«Прикосновение»

Прикосновение (fb2) - Прикосновение (пер. Ульяна Валерьевна Сапцина) 1879K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Колин Маккалоу

Колин Маккалоу Прикосновение

Посвящается доктору Кевину Кури, которому удается поддерживать во мне жизнь, — с любовью и благодарностью к этому удивительному человеку.

Часть I. 1872–1885 гг

Глава 1. Перемена судьбы

— Твоему кузену Александру втемяшилось жениться, — объявил Джеймс Драммонд, поднимая голову от письма.

Вызов к отцу в парадную гостиную обрушился на Элизабет подобно удару: как правило, такие формальности предвещали нудные нотации, за которыми следовало наказание, соответствующее степени вины. Элизабет знала, в чем провинилась — пересолила утреннюю овсянку, и догадывалась, что есть несоленую кашу ей теперь придется до конца года. Отец был бережлив и не желал тратить деньги ни на единую лишнюю крупицу соли.

Заложив руки за спину, Элизабет стояла перед ветхим креслом и растерянно внимала неожиданным вестям.

— Он просит руки Джин — видать, последний разум потерял. Можно подумать, время стоит на месте! — Джеймс возмущенно потряс письмом, потом перевел глаза на свою младшую дочь. Джеймс сидел в тени, а Элизабет освещало солнце, заглядывающее в окно. — Ты тоже женщина, тебя он и получит.

— Меня?

— Оглохла ты, что ли? Да, тебя — кого же еще?

— Но если он просит руки Джин, жениться на мне не захочет!

— Сойдет любая порядочная и воспитанная девица — судя по тому, что творится в тех местах, откуда он пишет.

— А откуда он пишет? — полюбопытствовала Элизабет, зная, что прочесть письмо ей все равно не дадут.

— Из Нового Южного Уэльса. — Джеймс удовлетворенно фыркнул. — Похоже, твой кузен Александр недурно устроился — сколотил состояние на золотых рудниках. — Он нахмурился и поспешил уточнить: — Или скопил столько деньжат, чтобы заиметь жену.

Первое потрясение Элизабет постепенно проходило, сменяясь недовольством.

— Не проще ли было бы ему выбрать жену там, отец?

— Где, в Новом Южном Уэльсе? Он пишет, что женщин там не сыскать — кроме потаскух, бывших каторжниц и гордячек из Англии. Джинни он видел, когда в прошлый раз приезжал домой, и враз потерял голову. Уже тогда сватался к ней. Но я ему отказал — где это видано, отдать девчонку, которой едва минуло шестнадцать, за ленивца, подручного кочегара из Глазго? Да, Джинни была тогда тебе ровесницей, дочка. Значит, и ты подойдешь — похоже, ему по вкусу молоденькие. Он ищет чистокровную шотландку безупречного поведения, которой можно доверять. Так он и пишет. — Джеймс Драммонд поднялся, обошел дочь и широким шагом направился на кухню. — Завари мне чаю.

Пока Элизабет сыпала заварку в прогретый чайник и заливала его кипятком, из тайника была извлечена заветная бутылочка виски. Пресвитер местной церкви Джеймс Драммонд не был ни любителем выпить, ни тем более забулдыгой. Если он и подливал ложечку виски в чай, так только в честь знаменательных событий — таких, как рождение внука. Но чему он так обрадовался? Кто станет присматривать за ним, если и младшая дочь выйдет замуж?

Что же там написано, в этом письме? Помешивая чай, чтобы он быстрее заварился. Элизабет надеялась, что от виски у отца развяжется язык. Под хмельком он всегда становился словоохотливым. Может, тогда все и выяснится.

— А что еще пишет кузен Александр? — рискнула спросить Элизабет, дождавшись, когда отец опустошит первую чашку, и наливая вторую.

— Почти ничего. Такой же молчун, как все Драммонды. — Отец фыркнул. — Да какой из него Драммонд! Ты не поверишь — он сменил фамилию. Едва прибыл в Америку, назвался Кинроссом. Так что ты станешь не миссис Александр Драммонд, а миссис Александр Кинросс.

Элизабет и в голову не пришло оспаривать это бесцеремонное решение ее участи — ни в эту минуту, ни позднее, когда у нее прояснилось в голове. Сама мысль о неповиновении отцу, да еще в таком важном деле, переполняла ее ужасом, сильнее которого был разве что страх навлечь на себя гнев преподобного доктора Мюррея. Не то чтобы Элизабет Драммонд недоставало присутствия духа или смелости — и того, и другого ей было не занимать: лишившись матери во младенчестве, все свои шестнадцать лет Элизабет прожила под игом двух придирчивых стариков, своего отца и священника.

— Кинросс — это не имя клана, а название нашего города и графства, — возразила она.

— Полагаю, у него были причины сменить фамилию, — с несвойственной ему снисходительностью отозвался Джеймс, допивая вторую чашку.

— Что-нибудь натворил, отец?

— Вряд ли, иначе не писал бы сюда открыто. Александр с малолетства был своевольным, даже себе во вред. Твой дядя Дункан так и не совладал с ним, как ни старался. — Джеймс испустил глубокий удовлетворенный вздох. — Ко мне переселятся Аластэр и Мэри. А когда я уйду в могилу, им останется кругленькая сумма.

— Кругленькая сумма?

— Вот-вот. Твой будущий муж прислал банковский чек тебе на дорожные расходы. Тысячу фунтов.

Элизабет ахнула.

— Тысячу?!

— А то ты не слышала! Высоко-то не заносись, дочка. Двадцати фунтов тебе с лихвой хватит на тряпки, еще пяти — на свадебный убор. Александр требует отправить тебя первым классом, с горничной — нет уж, такого мотовства я не допущу! Фу, мерзость! Завтра же первым делом дам объявление в газетах Эдинбурга и Глазго. — Отец смежил редкие блеклые ресницы, погрузившись в раздумья. — Порядочная супружеская пара из числа наших прихожан, которая надумала переселиться в Новый Южный Уэльс, — вот что мне нужно. Если согласятся взять тебя с собой, получат пятьдесят фунтов. — Он поднял веки, показав ярко-голубые глаза. — За такую сделку они ухватятся обеими руками. А я положу в карман девятьсот двадцать пять фунтов. Сумма немалая.

— А если Аластэр с Мэри не захотят переезжать, отец?

— Тогда деньги достанутся Робби с Беллой или Энгусу с Офелией, — злорадно заключил Джеймс Драммонд.

Приготовив отцу воскресный ужин — два толстых бутерброда с беконом, — Элизабет закуталась в клетчатый плед и ускользнула из дома под тем предлогом, что пора привести корову.

Дом, в котором Джеймс Драммонд вырастил свое большое семейство, стоял на окраине Кинросса — деревни, возвысившейся до статуса «базарного города» только потому, что она считалась столицей графства Кинросс. Имея площадь двенадцать на десять миль, Кинросс занимал второе место среди самых мелких графств Шотландии, но возмещал недостаток размеров некоторым подобием процветания.

Трубы суконной фабрики, двух мельниц и пивоварни изрыгали черный дым — повсюду кочегары продолжали трудиться и в воскресенье, платить им было выгоднее, чем заново разводить огонь в остывших топках в понедельник. Здесь, на юге графства, угля хватало, чтобы снабжать эти мелкие предприятия. Благодаря им Джеймс Драммонд избежал участи множества шотландцев, вынужденных в поисках работы покидать родные места и влачить жалкое существование в зловонных трущобах крупных городов. Вместе со старшим братом Дунканом, отцом Александра, Джеймс пятьдесят пять лет проработал на суконной фабрике, переворочал для англичан тысячи локтей клетчатой ткани, которую королева ввела в моду.

Резкий шотландский ветер развеивал дымные столбы; казалось, художник растушевывает большим пальцем эти нарисованные углем клубы, а сквозь них проглядывает бездонное блекло-голубое небо. Вдалеке виднелись Охилз и Ломонды, лиловые от осеннего вереска, — дикие, мрачные горы, где поскрипывают, повиснув на одной петле, двери заброшенных хижин мелких арендаторов, охотничьи угодья, куда вскоре явятся землевладельцы — стрелять оленей, удить рыбу в озерах. В единственной плодородной долине графства Кинросс паслись коровы, лошади и овцы. Коровам было суждено превратиться в нежнейшие лондонские ростбифы, чистокровных лошадей выезжали под седло и в упряжку, овечью шерсть свозили на суконную фабрику, а мясо подавали к столу зажиточных горожан. На этой земле удавалось даже кое-что выращивать: для этой цели болотистые почвы осушили пятьдесят лет назад.

Перед городком Кинросс раскинулся Лох-Левен — голубовато-стальная, чуть подернутая рябью гладь водоема, похожего на все шотландские озера, в которые впадают янтарные речушки, протекающие через торфяники. Элизабет остановилась на берегу озера в нескольких ярдах от дома (отойти подальше она не решилась) и засмотрелась на зеленые равнины за озером, отделяющие ее от залива Ферт-оф-Форт. Иногда при восточном ветре до нее доносился рыбный запах холодных глубин Северного моря, но сегодня ветер дул с гор, пахло прелой листвой. На лох-левенском острове возвышался замок — тот самый, в котором почти год провела под стражей королева Мария Шотландская. Каково это — быть и властительницей, и узницей? Женщиной, пытающейся править страной, населенной свирепыми, воинственными мужчинами? Но Мария пыталась возродить римско-католическую церковь, и Элизабет Драммонд, воспитанная убежденными пресвитерианами, была о ней невысокого мнения.

«Я еду в далекий Новый Южный Уэльс, чтобы стать женой человека, которого никогда в жизни не видела, — думала она. — Выйти за мужчину, который хотел жениться на моей сестре, а не на мне. Я попалась в ловушку, расставленную моим родным отцом. А если этот Александр Кинросс увидит меня и скажет, что я ему не нравлюсь? Если он благородный человек, он, конечно, отправит меня домой! А он наверняка благородный, если выбрал в жены девушку из семьи Драммондов. Но я читала, что в этих ужасных колониях на краю света порядочных женщин не найти — значит, он все-таки женится на мне. Отец небесный, только бы он от меня не отказался! Сделай так, чтобы я ему понравилась!»

В школе доктора Мюррея за два года она успела научиться читать и писать, и читала хорошо, хоть и медленно. С письмом дело обстояло хуже, поскольку Джеймс ни в какую не желал тратиться на бумагу для пачкотни глупых девчонок. Зато книги Элизабет могла читать какие угодно и какие найдет — при условии, что в доме царила безукоризненная чистота, еда была приготовлена по отцовскому вкусу, деньги не транжирились попусту, а время не тратилось на болтовню с безмозглыми подружками. Книги она брала в двух местах: в библиотеке доктора Мюррея и у его многочисленных прихожанок, по рукам которых ходили до тошноты благопристойные романы. Поэтому неудивительно, что в богословии Элизабет разбиралась лучше, чем в геологии, а в домашнем хозяйстве — лучше, чем в любовной прозе.

Она и представить себе не могла, что ей уготовано стать женой, хотя в последнее время мало-помалу начинала задумываться о радостях и горестях супружеской жизни и с интересом приглядывалась к союзам старших братьев и сестер.

Аластэр и Мэри, совсем не похожие друг на друга, вечно ссорились, но Элизабет чувствовала, что они накрепко связаны, Роберт и Белла были одинаково прижимистыми; у Энгуса и его болтушки Офелии едва не доходило до драк; Кэтрин и Роберт жили в Керколди, потому что он был рыбаком; Мэри и Джеймс, Энн и Энгус, Маргарет и Уильям… И старшая сестра Джин, которую в семье считали красавицей, в восемнадцать вышедшая за Монтгомери — завидного жениха для девушки из хорошей семьи, но без приданого. Муж увез ее в Эдинбург, в особняк на Принсез-стрит, и с тех пор никто из кинросских Драммондов не видел Джин.

— Небось брезгует нами, — презрительно цедил Джеймс.

— И правильно делает, — возражал Аластэр, любивший Джин и по-прежнему преданный ей.

— Себялюбка! — усмехалась Мэри.

Ей там одиноко, думала Элизабет, которая почти не помнила Джин. Но Джин еще повезло: если одиночество станет невыносимым, до родных всего-то пятьдесят миль. А ей, Элизабет, уже никогда не вернуться домой, а больше она нигде и не бывала.

После замужества Маргарет было решено, что Элизабет, младшее детище Джеймса, останется старой девой — по крайней мере пока жив ее отец. Вся семья втайне надеялась, что старик долго не протянет, хотя он был крепок, как изношенные башмаки, и тверд, как скала Бен-Ломонд. Но теперь благодаря Александру Кинроссу и его тысяче фунтов все враз переменилось. Аластэр, после смерти своего тезки ставший гордостью и отрадой Джеймса, наверняка переубедит Мэри и вместе с ней и семерыми отпрысками переселится в отцовский дом. Со временем дом все равно отошел бы Аластэру: он прочно занял место в сердце Джеймса, выучившись ремеслу ткача. Но Мэри… бедняжка Мэри, вот ей достанется! Отец считает ее злостной мотовкой: мало того, что она покупает детям воскресные башмаки, так еще и выставляет на стол джем не только к завтраку, но и к ужину. Едва она переберется к Джеймсу, ее детям придется ходить в грубых опорках и лакомиться джемом только по воскресеньям.

Налетел ветер; Элизабет поежилась — скорее от страха, чем от внезапного холода. Как там сказал отец об Александре Кинроссе? «Ленивец, подручный кочегара из Глазго». Ленивец? Что это значит? Что Александр Кинросс ни на что не годится? Может, он даже не встретит ее?

— Элизабет, иди в дом! — послышался голос Джеймса.

Элизабет послушно поспешила на зов.

Дни летели так, словно сговорились не давать Элизабет времени задумываться; как она ни старалась по вечерам не засыпать, не обдумав прежде свое будущее, сон сражал ее, едва она ложилась в постель. Между Джеймсом и Мэри каждый день вспыхивали ссоры; Аластэру, который с рассветом уходил на фабрику и возвращался затемно, повезло не слышать их. Всю мебель Мэри перевезли в новое жилье, где она вытеснила ветхую и невзрачную обстановку Джеймса. Элизабет то бегала вверх-вниз по лестницам, нагруженная кипами белья и грудами обуви, то помогала проталкивать в дверь пианино, бюро, гардероб, то развешивала на бельевой веревке очередной ковер Мэри и старательно выбивала из него пыль. Мэри приходилась ей кузиной со стороны Мюрреев, в семью она принесла не только приданое и небольшое содержание от отца-фермера, но и независимость суждений — по мнению Элизабет, чрезмерную для женщины. И никто не посягнул на мнение Мэри даже после того, как она переселилась к свекру. А Элизабет с изумлением обнаружила, что ее отец не всегда побеждает в спорах. Джем по-прежнему появлялся на столе каждое утро и каждый вечер. По воскресеньям дети отправлялись на службу к доктору Мюррею в новых башмаках. А Мэри хвастала стройными щиколотками и ступнями в изящных синих козловых туфельках на таких высоких каблуках, на которых могла лишь семенить. Джеймс не жалел времени и сил на вдохновенные скандалы и вскоре привил внукам здоровый страх перед тростью, но вскоре убедился, что Аластэром Мэри вертит как пожелает.

От домашних склок Элизабет спасали только визиты в мастерскую мисс Мактавиш на главной площади Кинросса. В этом домике входная дверь открывалась прямо в гостиную, за стеклом в большом окне стоял бесполый манекен в платье из розовой тафты с необъятной юбкой: из уважения к церкви никто не посмел бы выставить в витрине манекен с грудью.

Все горожанки, кто не шил себе одежду сам, обращались к мисс Мактавиш — худосочной старой деве лет под пятьдесят. Получив в наследство сотню фунтов, она отказалась от места белошвейки, стала модисткой и самой себе хозяйкой. И она процветала, ибо в Кинроссе хватало заказчиц, а самой мисс Мактавиш — ума предлагать им журналы мод, якобы присланные из Лондона.

На пять из двадцати фунтов Элизабет на фабрике прикупила шерстяной шотландки — с небольшой, но приятной скидкой, благодаря положению, которое занимал на фабрике Аластэр. Дорожные платья из шотландки и четыре домашних, из грубой бурой льняной ткани, Элизабет предстояло сшить самой, как и панталоны из небеленого холста, ночные рубашки, нижние кофточки и юбки. Подсчитав расходы, Элизабет обнаружила, что к портнихе ей придется идти всего с шестнадцатью фунтами в кармане.

— Два утренних платья, два дневных, два вечерних и свадебное, — объявила мисс Мактавиш, очарованная этим заказом. Прибыль он сулил небольшую, но ведь не каждый день мисс Мактавиш случалось обшивать совсем юную и прехорошенькую девчонку — сущую статуэтку! — да еще без докучливого вмешательства матери или тетки.

— Элизабет, как вам повезло, что я здесь! — щебетала модистка, шурша портновским сантиметром. — В Керколди или Дамфермлайне за половину гардероба с вас запросили бы вдвое больше. А у меня найдется дивная материя — как раз для вас. Красавицы брюнетки никогда не выходят из моды, никакой цвет не сделает их блеклыми. Знаете, я слышала, что ваша сестра Джин — вот уж была красавица! — блистает в Эдинбурге.

Уставившись на себя в зеркало мисс Мактавиш, Элизабет услышала только последнюю фразу. Джеймс не терпел в доме зеркал и даже выиграл по этому поводу битву с Мэри, призвав на подмогу доктора Мюррея, после чего Мэри пришлось держать зеркало у себя в спальне. Элизабет догадалась, что слово «красавица» частенько срывается с языка мисс Мактавиш и льется бальзамом на душу легковерных клиенток. В своем отражении Элизабет не усмотрела ничего красивого, разве что убедилась, что она и вправду брюнетка. Почти черные волосы, очень темные брови и ресницы, темные глаза, самое заурядное лицо.

— Ах, что за кожа! — ворковала мисс Мактавиш. — Белая-белая, ни родинки, ни пятнышка! Только Бога ради, никому не позволяйте мазать вас румянами — они все испортят. А шея! Лебединая!

Сняв с Элизабет мерки, мисс Мактавиш провела ее в комнату, где на полках хранились плотно свернутые рулоны тканей — тончайшего муслина, батиста, шелка, тафты, гипюра, бархата и атласа. И целые катушки лент всех цветов радуги. И перья, и шелковые цветы.

Просияв, Элизабет кинулась прямиком к огненно-красному шелку.

— Вот это, мисс Мактавиш! — воскликнула она. — Это!

Бывшая белошвейка, а ныне модистка покраснела, как выбранная материя.

— Нет-нет, дорогая! — сдавленно выговорила она.

— Но ткань такая красивая!

— Она алая, — возразила мисс Мактавиш, отодвигая от края полки злополучный рулон. — Вам она совсем не пойдет, милая Элизабет. Я держу эту ткань для особых клиенток, чья… нравственность оставляет желать лучшего. Разумеется, они посещают меня в особые часы, чтобы избежать неловкости. Помните, в Священном Писании — «жена, облеченная в багряницу»?

— О-о-о!

Элизабет пришлось довольствоваться тафтой оттенка ржавчины. Безупречный выбор.

— Пожалуй, — сказала она мисс Мактавиш за чашкой чаю, когда ткани были выбраны, — отцу ни одно платье не понравится. Они не про мою честь.

— Дело вашей чести отныне, — убежденно заявила мисс Мактавиш, — измениться до неузнаваемости, Элизабет. Вы просто не имеете права явиться к жениху, который прислал вам тысячу фунтов на наряды, в шотландке с местной фабрики да в бурых тряпках. Вас ждут рауты, балы, катание в ландо, визиты к знакомым — женам других состоятельных господ. Деньги, которые прикарманил ваш отец, принадлежат вам, а не ему.

Произнеся эти слова (а они так и вертелись на кончике языка — ну и сквалыга этот Джеймс Драммонд!), мисс Мактавиш налила себе еще чаю и уговорила Элизабет съесть кекса. Такая красавица — и могла пропасть ни за грош в Кинроссе!

— Не хочется мне в этот Новый Южный Уэльс, и замуж за мистера Кинросса тоже, — горестно призналась Элизабет.

— Вздор! Считайте, что вам выпало приключение, милочка. Поверьте, во всем Кинроссе не найдется ни единой девушки, которая не завидует вам. Вы только подумайте! Здесь вам и вовсе не найти мужа, лучшие годы вы потратите впустую, ухаживая за отцом. — Ее блекло-голубые глаза увлажнились. — Уж я-то знаю, каково это! Мне пришлось ухаживать за матерью до самой смерти, а умерла она, только когда последние мои надежды на замужество улетучились. — Она вздохнула и вдруг просияла: — Александр Драммонд! Да ведь я его помню! Ему не было и пятнадцати, когда он сбежал из дому, но в Кинроссе все дамы и девицы на него заглядывались.

Элизабет навострила уши: она поняла, что наконец-то нашла человека, который хоть немного расскажет ей о будущем муже. В отличие от Джеймса у Дункана Драммонда было всего двое детей — дочь Уинифред и Александр. Уинифред вышла за священника и переселилась под Инвернесс еще до рождения Элизабет, поэтому повидаться с будущей золовкой нечего было и мечтать. Расспросы собственных родных, которые помнили Александра, почти ничего не дали: казалось, по какой-то причине в семье запрещено даже упоминать об Александре. Отец, наконец сообразила Элизабет. Ее отец боится упустить такую удачу и не желает рисковать. Кроме того, Джеймс Драммонд верил, что неведение — залог блаженства в супружеской жизни.

— Он был хорош собой? — живо спросила Элизабет.

— Хорош? — Мисс Мактавиш поморщилась и зажмурилась. — Нет, красавцем я бы его не назвала. Но ходил он по-особому — не ходил, а вышагивал. Он вечно был весь в синяках от трости Дункана, и, наверное, ему нелегко было расхаживать так, будто ему принадлежит весь мир, но он не сдавался. А его улыбка! Она… разила наповал.

— Он сбежал из дому?

— В день своего пятнадцатилетия, — подтвердила мисс Мактавиш и продолжила повествование о давних событиях: — Сердце доктора Макгрегора, тогдашнего священника, было разбито. Он часто повторял, что Александр — умница, каких мало. Он знал и латынь, и греческий, и доктор Макгрегор надеялся послать его в университет. Но Дункан на это ни за что бы не согласился. Он подыскал сыну работу на фабрике в Кинроссе — после расставания с Уинифред хотел, чтобы хоть Александр оставался рядом. О, каким он был упрямцем, этот Дункан Драммонд! Знаете, он ведь сватался ко мне, но я не могла бросить мать и потому без сожалений отказала ему. А теперь вы выходите за Александра! Это сон, Элизабет, удивительный сон!

Последнее замечание походило на правду. Когда за работой Элизабет удавалось хоть ненадолго задуматься, ей казалось, что ее будущее — вроде облаков и туч, проплывающих по высокому и бескрайнему шотландскому небу: то легких, воздушных, то унылых и серых, а иногда и черных, предвещающих грозу. Близилось путешествие, чем оно кончится, никто не знал, а ограниченный мирок, в котором Элизабет прожила свои шестнадцать лет, не мог дать ей ни утешения, ни знаний. Краткий трепет предвкушения сменялся горькими рыданиями, вспышки радости — головокружительным падением духа. Даже после тщательного штудирования географического справочника и «Британники», принадлежащих доктору Мюррею, несчастной Элизабет было нечем измерить крутой и необратимый поворот своей судьбы.

Платья были сшиты — все, вплоть до свадебного, аккуратно переложены листами бумаги и бережно упакованы в два сундука. Аластэр преподнес сестре сундуки, Мэри — фату из белого французского кружева, мисс Мактавиш — пару белых атласных туфелек. У каждого члена семьи, кроме Джеймса, нашелся подарок для Элизабет, будь то флакон одеколона, костяная брошка, подушечка для булавок или коробка конфет.

Респектабельная пара пресвитериан из Пиблса откликнулась на объявление, поданное Джеймсом, и после непродолжительной переписки сообщила, что за пятьдесят фунтов охотно возьмет невесту под свою опеку.

Аластэру и Мэри было поручено доставить Элизабет дилижансом до Керколди, где все трое сели на паровое судно, курсировавшее между Ферт-оф-Фортом и Литом. Оттуда конка должна была довезти путников до Эдинбурга и станции на Принсез-стрит, где им предстояло встретиться с мистером и миссис Ричард Уотсон.

Если бы не утомительное плавание, Элизабет сгорала бы от любопытства: за всю свою жизнь она не уезжала от дома дальше Керколди, и если уж провинциальный городок поразил ее в самое сердце, то громадный Эдинбург должен был окончательно потрясти. Кэтрин и Роберт жили там и могли бы показать Элизабет местные достопримечательности. Но ее ничуть не прельщала суета Эдинбурга, его суровая красота в обрамлении лесистых холмов и лощин. Когда конка доставила троицу путешественников к станции Северной Британской железной дороги, Элизабет устроили в крохотном, похожем на шкатулку купе второго класса, в котором ей предстояло добраться вместе с Уотсонами до Лондона. Аластэр то и дело выскакивал на перрон, высматривал в толпе пассажиров запоздавших компаньонов сестры.

— А здесь недурно, — заметила Мэри, оглядевшись. — Сиденья мягкие, даже ковры есть.

— Кому я не завидую, так это пассажирам в третьем классе, — сказал Аластэр, заталкивая два квадратика картона в левую перчатку Элизабет. — Смотри не потеряй, по ним ты получишь из багажного отделения сундуки. — В другую перчатку он сунул пять золотых. — От отца, — усмехнулся он. — С трудом убедил его, что тебе ни в жизнь не добраться до Нового Южного Уэльса с пустым кошельком. Смотри, не трать зря ни фартинга.

Наконец прибыли задыхающиеся от быстрой ходьбы Уотсоны. Очевидно, пятьдесят фунтов, полученных от отца Элизабет, спасли эту рослую и угловатую пару в поношенной одежде от ужасов путешествия третьим классом и обеспечили ей относительный комфорт второго. Уотсоны оказались приятными людьми, но Аластэр уловил запах спиртного, исходящий от мистера Уотсона, и поморщился.

Паровоз загудел, пассажиры прильнули к окнам вагонов, напоследок перекликаясь, всхлипывая, лихорадочно обнимаясь и махая руками тем, кто остался на перроне; пыхтя и покрякивая, судорожно вздрагивая и выпуская облака пара, лондонский ночной тронулся.

«Как близко и как далеко, — думала Элизабет, прикрыв глаза. — Где-то здесь, на Принсез-стрит, живет моя сестра Джин, с которой все началось…» Аластэр и Мэри переночевали в вокзальной гостинице и вернулись в Кинросс, так и не повидав Джин. «Я никого не принимаю», — говорилось в ее краткой записке.

Веки Элизабет сомкнулись, и она уснула, сидя в уголке и прислонившись щекой к заледеневшему окну.

— Бедное дитя, — сказала миссис Уотсон. — Помоги-ка мне устроить ее поудобнее, Ричард. Видно, плохи наши дела, если шотландцам приходится посылать дочерей за мужьями за двенадцать тысяч миль от родины.

Паровые суда с гребным винтом пересекали северную часть Атлантического океана, покрывая расстояние от Великобритании до Нью-Йорка за шесть-семь дней, но никакого угля не хватило бы кораблю, плывущему на другой конец света. Эти плавания по-прежнему совершали парусные суда.

«Авророй» назывался четырехмачтовый барк с двумя топселями, прямой парусной оснасткой на фок- и грот-мачтах и косым парусом на бизани. Двенадцать тысяч миль до Сиднея он преодолевал за два с половиной месяца, заходя в порт только однажды, в Кейптауне: сначала брал курс на юг в Атлантическом океане, затем через Индийский попадал в Тихий. Груз «Авроры» составляли несколько сотен фаянсовых стульчаков и бачков для ватерклозетов, два ландо, дорогие мебельные гарнитуры из грецкого ореха, хлопчатобумажные и шерстяные ткани, рулоны тончайшего французского кружева, ящики книг и журналов, банки французского конфитюра, жестянки патоки, четыре паровых двигателя Мэтью Боултона и Уатта, партия медных дверных ручек, а в запертой части трюма — десятки огромных ящиков, помеченных черепом со скрещенными костями. На обратном пути трюмы «Авроры» загружали тысячами мешков пшеницы, а место ящиков с черепом и костями занимали золотые слитки.

Вопреки желанию капитана судна, фанатичного женоненавистника, «Аврора» брала на борт дюжину пассажиров обоего пола и обеспечивала им некоторые удобства, хотя кают-компании на ней не было, а еду подавали самую простую — свежевыпеченный хлеб, соленое масло, хранящееся в прочных бочонках, вареную говядину, проросшую картошку и мучной пудинг, сдобренный джемом или патокой.

Элизабет притерпелась к качке еще на полпути через Бискайский залив — в отличие от миссис Уотсон, за которой девушке пришлось ухаживать. Но эта обязанность не вызывала у Элизабет отвращения, поскольку миссис Уотсон была доброй душой, терпеливо несущей непосильное бремя. Троим путешественникам досталась каюта с иллюминатором и конуркой для горничной при ней. «Аврора» еще не успела войти в Ла-Манш, когда мистер Уотсон объявил, что не станет мешать дамам и будет спать в баре для пассажиров. Поначалу Элизабет было невдомек, почему это известие так опечалило бедную миссис Уотсон, а потом она сообразила, что бедность Уотсонов — следствие пристрастия главы семьи к крепкому спиртному.

А как холодно было в море! Только когда позади остались острова Зеленого Мыса, зима наконец отступила, но к тому времени миссис Уотсон уже раздирал кашель. В Кейптауне ее испуганный супруг протрезвел настолько, что обратился к врачу. Но тот лишь поджал губы и покачал головой.

— Сэр, если вы не хотите свести свою жену в могилу, немедленно сойдите на берег, — посоветовал он.

Но как быть с Элизабет?

Подкрепившись полпинтой джина, мистер Уотсон не стал задаваться этим вопросом, а миссис Уотсон впала в ступор и ни о чем не спрашивала мужа. Вдвоем они покинули корабль вместе со всем багажом через полчаса после ухода врача, бросив Элизабет на произвол судьбы.

Если бы капитан Маркус настоял на своем, Элизабет ссадили бы на берег следом за ними, но он забыл, что на борту находятся еще три пассажирки. Одна из них срочно созвала на совет две супружеские пары, трех трезвых одиноких джентльменов и самого капитана Маркуса.

— Девушка сойдет на берег, — непреклонно заявил хозяин «Авроры».

— Да вы что, капитан! — возмутилась миссис Августа Холлидей. — Отправлять в незнакомом месте на берег шестнадцатилетнюю девушку, да еще совсем одну — из Уотсонов опекуны никудышные — это уж слишком! Только попробуйте, сэр, и я сообщу вашим хозяевам, в гильдию и всем на свете! Мисс Драммонд останется на судне.

Это заявление и воинственный взгляд миссис Холлидей были встречены одобрительным ропотом ее сторонников, и капитан Маркус понял, что проиграл.

— В таком случае, — процедил он сквозь зубы, — я требую изолировать ее от моей команды. И от остальных пассажиров-мужчин — равно женатых и холостых, пьяных и трезвых. Она будет сидеть под замком в своей каюте и принимать пищу там же.

— Как заключенная? — уточнила миссис Холлидей. — Да это неслыханно! Ей необходим свежий воздух и моцион.

— Если захочет подышать свежим воздухом, пусть открывает иллюминатор, а ради моциона прыгает на месте, мадам. Я хозяин этого судна, и мое слово здесь — закон. Блудодейства на «Авроре» я не допущу.

И Элизабет все пять оставшихся недель этого бесконечного плавания провела взаперти, в собственной каюте — в компании книг и журналов, за которыми миссис Холлидей спешно послала в единственную книжную лавку Кейптауна. Капитан Маркус пошел еще на одну уступку: позволил Элизабет в сопровождении миссис Холлидей дважды в день обходить палубу, но только после наступления темноты. Сам он следовал за дамами и рявкал на каждого матроса, который осмеливался приблизиться к ним.

— Как сторожевой пёс, — хихикала Элизабет.

Как только Уотсоны покинули корабль, она слегка воспрянула духом, несмотря на добровольное заключение; ее отец и доктор Мюррей одобрили бы решение капитана, и Элизабет его понимала. Иметь собственный уголок оказалось приятно, тем более что он был размерами побольше ее комнаты в отцовском доме, куда ей разрешалось заходить только перед сном. Привстав на цыпочки, Элизабет видела в иллюминатор океан — тяжело перекатывающий волны, простирающийся во все стороны, — а во время ночных прогулок по палубе слышала, как волны глухо бьются о борта «Авроры».

Элизабет узнала, что миссис Холлидей — вдова вольного колониста, который сумел сколотить в Сиднее небольшое состояние, открыв для местной аристократии модную лавку. За лентами и пуговицами, шнуровкой и китовым усом для корсетов, чулками и перчатками высший свет Сиднея ездил в «Галантерею Холлидея».

— После смерти Уолтера я заспешила на родину, — вздыхая, рассказывала миссис Холлидей спутнице. — Но обманулась в своих ожиданиях. То, о чем я так долго мечтала, оказалось плодом моей фантазии. Я и не подозревала, что стала австралийкой. Вулверхэмптон казался мне скопищем угольных куч и дымовых труб, и поверишь ли — я с трудом понимала, что говорят люди! Я скучала по детям, по внукам, по простору. Принято считать, что Бог создал человека по своему образу и подобию, а Британия создала Австралию по своему. Но это не так. Австралия — совсем другая страна.

— А разве она называется не Новый Южный Уэльс? — спросила Элизабет.

— Строго говоря, да. Но материк уже давным-давно зовут Австралией, а его жители, будь они из Виктории, Нового Южного Уэльса, Квинсленда или из других колоний, называют себя австралийцами. Как мои дети.

В разговорах они часто упоминали про Александра Кинросса. К сожалению, миссис Холлидей ничего о нем не знала.

— Сидней я покинула четыре года назад, а он, вероятно, прибыл за время моего отсутствия. И потом, он холостяк и не вхож в общество — значит, его имя известно только близким друзьям. Но я уверена, — благосклонно продолжала миссис Холлидей, — что его поведение безупречно. Иначе зачем бы он выписал с родины кузину, чтобы жениться? Повесы, дорогая моя, вообще не женятся. Особенно если живут на золотых приисках. — Она поджата губы и фыркнула. — Эти прииски — вертепы разврата, непристойных женщин там хоть пруд пруди. — Она деликатно кашлянула. — Надеюсь, Элизабет, вам известны супружеские обязанности?

— Да, — безмятежно отозвалась Элизабет. — Мне что-то такое говорила золовка Мэри.

В Порт-Джексоне «Аврору» взяло на буксир паровое судно; раздраженный присутствием лоцмана, которого он не терпел, капитан Маркус и не заметил, что миссис Холлидей взяла на себя смелость выпустить Элизабет из заточения, вывела на палубу и с гордостью хозяйки принялась показывать то, что назвала «величайшей гаванью мира».

Да, Элизабет была готова согласиться, что гавань огромна; дымка скрывала из виду вершины гигантских оранжевых скал, поросших сизоватыми лесами. Песчаные пляжи, пологие холмы, явные следы человеческого присутствия. Длинные и тощие, как жерди, деревья постепенно сменились рядами домов, между которыми попадались величественные особняки. Миссис Холлидей называла фамилии владельцев последних и прибавляла краткие замечания — от неодобрительных до презрительных. Однако воздух здесь был насыщен влагой, солнце оказалось невыносимо раскаленным, вся прекрасная гавань источала омерзительную вонь. И вода в гавани, как заметила Элизабет, была грязно-бурой, замусоренной.

— Март не лучший месяц для прибытия, — объяснила миссис Холлидей, наклонившись над поручнями и глядя на воду. — В марте здесь сыро и душно. Весь февраль и март мы молимся, чтобы подул южный холодный ветер, который приносит прохладу. Вас беспокоит запах, Элизабет?

— Очень, — призналась побледневшая девушка.

— Это из клоаки, — объяснила миссис Холлидей. — Нечистоты ста семидесяти с лишним тысяч человек стекают прямиком в гавань, которая уже превратилась в выгребную яму. Конечно, рано или поздно гавань вычистят, но когда — никому не известно, как говорит мой сын Бенджамин. Он служит в городском совете. И с водой здесь туго. Времена, когда она стоила по шиллингу за ведро, давно в прошлом, но и сейчас за нее приходится дорого платить. Мало у кого есть запасы воды, кроме разве что первых богачей. — Она фыркнула. — Мистер Джон Робертсон и мистер Генри Паркс от жажды не умрут!

К путешественницам стремительно приближался капитан Маркус.

— В каюту, мисс Драммонд! Сию же секунду!

В каюте Элизабет просидела все время, пока «Аврора» швартовалась. В иллюминатор был виден лес мачт, отовсюду слышались хриплые голоса и пыхтение двигателей.

Когда час спустя в дверь каюты постучали, Элизабет вскочила с колотящимся сердцем. Но оказалось, что пришел стюард Перкинс.

— Ваш багаж уже на берегу, мисс. И вам пора.

— А миссис Холлидей? — спросила Элизабет, следуя за стюардом по палубе, где на лебедках поднимали ящики, а матросы и краснорожие грузчики во фланелевых рубахах присвистывали и ухмылялись.

— А, она давно сошла. Просила передать вам. — Перкинс вытащил из кармана жилета карточку. — Там указан адрес, где можно ее найти.

Вниз по шаткому трапу, потом по грязным доскам пристани, между высоченными штабелями ящиков и бочонков… А где же ее сундуки?

Обнаружив багаж в сравнительно тихом местечке, у стены полуразвалившегося сарая, Элизабет присела на сундук, положила сумочку на колени и скрестила на ней ладони. Куда идти, как быть? Надеясь, что в шотландке цвета Драммондов Александр Кинросс быстрее узнает ее в толпе, Элизабет надела одно из собственноручно сшитых платьев, но шерстяная ткань была слишком жаркой для такой погоды. Разомлев от зноя, Элизабет думала, что и остальное содержимое ее сундуков для местного климата непригодно. Пот струился по ее лицу, стекал по шее за ворот, скапливался под шляпкой и пропитывал ситцевое белье под душной драммондовской шотландкой.

Зато благодаря рассказам мисс Мактавиш Элизабет мгновенно узнала Александра. Неотрывно глядя на узкую улочку между штабелями грузов, она вдруг заметила мужчину, который шагал так, будто ему принадлежал весь мир. Рослый и стройный, он был одет в непривычный для глаз Элизабет костюм: раньше ей случалось видеть только мужчин в рабочих фланелевых рубахах и картузах, или же в складчатых килтах, или в строгих костюмах, накрахмаленных рубашках и жестких шляпах-котелках. А на незнакомце были мягкие брюки из какой-то желтовато-коричневой кожи, просторная рубаха, шарф на шее, куртка из той же кожи с длинной бахромой на рукавах и подоле и мягкая коричневая шляпа с низкой тульей и широкими полями. Лицо под шляпой было худым и загорелым до черноты; в черных кудрях, рассыпавшихся по плечам, поблескивала седина, а бородка и усы оттенка соли с перцем были подстрижены точь-в-точь как у сатаны.

Элизабет вскочила, и он ее заметил.

— Элизабет? — спросил он, протягивая руку.

Она не подала свою.

— Так вы знаете, что я не Джин?

— А с чего я должен думать, что ты Джин, если ты не Джин?

— Но вы… писали… к Джин, — сбивчиво объяснила Элизабет, не отваживаясь взглянуть ему в глаза.

— А твой отец предложил вместо Джин тебя. В сущности, не важно, — отозвался Александр Кинросс, жестом подзывая слугу. — Грузи ее сундуки в повозку, Саммерс. А мы доедем до отеля на извозчике. — И снова обратился к Элизабет: — Как раз этим же кораблем привезли мой динамит, вот я и опоздал. Пришлось принимать груз, пока его не стянул какой-нибудь предприимчивый проходимец. Идем.

Взяв Элизабет под руку, Александр переулком вывел ее на невероятно широкую улицу, похожую как на склад, так и на товарную станцию: здесь повсюду были свалены строительные материалы, а целая толпа рабочих ломами поддевала торцы мостовой.

— Тянут железную дорогу к пристани, — объяснил Александр Кинросс, подсаживая спутницу в один из ждущих наемных экипажей. Усевшись рядом, он продолжал: — Тебе жарко. И неудивительно — в такой одежде.

Набравшись смелости, Элизабет повернулась, чтобы получше разглядеть его лицо. Мисс Мактавиш была права: он не красавец, хотя черты у него правильные. Может, это вовсе не черты Драммондов или Мюрреев? Трудно поверить, что этот человек — ее двоюродный брат. Но сильнее всего Элизабет страшило явное сходство Александра с дьяволом. И не только борода и усы: его изогнутые под резким углом, надломленные брови были чернильно-черными, а глубоко посаженные глаза под черными ресницами — такими темными, что зрачок по цвету не отличался от радужки.

Александр тоже разглядывал спутницу, но как-то отрешенно.

— А я думал, ты светленькая, как Джин, — заметил он.

— Я уродилась в темноволосых Мюрреев.

Последовала улыбка — и опять мисс Мактавиш права, улыбка чудесная, но вопреки всем ожиданиям от нее Элизабет ничуть не ослабела.

— Я тоже, Элизабет. — Он взял ее за подбородок и повернул лицом к свету. — Удивительные у тебя глаза — темные, но не карие и не черные. А синие. Отлично! Значит, у наших сыновей есть шанс родиться похожими на настоящих шотландцев.

От этого прикосновения Элизабет стало неуютно, как и от упоминания о сыновьях; ради приличия подождав немного, она высвободила подбородок и перевела взгляд на лежащую на коленях сумочку.

Лошадь трусцой поднималась по холму, увозя пассажиров от пристани в город — действительно огромный, такой же шумный, как Эдинбург, на взгляд неискушенной Элизабет. Кареты, двуколки, кабриолеты, кебы, повозки, подводы, фургоны и запряженные лошадьми омнибусы сплошным потоком катились по узким улицам, где поначалу попадались одни жилые дома, а потом — вперемежку с лавками, навесы над окнами которых простирались до края тротуара и скрывали от глаз пассажиров в экипажах товар, выставленный на витринах.

— Маркизы, — пояснил Александр, словно прочитав мысли Элизабет — еще одно сходство с дьяволом. — Под ними покупатели прячутся от дождя и солнца.

Элизабет не нашлась с ответом.

За двадцать минут экипаж докатился от порта до широкой улицы, по одну сторону от которой раскинулся парк — обширный, но запущенный, с совершенно высохшей травой. Посреди улицы была проложена пара рельсов: по ним лошади возили вагоны городской конки. Возница остановил экипаж у особняка из желтого песчаника, с дорическими колоннами по фасаду. Швейцар в щегольской ливрее помог Элизабет выйти из экипажа. Перед Александром он раболепствовал — особенно после того, как получил целый золотой.

В отеле царила неслыханная роскошь. Внушительного вида лестница, повсюду малиновый бархат, гигантские вазы с малиновыми цветами, блеск позолоченных рам, столов и постаментов. В колоссальной хрустальной люстре ярко пылали свечи. Лакеи в ливреях куда-то понесли сундуки Элизабет, а Александр повел ее саму не к лестнице, а к подобию гигантской птичьей клетки, у открытых дверец которой ждал еще один ливрейный лакей в перчатках. Как только Элизабет, Александр и сопровождавший их слуга вошли в клетку, клетка дрогнула, покачнулась и поплыла вверх! Очарованная и перепуганная, Элизабет смотрела вниз, на уплывающий вестибюль, потом подняла голову и увидела малиновый коридор со срезанным полом. А клетка со стоном и скрипом продолжала подниматься. Четвертый этаж, пятый, шестой… Наконец клетка с содроганием остановилась и выпустила пассажиров.

— Никогда не видела лифта, Элизабет? — с легкой насмешкой спросил Александр.

— Лифта?

— В Калифорнии его еще называют элеватором. Лифт движется под действием давления воды, по законам гидравлики. Это совсем новое изобретение. В Сиднее есть только один лифт, но скоро этажей в домах будет все больше и больше — потому что их обитателям уже не придется пешком подниматься по лестницам. Этот отель я выбрал из-за лифта. Лучшие номера здесь на верхнем этаже — там свежий воздух, прекрасный вид и не так шумно. — Он вынул ключ и отпер дверь. — А вот и твои апартаменты, Элизабет. — Александр достал из кармана золотую луковицу, взглянул на циферблат и указал на часы, тикающие на каминной полке. — Скоро придет горничная, поможет тебе разобрать вещи. До восьми часов ты должна принять ванну, отдохнуть и переодеться к ужину. Будь любезна, надень вечернее платье.

И он вышел в коридор.

Ноги Элизабет стали ватными, но на этот раз не от улыбки Александра Кинросса. Какая роскошная комната! Отделка в бледно-зеленых тонах, гигантское ложе с балдахином на четырех резных столбиках, уютный уголок со столом и стульями да еще какой-то странный предмет — помесь узкой кровати и дивана. Двустворчатая застекленная дверь вела на узкий балкончик — да, Александр был прав, вид отсюда открывался изумительный. Никогда в жизни Элизабет не доводилось подниматься выше второго этажа, а даже оттуда были видны Лох-Левен и графство Кинросс. Здесь же перед ней как на ладони лежал весь восточный Сидней: канонерки у входа в залив, стройные ряды зданий, лес на далеких холмах и вдоль берегов поистине великолепнейшей гавани мира. Но подышать свежим воздухом Элизабет так и не удалось: вонь нечистот из гавани долетала даже до отеля.

Постучавшаяся горничная внесла в номер поднос с чайной посудой, миниатюрными сандвичами и кексами.

— Но сначала вам следует привести себя в порядок с дороги, мисс Драммонд. Портье приготовит чай попозже, — заявила эта в высшей степени достойная особа.

Элизабет узнала, что дверь в просторную ванную находится в углу, за кроватью. К ванной прилегала комната, которую горничная назвала гардеробной — с зеркалами, шкафами и комодами.

Должно быть, Александр объяснил горничной, что его невеста еще совсем неопытна, потому что горничная без всяких вопросов показала гостье, как спускать воду в уборной, наполнила водой гигантскую ванну и промыла слипшиеся от морской воды волосы Элизабет так невозмутимо, словно каждый день видела обнаженных женщин.

«Александр Кинросс», — повторяла про себя Элизабет, потягивая чай. Первое впечатление обманчиво, особенно если прибавить к нему стечение обстоятельств и слухи, невежество и суеверие. Александру Кинроссу просто не повезло уродиться вылитым сатаной, изображение которого доктор Мюррей с умыслом повесил на стену в комнате, где дети изучали Библию. Этот набросок был призван держать в страхе юных прихожан: тонкие губы дьявола растягивались в язвительной усмешке, глаза казались бездонными колодцами, на лице лежали зловещие тени. Живого Александра Кинросса отличало от рисунка только отсутствие рогов.

Здравый смысл подсказывал Элизабет, что это лишь совпадение, но она была еще слишком юна, чтобы рассуждать трезво. Отнюдь не по своей вине Александр вошел в ее жизнь, как неустранимая помеха, и она невольно была настроена против него. Сама мысль о браке с этим человеком приводила ее в ужас. Когда это случится? Господи, только бы не сейчас!

«Но разве мне хватит духу посмотреть в эти дьявольские глаза и объявить, что я не возьму их обладателя в мужья? — спрашивала себя Элизабет. — Мэри объяснила, что меня ждет на супружеском ложе, я и сама уже поняла, что женщине „это“ не в радость. Доктор Мюррей перед отъездом дал мне понять: женщина, которой нравится „это“, — распутница. Плотские наслаждения Бог дарует только мужьям. А женщины — источник зла и искушения, только они виноваты в том, что мужья порой поддаются порочным страстям. Ведь это Ева обольстила Адама, Ева вступила в сговор со змеем, в которого обратился дьявол. Поэтому единственная радость женщины — ее дети. Мэри говорила, что мудрая женщина не винит мужа за то, что происходит на брачном ложе, и все равно считает его другом. Но я просто не могу представить своим другом Александра! Он страшнее доктора Мюррея».

Мисс Мактавиш объяснила Элизабет, что кринолины уже вышли из моды, но юбки по-прежнему носят пышные, необъятные, надевая под них многослойные нижние юбки. Нижние юбки Элизабет выглядели просто, даже убого — их сшили из простого небеленого холста и ничем не отделали. Только над вечерним платьем колдовала сама мисс Мактавиш, но даже оно показалось Элизабет простоватым, пока она одевалась с помощью горничной.

К счастью, коридор был освещен тускло; Александр окинул невесту быстрым взглядом и одобрительно кивнул. Он был во фраке, которые раньше Элизабет видела только на картинках в модных журналах. Черный фрак и крахмальная рубашка подчеркнули его сходство с Мефистофелем, но Элизабет взяла его под руку и послушно двинулась к ждущему лифту.

Только в вестибюле она осознала всю ограниченность шотландских городишек в целом и мисс Мактавиш в частности: при виде дам, прохаживающихся под руку с джентльменами, гордость Элизабет — ее темно-синее платье из тафты показалось ей жалкой тряпкой. Руки и плечи местных светских львиц были оголены и украшены шелковыми рукавами-фонариками или пеной кружев; талии затянуты в рюмочку, юбки сильно присборены сзади, пышные турнюры с оборками переходили в волочащиеся по полу шлейфы, перчатки натянуты выше локтей, волосы собраны высоко на макушке, на полуобнаженной груди — сверкающие драгоценности.

На вошедшую в ресторан пару обратились все взгляды. Мужчины сдержанно кивали Александру, дамы кокетливо улыбались. Потом по залу поползли шепотки. Надутый официант провел пару к столику, где сидели двое — пожилой мужчина в костюме, который, как уже знала Элизабет, принято именовать смокингом, и дама лет сорока, в безупречном туалете, чуть не сплошь увешанная драгоценностями. Мужчина встал и поклонился, его спутница осталась сидеть с приклеенной к непроницаемому лицу улыбкой.

— Элизабет, это Чарлз Дьюи и его жена Констанс, — объяснил Александр, пока Элизабет садилась на придвинутый официантом стул.

— Дорогая, вы очаровательны, — заявил мистер Дьюи.

— Очаровательны, — эхом повторила миссис Дьюи.

— Завтра днем Чарлз и Констанс будут свидетелями на нашей свадьбе, — добавил Александр, раскрывая меню. — У тебя есть любимое блюдо, Элизабет?

— Нет, сэр.

— Нет, Александр, — мягко поправил он.

— Нет, Александр.

— Поскольку мне известно, к какой пище ты привыкла на родине, предлагаю поужинать скромно и просто. Хокинс, — позвал он ждущего неподалеку официанта, — камбалу в кляре, шербет и ростбиф. Для мисс Драммонд — хорошо прожаренный, для меня — с кровью.

— Палтус в здешних водах не ловится, — пояснила миссис Дьюи. — Приходится довольствоваться камбалой. Непременно попробуйте устрицы. Уверяю вас, местные устрицы лучшие в мире.

— Господи, с чего Александру взбрело в голову жениться на этом ребенке? — спросила Констанс Дьюи у мужа, выйдя из лифта на пятом этаже.

Чарлз Дьюи усмехнулся и вскинул брови:

— Дорогая, ты же знаешь Александра. Он убил одним выстрелом двух зайцев. Поставил на место Руби и обзавелся молоденькой женой, которую можно воспитать по своему вкусу. И без того слишком долго он гулял на свободе. Если он в ближайшем времени не обзаведется семьей, ему будет некому передать империю.

— Бедняжка! Говорит с таким акцентом, что я не понимаю ни слова. А это кошмарное платье! Да, Александра я знаю — кстати, его тянет к пышным красоткам, а не к дурнушкам. Посмотри на Руби.

— Вижу, Констанс, вижу! Но клянусь, мой интерес чисто теоретический, — отозвался Чарлз, который поддерживал превосходные дружеские отношения с женой. — А малютка Элизабет должна быть истинным сокровищем, чтобы завладеть Александром. Думаешь, она его не полюбит? Вряд ли.

— Она его боится, — возразила Констанс.

— Так это же естественно. Здесь во всем городе не сыщешь ни единой девицы, которая вела бы такую же тихую жизнь затворницы, как Элизабет. Видимо, потому Александр и послал за ней. Он не прочь поразвлечься с Руби, но в жены такие люди берут лишь девственниц. Он убежденный пресвитерианец, хоть и называет себя атеистом. А пресвитерианская церковь ни на йоту не изменилась со времен Джона Нокса.

Они обвенчались по пресвитерианскому церковному обряду в пять часов на следующий день. Даже миссис Дьюи не нашла повода мысленно придраться к свадебному платью Элизабет — очень простому, с высоким воротником и длинными рукавами, отделанному только крошечными, обтянутыми тканью пуговицами от горловины до талии. Атлас приятно шуршал, нигде из-под подола не виднелись края ситцевых юбок, а белые туфельки подчеркивали красоту щиколоток — по мнению Чарлза Дьюи, такими могли быть только щиколотки длинных и стройных ножек.

Невеста была сдержанна, жених невозмутим; клятвы они дали твердыми голосами. Когда их объявили мужем и женой, Александр приподнял фату Элизабет и поцеловал ее. Поцелуй выглядел безобидно даже для Дьюи, но Александр ощутил дрожь Элизабет и ее робкую попытку отстраниться. Однако эта попытка прошла незамеченной, и после поздравлений на крыльце церкви новобрачные и свидетели разошлись в разные стороны: Дьюи спешили домой, в поместье Данли, а мистер и миссис Кинросс пешком направились в отель, где их ждал ужин.

На этот раз все присутствующие в ресторане встретили их аплодисментами: Элизабет все еще была в подвенечном платье. Раскрасневшись, она упорно смотрела в пол. Их столик украсили белыми цветами — хризантемами вперемешку с пушистыми маргаритками; усаживаясь на свое место, Элизабет выразила восхищение букетом, чтобы хоть что-нибудь сказать и преодолеть робость.

— Осенние цветы, — отозвался Александр. — Здесь все времена года перепутаны. Выпей шампанского. Тебе все равно придется привыкать к вину. Что бы там вам ни говорили в церкви, вино пили даже Иисус Христос и его женщины.

Простое золотое колечко жгло Элизабет палец, но не так, как второе, на том же самом пальце, с бриллиантом размером с фартинг. За обедом в день венчания, когда Александр преподнес ей это кольцо, Элизабет не знала, куда деваться от стыда; меньше всего ей хотелось смотреть на коробочку в руках Александра.

— Ты не любишь бриллианты? — спросил он.

— Люблю, люблю! — вспыхнув, поспешила заверить она. — Но разве прилично носить такие украшения? Оно же… слишком заметное.

Он нахмурился.

— Дарить бриллианты — это традиция, а бриллианты моей жены должны соответствовать ее положению в обществе, — заявил он, протянул руку над столом и сам надел кольцо Элизабет на средний палец. — Понимаю, сейчас тебе не по себе, но моя жена должна одеваться наряднее всех и иметь все самое лучшее. Всегда. Вижу, дядя Джеймс отнял у тебя почти все деньги, что я прислал, — ничего другого я и не ожидал. — Он криво усмехнулся. — У него снега зимой не выпросишь, у нашего дяди Джеймса. Но ты о нем можешь забыть раз и навсегда, — продолжал он, сжимая руку Элизабет в ладонях. — Отныне ты — миссис Кинросс.

Вероятно, выражение ее лица заставило его умолкнуть. С неожиданной неловкостью Александр вдруг вскочил.

— Сигара, — пробормотал он, направляясь к балкону. — Выкурю, пожалуй, сигару после еды.

На этом разговор и закончился; в следующий раз Элизабет увидела Александра уже в церкви.

И вот теперь она была его женой и ей предстоял ужин.

— Я не голодна, — прошептала она.

— Так я и думал. Хокинс, принесите миссис Кинросс бульону и суфле.

Остальные воспоминания об этом ужине Элизабет задвинула в самый дальний ящик памяти, чтобы больше никогда в него не заглядывать. Позднее она поняла, что растерялась, переволновалась и встревожилась только потому, что все случилось слишком быстро, под натиском чуждых ей эмоций. О приближающейся первой брачной ночи она и не думала: ее пугала перспектива вечного изгнания с нелюбимым мужем.

Событие, которое Мэри многозначительно именовала «это», или «акт», произошло в кровати Элизабет: едва она переоделась в ночную рубашку, а горничная удалилась, дверь в глубине комнаты отворилась, и в спальню вошел Александр в вышитом шелковом халате.

— А я к тебе, — с улыбкой объявил он, задувая пламя в газовых рожках.

Вот так-то лучше, гораздо лучше! Элизабет просто не могла сейчас его видеть, а в темноте надеялась мужественно пережить «это» и не опозориться.

Александр боком присел на постель, подложив под себя ногу и глядя на жену; очевидно, он видел в темноте. Но мгновенный взрыв паники Элизабет вдруг утих, а Александр держался совершенно спокойно, непринужденно и слегка лениво.

— Ты знаешь, что будет дальше? — спросил он.

— Да, Александр.

— Поначалу бывает больно, но со временем ты привыкнешь. Значит, злобный старикашка Мюррей по-прежнему священник?

— Да! — ахнула она, ужаснувшись таким словам в адрес доктора Мюррея — как будто это он походил на дьявола!

— На его совести больше людских страданий, чем на совести тысяч порядочных и честных язычников-китайцев.

Зашуршал шелк, матрас просел под тяжестью тела, взметнулось одеяло. Александр забрался в постель и привлек Элизабет к себе.

— Сегодня мы легли вместе не только для того, чтобы иметь детей. Элизабет, мы должны скрепить и освятить свой брак. Это деяние любви — да, любви. Не просто влечение плоти, а слияние духа и души. И не надо ему противиться.

Когда Элизабет обнаружила, что он наг, она постаралась отодвинуться и обхватила себя руками, а едва Александр попытался снять с нее ночную рубашку, стала отбиваться. Пожав плечами, он поднял подол рубашки и провел мозолистыми ладонями по ногам Элизабет и ее бокам, выждал какое-то время, а потом навалился на нее. От боли у нее брызнули слезы, но от ударов отцовской тростью, ушибов и порезов бывало и больнее. И на этот раз все кончилось быстро; Александр вел себя в точности так, как предсказывала Мэри, — содрогался, судорожно сглатывал, постанывал и наконец отстранился. Но к себе не ушел — пока «это» не повторилось еще дважды. Только на прощание он мазнул губами по губам Элизабет.

— Спокойной ночи, Элизабет. Прекрасное начало.

Одно утешение, сонно подумала она, в постели на дьявола он не похож. У него сладкое дыхание, от него приятно пахнет. А если «это» и впредь будет таким, как сегодня, она выживет — и, может статься, когда-нибудь будет довольна жизнью с мужем в Новом Южном Уэльсе.

* * *

Несколько дней после свадьбы Александр не отходил от молодой жены — выбирал ей горничную, возил к модисткам и галантерейщикам, чулочникам и башмачникам, покупал ей такое красивое белье, что у нее захватывало дух, дарил духи и лосьоны, веера и сумочки, подбирал к каждому туалету зонтик.

Элизабет понимала, что Александр считает себя щедрым и заботливым, однако он сам принимал все решения: которую из двух понравившихся горничных нанять, какие цвета выбрать, какие духи, каким драгоценностям отдать предпочтение. Слова «диктатор» она не знала, поэтому мысленно называла мужа деспотом. Впрочем, отец и доктор Мюррей тоже были деспотами. А деспотизм Александра скрывался в бархатных ножнах комплиментов.

За завтраком после на редкость сносной первой брачной ночи Элизабет решила разузнать о прошлом своего мужа.

— Александр, я знаю о вас только одно: что вы покинули Кинросс в пятнадцать лет, были подручным кочегара в Глазго, что доктор Макгрегор очень высокого мнения о вашем уме и что вы разбогатели на золотых приисках Нового Южного Уэльса. А мне хотелось бы знать больше. Пожалуйста, расскажите о себе, — попросила она.

Его смех зазвучал почти дружески.

— Надо было сразу догадаться, что все будут держать рты на замке, — поблескивая глазами, отозвался он. — Ручаюсь, тебе никто и словом не обмолвился, что я отдубасил старого пня Мюррея?

— Нет!

— Так и было. Сломал ему челюсть. Редкое удовольствие. В ту пору он как раз отобрал приход у Роберта Макгрегора — образованного, воспитанного, культурного человека. Вот и пришлось убраться из Кинросса: я просто не мог жить в мещанском городишке, где заправляют Джон Мюррей и ему подобные.

— Особенно после того, как вы сломали ему челюсть, — вставила Элизабет, испытав тайное, преступное удовлетворение. Согласиться с мнением Александра о священнике она никак не могла, но прекрасно помнила, сколько раз он доводил ее до слез и стыдил ни за что.

— А больше и рассказывать нечего. — Он пожал плечами. — Пожил в Глазго, уплыл в Америку, перебрался из Калифорнии в Сидней и на самом деле сколотил состояние на золотых приисках.

— А мы будем жить в Сиднее?

— Нет, вряд ли, Элизабет. У меня свой город, Кинросс, где ты поселишься в новом доме, который я построил для тебя на горе Кинросс, подальше от «Апокалипсиса», моего рудника.

— «Апокалипсис»? Что это значит?

— По-гречески так называется страшное горе, катастрофа, такая как конец света. А как еще назвать золотой рудник, где вгрызаются в земные недра и отнимают у них богатства?

— Ваш город далеко от Сиднея?

— Не на другом краю Австралии, но далековато. Железка, то есть железная дорога проходит в ста милях от Кинросса. Оттуда доберемся в экипаже.

— А в Кинроссе есть церковь?

Он вскинул подбородок, от чего бородка заострилась.

— Англиканская, Элизабет. В моем городе пресвитерианских приходов нет. А тем более католиков или анабаптистов.

Внезапно во рту у Элизабет пересохло, она сглотнула.

— Почему вы так странно одеваетесь? — спросила она, чтобы отвлечь Александра от болезненной темы.

— Этот наряд уже стал притчей во языцех. Меня в нем принимают за американца — американцы тучами слетаются в Австралию с тех пор, как здесь нашли золото. Но на самом деле я ношу эту одежду потому, что она мягкая, прочная и удобная. Ей нет сносу, а стирать ее легко, как ткань, — это же не кожа, а замша. А еще в ней прохладно. Выглядит по-американски, но для меня ее сшили в Персии.

— Вы и там побывали?

— Я был везде, куда ступала нога моего знаменитого тезки, — и даже в тех местах, о каких он и не мечтал.

— Что за знаменитый тезка? Кто он?

— Александр… Македонский, — добавил он, заметив, что она ничего не поняла. — Правитель не только Македонии, но и всего мира, населенного в те времена. Он жил более двух тысяч лет назад. — Внезапно он сообразил, в чем дело, и придвинулся ближе: — Элизабет, а ты умеешь читать и считать? Можешь написать свое имя?

— Я хорошо читаю, — слегка обиделась она, — но книг по истории мне никто не давал. А писать я училась, но недолго — отец не держит в доме бумаги.

— Я куплю тебе учебники и тетради, чтобы ты училась выражать мысли на бумаге — самой лучшей бумаге. Куплю перья, чернила, а если захочешь, краски и альбомы. Почти все дамы балуются акварелью.

— Меня воспитывали иначе, — произнесла Элизабет с достоинством, на какое только была способна.

У него снова заблестели глаза.

— Ты умеешь вышивать?

— Шить — да, но не вышивать.

Остаток дня она гадала, как Александру удалось так ловко перевести разговор с себя на нее.

— Пожалуй, рано или поздно я привыкну к мужу, — призналась Элизабет миссис Августе Холлидей в конце второй недели пребывания в Сиднее, — но вряд ли когда-нибудь полюблю его.

— Пока еще рано судить, — успокоила миссис Холлидей, не сводя проницательных глаз с лица Элизабет. В ней произошла большая перемена: детское выражение исчезло. Пышные волосы были уложены в модную прическу, дневное платье из темно-красного шелка чинно шуршало, перчатки были из мягкой лайки, шляпка — мечта. Тому, кто создавал этот облик, хватило ума не прикасаться к лицу: эта юная женщина не нуждалась в косметике, и даже сиднейское солнце не могло испортить чудесную белизну ее кожи розоватым или бежевым загаром. Элизабет носила великолепное жемчужное ожерелье и такие же сережки, а когда сняла перчатку с левой руки, миссис Холлидей вытаращила глаза.

— Боже мой! — ахнула она.

— А, вы про кольцо, — вздохнула Элизабет. — Терпеть его не могу. Видите, из-за него приходится даже носить перчатки. А еще Александр настоял, чтобы средний палец перчатки на правую руку сделали пошире — боюсь, меня ждет еще одно кольцо с таким же громадным камнем.

— Да вы святая, — сухо заметила миссис Холлидей. — Не знаю ни одной женщины, которая не обмирала бы по камушкам вполовину меньше вашего.

— Мне больше нравится вот этот жемчуг, миссис Холлидей.

— Еще бы! Такого нет и у королевы Виктории.

Но после того как Элизабет укатила в мягкой рессорной коляске, запряженной четверкой лошадей одинаковой масти, Августа Холлидей позволила себе всплакнуть. Бедное дитя! Задыхается, как рыбка, вытащенная из воды. Ее со всех сторон окружает роскошь, она вынуждена существовать в мире богатства, хотя по натуре вовсе не алчна и не тщеславна. Останься она в своем шотландском захолустье, так и ухаживала бы за отцом, пока не стала бы старой девой. И была бы если не счастлива, то довольна своей жизнью. Хорошо еще, что Александр Кинросс ей нравится — не бог весть что, конечно. Втайне миссис Холлидей соглашалась с Элизабет: она тоже сомневалась, что новоявленная австралийка когда-нибудь полюбит мужа. Слишком уж велика разделявшая их пропасть, слишком разные они люди. Даже не верилось, что они состоят в родстве.

К тому времени, как Элизабет навестила ее в собственном выезде, миссис Холлидей успела разузнать об Александре Кинроссе все, что смогла. Богатейший из колонистов, он вначале искал золотую жилу и был готов ради единственной крупинки свернуть горы, а потом напал на золотоносный пласт. Правительство давно было у него в одном кармане, правосудие — в другом, поэтому в отличие от других золотоискателей, вечно с боем отстаивающих право на свои участки, Александр Кинросс мог беспрепятственно разрабатывать рудник. Но если в Сиднее он имел доступ в высший свет, по-настоящему светским человеком он не был. С людьми, достойными внимания, он предпочитал встречаться в кабинетах, а не за обеденным столом; порой он принимал приглашения к губернатору или в Кловелли неподалеку от Уотсон-Бей, но ради развлечения по балам и суаре никогда не разъезжал. Общество пришло к выводу, что он стремится к власти, а к мнению окружающих равнодушен.

Элизабет вскоре выяснила, что Чарлз Дьюи — один из владельцев рудника «Апокалипсис» и младший партнер ее мужа.

— Он местный скваттер. Поначалу владел двумястами квадратными милями земли, а потом занялся добычей золота, — объяснил Александр.

— Скваттер?

— Так называют тех, кто сначала самовольно поселился на землях, принадлежащих короне, и только потом получил их в аренду: ведь занимать землю — почти то же, что владеть ею. Но потом указом парламента это право отменили. В утешение я предложил ему пай «Апокалипсиса» и до сих пор этому рад.

Наконец они покинули Сидней — к радости миссис Кинросс, которой теперь принадлежало не два сундука, а дюжина. Зато горничной у нее не было. Расспросив жителей Сиднея о городке Кинросс и его окрестностях, мисс Томас тем же утром взяла расчет. Ее бегство не огорчило Элизабет, которая предпочитала заботиться о себе сама.

— Не беда, — отреагировал Александр на известие. — Попрошу Руби подыскать тебе расторопную китаяночку. Только не надо говорить, что камеристка тебе ни к чему! Ты уже две недели носишь модную прическу и прекрасно понимаешь: чтобы так уложить волосы, нужна лишняя пара рук, помимо твоих собственных.

— Руби? Это ваша экономка? — спросила Элизабет, впервые осознав, что ей придется стать хозяйкой дома, где полно слуг.

Этот вопрос до слез рассмешил Александра.

— О нет, — выговорил он, когда смог. — Руби — это явление. Отозваться о ней иначе значит принизить ее. Руби — мастерица язвительных шпилек и едких замечаний. Она Клеопатра, а также Аспазия, Медуза, Жозефина и Екатерина Медичи.

Вот как? Но Элизабет не удалось продолжить расспросы карета подъехала к железнодорожной станции Редферн — унылой, застроенной какими-то сараями, с переплетением рельсов на земле.

— Платформы здесь — большая редкость: в городе давным-давно поговаривают о строительстве большого вокзала на Джордж-стрит. Но дальше разговоров дело не идет, — пояснил Александр, помогая жене выйти из экипажа.

Тошнота после переправы через залив оставила у Элизабет пренеприятные впечатления от посадки на лондонский поезд в Эдинбурге, но сегодня она смотрела на поезд до Боуэнфелса с трепетом и изумлением. Паровоз на выстроенных в ряд маленьких и громадных колесах, из которых последние были соединены стержнями, отдувался и пыхтел, как гигантский злой пёс, пуская струйки дыма из высокой трубы. К этой адской машине был прицеплен железный тендер, полный угля, а сзади к нему — восемь вагонов: шесть второго класса и два — первого, со служебным помещением, или камбузом (словечко Александра), где разместились громоздкий багаж, грузы и кондуктор.

— Вагоны в хвосте состава трясет сильнее, чем в начале, но я не могу отказать себе в удовольствии смотреть в окно и следить за работой локомотива, — объяснил Александр, вводя жену в помещение, похожее на отлетанную бархатом уютную гостиную. — Поэтому один вагон первого класса цепляют к составу последним. Это личный вагон губернатора, но он охотно одалживает его мне, когда сам в нем не нуждается, — конечно, не даром.

Ровно в семь боуэнфелсский поезд отошел от станции; Элизабет надолго приклеилась к окну. Да, Сидней оказался огромным: поезд тащился по нему добрых четверть часа, а потом резко набрал скорость, лязгая всеми деталями, и понесся во весь опор. Изредка за окном мелькали платформы мелких городков и поселков — Стрэтфилда, Роуз-Хилла, Парраматты.

— Мы быстро едем? — спросила Элизабет, наслаждаясь ощущением скорости и плавным покачиванием.

— Со скоростью пятьдесят миль в час, а когда разогреется котел — то и все шестьдесят. Это пассажирский поезд, он ходит раз в неделю до самого Боуэнфелса. По сравнению с товарными, он совсем легкий. Но когда дорога пойдет в гору, скорость снизится до восемнадцати — двадцати миль в час, а кое-где будет еще меньше, так что в поезде мы проведем все девять часов.

— А что возят товарные поезда?

— В Сидней они везут пшеницу и муку, керосин со сланцевых месторождений в Хартли. А в Боуэнфелс — строительные материалы, товары для местных лавок, снаряжение для горняков, мебель, газеты, книги, журналы. Породистый крупный скот, лошадей и овец. И даже людей, которые спешат на запад в поисках работы, — с них почти не берут денег за проезд. Но эти поезда никогда не возят динамит, — многозначительно заключил он.

— Динамит?

Александр перевел взгляд с воодушевленного лица Элизабет на десяток больших деревянных ящиков, высящихся штабелем от пола до потолка в углу вагона. Каждый ящик был помечен черепом со скрещенными костями.

— Динамитом взрывают горные породы, — объяснил он. — Я не спускаю с него глаз — потому что это полезное и страшное изобретение и ценится оно на вес золота. Этот груз мне доставили через Лондон из Швеции, он плыл вместе с тобой на «Авроре». Взрывное дело, — незаметно для себя он увлекся, — рискованное, непредсказуемое занятие. При взрывных работах применяется черный порох — иначе говоря, ружейный. Трудно предугадать, как именно порох раздробит скалу, куда будет направлена взрывная сила. Я-то знаю, я поработал подрывником на десятке рудников. Но недавно одному шведу пришла в голову блестящая мысль: обычным нитроглицерином, который сам по себе легко взрывается, можно с успехом заменить порох. Этот швед смешал нитроглицерин с глинистым веществом кизельгуром, а потом набил смесью бумажные гильзы, по форме напоминающие свечи с ровными торцами. Без забитого в торец капсюля с гремучей ртутью они не взрываются. Подрывник прикрепляет к детонатору запальный шнур, поджигает его, и взрыв получается менее опасным и более предсказуемым. А если под рукой есть динамо-машина, взрыв можно вызвать, пропустив по длинному проводу электрический ток. Этим я вскоре и займусь.

Выражение лица Элизабет рассмешило его: сегодня утром она уже дала ему немало поводов для смеха.

— Элизабет, ты поняла хоть слово?

— Даже несколько, — с улыбкой ответила она.

У него перехватило дыхание.

— Впервые вижу твою улыбку.

Элизабет зарумянилась и отвернулась.

— Схожу поговорю с машинистами, — бросил Александр и скрылся за дверью.

Он вернулся, когда поезд катился по мосту через широкую реку, а впереди виднелась гряда высоких холмов.

— Это что-то вроде местной реки забвения, — объяснил он, — пора открывать окна. Сейчас поезду предстоит взбираться по такому крутому склону, что дорога изовьется зигзагом. Преодолев всего милю по прямой, мы поднимемся на тысячу футов — по одному на каждые тридцать футов горизонтального передвижения.

Хотя поезд сбавил ход, в открытое окно залетала копоть и оседала повсюду, безнадежно портя одежду. Но когда состав изогнулся дугой, Элизабет не могла оторвать взгляд от локомотива, из трубы которого клубами валил черный дым, а штанги на больших колесах приводили их в движение. Порой колеса скользили по рельсам, отрывисто постукивали, теряя сцепление, а после первого трудного подъема состав вдруг покатился последними вагонами вперед, подталкиваемый сзади паровозом.

— Еще несколько таких зигзагов, и локомотив опять окажется впереди, — объяснил Александр. — Этот серпантин на редкость удачная идея, которая позволила правительству проложить железную дорогу через Голубые горы, хотя они вовсе и не горы. Мы едем по так называемому пересеченному плато. Переедем через него и спустимся с другой стороны тем же способом — зигзагом. Будь мы в горах, рельсы провели бы по долинам, а сквозь водораздельный хребет проделали бы тоннель. Так мы еще несколько десятилетий назад имели бы сообщение с плодородными землями запада. В Новом Южном Уэльсе, как и в других австралийских колониях, мало что растет. Людям, которые наконец покорили Голубые горы, пришлось отказаться от методов строительства дорог, принятых в Европе.

«Кажется, я нашла один ключ к характеру мужа, — думала Элизабет, — если не к его душе. Его завораживают механика, двигатели и другие изобретения, и о них он готов разглагольствовать часами, не заботясь о том, понимают ли его слушатели».

За окном расстилался диковинный пейзаж. Глубокие расщелины сбегали вниз на сотни футов к бескрайним долинам, покрытым густыми сизовато-зелеными лесами, которые вдали казались голубыми. Ни сосен, ни буков, ни дубов и других привычных деревьев Элизабет здесь не увидела, но незнакомые растения поражали причудливой красотой. Природа здесь величественнее, чем дома, думала она, а расстояния немыслимы. Единственными признаками населенности, которые заметила Элизабет, были несколько крошечных деревушек у железной дороги; дома в них теснились вокруг постоялого двора или большой усадьбы.

— Здесь могут жить лишь аборигены, — объяснил Александр, когда из окна открылась особенно живописная панорама обширного каньона, окаймленного отвесными оранжевыми скалами. — Скоро мы проедем мимо Дробилок — так называют местные каменоломни — и доберемся до дна долины, где обнаружены богатые залежи угля. Поговаривают, что кто-то решил разрабатывать это месторождение, но, по-моему, слишком уж дорого обойдется уголь, который придется везти вверх на тысячу футов. Впрочем, доставлять его в Сидней на кораблях не так разорительно, как уголь из Литгоу: подъем по зигзагу Кларенса чересчур тяжел.

Внезапно он эффектным взмахом руки охватил целый мир.

— Смотри, Элизабет! Перед тобой геологическое прошлое Земли во всей красе. Эти скалы — раннетриасовый песчаник поверх пермских угольных отложений, под которыми лежат граниты, сланцы и известняки девонского и силурийского периодов. А на севере самый верхний слой горных пород составляет базальт, изверженный каким-то гигантским вулканом — третичную глазурь на триасовом пироге съела эрозия. Изумительно!

«Боже мой, сколько в нем увлеченности! Но разве я смогу ужиться с ним, если не знаю и малой толики того, что известно ему? Мой удел — невежество», — сказала себе Элизабет.

В четыре часа дня поезд прибыл в Боуэнфелс — самую западную станцию железной дороги, расположенную в сорока пяти милях от довольно большого города Батерста. После долгожданного посещения станционной уборной Элизабет уселась в экипаж вместе с нетерпеливо ерзающим Александром.

— В Батерсте мне надо быть уже сегодня, — объяснил он.

К восьми часам они добрались до отеля в Батерсте. Элизабет шатало от усталости, но следующим утром на рассвете Александр снова усадил ее в экипаж и велел возницам трогаться. Еще один день этого нескончаемого путешествия! Карета, где сидела Элизабет, ехала первой, рядом Александр скакал верхом на кобыле, следом битюги тащили шесть фургонов с багажом Элизабет, с грузом со станции Райдал и драгоценными ящиками динамита. А конвой, как объяснил Александр, нужен, чтобы отпугивать бушрейнджеров.

— Кого? — пришлось переспросить Элизабет.

— Разбойников. Их осталось немного — с недавних пор их безжалостно истребляют. А раньше здесь властвовал знаменитый бушрейнджер Бен Холл. Теперь и его, и многих его сообщников уже нет в живых.

Остроконечные скалы уступили место горам более привычной формы, похожим на шотландские, но почти безлесным; только вереск здесь не рос, а осенняя трава была увядшей, пожухлой, буровато-серебристой. Ухабистая дорога с глубокими колеями петляла вокруг валунов, пересекала русла высохших рек и глубокие канавы. Изнемогая от тряски, Элизабет молилась о том, чтобы как можно скорее прибыть в неведомый Кинросс.

Но лишь незадолго до заката дорога вывела кавалькаду из леса на открытую равнину, к усыпанному щебнем большаку, вдоль которого выстроились шаткие хибарки и палатки. Все, что видела Элизабет до сих пор, казалось ей странным, но прежние впечатления бледнели перед панорамой Кинросса, который почему-то представлялся ей точной копией шотландского тезки. Однако между ними не оказалось ничего общего. Среди лачуг и палаток попадались строения покрепче — бревенчатые домишки и мазанки, крытые то рифленым железом, то чем-то похожим на листы высушенной и сшитой древесной коры. Эти жилища подступали вплотную к дороге, боковые улочки уводили в трущобы из дощатых вышек, сараев, загонов — беспорядочный лабиринт, о назначении которого Элизабет понятия не имела. Какое здесь все было уродливое, страшное!

Ближе к центру города по обе стороны улицы выстроились особняки и лавки, щеголяющие пестрыми маркизами на деревянных шестах. Среди них не попадалось даже двух одинаковых маркиз; их вывешивали, ничуть не заботясь о симметрии, порядке и красоте. Грубо намалеванные вывески извещали, где находятся прачечная, пансион, ресторан, бар, табачная лавка, мастерская сапожника, парикмахерская, универсальный магазин, приемная врача и скобяная лавка.

Единственными зданиями из красного кирпича оказались недавно достроенная церковь и двухэтажный дом с верхней верандой, щедро отделанной тем же чугунным кружевом, которое Элизабет приметила еще в Сиднее. Навес над входом был железным, на таких же столбах, тоже украшенным чугунными завитушками. Элегантная вывеска сообщала, что богато отделанный дом — не что иное, как отель «Кинросс».

Во всем городе не было ни единого деревца. Заходящее солнце ярко освещало улицу и играло в волосах какой-то женщины возле отеля, превращая их в пылающий костер. Внимание Элизабет привлекли раскованная поза незнакомки и дух неукротимости, который она излучала. Вывернув шею, Элизабет разглядывала ее, пока отель не остался далеко позади. Удивительная фигура. Словно Британия на монетах или Боадицея на картинках. Женщина насмешливо отсалютовала рукой Александру, скачущему верхом, а потом демонстративно отвернулась от кортежа. Только тут Элизабет заметила, что незнакомка курит сигару, пуская дым через ноздри, как дракон.

На улицах было многолюдно: мужчины в неряшливых рабочих штанах и фланелевых рубахах, в мягких широкополых шляпах на голове; женщины в застиранных ситцевых платьях по моде тридцатилетней давности и соломенных шляпках. И множество китайцев, которых ни с кем не спутаешь: длинные косицы на спинах, странные черно-белые башмаки, конические шляпы, похожие на старинные колеса. Все китайцы, и мужчины, и женщины, одевались одинаково — в черные или темно-синие штаны и куртки.

Кавалькада миновала какие-то гигантские механизмы, дымящие трубы, сараи из ржавого железа и исполинские краны и остановилась у подножия скалы, которая вздымалась почти вертикально вверх на тысячу футов. По склону вдаль уходили рельсы, теряясь среди деревьев.

— Вот мы и дома, Элизабет, — объявил Александр, помогая ей выйти из экипажа. — Сейчас Саммерс пришлет вагон.

По рельсам неторопливо скатилась деревянная машина, чем-то похожая на открытый омнибус на вагонных колесах, с четырьмя рядами простых дощатых скамей, где разместилось бы шесть человек, и длинной, предназначенной для груза платформой с высокими бортами. Но сиденья скамей были повернуты под немыслимым углом, так что пассажиры почти лежали на спинках. Александр сел рядом с Элизабет, закрепил поверх колен особый брус и крепко взялся за поручни.

— Держись и не бойся, — велел он. — С тобой ничего не случится.

Воздух задрожал от звуков: пыхтения двигателей, сводящего с ума непрерывного рева, металлического скрежета, хлопков вращающихся ремней, скрипа, лязга, воя и грохота. Сверху доносился шум парового двигателя. Вагон подкатился по рельсам к месту, где начинался подъем, закряхтел и начал подниматься по невероятно крутому склону. Как по волшебству, Элизабет вдруг обнаружила, что не лежит, а сидит прямо; ее сердце было готово выскочить из груди. Повернув голову, она засмотрелась на расстилающийся перед ней Кинросс, неприглядные окраины которого уже затопили вечерние тени.

— Я не хотел, чтобы моя жена жила там, внизу, — объяснил Александр, — потому и построил дом на вершине горы. Добраться туда можно или извилистой тропой, или в этом вагоне. Поверни голову. Видишь? Двигатель тянет вагон вверх на прочном тросе.

— Но почему вагон такой огромный? — спросила Элизабет.

— Он служит и рудокопам. Копры «Апокалипсиса», краны с блоками, находятся на широкой террасе, мимо которой мы только что проехали. Рудокопам удобнее пользоваться ближайшим тоннелем, по которому к локомотивам подвозят вагонетки с рудой. В клетях рабочие спускаются в главный штрек, а в конце смены поднимаются обратно.

Под деревьями было прохладно — вероятно, из-за высоты и тенистых крон.

— Кинросс-Хаус стоит на высоте три тысячи футов над уровнем моря, — опять прочитав ее мысли, пояснил Александр. — Летом у нас на вершине царит приятная прохлада, а зимой там теплее, чем на равнине.

Наконец вагон выехал на плоскую площадку, так что пассажиры опять оказались в полулежачем положении, и остановился. Элизабет выбралась из вагона без помощи Александра и удивилась тому, как стремительно ночь пала на Новый Южный Уэльс. Здесь и в помине не было долгих шотландских сумерек, таинственных часов мягкого полусвета.

Площадку, на которой остановился вагон, окружала живая изгородь; обойдя вокруг нее, Элизабет замерла. На этой неприступной вершине ее муж построил настоящий дворец — из какого-то светлого камня, напоминающего известняк. Целых три этажа, широкие георгианские окна, веранда с колоннами, изогнутая лестница, ведущая к ней. Казалось, дом высится здесь уже лет пятьсот. Перед крыльцом расстилалась лужайка. Кто-то приложил немало стараний, чтобы создать на горе настоящий английский парк с подстриженными буксовыми изгородями, клумбами роз и даже стилизованными руинами греческого храма.

Дверь дома была распахнута, во всех окнах горел свет.

— Добро пожаловать домой, Элизабет. — Александр за руку повел ее по ступеням к двери.

Шотландская расчетливость подсказала Элизабет, что каждая вещь здесь придирчиво выбрана и доставлена за баснословную цену. Ковры, мебель, люстры, статуэтки, картины, драпировки — все до последних мелочей, как и строительные материалы для дома. Только легчайший запах керосина свидетельствовал о том, что дом стоит неподалеку от освещенного газом города.

Выяснилось, что вездесущий Саммерс — секретарь Александра, а его жена — экономка; очевидно, последнее обстоятельство полностью устраивало Александра.

— Прошу прощения, мэм, не хотите ли освежиться с дороги? — осведомилась миссис Саммерс и повела Элизабет в прекрасно оборудованную уборную.

Еще никогда в жизни Элизабет никому не была так благодарна, как экономке за это приглашение: подобно всем воспитанным женщинам той эпохи, ей порой часами приходилось ждать возможности опорожнить мочевой пузырь, поэтому в пути она не осмеливалась сделать ни единого лишнего глотка воды. Жажда приводила к обезвоживанию, моча застаивалась в мочевом пузыре, в почках образовывались камни; женщины часто умирали от водянки.

После нескольких чашек чаю с сандвичами и восхитительным маковым кексом Элизабет улеглась в постель — настолько усталая, что даже не заметила, как выглядит ее спальня.

— Элизабет, если комнаты тебе не по душе, непременно скажи, что тебя не устраивает, — попросил Александр за завтраком в самой чудесной столовой, какую когда-либо видела Элизабет. Окна и крышу комнаты заменяли гигантские листы стекла в тонких рамах из белой стали; столовая больше напоминала джунгли — столько в ней было высоких пальм и раскидистых папоротников в кадках.

— Мои комнаты мне очень нравятся, а эта столовая — еще больше.

— Это зимний сад. В холодном климате в таких помещениях зимой оберегают от мороза тропические растения.

Александр вновь облачился в «кожанку», как мысленно назвала Элизабет его одежду; шляпу он положил на свободный стул.

— Вы куда-то собрались?

— Я же дома. Здесь мы будем видеться разве что по вечерам. Миссис Саммерс покажет тебе дом. Подумай и скажи, что бы ты хотела в нем переделать по своему вкусу. Этот дом скорее твой, чем мой, — в отличие от меня ты почти всегда будешь дома. Ты, кажется, не играешь на пианино?

— Нет. Мы не могли позволить себе иметь инструмент.

— Значит, я найму тебе учителя. Музыка — моя страсть, ты должна научиться хорошо играть. Ты поешь?

— Могу напеть мелодию.

— Пока я ищу учителя музыки, тебе придется коротать время за чтением и упражняться в письме. — Он наклонился, небрежно скользнул губами по ее щеке, нахлобучил шляпу и удалился, громко призывая свою верную тень — Саммерса.

Миссис Саммерс предложила «мэм» показать дом. Элизабет не ожидала от этого осмотра никаких сюрпризов; как она и предвидела, каждая комната была отделана роскошно, в стиле сиднейского отеля, о нем напоминала даже грандиозная лестница. В просторной гостиной, помимо рояля, стояла арфа.

— Настройщика привезли из самого Сиднея, как только рояль поставили на место. Ох уж этот мне рояль! Его не позволяют подвинуть даже на волосок, чтобы протереть под ножками, — проворчала миссис Саммерс.

Библиотека явно была любимым уголком Александра: в отличие от других комнат она имела обжитой вид. Между книжными шкафами из темного дуба стояли мягкие кресла, обитые темно-зеленой кожей; в убранстве преобладала шотландка цветов Мюрреев — обои на стенах, портьеры, ковер. Но почему Мюрреев? Почему не Драммондов? Элизабет считала шотландку Драммондов очень красивой: на ярко-красные квадраты ее делили многочисленные зеленые и темно-синие линии. А Мюрреи испокон веков носили тускло-зеленый тартан, разделенный на клетки тонкими красными и темно-синими линиями. Ее муж питает несомненное пристрастие к почти вызывающей роскоши, так почему он отдал предпочтение приглушенным цветам Мюрреев?

— Пятнадцать тысяч томов, — благоговейно объявила миссис Саммерс. — У мистера Кинросса найдется любая книга, какая только есть на свете. — Она фыркнула. — Кроме Библии. Говорит, что все это враки. Нечестивец, безбожник! Но мистер Саммерс служит у него с тех пор, как они оба плавали на каком-то корабле, и потому и слышать не желает о расчете. Да и я привыкла быть здесь экономкой. Дом достроили месяца два назад. А раньше я вела хозяйство у мистера Саммерса.

— У вас с мистером Саммерсом есть дети? — спросила Элизабет.

— Нет, — коротко отозвалась миссис Саммерс. Она выпрямилась и оправила безукоризненно чистый накрахмаленный белый передник. — Надеюсь, мэм, вы будете мной довольны.

— Ну разумеется, — тепло подхватила Элизабет и широко улыбнулась. — Если раньше вы вели хозяйство у мистера Саммерса, где же жил мистер Кинросс, пока строился его дом?

Миссис Саммерс заморгала, неловко переминаясь на месте.

— В отеле «Кинросс», мэм. Весьма комфортабельное заведение.

— Значит, отель принадлежит ему?

На этот вопрос миссис Саммерс ответила кратким «нет», и как Элизабет ни допытывалась, наотрез отказалась от дальнейших объяснений.

Побывав в кухне, кладовой, винном погребе и прачечной, хозяйка Кинросс-Хауса обнаружила, что все остальные слуги в доме — китайцы. Они кивали, улыбались и кланялись ей.

— Мужчины? — ужаснулась она. — Значит, они будут убирать у меня в комнатах, стирать и гладить одежду? Тогда за своим нижним бельем я буду следить сама.

— Напрасно вы делаете из мухи слона, мэм, — невозмутимо заявила миссис Саммерс. — Эти язычники с младых ногтей зарабатывают себе на хлеб стиркой. Мистер Кинросс говорит, что они отлично стирают потому, что привыкли иметь дело с шелком. А то, что они мужчины… ну и что! Ведь не белые же! Просто язычники-китайцы.

Вскоре после ленча прибыла горничная Элизабет — китаянка, показавшаяся ее хозяйке изумительной красавицей. Хрупкая, гибкая, с губами, похожими на бутон цветка. Прежде Элизабет никогда не видела китайцев, но что-то ей подсказывало, что в жилах новой знакомой течет не только азиатская, но и европейская кровь. Ее миндалевидные глаза были большими, широко открытыми, с тонкими веками. Девушка носила черные шелковые шаровары и куртку, а густые и прямые иссиня-черные волосы заплетала в традиционную косу.

— Буду очень рада служить вам, мэм. Меня зовут Яшма, — произнесла девушка, молитвенно сложив ладони у груди и робко улыбаясь.

— А ты чисто говоришь по-английски, — заметила Элизабет, которая за последние месяцы наслушалась самых разных выговоров, — не подозревая, что ее собственный шотландский акцент многие слушатели вообще не понимают. Яшма говорила, как выходцы из колоний: на смеси кокни из Восточного Лондона с североанглийским, ирландским и местным, австралийским, акцентом.

— Мой отец покинул Китай двадцать три года назад и встретился с мамой — она у меня ирландка. А я родилась на золотых приисках Балларата, мэм. С тех пор мы кочевали по рудникам, пока папа не влюбился в мисс Руби и не решил, что хватит с него странствий. Мама сбежала с солдатом викторианской армии, когда родилась Пиони. Папа говорит, что рыбак рыбака видит издалека. А я думаю, она устала рожать девочек. Нас в семье семь.

Элизабет мучительно пыталась придумать что-нибудь утешительное.

— Обещаю тебе, Яшма: я буду не слишком строгой хозяйкой.

— О, мисс Лиззи, хотите быть строгой — пожалуйста, — жизнерадостно отозвалась Яшма. — Я служила у мисс Руби, а суровее ее на свете никого нет.

Значит, эта Руби еще и сурова.

— А кто теперь ей прислуживает?

— Моя сестра Жемчужина. А если она надоест мисс Руби, ее место займут Жасмин, Пиони, Шелковый Цветок и Бутон Персика.

Расспросив миссис Саммерс, Элизабет узнала, что Яшму решено поселить в сарае на заднем дворе.

— Так не годится, — заявила Элизабет, удивившись собственной смелости. — Яшма — юная красавица, она нуждается в защите. Пусть живет в комнате для гувернантки, тем более что гувернантка мне пока не понадобится. А все эти китайцы тоже живут в сарае?

— Нет, в городе, — сухо отозвалась миссис Саммерс.

— И ездят из города в вагоне?

— Нет, мэм, что вы! Ходят пешком по тропе.

— А мистер Кинросс знает о том, что вы себе позволяете, миссис Саммерс?

— Это его не касается — экономка в доме я! Это же китаезы, нехристи, они отнимают работу у белых!

Элизабет усмехнулась:

— Никогда не встречала белого, который согласился бы пачкать руки о чужое белье, чтобы заработать себе на хлеб. Даже нищий на такое не пойдет. У вас колониальный выговор — стало быть, вы родились и выросли в Новом Южном Уэльсе. Предупреждаю вас, миссис Саммерс: в этом доме я не потерплю расовых предрассудков.

— …И нажаловалась на меня мистеру Кинроссу! — гневно выговаривала миссис Саммерс мужу. — Как будто я невесть что натворила! И теперь Яшма живет в комнате гувернантки, а эти узкоглазые ездят на гору в вагоне! Позор!

— Как ты все-таки глупа, Мэгги, — отозвался Саммерс.

Миссис Саммерс фыркнула.

— Все вы шайка безбожников, а мистер Кинросс хуже всех! Путается с этой развратницей, да еще женился на девчонке, которая ему в дочери годится!

— Закрой рот, жена! — рявкнул Саммерс.

Поначалу Элизабет было трудно найти, чем заполнить время; после недавнего разговора с миссис Саммерс у нее развилась стойкая неприязнь к экономке и стремление всеми силами избегать ее.

Библиотека с пятнадцатью тысячами томов тоже не приносила ей утешения: здесь преобладали книги, содержание которых ничуть не увлекало Элизабет, — по геологии, металлургии, добыче золота, серебра, железа. Отдельно на полке стояли переплетенные в кожу отчеты различных комиссий, своды законов Нового Южного Уэльса, а также многотомный труд под названием «Свод английских законов Холсбери». И ни единого романа. А сочинения Александра Македонского, Юлия Цезаря и других легендарных мужей, о которых время от времени упоминал Александр, были написаны на греческом языке, латыни, итальянском и французском — каким образованным оказался ее муж! Но Элизабет удалось найти простые пересказы древних мифов, «Упадок и разрушение Римской империи» Гиббона и полное собрание сочинений Шекспира. Мифы она проглотила с удовольствием, остальное читалось с трудом.

Александр посоветовал жене повременить с посещениями церкви Святого Андрея (красной кирпичной англиканской церкви со шпилем), пока она не обживется на новом месте, и, похоже, считал, что в Кинроссе нет ни единого обитателя, достойного общения с Элизабет. Она уже начинала подозревать, что муж вознамерился изолировать ее от простых горожан и что ей суждено всю жизнь сидеть взаперти на горе. Как будто Александр стыдится ее.

Но прогулки он ей не запрещал, и Элизабет пристрастилась к ним — сначала бродила по прекрасному парку, а потом и по его окрестностям. Она нашла извилистую тропу, ведущую вниз с горы, и дошла до террасы, где высились копры шахты, но украдкой понаблюдать за их работой было неоткуда. Тогда Элизабет начала изучать лес на склонах горы и попала в зачарованный мир кружевных папоротников, заросших мхом лощин, гигантских деревьев с золотистыми, розовыми, кремовыми, голубовато-белыми стволами, с корой разнообразных оттенков коричневого цвета. Сказочные птицы порхали среди деревьев стайками, попугаи всех цветов радуги сидели на ветках, какая-то неуловимая птичка издавала нежные звуки, напоминающие перезвон волшебных колокольчиков, другие пели мелодичнее соловья. Затаив дыхание, Элизабет наблюдала, как скачут с камня на камень крошечные кенгуру, напоминая ожившие картинки из книжки.

В конце концов она забрела так далеко, что услышала шум бурлящей воды, и вышла к чистому стремительному потоку, сбегающему с крутого склона в лес, к железным джунглям Кинросса. Контраст был поразителен: с раем, раскинувшимся на вершине горы, соседствовали у ее подножия безобразные трущобы, кучи мусора и отбросов, канавы, ямы, ветхие лачуги. И река внизу становилась грязной.

— Это водопад, — послышался голос Александра.

Элизабет ахнула и обернулась.

— Как вы меня напугали!

— Змея напугала бы еще сильнее. Будь осторожна, Элизабет. Здесь повсюду змеи, яд некоторых убивает мгновенно.

— Да, я знаю. Яшма предупредила меня и показала, как их отпугивать: надо посильнее топать по земле.

— Это если вовремя их заметишь. — Александр встал рядом. — А вон там, внизу, наглядный пример тому, на что готовы люди ради золота, — продолжал он. — Здесь работы только начинаются. Статус прииска это поселение получит не раньше, чем через пару лет. Да, в появлении этих трущоб есть и моя вина. Через шесть месяцев после того, как я прибыл сюда, поползли слухи, что я нашел богатую жилу возле малого притока реки Аберкромби. — Взяв Элизабет под руку, он решительно повел ее прочь. — Идем, познакомишься со своей учительницей музыки. А еще извини меня, — продолжал он, возвращаясь по тропе к дому, — что не додумался запастись книгами, какие интересны тебе. Но эту ошибку я уже исправляю.

— А мне обязательно надо учиться музыке? — спросила Элизабет.

— Если хочешь меня порадовать — да. Ты хочешь меня порадовать?

«Хочу ли я? — Элизабет задумалась. — Я вижу его только в постели, он не удосуживается даже приезжать к ужину».

— Конечно, — кивнула она.

Мисс Теодору Дженкинс объединяло с Яшмой одно: обе кочевали по золотым приискам вслед за отцами. Том Дженкинс умер от цирроза печени, вызванного необузданным пьянством, еще в Софале — городишке на реке Турон, и оставил свою робкую дочь-дурнушку без крыши над головой и без средств к существованию. Поначалу она нанялась горничной в недорогой пансион: накрывала на столы, мыла посуду, стелила постели — и все это за жилье, стол и шесть пенсов в день. Воспитанная в строгих религиозных правилах, девушка стала все чаще бывать в церкви, особенно после того, как священник узнал, что она играет на органе. Когда золотая жила в Софале истощилась, Теодора перебралась в Батерст, где Констанс Дьюи увидела ее рекламное объявление в газете «Батерст фри пресс» и увезла к себе домой, в Данли, где Теодора стала учить музыке дочерей Констанс.

Когда последние из дочерей Дьюи отправились заканчивать учебу в сиднейский пансион, мисс Дженкинс не осталось ничего другого, кроме как давать уроки музыки в Батерсте и с трудом сводить концы с концами. Спустя некоторое время Александр Кинросс предложил ей хибарку в Кинроссе и приличное жалованье в обмен на ежедневные уроки игры на рояле. Безмерно благодарная ему, мисс Дженкинс немедленно согласилась.

Ей не было и тридцати, но выглядела она на все сорок, особенно потому, что имела тусклый цвет волос и глаз, а ее кожа от яркого солнца покрылась сеточкой мелких морщинок. Способности к музыке Теодора унаследовала от матери, которая обучила ее нотной грамоте и старалась находить для дочери пианино для упражнений на каждом прииске, где они селились.

— Мама умерла через день после того, как мы приехали в Софалу, — объяснила мисс Дженкинс. — А папа — год спустя.

Этот кочевой образ жизни изумлял Элизабет, которая никогда не отъезжала дальше пяти миль от дома, пока за ней не прислал Александр. Как тяжела такая жизнь для женщин! Как трогательно обрадовалась мисс Дженкинс шансу, который дал ей Александр!

Той ночью в постели Элизабет сама придвинулась к мужу и положила голову ему на плечо.

— Спасибо, — еле слышно выговорила она и поцеловала его в шею.

— За что?

— За то, что вы так добры к бедной мисс Дженкинс. Обещаю вам, я научусь играть на рояле. Это самое меньшее, чем я смогу отблагодарить вас.

— Ты можешь сделать кое-что еще.

— Что же?

— Снять ночную рубашку. Кожа должна прикасаться к коже.

Застигнутая врасплох Элизабет подчинилась. «Это» стало для нее настолько привычным, что уже не стесняло и не причиняло неудобств, но прикосновение обнаженных тел не вызвало приятных ощущений. Однако Александр счел эту ночь победой.

Но как же трудно оказалось учиться музыке! Элизабет была не лишена способностей, но выросла в семье, где музыкой никто не интересовался. Поэтому начинать пришлось с нуля, не имея даже элементарных познаний о музыкальных произведениях, названиях, формах. Изо дня в день она спотыкалась, играя гаммы. Удастся ли ей когда-нибудь сыграть первую пьеску?

— Конечно, но сначала надо добиться беглости пальцев и научиться управлять движениями правой и левой руки. А ваши уши должны научиться различать ноты, — объясняла Теодора. — Еще разок, милая миссис Кинросс. У вас уже кое-что получается.

Через неделю они перестали чинно звать друг друга по фамилии. Уроки слегка скрашивали одиночество Элизабет. Каждое утро ровно в десять Теодора выходила из вагона; до обеда они занимались сольфеджио, потом подкреплялись в зимнем саду и, наконец, переходили в гостиную и приступали к неизбежным гаммам. В три Теодора уезжала обратно в Кинросс. Иногда ученица и учительница прогуливались по парку, а однажды даже дошли до тропы, и Теодора показала Элизабет свой крошечный домишко, которым невероятно гордилась.

Но в гости ученицу она так и не пригласила, а Элизабет не напрашивалась на приглашения. В таких делах Александр был непреклонен: его жена не должна бывать в Кинроссе ни под каким предлогом.

Напрасно прождав уже вторых месячных недомоганий подряд, Элизабет поняла, что она в положении. Но как сообщить об этом Александру, она не представляла. Беда заключалась в том, что для нее он по-прежнему был чужим человеком и желанием сближаться с ним Элизабет не горела. Пытаясь разобраться в своих опасениях, она понимала, что до сих пор относится к нему как к далекому, непонятному, вечно занятому хозяину, с которым даже не о чем поговорить. Как же поделиться с ним новостью, которая переполняла ее тайным ликованием, не имеющим ничего общего с «этим» или с Александром? Как ни ломала Элизабет голову, нужных слов не находилось.

Через два месяца после прибытия в Кинросс-Хаус она сыграла мужу «К Элизе», выбрав день, когда он вернулся домой к ужину. Исполнением он остался доволен: Элизабет мудро дождалась дня, когда пальцы перестали спотыкаться на клавишах.

— Бесподобно! — воскликнул Александр, подхватил жену с табурета и опустился в кресло, усадив ее себе на колени. Поначалу он кусал губы, потом прокашлялся. — Я должен задать тебе один вопрос.

— Какой? — спросила Элизабет, предчувствуя расспросы об уроках музыки.

— Мы поженились два с половиной месяца назад, а недомоганий у тебя не было еще ни разу. Ты ждешь ребенка, дорогая?

Вцепившись в него обеими руками, она ахнула.

— Да-да, Александр, но я не знала, как вам сказать…

Он нежно поцеловал ее.

— Элизабет, я тебя люблю.

Если бы этим он не ограничился, если бы Элизабет хватило смелости поудобнее устроиться у него на коленях, пробуждая в нем нежность, если бы он признался, что с нетерпением ждет появления ребенка, умиляясь тому, что его жена, эта девочка, созрела, чтобы стать матерью, кто знает, как сложилась бы жизнь Элизабет и Александра?

Но он вдруг рывком поставил ее на ноги и сам поднялся, помрачнев и сердито глядя в ее растерянное лицо. Она недоумевала, чем разозлила его, задрожала и съежилась, когда он судорожно сжал в руках ее ладони.

— Раз уж ты носишь моего ребенка, тебе пора узнать обо мне, — жестко начал он. — Я не Драммонд… Нет, помолчи и выслушай! Дай мне выговориться! Я тебе не двоюродный брат, Элизабет, — просто дальний родственник со стороны Мюрреев. Моя мать из семьи Мюрреев, а кто мой отец, понятия не имею. Дункан Драммонд знал, что мать с кем-то встречается, только потому, что она целый год отказывалась ложиться с ним в постель, однако забеременела, и не от него. Даже когда он допытывался, мать не назвала имени любовника, только объяснила, что была влюблена и потому не могла заставить себя отдаться Дункану, которого никогда не любила. Рожая меня, она умерла и унесла свою тайну в могилу. А Дункан из гордости никому не говорил, что я не его сын.

Элизабет слушала, раздираемая облегчением от того, что Александр сердится не на нее, и ужасом от услышанного, но не понимала, зачем он так грубо оборвал минуту их сближения и нежности. Будь она постарше и поумнее, она спросила бы, почему с исповедью нельзя подождать до завтра, а Элизабет сделала единственный вывод: дьявол в ее муже сильнее любовника. Ее младенец не так важен, как незаконное рождение самого Александра.

Но она сочла своим долгом сказать хоть что-нибудь:

— О, Александр! Несчастная женщина! А где же был этот человек, почему не пришел проститься с ней?

— Не знаю, хотя я часто задавал себе тот же вопрос. — Голос Александра по-прежнему звучал жестко. — Думаю, собственная шкура была для него важнее моей матери и меня.

— А может, его уже не было в живых, — возразила Элизабет.

— Вряд ли. Так или иначе, — продолжал он, — все детские годы я страдал в доме человека, которого считал отцом, и гадал, почему мне никак не удается угодить ему. Откуда-то во мне взялось ослиное упрямство, которое не давало мне трястись и умолять о пощаде, как бы сильно и часто ни избивал меня Дункан, что бы он мне ни приказывал. Я просто ненавидел его. Лютой ненавистью!

«И эта ненависть до сих пор жива в тебе, Александр Кинросс», — мысленно поддакнула Элизабет.

— Как же вы узнали? — спросила она, стараясь усмирить колотящееся сердце.

— Когда священником стал Мюррей, у Дункана появилась родственная душа. Они спелись сразу, и, похоже, в тот же день Мюррей узнал, как я появился на свет. Прежде я целыми днями пропадал у доктора Макгрегора, учился у него — Дункан не решался отказать священнику. И я, наивный, думал, что и при Мюррее все пойдет по-старому. Мюррей прогнал меня и заявил, что уж он позаботится, чтобы в университет меня не приняли никогда. Я рассвирепел и набросился на него. Сломал ему челюсть и так далее, но прежде он успел выпалить, что я ублюдок, моя мать — шлюха, а я попаду в ад за то, что она изменяла Дункану.

— Страшно, — поежилась Элизабет. — Мне говорили, что вы сбежали.

— В ту же ночь.

— А сестра была добра к вам?

— Уинифред? Да, по-своему. Но она была пятью годами старше и к тому времени, как правда стала известна, уже вышла замуж. По-моему, она до сих пор ни о чем не подозревает. — Он отпустил руки жены. — Но ты-то все поняла, Элизабет.

— Поняла, — с расстановкой ответила она. — Да, поняла. С первой минуты знакомства я заметила, что вы не похожи на Драммондов. — Ее лицо осветилось улыбкой, возникшей из какого-то кладезя силы и независимости, о котором Элизабет и не догадывалась. — Сказать по правде, вы напоминали мне дьявола — с этой бородой и бровями. Я до смерти вас боялась.

Это признание вызвало удивленный взгляд и смех.

— В таком случае бороду придется сбрить, а вот с бровями ничего не поделаешь. Хорошо еще, в том, кто отец этого ребенка, сомневаться не придется.

— Никаких сомнений быть не может, Александр. Я вышла замуж девственницей.

Вместо ответа он поднес к губам ее правую руку, повернулся и вышел из комнаты. В ту ночь он не пришел к ней в постель. Элизабет долго плакала, лежа с открытыми глазами в темноте. Чем больше она узнавала о своем муже, тем меньше верила, что когда-нибудь полюбит его. Им повелевало не будущее, а прошлое.

Глава 2. По стопам Александра Македонского

Убегая из дома в ночь накануне своего пятнадцатилетия, Александр не взял с собой ничего, кроме булки и ломтя сыра. Приличный вид имела только его воскресная одежда, в которой он ходил в церковь, остальная была слишком рваной и потрепанной, и потому Александр не удосужился прихватить ее. Крепостью сложения он не отличался, но жизнь со вспыльчивым отцом научила его быть сильным, и он всю ночь торопливо шагал прочь от дома, ни разу не остановившись даже перевести дух. Мальчишки из Кинросса нередко решались на побег, но обычно их ловили на расстоянии пары миль от дома; Александр считал, что неудачливые беглецы просто в глубине сердца хотели вернуться к родным. А он был абсолютно уверен, что не вернется, и на рассвете, когда он остановился хлебнуть воды из ручья, от Кинросса его отделяло уже семнадцать миль. Если об Эдинбургском университете ему не стоит и мечтать, ради чего тогда торчать в родном городишке? Всю жизнь проработать на суконной фабрике — это же хуже смертного приговора.

Ему понадобилась неделя, чтобы добраться до окраины Глазго — направиться прямиком в Эдинбург он не решился, — где он надеялся подыскать какую-нибудь работу. В пути он подрабатывал — брался то наколоть дров, то прополоть грядки, но с этими делами он мог бы справиться и во сне. А он мечтал о работе, где требовалась бы не только грубая сила, но и ум. И Александр нашел такую в Глазго, третьем по величине городе Британских островов.

Механизм, который привлек его внимание, стоял за забором. В топке пылал огонь, из трубы валил дым, толстый цилиндр был окутан белым паром. Паровой двигатель! Два паровых двигателя работали в Кинроссе на мельницах, но Александр ни разу их не видел — и не увидел бы, останься он дома.

Местные жители поделили между собой работу, и поскольку Дункан с Джеймсом Драммондом трудились на суконной фабрике, та же участь ждала и их детей.

«А я, — думал Александр, — пойду по стопам моего великого тезки и увижу неизведанные земли».

Даже в пятнадцать лет он умел быть обаятельным. До сих пор Александр считал нужным расположить к себе только Роберта Макгрегора, но сейчас, во дворе литейного завода, наметил новую цель — и не мрачного незнакомца, который швырял уголь в пылающий чудовищный зев парового котла. Добротно одетый мастер стоял неподалеку с ветошью в одной руке и гаечным ключом в другой, но подручному не помогал.

— Прошу прощения, сэр! — улыбнулся Александр этому бездельнику.

— Да?

— Что здесь делают?

Впоследствии мастер долго гадал, почему сразу не дал мальчишке пинка и не вышвырнул его за забор. Но это ему и в голову не пришло: он только вскинул брови и улыбнулся:

— Паровые котлы и двигатели, сынок. В них всегда есть нужда, их вечно не хватает.

— Спасибо, — кивнул Александр и проскользнул мимо мастера в грохочущий литейный цех.

В дальнем углу этого ада короткая дощатая лестница вела в застекленную каморку, откуда был виден весь цех. Убежище управляющего. Прыгая через четыре ступеньки, Александр взлетел по лестнице и постучал в дверь.

— Что надо? — спросил мужчина средних лет, который открыл ему.

Это явно был управляющий — в отутюженных брюках, чистой белой рубашке с закатанными рукавами и без воротничка — он все равно раскис бы в такой жаре, да и кому какое дело?

— Сэр, я хочу научиться делать паровые котлы, а потом и паровые двигатели. Я готов жить в конуре и обходиться без мытья, так что много платить мне не понадобится. — И Александр улыбнулся.

— Шиллинг в день, то есть пенни в час, и три таблетки соли даром. Как тебя зовут, парень?

— Александр… — он чуть не добавил «Драммонд», но в последнюю секунду передумал, — Кинросс.

— Кинросс? Как город?

— Ага, точно.

— Нам нужен подмастерье, особенно такой, который сам попросит работу, а не явится сюда по настоянию папаши. Я мистер Коннелл, если что захочешь спросить — не стесняйся. Если чего не знаешь — не пытайся сделать, не спросив. Когда приступишь, парень?

— Сейчас же, — заявил Александр, но не сдвинулся с места. — У меня есть вопрос, мистер Коннелл.

— Ну?

— Для чего нужны таблетки соли?

— Глотать. С каждого, кто работает здесь, пот льет ручьем. Если он пьет соль, у него не сведет мышцы судорогой.

Новый подмастерье оказался не только способным: он обладал счастливым даром притягивать к себе людей, которые любили его, несмотря на его превосходство, а это обычно раздражает менее смышленых и расторопных. Вероятно, в нем не чувствовали соперника: Александр не делал тайны из своего намерения уехать, научившись всему, что только можно узнать на заводе «Паровые машины Ланарка». Он поселился прямо на заводе, за паровым двигателем, который подавал в цех сжатый воздух; от стихий его с одной стороны защищали листы железа, а с другой — теплый бок парового котла, топившегося всю ночь. Последнему обстоятельству мистер Коннелл придавал особое значение и на этом основании считал жилье подмастерья вполне комфортабельным.

В 1858 году, когда Александр прибыл в Глазго, город внушал страх: смертность в нем была выше, чем где-либо в Великобритании, уровень преступности не отставал от нее, большинство горожан ютилось в халупах без воды, канализации и света. В этот чудовищный лабиринт не решался сунуться ни один полицейский. Отцы города поговаривали о том, чтобы снести трущобы разом, но, как обычно, перейти от слов к делу не спешили: это была лишь попытка успокоить неравнодушных к чужим страданиям преуспевающих горожан, число которых тоже росло. Добыча угля и металлургия приобрели колоссальное значение ввиду близости Глазго к источникам сырья для этих производств, а это означало, что в ближайшее время удушливый, смердящий дым, одеялом укрывающий весь город, не только не рассеется, но и станет гуще — по вине процветающих химических предприятий, дым которых способен разъесть самые крепкие легкие.

Надолго задерживаться в этом городе Александр не собирался, однако понимал, что должен прожить здесь столько, чтобы заработать на билет, а заодно и получить письменные рекомендации — в подтверждение тому, что он на ты с паровыми котлами и двигателями.

Освоившись с обязанностями подручного литейщика, Александр сам был допущен к изготовлению паровых двигателей и благодаря цепкому уму сразу смекнул, как можно усовершенствовать их. Разумеется, он прекрасно понимал, что любую его идею присвоит себе мистер Коннелл, уже получивший патенты на ряд изобретений. Строго говоря, мистер Коннелл мог вообще не делиться с Александром полученной прибылью, но для своего времени мастер оказался честным человеком: на диво способному пареньку всякий раз перепадал десяток золотых соверенов. Кроме того, мистер Коннелл надеялся, что Александр останется работать на заводе: благодаря его изобретениям «Паровые машины Ланарка» значительно опережали конкурентов. Вскоре Александру повысили жалованье с шиллинга за двадцатичасовую работу до пяти шиллингов, а на третий год — и до фунта. Мистер Коннелл действительно нуждался в таком помощнике.

Но Александр вовсе не собирался всю жизнь проработать на заводе. Почти все заработанные деньги он хранил в тайничке между кирпичами стены, огораживающей двор завода. Банкам Александр не доверял, особенно в Глазго. В 1857 году город пережил крах Западного банка — катастрофу, последствия которой для промышленности, торговли и рядовых граждан были ужасны.

Александр по-прежнему ютился в своей конуре, покупал поношенную одежду, а раз в месяц садился в каледонский экспресс, уезжал куда-нибудь за город и сам стирал одежду в чистом стремительном ручье. Больше всего денег уходило на еду: Александр так быстро рос, что в животе у него непрестанно урчало от голода. О плотских утехах он и не задумывался: не позволяла усталость.

Наконец наступил день, когда Александр получил рекомендательное письмо от мистера Коннелла, тщетно умолявшего его остаться на заводе. В письме говорилось, что Александр три года отработал на заводе и показал себя с лучшей стороны, что он умеет варить металл, ковать медь, обращаться с паровым молотом и прокатным станком, гнуть трубы и плющить железо и, если уж на то пошло, способен собрать паровой двигатель целиком, и, кроме того, он понимает основные принципы и законы механики пара и жидкости.

Тем, что Александр знал больше, чем кто-либо другой на заводе, даже мистер Коннелл, он был обязан воскресным занятиям в библиотеке университета Глазго: юноша считал, что корпеть над книгами гораздо полезнее, чем посещать церковь. Библиотекой разрешалось пользоваться только студентам университета, но Александр без зазрения совести стащил читательский билет у студента, который не бывал в библиотеке по причине запоев.

* * *

С тяжелым ящиком, нагруженным инструментами и золотыми монетами в двойном дне, Александр пешком пересек Камберленд, направляясь к Ливерпулю. Свой груз он нес легко, как перышко. После краткого свидания с невиданной красотой прелестнейшего из уголков английской природы он вошел во второй по величине город Великобритании, почти такой же грязный, как Глазго, но несколько более пригодный для жилья.

Впрочем, и в Ливерпуле юноша пробыл недолго. Александр искал судно, отплывающее в Калифорнию, к золотым приискам, и нашел у причала «Куиннипиак». Корабль был из породы новых — с деревянным корпусом, тремя мачтами и паровым двигателем, благодаря которому развивал большую скорость, чем суда с гребным колесом. Его капитан и по совместительству владелец, уроженец Коннектикута, охотно согласился взять в команду парнишку, знающего толк в паровых двигателях, а Александру не составило труда подтвердить свои познания в разговоре с механиком «Куиннипиака». Рекомендательным письмам янки не доверяли.

Судно везло самые разные грузы — механизмы для рудников, такие как буры и гигантские плавильные реторты, назначения которых Александр пока не понимал, паровые двигатели и дробилки, а также медные детали, шеффилдские столовые приборы, шотландское виски и порошок карри.

— Северные штаты воюют с южными, — объяснил механик. — Все железо и сталь в стране идут на изготовление оружия и боеприпасов, вот калифорнийцам и приходится закупать ложки и вилки в Англии.

— Мы зайдем в порт Нью-Йорка? — спросил Александр, которому не терпелось своими глазами увидеть знаменитый город мечтаний и надежд.

— Нет, в Филадельфию — запастись углем. Под парусами мы поплывем только в случае крайней необходимости: паровые суда быстрее и надежнее, им нипочем ни ветры, ни течения.

Едва «Куиннипиак» вышел из Ирландского моря в Атлантический океан, Александр понял, почему капитан так быстро согласился взять его в команду: механик, старина Гарри, как его звали все на корабле, жестоко страдал от морской болезни и не расставался с ведром, в которое то и дело сплевывал.

— Пройдет, — обещал старина Гарри, — велика важность!

— Ступай к себе, упрямый осел, — распорядился Александр. — Я и без тебя справлюсь.

Но, убедившись, что заставить железное пыхтящее чудовище работать на полную мощность, да еще в бурном море, — нелегкий труд даже для двоих механиков, Александр вздохнул с облегчением, когда старина Гарри явился в машинное отделение спустя два дня, очевидно, победив свою хворь. Большие подшипники на концах стержней, приводящих в движение коленчатый вал, часто раскалялись из-за недостаточной смазки — но не по вине старины Гарри: добыть машинное масло было непросто. Давление в паровом котле зачастую превышало допустимый предел, а один из двух кочегаров, питавший пристрастие к шотландскому виски, однажды чуть не допился до смерти. Между тем Александр сделал первые выводы насчет американцев: в отличие от англичан или шотландцев им чуждо чувство классовой принадлежности. Старина Гарри хоть и был опытным механиком, но не брезговал, в свою очередь, кидать уголь в топку, и точно так же поступали три помощника «Куиннипиака», когда второй кочегар загадочным образом свалился за борт — после того как обыграл чуть ли не всю команду в карты. Ни английский, ни шотландский механик или офицер флота ни за что не унизились бы до грязной работы, а эти практичные люди предпочитали бросать уголь в топку сами, вместо того чтобы отдать приказ подчиненным. Команду составляли матросы до мозга костей, настоящие морские волки, предчувствовавшие, что вскоре гигантские, пышущие жаром машины в чреве корабля отнимут у них работу.

К берегам Делавэра судно приблизилось через двенадцать суток после выхода из Ливерпуля, но повидать Филадельфию Александру так и не довелось. Получив приказ руководить погрузкой угля, он наблюдал за грузчиками, кряхтящими под тяжестью дерюжных мешков с углем, а старина Гарри и корабельное начальство поспешили на берег — лакомиться какими-то особенными крабами.

Взяв курс на юг, судно сожгло меньше угля, чем рассчитывал старина Гарри, благодаря попутному ветру, надувавшему паруса, — это полезное дополнение к силе пара — и достигло Флорианополиса на юге Бразилии прежде, чем возникла необходимость разводить пары в котле.

К своему нескрываемому удивлению, Александр узнал, что Южная Америка богата углем и всевозможными полезными ископаемыми. «Почему же мы, англичане, считаем, что все богатства мира сосредоточены в Европе и Северной Америке?» — гадал он.

Колесный пароходик провел «Куиннипиак» на буксире в устье узкого и тихого залива Лагоа-дош-Патош у границы Уругвая, а в порту Порту-Алегри угольные трюмы были заполнены доверху.

— Раньше уголь здесь вечно был пустой и сырой, лучшие пласты далеко отсюда, — объяснил старина Гарри. — Но теперь какая-то английская компания получила концессию на разработку месторождения и возит уголь по железной дороге.

Огибать мыс Горн пришлось под парусами — что это было за незабываемое зрелище! Неприступные скалы, хлещущие порывы ветра — все, что Александр читал про мыс Горн, оказалось сущей правдой.

Котел затопили только после того, как «Куиннипиак» отчалил из Вальпараисо в Чили — страну, название которой местные жители писали с буквой «е» на конце.

— Чилийский уголек придется беречь как зеницу ока, — грустно предупредил старина Гарри. — Даже в Калифорнии хорошего угля не сыскать — разве что мокрый лигнит да никудышный уголь пополам с серой, а для паровых двигателей они не годятся, мы все здесь задохнемся от газов. Придется выбирать из двух зол меньшее — сходить за топливом к Ванкуверу, а потом тащиться под парусами через весь Тихий океан до самого Вальпараисо.

— А я-то думал, зачем мы везем двигатели, работающие на дровах, — отозвался Александр.

— Так дров здесь завались, Александр! Тысячи квадратных миль леса. — Проницательные глаза старины Гарри сверкнули. — Хочешь разбогатеть на золотых приисках?

— Хочу.

— Верхний слой породы давно сняли. Теперь золото добывают промышленным способом.

— Знаю. Потому и уверен, что механик на прииске пригодится.

Со времен «золотой лихорадки» 1848–1849 годов численность населения Сан-Франциско выросла в четыре раза, а город служил наглядным примером того, к чему приводит подобный резкий рост. На окраинах теснились хибары и бараки, большинство давно пустовало. В центре города было легче увидеть власть золота: он даже претендовал на архитектурную красоту. Многие из охотников за золотом, отправившихся на запад, осели здесь и занялись более прозаическими делами, а когда по другую сторону Скалистых гор разразилась Гражданская война, немало горожан вернулось на восток, воевать.

По примеру дяди Джеймса, Александр берег каждый грош, но понимал, что быстрее всего отыщет охотников за золотом в каком-нибудь баре, и потому первым делом направился в бар. На паб в Глазго американский бар ничуть не походил! Здесь не подавали никакой еды, за столиками ждали вульгарно размалеванные женщины, напитки приносили в крошечных стаканах. Александр спросил пива.

— А ты красавчик, — заметила официантка, зазывно потряхивая грудью. — Хочешь, сходим ко мне, когда бар закроется?

Александр оценивающе оглядел ее из-под полуопущенных век и решительно покачал головой.

— Нет, мэм, благодарю вас.

Женщина мгновенно оскорбилась:

— А что так, мистер? Рылом не вышла?

— Мне вы не годитесь, мэм. Заразиться сифилисом я не хочу, а у вас на губе шанкр.

Официантка принесла пиво, грохнула кружку на стол так, что ее содержимое расплескалось, задрала нос и отошла, вихляя бедрами. За ней наблюдали двое мужчин, сидящих в темном углу.

Александр забрал свое пиво и двинулся к ним: на лицах этих двоих была написана жажда наживы.

— Можно? — осведомился он.

— Садись давай, — отозвался худой блондин. — Я Билл Смит, а этот волосан — Чак Парсонс.

— Александр Кинросс из Шотландии.

Парсонс хмыкнул:

— Да мы уже поняли, что ты издалека. На американца не похож. Каким ветром тебя занесло в Калифорнию?

— Я разбираюсь в паровых двигателях и хочу найти золото.

— Вот так удача! — Билл просиял. — А мы геологи. Тоже ищем золото.

— Полезное у вас ремесло, — заметил Александр.

— Знать толк в двигателях тоже неплохо. Два геолога да один механик — этого хватит, чтобы мечта о золотых горах стала явью, — заявил Чак и указал мозолистой лапищей на кучку мрачных посетителей бара: — Видишь? Эти так ничего и не нашли и теперь сваливают домой в Кентукки, Вермонт и откуда они там родом. Им что сланцы, что засранцы — все едино. Молокососы, воробьи необстрелянные. Намыть горстку золотого песка или построить лоток — это всякий дурак сумеет, а вот разрабатывать жилу не каждому по плечу. А ты сможешь собрать паровой двигатель, Алекс? Чтобы он работал?

— Если у меня будут детали — смогу.

— А деньжат у тебя сколько?

— Смотря для чего, — насторожился Александр.

Билл и Чак переглянулись и одобрительно кивнули.

— А ты башковитый малый, Алекс, — сказал Чак, ухмыляясь в нечесаную бороду.

— В Шотландии говорят «парень не промах».

— Ладно, поговорим начистоту. — Билл заговорщицки склонился над столом и понизил голос: — У нас с Чаком есть по две тысячи долларов на брата. Наберешь столько же — будешь с нами в доле.

Четыре доллара составляли один английский фунт.

— Наберу.

— Тогда по рукам?

— По рукам.

— Лады.

Александр обменялся с обоими собеседниками рукопожатием.

— Как поступим дальше?

— Почти все, что нам понадобится, мы возьмем даром — на заброшенных приисках у реки Американ, — объяснил Билл, пригубливая пиво.

Александр понял, что его новоиспеченные напарники не питают пристрастия к спиртному. Это к лучшему. Судя по виду, Билл и Чак — жизнерадостные ребята. Неглупые, образованные, молодые и независимые.

— А что нам понадобится? — допытывался Александр.

— Во-первых, детали для двигателя. Дробилка. Доски для промывных лотков и так далее. Детали для мельницы. Все это мы найдем на приисках, где уже искали золотоносные пласты. А еще несколько мулов — поймаем бесхозных, — добавил Чак. — На деньги купим здесь, во Фриско, черный порох — его делают тут же и продают задешево, ведь на востоке война. Селитру возят из Чили, серы и в Калифорнии полно, а деревья для угля растут повсюду. Ну и картонные гильзы прихватим, как же без них. И запалы. Самое дорогое — это ртуть. Хорошо еще, ее тоже добывают по соседству.

— Ртуть? То есть живое серебро?

— Точно. Если мы будем искать золото в кристаллах кварца, придется как-то доставать его оттуда, а ни ручной лоток, ни промывочная установка тут не помогут. Станем дробить кварц на двухдюймовые осколки, потом измельчать их в порошок. В дробилку подадим поток воды с мелкими шариками ртути. Понимаешь, золото соединяется с ртутью и отделяется от кварца. — Чак нахмурился. — Только вот плавильные реторты, в которых нагревают амальгаму, чтобы выделить золото, нам с собой не утащить: или надорвемся, или ненароком расколотим их. Да и вряд ли где найдем такие штуки. Так что придется нам хранить золото в соединении со ртутью до поры до времени.

— А ртуть страшно тяжелая, — вставил Александр.

— Ага. Один бочонок весит семьдесят шесть фунтов. Зато туда вмещается чертова уйма золота, Алекс, — фунтов пятьдесят. Мы разбогатеем, едва отделим его от ртути, — пообещал Билл.

— А что еще будем покупать? Кстати, инструменты при мне.

— Еду. Здесь она дешевле, чем в Коломе или на других приисках. Закупим мешки с сушеными бобами и кофе. Бекон. Разную съедобную зелень найдем на месте, оленины тоже будет вдоволь. Чак у нас меткий стрелок. — Билл выразительно поднял бровь. — Это тоже не помешает. В здешних местах водятся медведи ростом побольше взрослого мужчины, а волки охотятся стаями.

— Значит, надо запастись ружьем?

— Револьвером уж точно. А ружья оставь Чаку. В Калифорнии без оружия никуда, Алекс. Держи его при себе, чтобы все видели.

— И нам хватит на все это шести тысяч долларов?

— А как же. Еще останется на трех лошадей и на вьючных мулов.

* * *

Если Александр и относился к этим приготовлениям скептически, так лишь к слепой вере Чака Парсонса и Билла Смита в то, что неудачливые золотоискатели побросали на приисках баснословно дорогие механизмы. Но уже в предгорьях Сьерра-Невады он понял, почему его спутники были настроены так оптимистично: всю местность пересекали глубокие ущелья, которые Чак и Билл называли каньонами, — причина, по которой разочаровавшиеся охотники за золотом отказались от мысли увозить с приисков свое добро.

И действительно, повсюду, где на берегах реки Американ обнаруживались кварцевые жилы, путники видели паровые двигатели, дробилки и мельницы — не столько ржавые, сколько запущенные, словно их бросили люди, не умеющие с ними обращаться. Пойма реки выглядела так, как, по разумению Александра, должна была выглядеть после страшной, с артиллерийскими обстрелами, войны: повсюду громоздились валуны и щебень, в земле зияли шурфы, ямы, норы. То и цело попадались поваленные лотки, обрезки труб, промывочные сита, деревянные рамы, дробилки. Страна расточительных людей: если что-то не вышло, бросай все, уходи — пусть вещи ржавеют, гниют, разлагаются.

Людей, по милости которых появились все эти ямы и отвалы, путники так и не встретили: одни вернулись в Сан-Франциско, другие погибли под рухнувшими козырьками забоев и обвалившимися подмытыми стенами ям, третьи ушли в другое место — искать богатые месторождения, ускользающие кварцевые жилы, обещающие чистое золото. Эти последние были самыми решительными, и они же сильнее всех пострадали от «золотой лихорадки».

В пути оба геолога учили жадно слушающего Александра азам своей науки.

— О калифорнийских скальных породах мало что написано, — объяснял Билл — самый начитанный из них, — но если начать с самого начала, где-то в Европе есть отец-основатель геологии Фишер, который утверждает, что Земля сверху покрыта подвижной корой, а внутри у нее твердое ядро. Ядро от коры отделяет расплавленная вязкая жижа, которую вулканы извергают в виде лавы. Гипотеза, конечно, чересчур смелая, но что-то в ней есть.

— А сколько лет нашей Земле? — спросил Александр, которому никогда прежде не приходило в голову задуматься о планете, где он живет.

— А этого никто не знает, Алекс. Одни говорят, двести миллионов, другие — миллионов шестьдесят. Но одно ясно: наш шарик вертится дольше, чем говорится в Библии.

— Логично, — отозвался Александр. — Когда писали Библию, геологов еще не было. — К нему вдруг пришла мысль. — А эта земная кора — сплошной камень? Откуда же берутся минералы?

— А минералы в целом и есть камни.

Вмешался Чак:

— Земную кору палеонтологи подразделяют на пласты — страты, согласно тому, какие окаменелости в них содержатся. Так мы узнали, что насчет эволюции Дарвин был прав. Чем старше горные породы, тем более примитивные формы жизни в них обнаруживаются. Некоторые породы — их называют первичными гнейсами — настолько древние, что окаменелостей в них вообще нет, но эти первичные гнейсы еще никто не находил. Хотя никаких признаков жизни нет и в красном песчанике из Великобритании.

— Но мы почти в каждом каньоне видим, что никаких пластов в земле нет, — возразил Александр. — Все они перемешаны.

— Пласты земной коры постоянно сдвигаются во время землетрясений, — сообщил Билл. — С тех пор как сформировались слои скальных пород, они смещались, смешивались, вытесняли друг друга — назови это, как хочешь. А еще на них влияли ветер и вода, порой они оказывались на морском дне, а потом — опять на суше. По скальным породам видно, что наш шарик и вправду древний.

Александр узнал, что Калифорния — довольно молодая территория суши, особенно ее прибрежная полоса. А еще выяснил, что здесь довольно часты землетрясения. Но сам он с ними еще ни разу не сталкивался.

— Горы на побережье еще очень молоды, сложены из песчаников и сланцев, но дальше на север они представляют собой интрузии гранита, вставшие дыбом совсем недавно, в эпоху плиоцена. В предгорьях Сьерры встречаются скальные выходы известняка, но сам горный хребет — почти чистый гранит. Именно среди гранита попадаются кварцевые жилы, а в них — чистое золото, за которым мы и охотимся, — заключил Билл.

Издавна людям известно, что некоторые из них буквально чуют золото, улавливают его запах даже под землей. Как раз таким человеком оказался Александр.

Весной 1862 года он вместе со спутниками двинулся на юг от реки Американ, погоняя караван мулов, везущих купленные в Сан-Франциско припасы, а также добычу с брошенных приисков: сломанную мельницу для руды, дробилку и на грубо сколоченной волокуше — среднего размера котел для парового двигателя, который предстояло собрать на месте. Билл и Чак рвались в самое сердце Сьерры, но благоразумный Александр отказался наотрез, понимая, что тогда до зимы им ни за что не обосноваться на новом месте. И кроме того, он остро ощущал тот же запах, что исходил от золотой пломбы в коренном зубе. Запах источала долина, которая ничем не отличалась от сотен других: гранитные валуны на склонах, кое-где прогалины среди деревьев.

— Сначала попробуем поискать здесь, — твердо заявил он. — Если ничего не найдем — поднимемся выше, но, по-моему, золото где-то совсем рядом. Видишь вон те камни, Чак? Присмотрись к ним. Там мы застолбим первый участок.

Под слоем прелых листьев и мягкой почвы у основания скального выхода обнаружилась толстая жила кварца, которая так и засияла, когда Чак счистил с нее землю и отколол первый кристалл.

— Господи Боже! — ахнул он, падая на колени. — Алекс, да ты колдун! — Он вскочил и пустился в пляс. — Да-да, останемся здесь — построим избушку, кораль для лошадей, а мулы все равно долго не проживут, здесь же тьма волков. Алекс, начинай собирать двигатели.

— А потом ты научишь меня делать взрывы, — со странным равнодушием отозвался Александр.

Лето пролетело в строительной лихорадке. Пришлось заготавливать лес на топливо для двигателя, потом строить дом, затем спешно готовить машины. Гора колотой породы росла; поначалу Чак и Билл орудовали кирками, а потом начали понемногу взрывать жилу. Мелкие травмы были почти неизбежны, а Чак чудом избежал серьезной раны, когда заряд взорвался раньше времени. Билл чуть не оттяпал себе ногу топором, Александра обожгло струей пара. Рану на ноге Билл заштопал самой обычной иглой, а Чак, опираясь на грубый костыль, ухитрился добыть вонючего медвежьего сала и приготовить из него мазь от ожогов. Но работа тем не менее продолжалась, ибо никто не мог поручиться, что больше никто не забредет в укромную долину и не узнает, как повезло троим золотоискателям.

К началу слякотной зимы добыча золота шла полным ходом; горную породу перемалывали в мелкий порошок в мельнице, которую приводил в движение ревущий и пыхтящий паровой двигатель. Воды в долине хватало с избытком — больше, чем требовалось для промывания цилиндра мельницы, где чистое золото соединялось с шариками ртути. Золото скатывалось по наклонному лотку в медный таз с ртутью.

К началу весны чистая ртуть кончилась, превратилась в слоистую желтоватую массу под крышкой.

Александр только что отметил двадцатилетие; тяжелый труд закалил его, сделал сильным и жилистым; росту в нем было больше шести футов, и он понял, что больше не будет расти.

«Устал я от такой жизни, — думал он. — Последние шесть лет у меня нет крыши над головой, дома, где было бы тепло и сухо, даже на „Куиннипиаке“ мне в гамак с потолка каюты капала вода сквозь доски палубы. А все потому, что доски плохо пригнали. Сейчас я ем досыта. В Глазго приходилось питаться хлебом, а здесь — опостылевшими бобами и олениной. В последний раз я ел жареное мясо с картошкой на какой-то свадьбе в Кинроссе. Билл и Чак — славные ребята и опытные геологи, но про Джорджа Вашингтона знают больше, чем про Александра Македонского. Да, такая жизнь мне надоела».

В это ясное майское утро Александр слушал слова Чака, как мелодичные звуки далекого горна.

— У нас здесь уйма золота, — говорил Чак. — Даже если в амальгаме его процентов тридцать — сорок, мы все равно разбогатеем. Пора доставать кота из мешка. Кому-нибудь из нас придется съездить в Колому за ретортами. А остальные пока постерегут участок от незваных гостей.

— Поеду я, — вызвался Александр. — Потому что давно хочу уехать отсюда. Можете выкупить мою долю амальгамы, или я увезу ее с собой. Предложите мой пай тому, кто привезет реторты и будет следить за двигателем. Дайте мне на пробу фунт золота, и от партнеров у вас отбою не будет.

— Но мы еще даже не начали разрабатывать жилу! — в ужасе вскричал Билл. — Алекс, чем глубже мы вгрызаемся, тем больше здесь золота! Нам уже не найти такого партнера, как ты. Зачем тебе уезжать, скажи на милость?

— Не люблю подолгу сидеть на одном месте. Я уже узнал все, что мог, — пора в путь. — Александр засмеялся. — Здесь, в горах, еще полным-полно золота. Ртуть я пришлю вам обратно.

* * *

Золото из своей трети амальгамы Александр получил в Коломе, из пятидесяти пяти фунтов золота отлил слиток. Этот слиток путешествовал с ним тайно, в двойном дне ящика с инструментами, который вез мул. Конечно, по городу сразу распространился слух, что Александр увозит золото, но едва вдалеке скрылись последние городские крыши, ему удалось оторваться от преследователей и исчезнуть, словно сквозь землю провалиться.

К тому времени как Александр прибился к многочисленному и хорошо вооруженному отряду мужчин, направляющихся на восток, чтобы увенчать себя лаврами героев Гражданской войны, никто уже не сомневался, что Александр — еще один недовольный и неудачливый золотоискатель. Несмотря на это, каждую ночь он ложился спать в обнимку с драгоценным ящиком с инструментами и быстро привык к неудобству, которое доставляли ему зашитые в одежду золотые монеты. О существовании последних никто из спутников Александра и не подозревал.

Сразу за Скалистыми горами ему представился случай увидеть краснокожих в естественной среде обитания — надменных, величественных, скачущих на лошадях без седел, облаченных в кожаные, причудливо расшитые бусами одежды. На древках копий трепетали перья, луки со стрелами были всегда наготове. Индейцы были слишком мудры, чтобы нападать на большой и воинственный отряд ненавистных бледнолицых: некоторое время белые и краснокожие наблюдали друг за другом, а потом индейцы незаметно исчезли. Сотни бизонов паслись на лугах вдоль дороги, то и дело попадались стада оленей и зверьки поменьше; один из них — похожий на гнома, пушистый, уморительно стоящий на задних лапках — очаровал Александра.

Поселения европейцев встречались все чаще; отряд проезжал через деревушки в несколько бревенчатых домов, сгрудившихся по обе стороны от ухабистой дороги. Здесь краснокожие носили одежду белых и пьяно пошатывались. Александр догадался, что рано или поздно крепкое спиртное их погубит: даже желудок Александра Македонского не вынес очередной бурной попойки. А белый человек повсюду привозит с собой дешевое спиртное.

Отряд следовал по тропе, проложенной фургонами поселенцев. Сейчас, во время войны, лишь немногие отваживались предпринять путешествие на запад, особенно без вооруженного конвоя, призванного отражать атаки индейцев. Отряд пересек Канзас и добрался до Канзас-Сити — довольно большого города у слияния двух крупных рек. Здесь Александр расстался со спутниками и двинулся вдоль Миссури к Сент-Луису и Миссисипи. Должно быть, это самые большие реки мира, восторженно думал он, уже в который раз поражаясь величию американской природы. Плодородные почвы, обилие пресной воды, продолжительный сезон роста — значительные преимущества, хотя и зимы здесь прохладнее, чем в Шотландии. Странно, ведь Шотландия расположена гораздо севернее.

Районов военных действий Александр благоразумно избегал, не имея ни малейшего желания ввязываться в чужую войну. По пути через северные территории Индианы, как-то в сумерках он остановился у одинокого домишки, надеясь получить ночлег и нехитрую еду в обмен на помощь в любой работе, какая найдется. Обычно местные жители доверяли ему, а он никогда не обманывал их доверие.

Женщина, открывшая дверь на стук, держала в руках дробовик, и Александр сразу понял почему: незнакомка была еще молода, красива, а в доме, судя по тишине, больше никто не жил. Неужели она одинока?

— Уберите оружие, я вас не обижу, — произнес он с шотландским акцентом, который многим американцам казался странным, но приятным. — Если вы меня накормите и пустите переночевать в сарай, я наколю дров, подою корову, прополю грядки — сделаю, что нужно, мэм.

— Что мне нужно, — мрачно откликнулась она, прислонив дробовик к стене, — так это вернуть моего мужа, а такое никому не под силу.

Ее звали Гонория Браун. Несколько недель назад ее муж пал в бою при Шайло. С тех пор она жила одна, питаясь тем, что давал собственный клочок земли, и наотрез отказываясь вернуться обратно к родным.

— Уж лучше одной, — объяснила она Александру за ужином — курятиной с жареным картофелем и зеленой фасолью. Такой сытной подливки он не едал с тех пор, как сбежал из Кинросса. Глаза Гонории имели оттенок морской воды, окаймляющие их светлые ресницы казались стеклянными, а сами глаза были смешливыми, решительными и непреклонными. Внезапно в них мелькнула новая мысль. Гонория отложила вилку и уставилась на гостя. — Но как только кончится война, мужчины хлынут сюда потоком. Ты, случайно, не ищешь жену с сотней акров земли?

— Нет, — покачал головой Александр. — Я не собираюсь оставаться в Индиане и заниматься фермерством.

Она пожала плечами, но уголки ее пухлых губ уныло опустились.

— Дело твое. Будешь мужем другой женщине.

После еды Александр наточил топор и при свете фонаря долго колол дрова, без устали вскидывая тяжелое орудие. Он уже собирался заканчивать работу, когда Гонория вышла на крыльцо.

— Взмок-то как, — заметила она, когда Александр принялся заново точить топор, — а нынче холодно. Я воды нагрела для кухонной лохани. Если принесешь еще холодной из колодца, сможешь вымыться в тепле, а я постираю твою одежду. До утра, конечно, она не высохнет. Значит, будешь спать не в сарае, а со мной.

Когда Александр вернулся в дом, на кухне было уже убрано, посуда вымыта, большая чугунная плита согревала комнату. К плите была придвинута лохань с кипятком, в которую Александр долил холодной воды из колодца. Протянув руку, Гонория ждала, когда он разденется и отдаст ей парусиновые брюки, рубашку и фланелевое белье. Окинув его взглядом, она оценивающе улыбнулась.

— А ты неплохо сложен, Александр, — заметила она и склонилась над лоханью.

Сидеть в теплой воде было так приятно, что он не стал спешить. Положив подбородок на колени, он прикрыл глаза.

Его разбудило прикосновение сильных мозолистых пальцев к спине.

— Здесь ты сам не вымоешься, — заявила Гонория, прохаживаясь мочалкой по его спине.

Она расстелила на полу домотканую ткань, помогла Александру выбраться из лохани, завернула его в суровое полотенце и старательно растерла.

Еще недавно он изнемогал от усталости, а теперь силы вернулись к нему, чувства обострились. Кутаясь в полотенце, он неловко поцеловал хозяйку дома. Поцелуй словно разбудил ее, а Александра затянул в омут почти нестерпимой чувственности. На пол полетело мешковатое платье Гонории, нижняя юбка и панталоны, носки-самовязы, и впервые в жизни Александр Кинросс увидел обнаженную женщину. Ее полные груди притягивали взгляд, Александр никак не мог оторваться от них и, в конце концов, уткнулся в них лицом, прикрывая соски ладонями. Дальнейшее показалось ему совершенно естественным: Александру не понадобился опыт, чтобы понимать, чего хочет женщина и к чему стремится он сам, и они одновременно достигли вершин головокружительного экстаза, ничем не напоминающего то облегчение, до которого Александр порой нехитрым способом доводил себя сам.

Как-то незаметно они переместились в постель. Александр продолжал предаваться любви с этой удивительной, страстной, прекрасной женщиной, такой же изголодавшейся, как и он.

— Останься со мной, — взмолилась она на рассвете, когда он начал одеваться.

— Не могу, — сквозь зубы выговорил он. — У меня другая судьба, иное предназначение. Если бы я остался здесь, это было бы все равно, как если бы Наполеон всю жизнь провел на Эльбе.

Она не расплакалась, не запротестовала, но пока он седлал лошадь и навьючивал мула, встала, чтобы приготовить ему завтрак. Впервые за время американской одиссеи Александра золото всю ночь пролежало забытое в сарае.

— Предназначение… — задумчиво проговорила Гонория, накладывая в тарелку яичницу с беконом и овсянку. — Смешное какое слово. Я и раньше слышала его, но не думала, что мужчины так серьезно к нему относятся. Может, расскажешь, в чем твое предназначение?

— Стать великим, Гонория. Я должен показать одному ограниченному и мстительному пресвитерианскому священнику, что он пытался уничтожить, и доказать ему: человек способен достигнуть высот, где бы он ни родился. — Он нахмурился, вглядываясь в еще румяное после ночных радостей лицо Гонории. — Милая, заведи четыре или пять больших злобных псов. Ты сильная женщина, они примут тебя за вожака. Обучи их вцепляться в горло непрошеным гостям. Собаки — защита получше дробовика, а кормить их можно кроликами, птицами, чем угодно. И тогда ты мирно доживешь здесь одна до того времени, как явится твой муж. А он придет. Обязательно придет.

Он уехал, а она смотрела вслед с высокого крыльца, пока он не скрылся из виду. Александр гадал, понимает ли она, какая разительная перемена произошла в нем по ее милости. Теперь он знал, откуда взялась смутная боль где-то внутри. Гонория Браун открыла ящик Пандоры. Но благодаря ей Александр не пошел по стопам многих других мужчин, вынужденных поступаться гордостью, лишь бы иметь женщин везде, где они пожелают.

Сильнее всего он горевал о том, что не смог поступить, как подсказывало ему сердце, — оставить Гонории мешочек золотых монет, чтобы пережить трудные времена. Конечно, она бы отказалась от предложенного дара и тем самым пристыдила его, а если бы он оставил деньги тайком, она все равно вспоминала бы о нем недобрым словом. Поэтому Александр только наколол ей дров, выполол огород, наладил колодезный ворот, наточил топор и утолил ее жажду.

«Больше я никогда ее не увижу. Так и не узнаю, понесла она от меня или нет. Не пойму, в чем ее предназначение».

К ужасу Александра, Нью-Йорк оказался поразительно похожим на Глазго или Ливерпуль: он так же кишел людьми, обитающими в зловонных трущобах. Отличала его, пожалуй, жизнерадостность бедноты, убежденной, что ей не всю жизнь маяться на самом дне. Отчасти это объяснялось многоязыкостью людей, съехавшихся со всей Европы и расселившихся в городе по национальному признаку. Условия их жизни были ужасны, но в характере не ощущалось унылой безнадежности — неотъемлемой принадлежности британской нищеты. Бедный англичанин или шотландец и не мечтал выбиться в люди и возвыситься, а в Нью-Йорке каждый житель твердо верил, что и на его улице будет праздник.

Это было первое, что успел заметить Александр в городе. С лошадью и мулом он не расставался и не собирался продавать их, пока не взойдет по трапу на борт корабля, направляющегося в Лондон. Состоятельные горожане, шагающие по широким тротуарам в торговом центре города, улыбались при виде Александра, явно принимая его за деревенщину в кожаных штанах, на заморенной кляче и с терпеливым медлительным мулом на привязи.

После непродолжительного плавания Александр очутился в Лондоне — еще одном знаменитом городе, где еще никогда не бывал.

— Треднидл-стрит, — назвал он адрес вознице, ставя рядом с собой на сиденье драгоценный ящик с инструментами и золотом.

И не подумав сменить на европейскую одежду свои кожаные штаны, куртку и мягкую широкополую шляпу, Александр втащил ящик в двери финансового оплота Великобритании — Английского банка, поставил на пол, остановился и огляделся.

Служащим банка строго запрещалось проявлять неучтивость и даже пренебрежение к клиентам банка, какими бы они ни были, поэтому клерк встретил Александра широкой улыбкой.

— Вы американец, сэр?

— Нет, шотландец, и мне нужен банк.

— А, понятно. — Почуяв запах богатства, клерк заулыбался еще усерднее, залебезил перед баловнем судьбы, предложит Александру сесть и поспешил за управляющим.

Вскоре перед Александром предстала эта важная персона.

— Чем могу помочь, сэр?

— Меня зовут Александр Кинросс. Я хочу отдать вам на хранение золото в слитках. — Александр пнул носком сапога свой ящик. — Пятьдесят пять фунтов.

Двое младших служащих банка подхватили ящик за ручки и перенесли его в кабинет мистера Уолтера Модлинга.

— Вы хотите сказать, что в одиночку довезли пятьдесят пять фунтов золота из Калифорнии до самого Лондона? — вытаращил глаза мистер Молдинг.

— Не пятьдесят пять, а все сто. Сверху в ящике лежат мои инструменты.

— Почему же вы не обратились в банк Сан-Франциско или Нью-Йорка?

— Потому что я доверяю только Английскому банку. Сдается мне, — незаметно для себя, Александр заговорил с акцентом страны, которую недавно покинул, — что если уж лопнет Английский банк, то и весь мир перевернется. А другим банкам я не верю, как я уже сказал.

— Мы польщены, сэр.

Выложив на пол кабинета молотки, ключи, напильники и другие, более замысловатые, инструменты, Александр поднял ложное дно ящика и предъявил управляющему одиннадцать тускло поблескивающих слитков.

— Из амальгамы я его выделил в Коломе, — разговорился Александр, выкладывая слитки на стол, а инструменты убирая обратно в ящик. — Так вы сохраните их для меня?

— Сохранить? В таком виде? — Мистер Модлинг заморгал. — А вы не хотите обратить золото в наличность?

— Нет, потому что в таком виде сразу ясно, что это такое. И я не намерен менять золото на цифры на разрисованной бумаге, мистер Модлинг, сколько бы нулей в них ни было. Но поскольку таскать такую тяжесть неудобно, вы согласитесь принять ее на хранение?

— Конечно-конечно, мистер Кинросс!

«Впервые сталкиваюсь с таким клиентом, — думал Уолтер Модлинг, провожая взглядом рослого и гибкого парня, выходящего из дверей Английского банка. — Александр Кинросс! Банк еще услышит это имя — клянусь содержимым его ящика с инструментом!»

Из четырехсот фунтов золотыми соверенами, полученных в обмен на американские доллары, Александр не потратил ни фунта — ни на роскошный отель, ни на квартиру, ни на приличный костюм. Вместо этого он купил добротную рабочую одежду из парусины и хлопка, новое фланелевое белье и поселился в кенсингтонском пансионе, где жильцам предлагали сытный домашний стол и чистые комнаты. Он ходил по музеям, общественным и частным художественным галереям, побывал в Тауэре и Музее восковых фигур мадам Тюссо. В одной частной галерее Александр выложил целых пятьдесят фунтов за полотно никому не известного Данте Габриэля Россетти только потому, что женщина на этом портрете была похожа на Гонорию Браун. Когда он принес картину к мистеру Модлингу в Английский банк на хранение, управляющий банка и глазом не моргнул: если Александр Кинросс заплатил за картину пятьдесят фунтов — значит, рано или поздно она станет шедевром. А полотно было написано в прелестной романтической манере.

Прокатившись через всю Англию на поездах, Александр прибыл на север, в деревеньку Охтердерран в графстве Кинросс, расположенную вблизи от одноименного города.

О том, что произошло с Александром Кинроссом на самом деле, Элизабет так и не узнала: ей поведали миф. На родину он вернулся для того, чтобы встретиться с невестой и заручиться согласием ее родителей. Но жениться он пока не спешил, тщеславие гнало его в буквальном смысле слова по стопам великого тезки. Он хотел проделать тот же извилистый путь, которым прошел правитель Македонии, завоевывая новые земли. Александр понимал, что такое путешествие не выдержит ни одна женщина. Потому и решил жениться по возвращении и увезти молодую жену с собой в Новый Южный Уэльс. Выбор уже был сделан: старшая дочь дяди Джеймса, Джин, помнилась Александру так отчетливо, словно они виделись только вчера. Эта изящная, как статуэтка, не по годам развитая десятилетняя девочка смотрела на него с обожанием, твердила, что любит его и всегда будет любить. Теперь ей уже шестнадцать — самое время для обручения. Когда он вернется из экспедиции, Джин как раз достигнет восемнадцати лет — брачного возраста.

Одолжив на время лошадь, Александр прискакал в Кинросс в воскресенье днем и первым делом нанес визит дяде Джеймсу. И был принят с нескрываемым отвращением.

— А ты все такой же беспутный, Александр, — процедил Джеймс, впуская гостя в комнату и требуя принести им чаю. — Мне пришлось за свои кровные хоронить твоего отца — ты же исчез неведомо куда.

— Благодарю за деликатность, сэр, — невозмутимо отозвался Александр. — Во сколько обошлись похороны?

— В целых пять фунтов — едва наскреб столько.

Александр выудил монеты из кармана обшитой бахромой кожаной куртки:

— Вот вам шесть, лишний фунт за хлопоты. И давно он умер?

— Год назад.

— Нелепо, должно быть, надеяться, что и старикан Мюррей последовал за Дунканом в ад?

— Мерзавец ты, Александр, и богохульник. И всегда был таким. Слава Богу, ты мне не родня.

— Это вам Мюррей сказал? Или Дункан?

— Мой брат унес свой позор в могилу. Доктор Мюррей сказал мне на похоронах — кто-то же должен был узнать правду.

В эту минуту в гостиную вошла Джин, неся поднос с чаем и кексом. Ах, как она похорошела! Точно такой и представлял ее себе Александр — с пушистыми ресницами и аквамариновыми глазами Гонории Браун. Но он правильно поступил, не желая обманываться: Джин даже не узнала его и уж тем более не вспомнила свои обещания любить его всю жизнь. По Александру она скользнула беглым равнодушным взглядом и тут же выпорхнула из комнаты. Ее можно понять: он заметно изменился. Значит, остается предложить сделку.

— Я приехал просить руки Джин, — сообщил он.

— Шутишь?

— Ничуть. Я прошу Джин оказать мне честь стать моей женой. Да, я знаю, что она еще слишком молода. Но я готов ждать.

— Не дождешься! — выпалил Джеймс, у которого разгорелись глаза. — Отдать дочь ублюдку? Да я скорее выдам ее за анабаптиста!

Александру удалось подавить гнев.

— Правду знаем только мы с вами и старик Мюррей, так о чем тревожиться? А я скоро разбогатею.

— Чушь! Где ты болтался?

— Работал подручным кочегара в Глазго.

— Это так ты рассчитываешь разбогатеть?

— Нет, у меня есть про запас еще кое-что… — начал Александр, собираясь рассказать Джеймсу про золото. Тогда-то он заткнется!

Но терпение Джеймса уже лопнуло. Он вскочил, подбежал к двери, рывком распахнул ее и указал на улицу:

— Убирайся вон сию же минуту, Александр как-там-тебя! Ни Джин, ни другую девушку из Кинросса ты не получишь! Только попробуй — и мы с доктором Мюрреем живо поставим тебя к позорному столбу!

— Ловлю тебя на слове, Джеймс Драммонд, — перебил Александр. — Пройдет время, и ты с радостью отдашь за меня дочь. — Он вышел из дома, вскочил на лошадь и ускакал.

«Где это он выучился так ловко ездить верхом, и откуда у него такая одежда?» — запоздало задумался Джеймс.

В этот момент пятилетняя Элизабет была в кухне вместе с Джин и Энн, училась печь сдобные лепешки. Поскольку Джин ни словом не упомянула, что в доме гость, Элизабет так и не узнала, что в соседней комнате побывал тот самый беспутный подручный кочегара — ее кузен Александр.

Дурацкий был порыв, признался самому себе Александр, пуская коня рысью. Стоило всерьез задуматься, и он понял бы, что ответит Джеймс Драммонд на его предложение. Но Александр был способен думать только о сходстве юной Джин с Гонорией Браун.

«Надо было жениться на Гонории Браун. Но я же сразу понял, что свой клочок земли она никогда не бросит».

Спешить сколачивать состояние уже не требовалось. Александр купил крепкую лошадь, ковбойское седло, разложил имущество по двум седельным сумкам и отправился путешествовать по Европе, всюду отмечая приметы времени: готические соборы, деревянно-кирпичную архитектуру, циклопические замки, а в Греции — некогда величественные храмы, разрушенные от тряски матери-земли. Македония, все еще переживающая распад Османской империи, была более мусульманской, чем при Александре.

Странствуя по Турции, осматривая Иссу, следуя по пути его тезки к югу от Египта, Александр осознал, что материальных следов пребывания правителя Македонии в этих местах не сохранилось. Единственными уцелевшими свидетельствами древней истории были массивные каменные сооружения — пирамиды, зиккураты, святилища, ущелье, где в стены из красного песчаника были врезаны величественные храмы. Вавилон представлял собой город из сырцового кирпича, его висячие сады давно развеялись в тумане веков, и уже ничто не напоминало ни о жизни, ни о смерти Александра Македонского.

Вскоре паломничество Александра приняло иной характер: он стремился уже не повернуть время вспять, а попытаться проникнуться духом Азии и утолить свое ненасытное любопытство. Поэтому он бывал всюду, не боясь отклониться от маршрута войск Александра Македонского. Услышав, что преодолеть горы на востоке Турции невозможно, Александр отправился туда и своими глазами увидел края снежных шапок, розовато-красные от песка, принесенного ветром из Сахары. Его изумляли силы природы, а также способность человека противостоять им.

Из-за войны, продолжавшейся уже десять лет, Александр не решился сунуться в Крым и повернул на восток, к Кавказу и русскому форпосту Баку на Каспийском море. Здесь проходила северная ветвь Великого шелкового пути из Китая. Столица унылого края, почти не знающего дождей, Баку, представляла собой горстку ветхих домишек, притулившихся на склоне холма. В этом безрадостном месте Александр нашел целых два чуда. Первым была икра. Вторым — местные колесные пароходы, паровозы и паровые двигатели. На чем они работали, поначалу оставалось для Александра загадкой: вблизи Баку не было ни угля, ни дерева.

Зато в окрестностях города имелось множество скважин для вещества, которое одни называли нафтой, другие — битумом, а химики — нефтью. Иногда эти скважины вспыхивали и выплескивали высоко в небо фонтаны пламени — как понял Александр, горела не сама нефть, а сопутствующие ей газы.

Возвращаясь из Египта, он добрался до аравийского побережья Красного моря, планируя побывать в Мекке, но один опытный путешественник-англичанин отсоветовал ему, объяснив, что «неверных» там не жалуют. А Баку оказался Меккой, Римом или Иерусалимом другой религиозной секты — приверженцев Мазды, бога огня. Они стекались со всей Персии поклоняться огненным газам и придавали и без того экзотическому городку особые, неповторимые нюансы звуков, цветов и обычаев.

К сожалению, Александр не знал ни русского, ни французского, ни фарси или другого языка, понятного в Баку, а найти в городе англичан ему не удалось. Оставалось лишь строить догадки о том, как этот неразвитый народ, лишенный таких природных богатств, как дерево или уголь, научился применять нефть как топливо. После внимательного изучения горящих скважин Александр пришел к выводу, что воду в горячий пар превращают сгорающие газы, но не сама нефть. Значит, при сгорании газа в камере двигателя, над емкостью с нефтью, это вещество тоже начинает испускать газы. Удивляло то, что дыму от этой маслянистой жидкости было гораздо меньше, чем от угля или дерева.

Из Баку он попал на юг Персии, где путь ему снова преградили горы, похожие на Скалистые. Возле горного массива Эльбрус, более низкого и менее скалистого, Александр опять наткнулся на месторождения нефти. Руины в окрестностях Персеполя выглядели внушительно, но Александру пришлось поспешить на север: его кожаные одежды совсем износились, а в большом городе Тегеране он надеялся купить или заказать новую куртку и штаны из замши. Найденный материал оказался таким мягким и удобным, что он щедро заплатил обрадованному портному, а запасные костюмы отослал на хранение в Английский банк, мистеру Уолтеру Модлингу. В этом был весь Александр: портному он доверял и не видел ничего особенного в том, чтобы поручить банкиру охрану своего имущества. К тому времени Александр настолько привык общаться на языке жестов и рисунков, что порой фантазировал, как судьба заносит его в страну медведей, а ему удается объясниться и с медведями. Вероятно, потому, что он был одинок и не выделялся ничем, кроме явной принадлежности к чужестранцам, в странствиях ему никогда и никто не угрожал; с пятнадцати лет Александр старался честно отрабатывать любое угощение. Это невольно внушало уважение, и его уважали.

Помимо костюмов из замши, мистеру Модлингу были отосланы две иконы, купленные в Баку, превосходная мраморная статуя из Персеполя, громадный шелковый ковер из Вана, а на базаре в Александрии неутомимый путешественник приобрел картину — торговец уверял, что купил ее у офицера наполеоновской армии, а тот вывез полотно из Италии. Этот шедевр обошелся Александру в пять фунтов, но чутье подсказывало, что его подлинная стоимость гораздо выше — картина была старой и чем-то походила на недавно купленные иконы.

Словом, Александр радовался жизни, наверстывал упущенное в детстве и за все годы, проведенные в Глазго. В конце концов, ему едва перевалило за двадцать пять, время было на его стороне, а здравый смысл подсказывал, что каждый день вносит новую крупицу в его образование, в копилке которого уже хранились путешествия, латынь и греческий. Когда-нибудь с Александром будут считаться не только потому, что он богат.

Но всему на свете рано или поздно приходит конец. За пять лет Александр объездил все мусульманские страны, Центральную Азию, Индию и Китай, а потом отплыл из Бомбея в Лондон. Плавание прошло быстро и легко — благодаря недавно открытому Суэцкому каналу.

Александр заранее предупредил мистера Уолтера Модлинга, что явится в Английский банк в два часа пополудни, поэтому достойному джентльмену хватило времени подготовиться к торжественной встрече по всем правилам этикета Треднидл-стрит. Кроме того, мистер Модлинг успел распорядиться перенести с чердака его собственного дома присланные на хранение вещи и доставить их в кабинет, где громоздкий тюк, обшитый парусиной, едва уместился возле письменного стола.

Облаченный в замшу Александр вошел в кабинет и хлопнул по столу чеком на пятьдесят тысяч фунтов, а потом, посмеиваясь одними глазами, уселся в кресло для посетителей.

— А слитков нет? — осведомился мистер Модлинг.

— Там, где я побывал, их не нашлось.

Мистер Модлинг вгляделся в обветренное лицо, осмотрел аккуратную черную эспаньолку и разметавшиеся по плечам Александра кудри.

— Сэр, у вас удивительно здоровый вид — особенно если вспомнить, где вы побывали.

— Ни дня не хворал. Вижу, мои костюмы уже прибыли. А остальные вещички дошли?

— Ваши «вещички», мистер Кинросс, причинили служащим банка немало неудобств. Это вам не почта! Однако я взял на себя смелость вызвать оценщика и выяснить, стоит ли поместить ваше имущество на склад или выделить ему место в подвалах банка. Эта статуя греческая второго века до нашей эры, иконы византийские, в ковре шестьсот двойных шелковых узлов на квадратный дюйм, картина принадлежит кисти Джотто, вазы чеканные эпохи Мин, а ширмы — неизвестной династии, правившей полторы тысячи лет назад. Поэтому все эти ценности были отправлены в подвалы банка. Тюк мне пришлось хранить у себя дома на чердаке — насколько я понял, в нем новая и весьма экстравагантная одежда. — Мистер Модлинг безуспешно пытался напустить на себя серьезность. Он внимательно изучил чек. — Что это за деньги, сэр?

— Плата за алмазы. Сегодня утром продал их одному голландцу. Он неплохо нажился на этой сделке, но цена меня устроила. Мне больше нравилось искать алмазы, — с улыбкой объяснил Александр.

— Алмазы? Разве их добывают не в шахтах?

— В последнее время — да. Но я нашел место, где со времен Адама драгоценные камни валяются под ногами — на каменистом дне мелких речушек, сбегающих с вершин Гиндукуша, Памира и Гималаев. В Тибете есть чем поживиться. Неграненые алмазы похожи на гальку, особенно если они покрыты коркой железосодержащих минералов. Если бы алмазы сверкали, их давным-давно обнаружили бы. Но я искал их там, где еще никто не додумался начать поиски.

— Мистер Кинросс, — с расстановкой произнес Уолтер Модлинг, — вы уникум. Вы наделены даром Мидаса — превращать в золото все, к чему прикасаетесь.

— Раньше я и сам так думал, но потом понял, в чем дело. Сокровища мира достаются тому, кто умеет их разглядеть, — объяснил Александр Кинросс. — В этом весь секрет. Мало просто смотреть — надо видеть. Такое редко кому удается. Судьба стучится в двери не один раз — она постоянно выбивает звонкую дробь.

— И эта судьба позвала вас в финансовые круги Лондона?

— Боже упаси! — ужаснулся Александр. — Я отплываю в Новый Южный Уэльс. На этот раз за золотом. Мне нужен кредит какого-нибудь сиднейского банка — подыщите банк поприличнее! Расплачусь золотом.

— Сэр, большинство банков имеет безупречную репутацию, — с достоинством ответствовал мистер Модлинг.

— Чушь, — презрительно отрезал Александр. — Сиднейские банки ничем не лучше тех, что в Глазго или Сан-Франциско, — ворья везде хватает. — Он поднялся и легко подхватил громоздкий тюк. — Можно оставить вам мои сокровища, пока я не придумаю, как с ними быть?

— За умеренную плату.

— Это само собой. Ну все, я поехал в «Таймс».

— Мистер Кинросс, если вы сообщите мне, где остановились, я пришлю вам одежду.

— Нет, меня снаружи ждет извозчик.

Любопытство разобрало мистера Модлинга, он не удержался и спросил:

— В «Таймс»? Желаете опубликовать статью о своих путешествиях?

— Только этого мне не хватало! Нет, дам объявление. Не хочу сидеть без дела целых два месяца, пока не доплыву до Нового Южного Уэльса. Найму учителя и буду зубрить французский и итальянский.

По-английски Джеймс Саммерс говорил с плебейским мидлендским акцентом (по мнению сведущих людей), однако в рекомендательных письмах говорилось, что слушать его французский и итальянский — одно удовольствие. Джеймс объяснил, что его отцу принадлежала английская пивная в Париже, где маленький Джим провел первые десять лет жизни, а впоследствии — такое же заведение в Венеции. Из многочисленных претендентов Александр выбрал именно Джеймса — за его любопытную двойственность. Его мать, француженка из хорошей семьи, заставила сына перечитать всю французскую классику. После смерти матери Джеймса его отец женился на образованной итальянке, бездетной и потому посвятившей всю жизнь пасынку. Однако ни малейшей склонности к учению Джеймс Саммерс не имел!

— С какой же стати вы решили учительствовать? — спросил Александр.

— Чтобы добраться до Нового Южного Уэльса, — простодушно объяснил Саммерс.

— А зачем вам туда?

— Ну, с моим выговором дорога в Итон, Харроу и Винчестер закрыта. Английский у меня — как у деревенщины из Сметика, откуда родом мой папаша. — Он пожал плечами. — И потом, мистер Кинросс, торчать в классе мне не по вкусу, а места гувернера мне не видать как своих ушей, так? Вообще-то я люблю тяжелый труд, ручной. И ответственности не боюсь. Может, в Новом Южном Уэльсе найду себе дело по душе. Я слыхал, там работников подбирают не по выговору.

Александр откинулся на спинку кресла и окинул Джима Саммерса пытливым взглядом. В этом человеке было что-то притягательное — пожалуй, врожденная независимость в сочетании со смирением, необходимым, чтобы доверять людям, превосходящим его по опыту и разуму. Александр догадывался, что отец Саммерса был строг, но справедлив и, похоже, отличался редкостным качеством: продавая спиртное другим, сам к нему не притрагивался. Поэтому Джеймс, воспитанный женщинами, избрал примером для подражания отца. Человека, готового служить, но не прислуживать.

— Место учителя за вами, мистер Саммерс, — объявил Александр. — Очень может быть, что и после прибытия в Сидней мы не расстанемся. Конечно, если вы согласны служить мне. Когда я научусь итальянскому и французскому, мне понадобится свой Пятница — не поймите меня превратно.

Простоватое, но приятное лицо осветила улыбка.

— О, спасибочки вам, мистер Кинросс! Вот спасибо-то!

В Сидней они прибыли 13 апреля 1872 года, в день двадцатидевятилетия Александра. Путешествие продолжалось больше года — во-первых, потому, что обучение иностранным языкам шло медленнее, чем предполагалось, а во-вторых, потому что Александр захотел повидать Японию, Аляску, Камчатку, северо-запад Канады и Филиппины.

В Джиме Саммерсе он нашел идеального, неутомимого и энергичного партнера: Джим с удовольствием занимался любой работой, изучал любую страну, с готовностью принимал каждое предложение и решение хозяина. К Александру он обращался «мистер Кинросс» и предпочитал ответное обращение «Саммерс» более непринужденному и товарищескому «Джим».

— Хорошо еще, — рассуждал Александр в конце первого дня пребывания в Сиднее. — Сан-Франциско расположен на полуострове, выдающемся в гигантский залив, потому сточные воды в нем не скапливаются. А Сидней раскинулся на берегах гавани и как бы обнимает ее, поэтому все нечистоты скапливаются в небольшом объеме воды. Здешняя вонь невыносима — как в Бомбее, Калькутте и Вампоа. Да вдобавок вместо того, чтобы бежать в глубь материка, подальше от гавани, эти дурни установили трубу для нечистот на самом краю главного городского парка! Жуть!

Втайне Саммерс считал, что мистер Кинросс слишком суров к Сиднею, который самому Саммерсу казался прекрасным. Впрочем, он уже заметил, что мистер Кинросс наделен на диво чутким обонянием. И удивительным чутьем: пробыв в Юконе всего один день, мистер Кинросс умудрился унюхать золото, а его в Юконе хоть пруд пруди.

— Но поскольку у меня нет ни малейшего желания трястись от холода всю зиму, мы здесь не задержимся, Саммерс, — заявил Александр.

Неудивительно, что, едва предъявив аккредитив в банке, рекомендованном мистером Модлингом, Александр поспешил на поезд, а потом дилижансом добрался до Батерста — городишки, буквально со всех сторон окруженного золотыми приисками. Несмотря на это, в Батерсте жили отнюдь не золотоискатели, поэтому городок, по представлениям Александра, был тихим, чистеньким и добропорядочным.

Вместо того чтобы поселиться в отеле или пансионе, Александр арендовал в пригороде коттедж на участке площадью в несколько акров и поселил в нем Саммерса.

— Найдите какую-нибудь женщину — пусть убирает в доме и стряпает, — распорядился Александр, отдавая Саммерсу список поручений. — Платите ей чуть больше, чем обычно платят за такую работу в городе, и она будет держаться за место мертвой хваткой. Я на прииски, на разведку, а вы пока закупите все, что нужно, по списку. Вот доверенность, по ней в банке вам будут выдавать деньги с моего счета. Если вести конторские книги вы не умеете, придется научиться. Найдите счетовода, заплатите ему — пусть он вас обучит. — Александр вскочил в американское ковбойское седло, которое привез с собой. Дорожный скарб он заранее разложил по седельным сумкам. Славную гнедую кобылу он купил в городке. Для долгих поездок верхом ковбойское седло подходило больше, нежели английское. — Когда вернусь — не знаю, так что ждите меня в любое время.

И он порысил прочь в своем замшевом костюме и широкополой шляпе.

Всю неделю в Батерсте Александр развивал бурную деятельность — в основном добывал сведения у городских и приисковых властей, трех местных землевладельцев, лавочников и завсегдатаев баров в отелях. Александр узнал, что наносные месторождения почти полностью выработаны, но в Хилл-Энде и Галгонге обнаружены золотоносные пласты и вторая волна «золотой лихорадки» уже начинается.

В эпоху первых приисков правительство Нового Южного Уэльса, а также правительство Виктории, где месторождения были еще крупнее, так отчаянно стремились нажиться на природных богатствах, что установили астрономическую цену в тридцать шиллингов за лицензию золотоискателя сроком действия всего один месяц. В Виктории возмущение старателей и безжалостные действия сборщиков налогов чуть не привели к революции. В итоге стоимость лицензии снизили до двадцати шиллингов, а действовала она целый год. Но Александр в лицензии не нуждался — зачем себя выдавать?

Главная улица Хилл-Энда, больше напоминающая проселочную дорогу, была запружена гигантскими подводами, влекомыми десятью, а то и двадцатью быками, точными копиями американских почтовых дилижансов с надписями «Кобб и К°» на боках, фургонами, двуколками и колясками, пешими путниками и всадниками, многочисленными женщинами и детьми. Одежда мужчин поражала разнообразием: элегантные столичные костюмы и котелки соседствовали с мешковатыми штанами, фланелевыми рубахами и широкополыми шляпами, в то время как женская выглядела более однообразно: платья из гинема или коленкора немарких цветов, соломенные шляпы с низко опущенными полями или чепцы, мужские ботинки. Детей всех возрастов, от младенцев до юношей и почти девушек, одевали чаще всего в тщательно залатанные лохмотья. Курением и жеванием табака баловались даже восьми-девятилетние мальчишки.

Должно быть, думал Александр, так выглядели дороги к калифорнийским приискам в разгар «золотой лихорадки». Как похоже на Америку! Все эти дилижансы, фургоны, переселенцы. А жители Сиднея все как один не слишком успешно притворялись англичанами. Печально. Небританцев сюда и калачом не заманишь, а горожане решили хранить верность корням.

Городок Хилл-Энд походил на десятки других таких же поселений, рассеянных по всему миру: ухабистые грязные дороги в сырую погоду превращались в болота, вдоль обочин теснились хижины, лачуги, палатки. Однако в городе имелась внушительная церковь из красного кирпича и еще два кирпичных здания, в том числе с вывеской «Королевский отель». По улицам сновали китайцы — и кули с тонкими косицами, и слуги в деловых английских костюмах и котелках на стриженых головах. Несколько пансионов принадлежало китайцам, как и ряд лавок и ресторанов.

Над городком разносились знакомые звуки: доводящее до помешательства уханье взрывов, непрерывный грохот дробилок. Вся эта какофония слышалась со стороны Хокинс-Хилла, где обнаружили золотоносный пласт, мгновенно обросший уродливыми хибарами рудокопов, копрами, лебедками и паровыми двигателями. Но последние встречались редко: владельцы приисков предпочитали лошадиную силу. Александру не понадобилось много времени, чтобы убедиться: источников воды поблизости мало, о размыве пласта струей под давлением нечего и мечтать — воды из мелкой и узкой речушки для этого не хватит. А дерево, как ему объяснили, в здешних местах твердое, как сталь.

— Чертовски неблагодарный труд. А место богатое, — подытожил осведомитель.

Приуныв, Александр посмотрел в сторону «Королевского отеля» и решил, что сейчас ему не до роскоши. На Кларк-стрит он присмотрел постоялый двор — мазанку, крашенную в бледно-розовый цвет, под ржавой железной крышей, с навесом над дверью и коновязью у корыта. Ярко-алые буквы вывески гласили «У Коствен». «Вот это в самый раз», — сказал Александр себе, привязал кобылу поближе к корыту и вошел в открытую дверь.

В такой час почти все мужское население Хилл-Энда разрабатывало свои участки, поэтому в прохладном, но неожиданно элегантном зале было немноголюдно. Вдоль одной стены тянулась стойка красного дерева, в просторной комнате размещались не только столы и стулья, как в любом салуне, но и пианино.

Никто из полдюжины посетителей и бровью не повел — вероятно, все они уже успели захмелеть. В баре торговала женщина.

— Ого! — шумно обрадовалась она. — Янки!

— Шотландец, — поправил Александр, разглядывая ее в упор.

Рослая незнакомка оказалась достойна пристального взгляда. Ее пышное тело тисками сжимал корсет, полукружия сливочно-белых грудей грозили вывалиться из глубокого декольте красного шелкового платья, рукава которого сползали, обнажая великолепные плечи. Ее шея была длинной, подбородок — маленьким и четко очерченным, а лицо — настолько своеобразным, что приковывало взгляд. Пухлые губы, короткий прямой носик, высокие скулы, брови вразлет и зеленые глаза. Раньше Александру казалось, что по-настоящему зеленых глаз в природе не бывает, но теперь он воочию увидел их. Глаза цвета берилла или перидота. Это изумительное лицо обрамляли пышные густые волосы оттенка червонного золота.

— Шотландец, — повторила хозяйка бара, — но побывавший в Калифорнии.

— Да, несколько лет как оттуда. Меня зовут Александр Кинросс.

— А я Руби Коствен, а это… — она повела изящной рукой, — мое заведение.

— А комнаты вы сдаете?

— Жилье найдется для тех, кому по карману платить фунт за ночь. — У нее был грудной, чуть хрипловатый голос и заметный акцент уроженки Нового Южного Уэльса.

— Мне по карману, миссис Коствен.

— Мисс, но лучше зови меня просто Руби. Так делают все, кто по воскресеньям в церковь не ходит. А для святош у меня нет имени — кличут распутницей. — И она усмехнулась, показав ровные белые зубы и ямочку на щеке.

— Руби, а постояльцев здесь кормят?

— Только завтраком и ужином, обед — за особую плату. — Она кивнула в сторону батареи бутылок: — Что будешь пить? Есть домашнее бочковое пиво, найдется и кое-что покрепче… Как тебя? Алекс или Александр?

— Александр. Мне бы чашку чаю.

Руби удивленно вытаращила глаза:

— Чтоб мне провалиться! А ты, случаем, не церковник? Да нет, ни в жизнь не поверю!

— Я — исчадие ада, но весьма благопристойное. Грешен в одном: люблю побаловаться сигарами.

— Ясно, — кивнула Руби. — Матильда! Дора! — закричала она во весь голос.

Когда в дверях возникли две девушки, Александр понял, чем привлекает постояльцев заведение Коствен. Девушки были молоденькие, миловидные и чистенькие, но от них веяло пороком.

— Что? — спросила брюнетка Матильда.

— Будь умницей, пригляди за баром. А ты, Дора, вели Сэму заварить нам с мистером Кинроссом чаю.

Блондинка кивнула и исчезла, Матильда встала за стойку.

— Садись, Александр, в ногах правды нет, — продолжала Руби, располагаясь за самым удобным столом — полированным в отличие от остальной мебели в салуне. Из кармана юбки хозяйка извлекла плоский золотой футляр, открыла его и протянула Александру: — Сигару?

— Спасибо, лучше сначала чаю. Пыли наглотался.

Руби закурила сама, глубоко затянулась и выпустила дым из ноздрей. Тонкие голубоватые струйки поплыли над ее головой, а Александр вдруг испытал почти болезненный, щемящий трепет, как порой бывало в мусульманских странах, когда ему удавалось мельком увидеть подведенные сурьмой глаза обольстительной красавицы. Мусульмане прятали своих женщин под паранджами, но они тем не менее обладали непреодолимой притягательностью. К таким принадлежала и Руби.

— Удачно съездил в Калифорнию, Александр?

— В целом да. Мы с партнерами наткнулись на жилу золотоносного кварца в предгорьях Сьерры.

— Хватило, чтобы разбогатеть?

— Отчасти.

— Что, сразу все промотал?

— Ну нет, я не дурак, — негромко возразил Александр, блеснув глазами.

Вдруг встревожившись, она заговорила было, но тут дверь кухни отворилась, и мальчуган лет восьми выкатил тележку с большим чайником под самодельным чехлом, двумя чайными приборами тончайшего фарфора, блюдом элегантных сандвичей и бисквитно-кремовым тортом.

При виде мальчика, самого прелестного ребенка, какого доводилось видеть Александру, Руби просияла. Маленький официант, тонкий и грациозный, выглядел экзотично и держался невозмутимо и с достоинством.

— Это мой сын Ли. — пояснила Руби, притягивая к себе мальчика и целуя его. — Спасибо, котенок мой нефритовый. Поздоровайся с мистером Кинроссом.

— Здравствуйте, мистер Кинросс, — послушно произнес Ли, подражая улыбке Руби.

— А теперь беги. Живо, постреленок!

— Так ты была замужем, — произнес Александр. Руби высокомерно приподняла светлые брови:

— Не была. Никакой силой не заставишь меня выйти замуж ни за кого — да, Александр Кинросс, нет на земле такой силы! Самой совать голову в чужое ярмо? Еще чего! Да лучше сдохнуть!

Почему-то эта вспышка не удивила Александра: интуитивно он уже понял, какие черты преобладают в характере Руби. Независимость. Гордость обладательницы. Презрение к добродетели. Но ребенок озадачил его: эта темно-бежевая кожа, странный разрез зеленых глаз, блеск иссиня-черных прямых волос…

— Отец Ли — китаец? — спросил он.

— Да, Сун Чжоу. Он согласился дать нашему сыну имя Ли Коствен и воспитать его как англичанина — при условии, что он вырастет джентльменом. — Руби разливала чай. — Раньше Сун Чжоу был совладельцем моего заведения, но, когда родился Ли, я выкупила его долю. А Сун Чжоу так и живет здесь, в Хилл-Энде, обзавелся прачечной, пивоварней, парой домов с меблированными комнатами. Мы с ним дружим.

— И все-таки сына он отдал тебе?

— А как же. Ли — полукровка, так что настоящим китайцем ему не быть. Сун Чжоу скопил деньжат и выписал себе жену из Китая, у него уже двое сыновей-китайцев. Младший брат Сун Чжоу, Сэм Вон — вообще-то его фамилия Сун, но Вон решил стать Сэмом, — служит у меня поваром и недурно зарабатывает. Кому-то из братьев приходится мотаться в Китай, умасливать предков и родню, вот Сэм и взял это дело на себя. На руки он получает лишь половину жалованья, остальное я кладу на его счет в банк: чем больше денег он привозит домой, тем больше требует родня. — Руби хохотнула. — А Сун… ну, он вернется домой разве что в виде праха в шикарной вазе, расписанной драконами.

— Какое же будущее ты прочишь сыну, если воспитываешь его джентльменом? — полюбопытствовал Александр, зная участь внебрачных детей.

Сияющие глаза вмиг наполнились влагой; Руби сморгнула.

— Я все уже продумала, Александр. Через два месяца мы с Ли расстанемся. — Снова справившись со слезами, она продолжала: — На целых десять лет. Он уезжает учиться в Англию, в закрытую частную школу. Туда принимают учеников-иностранцев, отцы которых — паши, раджи, султаны, восточные властители всех мастей, мечтающие об английском образовании для детей. Чтобы выжить там, Ли придется доказать свой ум и способности. Но когда-нибудь его однокашники сами будут править странами, союзницами Британии. Они сумеют помочь Ли.

— Руби, ты слишком многого требуешь от малыша. Сколько ему — восемь или девять?

— Скоро исполнится девять. — Она в четвертый раз наполнила чаем чашку Александра и придвинулась ближе, увлекшись разговором. — Ли все понимает: и про полукровок, и про мое положение в обществе — все-все. Я от него ничего и никогда не скрывала, но не хочу быть для него позорным клеймом. Мы оба сильны духом и практичны. Без него моя жизнь будет мукой, но ради сына я еще и не то выдержу. Если я отправлю его учиться в Сидней или даже в Мельбурн, рано или поздно правда откроется. Но никто не найдет его в английской школе для чужестранных господ. У Суна есть двоюродный брат Во Фат, он поедет вместе с Ли — как его слуга и опекун. В начале июня они отплывают.

— Мальчику придется тяжко, даже если он все понимает.

— По-твоему, я совсем без ума? Но он сам так решил. Ради меня.

— Подумай хорошенько, Руби. Вряд ли он, когда вырастет, поблагодарит маму за то, что отослала его за море в таком нежном возрасте, отправила прямиком в львиный ров английской частной школы. Взрослеть среди чужого богатства и роскоши, каждую минуту сознавая, что прежние товарищи разорвут его в клочья, если узнают, кто он такой… нет, Руби, этого никому не вынести, — заявил Александр, сам не понимая, зачем защищает ребенка, которого видел лишь мельком. Но что-то в распахнутых, беззащитных глазах мальчика, совсем не похожих на глаза Руби, заворожило его.

— А ты, смотрю, из упорных. — Руби поднялась. — Ты верхом? Тогда веди лошадь в конюшню на заднем дворе. А там животиной займется Чань Хэй. Фураж в Хилл-Энде дорог, за кормежку лошади приплатишь пять монет за ночь. Матильда, отведи мистера Кинросса в голубую комнату. Там ему, голубчику, самое место. — И она ушла за стойку бара. — Ужин подадут, когда скажешь, — бросила она вслед Александру, уходящему вслед за Матильдой.

В обстановке Голубой комнаты и вправду преобладал угнетающий блекло-синий цвет, но в остальном здесь было просторно и уютно. От липнущей к нему Матильды Александр легко отделался, поспешив отвести лошадь в конюшню; девица явно рассчитывала на щедрую оплату услуг.

Через две комнаты от Голубой нашлась ванная — как рассудил Александр, ничем не лучше и не хуже любой ванной в Хилл-Энде. Уборную заменяла выгребная яма на заднем дворе — о ватерклозетах в Хилл-Энде и не слыхивали! Очевидно, местные жители испытывали острую нехватку воды.

Помывшись и побрившись, Александр улегся на голубую постель и крепко уснул.

Его разбудил шум: заведение Коствен оживало, а это означало, что городские рудокопы на сегодня покончили с работой. Александр зажег керосиновую лампу, переоделся в чистый замшевый костюм и спустился вниз, чтобы поужинать. В том крыле дома, где Руби принимала пятерых постояльцев, девиц не обнаружилось. Зайдя в конюшню проведать лошадь, Александр заметил, что кухня размещается в отдельном строении, на случай пожара, и потом увидел, что от большого здания отходит еще одно крыло. У этой Руби есть деловая хватка, и жестокости хоть отбавляй. Несчастный мальчишка!

В салуне было не протолкнуться. Посетители выстроились вдоль стойки в три ряда, заняли все столы, кроме хозяйкиного. Еду и напитки подавали Матильда, Дора и еще три девушки. Александр решил сесть за стол Руби и направился к нему, провожаемый любопытными взглядами. Большинство посетителей были еще сравнительно трезвыми.

— Я Морин, — отрекомендовалась рыжая девчонка в зеленых кружевах. Таких веснушчатых лиц Александр еще не видывал: казалось, Морин чем-то вымазалась, чтобы казаться загорелой. — Могу подать жареную ножку поросенка с хрустящей корочкой, жареной картошкой и отварной капустой, а на сладкое — вареный пудинг с изюмом и заварным кремом. А коли не хотите, Сэм приготовит вам еще чего-нибудь.

— Нет, спасибо, Морин, неси, что есть, — ответил Александр. — Матильду и Дору я знаю, а как зовут ваших подружек?

— Вон та раскосая брюнетка — Тереза, а с наколками на руках — Агнес. — Морин хихикнула. — Говорят, она раньше в Сиднее работала, в таверне где-то в Роксе[1].

Стало быть, девчонки Руби далеко не первой свежести. Впрочем, пользоваться их услугами Александр не собирался — сколько за них просят в Хилл-Энде? — и потому занялся великолепно приготовленным ужином. Хозяйке заведения повар Сэм Вон обходился недешево, но стряпать он и вправду умел. Александр мысленно наметил как-нибудь до отъезда уговорить Сэма приготовить ему настоящую китайскую еду.

Руби распоряжалась за стойкой и так захлопоталась, что Александру перепал лишь приветственный взмах рукой; хотелось бы знать, задумался он, во всех ли заведениях Хилл-Энда хозяйки настолько деятельны, и решил, что не во всех. Торговля живым товаром процветала: то и дело кто-нибудь из девиц удалялся в сопровождении жертвы, а когда через считанные минуты распутницы возвращались, их уже ожидала очередь. В городке наверняка имелись и блюстители порядка, и Руби скорее всего откупалась от них.

Ощущая приятную тяжесть в желудке, Александр откинулся на спинку стула, раскурил сигару, придвинул поближе чашку чаю и принялся наблюдать. Он сразу заметил, что за услуги девиц плату вперед получала Руби.

Когда подвыпившие посетители подобрели, Руби направилась к пианино. Оно стояло у входной двери и было повернуто так, что музыкантшу видели все присутствующие в зале. Поддернув юбки, чтобы не путались под ногами, Руби положила руки на клавиатуру, зазвучала музыка. Александр замер и с трудом подавил нелепое желание прикрикнуть на пьянчуг, заставить их помолчать и послушать — так хорошо она играла! Репертуар Руби состоял из незамысловатых популярных песенок, но пианистка украшала их виртуозными пассажами, свидетельствовавшими, что ей по плечу и Бетховен, и Брамс.

До приезда в Америку Александр редко задумывался о музыке — по той простой причине, что толком не слышал и не знал ее. Но в Сан-Франциско его занесло на концерт Шопена, и он страстно увлекся им. С тех пор Александр бывал на концертах повсюду, где только мог — в Сент-Луисе и Нью-Йорке, Лондоне и Париже, Венеции и Милане, в Константинополе и даже в Каире, где попал на премьеру «Аиды», которую Верди сочинил к открытию Суэцкого канала. Александру было все равно, что звучит — опера, симфония, инструментальное соло или песенки, которые принято слушать в салунах вроде заведения Коствен. Музыка всегда музыка.

А между тем вдохновенная пианистка из Хилл-Энда аккомпанировала себе и пела «Лорену» — меланхоличный, задумчивый вальс, который Александр впервые услышал во время своей американской одиссеи и с тех пор наслушался в разном исполнении — и без аккомпанемента, и под визгливые звуки концертино или губной гармоники.

Мы были счастливы, Лорена, Любовь страшились потерять. О, как гордились мы, Лорена, Не смели на судьбу роптать. Но годы пронеслись стрелою. К чему былое ворошить? Пора проститься нам с любовью. Минувшего не возвратить.

Когда отзвучало сладкое и сильное контральто Руби, расчувствовавшиеся рудокопы взорвались истерическим шквалом аплодисментов, требовали повторения на бис, не желали отпускать певицу.

«Ее можно полюбить за одну эту песню», — думал Александр, незаметно удаляясь в Голубую комнату, чтобы ненароком не сказать Руби лишнего.

Кто-то уже развел в камине огонь; после наступления темноты в Хилл-Энде резко холодало — шел май, приближалась зима. Слава Богу, в комнате тепло! Не придется спать в теплом белье. Александр подбросил в камин угля — вот это да, уголь! Откуда он взялся? В округе как будто нет угленосных пластов, а ближайшая железная дорога — боковая ветка в Райдале, до нее и не доберешься.

Видимо, дневной сон освежил Александра, поэтому усталости он не чувствовал; выудив из седельной сумки Плутарха, он подкрутил фитиль керосиновой лампы, чтобы было удобнее читать, и нагишом забрался в постель, в которую кто-то заботливо подложил грелку.

Неожиданно приоткрылась дверь: Александр прекрасно помнил, что запер ее. Но разумеется, у хозяйки постоялого двора имелись ключи от всех комнат. Вошла Руби в кружевном пеньюаре со множеством оборок. На каждом шагу пеньюар распахивался, открывая взгляду пару длинных стройных ног обутых в отделанные лебяжьим пухом туфельки без задников, на тонких каблучках. Роскошные волосы ниспадали на спину совсем как у леди Годивы.

Заглянув через плечо Александра в книгу, Руби возмутилась:

— Что за китайская грамота?

— Это греческий. Плутарх, жизнеописание Перикла.

Она оттеснила его бедром, присела на край кровати и принялась развязывать ленту спереди на пеньюаре.

— Ты загадка, Александр Кинросс, тайна за семью печатями, ясно? Я тоже знаю мудреные слова, хотя нигде не училась. Но ты прямо ученый. Стало быть, греческий понимаешь? И латынь?

— Да. А еще французский. И итальянский, — с нескрываемой гордостью подтвердил он.

— И могу поклясться, побывал не только в Калифорнии. Я с первой минуты поняла, что ты не из простых. — Лента наконец поддалась, Руби спустила пеньюар с плеч, обнажив полную высокую грудь безупречной формы. Ее талия была тонкой, а живот плоским даже без корсета.

— Да, я много где побывал, — с притворной невозмутимостью подтвердил Александр. — Ты пришла обольстить меня или ввести в искушение.

— Сдается мне, ты долго якшался со святошами.

— Даже вырос среди них.

— Сразу видно, а я от тебя такого не ожидала. От тебя я хочу любви, и не смей даже заикаться о деньгах! Когда содержишь бордель, горбатятся девчонки, которым ты платишь, и незачем ублажать посетителей самой. Имей в виду: я разборчивая, целых девять лет ни с кем ни сном ни духом! Так что можешь гордиться, парень.

— То есть до меня ты была близка только с отцом Ли? И что же между нами общего?

— Съехидничал бы сейчас — заработал бы затрещину. Но ты просто спросил. Мне нравятся китайцы, среди них попадаются и красавцы, и рослые ребята. Ты на китайца не похож, но такой смуглый — прямо как сатана. — Хмыкнув, Руби уронила пеньюар на пол. — Небось нарочно прикидываешься дьяволом, Александр Кинросс. — Зеленые глаза вспыхнули. — Ну, так что скажешь? Или ты не в настроении?

Несмотря на протесты разума, тело требовало наслаждений, и даже Александру Кинроссу порой бывало не под силу подавлять в себе то, что пресвитериане именовали низменными желаниями. Впрочем, Руби могла бы совратить и святошу, а Александр на святость не претендовал. Само собой, после Гонории Браун он познал и других женщин — с разным цветом кожи, внешностью, прошлым. Их объединяло одно: все они обладали особым, неуловимым и неосязаемым свойством, которым наделен далеко не каждый человек. И перед Руби тоже было невозможно устоять.

Роскошная, страстная, чувственная и искушенная — вот какая она была, и либо таинственный Сун Чжоу обучил ее высшему искусству соитий, либо, несмотря на длительное воздержание, у нее был богатый опыт. Александр упивался ею, позабыв про былую привередливость. И будто понимая, что начавшееся уже никогда не кончится, не думал ни о чем.

— Почему ты ни с кем не была близка после Сун Чжоу? — спросил он, запуская пальцы в пышную гриву Руби.

— Я безвылазно сижу здесь, в Хилл-Энде. Знаешь поговорку? В своем гнезде не гадят.

— А я? Меня ты тоже встретила здесь.

— Ты перекати-поле, в Хилл-Энде не задержишься. День-другой — и поминай, как звали.

— Значит, между нами больше ничего не будет?

— Еще как будет, черт подери! — Руби возмущенно села. — Но только если ты куда-нибудь уедешь. Станешь бывать у меня наездами, лады? Только приезжай сам, я тебе не цыганка какая-нибудь, чтобы шататься по дорогам — мне сына надо вырастить. С заведения нельзя спускать глаз.

— Во сколько обойдется учеба в той школе?

— В две тысячи фунтов в год. Каникулы Ли будет проводить в школе. Ничего, с товарищами не заскучает. И с Во Фатом.

— Это же двадцать тысяч фунтов, потраченных неизвестно на что. — Практичность и на этот раз не изменила Александру.

— Мистер Кинросс, я не скупердяйка вроде вас, шотландцев! Голову даю на отсечение, у тебя в кошельке уже завелась моль. А у меня в роду были и воры, и моты. И потом, я женщина. Ради процветания мужчины, которому я отдам сердце, я готова на все. Вот ты — мужчина, венец творения. Другие мужчины видят в тебе несгибаемую силу и отступают. Ты чуешь, в чем твоя сила, потому что пользуешься ею. А мое единственное богатство — красота: чем еще гордиться женщине? Хорошо еще, у меня есть деловая хватка: я могу распорядиться своим единственным достоянием. — Она вздохнула. — Правда, сначала пришлось научиться делать так, чтобы не распоряжались мной.

— Сколько тебе лет, Руби?

— Тридцать. Если бы я торговала собой, выглядела бы сейчас на пять лет старше, а потом быстро усохла бы, превратилась в потасканную, заезженную шлюху, которой повезет, если хоть кто-нибудь швырнет ей медный грош. Но я рано поняла, что мне светит, и решила: нет уж, пусть телом торгуют другие. А для моей работы возраст не помеха, наоборот — чем старше бандерша, тем лучше.

— Но если Хилл-Энд когда-нибудь станет благочестивым сообществом святош, где никто и не вспоминает о золотых приисках, — предупредил Александр, — тебе придется перебраться в другой разгульный городишко.

— Знаю-знаю, — закивала Руби Коствен. — Если найдешь где-нибудь золото, вспомни обо мне, ладно?

— Думаешь, тебя можно забыть?

Последующие несколько дней Александр изучал окрестности реки Турон, поражаясь их сходству с золотоносными районами Калифорнии. Правда, Турон напоминал скорее ручей, стекающий с невысоких холмов; обычно его питали сильные ливни. Вдали от узкой полосы побережья в Новом Южном Уэльсе преобладал засушливый климат, сухая каменистая почва отчаянно сопротивлялась лопатам. А в Калифорнии зря пропадали миллионы галлонов воды — больше, чем видели когда-либо жители Нового Южного Уэльса. Заезжий ботаник с глухим немецким выговором, снимавший комнату в заведении Коствен, объяснил Александру, что австралийские деревья и другая растительность приспособлены для выживания в безводной местности.

От Руби, которая кочевала по приискам с тех пор, как в 1851 году началась «золотая лихорадка», Александр узнал, что вблизи всех рек, текущих к западу от Большого водораздельного хребта (это пышное название носила сравнительно невысокая горная цепь) в этой части Нового Южного Уэльса, найдено наносное золото — возле рек Турон, Фиш, Аберкромби, Лаклан, Белл, Макуори. Но что касается стока воды, ни одна из них и в подметки не годилась полноводным американским рекам. Руби помнила годы засухи, когда реки превращались в цепочку грязных лужиц, а во всей округе не оставалось ни единой зеленой травинки для коров и овец.

Александр чувствовал, что на Туроне поживиться нечем: местные богатства уже разграблены.

В субботу, в последний день перед отъездом из Хилл-Энда, Александр попросил у Руби разрешения взять Ли на прогулку, и она немедленно согласилась. Александр думал, что мальчика придется посадить впереди себя в седло, но оказалось, что Ли ловко правит собственным пони.

День не обманул ожиданий; чем дольше Александр беседовал с Ли, тем сильнее привязывался к нему. Пожалуй, он успел даже полюбить мальчишку. И несмотря на врожденную шотландскую расчетливость, вдруг пожелал помочь Ли получить вожделенное английское образование.

Мальчик без смущения говорил о предстоящей разлуке с матерью, а Александр грустно удивлялся зрелости и фатализму его суждений.

— Я буду писать маме каждую неделю, а еще она подарила мне дневник на целых десять лет — громадную книжищу! Я буду смотреть на нее и помнить, сколько мне еще ждать встречи с мамой.

— А может, она сумеет навестить тебя в Англии.

Изысканное детское личико омрачилось.

— Нет, Александр, ничего не выйдет. Для всех в школе я буду китайским князем, мать которого — русская дворянка. Мама говорит, что я должен вести себя, будто это чистая правда, иначе меня быстро разоблачат. А еще лучше — должен верить в то, что я и правда князь.

— Но мама может выдать себя за знакомую твоих родителей.

Ли рассмеялся:

— Ой, ну что ты, Александр! Мама не похожа на знакомую князей и дворян.

— Если она постарается, ей поверят.

— Нет, — отрезал Ли и расправил хрупкие плечи. — Если я увижу ее — все пропало. Мы выдержим, только если не будем встречаться. Мы уже все обсудили.

— Значит, вы с мамой — лучшие друзья. И не питаете иллюзий.

— Конечно, — кивнул мальчик, словно удивляясь недогадливости Александра.

— Наверное, в ближайшее время мне придется время от времени бывать в Англии. Ты не против, если я буду навещать тебя? Разумеется, прилично одетым, как подобает шотландскому джентльмену. Как ни странно, в Англии наш шотландский акцент не считают изъяном. Для англичан мы иностранцы, в жилах которых слишком много английской крови, потому и пользуемся всеми преимуществами.

Ли сверкнул глазами и радостно заулыбался:

— Да, Александр, это было бы так здорово! Пожалуйста, приезжай!

* * *

Когда Александр Кинросс покидал Хилл-Энд под перезвон церковных колоколов, призывающих недругов Руби на воскресную службу, его думы были полны Руби Коствен и ее удивительным сыном. Мальчик оказался еще умнее, чем полагала его мать, хотя интересовался инженерным делом больше, чем классическим образованием, о котором мечтала Руби. Едва Ли узнал, что Александру известно устройство двигателей, прогулка вдоль Турона превратилась в непрерывную игру в вопросы и ответы. «Вот такого сына я хотел бы иметь, когда возьму в жены девушку из рода Драммондов», — подумал Александр, когда Хилл-Энд остался далеко позади.

Дома, в Батерсте, он застал Джима Саммерса погруженным в гроссбухи; все, что требовалось Александру, уже было заказано и либо ждало на заднем дворе, либо должно было прибыть со дня на день. Обязанности экономки исполняла молодая вдова Мэгги Мерфи — малообразованная, но чистоплотная и деятельная особа, умеющая готовить простую, но сытную и вкусную пищу. Мэгги и Сэм переглядывались так часто, что Александр разгадал, откуда ветер дует, но поскольку Сэм о своих намерениях и словом не обмолвился, Александр заводить расспросы не стал. Время покажет, что будет дальше.

Следующую экспедицию он предпринял на реку Аберкромби, остановившись в пути у реки Фиш. Здесь прииски попадались гораздо реже, а в остальном местность была пустынной и необжитой.

Единственная здешняя деревня, Оберон, раскинулась на вершине Большого водораздельного хребта, между гранитными интрузиями на западе и пересеченным плато из песчаника на востоке. Подъезжая к Оберону, Александр пристально оглядывал самую величественную долину, какую когда-либо видел, но увы, окаймляющие ее скалы высотой в тысячу футов были сложены триасовым песчаником, а у подножия залегали уголь и горючие сланцы, но не золото. Немногочисленные жители Оберона охотно давали проводников бесстрашным путешественникам, желающим осмотреть пещеры у реки Фиш: передвигались по ним верхом на лошадях, вдоль протянутой для ориентира крепкой веревки. Александра заверили, что пещеры, обширную подземную страну сталактитов и сталагмитов, стоит увидеть. Но Александр, не интересовавшийся подземными красотами, продолжил путь.

Предчувствуя, что экспедиция затянется, он прихватил с собой вьючную лошадь (найти мула не удалось) и питался скудно, экономя припасы; дичи в пути не попадалось, а стрелять в мелких кенгуру, в изобилии водившихся здесь, Александру не хотелось. Ни оленей, ни кроликов, ни съедобных растений. «Кольт» без дела висел на бедре путника. Он ориентировался по карте, купленной в Батерсте, но карта, как вскоре выяснилось, была неточной и неполной. Оставив Оберон далеко позади, Александр наткнулся на небольшую, но быструю речушку, текущую на запад, но на карте ее не было и в помине. Высокие холмы по берегам речушки имели первозданный вид, Александру ни разу не попались овцы или другой скот.

И тут он почуял запах золота. Круто повернув, Александр поспешил по течению на запад и вскоре добрался до водопада. Через каменный гребень вода не переливалась прозрачный завесой — пенясь и бурля, она скакала со ступеньки на ступеньку по отвесной скале высотой не меньше тысячи футов. Внизу расстилалась широкая долина; буйная река вырывалась на ровную землю и утихала, вилась между округлыми холмами, усеянными гранитными глыбами и валунами.

Кое-где в долине и на холмах виднелись расчищенные прогалины — явно пастбища, заключил Александр, не обнаруживший нигде поблизости золотых приисков. Сверившись с картой и секстантом, он удостоверился, что перед ним земли, принадлежащие английской короне.

Александру понадобилось добрых два дня, чтобы спуститься с высот в долину, где он устроил привал у реки, неподалеку от живописного водопада. «Золото здесь как пить дать, — думал он, — носом чую, что где-то в этой горе есть золотоносный кварц».

Два дня он просеивал речную гальку и в итоге набрал сотню унций золотого песка и мелких самородков. Пора было возвращаться в Сидней.

Александр тщательно уничтожил все следы своего пребывания у реки, даже закопал конский навоз и засыпал вмятины, оставленные копытами, а затем двинулся на северо-запад, к Батерсту, и вскоре углубился в лес. Кем бы ни был скваттер, владевший этой землей, пастбищ ему хватало.

Путем осторожных расспросов в Батерсте Александр выведал фамилию скваттера, который за жалкие гроши пользовался всей землей между Блейни и местом где-то к северу от деревни Крукуэлл. Чарлз Дьюи и не пытался освоить пастбища в горах к востоку от округлых холмов: другой скваттер, рассказавший о нем Александру, пояснил, что там отара навсегда застрянет в непролазном буше.

Вооружившись точными координатами и результатами экспедиции, которые он не собирался обнародовать, Александр отбыл в Сидней, в земельное управление.

В городе он первым же делом поселился в роскошном отеле на Элизабет-стрит, напротив Гайд-парка, и заказал приличный костюм портному-левантинцу, щедро заплатив ему за срочность. Несмотря на всю скупость (упреки Руби все еще жалили его), Александр понимал: эти расходы нужны для пользы дела. Явившись в земельное управление, он без труда добился приема у одного из высокопоставленных чиновников.

— Мы пытаемся противостоять скваттерам, — объяснил Осберт Уинфилд, — по нескольким причинам. Во-первых, в их руках сосредоточена слишком большая политическая мощь — по сравнению с остальным населением Сиднея. Во-вторых, за принадлежащие короне земли они вносят мизерную арендную плату. А правительство, которое платит мне за службу, призывает городских рабочих и бывших рудокопов осваивать земельные участки. Небольшие, разумеется, — о сотнях квадратных миль не может быть и речи.

— Эти участки предназначены под фермы? — полюбопытствовал Александр.

— Вот именно, мистер Кинросс. В 1861 году вступил в действие новый закон об отчуждении земель, принадлежащих короне, впоследствии в него внесли поправку, согласно которой предельный срок аренды земель скваттерами — пять лет. Конечно, договор аренды можно продлить, а можно и расторгнуть, если кто-нибудь пожелает выкупить неосвоенные земли, временно принадлежащие арендатору.

— И каким же образом, — с видом простачка допытывался Александр, — можно приобрести такой неосвоенный участок земли, принадлежащей короне, добившись ее отчуждения? Я не прочь купить ферму.

На свет были извлечены карты и записи Александра с координатами. Земельное управление располагало куда более точными картами, чем те, которые Александру удалось раздобыть в Батерсте, и он с интересом обнаружил, что найденная им река безымянна и обозначена как «приток Аберкромби».

— Сколько земли я могу купить?

— Не более трехсот двадцати акров, сэр, по фунту стерлингов за акр. Четверть суммы вы должны сразу внести наличными, а оставшиеся три четверти — в рассрочку в течение трех лет.

— Всего, значит, триста двадцать фунтов. Я заплачу всю сумму сразу, мистер Уинфилд.

— За какой участок? — осведомился тот.

— Вот этот. — Александр ткнул пальцем в реку у подножия горы.

— Хм-м. — Мистер Уинфилд всмотрелся в карту через бифокальные очки, а потом перевел на посетителя взгляд заблестевших глаз. — Случайно, не это место считается перспективным для добычи золота? Так или иначе, старательским промыслом там еще никто не занимался. Мудрое решение, мистер Кинросс, чрезвычайно мудрое! Но сделка состоится лишь в том случае, если вы в присутствии мирового судьи подпишете обязательство обнести свою землю оградой, обрабатывать ее и жить на ней.

— Разумеется, я огорожу свой участок, возделаю его и буду жить там, мистер Уинфилд, — усмехнулся Александр. — А как можно приобрести вот эту землю? — продолжал он, указывая место на карте, где была обозначена гора. — Насколько мне известно, мистер Чарлз Дьюи арендует лишь долину и речную пойму. Гора высокая, с крутыми лесистыми склонами — абсолютно никчемная, но я прикипел к ней сердцем.

— Гору выставят на торги, мистер Кинросс, предварительно дав объявление. Если я правильно понимаю, вы хотите присоединить ее к своим владениям?

— Само собой. Какую часть горы мне будет разрешено купить?

Осберт Уинфилд пожал плечами:

— Сколько вы сможете себе позволить. Если найдутся и другие покупатели, цену установят не более нескольких фунтов за акр, а если на гору никто не польстится — десять шиллингов за акр. Только вряд ли она кому-нибудь понадобится. Я в таких делах не разбираюсь, но, по-моему, золота вы там не найдете.

— Верно. Золото добывают в реках с песчаным и галечным дном, куда оно оседает под действием сил земного притяжения.

В тот вечер Александр пригласил Осберта Уинфилда отужинать с ним в отеле, а заодно решил, что в Сиднее будет останавливаться только здесь — жест, который наверняка оценят представители власти. Бумаги, согласно которым Александр становился владельцем трехсот двадцати акров земли, подписать предстояло на следующий день, до торгов оставалось еще две недели. Поразмыслив, Александр нацелился на покупку десяти тысяч отмеренных акров земли.

— Имейте в виду, Александр, — разговорился мистер Уинфилд за превосходным портвейном, — ситуация изменится, если город разрастется и дойдет до границы вашей земли. Придется вам делиться с городом, понимаете? Естественно, вы останетесь владельцем земель, не подлежащих секвестру, но ряд участков перейдет к государству — под строительство почты, полицейского управления, школы, больницы, церкви. И городскому совету тоже понадобится земля.

— Я и не подумаю возражать, — заявил Александр с широкой улыбкой. — Стройте что угодно — только не церковь. И я даже готов стерпеть англиканскую и католическую церковь, но чтоб мне провалиться, если я пущу на свою землю пресвитерианцев!

— Личная неприязнь? Я принадлежу к англиканской церкви, так что… В сущности, это легко уладить. Если хотите, мы можем отписать все земли, приходящиеся на долю религиозных зданий, англиканской и католической церкви. Но выгнать из города пресвитериан невозможно — вы же понимаете, они пользуются некоторым политическим влиянием. Однако землю им придется покупать, а если вы не согласитесь продать ее — строить храм на ничейной земле, в стороне от города.

— Осберт, — с улыбкой отозвался Александр, — вы поистине кладезь ценных сведений. — Он нахмурился, гадая, насколько далеко можно зайти в порыве откровенности, и в конце концов решил проявить благоразумие. — Дружище, денег у меня хватает, так что в случае финансовых затруднений буду счастлив оказать вам услугу.

Выслушав его, Осберт Уинфилд проявил себя как истинный чиновник на службе колониального правительства.

— Признаться… — он откашлялся, — я кое-что задолжал банку…

— Тысячи фунтов хватит, чтобы умилостивить кредиторов?

— О, безусловно! Какая щедрость! Неслыханная щедрость!

Почти не церемонясь, довольный собой Александр выпроводил его. Он только что купил первого солдата для будущей армии слуг, пополнять которую намеревался из числа чиновников и членов обеих палат парламента Нового Южного Уэльса.

* * *

Так Александр Кинросс стал полноправным владельцем 320 акров превосходных земель, в том числе участка по берегам реки, которая теперь фигурировала на картах земельного управления как река Кинросс, а также десяти тысяч акров склонов и вершины горы с водопадом в придачу. Последние были куплены на торгах по десять шиллингов за акр. Александр получил лицензию золотоискателя и разрешение вести поиски на своей реке, благодаря чему казна Нового Южного Уэльса пополнилась 5321 фунтом стерлингов и еще одним фунтом пошлины. А еще новоиспеченный землевладелец узнал, что в случае обнаружения золота на своем участке имеет исключительные права на его добычу, поскольку и земля принадлежит одному ему.

В августе 1872 года Александр снова отправился в Хилл-Энд, к Руби, расставшейся с сыном и потому безутешной. Впрочем, Александру она обрадовалась.

— Еще года два поживу в Хилл-Энде — и хватит, — объявила она однажды вечером, покуривая сигару в постели в Голубой комнате. — Пожалуй, в Галгонг переберусь — вроде бы он еще держится. А когда оттуда все разбегутся, что дальше?

— На твоем месте я бы об этом не беспокоился, — заявил Александр и сменил тему: — Руби, познакомь меня с Сун Чжоу.

— С Сун Чжоу? Зачем?

— У меня к нему есть деловое предложение, а если дело выгорит, то и к тебе.

Уже хорошо зная вкусы Руби, при встрече с Сун Чжоу Александр не удивился: его новый знакомый ростом шесть футов был светлокожим красавцем лет сорока. Контору он обустроил при пивоварне, носил только китайскую одежду, но не мешковатое грязное рванье, как вездесущие носильщики-кули. Длинный халат Сун Чжоу был сшит из блестящего сапфирового шелка и расшит цветами, под ним виднелись узкие синие шелковые брюки и вышитые туфли.

— Я мандарин, — пояснил Сун Чжоу, усаживая Александра в изящное лакированное кресло. — Родом из города, который вы называете Пекин, там судьбе и было угодно лишить меня чинов и привилегий. Вот почему Ли говорит на мандаринском наречии и будет выдавать себя за китайского князя, даже если в школе встретится с другими китайцами. А колониальный английский выговор — последствия общения с гувернанткой. Но так или иначе, скоро Ли научится чисто говорить по-английски.

— Ваш английский безупречен. Что привело вас в Новый Южный Уэльс? — спросил Александр.

— Леденящий ужас перед чумой, которую распространяет в Китае британская Ост-Индская компания, — опиумом, — ответил Сун Чжоу. — Не желая пресмыкаться перед британскими посланниками, я выбрал иной путь и покинул страну в поисках золота.

— И что-нибудь нашли?

— Достаточно, чтобы начать свое дело. Моя пивоварня, прачечная, пансионы и рестораны приносят солидный и постоянный доход, хотя богатством это не назовешь. — Он вздохнул. — В Хилл-Энде золота больше нет, и в Галгонге тоже. Софале конец. Трудно и опасно быть китайцем-золотоискателем, сэр.

— Просто Александр. Продолжайте, пожалуйста, мистер Сун.

— Просто Сун. Видите ли, Александр, китайцы редкостно трудолюбивы и бережливы. Но чужаков нигде не любят: те, кто не похож на местных жителей и не говорит на их языке, становятся мишенью для насмешек мужчин и женщин, которые либо не умеют упорно трудиться, либо не ценят деньги, заработанные тяжким трудом. Нас, китайцев, ненавидят — и это еще мягко сказано, поверьте мне. Нас избивают, грабят, даже мучают, иногда убивают. Британское правосудие нас не защищает, полицейские — наши самые злостные мучители. Как видите, за возможность искать золото приходится слишком дорого платить — особенно таким людям, как я, обладающим другими способностями и деловой хваткой. — Сун развел руками с длинными ухоженными ногтями. — Руби говорила, у вас ко мне предложение.

— Да, но предупреждаю: речь идет о поисках золотоносного песка, по крайней мере вначале. Месторождение еще не открыто. Я наметил один участок в безлюдном районе к юго-востоку от Батерста, возле притока Аберкромби, который не постеснялся назвать рекой Кинросс. — Александр поднял брови и усмехнулся. — О своей находке я не хочу говорить никому, кроме помощников-китайцев. Видите ли, я бывал в Китае, немного говорю по-китайски и умею ладить с вашими соотечественниками. — Не удержавшись, он спросил: — А как этому научилась Руби?

— Ее двоюродный брат прожил в Китае десять лет. Его зовут Айзек Робинсон, сейчас он живет на острове Норфолк. Раньше он перевозил оружие и опиум на американском клипере, который затонул в Южно-Китайском море. Айзека спасли какие-то монахи-францисканцы и привезли к себе в монастырь на полуострове Шаньдун. Но монашеская жизнь приелась ему, он попал в переделку и бежал. По пути из Китая к новому дому он заехал в Хилл-Энд к Руби, с которой они очень дружны. Наверное, из-за привязанности к брату ее и потянуло к китайцам. — Сун поднялся, сунул кисти в широкие рукава халата и принялся вышагивать туда-сюда. — Александр, предложение чрезвычайно интересное, щедрое и соблазнительное. Назовите ваши условия.

— Все, что мы найдем, мы поделим пополам: половину вам, половину мне. Вы из своей доли будете оплачивать работу других китайцев, которых привезете с собой. Я из своей доли буду платить Руби за то, что она свела меня с вами. — Не сводя глаз с Сун Чжоу, Александр откинулся на спинку кресла. — Если месторождение не обманет мои ожидания, вокруг него быстро вырастет город. И у вас появится шанс заняться торговлей, а у Руби — открыть постоялый двор лучше здешнего. Сун, мне в одиночку не удержать в кулаке будущий город. Но если мы будем действовать сообща, с прииска нас никому не выжить.

— А вы все продумали, — негромко заметил Сун.

— Незачем бросаться в бой очертя голову, дружище. Так что подумайте, ладно? Двадцать мужчин, никаких женщин, поначалу про золото и не заикайтесь. Закон обязал меня обнести землю оградой и построить дом. Этим мы и займемся, а потом с полным правом сможем действовать, как пожелаем. А нам придется строго соблюдать закон, потому что один местный скваттер будет очень недоволен нашим соседством.

— Господи Иисусе! — встретила его Руби. — Александр, ты спятил?

— Я в своем уме, как… — он усмехнулся, — как человек, который в своем уме. Значит, Сун заезжал к тебе?

— Да. Оба вы еще те дельцы.

Они стояли возле денника, куда только что завели кобылу Александра, — в единственном месте, где можно было поговорить, не опасаясь чужих ушей.

— Слушай, ты, скупердяй шотландский! — зашипела Руби, сверкая глазами. — Ишь чего вздумал — облагодетельствовать престарелую потаскуху! Нет уж, и без ваших подачек обойдемся, мистер Кинросс! Меня не одурачишь! Врешь ты все — на самом деле ты такой же святоша, как все. Да, зарабатывать я начинала лежа, а теперь помогаю другим девкам торговать собой, зато это честный труд! Представь себе, честный! Замужним женщинам не больно-то охота ублажать мужей, и я их не виню, ведь мужья или вечно пьют, или немощны, или морят жен голодом, а деньги тратят на курево и выпивку. Но надо же им куда-то сливать всю свою слизь и грязь! Если женщина не знакома с мужчиной и уж тем более не любит его, значит, она имеет полное право требовать с него плату за услуги! Или, по-твоему, не имеет? Отвечай же, стручок с постной рожей!

Александр от неожиданности пошатнулся, схватился за дверь денника и расхохотался.

— Ох, Руби, как же я люблю, когда ты входишь в раж! — Он вытер выступившие слезы и крепко взял отбивающуюся Руби за руки. — Слушай, глупая! Выслушай меня до конца! Есть люди, с которых начинаются длинные цепочки событий, и ты одна из них. Если бы не ты, мне бы и в голову не пришло заключить союз с Сун Чжоу, а без него мне нечего и мечтать о том, чтобы развернуться. Я заплачу тебе не за божественное наслаждение, а за то, что ты оказала мне неоценимую деловую услугу. Да, я скупой шотландец, но шотландцы — честный и благородный народ, и я тоже таков. Чтобы добиться в жизни хоть чего-нибудь, мне пришлось быть скрягой, но как только я разбогатею, я перестану считать каждый грош. В этой сделке ты должна быть полноправным партнером, Руби, — даже если пока участвуешь в моих делах только по ночам.

Последняя фраза, намеренно двусмысленная и дерзкая, рассмешила Руби; буря утихла.

— Ладно-ладно, будь по-твоему, негодяй ты этакий. По рукам?

Он пожал ее протянутую руку, а потом привлек к себе и поцеловал. Как легко было бы полюбить ее!

Альянс шотландца и китайца подразумевал предельную осторожность и тщательное соблюдение секретности. Сун объявил китайскому населению Хилл-Энда, что уезжает на родину месяцев на шесть — восемь и берет с собой телохранителя; жену и детей он оставлял под опекой Сэма Бона, Чань Хэя и еще нескольких родственников.

Двадцать отобранных Суном работников были молодыми и сильными, и, как подозревал Александр, с патрицием-мандарином их связывали узы, понять сущность которых было под силу лишь китайцу. Эти двадцать мужчин принадлежали Суну душой и телом. По-английски они говорили лучше, чем большинство старателей-китайцев, но были одеты как кули.

Путешественники отбыли в Китай по дороге, ведущей в Райдал, — всегда более оживленной, чем дорога на Батерст, тем более что Райдал был ближайшей к Хилл-Энду железнодорожной станцией. Не доходя до станции, они сделали привал, дождались темноты и скрылись в лесу.

Александр отправился в путь днем раньше и теперь поджидал спутников на расчищенной поляне в лесной глуши. С собой он привез Саммерса и вереницу вьючных лошадей, груженных мотками проволоки, ложечным буром, прочными деревянными стойками, палатками, квадратными пятигаллоновыми жестянками керосина, фонарями, топорами, кирками, мотыгами, кувалдами и всевозможными пилами, чтобы валить местные деревья и пилить стволы на столбы для ограды. В резных сундуках Суна хранились только запасы еды: рис, вяленая рыба и утятина, семена лука, сельдерея и капусты, всевозможные соусы в склянках и груз яиц, хранящихся в желатине.

— Ночного привала не будет, — предупредил Александр Суна, путешествовавшего в крестьянской одежде. — Попробуем за день преодолеть большой отрезок пути, а следующей ночью отдохнем. Да, это не прогулка, но я считаю, нам надо уйти поскорее и подальше.

— Согласен.

Александр представил Саммерса.

— Он будет связующим звеном между Батерстом и нами, Сун. На окраине города у меня есть дом, где приготовлено все, что нам может понадобится. Саммерс будет понемногу перевозить к нам эти припасы, тайком, чтобы в Батерсте ничего не заподозрили. А экономку я отправлю в Сидней с длинным списком поручений и приказом оставаться у родственников, пока я не пришлю за ней.

Сун нахмурился:

— А она не проболтается?

Саммерс усмехнулся:

— Нет, мистер Сун. Она поклялась мне в супружеской верности и хорошо понимает, с какой стороны хлеб намазан маслом.

— Отлично.

* * *

К концу января 1873 года ограда была готова, а каменный дом Александра спешно достраивали. Сам Александр и половина работников-китайцев уже хлопотали вокруг устройств для промывания породы, окрещенных «том» — существенно усовершенствованных лотков. В местной породе золота содержалось гораздо больше, чем рассчитывал Александр; жила простиралась дальше западной границы участка, а это означало, что именно там будет основан новый приисковый город, куда ринутся несметные орды золотоискателей. Сун и все его китайцы получили лицензии, но, согласно такой лицензии, старатель имел право на участок площадью всего двенадцать квадратных футов. Участки возле водопада предусмотрительно обнесли кольями, и пока в дело не вмешались посторонние, двадцать два человека рассеялись вниз по течению реки, чтобы собрать за пределами своих участков урожай побогаче. И несмотря на это, золота в округе оставалось с избытком: подпочвенный наносной слой оказался толще, чем предполагалось, и простирался далеко за пределы речного русла: тысячу лет по этой земле протекали полноводные реки.

Золотоискатели разнообразили свой рацион свежими яйцами и мясом пятидесяти кур, уток и гусей — обитателей птичника, свиней из сарая, а также овощами с собственного огорода. Александр обожал китайскую кухню, хотя с насмешливым удивлением заметил, что Саммерсу она не по вкусу. Китайцы поставили палатки поодаль от дома, где Александр жил вместе с Суном. Саммерс предпочел постоянно быть в разъездах.

За шесть месяцев было добыто около 10 тысяч унций золотого песка и мелких самородков, несколько более крупных и один редкостный красавец весом более сотни фунтов. Общая стоимость находок превышала 125 тысяч фунтов стерлингов и росла с каждым днем.

— По-моему, пора нанести визит мистеру Чарлзу Дьюи, — сообщил Александр Суну. — Бывшему арендатору этой земли.

— Странно, что он до сих пор не снизошел до нас, — поднял тонкие изящные брови Сун. — Не мог же он не заметить, что ты занял его землю!

Александр приложил указательный палец к носу пренебрежительным жестом, который Сун прекрасно понимал.

— Да уж, этого не заметил бы только слепой, — согласился он и ушел седлать кобылу.

Усадьба Данли расположилась на берегу реки Аберкромби, к западу от Транки-Крика, который в 1868 году из заурядного прииска превратился во второй Клондайк. Когда Транки-Крик был официально объявлен прииском, Чарлз Дьюи вознегодовал, но после обнаружения жилы золотоносного кварца начал вкладывать средства в несколько местных рудников, и они уже принесли ему 15 тысяч фунтов стерлингов.

Не подозревая, что и мистер Дьюи занимается добычей золота, Александр подъехал к впечатляющей усадьбе с ухоженными строениями и безукоризненной оградой с белыми столбиками. Перед конюшнями и хозяйственными постройками высился величественный двухэтажный особняк из отесанных известняковых глыб, хвастливо выставляя напоказ башни и башенки, застекленные двери, крытую веранду и шиферную крышу. Спешиваясь, Александр заключил, что мистер Дьюи — богач.

Дворецкий-англичанин известил посетителя, что мистер Дьюи дома, всем видом выражая неодобрение — чудной наряд, неухоженная лошадь! Однако мистер Кинросс излучал спокойное достоинство и властность, и дворецкий согласился доложить о нем.

Чарлз Дьюи походил на кого угодно, только не на земледельца. Невысокий, крепкий, седовласый, он брил подбородок, но носил пышные бакенбарды и костюм с Сэвил-роу; воротник его хрустящей белой рубашки был накрахмален так туго, что стоял торчком, подхваченный шелковым галстуком.

— Вы застали меня в городском платье — видите ли, я ездил на встречу в Батерст. Солнце уже садится, — продолжал Дьюи, приглашая гостя в кабинет. — Значит, можно и пропустить по стаканчику, верно?

— Я не любитель, мистер Дьюи.

— Возбраняется верой? Воздержание и все такое?

Чарлзу Дьюи представилось, что, не будь они в доме, Кинросс смачно сплюнул бы на землю.

— У меня нет веры — ни религиозной, ни какой-нибудь другой, сэр.

Антиобщественный по сути ответ ничуть не встревожил Чарлза; истинный сангвиник, он был снисходителен к чужим причудам и никого не осуждал.

— В таком случае выпейте чаю, мистер Кинросс, а я глотну нектара с торфяных болот вашей родины, — добродушно заключил он.

Усевшись в кресло со стаканом шотландского виски, скваттер с интересом оглядел гостя. Запоминающаяся внешность — особенно надломленные черные брови и изящная вандейковская бородка. Глаза, которые ничего не выдают и все подмечают. Вероятно, в высшей степени умен и образован. Чарлз Дьюи слышал о Кинроссе в Батерсте: о нем ходили слухи, потому что никто понятия не имел, что он за птица, но все понимали — этот малый далеко пойдет. Американский наряд выдавал золотоискателя, но хотя Кинросса несколько раз видели в Хилл-Энде, поговаривали, что золото он искал там только в волосах Руби Коствен.

— Странно, что вы не нанесли мне визита, мистер Дьюи, — заметил Александр, с удовольствием отпивая глоток ассамского чаю.

— Визита? Куда? И с какой стати?

— Я приобрел триста двадцать акров земли, которую еще год назад арендовали вы.

— Какого дьявола! — выпалил Чарлз и резко выпрямился. — Впервые об этом слышу!

— Но вы должны были получить письмо из земельного управления.

— Должен был, но уверяю вас, сэр, я ничего не получал!

— Ох уж эти мне чиновники! — Александр прищелкнул языком. — Ручаюсь, здесь, в Новом Южном Уэльсе, они еще нерасторопнее, чем в Калькутте.

— Непременно побеседую об этом с Джоном Робертсоном. Это он заварил всю эту кашу с указом об отчуждении земель, принадлежащих короне, а ведь он сам скваттер! Нет, это дело дойдет до нашего парламента, пусть даже он почти беспомощен: его члены вечно смотрят сквозь пальцы на все, что не приносит выгоды. А десять фунтов в год, которые скваттер платит за землю, не делают погоды.

— Да, с Джоном Робертсоном я встречался в Сиднее, — сообщил Александр и отставил чашку. — Мистер Дьюи, с моей стороны это отнюдь не визит вежливости. Я прибыл, чтобы сообщить вам, что обнаружил месторождение золота на реке Кинросс, на территории моей фермы.

— На реке Кинросс?.. На какой реке?

— Бывшем безымянном притоке Аберкромби, который я назвал в свою честь. Река будет напоминать обо мне еще долго после того, как я умру. Между прочим, золота в ней невероятно много.

— О Господи! — простонал Дьюи. — Ну почему на моей земле вечно кто-нибудь находит золото? Мой отец впервые арендовал эту землю в 1821 году, Кинросс, он первым занял здесь двести квадратных миль. А потом появились золото и Джон Робертсон. Сэр, поместье Данли с каждым годом становится все меньше.

— Ну и ну, — невнятно отозвался Александр.

— И какой участок вы купили?

На свет была извлечена карта из земельного управления. Дьюи отставил стакан, заправил за уши дужки бифокальных очков и заглянул в карту через плечо Александра. Дьюи заметил, что от гостя приятно пахнет чистым здоровым телом и ароматной замшей. Длинный чистый палец красивой формы указал на восточную границу Данли.

— Тот участок я попробовал было расчистить еще в юности. — Дьюи опустился в кресло. — В те времена, когда о золоте мы и не мечтали. Вряд ли у меня когда-нибудь дошли бы руки до тех земель. Там начинаются горы, хороших пастбищ для овец и коров мало, в лесах скот часто разбредается и пропадает. И вот вы явились и доложили, что река полна золота. Значит, появится прииск, а вместе с ним и трущобы, и отбросы человеческого общества, изгои всех мастей, движимые алчностью…

— А еще я прикупил на торгах десять тысяч акров вот здесь, у вершины горы, — продолжал Александр, подливая себе чаю. — Там я построю дом, чтобы не сталкиваться с «отбросами человеческого общества», как вы выразились. — Он подался вперед, у него вспыхнули глаза. — Мистер Дьюи, я не намерен враждовать с вами. Я разбираюсь и в геологии, и в инженерном деле, так что в моем мнимом безумии есть система — я не просто так отдал пять тысяч фунтов за никчемную гору, которую тоже назвал своей фамилией. И любой город, который вырастет возле прииска, тоже будет называться Кинросс.

— Необычная фамилия, — заметил Дьюи.

— Она принадлежит мне, и только мне. Будь Кинросс обычным приисковым городком, он опустел бы, как только месторождение было бы исчерпано. Но меня тревожат не местные запасы золота, хотя большая их часть уже принадлежит мне. В глубине горы таится то, что в Калифорнии называют основной, или материнской, жилой: пласт кварца, содержащий свободное золото, то есть не связанное с пиритами. Как вам известно, добывать золотой песок способен всякий, но разрабатывать глубинную жилу, уходящую в толщу скальных пород, простым старателям не по карману. Для этого нужна сложная техника и внушительный стартовый капитал. Поэтому когда я начну разрабатывать месторождение на моей собственной земле, мне понадобятся частные вкладчики и своя компания. Уверяю, каждый ее инвестор разбогатеет, как Крез. Мистер Дьюи, я предпочел бы, чтобы вы не настраивали против меня своих политических соратников из Сиднея, а стали моим союзником.

— Другими словами, — подхватил Чарлз Дьюи, подливая в свой стакан, — вы ждете от меня вложений капитала.

— Не сейчас, со временем. Я не хочу, чтобы моей компанией управляли люди, с которыми я не знаком лично и которым не доверяю. Она будет частной — следовательно, источники финансирования тоже. А кому еще быть акционером, если не человеку, семья которого живет на этой земле с 1821 года?

Дьюи поднялся.

— Мистер Кинросс… Александр, зовите меня Чарлзом. Я вам верю. Вы не мечтатель и прожектер, а расчетливый шотландец. — Он тяжело вздохнул. — Противостоять натиску уже слишком поздно — так что дадим саранче набить карманы золотоносным песком, а потом откроем близ Кинросса цивилизованный рудник — такой как Транки-Крик. Благодаря вложениям капитала в Транки-Крик я сумел выстроить этот дом. Не соблаговолите ли остаться на ужин и переночевать у меня?

— Только если вы простите мне отсутствие смокинга.

— Разумеется. Я тоже не переодеваюсь к ужину.

Александр отнес седельные сумки наверх, в элегантную комнату, из окон которой открывался вид на окрестные холмы и унылую реку Аберкромби, загрязненную десятком золотых приисков, расположенных выше по течению.

Констанс Дьюи заранее была предубеждена против Александра Кинросса, но, как ни странно, он ей понравился. В молодости, лет двадцать назад, она слыла блистательной красавицей пятнадцатью годами моложе супруга. Александр догадался, что именно хозяйке дом обязан со вкусом подобранной обстановкой — роскошной оправой для самой Констанс в кремовом атласе с небольшим турнюром, какие только начинали входить в моду. Рубины она носила на шее, в ушах и на запястьях, поверх кремовых атласных перчаток длиной до локтя. Гость сразу заметил, что Констанс и Чарлз прекрасно ладят.

— Наши три дочери — сыновей у нас нет — учатся в школе в Сиднее, — со вздохом объяснила Констанс. — Как я по ним скучаю! Но не держать же их всю жизнь под присмотром гувернантки! В двенадцать лет пора общаться с другими девочками, заводить полезные связи в обществе, готовиться к замужеству. А вы женаты, Александр?

— Нет, — коротко отозвался он.

— Недосуг искать свою единственную? Или предпочитаете холостяцкую жизнь?

— Ни то и ни другое. Мой выбор давно сделан, но с браком придется повременить до тех пор, пока я не построю дом. Такой, как этот. Чарлз, это ведь известняк? Но где вы умудрились найти опытных каменщиков, чтобы плотно пригнать каменные блоки? — ловко сменил тему Александр.

— В Батерсте, — объяснил хозяин дома. — Когда правительство прокладывало железную дорогу через Голубые горы, пришлось огибать крутые западные склоны и от самого Кларенса вести ветку по трем высоким виадукам. Песчаника поблизости хватало, но каменщиков инженеру Уиттону никак не удавалось найти. Пришлось выписывать их из Италии — вот почему виадуки и этот дом построены по чертежам, на которых размеры указаны в метрических, а не в имперских единицах.

— Виадуки я заметил еще в первый приезд из Сиднея. Они совершенны, как все, что построено римлянами.

— Действительно. Закончив строительство, несколько каменщиков осело в Батерсте, где для них постоянно находилась новая работа. Я открыл каменоломни возле пещер Аберкромби. Оттуда возили каменные глыбы, из которых каменщики-итальянцы и выстроили этот дом.

— И я так сделаю, — решил Александр.

После ужина мужчины перешли в кабинет, Дьюи пригубливал портвейн, Александр попыхивал сигарой. В этот момент Александр и завел щекотливый разговор.

— От меня не ускользнуло, — начал он, — что в Новом Южном Уэльсе недолюбливают китайцев. И полагаю, в Виктории и Квинсленде тоже. А как относитесь к китайцам вы, Чарлз?

Пожилой скваттер пожал плечами:

— Никакой ненависти к узкоглазым язычникам я не испытываю — вот и все, что я могу сказать. В конце концов, я с ними почти не сталкиваюсь. Они селятся у приисков, впрочем, в Батерсте есть китайский ресторан, несколько лавчонок. Насколько я успел заметить, это мирные, приличные люди, которые никому не причиняют вреда и занимаются своим делом. К сожалению, их трудолюбие раздражает многих белых австралийцев, которые не желают зарабатывать деньги упорным трудом. Вдобавок китайцы не смешиваются с другими народами и не признают христианство. Их храмы называют кумирнями — явный намек на то, что там творится всякое. И уж конечно, всех возмущает то, что китайцы отсылают деньги на родину. Как будто высасывают из австралийской земли ее богатства. — Он хохотнул приятным баском. — А по-моему, то, что уплывает в Китай, — капля в море по сравнению с целыми состояниями, которые достаются Англии.

Вспомнив о собственном счете в Английском банке, Александр беспокойно заерзал. Очевидно, Чарлз Дьюи принадлежал к числу первых австралийских патриотов, неприязненно относящихся к англичанам.

— Мой партнер — китаец, — объяснил Александр, — с ним я готов пойти в огонь и в воду. В Китае я убедился, что у этого народа немало общего с шотландцами — то же трудолюбие, та же бережливость. Не мешало бы еще шотландцам научиться смеяться также часто, как это делают китайцы. Господи, какие же все-таки унылые зануды эти шотландцы!

— А вы строги к собственному народу, Александр.

— И не без причины.

— У меня создалось впечатление, Конни, — сказал Чарлз жене, старательно расчесывая ее длинные волосы, — что Александр Кинросс — один из тех удивительных людей, которые никогда не ошибаются.

В ответ Констанс пожала плечами:

— О Боже! Помнишь поговорку «Бесплатный сыр бывает только в мышеловке»?

— Впервые слышу. Хочешь сказать, чем больше у него денег, тем выше духовная цена, которую ему придется заплатить?

— Вот именно. Спасибо, дорогой, достаточно, — добавила она и повернулась от туалетного столика к мужу. — Нет, у меня нет к нему неприязни, совсем напротив. Но по-моему, ему не дают покоя мрачные мысли. О своем, о личном. Вот в личных делах он и споткнется, потому что убежден: их можно решать так же логично и жестко, как проворачивать сделки.

— Помнишь, он сказал, что уже выбрал жену.

— Видишь? Странный подход. Будто спрашивать согласия избранницы он вообще не намерен. — Констанс задумчиво погрызла ноготь. — Если бы он не был богат, все разрешилось бы само собой. Но состоятельные женихи — завидная добыча…

— А ты вышла за меня из-за денег? — с улыбкой перебил Чарлз.

— В этом убеждена вся округа, но ты-то прекрасно знаешь, что это не так, плут! — Ее взгляд смягчился. — Ты был такой веселый, покладистый и галантный. А от твоих бакенбардов становилось так щекотно… между ног!

Чарлз отложил расческу.

— Идем в постель, Констанс.

Глава 3. Поиски жилы и невесты

В Хилл-Энд и Голубую комнату в заведении Руби Коствен Александр Кинросс вернулся через год после того, как нашел золото на берегах реки Кинросс.

Руби встретила его тепло, но сдержанно: такой прием говорил о том, что Александра она по-прежнему считает другом, но его шансы лечь с ней в постель… невелики. Ее позиция была продиктована гордостью, тем более что Руби постоянно тянуло к Александру, и даже Суна и Ли не было с ней рядом. Из-за болезней, разочарований и ссор состав подчиненных Руби за этот год полностью сменился; из теперешних пяти девиц Александр не знал ни одной.

— Вообще-то мне понадобились свежие лица, но эти все какие-то потасканные, — устало говорила Руби, наливая Александру чаю. — Слишком долго я занимаюсь своим делом. Когда в баре не протолкнуться, я, хоть убей, не могу вспомнить, кто из них Пола, а кто Петронелла. Петронелла! Ну надо же! Кажется, такой штукой натираются, чтобы отпугивать комаров.

— То цитронелла, — мягко поправил Александр и вынул из кармана конверт. — Возьми, это часть твоей доли.

— Господи Иисусе! — ахнула Руби, уставившись на банковскую выписку. — Десять тысяч! Это сколько процентов от общей суммы?

— Одна десятая моей доли. На свою Сун уже купил участок площадью триста двадцать акров на вершине холма, в четырех милях от города, и теперь строит целый город из одних миниатюрных пагод — с покрытой лаком керамической черепицей, из разноцветных кирпичей, с изогнутыми карнизами и многоярусными крышами. Мне он одолжил сотню кули, чтобы возвести плотину из камня с землей возле устья, в долине. А потом мы все вместе повернем реку и пустим чистую воду к плотине. Ну а там возьмемся и за строительство моей собственной железной дороги. Само собой, платить я буду китайцам, как белым. Сун счастлив, как китайский император.

— Милый Сун! — вздохнула Руби. — Теперь мне ясно, что тревожит Сэма Бона. Без Полы, Петронеллы и всех прочих я как-нибудь обойдусь, но только не без Сэма и Чань Хэя. А они все рвутся домой, в Китай.

— Теперь они богаты. Сун купил им участки, как сделал бы любой брат. — Александр хитро поглядывал на Руби из-под ресниц. — На прииске Кинросс все старатели равны, и китайцы в том числе.

— Александр, ты прекрасно знаешь, что Сэм не брат Суну, а Чань — не кузен. Они прислуга… вассалы… не знаю, как в Китае называют освобожденных рабов, принадлежащих господину.

— Помню-помню. И могу понять поступок Суна. Он феодальный властитель с севера, свято чтит древние традиции, носит привычную одежду и от своих подданных требует того же. Китайцы, перенявшие английские обычаи, вряд ли одобряют его.

— Может быть, но не думай, что Сун не имеет власти над китайцами, которые отрезали косицы и облачились в накрахмаленные рубашки. У них есть общий враг — белый человек. — Руби извлекла из золотого портсигара тонкую манильскую сигару. — И ты для них белый, хоть и взял их в дело и обращаешься с ними как с людьми.

— Зато я мог рассчитывать, что они не проболтаются, и не ошибся — так у меня в запасе появились лишние полгода, — возразил Александр, указывая на банковскую выписку. — Этот счет так стремительно вырос только потому, что Сун умеет добиваться от своих людей послушания. Все они были немы как рыбы, пока участки не перешли в нашу собственность.

— И теперь ты хозяин прииска с десятью тысячами палаток.

— Вот именно. Но я уже принял меры, чтобы сдержать нашествие. Пройдет еще много лет, прежде чем Кинросс превратится в прекрасный город, но я уже знаю, как он будет выглядеть. Я сам выбрал земельные участки для будущих властей города и нанял шестерых полицейских. Народ отборный, проверенный и злобу на китайцах срывать не посмеет. А еще я привез на прииск санитарного инспектора, задача которого на данный момент — руководить сооружением выгребных ям, чтобы нечистоты не смешивались с грунтовыми водами. Не хватало нам еще в Кинроссе эпидемии тифа. Будут проложены две дороги: на Батерст — по ней мы пустим дилижансы «Кобб и К°» — и на Литгоу. Сейчас кочан капусты на прииске стоит фунт стерлингов и столько же фунт моркови, яйца идут по шиллингу каждое, но так не может продолжаться вечно. Хорошо еще, что засухи в этом году не случилось, а когда она нагрянет, плотина уже будет достроена.

Зеленые глаза горели воодушевлением и азартом. Руби расхохоталась:

— Александр, ты неподражаем! Любой другой на твоем месте выработал бы месторождение до последней крупицы и смылся, но только не ты! Не понимаю только, зачем ты назвал город Кинроссом. Правильнее было бы окрестить его Александрией.

— А ты, вижу, почитываешь…

— И Александра Македонского уже знаю как облупленного.

— На углу Кинросс-стрит и Аурик-стрит я приберег отличный участок земли, лакомый кусочек. Он занимает по сто футов длины каждой улицы, места хватает для конюшен, сараев, двора. На плане города в этом месте значится отель «Кинросс», владелица — Р. Коствен. Очень советую тебе строить здание из кирпича. — Его взгляд стал пронизывающим. — И еще. Своих потаскух оставь в Хилл-Энде.

Руби мгновенно вскипела, открыла было рот, но Александр опередил ее:

— Молчи! И думай, сварливая гусыня, думай! Женщин, которые сами управляют принадлежащими им отелями, на свете найдется не много, но если отель приличный, такое дело достойно уважения. И Ли не придется стыдиться материнской профессии, когда он будет искать свое место в мире. Что толку вкладывать бешеные деньги в образование сына, если ему придется вечно трястись и бояться, как бы кто не узнал, что мать его содержит бордель на золотых приисках? Руби, я предлагаю тебе начать все заново, в новом городе. Хочу дать тебе шанс стать добропорядочной горожанкой. — И он расцвел чудесной обезоруживающей улыбкой. — Если же ты откроешь в Кинроссе публичный дом, рано или поздно тебе придется покинуть город. Святошам хватит власти, чтобы изгнать блудниц из города, вываляв их в смоле и перьях. А я не мыслю жизни без тебя. Если ты уедешь, кто же будет слушать, как я проклинаю церковников, которые посмели наводить в моем городе собственные порядки?

Она рассмеялась, но тут же посерьезнела.

— На строительство приличного отеля у меня уйдет треть суммы, которую ты мне отдал. Нет, этого я не могу себе позволить. Половину я заплачу за учебу Ли — очень вовремя, я как раз ломала голову, не зная, как наскрести денег на очередной взнос. Месторождение Хокинс-Хилл скудеет, вместе с ним умирает и Хилл-Энд. Добрая половина старателей из Хилл-Энда или уже переселилась в Кинросс, или собирается туда. Так что будем откровенны: во-первых, вместе с ними переедет на новое место и моя репутация. Во-вторых, я сама в ближайшем времени переберусь в Кинросс, но построю мазанку на окраине и опять заставлю девчонок заниматься единственным доступным им ремеслом. В ваших словах есть смысл, император, но исполнять ваши приказы я не стану. Может, через год ты привезешь мне еще один чек, но этим дело и кончится. Месторождение иссякнет.

— Пойдем-ка проведаем мою старую кобылку, — предложил Александр, поднимаясь и подавая руку Руби.

Час спустя ошарашенная Руби вернулась к себе, чтобы переодеться в платье, которое приберегала к возвращению Александра — бархатное, оттенка свежего апельсинового джема, элегантное и вполне достойное жены министра. Или владелицы отеля «Кинросс».

Жила. Он сказал, что в его земле есть золотоносная жила.

Отрешенным взглядом Руби окинула свое отражение в зеркале. «Нет, тридцати одного года мне не дашь. Двадцать пять, не больше. Хорошо, что кожа не обожжена солнцем. До чего жаль бедняжек, которые день-деньской мотыжат свои огороды, пока мужья горбатятся на приисках! А все от того, что на считанные гроши, которые зарабатывают какой-нибудь Хэ По или Лин Пу, овощи на рынке не купишь. Да еще мелюзга цепляется за юбки, а в печке подгорает хлеб… Руки загрубелые, хуже, чем у рудокопов. Не знаю, как они все это терпят, я бы ни за что не стала. Наверное, любят мужей. Но если это любовь, значит, я никогда никого не любила — ни Суна, ни Александра. А ведь кое-кто из этих женщин в молодости был красивее меня. Вот именно — был.

Вспомни-ка свои тридцать с лишним лет, Руби!

Я наглядный пример того, что за грехи надо платить. Махни я на себя рукой, опустись, как эти бессловесные рабыни на своих огородах, — и никто из мужчин, которые сейчас помогают мне, на меня бы и не взглянул. Говорят, рождением человека управляет судьба — да, судьба, а еще тысячи нищих женщин, их гораздо больше, чем женщин, которых способны обеспечить мужья. Вот и Александр рассказывает, что девушки в наше время учатся в университетах, но лишь те, кого посылают туда богатые родители, оплачивающие учебу. А меня мать могла послать лишь в одно место — в паб, за кувшином пива. Отца я в глаза не видела, знаю только, что этого мерзавца звали Уильям Генри Морган. Скотокрад, закоренелый преступник и сын арестанта. Он был женат, потому на моей матери не женился, и она вышла за другого уголовника. И умерла от гангрены, по пьяни сломав ногу. Все мои сводные сестры пьют горькую и торгуют собой, сводные братья сидят по тюрьмам или промышляют грабежами и разбоем.

А почему я не такая, как они? Откуда у меня взялись силы, чтобы выкарабкаться, как-то устроить свою жизнь?

Братец Монти изнасиловал меня, когда мне было одиннадцать, — ну, это даже к лучшему. Цветок сорван — беречь нечего. Никаких тебе окровавленных простыней наутро после первой брачной ночи, но и никаких надежд на удачное замужество. Мужчины, которые женятся, хотят быть первыми. И Александр Кинросс такой же, руку даю на отсечение.

Чего я всегда боялась до смерти, так это сифилиса. Всю жизнь он таится где-то совсем рядом, подстерегает меня. Когда Монти взял меня, он был еще здоров, а через год заразился. Но я не стала ждать: как только мой цветок сорвали, сбежала в Сидней и сделалась содержанкой одного богатого старика. Его вечно приходилось ублажать губами, сам он ничего не мог. Радости, конечно, мало, зато и залететь не боишься. А еще он завещал мне пять тысяч — ух и взбесились же его родичи, когда узнали! Объявили, что мне не перепадет ни гроша. Но я прочла им письма моего старичка, заявила, что, если понадобится предъявлю их в суде, и они остыли. Расплатились без звука. Даже работа языком бывает прибыльной.

С деньгами я осела в Хилл-Энде, занялась единственным делом, в котором кое-что смыслила — открыла пивную и бордель, — и влюбилась в Суна. В красавца. Князя. Но по-житейски мудрого, как Александр. А он сделал мне бесценный подарок — Ли. Моего сыночка, мою надежду, мое будущее. Ли никогда не узнает, что по материнской линии происходит от преступников и пропойц. Благодаря Александру Кинроссу Ли избежит позорного клейма.

Знает ли Александр, что я его люблю? Разве поймешь! Может, он даже любит меня. Хорошо еще, что о браке между нами и речи быть не может. Александр хочет, чтобы я принадлежала ему, а я не желаю быть чужой игрушкой. Его будущую жену можно только пожалеть, но я заранее ненавижу ее — за кражу.

Жила. Он клянется и божится, что она где-то здесь, уверяет, что нынешние мои доходы — капля в море по сравнению со сказочным богатством, которое меня ждет. А я? Верю я ему или нет? Да, тысячу раз да! Потому выполню все его условия, построю из настоящего кирпича отель „Кинросс“ и буду добропорядочной горожанкой».

Руби встала, взмахнув пышным шлейфом, и сошла вниз, к ужину.

— В Литгоу можно закупить отличный кирпич, — сообщил за ужином Александр, — и перевезти его поближе к Кинроссу на грузовых платформах. К тому времени, как мы достроим отель, в городе наладится водоснабжение — самотеком, от плотины. Будет и канализация. Я как раз нашел местечко для огородов, которые мы будем орошать сточными водами, для его обработки нам вполне хватит китайцев. Это очень выгодный и дешевый способ выращивания овощей — да-да, грядки поливают водой с предварительно очищенными человеческими нечистотами. Мало того, ветер дует от города в сторону этого участка, так что страдать от вони мы не будем.

«Своей нескончаемой болтовней об этом треклятом Кинроссе он кого угодно сведет с ума, — думала Руби. — Его манит не столько золото, сколько возможность им распорядиться».

Материнскую жилу Александр нашел в феврале 1874 года. За три месяца до этого начались проходные работы на расстоянии мили от водопада, причем Александр бдительно следил, чтобы горизонтальная штольня не выходила за границы его участка. В узком тоннеле высотой в человеческий рост он работал сам — взрывал, крепил, рыл, а единственными его помощниками оставались порох, двухфутовые рельсы и одна вагонетка, на которой он вывозил и сбрасывал в отвал за пределами штольни отработанную породу.

Углубившись в основание горы на пятьдесят фунтов, Александр наткнулся на кварцевую жилу в конце тоннеля — там, где очередной взрыв прозвучал глухо и невнятно. Ширина жилы превышала два фута, она уходила вверх влево и вниз вправо. Просеивая обломки породы при тусклом свете керосиновой лампы, Александр нашел крошащиеся в руках комки золота вперемешку со сланцами и кварцем. Эльдорадо! Но откуда он знал, где копать? Быстро и ловко он погрузил простую породу в вагонетку, оставив сбоку место для золотоносной. Зажав в кулаке кусок породы, он нетвердой походкой направился к выходу из штольни, залитому сияющим солнечным светом, и замер как загипнотизированный. Боже мой! Почти половину куска породы составляло золото!

Он перевел взгляд на гору, улыбнулся, пошатываясь на ослабевших ногах. Жила уходит в обе стороны, ее протяженность может быть огромной. И таких жил здесь может найтись десяток — значит, Кинросс поистине золотая гора. Незаконнорожденный сын неизвестного отца станет хозяином этой земли, которую купил; правительство подчинится ему… Улыбка погасла, он заплакал.

А когда слезы высохли, он повернулся на юго-запад, к городу Кинроссу, — нет, люди отсюда не уйдут никогда. Кинросс превратится в новый Галгонг с мощеными улицами и внушительными зданиями. И оперным театром. А почему бы и нет? И все это чудо сотворит золотая гора. А дети, внуки и правнуки Александра будут с гордостью носить фамилию Кинросс.

В следующее воскресенье на рассвете он показал свою находку Сун Чжоу, Чарлзу Дьюи и Руби Коствен.

— Апокалиптическое зрелище! — воскликнул Чарлз, вытаращив серые глаза. — Так вот куда Господь спрятал земные богатства, чтобы вновь создать мир после Судного дня! Ах, Боже мой, Александр! С виду точь-в-точь медовая коврижка! В Транки-Крике золота в кварце и не разглядишь, а здесь его больше, чем кварца.

— Апокалипсис… — задумчиво произнес Александр. — Подходящее название для рудника и для нас. Рудник «Апокалипсис», компания «Апокалипсис». Благодарю, Чарлз.

— А я вхожу в компанию? — встревожился Дьюи.

— Иначе я бы вас сюда не пригласил.

— Сколько вы хотите получить?

— Для начала не меньше ста тысяч фунтов стерлингов, по десять тысяч с пайщика. Я куплю семь паев и буду руководить компанией, но если кто-нибудь из вас желает купить не один, а два пая, в нашем распоряжении прибавится средств. Партнерами можем стать только мы, все четверо, и каждому полагается доля прибыли в зависимости от количества паев, — объяснил Александр.

— Я был бы рад видеть вас главой компании даже без контрольного пакета, — сообщил Чарлз. — Покупаю два пая.

— И я два, — раздувая ноздри, поспешил добавить Сун.

— А я один, — подхватила Руби.

— Нет, ты тоже два. Один для себя, второй для Ли, и пока он не достигнет совершеннолетия, ты будешь управлять его собственностью в форме трастового фонда.

— Нет, Александр! — Потрясенная и одновременно взбешенная, Руби схватилась за грудь. — Ни к чему такая щедрость!

— Я поступлю так, как сочту нужным. — Он повел всех спутников к выходу из тоннеля и на ходу обернулся. — Руби, судьба Ли мне небезразлична. Он должен быть причастен к «Апокалипсису» — да, Чарлз, название блестящее. Руби, дружище, это не подарок и не подачка. А вложение капитала.

— Но зачем столько средств? — спросил Чарлз, произведя в уме некоторые вычисления и прикинув, как он сумел бы распорядиться двадцатью тысячами фунтов.

— Затем, что рудник «Апокалипсис» с самого начала будет разрабатываться по всем правилам горного дела, — объяснил Александр, шагая вперед. — Нам понадобятся рудокопы, подрывники, плотники, подсобные рабочие — не менее сотни, на приличное жалованье. Не хочу стать мишенью смутьянов, умело разжигающих недовольство рабочих, которым вечно недоплачивают. Закупим толчейные механизмы с двадцатью головками, десяток дробилок и столько ртути, сколько потребуется, чтобы хранить добытое золото. Реторты-сепараторы. Паровые двигатели, чтобы приводить в движение механизмы. Горы угля. В Литгоу угля хоть отбавляй, но в Сидней его приходится возить в гору, и себестоимость угля настолько возрастает, что Литгоу не в состоянии конкурировать с северными или южными месторождениями. Мы немедленно приступим к строительству частной железной дороги со стандартными колеями, ведущей из Литгоу в Кинросс… Зачем? Чтобы купить близ Литгоу угольную шахту и добывать уголь для себя. Жечь дерево накладно, да это и ни к чему. В городе будет газовое освещение, уголь для паровых двигателей, кокс для сепараторов. От пороха мы откажемся сразу — выпишем новое шведское изобретение, взрывчатое вещество под названием «динамит».

— Больше у меня нет вопросов, — заверил Чарлз. — Кроме одного: что будет, если жила иссякнет прежде, чем мы получим прибыль?

— Она не иссякнет, Чарлз, — оптимистично пообещал Сун. — Я уже задавал этот вопрос астрологам и «И-Цзин». И узнал, что золота здесь хватит на целый век.

Отель «Кинросс» открылся, несмотря на то что Руби еще не успела обставить и отделать все номера. Александр занял апартаменты на верхнем этаже, и сегодня наконец выяснилось, где он пропадал последние три месяца. Оказывается, он искал золотоносную жилу. Ну и скрытный же хитрец!

— Надеюсь, остальную мебель привезут со дня на день, — сказала ему Руби за ужином на двоих в Рубиновом зале. — Как только слухи об «Апокалипсисе» разойдутся по округе, сюда толпой хлынут газетчики. А как же — еще одна «золотая лихорадка».

— Да пусть себе едут! Жила подземная, находится на частной территории, которая принадлежит компании. Той самой, которая имеет право на разработку недр всей горы Кинросс. — Александр улыбнулся, раскуривая сигару. — И потом, почему-то мне кажется, что в округе золота нет нигде, кроме горы. Несомненно, другие компании попытаются скупить близлежащие земли и начать поиски, но ничего не найдут.

— А вообще у тебя много денег? — полюбопытствовала она.

— Гораздо больше семидесяти тысяч, которые вложил в «Апокалипсис». Потому и нанял у Суна рабочих, чтобы подвести железную дорогу прямо к горе. К следующему году дострою на высоте тысячи фунтов особняк. Кинросс-Хаус. — Он произнес название так, словно пробовал его на вкус. — Направление первой и всех прочих жил уже известно, поэтому на высоте двухсот футов, на известняковой террасе, я поставлю копры. Пласт известняка тянется на запад, оттуда я буду возить каменные блоки для особняка, а заодно и терраса станет пошире. А штольня, которую ты видела сегодня утром, будет первым тоннелем. На расстоянии пятидесяти футов под ним, на уровне подножия горы, пройдет горизонтальная галерея, откуда локомотивы будут доставлять вагонетки: с рудой — к дробилкам, с пустой породой — к плотине. Мы нашли еще один приток реки, который направлен прямо, к плотине, поэтому ее высоту можно увеличить. Доставлять рабочих к копрам и террасе будет наклонный подъемник — по рельсам, проложенным почти до моего дома. Я уже все продумал, — самодовольно заключил Александр.

— А когда ты что-нибудь забывал продумать? Но зачем тебе этот особняк? Чем плох мой отель в Кинроссе? Или тебе здесь неуютно?

— Руби, я не могу привезти жену в отель посреди приискового города.

У нее открылся рот, лицо застыло.

— Жену? — Глаза вмиг стали кошачьими — зелеными, узкими и яростными. — Ясно. И ты ее уже выбрал?

— Давным-давно, — подтвердил Александр, явно гордясь собой. К потолку поднялось облачко дыма, затем дымное колечко.

— Но пока что, — спокойно начала она, — англиканская церковь еще не достроена, а из всех удобств в городе есть только водопровод и канализация. Всем вокруг известно, что мы любовники, и это никого не оскорбляет. Но как только у тебя появится жена, все сразу изменится. Господи, Александр, ты подлец! Ты же купил меня, лишил права голоса! Так вот что я тебе скажу… — продолжала она, вскочив так порывисто, что опрокинула стул и привлекла внимание всех присутствующих в Рубиновом зале. — Подумай как следует, негодяй, или… или… подлая твоя душонка!

— Продолжай в таком же духе — и потеряешь свое место в совете директоров компании «Апокалипсис», — хладнокровно предупредил он.

Бац! Ладонь Руби впечаталась в его щеку с такой силой, что зазвенели хрустальные подвески люстры.

— И буду только рада! А ты можешь заткнуть свое паршивое золото себе в задницу и проблеваться им!

Как рыжий вихрь, она бросилась вон из зала, мелькнув апельсиновым бархатом платья. Подняв брови, Александр обвел взглядом присутствующих, оставил сигару в хрустальной пепельнице и неспешно вышел следом за Руби.

Он нашел ее на верхней веранде. Руби вышагивала из угла в угол, стиснув кулаки, и скрежетала зубами.

— Руби, милая, когда ты злишься, я теряю голову от любви. — В эти слова Александр вложил все свое обаяние.

— Хватит врать! — рявкнула она.

— Я тебя не обманываю, это чистая правда. Не будь ты такой прелестной фурией, мне и в голову не пришло бы раззадоривать тебя. Но, Боже мой, Руби, в ярости ты несравненна!

— Издеваешься?!

— Если давление в паровом котле слишком долго превышало норму, самое лучшее — выпустить пар. — Александр крепко и нежно взял ее за руки. — Вот ты его и выпустила, — шепотом добавил он и поцеловал Руби в пылающую щеку.

Щелкнули зубы, Руби пыталась укусить его, но промахнулась.

— Черт бы побрал эти идиотские юбки! — выкрикнула она, скрючив пальцы, как когти. — А то получил бы ты от меня между ног так, что больше тебе никогда не понадобилась бы ни жена, ни любовница! Ненавижу тебя, Александр Кинросс!

— Неправда, — рассмеялся он. — Иди сюда, поцелуй меня и успокойся. Нравится тебе это или нет, ты навсегда привязана к компании «Апокалипсис», и тебе придется свыкнуться с мыслью, что у меня есть жена. Мы будем друзьями, но не любовниками.

Руби смерила его уничтожающим взглядом:

— Да я скорее подружусь с церковником!

— Повторяю мою извечную просьбу, Руби: подумай! Я на тебе не женюсь, это ясно как день. С таким же успехом одной семьей могли бы жить кошка с собакой. Но я только что нашел крупнейшее в мире месторождение золота — кому мне оставить его в наследство? Мне нужна жена, которая родит мне сыновей. У тебя уже есть наследник. У Суна наследников не счесть. А у меня — ни единого. Будь справедлива ко мне, милая.

— Да, я все понимаю, — кивнула Руби. Ярость утихала, тело начинала бить мелкая дрожь. — Хочешь сказать, любишь ты все равно меня, а не ее?

— Посуди сама: как я могу любить девушку, которую в глаза не видел?

— Не видел?

— Невесту я намерен выписать из Шотландии. Мою кузину. Она слыхом не слыхивала о Новом Южном Уэльсе — или, если хочешь, об Австралии, — и обо мне. Надеюсь, она все-таки окажется хорошенькой, и все равно эта невеста — кот в мешке. Зато в ее добродетельности можно не сомневаться. — Он состроил гримасу. — И уж конечно, она пресвитерианка до мозга костей, но эти бредни я из нее живо выбью. Поскольку она будущая мать моих детей, придется полюбить ее. От нее я потребую прежде всего послушания. В этом она меня вряд ли разочарует — в нашем клане женщин воспитывают в строгости. И вот что я тебе скажу, Руби: что касается добродетели, на тебе пробы ставить негде, а к исполнению супружеских обязанностей тебя можно принудить только силой.

Она сунула руку в карман, пошарила там и в сердцах топнула ногой.

— Сигары забыла! Дай мне одну, Александр.

Он чиркнул спичкой и помог Руби прикурить.

— Ну что, сбросил я тебя с небес на землю?

— С треском. — Она снова заходила туда-сюда по веранде, резко поднося сигару к губам и снова опуская руку. Остановившись поодаль, она круто повернулась лицом к нему. — Александр, опомнись. Для тебя будущая жена — «кот в мешке»! Браком по расчету никого не удивишь, но чаще всего по расчету женятся люди, которые хоть немного знают друг друга. Съезди в Сидней, поищи жену там. У Чарлза и Констанс две или три дочери на выданье. А вдруг тебе понравится София, вдруг ты ее полюбишь?

Его лицо выражало непреклонную решимость.

— Нет. Руби. Впредь обсуждать вопросы выбора жены я с тобой не намерен. Я просто поставил тебя в известность о том, что я решил и почему.

— И после этого ты называешь меня другом?

— Знаю я этих шотландских девчонок, — продолжал Александр, ловко выхватывая из пальцев Руби догорающий окурок. — Моя кузина тебе и в подметки не годится. И потом, я еще не женат, так что дружбу оставим на будущее.

Она порывисто обняла его, блеск в кошачьих глазах сменился мягким сиянием.

— Александр, зря ты заранее считаешь ее дурнушкой. А если она окажется Далилой?

Прислонив Руби к ближайшей стене, Александр спустил платье с ее плеч, обнажая грудь.

— Руби, в мире есть только одна Далила — это ты.

В письме, которое Александр Кинросс отправил Джеймсу Драммонду и которое Элизабет тщетно хотела увидеть хотя бы одним глазком, говорилось:

«Дорогой Джеймс, я прошу у тебя руки одной из твоих дочерей. Если Джин еще не замужем, я согласен взять в жены ее, но готов жениться и на другой кузине.

Во время нашей последней встречи ты заявил, что скорее отдашь свое дитя анабаптисту, а я пообещал, что скоро наступит день, когда ты передумаешь. И вот он наступил.

Подручный кочегара неплохо устроился в этой жизни, Джеймс. Он не только нашел золото в Калифорнии, о чем ты даже не пожелал слышать, но и открыл целый прииск в Новом Южном Уэльсе. Александр Кинросс баснословно богат.

„Кинросс? — недоуменно спросишь ты. — Какой еще Кинросс?“ Как тебе известно. Драммонды отреклись от меня, вот я и выбрал новую фамилию. Твоей дочери уготована королевская жизнь. В Новом Южном Уэльсе, откуда я пишу это письмо, приличной жены не найти: все местные женщины либо потаскухи, либо заключенные, либо спесивые англичанки.

К письму прилагаю тысячу фунтов стерлингов — эти деньги предназначены, чтобы отправить мою невесту в путь первым классом, в сопровождении вышколенной камеристки, по скольку и хорошей прислуги здесь не сыскать.

Напиши мне сразу же, сообщи, какую из твоих дочерей мне встречать в Сиднее. Если она мне понравится, можешь со временем рассчитывать на пять тысяч фунтов».

С вящим удовольствием поставив свою подпись, Александр расплылся в улыбке и откинулся на спинку стула. «Вот тебе, старый скряга Джеймс Драммонд! И ты получай оплеуху, Джон Мюррей!»

Саммерс отвез письмо на почту в Боуэнфелс, а оттуда курьер Королевской почтовой службы в дилижансе компании «Кобб и К°» доставил его в Батерст. Путешествие письма в Шотландию было затяжным и трудным: отправленное в марте, оно дошло до адресата лишь в сентябре. Ответное письмо, в котором Джеймс известил Александра, что посылает ему свою младшую дочь, шестнадцатилетнюю Элизабет, пришло гораздо быстрее. Его привезли в Новый Южный Уэльс за неделю до отплытия «Авроры» из Тилбери.

* * *

На вершине горы Кинросс в спешке достраивался Кинросс-Хаус. Будущая экономка Мэгги Саммерс горько оплакивала судьбу, но обреченно ждала, когда дом будет готов. Джим Саммерс объяснил жене, что она должна во всем слушаться его: как он скажет, так и будет. Бедняжка оказалась бесплодной, ни от первого мужа, ни от Саммерса у нее так и не появились дети.

Александр до последнего дня откладывал разговор о неизбежном браке с Чарлзом и Констанс Дьюи, прекрасно сознавая, как неординарно выглядит его «сватовство». Констанс прилагала все старания, чтобы свести его со своей старшей дочерью Софией, которую втайне считала идеальной парой для Александра: девушка обладала пикантной миловидностью и редким чувством юмора, была умна, образованна и по-житейски мудра. Но, несмотря на то, что и Софии Александр нравился, он смотрел на бедняжку, как на пустое место.

Для Дьюи Руби Коствен оставалась «светской каверзой», супруги вели себя с ней, как кот обходит уличную лужицу опасливо, бочком, делая вид, будто и не собирался приближаться к ней. Чарлз сталкивался с Руби во время каждой встречи пайщиков «Апокалипсиса» в отеле «Кинросс», Констанс — только когда компания устраивала очередной пышный прием в том же отеле. Весь Хилл-Энд и Кинросс знали, что Руби Коствен принадлежит Александру телом и душой (при условии наличия таковой). Но никто не представлял, какое положение займет Руби после того, как Александр женится, а в последнем никто не сомневался.

Известие о скором прибытии Элизабет в Сидней стало для четы Дьюи громом с ясного неба.

— Боже правый, какой вы, оказывается, скрытный! — воскликнула Констанс, энергично обмахиваясь веером. — Значит, невеста родом из Шотландии?

— Да, моя кузина. Элизабет Драммонд.

— Должно быть, красавица, если сумела вас окрутить.

— Понятия не имею, — не моргнув глазом отозвался Александр. — Я видел ее старшую сестру Джин — прелестная, бойкая девчонка. А Элизабет еще не выпускали из детской, когда я в последний раз приезжал в Шотландию.

— О, вот как?.. Сколько же ей сейчас? — еле выговорила Констанс.

— Шестнадцать.

Чарлз поперхнулся виски, разговор на некоторое время пришлось прервать.

— Невеста почти вдвое моложе вас, — заметила Констанс и расцвела ослепительной улыбкой. — Чудесно, Александр! Юная жена — то, что вам нужно. Чарлз, пей помедленнее! Это же виски, а не вода.

По воле обстоятельств на «Авроре» везли и заказанный Александром динамит; коносамент он получил с той же почтой, что и письмо от Джеймса Драммонда. Известие о том, что Элизабет путешествует на борту «Авроры», не обрадовало Александра: он знал, что на корабле всего десяток пассажирских кают, удобства и еда в лучшем случае второго класса. Вдобавок ко всему его невесте предстояло провести в море два с половиной месяца и обогнуть мыс Доброй Надежды — вместо того чтобы сократить путь, проплыв через Суэцкий канал.

Как только Рубикон был перейден и обратный путь отрезан, Александр занервничал, стал раздражительным, срывался на всех подряд, в том числе и на Саммерсе. А если в самое ближайшее время он пожалеет о своем выборе? Почему он сразу не сообразил, что его невеста — совсем девчонка? Почему не удосужился подсчитать ее возраст? Единственными юными девушками среди его знакомых были дочери Дьюи — поздоровавшись с ними, Александр напрочь забывал об их существовании. Руби всякий раз встречала его в новом образе: Клеопатры, пресытившейся Цезарем, Аспазии, увлекшейся политикой, Жозефины, убежденной, что он ее бросит, Екатерины Медичи, любующейся перстнем с ядом, Медузы, взглядом обращающей мужчин в камни. И Далилы, готовой совершить предательство.

В Сидней Александр отправился в середине марта, когда приморская равнина изнуряла невыносимой влажностью, а в городе говорили лишь о сточных водах и вони. Александр был готов на все, лишь бы избавить Элизабет от лишних волнений — он хорошо представлял себе, как воспитывал дочь Джеймс. С другой стороны, разве не по этой причине он, Александр, выбрал ее в жены? Добродетельную девственницу, необразованную и неопытную, робкую провинциалочку, которая видела джем только по воскресеньям, а жаркое — по самым большим семейным праздникам. Этот мир Александр знал изнутри и ненавидел. И надеялся на то, что Элизабет тоже ненавидит его и ждет только случая, чтобы вырваться на свободу, глотнуть свежего воздуха.

Но когда Александр увидел ее — сидящую на сундуке, с чинно сложенными поверх сумочки руками, с ног до головы закутанную в варварски душную и кусачую шотландку цветов клана Драммондов, — он понял, что надеялся напрасно. Сиротская поза говорила о том, что волны судьбы вынесли ее в чужой мир, который Элизабет не знала и не хотела знать. Серая мышка. Существо, забитое и сломленное отцом и вдобавок — в этом Александр ничуть не сомневался — священником ближайшей церкви. Помня об этом, он решил вести себя деловито и сдержанно, но его сердце сжималось от тоски. Нет, ничего у них не выйдет!

И поскольку рядом не оказалось мудрой и опытной пожилой женщины, которая объяснила бы, что он все перепутал, Александр понятия не имел, что ошибся в своих суждениях. Однако он продолжал действовать строго по плану: встретил невесту и без промедления женился на ней.

Единственный день, который он провел с Элизабет до женитьбы, и обнадежил Александра, и обескуражил. Одета она была отвратно, цвета ее глаз и волос слишком напоминали его собственные и потому не вызывали инстинктивного влечения, но, присмотревшись, Александр убедился, что со временем Элизабет расцветет. Ее глазами, широко расставленными, большими темно-синими, он залюбовался. Как только Элизабет оделась по моде и дополнила туалет драгоценностями, стало ясно, что Александру не придется за нее краснеть. А робость и молчаливость со временем исчезнут, убеждал он себя, от простонародного шотландского выговора отучить ее будет еще проще. Достойно поблагодарить мужа за бриллиантовое кольцо она не сумела, но за две недели, прошедшие после свадьбы, ни разу не подумала отказываться от супружеских обязанностей.

К ней в постель Александр приходил с уверенностью мужчины, искушенного в науке страсти, на своем веку сменившего множество любовниц. Он не учел одного: что все прежние подруги сами зазывали его в постель, то есть желали его. И Александр охотно доставлял им удовольствие, а они в ответ молили о продолжении. Разумеется, он понимал, что Элизабет слишком юна и невежественна, чтобы жаждать соития, но не сомневался, что за пару минут сумеет ласками разбудить в ней страсть. Когда же этого не произошло, он растерялся, ибо Александр Кинросс был отнюдь не донжуаном, а блестяще образованным инженером с бурным темпераментом, который привык проявлять, радуя себя и любовницу. Но глупая девчонка не позволила даже раздеть ее! Как же он мог вызвать у нее возбуждение? Александр всерьез полагал, что шестнадцатилетняя девушка давным-давно созрела, а Элизабет оказалась кислой на вкус и совсем еще зеленой вишенкой. Она вежливо терпела его домогательства, не смея напрямик отказать ему, — очевидно, именно так ее готовили к исполнению супружеского долга, бесхитростного и унылого. После трех неудачных попыток взять штурмом эту цитадель глубоко разочарованный Александр удалился. Мало того, в душу к нему закрались сомнения; неужели все эти годы он ошибался и женщины, которые вроде бы так легко воспламенялись от его прикосновений, просто изображали страсть?

Но бессонная ночь в собственной постели вернула ему былую уверенность. Не так-то легко провести мужчину, способного отличить золотоносную руду от обманки, а воспоминания о ночах с Руби доказывали, что насчет своих способностей он не заблуждался. Она ничуть не притворялась — наоборот, истекала соком, вожделела, была изобретательна и неутомима. Но осознание, что он не герой-любовник, оказалось донельзя унизительным! Почему он не сумел растормошить Элизабет? «Я не тщеславен, — твердил себе Александр, не подумав, что кое-кто счел бы его замшевый наряд верным признаком тщеславия, — да, я не тщеславен, но у меня неплохое тело и приятное лицо. Я богат, я преуспеваю и многим нравлюсь. Почему же с женой я потерпел фиаско?»

На этот вопрос Александр не нашел ответа.

Без ответа вопрос был и к моменту отъезда из Сиднея, хотя позади остался десяток ночей холодной супружеской любви. Элизабет просто лежала неподвижно и терпела.

Если бы Элизабет сообразила, что происходит, она не нашла бы лучшего способа заинтриговать мужа — сейчас для него она была единственной в мире женщиной, которую ему не удавалось обвести вокруг пальца, очаровать неотразимой улыбкой, взбесить и тем самым проложить кратчайший путь к вспышке страсти и безумному экстазу. Он словно женился на льдинке, в глубине которой таилось живое существо, и если бы он нашел способ растопить лед, он почувствовал бы себя царем мира. Александр влюбился в нее потому, что не сумел обаять, не смог сделать так, чтобы при виде его у Элизабет сияли глаза, не добился ничего, кроме безропотного послушания.

В ту ночь, когда Элизабет поцеловала его в благодарность за доброту, проявленную к Теодоре Дженкинс, Александр совершил непростительную ошибку, сразу потребовав расплаты.

— Сними ночную рубашку. Кожа должна чувствовать кожу.

Он не сомневался, что одной мысли о соприкосновении обнаженных тел хватит, чтобы высечь искру желания, — ведь на него эта мысль действовала безотказно. Но ничего не произошло. Долг, который следовало стоически выполнять, остался долгом. И Александр понял: Элизабет не только не любит его, но и никогда не полюбит. Он ее крест.

Именно поэтому с Руби Александр не порвал, а это повлекло за собой новые осложнения: теперь отношения с ней приходилось держать в тайне. Если позволить Элизабет разгуливать по городу одной, какая-нибудь мстительная злопыхательница выложит ей всю подноготную, а может, и Руби придет в голову познакомиться с соперницей. Ибо Руби играючи разобралась, что к чему, едва Александр вернулся в Кинросс, и сообразила, что теперь он от нее никуда не денется.

— Ты разлюбил меня и влюбился в свою ледышку, — злорадно пригвоздила она.

— Хуже, — угрюмо отозвался Александр. — Я влюблен сразу в двух женщин — по разным причинам и с разными целями. Но если вдуматься, — продолжал он, приподнимаясь на локте, — что в этом странного? Более разных женщин, чем вы двое, в мире не найти.

— А мне откуда знать? — возразила Руби, притворяясь, что разговор ей смертельно наскучил. — Я с миссис Кинросс не знакома.

— И никогда не познакомишься, — отрезал он.

— Мешок ты с дерьмом, Александр.

Но все сомнения и терзания потеряли смысл, когда Александр узнал, что Элизабет беременна. Она понесла сразу — значит, могла нарожать целый выводок сыновей и дочерей. По одному младенцу каждые двенадцать месяцев. Достаточно, чтобы оправиться от родов и подготовиться к следующим. Пусть плотская любовь ее не прельщает, зато из нее получится прекрасная мать. «Элизабет станет королевой в моем доме», — мысленно повторял Александр. Радость побудила его рассказать жене бесславную истину о своем происхождении. Эта тайна жгла его, вертелась на кончике языка, представлялась неотъемлемой частью таинства зачатия — и неудивительно ведь зачатие самого Александра было покрыто мраком, и его мать так свято хранила свою тайну, что даже Пинкертон, случись ему взяться за это расследование, не вытянул бы ни единого слова из обитателей шотландского городишки. Александр не знал одного: что его исповедь лишь оттолкнула Элизабет, вызвала у нее недоверие и неприязнь. Он хотел навести мосты, но только обрушил край и без того широкой пропасти.

«Да, — повторял он про себя, — Элизабет будет отличной матерью и королевой этого дома. Не всякой хватило бы духу поставить на место Мэгги Саммерс и защитить Яшму и других слуг. А я и не подозревал, что творит Мэгги у меня за спиной! Но почему простолюдины вроде нее вечно относятся к китайцам как к низшей расе?

А моя жена, оказывается, считает, что я похож на дьявола. Если бы я знал! Как я не додумался!»

В следующий визит к цирюльнику Джо Скоггсу Александр сбрил бороду и усы.

Увидев голый подбородок Александра, болезненно-бледный на бронзовом от загара лице. Элизабет невольно заулыбалась.

— Вы похожи на пегого пони, — сказала она. — Спасибо, Александр.

Глава 4. Прописные истины и неожиданный альянс

Благодаря мисс Теодоре Дженкинс и Яшме жизнь Элизабет в Кинросс-Хаусе уже не была такой одинокой и тоскливой, как в первые дни после прибытия, и все-таки время тянулось невыносимо долго, особенно из-за вынужденного безделья. Если не считать Дьюи, приглашенных Александром на ужин, Элизабет ни с кем не виделась. На том же званом ужине Сун Чжоу очаровал ее, но блеснул таким широким кругозором и безупречным английским, что после отъезда гостей Элизабет читала почти непрерывно, пытаясь пополнить свой лексикон, научиться точно выражать мысли и хоть как-нибудь избавиться от акцента. Способностей к рисованию карандашом и акварелью у нее не обнаружилось, и Александр посоветовал ей заняться вышиванием.

— Дорогая, скоро ты будешь уже не в состоянии подолгу гулять, а рукоделие скрасит долгие дни, — сказал он, старательно стремясь проявить доброту и сочувствие, но вместе с тем прекрасно сознавая, что юная беременная жена никак не вписывается в его жизнь.

О Руби Коствен Элизабет разузнала от Яшмы. Несмотря на все опасения Яшмы и старания не переступать границы дозволенного, китаянка не сумела сохранить хладнокровие, однажды застав Элизабет в слезах после неудачной попытки вышить атласной гладью тельце бабочки. Утирая ей слезы, Яшма выпалила все, что копилось у нее на душе, а думала она прежде всего о будущем ребенке.

— О, мисс Лиззи, я всегда мечтала быть нянькой! Прошу, позвольте мне присматривать за вашим малышом! Пожалуйста! А прислуживать вам будет Жемчужина — она умирает от зависти с тех пор, как я рассказала, какая вы добрая, — настойчиво молила Яшма.

Элизабет решила поторговаться.

— При одном условии, — с непреклонными нотками в голосе сказала она, — если ты подробно расскажешь мне про эту Руби Коствен. Для начала объясни, почему ей служат только китайцы.

— Потому, что мисс Руби близко знакома с князем Суном.

— С князем?

— Да, он князь родом из Пекина. Мы, все его подданные, — мандаринцы, а не кантонцы. — Яшма вздохнула, всплеснув нежными руками. — Как он красив, мисс Лиззи! Вы же видели, он приезжал к вам на ужин. Знатный господин. Два года назад я надеялась, что он возьмет меня в наложницы, но ему больше понравилась моя сестра Розовая Птичка.

— В наложницы? Я встречала это слово в Библии, но никто так и не объяснил мне, что оно значит. Что такое «наложница»?

— Женщина, которая принадлежит мужчине, но недостаточно знатна, чтобы он взял ее в жены.

— А-а-а… Так вот какое знакомство мисс Руби водит с князем Суном! Она тоже его наложница?

Яшма захихикала:

— О нет, мисс Лиззи, нет! Теперь мисс Руби — хозяйка отеля «Кинросс», но раньше она держала постоялый двор в Хилл-Энде, и князь Сун тоже там бывал. У них есть сын Ли.

— Значит, мисс Руби — одна из жен князя Суна.

Яшма развеселилась еще пуще.

— Нет-нет, что вы, мисс Лиззи! Мисс Руби никогда не была ничьей женой или наложницей. Она из Сиднея, но ее семья перебралась на прииски, когда она еще была ребенком. В Хилл-Энде ее постоялый двор пользовался дурной славой. Она не китаянка, но курит черные тонкие сигары и изрыгает дым, как дракон.

«Та женщина у отеля „Кинросс“! И я подумала то же самое — что она изрыгает дым, как дракон. Такая красивая, смелая, надменная. И у нее ребенок от китайского князя».

— А где ее сын, Яшма? Здесь, в Кинроссе?

— Ли учится в школе для богачей в Англии. Мисс Руби воспитала его как англичанина и дала ему фамилию Коствен.

— Сколько лет Ли?

Яшма сосредоточенно нахмурилась.

— Точно не знаю, мисс Лиззи. Кажется, одиннадцать.

— И мисс Руби по-прежнему… близка с князем Суном?

— Они просто друзья.

Игла упала на пол, Элизабет резко оттолкнула пяльцы — невозможная скучища это вышивание!

— А теперь отвечай, Яшма: кем мисс Руби приходится мистеру Александру? С ним она тоже дружит?

— Э-э… наверное.

— Они были любовниками?

— Кажется, да.

— Они до сих пор любовники?

— Умоляю вас, мисс Лиззи! Мисс Руби пригрозила перерезать мне горло бритвой, если я буду распускать сплетни, а она еще и не то может!

Элизабет схватила ножницы для рукоделия:

— А если не ответишь мне сейчас же, я перережу тебе горло ножницами. Будет гораздо больнее, чем бритвой, но я это сделаю, можешь мне поверить!

— Что вы такое говорите, мисс Лиззи? Я не понимаю ни слова!

— Чепуха! Я каждый день учусь говорить правильно, а ты понимала меня с самого начала. Хватит юлить, Яшма, выкладывай всю правду. Или умрешь.

— Они стали любовниками еще три года назад, когда мистер Александр только приехал в Хилл-Энд, — зачастила перепуганная Яшма. — А потом мисс Руби переселилась сюда и построила новый отель. Содержать дурной дом он бы ей не позволил, да ей и ни к чему — она партнер компании «Апокалипсис».

— Она блудница. Она торгует своим телом, — бесстрастно произнесла Элизабет. — Она ниже тех, кто пресмыкается в грязи.

— Нет, мисс Лиззи, она не блудница! — в ужасе воскликнула Яшма. — И своим телом она никогда не торговала! Она платила девушкам, а те продавали себя! А я слышала, что у мисс Руби было всего два любовника — князь Сун и мистер Александр. Мой отец Сэм Вон служит у нее поваром. — По лицу Яшмы промелькнула тень сомнения. — Правда, сейчас она называет папу шеф-поваром, а что это такое — не знаю. Но ему нравится, ему теперь платят вдвое больше.

— Значит, она еще хуже, чем просто блудница. Она наживается, торгуя живыми людьми, — с каменным лицом заключила Элизабет. — И мой муж до сих пор путается с ней?

Яшма наконец опомнилась, разразилась слезами и убежала.

Элизабет отшвырнула пяльцы так, что те лопнули, вскочила, подбежала к окну и уставилась на сад сквозь красную пелену бешенства.

«Так вот почему он не пускает меня в Кинросс! Чтобы я случайно не столкнулась с его любовницей. Или чтобы она не пристала ко мне, это гнусное существо без гордости и чести, без малейшего представления о приличиях. Да, он не допустит, чтобы горожане увидели эту встречу! Среди них слишком много его работников. Так я и думала. Александр похож на шведское бюро: под крышкой — десятки ящичков и ящиков, и в каждом свое. На ящичке для любовницы — ярлык „Руби Коствен“. На ящичке для жены — мое имя. Как много нового я узнала с тех пор, как покинула Шотландию! Здесь, за океаном, даже шестнадцатилетние девчонки знают, что у мужчин есть любовницы. Да и Библия об этом не умалчивает: стоит вспомнить Давида и Вирсавию, которая его совратила!»

Александр предупредил, что этим вечером приедет к ужину пораньше, так, словно пообещал ей подарок. Элизабет переоделась в новое платье из Сиднея — шелковое, темно-бордовое с лиловым отливом, вырезанное на груди до неприличия глубоко. Яшма прислала Жемчужину помочь хозяйке одеться и уложить волосы: плутовка не желала, чтобы из нее и впредь вырывали сведения силой. Жемчужина сама застегнула на шее Элизабет гранатовое ожерелье и вдела серьги в уши. Бриллиант в кольце будто вбирал в себя весь свет и отражал его россыпью радужных лучей. Элизабет уже знала, что гранаты — недорогие камни, но любила их, тем более что выбрала сама — в ответ на предложение мужа купить ей рубиновое ожерелье. Уже в то время внутренний голос предостерегал ее от всего, что напоминало имя Руби.

— Дорогая, ты великолепно выглядишь, — заявил Александр, подбородок и верхняя губа которого уже покрылись ровным загаром и теперь не выделялись на лице. Элизабет была убеждена, что чисто выбритый он особенно привлекателен, и гадала, почему мужчины носят усы и бороды, если у них нет изъянов, которые надо скрывать. — Выпьем хересу перед ужином? — светски осведомился он.

— Благодарю, с удовольствием. — сдержанно отозвалась Элизабет.

Он вдруг нахмурился.

— А надо ли? Тебе, в твоем положении? — Это прозвучало так, словно Элизабет страдала запоями.

— Думаю, все хорошо в меру.

— Верно. — Но ее стакан Александр наполнил выдержанным амонтильядо только наполовину.

Элизабет залпом осушила стакан и со стуком поставила его на низкий столик между ними.

— Еще, пожалуйста.

— Еще?

— Да, немного! Не жадничай, Александр.

Он посмотрел на нее изумленно, будто она укусила его, потом пожал плечами и налил в стакан хереса ровно столько же, сколько и в первый раз.

— Больше не получишь ни капли, так что пей понемножку Что у тебя стряслось?

Элизабет глубоко вздохнула и уставилась ему в глаза.

— Я выяснила, кто такая эта Руби Коствен. Твоя любовница и содержательница притона. А ты все равно похож на дьявола, Александр, потому что такой же двуличный.

— И какая же птичка тебе все это напела? — сдерживая гнев, спросил он.

— А какая разница? Рано или поздно какая-нибудь птичка да проговорилась бы. Гнусное, омерзительное положение! Ты содержишь любовницу в долине, а жену — на горе, и эти двое никогда не встретятся! Если она Клеопатра, Медуза, и я забыла, кто еще, кто же тогда я?

— Шило в заднице! — рявкнул он.

Элизабет нервно затеребила складки юбки на коленях, наклонив голову и полностью сосредоточившись на своем снятии.

— При всей моей наивности я тебя понимаю, Александр Тебе нужны наследники от женщины с безупречной репутацией, а репутация Руби уже безнадежно запятнана. Нет, я не глупа, просто еще слишком молода и неопытна. Но эти два недостатка я быстро утрачу.

— Прости, Элизабет, я погорячился.

— Не надо. Ты не удержался и сказал правду. За правду не извиняются, тем более за такую новую и неожиданную, — продолжала Элизабет, втайне удивляясь своей способности язвить. — Расскажи мне правду о мисс — или миссис? — Коствен и о тебе.

Александр мог бы покорить ее — если бы взмолился о пощаде и прощении, но ему не позволили шотландское упрямство и гордыня. И он ринулся в атаку, вознамерившись сразу поставить Элизабет на место, которое отвел ей раз и навсегда.

— Если ты настаиваешь — хорошо, — спокойно ответил он. — Руби Коствен — моя любовница. Но не спеши осуждать ее, дорогая. Сначала подумай, как сложилась бы твоя жизнь, если бы в одиннадцать лет тебя изнасиловал родной брат. Представь, кем бы ты стала, если бы родилась вне брака, как Руби — и как я! Я восхищаюсь Руби Коствен больше, чем кем-либо из знакомых женщин, даже больше, чем Гонорией Браун. И уж конечно, гораздо больше, чем тобой. Ты до мозга костей пропитана фанатизмом и лицемерием захолустного городка, которым правит изувер священник, запугивающий невинных детей. Будь у него шанс, он сжег бы Руби Коствен у позорного столба!

Элизабет болезненно побледнела.

— Понимаю. Да-да, я все понимаю. Но чем ты лучше доктора Мюррея, Александр? Ты купил меня для своих нужд, не испытывая ни малейшего раскаяния, — купил, как кусок говядины.

— Вини не меня, а своего корыстного отца, — безжалостно отрезал он.

— Нет, буду! Буду винить! — Зрачки Элизабет расширились, глаза потемнели. — Мне не предложили выбор — ведь всем давно ясно, что у женщин такого права нет. За них выбор делают мужчины. Но если бы он у меня был, я не вышла бы за тебя.

— Зловещий выпад, но в чем-то ты права. Тебе просто сообщили, что тебя ждет. — Он наполнил хересом стакан Элизабет, надеясь, что от спиртного у нее быстро закружится голова. — А из чего тебе было выбирать, Элизабет? Ты могла бы остаться старой девой, чудаковатой теткой-девственницей. И ты предпочла бы такую судьбу мне и материнству? — Его голос смягчился, стал низким и проникновенным. — И как это ни странно, я люблю тебя. Ты такая милая, хоть и ханжа. — Улыбка сверкнула и погасла. — Я считал тебя робкой мышкой, но ошибся, хотя прямоты в тебе больше, чем смелости. Ты львица, и мне это нравится. Греет душу. Хорошо, что именно ты будешь матерью моих детей.

— Тогда зачем тебе Руби? — спросила она, допивая херес.

Ох… терпение! Но терпения Александру вечно не хватало — ни на женщин, ни на их нелепые вопросы. Ну как ей втолковать?

— Ты должна понять, — заговорил он четко и резко, непреклонным тоном, — старый хрыч Мюррей не врал, когда запугивал вас мужской похотью. Почему бы мне не ложиться в постель с Руби, если с тобой у нас ничего не выходит? Как я ни пытаюсь воспламенить и порадовать тебя, мне это не удается. Ты думаешь о чем-то своем, а я вынужден предаваться любви с манекеном. А я хочу, чтобы плотской любви жаждали мы оба, Элизабет! Ты же просто терпишь меня в своей постели — потому, что тебе вдолбили в голову, что жена обязана исполнять супружеский долг. Но такая любовь омерзительна! Твоя холодность низводит ее до механического производства детей! А в ней должны быть взаимность, обжигающая страсть, безграничное наслаждение! Если бы ты предложила мне все это, мне не понадобилось бы искать утешения в объятиях Руби.

Такое толкование «акта» стало для Элизабет громом с ясного неба. Ее учили совсем другому, в минуты близости она испытывала совершенно иные чувства. Александра она терпела лишь потому, что таким способом Бог велел плодиться и размножаться. Но оказалось, что от нее требуется стонать, ерзать, участвовать в том, что происходит! Подумать только: ощупывая самые сокровенные места ее тела, он всерьез ждал от нее ликования и благодарности! Нет, нет, нет! Любить «акт» за все эти ощущения, за животную гнусность и мерзость? Нет и еще раз нет!

Она облизнула губы, подыскивая слова, с которыми Александру пришлось бы смириться.

— Что бы ты ни говорил о выборе, Александр, я тебя не выбирала. И никогда, ни за что бы не вышла за тебя. Уж лучше остаться старой девой, лучше нянчить племянников. Я не люблю тебя! И никогда не поверю, что ты меня любишь. Если бы ты меня любил, ты не путался бы с этой Руби Коствен. Больше мне нечего добавить.

Он поднялся и поставил на ноги ее.

— В таком случае, дорогая, закончим этот разговор. Оправдываться я не намерен. Значит, мы имеем вот что: ты замужем за человеком, которого придется делить с другой женщиной. Одна рожает детей, другая дарит наслаждение. Будем ужинать?

«Я пропала, — думала Элизабет. — Со мной все кончено, но как это могло случиться? Мне дали понять, что я ошибаюсь, посмеялись над всем, во что я верю. Как ему это удалось? Как он ухитрился оправдать свою преступную связь с этой блудницей Руби Коствен?»

Возле ее прибора на столе стояла зеленая бархатная шкатулочка. С упавшим сердцем Элизабет открыла ее и увидела кольцо с прямоугольным камнем длиной в дюйм. Камень имел оттенок морской воды с одной стороны и слегка отливал розовым с другой. Его окружала россыпь бриллиантов.

— «Арбузный» турмалин, купил у одного торговца из Бразилии, — пояснил Александр, садясь на свое место. — Подарок будущей матери. Зеленый — за мальчика, розовый — за девочку.

— Какая прелесть, — машинально произнесла Элизабет и надела кольцо на средний палец правой руки. Теперь перчатки будут ей впору.

Она села и уставилась на холодный мусс из курятины с соусом из каперсов, пронзительно кислый шербет, который ее муж требовал подавать в антрактах между блюдами, и, наконец, на филе-миньон. Сейчас она не отказалась бы от рыбы, но в здешней реке вся рыба погибла, а ездить за ней в Сидней было слишком далеко. Едва взглянув на грязно-желтый беарнский соус, Элизабет вылетела в уборную, где извергла из себя и мусс, и шербет.

— Чем я злоупотребила — хересом или откровенностью? — тяжело дыша, спросила она.

— Скорее всего ни тем и ни другим. — Александр обтер губкой ее лицо. — Просто приступ утренней тошноты, случившийся вечером. — Он поднес к губам ее ладонь. — Ложись спать. Обещаю, я тебя не потревожу.

— Да, — кивнула она, — ты поедешь в Кинросс тревожить Руби.

«Интересно, — промелькнуло у нее в голове перед сном, — на кого похож сын Руби и князя Суна? Удивительное, экзотическое сочетание. Одиннадцать лет, учится в английской школе для богачей… Наверное, мать отослала его подальше, чтобы скрыть низкое происхождение. И правильно сделала».

Но Александр уехал в Кинросс не сразу: сначала он долго стоял на террасе, глядя на золотые полоски света из окон дома, пересекающие ухоженный газон.

«Сегодня все рухнуло. Элизабет меня не любит. До этого дня, нежно и старательно лаская ее обнаженное тело, я верил, что когда-нибудь придет мой час. Что я разбужу ее прикосновением, заставлю изогнуться дугой, застонать и зашептать, потянуться ко мне руками и губами, не отворачиваться даже от тех мест, которые раньше вызывали у нее лишь отвращение. Но сегодня я понял раз и навсегда: внушать отвращение жене я буду всегда. Что ты с ней сделал, мерзавец Мюррей? Ты же испортил ей всю жизнь, отравил ее. Плотская любовь для нее равносильна порочности — разве она способна хоть кого-нибудь полюбить? Всякому, кто отважится прикоснуться к ней, можно лишь посочувствовать!»

— Я же говорила тебе: она ледышка, — вынесла приговор Руби, выслушав рассказ о вечерней размолвке между Александром и Элизабет. — Есть женщины, которых ничем не распалить. Она из таких. Льдина. Айсберг. Ты знаешь толк в любви, и если даже ты не сумел ее расшевелить, это не под силу никому. Ищи наслаждений там, где можешь получить их, Александр. — Она разразилась гортанным смешком. — Твоя жена за облаками, а я здесь, в земном аду. Мне всегда казалось, что в аду живется лучше, чем на небе, — еще бы, в такой компании не соскучишься! А ты учись управляться с двумя женщинами сразу. Это тебе не шутки!

После злополучного разговора Александр охладел к Элизабет, хотя стал чаще являться домой к ужину и проводить вечера в ее обществе. На фортепиано она играла все лучше, успела полюбить музыку, но Александр, который с недавних пор не упускал случая уколоть ее, говорил:

— Ты играешь так же, как занимаешься любовью. Без искры, без страсти. Невыразительно и однообразно. Техника — заслуга мисс Дженкинс, она наверняка изрядно потрудилась. Жаль, что ты ни в какую не соглашаешься отдать частицу своей души. Да, ты умеешь хранить секреты.

Его слова больно ранили, но если Александр стал холодным и беспощадным, то Элизабет — невозмутимо-сдержанной.

— А Руби умеет играть? — вежливо спросила она.

— Как настоящая пианистка, передает малейшие оттенки чувств.

— Красивый комплимент. И поет?

— Как оперная певица. Правда, у нее контральто, а главные оперные партии для контральто можно пересчитать по пальцам.

— Это слово мне незнакомо.

— У нее низкий голос. А как поешь ты, я еще не слышал.

— Мисс Дженкинс считает, что мне не стоит учиться пению.

— Ей виднее.

Поскольку излить душу больше было некому, у Элизабет вошло в привычку беседовать с собой — бесплодное занятие, впрочем, приносящее хоть какое-то облегчение.

— Лучше уж открыто говорить о Руби, верно? — спрашивала первая Элизабет.

— На худой конец можно и о Руби, если говорить больше не о чем, — отвечала вторая.

— Мне Александр перестал даже нравиться, — жаловалась первая Элизабет.

— И немудрено. Он мучает тебя.

— Но ведь я жду от него ребенка. Значит, и его ребенка я не люблю? Разве не так?

— Нет, не так. В конце концов, его вклад в это дело невелик — минута содроганий, вздохов и стонов, вот и все. Остальное в этом ребенке — от тебя. А ты ведь любишь себя, правда? — уточняла вторая Элизабет.

— Нет, — грустно признавалась Элизабет-первая. — Я бы хотела родить девочку…

— И я тоже. Но ему девочка не нужна, — заключала вторая.

* * *

Единственная стандартная железнодорожная колея, соединяющая Литгоу и Кинросс, первые 25 миль вела на юго-запад, а потом поворачивала и последние 70 миль устремлялась на юго-восток. Скорость ее строительства не шла ни какое сравнение с черепашьими темпами прокладки 50 миль государственной железной дороги между Литгоу и Батерстом, начатой еще в 1868 году и до сих пор не завершенной.

Средний уклон 1:100 был идеален; Александр сам проектировал дорогу, выбрав для нее предгорья на высоте ста футов над долиной, чтобы по возможности уменьшить объем земляных работ. По ходу следования было возведено десять крепких и высоких деревянных мостов через реки с частыми наводнениями, проложено два тоннеля длиной 300 ярдов и девять просек. Затруднений с рабочими не возникло ни разу: на строительстве трудились китайцы, а Александр с восхищением думал, что эти люди похожи на механизмы из живой плоти. Казалось, в мандаринском наречии начисто отсутствует слово «усталость».

Прокладка одной мили дороги обошлась в 8 тысяч фунтов, всей дороги — в 841 тысячу фунтов, и компания «Апокалипсис» снизошла до того, что заняла эту гигантскую сумму в сиднейских банках вместо английского — в обмен на налоговые льготы на вывоз золота в Английский банк, который в этой сделке выступил поручителем. И неудивительно: в Английском банке уже хранилось больше золота, принадлежащего «Апокалипсису», чем требовалось в качестве обеспечения, а мистер Уолтер Модлинг конфиденциально сообщил совету директоров, что золото будет регулярно поступать в банк еще много лет. В списке его клиентов значились Александр и Руби, Чарлз Дьюи предпочел банк в Сиднее, Сун Чжоу — банк в Гонконге, быстро развивающемся деловом центре Восточной Азии.

Александр приобрел два одинаковых, но не новых локомотива у английской компании Большой северной железной дороги, активно заменяющей устаревшую технику; машины были в отличном состоянии и обошлись колониальной компании гораздо дешевле новых, только что выпущенных.

Подвижной состав поступил из другого, опять-таки английского, источника. В него вошел вагон-рефрижератор, поскольку морозильные камеры мистера Сэмюела Морта в Литгоу и Сиднее уже работали на полную мощность; компания «Железная дорога „Апокалипсис“» получила право арендовать этот вагон у государства в периоды простоя, то есть почти в любое время. Все вагоны были оборудованы пружинными буферами с обоих концов и пружинными сцепками. Сильнее всего Александра тревожили тормоза системы «Фей и Ньюэлл»: тормозная штанга проходила под всем составом, управлять ею должно было несколько человек в разных частях состава, в итоге тормозной путь составлял примерно милю, а в поезде приходилось возить людей, в обязанности которых входило бы исключительно торможение. Поэтому, едва узнав о пневматическом тормозе мистера Вестингауза, Александр срочно выписал его из Питсбурга, штат Пенсильвания.

Единственный пассажирский вагон состава был новенький, длиной тридцать футов и шириной восемь, на двухосных тележках. В вагоне находилось помещение для директоров «Апокалипсиса» и салон с мягкими сиденьями для прочих пассажиров, готовых заплатить за проезд во втором классе. Поддавшись уговорам Руби, Александр предусмотрел в поезде неслыханные удобства: узкую кабинку-уборную.

— Да, насчет всех этих двухосных тележек, локомотивов и тормозов на сжатом воздухе вы хорошо придумали, — заявила она на собрании директоров компании, — но тем, кто строит железные дороги и гоняет по ним поезда, следовало бы постыдиться — пассажирам некуда сходить по нужде! О, вам, мужчинам, все нипочем! И правда, что вам стоит приоткрыть дверь вагона и мочиться сколько душе угодно! Если приспичит, можно и облегчиться, спустив штаны. А мы, женщины, мучаемся целых девять часов пути из Сиднея в Боуэнфелс, сидим как на иголках, ждем, когда же можно толпой броситься в станционную уборную. Само собой, до государственной железнодорожной компании мне не докричаться, но уж вам-то я дам пинка для разгону! Александр, я требую в поезде уборную! Не сделаешь, как я хочу, — пожалеешь.

К открытию ветки в конце октября 1875 года суммарные затраты превысили 1 миллион 119 тысяч фунтов стерлингов В них вошла стоимость локомотивов, подвижного состава, пассажирского вагона (с уборной), вагона-рефрижератора, поворотных кругов, погрузочных механизмов возле угольной шахты «Апокалипсиса» и разгрузочных — в Кинроссе, паровозных депо, указателей, а также множество других мелких затрат. Несмотря на колоссальные расходы, никто из директоров «Апокалипсиса» не считал строительство железной дороги нелепой ошибкой: в ближайшие годы только за счет вывоза угля затраты обещали окупиться в десятикратном размере. Ибо объемы добычи золота в толще горы росли, самородки почти без включений кварца и сланца попадались все чаще, а помимо первой жилы было найдено еще несколько, не уступающих ей по качеству.

Жители Кинросса боялись поверить в свою удачу. Когда истощился прииск в долине, численность населения сократилась до 2000 душ, и теперь все трудоспособное население было так или иначе занято на службе в компании «Апокалипсис» Александр предпочел не участвовать в работе городского совета, но Руби и Сун вошли в него, а один из племянников Суна, Сун Бо, стал секретарем муниципальной корпорации. Он получил образование в частной школе в Сиднее, говорил по-английски с отчетливым австралийским акцентом и был на редкость трудолюбив и сообразителен. В шахтах и мастерских работали преимущественно белые, а на поверхности — китайцы, которым орудовать лопатами и мотыгами нравилось гораздо больше, чем уворачиваться под землей от грохочущих механизмов. Александр сам очертил круг обязанностей Сун Бо: избавиться от уродливого наследия прииска в долине, замостить городские улицы камнем, извлеченным из рудника, следить за возведением здания городского совета и других общественных учреждений, а также выбивать из правительства Нового Южного Уэльса субсидии на строительство школы и больницы. Школа на триста учеников в городе уже имелась, но размешалась в мазанке, а больница занимала бревенчатый коттедж по соседству с домом доктора Бартона. На центральной площади города предполагалось разбить сквер, вокруг которого будут сосредоточены здание городского совета, отель «Кинросс», почтамт, полицейское управление и магазины.

Регулярная доставка угля по железной дороге означала, что на улицах Кинросса появятся фонари; Бо надеялся в ближайшие два года добиться, чтобы правительство профинансировало подведение газа к частным домам, впрочем, в отель «Кинросс» газ провели сразу же, к нескрываемому удовольствию Сэма Бона, который пристрастился готовить еду на газовой плите.

Многочисленность китайцев вызывала недовольство лишь у приезжих — например, торговцев-коммивояжеров, но те вскоре научились держать раздражение при себе, а белые жители Кинросса давно поняли, что истинный хозяин города, Александр Кинросс, не терпит антикитайских настроений. Вероятно, именно по этой причине китайцев в городе прибавлялось, особенно мандаринцев, хотя кантонцев со всей Австралии здесь было еще больше. В Кинроссе они радовались мирной жизни, занимались своим делом, забыв о прежней боязни ареста, полиции и избиения в темном переулке. Как и дети белых, дети китайцев в возрасте пяти — двенадцати лет ходили в школу. Александр мечтал, что когда-нибудь обучение в городе будет более продолжительным, но и белые, и китайцы не видели необходимости гонять детей в школу долгие годы. Самое большее, что удалось сделать Александру, — предложить стипендии на период обучения в сиднейских школах тем детям, которые хотели продолжить образование. Но даже в этом случае он зачастую сталкивался с протестами родителей, которые не желали, чтобы сыновья, а тем более дочери смотрели на них сверху вниз, как на недоучек. Этот комплекс неполноценности внушал отвращение Александру, прибывшему из страны, где образование ценилось выше, чем что-либо другое, австралийцы же, как он заметил, вовсе не стремились помогать детям занять более высокое положение в обществе. И китайцы в этом были солидарны с ними. «Время, — думал он, — время все исправит. Когда-нибудь и эти люди поймут ценность образования, как понимают ее шотландцы. Это билет в будущее, шанс вырваться из нищеты и унижений. Посмотрите на мою бедняжку жену с ее двумя классами школы, где учили только чтению, но не письму и не арифметике. Она сожалеет, что ей пришлось выйти за меня, но, как ни крути, ее образование продолжилось. Стал богаче словарный запас, выразительнее речь — послушать только, как она распекает меня из-за Руби. В шотландском Кинроссе она бы не посмела».

Элизабет, беременность которой протекала тяжело, не смогла присутствовать на церемонии открытия железной дороги в конце октября, зато была хозяйкой званого ужина для почетных гостей из Сиднея. Кое-кто из них всерьез оскорбился и надулся, потому что поезда в Кинросс начали ходить раньше, чем в Батерст. В Литгоу граждане Батерста устроили митинг.

Наконец Элизабет представился случай познакомиться с Руби Коствен, не внести которую в список приглашенных было бы немыслимо. Из гостей в Кинросс-Хаусе остановились только супруги Дьюи, остальные поселились в отеле «Кинросс».

На вершину горы гости прибывали, задыхаясь и ахая, поездка в вагоне по склону скорее пугала дам, нежели развлекала. Элизабет нарядилась в серовато-голубое атласное платье изысканного покроя, дополненное новыми драгоценностями, которые по случаю преподнес ей Александр: сапфирами и бриллиантами в оправе из белого золота. Сапфиры имели необычный светлый оттенок и поражали редкой прозрачностью И конечно, на одной руке Элизабет красовалось кольцо с бриллиантом, на другой — с турмалином.

Беременность не лишила ее красоты, а гордость, которую она медленно взращивала в себе, заставляла держать прелестную голову высоко поднятой на изящной шее. Черные волосы Элизабет, уложенные пышными валиками, обрамляла диадема с сапфирами и бриллиантами. «Веди себя по-королевски Элизабет! Стой рядом с мужем-изменником в дверях — и улыбайся, улыбайся».

Элизабет считала соперницу бестактной особой, но Руби все-таки обладала тактом и потому явилась последней, в сопровождении Суна в полном княжеском облачении. До последнего дня Руби умоляла Александра избавить ее от этого визита, но тщетно.

— В таком случае, — сдалась наконец она, — дай своей жене возможность познакомиться со мной с глазу на глаз, пока не началось застолье. Несчастная девчонка не вынесет всю эту надутую публику и меня в придачу.

— А я предпочитаю, чтобы ваше знакомство состоялось в присутствии посторонних. — категорично заявил Александр. — Ее в последнее время будто подменили.

— Подменили?

— А настоящую унесли эльфы. Саммерсы говорят, она вечно что-то бормочет себе под нос, миссис Саммерс уже побаивается ее. Все было сносно, пока Элизабет еще могла брать уроки музыки, но с тех пор, как визиты мисс Дженкинс прекратились, ухудшение налицо.

— Так почему же, — возмутилась Руби, — ты запретил Теодоре бывать у вас — просто так, без уроков музыки? Твоя жена сходит с ума от одиночества!

— Если ты намекаешь, что я отделался от мисс Дженкинс, чтобы не платить ей, то ошибаешься! — раздраженно отозвался Александр. — Она скопила денег на поездку в Лондон, а я назначил ей небольшое содержание. Я не настолько скуп, как ты думаешь!

— О да, ты не скупец! Ты изверг!

Александру осталось лишь сдаться, вскинув вверх руки. Нет, на женщину не угодишь, как ни старайся.

Руби явилась в гости, разодетая в рубиновый бархат и ожерелье из рубинов стоимостью в целое состояние; впечатление она производила величественное, как и было задумано. Если уж предстоит сойтись с Элизабет лицом к лицу в толпе незнакомых людей, кое-кто из которых знает, что Александр до сих пор изменяет жене, пусть Элизабет увидит, что она, Руби, не уличная потаскуха, что бы там ни подсказывала ей фантазия. Так Руби спасала не только Элизабет, но и собственную гордость. «Впрочем, — с усмешкой думала она, поднимаясь по лестнице под руку с Суном, — вряд ли жена Александра поймет намек».

Разумеется, Руби сгорала от любопытства. Ходили слухи, что миссис Кинросс прелестна, но неяркой красотой — потому, что слишком уж она молчалива и сдержанна. Но Руби понимала, что в городе никто просто не видел толком жену Александра. О ней знали со слов миссис Саммерс, а, по глубокому убеждению Руби, Мэгги Саммерс была мстительной тварью.

Поэтому, едва заприметив издалека Элизабет, Руби разглядела гораздо больше, чем хотелось бы Александру. Правда, юная миссис Кинросс оказалась невысокой, но держалась очень прямо и с достоинством и была по-настоящему красива. Белая, как сливки, кожа, не испорченная пудрой и румянами, алые от природы губы, яркие черные брови и ресницы… Но в глубине темно-синих, почти черных глаз метались панический страх и грусть — Руби интуитивно поняла, что не следует принимать их на свой счет. Александр взял жену под руку, чтобы подвести к гостям, и ее глаза вспыхнули, а губы чуть было не сложились в усмешку явного презрения. «Господи Иисусе! — Лед в сердце Руби мгновенно растаял. — Да он ей противен! Александр, Александр, как же тебя угораздило выбрать невесту, которую ты в глаза не видел? Шестнадцать лет — нежный возраст, когда человека так легко ожесточить или сломать».

Элизабет сразу высмотрела среди приглашенных «женщину-дракона» под руку с мужчиной, облаченным в ткань, расшитую драконами, — оба были рослыми и осанистыми: Сун — в императорских красных и желтых шелках, Руби — в рубиновом бархате. Но с Суном Элизабет уже была знакома, поэтому перевела взгляд на Руби и потрясенно разглядела неподдельную доброту в ее пронзительно-зеленых глазах. Ничего подобного она не ожидала. И не желала. Руби пожалела ее, посочувствовала по-женски. Выставить ее за дверь, как дешевую шлюху, было невозможно: она была воплощенная благопристойность — наряд, манеры, низкий и чуть хрипловатый голос. И говорила Руби, как сразу заметила Элизабет, на редкость правильно для жительницы Нового Южного Уэльса, да еще вышедшей из самых низов. В роскошном теле гостьи не было ни единого изъяна, она несла его горделиво, с королевским величием, словно ей принадлежал весь мир.

— Спасибо, что навестили нас, мисс Коствен, — негромко произнесла Элизабет.

— Спасибо, что приняли меня, миссис Кинросс.

Поскольку эта пара прибыла последней, Александр отошел от двери, терзаясь в сомнениях: кому предложить руку — любовнице, жене или лучшему другу? Согласно этикету, ни в коем случае не жене, но и не любовнице. Но стоит ли уйти вперед вместе с Суном и оставить жену с любовницей наедине?

Руби помогла ему, подтолкнув Суна к Александру.

— Ступайте, джентльмены! — жизнерадостно велела она и вполголоса добавила, обращаясь к Элизабет: — Щекотливое положение!

Элизабет невольно улыбнулась ей:

— Да, не правда ли? Спасибо, вы помогли всем сразу.

— Детка, вы здесь как христианин, брошенный на съедение львам. Давайте-ка покажем всем сразу, что львам достанется Александр, — заявила Руби и взяла Элизабет под руку. — Заткнем его за пояс, ублю… то есть греховодника.

И они вошли в просторную гостиную под руку, улыбаясь и прекрасно сознавая, что сразу затмили всех присутствующих дам, даже Констанс Дьюи.

К столу пригласили почти сразу же — к ужасу повара-француза, который рассчитывал еще на тридцать минут на приготовление суфле из шпината. Пришлось на скорую руку разложить по тарелочкам холодные креветки и украсить их шлепками банального майонеза — merde, merde, merde, какой конфуз!

Хитростью Александр разлучил любовницу с женой, рассадив их по разным концам стола. По правую руку от Элизабет занял место губернатор, сэр Эркюль Робинсон, по левую — премьер-министр, мистер Джон Робертсон. Сэр Эркюль не признавал разделения власти и не ладил с премьером, поэтому Элизабет пришлось стать буфером между ними. Ее задачу существенно осложняли «волчья пасть» и дефекты речи мистера Робертсона, не говоря уже о скорости, с которой он поглощал вино, и настойчивом стремлении положить ладонь на колени соседки.

Александр сидел за противоположным концом стола, между леди Робинсон и миссис Робертсон. Известный ловелас и любитель заложить за воротник, Джон Робертсон формально числился пресвитерианином; свою застенчивую, а точнее, забитую жену-пресвитерианку он почти никогда не брал с собой в гости, поэтому ее появление в Кинроссе свидетельствовало о том, сколь высокое положение Александр занимает в высших сферах.

«О чем, скажите на милость, можно говорить с чванной гусыней и богомольной мученицей? — ломал голову Александр, уставившись на свои холодные креветки. — Нет, светские беседы не моя стихия».

А Руби исподтишка флиртовала и с сидящим справа мистером Генри Парксом, и с сидящим слева мистером Уильямом Далли, веселясь вовсю. Она действовала так ловко, что все дамы вокруг сознавали, что они не соперницы Руби, но и не думали возмущаться. Паркс был политическим противником Робертсона, на посту премьера они сменяли друг друга: если в данный момент премьер-министром был Робертсон, никто не сомневался, что его преемником станет Паркс. Рассадить по разным углам Паркса и Робертсона было так же необходимо, как разлучить Элизабет и Руби. Конечно, Сун излучал обаяние, никому и в голову не пришло бы назвать его «безбожником-китаезой», кем он, по сути дела, и являлся. Несметное богатство способно позолотить и менее перспективную фигуру, нежели Сун.

Суфле из шпината вполне заслуживало нескольких минут ожидания, как и шербет из ананасов, доставленных в вагоне-рефрижераторе из Квинсленда, где выращивали эти деликатесные плоды. За ними последовал нежнейший отварной плектропомус, затем жареные ребрышки ягненка, и завершил трапезу салат из тропических фруктов, взбитые сливки на котором напоминали снежные шапки потухших вулканов над облаком.

Чтобы съесть все эти яства, понадобилось три часа — целых три часа, за время которых Элизабет освоилась с обязанностями хозяйки дома. Несмотря на все политические разногласия, сэр Эркюль и мистер Робертсон увивались вокруг очаровательной соседки, как пчелы вокруг медоносного цветка, и если мистера Робертсона и раздражали пресвитерианские замашки юной искусительницы, он не протестовал — в конце концов, его жена тоже злоупотребляла набожностью.

А в это время Александр тщетно пытался развлечь бессодержательной светской болтовней двух соседок, которых ничуть не интересовали паровые двигатели, динамо-машины, динамит и добыча золота. Вдобавок в голову упорно лезли мысли о предстоящем разговоре с премьером Джоном Робертсоном и необходимости осадить его. Разговор обещал состояться сразу после того, как дамы перейдут в гостиную, и быть, по сути дела, списком претензий к Александру: почему в Кинроссе не нашлось ни единого клочка земли для строительства пресвитерианской церкви? Как вышло, что католики возвели в городе не только храм, но и школу, не заплатив ни пенни, в то время как с пресвитериан потребовали несусветную цену за участок размером с почтовую марку? Но если Робертсон надеялся, что Александр дрогнет и пойдет на попятную, то совершенно напрасно! Большинство жителей Кинросса принадлежали либо к англиканской, либо к католической церкви, а пресвитерианцев насчитывалось всего четыре семьи. Предоставив соседкам обсуждать в обход него подрастающих детей, Александр подбирал слова, чтобы поэффектнее сообщить Джону Робертсону о своем намерении предоставить землю еще и конгрегационалистам, и анабаптистам.

Ужин ничем не отличался от других званых застолий; когда принесли графины с портвейном, дамы дружно встали и удалились в просторную гостиную, зная, что ждать мужчин им придется не меньше часа. Этот обычай возник не случайно, благодаря ему дамы получали возможность по очереди удаляться из комнаты, чтобы справить малую нужду, и при этом не конфузиться под взглядами мужчин. Поскольку в уборную требовалось всем, двери гостиной то и дело открывались и закрывались.

— Внизу есть два ватерклозета, — сообщила Элизабет Руби, — а если хотите, поднимемся в мою уборную.

— Я за вами, — усмехнулась Руби.

— Вот уж не думала, что вы мне понравитесь, — заметила Элизабет, пока обе прихорашивались перед зеркалами во всю стену.

— Пожалуй, так будет лучше, — пробормотала Руби, поправляя перья на своем эгрете, усыпанном рубинами и бриллиантами. — Мера за меру: я тоже думала, что возненавижу вас с первого взгляда. А когда увидела, захотела с вами подружиться. Ведь у вас совсем нет подруг, а без них вам не обойтись, если вы хотите выжить рядом с Александром. Это не человек — паровоз, который сметает все на своем пути.

— Вы его любите? — с любопытством спросила Элизабет.

— И буду любить до самой смерти и еще дольше, — призналась Руби. Выражение ее лица изменилось, стало почти вызывающим, но Элизабет разглядела в глазах боль. — Но никакая любовь не помогла бы мне ужиться с ним в браке, не будь я даже всем известной распутницей, а это чистая правда. Вас воспитали доброй женой. Воспитание, которое получила я, — одно название. От судьбы я не ожидала даже такой милости, как любовь к Александру, поэтому я счастлива. Безумно счастлива.

«Мы с ней — полные противоположности, — с вновь обретенной мудростью рассуждала Элизабет. — Я жена Александра, но не желаю быть ею, а она — его любовница, но связана с ним накрепко. Это несправедливо».

— Пора возвращаться вниз, — вздохнула она.

— Вернемся при условии, что посидим вдвоем и поговорим. Элизабет, я хочу знать о вас все. К примеру, как вы себя чувствуете?

— Неплохо, только вот ступни и ноги распухли.

— Да? Дайте-ка взглянуть. — Руби проворно опустилась на колени прямо на площадке лестницы, где они стояли, приподняла подол платья Элизабет и осторожно ощупала опухшие ступни, распирающие туфли. — Милая, это сильный отек. А к врачу вы обращались? Старый доктор Бартон из Кинросса никуда не годится — захудалый сельский лекаришка. Вам нужен опытный врач из Сиднея.

Они спускались в гостиную.

— Я попрошу Александра…

— Нет уж, я сама ему скажу, — по-драконьи фыркнула Руби.

Элизабет хихикнула:

— Хотела бы я послушать!

— Этот разговор не для ваших прелестных ушек. Сегодня я изо всех сил стараюсь вести себя пристойно, — объяснила Руби, пока они входили в гостиную. — А вообще слов не выбираю. Что поделаешь, такова участь хозяйки публичного дома.

— Когда я узнала, я думала, что не вынесу отвращения.

— А сейчас привыкли?

— По крайней мере, отвращения уже не испытываю. Зато умираю от любопытства: как это — управлять публичным домом?

— Ну, я справлялась чертовски хорошо — гораздо лучше, чем наше правительство. И на всякий случай держала под рукой хлыст.

Они уселись на диван, не замечая, как откровенно глазеют на них присутствующие дамы. Воспользовавшись отсутствием Элизабет и Руби, миссис Юфрония Уилкинс, жена преподобного Питера Уилкинса, священника англиканской церкви Кинросса, посвятила леди Робинсон, миссис Робертсон и остальных дам во все подробности прошлого и настоящего Руби. Миссис Робертсон чуть не лишилась чувств и потребовала нюхательной соли, а леди Робинсон жадно выслушала сплетницу и была явно заинтригована.

Не зная, как отвязаться от невыносимо нудной собеседницы, супруги одного из министров, Констанс Дьюи с завистью поглядывала на оживленно щебечущую пару. «Кто бы мог подумать? — мысленно повторяла она, отвечая приклеенной улыбкой на поток причитаний собеседницы. — Элизабет и Руби решили стать неразлучными подругами! Ну и взбесится же Александр! И поделом ему — заточил бедняжку на горе, одну-одинешеньку!»

Когда из столовой вышли мужчины, распространяя крепкий запах сигар и коллекционного портвейна, Элизабет встала, мимоходом успев удивиться, почему Александр так злорадно усмехается, а у премьера Робертсона такой подавленный вид.

— Руби, я слышала, что вы прекрасно играете и поете, — сказала она. — Вы не окажете нам честь?

— Непременно, — кивнула Руби, и не думая отнекиваться и демонстрировать ложную скромность. — Как насчет Бетховена, арий Глюка и Стивена Фостера на десерт?

Элизабет подвела ее к роялю и сама придвинула к нему табурет.

Прикрыв глаза, Александр сидел на диване рядом с Констанс, которая ловко отделалась от унылой собеседницы, едва вошли мужчины. Чарлз сел по другую сторону от жены.

— Быстро же они спелись, — довольно громко произнесла Констанс, пока Руби играла первые такты «Аппассионаты». — Хорошо еще, беременность Элизабет уже заметна, а то кое-кто мог бы подумать, Александр, что у вас menage a trios[2].

— Констанс! — ужаснулся Чарлз.

— Тсс! — осадила его жена.

Александр одарил Констанс благодарной улыбкой, сверкнул глазами и расслабился под бравурные звуки сонаты, самодовольно поглядывая на вытянувшиеся от изумления лица присутствующих дам. Более виртуозного исполнения они не слышали ни в Лондоне, ни в Париже.

Закончив сонату и арии, Руби перешла к популярным песенкам, а Элизабет с восторгом слушала ее, внимая музыке всем существом. «Как чудовищно несправедлива судьба! — думала она. — Этой женщине следовало бы родиться по меньшей мере герцогиней. Сколько раз мне представлялось, как одиннадцатилетнюю девочку насилует ее родной брат — до чего же мне было жаль ее, несмотря на все мое ханжество! Теперь я понимаю, как жестока бывает жизнь. Руби, как я тебе сочувствую!»

Заметив, что Элизабет с трудом терпит боль, которую причиняют ей втиснутые в тесные туфельки распухшие ступни, Руби вдруг оборвала игру и встала.

— Мне просто необходима сигара, — заявила она и лучезарно улыбнулась.

Ее просьба была встречена дружным аханьем десятка женских голосов, но Констанс со скрытым раздражением отметила, что Руби каким-то чудом удалось убедить присутствующих, что женщина имеет полное право курить тонкие черные сигары. «Руби, как я ошибалась насчет тебя! Впредь ни за что не стану избегать тебя на приемах „Апокалипсиса“».

Александр, который сам подал ей сигару, всем видом давал гостям понять, что любовницы и жены просто обязаны быть лучшими подругами.

— Александр, Элизабет пора в постель, — заявила Руби. — Отведи ее наверх и уложи.

Элизабет поцеловала ее в щеку и под руку с мужем покинула гостиную, а Руби возобновила игру.

— Почему ты не говорил, как она мила?

— А разве ты поверила бы мне, Элизабет?

— Нет.

Яшма и Жемчужина ждали хозяйку, но Элизабет удержала мужа за рукав.

— Когда родится ребенок, Александр, я буду ездить в Кинросс, когда захочу, — заявила она, вскинув голову. — И встречаться с Руби.

— Как тебе угодно, дорогая, — со скучающим видом отозвался он. — Ложись спать.

Глава 5. Материнство

Акушер из Сиднея тщательно осмотрел Элизабет, а затем пригласил в спальню Александра.

— Выслушайте меня оба, — начал он многозначительно и серьезно. — Миссис Кинросс, у вас преэклампсия, очень опасная болезнь.

— Очень опасная? — потрясенно переспросил Александр.

— Да. Настолько, что я не вижу причин умалять ее опасность ради спокойствия пациентки и ее супруга, — без обиняков продолжал сэр Эдвард Уайлер. — Будь у меня с собой сложные приборы, я мог бы, к примеру, определить скорость кровотока с помощью реометра. Но одно я могу утверждать наверняка: состояния, подобные вашему, обычно предшествуют развитию острой эклампсии, а она почти всегда заканчивается летальным исходом. — Врач заметил, что пациентка выслушала его вердикт совершенно безучастно, а глаза ее мужа наполнились ужасом. — Насколько нам известно, — продолжал он, — эклампсия — почечное заболевание, наблюдающееся только при беременности, особенно при первой.

— А для чего нужны почки? — спросил бледный Александр.

— Они фильтруют жидкость в организме и выводят отходы вместе с мочой. Можно предположить, что у миссис Кинросс и ее ребенка в утробе возникла несовместимость. Другими словами, ее организм не в состоянии выводить продукты жизнедеятельности ребенка, и эти продукты отравляют ее.

— А острая эклампсия? — В волнении Александр начал вышагивать по комнате. — Как узнать, что она уже развилась?

— О, вы ее ни с чем не спутаете, сэр. Основные симптомы — сильные головные боли и боли в животе, тошнота и рвота. Затем начинаются судороги. При отсутствии своевременного лечения пациентка впадает в кому, вывести из которой ее практически невозможно.

— Но у Элизабет всего лишь отекли ноги!

— А мне она рассказала совсем другое, мистер Кинросс. У нее постоянно болят голова и живот, за последние недели ее часто тошнило и открывалась рвота. У вашей жены не отек, вызванный неудобным положением тела, а водянка, — решительно заявил сэр Эдвард.

Широко раскрыв глаза, Элизабет лежала и слушала, как бесстрастный голос втолковывает Александру, что она скорее всего умрет. С одной стороны, она даже радовалась этому: смерть — тоже путь к свободе. Но с другой стороны, все ее существо восставало против такого вердикта — как же так, ведь она мечтала родить здорового, крепкого малыша и любить его всей душой. А если бы о ее распухших ногах не узнала Руби? Когда две недели назад Элизабет обратилась с тем же вопросом к миссис Саммерс, экономка заверила ее, что беспокоиться незачем — подумаешь, небольшой отек. Но миссис Саммерс бесплодна. А если она завидует хозяйке и желает ей смерти?

— Что я должна делать, сэр Эдвард? — опомнившись, спросила Элизабет.

— Во-первых, оставаться в постели, миссис Кинросс. По возможности лежать на левом боку, чтобы помочь сердцу и почкам…

— И поменьше пить, — вмешался Александр.

— Нет-нет! — воскликнул сэр Эдвард. — Напротив, чтобы почки функционировали, необходимо пить побольше обычной воды и почаще мочиться. Я бы еще пустил ей кровь, чтобы снизить нагрузку на сосуды. Сегодня выпустил бы пинту, а затем продолжал выпускать по полпинты в неделю. Если мы убережем ее от судорог до самых родов, есть вероятность, что и роды она переживет. — Сэр Эдвард повернулся к постели. — У вас, миссис Кинросс, тридцатая неделя беременности. Осталось еще десять недель. Постарайтесь понять: все это время вы должны провести в постели. Вставать — только чтобы облегчить кишечник, мочитесь в судно. Ешьте овощи, фрукты и ржаной хлеб, пейте больше воды. Я пришлю из Сиднея сиделку, она обучит ваших слуг ухаживать за вами.

— Миссис Саммерс прекрасно справится, — поспешил заверить Александр.

— Нет! — выкрикнула Элизабет, рывком садясь на постели. — Умоляю, Александр, не надо! Только не миссис Саммерс! У нее и так полно дел. Лучше пусть за мной ухаживают Яшма, Жемчужина и Шелковый Цветок!

— Нужна взрослая женщина, а они глупые девчонки, — возразил Александр.

— И я тоже девчонка. Пожалуйста, исполни мой каприз!

* * *

Мрачный Александр отправился провожать сэра Эдварда.

— А если у жены разовьется эклампсия, что будет с ребенком? Есть ли шанс, что он появится на свет?

— Если ваша жена сумеет доносить его полный срок, а потом у нее начнется эпилепсия, переходящая в необратимую кому, ребенка можно извлечь из чрева с помощью кесарева сечения, пока мать еще жива. Гарантий, что ребенок выживет нет, но это наш единственный шанс.

— Неужели ничего нельзя сделать, чтобы спасти и ребенка и мать?

— Мистер Кинросс, кесарева сечения еще не пережила ни одна женщина.

— А как же мать Юлия Цезаря? — напомнил Александр.

— Ей не делали кесарева сечения. Она дожила до семидесяти лет.

— Тогда почему сечение называется кесаревым?

— Юлий был не единственным Цезарем в истории, — объяснил сэр Эдвард. — Вероятно, таким способом на свет появился какой-то другой. Тот, мать которого умерла при родах. Потому что мать в этом случае должна умереть — должна, иначе и быть не может.

— Вы приедете принимать роды?

— Увы, не могу. Слишком уж далек путь, а у меня обширная практика.

— Ребенок должен родиться к Новому году. Приезжайте после Рождества и оставайтесь, сколько пожелаете. Привозите свою жену, детей — кого угодно! Вы проведете праздники на свежем воздухе, не изнывая от жары и духоты, соглашайтесь, сэр Эдвард, — уговаривал Александр.

— Нет, мистер Кинросс. Честное слово, не могу.

Но уже на платформе, садясь в поезд, он согласился приехать еще раз после Рождества. Эта услуга обошлась Александру в две византийские иконы — преподнесенные не в уплату, а в качестве подарка. Сэр Эдвард коллекционировал иконы.

* * *

Александр не мог смотреть в глаза Элизабет, не мог видеть ее осунувшееся личико — такое юное, такое беспомощное. В прошлом сентябре ей минуло семнадцать, и до своих восемнадцати лет она могла и не дожить.

«Неудачно все сложилось, — признавался он самому себе. — Что-то во мне оттолкнуло ее с самого начала — нет, только не эта дурацкая борода! Что я сделал не так? Я был с ней добрым и щедрым, она жила в условиях, о каких в Шотландии не могла и мечтать. Драгоценности, наряды, комфорт, и никакой работы, даже самой легкой. Но в душу ее я так и не проник — только видел искры в тихих сапфировых озерах ее глаз, чувствовал, как трепещет сердечко, слышал, как прерывается дыхание. Поймать ее труднее, чем блуждающий огонек; ее дух уже в коме. Моя Элизабет вовсе не моя. А теперь еще эта страшная и неожиданная болезнь, которая грозит и моей жене, и будущему ребенку… Мне остается лишь уповать на сэра Эдварда Уайлера, но можно ли верить, что он знает, что делает?»

— Ну разве можно ему верить? — мучаясь, допытывался он у Руби.

— Нельзя, — отрезала она, вытирая глаза. — Ох, разнюнилась! Александр, на твоем месте я бы вот как поступила: заказала бы старому отцу Фланнери отслужить за Элизабет мессу, каждый день сжигала бы в церкви свечей на фунт стерлингов да подыскала бы старому хрычу приличную экономку.

Александр вытаращил глаза, уставившись на нее:

— Руби Коствен! Только не говори, что ты католичка!

Она грубо фыркнула:

— Я такая же католичка, как и ты. Но знаешь, Александр, у этих католиков свои счеты с Богом, когда дело доходит до чудес. Вспомни Лурд!

Только отчаяние помешало ему расхохотаться.

— Ты что, настолько суеверна? Или наслушалась забулдыг-ирландцев в баре?

— Нет, кузена Айзека Робинсона… кстати, я как-то спросила сэра Эркюля, не родня ли они, а у него аж лицо свело в куриную гузку. Айзека францисканцы обратили в католичество в Китае, а таких святош, как Робинсоны, я в жизни не встречала.

— Хочешь подбодрить меня?

— Ага, — бойко отозвалась она. — А теперь ступай, Александр, добудь еще тонну-другую золота. Займись делом, старина!

Едва он ушел, Руби разрыдалась.

— Ладно, — сказала она себе немного погодя, надевая шляпу и перчатки, — от мессы и свечей вреда не будет. — У двери она помедлила, взгляд стал задумчивым. — А может, — пробормотала она, — все-таки уговорить Александра продать землю в Кинроссе пресвитерианам? Зачем оскорблять чужую веру?

Наутро Руби явилась к прикованной к постели Элизабет с огромной охапкой гладиолусов, львиного зева и дельфиниума из сада путешествующей Теодоры Дженкинс.

Элизабет просияла:

— О, Руби, как я рада тебя видеть! Александр рассказал, что со мной случилось?

— Конечно. — Руби бесцеремонно сунула цветы возмущенно молчащей миссис Саммерс. — Давай, Мэгги, поищи для них вазу да смени вывеску — уж больно на гусеницу смахиваешь.

— На гусеницу? — переспросила Элизабет, когда экономка вышла.

— Вообще-то я хотела сказать «на слизняка», но удержалась. Тебе с ней еще жить.

— Я ее боюсь.

— Не поддавайся! Мэгги Саммерс — брюзга, но тебе она ничего не сделает: муж держит ее в ежовых рукавицах. А он без разрешения Александра и пальцем не шевельнет.

— Она завидует мне из-за ребенка.

— Это понятно. — Руби примостилась в кресле, как экзотическая птица на ветке, и улыбнулась Элизабет, поблескивая глазами и показывая ямочки на щеках. — Ну же, крошка, не хандри! Я уже послала в Сидней за книгами, которые тебе понравятся — чем пикантнее, тем лучше, а еще привезла карты — буду учить тебя играть в покер и кункен.

— Пресвитерианам не разрешается играть в карты, — с легким вызовом напомнила Элизабет.

— Знаешь, вообще-то я против Бога не иду, но когда мне забивают голову всякой чепухой, могу и взбеситься! — отозвалась Руби. — Александр говорит, тебе еще десять недель лежать пластом, только пить да писать. Так что если карты помогут тебе скоротать время, будем играть в карты.

— Давай сначала поболтаем, — попросила Элизабет, которую переполняли чувства. — Расскажи о себе. Яшма говорит, у тебя есть сын.

— Да, Ли. — Голос Руби смягчился, лицо словно осветилось изнутри. — Лучик света в моей жизни. Мой нефритовый котенок. Ох, как я по нему скучаю!

— Ему сейчас одиннадцать?

— Да. И мы не виделись два с половиной года.

— А его фотография у тебя есть?

— Нет, — отрезала Руби. — Это слишком больно. Я просто закрываю глаза и представляю его себе. Маленький красавчик! Солнышко мое.

— Яшма говорит, он умненький мальчик.

— Щебечет на всех языках, как попугай, но Александр говорит, что курс гуманитарных наук в Оксфорде ему не одолеть, а я так надеялась! Скорее всего, он будет изучать естественные науки в Кембридже.

Элизабет поняла, что эта тема причиняет Руби острую боль, и поспешила сменить ее:

— Скажи, кто такая Гонория Браун?

Зеленые глаза широко раскрылись.

— И ты тоже знаешь? Понятия не имею, кто она, но Александр вечно нахваливает ее — еще бы, воплощенная добродетель, не женщина, а сокровище! Я с ней и рядом не стояла.

— А мне он говорил совсем другое. Объяснял, что восхищается тобой даже больше, чем Гонорией Браун. Ты точно ее не знаешь?

— Ни сном, ни духом.

— Как бы нам про нее разузнать?

— Спросить, — подсказала Руби.

— Нет, он нам не расскажет, увернется или промолчит.

— Скрытный тип! — поддержала Руби.

Недели пронеслись удивительно быстро — благодаря Руби книгам, покеру и Констанс Дьюи, которая приехала провести с Элизабет последние пять недель. Состояние Элизабет не изменилось, от постоянных кровопусканий она была вялой, но отеки слегка уменьшились, приступы болей в животе и рвота прекратились. Сиделка из Сиднея, резкая, деловитая последовательница Флоренс Найтингейл, вымуштровала трех китаянок, как старший сержант подчиненных, а затем вернулась к сэру Эдварду, которому доложила, что за миссис Кинросс присматривают не хуже, чем в Сиднее.

Больше всех страдал Александр, которого вытеснила из повседневной жизни жены Руби, а потом и нерушимый альянс Руби и Констанс. Тем не менее в их обществе Элизабет воспрянула духом; всякий раз, когда Александр проходил мимо ее спальни, оттуда вырывался ее смех. И он спешил удалиться — сконфуженно, неловко, с отвращением сравнивая себя с побитым псом, который прячется от хозяина. Его единственным утешением стала работа: наконец-то доставили тормоза Вестингауза, и Александр лично занялся установкой.

— Оказывается, после женитьбы мужчина теряет душевный покой и свободу, — поделился он открытием с Чарлзом Дьюи.

— Полно, старина, — примирительно ответил Чарлз, — эту цену мы платим за удовольствие иметь компанию в старости и за потомство, которое унаследует наше дело.

— Насчет компании — совершенно согласен, но у тебя нет наследников, только дочери.

— Знаешь, я в конце концов понял, что дочери — это не так уж плохо. Рано или поздно они выйдут замуж и приведут в семью мужчин, которых можно полюбить, как родных сыновей. Своим сыновьям невозможно запретить пьянствовать, распутничать и шататься по игорным домам, а с дочерьми все это не грозит, и подобного поведения со стороны мужей они не потерпят. У Софии прекрасный муж, дальновидный делец, муж Марии управляет Данли лучше, чем я. Если и Генриетта найдет себе такого же славного малого, как сестры, больше мне ничего не надо.

Александр нахмурился:

— Все это хорошо и разумно, дорогой мой Чарлз, но дочери не наследуют отцовскую фамилию.

— Почему бы и нет? — удивился Чарлз. — А если фамилия так много значит для семьи, что мешает хотя бы одному зятю принять ее? И не забывай, что от мужчины его внукам достается ровно четверть крови — не важно, кто у него, дочери или сыновья. Значит, тебе, как истому шотландцу, не дает покоя мысль, что у Элизабет будут девочки, а не мальчики?

— До сих пор наш брак складывался неудачно, — откровенно объяснил Александр, — поэтому, если судьба не сыграет с нами шутку, вероятность может стать реальностью.

— Тебе бы Судный день пророчить.

— Я просто шотландец, ты же сам сказал.

«Тем не менее Чарлз прав, — думал он спустя некоторое время, работая в паровозном депо. — Если Элизабет родит девочек, надо воспитать их так, чтобы они нашли себе достойных мужей, которые согласятся взять фамилию Кинросс. Значит, придется посылать девочек в университет, но при этом позаботиться, чтобы высшее образование не сделало их мужеподобными „синими чулками“».

Под стук молотка Александр Кинросс решил, что его ничто не сломит, ему все нипочем — и больная жена, которая его не любит, и целый выводок девочек и ни единого сына. У него есть своя цель в жизни, и он ее достигнет, а для этого важно, чтобы фамилия, которую он себе выбрал, пережила его самого.

Сэр Эдвард Уайлер с женой прибыли в Кинросс-Хаус сразу после Рождества и поселились в Северной башне — апартаментах, при виде которых леди Уайлер онемела от восторга. Ей выпал случай не только покинуть Сидней в самую жару, но и насладиться сказочной роскошью, которой в Сиднее не найти. Городские слуги в большинстве своем были развязными и нахальными, вели себя, как им заблагорассудится. А в Кинросс-Хаусе царили покой и порядок, и слуги-китайцы были расторопными, предусмотрительными, но не подобострастными. Они держались как ценные работники, которые искренне любят свое дело.

Для Элизабет праздники стали просто затянувшимся пребыванием в опостылевшей постели; она отяжелела и впала в апатию, из которой ее не удавалось вывести даже словоохотливой Руби.

Войдя в спальню в сопровождении Яшмы, Жемчужины и Шелкового Цветка, несущих тазы, флаконы, банки и склянки, сэр Эдвард коротко улыбнулся пациентке. Он снял сюртук, облачился в чистый передник, закатал рукава, обнажив загорелые мускулистые руки, и принялся тщательно мыть их. Затем, дождавшись, когда расставят его принадлежности, он придвинул стул к постели и сел.

— Ну, как вы, дорогая? — спросил он.

— Хуже, чем до Рождества, — призналась Элизабет, которая успела привязаться к своему акушеру и научиться доверять ему. — Очень сильно болит голова, ноет живот, иногда тошнит, и перед глазами плавают черные пятна.

— Сначала посмотрим, как поживает наш малыш, а потом обо всем поговорим. — Врач перешел к изножью кровати и жестом велел Яшме и Жемчужине откинуть одеяло. — Я — последователь Листера[3], — весело объяснял он, привычно совершая осмотр, — так что к вони карболки вам придется привыкнуть. Потерпите, запах выветрится только после родов.

Закончив осмотр, он сел на прежнее место.

— Головка переместилась, воды могут отойти с минуты на минуту. — Его голос изменился, посерьезнел. — Элизабет, я хочу заранее объяснить, что произойдет дальше, потому что во время родов вам будет не до объяснений. Вы слышали, как я сообщил вашему мужу: если у вас начнутся судороги, если вероятность, что вы не выживете. Как правило, в такие минуты важные решения принимают мужья, но я по опыту знаю: мужчины редко отваживаются на такое, пока я не заверю, что в точности выполняю пожелания жен. — Он прокашлялся. — Недавно было опубликовано несколько статей о применении сульфата магния при эклампсии. Предупреждаю, эта методика еще не прошла проверку.

— А что такое сульфат магния? — спросила Элизабет.

— Сравнительно безвредная соль.

— Как ее применяют? Мне надо ее выпить?

— Нет, вы ничего не сможете проглотить. Соль назначают в виде парентеральных инъекций — то есть вводят в брюшную полость через длинную иглу. В брюшной полости сульфат магния смешивается с жидкостями организма и быстро попадает в кровь. Надеюсь, когда-нибудь такие иглы станут настолько тонкими, что можно будет вводить их прямо в вену, — задумчиво добавил он. — Разумеется, мнение вашего мужа я тоже выясню, но сначала мне хотелось узнать, как относитесь к этому вы. На карту поставлена ваша жизнь и жизнь ребенка. Вижу, у вас наблюдаются признаки упадка душевных сил — предвестники неврастении. Можно мне в случае необходимости сделать вам инъекцию сульфата магния?

— Да, — не колеблясь ответила Элизабет.

— Превосходно! Тогда подождем, посмотрим, что будет дальше. — Врач ласково пожал пациентке руку. — Крепитесь, Элизабет. Ребенок, кажется, сильный и здоровый. И вы должны быть сильной. А теперь, если не возражаете, я познакомлю вас с моей женой. Она акушерка, помогает мне принимать роды.

— Значит, за работой вы с ней и познакомились? — спросила Элизабет.

— Конечно. В молодости врачи вынуждены трудиться не покладая рук, поэтому единственные женщины, с которыми они встречаются, — сестры милосердия и акушерки. Мне несказанно повезло, — признался сэр Эдвард. — Моя жена — чудесная компаньонка и опытный медик.

Александр заглянул к Элизабет только на следующий день. Сэр Эдвард долго беседовал с ним и наконец посоветовал дождаться, когда Элизабет сама проснется после крепкого сна, вызванного лауданумом.

Комната изменилась до неузнаваемости — это Александр заметил сразу. Всю лишнюю мебель вынесли, оставшуюся задрапировали чистыми белыми простынями, в углу поставили жесткую белую ширму. В воздухе витал слабый запах карболки, Яшма и Жемчужина оделись в просторные белые передники.

«Я трус, — думал Александр, приближаясь к кровати. — Целых десять недель я избегал ее». Кожа Элизабет пожелтела, белки глаз казались красноватыми от лопнувших жилок, и хотя она лежала на левом боку, под тонким одеялом отчетливо просматривался огромный живот.

— Сэр Эдвард говорил тебе? — спросила она, облизывая запекшиеся губы.

— Об инъекциях? Да.

— Если понадобится, Александр, пусть сделает их. Господи, как же я устала!

— И неудивительно — ты же насквозь пропитана лауданумом…

— Да нет, я не про эту усталость! — с досадой перебила она. — Мне все надоело! Надоело валяться в постели, лежать на левом боку, галлонами глотать воду, день за днем терпеть тошноту и чувствовать себя несчастной! Это пытка! Ну за что она мне? Ведь ни Драммонды, ни Мюррей так не мучаются.

— Сэр Эдвард объяснил, что такие болезни не передаются в семьях. Не вини наследственность, — безучастно произнес Александр. — У тебя крепкий и здоровый малыш. Сэр Эдвард говорит, тебе не хватает только одного — воодушевления.

Слезы навернулись на глаза Элизабет, поползли по щекам.

— Я оскорбила Бога.

— Чушь! — не сдержавшись, выпалил он. — Между прочим, сэр Эдвард во всем винит длительное плавание и неудобную каюту, резкую смену климата и неподходящую пищу. Но при чем тут Бог? Это же бессмыслица!

— Бога я не виню. Виновата я сама — в том, что предала его.

— Ну, в таком случае могу тебя порадовать. — Он криво усмехнулся, обнажив зубы. — Я пожертвовал отличным земельным участком и сейчас строю на нем пресвитерианский храм. Так что можешь до конца своих дней хранить верность учению Джона Нокса[4].

Элизабет изумленно приоткрыла рот:

— Александр!.. Но почему?

— Потому что меня допекла Руби Коствен!

— Милая Руби… — с дрожащей улыбкой выговорила Элизабет.

— А тебе не приходило в голову, что Бог наказывает тебя за твою дружбу с Руби?

Она только рассмеялась:

— Не болтай чепухи.

Александр повернулся в кресле и уставился в окно, обращенное на юг, к саду и лесу; пальцы сами сжались в кулаки. Он понимал, что сейчас не время для резкостей, но не удержался.

— Я тебя совсем не понимаю, — произнес он, обращаясь к пейзажу за окном, — никак не возьму в толк, чего ты хочешь от мужа. Но я научился мириться с трудностями нашего брака — точно так же, как ты примирилась с моей любовницей. Я даже вижу, почему ты ее признала: ведь она избавляет тебя от исполнения супружеского долга в постели. Ты только посмотри, на кого ты похожа — больная, вялая, как отравленный щенок, и все из-за супружеского долга! Прямо отмщение, наглядный пример греховности плоских наслаждений. Жаль, что ты не католичка, Элизабет! Могла бы уйти в монастырь и жить себе припеваючи. Ты сама виновата во всех своих несчастьях. Если бы ты научилась радоваться жизни, не было бы никакой эклампсии — вот что я думаю.

Она выслушала его, не испытывая боли и зная, что гневная отповедь вызвана страданиями, избавить от которых Александра она не в силах.

— Александр, мы обречены! — наконец воскликнула она. — Я не могу полюбить тебя, а ты меня скоро возненавидишь!

— И не без причины. Ты отвергаешь все мои попытки примириться.

— Как бы там ни было, — решительно заговорила она, — я разрешила сэру Эдварду делать все, что он сочтет необходимым. Ты согласен?

— Да, разумеется. — И Александр повернулся к ней.

— Знаешь, — продолжала она, — если я умру, все разрешится само собой. И даже если умрет ребенок. Найдешь себе другую жену, родственную душу.

— Александр Кинросс никогда не сдается. Ты моя жена, и я сделаю все возможное, чтобы ты осталась моей женой.

— Даже если наш ребенок не выживет или если я больше не смогу иметь детей?

— Да.

Схватки у Элизабет начались в канун Нового года. Ее состояние неуклонно ухудшалось, но, несмотря на жестокие головные боли, головокружения, рвоту и боли в надчревной области непосредственно перед началом схваток, первая стадия родов прошла благополучно. А когда у Элизабет закатились глаза и лицо исказилось судорогой, сэр Эдвард принял из рук жены заранее приготовленный шприц, ловко ввел иглу в живот, слегка подтянул поршень, убеждаясь, что не попал внутрь кишечника, и впрыснул пять граммов сульфата магния. Губы Элизабет были распялены деревянным роторасширителем, конечности привязаны к кровати во избежание травм. Но она пережила приступ и теперь лежала с почерневшим лицом, хрипло дыша. Вторую инъекцию ей сделали перед началом повторного приступа, а между тем ребенок, оставленный на попечение леди Уайлер, пробивался по родовым путям без материнской помощи. Элизабет не впала в кому, но почти не сознавала, что происходит.

Руби и Констанс ждали внизу, в гостиной; Александр заперся в библиотеке.

— До чего же там тихо, — с дрожью выговорила Констанс. — Ни криков, ни плача…

— Наверное, сэр Эдвард дал ей хлороформ, — успокоила Руби.

— Леди Уайлер говорит, это исключено. Если у Элизабет судороги, ей и без хлороформа нелегко дышать. — Констанс взяла собеседницу за руки. — Думаю, эта тишина означает, что у нашей милой девочки опять судороги.

— Господи Иисусе, за что ей такие муки?

— Не знаю, — прошептала Констанс. Руби перевела взгляд на стоячие часы:

— За полночь перевалило. Малыш родится в день Нового года.

— Будем надеяться, что 1876 год станет счастливым для Элизабет.

Вошла миссис Саммерс с подносом, уставленным чайной посудой и блюдами с сандвичами. Ее лицо было непроницаемым.

— Спасибо, Мэгги, — произнесла Руби, прикуривая очередную сигару от окурка предыдущей. — Ты что-нибудь слышала?

— Нет, мэм, ничего.

— Не одобряешь курильщиков, да?

— Да, мэм.

— Жаль. Только запомни. Мэгги: я тебя насквозь вижу.

Вздернув голову, миссис Саммерс удалилась широкими шагами.

— Ты нажила себе врага, Руби, — с усмешкой заметила Констанс. — Удивительно все-таки, как богатство меняет положение женщины в обществе.

— И то правда. Заседать в совете директоров компании «Апокалипсис» куда как приятнее, чем делать под столом минет за пять фунтов, — отозвалась Руби, выпуская дым.

— Руби!

— Все-все, уже молчу, — ухмыльнулась она, — но только потому, что наша малютка наверху, быть может, уже при смерти. Ничего не могу с собой поделать — люблю шокировать людей.

Александр разрывался: его безудержно тянуло в комнату Элизабет, но внутренний голос настойчиво повторял, что роды — женская забота, а из всех мужчин видеть их позволительно лишь врачам. Сэр Эдвард пообещал держать его в курсе событий, как и Яшма, которая сновала вверх-вниз по лестнице каждые полчаса, вытаращив глаза от ужаса и сострадания. Благодаря ей Александр знал, что начались судороги, но повторяются они нечасто, поэтому сэр Эдвард надеется, что ребенок успеет появиться на свет.

Неужели Элизабет сказала правду? О том, что он скоро возненавидит ее? Если в душу к нему и закралась ненависть, то лишь потому, что ему, Александру Кинроссу, было невыносимо думать, что сейчас его жена страдает только из-за него.

«В пятнадцать. В пятнадцать лет я сбежал из дому и все эти годы добивался всего, о чем мечтал. Скоро мне тридцать три, а я уже достиг того, что другие мужчины получают годам к семидесяти. У меня стальная воля, моя власть почти неограниченна, я могу диктовать свои условия болванам из Сиднея, которые возлагают все надежды на политику и живут на широкую ногу, не имея достаточных доходов. Я главный пайщик самого прибыльного золотого рудника в мировой истории, мне принадлежат уголь, железо, земли, целый город и железная дорога. Но несмотря на все это, я не в силах хотя бы просто понравиться семнадцатилетней девчонке, не говоря уже о том, чтобы завладеть ее сердцем. Я дарю ей драгоценности, а она морщится так, словно ее тошнит. Касаюсь ее, а она съеживается и леденеет. Пытаюсь поговорить — отделывается односложными ответами и всем видом дает понять, что разговор ей неинтересен. Ее единственные друзья — женщины: в Руби она вцепилась с жадностью малого ребенка. Ничего себе история».

Его мысли двигались по замкнутому кругу, повторяя свой путь бесчисленное множество раз, до тех пор, пока в четыре часа утра в библиотеку не заглянул сэр Эдвард. Он еще не успел надеть сюртук и опустить закатанные рукава рубашки, только снял забрызганный кровью передник. Но на лице играла улыбка.

— Поздравляю вас, Александр. — Он протянул руку. — У вас здоровенькая девочка. Восемь фунтов.

Девочка… Так он и думал.

— А Элизабет?.. — с замиранием сердца спросил он.

— Эклампсия отступила, но только через неделю я смогу с уверенностью сказать, что опасность миновала. Судороги могут возобновиться в любой момент, хотя лично я считаю, что сульфат магния сделал свое дело.

— А мне можно подняться к ней?

— Я за вами и пришел.

В спальне по-прежнему резко пахло карболкой — неприятный запах, но лучше тошнотворной вони крови или тлена. Элизабет лежала на спине, умытая, переодетая, с плоским животом. Александр опасливо приблизился к ней, остро сознавая, что жизнь не подготовила его к подобным встречам. Глаза Элизабет были открыты, лицо казалось серым от усталости, из трещин в уголках губ сочилась кровь.

— Элизабет… — позвал он и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку.

— Александр, — она слабо улыбнулась, — у нас дочка. Извини, что не сын.

— А я ничуть не жалею! — искренне воскликнул Александр. — Чарлз давно объяснил мне, что дочери даже лучше. Как ты?

— Гораздо лучше. Сэр Эдвард говорит, что судороги могут повториться, но мне что-то не верится.

Александр поднес ее ладонь к губам и поцеловал.

— Маленькая мама, я люблю тебя.

Ее сияющие глаза потускнели.

— Как мы ее назовем?

— А как ты хотела бы?

— Элеонора.

— В школе ее будут звать Нелл.

— Мне нравится. А тебе?

— Тоже. Хорошее имя, не смешное и не напыщенное. А можно мне на нее посмотреть?

Подошла леди Уайлер с тугим свертком и вложила его в руки Элизабет.

— Я тоже еще не видела ее, — сказала Элизабет и откинула угол детского одеяльца. — Ах, Александр! Какая прелесть!

Густой черный хохолок, глазки, сощуренные от яркого света газовой лампы, сизоватая и будто смазанная жиром кожа, крохотный разинутый ротик…

— Д-да, — неловко кашлянув, согласился Александр. — Она красавица, наша малышка Элеонора. Элеонора Кинросс. Звучит!

— Вот увидите, она будет папиной дочкой, — весело пообещала леди Уайлер, забирая ребенка. — Как все первые дочери.

— Не могу дождаться, — ответил Александр и вышел из спальни.

Учеба, образование… Сначала нанять гувернантку, потом — хорошего учителя, чтобы подготовил ее в университет Образование — это все.

«В сиднейскую школу я ее не отправлю, не доверяю я тамошним учителям. Нелл — да, это звучит лучше, чем Элеонора, — останется под моим присмотром. И пусть Констанс даже не пытается убедить меня, что девочкам необходимо общаться учиться флиртовать и вращаться в свете. Да, будущее моей дочери предопределено: высшее образование, языки и история и Ли Коствен в мужья. Если удача мне еще не изменила, следующим родится мальчик, но ставку я сделаю на Нелл и Ли. В жилах моих внуков будет течь моя кровь и кровь Руби — завидное наследие!»

Сэр Эдвард и леди Уайлер покинули Кинросс-Хаус через восемь дней после рождения малышки Элеоноры. Судороги у Элизабет не возобновлялись, силы быстро возвращались к ней. Врач посоветовал счастливым родителям шесть месяцев воздерживаться от исполнения супружеских обязанностей, но обнадежил, что вторая беременность пройдет легче. Эклампсия — недуг первых беременностей.

Беспокойство у сэра Эдварда вызывала только выбранная Элизабет кормилица, поскольку у нее самой молоко так и не появилось. Выкормить малышку предстояло кузине Яшмы и Жемчужины по имени Крылышко Бабочки — ее ребенок умер примерно в то же время, когда родилась Элеонора. Но молоко китаянки?!

— Еще неизвестно, подойдет ли оно вашему ребенку, — увещевал врач. — Все расы в мире разные, и, возможно, молоко матери, принадлежащей к одной расе, не годится для ребенка, принадлежащего к другой. Очень вас прошу, миссис Кинросс, постарайтесь найти белую кормилицу!

— Чепуха! — отвечала Элизабет, в которой вдруг проснулось шотландское упрямство. — Любое молоко — это молоко. Иначе кошки не выкармливали бы щенят, а собаки — котят. Я читала, что в Америке негритянки кормят белых младенцев. У Крылышка Бабочки молока хватит на двоих, моя Элеонора не будет голодать.

— Как вам угодно, — со вздохом сдался сэр Эдвард.

— И все-таки странные они люди, — сказал он жене в поезде по дороге в Литгоу. — Неужели Александру Кинроссу совсем нет дела до политики? Робертсон, Паркс и даже либералы, заигрывающие с рабочим классом, твердо убеждены: китайцы представляют опасность, их эмиграцию в Австралию следует пресечь. Многие требуют депортировать здешних китайцев на родину. А Кинросс строит свою империю с помощью китайцев, а его жена нанимает в кормилицы не кого-нибудь, а китаянку! Если они и впредь будут придерживаться подобных взглядов, им несдобровать.

— А я не понимаю, с какой стати, — невозмутимо возразила леди Уайлер. — Если бы Александр эксплуатировал китайцев, обращался с ними как с рабами, в его доспехах появилась бы трещина. Но он не дает ни малейшего повода вмешиваться в его дела.

— Дорогая, не все политики способны рассуждать логично.

От молока китаянки малютка Элеонора росла и крепла, никому не доставляя хлопот. В возрасте шести недель она могла проспать всю ночь, не просыпаясь, а в три месяца уже пыталась сесть.

— Да куда же ты так торопишься, резвушка? — ворковала Руби, целуя плотненькие щечки. — Идем-ка на ручки к тете Руби… Ох, Элизабет, как она напоминает мне моего нефритового котенка! Он был такой милый!

— Глаза у нее будут голубые, — предположила Элизабет, без малейшей ревности наблюдая, как Элеонора льнет к Руби. — Не синие, как у меня, но и не сероватые, как у моего отца. Яркие и в то же время светлые. А волосы, кажется, останутся черными.

— Да, — согласилась Руби, возвращая малышку матери. — И кожа будет смуглее, чем у тебя, — скорее, как у Александра. И вообще она его копия: смотри, личико овальное, а у тебя — круглое.

Глаза, о которых зашла речь, устремили на Руби совершенно осмысленный взгляд, опровергая общепринятое убеждение, что трехмесячные дети на такое не способны. Будто понимает, что говорят о ней, мелькнуло в голове у Руби. Она вынула из сумочки письмо.

— Ли прислал, — объяснила она. — Хочешь, почитаю?

— Да, пожалуйста, — попросила Элизабет, осторожно перебирая детские пальчики.

Руби прокашлялась.

— Ну, не буду утомлять тебя первыми строчками… выберу отрывки. Слушай, что он пишет: «Меня перевели в следующий класс, и у нас уже начались уроки латыни и греческого. Наш наставник, мистер Мэтьюз, — порядочный человек, который не считает нужным пускать в ход трость; в школе Проктора телесные наказания не в чести, ведь все здешние ученики — иностранцы знатного происхождения. Красивая фраза, правда? Математика мне дается легче, чем английский, значит, придется всерьез заняться английским. Мистер Мэтьюз говорит, что кого угодно может научить литературе! Для меня он составил особую программу чтения — вся английская классика, от Шекспира и Мильтона до Голдсмита, Ричардсона, Дефо и еще сотни авторов. Он считает, что читаю я еще слишком медленно, но это поправимо. Честно говоря, я больше люблю историю, только не бесконечные английские войны вроде войны Алой и Белой розы. Во всех этих крестовых походах, битвах и предательствах больше вымысла, чем чистой науки. Мне больше нравятся древние греки и римляне, которые сражались под предводительством великих полководцев и преследовали благородные цели. Для них война была наукой и искусством».

— Сколько ему сейчас? — спросила Элизабет, с улыбкой выслушав загордившуюся Руби.

— В июне будет двенадцать. — Глаза Руби влажно заблестели. — Это для меня время тянется еле-еле, а для него оно летит как на крыльях. Читать дальше?

— Да-да!

— «Это письмо я отправлю из соседней деревни, потому и пишу откровенно все, что думаю. Конечно, ни один инспектор не осмелится вскрывать наши письма, и все-таки я не уверен, что их не читает никто, кроме адресатов. Ученики здесь попадаются разные, среди них есть не только добросовестные зубрилы и благородные натуры. В младших классах я узнал, что сыновья махараджей и князей присваивают то, что им не принадлежит, а лгут так же легко, как говорят по-английски. Возможно, поэтому наставники и считают своим долгом тайком вскрывать и читать наши письма — только чтобы предотвращать опасные шалости учеников. Но письмами Александра я горжусь: он пишет умно, рассудительно и не скупится на полезные советы».

— Александр пишет ему? — удивилась Элизабет.

— Гораздо чаще, чем я. Ведь он Александр Кинросс, владелец самого прибыльного в мире золотого рудника, — безупречный советчик. Не знаю почему, но к Ли Александр привязался еще в Хилл-Энде.

— Почитай еще, — попросила Элизабет.

— «Благодаря золоту в школе мне живется легко и беззаботно. Я без смущения смотрю в глаза однокашникам, потому что подобно им могу заказывать костюмы на Сэвил-роу и платить за ложу, когда наставники возят нас в Лондон, на спектакли и оперы. Мама, как бы мне хотелось иметь твой снимок, и чтобы ты на нем была вся в драгоценностях, как настоящая русская княгиня! И конечно, папину фотографию».

— Ты исполнишь его просьбу? — спросила Элизабет.

— Конечно. А Суну давно не терпится покрасоваться перед фотографом в лучшем наряде.

— Читай дальше, Руби. Как складно он пишет!

— «Математикой я занимаюсь так успешно, что теперь беру уроки вместе с теми, кто готовится поступать в Кембридж. Мистер Мэтьюз уверяет, что у меня ньютоново чутье, а по-моему, он просто пытается подбодрить меня. Заниматься математикой мне бы не хотелось — инженерное дело гораздо интереснее. Я хочу строить стальные машины.

Мои лучшие друзья — Али и Хусейн, сыновья персидского шаха Насреддина. Жизнь в Персии — сплошное приключение: вечно кто-нибудь покушается на жизнь шаха, но вряд ли он погибнет, его бдительно охраняют. А неудачливых убийц предают публичной казни — в назидание остальным, как говорят Али и Хусейн».

Руби отложила письмо.

— Больше там нет ничего интересного для тебя, Элизабет. Остальное предназначено только для матери, а если я начну читать, то опять расплачусь. — Подняв руки, она поправила волосы. — Как думаешь, сойду я за русскую княгиню? Само собой, в новом платье от Соваж. И в бриллиантах с рубинами.

— Хочешь, одолжу тебе ту нелепую бриллиантовую диадему, которую недавно подарил мне Александр? — спросила Элизабет. — Ты только представь — диадема! Скажи на милость, на что она мне сдалась?

— Наденешь, если с визитом в колонию явится какой-нибудь принц крови, — невозмутимо заявила Руби. — Александра наверняка пригласят полизать королевскую задницу.

— Где ты набралась такой грязи?

— Там, где выросла, дорогая Элизабет, — в сточной канаве.

* * *

Через шесть месяцев после рождения Элеоноры ее родители вернулись к исполнению супружеских обязанностей, причем Элизабет даже не скрывала, как они ее тяготят. Сбивало с толку прежде всего то, что Александр прекрасно знал, как ненавистны ей его прикосновения, и тем не менее не пренебрегал долгом. Несмотря на то, что их близость превратилась в холодный, механический, не доставляющий ровным счетом никакого удовольствия акт, Александр исправно являлся в спальню к жене. Интуитивно понимая, что обсуждать эту тему с любовницей Александра не следует, чтобы не злить его, Элизабет задала вопрос ему самому:

— Ты говоришь, что я холодная, что я не отзываюсь на твои ласки и ничем тебя не радую. И все-таки ты приходишь ко мне и… извергаешь семя. Как тебе это удается, Александр?

Он рассмеялся и пожал плечами:

— Так устроены мужчины, милая. При виде обнаженного женского тела им свойственно возбуждаться.

— А если это безобразное женское тело?

— Понятия не имею, что тебе ответить, Элизабет. Безобразного тела я еще ни разу не видел. А за других не поручусь, — сказал он.

— Нет, мне тебя никогда не переспорить!

— Зачем же пытаешься?

— Чтобы сбить с тебя самодовольство!

— Ошибаешься, я вовсе не самодовольный. Просто ты видишь меня таким потому, что мы не ладим. Ты бросила перчатку, Элизабет, а я ее поднял. Но войны я не хотел. Мне просто нужна любящая жена. Я никогда не был и не буду жесток с тобой. Но дети у меня появятся.

— Сколько ты заплатил за меня отцу?

— Пять тысяч фунтов. Плюс все, что осталось от той тысячи, которую я прислал тебе на дорогу.

— Значит, еще девятьсот двадцать фунтов.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Бедняжка Элизабет! Не везет тебе с мужчинами — сначала отец, потом старикашка Мюррей, теперь я. — Он сел на постели и скрестил ноги по-турецки. — А кого бы ты выбрала в мужья, будь у тебя шанс?

— Никого, — невнятно пробормотала она. — Никого на свете. Лучше быть Теодорой, чем Руби.

— А, теперь ясно. Непорочная дева. — Он примирительным жестом протянул ей руку. — Послушай, Элизабет, давай открыто признаем, что плотская близость нас не радует, и попытаемся поладить хотя бы вне постели. Я ведь не запрещаю тебе дружить ни с Руби, ни с кем бы то ни было. Но мне известно, что в новой пресвитерианской церкви ты так и не побывала. Почему?

— Заразилась от тебя безбожием, как говорит миссис Саммерс, — объяснила Элизабет, не обращая внимания на протянутую руку. — Но если говорить начистоту, в церковь меня больше не тянет. Что толку там бывать? Разве ты допустишь, чтобы Элеонора выросла пресвитерианкой? Или другие дети?

— Ни в коем случае. Если она склонна к духовной жизни, она сама найдет путь к Богу. Если она унаследовала мой характер — этого не случится. Но я не пущу ее в болото предубеждений, лицемерия и клановости, свойственных любой религии. Я заметил, что после родов ты начала почитывать сиднейские газеты — значит, тебе известно, как велик религиозный раскол в Австралии. Да, я безбожник, но я по крайней мере выше религиозных различий. И Элеонора будет такой. Я буду учить ее философии, а не богословию. С таким багажом знаний она сама сможет выбирать свой путь.

— Согласна, — кивнула Элизабет.

— Правда?

— Конечно. Я уже давно поняла: в отличие от знаний, ограниченность не приносит свободы. А я хочу, чтобы мою дочь не сковывали предрассудки, которые мешают мне на каждом шагу. Хочу, чтобы она чего-то достигла. Могла беседовать о геологии и механике — с тобой, о литературе — с поэтами и писателями, об истории — с учеными-историками, о географии — с путешественниками.

Он взорвался хохотом и сгреб ее в объятия.

— Элизабет, Элизабет, какое счастье слышать это от тебя! Ради него стоит жить!

Но объятия продолжались всего минуту: Элизабет высвободилась, повернулась на другой бок и притворилась спящей.

Видимо, родительским надеждам и мечтам предстояло сбыться, ибо Элеонора росла и развивалась, значительно опережая сверстников. В девять месяцев она начала говорить, изумляя и радуя отца, который все чаще заходил в детскую днем, когда малышка бодрствовала. Девочка обожала отца — это понимал каждый, кто видел, как она раскидывает ручки навстречу ему, обхватывает его за шею и что-то лепечет на ухо. Ее глаза приковывали взгляды — большие, широко поставленные и открытые, василькового цвета; на отца они смотрели пристально и восхищенно, на миловидном детском личике расцветала улыбка. «Скоро у нее будет и котенок, и щенок, — думал Александр, — моей дочери необходим питомец. Пусть узнает, что смерть — неотъемлемая часть жизнь, научится мириться с кончиной любимцев. Все лучше, чем узнавать о смерти, навсегда расставаясь с родителями».

К недовольству Яшмы, Крылышко Бабочки произвели из кормилиц в няньки: Элеонора страстно привязалась к ней и ни в какую не желала расставаться. Няню и отца девочка любила даже больше, чем мать — опять беременную и болезненную. Поэтому не кто-нибудь, а именно Крылышко Бабочки выносила малышку в сад, давала полежать голышом на солнышке — минут десять, не больше, учила первым шагам, кормила с ложки, купала, поила лечебными настоями от коликов и болей, которые причиняли режущиеся зубки. Александр только радовался, что его дочь с детства понимает два языка: Крылышко Бабочки обращалась к ней по-китайски, он — по-английски.

— Мама болеет, — объявила как-то Нелл отцу, сосредоточенно нахмурив бровки.

— Кто тебе сказал, Нелл?

— Никто, папа. Я вижу.

— Да? И что же ты видишь?

— Она желтая, — с уверенностью десятилетки пояснила его дочь. — И животик болит.

— Да, ты права, ее тошнит. Но это пройдет. Просто она сейчас носит твоего братика или сестренку.

— Знаю, — снисходительно кивнула Нелл. — Няня сказала в саду.

Эти не по-детски мудрые речи озадачили Александра, который к тому же заметил, что недугами его дочь увлечена больше, чем игрушками: она замечала, что у Мэгги Саммерс болит голова, а у Яшмы — когда-то сломанная раньше рука. Но сообщение Нелл о том, что Жемчужина иногда бывает недовольной, встревожило Александра: знать о месячных недомоганиях малышка никак не могла. Он задумался: как давно эта кроха наблюдает за домочадцами, какой удивительный разум отражается в ее прелестных глазах? Что она вообще видит и понимает?

Но в том, что Элизабет больна, ни у кого уже не оставалось сомнений; когда на шестом месяце беременности тошнота так и не прошла, Александр послал за доктором Эдвардом Уайлером и услышал от него:

— Пока преэклампсии не наблюдается, но мне надо обязательно осмотреть ее через месяц. Она чувствует шевеления, и это хороший признак для ребенка, но не для матери, которая слишком слаба. Цвет ее лица внушает опасения, хотя ступни и щиколотки пока не отекают. Возможно, миссис Кинросс свойственно тяжело переносить беременность.

— Вы меня пугаете, сэр Эдвард, — признался Александр. — Вы же говорили, что при второй беременности эклампсии не бывает.

— Бывает, но крайне редко, и на этом этапе развития заболевания судить о нем трудно. Пока не образовались отеки, я бы предложил пациентке побольше двигаться и давать нагрузку рукам и ногам.

— Сэр Эдвард, спасите ее — и получите еще одну икону.

На двадцать пятой неделе беременности, как только вновь появились отеки, Элизабет добровольно улеглась в постель. На этот раз в ней предстояло провести пятнадцать недель.

«Когда же я наконец смогу жить, как все? Неужели мне не суждено заниматься тем, чем хочется, — играть на пианино, учиться ездить верхом и править упряжкой? Мою дочь растят чужие люди, она и не помнит, что ее мать — я. А если она и прибегает повидаться, то лишь затем, чтобы спросить, как я себя чувствую, рассмотреть мои ноги, узнать, сколько раз за день меня рвало и болит ли у меня голова… Не знаю, чем ее так завораживают болезни, но я слишком слаба и несчастна, чтобы доискиваться причин. Она такая миленькая — Руби говорит, вылитая я. А по-моему, у нее губы Александра: прямые, твердые, решительные. Это от него девочка унаследовала ум и любознательность. Мне хотелось, чтобы все звали ее Элеонорой, но она выбрала короткое имя — Нелл. Я понимаю, его легче произносить китаянкам, но сдается мне, это Александр переименовал дочку».

Как и во время первой беременности, Элизабет утешала и развлекала компанейская Руби, подолгу играя с подругой в постели в покер, читая вслух, болтая. А когда Руби бывала занята, ее сменяла Теодора Дженкинс — как всегда, скучноватая, но после поездки в Лондон и Европу с ней можно было поговорить не только о цветах в палисаднике и о капустнице на огороде.

Об Элизабет заботились все — кроме миссис Саммерс, как всегда загадочной и равнодушной даже к обаянию Нелл. Элизабет надеялась, что в ее дочери миссис Саммерс рано или поздно увидит свое неродившееся дитя, но время шло, а надежды не оправдывались: экономка замыкалась в себе. Но это не огорчало четырех китаянок, ни на шаг не отходивших от Элизабет и охотно выполнявших любое приказание.

— Мисс Лиззи, вам обязательно надо поесть, — твердила Яшма, показывая хозяйке аппетитный кусочек поджаренного хлеба с лежащей на нем креветкой.

— Не могу. Не сегодня, — отнекивалась Элизабет.

— Надо, надо, мисс Лиззи! Вон вы какая худенькая — это вредно для ребенка. Чжан приготовит все, что вы пожелаете, вы только скажите!

— Заварной крем, — устало выговорила Элизабет, которой совсем не хотелось крема, но чтобы ее оставили в покое, требовалось высказать вслух свое пожелание. По крайней мере крем легко проглотить, а может, и удержать в желудке. Яйца, молоко, сахар. Пища для беспомощного больного, прикованного к постели.

— Посыпать сверху мускатным орехом?

— Мне все равно. Ступай, Яшма, дай мне побыть одной.

— Мне страшно, — признался Александр Руби. — Страшно, что Нелл останется сиротой. — Его лицо исказилось, на глазах выступили слезы; уткнувшись в грудь Руби, он разрыдался.

— Тише, тише, — заворковала она, укачивая его, как младенца. — Все пройдет, ты выдержишь, Элизабет будет жить. Я боюсь другого: что с каждым новым младенцем она обречена умирать и воскресать.

Он отстранился, стыдясь, что проявил недостойную мужчины слабость, и вытер лицо ладонью.

— Ох, Руби, что же мне делать?

— А что говорит наш кладезь мудрости сэр Эдвард?

— Что если Элизабет выживет, больше ей нельзя иметь детей.

— И я только что сказала то же самое. Вряд ли это известие разобьет ей сердце.

— Сейчас не время язвить!

— Ничего, потерпишь. Отступись, в таких битвах не бывает победителей.

— Знаю, — сдавленно выговорил он, надел шляпу и вышел.

А Руби принялась мерить шагами будуар, твердо зная только одно: что ее любовь к Александру неискоренима. Она всегда будет рядом — стоит ему только позвать или попросить, она всегда утешит его и даст ему все, что он захочет. Между тем Руби успела привязаться к Элизабет и сама себе удивлялась. По всем законам логики ей следовало бы презирать соперницу за немощность, слабость, за вечную тоску и хандру. Должно быть, сочувствовать Элизабет побуждала ее молодость: в свои восемнадцать лет она родила, снова ждала ребенка и была на грани смерти. Так и не успев пожить.

«Похоже, я испытываю к ней материнские чувства. Злая шутка! Мать, которая спит с мужем дочери. О, как бы я хотела видеть Элизабет счастливой! Нашедшей свою судьбу и любовь! Должен же быть где-то в мире человек, которого она способна полюбить. Вот и все, что ей нужно, о большем она и не мечтает. Ей ни к чему богатство и роскошь. Достаточно одного — любимого. Одно я знаю точно: Александра она не полюбит никогда. А ему-то каково! Какой удар для его шотландской гордыни, какое фиаско для человека, не знающего, что такое поражение. Как это могло случиться? Мы накрепко связаны — Александр, Элизабет и я».

На следующее утро Руби отправилась навестить Элизабет, решив поговорить об отношениях между ней и Александром и намекнуть, что в них-то и кроется первопричина болезни. Нет, Руби вовсе не считала болезнь Элизабет выдумкой! Просто за долгие годы она повидала столько женщин, что сбилась со счета. Но, едва шагнув в комнату Элизабет, Руби отказалась от своих намерений. Поделиться мыслями значило рассориться с Элизабет и расстроить ее, а этого Руби не могла допустить. Пожалуй, гораздо полезнее будет просто уговорить больную позавтракать.

— Как Нелл? — спросила Руби, присаживаясь у постели.

— Не знаю. Я ее почти не вижу, — ответила готовая расплакаться Элизабет.

— Полно, голубка, смотри веселей! Осталось всего-то шесть или семь неделек! И не заметишь, как они пролетят, и ты снова запорхаешь.

Элизабет вымученно улыбнулась:

— Жалкое я зрелище, да? Прости, Руби. Ты права, я снова запорхаю. Если выживу. — Она показала гостье руку — тоненькую, сухую, как птичья лапка. — Больше всего я боюсь умереть. Я не хочу, но мне кажется, что конец уже близок.

— Рано или поздно всему на земле наступит конец, — отозвалась Руби, нежно взяв собеседницу за руку. — Мне вспомнилось, как еще до твоего приезда Александр показывал нам найденную золотоносную жилу — Чарлзу, Суну и мне. Чарлз назвал это зрелище апокалиптическим — ты же знаешь Чарлза, он любит мудреные словечки. Хорошо еще, не припомнил какой-нибудь «катаклизм» или «фантасмагорию». Но Александр ухватился за это слово и сказал, что по-гречески «апокалипсис» — мировая катастрофа, конец света. А когда я спросила Ли в письме, он ответил, что это слово означает откровение, важное пророчество, а ведь он в то время еще не учил греческий — удивительно, правда? Словом, Александр решил, что его находка — событие неслыханной важности, потому и назвал рудник «Апокалипсисом». Но этим дело не кончилось — наоборот, только началось. «Апокалипсис» до неузнаваемости изменил жизнь всех, кто с ним соприкасался. Если бы не золото, Александр не послал бы за тобой, я до сих пор содержала бы бордель, Сун был бы простым язычником-китайцем с замашками аристократа, Чарлз — заурядным скваттером, а Кинросс — городом-призраком на месте истощившегося прииска.

— Католики называют апокалипсисом библейское Откровение Иоанна Богослова, — объяснила Элизабет, — так что Ли прав. Да, золотой рудник Александра — поистине откровение. Он показал нам, какие мы на самом деле.

«Вот так-то лучше! — думала Руби. — Такой оживленной я не видела ее уже несколько недель. Может, мало-помалу и удастся перевести разговор на ее отношения с мужем…»

— Не знаю я, что там у вас в Библии, — усмехнулась она. — В религии я полный профан, так что объясняй.

— О, а я знаю Библию как свои пять пальцев! От корки до корки, от Бытия до Откровения — вот как! Да, лучшего названия для золотой горы Александра не подберешь. Откровение, пророчество начала и конца. — Голос Элизабет зазвучал странно, жутковато, глаза зажглись лихорадочным огнем. — Там говорится о четырех всадниках — смерти на бледном коне и трех других. Эти трое — Александр, ты и я. Потому что мы вышли из «Апокалипсиса». Значит, нам конец — и мне, и тебе, и Александру. Мы уже немолоды, нам не пережить Судный день. Остается только скакать верхом на своих конях. А когда мы погибнем, «Апокалипсис» поглотит нас, и мы станем его узниками.

«Ну и как мне воспринять это… пророчество?»

Руби приняла решение: фыркнула и легонько шлепнула ладонью по худенькой руке.

— Ерунда! Верно говорит Александр — тебе задурили голову эльфы. — Шум из-за двери спас положение, Руби обернулась и заулыбалась. — А вот и завтрак, Элизабет! Я давно проголодалась, а у тебя такой вид, будто тебя «умерщвляют мечом и голодом», так что обязательно поешь.

— Ага, попалась! Ты меня обманула, Руби. Ты прекрасно знаешь, кто такие четыре всадника Апокалипсиса.

Руби так и не поняла, с чего вдруг Элизабет заговорила о пророчествах, но похоже, разговор все-таки достиг цели, ибо больная расправилась с завтраком, удержала его в желудке, а потом целых полчаса принимала у себя в постели Нелл, развлекая ее разговорами. Девочка не пыталась убежать и не капризничала, а Руби, которая наблюдала, как Нелл заглядывает в лицо Элизабет, казалось, что малышка гораздо старше своих лет, что она все понимает и бесконечно сочувствует матери.

«Видно, эти шотландцы и вправду родня эльфам, — думала Руби. — Элизабет и ее дочь явно не от мира сего. Разве такому закоренелому материалисту, как Александр, под силу их понять?»

Сэр Эдвард Уайлер приехал проведать Элизабет первого апреля. Почему-то он выглядел смущенным и привез с собой леди Уайлер.

— У меня… хм… выдался свободный день, — неумело солгал он, — я узнал, что как раз сегодня отходит поезд в Кинросс, вот и решил заглянуть к вам, миссис Кинросс.

— Просто Элизабет, — поправила она, приветливо улыбаясь ему. — Зовите меня по имени всегда, а не только когда мне плохо. Леди Уайлер, я очень рада вас видеть. Скажите же скорее, что ваш «свободный день» можно растянуть на неделю!

— Откровенно говоря, леди Уайлер уже устала от сиднейской жары. Это лето ее изнурило. Если вы не против, Элизабет, она погостит у вас денек-другой. Увы, меня ждут дела, поэтому я осмотрю вас и постараюсь успеть на обратный поезд.

Объявив, что пациентка в полном порядке, разве что слишком похудела, и выпустив пинту крови, сэр Эдвард удалился.

— Пока мужа нет с нами, зовите меня Маргарет, — заговорщицким шепотом попросила леди Уайлер. — Эдвард — замечательный человек, но с тех пор, как ему пожаловали титул, он словно помешался на нем и даже сам величает меня не иначе как леди Уайлер. Наверное, нравится, как это звучит. Понимаете, он рос в бедной семье, его родители во всем себе отказывали, лишь бы выучить его на врача: отец работал в трех местах, а мать стирала и гладила чужое белье.

— Он учился в Сиднейском университете? — спросила Элизабет.

— О нет, что вы! Там в то время не было медицинского факультета — в сущности, когда Эдварду минуло восемнадцать лет, Сиднейского университета вообще не существовало. Поэтому он отправился в Лондон служить при больнице Святого Варфоломея — это вторая по старшинству больница мира, если не ошибаюсь, основанная более тысячи лет назад. А может, это она самая старая в мире, а вторая после нее — «Отель Дье» в Париже. Словом, больница Святого Варфоломея открыта с незапамятных времен. В то время акушерско-гинекологическое отделение только появилось, туда привозили главным образом женщин с послеродовым сепсисом. Большинство пациенток Эдварда рожали дома, а ему приходилось бегать по городу и повсюду таскать черный саквояж — трудный, но бесценный опыт. А когда он вернулся в Сидней, где родился в 1817 году, поначалу ему пришлось еще труднее. Видите ли, мы евреи, а как относятся к евреям, всем известно.

— Как к язычникам-китайцам, — тихо отозвалась Элизабет.

— Вот именно. К нехристям.

— Но мистер Уайлер выстоял.

— О да. Поверьте, Элизабет, он отличный врач! Он на голову выше этих… коновалов, называющих себя акушерами. Однажды он спас роженицу из высшего общества, и на этом его беды кончились. Ему стали доверять, даже забыли, что он еврей. Оказалось, что и евреи бывают полезны, — сухо добавила Маргарет.

— А вы, Маргарет? Вы тоже родились в Сиднее? Выговор у вас английский.

— Нет, мы познакомились в больнице Святого Варфоломея, где я служила акушеркой, потом поженились и вместе отправились на родину мужа. — Ее лицо осветилось. — А как он любит читать, Элизабет! Изучает каждую новую статью, берет на вооружение каждую медицинскую новинку. Например, недавно он прочел, что в прошлом году в Италии одна роженица выжила после кесарева сечения. В сентябре мы уезжаем в Италию к хирургу, который провел операцию, — его тоже зовут Эдвард, точнее, Эдуардо Порро. Если мой Эдвард научится спасать женщин и младенцев с помощью кесарева сечения, он будет вне себя от счастья.

— А его родители?

— Они успели порадоваться тому, как далеко шагнул их сын. Бог был милостив к ним.

— Сколько лет вашим детям?

— Рут скоро тридцать, она замужем за врачом-евреем, а Саймон учится в Лондоне, при больнице Святого Варфоломея. Закончив учебу, он будет помогать отцу.

— Как я рада, что вы здесь, Маргарет.

— И я рада встрече. Если я вам не помешаю, я могла бы пробыть с вами до самых родов.

Губы Элизабет изогнулись в улыбке.

— Нам с Александром вы нисколько не помешаете, Маргарет.

А через два дня состояние Элизабет резко ухудшилось: вместе с приступом эклампсии начались преждевременные роды. Александр дал срочную телеграмму сэру Эдварду в Сидней, но узнал, что приезд врача откладывается на целые сутки. Задачу спасения Элизабет и ребенка возложили на леди Уайлер, а она выбрала своей помощницей Руби. То же предчувствие, которое погнало сэра Эдварда в Кинросс-Хаус, заставило его снабдить жену всем необходимым — на случай, если во время родов самого врача не окажется рядом. Поэтому Маргарет Уайлер заняла место мужа, начала колоть роженице сульфат магния и усмирять судороги, а Руби поручила следить за процессом родов; работая, они перебрасывались отрывистыми и краткими замечаниями.

На этот раз судороги повторялись чаще, во время одного из приступов на свет появился младенец — крошечное, тщедушное существо, такое синюшное и безжизненное, что Маргарет Уайлер пришлось оставить Элизабет на попечение Яшмы, а самой вместе с Руби заняться оживлением новорожденной девочки. Пять минут обе женщины трясли и шлепали ее, без устали массировали хрупкую грудку, и наконец малышка вздрогнула, схватила ртом воздух и слабо заскулила. Дальше Руби предстояло действовать в одиночку: Маргарет снова занялась Элизабет. Наконец через два часа судороги прекратились; Элизабет была жива, роковую кому удалось предотвратить.

Повитухи решили перевести дух и проглотить по чашке чаю, который принесла им заплаканная Шелковый Цветок.

— Она выживет? — спросила измученная Руби, которой едва хватало сил сидеть, уронив голову на согнутые колени.

— Кажется, да. — Маргарет Уайлер неотрывно смотрела на собственные руки. — Тремор… никак не могу унять дрожь, — удивленно произнесла она. — Проклятая работа! Не хотела бы я вынести такое еще раз. — Она заставила себя улыбнуться и обратилась к Яшме, сидящей возле Элизабет: — Яшма, ты умница. Без тебя мы бы не справились.

Миниатюрная китаянка просияла, продолжая украдкой щупать пульс хозяйки.

— Ради нее я готова умереть, — выпалила она.

— Маргарет, посмотришь ребенка? — спросила Руби и поднялась.

— Да, сейчас же. Яшма, если заметишь хоть что-нибудь — зови сейчас же. — Леди Уайлер склонилась над колыбелькой, где лежало хнычущее сморщенное существо, синюшная кожа которого постепенно приобретала розовый оттенок. — Девочка, — произнесла она, откинув простынку, которой Руби укутала младенца. — Недоношенная. — Ей месяцев восемь или чуть больше. Надо бы согреть ее, но Элизабет жара вредна. Жемчужина! — громко позвала она.

— Да, миледи.

— Растопи камин в детской, положи грелку в детскую кроватку. Потом принеси кирпич, нагрей его и заверни получше, чтобы не обжечь ребенка. Да поживее!

Жемчужина унеслась.

— Яшма, — продолжала Маргарет Уайлер, повернувшись к постели, — как только Жемчужина согреет кроватку, унеси ребенка в детскую, уложи и останься с ним. Следи, чтобы девочке было тепло, но не слишком жарко. Теперь ты отвечаешь за нее — мы с мисс Коствен не можем оставить без присмотра Элизабет. Будь начеку, и если малышка снова начнет синеть, зови нас. Уложите Нелл спать в комнате Крылышка Бабочки — пусть Жемчужина перенесет туда ее кроватку сразу же, как только приготовит детскую для ребенка.

Все было исполнено в мгновение ока; Яшма уступила свое место у кровати леди Уайлер, приняла из рук Руби ребенка и благоговейно залюбовалась искаженным от плача крошечным личиком.

— Малышка моя! — проворковала Яшма, нежно баюкая подопечную. — Вот она, моя девочка!

Она ушла, а леди Уайлер и Руби заняли места по обе стороны от узкой кровати, на которую перенесли Элизабет, едва начались схватки.

— Кажется, спит, — сказала Руби, переводя взгляд с неподвижной Элизабет на осунувшееся лицо акушерки.

— Пока — да. Но бдительность терять нельзя, Руби.

— Хватит с Элизабет детей, — заявила Руби.

— Верно.

— Маргарет, ты ведь мудрая женщина, — начала Руби, стараясь не оскорбить ненароком собеседницу. — то есть я хочу сказать, что ты повидала всякое.

— О да. Руби. Иногда мне думается, что лучше бы я этого не видела.

— И мне.

Сделав первый решительный ход, Руби умолкла, сосредоточенно кусая губы.

— Поверь, Руби, меня ничем не напугаешь и не шокируешь, — мягко произнесла леди Уайлер.

— Речь не обо мне. — Руби не сомневалась, что шокировать приличное общество способна только она сама. — Об Элизабет.

— Продолжай.

— Я про… близость, — выпалила Руби.

— Ты хочешь знать, можно ли теперь Элизабет вступать в близкие отношения с мужем?

— И да, и нет, — ответила Руби, — но можно начать и с этого. Мы обе понимаем, что Элизабет больше нельзя иметь детей. Значит ли это, что и близости с мужем она должна избегать?

Маргарет Уайлер нахмурилась, прикрыла глаза и вздохнула.

— Хотела бы я ответить, Руби, но не могу. Если женщина уверена, что половой акт не повлечет за собой зачатие, тогда да, она может вести нормальную половую жизнь. Но…

— Да знаю я все эти «но»! — перебила Руби. — Я содержала бордель, а кому, как не бандерше, лучше знать, как избежать зачатия? Все эти спринцевания, подсчеты дней, прерванный акт… Но беда в том, что иногда никакие ухищрения не помогают. Остается шесть недель пить настой спорыньи и молиться, чтобы он подействовал.

— В таком случае ты уже знаешь ответ на свой вопрос. Единственный надежный способ — полный отказ от близости.

— Дело дрянь, — отозвалась Руби и распрямила плечи. — Внизу ждет ее муж. Что мне ему сказать?

— Пусть подождет еще час, — ответила леди Уайлер. — Если за это время состояние Элизабет не изменится, скажем ему, что с ней все в порядке.

Спустя еще час Руби негромко постучалась в дверь и вошла в библиотеку, отделанную в тускло-зеленых тонах клана Мюрреев.

Александр сидел на своем любимом месте — у большого окна, откуда открывался вид на Кинросс и далекие холмы. Еще не стемнело, но Руби, свидетельнице мучений Элизабет, минувшие девять часов показались вечностью. На коленях Александра лежала книга, на лицо падал отблеск заходящего солнца, невидящий взгляд был устремлен в гневно-багровое небо. От неожиданного стука в дверь он вздрогнул, обернулся и неуклюже поднялся.

— Жива, — тихо сказала Руби, взяв его за руку. — Еще в опасности, но нам с Маргарет кажется, что она поправится. А у тебя родилась еще одна девочка, дорогой.

Обмякнув, он резко сел на прежнее место. Руби заняла кресло, стоящее напротив него, и с трудом улыбнулась. За последнее время Александр постарел, поседел, осунулся, будто растратил все силы на борьбу с противником и проиграл.

— Если можешь, Александр, принеси сигары и самый большой графин коньяку, — попросила она. — И лучше не закрывай дверь — я могу понадобиться наверху. Буду курить и прислушиваться одним ухом.

— Конечно, любовь моя. Ты ведь знаешь, ты моя любовь. — Он подал ей сигару и помог прикурить. — Больше никаких детей, — продолжал он, вставая и направляясь к буфету за коньяком, — ни в коем случае. Несчастная Элизабет! Может, хоть теперь она немного придет в себя. И даже начнет радоваться жизни. Без Александра в постели.

— Значит, мы сходимся во мнении. — Руби приняла из его рук стакан, отпила огромный глоток и удовлетворенно вздохнула: — Господи Иисусе, какая роскошь! Я готова на все, лишь бы больше никогда не видеть то, чего насмотрелась сегодня. Твоя жена невыносимо страдала, хоть и не чувствовала боли. Странно, правда? Если бы я не напоминала себе об этом, я бы не выдержала. Когда рожаешь сама, не представляешь, как это выглядит со стороны. Впрочем, мои роды были легкими.

— Сейчас Ли уже… Сколько ему? Двенадцать или тринадцать?

— Меняешь тему, Александр? Тринадцать ему исполнится шестого июня. Зимнее дитя. Носить ребенка осенью легче, хотя, Бог свидетель, в Хилл-Энде и осени бывают жаркими.

— Он будет моим главным наследником, — сообщил Александр, отпивая из своего стакана.

— Александр! — Руби резко выпрямилась и широко распахнула глаза. — Но у тебя уже есть две наследницы!

— Девочки. Да, Чарлз твердит, что дочери могут привести в семью достойных мужчин, готовых принять мою фамилию. Но я всегда знал, что Ли для меня не просто сын любимой женщины.

— А на каком коне поскачет он? — с горечью спросила Руби.

— О чем ты?

— Не важно, — Руби посмотрела в свой стакан, отпила еще глоток и продолжала: — Александр, я люблю тебя и всегда буду любить. Но обсуждать будущее, когда твоя жена все еще при смерти, — кощунство. Так нельзя.

— Почему же? Элизабет не осудила бы нас. Все мы признаем, что мой брак был ошибкой. Но мне некого винить, кроме самого себя. Моя гордость смертельно уязвлена. Я так стремился доказать двум мерзким старикам, что Александр Кинросс способен править всем миром… — Он улыбнулся — неожиданно умиротворенно и спокойно. — Знаешь, несмотря на все беды, которые причинил нам мой брак, я часто думаю о том, что спас Элизабет от страшной участи — прозябания в Шотландии. Она этого не понимает, но все-таки я прав. А теперь, когда я перестану навещать ее в постели, ее жизнь изменится к лучшему. К ней я буду относиться со всем уважением, но мое сердце принадлежит тебе.

— Скажи, кто такая Гонория Браун? — решила воспользоваться шансом Руби.

Александр в первый момент растерялся, потом усмехнулся.

— Моя первая женщина. Хозяйка ста акров хорошей земли в Индиане, приютившая меня на ночь. Ее муж погиб на Гражданской войне. Она была готова подарить мне не только себя, но и все свое имущество — если бы я остался, женился на ней и обрабатывал ее землю. Я взял то, что хотел — ее тело, — и отказался от остального. — Он вздохнул и смежил веки. — Руби, с тех пор я не изменился. И вряд ли когда-нибудь изменюсь. Гонории я объяснил, что мне не судьба быть фермером в Индиане. И ускакал рано утром, увозя пятьдесят пять фунтов золота.

В зеленых глазах заблестели слезы.

— Александр, Александр, сколько боли ты себе причинил! — воскликнула Руби. — А своим женщинам! Что с ней стало?

— Понятия не имею. — Он отставил пустой стакан. — Можно мне проведать жену и новорожденную?

— Конечно. — Руби устало поднялась. — Но ни той, ни другой сейчас не до тебя. Ребенок появился на свет синевато-черным, как лицо Элизабет во время судорог. Мы с Маргарет Уайлер добрых пять минут не могли оживить твою дочь. Она родилась на месяц раньше срока, она крошечная и слабенькая.

— Она умрет?

— Вряд ли, но такой, как Нелл, ей не стать.

— И Элизабет больше не в состоянии исполнять супружеские обязанности?

— Так говорит леди Уайлер. Риск слишком велик.

— Да, чересчур. Придется ограничиться двумя дочерьми, — сказал Александр.

— Ты ведь знаешь, Нелл — умница.

— Знаю. Но ее тянет ко всему живому.

Руби медленно поднималась по лестнице.

— Удивительно, что в пятнадцать месяцев ее вообще хоть к чему-то тянет. Правда, если вдуматься, и Ли был таким. Значит, и Нелл будет опережать сверстников, как Ли. И еще неизвестно, чем она увлечется со временем. Детям хватает воодушевления на все.

— Я намерен выдать ее за Ли, — объявил Александр.

Руби круто обернулась, оттолкнувшись от двери спальни Элизабет; ее глаза метали молнии, она схватила Александра за обе руки с такой силой, что он поморщился.

— Значит, так, Александр Кинросс! — прошипела она. — Чтобы больше я этого не слышала! Никогда! Не смей распоряжаться чужой жизнью, как рудником или железной дорогой! Мой сын и твоя дочь сами выберут себе пару!

Вместо ответа он открыл дверь и вошел в спальню.

Элизабет, которая уже пришла в себя, повернула голову и улыбнулась гостям.

— Я жива, — прошептала она. — А я думала, что уже не выкарабкаюсь. Александр, Маргарет говорит, что у нас снова девочка.

Он наклонился, нежно поцеловал ее в лоб и взял за руку.

— Да, милая. Руби мне сказала. Вот и хорошо. Ты уже придумала ей имя?

Элизабет беспомощно нахмурила брови и зашевелила губами.

— Имя… — озадаченно повторила она. — Имя… Нет, ничего не идет в голову.

— Тогда придумаем потом.

— Нет, надо сразу дать ей имя. Подскажи что-нибудь.

— Может быть, Кэтрин? Или Дженет? Или Элизабет — в твою честь? Анна? Мэри? Флора?

— Анна, — удовлетворенно повторила она. — Да, Анна мне нравится. — Она подняла руку и коснулась щеки мужа. — Боюсь, нам снова понадобится кормилица. Молока у меня опять нет.

— Кажется, миссис Саммерс уже нашла кормилицу. — Александр осторожно высвободил руку, в которую Элизабет вцепилась словно когтями. — Ирландку Бидди Келли. Ее ребенок позавчера умер от крупа, вот она и предложила миссис Саммерс выкормить нашего, если молоко не пропадет. А поскольку наша Анна родилась раньше срока, у Бидди Келли наверняка есть молоко. Послать за ней, Элизабет? А хочешь, я попрошу Суна найти кормилицу-китаянку…

— Нет-нет. Сойдет и Бидди Келли.

Только Руби нахмурилась: Мэгги Саммерс опять нашла способ втиснуться в гущу событий. Несомненно, эта Бидди Келли — сплетница-католичка, которая раззвонит по городу обо всем, что услышит в доме хозяев. И в ближайшие шесть месяцев от нее никуда не денешься. Будет гонять чаи на кухне, шептаться и секретничать со слугами. Значит, все тайны Кинросс-Хауса станут достоянием Кинросса.

Глава 6. Откровения

После рождения Нелл, Яшма тщетно молила взять ее в няньки; рождение Анны стало для китаянки исполнением самой заветной мечты. Бидди Келли кормила малютку семь месяцев, а потом Анну быстро и безболезненно перевели на коровье молоко. Возможно, миссис Саммерс и сожалела, потеряв подругу, зато Яшма и Руби вздохнули с облегчением. Руби злорадно следила за экономкой, потерявшей ценную осведомительницу, а Яшма была просто бесконечно счастлива. Отныне Анна принадлежала только ей.

Элизабет медленно, но неуклонно поправлялась; к тому времени, как ее второй дочери исполнилось шесть месяцев, Элизабет уже вела жизнь здоровой молодой женщины. Уроки музыки возобновились, начались поездки в Кинросс; Александр нанял приличного берейтора, который научил Элизабет не только ездить верхом, но и править элегантной коляской, запряженной двумя сливочно-белыми пони, высоко вскидывающими грациозные ноги. Еще Элизабет получила в подарок белую арабскую кобылу с длинной шелковистой гривой и хвостом, окрестила ее Кристал и полюбила собственноручно чистить до атласного блеска. Уходу за Кристал молодая женщина посвящала долгие часы, но совсем не уделяла времени Анне. Во многом равнодушие Элизабет к собственной дочери объяснялось собственническими наклонностями Яшмы, которая ясно давала всем понять, что мать Анны — ее соперница. Тем не менее Элизабет не стеснялась признавать, что положение дел в детской ее полностью устраивает.

Александр велел проложить до самого Кинросса дорогу со щебеночным покрытием; дорога извивалась по склону и имела общую протяженность пять миль, зато избавляла Элизабет от необходимости пользоваться подъемником. Раньше, чтобы спуститься с горы, надо было известить об этом Саммерса или одного из его угрюмых лакеев, которые поднимали вагон от террасы с копрами к дому. А верхом на Кристал или в коляске Элизабет могла проделать тот же путь, не докладываясь Саммерсу. Неоспоримое преимущество! Перед Элизабет вдруг словно распахнулись двери в новую жизнь, вдобавок ее тело обрело долгожданную свободу от мужа.

Когда Руби, избранная вестницей, сообщила Элизабет, что сэр Эдвард Уайлер и его жена настоятельно советуют ей воздерживаться от исполнения супружеского долга, Элизабет пришлось сдерживать ликование и скромно опускать ресницы. По-видимому, Руби считала, что ей, Элизабет, будет недоставать «этого», но она заблуждалась.

Чаще всего Элизабет удирала из дома верхом, поскольку в этом случае могла отклониться от дороги и скакать напрямик через лес, насколько позволяли кусты. В пути ей не раз попадались живописные и неизведанные уголки, где Элизабет могла часами сидеть на каком-нибудь камне, наблюдая за мириадами разнообразных живых существ — от лирохвостов и валлаби до пестрых насекомых. Иногда она брала с собой книгу и читала, не боясь, что ей помешают, изредка отрывалась от страниц, поднимала голову и мечтала о подлинной свободе — о существовании вроде того, которое вели все эти экзотические птицы, животные и насекомые.

На одной такой прогулке Элизабет нашла Заводь. Отдалившись от дома и двигаясь вверх по течению, она по какому-то странному капризу заставила Кристал идти шагом по дну у берега везде, где можно было спуститься к воде; почему-то удовлетворить эту прихоть было труднее, чем уже привычное отчаянное желание вырваться на свободу. Но едва Элизабет увидела Заводь, она поняла, что никуда отсюда не уедет.

Заводь занимала небольшую лощину, потому была довольно глубокой; ее наполнял водой водопад среди валунов, папоротников «венерин волос» и длинного густого мха, какого в Шотландии Элизабет не встречала. Сквозь прозрачную воду был виден каждый камушек на дне Заводи, в которой плавали мелкие рыбки и даже прозрачные, будто хрустальные, креветки, в тельцах которых судорожно трепетали сердца размером с булавочную головку. Заводь со всех сторон обступали деревья, но в полдень солнце касалось воды, превращая ее в чистое расплавленное золото. Сюда на водопой прибегали все обитатели леса; Элизабет нашла для Кристал поляну недалеко от Заводи, чтобы фыркающая лошадь не пугала крылатых, четвероногих и ползучих гостей. Для себя Элизабет выбрала удобный гладкий камень, откуда ее душа легко отправлялась в полет.

Заводь принадлежала ей, только ей одной. Лес на горе был запретным местом для всех, кроме мистера и миссис Кинросс, но если в него и забредал случайный путник, найти Заводь он не мог — слишком высоко по течению она располагалась, слишком трудно было до нее добраться.

О чем думал Александр, не знал никто. Домочадцам казалось, что он решил довольствоваться вежливыми и цивилизованными отношениями с женой, встречами за столом, послеобеденными беседами о руднике, времени года, новых начинаниях, газетах, избрании сэра Генри Паркса на пост главы правительства или награждении мистера Джона Робертсона орденами Святого Михаила и Святого Георга и кавалерским титулом.

— Сэр Джон Робертсон… — задумчиво произнесла Элизабет. — Странно, что королева пожаловала ему рыцарское звание. Ведь он не принадлежит к англиканской церкви, у него репутация ловеласа. Говорят, ее величество невысокого мнения о подобных людях.

— Сомневаюсь, что ей доложили о репутации Робертсона, — сухо откликнулся Александр. — А меня ничуть не удивляет, что его удостоили рыцарского титула.

— Это почему?

— Потому что политическая выгода Джона Робертсона давно исчерпана. Когда политики понимают это, они подают королеве прошение о присвоении титула — как сигнал, что они готовы удалиться с арены и впредь не участвовать в выборах.

— Правда?

— О да, дорогая. Невозможно не заметить, что всем, кто часто избирается в правительство, недостает настоящей цели. Помяни мое слово: Робертсон скоро подаст в отставку и покинет Законодательное собрание. Скорее всего, его сделают пожизненным членом верхней палаты или Исполнительного совета. А Паркс останется царьком нижней палаты. — Александр фыркнул. — Ха!

— Но Паркс уже носит титул, — возразила Элизабет, — а я что-то не слышала, чтобы он собирался в отставку.

— Успех вскружил голову, — усмехнулся Александр. — Раздобрел, вот глаза и заплыли — само собой, в переносном смысле. Слишком уж он раздулся от гордыни, этот сэр Генри. Впрочем, его уже не переделать. А еще он любит жить на широкую ногу — опасная привычка для политика, не обладающего состоянием. Робертсон богат, а Паркс по сравнению с ним нищий. На деле это означает отсутствие денег на избрание в парламент, но премьеру полагается некое финансирование… — Он пожал плечами. — Словом, лазейки бывают разные, Элизабет.

— А мне он нравится — еще с тех пор, как приезжал к нам на ужин.

— Да, он обаятелен. А его позицией по вопросу образования для детей я искренне восхищаюсь. Не доверяю только одному — его натуре приспособленца. Сэр Генри клонится туда, куда дует ветер.

* * *

В конце января 1878 года, когда Анне исполнилось десять месяцев, Нелл разыскала отца в библиотеке.

— Папа, — заговорила она, забираясь на колено к Александру, — что с Анной?

Опешив, Александр усадил двухлетнюю малышку лицом к себе и уставился на нее. Личико дочери с возрастом все больше напоминало его собственное — те же надломленные черные брови, тот же удлиненный овал, странный у ребенка, но наверняка привлекательный и пикантный у взрослой девушки. Пронзительно-синие глаза смотрели не по-детски пристально, сосредоточенно и тревожно.

— А ты как думаешь, что с Анной? — спросил Александр, только теперь осознав, что почти не видится со второй дочерью.

— Что-то такое, — уверенно заявила Нелл. — Когда я была маленькой, я помнила все, что ты говорил, и говорила с тобой, папа. Обо всем. А Анна не умеет сидеть. Яшма обманывает — она держит Анну, когда я захожу к ней, но я-то вижу. И глаза у Анны не такие, как у всех, — они смотрят во все стороны. Она пускает слюни. Когда мне надо, я сажусь на горшок, а она нет. Папа, она такая хорошая, она моя сестра! Но с ней что-то не так, честное слово.

У Александра пересохло во рту. Он облизнул губы, стараясь держаться как ни в чем не бывало и не выдать потрясения.

— Который час? — спросил он.

Так они играли: он научил Нелл узнавать время по стрелкам высоких стоячих часов в углу библиотеки, и с тех пор девочка никогда не ошибалась. Не ошиблась и теперь.

— Шесть часов, папа. Крылышко Бабочки может прийти за мной… — и она засмеялась, повторяя новое выражение, — с минуты на минуту.

— Тогда беги сама разыщи Крылышко Бабочки и удиви ее, — предложил Александр, ставя дочь на пол. — Если уже шесть, пора найти маму. Через час к ужину приедет тетя Руби.

— Как жалко, что мне нельзя ужинать с вами! — расстроилась Нелл. — Тетю Руби я люблю почти как Крылышко Бабочки.

— И даже больше, чем маму? И меня?

— Конечно, нет! — И Нелл выдала очередную мудрость: — Все относительно, папа, ты же знаешь.

— Ну беги, маленькая педантка, — со смехом велел отец и легонько подтолкнул ее к двери.

Прежде чем отправиться на поиски Элизабет, Александр зашел в детскую — в комнату, из которой Нелл выселили после рождения Анны, поскольку леди Уайлер считала, что шумная старшая сестренка помешает ухаживать за слабенькой и недоношенной младшей. Сначала Нелл жила в комнате Крылышка Бабочки, а потом потребовала для себя отдельную.

Александру вспомнилось, что Яшма не покидает детскую ни днем, ни ночью, давно уже не прислуживает Элизабет, предоставив ее заботам Жемчужины и Шелкового Цветка, а свое время всецело посвящает малютке Анне. Вторая девочка оставалась в доме невидимкой, и Александр не раз задавался вопросом: разве может отца интересовать такой хилый младенец, пусть даже родной? Тем более если этот младенец — вторая дочь? Нелл была совсем другой — жизнерадостной, умненькой, любопытной, деятельной и любознательной. Она не позволила бы отцу игнорировать ее — даже в первые месяцы жизни она умела напоминать о себе. Цепкими пальчиками она хваталась за его подставленный палец, гипнотизировала его осмысленным взглядом, пускала пузыри, улыбалась, гулила. В то время как Анну было не слышно и не видно. А ее отец всегда находил причины уклониться от очередного визита в детскую.

Сегодня он вошел не постучавшись, не спросив разрешения у Яшмы — просто взял и вошел. Яшма держала Анну на коленях, одной рукой поддерживая затылочек, и кормила каким-то пюре с ложки. Услышав шаги, Яшма вскинула голову и вздрогнула.

— Мистер Кинросс! — воскликнула она. — Мистер Кинросс, к Анне нельзя, я сейчас кормлю ее!

Вместо ответа Александр поставил перед нянькой и ребенком деревянный кухонный стул и сел с каменным лицом.

— Дай мне ребенка, Яшма.

— Не могу, мистер Кинросс. Подгузник грязный, она вас перепачкает, от вас будет пахнуть!

— Подумаешь, запах — не впервой. Давай ее сюда, Яшма. Живо.

Передать Анну из рук в руки было непросто: ребенок напоминал тряпичную куклу и не мог сам держать голову, но наконец его усадили на колени к отцу. Ограбленная Яшма дрожала, на ее лице застыла маска страха.

Впервые Александр пристально взглянул на младшую дочь и сразу понял, что Нелл права — несмотря на то, что в свои десять месяцев Анна была миловиднее, чем старшая сестра, ухоженнее и упитаннее. Черные волосы, черные бровки и реснички, серовато-голубые глаза, бессмысленный взгляд которых ни на чем не останавливался. Но какие-то мыслительные процессы происходили в этой головке, потому что Анна сразу поняла, что ее держат незнакомые руки, что она сидит не на привычных коленях Яшмы. Извиваясь и отталкивая чужака, она расплакалась.

— Спасибо, Яшма, возьми ее, — велел Александр, желая посмотреть, насколько быстро успокоится Анна. Это произошло почти немедленно: едва очутившись на руках у Яшмы, девочка умолкла и открыла рот, требуя еды.

— А теперь скажи мне правду, Яшма, — негромко продолжал Александр. — Давно ты поняла, что Анна сильно отстает в развитии?

Слезы покатились по щекам китаянки; вытереть их было нечем — обе руки занимал ребенок.

— Почти сразу, мистер Кинросс, — всхлипнула она. — Бидди Келли тоже поняла. И миссис Саммерс. О, как они потешались в кухне! Но я схватила нож и пригрозила перерезать им глотки, если они хоть кому-нибудь в Кинроссе разболтают про Анну.

— И они тебе поверили?

— Да. Они поняли, что так я и сделаю. Ведь я узкоглазая язычница.

— Что умеет Анна?

— Мистер Кинросс, она понемногу выправляется, честное слово! Только учится долго, очень долго. Видите, она уже умеет есть с ложки. Научить ее было нелегко, но она способна учиться. Хун Чжи из китайской аптеки показал мне, как надо делать Анне массаж шеи, чтобы она со временем научилась сама держать голову. — Яшма прижалась щекой к детским кудряшкам. — Клянусь вам, сэр, мне очень нравится ухаживать за ней! Анна — мой ребенок, она принадлежит только мне — ни Жемчужине, ни Крылышку Бабочки… Пожалуйста, сделайте милость, не отнимайте ее у меня! — И она снова залилась слезами.

С трудом, по-старчески поднявшись, Александр погладил Яшму по голове.

— Не волнуйся, детка, я никуда тебя не отошлю и Анну не отниму. Твоя преданность ей достойна высших похвал. Ты права: Анна — твой ребенок.

Короткая лестница вела из коридора в комнаты Элизабет, где Александр не бывал с тех пор, как она поднялась с постели. Он сразу заметил, что вокруг многое изменилось. Когда-то он обставил и отделал эти комнаты по образу и подобию сиднейского отеля, а теперь они больше соответствовали вкусам Элизабет: исчезли лишняя позолота и зеркала, тяжелую парчу заменил пестрый ситец, в обстановке преобладал голубой цвет. Руби называла его безрадостным.

«Да что это со мной случилось, чем я был занят после рождения Анны, если понятия не имел, что происходит в моем доме? Конечно, я не так часто бывал дома — а кому еще я мог доверить строительство дороги до Литгоу? Но никто не задал мне ни единого вопроса, никто мне ничего не сказал. Кроме двухлетней дочери. Я лишний в доме, полном женщин. Мэгги Саммерс… Жирная паучиха в моей паутине. Я должен был это предвидеть. Элизабет сразу ее невзлюбила, и теперь я понимаю почему. Выселить их с Саммерсом с третьего этажа, найти им жилье в Кинроссе. Пусть там и занимается хозяйством. А я найму новую экономку. Буду искать, пока не найдется женщина, которая понравится всем нам. Такая, чтобы не презирала китайцев и не сплетничала, как Бидди Келли, которая и в церковь по воскресеньям таскается только ради сплетен…»

— Элизабет! — позвал он, заглянув в будуар.

Она сразу явилась на зов — с широко открытыми от удивления глазами, не успев сменить после прогулки бордовую амазонку.

— Глупо выбирать амазонку такого цвета, если ездишь на белой кобыле, — высказался он, приветственно кивнув. — Смотри, как заметны на ней белые волосы и шерсть.

Элизабет сверкнула невеселой улыбкой и опустила голову.

— Ты совершенно прав, Александр. В следующий раз закажу цвета слоновой кости.

— Ты каждый день ездишь верхом? — спросил он, подходя к окну. — Люблю лето и длинные-длинные дни.

— И я люблю, — начиная нервничать, согласилась Элизабет. — Да, я катаюсь почти каждый день. Когда не езжу в Кинросс.

Наступило молчание. Александр неотрывно смотрел в окно.

— Что случилось, Александр? Зачем ты сюда пришел?

— Скажи, ты часто видишь Анну? Намного реже, чем свою обожаемую кобылу?

В тишине было слышно, как она затаила дыхание. И задрожала.

— Реже, — упавшим голосом призналась она. — Яшма завладела Анной настолько, что я в детской всегда чувствую себя лишней.

— Неубедительное оправдание, Элизабет, особенно из уст матери. Ты прекрасно понимаешь, что Яшма — твоя служанка и обязана подчиняться приказам. Или ты не старалась поставить ее на место?

Два ярких малиновых пятна вспыхнули на бледном лице Элизабет, она пошатнулась, слегка отвернулась, словно привинченная к полу, и стиснула руки.

— Да, не старалась, — прошептала она.

— Сколько тебе лет?

— В сентябре будет двадцать.

— Как летит время. Дважды мать в девятнадцать, дважды побывала одной ногой в могиле, а теперь свободна, как птица… Нет! — рявкнул он. — Не смей плакать, Элизабет! Не время лить слезы. Выслушай меня, потом поплачешь.

Со своего места Элизабет видела только его спину. В чем дело? Что его гнетет? Она понимала только, что Александр страдает. Мало-помалу он взял себя в руки, распрямил плечи и заговорил мягче и тише:

— Элизабет, я ничуть не виню тебя за то, что ты отдала детей на попечение преданных и заботливых женщин — Крылышка Бабочки и Яшмы, ведь ты сама не знала детских радостей. Все эти поездки верхом, прогулки по Кинроссу, полная и неожиданная свобода вскружили тебе голову, как шампанское. А почему бы и нет? Ты выполняла свой долг, как велел божок старикашки Мюррея, и теперь он исполнен. На твоем месте я бы тоже обезумел от радости. — Он вздохнул. — Но если твой долг передо мной уже выполнен, то перед детьми — еще нет. Я не запрещаю тебе ездить верхом и в коляске, гулять, заниматься, чем ты пожелаешь, потому что знаю, как безобидны твои развлечения. Но ты должна заботиться о наших дочерях. Нелл через два-три года будет уже совсем самостоятельная, а вот Анна вряд ли.

Малиновые пятна поблекли, Элизабет упала в кресло и приложила ладони к щекам.

— Так ты заметил…

— Значит, и ты тоже?

— Да, хотя Яшма вечно твердила, что Анне нездоровится, неудобно, холодно, болит спинка. Меня мучили подозрения, но я не решалась проверить их. Александр, ты слишком добр ко мне. Я заслужила все мыслимые упреки и обвинения. Но как ты узнал, что развитие Анны задерживается?

— Сегодня ко мне прибежала Нелл и спросила, что с Анной. Наша старшая дочь заметила, что ее сестренка не держит голову, что у нее рассеянный взгляд. И я сразу отправился в детскую и вытянул из Яшмы всю правду. — Он повернулся лицом к жене — бесстрастный, с холодными глазами: — Развитие Анны не просто задерживается, Элизабет, — она умственно отсталый ребенок.

Элизабет беззвучно заплакала.

— Это случилось при родах, — отчетливо выговорила она. — Маргарет и Руби трясли и шлепали ее минут пять, прежде чем она задышала. Это не наследственное, Александр, ни в коем случае не наследственное!

— О, в этом я ничуть не сомневаюсь! — нетерпеливо оборвал он. — Мне даже кажется, что в случившемся есть какой-то скрытый смысл, только вот какой? Одна наша дочь не по годам умна, вторая — умственно отсталая. Может, в этом и заключается высшая справедливость — кто знает?

Он направился к двери, но, не дойдя, остановился.

— Элизабет, взгляни на меня. Подними голову. Нам надо срочно принять решение. А именно — как быть с Анной. Мы можем или оставить ее у себя, или отдать на воспитание. Если она будет жить с нами, тебе и Яшме предстоит всю жизнь опекать бедняжку, которая не в силах позаботиться о себе. Я не сомневаюсь, что мы легко найдем ей добрых и внимательных приемных родителей — в таких делах деньги решают все. Говори, чего ты хочешь?

— А что выбрал бы ты, Александр?

— Оставил бы ее, конечно, — удивленно ответил он. — Но это не мне решать — присматривать за Анной мне не хватит времени. Если что-нибудь случится с Яшмой, что ты будешь делать? Ты справишься?

— Она останется с нами, — сказала Элизабет. — Я справлюсь.

— Значит, решено. Кстати, я намерен уволить Мэгги Саммерс. Придется какое-то время терпеть неудобства — я хочу, чтобы ноги ее здесь не было уже завтра, и ни днем позже. Саммерса мне, конечно, жаль, он дорожит местом моего помощника и будет тяжело переживать ссылку в Кинросс. Но ничего не поделаешь. Я дам объявление о поиске экономки в «Сидней морнинг геральд».

— Почему бы не обратиться в агентство, где занимаются поиском домашней прислуги?

— Нет, я сам хочу побеседовать с каждой кандидаткой. — Александр извлек из кармана часы и щелкнул крышкой. — А ты поторопись, дорогая. В семь приедет Руби.

— Прости, но к ужину я не выйду. Мне надо найти Яшму и серьезно поговорить с ней. И начать знакомиться с Анной.

Александр поднес к губам ее руку и легко коснулся ее губами.

— Как хочешь. Спасибо, Элизабет. Я не стал бы винить тебя, если бы ты решила отдать Анну, но я безмерно благодарен тебе, что ты этого не сделала.

Известие о болезни Анны обрушилось на Руби, как ведро кипятка. Александр рассказал обо всем в библиотеке, где они курили сигары и смаковали выдержанный коньяк; отсутствие Элизабет за ужином он объяснил легким недомоганием. Проницательная Руби сразу заподозрила, что в семье что-то не клеится, потому что знала Александра гораздо лучше, чем его жена — изменился его взгляд, выражение лица. Эти же признаки Руби замечала у него до рождения Анны, а потом он словно отдалился от Элизабет, отправил ее в дальний угол памяти. И вот теперь его глаза снова смотрели затравленно и тоскливо.

В чем дело, Руби поняла сразу же, едва выслушала рассказ об Анне — о том, как Александр сделал трагическое открытие, как повела себя Элизабет. Чтобы набраться смелости и ответить, Руби пришлось глотнуть коньяку.

— Любимый мой, как мне жаль…

— Вряд ли больше, чем мне или Элизабет. И тут уже ничего не попишешь, молчать и делать вид, будто ничего не происходит, бесполезно. Мы с Элизабет считаем, что всему виной трудные роды. К счастью, внешне Анна почти ничем не напоминает умственно отсталого ребенка — наоборот, она миловидна и хорошо сложена. Когда она лежит в кроватке, то выглядит как любой другой младенец — если бы не глаза. Как говорит Нелл, они у нее смотрят во все стороны. Яшма уверяет, что Анна способна учиться, только на это уходит уйма времени — даже на то, чтобы научить ее есть с ложки.

— Скрытная дрянь! — с чувством выпалила Руби, снова отпивая из стакана. — Я про Яшму, — пояснила она, заметив, что Александр вопросительно поднял брови. — Но знаешь, даже если бы мы все знали с самого начала, мы ничем не помогли бы бедняжке. Элизабет права: ребенок не дышал. Если бы я знала, чем это кончится, я не старалась бы оживить его, но я даже представить не могла… Я просто хотела, чтобы Элизабет мучилась не зря.

— Что сделано, то сделано, Руби. — Он ощупью нашел ее руку и пожал ее. — Древние греки считали человеческую гордыню преступлением против богов, заслуживающим суровой кары. Я возгордился — потому что слишком преуспел и разбогател, а власть моя очень велика. Анна — моя кара.

— Но в городе о ней упорно молчат, хотя Бидди Келли кормила малышку целых семь месяцев.

Белые зубы Александра сверкнули в улыбке.

— Все потому, что Яшма подслушала, как они с Мэгги Саммерс сплетничают и потешаются над девочкой в кухне. И накинулась на них с ножом. Пообещала перерезать обеим глотки, если они проболтаются, и они ей поверили.

— Молодчина Яшма!

— А Мэгги Саммерс завтра навсегда покинет этот дом. Саммерс уже все знает.

Руби неловко поерзала в кресле и сжала в ладонях руку Александра.

— Значит, ты хочешь сохранить состояние Анны в тайне?

— Разумеется, нет! Незачем держать девочку взаперти. Нам нечего стыдиться, Руби. По крайней мере, я так считаю. Насчет Элизабет не уверен. Я хочу, чтобы Анна могла гулять, где захочет, а в том, что она научится ходить, ни на минуту не сомневаюсь. Пусть весь Кинросс знает: даже богатство и привилегии не спасают от семейных трагедий.

— А ведь ты так и не рассказал мне, как восприняла известие Элизабет. Или она знала про болезнь Анны?

— Вряд ли. Она просто убедила себя, что ребенок немного отстает в развитии. Немного отстает! — Он горько рассмеялся. — Моя жена превратила какую-то паршивую кобылу в идола и усердно поклонялась ему. Чистила, гладила, расчесывала… Скажи, чем лошади так притягивают женщин?

— Силой, Александр. Движением мышц под атласной шкурой. Возможностью подчинить себе эту силу. Хорошо, что ты подарил ей кобылу, — вида конского фаллоса она бы не вынесла.

— Руби, ты можешь хотя бы раз в жизни вести себя пристойно?

— Ха! — воскликнула Руби, сплетая пальцы с пальцами Александра. — А что толку? — Она пересела к нему на колени и прижалась щекой к его волосам — они совсем поседели, так неожиданно и сразу! — А ты так и не понял, о чем все время думает Элизабет?

— Увы!

— После рождения Анны она стала другой. Со мной почти не общается — разве что приглашает меня на завтрак вместе с Теодорой или на ужин с тобой. Прежней близости между нами как не бывало, а раньше мы о чем только не болтали! Обо всем на свете! Но теперь она будто ушла в свой мир, — печально заключила Руби.

— Ты нужна мне, — пробормотал Александр, уткнувшись лицом в ее грудь. — Если ты не против, я приеду к тебе в Кинросс сегодня же, попозже.

— Когда хочешь, — ответила она. — Приезжай, когда хочешь.

Она в одиночку спустилась с горы в вагоне, глядя на Кинросс, освещенный фонарями, издалека похожими на зеленоватые искры. Пыхтели двигатели, сатанинское пламя вырывалось из длинных бараков, где из руды добывали золото «Апокалипсиса», а вдалеке, на холме Суна, в лунном свете поблескивали пагоды. «И я частица этого мира, хотя никогда не хотела к нему принадлежать. Как мстительна любовь! Если бы не Александр Кинросс, я не поднялась бы выше, чем уготовано мне судьбой, навсегда бы осталась дамой полусвета на грани изгнания, если не гибели».

Элизабет начала бывать в церкви с того дня, как узнала о плачевном состоянии Анны. Но не в пресвитерианской церкви: в следующее воскресенье она появилась у англиканской церкви Святого Андрея, ведя за руку Нелл, в сопровождении Яшмы, везущей в колясочке Анну. Китаянка осталась у церковных ворот ждать конца службы — тоненькая, испуганная, незаметная.

Потрясенный и обезумевший от радости преподобный Питер Уилкинс лично приветствовал первую леди Кинросса и сообщил, что скамья в первом ряду всегда к услугам жителей Кинросс-Хауса. По городу уже ползли слухи, что миссис Саммерс уволена, а в особняке на горе творится что-то неладное, поэтому священник проявил особое внимание к новой прихожанке.

— Спасибо, мистер Уилкинс, — сдержанно отозвалась Элизабет, — но мне было бы удобнее занять одну из последних скамей. Моя младшая дочь Анна отстает в развитии, иногда капризничает, и в этих случаях мне хотелось бы иметь возможность незаметно увозить ее из храма.

Так и порешили. Город Кинросс узнал, что Анна Кинросс — умственно отсталый ребенок, что положило конец сплетням и не дало восторжествовать Мэгги Саммерс.

Вопрос с Яшмой решился сравнительно легко: разрыдавшись и бросившись друг другу в объятия, две женщины решили вместе растить Анну; при этом Яшме не понадобилось разлучаться с любимицей, а Элизабет — отказываться от прогулок на Кристал к Заводи. Поход в церковь возвестил о переходе Кинросс-Хауса на новое положение: таким способом было во всеуслышание заявлено о неполноценности Анны и о том, что миссис Кинросс, здоровье которой уже не внушало опасений, все-таки чтит религию — в отличие от ее безбожника мужа. Да пребудет слава в вышних!

Впечатление получилось бы чуть смазанным, заметь кто-нибудь из прихожан, куда направилась Элизабет сразу после службы — в отель «Кинросс», завтракать с Руби, которая оказала ей самый радушный прием с объятиями и поцелуями.

— Значит, возвращаешься к жизни? — спросила Руби, отстранив гостью и оглядывая ее разгоревшимися глазами.

— Да, — улыбнулась Элизабет, — но только если мы и впредь будем подругами и не станем оспаривать Александра друг у друга. Я наконец-то повзрослела.

— Ну и ну! — Руби вынула Анну из коляски. — Тише, кисонька, не плачь! Привыкай, теперь будешь видеть не только Яшму и маму. А ты, Элизабет, в присутствии Нелл думай, что говоришь — дети любят подслушивать, а наша детка не по годам умна. Позавтракаем? Сегодня у нас тосты с грибами и жареная дичь. И нечего воротить нос, Нелл! Смотри, когда-нибудь пожалеешь, что отказывалась от такой роскоши. Я хорошо помню времена, когда краюха черствого хлеба с жестким сыром были для меня вкуснее нектара и амброзии!

Упреки Александра в том, что Анна растет без материнской ласки, Элизабет приняла так близко к сердцу, что даже не желала расставаться с детьми, чтобы сопровождать мужа в Сидней. Александр был страстным поклонником музыки, театра и оперы, и поскольку не понимал, почему должен отказываться от своих увлечений, в Сидней начал ездить с Руби. 1878 год сменился 1879-м, поездки участились, а Александр как-то изрек:

— Теперь, когда сообщение между Новым Южным Уэльсом и Великобританией налажено, английские оперные и театральные труппы будут чаще гастролировать у нас. Корабли могут пополнять запасы угля в промежуточных портах, благодаря Суэцкому каналу плавание продолжается всего пять недель.

В компании Руби Александр посмотрел прекрасную постановку «Венецианского купца», все оперы, которые привозили в город, и блистательную оперетту «Крейсер „Пинафор“» сравнительно малоизвестных композиторов — Гилберта и Салливана. Руби и Александр не упустили возможности побывать на Сиднейской международной выставке, разместившейся в великолепном, построенном по такому случаю дворце. В тот приезд отели города были переполнены, и Александру пришлось изменить своим привычным апартаментам. Тем более что останавливаться в его излюбленном отеле стало положительно невозможно: паровые трамваи, снующие по Элизабет-стрит, изрыгали удушливый черный дым и рассыпали снопы искр.

Бродя вместе с Руби по выставочным павильонам и искренне восхищаясь ими, Александр вдруг объявил:

— Скоро я еду в Англию.

Руби замерла.

— С какой стати?

— Хочешь, отвечу честно?

— Да, как всегда.

— Мне осточертел полный дом женщин. Близится новое десятилетие, через каких-нибудь двадцать лет наступит следующий век. Я хочу узнать, что происходит сейчас в Англии, Шотландии и Германии, где появились новые доменные печи, новые конструкции мостов и способы выработки электричества, которое скоро превратится из игрушки в могучую силу. Поговаривают даже, что создаются принципиально новые двигатели, — воодушевленно объяснял Александр. — Если бы не Анна, я взял бы Нелл и Элизабет с собой, поселил их в хорошем доме в лондонском Уэст-Энде, а сам поездил бы по стране. Но это невозможно, и, откровенно говоря, я даже рад. Мне давно пора отдохнуть от женщин, даже от тебя, Руби.

— Понимаю. — Она зашагала дальше. — А ты не мог бы навестить Ли?

— Визит в школу Ли значится первым пунктом моего плана. Если мой приезд совпадет с каникулами, я возьму его с собой. Такая поездка — бесценный опыт для будущего инженера.

— О, Александр, это замечательно! Спасибо тебе!

Он снова остановился и повернулся к ней.

— Я хотел задать тебе один вопрос. Раньше я не решался, чтобы не напоминать тебе о Ли, но он скоро вернется, а мы… уже не просто любовники, теперь я женат. Вот что я хотел узнать: как Ли удается выдавать себя за китайского князя, если он носит фамилию Коствен?

Она рассмеялась так громко и звонко, что проходящие мимо открыто уставились на них; само собой, Александр Кинросс под руку с изумительной красавицей привлекал всеобщее внимание, но обычно за ним следили украдкой, тем более что поговаривали, будто спутница вовсе не его жена.

— Александр, Ли скоро пятнадцать! Ты ждал целых шесть лет! По совету Суна я просто объяснила начальству школы, что Ли будет учиться инкогнито, спасаясь от врагов отца, которые не остановятся даже перед похищением мальчика. Это объяснение известно всей школе, а Ли искренне забавляется, слушая, как товарищи гадают, кто же он такой на самом деле. Будь в школе другие китайцы, ему пришлось бы тяжелее, но лишь в прошлом году учиться приехали двое сыновей богатых купцов из Вампоа, а Ли говорит, что им нет дела до Пекина.

— Ну-ну, — усмехнулся Александр.

— С этой поездкой ты пропустишь принятие важных законов, — продолжала она. — Я слышала, Паркс намерен урезать субсидии католическим школам, как и школам других конфессий. Но для других это не смертельно, их финансируют богатые снобы. А в католических школах учатся в основном дети из беднейших семей.

— Безмозглый протестант, — буркнул Александр.

— Еще на обсуждение вынесен новый закон о земле и еще один, ограничивающий въезд китайцев в страну. Да, и еще несколько законов о выборах. И зачем политикам вся эта возня с границами избирательных участков?

— Чтобы заполучить побольше голосов, Руби. Не задавай глупых вопросов.

— Сказать по правде, больше всего меня тревожит проект закона об ограничении торговли спиртным. Чертовы пуритане!

— Угомонись, Руби. — Александр взял ее под руку. — Кинросс под «сухой закон» не подпадает, торговля спиртным в городе и так ограничена, тем более что китайцы не пьют. Пуритане не наберут голосов — потому что китайцы не голосуют, а белые горожане слишком ценят свое право пить что и когда вздумается.

— С другой стороны, у меня отель, а не паб. А если понадобится — суну взятку полицейскому, как в Хилл-Энде.

— Уверяю тебя, это не понадобится. — Его голос изменился. — Не удивляйся, если я буду отсутствовать долго.

— А что для тебя «долго», Александр?

— Два, три, даже четыре года.

— Господи Иисусе! Да у меня к тому времени все зарастет, в четвертый раз стану девственницей!

— Я запомню, дорогая, и буду очень нежен.

— Значит, ты поможешь Ли поступить в Кембридж?

— Да. Компании «Апокалипсис» понадобятся ученые, а может, даже исследовательская лаборатория.

— Ли несказанно повезло. Хорошо бы он это понял, — произнесла Руби.

— Думаю, понимает, — улыбнулся Александр.

* * *

Для Элизабет известие об отъезде мужа, назначенном на конец 1879 года, стало неожиданностью, но не горем. Только Нелл была безутешна: с недавних пор отец начал брать ее в мастерские и в цеха, где обрабатывали добытую руду. На минувший Новый год, когда Нелл исполнилось три, она вместе с Александром даже спускалась в шахту. Но что ей делать, когда он уедет? Изо дня в день торчать дома?

Выслушав жалобы дочери, Александр принял решение нанять не гувернантку, а наставника-мужчину, который научит Нелл чтению и письму, азам латыни, греческого, французского и итальянского — девочке просто необходимо чем-нибудь занять беспокойный, пытливый ум. Наставнику, застенчивому молодому человеку по имени Уильям Стивенс, Александр отвел просторную комнату на третьем этаже Кинросс-Хауса. Сун прислал учиться трех смышленых мальчиков-китайцев, преподобный Питер Уилкинс — своего не по возрасту серьезного сына Донни, а Александр сумел найти трех белых девочек, которых родители согласились обучать в частной школе, но лишь до десятилетнего возраста. Из всех учеников Нелл была самая младшая: ей едва минуло четыре года, а остальным исполнилось уже пять.

Несколько дней Нелл закатывала скандалы с криками и слезами, но потом доказала, насколько похожа на отца: распрямила хрупкие плечики и смирилась со своей участью. Когда-нибудь она вырастет и будет повсюду ездить вместе с папой, а пока придется грызть гранит школьной науки.

Полдюжины экономок побывали в Кинросс-Хаусе и ушли ни с чем, и наконец явилась миссис Гертруда Сертис и вписалась в семью так же легко, как рука входит в перчатку, подобранную точно по размеру. Двое взрослых детей этой пятидесятилетней вдовы имели свои семьи, а она управляла заштатным пансионом в Блейни, где ее и разыскала Констанс Дьюи. Миссис Сертис была жизнерадостна, оптимистична, не шла на поводу у Нелл и повара Чжана, умело и доброжелательно отдавала распоряжения слугам-китайцам и даже сумела поладить с Джимом Саммерсом. Последнее обстоятельство приобрело особое значение, поскольку Александр объявил, что уезжает, а Саммерс впервые за все время службы отказался следовать за ним: Мэгги Саммерс страдала загадочной болезнью, о которой ее супруг предпочитал не распространяться.

Впрочем, с отъездом Александра исполнительная власть к Саммерсу не переходила. Сун сбросил вышитые шелковые одежды и лично занялся рудником и другими предприятиями «Апокалипсиса»: углем, железом и кирпичом в Литгоу, цементом в Райлстоуне, в окрестностях Лиггоу, засеянными пшеницей обширными полями возле Веллингтона, оловянным рудником в Северном Квинсленде, заводом паровых двигателей в Сиднее и недавно найденным месторождением бокситов. Не говоря уже о прочих делах.

Словно отзываясь на беспокойство Александра, Элизабет решила за время его отъезда заново отделать и обставить Кинросс-Хаус, выбрав цвета, ткани и мебель по своему вкусу. Александр предоставил ей полную свободу действий при двух условиях: во-первых, если библиотека сохранится в прежнем виде, во-вторых, чтобы в доме было поменьше голубого цвета, нагоняющего тоску.

— Ты же знаешь, он любит красный, — напомнила Руби.

— А я — нет, — ответила Элизабет, твердо усвоившая, что красный — цвет блудниц. Она мечтательно протянула: — Одни комнаты будут абрикосовыми, другие — сиреневыми, третьи — в сливовой и нежно-желтой гамме, одна или две — цвета шартреза с примесью темно-синего и белого цветов.

— Современно, но мило, — оценила Руби.

Поскольку Руби и Констанс обожали делать покупки, все три женщины время от времени забирали Анну, Яшму, Шелковый Цветок и Бутон Персика и наведывались в Сидней: выбирали ткани, подолгу обсуждали достоинства обоев, и если не примеряли платья, туфельки и шляпки, то сводили с ума приказчиков в мебельных магазинах. Нелл охотно оставалась дома под присмотром Крылышка Бабочки, миссис Сертис и мистера Уильяма Стивенса.

Анну поочередно осмотрели все известные врачи страны, сведущие в лечении умственно отсталых детей, и единодушно вынесли один и тот же вердикт: рассчитывать на выздоровление не стоит. Детям, так и не научившимся говорить и ходить к двум годам, редко удается догнать сверстников.

Тем не менее состояние девочки улучшалось; в пятнадцать месяцев она уже держала головку и могла сосредотачивать взгляд на человеке, старающемся привлечь ее внимание. Осмысленные глаза оказались лучшим украшением Анны: огромные, широко распахнутые, как у матери, серовато-голубые, опушенные густыми длинными ресницами.

К двум годам Анна научилась сидеть без посторонней помощи на высоком стульчике и самостоятельно, хоть и не слишком умело орудовать ложкой: это зрелище приводило Яшму в восторг, а у Элизабет вызывало тошноту. К Яшме Анна была привязана всей душой, а Элизабет начала узнавать, как только пересела на стульчик. Ни ходить, ни говорить она не умела. Из всех домочадцев Анна выделяла Нелл, которую приветствовала тем же пронзительным визгом, которым выражала радость.

Яшма ухаживала за маленькой пациенткой нежно и терпеливо, под руководством Хун Чжи из китайской аптеки. Его восточная мудрость приносила Анне больше пользы, чем все настойки и примочки сиднейских врачей, ибо Хун Чжи верил в силу упражнений, терпения, диеты и последовательного обучения. Чтобы научить девочку держать голову, он сам приходил колоть ее тонкими гибкими иглами. В действенности этого метода Элизабет сомневалась, но не запрещала его, а когда Анна наконец стала поднимать головку и Хун Чжи попросил разрешения провести еще один курс лечения, чтобы поставить ее на ножки, Элизабет дала согласие. Как ни странно, лежать утыканной иголками Анне нравилось — может быть, потому, что она любила Хун Чжи.

А сколько радости было, когда Анна наконец-то привыкла сидеть на горшке! Правда, прошло полгода, прежде чем она научилась связывать этот процесс с опорожнением кишечника, но впоследствии обычно не забывала с трудом усвоенный урок. В конце 1879 года, после отъезда Александра, когда Анне было почти три года, она заговорила. Поначалу ее лексикон состоял всего из трех слов — «мама», «Яшма» и «Нелл», но употреблялись они всегда к месту. В три с половиной года к нему прибавились новые слова — «кукла» и «Долли», обозначавшие одно и то же: грязную, но обожаемую тряпичную игрушку, с которой Анна ложилась в постель и не расставалась днем ни во время сеансов иглоукалывания, ни на высоком стульчике. Куклу приходилось стирать не реже раза в неделю, но когда Элизабет попыталась заменить ее новой, Анна отчаянным криком переполошила весь дом и не успокоилась, пока не получила обратно любимицу.

— Прекрасно! — заключила Руби. — Анна отличает одну игрушку от другой.

— Миссис Сертис предлагает заказать портному-китайцу Вин Аху точную копию куклы Анны, вплоть до потрепанного платья, и украсить ее всеми теми же отметинами и пятнами. А когда старая кукла сама развалится, мы незаметно подменим ее новой.

— Верно мыслит миссис Сертис! Элизабет, она сокровище.

Элизабет по-прежнему дважды в неделю находила время для верховой прогулки к Заводи, иначе просто не вынесла бы домашней рутины. Лошадь постоянно артачилась, не желая брести по воде, тогда Элизабет прихватила на прогулку мачете и прорубила дорожку в лесу, хотя и опасалась, что рано или поздно по этой просеке Александр найдет ее тайное убежище. Но пока можно было не опасаться: Александр путешествовал уже восемнадцать месяцев и, судя по письмам, назад в Кинросс не торопился.

Его жена получала краткие письма, написанные сухим и деловитым языком, а Руби — более длинные, живые, полные новостей. Чаще всего Александр писал про Ли, которому в 1881 году исполнилось семнадцать.

«Руби, ты правильно поступила, отослав его в Англию, — говорилось в одном письме. — Плохо одно: он отчаянно скучает по тебе. Каждое слово о тебе он впитывает словно губка; твоим фотографиям отведено почетное место в его комнате. Как ученик старшего класса, он занимает отдельную спальню, между комнатами двух персидских принцев. По-английски он говорит безупречно: правильно, красиво, аристократично, держится царственно, но без надменности. Прилагаю фотографию Ли в новой школьной форме. Снимался он нехотя — видимо, перенял суеверия своих школьных товарищей, которые считают, что фотоаппарат отнимает у человека частицу души. К счастью, Ли слишком интересуется техникой, чтобы придавать значение суевериям, — благодаря этому ты и получишь снимок.

Его рост — шесть футов, и он продолжает расти, как говорят его наставники, а они располагают огромным опытом воспитания мальчиков и юношей и знают, что говорят. Так что жди, что к тебе Ли вернется настоящим великаном. В костюме для гребли видно, что он прекрасно сложен, и ноги у него не такие, как у белых: особенно впечатляют по-китайски массивные икроножные мышцы. Ли — чемпион школы по спринтерскому бегу и гребле, в последнее время он увлекся крикетом и отражает удары так же ловко, как забивает мячи в воротца. В Кембридже он надеется попасть в сборную команду по гребле и играть в крикет — по крайней мере за свой колледж. Скорее всего он поступит в Киз, где ничего не имеют против иностранцев. Ли рассчитывает на перевод в колледж к следующему октябрю. А я обхаживаю руководство Кембриджа, выясняю, чем могу помочь Ли, поскольку при всем своем рафинированном выговоре английским джентльменом он не является. Два мальчика из Персии тоже выбрали Кембридж; за Ли они ходят по пятам, к его мнению прислушиваются и другие ученики школы Проктора. Твой сын наделен качеством, которое я бы назвал спокойной уверенностью».

Руби забрала письмо у Элизабет и подала ей фотографию, лучась от гордости.

— А вот и Ли.

На снимке Ли сидел в кресле, положив ногу на ногу. Элизабет вгляделась в лицо юноши, стараясь оценить его трезво, не испытывая материнской гордости Руби и без романтизма, присущего Александру. И была вынуждена признать, что никогда не видывала более привлекательной и экзотической внешности. Даже Сун, на которого походил Ли, не мог похвастаться столь правильными чертами лица. Но и от Руби юноша унаследовал немало: он смотрел в объектив со слабой улыбкой, напоминающей улыбку Руби, а его большие глаза явно были светлыми и, что еще важнее, удивительно умными.

— Он поразительно хорош собой, — подытожила Элизабет, возвращая Руби снимок. — А глаза у него зеленые, как у тебя?

— Другого оттенка, но зеленые. Ему идет?

— О да. Волосы он зачесывает назад и, похоже, смазывает макасаровым маслом — значит, для высоких кресел ему понадобятся накидки, чтобы не пачкать обивку.

— Нет, это не масло. Он заплетает волосы в косичку.

— В косичку?

— Да, так хотел Сун.

— Восемь лет уже прошло. Еще четыре — и ты увидишь сына.

«Всего четыре года, — думала Руби, спускаясь в вагоне в Кинросс. — Целая вечность прошла, и еще вечность впереди. Я никогда не услышу, как у него ломается голос, не увижу первую щетину на подбородке, пропущу тот удивительный и сокрушительный момент, когда ребенок, сын, становится мужчиной. Каждое его письмо я перевязываю нефритово-зеленой лентой и складываю в нефритовую шкатулку, каждое слово из его писем я знаю наизусть, но вернется он ко мне уже чужим. Я не решилась признаться Элизабет, что с трудом узнала его на снимке, — разве я могла? И что несколько часов рыдала, оплакивая его и мою потерю? Мое единственное утешение — глаза на этой фотографии: спокойные, уверенные, безмятежные, бесстрашные. Как только он привык к горечи разлуки, у него началась новая жизнь в школе Проктора — увлекательная, насыщенная. Больше мне не о чем мечтать, разве что надеяться, чтобы он осмотрительно выбрал себе пару. Александр лелеет мечту поженить его с Нелл, но я не знаю, сочтет ли он привлекательной такую женщину, как она. Даже в пять лет она слишком резка и деловита и очень уж своенравна. А что поделать! Элизабет вынуждена посвящать все свое время Анне, воспитывать Нелл ей попросту некогда. Девочка — точная копия Александра, а Ли, конечно, его обожает, но вряд ли так же отнесется и к его дочери. Но об этом потом, не сейчас. Пройдет еще четыре года, прежде чем я узнаю, каким мужчиной стал мой сын. Когда Ли вернется, ему будет двадцать один год — взрослый человек, сам себе хозяин. Мой малыш станет юристом, я отпишу ему долю компании „Апокалипсис“. И он будет заседать в совете директоров компании, как чужой…»

Устав от мучительных раздумий, Руби засмотрелась на Кинросс. Как изменился город! Исчезли уродливые черты бывшего прииска, появились мощеные дороги, бордюры и сточные канавы, обсаженные деревьями улицы и новые кирпичные здания, в том числе отель «Кинросс» и церковь Святого Андрея. У главной площади, посредине которой разбили сквер, росло новое здание — мечта Александра, оперный театр. Почему в Галгонге есть театр, в Батерсте даже три, а в Кинроссе — ни единого? Почти все дома в центре города строили из дерева, последнюю мазанку снесли, когда возвели новое кирпичное здание школы. Даже больница выглядела респектабельно. Река протекала между бетонными набережными со скамьями, деревьями и узорными фонарями — впрочем, вода, как и прежде, была грязной.

Между городом и подножием горы разместился промышленный район: путаница рельсов, механизмов, двигателей, обогатительный завод, десятки ржавых железных ангаров и дымящих труб. Золото добывали в том же количестве, что и прежде; к руднику подвели газ, установили динамо-машину. Работали гигантские холодильники: свежее молоко и мясо в Кинросс привозили из Батерста, рыбу и фрукты — из Сиднея.

«Что бы стало с этой колонией без таких людей, как Александр или Сэм Морт, король замороженных продуктов? Вероятно, в Англии они так и не сумели бы преуспеть, но здесь, в Новом Южном Уэльсе, возглавили гигантские предприятия и добились процветания. Хотела бы я знать, что сказали бы мой дед-арестант Ричард Морган и моя преступница мать, если бы увидели, что стало со страной, куда их сослали в наказание? А посмотрите-ка на меня: вот она я, Руби Коствен, — бывшая любовница старика, затем — содержательница притона, а ныне — директор компании. У мужчин это получается само собой. Они берутся за дело и навсегда меняют мир. Особенно такие, как Александр Кинросс и Сэмюел Морт…» Так думала Руби, возвращаясь домой, в роскошный отель.

Время шло, а его общественные приметы обескураживали — главным образом по вине политических деятелей. Жители Кинросса, гордящиеся ирландским происхождением, возмутились, узнав, что премьер, сэр Генри Паркс, в выступлении перед членами парламента сообщил, что въезд ирландцев в страну следует ограничить, чтобы колония осталась преимущественно британской, с преобладанием протестантов. Он добавил, что намерен всячески поддерживать распространение и внедрение протестантской этики, следовательно, поблажек и субсидий будут лишены ирландцы и католики в целом, поскольку население страны и без того уже чересчур ирландское и католическое. Это абсурдное заявление только увеличило и без того существенный раскол между католиками-ирландцами и протестантами с других Британских островов, а также между рабочими и высшими классами, поскольку и ирландцы, и католики принадлежали в основном к первым. Ропщущие напоминали о «монголо-татарских ордах», которые вообще не признают христианства. Но когда религиозный фанатизм и нетерпимость исходили от самого премьер-министра, они лишь указывали, насколько распространены эти взгляды в обществе и как равнодушны политические деятели к вопросам объединения граждан своей страны.

В январе 1881 года в Сиднее состоялась конференция представителей колоний, главным вопросом которой было ограничение въезда китайцев. Участники конференции составили обращение к правительству Великобритании, в котором заявляли, что Австралия не намерена поддерживать политику примирения с Китаем. Кроме того, протестами было встречено решение правительства Западной Австралии оказывать помощь китайским эмигрантам, желающим работать на фермах или в роли домашней прислуги.

Вместе с другими видными предпринимателями китайского происхождения Сун изложил точку зрения китайцев на ту же проблему и привлек внимание конференции к тому, что попросту нелепо враждовать со столь густонаселенным соседом — тем более что Австралия по-прежнему недостаточно освоена и заселена.

«…заменив узаконенное насилие, ненависть и зависть справедливостью, законностью и правами, возможно, вы быстрее добьетесь своей цели. Достичь ее можно и с помощью силы, благодаря численному превосходству, но ваша репутация среди народов земли будет непоправимо запятнана, а флаг, которым вы по праву гордитесь, утратит ореол символа свободы и надежды для угнетенных и превратится в зловещий знак вероломства и предательства».

Новое десятилетие, на которое Александр возлагал столько надежд, началось со вспышки недовольства и ожесточенности, а также с конфликтов между разными сообществами австралийцев. Женщины требовали права на получение образования, и так громко и настойчиво, что в Сиднейский университет женщинам было разрешено поступать на все факультеты — разумеется, за исключением медицинского: одна мысль о том, что представительницы слабого пола научатся обследовать мошонку и пенис, а также назначать для них лечение, повергала общество в ужас.

Поскольку большинство жителей Кинросса читали газеты (в город к тому времени доставляли «Дейли телеграф» и ежедневный журнал «Бюллетень»), все эти события и мнения подробно и всесторонне обсуждались, но городские общественные деятели во главе с Руби считали, что пуританам в парламенте чересчур многое позволено. Так, был принят закон, предписывающий закрывать бары, в том числе в отелях, в одиннадцать часов вечера всю неделю, с понедельника по субботу, а также на все воскресенье. Подобно многим своим единомышленникам по всей стране, Руби известила особую комиссию по торговле спиртными напитками, что прежние разрешения действительны по июнь 1882 года включительно, а значит, все это время бары и другие питейные заведения будут работать в привычные часы. Так и получилось.

У Элизабет вошло в привычку отмерять время датами рождений. В день Нового, 1882 года Нелл исполнилось шесть, а 6 апреля Анна отметила свое пятилетие. Порой Элизабет казалась сама себе героиней пьесы абсурда, поставленной в высшей степени непочтительной и приземленной комической труппой XVIII века, — вот только ничего забавного в этой пьесе она не находила. Словарный запас Нелл состоял из многосложных слов и постоянно пополнялся, она уже имела представление о тригонометрии и алгебре, в то время как Анна никак не могла научиться ходить и лепетала свои «мама», «Яшма», «Нелл», «кукла» и «Долли». И все-таки Анна сумела всех удивить: в свой пятый день рождения она со смехом и визгом проползла через всю детскую к зовущей ее Яшме.

Элизабет неукоснительно исполняла свой долг, но не могла заставить себя вкладывать в воспитание детей душу. А Яшме это удавалось легко, и Элизабет подолгу мучительно размышляла, что происходит с ней, с матерью ребенка. Разумеется, она понимала, что Анна — цепь, которая навсегда приковала ее к Александру Кинроссу. Коротая бесконечные недели до рождения Анны, Элизабет вдруг поняла: если откладывать немалые деньги, которые Александр назначил ей «на булавки» когда-нибудь она сможет покинуть его, сбежать в Шотландию и зажить в коттедже респектабельной незамужней дамой. А дети, думала она, прекрасно обойдутся и без нее, как уже обходится Нелл. Но теперь Элизабет чаще видела Анну и знала ее будущее. Разве она могла бросить это жалкое, беспомощное существо, вечную обузу? Ни в коем случае. Просто не могла. А это означало, что она любит Анну, хотя необходимость заботиться о дочери порой вызывала у Элизабет отвращение.

О, эти часы, потраченные на бессмысленное ёрзанье на низком стульчике, на уровне лица Анны, и повторение нелепых слов вроде «пи-пи», «ка-ка» и «ням-ням»! Иногда Элизабет казалось, что этот сизифов труд сведет ее с ума. Однако практичная Руби мирилась с недостатками умственно отсталых детей так же легко, как с причудами мужчин. Руби и в голову не приходило морщиться, когда Анна пускала слюни ей на роскошное платье, хваталась за него, в порыве ликования пачкая нечистотами. А когда Анна проделывала то же самое с Элизабет, той приходилось поспешно выбегать из комнаты, борясь с тошнотой и безграничным отвращением. Элизабет поминутно упрекала себя в черствости и непорядочности, была убеждена, что ее тошнота и отвращение означают, что она могла бы полюбить Анну, но одной любви слишком мало, чтобы вынести все тяготы ухода за неполноценным ребенком.

«Александр называл меня „милой“, но он ошибался, — занималась самобичеванием Элизабет. — Я никуда не годная женщина, худшая из матерей. Матерям полагается терпеливо сносить все, а я не способна вытерпеть даже родных детей. Анна — шевелящийся комок теста, Нелл — высшее существо, с которым у меня нет решительно ничего общего. Если дать Нелл куклу, она сделает ей операцию: возьмет острый нож, вспорет кукольный живот, вытащит вату, которым он набит, — и с умным видом будет отпускать замечания о состоянии внутренностей. А потом бросится аккуратно раскрашивать человеческие органы и части тела из того мерзкого анатомического атласа, которым Александр так дорожит — потому, что якобы в нем гравюры самого Альбрехта Дюрера; понятия не имею, кто это такой. А еще Нелл способна проснуться среди ночи, забраться на плоскую крышу и часами смотреть в подаренный Александром телескоп на Луну или восхищаться какими-то кольцами. Я родила миниатюрную копию Александра и подобие капустного кочана и не могу найти в себе силы, чтобы заботиться о них. Я люблю своих детей только потому, что выносила их; они — частица меня.

Понятия не имею, о чем думает Анна, если она вообще умеет думать — правда, Яшма клянется, что умеет. Но в чем-то Нелл такое же чудовище, как Анна: деспотичное, беспокойное, надменное, решительное, не в меру любопытное и бесстрашное. Хотя глаза у нее не черные, а синие, когда Нелл смотрит на меня из-под надломленных бровей, мне кажется, что передо мной Александр. В свои шесть лет она считает свою мать немногим умнее Анны. Нелл терпеть не может нежности, ненавидит поцелуи, надменно презирает любые женские занятия. Коробка с моими старыми нарядами, которую я отдала ей на прошлый день рождения, чтобы наряжаться и играть, так и осталась неоткрытой, а каким уничижительным взглядом она наградила меня за слова, что другие девочки ее возраста скакали бы до потолка, получив такой сундук с сокровищами! Она будто съязвила: „Мама, за кого ты меня принимаешь? За идиотку Анну?“

Я могу любить своих дочерей, но одна не нравится мне потому, что она чересчур умна, а вторая — потому, что ее привычки вызывают во мне дрожь отвращения.

Господи, скажи, что со мной не так? Чего мне недостает?»

Когда Элизабет попыталась поделиться своими мыслями с Руби, та неодобрительно фыркнула:

— Ей-богу, Элизабет, ты слишком строга к себе! Есть люди вроде меня — с крепким желудком, привыкшие к грязи и вони, наверное, потому, что мы среди них выросли. А ты жила в безукоризненно чистом шотландском коттедже, где всегда был вымыт пол и вытерта пыль. Никто не блевал там с перепоя, не засыпал в собственном дерьме, посуду не забывали мыть, и она не обрастала плесенью, отбросы не гнили в доме — Господи Иисусе, ты даже не представляешь, в какой выгребной яме я провела детство! А если желудок слабый, тут уж ничего не поделаешь. Ты себя не переборешь, детка, сколько бы ни старалась. Ну а насчет Нелл я с тобой согласна — да, она чудовище. Она не из тех, к кому тянутся люди, — наоборот, ее будут избегать. Вот ты страдаешь потому, что не получила образования, и Александр дал тебе это понять. И у меня нет образования, но я не была робкой шестнадцатилетней девушкой, когда познакомилась с ним. Выше нос, хватит себя изводить. Главное, что ты любишь своих детей.

«Всем нам нужен дождь, — думала Элизабет майским утром 1882 года, верхом на Кристал преодолевая три мили, отделяющие дом от Заводи. — Мой рассудок спасает только Заводь. Не будь ее, я давным-давно замкнулась бы в себе, одичала, и меня упекли бы в сумасшедший дом. Никак не могу понять, почему именно у Заводи в душе у меня воцаряется покой. Ах, эта жалость к себе! Худшее из преступлений — потому что ведет к заблуждениям, воображаемым ранам и пренебрежению к чужим чувствам. Кем бы ты ни была, через что бы ни прошла, вини только себя. Ты ведь могла отказать отцу — и что бы он сделал? Разве что избил бы тебя и отправил к доктору Мюррею. Ты могла отказать Александру — и ему осталось бы только отправить тебя домой с позором. Руби права, я слишком много думаю о себе и своих недостатках. Лучше подумать о Заводи. Там я забываю обо всем».

Она пустила кобылу шагом по тропе, уже настолько утоптанной, что ее мог разглядеть всякий. Но Элизабет никогда не приходило в голову, что у Заводи бывает хоть кто-то, кроме нее.

До тех пор, пока со стороны Заводи, с расстояния трехсот ярдов, не зазвучал мужской смех — беспечный, ликующий, Элизабет не испугалась, но осадила лошадь. Соскользнув с седла, она привязала поводья к ветке дерева, потрепала любимицу по атласной белой шее и бесшумно зашагала по тропе. В душе она негодовала: кто посмел вторгнуться во владения Кинроссов? Страха она не чувствовала, но все-таки вела себя благоразумно, а благоразумие предписывало ей сначала понаблюдать за непрошеным гостем издалека. Если, к примеру, выяснится, что на берегу Заводи расположились бушрейнджеры, она удалится незамеченной, верхом вернется домой и воспользуется новой игрушкой, которую Александр установил в доме перед отъездом, — телефоном, чтобы связаться с полицейским участком в Кинроссе и Саммерсом. Больше звонить было некуда, зато телефон позволял мгновенно вызвать подмогу. А может, это не бродяги, просто аборигены? Но они редко бывают в окрестностях городов и смертельно боятся рудников; на материке остались сотни квадратных миль девственных лесов, где до сих пор живут по своим обычаям местные племена, в глаза не видевшие белого человека.

Нигде поблизости Элизабет не увидела ни стреноженных лошадей, ни признаков лагеря бродяг или аборигенов. Никого, кроме единственного человека, который стоял спиной к ней на камне, выдающемся в Заводь и напоминающем человеческую лопатку. Еле слышно ахнув, Элизабет остановилась. Незнакомец был наг, солнце рассыпало искры по его золотистой коже и гриве прямых черных волос, свисающих ниже пояса. Китаец? Внезапно он обернулся лицом к Элизабет, вскинул руки над головой и прыгнул в воду плавным гибким движением, почти без брызг. Всего мгновение Элизабет видела его лицо, но вдруг поняла, что оно знакомо ей, как собственное отражение в зеркале. Ли Коствен! Ли Коствен вернулся. У нее подкосились колени, она беспомощно осела на землю, но тут же сообразила, что, вынырнув, Ли непременно увидит ее. Какая встреча! Какой стыд для обоих! Нет, она не найдет, что сказать. Элизабет поспешно скрылась в кустах — как раз вовремя.

Его наслаждение причиняло ей почти физическую боль, было нестерпимо видеть, как он выныривает из воды одним мощным всплеском — как рыба, для которой вода — естественная среда обитания, а потом, откинув мокрые волосы со лба, легко выбрасывает тело из воды на плоский камень, довольно оглядывается и вытягивается на солнце. Неподвижная, как ящерица, Элизабет простояла на своем месте, пока Ли не решил окунуться еще раз. Тогда она и сбежала.

Элизабет не помнила, как вернулась домой, — поездка прошла словно в тумане. Ее глаза, разум, душу до отказа заполнили воспоминания о чудесном теле без единого изъяна, о мышцах, перекатывающихся под гладкой кожей, о восхищении и блаженстве, застывшем на прекрасном лице. Всю жизнь Элизабет жаждала свободы, но никогда не встречала ее в облике человеческого существа. Незабываемая встреча. Откровение.

Ли Коствен вернулся.

Глава 7. Новые муки

Руби примчалась, едва Элизабет успела освежиться и сменить амазонку на домашнее платье.

— Ли приехал! — выкрикнула она с порога. — Элизабет, Ли вернулся! А я не ждала, я даже не надеялась!

— Прекрасно, — машинально отозвалась Элизабет, у которой слова застревали во рту комками шерсти. — Чаю, миссис Сертис.

И она засуетилась, приглашая Руби в зимний сад, усаживая ее поудобнее и наконец обретая способность улыбаться.

— Руби, дорогая, успокойся. Я непременно выслушаю тебя, но сначала отдышись.

— Он приехал поездом из Литгоу прошлым вечером, так неожиданно — я, конечно, удивилась, почему так поздно, но потом поняла, что из Сиднея он выехал обычным пассажирским… А я как раз принимала епископа с женой — он навешал паству… — сбивчиво объясняла Руби.

— Знаю-знаю. Ты забыла, что сегодня я пригласила его на ужин? Приходите вместе с Ли.

— …И тут входит Ли! О, Элизабет, мой нефритовый котенок совсем мужчина! Такой красивый! Рослый, статный! А слышала бы ты, как он говорит — ну вылитый английский джентльмен из высшего света! — Она смахнула слезы и снова засияла улыбкой. — Епископ Кествик прямо оторопел, когда его услышал, а когда понял, что это мой сын… О, я сразу выросла в его глазах!

— А я и не подозревала, что для тебя это так важно, — улыбнулась Элизабет, не зная, как успокоить стремительно бьющееся сердце.

— Да нет, что ты, но старик никак не мог понять, какое положение я занимаю в Кинроссе. Но теперь-то он побоится обращаться со мной как с публичной женщиной: знает уже, что я заседаю в совете директоров «Апокалипсиса» и не скуплюсь на подношения церкви. В общем, увидел он Ли и решил, что меня оклеветали: ведь сын-то мой учился не где-нибудь, а в школе Проктора. Ах, Элизабет, как я счастлива!

— Это и слепой заметит, милая моя Руби. — Элизабет облизнула пересохшие губы. — Значит, Александр тоже едет домой? Где он — задержался в Сиднее?

Воодушевление Руби приугасло, когда она заметила на лице Элизабет привычную маску равнодушия.

— Нет, голубка, Александр пока в Англии. Он отослал Ли домой на каникулы, а в письме написал, что мне не вынести еще три или четыре года разлуки, если я не повидаюсь с моим нефритовым котенком. Ли пробудет дома до конца июля, а потом уплывет обратно.

Подали чай, Элизабет сама разлила его.

— Но почему же ты здесь, Руби? Зачем тратишь драгоценное время? Проведи его лучше с Ли.

— А Ли сейчас присоединится к нам, — объявила Руби, которой на вид в эту минуту было не больше двадцати пяти лет. — Или ты думала, я буду ждать до ужина, чтобы познакомить тебя с моим сыном? Он отправился осматривать Кинросс, но пообещал к чаю явиться сюда. — И она притворно нахмурилась: — Запаздывает, негодник.

— В таком случае выпьем еще чаю.

Встреча состоялась через полчаса, за которые Элизабет успела взять себя в руки. К ее удивлению, она испытала легкое сожаление, узнав, что Александр не торопится домой — а Нелл была бы так счастлива видеть его! Но Элизабет понимала, почему Руби не огорчает отсутствие любовника: нелегко общаться сразу со взрослым сыном и его лучшим другом да еще скрывать от сына, кем ей приходится Александр.

В зимний сад Ли вошел с покачивающейся по спине черной косой, облаченный в старые, но чистые холщовые брюки и рубашку с расстегнутым воротником и закатанными рукавами. Не замечая, что на ее лице застыло выражение холодной отрешенности, Элизабет встала, подала юноше руку и надменно улыбнулась уголками губ. Руби права: он редкостно красив. Ли унаследовал все лучшее от Суна и матери: от Суна — выразительные черты лица и величественную осанку, от Руби — грацию и неотразимое обаяние. Только глаза его не походили ни на отцовские, ни на материнские, светло-зеленую радужку окружало зеленое колечко более темного оттенка, из-за чего взгляд казался пронзительным. Да, светлые глаза, черные ресницы и бронзовая кожа — неожиданное, немыслимое, но пленительное сочетание.

— Как поживаешь, Ли? — лишенным выражения голосом осведомилась Элизабет.

Его улыбка увяла, голова чуть склонилась набок, в глазах мелькнула растерянность.

— Прекрасно, миссис Кинросс, — ответил юноша, пожимая безвольную кисть. — А вы?

— Благодарю, отлично. Пожалуйста, зови меня Элизабет. Присаживайся. Сейчас миссис Сертис принесет чай.

Ли сел так, чтобы наблюдать за обеими женщинами; заговорила его мать. «Это и есть жена Александра, о которой он почти не вспоминает? Неудивительно, — думал Ли. — В ней нет ни душевности, ни женственности, хотя арктическая холодность ей к лицу. Таких красавиц я еще не встречал — эта млечно-белая кожа, смоляные волосы, темно-синие глаза. Пухлые губы постоянно сжаты, их естественные контуры искажены; шея длинная и грациозная, прелестные кисти, на которых совсем не к месту массивные кольца. Элизабет Кинросс не из тех, кто любит пускать пыль в глаза, — значит, кольца ей подарил Александр, это в его вкусе. Жаль, что он не поехал со мной. Без него мне скучно, даже Кинросс кажется чужим. А его жена не желает меня видеть».

— Как Александр? — спросила Элизабет, как только ей удалось вставить слово.

— Процветает. — Ли улыбнулся, показав ямочки на щеках, как у Руби. — На лето он уехал к братьям Сименс в Германию.

— Опять двигатели и машины?

— Да.

— А ты, случайно, не знаешь, побывал он в шотландском Кинроссе или нет?

Ли удивился, уже был готов спросить, почему Александр не пишет об этом, потом передумал и ограничился кратким:

— Нет, Элизабет.

— Так я и думала. Ты часто видишься с ним?

— Каждый раз, когда меня отпускают из школы.

— Значит, ты к нему привязан.

— Он мне отец в большей степени, чем Сун, хотя я ни о чем не сожалею и никого не осуждаю. Я люблю и уважаю родного отца, но я не китаец, — сухо объяснил Ли.

Руби настороженно переводила взгляд с одного собеседника на другого: совсем иначе она представляла себе встречу обожаемого сына и драгоценной подруги! Они не понравились друг другу — хуже того, Элизабет буквально излучала неприязнь. Ее холодность казалась мстительной. «Элизабет, не надо так со мной! Не отвергай моего нефритового котенка!» Руби резко встала и потянулась за шляпкой.

— Ох, засиделись мы! Вставай, Ли, пожалей последний сандвич. Сегодня Элизабет пригласила на ужин епископа Кествика, так что мы с тобой привезем сюда епископа с супругой в половине восьмого.

— Буду с нетерпением ждать, — машинально отозвалась Элизабет.

— Как тебе жена Александра? — спросила Руби у сына, спускаясь в Кинросс в вагоне.

Ли помолчал, потом повернулся и посмотрел на мать в упор:

— Александр никогда не говорил со мной о жене, мама, но теперь я понимаю, почему вы с ним до сих пор близки.

У нее перехватило дыхание.

— Так ты знаешь?..

— От Александра. Он объяснил, что рано или поздно я сам обо всем догадался бы. И потому все рассказал мне сам. Мы долго беседовали о тебе, и за это я ему благодарен. Он говорил о тебе с такой любовью, повторял, что ты луч света в его жизни. Но про Элизабет он ни словом не упомянул, не объяснил, почему до сих пор с тобой, — сказал только, что без тебя не может жить.

— И я без него. Осуждаешь?

— Конечно, нет, мама. — Он улыбнулся, глядя на город, и придвинулся ближе к матери. — Это ваше дело, не мое, и потом, кому от этого плохо? Признаться, я безмерно рад, что моя мать и мой приемный отец любят друг друга.

— Спасибо, котенок, — хрипло выговорила Руби, пожав руку сыну. — Ты во многом похож на своего приемного отца, вы оба практичны и мыслите широко, а потому способны примириться с тем, чего уже не изменишь.

— Как вы с Александром.

— Да, как мы с ним.

Они вышли из вагона, прошли мимо гигантских ангаров из ржавых железных листов — собственности компании «Апокалипсис» — и очутились на улице Кинросса.

— Ты уже побывал в мастерских, на газовом заводе, в цехе обработки руды и так далее? — спросила Руби, пока они пересекали сквер на городской площади.

— Нет, мама, я гулял по бушу. В Европе полным-полно заводов, а буша нет. Его мне хотелось увидеть первым: понаблюдать за зверьками, вдохнуть аромат эвкалиптов, послушать пение птиц в радужном оперении. Знаешь, почти все европейские птицы серенькие, незаметные, хотя соловей прекрасно поет.

— А с Элизабет в лесу не встретился?

— Нет. А должен был?

— Трудно сказать. Но сегодня день верховой прогулки, а она обычно ездит в буш.

— День верховой прогулки?

— Несколько раз в неделю она оставляет Анну на попечение Яшмы. Ты ведь знаешь про Анну?

— Да.

Они вошли в вестибюль отеля.

— Вечером познакомишься с Нелл — Элизабет разрешает ей выходить к гостям. — Руби усмехнулась. — Видимо, чтобы показать им: если одна ее дочь умственно отсталая, то вторая на редкость умна.

— Бедняжка Элизабет. — вздохнул он. — Форма одежды — смокинг?

— Непременно.

— А Сун приглашен? Мне немного неловко, что я поспешил в буш — вместо того чтобы побывать в «городе пагод» на холме и у отца с визитом вежливости.

— Успеешь и завтра. Ли. Удивительные у него пагоды, правда? Но сегодня Суна в Кинросс-Хаусе не ждут — ведь он язычник-китаеза. А все приглашенные — убежденные христиане. — Она усмехнулась. — Все, кроме матери и сына Коствен! Мы хоть и не китайцы, но определенно нехристи.

— Богатые нехристи! — поправил Ли, удаляясь в свою комнату.

«Все-то он понимает, хоть и провел полжизни вдали от родины, — думала Руби, удивляясь тому, что в комнате по-прежнему ощущается присутствие Ли. — Он меня затмил, я и не думала, что он такой огромный… Странное сочетание Суна и меня. Ли, мой Ли!»

Ненадолго заглянув в детскую, Элизабет вернулась к себе и села к окну. Но пейзажа с лесом и горами не увидела: перед ее мысленным взором стоял Ли Коствен у Заводи — воплощение красоты, мужественности и безграничной свободы. «Много лет я бывала у Заводи, но мне и в голову не приходило сорвать одежду и порезвиться вместе с рыбами, на время стать одной из них. А ведь Заводь неглубока, да и я могла бы держаться на мелководье. Я могла познать то, что сегодня познал он… Ох, Элизабет, хоть себя-то не обманывай! Ты ни разу не искупалась в Заводи потому, что просто не могла. Не тебе резвиться вместе с рыбами даже в свободные дни, когда ты уезжаешь кататься на Кристал. Ты накрепко привязана к мужу, которого не любишь, и к детям, которых любишь, но считаешь чудовищами, и все они — словно свинцовые гири на твоих ногах. Так что живи своей жизнью и забудь про Ли Коствена!»

И все-таки прихорашивалась она сегодня тщательнее, чем обычно, выбрала платье из бледно-голубой тафты, с пышными оборками на груди и крошечными рукавами-буфами, едва прикрывающими плечи. С недавних пор Элизабет по совету Руби начала брить подмышки. Руби заявила. «Все эти заросли, которые видны, стоит только поднять руки, безнадежно портят впечатление от самого роскошного наряда. Жемчужина умеет пользоваться бритвой — прикажи ей побрить тебе подмышки, Элизабет. Кстати, и потеть будешь меньше, и пахнуть лучше».

— А как быть с зарослями там, внизу? — рискованно пошутила Элизабет.

— Ну, там я не бреюсь — когда щетина начинает отрастать, зудит невозможно, — просто подравниваю ножницами, — не моргнув глазом ответила Руби. — Колючая борода между ног никому не нужна, — она рассмеялась, — если она не мужская.

— Руби!

«По крайней мере благодаря Руби я кое в чем разобралась», — думала Элизабет. Вот так с голубым платьем чудесно сочетались украшения с сапфирами и бриллиантами: диадема, серьги, ожерелье и два широких браслета. Возводить на голове модные вавилонские башни из валиков Элизабет не стала — просто заплела косу и свернула ее на макушке. Она не стыдится своих ушей и шеи, так зачем уродовать себя громоздкими прическами? Капелька духов с ароматом жасмина — и она готова предстать хоть перед всей англиканской церковью Кинросса.

Но церковь, конечно, не выдержит конкуренции с двумя самыми высокопоставленными особами города, если не всего Нового Южного Уэльса.

— Увы, ваше преосвященство, мой муж в отъезде, — сказала Элизабет епископу, — но я сочла своим долгом устроить в Кинросс-Хаусе званый ужин в честь вашего первого приезда в город.

— Да-да, благодарю, — забормотал епископ, потрясенный элегантностью, красотой и утонченностью хозяйки дома.

— Добро пожаловать, Ли, — обратилась Элизабет к сыну Руби, который выглядел так, словно и не подозревал о существовании старых штанов и рубашек с закатанными рукавами. Его смокинг был сшит на Сэвил-роу и по последней моде дополнен галстуком-бабочкой из шелковой парчи. Элизабет пришло в голову новое определение для юноши — «высокомерный», однако он излучал то же обаяние, что и Руби, и в мгновение ока сумел найти общий язык с епископом. Семейство Коствен беззастенчиво пользовалось своим обаянием — что мать, что сын.

Элизабет усадила епископа Кествика справа от себя, а преподобного Питера Уилкинса — слева, остальные гости разместились друг напротив друга за длинным столом, накрытым на одиннадцать персон. Место Александра напротив Элизабет осталось незанятым. Минуту она колебалась, размышляя, не посадить ли туда Ли, но передумала — в конце концов, ему еще нет даже восемнадцати. Что не преминул заметить епископ:

— Не слишком ли вы молоды, сэр, чтобы пить вино?

Ли заморгал и одарил сановного гостя самой приветливой из своих улыбок.

— Иисус был евреем, — отозвался он, — а в его времена считалось, что вино полезнее воды. Полагаю, после обряда посвящения в мужчины, бар-мицва, он пил вино — то есть в свои двенадцать или тринадцать лет. Разумеется, пока ему не исполнилось шестнадцати, вино разбавляли водой. Милорд, вино — дар Божий. Разумеется, если потреблять его умеренно. Обещаю вам, я не захмелею.

Этот ответ загнал епископа в тупик, поскольку был дан учтиво, но твердо.

Широко усмехаясь и поблескивая зелеными глазами. Руби подмигнула сыну и едва слышно произнесла:

— А ведь ты его поимел, Ли!

«Ох, Господи, — Элизабет прочла по губам Руби эту фразу, — только бы ужин прошел благополучно! Нет, усадить за один стол семейку Коствен и епископа англиканской церкви — значит накликать беду».

Сегодня повар Чжан был в ударе и приготовил великолепный ужин: французское мясо по-деревенски с маринованными трюфелями, филе солнечника на гриле, неизменный шербет, телячий ростбиф и мороженое с маракуйей.

— Изумительно, бесподобно! — воскликнул епископ, отведав десерт. — Но как вы сохранили его холодным, миссис Кинросс?

— Благодаря холодильникам, ваше преосвященство. После того как мистер Сэмюел Морт выстроил в Литгоу холодильный завод, мой муж оценил это полезное новшество. Раньше я часто мечтала о куске рыбы, а ее здесь нет. Теперь мы возим рыбу из Сиднея, не боясь, что в дороге она протухнет.

— Здесь тоже водится рыба, — заметил Ли, за обе щеки уплетая угощение, но не забывая о светских манерах. Трудная задача для семнадцатилетнего юноши с отменным аппетитом.

— Да нет, что ты, — вмешалась Руби.

— Уверяю, мама, рыбы можно наловить и здесь. Как раз сегодня я видел ее, пока бродил по бушу. Рыбы полно в маленькой заводи выше по течению. — И он повернулся к Элизабет с улыбкой, способной растопить лед — но почему она до сих пор не растаяла? — Вы наверняка знаете это место, миссис Кинросс. Я вышел к заводи по утоптанной копытами тропе — очевидно, это вы приезжаете туда верхом.

«В обществе он не считает приличным звать меня по имени. Разумно».

— Конечно, я знаю эту заводь и видела там рыбу, Ли. Но как бы мне ни хотелось рыбы, я бы не стала ловить ее. Эти рыбешки такие свободные. Непуганые, радостные. Сегодня они выскакивали из воды?

Ли вдруг густо покраснел:

— Э-э… кажется, нет. Наверное, я их распугал, притворяясь большой рыбой.

«Кажется, я разгадал китайскую грамоту ее натуры. Китаец разгадал китайскую грамоту — неплохой каламбур, даром что случайный. Она завидует рыбкам, не чувствует себя свободной, ее жизнь безрадостна. Этот дом и ее жизнь — тюрьма, откуда нет выхода. Несчастная Элизабет! Интересно, сколько ей лет? Трудно определить возраст женщины, особенно если она принарядилась. Маме за сорок, но Элизабет гораздо моложе. Тридцать два? Тридцать три? „Она идет во всей красе — светла, как ночь ее страны“[5]. Откуда Байрон знал, какие они, австралийские ночи? Забыть ее невозможно, но она недосягаема. Такие, как я, для нее не существуют. А Александр?»

Когда мужчины после неспешных бесед за портвейном и сигарами перешли в гостиную, Ли нашел Элизабет, сидящую на стуле, придвинул поближе свой стул и сел. Руби поблагодарила его взглядом и по своему почину направилась к роялю — отрабатывать ужин.

— Знаете, — вполголоса обратился Ли к Элизабет, — мама — великолепная музыкантша, и я уверен, что в обществе ее принимают не только из-за денег: талант притягателен. Выходя из вагона, я слышал, как переговаривались гости, и все надеялись, что сегодня мама не откажется сыграть и спеть.

— Мне известно, насколько она талантлива, — чопорно отозвалась Элизабет.

— Сегодня я захватил ваш любимый уголок, — продолжал Ли, — и прошу прошения за это. Обещаю, больше я там не появлюсь. Рыбкам нечего опасаться.

— Это ни к чему, — ответила она. — Я все равно катаюсь верхом далеко не каждый день, только по средам и субботам. По воскресеньям я езжу в Кинросс в церковь, по четвергам встречаюсь с твоей матерью в отеле. Если хочешь, приходи к Заводи в понедельник, вторник, четверг и пятницу. Сдается мне, что в церкви ты бываешь нечасто, так что и воскресенье — твой день.

— Очень любезно с вашей стороны, но я могу бродить где угодно.

— Зачем? Возможно, вторжение на пользу рыбкам.

«В первую очередь оно на пользу тебе, — подумал Ли. — Спокойная, вежливая, равнодушная… Эта заводь очень много значит для тебя, Элизабет Кинросс, но ты и виду не подаешь».

— Я хотел бы познакомиться с вашими детьми, — произнес он.

— Познакомишься, если позавтракаешь с нами завтра в отеле. По воскресеньям мы с детьми всегда заезжаем к твоей маме.

— Что-то ты сегодня молчаливый, — заметила Руби вместе с сыном гуляя по парку Кинросс-Хауса в ожидании вагона. Дамы в пышных громоздких платьях занимали гораздо больше места, чем рудокопы или мужчины в смокингах, поэтому сразу все гости в вагоне не уместились.

— Думаю об Элизабет.

— Правда? И что именно?

— Во-первых, гадаю, сколько ей лет. Ты же знаешь, Александр мне про нее не рассказывал.

— В сентябре Элизабет исполнится двадцать четыре.

— Ты шутишь? — ахнул Ли. — Но она уже семь лет замужем!

— Да. Ей было шестнадцать, когда она вышла за Александра. Он выписал ее из Шотландии, не зная даже какая она. Если он не говорил с тобой о жене, то лишь потому что их супружеская жизнь с самого начала складывается неудачно. Иначе зачем бы ему понадобилась я? Несомненно у него и в Европе есть утешительницы.

— Вот тут ты ошибаешься, мама. Он ведет себя, будто дал монашеский обет безбрачия, — усмехнулся Ли. — Правда, это не помешало ему заплатить одной райской птичке, чтобы она посвятила меня в тайны плотской любви.

— Какой он славный! — искренне восхитилась Руби. — А я так боялась — триппера, сифилиса, порочных девок, охотниц за состоянием… Небось стаями вьются вокруг частных школ и развращают неопытных мальчишек.

— И Александр так думал. Он посоветовал мне быть разборчивым — ради собственного блага. «Любовь может править человеком, но плотские наслаждения — никогда».

— Он прав. А сейчас у тебя есть райская птичка?

— Да, все та же. Мне нравится нежиться в объятиях женщины, но я не развратник. Мне вполне достаточно одной подруги. Ради приличия я снял ей квартиру подальше от школы, а когда поступлю в Кембридж, подыщу ей жилье попросторнее. Мне нравится, когда вокруг друзья, — усмехнулся он.

— Наверняка она изменяет тебе, пока ты в отъезде.

— Вряд ли, мама. Она знает, с какой стороны хлеб намазан маслом. Особенно если он посыпан бриллиантами.

— А что еще ты думаешь про Элизабет?

— Ничего особенного, — туманно ответил Ли.

Он знал: мать поймет, что он солгал, но почему-то не пожелал делиться с ней мыслями. Всего двадцать три года! Со школьной скамьи — в супружескую постель. Ли уже знал ответ на большинство своих вопросов, потому что успел повидать шестнадцатилетних девочек, в том числе сестер и кузин товарищей по школе. Расовая принадлежность не играла роли: девочки оставались девочками, даже если не знали бедности и строгих религиозных правил, которым следовали их беднейшие соотечественники. Они то и дело хихикали, сплетничали, влюблялись и теряли голову, мечтали о романтической любви и браке, пусть даже браке по расчету. Почти все они или уже знали, за кого выйдут замуж, или надеялись, что избранник окажется молодым красавцем, сыном аристократа, а не престарелым другом отца, и чаще всего не ошибались. Многие выходили не за дряхлых стариков, а за их цветущих сыновей. Помимо этих молоденьких девушек, Ли видел учениц академии мисс Рокли, расположенной по соседству со школой Проктора. Между руководством школ существовала договоренность о совместных майских балах для учеников и учениц. Так их готовили к выездам в свет.

Но Ли понимал, что Элизабет вела совсем другую жизнь. Ему подсказывало это не только чутье: однажды в его присутствии Александр разразился обличительной речью против шотландского Кинросса, пресвитерианского священника и всего клана Драммондов, к которому принадлежала Элизабет. Если Александр не солгал, положение девушек в Шотландии было не лучше, чем в восточных гаремах. Элизабет выдали за человека, который годился ей в отцы: в прошлом апреле Александру исполнилось тридцать девять. Свой роскошный наряд она носила, как мундир, показывая всему миру, что щеголяет богатством и красотой только по требованию Александра.

«Но почему она невзлюбила меня? Потому, что я полукровка? Нет, мама вряд ли привязалась бы к ней, будь у Элизабет подобные предрассудки. Но что ни говори, странный альянс! Ведь Элизабет наверняка знает про отношения мамы и Александра».

— А Элизабет знает про вас с Александром? — спросил он.

— Конечно. Он хотел было помешать нам видеться, но ничего у него не вышло. Мы сразу поладили и стали лучшими подругами, — объяснила Руби.

«Вот и еще один ответ. А между тем разгадка тайны еще где-то далеко и путь к ней извилист. Хотел бы я знать, что они скажут завтра, когда я во всеуслышание заявлю все, что хотел? Не могу дождаться».

Уже засыпая, Ли отчетливо видел губы Элизабет и в полудреме думал, каково было бы прикоснуться к ним поцелуем.

— Странно, что вчера вечером Нелл не вышла к гостям, — заметила Руби, приветствуя сына объятиями. — А как Сун?

Ли обнял ее в ответ, неловко двигая шеей в тесном воротничке.

— А нельзя ли мне переодеться к завтраку по случаю воскресенья?

— Нельзя! Элизабет зайдет к нам из церкви, поэтому будет в приличном платье и шляпе. Но ты так и не ответил, как Сун.

— Разумеется, превосходно. Роль плутократа папе по вкусу — даже больше, чем титул пекинского князя. Мной он бесконечно доволен! Подозреваю, он уже проклинает тот день, когда отказался признать меня сыном.

— Ну он же не знал, каким со временем станет хорошенький пухлый младенец, — с улыбкой возразила Руби. — Его потеря — моя находка.

— Вчера ты уверяла, что Нелл непременно выйдет к гостям. Значит, ее вчерашнее отсутствие за ужином — редкое явление?

— Определенно. Но возможно, нынче Нелл убежденная дарвинистка и потому резко недовольна взглядами церкви на сотворение мира.

— В шесть лет? Мама, опомнись!

— Сынок, Нелл — маленький гений. Она интересуется в основном наукой, а еще рисует и пишет красками, лепит, прекрасно играет на фортепиано и арфе. Когда ладошка у нее подрастет и Нелл сможет брать октавы, еще неизвестно, кто из нас выиграет музыкальный поединок. Но далеко не все ее любят. — Руби улыбнулась. — Чаще всего она забавляется, шокируя людей, — звучит знакомо? Очень может быть, что вчера Элизабет просто не пустила ее к гостям. Нелл вмиг вывела бы епископа из терпения каверзными вопросами, а в довершение прочла бы лекцию о пенисе в расслабленном и возбужденном состоянии. Она помешана на анатомии, но еще не понимает, что выбирать подобные предметы для обсуждения позволительно далеко не в каждом обществе.

Ли расхохотался:

— Вот плутовка! Она мне уже нравится.

— Элизабет жилось тяжело, — продолжала Руби. — но я очень боюсь, как бы жизнь Нелл не сложилась еще неудачнее.

— У наследницы Кинросса? Мама, Нелл принадлежит к сливкам австралийского общества.

— Да, она носит фамилию Кинросс, но она девочка, Ли. Будущая женщина, которая уже сейчас претендует на то, что мужчины считают исключительно своей привилегией. Настоящий «синий чулок»! Александр, само собой, в восторге, но он не спасет ее от нападок и не сможет защищать всю жизнь.

Когда наконец явились после церковной службы гости, Ли с любопытством уставился на Нелл — и увидел миниатюрную копию Александра. Коротко остричь ее, переодеть в короткие штанишки — и получится шестилетний Александр. Ли испытал мгновенный прилив любви, но Нелл не собиралась отвечать ему взаимностью, не устроив прежде строгий экзамен.

Однако прежде следовало поздороваться с Элизабет и Анной — на редкость красивым ребенком, маленьким подобием Элизабет, но со светлыми глазами.

— Познакомься с Ли, Анна, — произнесла Элизабет, держа дочку на руках. — Это Ли. Скажи: «Ли».

— Долли, — откликнулась Анна.

— Можно, я подержу ее? — спросил Ли.

— Она расплачется, ее потом не успокоить, — прозвучал сухой и категоричный ответ.

— Не волнуйтесь, не расплачется, — уверенно заявил Ли, забирая Анну у матери. — Видите? Привет, Анна-ванна. — И, не удержавшись, он поцеловал ее в обе щечки. Неужели ее никто так не целовал? — Я Ли, Анна-ванна. Скажи: «Ли». Ли, Ли, Ли.

Анна обхватила его обеими ручонками за шею и обнаружила косу.

— Змея! — выкрикнула она и дернула за косу. Элизабет ахнула:

— Яшма, а я и не знала, что она выучила новое слово!

— Я тоже, мисс Лиззи, — растерянно откликнулась Яшма.

— Это не змея, а коса. Как хвостик у свинки — хрю-хрю, — втолковывал Ли, даже не морщась, хотя малышка изо всех сил дергала его за волосы. — А я — Ли. Ли. Ли.

— Ли, — повторила Анна и обняла его. — Ли, Ли.

Комнату огласили изумленные возгласы. Но в них отчетливо слышалась досада.

«Ну вот, помешали», — подумал Ли, отдавая Анну Яшме, которая сразу ушла на кухню поболтать с Сэмом Боном.

Ли, Руби, Элизабет и Нелл расселись за столом в гостиной Руби. Чтобы Нелл доставала до стола, на ее стул подложили подушечку.

— Как дела у моего папы, Ли?

— Изучает новый немецкий телеграф с Эрнстом и Фридрихом Сименсами.

— А, компания «Сименс и Хальке», — закивала Нелл и задумалась. — По-моему, самый перспективный из Сименсов — Вильгельм.

— Полностью с тобой согласен, Нелл. Только теперь он Уильям и живет в Англии — тамошние законы о патентовании изобретений продуманы лучше немецких.

— Да потому что страна разобщена, — выпалила Нелл, — только и всего.

— Ничего, дай графу фон Бисмарку срок…

— Между прочим, его зовут Отто.

— А ты задавака, — заявил Ли тоном, каким общался бы со взрослым собеседником.

— Ничего подобного!

— Да-да, самая настоящая. По-настоящему эрудированный человек не станет досаждать менее сведущим собеседникам фактами, которых можно и не знать. Вот ты знаешь, как зовут Бисмарка, и я тоже это знаю. Но я не собираюсь производить впечатление на слушателей широтой моих познаний.

Девочка сжалась, как хрупкий цветок от прикосновения, покраснела, опустила веки и плотно сжала губы, так похожие на губы Александра. В наступившей паузе две женщины обменялись взглядами, не зная, как быть, и в конце концов решили игнорировать эту пощечину, нанесенную достоинству Нелл: Элизабет — потому, что Ли отважился совершить немыслимый для нее поступок, поставить несносную девчонку на место, Руби — из солидарности. Тем временем Ли как ни в чем не бывало поедал омлет по-китайски.

Сидя напротив него за круглым столом, Элизабет не могла не поглядывать на него: она подмечала, как Ли управляется со столовыми приборами, как шевелятся его губы, играют мышцы на щеках, как вздрагивает шея, когда он проглатывает пищу. Все его жесты были безупречно красивы и исполнены изящества. Он вскинул голову и посмотрел ей в глаза так неожиданно, будто прочел ее мысли. Элизабет не покраснела, но Ли на миг разглядел под ее маской робкое, затравленное существо. Однако створки раковины тут же захлопнулись, и Элизабет принялась за свой омлет с удовольствием, в котором Ли сразу распознал притворство. «Что скрывается под твоей маской, Элизабет? О чем ты думаешь, разглядывая меня? Покажи свое тайное „я“!»

— Жаль, что ты так скоро уезжаешь, Ли, — говорила тем временем Руби. — За такое короткое время ты вряд ли найдешь друзей-ровесников в Кинроссе, значит, восемнадцатилетие тебе придется отмечать в скучной компании старушек, таких как мы с Элизабет. Правда, можно еще пригласить священника и даже мэра — твоего отца, Суна.

— Мама, устраивать званый ужин в мою честь совсем не обязательно.

— Конечно-конечно, и тем не менее твой день рождения мы отметим. — Руби проказливо улыбалась. — Досадно, что ты не прихватил с собой райскую птичку.

Элизабет озадаченно вскинула голову:

— Какую райскую птичку?

— Нелл, хватит ковыряться в тарелке. Не хочешь есть — выйди из-за стола.

Нелл подчинилась, но прежде обожгла Руби укоризненным взглядом.

— Райская птичка, — объяснил Ли, как только девочка скрылась за дверью, — это дама скорее соблазнительная, нежели добродетельная. В Англии у меня есть такая приятельница.

— О Боже! Рано же вы созреваете, семейство Коствен, — вырвалось у Элизабет.

— Зато долго не увядаем! — парировал Ли.

С каменным лицом Элизабет поднялась.

— Мне пора домой, — объявила она и вышла, на ходу призывая Яшму.

Ли перевел взгляд на мать и поднял бровь.

— Наконец-то я вывел из себя мадам Айсберг, — с легкой досадой заметил он.

— Это я виновата, не следовало вообще заводить разговоры о птичках. Ох, Ли, я так и не научилась вести себя в приличном обществе! — Руби чуть не плакала. — А я всего лишь хочу немного скрасить монотонную и безрадостную жизнь бедняжки. Обычно она только посмеивается, когда я отпускаю скабрезные шуточки, и лишь иногда дает понять, что я ее шокирую. А сегодня разозлилась…

— Из-за меня, мама. Почему-то Элизабет меня недолюбливает. — Он ссутулился и понурил голову. — Но я не позволю ей расстраивать тебя по пустякам. Видно, ей еще никто не объяснял, что искреннее участие заслуживает благодарности.

— Ли, я так надеялась, что вы с ней подружитесь! — Руби вцепилась в руку сына. — По-моему, мы должны извиниться перед ней.

Его глаза вмиг стали пугающе ледяными.

— Ни за что! — отрезал он, вскочил и вышел.

Руби осталась сидеть перед остатками неудавшегося завтрака, зажав лицо в ладонях и уставившись на свою тарелку. Нет, о праздновании дня рождения не может быть и речи.

Переодевшись в старые холщовые штаны и рубашку, Ли ушел в паровозное депо, безлюдное по случаю воскресенья, — к одному из наполовину разобранных «железных коней». Он уже знал причину поломки и теперь работал до седьмого пота, чтобы устранить неисправность. Только спустя несколько часов он понял, что совсем забыл сообщить гостям сенсационное известие. Но теперь, когда Элизабет разорвала дипломатические отношения с неисправимой семьей Коствен, разве ему удастся выполнить желание Александра?

* * *

Возмущение оскорбленной до глубины души Элизабет было под стать негодованию ее дочери. Семья возвращалась в Кинросс-Хаус в зловещем молчании, которое нарушала лишь Анна — имя надменного возмутителя спокойствия она повторяла во весь голос до тех пор, пока взбешенная Нелл не велела ей умолкнуть. Смысл ее приказа малышка поняла по интонации и разрыдалась.

«А чего еще я ждала, когда связалась с этой семейкой из отеля „Кинросс“? — внутренне кипела Элизабет. — Мало мне было одной Руби, явился еще и этот развратный паяц, ее драгоценный сынок! Стоило ли получать образование и приобретать великосветские манеры только для того, чтобы оскорблять меня? Знает, должно быть, что мы с Александром давно не спим вместе, но как он посмел намекать, что я давно увяла? Со мной кончено, меня отправили на дальнюю полку, я уже не жена — и это говорит юнец, который вовсю развлекается с райскими птичками!»

Именно эту неподходящую минуту Нелл выбрала, чтобы тоненьким голосом спросить:

— Мама, а я задавака?

— Да! И хвастунья! Ты в сто раз хуже своего отца, а его самомнения хватит на десятерых!

Разревевшись, Нелл выскочила из коляски, едва она подъехала к крыльцу, унеслась в свою комнату и захлопнула дверь перед носом Крылышка Бабочки. Элизабет, которую Яшма избавила от Анны, не осталось ничего другого, кроме как удалиться рыдать к себе в комнаты. А когда слезы иссякли, ей опять привиделся Ли, стоящий на плоском камне над Заводью. «Он осквернил Заводь, — с тоской думала Элизабет. — Больше я никогда туда не поеду».

Той ночью свет горел в двух окнах: в спальне Руби в отеле и в спальне Элизабет в доме на горе; обе женщины вышагивали из угла в угол, не в силах уснуть. Утомившись в депо, Ли спал, как младенец, образ Элизабет не тревожил его. Он уже принял решение: до возвращения в Англию он ни за какие коврижки не подойдет к жене Александра и на пушечный выстрел.

Верный своему слову, утром он поцеловал мать и верхом помчался в Данли, к семейству Дьюи, которое давно ждало его в гости. Руби последовала за ним в экипаже, решив отпраздновать восемнадцатилетие Ли в Данли. Генриетта была почти ровесницей Ли и еще не встретила мужчину, который сумел бы завладеть ее сердцем. «Кто знает, — спрашивала себя Руби, — может, они понравятся друг другу? Вряд ли Дьюи будут против».

Но история с Александром и Софией повторилась: Генриетта была очарована Ли, а он не обращал на нее внимания.

— Да что это творится с детьми? — возмутилась Руби, обращаясь к Констанс.

— Если коротко — они не такие, как мы, Руби. Но тебя тревожат не Ли с Генриеттой. Что стряслось?

— Ли и Элизабет невзлюбили друг друга.

Вместо ответа Констанс впала в задумчивость.

Хитроумно подбирая самую аппетитную наживку для рыбалки в мутных водах, она окольными путями выспросила у Ли все, что хотела знать, истолковала его ответы и поняла, что он неравнодушен к Элизабет. Следовательно, рассуждала Констанс, может оказаться, что и Элизабет неравнодушна к нему. Но, будучи глубоко порядочными людьми, они — о, совершенно неосознанно, в этом Констанс не сомневалась — сделали вид, что рассорились и расстались. «Александр, ты даже не подозреваешь, как тебе повезло», — заключила Констанс.

Два с половиной месяца своего пребывания на родине Ли провел где угодно, только не в Кинроссе. В сопровождении воодушевленной Руби он катался из Данли в Сидней и обратно — на званые вечера, в театры, на балы и приемы; толпы юных поклонниц желали видеть его в Сиднее или пригласить в отцовский загородный дом. Избрав мать компаньонкой, Ли отдался веселью и забыл, как казалось Руби, обо всем на свете. С десяток девиц на выданье только и мечтали увлечь Ли, но он был слишком умен, чтобы попасться на такую удочку. В кругу молодых людей он поначалу не пользовался популярностью — до тех пор, пока один подвыпивший юнец не предложил ему померяться силами. Ли принял вызов и доказал, что ученики школы Проктора, несмотря на весь аристократизм и светские манеры, умеют постоять за себя. Однако, когда противник применил запрещенные приемы, церемониться с ним Ли не стал и продемонстрировал, чему научился у китайцев. После этого он был единодушно признан славным малым — несмотря на китайскую косичку и все прочее. Поговаривали, что Александр Кинросс, за неимением сыновей, избрал Ли главным наследником.

Все кончилось внезапно. Еще вчера казалось, что впереди долгие недели балов и пикников, и вдруг стало ясно, что совсем скоро придет пора расставания. А это значило, что возвращения в Кинросс не избежать. Между тем сенсационная новость так и не прозвучала во всеуслышание. В конце концов Ли решил взорвать эту бомбу дважды: сначала рассказать обо всем матери, а потом поговорить отдельно с Элизабет.

— Мама, Александр велел кое-что передать тебе, — начал он, набравшись смелости. — На следующий год в феврале ты должна приехать в Англию — вместе с Элизабет, Нелл и Анной.

— Ли!

— Я понимаю, ты изумлена, но если ты откажешься, Александр будет недоволен. Перед возвращением домой он хочет показать тебе Великобританию и Европу.

— О, я бы с удовольствием! — Ее лицо осветилось радостью и тут же погасло. — Но что скажет Элизабет? Наша дружба распалась, Ли.

— Вздор! Элизабет разозлил я, а не ты, а я скоро уезжаю. Во время учебы в Кембридже мне будет не до поездок с Александром и его семьей. Но если ты захочешь навестить меня, мама, для тебя я всегда найду время.

— А Элизабет знает?

— Нет, разговор с ней еще впереди. — Ли криво усмехнулся. — Заодно попробую восстановить дипломатические отношения. Уверен, как только она поймет, что я уезжаю, и надолго, она охотно согласится на поездку.

С визитом к Элизабет Ли явился в старой рабочей одежде; остановившись на пороге с поношенной шляпой в руке, он спросил миссис Сертис, не найдется ли у миссис Кинросс свободной минутки, чтобы принять его в саду. Экономка изумленно воззрилась на него, но кивнула и удалилась, а Ли направился к розарию, засаженному ухоженными кустами.

— Розы прекрасно прижились — здесь прохладнее, чем в долине, — начал он, когда появилась настороженная Элизабет.

— Да, скоро зацветут. Весна в Австралии наступает рано.

— По сравнению с шотландским Кинроссом зима здесь пролетает быстро.

— Да здесь почти нет зимы.

«Нет, так не пойдет. — решил Ли. — нам некогда обсуждать времена года». И он улыбнулся, зная, как безотказно действует его улыбка на женщин в любом возрасте. Но Элизабет, напротив, окончательно замкнулась в себе. Господи, как же до нее достучаться?

— Как вы?

— Прекрасно. В последнее время вы с Руби редко бывали в Кинроссе.

— Простите, это я, как последний эгоист, похитил у вас маму. Но ей настоятельно требовался отдых.

— Как и всем нам.

— В том числе и вам?

— Пожалуй.

Ли не упустил подвернувшийся случай:

— В таком случае у меня для вас радостная новость. Точнее, сообщение от Александра. В будущем феврале он ждет вас, Нелл, Анну и мою маму в Англии. Чтобы всем вместе отдохнуть и развеяться.

На этот раз Ли показалось, что затравленное, бьющееся в панике существо, мелькнувшее в ее глазах, беспомощно ударилось об одну стену, о другую, не чувствуя боли. Но когда он невольно шагнул к Элизабет, она попятилась, словно увидела перед собой убийцу.

— Нет, нет, нет! — приглушенно вскрикнула она.

Растерявшись, он недоуменно уставился на нее.

— Дело во мне? — спросил он. — Элизабет, это я виноват? Если да, напрасно вы боитесь. Меня с вами не будет, я уезжаю в Кембридж вместе… вместе с моей райской птичкой. Вы меня и не увидите, клянусь вам! — пообещал он, чувствуя, как у него разрывается сердце.

Она закрыла лицо ладонями и глухо выговорила:

— Ты здесь ни при чем, Ли. Совершенно ни при чем.

С трудом сдерживая слезы, он шагнул ближе и замер.

— Если дело не во мне, тогда в чем? Что случилось, Элизабет?

— Ничего.

— Неправда, должна же быть какая-то причина! Объясните, прошу вас.

— Ты совсем мальчишка. Для меня ты — никто. — Она подняла голову и устремила на него взгляд застывших глаз. — Потому ты и не понимаешь. Просто скажи Александру, что я не приеду. Я не могу, не могу!

— Идите сюда, сядьте скорее. — Собравшись с духом, он обнял ее за плечи и усадил на траву — какой хрупкой и тоненькой она оказалась! Как ни странно, она не отбивалась, наоборот, прильнула к нему. От нее исходил аромат жасмина и гардений — слабый, неявный. Ли уселся по-турецки рядом с ней, но не слишком близко.

— Я помню, что я мальчишка. И знаю, что ничего не значу для вас. Но я многое понимаю. Объясните мне, что случилось, и я попробую исправиться и помириться с вами. Это из-за детей? Вы не хотите увозить их из дома? Боитесь за Анну? — Элизабет не ответила, а он продолжал: — Вы напрасно беспокоитесь. Александр разрешил вам взять с собой всех пятерых сестер Вон и Крылышко Бабочки. На корабле он забронировал для вас целую палубу, вы будете путешествовать в роскоши. А в Лондоне вас ждет огромный особняк на Парк-лейн, прямо напротив парка. К вашим услугам конюшни, верховые лошади, открытые и закрытые экипажи, полный штат слуг — от дворецкого до судомоек. Немыслимая роскошь!

Но она по-прежнему молчала и смотрела на него не так, как на чужого, ничего для нее не значащего человека. Но разве такое возможно?

— Или дело в моей матери? В ней, да? Даю вам слово, что Александр ничем не выдаст себя. Для всех мама будет вашей лучшей подругой, которую вы взяли с собой в путешествие, чтобы справиться с детьми. Он обещал вести себя благопристойно, поэтому из-за мамы не волнуйтесь.

Но выражение ее лица ничуть не изменилось, и Ли умолк, не зная, чем успокоить ее и убедить в необходимости поездки.

— Я просто никуда не хочу уезжать! — процедила она сквозь зубы так, будто прочла его мысли.

— Ну и глупо. Вам необходим отдых, Элизабет. Вы только представьте, сколько встретите новых людей! Королева уже стара, но принц Уэльский постоянно бывает в обществе, а Александр близко знаком с ним.

Молчание. Ли не сдавался:

— Вы побываете в Озерном крае, в Корнуолле и Дорсете, а если хотите, то и в Шотландии, и в Кинроссе. Увидите Париж и Рим, Сиену, Венецию и Флоренцию, замки Испании и крепости сарацин на Балканах. Посетите греческие острова, Капри и Сорренто. Мальту. Египет.

Но она сидела все так же молча, не сводя с него странного взгляда.

— Если не ради Александра, то согласитесь хотя бы ради моей матери, — произнес он. — Прошу вас, Элизабет, пожалуйста!

— Ах, да я понимаю, что придется поехать, — устало выговорила она. — Просто растерялась от неожиданности. Если я откажусь, всем будет только хуже. А бежать мне некуда. У меня двое детей. Одна дочь прекрасно обходится без меня, а вторая не может самостоятельно ступить ни шагу. Я вынуждена угождать Александру.

«Значит, причина — Александр? Конечно! Ведь у него есть моя мама, а у Элизабет — никого, кроме детей».

— Он настолько раздражает вас? — спросил Ли.

— Отчасти.

— Если вам нужен друг, я рядом.

Она отпрянула быстрее, чем актиния убирает щупальца; Ли увидел, как леденеют ее глаза и лицо. Какой холод!

— Спасибо, — бесстрастно произнесла она, — в помощи я не нуждаюсь.

Он поднялся и подал ей руку, но она предпочла встать без посторонней помощи.

— Со мной все в порядке, — заявила она.

— Значит, вы уже простили меня за грубость?

Лед слегка подтаял, Элизабет улыбнулась так искренне, что ее глаза просияли.

— Тебе не за что просить прощения, Ли.

— Можно проводить вас до дома?

— Нет, я дойду сама.

Повернувшись, она направилась прочь.

«Эту улыбку я унесу с собой в могилу».

Матери он просто сообщил:

— Элизабет готова в феврале отправиться в путешествие вместе с тобой. Поначалу она сомневалась, и мне показалось, что по мужу она не скучает.

Сосредоточенно наморщив лоб, Руби смотрела на сына. Когда произошла эта метаморфоза? Не может быть, чтобы за один день. Но за время каникул Ли из юноши превратился в мужчину. Наверное, раньше она просто не замечала.

Почувствовав, что мать уловила в нем перемену, Ли сбежал, забыв предупредить, что роль Руби в предстоящей экспедиции — быть подругой Элизабет. А к тому времени, как он вернулся домой, эта мысль начисто выветрилась из головы.

Тем вечером, перед сном, Руби вдруг осенило: нет, сразу на двух стульях Александру в этот раз не усидеть. Здесь, в Новом Южном Уэльсе, его внебрачная связь всем известна, ею никого не удивишь. Но в Лондоне, в высших кругах, где вращается Александр? Нет, это немыслимо. Так нельзя. Стоит ли подвергать Элизабет бесконечному унижению только потому, что Александр Кинросс вынудил жену и любовницу сосуществовать в вечном menage a trois? Никогда! Значит, пусть едет только Элизабет. Так будет правильно.

«Мы с Александром порой ведем себя как дети, не задумываясь о последствиях.

Но как отправить Элизабет в плавание одну? Если она что-нибудь заподозрит, ни шагу не сделает из Кинросса. Придется вступить в заговор с Жасмин и Бутоном Персика — и правда, зачем лишать их поездки, в которую едут три сестры? Заодно передадут Александру письмо, а уж я постараюсь доходчиво объяснить этому самодовольному ублюдку, чем могла кончиться его затея.

Я даже поднимусь на борт корабля, но притворюсь, будто меня укачало еще до отплытия, и велю Жасмин и Бутону Персика запереть дверь каюты и никого ко мне не впускать, даже Элизабет. Я разыщу корабельного врача и поделюсь с ним тайной — уверена, за лишнюю пару сотен фунтов он мне поможет. А когда Жасмин передаст Элизабет мое письмо, поворачивать обратно будет уже слишком поздно. Письмо она прочтет где-нибудь посреди Индийского океана. Все, жребий брошен, Рубикон перейден.

А мы с Суном займемся компанией, Чарлз нам поможет. Я повидалась с моим нефритовым котенком, провела с ним чудесную зиму — последнюю зиму его детства. Когда мы встретимся в следующий раз, он уже будет мужчиной — проблеск этого будущего я видела сегодня. Только что мне делать, если Александр прикажет Ли остаться в Англии?»

Глава 8. Письма

«Кинросс, январь 1883 года

Дражайшая моя Элизабет,

если все пойдет по плану, Жасмин отдаст тебе это письмо, когда за кормой промелькнет Цейлон. Ты, конечно, еще можешь вернуться домой из Коломбо, но какой смысл поворачивать обратно с полдороги? Лучше продолжать путь.

В прошлом году, в конце июля, когда Ли сообщил о предстоящей поездке, я наконец повзрослела. Александр всегда твердил, что больше всего любит во мне вечного ребенка, и теперь я понимаю, что он имел в виду. Я всегда была такой беспечной, так шалила и веселилась, что была способна как на хорошие, так и на скверные поступки, а мнением окружающих всецело пренебрегала. Вырасти я в приличной семье, все могло сложиться иначе, но ты ведь знаешь, мне нечего терять. Какое мне дело, что подумают люди? К чему беречь репутацию? И я бесстыдно увивалась вокруг Александра, даже каталась с ним в Сидней. Само собой, я считала, что вправе претендовать на него, и даже злорадствовала, когда мы продолжали встречаться даже после его женитьбы. Нет, высоконравственной особой меня не назовешь, это точно.

А услышав новости от Ли, я уже не могла думать ни о чем, кроме одного: скоро я вновь увижусь с Александром. Его призыв я восприняла как известие, что в ближайшем будущем в Кинросс он не вернется. Мне вспомнились наши жаркие объятия, и поскольку я знала, что против нашей связи ты не возражаешь, я решила избавить тебя от Александра.

И вдруг поняла, что он рассуждает, как Бенджамин Дизраэли, которому вздумалось катать в открытой коляске и любовницу, и жену. Но ничего из этого не вышло. Скандал потряс весь Лондон.

Но то, что для меня всего-навсего очередной скандал, для тебя — катастрофа! Могу только догадываться, что Александр намерен всюду представлять меня как твою лучшую подругу, делая вид, будто со мной у него нет ничего общего. Но жители Сиднея часто бывают в Англии, особенно в Лондоне — такие теперь времена. Не пройдет и недели, как кто-нибудь пустит слух, а Александр отнюдь не принц Уэльский.

Вот почему я осталась дома, дорогая. Это твой звездный час, прими его как подарок. Знаешь, беда в том, что все мы выросли в маленьких городках и до сих пор живем в таком же. Правда, благодаря золоту „Апокалипсиса“ мы можем позволить себе бывать, где захотим. В Сиднее — да, но не в Лондоне.

Развлекайся, Элизабет. Просто путешествуй и не думай об Александре. Только прошу тебя, привези мне привет от Ли и постарайся помириться с ним — ради меня.

С любовью. Руби»

«Цейлон, март 1883 года

О, Руби!

Это письмо я пишу из Коломбо, отсюда почту доставляют прямиком в Сидней. Через три или четыре недели ты прочтешь мои строки. Как могла бы прочесть и я, если бы решила вернуться домой.

Какая ты все-таки хитрая! Доктор Маркем, Жасмин и Бутон Персика ловко обвели меня вокруг пальца. Мне и в голову не приходило, что ты вовсе не лежишь в каюте, страдая морской болезнью — ведь я помнила, как мучилась миссис Уотсон на борту „Авроры“, когда я плыла в Австралию к Александру. Меня тоже немного мутило в Большом Австралийском заливе, но я, наверное, лучше переношу качку. И Нелл с Анной тоже. Китаянкам поначалу пришлось несладко, но Индийский океан напоминал тихий мельничный пруд, поэтому уже вскоре после отплытия из Перта все мы чувствовали себя прекрасно.

Не знаю отчего, может, от качки, но Анна решила пойти ножками. Сначала ее шатало, а теперь она поняла, для чего человеку ноги, — с самого утра, едва проснется, вскакивает и начинает разгуливать повсюду. Ее щенячий жирок уже сошел, теперь она подтянутая и стройненькая. Любимое слово Анны — „Ли!“, такое скрипучее и протяжное, но теперь в ее лексиконе есть и много других — „лодка“, „берег“, „канат“, „дым“, „дядя“. А в Коломбо она начала даже выговаривать такие трудные слова, как „капитан“, „палуба“ и „мужчина“.

Спасибо тебе за заботу. Ты не ошиблась: Ли объяснил мне, что в путешествии Александр собирался выдавать тебя за мою лучшую подругу. Ноги подкашиваются, стоит представить, что он скажет, когда узнает, что тебя нет с нами, — правда, Жасмин говорит, что у нее есть твое письмо для Александра.

Руби, дорогая, я безмерно благодарна тебе за эту жертву, я прекрасно понимаю тебя. Обещаю тебе, я помирюсь с Ли.

С любовью, Элизабет».

«Лондон, апрель 1883 года

Милая моя мошенница,

никто и не догадался бы, кто мы с тобой! Не будь Элизабет красавицей, люди могли бы заподозрить неладное, но поскольку я намеревался представлять жену всем своим знакомым, никто не поверил бы слухам обо мне и тебе, не нашел бы никаких улик и доказательств, и, следовательно, наша репутация не пострадала бы. Кстати, сильные мира сего нередко предпочитают menage a trois, причем и жена, и любовница принадлежат к одному и тому же светскому кругу. Правда, большинство любовниц — чужие жены, а не соломенные вдовы вроде тебя.

Впрочем, все это уже не важно. Я ревностно выполняю свой долг и сопровождаю красавицу жену повсюду — без ее лучшей подруги.

Скучаю, люблю. Александр».

«Лондон, ноябрь 1883 года

Дорогая Руби,

случилось невероятное! Наверное, ты предчувствовала это, потому и осталась дома. Ведь если бы ты поехала с нами и твое положение стало бы достоянием гласности, события, о котором я сейчас пишу, не произошло бы вовсе! Александр, конечно, ничего не знал.

Теперь я леди Кинросс! А Александр — кавалер ордена Чертополоха, то есть титулованная особа рангом выше Генри Паркса и Джона Робертсона, кавалеров орденов Святого Михаила и Святого Георга. Королева Виктория лично пожаловала Александру рыцарское звание на церемонии в узком кругу. Разумеется, по такому случаю Александр накупил мне бриллиантов. На церемонию полагалось явиться в белом, с белыми страусовыми перьями в прическе. Я казалась самой себе лошадью вроде тех, что везли карету Золушки на бал. Полагаю, орденом Чертополоха Александра наградили потому, что он шотландец и женат на шотландке. Старая королева питает пристрастие к шотландцам, хотя слухи говорят, что одного шотландца она любит больше всех прочих.

Лондон пугает и чарует. Дом, который Александр снял для нас, огромный, величественный, обставленный почти так же, как раньше Кинросс-Хаус: всюду бархат, позолота, парча, хрустальные люстры. Здесь даже есть телефон, можешь себе вообразить! Моим дочерям досталось целое крыло, Александр нанял для Нелл учителя — не помню, какого по счету сына каноника. Нелл его невзлюбила, но была вынуждена признать, что учитель он сведущий. Анна теперь может пройти довольно большое расстояние, хотя Яшма по прежнему всюду таскает за нами складной стульчик — парусиновое сиденье на четырех колесах, с подлокотниками. Пришлось заново обить его, потому что Анна все еще мочится в штанишки, но, к счастью, уже давно не пачкается.

Кстати, об Анне: ее осмотрели все выдающиеся лондонские невропатологи, как они себя называют, — в том числе мистер Хьюлингс Джексон и мистер Уильям Гауэр. Осмотр был продолжительным и придирчивым и, по словам мистера Джексона, не выявил „никаких очагов деменции“ — все это врачебные термины. Отсюда я сделала вывод, что поврежден весь ее мозг. Но поскольку за последнее время ее словарный запас существенно пополнился и она начала ходить, мистеры Джексон и Гауэр утверждают, что она вырастет „простушкой“ — вероятно, по их представлениям, это нечто вроде деревенской дурочки. Худшее, что сказал более словоохотливый мистер Гауэр, — то, что ее организм развивается нормально, а это значит, что у нее будут периодические недомогания, вырастет грудь и так далее. Конечно, виной тому ее пол, а не болезнь и не наследственность.

А мне пришлось солгать Александру, который был так занят, что не смог сопровождать меня к невропатологам. Мистер Гауэр заверил меня, что третья беременность — какое официальное, громоздкое слово! — вряд ли приведет к эклампсии. Такую возможность он не исключает, но благодаря целой коллекции приборов и машин для изучения крови, работы сердца и бог знает чего еще пришел к выводу, что состояние моего здоровья значительно улучшилось. Он убежден, что строгая диета из фруктов, овощей и ржаного хлеба без масла позволит мне избежать водянки. Но я никак не могу сообщить об этом Александру.

Руби, это не значит, что я больше не хочу детей, — просто не могу принудить себя выполнять супружеский долг. Если Александр узнает вердикт мистера Гауэра, он снова будет приходить ко мне в постель, а я сойду с ума.

Умоляю, прошу тебя, не выдавай мою тайну! Мне просто хотелось поделиться, но, кроме тебя, мне не с кем поговорить по душам.

С любовью, Элизабет»

«Кинросс, январь 1884 года

Дорогая Элизабет,

твою тайну я унесу в могилу. В конце концов, это в моих интересах, верно? И потом, сэр Эдвард Уайлер тоже говорил, что во второй раз у тебя не будет эклампсии, но ошибся. Пусть себе говорят что угодно — они же мужчины, им не рожать.

Ты ни словом не упомянула про Ли. Ты видела его, моего нефритового котенка? Нет, скорее, нефритового кота! Но для меня он навсегда останется котенком.

С любовью, Руби».

«Кембридж, апрель 1884 года

Милая мамочка,

сэр Александр Кинросс (какие церемонии!) основал новую металлургическую лабораторию на радость всему университету. Поскольку от Ливерпуль-стрит до Кембриджа ходит поезд, он регулярно навещает меня, а если в субботу в Ньюмаркете скачки, он заезжает за мной, и мы мчимся на ипподром — скорее полюбоваться прекрасными животными, чем сделать ставки, хотя не без этого, и обычно выигрываем.

Мне нанесла визит леди Кинросс. Поскольку было бы неприлично приглашать ее в квартиру на Паркерс-Пис, я предложил выпить чаю в зале отдыха нашего колледжа и представил ей своих соучеников. Моей гостьей ты могла бы гордиться. Поверь мне на слово. Она была великолепна в платье из лавандового шелка, маленькой шляпке с перьями, уложенными вокруг тульи, лайковых перчатках и самых элегантных в мире ботинках. Да, я знаю толк в дамской моде — и все благодаря Карлотте, моей райской птичке, которая в салоне модистки способна перещеголять испанскую грандессу.

Элизабет превзошла себя: она щедро расточала улыбки моим товарищам, вела искрометную беседу, и вскоре в нее были влюблены все поголовно. Итогом ее визита уже стали образчики скверной поэзии и даже одна еще более скверная соната. В парках Кембриджа сейчас цветут нарциссы, поэтому мы предложили гостье прогулку до Кема, а затем почтительно усадили ее в экипаж.

Второй год учебы в Кембридже я заканчиваю с высшими отметками по всем предметам. Очень люблю тебя, невероятно скучаю, но понимаю, почему ты осталась в Кинроссе. Мамочка, ты чудо.

Со всей любовью — твой нефритовый котенок Ли».

«Кинросс, июнь 1884 года

Дорогие Александр и Элизабет!

Не знаю, где застанет вас мое письмо: я слышала, сейчас вы путешествуете в Италии, а итальянская почта слывет ненадежной. Как и почта во всех мелких странах, которые подобно Германии стремятся к объединению. Надеюсь, вас не застанет в пути очередная революция!

У меня плохие новости. Неделю назад у себя дома скончался Чарлз Дьюи и был похоронен в своем поместье. Его смерть была скоропостижной и, если верить Констанс, безболезненной. Он потягивал односолодовое виски, когда у него вдруг остановилось сердце. Чарлз умер, смакуя излюбленный напиток, с выражением блаженства на лице. Эта смерть потрясла меня — не могу сдержать слезы даже сейчас, пока пишу о ней. Он был такой веселый, так любил жизнь!.. Если рай и вправду таков, как твердят церковники, Чарлз там изведется от скуки. Как и Констанс, которая не уставала подтрунивать над его бакенбардами.

Кинросс наводнили тучи мух — похоже, все дело в сточных водах, которыми поливают огороды. Александр, если у тебя выдастся свободная минута, придумай, как нам быть. Сун и Бо не разбираются в сточных водах, но Бо уже вызвал какого-то знатока из Сиднея. Хотя, если вдуматься, ну откуда в Сиднее знатоки нечистот? Бо в них и то смыслит больше. Ладно, забудь.

Мой нефритовый котенок чудо, верно? Жаль только, что домой он вернется не раньше, чем получит степень доктора геологии в Эдинбурге. Он сам так писал. Как я по вас скучаю!

С любовью, Руби»

«Лондон, ноябрь 1884 года

Дорогая тетя Руби,

я опять воюю со своим учителем, мистером Фаулдсом, который наябедничал на меня папе. Вот список моих последних преступлений: я совершенно не интересуюсь хорошими манерами, светским этикетом и религией; увлекаюсь дифференциальным исчислением; насмехаюсь над учителем, доказывая, что мои подсчеты правильные, а его — нет, вдобавок злорадствую; перевернула чернильницу и выпалила: „Ах ты, паскуда!“; высмеивала учителя за абсурдную веру в то, что Бог сотворил мир за семь дней. Ну это уж враки — верно, тетя Руби?

Мистер Фаулдс притащил меня к папе в библиотеку за ухо, громогласно перечислил все мои провинности, а потом прочел папе бесконечную лекцию о том, как вредно внушать девочкам, что умом они не уступают мужчинам. Якобы это противоестественно и богопротивно. Папа невозмутимо выслушал, а потом осведомился, не будет ли мистер Фаулдс так любезен отпустить мое ухо. Выяснилось, что про меня учитель совсем забыл, но он поспешил исправиться. Потом папа спросил, хочу ли я что-нибудь сказать, и этим окончательно взбесил мистера Фаулдса. Я объяснила папе, что не хуже любого мальчишки знаю математику и механику, а латынь, греческий, французский и итальянский — даже лучше, чем мистер Фаулдс, что я имею полное право высказывать свои суждения о Наполеоне Бонапарте, хотя все вокруг и превозносят его больше, чем старого болвана герцога Веллингтона, который ни за что не победил бы при Ватерлоо, если бы не пруссаки, к тому же был посредственным премьер-министром. А в учебнике мистера Фаулдса британцы никогда не ошибаются, зато все остальные только и делают, что совершают ошибки, особенно французы и американцы.

Папа выслушал, вздохнул и выслал меня из библиотеки. Не знаю, что он сказал мистеру Фаулдсу, но похоже, встал на мою сторону, потому что учитель перестал делать из меня девчонку. Я-то надеялась, что папа рассчитает мистера Фаулдса и наймет другого учителя, вроде мистера Стивенса, но увы! Позднее пала объяснил, что в жизни я еще не раз встречусь с такими людьми, как мистер Фаулдс, так что все равно придется привыкать! Ну я и решила привыкать по-своему! Для начала подсунула ему в кровать патоку. Ух он и злился! За это мне впервые в жизни досталась порка тростью — форменное издевательство, тетя Руби. Но я все вынесла, не пикнув, и даже ни разу не поморщилась. Так и подмывало послать моего учителя очень далеко, но я воздержалась — ведь папа думает, что таких слов я еще не знаю. Но я все-таки выскажу мистеру Фаулдсу все, что о нем думаю, в последний день учебы. Представляю, как вытянется его физиономия! Как думаешь, его не хватит удар?

Сказать по правде, лучше бы я осталась в Кинроссе, с мистером Стивенсом и моим пони. Зато мамин знакомый доктор Гауэр водил меня в анатомический музей — лучшего подарка мне еще никто не делал! Представь себе бесконечные полки, а на них банки с разными органами, ампутированными конечностями, зародышами, мозгом и даже двухголовым младенцем! Да, и еще там были два младенца, сросшиеся боками. Если бы мне позволили, я бы поставила там кровать и целый год рассматривала одну банку за другой. Но папа считает, что полезнее интересоваться камнями и электричеством. А анатомия вызывает у него отвращение.

Пока у Ли были каникулы, они вместе с папой исследовали новые методы обработки сточных вод, так что Кинросс ждут нововведения, и в самом ближайшем времени. Ты не забудешь навестить Чжана и узнать, кормит ли он моих крыс? Обожаю крыс — такие умные зверюшки. И тебя я тоже люблю, тетя Руби.

Твоя любящая Нелл»

«Лондон, апрель 1885 года

Дражайшая Руби,

наконец-то мы едем домой — не сейчас, в начале осени. Ах, как я рада! Александр решил сопровождать нас — все благодаря тебе и твоим письмам про Бо и сточные воды. На севере Италии есть река, которая зовется почти так же — По: живописная, широкая и быстрая, совсем недалеко от самых прекрасных мест, какие я видела, итальянских озер. Италия мне понравилась больше всех европейских стран, даже больше Великобритании. Люди здесь какие-то солнечные, хотя и живут в страшной нищете. И поют — все до единого, всегда, везде! Валлийцы тоже поют, только песни у них заунывные.

Быть леди Кинросс как-то непривычно, хотя Александр упивается своим титулом. И его можно понять: титул бесконечно возвышает его в глазах жителей шотландского Кинросса. К несчастью, доктор Мюррей и мой отец давно скончались. Правда, Александр считает, что жизнь после смерти все-таки есть, стало быть, эти двое сейчас смотрят на него и лопаются от злости. А я убеждена, что никакие титулы и состояния не произведут впечатления на доктора Мюррея и моего отца — ни в этом мире, ни в мире ином. Будь они сейчас живы, они бы только фыркнули и заявили, что все равно Александр незаконнорожденный. Такое клеймо ничем не смоешь, как первородный грех.

В шотландском Кинроссе я так и не побывала. Ах, Руби, как я когда-то мечтала явиться в наш городишко в роскошном парижском платье и драгоценностях! Мелочный поступок. Быть глупой я еще могу себе позволить, но мелочной? Никогда! Недавно Александр брал меня с собой в Эдинбург, где в октябре Ли будет получать докторскую степень. В Эдинбурге я встретилась с моей сестрой Джин — с миссис Роберт Монтгомери с Принсез-стрит. Не могу забыть, как некрасиво и низко она обошлась с Аластэром и Мэри, когда они привезли меня в город и посадили на лондонский поезд. Я, конечно, простила ее, но ничего не забыла. И потому попросила Александра пригласить Аластэра и Мэри в Эдинбург и принять их по-королевски. Какая глупость, Руби! Они напоминали двух рыбешек, вытащенных из воды, чувствовали себя ужасно неловко и очень боялись оплошать. Скажи, почему свои худшие грехи мы совершаем во имя милосердия? Хотя признаюсь откровенно: мне было приятно утереть Джин нос своим титулом. Александр говорит, что ее муж предпочитает юношей и об этом знает весь Эдинбург. Бедняжка Джин. Неудивительно, что у нее нет детей. Она стала резкая, постоянно язвит и слишком много пьет.

Нелл исполнилось девять, а Анне — восемь. Нелл вечно враждует со своим наставником, который никак не может с ней справиться и потому отказывается учить — в сущности, весь свой запас знаний он уже исчерпал. Словарь Анны пополнился четырьмя новыми словами: „надо“, „хочу“, „играть“ и „уходи“.

Китаянки развлекаются напропалую. Я не даю им скучать, в Лондоне свои выходные они проводили в Музее мадам Тюссо и зоопарке.

К сожалению, с Ли я почти не вижусь, настолько он занят Представляю себе, как ты радовалась, узнав, что он окончил Кембридж с отличием! Твоего утонченного и обаятельного сына, как и следовало ожидать, прозвали князем. Княжеское происхождение охотно подтверждали все, кто учился с ним в школе Проктора.

Конечно, я напишу тебе еще. Просто хотелось сразу сообщить: мы едем домой!

С любовью, Элизабет.»

Часть II. 1888–1893 гг

Глава 1. Две юные девы

В день Нового 1888 года Нелл исполнилось двенадцать лет, и вскоре у нее начались ежемесячные недомогания. Девочка унаследовала телосложение отца, была гибкой и стройной, но грудь у нее росла медленно, и поэтому Нелл игнорировала остальные признаки приближающейся зрелости. Но оставить совсем без внимания менструации, да еще с такой матерью, как Элизабет, ей не удалось.

— Хватит скакать и резвиться, — заявила Элизабет, пытаясь припомнить все, что сама услышала по такому случаю от Мэри. — Отныне ты должна вести себя как юная леди: больше никаких походов в шахты и мастерские, никакого панибратства с мужчинами. Если хочешь что-нибудь подобрать с пола — сомкни ноги, присядь, согнув колени, и подбери. И ни в коем случае не смей сидеть, раскинув ноги, да еще болтать ими!

— Мама, о чем ты говоришь?

— О девичьей скромности. Нелл. И не надо на меня так смотреть.

— Но это же полная ерунда! Зачем мне сидеть, сдвинув ноги? Почему нельзя болтать ногами?

— Все, отвыкай. Иначе запачкаешь панталоны.

— Только во время истечений, — возразила Нелл.

— Нельзя заранее узнать, когда они начнутся — поначалу они приходят нерегулярно. Мне очень жаль, Нелл, но детство и игры кончились, — непреклонно продолжала Элизабет. — Еще два года ты будешь носить короткие платья, но должна вести себя, как подобает леди.

— Мама, что ты несешь? — задохнувшись от унижения, выкрикнула Нелл. — Ты что, хочешь разлучить меня с папой? Я же ему как сын!

— Ты ему не сын, а дочь.

С нарастающим ужасом Нелл уставилась на мать:

— Мама! Неужели ты… рассказала ему?

— Ну разумеется, рассказала, — кивнула Элизабет, переходя из наступления в оборону. — Сядь, Нелл, и выслушай меня.

— Не хочу!

— Когда Анна была совсем маленькой, — начала Элизабет, вынужденная объясняться, — я виделась с ней реже, чем полагается матери, поэтому думала, что она просто немного отстает в развитии. Это ты первая спросила у отца, что случилось с Анной, — тогда он и понял, что она слабоумная. И у меня из-за этого были большие неприятности.

— Так тебе и надо! — огрызнулась Нелл.

— Да, я их заслужила. Но с тех пор я взяла себе за правило рассказывать твоему отцу все, что происходит с Анной и тобой.

— Ты не мать, ты чудовище!

— Нелл, прошу тебя, рассуждай здраво!

— Нет, лучше ты одумайся! Ты просто хочешь испортить мне жизнь, мама. Хочешь разлучить меня с папой!

— Ты несправедлива ко мне. Так нечестно, — возразила Элизабет.

— Ах, отстань, мама! Отцепись! — выкрикнула Нелл.

— Придержи-ка язык, Элеонора. Что за манеры!

— А, теперь я уже Элеонора? Так вот, никакая я тебе не Элеонора! Меня зовут Нелл! — И Нелл, хлопнув дверью, унеслась рыдать к себе в комнату.

А Элизабет осталась одна, растерянная и поникшая. «А я думала, все будет иначе — разве я так себя вела, когда Мэри рассказала мне о недомоганиях? Нет, я выслушала ее и с тех пор в точности следовала советам Мэри. Или она была добрее, чем я? Действовала тактичнее? Нет, вряд ли. Помню ощущение, будто меня допустили в некое тайное общество, причастностью к которому я дорожила. Но почему я полагала, что и Нелл воспримет случившееся, как я, если она ничуть на меня не похожа? Я так надеялась, что мы с ней подружимся, нас объединит общая тайна, а добилась только одного: поссорилась с ней. Или Нелл не понимает, что отныне ей следует опасаться мужчин? Что каждый раз, оказываясь среди них, она рискует привлечь их внимание и тем самым навредить себе?»

Александр благоразумно молчал, но Нелл была слишком наблюдательна, чтобы не заметить перемену в нем. Теперь он смотрел на нее иначе — со смешанным чувством благоговейного трепета и скорби. Как будто, думала девочка, сгорая от смущения, она вдруг превратилась в незнакомое существо, не заслуживающее доверия. Будучи невысокого мнения о женщинах, Нелл возненавидела природу, напомнившую ей, что и она принадлежит к этому племени. Да еще папа смотрит на нее как на чужую… Ну что ж, ладно! Значит, и он для нее чужой. И Нелл надулась надолго.

К счастью, Александр быстро понял, что произошло с Нелл, и вызвал ее на откровенный разговор.

— Думаешь, я хочу сделать из тебя чопорную и благопристойную юную леди, Нелл? — спросил он, усевшись в свое любимое пухлое кресло в библиотеке. Нелл сидела напротив, плотно сжав ноги — на случай, если панталоны уже запачкались.

— А разве у нас есть выбор, папа? Я ведь не мальчик.

— Я никогда и не считал тебя мальчишкой. Прости, если в последние недели я уделял тебе мало внимания, — осознал, как летит время, и не мог опомниться. Мой маленький дружок растет, а я старею.

— Стареешь? Ты, папа? — возмущенно переспросила она. — Да просто все хорошее в нашей жизни кончилось! Мама больше никогда не пустит меня с тобой — ни в шахту, ни в мастерскую, никуда! Придется вести себя прилично, а я не хочу! Папа, мне хочется везде бывать с тобой — с тобой, понимаешь?

— Так и будет, Нелл. Но твоя мама попросила меня немного повременить, дать тебе возможность привыкнуть к новым обстоятельствам.

— С нее станется! — с горечью отозвалась Нелл.

— Не забывай, что ее воспитывали в строгости. — На Элизабет Александр злился так же, как Нелл: как его жена посмела напугать ребенка, пригрозив разлукой с отцом? — Она убеждена, что раз уж ты родилась девочкой, значит, должна учиться вести себя, как подобает леди — во всех смыслах этого слова. Матерям свойственно считать, что их дочери обречены быть добычей мужчин, а, по-моему, достаточно просто не поощрять их. Но ты и не собираешься, Нелл, — с улыбкой добавил он. — А я не намерен расставаться с лучшим другом — с тобой.

— Значит, мне можно с тобой в шахту и мастерские?

— Пусть только попробуют нам запретить!

— О, папа, как я тебя люблю! — воскликнула Нелл, бросилась к отцу и крепко обняла его за шею.

Александру тоже пришлось выслушать пространные наставления Элизабет, которая, в частности, строго запретила ему впредь сажать Нелл на колено или дурачиться с ней как с малышкой. Но сейчас, прижимая к себе еще совсем детское тельце Нелл, Александр был твердо убежден, что Элизабет не права. «Как же ее воспитывали, если она склонна видеть в людях только пороки? Почему считает, что я вдруг способен воспылать желанием к родной дочери — только потому, что она повзрослела? Какая нелепость! Будь я проклят, если лишу Нелл внимания, к которому она так привыкла! Как Элизабет вообще могло прийти в голову, что кто-нибудь в округе способен посягнуть на дочь сэра Александра Кинросса? Даже вырасти Нелл похожей на Руби, а это невозможно, никто не посмел бы подойти к ней. Ее защищает мое имя и власть».

* * *

Нелл продолжала участвовать в жизни отца на прежних условиях, и единственным затяжным последствием начала ее менструаций стало отчуждение Александра и Элизабет, которая просто не могла смириться с решением мужа обращаться с дочерью, как раньше. Собственнический инстинкт твердил Элизабет, что на этот раз она права, а Александр ошибается. Единственным ее утешением было то, что Нелл так и осталась дурнушкой. Ее красили только густые черные волосы, но брови были такими же густыми и широкими, да вдобавок по-дьявольски надломленными. Довольно крупный нос сидел над унаследованным от Александра тонкогубым ртом, на удлиненном лице выступали скулы, так что щеки казались впалыми. Ярко-синие, глубоко посаженные глаза смотрели на мир в упор, с легким оттенком пренебрежения. Нелл держалась с самоуверенностью человека, готового любыми средствами отстаивать свои убеждения, а это было не к лицу юной леди.

В классной комнате она давно задавала тон. Сражения в Чондоне с мистером Фаулдсом убедили ее в том, что изображать послушание незачем, если не хочешь, чтобы тебя презирали: уж лучше порка, лучше скандалы и жалобы отцу — главное, вести себя так, будто любое наказание тебе нипочем. Единственное наказание, которое могло бы подействовать на Нелл, ее отец никогда не применял: ему и в голову не приходило положить конец ее учебе в пользу занятий, более приличествующих девочке-подростку.

Не имея сыновей, Александр возлагал все надежды на Нелл, которая преклонялась перед ним настолько, что никак не могла признаться, что больше всего на свете мечтает стать врачом. Мечта была несбыточная, даже для дочери сэра Александра Кинросса. Для девушек медицинский факультет Сиднейского университета оставался под строжайшим запретом. Конечно, Нелл могла бы учиться за границей или даже в Университете Мельбурна, но папа хотел, чтобы его преемником стал кровный наследник, а это означало, что придется изучать горное дело и металлургию на инженерном факультете. Там тоже учились исключительно юноши, но запрета на прием девушек не существовало в отличие от медицинского. Причиной подобного послабления была недальновидность: никто и не предполагал, что найдутся девушки, желающие стать инженерами.

Изменения в жизни Нелл заставили ее по-новому взглянуть на положение дел в доме, особенно на отношения между матерью и отцом. О таких вещах отец никогда не говорил с Нелл, но именно они возбуждали ее жгучее любопытство. Вечная сторонница отца, Нелл во всем винила мать, которая при виде Александра превращалась в сосульку и блистала ледяными и безупречными манерами. В ответ отец замыкался, лишь изредка выказывая подобие неудовольствия, но иногда позволял себе колкие шпильки, провоцируя язвительные ответы. Ничего удивительного: из этих двоих Александр был наделен более взрывным темпераментом, меньшим терпением и снисходительностью. А что таилось в душе Элизабет, не знал никто, тем более Нелл. Папа утверждал, что у мамы меланхолия, но Нелл прочла всю медицинскую литературу, какую смогла найти, и определила, что у матери отнюдь не меланхолия и не неврастения. Интуиция подсказывала девочке, что ее мать глубоко несчастна, но почему? Из-за тети Руби и папы?

Нелл казалось, что об отношениях отца и тети Руби она знала всегда — от нее их никогда не скрывали. Нет, они не могли быть причиной маминых страданий, ведь мама и тетя Руби — близкие подруги. В сущности, они ближе друг другу, чем мама с папой.

Жизненный опыт затворницы, которым располагала Нелл, ничего не мог подсказать ей. Она никогда не училась в обычной школе и потому не подозревала, что тройственный союз папы, мамы и тети Руби не только не является приемлемым, но и яростно осуждается обществом. Королева Виктория в таких случаях просто делала вид, будто ничего не замечает.

— Нет, не могу я с ней поладить, — после случая с месячными Нелл сказала Элизабет Руби. — Хватит, я уже обожглась. Ты сама поговори с ней, Руби. Тебя она все равно уважает больше, чем меня.

— Элизабет, милая, беда в другом: всякий раз, когда ты смотришь на Нелл, ты видишь перед собой Александра. — Руби вздохнула. — Отправь ее ко мне в отель на завтрак, а я что-нибудь придумаю.

Приглашение прозвучало достаточно неожиданно, чтобы пробудить в Нелл любопытство и заставить задуматься о том, что ей предстоит.

— Знаешь, детка, — начала Руби, с аппетитом поглощая китайские блюда, — тебе пора узнать, что происходит между твоей мамой, твоим отцом и мной.

— Да знаю я! — отмахнулась Нелл. — Папа спит с тобой потому, что с мамой у него не бывает половых актов.

— И тебя это не удивляет? — Руби озадаченно уставилась на Нелл.

— А разве должно?

— Да, разумеется.

— Тогда объясни почему, тетя Руби.

— Во-первых, потому, что супругам не полагается спать с посторонними людьми — только друг с другом. Половые акты… — задумчиво повторила Руби. — Ты слишком прямолинейна, Нелл.

— Но так пишут в книгах.

— Верю. Но твоей матери запрещено иметь детей, поэтому она не в состоянии выполнять супружеский долг.

— Знаю. И ты ей помогаешь, — подытожила Нелл.

— Господи Иисусе! «Помогаешь»! А как ты думаешь почему?

Нелл нахмурилась:

— Вообще-то я понятия не имею, тетя Руби.

— Тогда я тебе объясню. Мужчины не в состоянии сдерживаться… в общем, без половой жизни они не могут. Правда, католики твердят, что мужчина способен соблюдать обет безбрачия, но мне что-то не верится. А если и найдется такой, он тронется — ну, сойдет с ума.

— Значит, папе необходима половая жизнь.

— Вот именно. Для этого ему и нужна я. Но мы с твоим отцом не развратники, хотя многие так считают. Мы любим друг друга еще с тех пор, когда он не был женат. Однако жениться на мне он не мог, потому что я уже была близка с другими мужчинами.

— Нелогично получается, — заметила Нелл.

— И я с тобой совершенно согласна, — помрачнев, отозвалась Руби. — Но принято считать, что женщина, познавшая других мужчин, не способна хранить верность одному из них, даже мужу. А каждому мужчине хочется твердо знать, что родившиеся в его семье дети — это его дети. Поэтому в жены берут девственниц.

— Моя мама была девственницей, когда вышла за папу?

— Да.

— Но он любит тебя, а не ее.

— А по-моему, он любит нас обеих, Нелл, — нехотя признала Руби с мимолетным желанием отомстить Элизабет, которая возложила на нее нелегкую и щекотливую обязанность.

— Маму папа любит за детей, а тебя — за половую жизнь.

— Милая, ни к чему рассуждать об этом так хладнокровно и свысока! Мы, все трое, барахтаемся в одной луже — вот она, жестокая правда жизни. Главное, что мы научились уживаться друг с другом, мы даже подружились, и мы… словом, мы поделили обязанности.

— Тетя Руби, а почему ты рассказываешь мне все это? — сосредоточенно нахмурясь, спросила Нелл. — Только потому, что вас осуждают?

— Вот именно! — просияв, воскликнула Руби.

— Но по-моему, ваша личная жизнь никого не касается.

— Нелл, в одном ты можешь быть твердо уверена: люди считают своим долгом лезть в чужую жизнь. Именно поэтому нельзя давать им пищу для сплетен, понимаешь?

— Да. — Нелл поднялась. — Мне пора заниматься. — И она звучно поцеловала Руби в щеку. — Спасибо за урок.

— Смотри, только отцу ни слова!

— Ни за что! Это наш секрет. — И Нелл убежала.

«Ах, дрянь! — мысленно выругалась она, садясь в вагон, чтобы подняться на гору. — Я знаю, что папа любит тетю Руби, а тетя Руби любит его, но я же не спросила, кого любит мама! Папу? Если бы не приходилось спать с ним — тогда конечно, но папе нужна половая жизнь».

Прирожденная исследовательница, Нелл твердо решила выяснить, любит ли ее мать отца. И очень быстро узнала, что мама не любит никого, даже себя. От любого прикосновения мужа, даже случайного и мимолетного, она съеживалась, уходила в себя, как улитка в раковину, а в глазах мелькало отвращение, ясно свидетельствующее, что оно вызвано совсем не запретом на половые сношения. И главное, папа об этом знал! Мамино отвращение злило его, в ответ он хлестал ее язвительными замечаниями, потом спохватывался и исчезал. Нелл часто гадала, любит ли мама хотя бы своих детей.

— О да, — ответила на этот вопрос Руби.

— Если и любит, то не знает, как выразить любовь, — рассудила Нелл. — Мне порой кажется, что мама — воплощенная трагедия.

— Если вспомнить все, что она пережила, то ты права. — У Руби в глазах застыли слезы. — Пожалуйста, Нелл, не отворачивайся от нее. Поверь, если твоя мать увидит, что в тебя кто-то целится из ружья, она заслонит тебя от пуль своим телом.

К десятилетнему возрасту Анна превратилась в миниатюрную копию собственной матери — и источник вечных мучений для всех домочадцев, особенно тридцатитрехлетней Яшмы. Рослая и грациозная, Анна давно уже свободно ходила и изъяснялась простыми предложениями. Она перестала мочиться в штанишки, но следом за этой победой явилось зловещее предзнаменование ранней зрелости: у Анны начала расти грудь.

Менструации, начавшиеся у нее в одиннадцать лет, стали сушим кошмаром. Подобно многим слабоумным детям, Анна не выносила вида крови, которую воспринимала как утекающее «я», будь то свое или чужое. Вероятно, толчком послужило событие, свидетельницей которого Анна стала на кухне у Сэма Вона в отеле «Кинросс»: один из поваров порезал руку до кости, из рассеченной артерии фонтаном брызгала кровь, несчастный так визжал и бился в панике, что ему с трудом наложили жгут. Никто и не вспомнил про стоящую тут же Анну, пока своими криками она не заглушила вопли повара.

Увидев на собственной одежде кровь, Анна в ужасе завизжала, так что ее пришлось схватить и держать, чтобы вытереть и подложить полотенце. Ни время, ни регулярные повторения не избавили ее от страха. Справиться с Анной все пять дней, пока текла кровь, Яшме и Элизабет удавалось лишь одним способом: успокаивая девочку большими дозами хлоралгидрата, а если он не помогал — лауданумом.

Если жизнь всех домашних превратилась в муку, то существование самой Анны стало адом, ибо никто не мог объяснить ей, что такие кровотечения — нормальное и естественное явление, которое проходит само собой и с которым предстоит мириться раз в месяц. Перепуганная Анна, отличавшаяся неусидчивостью и недостатком внимания, просто не сумела бы усвоить подобные объяснения. К тому же менструации были нерегулярными и приготовить девочку к ним заранее было невозможно.

В промежутках между недомоганиями она была счастлива и весела, но только до тех пор, пока не видела крови, не разражалась криком и не бросалась прочь в панике. А если кровь была ее собственной, удержать Анну было не под силу даже взрослому человеку.

Наконец через год, пережив восемь истечений, Анна свыклась с ними настолько, что начинала отбиваться, даже когда кто-нибудь просто пытался переодеть ее: любая смена одежды ассоциировалась у нее с менструациями. И все же это пошло ей на пользу: Анна вдруг научилась самостоятельно мыться и одеваться. Элизабет и Яшма не вмешивались, только следили за тем, чтобы процедура выполнялась тщательно.

— Слава Богу, что недомогания начались у нее так рано, — говорила Элизабет Яшме. — Я и не мечтала научить ее мыться и одеваться.

Девочки взрослели, а Элизабет, как и следовало ожидать, остро ощущала, что стареет — курьезное состояние в ее возрасте. Но в тридцать лет на ее попечении очутились две расцветающие девушки, а она понятия не имела, как с ними обращаться. Будь она более образованной и по-житейски опытной, преодолеть затруднения было бы несложно, но она действовала наугад, а в крайнем случае обращалась за помощью к Руби. Но когда речь заходила об Анне, Руби только разводила руками; никто не помогал Элизабет, кроме любящей и терпеливой Яшмы, беззаветно преданной своей воспитаннице.

В марте 1889 года наступила четырнадцатая годовщина брака Элизабет, которая мало-помалу научилась довольствоваться своей жизнью. Она рассудила, что жила бы совсем иначе на родине, где пришлось бы сначала ухаживать за престарелым отцом, потом — за племянниками и племянницами и вместе с тем оставаться на втором плане. Впрочем, быть в центре внимания она и не желала. У Александра были Руби и Нелл, у Нелл — Александр, у Анны — Яшма. Годы шли, отношения Элизабет и Александра не менялись. До тех пор, пока Александр не прикасался к жене, ей удавалось сохранять видимость приличий — ради не в меру наблюдательной Нелл.

О, случались и в жизни Элизабет светлые моменты! Подтрунивание вместе с Нелл над поваром Чжаном, дни полного согласия с Александром, задушевные беседы с Руби, приезды тоскующей вдовы Констанс, верховые прогулки по бушу, увлекательные книги, игра на рояле вместе с Нелл в четыре руки, возможность уединиться — правда, нечастая. А когда Элизабет вспоминала про Заводь, перед ее мысленным взором неизменно возникал Ли. Со временем его облик затуманивался, затягивался золотистой солнечной дымкой, приобретал горьковатый привкус счастья, которое уже никогда не повторится. Постепенно Элизабет снова начала приезжать к Заводи и наслаждаться покоем, не вспоминая про Ли.

Александра все чаще посещали мысли о том, что его дом перенаселен женщинами, и хотя он продолжал брать Нелл с собой во все поездки — разумеется, в свободное от учебы время, — он вынужден был признать, что домой его не тянет. Виновата была не дочь, а он сам и Элизабет, с ее извечным припевом про женскую участь и наставлениями остерегаться мужчин. Александр невольно начинал с подозрением поглядывать на своих работников, проверяя, не возбуждает ли Нелл в них похоть или что еще хуже, как твердила Элизабет, не вынашивают ли они коварные планы вскружить девчонке голову, чтобы завладеть наследством. Здравый смысл подсказывал Александру, что Нелл отнюдь не роковая женщина и никогда ею не станет, но из осторожности он то запрещал Нелл поездки в сопровождении Саммерса, то не подпускал к ней других помощников в мастерских или на руднике. Александр даже присутствовал на уроках Нелл, выставляя себя на посмешище и всякий раз убеждаясь, что товарищи по учебе воспринимают его дочь как мальчишку. Три девочки из Кинросса, которые начинали учиться вместе с ними, в десять лет перестали посещать школу на горе — по разным причинам, от учебы в сиднейском пансионе до необходимости помогать родителям по дому.

Но взросление Анны переполнило чашу терпения Александра и пробудило в нем жажду свободы. В Кинроссе даже Руби не хватало, чтобы скрасить его жизнь. Однако сбежать из дома было труднее, чем из рабства, особенно после смерти Чарлза Дьюи и потому, что Сун предпочитал заниматься своими делами. Бывший золотой рудник разросся до размеров империи, требующей постоянного внимания; компания «Апокалипсис» расширялась, завоевывала новые регионы и сферы деятельности. На рудниках компании добывали не только золото, но и цинк, медь, алюминий, никель, марганец и микроэлементы; компания выращивала сахар и пшеницу, разводила крупный рогатый скот и овец, на ее заводах изготавливали паровые двигатели и локомотивы, вагоны и сельскохозяйственную технику. Ей же принадлежали чайные плантации и золотые шахты на Цейлоне, кофейные плантации в Центральной и Южной Америке, месторождение изумрудов в Бразилии, пакеты акций сотни самых процветающих предприятий США, Англии, Шотландии и Германии Поскольку компанией владели частные лица, никто, кроме членов совета директоров, не знал точно размеры ее капитала. Даже Английскому банку оставалось лишь строить догадки.

Обнаружив в себе умение безошибочно выбирать ценный антиквариат и предметы искусства, Александр начал сочетать полезное с приятным и привозить из деловых поездок картины, скульптуры, мебель, редкие книги. Двум иконам, подаренным сэру Эдварду Уайлеру, давно нашлась замена; к Джотто присоединились два Тициана, Рубенс и Боттичелли, а вскоре после этого Александр пристрастился к современной живописи и начал приобретать работы малоизвестных художников, в основном парижских — Матисса, Мане, Ван Гога, Дега, Моне, Сера. Владел он и Веласкесом, и двумя работами Гойи, Ван Дейком, Хальсом, Вермером и Брейгелем. Гид в Помпеях продал ему бесценный римский мозаичный пол всего за пять золотых соверенов — в сущности, почти повсюду гиды были готовы на все ради звонкой монеты. Вместо того чтобы хранить приобретения в Кинросс-Хаусе, Александр за несколько месяцев возвел пристройку к дому, где разместил все свои сокровища в стеклянных витринах — в висячем, стоячем или лежачем виде. Эта пристройка стала для него первым лекарством от скуки.

Вторым были путешествия, но тем не менее Кинросс не отпускал его. Мысленно Александр по-прежнему следовал по стопам Александра Македонского, с любопытством изучая все, что мог предложить ему мир. А в реальном мире он был прикован к дому, полному женских запахов и звуков. Атмосфера в особняке окончательно стала «женской», когда к его обитательницам присоединилась Анна с ее богатым репертуаром визгов и воплей.

— Собирай вещи! — скомандовал Александр Руби в июне 1889 года.

— Что?.. — растерялась она.

— Я говорю, пакуй чемоданы! Мы едем за границу.

— Александр, я бы с удовольствием, но разве я могу? Или ты, если уж на то пошло? Кто же останется здесь?

— Мы уезжаем через несколько дней, — заявил Александр. — Нас заменит Ли. Через неделю он уже будет в Сиднее.

— Тогда я никуда отсюда не двинусь, — взбунтовалась Руби.

— Да увидишься ты с ним! — рявкнул Александр. — Мы встретимся с Ли в Сиднее, обо всем поговорим и уплывем в Америку.

— Возьми с собой Элизабет.

— Черта с два! Я хочу как следует отдохнуть, Руби.

В зеленых глазах застыло подобие недовольства.

— Знаешь, Александр, по-моему, ты становишься эгоистом, — заявила Руби. — Надменным эгоистом. Я вам, сэр, еще не служанка, чтобы по первому требованию собирать чемоданы — только потому, что вам, видите ли, наскучил Кинросс! Мне и здесь хорошо. Я хочу дождаться сына.

— Ты увидишься с ним в Сиднее.

— На пять минут?

— Если хочешь — на пять дней.

— Не дней — лет! Ты, дружок, похоже, забыл, сколько лет я ждала его. Если он возвращается домой, значит, я буду ждать его дома.

В ее голосе звенела сталь; Александр вмиг забыл о повелительном тоне и придал лицу виноватое и почти умоляющее выражение.

— Прошу, Руби, не бросай меня! — с жаром заговорил он. — Ведь мы уедем не навсегда — так, развеяться, отряхнуть с ног пыль Кинросса. Пожалуйста, поедем со мной! Обещаю, потом мы вернемся домой и больше я тебя никуда не потащу.

Она смягчилась:

— Ну, в таком случае…

— Вот и умница! В Сиднее мы пробудем сколько пожелаешь — Руби, я на все готов, лишь бы вырваться отсюда с тобой: Мы же никогда не ездили вместе за границу; разве ты не хочешь увидеть Альгамбру и Тадж-Махал, пирамиды и Парфенон? Пока Ли здесь, мы можем объехать весь мир. Кто знает, что ждет нас в будущем? А если это наш последний шанс? Соглашайся, милая!

— Если ты дашь мне побыть в Сиднее с Ли — я согласна, — ответила Руби.

Он осыпал поцелуями ее руки, шею, губы и волосы.

— Проси что угодно, пока мы вдали от Кинросса и тисков Элизабет. С тех пор как девочки подросли, она только и делает, что пилит и пилит меня.

— Знаю. И мы с ней часто ссоримся, — призналась Руби. — Будь ее воля, она бы заточила Нелл и Анну в монастырь. — И она довольно замурлыкала. — Ничего, все еще переменится, со временем она успокоится. И все-таки хорошо, что меня она не пилит.

Выслушав на следующий день упрощенный вариант этого разговора в изложении Руби, Элизабет ахнула:

— Боже мой, Руби, неужели я такое чудовище!

— Ни в коем случае, это не твоя вина, — решительно заявила Руби. — Но если честно, Элизабет, пора бы тебе спокойнее относиться к целомудрию девочек. Последние восемнадцать месяцев ты никому в доме не давала житья. Да, не каждая мать вынуждена видеть, как ее дочери взрослеют, когда она сама еще очень молода, но в нашем городе девочкам ничто не угрожает, можешь мне поверить. Будь Нелл легкомысленной вертушкой, я еще могла бы тебя понять, но она рассудительная, умная девушка, которой нет никакого дела до пустых влюбленностей. А Анна… ну, Анна попросту большой ребенок! Своими вечными попреками и наставлениями ты оттолкнула Александра и от Нелл тоже. Если кто и оскорбится, узнав, почему отец так рвется прочь из дома, так это она.

— А как же компания? — спохватилась Элизабет.

— Компания и без него обойдется. — Почему-то Руби не захотелось сообщать подруге, что Ли возвращается домой.

— Ты правда едешь с Александром? — вдруг задумчиво спросила Элизабет.

— Ты ревнуешь? — ахнула Руби.

— Нет-нет, что ты! Но хотелось бы мне узнать, что значит путешествовать вместе с любимым…

— Когда-нибудь узнаешь, — пообещала Руби, целуя ее в щеку. — Надеюсь, так и будет.

Провожая Александра и Руби на вокзале, Элизабет вела себя крайне сдержанно и чопорно. «Она укрылась в своей раковине, — печально думала Руби, — но разве мы с Александром виноваты, что единственные узы, связывающие ее с внешним миром, — тревога за девочек? И самое страшное — то, что девочки в такой опеке не нуждаются».

— Ты предупредил Элизабет, что Ли возвращается? — спросила Руби, когда поезд тронулся.

— Нет. Я думал, ты сама скажешь, — удивился Александр.

— И я не сказала.

— Но почему?

Руби пожала плечами:

— Если бы я знала, я была бы ясновидящей. И потом, какая разница, когда она узнает? Элизабет нет никакого дела ни до компании, ни до Ли.

— И это тебя тревожит?

— Само собой, черт побери! Как может мой милый нефритовый котенок хоть кому-то не нравиться?

— Поскольку я сам привязан к нему, как к родному, мне нечего ответить.

После отъезда Александра Нелл с головой ушла в книги, твердо решив на следующий год сдать экзамены и поступить в университет в нежном пятнадцатилетнем возрасте. Это стремление вызывало у Элизабет только досаду, и она вознамерилась всячески препятствовать дочери. И услышала, что дела Нелл ее не касаются.

— Если уж тебе так хочется к кому-нибудь приставать, — гневно выговаривала ей Нелл, — допекай Анну! Между прочим, если ты еще не заметила, могу сообщить, что в последнее время Анна совсем от рук отбилась. Еще немного, и она окончательно распояшется.

Критика была справедливой, поэтому Элизабет прикусила язык и отправилась на поиски Яшмы, чтобы вдвоем решить, как приструнить Анну.

— Никак, мисс Лиззи, — мрачно ответила Яшма на вопрос хозяйки. — Моя малышка Анна уже не ребенок, взаперти ее не удержишь. Я пробовала всюду ходить за ней по пятам, но она такая хитрая!

«Кто бы мог подумать!» — изумилась Элизабет. В последнее время Анна стала на редкость самостоятельной, словно от умения мыться и одеваться сработала некая тайная пружина у нее в голове, и девочка поняла, что впредь сумеет о себе позаботиться. В промежутках между недомоганиями она выглядела совершенно счастливым и смешливым ребенком; с простой мозаикой или кубиками была готова играть часами. Но едва ей исполнилось двенадцать, то есть в тот год, когда Александр увез Руби за границу, у Анны появилась новая игра: обманув бдительность воспитателей, она удирала в парк и пряталась. Яшма и Элизабет находили ее только по одной причине: не в силах сдержаться, Анна слишком громко хихикала, сидя в тайном убежище.

Из разговора с Руби Элизабет сделала вывод, что она чрезмерно опекает младшую дочь. Того же мнения придерживался и Александр, который открыто заявил об этом перед отъездом.

— Она просто гуляет по парку, Элизабет, так что оставь ее в покое, дай девочке хоть немного побыть одной!

— Если не вмешиваться, она и из парка убежит.

— Вот тогда и стоит вмешаться, — вынес вердикт Александр.

Через три недели после отъезда Александра и Руби Анну нашли на террасе возле копров как раз в перерыве между сменами. Узнав девочку, которую каждое воскресенье видели в церкви, рудокопы бережно, но решительно отвели ее к Саммерсу, а тот доставил Анну домой.

— У меня уже руки опускаются, мистер Саммерс, — пожаловалась Элизабет, гадая, не отрезвит ли беглянку увесистая пощечина. — За ней постоянно кто-нибудь присматривает, но стоит нам отвернуться — и она успевает удрать.

— Я предупрежу рабочих, леди Кинросс, — пообещал Джим Саммерс, с трудом скрывая досаду: времени у него было в обрез, надзор за Анной в служебные обязанности не входил. — Если ее где-нибудь увидят, то приведут или ко мне, или прямо к вам. Этого достаточно?

— Да, разумеется. Благодарю, — ответила Элизабет, придя к выводу, что пощечина в качестве наказания будет не просто бесполезна, но и вредна.

Больше предпринимать было нечего. Уезжая, Александр передал все полномочия Саммерсу.

Но ненадолго. Элизабет как раз пыталась увести домой заупрямившуюся, глупо хихикающую Анну, когда из-за живой изгороди, со стороны площадки, куда прибывал вагон подъемника, появился Ли. Элизабет замерла как загипнотизированная. Анна взвизгнула и вырвалась из ее ослабевших рук.

— Ли! Ли! — выкрикнула девочка и помчалась навстречу гостю.

Встреча выглядела так, будто мужчина пытался подхватить на руки болтающего лапами щенка размером с волкодава — по крайней мере об этом подумала Элизабет, неожиданно для себя обрадовавшись гостю. С приклеенной улыбкой она зашагала по траве к Ли.

— Анна, Анна, угомонись! — со смехом потребовала она.

— Ты меня с ног собьешь! — весело вторил Ли.

Подоспевшая Яшма увела Анну — девочка поначалу упиралась, а потом подчинилась с неизменной радостной улыбкой.

Юноша определенно возмужал, месяц назад ему исполнилось двадцать пять лет. Гладкая кожа старела медленно, как у всех китайцев, и все-таки по обеим сторонам рта были заметны морщинки, которых Элизабет не видела во время предыдущей встречи в Англии. И глаза Ли стали мудрее и печальнее.

— Доктор Коствен, если не ошибаюсь? — произнесла она, протягивая руку.

— Леди Кинросс, — отозвался он, целуя ее.

Этого поцелуя Элизабет не ожидала и не знала, как себя вести; поспешив отстраниться, она повела гостя к дому.

— Это была Анна? — спросил он.

— Да, мое непутевое дитя.

— Непутевое?

— Она то и дело удирает из дома.

— Ясно. Должно быть, с Анной у вас полно хлопот.

Хоть кто-то ее понимает! Элизабет остановилась, повернулась к собеседнику и тут же пожалела об этом: она и забыла, как завораживает взгляд его экзотических глаз. Сконфузившись, она громко вздохнула и объяснила:

— Мы с Яшмой сбиваемся с ног. Все было безобидно, пока она просто пряталась в парке, но недавно она убежала на террасу к копрам. Боюсь, в следующий раз мы найдем ее в Кинроссе.

— Нет, это, конечно, недопустимо. А сестры Вон не могут вам помочь?

— Жасмин и Бутон Персика уехали вместе с твоей матерью, со мной остались Яшма, Жемчужина, Шелковый Цветок и Крылышко Бабочки. Целая армия нянек, но Анна знает их как свои пять пальцев. Хорошо бы найти няню, которую Анна не сумела бы обмануть. Яшма предлагает нанять младшую из сестер Вон, Пиони, но мне неловко взваливать на двадцатидвухлетнюю девушку такую ношу.

— В таком случае предоставьте это мне. Я спрошу у отца, не знает ли он женщин, способных присматривать за Анной и не поддаваться ее уловкам. Если со времен поездки в Англию Анна не изменилась, на тех людей, которые не пытаются заговорить с ней, она не реагирует. — Ли открыл дверь и придержал ее, пропуская Элизабет в дом.

— О, Ли, я была бы тебе так признательна!

— Пустяки, — отозвался он и повернулся, чтобы уйти.

— Ты не зайдешь к нам? — растерялась Элизабет.

— К сожалению, не могу. У вас ведь нет компаньонки.

— Ну что ты, право! — рассердилась Элизабет, кровь прихлынула к ее лицу. — Какая нелепость! Тем более что мой муж с твоей матерью сейчас путешествуют. Зайди, посиди со мной, выпей чаю.

Склонив голову набок, он окинул ее взглядом из-под полуопущенных век, улыбнулся, показав материнские ямочки на щеках, и рассмеялся:

— Ради чая — всегда пожалуйста!

Они устроились за столом в зимнем саду; предлагая гостю сандвичи и пирожки, Элизабет засыпала его вопросами. Ли рассказал, что защитил диссертацию по инженерной механике, но занимался также геологией.

— И даже имел дело с ценными бумагами, чтобы понять, как действует фондовый рынок!

— Опыт пригодился? — полюбопытствовала Элизабет.

— Отнюдь, — весело отозвался Ли. — Выяснилось, что обучиться бизнесу можно лишь одним способом — всерьез занимаясь бизнесом. К счастью, за моим образованием следил Александр, а он предоставил мне шанс попробовать себя на разных поприщах. Теперь он доверил мне управление компанией «Апокалипсис» — вместе с мужем Софии Дьюи, на редкость дальновидным дельцом, которому компания предложила место управляющего.

— Скорее, счетовода или бухгалтера, — возразила Элизабет, радуясь, что может внести в разговор свою лепту. — Он работает у себя в Данли, а не в Кинроссе. Бедняжка Констанс так и не оправилась после смерти Чарлза, и дочь постоянно находится при ней.

— Да, ему разрешено забирать конторские книги домой, но если сиднейская телефонная компания все-таки протянет поблизости линию, управлять «Апокалипсисом» можно будет прямо из Данли, — объяснил Ли.

— В Кинроссе есть телефоны, но ни в Батерсте, ни в Литгоу их нет, так что мы пользуемся достижениями техники строго в пределах города.

— Да, Александр идет в ногу со временем!

Когда Ли наконец поднялся, Элизабет искренне опечалилась.

— А на ужин к нам ты придешь?

— Нет.

— Даже если в роли моей компаньонки выступит Нелл?

— И все-таки нет, спасибо. Мама поручила мне приглядывать за отелем.

Элизабет смотрела ему вслед, и у нее щемило сердце — словно у нее отняли самое дорогое, не предупредив. Ли вернулся, но ясно дал понять, что тратить на нее время не намерен. А она как раз собралась с духом и решила «оттаять». Как раз почувствовала себя настолько уверенно, что готова была принимать его как друга, а не опасного чужака, осквернившего ее Заводь. Какая досада!

Он, конечно, исполнил обещание: прислал Элизабет пожилую китаянку по имени Стрекоза, молчаливую и загадочную, как все ее соотечественники. Стрекоза неотступно следовала за Анной повсюду, оставаясь такой незаметной, что девочка уже через пару дней забыла о ее присутствии.

— Стрекоза — безупречный сторож, — сказала Элизабет Ли по телефону, поскольку в гостях у нее он упорно не появлялся. — Не знаю, как благодарить тебя, Ли. Стрекоза дала нам с Яшмой наконец-то вздохнуть свободно, а мы время от времени подменяем ее с новыми силами. Не хочешь заглянуть к нам на утренний чай?

— В другой раз, — откликнулся он и положил трубку.

— «В другой раз», то есть «никогда», — со вздохом сказала самой себе Элизабет.

* * *

То же самое слово «никогда» постоянно звучало в ушах Ли. Когда он обогнул живую изгородь и увидел, как Элизабет безуспешно пытается справиться с девочкой, как две капли воды похожей на нее, надежды Ли на то, что прежние чувства к Элизабет давно в прошлом, мгновенно улетучились. На него волной нахлынули любовь и жалость, желание и отчаяние. Не доверяя себе, он отклонил приглашение Элизабет на чай и вдруг понял, что рано или поздно ее одиночество вынудит его махнуть рукой на здравый смысл и сказать «да». Оно сквозило в ее глазах, было написано на лице, ощущалось в каждой позе — невыносимое, бесконечное одиночество! Но одного чаепития наедине с Элизабет хватит, чтобы сделать признание, которое она решительно отвергнет, не скрывая страха и отвращения. Значит, нельзя видеться с ней в отсутствие других домочадцев, то есть до возвращения Александра.

Ли не хотел домой, но признавал, что Александр вправе распоряжаться им: после всего, что сделал для него Александр, пора было отплатить ему той же монетой и стать новым винтиком в сложном механизме компании «Апокалипсис». Сорокашестилетнему Александру настоятельно необходим преемник — чтобы самому путешествовать и выполнять менее обременительные обязанности для компании.

Встретившись с матерью и Александром в Сиднее, Ли увидел, как безоблачно они счастливы вдвоем, как предвкушают увлекательное путешествие, и у него сжалось сердце. Он уже знал всю историю Александра: брак, скрывающий его истинное происхождение, тайна, которую мать хранила всю жизнь, яростное стремление к богатству и власти, а также к удовольствиям, которые дарует и то и другое. Но выяснять подробности отношений Александра с Элизабет не пришлось: со слов матери Ли знал, что Элизабет нельзя больше иметь детей, поэтому она живет в доме Александра как жена, в сущности, не являясь ею. Однако тайна по-прежнему оставалась тайной; Ли знал, что в городе, где так много китайцев, супругам нетрудно найти способ поддерживать близкие отношения, не опасаясь беременности. Китайцы обзаводились огромными семьями, но знали, как избежать приумножения потомства, если в этом была необходимость, — особенно образованные китайцы, такие как Хун Чжи из аптеки. В природе насчитывается множество если не противозачаточных, то абортивных средств.

Любовь к Элизабет побудила Ли внимательно следить за каждой гримасой Александра, за движениями его глаз и жестами, когда он разговаривал с женой. По всем признакам Александр был смущен и измучен. Но не от всепоглощающей любви — Ли не сомневался в том, что так он любит Руби. Однако и к Элизабет Александр был неравнодушен. И уж конечно, не испытывал к ней презрения и ненависти. Ли всегда казалось, что Александр смирился с недосягаемостью Элизабет — значит, в отношениях супругов тон задавала она. Ни один мужчина не смог бы остаться равнодушным к ней, для этого она слишком хороша — и телом, и душой. Мало того, ее красота притягивала, а не отталкивала; ореол недосягаемости пробуждал в каждом мужчину-охотника, мужчину-завоевателя. Во всех, но не в Ли, чувства которого к Элизабет не были столь приземленны. Под надменной маской он дважды разглядел перепуганное существо, попавшее в ловушку. Больше всего он желал освободить его, даже если, вырвавшись на свободу, оно не оценит поступка.

Да, но ведь она была рада видеть его! Рада настолько, что сама приглашала его в гости, несмотря на отказы. Но Ли понимал, что Элизабет просто тяготит одиночество, и мудрость советовала ему отклонять приглашения. Так будет и впредь. Александр — его друг и наставник; обмануть доверие Александра и предать его немыслимо.

Стараясь не думать об особняке на горе и Элизабет, Ли занялся делами компании «Апокалипсис» и вскоре увлекся работой.

Глава 2. Споры, промышленные и иные

Посвежевший и бодрый Александр вернулся домой в апреле 1890 года, как раз к своему сорок седьмому дню рождения; завершить поездку его уговорила Руби, давно выяснившая, что ей мечты о путешествиях гораздо приятнее самих путешествий.

— А может, — рассуждала она, не успев снять дорожную шляпку, — все дело в Александре — он неутомим, он нигде не задерживается надолго. Порой я была готова отдать все на свете за пару крыльев. Сан-Франциско, оттуда поездом в Чикаго, пересадка, поездом в Вашингтон, Филадельфию, Нью-Йорк, Бостон и опять через все Соединенные Штаты.

— Наверное, поэтому он так скучал, когда мы путешествовали вместе, и пока я осматривала один город, успевал объехать все окрестности, — согласилась Элизабет, радуясь встрече с подругой. — А на итальянских озерах вы были?

— Я — да. Александр задержался в Турине и Милане — как всегда, по делу! А сегодня мы не успели сойти с поезда, как он поспешил осматривать рудники и мастерские вместе с Ли!

— Тебе понравились озера? — допытывалась Элизабет.

— Да, бесподобно, прелестно! — растерянно подтвердила Руби.

— И мне. Будь у меня выбор, я бы поселилась у озера Комо.

— Ты уж прости, но лично я предпочла бы отель «Кинросс», — заявила Руби, сбрасывая туфли. И она устремила на Элизабет вопросительный взгляд зеленых глаз: — А тебе удалось наконец-то помириться с моим нефритовым котенком?

— Я с ним почти не виделась, но он был очень добр ко мне.

— Как это?

— Когда вы уехали, Анна повадилась убегать из дома, ее находили даже на террасе с копрами — стала такая хитрая, Руби! Ты ведь знаешь Яшму и можешь себе представить, как бдительно она следит за Анной. Но маленькая плутовка ухитрялась обвести вокруг пальца и Яшму, и меня.

— И что же? — Руби настороженно уставилась на Элизабет.

— Ли прислал ко мне китаянку Стрекозу. Понимаешь, Анна прекрасно знает, как нас отвлечь, чтобы потом молниеносно ускользнуть. Но Стрекоза умеет быть незаметной и при этом следовать за Анной по пятам. Руби, ты себе не представляешь, какую ношу снял с моих плеч Ли!

— Вижу, вы с ним все-таки подружились. А вот и чай! — воскликнула Руби, увидев Бутон Персика с подносом в руках. — Ты, конечно, как всегда, спешишь, Элизабет, но все-таки присядь. Умираю от жажды — представь, нигде за границей не умеют как следует заваривать чай! Точнее, везде, кроме Англии, а там мы пробыли недолго.

— А ты пополнела, — заметила Руби.

— Ой, не напоминай! А все пирожные с кремом, слишком уж они вкусные на континенте.

Наступившую паузу прервала Элизабет:

— Ты что-то скрываешь от меня, Руби?

Руби вздрогнула.

— Господи Иисусе, какая ты стала подозрительная.

— Может, лучше поделишься?

— Все дело в Александре… — нехотя начала Руби.

— Что с ним? Он болен?

— Александр — болен? Да ни в жизнь! Но он изменился.

— В худшую сторону. — Элизабет не спрашивала, а утверждала.

— Определенно в худшую. — Руби поморщилась, допила чай и снова наполнила свою чашку. — Он с рождения высокомерный, но раньше с этим еще можно было мириться. В этом высокомерии даже чувствовалось обаяние. Мне порой недоставало хорошего щелчка по носу. — Она хихикнула. — Конечно, в переносном смысле. А вот я однажды отвесила ему настоящую оплеуху!

— Ты? Уже при мне или до меня?

— Еще до тебя, но мы отвлеклись. Словом, теперь Александр якшается только с богатыми промышленниками да видными политиками: с компанией «Апокалипсис» считаются повсюду. И успех, похоже, вскружил Александру голову, а если точнее — он пошел на поводу у довольно-таки отвратных людей.

— У каких еще отвратных людей?

— Своих сородичей, магнатов. Ох, голубка, видела бы ты эту свору! Им ни до чего нет дела — только бы делать деньги, деньги, деньги, они не считают своих работников за людей и ни перед чем не останавливаются, чтобы помешать «рабочему движению» — ну, тред-юнионам и прочему.

— Нет, на такое Александр не пойдет, — с расстановкой произнесла Элизабет. — Он всегда гордился тем, что его рабочие чувствуют себя людьми.

— Вот именно — «гордился», — зловеще подчеркнула Руби.

— О, Руби! Он не такой!

— Не знаю, не знаю. Беда в том, что наступают новые, трудные, времена, и это сказывается на мире бизнеса. Предприниматели считают, что виной всему какая-то книга, которая только что вышла в Англии, — по-немецки она называется «Дас Капиталь». В ней три тома, на английский перевели пока только один, но и его хватило, чтобы расшевелить осиное гнездо, если верить Александру и его приятелям.

— А что в ней такого, в этой книге? Что там написано? — заинтересовалась Элизабет.

— Что-то про интернационал-социализм, а написал ее человек по имени Карл Маркс. Ему кто-то помогал — забыла, как его фамилия. В книге они разгромили богачей, особенно промышленников, и этот… как его… капитализм. А главная мысль книги — все богатства следует поделить поровну, чтобы не было ни богачей, ни бедняков.

— Не могу поверить, что это поможет. А ты?

— Не поможет, конечно, люди же разные. Еще авторы пишут, что рабочих нещадно эксплуатируют, и призывают к революции. Рабочее движение — что-то вроде соломинки, за которую хватается утопающий, и те, кто возглавляет его, даже вмешиваются в политику.

— Подумать только, — равнодушно откликнулась Элизабет.

— И я с тобой согласна, Элизабет, все это нелепо, но Александр с приятелями воспринимают последние события со всей серьезностью.

— Давай не будем больше об этом. Александр уже дома, скоро он успокоится.

Ли не согласился бы с Элизабет. Он и без материнских объяснений сразу заметил, что Александр изменился — это стало очевидно, пока они вдвоем осматривали рудники и мастерские, гордость и отраду Ли, затем новые цеха, где золото добывали из руды, погружая ее в слабый раствор цианистого калия и вызывая осаждение золота на цинковых пластинках.

Во-первых, Александр то и дело предвещал упадок мировой экономики, во-вторых, ко многому относился по-другому — например, требовал снижения затрат даже в ущерб качеству.

— Но на обработке цианистым калием нельзя сэкономить, не нарушив меры безопасности, — возразил Ли. — Цианистый калий — сильнодействующий яд.

— При высокой концентрации — да, но не при содержании, не превышающем одной десятой процента, молодой человек.

Ли заморгал. Никогда прежде Александр не обращался к нему таким покровительственным тоном!

— И все-таки в начале процесса участвует чистая соль циановодородной кислоты, — напомнил он, — поэтому нельзя просто взять и растворить ее. Это работа для умных и ответственных людей, плата которым заложена в нашем бюджете.

— Ни к чему это.

И так далее, и тому подобное. Выяснилось, что в паровозном депо слишком много рабочих — ввиду необходимости часто ремонтировать «железных коней»; кстати, почему Ли так и не перешел на механическую подачу угля паровым двигателям? Списывать старые угольные вагонетки на линии Литгоу — Кинросс еще рано, и, кстати, чинить мост номер три совершенно незачем — Александр проезжал через него и видел, что мост в прекрасном состоянии.

— Александр, что ты говоришь! — не выдержав, принялся увещевать Ли. — Чтобы оценить состояние моста, необходимо осмотреть его снизу!

— И тем не менее незачем перестраивать его целиком, — отрезал Александр. — В этом случае дорога на несколько недель выйдет из строя.

— Не выйдет, если мы последуем совету Терри Сандерса. Ремонт займет в лучшем случае неделю, а мы тем временем подготовим уголь к отправке.

— Ли, ты хороший инженер, но никудышный делец — это ясно как день, — вынес приговор Александр.

— Мама, мне казалось, что я столкнулся нос к носу с разъяренным тигром, — признался Ли, когда они с Руби встретились дома тем вечером.

— Неужели все настолько плохо, котенок?

— Хуже некуда. — Вместо хереса Ли налил себе шотландского виски и не стал его разбавлять. — Да, мне недостает опыта, но я убежден, что мы не бросаем деньги на ветер, как считает Александр. Меры безопасности вдруг потеряли для него всякий смысл. Я мог бы еще смириться, если бы его решения не представляли угрозы для жизни и здоровья рабочих, но ведь риск чрезвычайно велик!

— А контрольный пакет акций принадлежит Александру, — подхватила Руби — Вот дерьмо…

— Именно. — Ли невесело рассмеялся, наливая себе вторую порцию виски. — Кстати, и с дерьмом та же история! Я уже наметил реконструкцию завода по переработке сточных вод, но вдруг узнал, что в этом нет необходимости. С тех пор как я знаком с Александром, я никогда не замечал в нем шотландской скупости, но теперь вижу: он действительно шотландец.

— Потому что наслушался за морем дурных советов — от людей, которые вывернутся наизнанку, лишь бы сэкономить фартинг с каждой сотни фунтов. Дьявол, — выпалила Руби, вскакивая, — компания приносит гигантские прибыли, Ли! Наши расходы ничтожны по сравнению с выгодой, нам незачем расплачиваться с акционерами — нас, пайщиков, всего четверо. И никто из нас не жалуется. Да и на что, Господи? — Руби залпом осушила стакан виски. — В общем, на следующем собрании совета директоров мы заявим, что не одобряем его решения.

— А ему плевать на наши протесты, — отозвался Ли.

— Что-то мне не хочется ужинать в Кинросс-Хаусе.

— Мне тоже, но придется — хотя бы ради Элизабет.

— Она говорила, что ты был очень добр к ней, — заметила Руби, кутаясь в длинное боа из перьев.

— Только негодяй не помог бы ей в такую минуту. — Ли насмешливо окинул взглядом боа: — Где ты раздобыла эту штуковину?

— В Париже. — Руби отбросила за спину шлейф. — Плохо только, что перья всюду сыплются, как со старой клушки. — Она хмыкнула. — Ну так я и есть клушка!

— Мама, для меня ты всегда милая курочка.

Ужин начался благополучно, если не считать того, что за стол уселось всего четверо. К Александру отчасти вернулось былое благодушие, а Элизабет всеми силами старалась поддержать застольную беседу.

— Ты, наверное, еще не знаешь, Александр, что местные религиозные конфликты вспыхнули вновь после появления трех новых сект: адвентистов седьмого дня, методистов и Армии спасения.

— А еще есть те, кто позаимствовал понемногу от каждой религии, — нервозно добавил Ли. — Они называют себя воскресенствующими и по воскресеньям не делают ровным счетом ничего — даже не бывают в музеях и не играют в крикет.

— Ха! — фыркнул Александр. — Здесь у нас таким не место.

— Но в Кинроссе немало католиков, а у них тоже есть причины для недовольства — ведь сэр Генри Паркс лишил государственных субсидий все католические школы, — напомнила Элизабет, передавая вазу с салатом соседям по столу. — Он, конечно, рассчитывал, что это заставит католиков посылать детей в государственные школы, но напрасно. Складывать оружие они не намерены…

— Да знаю я все это! — перебил Александр. — А еще знаю, что наш выдающийся политический деятель — ханжа и протестант, ненавидящий ирландцев, поэтому, может, сменим наконец тему?

Элизабет стала пунцовой, понурила голову и принялась жевать салат, словно отраву. Злясь на Александра, Ли еле сдерживался, чтобы не дотянуться до Элизабет и сочувственно не пожать ей руку. Так и не отважившись, он завел разговор о другом:

— Насколько я понимаю, ты в курсе вопроса об образовании федерации?

— Если ты имеешь в виду решение колоний объединиться под общим названием Австралийского Союза — разумеется. — Лицо Александра прояснилось: видимо, он предпочитал беседовать не с Элизабет, а с Ли. — Об этом давно уже толкуют.

— Но теперь от разговоров перешли к делу. Осталось только решить, когда состоится официальное объединение, но похоже, в самом начале нового столетия.

Руби встрепенулась:

— В каком году — в 1900-м или 1901-м?

— А вот это и есть камень преткновения. — Ли улыбнулся и, посмеиваясь, продолжал: — Одни утверждают, что новый век начинается в 1900 году, другие — что только в 1901-м. Видите ли, все зависит от того, какого мнения придерживается человек насчет так называемого нулевого года между первым годом до нашей эры и первым годом нашей эры. Церковники твердят, что никакого нулевого года быть не может, а математики и атеисты настаивают на его существовании. Наиболее убедительный довод, который я слышал, звучал так: если нулевого года не существует, тогда первый день рождения Иисуса Христа — 25 декабря второго года нашей эры. Значит, Христу был только тридцать один год, когда его распяли на кресте за восемь месяцев до тридцать третьего дня рождения.

Руби расхохоталась, Элизабет вымученно улыбнулась, а Александр презрительно хмыкнул.

— Белиберда! — отрезал он. — Объединение произойдет в 1901 году, в каком бы году ни родился Иисус Христос.

Разговор окончательно угас.

— Дом ему ненавистен. — сказала Руби сыну, спускаясь с горы в вагоне.

— Знаю, но это не дает ему право вымещать злость и хандру на бедняжке Элизабет. Мама, она же вздохнуть боится.

— Ему скучно, Ли. Смертельно скучно.

— Мужлан!

— Прошу, не оскорбляй его! Вот увидишь, он успокоится.

Ли терпел смертельно скучающего Александра сколько мог, а для этого пришлось доверить принятие всех финансовых решений Александру, который все равно потребовал бы вернуть ему полномочия, и встречаться с ним как можно реже. Когда Александр спускался в шахту, Ли спешил на завод, перерабатывающий сточные воды; если Александр инспектировал цех обработки цианистым калием, Ли занимался ремонтом железнодорожного моста. В последнем случае Ли одержал победу: несмотря на вновь проснувшуюся бережливость, Александр понял, что без ремонта сооружение долго не простоит.

А Элизабет по вечерам было некуда бежать от мужа. С Руби, которая упрекнула его отношением к Ли, Александр рассорился и велел ей заниматься собственными делами, то есть отелем «Кинросс». В отместку Руби наложила вето на встречи в постели. Положение Элизабет осложняла Нелл, которая, возрадовавшись приезду отца, не отходила от него ни на минуту — за исключением времени, которое проводила на уроках. Все подобие дружбы, возникшее между Нелл и ее матерью в отсутствие Александра, развеялось как дым. Причиной тому стало яростное нежелание Элизабет подчиниться воле Александра и отправить Нелл в университет изучать инженерное дело уже с марта будущего года, то есть в пятнадцать лет. Само собой, Нелл предвкушала учебу как праздник, не уставала благодарить отца за согласие, но вместе с тем бестактно хвасталась своей победой перед матерью.

— Это жестоко — отпускать ребенка в большой мир в пятнадцать лет, — заявила Элизабет Александру однажды, застав его в хорошем расположении духа. — Я знаю, что ей хватит знаний, чтобы уже сейчас сдать экзамены, но лучше сделать это через четыре года. Или по крайней мере продержать ее дома еще год.

— Элизабет, твои советы никому не нужны. Нелл рвется в университет, а мне нужна ее помощь в ближайшее время, тем более что Ли моих надежд не оправдал.

— Ли не оправдал? Александр, ты несправедлив к нему!

— Нет, черт побери! Если бы я дал Ли волю, компания «Апокалипсис» давно превратилась бы в богадельню, финансирующую сторонников интернационал-социализма! Рабочие то, рабочие это — да я плачу им лучше, чем кто-либо, жизнь в нашем городе дешевле, чем в любом другом, они живут припеваючи! А что я вижу вместо благодарности? Ничего! — рявкнул Александр.

— Ты на себя не похож. — бесстрастно произнесла Элизабет.

— Да, потому что я стал другим. Надвигаются трудные времена, и я не намерен сдаваться.

— Не будем о Ли. Но умоляю, задержи Нелл дома еще на год!

— Нелл уедет учиться в следующем году, и точка. Я научу ее и мальчишек-китайцев, как постоять за себя… и Донни Уилкинса тоже. У них будет удобное жилье, с ними ничего не случится. А ты ступай прочь, Элизабет, оставь меня в покое!

Так продолжалось до июня 1890 года, когда началась почти непрерывная череда бед и неприятностей.

Сначала у Стрекозы заболело сердце, и Хун Чжи из китайской аптеки заявил, что она не сможет работать месяцев шесть, а то и дольше. Хорошо помня, что Александр приходит в ярость от каждого пустяка — а постель Руби по-прежнему оставалась для него под запретом, — Элизабет не стала обращаться к Ли с просьбой подыскать замену Стрекозе. Пришлось завести разговор с Александром. А тот уставился на жену как на помешанную.

— Говоришь, Стрекоза избавила вас с Яшмой от лишних хлопот и безотлучно находилась при Анне? — язвительно переспросил он. — Вы уже отдохнули? Пора браться за дело. Обойдетесь и без помощи — и без того я трачу на дом целое состояние!

— Но, Александр, Стрекозу Анна просто не замечала, поэтому Стрекоза следовала за ней повсюду! — запротестовала Элизабет, чувствуя, как к глазам подступают слезы, но не собираясь поддаваться им. — Когда за Анной присматривали мы с Яшмой, девочка просто обманывала нас, да так хитро! Нельзя допустить, чтобы она убежала из парка. А если с ней что-нибудь случится?

— Далеко ли уйдет ребенок! — отмахнулся Александр, нахмурив сатанинские брови. — Я прикажу каждому, кто увидит ее на террасе у копров или еще где-нибудь, сразу приводить обратно — домой или к Саммерсу.

— Прости, Яшма, — произнесла Элизабет через несколько минут, — но теперь нам самим придется караулить Анну.

— Сбежит, — безнадежно откликнулась китаянка.

— Да, сбежит. Но будем надеяться, что Александр прав и ничего страшного с ней не случится.

— Мисс Лиззи, уж я с нее глаз не спущу!

— Только бы она не заблудилась в буше, не сорвалась со скалы и не сломала себе чего-нибудь! Ах, как нам не хватает Стрекозы!

Через два дня Александр собрал совет директоров. Съехались только Сун, Руби и Ли, а муж Софии Дьюи к назначенному сроку просто не успел добраться до Кинросса. Но перенести заседание Александр не пожелал.

— Я намерен урезать объемы производства на руднике «Апокалипсис» наполовину, — объявил он тоном, не терпящим возражений. — Золото дешевеет, цена на него еще долго будет снижаться. Ввиду этого мы умерим свой пыл, пока он не вышел нам боком. На наших рудниках, в том числе угольном, работают пятьсот четырнадцать человек. Из них оставим двести тридцать. В городе еще двести работников, в основном китайцев. Из них расчет дадим сотне.

Долгую минуту все молчали, затем подал голос Сун:

— Александр, компания «Апокалипсис» без потерь переживет мировой экономический спад. Золото приносит нам лишь малую часть прибыли, почему же нельзя и дальше добывать его? У нас есть хранилища, мы могли бы просто запасать его впрок.

— И истощать запасы месторождения? Нет, — отрубил Александр.

— Но ведь золото останется у нас, только в хранилищах, — возразил Сун.

— Это все равно. Из-под земли оно уже извлечено.

Ли сложил руки на столе, силясь сохранить спокойствие.

— Одной из целей расширения сферы деятельности компании «Апокалипсис» было поддержание всех наших компаний и филиалов в случае спада, — бесстрастно напомнил он. — Если сейчас в поддержании нуждается рудник «Апокалипсис», мы можем себе это позволить.

— Незачем развивать убыточное предприятие, — сказал Александр.

— Согласен, если урезать производительность вдвое, рудник будет убыточным. Но у нас есть квалифицированные рабочие, Александр! Таких опытных рудокопов нигде не найдешь. Зачем жертвовать ими ради временной выгоды? И портить свою репутацию? У нас никогда не возникало трений с тред-юнионами — напротив, наши рабочие не видят необходимости в них вступать. — Александр и бровью не повел, и Ли продолжал: — Я всегда ценил то, что к рабочим мы относимся не как к гражданам второго сорта. Незачем экономить на мелочах, Александр. Компания «Апокалипсис» вполне способна финансировать работу рудника, пусть даже и убыточную.

Вмешалась Руби:

— Ли прав, только он еще не все сказал. Александр, рудник «Апокалипсис» и Кинросс были первыми вехами на нашем пути, мы обязаны им всем, что имеем. И я решительно не согласна жертвовать ими ради блага компании! Это же краеугольный камень компании! Рудник и Кинросс — твои детища! Ты столько вложил в них! А теперь отрекаешься от них словно от преступников. Это ты совершаешь преступление!

— Пустые сантименты, — отмахнулся Александр.

— Сантименты — да, но не пустые, — подхватил Сунн. — Александр, твоему и моему народу хорошо жилось здесь. Так должно быть и впредь, а значит, мы должны проявить добрую волю.

— Ты злоупотребляешь добротой, Сунн.

— И не собираюсь извиняться за это.

— Если я правильно понял, Александр, поскольку ты главный пайщик, ты готов вышвырнуть на улицу двести восемьдесят четыре рудокопа и сотню городских рабочих? — осведомился Ли.

— Совершенно верно.

— Это решение я не одобряю.

— Присоединяюсь, — добавил Сун.

— И я. — сказала Руби. — И выражаю неодобрение от имени Дьюи.

— Это ровным счетом ничего не значит, — заявил Александр.

— Как ты намерен поступить с уволенными? — спросил Ли.

— Справедливо, я ведь не Саймон Легри[6]. Все они получат выходное пособие — в зависимости от выслуги лет, квалификации и даже от размера семьи.

— Уже кое-что, — кивнул Ли. — Это касается и углекопов?

— Нет. Только рабочих из Кинросса.

— Господи Иисусе, Александр, да ведь углекопы здесь все разнесут! — воскликнула Руби.

— Именно поэтому на мою щедрость пусть не рассчитывают.

— Ты превратился в йоркширского фабриканта, — пригвоздила Руби.

— Александр, что на тебя нашло?

— Я просто понял, что отличает имущих от неимущих.

— Более нелепого ответа невозможно выдумать.

— А вот это уже дерзость, молодой человек.

— Мне двадцать шесть, — напомнил Ли с непроницаемым лицом. — Я прекрасно помню, чем я тебе обязан — всем, от образования до пая компании «Апокалипсис». Но ни жадность, ни несправедливость прощать тебе я не намерен. Если ты и впредь будешь поступать, как сейчас, на меня не рассчитывай, Александр.

— Что за чушь ты несешь, Ли! Да еще в то время, когда лидеры рабочего движения лезут в политику, тред-юнионы принимают уставы, а компаниям вроде нашей угрожают со всех сторон! Если мы не начнем действовать немедленно, завтра будет уже поздно. Ты хочешь, чтобы бизнесом на всех уровнях, от банков до булочных, заправляла клика безмозглых социалистов! Рабочих следует проучить, и чем скорее, тем лучше. Я уже внес свой первый вклад в общую борьбу, — объявил Александр.

— Первый вклад? — переспросила Руби.

— Будут и другие. Меня никому не уничтожить.

— Как можно уничтожить компанию «Апокалипсис»? — резонно возразил Ли. — Она настолько обширна, сферы ее деятельности так многочисленны, что уничтожить ее под силу только настоящему апокалипсису.

— Я принял решение и буду следовать ему, — упрямо повторил Александр.

— В таком случае я поступлю, как сочту нужным. — Ли встал и шагнул к двери. — Отныне я не участвую в заседаниях совета директоров и в делах компании.

— Тогда продай мне свой пай, Ли.

— Ни за какие деньги! Ты подарил этот пай моей матери, в день моего совершеннолетия она передала его мне. Это плата за все услуги, которые мама оказывала тебе долгие годы. О продаже не может быть и речи.

Ли вышел из комнаты, бесшумно притворив за собой дверь. Александр кусал губы, Сун разглядывал дальнюю стену, Руби гневно взирала на Александра.

— Напрасно ты это допустил, Александр, — наконец сказал Сун.

— А по-моему, ты спятил, — добавила Руби.

Александр резкими движениями собрал документы в папку.

— Если вопросов больше нет, заседание окончено.

— Знаешь, что самое страшное? — жаловалась Руби сыну. — Александр как будто начал черстветь, покрываться коркой… ну не знаю я, как это объяснить! Весь его альтруизм словно испарился стараниями магнатов. Теперь прибыли и власть для него важнее людей. Что такое живые люди, он и не вспоминает, радость — нет, злорадство! — ему доставляет возможность вершить судьбы сотен человек. Когда мы с ним только познакомились, он был идеалистом, придерживался возвышенных принципов, а теперь напрочь забыл о них. Если бы он женился счастливо и обзавелся парой сыновей, все сложилось бы иначе. Сейчас он был бы занят детьми — передавал им свои принципы и идеалы.

— У него есть Нелл, — напомнил Ли, откинувшись на спинку кресла и смежив веки.

— Нелл — девушка, и это не значит, что я ее недооцениваю. Но стальной волей Александра она пользуется по-женски. Печенкой чую: главой компании «Апокалипсис» она никогда не станет. О, я уверена, что она будет терпеливо грызть гранит инженерной науки, лишь бы угодить отцу и доказать, что она его обожает. Но ни к чему хорошему это не приведет. Все пойдет прахом, Ли.

— Мать-пророчица.

— Нет, мать-реалистка. — Руби улыбнулась и сразу посерьезнела. — Что же ты будешь делать дальше?

— Поскольку денег мне хватает с избытком, могу заняться, чем только пожелаю. — Ли открыл глаза и посмотрел на мать особым взглядом — «взглядом нефритового котенка» как называла его Руби. — Могу отправиться в путешествие по Азии. Или навестить товарищей по школе Проктора.

— Нет, не уезжай из Кинросса, прошу тебя! — взмолилась она.

— Придется, мама. Иначе Александр не даст мне житья. Пусть сначала пожнет бурю, которую сам посеял.

— И еще больше озлобится.

— Ну и незачем тебе это видеть, мама. Едем со мной.

— Нет, я останусь дома. Честно говоря, мне и одного-то путешествия было слишком много. Ведь я двумя годами старше Александра, а эти два года тяжелы, как все двадцать. И потом, если Александру суждено потерпеть крах, а меня рядом не будет, чтобы помочь ему подняться, думаешь, Элизабет меня заменит?

— Понятия не имею, — ответил Ли. — Не знаю, как она поступит.

В отличие от Александра Ли легко и беспечно относился к имуществу, поэтому собирался недолго. Один чемодан, один саквояж — вот и все, и ни к чему все эти смокинги и фраки. Ли надеялся лишь на то, что в пути судьба не столкнет его с Александром.

В последнее утро перед отъездом он забрел далеко в буш по извилистой, как змея, тропке. Тускло светило зимнее солнце, придавая розоватый оттенок еще не распустившимся листочкам эвкалипта. Весна неотвратимо приближалась, борония покрылась почками, у северо-восточных склонов каменистых холмов показались изящно изогнутые кремовые стебли орхидей дендробиумов. Прелесть! Какая вокруг красота! И как трудно с ней расставаться.

Ли присел среди кустиков орхидей на громадный валун и обхватил колени обеими руками.

«Одно чувство я не могу искоренить в себе — любовь к Элизабет, которая изменила мою жизнь. Кочевую, одинокую, свободную. Но мне не нужна такая свобода. Если бы я мог, я бы связал жизнь с Элизабет. Отдал бы все, что имею, чтобы быть с ней. Отдал бы за единственный шанс завладеть ее телом и разумом, сердцем и душой».

На ноги он поднялся устало, как древний старик. Пора в обратный путь. Его ждет прощание с возлюбленной.

Элизабет он застал в смятении. Анна исчезла.

— А где Стрекоза? — удивился Ли.

Она широко раскрыла глаза:

— Разве ты не знаешь?

— Нет, как видите, — пожал плечами он.

— У нее был сердечный приступ, Хун Чжи запретил ей работать. Александр заявил, что напрасно мы вообще нанимали ее, и запретил искать ей замену.

— Да что с этим человеком! — воскликнул Ли, сжимая кулаки.

— Думаю, просто возраст, Ли. Наверное, он чувствует себя старым и понимает, что новый мир ему уже не покорить — потому, что нет такого мира. Но со временем все пройдет.

— Я уезжаю. Надолго, — выпалил Ли.

Она страшно побледнела, кожа стала почти прозрачной. Невольно Ли взял ее за руки и крепко пожал их.

— Вам дурно, Элизабет?

— Нет, конечно, — прошептала она. — Я боюсь за Анну. А ты уезжаешь из-за Александра? Это он тебя вынудил?

— Пока он не образумится, мне лучше покинуть город.

— Он станет прежним, но мне страшно думать, как дорого он заплатит за помешательство. А как же твоя мама, Ли? Ты разобьешь ей сердце…

— Нет, на это способен только Александр. Без меня маме будет легче помириться с ним.

— Не уезжай! Ты нужен Александру, Ли.

— Но я в нем не нуждаюсь.

— Понимаю. — Она уставилась на свои руки. Ничего не замечая, Ли водил большими пальцами по нежной коже ее запястий. Элизабет следила за ним как завороженная.

Привлеченный ее неподвижным взглядом, Ли опустил глаза и понял, что происходит. Принужденно улыбнувшись, он поднес ладони Элизабет к губам и легко прикоснулся к ним.

— До свидания, Элизабет.

— До свидания, Ли. Береги себя.

Он ушел прочь не оглядываясь, а она долго стояла посреди лужайки, глядя ему вслед и совсем забыв про Анну. Ее голову переполняли мысли о Ли, а глаза — слезы.

— Знаешь, — начал Александр, зайдя в тот вечер к жене в гостиную, — с возрастом ты становишься лучше, Элизабет.

— Вот как? — спокойно переспросила она, внутренне подобравшись.

— Да, определенно. Раньше ты была серой мышкой, а теперь напоминаешь невозмутимую львицу.

— Жаль, что Ли уехал, — невпопад произнесла она.

— А мне нет. Его отъезд был неизбежен. Наши пути разошлись: он хочет мира любой ценой, а я рвусь в бой.

— Разъяренный лев.

— А с кем ты сравнишь Ли?

Она вскинула голову таким грациозным жестом, что на миг в Александре пробудилось желание. Опустив ресницы, Элизабет загадочно улыбнулась:

— С золотистым змеем в райском саду.

— Разве змей был золотистым?

— Понятия не имею, но ты же просил с кем-нибудь сравнить его.

— Да, есть в нем что-то змеиное. Между прочим, ты никогда не давала понять, нравится он тебе или нет. Так как же?

— Нет, и никогда не нравился.

— А вообще тебе кто-нибудь нравится, Элизабет?

— Руби… Сун… Констанс… миссис Сертис.

— И дети?

— Своих детей я люблю, Александр. Можешь не сомневаться.

— А я тебе не нравлюсь, и ты меня не любишь.

— Да, не нравишься и не люблю.

— А ты понимаешь, что замужем за мной ты провела полжизни?

Она опустила голову, потом снова подняла и уставилась на него в упор широко раскрытыми глазами.

— Всего-то? — переспросила она. — А я думала — целую вечность.

— Как я сказал — невозмутимая львица? — Александр поморщился. — Вечность рядом со мной превратила тебя в стерву, дорогая.

Сокращение затрат на рудник «Апокалипсис» не вызвало бы шумихи, если бы не Сэм О'Доннелл, который работал совсем недавно и потому при расчете получил символическое пособие. Так как он не был женат и не имел семьи, надбавку на содержание семьи ему тоже не дали. Даже во время жесточайших приступов скупости инстинкт самосохранения подсказывал Александру, что неблагоразумно выставлять рабочих на улицу без единого гроша, хотя никакой закон не мог обязать его платить выходное пособие. Будь Александр в мирных отношениях с Руби, она в два счета доказала бы ему, что он слишком великодушен и потому на роль богача-кровопийцы не годится, а Элизабет скорее всего заявила бы, что прослыть кровопийцей ему не позволит тщеславие. И та, и другая отчасти была бы права. Беда заключалась в том, что в отличие от рудокопов, добывающих золотоносную руду, углекопов Александр не ценил вовсе и выставил их за дверь, заплатив лишь за две недели. Впрочем, жест был весьма щедрый.

Сэм О'Доннелл обратился прямо в Объединенную ассоциацию шахтеров, самое воинственное отделение которой отстаивало интересы рабочих угольных шахт. Большинство австралийских углекопов эмигрировали из Уэльса и ненавидели «хозяев», а почти все шахты Австралии, подобно шахте Александра, принадлежали частным владельцам.

Из Сиднея Сэм О'Доннелл вернулся в сопровождении восходящей звезды рабочего движения — Бэды Эванса Талгарта из совета рабочих профсоюзов Нового Южного Уэльса. Бэда родился в Австралии, но его фамилия указывала на уэльские корни. Он выгодно отличался от заурядных агитаторов и профсоюзных активистов: самостоятельно получив образование, он знал толк в бухгалтерском деле и экономике и в свои двадцать пять лет уже пользовался репутацией красноречивого оратора. Пропитанный идеями своих кумиров Маркса и Энгельса, он ратовал за роспуск Законодательного собрания, невыборного органа с пожизненным участием, представлявшего собой верхнюю палату парламента Нового Южного Уэльса, и требовал запретить британскому правительству вмешиваться в дела Австралии. Англию он ненавидел всей душой, но, несмотря на это, обладал здравомыслием и был чужд рабочей прямолинейности.

Беседа, состоявшаяся первого августа между Бэдой и сэром Александром Кинроссом, напоминала столкновение непреодолимой силы с неподвижным объектом; эти двое, имея одинаково скромные стартовые условия, избрали в жизни совершенно разные пути, наконец сошлись и теперь не собирались уступать ни на йоту. Поскольку долгие годы Александр хорошо платил своим рабочим и обеспечивал надлежащие условия труда, они не удосуживались вступать в профсоюз. Все, кроме Сэма О'Доннелла, члена профсоюза еще со времен работы в Галгонге. Бэда избрал его в качестве клина и потребовал восстановить на рабочем месте.

— Он смутьян и нытик, — отрезал Александр, — поэтому если я и захочу кого-нибудь восстановить на рабочем месте, то его в последнюю очередь. А если когда-нибудь в будущем мне понадобятся рабочие, на место Сэм О'Доннелл может не рассчитывать.

— Цены на золото падают, сэр Александр. Это рычаг воздействия, вынуждающий вас придержать товар, пока цены не начнут расти.

— «Рычаг воздействия», говорите? Каков оборот для демагога в обносках! Но вы несете чушь. Я сокращаю численность рабочих потому, что просто не могу позволить себе вести работы ускоренными темпами, вот и все.

— Дайте мистеру О'Доннеллу работу, — потребовал Бэда.

— Катитесь к черту, — ответил Александр.

Бэда Талгарт ушел ни с чем.

Единственным отелем в городе был принадлежащий Руби «Кинросс», где Бэда снял самый тесный и дешевый номер. Педантичный в обращении с деньгами организации, он предпочитал по возможности платить из своего кармана, а его пополнял публикуя статьи в «Бюллетене» и новой газете «Лейбор» и лишь изредка пуская по кругу шапку после зажигательной воскресной речи в сиднейском парке «Домейн». Со временем он рассчитывал быть избранным в парламент Нового Южного Уэльса, недавно принявший решение платить всем членам немалое жалованье. Пока же парламентариям не платили ни гроша, поэтому бедняки не могли позволить себе баллотироваться в нижнюю палату. Но вскоре им должен был представиться такой шанс.

Бэда, рост которого, пять футов и девять дюймов, слегка превышал средний, был крепко сложен и силен еще со времен работы в угольных шахтах Ньюкасла. Вместе с отцом-рудокопом Бэда спустился в шахту в двенадцать лет, но питался он и в детстве, и в юности гораздо лучше отца, уроженца уэльского города Ронта. Несмотря на массивность, Бэда выглядел прилично, хотя из-за чрезмерно развитой мускулатуры ног передвигался шаткой походкой моряка. Его густые вьющиеся волосы имели темно-рыжий оттенок, кожа была усыпана неяркими веснушками, а черные глаза напоминали глаза Александра. Никто не назвал бы Бэду красавцем, но женщины находили его правильное лицо привлекательным, а когда им случалось увидеть его в рубашке с закатанными рукавами, восхищались выпуклыми мышцами рук. Руби тоже не обделила вниманием гостя, вошедшего в вестибюль отеля после неудачной встречи с сэром Александром.

— Славный мальчуган! — проворковала она, лукаво поглядывая из-за страусового веера. — Если то, что под одеждой, не хуже, берусь превратить жеребенка в жеребца.

Бэда шумно вздохнул, раздувая ноздри, и отпрянул как от удара. Женщин он уважал как беззащитные, порабощенные существа, но не выносил в них вульгарности.

— Вы, мадам, для меня пустое место. Если вы не способны ни на что, кроме пошлой болтовни, я не желаю вас знать.

В ответ Руби расхохоталась:

— Ах, ханжа! Небось церковник?

— Не понимаю, какое отношение Бог имеет к непристойным женщинам.

— Ну точно святоша.

— Вообще-то нет.

Сложив веер, Руби продемонстрировала все свои ямочки улыбнувшись неотразимо и обольстительно.

— Тебя прислал совет рабочих профсоюзов, а зовут тебя Бэда Талгарт, — объявила она. — Это на вас похоже: с пеной у рта отстаивать права бедных замученных рабочих, но даже пальцем не пошевелить в защиту женщин, которые растят детей, стряпают, убирают, стирают. Я Руби Коствен, хозяйка этого отеля и заклятая противница двойных стандартов.

— «Двойных стандартов»? — непонимающе переспросил Бэда.

— Ты мужчина, поэтому имеешь право посылать все и всех к чертям собачьим, а я женщина, и такого права у меня нет. Ну и черт с ним! — Она подошла поближе и взяла его под руку. — Знаешь, вы быстрее добились бы своего, если бы поняли, что женщины тоже люди, равные мужчинам. Впрочем, я считаю ровней лишь немногих мужчин.

Неизвестно почему, Бэда смягчился: его собеседница поражала красотой и была не прочь пошутить. Предложив ей руку, Бэда повел ее в указанном направлении по коридору. Конечно, он уже понял, что рядом с ним любовница сэра Александра Кинросса и один из директоров «Апокалипсиса».

— А куда мы идем? — осведомился он.

— Обедать ко мне в гостиную.

Он замер.

— Это мне не по карману.

— Я угощаю, только не надо нести чушь, будто мы по разные стороны баррикад и ты крошки не возьмешь у служителя мамоны! Ты — упертый работяга, ручаюсь, ты никогда в жизни не обедал с миллионершей. Так пойдем, посмотришь, как живут сильные мира сего.

— Точнее, одна сотая процента населения страны.

— Принимаю поправку.

В это время позади раздался грохот. Обернувшись, Руби и Бэда увидели девушку, растянувшуюся на полу.

— Вот дерьмо! — выпалила девушка, пока Бэда помогал ей встать. — Ненавижу эти чертовы длинные юбки!

— Познакомься, Нелл, это Бэда. Бэда, Нелл, четырнадцать с половиной лет, она еще не отвыкла от коротких юбок, — пояснила Руби. — Увы, нам никак не удается уговорить ее сделать прическу, а надеть корсет она не соглашается ни за какие деньги.

— А-а, вы — профсоюзный деятель, — протянула Нелл, шурша ненавистной юбкой. — А я — старшая дочь Александра Кинросса. — Вызывающе сверкнув глазами, она уселась напротив Бэды в гостиной Руби за небольшим круглым столом.

— А где Анна? — спросила Руби.

— Как всегда, опять пропала. Анна — это моя младшая сестра, — пояснила она Бэде. — У нее олигофрения — только что вычитала, тетя Руби. Звучит красивее, чем умственная отсталость или слабоумие, и относится, насколько я понимаю, скорее к мыслительным способностям, чем к их отсутствию.

Не вполне понимая, что происходит, Бэда Талгарт обедал в обществе двух женщин, с которыми только что познакомился. Нелл выражалась не так смачно, как ее тетушка, но Бэда подозревал, что она просто стесняется его и не вполне доверяет врагу отца. За дочернюю преданность Бэда ее не винил — этим Нелл напоминала его самого. Но в каком же гнезде порока обитает сэр Александр Кинросс, если его родная дочь обедает с его любовницей? Да еще называет ее тетей? Из болтовни Нелл Бэда уяснил, что девушка прекрасно осведомлена о положении Руби Коствен. Несмотря на все свое свободомыслие, неприязнь к религии и условностям, Бэда ужаснулся. Декадентщина, вот что это такое, решил он. Эти люди располагают таким богатством и властью, что ведут себя подобно древним римлянам, вырождающимся и погрязшим в пороках. Но у Нелл он не заметил ни единого признака вырождения или порочности, хотя прямота и откровенность девушки шокировали его. А потом Бэда вдруг сообразил, что она знает гораздо больше, чем он.

— В следующем году я уезжаю отсюда, буду изучать инженерное дело в Сиднейском университете, — сообщила она.

— Инженерное дело?!

— Да, инженерное, — терпеливо повторила она, будто несмышленому младенцу. — Горные работы, металлургию, сплавы, горное право и так далее. Со мной поступают У Цзин и Чань Минь, а Лу Чжи будет изучать механику и машиностроение. Донни Уилкинс, сын священника, поступил на отделение гражданского строительства и архитектуры. В общем, у папы будет три помощника, сведущих в горном деле, один — в двигателях и динамо-машинах, а еще один займется строительством мостов и оперных театров, — засмеялась Нелл.

— Но вы девушка, а остальные трое — китайцы.

— И что тут такого? — мгновенно возмутилась Нелл. — Все мы австралийцы, все имеем право на высшее образование. А чем, по-вашему, должны заниматься богачи? — напористо продолжала она. — В сущности, мы ничем не отличаемся от бедняков: если мы ленивы, то целые дни проводим в праздности, а если предприимчивы — трудимся до седьмого пота.

— Да что вы знаете о бедняках, мисс!

— То же, что вы о богачах, то есть почти ничего.

Он сменил тему:

— Инженерное дело — не женское занятие.

— Чушь какая! — фыркнула Нелл. — Может, по-вашему, надо вообще депортировать У Цзина, Чань Миня и Лу Чжи?

— Раз уж они здесь — нет. Но въезд китайцев в страну надо ограничить. Австралия — государство белых людей, которым следует платить как белым, — напыщенно заявил Бэда.

— Да ну? — парировала Нелл. — А по-моему, китайцы куда лучше ленивых забулдыг, которые съезжаются сюда со всех Британских островов!

Горячая дискуссия не переросла в открытые военные действия только потому, что Сэм Вон внес первое блюдо. Нелл оживилась и, к изумлению Бэды, заговорила с поваром по-китайски, приветливо улыбаясь ему.

— Сколько же языков вы знаете? — спросил он, когда Сэм удалился. Попробовав пирожки с креветками и сладким соусом, Бэда почувствовал себя на вершине гастрономического блаженства.

— Мандаринское наречие китайского — все наши люди мандаринцы, а не кантонцы, — латынь, греческий, французский и итальянский. А в городе я найду учителя и научусь немецкому. Многие учебники и статьи по инженерному делу написаны на немецком.

«„Наши люди“, — думал Бэда, отправившись после обеда бродить по Кинроссу. — „Наши люди мандаринцы, а не кантонцы“. Что бы это значило? Мне казалось, все китайцы одинаковы. Когда мы развернем кампанию за ограничение въезда китайцев, сломить сопротивление сэра Александра Кинросса будет нелегко. Придется ждать образования федерации. Да и другие белые предприниматели запротестуют, ведь эмигрантам-китайцам можно платить вполовину меньше, чем белым работникам. Да, рабочая партия должна предложить парламенту проект закона. Другими словами, придется переходить от экономической борьбы к политической…

Ну почему вся эта заваруха началась в Кинроссе сейчас, когда у нас назревают волнения в Квинсленде, а скваттеры Нового Южного Уэльса основали Союз овцеводов? Если… нет, не если — когда забастуют стригали, мы окажемся верхом на пороховом бочонке Мне необходимо быть в Сиднее, а не в этом захолустье, где нет ничего, кроме золота. Стригали так наседают на Билла Спенса, что забастовки не избежать, а если присоединятся и сиднейские портовые грузчики, дел у нас будет по горло. Но кто будет финансировать забастовки? В прошлом году мы отдали лондонским докерам тридцать шесть тысяч фунтов, и они добились своего. Теперь мы на мели. А я торчу здесь, в Кинроссе».

Бэда хотел бы проявить сочувствие к Сэму О'Доннеллу, но чем ближе узнавал его, тем отчетливее понимал, что с этим человеком лучше не иметь дела. Правда, Бэда был склонен считать Сэма все-таки не смутьяном, а беспомощным и обаятельным бездельником. На руднике и в мастерских у него было немало приятелей, и никого из них он не раздражал. Поразмыслив, Бэда решил воспользоваться лучшими качествами Сэма О'Доннелла, который был хорош собой, расторопен, имел отлично подвешенный язык. А еще он ненавидел китайцев и мог стать ценным осведомителем. Для совета рабочих профсоюзов Кинросс и рудник «Апокалипсис» оставались загадкой. Впрочем, сэр Александр не пощадил и выходцев из Азии: без работы осталось столько же китайцев, сколько и белых.

Сержант Туэйтс из полиции Кинросса с подозрением выслушал просьбу Бэды разрешить ему публично выступить на городской площади. Вопрос решил телефонный звонок сэру Александру.

— Мистер Талгарт, вы, как и любой другой гражданин страны, вправе выступить на площади. Сэр Александр говорит, что свобода слова — основополагающий принцип демократии и нарушать его он не намерен.

«Значит, слухи не солгали, — размышлял Бэда, качающейся походкой покидая участок. — Александр Кинросс и вправду бывал в Америке. Тому, кто родился и всю жизнь провел в Шотландии, и в голову не пришло бы бросаться фразами вроде „основополагающий принцип демократии“. Одно слово „демократия“ действует на британских прихвостней из Сиднея как красная тряпка на быка — это что еще за дурацкие американские выдумки! Люди не равны и не могут быть равными!»

Но где же О'Доннелл, черт возьми? Они договорились встретиться после обеда у отеля, а он как сквозь землю провалился. Встрепанный Сэм явился, когда уже начинало темнеть.

— Где это ты шлялся, Сэм? — спросил Бэда, снимая колючки и соломинки с воротника О'Доннелла.

— Да так, покуролесил малость, — хмыкнул Сэм.

— Ты должен был не блудить неизвестно с кем, а познакомить меня с другими уволенными рабочими.

— Ничего я не блудил, — проворчал О'Доннелл. — Видел бы ты ее — небось бегом прибежал бы.

За шесть дней, проведенных в Кинроссе, Бэда Талгарт успел завязать знакомство с рабочими, получившими расчет: с кочегарами, слесарями, токарями, механиками, рабочими цехов очистки руды и многими другими, занятыми добычей золота. В последнее время поезд ходил по ветке всего раз в неделю, потребление угля резко сократилось. Работу потеряли три из каждых четырех углекопов «Апокалипсиса» в Литгоу.

Бэда убедился, что перетянуть на свою сторону рабочих золотого рудника невозможно. Им хорошо платили, они работали посменно, по шесть часов, а затем сутки отдыхали, имели два выходных в неделю и получали прибавку за ночные смены, трудились в чистой шахте, освещенной мощными электрическими лампами и оборудованной вентиляторами. Взрывы проводились со всеми мерами предосторожности, в шахту никого не пускали, пока не оседала пыль. Но численный перевес был на стороне углекопов Объединенной ассоциации, основанной рабочими угольных шахт. И наконец, свою роль сыграло обстоятельство, которое бывший углекоп Бэда Талгарт до прибытия в Кинросс не учитывал: рабочие с золотого рудника смотрели на углекопов свысока — потому что получали за работу больше, трудились в лучших условиях, не пачкались в угольной пыли и не выхаркивали легкие во время приступов кашля, вызванных силикозом.

Выступление Бэды в воскресенье на площади Кинросса прошло блестяще. Накануне, осененный удачной мыслью, он привез из Литгоу целую команду углекопов, которые поддерживали оратора одобрительными криками. Кроме того, Бэда узнал, что к числу недовольных в Литгоу принадлежат рабочие кирпичного и сталелитейного завода, а также холодильной компании Сэмюела Морта. Слишком сообразительный, чтобы во всем винить одного сэра Александра Кинросса, Бэда подробно расписал, какая малая доля колоссальных прибылей «Апокалипсиса» достается рабочим рудников, а затем нарисовал картину заманчивого, хоть и утопического будущего, когда все богатства мира будут поделены поровну и уже никто не станет жить в особняке, если остальные ютятся в трущобах. Затем он плавно перешел к китайцам — угрозе благополучию всех белых австралийцев, даровой рабочей силе, на которой наживаются капиталисты, и даже рассказал, как вывозят с островов чернокожих меланезийцев, которые трудятся на плантациях сахарного тростника в Квинсленде на положении рабов. Бэда нашел и еще одну причину, по которой Австралия просто обязана быть страной белых: он заявил, что человеку от природы свойственно эксплуатировать человека и единственный способ избежать этого — создать условия, в которых эксплуатация будет невозможна.

Благодаря этой речи за один вечер Бэда Эванс Талгарт стал городской знаменитостью, и уже в понедельник его повсюду сопровождала толпа восхищенных почитателей. Рабочие из Литгоу зазывали его в следующее воскресенье к себе в город, и даже кое-кто из рабочих золотого рудника одобрительно похлопал Бэду по спине. Впрочем, с грустью признавался себе Бэда, последние оценили только его ораторское мастерство, но не страстные призывы к борьбе. Двуличный ублюдок Александр Кинросс тоже провел разъяснительную работу, но не перед толпой на площади, а в кулуарах, и поскольку он всегда был добрым и щедрым работодателем, слушатели поверили, что он не может позволить себе и впредь добывать золото теми же темпами. Для Бэды в Кинроссе оставалось немало работы.

Но завершить ее не удалось. 6 августа объединенный совет профсоюзов телеграммой отозвал Бэду в Сидней. Поступило сообщение, что Союз овцеводов вывозит тюки шерсти из сельской местности в Сидней, готовя их к погрузке на суда, приписанные к иностранным портам. Союз портовых грузчиков Сиднея объявил овцеводам бойкот и отказался грузить тюки. Вдобавок разгорелся спор между судовладельцами и профсоюзами моряков — начиная с Ассоциации морских офицеров и так далее, вплоть до самой нижней ступени иерархической лестницы. В Ньюкасле владельцы угольных шахт заперли ворота, а углекопы других месторождений объявили забастовку в поддержку товарищей Промышленный хаос задел даже серебряные рудники Брокен-Хилла, где владельцы приостановили все работы заявив, что добытые слитки некуда вывозить.

Забастовки распространялись, подобно лесному пожару: вскоре в них уже участвовало более 50 тысяч рабочих разных предприятий. Массовые беспорядки в Сиднее ускорили принятие Закона о нарушении спокойствия, забастовщики столкнулись с ожесточенным сопротивлением властей и были вынуждены терпеть лишения. Пожертвовав огромную сумму в фонд помощи лондонским докерам в 1889 году, местные профсоюзы были не в состоянии помочь тем, кто в результате забастовок остался без средств к существованию.

Волнения, начавшиеся в августе 1890 года, продолжались до конца октября, пока профсоюзы не сдались, не выдержав борьбы с непреклонными работодателями и безденежья, но к этому времени весь материк уже почувствовал усиление экономического кризиса. В середине ноября портовые грузчики, рудокопы и все остальные вновь приступили к работе, так и не добившись выполнения своих требований. Работодатели одержали большую победу, ибо после трех ужасных месяцев имели полное моральное право нанимать рабочих, не состоящих в профсоюзах, — даже на те предприятия, работники которых раньше поголовно состояли в профессиональных организациях. Последними сдались стригали.

Александр полностью закрыл рудник «Апокалипсис» в то же время, когда были прекращены работы на серебряном руднике в Брокен-Хилле, и под тем же предлогом: ему некуда вывозить добытое золото. Об углекопах из Литгоу Александр и думать забыл, но ему хватило ума не злить рабочих из Кинросса, которым он даже повысил жалованье. Ему повезло: когда вся страна вернулась к работе, выяснилось, что в режим экономии перешел не только Александр.

Кинросс стал для Бэды Талгарта смутным воспоминанием. Вместе с остальными активистами рабочего движения он зализывал раны и готовился к очередным выборам в Законодательное собрание Нового Южного Уэльса и нижнюю палату парламента. Выборы ожидались только в 1892 году, но продумать действия следовало заранее. Три месяца забастовок по всей стране оставили слишком много семей без куска хлеба, и Бэда вместе с товарищами твердо вознамерился добиться принятия закона в защиту голодных.

Будучи дальновидным и проницательным, он рассудил, что у избирателей Сиднея кандидат от рабочей партии может иметь успех, к тому же численность населения Сиднея теперь превышала полмиллиона человек. Но в таких районах, как Редферн, готовых откликнуться на призыв кандидата-рабочего, уже вели ожесточенную предвыборную борьбу другие претенденты, и Бэда понимал, что может проиграть им. Оставалось довольствоваться окраинами, и Бэда обратил взор на юго-запад и унылые индустриальные районы вокруг грязных речушек, впадающих в Ботани-Бей. Там он рассчитывал набрать достаточное количество голосов еще в ходе предвыборной баллотировки, а затем — столько же, если не больше, во время выборов, чтобы вернуться в Сидней уже членом Законодательного собрания. Приняв решение, он внедрился в среду избирателей и призвал на помощь всю свою неиссякаемую энергию, чтобы стать известной фигурой — неравнодушным, дружелюбным, увлеченным деятелем.

Едва сошли на нет забастовки, Александр уложил чемоданы и сел на корабль, отплывающий в Сан-Франциско. К его безграничному недовольству, Руби наотрез отказалась сопровождать его.

Глава 3. Беда

По твердому убеждению самой Нелл, ее пятнадцатый день рождения стал катастрофой. Отец прислал письмо, в котором объяснял, что передумал: теперь, чтобы поступить в Сиднейский университет, Нелл предстояло ждать 1892 года. Четверо юношей тоже должны были провести в Кинроссе 1891 год, чтобы потом отправиться в университет вместе с Нелл, впятером, как и планировалось поначалу.

«Важно, чтобы учебу в университете ты начала, когда я буду уже дома и смогу навещать тебя в Сиднее, — писал Александр четким прямым почерком. — Понимаю, отсрочка тебя не обрадует, но тебе придется с ней смириться, Нелл. Я действую в твоих интересах».

Нелл бросилась к матери, потрясая письмом, как бунтарь пылающим факелом.

— Что ты ему наговорила? — выпалила багровая от негодования девушка.

— Ты о чем? — не поняла Элизабет.

— О чем ты написала ему?

— Написала? Кому? Твоему отцу?

— Господи, мама, перестань валять дурака!

— Мне не нравится, как ты выражаешься, Нелл, и я понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Об этом! — выкрикнула Нелл, сунув под нос Элизабет письмо. — Папа пишет, что учиться в университете я начну только на следующий год, когда мне исполнится шестнадцать.

— Ну и слава Богу! — с облегчением вздохнула Элизабет.

— Притворщица! Как будто ты не знала! Ну, теперь ясно? Это ты его отговорила! Признавайся, что ты ему наплела?

— Можешь поверить мне на слово. Нелл: я ничего не говорила и не писала ему.

— Тебе? На слово?! Еще чего! Мама, я не знаю более бесчестной женщины, чем ты. Твое единственное удовольствие — досаждать нам с папой!

— Ошибаешься, — ровным тоном ответила Элизабет. — Не буду скрывать — я рада, что ты еще на год задержишься дома, но я тут ни при чем. Если не веришь — поговори с тетей Руби.

Но Нелл, не сдержавшись, расплакалась и выбежала из зимнего сада, всхлипывая, как шестилетняя малышка.

— Отец совсем ее избаловал, — заметила миссис Сертис, невольная свидетельница этой сцены. — Жаль, леди Кинросс, ведь, в сущности, она славная девушка. И совсем не эгоистка.

— Знаю, — уныло отозвалась Элизабет.

— Поплачет и успокоится, — пообещала миссис Сертис и удалилась.

«Да, успокоится, — мысленно ответила Элизабет, — но любить меня крепче не станет. Мне никак не удается подобрать ключик к Нелл. Видно, все дело в том, что она настолько предана отцу, что готова винить меня во всем. Несчастный ребенок! В прошлом ноябре она сдала все экзамены, чем же ей теперь заниматься целый год? По-моему, Александр принял это решение не столько ради Нелл, сколько потому, что понял: мальчишки к учебе в университете не готовы. А без них отпускать Нелл в Сидней рискованно. Но почему он ничего не объяснил ей? Она не поняла его, вот и обвинила во всех своих бедах меня. Впрочем, вопрос риторический. Александр готов на все, лишь бы поссорить меня с Нелл».

Обращаться за утешением к Руби бесполезно: душой она с Александром, хотя и осталась дома. Он возвратится, и они снова сольются в объятиях, как Венера и Марс. По спине Элизабет пробежал холодок. Возможно, из-за Руби Александр вернется домой раньше, чем обещал.

Не прошло и десяти минут после ссоры с Нелл, как Элизабет разыскала еще одна обитательница дома — Яшма.

— Мисс Лиззи, можно поговорить с вами? — спросила Яшма, застыв в дверях.

«Как странно! — подумала Элизабет, уставившись на нее. — Хорошенькая, вечно юная Яшма вдруг превратилась в девяностолетнюю старуху…»

— Проходи, Яшма, садись.

Китаянка подчинилась, присела на краешек белого венского стула и сложила на коленях дрожащие ладони.

— Господи, что случилось? — не выдержала Элизабет, садясь рядом.

— Я насчет Анны, мисс Лиззи.

— Опять сбежала?

— Нет, мисс Лиззи.

— Тогда что с ней? — Элизабет не видела повода для волнений: только вчера, оставшись наедине с младшей дочерью, она думала о том, как хороша ее девочка: чистая кожа, сияющие глаза. В свои без малого четырнадцать лет Анна казалась физически более зрелой, чем Нелл. Если бы еще не эти приступы паники во время месячных!

Яшма заговорила:

— Наверное, последние месяцы мы были слишком заняты забастовки, отъезд сэра Александра… — Она осеклась, облизнула губы и задрожала еще сильнее.

— Говори, Яшма. Обещаю что бы ни случилось, я тебя не накажу.

— У Анны уже четыре месяца не было недомоганий, мисс Лиззи.

Приоткрыв от изумления рот. Элизабет с нарастающим ужасом уставилась на китаянку:

— Три цикла подряд?

— Или четыре. Точнее не вспомню, мисс Лиззи. Я так боюсь, когда у нее недомогания, что стараюсь не думать о них. Мою малышку приходится держать силой, поить опиумом, а она кричит, бьется — нет, это невыносимо! А сегодня она сказала: «У Анны больше не идет кровь».

Похолодев до мозга костей, ощущая свинцовую тяжесть в груди, Элизабет вскочила и бросилась наверх, только возле комнаты Анны остановившись, чтобы перевести дух.

Девочка сидела на полу, играя с букетом ромашек, собранных на лужайке. Яшма научила ее разрезать стебли у основания и нанизывать на них другие цветки, чтобы получались венки. Элизабет поймала себя на том, что по-новому смотрит на дочь. Анна — цветущая, полная сил женщина. Прекрасная лицом и телом. Чистая и невинная, потому что у нее ум трехлетнего ребенка. «Анна, моя Анна! Что с тобой сделали? Тебе же еще четырнадцати нет!»

— Мама! — возликовала Анна, протягивая ей свои ромашки.

— Да-да, чудесный венок, дорогая, спасибо. — Элизабет надела венок на шею и помогла Анне подняться. — Знаешь, Яшма только что нашла в цветах клеща. Клещ, понимаешь? Кусачий и противный. Надо посмотреть, нет ли на тебе клещей. Помоги нам, сними одежду.

— Фу! Кусачий клещ! — Анна хорошо помнила, с каким трудом удалось достать из-под кожи впившегося ей в руку клеща. — Каламин! — добавила она. Это сложное слово она помнила хорошо: каламиновая мазь снимала зуд от укусов насекомых.

— Да, Яшма принесет каламин. Ну, раздевайся, дорогая, прошу тебя. Поищем клеща.

— Не хочу! У Анны нет крови.

— Да-да, я знаю. Но мы ищем клеща. Анна, будь умницей.

— Нет! — взбунтовалась девочка.

— Тогда давай сначала поищем клеща там, где нет одежды. А если не найдем — поиграем: будем снимать одежду, пока не найдем что-нибудь. Хорошо?

Уговоры подействовали: вскоре даже панталоны были сняты и аккуратно сложены. Складывать вещи приучила девочку терпеливая Яшма.

Две женщины уставились сначала на голую Анну, а потом друг на друга. Тело девочки по-прежнему было прекрасным и юным, но еще недавно плоский живот уже начал округляться, а полная красивая грудь отяжелела, соски потемнели.

— Надо было заставлять ее мыться каждый день, как бы она ни отбивалась, — тоскливо произнесла Элизабет. — Но кто бы мог подумать? — И она нежно поцеловала Анну в лоб. — Спасибо, дорогая. Тебе повезло: кусачего клеща мы не нашли. Оденься, будь хорошей девочкой.

Самостоятельно одевшись, Анна снова занялась ромашками.

— Как думаешь, какой у нее срок? — спросила Элизабет у Яшмы, выйдя в коридор.

— Скорее, месяцев пять, а не четыре, мисс Лиззи.

Элизабет не замечала струящихся по лицу слез.

— Бедная моя детка! Яшма, Яшма, что же нам делать?

— Спросим мисс Руби, — всхлипнула китаянка.

Горе сменилось бешенством, и таким неистовым, что Элизабет содрогнулась.

— Я же знала, что Александр совершает ошибку! Знала, что надо найти замену Стрекозе! Господи, как же безмозглы мужчины! Он всерьез думал, что его деньги и власть защитят мою милую, ласковую, невинную девочку! Будь он проклят!

Нелл вышла в коридор, услышала ее и вмиг забыла про свои обиды и горести.

— Мама, что с тобой? Ты плачешь, потому что я на тебя накричала?

— Анна беременна, — выговорила Элизабет, утирая слезы.

Нелл пошатнулась и бессильно прислонилась к стене.

— Нет, мама! Не может быть! Кто мог так поступить с Анной?

— Мерзавец, который заслуживает смерти! — яростно выпалила Элизабет и повернулась к Яшме: — Побудь с ней, пожалуйста. Нелл, ты должна нам помочь. Анну нельзя выпускать из дома.

— А может, лучше отпустить? — предложила бледная, как смерть, Нелл. — Она приведет нас к этому подонку.

— Его, наверное, уже не найти. Должно быть, уже понял, что она ждет ребенка, и вовремя скрылся.

— Что же нам теперь делать, мама?

— Бежать к Руби. Может быть, от ребенка еще можно избавиться.

— Поздно! — хором отозвались Нелл и Яшма в спину Элизабет. — Уже слишком поздно!

Тот же приговор вынесла Руби — после вспышки бешенства и шквала проклятий.

— Куда же смотрели вы с Яшмой? — спросила она, сжав кулаки. — Как могли упустить все сроки?

— Честно скажу тебе: ее недомогания были для нас таким кошмаром, мы так их боялись, что не хотели о них вспоминать, а тем более высчитывать сроки. И потом, месячные у нее были нерегулярными, иногда пропадали на месяц, — объяснила Элизабет. — Но скажи, кто мог предвидеть такое? Ведь это изнасилование, Руби!

— Я должна была его предвидеть! — выкрикнула она.

Считая своим долгом успокоить Руби, Элизабет затараторила:

— Ты вспомни, что случилось за последнее время: волнения рабочих, капризы Александра, его выходки… Жить с ним стало невозможно! Это чванство, скандал с Ли, вечные разъезды, твои ссоры с ним…

— А, ясно! Значит, это я виновата?

— Нет-нет, я, только я одна! Я мать, я отвечаю за нее! — Элизабет расплакалась. — Я никого не виню, кроме себя. Бедная Яшма сходит с ума…

— И ты тоже, — подытожила Руби, немного успокоившись Она прошла к буфету и наполнила коньяком два больших стакана. — Пей, Элизабет, и не вздумай отнекиваться. Пей.

Выпив, Элизабет ощутила прилив решимости.

— Что будем делать?

— Во-первых, ребенка придется оставить. Если Анна на пятом месяце, а не на четвертом, аборт для нее смертелен. В шесть недель еще можно прервать беременность, но в десять уже слишком рискованно. А ей всего тринадцать! Может, сын Эдварда Уайлера согласится сделать операцию. Он ведь врач?

— Да. Его зовут Саймон.

— Я сама дам ему телеграмму, но пока ни на что не рассчитывай. Вряд ли врач в здравом уме и твердой памяти согласится нам помочь, несмотря на все обстоятельства. — Руби перевела дух. — А еще придется обо всем сообщить Александру. Даже если он не соизволит вернуться домой к рождению первого внука.

— Боже мой! Руби, он нас убьет.

— Может, и не убьет, но взбесится.

— Но страшнее всего думать о том, каким родится ребенок.

— Если Анна пострадала при родах, она вполне может родить здорового ребенка. — Руби истерически расхохоталась. — Господи Иисусе, вот так фортели выкидывает судьба! Наследник, о котором всю жизнь мечтает Александр, может оказаться сыном слабоумной дочери и грязного долбаного ублюдка, насильника беззащитных детей. — Ее смех стал пронзительным, из глаз брызнули слезы, она кинулась в объятия Элизабет, разрыдалась и затихла. — Дорогая моя, милая Элизабет, — прошептала она, — сколько еще наказаний приготовила тебе жизнь? Будь моя воля, я вынесла бы все, лишь бы избавить от страданий тебя. Ты ведь никогда и мухи не обидела, а мне, пятидесятилетней шлюхе, уже нечего терять.

— Это еще не все, Руби.

— Господи, что еще?

— Надо найти того человека.

— А-а! — Руби села, нашла в кармане носовой платок и утерла слезы. — Даже на это не надейся, Элизабет: никогда не слышала, чтобы кто-то упоминал про Анну. А городок у нас маленький, все сплетни мне известны. В баре, салуне и гостиной чего только не наслушаешься! Одно я знаю точно: он не местный, из здешних жителей никто бы не посмел прикоснуться к ней, да его бы линчевали сами горожане. Все в округе знают, сколько ей лет! Скорее всего это был коммивояжер — за ними не уследишь, сегодня они здесь, завтра там, и никогда не приезжают в один город дважды. Торгуют оружием, упряжью, всякой мелочью — до притираний, румян, духов и безделушек Да, наверное, это и был коммивояжер.

— Его надо найти и отдать под суд. И повесить!

— Ты рассуждаешь неразумно. — Зеленые глаза посерьезнели. — Вдумайся, Элизабет. Твое горе станет всеобщим достоянием, паршивые газетенки вроде «Истины» будут наживаться, роясь в грязном белье сэра Александра Кинросса!

— Понимаю… — прошептала Элизабет — Да, я понимаю…

— Ступай домой. А я дам телеграмму доктору Саймону Уайлеру и шифрованное сообщение — Александру. Вряд ли он захочет услышать такую новость на английском. Ну иди же, дорогая, прошу тебя! Ты нужна Анне.

Элизабет ушла, все еще ошеломленная и растерянная, но теперь она почти не сомневалась, что справится с бедой. Помог не столько коньяк, сколько Руби — практичная, многоопытная, по-житейски мудрая. Но и Руби не предвидела такой исход, иначе постаралась бы предупредить подругу. «Единственное утешение. Мы слишком доверчивы, мы уверены, что весь мир будет жалеть и оберегать наших несчастных близких так, как это делаем мы. Другие люди — это не мы, и они ни в чем не виноваты. Но в каком мире мы живем, если в нем есть место чудовищам, не думающим ни о чем, кроме собственных наслаждений, способным отнестись к беззащитной женщине как к ночной посудине, в которую справляют нужду! Бедное мое дитя, тринадцатилетняя кроха! Моя девочка, которая даже не понимает, что с ней случилось, и не поймет, несмотря на все объяснения. Надо помочь ей пережить все это, но как, я не знаю. Хотела бы я знать, понимают ли коровы и кошки, что зачатие произошло и скоро у них будет потомство? Анна не корова и не кошка, она слабоумная тринадцатилетняя девочка — не стоит рассчитывать, что роды она перенесет легко, как животные. Беременность — может быть. Анна просто решит, что растолстела… или даже этого не поймет».

— Будем вести себя так, словно ничего страшного не произошло и беспокоиться не о чем, — объявила Элизабет Яшме и Нелл. — Если Анна пожалуется, что ей трудно ходить или что-нибудь болит — скажем, что все пройдет. Рвота у нее бывает, Яшма?

— Ни разу не случалось, мисс Лиззи. Иначе я бы сразу забила тревогу.

— Значит, беременность протекает очень легко. Посмотрим, что скажет доктор Саймон Уайлер, но вряд ли у нее разовьется преэклампсия, как у меня.

— Я узнаю, кто это сделал, — мрачно заявила Яшма.

— Яшма, мисс Руби говорит, что это невозможно, и она права. Какой-нибудь коммивояжер, который давным-давно уехал. Ни один местный мужчина не тронул бы Анну.

— Я все равно узнаю.

— У нас на это нет времени. Наш долг — позаботиться об Анне, — заявила Элизабет.

Труднее всех примириться с бедой Анны было Нелл: всю жизнь Анна была с ней рядом, но не как сестра и компаньонка — скорее, как нечто большее. Беспомощное существо, научить которое чему-либо было не легче, чем выдрессировать котенка, покоряло прелестью, веселым нравом, улыбками. Анна никогда не дулась и не сердилась, если не считать кратких вспышек во время менструаций. На поцелуй Анна отвечала поцелуем. На смех — смехом.

Должно быть, именно наблюдения за Анной вызвали у Нелл интерес к чтению: состояние сестры казалось Нелл непонятным и загадочным, возбуждало любопытство. Нелл знала, что наука не стоит на месте, что человек постоянно делает новые открытия. Возможно, когда-нибудь врачи научатся лечить таких пациентов, как Анна. Вот бы ей, Нелл, найти такое лекарство! После разговора с матерью девушка ушла к себе и долго безутешно плакала. Невинность, которой лишилась Анна, стала потерей Нелл.

Доктор Саймон Уайлер внешне и в обращении заметно отличался от отца, был менее учтив и более резок. И достаточно умен, чтобы интуитивно понять, как следует обращаться с Анной. Он начал с расспросов, которых всячески избегали Элизабет, Яшма и Нелл.

— Анна, когда ты убегала из дома, ты с кем-нибудь встречалась?

Нахмуренные брови, озадаченный взгляд.

— Ты уходила в буш, Анна. Ты любишь гулять по бушу?

— Да!

— Что ты там делала?

— Цветы рвала. Видела кенгуру — прыг, прыг!

— Видела только цветы и кенгуру? И больше никого?

— Хорошего дядю.

— Как его звали, этого дядю?

— Хороший дядя.

— Боб? Билл? Уолли?

— Дядя, дядя. Хороший.

— Ты играла с хорошим дядей?

— Да, играла! Обнимала. Хорошо обнимала.

— Этот хороший дядя еще здесь, Анна?

Девочка состроила грустную гримаску:

— Дяди нет. Не обнимает.

— Давно он уехал?

Но Анна ничего не смогла ответить. Хорошего дяди нет — и все.

Доктор Уайлер попросил Анну показать, как они играли с хорошим дядей, и, к ужасу матери, Анна улеглась на кровать, с помощью доктора Уайлера стащила панталоны и сама раскинула ноги.

— Представь, что хороший дядя — это я. Он делал вот так? И вот так, да?

Осмотр был произведен очень осторожно и почти незаметно для Анны. Но Элизабет, которая считала, что уже познала все, даже самые страшные унижения, поняла, что жестоко ошибалась, увидев, как ее тринадцатилетняя дочь извивается от наслаждения и постанывает.

— Уже все, Анна, — сообщил врач. — Одевайся и садись.

Случайно встретившись взглядом с Яшмой, врач передернулся, точно коснувшись ледяной руки мертвеца. Яшма сама подошла к постели и помогла Анне надеть панталоны.

— Пять месяцев, леди Кинросс, — объявил доктор Уайлер, благодарно потягивая чай в зимнем саду.

— И беременность нельзя прервать? — с закаменевшим лицом уточнила Элизабет.

— Это не в моих силах, — мягко ответил он. Винить бедную женщину за жестокий вопрос он не мог.

— Ей… это нравилось?

— Похоже, да. Видно, насильник ей попался неглупый и умеющий совращать девственниц. — Он отставил чашку и продолжал, с сочувствием глядя на собеседницу: — Анна — воплощенное противоречие. По уму — ребенок, а по физическому развитию — зрелая женщина. Тот тип научил ее подчиняться, делать то, что ему нравится, даже если в первый раз ее ощущения были неприятными. А может, и не были. Анне незнакомы обычные женские страхи, возможно, даже в первый раз она не почувствовала боли. Видимо, насильник обладал большим опытом.

— Понятно… — У Элизабет перехватило горло. — Вы хотите сказать, что Анна и впредь будет искать тех же удовольствий?

— Честно говоря — не знаю, леди Кинросс. И горько сожалею о своем незнании.

— Как же нам быть? Как пройдут роды?

— Я сам приму их. К счастью, у отца еще есть пациенты, и вряд ли кто-нибудь из моих больных станет возражать, если отец на время заменит меня.

— А ребенок? Он будет таким же, как Анна?

— Скорее всего нет, — ответил Саймон Уайлер с уверенностью человека, уже всесторонне обдумавшего этот вопрос. — Беременность протекает очень легко — значит, и роды будут быстрыми. Состояние будущей матери не внушает опасений. Будь я азартным человеком, я держал бы пари, что малыш родится здоровым и физически, и умственно.

Элизабет подлила ему чаю и предложила птифур.

— Но если Анна и вправду будет стремиться… к удовольствиям, есть ли способ предотвратить следующую беременность?

— Вы имеете в виду стерилизацию?

— Что? Это слово я слышу впервые.

— Чтобы стерилизовать Анну, леди Кинросс, понадобится серьезная хирургическая операция: предстоит вскрыть брюшную полость и удалить яичники. Риск чрезвычайно велик. В наше время врачи уже делают кесарево сечение, если другого выхода нет, и половина пациенток даже выживает. Стерилизацию следует провести после родов, но это не легче, чем извлечь младенца из утробы. Яичники спрятаны глубоко. Анна молода и крепка, и все-таки я не советовал бы вам соглашаться на стерилизацию.

— Остается держать ее взаперти.

— Понимаю. Или сопровождать Анну повсюду. Лично я убежден, что такая бдительность так же эффективна, как стерилизация.

Элизабет пришлось согласиться. Доктор Уайлер прав: не следует подвергать Анну риску, но и сажать ее под замок недопустимо. «Просто нельзя спускать с нее глаз. Надо снова нанять Стрекозу, что бы там ни говорил Александр об экономии. О, Александр, возвращайся! Как же объяснить тебе все это в телеграмме по шиллингу за слово?»

Руби встретила Элизабет известием, что Александр уже ответил на первую телеграмму.

— Пишет, чтобы мы справлялись без него. А он что-то такое не может бросить. Чертов ублюдок!

— Ты не могла бы зашифровать вот это? — Элизабет протянула подруге два листа, исписанных мелким почерком. — Да, получилось длинно, но мне нужен совет Александра. Хочу сообщить ему, что посоветовал доктор Уайлер. Если приму решение сама, Александр мне этого не простит.

— Элизабет, ты ведь знаешь: ради тебя я готова зашифровать даже всю Библию. — Руби взяла у нее письмо и бегло просмотрела его. — Господи Иисусе, час от часу не легче! Ах, Анна!

— Мы все выдержим, Руби. Но я не хочу давать Александру повода упрекать нас за самоуправство.

— Судя по первому ответу, он потрясен до глубины души, хотя вряд ли признается в этом. — Руби отложила письмо и закурила. — Не знаю как, но весть о положении Анны уже облетела город, — продолжала она. — Горожане возмущены — никогда не видела их такими. Даже служители культа забыли, что учили нас подставлять другую щеку. Если виновник найдется, его линчуют. Теодора в слезах, миссис Уилкинс спрашивала, как составить листовки, потом их раздадут семьям, где есть девочки, Сун точит секиру. Все рвутся в бой — и белые, и китайцы. — Она выпустила драконий столб дыма. — Но имени преступника никто не знает. В таких случаях — я имею в виду, когда весь народ возмущен — козлом отпущения становится какой-нибудь бедолага только потому, что его терпеть не могут. Почти всегда, но не теперь. В Кинроссе нет развратников, которые обожают чмокать в щечки и лапать девчонок, поэтому все соглашаются, что виновный — какой-нибудь заезжий коммивояжер.

— И я бы согласилась, если бы не одно обстоятельство, — возразила Элизабет. — Чтобы приучить бедную Анну доставлять ему удовольствие, он должен был встретиться с ней несколько раз. А коммивояжер вряд ли мог пробыть здесь больше двух дней кряду.

— Да, но все они одним миром мазаны. Кто-нибудь мог распустить слух об Анне — и готово, вместо одного «хорошего дяди» с ней успели поиграть сразу несколько, — встала на защиту своей гипотезы Руби.

— Что-то мне не верится. Мы с Яшмой считаем, что это был кто-то из местных, — упрямо сказала Элизабет.

Яшма и вправду твердо верила, что обидчик Анны живет где-то в Кинроссе. Анну родила мисс Лиззи, но обе они были так больны, что Яшма заменила девочке мать. Китаянка так и не вышла замуж, но имела некоторый опыт в любовных делах, приобретенный еще в первые годы службы у мисс Руби в Хилл-Энде. Так распорядился князь Сун: отдал Яшму в служанки мисс Руби, а из семи сестер Вон своей наложницей выбрал Розовую Птичку. Если бы Яшма пожелала выйти замуж, ей подыскали бы мужа, но китаянка взвесила все «за» и «против» и решила, что служанкам живется легче, чем женам. А потом приехала мисс Лиззи. Яшму отдали ей в горничные Мисс Лиззи — добрая госпожа. Заботиться об Анне было все равно, что иметь собственного ребенка — только без родовых мук и необходимости ублажать его отца. Яшму не страшили ни бессонные ночи, ни треволнения: она всей душой была предана слабенькому хнычущему комочку плоти с первого дня его существования. Китаянке и в голову не приходило упрекать мисс Лиззи за равнодушие к малышке Анне: мисс Лиззи сама еле выжила, к тому же мистера Александра в мужья не выбирала. Яшма сама не понимала, как догадалась, что хозяйка не любит мужа, — ведь мисс Лиззи ни разу ни словом, ни жестом не выдала недовольства. А еще Яшма знала, что мисс Лиззи очень нравится Ли и что Ли влюблен в нее. Почти не покидая комнату бедняжки Анны, Яшма тем не менее была осведомлена обо всем, что творилось в доме.

Ничто в доме не ускользнет от глаз старых слуг, к которым привыкли относиться, как к членам семьи. Яшма служила в доме дольше, чем кто-либо, и была привязана к Анне крепче, чем даже Крылышко Бабочки к Нелл. Яшма знала и то, чего не вынесла бы Элизабет: судьба Анны висит на волоске. У Анны есть отец, влиятельный и властный, как князь Сун, который воспримет случившееся иначе, чем женщины. По извечному закону всех народов решения будет принимать он. Когда выяснилось, что Анна больна, он проявил понимание и милосердие. Но с тех пор прошло двенадцать лет, мистер Александр заметно изменился. Если бы еще мисс Лиззи любила его… но мисс Лиззи никогда его не любила. Он воссядет на высокий трон вдали от мира женщин и решит судьбу несчастной бесстрастно и хладнокровно, примет разумное и логичное решение так, как подобает мужчине. Но как быть, если это разумное решение разобьет сердца его близким? Как помешать ему упрятать Анну в сумасшедший дом?

Слишком взволнованная, чтобы плакать, Яшма целыми ночами лежала без сна в комнате Анны, прислушиваясь к сонному дыханию своей выросшей малютки, и размышляла, как найти человека, который разрушил мир Анны и лишил ее права быть счастливой.

— Мисс Лиззи, — обратилась Яшма к Элизабет после визита доктора Уайлера, — отпустите меня из дома. Хун Чжи из аптеки говорит, что у меня слабое сердце, и хочет полечить меня иголками. Крылышко Бабочки уже согласилась заменить меня — Нелл она не нужна, и ей нечем заняться.

— Ну конечно, ступай, Яшма, — закивала Элизабет и вдруг встревожилась: — Надеюсь, за свободные дни тебе все еще платят? В последнее время мистер Александр помешался на экономии.

— О да, мисс Лиззи, мне заплатят.

— Скажи, а сколько вам платят? Я спрашиваю просто так, из любопытства.

— Больше, чем старшим рабочим на руднике. Мистер Александр говорит, что слуг надо беречь — нас труднее найти.

— Слава Богу! Ты уже решила, как проведешь свой отпуск?

Яшма искренне удивилась.

— В Кинроссе, мисс Лиззи. Сначала полечусь у Хун Чжи. А жить буду у мисс Теодоры, которая как раз красит дом. Я ей помогу.

— Какой же это отдых, Яшма?

Но Яшма поспешила уйти, ликуя от того, что первая часть плана выполнена успешно. Уложив саквояж, она спустилась с горы в вагоне. У подножия ее уже ждала недоумевающая Теодора Дженкинс.

Несмотря на то, что времена уроков музыки в Кинросс-Хаусе остались в прошлом — Нелл давно превзошла учительницу, а Элизабет после рождения Анны утратила к музыке всякий интерес, — Теодора Дженкинс прижилась в Кинроссе. Благородный сэр Александр назначил ей щедрую пенсию — за что, она понятия не имела — и предоставил в ее полное распоряжение миленький домик. Теодора давала уроки музыки и пения местным детям, подающим надежды, играла на великолепном органе в церкви Святого Андрея, состояла во всех клубах и обществах города — от клуба садоводов до любительской театральной труппы. Хлеб ее выпечки пользовался шумным успехом и каждый год получал первые призы на городской выставке, но застенчивая и благодарная Теодора уверяла, что все дело в чугунной газовой плите, которую сэр Александр распорядился установить у нее в кухне.

Он такой сложный человек, этот сэр Александр! Теодора подозревала, что для близких и любимых он готов на все, но для тех, кого недолюбливает или просто причисляет к своим рабочим, даже пальцем не шевельнет — разве что и впредь будет заботиться, чтобы город Кинросс превосходил все города округи. К сожалению, он уволил китайцев, благодаря которым в Кинроссе было так чисто и красиво.

А недавно Яшма зашла и попросила разрешения пожить несколько дней у Теодоры, пока Хун Чжи из китайской аптеки лечит ее больное сердце иголками. Просьба удивила Теодору: почему бы Яшме не поселиться в отеле у Руби или не ездить каждый день на гору и с горы в вагоне? Впрочем, Руби снискала славу строгой и прижимистой хозяйки, и, наверное, поездку в вагоне после сеанса иглоукалывания трудно перенести. Кто знает! В одном Теодора Дженкинс была твердо уверена: уж она-то никому не даст колоть ее иголками!

— Ах, бедная девочка! — причитала она за ужином — рагу из капусты и картофеля. — Неудивительно, что ты заболела — совсем исстрадалась за нее!

— Хун Чжи говорит, что мне станет легче, как только мы найдем виновника, — объяснила Яшма, которая очень любила капустное рагу.

— Да-да, он прав, но, увы! Никто ничего не знает. — Теодора увидела, что тарелка Яшмы пуста. — Боже мой, я совсем отвыкла готовить на двоих! Хочешь, я поджарю тебе гренки? Или лучше кекс с маслом?

— А можно мне кекса, мисс Теодора? Завтра я сама приготовлю свинину по-китайски, с рисом и яйцами, и кокосовый заварной крем на десерт.

— О, для разнообразия это было бы чудесно! Дождаться не могу!

— Вы ведь знаете всех в Кинроссе, мисс Теодора, еще лучше, чем мисс Руби. Она-то видит мужчин, которые заходят в отель выпить, но не все могут себе это позволить даже по праздникам. И потом, мисс Руби не ходит в церковь, — сказала Яшма, уплетая ломоть кекса, щедро намазанный маслом.

— Верно, — кивнула ее собеседница.

— Подумайте хорошенько, мисс Теодора. Вспомните всех одиноких мужчин, которые живут в Кинроссе или часто приезжают сюда.

— Уже пыталась.

— Значит, плохо вспоминали, — невозмутимо парировала Яшма.

И она дала Теодоре возможность перевести разговор на ремонт дома — оказалось, что красить его надо снаружи.

— Сэм согласился покрасить его в кремовый цвет с коричневой отделкой. Я уже закупила для него краску, кисти и наждачную бумагу, как он просил. Завтра и начнет.

— Сэм? — нахмурившись, переспросила Яшма. — Какой Сэм?

— Сэм О'Доннелл. Один из рудокопов, которых уважаемый сэр Александр уволил в прошлом году, в июле. Остальные перебрались в Брокен-Хилл или в Маунт-Морган, а Сэм решил остаться. Он одинокий, непьющий, по воскресеньям ходит к вечерне в церковь Святого Андрея и поет прекрасным альтом. На маляра Скриппса надежда плохая — как жаль, Яшма, что некоторые мужчины предпочитают спиртное заботе о своих близких! Вот Сэм и решил красить дома, кому понадобится, и другую работу берет, когда красить нечего: колет дрова, копает картошку, возит уголь. — Разговорившись, Теодора раскраснелась. — А мне он никогда не отказывает, потому что я даю ему целый каравай в придачу к нескольким шиллингам, которые он просит за работу. Дом он обещал покрасить всего за двадцать фунтов, притом как полагается: подпалить старую краску, счистить ее, обработать стены наждачной бумагой. Все честь по чести. Раз уж уважаемый сэр Александр пустил меня в этот дом, я обязана содержать его в порядке за свой счет.

— А где живет Сэм? — спросила Яшма, пытаясь представить таинственного маляра.

— Где-то возле плотины, в палатке. У него такой большой чудной пёс по кличке Ровер — эти двое неразлучны. Завтра ты увидишь их обоих.

Наконец Яшма вспомнила, откуда знает это имя:

— Сэм О'Доннелл? Это не тот, который перед забастовками привез сюда деятеля из профсоюза, Бэду… как бишь его…

— Чего не знаю — того не знаю, дорогая, но рудокопы его недолюбливают. В отличие от всех остальных — я про женщин Кинросса, которым самим трудно колоть дрова и копать картошку. Сэм незаменим, особенно для тех, у кого нет мужей, как у меня.

— Похоже, этот Сэм умеет охмурять женщин, — заметила Яшма.

Теодора встрепенулась и стала похожа на взволнованную курицу.

— Нет-нет, что ты! — затараторила она. — Сэм — истинный джентльмен: в чужой дом он никогда не зайдет, будет ждать, когда ему протянут в окно чашку чаю с печеньем. — И вдруг ее осенило: — Яшма, неужели ты подозреваешь Сэма? Это не он, клянусь тебе, не он! Сэм так добр к женщинам, он такой почтительный, и потом, мне всегда казалось, что он… не то чтобы равнодушен к ним… словом, ты меня понимаешь.

— Стало быть, его тянет к юношам? Или к мальчикам? — уточнила Яшма.

Теодора возмутилась:

— Яшма, как не стыдно! Нет-нет, я совсем не то имела в виду! Просто он, по-моему, доволен своей жизнью. Есть в городе несколько вдовушек, которые… ну, ты понимаешь… делали ему авансы, но он отказал им так тактично, что никто не обиделся. К примеру, миссис Хардакр и молодая, и хорошенькая, и при деньгах, а Сэм ей даже дом не стал красить.

— Вы так защищаете его, мисс Теодора! Придется вам поверить.

Теодора начала убирать со стола посуду и вдруг пожалела, что пустила к себе Яшму. А если она обидит милого Сэма, пристанет к нему с расспросами? Меньше всего Теодора хотела лишиться старательного маляра и помощника в других делах. Ох, Господи, Господи!

На следующее утро ровно в семь, когда Сэм О'Доннелл явился снимать слой старой краски, Яшма вышла вместе с Теодорой, чтобы поприветствовать его.

«Для белого даже слишком хорош собой, — решила она. — Рослый, гибкий, со слишком длинными жилистыми руками бывшего стригаля, светловолосый, а глаза так и искрятся, и цвет постоянно меняется — то они голубые, то серые, то зеленоватые». Яшму он окинул равнодушным взглядом, но не потому, что сразу признал в ней китаянку. Она сохранила былую красоту, благодаря примеси крови белых ее глаза были большими, широко раскрытыми, как у олененка. Яшма знала, что нравится как белым, так и китайцам. Но Сэма О'Доннелла ее прелесть не тронула. И с Теодорой, которая при виде его раскраснелась, он обращался безукоризненно вежливо, но не подал ей ни малейшей надежды, давая понять, что он только друг — не более.

За Сэмом плелся большой пёс новой породы, выведенной овцеводами: с шерстью стального цвета и громадной черной головой. Янтарные глаза зверя смотрели настороженно, бдительно, чуть зловеще. Казалось, только хорошее воспитание мешает ему бросаться на людей.

Сэм осмотрел приготовленные Теодорой краски и кисти, кивнул и вытащил из своей сумки с инструментами паяльную лампу.

— Спасибо, мисс Джей, вы мне помогли. — И он начал заправлять резервуар лампы спиртом.

Судя по всему, в зрителях он не нуждался. Теодора ушла в дом, Яшма последовала за ней, в дверях оглянувшись через плечо. Но Сэм О'Доннелл на нее не смотрел: он сосредоточенно возился с лампой. «Нет, — мысленно вздохнула Яшма. — Сэм О'Доннелл ни при чем».

Семь дней она бродила по городу, побывала и в китайском квартале, и в «городе пагод» Суна, беседовала со всеми, кого встречала, хотя не все белые и китайцы соглашались отвечать на ее вопросы. Но Яшма давно привыкла к расовым предрассудкам, не принимала их близко к сердцу и упрямо шла к своей цели «методом трех шагов»: пощупай почву, найди точку опоры, нанеси удар. Отвлечь Яшму от этого занятия не могло ничто.

Расспросы о Сэме О'Доннелле толком ничего не дали. Жены рудокопов презрительно фыркали, но те горожане, кто не имел отношения к рудникам, были расположены к Сэму. Преподобный Питер Уилкинс, застигнутый за уборкой алтаря, хорошо знал Яшму — как няньку Анны, которая терпеливо ожидала у ворот церкви, когда окончится воскресная служба. Он был бы рад указать ей коварного соблазнителя, но только развел руками. О Сэме О'Доннелле он сказал:

— Славный малый, но на заутренях не бывает — только на вечернях. Вроде бы ничем себя не опозорил, разве что историей с профсоюзным деятелем после увольнения. Видишь ли, Яшма, раньше он работал стригалем, а они воинственные ребята.

— Значит, если он бывает на вечернях, то он славный малый? — уточнила Яшма, маскируя смиренным тоном дерзость вопроса.

— Нет, не поэтому, — ответил священник. — Сэм — хороший человек. После увольнения рабочих у меня в церкви развелись крысы, а он за два дня перетравил их. И с тех пор крысы здесь не появляются. В Кинроссе без него не обойтись: он выполняет мелкую работу, до которой не доходят руки у китайцев. Только не пойми меня превратно, Яшма: просто китайцы предпочитают постоянную работу.

— Понимаю, мистер Уилкинс. Спасибо вам, — кивнула Яшма.

И все-таки она решила не спускать глаз с Сэма О'Доннелла, который красил дом Теодоры так старательно, что Яшма невольно удивилась, не понимая, почему рудокопы считают его бездельником. Может быть, Сэм О'Доннелл боялся спускаться под землю? Но после приезда этого активиста из профсоюза, Бэды, Сэм занял в Кинроссе нишу, на которую больше никто не претендовал. Теперь он работал на свежем воздухе, мог не расставаться с собакой, и если Теодора Дженкинс ничего не напутала, питался неплохо. Псу даже доставались обрезки и кости из мясной лавки. Если у Сэма и были недостатки, то немногочисленные: к примеру, вдруг он объявлял, что должен уйти на пару часов, помочь миссис Мерфи или миссис Смит, но всегда возвращался в назначенный срок. Он не лгал — Яшма незаметно выслеживала его и убеждалась, что он действительно помогает вышеозначенным миссис. Правда, Теодора огорчалась, считая, что Сэм обязан уделять все время ее дому, но не роптала.

Постепенно Яшма привыкла видеть Сэма у кухонного окна ровно в десять утра, а позже наблюдать, как он попивает из эмалевой кружки горячий чай и хрустит печеньем, испеченным Теодорой. На обед он получал еще одну кружку чаю и два огромных сандвича с маслом и сыром и съедал их в тени дерева, на заднем дворе Теодоры. По вечерам Теодора вручала ему каравай своего знаменитого хлеба, и Сэм уходил, унося сумку с инструментами. Вместе с Ровером он проходил пять миль и проводил ночь в палатке у плотины.

Поднимаясь в вагоне на гору, Яшма, отпуск которой закончился, думала о том, что ни Сэм О'Доннелл, ни остальные подозреваемые не выдали себя ни словом, ни взглядом, ни жестом.

Так продолжалось бы и дальше, если бы не Джим Саммерс, который с каждым годом становился все раздражительнее и брюзгливее. Жилось ему, по мнению горожан, несладко: Мэгги Саммерс медленно, но верно теряла рассудок, порой не узнавала мужа, иногда даже набрасывалась на него, царапала и кусала. Кроме того, Саммерс утратил расположение Александра — особенно после приезда Ли. Но, поссорившись с Ли, Александр вспомнил о существовании преданного Саммерса и предложил отправиться в путешествие вместе. К тому времени сопровождать Александра Руби уже категорически отказалась. Но отклонил приглашение и Саммерс: иначе Мэгги пришлось бы помещать в сумасшедший дом, а на это бедняга не мог решиться. И без того жизнь Мэгги была чередой разочарований и хотя Александр уверял, что помешанной уже все равно, Джим Саммерс хорошо помнил сумасшедший дом в Париже, куда вместе с матерью приходил навещать ее сестру. Словом, Джим не согласился и навлек на себя неудовольствие Александра.

Яшма не помнила, когда тень подозрений упала с Сэма О'Доннелла на Джима Саммерса, но, подумав, рассудила, что к этому привела цепь на первый взгляд незначительных событий. Однажды Яшма застала его при попытке изнасиловать ее вторую сестру, Бутон Персика: невинность девушка сохранила только благодаря вмешательству Яшмы. Потом Яшма заметила, каким взглядом Джим провожает гуляющую по парку Элизабет. Саму Яшму Джим недолюбливал еще с тех пор, как она спасла от него сестру. И наконец, слишком уж фамильярно он обошелся однажды с Нелл, подсаживая ее на спину норовистой лошади, но Нелл в отместку хлестнула его хлыстом по лицу.

Джим Саммерс! А почему бы и нет? Оправдать его только из-за долгой службы? Зато он всюду вхож, он свой на горе Кинросс, знает здешние леса, тропы и особняк. Когда-то он жил здесь же, на третьем этаже. Его жена служила экономкой. А теперь его жена не в состоянии исполнять супружеский долг, но Джим не решается прибегнуть к услугам девчонок из публичного дома на окраине Кинросса. На окраину его перенесли, когда город стал приобретать респектабельность под влиянием местных церквей и служителей Господа.

И Яшма решила последить за Джимом Саммерсом — хотя бы не в мастерских, а на горе. Сделать это было несложно: Крылышко Бабочки охотно соглашалась присматривать за Анной и даже дорожила этой привилегией, Стрекоза вернулась к исполнению своих обязанностей, а Элизабет чаще, чем прежде, бывала в детской.

* * *

Детская превратилась в больничную палату. По настоянию доктора Уайлера в доме заранее приняли все меры на случай преждевременных родов. Самая смелая из девиц Вон, Жемчужина, научилась равномерно капать хлороформ на марлевую повязку, погружая пациентку в сон, но не вызывая удушья, доктора Бартона познакомили с новейшими акушерскими методиками, чтобы обратиться к нему, если доктора Уайлера не окажется на месте в решающую минуту. С недавних пор в Кинроссе появилась акушерка Минни Коллинз, которая, по мнению доктора Уайлера, была более осведомлена о тонкостях деторождения, нежели старый доктор Бартон. В детской поставили стеклянный шкаф с блестящими инструментами в растворе карболки и еще один — с флаконами хлороформа, карболки и спирта. В пропахших карболкой ящиках хранились стерильные простыни, бинты, тампоны и несколько марлевых повязок.

Вопреки всеобщим ожиданиям Анна терпеливо переносила беременность и так охотно предъявляла живот при первой же просьбе, что казалось, будто она им гордится. А когда ребенок зашевелился, она издала вопль ликования. Увы, Анна по пятам ходила за Нелл, и та невольно была причастна ко всем подробностям беременности.

Устав от математики, истории, романов и анатомии, Нелл хандрила, пока на выручку к ней не пришла Руби.

— Пора посвятить тебя в дела компании «Апокалипсис», — заявила Руби тоном, не допускающим возражений. — Если уж Констанс смогла занять место Чарлза, а муж Софии — разобраться в конторских книгах, значит, ты и подавно сможешь заменить Ли. Теоретических знаний тебе уже некуда девать, перейдем к практике. Мы с Суном и Констанс решили, что ты будешь работать пять дней в неделю: два — в городских конторах, три — обследовать рудники, заводы и мастерские. Задача эта для тебя не новая, ведь Александр повсюду водил тебя за собой. Если хочешь стать настоящим инженером, сначала научись управляться с рабочими, которые вряд ли будут довольны таким начальством.

Предложение Руби оказалось для Нелл спасением. К двигателям и шахтам она привыкла с раннего детства — сначала она разглядывала их, сидя на отцовском колене, затем стоя рядом, а теперь, переодевшись в мешковатый комбинезон — ужас! — сумела доказать возмущенным мужчинам: ей прекрасно известно, с какого конца подойти к локомотиву и как проходит процесс обработки руды цианистым калием. Гаечным ключом она орудовала не хуже многих рабочих, не морщилась, перепачкавшись смазкой, умела на слух определять дефекты металла, обстукивая механизм или колеса поезда. Недовольство рабочих сменилось восхищением, тем более что Нелл умела забывать о том, что принадлежит к слабому полу, и часто вела себя как мальчишка. И, кроме того, от Александра она унаследовала силу воли и властность: когда она отдавала приказ, то ждала, что он будет исполнен, поскольку просто так ничего не требовала. А когда она чего-нибудь не понимала, то без смущения задавала вопросы.

Элизабет, которая в последнее время беспокоилась за Нелл больше, чем за Анну, теперь лишь облегченно вздыхала. Ее старшая дочь, ушедшая в мир мужчин, была слишком чуткой и восприимчивой и страдала, когда ее отвергали. В Нелл причудливым образом сочетались стальная воля Александра и загадочная неуверенность Элизабет, и хотя Нелл не была близка с матерью, Элизабет прекрасно понимала ее, несмотря на то, что девочка этого не замечала — или не хотела замечать. Папина дочка Нелл стала отверженной, потому что папы не было рядом. Думая о том, что девочка занята делом, которому посвятил всю жизнь ее отец, Элизабет чувствовала безмерное облегчение.

На восьмом месяце беременности, в марте 1891 года, Анна слишком отяжелела, чтобы совершать предписанные ей долгие прогулки; симптомы преэклампсии так и не проявились, но, потеряв подвижность, девочка стала беспокойной и раздражительной.

Яшма любила уводить Анну в розарий, прекрасный в пору летнего цветения. Медленно пройдя по дорожке, Анна усаживалась в плетеное кресло и развлекалась попытками угадать цвет роз. Представление о цвете она имела, но никак не могла связать названия с цветами. И Яшма превратила обучение в игру, смеясь над своей привычкой произносить слова для Анны нараспев.

— Кра-а-асный! — говорила Яшма, указывая на цветок. — Ро-о-озовый! Бе-е-елый! Же-о-лтый!

Анна послушно повторяла, но так и не могла запомнить, какая из роз красная, а какая розовая или кремовая. Однако игра помогала скоротать время и отвлечь ее от беременности.

Они как раз играли в розарии, когда вдалеке через лужайку прошел Саммерс; за ним рысила серая пастушья собака. Яшма слышала, что у Саммерса есть пёс — очевидно, для компании, — впрочем, и его жена любила животных.

Вдруг Анна радостно крикнула и протянула руки.

— Ровер! — позвала она. — Ровер, Ровер!

Дневной свет померк в глазах Яшмы, будто лунный диск закрыл пылающее солнце; застыв среди розовых кустов, она прочувствовала всю глубину предательства невинного ребенка и поняла страшную разницу между подозрением и уверенностью. Анна знала, как зовут собаку Сэма О'Доннелла.

Но самого Сэма Анна не знала! За неделю, проведенную в городе, Яшма успела расспросить всех, с кем встречалась девочка, забредая в город, кто говорил с ней, брал под опеку и приводил обратно в Кинросс-Хаус. Подозревая Сэма О'Доннелла, Яшма спрашивала прежде всего о нем, но в списке знакомых Анны он не значился. Когда девочка убегала из дома, в городе она первым делом направлялась в отель к Руби или в церковь к преподобному Уилкинсу. А там? Что, если именно в это время Сэм О'Доннелл травил в церкви крыс? Но если верить священнику, Сэм и Анна в церкви не встречались, иначе он запомнил бы это. Тем не менее Анна сразу вспомнила кличку пса Сэма О'Доннелла, следовательно, хорошо знала и его самого.

— Ровер! Ровер! — продолжала звать Анна, вытянув перед собой руки.

— Мистер Саммерс! — окликнула Джима Яшма.

Он услышал и подошел, пёс следовал за ним по пятам.

— Это Ровер? — спросила Яшма, когда дружелюбная собака бросилась на зов Анны, виляя хвостом и норовя лизнуть девочку в лицо.

— Нет, его зовут Блуэй, — преспокойно объяснил Саммерс. — Анна, это Блуэй, а не Ровер.

Саммерс не знал, как зовут собаку Сэма О'Доннелла. Яшма, которой казалось, что она бредет по колено в вязком сиропе, разрешила Анне поиграть с псом, спустя некоторое время попрощалась с Саммерсом, потом сама развлекала подопечную до обеда. Заметив, что Анна уже устала, Яшма увела ее в дом, где будущая мама пожаловалась на головную боль.

— У тебя запас терпения больше, чем у меня, — сказала Яшма Крылышку Бабочки, торопливо отмеряя дозу лауданума. — Ты не побудешь пока с ней? А мне надо в Кинросс.

Пока Крылышко Бабочки поила Анну снадобьем, которое, к счастью, очень нравилось девочке, Яшма незаметно вынула из шкафа флакон с надписью «Хлороформ» на этикетке. Анну уложили в постель, с холодным компрессом на лбу, между тем Яшма прихватила одну из марлевых повязок. Все это она проделала так быстро, что Крылышко Бабочки не оглянулась, даже когда Яшма случайно стукнула дверцей шкафа.

Сколько раз она мысленно продумывала каждый свой шаг! Планировала каждое движение, пыталась понять, какими могут быть последствия. Свой план Яшма начала приводить в исполнение немедленно и из детской прямиком направилась в сарай на заднем дворе, куда много лет назад ее поселила Мэгги Саммерс. С тех пор сарай успел послужить временным пристанищем для помощника повара, который сошел с ума, был закован в наручники и увезен в сумасшедший дом; подобие тюремной камеры, где его содержали, сохранилось до сих пор. Окна без стекол, но с решетками, прикрывали прочные ставни, стены были обиты соломенными циновками, койка надежно привинчена к полу. На койке лежал только матрас, но Яшма принесла с собой простыни и аккуратно застелила ее. Скудная меблировка: кроме койки, только стол, стул и тумбочка, тоже привинченные к полу. Комнату долго отскребали и отмывали, но в ней все равно витал слабый запах фекалий и рвоты; Яшма распахнула окна и зажгла курительную палочку пристроив ее в банке из-под варенья. Ей пришлось несколько раз забежать на кухню в большом доме, но Чжан и его помощники были заняты и потому ничего не замечали. Из кухни Яшма прихватила маленькую спиртовку, медный чайник для кипятка, несколько китайских пиал и пакет зеленого чая.

Двор был пуст: сегодня стирки не намечалось, а Чжан всецело отдался приготовлению ужина. В последний раз оглядев комнату в сарае, Яшма удовлетворенно кивнула. Ставни уже были заперты, на окнах и столе расставлено шесть керосиновых ламп которые Яшма стащила из дома. Она переоделась в свое лучшее платье — прямое, очень узкое, из ярко-синего вышитого шелка, с разрезами по бокам, без которых она не смогла бы сделать ни шага. Ни одна китаянка не вырядилась бы так, отправляясь в город белых, поэтому Яшма, несмотря на жару, набросила поверх платья пальто. В карман пальто она сунула флакончик лауданума, который прятала у себя в уборной.

Набравшись смелости, она попросила одного из лакеев вызвать вагон и отправилась в Кинросс. Время близилось к четырем, а Яшма знала, что Теодора Дженкинс сейчас играет на органе в церкви Святого Андрея, готовясь к воскресной службе — последней перед началом поста. Смена на руднике заканчивалась в шесть, поэтому вагон был пуст; Яшма отметила, что и на террасе у копров безлюдно. Достигнув подножия горы, Яшма торопливо двинулась в город, обошла стороной главную площадь и приблизилась к дому Теодоры Дженкинс.

Сэм О'Доннелл не изменил своему расписанию: с понедельника по пятницу он работал до пяти часов, а если и уходил куда-нибудь, то всегда после обеда и быстро возвращался. Пёс заворчал раньше, чем Сэм успел заметить Яшму, поэтому, когда она вывернула из-за угла, Сэм уже знал, что кто-то идет, и поднялся, отряхивая руки и явно ожидая увидеть Теодору. При виде Яшмы в пальто он вопросительно поднял брови, усмехнулся и аккуратно положил кисть поперек верха банки с краской.

— Не запарилась? — спросил он.

— Ужасно, как в духовке, — ответила Яшма. — Ты не против, если я сниму пальто, Сэм?

— Давай.

Подружку Теодоры, полукровку, Сэм не считал миловидной, но когда она сбросила пальто и предстала перед ним в удивительном ярком платье, он испытал мощный прилив желания, чего с ним не случалось со времен знакомства с Анной Кинросс. А она аппетитна, эта потаскушка! Талия тоненькая, грудь высокая, в разрез видны ножки в шелковых чулках с кружевным верхом, а над чулками — соблазнительная полоска голой кожи. А волосы — прямые черные густые лоснящиеся, как шкура чистокровного рысака — аккуратно зачесаны за маленькие розовые ушки и свисают по спине ниже пояса. Сэма О'Доннелла возбуждали только юные девственницы и опытные распутницы.

— Куда это ты так вырядилась? — еле выговорил он.

— В деревню к князю Суну, потому и пришлось надеть пальто. Надо было дождаться, чтобы кто-нибудь подвез, слишком уж жарко. Вот я зашла к мисс Теодоре напиться воды.

— Мисс Джей нет дома, но дверь открыта.

Вместо ответа Яшма приложила узкую кисть руки ко лбу, ахнула и пошатнулась, словно теряя сознание. Сэм О'Доннелл подхватил ее, придержал и почувствовал, как она дрожит. Приняв ее отвращение за вожделение, он не удержался и поцеловал китаянку. Яшма ответила на его поцелуй так, что Сэм вознесся на седьмое небо, поскольку подобных уловок не знал — неужели все китаянки такие? Много же он упустил, пренебрегая ими! Если все эти байки о китайцах не врут, значит, все у нее должно быть маленькое и тесное. Сэм не знал, что Яшма когда-то служила в борделе у мисс Руби и повидала всякое.

— Я хочу тебя, — хрипло прошептал он. — Яшма, я хочу тебя!

— И я тебя, — шепотом откликнулась она, перебирая его волосы.

— Закончу работу — и мы поедем ко мне.

— Нет, лучше не к тебе, — возразила она. — Я поднимусь на гору в вагоне, а ты иди следом по тропе. Я живу в сарае на заднем дворе, тропа ведет прямо туда. Слуг в доме немного, так что поскорее пройди по двору и увидишь мою дверь — ярко-красную, она там одна такая.

— У меня в палатке было бы надежнее, — заметил он.

— Нет, я туда не дойду, я слабая, Сэм. — Она провела языком по его уху, потом — по подбородку, коснулась губ и раздвинула их. — Обожаю белых мужчин, — гортанно выговорила она. — Они такие огромные! Я служу в Кинросс-Хаусе, мужчины для меня под запретом. Но ради тебя я готова рискнуть. Сэм, как я тебя хочу! О, я готова зацеловать тебя везде!

По этим словам Яшму можно было принять за опытную шлюху, но она казалась такой милой и чистой, что Сэм О'Доннелл забыл о неприязни к китайцам и проституткам и кивнул.

— Ладно, приду, — пообещал он.

Яшма набросила пальто и сразу стала прежней, невзрачной: волосы спрятаны, ног не видно, груди будто и не существует.

— Я буду ждать, — промурлыкала она и поспешила прочь.

Подгоняемый острым вожделением, Сэм покончил с работой и чуть ли не бегом бросился вверх по тропе; пёс не отставал от него ни на шаг, словно что-то предчувствовал. Возможно, так оно и было.

В обычной жизни Сэм О'Доннелл был тихим, сдержанным парнем, любил знаки внимания со стороны женщин, но на откровенные заигрывания не отвечал. Про себя он говорил, что слишком разборчив, и если кто и способен лишить его желания, так это или добродетельные женщины старше двадцати, или прожженные шлюхи из публичного лома на окраине Кинросса.

Сэм родился близ Молонга, крошечного провинциального городка на западе страны: его судьбу определили обстоятельства. Отец Сэма был издольщиком и стригалем, мать рожала детей. В двенадцать лет паренек впервые явился в сарай для стрижки вместе с отцом и научился кропотливому, тяжелому груду в ужасающих условиях. Стригали жили в бараках, спали на голых койках, питались отбросами, которыми брезговали даже сторожевые псы. Неудивительно, что их профсоюз слыл самым воинственным! Пока была жива мать, Сэм терпел ненавистную работу, а потом удрал в Галгонг, на золотые рудники, где освоил новое дело. Ближе к сорока годам он осел в Кинроссе и нанялся в рудокопы, могущественного сэра Александра Кинросса он и в глаза не видел, даже когда в город приезжал Бэда Талгарт.

Втайне Сэм мечтал о лучшей жизни для всех рабочих людей о труде в приемлемых условиях и понимающем начальстве, потому и вступил в Объединенную ассоциацию шахтеров. Она вела активную деятельность в Галгонге, и Сэм надеялся продолжить ее в Кинроссе, но помешала хитрость и дальновидность сэра Александра. Требовать у него было практически нечего, условия труда рабочих в Кинроссе считались хорошими, им щедро платили, жизнь в чистом и красивом городе обходилась недорого. Но от всего этого Сэм О'Доннелл лишь сильнее возненавидел сэра Александра Кинросса. У него должны быть скрытые мотивы, даже если их никто не видит. А когда рудокопы «Апокалипсиса» безропотно снесли увольнение, Сэм поспешил в Сидней и разыскал там одного из самых известных демагогов и активистов рабочего движения — Бэду Талгарта. Но разоблачить волка в овечьей шкуре опять не удалось! Получив выходное пособие, рудокопы разъехались искать новую работу. Сэм знал, почему не последовал их примеру.

Все началось на следующий день после увольнения, в самом начале июля; сэр Александр выставлял за ворота одну партию рабочих за другой, и Сэм О'Доннелл оказался в первой. В отместку Сэм решил взобраться на самую вершину запретной горы треклятого сэра Александра Кинросса. И там, на уровне платформы, куда прибывал вагон, но с противоположной стороны от особняка, ему предстало видение. Среди папоротников, что-то напевая себе под нос, бродила самая прелестная девочка, какую он когда-либо видел. Даже старина Ровер, недолюбливающий людей еще больше, чем хозяин, заворчал и подскочил к незнакомке. Но вместо того чтобы закричать и броситься прочь, она радостно засмеялась и обняла пса. А когда с примирительной улыбкой приблизился Сэм О'Доннелл, девочка перевела на него взгляд серовато-голубых глаз и доверчиво протянула руку.

— Привет, — произнес Сэм и приказал псу: — Лежать, Ровер! Лежать!

— Привет, — пролепетало видение.

— Как тебя зовут? — спросил Сэм, удивляясь тому, что ребенок не выказывает ни малейшего страха, который с детства внушали девочкам, объясняя, чем опасны встречи с незнакомыми мужчинами в лесу. В прошлом этот страх не раз расстраивал планы Сэма.

Вместо ответа девочка присела, погладила пса, а тот перевернулся на спину и довольно закряхтел.

— Как тебя зовут? — повторил Сэм.

Незнакомка подняла голову и усмехнулась.

— Ты кто?

— Анна, — наконец ответила она. — Анна, Анна, Анна. Я Анна.

До Сэма дошло: перед ним больная дочь Александра Кинросса, слабоумное существо, которую по воскресеньям видели в церкви с матерью, а в остальные дни — только когда она убегала из дома. Но Сэм с ней раньше не встречался и понятия не имел, что Анна Кинросс так прекрасна, нежна и желанна — и вместе с тем выглядит воплощенной невинностью. Неудивительно, что родители оповестили всю округу, прося всех, кто встретит Анну вдали от дома, приводить ее обратно! Такая юная подружка — несбыточная мечта любого мужчины.

Он присел рядом и, повинуясь инстинкту самосохранения, не стал называть свое имя. Но повторять кличку собаки ему приходилось, отдавая команды, а Анна, с первого взгляда полюбившая пса, как назло, запомнила эту кличку.

— Ровер! — повторяла она, поглаживая пса по боку. — Ровер, Ровер!

— Да, это Ровер, — с улыбкой подтвердил Сэм.

Так началась новая страница в жизни Сэма О'Доннелла — дни непрестанного ликования и торжества, прервавшиеся только на время поездки в Сидней, за Бэдой Талгартом.

Терпеливо и невозмутимо Сэм приучал девочку к маленьким вольностям: поцелую в щеку, потом в губы, в шейку, и все они вызывали реакцию, как у взрослой женщины. Анна позволила Сэму обнажить ее груди и с наслаждением застонала, когда он поочередно вобрал в рот соски. А стоило ему просунуть ладонь под ее панталоны, девочка выгнулась дугой и принялась извиваться, как кошка в течке. Действуя очень осторожно и медленно, Сэм превратил девочку в рабыню; каждый день она являлась на условленное место, охотно ласкала Ровера, позволяла целовать ее, ласкать, возбуждать, доводить до исступления, в котором она напоминала яркую гигантскую бабочку, отчаянно устремляющуюся к роковому пламени. Лишить ее девственности было нетрудно: Анна этого даже не заметила, но достигла экстаза одновременно с Сэмом.

Особую прелесть совращению Анны Кинросс придавало сознание того, кто она и кто он, а также густая пелена тайны, окутывающая их встречи. И мысли о могуществе ее отца.

В начале июля жизнь Сэма повернулась так, что он, к собственному удивлению, понял, что больше ему не о чем мечтать. Он сам себе хозяин! Никакого тебе начальства, никаких вонючих сараев или тесных шахт глубоко под землей. Поскольку вечно пьяного маляра Скриппса уже никто не нанимал на работу, Сэм взялся красить дома и между делом выполнять другие поручения — самые мелкие, ничтожные, а вот поди ж ты, превратился в хозяина. Каждое воскресенье он ходил на вечернюю службу в церковь Святого Андрея. Помог священнику вывести крыс. Был неизменно вежлив. К женщинам в дом никогда не заходил. Из пансиона он переселился в палатку у плотины, чтобы поменьше быть на виду, и продолжал заниматься ремонтом, покраской и другими добрыми делами, так что никому и в голову не пришло бы заподозрить его в совращении Анны Кинросс. Все в городе знали, что Сэм не переступит чужой порог — о, он все рассчитал! Сэм О'Доннелл чувствовал себя неуязвимым. Стало быть, сэр Александр Кинросс считает себя всесильным? Да по сравнению с Сэмом О'Доннеллом он просто жалкий слизняк, барахтающийся в грязи. Анна принадлежит ему, Сэму: она его собственность, его игрушка, путь к плотскому блаженству. Ей неведомы запреты, но она чиста, как только что выпавший снег. Анна — подарок разборчивому мужчине, возможность воплотить самые невероятные фантазии.

В начале декабря, встречаясь с Анной уже пятый месяц, Сэм О'Доннелл заметил, что она беременна: ее взгляд постоянно обращался куда-то внутрь, в себя, как бывало у матери Сэма, живот уже начинал расти. Ах ты, Господи! Больше на гору Сэм не приходил: он понятия не имел, ищет его Анна или уже забыла, и молился лишь об одном — чтобы больше никогда не столкнуться с ней.

До сих пор ему везло. Когда же в начале следующего года Кинросс облетела весть, что какой-то подонок сделал ребенка бедняжке Анне Кинросс, Сэм О'Доннелл решил ничего не предпринимать. Покинув город сейчас, он только навлечет на себя подозрения. Своим привычкам он теперь не изменил — разве что перестал исчезать среди дня со словами «вернусь через три часа, миссис Нейгл, — обещал помочь миссис Мерфи!». Если он куда-нибудь уходил, то уже не под вымышленным предлогом. Сэм О'Доннелл не питал иллюзий. Если кто-нибудь узнает, что он виноват в беременности Анны Кинросс, его ждет суд Линча.

* * *

По извилистой тропе к сараю Яшмы Вон он несся с поспешностью голодного, которого поманили краюхой хлеба. Конечно, по сравнению с Анной этот кусочек уже староват, но тем не менее пригоден в пищу и явился как раз вовремя. Сэму О'Доннеллу давно недоставало возможности «покуролесить», как он выразился в разговоре с Бэдой Талгартом.

И тем не менее от чрезмерной спешки он удержался. Почти весь день он старательно трудился и теперь не желал истратить слишком много сил на подъем по склону горы, вверх на тысячу футов. Когда солнце присело на вершины холмов на западе, Сэм наконец одолел тропу и сразу убедился, что Яшма не соврала. Задний двор был пуст, из кухни доносились голоса китайцев и взрывы смеха. Жестом приказав псу остаться снаружи, Сэм поднял засов на красной двери и юркнул в щель. В сарае пахло по-особенному: экзотическим ароматом кто-то пытался перебить другой, неприятный, — очевидно, запах китайского жилья, решил Сэм. Почему бы Яшме просто не открыть ставни? Или она боится, что кто-нибудь увидит в окне свет? Но весь дом наверняка знает, что она живет в этой халупе.

— Что это? — спросил Сэм, указывая на циновки, которыми были обиты стены.

— Не знаю, — ответила она, закрывая крышкой чайник. Медный чайник с кипятком попыхивал рядом, на спиртовке.

— А почему на окнах решетки?

— Это дом тигра.

Быстро заглянув в глаза китаянке. Сэм понял, что она шутит. И все-таки почему она не открыла ставни — вместо того чтобы зажигать лампу? Чудная она какая-то. Но вскоре Сэм забыл обо всем, залюбовавшись Яшмой — да, красотка, каких мало! Словно прочитав его мысли, она поставила на стул ножку в туфельке на высоком каблуке и поправила чулок со стрелкой. Сэм протянул руку, коснулся гладкой ноги, провел по ней вверх и нащупал выше края чулка шелковистую кожу. А передвинув руку еще выше, обнаружил влажную голую щелку. Яшма Вон пренебрегала панталонами. Вздрогнув, она отвела его руку, отстранилась, улыбнулась, потом надула губки.

— Нет, Сэм, всему свое время. Сначала выпьем чаю. Таков обычай. — Яшма разлила жидкость соломенного оттенка по двум чашкам без ручек и подала одну из них Сэму.

— Ручки нет, я обожгусь, — отказался он.

— Чай не такой горячий, как ты думаешь. Пей, Сэм, — проворковала Яшма, поднося свою чашку к губам. — Ты обязательно должен выпить, иначе нам не видать волшебной ночи.

А, китайское любовное зелье! Правда, вкусом чай уступал черному индийскому, но неплохо освежал; Сэм быстро опустошил чашку, затем вторую.

После чего он был вознагражден: повозившись с застежкой сбоку на платье, Яшма собрала его гармошкой, чтобы снять через голову. Ошеломленному Сэму открылось ее тело: бедра, черный треугольник внизу живота, аппетитные грудки.

— Чулки не снимай, — попросил он, неловко сдирая с себя одежду.

— Хорошо. — Яшма вытянулась на кровати, сунула большой палец в рот, так что губы образовали малиновое «О», и издала сосуший звук, не сводя с Сэма взгляда немигающих оленьих глаз.

— Покажись-ка, детка, — велел он.

Она раздвинула ноги так послушно, что он поспешил к постели — уже голый, но еще не успевший восстать… Черт, да что это с ним? Казалось, из легких вдруг со свистом вышел воздух. Сэм рухнул набок, не дойдя до кровати, и обмяк. Он силился приподнять веки, ущипнуть Яшму за сосок, но не мог. Веки смежились — ничего, сначала он вздремнет, а потом будет таранить ее всю ночь напролет. Да, вздремнет…

Подождав несколько минут, Яшма дотянулась до тумбочки и достала из нее марлевую повязку и флакон с хлороформом. Когда она накрыла рот и нос Сэма повязкой и принялась капать на нее хлороформ, он зашевелился было, но под воздействием лауданума дал Яшме усыпить его и окончательно затих.

Отмерив для верности еще несколько капель, Яшма убрала повязку и выволокла из-под койки тяжелую и замысловатую кожаную конструкцию. С силой и проворством женщины в расцвете лет Яшма облачила в кожу руки и торс Сэма, надежно застегнула пряжки на спине, пропустила под кожу ремни и привязала их к железным ножкам кровати, привинченным к полу. Надев на ноги Сэма крепкие кожаные манжеты, она сильно согнула его колени, притянула ступни к икрам, связала и обвила ремнями стальную раму койки.

Через несколько минут все было кончено: Сэм О'Доннелл полусидел, опираясь спиной на несколько твердых валиков так, что, будь он в сознании, мог бы видеть собственное тело ниже груди. Осталось последнее. Яшма взяла иглу и нить, приподняла веко пленника, оттянула его к брови и быстро пришила к ней десятком стежков. Та же участь постигла и второй глаз.

Затем она зажгла расставленные по всей комнате лампы, фитили которых были заранее почищены и потому не коптили, а давали нестерпимо яркое пламя. Переодевшись в обычные черные брюки и куртку, Яшма села на стул и настроилась на ожидание. Сэм дышал хрипло, открытые, но невидящие глаза затянула поволока. В себя он пришел только через полчаса от неудержимой рвоты. Но поскольку с самого обеда он ничего не ел, а пищеварением обладал отменным, вывернуло его насухую.

Озираясь с глупым видом, он задергался, тщетно пытаясь освободиться, пока не наткнулся взглядом на неподвижно сидящую Яшму. Утихнув, Сэм попытался высвободить кисти рук из импровизированной смирительной рубашки, очевидно, еще не понимая, почему не может свободно жестикулировать. Никогда в жизни он не видел одеяния, которое сейчас сковывало его от шеи до талии; руки скрывали из виду длинные перекрещенные рукава, зашитые на концах. Ногам тоже что-то мешало — ни разогнуть колени, ни сдвинуть с места: кажется, они привязаны к кровати. И глазами не моргнуть… Но почему не двигаются веки?

— Что?.. — прохрипел он, пытаясь сосредоточить взгляд на Яшме. — Что…

Она поднялась и встала над ним.

— Ты знаешь ответ, Сэм О'Доннелл.

— Что?.. Что?..

— Уже скоро, — пообещала Яшма и отвернулась.

Но едва он открыл рот, чтобы позвать на помощь, она молниеносно подлетела к нему, сунула ему в рот пробковый кляп и обвязала голову длинной лентой, мешающей вытолкнуть кляп языком. Кричать было бесполезно, силы пришлось беречь для дыхания. И Сэм задышал, раздувая ноздри.

Яшма подошла, сжимая в руке разделочный нож с длинным узким лезвием.

— Ты погубил мою малышку, — произнесла она, играя ножом. — Ты изнасиловал невинное дитя, Сэм О'Доннелл. — Она усмехнулась. — О, я знаю, чем ты оправдался бы! Сказал бы, что она сама хотела, сама напросилась. А она по уму совсем ребенок. Ты изнасиловал невинного, беззащитного ребенка, и ты за это поплатишься.

Из распяленного кляпом рта вырвались невнятные, но торопливые звуки, голова мотнулась из стороны в сторону, тело напряглось, но Яшма не обращала на него внимания. Вскинув нож, она ловко повертела его перед глазами Сэма и усмехнулась кровожадно, как тигрица.

Перепуганный, он не мог даже закрыть глаза — что Яшма сделала с ними, почему они не закрываются? Он был вынужден следить за каждым движением тюремщицы, а она отступила на два шага и взялась за гениталии Сэма левой рукой. Но с ампутацией Яшма не спешила: кольнула плоть ножом, выдавила капельку крови, убрала нож, повертела его в руках, оставила длинную рану сначала на мошонке, потом на пенисе и, наконец, отсекла и то и другое, пока Сэм бился и беззвучно визжал, так ничего и не добившись воплями. Подержав перепачканный трофей над грудью пленника, Яшма отступила, держа гениталии в левой руке, а нож, с которого все еще капала кровь, — в правой. Кровь хлестала из раны, но не фонтаном, как из отсеченной руки или ноги: Сэм О'Доннелл беспомощно смотрел на багровое месиво внизу живота, чувствовал, как по капле уходит из него жизнь, и не мог отвести взгляд незакрывающихся глаз.

Всю ночь Яшма просидела рядом с медленно истекающим кровью совратителем Анны, зажав в руке его липкое достоинство. Только когда сквозь трещины в ставнях в комнату проникли первые солнечные лучи, Яшма поднялась, подошла к койке и долго смотрела на искаженное мукой лицо Сэма О'Доннелла, выкатившиеся из орбит глаза, перепачканный слюной и слезами кляп.

Она вышла из комнаты, притворила дверь и поискала взглядом собаку. Готово! Неподвижный и холодный, пёс лежал возле куска отравленного мяса, припасенного Яшмой для него. Пока, Сэм. Пока, Ровер.

По извилистой тропе Яшма спустилась в Кинросс, вошла в здание полицейского участка и бросила на стол нож и гениталии.

— Я убила Сэма О'Доннелла, — объявила она парализованному ужасом дежурному констеблю, — за то, что он изнасиловал мою малышку Анну.

Глава 4. Рождение и смерть

«Как полагается поступать в таких случаях обычному провинциальному сержанту полиции Нового Южного Уэльса?» — ломал голову Стенли Туэйтс, глядя на кровавый ком, который притягивал его взгляд — больше, чем нож или китаянка, тихо сидящая на скамье в углу. Мошонку было не узнать, а пенис сохранил форму. Наконец сержант повернулся к Яшме, которая опустила голову и сложила руки на коленях. Разумеется, полицейский знал, что перед ним няня Анны Кинросс. Та самая, которая каждое воскресенье терпеливо дожидалась у ворот церкви Святого Андрея, когда закончится служба и выйдет леди Кинросс со слабоумной дочерью. Сержант знал, что няньку зовут Яшма Вон.

— Яшма, ты намерена оказывать сопротивление? — спросил он.

— Нет, сержант, — улыбнулась она.

— И не сбежишь без наручников?

— Не сбегу, сержант.

Вздохнув, он отошел, приложил к уху наушник телефона и несколько раз нажал рычаг.

— Соедини меня с леди Кинросс, Агги! — крикнул он, перекрывая помехи.

«Огласка, — мелькнуло у него в голове. — Агги все услышит».

— Говорит сержант Туэйтс. Будьте добры леди Кинросс.

Когда к телефону подошла Элизабет, он просто попросил разрешения немедленно приехать. Пусть сплетница Агги лопнет от любопытства!

Сержант собирал помощников быстро и четко; если в особняке труп, ему понадобятся по крайней мере два человека, да и доктор Бартон на случай, если Сэм О'Доннелл еще жив. Коронера в Кинроссе не было, его обязанности исполнял доктор Парсонс из Батерста, где находился окружной суд.

— В Кинросс-Хаусе несчастный случай, доктор, — сообщил сержант в трубку, в которой слышалось громкое сопение телефонистки Агги. — Встречаемся у подъемника… нет-нет, позавтракаете потом.

Полицейские со складными носилками для трупа и Яшмой нашли недовольного доктора Бартона у платформы подъемника и вместе с ним поднялись на гору. Туэйтс сообщил врачу о признании Яшмы и вещественном доказательстве, принесенном ею в полицейский участок. Ошарашенный доктор уставился на Яшму, словно впервые видел ее, но она ничуть не изменилась и была все той же преданной и любящей служанкой-китаянкой.

Сначала понадобилось заглянуть в дом, где посетителей приняла Элизабет.

— Яшма! — растерянно воскликнула она. — Что случилось?

— Я убила Сэма О'Доннелла, — спокойно объяснила Яшма. — Он изнасиловал мою малышку Анну, и я его убила. А потом сдалась полиции.

Элизабет безвольно упала на ближайший стул.

— Мы должны произвести осмотр, леди Кинросс. Где это произошло, Яшма?

— В сарае на заднем дворе, сержант. Я покажу. Возле красной двери лежал издохший пёс.

— Его звали Ровер, — объяснила Яшма, мимоходом пнув пса ногой. — Я отравила его. — Не выказывая ни страха, ни раскаяния, она повела полицейских в сарай.

Из двоих констеблей только один успел съесть завтрак, но быстро лишился его, едва увидел койку, так жадно впитавшую кровь Сэма О'Доннелла, что на полу остались только капли, упавшие с ножа. В комнате удушливо пахло курениями, застарелыми фекалиями и запекшейся кровью. Зажимая нос, доктор Бартон ненадолго склонился над трупом.

— Он мертв, — объявил врач и припомнил слово из учебников: — Обескровлен.

— Что?..

— Он умер от того, что истек кровью. Стен. От кровопотери.

Сержант тяжело вздохнул:

— Ну, это для нас не секрет — ведь убийца во всем признался. Если вы готовы написать заключение для коронера из Батерста, тогда предлагаю переложить труп на носилки и унести в похоронное бюро Маркуса Кобема. Надо зарыть его поскорее, пока мертвечиной не провонял весь Кинросс. Здесь нечем дышать. — И он повернулся к Яшме, которая с улыбкой смотрела на Сэма О'Доннелла: — Яшма, ты уверена, что именно ты его убила? Подумай, прежде чем отвечать, — вокруг свидетели.

— Да, сержант Туэйтс. Его убила я.

— А как быть с… недостающими частями тела, которые остались в участке? — осведомился доктор Бартон. Его собственные гениталии от ужаса сморщились и онемели.

Сержант задумчиво потер нос.

— Поскольку они принадлежат убитому, их тоже отправим к Маркусу. Конечно, на место их уже не приставить, но все-таки это его имущество.

— Если он и вправду совратил Анну, он заслужил такую смерть, — заявил врач.

— А это еще надо доказать. Ладно, док, идите с ребятами, унесите с горы труп. А я отведу Яшму к леди Кинросс и попробую разобраться, в чем тут дело. — Он придержал констебля Росса. — Потом сразу же отправляйтесь к плотине, где жил О'Доннелл, посмотрите, что там. Ищите доказательства, что он встречался с мисс Анной. Затем можете приступать к расспросам горожан.

— Тогда они все узнают, — предостерег доктор Бартон.

— Само собой! Рано или поздно город узнает обо всем.

Яшма в сопровождении сержанта вышла на задний двор и черным ходом провела спутника в библиотеку, где ждала Элизабет. Она впервые воспользовалась личной библиотекой Александра — почему-то ей не хотелось видеть Яшму в других, ярко освещенных комнатах. Сержант тоже понимал всю щекотливость положения и был благодарен за полумрак в библиотеке.

Яшма присела на стул с прямой спинкой, поставленный между Элизабет и Стенли Туэйтсом.

— Ты говоришь, что Сэм О'Доннелл обесчестил мисс Анну Кинросс, — начал сержант, — но почему ты в этом так уверена. Яшма?

— Потому что Анна знает кличку его собаки. Ровер.

— Этой улики недостаточно.

— Если не знать Анну, — возразила Яшма. — Она запоминает имена только тех людей, с которыми близко знакома.

— Но ведь она ни разу не назвала имени насильника — не так ли, леди Кинросс?

— Да, ни разу. Анна называла его «хорошим дядей».

— Значит, у вас нет никаких улик, кроме собачьей клички? Ровер? Но это очень распространенная кличка, почти как Фидо.

— Пёс серый, пастушьей породы, сержант. Когда Анна увидела серую собаку той же породы, принадлежащую мистеру Саммерсу, она назвала ее Ровером. А собаку зовут Блуэй. Ровером звали собаку Сэма О'Доннелла, — твердо произнесла Яшма.

— Это какая-то новая порода, — вмешалась Элизабет. — Я не знала ни Сэма О'Доннелла, ни его собаку и думала, что Блуэй мистера Саммерса — единственный в Кинроссе пёс такой породы.

— И это все? — в отчаянии уточнил сержант Туэйтс.

Яшма бесстрастно пожала плечами:

— Других доказательств мне не потребовалось. Я знаю мою малышку Анну и знаю, кто ее обесчестил.

Допрос продолжался еще полчаса, но ничего не дал сержанту Туэйтсу.

— Сегодня я могу продержать ее в камере в Кинроссе, — сообщил он Элизабет, собравшись уходить, — но завтра буду вынужден отправить заключенную в Батерст, где ей предъявят обвинение. В тюрьме Батерста есть женское отделение. Можно подать местным властям ходатайство об освобождении под залог, но судьи в Батерсте нет, только магистратные заседатели, которые имеют право лишь предъявлять обвинения. Леди Кинросс, предлагаю вам найти юридическую контору, которая займется делом мисс Вон, — неожиданно формально заключил сержант.

— Благодарю, сержант. Вы очень любезны. — Элизабет пожала ему руку и долго стояла в дверях, смотрела, как он удаляется к площадке подъемника и как бесстрастно семенит бок о бок с ним Яшма.

Позвонив в отель «Кинросс», Элизабет узнала, что Руби уже спешит на гору.

— Господи Иисусе, Элизабет! — вскричала Руби, врываясь в библиотеку, где по-прежнему сидела хозяйка дома. — Весь город гудит! Говорят, Яшма отрезала Сэму О'Доннеллу хозяйство, запихала ему в рот и заставила проглотить, а потом подвергла его китайской казни «тысяча ран»! Потому что он изнасиловал Анну!

— В целом все верно, Руби, — спокойно ответила Элизабет, — но слухи, конечно, преувеличивают. И в то же время не лгут. Яшма отрезала насильнику гениталии, потом отнесла их в полицейский участок и призналась в убийстве. Она убеждена, что Анна забеременела от Сэма О'Доннелла. Ты его знала?

— Лично — нет. В отеле он никогда не напивался, да и вообще не пил, если верить людям. Теодора Дженкинс убита горем: он красил ей дом, она готова поверить, что он святой. Твердит, что Сэм никак не мог изнасиловать Анну. Послушать ее, так он истинный джентльмен — в чужой дом не заходил даже вымыть руки. И священник вторит ей, даже готов поручиться, что Сэм О'Доннелл порядочный и ни в чем не повинный человек.

В спешке Руби не успела причесаться и не удосужилась влезть в корсет. «Если бы я не знала, какая она на самом деле милая, — рассеянно думала Элизабет, — я сочла бы ее развратной сплетницей, молодящейся старухой».

— Значит, наши беды только начинаются, — произнесла она вслух.

— В городе раскол, Элизабет. Рудокопы и их жены на стороне Яшмы, а все старые девы, вдовы и церковники — на стороне Сэма О'Доннелла. Рабочие с завода и мастерских еще не определились. Но не все забыли, как Сэм пытался организовать забастовку в прошлом июле или августе. — Руби устало потерла щеку трясущейся ладонью. — Элизабет, скажи мне, что Яшма убила виновного!

— Я убеждена в этом — потому что знаю, как пристально Яшма наблюдала за Анной. О каждом слове, взгляде, жесте Анны Яшма способна рассказать целые истории.

И она заговорила о собаке, история с которой помогла Яшме найти убийцу.

— Судью этим не впечатлить, — заметила Руби.

— Да. Сержант Туэйтс — на редкость добрый человек, Руби! — порекомендовал мне сразу обратиться к юристам, а я даже не знаю фамилии адвоката Александра. Или мне нужен поверенный? А может, барристер? Скажи, юридические конторы берутся за любые дела?

— Предоставь это мне, — решила Руби, радуясь возможности заняться делом. — Конечно, Александру я все сообщу — он сейчас осматривает золотой рудник на Цейлоне. И поручу юристам «Апокалипсиса» подыскать защитников для Яшмы. — Она остановилась на пороге: — Если власти решат, что местный судья будет предубежден против Яшмы, несчастную девчонку могут отправить в Сидней. А по-моему, сиднейский судья — это куда как хуже. — Она фыркнула. — Впрочем, я тоже предубеждена.

Известие застало Нелл на складе взрывчатых веществ, возле ящиков с динамитом. Терпения, чтобы дождаться вагона, ей не хватило, и она бросилась домой бегом по извилистой тропе. Все горе и ужас, от которых привычно отгородилась Элизабет, обрушились на ее старшую дочь. Нелл чувствовала, как катятся по лицу слезы, промывают чистые дорожки на запыленных щеках. Грудь под замасленным комбинезоном высоко вздымалась от волнения.

— Нет, это неправда! — воскликнула Нелл, дослушав мать. — Такого просто не может быть!

— Ты о чем? — уточнила Элизабет. — О том, что Яшма убила Сэма О'Доннелла или что Сэм обесчестил Анну?

— Неужели ты ничего не чувствуешь, мама? Или ты утратила способность чувствовать? Ты сидишь, как манекен в витрине модной лавки: леди Кинросс собственной персоной! А мне Яшма как сестра! И, Бог свидетель, Крылышко Бабочки мне больше мать, чем ты! Моя сестра призналась в убийстве — как вы могли допустить такое, леди Кинросс? Почему не зажали ей рот ладонью, раз уж не смогли иначе заставить молчать? Ты позволила ей во всем сознаться! Или ты не понимаешь, что это означает? Ее вообще не будут судить! Судят только тех, чья вина не доказана. Вот в чем заключается работа судьи. А человеку, который признался в содеянном и не желает отказываться от своих признаний, просто выносят приговор! — Нелл круто повернулась. — Я в полицейский участок к Яшме. Она должна взять свои слова обратно! Если не возьмет, ее повесят.

Элизабет выслушала ее, уловила ненависть — нет, скорее, неприязнь — в голосе дочери, задумалась и признала, что в жестоких словах Нелл заключена истина. «Кто-то закупорил бутылку, где хранится мой дух и моя душа, причем закупорил навечно. Я сгорю в аду — и поделом мне. Я никудышная жена и мать».

— Знаешь что? — сказала она вслед Нелл. — Сначала умойся и надень платье.

Но отказываться от признания Яшма не пожелала. Сержанту Стенли Туэйтсу и в голову не пришло бы запретить мисс Нелл свидание с узницей, поэтому Нелл проводили в камеру, предназначенную для опасных преступников и отделенную от полудюжины камер, куда сажали буянов и мелких воришек.

— Яшма, они тебя повесят! — выкрикнула Нелл и снова расплакалась.

— Пусть вешают, мисс Нелл, — добродушно откликнулась Яшма. — Ведь я уже убила насильца Анны.

— Насильника, — машинально поправила Нелл.

— Он погубил мою малютку Анну, он должен был умереть. Никто и ничем не смог бы помочь, Нелл. Мой долг — убить его.

— Даже если ты и правда его убила, Яшма, отрицай это. Тогда тебя будут судить, мы предъявим смягчающие обстоятельства, папа наймет самых лучших адвокатов, которые даже у Понтия Пилата добились бы оправдательного приговора для Иисуса! Умоляю, откажись от признания!

— Не могу, мисс Нелл. Я убила его и горжусь этим.

— О, Яшма, жизнь гораздо дороже любых признаний! Особенно твоя жизнь!

— Неправда, мисс Нелл. Человек, который заставил ребенка, мою маленькую Анну, служить его похоти и наполнял ее вонючей слизью, — не человек. Сэм О'Доннелл заслужил страшную смерть. Я бы убивала его раз за разом. С какой радостью я об этом вспоминаю!

Поколебать решимость Яшмы не удалось.

На следующий день ее усадили в фургон для перевозки заключенных и увезли в тюрьму Батерста. Один констебль правил упряжкой, второй сидел рядом с китаянкой. Ее боялись и в то же время жалели. Сержант Туэйтс запретил заковывать Яшму в наручники, его приказ сочли нелепым, но поездка прошла благополучно. Яшма Вон очутилась за решеткой в тот же момент, когда тело Сэма О'Доннелла предавали земле на кладбище Кинросса; похороны оплатили Теодора Дженкинс и еще несколько убитых горем, подавленных женщин. Преподобный Питер Уилкинс произнес над свежей могилой трогательную речь — устроить панихиду в церкви он не осмелился, чтобы не оскорбить родителей Анны. Слушательницы расходились, всхлипывая под черными вуалями и прижимая к глазам платочки.

Полиция тщательно обыскала палатку О'Доннелла, но ни в ней, ни поблизости не нашли никаких улик, доказывающих, что убитый был знаком с Анной Кинросс. Ни предмета женской одежды, ни безделушки, ни платочка с монограммой — ничего.

— Мы вскрыли все банки и вылили краску, разодрали кисти, прощупали швы одежды, даже проверили, не зарыто ли что-нибудь под палаткой, — объяснял сержант Туэйтс Руби. — Клянусь честью, мисс Коствен, мы искали повсюду. Но он, похоже, был аккуратистом и чистюлей. Слишком уж чисто в палатке и вокруг нее: веревки смотаны, есть таз для стирки, еда разложена по жестяным банкам из-под печенья, ботинки начищены, на тюфяке свежая простыня — словом, полный порядок.

— Что же теперь будет? — спросила Руби, которая за последнее время постарела и теперь выглядела на свои годы.

— Магистрат вынесет приговор. Ходатайство об освобождении под залог отклонят — такие преступления караются смертной казнью.

Между тем слухи доползли до Сиднея, и газеты опубликовали историю во всех подробностях, смакуя описания отрезанных частей тела Сэма О'Доннелла, засунутых ему в рот, — подразумевалось, что убитому все-таки пришлось съесть собственные гениталии. Издатели неоднократно подчеркивали, как опасно нанимать слуг-китайцев, в итоге смерть Сэма О'Доннелла стала еще одним доказательством в пользу запрета на въезд китайцев в страну. И таблоиды, и солидные еженедельники высказывались за массовую депортацию китайцев из страны, даже тех, которые родились в Австралии. Тот факт, что какая-то нянька с гордостью призналась в убийстве, воспринимали как признак порочности. А Анну Кинросс почему-то описывали как «простушку», из чего читатели делали вывод, что она в состоянии сложить два и два, но приплюсовать к тринадцати двадцать четыре уже не способна.

Телеграмма застигла Александра у западного побережья Австралии, хотя он еще не успел известить руководство компании о возвращении домой. За последние годы он не утратил ни грамма скрытности. Корабль вошел в сиднейскую гавань через неделю после того, как Яшме было предъявлено обвинение, на пристани Александра встретила бурлящая толпа журналистов со всех концов страны и корреспондентов почти всех крупных иностранных газет — от «Таймс» до «Нью-Йорк таймс». Ничуть не смутившись, Александр дал импровизированную пресс-конференцию прямо в порту, парируя щекотливые вопросы логичным «если все в Сиднее знают больше меня, зачем обращаться ко мне?».

Саммерс встретил хозяина и доставил его в новый отель на Джордж-стрит, по которой еще не проложили трамвайные рельсы.

— Так что же произошло, Джим? — спросил Александр. — Ты знаешь правду?

Обращение по имени было для Саммерса в новинку. Растерянно поморгав, он объяснил:

— Яшма убила того типа, который совратил Анну.

— Совратил Анну — или якобы совратил, по мнению Яшмы?

— Сэр Александр, лично я ничуть не сомневаюсь, что Сэм О'Доннелл получил по заслугам. Я видел лицо Анны в тот момент, когда она назвала моего пса Ровером: она была безоблачно счастлива и озиралась в поисках хозяина собаки. Если бы я знал, что и у Сэма есть серый пёс пастушьей породы по имени Ровер, я бы все понял. А Яшма поняла, потому что познакомилась с О'Доннеллом у Теодоры Дженкинс. Он красил ей дом. Но я ни о чем не догадался, и Яшма решила сама расправиться с виновным.

Александр вгляделся ему в глаза и вздохнул:

— Щекотливое положение, верно? Насколько я понимаю, больше никаких улик не всплыло?

— Ни единой, сэр. Он был на редкость осторожен.

— Как думаешь, нам удастся спасти Яшму?

— У нас нет ни единого шанса, даже если вы встанете на ее сторону.

— Значит, остается только спасать мою семью и готовиться к худшему.

— Да, сэр.

— Ну почему она не сообщила о своих подозрениях тебе или Руби!

— Наверное, она сразу поняла, что, если дойдет до разбирательства, поверят Сэму, а не Анне, и решила не мучить девочку, — неуверенно предположил Саммерс.

— И я так думал. Бедная Яшма… Я перед ней в неоплатном долгу.

— Яшма про долг и не думала. Она просто мстила за Анну. Только за нее.

— Кого порекомендовали «Лайм и Милликен»?

— Сэра Юстаса Хайт-Боттомли, сэр. Он уже не молод, но имеет звание королевского адвоката и считается самым видным барристером в… да пожалуй, что и во всей Австралии, — заключил Саммерс.

Перед отъездом из Сиднея в Кинросс Александр сделал все, что мог. Вместе с сэром Юстасом (который, увы, с уверенностью предсказывал смертный приговор — если обвиняемая не откажется от собственных признаний) он пустил в ход свои связи и добился, чтобы в суде председательствовал судья, способный рассуждать логично, а дело рассматривалось не в Сиднее, а в Батерсте. И как можно быстрее. Сэр Юстас сопровождал Александра в его личном вагоне до Литгоу, где вагон перецепили к кинросскому составу. Далее адвокат направился в Батерст первым классом. Многочисленная свита его помощников расположилась в вагоне второго класса и коротала время беседами об английских законах применительно к колониям.

Свидание адвоката с Яшмой в тюрьме Батерста не дало ровным счетом ничего. Сэр Юстас заливался соловьем, действовал уговорами и угрозами, но Яшма осталась непреклонной: она не откажется от своих слов, она гордится своим поступком, ее малышка Анна отомщена.

На платформе в Кинроссе Александра встретила только Руби. Увидев ее, он испытал шок: «Неужели и я постарел так же резко, как она?» Волосы Руби сохранили прежний цвет, но она так располнела, что глаза совсем заплыли рыхлой плотью, талия исчезла, пальцы напоминали пухлые щупальца морской звезды. Александр поцеловал ее, взял под руку и повел через зал ожидания.

— К тебе или ко мне? — спросил он, выйдя из здания вокзала.

— Ко мне, но ненадолго, — ответила она. — Нам надо обсудить то, о чем нельзя заговаривать в присутствии Элизабет и Нелл.

Город, как с облегчением увидел Александр, выглядел как подобает — несмотря на сокращение рабочей силы. Улицы были чисты и красивы, здания ухожены, клумбы в сквере на главной площади пестрели далиями, ноготками и хризантемами, пышно распустившимися к концу лета. Пестрая мешанина желтых, оранжевых, красных, кремовых лепестков. Вот и славно! Садовники Сун Во трудились не покладая рук: установили на набережной гигантский механизм, приводивший в движение десятифутовые стрелки цветочных часов, на циферблате которых яркие листья и бутоны образовывали римские цифры. И самое главное, часы шли точно: сейчас они показывали половину пятого пополудни. Эстраду подновили и покрасили — кто постарался, Сэм О'Доннелл или забулдыга Скриппс? Вдоль улиц вытянулись стройные ряды деревьев — мирты в цвету, чайное дерево с корой, похожей на отшелушивающуюся краску… «Сэр Александр, а нельзя ли поменьше о краске и малярах?»

Как он скучат по городу, которому дал свое имя, но как жаждал вырваться отсюда, едва возвращался! «Почему люди просто не могут жить так, как положено, руководствоваться логикой, здравым смыслом, доводами рассудка? Почему их, как пушистые семена чертополоха, швыряет из стороны в сторону, крутит на ветру? Почему мужья не могут просто любить жен, жены — мужей, а дети — родителей? Почему различиям между людьми всегда придается больше значения, чем сходству? Почему тело стареет быстрее, чем разум? И почему я всегда окружен толпой и тем не менее одинок? Почему пламя костра вскоре тускнеет, как бы ярко он ни горел вначале?»

— Разжирела я, — сказала Руби, бросаясь на диван в своем будуаре и обмахиваясь веером цвета желчи.

— Да, — кивнул он, садясь напротив.

— И тебя это бесит, Александр?

— Да.

— Ну в таком случае я только рада, что расползлась.

— Мы пригрели на груди змея.

— На редкость хитрого змея, который убедил полгорода, что он вовсе не чудовище, а безобидный работяга.

— Кумир безмозглых куриц вроде Теодоры Дженкинс.

— Да. Он покорил ее, влюбил в себя тем, что терпеть не мог старых дев и вдов, хотя, должно быть, утолял похоть, представляя, как мокнут их панталоны.

— А как Элизабет? Как Нелл?

— Элизабет — как всегда. А Нелл не терпится увидеть папу.

— А Анна?

— Ей через месяц рожать.

— Хорошо уже, что мы знаем, от кого ребенок.

— Ты уверен?

— Саммерс не сомневается в виновности Сэма О'Доннелла. Он видел, как Анна обрадовалась собаке, которую приняла за другую, и за лицом девочки он наблюдал так же внимательно, как Яшма.

— Старый развратник!

— Важнее другое, Руби: как мне сообщить Элизабет, что Яшму повесят?

На ее лице резче обозначились морщины.

— О, Александр, не надо об этом!

— Придется.

— Но… но почему ты так уверен?

Он выудил из кармана сигару:

— Ты куришь или бросила?

— Не бросила, дай и мне! Только скажи, почему ты так уверен?

— Потому что Яшма — пешка в политической игре. И сторонники свободной торговли, и протекционисты, не говоря уже о тред-юнионистах, которые теперь называют себя партией рабочих, — все они лезут вон из кожи, чтобы показать, как настойчиво выступают против китайцев, и будь их воля, избавились бы от эмигрантов из Китая вообще. Разве есть лучший способ успокоить народ, чем казнь одной несчастной полукитаянки, пусть даже родившейся в Австралии, но совершившей тяжкое преступление? Преступление против мужчин, Руби. Кастрацию. Ампутацию мужского достоинства! Ее жертва — белый человек, доказательства его виновности — имя собаки, знакомое моей дочери. Разве можно вызвать Анну в суд и заставить дать показания, даже если суд будет закрытый и без присяжных? Конечно, нет! Судья, само собой, может потребовать любых свидетелей и свидетельств, но Анна на свидетельской трибуне — это уже не суд, а пародия.

Слезы на ее глазах напоминали мутную влагу, выступившую из непропеченного теста; Александр не мог смотреть на нее, при мысли о близости с Руби его мутило. «Не оставляй меня! Не бросай в одиночестве!» — беззвучно умолял он, но кого — и сам не знал.

— Ступай, Александр, — велела Руби, затушив окурок. — Прошу тебя, уходи. Яшма — старшая дочь Сэма Вона, и я люблю ее.

От Руби он направился к подножию горы и поднялся на вершину, не сводя глаз с Кинросса. С высоты город напоминал озеро в голубых, сиреневых и жемчужных тонах, дым из труб затягивал его серой дымкой, похожей на ту унылую краску, которой покрывали крейсеры, — Александр видел их всего несколько месяцев назад и в то же время так давно, будто в прошлой жизни.

Элизабет он застал в библиотеке; это что-то новое — Александр не помнил, чтобы его жена когда-нибудь бывала здесь. Сколько ей сейчас? В сентябре будет тридцать три. А ему через несколько недель исполнится сорок восемь. Теперь она больше половины жизни замужем за ним. Вечность, как выразилась она. Да, если вечность — понятие растяжимое, но кто может это оспорить? Вопрос о том, сколько длится вечность, сродни другому — о том, сколько танцующих ангелов умещается на кончике иглы. Философский бред.

Элизабет думала о том, что с годами Александр стал импозантнее: странно, почему даже седина уродует женщин, но украшает мужчин? Его подтянутое стройное тело нигде не расплылось, спина не сгорбилась, он двигался с грацией юноши. Или с грацией Ли. Морщины на лице говорили не о прожитых годах, а об опыте. Элизабет вдруг захотелось, чтобы великий скульптор изваял бюст Александра из… из бронзы? Нет. Из мрамора? Тоже нет. Из гранита. Вот подходящий камень для Александра.

В его черных глазах появилось новое выражение усталости, печали, мрачной решимости, которое питали скорее разочарования, нежели успехи. Он не сломлен, потому что его не сломить. Он выдержит любую бурю, потому что сделан из гранита.

— Как ты? — спросил он, целуя ее в щеку.

— Хорошо, — ответила она. Небрежный поцелуй причинил ей душевную боль.

— Да, несмотря ни на что, выглядишь неплохо.

— Боюсь, ужин будет простым. Я не знала, когда ты приедешь, и Чжан решил приготовить китайскую еду, на которую уйдет несколько минут. — Она поднялась. — Херес? Виски?

— Херес, будь добра.

Она наполнила почти до краев два вместительных бокала, один отдала мужу, со вторым уселась в кресло.

— Не могу взять в толк, почему херес подают в таких крошечных бокалах, — заметила она, потягивая вино. — Приходится то и дело подливать в них. А большого бокала хватает надолго.

— Блестящее новшество, Элизабет. Всецело одобряю.

Он посматривал на нее поверх бокала, вдыхая острый аромат амонтильядо. Лишь спустя некоторое время он пригубил херес и покатал его на языке. От янтарной жидкости потеплело внутри. Элизабет с годами только хорошела: каждый раз, встречаясь с ней после разлуки, он поражался новым нюансам ее красоты — посадке головы, крошечным складочкам у губ… В тускло-сиреневом платье ее фигура казалась пышной, но не расплывшейся, а руки, украшенные кольцами, напоминали морские анемоны, которые колышутся, повинуясь течениям.

Что творится у нее в душе, Александр не знал. Она никогда не признается. Загадка — вот кто такая Элизабет. Мышка стала невозмутимой львицей, но на этом метаморфоза не закончилась. Кто она теперь? Пока Александр не знал.

— Хочешь, поговорим о Яшме? — спросил он, отпив еще глоток.

— Ты, наверное, обсудил ее с целым миром. Если хочешь, можем просто помолчать. Мы оба знаем, что будет дальше, а сказанного не воротишь, верно? Слова навсегда останутся в памяти звоном колоколов… — В ее глазах заблестели слезы. — Это невыносимо, вот и все. — Смахнув слезы, она улыбнулась. — Сейчас прибежит Нелл. Похвали ее, Александр, — она изо всех сил старается угодить тебе.

Будто по сигналу явилась Нелл.

Взглянув на дочь, Александр увидел копию самого себя — женский вариант. Новое, еще не изведанное ощущение. За шесть месяцев его отсутствия Нелл повзрослела, стала женщиной. Темные волосы она закалывала на макушке, ее широкий, но тонкогубый рот был чувственным и решительным — она слегка подкрашивала его розовым, в тон румянам на скулах. Удлиненное лицо Александра со впалыми щеками досталось по наследству Нелл, но у нее выглядело пикантно и ясно свидетельствовало, что эта девушка отнюдь не простушка. В глазах читалась сила воли. Чистую кожу покрывал здоровый загар, а в расстегнутом вороте виднелся краешек незагорелого плеча. Подобно матери, Нелл не терпела турнюры и носила юбки, которые сзади были пышнее собраны в складки, чем спереди; сегодня она оделась в шелковое платье оттенка грозовых туч. Она не была ни полногрудой и яркой, как Руби, ни пропорционально сложенной, как мать, но при этом не казалась тощей и угловатой. А еще ей досталась изящная лебединая шея Элизабет.

Александр отставил бокал, торопливо двинулся навстречу дочери, остановил ее на расстоянии вытянутой руки, улыбнулся и притянул к себе. Поверх его плеча Элизабет видела лицо Нелл: уткнувшись в отцовскую грудь, она прикрыла глаза, длинные ресницы легли на щеки. Воплощенное блаженство.

— Чудесно выглядишь, Нелл, — произнес Александр, легонько поцеловал дочь в губы и подвел к креслу. — Надеюсь, моя взрослая дочь пьет херес?

— Да, папа, плесни немножко. Мне уже пятнадцать, даже мама разрешает мне понемногу пить вино. — Она блеснула глазами. — Главное — не увлекаться.

— Поэтому вот тебе херес в маленьком бокале. — Он поднял свой бокал, Элизабет последовала его примеру. — За нашу красавицу дочь Элеонору. Пусть ей всегда сопутствует удача!

— Да, пусть она будет удачливой, — поддержала Элизабет.

Тонко чувствующая атмосферу, Нелл не стала заговаривать о Яшме и других семейных бедах. Вместо этого она принялась рассказывать отцу, какую работу поручила ей Руби, подшучивала над собой, с удовольствием перечисляла собственные оплошности, объясняла, как приятно работать с мужчинами, которые наконец-то перестали относиться к ней как к барышне.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло. И решение нашел не кто-нибудь, а Нелл Кинросс!

Затем Нелл перешла к воодушевленному обсуждению технических сложностей в цехе обработки цианистым калием и жарко заспорила с отцом по поводу сравнительных достоинств постоянного и переменного электрического тока. В пользу последнего высказывались молодые рабочие и инженеры, а Александр считал переменный ток никчемным новшеством.

— Папа, Ферранти доказал, что переменный ток гораздо мощнее! Он способен приводить в действие не только телефоны и электрические лампочки! Электродвигатели пока еще маломощные, но вот посмотришь, на переменном токе они смогут поднимать в гору даже наш вагон! — От азарта ее щеки раскраснелись, лицо оживилось.

— Зато переменный ток нельзя хранить в батареях, девочка моя, а в чем еще прикажешь его хранить? Значит, понадобится постоянная работа динамо-машин, а это накладно. Но без батарей или аккумуляторов выработка тока прекратится в тот же момент, когда сломается динамо-машина, а это с ними случается слишком часто.

— По одной простой причине: из-за последовательного соединения, когда дураку ясно, что оно должно быть параллельным! Подожди, папа, ты еще увидишь! Когда-нибудь промышленности понадобятся высокое напряжение и трансформаторы, способные работать только на переменном токе.

Пока разгорался этот беззлобный спор, Элизабет молча слушала свою юную дочь, познания которой в математике превосходили отцовские, а познания в механике были поистине феноменальными. По крайней мере, в Нелл Александр нашел родственную душу, она сумела подобрать ключик к его сердцу. Гранит и гранит. Еще немного — и между этими двумя начнутся битвы титанов. Нелл недостает только времени.

Под предлогом усталости Александр перенес встречу с Анной на следующее утро.

— Анна волнуется, — объяснила Элизабет, сопровождая его в детскую. — Она зовет Яшму, а мы, конечно, не можем ей объяснить, почему Яшмы нет дома.

Вид младшей дочери потряс Александра: забытая им красота совершенно осмысленного лица, искаженная его воображением, — и выпирающий под широким платьем живот.

Зато Анна узнала его, несколько раз повторила «папа!», а потом снова принялась звать Яшму. Крылышко Бабочки, которая попыталась успокоить ее, девочка просто оттолкнула. Под усиливающийся плач Александр покинул детскую: было невыносимо ощущать запах беременной женщины, не способной содержать себя в чистоте и не позволяющей делать это никому из близких.

— Скверное дело, — сказал он уже в коридоре.

— Да.

— Когда приезжает младший Уайлер?

— Через три недели. Сэр Эдвард заменит его в Сиднее.

— Акушерку он привезет с собой?

— Нет, он говорит, что и Минни Коллинз справится.

— Насколько я понимаю, даже Нелл Анна к себе не подпускает?

Элизабет тяжело вздохнула:

— Верно.

Роды у Анны начались в конце апреля, через два дня после приезда доктора Саймона Уайлера. Роженица вопила и металась так, что акушерке пришлось привязать ее к кровати. Ни врачу, ни Минни Коллинз никак не удавалось вдолбить в голову бедняжке Анне, что она должна помогать врачам, вести себя осторожно, выполнять просьбы. Анна знала только, что с ней происходит что-то страшное, и выражала протесты пронзительным, неистовым, непрекращающимся визгом.

На завершающей стадии родов доктор Уайлер прибег к хлороформу, и через двадцать минут уже держал на руках крупную, здоровенькую новорожденную девочку — розовую, с прекрасно развитыми легкими. Элизабет не могла не улыбнуться этому человеческому существу, до сих пор нежеланному и нелюбимому. Но этот комочек плоти не отвечал за грехи родителей и был не обязан расплачиваться за них.

Узнав о благополучном разрешении Анны от бремени, ее отец только хмыкнул.

— А имя? — напомнила Элизабет.

— Назови ее как хочешь, — отмахнулся Александр.

Элизабет решила назвать внучку Мэри Изабеллой, но это имя просуществовало лишь до тех пор, пока в себя не пришла измученная Анна. После родов прошло всего шесть часов; несмотря на умственную отсталость, физически Анна была на удивление крепка и вынослива. И самое худшее — у нее быстро появилось молоко.

— Дайте ей покормить ребенка, — велел доктор Уайлер Минни.

— Она же не знает, что с ним делать! — ужаснулась акушерка.

— Хотя бы попробуем. Несите его сюда.

Запеленав ребенка, Минни протянула сверток Анне, которая уже привстала на постели. Анна изумленно уставилась на крошечное сморщенное личико и вдруг расплылась в широчайшей улыбке.

— Кукла! — закричала она. — Кукла Долли!

— Да, твоя особенная кукла, Анна, — подтвердил доктор Уайлер, сморгнув слезу. — Приложите Долли к груди, Минни.

Минни расстегнула воротник ночной рубашки Анны, сама обнажила грудь, показала Анне, как надо согнуть руки, и вложила в них младенца. Когда новорожденная зачмокала губками, нашла сосок и энергично принялась сосать, лицо Анны преобразилось.

— Кукла! — снова воскликнула она. — Долли! Моя Долли! Прелесть!

Впервые за всю жизнь она воспользовалась абстрактным понятием.

Присутствующие при этой сцене Элизабет и Крылышко Бабочки переглянулись, с трудом сдерживая слезы. Теперь Анна забудет Яшму: у нее есть своя собственная кукла, с которой ее связывают прочные узы.

Поэтому, регистрируя новорожденную внучку в городской ратуше, сэр Александр Кинросс вписал ее в книгу как Долли Кинросс. В графе «отец» он начертал: «С. О'Доннелл».

— Похоже, мне нигде нет спасения от незаконнорожденных, — поделился он с Руби, заглянув к ней в отель по дороге домой. И пожал плечами: — И от девчонок.

С недавних пор Руби начала худеть, но понемногу; ее кожа уже утратила молодую эластичность, появились второй подбородок и мешки под глазами. «Сколько мне еще удастся удерживать его? — думала она каждый день, разглядывая в зеркало индюшачью шею, мелкие темные веснушки на предплечьях и щеках. Но к счастью, ее грудь по-прежнему была высокой и упругой, и ягодицы еще не отвисли. — Буду удерживать, пока есть чем, — вздыхала она. — Скоро у меня прекратятся месячные, волосы уже редеют. Еще немного — и стану старой клячей».

— Расскажи, чем ты занимался за границей, куда ездил, — попросила она после воссоединения в постели, которое, похоже, доставило Александру не меньше удовольствия, чем прежде. — Что-то ты стал слишком скрытным.

Он сел на постели, обнял согнутые колени обеими руками и положил на них подбородок.

— Я искал… — после долгой паузы признался он, — искал Гонорию Браун.

— И нашел? — От волнения у нее мгновенно пересохло во рту.

— Нет. Понимаешь, мне вдруг пришло в голову, что она могла забеременеть от меня и даже родить мне сына на своей стоакровой ферме в Индиане. Но ферму с тех пор успели перепродать несколько раз, Гонорию Браун никто из прежних владельцев не помнит. И я нанял частного детектива, которому поручил найти ее. Письмо от него я получил уже в Англии. Гонория вышла замуж и в 1866 году переселилась в Чикаго, в то время у нее еще не было детей. Потом они появились, но сама Гонория умерла в 1879 году, а ее овдовевший супруг через год женился. Дети не ужились с мачехой и разбежались кто куда. Детектив спрашивал, надо ли искать их, но я ответил отрицательно и расплатился с ним.

— О, Александр! — Руби выбралась из постели и набросила пеньюар в оборках. — А еще где ты был?

— Я уже докладывал на совете директоров, Руби.

— Да, сухо и кратко, в двух словах. — На следующем вопросе у нее невольно дрогнул голос: — А про Ли что-нибудь слышал?

— А как же, — Александр начал одеваться. — Он неплохо устроился, гостит у бывших однокашников то в одной азиатской стране, то в другой. Я как раз собирался вывезти одно индийское племя из предгорий Гималаев на Цейлон для работы на рудниках, но Ли опередил меня, и теперь это племя разрабатывает собственное месторождение алмазов в лесах. Сын местного раджи помог Ли добиться согласия отца — разумеется, не даром, а за пятьдесят процентов прибыли. Жирный кусок, верно? С Гималаев Ли отправился в Англию, встретился с Модлингом из Английского банка — похоже, тот в отставку и не собирается, а он почти так же стар, как сам банк. Теперь Модлинг входит в правление банка благодаря сделкам с компанией «Апокалипсис». Как и меня, Ли заинтересовали новые крейсеры, особенно ходовая часть. Некий Парсонс сейчас совершенствует паровой двигатель нового типа — он назвал его турбинным.

Руби привела в порядок волосы, стянув их на макушке сильнее, чем требовалось: недавно она обнаружила, что при этом морщинки не так заметны.

— Похоже, Ли старается тебя обставить, Александр.

— Кто бы сомневался! Но ты все давно знаешь, Руби. Не может быть, чтобы он не писал тебе.

Руби поморщилась, но Александр так и не понял почему: то ли ей было тяжело одеваться, то ли Ли и вправду ей писал.

— Ли пишет мне как по часам, но всего две-три строчки: здоров, еду из одного экзотического места в другое, не менее экзотическое. Как будто, — продолжала она задумчиво, — ему ненавистны все напоминания о Кинроссе. Каждый раз я надеюсь в следующем письме прочитать, что он помолвлен или уже женился, но напрасно.

— Женщины — глина в его руках, — цинично процедил Александр, посмотрел на Руби и нахмурился. — А у тебя изменились вкусы, дорогая. Почему ты перестала носить атласные платья?

Руби повернулась к высокому зеркалу и поморщилась: юбка ее платья не шуршала и не покачивалась при ходьбе, платье не подчеркивало талию и надежно скрывало грудь. Простое, но хорошего покроя, оно было сшито из полушелковой ткани странного цвета желчи, который прочно вошел в моду.

— В моем возрасте, любимый, в атласе я бы выглядела нелепо. И потом, турнюры уже никто не носит, да и перья тоже; декольте вышли из моды, зато на самом пике рукав-«груша». Мерзкие тряпки! Вечерние платья надевают только в самых торжественных случаях, а на каждый день шьют шерстяные, твидовые, в крайнем случае — полушелковые. Старая шлюха не может позволить себе выглядеть старой шлюхой.

— А по-моему, — улыбнулся Александр, — дамские моды — примета времени. Времена сейчас скверные и в ближайшее время к лучшему не изменятся. Экономика в упадке не только в нашей стране. Потому и женщины одеваются строже, проще, в тусклые цвета и уродливые шляпки.

— С простыми платьями и тусклыми цветами я еще готова смириться, но уродливые шляпы носить наотрез отказываюсь, — объявила Руби, беря его под руку.

— Ты куда? — удивился он.

Руби мастерски изобразила недоумение:

— Как куда? Конечно, с тобой на гору! Я со вчерашнего дня не видела Долли. — Вдруг она застыла на месте. — А ты сообщил Яшме, что родилась девочка?

— Это сделала Элизабет сразу после родов.

— Трудно передавать ей известия?

— Если они исходят от семьи Александра Кинросса — нет.

— Долго еще ждать суда?

— До июля.

— А сейчас только начался май. Бедная девчонка.

— Верно.

Газетные репортажи о преступлении горничной-китаянки из Кинросса произвели неизгладимое впечатление на Бэду Эванса Талгарта, взбудораженного поворотом событий, зародышем которых стало рабочее движение. Профсоюзы и рабочее собрание, раззадоренные дальновидным и преданным делу выходцем из Ланкашира Питером Бреннаном, начали возлагать политические надежды на рабочее движение и уже составляли проект программы рабочей партии, когда в августе 1890 года им помешала грандиозная забастовка. Но сокрушительное поражение профсоюзов, участвовавших в ней, только подхлестнуло рабочих лидеров, побудило их прорываться в парламент и проталкивать в него представителей рабочего класса. В октябре 1890 года в Западном Сиднее состоялись дополнительные выборы; рабочая партия участвовала в них, выдвинув одобренного профсоюзами кандидата, и одержала победу. Почва готовилась для общих выборов по Новому Южному Уэльсу, назначенных на 1892 год; времени оставалось достаточно для подготовки, в том числе и междоусобиц и внутренних выборов наиболее достойных кандидатов.

Профсоюзы и рабочее собрание завершили работу над официальной политической программой в апреле 1891 года, за целый год до следующих выборов. В программе значились отказ от неравных условий для избирателей, всеобщее бесплатное образование, выполнение экономических требований профсоюзов, создание национального банка и различные меры пресечения деловой активности китайцев в Австралии. По вопросу налогов мнения делегатов разделились; одни ратовали за земельный налог, другие — за единый для всех и каждого. Со временем в программу внесли такие дополнения, как реформа местного правительства и создание новой политической партии. Ее предполагалось назвать Лигой рабочих избирателей, причем английское слово «рабочие» писали без одной буквы вопреки принятым в Великобритании правилам[7]. Со временем партия стала называться австралийской лейбористской. По-латыни слово «labor» означало тяжелый труд, работу.

А потом возникли непредвиденные осложнения. В нижней палате парламента Нового Южного Уэльса партия свободной торговли сэра Генри Паркса получила вотум недоверия. В итоге губернатор распустил парламент и назначил новые выборы на три недели с 17 июня по 3 июля 1891 года. Почти на год раньше, чем ожидалось.

Рабочая партия принялась лихорадочно подыскивать кандидатов для каждого участка, что было нелегко в стране площадью 300 тысяч квадратных миль. Разумеется, в преимущественно состоятельные районы не стоило и соваться, но, кроме них, оставалось немало других. С удаленными провинциальными участками пришлось связываться по телеграфу или посылать туда членов центрального комитета, обреченных несколько дней трястись в поезде, дилижансе и даже в седле. Именно по этой причине выборы занимали три недели.

Избирательный участок Бурк, значительно удаленный от Сиднея, не волновали проблемы крупных городов. Главной причиной недовольства местных жителей была иммиграция афганцев, чьи караваны верблюдов вытеснили из сферы грузоперевозок белых погонщиков с тяжелыми подводами. В политической программе рабочей партии, составленной городскими ремесленниками и углекопами, ни афганцы, ни верблюды не упоминались, но в Бурке им придавали немаловажное значение. В Сиднее вспыхнули ожесточенные споры, в результате которых Бурку пришлось смириться с тем, что в политической программе верблюдов не будет.

Ни партия свободной торговли, ни протекционисты не принимали всерьез Лигу рабочих избирателей, а потому вели привычные, неспешные предвыборные кампании — главным образом устраивали званые обеды или ужины для предпринимателей и напрочь игнорировали рабочий класс. Сторонники партии свободной торговли обещали не облагать пошлинами ввозимые товары, протекционисты твердили, что непременно введут пошлины на импорт, чтобы поддержать местную промышленность. И обе партии с нескрываемым презрением смотрели на рабочих, не считая их равными джентльменам.

На своем участке, в юго-западной части Сиднея, Бэда Талгарт буквально рыл носом землю, добиваясь звания официального кандидата от рабочей партии и не ленясь свести личное знакомство с избирателями. Голосования он ждал с трепетом, но в то же время с солидной степенью уверенности; он не понимал, зачем простым рабочим голосовать за тех, кто презирает их, тем более при наличии альтернативы — политических деятелей из рабочего класса.

Поскольку он баллотировался в Сиднее, то свою участь узнал довольно быстро. Бэда Эванс Талгарт стал членом Законодательного собрания. Постепенно были собраны результаты голосования по 141 избирательному участку страны, и выяснилось, что в 35 из них проголосовали за рабочую партию. Расстановка сил в парламенте определилась. Но далеко не все представители рабочей партии торжествовали; шестнадцать членов собрания представляли и городской электорат, и девятнадцать избирательных участков, удаленных от крупных городов. Городские мужчины (женщинам голосовать не позволялось, тем более на парламентских выборах) были в основном убежденными сторонниками профсоюзов, а жители сельской местности, за исключением рудокопов и стригалей, вообще не имели отношения к профсоюзам. Только десять членов собрания от рабочей партии родились в Австралии, всего четверо были старше пятидесяти лет, а шестерым не исполнилось и тридцати. В Законодательном собрании появилась рьяная молодежная коалиция, стремящаяся раз и навсегда изменить облик австралийской политики. Рьяная — да, но неопытная.

«Ну и черт с ним!» — думал Бэда Талгарт, член Законодательного собрания. Единственный способ приобрести такой опыт — сразу ринуться в гущу событий. Слова, которые будоражили гигантские толпы слушателей в сиднейских парках, отныне будут звучать в палате, которой осточертела парксовская риторика. Однако легендарный старик вновь баллотировался на пост премьер-министра, и теперь ему, чтобы победить, предстояло обхаживать в том числе и самонадеянных шутов от рабочей партии (а среди них, увы, и вправду попадались шуты). Задачу осложняли внутренние конфликты рабочей партии, пропитанной идеями этой нелепой американской выдумки — демократии; почти половина членов собрания от рабочей партии ратовала за свободу торговли, остальные были сторонниками протекционизма.

Лишь в июле, когда было уже слишком поздно, Бэда Талгарт вспомнил поездку в Кинросс и тот день, когда он напрасно ждал Сэма О'Доннелла возле отеля. «Покуролесил» — так оправдался нерешительно усмехающийся Сэм, опоздав на несколько часов. Да, доказательство еще менее убедительное, чем кличка собаки. Оно вряд ли побудило бы судью изменить смертный приговор, вынесенный Яшме Вон, тридцатишестилетней старой деве из города Кинросс.

Опасаясь массовых демонстраций в Сиднее, власти решили привести приговор в исполнение в тюрьме Батерста, где по такому случаю возвели виселицу. На казнь не допустили ни журналистов, ни другую публику.

Судья, член Верховного суда Нового Южного Уэльса, обошелся с подсудимой более чем терпеливо, но Яшма упорно стояла на своем: да, это она убила Сэма О'Доннелла, убила именно так, а не иначе и очень рада этому. Ведь он погубил ее малышку Анну.

— У меня нет выбора, — развел руками судья, обращаясь к внимательно слушающим его немногочисленным присутствующим. — Преступление было явно предумышленным. Его задумали и осуществили настолько хладнокровно и расчетливо, что в это трудно поверить в свете прошлого мисс Вон. Не упущено было ни единой мелочи. И вероятно, самым страшным деянием мисс Вон можно счесть то, что она пришила к бровям веки убитого, лишив его возможности закрыть глаза. Он был вынужден смотреть, как его калечат и убивают. Кроме того, мисс Вон ни разу ни словами, ни действиями не выразила и тени раскаяния… — Судья со вздохом достал черную шапочку и водрузил на голову поверх алонжевого парика. — Подсудимая, сим объявляю вас виновной и приговариваю к смертной казни через повешение.

Из жителей Кинросса этот вердикт услышал только Александр. Ничто не дрогнуло на лице Яшмы, она по-прежнему мило улыбалась. Ни страха в огромных карих глазах, ни сожаления. Яшма была безоблачно счастлива.

* * *

Казнь состоялась спустя неделю, в восемь часов утра, в унылый дождливый июльский день. Горные вершины вокруг Батерста покрыл снег, ледяной ветер вздувал пальто Александра и рвал из рук зонт.

Накануне Александр встретился с Яшмой в камере и передал ей четыре письма: от ее отца, от Руби, от Элизабет и от Нелл. Об Анне напоминал приложенный к письмам локон, и этой весточке Яшма обрадовалась больше, чем всем прочим.

— Я буду хранить его на груди, — пообещала китаянка, целуя локон. — А малышка Долли здорова?

— Да, растет и крепнет и для своих десяти недель развивается совершенно нормально. Могу я что-нибудь сделать для тебя, Яшма?

— Присмотрите за моей крошкой Анной. И поклянитесь здоровьем Нелл, что никогда не отдадите ее в сумасшедший дом.

— Клянусь, — без колебаний отозвался Александр.

— В таком случае мне больше не о чем мечтать, — улыбнулась Яшма.

К эшафоту Яшму вывели одетой в черные брюки и куртку, с аккуратным узлом волос на макушке. Дождь ее ничуть не смущал, она выглядела безмятежно спокойной, даже походка не изменилась. Священник при казни не присутствовал: Яшма отказалась от исповеди, объяснив, что она не крещеная и не христианка.

Тюремный надзиратель, сопровождавший Яшму, велел ей встать посередине люка, второй связал ей руки за спиной и ноги в щиколотках. В ответ на попытку надеть ей на голову капюшон Яшма так яростно замотала головой, что тюремщики отступили. Шагнув вперед, палач накинул на шею жертвы петлю, поправил ее, чтобы узел находился за левым ухом, и затянул потуже. Яшма ждала так равнодушно, словно уже была мертва.

Казалось, все произойдет в одну секунду, но казнь растянулась на час. Наконец палач нажал рычаг, и крышка люка с грохотом провалилась. Яшма упала с небольшой высоты — достаточной, чтобы сломать шею, но не сорвать с плеч голову. Не было ни предсмертной агонии, ни судорог, ни дрожи. Облаченная в черное хрупкая фигурка, такая крошечная и беспомощная, закачалась на веревке. Ее лицо было безмятежным, как в последние минуты жизни.

— Впервые вижу такое присутствие духа, — пробормотал тюремщик, стоящий рядом с Александром. — Дрянная профессия…

Формальности были исполнены быстро и четко. Коронер констатировал смерть, Александру выдали тело. Его предстояло кремировать в деревне Суна, а пепел или увезти в Китай, или отдать Сэму Вону. Суна, который вплоть до казни не смел вмешаться в ход событий, чтобы не навлечь беду на свой народ, вдруг осенила удачная мысль — он считал, что и Яшма одобрила бы ее. Александр поддержал его. Под покровом ночи Суну предстояло прокрасться на кинросское кладбище и зарыть пепел Яшмы в холм над могилой Сэма О'Доннелла. Всю вечность, сколько бы она ни длилась, Сэм О'Доннелл проведет в тонком дешевом гробу под гнетом своей убийцы.

— Я хотел бы получить письма мисс Вон, — обратился Александр к надзирателю.

— Да, пойдемте под крышу, — закивал тот. — Хотите прочесть их?

— Нет, сжечь — чтобы их никто не прочел. Они предназначались только для мисс Вон. Надеюсь, вы мне поможете? Мне не хотелось бы увидеть их опубликованными в газете.

Надзиратель почувствовал, что в бархатной перчатке спрятан стальной кулак, и мгновенно отказался от своих тайных замыслов.

— Конечно, сэр Александр, само собой! — сочувственно отозвался он. — Не хотите ли обсушиться? У меня в гостиной растоплен камин. Чашку чаю, пока не принесли письма?

Глава 5. Мужской мир

К учебе в Сиднейском университете Нелл приступила в марте 1892 года, в нежном шестнадцатилетнем возрасте. Александр сделал для дочери все, что смог. Инженерный факультет размещался в одноэтажном белом здании — временном, но достаточно просторном и потому пригодном для занятий, пока не будет построено постоянное помещение факультета. Временный корпус был обращен к Парраматта-роуд, перед зданием росли помидоры. Не считая нужным прибегать к изощренным уловкам, Александр просто объявил декану, профессору Уильяму Уоррену, что готов внести солидную сумму на строительство нового здания, но лишь в том случае, если преподаватели не станут третировать его дочь и ее товарищей-китайцев. С упавшим сердцем профессор Уоррен заверил, что к Нелл, У Цзину, Чань Миню и Лу Чжи будут относиться так же, как ко всем остальным студентам, но только не прощать им неуспеваемость, Боже упаси.

Александр усмехнулся и приподнял надломленные брови.

— Профессор, вскоре вы сами убедитесь, что завышать оценки ни моей дочери, ни китайцам не понадобится. Они будут гордостью факультета.

Для своих подопечных Александр купил пять домиков с террасами на углу Глиб и Парраматта-роуд, а затем пробил в стенах между домами двери, таким образом соединив их. Каждый из пяти студентов (в том числе и Донни Уилкинс) получил собственную квартиру, а на чердаках разместились слуги. Конечно, вместе с Нелл в Сидней отправилась и Крылышко Бабочки.

В первую же неделю знакомства девушка-студентка столкнулась с негодованием будущих однокашников. Поначалу двадцать с лишним старших студентов даже взбунтовались, но разъяренная делегация вернулась от профессора Уоррена ни с чем.

— В таком случае, — заявил Роджер Доумен, которому в конце года предстояло получить диплом бакалавра, — мы сами выживем ее отсюда. — И он состроил угрожающую гримасу. — И китаез тоже.

Повсюду Нелл сопровождало улюлюканье и шипение, ее работе в лабораториях умышленно мешали, ее записи крали и уничтожали, ее учебники куда-то исчезали. Но ничто не смущало Нелл, которая вскоре доказала на занятиях, что у нее есть голова на плечах, а кроме того, ум, знания, способности и опыт. Если во время недели знакомства мужчины факультета думали, что ненавидят ее, эта ненависть не шла ни в какое сравнение с чувствами, которые испытали белые студенты, когда Нелл принялась намеренно высмеивать и унижать их перед профессором Уорреном и остальными преподавателями. Ей доставляло едкое наслаждение отыскивать ошибки в чужих вычислениях, доказывать ошибочность чужих выводов и давать понять, что в отличие от нее ее однокашники не представляют, с какой стороны подойти к паровому двигателю. Но сильнее всего унижало белых студентов явное превосходство китайцев.

Сокрушительный удар по мужскому чувству превосходства Нелл нанесла, вторгнувшись в факультетские уборные, размещенные в отдельном здании и никогда не предназначавшиеся для женщин. Поначалу посетители уборных при виде ее разбегались, но потом Доумен и его сторонники изменили тактику с вызывающим видом демонстрировали гениталии, испражнялись перед Нелл на пол, пачкали кабинки, срывали двери с петель.

Увы, Нелл не желала играть по правилам и вести себя, как подобает женщине. Вместо того чтобы рыдать и убегать, она платила той же монетой. Потрясающий пенисом Доумен получил моральную оплеуху такой силы, что едва выстоял. Замечания Нелл по поводу размеров пенисов — неужели для нее нет ничего святого? — были настолько язвительны, что вскоре посетители уборных при виде соученицы начали спешно прятать хозяйство. Проблему испражнений Нелл решила не церемонясь: обратилась напрямую к профессору Уоррену и устроила ему экскурсию по уборным.

— Дура! Напрашиваешься, чтобы тебя трахнули? — процедил Доумен, столкнувшись с Нелл нос к носу вскоре после того, как студентов заставили драить уборные и пригрозили, что в случае несоблюдения порядка так будет и впредь.

Но ни смысл вопроса, ни тон, ни лексика не произвели на Нелл ни малейшего впечатления. Смерив старшекурсника пренебрежительным взглядом, она изрекла:

— Да тебе и корову не трахнуть, Роджер. Беги отсоси у кого-нибудь, извращенец.

— Блядь! — не выдержал он.

— А ты педрила, — не осталась в долгу Нелл, в глазах которой плясали огоньки.

Вскоре стало ясно, что грубой силой Нелл Кинросс с факультета не выжить: эта дрянь бранилась, как портовый грузчик, и в стремлении отомстить не ведала жалости. Правил игры она не признавала и не пользовалась девчоночьими уловками.

Через месяц после начала занятий студенты сговорились избить Нелл и китайцев. План был тщательно продуман: было решено дождаться, когда все четверо двинутся домой по пустынной дорожке среди деревьев — позднее на этом месте раскинулся университетский стадион. Единственное затруднение представлял белый Донни Уилкинс, но в конце концов заговорщики решили, что и его не мешает проучить — пусть впредь знает, с кем водить дружбу. Двенадцать самых сильных студентов вооружились крикетными молотками и мешками с песком, Доумен прихватил конский бич: после победы он намеревался хорошенько отхлестать мисс Нелл Кинросс.

Но триумфа не вышло. Нелл, Донни и три китайца отразили нападение, как… как…

Как вращающиеся дервиши — только это сравнение и смог придумать Роджер Доумен, зализывая раны.

Все пятеро лягались, наносили удары ребрами ладоней, с легкостью выбивали из рук противников молотки и мешки, взмывали в воздух, переворачивались и приземлялись на ноги, выворачивали из гнезд плечевые суставы, даже сломали пару рук.

— Видал, Роджер? — заявила даже не запыхавшаяся Нелл, когда за несколько секунд бой был кончен. — Лучше не лезь к нам. Как инженер, ты гроша ломаного не стоишь. Смотри, стоит моему отцу шевельнуть пальцем — и никто в Австралии не даст тебе работу.

И это было самое страшное. Языкатая сучка имела власть и не гнушалась пользоваться ею.

К тому времени, как первокурсников отправили на практику в промышленные районы Сиднея, борьба студентов с затесавшейся в их ряды девчонкой скончалась постыдной смертью, а Нелл Кинросс прославилась на всех факультетах университета — от гуманитарного до медицинского. Когда она явилась на практику в замасленном мужском комбинезоне, никто и пикнуть не посмел. Даже ошеломленный профессор Уоррен — подобно большинству преподавателей не сторонник обучения женщин инженерному делу — был вынужден признать, что некоторые дамы и вправду слишком сильны духом и телом, чтобы подчиняться традиционным условностям. И кроме того, Нелл оказалась самой талантливой ученицей, какую он когда-либо видел, а ее математическими способностями профессор искренне восхищался.

Простительно было бы предположить, что Нелл ждет судьба героини, предводительницы крохотной горсточки воинствующих студенток, добивающихся права голоса и остальных прав для женщин. Но и этого не произошло — главным образом потому, что, отстояв свое право учиться, Нелл Кинросс не проявила никакого интереса к однокашницам, преимущественно студенткам гуманитарного факультета. Всем существом принадлежа к миру мужчин, Нелл считала женщин невыносимо скучными — даже феминисток, как они себя называли, требования которых были вполне законными.

В первый год учебы Нелл экономический спад обострился, а это означало, что кое-кому из будущих инженеров придется считать каждое пенни, постоянно бояться, что у родителей не хватит средств оплачивать учебу, или сочетать и без того непростой труд студента с подработками. После разговора с Нелл ее отец предложил стипендии тем студентам, которым оставалось лишь бросить университет. Но разумеется, благодарности не дождался. Приняв стипендии, однокашники возненавидели Нелл еще сильнее — за ее связи, причастность к сильным мира сего и власть.

— Это несправедливо! — возмущался Донни Уилкинс. — Им следовало бы на коленях благодарить тебя, а они снова шипят тебе вслед.

— Я первопроходец, — невозмутимо ответила несгибаемая Нелл. — Я женщина в мужском мире, и всем ясно, что я тонкий конец клина. Если я удержусь здесь, им уже никогда не отделаться от женщин, даже если у тех нет отца по имени сэр Александр Кинросс. — Она довольно засмеялась. — Когда-нибудь на факультете придется построить и женские уборные, Донни. А это будет означать, что сопротивление подавлено.

На практических занятиях студентам полагалось приобретать технические навыки непосредственно в мастерских. Учебники и теория — это одно дело, но профессор Уоррен придерживался принципа, что инженер должен уметь варить металл, паять, обрабатывать медь, а горный инженер — уметь работать в забое, взрывать, бурить и участвовать во всех стадиях получения конечного продукта, будь то уголь, золото, медь или другие ископаемые и вещества. На первом курсе горных инженеров в шахты не пускали, практические занятия проводили в мастерских при литейных и других цехах.

Когда речь зашла о Нелл, владельцев предприятия пришлось заранее ставить в известность и просить у них разрешение на прохождение практики. Получить такое разрешение было нетрудно на предприятиях, сотрудничающих с компанией «Апокалипсис», но в остальных случаях почти невозможно. Но это не останавливало Нелл, которая в конце первого года обучения пожелала пройти практику на заводе в юго-западном районе Сиднея, где изготавливали буры новой конструкции, обещающей произвести революцию в разработке твердых скальных пород. Поскольку компания «Апокалипсис» входила в число покупателей усовершенствованных буров, Нелл получила разрешение, однако ее предупредили, что рабочие, в основном члены профсоюза, не пустят женщину даже на порог цеха, а тем более не дадут приблизиться к машинам.

Обращаться за помощью к сэру Александру Кинроссу в этом случае было бессмысленно, и Нелл решила действовать своими силами. Первым делом она обратилась к цеховому старосте, который служил связующим звеном между рабочими и профсоюзом. Встреча прошла бурно, но совсем не так, как предполагал староста, рассчитывающий обратить в бегство плачущую капиталистическую сучку. Этот фанатик шотландец из Глазго ненавидел сэра Александра Кинросса, считал его предателем своего класса и поклялся в присутствии Нелл, что женщина попадет в цех только через его труп. Но вместо рыданий ему пришлось выслушать вопросы, ответов на которые он не знал, а когда раздосадованный староста обругал Нелл, она ответила ему не менее хлесткой бранью.

— Она хуже, чем женщина! — возмущался староста в кругу закадычных друзей, когда Нелл ушла. — Это мужчина в женской одежде.

И что же дальше? Нелл задумалась, решив выиграть любой ценой. Старый козел! В цеховые старосты лезли самые ленивые и никчемные члены профсоюза, которые больше ни на что не годились. Близость к профсоюзам служила им защитой и избавляла от тяжелой работы. «Ну, Энгус Робертсон, держись! Ты все равно проиграешь».

После внимательного изучения таких изданий рабочей партии, как газета «Лейбор», Нелл наметила следующий шаг заручиться помощью местного члена Законодательного собрания, признанного республиканца и социалиста. Его звали Бэда Талгарт.

Бэда Талгарт! А ведь она с ним знакома! По крайней мере, поправила себя Нелл, однажды они обедали вместе в Кинроссе. И она отправилась в кабинет Бэды на Макуори-стрит, но аудиенции не удостоилась, поскольку не принадлежала ни к избирателям Бэды, ни к рабочему движению. Секретарь, который служил не только у Бэды, но и у других рядовых членов Законодательного собрания, жилистый коротышка, высмеял Нелл и посоветовал ее отправляться домой да рожать детей, как положено женщине.

Благодаря поискам в библиотеке парламента Нелл выяснила, что Бэда Талгарт, неженатый профессиональный углекоп, родился 12 мая 1865 года и живет в Арнклиффе. Этот малонаселенный рабочий пригород был удален от Ботани-Бей, но находился недалеко от завода, изготавливающего буры. Если встретиться с Бэдой на службе невозможно, придется навестить его дома, решила Нелл. Он занимал коттедж, сложенный из песчаника еще в эпоху переселения каторжников; дом стоял на запущенном участке земли площадью в акр.

Широкими шагами подойдя к облупившейся входной двери, Нелл взялась за молоток и громко постучала, но ответа не дождалась. Предприняв еще одну попытку и подождав минут десять, она обошла дом со всех сторон, осмотрела засаленные занавески, стекла в немытых окнах и переполненный мусорный бак у задней двери, поморщилась от тошнотворной вони, исходящей со стороны выгребной ямы в конце замусоренного двора.

Ненавидя бездействие, но решив дождаться Бэду Талгарта во что бы то ни стало, Нелл принялась выпалывать сорняки вокруг дома. «На такой скудной песчаной почве ни цветы, ни овощи не вырастишь», — думала она, складывая вырванные сорняки в быстро растущую кучу.

Лишь в сумерках Бэда толкнул покосившуюся калитку в штакетнике, отгораживающем участок от немощеного тротуара. Первым делом он почуял запах сырой земли, вторым — заметил впечатляющую кучу сорняков с облепленными землей корнями. Кто это взялся за неблагодарную работу?

Нежданная садовница обернулась: рослая, сухощавая девушка в темно-сером хлопчатобумажном платье, доходящем до щиколоток, почти бесформенном, с высоким воротником и длинными рукавами — впрочем, сейчас закатанными выше костлявых, острых локтей. Бэда не узнал ее, хотя девушка выпрямилась и уставилась на него в упор.

— Ну и свалка у вас тут! — заявила она, вытирая грязные руки о юбку. — Сразу ясно: здесь живет холостяк, питается всухомятку, вместо стула сидит на ящике из-под апельсинов и домой является только ночевать. Но если у вас туго с деньгами, могли бы хотя бы выращивать овощи на коровьем навозе — заодно и поработали бы руками! Вон какой живот вы себе отрастили, мистер Талгарт.

Бэда и сам знал, что безбожно растолстел, и досадовал на это, поэтому замечание незнакомки попало не в бровь, а в глаз. Внезапно он вспомнил, где слышал этот резкий и властный голос, и изумленно вытаращил глаза.

— Нелл Кинросс! — воскликнул он. — Какого черта вы здесь делаете?

— Выпалываю сорняки, — отозвалась она, окинув взглядом его темно-синий костюм-тройку, целлулоидный воротничок и манжеты, галстук с эмблемой Законодательного собрания и запонки. — Вознеслись, значит? Загордились?

— Даже члены парламента от рабочей партии обязаны одеваться прилично, — попытался оправдаться он.

— А сегодня пятница, рабочая неделя кончилась. Одевайтесь-ка попроще, за выходные приведете в порядок свой участок.

— Обычно выходные я провожу в кругу избирателей, — недовольно возразил он.

— Да-да, объедаетесь печеньем со сладким чаем, булочками с джемом и сливками, а под вечер пропускаете кружку пива, да побольше. Мистер Талгарт, с такими привычками вам и до сорока лет не дотянуть.

— А какое вам дело до моего здоровья, мисс Кинросс? — осведомился Бэда. — Вы, должно быть, чего-то хотите от меня. Чего именно?

— Зайти в дом и выпить чаю.

Он поморщился:

— В доме… не убрано.

— А я и не надеялась на идеальный порядок. Ваши шторы давно пора стирать, окна — мыть. Но поскольку чай заваривают кипятком, надеюсь, я им не отравлюсь.

Она застыла в ожидании, высоко подняв надломленные брови. Узкое худое лицо излучало иронию, глаза проказливо поблескивали.

Бэда вздохнул:

— Пеняйте на себя. Прошу.

Задняя дверь коттеджа вела в судомойню с парой бетонных раковин под кранами с водой.

— Ага, водопровод у вас есть — уже кое-что, — отметила Нелл. — Почему же вы пользуетесь выгребной ямой?

— Канализации нет, — отрывисто бросил Бэда и провел гостью в тесную кухню с еще одной раковиной, четырехконфорочной газовой плитой и большим разделочным столом с придвинутым к нему вплотную деревянным стулом. Стены были выкрашены тусклой желтовато-кремовой краской, так густо усиженной мухами, что отчасти напоминали шедевр декоратора. На столе мелкие экскременты тараканов соседствовали с более крупными катышками мышиного и крысиного помета.

— Нет, так жить нельзя, — заявила Нелл, усаживаясь к столу. Из вместительной кожаной сумки она вынула носовой платок и постелила его на стол, чтобы поставить локти. — Говорят, члены парламента теперь получают неплохое жалованье. Наймите себе прислугу.

— Не могу! — выпалил он, злясь все сильнее от каждой уничижительной реплики. — Я рабочий, я не могу позволить себе эксплуатировать слуг!

— Чепуха! — презрительно скривилась Нелл. — Если уж хотите во всем придерживаться социалистических взглядов, предложите работу тем, кому отчаянно нужны деньги. Таким образом вы, по сути дела, поделитесь жалованьем с избирателями — скорее всего с какой-нибудь женщиной, лишенной права голоса, но ее муж оценит это. И отдаст вам голос.

— Он и без этого отдаст голос мне.

— Мистер Талгарт, когда-нибудь и женщины будут голосовать. Нельзя исповедовать принципы равенства и демократии и не признавать, что женщины тоже люди.

— Но я решительно против прислуги!

— Тогда не относитесь к ней как к прислуге, мистер Талгарт. Помощница по хозяйству — тоже рабочий человек, задача которого — поддерживать порядок в доме. Что в этом унизительного? Платите ей сполна и в срок, благодарите за добросовестный труд, дайте понять, что она вам необходима, — вы только вырастете в глазах других избирателей, если еще одна женщина будет нахваливать вас в разговорах с подружками и гордиться своей работой. Да, голосуют мужчины, но они во многом прислушиваются к мнению женщин и нередко следуют ему. Вот и наймите женщину для работы по дому и в огороде, не пренебрегайте такой возможностью стать популярным в рабочих кругах.

— Ладно, вы правы, — нехотя признал Бэда, заливая чайник кипятком. На стол была с грохотом выставлена пыльная сахарница. — Но боюсь, внутри полно тараканов, и молока у меня нет.

— Купите ледник. В Арнклиффе наверняка есть служба доставки льда. И уж совсем не могу понять, зачем вы запираете дом — у вас же нечего красть. Да, и обязательно вытравите тараканов — они живут в сточных канавах, в канализации, в грязи и заражают пищу, которую едят. Видите следы внутри сахарницы? Это же настоящий рассадник инфекции. Ручаюсь, в Арнклиффе бродит брюшной тиф, не говоря уже об оспе и полиомиелите. Вы же член парламента, поднимите вопрос о канализации. Пока местные жители не приучатся к чистоплотности, жить в Сиднее будет опасно. А еще здесь давно пора морить крыс и мышей, иначе не миновать вспышки бубонной чумы. — Нелл приняла из рук хозяина кружку черного чая без сахара и с наслаждением отпила глоток.

— Вы же, кажется, учитесь на инженера? — нерешительно спросил Бэда. — А можно подумать, что вы будущий врач.

— Да, скоро я заканчиваю первый курс инженерного факультета, но на самом деле мечтаю стать врачом, особенно теперь, когда на медицинский факультет разрешено принимать женщин.

Несмотря на раздражение Бэды, эта девушка ему нравилась: такая деловитая, рассудительная, уверенная в себе. Холостяцкие замашки Бэды не вызвали у нее отвращения — разве что побудили к критике. Нелл Кинросс была воплощенным благоразумием и здравомыслием. «Досадно, что она по другую сторону баррикад, — думал Бэда. — Она была бы ценным оружием в нашем арсенале, пусть даже в закулисной борьбе…»

Развеселив Нелл, Бэда притащил из комнаты пресловутый ящик из-под апельсинов и уселся на него — как она и подозревала, к материальным благам он был равнодушен. «А костюм его попросту бесит. Ручаюсь, по выходным, отправляясь на встречу с избирателями, он переодевается в холщовые брюки и рубашки с закатанными рукавами».

— У меня есть предложение, — вдруг заявила Нелл, жестом прося налить ей еще чаю. — Вместо того чтобы на встречах с избирателями жевать печенье и булочки с джемом и сливками, возьмитесь за дело: копайте ямы, колите дрова, двигайте мебель. И разомнетесь, и щеки надувать не придется.

— Лучше скажите, зачем вы приехали, мисс Кинросс? — спросил он. — Чем я могу вам помочь?

— Зовите меня Нелл, а я буду звать вас Бэдой. Редкое имя. Вы знаете, кто это?

— Это наше родовое имя.

— А еще существовал Бэда Достопочтенный, монах из Нортамберленда; говорят, он пешком проделал путь до Рима и обратно. И написал первую подлинную историю английского народа, хотя неизвестно, кем был он сам — саксом или кельтом. Бэда жил в седьмом или восьмом веке от Рождества Христова, за доброту его почитали как святого.

— Нет, мне до него далеко, — усмехнулся Бэда. — Откуда вы все это знаете?

— Читала, — пожала плечами Нелл. — В Кинроссе было больше нечем заняться, пока тетя Руби не нашла мне работу. Поэтому мне так легко дается инженерное дело: я знаю, как создавались теории, но также знакома с практикой, особенно с горным делом. Осталось только получить диплом.

— Вы так и не объяснили, чего хотите от меня.

— Хочу, чтобы вы потолковали с одним сварливым шотландцем по имени Энгус Робертсон, цеховым старостой на заводе буров Константайна. Мне нужно пройти на этом заводе практику, хозяева уже согласились. А потом вмешался Робертсон и отказал наотрез.

— А, рабочие-металлисты. Не понимаю, почему они так боятся женщин. Ни разу еще не встречал женщины, готовой по своей воле сверлить, варить, плющить и склепывать сталь.

— Я просто хочу научиться работать на токарном станке. Инженер не имеет права конструировать механизмы, не зная, как производится обработка металла.

— Да, практический опыт очень важен. — Брюзгливо опустив уголки губ, Бэда уставился в свою чашку и нахмурился. — Ладно, с Энгусом я поговорю. И заодно с профсоюзными лидерами. Они сумеют надавить на него так, как не под силу мне.

— Больше мне ничего не нужно, — Нелл поднялась.

— Как вас найти?

— У меня дома есть телефон, а живу я на Глиб. Если все пройдет успешно, приходите ко мне на ужин — для разнообразия вам не помешает пища, полезная для здоровья.

— Кстати, Нелл, сколько вам лет?

— Шестнадцать целых… и восемь десятых.

— Господи! — Бэду бросило в ледяной пот.

— Без паники! — пренебрежительно отозвалась Нелл, направляясь к двери. — Я вполне могу постоять за себя.

«Не сомневаюсь, — думал он, провожая ее взглядом. — Девушка-подросток — и у меня в доме, одна! Но ее никто не видел, о чем тревожиться?»

Нелл, конечно, права. Все избиратели жалеют его — еще бы, холостяк, живет в донельзя запущенном доме, не может позаботиться о себе. Потому и угощают его, и поят чаем. Не объяснять же им, что в палате членов парламента кормят, как на убой! Да и в совете профсоюзов бесплатные обеды обеспечены. Надо бы раздобыть мотыгу, а еще нанять за приличную плату какую-нибудь бедную женщину — пусть приведет дом в порядок. И наконец, расставить по дому крысоловки и мышеловки, разбросать отраву для тараканов, подвесить к потолку липучки для мух. «Умирать, не дожив до сорока лет, меня что-то не тянет, — сказал себе Бэда. — Но я уже заметил нелады с пищеварением. Может, будет чистота в доме — прекратятся и эти приступы разлития желчи. Нелл Кинросс… Всего шестнадцать лет, а наглости на все шестьдесят».

Согласие было получено, но при одном условии: Нелл должна собственноручно склепать две стальные пластины. Сумеет — значит, будет учиться работать на токарном станке. Скрепя сердце Энгус Робертсон был вынужден признать, что пластины склепаны умело. Но через три дня, явившись на урок, Нелл обнаружила, что весь цех простаивает без дела.

— Паровой двигатель неисправен, — злорадно объявил Энгус Робертсон, — а мастера скрутило.

— Ну и ну! — Нелл направилась прямиком туда, где попыхивал паром двигатель, и оттеснила троих рабочих, растерянно уставившихся на него. — Скрутило, говорите? Лихорадкой?

— Да нет. — Энгус неотрывно наблюдал, как Нелл изучает вентиль для регулирования потока пара, поступающего через золотниковый клапан в камеру сгорания. — Ревматизмом.

— Завтра я принесу вам порошок, передайте ему. Скажите, пусть пьет по одному пакетику три раза в день и хорошенько запивает водой. Это старинное китайское средство от ревматических болей и лихорадки, — пояснила Нелл, на ощупь пытаясь отыскать на полу инструмент. — Дайте торцевой ключ, пожалуйста.

— Китайское? Эта отрава? — Энгуса аж перекосило. — Ну нет, травить Джонни я не стану!

— Что за чушь! — возмутилась Нелл, потрясая гаечным ключом. — Это же размолотая в порошок кора ивы и другие лекарственные травы — никаких глаз тритона или лягушачьих перепонок там и в помине нет! — И она указала на регулятор явно недоумевая, из-за чего весь сыр-бор. — Грузики перекосило, мистер Робертсон. Две стяжки лопнули, сейчас заменим.

Не прошло и двух часов, как грузики регулятора, медные шары размером с шарики для пинг-понга и весь вентиль установили на прежнее место, припаяв к нему стяжки, удерживающие грузики. Шары раскрутились под действием центробежной силы, золотниковый клапан открылся, впуская пар в камеру сгорания, завертелся маховик, и все машины и механизмы цеха начали оживать.

Всю эту сцену наблюдали Бэда Талгарт и младший партнер завода Константайна, мистер Артур Константайн.

— А есть ли на свете что-нибудь, чего она не знает и не умеет? — спросил у Бэды Артур.

— Я знаком с ней не более, чем вы, сэр, — ответил Бэда официальным тоном, уместным при общении капиталиста с социалистом, — но насколько мне известно, ее отец — мастер на все руки, а она с детства безотлучно находилась при нем. Декан инженерного факультета профессор Уоррен, говорит, что ей незачем сдавать экзамены — она и без того опережает всех однокурсников.

— Тревожная перспектива, — заметил Артур Константайн.

— Нет, сигнал предупреждения, — возразил Бэда, — и он свидетельствует о том, что способности многих женщин пропадают зря. К счастью, большинство пока довольны своей участью. Но Нелл Кинросс — живое свидетельство того, что далеко не все женщины способны с ней мириться.

— Пусть учатся на сестер милосердия и учительниц.

— Да, если у них нет способностей к инженерному делу, — съязвил Бэда, и не потому, что решил отныне отстаивать права женщин — ему очень хотелось дать щелчка по носу этому лощеному франту. Рабочие доставляют своим хозяевам все больше неприятностей — а почему бы не прибавить к ним сложности с работницами?

— Мистер Константайн! — к ним приблизилась Нелл. — Советую вам потратиться на новый регулятор для двигателя. Стяжки припаивали уже не раз, рано или поздно они снова отвалятся. Одного двигателя хватает, чтобы приводить в движение все ваши станки, но только когда он работает. Сегодня вы потеряли три часа рабочего времени. В наше время уже никто не может позволить себе зависеть от единственного двигателя.

— Благодарю, мисс Кинросс, — чопорно отозвался Константайн. — Я решу этот вопрос.

Нелл подмигнула Бэде и отошла, издалека подзывая Энгуса Робертсона, который поспешил к ней с видом побежденного — по крайней мере временно.

Усмехающийся Бэда решил задержаться на заводе и посмотреть, как мисс Кинросс расправится с Артуром Константайном, Энгусом Робертсоном и токарным станком, с которым она обращалась так уверенно, будто всю жизнь только этим и занималась.

«В ее движениях чувствуется высокая поэзия, — думал Бэда. — Они уверенны, грациозны и расчетливы, лицо сосредоточенно — сейчас она не видит ничего, кроме станка».

— Вот уж не думал, что вы настолько сильны, Нелл, — признался Бэда, явившись к ней на ужин. — Можно подумать, что для вас сталь не тяжелее перышка.

— Чтобы поднимать тяжести, нужны привычка и опыт. — Восхищение гостя ничуть не смутило Нелл. — Вы же это знаете. Ведь не всю жизнь вы протирали штаны, сидя на парламентской скамье или враждуя с капиталистами!

Он поморщился:

— Что мне в вас нравится, так это такт и дипломатичность.

Вопреки ожиданиям Бэды ужин прошел не в романтичной атмосфере, не с глазу на глаз с Нелл, а в шумной и развеселой компании трех юношей-китайцев и Донни Уилкинса. Восхитительные китайские блюда, оживленные разговоры.

«Нет, никто из них в нее не влюблен, — поразмыслив, понял Бэда. — Эти четверо относятся к Нелл как братья к своенравной старшей сестре, хотя она здесь самая младшая».

— Кстати, у меня известие от Энгуса Робертсона, — сообщил Бэда, когда ужин кончился, «братцы» разошлись по своим квартирам и засели за книги — надвигались экзамены.

— Старый брюзга, — добродушно откликнулась Нелл. — Ловко я его укротила, правда? К тому времени, как я научусь работать на токарном станке, он будет есть у меня с ладони.

— Вы доказали, что достойны жить в мужском мире.

— Так что там за известие?

— Ваш китайский порошок помог. Мастер уже вышел на работу и порхает как новенький.

— Я объясню Энгусу, где мастер сможет купить такой же порошок в китайской аптеке в «Хеймаркете». Но если он будет принимать лекарство регулярно, пусть лучше запивает не водой, а молоком. Снадобье действует прекрасно, но желудок переваривает его с трудом. А молоко полезно в любом случае.

— Я начинаю думать, что при всех ваших инженерных навыках из вас получился бы отличный врач, — заметил Бэда.

Она проводила его до двери, более польщенная последним замечанием, нежели прочими комплиментами.

— Спасибо, что зашли.

— Спасибо, что пригласили, — отозвался он и спустился на одну ступеньку, не пытаясь прикоснуться к Нелл. — Может быть, поужинаете у меня — после экзаменов, перед отъездом в Кинросс? Поверьте, я неплохо готовлю — когда есть для кого. В нашей семье дети по очереди хозяйничали на кухне. Обещаю к вашему приходу навести в доме чистоту.

— Спасибо, непременно приду. Позвоните мне, — попросила Нелл и закрыла дверь.

Бэда медленно брел в Редферн, стараясь разобраться в своих чувствах. Его тянуло к Нелл — очевидно, ее бесстрашие и неукротимость. Она выбирала кратчайший путь к цели, но точно рассчитывала время. «Интересно, знает ли ее отец, что она мечтает стать врачом? Медицина — самый неприступный мужской бастион, но если вдуматься, профессия врача, как ни одна другая, подходит женщине. Однако сэру Александру нужна помощница, а он тоже привык добиваться своего. Как и маленькая мисс Нелл».

Они не общались до конца экзаменов, которые Нелл сдала с блеском, особенно потому, что ее практика прошла насыщенно и разнообразно. На всякий случай она приготовилась дать отпор преподавателям, если те попытаются «завалить» ее и снизить оценки. Если это произойдет, она просто отошлет экзаменационные работы в Кембридж на проверку преподавателю, который не знает, что она девушка. Его вердикт вряд ли устроит руководство Сиднейского университета и оставит клеймо на репутации инженерного факультета.

Но очевидно, профессор Уоррен и остальные преподаватели почувствовали, что несносная студентка готова на все, а может, просто рассчитывали на деньги ее отца; так или иначе, знания Нелл оценили справедливо. По инженерным дисциплинам, на вопросы которых предполагались однозначные ответы, Нелл превзошла всех на курсе, значительно опередив даже Чань Миня, к которому вплотную приблизился У Цзин. Донни Уилкинс был признан лучшим студентом отделения гражданского строительства и архитектуры, а Лу Чжи — отделения механики. Студенты из Кинросса одержали убедительную победу.

Нелл написала Бэде на его домашний адрес, сообщая, что может поужинать с ним — конечно, если он не передумал. В ответ Бэда назвал дату и время.

В Нелл Бэду удивляло многое, и в том числе нежелание козырять своим богатством; через две недели, в субботу, ровно в шесть, она приехала к нему на трамвае и последние несколько кварталов прошла пешком. А ведь она могла бы с комфортом доехать на извозчике от своего дома до самого Арнклиффа. В гости Нелл явилась в еще одном сером ситцевом платье, все таком же бесформенном, подол которого заканчивался на четыре дюйма выше щиколоток — смелый покрой, особенно если бы платье было алого или другого, более яркою, цвета. Ни шляпки, ни украшений — только объемистая черная кожаная сумка на левом плече.

— Почему вы носите такие короткие платья? — спросил Бэда, встретив ее у калитки.

Нелл ответила не сразу — она с удовольствием обозревала участок.

— Бэда, вы все выпололи! А что это там, вдалеке? Неужто грядки?

— Да. Как видите, я даже похудел, — добавил он. — Вы были правы, мне недоставало физической нагрузки. Так почему вы носите такие короткие платья?

— Потому, что терпеть не могу, когда подолы подметают грязь, — скривилась Нелл. — Пачкать обувь — это еще куда ни шло, ее нетрудно вымыть. Но длинные платья приходится стирать после каждого выхода на улицу!

— Хотите сказать, вы моете подошвы обуви?

— Конечно, особенно если вляпаюсь в грязь. Вы только подумайте, сколько всякой дряни мы таскаем на подошвах! На тротуарах скользко от плевков и прочей слизи — только потому, что у нас принято сморкаться в два пальца! Мерзость! А рвота, собачий помет, гниющий мусор!

— Насчет плевков я с вами согласен. Давно следовало бы ввести запрет на плевки и штраф хотя бы в трамваях и вагонах поездов.

— И шторы чистые, и окна вымыты! — между тем продолжала осмотр Нелл.

Приглашая гостью в дом, Бэда заметно смутился: приличной мебелью он так и не обзавелся и довольствовался продавленным дряхлым диваном с вывалившимися пружинами, бюро, обшарпанным старым письменным столом и стулом Зато возле кухонного стола стояли два новеньких стула, а ящик из-под апельсинов исчез. Полы были все те же, дощатые и крытые линолеумом, но кто-то старательно отскреб грязь от стен и вымел весь мышиный помет. И тараканий тоже.

— Вот только тараканов никак не выведу, — признался Бэда, усаживая Нелл за стол. — Их ничем не уморишь.

— А вы расставьте по дому блюдечки с красным вином, — подсказала Нелл. — Они не устоят, упадут в вино и утонут. — Она усмехнулась. — Лига трезвости не найдет, к чему придраться. — Она вежливо кашлянула. — Насколько я понимаю, этот дом вы снимаете?

— Да.

— Тогда уговорите хозяина обнести его шестифутовой оградой. Разведете во дворе домашнюю птицу, на столе будут яйца, а в доме — меньше тараканов. Куры их обожают.

— Откуда вы все это знаете?

— Мы живем на Глиб, там тараканов тьма-тьмущая. Крылышко Бабочки травит их красным вином и вдобавок развела кур на заднем дворе.

— А почему вы не носите шляпки? — продолжал допытываться Бэда, заглядывая в духовку.

— М-м, пахнет вкусно, — заметила Нелл. — Да просто не люблю я шляпки, вот и все. Пользы от них никакой, с каждым годом они становятся все уродливее. А если мне подолгу приходится быть на солнце, я надеваю шляпу, какие носят китайские кули, — это разумнее.

— И рабочий комбинезон, как на заводе Константайна! Неудивительно, что старик Энгус не желая вас знать.

— Меньше всего на заводе или в мастерской нужна безмозглая женщина в юбке, которую того и гляди затянет в маховик. А комбинезон не вызывает даже скабрезных мыслей, так чем он плох?

— Ничем, — согласился Бэда, громыхая кастрюлями на плите.

— Что на ужин? — поинтересовалась Нелл.

— Баранья нога с картофелем и тыквой, мелкими маслеными кабачками и «зарезанной» стручковой фасолью.

— Зарезанной?

— Нашинкованной тонкими полосками. И конечно, подливка.

— Несите сюда скорее! Я готова съесть целого коня.

Традиционное английское блюдо удалось на славу: Бэда не преувеличивал, уверяя, что умеет стряпать. Даже фасоль не развалилась. Не жеманясь и не отставая от хозяина, Нелл с аппетитом съела ужин.

— Мне оставить место для десерта или можно попросить добавки? — спросила она, подчищая остатки подливки кусочком хлеба.

— Десерт отменяется — я слежу за фигурой, а вам могу предложить добавки, — с улыбкой ответил Бэда. — Судя по вашему аппетиту, полнотой вы не страдаете.

— Нет, я уродилась в отца — он всю жизнь костлявый.

Когда ужин был съеден, а посуда убрана в раковину — Бэда не позволил гостье мыть тарелки и заявил, что никуда они не денутся, подождут, пока у него не появится настроение, — место на столе заняли вместительный чайник и две фарфоровые чашки с блюдечками и серебряными ложками. Сахарница сияла чистотой, из нового ледника, ящика с крышкой, набитого льдом, достали холодное свежее молоко. Хозяин и гостья еще долго сидели над тарелкой овсяного печенья, испеченного приходящей служанкой, миссис Чарлтон, и беседовали обо всем на свете, неизменно возвращаясь к страстному увлечению Бэды — социализму и рабочему движению. Нелл даже не пыталась во всем соглашаться с ним и выдвигала логичные возражения, особенно когда речь заходила о китайцах. Время пролетело незаметно. Поскольку оба собеседника были серьезными и одержимыми жаждой знаний людьми, Бэда не давал волю своим плотским желаниям, а Нелл — романтическим мечтам.

И наконец, когда Бэда понял, что уже очень поздно, он решился заговорить о том, что не давало ему покоя. Почему — он и сам не понимал, но не задать этот вопрос не мог.

— А как ваша сестра?

— Если верить маме — отлично. — Нелл помрачнела. — Не знаю, стоит ли рассказывать вам об этом, но Анна почему-то настроена против меня, поэтому я не хотела приезжать на каникулы — думала, лучше поработаю где-нибудь в мастерской.

— Почему она настроена против вас?

— Сама ломаю голову. Понимаете, ее мыслительный процесс мало того что ограничен, так еще и непредсказуем. В газетах называли ее «простушкой», но на самом деле она умственно отсталый человек. Ее лексикон — немногим более пятидесяти слов, в основном существительных, с отдельными прилагательными и глаголами. Тот тип подчинил себе Анну легко, как свою собаку. Ведь Анна, в сущности, очень добродушна и покладиста.

— Значит, и вы верите, что это был Сэм О'Доннелл?

— Ни на минуту не сомневаюсь! — с жаром воскликнула Нелл.

— А ребенок?..

— Долли? Так назвала ее сама Анна, для нее дочь — все равно что кукла. Поэтому папа и вписал это имя в метрику, и теперь она Долли. Сейчас ей восемнадцать месяцев, и, по иронии судьбы, девочка очень смышленая. Она рано начала ходить, говорить и, как пишет мама, уже проказничает. — На лицо Нелл легла тень. — В понедельник я уезжаю домой. Там что-то происходит, а мама в письмах отделывается недомолвками.

— Тяжкая ноша, да?

— Уж во всяком случае, необычная. До сих пор мне не перепадало ни единой унции этой тяжести, но это неправильно. У меня какое-то предчувствие, но я даже не могу объяснить, о чем, потому что это не факты — только инстинкты. А я их ненавижу! — яростно выпалила Нелл.

Зеленоватый, усиленный новыми сетками свет газового рожка на стене играл на его густых непослушных волосах, отливающих всеми оттенками рыжего — от меди до старой бронзы. Его глаза, черные, как у Александра, глубоко сидели в орбитах — прищуренные, бездонные глаза, решила заинтригованная Нелл. О том, что он думает, можно судить лишь по его словам — внешне он непроницаем, особенно эти загадочные глаза.

— С возрастом вы научитесь ценить инстинкты, — заметил он, обнажая в улыбке белые ровные зубы. — Ваш мир построен на фактах — это типично для математика. Но все великие философы были математиками, они обладали разумом, способным порождать абстрактные идеи. Инстинкты — это абстрактные, но не всецело оторванные от мыслей эмоции. Мое чутье всегда казалось мне естественным результатом событий или опыта, я считал его никчемным и все-таки в глубине души высоко ценил.

— Карл Маркс не был математиком, — возразила Нелл.

— Так он и не философ. Скорее, исследователь человеческого поведения. Разума, а не души.

— Эти инстинкты… Вы хотите сказать, что я должна поскорее вернуться домой? — спросила она, не скрывая сожаления. — Так вам подсказывает чутье?

— Точно не знаю. Но мне будет вас недоставать. Нет ничего приятнее, чем готовить для едока с отменным аппетитом. Не могу дождаться, когда мне снова выпадет такой шанс.

И тем не менее он ничем не выдал, что относится к ней как мужчина к женщине, за что Нелл была благодарна ему.

— Чудесный вечер, — чуточку высокопарно произнесла она.

— Но он уже закончился. — Он поднялся. — Пойдемте, я провожу вас и посажу на извозчика.

— Я дождусь трамвая.

Бэда вынул из кармана часы, щелчком открыл крышку.

— Нет, только не в этот час. У вас есть деньги на извозчика?

— Господи, ну конечно! — Ее глаза заблестели. — Но инстинкт не позволяет мне кататься в наемных экипажах — терпеть не могу тесные вонючие коляски. И потом, неизвестно, кто сидел в них до тебя.

— Разрешите, я оплачу эту поездку.

— Ни в коем случае! Хотите прибавить ее к моим грехам? Из-за меня вы уже разорились на прислугу и ледник! Сколько стоит доставка льда дважды в неделю — три пенса? Шесть?

— Четыре. Но мне нет нужды экономить: труд членов парламента, в том числе и от рабочей партии, щедро оплачивается и вознаграждается привилегиями. У меня есть сбережения. — Он перевел дыхание, взял Нелл под руку и вывел из дома. — Признаться, я уже всерьез задумался о том, за сколько хозяин продаст этот дом. Если цена будет разумной, я не прочь его купить.

Дочь Александра Кинросса обдумала это заявление, прищурив глаза и поджав губы.

— Сбейте цену, чтобы была не выше двух сотен. Да, дом стоит на участке площадью целый акр, но в промышленном районе. Без канализации. Если кому-нибудь вздумается построить здесь завод, за дом и землю много не дадут — сейчас в цене участки у побережья. Для строительства на этом месте длинного дома с террасами не подойдет форма участка Предложите хозяину сто пятьдесят — и посмотрите, что он ответит.

Бэда взорвался смехом:

— Сказать-то легко, труднее сделать! Я отродясь не умел торговаться.

— И я тоже, — удивленно отозвалась она. — Но поскольку вы мне нравитесь, Бэда, я готова торговаться от вашего имени.

— Приятно слышать. Вы мне тоже нравитесь, Нелл.

— Отлично. — И она замахала рукой, увидев проезжающего извозчика. — Повезло! Надеюсь, до Глиб он меня довезет.

— Накиньте три пенса чаевых — и он отвезет вас куда угодно. Только пусть не сворачивает на Парраматта-роуд — там орудуют уличные банды.

— Симптом трудных времен, как сказал бы папа. Безработной молодежи надо куда-то выплескивать энергию. Значит самое время покупать недвижимость. — И она забралась в тесную коляску. — Я напишу вам из Кинросса.

— Да, напишите. — попросил он и посторонился, пропуская усталую лошадь, запряженную в дребезжащую коляску. — Нет, ты не напишешь, — произнес он вполголоса, вздохнул и направился к дому. Ни к чему это — он социалист, сын уэльского углекопа, а она — дочь самого богатого капиталиста Австралии. Ребенок, которому нет и семнадцати, стоящий на пороге жизни. Бэда, как принципиальный человек, твердо решил, он ни за что не позволит Нелл увлечься им, зайти слишком далеко. «Да, вот так. Всего хорошего, Нелл Кинросс».

Но Нелл вернулась в Кинросс только после Нового года и своего семнадцатого дня рождения. Ее отец и тетя Руби прикатили в Сидней «развеяться», как выражался Александр: театр, музеи, картинные галереи, выставки, даже пантомимы. Развлекаясь напропалую, Нелл совсем забыла про собственные предчувствия — и чутье Бэды Талгарта.

Глава 6. Кукла Анны

— Я не могла отказать отцу, — оправдывалась Нелл перед матерью.

— Ну разумеется, — согласилась Элизабет, видимо, ничуть не обидевшись. — В сущности, это даже к лучшему. А я, похоже, придала слишком много значения пустякам.

— Каким?

— Анна стала злиться на Долли и обижать ее.

Кровь отхлынула от лица Нелл.

— Не может быть, мама!

— Это случилось только однажды, шесть недель назад.

— Но как? Почему?

— Честное слово, не знаю. Мы никогда не оставляем Анну наедине с малышкой, но в тот раз Пиони что-то штопала и отвлеклась. И вдруг Долли вскрикнула и разрыдалась. А когда Пиони бросилась к ней, Анна ее не подпустила и все повторяла: «Плохая кукла! Плохая Долли!» — Элизабет беспомощно смотрела на дочь, такой мольбы в ее глазах Нелл еще никогда не видела. — Анна держала Долли за руку, щипала ее, царапала. Бедная малышка отбивалась и плакала — я как раз проходила по коридору и услышала ее. Анна никак не хотела отпустить дочь, продолжала щипать ее и называть плохой. Только вдвоем с Пиони мы сумели отнять Долли, с трудом успокоили, увидели жуткие лиловые синяки и несколько дней не подпускали к ней Анну. Тогда Анна разозлилась. Ты ведь знаешь ее, она никогда не злится! Лишь становится неуправляемой во время месячных. В конце концов мы решили снова принести ей Долли, и все вспышки гнева прошли, как рукой сняло. К счастью, Долли не протестовала — наверное, она еще не помнит про боль, а без Анны уже скучает.

— Пиони — это кто? — нахмурилась Нелл.

— Одна из сестер Вон. Руби прислала ее нам, когда Долли сделала первые шаги и начала говорить. Пиони, конечно, Яшму нам не заменила, но все-таки помогла мне.

— По характеру она похожа на Яшму?

— Пожалуй, нет, но всей душой предана девочке.

— Надо было мне оставить папу в городе, а самой вернуться домой, — мрачно произнесла Нелл. — Пойдем к ним, мама.

Детская могла бы служить моделью для художника — ее обстановка была идеально продумана до последней мелочи. Младшая сестра Вон сидела возле Анны, которая держала на коленях Долли; две головы с черными волосами, одна с прямыми, другая с кудрявыми, склонились над изящной светловолосой малышкой, пухленькой, с ямочками на щеках.

В прошлый раз Нелл видела Долли еще младенцем, но с тех пор прошло почти два года, девочка научилась ходить, у нее отросли льняные волосы, шелковистыми локонами обрамляющие кругленькое личико херувима, на котором выделялись глаза оттенка аквамарина. Темные брови и ресницы указывали на то, что с возрастом и волосы потемнеют. Долли не походила ни на Александра, ни на Элизабет и, очевидно, уродилась в отца.

Анна подняла голову, увидела Нелл и улыбнулась. И отшвырнула Долли, как безжизненную куклу, — очевидно, уже не в первый раз, потому что Пиони ловко подхватила ребенка.

— Нелл! Нелл! Нелл! — закричала Анна, простирая руки.

— Здравствуй, дорогая, — Нелл обняла и поцеловала сестру.

— Долли! Где Долли? — спохватилась она.

— Вот, — Пиони подала ей малышку.

— Долли, моя кукла! — просияв, объяснила Анна сестре.

— Привет, Долли. Ты меня помнишь? — Нелл взялась за крошечную ручку. — Я твоя тетя Нелл.

— Тетя Нелл, — отчетливо выговорила девочка и заулыбалась.

— Можно, я возьму ее на руки, Анна?

Та нахмурилась, посмотрела на сестру из-под насупленных темных бровей, и Элизабет с Нелл уже решили, что она откажет, как бывало после рождения Долли. Но Анна схватила ребенка и бесцеремонно сунула его Нелл.

— На! — заявила она, явно преодолев нежелание.

Полчаса, проведенные с Анной и Долли, утомили Нелл сильнее, чем драка с белыми студентами, зато дали обильную пищу для размышлений. С обоими родителями следовало поговорить, и как можно скорее.

— Мама, папа, — начала Нелл, собрав их в библиотеке за стаканчиком хереса перед ужином, — нам необходимо сейчас же кое-что обсудить.

Предчувствуя, что последует дальше, Элизабет сжалась, а Александр только перевел взгляд с бокала на дочь и вопросительно вскинул брови.

— Это касается Анны и Долли.

— А что с ними такое? — подавляя вздох, осведомился Александр.

— Их надо разлучить.

Он удивленно выпрямился:

— Разлучить? Почему?

— Потому что Долли — живой человечек, ребенок, с которым Анна обращается как с тряпичной куклой. Ты помнишь, что стало со щенком, которого когда-то подарили Анне? Она слишком сильно сжала его в руках, щенок укусил ее, и она размозжила ему голову об стену. Та же участь ждет и Долли, которая растет, становится самостоятельной и рвется на свободу. Но Анна не собирается отпускать ее. Тряпичным куклам полагается терпеть и молчать, их можно закинуть в угол и забыть, а потом, когда захочется, вспомнить.

— По-моему, ты преувеличиваешь, Нелл, — сказал Александр.

— Действительно, — кивнула Элизабет. — Анна любит Долли.

— Щенка она тоже любила. Нет, я не преувеличиваю! — Она повысила голос. — Папа, мама рассказывала тебе, как Анна щипала Долли за руку? До жутких лиловых синяков?

— Нет, — покачал головой Александр и отставил бокал.

— Но это было всего один раз, — возразила Элизабет. — Всего лишь раз! И с тех пор не повторялось.

— И все-таки было, мама. Но ты не замечаешь многого другого: Долли каждый день швыряют, как игрушку, и только благодаря умнице Пиони и собственному инстинкту самосохранения девочка остается жива и невредима. — Нелл подошла к отцу и присела к нему на колено, воззрившись на него ярко-синими глазами. — Папа, так больше продолжаться не может. Иначе Долли или серьезно пострадает, или погибнет. А если Пиони случайно не окажется рядом или Анна вздумает наказать «плохую Долли» и никому ее не отдаст? Ни тебе, мама, ни Пиони с ней не справиться — Анна сильнее вас.

— Ясно, — с расстановкой произнес Александр. — Да, я понимаю.

— Мы наймем помощников, — пообещала Элизабет, метнув ненавидящий взгляд в дочь-предательницу. — Они же мать и дочь! Анна восемь месяцев кормила Долли грудью! Если мы их разлучим, Анна зачахнет и умрет.

— Мама, ты считаешь, что я об этом не подумала? — воскликнула Нелл, резко оборачиваясь к ней. — Думаешь, мне доставляет удовольствие твердить, что этих двоих надо разлучить? Анна — моя сестра! И я люблю ее! Всегда любила и всегда буду любить. Но после рождения Долли она изменилась — может, я заметила это потому, что давно не виделась с ней. Анна стала использовать меньше слов, реже соединять их в предложения. Она всегда была инфантильна, но теперь неуклонно деградирует. После рождения Долли она была так нежна, обращалась с дочерью, будто понимала, что она живая. А теперь все иначе, и характер у нее начинает портиться. Анна раздражительна и своевольна — наверное, потому, что ее балуют всю жизнь. Никто ни разу даже не шлепнул ее за провинность, ее никогда и ни в чем не упрекали.

— Шлепков она не заслуживала! В отличие от тебя, — фыркнула Элизабет.

— Не спорю, — невозмутимо ответила Нелл, не сводя глаз с отца. — Папа, надо действовать.

— Нелл, ты всегда говоришь сущую правду. Да, надо действовать.

— Нет! — выкрикнула Элизабет и вскочила, облившись хересом. — Нет, Александр, я не позволю!

— Выйди, Нелл, — велел ее муж.

— Но, отец…

— Иди. Остальное потом. Вот и все, — выговорил он, когда закрылась дверь. — Сначала я был «папочкой», потом «папой», а теперь я отец. Нелл выросла.

— Твоя копия — такая же холодная и бессердечная!

— Нет, она другая, но удивительная. Сядь, Элизабет.

— Не могу. — Она принялась вышагивать по библиотеке.

— Нет, ты сядешь. Я не намерен обсуждать вопрос жизни и смерти с человеком, который мечется из угла в угол, чтобы избежать горькой истины.

— Анна — мое дитя, — заявила Элизабет, упав в кресло.

— А Долли — твоя внучка, не забывай об этом. — Он свободно опустил на колени руки и пригвоздил жену к месту немигающим взглядом черных глаз. — Элизабет, несмотря на всю твою неприязнь ко мне и мою к тебе, я — отец твоих детей и дед Долли. Ты и вправду считаешь меня бесчувственным, неспособным осознать всю глубину трагедии? Думаешь, я не жалел Анну, когда узнал, что она больна? Не страдал вместе с Яшмой, которая дорого заплатила, отомстив за твою дочь? По-твоему, если бы я мог, я не попытался бы облегчить боль и страдания, которые не оставляли Анну все пятнадцать лет ее жизни? Конечно, я сделал бы все! Свернул бы горы, поменял местами небо и землю — лишь бы помочь ей. Но от этого трагедии не перестают быть трагедиями. Они развиваются своим чередом — вплоть до ужасного финала. Как и наше семейное горе. Наверное, нельзя иметь такого одаренного ребенка, как Нелл, и не поплатиться за это. Но не смей винить Нелл за то, что она такая, — это все равно что винить меня или саму себя, что Анна больна. Смирись, дорогая. Анну и Долли придется разлучить, чтобы трагедия не повторилась.

Она слушала, не утирая струящиеся по щекам слезы.

— Я страшно оскорбила тебя, — всхлипнула она, — но я не хотела. Если уж говорить начистоту, я знаю: ты не заслужил всего, что я с тобой сделала. — Она заломила руки. — Ты был добр и великодушен, и я знаю — да-да, знаю! — что, если бы я повела себя иначе, мы были бы избавлены от страданий. И тебе не понадобилась бы Руби. Но я ничего не могу поделать, Александр, ничего не могу с собой поделать!

Вынув носовой платок, он встал, подошел к ней, вложил в ладонь квадратик ткани и притянул ее голову к своему бедру.

— Не плачь, Элизабет. Ты не виновата, что не смогла ни полюбить меня, ни хотя бы преодолеть неприязнь. Зачем терзаться, если уже ничего не поделаешь? Ты раба долга, но по моей вине, это я сделал тебя такой, когда родилась Анна. — Он пригладил ее волосы ладонью. — Жаль, что ты так и не ответила на мою привязанность. А ведь я надеялся, что со временем мы сблизимся. Но ты лишь отдалялась.

Всхлипы утихли, Элизабет молчала.

— Тебе легче?

— Да. — Она вытерла лицо его платком.

Александр сел на прежнее место.

— Тогда закончим разговор. Мы с тобой прекрасно понимаем, как надо поступить. — На его лице отразилась острая боль. — Ты не знаешь одного: что я поклялся Яшме никогда не отдавать Анну в сумасшедший дом. Видимо, она многое знала, но скрывала от нас. И предвидела, что будет дальше, или просто предчувствовала неладное. Итак, вот что нам предстоит. Во-первых, разлучить Долли с родной матерью, которая уже не может выполнять материнские обязанности. Во-вторых, решить, как нам быть с Анной. Оставим ее здесь, под замком, или куда-нибудь отошлем?

— А если просто оставить ее в детской, только не спускать с нее глаз?

— Нелл не одобрит. Прежде всего потому, что Анна окажется слишком близко к Долли, а ты вспомни, как ловко Анна обманывала нас, убегая к О'Доннеллу.

Элизабет нажала кнопку звонка на столике рядом с ней.

— Миссис Сертис, — обратилась она к вошедшей экономке, — пригласите Нелл в библиотеку, пожалуйста.

Через минуту появилась Нелл с гордо вскинутым подбородком. Элизабет сама подошла к ней, притянула к себе и поцеловала в лоб.

— Прости, Нелл, мне очень жаль. Пожалуйста, прости меня.

— Тебя не за что прощать, — отозвалась Нелл, садясь напротив родителей. — Я понимаю, как ты была потрясена.

— Нам надо поговорить об Анне, — объявила Элизабет.

Александр откинулся на спинку кресла, пряча лицо в тени, и его жена продолжала:

— Ты права, Анну и Долли надо разлучить — осталось только решить, как быть с Анной. Держать ее здесь под замком или отослать куда-нибудь?

— Ее надо увезти отсюда, — медленно, с глазами, затуманенными от слез, ответила Нелл. — О'Доннелл открыл для Анны дверь, которую уже не закроешь. Видимо, поэтому у нее и началась деградация. Она не понимает, чего ей недостает, но нуждается в том, чем еще недавно наслаждалась. В ее поведении, особенно в обращении с Долли, есть элемент фрустрации. Но все это так загадочно, так глубоко скрыто! Мы ничего не знаем о мире умственно отсталых людей, мы не понимаем, какие чувства они испытывают, что вообще ощущают, кроме бешенства и счастья. Иногда мне кажется, что их эмоциональная жизнь гораздо сложнее, чем мы думаем.

— Что ты заметила сегодня, Нелл? — спросил Александр.

— Досаду, направленную на Долли, — честное слово, папа, Анна со злостью отшвыривала малышку. И поскольку Долли к этому уже привыкла, значит, такое повторяется постоянно. Но начались вспышки злости, только когда Долли подросла и поумнела настолько, чтобы избегать травм. Сейчас для нас важнее Долли, потому что у нее есть будущее. Долли — здоровый, умненький, совершенно нормальный ребенок. Как можно допустить, чтобы ее будущее зависело от Анны? Но если мы не разлучим их, неизвестно, что придет Анне в голову.

— И ты предлагаешь не говорить Долли, что Анна — ее мать? — спросила Элизабет. — Объяснить, к примеру, что ее мать — я?

— Если нам удастся сохранить тайну — да.

Александр слушал лишь вполуха, задумавшись о том, как быть с клятвой, данной им Яшме.

— А если отправить Анну не в сумасшедший дом, а в другую семью? Ухаживать за ней должны женщины, чтобы не повторилась история с О'Доннеллом. Надо подыскать дом с большим двором и с садом, чтобы она чувствовала себя как дома. Скажи, Нелл, Анна сможет забыть нас? Научится любить хоть кого-нибудь из опекунов?

— Лучше опекуны, чем сумасшедший дом, папа, или жизнь дома, но взаперти. Если ты подыщешь Анне дом в Сиднее, я буду следить за тем, как с ней обращаются.

— Следить? — встревожилась Элизабет.

В глазах ее дочери вновь мелькнули стальная воля и предусмотрительность Александра Кинросса.

— Да, мама, за этим придется строго следить. Люди лживы, особенно те, кто берется ухаживать за безнадежно больными. Их подопечные могут стать жертвами умышленной жестокости, просто черствости и невнимания. Не спрашивай, откуда я это знаю, — знаю, и все. Вот я и буду присматривать за Анной — неожиданно навещать ее, смотреть, нет ли у нее на теле ран, проверять, моют ли ее, и так далее.

— Ты свяжешь себе руки, — напомнил Александр.

— Папа, мне давно пора хоть чем-нибудь помочь Анне. Мама и без того слишком долго несла свой крест.

— У меня были хорошие помощники, — ради справедливости заметила Элизабет. — Представьте, что было бы, если бы мы, к примеру, не смогли позволить себе няню! Кстати, у одной семьи в Кинроссе та же беда.

— Но с другим исходом. В той семье девочка родилась уродцем — с заячьей губой, волчьей пастью, карликовым ростом, — объяснила Нелл.

— Откуда ты знаешь? — поразился Александр.

— Когда я жила дома, я часто навещала ее, отец. Меня заинтересовал ее случай. Но она не проживет так долго, как Анна.

— Тем лучше для нее, — сказал Александр.

— Но не для ее матери, — возразила Элизабет. — Не для братьев и сестер. Они любят ее.

Неделю спустя Анна сломала Долли руку и напала на Пиони, когда та пыталась спасти охрипшего от плача ребенка. Медлить и раскаиваться стало некогда: пришлось успокаивать отбивающуюся Анну. Ребенка у нее забрали. Пока в Сиднее подыскивали дом, Анну переселили в комнаты для гостей с отдельным входом и замками на внутренних дверях. Однако комнаты располагались на нижнем этаже, поэтому на окнах понадобилось установить решетки.

Александр и Нелл поспешно уехали в Сидней осматривать дома, и Нелл воспользовалась поездкой, чтобы подробно поговорить с отцом. Впрочем, смелости она набралась, только когда поезд уже подъезжал к Литгоу.

— Знаешь, папа, — начала она, — по-моему, в конце концов нам придется просто построить этот дом. Вряд ли мы найдем уже готовый с двором в центре. Проект мы можем заказать Донни Уилкинсу — заодно и избежим огласки.

— Продолжай, — велел Александр, глядя на дочь с насмешливым удивлением, смешанным с недоверием.

— Я слышала, в Драммойне и Розелле большие земельные участки, доходящие до самой гавани, скоро будут распродавать — из-за экономического спада. Люди, которые могли позволить себе большие особняки и участки, разоряются один за другим из-за краха банков. В «Апокалипсисе» кризис, папа?

— Нет, Нелл, и не предвидится.

Она с облегчением вздохнула:

— Тогда все в порядке. Скажи, я права? Земля на берегах гавани действительно удачное вложение средств?

— Верно.

— Значит, если мы купим одно или два поместья, выставленных на торги, мы ничего не потеряем?

— Нет, вряд ли. Но зачем жаться к гавани, если за бесценок можно купить великолепный особняк в Воклюзе или Пойнт-Пайпере?

— Это престижные пригороды, папа, а жители таких районов… смешные люди.

— То есть ты считаешь, что мы недостойны жить в престижных пригородах?

— Люди, которые там селятся, редко бывают в такой глуши, как наш Кинросс, — они жмутся поближе к губернаторам и королям. Держат фасон, — добавила Нелл, употребив новое выражение.

— А кто же такие мы, если не живем в престижных пригородах и не держим фасон?

— Нувориши, — мрачно откликнулась Нелл. — Просто нувориши.

— Ну и ну! Значит, по-твоему, я должен купить обширный участок земли вместе с особняками в тихом пригороде вроде Розеллы?

— Вот именно! — просияла Нелл.

— А ведь это мысль, — заметил он. — Экономия средств. Но тебе будет трудно ездить из Глиба в Розеллу, чтобы присматривать за Анной.

— Я пока не планировала поселить ее в Розелле, — уклонилась от ответа Нелл. — Но какой-нибудь особняк может стать главным корпусом новой больницы. Не сумасшедшего дома — именно больницы. Где душевнобольных будут по-настоящему лечить.

Александр нахмурился, но не сердито.

— К чему ты клонишь. Нелл? Хочешь сделать меня, нувориша, филантропом?

— Нет, не совсем. Скорее… м-м…

— Выкладывай, дочка.

Вздохнув, Нелл бросилась в омут головой:

— Папа, я не хочу быть инженером. Я мечтаю учиться на медицинском факультете.

— На медицинском? И когда же ты решила?

— Честное слово, сама не знаю, — пожала она плечами. — Наверное, всегда об этом думала — еще с тех пор, когда потрошила кукол и делала искусственные органы… Но я даже не надеялась стать врачом, ведь на медицинский факультет женщин не принимали. А теперь запрет снят, девушки стаями поступают в университет!

Не выдержав, он рассмеялся.

— И сколько же в такой стае студенток? — спросил он, вытирая выступившие от смеха слезы.

— Четыре или пять, — смеясь объяснила Нелл.

— А студентов-мужчин на факультете?

— Почти сотня.

— На инженерном факультете ты была одна, но выжила.

— Я привыкла жить в мире мужчин. — Она помедлила и призналась: — Сказать по правде, на медицинском я боюсь ссор не со студентами, а со студентками.

Поезд въезжал в Литгоу, сбросив скорость; несколько минут отец и дочь смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Нелл — встревоженно, Александр — задумчиво.

— Оказывается, мы еще никогда не говорили о тебе и твоих мечтах, — наконец сказал он.

— Да, не говорили, но, наверное, потому, что я давно смирилась с мыслью: я должна стать инженером и работать в твоей компании, а может, даже управлять ею.

— Нет, не совсем так. Управлять наследством, то есть семьюдесятью процентами капитала компании «Апокалипсис».

— Папа!

— Жаль, что у меня нет сына, — Александр заставил себя по-прежнему смотреть Нелл в глаза, — зато у меня есть талантливая дочь. Способная освоить и технику, и математику. Ты росла, а я все тверже верил, что ты окажешься отличным управляющим, несмотря на свой пол, и заменишь мне любого, даже самого лучшего сына. Отправляя тебя учиться на горного инженера, я готовил тебя к получению наследства. И надеялся, что здравый смысл поможет тебе выбрать столь же талантливого мужа, который во всем станет твоим партнером.

Нелл поднялась, подошла к окну, высунулась в него по плечи и огляделась. Кинросский поезд уже отошел по боковой ветке, их вагон отцепили.

— Поезд из Батерста опаздывает, — заметила она.

— Вот и хорошо, поговорим в тишине. — Александр закурил сигару. — Предлагаю тебе сделку.

— Какую еще сделку? — насторожилась Нелл.

— Закончи инженерный факультет — и я разрешу тебе закончить медицинский. По крайней мере у тебя уже будет диплом. На медицинском больше девушек, чем на инженерном, но профессора вряд ли будут прислушиваться к моему мнению, как владельцы заводов. — Он пускал дым, поблескивая глазами. — Мы, конечно, сможем пообещать факультету новый учебный корпус, но я подозреваю, мое состояние нувориша придется приберечь для больницы для душевнобольных.

Нелл протянула руку:

— Решено!

Оба торжественно кивнули.

— Профессор физиологии — шотландец, папа. Томас Андерсон Стюарт. Профессор анатомии тоже шотландец, Джеймс Уилсон. Почти все преподаватели — шотландцы, профессор Стюарт пригласил их из Эдинбурга, чем разозлил руководство университета. Но Андерсон Стюарт привык добиваться своего — знакомая черта, правда, папа? В 1883 году, когда он прибыл в Австралию, медицинский факультет занимал четыре комнаты в коттедже, а теперь — целое здание.

— А откуда родом профессор медицины?

— Такого нет. — ответила Нелл. — Может, пройдемся по перрону? Разомнем ноги.

Жара не помешана Нелл взять отца под руку и прильнуть к нему, прохаживаясь по перрону туда-сюда.

— Папа, я люблю тебя. Ты самый лучший.

«Только об этом и можно просить детей, — мысленно подытожил Александр. — Чтобы они любили родителей и считали их лучшими». Известие Нелл горько разочаровало его, но он был достаточно умен, чтобы понять: бесполезно принуждать ее заниматься нелюбимой работой. Как хорошо он помнил прооперированных кукол! И захватанные маленькими пальчиками страницы драгоценного анатомического атласа с гравюрами Дюрера. И неуклонно растущую библиотеку медицинской литературы, которую Нелл выписывала из Лондона. Все это он видел, все замечал. Она женщина, она пойдет туда, куда зовет ее сердце. «Странные существа эти женщины, — думал Александр. — Нелл ничуть не похожа на Элизабет, хотя от нее унаследовала половину крови. Но рано или поздно эта половина даст о себе знать».

Затем его мысли перескочили на Ли.

«Я всегда чувствовал, что Ли — мой настоящий наследник, чувствовал с первого же дня знакомства. Значит, пора разыскать его и позвать домой. Даже если придется склонить перед ним голову и извиниться».

В Сиднее Александр и Нелл провели две недели в хлопотах. Они сумели отыскать построенный сорок лет назад дом на Глиб-Пойнт-роуд, недалеко от квартиры Нелл, и решили, что он подойдет. Сложенный из песчаника, он был достаточно просторным, чтобы вместить Анну и шестерых опекунов, а также кухарку, прачку и двух горничных. Дом стоял на участке площадью пол-акра, где Александр распорядился разбить сад, куда можно было выйти из комнат Анны.

Найти подходящих опекунов и сиделок оказалось гораздо труднее. Александр и Нелл беседовали с ними вместе, Нелл даже принюхивалась к каждой кандидатке и убеждала отца, что запах гвоздики не менее важен, чем вонь перегара.

— Гвоздику жуют наши студенты перед лекциями, чтобы перебить запах перегара после веселой ночи, — объясняла она.

Александру пришлась по душе улыбчивая, по-матерински добродушная женщина. Ее он и предлагал назначить старшей опекуншей, в то время как Нелл предлагала строгую даму с густой порослью на подбородке и очками на крючковатом носу.

— Это же линкор под парусами! — возражал Александр. — Дракон!

— Верно, папа, но нам нужен человек, умеющий брать на себя ответственность. Пусть улыбчивая опекунша заботится об Анне и хлопочет над ней, а строгая — следит, чтобы Анна вела себя прилично. Мисс Харботтл — порядочная женщина, она не станет злоупотреблять своей властью, хоть и вправду могла бы командовать боевым кораблем. Или поддерживать порядок в логове дракона.

В апреле, когда все было готово, усыпленную снотворным Анну перевезли из Кинросса в новый дом на Глиб. От слез не удержались только Элизабет, Руби и миссис Сертис. Долли слишком пристально изучала новый мир, Александр снова укатил за границу, а Нелл вернулась в университет, изучать инженерное дело.

Часть III. 1897–1900 гг

Глава 1. Возвращение блудного сына

Год, проведенный в Бирме, принес Ли рубины и звездные сапфиры, а также открытие, что и здесь нефть поднимается на поверхность земли. Однако после трудной перевозки нефти с гор в глиняных сосудах из нее делали только керосин. Год в Тибете принес не бриллианты, а духовные сокровища — более ценные, чем «Кохинор». Год, который Ли прожил у товарищей по школе Проктора в Индии, начался с поиска алмазов и продолжился разработкой месторождения в пользу подданных махараджи. Добыча железа из чрезвычайно богатых рудных залежей производилась традиционным методом плавки, не изменившимся за целое тысячелетие; производство железа зависело от наличия древесного угля, а его не хватало, так как леса давно были вырублены. Пустив прибыли, вырученные от продажи марганца, на поиски новых методов металлургии, Ли начал ввозить уголь из Бенгалии и в буквальном смысле слова создал промышленность страны. Когда влиятельные британцы из Раджа попытались ставить ему препоны, Ли объяснил, что просто служит махарадже, а поскольку махараджа по-прежнему правит страной (пусть даже с согласия британцев), на что они жалуются? В любом случае императрица Индии получит свою долю.

После этого Ли с некоторой поспешностью перебрался в Персию, к своим самым близким друзьям по школе — Али и Хусейну, сыновьям шаха Насруддина, который восседал на троне, украшенном павлиньими перьями, уже пятьдесят лет и в 1896 году собирался отпраздновать юбилей правления.

Любопытство завело Ли в иранские горы Эльбурс — ему хотелось своими глазами увидеть природные нефтяные колодцы и ямы, о которых рассказывал Александр. Все эти месторождения сохранились, их еще никто не открыл.

Сидя верхом на арабском скакуне, положив колено на холку и покусывая ногти, Ли блуждал взглядом по окрестным горам. Он уже знал, что название «Эльбурс» европейские географы дали горной цепи на западе Персии по ошибке; настоящий Эльбрус с вечными снеговыми шапками на вершинах находился недалеко от Тегерана. А перед Ли сейчас просто горы. Безымянные.

Труба, проложенная до Персидского залива… Одна скважина на пять акров… Способ избавить Персию от ужасающих долгов и сколотить собственное состояние. Спрос на нефть постоянно растет — она нужна для изготовления смазочных масел, керосина, парафина, гудрона, по качеству превосходящего угольный, вазелина, анилиновых красителей, других химических веществ, а также в качестве топлива для двигателей нового типа. В них нефть обращалась в пар, сообщая двигателю уникальную мощность. А махараджа рассказывал, как искусственный индиго лишил Индию возможности торговать натуральными красителями…

Приняв решение, Ли вернулся в Тегеран и добился аудиенции у шаха.

— На территории Ирана находятся богатейшие месторождения нефти, — объяснил он, называя страну по примеру ее граждан и обходясь без переводчика — он уже достаточно бегло говорил на фарси. — Но местным жителям недостает знаний, чтобы воспользоваться этим богатством. В то время как я располагаю не только знаниями, но и средствами для разработки месторождений. Я хотел бы получить разрешение на разработку, пятьдесят процентов прибыли и гарантированный возврат тех сумм, которые я вложу в оборудование.

Беседовать на подобные темы на языке, в котором отсутствовали технические слова, было непросто; Али и Хусейн помогали другу, чем могли.

Помимо шаха, Ли слушал еще один человек: возможный преемник Насруддина, Музаффаруддин. Пока он занимал пост правителя Азербайджана — персидской провинции, граничащей с Кавказом, где постоянно происходили вооруженные конфликты с турками и русскими. Зная о том, как быстро разрабатываются месторождения близ Баку, источника нефти для России, Музаффаруддин живо заинтересовался разговором. И вместе с тем он боялся, как бы Иран не оттеснили в сторону выходцы из других стран, взявшись добывать принадлежащие ему природные богатства. Для близких шаха Ли был сравнительно безобидным партнером, поскольку не имел территориальных притязаний и служил лишь мамоне — такие устремления были им понятны, смириться с ними не составляло труда. Старый шах уже впал в апатию, ублаженный почестями и привилегиями, ради которых к власти зачастую стремятся люди, в чьих руках она опасна. Но Музаффаруддину едва минуло сорок, а смертельная болезнь, уже поразившая его, еще не развилась. Больше всего его тревожили не турки, а русские, жаждущие заполучить выход к открытому морю, но при этом не вести борьбу с иностранным флотом или армией. В списке их целей Иран значился на одном из первых мест.

Потратив несколько месяцев на переговоры и торг, Ли Коствен получил право добывать нефть на западе Персии, на территории около 250 тысяч квадратных миль. Предстояло основать нефтяную компанию «Пикок ойл», а для этого нанять в Америке вечно недовольных нефтяников, закупать буровые установки, где вода под давлением прокачивалась по стволу до зубчатых вращающихся буров, позаботиться о паровых двигателях, приводящих эти установки в движение.

Среди многочисленных затруднений Ли технический характер имели лишь некоторые. Ему пришлось привыкать путешествовать в сопровождении вооруженного батальона, так как в горах хозяйничали свободолюбивые племена, не признававшие власть Тегерана; из-за высоты над уровнем моря прокладка любой, даже самой простой трассы превращалась в кошмарный сон; железные дороги практически отсутствовали, и самое худшее — в стране ощущалась острая нехватка топлива, угля и дерева.

Поразмыслив, Ли решил выбрать стратегию, наиболее целесообразную и эффективную в подобных обстоятельствах Первые скважины он пробурил в Луристане, где железная дорога соединяла город Лур с Персидским заливом, а в окрестностях Лура добывали уголь. Вскоре Ли убедился, что его бурильщики печенкой чуют нефть и располагают богатым опытом, а сам он умел слушать и на практике применять знания геологии, оправдывая полученную в Эдинбурге степень. О трубопроводе Ли не мог и мечтать, но нефть было решено перевозить в железнодорожных цистернах. В Персидском заливе хозяйничали британцы, считая его своей собственностью. Портовые сооружения были примитивными, морские танкеры — считанными. Но Ли понимал, что с каждым годом затраты на добычу и перевозку нефти будут все более оправданными, и потому яростно боролся за благополучие компании «Пикок ойл». К счастью, казна шаха настолько оскудела, что вернуть долг, десять тысяч фунтов, ему было просто нечем.

В 1896 году старый шах Насруддин был убит за несколько дней до пятидесятой годовщины правления; его убийца, простолюдин Керман, сознался, что действовал по приказу шейха Кемалуддина, любимца покойного шаха. Кемалуддин вознаградил правителя за доброту подстрекательством народа к бунту, а затем сбежал в Константинополь. Убийцу повесили, Кемалуддина по соглашению с властями Константинополя отправили на родину, но он умер в пути, а в Иране воцарились мир, покой и власть Музаффаруддина. Восшествие нового шаха на престол было многообещающим: он взял под свой надзор чеканку медной монеты и отменил древний налог на мясо. Между тем в стране назревали новые заговоры.

Для Ли наступило тревожное время; ему удалось добыть немного нефти и выгодно продать ее, но обещанных миллионов он так и не получил.

Не подозревая о болезни нового шаха, в 1897 году Ли решил съездить в Англию. Кинросс он покинул семь лет назад, о себе старался не напоминать, даже письма для Руби отдавал кому-нибудь с просьбой отправить из любого европейского города, и в письмах о своем местонахождении не распространялся. Поэтому и Александр никак не мог найти Ли — по одной простой причине: Александру и в голову не приходило, что Ли занят добычей нефти в Персии. После отъезда из Индии он стал человеком-невидимкой.

Ли повсюду возил с собой только два предмета, напоминавших о Кинроссе: фотографии Элизабет и Руби. Мать прислала их, когда он еще был в Индии, вместе со снимком Нелл, но почему-то Ли было неприятно смотреть на лицо, так похожее на лицо Александра, и третью фотографию он сжег. Сделанные в 1893 году, через три года после отъезда Ли, снимки потрясли его: потому, что Руби сильно постарела, а Элизабет ничуть не изменилась. Как мушка, застывшая в янтаре, подумалось ему — не завершенная, а замершая жизнь. Боль была застарелой, неопределенной. Поэтому Ли не расставался со снимком, но смотрел на него нечасто.

Мистер Модлинг наконец вышел-таки в отставку, а его место занял любезный и сведущий джентльмен, мистер Огастус Торнли.

— Сколько денег у меня осталось? — спросил его Ли.

Огастус Торнли с любопытством разглядывал его. В Английском банке наизусть знали историю первого появления Александра Кинросса: с ящиком для инструментов, в замшевых одеяниях, поношенной шляпе. А вот и продолжение, думал банкир. Гладкая кожа оттенка светлого дуба, чудная косица, темные брови — и странные светлые глаза. Ли был одет почти так же, как сэр Александр во времена странствий, за вычетом шляпы; расстегнутая куртка обнажала грудь — почти такую же загорелую, как лицо. Но выговор посетителя был изысканным, а манеры — безупречными.

— Примерно полмиллиона фунтов стерлингов, сэр.

Тонкие черные брови взлетели вверх, ослепительно белые зубы блеснули в улыбке.

— Добрый старый «Апокалипсис»! — усмехнулся Ли. — Слава Богу. Возможно, я единственный акционер компании, который не кладет деньги на счет, а снимает.

— В некотором смысле — да, доктор Коствен. На ваше имя регулярно поступают денежные перечисления из компании. — Мистер Торнли наконец решился: — Позвольте узнать, куда вы вкладываете средства?

— В добычу нефти, — коротко отозвался Ли.

— А-а! Перспективное направление, сэр. Все только и говорят, что скоро безлошадные экипажи заменят кареты, а это значит, что кузнецы, коновалы и коннозаводчики останутся не удел.

— Не говоря уже о шорниках.

— Верно.

Так они беседовали, пока кассир не принес Ли запрошенную сумму. Мистер Торнли лично проводил клиента до двери.

— Вы разминулись с сэром Александром, — на прощание сообщил он.

— Он в Лондоне?

— Да, доктор Коствен, в «Савое».

«Да или нет? — гадал Ли, садясь в кеб. — Черт, а почему бы и нет?»

— Стрэнд, отель «Савой», — распорядился он.

Не найдя в карманах мелочи, Ли расплатился с возницей золотым совереном, который тот молниеносно сунул в карман, якобы приняв за шиллинг. Но этот маленький спектакль прошел для Ли незамеченным. Войдя в отель, он спросил номер у холеного служащего в ливрее, который степенно вышагивал по вестибюлю.

«Только этого нам не хватало! — озадачился швейцар. — Как бы потактичнее объяснить этому странному малому, что номера у нас ему не по карману?»

В эту минуту по лестнице спустился Александр в визитке и цилиндре.

— Тебя и не узнать, Александр! — невольно воскликнул Ли. — С возрастом ты стал настоящим щеголем!

Великий Александр Кинросс одним прыжком преодолел тридцать футов, сгреб «странного малого» в охапку и расцеловал.

— Ли! Ли! Дай-ка я на тебя посмотрю! Ну, знаешь, ты тоже пренебрег профессорской мантией! — восклицал Александр, улыбаясь от уха до уха. — Дорогой мой мальчик, как же я рад тебя видеть! Где ты остановился?

— Пока нигде, как раз спрашивал номер.

— Ты сделаешь мне честь, если поселишься со мной.

— Охотно!

— А где твой багаж?

— У меня его нет. Все европейские пожитки я потерял, когда попал в засаду — лет тысячу назад, в Белуджистане. Все свое ношу с собой, — усмехнулся Ли.

— Это доктор Коствен, Мофилд, — объяснил Александр швейцару. — Один из директоров моей компании. Будь любезен, вызови ко мне завтра портного, хорошо? — И он обнял Ли за плечи, уводя его к лестнице.

— Лифта нет? — полюбопытствовал Ли, еле сдерживая радость от встречи с Александром.

— Есть, но не для меня. Поддерживаю форму. — Он подергал Ли за косу: — Когда же ты ее отрежешь?

— Хватит и того, что изредка подравниваю концы. А ты куда собирался? По делу?

— В задницу дела, ты важнее!

— Странно, почему мамина брань так заразительна? Кстати, как она?

— Прекрасно. Я только что из Кинросса, Руби видел шесть недель назад. — Александр помрачнел. — Со мной она больше не путешествует, говорит, надоело.

У Ли пересохло во рту, он сглотнул.

— А Элизабет?..

— Тоже хорошо. Не спускает с рук Долли… Ты ведь слышал про Анну? Не помню точно, когда ты сбежал.

— Лучше расскажи все по порядку, Александр.

Извиняться не потребовалось — никто и не вспомнил про обиду. Мужчины долго сидели за обедом в номере-люкс Александра и никак не могли наговориться, будто не виделись лет сто.

— Ты нужен мне, Ли, — наконец признался Александр.

— Если мне хватит времени на свои дела — я готов.

И разговор перескочил на Персию и надежды, которые Ли возлагал на добычу нефти. Александр внимательно слушал, заинтригованный тем, что его собственные воспоминания о Баку побудили Ли к действию.

— В то время я еще не понимал местных языков и потому не знал, что местные жители нашли способ перегонки сырой нефти и таким образом получали топливо для двигателей. Конечно, в то время о крекинге и разделении на фракции еще и не слыхивали, да и доктор Даймлер еще не успел изобрести двигатель внутреннего сгорания. А казалось бы, это так просто! Поместить топливо внутрь цилиндра, а не снаружи. Ручаюсь, Ли, новые вещества человек находит как раз вовремя — чтобы найти применение последним изобретениям.

Но к добыче нефти в Персии Александр отнесся скептически.

— Об этой стране я мало знаю, зато слышал, что она погрязла в долгах и во многом зависит от русских. Торнли из Английского банка считает, что Россия пытается превратить Персию в марионетку, ссужая ее деньгами. Персии насущно необходимы деньги, но Великобритания ведет себя как девушка, которой уже однажды сделали предложение. Она абсолютно убеждена, что это предложение не последнее, так почему бы не пожеманиться? Поступай как знаешь, Ли, только послушай моего совета: постарайся убраться оттуда поскорее и при этом не потерять последнюю рубашку.

— И я постепенно склоняюсь к той же мысли, — вздохнул Ли. — Но нефть прибыльнее золота.

— Да, а тот, кто первым захватил месторождение, получает все преимущества. Но по-моему, ты сделал решительный шаг чересчур рано. Кстати, я тоже занялся новыми направлениями — только не нефтью, а каучуком. Сейчас компании принадлежат тысячи акров в Малайе, засаженные бразильскими каучуконосами.

— Каучук? — нахмурившись, переспросил Ли.

— Он вездесущ, применение ему находится почти повсюду. Автомобилям нужны шины, предпочтительно с прорезиненной наружной камерой и наполненной воздухом внутренней — из чистого каучука. Благодаря пневматическим шинам совершенствуются велосипеды. Рессоры, клапаны, прокладки, непромокаемые ткани и галоши, больничная клеенка и валики, кислородные подушки, ремни, штемпельные подушечки — список бесконечен. Сейчас изоляцию проводов стали делать из каучука, а не гуттаперчи; твердую резиновую смолу, эбонит, не разъедают кислоты и щелочи.

Александр увлекся. Ли откинулся на спинку стула, чувствуя, как в желудке переваривается сочный бифштекс, и наблюдал за игрой эмоций на лице Александра. Он почти не изменился и вряд ли когда-нибудь изменится. Подобно большинству худощавых мужчин Александр в молодости выглядел старше своих лет, а теперь, постарев, казался моложе ровесников. Ничуть не поредевшие волосы почти совсем побелели и напоминали львиную гриву, поскольку Александр отпустил их почти до плеч; глаза не утратили ни толики обсидианового блеска. Ли подумал, что совершенно напрасно Александр не пользуется лифтом: за последнее время он не прибавил ни унции веса.

Но характер его смягчился — вероятно, после бед с Анной и Долли, но Ли не мог утверждать наверняка. Казалось, толстый слой надменности и нетерпимости растрескался и осыпался, а под ним оказался прежний, давно знакомый Ли Александр. Как всегда, энергичный, не потерявший безошибочного делового чутья и хватки — подумать только, каучук! И все-таки он стал мягче, добрее… милосерднее. Что-то научило его смирению.

— А у меня для тебя подарок. — Ли сунул руку в карман рубашки. Но сначала пришлось достать драгоценные фотографии, и прежде чем Ли успел переложить их в другой карман, Александр бесцеремонно потянулся за ними. Все тот же деспотизм!

— Снимок Руби — это я еще понимаю, но Элизабет?..

— Мама прислала мне три фотографии в Индию, — объяснил Ли. — Свою, Нелл и Элизабет. Снимок Нелл я где-то потерял.

— Фотография Руби совсем истрепалась. А Элизабет целехонька.

— На маму я смотрел чаще.

Александр отдал ему снимки.

— Ты поедешь домой, Ли?

— Сначала возьми вот это.

Взглянув на монету, Александр благоговейно замер.

— Драхма Александра Македонского! Такая редкость — и в превосходном состоянии! Я бы сказал, как новенькая, но это же невозможно.

— Ее подарил мне нынешний персидский шах, так что кто знает? Может, она пролежала нетронутая в казне с тех пор, как твой тезка покинул Экбатану. Шах говорил, что монета из Хамадана, а это и есть Экбатана.

— Мальчик мой, она бесценна. Не знаю, как мне тебя благодарить. Так ты поедешь домой?

— Скоро, но не сейчас. Сначала хочу увидеть «Маджестик».

— И я. Говорят, это лучший линкор мира.

— Вряд ли, Александр. Не могу понять, с какой стати командование Королевского флота разместило двенадцатидюймовые орудия в барбетах, а не в башнях? По-моему, орудийные башни кораблей американского флота лучше.

— И скорость не превышает четырнадцати узлов. Кстати, крупповская стальная броня еще прочнее, чем с заводов Харви. Кайзер Вильгельм тоже приступает к строительству линкоров, — заметил Александр, затягиваясь сигарой. — Лично я считаю, что Королевский флот сжирает слишком большую часть британской казны.

— Полно, Александр, — примирительно произнес Ли. — Я, конечно, четыре года не был в Европе, но ни за что не поверю, что Британия переживает трудные времена.

— Империя нерушима, но экономический спад затронул не только Австралию. В сущности, строительство военных кораблей — способ дать людям работу, поскольку в последнее время со стапелей верфи в Клайде не сошло ни единого океанского судна.

— А как обстоят дела в Новом Южном Уэльсе?

— Прискорбно. Банки терпят крах один за другим, самым страшным был 1893 год. Иностранные инвесторы поспешно отзывают капиталы. Я еще помню, как когда-то убеждал Чарлза Дьюи не класть деньги в сиднейский банк, но он не послушался. Хорошо еще, что оба зятя Констанс распорядились деньгами разумнее, чем ее муж. — Его черные глаза лукаво блеснули. — А Генриетта до сих пор не замужем. Ты, случайно, не ищешь превосходную жену?

— Нет.

— Очень жаль. Девушка славная, но боюсь, ей грозит участь старой девы. Как и Нелл — слишком уж она напориста и деятельна.

— Как у нее дела?

— Представляешь, изучает медицину в Сиднейском университете, — Александр усмехнулся. — С отличием закончила инженерный факультет, получила диплом горного инженера, а потом поступила на медицинский, сразу на второй курс. Ох уж эти мне женщины!

— Рад за Нелл. Пробиться на медицинский женщине нелегко.

— После инженерного? Ерунда!

— Она твоя дочь, Александр.

— Помню-помню.

— А что слышно об объединении колоний? — сменил тему Ли.

— Ну, это уже решенный вопрос, хотя Новый Южный Уэльс в федерацию не рвется. Видно, потому, что тон задает Виктория, а между этими двумя колониями полюбовные сделки невозможны. Но Виктория своего добьется.

— Профсоюзы все воюют?

— Стригали и рабочие объединились и образовали АРС — Австралийский рабочий союз. Шахтеры, особенно углекопы, воинственны, как всегда, а Лиге рабочих избирателей не терпится попытать удачу на выборах федерального парламента.

— Кстати, давно хотел узнать: столица нового государства уже выбрана?

— По праву ею должен быть Сидней, но Мельбурн решительно против. Тем не менее все согласны с тем, что столица должна находиться на территории Нового Южного Уэльса.

— Но только не Сидней?

— Ли, выбрать Сидней было бы слишком просто — один из старейших городов континента и так далее. Я слышал, как предлагали все населенные пункты подряд от Ясса до Оранджа. Но к счастью, не все так плохо. Сэр Генри Паркс не станет первым премьер-министром государства — в прошлом году он умер.

— Боже милостивый! Это же целая эпоха. И кто теперь главный претендент?

— Пока никто. В Новом Южном Уэльсе на пост премьера рвется некий Джордж Рид. В Виктории — Тернер, но ему не на что надеяться. Для всего мира наши внутренние конфликты — что-то вроде соперничества Англии и Франции.

— Благодаря автомобилям французы вырвались вперед.

— Ненадолго, — цинично усмехнулся Александр. — Им не хватит опыта обработки металла, каким располагают американцы и британцы. Да, инженеры во Франции есть, но Германии после Франко-прусской войны достались все их металлурги, заводы и Эльзас-Лотарингия. Французы вряд ли оправятся от такого удара.

— Странно, что у тебя до сих пор нет автомобиля, Александр.

— Жду, когда Даймлер изобретет по-настоящему надежную машину. В точной технике немцы и американцы опережают весь мир, конструкция двигателя удивительно проста. Но чем особенно хорош автомобиль, Ли, так это тем, что для его ремонта не нужен диплом инженера. Достаточно способностей к механике и набора инструментов — и автовладелец сам сможет починить своего «стального коня».

— Зато с появлением машин улицы станут менее шумными: не будет ни грохота железных ободов колес, ни цокота подков по мостовой. Автомобилем легче править, чем экипажем. А почему бы тебе не заняться производством машин?

— В Австралии уже нашлись такие смельчаки, первый безлошадный экипаж они собираются назвать «Пионером». А я, нет, я пока верен пару, — ответил Александр.

Когда Ли наконец смог прилично одеться, вдвоем они отправились на верфь в Портсмут, вооружившись рекомендательными письмами и твердо вознамерившись подробно осмотреть «Маджестик».

— Ты был прав насчет скорости, Александр, — она невелика. Американские тяжеловооруженные линкоры делают восемнадцать узлов, правда, броня у них тоньше. — Ли задумчиво оглядел люки угольного трюма. — Говорят, сюда вместится две тысячи тонн — достаточно, чтобы проплыть пять тысяч миль со скоростью двенадцать узлов. Но я готов поручиться, что и прежним кораблям найдется дело. А эта дорогостоящая громада застрянет в Северном море.

— Ли, я читаю твои мысли, будто сигнальные флаги на мачте. На линейные и торговые суда начинают ставить паровые турбинные двигатели Парсонса, и я даже слышал, что адмиралтейство намерено оборудовать ими торпедные катера. Так, когда они установят турбинные двигатели на пятнадцатитонные суда и заменят барбеты поворотными башнями, у нас появится настоящий линкор. — Сверкнув улыбкой, Александр ловко сбежал по трапу, повертел в руках трость с янтарным набалдашником и указал ею в сторону капитанского мостика. — Пойдем? — предложил он, не обращая внимания на моросящий дождь. — Посмотрим, что там новенького?

— Я читаю твои мысли, будто сигнальные флаги на мачте, — без тени усмешки отозвался Ли.

Разумеется, творения мистера Чарлза Парсонса тоже были всесторонне изучены, как и несколько заводов, выпускающих усовершенствованную технику, но уже в августе Александр и Ли плыли в Персию, на нефтяные месторождения компании «Пикок ойл». Ли выяснил, что его заместитель, бегло говорящий на фарси американец, прекрасно поработал и добыча нефти продолжается успешно. Предлог задержаться в Персии исчез сам собой, пора было собираться в Австралию.

В глубине души Ли надеялся, что Александр по пути решит показать ему плантации каучуковых деревьев в Малайе, но напрасно. В Адене они сели на быстроходное судно, направляющееся в Сидней.

— Через Коломбо, Перт и Мельбурн, — уточнил Ли. — Думаю, именно поэтому Сидней вряд ли будет избран столицей государства. Перт — все равно что другой материк, но в Мельбурн суда заходят непременно. А оттуда до Сиднея еще тысяча миль, поэтому многие корабли до него просто не доплывают. Но если будет найден другой морской путь, позволяющий обойти Австралию с севера, Сидней приобретет большую значимость, чем Мельбурн.

В плавании Ли болтал без умолку, надеясь, что Александр не заподозрит, как его страшит возвращение в Кинросс. Сумеет ли он держать на расстоянии Элизабет, особенно теперь, когда Александр решил приблизить его к себе? Ли мог поселиться в отеле «Кинросс», но после отъезда Анны в город Александр устроил у себя дома филиал дирекции компании, а городские конторы превратил в лаборатории, где хозяйничали У Цзин, Чань Минь, Лу Чжи и Донни Уилкинс. Ли предстояло работать вместе с Александром, а значит, постоянно обедать и ужинать в его доме.

Годы одиночества Ли вынес только благодаря урокам тибетских монахов; если бы не Элизабет, Ли остался бы в горах, пожертвовав всем образованием, которое дали ему мать и Александр, ради гипнотического существования в гармонии с миром и собственной душой. Ли тянуло к мудрости Востока, он был бы счастлив жить на «крыше мира» — вдали от времени, боли, желаний. Но Элизабет затмевала для него все на свете, а почему — Ли решительно не понимал. Ни взглядом, ни жестом, ни словом она ни разу не обнадежила его. И все-таки Ли никак не мог изгнать ее из памяти или разлюбить. «Неужели родственные души существуют? И мы, встретив такую душу, беспомощно барахтаемся в жизненных волнах, силясь раствориться в своем единственном или единственной, слиться с ним? Стать единым целым?»

— А ты сообщил Руби и Элизабет, что мы едем? — спросил он Александра, когда судно приближалось к Мельбурну.

— Пока нет, позвоним им из Мельбурна. Я решил, что так будет лучше, — объяснил Александр.

— Ты не сделаешь мне одно одолжение?

— С удовольствием.

— Никому не говори, что я с тобой. Я хочу сделать всем сюрприз, — с притворной беспечностью объяснил Ли.

— Договорились.

Но как ни странно, выполнить эту просьбу оказалось нелегко. В Сиднее предстояло навестить Анну и Нелл. Сумеет ли Нелл сохранить тайну?

— Сейчас она живет у Анны, — объяснил Александр Ли, направляясь вместе с ним в наемном экипаже на Глиб. — Когда мальчишки получили дипломы и вернулись в Кинросс, она не захотела оставаться в прежнем доме одна, и я возвел для нее пристройку к дому Анны. Нелл никто не мешает, а она следит, чтобы за Анной ухаживали как полагается.

— Ухаживали? — насторожился Ли.

— Сам увидишь, — уклонился от объяснений Александр. — Не все можно описать словами.

При виде Анны Ли испытал шок. Хорошенькая тринадцатилетняя девочка, которую он видел в Кинроссе — встречаться с О'Доннеллом она начала после отъезда Ли, — превратилась в слюнявую, шаркающую ногами, переваливающуюся с боку на бок чудовищно жирную идиотку, которая не узнавала даже отца. Взгляд серовато-голубых глаз бессмысленно блуждал по сторонам, большой палец, который она постоянно сосала, кровоточил.

— Никак не можем отучить ее, сэр Александр, — пожаловалась мисс Харботтл. — Но Нелл права: привязывать руку за спиной не стоит.

— А вы не пробовали мазать палец чем-нибудь горьким — например, соком алоэ?

— Пробовали. Она отплевывается, вытирает руку о платье и опять за старое. Можно попробовать какое-нибудь другое, несмываемое, вещество, но почти все они ядовитые. Нелл убеждена, что рано или поздно она сгрызет палец до кости и его придется ампутировать.

— А Анна начнет грызть следующий, — печально согласился Александр.

— Боюсь, так и будет. — Мисс Харботтл прокашлялась. — Сэр Александр, еще у нее начались припадки. С сильными судорогами.

— Бедная моя Анна… — Ли показалось, что в глазах Александра сверкнули слезы. — Это несправедливо. Безобидный человек не должен так страдать… — Он распрямил плечи. — Но вы прекрасно ухаживаете за ней, мисс Харботтл. Анна чисто одета, умыта, явно довольна жизнью. Очевидно, она любит поесть?

— Да, обожает. Мы с Нелл считаем, что сажать ее на диету не стоит. Ограничивать Анну в еде было бы так же жестоко, как морить голодом зверька.

— А Нелл дома?

— Да, сэр Александр. Она вас ждет.

Проходя по большому дому, Ли заметил, какой в нем царит порядок и сколько женщин помогают ухаживать за Анной. Атмосфера здесь была жизнерадостная, чистота — безукоризненная, обстановка — подобранная со вкусом; последнее, решил Ли, предназначено скорее для прислуги, чем для Анны. Но Александр не додумался бы до этого. Скорее всего дом обставляла Нелл.

В ее комнаты вела дверь, выкрашенная желтой краской; дверь была приоткрыта, но Александр сначала громко позвал дочь, предупреждая о своем приходе. Она вышла навстречу ему неторопливой походкой. Черные волосы были свернуты в тугой узел на макушке, очертания тонкой фигуры терялись под простым ситцевым платьем оливкового оттенка без пояса, заканчивающимся на несколько дюймов выше щиколоток. Нелл была обута в простые и удобные коричневые ботинки на шнуровке. Ли испытал второе потрясение: с возрастом сходство Нелл с отцом только усилилось, девичья мягкость ее черт улетучилась, лицо стало строгим и по-мужски узким. Девушка похудела, и от этого глаза казались огромными ослепительно-синими и лучистыми.

Поначалу Нелл заметила только Александра, бросилась к нему, обняла и расцеловала. Да, они и вправду удивительно похожи! Почти как близнецы. И хотя Александр в разговорах с Ли не упускал случая поворчать и посетовать на упрямство дочери, в ее руках он становился податливым, как глина.

Высвободившись из отцовских объятий, Нелл заметила Ли, вздрогнула от неожиданности и улыбнулась.

— Ли, это ты? — воскликнула она и порывисто чмокнула его в щеку. — А меня никто не предупредил!

— Никто и не знал, что я возвращаюсь, Нелл. И пожалуйста, пока никому не говори.

— Буду молчать как рыба!

Появилась Крылышко Бабочки с простым угощением: свежим хлебом, сливочным маслом, джемом, нарезанной тонкими ломтиками холодной говядиной и любимым десертом Александра — заварным кремом, посыпанным мускатным орехом. Нелл усадила мужчин за стол и сама заварила чай, продолжая поддерживать беседу.

— Ну, как тебе медицина? — спросил Ли.

— Как я и мечтала.

— Трудно дается, да?

— Только не мне. Правда, мне как-то удалось поладить с преподавателями. А другим студенткам приходится тяжелее, ведь они не привыкли общаться с мужчинами. Бедняжек легко довести до слез, которые мужчины презирают, и потом все наши студентки прекрасно понимают: на экзаменах их заваливают только потому, что они женщины. Так что на каждом курсе они сидят по два года. Некоторые и по три. Но не сдаются.

— А тебя кто-нибудь заваливал, Нелл? — спросил Александр.

Нелл презрительно вскинула голову:

— Никто бы не посмел! Я вторая Грейс Робинсон, которая закончила учебу в 1893 году, не провалив ни единого экзамена. Ей должны были дать диплом с отличием, но не дали. Понимаете, в школах девочки не изучают ни химию, ни физику, ни даже математику. Поэтому в университете им приходится начинать с нуля, а преподаватели не удосуживаются объяснять им азы. А я дипломированный инженер. Так что мне легче, чем всем остальным. — Она усмехнулась. — Преподаватели терпеть не могут, когда их уличают в невежестве, особенно если это делает женщина. И потому меня стараются не задевать.

— А с другими студентками ты дружишь? — спросил Ли.

— Да, хотя и не ожидала. Я натаскиваю их по естественным наукам и математике, но некоторые никак не могут наверстать упущенное.

Александр помешал чай, постучал ложечкой о край чашки и отложил на блюдце.

— Расскажи про Анну, Нелл.

— Она деградирует еще быстрее, чем прежде, папа. Да ты и сам все видел. Мисс Харботтл говорила, что у нее начались приступы эпилепсии?

— Да.

— Ей уже недолго осталось, папа.

— Этого я ждал и боялся. Особенно когда не дождался от мисс Харботтл планов на будущее.

— Мы держим ее в тепле и оберегаем от сквозняков, заставляем ходить, но двигаться она не желает. Возможно, ее убьют припадки, повторяющиеся один за другим до полного изнеможения, но скорее всего она простудится и умрет от пневмонии. Когда кто-нибудь из наших нянь простужается, мы даем больной отпуск, но Анна все равно успевает заразиться — от тех, кто еще не подозревает, что болен. Честно говоря, странно, что она до сих пор жива. Знаешь, папа, все в доме любят ее.

— Очень рад слышать. Тем более при такой неблагодарной и тяжелой работе.

— Прирожденной сиделке или медсестре даже самая неблагодарная работа в радость, папа. Мы удачно выбрали помощниц.

— А какая смерть легче? — вдруг спросил Александр. — От пневмонии или от эпилепсии?

— От эпилепсии, при которой пациент теряет сознание при первом приступе и в себя уже не приходит. Смотреть на это страшно, но он не страдает. Пневмония гораздо хуже — боли слишком сильны.

Повисло молчание. Александр задумчиво пил чай, Нелл вертела в руках вилку, а Ли страстно желал оказаться где угодно, только не здесь.

— Мама бывает здесь? — спросил Александр.

— Я ей запретила. Это бесполезно: Анна ее все равно не узнает, а смотреть на нее… папа, это все равно что заглядывать в глаза животному, которое предчувствует близкую смерть. Не могу себе представить, как ей тоскливо и страшно.

Ли принялся за свой десерт — все было лучше, чем бездействовать; в эту минуту он не отказался бы даже от опилок.

— А парень у тебя есть, Нелл? — небрежно спросил он.

Она заморгала, а потом ответила ему благодарным взглядом.

— Понимаешь, у меня нет ни минуты свободной. Медицина дается мне не так легко, как инженерное дело.

— Смотри, останешься старой девой.

— Похоже на то. — Нелл вздохнула, и на ее решительном лице застыло непривычное задумчивое выражение. — Несколько лет назад я познакомилась с одним человеком, который мне понравился. Но я в то время была слишком мала, а он оказался порядочным и не воспользовался моей неопытностью. И наши пути разошлись.

— Он инженер? — спросил Ли.

Она расхохоталась:

— Еще чего!

— Тогда кто же он?

— А это, — ответила Нелл, — мой секрет.

Стоял ноябрь, время цикад; даже пыхтение паровоза и перестук колес не заглушали пронзительные трели в буше, подступающем к самим колеям. Лето выдалось жарким и на побережье, и вдали от него, на севере начался сезон муссонных дождей.

Всю дорогу из Сиднея в Литгоу Александр нервничал и расслабился, только когда вагон прицепили к кинросскому поезду, который ходил до Литгоу и обратно четыре раза в неделю. Ли не подозревал, что Александр, видя, как нехотя он возвращается домой, уже приготовился выслушать от него краткое извинение и известие об отъезде в Персию. Но когда Ли послушно сел в поезд, Александр слегка воспрянул духом.

Ли он любил не просто как друга, а как сына. Он был связующим звеном между Александром и Руби, между Александром и Суном. Навещая Анну, Александр надеялся, что между Ли и Нелл проскочит искра чувств. Увидеть их супружеской парой — вот предел его мечтаний. Но он не дождался ни искры, ни хотя бы смутного интереса. Брат и сестра. Александр просто не понимал, как это могло произойти: ведь Нелл так похожа на него, а мать Ли в него влюблена! Значит, их дети тоже созданы друг для друга! Но Нелл вдруг разоткровенничалась, рассказала о своем друге и снова замкнулась, будто спряталась в раковину, хотя Ли это ничуть не задело. И рождение вне брака тут ни при чем: Александр давно перерос давнюю обиду и относился к появлению Ли на свет без малейшей предубежденности. Да, он незаконнорожденный, и таким же будет его наследник. И все-таки Александр хотел бы видеть наследником кровного родственника. Но Ли, похоже, не собирался жениться. Был кочевником по натуре. Наверное, давала знать о себе китайская кровь — кровь вольных монголов, кочующих по степям. Женщины увивались вокруг него, едва дыша в туго затянутых корсетах, осыпали Ли всевозможными знаками внимания, прибегали как к рассчитанной дерзости, так и к дьявольской хитрости, однако Ли ничего не замечал. У него бывали любовницы — и в персидском Луре, и в английской провинции, но к этим женщинам он относился так, как было принято на Востоке: китайскому князю нужна наложница — красавица, с которой можно играть в шахматы и петь, вести приятные беседы, изучать «Камасутру» вдоль, поперек и от корки до корки и забывать о ней сразу после разлуки.

Как назвала его Элизабет? Золотистый змей. В то время сравнение удивило Александра, но он оценил его. И вправду змей, четыре года скрывавшийся в норе и глотающий собственный хвост… как долго он искал Ли! Даже частные сыщики ничем не смогли ему помочь, даже в Английском банке понятия не имели, куда уходят со счета Ли крупные денежные суммы. Подставные компании, фиктивные счета, швейцарские банки… Ни единой покупки на свое имя. Кто бы мог подумать, что компания «Пикок ойл» принадлежит ему? Все считали, что ее основал шах.

Ему несказанно повезло, что золотистый змей наконец-то вылез из логова, а он, Александр, успел схватить его за хвост. И удержать. И даже заманить скользкое существо на родину. Скоро они будут дома. Александр уже был готов поверить, что блудный сын у него в руках. Как летит время! Ему уже пятьдесят четыре, а Ли — тридцать три. Впрочем, Александр не собирался умирать, не прожив лет семьдесят, но опасался, что за семь лет странствий Ли отдалился от его компании.

За семь лет отсутствия Ли Кинросс изменился до неузнаваемости. Восхищаться городом Ли начал еще на вокзале — с залом ожидания, отдельными уборными за узорной чугунной решеткой, с вазонами и клумбами, огромными вывесками «Кинросс» по обе стороны от платформы. Бывший оперный театр стал драматическим, а напротив него, по другую сторону главной площади, вырос великолепный оперный театр. По обе стороны улиц росли деревья, с которыми чередовались фонари, газ и электричество были подведены к каждому жилому дому. Появился не только телеграф, но и телефонная связь с Сиднеем и Батерстом. Таким городом хозяин по праву мог гордиться.

— Образцовый город, — оценил Ли, поднимая саквояж.

— Надеюсь. Работы на руднике идут полным ходом, угольная шахта снова открыта. Я уже готов согласиться с Нелл, что использовать переменный электрический ток гораздо выгоднее, но сначала подожду, когда Лу Чжи усовершенствует турбогенератор. Он блестящий механик, — объяснял Александр, ведя Ли к подъемнику. — Сегодня Руби ужинает у нас, так что можешь сделать сюрприз всем сразу. Мы ждем вас обоих.

«Надо помнить, — твердил себе Ли, входя в отель, — что маме уже пятьдесят шесть. Ни в коем случае нельзя выдать себя, показать, как я потрясен. Александр об этом не упоминал, но явно не ожидал, что она так сильно постареет. Должно быть, это ужасно — терять красоту и видеть, как замечают это другие. А ведь мама так гордилась красотой. Но она не мушка в янтаре, как Элизабет».

Но мать была в точности такой же, какой запомнилась ему пышнотелой, статной, элегантной. Да, вокруг глаз и губ появились морщинки, слегка отвис подбородок, но в остальном рыжеволосая и зеленоглазая Руби Коствен не изменилась. Ожидая Александра, она нарядилась в рубиновый атлас, надела массивное ожерелье из рубинов, туго охватывающее шею и скрывающее морщины, рубиновые браслеты и серьги.

При виде Ли у нее подкосились ноги, и она грузно осела на пол, смеясь и плача одновременно.

— Ли! Ли! Мой мальчик!

Он решил, что опуститься на пол будет проще, чем поднять ее, и встал рядом на колени, обнял ее, прижал к себе, осыпал поцелуями лицо и волосы. «Я снова дома. Я в объятиях, которые помню с раннего детства. Аромат ее духов кружит мне голову. Это чудо — моя мама».

— Я люблю тебя! — прошептал он. — Как я тебя люблю!

— Все рассказы я приберегу на ужин, — сообщил он позднее, когда Руби оправилась после приступа неистовой радости, а он успел переодеться в смокинг.

— В таком случае сначала выпьем вдвоем — вагон спустится только через полчаса. — Руби отошла к столу, на котором выстроились графины, сифон с содовой и ведерко со льдом. — Только я не знаю, что ты сейчас предпочитаешь…

— Бурбон, если можно. Без содовой, без воды и без льда.

— А не захмелеешь? На пустой желудок?

— Ничего, я привык. Бурбон предпочитают пить мои бурильщики, когда их угощают. Страна, конечно, магометанская, но я потихоньку привожу бурбон с собой и слежу, чтобы больше в лагере не было ни капли спиртного.

Подав ему стакан, Руби села рядом с бокалом хереса.

— Час от часу не легче, Ли. Что еще за магометанская страна?

— Персия, или Иран, как ее называют жители. Вместе с тамошним шахом я добываю нефть.

— Господи Иисусе! Неудивительно, что мы нигде не могли тебя найти.

Несколько минут они сидели молча, потягивая напитки, пока Ли не решился спросить:

— Мама, а что случилось с Александром?

Уклониться от ответа она даже не попыталась.

— Понимаю, что ты хочешь узнать. — Руби вздохнула, вытянула перед собой ноги и устремила застывший взгляд на рубиновые пряжки туфель. — Слишком многое… Ссора с тобой — потому что он был не прав. Он слез с седла и не знал, как починить изгородь, которую повалил его конь. А когда Александр наконец решил подавить гордость и сделать шаг тебе навстречу, ты исчез. Он искал тебя повсюду. Потом вся эта история с Анной, О'Доннеллом, малышкой и Яшмой. Знаешь, он ведь присутствовал при казни и вернулся сам не свой. А потом Нелл наотрез отказалась подчиняться ему, Анну пришлось разлучить с дочерью. Любой другой ожесточился бы, но не мой любимый Александр. Наоборот, он ожил — не сразу, а постепенно. И конечно, он нещадно корит себя за женитьбу на Элизабет. Она ведь была немногим старше Анны — в том возрасте, когда впечатления сохраняются надолго. Вот и у нее они намертво врезались в память.

— Но у Александра есть ты, а у Элизабет — никого. Неудивительно, что она окаменела.

— Да черт с ней! — отмахнулась Руби, словно не желая признавать свою вину. Ее бокал давно опустел, она поднялась, чтобы вновь наполнить его. — Я все еще надеюсь, что когда-нибудь Элизабет будет счастлива. Если она встретит родственную душу, она вправе развестись с Александром — за связь со мной.

— Думаешь, Элизабет отважится трясти в суде грязным бельем?

— А ты считаешь, она на это не способна?

— Я еще могу представить ее убегающей с любовником. Но только не стоящей перед судьей и сворой журналистов!

— Никуда она не сбежит, Ли, потому что на руках у нее Долли. Об Анне Долли прочно забыла, она считает Элизабет матерью, а Александра — отцом.

— Значит, о разводе не может быть и речи. Иначе опять всплывет весь этот скандал с Анной и неизвестным соблазнителем, а Долли уже… Сколько ей? Шесть? Она в состоянии понять, что происходит.

— Ты прав. А я об этом не подумала. Вот дерьмо! — Как всегда, настроение Руби менялось молниеносно. — А как ты? — оживилась она. — Жениться надумал?

— Нет. — Он взглянул на золотые наручные часы, лондонский подарок Александра, и допил остатки бурбона. — Нам пора, мама.

— Элизабет знает, что ты здесь? — поднимаясь, спросила Руби.

— Нет.

У подъемника их уже ждал Сун, при виде которого Ли потрясенно замер. Его отец, которому уже было под семьдесят, преобразился в почтенного китайского мудреца: редкая бородка свисала на грудь, ногти в длину достигали дюйма, кожа напоминала старую гладкую желтоватую слоновую кость, глазки — щелки, в которых одновременно скользили две черные бусины. «Это мой отец, но настоящим отцом я считаю Александра. Как же далеко мы заплыли на этот раз, куда же нам править, когда снова подует ветер?»

— Папа. — Почтительно склонившись, Ли поцеловал руку Суна.

— Дорогой мой мальчик, ты чудесно выглядишь.

— Ну сколько можно ждать, садитесь! — поторопила их Руби, уже опустив ладонь на кнопку электрического звонка, с помощью которой подавали сигнал служителю, управляющему подъемником.

«Ей не терпится увидеть всех близких вместе, — думал Ли, помогая Суну сесть в вагон. — Мама просто хочет, чтобы все любили друг друга и были счастливы. Но так не бывает».

В дверях особняка их встречала Элизабет, и Руби, сгорающая от желания увидеть неожиданную встречу, вытолкнула Ли вперед, придержав Суна.

Каково это — увидеть любимую после долгой разлуки? Ли пронзила острая боль, скрутившая внутренности, обрекающая его на бесконечную муку, скорбь и отчаяние, поэтому он увидел перед собой не Элизабет, а туманный призрак, отражение своих чувств.

Улыбнувшись, он поцеловал призраку руку, похвалил платье и прошел в гостиную, не дожидаясь, когда Элизабет поздоровается с Руби и Суном. В гостиной уже ждали Александр и Констанс Дьюи. Удивив Ли, Констанс встретила его с неожиданной симпатией. Только усевшись в кресло, Ли понял: Элизабет он так и не разглядел.

За ужином он тоже не видел ее. За столом расселось всего шестеро человек, так что Ли и Элизабет очутились за одним концом стола. Сун разместился между ними, Александр напротив, Констанс и Руби — рядом с ним.

— Конечно, это противоречит правилам этикета, — весело произнес Александр, — но у себя дома я предпочитаю усаживать джентльменов вместе, а дам — рядом друг с другом, чтобы дать им поболтать. Засиживаться с портвейном и сигарами мы не станем — составим дамам компанию.

Ли выпил больше, чем хотел, успев мимоходом отметить, что еда, как обычно, отменна — стало быть, на кухне все еще хозяйничает Чжан. Насытившись, он слегка протрезвел. В гостиной, за кофе и сигарами разных сортов, Ли нарушил планы хозяина, отодвинул в сторону кресло и таким образом отгородился от всеобщего веселья. Комната была ярко освещена, в уотерфордских люстрах вместо свечей сияли электрические лампочки, газовые рожки убрали со стен. «Слишком уж он резкий, этот свет, — думал Ли. — Никаких тебе мягких теней, никакого зеленоватого отблеска, как у газа, или ласкающих взгляд золотистых бликов свечей… Электричество — наша неромантичная участь. Безжалостный свет».

Он искоса взглянул на Элизабет. Какая красота! Как полотно Вермера — прекрасно освещенное, с любовно выписанными деталями. Смоляные волосы, как у самого Ли, уложены в пышный узел на затылке — без всяких валиков, вошедших в моду. Носила ли она когда-нибудь наряды теплых тонов? Нет, такого Ли не помнил. Сегодня она была в креповом платье стального оттенка, с прямой юбкой и без шлейфа. Такие платья обычно расшивали стеклярусом, но туалет Элизабет был простым, элегантным и держался на тонких бретельках. Сапфиры с бриллиантами сверкали на ее шее, в ушах, на запястьях; бриллиантовое кольцо рассыпало снопы искр. А турмалин исчез: колец на правой руке не было вовсе.

Остальные завели оживленный разговор, и Ли, улучив минуту, обратился к Элизабет, глядя ей прямо в глаза:

— Вы перестали носить турмалин.

— Александр подарил его мне за детей, — объяснила она. — Зеленый — за мальчиков, розовый — за девочек. Но мальчиков у меня нет, вот я и сняла кольцо. Оно было слишком тяжелым.

К удивлению Ли, Элизабет дотянулась до серебряной шкатулки, стоящей на столике между креслами, вынула тонкую сигарету и встряхнула серебряную коробочку со спичками. Ли поспешил к ней, сам чиркнул спичкой и поднес к сигарете огонек.

— Составишь мне компанию? — спросила она, подняв голову.

— Благодарю. — В этом взгляде не было намеков, только вежливый интерес. Ли вернулся на свое место. — И давно вы начали курить?

— Лет семь назад. Да, это не подобает леди, но я, похоже, переняла привычки твоей матери. И вдруг поняла, что мне нет дела до того, что подумают люди. Я курю только после ужина, в гостиной, а если мы с Александром выезжаем в Сидней и бываем в ресторанах, то курим вместе: он сигары, я сигареты. Забавно, — она улыбнулась, — наблюдать за реакцией других посетителей.

На этом разговор завершился. Элизабет докурила, еле заметно усмехаясь, а Ли наблюдал за ней.

Александр что-то настойчиво втолковывал Суну.

Привычно разминая кисти, Руби посматривала на рояль. С возрастом пальцы утратили беглость, и по утрам их было не разогнуть. Александр и Сун оживленно беседовали и вряд ли поблагодарили бы Руби за музыкальное сопровождение в такой момент; Констанс по-старушечьи клевала носом над бокалом портвейна. Руби не оставалось ничего другого, как с любовью поглядывать на своего нефритового котенка. Он, в свою очередь, не сводил взгляда с Элизабет, а та слушала Александра и Суна, демонстрируя Ли безупречный профиль. Сердце Руби вдруг сделало резкий скачок — такой болезненный, что она невольно схватилась за грудь. О, это выражение глаз Ли! Неприкрытое вожделение, безумное стремление. Даже если бы он сейчас вскочил и начал срывать с Элизабет одежды, он не смог бы яснее выразить свои намерения. «Мой сын без памяти влюблен в Элизабет! Давно ли? Может, поэтому?..»

Веселым возгласом разбудив Констанс и прервав Александра и Суна, Руби вскочила и метнулась к роялю. Как ни странно, она ощутила прилив сил и вдохновения, чего с ней уже давно не случалось, и пальцы слушались прекрасно, но момент никак не подходил для Брамса, Бетховена или Шуберта. Шопен, минорный Шопен, трогательные пассажи и глиссандо которого так сочетаются с тоской в глазах ее сына. Неразделенная, мучительная любовь, влечение, которое, должно быть, испытывали Нарцисс, любуясь собственным отражением в пруду, и нимфа Эхо, наблюдающая за ним.

Завороженные Шопеном, они засиделись в гостиной, и Элизабет снова прикурила от поднесенной Ли спички. В два часа Александр приказал подать чай и сандвичи, а потом уговорил Суна остаться переночевать.

Ли и Руби Александр проводил до подъемника и сам привел в действие механизм, вместо того чтобы вызвать служителя.

В вагоне Руби взяла сына за руки.

— Сегодня ты была в ударе, мама. Как ты узнала, что я хочу послушать Шопена?

— Я видела, как ты смотрел на Элизабет, — призналась Руби. — Ты давно влюблен в нее?

Он задохнулся и с трудом перевел дыхание.

— А я и не подозревал, что выдал себя. Кто-нибудь еще заметил?

— Нет, мой нефритовый котенок. Никто, кроме меня.

— Значит, моя тайна останется тайной.

— Да, как будто ее никто не знает. Давно, Ли? Сколько уже?

— С семнадцати лет. Только я не сразу понял.

— Так вот почему ты до сих пор не женился. И рвался отсюда, пока наконец не сбежал. — Руби тихонько заплакала. — Ли, как же это все дерьмово!

— Это еще слабо сказано, — сухо отозвался он, доставая платок. — Возьми.

— Поэтому ты и вернулся?

— Чтобы снова увидеть ее.

— Надеялся, что все в прошлом?

— Нет, я знал, что спасения нет. Это сильнее меня.

— Жена Александра… Но какой же ты скрытный! Когда я обмолвилась, что он мог бы развестись с ней, ты и бровью не повел — напротив, поспешил мне возразить. — Она передернулась, словно от холода. — Тебе от нее никогда не спастись.

— Да. Она для меня дороже жизни.

Руби порывисто обняла его:

— О, Ли! Мой нефритовый котенок! Как бы я хотела помочь тебе!

— Это невозможно, мама. Пообещай, что ничего не станешь предпринимать.

— Обещаю, — прошептала она и разразилась воркующим смехом. — Смотри-ка, я испачкала твою рубашку губной помадой и румянами! В прачечной пойдут сплетни.

Он прижал ее к себе.

— Мамочка, дорогая, я ничуть не удивляюсь тому, что Александр тебя любит. Ты же как резиновый мячик — весело подскакиваешь в ответ на любой удар. Поверь, со мной ничего не случится.

— И ты останешься дома? Или снова сбежишь?

— Останусь. Я нужен Александру — это я понял, когда увидел папу. Он уже отдалился от дел и всецело отдался соблюдению китайских традиций и обычаев, как бы я ни любил Элизабет, бросить Александра я не могу. Всем, что я имею, я обязан ему и тебе. — И Ли улыбнулся: — Вообрази, Элизабет курит!

— Да, ей не хватает чего-то этакого, что есть в табаке, но сигары для нее слишком крепки. Александр заказывает ей сигареты у Джексона в Лондоне. Знаешь, ей тяжело живется. У нее нет никого, кроме Долли.

— Она славная, мама?

— Очень, и такая умненькая! Долли, конечно, не Нелл, — скорее, как дочери Дьюи. Сообразительная, живая, миловидная, она наверняка получит изрядное образование — для девушки ее круга. И выйдет за достойного юношу — разумеется, с одобрения Александра, — и, может быть, подарит ему долгожданных наследников.

Глава 2. Прозрение

Возвращение Ли после стольких лет разлуки до глубины души потрясло Элизабет, которая уже и не мечтала когда-нибудь увидеться с ним вновь. Да, она сразу заметила, что муж явился домой в непривычно благодушном настроении, но приписала это удачной поездке и какой-нибудь новой затее, порожденной его плодовитым воображением. Элизабет даже хотела было полюбопытствовать, что еще он задумал, но не решилась. Александр сразу удалился в ванную смывать дорожную пыль, потом улегся вздремнуть, а когда проснулся, пора было переодеваться к ужину. Тем временем Элизабет накормила Долли ужином, выкупала ее, помогла надеть ночную рубашку и прочла сказку на ночь. Долли обожала сказки и обещала со временем стать страстной читательницей.

Девочка была милой и послушной, в самый раз для Элизабет — не вундеркиндом, вроде Нелл, не умственно отсталой, как Анна. Ее волосы действительно потемнели, стали светло-русыми, но все так же вились крупными локонами, а в огромных глазах аквамаринового оттенка отражалась безмятежная душа. Ямочки на щечках обозначались при каждой улыбке, а улыбалась Долли непрестанно. Элизабет подарила ей котенка — в порядке опыта, чтобы посмотреть, как малышка будет обращаться со своим питомцем. Кастрированного котенка-мальчика, названного, однако, именем Сюзи, Долли полюбила и вскоре получила еще один подарок — кобелька Банти, тоже кастрированного, вислоухого и ласкового. Каждый вечер оба питомца укладывались вместе с Долли в постель, бок о бок с хозяйкой — к недовольству Нелл, которая настойчиво твердила о глистах, блохах и клещах. На это Элизабет возражала, что животных регулярно купают, что беспокоиться раньше времени не следует и что когда у Нелл будут свои дети, в стерильной обстановке она их вряд ли удержит.

Занимаясь воспитанием Долли, Элизабет немного оттаяла; она просто не могла оставаться сдержанной и отчужденной при виде перипетий детской жизни — от ушибов и порезов до смерти любимой канарейки. Иной раз приходилось смеяться, другой — скрывать слезы. Долли была поистине сокровищем для матери.

Она совсем не помнила Анну, бабушку называла мамой, Александра, смущенно, — папой, хотя Элизабет подозревала, что где-то в отдаленном уголке памяти девочки гнездятся воспоминания о первых годах жизни, проведенных с Анной. Долли выдавала себя, изредка узнавая Пиони, с которой встречалась крайне редко.

Самым досадным было то обстоятельство, что отправлять Долли в городскую школу не следовало ни в коем случае. Появись она там, кто-нибудь из мстительных, жестоких или просто неумных детей непременно рассказал бы ей о настоящей матери и неизвестном отце. Поэтому обучением внучки пока что занималась Элизабет. С семи лет было решено поручить ее заботам гувернантки. «Какими бы ни были наши дети и внуки, — думала Элизабет, — мы никогда не сможем отдать их в обычную школу. Трагедия. Даже Долли унаследовала клеймо Кинроссов, с толпой ей уже не слиться».

Мысли о настоящих родителях девочки не давали покоя Элизабет, она изводила себя вопросами, на которые не могли ответить Руби и Александр. В каком возрасте девочка уже будет способна перенести такое чудовищное потрясение? До половой зрелости или после? Здравый смысл подсказывал, что Долли перепугается в любом случае. А если не просто испугается? Если ложно истолкует объяснения взрослых? Ну как объяснить милой, доброй девчушке, что ее мать — помешанная, ставшая жертвой чудовища в облике мужчины? Тогда придется рассказывать и об ужасной смерти отца Долли, и о том, что Яшму повесили за это. Долгие ночи Элизабет обливала подушку слезами, вертелась с боку на бок, гадала и прикидывала, когда, где, как сообщить Долли то, что она должна узнать прежде, чем ее поставит в известность жестокий мир. Но Элизабет ничего не могла придумать и поэтому продолжала любить внучку, строить фундамент надежной и беззаветной любви, которая поддержит Долли в страшную минуту. И Александр, к счастью, заботился о внучке, проявляя больше терпения и общительности, чем с дочерьми, даже с Нелл. Нелл… Одинокая юная женщина, стойкая, смелая, иногда безжалостная. Мужчинам в ее жизни нет места! Если она не корпит над учебниками и не отражает язвительные шпильки преподавателей, то следит за тем, как ухаживают за Анной. Элизабет страдала, но сознавала, что Нелл в глубине души презирает ее за эти страдания. Быть Александром — одно дело, но женщине его судьбу не повторить. «О, Нелл, опомнись, найди свое счастье, пока не поздно!»

Думать об Анне было и вовсе невыносимо. Когда Нелл запретила матери бывать в доме на Глиб-Пойнт-роуд, Элизабет попыталась было протестовать, но натолкнулась на стальную непреклонность Александра. Еще одна проигранная битва. Вся ее жизнь с Александром — цепь поражений. Но на этот раз унижение усугубляла постыдная тайная радость, вызванная запретом. Каких трудов стоило Элизабет сдержать ликование при мысли, что больше ей не придется видеться с Анной! И вместе с тем было горько признавать, что ей, Элизабет, всегда недоставало внутренней силы.

К ужину Элизабет спустилась раньше Александра, чтобы убедиться, что стол сервировали так, как приказал он. Когда они ужинали вдвоем или вместе с Руби, переодеваться никто не удосуживался, но сегодня в гостях у них была Констанс, ждали еще Суна и Руби, поэтому Элизабет принарядилась. Однако новое платье оставило ее равнодушной: в шкафах висели десятки новых туалетов в пастельных тонах, из которых она наобум выбрала серый креп и надела к нему украшения с сапфирами и бриллиантами.

Одним из последних новшеств в доме стал электрический звонок, который подавал сигналы, когда вагон подъемника достигал верхней площадки. Обычно Александр сам открывал дверь, но сегодня что-то помешало ему. Элизабет встала на пороге, глядя, как приближаются Руби, Сун, а за ними еще кто-то. И вдруг таинственный гость выступил вперед, устремив на нее взгляд невидящих глаз. Ли. В такие минуты — а случались ли в ее жизни минуты, подобные этой? — лишь многолетняя выучка помогала Элизабет сохранить самообладание, вежливую улыбку на лице, царственную осанку. И все-таки она чуть не выдала себя; под тонкой маской эмоции клубились, как гигантское пылевое облако над каменоломнями, бурлили, как водоворот. Элизабет понимала: стоит ей сдвинуться с места — и она пошатнется, ноги не удержат ее. Поэтому она оставалась абсолютно неподвижной, машинально приветствуя гостя, произнося какие-то незначительные слова, пропуская его в дом, к Александру, который как раз спустился по лестнице. Элизабет умышленно задержалась у двери, обмениваясь любезностями с Суном и Руби. И только когда гости обступили ее мужа, она отважилась сделать шаг. Одной ногой, другой, левой-правой — к счастью, ноги все-таки держали ее.

Элизабет была безмерна благодарна мужу за то, что он усадил ее с той же стороны стола, что и Ли, но не рядом с ним; за ужином она беседовала только с сидящей напротив Руби, которая болтала без умолку и никак не могла нарадоваться приезду сына. Элизабет оставалось лишь время от времени подогревать пыл собеседницы вопросами, односложными ответами и невнятными восклицаниями. Чуткая Констанс Дьюи тоже не стала перебивать счастливую мать.

Руби щебетала, Констанс старательно слушала, а Элизабет пыталась примириться с мыслью, что она отчаянно и безнадежно влюблена в Ли Коствена. Раньше она была уверена, что испытывает к нему всего-навсего легкий интерес, не заслуживающий внимания. Всем людям свойственно увлекаться — чем она хуже? Но, увидев Ли после семилетней разлуки, Элизабет наконец разобралась в своих чувствах. Ли оказался тем единственным мужчиной, которого она выбрала бы в мужья, если бы ей позволили. Но если бы она не вышла за Александра, то никогда не встретила бы Ли. О, как жестока жизнь! Ли — ее половинка, ее единственный.

Даже после ужина, в гостиной, когда Ли сел поодаль и словно отгородился от всех, Элизабет боролась со смятением и понимала, что ей не на что надеяться — с какой стати? Слава Богу, Ли она совершенно безразлична. Вот в чем ее спасение. Будь их любовь взаимна, это означало бы крушение миров. Но почему Руби заиграла Шопена, да еще самые печальные, изощренно-тоскливые пьесы? И с такой легкостью и воодушевлением, несмотря на обострившийся артрит? Каждая нота пронзала Элизабет навылет; ей казалось, что она превратилась в облако или в огромную каплю воды. «Вода… Свою судьбу я встретила у Заводи и целых пятнадцать лет не подозревала об этом. Через год мне будет сорок, а Ли — все тот же юноша, любитель приключений и путешествий. Александр притащил его домой, надеясь, что он заменит нам сыновей, которых я не смогла родить, и Ли повиновался из чувства долга. Ко мне он не испытывает ровным счетом ничего, но ему в тягость быть здесь».

Когда Ли переводил взгляд на Руби, Элизабет позволяла себе посмотреть на него — украдкой, деликатно, как подсказывала любовь. Но наблюдать за ней было некому: кресло Элизабет стояло так, что никто не видел ее лица. Однажды в разговоре с Александром она назвала Ли золотистым змеем, но только теперь поняла все нюансы этой метафоры и причины своего выбора. Сравнению недоставало точности, оно выскочило откуда-то из глубины, было порождено подавленными чувствами и не имело отношения к действительности. Для Элизабет Ли был олицетворением солнца, ветра и дождя, всех стихий, благодаря которым существует жизнь. И как ни странно, он напоминал ей Александра: та же воплощенная мужественность, не ведающая сомнений, острый, цепкий ум, беспокойство, с трудом сдерживаемая сила. Но если от прикосновений Александра Элизабет вздрагивала, то к Ли ее так и тянуло прикоснуться самой. Между этими мужчинами существовала только одна разница: ее любовь, отнятая у одного и подаренная другому без надежды на взаимность.

Той ночью Элизабет не спала, а на рассвете прокралась в спальню Долли, предостерегающе погрозив пальцем проснувшимся питомцам. Пиони теперь ночевала в комнате для слуг и часто получала выходные дни. Придвинув стул, Элизабет села поближе к кроватке, глядя, как светлеет с наступлением утра маленькое сонное личико. Она уже решила, что эта девочка будет жить не так, как Нелл и Анна. Значит, ни слова о ее настоящих родных — до самого совершеннолетия. Пусть наслаждается идиллическим детством: весельем, катанием на пони, нетрудными, но полезными уроками, в том числе и хороших манер, — и никаких призраков прошлого, напряженной умственной работы и страшных снов. Только объятия и поцелуи.

Лишь теперь, любуясь спящей внучкой, Элизабет наконец поняла, как собственное детство искалечило ее, и признала, что насчет доктора Мюррея Александр был прав. «Я расскажу Долли о Боге, но не так, как это делал доктор Мюррей. Не стану пугать ее, живописуя пороки и сатанинское зло. Да-да, теперь я понимаю, что даже простой картины на стене может хватить, чтобы испортить детство и юность; и не менее опасно для Долли знать, кто ее родители. Нас незачем запугивать, чтобы вырастить хорошими детьми, по пути добра нас должны вести родители, которые значат для нас так много, что мы просто не можем разочаровать их. Бог слишком нематериален и неосязаем для понимания ребенка; долг родителей — стать любимыми и самыми дорогими для детей. Так вот, я не стану баловать Долли, потакать ей во всем, но буду вести себя так, что она привыкнет уважать меня. Ах, отец с вечной тростью! Его презрение к женщинам. Его себялюбие. Он продал меня, но не потратил ни фартинга из полученных денег. Мэри отомстила ему — когда деньги унаследовал Аластэр, она потратила их на безделушки. И на много других необходимых вещей. Все ее дети получили образование, мальчики учились в университете, девочки стали учительницами или сестрами милосердия. Мэри была им хорошей матерью, а Аластэр — хорошим отцом. И что в этом дурного, если джем на столе есть каждый день, а не только по праздникам?

Мне надо было возмутиться, отказаться от замужества наотрез, но в нем виноват и Александр, который в буквальном смысле слова купил меня. Отец хотел денег, а Александр? О, как давно это было! Я замужем уже двадцать два года, а по-прежнему не знаю мужа. Да, он мечтал о преданной жене. И о детях — особенно о сыновьях. А еще утереть нос моему отцу и доктору Мюррею. И все? Он думал, что чувство долга со временем перерастает в любовь? И что он сам когда-нибудь тоже полюбит меня? Но он не желает отпускать весь хлеб по водам нашего брака: булку, предназначенную для Руби, он на всякий случай держит на берегу. Бедная женщина, влюбленная в него, но не годящаяся в жены… Александр поверил, что она никогда и ни за кого не выйдет замуж, потому что это и хотел услышать. Глупый! Я-то знаю: сделай он Руби предложение, она закричала бы: „Да, да, тысячу раз да!“ И они любили бы друг друга всю жизнь, и родили бы десяток сыновей… Но Александр упорно не видел в даме полусвета властительницу замка, а когда увидел, было уже слишком поздно. Руби, он и тебя погубил».

Проснувшись, Долли увидела, что мама сидит рядом, уже с раскрытыми объятиями. Как хорош аромат чистой детской кожи после мирной ночи! «О, Долли, будь счастлива! А когда услышишь правду — смирись, потому что она не стоит ни толики любви».

Спустившись к завтраку в зимний сад, Элизабет застала там Ли и Александра. Ли был в старых холщовых штанах и рубашке с закатанными рукавами — одежде, в которой особенно нравился Элизабет.

— Никак не пойму, почему бы мужчинам просто не укорачивать рукава рубашек? — произнесла Элизабет, садясь на свое место и принимая от Александра чашку чаю.

Сначала оба недоуменно уставились на нее, а потом Александр рассмеялся, торжествующе вскинув руки:

— Элизабет, дорогая, на этот вопрос невозможно ответить! И вправду, Ли, почему? Это же логично — как херес в больших бокалах.

— По-моему, — с улыбкой на непроницаемом китайском лице отозвался Ли, — все очень просто: мы не отрезаем рукава рубашек, чтобы в случае встречи с дамой, управляющим банка или поверенным просто опустить их и выглядеть, как подобает джентльмену.

— Даже в тряпье? Как хочешь, а я свои отрежу, — заявил Александр, подавая жене тарелку с тостами.

— Ну, тогда и я тоже. — Ли поднялся. — Я в цех обработки цианистым калием — кажется, нарушился процесс электролиза, теряется слишком много цинка. Ваш покорный слуга, Элизабет.

Она склонила голову, что-то пробормотала, а когда Ли удалился, торопливо намазала тост холодным маслом и принялась жевать.

— Какие у тебя на сегодня планы? — спросил Александр, принимая из рук миссис Сертис чайник. — Давай подолью горячего.

— Утро проведу с Долли, а потом, наверное, прокачусь верхом.

— Как тебе новая кобыла?

— Хороша, но Кристал не заменит.

— Ничто живое не вечно, — мягко произнес он, гадая, как сообщить Элизабет, что и Анны скоро не станет.

— Да.

— А эту лошадь как назовешь? Она ведь серая, в яблоках.

— Тучкой.

— Мне нравится. — Александр выпрямился и нахмурился. — Элизабет, ты ничего не ешь. Вчера вечером поклевала, как птичка, а сегодня не съела даже тост. Сейчас прикажу принести свежие.

— Пожалуйста, не надо, Александр! Не люблю растаявшее масло.

— Похоже, ты никакое не любишь.

Высказавшись, он ушел, а Элизабет отложила недоеденный тост. Чай она всегда пила без сахара, и когда встала, у нее закружилась голова. Александр прав: ей надо плотно позавтракать. Нет, лучше пообедать. «Если Ли задержится в цехе, пожалуй, попрошу Чжана приготовить что-нибудь, что я люблю, и пообедаю одна».

Миссис Сертис появилась как раз в ту минуту, когда Элизабет пошатнулась.

— Леди Кинросс, вы нездоровы? — спросила она, спеша поддержать хозяйку.

— Нет, просто закружилась голова. Аппетита нет.

Миссис Сертис по своему почину наполнила чашку чаем и положила в него сахар.

— Вот, выпейте. Вы не любите с сахаром, но сейчас он вам необходим. Сейчас принесу еще апельсинового сока. Удивительно, как долго не портятся апельсины, если оставить их на ветках. — Довольная тем, что Элизабет послушно выпила чай, экономка улыбнулась и ушла на кухню.

Сладкий чай подействовал. Элизабет отправилась на поиски Долли, совсем забыв про обеденное меню. Но обсуждать его и не требовалось: Чжан и миссис Сертис вполне могли выбрать блюда сами. «А мне пора заняться делом и забыть про Ли…»

С этого дня Ли ловко находил всевозможные предлоги, чтобы отклонять приглашения на ужин в Кинросс-Хаус: либо в мастерских у него кипела работа, либо в лаборатории что-то стряслось и так далее, и тому подобное.

Александр озадачился: он рассчитывал обсуждать деловые вопросы с Ли за ужином. Но, поразмыслив, Александр был вынужден признать, что отговорки Ли звучат убедительно и говорят лишь о том, сколько работы накопилось за время его отсутствия. Прошли времена, когда Александр придирался к каждому слову и поступку Ли, сейчас он признавал, что Ли — изобретательный, сведущий, опытный руководитель компании. Узнав, что обычно Ли находит время, чтобы пообедать с матерью в отеле и заодно сэкономить время на поездку в гору, Александр решил тоже обедать в отеле.

Констанс Дьюи уехала в Данли, весь дом был в распоряжении Элизабет. Отсутствие Руби она приписала приезду Ли и привязанности к Кинроссу, из которого Руби не вытащишь, как репей из овечьей шерсти.

Наступило невыносимо жаркое и сухое лето, воздух стал горячим и неподвижным, и казалось, что от зноя нигде не спастись, даже под крышей.

Александр распорядился выстроить бассейн для Долли в тени деревьев, где почти не приживались цикады, и сам научил внучку плавать.

— Воды в бассейне немного, ее легко поменять, если зацветет или загрязнится, — объяснил он Элизабет, безмерно благодарной ему за предусмотрительность. — Донни Уилкинсу я поручил запроектировать общественные бани с бассейнами и в первую очередь подумать об очистных устройствах для больших объемов воды. Вопрос с канализацией мы уже решили, почему бы не выстроить в городе бани с бассейнами? — Он проказливо усмехнулся. — Но по моему настоянию бани-бассейны будут общими — надеюсь, методисты не станут возражать. Не понимаю, почему нельзя прийти к бассейну всей семьей, охладиться и вдоволь порезвиться в воде. А представь, как мальчишки будут краснеть, представляя, что у женщин под купальными костюмами!

Элизабет невольно заулыбалась.

— Не забудь рассказать об этом Руби, — без тени упрека предложила она.

— А ты представляешь, чем кончится такой разговор? Руби сразу заявит, что девчонки тоже будут не прочь увидеть, как мокрые костюмы облегают мужские… кхм…

— Не смей! — ахнула Элизабет и рассмеялась. — И без того у людей скоро не останется ни единой тайны.

На чердаке Александр установил большие вентиляторы, нагоняющие холодный воздух. Элизабет искренне изумилась, когда почувствовала, насколько прохладнее стало даже на нижнем этаже. Само собой, скоро такие-же вентиляторы были установлены в отеле «Кинросс», во всех больших зданиях, и уже был готов проект оборудования вентиляцией всех жилых домов с достаточно высокими потолками. Компания «Апокалипсис» обеспечивала город электроэнергией и газом, поэтому переоборудование имело смысл. Александр никогда не успокоится, ни на чем не остановится — он всегда будет искать новые пути. А Ли? Будет ли он продолжать дело Александра? Этого Элизабет не знала. И не задумывалась об отдаленном будущем, уже решив, что сумеет достойно встретить его. Долли вырастет и выйдет замуж, значит, и ее, Элизабет, в доме уже ничто не удержит. Наконец-то она станет свободной и уедет в страну своей мечты, к итальянским озерам. Чтобы мирно дожить там свой век.

На Рождество Нелл прибыла домой.

Внешним видом она шокировала и мать, и отца. Какое… убожество! Ее платья окончательно потеряли всякий вид и напоминали скорее бесформенные мешки — застиранные, тускло-коричневые и серые. Эти цвета не шли Нелл, не сочетались с удивительной синевой глаз и нежным сливочным цветом кожи. У нее не было ни единой пары туфель — только коричневые ботинки на плоской подошве, с высокой шнуровкой; Нелл надевала под них толстые коричневые чулки, простое белье, носила белые нитяные перчатки. И не признавала никаких головных уборов, кроме шляп китайских кули.

— Фигуры у нас почти одинаковые — разве что ростом ты повыше, — сказала Элизабет Нелл накануне Рождества, ожидая приезда гостей. — У меня есть совсем новое платье из сиреневого шифона, очень удобное, а Руби уже прислала пару туфель — говорит, у вас с ней один размер. И ажурные шелковые чулки. Корсет надевать не придется, они уже не в моде. Ах, Нелл, как прелестна ты будешь в сиреневом! Ты… не ходишь, а будто паришь. Я давно это заметила.

— Это потому, что я не виляю задницей, — объяснила несносная девчонка. — Строгая походка, вот и все. Я не могу позволить себе жеманиться в больничной обстановке, на виду у ординаторов.

— У кого?

— У ординаторов, лечащих врачей больницы, которые распределяют койки. Представляешь себе, — возмущенно продолжала Нелл, — я видела, как в вестибюле больницы принца Альфреда теснятся больные — мужчины, женщины, дети, ждут, когда освободится место, а ординаторы кладут на свободные койки платных больных! Так, в очереди, многие бедные пациенты и умирают.

— О Боже… — растерянно ахнула Элизабет и предприняла еще одну попытку: — Прошу тебя, Нелл, надень сиреневое платье! Порадуй отца.

— Ни за что! — отрезала Нелл.

Впрочем, за ужином она вела себя благопристойно; Элизабет посадила ее между Ли и Донни Уилкинсом, решив, что эти трое смогут поговорить о горном деле. И все-таки Нелл выглядела слишком странно, неряшливо и… неженственно.

Гордиев узел разрубила Руби, как только гости встали из-за стола и перешли в просторную гостиную. Сама Руби выглядела, как всегда, великолепно в мягком струящемся платье из апельсинового шелка и золотых украшениях с янтарем. Поскольку Нелл с детства любила ее, то не стала возражать, когда Руби отвела ее к двум креслам, насильно усадила в одно и заняла второе. Отблеск апельсинового шелка ложился ей на лицо, придавал зеленым глазам золотистое сияние. Нелл была вынуждена признать, что фигура Руби после лечебного голодания вновь безупречна и что от апоплексического удара она не умрет. А скорее всего Руби открыла рецепт вечной молодости.

— Могла бы и прифрантиться — не переломилась бы, — заметила Руби, закуривая сигару.

— Я-то — да, а вот тебя курение когда-нибудь убьет, — не осталась в долгу Нелл.

— Не увиливай. Знаешь, в чем твоя беда? Вот тебе ответ: ты хочешь быть похожей на мужчину.

— Нет, я просто стараюсь ничем не напоминать, что я женщина.

— Один черт. Сколько тебе уже?

— На Новый год будет двадцать два.

— И до сих пор девственница.

Нелл густо вспыхнула и сжала губы.

— А это, черт возьми, не твое дело, тетя Руби! — огрызнулась она.

— Мое, мисс Докторица. Ты уже знаешь, как устроены люди. Но в жизни ни черта не понимаешь, потому что сама не живешь. Ты же зубрила, Нелл. Автомат. Да, в университете тобой довольны. Тебя даже уважают, хотя и недолюбливают. Ты с боем прокладываешь себе дорогу к выбранной профессии, как твой отец прорубался через эту гору. Каждый день ты видишь смерть и другие трагедии. Потом идешь домой, на Глиб-Пойнт-роуд, где умирает твоя сестра. Но собственной жизни у тебя нет. А это значит, что ты понятия не имеешь, как обращаться с пациентами, хоть и стараешься проявлять к ним сочувствие. И потому упускаешь важное, что тебе пытаются втолковать, не учитываешь ту мелочь, которая может исказить диагноз.

Ярко-синие глаза смотрели на нее в упор, потрясенно и сконфуженно, словно глаза ожившей статуи. Нелл молчала, а искры ее гнева быстро гасли в холодном воздухе столкновения с действительностью.

— Нелл, милая, не пытайся переделать себя, не превращайся в мужчину — это будет стоить тебе карьеры. Твое платье уместно в больнице или в лаборатории, но оно не к лицу юной, полной сил девушке, которой следовало бы гордиться своей женственностью. Ты уже пробилась через самую неприступную преграду, так зачем вызывать у мужчин злорадство, старательно подражая им? Еще немного, и ты начнешь носить брюки — не спорю, иногда они удобны, но член и прочее хозяйство тебе все равно не отрастить, как ни пыжься. Так образумься, пока не поздно. Только не говори, что на этом вашем факультете не устраивают вечеринки и балы и что тебе вообще некогда напомнить паршивым ублюдкам, что ты истинная женщина. Пусть зарубят себе на носу, Нелл! А практичную одежду оставь для работы. Начни с кем-нибудь встречаться — все равно с кем. Попробует распустить руки — ну что ж, ты знаешь, как поставить его на место. А если рядом окажется тот, кто тебе по душе, позволь себе увлечься им! Не бойся любить и страдать! Ради самой себя можно и не такое стерпеть. Узнай, каково сомневаться в себе после очередной ссоры и твердить, что это ты виновата, и только ты, никто другой. А потом посмотреть в зеркало и расплакаться. Это и есть жизнь.

У Нелл пересохло в горле, она судорожно сглотнула и облизнула губы.

— Ясно. Ты права, тетя Руби.

— И хватит звать меня тетей, я для тебя просто Руби. — Она вытянула перед собой руки, сжала пальцы в кулаки, разжала и покачала головой. — Пальцы сегодня совсем не слушаются. Поиграй за меня, Нелл. Только… — она вздохнула, — только не Шопена. Лучше Моцарта.

Музицирование уже давно стало для Нелл единственным отдыхом. Улыбнувшись Руби, она смело направилась к роялю, не стесняясь жалкого бурого платья, и открыла программу ликующим Моцартом и цыганским Листом. Вскоре и Руби присоединилась к ней, и вдвоем они спели под аккомпанемент рояля несколько оперных дуэтов, закончив импровизированный концерт излюбленными популярными песнями «Я увезу тебя домой, Кэтлин» и «Две девы в голубом».

На свой день рождения Нелл нарядилась в платье из сиреневого шифона. Ей оно было коротковато, но шелковые чулки и модные сиреневые туфельки Руби превратили недостаток в достоинство, подчеркнув стройность ног девушки. Волосы она уложила так, чтобы придать округлость вытянутому лицу, а Элизабет одолжила ей искрящееся аметистовое ожерелье. Довольная Руби отметила шок и восхищение на лице Донни Уилкинса и то, как гордо и торжествующе поглядывает на Нелл отец. «Умница, Нелл! Ты только что спаслась от участи старой девы — чуть ли не в последнюю минуту. Хотела бы я, чтобы Ли смотрел на тебя такими же восторженными глазами, как Донни! Но он, увы, не видит вокруг никого, кроме твоей матери. Господи Иисусе, ну и путаница!»

Нелл уехала через два дня, прежде поговорив с Элизабет об Анне. Разговор с отцом дался ей нелегко, но соответствовал представлениям Руби о настоящей жизни, полной любви и страданий.

— Не хочется взваливать на тебя эту ношу, — признался Александр, — но ты же знаешь, как мама относится ко мне. Если о близкой смерти Анны она услышит от меня, то замкнется в себе и не сможет выплакаться. А с тобой она даст волю своему горю, и ей станет легче.

— Понимаю, папа, — вздохнула Нелл. — Я справлюсь.

И она сдержала слово: расплакалась сама, дав Элизабет шанс крепко обнять ее, безутешно разрыдаться, излить страшное, непоправимое и безнадежное горе. Больше всего Нелл боялась, что Элизабет захочет в последний раз увидеться с Анной, но она промолчала. Казалось, выплакавшись, она уже простилась с младшей дочерью.

До поезда Нелл провожал Ли: Александр следил за проведением взрывных работ, отменить которые было никак нельзя, а Элизабет в широкополой шляпе удалилась в парк к розам, чудом пережившим жару.

Нелл не была близко знакома с Ли, внешне он чем-то напоминал ей симпатичную рептилию. Если бы она знала, как Элизабет привыкла мысленно называть его, она сочла бы сравнение метким. Даже в рабочей одежде Ли оставался джентльменом до кончиков ногтей, англичанином с рафинированным акцентом, но под внешним лоском кипели опасные, бурные и притягательные страсти. Таких мужчин Нелл не понимала и недолюбливала. Неприязнь мешала ей разглядеть в Ли мягкость, благородство и преданность.

— Опять впряжешься в больничную лямку? — спросил он усаживаясь в вагон подъемника.

— Да.

— Тебе нравится?

— Нравится.

— А я — нет.

— Верно.

— Почему?

— Ты когда-то осадил меня. Помнишь Отто фон Бисмарка?

— Боже мой! Тебе же было всего шесть лет. Но я вижу, ты до сих пор обижена. Очень жаль.

До станции они добрались молча, Ли внес вещи Нелл в отдельное купе.

— Вопиющее сибаритство, — оглядевшись, заметила Нелл. — Я к нему так и не привыкла.

— Со временем от него придется отказаться. Не вини Александра за то, что он гордится плодами своих трудов.

— Со временем? Что ты имеешь в виду?

— Видишь ли, со временем из-за налогов такое вопиющее сибаритство станет непозволительной роскошью. Хотя вагоны первого и второго классов будут всегда.

— Мой отец любит тебя как родного, — резко объявила Нелл и села.

— И я его люблю.

— А я его разочаровала, занявшись медициной.

— Да, разочаровала. Но не потому, что хотела отомстить, — это ранило бы его еще сильнее.

— Мне следовало бы полюбить тебя. А я почему-то не могу.

Ли поднес к губам ее руку и поцеловал.

— Надеюсь, ты никогда не поймешь почему. Всего хорошего, Нелл.

И он ушел. Нелл услышала, как прогудел поезд, как гудок заглушила какофония лязга, скрипа и хрипа, предвещающая отправление. Нелл хмурилась. О чем это он говорил? Порывшись в дорожном саквояже, она достала учебник фармакологии и уже через несколько минут забыла и о Ли, и о сибаритской роскоши отцовского вагона. Приближался третий год учебы, а вместе с ним и экзамены, на которых проваливалась половина студентов. Но Нелл Кинросс не собиралась сдаваться, даже если ради этого придется пожертвовать личной жизнью. К черту парней — на них нет времени!

В том году лето продолжалось необычно долго и уступило место осени только 15 апреля 1898 года.

14 апреля во время приступа эпилепсии умерла Анна. Ей был двадцать один год. Тело доставили в Кинросс и похоронили на вершине горы; на панихиде присутствовали только Александр, Нелл, Ли, Руби и преподобный мистер Питер Уилкинс. Александр сам выбрал место для могилы недалеко от своей картинной галереи, под гигантскими эвкалиптами с белоснежными стволами, напоминающими колоннаду. Элизабет не провожала дочь в последний путь — она присматривала за Долли, которая резвилась у бассейна по другую сторону дома. Дверь дома, выходящую к могиле, Нелл предложила навсегда заколотить.

Позднее, когда Ли, Руби и мистер Уилкинс уехали, а Нелл с отцом расположились в библиотеке, Элизабет добрела до холмика сладковато пахнущей, еще влажной земли и украсила его всеми розами, какие только сохранились в саду.

— Покойся с миром, невинная моя девочка, — прошептала она и скрылась в буше.

Небо на севере заволокли косматые зловеще-синие грозовые тучи, края которых курчавились над разбегающимися белыми облаками, словно морские волны; последнее дыхание лета обещало буйство стихий. Но Элизабет ничего не замечала, углубившись в буш, откуда в преддверии бури разбежались все обитатели. Она ни о чем не думала осознанно, в голове у нее теснились тысячи, миллионы воспоминаний об Анне, заслоняя собой небо, буш, день.

Гроза приближалась, все вокруг залил призрачный грязно-желтый свет, в воздухе сладко и удушливо запахло озоном. Без предупреждения сверкнула молния, по небу раскатился гром. Элизабет ничего не видела. В себя она пришла, когда промокла под ливнем до нитки, и то лишь потому, что тропа свернула к ручью, побежала по его грязному берегу — такому скользкому, что Элизабет не удержалась на ногах. «Так мне и надо, — равнодушно думала она, стоя на четвереньках и ослепнув от дождя. — Так и надо. Так и должно быть».

— Слава Богу, погода переменилась, — сказала Нелл Александру, в эркерное окно библиотеки наблюдая, как начинается гроза.

Он вздрогнул.

— Могила Анны! Надо накрыть ее!

И он выбежал под дождь, а Нелл поспешила на кухню, созывать прислугу на помощь.

Александр вернулся мокрый и дрожащий. За какие-нибудь двадцать минут температура понизилась на сорок градусов, налетел свирепый ветер.

— Что там, папа? — спросила Нелл, подавая ему полотенце.

— Мы накрыли ее брезентом. — От озноба у Александра зуб на зуб не попадал. — Странно, но кто-то уже прикрыл ее. Розами.

— Значит, она все-таки приходила. — Нелл смахнула слезу. — Иди переоденься, папа, не то простудишься.

«В такой ливень можно не опасаться, что от молний загорится буш», — мельком подумала Нелл, отправляясь на поиски матери.

Пиони кормила Долли ужином — неужели уже так поздно? Нелл спохватилась и поняла, что в грозу, когда тучи загородили солнце, чувство времени изменило ей.

— А где мисс Лиззи?

Пиони подняла голову, Долли жизнерадостно помахала вилкой.

— Не знаю, мисс Нелл. Она позвала меня к Долли часа два назад.

Нелл поспешила в коридор и столкнулась с Александром, выходящим из своих комнат. Как ни странно, он воспрянул духом, будто со смертью Анны все худшее кончилось и теперь все в доме могли вздохнуть свободно.

— Папа, ты не видел маму?

— Нет, а в чем дело?

— Нигде не могу найти ее.

Они обыскали дом от чердака до подвала, осмотрели дворовые постройки и флигели, но напрасно. Элизабет нигде не было. Александр вновь задрожал.

— Розы… — с расстановкой произнес он. — Она ушла из дома в грозу…

— Папа, она не сделала бы этого!

— Тогда где она? — Мгновенно постарев, Александр добрел до телефона. — Позвоню в полицейский участок, организуем поиски.

— Только не сейчас, папа! Скоро ночь, дождь льет как из ведра. В такую погоду полицейские мигом собьются с пути. Никто не знает гору лучше нас!

— Тогда я звоню Ли. Он бывает на горе. И Саммерс тоже.

— Да, вызови Ли и Саммерса. Я иду с вами.

К тому времени как прибыли Ли и Саммерс в плащах и зюйдвестках, Александр уже приготовил компасы, шахтерские лампы, фляги с керосином и все, что счел необходимым. В непромокаемом плаще он склонился над планом горы, а Нелл нетерпеливо и раздраженно вышагивала из угла в угол.

— Ты же врач, Нелл, ты нужна нам дома, — твердил Александр в ответ на все просьбы взять ее с собой.

Довод был весомым, но не устраивал Нелл.

— Ли, спускайся к самому подножию, возьми мою лошадь, — распоряжался Александр. — А мы с Саммерсом будем искать ближе к дому: сомневаюсь, что в грозу и в таком состоянии она могла далеко уйти. Коньяк. — Он раздал фляжки. — К счастью, уже теплеет — это нам на руку.

Не прекращая мерять шагами комнату, Нелл заметила, что Ли выглядит странно: его светлые глаза потемнели и широко раскрылись, губы слегка подрагивали.

— Хорошо бы найти ее сегодня, — заметил Саммерс, взваливая на плечо рюкзак. — Ливень был сильный, река разбушевалась, а завтра, может быть, придется бороться с наводнением — нам будет уже не до поисков. Но мы перехватим ее, пока не забрела слишком далеко, верно, сэр Александр?

«Слабое утешение», — думала Нелл, глядя, как трое мужчин покидают дом, а она, почти дипломированный врач, остается. Но как же она гордилась отцом! В ожидании Ли и Саммерса он все предусмотрел: отменил ночную смену на рудниках, отправил по домам рабочих, сообщил Сун Бо о возможном наводнении, нашел добровольцев, чтобы заполнять песком мешки на случай, если река вырвется из берегов. Но при попытке дозвониться до Литгоу выяснилось, что на линии неисправность, а значит, нет связи и с Сиднеем.

«Ох, Анна… — думала Нелл, бесцельно передвигая учебники на столе, — что сделала с тобой жизнь? Зачем измучила тебя?»

Стараясь не выдавать тревоги, вошла миссис Сертис.

— Мисс Нелл, вы же ничего не ели. Может, одолеете хотя бы омлет?

— Да, спасибо, — невозмутимо ответила Нелл, — омлет будет очень кстати.

Свалившись в голодный обморок, она вряд ли сумеет помочь беглянке, которую приведут мужчины. «Только бы с мамой ничего не случилось!»

Александр ездил на изящной гнедой кобыле, смирной и крепкой. Когда особняк остался далеко позади, Ли сбросил плащ и зюйдвестку, свернул их и сунул в седельную сумку. Ветер дул с северо-востока, а это означало, что скоро потеплеет; без неудобного, трепещущего на ветру балахона было легче высматривать следы на земле. Шахтерская лампа с ее узким, направленным в одну точку лучом, не годилась для сырой погоды, но лампы-молнии давали слишком тусклый свет. Голову Ли прикрыл широкополой рабочей шляпой, лампу перекладывал из руки в руку, пустив лошадь медленным шагом.

Известие об исчезновении Элизабет стало для него ударом, от которого он теперь умирал медленной смертью. Ли не видел Элизабет с начала дня похорон Анны, хотя предчувствовал что то, никак не связанное с надвигающейся грозой. Казалось, воздух пропитан страхом, раскаянием и растерянностью. Ли до последнего слова помнил объяснения Руби. С тех пор как она обо всем догадалась, они подолгу разговаривали, и постепенно пробелы в знаниях Ли восполнялись. Он начинал понимать, какой печальный, обреченный брак перед ним.

У нее помутился рассудок, это точно. В том же была уверена и Руби, которая провожала его.

— Бедняжка спятила, Ли, и убежала в буш, как раненый зверь.

Она не погибнет! Ей нельзя умирать! И не лишится рассудка. Чтобы вместо Анны в домашнюю тюрьму попала Элизабет? Нет, он отдаст жизнь, только бы этого не случилось. Но зачем ей чужая жизнь, пусть даже жизнь близкого и вместе с тем бесконечно далекого друга?

Несколько раз Ли спешивался, услышав шорох в мокрой листве, но ничего не находил. Гнедая кобылка, покладистое и выносливое животное, безропотно брела вперед. Прошел час, затем второй; Ли удалился на две мили от дома, но все было тщетно. Александр пообещал подать сигнал, если Элизабет найдется, но Ли сомневался, что услышит выстрел сквозь ветер, дождь и шуршание листьев. Только бы Александр или Саммерс нашли ее возле дома! Здесь, у самого подножия горы, так легко разминуться с ней, проехав на расстоянии каких-нибудь десяти футов.

Перекладывая лампу из руки в руку над головой лошади. Ли вдруг заметил, как что-то трепещет на колючих кустах, по вине которых прогулка по бушу для неопытных всадников становилась серьезным испытанием. Подъехав поближе, Ли наклонился с седла и сорвал с ветки клочок тонкого ситца. Белый. Нелл говорила, на Элизабет сегодня было белое платье, — как была одета Элизабет, Ли расспросил в первую очередь. Значит, это все-таки помутнение рассудка, нежели потеря воли к жизни. Если бы Элизабет решила распрощаться с ней, она оделась бы в темное, чтобы ее не сразу нашли.

Пробравшись сквозь кусты, Ли вывернул на утоптанную тропу, ведущую к Заводи, где он купался целую вечность назад, и понял, что именно по этой тропе она шла почти от самой могилы Анны. Ему удалось разглядеть несколько следов, а потом — отпечаток ладоней и коленей; казалось, стихия решила остановить ее на полпути.

Когда Ли наконец увидел Элизабет, съежившуюся на камне у пруда, от радости он забыл обо всем, ибо она была жива: она сидела, подтянув к груди согнутые колени, обхватив их обеими руками и положив на колени голову — крошечное белое существо, которое дальше не пускает привязь.

Ли спрыгнул с седла, привязал лошадь к низкой ветке и тихо приблизился к Элизабет, не зная, как она воспримет его появление — только бы не перепугалась и не бросилась бежать! Но она не шелохнулась, хотя, судя по внезапно закаменевшей спине, поняла, что рядом кто-то есть.

— Ты приехал за мной, — устало выговорила она.

Он не ответил, потому что не нашел слов.

— Правильно, Александр. Я знаю, что мне никуда не убежать. Но не приходить к Заводи я не могу. Ты, наверное, думаешь, что я сошла с ума, но ты ошибаешься. На самом деле я в здравом рассудке. Просто мне нужна Заводь.

Он подошел так близко, что мог бы коснуться ее, но вместо этого сел рядом, скрестив ноги по-турецки и безвольно уронив на них руки. Слава Богу! Она измучена, но ее рассудок невредим.

— Зачем ты сюда приходишь, Элизабет? — спросил он, пересиливая шум дождя и ветра.

— Кто это?

— Ли, Элизабет.

— О-о… — протяжно застонала она. — Опять сон…

— Это я, Ли. Ты не спишь, Элизабет.

Резервуар лампы был почти пуст, но она еще светила. Тусклый отблеск падал на колени Ли. Элизабет обернулась.

— Да, это руки Ли, — сказала она. — Я бы узнала их из тысячи.

У него перехватило дыхание, он задрожал.

— Почему?

— Они прекрасны.

Потянувшись, он расцепил ее стиснутые пальцы, сжал тонкую кисть, мягко повернул Элизабет к себе.

— Мои руки любят тебя, — объяснил он, — как и все остальное. Я всегда любил тебя, Элизабет, и всегда буду любить, что бы ни случилось.

Бледный луч полыхнул, как солнце, отразившись на ее лице прежде, чем они слились в первом поцелуе — робком, осторожном, которого пришлось ждать полжизни.

Боясь упустить ее и драгоценную минуту, он лишь мельком вспомнил о седельных сумках с одеялами, плащом, запасом керосина. Он бережно уложил ее на свою сброшенную одежду, но она не замечала ничего, кроме его губ, рук, глаз. Когда он спустил с ее плеч платье и коснулся обнаженной груди, взрыв наслаждения потряс ее до самых глубин и сорвал с губ стон. И этот дивный сон не кончался.

Никто из них не помнил, сколько раз они предавались любви на своем жестком ложе, под проливным дождем. Исчерпав запасы керосина, лампа, в которой горел крошечный, как булавочная головка, огонек, мигнула и погасла.

Наконец Элизабет в изнеможении уснула, а Ли вернулся в реальный мир. Расставание с ней даже на минуту причиняло ему нестерпимую боль, но он сделал над собой усилие, добрел до терпеливой лошадки, достал из сумок флягу с керосином и часы: три часа утра. Темно потому, что все небо обложили тучи, но часа через два посветлеет. Не найдя Элизабет, Александр наверняка уже готов на рассвете мчаться в Кинросс, туда, где разлилась река. Уровень воды в Заводи стал заметно выше и продолжал подниматься — значит, пора уводить отсюда Элизабет. Но что им теперь делать? Ли не мог допустить одного: чтобы Александр застал их здесь сплетенными в объятиях.

Отстегнув от седла сумки, Ли перенес их поближе к камню, ощупью разыскал фляжку с коньяком и открыл пробку.

— Элизабет! Элизабет, любимая! Проснись!

Она зашевелилась и что-то пробормотала, не просыпаясь, понадобилось несколько секунд, чтобы уговорить ее сесть, но, едва отхлебнув коньяка, она вздрогнула и широко открыла глаза.

— Я люблю тебя, — сказала она, приложив ладони к его щекам. — И всегда любила.

Если бы Ли не прервал поцелуй, все повторилось бы снова. Холод пока не мучил их, но Ли понимал, что скоро обнаженная Элизабет промерзнет до костей.

— Оденься, — попросил он. — Надо вернуться домой, пока Александр не поднял на поиски весь город.

В предрассветной темноте лица Элизабет он не видел, но сразу почувствовал, как тревога и страх захлестнули ее при одном упоминании имени мужа. Она торопливо оделась, он закутал ее в одеяло и поверх набросил плащ, потом заправил лампу, чтобы освещать путь.

— А твои туфли?

— Я их потеряла.

Подсадив Элизабет в седло, он уселся у нее за спиной и крепко обнял ее. В пути продолжали разговор и невольно придерживали лошадь, резво устремившуюся к дому, к теплой сухой конюшне.

— Я люблю тебя, — сказал он, не желая начинать с других слов.

— И я тебя.

— Но все не так просто, милая Элизабет.

— Да. Есть Александр.

— Как ты хочешь поступить?

— Остаться с тобой, — просто ответила она. — Я просто не могу тебя отпустить. Ты мне слишком дорог.

— Значит, ты готова уехать со мной?

Но Элизабет уже вернулась к действительности из мира грез; Ли почувствовал, как она сжалась и вздохнула.

— Разве я могу, Ли? Александр меня не отпустит. А если бы даже отпустил, я не могу бросить Долли. Ведь она дочь Анны.

— Знаю. Тогда чего же ты хочешь?

— Быть с тобой. Тайно — пока мы не придумаем что-нибудь. Как я устала, Ли!

— Хорошо, будем хранить нашу тайну.

— Когда мы увидимся снова? — тревожно спросила она.

— Не раньше, чем кончится дождь, любимая. А если река разольется — только через неделю. Давай так и договоримся.

— Я столько не выдержу! Я умру!

— Нет, ты будешь жить — ради меня. Ровно через семь дней встречаемся у Заводи. Днем, хорошо?

— Да.

— Думаешь, нам удастся сохранить тайну?

— С тех пор, как я вышла за Александра, у меня не осталось ничего, кроме тайн. Мне не привыкать.

— Засыпай.

— А если что-нибудь случится и ты не придешь?

— Ты обо всем узнаешь от Александра, ведь я работаю с ним. Спи, родная.

Подъезжая к дому в предрассветных сумерках, Ли еще издалека закричал, что нашел Элизабет. Крепко спящую беглянку он передал из рук в руки бледному, дрожащему Александру, и тот унес ее в дом, к Нелл. А когда вышел, готовый рассыпаться в благодарностях, то обнаружил, что Ли препоручил кобылу Саммерсу и уехал домой, к Руби.

— Странный он сегодня… — нахмурился Александр.

— Да нет, сэр Александр, что тут странного? — ответил Саммерс и логично добавил: — Парень промок и промерз до костей, а он покрепче вас будет. Ваша одежда ему не подойдет.

— Точно, Саммерс. Я и забыл.

Только спустя тридцать шесть часов Ли выслушал горячую благодарность Александра, который заехал в отель перед визитом к старому Брамфорду, своему поверенному.

— Элизабет не простудилась? — спросил Ли, решив, что в таких обстоятельствах тревога и вопрос вполне уместны.

— Представь себе, нет! Нелл совсем растерялась. Она приготовилась лечить мать от тысячи болезней — от пневмонии до воспаления мозга, но Элизабет проспала целые сутки и сегодня утром проснулась свеженькая, как маргаритка, и даже позавтракала с отменным аппетитом.

Зато сам Александр выглядел неважно: глаза покраснели, лицо осунулось. И хотя он держался с напускной бравадой, было видно, что он не в себе.

— А ты сам здоров? — спросил Ли.

— О Господи, ну конечно! Здоров как бык! Только перепугался от неожиданности. Не знаю, как тебя благодарить, сынок. — И он снова взглянул на золотые наручные часы. — Надо еще успеть отвезти Нелл к поезду. Беспокойная девчонка! Но теперь у меня есть ты, так что пусть занимается медициной, сколько душе угодно.

Ли ожидал услышать совсем другое, но втайне вздохнул с облегчением, узнав, что Нелл покидает Кинросс. Да, Нелл будет отличным врачом, но слишком уж она наблюдательна и недолюбливает его — впрочем, и свою мать тоже.

«Ненавижу! — мысленно выкрикнул Ли. — Ненавижу все эти увертки, уловки, хитрости! Хуже этого может быть только одно: жизнь без Элизабет. Даже матери я не могу рассказать, что произошло!»

Но насчет Руби он заблуждался. Едва Ли вошел в вестибюль отеля, оставляя мокрый след на коврах, она все поняла.

«Я потеряла сына. Отныне он принадлежит Элизабет. Но заговорить об этом с ним я не решусь. Ему ненавистна скрытность, но Элизабет он любит. Мечтать — одно дело, а получить то, о чем мечтал, — совсем другое. О, только бы он выжил! А мне остается лишь одно: молиться о нем да ставить свечки в церкви».

— Боже милостивый, миссис Коствен! — ахнул старый священник, отец Фланнери, который неизменно обращался с Руби как с замужней дамой. — Значит, вы и на мессу придете?

— Еще чего! — фыркнула Руби. — Зря надеешься, Тим Фланнери, старый ты пень! Хватит с меня и свечек!

«Она права», — думал священник, сжимая в кулаке полученную от Руби пачку купюр. Здесь хватит денег, чтобы на год вперед запастись лучшим ирландским виски.

Проснувшись, Элизабет очутилась в совершенно новом мире, о существовании которого и не догадывалась. Она любила и была любима. Ее сновидения наполнял Ли, а проснувшись, она вдруг вспомнила, что вчерашние события не сон! Почему-то из памяти улетучились все воспоминания о могиле Анны, о розах, о долгом блуждании по бушу под проливным дождем, о стремлении к Заводи, как к единственному дому. Элизабет помнила только, как у Заводи ее нашел Ли и какой чудесной, упоительной, дивной была их встреча. Подумать только, двадцать три года она прожила в браке и так и не поняла, в чем состоит истинное супружество!

И свое тело она теперь ощущала иначе — как будто нечто единое с душой, а не клетку, в которой она заперта. При пробуждении Элизабет не ощутила никакой боли — только приятную усталость. «Я была мертва, а Ли подарил мне жизнь. Мне почти сорок, но я впервые изведала вкус счастья».

— А, наконец-то ты пришла в себя! — послышался резкий голос. К кровати приблизилась Нелл. — Мама, ты не представляешь себе, как мы переволновались. Ты проспала почти целые сутки!

— Правда? — Элизабет зевнула, потянулась и невольно замурлыкала.

Дочь устремила проницательный взгляд на ее лицо и озадаченно нахмурилась. Нелл даже не подозревала, что именно о таких случаях когда-то предостерегала ее Руби: собственное невежество Нелл, ее незнание жизни помешали ей сразу понять, что произошло.

— Ты выглядишь бесподобно.

— И чувствую себя так же. — Опомнившись, Элизабет постаралась взять себя в руки. — Много хлопот я вам доставила? Извини, я не хотела.

— Мы перепугались, особенно папа — он так боялся за тебя! Ты помнишь, что произошло? Что с тобой было?

— Нет, — честно ответила Элизабет.

— Ты, наверное, исходила весь окрестный буш. Тебя нашел Ли.

— Да? — Элизабет смотрела на дочь с легким любопытством — не более того. Хранить секреты она давно научилась.

— Да. Хорошо еще, папа догадался дать ему лошадь, мы просто не подумали, что в такую погоду ты далеко уйдешь. Но Ли тебя все-таки догнал. Хотя папа предпочел бы отыскать тебя сам. — Нелл пожала плечами: — Но какая разница? Главное, что ты нашлась.

«Нет, — мысленно возразила Элизабет, — важно то, что Александр искал меня пешком. Иначе он нашел бы меня сам, и я осталась бы его пленницей».

— Я, наверное, была вся в грязи? — спросила она.

— Это еще слабо сказано, мама! Чего на тебе только не было — грязь, слизь, бог знает что еще. Мы с Жемчужиной и Шелковым Цветком еле тебя отмыли.

— А я не помню…

— Потому, что все это время ты крепко спала. Мне пришлось сидеть у ванны и поддерживать твою голову, чтобы ты не захлебнулась.

— Боже мой! — Элизабет сбросила ноги с кровати. — А как Долли? Она знает?

— Ей объяснили только, что ты заболела, но скоро поправишься.

— Да, я уже в полном порядке. Спасибо, Нелл, я сейчас оденусь.

— Тебе помочь?

— Нет, сама справлюсь.

Оглядев себя со всех сторон в два больших зеркала, Элизабет обнаружила на теле многочисленные ссадины и синяки, которые, как ни странно, ничуть не болели, но в остальном ничто не выдавало ее преступления у Заводи. Блаженно зажмурившись, она позволила себе расслабиться.

Немного погодя явился Александр. Элизабет смотрела на него широко открытыми глазами, будто видела впервые. Сколько раз они были близки — начиная с первой брачной ночи и вплоть до болезни Элизабет, беременной Анной? Она не вела подсчеты, но этих ночей было очень много. Однако она никогда не видела мужа обнаженным и не хотела видеть. Александр знал об этом и не принуждал ее. Но Элизабет осознала это лишь теперь, сблизившись с Ли. «Там, где нет ни любви, ни влечения, уже ничто не поможет, — заключила она с вновь обретенной мудростью. — Да, Александр прилагал все старания, чтобы исправить положение. Но этот властный и прямой человек привык подчиняться своей натуре; он образован, но не деликатен. Мне уже никогда не вздрогнуть от влечения к нему, — думала она. — Ничто в нем меня не прельщает, ему нечего мне предложить, он не в силах вознести меня над землей, довести до экстаза, который я впервые познала с Ли. Я не вынесла бы, если бы нас с Ли разделял хоть клочок ткани, я не в силах навсегда прогнать его. Мне нет дела, даже если о нас узнает весь мир: я бы спокойно встретила смерть, держа Ли за руку. Когда он признался, что всегда любил и всегда будет любить меня, я словно вернулась домой. Но разве я смогу объяснить все это Александру? Даже если он соизволит выслушать меня, он ничего не поймет. Не знаю, что у него с Руби, — откуда мне знать, ведь у меня до недавнего времени не было других мужчин! Но отныне все изменилось — мир стал иным, жизнь — прекрасной. Со мной случилось чудо: я отдалась возлюбленному».

Александр смотрел на нее так, будто о чем-то догадывался, но этого не могло быть. Его лицо выглядело морщинистым, постаревшим; смерть Анны казалась событием давно минувших лет. Муж был полностью безразличен Элизабет, но она смотрела на него безмятежными глазами, как прежде, и улыбалась.

Наконец и он улыбнулся.

— Завтракать будешь?

— Да, спасибо, сейчас приду, — невозмутимо пообещала она.

Они позавтракали вдвоем в зимнем саду, по стеклянной ребристой крыше которого колотил дождь, а по прозрачным стенам текли струйки.

— Какая же я голодная! — изумилась Элизабет, уплетая все подряд: бараньи отбивные, яичницу, бекон, жареный картофель.

К ним присоединилась Нелл, которая уже собиралась в Сидней.

— Ты обязательно должна поблагодарить Ли, Элизабет, — заявил Александр, у которого почему-то пропал аппетит.

— Ну, если ты настаиваешь… — Она доела тост.

— Разве ты ему не благодарна, мама? — удивилась Нелл.

— Ну конечно, благодарна. — И Элизабет подложила себе еще котлету.

Александр и его дочь переглянулись и заговорили о другом.

Насытившись, Элизабет поспешила к Долли; Нелл, которая хотела было сопровождать ее, удержал отец.

— А она… в здравом рассудке? — спросил он. — Ведет себя как ни в чем не бывало. Будто ничего не помнит.

Нелл задумалась и наконец кивнула:

— Думаю, с ней все хорошо, папа. За ее рассудок можно не опасаться. Правильно ты когда-то говорил: мама просто загадочная, как эльф.

Узнав об исчезновении Элизабет, Александр испытал потрясение такой силы, что боялся не пережить его. Целых двадцать три года жена представлялась ему острым шипом в боку — невозмутимая, чопорная, холодная особа, на которой он по ошибке женился. Он винил в этом себя, а не Элизабет, и старался исправиться. Но нарастающая неприязнь Элизабет к нему задевала Александра за живое, уязвляла его гордость, наносила удар по самолюбию. Зарождающуюся любовь к ней Элизабет отвергла, и он считал, что они несчастливы только по этой причине. И убеждал себя, что его любовь давно угасла. Действительно, как она могла не увянуть на столь бесплодной почве? Сам себе Александр представлялся человеком, движимым потребностью завоевывать, а Элизабет — ледяной колонной. Но разве можно завоевать ледышку? Схвати ее покрепче — и она растает.

Но в ту ночь, разыскивая Элизабет в лесу и борясь со страхом и раскаянием, Александр впервые за долгие годы понял, что погубил ее. Она ничего не просила у него и ничего от него не хотела, а то, о чем мечтала, он не мог ей дать. Любовь он приравнивал к баснословно дорогим подаркам и безумной роскоши, а Элизабет не ставила между ними знака равенства. Для него любовь была утолением плотских желаний. А для нее — нет, или же она просто не понимала сути физической близости. Александр не сомневался, что в ней тлеет пламя страсти, но не для него. И он не переставал задавать себе вопрос, с чего началось ее отчуждение. Но паника мешала ему думать и рассуждать. Он лишь осознал, что любовь к Элизабет, которую считал давно умершей, на самом деле жива. Слабая, невзаимная, мучительная для самолюбия и потому оттесненная в дальний угол памяти. А теперь она вновь всплыла на поверхность, вызванная ужасной мыслью о помешательстве и смерти Элизабет. Если с ней случилось самое страшное, виноват он. И никто другой.

И потом между ними стояла Руби. Всегда. Александр вспомнил, как однажды спросил у нее, можно ли любить двух женщин сразу; Руби ловко и зло увернулась от ответа, оберегая свое сердце от ран. Но она, должно быть, поняла, что Александр любит их обеих, потому что постаралась подружиться с Элизабет. А ему показалось, что Руби просто проявила великодушие победительницы. Но теперь он не сомневался в том, что она просто решила присматривать и за той частицей его любви, которая досталась Элизабет. Если бы он не любил Элизабет, две его женщины наверняка стали бы подругами — но не настолько близкими. Приходилось признать, что он стремится усидеть сразу на двух стульях. Руби значила для него больше. Руби — это романтика, духовная близость, плотская любовь и страсть, в ней есть то самое редкое сочетание достоинств, обладая которыми любимая становится для своего мужчины любовницей, матерью и сестрой. И вместе с тем Александр жил с Элизабет, родил с ней детей, пережил трагедию с Анной и рождение Долли. Не люби он жену, он бы давно не выдержал.

Когда Ли подъехал к дому и из рук в руки передал Александру мокрую и перепачканную Элизабет, Александр прозрел — и мысленно капитулировал. Он в долгу перед женой, но этот долг ему не выплатить никакой монетой, кроме одной: открыть клетку и выпустить птицу на волю.

Дождь лил пять дней, а когда вдруг кончился, жители Кинросса, уже всерьез опасающиеся наводнения, возблагодарили небеса. Не будь Александр таким предусмотрительным хозяином города и не укрепи он берега реки заранее, наводнения были бы неизбежны, но, к счастью, набережные были слишком высоки, и даже в сильные дожди река не покидала свое русло.

Через несколько дней после бегства Элизабет оседлала Тучку и отправилась на привычную прогулку. Едва отъехав от дома, она свернула в мокрый буш и направила лошадь между валунами и кустами туда, где проходила тропа к Заводи.

Ли уже ждал ее у воды, он бросился навстречу, протянул руки и снял Элизабет с седла. Неистовые, страстные поцелуи, неутолимый голод, торопливые прикосновения, дрожь обнаженных тел… И еще недавно чуждый экстаз, который раньше вызывал у нее непреодолимое отвращение. Переведя дух, Ли подхватил ее на руки, отнес в воду и снова предался с ней любви — в воде, как в естественной среде обитания.

На берегу Элизабет расплела косу Ли, очарованная длиной и густотой его волос, долго перебирала их, сплетала со своими, щекотала кончиками свою грудь, зарывалась в волосы лицом. Она рассказала Ли, как застала его купающимся в Заводи и запомнила навсегда.

— А я и не подозревала, что близость может быть такой… прекрасной, — призналась она. — Я будто попала в новый мир.

— Нам пора, — был ответ. Почему о действительности он всегда вспоминает первым? Неожиданно Ли заговорил о том, что мучило его уже целую неделю: — Элизабет, любимая, мы должны поберечь тебя. Мы можем быть близки и впредь — я уже встречался с Хун Чжи из аптеки, и он посвятил меня в подробности женского цикла. Ты ни в коем случае не должна забеременеть. Это твой смертный приговор.

Но она вдруг рассмеялась, и эхо этого ликующего смеха разнеслось по лесу.

— Милый Ли, нам нечего бояться! Честное слово, нечего! Ребенок от тебя ничем не повредит мне. Если мне посчастливится забеременеть, эклампсии не будет. В этом я уверена твердо — так же как в том, что завтра утром взойдет солнце.

Глава 3. Решение Александра

Тайная связь с Элизабет тяжкой ношей легла на Ли, который осознал это лишь спустя неделю, во время новой встречи с возлюбленной. Когда она засмеялась и заверила, что без труда выносит и родит ребенка, Ли понял, что ускользало от него всю предыдущую неделю. В разлуке он думал только об Элизабет, о том, что она любит его так же давно, как он ее. Торопясь к Заводи, он надеялся найти способ обсудить щекотливые вопросы и найти решение — ведь оно должно быть! Но Элизабет ничего не хотела искать: она уже нашла ответ в самом Ли, и все остальное не имело для нее значения.

Перед свиданием Ли решил любой ценой избегать близости — слишком хорошо он помнил рассказы матери о том, что для Элизабет это смертный приговор. В сущности, он понял, что опасна не столько сама близость, сколько зачатие. Его мать тоже знала это, потому и не беременела от Александра — благодаря общению с китайцами, не настолько невежественными в подобных делах, как европейцы.

Одно незабываемое путешествие в рай — это еще куда ни шло, это простительно, потому что ни он, ни она не ожидали встречи, но теперь им придется ждать. Так думал Ли, пока из-за кустов не выехала Элизабет; но, сняв ее с седла, он сразу ощутил ее пьянящий запах, нежность и вкус кожи. Страсть захлестнула его, сдержаться он не смог. А когда он заговорил о зачатии и его последствиях, Элизабет только рассмеялась!

Время! Куда оно девалось? Они не успели обсудить и малой толики того, о чем хотели поговорить, как вдруг оказалось, что Элизабет пора садиться в седло и поворачивать к дому. Ждать нового свидания у Заводи предстояло четыре дня; Элизабет умоляла сократить ожидание, но Ли был непреклонен. Им и без того грозила беда — он прекрасно сознавал это и пытался объяснить ей. Но несмотря на искушенность, Ли понятия не имел, как целеустремленна женщина в первой любви, как она по-своему безжалостна и равнодушна к опасности. Ли считал, что оба должны прилагать все старания, чтобы причинить Александру как можно меньше боли, но Элизабет и слышать не желала о муже. О Долли — да, только мысли о Долли отрезвляли ее. Помнить о чувствах Александра пришлось Ли, а он и без того страдал, предавая человека, которому был обязан состоянием, карьерой, возможностями. Любимого своей матери. Элизабет боялась Александра, но в остальном он для нее перестал существовать.

Почему-то она была убеждена, что свою тайну сумеет хранить вечно, беречь ее, как трофей, доказательство победы в войне с мужем. Но для Ли, не знавшего подробностей длительной супружеской жизни Александра, ее стремления были окутаны тайной. Только сейчас он начал понимать то, что ускользнуло даже от его матери: вероятно, все эти годы Александр тоже страдал и Элизабет была центром его вселенной.

Возвращаясь в Кинросс по извилистой тропе, Ли смотрел вдаль, на заходящее солнце, и чувствовал себя растерянным и беспомощным. Ему недоставало двуличности и скрытности, чтобы сохранить в тайне связь с женой Александра. Всю неделю он боялся, что Элизабет чем-нибудь выдаст себя и его, но теперь он вдруг сообразил, что скорее ошибку допустит он сам. А Элизабет будет упрямо молчать, даже если забеременеет.

Эта мысль явилась к нему, когда он проезжал по террасе мимо копров; от неожиданности Ли замер. О Господи! Нет, нет, нет! Так поступить с Александром он не в силах! Ли хорошо помнил все, что Александр рассказал ему в уютной константинопольской кофейне: оказалось, у его матери был возлюбленный, имя которого она унесла в могилу; отец знал лишь, что Александр не его сын. Колесо, описав полный круг, вернулось в ту же точку — немыслимо. Мало того, что приходится таиться и лгать: повторяется самый мучительный эпизод семейной истории. Нанести такой болезненный удар по самолюбию, разрушить все, что создавалось на протяжении целой жизни, обречь Александра на судьбу его мстительного отца — нет, нет, нет! Об этом не может быть и речи!

Руби ждала сына у дверей, стараясь не выдавать беспокойства — оно лишь изредка проглядывало в глазах.

— Где ты был? Тебе поминутно звонят.

— На горе, осматривал вентиляционные шахты.

— Другого времени не нашел?

— Мама, ты же директор «Апокалипсиса». Александр планирует мощный взрыв возле выхода старой жилы из первого тоннеля — он говорит, там, примерно на расстоянии двадцати футов, проходит вторая жила, а ты же знаешь, какое у него чутье на золото.

— Ха! Чутье у него! — фыркнула Руби. — У него, конечно, дар царя Мидаса, только он забыл, что настоящий Мидас умер от голода, потому что всю еду превращал в золото. — Но думала она о другом: «Мой сын неважно выглядит. Эта тайная связь душит его, как петля на шее. Пора, похоже, повидаться с Элизабет и расспросить ее». — Ужинать будешь?

— Спасибо, не хочется.

«Да, знаю я, о чем ты мечтаешь — о чужой жене. Но ведь ваша связь продолжается? Тогда что же мучает тебя, мой нефритовый котенок? Позволить себе забеременеть она не может, значит, придется тебе утолять голод простым и незамысловатым способом. Бедный мой Ли…»

Ли поднялся в свою комнату — совсем небольшую, потому что с детства привык обходиться лишь самым необходимым. Простая и добротная одежда, пара сотен книг. Фотографии Александра, Руби и Суна. И никаких напоминаний об Элизабет.

Некоторое время Ли просидел неподвижно, глядя в никуда, затем встал и прошел к телефону.

— Агги, говорит Ли. Соедини с сэром Александром.

Объяснять телефонистке, где найти Александра, не потребовалось, любопытная Агги знала решительно все: что на ужин у Н., куда ходит гулять с собакой М., зачем П. отправился в Даббо навестить мамашу, по какой причине Р. то и дело бегает в уборную. Чем-то Агги напоминала паучиху в самой середине телефонной паутины Кинросса.

— Александр, когда ты освободишься? Нам надо поговорить с глазу на глаз, и как можно скорее.

— А по телефону нельзя?

— Ни в коем случае.

— Тогда завтра утром на террасе, у копров. В одиннадцать, идет?

— Буду ждать.

Жребий был брошен. Ли снова опустился в кресло и неожиданно для себя разрыдался. Он оплакивал не Элизабет — Александр еще мог согласиться развестись с ней и даже отдать ей Долли. Нет, Ли скорбел по Александру. Завтрашняя встреча станет для них последней. Разрыв будет решительным и бесповоротным, оба не терпят полумер. Но как же тяжко придется его матери! Ли задумался: что предпринять, чтобы смягчить для Руби этот удар?

Александр спустился с горы в вагоне, Ли поднялся на террасу по извилистой тропе. 24 апреля стало одним из тех идиллических осенних дней, которые часто случаются после затяжного и слишком жаркого лета; ветер разносил сладковатые ароматы умытого дождем буша, солнце приятно пригревало, на небе словно заблудилось несколько пушистых облаков.

В этот час на террасе у копров было почти безлюдно. Александр остановился возле громоздкого компрессора, который приводил в действие паровой двигатель, поэтому механизм и находился снаружи, а не в шахте: слишком много дыма и ядовитых газов он изрыгал. Когда рудокопы перешли с ручных буров на пневматические перфораторы и с кирок на отбойные молотки, Александру пришлось изобретать способ подачи сжатого воздуха к инструментам, удаленным от компрессора на четверть или треть мили. Для этого в пробуренную скважину вставили большую стальную трубу, по которой воздух нагнетали в цилиндрический стальной резервуар диаметром шесть футов и длиной двенадцать, установленный в штреке; оттуда воздух подавался по стальным трубам в забои.

Бурение и взрывы проводились далеко не каждый день и не во всех тоннелях сразу. Александр уже подумывал об электрическом компрессоре, но в будущем, когда появятся более совершенные электродвигатели. А пока приходилось довольствоваться паром и чуть ли не самым огромным в мире паровым компрессором.

— Подождет твой разговор. — Такими словами Александр встретил Ли. — Сначала заглянем в первый тоннель.

В клети они спустились на 150 футов вниз, в шахту, ярко освещенную электричеством; из тоннеля рудокопы вывозили по рельсам небольшие груженые вагонетки, породу из которых сбрасывали еще на пятьдесят футов вниз, к большим вагонеткам в главной штольне. Вагонетки опрокидывали нажатием рычага. На стальном тросе большие вагонетки подтягивали к тому месту, где можно было прицепить их к локомотиву и отбуксировать на сортировку и к дробилкам. В воздухе висела пыль, а в остальном он был довольно свежим, в шахту его подавали электрические вентиляторы. Повсюду виднелись устья тоннелей, уходящих в глубь горы, — некоторые были проложены горизонтально, другие уводили вверх, третьи — круто вниз, и большинство имело ответвления.

Александр и Ли свернули в первый тоннель, самый старый и разработанный, освещенный электрическими лампами; смена уже кончилась, в пути они никого не встретили. Александр лично распорядился укреплять тоннель массивными подпорками, хотя Ли точно знал, что гранит в этой части горы достаточно прочен и редко дает трещины.

Прогулку по тоннелю длиной тысячу футов сопровождали сырое чавканье подошв и медленная, размеренная капель воды сквозь толщу горной породы. В теплом австралийском климате рудокопы не опасались, что вода замерзнет, а ледяные клинья вызовут смещение пластов. Это могло произойти только при взрывах, самых опасных горных работах, требующих деликатности, расчета и опыта, именно поэтому за проведением взрывов Александр предпочитал следить сам.

Наконец они достигли тупика в конце тоннеля и выяснили, что все уже готово к взрыву: катушка изолированного провода, пневматический перфоратор на подставке-треножнике, отводная секция стальной трубы для подведения сжатого воздуха, ящик с инструментами. Плотный резиновый рукав быт присоединен стальными муфтами к воздуховоду и к перфоратору. Динамит и детонаторы приносили в шахту непосредственно перед взрывом, под строжайшим надзором. Склад, где хранились взрывчатые вещества, находился в бетонном подвале, и ключи от него имелись только у Александра, Ли, Саммерса и Прентиса.

— Этот взрыв — своего рода эксперимент. — объяснил Александр, пока они с Ли ощупывали сравнительно гладкую поверхность камня — так же тщательно и вдумчиво, как ласкали женское тело. Камень осветили мощные лампы, высвечивающие каждую трещинку. — На ближайшие двадцать футов здесь нет золота, одна пустая порода, и я хочу обрушить ее. Сначала провести взрыв по центру стены, а затем взорвать заряды, расположенные вокруг центрального. Взрывать заряды будем поэтапно, шпуры для закладки взрывчатки я пробурю сам.

Ли слушал его словно завороженный: никто не разбирался в искусстве обращения со взрывчатыми веществами лучше Александра, а он не спешил открывать свои тайны.

— И много породы ты хочешь обрушить? — спросил Ли, по спине которого вдруг пробежал пугающий холодок.

— Несколько тонн.

— Будь на твоем месте кто-нибудь другой, я бы запретил, но тебе не могу: ты здесь хозяин.

— Да, не можешь.

— А ты уверен, что все пройдет как надо? Ты даже не посоветовался со мной.

— Это же наша старая добрая шахта. Она, негодница, слушается меня.

Повернувшись, они побрели в обратном направлении.

— Когда хочешь провести взрывы?

— Завтра, если день будет ясным, как сегодня, чтобы ветер не задувал в вентиляционные стволы. — И Александр указал на клеть: — Куда едем — вверх или вниз?

— Вверх.

Все причины откладывать разговор иссякли. Ли сглотнул, готовясь к разговору. За ночь он отрепетировал каждую фразу, старательно подбирая слова. Ему предстояла самая важная речь в жизни.

— Так о чем ты хотел поговорить? — вдруг спросил Александр.

Компрессор приводил в действие паровой двигатель, достаточно мощный даже для локомотива, и шуму от него тоже было много. На террасе слышалось только пыхтение двигателей копров; кочегар стоял неподалеку, опираясь на грязную лопату, второй рабочий следил за показаниями приборов.

— Сюда. — Ли отвел Александра в сторону, к известняковому парапету, подальше от шумящих двигателей, копров и рабочих. Сидеть здесь было не на чем. Ли присел на корточки, Александр последовал его примеру.

На земле лежал древесный лист; Ли подобрал его, внимательно разглядел и начал рвать на сухие мелкие клочки. Тщательно отрепетированные слова будто выветрились из его головы. Оставалось полагаться на дар импровизации и прямоту.

— Я любил тебя больше, чем родного отца, Александр. И предал тебя, — выпалил Ли. — Предательство не было рассчитанным и обдуманным заранее, но сути это не меняет. Жизнь во лжи для меня невыносима. Ты должен знать все.

— Знать что? — переспросил Александр так спокойно, словно ожидал услышать от Ли признание в незначительной провинности или мелком мошенничестве.

От листа не осталось ни единого клочка. Ли поднял голову и устремил на Александра взгляд затуманенных слезами глаз; беззвучно шевеля губами, он подыскивал слова.

— Я люблю Элизабет, и когда восемь дней назад я нашел ее, я… предал тебя.

Черные глаза ярко вспыхнули и снова стали тусклыми и непроницаемыми. В лице Александр не переменился. Бесконечно долгую минуту он молчал, сидя на корточках в пыли и опираясь ладонями о колени. Выслушав Ли, он остался невозмутим.

— Спасибо за откровенность, — наконец произнес он.

Глубоко укоренившееся чувство достоинства, которое так восхищало Александра в восьмилетнем Ли, удержало его от оправданий, попыток объясниться, от заверений в своей невиновности, в которых неизбежно рассыпался бы более слабый человек. Конечно, если бы ему хватило духу открыть Александру тайну предательства.

— Рассказать тебе обо всем легче, чем лгать, — продолжал Ли. — Если кто и виновен, то не Элизабет, а я. Когда я нашел ее, она была не в себе, она не понимала, что происходит. Все, что произошло между нами, повторилось вчера. Элизабет убеждена, что любит меня.

— Почему бы и нет? — возразил Александр. — Ведь она тебя выбрала.

— Этого просто не может быть, я точно знаю. Мне следовало расстаться с ней еще вчера. Но я не сумел. Не смог.

— А она знает, что ты решил поговорить со мной, Ли?

— Нет.

— А твоя мать? Ей ты признался?

— Нет.

— Значит, это наш секрет.

— Да.

— Бедная Элизабет, — вздохнул Александр. — Давно ты ее любишь?

— С семнадцати лет.

— Вот почему ты боялся возвращаться в Кинросс… Потому и пытался скрыться.

— Да. Но пойми, я никогда ни на что не надеялся и не строил никаких планов. Я слишком сильно любил тебя, чтобы причинить тебе боль, но все случилось, когда мы с Элизабет были беспомощны и уязвимы. Она просто не смогла сопротивляться. Я застал ее врасплох.

— Завидная победа, — сухо заметил Александр. — Мне застать ее врасплох никогда не удавалось. Если бы ее нашел я, а не ты, она опомнилась бы вовремя. Так сложились отношения между мной и Элизабет. Я живу с человеком, лишенным жизненной силы. С призраком. Хорошо, что в нем наконец-то вспыхнула искра.

Он перенес удар, как и подобает сильному, благородному, несгибаемому человеку, думал Ли. И от этого самому Ли стало еще тошнее. Александр ничем не выдал чудовищной боли, которую не мог не испытывать.

— Я подверг ее огромному риску, — продолжал Ли. — Я знаю, ей нельзя иметь детей, но я ничего не смог с собой поделать. Вчера я попытался хотя бы поговорить с ней об этом, но ничего не вышло. Я напомнил об опасности, а Элизабет рассмеялась.

— Рассмеялась?

— Да. В опасность она не верит.

— Значит, ее и нет вовсе. — Александр поднялся и подал руку Ли. — Пойдем пройдемся. Дойдем до того места, где под землей проходит первый тоннель. Меня тянет туда, нюх, чутье или не знаю что еще зовет меня к моей золотой горе.

Рабочие посматривали на них равнодушно, как и полагалось смотреть на владельцев рудника, обсуждающих его будущее.

— Я не мог жить в вечной лжи, — снова произнес Ли, когда они отошли в сторону и присели на камни.

— Ты слишком благороден, мой мальчик, в этом твоя беда. А если Элизабет по душе такая жизнь?

— Но не потому, что она лжива от природы, честное слово, — заволновался Ли. — Просто так она жила долгие годы. И боялась, что ты ее раскусишь. О, Элизабет видела, как ты добр к ней, как ты ее уважаешь. И вместе с тем она тебя боится, а я этого совсем не понимаю.

— Зато я понимаю. — Александр погладил шероховатую поверхность камня. — Я воплощение сатаны.

— Что ты сказал?

— Элизабет — жертва двух злобных стариков фанатиков. Оба уже мертвы, но от их влияния она не избавится никогда. Для нее я всего лишь отец ее детей, хозяин ее дома и кормилец. Твою мать я буду любить до последней минуты. И Элизабет прекрасно знает это. Дорогой мой Ли, нельзя добиваться от близких полного подчинения — жаль, что мне понадобилось пятьдесят пять лет, чтобы понять это. Элизабет не выносит меня по множеству причин, перечислять которые я не намерен. Я неприятен ей физически. Прикоснувшись к ней, я вижу, как ее передергивает. Я разлюбил ее много лет назад. — «Пощади Ли, Александр!» — А может, вообще никогда не любил. Вначале мне казалось, что я ее люблю, но скорее всего я обманывал себя, тешил надеждой, что когда-нибудь мы будем по-настоящему близки. А тебя она давно любит?

— Она говорит — нет, — ответил Ли, которому был ненавистен этот безучастный, отрешенный разговор. Уж лучше гневные возгласы, угрозы, потрясания кулаками. Что угодно, только не это.

— Значит, страдали вы оба, но ты был предан мне. Это дорогого стоит.

— Я понимаю, Александр, сегодня всему конец. И я готов.

— Хочешь сказать, ты уже собрал вещи?

— В переносном смысле да.

— А как же Элизабет? Ты обрекаешь ее на жизнь с человеком, внушающим ей отвращение?

— Все зависит от тебя. Долли она не бросит, а Долли — твоя единственная внучка. Конечно, суд может отдать ребенка Элизабет, если она выдержит публичные обвинения в прелюбодеянии.

— Прелюбодеяние — единственная веская причина для развода. И жестокое обращение тоже, но об этом редко вспоминают, поскольку и судьям случается поколачивать своих жен. Но Элизабет могла бы подать на меня в суд за связь с Руби.

— Парадокс: разведенная жена знаменитого мужа выходит замуж за сына любовницы бывшего мужа. За китайца-полукровку. Газеты поднимут вой.

— Если Элизабет любит тебя, она и на такое пойдет.

— Да, она меня любит. Но скандал будет преследовать нас повсюду, пока мы не уедем за границу. Возможно, так и следует поступить.

— Но ты нужен мне здесь, Ли, а не за границей.

— Значит, выхода нет! — отчаянно выкрикнул Ли.

Александр сменил тактику:

— А ты уверен, что Элизабет не знает о нашем разговоре?

— Абсолютно уверен. Сейчас она упивается своим счастьем, ей не до чужих разговоров.

— И Руби точно не догадается?

— Точно. С мамой я привык говорить обо всем, даже о любви к Элизабет. Более мудрой женщины не найти. Но о том, что случилось неделю назад, я ей не сказал. Она умеет хранить секреты, но… я просто не смог.

Александр поднял голову и уставился на Ли в упор.

— Мне нужно подумать, — сказал он. — Дай слово, что никому не скажешь о нашем разговоре, даже Руби и Элизабет.

Ли поднялся с камня и протянул руку:

— Даю слово чести, Александр.

— Решено. Завтра после взрыва я дам тебе ответ. Ты будешь на руднике?

— Если ты хочешь.

— Хочу. У Саммерса руки-крюки, Прентис меня раздражает. Когда взрывы проводит он сам, это еще ничего, но если помогает мне, то вечно суетится.

— Знаю, — подтвердил Ли.

— И я знаю, что ты знаешь. Просто разговор выбил меня из колеи. Но я признателен тебе за откровенность, Ли, чрезвычайно признателен. Я знал, что не ошибся в тебе. Прости, что несправедливо поступил с тобой в 1890 году — в то время я слишком высоко занесся. — Он потопал по земле, отозвавшейся глухим стуком. — Но теперь я снова стою обеими ногами на земле. Более преданного и способного помощника, чем ты, мне не найти, и когда-нибудь ты меня заменишь… — Он прокашлялся и вдруг усмехнулся. — Так вот, к чему я веду: придется поискать способ не расставаться с тобой, но отпустить на свободу Элизабет.

— По-моему, это невозможно.

— Ничего невозможного не существует. Итак, завтра в восемь в главном штреке. Не жди меня, сразу иди в первый тоннель. Динамит привезет Саммерс.

И он направился к вагону подъемника, а Ли — в противоположную сторону, к тропе.

— Ли! — внезапно окликнул Александр.

Ли замер и обернулся.

— Сегодня день рождения Долли. Ждем тебя ровно в четыре.

«Я совсем забыл про день рождения», — устало думал Ли, облачаясь в черный костюм. Являться в гости к четырем часам дня в смокинге не полагалось, хотя, конечно, взрослых приглашали и на ужин. Ли знал, что в Кинросс-Хаус прибудет и Констанс Дьюи.

Ли вышел в коридор как раз в ту минуту, когда из своей комнаты появилась Руби, и остановился, дожидаясь ее. Какая красота! В последнее время она стала еще стройнее, если такое возможно, сбросила лишний вес, наследие тех времен, когда пышные фигуры были в моде. Верхнее платье было сшито из французского крепа, зеленого, под цвет глаз, отделано по лифу и грушевидным рукавам розовой вышивкой, юбка длиной до колена заканчивалась треугольными фестонами с кисточками. К длинному нижнему платью нежно-розового цвета Руби подобрала розовые лайковые перчатки. Зеленая шляпка с завернутыми полями лихо сидела на рыжеватых волосах и спереди была украшена розовыми бутонами.

— Аппетитно выглядишь, так бы и съел, — пошутил Ли, целуя мать в шелковистую щеку и с наслаждением вдыхая аромат гардений.

Она довольно рассмеялась:

— Надеюсь, и Александру понравится.

— Не следовало бы вести столь откровенные разговоры с сыном.

— По крайней мере ты понимаешь, что я имею в виду, — значит, твоим райским птичкам повезло.

— Мои райские птички предпочитают блеску комплиментов сияние бриллиантов.

Поднявшись на гору, они застали Александра, Элизабет и Констанс в маленькой столовой, где уже вовсю бурлило веселье. Все присутствующие надели праздничные колпаки, которые Констанс привезла из Батерста, где какой-то предприимчивый китаец знал секрет изготовления тонкой, как материя, разноцветной бумаги, мастерил из нее и продавал серпантин, колпаки, бумажные скатерти и салфетки, изысканную оберточную бумагу для подарков.

Под каким-то предлогом Пиони привела в столовую ни о чем не подозревающую Долли. Девочку встретили дружным хором поздравлений и дождем подарков. Но веселье имело горьковатый привкус: у Долли никогда не было друзей-ровесников. Понятия не имея, что подарить семилетней девочке, Ли остановил выбор на деревянных русских куклах, которые вкладывались одна в другую, начиная с крошечной и заканчивая большой и увесистой. Руби преподнесла любимице немецкую фарфоровую куклу с ручками и ножками на шарнирах, одетую по последней моде, с настоящими волосами и ресницами. Кукла закрывала и открывала голубые глаза, между алыми губками поблескивали белые зубки, виднелся даже кончик подрагивающего языка. От Александра Долли получила велосипед, от Элизабет — золотой браслет с рисунком из сердечек и кулон в виде золотой подковки, от Констанс — огромную бонбоньерку.

Долли задула семь свечек на торте, который Чжан старательно испек и любовно украсил глазурью любимого цвета девочки — розового.

— Ну, от таких волнений она не уснет всю ночь, а от сладкого у нее разболится живот, — заметила Констанс, помогая Элизабет наводить порядок в гостиной после игр. Тем временем Долли с остальными гостями убежала на конюшню, разглядывать главный подарок — шотландского пони.

— Не беда, — успокоила подругу Элизабет. — Пиони живо напоит Долли волшебным снадобьем Хун Чжи, ее вырвет, и она спокойно уснет.

Наблюдая за ней, Ли думал: невозможно догадаться, что Элизабет изменяет мужу. Она ни разу не позволила себе даже задержать взгляд на Ли дольше, чем допускалось приличиями.

Обед прошел беспорядочно, праздничным тортом и сандвичами все успели испортить себе аппетит. Пока убирали посуду после главного блюда, Александр поднялся:

— Прошу меня простить, но меня ждут дела на руднике.

— И я с тобой. Я помогу, — предложил Ли.

— Спасибо, но на этот раз я справлюсь без помощи. В одиночку.

— Даже Саммерса с собой не берешь?

— Даже Саммерса.

— Кстати, как дела у его несчастной жены? — спросила Констанс.

— Для душевнобольной она удивительно крепка здоровьем.

— Печально.

— Действительно, — согласился Александр и ушел.

Признание Ли стало для Александра громом с ясного неба, и хотя внешне он остался невозмутим, в душе его царило смятение. Ему и в голову не приходило, что Элизабет влюблена в Ли. У нее хороший вкус, отметил он, вспомнив разговор с Ли: она выбрала абсолютно честного и порядочного мужчину. Ли хватило деликатности никогда не упоминать про мать Александра и ее тайну, но судя по всему, этот эпизод биографии старшего друга и советчика произвел на него неизгладимое впечатление. Любовь слепа, однако любовь Ли оказалась настолько зрячей, что заметила скрытность Элизабет. Родись у них ребенок, Элизабет до смерти хранила бы секрет — потому что привыкла держать язык за зубами. Вот что получается, когда за юношеские признания немилосердно карают, сами признания не воспринимают как стремление открыть правду, а потому и не считают заслуживающими похвал. И Элизабет научилась молчать, таиться, оберегать тайны, хотя не вполне понимала, по какой причине так поступает.

Александр осознал, что так и не стал жене другом: слишком уж он заботился о том, чтобы понаряднее одеть ее, засыпать драгоценностями, обучить манерам, приличествующим хозяйке особняка. Беседовать с Элизабет он предпочитал с позиций педагога на темы, совершенно безразличные ей, — о геологии, горном деле, своих стремлениях. Разделить его интересы предстояло и будущим сыновьям. А какая Элизабет разница, из пород какого периода сложена вон та скала — пермского или силурийского? Тем не менее так Александр ответил на вопрос жены об очередной поездке в Кинросс. Он даже не задумался о том, что могло бы заинтересовать ее, — он помнил только о том, что любил сам. О, если бы повернуть время вспять! Догадаться бы, что он точная копия изображения сатаны из церкви старикашки Мюррея! И в супружескую постель она легла, не подозревая о том, что ее ждет, — никто не подготовил ее. Девушки из шотландских деревень не знают жизни, они запуганы и невежественны. Ему следовало сразу понять, сколько времени и трудов понадобится, чтобы втолковать жене, что ее ввели в заблуждение — может быть, даже умышленно.

Но он не удосужился даже задуматься об этом. Он не ухаживал за ней — просто овладел. Застолбил, как участок. А надо было сначала устраивать романтические ужины вдвоем, дарить не бриллианты, а цветы, испросить позволение впервые поцеловать ее, медленно подготовить ее к близости… Но нет, эти сентиментальности не для Александра Кинросса! Он встретил Элизабет в порту, на следующий день женился на ней, единственный раз поцеловал в церкви и той же ночью явился к ней в спальню. То есть доказал, что он ничем не лучше животного. Бесконечная цепь ошибок, упущений и оплошностей — вот что такое история его брака с Элизабет. И Руби для него всегда значила гораздо больше.

Только когда Элизабет вдруг исчезла, Александр понял, что натворил. Ощутил ее боль и разочарование. Ее лишили возможности выбирать.

«Неудивительно, что она невзлюбила меня с самого начала. Нет ничего странного в том, что она с таким трудом вынашивала моих детей. Она не хотела иметь такого мужа и считала, что ее второй половинки не существует в природе. Но теперь, когда я знаю про Ли, я абсолютно уверен: несмотря на возраст, она способна носить и рожать малышей. Хорошо, что Ли я знаю с самого детства. Для Элизабет он идеальная пара».

В тоннеле он остался в полном одиночестве: новая смена начиналась только в полночь, к тому же рудокопы и пятого и седьмого тоннелей знали, что намечается очередной взрыв в первом. Александра никто не тревожил.

Компрессор работал исправно, сжатый воздух поступал к перфоратору, несмотря на значительное расстояние. Александру нравился этот усовершенствованный инструмент. Почти новый, он превращал тяжелый труд чуть ли не в удовольствие.

Александру предстояло пробурить шпуры — отверстия для закладки динамита — глубиной двенадцать футов, разместив их по плану, разработанному еще несколько дней назад. От помощи Ли он отказался, не желая отвечать на расспросы и опровергать сомнения. В сущности, в помощи Александр и не нуждался: он прекрасно знал, что делает, и в одиночку мог справиться быстрее и лучше. На первом же шпуре, на глубине одиннадцати футов, перфоратор заныл, наткнувшись на пустоту, — значит, он не ошибся, в скале и вправду есть пустоты! Еще несколько шпуров — и везде пустота, и повсюду на глубине примерно одиннадцати футов. Работая, Александр продолжал размышлять.

«А какую деятельную жизнь я вел! Вот оно, мое оправдание! Лучший рецепт успеха — упорный труд, ум и честолюбие. Я ни разу не оступился, ни с добычей золота, ни с производством каучука, и если где-то и ошибался, то лишь в частной жизни.

Сэр Александр Кинросс, кавалер ордена Чертополоха, — разве я не великолепен? Как я гордился своими победами! Триумфы, путешествия, невероятные приключения, груды золота в Английском банке, строительство образцового города, опережающего свое время, осознание, что у каждого политика своя цена, и удовольствие, которое доставляла покупка то одного, то другого… ненасытные болваны. Стоит ли поступаться принципами ради денег?.. Нет, я с честью прожил свои пятьдесят пять лет».

Он перевел дух, поправил повязку на лбу и снова взялся за работу, действуя уверенно и быстро.

За все страдания, которые причинил Элизабет брак, она подарила мужу чудесную дочь. Несомненно, Нелл преуспеет в выбранной профессии — конечно, если не возьмет на себя роль крестоносца. Александр давно заметил, что Нелл альтруистка, очевидно, в свою бабушку, его мать. Единственной цели в жизни он не достиг: не родил сына, кровного наследника. Напрасно он выписал невесту из Шотландии — ему следовало жениться на Руби, родственной душе, обладательнице роскошного, чувственного тела. Но не за тело он ее любил — за искрометное остроумие, житейскую мудрость, умение подмечать нелепости, неистребимую жажду жизни. Руби — одна на много миллионов. Он и ей причинил страдания, и ее обрек на муку, как Элизабет. Хотя любил обеих.

Перед Элизабет он в долгу. Пришло время расплатиться. С ним она несчастна, и в этом виноват только он. Хорошо еще, Руби счастлива. Да, Ли — идеальная пара для Элизабет, но как быть с ее скрытностью? Ли влюблен в нее без памяти рыцарской благородной любовью, в которой возвышенных чувств больше, чем страсти. Переживет ли он исполнение мечты? Не окажется ли, что Элизабет, о которой он мечтал с семнадцати лет, и настоящая Элизабет — две разные женщины? Этого Александр не знал. И не хотел знать.

Внезапно ему вспомнился Сун. Добрый старый Сун! Лучший в мире партнер, с которым не страшно браться за любое дело. Вот от кого Ли унаследовал благородство. Странно, ведь отец не только не занимался воспитанием сына-полукровки, но и не слишком интересовался его жизнью. Другие сыновья Суна — китайцы в большей степени, чем их отец, совсем иной народ. Александр считал, что до Ли им далеко. После объединения колоний положение китайцев в Австралии изменилось к худшему, но Александр был убежден, что депортации не будет. Глупо пренебрегать знаниями и способностями людей только потому, что кожа у них другого цвета!

Анна появилась на свет и ушла в иной мир как орудие пытки; с ней неразрывно были связаны страшные воспоминания о Яшме, Сэме О'Доннелле, Теодоре Дженкинс. Теодора — вот еще одно живое доказательство того, что любовь способна погубить человека! Безмозглая женщина покинула Кинросс, жила в страшной нищете в Батерсте, чинила за деньги чужое белье и давала уроки музыки. А все потому, что так и не поверила, что полюбила чудовище. Яшма… Крохотная черная фигурка плавно покачивается в петле. Дожди размывают пепел, он проникает сквозь крышку дешевого гроба О'Доннелла. Мудро придумал Сун. После недавних ливней тлеющие кости О'Доннелла насквозь пропитаны прахом его убийцы.

Зачем родилась Анна? Жалкое, невинное существо. Трагедия была неизбежна, никто не смог бы предотвратить ее — с таким же успехом можно пытаться остановить ледник, надвигающийся на долину. За одно это он в долгу перед Элизабет, на которую обрушилась вся тяжесть удара. Хорошо, он даст ей шанс и будет молиться, чтобы было еще не слишком поздно. Ли не расстанется с ней до смерти, но захочет ли она быть с ним всю жизнь? Не поймет ли, что вновь утратила свободу? Нет, вряд ли, решил Александр, особенно если сможет родить ему детей. Их Элизабет полюбит всем сердцем. Интересно, будут ли ее дети хоть немного похожи на Руби? Если бы!

Отверстия для динамита были готовы. Александр двинулся по тоннелю навстречу Саммерсу, который как раз прибыл с четырехколесной тележкой, груженной динамитом, замазкой, пироксилином, проволокой и детонаторами. Как летит время, мысленно отметил Александр, бросив взгляд на часы. Стрелки показывали половину восьмого. Бурение заняло девять часов. Для старика неплохо.

— В записке вы просили целый ящик, сэр Александр. Не многовато ли?

— Да, слишком, но содержимое открытого ящика меня не устроило. Дай-ка взглянуть. — Он поднял прочную дощатую крышку и осмотрел ровные ряды бурых брусков, взял один, понюхал и кивнул: — Годится. Я сам довезу тележку.

— Жаль, что я в подрывном деле ничего не смыслю, — сокрушенно признался Саммерс и, не расслышав последние слова хозяина, повез тележку к месту работ.

Александр остановил его:

— Спасибо, Саммерс, я справлюсь сам.

— А перфоратор? А воздуховод?

— Перфоратор я уже убрал, воздуховод отсоединил.

— Напрасно, сэр Александр, совершенно напрасно.

— Это ты на возраст намекаешь? — усмехнулся Александр, оттесняя его от тележки.

Саммерс смотрел вслед удаляющемуся хозяину, пока тот не скрылся за поворотом тоннеля.

Вернувшись на прежнее место, Александр вынул из ящика первый брусок динамита и острым ножом разрезал бумажную обертку. В шпур динамит скользнул легко, длинной трамбовкой Александр втиснул его подальше, к тому месту, где начиналась трещина. Еще брусок, еще… он работал все быстрее, заполняя динамитом шпур до тех пор, пока в нем не осталось место всего для одного заряда. На это место Александр протолкнул детонатор, начиненный гремучей ртутью, запал и два конца провода, скрепленных платиновой нитью на слое пироксилина. И перешел к следующему шпуру.

Пот катил с Александра градом, мышцы ныли от нагрузки. Старательно и быстро он заполнял шпуры по очереди, подводя к каждому провод, и вскоре скала была нафарширована 156 зарядами динамита, содержание нитроглицерина в каждом составляло 60 процентов. Срезав шесть дюймов изоляции с каждого провода, Александр скрутил концы проводов вместе. Затем он отчистил от изоляции конец провода, который должен был размотать, отступая в глубь тоннеля, и соединить с клеммами батареи, создающей ток в цепи и вызывающей взрыв. Вот так. Готово. Александр одобрительно оглядел плоды своих трудов и кивнул.

Толкая перед собой катушку с намотанным проводом, он двинулся прочь от нашпигованной динамитом стены, под уклон. За поворотом тоннеля его уже ждали Саммерс, Ли и Прентис. Прентис сам поднес катушку к батарее и наклонился, чтобы обрезать провод, зачистить и подсоединить. Беспокойный зануда, думал он о хозяине. Готов хвататься за все, будто другие ни на что не способны.

— Ну, наш старичок, первый тоннель, готов, — объявил Александр и улыбнулся. Грязный, уставший как собака, он тем не менее торжествовал.

Прентис включил сирену, предупреждая всю округу, что скоро грянет взрыв, а когда сирена умолкла, Александр сам перекинул тумблер батареи, и стрелка амперметра качнулась вправо. Человек сорок, находящиеся в шахте, дружно зажали уши, но взрыва не дождались. Зев первого тоннеля был черным и пустым, свет в нем заранее погасили.

— Дьявол! — выпалил Александр. — Обрыв провода.

— Стой! — отчаянно выкрикнул Ли. — Александр, подожди еще минуту! Может, сейчас рванет…

Вместо ответа Александр отключил ток, стрелка амперметра отклонилась к нулю.

— Сейчас исправлю, — пообещал он, взял лампу и направился к устью тоннеля. — Это моя ошибка. Стойте на месте, ясно?

Он почти бежал, усмехаясь, излучая силу и целеустремленность. Те, кто остался ждать его, не знали, что в цепи по-прежнему есть ток: Александр подключил к батарее параллельный провод и пропустил по нему ток, переключив тумблер. Ток был пущен в обход амперметра, прибор на него не реагировал.

Два провода лежали на земле, оголенные медные концы поблескивали при свете лампы. Александр подобрал их, держа по проводу в руке.

— Это лучше, чем быть для всех помехой, — прошептал он и со свирепым наслаждением соединил концы проводов.

Весь тоннель содрогнулся, обломки камня разлетелись на триста ярдов, задрожала гора, взрывная волна с силой ударила в обширную пустоту за каменной стеной тоннеля. Раздался оглушительный грохот, люди в главном тоннеле не устояли на ногах, повалились друг на друга, попадали, чем-то напоминая пузырьки в кипящей воде, в тоннель ворвалось облако пыли и мельчайших осколков камня, пронеслось вверх по шахтам до самых копров, заполнило наклонные выработки, взметнулось в штольне. Рев услышали и в Кинроссе, и на вершине горы. Но когда он стих, а Ли поднялся, тряся головой и стараясь не обращать внимания на звон в ушах, он увидел, что первый тоннель почти до самого устья засыпан породой. Снаружи выли сирены, из города сбегались люди — Господи, только бы не обрушение! Кто погиб, сколько тоннелей и шахт завалило камнем?

Прежде всего следовало позаботиться о безопасности. Вместе с горными инженерами и мастерами озираясь по сторонам, Ли убедился, что взрыв не причинил ущерба главному тоннелю. Нигде не нашлось ни единой треснувшей подпорки, разорванного холщового полога, лопнувшего рельса. Вся сила взрыва была направлена точно в одно место — в тупик первого тоннеля.

Он гений, тупо твердил Ли, вместе с Саммерсом осматривая первый тоннель, протяженность которого теперь составляла не тысячу, а девяносто футов. Взрыв в первом тоннеле рудника не затронул остальные выработки «Апокалипсиса». «Это же наша старая добрая шахта. Она, негодница, слушается меня».

Саммерс рыдал, как мальчишка, почти все собравшиеся в тоннеле утирали слезы, только Ли казался каменным. Пока Прентис с мастерами пытались разобрать завал и вытащить тело Александра, Ли незаметно отошел туда, где стояла батарея, и нашел еще один провод, уходящий под кожух. Перевернув батарею, Ли отвинтил нижнюю панель кожуха и понял, что сделал Александр. «Да, ты любил фокусы». Убедившись, что за ним не наблюдают, Александр отсоединил параллельный провод, сунул его в карман и вернул на место панель. Когда батарею будут осматривать и проверять в лаборатории, никто не поймет, почему взрыв прогремел позже, чем ожидалось. «Ручаюсь, ты даже знал, что я обнаружу провод первым. Потому что тебе хотелось погибнуть от несчастного случая — не по чьей-то вине, а по прихоти судьбы. И я помогу тебе. Слишком многим я тебе обязан.

Конечно, тебя никогда не найдут. Ты ведь был в самой глубине тоннеля, когда рухнул мир, ты стоял с оголенными проводами в руках, повернувшись лицом к эпицентру взрыва. Ты погребен здесь навечно, Александр Кинросс. Властелин в своем золотом мавзолее».

— Джим, — обратился Ли к рыдающему Саммерсу, — Джим, послушай! Мне надо спешить на гору. Если хотите, разберите завал — футов на сто вперед, не больше. Если не найдете его, значит, он погиб. Да это и так ясно. Но пусть хотя бы попробуют — ничего другого нам не остается. А я вернусь как только смогу.

И Саммерс, который привык подчиняться приказам, вытер лицо, высморкался и уставился на Ли запавшими глазами.

— Да, доктор Коствен, будет исполнено.

— Молодец. — Ли похлопал его по плечу.

Куда — вверх или вниз? Вниз, решил он. В городе быстро разносятся слухи, значит, надо опередить их.

«Как это сказал Александр вчера в завершение разговора? „Придется поискать способ не расставаться с тобой, но отпустить на свободу Элизабет“. Да, вот так. Но кто бы мог подумать, что он выберет такой способ? Он, безжалостный и решительный до мозга костей? Женщины никогда не узнают, что он сделал это намеренно; Элизабет не будет терзаться угрызениями совести, Руби не испытает ненависти. Если мама узнает, что он покончил с собой, не найдя другого выхода, она до конца своих дней будет винить и ненавидеть Элизабет. А этого никак нельзя допустить. То, что произошло между мной и Александром, — наша тайна. Он погиб при обвале в шахте. Такое часто случается. Да, разговоров будет много. Как могли сработать детонаторы, если в цепи отсутствовал ток? Почему взрыв имел такую чудовищную мощность? Почему Александр никого не пускал в тоннель? Но правду знаю только я — и Александр».

Когда Руби, в тревоге ждущая на веранде, заметила приближающегося Ли, ей пришлось схватиться за резной столбик, чтобы не упасть. Он торопливо шагал к ней, а она видела его суровое, закаменевшее лицо. Неизвестно почему, Руби вдруг поняла: Александр мертв. В этом нет ни малейшего сомнения. Цепляясь за столбик одной рукой, она с трудом подала сыну другую. Ли прижал ее к груди.

— В первом тоннеле обвал. Александр мертв. Это точно.

В огромных зеленых глазах мелькнуло то же выражение, как в глазах кошки, у которой отбирают котят, чтобы утопить: горе, растерянность, зарождающаяся боль. «Скоро она потянется к нему всем сердцем, начнет искать в дальних уголках разума, уверенная, что произошла ошибка», — думал Ли.

— При взрыве? — выговорила она.

— Да. Взрыв задерживался, Александр хотел найти обрыв провода.

Она пошатнулась, Ли обнял ее, повел в дом, усадил и налил коньяку.

— На него это не похоже. Когда дело доходит до взрывов, он заранее просчитывает все. Подрывными работами он занимается уже тридцать пять лет, — заявила мертвенно-бледная Руби.

— Может, в том и дело, мама. Он потерял бдительность.

— Ты знаешь, что он не такой.

— Я просто пытаюсь найти хоть какое-нибудь объяснение.

— Овдовела… — с удивлением произнесла Руби. — Ну вот я и овдовела. У Александра остались две вдовы.

— Ты побудешь одна, мама? Мне надо еще сообщить Элизабет.

— Она скорбеть не станет. У нее есть ты.

— Мама, ты несправедлива.

— Ну ступай, ступай! — устало отмахнулась она. — Это потрясение. Скажи Элизабет, я приеду позже. С ней ничего не случится — там Констанс. Все вдовы в сборе.

Половина города помогала разбирать завалы в тоннеле, вагонетки с породой то и дело вывозили из рудника. Поднявшись на гору, Ли застал Элизабет и Констанс за чаем в зимнем саду. Обе ничем не были встревожены, только удивились при виде Ли — перепачканного грязью и потом, с тем же выражением скорби, какое принимало лицо Суна в тяжелые для народа дни.

— Что случилось? — спросила Элизабет. — Кажется, был взрыв?

— Авария на руднике. Александр погиб.

Чашка Констанс выскользнула на пол и разбилась: Элизабет осторожно отставила свою и машинально поправила, совмещая ручку с цветочным узором на блюдечке. Белая кожа казалась еще светлее, долгую минуту Элизабет ни на кого не смотрела. А когда подняла голову, в ее глазах отразилась беспорядочная мешанина горя и радости, в ней боролись два чувства. «Когда все будет кончено, она испытает облегчение, — думал Ли. — Жена Александра не станет оплакивать его — это сделает моя мать». Со своей любимой он обошелся несправедливо: двадцать три года она была лишена надежды на законный союз, а теперь, после стольких лишений, — на право скорбеть об утрате.

— Руби… — выговорила Элизабет дрожащими губами, — Руби знает?

— Да. У нее я уже побывал — город гудит, слухи множатся Там, в шахте, взрыв был страшен.

— Хорошо, что ты сначала сказал ей. Спасибо, — тихо произнесла Элизабет. — Для нее он значил больше. Бедная Руби…

Констанс расплакалась, заламывая руки.

— Не плачь, — тем же тихим голосом попросила Элизабет. — Лучше умереть в расцвете сил, а не дряхлым и больным. Я за него рада.

— Мама скоро приедет. Ты свяжешься с Нелл?

— Конечно.

— А тело нашли? — вдруг спросила Констанс.

Ли перевел на нее беспокойный взгляд.

— Нет. Его никогда не найдут, Констанс. Завалило сотни футов тоннеля. Александр навсегда стал частью «Апокалипсиса». — И он направился к двери. — Мне пора, меня ждут на руднике.

Элизабет проводила его до подъемника. После дождя газон еще не успел просохнуть.

— Скажи, Ли, он знал о нас? — спросила она.

— Не знал. — Ли вдруг понял, что с этой ложью ему придется мириться до конца жизни. — Голова у него была занята этим взрывом. Но при взрывах часты несчастные случаи, даже с опытными подрывниками. Шахты — опасное место. — Он устало провел ладонью по лбу. — Не думал, что Александра ждет такая участь. В горном деле он был королем…

— Рано или поздно тяжесть ноши ложится и на короля, — загадочно отозвалась Элизабет. — Так он расплачивается за власть.

— В твоем сердце и жизни еще осталось место для меня?

— Да, навсегда. Но придется немного подождать.

— Я готов ждать. Знай, я всегда рядом, что бы ни случилось. Я люблю тебя, Элизабет. Смерть Александра не изменила мои чувства.

— И я тебя люблю. Александр был бы рад узнать, что я наконец-то полюбила. — Приподнявшись на цыпочки, она поцеловала Ли в щеку. — Теперь ты главный на руднике. Ступай, а когда освободишься, возвращайся.

* * *

«А разве что-нибудь изменилось? — задала себе вопрос Руби, встретившись с Элизабет в особняке позже днем. — Вот она, вдова Александра, как всегда сдержанная, отрешенная и холодная. Даже глаза спокойные, разве что грустные. Ее нет с нами, а где она сейчас — никто не знает. Александр не зря говорил, что она из рода эльфов».

Долли объяснили, что случилось, и сейчас она лежала в постели, горько плача, а Пиони пыталась утешить ее; звонок Элизабет застал Нелл в больнице принца Альфреда во время обхода. Сейчас Нелл уже спешила домой. Элизабет известила об этом Руби тем же невозмутимым, отчужденным, негромким голосом.

Ли вернулся к ужину, успев забежать домой, вымыться и переодеться.

— Мы решили прекратить поиски, — объявил он, садясь устало, как старик, и принимая из рук матери стакан с бурбоном. — Все инженеры согласны с тем, что в тоннеле возможен еще один обвал. Тело Александра мы так и не нашли. Гора погребла его.

Очевидно, больше всего Элизабет волновало отсутствие трупа, и она выдала себя, воскликнув:

— Что же нам делать, Ли? Как быть с похоронами?

— Похорон не будет.

— Но должна же у него быть могила!

— Она будет, — терпеливо растолковал Ли. — Но это еще не значит, что в могиле должно лежать тело. Место для могилы можно выбрать где угодно.

— Рядом с могилой Анны. Он любил эту гору.

Руби сидела молча, слишком потрясенная, чтобы лить слезы. Не сговариваясь, все три женщины оделись в траур — полушелковые черные платья с высокими воротниками, без какой-либо отделки. Откуда они взялись, гадал Ли, неужели у каждой женщины на всякий случай где-нибудь припрятано траурное платье? Но после смерти Анны траур никто не носил. Ее смерть была не горем, а избавлением.

— Статуя, — вдруг произнесла Руби. — Бронзовая статуя на главной площади Кинросса. Александр в замшевых штанах и куртке с бахромой, верхом на кобыле.

— Да, — поддержала Констанс, — работы хорошего мастера.

Три пары глаз устремили взгляды на Ли. «От меня ждут действий, — понял он. — Я занял место Александра, но разве я к этому стремился? Нет, это несомненно. А право выбора у меня отняли. Смерть Александра привязала меня к Кинроссу крепче, чем Цезаря к Риму».

Ту ночь Ли провел в особняке на горе, но не в постели Александра — в маленькой спальне для гостей, где одно время держали взаперти Анну. Среди ночи, разбуженный кошмарным сном, он обнаружил рядом Элизабет. И содрогнулся от ужаса и в то же время испытал неизмеримое чувство благодарности. Она была в ночной рубашке — значит, пришла не ради близости. Ли повернулся на бок, чтобы обнять ее, и она прильнула к нему, утешая тихими поцелуями.

— Как ты догадалась, что сейчас нужна мне? — спросил он, уткнувшись в ее волосы.

— Ты же любил его.

— А ты? Хоть когда-нибудь?

— Никогда.

— Как же ты выжила?

— Отгородилась от него стеной.

— Со мной это тебе не понадобится.

— Знаю. Но поначалу нам будет трудно, милый Ли.

— Вряд ли. Разбирать стену можно и по кирпичику. И не в одиночку. Я буду рядом и помогу тебе.

— Слишком уж все это похоже на сон. Я думала, Александр будет жить вечно. Таким он казался.

— И мне тоже.

— Когда мы перестанем таиться?

— Не раньше, чем через несколько месяцев, Элизабет. Иначе нам не пережить скандала.

— С тобой я переживу все, но лучше бы скандала не было. Ты любил Александра.

— Да, любил.

Поскольку коронер находился в Батерсте, там же провели и дознание — назвать его коронерским расследованием можно было лишь с натяжкой. Зал суда переполняли журналисты: смерть сэра Александра Кинросса стала национальной сенсацией.

Саммерс дал показания, объяснив, что сэр Александр распорядился принести ему неоткрытый ящик с шестидесятипроцентным динамитом, двумя сотнями зарядов, и в доказательство представил записку, собственноручно написанную покойным. Потом Саммерс признался, что совсем не умеет обращаться со взрывчатыми веществами и не представляет, с какого конца надо браться за динамитный заряд, как будто концы заряда принципиально различались. Он был готов поклясться, что сэр Александр собственноручно разомкнул цепь: он сам видел, что стрелка амперметра указывала на ноль. Когда сэр Александр устремился в тоннель, никто не прикасался к батарее — за это Саммерс тоже ручался.

Прентис сообщил суду, что он принял от сэра Александра катушку провода и сам отрезал его, но сэр Александр остался недоволен, выхватил у него конец провода, сам зачистил и подсоединил его к батарее. Прентис также объяснил, что сам включил сирену, и по ее сигналу все рудокопы выбрались из забоев в главный тоннель. Своими глазами Прентис видел, как сэр Александр щелкнул тумблером и как отклонилась от нуля стрелка амперметра. А еще он мог подтвердить, что сэр Александр собственноручно отключил батарею, прежде чем войти в первый тоннель, чтобы поискать обрыв провода. В этот момент и раздался взрыв.

Ли подтвердил показания Саммерса и Прентиса, объяснив, что сэр Александр лично подсоединил провод к батарее и производил манипуляции с тумблером: сначала включил его, замкнув цепь, затем отключил. Батарею предъявили суду, изложили принципы ее работы, добавили, что этот несложный аппарат уже был испытан в лаборатории и признан совершенно исправным. Убедиться в этом коронер мог, допросив инженеров компании, присутствующих здесь же, в зале суда.

На вопрос о том, как же тогда мог произойти взрыв, Ли только покачал головой и заявил, что он понятия не имеет. То же самое повторил Прентис. Динамит взрывоопасен только при наличии детонатора, и даже если один из детонаторов отсутствует, далеко не все заряды взорвались бы, потому что не все подключены к батарее последовательно. Как правило, обычно взрывают первые заряды, ждут результатов, а затем решают, можно ли взрывать остальные. Но подрывники редко решают обрушить всю стену целиком: большую часть разбивают пневматическими отбойными молотками после того, как взрыв образует щели и трещины на наиболее слабых участках стены.

Ли припомнил, что сэр Александр с нетерпением ожидал этого взрыва и называл его «экспериментальным». Прентис подтвердил его слова.

— Чем вы можете объяснить случившееся, доктор Коствен? — спросил наконец коронер.

— У меня есть только одно объяснение. За каменной стеной тоннеля скрывалась зона обширных пустот, о которой Александр не знал. Именно поэтому взрыв вызвал обрушение гранита почти по всей длине тоннеля. Других предположений у меня нет. Есть и еще одна деталь, которая ничего не скажет непрофессионалу: несколько дней назад на горе я заметил впадину примерно над тем местом, где находится тупиковый конец первого тоннеля. Геолог сделал бы вывод, что там наблюдается проседание горных пород, поскольку раньше поверхность горы в этом месте была ровной.

— Могло ли проседание пород стать причиной обширного обрушения в тоннеле, доктор Коствен?

— Ваша честь, это зависит от ряда условий. Но вряд ли кто-нибудь из тех, кто в то утро находился в шахте, смог бы отличить грохот взрыва от шума, вызванного обрушением тоннеля по естественным причинам. В любом случае на барабанные перепонки воздействуют слишком мощные звуковые волны. — Ли умышленно не старался упростить объяснения.

Коронер вынес вердикт: смерть произошла в результате несчастного случая. Сэр Александр Кинросс был официально признан мертвым.

Руби и Элизабет не присутствовали в суде, но Нелл приехала из Сиднея, хотя ей предстояла еще одна поездка — на панихиду по отцу и чтение завещания. Из зала суда мрачная Нелл вышла вместе с Ли.

— А по-моему, все это чепуха, — заявила она, когда Ли провожал ее на вокзал к поезду на Батерст и Литгоу.

— Почему, Нелл? — спросил он, почти не удивляясь.

— Мой отец не допускал ошибок.

— И я так считаю.

— Так в чем же дело? — напористо продолжала Нелл.

— Для меня это загадка, Нелл. Мне нечего тебе ответить.

— Но должна же быть разгадка.

— Надеюсь, ты ее найдешь. И мне было бы спокойнее.

— А маме плевать.

— Напрасно ты так думаешь. Ты же знаешь, она умеет скрывать истинные чувства.

— Да уж, лучше, чем кто-либо, — с горечью подтвердила Нелл. — Даже Руби горюет сильнее.

— У нее больше причин горевать, — без обиняков отозвался Ли.

— Странная мы пара, Ли, — ты и я.

— Мы запутались в отношениях родителей.

— Точно. А ты проницательный, хоть и инженер.

— Спасибо.

Прислонившись щекой к окну купе, Нелл устремила взгляд потухших синих глаз на лицо Ли. Он неуловимо изменился: стал увереннее в себе, старше, решительнее. «Может, он надеется, что отец назначил его главным наследником? Но папа же говорил, что все оставит мне. А я не хочу — не желаю, и все! Нет, Ли не такой. Причина перемены в другом. Мне он никогда не нравился, а теперь я вижу, чем он привлекает людей. Цельностью, благородством, чуткостью. Наши матери, моя и его, смотрят на него как на единственного спасителя. С другой стороны, что же тут странного? Ли — мужчина. А обо мне никто и не вспоминает».

В Литгоу они пересели на поезд до Кинросса и продолжали путь в молчании, которое никто не решался нарушить.

Наконец Ли заговорил:

— Из-за смерти Анны и гибели отца ты наверняка пропустила много занятий. Ты успеешь наверстать упущенное?

— Думаю, да. В этом году мы сдаем экзамены по фармакологии, клинической медицине, хирургии, физиологии и анатомии. К ним я уже готова, а посещение лекций у нас необязательное, особенно если отсутствуешь по уважительной причине. — Ее удлиненное лицо оживилось. — А вот в следующем, 1900 году я перейду на последний курс, и он будет самым трудным. Выпускники изучают предметы, не относящиеся к медицине напрямую, — например, судебную медицину. Я уже работаю над диссертацией, так что закончу университет не просто бакалавром, а доктором медицины.

— О чем твоя диссертация?

— Об эпилепсии.

«Анна», — понял он.

— А замуж собираешься? — И он обаятельно улыбнулся, всем видом показывая, что просто шутит.

— Нет.

— Жаль. Ты единственный прямой потомок Александра.

— Не верю я во всю эту генеалогию, Ли. Древние предрассудки. И потом есть Долли.

— Прости, — ничуть не смущаясь, ответил он.

— Ну, разве что ты захочешь на мне жениться, — с вызовом добавила она.

— Ни за что!

— Это еще почему? — оскорбилась Нелл.

— Ты слишком колючая и напористая, мне не сгладить острые углы твоего характера. Я предпочитаю более покладистых женщин.

— Уже кого-нибудь выбрал?

— Нет. Выбирают не мужчины, а женщины.

Почувствовав душевное расположение к Ли, Нелл согласилась:

— Да, это так.

— А что с твоим безымянным возлюбленным?

— О, мне же в то время было всего шестнадцать. Его чуть удар не хватил, когда он узнал, как я молода. Так что все кончилось, не успев начаться.

— Может быть, стоит раздуть искру?

— Нет! Тем более теперь, после смерти папы. Я буду чувствовать себя предательницей.

— Но почему?

— Этот человек — член парламента Нового Южного Уэльса от рабочей партии. Такой же отъявленный социалист, как папа — сторонник капитализма. — Она вздохнула и с грустью продолжала: — Но он мне так нравился! Он пониже тебя ростом, но в драке я бы поставила на него.

— И напрасно, — усмехнулся Ли. — Вряд ли его обучали китайским боевым искусствам.

Последнее завещание Александр составил через два дня после смерти Анны и, к счастью, до исповеди Ли. Следовательно, Ли не имел никакого отношения к завещанию. Его удивляло только, почему Александр не переписал завещание сразу же, как только узнал о связи Ли с Элизабет. Шесть из семи паев компании «Апокалипсис» Александр завещал Ли, седьмой — Руби, а это означало, что из тринадцати паев компании на долю Ли приходится семь, Руби — два, Суна — два, и еще двумя владеет Констанс Дьюи. Как главный пайщик, Ли должен был возглавить дело.

Элизабет, Нелл и Долли был назначен годовой доход 50 тысяч фунтов в виде части прибыли или в форме трастового фонда. Решить последнее предстояло совету директоров компании.

Джиму Саммерсу досталось 100 тысяч фунтов, сестрам Вон — по 100 тысяч каждой, Чжану — 50 тысяч. Согласно завещанию Александра, Сун Бо и впредь должен был занимать пост городского секретаря; вдобавок ему причиталось 50 тысяч фунтов. Теодоре Дженкинс покойный оставил 20 тысяч фунтов и дом, где она жила раньше.

10 тысяч акров земли на горе Кинросс принадлежали компании, но Элизабет пользовалась правом пожизненной аренды, а после ее смерти земля должна была перейти в собственность «Апокалипсиса». Все пошлины и налоги на наследство предполагалось уплатить из средств Александра.

Его личное состояние, коллекция предметов искусства, редкие книги и все прочее имущество предназначалось детям Элизабет, родившимся после смерти Александра. Этот пункт не понял никто, даже Ли. Неужели Александр что-то предчувствовал, хотя составлял завещание, еще не подозревая о связи жены и Ли? Или он таким образом намекал Элизабет, что она вправе снова выйти замуж?

— Как я рада, что эта ноша свалилась на тебя, Ли! — не удержалась Нелл.

— А я — нет. Честно говоря, не ожидал.

— Теперь ты по рукам и ногам связан компанией «Апокалипсис». Видно, папа совсем разочаровался во мне, когда я поступила на медицинский.

— Он понял, что его преемницей ты не станешь. Но разве пятьдесят тысяч годового дохода — признак жестокого разочарования?

— Ты же не знаешь, что я надеялась выпросить у него деньги на постройку больницы для душевнобольных.

Ли принужденно улыбнулся.

— Если ты посвятила его в свои планы, он вполне мог лишить тебя наследства. Но Александр, похоже, был обречен сражаться с ветряными мельницами — и до смерти Анны, и после.

— Да, это точно. А ведь он прагматик до мозга костей.

— Ну, не знаю. Посмотри, что он завещал Теодоре.

— А я рада, что он про нее вспомнил.

— И я.

— Большое у него личное состояние, Ли?

— Гигантское. Даже за вычетом пошлин и налогов.

— И он оставил все детям, которые родятся у мамы после его смерти… Но он же знал — да и все мы знаем! — что у мамы больше никогда не будет детей! Куда денется папино состояние?

— Уместный вопрос. Поскольку оно хранится в Английском банке, то после смерти Элизабет дело о наследовании передадут в суд лорд-канцлера. И на наследство, словно стервятники, слетятся юристы. Если у тебя появятся дети, ты вправе претендовать на деньги отца.

— Думаешь, у мамы еще могут быть дети? В таком возрасте? — Судя по всему, ничего подобного Нелл даже не допускала. — Но с другой стороны, — задумчиво добавила она, — эклампсия ей уже не грозит.

— Почему? — спросил Ли, схватившись за соломинку.

— По-моему, за последнее время она окрепла.

— Несмотря на возраст? — пошутил он.

— Да, теоретически она еще способна к зачатию.

Это замечание Ли оставил без ответа.

Разговор с Нелл завершился благополучно, но вскоре Ли обнаружил, что безнадежно запутался в паутине дел Александра. Следующий допрос ему учинила Руби.

— Должно быть, он составил завещание уже после того, как узнал про вас с Элизабет, — заявила она, вернувшись в отель.

— Мама, поверь, — с жаром воскликнул Ли, взяв ее за руки, — Александр не знал о нас, когда составлял завещание! А если бы знал, ни за что не оставил бы мне свой пай.

— Тогда почему?..

— Могу объяснить его решение только даром предвидения Скорее всего он предчувствовал, что после его смерти жизнь Элизабет изменится. И что она еще сможет родить. — Ли не мог передать свои чувства словами.

— Но он должен был жить вечно! Откуда он мог знать, что умрет, да еще через неделю после составления завещания? Думаешь, он предчувствовал и смерть в шахте? — допытывалась Руби, вышагивая по комнате.

Ли вздохнул.

— Он часто повторял, что Элизабет — родня эльфам, но ведь и в его жилах течет шотландская кровь. Чутье его никогда не подводило. Да, все-таки это было предчувствие.

— Да, наверное, так и есть, но как же это все странно выглядит! — Внезапно Руби рассмеялась, но не истерически, а с неподдельным изумлением. — Вот мерзавец! Он нарочно составил завещание. Чтобы помучить нас и после смерти.

— Сядь, мама, покури, выпей коньяку и успокойся.

Она отсалютовала Ли бокалом, он в ответ поднял свой.

— За Александра, — провозгласила Руби и залпом выпила коньяк.

— За Александра. Пусть мучает нас, сколько пожелает.

Перед ужином Руби снова вернулась к теме, которая не давала ей покоя:

— Котенок, а что будет с Элизабет?

— Я выжду положенный срок и женюсь на ней.

— Ты можешь поклясться, что Александр о вас ничего не знал?

— Нет! Мама, ну что за дурацкие просьбы! Ты же умная женщина. — И Ли решительно заявил: — Пожалуйста, давай больше не будем об этом.

Хладнокровно выслушав упрек, она рассудила:

— Должно быть, у Брамфорда Александр побывал, когда Элизабет еще спала, а подготовленное завещание подписал сразу после завтрака на следующий день — Брамфорд сам говорил мне. Александр рассказывал, что Нелл не отходила от матери ни на шаг. — Руби задумалась. — А с тобой он не виделся, значит, ему было не от кого узнать.

— Мама, прошу тебя, поговорим о другом!

— Нелл рассвирепеет, когда узнает про вас с Элизабет.

— Как ты понимаешь, мне нет дела до Нелл.

— О, понимаю! И не виню ни тебя, ни ее. — И она снова вернулась к прежней теме: — И все-таки не дает мне покоя это завещание. Если бы он знал, он не назначил бы тебя главным наследником. С этим согласится даже Нелл. Александр не любил Элизабет, но никого не подпустил бы к своей собственности.

— Мама, я тебя люблю, но в такие минуты я готов придушить тебя!

— Знаю, что любишь, и я тебя тоже люблю, мой нефритовый котенок. — Она вдруг бурно расплакалась, но быстро успокоилась и улыбнулась. — Я отчаянно тоскую по Александру, но счастлива за тебя. Если мне повезет, скоро у меня будут баснословно богатые внуки. Поверь мне на слово, Элизабет легко родит их.

— И она в этом уверена. И даже Нелл.

Зазвонил телефон. Ли взял трубку, и выражение его лица подсказало Руби, с кем он говорит.

— Конечно, Элизабет, сейчас позову, — пообещал он громко и отчетливо, чтобы услышала сплетница Агги. — Мама, тебя к телефону! Элизабет.

— Все хорошо? — спросила Руби, приложив трубку к уху.

— У нас с Нелл — да. Но я слышала, Ли собирается заказать статую Александра, вот я и решила сначала поговорить с ним, — произнес призрачный голос.

— Статую Александра? — недоуменно переспросила Руби.

— Только не из бронзы, Руби! Ни в коем случае не из бронзы! Передай Ли, что я бы хотела гранитную статую. Гранит — камень Александра.

— Передам.

Руби повесила трубку.

— Она хочет, чтобы статую Александра высекли из гранита, а не отлили из бронзы. Говорит, это его камень. Господи Иисусе!

Мысленно Ли согласился с Элизабет: «Александр погребен под тысячами тонн гранита. Как я и сказал коронеру, над тоннелем в горе образовался провал. Александр наткнулся на зону пустот в камне, притом огромную. И он знал об этом. И даже поддразнивал меня: в конце разговора позвал именно на то место да еще топнул по земле. Звук был гулким. Но я не обратил внимания. Только я решился бы задать ему вопрос, на который он вряд ли ответил бы: неужели самоубийство он задумал еще до того, как узнал, что Элизабет изменяет ему со мной? И ее исчезновение вызвало у него не просто естественный страх и тревогу? И он решил, что должен дать ей свободу, пока она еще молода и может иметь детей? Обычно мы с Александром обсуждали все предстоящие взрывы, но к этому он готовился тайно».

Элизабет полюбила сидеть в библиотеке, включив одну настольную лампу. Она устраивалась в дальнем от стола кресле в полутьме и надолго погружалась в раздумья.

Прошел месяц после смерти Александра. Время тянулось еле-еле. После того как был вынесен вердикт, отслужена панихида и оглашено завещание, жизнь сэра Александра Кинросса завершилась. Как ни странно, Ли стал ближе Элизабет, но не физически: между ними возникли почти духовные узы. Время врезалось клином между жизнью и смертью Александра. За свое будущее Элизабет не боялась, но никак не могла избавиться от мыслей о покойном муже, который совершил самоубийство, — она была так уверена в этом, будто он явился к ней и во всем сознался. Даже к этому делу он подошел так же серьезно и вдумчиво, как к любому другому. Элизабет не подозревала, что Александр знает о ее измене, и потому полагала, что он покончил с собой по другой причине. Но по какой, она понятия не имела.

— Напрасно ты сидишь здесь одна в темноте, мама. — упрекнула Нелл, зайдя в библиотеку. — Через полчаса подадут ужин. Хочешь, я принесу тебе самый большой бокал хереса?

— Спасибо. — Элизабет заморгала от яркого света: Нелл включила сразу несколько ламп.

— Ты сможешь поесть? Хочешь, я попрошу Хун Чжи составить тебе микстуру для аппетита?

— Смогу, конечно. — Элизабет приняла из рук дочери бокал и отпила хереса. — Микстура от Хун Чжи? А разве современная медицина не знает более эффективных средств? Хун Чжи способен подмешать в свое снадобье что угодно — от растертых в порошок клопов до сушеного навоза.

— Китайская медицина — величайшая из наук, — заявила Нелл, усаживаясь напротив матери. — Мы делаем лекарства в химических лабораториях, а китайцы обращаются за исцелением к матери-природе. Да, наши лекарства тоже помогают, некоторым нет аналогов в восточной медицине. Но если речь идет о недомоганиях или хронических болезнях, нет ничего лучше природных средств. Когда я закончу учебу, буду собирать народные рецепты, искать традиционные лекарственные средства и в том числе соберу рецепты снадобий Хун Чжи — от подагры, головокружения, сыпи, разлития желчи и так далее.

— Значит, научными исследованиями заниматься ты больше не будешь?

Нелл скривилась:

— В науке мне нет места, мама, — это я уже усвоила. Но как видишь, осталась жива. Буду врачом в каком-нибудь бедном районе Сиднея.

Элизабет улыбнулась:

— Нелл, этому я только рада!

— Завтра я возвращаюсь в Сидней, мама, или один из экзаменов мне придется сдавать позже. Но я боюсь оставлять тебя здесь одну.

— Одна я пробуду недолго, — возразила Элизабет.

— Что?

— Скоро я уезжаю.

— Вместе с Долли? Куда?

— Нет, Долли я отправляю к Констанс в Данли. Там сейчас гостят дети Софии и Марии, а Долли давно пора привыкать к ровесникам. Девочки в доме Дьюи не станут обсуждать родителей Долли, Данли далеко от нашего города. Констанс говорит, в доме служит отличная гувернантка.

— Прекрасно, мама! Это же замечательно! А ты?

— Я еду на итальянские озера. Я так давно о них мечтала, — не своим, томным и счастливым голосом откликнулась Элизабет, — и даже собиралась сбежать в Италию. Но так и не отважилась. Сначала меня удерживала Анна, потом Долли. А ты их помнишь, Нелл? Итальянские озера?

— Мне запомнились только чудесные пейзажи, — скованно выговорила Нелл. — И часто тебе хотелось сбежать?

— Всякий раз, когда жизнь становилась невыносимой.

— Так часто или нет?

— Очень часто.

— Ты настолько ненавидела папу?

— Нет, ненависти к нему я никогда не испытывала. Просто нелюбовь переросла в неприязнь. Ненависть слепа, она возникает беспричинно, а я понимала, что со мной творится. Я ни в чем не могла согласиться с Александром. Мы с ним жили как на разных краях земли.

— Мама, он ведь тебя любил.

— Теперь я понимаю. Но это ничего не изменило. Руби он любил больше.

— Чертова Руби Коствен! — взорвалась Нелл.

— Не смей! — перебила Элизабет так громко и строго, что Нелл вздрогнула. — Если бы не Руби, честное слово, не знаю, что было бы со мной! Ты всегда любила ее, Нелл, так не начинай винить теперь. Я не желаю слышать о ней ни единого дурного слова.

Нелл затрясло: в голосе матери она впервые слышала неподдельную страсть! И в защиту кого она с таким жаром выступила — женщины, которую должна была презирать!

— Прости, мама. Я была не права.

— Лучше пообещай мне, что ты выйдешь замуж — а ты обязательно выйдешь! — не по расчету, а по любви. Что выберешь мужчину, которого будешь считать другом. И любимым. И любовником. Не надо считать, будто плотские утехи — порождение сатаны. Я не смогу объяснить тебе, насколько важна эта сторона жизни и почему. Если близость с мужем не будет вызывать у тебя неприязни, остальное не важно. Ты немало потрудилась, чтобы получить профессию, о которой мечтала, и потому не должна бросать работу. Если будущий муж захочет, чтобы ты оставила медицину, — не выходи за него. У тебя всегда будет приличный доход, так что ты сможешь позволить себе быть и замужней дамой, и врачом.

— Ценный совет, — угрюмо бросила Нелл, начиная понимать, что совсем не знала мать и отца.

— Самые ценные советы дают проигравшие.

Повисла пауза. Нелл смотрела на мать другими глазами. После смерти отца она многое поняла. Раньше она всегда стояла на папиной стороне, пассивность Элизабет ее раздражала, ее мученическая поза внушала презрение. Но теперь Нелл видела, что Элизабет никогда и не пыталась строить из себя мученицу.

— Мама, бедная моя! Тебе просто не повезло, да?

— Верно. Но я надеюсь, в будущем удача улыбнется мне.

Нелл отставила бокал, поднялась, подошла к матери и поцеловала ее — впервые в жизни по-настоящему пылко.

— И я надеюсь. — Она взяла мать за руку. — Идем, ужин уже готов. Дадим призракам наконец упокоиться в могилах.

— Призракам? Я бы назвала их демонами, — отозвалась Элизабет.

Вместе с Элизабет Ли проводил Нелл до поезда. Снова вернувшись в дом, они расположились в библиотеке, чувствуя себя потерянными. После смерти Александра они еще не были близки, если не считать страстной и трогательной встречи во временной тюрьме Анны. Ли не винил Элизабет за отчужденность — наоборот, хорошо понимал ее. Ему самому не давали покоя воспоминания об Александре: казалось, его дух витает над ними и изгнать его невозможно. А еще Ли боялся потерять любимую, подозревал, что их отношения — замок из песка, который почти разрушила смерть Александра, завещание, изменившиеся планы. Но как Александр все-таки догадался? Вероятно, подсказала любовь, но Ли не рискнул бы утверждать наверняка.

Даже теперь, наедине с ним, в библиотеке с плотно задернутыми шторами на окнах, Элизабет ничем не давала понять, что хочет, чтобы Ли подошел к ней, обнял, приласкал. Она стояла неподвижно, стаскивая тесные черные лайковые перчатки, и наблюдала за движениям собственных рук, наклонив голову. Александр прав: она перенеслась в другой мир и не оставила следов.

Минуты утекали одна за другой. Наконец у Ли вырвалось.

— Элизабет, чего ты хочешь?

— Я? — Она вскинула голову и улыбнулась. — Чтобы в камине развели огонь. Холодно.

«Возможно, она сказала правду, — размышлял Ли, присаживаясь у камина со спичками и поджигая аккуратно сложенную растопку. — Да, наверняка. Никто и никогда не заботился о ней, не считался с ее комфортом и душевным состоянием». Когда пламя разгорелось, Ли отобрал у Элизабет перчатки, отколол шляпку, подвел любимую к удобному креслу, придвинутому к камину, пригладил слегка растрепавшиеся волосы, подал бокал хереса и сигарету. В темных глазах Элизабет отразилось пляшущее пламя, но от огня она сразу отвернулась и с этой минуты не сводила глаз с Ли, пока он не уселся на ковер у ее ног и не прислонился к ней. Подхватив косицу Ли, Элизабет намотала ее на руку. Каким было в этот момент выражение ее лица, Ли не знал. Ему хватало возможности просто сидеть с ней рядом.

— «Как я тебя люблю? Люблю без меры»… — начал он.

Она продолжила:

— «До глубины души, до всех ее высот…»

— «До нужд обыденных, до самых первых, как солнце и свеча, простых забот…»

— «Люблю как правду — корень всех свобод…»

— «А смерть придет, — закончил он, — я верю, и оттуда тебя любить еще сильнее буду»[8]…

Они надолго замолчали; растопка уже догорала, Ли подложил в камин несколько сухих поленьев, потом сел на прежнее место, положив голову на колени Элизабет и наслаждаясь прикосновениями ее пальцев, перебирающих волосы. Херес стоял нетронутый, сигарета догорела.

— Я уезжаю, — наконец произнесла Элизабет.

Он открыл глаза.

— Со мной или без меня?

— С тобой, но не вместе. Теперь я вольна ехать куда захочу, любить тебя и желать. Но не здесь. По крайней мере не с самого начала. Отвези меня в Сидней, посади на корабль до… Да какая разница! До любого порта Европы, но лучше все-таки до Генуи. Я еду на итальянские озера вместе с Жемчужиной и Шелковым Цветком. Там мы будем ждать тебя сколько понадобится. — Она разгладила пальцем бровь Ли, нежно коснулась его щеки. — Как я люблю твои глаза… Такие необычные и прекрасные.

— А я уже боялся, что все кончено, — признался он, переполненный счастьем.

— Нет, это никогда не кончится, хотя когда-нибудь ты еще об этом пожалеешь. В сентябре мне исполнится сорок.

— Разница в возрасте невелика. Мы будем стареть вместе. Станем немолодыми родителями. — Он вдруг сел и обернулся: — А ты не?..

Она рассмеялась:

— Пока нет, но обязательно буду. Александр сделал мне роскошный подарок, я не могу не отблагодарить его.

Он встал на колени.

— Элизабет, скажи, что мне все это снится!

— Ну, если ты так считаешь. — Она лукаво улыбнулась. — Когда ты сможешь приехать ко мне?

— Через три или четыре месяца. Как же я люблю тебя! Сильнее, чем сказано в стихах.

— И я тебя люблю. — Наклонившись, она крепко поцеловала его и снова откинулась на спинку кресла. — Я хочу, чтобы мы побывали везде, где только сможем. И начали общую жизнь там, где нас не будут преследовать воспоминания. Хорошо бы нам пожениться у озера Комо и провести медовый месяц на одной из тамошних вилл. Конечно, потом мы вернемся домой, но только когда изгоним всех демонов. Дом лишь тогда становится домом, когда он пропитан воспоминаниями. Этот особняк домом никогда не был, но помнит многое. Обещаю тебе, скоро он станет настоящим.

— А Заводь останется нашим тайным убежищем. — Ли поднялся, придвинул поближе кресло и сел в него, смущенно и ласково улыбаясь Элизабет. — Милая, я не верю своим глазам.

— Скажи, ты сможешь уехать отсюда? — спросила она. — Компания справится без тебя?

— Компания живет своей жизнью, она почти самодостаточна. Моим заместителем будет муж Софии, поэтому нам не о чем беспокоиться, — объяснил Ли. — И потом, мир становится все теснее — в том числе и благодаря твоему покойному мужу.

— На достигнутом он бы не остановился. — Она наконец отпила хереса, но от предложенной сигареты отказалась. — Больше не хочу. Налей себе бурбона, дорогой.

— Он мне разонравился. Перехожу на херес.

Ли подложил еще полено в камин, гадая, какой будет жизнь с Элизабет — скорее всего умиротворенным и страстным союзом, полным единением. Чтобы сидеть с ней у камина по вечерам, смотреть ей в глаза и скучать, когда ее нет рядом.

— По натуре я почтовый голубь, — с оттенком удивления признался он. — Странно, а ведь я провел в странствиях полжизни…

— Хотела бы я увидеть места, где ты путешествовал, — мечтательно произнесла она. — Может быть, на обратном пути из Италии заедем на твои нефтяные прииски в Персии?

Он рассмеялся:

— На мои почти убыточные прииски! Но мы с Александром заранее продумали, как отделаться от них и ничего не потерять. В то время мы осматривали линкор «Маджестик» в Портсмуте. Помню, Александр еще сказал: «Твои мысли я читаю как сигнальные флаги на мачте». А я откликнулся: «Нам незачем объяснять друг другу то, что понимаем мы оба».

— В чем-то ты очень похож на него, — заметила Элизабет с удовольствием. — Идея пришла к вам одновременно?

— Осуществить ее удастся не завтра и даже не в будущем году, но это не так важно. В ближайшие десять — двенадцать лет на британских линкорах появятся турбинные двигатели, работающие на нефти. Если Великобритания и впредь желает оставаться владычицей морей, ей понадобятся боевые корабли с огромными орудиями, толстой броней и скоростью не меньше двадцати узлов. И при этом не изрыгающие клубы дыма. Нефть дает слабый бледный дым, уголь — черную гарь. Но загвоздка в том, милая, что своих месторождений нефти у Великобритании нет. Вот я и решил в самое подходящее время продать компанию «Пикок ойл» правительству Великобритании, что наверняка обрадует шаха. Британский лев защитит его от русского медведя. Впрочем, — помедлив, добавил Ли, — я еще не знаю, какой из двух хищников опаснее.

— Звучит многообещающе, — заметила Элизабет. — Любимый, Александр в тебе не ошибся.

— Александр не ошибся в тебе. Если бы он не выписал невесту из Шотландии, мы с тобой никогда не встретились бы, а об этом мне больно даже думать. Представь, я по сей день скитался бы по миру.

— А я осталась бы старой девой из шотландского Кинросса. Как хорошо, что Александр увез меня за океан. — С ее ресниц сорвалась слеза. — Будь у меня шанс вернуться в прошлое, я бы ничего не стала менять. Кроме судьбы Анны.

На это Ли не ответил, только осторожно сжал ее пальцы.

Глава 4. Леди доктор

Смерть отца сказалась на медицинской карьере Нелл: внезапно у нее снизились оценки, и не потому, что учебе она уделяла меньше сил и времени. Экзамены за четвертый курс она сдала с трудом, преподаватели невысоко оценивали ее знания, напоминая, сколько занятий она пропустила. На пятом и шестом курсах исправить положение не удалось, хотя Нелл знала, что среди однокашников должна по праву быть лучшей. О дипломе с отличием теперь не могло быть и речи, но Нелл сомневалась, что ее завалят на последнем курсе. На всякий случай она недвусмысленно намекала: если ее посмеют завалить на экзаменах, она не постесняется сообщить об этом газетчикам, которые с радостью хватаются за любое известие о дискриминации женщин на медицинском факультете. И она выдержала экзамены и получила диплом бакалавра медицины и хирургии. Ученый совет раскритиковал ее диссертацию по эпилепсии как невразумительную, туманную и не подкрепленную данными клинических исследований. Кроме того, эпилепсия уже давно не значилась в списке наиболее «модных» болезней. Не растерявшись, дочь сэра Александра Кинросса отправила свою работу в Лондон сэру Уильяму Гауэру, спрашивая в письме, достоин ли автор диссертации докторской степени. Она подписалась «Э. Кинросс».

В декабре 1900 года она окончила университет, так и не дождавшись ответа из Лондона. Наступало время курьезных волнений и еще более курьезных опасений: по всем приметам дело шло к объединению колоний и появлению Австралийского Союза. Узы с Великобританией по-прежнему оставались крепкими, граждане Австралии имели британские паспорта и являлись британскими подданными. Австралийцев как таковых не существовало. Австралию ждала судьба страны второго сорта — с заимствованными у Великобритании традициями и культурой, с конституцией, касающейся в основном федерального парламента и штатов, где народ упоминался всего один раз в краткой преамбуле. «Ни билля о правах, ни ощущения личной свободы, — с досадой думала Нелл. — Демократия на британский манер, поддерживающая устои. Да, мы потомки каторжников, с нами не привыкли считаться. Даже губернатор Нового Южного Уэльса может позволить себе в первом же обращении к народу упомянуть его „позорное клеймо“. Да идите вы к чертям собачьим, лорд Бошан, дряхлый британский сноб!»

Нелл сидела на скамье у готического корпуса медицинского факультета, жевала сандвич с сыром и решительно не хотела общаться со студентками, которые, впрочем, и сами не горели желанием заводить с ней разговоры. Да и студенты избегали ее, считали мужеподобной и неженственной, хотя в последнее время Нелл чаще появлялась на балах и вечеринках. Известие о том, что пожизненный годовой доход Нелл составляет целых пятьдесят тысяч фунтов, пробудил интерес к ней у охотников за состояниями, но Нелл давно поняла, как отвадить любителей наживы. Оскорбленные, они отступали, а после того как в числе поклонников Нелл побывал неженатый преподаватель, явно имевший на нее матримониальные виды, но получивший отпор, ее оценки снова снизились. Тем не менее она вынесла все и победила. Ни на одном курсе она не задержалась дольше положенного года.

— Так я и думал, что это вы, — послышался знакомый голос, и кто-то тяжело опустился рядом на скамью.

Хмурясь, Нелл повернулась к непрошеному гостю, уже готовая метать молнии, но вдруг приоткрыла рот и ахнула:

— Господи! Неужто Бэда Талгарт?

— Он самый, и заметьте — постройневший, — отозвался Бэда.

— Каким ветром вас сюда занесло?

— Заходил по делу в юридическую библиотеку.

— Зачем? Вы изучаете право?

— Нет, готовлюсь к выступлению в федеральном парламенте.

— Вы все еще в нем?

— Совершенно верно.

— Паршивая у вашей партии программа, — оценила Нелл, проглатывая остатки сандвича и стряхивая с рук крошки.

— Паршивая? Это вы про принцип «Один человек — один голос»?

— Нет, это как раз понятно и неизбежно. И женщины получили право голоса, и будут участвовать в следующих государственных выборах в Новом Южном Уэльсе…

— Тогда в чем же изъян программы?

— В полном пренебрежении к интересам цветных и других «нежелательных иммигрантов», — объяснила Нелл. — «Нежелательных» — слово-то какое! И потом, строго говоря, «белых» людей не существует в природе: наша кожа имеет розовый или бежевый оттенок, значит, мы тоже цветные.

— Ну когда же вы наконец угомонитесь?

— Никогда. Мой отчим наполовину китаец.

— Отчим?

— Вы по уши влезли в политику, что даже не слышали, что мой родной отец умер два с половиной года назад?

— Да, влез-то я по уши, но голову иногда поднимаю, — парировал Бэда. — Примите соболезнования. Он был великим человеком. Значит, ваша мать снова вышла замуж?

— Да. На озере Комо, восемнадцать месяцев назад.

— Комо?

— Вы и в географии не разбираетесь? Это одно из итальянских озер.

— Значит, мы имеем в виду одно и то же Комо, — ловко выкрутился Бэда, наученный политическими дебатами. — Вы расстроились, Нелл?

— Раньше расстраивалась, потом прошло. За маму я просто рада. Муж на шесть лет моложе ее, значит, мама не овдовеет так рано, как большинство женщин. Ей тяжело жилось, она заслужила счастье. — Нелл усмехнулась. — А у меня появились сводный брат и сестричка на двадцать четыре года моложе меня. Чудесно, правда?

— У вашей матери родились близнецы?

— Гетерозиготные, — щегольнула словом Нелл.

— Что это значит? — Еще одна уловка матерого политика: в некоторых случаях расписываться в собственном невежестве можно без опасений.

— Из двух разных яйцеклеток. Одинаковые близнецы появляются из одной. Очевидно, в свои сорок с лишним лет мама решила рожать по двое детей сразу. В следующий раз наверняка родит тройняшек.

— А во сколько она родила вас?

— Ей только исполнилось семнадцать. А если вы пытаетесь подсчитать мой возраст, то на Новый год мне исполняется двадцать пять.

— На самом деле я его помню. С тех пор как одна шестнадцатилетняя девица явилась в дом ко мне, подающему надежды политику, без компаньонки. — Он перевел взгляд на пальцы Нелл: колец не было ни на одном. — А ваш муж? Жених? Друг?

— Отсутствуют! — презрительно отрезала Нелл. — А вы женаты? — Вопрос вырвался у нее неожиданно.

— Все еще свободный холостяк.

— И живете все в том же запущенном доме?

— Да, только он уже не запущенный. Я его купил. Вы были правы: хозяин согласился уступить мне дом за сто пятьдесят фунтов. А после эпидемий брюшняка, оспы и бубонной чумы канализацию строят повсюду. Так что теперь и у нас проложили. А на месте выгребной ямы растут отменные овощи.

— Я не прочь увидеть облагороженный дом. — Эти слова тоже вырвались сами собой.

— А я не прочь вам его показать.

Нелл поднялась.

— Мне пора в больницу Принца Альфреда, сегодня у меня операция.

— Когда выпускной?

— Через два дня. По такому случаю из-за границы прибывают мама с отчимом, а из Кинросса — Руби. София привезет Долли, так что вся семья будет в сборе. Не могу дождаться, когда увижу брата с сестрой!

— Вы позволите мне прийти поздравить новоиспеченного эскулапа?

Уже на бегу Нелл крикнула через плечо:

— Ну само собой, черт подери!

Бэда долго смотрел, как удаляется фигурка в развевающейся на ветру черной мантии. «Нелл Кинросс! Сколько лет, сколько зим, Нелл». Он понятия не имел, какое наследство досталось ей от отца, понимал только, что Нелл труженица, как и он сам. Короткое темно-серое платье-мешок, черные ботинки, как у рудокопа, волосы, собранные в тугой узел, ни тени румян или пудры на сливочно-белой коже. Бэда вскинул брови и грустно улыбнулся; сам того не замечая, он взъерошил свою рыжую шевелюру жестом, по которому товарищи-парламентарии узнавали, что Бэда Талгарт принял решение с дальним прицелом.

«Есть люди, забыть которых невозможно, — думал он, направляясь к остановке трамвая. — Я должен снова увидеть ее. Должен выяснить, как она жила эти годы. Если она только сейчас заканчивает медицинский, значит, инженерный все-таки закончила — конечно, если не просидела на каждом курсе года два. Такое со студентками случается».

За годы учебы Нелл многое забыла, но воспоминания о Бэде бережно хранила в особом уголке памяти, излучающем золотистое сияние. Бэда Талгарт! Правильно, давно пора возобновить эту дружбу, признавала она решительнее, чем когда-либо прежде.

Операция продолжалась целую вечность; только в седьмом часу Нелл наконец поспешила к отелю на Джордж-стрит, где остановились ее мать и Ли. В нетерпении она наняла извозчика и всю дорогу подгоняла его криками. Интересно, строга ли мама с малышами? Может, они уже спят, и знакомство с ними придется отложить?

Элизабет и Ли ждали гостью в гостиной номера; задыхаясь, Нелл ворвалась туда и замерла. Это мама?! Она всегда была красива, но теперь казалась богиней любви, излучающей уверенную и неосознанную притягательность. «С виду она моложе меня, — подумала Нелл, проглатывая вставший в горле ком. — Она вышла замуж за любимого и расцвела, как роза». Экзотическая притягательность Ли теперь не так бросалась в глаза. Нелл заметила, что он редко отводит взгляд от жены, а если и отводит, то становится беспокойным. Они одно целое.

Элизабет поцеловала дочь, Ли обнял ее. Нелл усадили в кресло и налили ей хересу.

— Как я рада, что вы вернулись, — повторяла Нелл. — Без вас выпускной был бы уже не тот. — Она огляделась. — А близнецы спят?

— Нет, мы решили уложить их попозже, — объяснила Элизабет. — Они с Жемчужиной и Шелковым Цветком в соседней комнате.

Близнецы родились через одиннадцать месяцев после женитьбы Ли и Элизабет, недавно им исполнилось семь месяцев. Глядя на них, Нелл ощутила такой прилив любви, что у нее из глаз брызнули слезы. Ах, какие милые! Александр походил на обоих родителей: черные прямые волосы он унаследовал от Ли, а овальное лицо и белую кожу — от Элизабет. Глаза, серовато-голубые, как у Анны, окаймленные невероятно длинными загнутыми ресницами и высокие скулы Элизабет сочетались на лице малыша с пухлыми губами Ли. А Мэри Изабелла была вылитой Руби — от золотисто-рыжих волос до ямочек на щеках и огромных зеленых глаз.

— Привет, брат и сестричка, — произнесла Нелл, присаживаясь рядом с ними на колени. — Я Нелл, ваша старшая сестра.

Близнецы уставились на нее смышлеными глазками, дружно улыбнулись и потянулись к ней сразу четырьмя пухлыми ручонками.

— Ах, мама, они прелесть!

— И мы так думаем. — Элизабет подхватила на руки Александра.

Ли поднял Мэри Изабеллу.

— Кто у нас папина дочка? — спросил он, целуя девочку в щеку.

— Вы ничего от меня не скрыли, когда писали, что роды были легкими? — В Нелл проснулся врач.

— Под конец носить их было тяжело, живот стал огромным и ужасно тяжелым, — призналась Элизабет, приглаживая рас трепанные волосы Александра. — Конечно, я и понятия не имела, что их двое. Но итальянские акушеры знают толк в своем деле, а мы нашли самых лучших. Ни единого разрыва, никаких осложнений. Только все было мне в новинку — ведь когда родились ты и Анна, я была без сознания. По сути, это мои первые роды. Когда родилась Мэри Изабелла, мне вдруг объявили, что это еще не все! — Элизабет рассмеялась, прижимая к себе Александра. — Я знала, что у нас будет Александр, и он появился.

— А я, как подобало мужу, метался из угла в угол, — подхватил Ли. — Потом услышал крик Мэри Изабеллы и понял, что отныне я отец! Но когда мне сообщили про Александра, я думал, что не выдержу.

— Кто из них заводила? — спросила Нелл.

— Мэри Изабелла, — хором отозвались счастливые родители.

— По характеру они совсем разные, но любят друг друга, — добавила Элизабет, вручая Александра Жемчужине. — Пора спать.

Руби, София и Долли прибыли на следующий день; Констанс Дьюи была уже слишком слаба и стара, чтобы путешествовать. В свои девять лет Долли утратила детскую миловидность, но еще не расцвела, однако Нелл сразу поняла, что дурнушкой она пробудет недолго. Уже в пятнадцать лет девочка станет красавицей. Два с половиной года, проведенные в Данли, пошли ей на пользу. Девочка росла крепкой, общительной, смелой и вместе с тем ласковой.

При первой же встрече Долли отдала сердце Александру. А Нелл вдруг с болью осознала, что у мальчика глаза настоящей матери Долли — очевидно, она что-то вспомнила. Переглянувшись с Элизабет, Нелл поняла, что и она все замечает. «Это у нас в крови — с первого взгляда узнавать родную мать, какими бы давними и смутными ни были воспоминания. Скоро мы все ей расскажем, пока она обо всем не узнала от какой-нибудь мстительной сплетницы. Но с ней ничего не случится, с нашей куклой Анны».

После смерти Александра Руби не опустилась и не махнула на себя рукой, но одеваться стала скромнее, благо в моду вошла неброская элегантность. На юге Африки Британская империя воевала с бурами, и почему-то эта война породила странную моду, даже райские птички превратились в гадких утят. Юбки укоротились, поэтому короткие платья Нелл уже никого не шокировали. А Руби укороченные юбки шли, как никому другому.

«Всюду перемены, — думала Нелл. — Начался новый век, еще год-другой — и выпускницам медицинского факультета будут вручать дипломы с отличием. Жаль, что мне такого не досталось».

— Ты изменилась, Нелл, — заметил Ли, когда они устроились в зале отеля с кофе и послеобеденными напитками.

— В какую сторону? Стала еще неряшливее?

Сверкнули белые зубы. «Господи, — мелькнуло в голове у Нелл, — какой он все-таки красавец! Но не в моем вкусе».

— В тебе снова разгорелась искра, — объяснил он.

— А ты глазастый! Но если честно, пока еще не разгорелась. Я встретила его вчера в университете.

— Он все еще парламентарий?

— Да, но в федеральном парламенте. Мы с ним даже поспорили по вопросу законов о запрещении иммиграции, — наслаждаясь воспоминаниями, добавила Нелл.

— И он не оскорбился?

— Нет, но и не согласился со мной. Он похож на бульдога, который если во что-то вцепится — не оторвешь.

— Прямо как ты. Вспомни свои яростные споры.

— Ли, для разнообразия я бы предпочла мирную жизнь.

— Твои родители редко ссорились, в том-то и беда. Ты копия Александра, Нелл, прирожденный боец. Иначе ты бы не стала врачом.

— Ясно, — кивнула она. — А вы с мамой ссоритесь?

— Нам это ни к чему. У нас хватает забот с двумя детьми, к которым скоро прибавится третий — надеюсь, один! Твоя мама в этом уже убеждена.

— Господи, Ли! Куда вы так спешите? Маме требовалось время, чтобы оправиться после родов.

Он рассмеялся:

— А я не виноват! Это она настояла.

Руби и София с восхищением разглядывали Мэри Изабеллу.

— Вылитая я! — ворковала Руби. — Не могу дождаться, когда научу эту лапочку называть лопату «долбаной лопатой»! Моя нефритовая кошечка!

— Руби! — ахнула София. — Как не стыдно!

На одном курсе с Нелл учились еще две девушки, остальные места на скамьях для выпускников занимали мужчины. Стоя поодаль, Бэда Эванс Талгарт долго ждал, когда молодую женщину-врача поздравит и расцелует целая толпа родственников. Если та красавица — ее мать, Нелл определенно от нее унаследовала спокойствие и сдержанность. А ее отчим, видный мужчина, носил китайскую косицу — не будь ее, было бы нелегко догадаться, что он наполовину китаец. Мать держала на руках мальчика, отец — девочку; рядом с колясками ждали две хорошенькие китаяночки в расшитых шелковых брюках и куртках. А вот и Руби Коствен — разве можно забыть день, проведенный с ней в Кинроссе? Растянувшаяся на полу Нелл, обед с ней и миллионершей, как назвала себя Руби… Удивительно было слышать, как отчим Нелл зовет Руби мамой.

Все они одеты красиво и дорого, но не производят впечатления снобов из высшего света — вроде надутых, говорящих с резким австралийским акцентом родителей других выпускников. До ушей Бэды донеслись слова «нувориши» и «чужаки», он презрительно скривил губы. «Вот она, оборотная сторона патриотизма. Буры определенно правы. Почему бы и нам по их примеру и примеру американцев не поднять в Австралии восстание и не свергнуть англичан? Мы и без них обойдемся».

Нервничая, он приблизился к толпе родственников Нелл, понимая, что даже в костюме, жестком воротничке и накрахмаленной рубашке, с галстуком парламентария и в новых ботинках выглядит как сын углекопа и бывший углекоп. Нет, зря он надеялся. Ему нет места в ее жизни.

— Бэда! — радостно воскликнула Нелл, протягивая ему руку.

— Поздравляю, доктор Кинросс.

В своей обычной резкой манере она представила ему родных, а затем объявила:

— А это Бэда Талгарт. Социалист.

— Рад знакомству, — отозвался Лис рафинированным английским акцентом, приветливо пожимая руку Бэде. — Милости просим к нашему капиталистическому шалашу, Бэда.

— Хотите завтра отобедать в кругу миллионеров? — подхватила Руби.

Неизвестно откуда взялись казначей и декан университета, почуявшие запах денег и возможные пожертвования.

— Моя жена, миссис Коствен, — представил Ли. — И моя мать, мисс Коствен.

— Сами виноваты! — заявила корчащаяся от смеха Нелл, когда надутая парочка покраснела и удалилась. — Я женщина, меня не берут работать в больницу, но разве им до этого есть дело? Как же!

— Значит, будете искать другое место? — спросил Бэда. — В Кинроссе?

— Когда в Сиднее вспышки бубонной чумы, полчища крыс и тысячи людей, не имеющих возможности обращаться к врачам? Ну уж нет! Буду практиковать в Сиднее, — отрезала Нелл.

— Как насчет лечения моих избирателей? — осведомился Бэда, взяв Нелл за локоть и отводя ее в сторонку. — Правда, доходов я вам не обещаю, но вы в них, насколько я понимаю, не нуждаетесь.

— Верно. У меня пятьдесят тысяч годового дохода.

— О черт! Значит, нам не по пути, — помрачнел он.

— Это еще почему? То, что ваше, — ваше, а мое останется моим. Первым делом куплю машину, чтобы ездить по вызовам. Закрытую — на случай дождя.

— По крайней мере, — рассмеялся Бэда, — вы без труда почините ее, если вдруг сломается — говорят, нынешние машины ломаются постоянно. А я не способен даже сменить прокладку в кране.

— Потому и ушли в политику, — съязвила Нелл. — Идеальная профессия для людей с двумя левыми руками и полным отсутствием здравого смысла. Предсказываю: со временем вы дойдете до поста премьер-министра.

— Благодарю за вотум доверия. — Его глаза насмешливо искрились, голос от нежности стал хриплым. — Сегодня вы прекрасно выглядите, доктор Кинросс. Вам следовало бы почаще носить шелковые чулки.

Нелл вспыхнула.

— Благодарю!

— Увы, завтра я не смогу пообедать с вами, поскольку приглашен к миллионершам, — продолжал он, не обращая внимания на ее смущение, — но могу предложить вам роскошную жареную баранью ногу в моих собственных апартаментах — когда пожелаете. Заодно полюбуетесь моей новой мебелью.

— Руби, — незаметно указала на дочь переполняемая радостью Элизабет, — а ведь все в конечном итоге сложилось хорошо.

— Да, они нашли друг друга, — согласилась Руби. — Он, конечно, фанатик-социалист, но Нелл живо выбьет из него эти бредни.

Глава 5. Александр снова на коне

В Кинросс Элизабет и Ли привезли с собой статую Александра в гигантском ящике. Было решено изваять ее из мрамора, а не из гранита, и по самой неожиданной причине: скульптор-итальянец, к которому обратился Ли, обещал создать шедевр — но только из мрамора! Из целой глыбы, недавно доставленной из Каррары и приберегаемой для крупных заказов, таких как статуя сэра Александра Кинросса. «Это будет не один из традиционных городских памятников, которые воздвигают по распоряжению муниципалитета, — презрительно разглагольствовал синьор Бартоломео Пардини. — Шедевр, не уступающий работам Родена, который неизвестно почему предпочитает бронзу. А гранит — нет, нет и еще раз нет! Это же могильный камень!»

Впечатленный итальянской страстностью, Ли посоветовался с Элизабет, и они согласились предоставить великому Пардини полную свободу действий.

Из суеверия ни Ли, ни Элизабет не решились взглянуть на законченную статую в мастерской скульптора. Торжественных церемоний с речами и сдергиванием покрывала не предполагалось. Александр просто поставил бы на площади Кинросса постамент из темного мрамора, а на него — статую, и пусть на нее смотрит кто пожелает.

Скульптор не обманул ожидания заказчиков. Мрамор он выбрал слоистый, как для камеи; грива коня была белой, лицо — светлым, оттенка загара, замшевый костюм с бахромой — еще темнее, а кобыла — янтарно-коричневая. Статуя в целом производила впечатление живого человека, и те, кто видел ее впервые, подходили поближе, присматривались и только потом понимали, что перед ними мраморное изваяние. На горделиво вышагивающей кобыле Александр восседал, подобно римскому императору, приветственно вскинув одну руку и свободно опустив вторую. Ли просил усадить его в американское седло, но, когда увидел готовую статую на постаменте посреди площади Кинросса, пришел к выводу, что скульптор поступил правильно. Александр был бы доволен. Правитель города, он обозревал его с высоты, подобно древнему тезке.

Руби статуя понравилась с первого взгляда. Она подолгу сидела на веранде, выходящей на площадь, и не отрываясь смотрела на профиль мраморного Александра, стоящего к отелю «Кинросс» боком. Только Элизабет памятник почему-то тревожил: когда он попадался ей на глаза, она смущенно отводила взгляд. Вероятно, причиной тому были глаза Александра: скульптор инкрустировал беломраморные глазные яблоки блестящим черным обсидианом. Жители Кинросса клялись и божились, что взгляд этих глаз неотступно преследует каждого, кто проходит по площади.

Только после того как статую воздвигли на площади, один из рудокопов, орудующих отбойным молотком в семнадцатом тоннеле, вдруг почувствовал, что за ним кто-то наблюдает, и обернулся. И увидел прямо перед собой сэра Александра. Тот протянул руку над плечом онемевшего рудокопа, отломил расшатавшийся обломок породы, повертел его пальцами, под ногтями которых набилась грязь. Тряхнул львиной головой, белоснежные волосы блеснули при свете ламп, кивнул и приподнял надломленные брови.

— Отлично! Прибыльная жила, — произнес сэр Александр и не растворился, а будто быстро откатился назад, не переставляя ноги.

С тех пор его часто видели глубоко в шахтах: он задумчиво брел куда-то, наблюдал за работами, обследовал пробуренные шпуры. Появились приметы: когда он часто появлялся в шахтах, значит, на руднике все в порядке, но когда заглядывал в пробуренные для взрывов шпуры — значит, предупреждал об опасности. Рудокопы его не боялись. Почему-то их успокаивал вид сэра Александра, занятого делом, которое он по-настоящему любил.

Когда Ли спускался в шахту, он всякий раз встречал бывшего опекуна, советчика и друга, а рабочие у копров постоянно видели их гуляющими по горе вдвоем. У Ли вошло в привычку бывать у провала над первым тоннелем, и каждый раз ему составлял компанию Александр.

Так же часто он приходил посидеть с Руби на веранде отеля «Кинросс» и полюбоваться собственной статуей.

Но Элизабет он не являлся никогда.

Примечания

1

Рокс — исторический район Сиднея, в прошлом — место скопления таверн, публичных и игорных домов.

(обратно)

2

Букв.: жизнь втроем (фр.).

(обратно)

3

Листер, Джозеф (1827–1912) — английский хирург, основоположник антисептики.

(обратно)

4

Нокс, Джон (1505–1572) — шотландский священник, основа-гель пресвитерианской церкви.

(обратно)

5

Пер. С. Маршака.

(обратно)

6

Саймон Легри — ставшее нарицательным имя рабовладельца из романа Г. Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома».

(обратно)

7

«Labor» вместо «Labour».

(обратно)

8

Э. Браунинг. Перевод В. Савина.

(обратно)

Оглавление

Часть I. 1872–1885 гг

  Глава 1. Перемена судьбы

  Глава 2. По стопам Александра Македонского

  Глава 3. Поиски жилы и невесты

  Глава 4. Прописные истины и неожиданный альянс

  Глава 5. Материнство

  Глава 6. Откровения

  Глава 7. Новые муки

  Глава 8. Письма

Часть II. 1888–1893 гг

  Глава 1. Две юные девы

  Глава 2. Споры, промышленные и иные

  Глава 3. Беда

  Глава 4. Рождение и смерть

  Глава 5. Мужской мир

  Глава 6. Кукла Анны

Часть III. 1897–1900 гг

  Глава 1. Возвращение блудного сына

  Глава 2. Прозрение

  Глава 3. Решение Александра

  Глава 4. Леди доктор

  Глава 5. Александр снова на коне Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg