан даже и не пытался произнести.

В тот день он играл на улице, но его пальцы так замерзли, что он почти не мог держать смычка. Поэтому он вскоре отказался от своих попыток.

Огонь угасал. Жан наклонился над ним так низко, что его колени касались раскаленной железной решетки камина. Он запустил пальцы в волосы. Только они были роскошны из всего, что его окружало, и сохранили свой блеск.

В этот момент его артистическое сознание испытывало колебания. Обыкновенные буржуа лионского домика неожиданно оказались «родными». Круг его друзей, которых он всегда характеризовал, как «тупиц, погрязших в грошовом существовании», оказался для него, когда огонь потух, не лишенным некоторого интереса. Больше того, его собственное искусство показалось ему в этот момент не таким уж высоким, и он почти начал мечтать о получении места правительственного чиновника с прочным жалованьицем в три тысячи добрых франков в год.

Веселые огоньки плясали перед его глазами. За три дня он съел только небольшой хлебец, немного кофе и две печеных картошки. Огоньки образовали сияющую арку, а затем, словно желая продолжить свои упражнения, начали отделяться в виде огненных шариков, пляшущих по стенам и потолку. В комнате не было ни кровати, ни стула, — только расшатанный стол и деревянный сундук.

Жан смотрел на этот сундук и, хотя в нем уже давно лежал только мусор, готов был расплакаться от нежности: этот сундук был последним звеном, связывавшим его с лионским домом, последним предметом, свидетельствовавшим о том, что у него когда-то был дом, пища, близкие люди. Несколько дней тому назад он охотно спустил бы его торговцу всяким хламом, если бы была хоть малейшая надежда получить за него несколько су; но такой надежды не было. Сундук был поломан, крышка заплатана, и замка уже не было.

Наконец, схватив скрипку, Жан выскочил из дверей и бросился вниз по лестнице. Фонари уже были зажжены. Вечерний воздух, казалось, искрился от холода. Жан мчался по улице, слегка пошатываясь. Он крепко прижал к себе скрипку. Его рыжие волосы развевались от ледяного ветра.

Кафе «Limite» находилось на Монмартре; оно славилось своим залом, винами и оркестром. Оно принадлежало той же компании, которая содержала курзалы в самых модных курортах Швейцарии и только что построила казино в Эвиан-Ле-Бене.

Мсье ле Барб, управляющий кафе, был очень знаменит и толст. Это был громадный брюнет с сердитыми напомаженными усами. Его волосы были прямо откинуты назад без пробора. Его манишка так сияла, что могла бы соперничать в своем блеске с позолотой стен. Он курил только сигары «Корона», впрочем — за счет компании.

Жан был его открытием. Ле Барб был человеком, знавшим все и всех. Он сообразил, задолго еще до того, как это сделало большинство парижских кафе, что хорошая музыка, которую ценят посетители известного круга, может быть вещью полезной. Он создал «голубой оркестр» и этим удвоил доходность ресторана. Он слышал игру Жана в ателье одного из своих друзей и сразу понял, что игра эта — нечто реальное. Тогда он пригласил Жана и даже разрешил ему выступать без голубой ливреи, на ролях солиста, — и тут произошел крах. Жан потерял голову, иначе говоря — чувство меры. Однажды, чем-то раздраженный, он осыпал ле Барба таким чудовищным потоком ругательств, что этот сановник даже не нашелся сразу, что ему ответить. После этого оставаться на службе в кафе было невозможно. Жану не удалось найти уроки. У него не было возможности выступать в качестве самостоятельного концертанта, а все работающие оркестры были скомплектованы еще задолго до начала сезона. Недели две Жан жил на свои сбережения, которые были очень ничтожны, пуская в ход все хитрости, чтобы дольше протянуть. Но сбережения кончились, а вместе с ними стало таять и самолюбие. Вскоре от него не осталось и следа, особенно когда началась голодовка. Оно до того изгладилось, что Жан, наконец, решил пойти просить извинения у мсье ле Барба и ходатайствовать о своем восстановлении в должности.

Подойдя к раззолоченному кафе, откуда доносился вкусный, памятный Жану запах всяких яств, Жан не вошел через большую внутреннюю дверь, у которой стоял швейцар в золотых шнурах. Он направился к черному входу, куда обычно торговцы приносили свои товары. Морис, один из помощников ле Барба, занимался там флиртом с какой-то закутанной в шаль дамой. Он изумлено вытаращил глаза на Жана, затем посмотрел на него с подобающим высокомерием. На вопрос Жана, где мсье ле Барб, он лениво провел большим пальцем мимо своих плеч. Жан вошел в темное, похожее на погреб помещение под кухней, вдыхая запах луковичной шелухи, соломы и винных пробок; затем открыл дверь в огромную кухню, с рядами плит, кастрюль и людей в перепачканных балахонах из белого полотна. Он знал, что мсье ле Барб всегда бывает здесь за полчаса до начала вечернего съезда публики.

Он сразу заметил его, стоящего рядом с главным поваром. Его белоснежная манишка сияла при электрическом свете, в его волосах отражался блеск медных кастрюль и котелков. Его толстые пальцы сжимали сигару.

Жан пошел к нему по посыпанному песком полу.

— Мсье ле Барб, — начал он.

Толстяк обернулся. Его маленькие острые глаза на секунду остановились на худобе, бледности и бедности просителя.

Затем он спросил гордо:

— Что скажете, мсье Виктор?

Жан слабо улыбнулся.

— Тысячу извинений, мсье ле Барб. Простите мою ужасную глупость в прошлом месяце. Я пришел просить вас дать мне снова работу.

Мсье ле Барб вложил в рот сигару и выпустил великолепный клуб дыма. Ароматный дым попал прямо в блестевшие от голода, как бриллианты, глаза Жана, так что они затуманились от слез.

— Ага, — загремел раскатистый голос управляющего, — итак, дружище, ваша голова осела под вашей шляпой?

— Дело не в голове, — сказал Жан просто, — а в желудке, мсье. Я голодаю. Я готов играть у вас сегодня вечером за хороший ужин.

— Месяц тому назад вы пренебрегли кафе, моей презренной особой, своим жалованьем и своим ужином. Времена меняются!

Жану ничего не оставалось сказать, и потому он промолчал. Огненные точки быстрее заплясали в его глазах. Он едва слышал голос мсье ле Барба, — казалось, он доносится откуда-то издалека. Он понял, однако, что сегодня вечером нет работы, но что завтра в Вену отправляют оркестр, и, если он хочет, он может ехать с остальными на половинном жалованье против того, какое он получал раньше.

— А сегодня… сегодня… — бормотал он.

Мсье ле Барб смеялся. Он добился полного триумфа. Это был реванш. Он принял сейчас на службу человека, который, как он инстинктивно чувствовал, когда-нибудь прославится, и притом на такое жалованье, что даже бродячий музыкант, пиликающий на скрипке, отверг бы его с презрением. И вдобавок еще, — о, сладость мести! — Жан просит у него поесть. Будучи человеком деловым, он, несмотря на такую победу, пожелал довести своего врага до полного унижения.

— Что вы толкуете про сегодня? — спросил он холодно, подмигивая главному повару, который сочувственно улыбался.

— Ради Бога, — сказал Жан со вздохом, — дайте мне чего-нибудь поесть.

ГЛАВА IX

Путешествие в Вену было ужасным. От старой простуды у Жана начался жар, который продолжался три дня. Это был иссушающий колючий озноб; Жану казалось, будто за подкладку его платья насыпали песку. Конечно, он ехал в третьем классе и потому не мог ехать скорым поездом. Скамьи всюду были деревянные, и он чувствовал себя больным от тряски. Остальные музыканты оркестра были мрачны и молчаливы; двое тосковали по родине, один от любви.

— Какая жизнь! — говорил себе Жан. — Какая проклятая жизнь!

Ему удалось извлечь из угрюмого виолончелиста утешительные сведения, что оркестр послан в Вену, так как ни один из тамошних оркестров не согласился играть за ту маленькую плату, какую предложила компания.

Подкрепляемый ежедневной пищей, Жан, наконец, почувствовал, как к нему понемногу возвращается вера в себя.

«Так, — говорил он себе, слушая сетования виолончелиста. — Так, отлично. Я согласился играть за эту плату. Но посмотрим, когда я приеду и меня послушает публика… тогда поговорим о жалованье. Мы еще повоюем!»

Его привычные мечты вспыхнули в нем с новой силой. Он хорошо понимал, что для того, чтобы достичь звания виртуоза, надо либо быть баловнем судьбы, либо иметь влиятельную поддержку. Он склонялся в своих мечтах больше к последнему пути, как более верному и менее фантастическому. Когда его услышат, он был уверен, что его будущее будет обеспечено.

Он сжимал руки, думая об этом. Он не мог сидеть на месте спокойно. Он встал, вышел в узенький коридор и начал шагать взад и вперед.

Будущее! Будущее!

Мысль о будущем повергала его в волнение, доходившее до физической дрожи.

Он уже хотел бы быть в Вене, проникнуть в кафе, начать играть и испытать ту силу, которая была в нем, чтобы пожать плоды своих усилий. Ле Барб дал ему авансом небольшую сумму, чтобы купить манишку, ботинки, несколько пар носков и носовых платков. Этот капитал растаял раньше, чем Жан мог хорошенько подумать об экстравагантности своего галстука. Итак, кусочек ленты остался по-прежнему его украшением.

— У вас настоящие волосы музыканта, — сказал меланхоличный виолончелист. — Посмотрите на мои.

Он был лыс, с узкой каемкой волос вокруг черепа. Жан гордился своими волосами. Друзья из Латинского квартала, а в особенности одна особа по имени Нинон, поощряли такого рода заросли на голове, а также волнистую прядь над лбом. Хотя это украшение исчезло за последние недели, Жан решил про себя как можно скорее устроить его снова, когда приедет в Вену.

В Вене оказалось еще холоднее, чем в Париже. Жану Вена показалась чем-то вроде ада, только без адского пламени. Она была чужой и холодной для него. Пища была непривычная, язык грубый. К тому же публика здесь была скупа на похвалы. Кафе было новое, оркестр французский; сезон еще не начался.

Но вот, наконец, он начался, и Жан, который медлил с завивкой волос, отправился к парикмахеру и изъявил ему свои желания.

Он снял комнату на Вильгельмштрассе. Ему не нравилась его квартирная хозяйка. Он получал обед в кафе после работы; это часто бывало не раньше двух часов ночи. Поэтому пища была весьма нужна как подкрепление на вечер, и так как, натурально, скудного жалованья Жана не хватало на удовлетворение всех его нужд, то квартирная хозяйка страдала.

Ей очень нравился «герр Виктуар». Он обладал приятной внешностью, он был молод и пылок и, несомненно, смелый и сильный мужчина. Она все же постаралась объяснить ему, сколько ей причитается с него крон в неделю.

Жан рассмеялся, и так как у нее была красивая фигура, розовые щеки и голубые глаза, он смело поцеловал ее, и с тех пор стал получать долю хозяйских сосисок, хлебцев и кофе.

«Что за страна! — говорил он себе. — Сосиски и пиво. Боже мой, что за страна!»

Он был непритворно, искренне благодарен судьбе, когда наступила теплая погода и стаял снег. Он много сидел в своей маленькой комнате и играл для себя. Его глаза были закрыты, его душа трепетала, упиваясь звуками.

Иногда прохожие на узенькой улице останавливались и слушали. Впоследствии, когда он приобрел славу, эти люди обычно рассказывали о вечерах, когда они слушали в открытое окно, как играл маэстро, а они будто бы предсказывали ему его блестящее будущее.

В ту пору, о которой мы рассказываем, Жану было двадцать четыре года; он был никому не известным ничтожеством и не имел ни гроша.

Он познакомился с одной девушкой. Она была очень красива, очень маленького роста, но очень миловидна и, как на диво, очень добра. Ее звали Анна, имя, которое Жан переделал в Аннет. Ей было девятнадцать лет, и она зарабатывала на жизнь, обучая танцам в маленьком дансинге в северной части города.

Однажды умер видный член правления компании, которой служил Жан, и кафе отметило это тем, что закрылось на один день. Таким образом, у Жана оказался свободный вечер. Он почтил своим посещением маленький дансинг и там встретил Аннет.

Она танцевала в паре с каким-то огромным уланом, в мундире и ботфортах; у него была внушительная внешность — нахмуренное лицо и грозные усы.

Жан, вальсируя с пылкой дамой лет сорока, загляделся на пикантное личико и маленькие ножки Аннет и забыл обо всем. Музыка замедлилась, но Жан и его партнерша не приняли этого во внимание и в результате столкнулись с уланом и прекрасной незнакомкой. Жан рассыпался в извинениях, в ответ на что улан громко расхохотался и обозвал Жана «свиньей», прибавив к этому еще слово «маленькая».

Жан был ростом в пять футов и девять дюймов; правда, он был так строен, что казался выше. Он затрясся от ярости, услышав оскорбление от улана, и ответил ему самыми жестокими колкостями, одну из которых он вспомнил уже через полчаса.

Солдат так обиделся, что промолчал на жестокие упреки Аннет. Затем он увидел, как Жан склонился к ней, развязно улыбаясь, и увел ее.

Она была родом из Румынии, из Бухареста, где жизнь течет стремительно, а кровь горяча. Зеленые глаза Жана, его смелость в ухаживании, его мальчишеский пыл, его необычайно высокое мнение о себе, — все это сразу ее привлекло к нему. Только его рыжая грива стояла между ними помехой. Аннет заявила, что она придает ему смешной вид, и целых два дня затем он с ней не разговаривал. Затем она раскаялась и в знак покаяния поцеловала его в первый раз. Затем засыпала поцелуями всего его, даже красные волосы. Они говорили на языке полиглотов: Аннет — на скверном французском, Жан — жестоко коверкая немецкий. Но разве различие языков служило когда-нибудь для влюбленных препятствием?

Аннет жила в соседней со скромным жилищем Жана улице. Она так же, как и он, должна была старательно считать свои кроны. Однако она великолепно изворачивалась по части своих туалетов, которыми Жан глубоко восхищался. Он любил Аннет так сильно, как только он мог в те времена кого-нибудь любить; он был почти всецело занят своей работой, своим будущим и самим собой, и его сердечные возможности были очень ограничены. Аннет немного ему помогала. В его выходные дни она иногда доставала ему приглашения поиграть на скромных танцевальных вечерах. После этого деньги, которые он зарабатывал, они обычно тратили вместе. О женитьбе Жан никогда не думал; она совсем не входила в его планы. Ему было присуще, хотя и не очень острое, но все же твердо вкоренившееся сознание необходимости приданого. Женитьба без этого казалась ему чем-то вроде святотатства. Аннет часто задумывалась о браке, в особенности, когда Жан бывал страстен или когда он, склонив голову к ней на колени, декламировал стихи своим чарующим голосом. Она питала смутную надежду, что, если он заработает достаточно денег и не будет стеснен в средствах, он захочет жениться и иметь свой дом. Однажды она радостно, войдя к нему в комнату, сообщила, что у нее есть большая новость для него.

— Кто-нибудь из этих тупиц слышал меня и разобрал, наконец, что я умею играть? — нетерпеливо спросил Жан.

Он даже не подумал, что ее следует обнять, раньше чем узнать, в чем дело. Она передала ему приглашение на вечер куда-то за город.

— Ехать в деревню? — сказал он. — Я ненавижу деревню. Для чего я туда поеду?

— Там будут танцы, — объяснила Аннет, — будет большой, светский бал в замке, и ты будешь играть и дирижировать оркестром. Тебе заплатят сто крон, как говорил господин Готшалк. Это очень знатный дом. Эти Ландберги живут далеко от станции. Вы все поедете в фургоне, а для инструментов будет отдельный возок.

— Хорошо, поеду, — сказал Жан великодушно. Господин Готшалк был патроном Аннет; у него был свой оркестр, который он посылал на вечера.

Когда его самого куда-нибудь вызывали, он приглашал Жана играть первую скрипку и заменять его.

В четверг вечером Жан тщательно нарядился и, учитывая те несомненные блага, которые он завтра должен будет получить за свою работу, беспечно обновил свою завивку.

Он нашел фургон битком набитым и предусмотрительно решил возвращаться обратно на повозке вместе с литаврами и барабанами. Замок привел его в восхищение. Он также оценил ужин. Конечно, он играл чудесно, хотя никто не обратил на него должного внимания; точнее, внимание обратили, только не на его игру, а на его прическу.

Было очень поздно, когда танцы кончились, почти четыре часа.

Жан вышел, позевывая, на свежий, чистый воздух. Молодой месяц тускло светил в небе. Трепетная тишина царила над всем. Только птички слабо чирикали в теплых гнездах под готической крышей. Жан очень устал. Он так устал, что в нем проснулись чувствительные струнки, которые так легко оживают в нас, когда мы утомлены сверх меры.

Переезд из города в деревню, молодой месяц, сладкий аромат раннего утра и росы, все это будило в нем неизъяснимые желания. Это было желание не то молиться, не то любить, не то чем-нибудь показать себя.

Он быстро прошел через двор, держа под мышкой свою возлюбленную скрипку. Затем, охваченный мгновенным вдохновением, взял ее в руки и начал играть. Он играл один из порывистых, волнующих венгерских любовных напевов, и, играя, он слегка приплясывал на старых серых камнях.

Он рассмеялся заглушенным смехом, когда, наконец, остановился, увидев, что уперся в стенку.

Спать? В такую ночь? В комнате вместе с виолончелистом, в комнате, похожей на гумно?

«Благодарю покорно», — вежливо прошептал он. Отчего не поехать сразу домой на возке, запряженном пони? Что до литавров и барабанов, то пусть их владельцы везут их на своих коленях или на головах. Жан в это утро обо всем подумал. Он отворил дверь в конюшню и быстро окинул взглядом внутреннее помещение.

Две лошади оглянулись на него. Жан раскланялся с ними и, затворив эту дверь, открыл следующую.

Большой фургон.

— Проклятье! — пробормотал он, закрывая и эту дверь.

Он направился к третьей и открыл ее. На этот раз — маленький возок. Он хлопнул дверью, не думая о шуме. За пятой дверью он нашел пони, который крепко спал.

Жан помог ему проснуться и запряг его. Коляска стояла тут же под навесом.

Затем он снял свой воротничок и, позаимствовав полость с другой коляски, тихо поехал, правя сам, в жемчужную мглу. Его возлюбленная скрипка лежала рядом с ним; он ее заботливо уложил в футляр.

Он ехал вперед, совершенно не зная дороги, весело напевая. Вот и верстовой столб, выкрашенный в белое и черное и указывающий своим крылом: Вена. Жан направил своего пони, которого он окрестил Верленом, налево, в гору. Он совершенно не припоминал, чтобы проезжал накануне по этой болотистой местности, в которой теперь очутился. Он подобрал вожжи и начал есть бутерброды с ветчиной, которые он предусмотрительно припрятал в карман за ужином. Затем стал насвистывать какую-то мелодию, чтобы развеселить Верлена, который, как казалось, несколько упал духом.

Он сбился с пути и заехал в настоящее болото. Внезапно, в утреннем рассвете, он увидел человека, лежащего ничком около гигантской каменной глыбы.

Жан перекрестился, прежде чем остановить упрямого Верлена, и вышел из коляски. Он, кроме того, тщательно осмотрел скалу со всех сторон, и только убедившись, что за ней никто не спрятался, вернулся назад и, нагнувшись над лежащим человеком, тронул его рукой за плечо.

Человек зашевелился и присел, опираясь на землю руками. При этом он изрядно толкнул Жана.

Оба глядели друг на друга. Жан заговорил первый, пытаясь говорить по-немецки:

— Вы больны?

К его приятному удивлению, незнакомец ответил на превосходном французском языке:

— Я сломал себе ногу. Не могли бы вы довезти меня в вашей коляске до Вены?

Представление о том, что он действительно владелец настоящей коляски и лошади, доставило Жану большое удовольствие.

— Моя коляска и я к вашим услугам, мсье, — заявил он галантно. — Позвольте мне помочь вам подняться.

— Нет, — сухо ответил незнакомец, — я сам справлюсь.

Жан, у которого брови поднялись от изумления, а красные волосы развевались, утратив завивку на холодном утреннем ветру, стоял и смотрел, как незнакомец поднялся на ноги и, шатаясь и волоча одну ногу, дотащился до коляски.

Как только незнакомец уселся, он вытащил носовой платок и отер пот на своем бледном лице. Он продолжал моргать глазами, но резкая неподвижная линия рта говорила о сильной воле. Наконец он заговорил:

— У меня есть к вам очень неожиданная просьба, — сказал он. — Лучше не обещайте, если не можете исполнить. Я хотел бы, если это возможно, чтобы вы приютили меня у себя в Вене и позволили бы прожить у вас, пока моя нога не поправится. Можете вы это сделать?

В живом уме Жана промелькнуло подозрение. «Что это, — дуэль, драка?» — подумал он.

— Можете вы это сделать? — повторил незнакомец раздраженным голосом.

— Не совсем уверен, — ответил Жан хладнокровно. — У меня, к сожалению, только одна комната. Я артист, мсье, я скрипач.

Незнакомец что-то заговорил; при этом он соскользнул с сиденья и чуть не вывалился из коляски. С большим трудом Жан водворил его на место и закрыл дверцу. Он посмотрел на незнакомца, который, даже для неопытного глаза Жана, выглядел близким к обмороку.

Что делать? Ехать домой? Взять к себе незнакомца? А что, если это бедняк, не способный заплатить? Однако он не выглядел таким. Его одежда была сделана хотя из грубой, но все же дорогой материи. На его пальце было красивое кольцо. Он носил ботинки, которые должны были стоить изрядно дорого.

Жан свистнул от удивления. Затем он забрался в коляску и быстро поехал в сторону широкой дороги, которую теперь, при ночном рассвете, можно было ясно различить.

Незнакомец только два или три раза простонал. Он не подавал других признаков жизни.

Жан продолжал путь. Его мысль бешено работала, стараясь разгадать, что это за человек, что с ним случилось и почему он хочет скрыть происшедшее. Видимо, какое-то приключение произошло с ним, — а Жан любил приключения.

Он ни души не встретил на пустых улицах во время своей езды, хотя пони, стуча своими копытами по булыжной мостовой, производил отчаянный шум.

Когда, наконец, он остановил коляску у дверей своего дома, незнакомец зашевелился и привстал.

— Помогите мне выйти, — сказал он сухо.

Он так навалился на Жана, что тот чуть не упал, однако кое-как дотащил его до сеней, а оттуда и в свою комнатку.

Незнакомец опустился на кровать.

— У меня нет водки! — вскричал бедняга Жан. Он метался, как помешанный, подумывая о том, не обратиться ли к фрау Мюллер; но затем вспомнил, как она говорила ему, что эту ночь проведет у своей дочери.

А вдобавок еще надо вернуть коляску!

Он очень осторожно положил ноги незнакомца на постель, подсунул ему под голову подушку и бросился на улицу к пони. Конюшня была поблизости, но ему пришлось здорово колотить в ворота, пока не проснулись люди. Наконец, после горячего спора через окно с конюхом, он привязал вожжи пони к дверному замку и оставил его.

Дома незнакомец все еще безмолвно лежал на постели. Жан сварил кофе на своем примусе и предложил ему.

— Мсье…

Человек открыл глаза.

— Мсье, выпейте кофе. У меня, к несчастью, нет ни вина, ни водки.

— Очень любезно с вашей стороны, — пробормотал гость, принимаясь за горячий кофе. — Позовите доктора Мейерберга. Он живет на Глокенштрассе.

— Боже мой! — сказал Жан. — Мне еще надо управиться с коляской!

Тень улыбки появилась на лице гостя.

— Я вам с избытком возмещу за хлопоты, которые вам причиняю, — сказал он чуть-чуть ироническим голосом.

Жан рассеянно бросил: «Не беспокойтесь» — и кинулся менять свою рубашку. Он играл по вечерам во фраке, и его рубашка должна была прослужить еще, по меньшей мере, неделю.

Надев свою фланелевую рубашку и будничный костюм, Жан живо двинулся в путь, умиляясь своей доброте при таком нарушении своего спокойствия ради совсем незнакомого человека. Он испытывал сильный голод, но его укрепляла надежда, что незнакомец должным образом облегчит ему потом его обязанности.

Доктор Мейерберг занимал роскошную квартиру, и его лакей не выказал особенного желания сообщить ему о настойчивом посетителе. Все же, в конце концов, к Жану вышел доктор, с гладко выбритым лицом, покрытым шрамами, и с подстриженными ежиком волосами, — форма прически, которую Жан всегда называл «щетинкой» и очень не одобрял. Он выслушал молча рассказ Жана, затем также молча взял свой ящик с инструментами, снял шляпу с вешалки, сделал знак Жану и пошел впереди его по лестнице. На улице он нанял автомобиль.

Жан поспешно вбежал в комнату вслед за ним и увидел в этот момент, что молчаливый доктор неожиданно бросился вперед и взволнованным голосом выкликнул:

— Тео!

Незнакомец улыбнулся.

— Я знал, что ты приедешь, Пауль, — сказал он. — Посмотри-ка, я страшно неудачно сломал себе ногу. Я прямо в отчаянии. Но ты мне ее починишь?

— Несомненно, дружище, несомненно. Я устрою у себя походный госпиталь. Ты должен переехать ко мне. Я так буду рад иметь тебя у себя. Я хочу…

— Нет, нет, старина, этого не будет. Я останусь здесь. Как тебе известно, я вышел пешком в Будапешт. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я еще до сих пор не в пути. Не стану сейчас объяснять тебе всего, но мне совершенно необходимо, чтобы никто не знал об этой истории, и ты должен мне помочь.

Жан видел, что доктор с жаром спорил и протестовал. Он внимательно прислушивался к быстрому разговору, но, к своему сожалению, далеко не все улавливал. Он немного понял из длинных объяснений незнакомца. Здесь была какая-то тайна. Это Жан разбирал так же, как и то, что пострадавший — какая-то важная птица.

Он вышел из комнаты, когда доктор начал вправлять ногу, потому что не мог выносить таких тяжелых зрелищ: один вид крови делал его больным.

Когда он вернулся, незнакомец был уже раздет и, видимо, спал, обряженный в ночную рубашку Жана.

Жан сердито выслушал длинный список докторских предписаний.

— Как зовут этого господина? — спросил он.

— Вы приютили у себя одного из самых выдающихся людей нашего времени, — сказал доктор Мейерберг, с явным желанием произвести впечатление. — Теодор Шторн один из самых прославленных путешественников. Скажите, когда вы мне теперь позвоните о состоянии больного?

— Я не слуга этого господина и не его сиделка, — заявил Жан с внезапным порывом, — я…

— Я знаю, вы артист, — прервал его доктор самым приветливым тоном. — Я должен вам передать благодарность Шторна и просить вас иметь в виду, что его кошелек в вашем полном распоряжении.

Он вышел из комнаты, любезно улыбаясь.

Жан соснул немного. Затем, так как его постоялец все еще спал, в результате вспрыскивания, он угостил себя завтраком с вином в ближайшем кафе и вернулся домой, чувствуя себя успокоенным и утешенным.

Теодор все еще спал. Жан тихо подошел к его постели и посмотрел на него. Он был красив, но у него был тот мужественный, атлетический тип красоты, который Жан недолюбливал. Он наклонился над спящим и осторожно потянул маленькую цепочку, которая выступала немного пониже низкого воротника его рубашки. Цепочка оказалась длинной. Жан осторожно тянул ее, пока, наконец, не показался плоский тоненький медальон. Любопытство нередко переходит в бесцеремонность.

Жан был свободен от предрассудков. Он осторожно раскрыл медальон и заглянул в него. Внимательно рассмотрев и запомнив содержимое, он снова засунул медальон под рубашку, сел на стул и начал наигрывать на своей скрипке.

Блестящая мысль пришла ему в голову; она не покидала его, пока он играл. Если этот человек так известен, как говорит доктор, то он должен иметь влияние, силу. Жан вскочил на ноги. Как только этот человек проснется, он ему все выскажет. Но Теодор продолжал тихо спать.

Когда, наконец, под вечер он проснулся, Жану пора было уже идти в кафе. Всевозможные сорта супов, желе и вин прибыли по его адресу. Таким образом, Жану удалось изготовить недурной ужин для больного. Теодор не был особенно общителен после своего пробуждения, а Жан скоро ушел на работу. Он вернулся домой в час ночи и нашел комнату полной дыму, а Теодора, одетого в другую рубашку, сидящим в постели и читающим книгу. Походная кровать была переставлена к окну.

Теодор улыбнулся Жану.

— Я навел здесь кое-какой порядок, — сказал он. Жан чувствовал сильную усталость. Он сел на свою походную кровать и обхватил голову руками.

— Боже мой, что за жизнь, и все это ради нескольких несчастных су в неделю, недостаточных для пропитания…

— Вы играете, не правда ли? — услышал он вопрос Теодора.

Играет ли он! Он вскочил на ноги.

— Да, мсье, — сказал он дрогнувшим голосом. — Я каждый вечер в течение пяти-шести часов играю телом, душой и сердцем в грошовом кафе. Музыка струится в моих жилах, она часть меня самого, моя жизнь, а я играю для каких-то дураков, чтобы им веселее было набивать свои желудки. Я стою, когда играю, и смотрю, как они жрут, эти идиоты! И иногда мне хочется прыгнуть с эстрады и разбить скрипку об их головы. Я… я…

Он остановился. Нечто вроде всхлипывания заклокотало в его горле. Он смотрел на Теодора, и его глаза выражали немую ярость.

— Я не могу выбраться из этого. Не могу стать свободным, — сказал он, поднимая кверху свои тонкие руки с длинными гибкими кистями. — У меня нет ничего, ни денег, ни влияния, ни учителя. Я не в состоянии оплатить даже свою жизнь. Вчера ночью я возвращался с бала, где дирижировал оркестром. Я видел всех этих людей, этих мужчин и женщин с деньгами и досугом, у которых есть время слушать. И я знаю, что, если мне когда-нибудь удастся заставить их выслушать меня как следует, я им покажу, я заставлю их поверить, что я большой художник.

Он остановился. Его зеленые глаза сверкали; он был еще бледнее, чем обычно.

Теодор искренно подумал: «Бедняга». Он слушал терпеливо, но почти не верил в дарование Жана. Он все же решил принять в нем участие.

— Я могу помочь вам, если позволите, — сказал он кратко.

К его ужасу, Жан упал на колени у его кровати и умоляюще сложил руки.

— Поклянитесь в этом, поклянитесь! — говорил он, заикаясь. — Боже мой, Боже мой, тогда все устроится!

— Я не могу вполне гарантировать вам успех, — неловко пробормотал Теодор, — но я все же могу помочь вам на первых порах, уверяю вас.

— Гарантировать мне успех? — гордо воскликнул Жан. — Этого вовсе не требуется, мсье.

Он вскочил на ноги и угостил Теодора пространным рассуждением о своем таланте, о своем характере, о взглядах на жизнь, о неминуемом успехе.

Теодор слушал. За пышными словами он разглядел практическую сметку и привычку говорить о себе, но он заметил также живость и огонь, Божественный дар юности, веру в искусство и в жизнь. Жан привлекал его к себе, несмотря на его знание людей и впечатление позерства, вынесенное из первого разговора с Жаном.

— Хотите мне что-нибудь сыграть? — предложил Теодор.

Он знал толк в музыке. Австрийцы родятся музыкантами, как англичане — островитянами. Жан схватил свою скрипку.

Он стоял посреди комнаты под висячей газовой лампой. Теодор сознавал эффектность его внешности — взъерошенных волос, бледного лица, уже загоревшегося вдохновением. Жан сыграл кусочек из «Патетической симфонии» Чайковского, с дикой страстной силой разрывая в клочья ночную тишину и снова утверждая ее сладким шепотом скрипки. Кончив, он сделал паузу и недвижно простоял с минуту. Затем, глубоко вздохнув, совсем спокойно заиграл «Прощание» Шуберта.

Он играл, опустив голову, и вся его поза выражала глубокую душевную усталость. Скорбь, экстатическая печаль, боязливая тоска наполнили, пока он играл, маленькую неуютную комнату. Жан кончил играть, молча взглянул глазами, полными слез, на Теодора, повернулся и отошел к окну. Он стоял спиной к комнате, устремив взор в темноту.

ГЛАВА X

Между Шторном и Жаном установилась равнодушная дружба, выражавшаяся в терпимости и легкой иронии со стороны Теодора и пылкой угодливости со стороны Жана.

Жан часами лежал на своей походной кровати с папиросой в зубах, болтая с Теодором о себе, о музыке, излагая ему свой наивный, эгоистический взгляд на жизнь.

Теодор слушал его со скучающим видом и изредка кивал головой. Он говорил мало. Однажды он попробовал изложить Жану принципы несколько более высокой морали, но сразу выяснилось, что логика — слабое место Жана, который либо без толку горячился, либо беспомощно путался в аргументах.

Несмотря на это, Теодор находил его самого довольно интересным, не говоря уже о его игре, которая была поистине чудесной. Слушая ее, можно было простить Жану всю его мелочность. Теодору не приходилось до сих пор водиться с людьми, для которых забота о хлебе насущном является жизненным вопросом, и потому общение с Жаном давало ему много нового, расширявшего его душевный опыт.

Отбрасывая все преувеличения Жана, Теодор из обрывков его рассказов составил себе довольно ясное представление о его юности и обстановке, в которой она протекла. Он отчетливо видел унылую судьбу бедной Анжель, а также жалкую оскорбленную гордость родителей Жана, к которой примешивалось восхищение сыном. Родители Жана были мелкими буржуа, которые, без сомнения, надеялись, что Жан пойдет по дорожке своего отца, обзаведется тепленьким скромным местечком и успокоится, женившись на какой-нибудь скромной девушке с приличным приданым.

Жан не рисовал свой дом в таких смиренных красках. Напротив, ему трудно было обойтись без некоторых прикрас, и он пользовался всем богатством своего живого языка, описывая дом в Лионе, своего тихого, очень кроткого отца (профессора, мсье Шторн!), свою мать с ее живым умом и чудным характером, и даже Анжель, у которой, как оказалось, были чудесные волосы и ряд других привлекательных качеств, мгновенно родившихся в богатом воображении Жана. Иной раз, однако, в минуты усталости или душевной угнетенности, он спускал вожжи, и тогда в его рассказах проскальзывали более правдивые и неприглядные черты его лионской жизни. Когда же он изображал артиста, то никогда не забывал порисоваться перед галеркой.

Пришла Аннет, и Жан познакомил ее с Теодором. Она приубрала запущенную комнату и простосердечно привязалась к этому «бедному господину Шмидту» — имя, не без труда изобретенное Теодором.

Теодору тоже нравилась Аннет. Она готовила ему вкусные яичницы и жареную картошку с луком. Кофе же она варила определенно лучше, чем Жан. Иногда она танцевала под игру Жана, чувствуя на себе его восхищенный, пылкий взгляд.

Как-то вечером, когда Теодор в первый раз сел в кресло, он отрывисто спросил Жана:

— Почему вы не женитесь на мадмуазель Аннет? Жан рассмеялся.

— Мне жениться на Аннет? Почему я должен это сделать? Мой друг, я не создан для этого. От женитьбы зависит вся моя карьера. Конечно, я женюсь только, если полюблю, но я выберу женщину из хорошего общества, утонченную, очаровательную, которая будет мне помогать в жизни. Я люблю Аннет, конечно. Но я вовсе не собираюсь жениться на ней. Она принадлежит к своему классу, не правда ли?

Он неловко засмеялся и покраснел. Внимательные глаза Теодора чуть-чуть прищурились, как бы осуждая. Жан продолжал:

— Правда, это значит — и к моему классу, но я вовсе не желаю в нем оставаться, а она, скажу вам прямо, она в нем останется. Впрочем, она красива, не правда ли? А всякий мужчина имеет право на свою долю удовольствия, когда он свободен.

— Вы рассчитываете сделать хорошую партию? — сухо спросил Теодор.

Его забавляла разборчивость Жана, успех которого был весьма проблематичен. Правда, у него было своеобразное очарование, притом большой талант, а главное — молодая смелость и настойчивость.

— Вы уже решили, какой семье вы окажете честь?..

Жан откинул назад свои рыжие волосы и расхохотался.

— Вы смеетесь надо мной, а сами думаете: «Вот воробей, воображающий себя райской птицей».

Он вдруг стал серьезен. Его уже охватили сентиментальные мечты.

— Уверяю вас, я хочу быть счастлив в браке. Я не ищу приданого.

Он остановился на минуту и снова, улыбнувшись, прибавил:

— Да, я не ищу приданого. Но только…

Прошло несколько дней, а Теодор все не уезжал.

Терпение Жана начало истощаться. Он явно нервничал. Рекомендация для выступления могла быть получена не раньше, чем Теодор покинет Вену. Этот факт заставлял Жана пламенно желать его отъезда. Их последняя беседа произошла в полночь, когда Жан вернулся из кафе. Теодор в шесть часов утра решил уехать.

Жан застал его пишущим письмо.

— Это для вас, Виктуар, — сказал он. — Я сделал все, что в моих силах. Это письмо к моей кузине, или вроде кузины, все равно. Ее зовут мадам де Кланс, и она занимает высокое положение в обществе. Передайте ей это письмо лично. Можете рассказать ей, если хотите, что я жил у вас, а затем уехал. Все равно куда, — да и вы сами не будете этого знать. Я думаю, она устроит вам концерт. Г. Скарлоссу, имеющий огромное влияние в опере, один из ее друзей. Если он примется за дело, — ваша судьба наполовину обеспечена.

Жан бросил скрипку на кровать.

— Боже мой, Боже мой! — забормотал он. Краска бросилась ему в лицо. — Наконец-то, наконец-то! — Он взял конверт дрожащими пальцами и спрятал его к себе в карман.

Затем вынул его и тщательно завернул в листок почтовой бумаги Теодора, лежавшей на его бюваре.

Он принялся ходить взад и вперед по комнате быстрыми, скачущими шагами.

— Я отнесу письмо завтра утром, — сказал он, — не откладывая. Надо будет надеть чистую манишку, завить волосы и…

— И сыграть ей что-нибудь из Дебюсси, — прервал его Теодор.

— Дебюсси? — воскликнул Жан. Его лицо подергивалось. — Я сыграю то, что мне подскажет сердце в эту минуту.

— Я потому рекомендую Дебюсси, — сухо сказал Теодор, — что вы его хорошо исполняете.

Жан не слушал. Он всецело погрузился в свои мысли. Щеки его пылали. Глаза блестели. Он то засовывал руки в карманы своей куртки, то снова вынимал их. Он был так возбужден, что Теодор видел, как он дрожал.

— Я выйду на улицу, — сказал он неожиданно, — не могу сидеть в комнате. Здесь слишком тесно.

Он выскочил, хлопнув дверью. Было около семи часов, когда он вернулся. Мальчик из булочной на его глазах положил у дверей хлеб. Жан поспешно вбежал в свою комнату. Она была пуста. Теодор уехал. В полутьме был виден белый конверт. Жан схватил его и раскрыл. Чек на тысячу франков упал к его ногам, а на листке бумаги были нацарапаны слова: «Очень благодарен. Т.Ш.».

ГЛАВА XI

Херренгассе находилась далеко от квартала, где жил Жан. Он подошел к дому, обозначенному на адресе, как раз в час утреннего завтрака. Это был особняк, окруженный садом с выложенными камнем дорожками. Жан нервно пошел по левой дорожке. Свою скрипку в футляре он нес под мышкой. На нем была мягкая серая шляпа, поля которой он отогнул с одной стороны, чтобы виден был красивый блеск его рыжих волос. Он надел голубую рубашку; шелковый белый галстук, завязанный бантом, украшал его шею. Для своей роли он выглядел превосходно.

Дом был из тех, о которых всегда мечтал Жан. Он смотрел на него с благоговением.

Дорога к двери имела вид длинной стеклянной галереи, разделенной колоннами. Жан почувствовал смущение от этого великолепия, особенно когда увидел двух рослых швейцаров, смотревших на него издали. Его бледное лицо вспыхнуло, и он внезапно почувствовал убожество своих нитяных перчаток, которые еще час назад выглядели, казалось ему, великолепно.

Он поднялся по широким белым ступеням, с дрожью в коленях, и, не глядя на швейцаров, потянул за большой колокольчик. Раздался звонок, подобно пушечному выстрелу.

Оба швейцара шагнули вперед и распахнули двухстворчатую дверь.

Жан почувствовал сжатие в горле.

— Мадам де Кланс дома? — пролепетал он пересохшими губами.

Гигант нагло спросил, есть ли у него рекомендация. Жан вытащил письмо.

— Вот рекомендация от мсье Теодора Шторна. Имя не произвело того эффекта, на который он рассчитывал. Швейцар посмотрел на адрес, а затем заявил:

— Мадам де Кланс завтракает.

— Я подожду! — выкрикнул Жан. — Передайте мадам, что я подожду.

Швейцар улыбнулся и наклонил голову к своему товарищу, как бы спрашивая у него совета.

— Пропусти его в маленькую приемную, — сказал тот по-немецки. — Пусть подождет, пока ты выяснишь, в чем дело.

Жан побагровел от бешенства. Он уже и тогда достаточно знал по-немецки, чтобы понять последнюю фразу. «Пропустить» его в приемную! Вот еще!

Он чувствовал гнев отчаяния, унижения. С каким удовольствием он ударил бы по этим бесстрастным, гладко выбритым физиономиям. Ударил бы так, чтобы навеки нарушить их величественное спокойствие.

Его нервы были страшно напряжены. Вечером перед этим он выпил слишком много коньяку. Его руки дрожали, голова пылала, но была удивительно ясной. У него хватило самообладания, чтобы не реагировать на наглость швейцара. Он ничего не говорил, а только стоял, тараща глаза на вестибюль.

— Может быть, вы войдете и подождете внутри? — сказал, наконец, швейцар.

Жан шагнул по великолепному, выложенному мрамором полу и последовал за швейцаром в боковой проход к маленькой двери. Он забыл снять шляпу и поспешно сорвал ее, когда вспомнил об этом: он живо представил себе, как швейцар исподтишка смеется над ним.

Когда он остался один в маленькой комнатке и дверь между ним и внешним миром закрылась, он почувствовал себя спокойнее; самоуверенность вернулась к нему. Он с интересом стал осматривать комнату.

Она была небольшая, между книжными полками виднелись просветы зеленых стен. На полу лежал ковер с зеленым ворсом. Два больших стула были обиты старинной кожей и украшены рельефными гербами. Эти гербы уже выцвели и почти стерлись. В северном конце комнаты было окно, в котором Жан увидел сад и клумбы с алыми и пурпурными тюльпанами, горящими в солнечных лучах. В доме царила полная тишина. Эта тишина производила на Жана такое впечатление, как будто в доме ничего не происходит. Он никогда не бывал в домах, где плотные стены позволяют изолироваться от хлопанья дверей, звуков чужих разговоров, от стука и звона кухонной посуды. Вульгарные, маленькие шумы обыденной жизни отсутствовали в этом большом доме с садом, где качались цветы.

У Жана не было часов, так что он не мог определить, как долго он ждал. Один раз ему показалось, что он слышит голоса, но никто не вошел. Он сидел, крепко сжимая в руках письмо. На коленях у него лежала скрипка. Она выглядела неуклюже и странно. Он вздыхал, ругался и нервничал. Хоть бы скорее пришла эта женщина: может же она подумать, что есть люди на свете, кроме нее.

От волнения у него выступили слезы. Он выругался по этому поводу. Он взглянул на цветы в саду, и у него явилось пламенное желание, чтобы все его прошлое — его игра на скрипке, встреча с Теодором, приход сюда — рассеялось, как сон.

— Боже мой, Боже мой! — восклицал он безнадежно. Подняв руку, он ощутил сквозь тонкую перчатку влажность своих глаз.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Ванда де Кланс. С первого взгляда на нее Жан почувствовал большое облегчение. Он ожидал ледяного величия и суровой, гордой холодности. Вместо этого он увидел очень маленькую женщину, нарядно одетую, с крашеными волосами и очень блестящими зелеными глазами. У нее был вздернутый нос, и вообще, если не считать легкого оттенка демонизма во взгляде, она была очень обыкновенной. Как истинный француз Жан восхитился ее прекрасной фигурой, нарядным платьем и крашеными волосами. Ванда с любопытством посмотрела на него. «Какое забавное существо», — подумала она.

— Мой слуга сказал мне, что у вас есть для меня известие от Теодора Шторна? — сказала она громко.

— Да, письмо, — забормотал Жан.

Он подал записку и в этот момент сразу почувствовал убожество своих перчаток.

Пока Ванда читала письмо, он, поспешно сорвав перчатки, следил за ее лицом. Что она скажет? Что она сделает? Она взглянула на него, встретила его взволнованный взгляд и улыбнулась.

Жан испустил глубокий вздох и бессвязно заговорил:

— Я долго ждал, я измучился ожиданием. Ждать здесь, в этой комнате, настоящая пытка! Одни только эти цветы… эти цветы…

Он остановился, протянув руки. Его напряженное лицо выражало страшное беспокойство, страх и надежду. Ванда взглянула на него с состраданием.

— Итак, господин Виктуар, — сказала она по-французски, — вы мне сыграете?

Жан дрожащими руками открыл футляр скрипки. От нее не ускользнули его длинные белые пальцы.

«Пальцы и прическа у него как полагается», — решила она про себя.

Она была несколько смущена настойчивостью просьбы Тео. Ей предстоял очень хлопотливый сезон. Положение Рудольфа обязывало ее к большим приемам, и ей вовсе было не так легко, как воображал Тео, вывести в люди нового скрипача.

— Эта комната слишком мала, — решительно заявила она. — Вам лучше будет играть в одной из гостиных.

Жан следом за ней поднялся по лестнице и вошел в просторную комнату.

Она села на белый с золотом диван и указала ему рукой место, где встать.

— Немного дальше, вон там, у окна, — заявила она. — Скажите, может быть, вам нужен аккомпаниатор, мсье… мсье Виктуар?

— Нет, я буду смотреть на вас, — прямолинейно ответил Жан.

Ванда снова улыбнулась. В своем письме Тео не сообщал никаких подробностей о Жане; поэтому у нее не было ни малейшего представления о том, кто такой и откуда явился этот рыжеволосый молодой человек с явно музыкальной внешностью. Она только поняла, что Тео берет на себя материальную сторону дела, а она должна только организовать концерт.

Жан взмахнул смычком, затем вдруг остановился и опустил руку. Со своей удивительной интуицией, той интуицией, какой обладает всякий самолюбивый и чуткий человек, он разгадал ее мысли.

— Мсье Шторн прожил у меня пять, почти шесть недель, — сказал он отрывисто. — Он сломал себе ногу. Ему…

— Что такое? — вскричала Ванда. — Что вы говорите, мсье Шторн был болен? Где? Когда?

— У меня, — сказал Жан, как будто эти два слова давали исчерпывающие объяснения. Затем он продолжал: — Я нашел его однажды утром. Он, очевидно, отправился на прогулку и, упав с какой-то скалы, сломал себе ногу. Доктор Мейерберг его пользовал, и сегодня утром мсье Шторн уехал. Он поправился. Нога совсем зажила. Мы с ним друзья, и так как он познакомился с моей игрой, он дал мне письмо к вам.

Он закрыл глаза, поднял скрипку и слегка коснулся смычком струн. Затем он открыл глаза, тревожно взглянул на Ванду и заиграл совсем банальную вещь — «Экстаз» Томэ. Но в эту вещь он вложил новое содержание, которое заставило ноты трепетать, говорить и страдать по-новому.

Его волосы пылали, его тонкие белые пальцы дрожали, он играл чудесно, неистово и безрассудно, одну вещь за другой — пламенного Сарасате, Рубинштейна — влюбленного, болезненного, скорбного и страстного, Каминаде — поток смеха и волны огня, Сен-Санса — изысканного, ясного и звенящего. Он играл, как будто владея своей музыкой: он был бесчувствен для внешнего мира.

Ванда сидела изумленная, полная восторга и глубоко растроганная. Музыка всегда на нее сильно действовала, а Жан сумел затронуть всю ее чувствительность. Когда он перестал играть и опустился на стул, бледный и изнеможденный, откинув назад голову, ей захотелось подойти к нему, погладить ему волосы и сказать, как он чудесен, — он сам, его музыка, его скрипка. Действительно, он был гений!

Вдруг он порывисто вскочил на ноги. Его дыхание еще было учащенным, его широко раскрытые глаза улыбались.

— Что, у меня есть талант? — сказал он.

Вся его нервность прошла, и его неуклюжесть испарилась, — до того он был полон чувством удовлетворенности.

— Вы большой артист, — мягко сказала Ванда. Жан громко рассмеялся.

— Я это знаю! Я это знаю! — воскликнул он, торжествуя.

Она рассмеялась вместе с ним.

— Скарлоссу должен вас послушать.

— Пошлите за ним, пошлите за ним! — сказал Жан, горя нетерпением.

Ванда встала.

— Мой молодой друг, нельзя послать за Скарлоссу так, как заказывают блюдо в ресторане. Я напишу ему, даже, может быть, лично поговорю и спрошу, пожелает ли он вас видеть и когда.

— Вы добры как ангел, хотя я и не вижу у вас крыльев, — сказал Жан со своей заразительной улыбкой.

Ванда решила, что он, при его чудаковатости, все же славный юноша с огромным дарованием. Она испытывала некоторое затруднение, не зная, как с ним расстаться. У него, по-видимому, не было причин уходить. Он сидел, заложив ногу за ногу, и болтал с ней о музыке, о Вене, о Париже, уснащая свою речь обильной жестикуляцией. Ванде, наконец, пришлось ему сказать, что ей надо выйти из дому.

Он моментально, сильно смущенный, вскочил на ноги.

Это непростительно, он задерживал мадам. Он рассыпался в извинениях.

Он взял ее руку, одну секунду поглядел на нее и затем прикоснулся губами.

Он буквально танцевал, спускаясь по лестнице и шагая по белому вестибюлю. Мадам де Кланс напишет ему и сообщит о результатах своего разговора с Скарлоссу. Дойдя до трамвайной остановки, он вспомнил, что оставил свою шляпу и перчатки в маленькой приемной. Ничего, пусть там и остаются! Скоро он будет так богат, что сможет купить себе сколько угодно шляп и перчаток, хоть сразу целую дюжину. Он зашел в погребок, спросил коньяку и присел, чтобы покурить и подумать.

Жан пил коньяк и смотрел, как течет жизнь на залитых солнцем улицах. На дворе была уже настоящая весна. Мир его ждал. Коньяк и возбуждение действовали на него так, что ему наяву грезились золотые сны будущего. Он будет великим, знаменитым, богатым.

Он на минуту спрятал лицо в ладони. Свет казался ему нестерпимым.

Синие и лиловые газовые фонари уже озарили улицы, когда он встал, чтобы идти домой. Он шел по направлению к северному кварталу. Большие фонари над его головой казались золотыми шарами, повисшими в безграничном просторе голубого бархата. В этот момент он чувствовал себя слитым со вселенной.

В маленькой комнате его ждала Аннет. Она с беспокойством высматривала его из окна. Увидев его, она выбежала навстречу и схватила за обшлага пальто.

— Ну, что? Как? — спросила она. — Дорогой, говори скорей!

Жан сначала положил скрипку на стол, затем привлек Аннет к себе и прижал свое горящее возбужденное лицо к ее холодной нежной щеке.

— Все вышло очень, очень хорошо! Карьера мне обеспечена. Я талант! Я гений!

Их губы, когда он говорил, были на расстоянии дюйма. Он закончил свои слова долгим страстным поцелуем.

В маленькой комнатке царил полумрак. Через открытое окно доносились крики играющих на улице детей. «Аннет», — шептал Жан. Его руки сжали ее сильнее. Он почувствовал своими пальцами, что ее глаза закрыты. — «О, Аннет!» Ее губы отвечали на его поцелуи. Прядь мягких светлых волос коснулась его лица.

— Ты любишь меня? Ты любишь меня? — шептала она.

Он прошептал хриплым голосом, полным дикой страсти: «Да! Да!» Он наклонился к ней совсем и положил щеку на ее волосы.

Аннет была прямодушнейшим существом в мире. Она его любила и по-настоящему заботилась о нем. Ее дыхание перешло в жалобные всхлипывающие, прерывистые вздохи.

— Ты на мне женишься?

— Не будем говорить сейчас о будущем, — заявил он нагло.

Она разразилась слезами.

— Я знала, что ты такой, — сказала она, и ее бледное маленькое личико трепетало от огорчения. — Я знала это… знала…

Она оттолкнула его прочь. Он попытался схватить ее руки.

— Ты маленькая дорогая дурочка! — сказал он полусердито-полуласково.

Она посмотрела на него и затем вдруг так быстро притянула к себе его голову и поцеловала в губы, что он сразу не сообразил, что она хочет сделать. Этот поцелуй заставил бешено забиться его сердце. Он протянул к ней руки — слишком поздно! Дверь хлопнула, она ушла.

ГЛАВА XII

Весь следующий день он ждал, но письмо не пришло. Его воодушевление сразу упало. Аннет тоже не приходила, несмотря на записочку, которую он нацарапал ей в полночь под впечатлением ее поцелуя, а также собственной экзальтации. Записка была короткая: «Если ты не вернешься, чтобы остаться со мной на всю жизнь, все остальное в мире мне безразлично».

Он удивился, что она не пришла. Он не вышел даже, чтобы позавтракать. Он жадно смотрел на улицу, не появится ли почтальон, а тот все не шел. Жан не находил себе места. В кафе он отправился рано. Оно было уже полно, так как начало привлекать публику. Управляющий, французский еврей, обладающий большим изяществом манер и еще большей ловкостью в ведении дела, подошел к нему и поздравил. Однако в этот вечер похвалы не радовали Жана. Он играл хорошо, так как не мог играть иначе, но его вдохновение отсутствовало. Оркестр был хорош, но все же еще недостаточно стоял на высоте, и управляющий раскаялся в своих чересчур поспешно сказанных словах.

В два часа ночи Жан освободился. Когда он вышел из ресторана, мимо него промчался крытый автомобиль, залитый внутри электрическим светом. Жан разглядел мадам де Кланс с такой ясностью, как если бы сам сидел в автомобиле.

Жан почувствовал острую печаль. Он плелся домой пешком по грязным, мрачным улицам. От огорчения он плохо спал и заснул, наконец, по-настоящему уже в тот момент, когда его квартирная хозяйка подошла к дверям, чтобы взять письмо от почтальона.

Письмо, наконец, пришло. Оно находилось в руках хозяйки, заключенное в очень толстый конверт с гербом. Хозяйка повертела его в руках и понюхала: она боялась самого худшего, так как очень любила Аннет. Понюхав еще раз, она подсунула его под дверь, не постучав в нее.

Жан долго еще спал. Он проснулся в одиннадцать часов. Его глаза моментально заметили письмо. Он почти вылетел из кровати, торопясь схватить конверт. Он поспешно вскрыл его.

«Дорогой мсье Виктуар, маэстро Скарлоссу желает вас видеть сегодня. Если вам удобно, придите к нему на дом в половине четвертого. Я буду там также, вероятно, как и господин Эбенштейн, известный антрепренер.

С искренним уважением

Ванда де Кланс.

Адрес г. Скарлоссу — Раухштрассе, 17».

Мысль об Аннет, уныние, нетерпение — все сразу улетучилось. Его увидят и Скарлоссу и антрепренер, оба! Он пел, варя себе кофе на примусе. Кофе был достаточно горяч, но слегка припахивал, как будто парафином. Слава Богу, он вскоре освободится от этих скучных домашних дрязг. Громадная дыра в носке вызвала в нем артистическое содрогание, так как он уже чувствовал себя в той высшей сфере, в которой ему было предназначено жить. В своем стремлении быть достойным положения, он воздержался от испанского лука и, таким образом, не получил от завтрака должного удовольствия.

Он вышел из дому без четверти три и уже в четверть четвертого был на Раухштрассе. Не решаясь явиться слишком рано, он нервно бродил вокруг дома. Где-то поблизости, должно быть на какой-то колокольне, пробили часы. Но Жан никак не мог сообразить, пробили они четверть или половину четвертого.

Наконец, он увидел, что автомобиль остановился у громадных дверей. Из него вышла мадам де Кланс. Она быстро взошла по ступеням. Громадные двери поглотили ее.

Жан влетел в подъезд как раз в тот момент, когда лифт начал подниматься.

Он больше уже не боялся. Впечатление, произведенное его игрой на мадам де Кланс, было ему еще памятно. Он взбежал по лестнице, прыгая через две ступени, и постучал в дверь квартиры № 17.

Людвиг Скарлоссу был внешне мало похож на знаменитого дирижера, каким его обычно представляют. Он был небольшого роста, изнежен и словно застенчив. Он производил впечатление человека нерешительного и очень легко возбуждающегося. На самом деле он обладал железной волей и непоколебимой твердостью суждений. Полуавстриец-полуитальянец, он попал в Вену из Лондона. Жена его, рослая и полная женщина, в свое время была знаменитой дивой. Она обожала мужа. Их обширная квартира на Раухштрассе занимала целый этаж и была очень причудливо обставлена. Комнаты, подобно веренице номеров в отеле, следовали одна за другой. В каждой комнате была масса цветов и паркетный пол. Скарлоссу, выросший в бедном лондонском квартале и не имевший до двадцати пяти лет свободной копейки, был по своей натуре коллекционером. Это было у него в крови. Он с гордостью показывал свои старинные и дорогие вещи посетителям, нередко, правда, путая эпохи, стили и имена мастеров.

Он был широкой натурой и, подобно большинству благородных и много перенесших в жизни людей, обычно бывал резок в обращении. В Вене его знал каждый, и большинство любило его, исключая тех, с кем он спорил об искусстве, музыке и делах благотворительности (три более всего занимавшие его темы). Он всегда носил черный бархатный костюм, так как его волосы, белые как снег, красиво выделялись на черном фоне одежды.

Госпожа Скарлоссу была рослой, красивой и нарядной женщиной, с кожей на лице нежной как персик. Когда Скарлоссу бывали при деньгах, — а это обычно случалось в разгаре сезона или после триумфального возвращения из Ковентгарденской оперы в Лондоне, — они заводили мужскую прислугу. Когда же их финансы иссякали, они отпускали Генриха, и дверь отворяла Катерина.

Жан попал в дни обилия, так что дверь ему открыл Генрих.

«Сколько денег у всех этих людей!» — подумал Жан с волнением. Он с страстным любопытством рассматривал роскошные комнаты с массой цветов. Последняя в ряду комната была полузакрыта спущенной портьерой. Оттуда доносились голоса. Появилась госпожа де Кланс, одетая в изящное голубое платье, с папироской в зубах. Она улыбнулась Жану, но не подала ему руки. Он был представлен госпоже Скарлоссу. Он поцеловал ей руку, и госпожа Скарлоссу милостиво улыбнулась ему.

Наконец появился сам Скарлоссу, быстро шагая по паркету и поэтому производя сильный стук своими каблуками. Он начал разговор с Жаном по-французски, говоря с явно выраженным итальянским акцентом.

— Я слышал, вы хорошо играете, — сказал он Жану, слегка улыбаясь. — Госпожа де Кланс пришла в восторг от вашей игры. Рад слышать. Я рассчитываю испытать большое удовольствие. Хотите кофе?

— Благодарю вас, — ответил Жан, — вы, право, приводите меня в смущение.

Скарлоссу повернулся и сказал жене по-немецки:

— Милая, предложи чашку кофе.

Госпожа Скарлоссу, не торопясь, вышла, чтобы принести кофе, и через минуту показалась между двух портьер с серебряным подносом в руках.

Жан, изо всех сил стремясь быть вежливым, ринулся ей навстречу, поскользнулся, проехал фута два, растопырив ноги, по паркету, затем с треском сел на пол.

Госпожа Скарлоссу поставила кофе на изящный столик буль и до слез расхохоталась. Жан, который негодовал на себя и притом еще порядочно ушибся, встал без особой фации. Его лицо пылало. Некоторое время он неуклюже стоял на месте, потом, что-то бормоча с досады, вернулся назад. Скарлоссу, насладившись зрелищем, вытирал выступившие на глазах от смеха слезы. Госпожа де Кланс тщетно старалась изобразить на своем лице сочувствие. Скарлоссу подошел к Жану и, чтобы подбодрить, взял его за руку.

— Присядьте… Не подвергайте себя опасностям паркета.

О! Над ним смеются! Жан вышел из себя.

— Я буду играть, — заявил он яростно, — если вы хотите слушать меня. Я пришел сюда не для того, чтобы увеселять вас. Я сыграю и уйду.

Госпожа Скарлоссу фыркнула и заметила по-немецки мадам де Кланс, что юный артист лишен чувства юмора.

Скарлоссу, сделав равнодушное лицо, сказал просто:

— В таком случае идемте сюда.

Он прошел в соседнюю комнату. За исключением рояля и полки для нот, наваленных грудой, она была пуста.

Скарлоссу сел за рояль, и его обычно безразличное лицо вдруг изменилось, загоревшись напряженным интересом.

— Хотите это? — спросил он, вытаскивая тарантеллу Скарвенки. — Или, может быть, сонату Мясковского? Выбирайте сами, — прибавил он, указывая на ворох нот.

Жан взял вариации Брамса и молча подал их Скарлоссу.

— Начнем, — сухо сказал Скарлоссу, опуская руки на клавиши.

В соседней комнате Ванда де Кланс рассказывала госпоже Скарлоссу о визите к ней Жана. Когда он начал играть, она прервала свою речь. Госпожа Скарлоссу слушала, выражая лицом удовольствие.

— О, Людвиг будет в восторге! — шептала она.

Ни одна из них не проронила ни слова, пока не кончилась музыка. Раздался голос Скарлоссу:

— Возьмем теперь что-нибудь совсем легкое и простое.

Он наблюдал за взмахами смычка Жана, в то время как тот играл.

— Так! Так! — вскричал он, затем, указывая пальцем, сказал: — Возьмите это «Ungeduld», там, под вашей рукой. Сыграем это!

Жан, закрыв глаза, играл, как он выражался, «по наитию». Скарлоссу, сидя за роялем, один или два раза с жаром кивнул головой. Когда исполнение «Ungeduld» было окончено, он сказал:

— Теперь «Апассионату».

Жан нашел ноты, положил их на пюпитр и начал играть. Внезапно Скарлоссу оборвал игру, встал и бросился к нему, схватив его за руки. Его голубые глаза сверкали. Его лицо изменилось.

— Изумительно! — сказал он. — Чудесно! Милая, поди сюда!

Вошла госпожа Скарлоссу.

— Довольна? — спросил он ее, улыбаясь одновременно ей и Жану.

Затем повернулся лицом к Жану.

— Из вас будет толк, будет толк! Молодец! Поразительно! Вас ждет успех, и какой еще!

Из дверей, ведущих в залу, раздался смех. Дверь отворилась, и вошел белокурый, неряшливо одетый человек со светло-голубыми глазами.

— Господин Эбенштейн, — представил Скарлоссу, — антрепренер. Мсье Виктуар.

Эбенштейн стал весело объяснять Жану, что, опоздав, он сидел в зале рядом, так как не хотел его смутить.

Жан засмеялся и сказал:

— Да, да, но я никогда не нервничаю.

Он положил в сторону свою скрипку и оперся о рояль, засунув руки в карман. Вся его поза выражала вопрос. Казалось, даже его глаза ожидали ответа на невысказанный вопрос: «Когда? Где? Откройте это мне! Какова будет моя судьба?»

Эбенштейн погладил свой подбородок в раздумье, затем раза два взглянул на Жана и сказал:

— Вы хотите дать концерт?

Жан кивнул головой.

— Конечно! Как я могу показать себя иначе?

— Концерт стоит много денег, — сказал Эбенштейн, сжимая губы, — много денег. Вас не знают. Вас надо рекламировать. Масса расходов… Вы…

— После того как вы соберете входную плату, — запальчиво вскричал Жан, — вы покроете все расходы. Я буду иметь успех! Я вам говорю!

В этот момент в комнату вошел лакей и широко распахнул двери, приглашая пройти в соседнюю комнату.

Там были приготовлены вино и печенье.

— Ага, — сказал Эбенштейн, — шампанское!

Скарлоссу наполнил бокалы, роздал их присутствующим, затем высоко поднял свой бокал.

— За ваш успех, мсье Виктуар!

Жан сразу осушил свой бокал. Затем повернулся, чтобы посмотреть, пьет ли мадам де Кланс за его будущую славу. Она даже не смотрела на него, а разговаривала через портьеру с кем-то в другой комнате. Затем она откинула портьеру, и в комнату вошла высокая дама в сопровождении белокурого господина.

Жан сжал руку Скарлоссу, впившись своими пальцами в мягкую бархатную ткань рукава.

— Что такое? — воскликнул Скарлоссу с неудовольствием. — Что с вами?

— Кто эта дама? — взволнованно спросил Жан. — Та, что сейчас вошла?

Скарлоссу освободил свою руку, прошел через комнату и низко поклонился вновь пришедшим.

— Кто это? — повторил Жан. Эбенштейн посмотрел на него.

— Эта дама? Это графиня фон Клеве, вдова. Год назад ее муж умер. Говорят, она сказочно богата. Она подруга, чуть ли не кузина мадам де Кланс.

— А что за человек был ее муж? — спросил Жан. Эбенштейн сделал гримасу.

— О, отвратительный тип, притом старик, годившийся ей в деды. С ее богатством она, наверное, скоро опять выйдет замуж.

Жан промолчал. Он не в силах был отвести глаз от Ирэн, черты которой были ему знакомы по медальону Тео. У него слегка кружилась голова.

Ирэн повернулась и посмотрела на стоявших в комнате. Ее глаза остановились на Жане. Она посмотрела на него приветливо и почти застенчиво, затем нерешительно шагнула в сторону разговаривающих.

Мадам де Кланс подошла и сказала:

— Разрешите представить вас моей кузине, графине фон Клеве.

Ганс Бекман, вставив в глаз монокль, отвел Ванду в сторону.

— Это и есть протеже Тео? Почему он не острижет себе волосы?

Ванда засмеялась.

— Мой дорогой Ганс, он музыкант, а для них волосы — нечто вроде эмблемы. Но он, в самом деле, милый юноша, и как он играет! Не говорите, пока его не услышите. Скарлоссу прямо пришел в восторг, а он не принадлежит к числу энтузиастов, не правда ли? Этот юноша прямо гениален. Тео хочет вывести его в люди и берет на себя все издержки. Ганс, будьте милым и помогите мне в этом деле, пока наш скрипач не попал еще совсем в лапы Эбенштейна. Вы ведь знаете, каков он? Ганс самодовольно улыбнулся.

— Хорошо. Я пригрею сиротку. Он, кажется, уже подружился с Ирэн?

Ванда обернулась. Жан и Ирэн отошли к окну, и, хотя нельзя было расслышать их разговора, все же можно было заметить очаровательную улыбку Ирэн и оживленную жестикуляцию Жана.

— Он чудаковат, наш гений, — сказала она Гансу. — Когда он играл, он мне казался совсем другим существом. Весь — вдохновение, пламя.

— Еще бы, с такими волосами! — сострил Ганс.

— Я очень огорчена, что не слышала вашей игры, — говорила Ирэн Жану. — Моя кузина неверно мне назвала время, и вот я приехала слишком поздно.

— Я сыграю для вас одной, — быстро заявил Жан, — если вы меня к себе пригласите. Мне это будет очень приятно.

Ирэн почувствовала легкое замешательство.

— Это очень мило с вашей стороны, — сказала она нерешительно. — Я буду иметь это в виду.

Она хотела подчеркнуть неопределенность проекта, но Жан не привык к обинякам и проволочкам.

— Когда же мне к вам прийти? — спросил он с сияющими глазами. — Я всегда свободен днем.

Ирэн посмотрела на него с капризным видом.

— Я не помню сейчас, как у меня распределены ближайшие дни. Я напишу вам…

— Вы просто не хотите, — запальчиво сказал Жан. — Вы думаете: «Кто он такой? Я его не знаю. Подождем еще». Пусть будет так.

Он пожал плечами. Вся радость исчезла с его лица. У Ирэн явилось чувство, как будто она обидела ребенка.

— Что вы? — сказала она, стараясь сделать самое любезное лицо. — Мне нужно только минутку, чтобы сообразить. Постойте… Хотите прийти ко мне завтракать… скажем, в понедельник или во вторник?

— В любой из этих дней!

— Мсье Виктуар, на минутку! — позвал его Эбенштейн.

Жан низко поклонился Ирэн и направился к Эбенштейну. К ним присоединился Ганс, между тем как Ванда подошла к Ирэн.

— Ну, что вы о нем скажете?

Ирэн покачала головой и слегка засмеялась.

— Очень забавный и милый. Он действительно похож на гения!

— Он удивительный, — сказала Ванда. — Как будто Кубелик, Изаи и Эльман соединились в нем вместе. Он говорит, что не учился по-настоящему. Но я не верю. Он учился в Париже у какого-нибудь хорошего артиста.

Возможно, что уши Жана горели в эту минуту. Ни более ни менее как сам Иоахим давал ему одно время бесплатные уроки в Лионе, где маэстро лечился в клинике, а немного позже — и в Париже, незадолго до своей смерти.

— Он предложил мне сыграть для меня одной. Я просила его прийти в понедельник или во вторник. Приходите тоже и спойте, Ванда.

— Кажется, вы произвели сильное впечатление на музыкальное сердце Жана Виктуара! — со смехом сказала Ванда. — Спасибо. Я с удовольствием приду к завтраку. Только, если можно, во вторник.

В деловой группе не наблюдалось такого единства и гармонии.

Случайное замечание Бекмана: «Ну, маэстро, вы уже обо всем договорились?» — вызвало страстную реплику Скарлоссу.

Он хотел, чтобы Жан участвовал в его ближайшем концерте. Эбенштейн, со своей стороны, требовал больше времени для рекламы. Скарлоссу возражал, что было бы абсурдом, если бы Жан дал в первый раз самостоятельный концерт. Имя Скарлоссу будет лучшей рекламой, чем самые широковещательные афиши.

— Когда ваш концерт, маэстро? — спросил Ганс.

— Через три недели.

— Тогда не может ли мсье Виктуар дать свой концерт недели через две, а затем выступить вместе с вами?

Эбенштейн раскрыл было рот, чтобы возразить, но, быстро одумавшись, посмотрел на часы и направился к двери.

— Я вас извещу письмом, — сказал он. — До свиданья, граф; до свиданья, Людвиг, — и удалился.

Жан смотрел вокруг себя с полной безнадежностью. Он так много ждал от этого дня, и все же, в конце концов, ничего определенного не получилось.

Ванда и Ирэн ушли вместе, слегка кивнув ему на прощанье. Бекман также вскоре распрощался. Скарлоссу был, как он обиженно заявил, расстроен. Жан забрал свою шляпу и скрипку и ушел.

Когда он дошел до конца улицы, из автомобиля, ехавшего шагом вдоль панели, раздался голос:

— Алло! Это я, господин Виктуар. Подойдите, пожалуйста.

Жан обернулся и увидел лицо Эбенштейна.

— Садитесь, — сказал он.

Жан повиновался, и автомобиль понесся по улицам, пока не остановился у большого кафе. Эбенштейн молчал. Когда они подъехали, он сказал:

— Зайдемте. Я хочу выпить за ваш успех.

Он вошел с Жаном в кафе, занял столик и заказал напитки.

— Теперь поговорим о деле, — сказал он, широко улыбаясь. — Я все учел и уже приготовил контракт для вас. Не позже чем через пять недель я устрою вам концерт, забросав весь город афишами. Это, конечно, мне дорого обойдется, но надо для вас это сделать. Вы получите пять процентов валового сбора за покрытием всех расходов. Устраивает это вас?

Его голубые глаза дружелюбно смотрели на Жана, который чувствовал себя загнанным в тупик.

— Хорошо, — сказал он нерешительно.

Эбенштейн расцвел и вытащил из кармана готовый бланк и самопишущее перо. Набросав несколько цифр и слов, он передал бумагу Жану для подписи. Документ был составлен по-немецки, и Жан, посмотрев с отчаянием на одну из букв, которая, по его мнению, должна была изображать целое слово, такой она казалось огромной, подписался своим косым тонким почерком.

Эбенштейн посмотрел, засопел носом и спрятал бумагу в карман.

— Конечно, — заговорил он, откинувшись на спинку стула и зажигая свою сигару с золотой этикеткой, — конечно, я буду расхваливать вас направо и налево, но и вы должны мне помочь в этом. Вы можете себе помочь, мой молодой друг, и помочь колоссально. Завязать связи — вот в чем задача. Постарайтесь подружиться со всеми, кто приходит и слушает вашу игру. Как бы артист велик ни был, он всегда нуждается в рекламе. И запомните, что я вам скажу, мсье Виктуар: ничто так не придает весу человеку, как слух, что какая-нибудь красивая и эффектная женщина интересуется им. Вы должны искать успеха в этом кругу, — он кивнул в сторону дверей кафе, — в кругу де Кланс. Стремиться попасть в высшее общество, это для вас очень полезно. Сделайте для этого все возможное, мой мальчик, вот мой совет. Начните ухаживать за одной из этих дам, хотя бы прикиньтесь влюбленным; сочините что-нибудь и посвятите ей, как будто она вас вдохновила, или что-нибудь в этом роде. Есть много способов, которых не перечислить. Главное — сама идея! Женщины очень любят получать посвящения. Публика слышит имя, а это уже — намек на роман. Вот, например, Ян Бьоринг… У него был голос, ручаюсь вам, превосходный голос! Однако между талантом и славой — о, какая еще большая дистанция! Все вышло как полагается. Я принялся за него. Сезон был тихий, а у него была наружность гения, и о нем начали поговаривать. Но вот он влюбился в княгиню Радновинскую, или она в него, уж не знаю, одним словом, мой дорогой, дело было сделано. В результате у него теперь роскошный особняк, всемирная известность и рента, которой не пренебрег бы любой американский делец. Чем он достиг этого? Романом, мой мальчик, романом! Женщина с большим именем в обществе, молодой талант у ее ног, и вот — дело сделано! Теперь здесь разгар сезона. Оденьтесь же хорошенько. Я вам рекомендую моего портного. Он шьет прямо как настоящий английский портной. Это стиль, вещь необходимая! И вот, как только принарядитесь, отправляйтесь повертеться в обществе. Надо, чтобы вас видели. Эти важные господа сами будут льнуть к вам, просить не придется! Поглядите на Скарлоссу: маленький еврейчик из Уайтчепла, а всюду, куда только ни покажет свой нос, его встречают с распростертыми объятиями.

— Да, да, — говорил рассеянно Жан.

Он не слышал и половины слов Эбенштейна, весь уйдя в свои мысли. Он только смутно уловил, что ему надо хорошо одеться и что интрижка со светской дамой окажет ему неоценимую услугу.

— Хорошо, — сказал он, не глядя на Эбенштейна. — Я больше вам не нужен?

— Куда вы теперь отправитесь? — спросил Эбен-штейн. — Должно быть, мечтать впустую, судя по вашему виду?

— К портному, — кратко ответил Жан.

— Мне кажется, вы прослушали все, что я вам говорил, — добродушно сказал Эбенштейн. — Ну что ж, вы артист и торгуете вашей мечтательностью; от вас не приходится ожидать чувств, какие бывают у других людей повседневного труда.

Он отщипнул маленький кусочек от обертки своего пакета и, отечески глядя на Жана, заявил:

— Закажите хороший костюм. Артисты и музыканты, которые ходят с шарфами бантом, с голой шеей и в бархатных куртках, как полагается на дешевых фотографиях, уже вышли из моды. Вам нужно приобрести изящный выходной костюм, визитку, темно-серые брюки, светло-серый жилет и несколько рубашек плотного шелка в тонкую полоску, затем отложные воротнички средней высоты, настоящий галстук, а не бант для девочек, развевающийся по ветру, а кроме того… Кельнер, подайте счет!

Он вынул из кармана часы и, взглянув на них, с ужасом в глазах прервал свою речь об эффектах костюма.

— Рахман придет ко мне в шесть, — объяснил он, морща лоб. — Он сатанеет, когда его заставят ждать, и взрывается, как ракета, если ему не устроить царского приема. Идите к Штернеру, выберите себе платье и, когда оденетесь и будете готовы, покажитесь мне. Счет пусть направят ко мне.

Он алчно схватил сдачу с тарелки, напялил свой блестящий цилиндр и торопливо вышел.

ГЛАВА XIV

Как только Эбенштейн удалился, Жан пересел за самый дальний столик, потребовал коньяку и быстро скрутил папироску. У него был живой, гибкий ум, хотя и мало способный к отвлеченным размышлениям. Он сидел, раздумывая над советами Эбенштейна. По его словам выходило, что сделать карьеру совсем просто. Жану приятно было немного помечтать. Ему нравилось сидеть в ресторане с его шумной, веселой атмосферой. Может быть, он уже влюбился? Жан упорно думал об Ирэн, которой не мог забыть с первого момента встречи. Его самоуверенность внезапно исчезла. Он вдруг почувствовал пропасть между собой и тем высшим классом общества, в который он страстно мечтал проникнуть. И им овладела на минуту страшная робость. Но это длилось только минуту.

Несмотря на крайнюю усталость, Жан чувствовал себя сильным и бодрым. Наконец-то он дает собственный концерт, это решено! А кроме того, он познакомился с Ирэн. Встреча с ней обладала для него какой-то особенной значительностью. Он внушал себе, что это только оттого, что он знал ее лицо до встречи у Скарлоссу. Она принадлежала к незнакомой и таинственной для него породе существ, бессознательно внушавшей ему сильную робость. Многие мужчины испытывают такой же страх, встречаясь первый раз с женщиной, которая их особенно сильно притягивает. Но часто он длится очень недолго.

В понедельник ему предстояло пойти к ней. При этой мысли он чуть не подпрыгнул от радости. Да! Костюм! Эбенштейн сказал, что ему надо прилично одеться. Жан пошел к портному и заказал костюм, слегка сердясь и томясь от скуки, пока приторно услужливый приказчик поворачивал его во все стороны, снимая мерку.

Два дня его мучила мысль, впервые пришедшая ему в голову у Скарлоссу, когда он услышал, как Ванда смеялась над его длинными волосами. Письмо от Ирэн пришло в субботу. Жан почувствовал сильное волнение, когда к нему в комнату вошла квартирная хозяйка. Подавая ему конверт, она ткнула своим толстым указательным пальцем в крошечную корону на конверте и матерински погладила его по плечу. Письмо было написано по-французски и было очень короткое.

«Дорогой мсье Виктуар, заглянув в свою программу, я увидела, что свободна во вторник. Хотите приехать ко мне позавтракать в час дня? Замок мой расположен поблизости от станции Вед, ехать надо с главного вокзала.

С искренним уважением

Ирэн фон Клеве».

От листка пахло тонкими духами. Жан прижал его к своему лицу. Запахи всегда сильно действовали на него; он даже закрыл глаза. Ему представилось, что Ирэн здесь, с ним рядом, и при каждом ее легком движении нежный аромат распространяется кругом. Кто она такая на самом деле? Что скрывается за ее гордой внешностью и чарующим спокойствием? Какие мысли, какие страсти таятся в ней в то время, как ее красивые глаза всегда так равнодушны?

Он страстно желал, чтобы скорей наступил вторник. Казалось, дни тянулись словно отягощенные гирями. Аннет? Разок, быть может, он вспомнил о ней, а потом сразу выбросил из головы. Однако три месяца тому назад он был влюблен в нее! Если бы ему сказали это, то он ответил бы, вероятно, что для того времени это было вполне естественно. Это была та самая могущественная сила мгновенной эмоции, которая наполняла его игру безумной радостью, составляла его жизнь, рождала его экзальтацию.

Вторник выдался прекрасный. Легкий ветерок, голубое небо с белыми облачками, свежесть в воздухе.

Жан весело наряжался, напевая какой-то мотив и с радостным изумлением оглядывая свое новое платье. К нему настойчиво возвращалась мысль об его прическе. К чему колебаться? Ведь сказал же Эбенштейн, что артист должен выглядеть по-современному. Кроме того, при новом платье его длинные волосы кажутся смешными. Совершенно немыслимо, имея такой костюм, надеть старую серую шляпу, а напялить цилиндр на такую гриву — это еще больший абсурд! Он вышел на улицу без шляпы и вошел в первую попавшуюся парикмахерскую.

— Остригите меня по моде, — сказал он, поясняя движениями пальцев. — Обрежьте волосы, сделайте пробор посередине, т. е. около середины… Здесь снимите покороче… Здесь оставьте побольше… Только не обкорнайте меня совсем, — объяснял он парикмахеру на своем скверном немецком языке.

Мастер пустил в ход свои ножницы и гребешок. Жан с большим волнением следил за его работой в зеркале.

Когда он, наконец, встал, он увидел, что совсем преобразился. Парикмахер его поздравил, неприятно осклабившись. Жан нерешительно принял эти похвалы. Он заплатил и со вздохом вышел на улицу. Было половина первого, когда он прибыл на станцию Вед. Около вокзала ждал автомобиль. К Жану подошел шофер и почтительно спросил, не он ли господин, едущий в замок. Жан с гордым видом протянул ему футляр со скрипкой. Дверцы захлопнулись. В дороге Жан с нетерпением высматривал из окна, когда покажется замок.

Когда же, наконец, он вынырнул из-за угла, Жан почувствовал нечто вроде ужаса. На мгновенье ему показалось, что громадное строение из серого камня выросло перед ним, как вековечное препятствие.

Автомобиль быстро взлетел на подъемный мост. У входа на широких ступеньках показался ливрейный лакей.

В сенях было очень темно. Каменные стены уходили ввысь, теряясь во мраке еще совсем темного потолка, как будто из черного дерева, украшенного вбитыми в него большими гвоздями. Кругом висели знамена, истрепанные, поблекшие, выцветшие, воткнутые в железные втулки. В камине золотыми языками полыхало пламя от огромных поленьев, а на старинном, сильно потертом столе стояла ваза с пунцовыми цветами.

«Неужели здесь можно жить!» Жан содрогался при этой мысли, продолжая идти за лакеем. Мрачная красота этого замка давила его. Он почувствовал облегченье, когда они достигли, наконец, коридора. Здесь, по крайней мере, были — голубой ковер, шелковые занавески и громадные окна. Лакей распахнул дверь и, не входя в комнату, доложил:

— Мсье Виктуар.

Ирэн вышла навстречу. Увидев Жана, она остановилась на секунду, затем подала ему руку.

— А, вы удивлены! — заявил он мальчишески бойко.

Он рассмеялся без всякого стеснения, наклонив голову так, чтобы она могла заметить его новую прическу, и спросил:

— Вы одобряете, графиня?

Его наивность позабавила Ирэн.

— Я нахожу, что она лучше прежней, — ответила она.

Жан подошел к венецианскому зеркалу, висевшему над камином, и стал сосредоточенно себя в нем рассматривать. Затем с серьезным выражением лица повернулся к Ирэн.

— Я счастлив, что угодил вам, — простодушно сказал он. — Я это сделал для вас.

Он пристально глядел на нее своими темными глазами. Ирэн стояла, наклонившись над серебряным ящиком с папиросами. Крышка не открывалась. Она с улыбкой взглянула на Жана.

— Мсье Виктуар, я боюсь, как бы ваша игра от этого не пострадала. Легко сказать, вы мне навязываете роль Далилы, между тем как я, право же, в этом неповинна.

— Разрешите вам помочь, — сказал Жан, подходя и беря в руки ящик для папирос. — Когда вы говорите по-французски, — продолжал он, — я узнаю мой родной язык. Все здесь, кроме вас, говорят с ужасным придыханием.

— Я провела два года в монастыре под Парижем. Ящик открылся, и несколько папирос выпало на пол. Жан стал их собирать. В то время как он был занят этим, Ирэн обратила внимание на его тонкие красивые руки. Она заметила также его новый, совсем свежий костюм и ботинки с незапятнанными подошвами. Все эти ничтожные мелочи, как новое платье и перемена прически, как будто придавали ему значительность. Он больше не был бедным артистом — существом, которого слушают, а затем сразу забывают. Он встал.

— А, вы жили во Франции, графиня? Что за страна!

Он улыбнулся и стал тихо насвистывать мелодию из «Миньон».

— Я все время думаю, — заговорил он опять, — о том моменте, когда я дам мой первый концерт в Париже.

Ирэн села в одно из больших кресел. Он уселся близ нее верхом на старинный итальянский камышовый стул, обхватив руками его спинку черного дерева.

— Вы учились в Париже, не правда ли? — спросила она.

Его лицо омрачилось.

— Я голодал в Париже, — сказал он резко. Он выпустил спинку стула из своих рук и стал с жаром рассказывать об испытаниях своей юности. Это повествование было очень приукрашено разными эффектами. Жан постарался сделать сюжет интересным. Артисту так трудно быть прозаически правдивым. Вдруг он остановился и, рассмеявшись, сказал:

— К чему надоедать вам своими рассказами? Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Если бы вы знали, как я ждал сегодняшнего дня!

— Вы, видимо, любите, мсье Виктуар, ставить своих собеседников в неловкое положение?

— Я рад хоть таким путем нарушить вашу невозмутимость, спокойствие…

В этот момент раздался телефонный звонок.

— Простите, — сказала Ирэн, беря трубку. Жан смотрел на ее лицо, пока она слушала. До сих пор он еще не видел ее без шляпы и теперь разглядел ее прекрасные волосы. Они были высоко зачесаны над лбом, а когда она наклоняла голову, чтобы говорить в трубку, он видел на затылке крошечный мягкий локон, закрутившийся тугим колечком.

Он чувствовал интерес к Ирэн еще до того, как узнал ее ближе. А сейчас он испытывал острое желание сломать ледяной барьер очаровательной невозмутимости, окружавший ее, как ему казалось. Ее безмятежность подстрекала его. Ему хотелось проникнуть за ее порог, смести ее. Был ли он влюблен в Ирэн? Он не знал этого. Он только знал, что она для него привлекательна, и пламенно желал, чтобы она чувствовала к нему то же самое. Это нисколько не было похоже на чувство, которое будила в нем Аннет: он испытывал к Ирэн чувство интимной дружбы, радостное и веселое.

В ожидании он нервно ерошил себе волосы. Разговор по телефону казался ему бесконечным. Ирэн за все время сказала только «Да», затем: «Я очень огорчена, моя милая», затем снова «Да» и, наконец, повесила трубку.

— К сожалению, моя кузина мадам де Кланс не может приехать.

— Придет ли еще кто-нибудь? — спросил Жан. — Я хотел бы играть только для вас одной.

— Моя кузина прекрасно поет, она должна была петь у меня сегодня.

Жан подошел к камину, чтобы согреть себе руки. Вдруг он быстро повернулся.

— Не знаю почему, — запальчиво заявил он, — но мне было бы неприятно, если бы вы позвали сегодня еще кого-нибудь. Я хотел прийти, чтобы быть наедине с вами, чтобы узнать вас поближе. Все время я только хотел узнать, наконец, ваше настоящее «я», без маски…

В этот момент дверь отворилась, и лакей доложил:

— Завтрак подан!

Проклиная эту внезапную помеху, Жан последовал за Ирэн по коридору. Она шла быстро, так как чувствовала себя очень взволнованной. Это было чувство, похожее на страх, но в то же время, скорее, приятное.

Завтрак был накрыт в маленькой комнате. Их ожидали маленький Карл-Фридрих и дядя Габриэль. Карл шагнул вперед и протянул руку. Жан посмотрел сначала на него, а потом на Ирэн.

— Я жду, — объяснил Карл.

Жан смущенно рассмеялся, взял маленькую ручку и пожал ее.

— Ну, так, — заявил Карл, впиваясь глазами в Жана, — вы выглядите новым.

Это рассмешило Жана.

— Я и есть новый, — сказал он простодушно. — Даже голова у меня новая.

Карл с интересом поднял свое личико.

— Ого! — сказал он. — Мама, ты слышишь?

Ирэн рассмеялась.

— Если я всегда спокойна, — сказала она, слегка вспыхнув, — то мой сын, вы должны признать это, очень непосредственный молодой человек.

Завтрак прошел весело, без всякой принужденности. Жан был радостно возбужден. Все втроем живо обсуждали концерт, на который, как оказалось, дядя Габриэль тоже хотел пойти. Потом заговорили о новом оперном певце, о театрах, о перспективах сезона.

Жан заметил украшенный гербами фарфор и старинное серебро. Графиня должна была быть страшно богата. Он быстро вскинул голову, когда вспомнил, какую брешь пробило его новое платье в его бюджете.

Перешли пить кофе в будуар, и Жан закурил. Тем временем погода испортилась и небо потемнело. Дождевая туча низко повисла в небе, и казалось, что свет просачивается сквозь нее. То там, то здесь, в самых темных местах, проступали неровные золотые полосы. Первый раз в жизни Жан находился в интимной обстановке с дамой из общества, как Ирэн. Он испытывал легкое смущение, видя, как она, откинувшись в своем кресле, закуривала папиросу о крошечную спиртовку. Два перстня блестели на ее пальцах, — один с желтым бриллиантом, другой с крупной жемчужиной. Жан чутко улавливал, что за приветливой холодностью Ирэн скрывается пламя, и это его нервно возбуждало.

Ирэн привлекали его молодость, его пылкость, его талант, его жизнерадостность. Он казался ей интересным по своей новизне. Она не могла признать его другом. Он был для нее, скорее, приятным развлечением.

Тучи на небе все сгущались. В комнате стемнело.

— Будет буря, — сказала Ирэн.

Она встала и подошла к окну, чтобы закрыть его.

Жан последовал за ней. Он стоял так близко от нее, что мог слышать ее дыхание, и вдруг ощутил страстное желание обвить руками ее шею и поцеловать ее в губы.

В эту секунду он понял, что влюблен. Его лицо побледнело, и невольно он наклонился вперед. Ирэн смотрела на мрачные тучи и на деревья, которые сгибались от бесшумного ветра, предвещающего яростную бурю. Обернувшись и почувствовав близость Жана, она слегка подалась назад. Он сжал кулаки при виде ее лица, и в нем пробудилась древнейшая и самая сильная форма половой эмоции — желание победы. Его глаза смотрели на нее вызывающе и почти уже победоносно. Он молча отодвинулся, чтобы пропустить ее. Затем отошел и дрожащими пальцами взял скрипку.

Вдруг он заговорил.

— Пришла весна, — сказал он напряженным голосом. — Я буду играть вам о новой жизни.

Он встал у окна, повернулся лицом к комнате и начал играть.

Ирэн услышала в его музыке истинный, настоящий экстаз творчества, нежные слезы радости, пламенное стремление, восторженный порыв. Она почувствовала, что он играл ей так, как никогда не будет играть на концерте, и была растрогана этим. Ей казалось, что он вернул ей трепетные грезы ее юности, их бессознательную страстность, жажду жизни.

В неожиданном, напряженном молчании, наступившем, когда он кончил играть, ей показалось, что она слышит, с какой бешеной силой колотится ее сердце. Но прежде чем она успела поднять свое лицо, Жан уже был около нее. Он стоял на коленях рядом с ней, спрятав голову в складках ее платья и с силой сжимая ей руки.

— Не уходите… Не двигайтесь, — бормотал он. — Ради Бога, не уходите. Я не могу больше выдержать… Я не могу уйти от вас. Я люблю вас… Я обожаю вас… Я играл вам о своей любви. Вы это понимали! Вы чувствовали это? Я видел вас через опущенные веки… Я люблю тебя! Я… я…

Его голос замолк. Он покрывал ее платье бешеными поцелуями. Он так дрожал, что и она начала дрожать.

— Мсье Виктуар, — сказала она слабым голосом. Он поднял свое лицо. Оно было утомленное, совсем страдальческое.

— Вы скажете, я потерял голову? — говорил он, задыхаясь. — За вашей холодностью скрывается презрительный гнев. Я, ничтожество, какой-то скрипач, и вдруг дерзнул на это с вами, с вами, такой недостижимой для меня. Ах, вы не знаете, на что способны влюбленные, вы не знаете, что вы пробудили во мне! Когда я вас увидел впервые, я уже желал вас. Только что, когда я играл, я мог бы поклясться, вы ощущали то же, что и я! Когда я увидел вас, я уже знал, что вы сведете меня с ума! О, Боже мой, что вы со мной сделали!

Он отпустил ее руки, быстро встал и поцеловал ее в губы.

Ирэн не смела шевельнуться. Он держал ее в плену. Она чувствовала, как около ее сердца бешено колотится его сердце. Его губы горели на ее губах, и она никогда раньше не могла себе представить, что можно целовать с таким пылом и нежностью, с какими он целовал. Когда он отпустил ее, она осталась без дыхания, потрясенная до глубины своего существа.

Он стоял, опершись на камин, закрыв лицо руками. Ирэн открыла глаза. В ее уме пронесся смутный рой мыслей. С ней случилось невозможное. Она смотрела на Жана, на его склоненную голову, и думала: возможно ли, чтобы такое пламя разгорелось между двумя людьми, которые так мало знают друг друга и лишь недавно впервые встретились в полуофициальном кругу? Она поднялась, шатаясь. В зеркале она увидела свое отражение. Ее волосы слегка растрепались, щеки пылали, губы были темно-пунцового цвета. Когда она увидела все это, ее охватил глубокий порыв стыда.

Вдруг Жан поднял голову, и она заметила, как дрожат его губы.

— Что вы мне ответите? — спросил он.

Она не в силах была смотреть на него. Она закрылась руками, как щитом, и, дрожа всем телом, нервно стала приглаживать свои волосы.

— Я не знаю, что вам сказать, — с трудом пролепетала Ирэн. — Я…

Речь ее неожиданно оборвалась.

Он подошел к ней вплотную, и его близость заставила ее затрепетать. Она испытывала стыд, но в то же время и радость. Она невольно повернула к нему свое лицо. Ее щеки вспыхнули, затем снова побледнели. В ее глазах было признание.

— Мне очень мало осталось сказать. Этот день был сплошным безумием. Но случившегося не вернешь, и мой гнев был бы бесполезен.

В замешательстве она так крепко сжала свои пальцы, что кольца врезались в них. Боль заставила ее поднять руку и посмотреть на нее.

— Вы сделали себе больно! — воскликнул Жан. — Из-за меня! Из-за меня? Я вас так сильно взволновал!

Он непроизвольно рванулся к ней.

Ирэн потянула руку, чтобы удержать его. Он схватил ее и, опустившись на колени, прижался губами к пораненному месту.

В этот момент голос Ванды де Кланс раздался в дверях:

— Я, кажется, застала вас врасплох?

Она затворила дверь и вошла в комнату.

Жан вскочил на ноги. Он не слишком растерялся при виде третьего лица.

— Графиня поранила себе руку, — непринужденно объяснил он мадам де Кланс. — Кольцо врезалось ей в палец. Я собирался перевязать его.

— Вы всегда оказываете первую помощь на коленях? — сухо спросила Ванда. Затем повернулась к Ирэн: — Не лучше ли позвать горничную? Я позвоню.

Она подошла к колокольчику и позвонила один раз. Потом начала стягивать перчатки.

— У меня совсем замерзли руки! Ирэн, мне очень грустно, моя дорогая, но я являюсь печальным вестником. Тетя заболела и хочет вас видеть. Я отвезла бы вас сейчас же, если вы готовы.

Раздался стук в дверь, и вошла горничная.

— Дайте мне меховое автомобильное пальто и шапочку с вуалью, — сказала Ирэн.

Ванда через плечо смотрела на Жана, пока тот укладывал в футляр свою скрипку. На ее лице блуждало выражение легкой иронии, сменявшейся нежностью, когда она обращалась к Ирэн.

— Мы довезем вас, если хотите, до станции, мсье Виктуар, — сказала она довольно приветливо.

— Благодарю вас! — ответил Жан с запинкой. Он чувствовал враждебность к мадам де Кланс, но в этот момент он был обезоружен.

Снова вошла горничная, чтобы помочь Ирэн облачиться в громадную шубу и повязать вуаль вокруг шапочки.

— Отлично! — весело сказала Ванда. — Ну, теперь мы можем отправиться.

Она взяла Ирэн за руку, и они пошли по длинному коридору. По дороге она рассказывала ей о внезапной болезни тетки. В молчании они доехали до маленькой станции.

Жан вышел. Его охватило невыразимое уныние. Он сказал «Прощайте» и на мгновение задержался, растерянно глядя на обеих женщин. Лакей, державший дверцу, осторожно покашливал. Жан отошел, пробормотав что-то невнятное, дверца шумно захлопнулась, и Жан остался один, глядя на удалявшиеся огни грузной машины.

Он долго ждал поезда, затем, плохо понимая по-немецки, ошибся направлением и через два часа оказался где-то далеко за Ишлем.

ГЛАВА XV

— Теперь, — сказала Ванда, когда автомобиль въехал в лесистый парк, — нам надо поговорить. Кто должен начать, дорогая, вы или я?

Ирэн попыталась рассмеяться. Она знала, что этот момент настанет, но не знала, что ей будет так стыдно, словно она совершила преступление.

— Я не умею болтать, вы знаете, — сказала она просто, — поэтому лучше начинайте вы.

Ванда повернулась к ней.

— Скажите ради Бога, что такое случилось? Почему этот Виктуар стоял перед вами на коленях? Я не спрашиваю, как вы поранили себе палец, но я хотела бы знать, почему он вдруг решился объясниться вам в любви. Я, конечно, понимаю, он очень впечатлителен. Все эти артисты таковы, это связано с их ремеслом, и я думаю, что, не будь они такими от природы, они никогда бы не могли вызвать в нас подобных переживаний своей игрой.

Она взяла Ирэн за руку.

— Милая, я вас спрашиваю не из любопытства. Я понимаю, что мой вопрос может быть вам неприятен, но мною движет только забота о вас. Действительно ли Виктуар объяснился вам в любви, обнимал, целовал вас?

Слова «обнимал, целовал» вызвали краску на лице Ирэн. Они попали в больное место. Ванда помнила недавние признания Ирэн. Она чувствовала таившуюся в Ирэн жажду жизни, сердце которой еще не раскрылось, но жаждало любви. Но все же она не представляла себе возможным, чтобы Ирэн полюбила Жана. Эта мысль казалась ей абсурдной. Но ей не хотелось допустить и того, что Жан влюбился в Ирэн. Она решила добиться истины.

— Он очень мил, этот мальчик! Особенно после того, как снял свою длинную гриву; он стал совсем похож на человека. Очень забавно, когда эти люди из народа имеют талант, не правда ли? Этот впечатлительный юнец, должно быть, рассказал вам историю своей жизни. Тео не написал о нем никаких подробностей, и я ни от кого ничего не слышала. Может быть, он открыл вам свою душу? Что же, это только занятно! Выслушать объяснение в любви от незнакомого артиста вовсе не преступление.

К своему ужасу Ирэн вдруг вскрикнула. С легкой гримаской смущения. Ванда обвила ее руками.

— Дорогая, я выразилась грубо, я знаю. Но я по-настоящему встревожена всем этим. Как вышло нехорошо! Успокойтесь, ради Бога, мне, право, стыдно за себя.

— Я сама не знаю, что со мною, — сказала Ирэн дрожащим голосом. — Вы не виноваты. Но я чувствую себя такой усталой, совсем разбитой. Какая я глупая! Я сейчас приду в себя.

Она откинулась на подушки и закрыла глаза. Ванда, закурив папиросу, смотрела в окошко. Ее глаза были прищурены. Лицо нахмурилось от беспокойства. Отчего Ирэн вскрикнула? Пустяки! Какая тут могла быть опасность? Случайный встречный человек совсем другого круга, музыкант-профессионал. Хотя бы и талантливый… Это случалось не с одной Ирэн, а с многими. Она посмотрела на застывший, бледный профиль ее лица. Ну, конечно, за Ирэн меньше, чем за кого-либо, можно бояться, что она совершит такой мезальянс.

ГЛАВА XVI

То, что Жан очутился на совершенно незнакомой станции, в то время как рассчитывал через час быть в Вене, показалось ему только лишней насмешкой судьбы. Волнующая сцена с Ирэн до последней степени взвинтила его нервы. Теперь наступила реакция, и он испытывал страшный упадок духа.

Поведение Ванды де Кланс было для него ясно. Он не был глуп и понимал ее побуждения не хуже ее самой. Он удивлялся ее проницательности. Все же он знал такое, чего не знала она. Эта мысль на секунду подбодрила его. Ирэн была снова в его объятиях, его губы прижимались к ее губам. Да, в ней таился огонь страсти, и он разбудил его. Он любил, он обожал ее. Он яростно стиснул свои руки. Она должна стать его женой, он добьется этого! Затем он вспомнил ее положение в обществе, ее богатство, ее замок. Впрочем, еще на докучливые упреки отца в Лионе он любил отвечать: «Артист по своему положению стоит выше всякого класса общества. Нет никого, кто был бы выше его».

Он верил в это еще и теперь, но практическая складка его ума все же сильно поколебала это убеждение, и вид обстановки, в которой живут люди высшего общества, слегка смутил его.

К девяти часам вечера он, наконец, добрался до Вены. Он в темноте брел домой. Шел дождь мелкий и теплый, весенний дождик, несущий в своих ласковых капельках неясный запах полей, лесов, ранних цветов. Его лицо было влажно, а пальто промокло раньше, чем он дошел до дома. Но он ничего не замечал. Он вновь переживал свое объяснение с Ирэн, позабыв обо всем окружающем. Подходя к дому, он не обратил даже внимания на то, что окно его было освещено.

Он открыл дверь и вошел в свою комнату. Аннет вскочила с дивана. Ее лицо было в пятнах от слез.

— Жан! — воскликнула она умоляюще.

Она подошла к нему, обхватила руками его голову и попробовала привлечь к себе. Жан уклонился. Тогда она поняла, что всякая надежда потеряна. У него появился новый интерес в жизни, и это заслонило в его душе прежние чувства. Аннет беспомощно вскрикнула; ее лицо побледнело, ее бедные глаза опухли.

— Я слышала об этом… Я видела объявления, — сказала она. — Ты даешь концерт. Тебя ждет слава, и потому ты бросаешь меня.

Жан мотнул головой. Смокший воротничок тер ему шею. Это прозаическое ощущение вернуло его к действительности и сбило его экзальтацию. Он оказался в состоянии заметить не без удовольствия, что на столе стоит ужин, маленький праздничный ужин из яиц и салата. Такими ужинами он и Аннет в прежние дни не раз лакомились, братски деля трапезу. На примусе напевал чайник. Жан бросился в кресло и принял позу знаменитого виртуоза, которая его часто восхищала на открытках.

Аннет подошла и встала рядом с ним на колени.

— Ты меня простил, милый, — сказала она, прижавшись щекой к его щеке.

Он чувствовал теплоту ее рук. Ее нежная щека касалась его лица. Ее руки обвились вокруг его шеи. Она положила свою голову на его мокрый воротничок и улыбалась ему. Он не мог удержаться, чтобы не поцеловать ее.

— Какое счастье, милый, какое счастье! — говорила она, задыхаясь от радости. — Господи! Они будут превозносить тебя! Как они будут кричать и визжать от восторга, когда ты будешь играть!

Жан возбужденно рассмеялся и сказал:

— Ты, правда, рада за меня, крошка?

Она взглянула на него с обожанием. Он снова рассмеялся. Все, что он хотел, само давалось ему в руки.

Аннет неожиданно заметила, что его платье дымится от влаги. Она быстро вскочила и достала его единственный костюм для перемены. Она заставила его переодеться, а также снять ботинки и протянуть ноги к камину.

На сковородке жарилось рагу, и, когда оно шипело от жара, в комнате чувствовался пряный дым. Вслед за рагу на столе появились кофе и большие ломти свежего хлеба.

— Прошу к столу, — церемонно сказала Аннет. Они ужинали, сидя рядом. Жан глотал пищу с дикой жадностью, все время смеясь и жестикулируя. Аннет, наполнив до краев его тарелку, молчала, затаив дыхание. Наконец, его быстрая речь затихла, и Аннет также вставила слово:

— Знаешь, я тоже сделала карьеру. Я еду с труппой господина Шалька в Лондон, Париж и Будапешт. Я буду получать хорошее жалованье.

Она взяла его за руку и продолжала:

— Мы оба можем скоро разбогатеть. Мы тогда сможем устроить свой дом.

Ее глаза осторожно наблюдали его лицо.

— В четверг я уезжаю.

Он сжал ей руку. У него не было минуты за всю бурную прошлую неделю, чтобы вспомнить об Аннет. Сейчас он с новой силой почувствовал ее прелесть.

— В таком случае, ты должна быть доброй со мной, — заявил он настойчиво.

Ее щеки вспыхнули нежным румянцем:

— Потом, когда кончатся наши гастроли в Будапеште, — начала она, но в это мгновенье где-то на улице гулко пробило двенадцать.

— Жан, я должна идти. Ну, теперь все будет хорошо.

Она хотела встать, но Жан стал ее удерживать:

— Ты не можешь уйти. Только что ты сама сказала, что хочешь иметь один дом со мной. Как же ты теперь можешь оставить меня?

Его голос звучал резко.

— Пусти меня, — шептала Аннет, и слезы слышались в ее голосе. — Ты не понял меня. Я думала о браке.

Жан сильнее сжал ее руки. После сегодняшнего триумфа сопротивление Аннет казалось ему нелепым. Он видел в трепетном полумраке ее мягкие, льняные волосы, эти золотые волосы и пылающее лицо.

— Не оставляй меня! — неожиданно воскликнул он, прижимаясь к ней. — Не оставляй меня! Потом мы все наладим… потом, когда будем богаты и знамениты, когда ты вернешься из твоего турне! Дорогая, или ты забыла тот день, когда мы впервые целовались? Я люблю тебя. Клянусь, я люблю тебя!

Его горящие юные губы искали ее губ и нашли их. Она сделала последнюю отчаянную попытку.

— Ты женишься на мне, Жан?

Он крепче прижал ее к себе и зажал рот поцелуем. Затем выключил свет.

ГЛАВА XVII

Утром он встал в плохом настроении духа. Он сидел, угрюмо глядя на кофе, оставленный ему Аннет. Она ушла, чтобы сделать последние приготовления перед отъездом в Будапешт. Он остался один. Он осмотрел свою маленькую комнатку. Прибранная Аннет, она выглядела уютной и безукоризненно опрятной. Аннет рано встала и вычистила все, что только можно было вычистить. Она приготовила простой вкусный завтрак и затем ушла, не попрощавшись, так как думала, что он спит.

Он, однако, не спал. Он уже проснулся и испытывал мучительный упадок духа. Но это ничуть не походило на угрызения совести. Он встал, оттолкнул ногой стул и, зевая, подошел к окну. Он сам отравил воспоминание о своем счастье, и потому он был зол на себя. Следующий день, который ждет каждого, схватил его в свои когти. Он уже не был свободен!

— Проклятье! — сказал он, охваченный внезапным приступом злобы.

Дождь все еще шел. Жан отошел от окна, скрутил папиросу и закурил. Аннет вернулась розовая, смеющаяся, покрытая капельками дождя. Она не заметила его угнетенного состояния. Она хлопотала с обедом, весело болтая о том времени, когда у них будет «наш» дом, «наша» столовая, в которой «мы» будем есть «наш» собственный обед. Жан лениво слушал, не подавая реплик. Все же он начал замечать, что на душе у него немного проясняется. Аннет рассказала ему о планах господина Шалька, а также о большой афише предстоящего концерта Жана, выставленной на Южном вокзале.

— Их должно быть больше в центре города, — прибавила она, — ведь вокзал в бедном квартале.

Обед еще больше утешил Жана. Потом Аннет показала ему одно из своих вечерних платьев, которое она принесла с собой, чтобы заштопать. Он помог ей надеть его. Она очень похудела за последний месяц, и в своем газовом одеянии казалась легким розовым существом, напоминая бледный лепесток цветка яблони. Жан сказал, что она очень живописна. Он достал свою скрипку и сыграл ей несколько мелодий — странные, причудливые звуки, полные обрывков вдохновения. Она, импровизируя, подбирала к ним па. Позже, когда Шальк дал ей возможность вполне раскрыть свое дарование, эти простые ритмические движения, на которые ее вдохновил Жан, доставляли ей бурю аплодисментов всякий раз, когда она их исполняла. Танец жил в ней от рождения, а вместе с ним и артистическое чувство движения, того правильного движения, которое выражает и печаль, и радость и всякую смену чувств. Но в девятнадцать лет это еще спало в ней; она была просто красивой девушкой, с очень сценичной фигурой и поразительной легкостью ног во время танца. Жан смутно чувствовал ее талантливость, но у него не было времени подумать о ней, как об артистке. Она была только красивой девушкой, обожавшей его.

Последний час перед отъездом они провели, сидя вместе в одном кресле у окна. Бледный месяц высоко над домами плыл сквозь тучи. Ночь была светлая и совсем тихая.

— Dis que tu m'aimes, — сказала Аннет тоненьким голоском.

Она выучила несколько любовных фраз на французском языке. Это было все, что она знала на языке своего любовника.

Жан тихо напевал арию из «Манон».

— Je t'aime, — сказал он, гладя ее волосы. Она опустилась на колени около него.

— Скажи это так, чтобы я почувствовала, что я тебе дороже всего на свете.

Ее голос задрожал и замолк. Она взывала к чувству, которого не было, и она это знала. Хотя она не сознавалась себе в этом, это заставляло ее глубоко страдать. Она пылко сжимала тонкие руки Жана. В полутьме ее лицо казалось белее обычного, а глаза и волосы совсем черными. Она старалась вытянуться, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Сердце мое, я тебе все отдала. Поклянись, что ты будешь мне верен. Поклянись, как клялся в первую ночь, что, когда я вернусь через три месяца… — последние слова она прошептала ему на ухо и, обвив его руками, привлекла к себе.

Он прижал свою худую щеку к ее мягким волосам и, притянув ее лицо, поцеловал с жаром. Она отпустила его и, прижавшись к его ногам, стала жалобно всхлипывать. Жан, очнувшись от своих грез, снова склонился к ней.

— Моя милая! Глупенькая, крошка! Что случилось? Что с тобой? Я люблю тебя, чего ты еще хочешь?

Он нежно утешал ее, ласково подтрунивая над ней, пока она не рассмеялась вместе с ним.

Он проводил ее до вокзала. Выходя из маленькой комнатки, которую Аннет сделала такой уютной, он ощутил чувство одиночества. Но, когда он увидел гигантскую красную афишу со своим именем, изображенным черными буквами в три фута, все сентиментальные воспоминания испарились сразу. Он слегка толкнул локтем Аннет, и она, сраженная собственным ничтожеством, стала радоваться вместе с ним и указывать с гордостью на афишу другим актерам труппы.

Шальк, красивый мужчина лет сорока, кивнул Жану. У него была любезная физиономия с квадратным подбородком.

— Через год, — сказал он своим густым голосом, — я буду рекламировать таким же образом фрейлейн Аннет.

Поезд подали, и странствующие актеры стали один за другим взбираться по высоким ступенькам в свой вагон второго класса. Аннет вышла из вагона, чтобы в последний раз проститься с Жаном. Лицо ее подергивалось. Она взяла в свои маленькие ручки его руки.

— Через три месяца ты придешь меня встречать, — прошептала она.

Он обещал, не думая о словах; он ненавидел проводы с их волнениями. Аннет снова вошла в вагон и посмотрела на возлюбленного из окна. Поезд тронулся. Жан был свободен.

ГЛАВА XVIII

Прошло два дня, затем три, целых полнедели, а никакой вести все не приходило. Жан страстно хотел написать сам, но не решался. Концерт, постоянные телеграммы и визиты Эбенштейна, даже собственная игра, — все потеряло для него цену. Он был охвачен одной только мыслью.

Наконец он сел в поезд, идущий в Вед. Приехав, он пошел по дороге к замку. Исполнилась ровно неделя с того дня, как он играл наедине с Ирэн. Длинный солнечный луч, пробившись сквозь лес, падал на дорогу. Жан решил, что это доброе предзнаменование. Впрочем, он был в таком состоянии духа, что принял бы даже землетрясение за доброе предзнаменование. Всю неделю он плохо спал, и голова у него болела. Лес показался ему тихим и полным спокойствия после шума и грохота уличного движения в Вене.

Он повернул за угол аллеи, и внезапно перед ним вырос замок. Флаг лениво развевался на одной из башен. Жан остановился, чтобы обдумать положение. А что, если Ирэн откажется принять его? Кровь бросилась ему в голову. Может ли она это сделать? Он почувствовал вдруг прилив смелости. Что же, надо попытать счастья. Он перешел подъемный мост. Старый привратник приветствовал его. Замок хмуро ждал его. Жан увидел слугу у больших дверей и в этот момент опять почувствовал свое ничтожество.

Он быстро поднялся по ступеням.

В ответ на его вопрос слуга, наклонив голову, сказал:

— Графиня сегодня не принимает, сударь. Жан секунду пристально смотрел на него, затем повернулся и спустился вниз по ступеням. Он пошел очень быстро, как только завернул за угол аллеи. Итак, она его не приняла! Стремительный припадок гнева, легко сменяющий любовь, охватил его. Он представил себе, как Ирэн смеется над его неудачей, радуясь его унижению. Долгое ожидание поезда на станции не рассеяло его настроения. Приехав в Вену, он сел в трамвай, пылая ненавистью к его запаху, к своим соседям, ко всему своему положению, в силу которого он должен ехать на трамвае на последние гроши, в то время как другие живут во дворцах…

Он простудился, ожидая поезда на открытой платформе, и к вечеру его бросало то в жар, то в холод. Печально сидел он у окна в полной темноте. Он зажег газ, и тот, раскалившись, то гудел, как водопад, в трубке, то давал легкие вспышки света. Жана лихорадило, и мысли бешено скакали в его возбужденном уме. Через некоторое время он встал и стал расхаживать по комнате. Он хотел добраться до Ирэн. О, он добьется своего! Она взволновала его так, как ни одна еще женщина до сих пор, а у него, как у всех юношей, вроде него, было несметное количество приключений, начиная с пятнадцати лет.

Он взял скрипку и попробовал играть. Затем швырнул ее на постель.

— Боже мой! Мне все ненавистно! — вырвалось у него.

Он бросился на стул, стоявший у стола, и закрыл лицо руками. Внезапная сила его страсти к Ирэн не представляла ничего удивительного. С ним всегда бывало так: или он сразу был очарован, или ничего не чувствовал. А кроме того, она так отличалась от других. Он мечтал о пылком романе с ней.

Он встал и взял лист бумаги и перо.

«Мадам, — писал он, протыкая дешевую бумагу нажимом своего пера, — даже приговоренному к казни разрешают просить о помиловании. Умоляю вас повидаться со мной или позволить мне прийти к вам, чтобы хоть попробовать объяснить…»

Он прервал письмо. Объяснить. Что объяснить? Свою любовь? Сегодняшний визит? Он не мог изложить этого словами. Он подписался, наклеил марку и вышел опустить письмо.

Ирэн получила письмо на другой день вечером, вернувшись домой после одной деловой поездки. Она подстроила, почти сочинила эту поездку. Она не пыталась объяснить себе, почему ей хотелось бежать хоть на короткое время из замка, но ее сердце могло бы на это ответить. В день посещения Жана она вернулась домой около одиннадцати часов. Она обедала у Ванды и затем на автомобиле поехала домой. Пройдя прямо к себе в спальню, она сразу легла в постель. Она чувствовала себя страшно усталой, и ей показалось, когда она легла, что ее утомление прошло. Бурный поток волнующих воспоминаний охватил ее. Она зарылась лицом в подушки, но даже их обволакивающая темнота не избавила ее от мыслей.

Какое безумие! Совершенно невероятно! Конечно, она не остереглась малознакомого человека. Такие происшествия бывают в книгах, но не в реальной жизни; во всяком случае, они не случаются с такими женщинами, как она. Она пробовала все обдумать. В ее памяти встали деликатные и в то же время тягостные насмешки Ванды. Ванда утверждала, что Жан очень низкого происхождения. Ирэн даже не думала об этой стороне дела до сегодняшнего дня. Она знала Жана только как талант, которого никто не знал, пока Теодор Шторн не открыл его. Она глубоко вздохнула. Она отчасти считала себя оскорбленной: ведь этот человек целовал ее и заставил ее принять его поцелуи. Против ее воли? Она прижала ладони к лицу. В этих длительных поцелуях молодость призывала молодость. Ей было стыдно, но она была счастлива.

О! Это совершенно невозможно! Абсурд! Ванда права. Ирэн устало откинулась на подушки. И пока она лежала, вглядываясь в темноту, которая, казалось, колыхалась и плыла перед ее глазами, она испытала неожиданное ощущение, словно укол в боку.

— О! — сказала она почти вслух, и веки ее слегка задрожали. Она не могла бороться с трепетом, который охватывал ее при воспоминании о сильных объятиях Жана, когда он ее целовал. Она лежала и не могла заснуть, погруженная в свои воспоминания.

Ни одна женщина с сильно развитой эмоциональной стороной не просыпается утром без сознания собственного легкомыслия. Ирэн, застенчивая и сдержанная, проснулась с чувством неведомых возможностей, которые ей мог принести этот день. Чего должна была она желать от него? Новой встречи, письма, визита Ванды? Но… в одиннадцать она призвала к себе управляющего и попросила его приготовиться сопровождать ее, Карла и няню в Гогенау, там она собиралась осмотреть принадлежащее ей имение. Она была в отъезде четыре дня — четыре дня, в течение которых она играла с Карлом, много гуляла в одиночестве и прочла от доски до доски только что купленные три книги. Воспоминание о Жане стало рассеиваться. Она смеялась немного над собой, вспоминая ту ночь, когда лежала без сна. Она хотела остаться на неделю в Гогенау. Отель был очень комфортабельный, а погода стояла упоительная. Но на третий вечер ее охватило внезапное желание ехать домой. Казалось, весна все заливала вокруг себя. Ирэн чувствовала быстрый бег крови в своих жилах и страстно желала вернуться в замок, с его лесом, мягким сумраком и тишиной.

Раз или два во время своей поездки она думала о Жане и о поведении Ванды в тот день. Совершенно непонятно, как могла она не почувствовать того же, что Ванда. Со скучающим видом она разрезала книгу. Какой оригинальный сюжет!

В таком душевном состоянии она получила письмо Жана. Она прочла его и улыбнулась. Принять все это к сердцу так, как он делал в своем письме? Право, это было большим искушением. Она ответила на следующее утро, — вернее, продиктовала письмо своей секретарше; она просто сообщила, что сейчас находится в отъезде и слишком занята, чтобы принимать посетителей.

— Подписаться за вас? — спросила секретарша. Ирэн, наклонившаяся в этот момент над горшком с гиацинтами, подняла голову.

— Да! Впрочем, нет. Отложите в сторону, я потом подпишу, — сказала она.

Такого рода вежливость, после всего, ни к чему не обязывала.

Ванда прислала ей два билета на концерт Жана, который должен был состояться через неделю, с коротенькой запиской, в которой просила Ирэн прийти к ней обедать перед концертом, прибавив с целым рядом восклицательных знаков следующую фразу: «Чтобы хорошенько подкрепиться перед предстоящим испытанием при встрече с вашим талантливым обожателем».

ГЛАВА XIX

До самого концерта Эбенштейн не давал Жану покоя. Он со всеми его знакомил, устраивал обеды и завтраки с его участием и вообще всячески выводил его в свет. Газеты заговорили о нем, репортеры стали помещать заметки.

Жан много смеялся, болтал и пил. К концу недели он заметно похудел. Он очень мало ел и жил все время за счет своих нервов. «Ирэн! Ирэн! Ирэн!» Это была его единственная отчетливая мысль. Даже его концерт утратил для него всякий интерес. Ее письмо на машинке, написанное секретаршей, взбесило его до последней крайности, но все же он не расставался с ним.

— Я молю Бога только об одном, чтобы вы не заболели, — сказал ему Эбенштейн в день концерта. — Вы выглядите дьявольски скверно.

Он заставил Жана пойти вместе с ним в аптеку и выпить какое-то лекарство, а затем затащил его в свою великолепную квартиру, где Жан оставался до отъезда на концерт. Проезжая по залитым светом улицам в Берзендорферзаль, где должен был происходить концерт, Жан вдруг схватил антрепренера за руки.

— Слушайте, Эбенштейн! — сказал он торопливо. — Окажите мне услугу. Узнайте и скажите мне, где сидит мадам де Кланс и ее компания. Графиня фон Клеве, я думаю, будет с нею.

Он пристально посмотрел на Эбенштейна, не выскажет ли тот удивления, — но антрепренер, весь занятый приведением в порядок своего галстука, только ответил тоном раздраженного ребенка: «Хорошо».

Жан совсем не нервничал. Он стоял в артистической, держа в руках скрипку и облокотившись на стол. Фальве, которая должна была петь первой, подошла и заговорила с ним. Это была красивая женщина с волосами цвета чистого золота и чудесными зубами. Несмотря на всю грузность, она была одета в пунцовое шелковое платье. Жан молча слушал ее любезные фразы. Она была немка, но из любезности говорила с ним по-французски, раздражая его своим акцентом.

Вошел Скарлоссу, заложив руки в карманы. На его лице было написано невозмутимое спокойствие. Жан подошел к двери и стал ждать Эбенштейна. Наконец, тот пришел, отчаянно гримасничая и ругаясь. Жан схватил его за рукав.

— Где они?

— Кто? Да, фон Клеве и ее знакомые? Не имею представления.

Он прошел через комнату, что-то сказал капельдинеру и исчез. Жан, с побелевшими губами, слушал гром аплодисментов, которыми встретили появление Фальве на эстраде. Он должен был выступить вслед за ней. Он сел на стул и положил голову на руки. Поток странных воспоминаний пронесся в его воображении: его сестра Анжель, он сам, занятый печеньем краденого картофеля, танцевальный салон с Анной, длинный коридор замка и удаляющиеся огни автомобиля.

— Ну, пора! — сказал Эбенштейн, стремительно влетая к нему.

Ослепленный светом, Жан взял скрипку и, слегка подталкиваемый, вышел на эстраду. Целое море бледных лиц смотрело на него. Он слышал, как бьется его сердце. Лица колыхались и плыли перед ним.

Скарлоссу взял одну, затем другую ноту на рояле. Он прошипел что-то Жану и затем взял величественным громким аккордом первые ноты. Жан закрыл свои усталые глаза, поднял скрипку и заиграл. Рыдания подступали у него к горлу во время игры. Музыка овладела им, терзая его своим пафосом и заливая сердце своей сладостью.

— Клянусь Юпитером! — шептал Ганс Бекман Ирэн. — Этот мальчик умеет играть! Вы не находите?

Ирэн готова была ударить его в эту минуту за то, что он заговорил. Музыка захватила ее, унесла куда-то вдаль, а он оторвал ее и вернул снова к реальности. Через секунду рапсодия кончилась. Она взглянула на Жана. Он стоял неподвижно, устремив взор прямо перед собой.

Раздался взрыв таких бешеных и шумных аплодисментов, какие бывают только, когда слушатели испытывают истинный энтузиазм. Какая-то женщина рядом с Ирэн всхлипывала. Мужчины, стоя, покрывали общий шум криками «браво».

Скарлоссу, стоя рядом с Жаном, кланялся. Жан не кланялся: он стоял бледный, неподвижный. Ванда истерически хлопала в ладоши. Ирэн смотрела на нее и испытывала гнев, не имея на это никаких причин.

Шум все увеличивался. Критик «Neue Freie Presse», Мориц Гарден, встал на стул и выкрикнул свое похвальное слово. Скарлоссу с улыбкой вернулся к роялю, затем снова встал и прошептал Жану: «Солнце и слезы».

Когда Жан снова поднял свою скрипку, в зале царила такая глубокая тишина, как будто все присутствующие затаили дыхание. На глазах Жана выступили слезы. Публика заметила это. Ганс слегка тронул Ирэн локтем и прошептал ей:

— Как они впечатлительны, эти артисты! Ирэн стиснула пальцы, стараясь сдержать свое волнение. Он целовал ее, этот изумительный музыкант. Он целовал ее, держал в своих объятиях, говорил, что обожает ее!

Кончив играть, Жан, не дожидаясь аплодисментов, ушел с эстрады. Как только он вошел в артистическую, на него набросилась Фальве, обвила его шею руками и крепко поцеловала. Эбенштейн встретил его с бокалом шампанского в руке. Проливая его от волнения, он протянул его Жану.

— Какой успех, какой успех!.. — повторял он.

Мориц Гарден вошел в комнату и, подойдя к Жану, стал его поздравлять. Он отвел Эбенштейна в сторону и сказал:

— Со времени Кубелика еще не было такого скрипача!

Жан играл еще два раза, вызывая каждый раз бурные аплодисменты. На эстраду бросали цветы, женщины кричали его имя. Его первое выступление прошло блестяще.

Эбенштейн настаивал на том, чтобы ехать ужинать в «Бристоль». Жан, изнемогая от нервного утомления, только вздыхал. Публика покидала зал. Жан вышел на улицу подышать свежим воздухом и прислонился к каменной стене. Вдоль улицы, около артистического подъезда, длинной вереницей стояли автомобили. Прямо против Жана стоял изящный автомобиль. Несколько человек, в поисках своих автомобилей, быстро прошли мимо Жана; затем пробежал, совсем рядом, лакей. За ним следовала дама. Лакей открыл дверцу автомобиля и откинул меховое одеяло. При свете газовых фонарей Жан узнал Ирэн. Она села в автомобиль. Лакей обежал кругом его. Жан посмотрел на Ирэн, открыл дверцу и сел в автомобиль, когда тот уже тронулся. Он протянул руку и, повернув выключатель, зажег свет.

— Я не трону вас, — сказал он очень тихим голосом, — но теперь вы должны меня выслушать.

Он забился в угол, охваченный страхом, но в то же время страстно желал коснуться ее руки. Ирэн пыталась заговорить, но ее голос дрожал так, что слова не вылетали.

— Две недели вы меня держали в смертельной агонии, — сказал Жан. — Это письмо… — он вынул из кармана письмо и, разорвав его в клочки, бросил их на пол.

Она закрыла лицо руками. К ней вернулось страстное возбуждение, испытанное ею во время концерта.

— Вы играли… — начала она.

— Значит, как музыкант, я еще существую для вас! — сказал он с горечью.

Автомобиль, огибая угол, наскочил на что-то. Сильный толчок бросил Ирэн на плечо Жана. Она испустила крик, похожий на крик боли. Жан обвил ее руками и притянул ее лицо к своему.

— Я люблю вас! — сказал он, прижимая свои губы к ее губам.

Он целовал ее с таким бешенством, что она почти потеряла сознание. Потом откинулся с глубоким вздохом, все еще обнимая ее руками.

Ирэн не шевелилась. Затем вдруг пододвинулась к нему и прижалась к его щеке.

— Я сошла с ума! — сказала она, смеясь легким, дрожащим смехом. — Мы оба сошли с ума, но я люблю безумие!

Он снова сжал ее в своих объятиях, положил ее голову на свое плечо и покрыл поцелуями глаза, лицо, шею…

— Наконец-то, наконец-то! — шептал он.

Его объятия становились все крепче, его поцелуи делались все сильнее.

— Я люблю тебя, — зашептал он со страстью. — Это было предначертано, что мы встретимся, что мой взгляд, брошенный на тебя, пронзит тебя и после этого мы станем одним существом. У меня нет слов более глубоких и более нежных, чтобы выразить мою любовь. Ирэн! Ирэн!

Он забыл все на свете, кроме того, что любил ее и на мгновение достиг того, чего так жаждал.

— Раньше чем я вас увидел, — сказал он, запинаясь, — я думал о вас, восхищался вами, и вот вы пришли к Скарлоссу. Всю мою жизнь я ждал этого мгновения. Я увидел вас! — Он снова сжал ее в своих объятиях. — Вы, такая стройная, такая чуткая, такая бледная, с бездонными глазами! Что вы перестрадали? Что вы прочувствовали?

Склонившись над ней, он коснулся губами ее волос.

— Скажите мне, — страстно прошептал он, — скажите мне!

Она трепетала в его руках. Подняв свое лицо, она прошептала:

— Я не знаю. Я забыла. Вы… вы…

— Скажите мне! — настаивал он. — Как вы меня мучаете! Скажите, скажите!

Автомобиль замедлил ход и остановился. Огни подъезда ударили им в лицо. Лакей открыл дверцу и стоял в ожидании. Ирэн шагнула мимо Жана, сидевшего без движения, и вышла из автомобиля. Она была необычайно бледна, и ее глаза странно блестели.

— Спокойной ночи, — сказала она совсем тихо. — Приедете ко мне завтра?

Жан сжал ей руку.

— Приеду, — быстро сказал он.

Она исчезла в тени, приказав шоферу отвезти Жана обратно в Вену. Он снова увидел ее, когда автомобиль завернул, бросив мягкий свет фонарей на дорогу.

ГЛАВА XX

В эту ночь Ирэн ни на минуту не сомкнула глаз. Ничто не могло омрачить ее светлой радости.

Много лет спустя она вспоминала о тех часах, которые пережила, расставшись с Жаном. Она легла, но даже не пыталась заснуть. Она встала с постели и села у окна в своем белом капоте. Наконец-то, несмотря на все препятствия, после долгих страданий, пришло это счастье, такое великое, что тяжело было его вынести. Ей не хотелось сначала, чтобы Жан услышал те слова, о которых просил. Они были чересчур чудесны, чтобы произнести их внезапно. Но они были правдивы. Она любила его. Она знала это уже на концерте. И она поняла свою тревогу, раздражительность, бессонницу последней недели и свою задумчивость. Это была любовь, которой она боялась.

Она тихо засмеялась. Куда девалась та женщина, которая жила здесь всего несколько недель назад? Женщина, которая боялась жизни и забыла, что такое радость? Сладкое безумие охватило ее. И она могла иронизировать над этим неделю тому назад! Жан казался ей теперь таким понятным. Она думала о нем и верила в своих думах, что его душа чиста перед ней.

В вопросах чувства она не была умной женщиной. Она никогда не знала сомнительной радости самоанализа. Вечная сварливость мужа препятствовала развитию в ней этой способности, вообще говоря, мало ей свойственной. Она ни о чем не задумывалась в эту блаженную ночь.

Вот показалась заря на востоке, и настал новый день, день, когда Жан придет к ней. В зеленом плюще, обвившем стены замка, начали просыпаться птички. Одна из них — дрозд, арендовавший помещение на стенке, как раз под окном, где он построил просторное гнездо, завертелся, стоя на краю своего обиталища. Увидев Ирэн, он повернул к ней голову.

— Милый! — сказала Ирэн.

Это достигло слуха почтенной дроздихи, которая, издав писк восторга, приказала своему супругу внимательно следить, не появится ли завтрак. Ирэн высунулась из окна, чтобы лучше разглядеть гнездо. Она вдруг почувствовала в себе забавную симпатию ко всем влюбленным существам. Тем временем почтенная дроздиха весьма непоэтично поглощала свой завтрак. Ирэн засмеялась опять. Солнце уже взошло. Она вдруг также почувствовала сильный голод. Она съела бисквит, легла в кровать и заснула. Ей показалось, что она почти сразу, через какую-нибудь минуту, проснулась и увидела возле себя Анастаси с утренним чаем на подносе.

Заря исполнила свои обещания, день был лучезарно ясный. Жан пришел рано. Они снова встретились в маленькой голубой гостиной. Оба были почему-то крайне смущены.

Неожиданно он заявил:

— Я не спал сегодня.

Действительно, он выглядел очень усталым. Ирэн инстинктивно отняла руку. Он опустился на колени около ее стула и наклонился к ней.

— Я тоже не спала, — прошептала она. Даже погодя, когда первое смущение прошло, они оставались некоторое время молчаливы.

— Я принес с собой газеты, — вдруг сказал Жан.

— Какие газеты?

— Со статьями о моем концерте.

Он встал и через минуту принес большую кипу газет. Его усталость как будто сразу прошла.

— Вот здесь, и здесь тоже. Вот этот столбец, — говорил он с живостью, указывая на разные рецензии. — И еще здесь. Но я плохо понимаю по-немецки.

Ирэн начала переводить фразы на французский язык. Жан просветлел. Критики были исключительно щедры на похвалу. Он шагал взад и вперед по комнате, быстро повторяя:

— Моя карьера сделана, не правда ли? Ирэн!

Он засмеялся, подошел к ней и поцеловал ее.

— Вы рады?

— Жан!

Это было в первый раз, что она назвала его по имени. Его лицо вспыхнуло от счастья. Газеты на минуту были забыты. Он обхватил ее руками, поднял со стула и стоя поцеловал ее.

Фразы страсти вырывались между поцелуями.

— Ирэн, скажи мне, скажи мне, любимая!

Она заглянула в глубину его глаз.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Он покрыл ее лицо поцелуями, смял ей прическу и заставил ее наклониться так, чтобы он мог поцеловать маленький непокорный локон на ее затылке. Он ликовал в своем счастье, по-мальчишески дразнил ее своими губами, целовал ее длинные ресницы «поцелуями бабочек».

Он держал ее в своих объятиях и говорил, задыхаясь:

— Подумать только, что это вы! Только подумать! Все другие — Эбенштейн, Скарлоссу, все боятся вас, потому что вы такая знатная, потому что у вас есть это, — он указал рукой на стену замка.

Ирэн не поняла его и только засмеялась ему.

— Милый, когда вы меня целуете, я не разбираю половины ваших слов. О, Жан! Ваш пиджак!

Она смотрела на рукав и обшлаг его пиджака. Они были слегка напудрены в тех местах, где она прижалась лицом.

— Не беда, — сказал он и вдруг расхохотался. Потом замолчал. Ирэн не замечала его нервности.

— Я должен ехать в Будапешт, Мюнхен и целый ряд каких-то еще городов, — сказал он. — Эбенштейн пришел утром с охапкой приглашений. Ирэн… — он запнулся.

Она стояла, не отнимая своих рук, и смотрела на него. Среди их молчания доносившиеся из сада звуки — пенье птиц и слабый шелест листьев — казались совсем близкими и громкими. Было видно, как билась жилка на шее Жана. Он страстно желал сказать что-то, но его вдруг сковал страх. Наконец, его голос прозвучал хрипло и отрывисто:

— Когда вы выйдете за меня замуж?

Ирэн опять взглянула на него, и Жану на секунду показалось, что он заметил в ее глазах тайные признаки страха и беспокойства.

— В тот день, когда вы захотите, мой друг, — ответила она тихо.

ГЛАВА XXI

Под вечер она отвезла его на автомобиле в город. Она решила проведать дядю Габриэля, который был не совсем здоров и не выходил из комнаты.

Они ехали, держась за руки и глядя, как убегают залитые солнцем деревья и заборы. Ирэн в первый раз думала о том, что предстоят объяснения — с Вандой, со всей родней… Она рассеянно слушала быструю речь Жана. Он рассказывал ей о своем волнении и страхе, когда перед выходом на эстраду он ждал в артистической.

— Бедный друг, — сказала она машинально, когда он сделал паузу.

Ей хотелось ему рассказать о том, что ее мучит, но невозможно было об этом с ним заговорить. Она знала заранее, как отнесется к этому Ванда. Отнесутся ли так же и остальные члены семьи? Но перед кем должна она отвечать? Она принадлежит себе и никому не наносит этим ущерба.

— О чем вы задумались? — спросил Жан.

Она грустно рассмеялась.

— Как неприятно и глупо, что никто, даже совсем одинокий человек, не может поступать всегда свободно, по своему желанию.

— Вы говорите о нас? — быстро спросил он. — Вы думаете о том, что скажут люди, когда узнают, что вы выходите за меня замуж?

Он смотрел на нее испытующе.

— О, я уже слышу, как говорят: «Как! Возможно ли? Правда ли? Графиня фон Клеве выходит замуж за этого человека, какого-то музыканта, скрипача? Но ведь он простого происхождения, он…»

Ирэн зажала ему рот рукою.

— Жан, не говорите таких вещей, это недостойно нас обоих.

— Когда вы говорите таким тоном, — недоверчиво сказал он, — мне кажется, что вы еще больше удаляетесь от меня.

— Слушайте, вы совсем как маленький ребенок, — ответила Ирэн.

— Я обожаю тебя! — воскликнул Жан, задыхаясь от волнения.

Автомобиль переехал трамвайную линию. Он был уже в городе.

— Представьте себе, — сказала Ирэн, — я до сих пор не знаю, где вы живете. Я знаю адрес, но не больше. Я не имею даже представления о том, как выглядит ваша квартира. Зайдем к вам, прежде чем я отправлюсь к дяде Габриэлю.

Жан пришел в некоторое замешательство.

— Я снял небольшую квартирку, — быстро нашелся он, — но как раз сейчас не собираюсь домой, моя дорогая. Мне надо повидать Эбенштейна.

— Мне бы так хотелось посмотреть вашу квартиру. Жан быстро представил себе свою маленькую, запущенную комнату.

— Я бы тоже очень этого хотел, — ответил он, — но сегодня, увы, это невозможно.

Они расстались около дома фон Клеве, возле Пратера, сговорившись, что Жан приедет к ней в замок в ближайшие дни.

Едва разлучившись с ним, она снова почувствовала угнетенность, словно тяжесть на сердце. Воспоминание о Ванде, с которым она до сих пор боролась, снова вернулось к ней.

Дядя Габриэль сидел в громадном кресле, в халате, любовно держа в руке старинную, красиво расписанную глиняную трубку. Он просиял, когда Ирэн, незаметно войдя в комнату, поцеловала его в кольцо седых волос вокруг лысины.

— Как говорит Гете, — заметил он, пряча тайком свою трубку в карман, — во всяком одиночестве есть свой комфорт.

Ирэн, сидя на ручке его кресла, наклонилась и вытащила из кармана «запретный комфорт».

— Дорогой дядя, что сказал доктор Мейниус?

Старик закивал головой.

— Да, конечно, он знающий человек, но чересчур строго относится к своим обязанностям. Больные часто лучше знают, что может ускорить их выздоровление.

Ирэн рассмеялась.

— Ах, вы, дорогой, старенький обманщик!

Она соскользнула с своего сиденья и подошла к камину посмотреть на сигнатурке рецепта, не пора ли принять лекарство.

Дядя Габриэль смотрел на нее. Его глаза при этом несколько прищурились.

— Вы устали? — спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

— В таком случае, вы чем-то встревожены. Всегда, когда у вас бывает эта маленькая складочка между глазами, вы бываете либо утомлены, либо встревожены.

— Друг мой, вы претендуете на ясновидение? Но это плохо согласуется с вашей наукой.

Старик закивал головой и засмеялся.

— Что Карл-Фридрих, здоров?

— Великолепно себя чувствует. Он шлет вам свой нежный привет; это он послал меня к вам.

— Вы могли его привести, — сказал профессор. Лицо Ирэн вспыхнуло. Была причина, по которой Карла нельзя было взять с собой в автомобиле в город.

— Дядя Габриэль, — сказала она неожиданно. — Я должна вам что-то сказать.

Он спокойно кивнул головой.

— Все-таки старый дядя оказался ясновидящим!

— Да, вы всегда чувствуете, когда есть осложнения, — сказала Ирэн.

Она подошла к креслу и села на его ручку, опустив голову на большую подушку, лежавшую на спинке.

Худая рука дяди Габриэля, с раздутыми, склеротическими жилами, слегка дрожала.

— Это не касается Тео? — спросил он наконец. Ирэн вздрогнула.

— Нет, нет! Почему вы…

Он слегка ударил ее по руке.

— Что же такое с вами, моя дорогая?

— Вы не можете догадаться? — прошептала она. Лицо старика вдруг сильно покраснело.

— Вы влюблены?

Он слегка повернулся в своем кресле и взглянул на нее. Его лицо приняло почти ласковое выражение.

— В этом нет ничего страшного, — сказал он кротко. — Вас это беспокоит из-за Карла-Фридриха? — продолжал он тихим голосом.

Ирэн нервно сплетала и расплетала свои пальцы.

— Я люблю Жана Виктуара, скрипача, о котором вам рассказывала Ванда. Он просит меня выйти за него замуж.

— И вы согласились? — резко спросил профессор. Она молча кивнула головой.

Он взял своей дряхлой и дрожащей рукой ее руку и сжал ее. Наступило томительное молчание.

— Как же это произошло? — спросил он наконец. Ирэн встала, освободив свои руки, и подошла к окну.

— Как это рассказать? — сказала она, повернувшись и глядя на него. — Ах, дядя Габриэль!

Она подбежала к нему и опустилась рядом с ним на пол, пряча свое лицо у него в коленях.

— Сначала, — заговорила она с жаром, — я остерегалась. Я знаю, вся семья будет против этого. Помогите мне, дядя Габриэль. Я никому не приношу ущерба, выходя замуж за Жана. В моей жизни еще не было настоящей любви. Я не жила до этого времени. Я не могу отказаться от Виктуара. Благодаря ему, весь мир для меня стал другим. Вы знаете, чем была моя жизнь! Вы лучше других знаете, что я пережила и перестрадала. Не наступило разве время, когда я йогу стать счастливой? Разве плохо, что я, наконец, получу свое счастье?

— Этот человек достоин вас?

— Вы спрашиваете меня, влюбленную женщину! Какого ответа вы от меня ждете?

— Давно вы его знаете?

— Стоит ли считать недели?

— Значит, вы познакомились с ним совсем недавно? И вы уже так уверены в нем? Кто он? Откуда он пришел?

— Я не хочу об этом думать, — сказала Ирэн. — Он беден, но я знаю, что он скоро будет богат. Он имел огромный успех на своем первом концерте.

— Да! Но скажите, кто его родители? Какая была его жизнь до сих пор? — продолжал неумолимый старческий голос.

Ирэн устало рассмеялась.

— К чему мне это знать?

— Но это ваша обязанность, и вы должны к ней отнестись серьезно.

Ирэн вскочила на ноги.

— Так, значит, вы, которому я доверилась, против меня?

В ее голосе слышались слезы. Она дрожащими руками стала завязывать вуаль.

— Ирэн, — поспешил произнести старик, — дорогая, я только хочу вам добра. Я задавал вам эти вопросы, чтобы оберечь вас, чтобы помочь вам. Я не против вас. Я, наверное, сильнее, чем кто-либо, желаю вам счастья.

Ирэн прижалась к его коленям.

— Тогда помогите мне, — сказала она глухим голосом, — защитите меня от Ванды, Ганса и всех других этих аристократов. Позвольте мне привести к вам Жана, познакомить вас с ним, чтобы вы его узнали и увидели, как неосновательны все страхи и подозрения.

Вошел Амадео и доложил о Ванде.

— Не будем больше говорить об этом, прошу вас! — сказала Ирэн тихо.

Старик кивнул головой в знак согласия и повернулся с приветствием к вновь пришедшим.

— Амадео, подайте чайный прибор, — сказал он, — и приготовьте быстро чай, да покрепче.

Через полчаса Амадео заявил, словно извиняясь:

— Не приляжете ли, господин профессор?

— Я утомила вас, — сказала шепотом Ирэн, целуя старика на прощание.

Тот отрицательно покачал головой.

— Вы никогда меня не утомляете. Приведите ко Мне, — он попробовал улыбнуться, — этого молодого человека, которого вы, видимо, очень любите. Ну, скажем, завтра, мой дружок.

Так как шофер Ирэн уехал по ее поручению за покупками и должен был ждать ее у Оперного театра, Ирэн воспользовалась автомобилем Ванды.

— Ну, что вы думаете об этом рыжеволосом гении, герое вчерашнего вечера? — весело заговорила Ванда. — Он сделал карьеру, несомненно! Эбенштейн рассказывал Скарлоссу (я склонна думать, что это было под влиянием шампанского, так как он всегда, насколько возможно, скрывает свои денежные дела), что у него подписан контракт на два года с Виктуаром. Недурно, не правда ли?

— Блестяще, — автоматически ответила Ирэн. Ванда посмотрела на нее испытующе.

— Я надеюсь, этот молодой человек больше вам не надоедал? Удивительно нелепое существо, хотя все же очень привлекательное… Написал ли он вам что-нибудь после последней жестокой беседы?

— Видите ли, я… Вы не должны так говорить со мной о нем, — сказала Ирэн с неожиданной горячностью. — Жан сделал мне предложение, и я приняла его.

— Вы с ума сошли? — резко сказала Ванда. Она старалась поймать руку Ирэн.

— Вы шутите, должно быть, Ирэн? Не смотрите на меня такими глазами! Скажите мне серьезно, неужели у Виктуара хватало наглости сделать вам предложение? Я не могу этому поверить!

Она задыхалась. Ее лицо побледнело.

— Я не могу позволить вам говорить таким образом о человеке, которого я люблю, — тихо сказала Ирэн. — Я скоро выхожу за него замуж.

— Вы, должно быть, сошли с ума! — повторяла в ярости Ванда. — Подумайте! Женщина с вашим положением в свете выходит замуж за какого-то музыканта, скрипача, человека, который вышел из ничтожества! Человека, о котором никто из нас ничего не знает, кроме того, что он умеет играть на скрипке. Этот человек явно из подонков общества. Как вы могли хоть на минуту подумать, что он влюбился в вас ради вас самой! О, я вовсе не желаю отрицать вашего очарования, вашей красоты, но я хочу, чтобы вы подумали, пока еще не поздно. Вы богаты, у вас есть имя, вы молоды. Неужели вы так наивны, что поверили этому юноше, что он хочет жениться на вас по любви! Боже мой! Возможно ли, что вы так слабовольны! Ирэн, ради всего святого, выслушайте меня. Этот Виктуар…

— Я не могу и не хочу вас слушать, — взволнованно сказала Ирэн. Ее голос дрожал от гнева. — Дайте мне вам все сказать. Я не только верю, что Жан любит меня, я чувствую это всеми фибрами моего существа. Какое право вы имеете так говорить о нем? Вы ничего не знаете о его жизни!

— А вы, вы знаете его жизнь? — возразила Ванда. — Я знаю вас, Ирэн! Я хорошо знаю, как это произошло. Вы были одиноки. Ваша жизнь была пуста. Раньше, когда был жив Карл-Фридрих, вы были связаны, а вы были слишком честной и прямой женщиной, чтобы пускаться на уловки с целью вырваться из тюрьмы или хотя бы подумать об этом. Когда Карл-Фридрих умер, вы стали свободны и все, что связывало ваши чувства, исчезло. Конечно, этот человек играл вам и достиг, чего хотел, обворожив вас своим искусством. Вы потеряли голову. Как человек вашего круга, я спрашиваю вас: представляете вы себе, как будут продолжаться ваши родственные отношения, если произойдет эта свадьба? Вы даже не проверили, есть ли у вас с ним что-нибудь общее. Вы его видели всего два-три раза. Ваше знакомство началось три недели назад. Бог мой, неужели вы не понимаете, что это невозможная вещь?

Ирэн дернула за шнурок. Автомобиль замедлил ход. Она вышла молча. Ванда тоже молчала. Дверца захлопнулась, и автомобиль поехал дальше.

ГЛАВА XXII

Визит с Жаном к дяде Габриэлю не был очень удачным. Между Ирэн и старым ученым чувствовалась какая-то принужденность. Жан был чрезмерно вежлив и имел слегка недовольный вид. Дядя Габриэль был приветлив.

Ирэн волновалась. За чаем царила неловкость. Когда Амадео стал убирать со стола, наступило одно из тех минутных молчаний, когда каждый присутствующий должен напрягать свой ум, чтобы придумать какую-нибудь фразу. Наконец, старик произнес:

— Мне очень бы хотелось послушать вашу игру, мсье Виктуар.

— Я не захватил, к сожалению, свою скрипку, — сказал Жан просто и естественно.

— Как жаль, — сказал дядя Габриэль. Он посмотрел на Жана и прибавил: — Но дело в том, мсье Виктуар, что у вас есть соперник! Я тоже играю на скрипке, и мой инструмент находится в рабочем кабинете.

Он позвонил.

— Амадео, пожалуйста, принесите скрипку.

— Я боюсь, что инструмент недостаточно хорош, — сказал он Жану, — но если вы будете столь любезны и попробуете его, мне это доставит большое наслаждение.

Ирэн заметила, как оживилось лицо Жана, и была горячо благодарна старику. Жан заиграл. Он всегда был щедр в этом отношении и охотно показывал свой талант. Дядя Габриэль слушал, кивая головой и закрыв глаза. Когда Жан положил скрипку, он сказал:

— Я наслаждался каждым мгновением вашей игры. Благодарю вас, мсье Виктуар.

Когда Ирэн прощалась с ним, он притянул ее к себе, как будто желая что-то ей сказать, только ей одной, но вдруг переменил намерение и пожелал счастливого пути.

Ирэн с Жаном вернулись в замок. Во дворе стояло еще два автомобиля. Дворецкий сообщил Ирэн, что граф Бекман с супругой, мсье и мадам де Кланс, граф Феттерних, господин Нико фон Клеве и господин Альбрехт фон Клеве находятся в гостиной.

Ирэн заставила себя улыбнуться. Когда они подымались по лестнице, она крепко сжала руку Жана. Жан нервничал.

— Подумайте, может быть, мне лучше не заходить в гостиную?

— О, Жан!

Но тотчас чувство страха за любимого человека, свойственное всякой женщине, заговорило в ней, и она прибавила:

— Впрочем, вы, может быть, правы. Идите в мою спальню, дорогой, и подождите там.

Пока она шла по коридору, она доказывала себе, что появление Жана было бы совершенно невозможно.

— Чем я обязана такой чести? — любезно спросила она, входя в гостиную.

Ее брат ответил с мрачным видом:

— Мы все приехали поговорить с тобой по поводу твоего замужества. Его необходимо предотвратить.

Ирэн отвела в сторону его протянутую руку и, подойдя к камину, стала греть свои дрожащие руки у огня. Ванда видела ее дрожь. Она кусала себе губы. Она любила Ирэн и была уверена, что, не причиняя ей зла, она может помешать ее замужеству, если проявит достаточно твердости, конечно, при поддержке остальных.

Ирэн снова повернулась лицом к присутствующим.

— Я не сомневаюсь, — сказала она, — что вы все собираетесь сделать то, что считаете правильным. Но, видите ли, это касается меня одной, и вы не вправе вмешиваться в мою жизнь.

— Ирэн, дорогая моя, — сказал Рудольф де Кланс, — я позволю себе сказать, что это, действительно, как будто неуместно по отношению к вам, и мы все сознаем это. Однако мы знали, что вы сами не придете к нам, и я надеюсь, вы поверите, — я говорю, по крайней мере, о себе и Ванде, — что прийти сюда и вмешиваться в вашу жизнь, как вы сейчас несколько строго выразились, нас побудила только самая искренняя любовь к вам.

Он подошел к ней и встал рядом.

— Судите сами, дорогая. Ну, сознайтесь чистосердечно, что вы знаете о Виктуаре? Вы бы не стали ведь, право же, думать о покупке лошади, не посмотрев ее родословную, так же и здесь. А ведь при выборе мужа следует проявить большую осмотрительность, чем когда дело идет о скаковой лошади. Теперь…

— Я не могу выслушивать подобные вещи, — с живостью сказала Ирэн. — Неужели вы все такие жалкие снобы, что, кроме происхождения, для вас ничего не существует! Вы все и бровью не повели, когда я выходила замуж за Карла-Фридриха. Он был родовит, это было замужество как полагается. И вы вполне благосклонно отнеслись к тому, что восемнадцатилетняя девочка была отдана истрепанному порочному старику. Это для вас не имело никакого значения. Ведь он был родовит, его семья была не ниже моей, и я оказалась вполне подходящей жертвой для этой цели. И вы все собрались, чтобы присутствовать при сцене заклания жертвы, и продолжали спокойно наблюдать, пока мои страдания тянулись много лет. Франц отдал меня на эту муку. Вы все великодушно помогали ему. А теперь, когда я, наконец, свободна, когда я, наконец, счастлива, живу и люблю, вы все пришли и опять хотите заставить меня принести новую жертву. Вы не можете это сделать! Вы не имеете права на это! Вы все счастливы в браке или свободны. Никто из вас никогда не испытывал тех мучений, никто из вас не был так несчастлив, как я. Вам очень легко стоять здесь и придумывать дешевые фразы о человеке, которого я люблю, о человеке, за которого я выхожу замуж…

— Я прокляну тебя, если ты выйдешь замуж за этого бродягу! — грубо сказал Франц.

Лицо Ирэн побледнело.

— Ты боишься, должно быть, что Жан спросит меня, почему я так много одалживала тебе денег.

— Слушай… — начал Франц. Рудольф и Ганс быстро подошли к нему.

— Замолчите, — проворчал Ганс. — Замолчите, я требую этого.

Ирэн с силой сжала руки.

— Эта сцена унизительна, — сказала она, — унизительна для всех нас. Я вынуждена быть невежливой с моими гостями. Я и Франц бранимся в вашем присутствии. Ради Бога, предоставьте мне жить моей жизнью и останемся все же друзьями. Лиана встала с дивана.

— Ирэн права, — сказала она громко, — никто из нас не имеет права вмешиваться в ее жизнь. Если она любит Виктуара, какое дело до этого кому-нибудь из нас?

— Ах, эти женщины, они всегда мелют чушь, когда речь заходит о любви! — в ярости крикнул Франц.

Ганс немедленно повернулся к нему.

— Успокойся!

Франц отошел с угрожающим видом. Ванда, придав своему лицу строгое и вызывающее выражение, подошла к Ирэн.

— Я сделала ошибку, — сказала она. Ее голос звучал резко. — Я сделала ошибку, позвав сегодня сюда остальных родственников. Ирэн, я должна извиниться за них. Я представляла себе, что они попытаются вежливо отговорить вас от того, что я считаю гибельным шагом. К сожалению, они, видимо, представляют себе, что убеждать следует, осыпая друг друга бранью.

Она посмотрела на Ирэн спокойным взглядом.

— Должны ли мы принимать в этом участие?

— Это ваше дело, решайте сами, — сказала Ирэн трепещущими губами.

— Тогда перейдем к делу. Вы хотите выйти замуж за этого человека. Я должна предупредить вас, что обратилась к помощи детективов…

— Ванда! — умоляюще сказал Рудольф.

— Никто из вас не хочет говорить, никто из вас не хочет помочь мне, — взволнованно сказала Ванда. — Я буду действовать одна. Единственный правильный путь — это узнать, кто он такой и что представляет собой этот Виктуар. Ведь, кроме всего прочего, он будет отчимом того, кто носит наше имя, и главой нашего дома.

Она повернулась к Ирэн, охваченная пылким порывом.

— Что будет с Карлом? Хотите вы его принести в жертву своей любви?

— Неужели вы думаете, — ответила Ирэн, — что мое замужество повлияет на судьбу Карла? Как это могло бы быть? Как вы можете думать, что я так тупа и бесчувственна, что могла бы выйти замуж за Жана, если бы заметила, что он хотя бы раз чем-нибудь обидел Карла или способен был сколько-нибудь дурно на него влиять? Вы говорите о жертве, вы говорите, что мое замужество означает принесение Карла в жертву? Между тем вы сами несколько месяцев тому назад уговаривали меня выйти замуж, даже намекали, что я должна это сделать.

— Когда я говорила с вами о замужестве, — с горечью сказала Ванда, — я думала о браке с человеком вашего круга, вашего класса, а не с каким-то пришельцем.

— Потише, потише, — сказал Рудольф мягко.

— Нет, надо говорить громче! — крикнул Франц. Наступило молчание.

Ирэн переводила глаза с одного на другого. Затем она медленно взяла свой мех, лежавший на стуле.

— Пожалуйста, распоряжайтесь здесь как дома, если вам что-нибудь понадобится, — сказала она спокойным и беззвучным голосом, направляясь к двери.

— Я хочу сказать вам, Ирэн, — начал с жалким видом Ганс.

Она посмотрела на его расстроенное лицо.

— Я хочу сказать, дорогая… послушайте меня минутку…

— Вы тоже? — спросила Ирэн.

Ганс смущенно забормотал. Лицо его вспыхнуло. Ирэн остановилась в дверях.

— Я выхожу замуж, — сказала она, — в соборе Св. Стефана в этом месяце.

ГЛАВА XXIII

Слух о предстоящей свадьбе Ирэн и Жана моментально вызвал большой шум вокруг особы скрипача. Эбенштейн захлебывался от восторга.

— Пятьдесят процентов, — гремел он, — мой мальчик, ваша цена поднялась сразу на пятьдесят процентов!

Он поспешил устроить второй концерт Жана. Зал был набит битком. Несмотря на повышенные цены, все места были проданы. Жан горел, он был чрезвычайно доволен жизнью, самим собой, Ирэн и Эбенштейном. Он жил полной жизнью. С Ирэн он виделся ежедневно. Их свадьба была назначена на десятое июня, накануне главных скачек на большом ипподроме Пратера. Ирэн испытывала попеременно то лихорадочное счастье, то жестокое уныние. Ей недоставало привычного круга знакомых, в особенности Ванды. Дядю Габриэля она навещала очень часто, но больше всего времени у нее уходило на разные приготовления к свадьбе.

Однажды вечером она зашла к старому ученому и принесла букет ранних летних цветов. Комната не была освещена, и мягкий полумрак окутывал ее, делая неразличимыми все предметы. Она прошла через комнату, не заметив человека, сидевшего рядом с креслом дяди Габриэля.

Человек этот встал и взглянул на Ирэн. Это был Теодор. Прохладный и душистый дождь цветов пролился на дядю Габриэля.

— Как поживаете, Ирэн? — спросил Теодор. — Я узнал в Египте, что дядя Габриэль очень болен, и немедленно поспешил к нему.

— Правда? — сказала Ирэн.

Теодор стоял, положив руку на плечо старика.

— Дядя Габриэль и я считаем себя обязанными сказать вам одну вещь, — начал Теодор очень хриплым голосом. — Дядя Габриэль сообщил мне, что вы собираетесь выйти замуж за человека, которого я послал с рекомендацией к Ванде, чтобы она ему помогла, за Жана Виктуара.

Он помолчал минуту, потом продолжал:

— Вы его любите, и поэтому я ничего не могу сказать, во всяком случае меньше, чем кто-либо другой. Только одну вещь я должен буду сказать. Вы верите ему, так как вы его любите. Я бы ему не доверял. Он человек позы, как все люди его профессии. И его ничто не исправит!

— Я думала, что вы меньше, чем кто-либо другой, собираетесь вмешиваться в мои дела, — ответила Ирэн.

Теодор беспокойно мотнул головой. Он уже наполовину протянул свою руку, но взял ее обратно и вышел, не говоря ни слова, из комнаты. Ирэн наклонилась и подняла упавшие цветы.

— Они чудесно пахнут, — ласково заметил старик, — не уносите их так быстро отсюда.

— Почему вы не браните меня, не сердитесь на меня? — пылко спросила Ирэн. — Я обидела человека, которого вы любите больше всего на свете. Вы не одобряете мое замужество. Вы не говорите этого, но я чувствую. Дядя Габриэль, — она поймала его тонкую руку, — неужели никто из вас не хочет, чтобы я была счастлива?

— Я горячо желаю вам счастья, — сказал старик очень спокойно, — но я боюсь за вас. И я горько упрекаю себя. Вы не должны были выходить замуж за Карла-Фридриха. Я должен был помешать этому, но был в отъезде и слишком поздно вернулся. Теперь, когда я стал так стар и слаб, я вижу, что никто не имеет права вмешиваться в жизнь другого…

Наступило длительное молчание. Затем дядя Габриэль заговорил опять:

— А что будет с маленьким Карлом? Я слышал, Виктуар скоро едет в длинное турне?

— Карл останется в замке с няней. Но к Рождеству мы уже вернемся.

Старик утвердительно кивнул головой. Ирэн встала.

— Я должна идти, мой дорогой друг. Она поцеловала его на прощание.

— Может быть, зажечь свет? Когда я стану выходить, я пришлю к вам Амадео.

Жан встретился с Ирэн в кондитерской Демеля. Когда она вошла, он стоял под электрической лампой, великолепно освещавшей его волосы.

— На меня все здесь таращат глаза, — шепотом сказал он Ирэн со смехом. — Вы знаете, моя дорогая, вы выглядите очень усталой; или это шляпа делает вас такой? Она мне не очень нравится.

Ирэн и так уже была измучена впечатлениями, а тут еще это замечание! Оно взволновало ее. Она ждала, что Жан приласкает ее, утешит, а он вместо этого заговорил о шляпе.

— Ничего не поделаешь, если я плохо выгляжу, — попробовала она отшутиться. — Остается только вас пожалеть.

Жан сидел вполоборота на своем стуле, продолжая поглядывать на компанию актрис в углу. Он молча взял поданную кельнершей тарелочку и с щегольским видом направился к стойке, находившейся неподалеку от группы актеров, чтобы выбрать себе пирожное. Вернувшись к столу, он критически оглядел Ирэн.

— Мы попали сюда в плохой час. Еще мало публики, дорогая, — сказал он, энергично принимаясь за пирожное.

Он выглядел по-мальчишески беззаботным и таким довольным, что нельзя было даже обижаться на его равнодушие.

— Знаете, — сказал он, наклонившись вперед, — я получил сегодня от Эбенштейна невероятно крупный чек.

Он гордо вытащил его из своего бумажника и показал Ирэн.

— Поздравляю, мой друг!

— Я кое-что приготовил для вас! — Его глаза сверкнули. — Я покажу вам это в автомобиле.

— Мне кажется, что я не видел вас целый год, — сказал он, когда они сели в автомобиль. Он обнял Ирэн за талию. — Милая, снимите вашу шляпу!

Она сняла ее.

— На вас моя шляпа всегда будет производить такое неприятное впечатление?

Он наклонился и поцеловал ее, не ответив. Поцелуй снова превратил его в пламенного любовника.

— Еще осталось три недели и два дня!

Он прижал ее к себе.

— Как я вас люблю! И хотя вы обычно холодны, — сказал он с победным смехом, — все же, когда я держу вас в своих объятиях, в вас загорается пламя.

— Любовь моя! — прошептала Ирэн. Она с нежностью посмотрела на него. — Какой вы еще ребенок в мелочах! Покажите мне теперь ваш сюрприз!

— Да, сюрприз! — Он полез в карман и вытащил небольшой футляр для драгоценностей. — Подождите, я открою свет!

Он повернул выключатель, лампочка вспыхнула и осветила содержимое маленького футляра. Кольцо с синим, белым и красным камнем блестело и переливалось перед глазами Ирэн. «Страшно вульгарно!» — была первая ее мысль. Но когда она увидела восхищенный взгляд Жана, ее охватила волна нежности и унесла с собой ее недовольство.

— Тебе, которую я так обожаю, — сказал он по-французски. — Он поднял руку и надел ей кольцо на палец. — Следующее кольцо будет нашим обручальным кольцом: тогда, наконец, вы будете принадлежать мне.

— Разве сейчас нам плохо? — спросила она, вкладывая свою руку в его. Он вдруг крепко прижал ее руку к себе.

Чувствуя, как горячо он ее любит, Ирэн неожиданно решила рассказать ему о своем горе, о той отчужденности, какая возникла между ней и Вандой. Она рассказывала ему, прижав свое лицо к его щеке. Но он с легкостью принял это сообщение, и Ирэн охватило глубокое огорчение. По-видимому, ему даже не пришло в голову, что она приносит в жертву, и он явно не мог представить хоть бы на мгновение, что она страдает и обречена страдать ради его счастья.

— Все образуется! — сказал он, целуя ее волосы. — Ваша кузина и ее муж вернутся к вам, это случится наверняка. Подождите до тех пор, когда меня признают Париж и Лондон.

Он задвигался, доставая папиросу.

— Только вот что, — сказал он, закуривая. — Вы, конечно, сохраните ваш титул? Это будет им приятно.

— Сохраню мой титул? — повторила за Ним Ирэн.

— Да, да, это будет очень существенно, и…

— Жан, вы шутите!

Она невольно слегка отодвинулась от него, и он почувствовал, что совершил ошибку. Его живой ум быстро нашел выход из положения.

— Я думаю, вы должны сохранить его ради вашего блага.

— Ради моего блага! О, дорогой мой, как мало вы меня знаете! Я буду больше всего гордиться в тот день, когда вы дадите мне свое имя. Подумайте только, когда я вчера писала письма, я попробовала подписаться вашим именем, чтобы видеть, как это у меня выходит. Один раз я подписалась «Ирэн Виктуар», и подпись вышла, — она быстро поцеловала его, — превосходно!

Эбенштейн очень настойчиво говорил о сохранении титула. Жан считал, что следует предоставить этот вопрос течению событий. Он поцеловал руку Ирэн.

— Вы любите меня? — он ласково повторил без всякого труда этот старый, как мир, вопрос, в котором кроются надежда, страх, радость и исступление.

Ирэн притянула к себе его голову.

— Жан, любовь моя!

ГЛАВА XXIV

Благодаря страсти Эбенштейна к рекламе, в газетах ежедневно появлялись заметки о Жане.

— Эта свадьба произведет большое впечатление, — говорил Эбенштейн Скарлоссу. — Кто мог бы подумать, что Виктуар способен на что-нибудь подобное?

— У него хватило ума сделать блестящую партию. Некоторые будут, вероятно, считать, что это его главное достижение в жизни!

— О, Виктуар влюблен в графиню! Я уверен, он ее обожает.

— Он очень тщеславный карьерист. Эбенштейн сделал гримасу.

— А его успехи! Взгляните на них!

Он вытащил из кармана целую охапку писем.

— Вот! Предложения, контракты, и все по высокой цене. Ну, что вы думаете по этому поводу?

— Это сохранит отчасти приданое графини. Эбенштейн громко расхохотался. Он был чувствителен к такого рода соображениям.

Он не переставал петь панегирики Жану. Правда, он не спешил поздравить Жана с сердечной победой над знатной дамой из общества, но сам Жан не упускал случая показать ему, что его вес и общественная ценность в его собственных глазах изменилась. Он ликовал: Аннет, дни его бедности, жизнь в родном доме, нищенское существование в Париже, — все потонуло в океане его счастья и успеха. Он накупил костюмов, нанял комнаты в «Бристоле» и охотно допускал к себе всех, кто искал с ним дружбы. Он был влюблен в Ирэн, и она была единственная женщина, которую он любил доныне в своей жизни искренне и глубоко. К этой любви у него постоянно примешивалось удовлетворенное чувство обладания — обладания ее красотой, ее ясной невозмутимостью, положением в свете. Он уже видел себя хозяином в замке Карла-Фридриха, и ему доставляло наивное удовольствие хозяйничать и командовать слугами Ирэн. В этих чувствах не было ничего предосудительного. Это было вполне естественно с его стороны и имело свой смысл. Он был похож на ребенка, который показывает всем встречным свою новую чудесную игрушку. Недовольство родных Ирэн трогало его очень мало. Он не встречался ни с кем из них и считал оптимистически, что все они вернутся. Если они смотрят на него свысока — черт с ними! Долго это не протянется. Его успех произведет на них свое действие. Он жаждал успеха и не сомневался ни на минуту, что успех придет. Но все же была одна вещь, за которую он готов был поколотить каждого из этих чванных аристократов. Он получал громадное удовлетворение от этой мысли. Только на небесах (да и то сомнительно) не существует самодовольства.

Дядя Габриэль, сидя у себя, не переставал думать о замужестве Ирэн. Возможно, он немного понимал Жана.

Он говорил Ванде:

— Мы не должны его осуждать. Человеку трудно удовлетвориться, когда судьба возносит его на гребень своей волны. Все окружающее рисуется ему или в преувеличенном виде, или ничтожным. Человек, обласканный нежданным успехом, естественно, теряет правильность суждений.

Ванда дождалась момента, когда до свадьбы оставалось два дня. Тогда она позвонила Ирэн по телефону.

— Это я, Ванда. Если я приеду, вы меня примете?

В тоне Ирэн чувствовалось некоторое колебание.

— Вы хотите просто повидаться со мной?

— Я должна вам кое-что рассказать.

— Ванда, не пытайтесь сделать мне неприятное.

Каждая из них ждала, чтобы заговорила другая.

Наконец, Ванда сказала:

— В таком случае, я приду к вам сегодня днем. Пожалуйста, примите меня с глазу на глаз.

Ирэн вышла из своей спальни, где Анастаси суетилась и болтала, разворачивая пакеты. Со всех сторон приходили подарки, несмотря на то, что оповещение о свадьбе не было разослано. Ирэн прошла к няне.

Маленькому Карлу мыли голову; Ирэн увидела его крошечную склоненную фигурку с полотенцем на плечах и мыльной пеной на коротко остриженной голове.

— Мы его принарядили, миледи, — говорила няня, растирая мыло на голове. — Ведь свадьбы не каждый день случаются, не так ли, мой барашек?

— И слава Богу, — пробормотал Карл.

Он, как все маленькие дети, не слишком любил мыльную воду. Ирэн промолчала на его замечание. Она страстно желала, чтобы, наконец, свадьба уже прошла, и она была, наконец, в состоянии обрести свое счастье и покой. Ей было еще далеко до них, и ей казалось, что они еще дальше, чем было на деле.

— Надо надеяться, миледи, что день будет хороший, — болтала няня. — Я думаю, что Карл наденет свой новый белый костюмчик, который ему только что сшили.

— А есть карманы в штанишках? — озабоченно спросил Карл.

— Да, мой дружок, — ответила Ирэн, — я и забыла о них, но Жан вспомнил.

Жан не назывался дядей или отцом. Карл однажды назвал его Жаном и с тех пор не хотел выражаться иначе.

— Какой характер! — говорила няня, слушая его болтовню.

Когда умывание кончилось и началась церемония вытирания головы, Ирэн усадила ребенка к себе на колени и стала помогать няне. Обняв его за шею, она притянула к себе маленькую головку, от которой шел пар.

— Что бывает на свадьбах? — с любопытством спросил Карл.

— Ему надо все знать! — с гордостью воскликнула няня. — Как вам нравятся, миледи, эти вопросы!

— На свадьбе бывает двое людей, которые женятся, — со смехом сказала Ирэн.

— И это весело?

— Не будь таким любопытным, мой барашек, — поспешно сказала няня.

Впрочем, сама она часто, уединившись в своей комнате, думала о том, на что похожа пышная свадьба.

Карл, глядя через плечо Ирэн, неожиданно задвигался.

— А здесь тетя Ванда!

Ванда вошла раньше, чем Ирэн успела подняться. Она поцеловала ее, затем обе прошли в будуар Ирэн.

Ванда выглядела спокойной и сосредоточенной, и это не шло к ней. Ее живость, делавшая ее столь привлекательной, исчезла; глаза, казалось, сузились, а верхняя губа слегка оттопырилась.

— Я не могу допустить, чтобы все так продолжалось, — нервно заговорила она, доставая папиросу дрожащими пальцами. — Вы уверены в Жане, Ирэн?

— Я уверена в нем, как в самой себе, Ванда. Не начинайте снова всю эту историю. Я не могла бы теперь отказаться от Жана, даже если бы хотела. Вы его совсем не знаете. Для вас он просто увлекающийся, поверхностный человек. Возможно, что, подобно многим, он иногда производит совсем не то впечатление, какое следует, но вы его совершенно не знаете. Вы не можете представить себе его нежность, его способность понять человека. И он до того полон жизни, до того… — она запнулась в нерешительности, затем с живостью закончила свою речь: — До того мне предан и любит меня!

Ванда яростно затянулась папиросой.

— Я допускаю, что он не лишен известной привлекательности. Я тоже ее чувствую. Вы верно говорите, что он полон очарования юности и пылкой страсти. Это, конечно, сильно действует на вас, больше, чем другие из названных вами качеств Жана. Да я боюсь, что этих других качеств в нем нет. — Она бросила папиросу и наклонилась вперед. — Ирэн, вы никогда не спрашивали его, не был ли он близок с другой женщиной с тех пор, как он в Вене? Ирэн побледнела.

— Я не могла спросить его об этом, — сказала она. — Я… Какое право я имею его спрашивать?

— Вы говорите так потому, что сами были раньше замужем. Но ведь это нелепо! В вашей жизни нет ничего тайного.

— Я не могу задать Жану такой вопрос, — с жаром сказала Ирэн. — Это некрасиво! Он мне отдает свое будущее, а не свое прошлое. Ни одна женщина не имеет права насильно требовать у мужчины, чтобы он рассказал ей о себе все, что с ним когда-либо произошло и с чем он уже покончил. Его жизнь принадлежит всецело ему, пока он не отдал ее мне. Рудольф писал мне неделю назад, что по поводу Жана ходят некоторые слухи, и, если я желаю, он готов мне их сообщить. Я, конечно, не захотела. Я считаю, что каждый должен хранить молчание о том, что принадлежит уже прошлому, — если он способен на это, конечно!

— Тогда вы лишаете нас возможности вам помочь, — огорченным тоном сказала Ванда.

— Я вовсе не желаю, чтобы мне помогали, — вспыхнула Ирэн. — Я счастлива, и этого достаточно!

— А материальные мотивы не фигурируют в вашем предстоящем замужестве?

Ирэн раздраженно рассмеялась.

— Конечно, фигурируют. Вы, кажется, думаете, что у Жана нет ни гроша. Это правда, он небогат; он даже совсем не обеспечен, но это только пока. А в будущем он будет богат! Эбенштейн получил массу предложений для него. Я знаю это! Вы сами знаете, как легко богатеют в наши дни большие виртуозы. Я полагаю, что, несмотря на свое предубеждение, вы не станете отрицать талант у Жана. И…

— В таком случае, — взволнованно сказала Ванда, — оставим все это в стороне и скажите, как вы представляете себе вашу жизнь в будущем? Неужели вы собираетесь разъезжать по Европе с его антрепренером? Разве может удовлетворить вас такая жизнь?

— Жан не цирковой артист и не клоун, — резко ответила Ирэн. — Он будет давать в год известное число концертов, а остальное время мы будем жить дома, а наша жизнь дома, я надеюсь, в состоянии будет меня удовлетворить.

— Вы думаете, что семейная жизнь удовлетворит Виктуара, при его привычке вести совсем другой образ жизни?

Ирэн слабо всплеснула руками.

— Ванда, неужели вы не понимаете, что все ваши попытки обречены на неудачу?

Ванда промолчала, глядя на свои кольца. Наконец, она сказала:

— Я расскажу вам, Ирэн, то, чего я еще не говорила никому на свете. Я должна так поступить, чтобы предохранить вас от несчастной жизни, поскольку я с ней знакома по собственному опыту. Десять лет назад, когда я уже была замужем за Рудольфом, — а брак наш был, как вам известно, подневольным браком, основанном на расчете, — я встретилась с человеком, которого полюбила. Он был актер, англичанин; он обладал всеми теми качествами, которые привлекают вас в Виктуаре. Он был молод, красив, весел, жизнерадостен. Он обожал меня и уже при второй встрече пламенно объяснился в любви. Мне было девятнадцать лет, я не была влюблена в своего мужа, вернее сказать, — я боялась его. Как и вас, меня одолевала жажда жизни. Стивен чувствовал это. О, конечно, все это произошло не сразу. Я сдерживалась, но, наконец, настал момент, когда я больше не в силах была противиться и сдалась. С месяц, должно быть, я блаженствовала. Положение Рудольфа и дружба со мной открыли Стивену доступ во все дома; остальное было делом его таланта. В поисках популярности и удовольствий он оставался еще короткое время моим обожателем уже после победы надо мной. Но затем ему наскучила эта игра. Он хотел перемены, а я могла предложить ему только мою любовь. И вот однажды, после великолепно разыгранной сцены, он бросил меня. Перед этим он нежно просил у меня свидания. Мне кажется, я никогда не забуду этого дня. Была зима. Ожидая его на Пратере, после одного утреннего визита, я простудилась. Мое лицо от этого немного опухло, и я выглядела неважно, чтобы не сказать — совсем плохо. К тому же я не позаботилась даже тщательно одеться. И вот, Стивен ушел от меня. В этот день ко мне пришла повидаться Мария Явонска. Помните, как она была красива? Она была похожа на распустившийся цветок, в золотом ореоле своих пышных волос. Стивен вошел в тот момент, когда уже начинало смеркаться. Я не могла сдержать себя, услышав его голос, и, забыв совершенно о Марии, сказала: «О, дорогой мой». Несколько минут после ее ухода он еще просидел у меня. Он выражал мне сочувствие, что у меня болят зубы. Он хотел, верно, сказать, что ему неприятно, что я выгляжу так плохо. Затем он ушел от меня навсегда. Вот что значит артистический темперамент, моя дорогая! Им, таким людям, свойствен быстрый успех, и они воспламеняются с легкостью. Виктуар так напоминает мне Стивена, что я решилась рассказать вам это; обижайтесь на меня, если хотите, но я не могу допустить, чтобы вы страдали. С самого начала я протестовала не из-за происхождения Виктуара, а именно из-за этого своего опыта. Конечно, с именем тоже следует считаться, — я разделяю с другими данный предрассудок, но я готова им поступиться, и меня страшит только то, что ваша жизнь будет окончательно испорчена. Теперь я все вам высказала. Мне нечего больше прибавить. Если вы мне не верите, то нам не о чем больше говорить.

Ирэн подошла к ней.

— Дорогая моя, я вижу, как вы страдали из-за меня. Это трогает меня до глубины души, но, что бы вы ни говорили, я скажу одно: к Жану это неприменимо, он не такой!

Ванда быстро встала.

— Я, должно быть, выгляжу отвратительно!

Она посмотрела на себя в зеркало, затем вытащила пушок и стала пудриться.

— Такой неказистой женщине, как я, нельзя пускаться в сентименты, — сказала она, повернувшись к Ирэн с натянутой улыбкой. — Я приду на вашу свадьбу, моя дорогая; поэтому будьте любезны, скажите, какое на вас будет платье?

— Ванда! — умоляюще воскликнула Ирэн.

Она почувствовала, что дверь между ней и Вандой захлопнулась навсегда. С секунду Ванда помолчала, затем весело заявила:

— Вы пойдете посмотреть новую пьесу, о которой все говорят? Конечно, она очень вульгарна, но не лишена шика. Отлично, милая. Завтра вас нельзя будет видеть, но послезавтра, наверное, все вас увидят в полном блеске. Вы знаете, почти все придут.

— Не думаю! — сказала Ирэн. — Не может быть! Знаете, я никому не послала приглашений.

— Ваша свадьба — гвоздь сезона, — весело сказала Ванда. — Княгиня Скарвенка выписала себе новое платье от Пакена специально для этого случая. До свидания, душечка. Я не хочу с вами целоваться, потому что на моем лице сейчас больше пудры, чем тогда, когда я хочу понравиться своему мужу.

ГЛАВА XXV

В вечер перед свадьбой Эбенштейн чествовал Жана ужином в «Бристоле». Он пригласил несколько актрис, Скарлоссу с женой, а также Макса Бруха и Эгона Гартмана из Оперного театра. «Бристоль» в Вене то же, что «Савой» в Лондоне. Все столики в зале были заняты ужинающими. Жан болтал и смеялся, все время чувствуя на себе взгляды с других столиков. Пили только шампанское. Каждый приветствовал его тостом, и он отвечал на все тосты, стоя с высоко поднятой головой. Его глаза блестели. По распоряжению Скарлоссу оркестр играл «Марсельезу». Жан вскочил с своего места. Его шампанское, пенясь, проливалось ему на руку и на обручальное кольцо, подаренное ему в этот день Ирэн.

— Да здравствует Франция! Да здравствует любовь! — вскричал он. Гул смеха и аплодисментов был ему ответом. — Да здравствует брак! — крикнул он, покрывая шум в зале, и залпом осушил свой стакан.

За одним из столиков, среди зала, сидели Рейсы, дальние родственники фон Клеве. Фердинанд Рейс удивленно улыбался, подняв брови.

— Кто этот рыжий, явно влюбленный французский патриот?

Он поднял свой бокал.

— Я уверен, что это наш новый скрипач! Да, да!

Честное слово, это он. Это Виктуар, человек, за которого Ирэн фон Клеве завтра выходит замуж.

— Сейчас он провозглашает тост за Ирэн, — сказал молодой Герман, заливаясь смехом.

Фердинанд взглянул на него и сказал совсем спокойно:

— Если он пришел сюда со всей этой компанией, я вызову его на дуэль.

Между тем Жан, при помощи Эбенштейна и Макса Бруха, тщетно пытался прямо пробраться через зал к дверям. Было уже около двух часов ночи.

— Идите сюда, вот лифт, — гримасничал, говорил Брух.

— Мне не нужен лифт, — заявил, поворачиваясь к нему, Жан. — Я хочу пройтись, чтобы освежиться.

— Бросьте, — сказал Эбенштейн. — Поезжайте домой спать, как все люди. Мы все смертельно устали.

— Я хочу пройтись, — настойчиво повторял Жан.

От шампанского у него болела голова, и его тянуло на свежий воздух. Он не очень вежливо освободился от опекавших его спутников и довольно прилично прошелся по мраморному полу вестибюля, затем вышел на улицу без шапки и пальто.

Острый взгляд шофера заметил его. В один момент такси было около панели.

— Автомобиль! — В мозгу Жана появилась блестящая идея. — Куда бы поехать? К Ирэн?

— Замок Гарштейн, — вполне отчетливо произнес он, влезая в автомобиль.

— Двойной тариф, — буркнул шофер, протягивая руку.

Жан положил в нее золотую монету. Шофер надкусил ее, затем зажал в кулаке.

От свежего воздуха у Жана закружилась голова.

Затем, постепенно, голова начала проясняться, и он стал ясно соображать, где находится и куда едет. Конечно, Ирэн уже спит. Не сказать ли шоферу, чтобы он повернул назад и ехал в «Бристоль»?

Но он хотел видеть Ирэн. Он любил ее. Ему хотелось смотреть в ее глаза, слышать дрожь ее голоса, когда он ее целует.

В ее спальне еще горел огонь. Он увидел это еще издали, проезжая по аллее. В этот момент она также услышала шум мотора.

Она выглянула из окна. Кто это едет?

Карл, спавший на своей кроватке, рядом с ее постелью, «потому что она скоро уезжает», зашевелился во сне.

Автомобиль остановился перед домом; Жан вышел из него и двинулся по направлению к светящемуся в темноте квадрату окна.

— Ирэн! Голос Жана!

— Жан!

— Я пришел сказать вам, что сегодня наш день. День всей нашей жизни! Скажите мне, ответьте! Вы любите меня?

Она совсем высунулась из окна.

— Я люблю вас, — отвечала она слегка дрожащим голосом.

— Все кругом спят, — сказал Жан. Его мозг был все еще несколько затуманен. — Забудьте о шофере. Он не понимает по-французски. Ирэн!

— Дорогой мой! Я слушаю вас! Какой чудесный, смешной любовный разговор! Вы покончили с такси?

Он с важностью утвердительно кивнул головой.

— Я бы хотела спустить к вам свои волосы, как Мелизанда, но, увы, Пелеас моего сердца, они слишком коротки для этого.

— Поцелуйте цветок и бросьте его мне. Так, чтобы мои губы могли прижаться в том месте, где были ваши!

Она повернулась, побежала в гостиную, оставив дверь в спальню открытой, и вынула из вазы белую розу.

— Жан! — Она высоко подняла розу, чтобы он мог ее видеть. — Я посылаю вам мои поцелуи, но я должна напрасно мечтать, чтобы вы мне их вернули! Мой дорогой! Я на слишком большой высоте, чтобы можно было бросить цветок обратно.

Он ловко поймал пышную белую розу и прижал ее к своим губам.

— Это похоже на вашу щеку до моего поцелуя.

— До свидания, мой дорогой.

— Спокойной ночи, мое сокровище, моя любовь, моя жизнь, Ирэн!

— Да, — стыдливо прошептала она.

— Завтра в это время мы будем одни. О, как я желал бы целовать вас сейчас! Целовать по-настоящему!

Три минуты спустя он заснул в автомобиле. Роза выпала из его пальцев и лежала со сломанным стеблем на полу. Ирэн опустилась у окна на коленях. Она выключила свет. В комнате царил бледный полумрак. Слезы радости капали у нее между пальцев.

ГЛАВА XXVI

10 июня Ирэн и Жан венчались в соборе Св. Стефана. День был прекрасен, как мечта, — светлый, теплый, полный аромата. В воздухе чувствовалась свежесть лета. Аромат деревьев смешивался с запахом вереска.

В одиннадцать часов Ганс телефонировал Ирэн, предлагая ей отвезти ее в собор. Вторым шафером должен был быть Эбенштейн, и, хотя Ирэн это не было особенно приятно, все же она решила воспользоваться его услугами, чтобы не просить кого-нибудь из своих близких.

Вскоре Ганс явился в ее апартаменты в отеле. Она сняла помещение в отеле Захера, где обычно останавливались ее знакомые, когда им в жаркие летние месяцы приходилось по какой-нибудь причине наезжать в Вену. Было совершенно немыслимо возвращаться после свадебной церемонии в замок, а затем снова ехать в город. Ирэн и Жан должны были сегодня же выехать в Будвейс, по дороге в Шенбург, маленький городок на Балтийском побережье. Там находился старинный замок, бывший когда-то во владении семьи фон Клеве. Один раз Ирэн видела его, и он сразу ей очень понравился. Она телеграфировала в одну из гостиниц Шенбурга, чтобы ей приготовили комнаты на несколько недель. Через месяц Жан должен был выступить на концерте в Гамбурге, а Шенбург находился оттуда всего лишь в расстоянии трех часов езды по железной дороге.

Жан настоял на том, чтобы Ирэн была в белом платье на свадебной церемонии. Шпицер сшил ей платье, и оно было очень красиво.

— Вы выглядите необыкновенно изящно, — с жаром сказал Ганс, целуя ей руку. — От всей души желаю вам счастья, — сказал он, густо покраснев. — Если вы когда-нибудь будете нуждаться в друзьях, моя дорогая, то вспомните о Лиане и обо мне.

— О, Ганс, как вы непохожи на других! Как хорошо, что вы пришли. День моей свадьбы не должен никого печалить!

Анастаси, закреплявшая фату, закончила свою работу восклицанием:

— Вот вышло очаровательно!

У подъезда отеля собралась небольшая толпа любопытных. Ганс провел Ирэн в ожидавший их автомобиль, среди общих улыбок и одобрительных восклицаний.

После быстрой езды по залитым солнцем улицам они сразу попали в прохладную тень собора. У входа стояли церковные прислужники в белых и пунцовых одеждах. Сзади них расплывчатыми пятнами виднелись серебряные лилии и темная листва, а дальше пестрая толпа людей, стоявших по обеим сторонам обширного бокового придела собора. Ирэн не видела никого из них, она смотрела на бледное лицо Жана, которое виднелось издалека. Она улыбнулась ему. Когда она встала рядом с ним, он незаметно сжал ей руку. Его губы дрожали, лицо пылало. В тишине собора начался пышный и лживый ритуал.

Ирэн чувствовала на себе взгляд старого епископа. Затем вдруг она почувствовала, что Жан взял ее за руку, и оба они опустились на колени.

Она вспоминала давно забытые молитвы своего детства и шептала их дрожащими губами. Ее охватило страстное желание быть по-настоящему счастливой. Сквозь фату она видела бледное лицо Жана. Он смотрел на нее, низко склонив голову. Сильная дрожь пробегала по всему ее телу.

Наконец, она и Жан поженились. Они были соединены в одно. Они принадлежали друг другу. Раздался колокольный звон. Стали подходить люди, целовать ее, поздравлять Жана. Он отвечал весело. Его волнение прошло, лицо было спокойно. Он смеялся и шутил с другими, когда они вместе выходили из собора.

Они поехали в отель. Их обоих охватило минутное смущение. Жан первый преодолел его. Он улыбнулся ей. Она тоже пыталась улыбнуться ему, но слезы подступали к ее глазам.

Он целовал ее, и она лежала у него на плече без дыхания и без движения.

— Вот и отель, моя любимая!

Он с гордым видом помог ей выйти. Еще бы! Она его жена!

Они переоделись и закусили. Но не успели они оставить полную цветов гостиную, как пришло несколько незваных гостей.

Ирэн смотрела, как Жан принимал их с видом хозяина. Он был немного застенчив и, может быть, слишком любезен, но все же он прекрасно исполнял свою роль.

В спальне ее ожидал сюрприз. У окна сидела маленькая тоненькая девушка с рыжими волосами. Анастаси, полная сознания важности момента, засуетилась и стала смущенно объяснять, что «эта особа ничего не сказала, кроме того, что она желает видеть графиню. Не было никакой возможности заставить ее уйти».

— Подождите минутку в ванной комнате, — сказала Ирэн.

Она вошла в комнату. Девушка поднялась с своего стула.

— Вы сестра Жана?

На бледном лице девушки появилась довольно приятная улыбка.

— Значит, мое лицо служит визитной карточкой? — сказала она. — Я боюсь, Жан страшно рассердится, но, подумайте только, мадам, я была совсем одна в Лондоне; это ужасное место, невыразимо унылое, и у меня не было денег, а в газетах я прочла, что Жан женится. Я продала все, что имела, мою брошку, кольцо, даже мой мех, и приехала сюда. Я думала, что, может быть, он теперь поможет мне найти работу.

— Разве Жан вам ничего не писал? — быстро спросила Ирэн.

Девушка пристально посмотрела на нее.

— Ах, да! — сказала она тихо. — Иногда, когда у него было время, он писал, это правда. Скажите, — продолжала она в нерешительности, — ведь вы его любите?

Последние слова она произнесла уже совсем спокойно.

Лицо Ирэн вспыхнуло:

— Сегодня день нашей свадьбы!

Девушка закивала головой.

— Какой счастливец Жан, — заметила она, поглядывая на Ирэн.

— Вы должны его сейчас увидеть. Войдемте. Мы вернулись только полчаса назад.

— Не могла ли бы я повидаться с ним наедине? — быстро спросила девушка.

Ирэн вернулась в гостиную и позвала Жана.

— Мой друг, приехала ваша сестра.

— Моя сестра? Анжель? Каким образом?..

— Она ждет в моей спальне. Пройдите к ней, пока я здесь распоряжусь.

Жан шумно захлопнул за собой дверь, входя в спальню.

— А, это ты? — холодно сказала Анжель. — Очень мило с твоей стороны оставлять мои письма без ответа. Я была без гроша денег…

— Ну, ну, — отвечал он. — Чего ты хочешь?

— Жить, — сказала Анжель со слабой улыбкой. — Ах, Жан, я вижу, ты все тот же. Я не собираюсь обременять тебя, не беспокойся. Могу сказать тебе, что девушка, на которой ты женился, настоящий ангел. Кажется, она верит в тебя, так же как ты веришь в себя. Я не буду разубеждать ее.

— Я писал, — прервал ее Жан. — Я послал тебе денежный перевод по почте.

— Он меня, вероятно, не застал, — спокойно ответила Анжель. — Это неважно теперь, когда я здесь.

Она смотрела на Жана ясными глазами.

— Ах, Боже мой, какой ты шикарный! Женился на графине! А я была все это время в Кемберуэлле. Как ты думаешь, весело мне было там служить, почти голодная?

Жан сердито поглядел на нее, затем слегка улыбнулся и рассказал ей историю с картофелем в Париже.

Анжель смеялась вместе с ним. Их лица были до смешного схожи. У них были те же серо-зеленые глаза, та же бледность, те же белые зубы, открывавшиеся при смехе. Но в лице Анжель не было слабоволия. Для нее был характерен немного презрительный взгляд, словно она читала в лицах и разгадывала все задние мысли.

— Ну, хорошо, что же я теперь буду делать? — спросила она, когда Жан, живописно изобразив свою жизнь в Париже и в Вене, дошел, наконец, до своего первого концерта. — Я не умею играть на скрипке, и у меня нет графа, чтобы выйти за него замуж. Вот что, не мог ли бы ты рекомендовать меня куда-нибудь, как хорошую экономку?

— Что за нелепость! — воскликнул Жан. — Наша жизнь теперь совсем изменилась. Я добился успеха. С нами Ирэн…

— Но я не изменилась, — сказала Анжель, — и хотя ты теперь знаменит, мне все же надо есть и одеваться.

Жан в порыве благородных чувств вытащил из кармана несколько кредитных билетов и вручил их Анжель. Она пересчитала их и спрятала молча.

— Ты остригся, Боже, какое счастье! — заметила она. — Я думаю, родственники графини не очень одобряли твою пышную шевелюру. Я, конечно, республиканка, но все же с ними в этом согласна.

Вошла Ирэн с множеством букетов в руках. За ней следовал слуга с завтраком на серебряном подносе.

— Пройди в гостиную, мой дружок, — сказала она Жану, — я должна переодеться.

Она обратилась к Анжель:

— Не хотите ли с нами позавтракать? Да, вот что: мой маленький сын, Карл, останется один дома со своей английской няней. Не согласитесь ли вы пожить с ними в замке, пока Жан и я будем в отъезде?

Она тщетно пыталась в эту минуту расстегнуть замочек своего жемчужного ожерелья. Анжель быстро вскочила.

— Позвольте вам помочь, — сказала она дрожащим голосом.

Две большие слезы скатились из ее глаз, пока она пыталась расстегнуть золотую застежку. Ирэн, ласково улыбаясь, сказала:

— Итак, решено?

Она все время страдала за Анжель. Она заметила, что ее маленькие запыленные ботинки порваны, а огромная шляпа, которая когда-то была черной, совсем порыжела от времени. Это была прекрасная мысль — поселить Анжель в замке. Ирэн одела дорожное платье и маленькую шапочку. Анжель проворно и старательно помогала ей.

— Как вы похожи на Жана, — сказала Ирэн, — я узнала вас сразу!

— Мне очень грустно, что у меня такой будничный вид, — ласково сказала Анжель, — но что же поделаешь? Я сделала все возможное. Вымыла лицо и пришла по черному ходу.

Она засмеялась. Ирэн тоже пыталась смеяться, но вместо этого чувствовала, что готова расплакаться. Жан также, конечно, страдал от всего этого и потому, наверное, не говорил ей ни слова о сестре. Она воображала себе, как он посылает Анжель крохи из своего скудного заработка. Деньги! Какая это жестокая и в то же время совершенно ненужная вещь, думала Ирэн, ощупывая свой кошелек из золотых колечек.

Наконец, Анастаси, чрезвычайно возмущенная, открыла дверь из ванной комнаты и спросила ледяным тоном:

— Вы уже оделись?

Она взяла нарядный чемодан с платьем и саквояж и направилась с ним к двери.

— До свиданья, — сказала Ирэн, обращаясь к Анжель.

Смешное, растерянное личико Анжель затрепетало.

— Я даже не могу поблагодарить вас, — сказала она, запинаясь.

Ирэн стояла в дверях.

— Я рада, что все так устроилось. До свиданья! Дверь закрылась. Анжель с минуту посмотрела вслед им, затем схватила бутерброд, принялась его есть и разрыдалась.

ГЛАВА XXVII

Переезд в Будвейс был длинный и не особенно приятный, тем не менее Ирэн была убеждена, что они едут в экспрессе, и дорога казалась ей восхитительной. Они были так счастливы, как только могут быть люди, совершающие свадебное путешествие. Они говорили на особенном языке и тем не менее прекрасно понимали друг друга. Когда они доехали до станции, где была пересадка, уже стемнело. Жан взял Ирэн на руки и, прижав ее к себе, целовал ее лицо сквозь вуаль. По дороге в отель они почти не разговаривали; их взгляды были красноречивее слов.

— Ты устала, детка? — спросил Жан. Он взял ее руки. — Тебе холодно? Почему ты дрожишь?

— Нет, не холодно, — сказала Ирэн, — я дрожу не от холода. — Она взяла его руку и приложила к своему сердцу. — Я думаю, что это от любви.

Они остановились в скромном отеле. За обедом они были одни.

После обеда они гуляли в саду и курили папиросы. В саду росли фруктовые деревья. Воздух был напоен ароматом цветущих яблонь, шиповника и тмина.

— Этот запах меня опьяняет, как ты. — Он стремительно обнял ее. — Я полюбил тебя с того дня, когда увидел в первый раз. Ты знаешь, почему ты мне так понравилась? — спросил он с живостью.

В темноте она видела только его глаза, устремленные на ее лицо.

— Может быть, ты почувствовал, что мы созданы друг для друга?

— Нет, не потому. Я знал, что в тебе под ледяной корочкой скрывается пламя.

— Откуда ты мог это знать? — нежно спросила Ирэн. — Я сама этого не знала, пока ты не поцеловал меня.

— Неужели?

— Ты мне делаешь больно, милый.

Она старалась высвободить руку. Ее слабое сопротивление еще более возбуждало его.

Он приподнял ее и осыпал бесчисленными поцелуями.

— Я люблю тебя, — бессвязно лепетал он. — Ты меня сводишь с ума!

Когда они вернулись в свою комнату, Жан взял ее на руки и бережно отнес на кровать.

Слова казались ненужными. Их сердца пели в унисон гимн любви. Их губы встретились…

ГЛАВА XXVIII

Они приехали в Шенбург только в субботу. Шел дождь. Жан в мрачном безмолвии созерцал «штранд». Он так мало напоминал пляж французских курортов, что его удивление было вполне естественно. Ирэн нарочно мало рассказывала ему про Шенбург; она была уверена, что ему там очень понравится. К несчастью, она плохо знала вкус Жана. Он надеялся увидеть ряд маленьких, но комфортабельных отелей, казино и пляж, усеянный белыми палатками; вместо этого оказалось, что в городе есть только один отель. Берег тянулся без конца золотисто-желтой полоской, окаймленной густым лесом. Море, солнце и чистый воздух — вот чем мог похвалиться Шенбург. Для Жана самая живописная природа не могла заменить казино; он смотрел с явным неудовольствием на полную круглолицую немку, раскладывающую его чемодан. Подойдя к окну, он стал смотреть на море. Так вот она, брачная жизнь. И еще, как назло, этот дождь! В этом забытом Богом и людьми захолустье придется провести две недели! В комнате почти не было мебели; кровать, как водится у немцев, была деревянная; на полу не было даже ковра. Через полуоткрытую дверь доносился голос Ирэн; она говорила с прислугой по-немецки. Ах, если бы он это предвидел! Лучше было поехать в Этапль или Эвиан. На любом французском курорте было бы лучше, чем здесь.

Из дверей комнаты Ирэн раздался ее голос:

— Милый, помоги мне надеть блузу.

Жан вошел к ней. У него было недовольное лицо.

— Как хорошо здесь, правда? Мы будем совсем одни. Наконец-то мы можем провести настоящий медовый месяц! Поцелуй меня.

Она закинула голову. Он стал целовать ее, хотя все еще не перестал дуться. Ирэн, доказывая ему, что он устал, начала уговаривать его пораньше лечь спать.

— Подожди до утра, — сказала она, расчесывая его густые волосы. — Боже, какая у тебя грива! Ты увидишь, как будет красиво, когда засияет солнце. Мне сказала служанка, что по четвергам здесь играет оркестр. Нам будет весело. Можем кататься на лодках; здесь красивые окрестности.

Склонившись над ним, она обняла его голову.

— Мой бедный, усталый старичок, пойдем обедать.

После обеда они вышли на набережную и стали прогуливаться под монотонный шум волн. Жану хотелось плакать от тоски. Она прижалась к нему и нежно сказала:

— Ты две недели будешь принадлежать только мне. Я выбрала это место потому, что здесь так тихо, и мы будем совсем одни.

На следующее утро предсказания Ирэн сбылись: солнце ярко светило, и маленький залив переливался всеми цветами радуги. «К сожалению, сегодня не четверг, и оркестр не будет играть», — думал Жан. К завтраку Ирэн вышла в тирольском костюме. На ней были высокие сапожки, вышитая рубашка и юбка с передником. Этот наряд был совершенно неизвестен во Франции, и Жан был в ужасе, хотя Ирэн выглядела в нем молодой и красивой.

— Боже мой, — сказал он, — скажи, ради Бога, кто тебя узнает в этом маскараде?

Ирэн засмеялась.

— И хорошо, пусть никто меня не узнает, я существую только для тебя.

— Да, но твое положение тебя обязывает. Вчера ты даже не переодевалась к обеду.

Ирэн перестала смеяться и удивленно посмотрела на него.

— Какой ты чудак, мой милый! Кто же носит вечерние туалеты, живя на морском берегу в скромном отеле? Так разряживаются только разбогатевшие буржуа.

Жан смущенно улыбнулся, чувствуя, что он неправ, он не мог ей этого простить. После завтрака они вышли погулять. Ирен хотела осмотреть старый замок на берегу озера. Замок имел величественный вид. Стены его были выкрашены в белую краску, и по бокам гордо возвышались четыре башни с красными черепичными крышами.

— Войдем внутрь, хочешь? — спросила Ирэн.

— Разве владельцы разрешат его осмотреть?

— Княгиня? Она моя дальняя родственница со стороны матери. В это время года они всегда живут в Берлине.

Когда они прошли подъемный мост и Ирэн позвонила в колокольчик у ворот, сердце Жана забилось. Старый благообразный слуга открыл им калитку и, увидев Ирэн, с низким поклоном отошел в сторону, уступая дорогу. В замке было довольно пусто. Вся его обстановка свидетельствовала о прежней пышной жизни его владельцев. Сводчатые потолки и толстые, обитые железом двери говорили о том, что замок был построен в средние века.

— В банкетном зале висит портрет моей матери, — сказала Ирэн. — Я ведь наполовину немка. Знаешь, моя мать принадлежит к младшей линии этого рода. Вот ее портрет, здесь, налево.

Жан увидел красивую женщину с гордым задумчивым взглядом. У нее было сходство с Ирэн, особенно в глазах. Недаром Эбенштейн говорил, что в Ирэн видна порода.

— Пойдем, посмотрим часовню; она расположена над озером.

Они спустились вниз по винтовой каменной лестнице и очутились в маленькой мрачной часовне. Вода с шумом плескалась под узкими решетчатыми окнами.

— Это лютеранская часовня, — сказала Ирэн. — Род моей матери происходит из Баварии. Ее предки жили в так называемой «Провинции Черных католиков».

— Куда ведет эта дверь? — спросил Жан, показывая на массивную черную дверь, обитую железом.

— В склеп. Если хочешь, я попрошу Генриха открыть ее.

— Нет, не стоит, — поспешил ответить Жан. Он смотрел со страхом на эту мрачную дверь.

Вздох облегчения вырвался у него, когда они вышли из подземелья. Солнце ярко сияло, как бы желая их вознаградить за минуты, проведенные в мрачном замке. Они шли теперь по единственной улице деревни, прилегающей к замку; ее пересекала железная дорога. Ирэн, смеясь, рассказывала Жану, что, когда появлялся поезд, то ему предшествовал сторож с колокольчиком, предостерегая жителей.

— Какой ужас! — вырвалось у Жана.

В нем росло отвращение к этому месту. До отъезда в Гамбург оставалось еще тринадцать дней. Он вдруг вспомнил число; в этот самый день Аннет должна была вернуться в Вену из Будапешта. За последние месяцы он едва помнил о ее существовании; теперь, среди этой однообразной жизни, ее образ живо представился ему. Им было хорошо вместе. Она так быстро приспосабливалась к его настроению; он вспомнил танцевальную залу и кабаре, помещающееся с задней стороны Городского театра.

Она будет его искать сегодня вечером и не найдет. Она ему писала, но ее письма были очень неразборчивы, и он только мельком просматривал их.

— Тебе пора начать свои упражнения, — сказала Ирэн через плечо. — Ты можешь играть здесь в лесу; я обещаю, что не буду тебе попадаться на глаза и не пророню ни звука. Мне хочется послушать.

Жану хотелось остаться одному; он не разбирался в этом чувстве, но оно у него появилось после того, как он расстался с Аннет.

— Я вернусь домой, — сказал он, — и поиграю часок, а после завтрака еще два часа.

Он быстро ушел, а Ирэн продолжала лениво любоваться бирюзовым небом и изумрудными листьями и спрашивала себя, что это — безрассудство или упоение, когда отсутствие одного человека лишает весь мир его очарования.

Когда она вернулась в отель к завтраку, Жан ждал ее с беззаботным и веселым лицом. Музыка разнежила его, и он думал теперь о будущем: концерты, шумный успех, Гамбург, Берлин, Париж рисовались его воображению. После завтрака он стал снова упражняться, пока Ирэн писала письма. От Карла пришла открытка, с изображением медведя и очень маленького мальчика, а на оборотной стороне рукой Анжель было приписано: «Сердечный привет».

— Твоя сестра прелестное существо, — сказала Ирэн Жану, когда он, наконец, усталый и довольный, бросился в кресло подле нее.

— В ней нет шика.

— Жан, ты невозможный человек. Неужели это имеет для тебя значение?

— Конечно, имеет. Я обожаю тебя потому, что твои волосы так колышутся, и за то, что ты такая стройная и благоуханная.

— Неужели только за это?

Он весь еще был под влиянием музыки.

— Когда ты на меня смотришь вот так, какой-то магнит притягивает меня к твоим губам.

— Теперь, когда у меня так ясно на душе, мне хочется, чтобы ты рассказал мне про свою жизнь дома, — сказала Ирэн с очаровательной улыбкой, тщетно стараясь привести в порядок свои волосы. — Я так мало знаю о тебе.

Взглянув на нее, он заложил ногу на ногу и обхватил колени обеими руками.

— Представь себе семейство, состоящее из отца, матери и, как полагается, двух детей, — начал он шутливо. — Как видишь, милое семейство и вполне французское. Для нашего описания хватило бы двух томов. Отец семейства — профессор… (описание было несколько приукрашено, но выходило очень хорошо) мать семейства, и наконец, самое главное Анжель и я.

— Как все это ново для меня, — сказала Ирэн.

Жан улыбнулся.

— Я был в то время худенький, несчастный и никем не понятый. Это было обыкновенное семейство, обремененное всякими заботами, больше всего о ренте. Я не мог больше выдержать и удрал в Париж, хотя и был беден как церковная крыса. Мы все стремимся в Париж, этот рай нашей мечты, где голодают и зачастую даже умирают, но куда тем не менее все продолжают пламенно стремиться. — В его зеленых глазах промелькнула грусть. — Я не хочу думать о Париже, — сказал он вдруг, — давай пить чай, а потом пойдем туда, — как это называется, — где сейчас музыка.

В этот день играл военный оркестр в павильоне по другую сторону залива, во Фленсбурге.

Жан рассматривал германских офицеров. Все они были высокие, голубоглазые, с коротко остриженными густыми волосами.

— Ты должен быть сегодня таким же немцем, как твоя жена, и съесть бутерброд специального приготовления. Это превосходная закуска.

Бутерброды оказались действительно превосходными. Они состояли из ломтиков черного и белого хлеба, намазанных маслом, с очень вкусными вещами.

Прекрасный оркестр играл на пароходе, пришвартованном к пристани. В небе зажглись звезды; они отражались в темной воде серебристым блеском. Оркестр играл «Парсифаля», и Жан почти плакал, слушая дивные звуки «Хора ангелов». Он держал руку Ирэн в своей и пламенно желал, чтобы Вагнер был французом и чтобы душа великого композитора возродилась в нем.

В прежние годы Ирэн, как большинству людей, казалось, что всякое волнение, вернее его внешнее проявление, всегда смешно.

Благодаря любви к Жану она неожиданно почувствовала, что нет ничего комичного в проявлении прекрасных душевных движений.

В эту минуту Жан был ей очень близок, но она не сознавала, что самое возвышенное в его душе, — это его музыкальность, которая именно сильнее всего действовала на нее.

Жан со вздохом вернулся к действительности и принялся за ужин. Было уже очень поздно, и надо было торопиться на лодку, пока она не отчалила. Нечего было поэтому мечтать о горячем кофе. Он опять пожалел, что они не в Ангеке, в гостинице, где можно получить кофе даже ночью. Когда они вернулись домой, у Ирэн сделалась головная боль, и это вызвало со стороны Жана неудовольствие. Ему хотелось заснуть убаюканным ласками Ирэн; ее усталость казалась ему личным оскорблением.

Ложась в кровать, он вспомнил, что Аннет, вероятно, уже вернулась в Вену и ужинает в каком-нибудь баре, залитом электричеством, среди шумного веселья и взрывов хохота.

Ирэн положила свою руку в его. Ему хотелось отдернуть свою руку. Сознавал, что это невозможно, он все же страстно желал очутиться в водовороте шумной жизни, и теперь перемена его жизни заставляла его чувствовать себя больным и заброшенным.

— Милый, ты не сердишься, что у меня головная боль? — прошептала Ирэн.

Он сделал вид, что не слышит. Глубоко вздохнув, она осторожно высвободила свою руку.

В конце недели пришло письмо от Эбенштейна. Он писал, что съедется с ними в Гамбурге. В письме был чек на имя Жана. До сих пор все счета оплачивала Ирэн. Жан пытался возражать против этого, но Ирэн настаивала, так что, после небольших споров, он обычно уступал ей. «Разве считаются с деньгами, когда любят? — говорила она. — Разреши мне это маленькое удовольствие».

— Дорогой, я так рада, что ты получил много денег, — проговорила она, склонившись над ним и читая через его плечо письмо Эбенштейна. — Двести фунтов! Ура! Я получила письмо от моего поверенного, в котором он пишет, что мой кредит приходит к концу. Конечно, это пустяки, но я боюсь, что это скоро наступит. Ты не знал, что женился на такой мотовке?

Жан засмеялся. Ему почему-то казалось, что Ирэн бесконечно богата. Хотя она ему сообщила точную цифру своих доходов, он сам видел, как она оплачивала счета по содержанию дома, и он решил, что она располагает неограниченными суммами для управления замком. Он считал, что это временное денежное затруднение.

— Теперь тебе придется расплачиваться, — сказала Ирэн. — Ванна стоит две марки. Будешь платить по четыре марки в день за мои ванны.

Она засмеялась, но Жану казалось, что ее чистота слишком дорого стоит. Он не был скуп, но, как большинство людей, внезапно разбогатевших после нищеты, он не имел никакого представления о ценности денег.

— Мне еще надо кое-что купить в Гамбурге, мой милый, но я постараюсь, чтобы мы не попали в убежище для нищих. Обещаю тебе это.

Жан тоже рассмеялся, но принужденно. Он не умел шутить, говоря о деньгах. Он слишком долго нуждался в них, чтобы относиться к ним с легкомыслием. Жан дал Ирэн пять фунтов. Краска покрыла ее лицо.

— Нет, не нужно, — сказала она с деланной улыбкой. — Ты лучше уплати по счету за эту неделю, а у меня хватит денег на мелкие расходы.

Он спрятал бумажку с невозмутимым видом:

— Я думаю, мы весело проведем время в Гамбурге с Эбенштейном.

Она чертила ногтем узор на скатерти. Странное чувство разочарования овладевало ею.

— Что ты под этим подразумеваешь?

— Не знаю, ну — просто веселое времяпрепровождение — театры, концерты, мало ли что там еще. Мне говорили, что в Гамбурге есть великолепные кабаре, если суметь их найти. Эбенштейн уж найдет.

Итак, их медовый месяц кончился! Как грустно! Приходится расплачиваться, когда выходишь замуж за гения. Она смотрела на него из-под полуопущенных ресниц, скрывавших ее взгляд.

Жан лениво потянулся. Он чувствовал себя очень хорошо и не был похож на прежнего изголодавшегося музыканта венского кафе.

— Так что, вы раскаиваетесь, графиня, что вышли за меня замуж?

Улыбка играла на его губах.

— Не называй меня так, милый, этот период моей жизни, к счастью, кончился.

— Разве ты утратила твой титул? — спросил он с любопытством.

Все, что касалось титулов, живо его интересовало. Ирэн безмолвно закурила папиросу.

— Если бы у меня был титул, — продолжал Жан, — я бы его всюду помещал, то есть корону. Обязательно.

— Я в этом уверена, — промолвила Ирэн, вставая. — Я тебе подарю в день твоего рождения Готский Альманах.

Она вышла на маленький деревянный балкон и взглянула на море. В это утро в душе ее было смутное затишье и какое-то легкое недовольство. Должно быть, усталость. Жан, право, не был вульгарен, это была скорее наивность. Она посмотрела на него через плечо. Он лежал в шезлонге, беспечно перекинув одну ногу через перекладину. В этой позе особенно выделялись слишком голубые носки и длинные туфли, похожие на дамские, с большими бантами, какими любят щеголять французы.

— Жан!

Раздалось какое-то бормотание. Он читал старый номер и, видимо, находил это чтение очень занятным. Ирэн вернулась в комнату. Нога Жана ей показалась в эту минуту огромной. Мелкие неприятности этого утра, вопрос о деньгах, вообще его взгляд на жизнь, все вызывало ее критическое отношение.

Она никогда до этого дня не критиковала его сознательно. У любящих женщин мысль редко работает в этом направлении. У Ирэн это чувство было только подсознательным. Она опять взглянула на его туфли и сказала:

— Почему ты носишь… — но в эту минуту раздался громкий стук в дверь; вошел лакей с почтительным поклоном.

— Господин и дама желают вас видеть. Ирэн взяла карточку.

— Это Гаммерштейны, — сказала она. — Поль был моим другом много лет тому назад, когда я была почти ребенком. Я училась в школе вместе с двумя его сестрами и будущей женой. Да… — она кивнула лакею. — Я очень рада их повидать. Поль дипломат и, кажется, занимает довольно высокий пост в Петербурге или Лондоне. Я забыла где…

— А, Ирэн! — раздался женский голос.

Эльга Гаммерштейн всегда либо порхала, либо влетала в комнату, как вихрь; она была бы поражена, если бы ей сказали, что она ходит. Фрау Гаммерштейн ломалась нарочно, — потому что это ее забавляло. Маленькая, худенькая и очень привлекательная, она обладала острым язычком и говорила, растягивая фразы.

— Ты замужем, — воскликнула она, обращаясь к Ирэн, — и ничего нам об этом не сообщила! Бесстыдница! Это, вероятно, твой муж?

Она очаровательно улыбнулась, показывая на Жана и рассматривая его в лорнет.

— Его провозгласили гением. Как ты могла выйти замуж за гения? Я бы скорее согласилась жить на бочонке с порохом с факелом в руках. Вероятно, жизнь в таких случаях полна страха; никогда не знаешь, что гений выкинет в следующую минуту.

Она все время рассматривала Жана; он стоял неподвижно и был, видимо, смущен.

— Моя жена прямо невозможна, — любезно проговорил Поль Гаммерштейн, выходя вперед. — Здравствуйте, мсье Жан. Мы все слышали о вашей поразительной игре. Мы едем в Гамбург специально для того, чтобы послушать вас.

— Как вы очутились здесь, Поль? — спросила Ирэн.

— Мы путешествуем. Я должен быть в Петербурге второго; мы были в Киле на смотру, затем заезжали ненадолго в Копенгаген, а теперь, не спеша, направляемся домой.

— Домой! — воскликнула Эльга. — Что за название для такого места? У меня есть только один дом — Париж.

— Ах, вы француженка? — радостно воскликнул Жан.

Он устремился к дивану, на котором она сидела и подсел к ней. Это было как раз то, чего она хотела. Все, конечно, слышали о замужестве Ирэн, но никто не знал подробностей.

— Я уверена, что у нас есть общие знакомые в Париже, — начала она, чувствуя на себе восхищенный взгляд Жана. — Давайте поищем.

Ирэн в это время стояла на балконе с Полем. Жан был уверен, что она не слышит их разговора. Он упомянул о том, что знает Жоржа Удена, творца «Самсона», которым восхищался весь Париж. Он однажды видел его огромную великолепную фигуру у Иоахима.

Он не хотел признаться этой женщине с зелеными глазами и большим ртом, что не принадлежит к ее кругу. Он ловко перевел разговор на Вену и назвал имена Ганса Бекмана, Скарлоссу и других.

— Ваша женитьба на Ирэн — настоящий роман, — проговорила Эльга со вздохом. — У многих из нас, женщин, совсем не бывает романов.

Она опять вздохнула; грустная улыбка мелькнула на ее губах. Она принадлежала к типу женщин, для которых такие мужчина, как муж ее подруги, представляли особое очарование.

— К тому же вы гений, — прошептала она.

Лицо Жана расплылось в улыбку. Он старался обратить ее внимание на свои руки, положив их на колени. Он пожал плечами с веселым видом, как бы выражая этим свой протест.

— Ах, моя папироса потухла! — сказала она, наклонясь к нему. — Мерси.

Прикурив от папиросы, которую он держал в зубах, она добавила:

— Женатый гений, какой редкий случай!

— Да еще проводит медовый месяц, — вдруг, появившись с балкона, бросила Ирэн. — Сколько сразу неприятностей, не правда ли?

Она улыбнулась Эльге невеселой улыбкой. Ей не нравилась близость Жана к ее гостье, и маневр с папиросой показался ей приемом дурного тона.

— Теперь горит. Спасибо. Ваша жена недовольна. На колени, мсье, и защищайтесь, но только не в этих туфлях, — добавила она со злой усмешкой. — Ирэн! — позвала она.

Та обернулась.

— Как ты позволяешь твоему гению носить такие туфли?

— Они невозможны, не правда ли? — равнодушно проговорила Ирэн.

В эту минуту в комнату вошел Поль.

— Милый друг, не позволяйте этой женщине изводить вас, — сказал он с усмешкой.

Жан кинул на Ирэн недовольный взгляд. Эльга засмеялась.

— Нам пора идти, — сказала она, поднимаясь. — Мы плаваем на яхте, как вам говорил уже Поль, и хотим проехать по Балтийскому морю в Рюген. Я слышала, что там есть очень приличный отель. Как вы здесь можете жить? — Она показала рукой на голые стены.

— Да, кое-как живем, — ответил Жан с усмешкой.

— Ужасно! — капризно сказала Эльга, — в такой обстановке проводить медовый месяц!

— Пойдем, Эльга, — сказал Гаммерштейн, — перестань изводить наших друзей.

Она засмеялась опять, поцеловала Ирэн и протянула Жану обе руки, которые он поцеловал, щелкнув при этом каблуками по всем правилам военного искусства.

— До свиданья, — раздалось у дверей.

— До скорого, — ответил Жан.

Ирэн помахала им рукой с балкона, пожелав счастливого пути.

Она видела, как они спустились к пристани и поехали в лодке к яхте, которая стояла на якоре в заливе. Издали она казалась большим белым предметом, напоминающим огромную птицу на воздухе. Ирэн медленно возвратилась в комнату, расстроенная, с тоской в душе.

В дверях появился Жан.

— Прошу тебя никогда не критиковать мою манеру одеваться при посторонних, — резко сказал он.

— Не глупо ли было так вести себя? — холодно проговорила она.

— Глупо? Это ты меня выставила дураком в глазах этих людей.

— Но ведь это фрау Гаммерштейн обратила внимание на твои ужасные желтые туфли!

Он покраснел от гнева.

— Дорогой Жан, неужели мнение Поля и Эльги имеет такое значение для тебя? Нельзя быть таким тщеславным.

Тщеславие, вероятно, единственный недостаток, в котором не следует обвинять любимого человека.

— Благодарю за любезность, — сказал Жан с презрительной улыбкой.

Ирэн имела неосторожность высказать мысль, пришедшую ей на ум.

— Какой ты ребенок! — Она с минуту посмотрела на него в смущении. — Жан, мы с тобой ссоримся!

— Не могу слушать этих глупостей, — сказал он и бросился из комнаты.

Ирэн, не шевелясь, сидела на диване. Как все это было глупо и неуместно! Всему виной были его туфли. Она приревновала его потому, что он дорожил мнением Эльги, а кроме того, ее очень раздражала Эльга, неустанно твердившая, что Жан гений. Вся радость этого дня развеялась как дым, без всякой серьезной причины. Они поссорились, как два капризных ребенка, и все же она чувствовала себя бесконечно оскорбленной. Он назвал ее глупой, и то, что он употребил именно это слово, вызывало в ней чувство отчуждения, больше чем все другое. Оно было вульгарно, обидно и оскорбительно. А тут еще эта нелепая шутка по поводу комнаты. Она окинула ее взглядом. Комната была маленькая и скромно обставленная, но… Это «но» заставило ее закрыть на минуту глаза. Они вошли в эти комнаты в первый день их совместной жизни, а теперь он их бранит.

Раздался звонок, призывающий к обеду. Она сошла вниз. Найдет ли она его там? Его не было. Только несколько человек сидело за дальним столиком, больше никого не было, кроме нее. Он не возвращался. Постояв в нерешительности у окна, она взяла книгу и зонтик, спустилась с лестницы и вошла в сад. В конце сада висел гамак. Она легла в него. Оттуда можно было видеть вход в гостиницу.

Она давно не была несчастна; почти забыла о своих прежних страданиях. Три, почти четыре месяца подряд она каждый день видела Жана и ни о чем не думала. Не было времени заняться этим. Вдруг ей пришла в голову мысль: как легко женщины отдают свою жизнь! Мужчина встречает женщину, они влюбляются друг в друга и сразу же без всяких расспросов, не узнав друг друга как следует, отдают один другому самый драгоценный дар — свою жизнь. Однажды в бурный вечер пришел Жан и завладел ее жизнью. Она не признала тогда его прав, но его страсть захватила ее, нарушила ее покой и привела в смятение. Затем, на концерте, она все поняла. Как часто она смеялась, читая в романах описание любви между двумя людьми, вспыхнувшей после первой встречи! Это казалось ей таким глупым и нереальным. И вот почти то же самое случилось и с ней. В конце концов, разве отношение Ванды ко всей этой истории было так уж нелепо? Она не могла дать себе отчет в том взаимном быстром понимании и внезапном душевном влечении, которое возникло у Ирэн с Жаном. Слабый ветерок чуть-чуть колыхал листья на деревьях. Мысли беспорядочно толпились в ее голове. Ее прежняя жизнь, полная страха и унижения, годы замужества и, наконец, последнее испытание ее чести и положения в свете проходили перед ее глазами, волнуясь, как бурное море. Она закрыла глаза. Это хорошо, подумала она, что женщины рождены для того, чтобы любить своих детей. Она любила Карла всем сердцем; ей ясно припомнилось, как она в первый раз увидела его смешную маленькую головку. Она с ужасом ждала его появления. Его смешной ротик был очарователен, глазки смотрели удивленно, он беспомощно двигал ручонками. Теперь он был уже большой и не такой беспомощный. Она вздохнула. Планы относительно его будущего мелькали в ее голове. Он должен стать хорошим, честным человеком в жизни.

Кто-то вошел в калитку. Она быстро повернулась. Это не был Жан. Где он мог быть? Куда, в конце концов, он ушел? Взрослые мужчины и маленькие мальчики, как они похожи! Ей часто приходилось видеть, как Карл выскакивал из комнаты, покраснев и рассердившись из-за того, что над ним смеялись. Она видела лицо Жана, такое злое и расстроенное, и все только потому, что она назвала его ребенком. Но это было верно. Наступало время чая. Такой радостью было всегда пить чай вместе. Неужели он еще продолжает сердиться? Она поднялась в свою комнату и надела одно из его любимых платьев. Достала коробку его любимых папирос. Чай был подан в гостиной. Наконец, налила себе чашку чая. Был уже шестой час. Нежность постепенно уступала место чувству собственного достоинства. Он не имел права так с ней обращаться. Она решила отправиться в деревню.

Она медленно шла по маленькой улице, вымощенной булыжником, направляясь к внушительному зданию почты, в котором могла бы поместиться без затруднения вся остальная часть деревни. Она купила несколько марок и открыток. Почтальон как раз принимал вечернюю почту. Он передал ей с улыбкой письма. Это были письма от Ванды, Карла, няни, управляющего и три письма для Жана. Одно из них она узнала по тонкой бумаге; оно было от агентства печати; другое, написанное оригинальным почерком, явно пропутешествовало по всем прежним квартирам Жана. Вернуться домой или пройтись до Фленсбурга? Она решила прогуляться.

Дорога была совсем гладкая, окаймленная высокими деревьями. С правой стороны тянулась миниатюрная железная дорога. С шумом пронесся поезд. По другую сторону дороги рос белый и розовый клевер. Она встала на колени и нарвала цветов. Все-таки жизнь божественно хороша, и примирение после ссоры будет чудесным… На ее губах появилась усмешка. Как, однако, Жан вспыльчив и порывист! Она повернула за угол. Три человека шли ей навстречу. Солнце мешало ей разглядеть их, и она прикрыла глаза рукой. Одним из идущих был Жан, она сразу узнала его слегка раскачивавшуюся походку, характерную линию плеч и приподнятый кверху подбородок. С кем он мог быть? Он помахал ей рукой. Ирэн ответила. Это, вероятно, были случайные попутчики. Они подошли ближе; Ирэн узнала Поля и Эльгу Гаммерштейн. Сердце у нее сжалось. Значит, Жан был все время с ними.

— Ты разыскивала беглеца? — весело крикнула ей Эльга.

— Я собирала клевер, — ответила Ирэн, — понюхайте, как чудесно пахнет.

Жан быстро подошел к ней, нагнулся к цветам, и Ирэн почувствовала, что его губы коснулись ее руки. Неожиданная радость наполнила ее сердце. Что значила в сравнении с этим Эльга и ее жалкий флирт? Пусть себе флиртует с Жаном, если это ей нравится. Она взяла Жана под руку, и дрожь прошла по ее телу, когда он прижал ее руку к себе. Все опять стало хорошо.

— Ты разве не интересовалась, куда исчез твой гений? — спросила Эльга.

Ирэн засмеялась.

— Ты его, бедняжку, все время бранишь?

— О, вовсе нет. Я провела весь день в гамаке и страшно хотела тебя видеть, — прошептала она Жану.

Рука ее крепко сжала его руку.

— Ваш муж обещал, что вы оба приедете обедать к нам на яхту, — сказал Поль.

— Я покорная жена, — ответила Ирэн с улыбкой. — Мерси. В котором часу вы обедаете?

— Мы пошлем за вами лодку в восемь, если это вам удобно. Жан Виктуар нам поиграет. Вы обещали мне, — обратилась Эльга к Жану.

Ирэн почувствовала острую боль: Жан Виктуар уже обещал ей сыграть!

Жан смеялся, рассказывая смешную историю, которую он прочитал в какой-то газете.

«Какая я глупая! — подумала Ирэн. — Конечно, он, бедненький, в восторге от них, потому что они носятся с ним. Всегда приятно, когда нравишься людям». Они свернули в одну из боковых улиц деревни.

— Так, значит, до обеда? — сказала Ирэн, увлекая Жана к лесной тропинке.

— Но только… — начала Эльга.

Жан обернулся и помахал рукой; затем их скрыли деревья.

— Какая милая, забавная женщина, — проговорил он.

— Где ты завтракал? — спросила Ирэн, стараясь сделать вид, что это очень ее интересует.

— На яхте. Я вышел на набережную, собираясь отправиться в город. В это время к берегу причалил какой-то человек на лодке, посланный с яхты с пригласительным письмом. Я отправился туда. Уверяю тебя, там было неплохо, шампанское…

— Майонез с омарами, меренги и, вероятно, икра? — быстро добавила Ирэн.

— Как ты это угадала? Ирэн первая засмеялась.

— Мой дорогой, посмотри на Эльгу, разве все это не написано на ее лице? Я уверена, что к кофе подали шерри-бренди, не правда ли? Затем вы оба курили, растянувшись в шезлонгах, и, когда Поль вышел, она рассказала тебе, что ее брак несчастен.

У Жана был вид оскорбленной невинности.

— Я не нахожу в этом ничего смешного.

Язвительное слово готово было сорваться с ее губ.

Она почувствовала, что они опять начинают ссориться.

— Я ждала тебя к чаю, — сказала она тихо. Они вернулись в гостиную.

— Для тебя есть три письма.

Она подала ему письма из Вены. Он сначала распечатал письмо из агентства печати. Оно содержало целую коллекцию газетных вырезок о его предстоящих концертах. Затем он взял письмо с переписанным адресом. Ирэн отошла в сторону и, взяв книгу, села. Она была почти уверена, что почерк женский. Ей было стыдно сознавать, что ей ужасно хочется его спросить, от кого это письмо, так как она презирала себя за это любопытство. Она старалась честно читать, но слышала, как Жан разорвал конверт. Он читал письмо довольно долго. Наконец, он встал и прошел в спальню. Запах жженой бумаги донесся через дверь. Ирэн была уверена, что он сжигает это письмо. Весь этот день был какой-то неудачный, — одним днем меньше в их медовом месяце, и как бы они в будущем ни любили друг друга, это время больше не вернется.

— Жан, — позвала она.

Он подошел к двери. У него было расстроенное лицо. Ирэн протянула к нему руки. Казалось, что он колеблется: Затем он быстро подошел к ней и присел на диван. От его прикосновения лицо Ирэн порозовело. Склонившись к ней, он слегка обнял ее.

— Мне было так тяжело без тебя, — прошептала она. — Я знаю, что это глупо, но… — в ее глазах стояли слезы.

Жан никогда не видел ее плачущей. Он смотрел на нее молча, в смущении, затем крепко прижал ее и покрыл поцелуями все ее лицо, ресницы, волосы.

Глаза Ирэн наполнились слезами.

— Я был грубым животным по отношению к тебе, — прошептал он. — Скажи, что ты прощаешь меня. Скажи: я люблю тебя. Клянусь, я никогда больше не буду таким. Я заставил тебя плакать! Какой я негодяй! Моя дорогая, моя радость, перестань плакать, ради Бога, не плачь.

— Я плачу от радости, — сказала Ирэн. Она притянула к себе его лицо и поцеловала. — Я была так несчастна совсем одна, когда ждала тебя к чаю.

— Ты меня ждала! — Он произнес эти слова с благоговением, словно приносил жертву на алтаре. — Я грубое животное.

— Нет, ты милый, ты мой любимый.

Он опустился на колени и положил голову ей на грудь.

— Простила ли ты меня?

— Давно.

Он старался улыбнуться. Пальцы Ирэн перебирали его волосы.

— Ты счастлив? — спросила она. Он прижался к ней лицом.

— Бог знает, за что ты так меня любишь! — вдруг сказал он.

Это были самые искренние и нежные слова любви, какие он когда-либо произносил. Он вытянул ногу.

— Я переменю эти отвратительные туфли и больше никогда их не надену.

ГЛАВА XXIX

Лодка ожидала их у пристани, представлявшей из себя небольшой деревянный плот, довольно далеко выступавший в море. Небольшие пароходы могли причаливать к нему. Ирэн была в одном из своих новых вечерних туалетов, от которого Жан был в восторге. Он обязательно захотел помочь ей одеться, благодаря чему на это ушло втрое больше времени.

Ирэн знала, что Эльга наденет лучшее свое платье, чтобы показаться Жану интересной. Так, конечно, и случилось. Она была очень густо напудрена и, как полагается, с накрашенными губами. Ирэн вспоминала время, когда ее подруга была застенчивой, милой маленькой девочкой; отец ее был немец, а мать француженка, и жизнь в родном доме была невеселая. В те времена Эльга была проста и прелестна. Как она с тех пор изменилась! Ее платье поражало своим декольте. На ногах были парчовые туфли с высокими каблуками, украшенные бриллиантами, и чулки такие тонкие, словно их совсем не было.

Поль вышел к ним с моноклем в глазу. Ирэн очень хотелось знать, какого он мнения о своей жене. Она знала его своенравным и капризным мальчиком, но не предполагала, что ему может понравиться женщина такого типа. Она вспомнила одно замечание Ванды по поводу брака: «Люди часто говорят, что мужья более верны своим любовницам, чем женам, но в наши дни измену стало труднее оправдывать, потому что между женами и любовницами, по-моему, совсем мало разницы».

Ирэн казалось, что это замечание подходит к Эльге.

Обед был прекрасный, вина замечательные. Гаммерштейн хорошо умел направлять разговор. За фруктами он заговорил с Ирэн о новой пьесе Гауптмана.

— Для нас это слишком умный разговор, — сказала Эльга, — мы лучше займемся с мсье Жаном хиромантией.

Слушая разбор пьесы, Ирэн все время видела розовую ладонь Эльги, на которой Жан чертил какие-то линии своим тонким указательным пальцем.

При первой возможности она предложила выйти на палубу. Эльга поднялась вместе с ней наверх. Словно огромный пурпурный цветок, небо распростерлось над неподвижной гладью моря. Не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Огромная золотая луна напоминала фантастическое огненное озеро. Эльга смотрела на берег.

— Я бы хотела, чтобы такая ночь была во время моего медового месяца, — проговорила она. — Но твой гений с пламенным сердцем, наверное, к этому равнодушен?

«Какое глупое созданье», — подумала про себя Ирэн. Ей хотелось крикнуть: «Молчи, не посягай на счастье нашей жизни!», но это было бы слишком грубо, и ее обычная сдержанность восторжествовала и на этот раз.

Эльга посмотрела на нее и засмеялась.

— Близко подходить не разрешается! Хорошо, моя дорогая. Ты знаешь, твой муж очарователен, он мне сказал сегодня, что в присутствии хорошеньких женщин он всегда лучше играет. Очень остроумно, не правда ли?

В это время на палубу вошли Поль и Жан.

— А теперь мы ждем! — воскликнула Эльга. Она подошла к Жану и дотронулась своей рукой до его рукава.

— Ведь вы захватили с собой скрипку, правда?

— Да, она в гостиной. Я сейчас схожу за ней.

— Я пойду с вами.

Ирэн показалось, что на лице Поля промелькнуло выражение неудовольствия; затем, словно почувствовав ее взгляд, он повернулся к ней. Лицо его было любезно и невозмутимо.

— Моя жена неравнодушна к музыке, — сказал он. — Она сама играет довольно много. Пианино перенесли сюда, чтобы она могла аккомпанировать мсье Жану.

Он подошел к лестнице и позвал:

— Эльга!

— Мы идем, — раздалось снизу.

Он стоял и ждал. Кончик зажженной сигары мрачно светился в темноте.

Ирэн не могла оставаться спокойной. Состояние Поля передавалось ей. Наконец, раздались легкие шаги Эльги по лестнице. За ней шел Жан со скрипкой. При свете электрических лампочек, к которым они теперь приближались, он казался возбужденным. Лицо Эльги было бледно. Пудра и накрашенные губы подчеркивали его бледность.

— Что бы вам сыграть? — спросил Жан.

Он взял в руки скрипку и приготовился. Лицо его сразу стало более одухотворенным.

— Хотите это? — спросила Эльга.

Ирэн увидела, как Жан посмотрел на нее, слегка наклонив голову.

— Что ты выбрала? — спросила она.

— Подожди, и если тебе посчастливится, то узнаешь, — ответила Эльга.

Жан провел смычком по струнам. Прозвучали первые ноты «Экстаза» Томэ.

Довольно звучная мелодия, не отличающаяся силой и не захватывающая душу, была полна очарования в исполнении Жана.

Звуки лились. Их фантастическая сила все разрасталась и приковывала внимание слушателей. Когда мелодия замерла, Ирэн почувствовала гнев на Жана за то, что он сыграл именно эту вещь. Эльга молча замерла у рояля, не спуская глаз с Жана.

— Божественно, божественно! — шепотом вырвалось у нее.

Жан засмеялся странным, сдавленным смехом.

— Это заслуга вашего аккомпанемента, — быстро сказал он. — Вы все время руководили мной, заставляя проникнуть в самую сущность этой вещи.

Он прислонился к роялю.

— Да, вы изумительно играете, — проговорил он полушепотом.

— Кто аккомпанирует вам дома? — спросила Эльга.

— Скарлоссу, а затем у меня есть один молодой венгерец, которого Эбенштейн привез с собой. Он безобразен, как черт, но туше у него ангельское.

— Сыграем теперь Крейцерову сонату?

— Ирэн ее не выносит.

— Ирэн, — позвала Эльга, — нельзя ли снять запрет на сегодня и разрешить гению сыграть эту сонату?

Голос ее был очень нежен, с шутливыми дразнящими нотками.

Ирэн встала и подошла к роялю.

— Разве я запрещаю? Конечно, пусть играет, что хочет.

Она приблизилась к нему в полумраке. Он почувствовал ее руку в своей руке. Ее холодные пальцы коснулись его ладони. Звук ее голоса заставил его встрепенуться.

Он мягко освободил свою руку и проговорил:

— Я больше не могу играть. — В его голосе слышалось раздражение. — Я устал. Извините меня.

Эльга с шумом опустила крышку пианино.

— Мы и так весьма признательны за вашу любезность, — сказала она капризным тоном.

— Уже поздно, нам пора домой. Спокойной ночи, Эльга, или, вернее, прощай. Большое спасибо за милый вечер.

Яркий свет залил палубу. Эльга казалась дразнящей, вызывающей фигурой на фоне белой стены.

— Нет, не прощай, — сказала она. — Мы ведь еще не знаем, когда уедем отсюда, не правда ли, Поль?

— Завтра, — коротко сказал Поль.

— Мой муж и повелитель ответил, раба должна взять свои слова назад и послушно повторить: «завтра».

Она перегнулась через борт и смотрела, как они садятся в лодку.

— Мы не уедем завтра, — шепнула она Жану. Гаммерштейн, схватив ее за руку, силой ее оттащил.

— Слушай, ты ведешь себя непозволительно! Оставь в покое этого молокососа! Мне кажется, что Ирэн придется с ним немало помучиться. Ты знаешь, что я обыкновенно не вмешиваюсь в твои дела. Ты должна признать, что я тебя не стесняю, но я не желаю, чтобы ты флиртовала с Жаном. Он молод и непостоянен, как хамелеон, но все-таки он любит свою жену. Ирэн женщина с сердцем и душой, чего нельзя сказать про большинство из вас. Лицо Эльги передернулось.

— Какой ты глупый, Поль! Виктуар для меня — минутное развлечение. Мы с Ирэн слишком близкие подруги.

— Это мало играет роли, когда одной женщине понравится муж другой, — мрачно проговорил Гаммерштейн. — Во всяком случае, мы уезжаем на рассвете, и это решает вопрос. Так как ты слышала Виктуара, то нам незачем останавливаться в Гамбурге.

Он ушел, насвистывая мелодию из «Экстаза». Когда-то он страстно любил свою жену и продолжал любить, пока она дорожила им, но вскоре после замужества она перестала считаться с ним, не стараясь скрывать свое равнодушие. В дальнейшем ее жизнь превратилась в серию флиртов и приключений. Виктуар заинтересовал ее своей впечатлительностью. Это было так ново. По бесчисленным легким признакам она сразу уловила в нем такие черты характера, о которых и не догадывалась Ирэн, но она заблуждалась, считая его совершенно лишенным ума.

Он сразу рассказал ей историю, которую никогда бы не решился рассказать Ирэн. Несмотря на ее положение и имя, он почувствовал, какого рода она женщина.

Этот день они провели вдвоем на берегу, сидя под скалой. Гаммерштейн занялся рыбной ловлей; его темная тонкая фигура резко и одиноко выделялась на фоне блестящего неба.

По дороге в отель Жан обнял Ирэн.

— Вот так платье! — смеясь сказал он.

— Эльга испортила нам весь день, — проговорила Ирэн.

Она очень устала. «Я сегодня испытывала отвращение», — подумала она про себя. Она не могла отделаться от чувства какой-то гадливости.

Вошел Жан; присев на край постели, он посмотрел на Ирэн.

— Ты на меня не сердишься, скажи? Мы покончили с нашей ссорой, не правда ли?

Он дотронулся до одеяла с голубыми лентами.

— Хорошо я играл сегодня?

— Очень.

— Не правда ли, это была большая любезность с моей стороны? Я скоро буду выступать только на концертах. Иначе не стоит. Я никак не мог отвертеться от Эльги.

Он встал и потянулся.

— Вы очень рассердились, мадам? Посмотрев на Ирэн и улыбнувшись, он нагнулся и поцеловал ее.

Ирэн показалось, что только она одна дорога ему в эту минуту, а все остальное для него не существует.

ГЛАВА XXX

— Итак, это последний день нашей свободы, — сказала Ирэн.

Жан сидел у ее ног и что-то писал. Рукопись полетела на пол. Эти последние пять дней он был особенно счастлив. Была дивная погода. Ирэн он прямо обожал. Он посмотрел на нее; рука его лежала на ее коленях.

— Ты была счастлива?

Все воспоминанья о минувших невзгодах развеялись за эти дни.

— Ты еще спрашиваешь?

— Счастливее, чем раньше? — настойчиво продолжал он, пристально смотря ей в лицо.

— Бесконечно.

Он встал, взял скрипку и начал играть у ее ног. Казалось, звуки скрипки просили, молили о чем-то. Раздался последний чарующий аккорд. Жан встал и поцеловал Ирэн.

— Скажи мне, милый, что в тебе преобладает — музыкант или человек?

Он притянул ее лицо к себе.

— Когда ты такая, как сейчас, я весь человек, весь твой и в то же время полон музыки. Все, что я чувствую, чем живу, нераздельно связано с моей любовью и искусством.

Руки Ирэн обвили его шею.

— Я так бы хотела, чтобы ты остался навсегда таким, как сейчас, — прошептала она. — Мой навсегда, такой близкий, как никогда!

— Я неисправим, — вдруг вскричал Жан. Он вскочил и посмотрел на нее. — Я так чертовски слаб. Меня все привлекает, в особенности плохое. — Порыв откровенности, свойственный впечатлительным натурам, овладел им. — Даже если я совершаю какой-нибудь нехороший поступок, я потом не раскаиваюсь; никаких угрызений совести. Мне только хочется не видеть вещей, которые меня соблазняют.

Ирэн засмеялась.

— Милый, что ты говоришь?

— Это правда, — ответил он. — Если я причиню тебе горе, ты простишь меня?..

Она погладила его волосы.

— Я нелегко забываю, — сказала она с грустью, — но мне кажется, что ты и я — одно целое, и я не могла бы с тобой расстаться. — Она прижалась к нему. — Разве ты боишься за свою свободу? Неужели эти дни показались тебе скучными, мой любимый?

В минуту он очутился перед ней на коленях; он клялся, что эти недели пролетели, как час. Чувство уныния, скука, однообразное солнце и море — все было забыто. Шенбург стал тем раем, каким он казался Ирэн. Увы, как скоро придется отсюда уехать! Несмотря на все ее старания, он никак не мог примириться с этим. Завтра опять Гамбург и вся обычная сутолока. Как странно, что мысль об отъезде всегда заставляет с особой грустью думать о покидаемых местах; лишь только тронется поезд и знакомый, надоевший пейзаж унесется вдаль, мы сразу припоминаем массу вещей, которые нам нравились, и грустим до следующей остановки. Следя за удаляющимся берегом и лесами Шенбурга, Жан мысленно говорил себе, что лучшие часы своей жизни он провел там; в то же время он сгорал от нетерпения попасть на пароход и страшно боялся опоздать. Ирэн, побледневшая, грустная, наблюдала за ним, стоя у борта. На пристани он все время нервничал и бранил швейцара — к счастью, по-французски — за то, что у одного из чемоданов развязался ремень. Ей казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы раздражаться из-за таких пустяков.

Наконец Жан пришел и сел около нее; он был опять в прекрасном настроении и улыбался.

— Слава Богу, вот мы и на месте. Мы все-таки попали на этот благословенный пароход.

— А ты так сердился, когда я остановилась, чтобы завязать вуаль, горячка! Ну, все равно. Я думаю, ты можешь быть теперь доволен. Вероятно, это твой метод жизни, хоть и не очень приятный.

— Нет, нет, — проговорил Жан. — В данном случае ты неправа. Что касается меня, то я люблю делать все скоро, как мелочи, так и серьезные дела. Таков уж мой характер. И по-моему, это лучше всего. Разве ты не заметила, как торопился этот швейцар?

— Да, дорогой мой. Я дала ему на чай, чтобы утешить его оскорбленные чувства после того, как ты на него кричал, и он сказал мне: «Сейчас вы увидите, сударыня, что называется быстро работать».

— Но ведь я тоже дал ему на чай! — воскликнул Жан.

Он был смущен этим двойным расходом. Но с приближением к Фленсбургу он становился все веселее. Тут он опять начал нервничать из-за поезда, багажа и билетов; больше всего его смущало то, что он так плохо говорит по-немецки.

«Неужели все медовые месяцы кончаются ссорами из-за железнодорожных мелочей?» — мысленно спрашивала себя Ирэн. Она вопросительно смотрела на Жана, вступившего в пререкания с какой-то внушительной фигурой в ярко-красном мундире. Наконец, поезд тронулся. Переезд в Гамбург длился три часа.

В Неймюнстере Жан увидел плакат со своим именем. В Альтоне тоже были афиши. Он перебирал пальцами волосы и с восторгом смотрел на афиши, думая о том, что бы сказали эти люди, если бы знали, что Жан Виктуар — это он.

— Я очень люблю видеть свою фамилию напечатанной, — сказал он Ирэн.

Она посмотрела на него, отведя глаза от журнала.

— Какой ты ребенок, — сказала она ему.

Ему хотелось говорить о себе. Подсев к ней и взяв у нее журнал, он поцеловал ее.

— Где ты будешь сидеть на моем концерте?

— Я сяду так, чтобы ты мог видеть меня и играть для меня.

— А вдруг немцам не понравится моя игра?

Она рассмеялась.

— Дорогой мой, немцы понимают и ценят искусство больше всех других наций.

— Ну, не больше французов. — В тоне его голоса почувствовалась враждебность. — Разве ты со мной не согласна?

— Не все ли это равно?

Он возразил упрямо:

— Я не считаю себя квасным патриотом, но я говорю очевидную истину.

— Не станем спорить, милый; сколько бы мы ни спорили, ты останешься французом, а я немкой. Такими мы родились и оба, естественно, гордимся своим отечеством.

— Германия обязана Франции своим пониманием искусства. До войны 1870 года она не имела представления о красоте.

Ирэн положила ему голову на плечо.

— Сейчас мир, мой милый, и я не хочу с тобой воевать, даже если бы все нации взбесились. Бросим это.

Он все еще не мог успокоиться.

— Разве ты не понимаешь, — начал он, но в это время, к счастью для Ирэн, поезд подъехал к Гамбургу.

— А вот и наш Эбенштейн! — сказал Жан и стал махать рукой из окна. — Он нас встретил; очень мило с его стороны, не правда ли?

Ирэн охотно отказалась бы от присутствия Эбенштейна: ей не нравилась его слишком шумная галантность и фамильярность с Жаном. Но все-таки он был его импресарио, и приходилось мириться с его присутствием.

Она вышла из вагона. Эбенштейн, в великолепном цилиндре, слегка съехавшем набок, низко кланялся ей.

— Добро пожаловать, добро пожаловать в Гамбург, графиня. Я уже заказал для вас комнаты в «Атлантике».

— Я всегда останавливалась в «Четырех временах года». Я думаю, мы и на этот раз отправимся туда. Благодарю вас, г-н Эбенштейн.

— Но ведь «Атлантик» гораздо более шикарен и моден.

— Мы все-таки лучше остановимся в «Четырех временах года». Я так хорошо знаю эту гостиницу.

Она зонтиком сделала знак носильщику. Эбенштейн в замешательстве стал описывать Жану прелести «Атлантика», но, когда Ирэн подошла к автомобильной остановке и велела шоферу ехать в «Четыре времени года», он замолчал.

Жан последовал за ней.

— Скажи, ради Бога, почему ты не захотела ехать в «Атлантик»? — спросил он, махнув рукой Эбенштейну. — Он говорит, что там очень шикарно, и все там останавливаются.

— Американцы, да, — проговорила Ирэн. — Но «Четыре времени года» более солидная и вообще прекрасная гостиница. Я всегда в ней останавливалась.

— Я бы желал, чтобы ты была более любезна с Эбенштейном. Я уверен, что он заметил твою холодность. В конце концов, я всем обязан этому человеку; он вывел меня в люди. Не следует это забывать.

— Какие глупости ты говоришь, Жан! Каждый импресарио с удовольствием взял бы на себя эту роль. Эбенштейн вполне приличен, когда он на своем месте.

— Хорошо, но ты по крайней мере…

— Поверь мне, Жан, что я знаю, как себя вести с людьми. Со стороны Эбенштейна было бестактно заказывать для нас комнаты.

По дороге в гостиницу Жан мрачно молчал. На лестнице их встретил управляющий.

— Графиня, — начал он любезно.

— Я больше не графиня фон Клеве, — объяснила Ирэн. — Я приехала с моим мужем, Жаном Виктуаром. Можете вы нас приютить?

— Да, да, конечно. — Маленький человек указал им на входную дверь. — Комнаты номер 20. Вы всегда в них останавливались.

В вестибюле была вывешена огромная афиша, возвещающая о концерте Жана. Когда Ирэн увидела свою фамилию на стене, ею вдруг овладело неприятное чувство. Ей это казалось унизительным. Она вздохнула, когда лифт остановился на втором этаже. Комнаты были прекрасные, с великолепной ванной.

— Ну, разве здесь не хорошо? — спросила она Жана, смотря на него.

— Должно быть, очень дорого.

— Ах ты, ворчун! Не умеешь ничем быть довольным.

Она поцеловала его.

— Эбенштейн сказал, что заедет после завтрака поговорить о делах.

— Придется с этим примириться, — ответила Ирэн и рассмеялась коротким смехом. — Ты больше не мой, теперь ты принадлежишь Эбенштейну и большим розовым плакатам. А я соломенная вдова во время медового месяца. Печальная участь! Я хочу выйти за покупками, пока ты будешь разговаривать с Эбенштейном.

— Но ведь он пригласил нас обоих пойти с ним вместе куда-нибудь.

— В «Альстер-павильон»?..

— Да, именно.

— Мы встретимся там, вероятно, к чаю. «Альстер» — это огромный ресторан с оркестром и кафе, выходящим на улицу. Его видно из окна.

Жан посмотрел в окно. Река сверкала и переливалась. По тротуарам, окаймленным деревьями, проходили изящно одетые женщины; по другую сторону оркестра он увидел большое куполообразное здание, обращенное задней стороной к реке. Вдоль всего фасада были расставлены столики и стулья. Доносились отдаленные звуки музыки. Жан нашел, что Гамбург — прекрасный город.

— Великолепно, моя дорогая, значит, мы встретимся к чаю. Мы к этому времени покончим со всеми делами.

Они позавтракали в ресторане, где многие смотрели на Жана с любопытством. Эбенштейн не терял времени даром в Гамбурге: он сообщил управляющему гостиницы, кто у них остановился. В три часа, в то время как Ирэн курила, лежа на диване в гостиной, а Жан тихо наигрывал какую-то мелодию, им доложили о приходе Эбенштейна.

— Какая досада! — воскликнула Ирэн. — Как раз в ту минуту, когда нам так хорошо.

Жан поцеловал ее.

— Да, черт бы его побрал! — сказал он и сел рядом с ней. — Какой скотиной я был сегодня утром!

— Нет, ты был просто немного расстроен.

— Теперь все хорошо?

— Да, конечно, мой дорогой.

Он вышел, весело насвистывая, уже забыв обо всем.

— Значит, чай будет в пять, я буду ждать тебя. Когда он ушел, Ирэн еще немного полежала, затем оделась и вышла за покупками.

В это утро город выглядел чудесно. Был прекрасный день. Все окна второго этажа красивого каменного фасада магазина Тиц были украшены геранями; в других, маленьких магазинах лобелиями и маргаритками. Все это, ярко освещенное солнечными лучами, создавало поразительный эффект.

«Какой Жан милый, — думала Ирэн, шагая. — Он всегда жалеет, когда натворит что-нибудь». Ей казалось удивительным, что так легко просить прощения, тогда как ей всегда было очень трудно извиниться в чем-нибудь. Ирэн еще не понимала до конца легкого характера Жана. Она не знала, что сказать «извините» ему так же легко, как принять ванну или положить сахару в чай.

Жан в это время был занят делами. Результаты деятельности Эбенштейна были очень удачны. Оставалось только подписать контракты в Париж и Лондон, дела шли великолепно или, как он выражался, «полным ходом».

Когда Жан просмотрел и подписал контракты, Эбенштейн заказал коньяку.

— Одним словом, ваше будущее в ваших руках, — проговорил он, глядя на солнечные лучи через монокль. — У вас все впереди. Вы молоды, женаты на женщине, которая сама по себе представляет капитал, и пользуетесь успехом. Все теперь зависит от вас. Вы далеко пойдете.

Жан покраснел от удовольствия.

— Мне бы хотелось, чтобы концерт был сегодня! — воскликнул он.

В эту минуту к их столику подошли трое мужчин и обменялись поклонами с Эбенштейном. Он назвал Жану их фамилии: Бебель, Фриц Либенкрон и Розенберг.

— А это наш великий маэстро мсье Виктуар, господа, — закончил он с жаром.

Все трое оказались авторитетами в музыкальном мире, хотя Жан никогда раньше о них не слышал. В то время как они все вместе весело разговаривали и пили, Жан вдруг заметил вдали Ирэн. Она искала его. Он вскочил и помахал ей рукой. Увидев его, она улыбнулась и направилась в его сторону, пробираясь между столиками. Не доходя до них, она остановилась и позвала его жестом. Подойдя к ней, он сказал:

— Идем, дорогая, здесь еще три таких же толстяка, как Эбенштейн.

— Мне не очень хочется знакомиться с толстяками вроде Эбенштейна.

— Пойдем, пожалуйста, Ирэн. Ты никогда не хочешь сделать того, о чем я тебя прошу.

Она подошла к столику и была очаровательно любезна с толстяками, которым Эбенштейн успел шепнуть магические слова: «графиня фон Клеве».

Жан пожал ей руку и улыбнулся. Она решила, что всегда должна быть любезна с людьми, которые помогают ему или могут помочь, но в то же время ей не нравилась среда, в которой она вращалась. Она не была знакома с этим обществом, и это было ей неприятно. Все эти люди казались ей или ограниченными, или слишком фамильярными; в их присутствии ей всегда было как-то не по себе. Она очень обрадовалась, когда, наконец, Эбенштейн и его друзья откланялись и они остались с Жаном вдвоем.

— Ну, как твои дела, милый? — спросила она. Он весело ответил:

— Превосходно, я подписал контракты в Париж и Лондон.

— Но ведь мы сначала поедем домой?

— О, да. В нашем распоряжении пять месяцев. На это время мы можем приткнуться куда-нибудь.

— Как ты нехорошо говоришь о нашем доме!

— Знаешь что, пойдем сегодня вечером куда-нибудь? Лучше всего в какой-нибудь мюзик-холл, так как я недостаточно понимаю по-немецки, чтобы смотреть пьесу. Хочешь, пойдем в Винтергартен?

— Но разве ты не устал, не хочешь посидеть дома? Ей хотелось спросить: «Разве ты не хочешь побыть со мной?»

Жан засмеялся.

— Я ни капельки не устал. Посмотрим, как здесь веселятся. За последнее время мы не очень-то веселились. Я очень прошу тебя надеть какое-нибудь шикарное платье, чтобы красиво выглядеть. Хорошо?

К обеду Ирэн надела одно из шикарных платьев. Жан вышел за папиросами. Он довольно долго не возвращался. Он вошел в тот момент, когда она была готова.

— Угадай, кого я встретил.

Ирэн круто повернулась:

— Эльгу Гаммерштейн?

— Да, представь себе. Они остановились в «Атлантике». Мне это сказал Эбенштейн. Я их случайно встретил и сказал, что мы собираемся вечером в «Винтергартен». Они, вероятно, тоже туда придут.

Он вышел в свою комнату переодеться.

За обедом он все время говорил о Гаммерштейнах. Ирэн слушала молча. По дороге он сказал ей, что ему очень нравится ее платье. Ей пришла вдруг в голову дикая мысль спросить: «Больше, чем платье Эльги?» Эта мысль ей показалась смешной, но все же она страдала. Жан был одних лет с ней, но рядом с ней казался несколько моложе.

Ирэн с удовольствием увидела, что «Винтергартен» переполнен. Она взяла ложу, мечтая о том, чтобы Эльга очутилась где-нибудь в другом конце театра. Ее нигде не было видно, и Жан сразу же заинтересовался сценой. Он любил всякие зрелища, и Ирэн это нравилось.

Как всегда, антракт между первым и вторым отделениями был очень длинный.

— Пойдем в фойе выпить кофе, — предложил Жан.

На лестнице они встретили Эльгу с высоким худощавым молодым человеком.

— Милая Ирэн, какое счастье! Разреши тебе представить Эгона фон Рейса.

Молодой человек поклонился и поцеловал Ирэн руку.

— Разве Поль не здесь? — спросила Ирэн.

— Нет, его даже нет в Гамбурге. Его вызвали, а я не могу так быстро путешествовать. Я заболеваю, когда еду в поезде, так что возвращаюсь домой всегда с остановками. Я приехала в Гамбург поощрять искусство, иначе говоря — твоего мужа.

Она была вызывающе одета, слишком роскошно для этого места. На ней было жемчужное ожерелье. В ушах были серьги с огромными изумрудами.

— Идем, расскажите мне все новости, — сказала она, овладев Жаном.

Они стали оживленно разговаривать, смеяться, жестикулировать. Жан был очень доволен и весел. Кофе они пили вместе.

— Почему вы не остановились в «Атлантике»? — спросила Эльга. — Все там останавливаются.

— Неужели? — равнодушно ответила Ирэн. — Я предпочитаю «Четыре времени года».

— Это на тебя похоже. Там все так чопорно, чинно и солидно. Совсем как у Броуна в Лондоне или в «Бристоле» в Париже.

— «Атлантик» слишком современен, слишком космополитичен.

— Я предпочитаю элегантность «Атлантика» солидности твоей аристократической гостиницы.

Она засмеялась. Жан, углубленный в чтение газеты, не слышал ее слов.

— Что это значит? — спросил он Ирэн, показывая ей слово.

Нагнувшись вперед, Эльга перевела его ему.

— Давайте возвращаться все вместе, — вдруг предложила она.

Звонок возвестил об окончании антракта, и Ирэн встала, не утруждая себя ответом.

Когда начался разъезд, она быстро вышла из театра и послала за автомобилем. Среди толпы она увидела медленно приближающуюся Эльгу. Только бы Жан ее не заметил! Когда подъехал автомобиль, она быстро села. Жан последовал за ней; они тронулись.

— А вон Эльга, — Жан взял переговорную трубку. — Ах, этот немецкий язык! Останови его, милая.

— Теперь уже слишком поздно, — ответила Ирэн. — Мы их никогда не разыщем в этой сутолоке. Ах, Жан, как я устала!

ГЛАВА XXXI

Концерт был назначен на седьмое, и Жан был все время занят приготовлениями. Целые дни он проводил в гостиной, упражняясь, всецело поглощенный своей музыкой. Ирэн не могла даже представить себе, чтобы он мог так серьезно относиться к своему искусству. Он появлялся к обеду, ел молча и затем опять принимался за работу. К вечеру он уставал и бывал раздражителен. Эбенштейн часто заходил, и Ирэн начинала к нему привыкать. Ей нравилось его своеобразное заботливое отношение к Жану; раньше ей всегда казалось, что Жан для него не более как ценная скаковая лошадь, которую следует беречь и холить для собственной выгоды. В дальнейшем любовное отношение Эбенштейна к игре Жана убедило ее в неправильности этого взгляда. Он мог сидеть часами, склонив свое большое красное лицо и сохраняя сдержанное и даже грустное выражение, и слушать музыку. Иногда он поглядывал на Ирэн с улыбкой, как бы извиняясь за свое присутствие. Эль-га заходила к ним раз или два, но Жан всегда был занят, а Ирэн не было дома. Она приглашала их обедать и в театр. Приглашение пришло в один прекрасный вечер, когда Жан, неудачно проработав целый день, только что бросился на диван. Он был в кислом настроении. Ирэн передала ему письмо.

— Пойдем к ним! — раздраженно сказал Жан. — Все же лучше, чем так сидеть.

Отправив записку Эльге через посыльного, Ирэн вдруг вспомнила, что она приглашена обедать в другое место, где отказаться было невозможно.

— Я позвоню Эльге и скажу, что мы не можем прийти.

— Нет, не делай этого. Один из нас может пойти. Пойду я. Сейчас позвоню ей и объясню. Не беспокойся.

Ирэн слышала, как, кончая разговор по телефону, он сказал: «Большое спасибо». Затем он подбежал к ней.

— Ну вот, все улажено. Очаровательная Эльга говорит, что будет рада меня видеть. Я сначала провожу тебя к твоим друзьям, а потом поеду к ней. Эльга просила тебя приехать попозже, и я сказал, что ты, вероятно, заедешь.

— Да, конечно, теперь, милый, иди одеваться, а то опоздаешь.

Она вдруг позвала его:

— Жан!

Он вошел с головной щеткой в руке.

— Не играй, пожалуйста, сегодня. Хорошо?

— Да, не стоит перед самым концертом. Может быть, ты не хочешь, чтобы я шел туда? Ведь ты не ревнуешь меня?

Он весело засмеялся. Хорошее настроение вернулось к нему.

— Нет, не ревную, — тотчас же ответила Ирэн, — но при случае способна к этому.

Жан, улыбаясь, ушел к себе в комнату. Обед, на который была приглашена Ирэн, был первый со времени ее замужества. Ей казалось странным это возвращение к прежнему образу жизни после нескольких недель, проведенных с Жаном. Умственная и художественная жизнь в Гамбурге всегда была очень развита. Среди приглашенных к обеду был Гартен, всем известный издатель популярной газеты, Ферстнер, директор Американского Пароходного Общества, два или три молодых человека с именем и несколько писателей. Дамы, кроме Ирэн и еще одной молодой особы, Гарвенс, были женами присутствующих мужчин. Главной темой разговора были политические новости. Гартен, сидевший рядом с Ирэн, сочувствовал социалистическому движению. Он наклонился к ней, оживленно излагая свои взгляды. Тонкий обед, остроумные собеседники делали этот вечер особенно приятным. После обеда перешли играть в бридж в гостиной. Воспользовавшись минутой, Ирэн распрощалась со всеми. Лишь когда она села в такси, она почувствовала, какие приятные часы провела в этом доме. Как привлекательна и интересна жизнь! Она вдруг вспомнила, что за последнее время почти ничего не читала и совсем забросила дела, связанные с наследством Карла. Ей вдруг захотелось скорей вернуться в Вену, к старой жизни. Какое счастье, что они с Жаном скоро будут дома. На другой стороне реки, на фоне неба, зеленые и синие огни возвещали «Атлантика. Такси остановилось у бокового подъезда. Ирэн надеялась встретить Жана в вестибюле. Было уже поздно, около половины одиннадцатого. Не найдя его там, она послала за ним мальчика в комнату Эльга. Когда лифт опустился, из него вышел Жан.

— Фрау Гаммерштейн очень просит тебя подняться к ней. Зайди, пожалуйста. Было очень хорошо, встретишь твою знакомую, мадам Круа. Мы играли и пели.

Ирэн колебалась.

— Разве ты не хочешь вернуться домой и отдохнуть перед концертом?

— Нет, я чувствую себя великолепно. Пойдем, неудобно заставлять себя ждать.

Ирэн распорядилась заплатить шоферу. У нее не было ни малейшего желания видеть Эльгу, но ей не хотелось огорчать Жана. Он был такой довольный и счастливый.

Комната Эльга была вся в цветах, издававших сильный и острый аромат. Мадам Круа, очаровательная женщина, с прекрасными манерами и приятным голосом, старая подруга Ирэн, терялась в обширном пространстве этой комнаты. Кроме цветов, карточных столиков и Эльги, как всегда слишком шикарно одетой, было еще трое мужчин и еще одна дама в жанре Эльги.

— Наконец-то! — воскликнула Эльга. — Я уж думала, ты не приедешь. Хочешь ликеру или папиросу?

Ирэн закурила папиросу.

— Мы чудесно провели время, — сказала Эльга. — Как жаль, что тебя не было.

Ирэн и Жан просидели недолго, так как, к счастью для Ирэн, мадам Круа предложила подвезти их домой на своем автомобиле. Она сообщила, что живет в Гамбурге со своим мужем, крупным коммерсантом. Они наняли дом и намеревались прожить здесь целый год, так как ее муж изучал одно предприятие, которое он собирался купить. Она вспоминала с Ирэн годы совместного учения, а Жан слушал.

— Эльга устраивает большие обеды, — сказала Ирэн, снимая пальто в гостиной.

— Они, по-видимому, очень богаты, эти Гаммерштейны, — сказал Жан.

— Без сомнения, — ответила Ирэн. — Я прекрасно провела время, познакомилась с Гартеном, здешним крупным издателем, и мы с ним все время спорили о социализме. А кто был у Эльги? Я не расслышала фамилий.

— Я сам плохо разобрал. Один был Рейс, другой что-то, кажется, на «берг», а третьего совсем не помню, он пришел только в десять часов.

— Значит, вы не все у нее обедали? Эльга была одна?

Жан прошел в свою комнату, не ответив. Он обедал с Эльгой наедине, и она просила не говорить об этом Ирэн. Ему это сначала было неприятно, но, когда она повторила свою просьбу, взяв за руку и заглянув ему в глаза, он ответил ей многообещающим взглядом и решил исполнить ее желание. Он смущенно вспоминал еще другое, что не было выражено словами, но о чем красноречиво говорили ее глаза. Невозможно рассказать все это Ирэн.

Весь следующий день он играл упражнения и совершенно забыл про Эльгу и вечер у нее. Он всегда очень нервничал перед концертом, и нужна была вся энергия Эбенштейна, чтобы успокоить его; в шесть часов у него страшно разболелась голова. Ирэн сидела около него и гладила ему голову.

— Я чувствую себя разбитым, совсем разбитым, — говорил он. — Смотри, как дрожат мои руки!

Ирэн засмеялась.

— Не говори глупостей, милый, у тебя болит голова, но ты совсем здоров и будешь восхитительно играть.

Когда настало время собираться, Эбенштейн зашел за ними.

До Жана выступал Бахман. Он спокойно вышел на эстраду, расточая приветственные улыбки публике, и великолепно исполнил свой номер.

Ирэн услышала знакомый шелест программ. Публика ожидала выход Жана. Он быстро вышел из боковой двери, взошел на эстраду, поклонился и поднял скрипку. Ему аккомпанировал Пацнов, молодой венгерец. Жан не смотрел ни на кого, взгляд его блуждал над зрителями. Полузакрыв глаза, он начал играть.

Стало сразу ясно, что успех ему обеспечен. Огромная зала замерла. Публика слушала, затаив дыхание. Жан играл необычайно, изумительно. Кончив играть, он с каким-то удивлением посмотрел на бешено аплодирующую публику. Огромный букет белых роз упал к его ногам. Ирэн смотрела на него со слезами на глазах; ей так хотелось встретить его глаза. Как бы почувствовав ее взгляд, он повернулся прямо к ней и улыбнулся. Его бледное лицо покрылось румянцем.

Уступая уговорам Эбенштейна, Жан охотно дважды сыграл на бис. Публика очень долго не расходилась и устроила Жану грандиозные овации. Все аплодировали, кричали, многие плакали, Жан вышел из зеленой комнаты со скрипкой в руках. Лицо его сияло от счастья. Он был олицетворением радости.

— Я хотел бы, чтобы мы были одни, — прошептал он Ирэн.

Его глаза горячей лаской обожгли ее губы. У дверей их ждала Эльга, с нею был Поль.

— Поздравляю! — сказала она Жану тоном самой искренней симпатии.

Эльга схватила руку Ирэн.

— Вы должны поехать с нами отпраздновать этот вечер, непременно должны!

Ирэн ожидала, что Жан откажется и они поедут домой; но он высвободил руку и сказал, улыбаясь:

— Поедем куда-нибудь повеселиться.

Он подбежал к Ирэн и, не дожидаясь ответа, усадил ее в автомобиль Гаммерштейнов.

— Мы с Гаммерштейном пройдемся пешком. Я дал шоферу адрес Кальгауз-кабаре.

Ирэн почувствовала горькое разочарование; впрочем, было так естественно, что он хотел отпраздновать свой успех. Но ведь он только что выражал желание провести этот вечер с ней вдвоем. Она повернулась к Эльге.

— Значит, Поль вернулся обратно?

— Да, он заехал за мной. Боже, какое мастерство, какая бездна чувства!

Откинувшись на подушки, она вздохнула:

— Даже Поль был взволнован. Он сказал, что Жан неподражаем.

Ирэн ненавидела ее за то, что она назвала его Жаном.

Автомобиль остановился у кабаре, около цирка Буша, довольно далеко от центра города. Это было модное злачное место, очень дорогое и фривольное. Помещение состояло из трех зал. Особая плата взималась за вход в каждую из них. В первой помещался невинный обыкновенный ресторан с прекрасным оркестром. Ирэн заняла столик.

— Пойдем лучше во вторую залу, там гораздо интереснее.

— Только не для меня.

— Не будь такой скромницей, — сказала Эльга, прищурив глаза и улыбаясь.

Вошли мужчины и заняли столик.

— Я ужасно проголодался! — воскликнул Жан. — Милая, разве ты не чувствуешь, что твой муж близок к смерти?

— Надо спасать твою жизнь, — ответила Ирэн, подзывая лакея.

— Когда имеешь дело с гением, приходится ухаживать за ним, как за ребенком, не правда ли? — спросила Эльга.

— Я смогу скоро купить автомобиль, — вдруг сказал Жан.

Он относился к успеху и деньгам, как ребенок. Эльга поощряла его болтовню. Поль любезно слушал. Все чокались с ним шампанским. Около двух часов они, наконец, кончили ужинать. Пока они у подъезда ждали своего автомобиля, из толпы вынырнул молодой человек. Ирэн узнала Эгона фон Рейса. Он очень странно выглядел, коротко говоря — был вдребезги пьян. Он вежливо поклонился Эльге и хлопнул Жана по плечу.

— Ну как, старина, все обедаете с чужими женами? — проговорил он, бессмысленно улыбаясь.

Ирэн посмотрела на Жана. Тот густо покраснел, взглянул на Эльгу и сейчас же отвернулся. Между ними выросла фигура Поля.

— Добрый вечер, фон Рейс.

Голос его был невозмутим. Фон Рейс тупо засмеялся.

— Ах уж эти музыканты! — сказал он и положил руку на плечо Полю. — Женщины не могут бороться с их чарами. Честное слово, даже замужние. Не правда ли, фрау Гаммерштейн?

Ирэн, не глядя на Жана, вышла на улицу. Голова у нее горела, было очень душно. Что-то коснулось ее руки. Она увидела около себя испуганное лицо Эльга.

— Не говори Полю, что Жан был у меня на обеде, — прошептала она, сжимая руку Ирэн маленькими тоненькими пальцами.

В этот момент раздался голос Поля:

— Виктуар и я пойдем пешком. Мы оба хотим освежиться.

Ирэн вдруг почувствовала, что не должна отпускать Жана. Неожиданное чувство страха превозмогло отчаяние и возмущение, охватившее ее.

— Нет, нет, — прозвучал ее голос отчетливо и ясно, — поезжайте оба с нами.

Поль сделал вид, что не слышит, и шофер захлопнул дверцу.

— Как это вышло глупо, — начала Эльга, принужденно смеясь. — Другие приглашенные в последнюю минуту не пришли. Ты знаешь, это часто случается и… — дальше последовал целый ряд бессвязных извинений.

Ирэн даже не старалась их слушать. Жан ей солгал, солгал сознательно. Эта мысль разрывала ей сердце. Солгал ради другой женщины, солгал ей.

— Ты не будешь затевать историю, не правда ли? — умоляюще спросила Эльга, когда автомобиль остановился у гостиницы. — Клянусь тебе, я только…

— Спокойной ночи, — прервала ее Ирэн и захлопнула дверцу.

Подымаясь по лестнице, она чувствовала, что ее колени дрожат. В их комнате ничего не изменилось, по-прежнему благоухали цветы… Белый галстук одиноко лежал на диване. Он был плохо завязан; Жан его снял перед уходом. Он ей солгал! Она машинально стала снимать перчатки. Все время прислушивалась, ожидая его шагов. Вот, наконец, это он. Скрипнула дверь. Он вошел. Она оцепенела, не в силах произнести слова. Казалось, солгала она сама, так стыдно было за него. Он должен рассказать ей все. Чиркнула спичка. Она обернулась. Жан закурил папиросу. На лице его появилась улыбка. Лицо было очень бледное, в глазах был испуг. Он перестал смеяться.

— Я могу поклясться тебе, что мне эта Гаммерштейн ни к черту не нужна. Она прямо меня преследовала. В этот вечер за обедом… — он замялся.

Ирэн ждала.

— Черт бы побрал всю эту историю! — воскликнул он. — И в такой день.

Он сел на диван и уставился на свои ботинки.

— Мы крупно поговорили с Гаммерштейном… он меня оскорбил… будет дуэль.

— Жан! — вскрикнула она. — Драться на дуэли из-за какого-то пустяка, из-за какого-то дурацкого обеда!.. Я… я… — Глаза их встретились.

— Почему ты не упрекаешь меня?

Он встал, не спуская с нее глаз; она видела, что губы его дрожат.

— Скоро будет мой второй концерт. Если я буду ранен, моя карьера кончена.

Наступило молчание, он продолжал взволнованно:

— Я солгал тебе, ты думаешь все время об этом?

Он подошел ближе и облокотился на стол. Она стояла к нему вполоборота. Протянув руку, он привлек ее к себе.

— Клянусь Богом, я люблю тебя! — проговорил он сдавленным голосом. — Какой я негодяй!

Ирэн повернулась к нему, она закрыла глаза. Ей хотелось спросить, как мог он ей солгать. Минуту назад ей казалось, что его ласки будут невыносимы, что ее возмущение сильнее всех других чувств, а сейчас ей стало ясно, что ей больше всего хочется простить его. Она протянула к нему руки. Когда он выпустил ее из объятий, его лицо было мокро от слез. Сидя рядом с ней, он долго рассказывал про Эльгу. Ирэн слушала. Она понимала больше, чем он мог сказать ей. Она узнала теперь его мелкое тщеславие, так часто свойственное большому дарованию. С болью в сердце она убедилась в том, что настойчивость не всегда означает силу.

Уже светало, когда кончился их разговор. Они обсудили дуэль. Не могло быть и речи о том, чтобы уклониться от нее. Ни одному из них это даже не приходило в голову. В эту ночь им казалось, что эта история ничтожная мелочь. Они стали у окна.

— Жан, ты мне все сказал? Ничего не утаил от меня?

Он прижался к ней лицом.

— Я сказал тебе все.

ГЛАВА XXXII

На следующий день несколько раз телефонировала Эльга.

— Не хочу с ней разговаривать, — сердито сказал Жан.

«Заварила кашу», — думал он про нее с озлоблением.

После разговора этой ночью, несмотря на примирение, между ним и Ирэн появилась некоторая натянутость. Ирэн напрасно старалась быть такой, как всегда; перед ее глазами мелькал призрак надвигающейся дуэли, их ночной разговор не выходил у нее из головы.

Эбенштейн зашел рано. Он застал Жана одного.

— Хорошенькая история, нечего сказать, — сказал он; на его губах появилась презрительная гримаса. — Так вести себя, как вы!

— Замолчите, — пробормотал Жан.

— Если об этой истории узнает семья графини, получится веселенькая история.

Лицо Эбенштейна было мрачно. Тем не менее он попробовал развеселить Жана. Так прошло время до обеда. Газеты были полны восторженных отзывов о нем. Возвращаясь в отель, он готов был побить себя со злости. Ирэн любила его, а он проделал такую штуку! Он чувствовал ко всему отвращение.

Секунданты Гаммерштейна рано утром зашли к нему. Дуэль была назначена на аэродроме сразу после рассвета.

Ирэн в эту ночь чувствовала себя совершенно больной. Ее лихорадило, и мучительно болела голова. Такой ужасной ночи в своей жизни она не помнила.

Стояла чудная летняя ночь. В открытые окна с улицы доносился беспечный смех прохожих; она услышала отдаленную музыку в «Альстер-павильоне». Подложив руки под голову, она старалась думать, но мысли улетали куда-то в пространство.

Тихо вошел Жан и сел у окна. Он не был трусом, ему чуждо было чувство страха, но мысль об этой бесполезной ссоре не давала ему покоя. Из-за какой-то ерунды он рисковал всем. Разве это не было смешно и в то же время трагично? В его душе была тревога, он не находил себе места. Он тихо вышел из комнаты, думая, что Ирэн спит. Она не спала. Лежа с книгой, она снова переживала в своих воспоминаниях свое непродолжительное счастье с ним. Ей вспомнилась история Ванды. Бедная, бедная Ванда — одинокая, покинутая. Жан был не такой: он поступил легкомысленно, но все-таки он ее любит. В эту минуту Жан вернулся в комнату; бесшумно ступая, он подошел к ней и наклонился. Ирэн открыла глаза и посмотрела на него. Он стоял на коленях у постели, прижав лицо к ее рукам. Она не почувствовала, как засыпает. Когда она снова открыла глаза, Жана не было в комнате. Минуту спустя она была в его комнате, там было пусто. Мерно тикали часы. Он уже уехал на аэродром.

У нее ноги подкосились от страха, и она должна была снова лечь на кровать. В голове мелькали воспоминания: их первая встреча, его поведение в Шенбурге, радость после концерта. Несмотря на свою слабость, она встала и начала одеваться. На улице было светло, но шел дождь. Прислонившись лицом к окну, она ждала. Может быть, в это время он уже лежит мертвый; вот его принесут сейчас сюда, и ее сердце умрет вместе с ним.

Она прижалась лицом к холодному стеклу. Только бы он остался жив! Даже за маленького Карла она никогда так не трепетала.

По Юнгфернштигу быстро мчался автомобиль. Широко раскрытыми глазами она следила за ним. Если повернет налево, значит, остановится у подъезда. Автомобиль завернул за угол — он едет сюда! Комната закружилась у нее в глазах. Если он умер, если он умер…

Она услышала его голос. В открытой двери появилось лицо Эбенштейна. За ним шли Жан и ночной швейцар. Криво улыбаясь, Жан произнес:

— Чуть-чуть задел меня, вот и все, не правда ли, Эбенштейн?

Тот, не отвечая, помог уложить его в кровать. Затем подошел к Ирэн.

— Все благополучно, — произнес он, гладя ее по плечу, как будто она была маленьким ребенком. — Будете теперь за ним ухаживать. Эта печальная история хорошо кончилась.

Он вышел на цыпочках из комнаты.

— Сейчас придет доктор, — сказал Жан. — Гаммерштейну попало не меньше моего. — Он посмотрел на нее странным взглядом. — Не трогай меня, — вырвалось у него, когда она подошла к нему, — я…

Он потерял сознание.

Пришел доктор. Он вынул пулю, перевязал рану и обрадовал Ирэн, сказав, что через десять дней Жан будет здоров. Доктор торопился к завтраку и сейчас же ушел.

Они завтракали вдвоем. Ели из одной тарелки и пили из одного стакана, как дети.

— Я знаю, что ты теперь будешь умницей, — голос ее дрожал от радости. — Я буду все время за тобой ухаживать.

День казался бесконечным. Жан был расстроен. Его волновал берлинский концерт. Эбенштейн, которого он еле дождался, стал уверять, что все уладится и ему не о чем беспокоиться.

Ирэн предложила ему почитать вслух после чая. Она взяла сборник стихов и, выбрав наугад что-то из Верлена, прочла ему. Видно было, что стихи ему не понравились.

Тогда она прочла ему политическую статью из «Фигаро». Успех был не больший. Он заметно скучал. Что же, наконец, ему может доставить удовольствие? Больше всего его интересуют романы. Он хотел бы, если можно, почитать «Louise de Tuscaue».

— Какой у тебя странный вкус, мой милый, — проговорила Ирэн.

Она все же послала за этой книгой для него. Сладость примирения исчезла. Казалось, их совместная жизнь никогда не будет такой, как раньше. Время тянулось с убийственной медлительностью. Они только что выпили чай, а обед был еще не скоро. Жан опять заговорил о Гаммерштейнах. Он, видимо, считал эту дуэль наказанием судьбы.

— Ведь я этого не хотел, — в сотый раз повторял он. — И к чему мне все это? Я старался попасть в Гаммерштейна. Мне кажется, он не любит свою жену, — прибавил он после паузы.

Ирэн, стоя у окна, смотрела на улицу. Она повернулась к нему.

— Не стоит говорить об этой дуэли. — В ее голосе чувствовалось отвращение. — Я не собираюсь копаться в этой истории или упрекать тебя, но я не могу понять твоей точки зрения и считаю, что ты поступил не по-рыцарски. Подумай только: обедать с замужней женщиной наедине, а потом ссориться с ее мужем, которому это не могло понравиться. Какая жалкая, пошлая история!

Он посмотрел на нее с минуту и отвернулся; видны были только его взъерошенные волосы и торчащий воротник пижамы. В них была бездна оскорбленного чувства.

Несмотря на свое возмущение его странным отношением к этой истории, она чувствовала к нему прилив нежности. Хотя она была на него сердита, он казался ей очень смешным.

Нарядный воротник был смят и выглядел безобразно. Его рыжие волосы были дико всклокочены. Она присела на кровать и пригладила непослушную прядь волос.

— Что мне с тобой делать? — сказала она.

— Люби меня страстно, — ответил он, — и не осуждай.

В этой фразе заключались его требования не только к Ирэн, но и к жизни. Ему хотелось пользоваться всеми ее благами, не встречая никаких затруднений.

— Ты меня не понимаешь, — заговорил он быстро, — в этом все дело. Ты не понимаешь моего характера. Я прежде всего артист, а потом уже человек. Вы все совсем другие люди.

— Из этого не следует, что ты можешь быть слабохарактерным.

— Слабохарактерным! — В его глазах выразилось искреннее удивление.

— Вся эта история произошла от твоего слабоволия, — заговорила Ирэн решительным тоном. — Ты позволил Эльге так глупо себя вести, потому что тебе не хотелось прекратить ее игру, которая тебе льстила. Я знала, что ты ничуть не интересуешься ею. Мне даже кажется, что лучше было бы, если бы ты был искренне увлечен ею, хотя это убило бы меня. Это все же было бы менее пошло. Я знаю, что в глубине души ты не такой, что это случилось с тобою, как могло случиться со всяким другим. Меня больше всего огорчает не твоя мнимая неверность, а другое, самое скверное в этой… — она запнулась, ища слова, — в этой дешевой истории, твое легкомыслие и податливость на всякие увлечения.

— И это ты говоришь мне! Я не люблю тебя! Я не считаюсь с твоими чувствами! У меня неправильный взгляд на эту историю!

— Разве это не так? — В ее голосе звучала печаль. Он засмеялся с горечью.

— Если тебе угодно, пусть будет так.

— Это нехорошо. Лучше не будем об этом говорить, может быть, я сейчас неправильно сужу об этих вещах.

Жан ничего не ответил. Наступило долгое молчание. Она почувствовала облегчение, когда портье подал депешу. Анжель телеграфировала Ирэн: заболел Карл-Фридрих. С распечатанной депешей Ирэн стояла посреди комнаты; краска сбежала с ее лица. Она должна оставить Жана и уехать сейчас же. Может ли она покинуть его? Имеет ли право ехать? Но ведь нельзя же оставаться. Он безмолвно смотрел на нее и ждал, пока она вслух читала телеграмму.

— Милый, я должна ехать, должна.

Ответом было молчание.

— Жан, неужели ты считаешь, что я должна остаться? — В ее вопросе звучала мольба.

— Ты хочешь ехать?

— Карл болен. Он ведь еще крошка. Я не могу не ехать. Он может, может… как страшно произнести эти слова!

Она подошла к постели.

— Жан, милый, не мучь меня, говори, скажи, что ты не хочешь, чтобы я ехала.

— Что бы я ни сказал, ты все равно поедешь. Для тебя, видно, неважно, что я болен.

— Ты несправедлив, — вспыхнула она, — лучше бы ты подумал о том, при каких обстоятельствах и почему ты ранен.

Она забегала по комнате, собирая вещи, нужные для поездки.

— Я поспею на берлинский экспресс. Только бы не опоздать! Я телеграфирую твоей сестре, она будет здесь через сутки.

Позвонив лакею, она распорядилась относительно ухода за Жаном, а также телеграфировала Эбенштейну. Жан не смотрел на нее и молчал; он продолжал читать.

— Я уезжаю, Жан, до свиданья.

Душа ее была полна горечи и обиды. Он чувствовал себя покинутым и ревновал ее к ребенку.

— Счастливого пути, — произнес он, не подымая глаз от книги.

На минуту она остановилась у кровати.

— До свиданья.

Она вышла из комнаты.

ГЛАВА XXXIII

Анжель Виктуар была толковая и покладистая особа. Благодаря этим двум качествам, ее появление в замке было встречено вполне благожелательно. Как удачно выразилась про нее няня, она жила сама по себе и никому не мешала. Ее специальностью была штопка. Впрочем, она не отказывалась и от всякой другой подходящей работы. К Карлу-Фридриху она прониклась глубокой любовью. Это последнее обстоятельство обеспечило ей симпатию няни. Когда же она узнала, что Анжель последнее время жила в Кемберуэлле, сердце ее было покорено окончательно. Кемберуэлл был ее родиной. С того дня, когда Анжель на ломаном английском языке рассказала ей про окрестности дороги Св. Стефана, их связали тесные узы дружбы. Благодаря этому союзу жизнь в замке потекла мирно и приятно. Анжель получила право доступа в детскую, — это была милость, о которой она мечтала с того дня, как однажды утром Карл, заблудившись, попал в ее комнату и навсегда покорил ее сердце.

Она принадлежала к числу тех женщин, для которых дети олицетворяют небо, землю и вообще весь смысл жизни. Маленькая головка Карла, его нос пуговкой, покрытый веснушками, казались ей прекраснее, чем лица ангелов Леонардо да Винчи; ни одна рапсодия не могла сравниться со стуком его маленьких сапожков, в которых он с большим шумом маршировал по комнатам. Она боготворила его, и Карл, как всякий мужчина, злоупотреблял ее обожанием без зазрения совести. За свою жестокость ему иногда приходилось расплачиваться, а именно: она неистово сжимала его в объятиях или награждала крепкими торопливыми поцелуями куда попало. Благодаря ей, он извлек новую сладость из «Спящей Красавицы». Эта сказка в переводе на своеобразный английский язык звучала совсем по-новому. Он стал произносить с легкостью французские фразы.

— Это такой способный ребенок, — говорила няня, — что ему никаких уроков не нужно, он схватывает все на лету.

После чая в детской Карл любил забираться к Анжель и слушать сказку «на сон грядущий». Няня, снисходительно улыбаясь, нередко уходила к экономке, оставляя их наедине. Это были блаженные минуты.

— Расскажи еще, — лепетал Карл, затем с гордостью добавлял: — «Fais une autre».

Анжель охотно соглашалась, качая его на коленях. Иногда он засыпал, не дождавшись конца сказки. Тогда она сидела неподвижно в полутьме, ожидая прихода няни. Он все же всегда просыпался и, пожелав ей с улыбкой «спокойной ночи», сонным голосом спрашивал: пришел ли уже кот в сапогах к его кровати?

Однажды дядя Габриэль позвонил, что приедет на автомобиле к чаю.

— Я надену синий костюм, — заявил Карл Анжель, потом под секретом сообщил: — В его левом кармане всегда бывает шоколад.

После завтрака совершился обряд причесывания волос и приведения в порядок ногтей. Няня занималась этим ежедневно с двух до половины третьего. Перед этим обыкновенно происходили гимнастические упражнения на кроватке под аккомпанемент пения. К трем часам он был одет в голубой костюмчик и, по мнению Анжель, несколько ослепленной любовью, выглядел изумительно. Маленькому божку было строжайше запрещено лазать, ползать и трогать руками уголь, который оставлял пятна на его голубых штанишках. Лишенный всех обычных развлечений, Карл пристроился на подоконник и смотрел, не едет ли машина. Когда автомобиль показался в аллее, он запрыгал от радости.

— Не забудь спросить дядю о его здоровье, — десятый раз повторила няня.

Затем повела его вниз в столовую, где был подан чай.

Карл ворвался в комнату и влез на колени к дяде Габриэлю. Няня смотрела на них сияющим взглядом.

— Есть? — нетерпеливо спросил Карл, ощупывая карманы старика.

— Что есть, шалунишка? — спросил человек очень высокого роста, входивший в это время в комнату.

Карл удостоил его мимолетной улыбкой.

— Шоколад, — торопливо сказал он, — дядя Габриэль, вы, кажется, переменили карман, ну да, переменили карман.

Восторженно улыбаясь, старик сознался в своей уловке, и Карл, с криком радости, погрузил ручонки в другой карман; в его руках очутилась плитка шоколада.

— Сначала я откушу кусочек, а потом ты, — великодушно сказал он. — А после дяди Габриэля можешь откусить ты, — добавил он, повернувшись к высокому человеку.

— Он не скушает даже крошечного кусочка. У него болят зубы, ему нельзя, — шепотом сказала няня.

— Нельзя? Дядя Габриэль, мне хочется вам сказать, я очень жалею вас, что вы больны. Вы были очень больны, мой дорогой?

«Мой дорогой» — всегда говорила Ирэн.

— Если вам не хочется об этом говорить, так не надо, — прибавил он серьезным тоном. — Недавно Паула, девушка, которая моет пол в моей комнате, была больна, и когда я ее спросил, как ее здоровье, она ответила, что лучше об этом не говорить. Может быть, вы тоже не хотите?

В это время нянюшка вышла из комнаты, она была страшно горда своим питомцем. Высокий человек подошел к ним и сел рядом с дядей Габриэлем. Он весело подмигнул Карлу, и доверчивая улыбка заиграла на губах мальчика.

— Он забавник, — сказал Тео старику, — право же забавник.

— Интересно, были ли вы когда-нибудь тигром? — вежливо спросил Карл.

— У дяди Габриэля есть в ноге такая кость, и потому он не может быть тигром.

— А у тебя есть такая кость?

Он с нетерпением ждал ответа.

— Ни кусочка, — ответил Тео.

— Тео видел настоящих тигров, — ласково продолжал дядя Габриэль.

— Правда?

Карл живо соскочил с колен старика и подбежал к Тео.

— Правду он говорит? — дрожащими губами повторил он.

— Сядь ко мне на колени, и я расскажу тебе про львов, тигров, слонов и еще про одного зверя, который называется гиеной. Он такой чудак, смеется сам над собой. Он обычно живет в лесу, и там такая высокая трава — выше моей головы. Ветки деревьев растут друг другу навстречу, они иногда так переплетаются, что не видно неба. Однажды я шел в таком лесу — его называют джунглями — и увидел пруд. В нем отражались ветви деревьев, и вода была темно-зеленая. Я попробовал набрать воды для питья и вдруг увидел, что трава колышется. Было такое движение, как когда ветер качает ветви из стороны в сторону. Я с трепетом ждал. Вдруг у пруда появился большой лев, такой здоровенный дяденька с большой гривой, как щетка. Он пришел, налился воды и вдруг насторожился. Вероятно, понял, что я спрятался недалеко. Он сидел неподвижно, но глаза его, большие и блестящие, как желтые бриллианты, засверкали. С минуту он как будто выжидал, а затем нагнул голову и начал пить воду большими глотками, как твоя собачка. Он был, понимаешь ли, плохо воспитан. Поэтому он пил со страшным шумом.

— И наверно, еще во время еды? — спросил Карл. — Анжель говорит, что это очень плохо, это делают только мальчишки.

— Кто это Анжель? — спросил дядя Габриэль. Карл уселся на коленях у Тео.

— Она родственница того человека, с которым уехала мама. У нее такие же волосы. Она рассказывает чудные сказки, уверяю тебя. Потом она умеет варить кофе. Она очень славная, дядя Тео. Слуга подал чай.

Примостившись на коленях у Тео, Карл стал наливать всем, держа чайник обеими руками. Тео в виде особой милости было разрешено держать поднос, так как он рассказывал, что ведет очень дикий образ жизни и не только никогда не держал в руках чайника, но даже никогда до него не дотрагивался.

Дядя Габриэль выразил желание познакомиться с Анжель, и за ней послали. В первую минуту она страшно смутилась, но затем быстро овладела собой. К счастью, у нее нашлась свежая блузка. Она с застенчивым видом вошла в столовую. Увидя доброе лицо дяди Габриэля, она совсем успокоилась, и скоро завязался непринужденный разговор. Ее маленькое личико расцвело, когда стали рассказывать о Карле. Старику очень понравились ее открытые глаза и вся ее маленькая фигурка.

— Вы имеете вести от вашего брата? — добродушно спросил он.

— Да, конечно, он сейчас в Гамбурге. Концерт назначен на будущей неделе.

Она наивно рассказала ему про успех, выпавший на долю Жана, и даже рискнула попросить, не может ли он помочь ей достать работу, хотя бы самую скромную, в каком-нибудь семействе, где есть дети.

Дядя Габриэль смотрел на нее задумчиво, опершись подбородком на руку.

— Вы хотите отсюда уехать?

— Я! Хочу уехать! Я так обязана мадам Ирэн! Она столько для меня сделала. Но я не могу здесь так жить, это неудобно… неприлично.

— Разве вы не можете присматривать за Карлом?

— Но разве я ему нужна? — Она крепко стиснула руки. — У него ведь есть няня, добрая старая женщина.

Старик чуть-чуть прищурил глаза.

— Мне кажется, вы можете оказать на мальчика хорошее влияние. К тому же он мог бы у вас научиться говорить по-французски. Я напишу об этом племяннице, а пока попрошу вас остаться до ее приезда и заниматься с Карлом.

Анжель не успела ответить, так как в эту минуту вбежал Карл; он сразу бросился к ней.

— Слушай, я скоро получу книгу про львов, ты будешь мне ее читать? Это будет замечательно! Мне подарит ее дядя Тео.

Он подбежал к Тео.

— Ты не забудешь? Наверно?

— Даю тебе мое честное слово. Так принято у порядочных людей.

Дядя Габриэль собрался ехать домой. Он был очень слаб и медленно ступал, тяжело опираясь на Тео. Карл и Анжель проводили их до дверей. Стали прощаться. Тео, нагнувшись, протянул руку Карлу. Анжель смотрела на них. Такой высокий и такой маленький прощаются за руку.

— Поцелуй же мсье хорошенько!

Тео быстро снял фуражку, стал на одно колено и поцеловал Карла.

— Прощай, старина!

На его лице было выражение печали.

— Не забудь книгу про львов и приезжай поскорее, хорошо?

— Не беспокойся, дружище, скоро я опять отправлюсь в лес и джунгли.

У Карла опустились уголки рта.

— Все куда-нибудь уезжают, — произнес он с дрожью в голосе, — кроме меня.

Уже во дворе, усевшись в карету, Тео долго смотрел на Карла. Лошади тронулись. Анжель схватила Карла на руки и поцеловала его.

— Жил-был однажды маленький мальчик, — торопливо начала она, — при домике, где он жил вместе со своей мамой, был сад, а в этом саду росло дерево с алыми цветами. Я забыла, как это дерево называется.

Она ждала, что он подскажет ей название. Он всегда делал это с очень серьезным видом.

— Может быть, это был красноцветник? — произнес Карл со вздохом. — Наверно, его мама никогда не уходила из дому и не оставляла его одного.

Дело принимало серьезный оборот.

— Знаешь, в моей комнате наверху есть лоскутки, нельзя ли их наклеить в эту большую книгу с белыми страницами?

— Только не в моем голубом костюме, — произнес Карл унылым тоном. — Можно мне пойти наверх переменить костюм?

На первой площадке он остановился, тихо подсмеиваясь. Подымаясь по лестнице, Анжель дала слово, что догонит его, хотя бы ей пришлось для этого сломать себе ногу. Он бросился вверх по деревянной лестнице, чувствуя себя победителем на скачках. На второй площадке он опять остановился, терпеливо ожидая ее.

— Мужчины должны уметь бегать быстрее женщин, — сказал он с кротостью. — Хочешь, я помогу тебе дойти до детской?

Большой человек приехал еще раз в замок совсем неожиданно. Карл принимал ванну. Няня была очень огорчена, когда услышала через дверь его голос. Он смиренно просил разрешения войти.

— Заходите, сэр, только мистер Карл сейчас в ванне. Вы уж извините нас.

Тео вошел и прикрыл за собою дверь.

— Я плаваю, — лепетал Карл, — ложусь на животик, делаю прыжок и плыву.

Пока няня мыла ему лицо, он сел. Когда губку отняли, показался маленький розовый язычок.

— Ну, ну! — проговорила няня тоном упрека. Карл мигнул глазом в сторону Тео.

— Губка очень вкусная. Ты пробовал когда-нибудь есть губку?

— Готова поклясться, что он этим не занимается, — сказала няня, собираясь вынимать его из ванны.

— Я хочу сам.

Он схватился за край ванны обеими руками, с гордостью поглядывая на своего большого друга.

— Он упадет, — заботливо сказал Тео. Подняв Карла на руки, он поставил его рядом с няней.

— Вы замочились, сэр, возьмите полотенце.

— Мне холодно, я мокрый, — пропищал Карл с упреком.

Няня завернула его в большое теплое полотенце и усадила на колени.

— А ты умеешь сам купаться? — продолжал интересоваться Карл.

Няня отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

— Очень хорошо, — ответил Тео, — у меня уж такой талант.

Карл высвободил одну ногу.

— Видишь эту темную полоску под коленом? Знаешь, отчего это?

— Наверно, загар?

— Я хотел как раз это сам тебе сказать.

В тоне его голоса слышался упрек.

Няня надела ему ночную пижаму и пошла за синими сапожками. Глава семьи, видимо, не мог идти в детскую без этих принадлежностей, не рискуя заболеть.

— Вот тебе книга!

Тео присел на стул няни. Маленькое существо с ясными глазками приласкалось к нему; мокрая головка нежно терлась об его рукав. Тео обнял его одной рукой и усадил его на колени. Он открыл книгу.

— Вот лев.

Его голос чуть-чуть дрожал. Карл был сонный. В этот день он долго гулял, а потом шалил с няней. Ручка его обвила шею Тео, причиняя непоправимый вред воротничку.

— Расскажи про него, — пробормотал он.

— Его называют царем зверей и говорят, что он благородное животное. Ты его знаешь другим. По-твоему, он большой дяденька с темно-рыжей шкурой и желтыми глазами, блестящими, как драгоценные камни. Рев его напоминает гром.

В коридоре послышались шаги няни. Тео так крепко прижал к груди Карла, что тот на минутку проснулся.

— Я учусь «J'aime», это значит я люблю, потом еще «tu aimes», это значит я люблю тебя. Анжель говорит…

Тео встал, держа ребенка на руках.

— Я люблю тебя, — пробормотал Карл, касаясь головой его лица. Он уже спал, когда няня надевала ему второй башмак, без которого он не мог идти по коридору.

— Я его отнесу, — сказал Тео.

— Не беспокойтесь, сэр, — пробовала возражать няня, еле поспевая за Тео.

Он уложил Карла в кроватку. Волосы ребенка завились после ванны. Одну ручку, сжатую в кулачок, он прислонил к щеке. Няня сняла синие сапожки и прикрыла его теплым одеялом. Тео в последний раз посмотрел на Карла. Затем, тихо ступая, вышел из комнаты.

ГЛАВА XXXIV

Через два дня у Карла разболелась голова.

— Такая боль! — с чувством говорил он. Няня, хоть и струхнула, отнеслась к этому скептически.

— Где у тебя болит, мой миленький?

— В голове на верхушке. Может быть, это оттого, что у меня густые волосы.

— Покажи место ручкой, дружок.

Карл действительно положил свою ручку на голову. Бывали случаи, когда он жаловался на головную боль, а указывал на поясницу. На этот раз няня серьезно встревожилась.

— Дам ему касторки, — решила она, — наверно, что-нибудь скушал.

Карл храбро принял касторку, но на следующий день боль усилилась. Пощупав в крошечной ручонке пульс, Анжель сразу же посоветовала позвать врача.

— Подождем и увидим. Завтра, может быть, появится сыпь, — сказал доктор.

Он все-таки надеялся, что ничего не будет.

Анжель и няня провели всю ночь у кроватки Карла. Он метался всю ночь и бормотал во сне. Анжель носила его на руках по комнате. Бедная няня совсем замучилась. Она равнодушно смотрела, как чужая женщина держала на руках ее сокровище. Наутро появилась сыпь. У Карла обнаружилась скарлатина.

— Беспокоиться нечего, — сказал доктор, — рано или поздно это бывает у всех детей. Он мальчик крепкий, через несколько дней будет опять бегать.

Но крепкий мальчик все не поправлялся, а, наоборот, слабел. Его маленькое личико осунулось. Ко всем он относился с полным безразличием. Только однажды он сказал:

— Хочу видеть мамочку.

Анжель тотчас телеграфировала Ирэн. Днем и ночью она качала Карла и носила его на руках. В одну из таких ночей она вдруг услышала звон колокольчика. Она никак не могла понять, кто мог приехать в такой поздний час. Неужели Ирэн? Нет, это было невозможно, она не могла так скоро доехать. Вошел лакей в доверху застегнутой ливрее, чтобы скрыть отсутствие воротничка, и подал телеграмму. «Прошу немедленно выехать в Гамбург, Жан болен, приеду завтра, Ирэн Виктуар», гласила депеша. Значит, ей придется покинуть Карла, прежде всего промелькнуло у Анжель в голове.

Неслышными шагами она подошла к кроватке. Ребенок спал. На маленьком личике ресницы выделялись, как тень на исхудалых щечках. Она осторожно расправила спутавшиеся волосы. Карл заметался во сне, приоткрыл глаза и улыбнулся. Бедная Анжель вздохнула. Она достала расписание поездов и справилась в нем. Нужно выехать из дому в половине шестого. Сейчас около трех. Поцеловав край одеяла, свисавшего с кроватки, она отправилась к себе складывать вещи. Нужно было спуститься вниз, распорядиться насчет лошади. Огромный дом был погружен во мрак и безмолвие. Банкетный зал выглядел мрачно и неприветливо. В одном из углов, куда достигал свет из отдаленного окна, заиграл золотой луч на цветном знамени. Предки Карла сражались под этим знаменем, а он лежит теперь там, наверху, такой слабый и беспомощный.

Все это время доктор считал его болезнь неопасной и никому не давал знать. Она сама решила телеграфировать Ирэн. Любовь открыла ей то, что было скрыто для науки. Она чувствовала, что силы ребенка слабеют.

Поезда, в которых ехали она и Ирэн, встретились в пути. Ирэн тоже не могла спать. Как только забрезжил рассвет, ею овладело страшное беспокойство. Эти последние месяцы она немного забыла Карла, но ее любовь к нему от этого не ослабела. На каждой остановке она ежеминутно поглядывала на часы. Она не могла дождаться конца этого мучительного переезда. Было уже поздно, когда, наконец, автомобиль подкатил к подъезду замка. Шофер сказал ей, что состояние Карла без перемен. Выскочив из автомобиля, она бросилась в ту часть замка, где находилась детская. Когда она вошла в детскую, Карл проснулся и начал плакать. Через минуту она держала его в объятиях. Он стал таким худеньким и легким.

— Моя маленькая детка, мой сыночек! — повторяла она рыдая.

Он перестал плакать и, прижавшись к ней, уснул. Она села, стараясь не шелохнуться. На ней все еще был дорожный костюм. Подошла няня и предложила взять и уложить Карла. Нет, она его не отдаст. Ему становилось лучше, он ровно дышал и спокойно спал. Она должна теперь думать только о нем. В нем сосредоточен для нее весь мир.

Маленькое тельце, такое горячее, ей казалось частью ее самой. Ручки судорожно обхватили ее руки в перчатках. Получив телеграмму от Анжели, она не могла ни есть, ни пить. Путешествие продолжалось больше суток. Смертельная усталость овладела ею. Сквозь опущенные шторы брезжил рассвет, комната наполнилась сиянием прекрасного летнего утра. Дремавшая няня проснулась.

Ирэн в это время раскачивалась из стороны в сторону. Руки ее постепенно ослабевали. Еще минутка, и Карл упадет. Крепкие руки няни вовремя подхватили ребенка. Она уложила его в кроватку. Карл продолжал спать. Теперь надо принести скорее спасительное средство. Через несколько минут она вернулась. Лекарство подействовало и на этот раз. Громко чихнув, Ирэн пришла в себя. Она посмотрела на няню, потом перевела глаза на кроватку Карла.

— Спит, как сурок, миледи, вы теперь отдохните, я в одну минуту приготовлю чай, потом вы должны хоть немного поспать, а то у нас будет двое больных.

Ирэн с удовольствием выпила горячего чаю. Ее члены так одеревенели, что она не могла даже сама держать чашку, и няня ее поила с ложечки. Через пять минут она лежала в кровати.

Проснувшись, она встретила улыбающийся взгляд Карла.

— Ты можешь меня поцеловать, — проговорил он слабеньким голоском.

— Ах ты, мой милый сыночек!

— Я умею говорить по-французски, слушай… А где Анжель? — спросил он вдруг встревоженным голосом.

— Она ненадолго уехала, моя детка.

Карл вздохнул. В это время вошла няня, неся стакан молока.

Она рассказала Ирэн, как Анжель занималась с Карлом. Жан, Анжель и все эти события последних месяцев казались ей такими далекими теперь, когда, наконец, ее мальчик начал поправляться. Она решилась тоже отдохнуть, так как он в это время уснул.

Все предметы, вся комната были такими знакомыми, близкими, а между тем она чувствовала какую-то пустоту. Должно быть, она сама изменилась за это время. Усталость сковала все ее тело. Тяжелый сон прервал нить ее размышлений. Проснувшись, она увидела на столике депешу. Телеграфировал Жан из Гамбурга: «Люблю. Ответь, дорогая. Твой навеки. Жан». Ее душа наполнилась радостью. Жизнь снова показалась ей прекрасной и заманчивой. Карл поправлялся, и Жан тосковал. Она телеграфировала ему: «Люблю. Пиши подробно». Теперь она поняла, почему ее комната, ее собственная Комната казалась ей такой странно чужой. Не было Жана.

Отдых восстановил ее силы. За это время она успела забыть злосчастный Гамбург. Мрачные мысли, которые приходили ей на ум, когда она была с Жаном, теперь рассеялись. Остались только светлые воспоминания.

Жан сиял, читая телеграмму Ирэн. Когда он распечатывал голубой листок бумаги, Анжель не спускала с него глаз. В ответ на телеграмму, составленную ею с большим трудом по-английски, она получила от няни радостную весть, что Карлу лучше.

Когда она приехала, Жан встретил ее без особой радости. Он настолько был расстроен своей раной, что злился на всех. Эбенштейн был тоже не в духе, он имел неосторожность как-то сказать Жану, что рана Гаммерштейна совсем пустяк и что он скоро вернется на место службы в Петербург. Анжель не имела понятия, чем болен Жан, а потому первым вопросом ее было: «Что с тобой?» Вопрос этот был для него крайне неприятен, и он не знал, что на него ответить. Доктор, войдя в это время в комнату, вывел его из затруднения. После осмотра доктор заявил Анжель, что она сможет сама делать перевязки и что он зайдет проведать больного дня через два. После его ухода Анжель закурила папиросу и села в ногах кровати. Она смотрела на Жана не без иронии. Ее глаза, казалось, безмолвно говорили: «Опять наглупил?» Он посмотрел на нее сердитым взглядом, сдвинув брови.

— Я думаю заказать обед, — сказала она.

Жану разрешена была только курица или что-нибудь молочное, и он с отвращением смотрел, как Анжель с аппетитом ела омлет по-лионски и почки в мадере. Она все время мальчишески улыбалась.

— Ну! Я умираю от любопытства, расскажи мне теперь все. Тебе, наверно, стыдно, иначе ты бы все мне выложил в пять минут. Наверно, опять какая-нибудь история? Какой ты еще ребенок с женщинами!

Жан даже привскочил в кровати.

— Ты всегда несправедлива ко мне! Всегда! Я не сделал ничего дурного. Меня оскорбил один человек, и я с ним дрался на дуэли. Интересно, как бы ты поступила на моем месте? Я не сумасшедший, чтобы переносить всякие дерзости.

— А почему он тебя оскорбил? — допытывалась Анжель. — Наверное, из-за женщины?

Чувствовалось, что у нее спокойный и настойчивый характер.

— Дурочка, — проговорил Жан презрительно, — ты знаешь, есть такой тип женщин… Замужняя, — они почему-то всегда замужем — слишком нарядная и напудренная; одним словом, любительница сильных ощущений. Она и ее муж друзья Ирэн. Они часто приглашали нас обедать или ужинать. Мне это надоело. Она меня преследовала. Я был неосторожен, как дурак. Ничего особенного, понимаешь, просто мы с ней как-то раз обедали вместе, а потом об этом узнал ее муж. Кончилось дуэлью. Вот и все.

Анжель в это время стояла спиной к нему. Она медленно переставляла пузырьки с лекарствами на камине.

— И это все? — проговорила она с оттенком презрительного снисхождения в голосе. Она подошла к окну.

— Ты принадлежишь к числу людей, которым всегда всего мало.

Она круто повернулась. Вся ее маленькая фигурка выражала возмущение.

— Дурак! — крикнула она, — сумасшедший! Судьба тебе послала такое сокровище, а ты топчешь его в грязь. Неужели ты не мог избавить Ирэн от этой мерзости? Конечно, ты будешь говорить, что та женщина тебя преследовала, ведь так легко всегда найти оправдание. Иметь такую жену и так гнусно себя вести! Стоишь ли ты такой женщины? Пустоголовый мальчишка, талантливый, правда, но тряпка. Когда я приехала в день вашей свадьбы и увидела Ирэн, я подумала: ну теперь он переменится, образумится, станет человеком. А оказалось что? Мне следовало понимать, что ты не можешь измениться, лучше сказать, что ты меняешься слишком часто, но никогда не делаешься лучше. Этого с тобой никогда не бывает. Ты всегда останешься таким же с виду привлекательным, а на деле легкомысленным и ничтожным. Я это знала много лет тому назад, когда ты уезжал из дому. Ты, может быть, забыл, как трудно нам было снарядить тебя в дорогу? Мы отказывали себе во всем. Мать ходила в стареньких платьях, не могла никуда поехать отдохнуть, отец бегал по урокам после занятий в школе, а я шила, стирала целыми днями и бегала по разным поручениям. И все это из-за тебя, ведь ты был единственным сыном. А когда ты уехал — ни слова, ни звука. А потом пришло письмо. Твои дела были очень плохи. Он сильно побледнел.

— Плохи? — повторил он. — Умирал с голоду. Понимаешь, умирал с голоду в Париже, а ты думала, что я веселюсь!

— Но почему же ты голодал, почему? Потому что истратил все деньги и не хотел работать. Тебе могло хватить надолго, но ты предпочел их быстро, весело прожить.

Крепко стиснув свои маленькие руки, она горько рассмеялась.

— Боже, что за комедия твоя жизнь! Ты почти умирал с голоду, а теперь лежишь в шелковом белье, занимаешь пышные апартаменты в отеле. Ты выплыл! Какая ирония судьбы! В Кемберуэлле, в Лондоне, там не веселятся, там работают. Я вставала в пять часов и ложилась в полночь. Мы были бедны. Все работали. Нужно было выбирать — труд или голодная смерть. У нас не было богатых друзей и покровителей, готовых нас выручить. А ты, разбогатев, перестал нам писать. Я решила никогда больше не беспокоить тебя, но потом увидела, что с такими, как ты, нужно поступать иначе.

Жан делал попытки приподняться. Подойдя к нему, она уложила его на подушки. Они переглянулись. Выражение его лица было какое-то особенное. Нагнувшись к нему, она продолжала с нервным смехом:

— Судьба все же над тобой смилостивилась, она дала тебе сестру, милый братец.

— Я уже родился таким сумасшедшим.

В эту минуту он выглядел совсем мальчишкой.

— Я всегда стремлюсь к чему-нибудь, а потом остываю. Эта Гаммерштейн мне очень нравилась, а потом — конец.

Он посмотрел на сестру в упор:

— Ты права, мне всегда хочется чего-то, а когда я достигну цели, оказывается, что это не то. Дай мне сказать, я тебе расскажу все.

Откинувшись на спинку стула, она смотрела на него с непроницаемым видом. Его настроение было ей так знакомо! Эта потребность открыть свою душу была отчасти вызвана раскаянием, но, главным образом, здесь сказывалось его самовлюбленность. Такое самоунижение иногда доставляло ему неизъяснимое блаженство.

— Ты ведь видела Ирэн? Когда я с ней встретился в первый раз, я сразу влюбился в нее. Ты знаешь, какая она умная, изящная. Я был от нее без ума. Она была так прелестна и вместе с тем казалась такой недосягаемой! Такие женщины всегда пленяют с первого взгляда. Я это сильно почувствовал. Мне хотелось перешагнуть через бездну, разделяющую нас. Ах, когда я вспоминаю это время… В тот день я первый раз играл для нее; это была сверхчеловеческая игра, а потом…

— Она вышла за тебя замуж, — прозаически закончила Анжель.

— Тебе хорошо с твоим умением проникать в самую душу человека и с твоей бесконечной жизнерадостностью. Я скучал уже во время медового месяца, — вдруг проговорил Жан.

— Я думаю, что если бы тебе дали звезду с неба, то ты бы ее вставил в подсвечник, чтобы посмотреть, будет ли она гореть. Ты всегда стремишься к недостижимому, мечешься, а когда получаешь, начинаешь скучать, оттого что больше нечего делать. Ты сделан из того же теста, что и все артисты, но, к счастью, не все мужья.

— Я поссорился с Ирэн из-за ребенка.

— Конечно, ты ревновал, как всегда. Ах, этот ребенок! — лицо ее расцвело в улыбку. — Крошка Карл! Ему теперь четыре года. Какое счастье, что он поправляется. Если бы ты знал, какой он прелестный ребенок. Он уже говорит по-французски. У него славная няня, добрая душа. Я сначала была так одинока в замке, она позволила Карлу приходить ко мне. Потом дядя Габриэль мне разрешил остаться там…

— Дядя Габриэль?

— Да, он приехал навестить малыша, а вместе с ним приехал знаменитый путешественник… Я забыла его фамилию… Да, Шторн.

— Разве Шторн тоже приезжал?

— Да. Огромный верзила с чудными волосами и такой милой улыбкой.

— Не была ли случайно в замке мадам Кланс?

Анжель отрицательно покачала головой.

— Нет, но как-то раз приезжала одна девушка с немецкой фамилией.

— Девушка?

Жан насторожился.

— Да, довольно миленькая, невысокого роста. Она спрашивала тебя и сказала, что уезжает на другой день в Петербург.

Это была Аннет! Жан был уверен в этом. Бедная Аннет, он ее не забыл…

Анжель встала, зевая.

— Я думаю, можно поручить ангелу-хранителю оберегать тебя.

Она вспоминала, каким тоном Карл говорил ей каждый вечер: «спокойной ночи».

— Судя по твоему мнению обо мне, для этого потребуется целый полк ангелов, — игриво ответил Жан.

ГЛАВА XXXV

Ирэн была счастлива. Карл был с ней, а Жан писал аккуратно каждый день. Его письма были великолепным образцом любовной переписки. Так пишут люди, часто бывающие в роли случайных любовников. Он страшно скучал без Ирэн и снова переживал первые дни их любви на расстоянии ста миль.

Карл быстро поправлялся. Часто приезжал дядя Габриэль к чаю. Бывала Ванда. Время текло незаметно. День за днем в мирном спокойствии. Дни стояли чудные, озаренные мягким осенним солнцем. Жан писал, что он поправляется и желает видеть Ирэн. Через неделю был назначен концерт в Берлине, «а здесь все время льет дождь, — писал он, — кажется, что тучи плачут, оттого что ты далеко. Музыка моя тоже улетела вместе с тобой. Подумай только, какой я теперь бледный. Щеки впали, а волосы страшно отросли. Возвращайся скорей, моя милая. Целую крепко, как люблю. Всегда и навсегда твой Жан». Дальше приписка: «Я учусь по-немецки: «Ich liebe dich». Если бы ты была здесь, я говорил бы еще лучше».

Однажды утром она получила большой пакет. В нем была серия снимков Жана в разных позах. Он действительно сильно похудел. Пора к нему ехать. Скоро они наконец будут у себя дома. Она решила ехать ночью, чтобы провести еще один вечер с Карлом. В это время гостил в замке дядя Габриэль, вместе с Амадео. Карл их очень любил обоих. Для полного счастья ему недоставало только Анжель, он радовался, что она скоро должна вернуться.

В этот последний вечер Ирэн сама купала Карла и, укладывая его в кроватку, рассказывала ему историю некоего мистера Сквирля Неткина, который, как оказалось, был англичанин и вегетарианец. Потом она спела ему песенку, начинающуюся словами: «Милый мой, любовь моя».

Всю дорогу она проклинала медленный почтовый поезд. В вагоне не было воды, а так как Жан не выносил одеколона, то приходилось выходить на каждой станции. Это мало помогало. Руки и лицо были все время в саже. С Ирэн ехала ее горничная Анастаси, чистокровная француженка, которая то и дело повторяла: «Мадам следовало бы надеть вуаль». Вообще, по ее мнению, Германия была полудикая страна.

Так как последняя телеграмма Жана гласила: «Не надевай вуаль. Люблю», Ирэн не рискнула закрыть лицо от пыли. Вместо этого ей пришлось употреблять огромное количество воды и мыла. Он придавал очень большое значение внешности. Подъезжая к станции, она увидела его бегущим по платформе за поездом. Лицо его выражало сильное нетерпение. Сомнений не было, он действительно скучал и жаждал ее видеть. Не дожидаясь остановки поезда, он вскочил на подножку и поцеловал ее в губы через открытое окно.

— Вот почему я не хотел, чтобы ты надела вуаль, — сказал он, задыхаясь.

Они оба рассмеялись. Радость этой встречи была так велика, что слова казались ненужными.

— Как ты похудел!

— Ты догадываешься почему? — Он лукаво улыбнулся.

— От тоски?

— Ну конечно! Я так хотел тебя видеть. Если от тоски худеют, то теперь я должен сразу пополнеть. Я отослал Анжель. Мне хотелось видеть тебя одну.

Ирэн была смущена.

— Она не обиделась? Может быть, ей не хотелось уезжать?

— Я ее не спрашивал. У нас теперь будет второй медовый месяц. Не можем же мы возить ее с собой! Это было бы слишком неудобно.

Они под руку направились в отель. Их гостиная утопала в цветах.

— Ну, вот мы опять вместе!

Его голос дрожал. Руки искали ее… Обедали они у себя в гостиной гораздо дольше, чем требовала смена блюд.

— Анжель была очень добра ко мне, — вдруг проговорил Жан, — она очистила меня от всякой скверны.

— Разве ты нуждался в очищении?

Он кивнул головой с серьезным видом. Она встала.

— Как хорошо, что я опять с тобой! Карл совсем поправился. Он говорил такие забавные вещи. Мы как-то вечером, после чая, стояли на валу, и я ему показала луну. Он захотел позвать дядю Габриэля, чтобы показать ее ему. Подбежал к окну, а потом вдруг останавливается и кричит мне: «Мамочка, скажи, чтобы она подождала».

Жан засмеялся. Лицо его было в тени, и она не могла видеть его выражения. Он подошел к ней сзади.

— Теперь будь моей, только моей. Я так долго ждал тебя.

Положив к нему голову на плечо, она смотрела на него снизу вверх.

— Разве бы я могла принадлежать кому-нибудь другому? Я вся твоя. Помнишь письмо, которое ты подписал: «Твой навеки»? Так и я навеки твоя.

— И ты больше не сердишься на ту глупую историю?

Она счастливо рассмеялась.

— Нет, мы вырвали навсегда эту страницу нашей жизни.

ГЛАВА XXXVI

Приехав в Берлин, они остановились в отеле «Адлер» и сразу закружились в водовороте этого города, с улицами, на которых днем и ночью кипела жизнь, и площадями-муравейниками. Жану предстояло дать здесь целый ряд концертов.

Он был в восторге от вечной суеты этого громадного города, его улиц, садов, ресторанов, переполненных разношерстной толпой людей.

Они ежедневно возвращались домой не раньше трех-четырех часов утра. Его концерты имели огромный успех, и, сделавшись вдруг богатым человеком, он вел жизнь выскочки-миллионера, поражая всех своими прихотями. Он сиял, окруженный толпой поклонников, артистической богемой и прочими спутниками богатой жизни, которые располагались в их апартаментах, как дома.

Преодолевая чувство усталости, Ирэн принимала всех его многочисленных новых друзей с обворожительной улыбкой. Люди ее круга, прежние друзья тоже появлялись в их просторной раззолоченной гостиной. Они были несказанно удивлены, встретив ее в этой обстановке: Ирэн фон Клеве замужем за этим мальчиком, покоряющим всех своей божественной игрой!

Жан стал «гвоздем сезона». О нем говорил весь город. Космополитический Берлин готов был ему простить даже его темное происхождение, от гения родовитости не требуется. Имя и положение Ирэн усиливали общий интерес к нему. Они сделались самой модной парой в городе, о них писали во всех газетах, их забрасывали всевозможными приглашениями.

— Лучше бы ты был трубочистом, — однажды сказала она, показывая ему огромный ворох писем, неизменно кончающихся так: «Рады будем вас видеть у нас тогда-то, в таком-то часу».

Жан выходил из своей комнаты прилизанный и благоухающий, в бархатных панталонах и ослепительной пижаме.

— Ты только посмотри, — указывала она ему на письма. — Откуда у тебя такие ужасные панталоны? Ты в них похож на итальянского шарманщика. Что мы будем делать с этими приглашениями? Куда идти?

— Ко всем.

Выпив кофе и поцеловав ее, он стал напевать свою любимую песенку: «Люблю тебя, мой нежный друг».

— Доставь мне большую радость, Жан, — сказала она ему с улыбкой. — Проведем этот вечер дома одни.

— С удовольствием, это будет очень мило.

Он сразу согласился и сейчас же стал собираться уходить. Его уже ждал чей-то автомобиль. Уезжая, он обещал вернуться к чаю. Ирэн прилегла отдохнуть. Со времени отъезда из Гамбурга их жизнь была истинным калейдоскопом, в котором мелькали все время новые знакомые и новые друзья. Она часто даже не знала их фамилий. Какие-то бесчисленные Вертгеймы, Розентали, Мозентали заполняли ее жизнь.

Во всяком случае нельзя было жаловаться на однообразие. Все это было так ново и необычайно. Она чувствовала, что для большинства этих людей она только жена Жана. Это было забавно, но далеко не всегда приятно. Жану такая жизнь доставляла неизъяснимое удовольствие. К счастью, это не должно было долго продолжаться. Еще один концерт в Мюнхене, а потом они поедут домой. Дома в замке их ждала тихая семейная жизнь, там они отдохнут от этой суеты. Какое блаженство, что они сегодня не должны никуда идти! Перед уходом Жан сообщил ей с таинственным видом, что приготовил ей сюрприз. Интересно, что бы это могло быть? С тех пор как она вернулась, он всегда был весел. Она не догадывалась, что причиной его довольства была именно эта шумная безалаберная жизнь, от которой ей хотелось скорей избавиться. В этой толчее он чувствовал себя как рыба в воде.

Он вернулся домой в великолепном настроении. Прогулка удалась как нельзя лучше; часть пути он сам правил, эти Розенштейны милейшие люди. Всю дорогу его преследовала какая-то мелодия. «Скорей скрипку!» До самого обеда он импровизировал.

— Я сказала портье, что нас нет и не будет дома до утра.

После обеда Ирэн легла на диван. Жан, развалясь рядом с ней в глубоком кресле, лениво проговорил, пуская кольца дыма:

— Кажется, Гутманы приглашали нас на бал?

— Да, там будет такое столпотворение, что не протиснуться. Какое счастье, что мы остались дома.

Жан задвигался в кресле и, переменив позу, вздохнул.

— А как насчет сюрприза?

Лицо его сразу оживилось.

— Вот в чем дело. Я хочу снять квартиру в Вене и жить постоянно в городе.

Ирэн была так поражена, что не знала, что сказать. Он подошел и сел на край дивана.

— Подвинься немного, милая. Теперь слушай внимательно. Разве тебе не хочется иметь свою собственную квартиру? Ведь замок принадлежит Карлу-Фридриху, а потом — это так далеко зимой…

— Но ведь это безумие! — воскликнула Ирэн. — Во-первых, опекуны никогда на это не согласятся. Во-вторых, как будет с Карлом-Фридрихом? В-третьих — квартиры в Вене очень дороги, и потом скажи, ради Бога, почему тебе не нравится наш замок?

— Я хочу жить у себя, — упрямо повторял Жан. — Я долго не мог заработать денег, но теперь, когда они у меня есть, вполне понятно, что я хочу устроиться. Мальчик может жить с нами.

— Может жить с нами! — горько усмехнулась она.

Он встал и принялся бесцельно бродить по комнате, насвистывая. Этот план неожиданно пришел ему в голову. Его пугала отдаленность замка от города. Он был там весною, и местность нагнала на него тоску. Что же будет зимой?

Горькое разочарование овладело Ирэн. Она никогда не помышляла о том, чтобы покинуть замок. Ей казалось безумием переменить чудесное просторное помещение на тесную квартирку в Вене.

— У меня очень странное положение, — сказал Жан, — я не могу жить в твоем доме так, как хочу. Для меня нет места в замке.

Подойдя к ней, он обнял ее рукой за шею.

— Как хорошо будет иметь свою светлую, уютную квартирку!

«Уютную квартирку!» Ее передернуло от этой мысли.

— Это было бы бесполезной расточительностью. Я уже тебе говорила, что опекуны Карла никогда на это не согласятся. Ведь пришлось бы содержать также и замок.

— Скажи откровенно, что ты просто не хочешь уезжать из него. Вот главная причина.

Он смотрел хмуро.

— Ты должен понять, что это не имеет смысла.

— Значит, ты не хочешь уступить?

Она старалась говорить спокойно, сдерживая гнев.

— Будь благоразумен, мой милый.

— Да, благоразумен! — Он круто повернулся. — Значит, если я хочу жить на своей квартире, это неблагоразумно? Кто из нас неблагоразумен в данном случае? — Он вспыхнул. — Ты всегда думаешь только о ребенке. Со мною совсем не считаешься. Хочешь, чтобы я жертвовал всем ради него.

Ирэн встала. Ей тяжело было спорить о таких вещах.

— Не хочешь ли поехать к Гутманам?

— Ведь час тому назад ты была против.

— Я позвоню Анастаси, чтобы она помогла мне одеться.

Пока горничная приготовляла ей платье и туфли, Ирэн причесывала волосы.

Ослепленная своей любовью, она видела в Жане только хорошие стороны. Теперь пелена начала спадать с ее глаз. Сегодня он предстал перед ней в своем истинном виде. Никогда не казался он ей таким чужим, как сейчас. Когда они ехали к Гутманам, Жан молчал. В его воображении рисовался замок с его пресными обитателями. Женщинам, должно быть, нравится такая атмосфера тишины. Анжель, по крайней мере, была в восторге. Конечно, после Кемберуэлла ей будет нравиться даже в монастыре.

Он не умел долго сердиться и после резких вспышек гнева быстро успокаивался. Вот Ирэн не такая, она может дуться целую вечность. Он неожиданно вздохнул. Если будет очень скучно, можно будет отправиться в турне. Но ведь Ирэн терпеть не может таких поездок. Его взгляд скользнул по ее лицу. Какое беспощадно суровое выражение!.. Неужели это та женщина, которую он еще недавно сжимал в своих объятиях? Эта мысль причинила ему боль.

Он коснулся ее руки. Ирэн мягко отвела ее.

Фрау Гутман встретила их с особым радушием. Вдова богатейшего коллекционера, наследовавшая все его состояние, она была неплохой женщиной, очень любила поговорить и славилась своими приемами. Ее дом на Розенштрассе был настоящим музеем. Большая зала с мраморным фризом, изображающим пляшущих нимф и миниатюрных фавнов, играющих на флейте, была великолепна. Весь потолок был декорирован лиловым душистым горошком. При ярком свете ламп, усеявших потолок, получалась полная иллюзия неба. Бал представлял блистательное зрелище: роскошные дамские наряды, блестящие мундиры, безукоризненные фраки. Музыка играла вальс, десятки пар кружились по залу грациозно и в такт, — недаром немцы считаются лучшими танцорами.

Жан любил танцевать. Уроки Аннет в ее маленьком дансинге не прошли даром. Там они часами танцевали ту-стэп, покуривая дешевые папиросы и попивая кофе. В чем дело? Почему он вспомнил вдруг этот дансинг? Какой контраст между его убогой обстановкой и этим залом с потолком из живых цветов! «Времена меняются», — подумал он, улыбаясь про себя. Ему живо представились бледно-зеленые крашеные стены, керосиновые лампы, вечно коптевшие, и Аннет в простой муслиновой блузке и юбке из саржи со следами стирки. Да, а все-таки было весело. Что подумала Аннет, когда тщетно искала его на вокзале? Ну, все равно, с этим эпизодом покончено. Он сам не знал, рад ли этому.

Наверху в столовой, где был накрыт ужин, он, к своему удивлению, столкнулся с Бекманом. Тот еще не знал подробностей всего происшедшего. Ирэн ему об этом не рассказала. Впрочем, она с ним, как и со всей родней, совсем теперь не видалась.

— Здравствуйте, — равнодушно произнес Жан.

— Здравствуйте, — приветливо ответил Бекман. — Что вы здесь делаете? Надеюсь, что Ирэн здесь нет.

— Почему бы ей не быть здесь? Она танцует с кем-то.

— Ах, она здесь? Я не знал, что фрау Гутман принадлежит к числу ее знакомых.

Он прошел к своему столику. Через несколько часов после своего приезда в Берлин, куда он прибыл налегке с поручением от своего командира, он попал на этот бал вместе с одним приятелем.

В конце концов, что ему за дело, с кем знакома и где бывает Ирэн? Все-таки она, наверно, не знает, что среди приглашенных дам есть некоторые со слишком шумной репутацией. Конечно, Виктуар осел, но ведь это было всем известно раньше. Он, наконец, нашел в толпе Ирэн и увлек ее к столику, нимало не заботясь о карточках с фамилиями, лежащих у каждого прибора. Он имел сообщить ей новости о Карле.

— Сестра Виктуара милое доброе создание, совсем не похожа на него. Я хочу сказать, что она очень тихая и без всяких артистических выкрутасов.

— Да, хотя я мало ее знаю, мне кажется, что она очень милая, — сказала Ирэн. — Я видела ее только раз, в день нашей свадьбы.

— Ну, а что слышно у вас?

— Ничего, кроме аплодисментов. Жан имеет огромный успех.

— К Рождеству будете дома?

— Да, мы скоро сможем вернуться домой. Это будет настоящий отдых. Все же нелегко быть женой знаменитости.

— Виктуар, кажется, живет как настоящий миллионер, а вы, сударыня, тоже от него не отстаете! На прошлой неделе я просматривал счета…

Он улыбнулся и укоризненно покачал головой.

— Мы здесь так много выезжаем, — по лицу ее пробежала тень. — Когда мы вернемся домой, можно будет сократить расходы.

— Видите ли, Ирэн, — ласково проговорил Ганс, — конечно, это меня не касается, и не думайте, прошу вас, что я вмешиваюсь в ваши дела, но, в качестве одного из ваших опекунов, я хотел бы дать добрый совет Жану. Что он делает с заработанными деньгами? Вы, наверно, это знаете?

Гансу очень хотелось спросить: «Дает ли он вам деньги на расходы?», но вопрос в этой форме казался ему неудобным.

Ирэн как-то не решалась просить денег у Жана. Он всегда был так занят игрой либо разными делами, что никогда не успевал поговорить о делах. А отельные счета, нередко на кругленькие суммы, они оплачивали по очереди. Вообще, все это было очень неприятно. Она даже старалась не думать о его проекте относительно квартиры.

— Было бы очень хорошо, если бы вы помогли Жану советом, — сказала она неуверенным тоном. — Мне кажется, что он совсем не умеет обращаться с деньгами.

— Совершенно верно. Я зайду к вам в отель, и мы тогда потолкуем. Приходите ко мне обедать, я остановился в «Центральной». А потом пойдем в театр, хорошо?

Она приняла его приглашение с радостью. Ганс показался ей чем-то вроде оазиса в пустыне. С фрау Гутман она познакомилась через Жана и должна была поддерживать это знакомство против своего желания.

— Мы отсюда поедем в Мюнхен или, может быть, в Дрезден, я не знаю наверное.

— Такая жизнь хуже маневров, — сочувственно произнес Ганс. — Но теперь вы уже скоро будете дома. Между прочим, Виктуар, кажется, обожает такую жизнь?

— Да, он, кажется, очень любит эту суету. Успех действует на него опьяняюще.

— Да, конечно, — охотно согласился Ганс. — Он сделал головокружительную карьеру. «Neue Freie Presse» поет ему дифирамбы и печатает о нем статьи крупным шрифтом. Старого Эбенштейна он тащит за собой на буксире; о нем тоже пишут.

— Я его теперь очень полюбила. Он часто бранит Жана, но очень заботлив. У него очень добрая душа.

— Ах, да, между прочим, я слышал, что у Жана была дуэль. Правда ли это?

Ирэн слегка покраснела.

— Он поссорился с Полем Гаммерштейном.

— С Полем! — воскликнул Ганс. — Из-за чего же они могли поссориться? Ведь Поль всегда такой флегматик. Виктуар ему, наверное, сказал, что он не умеет говорить по-французски или что-нибудь в этом роде?

— Нет, так, случайная ссора. Жан был ранен, вы знаете?

— Первый раз слышу, честное слово. Ну и дела!

— Ганс, только не говорите никому про дуэль, прошу вас!

— Конечно, не скажу, если вы не хотите. Да ведь в этом нет ничего особенного. Жан оказался храбрее, чем я думал: подумайте только — драться с Полем!

Разговор с Ирэн произвел на него большое впечатление. Встретив Жана у выхода, он, прощаясь, пожал ему руку сердечнее, чем обыкновенно.

— Я слышал, что вы дрались? — сказал он ему. — Оказывается, вы владеете шпагой не хуже, чем смычком.

— О чем вы говорите?

— Я говорю про вашу дуэль с Гаммерштейном.

— Ирэн вам рассказала?

В эту минуту появилась Ирэн, уже в пальто.

— Я готова, милый.

Жан был взбешен. Ганс смутился.

— Прощайте, — проговорил Жан. — Ты готова? — обратился он к жене.

— Что с тобой? — спросила Ирэн, когда они сели в автомобиль. — Что случилось? Ты должен мне сказать.

— Ты обещала никогда больше не вспоминать про дуэль, а сейчас разболтала все этому… этому… тупому… солдату.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь, — с горечью сказала Ирэн. — Грубо обвиняешь меня в том, что я нарушила свое слово! Ганс спросил меня, правда ли, что ты дрался на дуэли, и я ему сказала, что ты поссорился с Гаммерштейном. Вот и все.

Она вся дрожала от возмущения.

— Ах, вот что! Я думал, что ты ему все рассказала. С моей стороны такая ошибка простительна.

— Нет, она непростительна, — с жаром ответила Ирэн. — Если ты мог это подумать, значит, ты мне не веришь и подозреваешь меня во лжи.

— Милая, не расстраивайся из-за пустяков.

— Это не было для тебя пустяком, когда ты рассердился.

— Не делай истории из ничего.

— Для тебя, вероятно, такие вещи, как правда или честное слово, — пустой звук.

Она пылала негодованием.

— Ты не первый раз даешь мне повод думать, что это так.

Они больше не разговаривали. Вернувшись в отель, она прошла прямо к себе в комнату и заперлась на ключ.

Размолвка тянулась два дня. Жан уходил из дому, подолгу не возвращался и, встречаясь с ней, молчал.

«Неужели я действительно такого мнения о нем? — с ужасом спрашивала себя Ирэн. — Мы женаты уже полгода, но кажемся друг другу совсем чужими». Она одновременно и обвиняла и горячо защищала Жана.

За эти два дня все мелкие недостатки Жана превратились в смертные грехи; его друзья, знакомства в мире богемы, легкомыслие, все вызывало ее беспощадное осуждение. Когда женщины сердятся, они никогда не бывают справедливы. Ирэн не признавала больше за Жаном никаких качеств. Она ждала от него неба, а он дал ей землю, только землю. Разве это не тяжкое преступление? Ее ожесточение, в соединении с некоторой узостью взглядов, а также сильным чувством к нему, становилось угрозой их счастью.

Наконец, он пришел к ней с повинной. Ему тоже было невесело, хотя он и старался принять независимый вид.

— Больше не будем ссориться, не правда ли? — сказал он.

— Да, — с трудом выговорила Ирэн.

Ей хотелось крикнуть ему: «Почему ты не пришел раньше? Я так страдала в одиночестве». Вместо этого она машинально повторила:

— Да, конечно, не будем больше ссориться. Жан нервно перебирал ноты и складывал их.

Правда, ему было немного стыдно, но ведь теперь он извинился, а она даже не могла сказать ему несколько ласковых слов. Ноты с шумом упали на пол.

— Эбенштейн советует ехать завтра в Мюнхен, — сказал Жан.

Ирэн приняла известие об отъезде равнодушно.

— Бекман приглашал нас сегодня обедать, я ему сказал, что спрошу тебя.

— Если хочешь, я согласна.

— Тогда я позвоню ему и скажу, что мы приедем.

Он вышел из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, руки Ирэн невольно потянулись к нему. К несчастью, даже любовники не обладают способностью видеть сквозь стены.

Жан вернулся домой очень поздно. Он был занят с Эбенштейном приготовлениями к мюнхенскому концерту. Переодевшись, он вышел из своей комнаты. Ирэн давно его дожидалась.

— Извини меня. Пойдем, — коротко сказал он. По дороге она со страхом думала о предстоящем обеде. Мысль о том, что ее жизнь так изменилась за последнее время, вызывала у нее горькую усмешку.

Известие о дуэли сильно повлияло на Ганса; его отношение к ее мужу сильно изменилось к лучшему. Жан, конечно, не догадывался, в чем дело. Ведь мужчины никогда не говорят о таких вещах.

В вестибюле их встретил Ганс.

— Как мило, что вы пришли. Ведь это ваш последний вечер в Берлине, — прибавил он, указывая им дорогу в зал.

Сидя за столом, Ирэн невольно сравнивала их между собой. Крупный, цветущий Ганс ничем не отличался от большинства здоровых жизнерадостных мужчин; рядом с ним Жан, худой, подвижный, с быстрыми движениями, казался интересным. Он катал хлебные шарики, внимательно слушая болтовню Бекмана на ломаном французском языке. К удивлению Ирэн, он вдруг свободно заговорил по-немецки. Ганс поздравил его с успехом. Разговор коснулся автомобиля, который заказал Жан.

— Я сам буду править, — сказал Жан. — Конечно, перед концертами придется отказаться от этого удовольствия, чтобы не сбить руку, зато потом — фью…

Он изобразил, как будто держит руками невидимый руль.

— Чертовски смело, — проговорил Ганс.

Жан покраснел от удовольствия. Он вызывающе посмотрел на Ирэн.

— Ты совсем как Питер Пэн, никогда не будешь взрослым.

— Видите, через шесть месяцев после свадьбы жена уже начинает меня высмеивать.

Жан сделался вдруг серьезным.

— Такова уже наша судьба, — невозмутимо сказал Ганс. — Ничего, привыкнете.

Жан ему теперь определенно нравился. Такой веселый малый, красивый и, наверно, зашибает много денег.

Деньги вообще имеют неотразимую привлекательную силу. Мы готовы простить людям все их недостатки, если они богаты.

После обеда они отправились в мюзик-холл. На эстраде танцевала и пела хорошенькая актриса — нечто среднее между француженкой и немкой. Двусмысленные слова чередовались с вызывающими позами. Ирэн сидела между Гансом и Жаном. Она взяла Жана за руку. Он легко высвободил руку и закурил папиросу.

После спектакля Ганс довез их до дому. У них испортилось электричество и не горел свет. Ирэн знала, что Жан стоит рядом с ней, хотя и не могла его видеть. Она дотронулась до его руки. В нем чувствовалось сопротивление. Взяв его руку, она поднесла ее к губам. Глухо вскрикнув, он схватил ее в объятия.

— Почему ты так обращалась со мной? Ты мучаешь меня своей проклятой холодностью, запираешь двери на ключ перед моим носом!

Он продолжал крепко сжимать ее, откинув голову, чтобы она не могла его поцеловать.

— Ты думала, я прибегу к тебе по первому зову? Три дня ты держала меня в черном теле, а теперь хочешь быть милостивой. Я ползал у твоих ног.

Он иронически усмехнулся.

— Так уходи, если хочешь быть свободным, — сказала Ирэн, выпуская его.

— Будь я проклят, если хочу, — страстно воскликнул Жан, зажимая ей рот бешеным поцелуем.

— Жан, Жан, — шептала Ирэн.

Комната вдруг залилась ярким светом. Первую минуту они безмолвно смотрели друг на друга счастливым взглядом.

— Свет мог бы и не зажигаться, — наконец, проговорил Жан. — Теперь посмотри мне хорошенько в глаза и скажи: «Я тебя люблю».

— Я тебя люблю больше жизни, — как эхо повторила Ирэн.

ГЛАВА XXXVII

За два дня до Рождества они вернулись домой. Весь замок горел огнями. Колонны в зале были убраны гирляндами из живых цветов. Старый Иоахим так усердствовал, что дяде Габриэлю пришлось сдерживать его рвение. Карл ожидал их на ступеньках лестницы, сгорая от нетерпения. За ним, вытянувшись в две шеренги, стояла прислуга замка. Анжель скромно приютилась около средневекового рыцаря в латах, украшавшего вестибюль.

— Едут, едут! — закричал Карл. — Я слышу рожок!

Шофер действительно давал гудок всю дорогу от ворот парка.

В одну минуту Ирэн очутилась на широких ступеньках лестницы и сжала Карла в своих объятиях. Затем, взяв его за руку, прошла с ним мимо ожидавших ее слуг, находя ласковое слово для каждого. Все радостно приветствовали ее.

Жан, стоя на лестнице, смотрел на них. Затем он прошел медленными шагами в вестибюль и отдал трость и шляпу старому Иоахиму. Дождавшись Ирэн, он сказал:

— Может быть, ты скажешь кому-нибудь из слуг, чтобы мне показали мою комнату?

— Да, конечно, сейчас. — Затем, смутившись, прибавила: — Я покажу тебе сама.

Ее смущение и ласковый взгляд предотвратили новую ссору.

— Где Анжель? — спросил Жан.

— Я здесь.

Анжель с застенчивой улыбкой подошла к ним.

— Жаль, что ты не вышла на лестницу. Я бы хоть видел, что меня тоже встречают.

Ирэн слышала его слова. Анжель просто ответила:

— Входите, все приготовлено. Дядя Габриэль с нетерпением ждет вас.

Они направились вместе в его комнату.

— Здравствуйте, дети мои, — приветствовал их старик, протягивая обе руки.

Жан чувствовал себя неловко в присутствии этого почтенного старика. Ему хотелось скорее уйти. Заметив его нетерпение, Ирэн поцеловала дядю Габриэля и, обещав ему сейчас же вернуться, пошла проводить Жана в его комнату.

В конце длинного коридора она открыла одну из дверей:

— Вот мы и пришли, — это мой рождественский подарок тебе. Ну, как, ты доволен?

Он увидел просторную комнату с огромным окном. Мебель состояла из кушетки, нескольких мягких кресел, пюпитра для нот и великолепного рояля черного дерева.

— Мой гений теперь у себя дома.

Она взяла его за руку и ввела в комнату.

— Скажи, ты доволен? Смотри, вот здесь твоя спальня, а рядом вторая комната. Мои комнаты рядом в другой половине этого крыла. Весь этот коридор принадлежит нам.

Жан был тронут и счастлив. Они проболтали, сидя на кушетке, затем пошли смотреть комнаты Ирэн. Одна из горничных перекладывала вещи из чемоданов в шкаф.

У Анастаси была мигрень. Стараясь говорить как можно лучше по-немецки, Жан предложил ей уйти и прилечь.

— Смотри, как я буду распаковывать.

Он встал На колени и начал вынимать вещи из чемодана.

Ирэн стала ему помогать.

— Наконец-то мы у себя дома!

Он обнял ее:

— Детка, я страшно голоден. В котором часу мы дома обедаем?

К обеду все собрались в большой столовой — Жан, Ирэн, дядя Габриэль и Анжель. После минутной паузы Ирэн сказала:

— Жан, ты, конечно, сядешь здесь.

Она указала ему хозяйское место. Он важно уселся за стол и, когда Ирэн и Анжель ушли, старался даже острить, разговаривая с дядей Габриэлем. По окончании обеда он был рад, что можно сбежать от своего собеседника в будуар Ирэн. Там было пусто. Наверное, Ирэн ушла наверх к Карлу. Он подошел к окну: всюду снег, парк покрыт белой пеленой, на ветвях деревьев фантастические белые пирамиды, всюду темно и какая-то жуткая тишина.

Вздрогнув, он отошел от окна и перешел в соседнюю комнату. Здесь было гораздо уютнее. Весело потрескивал огонь в камине, бросая красные блики на пышную обстановку. Все-таки он не чувствовал себя здесь как дома. Его утомила бурная жизнь в Берлине и Мюнхене. В этой комнате он в первый раз играл для Ирэн. Это время казалось таким далеким. Он зевнул. Завтра канун Рождества. В прошлом году он провел этот день вместе с Аннет, как всегда, в ее дансинге, а потом в «Колизее». Его размышления прервала Ирэн.

— Какое счастье быть дома, не правда ли? Жан молча и недоумевающе посмотрел на нее.

— На Рождество все знакомые приезжают к нам обедать. Нам нужно накупить кучу подарков. Завтра с утра поедем в город. Хорошо?

— Как хочешь, — машинально ответил Жан. Всю рождественскую неделю он ужасно скучал.

Анжель была вечно занята. К Ирэн постоянно приезжали ее знакомые, и, хотя, конечно, он теперь принадлежал к их кругу, их интересы были ему чужды, их разговор казался ему незанимательным, шутки плоскими.

В минуты одиночества он играл. Больше всех ему нравился дядя Габриэль, который был всегда с ним приветлив и даже ласков.

— Ну, и семейка! — как-то раз сказал он Анжель. Ей, напротив, все очень нравилось, а Карла она прямо обожала.

Все-таки надо было освежиться. Он сел в трамвай и поехал в Вену.

В «Бристоле» он разыскал Эбенштейна, обедающего с двумя интересными дамами. С ними было очень весело, и обед прошел незаметно. После обеда его вдруг потянуло к старым знакомым местам. Хозяйка встретила его с распростертыми объятиями и охотно показала ему его прежнюю комнату. Здесь каждая мелочь была ему знакома. Осмотрев свою комнату, он пошел в танцевальный зал.

Кнопп, владелец дансинга, был, как всегда, на своем месте. Он стоял в своем излюбленном жилете, с зубочисткой во рту, по обыкновению прислонясь к перилам и поглядывая на двух девиц, занятых балетными упражнениями.

— Здравствуйте! — приветствовал он Жана. — Вернулись? Говорят, вам повезло?

Они стали пить вместе дешевый коньяк. Девицы кончили свои упражнения. Пришло, четверо музыкантов на репетицию.

— Сегодня у нас бал, — сказал Кнопп. — Начало в шесть часов. Оставайтесь, повеселимся немного.

Жан вспомнил, что к обеду приедут гости.

— Невозможно, — сказал он.

Затем, после минутного колебания, прибавил:

— Скажите, Кнопп, знаете вы что-нибудь относительно фрейлен Анны?

— Маленькой Анны? — медленно повторил Кнопп. — Конечно, знаю, она хорошо устроилась. Теперь она первая танцовщица в труппе Шалька в Петербурге. Она была здесь около месяца тому назад. Такая хорошенькая, шикарно одетая, знаете, меха и все, что полагается. Сделала подарки всем девочкам. Спрашивала про вас.

— Что она говорила?

— Про свадьбу. Вообще, чего только не говорила! Она подписала контракты в Париж, Берлин и Лондон на несколько лет. Она далеко пойдет, девушка красивая и с головой.

— Очень рад, что ей повезло, — машинально сказал Жан.

— Да, мы называем здесь вас и ее «два чуда». Помните, как вы заняли у меня пятнадцать геллеров? — Он хрипло рассмеялся.

— И не отдал потом, — докончил Жан. — Вот, получите с меня теперь. — Он протянул бумажку в пятьдесят крон.

С сияющим лицом Кнопп проводил его до дверей, рассыпаясь в благодарностях.

В замке он узнал, что заболел дядя Габриэль. Все были в смятении, чувствовалась растерянность, то и дело раздавались взволнованные голоса. Бедный старик! Тоска сжала его сердце. Боже мой, еще не хватало болезни! Теперь замок превратится в кладбище.

Он стал разыскивать Ирэн и встретил ее около комнаты старика. Лицо ее было искажено и точно осунулось.

— О, Жан! — Она крепко сжала его руки. Он старался ее утешить. В эту минуту она была ему ближе, чем за все время их пребывания в замке.

— Будем держаться друг за друга, — прошептал он. Из комнаты старика донесся слабый стон, они вошли в комнату больного.

Дядя Габриэль полулежал на кровати. Голова его покоилась на нескольких подушках, его старческое лицо было очень спокойно; он с трудом дышал. Анжель отсчитывала в рюмку капли из пузырька с лекарством.

Увидев Ирэн, больной улыбнулся. Жан остановился в стороне, наблюдая. Ирэн нагнулась к старику. В ответ на его еле внятный шепот она ответила: «да-да, дорогой», и вышла из комнаты бесшумными шагами.

— Пусть придет Теодор, — отчетливо произнес старик. Усталым взором он окинул комнату, и взгляд его остановился на Жане. Анжель зашевелилась, стараясь угадать его желание.

— Тео, — снова позвал умирающий.

Лицо его выражало горячий призыв. Жан осторожно подошел к кровати и опустился на колени. Дядя Габриэль взял его за руку, он его не узнал.

— Тео, я кончаю расчеты с жизнью, — еле внятно шептали его губы. Он сделал усилие. — Тео, — продолжал он более внятно, — я пред тобою виноват. Я причинил тебе страдания. Скажи, что ты меня прощаешь!

Он замолк. Его старческие глаза выражали томительное ожидание. Жан колебался. Шепот Анжель укрепил его решение.

— Я прощаю вас, — ласково сказал он.

— Ты… ты… имел право требовать тогда… два года тому назад, — торопливо шептал больной. — Я скрыл от тебя. — Его голос задрожал. — Когда Карл-Фридрих умер, я не пошел к нему. Я старался его простить, все еще стараюсь, но…

Крепко ухватившись за руку Жана, он с большим трудом приподнялся и сел.

Боясь, что он упадет, Жан сделал невольное движение. Свет от лампы упал на его лицо. В глазах старика промелькнуло выражение ужаса, он почти начал понимать, но, к счастью, это был лишь мгновенный проблеск сознания. Взор его затуманился.

Рано утром, когда забрезжил первый луч зари, дяди Габриэля не стало. После его похорон замок погрузился в мрачное безмолвие. Жан старался не поддаваться общему унынию. Он целыми днями просиживал в своей комнате, усердно работал, но скоро искусство оказалось бессильным рассеять его тоску. Подобно многим другим людям, он не умел сочувствовать горю. Ирэн это казалось бессердечным, и между ними вновь возникла отчужденность. За последнее время их супружеская жизнь отошла на задний план. Когда настало время Жану ехать в турне, он стал просить Ирэн проводить его хотя бы часть пути. Но она не хотела покинуть замок, и Жану пришлось уехать одному.

После его отъезда она почувствовала себя бесконечно одинокой. Через два месяца он вернулся в сопровождении нового приятеля, громадного детины, с взлохмаченными волосами цвета пакли. Его смех напоминал раскаты грома. Он прославился, как композитор, и был восходящей звездой в музыкальном мире. Его небрежная внешность и бесцеремонность сразу не понравились Ирэн. Он гордо называл себя футуристом и гением. Жан познакомился с ним в Мюнхене.

Увидев Ирэн, Приналев — так звали нового друга Жана — сразу пришел от нее в дикий восторг. На нее он произвел отталкивающее впечатление своей внешностью и манерами. Когда она сказала об этом Жану, он стал укорять ее в снобизме. Вообще отношения между ними сильно изменились; они были мужем и женой, но не больше. Однако в те редкие часы, когда они бывали наедине, он испытывал на себе ее обаяние. Но теперь она была уже не та. Он даже не рискнул предложить ей поехать с ним в турне в Венгрию и Румынию, куда он был приглашен на концерты; его сопровождали Эбенштейн и Приналев. Его поездка была сплошным триумфом и продолжалась шесть месяцев. Вернулся он в сопровождении неизменного Приналева, игравшего при нем роль сенбернара, охраняющего легавую.

Теперь они жили каждый своей отдельной жизнью, — вернее, Ирэн вернулась к своему прежнему образу жизни, а Жан был весь поглощен музыкой и своей карьерой. Давно ли было то время, когда они не могли прожить один без другого даже часа? В свободное время, когда Жан и Приналев играли, Ирэн далеко уносилась в мечты. Затем музыка прекращалась, и наступала безотрадная действительность. Она понимала, что он любит ее вспышками в те дни, когда она хорошо выглядит, когда его дела идут хорошо и т. д. — но за каждым проблеском чувства неумолимо следовало равнодушие.

Вся их жизнь теперь состояла из таких вспышек, с течением времени все более и более слабых.

Когда, по возвращении из России, Жан опубликовал свою симфонию, критики ее забраковали. Он сначала не хотел верить своим глазам, но горькая истина была слишком очевидна. Избалованный успехом, он не мог спокойно перенести такую неудачу. В волнении он шагал взад и вперед по комнате. Ирэн всячески пробовала его утешить.

— Ведь эта твоя первая вещь, — говорила она. — Никто не становится знаменитостью с первого раза.

Он от этого лишь больше бесился. Ей начало казаться, что он ломается. Такие резкие переходы от одного настроения к другому вызывали в ней раздражение, она считала, что это просто капризы.

— Это моя лучшая вещь! — жалобно проговорил Жан. — Прошу тебя, не корми меня прописными истинами.

Потом начал плакать и ругать критиков, газеты, оркестры, весь мир.

— Ну, и характер! — со вздохом промолвила Ирэн. Когда она собралась уходить, Жан схватил ее.

— Ты меня не жалеешь, — сказал он.

Его бледное лицо и страдальческие глаза выражали мольбу. В эту минуту он более всего нуждался в ее ласке и сочувствии.

Волна нежности залила сердце Ирэн. Этот порыв сострадания стал источником новой близости. Было решено, что они поедут вместе в следующее турне — в Париж и Лондон.

ГЛАВА XXXVIII

С той минуты как они прибыли на Лионский вокзал, Жан опять сделался настоящим французом. Со времени своей свадьбы он еще ни разу не был в Париже. При виде родного города глаза его наполнились слезами. По дороге с вокзала он снимал шляпу перед каждым памятником с самым забавным видом.

Анжель, приехавшая с ними по приглашению Ирэн, была в таком состоянии, что даже забыла про существование Карла.

— Ах вы, дети! — говорила Ирэн, наблюдая за ними.

Была ранняя весна, и воздух был напоен бодрящим ароматом пробуждающейся жизни. Жан чувствовал небывалый прилив энергии и избыток сил.

Париж! Париж! Сердце его билось в такт с этими радостными восклицаниями. Мелькали знакомые улицы, дома, киоски. «Bijoux-Fixe, Folies Bergeres, Koloderma», — читал он с замиранием сердца.

Они решили поселиться в «Шанз-Элизе-Паласе».

Улица была залита нежными бледно-розовыми лучами заходящего солнца.

Жан смотрел на Ирэн радостным взглядом. Он чувствовал себя так легко, как никогда. Она улыбнулась. Им обоим казалось, что в их жизни наступил перелом, что они снова будут такими, как прежде.

Теперь не могло быть разговоров о том, кто будет оплачивать счета. Жан, верный себе, снял самые лучшие комнаты и нанял автомобиль на все время их пребывания. От его прежней расчетливости не осталось и следа. Он тратил деньги так же легко, как и зарабатывал. В вестибюле их встретил человек, доложивший, что Турио, друг Эбенштейна, ожидает его распоряжений.

Турио, моложавый человек, в блестящем цилиндре и ослепительно белой манишке, был очень мил.

Он готов был, чем мог, услужить, но, по его мнению, мсье не нуждается ни в чьей помощи, он у себя дома.

У самого их окна росла акация с бледно-зелеными, серебристыми листьями. Через открытое окно доносились голоса газетчиков. Всюду был слышен родной французский язык.

— Да, я теперь дома! — произнес Жан.

Все сомнения последних двух лет, чувство неудовлетворенности, — удел слишком жадных к жизни натур, — все это исчезло, растворилось в массе новых ощущений. Он вбежал по лестнице в комнату Ирэн.

— Надень, пожалуйста, сегодня самое нарядное платье и все бриллианты, мы отпразднуем наш приезд.

После обеда они поехали в оперу. Давали «Самсона и Далилу».

Сидя в ложе и слушая знакомую музыку, Жан ощущал биение своего сердца. Он испытывал невыразимое блаженство, внимая пению артистов. Страсть с прежней силой овладела им. Он посмотрел на Ирэн. Неужели она могла забыть?

Он видел теперь все ее лицо. Его глаза не отрывались от ее губ. Раньше они часто смотрели так друг на друга.

Этот взгляд, как поцелуй, обжигал ее губы. С бледным от волнения лицом он смотрел на нее, как прежде. Ирэн отвернула голову. У него сразу испортилось настроение.

После театра они поехали ужинать к Анри вместе с Анжель. Жан был очень весел и пил много шампанского.

На следующий день Париж проснулся в сиянии нового чудесного дня. У Жана было много дел, и он отправился с утра в город. Покончив с делами, он долго бродил по улицам, наслаждаясь жизнью города-красавца. Вернувшись домой, он узнал, что Ирэн пришлось выдержать натиск множества его друзей, репортеров, разных деловых людей.

— Это будет, кажется, повторением Берлина, — сказала она вздыхая, но все же улыбаясь.

На следующий день после первого концерта стало еще хуже. Толпы людей штурмом старались проникнуть к ним, устраивали Жану овации на каждом шагу, не давали ему проходу.

Анжель была в Лионе. Ирэн страдала в одиночестве. Только Жан наслаждался всеми фибрами своей души.

Он охотно давал интервью. Президент республики пожаловал ему орден и устроил в честь его званый обед, на который были приглашены все видные деятели искусства. Ирэн могла гордиться. Ее муж — персона. Они виделись очень редко, почти только за обедом или за завтраком в ее комнате. Однажды, проезжая по улице, Жан увидел Приналева, стоявшего у газетного киоска. Он сейчас же остановил шофера.

— Вы в Париже? Я думал, что вы в Берлине!

— Пятнадцатого я вам аккомпанирую, — развязно ответил Приналев, — а сегодня мы устроим мальчишник.

Жан посмотрел в записную книжку и с гримасой показал ее своему приятелю. Он был приглашен на обед, а затем на вечер и еще в два места. Приналев спокойно вырвал листок и, скомкав его, выбросил. Они условились встретиться в шесть часов. В назначенное время Приналев ждал его в вестибюле. Он был все в том же костюме из саржи, белых носках и соломенной шляпе без ленты. Ему наплевать было на приличия. Их остановил на лестнице фотограф с аппаратом. Жан задержался на минуту. Приналев недовольно поморщился.

— Пойдем, дружище, а то я встану рядом с тобой, получится хорошенькая картинка.

Они пообедали вместе в маленьком ресторанчике Латинского квартала, в компании апашей и бульварных женщин. Приналев, видимо, был завсегдатаем. Он был со всеми на дружеской ноге и сразу ввел Жана в круг своих друзей. «Эй, Фанфан, знакомься с моим другом Жаном». Или: «Старина Сюрво, протяни твою грязную лапу и посмотри на гения», — говорил он, кивая в сторону Жана.

После кофе они вышли на улицу. Ночь была изумительная. В сумерках медленно прогуливались влюбленные парочки. Где-то, в одном из домов, слышалось пение.

— Вот где настоящая жизнь, — вдруг проговорил Приналев, — здесь, в этой толпе и в этих домах. Видишь эту освещенную комнату? — Он показал пальцем на желтый квадратик в темноте. — Говорят, что здесь все живут в одной комнате, но разве двум любовникам бывает тесно вместе? В эти летние ночи я чувствую себя молодым. Что может быть лучше юности? Живи и пользуйся благами жизни, расплата придет потом, и если погибнешь, то хоть недаром. К черту брак — кисло-сладкую бесполезную комедию — кому он нужен? Разве жизнь нам дана для этого? Нет, нужно брать все от жизни, наслаждаться, любить, гореть в огне ее радостей! Пусть кругом все рушится, а ты бери свое, хватай во что бы то ни стало. Половина людей не живет по-настоящему; не умеют, не хотят. Они довольны, влачат свое жалкое существование, обделывают делишки и умирают на перине.

Он схватил руку Жана и крепко сжал.

— Ты тоже разбогатеешь и будешь так прозябать, — свирепо проговорил он, — а ведь в тебе есть искра Божия!

Он остановился.

— Мне шестьдесят лет, и для меня все это кончено. Он завернул за угол, продолжая тащить Жана, и подозвал автомобиль.

— Vauront-Palais, — кратко приказал он шоферу. Откинувшись на спинку сиденья, Жан упивался ароматом политых улиц и деревьев. Его пожирали ненасытные желания. Он жаждал той жизни, о которой говорил Приналев.

Зал был набит битком. В темноте белыми пятнами выделялись лица зрителей. Занавес опустился, зажгли свет. Стало сразу очень шумно. Они с трудом протиснулись к своим местам, заказали абсент и коньяк. Жан чувствовал себя великолепно в этой толпе среди общего веселья. Снова взвился занавес, на сцене появилась танцовщица. Рука Жана со стаканом невольно опустилась. Это была Аннет. Она танцевала знаменитый «Танец лебедя», прославленный Павловой.

— Эти дураки не умеют играть Сен-Санса, — пробормотал Приналев. Он взглядом искал сочувствия у своего собеседника.

Жан не видел никого и ничего, кроме Аннет. Он видел ее такой, какой она была два-три года тому назад, когда он жил в своей маленькой комнатке в Вене. Ему вдруг сделалось не по себе. Прошло столько времени, с тех пор… Ах, как она хороша! Те же золотистые волосы, правильные черты лица, но что-то изменилось, — она стала еще красивее!

Публика неистово зааплодировала. Он посмотрел в программу: «Анна Мюллер, прима-балерина австрийского балета». Аннет раскланивалась публике. Занавес опустился.

— Она должна выйти еще раз, должна! — повторил он вслух, сжимая программу.

— Что с тобой? — спросил Приналев.

Оркестр заиграл снова. На эстраде опять появилась Аннет. Как сквозь туман Жан видел, что на ней было необыкновенное платье, — дерзкое сочетание пурпурного, зеленого и синего цветов; оно было перевязано шарфом, сотканным из драгоценных камней. Он видел плавные движения ее рук. Ее белая грудь высоко вздымалась. Глухой вздох, почти крик вырвался из его груди. Вот в ком счастье жизни, той жизни, которую так красочно описывал Приналев. Неясные и таинственные желания вставали в нем; мелькали любовные видения, такие возможные и в то же время такие далекие. Это был извечный порыв мужчины к женщине. Чувство горького стыда за прежние годы овладело им.

Он пришел в себя. Приналев хлопал его по руке.

— У этой девчонки каждый мускул танцует, — одобрительно сказал он.

Жан не мог говорить. Ждала ли она его тогда на вокзале? Он представил себе, как поезд, пыхтя, влетает под стеклянные своды вокзала, и он видит в окне маленькое личико Аннет. У нее была привычка поправлять волосы, когда она нервничала.

Кто-то пел на эстраде веселую песенку. Приналев раскатисто хохотал. Где теперь Аннет? Здесь, где-нибудь около них, в раздевальне, или, может быть, уже ушла.

— Что с тобой? — над самым ухом раздался голос Приналева. — Час тому назад ты… — он не докончил.

Около них остановилась женщина в черной накидке.

— Вы не могли меня тогда встретить? — сказала она по-французски, обращаясь к Жану. — Я ждала на вокзале целый час.

Он вскочил.

— Я — Анни Мюллер, — сказала она, слабо улыбнувшись. — Я вас узнала со сцены.

— Так это вы и есть, так это вы танцевали! — пробасил Приналев. — Да, вы умеете танцевать, черт побери! Для большинства женщин танцы — просто гимнастика, а у вас они вполне ритмичны.

Она засмеялась и привычным жестом поправила волосы.

— О, я натренировалась! — Она бойко говорила по-французски, хотя и с заметным акцентом. — О, что это была за школа в Будапеште! Под конец мне стало казаться, что я сделана из гипса и что от каждого движения у меня трещат суставы. Вот когда я научилась ритму.

Она села на поданный ей Жаном стул. Свежий, легкий аромат духов исходил от нее. Кроме пудры и карандаша для бровей, на ее лице не было никаких следов косметики.

— Да, я наслышалась о ваших успехах! Жану казалось, что в тоне ее голоса звучала насмешка.

— Да, да, — откликнулся он неуклюже. Приналев громко расхохотался.

— А сколько тысяч франков ты получаешь за каждый концерт? Скажи-ка, Жан! На последнем концерте он, наверное, больше устал от оваций, чем от игры. Он выглядит скромником, но не верьте этому. В душе он очень высокого мнения о себе.

— Он всегда был таким, — серьезно сказала Аннет. Жан был теперь убежден, что она над ним смеется. Она повернулась к нему.

— Вы здесь с женой? — От тона ее голоса на него повеяло холодом.

— Да, и с сестрой.

— Ах, с той, что служила в Лондоне?

Она все помнила, на ее губах заиграла улыбка. Мсье Жан теперь стал богат и путешествует со свитой.

В разговор вдруг вмешался Приналев.

— Где вы встречались раньше? — спросил он, переводя взгляд с него на нее.

Она лукаво посмотрела на Жана.

— В переулке, который называется интригой. Приналев теребил пальцами русую бородку.

— Здесь или в Вене? — продолжал он с любопытством, видимо не поняв смысла ее слов.

— Мсье Виктуар очень любил прогуливаться в нем, когда жил в Вене.

Она подобрала спустившуюся накидку:

— Мне надо идти.

Ее глаза остановились на Жане. Ему показалось, что в них промелькнула мимолетная нежность.

— До свиданья, — спокойно сказала она.

Он видел, как она подошла к дверям, затем встал и быстрыми шагами последовал за ней. В фойе к ней подошла пожилая женщина. Жан колебался, готовый уйти. Она услышала звук его шагов на мраморной лестнице.

— Вы тоже уходите? — бросила она через плечо. Жан кивнул головой. К ней быстро подошел молодой человек, одетый с иголочки.

— Я разыскал ваш автомобиль, Анна, — сказал он, — конечно, он ждал у тех дверей.

Аннет поблагодарила его движением головы и стала спускаться по лестнице.

— Скажите ваш адрес, где вы остановились? — с отчаянием в голосе говорил Жан, следуя за ней.

— Вы хотите, чтобы ваша жена зашла ко мне? — спросила она с оттенком горечи.

Посмотрев на него с минуту, она направилась к автомобилю.

Когда Жан вернулся в залу, Приналев не сказал ничего. Только после того как они вышли на улицу, он вдруг спросил:

— Значит, дело зашло далеко?

Жан молчал. Его коробило от этих бесцеремонных вопросов. Почему все так случилось? Сумасшедший! Он вспомнил свою комнатку и Аннет, чистившую медные утюги. Она говорила ему: «Смотри, как они блестят».

Им овладело неприятное чувство, которое у порядочных людей принято называть угрызениями совести. Распростившись с Приналевым, он решил идти домой пешком. Было очень поздно. Бесформенные тени домов покрывали тротуары. Смутные, загадочные звуки нарушали тишину: где-то крикнула женщина, потом раздался выстрел, затем заглушенный стук. Слышен был далекий разговор прохожих; гулко донесся звук колес; через дорогу пробежала кошка. Мраморные здания на Елисейских полях гордо высились в этом безлюдьи. Ни одна человеческая фигура не искажала их архитектурной красоты. Ночной портье подобострастно распахнул перед ним входную дверь.

Войдя в свою комнату, он сел у открытого окна.

ГЛАВА XXXIX

— Так нельзя себя вести, Жан, — сказала Ирэн. Она сидела в гостиной и пудрила белые перчатки.

Жан за последнее время совершенно перестал бывать у своих знакомых.

— Маркиза, как всегда, была очень любезна, но она обиделась, что ты не пришел.

Жан пил утренний кофе. Он был бледен и раздражен.

— Я был с Приналевым.

— Мне кажется, что это причина неуважительная. Меня вообще удивляет, что ты в нем находишь?

— Он — лучший ученик Листа в наши дни.

— Да, но это не мешает ему быть безобразно неопрятным.

— По счастью, он не стремится быть принятым в вашем обществе, где считают, что артисты — вообще не люди.

Ирэн натягивала перчатку.

— Ты все-таки мог бы предупредить, что не будешь, хотя бы по телефону.

Жан встал:

— Тебе нужен автомобиль?

Ее щеки слегка окрасились.

— Ты стал совсем несносным.

— Мне вообще все надоело. Тебе нужна машина?

— Нет, благодарю.

Он спустился вниз, вызвал автомобиль и сел за руль, хотя через два дня должен был быть концерт. Ему хотелось уехать куда-нибудь, упиться быстрой ездой. Со времени их свадьбы его жизнь как бы остановилась. Почему? Женитьба убила его мечтания, притупила чувства. Для Ирэн он остался тем же скрипачом, не более. Он добился ее любви, разбудил в ней чувство, но она его больше не удовлетворяла. Почему? Он старался быть честным. Полное понимание, безграничная привязанность и поддержка, вот чего он требовал от нее. Она этого не могла дать. У нее был не такой характер.

Он остановил машину в тени деревьев и сел, обхватив голову руками. Чего он добивался, в конце концов? Когда стемнело, он вернулся в Париж и прошел прямо к Ирэн.

Она читала. Ворох визитных карточек, лежавших около нее, свидетельствовал о том, что она никого не принимала. Чуть-чуть приподняв Ирэн на руках, он освободил себе маленькое место в большом кресле и сел рядом с ней.

— Милый, жарко, — проговорила она очень ласково.

Он не слушал. Ему необходимо было сказать ей, что так дальше продолжаться не может. Это не жизнь. Два года тому назад, летом, было совершенно иначе. Он нетерпеливо ерошил волосы рукой, не умытой после поездки. Над глазом остались черные следы пальцев.

— Так не может продолжаться! — В голосе слышалось отчаяние. — Наше чувство застыло, замерло. Это ужасно сознавать, что ты мне дала все и что мне больше нечего ждать… — Он коснулся ее холодной руки. — Это невозможно передать словами. Ты должна понять мои мысли, их слишком трудно высказать…

Ирэн нежно погладила ему лоб. На ее лице появилось недоумение.

— Какой ты потный. Где ты был, милый?

Он с силой прижал ее к себе.

— Я старался понять наши отношения. Помнишь, в тот день, когда была буря, — ведь не могла же ты забыть его, — в тот день что-то оборвалось, какая-то невидимая нить, связывающая нас.

— Жан, ты мне делаешь больно! — Она выдернула руку.

— К черту все! — вдруг резко выкрикнул он, вскакивая.

Через минуту он был уже в своей комнате и достал скрипку. Руки так дрожали, что невозможно было играть. Он увидел полоски грязи на лице. Какой дурацкий вид! Ужасно быть в смешном положении. Приняв ванну и переодевшись, он опять отправился в Vauront Palais. Он занял место около эстрады и стал ждать выхода Аннет. К нему подходили и заговаривали знакомые, но мысли его витали далеко. Номер Аннет был восьмой по порядку, а сейчас шел уже седьмой. Он сгорал от нетерпения. Наконец, очередь дошла до восьмого номера. Но что это? Вместо Аннет вышел кто-то другой. Оказалось, что восьмой номер заменен двенадцатым. Может быть, она нездорова и не выйдет совсем. В эту минуту на эстраде появилась Аннет. Она была хороша, как распустившаяся роза. Она исполняла танец в стиле балета «Призрак Розы». Во время танца она смотрела на Жана. Казалось, ее глаза говорили: «Помнишь тот вечер, когда мы в первый раз танцевали вместе, и наш последний день? Я та женщина, которую ты сжимал в своих объятиях, помнишь?»

В следующую минуту она уже была Саломеей и издевалась над ним. Казалось, она говорила: «Я играю мужчинами, как хочу, все вы легко поддаетесь моим чарам. Один раз я сглупила и сама попалась, а теперь ваша очередь».

Этот танец был апогеем насмешки, торжеством ее победы над ним. Жан встал со своего места и пошел за кулисы.

— Я Жан Виктуар, — сказал он. — Если директор здесь, передайте ему, что я хочу его видеть.

Человек знал его фамилию. Ему полагалось знать фамилии всех людей, пользующихся известностью. Он вернулся в сопровождении томного, изысканного Леона Дюфура.

Дюфур с любезной улыбкой протянул Жану два пальца. Он привык иметь дело со знаменитостями и говорить всем: «Столько-то, и ни копейки больше, при условии, что вы выступаете в обоих отделениях». Его трудно было удивить.

— Вы изумительно играете, — сказал он своим бархатным голосом. — Чем могу быть вам полезным?

— Дайте мне, пожалуйста, адрес мадемуазель Анны Мюллер.

Дюфур опять улыбнулся:

— О, пожалуйста. — Он посмотрел на Жана, пришурясь. — Впрочем, в этом нет надобности. Мадемуазель Мюллер здесь. Я пошлю за ней мальчика.

Аннет пришла очень скоро. Она была в вечернем туалете и очень торопилась.

— Кто меня хочет видеть? — спросила она, входя. На ходу она застегивала жемчужное ожерелье.

При виде Жана на ее лице появилась легкая ироническая улыбка.

Дюфур сладко проговорил:

— Мсье Виктуар спрашивал у меня ваш адрес. К сожалению, я должен уйти, у меня назначено свидание.

Он поклонился Жану и неторопливо направился к двери.

— Если вы хотите знать мой адрес, поедем ко мне ужинать.

Жан вдруг вспомнил, что он ничего не ел с утра.

— Серьезно? — спросил он.

— Серьезно, — передразнила Аннет. — Конечно, если у вас есть настроение. Шампанское у меня не хуже, чем в других местах, уверяю вас, хотя я сама терпеть не могу его.

Жан прошел по коридору в ее уборную. В комнате была пожилая дама, которую он видел вчера, и, кроме того, прислужница, убиравшая платье.

Аннет быстро набросила на плечи манто и взяла перчатки, затем, сказав ему: «Я готова», вышла в сопровождении дамы. В автомобиле она познакомила с ней Жана.

— Фрау Барш, мой цербер, — сказала она, ласково улыбаясь своей соседке.

Они быстро ехали по ярко освещенным шумным улицам. Глаза Аннет блестели.

— Я хотела бы, чтобы этот день длился без конца, — сказала она с неожиданной горячностью. — Нужно еще так много сделать сегодня, так много узнать!

— У Анны стальные нервы, но сердце, как у ребенка, — сказала фрау Барш, глядя на нее с улыбкой.

— Мсье Виктуар хорошо знает мой характер, — со смехом ответила Анна.

Она занимала в Гранд-Отеле несколько комнат, у нее было много гостей. Жану это было неприятно. До слуха его долетела французская и немецкая речь. Он сразу же узнал молодого человека, который был накануне с Аннет в театре, и известную актрису из Французской Комедии. Как изменилось положении Аннет за эти три года!

Услышав, что Аннет называет молодого человека «деткой», он пришел в неописуемый ужас. Неужели она вышла замуж? Он подошел к фрау Барш, которая в это время наливала кофе для Аннет.

— Анна замужем? — спросил он ее.

Фрау Барш посмотрела на его бледное и расстроенное лицо, она не знала его прошлых отношений с Анной.

— Нет, а что? — наивно спросила она.

Он чуть не выронил чашку кофе, охваченный припадком смеха.

В комнате было по крайней мере двадцать человек, все молодежь, преимущественно артисты. Виолончелист Пежо подошел к нему. Маленькая певица Мари Клэр из Комической Оперы сидела с ним рядом. С ней был ее муж, уродливый человек с красивыми голубыми глазами. Жан мысленно пожалел певицу.

— Я была на вашем последнем концерте, — обратилась она к нему.

У нее был низкий приятный голос.

— Я не могла потом спать, до того подействовала ваша изумительная игра. Надеюсь, вы сами не так впечатлительны?

— Я тоже часто не могу спать после концертов. Это очень взвинчивает нервы.

— Вы очень молоды, — смеясь, сказала Мари Клэр.

Подошла Анна и взяла ее за руку.

— Мари, я хочу, чтобы вы сидели рядом со мной за ужином. Остальные пускай садятся, где хотят.

— В таком случае я сяду по другую сторону от вас, — быстро сказал Жан.

— Слишком много чести. Прошу к столу, господа, вы, наверное, проголодались.

Продолжая держать руку певицы, она направилась в столовую.

Жан, несмотря на голод, ничего не мог есть, он не спускал глаз с Аннет. Каждый из этих людей, окружавших ее, был известностью, но она на целую голову стояла выше их. Глядя на ее выхоленные руки, простое, но очень изящное платье, дорогие бриллианты, он невольно вспоминал то время, когда она ходила в грубых башмаках, дешевой муслиновой блузе и поношенной юбке. Тогда у нее часто бывали красные руки от стирки и на чулках виднелись следы штопки.

Наконец она заговорила с ним:

— Ну, что вы скажете о моих гостях?

— Я думаю только о вас, вы это знаете.

— Благодарю вас, но, повторяю, не заслуживаю этого. Я даже не могла предположить, что вы обратили на меня свое драгоценное внимание. Насколько я помню, вы привыкли думать только о себе.

— Значит, вы все-таки помните меня?

— Еще бы. Вы научили меня жить.

Жан густо покраснел.

— Для вас честь имеет специфическую ценность. Она отрывисто засмеялась, затем встала и направилась в гостиную.

Жан тоже встал вместе с остальными. Все весело разговаривали. Сыпались шутки. Ему очень нравилось у Аннет. Его тянуло к этой жизни. Когда все перешли в гостиную, Лемен бесподобно спела одну из своих песенок, потом другую. Все громко смеялись. Жан один оставался серьезным. Потом играл Пежо, взяв гитару вместо виолончели. Мари Клэр протянула Жану скрипку, принесенную одним из гостей, и попросила его сыграть. Жан сразу согласился. Он выбрал «Tranquillite» Маттеи. Аннет лежала на диване и слушала, положив голову на руки. Когда он кончил, ее глаза были полны слез. Дикая радость охватила его. Он вновь начал играть. Пежо подпевал ему звучным голосом. Жан смотрел на лицо и губы Аннет широко раскрытыми глазами. Помнит ли она их любовь? То было в мае. Ее лицо бледнело под его взглядом. Значит, она не забыла его. Кончив играть, он подошел к ней. Он стал рядом с ней, крепко стиснув руки, чтобы сдержать себя и не заключить ее в свои объятия.

— Значит, правда, что вы еще не забыли меня?

По ее лицу пробежала тень.

— Ваш благородный поступок? — медленно произнесла она.

Возвращаясь домой, он мечтал о том, какое счастье умереть вместе с ней, если не дано вместе с ней жить.

ГЛАВА XL

Вернувшись из Лиона, Анжель нашла брата и невестку в угнетенном настроении. Жан выглядел больным, у Ирэн был измученный вид. Она сразу же взяла бразды правления в свои искусные руки. Жана она всегда считала неопытным в жизненных делах и старалась помочь ему. Ирэн тоже не могла соперничать с ней в этом отношении. Анжель всегда относилась к брату немного насмешливо. Теперь она была не на шутку встревожена.

— Я не дождусь, когда ты дашь свой последний концерт и вернешься в замок! Ты должен отдохнуть, — сказала она ему.

— В замок? — Он посмотрел на нее удивленно. — Я не собираюсь туда возвращаться. Я останусь жить здесь, на родине.

Анжель промолчала. С ним не следовало никогда спорить. Она мягко высказала Ирэн свои опасения.

— Что тут удивительного, моя дорогая, при том образе жизни, который он ведет? — ответила Ирэн. — Что с ним поделаешь, если он не может иначе?

— Да, у него такой характер, — задумчиво сказала Анжель. — Он как ртуть. Есть люди, которые не могут жить спокойной жизнью, они слишком привыкли к острым ощущениям.

Она посмотрела на Ирэн, и ее доброе маленькое личико выражало тревогу.

Она помнила, как трудно было с ним дома, теперь он заставлял страдать Ирэн. Анжель тихо вздохнула.

— Жить с гением не всегда бывает сладко, — сказала Ирэн с грустной усмешкой: — Ничего не поделаешь, даже любовь тут бессильна. Нужно много-много лет. Мне говорила об этом жена знаменитого певца Лаурено. У него был очень тяжелый характер. Анита Лаурено говорила мне, что такие люди не меняются. Для этого нужно слишком много времени и сил. Я очень волнуюсь за Жана, он никогда не был таким нервным, как теперь. Такая жизнь не может не отразиться на его здоровье. За последнее время его настроение резко ухудшилось. Он живет одними нервами. Ах, скорее бы вернуться в замок!

Анжель тактично переменила тему.

— Я читала, что Теодор Шторн, друг маленького Карла, читает лекции в Лондоне. Я видела афиши на Лионском вокзале.

— Он, значит, вернулся? — сказала Ирэн. — Кажется, он был в Тибете?

В эту минуту в комнату вошел Жан.

— Шторн? — воскликнул он. — Теодор Шторн приехал? — Он подошел к окну. — Тот, который сказал, что из меня не будет толку? Надо пойти его повидать. Я вернусь поздно. Вы не хотите пойти сегодня в театр или куда-нибудь? Я мог бы взять билеты.

— Нет, спасибо.

Он вышел, хлопнув дверью.

Выйдя из дома, он прямо направился в Гранд-Отель. За последние две недели он каждый день бывал там. Аннет он видел ежедневно. Он не знал, чем это кончится, и не думал об этом. Видеть ее стало для него насущной потребностью. Вся его жизнь свелась к этим ежедневным посещениям.

Он не знал, что думает и чувствует Аннет.

Всегда ровная, бесстрастная и недосягаемая, она тем не менее принимала его приглашения и разрешала ему бывать у себя.

Фрау Барш была занята починкой головного убора Саломеи, который разорвался. Он был из золотистого газа, усеянного жемчугом.

— Анна дала починить этот тюрбан костюмерше, но это очень тонкая работа. Она так добра ко мне, что мне хочется хоть чем-нибудь быть ей полезной.

Ее кроткие близорукие глаза остановились на Жане.

— Я очень беспокоюсь за Анну: у нее сделалась бессонница. Каждую ночь она принимает веронал и все-таки не засыпает, это не годится. При ее образе жизни отдых необходим.

— Я слышал, что вы плохо спите, — сказал Жан Аннет, дожидаясь автомобиля, чтобы ехать с ней в Версаль. — Почему вы плохо спите? — повторил он.

Аннет пожала плечами.

— Не знаю, вероятно — постоянные ужины.

— Я тоже мучусь бессонницей. Наверное, от того же.

— А может быть, это от мыслей? Причина вполне уважительная, не правда ли, и гораздо более поэтичная?

— Вы вечно шутите, — с горечью сказал Жан.

Жан ускорил ход машины. Дорога спускалась вниз по склону горы. Она была усеяна большими камнями, которые щедрое городское управление оставило на месте починки шоссе.

Рука Аннет сжала его руку. Она заметила опасность. Произошел сильный толчок. Быстро нагнувшись, он поцеловал ее руку и направил машину в ров.

Аннет оказалась невредима. Поднявшись, она посмотрела со смехом на свое белое полотняное платье, затем стала искать глазами Жана.

Он лежал неподвижно, уткнувшись лицом в траву. Автомобиль сильно накренился, слегка прижав его.

Аннет обошла кругом и попробовала вытащить его из-под машины. Это было бы нетрудно сделать, но она была слишком слаба. Наконец, ей удалось повернуть его и положить его голову себе на колени. Он лежал беспомощный, весь в ее власти. Когда она нагнулась к нему, ее губы задрожали.

— Жан, — прошептала она испуганным голосом. Он открыл глаза и лукаво улыбнулся.

— Обманщик! — резко сказала она, отталкивая его.

Жан поднялся на ноги. Он слегка шатался, его губы были бледны.

— Ну, разве вы не обманщик? — повторила она, подходя к нему вплотную.

Не отвечая ей, он подошел к ящику с инструментами и, опершись на него, достал домкрат. Он старался поставить колеса на домкрат и выровнять их, но это ему не удавалось: машина слишком накренилась на правую сторону.

Аннет следила за ним сердитым взглядом. Она не знала, что его порядком оглушило и он получил сильные ушибы.

На дороге показался встречный автомобиль. Шофер помог им вытащить машину из канавы. Никаких повреждений не было.

— Садитесь, — сказал Жан.

Всю дорогу они ехали молча. Когда они подъезжали к ее отелю, Аннет увидела, что его лицо исказилось от боли. Значит, он действительно расшибся!

— Вы должны зайти ко мне, — сказала она, — слышите, Жан, я вас прошу.

В гостиной было пусто и прохладно.

— Скажите, где вы чувствуете боль? — спросила Аннет.

Она стояла рядом с ним. Он посмотрел на нее в упор.

— Нет, нет, — невольно прошептала она. Гнев придал ему храбрость. Он силой привлек ее к себе и долго смотрел в ее глаза, стараясь прочесть их выражение, затем впился в ее губы долгим поцелуем.

Освободившись из его объятия, Аннет зашаталась.

— Я счастлив, слышите ли, счастлив, как никогда не был за эти два года. Если даже нам не суждено больше встретиться, вы все-таки меня никогда не забудете.

Он подошел к двери и остановился. Обернувшись еще раз и посмотрев на нее, он вышел из комнаты.

ГЛАВА XLI

— Но почему ты должен ехать сегодня в Лондон? — спрашивала Ирэн Жана.

Он с каждым днем становился все невыносимее. Он принял целую кучу приглашений, а теперь вдруг решил ехать с ночным экспрессом в Калэ.

— Ты с Анжель можете оставаться, если хотите.

— Будь благоразумен! Ты ни слова не говоришь по-английски, и у тебя масса приглашений и деловых свиданий. Наконец, мы ведь приехали с тобой, чтобы быть всюду вместе.

— Я сегодня еду, — упрямо повторял он.

Со времени приключения с автомобилем прошла неделя. Аннет он больше не видел. В отеле ему сообщили, что она уехала два дня тому назад в Лондон. Через пять дней там был назначен его концерт. Жан решил ехать в этот же день.

Во время переезда была плохая погода. В Дувре шел сильный дождь. Лондон был окутан густым туманом, и, несмотря на лето, все ходили с зонтиками. Они остановились в Беркелее, так как Ирэн не хотела жить в центре города.

Жан знал, что Аннет живет в отеле «Савой» и танцует в Паласе. Он решил в тот же вечер пойти туда.

Что выйдет из этого, он не знал. Ему нужно было видеть Аннет. Он послал ей свою карточку через рассыльного. Тот вернулся с коротенькой записочкой от фрау Барш. Она гласила: «Аннет очень устала и не может принять».

Значит, он напрасно поскакал за ней, напрасно мучился. Заметив номер ее комнаты на доске с именами приезжих, он направился к лифту. Пройдя коридор, он остановился у ее двери. В комнате слышались голоса. Жан вошел. Аннет лежала на диване, подложив руки под голову. Фрау Барш сидела у окна в пальто и шляпе. Приход Жана, видимо, очень ее смутил.

— Здравствуйте, — спокойно сказала Аннет, затем, обращаясь к фрау Барш, прибавила: — Купите мне, пожалуйста, эту материю и возвращайтесь к чаю. До свиданья.

Фрау Барш еле заметно кивнула Жану и вышла. Лицо Аннет было хмурым.

— Раз вы так настойчиво хотели меня видеть, может быть, вы позвоните, чтобы нам подали чай?

Он стоял перед ней с судорожно подергивающимся лицом.

— Нет, не хочу, — сказал он глухим голосом. — Аннет, вы должны меня выслушать. Я…

— Что вы?

У него пересохло в горле:

— Я люблю вас, я… Не мучьте меня, скажите, что вы не ненавидите меня, или…

Он не мог продолжать. Нагнувшись, он вдруг схватил ее руки и прижал их к своим пылающим губам.

Аннет поднялась с дивана. Ее лицо было смертельно бледно. Она захохотала и вырвала руки.

— Наконец-то! Можете уходить, верный муж и любовник!

Лицо Жана передернулось.

— Это неправда. Вы…

— Я оскорбила вас? Да, так же, как вы меня. Вы думали, что я жду вашего объяснения в любви, хочу этого? Ха-ха-ха!

Аннет встала и заходила по комнате.

— Знайте, что я все время ждала этой минуты! — крикнула она. — Вы думали, что стоит вам только сказать слово — и я буду у ваших ног? Значит, все эти годы я работала, мучилась, отказывала себе во всем только для того, чтобы сделаться достойной вас? Ведь тогда вы не считали меня достойной сделаться вашей женой? Не так ли? А теперь вы награждаете меня своей любовью. Ваша любовь? Вы, который стремился только к удовольствиям, живет только для себя! Я знала, что вы поедете за мной. У вас не хватило твердости остаться.

Она подошла к нему ближе.

— Помните бедную маленькую танцовщицу, которая искала вас в толпе на вокзале? Вот она бежит к вам по холоду и грязи и думает, что вы заболели. Оказывается, господин Виктуар сделался важным человеком! Он живет в замке и собирается жениться на владелице этого замка. Да, ему повезло, и несчастная маленькая девочка побрела домой, беспомощно рыдая. В ее руках была корзинка, и она не могла даже вытереть льющиеся слезы. Вернувшись домой, она выплакала все: мечты, веру в людей, любовь. В этот вечер она потеряла то немногое, что у нее было: свои мечты. Бедная глупая девочка! Стоит ли о ней говорить! Ведь она всего лишь девица из дансинга, дочь народа, нищая! Она вам не пара!

Аннет замолчала и посмотрела на него, силясь улыбнуться.

— Итак, до свиданья, господин Виктуар, благодарна за урок, я, кажется, хорошо его усвоила!

Жан круто повернулся и вышел из комнаты. Аннет прижалась лицом к окну. Ее глаза были устремлены на подъезд отеля. Неужели он не вернется? Она, наконец, увидела его, бегущего с непокрытой головой по улице. Значит, он забыл шляпу. Затем подбежала к звонку и нажала кнопку.

— Отнесите сейчас же эту записку, сейчас же! — сказала она вошедшему лакею.

Вернувшись к окну, она стала ждать.

Жан шел по шумным улицам как лунатик. Проезжающее такси задело его руку. Кто-то закричал над самым его ухом. У него страшно болела голова. Куда идти? Домой? Он продолжал бесцельно шагать. Полисмен, которому он показал карточку с адресом, указал ему дорогу. Наконец он добрался до отеля. Ливрейный швейцар остановил его.

— Для вас есть письмо, сэр!

Жан остановился. Швейцар подозвал рукой грума.

— Распишитесь, пожалуйста, сэр, — сказал мальчик, протягивая ему конверт.

Жан направился через вестибюль к себе в комнату, держа письмо в руке.

Конечно, все рухнуло! Он машинально вертел письмо в руках. Конверт сам раскрылся. Он был плохо заклеен. Жан увидел лист бумаги со своим собственным почерком. Он вынул бумажку. Это было его собственное письмо к Аннет, написанное три года тому назад, она его отослала ему. Буквы запрыгали перед его глазами. Он повернул письмо. На обороте было нацарапано несколько слов. Он не верил своим глазам. Он бросился вниз по лестнице и выбежал на улицу. Перед отелем стояло такси.

Крикнув шоферу: «Савой», он вскочил в автомобиль. Аннет увидела из окна его рыжую голову. Он вбежал в подъезд.

«Сумасшедший! — подумала она про себя. — Ты пожертвовал своим самолюбием!»

— Аннет! — раздалось за ее спиной.

— Не подходи ко мне! — Она посмотрела ему в глаза. — Жан, в последний раз говорю тебе: или брак, или мы расстаемся навсегда.

— Брак! — пробормотал он.

Она нервно рассмеялась.

— Я думала, что вы испугаетесь!

— Испугаюсь! — Он схватил ее за руки и усадил в кресло. Опустившись на колени перед ней, он прижался к ней лицом и стал гладить ее волосы.

— Не отворачивайся от меня, слушай. Я никогда никого так страстно не желал, как тебя. Ирэн вернет мне свободу. Она не любит меня, я ей надоел. Я совсем измучил ее. Ничего не поделаешь, я не могу жить с этими аристократами. Мне с нею скучно. Я люблю твою жизнь, полную разнообразия и движения. Я не был счастлив и не мог сделать ее счастливой. Аннет, Аннет, будь моей. Поклянись, что ты выйдешь за меня замуж, когда я буду свободен! Поклянись!

— Какой ценой? — проговорила Аннет усталым голосом.

— Ирэн не любит меня, говорю тебе!

Она прижала его голову к своей щеке.

— Ты говоришь, что она тебя не любит? Если бы я думала, что она когда-нибудь будет с тобой счастлива, я бы прогнала тебя! Я тебя слишком хорошо знаю. Может быть, ты никогда никого не будешь любить… — Она смотрела ему в лицо. — Я знаю тебя и все-таки люблю. Я согласна быть твоей женой! Любовь слепа, и в этом оправдание женщин! У меня такого оправдания нет, потому что я знаю, на что иду. Ты первый человек, которого я полюбила, и эта любовь победила все.

Он целовал ее лицо, глаза, губы, шею.

— Люби меня! — сказала она, улыбаясь ему сквозь слезы. — Заставь меня забыть!

Она обняла его и положила его голову себе на грудь. Опьяненный своей победой, он весь отдался страстному порыву.

Аннет не сопротивлялась.

ГЛАВА XLII

— Ирэн!

— Наконец-то! Господи, где ты был? Ты весь мокрый, даже волосы мокрые. Ты похож на подметальщика улицы в дождливый день! Анжель, посмотри на нашего гения!

Анжель входила в эту минуту в комнату.

— Сними пальто, Жан!

— Выйди, Анжель, — резко сказал Жан, — мне нужно поговорить с Ирэн.

Ирэн сидела за туалетным столиком. Он подошел к ней.

— Мы должны развестись! — сказал он. Шпильки, которые она держала, посыпались на поднос.

— Что с тобой? Ты болен… Я позову…

Он схватил ее за руку.

— Мы должны развестись. Я устал. Мне надоела тусклая чопорная жизнь в замке.

— Можешь не продолжать. Если это один из очередных капризов, предупреждаю тебя, что они мне начинают надоедать. Если же это серьезно, то… — ее рука, лежавшая на столе, чуть-чуть задрожала, — тогда ты свободен! Можешь жить, где тебе угодно. Я вернусь в замок.

— Это меня не устраивает, — уныло сказал Жан, — я хочу развестись с тобой!

Ирэн встала и пристально посмотрела на него.

— Жан, ты сошел с ума, что с тобой?

— Я хочу развестись с тобой.

— Ты не знаешь, не понимаешь, что говоришь. Час тому назад, за завтраком, ты был таким, как всегда. Правда, ты был не в духе, но это часто бывает с тобой. Недели две тому назад ты клялся мне в любви. Разве я плохо к тебе отношусь? Я люблю тебя. Ты скажешь, наверно, что я не так тебя люблю, как ты хочешь, но ведь любовь нельзя переделать, каждый любит по-своему. Жан, прошу тебя, скажи мне все откровенно.

— Ты всегда была добра ко мне, — сказал Жан с порывом. — Твое отношение ко мне было безупречно. Что поделаешь, тебе не нравилась ни моя жизнь, ни мои друзья… Впрочем, это не важно. Теперь все кончилось, я устал от такой жизни. Человек никогда не бывает удовлетворен. Он всегда желает большего, стремится к чему-то новому. В этом смысл жизни. К каждому человеку рано или поздно приходит чувство неудовлетворенности жизнью, но только очень немногие имеют мужество это громко сказать. Чаще привыкают и успокаиваются. Много ли есть женатых людей, которые довольны своей жизнью? Очень мало, однако все они живут и тянут лямку. А я больше не могу, не хочу! Мы должны развестись!

— Я отказываюсь, — решительно сказала Ирэн. Ее губы сильно дрожали от волнения. — Я отказываюсь, слышишь? Я не желаю пачкать свое имя из-за тебя. Ты свободен, но развода я тебе не дам.

Жан безмолвно смотрел на нее. Вошла Анастаси и принесла газеты. На первой странице «Телеграфа» большими буквами стояло: «Теодор Шторн».

— А если я заставлю тебя дать мне развод? — сказал он, показывая ей объявление.

Наступило молчание. В ее глазах был немой вопрос.

— А если я расскажу про Шторна?

Ирэн схватилась за край стола. Несколько серебряных безделушек со звоном упало на пол. Она хотела заговорить и не могла. Наконец сказала прерывающимся шепотом:

— Так вот почему ты хочешь развода?

Жан смотрел на нее с насмешливым любопытством. Какая мука! Там, за этими дверями, была жизнь с ее радостями, а здесь тоска, эта безобразная сцена. Ему хотелось вырваться на свободу, но для этого нужно было довести объяснение до конца.

Ирэн заговорила опять.

— Жан, — тихо сказала она, — выслушай меня! Я давно собиралась тебе сказать, еще до свадьбы, а потом… потом… — ее голос опять задрожал, — меня выдали замуж, когда мне было восемнадцать лет, за старика! Я ненавидела его, я была ребенком. Это было хуже тюрьмы! Я жила в вечном страхе. От меня требовали того, что я не могла: дать наследника. Для тебя такие вещи, как имя, положение, — пустой звук. Может быть, ты прав, но я была воспитана в других условиях. Я не могла дать фон Клеве наследника. А он не мог мне этого простить! Оскорбления, грубости, насмешки посыпались на меня… Ты не знаешь, что это была за жизнь!.. Я переносила это унижение, пытку томительного ожидания, глумление надо мной… пока… пока… Ах, неужели ты не понимаешь! Ведь ты когда-то любил меня! Неужели я так мало для тебя значу, что ты можешь слышать все это и не простить меня!

Она протянула к нему дрожащие руки.

— Когда умер фон Клеве, появился ты, и я любила тебя, несмотря ни на что. Я тебе все сказала, неужели ты теперь покинешь меня?

В эту минуту он понял жуткую истину: она все-таки его любила.

— Жан! — сказала она.

Образ Аннет стоял перед его глазами. Она ждет его. Он должен идти.

— Это бесполезно!.. — начал он.

Его слова были прерваны появлением Анжель.

— Я все слышала, — сказала она. Ее лицо дышало негодованием. Она взяла Ирэн за руку.

— Не смотрите на меня с таким удивлением, я слушала из любви к вам, Ирэн. — Она крепко сжала ее руку. — Вы думаете, что Жан требует развода из-за Карла? — Она горько рассмеялась. — Моя дорогая, он давно знал об этом, но тогда это было неважно: во-первых, он был влюблен, а потом — ведь он умеет приспособляться, наш Жан. Теперь, когда он хочет освободиться, это стало важно. Вы любили образ, созданный вашим воображением. Жан не обманывал вас, он такой уж есть. — Ее маленькое лицо выражало скорбь. — Слушайте, Ирэн, вы дорого заплатили за счастье. Разве вы не понимаете, чего он добивается? Он уже в Гамбурге знал то, что вы ему сегодня сказали. Он мне сам говорил об этом. Вы понимаете, почему он вообще начал этот разговор? Вы никогда не знали настоящего Жана. Теперь вы его узнали. К счастью для вас, хоть поздно!

Ирэн стояла с высоко поднятой головой.

— Значит, вы все знали?

— Да, я знал!

— Вы свободны! — сказала она твердым голосом. Жан посмотрел на нее, потом на Анжель. Постояв с минуту, он направился к двери.

Ирэн схватила Анжель за руку.

— Не оставляйте меня, — сказала она, — не уходите, я не могу оставаться одна!

Анжель крепко обняла ее. Крупные слезинки упали на волосы Ирэн. Она попробовала улыбнуться.

— Жан играл комедию, — сказала Анжель с дрожью в голосе, — а вы принимали это всерьез, только и всего. Я мало понимаю в любви. Когда работаешь целый день, не приходится думать о таких вещах. Я знаю только одно: вы и Жан не были настоящим мужем и женою. Я часто об этом думала и удивлялась. Ваша любовь мне казалась странной. Люди считают любовью каждое минутное увлечение, мимолетную связь. Это совсем не так! Любить — значит прожить вместе бок о бок долгую жизнь, со всеми ее радостями и страданиями. Брак — не забава, даже когда живешь не с гением. А гении, они только тогда хороши, когда вы видите их со сцены или издалека, а в жизни они хуже нас, простых смертных. Они сами не знают, чего хотят. Вот почему Жан ушел к Аннет, она такая же, как он. Она знает, что ее ждет, и он тоже.

Она вытерла глаза свободной рукой. Ирэн молчала. Анжель наклонилась над ней с нежностью.

— У вас вся жизнь впереди! — голос ее дрожал. — Вы еще будете счастливы! Не думайте о Жане, он этого не стоит. Поедемте обратно в замок, к Карлу. Он стоит вашей любви. Вы сделали ошибку. Ну что же, это так часто случается! Я пойду сейчас купить билеты. Ведь мы едем домой, правда?!

Оглавление

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

ГЛАВА XXVI

ГЛАВА XXVII

ГЛАВА XXVIII

ГЛАВА XXIX

ГЛАВА XXX

ГЛАВА XXXI

ГЛАВА XXXII

ГЛАВА XXXIII

ГЛАВА XXXIV

ГЛАВА XXXV

ГЛАВА XXXVI

ГЛАВА XXXVII

ГЛАВА XXXVIII

ГЛАВА XXXIX

ГЛАВА XL

ГЛАВА XLI

ГЛАВА XLII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg