«Колодец с живой водой»

Колодец с живой водой (fb2) - Колодец с живой водой [Water from My Heart] (пер. Владимир Александрович Гришечкин) 1865K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Чарльз Мартин

Чарльз Мартин Колодец с живой водой

Уильяму Минха Флоресу и Паулине Рик

© Гришечкин В., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Глава 1

На малом ходу я двигался через Стилтсвилл[1], любуясь луной, отражавшейся от зеркальной поверхности залива Бискейн[2]. Поздний вечер в океане был моим любимым временем суток – мне нравилось не спеша скользить по спокойной воде, ощущать на лице легкий соленый бриз, смотреть на перемигивающиеся отражения звезд и далекие береговые огни. Сейчас идиллию нарушал появившийся у меня за кормой катер с потушенными ходовыми огнями – тот самый, который я уже некоторое время наблюдал на радаре, но я не стал особо расстраиваться. Чего-то в этом роде я и ожидал.

Главный секрет обладания катером с четырьмя подвесными моторами «Меркюри Верадо» общей мощностью 1400 лошадиных сил заключается в том, чтобы точно знать, когда можно (и нужно) пользоваться его скоростными возможностями, а когда лучше не торопиться. Мой сорокачетырехфутовый спортивный катер фирмы «Интрепид» с центральным кокпитом мог в случае необходимости мчаться быстрее ста миль в час, но сейчас я такой необходимости не видел, поэтому, когда преследовавшее меня судно вдруг увеличило ход, врубив мощные прожекторы и мигалки, я продолжал двигаться с прогулочной скоростью, старательно делая вид, будто никуда не спешу.

На самом деле я предпочел бы поскорее добраться до пункта назначения, но показывать это я не собирался.

От света мощных дуговых прожекторов вокруг стало светло как днем. Мигалка на мостике полицейского катера отбрасывала на воду голубоватые блики. Агент Расс Спенглер, некогда служивший в войсках специального назначения, обожал подобные психологические эффекты. Застать врасплох, напугать, ошарашить – такова была его излюбленная тактика. Ошарашить меня Спенглер пытался, светя мне в глаза мощным ручным фонарем. Не скрою, это было неприятно, но я нисколько не растерялся: в эти игры мы трое играли уже довольно давно. Третьей в нашей компании была напарница Спенглера, Мелани Беквит – коротышка с наполеоновским комплексом, компенсировавшая недостаток роста с помощью анаболических стероидов. Мышцы у нее были побольше, чем у меня, а вот умом бедняжка похвастаться не могла.

В случае каких-то непредвиденных обстоятельств я мог с легкостью «сделать» агента Спенглера в гонках Морской формулы, но от судна Береговой охраны, которое также появилось на моем радаре, уйти мне вряд ли бы удалось. Тем более что Береговая охрана могла вызвать самолеты и вертолеты, и тогда мне бы точно не поздоровилось. Возможно, я и успел бы вернуться к острову, высадиться на берег и затеряться в ночной темноте, но тогда сегодняшний рейс стал бы для меня последним, а уходить на покой я пока не собирался. В последнее время все у меня складывалось почти так, как я хотел, поэтому рисковать своим будущим – равно как и настоящим – мне было совершенно не с руки. Вот почему четыре подвесных мотора за кормой моего катера были последним средством. Крайним средством. Если бы я прибег к их соединенной мощи в столь безобидной (сравнительно) ситуации, это означало бы, что я больше никогда не смогу выйти в море на своем новеньком катере стоимостью почти полмиллиона, а я всерьез намеревался использовать его и дальше. С другой стороны, катер – это всего лишь инструмент, к которому не стоит слишком привязываться, если, разумеется, планируешь и дальше оставаться в бизнесе. Это правило, кстати, относится не только к катерам, дорогим или дешевым, но и вообще ко всему, в том числе – к людям. Никаких привязанностей. Никаких слишком тесных связей и близких отношений. В любой момент ты должен быть готов бросить все, что имеешь, чтобы агенты Спенглер и Беквит, равно как и их коллеги, не смогли подцепить тебя на крючок.

Я был в бизнесе уже больше десятка лет и давно усвоил: к вещам, сколько бы они ни стоили, следует относиться спокойно. Не держаться за них. Не вцепляться мертвой хваткой. То же относилось и к людям, с которыми сводила меня судьба. Ведь если знаешь, что дорогие тебе люди балансируют над пропастью и достаточно легкого толчка, чтобы они полетели вниз, поневоле задумаешься, стоит ли обременять себе привязанностями и сильными чувствами. Ведь в нашем деле главное – осторожность. Осторожность и осмотрительность. Фигурально выражаясь, каждый, кто рискует так, как я и мне подобные, должен стоять на берегу только одной ногой, чтобы в нужный момент оттолкнуться от него и отправиться в неизвестность. А стало быть, основное правило таково: ничем не владей, чтобы лишний груз не утянул тебя на дно. Второе, еще более важное, правило гласит: не позволяй ничему обладать тобой. Ничему и никому.

Пока полицейский катер маневрировал, я бросил взгляд на свои наручные часы. Это были часы «Марафон», модель для ныряльщиков. Их подарила мне Шелли. Она утверждала, что я способен опоздать даже на свои собственные похороны, поэтому выставила время так, чтобы часы спешили на пять минут. Тритиевые вставки на стрелках ярко светились в сгустившейся над морем темноте. Запас времени у меня был, поэтому я заглушил двигатели и повернулся навстречу ослепительному свету прожекторов. Море было абсолютно спокойным, поэтому полицейский катер без проблем подошел ко мне почти вплотную. Над водой разнесся усиленный мегафоном голос агента Спенглера:

– Привет, Чарли Финн! Ты даже не представляешь, как я удивлен, что встретил тебя здесь в столь поздний час!

Я засунул руки в карманы и улыбнулся. «Столько пивнушек разбросано по всему миру, а она выбирает мою»[3] – вот что означала моя улыбка.

Агент Беквит перепрыгнула на мой катер и привязала его за нос к корме полицейского катера.

– Стой смирно, – приказала она.

Управление по борьбе с наркотиками, Береговая охрана и Комиссия по проблемам охоты и рыболовства обладают довольно широкими полномочиями, чем успешно пользуются, не слишком боясь нарушить мои конституционные права. Планируя внезапный обыск, агенты Спенглер и Беквит отлично знали, что я не стану обжаловать их действия в суде или звонить своему адвокату, поэтому в следующий час они и их натасканная на наркотики немецкая овчарка Молли старательно искали хотя бы следы запрещенных веществ. Скрестив руки на груди, я спокойно наблюдал за их усилиями. Сердце у меня не дрогнуло, даже когда агент Спенглер натянул акваланг и плюхнулся в воду, чтобы обследовать днище моего катера: я знал, что он все равно ничего не найдет.

Еще минут сорок у агентов ушло на то, чтобы заглянуть в каждый уголок, в каждую щель ходовой рубки. Все это время Молли преданно сидела возле моих ног, а я чесал ее за ушами и давал полизать свою руку. Время от времени собака поднимала переднюю лапу и упиралась мне в бедро, а я потихоньку скармливал ей собачьи лакомства в виде крошечных косточек.

Без малого два часа агенты пыхтели и потели, но так и не нашли ничего криминального. В конце концов Спенглер связался по мобильнику с кем-то из начальства, после чего агенты отцепили мой катер и отчалили, не сказав мне ни слова.

Расклад был предельно ясен. Кто-то сообщил агентам, что сегодня ночью я отправляюсь с грузом, вот они и решили взять меня с поличным. Сведения были, в общем-то, верными; подвох заключался в том, что те же люди, которые проинформировали УБН о готовящейся поставке, не забыли предупредить и меня о том, что агенты в курсе. Тот, кто больше платит, всегда оказывается в выигрышном положении, а Колин, мой деловой партнер, никогда не жалел денег на своевременную информацию. Спенглер и Беквит гонялись за мной уже лет пять. До них были агенты Миллер и Маркс, но, несмотря на то что за все это время я перевез столько наркоты, что ею можно было раз тридцать загрузить «Интрепид» под завязку, не попался я ни разу.

Не собирался я попадаться и сегодня ночью.

Когда полицейский катер отошел на достаточное расстояние, я запустил моторы и не торопясь двинулся дальше. С каждой минутой дистанция между мной и агентами становилась все больше, и наконец я потерял их из виду, углубившись в лабиринт каналов, впадающих в залив Бискейн южнее Майами. Негромко напевая себе под нос, я тихо скользил в темноте мимо стофутовых яхт и двадцатимиллионных особняков, принадлежащих сливкам общества. Близ большинства этих домов я не раз делал закладки, однако причина моего успеха (а также того, что я до сих пор оставался на свободе) заключалась вовсе не в этом, а в том, что я предпочитал держать полученную информацию при себе. Я умел хранить секреты и прекрасно знал, чем может обернуться в нашем деле длинный язык. То, что стало мне известно, могло всплыть лишь в том случае, если бы это оказалось полезно лично для меня. Только тогда я мог бы пойти на риск, связанный с разглашением весьма щекотливой информации о некоторых привычках и склонностях власть имущих.

На первый взгляд в лабиринте каналов можно было легко затеряться, но я на этот счет нисколько не обольщался. У меня не было ни малейших сомнений, что Беквит тайком установила на моем «Интрепиде» миниатюрный GPS-приемник. В первый раз она проделала подобную штуку несколько месяцев назад, и с тех пор мы играли в своеобразные «морские кошки-мышки». Я не исключал даже, что сегодняшнее шоу с фонарями было затеяно исключительно для того, чтобы спрятать на моем катере нового миниатюрного «шпиона», поскольку под действием морской воды старый мог начать подавать некорректные сигналы. Не исключено, впрочем, что в нем что-то разладилось сразу после того, как я обработал его раствором соляной кислоты, что тоже содействовало ускоренной коррозии. Даже не могу вам сказать, что же случилось с ним на самом деле.

Началось это, впрочем, еще при Миллере и Марксе. В тот раз я обнаружил следящее устройство через несколько дней и, недолго думая, продал катер одному парню, который собирался в долгую поездку сначала на юг, потом – через Панамский канал, а потом – снова на север, но уже вдоль Тихоокеанского побережья. Тогда агенты вообразили, что я отправился за крупной партией товара в Мексику, и бросили на перехват катера, самолеты и вертолеты… Словом, операция обошлась недешево, а результат был нулевой. Впоследствии тот парень мне рассказывал, как разозлились агенты, когда выяснилось, что он тихо-мирно рыбачит неподалеку от мексиканского побережья. Когда же Миллер и Маркс убедились, что он – это не я, с ними едва не случился припадок. Еще больший сюрприз поджидал агентов, когда вечером того же дня они нашли меня на крыльце моей хибары на Бимини, где я преспокойно потягивал кофе и любовался закатом. Увидев перед собой их вытянувшиеся рожи, я с трудом удержался от смеха.

Сейчас я смотрел на темную воду и прислушивался к басовитому урчанию моторов. Я не покупал этот катер, но он настолько мне нравился, что Колин позволил мне назвать его по своему вкусу. Недолго думая, я окрестил его «Легендой». Назавтра мне должно было исполниться сорок, и мне казалось, что слово «легенда» лучше всего подходит для описания всего, чего я сумел достичь за четыре десятилетия своей жизни.

Пришвартовавшись к одному из причалов, я проверил радар и убедился, что Спенглер и Беквит, как я и предполагал, не ушли далеко. Они, однако, были не единственными, кто умел обращаться с GPS-аппаратурой. Агенты первыми затеяли «охоту на лис», но это вовсе не означало, что мне нечем было им ответить. В конце концов, у меня тоже был напарник – Колин, но наши с ним отношения были более тесными и дружескими, да и наша небольшая «фирма» основывалась на системе доверия – насколько между преступниками вообще может существовать какое-то доверие. А это, в свою очередь, означало, что мы с Колином могли исключить большинство случайностей, которые чаще всего и губят предприятия, подобные нашему. Да, мы продавали запрещенные вещества, но товар мы поставляли только тем клиентам, в чьей надежности у нас не было сомнений. И самое главное, мы никогда – абсолютно никогда – не делали закладку в то время и в том месте, которое указывал клиент. Если кто-то требовал, чтобы мы доставили наркотик в такое-то время и по такому-то адресу, мы сразу и навсегда отказывались от сотрудничества. Такие клиенты были нам не нужны, сколько бы денег они ни обещали. И надо сказать, что только благодаря неукоснительному соблюдению установленных нами правил нам с Колином удавалось оставаться в бизнесе, постоянно опережая Спенглера, Беквит и иже с ними на несколько шагов.

Заглушив двигатели, я включил на разогрев кофеварку и достал из сумки коробку свежих пончиков. С моей точки зрения, преследовавшие меня агенты должны были нагулять зверский аппетит. Для Молли я насыпал в миску сухой собачий корм – ягненок и оленина, все, как она любит.

Потом я перегнулся через борт, отыскал в воде неприметный поплавок, какие обычно привязывают к крабовым ловушкам, и достал с глубины притопленный гидрокостюм. В это время года вода в канале была не особенно холодной, зато в черном гидрокостюме я был в ней почти не заметен; вот если бы взял только баллоны с воздухом, моя светлая кожа могла бы меня выдать. Надев гидрокостюм, я вставил в рот загубник дыхательного аппарата и соскользнул с кормы в воду. Там я натянул ласты и начал свой полуторамильный заплыв. На моих кислородных баллонах были смонтированы движители «Пегас», благодаря которым я мог двигаться под водой со скоростью около ста семидесяти футов в минуту, то есть чуть меньше двух узлов[4]. Кроме того, в подводном тайнике вместе с гидрокостюмом хранился и буксировщик аквалангиста Х-160, за который я мог держаться как за торпеду. Благодаря этим двум устройствам я двигался под водой достаточно быстро и незаметно, сберегая свои физические силы на случай, если они мне понадобятся.

Первые полчаса я двигался по сетке каналов, пока не заметил на берегу мигающий огонь маяка. Глубина здесь была футов сорок, и я выключил и бросил буксировщик, потом выбрался из гидрокостюма, который сразу пошел на дно, и вынырнул на поверхность рядом с «Патфайндером», который я собственноручно пригнал и поставил у маяка три дня назад. Отвязав швартов, я бесшумно отошел от пристани. Еще через полчаса я оказался на траверзе частного пляжа, где бушевала мегавечеринка с участием целой баскетбольной команды, известного рэпера со свитой, поп-звезды со всеми «прилипалами», директора крупного хедж-фонда со всеми девками, которых он сумел закупить, и доброй четверти городской элиты в придачу. Что ж, если все эти люди предпочитали превращать свои деньги в белый порошок, который они вдыхали со стеклянных столиков, с антикварных блюдечек и просто с тыльной стороны ладони, это было их право, их привилегия и их выбор. И их смертный приговор. Что касалось меня, то я просто доставлял то, чего им хотелось. А если бы я почему-то отказался это делать, на мое место тотчас пришел бы другой или другие. Как говорил Кейнс[5], спрос рождает предложение, и с этим уже ничего не поделаешь, как бы ни был наш товар вреден, опасен для потребителей.

Чуть правее пляжа – почти напротив особняка, из окон которого гремела музыка, – находился небольшой, скудно освещенный причал. Я бесшумно направил к нему свой катер, ощупью отыскал в настиле разболтавшуюся доску и, приподняв ее одной рукой, другой переложил в углубление несколько запечатанных пакетиков с порошком. Тайник я замаскировал, сдвинув на него одежный шкафчик на колесиках. Заодно это должно было служить сигналом, что товар на месте.

На все про все у меня ушли считаные секунды. Я, впрочем, уже бывал здесь раньше, так что процедура была мне хорошо знакома. Надежный, постоянный покупатель – и щедрый к тому же.

Достав мобильник, я отправил СМС, подтверждая доставку, потом оттолкнулся от причала и растворился в темноте.

Час спустя я осторожно вошел в заросли мангровых деревьев и причалил к берегу неподалеку от того места, где оставалась «Легенда». Мой катер был освещен, будто взлетная полоса, – целых четыре полицейских судна направили на него батареи мощных прожекторов. Похоже, агенты УБН решили, что повторный обыск позволит им отыскать то, что они не нашли двумя часами раньше. Ну-ну, надейтесь… Даже издалека мне было хорошо видно, как Беквит и Спенглер мечутся по палубе, бранясь на чем свет стоит и спотыкаясь о разбросанные вещи. Молли с крайне довольным видом сидела на корме, а ее черный нос побелел от сахарной пудры – похоже, овчарка добралась до пончиков раньше агентов.

На набережной, примерно в полумиле от места стоянки «Легенды», я заметил светящуюся вывеску круглосуточной пиццерии и, лавируя между причаленными лодками, направился туда. Минут через пятнадцать – уже пешком – я подошел к «Легенде», держа на плече внушительных размеров картонку.

– Привет, ребята! Как насчет пиццы?.. – осведомился я, спрыгивая на палубу своего катера.

Должен сразу сказать – агентам это очень не понравилось, но, поскольку они не обнаружили на «Легенде» ни запрещенного товара, ни больших сумм наличными, а также никаких признаков того, что там когда-то хранилось либо то, либо другое, им не оставалось ничего другого, кроме как обложить меня последними словами, после чего агент Спенглер велел мне убираться.

Что я и сделал.

Минут через пятнадцать я выбрался из лабиринта каналов и, оставив «Легенду» на платном причале на побережье, пересел на велосипед. Несколько минут неторопливой езды, и я был уже на заднем крыльце дома Колина.

Когда Колин строил свой дом, его жена Маргерит попросила установить в задней прихожей несколько одежных шкафчиков наподобие тех, в какие дети, придя из школы, швыряют спортивную форму, включая грязные кроссовки и вонючие носки. Когда я стал фактически членом семьи, Колин выделил один шкафчик мне. И, как для всего, что делал Колин Спектор, для подобного поступка имелось больше одной серьезной причины.

Подойдя к своему шкафчику, я сунул руку в верхнее отделение, в дальнем углу которого имелась небольшая, совершенно незаметная снаружи потайная ниша. Она была совсем небольшой, как раз по размеру мобильного телефона, а уж симка-то в ней помещалась без проблем. Таких мест в доме и окрестностях было довольно много, и я пользовался ими по очереди. Сейчас я нащупал в нише небольшой пластиковый прямоугольник размером с почтовую марку. Одним быстрым движением я вставил его в свой мобильник, выбросил старую сим-карту в мусорное ведро и снова убрал мобильник в карман.

Подобную операцию я проделывал уже несколько десятков или даже сотен раз.

Потом я вошел в дом.

Мария сидела на диване. Тугие косички. Ленточки. Следы материнской косметики на лице. Розовое балетное трико. Подтянув к груди коленки с лежащим на них пакетом попкорна, девочка внимательно смотрела наш с ней любимый фильм. Я опустился на диван как раз в тот момент, когда на экране монахини хором запели о своей главной проблеме – о послушнице по имени Мария. Настоящая Мария – та, что сидела рядом со мной на диване, – тотчас спустила на пол одну ногу и принялась отбивать такт ступней и подпевать, да так громко, что ее голос заполнил гостиную и достиг кухни. Завладев нашим вниманием и убедившись, что занавес на сцене ее жизни вот-вот откроется, Мария встала на диване и запела в полную силу. У нее был красивый, сильный голос – настоящий певческий, которым девочка с удовольствием пользовалась, хотя, конечно, ей еще не всегда хватало профессиональной вокальной подготовки. Высоко подняв брови и лукаво улыбаясь, она задавала нам вопрос, которому было уже больше полувека: что же делать нам с Марией?[6] Как решить эту сложную проблему?

Я и Мария впервые посмотрели «Звуки музыки», когда ей было четыре. Тогда у Колина и Маргерит был сложный период – навалились какие-то дела, и друзья попросили меня посидеть с девочкой, пока они будут их решать. Я о детях почти ничего не знал – особенно о таких маленьких, поэтому включил видеокассету со знаменитым мюзиклом, который, как мне казалось, заинтересует девочку и поможет нам скоротать время до возвращения родителей.

Я не ошибся. Музыкальный фильм очень понравился Марии, да и мне тоже. С тех пор мы смотрели его не один десяток раз. Сейчас дочери Колина было двенадцать, и она знала наизусть не только все песни из мюзикла, но и могла назвать поименно всех исполнителей оригинального состава.

С дивана Мария перепрыгнула на стол для пула и закружилась, затанцевала на зеленом сукне, оставляя на нем изящные меловые отпечатки ступней. Ее руки то поднимались, то опускались, как крылья бабочки; при этом она лишь чудом не задевала висящие довольно низко над столом направленные лампы, но, казалось, Мария этого не замечала. С напористостью ребенка, который никогда не устает, она снова и снова пыталась добиться от «публики» бурного одобрения… с которым в последнее время наметились серьезные проблемы. Дело было, разумеется, не в Марии, а в нас, взрослых: мы уже столько раз «реагировали» на ее блестящие выступления, что просто не могли проделывать одно и то же с достаточной степенью искренности, а все наши попытки продемонстрировать подобие веселья постепенно превращали нас в толпу тугоухих кретинов, пытающихся подпевать оперной примадонне. Именно так появилась наша собственная версия ставшего почти священным музыкального номера. Вот и сейчас из кухни донесся нестройный дуэт Колина и Маргерит, больше похожий на рэповый речитатив. Что касалось меня, то я с энтузиазмом отбивал ритм каблуками и ладонями и завывал на манер койота.

Мартышка, играющая на горшках и кастрюлях, и та справилась бы лучше. Или, во всяком случае, вышло бы у нее музыкальнее.

Мария на столе проделала еще несколько фуэте и плие и, почувствовав, что комната медленно, но верно погружается в музыкальный хаос, замерла, подбоченившись и приподняв одну бровь. Губы ее слегка изогнулись в легкой гримасе, однако продолжалось это недолго. Через секунду она уже вернулась на диван к недоеденному попкорну и только резко выдохнула, выразив таким образом свое недовольство. Отправив в рот горсть жареных кукурузных зерен, Мария некоторое время жевала, потом откинула упавшую на глаза прядь волос и, достав смартфон, стала набирать эсэмэску подруге. Ее пальцы проворно бегали по экрану, но брови продолжали хмуриться, а взгляд передавал совсем другой текст. «Какие же вы старые!» – вот что говорило ее лицо, и я рассмеялся:

– Да уж, мы такие.

Отложив пакет с попкорном в сторону, Мария по-турецки уселась на диване, отправила в рот еще порцию кукурузы и вытерла жирные руки о рукав моей рубашки. Я придвинулся ближе, готовясь проделать один из своих «фирменных» комедийных трюков, которые когда-то заставляли Марию хохотать буквально до слез. Когда-то, но не теперь. Теперь она была уже «взрослая» – ей исполнилось двенадцать, и она считала ниже своего достоинства веселиться по всяким глупым поводам. Остановив меня коротким движением руки, Мария произнесла, не отрывая взгляда от экрана смартфона:

– Я тебя не слушаю, за обедом скушаю.

Я рассмеялся и, поднявшись, сделал вид, будто направляюсь в кухню, но, как только Мария со вздохом облегчения наклонилась ближе к своему смартфону, я схватил с дивана пакет с попкорном и высыпал остатки прямо ей на голову.

– Дядя Чарли!.. – Мария – маленькая фурия в розовом – вскочила и возмущенно топнула ногой. – Как ты мог так поступить со мной?! – Ее глаза широко распахнулись, а в голосе зазвучали театрально-драматические нотки. – Я только что покрасила волосы, а ты!.. Ты!..

Обожаю эту девчонку!

– Похоже, – со смехом проговорил я, – это только доказывает то, что все мы и так давно знаем… – Я сделал шаг по направлению к кухне.

– Что? Что это доказывает? – Мария смотрела на меня растерянно.

Я приветствовал Колина, который вышел мне навстречу из кухонных дверей. Он-то знал, что́ последует дальше.

– То, что нам всем нужно что-то срочно делать с Марией.

Пригибаясь под градом попкорна, барабанившего по моей спине, я нырнул в кухню и, порывшись в холодильнике, отправил в рот оставшиеся от обеда лакомые кусочки. Это право я присвоил себе как крестный Марии и ее старшего брата Сэла.

К счастью, девочка не умела долго сердиться. Довольно скоро Мария появилась в кухне и одарила меня взглядом, приглашая полюбоваться ее новой школьной сумкой. Зная, что́ от меня требуется, я поспешил выразить самое искреннее восхищение и одобрение. Когда мир был окончательно восстановлен, Мария взяла меня за руку и вывела в коридор, к двери прачечной. Там на специальных плечиках висел новый купальник, который после долгих уговоров купила ей мать. Подбоченясь и притопывая ногой в такт взмахам длинных ресниц, Мария сказала:

– Папа говорит, я должна сдать его обратно в магазин.

Купальник был размером с носовой платок, даже меньше: сплошные завязки и минимум ткани. Я обернулся к Колину:

– Правильное решение.

Мария несильно хлопнула меня по плечу:

– Дядя Чарли, ты мне совсем не помогаешь! Я тебя не для этого позвала!

Я снял купальник с вешалки и поднес к глазам.

– Но он же совсем ничего не скрывает. Кроме того, он белый… – Я растянул ткань руками. – … И почти прозрачный.

Ресницы снова взлетели и опустились.

– Но это же хорошо, дядя Чарли! Так и надо! Или ты не видел, какие у меня… э-э… соперницы?

Я взял Марию за подбородок и заставил слегка приподнять голову.

– Ты вне конкуренции, детка! На всей земле не сыщется другой двенадцатилетней девочки, которая могла бы с тобой сравниться. Ну и… сама подумай, зачем тебе нужны мальчики, которые захотят с тобой знакомиться только из-за твоего вида в этой штуке?

– Но у мамы с папой все было именно так!

– Очко в ее пользу! – весело рассмеялась Маргерит, выглядывая из кухни.

– Вот и нет! У нас все было совершенно не так, – тут же возразил Колин. – На самом деле сначала мне понравилось, как ты играешь на пианино. До этого я даже ни разу не видел тебя в том бело-голубом полосатом бикини с завязочками.

– Как я играю на пианино?! – фыркнула Маргерит. – Да ты же не отличаешь си от до, Колин Спектор! Тебе еще в детстве медведь на ухо наступил.

Все это Марию совершенно не убедило, и она вопросительно посмотрела на меня, ожидая, что я в конце концов приму ее сторону. Я предпринял еще одну попытку переубедить ее:

– Кроме того, – начал я рассудительно, – существует такая проблема, как рак кожи, которому особенно подвержены те, кто не прикрывается от прямых солнечных лучей. Мы с твоим отцом хотим уберечь тебя от этого, так что…

Мария фыркнула:

– Да уж, уберечь!.. Чего вы хотите на самом деле, так это того, чтобы на пляже я выглядела… – Она сложила пальцы колечком и поднесла к глазам: – Как полный ноль!

* * *

Мое собственное детство не оставило у меня почти никаких воспоминаний. Собственно говоря, никакого особого детства у меня просто не было. И даже сейчас моя жизнь наполнялась смыслом, только когда я оказывался в доме Колина, когда слышал доносящиеся из комнат смех и голоса или когда держал руку Марии в своей. В эти моменты я чувствовал себя членом семьи. Больше того, я был им – стал после того, как Колин и Маргерит попросили меня вырастить и воспитать Марию и ее старшего брата, если с ними самими что-нибудь случится. И каждый раз, когда я входил в этот дом, когда хрустел попкорном, когда вместе с Маргерит подшучивал над Колином, когда доедал лакомые кусочки из холодильника, забрасывал ноги на журнальный столик или выносил мусорное ведро – только тогда я чувствовал, что живу по-настоящему, и наслаждался каждой минутой такой жизни.

* * *

Колин и я редко выходили в одну и ту же дверь, поэтому, когда он и Маргерит покинули дом через парадное, я направился к черному ходу. В задней прихожей я столкнулся с Сэлом, который выносил мусор.

– Привет, Здоровяк!

И я обнял Сэла, точнее – попытался обнять. По какой-то причине парень держался напряженно и, как мне показалось, холодно. Во всяком случае, к обнимашкам он был не расположен. Накачанные (к сожалению, не обошлось без стероидов) мускулы закрывали его, точно броня, к тому же от Сэла крепко пахло сигаретным дымом. Веселый, любознательный, отзывчивый мальчуган исчез, остался настороженный, полувраждебный подросток в бейсболке набекрень. В ответ на мои слова он только неохотно кивнул:

– Привет, Чарли.

Он назвал меня просто «Чарли», а не «дядя Чарли», и я это заметил. Несмотря на это, я был рад его видеть, поскольку в последний раз мы встречались довольно давно.

– Твой отец говорил, ты собираешься с сестрой на прогулку?

Сэл легко удерживал в одной руке переполненное мусорное ведро, и я вдруг отчетливо осознал, что он выглядит очень сильным. Почти как взрослый мужчина.

Сэл коротко кивнул:

– Да. Я подумал, может, мы немного покатаемся при луне на «Желтопере»?

Название «Желтопер» носил двадцатичетырехфутовый плоскодонный катер Колина с трехсотсильной подвесной «Ямахой». Для тихой, как сегодня, погоды он подходил идеально. Кроме того, «Желтопер» был снабжен первоклассным навигационным оборудованием, так что заблудиться Сэл и Мария просто не могли.

– Прекрасный выбор. Сегодня полный штиль, и я уверен – вы прекрасно проведете время.

Сэл снова кивнул и даже попытался улыбнуться. Показывая куда-то наверх, он проговорил:

– Мария обожает стоять на башне для спиннингистов, когда лодка движется, так что… – Он пожал плечами: – Ну, ты же ее знаешь…

Тут я впервые заметил, что Сэл слегка сутулится, словно на его плечах лежит какое-то невидимое бремя. Его глаза были обведены темными кругами, а голос звучал хрипло и устало. Показав кивком на ведро, с которого капала на пол какая-то жидкость, Сэл добавил:

– Я лучше пойду, а то течет…

Он вышел на крыльцо и почти сразу исчез за гаражом, а я ненадолго задержался на ступеньках, чтобы мои глаза и уши успели привыкнуть к ночной тишине и темноте. Только потом я спустился к причалу. Усталое лицо Сэла еще долго стояло перед моим мысленным взором, так что в конце концов мне сделалось немного не по себе.

* * *

Сорок четыре мили я преодолел меньше чем за час и даже успел немного вздремнуть. Когда над Атлантикой встало солнце, я уже сидел на крыльце с чашкой горячего кофе в руках и думал о том, что сегодня мне исполняется сорок лет и что сегодня же должна состояться моя свадьба. И то и другое было поводом для радости, но, когда взгляд упал на мое левое запястье, я невольно нахмурился. Часы, которые подарила мне Шелли, исчезли. Я их где-то посеял и понятия не имел – где.

И произошло это в течение последних десяти-двенадцати часов.

Скверно…

Глава 2

С самого раннего детства мною владело одно чувство, одна эмоция, которая поглощала все остальное. Сколько я себя помнил, я постоянно ощущал себя грязным. Что бы я ни делал, как бы ни пытался отмыться, у меня ничего не получалось. Я не мог очиститься.

Счета за электричество мама оплачивала отнюдь не регулярно, поэтому в нашем доме горячая вода была роскошью. А это означало, что каждый раз (довольно редко), когда я ее обнимал, мне в нос ударял исходящий от маминых волос застарелый запах сигарет и прокисшего пива. Моя одежда не часто бывала свежей, из-за чего в школе я чувствовал себя довольно неловко. Наша крохотная кухонька была завалена стопками немытых тарелок и сковородок, а дом кишел тараканами, которые по ночам частенько падали на меня с потолка. В гости к друзьям, особенно с ночевкой, меня почти не приглашали. Собственный внешний вид вызывал у меня острое чувство стыда, так что я старался держаться как можно скромнее и привлекать к себе минимум внимания. Внимания мне хотелось меньше всего, так что уже в детстве уютнее всего я чувствовал себя в темноте.

Должно быть, именно поэтому я сумел добиться многого – и многое сходило мне с рук.

Подростком я предпочитал проводить время на пляже города Джексонвилла во Флориде. Босой, светловолосый, худой, я допоздна бродил по песку, как какой-нибудь бездомный бродяга. Ни ответственности, ни обязанностей я не знал и знать не хотел. Порой я казался себе похожим на Гекльберри Финна, и, хотя моя фамилия не имела никакого отношения к этому литературному герою, я считал, что между нами есть связь. Я воображал себя Геком Финном – и вел себя соответственно. Жили мы с матерью буквально через улицу от пляжа, и я любил, взобравшись на чердак над нашим вторым этажом, смотреть в слуховое окошко, любуясь живописными океанскими восходами. Мне нравилось наблюдать игру красок над светлеющим горизонтом, и я часто думал, что маленький бродяга Гекльберри тоже оценил бы подобное зрелище.

Своего отца, водителя такси, я почти не помнил. Он разбился на своей машине, когда мне было три года. Маме не везло в жизни с двумя вещами: с мужчинами и с деньгами. Она знала этот свой недостаток, поэтому, получив отцовскую страховку, совершила, наверное, единственный за всю жизнь мудрый поступок, сполна расплатившись за дом. В глубине души мама всегда была склонна к авантюрам, чем, как она говаривала мне впоследствии, и объяснялся ее брак с моим отцом (что, если принять во внимание его любовь к джину, действительно было довольно рискованным предприятием). После того как мама полностью выплатила закладную за дом, он стал ее собственностью, а это означало, что теперь никто не сможет отнять его ни у нее, ни у меня. И пускай у нас не каждый день была еда, зато мы могли не бояться, что лишимся крыши над головой. Правда, в сильный дождь наша крыша протекала, но мама считала, что это дело десятое. Когда банк прислал нам документ, подтверждающий право собственности, она взяла меня двумя пальцами за подбородок и, поглядев в глаза, сказала: «Никогда не рискуй тем, что не можешь позволить себе потерять».

Когда мне исполнилось одиннадцать, я стал работать в ресторане, стоявшем на той же улице неподалеку от нашего дома. Работал я за чаевые, которые отдавал матери, чтобы ей было чем платить за коммунальные услуги. Когда она выкупила наш дом, ей стало казаться, что она полностью выполнила свой родительский долг, поэтому теперь после работы мама частенько заходила в зал игровых автоматов или покупала за пятьдесят долларов билет еженедельной лотереи. Из-за этого мы иногда сидели без еды, и мне потребовалось довольно много времени, чтобы понять: то были не безответственность или легкомыслие. На самом деле мама хотела дать нам обоим то, чего не хватало в нашей жизни, то, что было у нас отнято и чего нам хронически недоставало.

Я имею в виду надежду.

К сожалению, я не могу сказать, что мама преуспела в этом занятии, но она, по крайней мере, старалась, и за это я ее любил.

Рано потеряв отца и живя с матерью, которая все время работала (как бы там ни было, домой она приходила довольно поздно), я довольно быстро приучился к самостоятельности и умел сам о себе позаботиться. Жизни моих сверстников вращались в основном вокруг требований, которые предъявляла школа, но я сосредоточился главным образом на фазах луны и погоде, приливах и отливах, направлении и силе ветра – словом, на всем том, от чего зависели период и высота волны. В восьмом классе на каждый день, проведенный в классе, у меня приходилось три или четыре дня на пляже, и меня это более чем устраивало. Школу я ненавидел. В конце концов, моя посещаемость, точнее отсутствие таковой, привело к тому, что директор вызвал в школу маму. Когда она пришла, он усадил нас в своем кабинете и достал откуда-то список моих прегрешений.

– Вам известно, мэм, сколько уроков ваш сын пропустил в этом году? По правде говоря, проще будет перечислить дни, когда он присутствовал на занятиях. – Директор усмехнулся и добавил: – Должно быть, в эти дни погода была неподходящей для серфинга.

Приподняв бровь, мама посмотрела на меня, потом потянулась к листку:

– Вы позволите?..

Директор протянул ей бумагу, и мама начала читать, машинально постукивая по полу ногой в стоптанной сандалии. Наконец она откинула волосы назад и подняла голову.

– Ну и что? – спросила она.

– Как это – что? – Директор даже слегка оторопел. – Ваш сын может остаться в восьмом классе на второй год, а вы спрашиваете – «что?»!

Мама промокнула уголки губ бумажной салфеткой.

– У вас все?

Директор побагровел:

– «Все»?!! Мэм, ваш сын чудовищно отстал, он не усвоил учебную программу, и… Разве вас не беспокоит его будущее?

С достоинством поднявшись, мама взяла меня за руку и повела к двери, что со стороны, должно быть, выглядело довольно странно, поскольку к этому времени я был уже на полголовы выше ее ростом. У дверей она остановилась и обернулась:

– Вот что я вам скажу, сэр… Сейчас мы с Чарли отправимся в «Макдоналдс» и съедим по чизбургеру, а потом я куплю ему новую доску для серфинга, который, несомненно, нравится моему сыну гораздо больше, чем все, чем вы тут занимаетесь.

Получив такую неожиданную поддержку, я улыбнулся и сделал директору ручкой.

– А к-как же… – Директор был настолько ошарашен, что даже начал заикаться. – Как же его будущее?!

Мама пристально посмотрела на меня, отвела в сторону мой выгоревший на солнце чуб, который постоянно лез мне в глаза, и сказала слова, запомнившиеся мне на всю жизнь:

– Будущее? От будущего не уйти, как ни старайся.

* * *

Мама умерла, когда я только перешел в старшую школу. Мне тогда было шестнадцать. Болезнь сердца вкупе с запойным курением (курить она начала после смерти отца) ее доконали, и я остался на свете один-одинешенек. И, хотя я больше ни перед кем не отвечал и ни перед кем не отчитывался, школу я все-таки окончил. Для этого мне, правда, пришлось работать – по вечерам я обслуживал столики все в том же ресторане, доставлял пиццу и вообще делал все, что могло принести хоть какие-то деньги. Это «все» включало и продажу марихуаны тем же самым серфингистам, завсегдатаям пляжей, которые заказывали пиццу. Лично для меня это было очень удобно – не нужно было искать дополнительную клиентуру. Что касалось марихуаны, то и с ней никаких проблем не возникало: ею снабжал меня мой босс Сэм, владелец пиццерии, использовавший свое заведение как прикрытие для торговли «травкой» и другими, не столь безобидными вещами. Довольно скоро Сэм сделал меня своего рода независимым подрядчиком – в том смысле, что продавал мне «травку» практически по той же цене, по которой покупал сам, я перепродавал ее серфингистам и всем желающим, а потом делился с ним прибылью. Ни он, ни я не слишком жадничали, назначая цену, однако благодаря значительным объемам продаж заколачивали мы довольно много. Только впоследствии я узнал, что Сэм хорошо знал многих «водяных» с нашего пляжа, знал, сколько «травы» они покупают, поэтому ему было точно известно, сколько я получал и, соответственно, сколько денег должен был отдавать ему. А поскольку раз за разом я отдавал ему именно ту сумму, на которую Сэм рассчитывал, он понял, что может мне доверять. В конце концов Сэм сам заговорил со мной об этом, и я ответил ему совершенно честно:

– Я не жадный, – сказал я. – Мне только не хочется, чтобы кто-нибудь вышвырнул меня из моего дома или отправил в государственный приют для несовершеннолетних.

С тех пор каждый раз, когда я вручал Сэму его долю, он только качал головой и бормотал себе под нос:

– Это надо же! Честный наркоторговец! Куда катится мир?..

Куда катится этот бессмысленный мир, я не знал, но мне почему-то хотелось стать в нем хоть кем-то, вот я и ухватился за первую же подвернувшуюся мне возможность, хотя и понимал, что занимаюсь мерзкими вещами.

В перерывах между доставками пиццы и «травки» Сэм учил меня играть в покер. Довольно скоро выяснилось, что у меня к этому делу очень неплохие способности. Ничего удивительного в этом, однако, не было: меня всегда привлекали рискованные операции и не привлекало то, что хотя бы отдаленно напоминало тяжелый труд, приносящий прибыль кому-то, кроме меня. Иными словами, если кто-то оказывался настолько туп, что готов был рисковать деньгами в карточной игре, то я был достаточно умен, чтобы эти деньги забрать. Правда, в процессе игры мне тоже приходилось рисковать деньгами, однако выигрывал я куда чаще, чем проигрывал, поэтому я и говорил себе, что играю не с людьми, а с чужой наличностью. Как бы там ни было, я постоянно совершенствовал свои покерные навыки, что очень пригодилось мне впоследствии.

Помимо всего прочего, в покере мне нравилось, что выигрыш и проигрыш в этой игре зависели исключительно от меня. Командные виды спорта я всегда терпеть не мог – мне казалось, что они посягают на мою независимость. Игра в команде означает, что вы добровольно становитесь членом группы совершенно посторонних людей, которые впредь будут зависеть от ваших действий и поступков. А главное, вы и сами будете зависеть от них – от того, что и как они будут делать. Торжественные заявления типа «Я приложу все силы!», «Я буду выкладываться на тренировках!» и «Я готов участвовать во всех матчах!» самым решительным образом противоречили моему характеру, который звал меня на берег – поглядеть, какая сегодня волна. Нет, состязательный дух не был мне чужд, а конкуренция, соперничество нисколько меня не пугали. Напротив, мне нравилось доказывать окружающим, что я лучше, сильнее, ловчее, но я был глубоко убежден, что куда лучше для этого подходят индивидуальные виды спорта. Тот же бег, к примеру, или борьба… В этих и им подобных дисциплинах результат зависел исключительно от меня – я, во всяком случае, мог не бояться, что на последней минуте все мои усилия сведет на нет какой-нибудь раззява-полузащитник или криворукий квотербек.

Только не думайте, будто в старшей школе я вдруг решил серьезно заняться спортом и отдал себя в добровольное рабство придурку со свистком и блокнотом в натянутых до подмышек шортах. Ничего подобного. На тренировках я принципиально появлялся крайне нерегулярно, доводя моих тренеров до белого каления. Выручало меня то, что я очень не любил проигрывать и поэтому проигрывал крайне редко, так что они, скрепя сердце, были вынуждены включать меня в школьную спортивную команду. Членство в команде, однако, было мне абсолютно до лампочки. И на треке, и на ковре я побеждал вовсе не ради этого, а просто потому, что так мне больше нравилось.

Точно так же я относился и к школьным занятиям. На уроках мне рассказывают, что́ я должен знать, а потом дают тесты, чтобы я механически повторил то, что усвоил, – примерно так представлялся мне основной принцип обучения. А поскольку я с первого раза запоминал все, что слышал или читал, мне не было необходимости готовить домашнее задание: тесты я всегда писал легко, зарабатывая самые высокие оценки. В своих отчетах преподаватели так и писали: «отличные способности, но не хватает усидчивости», «значительный потенциал», «недостаточная мотивация» или мое любимое: «искрометный талант». Все это было обо мне, и все это было правдой.

Даже не знаю, что на меня повлияло больше: два выигранных первенства штата по борьбе, 4:25 в беге на милю, смерть обоих родителей до того, как мне исполнилось семнадцать, блестящий результат в академическом оценочном тесте (из всего перечня вопросов я не ответил всего на три)[7] или настойчивость моего школьного методиста-консультанта, которому непременно хотелось, чтобы я поступил в колледж. Как бы там ни было, школу я закончил с отличными оценками по всем предметам и получил несколько писем из престижных университетов, которые приглашали меня учиться и предлагали полную стипендию.

Мой преподаватель английского языка считал, что мне следует поступить в Корпус морской пехоты. Я подумал и выбрал Гарвард.

На выпускной вечеринке мои одноклассники зачитали шуточный гороскоп, в котором утверждалось, что я, скорее всего, стану первым президентом США, имеющим за плечами тюремный срок.

Преподаватель английского обожал строить планы, рассчитывать, кто и что будет делать, чем заниматься. «В жизни все должно быть спланировано заранее!» Именно таким был наш последний учебный проект: «Ваш план на будущее Номер Один, план Номер Два, запасной план, резервный план…» Лично мне всегда казалось, что парню необходимо расслабиться, отпустить волосы, что ли, ослабить галстук и перестать пить так много сливового сока. Работа должна была быть объемом не меньше десяти-двенадцати листов на компьютере и включать не только сами планы А, В и С, но и многочисленные аргументы в пользу того или другого выбора. Мой проект уместился на половинке листа и состоял из одного-единственного, не слишком длинного абзаца. «Мой план номер один состоит в том, чтобы не строить никаких планов на будущее, – написал я. – А это означает, что никаких планов номер два, три и так далее быть не может. Что касается будущего, то от него все равно не уйти, как ни старайся». В общем, проект я завалил; когда же я объявил, где намерен учиться, преподаватель мне просто не поверил. Больше того, он не на шутку разозлился и сказал, что учиться в Гарварде я просто не достоин. Ну а когда я добавил, что учиться буду бесплатно, он едва не лопнул от злости.

На выпускном, когда я вышел на сцену, чтобы получить свой аттестат с «отличием», преподаватель нехотя пожал мне руку и пробормотал что-то неразборчивое. В ответ я широко улыбнулся и осведомился как можно вежливее:

– Вам, должно быть, очень жарко под этим париком, да? И голова небось чешется?

Преподаватель испуганно покосился в одну сторону, в другую и машинально пригладил свою накладку ладонью.

– Чертовски чешется, – неожиданно признался он.

Мой выбор университета объяснялся весьма просто. Учеба в Гарварде стоила дорого, но и образование, которое там давали, тоже ценилось весьма высоко. И если тамошняя администрация была настолько наивна, чтобы предложить мне бесплатный курс, я не собирался отказываться, поскольку это было бы глупостью уже с моей стороны. Глупцом я не был; мне, во всяком случае, достало ума, чтобы понять: в Корпусе морской пехоты, где на меня каждый день будут орать и где все делается по свистку, мне ничего не светит. Одним словом, армейский командно-штабной колледж в Форт-Ливенворте, штат Канзас, меня нисколько не прельщал.

Кроме того, я еще никогда не бывал в Бостоне.

* * *

Гарвард я пережил так же, как пережил школу. Следуя привычной тактике «необходимого минимума», я старался только, чтобы меня не выгнали, – и не более того. Особое внимание я обращал лишь на то, чтобы ненароком не увлечься каким-нибудь предметом и не осложнить себе жизнь. С цифрами я всегда обращался свободно, поэтому, когда пришла пора выбирать профилирующую дисциплину, «Финансы» показались мне достаточно неплохим вариантом.

К середине второго курса университетский тренер по легкой атлетике, пытавшийся заставить меня тренироваться исключительно по его методике, настолько меня достал, что, пробежав милю за 4:07, я предложил ему засунуть свой свисток туда же, куда несколько раньше я посоветовал ему засунуть секундомер.

Гарвардская стипендия обеспечивала мне бесплатное обучение, жилье и питание. Кроме того, я каждый месяц получал небольшое денежное пособие – как считалось, на учебники и исследовательские материалы. Никаких учебников я не покупал, однако пособия все равно не хватало, поэтому не было ничего удивительного в том, что бо́льшую часть своих вечеров и ночей я проводил за карточным столом.

Играл я честно, однако довольно скоро до меня стало доходить, что покер – игра жесткая и что удача может в любой момент отвернуться от меня. Кроме того, я терпеть не мог проигрывать, поэтому начал потихоньку изыскивать способы качнуть шансы в свою сторону. Проще всего было, разумеется, начать жульничать (способы были мне хорошо известны), однако я знал, что подобный стиль игры трудно поддерживать долго, а если тебя уличат, это может скверно отразиться на твоей репутации. Но однажды вечером я оказался за одним столом с людьми, которых впоследствии стал называть «золотыми мальчиками». В абсолютном большинстве это были наследники гигантских состояний, которые смотрели на покер как на развлечение. Им было все равно, выигрывают они или проигрывают, куда важнее для них было, что́ станут говорить о них окружающие, да и сам процесс они находили достаточно увлекательным. Видя подобное безрассудство, я просто не мог не ухватиться за представившуюся возможность. Они хотели играть – я готов был предложить им свои услуги. В результате к концу второго курса я стал обладателем и собственного счета в банке, и репутации заядлого игрока.

Как игрока меня отличали два качества, которыми не обладало большинство моих карточных партнеров. Во-первых, я не боялся рисковать. Я не ценил деньги, точнее, они значили для меня достаточно мало, поэтому, в отличие от остальных, проигрыш не выбивал меня из колеи. Во-вторых, я обнаружил, что язык тела зачастую бывает даже красноречивее, чем любые слова. Я читал лица, как слепые читают шрифт Брайля. По-моему, это свойство нельзя воспитать, оно либо есть у тебя с рождения, либо нет. Мне повезло: природная наблюдательность и способность к анализу соединились во мне с талантом покериста, сделав меня опасным противником.

Самые высокие ставки были за столом, куда можно было попасть только по приглашению, а всеми делами там заправлял отпрыск крупного воротилы из Силиконовой долины. Однажды вечером меня позвали за этот стол, и я сорвал банк. Это был удачный вечер – мой выигрыш составил несколько тысяч. Один из сидевших за столом, досадуя на мой успех, обвинил меня в мошенничестве и даже представил фальшивые доказательства того, что я якобы передергивал. Приглашения за столы с большими ставками сразу прекратились, и на какое-то время я оказался в довольно двусмысленном положении. Я был никто, а моя репутация была еще недостаточно прочной, чтобы я мог оправдаться. На мое счастье, мой соперник – пятикурсник, пользовавшийся в колледже если не авторитетом, то определенного рода известностью, – начал трепать языком. Я воспользовался этим, чтобы вызвать его на открытую покерную дуэль: победитель получает все. Пятикурсник с его внушительным траст-фондом проводил немало времени то в Вегасе, то в Атлантик-Сити, пытаясь доказать окружающим, что не вчера родился. Насколько мне было известно, он любил называть себя профессиональным игроком, однако у меня были на этот счет определенные сомнения. Мне, во всяком случае, казалось, что ни один покерист, который действительно был бы настолько хорош, не стал бы болтать об этом на каждом углу. А если бы и стал, то не столь самозабвенно. Покер – совершенно особая игра, которая рано или поздно учит смирению любого.

Я был уверен, что с пятикурсником это произойдет скорее рано, чем поздно.

Выиграть в покер достаточно легко, если знаешь, на какую комбинацию делать ставку, а на какую – не сто́ит. Кажется, все просто, верно?.. А вот и нет, неверно. Желая запугать меня и заставить нервничать, пятикурсник уже на третьей сдаче сделал ставку на все свои фишки, но его блеф оказался крайне несвоевременным. Я не дрогнул и удвоил сумму, уравняв игру. Когда дилер[8] сдал последнюю карту, пятикурсник понял, что «фул хаус» всегда бьет «тройку»[9], и побледнел. В банке на этот момент было семнадцать тысяч долларов, и половина этой суммы принадлежала ему. Секунду спустя девица, которая весь вечер не отходила от пятикурсника, пробормотала что-то про дамскую комнату и испарилась, друзья-прихлебатели тоже отодвинулись, не желая находиться рядом с проигравшим. Пятикурсник тем временем посмотрел на меня, и взгляд у него был такой, что… Бог свидетель, я чуть было не сказал ему, чтобы он не делал того, что задумал. С другой стороны, если парень достаточно глуп…

Стараясь «сохранить лицо», пятикурсник с улыбкой оглядел зал.

– Предлагаю ва-банк. Условия прежние – все или ничего.

Я придвинул к себе выигрыш.

– Ну, допустим. А твоя ставка?

Пятикурсник картинным жестом бросил на стол ключи от своей «Ауди».

Со всех сторон послышались восхищенные «охи» и «ахи». Друзья снова принялись хлопать парня по плечам, и даже девица, вернувшись из туалета, снова уселась подле него.

Машины у меня не было, поэтому предложение пришлось как нельзя кстати. Я даже почувствовал легкое воодушевление и кивнул дилеру, чтобы он снова раздал карты.

Но в тот вечер удача окончательно отвернулась от пятикурсника. Из-за стола я встал не только с его восемью с половиной тысячами в кармане, но и с ключами от новенькой машины, а главное, я сумел не только отвести от себя все обвинения в шулерстве, но и значительно укрепить свою покерную репутацию. Впоследствии выяснилось, что «Ауди» принадлежала отцу пятикурсника, который позвонил мне на следующее утро и предложил обменять машину на ее полную стоимость. Я не возражал, и он выписал мне чек еще на шестьдесят четыре тысячи.

Тот вечер был едва ли не самым удачным в моей жизни, и дело было вовсе не в деньгах. Сидя за карточным столом, я окончательно понял: мне по силам добиться всего, чего я только захочу, и никто не может указывать мне, что я могу, а что – нет.

Слухи о моей дуэли с пятикурсником распространились быстро, и меня стали приглашать играть в самые разные места. Проблема, однако, заключалась в том, что теперь меня приглашали люди, которые занимались тем же, что и я, а именно – охотились на парней с деньгами. Я читал это в их жестах, в выражениях их лиц, слышал в интонациях и смехе. Несколько партий я все же сыграл и даже сумел выиграть, однако мне было очевидно: это просто подготовка. Новичку всегда дают выиграть, чтобы потом ободрать как липку. Вот и эти ребята не спешили, надеясь впоследствии не только вернуть свои потери, но и забрать мои деньги до последнего гроша, да только я не собирался давать им такую возможность. Как-то раз, когда я сорвал особенно крупный куш, выиграв за несколько часов столько денег, что на них можно было безбедно прожить по меньшей мере год, я понял по их улыбкам, что шутки кончились и что больше мне выиграть не дадут. Разумеется, никто не собирался сообщать мне об этом открыто, но я не сомневался, что не ошибся: их лица и глаза сказали мне куда больше, чем им хотелось. И тогда я сделал то, чего эти акулы никак не ожидали. Я завязал. Эти ребята были профессионалами, и у них в голове не укладывалось, что человек, которому так сказочно везет и который почти сделал себе имя в покере, способен вот так запросто бросить игру. Но я именно так и поступил. Я забрал выигранные деньги и ушел.

Конечно, им это не понравилось. А поскольку эти ребята имели в городе кое-какой вес, они позаботились о том, чтобы мое имя внесли в черные списки игорных домов не только Бостона, но и всего северо-востока, однако для меня это уже не имело значения. Я устал от покера и устал от Бостона; мне хотелось сменить обстановку, а заодно найти себе новую игру.

И я ее нашел.

В Лондоне.

Глава 3

Стояло полное безветрие. Прозрачная, как джин, вода была неглубокой – всего по пояс, а ее поверхность напоминала полированное стекло. Глубина начиналась чуть дальше: там вода меняла свой цвет с бирюзового на темно-синий. Небо было безоблачным, распухшее солнце медленно опускалось к горизонту, обещая еще один сказочный закат. Футах в двадцати левее крупный омар спешил к своему укрытию в камнях, а над песчаным дном парил скат.

Ярдах в двухстах от меня стояли на якорях два прогулочных катера. Плескались в воде дети, мелькали маски, шнорхели, сетки для омаров, звенел смех. На надувных плотах загорали взрослые, их блестящие от крема тела так и лоснились на солнце. В воздухе висел густой запах соли, кокосового масла, рома и дизельного выхлопа, а это значило, что туристы простояли на этом месте почти весь день.

Каждые выходные отдыхающие из Майами выходили на катерах в залив Бискейн и, миновав Стилтсвилл, брали курс на острова Бимини, благо до них было рукой подать: всего сорок четыре мили по прямой. Уже в субботу утром близ островов появлялся целый флот частных катеров, моторок и яхт, который исчезал к вечеру воскресенья.

Несмотря на свои скромные размеры (Северный Бимини имеет около трех миль в длину и всего полмили в самой широкой части), эти острова, являющиеся частью Багамского архипелага, широко известны своей великолепной рыбалкой. Здесь ловят голубого марлина, барракуд, саргана, альбулу и некоторых других рыб, считающихся завидным трофеем. Для «денежных мешков» Бимини представляет собой настоящий офшорный оазис, кроме того, на этом последнем осколке Британской империи находится ресторан, в котором когда-то работал Хемингуэй. Ну и, наконец, острова Бимини – это идеальное убежище как для человека, утратившего последние иллюзии, так и для успешного наркоторговца, которому не нужны лишние проблемы.

Я обернулся. Белая полоска пляжа позади меня была не тронута ничьими следами. Из мелкого песка торчали раковины рапанов. Вся северная оконечность острова, включая этот кусочек побережья, на протяжении многих лет принадлежала одной семье, но в прошлом году владельцы продали землю под казино, и застройщики уже начали «облагораживать» ландшафт, приспосабливая его для нужд игорного бизнеса. В результате крошечная рыбацкая деревушка, осколок даже уже не прошлого, а позапрошлого века, привлекательная именно своей стариной, уступила место худшему, что могли предложить современные дизайнеры. Местная легенда гласила, что под водой у берегов Бимини – прямо напротив того места, где я сейчас стоял, – находятся руины древней Атлантиды. Что-то похожее на остатки древней дороги, вымощенной огромными каменными плитами, там действительно имелось, причем пролегала она сравнительно неглубоко от поверхности. Думаю, мне нет нужды объяснять, какое название было присвоено будущему казино?.. Больше того, новые владельцы участка уже начали извлекать прибыль из своей новой собственности: желающих взглянуть на чудеса древней Атлантиды они доставляли на Бимини и устраивали для них «исторические» экскурсии в лодках с прозрачными днищами. Ничего удивительного, что за считаные месяцы легенда об Атлантиде обросла новыми, совершенно фантастическими деталями. Насколько мне доводилось слышать, в водах близ Северного Бимини уже видели русалок.

Сам я попал на эти острова совсем как Колумб, по ошибке. Годы пролетели незаметно. Как пел Джимми Баффетт[10], «он уехал в Париж – и пропал на пять лет», только я пропал на десять. Как говорилось в той же песне, «зимы и вёсны рассыпáлись, как спички». И вот теперь в моей жизни начинался новый этап.

Я снова обернулся, но на пляже по-прежнему не было ни единой живой души. Шелли не пришла, и я поймал себя на том, что нетерпеливо притопываю в воде левой ногой. Усилием воли я постарался успокоиться и перестать дергаться. Она вот-вот появится, убеждал я себя. Так? Так. Вот и прекрати психовать.

Чиновник из муниципалитета рот разинул от удивления, когда я попросил его зарегистрировать наш брак с Шелли в семь часов вечера прямо на пляже, однако стоило мне положить перед ним толстую пачку наличных, как он мигом успокоился и даже сумел пробормотать что-то насчет того, что северный пляж – просто сказочное место, особенно вечером и ночью, и что он просто обожает соединять браком любящие сердца в необычной обстановке. Правда, парень тоже до сих пор не появился, но как раз его-то я ждал не раньше чем минут через десять-пятнадцать.

После того как я сделал Шелли предложение (наверное, его трудно было назвать по-настоящему романтичным, но я старался, как мог), я спросил, где бы она хотела выйти за меня замуж. «Прямо здесь», – ответила Шелли, показывая себе под ноги. Именно на этом месте я сейчас и находился. Шелли хотела, чтобы вечернее солнце ласкало ей лицо. Чтобы ветерок развевал волосы. Чтобы ее рука лежала в моей руке и морская вода плескалась у наших ног. Похоже, она совершенно искренне верила, что, если мы поженимся здесь, стоя по колено в прозрачной воде Атлантического океана, эта же самая вода со временем вымоет, унесет прочь горечь и боль, оставшиеся в ее душе от первого неудачного брака. Я еще никогда ни на ком не женился и ни с кем не разводился, однако это не означало, что у меня не было своих воспоминаний и своей боли, от которых я был не прочь избавиться. Именно поэтому сейчас я стоял в теплой воде океана и представлял себе Шелли – ее летящие по ветру волосы, лучистые глаза, нежную кожу щек, легкую накидку поверх купальника, изящные босые ноги и ровный загар. И еще улыбку. Улыбку, с которой она шагнет мне навстречу.

Я по привычке бросил взгляд на запястье и поморщился, в очередной раз не обнаружив на месте часов. Вместо них на коже осталась лишь полоска незагорелой кожи. Шелли непременно спросит, что случилось с ее подарком, и мне придется выдумывать какую-то историю, стараясь при этом врать не слишком откровенно и беспардонно.

Из гостей я пригласил на свадьбу только Колина с семьей. Он собирался прибыть на Бимини на своем «Бертраме» – шестидесятифутовой спортивно-рыболовной яхте, которую приводили в движения два форсированных катерпиллеровских движка мощностью свыше тысячи лошадей каждый. «Бертрам» брал на борт довольно значительный запас топлива, что обеспечивало ему запас хода в несколько тысяч миль. Для дальних поездок на юг – до Киз и даже до Кубы – это было самое подходящее судно, причем путешествовать можно было с изрядным комфортом: на яхте имелись три отдельные каюты, кухня и гостиная, не говоря уже о просторных площадках на носу и на корме, где можно было либо спокойно загорать, либо рыбачить, удобно устроившись в специальном кресле. Места на борту было достаточно для всей семьи Колина, и еще осталось бы для нас с Шелли.

Южная часть Флориды была бы поистине райским уголком, если бы не одна серьезная проблема, справиться с которой не мог ни один, даже самый влиятельный политик. На полуостров с завидной регулярностью обрушивались ураганы и тайфуны, а вот дорог для эвакуации населения в случае какого-то природного катаклизма было считаное количество, и их пропускная способность оставляла желать много лучшего. Уже не раз бывало, что эти шоссе – достаточно широкие и современные на первый взгляд – превращались в парковочную площадку, когда миллионы жителей штата разом снимались с мест, убегая от разбушевавшейся стихии. Именно по этой причине Колин и купил яхту, чтобы использовать в качестве спасательного средства на случай, если сухопутным путем спастись не удастся. Пару раз «Бертрам» действительно его выручил, однако со временем приятель убедился, что яхта прекрасно подходит и для прогулочных поездок на острова. «Бертрам» делал сорок узлов, а это означало, что Колин мог выбраться из лабиринта каналов, обогнуть Стилтсвилл и добраться до Бимини всего за час с четвертью.

Но где же все-таки Шелли?..

Я знал, что утром у нее будет обход, а на послеобеденное время запланировано несколько операций. Кроме того, она собиралась пробежаться по магазинам, чтобы прикупить какие-то необходимые мелочи. Встретиться с Колином на причале она обещала в половине пятого. Если прибавить к этому уже упомянутые мною час двадцать… ну хорошо, час тридцать (в отличие от меня, Шелли терпеть не могла опаздывать), то уже в шесть она должна быть на Бимини. А между тем…

Я снова обвел взглядом горизонт. Никаких признаков «Бертрама».

Прошло еще сколько-то времени, и вдали действительно показался силуэт судна, но это была не яхта Колина, и я основательно задумался. Не явиться на собственную свадьбу Шелли могла, только если она вдруг передумала, но в том, что такое возможно, я очень сомневался. Значит, что-то случилось у нее на работе, вот только что?.. Я никак не мог представить себе, что такого могло произойти в больнице, с чем не справились бы коллеги Шелли.

Но ведь и Колин до сих пор не появился, и это было очень и очень странно. Когда я пригласил его на нашу с Шелли свадьбу, он был в полном восторге и буквально прыгал до небес. Пропустить такое событие Колин не мог, и то, что «Бертрам» до сих пор не показался вблизи острова, могло означать только что-то очень, очень серьезное. Возможно, заболел кто-то из его домашних – Маргерит или Мария… За Сэла я волновался меньше: он был крепким парнем, да и Мария не болела почти никогда. Хотя она могла попасть под машину или…

Тут я подумал, что раз в назначенное время ни Колин, ни Шелли не появились, значит, происшедшее, скорее всего, касается их обоих. Какая-то серьезная поломка на «Бертраме» была возможна, но маловероятна, и я сразу отбросил этот вариант. Но что, если Шелли понадобилась моему приятелю, так сказать, в профессиональном качестве? То есть в качестве хирурга-косметолога? Но зачем?! Как я ни старался, я не мог вообразить себе обстоятельств, в которых Колину могла бы потребоваться срочная пластическая операция.

Я простоял в воде еще почти час, весь извелся, но так и не придумал ничего путного. Наконец я выбрался на берег и спросил у пожилой леди, которая прогуливалась по берегу как раз на месте будущего казино, который час.

– Двадцать минут девятого, – ответила она, поглядев на часы.

Именно тогда я окончательно понял: что-то случилось. Что-то очень скверное. Что́ делать, я по-прежнему не знал, поэтому вернулся на пляж, на наше условленное место, и встал там, сложив руки на груди и крепко сжав губы. В кармане у меня лежал мобильник, но это был, так сказать, мой служебный аппарат: я редко с него звонил и понятия не имел, какой у него сейчас номер, так что позвонить на него мне тоже никто не мог. Все это было сделано, разумеется, неспроста: в нашем деле регулярное использование одного и того же аппарата было чревато очень серьезными последствиями, поскольку правоохранительные органы могли отследить местонахождения даже выключенного телефона – естественно, если бы ассоциировали его со мной. Именно по этой причине Колин каждую неделю – а то и несколько раз в неделю – вручал мне новую симку и каждый месяц покупал новый телефон. Поначалу я пытался запоминать все свои номера, но после двадцатой смены сим-карты и четвертого за четыре месяца аппарата бросил. Колин был единственным, кто знал мой очередной номер, а поскольку память у него была поистине фотографическая, он никогда его не записывал. Все необходимое он хранил в голове («на чердаке», как он говорил, выразительно постукивая себя по лбу согнутым пальцем), что было очень удобно и совершенно безопасно. Лично я до сих пор был уверен, что именно благодаря отсутствию каких-либо записей мы с ним сумели продержаться в нашем бизнесе так долго.

Солнце зашло, и взошедшая луна изгнала с пляжа последние отблески дня. Небо над морем потемнело. По-прежнему стоял полный штиль, и в тишине я сначала услышал далекий рокот вертолета, а потом увидел над океаном быстро приближающиеся ходовые огни. Колин терпеть не мог автомобили, которые могли в любой момент застрять в пробке, поэтому вертолетом пользовался регулярно – и не только для того, чтобы подскочить ко мне на острова и вместе поужинать. Именно на вертолете он летал по делам своего легального бизнеса – проверял уже имеющиеся склады или подыскивал площадки для строительства новых.

Вертолет сделал круг над пляжем, потом опустился на песок, и из него выбралась Шелли. Именно выбралась, поскольку двигалась она медленно, как человек, который смертельно устал или чем-то глубоко озабочен. Я хорошо видел это в свете курсового прожектора вертолета.

Никакого купальника на ней не было.

Шелли была одета в светлый хирургический костюм, перед которого был забрызган чем-то красным. Не доходя до меня нескольких футов, она остановилась, скрестив руки на груди, и я понял, что она плакала. До сих пор плачет… Слезы лились у нее по щекам, но она не делала ни малейшей попытки вытереть лицо. Когда вертолет заглушил двигатели, Шелли скользнула взглядом по моему лицу и сразу отвернулась. Секунду спустя она снова подняла голову и посмотрела на меня.

Я еще никогда не видел, чтобы ее лицо выражало столько горечи.

Неожиданный порыв ветра, пронесшийся вдоль пляжа, поднял в воздух мелкий песок, больно хлестнувший меня по голым лодыжкам, и растрепал волосы Шелли, которые сразу прилипли к ее мокрому от слез лицу. Нетерпеливым жестом она убрала их в сторону и снова сложила руки на груди, как человек, который из последних сил пытается держаться.

Я машинально потянулся к ней, но Шелли отступила на шаг и отрицательно покачала головой. Слезы с новой силой потекли по ее лицу. Не глядя на меня, она произнесла глухим, безжизненным голосом:

– «Лайф Флайт»[11] доставил ее к нам в клинику вчера ночью. Она… она потеряла очень много крови, к тому же питбуль располосовал ей лицо, и я не знаю… – Шелли искоса взглянула на меня, и я почувствовал, как нарастает в груди страшное предчувствие. – Господи, она же еще совсем малышка!.. Ну почему, почему она оказалась там?! Пусть бы одни мерзавцы убивали других мерзавцев, но не трогали маленькую девочку, которая никому не сделала ничего плохого!..

Шелли поднесла ладони к глазам и некоторое время рассматривала их, потом взглянула на меня в упор:

– Я… я восемь часов пыталась… – Ее затрясло, и она не договорила. Я снова сделал шаг вперед и попытался ее обнять, но Шелли вывернулась и изо всей силы ударила меня по лицу. Потом еще раз. И еще.

– Я пыталась сделать так, чтобы она снова могла улыбаться, – произнесла она сквозь стиснутые зубы. – Я очень старалась, но я не уверена, что она когда-нибудь сможет…

Я молча ждал продолжения. Шелли покачала головой, потом вытерла нос кулаком, и я понял – она сказала все, что́ хотела сказать. По-прежнему держась от меня на некотором расстоянии, Шелли вытянула вперед руку, словно хотела мне что-то отдать. Я отреагировал на этот жест совершенно машинально – шагнул вперед и тоже протянул руку. Несколько секунд Шелли смотрела на свои сжатые в кулак пальцы, которые заметно дрожали. В момент, когда наши руки соприкоснулись, Шелли разжала пальцы, и мне на ладонь упали… мои часы. На ощупь они были липкими, на стекле засохла какая-то грязь, так что я не мог даже рассмотреть, который час.

Не глядя на меня, Шелли сказала:

– Когда Марию привезли к нам, часы были у нее на руке. Они… – Она судорожно всхлипнула, но справилась с собой. – Они казались такими большими, а ее рука была такой тоненькой, такой слабой!..

Меня словно молнией ударило. Я покачнулся, потом зачем-то показал пальцем себе на грудь – на то, место, где находилось сердце.

– Марию?! – переспросил я, едва не сорвавшись на истерический крик. – Ты имеешь в виду мою Марию?!!

Шелли сглотнула, но ничего не ответила, и я понял, что потерял ее. Потерял навсегда. Тем не менее я не отступал:

– Скажи, она… она будет жить?

Шелли неопределенно повела плечами, потом кивнула. Повернувшись, она двинулась назад к вертолету, но, сделав несколько шагов, остановилась. Бросив на меня короткий взгляд через плечо, Шелли сказала:

– Колин… – Она снова пожала плечами. – Он мне все рассказал. Все… С того самого дня, когда вы познакомились… – Шелли покачала головой, словно никак не могла поверить в услышанное. – Я ответила ему, что это не ты. Что это не можешь быть ты. Что человек, которого я люблю, не стал бы мне врать. Что он никогда не подверг бы меня опасности и… – Ее голос зазвучал пронзительно и резко. – И что он никогда бы не использовал меня так… – Последовала короткая пауза, потом она продолжила: – … Но когда я уходила из больницы, то увидела на стоянке трех полицейских. Они сидели в своих машинах и печатали какие-то отчеты. По-моему, это были парни из каких-то спецподразделений – форма черного цвета, татуировки, короткие стрижки… Они приехали в больницу одновременно с Марией, может быть, даже раньше. Я спросила, кого они подозревают, и они ответили, что это некто по кличке Корасон Негро[12] и что они гоняются за ним уже почти десять лет, но он, словно призрак, каждый раз ускользает от них. – Шелли снова коротко взглянула на меня, потом качнула головой: – Тебе следовало мне сказать. Корасон Негро – это ведь ты, правда? Это тебя они имели в виду?..

Я ничего не ответил. Шелли жила в Майами дольше меня и прекрасно говорила по-испански. Гораздо лучше, чем я. Она не стала переводить прозвище, а спрашивать я не стал. Я и так знал, что оно означает, и Шелли тоже знала. И я знал, что она знает.

Океанская волна разбилась о берег возле наших ног. Шелли опустилась на колени и, опустив руки в воду, стала смывать с них кровь, в которой были испачканы и мои часы. Пилот вертолета истолковал это ее движение как сигнал к отлету и снова запустил двигатель. Раскручивающиеся лопасти подняли сильный ветер, и теперь песок хлестал меня по ногам постоянно. Шелли выпрямилась, вытерла глаза и в последний раз повернула голову, чтобы посмотреть на меня. Ее лицо распухло, на него легли темные тени, но глаза сверкали, как угли.

– Чарли… – произнесла она. – Неужели тебе никогда не приходило в голову, что жизнь – это… это не партия в покер и мы – не фишки, которые ты бросаешь на стол только потому, что тебе так хочется?.. – Ее лицо и взгляд снова стали холодными и жесткими, а в голосе зазвенела сталь. – Теперь я вижу: в тебе есть зло, которое… – Шелли взмахнула рукой, показывая на забрызганную кровью хирургическую куртку и брюки. – …Которое ранит всех, кроме тебя.

Она шагнула в мою сторону, но остановилась.

– Больше не пытайся связаться со мной. Никогда, – закончила она, глядя на ночной океан.

Потом она крепко обхватила себя за плечи и, пригибаясь навстречу ветру, который развевал ее волосы и трепал куртку и брюки, пошла к вертолету. Легкая машина взмыла в воздух и, развернувшись, стремительно понеслась на запад. Через несколько секунд вертолет растаял во мгле, а потом затих и шум его винтов.

Я проводил вертолет взглядом. Как ни странно, никакого особенно сильного горя я не испытывал. Похоже, я не так уж и желал жениться на Шелли; мне просто не хотелось ее терять. Если бы наш брак все же состоялся, Шелли могла бы записать на свой счет несколько очков. Во всяком случае, это бы ее как-то характеризовало. Тот факт, что я ее потерял, характеризовал уже меня. Как именно характеризовал – вот этого я предпочел бы не знать.

И тем не менее я не сомневался, что нас разлучили вовсе не обстоятельства. Это сделал я сам.

Глава 4

Скромный размер гарвардского пособия, избыток свободного времени, образовавшийся у меня после того, как я бросил покер, а также тот факт, что в Бостоне и его окрестностях меня знали теперь слишком хорошо – лучше, чем мне могло бы понравиться, натолкнули меня на мысль продолжить образование за рубежом. Я начал наводить справки и вскоре наткнулся на возможность, которая была словно нарочно создана для парней вроде меня. Специализация в области финансов, отличные результаты тестов, высшие оценки по математике, отсутствие родителей, родственников и семьи… Вакансия для вундеркиндов-сирот! Я подал заявку, получил стипендию Пикеринга – Кюхта и уже через год оказался в Лондоне, где мне предстояло изучать ценные бумаги, производные финансовые инструменты, опционы, фьючерсы – и изумрудно-зеленые глаза живой богини по имени Аманда Пикеринг.

Аманда была не просто красива, а очень красива. Кроме того, она была довольно самоуверенна, любила бег и, к счастью для меня, ужасно ориентировалась на местности. Что касалось меня, то, завязав с выступлениями на дорожке, я вовсе не разлюбил бег и продолжал тренироваться, правда, теперь уже в свое удовольствие. Бегал я в основном по вечерам – как раз в то время, когда большинство моих однокурсников обходили лондонские пабы, галлонами поглощая местный «Гиннесс». По вечерам бегала и Аманда. Вся разница между нами заключалась в том, что, даже забежав достаточно далеко, я всегда мог найти обратную дорогу к отелю, в котором жил, а у нее с этим каждый раз возникали трудности. Я, впрочем, об этом ничего не знал – несколько раз мы встречались на общих лекциях, но Аманда держалась на редкость неприступно, поэтому заговаривать с ней у меня не было никакой охоты. Был у нее и еще один «недостаток», который достаточно часто обсуждали между собой мои соотечественники – представители новоанглийской элиты, причем не только сыновья, но и их отцы. Дело в том, что Аманда была единственной наследницей сказочного состояния Пикерингов, и это возбуждало многих почище, чем ее внешность. Собственно говоря, учиться ей было не обязательно, но, как я в конце концов догадался, отец отправил ее в колледж из тактических соображений. Пикерингу-старшему нужен был человек, который впоследствии смог бы управлять его огромными капиталами. Вот он и присматривался к наиболее способным молодым людям, которые появлялись вблизи его дочери.

И вот однажды поздно вечером или, точнее, ночью, поскольку Биг-Бен уже пробил половину первого, я случайно наткнулся на Аманду в нескольких милях от отеля. Она стояла рядом со знаком, обозначавшим вход в подземку, и пыталась разобраться в карте. Завидев меня, Аманда вскинула голову. Разумеется, она меня узнала, но была слишком горда, чтобы просить о помощи.

Все в колледже знали, что отец поселил ее в «Ритце», в одном из самых дорогих пентхаусов. Знал об этом и я, поэтому, подойдя к Аманде, я ткнул пальцем в ее карту и сказал:

– «Ритц» находится здесь.

Аманда снова поглядела на меня и кивнула с таким видом, словно карта понадобилась ей только для того, чтобы найти новый путь домой вместо порядком надоевшего старого.

– Угу.

Я, однако, заметил, что ее взгляд по-прежнему скользит по карте, не в силах остановиться на какой-то определенной точке, поэтому я снова ткнул в карту пальцем:

– А ты вот здесь…

Мои слова имели следствием только то, что Аманда слегка наморщила лоб, и я показал ей за спину:

– …То есть тебе нужно двигаться вон туда.

Она слегка наклонила голову вперед, словно надеясь разобраться в карте одним лишь волевым усилием. Признавать поражение Аманда, во всяком случае, не спешила. Повернувшись ко мне, она сказала с очаровательной улыбкой:

– Ты, наверное, неплохо обращаешься с кубиком Рубика?

– Собираю за пятьдесят две секунды.

Аманда вздохнула и добавила, по-прежнему не отрывая глаз от карты:

– Как странно… Я бывала здесь, наверное, уже тысячу раз, но… – Она вытерла со лба пот. – Днем все выглядит совершенно иначе, к тому же у нас есть шофер…

Я уперся руками в столб и сделал вид, будто мне необходимо размять голеностопы.

– Я тоже бывал здесь… много раз. И тоже с шофером… Только наш шофер постоянно болтал – он просто не затыкался ни на минуту, рассказывая, по какой улице мы едем да мимо какого дворца, так что я волей-неволей многое запомнил. К восьми годам я уже знал этот городишко как свои пять пальцев.

Аманда тряхнула головой:

– Я заблудилась, а ты надо мной смеешься!

Я отрицательно покачал головой и продолжал в том же духе:

– К сожалению, в наше время трудно найти нормальную прислугу. То же относится и к шоферам.

Она улыбнулась:

– Я… я о тебе кое-что слышала.

– И что же?

– Ты хорошо бегаешь и… хорошо играешь в покер. Там, в Штатах, ты даже выиграл «мерс» у одного парня.

Я пожал плечами:

– Не «Мерседес», а «Ауди», к тому же машина была его отца. Впрочем, я думаю, у него это была не единственная тачка, так что…

– Это уж точно. – Она понимающе усмехнулась. – Ну а потом ты подал заявление на папину стипендию, а когда тебя вызвали на комиссию, рассказал жалостливую историю о том, что ты один на свете, что тебе очень грустно и одиноко и поэтому тебе совершенно необходимо учиться в Лондоне. Короче, папе стало тебя жалко, и он…

– Папе?

– Ну да. Это он учредил эту стипендию, и это он решил, что она достанется тебе.

– Вот как! А я-то думал, все решала комиссия.

– Ты думал неправильно, – сказала Аманда, не глядя на меня.

– Тогда зачем же… Мне там задали целую кучу вопросов. Я отвечал на них, наверное, целый час или даже больше.

– По-видимому, ты отвечал именно то, что от тебя требовалось.

– По-видимому, – согласился я. – У меня есть одна особенность: я умею говорить людям то, что́ они хотят услышать.

– Ты всегда такой?

– Какой?

– Ну, такой… самокритичный?

– Я стараюсь по возможности говорить правду, только и всего.

Она снова покачала головой.

– Честный человек в Гарварде… Ну и ну!

Так меня во второй раз в жизни назвали честным. Это было, по меньшей мере, странно, поскольку сам себя я никогда особенно честным не считал.

– Иногда, – сказал я, – говорить правду вовсе не означает быть честным.

Аманда посмотрела на меня внимательно:

– Вот как? Что ж, похоже, папа не ошибся в выборе. Думаю, когда я расскажу ему про наш разговор, он будет доволен.

– Ты всегда ему все рассказываешь?

– То, что я ему не рассказываю, мистер Пикеринг узнае́т сам. – Она немного помолчала. – Богатство… налагает определенную ответственность.

– Почему-то мне кажется, что желающих разделить с тобой бремя этой ответственности найдется довольно много. Стоит только повнимательнее посмотреть вокруг.

И снова она сделала коротенькую паузу.

– И ты… тоже относишься к таким… желающим?

– Вот уж нет, – ухмыльнулся я. – В любом случае каждый, кто разделит с тобой твои финансовые обязательства, должен будет получить одобрение твоего отца намного раньше, чем твое, а у меня что-то нет охоты играть в эти игры.

Я не сомневался, что, будучи одной из самых богатых двадцатипятилетних женщин в стране, Аманда просто не привыкла к тому, чтобы с ней говорили столь откровенно, без оглядки на ее, скажем так, «финансовое наполнение». Не знаю, поверила она мне или нет, однако моя откровенность явно произвела на нее впечатление. Постоянно живя в душной атмосфере лести и интриг, она, несомненно, восприняла мои слова как глоток свежего воздуха.

– Насчет папиного одобрения ты совершенно прав, – согласилась она.

Я снова усмехнулся.

– Тебе не позавидуешь, – сказал я. – И когда это началось? Небось еще в школе?

– Да. В старших классах.

– А ты не пыталась от этого… сбежать?

Она улыбнулась:

– Еще как пыталась. Я бегала каждый день и до сих пор бегаю.

– Как сейчас?

– Да, как сейчас. – На этот раз улыбка Аманды показалась мне чуть более теплой или, во всяком случае, искренней. Я протянул ей руку:

– Чарли. Чарли Финн.

Она взяла мою руку и ненадолго задержала в своей.

– Аманда Пикеринг.

Я повернулся.

– Побежали вместе. Хорошо, что ты заблудилась, иначе этого разговора у нас не было бы.

Так между нами завязалась дружба. Это была именно дружба, а никакие не «отношения». Нам просто было приятно и интересно проводить время вместе. В отличие от большинства парней, которые преследовали Аманду буквально по пятам, выжидая момента для решительного броска (представиться, заинтересовать – и разделить с нею ее деньги), я наткнулся на нее совершенно случайно и, вместо того чтобы разыгрывать благородного спасителя, повел себя совершенно нестандартно. Мало того, что я держался с Амандой дружелюбно-вежливо, я к тому же пытался подшучивать над ней и над собой, что, несомненно, было для нее внове. Во всяком случае, это определенно выделило меня среди прочих, а Аманда была достаточно умна, чтобы оценить мое отличие от большинства ее поклонников.

На самом деле объяснить мое поведение было несложно. Я провел за покерным столом достаточно много времени, чтобы знать: рано или поздно обязательно найдется человек, который лучше играет, у кого больше фишек или лучшая карта. А раз так, зачем пыжиться и изображать из себя кого-то, кем ты не являешься? Я прекрасно понимал, что с Амандой мои шансы равны нулю, и потому не особенно старался «произвести впечатление». И именно поэтому наши отношения с самого начала строились на полной открытости и взаимном уважении. Мы не притворялись друг перед другом, а принимали друг друга такими, какими мы были на самом деле, и это нас неожиданно сблизило. С каждым днем мы проводили вместе все больше и больше времени. Желающих быть рядом с Амандой всегда хватало, так что она могла позволить себе выбирать… но она выбрала меня.

Учебный курс, который я осваивал в Лондоне, завершился своего рода дипломным проектом, который состоял в том, что преподаватель раздал каждому из слушателей по сто тысяч долларов деньгами «Монополии» и велел создать собственный портфель ценных бумаг, подробно информируя его о каждой совершенной нами «сделке». Признаюсь откровенно: подбор акций никогда не был моей сильной стороной, зато я отлично справлялся с исследованием и анализом рынка. Я принял несколько удачных решений, сыграл на понижение, обеспечил себе права на досрочное взыскание кредитов и покупку ценных бумаг за фиксированную цену, а также – в полном соответствии с собственным складом характера – обошелся минимумом «длинных позиций»[13]. Когда летний семестр подошел к концу, мой портфель оказался намного дороже, чем у моих сокурсников, и именно это, а вовсе не мои отношения с Амандой, привлекло ко мне внимание Маршалла Пикеринга.

Накануне моего возвращения в Бостон Аманда предложила мне лететь в Штаты на семейном «Гольфстриме» Пикерингов. Кроме меня, на борту должны были присутствовать еще двое парней с нашего курса, и я понял: если я хочу, чтобы наши отношения с Амандой развивались дальше, мне придется показать ей, что я не похож на этих двоих.

Сделать это было достаточно просто. Для начала мне следовало сохранять спокойствие и не подавать вида, будто ситуация меня хоть сколько-нибудь напрягает. По идее, этого должно было хватить, если бы не одно обстоятельство. У меня было очень сильное подозрение, что на самом деле приглашение исходит не от Аманды, а от ее отца. Учитывая мои недавние успехи с учебным портфелем ценных бумаг, это было более чем вероятно, поэтому я отважился на маневр, который просто не мог не привлечь ко мне еще большее внимание папаши Пикеринга. Я отказался лететь в Штаты на миллиардерском самолете, пояснив, что хотел бы перед возвращением домой посмотреть Европу. «Устрою себе недельные каникулы, – сказал я. – Сяду в поезд и поеду во Францию или в Испанию: попробую местное пиво и местную кухню, а уж потом домой…» Я не сомневался, что, если бы я пригласил Аманду составить мне компанию, она бы не стала отказываться. По ее лицу я видел, что она и сама была не прочь отправиться со мной в это маленькое путешествие, однако на этом наши отношения и закончились бы – папа Пикеринг, несомненно, приложил бы все старания, чтобы все произошло именно так, поэтому я только улыбнулся и добавил:

– До встречи в Бостоне… – Я показал на запад: – Это, кстати, в той стороне.

Аманда рассмеялась и на прощание пожала мою протянутую руку. Она удерживала ее в своей ладони чуть дольше, чем следовало, и я догадался, что Аманда все-таки мной увлеклась. Она была сильной, независимой натурой, умной и невероятно красивой женщиной, к тому же уже сейчас у нее было столько денег, сколько другому человеку не истратить и за целую жизнь (а в перспективе ее состояние могло удесятериться), однако все это не отменяло того факта, что в мире Маршалла Пикеринга Аманда была всего лишь пешкой. Нет, мистер Пикеринг по-своему любил дочь – в этом я даже не сомневался, но мне почему-то казалось, что свои денежки он любит гораздо больше.

Следующие две недели стали едва ли не самыми тяжелыми в моей жизни. Я очень скучал по Аманде, но нарочно продлил свои европейские каникулы еще на неделю (за все время я даже ни разу ей не позвонил), стараясь произвести более сильное впечатление. И мой блеф сработал едва ли не лучше, чем я рассчитывал. Когда я наконец прилетел в Бостон, в аэропорту меня ждал лимузин Аманды, рядом с которым вытянулся в струнку вышколенный шофер.

– Мистер Финн?..

Я кивнул. Водитель слегка отступил в сторону, окошко за его спиной опустилось, и я увидел счастливые глаза Аманды.

Всю следующую неделю мы не расставались даже на десять минут.

Примерно через месяц Аманда пригласила меня отобедать с ее родителями, и на сей раз я не стал отказываться. В Хэмптонс[14] на Лонг-Айленде мы добирались частным самолетом, потом вертолетом. Последнюю часть пути мы проделали на борту шикарной яхты Пикерингов. Казалось бы, отец Аманды употребляет чересчур большие усилия для того, чтобы просто познакомиться со мной, но я не обольщался. Я был уверен, что у мистера Пикеринга имеется на меня досье дюймов шесть толщиной, в котором отражены и мои отметки в начальной школе, и количество коробок с пиццей, которые я доставил заказчикам, и даже тот факт, что «зубы мудрости» мне удалили еще в выпускном классе. Мою академическую справку[15] за последний год обучения в колледже он мог бы, наверное, процитировать даже с закрытыми глазами, но ему это было не нужно. Скорее всего, мистер Пикеринг пригласил меня на обед, чтобы публично раздеть перед своей дочерью и продемонстрировать ей, какое я на самом деле ничтожество, но я не исключал, что ему, быть может, на самом деле любопытно, из какого теста я слеплен. Маршалл Пикеринг был далеко не глуп и, конечно, понимал, что рано или поздно Аманда выйдет замуж, однако он был полон решимости заставить будущего зятя заработать каждый цент из тех денег, которые в конце концов достанутся его дочери.

В общем, мы прибыли в Хэмптонс. Мистер Пикеринг нежно поцеловал дочь, потом обнял за плечи меня:

– Добро пожаловать, Чарли. Проходи, располагайся. Мы очень много о тебе слышали…

Он держался очень приветливо, и я невольно подумал: «Какой приятный человек! С таким ни в коем случае нельзя садиться играть в покер!»

Но было слишком поздно. Партия уже началась.

За обедом я старательно подбирал слова и говорил, только когда ко мне обращались, тщательно обдумывая ответы на вопросы, которыми засыпáла меня мать Аманды. Впрочем, мои слова или поведение мало что могли изменить: эти люди приняли решение задолго до того, как увидели меня воочию, поэтому отвечал я достаточно искренне, не забывая отдавать должное выставленным на стол изысканным блюдам. Лезть из кожи вон не имело смысла еще и потому, что, не стараясь произвести впечатление на мать и отца Аманды, я делал именно это: производил впечатление. Эти двое наверняка не привыкли к тому, что гость ведет себя свободно и раскованно и даже не пытается скрыть факты, который любой другой на его месте постарался бы обойти молчанием. Впрочем, повторюсь, я был уверен, что мистер и миссис Пикеринг и так знают обо мне все, поэтому, когда меня спросили о родителях, я совершенно честно ответил, что мой отец был таксистом и погиб, спьяну врезавшись на полном ходу в бетонное дорожное ограждение, что мама работала на двух-трех работах, стараясь заработать нам обоим на хлеб, но скончалась от сердечной недостаточности, когда я учился в старшей школе. Упомянул я и том, что написал Академический оценочный тест лучше всех в школе, что Гарвард, где мне предложили стипендию, я выбрал, потому что не хотел делать карьеру в морской пехоте, что уже в университете я пробежал милю за 4:07 и заработал высший балл и что, если бы не стипендия Пикеринга-Кюхля, я закончил бы Гарвард еще полгода назад.

– А кто воспитывал вас после смерти мамы? – спросила миссис Пикеринг. – Кто помогал? Ведь, насколько я поняла, других близких родственников у вас не было.

– Никто меня не воспитывал, – ответил я честно.

– Но… как же вы жили? Ведь вам нужно было покупать продукты, оплачивать счета за электричество и прочее?

– Я работал разносчиком пиццы и приторговывал «травкой».

Пока она смеялась над моей шуткой (она действительно думала, что это шутка), ее супруг откинулся на спинку стула и самодовольно ухмыльнулся. Он, похоже, точно знал, что я нисколько не шучу.

Вино за столом разливал сам папа Пикеринг. Он никому не уступил эту обязанность, видимо, считая своим долгом лично проследить за тем, чтобы гость попробовал и оценил его «домашнее» вино, которое, как шепнула мне Аманда, продавалось по оптовой цене двести долларов за бутылку. Я, однако, к вину даже не прикоснулся. Каждый раз, когда мистер Пикеринг пытался наполнить мой бокал, я вежливо, но твердо отказывался.

Похоже, мое упорство всерьез заинтриговало его. Он то и дело с любопытством посматривал на мой нетронутый бокал. Уже в конце трапезы, когда зажгли банановый фостер[16], папа Пикеринг не выдержал и спросил – с довольно разочарованным видом:

– Может, тебе хотелось бы чего-то другого?

Это была его первая серьезная ставка. Он пытался повышать, но я не принял вызов. Покачав головой, я ответил только на поставленный вопрос:

– Нет, благодарю вас.

– Тебе не нравится мое вино? – не отступал Маршалл Пикеринг.

На этот раз я ответил, удвоив ставку:

– Не могу сказать. Я его не пробовал.

Он прищурился, прикидывая, насколько хороши карты у него в руке. Аманда потихоньку потягивала вино, с удовольствием наблюдая за нами. Одновременно она несильно наступила мне под столом на ногу.

– Я вообще не пью, – коротко сообщил я, отрицательно качнув головой.

Пикеринг наверняка был в курсе, однако ничего не сказал – только отсалютовал бокалом сначала мне, потом Аманде, и наконец – жене и собаке породы персидская борзая.

Даже не знаю, выиграл ли я эту взятку. Мне, впрочем, казалось, что место за игровым столом, куда приглашали очень немногих, я заработал.

После трапезы мы отправились «отдохнуть» на заднюю веранду особняка, выходившую на океан. Там мистер Пикеринг предложил мне сигару, но я снова отказался. Отец Аманды подержал свою сигару во рту, потом поджег и затянулся так глубоко, что ее кончик засветился, как раскаленная кочерга. Этот сверкающий уголек странным образом гармонировал если не с цветом, то с выражением его глаз.

Сигара, конечно, была кубинская. Мистер Пикеринг несколько раз с удовольствием затянулся, отчего воздух вокруг нас заполнился ароматным дымом, и проговорил:

– Похоже, Чарли, у тебя просто нет недостатков!

И хотя сказано это было вполне светским тоном, я почувствовал приближающуюся опасность. Да и любой на моем месте почувствовал бы. Таких парней, как я, мистер Пикеринг ел на завтрак десятками, а нашими косточками выковыривал застрявшее в зубах мясо. Еще за обедом – где-то после третьей перемены – я сумел расшифровать невербальные сигналы, которые посылало его внезапно напрягшееся тело, и понял, что в ближайшем будущем нам с Амандой придется реже видеться друг с другом. И изменить этого я не мог, что бы я ни сказал и ни сделал. Нет, мистер Пикеринг вовсе не хотел, чтобы его зятем стал безвольный, бесхребетный червяк, но и человек, который столь откровенно бросал ему вызов в его собственном доме (а именно этим я и занимался весь вечер), его не устраивал. Я это знал, и он знал, что я знаю.

Что ж, карты мне достались не самые лучшие, однако положение было не совсем безнадежным, и я решил, что потрепыхаюсь еще немного. «Честность – лучшая политика». Эти слова не были девизом всей моей жизни, но сегодня подобный подход уже принес мне кое-какие дивиденды, и я решил при случае испробовать его еще раз. Хитрить я умел не хуже папы Пикеринга, но сейчас был не тот случай. Почему-то у меня сложилось впечатление, что он способен разоблачить мой блеф куда быстрее, чем я успею состроить подходящее выражение лица, а раз так… Кроме того, мне еще никогда не доводилось обедать с человеком, чье состояние приближалось к миллиарду.

Выкурив примерно половину сигары, Маршалл Пикеринг сказал:

– Аманда говорила, что ты неплохо играешь в покер.

– Да, одно время я проделывал это достаточно часто.

Он показал на обитый сукном столик и улыбнулся почти по-отечески:

– Может, сыграем партейку?..

Я скрестил вытянутые перед собой ноги и сложил на коленях руки.

– Думаю, не стоит.

Почти минуту мистер Пикеринг сосредоточенно разглядывал свою сигару, потом еще раз глубоко затянулся. Кажется, он начинал испытывать раздражение.

– Почему же?

– Я обыгрывал в покер только «золотых мальчиков», которые рассматривали карты как развлечение. А вы, как мне кажется, пригласили меня сюда вовсе не затем, чтобы я вас развлекал.

Он снова затянулся, любуясь огоньком, мерцающим на кончике сигары.

– То есть ты обирал доверчивых простаков?

– Вовсе нет. Я просто оказывал услугу людям, которым не терпелось поскорее прокутить родительские денежки.

– А ты этим пользовался?

– Я просто не стал упускать представившуюся возможность.

Он кивнул:

– Что ж, это, наверное, правильно. Во всяком случае, мне это нравится. – Отеческое выражение исчезло с его лица, а тон стал жестким. – Я плачу́ большие деньги людям, которые умеют угадывать чужие мотивы и желания.

– Мне кажется, мистер Пикеринг, что вы читаете мои мотивы куда лучше, чем я – ваши.

Он улыбнулся и смахнул со стола воображаемые фишки.

– Туше́!..

Быть может, я не так уж сильно ему нравился, но моя способность сбросить карты, когда на руках у соперника появилась более сильная комбинация, вызвала у него если не уважение, то по крайней мере одобрение. Глядя на меня, мистер Пикеринг проговорил, изрыгая изо рта клубы дыма, как дракон:

– Маршалл. Зови меня просто – Маршалл.

* * *

Благословение родителей, таким образом, было получено, и весь последний курс мы с Амандой «встречались». Мои лондонские учебные успехи произвели на ректорат достаточно благоприятное впечатление, поэтому мне предложили дополнительно пройти специальный курс и получить степень магистра делового администрирования[17]. Наверняка я, конечно, ничего не знал, но мне почему-то казалось, что мистер Пикеринг – «просто Маршалл» – имел к этому решению ректората самое непосредственное отношение. Как бы там ни было, в конце первой же недели занятий он вызвал меня к себе в офис и сделал предложение, отказаться от которого было невероятно трудно.

В конце концов я решил сыграть с ним еще один раунд и согласился.

Маршалл Пикеринг управлял огромными деньгами – и своими, и принадлежащими другим людям. Он также владел несколькими компаниями по всему миру. Чем больше я его узнавал, тем сильнее мне казалось, что журналисты, оценивавшие размеры его состояния почти в миллиард, здорово ошиблись. Миллиарда этак на два. Для меня, таким образом, ставки серьезно повышались. Или, если смотреть на дело с другой стороны, причин тщательно обдумать свое решение поработать у Маршалла Пикеринга оказалось на два миллиарда больше, чем я считал вначале.

Надо сказать, что действовал он довольно хитро и изощренно. К примеру, штат его «фирмы» состоял главным образом из молодых амбициозных парней вроде меня. Пикеринг делал вид, будто обучает нас, наставляет, знакомит с жестокой изнанкой делового мира, причем подавалось это под таким соусом, что со стороны могло даже показаться, будто он делает это исключительно по доброте душевной. Многие, возможно, так и считали, но не я. Мне с самого начала стало понятно: мистер Пикеринг намерен прогнать нас сквозь серию краш-тестов, чтобы посмотреть, кто из чего сделан. Примерно так же поступают владельцы скаковых лошадей – они наполняют свои конюшни чистокровными жеребятами, а потом смотрят, из кого может получиться новый Секретариат[18]. Впрочем, гораздо чаще мне приходило на ум сравнение с мясом, которое повара отбивают перед жаркой. Чем дольше отбиваешь какой-нибудь кусок, тем мягче и вкуснее оно становится.

Головной компанией мистера Пикеринга был крупный хедж-фонд[19] «Пикеринг и сыновья», который действовал весьма успешно и эффективно – и это в эпоху, когда большинство подобных предприятий закрывают лавочку. Никаких «сыновей» в природе не существовало; думаю, в этом названии проявилось несколько извращенное чувство юмора отца Аманды, который хотел только одного – стать еще богаче, чем он был. Поначалу меня, правда, несколько удивляло отсутствие этих самых «сыновей», поскольку Маршалл Пикеринг был человеком умным и вряд ли рассчитывал жить вечно, следовательно, его не мог не заботить вопрос, кто и как станет управлять состоянием после его смерти. Аманда при всем ее уме вряд ли для этого подходила. Довольно скоро я, однако, понял ход мыслей Пикеринга. Ведь сыновей не выбирают, и его прямые наследники вполне могли оказаться дураками, расточителями и мотами. Нет, Пикеринг поступил гораздо умнее, ограничившись единственной дочерью. Ее наличие гарантировало, что деньги останутся в семье, а вот подобрать для нее подходящего мужа (читай – «сына») было Пикерингу вполне по силам. В данный момент на него работало несколько десятков потенциальных «сыновей», к которым глава корпорации присматривался пристально и внимательно, регулярно пропуская через сито профессионального отбора в надежде отобрать лучших из лучших.

Я сказал, что, помимо денег, Маршалла Пикеринга мало что интересовало, и это действительно было так. Даже будущего мужа для своей дочери он искал с дальним прицелом, причем интересы Аманды оказались для него на втором плане.

На самом деле ему нужен был человек, способный сохранить и приумножить самое дорогое, что у него было, – его капиталы.

В офисе Пикеринг вкратце описал, чем мне предстоит заниматься, представил персоналу, а потом показал мой закуток. Заботливый отец и гостеприимный хозяин, который предлагал мне вино и сигары, исчез. Теперь передо мной был холодный, ироничный делец, которого не интересовали сантименты – только бизнес.

– На моем столе, – сказал он, – скопилось несколько сотен резюме потенциальных кандидатов на это место. – Он ткнул пальцем в стандартное офисное кресло, стоявшее в моем закутке. – Причем многие из этих резюме выглядят даже лучше, чем твое, но… я хочу дать тебе шанс. Действуй, теперь все зависит только от тебя.

Я кивнул. Моя мать часто говорила – мол, дареному коню в зубы не смотрят, и я был с ней вполне согласен.

Так началась моя учеба-стажировка в фирме Пикеринга. Аманда болталась перед моим носом, как пресловутая морковка перед носом осла, поэтому я старался изо всех сил. В отдаленной, хотя и довольно туманной, перспективе маячило и состояние Пикеринга, однако для меня это было весьма слабым стимулом. От остальных четырех десятков работавших в офисе «мальчиков» я отличался тем, что за деньгами босса я не охотился. Мне нужна была только Аманда.

Мы с ней любили друг друга так сильно, как только могут полюбить друг друга два человека, которых разделяет банковский счет с девятью нулями (и отнюдь не после единицы), а также отцовская привычка контролировать все и вся. На Рождество мы вместе слетали на семейном «Гольфстриме» сначала в Вейл[20], а потом – в Швейцарию. Летний отпуск мы провели в Венесуэле, да и по выходным то и дело срывались в какой-нибудь экзотический уголок планеты. Я работал и учился, напрягая все свои силы и способности. Кроме того, время от времени мне приходилось выполнять кое-какие поручения босса. Моя способность «читать» людей и ситуации довольно скоро сделала меня чем-то вроде консультанта или, лучше сказать, оценщика. Пикеринг любил посылать меня на новые, приглянувшиеся ему территории и объекты, где я должен был оценить три вещи, на которых стоит весь современный бизнес: финансовую отчетность, состояние материальных ресурсов и степень эффективности управления.

Если в Гарварде я получил разнообразные и глубокие познания в области финансов, то практический опыт я приобрел именно в фирме Пикеринга. Всего за два года я стал неплохим специалистом в области бизнес-разведки – лучшим, чем любой из стажеров, какие у него когда-либо были. Курс я закончил блестяще, получил степень магистра делового администрирования, а потом… потом началась настоящая работа. За это Пикеринг платил мне довольно скромную зарплату, которая выражалась шестизначной суммой (впрочем, даже эти не слишком большие деньги мне некогда было тратить), к тому же в конце года я мог рассчитывать на некий бонус, размер которого зависел от результатов моей работы. Так, впрочем, он поступал со всеми молодыми «лошадками», которым посчастливилось попасть в его конюшню. Я, правда, довольно скоро смог купить себе в Бостоне неплохую квартиру, но жил я фактически в самолете компании. Командировки следовали одна за другой, так что в первый год после окончания Гарварда я ночевал у себя дома ровно двадцать шесть раз!

Несмотря на занятость, бег я не бросал. Быть может, мои результаты были не так хороши, как раньше, однако поселившаяся внутри боль требовала выхода, и я наматывал мили в надежде как-то справиться с ней. То, что́ мне не удавалось выбросить из головы усилием воли, я надеялся избыть, нагружая мускулы ног и легкие, и порой мне казалось, что текущий в моих жилах горький яд выходит вместе с потом. Увы, я по-прежнему не мог сказать, бегу ли я куда-то или от чего-то, и все же ежедневные (по мере возможности) упражнения стали для меня лекарством, без которого я не мог обходиться.

Мой первый бонус составил чуть меньше полумиллиона. На первый взгляд – немало, и объективно это действительно была большая сумма, но я-то знал, что моя работа принесла Пикерингу около ста миллионов чистой прибыли. Как-то раз, вернувшись из очередной командировки, я увидел, что кто-то повесил над моим закутком листок бумаги, на котором было написано фломастером: «№ 16». Этот «кто-то» был абсолютно прав. Для всех, кроме, пожалуй, самого Маршалла, мой номер был шестнадцатым, следовательно, от меня мало что зависело, и изменить я ничего не мог. Оставалось только подчиниться заведенным в компании порядкам.

Помните, я говорил, что никогда не садился за карточный стол с людьми, которые играют лучше меня? Это весьма полезное правило, но для того, чтобы следовать ему при всех обстоятельствах, нужно заранее знать, кто именно является лучшим игроком.

Брендан Рокуэлл происходил из довольно состоятельной семьи. В нашей гарвардской команде он был белой вороной, поскольку с отличием закончил аспирантуру Стэнфордского университета, где получил степень магистра управления бизнесом. Одного этого было достаточно, чтобы между ним и мной мгновенно возникла напряженность. Гарвард и Стэнфорд издавна соперничают, поскольку занимаются, в принципе, одним и тем же, причем делают это гораздо лучше большинства учебных заведений страны. Ситуация усугублялась тем, что, пока я летал с континента на континент, Брендан быстро карабкался вверх по карьерной лестнице и даже заслужил среди коллег прозвище «Мозолистый Язык» – до того усердно и откровенно он лизал задницу папе Пикерингу. Самому Пикерингу эти процедуры, по-видимому, были по душе, поскольку довольно скоро мне пришлось работать с Бренданом бок о бок. Обучать его, так сказать, нашим профессиональным секретам.

Брендан был высоким, хорошо сложенным парнем с красивым, словно точеным лицом; кроме того, он был умен, хитер, напорист и предприимчив, умел неплохо выражать (а также скрывать) свои мысли и был наделен решительностью и упрямством, которые позволяли ему идти к цели, не считаясь с потерями. Любую ситуацию он просчитывал не хуже моего, а может, даже лучше, и без колебаний перегрыз бы мне горло, если бы я хоть на миг расслабился и забыл об осторожности. Как я скоро понял, Брендан добивался только одного, и это была не Аманда, хотя от нее он бы тоже не отказался как от приятного бонуса к главному – к деньгам Пикеринга, которые парень рассчитывал рано или поздно прибрать к рукам.

Способ, который Брендан для этого избрал, был вполне традиционным и даже в какой-то степени старомодным, но достаточно действенным.

В стратегических планах Маршалла Пикеринга мне отводилась роль пехоты, которая проводит разведку боем и захватывает важнейшие плацдармы на территории противника. Проблема, однако, заключалась в том, что я все время находился в командировках, летая с места на место. Я даже отчитывался перед ним по телефону, а Брендан… Брендан постоянно находился рядом, и он жаждал наложить лапу на деньги старика. Довольно скоро он поставил себя так, что сам Пикеринг стал считать его своей правой рукой. Теперь уже не он, а Брендан контролировал все основные процессы, так что даже мне приходилось порой отчитываться не перед боссом, а перед ним. Даже прозвище у него было теперь другое: Волшебник из страны Оз, или коротко – Оззи.

Именно тогда я начал понимать, что Брендан играет в покер лучше меня и что он и мистер Пикеринг вылеплены из одного теста. Примерно в то же время я узнал, что, получая мои отчеты, Брендан читает их, выбрасывает то, что, по его мнению, может не понравиться боссу, а потом преподносит папе Пикерингу выхолощенные, зачастую используя приукрашенные таким образом факты для того, чтобы опровергнуть мою же аргументацию.

В общем, не так страшна лобовая атака, как фланговый маневр. А смерть от тысячи порезов не намного приятнее, чем от одного удара.

Как-то, уже на втором году моей работы в фирме, Аманда навестила меня в офисе. Зашла она и к отцу, после чего ее настроение заметно испортилось, но в чем дело, она не сказала. Впрочем, я давно заметил, что, побывав в кабинете у папы Пикеринга, Аманда мрачнеет и становится неразговорчивой. На этот раз, однако, она снова заглянула в мой закуток и спросила шепотом:

– Какие у тебя планы на осень? Работы много?

– Не очень.

– А что, если нам устроить себе… что-то вроде дополнительных каникул? Только ты и я, а?..

Почему-то мне показалось, Аманда имеет в виду нечто большее, чем совместная поездка на очередной модный курорт.

– Дополнительные каникулы – это надолго? – уточнил я.

Аманда шагнула к моему столу и поцеловала, крепко прижавшись губами к моим губам.

– Надолго. На всю жизнь, если захочешь.

Это был первый и единственный раз, когда она открыто заговорила со мной о браке. И именно благодаря этому случаю я узнал, что папаша Пикеринг установил в моем закутке подслушивающее устройство. Я понял это по тому, как радикально изменилось его отношение ко мне после этого разговора с Амандой. Пикеринг почти перестал вызывать меня к себе для разговора лицом к лицу и начал отдавать распоряжения исключительно при помощи электронной почты. Кроме того, стоило Аманде только заикнуться о том, что мы поженимся, – и буквально на следующий день я оказался в самолете, который унес меня далеко на запад. За два последующих месяца я провел в Бостоне от силы дня четыре. День благодарения я встречал на нефтяной платформе в Мексиканском заливе в компании вечно пьяных, пропахших потом техасцев, а когда Аманда позвонила, чтобы меня поздравить, я услышал на заднем фоне голоса папы Пикеринга и Брендана, которые над чем-то весело смеялись. Для меня это был знак, который нельзя было не заметить: мы с Амандой попали в шестеренки гигантской машины, которые неумолимо перемалывали нас и наши чувства.

Я был уверен, что «жучок» в моем кабинете – еще не все и что Маршалл наверняка подслушивает и наши разговоры по мобильной связи, поэтому я решил заставить его раскрыть карты.

– Помнишь, ты предлагала куда-нибудь поехать этой осенью? – спросил я.

– Конечно. Я все время об этом думаю, но…

– Так когда же мы поедем?

Когда она ответила, в ее голосе звучала улыбка.

– Ты имеешь в виду всей семьей или только мы двое?

– Это уж как ты решишь.

Аманда немного помолчала.

– Папу это убьет.

– Нет, – сказал я бодро. – Думаю, ничего с ним не случится.

* * *

Буквально через неделю после Дня благодарения Брендан, явившись утром на работу, обнаружил, что его кабинет – такой же закуток в общем зале, как у меня, – не только существенно вырос в размерах, но и – о чудо из чудес! – переместился на верхний этаж, где находился офис самого́ Маршалла. Больше того, новый кабинет Брендана и офис босса находились практически рядом, буквально дверь в дверь, так что, если бы папе Пикерингу вдруг понадобился Оззи-Чудотворец, ему достаточно было лишь слегка повысить голос.

Этим мистер Пикеринг, понятно, не ограничился. Мы, его «мальчики», вкалывали как каторжные, но Аманду он решил сделать чем-то вроде «лица компании», поэтому она все чаще присутствовала на разного рода торжественных приемах и даже участвовала в нескольких пресс-конференциях. Похоже, старик хотел, чтобы в ближайшем будущем переговоры с потенциальными клиентами от его имени вела именно Аманда. Это, в свою очередь, означало, что по мере того, как отец станет предъявлять к ней все бо́льшие требования, времени у нее будет оставаться все меньше и меньше. В таких условиях ни о каких совместных планах не могло быть и речи.

Ну а потом папе Пикерингу подвернулась кофейная компания «Синко Падрес», и я снова надолго покинул Штаты.

Глава 5

Ветер набрал силу и развел шестифутовую волну, сделав последний отрезок пути небезопасным или, во всяком случае, не слишком приятным. Мне, впрочем, приходилось путешествовать и в худших погодных условиях, но на катерах большего размера, которые прекрасно справлялись с волнением. Именно поэтому, добравшись до особняка Колина, я оставил «Легенду» у причала и продолжил путь на шестидесятифутовом «Бертраме».

Нос яхты мерно поднимался и опускался на каждой волне, брызги высоко взлетали и садились на стекло ходовой рубки передо мной. Одним глазом я следил за радаром, не забывая поглядывать и в зеркало заднего вида, но там была лишь тьма, которую не прорезáл ни один огонек, и от этого мне казалось, будто я вглядываюсь в собственное прошлое.

Да, когда-то мы с Колином вместе пускались в далекие и опасные морские путешествия, и я не думал, что его отношение ко мне вряд ли могло перемениться. И все же, когда сквозь мглу впереди замерцали огни Майами, у меня невольно засосало под ложечкой при одной мысли о том, что случившееся может причинить мне – нам всем – немало боли и страданий. А самое главное, я не мог избавиться от подспудного ощущения, что в происшедшем есть и доля моей вины.

* * *

Часа через полтора я был уже в отделении интенсивной терапии педиатрического отделения больницы «Ангел милосердия». В палате, куда я вошел, было тихо и довольно темно, но я сразу разглядел Колина, который, согнувшись и спрятав лицо в руках, сидел на неудобном больничном стуле. Одет он был в изрядно помятый и порванный смокинг – похоже, со вчерашнего вечера он так и не переоделся. Плащ, галстук и широкий шелковый пояс-кушак исчезли, спереди на рубашке темнело засохшее кровавое пятно, и я подумал, что он либо нес Марию на руках, либо прижимал ее к себе. Черные кожаные туфли Колина потеряли блеск и были измазаны в грязи.

Маргерит была одета в ниспадавшее свободными складками вечернее платье без бретелек. Она задремала на стуле рядом с больничной койкой, уронив голову на краешек простыни и сжимая обеими руками руку дочери. Сама Мария лежала на койке совершенно неподвижно, подсоединенная трубками и проводами к каким-то медицинским аппаратам. Ее лицо было сплошь забинтовано, как у мумии, и только напротив рта оставалось небольшое черное отверстие, в который уходила еще одна трубка. Две трубки потоньше были вставлены в нос, а из вены на левой руке торчала игла капельницы. Бинты на лице местами промокли насквозь, и на белоснежной марле темнели пятна крови. Какой-то прибор на столике в изголовье кровати тяжело и мерно вздыхал, время от времени издавая короткий, тревожный писк и мигая лампочками. Мария спала, но время от времени ее колени, кончики пальцев рук и ступни начинали судорожно подрагивать, как у человека, который пытается убежать от какой-то серьезной опасности.

Шагнув вперед, я положил руку Колину на плечо, но он так и не посмотрел на меня – только накрыл мою руку ладонью и покачал головой. Обнаженные плечи Маргерит я накрыл подобранным тут же колючим шерстяным одеялом. Она слегка пошевелилась – значит, не спит, – и я опустился рядом на колени и обнял ее, а она положила голову мне на плечо. Мария на койке снова дернулась.

Слабым голосом Маргерит начала рассказывать, что случилось накануне, но в палату вошли две медсестры, которые начали осторожно снимать бинты с головы девочки. Когда последний слой пропитавшейся кровью и сукровицей марли был убран, я с трудом узнал распухшее, покрытое шрамами и хирургическими швами лицо Марии. Левая сторона ее головы была начисто выбрита, и на коже – от виска до затылка – тоже виднелись швы. Когда одна из сестер бережно приподняла голову девочки, Маргерит не выдержала и, прижав к губам ладонь, отвернулась. Колин вскочил и потянулся к жене, чтобы поддержать ее, но что-то его остановило. Из нас четверых спокойствие сохраняла только сама Мария, пребывавшая в глубоком сне, вызванном сильнодействующими медицинскими препаратами.

Когда медсестры, наложив свежие повязки, бесшумно покинули палату, Колин негромко проговорил:

– Вчера вечером, когда ты ушел, мы с Маргерит поехали на благотворительный вечер. Мы… мы отсутствовали всего час, не дольше. Пока нас не было, Сэл предложил Марии… Кто бы мог подумать, что он… – Так и не договорив, Колин замолчал, растерянно качая головой.

– Мы должны были догадаться, – жестко сказала Маргерит, не отрывая глаз от забинтованного лица дочери.

Выпущенная ею стрела попала в Колина, и он поморщился. С трудом сглотнув, он продолжал:

– Я… я понятия не имею, как он узнал, где искать очередную закладку, – сказал Колин, и я кивнул. Как я уже говорил, благодаря своей фотографической памяти, мой друг был способен удерживать в голове огромное количество деталей: дат, телефонов и номеров банковских счетов. Отсутствие каких-либо записей не раз нас выручало, помогая выходить сухими из воды. Правда, денежные переводы со счета на счет было невозможно осуществить без соответствующих банковских документов, но эти деньги мы без труда «отмывали» благодаря наличию у Колина вполне легального – и достаточно крупного – бизнеса. Таким образом, никакого бумажного следа, который мог бы вывести правоохранителей на нашу нелегальную бутик-фирму, поставлявшую кокаин богатым и знаменитым клиентам, не существовало в природе.

– Мы столько лет соблюдали осторожность, и вот – нá тебе! Может быть, Сэл как-то… – Колин снова покачал головой и продолжил мгновение спустя: – Когда мы ушли, он пригласил Марию прокатиться на катере… Это было не в первый раз, и… Откуда ей было знать?.. – Он беспомощно пожал плечами. – Она села в катер, Сэл помог ей надеть спасжилет, и они отплыли.

– Мы даже радовались, что он… что он так любит свою сестру, – подала голос Маргерит.

Колин крепко зажмурился.

– Примерно год назад Сэл пристрастился к картам. К покеру. Он считал себя классным покеристом и участвовал только в турнирах, где ставки были высоки и где минимальная сумма для участников составляла пять-десять тысяч долларов.

При этих его словах меня затошнило, а Колин продолжал – негромко, неуверенно, будто стесняясь:

– И, конечно, он проигрывал. Мне приходилось платить за него.

– Это случалось уже дважды, – подсказала Маргерит.

– Да… – Колин уронил голову на грудь. – После второго раза я сказал ему: хватит! Остановись! Я больше не буду за тебя платить. Но Сэл не остановился, и… Даже не знаю, сколько он в конце концов задолжал этим людям. Должно быть, много, потому что… потому что… – Колин снова пожал плечами.

– Мы пытались сделать то, что должны были сделать давно, – снова подала голос Маргерит. – С самого начала нужно было запретить ему, но…

– Сколько он все-таки проиграл? – спросил я.

– Не знаю, – повторил Колин, качая головой. Выпрямившись, он откинулся на стуле и прижался затылком к холодной стене. – Может, двести «штук», может, больше. Как бы там ни было, он узнал местонахождение закладки и… – Он бросил на меня быстрый взгляд, и я понял, что это была наша – моя – закладка.

– Думаю, – продолжал Колин, снова наклоняясь вперед и глядя себе под ноги, – Сэл считал, что мы можем позволить себе потерять несколько пакетов порошка. Он был уверен, что мы подумаем на кого угодно, но только не на него, и сумеем уладить недоразумение с клиентом. Сэл не предусмотрел только одного: те, кому он задолжал, следили за ним. И они застали его врасплох… – Он бросил быстрый взгляд на неподвижное тело дочери. – До этого момента Мария, похоже, не замечала ничего подозрительного. Она отошла за лодочный сарай, чтобы покормить рыбок, и нашла на ступеньках твои часы. Мария знала, что это твои часы, потому что увидела гравировку. Думаю, она надела их на руку, чтобы отдать тебе, когда вы снова увидитесь, а потом…

Я машинально кивнул, а сам подумал: похоже, то, во что мы вляпались, далеко не закончено. В свою очередь поглядев на Марию, я прошептал, обращаясь не столько к Колину, сколько к самому себе:

– Кто-то пришел, чтобы получить долг…

Колин кивнул.

– Сэл… Ну, ты же его знаешь. Он никогда бы не сдался просто так. Мальчик стал сопротивляться, и тут прибежала Мария – с пакетом хлебных крошек в одной руке и твоими часами в другой… Она оказалась в самой середине… в самой середине этого.

Колин скрипнул зубами, и Маргерит снова опустила голову на матрас рядом с телом дочери. Я поднялся и, выйдя в коридор, попросил дежурную сестру поставить в палате еще одну кровать. Минут через пять санитары прикатили в комнату койку на резиновых колесах. Они установили ее рядом с кроватью девочки, и я помог Маргерит лечь. Вытянув правую руку так, что она почти касалась плеча Марии, Маргерит закрыла глаза; я накрыл ее одеялом, и она почти сразу заснула, но сон ее был неглубок и тревожен, и я отвел Колина в дальний угол палаты. Он никак не мог сосредоточиться и взять себя в руки, но потом все же совладал с собой и, вытерев рукавом покрытый испариной лоб, пристально посмотрел сначала на Марию, потом на меня.

– Что же было дальше? – спросил я.

– Кто-то из соседей услышал шум и крики и решил выяснить, в чем дело. В полиции они сказали, что, когда они вышли на причал, Сэл звонил в девятьсот одиннадцать. Потом он на руках донес Марию до набережной, где ее забрал вертолет «Лайф Флайт».

– А где сейчас Сэл? Почему он не полетел в больницу вместе с сестрой? Разве ему самому не нужна была медицинская помощь?

Колин беспомощно развел руками.

– И он, и его катер исчезли… – Он снова посмотрел на дочь, машинально потирая сгиб левой руки. С этой стороны рукав смокинга был оторван или отрезан вместе с рубашкой, и я увидел у него на коже крохотный пластырь – похоже, Колин сдавал кровь.

Перехватив мой взгляд, Колин кивнул.

– Она потеряла очень много крови, и мне пришлось… – Еще одна пауза. – Шелли… Я ей очень благодарен. Она потратила почти восемь часов, стараясь сделать так, чтобы моя дочь… чтобы Мария снова могла… – Он не договорил. Почти минуту он молчал, потом снова посмотрел на меня: – Чарли?..

Я положил руку ему на плечо.

– Сделаешь кое-что для меня?.. – спросил Колин дрогнувшим голосом.

– Конечно. Что нужно?

– Найди моего сына. – Прислонившись к стене, он несколько секунд рассеянно следил за показаниями приборов, к которым была подключена Мария. – Перед тем как исчезнуть, Сэл побывал дома, вскрыл сейф, забрал деньги и свой паспорт. Не хватает также двух его любимых досок для серфинга. Я проверил последние траты по его кредитной карточке. Последний счет поступил от авиакомпании «Дельта», так что… – Колин посмотрел на часы. – Думаю, сейчас Сэл уже в воздухе. Скорее всего, он летит в Коста-Рику.

Примерно год назад Колин купил в этой стране летний дом с довольно приличным участком. Это обошлось ему в два с половиной миллиона долларов, а если учесть, что в Коста-Рике недвижимость намного дешевле, чем в Штатах, можете представить, что это был за домик! Площадь одних только комнат, без подсобных помещений, равнялась двенадцати тысячам квадратных футов. Сам дом стоял на краю высокого утеса над Тихим океаном, внизу располагались частный пляж и пристань для больших яхт, глубоко сидящих в воде. Эллинг вмещал несколько катеров, а современный каскадно-переливной бассейн перед фасадом создавал иллюзию того, будто он является частью океана. Еще один бассейн, вполне традиционный по конструкции, но бо́льших размеров, был устроен на заднем дворе.

Все прошлое лето семья Колина провела именно там – я имею в виду в особняке, а не в бассейне. Когда они вернулись, мой друг даже решил, что добился в отношениях с сыном кое-какого взаимопонимания, но, как показали последние события, это была лишь иллюзия, навеянная пребыванием в тропическом раю. Тем не менее предположение Колина, что Сэл мог направиться именно в Коста-Рику, было не лишено смысла.

Дальнейшие слова Колина еще больше укрепили меня в правильности этой догадки.

– Когда мы отдыхали там в прошлом году, Сэл познакомился с какими-то парнями – с серфингистами из самых упертых. Ты знаешь этот тип: они все лето путешествуют вдоль побережья в поисках мест, где волна лучше, добывая себе средства для жизни мелким воровством или торговлей наркотиками. Учитывая те суммы, которые будут у Сэла с собой, когда он приземлится в Коста-Рике, эти ребята сделают его своим лучшим другом и будут потихоньку доить, пока он не потратит все до последнего цента. А потом… – Колин немного помолчал. – Потом до него доберутся местные бандиты. Они возьмут Сэла в заложники и станут звонить мне, требуя выкуп, но, если даже я соглашусь платить, я вряд ли увижу Сэла живым…

Слушая его, я особенно остро чувствовал боль от раны, которую нанесла мне Шелли, когда ушла от меня. Вместе с тем во мне странным образом крепло ощущение, что это я как-нибудь переживу. Другое дело – Мария… При каждом взгляде на ее неподвижное тело я со всей очевидностью понимал, что эта замотанная бинтами маленькая мумия и есть самое дорогое в моей жизни. И если она больше никогда не сможет улыбаться, я… я…

Я кивнул:

– Хорошо, я поеду за ним. Прямо сейчас.

Одним из достоинств Колина было то, что он, как хороший шахматист, просчитывал свои действия на несколько шагов вперед. Именно благодаря этому он и достиг таких высот в бизнесе. В обоих его видах.

– Возьми мой «Гольфстрим», – сказал он.

У Колина действительно был свой самолет, который он, однако, использовал, только когда летал по делам своего легального бизнеса. Разумеется, самолет был гораздо быстрее любых других видов транспорта, однако я понимал, что найти Сэла в Центральной Америке – особенно если он сам этого не захочет – будет нелегко. Скорее всего, он не станет сидеть на месте, а будет перемещаться вдоль Тихоокеанского побережья, возможно, из страны в страну, так что преследовать его будет гораздо удобнее не на самолете, а на катере.

Впрочем, я был почти уверен, что сумею отыскать Сэла. Проблема была в другом – как убедить его вернуться? Я даже не представлял, с какой стороны лучше за это взяться. Не сомневался я только в одном: это будет очень нелегко и потребует немало времени и сил. Для бегства у Сэла, несомненно, имелись серьезные основания, изменить которые я был не в силах. На уговоры могли уйти недели и даже месяцы, тогда как Колину, несомненно, хотелось, чтобы Сэл как можно скорее вернулся под отчий кров.

– Я бы предпочел «Бертрам», – сказал я. – Запаса хода у него хватит, к тому же он отлично вписывается в местные реалии. Мало ли чудаковатых америкашек, переживающих кризис среднего возраста, отправляется в Центральную Америку ловить марлинов и барракуд?..

За десять лет, посвященных нелегальному бизнесу, у меня развилась настоящая аллергия на таможенные и пограничные барьеры. При пересечении любой границы человек с таким количеством штампов в паспорте, как у меня, невольно вызывает подозрение, а я терпеть не мог привлекать к себе внимание подобного рода, даже если не вез ничего запрещенного. Проще было вовсе избегать пограничных формальностей, нужно только не попадаться властям той страны, в которую я проникал без визы. Границы между суверенными и независимыми государствами Центральной Америки всегда были достаточно прозрачными, и я не сомневался, что Сэл с компанией серфингистов не станет заморачиваться с визами каждый раз, когда ему захочется попасть из Сальвадора в Гватемалу, чтобы оседлать волну.

Точно так же собирался поступить и я.

Одна лишь американская граница представляла собой довольно серьезный барьер, но я не сомневался, что вылететь из Штатов в Коста-Рику я смогу без проблем. Трудности могли возникнуть при возвращении – особенно если я стану вести себя как законопослушный гражданин и оформлять визу каждый раз, когда поиски Сэла вынудят меня перебираться из одной страны в другую. Я не знал, насколько тесно таможни центральноамериканских государств сотрудничают с американским Управлением по борьбе с наркотиками, однако мне казалось, что, если я буду прыгать через границы, как блоха, это неминуемо вызовет подозрения, и тогда какой-нибудь чиновник непременно сообщит американским властям о странных перемещениях мистера Чарли Финна. События прошедшей ночи и последние слова Шелли, назвавшей меня «Корасон Негро», также убедили меня, что при попытке вернуться в Штаты легально меня непременно задержат на границе для подробного разбирательства. Может быть, даже ненадолго посадят в тюрьму. Я по-прежнему не знал, что именно известно УБН о моей деятельности, но рисковать мне не хотелось. Нет, отправиться морским путем будет гораздо безопаснее. На борту «Бертрама» я смогу покинуть США и вернуться обратно совершенно незаметно для властей, и хотя при этом я потеряю время, зато выиграю в надежности.

Между тем нервные движения рук Колина подсказали мне, что он хочет сказать что-то еще. Вот Колин посмотрел в окно, посмотрел на жену, потом перевел взгляд на Марию. Затем он взглянул на меня и сразу отвел глаза, и я с трудом подавил желание его поторопить. Наконец Колин проговорил:

– Я все рассказал Шелли. Прости, я не мог иначе.

– Я знаю…

Колин качнул головой, и его глаза наполнились слезами.

– Все, завязываю. – Он широко развел руки, словно хотел заключить дочь и жену в объятия. – Пора остановиться. Это слишком опасно.

Я кивнул. Многие люди в сходных обстоятельствах были склонны принимать скороспелые, необдуманные решения, продиктованные страхом, беспокойством о ближних, муками совести. Конечно, Колин и я зарабатывали очень неплохие деньги, но я не сомневался, что, будь дело только в них, мой друг смог бы бросить этот рискованный бизнес. Проблема, однако, заключалась в том, что Колина интересовали вовсе не деньги, благо за годы он сумел сколотить неплохой капитал, да и легальный бизнес приносил ему очень неплохой доход. На самом деле его привлекали светский блеск и гламур, а точнее, люди, с которыми он общался благодаря своему особому социальному статусу. Подобное поведение было вполне объяснимо, особенно если знать, что Колин с раннего детства работал в бакалейной лавке отца – вылавливал для старух-покупательниц и их котов селедку из пятидесятипятигаллонной бочки, стоявшей у самого входа. С тех пор прошло много лет, но Колин по-прежнему казался самому себе насквозь провонявшим селедочным маринадом, полунищим пареньком в клеенчатом фартуке. Неудивительно, что его стремление обустроить детям «нормальную» жизнь и доказать жене, что он способен на большее, чем подметать полы и раскладывать товар на полках, с годами не становилось слабее. Колин много раз признавался, что ему до сих пор мерещится запах уксуса и чеснока, избавиться от которого он пытался с помощью настоя ванили. При этом он демонстративно подносил руки к лицу и втягивал носом воздух, и, хотя от его пальцев уже давно ничем не пахло, Колин театрально вздыхал.

Сунув руку в карман, я протянул ему свой мобильный телефон. Это была ниточка, которая накрепко соединяла нас в любых обстоятельствах. В нашем бизнесе ведь как? Нет связи, значит, никакого бизнеса тоже нет.

Мария снова задергалась на койке. В голубоватом свете дежурной лампы она была еще больше похожа на мумию.

– Я позвоню, когда буду на борту, – пообещал я.

Потом я поцеловал Маргерит в висок, и она, чуть приоткрыв глаза, ненадолго прижалась щекой к моей щеке, безмолвно признавая, что постигшие нас неприятности мы устроили себе сами. Еще несколько секунд я стоял над кроватью Марии, гадая, сколько пройдет времени, прежде чем мы снова увидимся. На прощание я взял ее маленькую руку в свою и несильно пожал. К ее указательному пальцу был примотан пластырем кислородный датчик. Светодиод на нем горел красным, и я невольно вспомнил, как мы вместе смотрели «Инопланетянина»[21] и как Мария сидела у меня на коленях и в самых страшных моментах роняла на пол попкорн. Наклонившись, я поцеловал бинты у нее на лбу и попытался что-то сказать, но мое сердце стиснуло с такой силой, что я не сумел издать ни звука. Что бы там ни говорил Колин, я чувствовал себя виноватым. В конце концов, ведь это я сделал закладку, я привез наркотики. Если бы я этого не сделал, мы были бы сейчас вместе, и Мария была бы здорова… Нет, не я спустил с поводка собаку, которая ее покусала, но это я обслуживал и питал мир зла, в который она вступила, не подозревая об опасности.

Внезапно меня пронзила мысль о двойственности жизни, которую я вел. О том, что я ухитрялся делить себя между двумя мирами. Что одной ногой я стоял по одну сторону границы, а другой – по другую, да и самой границы для меня как будто не существовало. Безразличие стало моей повседневной философией, и я почти не замечал, что творит моя левая рука. До сегодняшней страшной ночи… И только при виде окровавленных бинтов на лице двенадцатилетней девочки я понял, что мой темный мир решительно вторгся в нормальную жизнь и что я обязан что-то с этим сделать.

Я еще раз поцеловал Марию, вытер глаза и быстро вышел в коридор.

Уже когда я на борту «Бертрама» покидал Майами, мне почудился запах засохшей крови, но я никак не мог определить его источник. Я обнюхал каждый уголок рубки, пока не догадался, что кровью пахнет от моих часов. И действительно, под ремешком, на задней крышке, я обнаружил пятно засохшей крови. Пришлось промыть их с порошком в морской воде. Пятно я смыл, но запах остался.

Похоже, теперь мне до конца жизни суждено пользоваться ванильной настойкой.

Глава 6

Если между мной и Маршаллом и было что-то общее, так это любовь к хорошему кофе. И он и я были по отношению к этому напитку настоящими гурманами – с изрядной примесью снобизма. Как бы там ни было, что-то человеческое просыпалось в папе Пикеринге только тогда, когда мы обсуждали тот или иной сорт. Должно быть, именно в процессе наших совместных поисков абсолютно лучшего кофе я начал постигать смысл выражений «органолептические характеристики», «влияние натуральных удобрений», «справедливая цена», которыми оперировал босс. Очень скоро я выучил и названия крошечных африканских и южноамериканских ферм, производящих кофе-бобы, и смог беседовать с Маршаллом на равных. Мы сравнивали сорта кофе как ценители вин сравнивают вино с различных виноградников. Порой могло даже показаться, будто мы оба побывали на каждой из этих ферм лично – настолько подробно мы обсуждали состав местных почв, условия освещенности и качество воды, хотя на самом деле мы всего лишь покупали выращенные там зерна и пропускали сквозь них кипящую воду. Все изменилось, когда Маршалл Пикеринг взялся за дело всерьез, предприняв собственное исследование, для чего было нанято несколько профессиональных дегустаторов, химиков и специализировавшихся на выращивании кофе агрономов. Не успел я оглянуться, как оказался в самолете, летевшем в Центральную Америку. Как выяснилось, папа Пикеринг не только отыскал место, где рос лучший в мире кофе, но и решил на этом как следует заработать.

Возможно, во всем были виноваты наши вкусовые рецепторы, однако и мне, и ему больше всего нравился никарагуанский кофе. А лучший никарагуанский кофе, по нашему мнению, выращивали на склонах дремлющих вулканов на северо-востоке страны. Маршалл утверждал, что в нем присутствует «аромат земли» – уж не знаю, что он при этом имел в виду, но звучало красиво. Я же называл никарагуанский напиток божественным нектаром – не слишком оригинально, зато мне казалось, что это словосочетание наиболее точно передает тот вкусовой букет, который я находил в этом напитке.

Все сказанное вовсе не означает, будто мы с Маршаллом стали друзьями – людьми, которых объединило увлечение кофе. Ничего подобного. Своего босса я видел все так же редко, но еще реже я видел его дочь. А самое скверное заключалось в том, что за прошедшие месяцы я основательно выдохся. Ни сил, ни желания и дальше работать в фонде Пикеринга у меня уже не осталось, и я начал потихоньку искать способ выскользнуть из шестеренок механизма, который меня перемалывал. Самому себе я напоминал хомяка, который из последних сил бежит и бежит внутри приделанного к клетке колеса, но выбраться не может, потому что колесо вращается слишком быстро.

И все это время я продолжал метаться между Нью-Мексико и Техасом, между Аризоной и Оклахомой, между Канадой и Аляской, занимаясь главным образом нефтепоисковыми исследованиями и правами на добычу, а также представляя интересы одной из «папиных» компаний, которая изготавливала гоночные покрышки для болидов «Формулы-1». Каждый новый день я встречал в новом отеле, зачастую – на другом конце страны. Порой мне даже казалось, что Маршалл нанял специального человека, а то и двух, чтобы они занимались моим деловым расписанием и выдумывали для меня все новые и новые задания. Как бы там ни было, я перемещался с места на место так быстро, что мое тело часто прибывало в город на два дня раньше, чем моя душа.

Точно так же я метался и по странам Центральной Америки, где, как показали проведенные специалистами Маршалла исследования, десятки, если не сотни вулканических извержений столетиями удобряли почву пеплом и редкими химическими соединениями, извергнутыми из земных глубин. Минеральные соли и питательные вещества слой за слоем укладывались на склоны горной гряды Лас-Каситас, смешиваясь с перегноем и создавая уникальные условия для выращивания кофе. Ни в каком другом уголке земли ничего подобного не было. Сложные химические соединения не только способствовали быстрому росту растений, но и путем естественного всасывания перемещались из взрыхленной почвы сначала в высаженные местными крестьянами стебли кофейных кустов, а потом попадали и в сами зерна, услаждая собой мои и Маршалла вкусовые рецепторы.

На протяжении почти полутора месяцев я не слезал с мотоцикла, носясь по пыльным дорогам Центральной Америки. Мне необходимо было точно выяснить, кто и какой кофе здесь производит, каковы на вкус основные сорта, чем они отличаются и как попадают на рынок. Коринто, Чинандега, Леон – из каждого города я звонил Аманде и предлагал сесть в самолет и прилететь ко мне хотя бы на выходные, но папа Пикеринг следил не только за моим расписанием. Для Аманды он тоже придумывал множество неотложных и важных дел. Больше того, в девяти случа из десяти Брендан как бы случайно заходил в кабинет Аманды как раз в тот момент, когда она разговаривала со мной. «Передай от меня привет нашему «звездному мальчику», Аманда!»… Я уже слышать не мог эти слова. Они приводили меня в бешенство.

Похоже, из всей нашей компании лучше всех играл в покер именно Брендан.

Стараясь справиться с гневом и отвлечься от мыслей о гигантском колесе, с которого мне никак не удавалось спрыгнуть, я тщательно изучал всю производственно-торговую цепочку, которая, в соответствии с местными традициями, состояла из множества звеньев. Производитель, посредник, еще один посредник, люди, которые получали процент с доходов второго посредника, полиция, которая понемногу щипала всех, кого могла, чиновники и политики, которые получали деньги за «консультации», состоявшие на самом деле в том, что они служили связующим звеном между местными оптовиками и международной дистрибьюторской сетью, а также судоходные и транспортные компании, которым тоже доставалось кое-что сверх оговоренной контрактом суммы… Пожалуй, еще никогда в жизни я не видел отрасли столь же коррумпированной и неэффективной, как никарагуанское кофейное производство. Коррупция пронизывала всю цепочку, но больше всех страдал от нее именно производитель, то есть полунищие крестьяне, которые и выращивали кофе-бобы. В среднем никарагуанский кофе продавался на оптовом рынке США по цене чуть больше двух долларов за фунт. Из этой невеликой суммы собственно крестьянину – да и то при определенном везении – доставалось от силы десять центов.

Да-да, вы не ослышались. Десять центов, и не более того.

А потом настал день, когда я узнал о существовании кофейной компании «Синко Падрес».

* * *

Лет тридцать назад, в самый разгар кровопролитной никарагуанской революции, общие трудности заставили пятерых крестьян, владельцев небольших ферм, забыть о личных разногласиях и объединиться, чтобы не лишиться того немногого, что у них еще осталось. Под предводительством одного энергичного человека по имени Алехандро Сантьяго Мартинес эти пятеро крестьян создали производственную компанию «Синко Падрес» («Пять отцов» в переводе с испанского), которая сумела избавиться от паразитов-посредников. Сам Алехандро владел довольно большой, по местным меркам, кофейной плантацией на склоне бездействующего вулкана, где, как я впоследствии узнал, и рос лучший в Никарагуа кофе. По слухам, Алехандро создавал свою плантацию по частям, в течение многих лет приобретая один за другим крохотные клочки земли, находящиеся в непосредственной близи от образовавшегося в кратере вулкана озера. Вдоль границ каждого участка Алехандро высадил сотни манговых деревьев, так как считал, что между ними и кофейными кустами существует тесная связь. По его представлениям, манго должны были придавать кофе вкус и аромат своих плодов, а кофейные кусты, в свою очередь, делали манго еще вкуснее. Не знаю, так ли было на самом деле (и насколько подобное вообще возможно с научной точки зрения), однако, попробовав выращенный на плантации Алехандро «Кофе Манго», я сразу понял, что ничего подобного я в жизни не встречал.

А Маршалл Пикеринг полностью со мной согласился, что вообще-то случалось с ним не часто.

* * *

Если бы у папы Пикеринга был собственный герб, как это принято, например, у родовой аристократии, на нем могло бы быть начертано: «Все можно купить, дело в цене». Но это была бы только часть правды. Полностью его девиз звучал бы примерно так: «Все можно купить, а если вам не нравится моя цена, я сделаю так, что вы очень быстро передумаете».

Довольно скоро Маршалл предложил мне провести переговоры, целью которых было приобретение компании «Синко Падрес» по цене в десять раз меньшей ее реальной стоимости. То есть по десять центов за доллар. Я ответил в том смысле, что этот номер не пройдет даже в Никарагуа, но босс велел мне не забывать, чьими деньгами я пытаюсь распоряжаться, так что я заткнулся. Чтобы обезопасить себя, – а я при всей своей тупости прекрасно понимал, что если я явлюсь к руководству «Синко Падрес» с подобным предложением, то моя жизнь не будет стоить и десяти местных сентаво, – я нанял местного адвоката, который за некоторую сумму наличными (которую он предусмотрительно потребовал авансом) взялся передать мое предложение адресату. Сам я во время переговоров сидел в кафе напротив входа в банк, где адвокат встречался с сеньором Алехандро Мартинесом и его компаньонами. Меня нисколько не удивило, что меньше чем через пять минут адвокат снова появился на улице – живой и невредимый, если не считать испачканной рубашки (один из пяти «отцов» метнул в него испачканный навозом сапог), и сообщил мне о категорическом отказе руководства компании даже обсуждать возможность продажи своих активов.

Никаких переговоров. Никаких обсуждений. Никаких встречных предложений. Вообще ничего.

Так я, собственно говоря, и думал. Принадлежавшие «Пятерым отцам» земли находились в собственности их семей на протяжении уже двух или даже трех столетий, поэтому в данном случае проблема была не в деньгах. Вернее, не только в деньгах. Эти люди были привязаны к своей земле нитями куда более прочными, чем обычные права собственности. Они сами стали ее частью, сроднились с ней, и продать свои участки было для них все равно что продать душу.

Эта земля не продавалась. И даже сам Маршалл Пикеринг не смог бы купить ее у них за все свои миллионы.

Иными словами, в лице «пятерых отцов» во главе с Алехандро Мартинесом мой босс встретил достойных соперников. Эти простые люди держались за свою землю так же крепко, как папа Пикеринг держался за свои денежки. Когда он нехотя повысил цену до двенадцати центов за доллар, никарагуанские «отцы» наполнили два ведра свежим коровьим навозом. Одно ведро они надели на голову моему адвокату, а другое вылили в салон его машины. Именно вылили, потому что навоз был отнюдь не сушеный.

Подобный ответ не слишком понравился Пикерингу, поэтому он принялся искать слабое место в их обороне. И конечно, нашел… С помощью нескольких подставных компаний, созданных исключительно для того, чтобы обанкротить «Синко Падрес», Маршалл Пикеринг с моей и Брендана помощью скупил годовой урожай нескольких южноамериканских производителей кофе и стал продавать его традиционным контрагентам «Синко Падрес» по минимальной цене. «Пятерым отцам», разумеется, пришлось сделать то же самое, но теперь они торговали себе в убыток. Убытки нес и Пикеринг, но он мог себе это позволить, а «отцы» – нет. Стремясь нанести своим противникам максимальный урон в минимальные сроки, Маршалл купил банк, в котором крестьяне обычно брали кредиты в неурожайные годы. Учитывая растущие потери и ослабление позиций «Синко Падрес» на кофейном рынке, условия кредитования для компании были «пересмотрены» в сторону ужесточения, так что уже очень скоро «отцам» пришлось удвоить количество активов, шедших на обеспечение урезанных вдвое займов. В результате остаток свободных средств компании сократился, а рентабельность продаж упала еще сильнее. Кроме того, банку теперь принадлежала значительная часть их земель – больше, чем им самим.

Со стороны может показаться, будто обладание «Синко Падрес» вдруг стало для Маршалла Пикеринга вопросом жизни и смерти, но это было далеко не так. Никарагуанский кофе был для него капризом, мимолетной прихотью, о которой приятно порассуждать после плотного ужина за виски и сигарой. Крошечная компания, которую он никак не мог купить, занимала папу Пикеринга не больше, чем гольф, покер или его коллекция редких вин.

При этом его совершенно не волновало, что будет с людьми, у которых он отнимал дело, кормившее их семьи на протяжении столетий. Дело, которое они любили и которым гордились. Ему было на них наплевать. О том, как они станут жить дальше, Маршалл Пикеринг не задумался ни на секунду. Облаченный в костюм за десять тысяч долларов и ботинки за пятнадцать, он сидел за сверкающим столом в своем бостонском офисе и просматривал каталоги, выбирая отделку кают для своей новой двухсотфутовой яхты. Проблемы грязных, необразованных никарагуанских крестьян его абсолютно не трогали. У кого есть деньги, тот и прав, считал Маршалл, ну, а если кому-то не повезло в жизни, так это его трудности. Пусть выкарабкивается сам.

Пока Зевс-Пикеринг, сидя на своем Олимпе, вершил людские судьбы, я действовал в качестве непосредственного исполнителя его воли. В Центральной Америке я провел почти полгода, в течение которых постоянно сталкивался с никарагуанцами, но мне и в голову не пришло выучить испанский. Зачем?.. Чтобы разговаривать с этими пеонами и потомками пеонов? Нет, думал я, если они хотят вести со мной какие-то дела, пусть сами учат английский. Единственное, что мне нужно было знать, – это сколько у них в карманах осталось денег и как поскорее их от этого груза избавить. Со стыдом должен признаться, что с окружающими я обращался как с бездушными манекенами, как с цифрами в ведомостях покупок и продаж, хотя для подобного отношения у меня и были основания. Моей главной задачей было продавать кофе всем, кто готов был его покупать – и по минимальной цене. Розничные торговцы меня буквально боготворили, поскольку я раздавал зерна практически даром, но для «Синко Падрес» мой метод ведения бизнеса означал медленную, мучительную смерть. Сам я жил тогда в Леоне, в одном из городских отелей (полторы звезды по уровню комфорта, не более того, но в городе он считался одним из лучших). До сих пор помню, как я смеялся, стоя на балконе моего номера, когда мне донесли, что «Пять отцов» доставляют кофе с полей на запряженных лошадьми телегах, поскольку бензин для грузовиков стал им не по карману. Чему я так радовался? Да тому, что полученное мной известие означало: конец близок, и скоро я смогу покинуть это богом проклятое место.

Когда я позвонил Маршаллу, чтобы доложить об успехах, он ласково назвал меня бостонским мясником, поскольку я «в одиночку расправился с «Пятью отцами». Думаю, он уже ощущал на языке вкус «Кофе Манго», который отныне принадлежал ему.

Мне было все равно, как он меня называл. Наплевать мне было и на «Синко Падрес», на их кофе, на крестьян-никарагуанцев и на все Никарагуа в целом. Дело было сделано – я понял это, когда мои шпионы сообщили: Алехандро Мартинес перестал платить своим рабочим и начал резать свой личный скот: свиней, коров и цыплят, чтобы прокормить работников и их семьи. Я провел кое-какие дополнительные исследования, узнал численность его стад и количество работников. Путем простеньких арифметических подсчетов я довольно быстро установил, что «Синко Падрес» продержится еще месяц, после чего полевые работники просто разбегутся в поисках другой работы. Да, я знал, что все они были глубоко преданы Алехандро, который многое для них сделал, однако необходимость кормить семьи должна была в любом случае перевесить. И я не ошибся. Через месяц и несколько дней производство кофе окончательно прекратилось, а голод и лишения вынудили работников спуститься с гор в долину.

Парадокс заключался в том, что Алехандро сидел буквально на мешках с золотом, в которое он мог бы обратить очередной урожай. Это был едва ли не самый лучший урожай за все годы, вот только собирать его было некому. В отчаянии глава «Синко Падрес» пытался собирать созревшие ягоды с помощью жены и немногих близких родственников. Увы, это ничего не дало и не могло дать. Чтобы что-то заработать на производстве кофе, необходимо масштабное производство – нужны сотни сборщиков, сортировщиков, сушильщиков, нужны грузчики и машины, чтобы вывозить урожай. Впрочем, даже если бы люди Алехандро не разбежались и сумели собрать ягоды, просушить, отделить зерна от мякоти и упаковать в мешки, урожай все равно остался бы гнить на складах, поскольку рынок был затоварен, и цена на кофе упала ниже всех разумных пределов. Алехандро не смог бы продать ни зернышка, и его люди это знали. И я знал. Именно такой с самого начала и была моя цель – оставить старого Алехандро без гроша, сидящим на куче превосходного кофе, который он не мог сбыть с рук, даже если бы сам приплачивал каждому покупателю.

Маршалл Пикеринг обожал подробности, поэтому я нанял парня на мотоцикле и отправил в горы, чтобы он пару дней понаблюдал за Алехандро и его семьей. «Мне нужно знать, чем он занимается», – напутствовал я своего шпиона. Вернувшись, парень доложил, что в последние несколько дней Алехандро Мартинес как заведенный работал на своей плантации. Потом погода испортилась, начался дождь, и родственники Алехандро разошлись. Когда парень уже уезжал, старик стоял на коленях в грязной луже совершенно один и плакал, держа в руке пригоршню кофейных зерен. По словам парня, он еще никогда не видел, чтобы Алехандро Мартинес плакал, но на этот раз он рыдал по-настоящему, выкрикивал какие-то проклятия и грозил кулаком небу. Его горе и гнев были так глубоки, что дочь старика взобралась на манговое дерево и оттуда присматривала за ним, боясь, как бы отец чего с собой не сделал. Потом она слезла, принесла старику плащ и долго стояла рядом с ним на коленях прямо в грязи.

– Должно быть, старик жалеет, что не продал нам свою жалкую ферму, пока у него еще была такая возможность, – сказал я вслух, а про себя подумал: «Синко Падрес» больше не существует. Мы выиграли!» Кажется, эта мысль даже принесла мне удовлетворение.

Но это был еще не конец. Конец наступил, когда на Никарагуа обрушился тропический циклон «Карлос».

Сам Маршалл Пикеринг не мог бы выбрать более подходящего времени для природного катаклизма. Можно было подумать, он подкупил ураган, поскольку по каким-то непонятным причинам «Карлос» не промчался дальше, а задержался над северными районами Никарагуа, и задержался надолго. За двадцать семь дней выпало больше двенадцати футов осадков. Не дюймов, а именно футов… Вода не только погубила весь урожай кофе, но и переполнила образовавшееся в кратере дремлющего вулкана озеро. Под тяжестью дождевой воды одна из стенок кратера не выдержала и обрушилась, и вниз хлынул могучий поток жидкой грязи и каменных обломков. Грязевой сель в тридцать футов высотой и в милю шириной пронесся по склону со скоростью курьерского поезда и низринулся в океан, оставив позади себя словно гигантским утюгом выглаженную полосу мертвой земли протяженностью тридцать с лишним миль. Три тысячи человек погибло, спаслись единицы (впоследствии суда Военно-морского флота и Береговой охраны подбирали уцелевших, вцепившихся в сломанные древесные стволы, на расстоянии свыше шестидесяти миль от берега). С точки зрения чистой экономики сельскохозяйственное производство на севере Никарагуа оказалось отброшено лет на тридцать назад, а ведь были еще и людские потери – тысячи детей лишились родителей, и тысячи родителей потеряли детей. Что же касалось «Синко Падрес», то четыре из пяти входивших в компанию хозяйств оказались точнехонько на пути оползня. Сель буквально сровнял их с землей. Кофейная компания, приглянувшаяся Маршаллу Пикерингу, перестала существовать, а единственный из оставшихся в живых «отцов» балансировал на грани окончательного банкротства.

* * *

Сделав дело, я вылетел в Бостон. Поднялся на лифте на верхний этаж, где находился офис Пикеринга. На никарагуанском солнце мое лицо покрылось темным загаром, да и сам я похудел и высох. Маршалл усадил нас в своем кабинете: меня, Брендана и еще нескольких парней из аналитического отдела. Сначала он спросил мое мнение, и я ответил, что у нас есть определенные возможности. Правда, на то, чтобы их реализовать, может потребоваться время, но если ему нужны прочные позиции на центральноамериканском рынке кофе, пренебрегать подвернувшимся шансом не следует. Пока я говорил, мне бросилось в глаза, что папа Пикеринг меня почти не слушал. Нет, смотрел-то он на меня, но вот слышал ли?.. Он как будто отключился от всего происходящего, а я знал, что́ это означает. Босс, как всегда, просчитывал ситуацию на три хода вперед, и каким бы ни был его следующий шаг, сделал он его уже давно.

Когда я закончил, папа Пикеринг повернулся к Брендану:

– Ну а ты что скажешь?

У Брендана была привычка: каждый раз, когда ему доводилось говорить об активах, акциях и прочих денежных делах, он совершал руками такие движения, словно стрелял из воображаемого револьвера. Всю пантомиму он давно отрепетировал и отшлифовал: вот Брендан выхватывает револьвер, вот прицеливается, стреляет, дует в ствол и снова прячет оружие в кобуру… По-моему, Брендану всерьез казалось, что все это делает его похожим на настоящего лихого ковбоя. Во всяком случае, теперь он называл себя именно так – Ковбой, поскольку прозвище Оззи, вызывавшее ассоциации уже не с Волшебником из страны Оз, а с откусывающим голову летучей мыши Оззи Осборном, ему явно разонравилось.

Сейчас Брендан проделал все полагающиеся телодвижения, а потом изрек:

– Бесперспективно. Надо прикрывать лавочку. Мы добились того, чего хотели, теперь нам осталось только минимизировать убытки и уйти.

«Мы добились того, чего хотели! – Эти его слова гулко отдались у меня в мозгу. – Мы?!!»

Только потом до меня дошло, как легко и изящно разыграл свои карты папа Пикеринг. С самого начала дело было вовсе не в кофе: «Синко Падрес» пострадали ни за что. Ему просто хотелось на полгодика убрать меня со сцены, чтобы освободить место для Брендана. Сам я с этим парнем общался не слишком много, но у меня сложилось твердое убеждение, что Брендан любил только Брендана и никого, кроме Брендана, и был готов продать собственную душу за деньги босса. И похоже, сделка совершилась удачно. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: пока я торчал в долбаном Никарагуа, зарабатывая для компании деньги (вернее, это я думал, будто зарабатываю для Пикеринга какие-то деньги), Ковбой-Брендан вовсю расшаркивался перед боссом и попутно ухаживал за моей девушкой.

На следующее утро Маршалл Пикеринг приступил к минимизации убытков. Он потребовал от «Синко Падрес» досрочного погашения кредитов. У компании не осталось ни денег, ни кофе (да и сама компания существовала теперь только на бумаге), но босса это не остановило, и заложенные земли акционеров перешли в собственность банка, которым владел… правильно, сам Пикеринг. И если в экономическом отношении ураган «Карлос» отбросил север Никарагуа на тридцать лет назад, то примененный боссом прием еще увеличил этот срок. Лет этак на пять, а то и больше. Самого Пикеринга это, впрочем, не задевало. Словно человек, переспавший с городской проституткой, он принял душ и отправился дальше по своим делам, и при этом считал себя абсолютно правым.

Еще бы, ведь у него были деньги!

Между тем целые деревни, жизнь которых была связана с кофейными плантациями, потеряли все. Ни работы, ни денег, ни земли – у этих людей не осталось ничего, какие-то жалкие крохи. Ради чего? – спрашивал я себя. Ради чего я сделал это? Ради денег Пикеринга? Ради Аманды? Ответ, который я в конце концов отыскал, наполнил мое сердце горечью. Ни ради того, ни ради другого. Для Пикеринга имело значение только одно: он стремился к власти, и эта цель подчиняла себе все, а я… я оказался всего лишь участником игры, которую он вел исключительно в своих интересах и по своим правилам.

Как говорится, поделом мне, но за что пострадали сотни и тысячи невинных людей?

Через неделю я вернулся в Никарагуа. Мне нужно было доставить туда подписанные Пикерингом и его адвокатами документы и освободить номер в леонской гостинице, который на протяжение нескольких месяцев служил мне и домом, и рабочим кабинетом. Вечером накануне своего окончательного отъезда в Штаты я взял напрокат мотоцикл и поехал в горы. До этого мои интересы ограничивались исключительно городскими складами, куда высушенные, очищенные и упакованные в джутовые мешки зерна доставлялись с плантаций, но сегодня мне вдруг захотелось взглянуть, как растет кофе и как живут люди, которые за ним ухаживали. За полгода, что я провел в Никарагуа, я ни разу не запачкал рук и ни разу не поговорил с простыми пеонами, которые из года в год собирали урожай на склонах дремлющего вулкана… Теперь в разговорах и вовсе не было никакого смысла, и все-таки я поехал. И не спрашивайте меня почему.

Нерадостной была эта поездка. Я катил по дороге, а навстречу мне сплошным потоком двигались целые семьи, которые, спасаясь от голода и нищеты, спускались в долину, хотя и там их, скорее всего, ждала все та же беспросветная нищета. Отцы, матери, дети в возрасте от младенцев до подростков… Босые, исхудавшие, часто без рубашек, они провожали мой мотоцикл погасшими взглядами. Многие несли на плечах узелки со своими скудными пожитками… нет, со своими жизнями, точнее, с тем, что от них осталось. Я не знал этих людей, потому что не старался узнать. Я не говорил по-испански и даже не пытался научиться, но что-то внутри меня – что-то такое, что очень напоминало совесть, – подсказывало, что это я виноват в постигшем их несчастье. Нет, не я наслал на эту страну ураган «Карлос», но как раз его-то они пережили бы – заново отстроили бы снесенные селем хижины, высадили бы новые кофейные кусты. А вот Маршалла Пикеринга и меня эти люди пережить не смогли. По их равнодушным, пустым взглядам я видел, что они окончательно сломлены, что у них не осталось даже надежды, а значит, не осталось ничего.

Особенно глубоко врезалась мне в память молодая женщина примерно на третьем месяце беременности. Ее голова была повязана черным траурным платком, из-под которого виднелись блестящие черные волосы, а лицо казалось пепельно-серым, как у человека, который в одночасье лишился всего, что было ему дорого. Женщина смотрела только себе под ноги, не замечая катящихся по щекам слез.

Заглушив двигатель, я сидел в седле и, сложив на груди руки, смотрел и смотрел на этих оборванных, исхудавших людей, которые, словно муравьи, бесконечной цепочкой двигались с горы вниз. Большинство из них, наверное, даже не знали, куда и зачем идут. Они просто шли, шли, пока ночная темнота или усталость не добирались до них. Тогда они ложились спать прямо на обочине, чтобы с первыми лучами солнца продолжить свой путь в никуда. Картина была настолько тягостной, что я снова запустил двигатель, развернул мотоцикл и поехал обратно в Леон, торопясь поскорее оставить позади это место, этих людей и эту страну. Я больше не хотел иметь ничего общество ни с Никарагуа, ни с кофе, ни с теми, кто его выращивал.

Меньше чем через час я уже сидел в самолетном кресле и, пристегнув ремни, смотрел в иллюминатор на освещенные заходящим солнцем редкие облака. Со всех сторон меня окружали пластик и кожа, перед самым носом маячило сопло кондиционера, на откидном столике стояла еда, а бар ломился от напитков. Далеко подо мной расстилался густой зеленый ковер сельвы, прорезанный безобразным тридцатимильным шрамом. Посмотрев вниз, я увидел его – длинную черную полосу, протянувшуюся к океану через самое сердце Никарагуа, и покачал головой. Не я ограбил этих людей – я только держал их за руки, пока хулиганы-старшеклассники выворачивали их карманы в поисках мелочи. Не моя вина, что вместе с деньгами они лишились надежды.

Именно тогда, на высоте сорока тысяч футов над землей, я вдруг понял, что деньги Маршалла обходятся мне слишком дорого. Я готов был отдать все ради его дочери, но он устроил так, что я не смог бы получить Аманду, не доказав, что я заслуживаю и его капиталы. А я их, похоже, так и не заслужил.

* * *

В канун Нового года сотрудники «Пикеринг и сыновья» собирались вместе для традиционного праздничного корпоратива, который проходил в зале престижного ресторана. Именно в этот день Маршалл обычно раздавал премиальные чеки.

Примерно за неделю до этого босс отправил меня в Техас, чтобы оценить одну довольно перспективную нефтеразведочную компанию. Вернувшись в Бостон, я обнаружил, что Аманда держится со мной холодно и старательно избегает меня. Глаза у нее покраснели, словно она много плакала. Надо сказать, что в последние несколько месяцев мы почти не виделись, а если и встречались, то буквально на бегу, поскольку каждый раз, когда я бывал в городе, Аманда либо оказывалась очень занята, либо вовсе отсутствовала, выполняя очередное поручение отца. Правда, за прошедшие месяцы она окончательно превратилась в официальное «лицо» компании, и все же мне было обидно. Я не понимал, в чем дело, и страдал, страдал по-настоящему. Лишь много времени спустя до меня наконец дошло, что так ныло и болело у меня в груди. Это было мое бедное, разбитое сердце.

Мои дни в компании были сочтены. Я это хорошо понимал, не знал только, куда мне идти и что делать дальше. В том, что Аманду я потерял, я тоже не сомневался. Она любила меня, но была одна вещь, которую Аманда любила больше.

Когда в самом начале официальной части корпоратива я появился в ресторане, Пикеринг держался со мной тепло и приветливо. Он даже обнял меня и представил старшим функционерам компании как свои «глаза и уши». Примерно через час он пригласил меня в отдельную комнату, чтобы выкурить по сигаре. «Только ты и я», – сказал папа Пикеринг.

Когда дверь за нами закрылась, он действительно предложил мне сигару, но я, как всегда, отказался. Маршалл Пикеринг с удовольствием закурил и, выдохнув дым, положил на стол между нами довольно пухлый конверт.

– Вот… – Он улыбнулся. – Ты это заработал.

Я не сомневался, что в конверте лежит довольно значительная сумма. А еще подозревал, что это не просто премия по итогам года, и предчувствие меня не обмануло. Его тон внезапно изменился. Искоса глянув на меня, Пикеринг добавил:

– Считай это прощальным подарком.

Я сложил руки на груди, но не произнес ни слова, давая ему возможность продолжить.

– Начиная с завтрашнего дня ты больше не будешь видеться с Амандой.

Я положил ладони на колени. Пикеринг хотел, чтобы я взял деньги. Чтобы согласился на предложенную им сделку. Похоже, он так и не понял, что мне не нужны его деньги, и это была его главная проблема. Они действительно были мне не нужны, а до него это так и не дошло. И на данный момент это был мой последний и единственный козырь.

– Почему? – спросил я после довольно продолжительной паузы.

Маршалл Пикеринг почесал подбородок. Я хорошо знал этот жест. Он означал, что босс собирается солгать.

– Она теперь встречается с Бренданом.

Я улыбнулся и кивнул:

– Вот как? А Аманда об этом знает?

Маршалл Пикеринг снова поджег потухшую сигару и некоторое время сосредоточенно ее раскуривал. Наконец он сказал:

– Аманда знает, что́ от нее требуется.

Я снова промолчал, и Пикеринг пристально посмотрел на меня сквозь облака дыма.

– Сегодня, примерно через час или около того, Брендан объявит о помолвке. – Он выразительно взглянул на конверт и снова поднял взгляд на меня.

Поднявшись, я открыл крышку ящичка с сигарами и вынул одну. Срезав кончик, я поджег табак и глубоко затянулся, глядя на тлеющий кончик. В висевшем напротив меня зеркале я вдруг увидел Аманду. Она стояла снаружи, на парковке ресторана; я видел ее в окно, а она меня нет. Держа сигару огоньком вниз, я аккуратно опустил ее на затянутый тонким сукном столик. В считаные секунды огонь прожег ткань, и почерневшие края стали заворачиваться наружу.

– Вот что я вам скажу, мистер Пикеринг, – произнес я очень спокойно. – Сдается мне, что вы умрете старым, одиноким и очень несчастным человеком.

С этими словами я повернулся и направился к выходу, но, взявшись за дверную ручку, остановился:

– В отличие от вас и от Брендана, я никогда не думал о деньгах. С самого начала мне нужна была только девушка с зелеными глазами.

– Ну, раз так… – отозвался Маршалл Пикеринг, и по его голосу я понял, что старик улыбается. – Это значит, что я сделал правильный выбор, а ты… Ты – дурак.

Круто развернувшись на каблуках, я шагнул обратно к столику и наклонился вперед, так что мое лицо оказалось в считаных дюймах от его лица. В зеркале все еще была видна голова и часть спины Аманды.

– Возможно, – сказал я. – Только не забудьте, что «мудрость мира сего есть безумие пред Богом»…[22]

Итак, я лишился работы, любимой девушки, будущего… Но меня это не остановило, и я вышел вон из комнаты. В коридоре я едва не сбил с ног Брендана, который стоял прямо за дверью. Остановившись перед ним, я сказал:

– А ты, Ковбой… Скоро ты поймешь, что неподвижная мишень, в которую ты прицелился, движется… – Я бросил взгляд через плечо на сидевшего за столом Пикеринга. – И он никогда не даст тебе в нее попасть.

Задерживаться я не стал и через черный ход вышел на стоянку к своему автомобилю. Запустив двигатель, я сел за руль и некоторое время ждал, пока разморозится лобовое стекло. В окне курительной комнаты я снова увидел Аманду, которая, должно быть, вошла в ресторан через парадный вход. Она стояла перед отцом и прижимала к себе конверт с деньгами. Голова ее как-то странно тряслась. Похоже, она кричала на отца.

Наконец лобовое стекло снова стало прозрачным. Я выжал сцепление и воткнул первую передачу, но, когда я уже трогался с места, в зеркальце заднего вида промелькнула фигура Аманды. Затормозив, я вышел из машины. Она бросилась ко мне, а я обнял ее и отвел с лица упавшие волосы. Аманду трясло, губы ее дрожали. Я понимал ее состояние: с теми картами, которые сдал ей отец, Аманде оставалось только пасовать. Снова и снова. Единственное, что я мог сделать, – это облегчить ей расставание.

Хороший покерист точно знает, когда нужно сбросить карты и выйти из игры, чтобы свести потери к минимуму. Я забыл об этом правиле и проиграл слишком много. Почти все. У меня ничего не осталось. Поцеловав Аманду в щеку, я сказал:

– Позвони мне, если снова потеряешься в Лондоне. Я помогу найти обратную дорогу.

Она кивнула, и по ее щеке скатилась одинокая слезинка. В уголке губ она задержалась, и я, наклонившись, снова поцеловал Аманду.

В последний раз.

Больше мы не виделись.

Глава 7

«Бертрам» Колина был шестидесятифутовой спортивно-рыболовной яхтой с тремя спальнями, двумя ванными комнатами, гостиной, кухней, капитанской рубкой и возвышающейся над ней смотровой башней из сверкающей нержавейки. Вся эта роскошь обошлась моему другу почти в миллион, но дело того стоило. К примеру, на задней палубе разместилось рыболовное кресло, два даунриггера[23], люк доступа в машинное отделение и еще осталось свободное место. Два турбодизельных двигателя «Катерпиллер» мощностью свыше тысячи лошадиных сил каждый разгоняли яхту до сорока узлов. Правда, на такой скорости они потребляли больше ста галлонов топлива в час, но, если не торопиться и идти с крейсерской скоростью двадцать пять – двадцать восемь узлов, расход солярки будет не таким уж большим: всего шестьдесят пять галлонов в час. Именно такой режим движения я и предпочел, чтобы, с одной стороны, сократить расходы на топливо, а с другой – иметь увеличенный запас хода.

Капитанская, или ходовая, рубка больше всего походила на кабину звездолета из «Звездного пути». Здесь все было под руками, не хватало только рычага перехода в подпространство. Оборудование было новым, дорогим, причем для пущей надежности основные узлы дублировались. Два комплекта контрольных приборов. Две радиостанции. Два радара. В единственном числе был только спутниковый телефон.

По прямой расстояние от Майами до Панамского канала составляет чуть больше одиннадцати сотен миль, но на пути находится Куба, которую при любых обстоятельствах лучше обойти стороной. Чтобы добраться от Панамского канала до Коста-Рики, нужно снова возвращаться на север, а это еще 250 миль вдоль побережья. На самолете из Майами можно добраться до Панамы за два часа. На яхте, идущей со скоростью тридцать узлов, этот путь занимает около пяти суток или даже больше, если погода неблагоприятна.

В Мексиканский залив я вошел, как только миновал Маратон. Ветер и волны в заливе обычно бывают не такими сильными, как в Атлантике, поэтому я и предпочел этот путь, который к тому же достаточно далеко уводил меня от берегов Кубы. Некоторое время я следовал курсом на юго-запад, а на широте Гаваны повернул на юг. Какое-то время спустя я стал отклоняться восточнее и в конце концов, оставив по левому борту Каймановы острова, зашел в Монтего-Бей на Ямайке, чтобы переночевать и пополнить запасы топлива. Строго говоря, солярки у меня на борту хватило бы на весь путь, но я решил, что запас карман не тянет, к тому же мне нужно было немного отдохнуть. На следующее утро, свежий и бодрый, я взял курс непосредственно на Панамский канал. Мне потребовалось почти два дня, чтобы пересечь Карибское море и войти в панамские территориальные воды. Переход утомил меня, поэтому я встал на якорь в укромной бухте, чтобы поспать хотя бы несколько часов. Наутро четвертого дня пути моя яхта вошла в пятидесятимильный Панамский канал. Шлюзование заняло почти восемь часов, после чего я наконец вышел в Тихий океан. Там я повернул на север и двинулся вдоль скалистого коста-риканского побережья.

Я не сомневался, что в первые дни Сэл будет настороже, и если я подберусь к нему слишком близко, то могу спугнуть. И тогда, как говорится, ищи-свищи. Парень заляжет на дно, и мы никогда его не найдем, если он сам этого не захочет. Вот почему я не стал торопиться. Мне хотелось дать Сэлу успокоиться и перевести дух, в надежде, что парень расслабится и будет уже не так осторожен. Хорошо зная Колина, я предвидел, что он не станет блокировать кредитку сына, так что денег у Сэла будет достаточно. Как и любой, кто зарабатывает продажей наркоты, мой друг не был ни хорошим человеком, ни хорошим отцом, но своих детей он любил по-настоящему, и я не сомневался, что Колин будет и дальше давать сыну деньги. Расплачиваясь за свои грехи. Искупая вину. Да и с чисто практической точки зрения – мы могли хоть как-то следить за перемещениями парня, только пока он пользовался кредиткой. Мне, правда, не очень нравилось, что благодаря этому Сэл мог по-прежнему «быть самим собой», то есть сорить деньгами направо и налево, однако это был единственный доступный нам способ хотя бы приблизительно определить его местонахождение.

С Колином я каждый день разговаривал по спутниковому телефону, справляясь о состоянии Марии. Врачи продолжали держать ее на успокоительных, давая организму отдохнуть, что, по идее, должно было обеспечить скорейшее заживление ран на лице и голове. Как сказал Колин, Шелли навещала девочку по нескольку раз в день. В целом моя бывшая подруга была довольна тем, как идет процесс выздоровления, хотя и предупреждала, что лицевой нерв, отвечающий за мимические движения, серьезно поврежден собачьими клыками. Шелли, правда, сделала все возможное, чтобы его восстановить, и все же она уже не раз говорила Колину и Маргерит: не исключено, что их дочь больше никогда не сможет улыбаться.

Четырехдневное морское путешествие, на протяжении которого я только и делал, что стоял за штурвалом да вглядывался в пустынную даль, прекрасно подходило для размышлений, и я действительно много думал. Мне не давал покоя вопрос: что́ я смогу предъявить Богу, когда придет время умирать? Что я оставлю на pемле после себя? Неужели только шрамы на лице разучившейся улыбаться девочки? Моя цель – найти Сэла – по-прежнему лежала где-то впереди, и, хотя я ни на мгновение не упускал ее из виду, своим мысленным взором я то и дело обращался назад. Моторная яхта оставляла за собой отчетливый кильватерный след, и я невольно подумал, что моя жизнь очень похожа на него: пена и буруны в настоящем, но чем дальше в прошлое, тем меньше становились поднятые винтами волны. Постепенно они и вовсе cглаживались на морской поверхности, таяли, словно их и не было. Никаких следов не оставалось на покойной океанской воде, словно я не проплывал здесь всего час назад. Как будто меня не существовало вовсе.

Как я ни ломал голову, выводы получались неутешительные. Моя жизнь представлялась мне пустой и бессмысленной. Я ничего не совершил и ничего не достиг. У меня не было ни работы, ни жены, ни семьи, и только один друг. Моя хижина на Бимини опустела и больше не казалась мне домом. Да я и сам стал как пустынный остров – на протяжении сорока лет я существовал отдельно от всего человечества, и до сих пор меня это устраивало. Я никому не давал заглянуть в свои карты и успешно избегал всего, что могло бы меня уязвить или ранить. Но теперь…

Море было спокойно, и я частенько поднимался на смотровую вышку, откуда было удобно наблюдать за стаями тунцов. Рыба меня не интересовала, и все же я часами просиживал в кресле на высоте двухэтажного дома, смотрел на сверкающий под солнцем океан и думал. Прямо по курсу выскакивали из воды летучие рыбы и, пролетев ярдов двести или триста, снова плюхались обратно, но я почти не обращал на них внимания. На моем левом запястье сверкали часы – подарок Шелли. Еще одно напоминание о прошлом, о тающей за кормой кильватерной струе.

Я не спешил. Берег топливо. Разглядывал пустынный горизонт. К полудню пятого дня плавания я заглушил двигатели и, пока «Бертрам» плавно покачивался на волнах, внимательно изучал в бинокль площадку возле бассейна в особняке Колина. Ведущие в дом двери были распахнуты настежь, портьеры развевались на сквозняке, а ветер доносил до меня звуки включенной на полную громкость музыки и горьковатый запах дыма – похоже, где-то на заднем дворе догорал забытый костер. В доме определенно кто-то побывал, но, хотя я наблюдал за берегом до самого вечера, ни одной живой души я так и не увидел.

Похоже, особняк был пуст.

Глава 8

В течение нескольких дней после моего ухода от Пикеринга «охотники за головами» из рекрутинговых агентств звонили мне достаточно регулярно, наперебой предлагая перспективные вакансии и сказочные оклады. Деньги действительно были большие – такие я не смог бы потратить и за целую жизнь, но меня это не интересовало, поэтому я просто не брал трубку, предоставив потенциальным работодателям общаться с моей голосовой почтой. Дважды звонила Аманда, но и ей я не ответил. В конце концов я сел в машину и поехал на юг, во Флориду. На половине пути туда – на шоссе И-95 – я опустил боковое стекло и швырнул свой мобильник в бетонный разделительный барьер. Все. Прежнего меня больше не существовало. Я пока не знал, кем я хотел бы стать, но снова превратиться в человека, который когда-то работал на Маршалла Пикеринга, мне не хотелось.

В конце концов я оказался в Джексонвилле, в доме, в котором прошло мое детство. В течение двух с лишним недель я предавался блаженному безделью: я либо сидел с чашкой кофе возле чердачного окна и смотрел на океан, либо спал. За последний год я основательно вымотался, и теперь мой организм наверстывал упущенное: бывали дни, когда я спал по шестнадцать-восемнадцать часов в сутки. Никаких успокоительных средств я не принимал и совершенно не пил спиртного. В этом не было необходимости – когда прекратилась бешеная гонка, которую я когда-то считал нормальной жизнью, моя душа начала понемногу возвращаться в тело, а для этого нужен был только сон, и ничего больше. Че́м заниматься дальше и как зарабатывать себе на жизнь, я не задумывался. Кое-какие деньги у меня были, но я знал, что рано или поздно работать мне придется. Как, кем – я не знал, но даже то, что начинать придется, скорее всего, с самого начала, меня не пугало. Единственное, что было мне совершенно ясно, – это то, что теперь я не скоро открою кому-либо свое сердце. Не скоро, а может, и вообще никогда, потому что разочарование причинило мне слишком сильную боль. Всю жизнь я говорил себе, что рисковать можно только тем, что не страшно потерять. Больше того, я сам верил в это и все-таки рискнул, поставив на карту все, что у меня было.

И проиграл.

В конечном итоге победа осталась за Маршаллом Пикерингом. Он переиграл меня по всем статьям, в том числе и в мелочах. К примеру, в свое время папа Пикеринг предлагал нам, своим «мальчикам», выбрать, в каком виде мы хотели бы получить наше вознаграждение по итогам года. Вариантов было два: премия выдавалась либо наличными, либо акциями без фиксированного дивиденда. Подвох заключался в том, что наличными можно было получить лишь половину премиальной суммы. К примеру, если на бумаге причитающийся бонус равнялся сотне тысяч, то на практике вам могли выплатить всего пятьдесят. Минус, естественно, подоходный налог. Итого на руки вы получали тысяч тридцать – тридцать пять. С акциями ничего такого не происходило, поэтому в большинстве случаев служащие фирмы предпочитали получать премии именно в виде ценных бумаг.

Еще одна хитрость заключалась в том, что в своем стремлении защитить нас от налогообложения папа Пикеринг установил «упрощенный» порядок выплаты годовых премий. Вкратце говоря, единственный документ, доказывавший, что такому-то лицу было начислено вознаграждение по итогам года, представлял собой джентльменское соглашение, написанное на бумаге и существовавшее в единственном экземпляре. И экземпляр этот хранился в сейфе в кабинете Маршалла. Таким образом, мы были полностью в его власти и знали это, но босс пошел еще дальше. Если кто-то из нас собирался сделать крупную покупку – например, приобрести дом или яхту, вывезти семью на курорт, отправить ребенка в частную школу, заплатить за обучение в колледже или просто получить большую сумму наличными, чтобы самому распоряжаться собственными деньгами, этот человек должен был взять ссуду под залог своей доли в активах компании. Правда, возвращения ссуды Маршалл не требовал, но проценты прилежно взимал, вычитая их из нашей доли в капитале компании – или из нашей же премии будущего года. Именно благодаря этому ходу Маршалл мог позволить себе не платить налоги на выплачиваемые сотрудникам бонусы. Он свободно распоряжался всеми нашими деньгами, не платил налоги на то, что он нам «выплачивал» и к тому же сшибал проценты с сумм, которые по праву принадлежали нам. Ну а если кто-то из «мальчиков» хотел обменять все свои акции на деньги, Маршалл никогда не отказывал. Выдавая причитающееся, он дружески похлопывал сотрудника по плечу и самолично провожал до двери. «До свидания, приятно было с вами работать. Позвоните, если мы можем быть вам полезны еще чем-нибудь». Неудивительно, что все сотрудники были преданы боссу, как говорится, «до гробовой доски». У них просто не было другого выхода, поскольку он прибрал к рукам все их деньги. Я был чуть ли ни единственным, кто покинул папу Пикеринга по собственной воле, но свобода обошлась мне дорого. Я потерял все.

Немного утешало только одно: теперь Аманда точно знала, что мне она была дороже миллиона в акциях компании. Другое дело, что сама она выбрала деньги, предпочтя отцовское состояние. Быть может, именно Аманда была лучшим игроком в покер из всех нас. И даже по прошествии нескольких недель смириться с этим было по-прежнему трудно, почти невозможно.

* * *

Я отрастил волосы, перестал бриться, сжег или выбросил все, что напоминало деловой костюм, начав, естественно, с ненавистного галстука. Теперь я редко надевал рубашку или ботинки, а все мои пожитки умещались в одном не очень большом чемодане. «Путешествовать налегке!» – таков был отныне мой девиз, причем относился он не только к размерам моего чемодана, но и к себе самому. Я имею в виду, разумеется, не мой вес в фунтах, а состояние сердца и души. Ничто меня не отягощало, ничто не удерживало на месте. Я избавился от привязанностей и воображал, что свободен.

Однажды я зашел перекусить в забегаловку на Третьей стрит, в нескольких кварталах от моего дома в Джексонвилле. Там я случайно услышал, как какой-то парень с восторгом рассказывал об островах Бимини, входящих в группу Багамских островов. Услышанное меня поразило: я и сам вырос на восточном побережье Флориды, но мне как-то не приходило в голову, что Бимини находится на расстоянии сорока четырех миль от полуострова. Многие жители Майами ездят туда на выходные, а некоторые и вовсе мотаются туда-сюда каждый день.

Когда парень прервался, чтобы отхлебнуть пива, я сказал:

– А вы не можете отвезти меня туда?

Он смерил меня взглядом.

– Могу, если ты не против пару часов поработать палубным матросом.

Я был не против, и он вручил мне свою визитку.

– Мы отходим от причала сегодня вечером ровно в десять. Если тебя не будет на борту в четверть десятого, считай, что мы ни о чем не договаривались.

Я не знал, надолго ли я еду на Бимини, где я буду жить и чем заниматься, но меня посетило предчувствие. Непонятно почему, но я был уверен, что моя поездка займет больше нескольких недель и что в конце концов все сложится удачно, поэтому я запер дом, заплатил налог на собственность за год вперед и в девять вечера был уже на причале.

Прошли годы, прежде чем я вернулся.

* * *

Когда-то Бимини был британской колонией. Теперь этот остров – точнее, полтора острова (Северный Бимини и крохотный, почти необитаемый Южный Бимини) – стал популярным рыболовным курортом. Правда, ловят рыбу в окрестностях Бимини почти исключительно туристы, тогда как местное население главным образом пьет. Самой популярной рыбой у приезжих спиннингистов считается обитающая на мелководье альбула, численность которой в последние годы практически восстановилась, да и три самых крупных в мире голубых марлина были пойманы буквально на расстоянии плевка от побережья острова – хотя и на бо́льшей глубине. Впрочем, туристы ловят все, что попадется. На катере от Майами до Бимини можно добраться за час и двадцать минут, на хорошем катере – еще быстрее. Остров привлекает к себе множество людей, потому что здесь есть все, чего нет в Майами и других больших городах. Большинство багамцев, несмотря на привычку к крепким напиткам, спокойные, красивые, неторопливые люди, да и британское влияние проявляется на островах не только в манере выговаривать слова.

Я, кажется, уже упоминал, что Северный Бимини имеет три мили в длину и четверть мили в самой широкой части. Из инфраструктуры на нем есть только две параллельные друг другу асфальтированные дороги, зато баров почти столько же, сколько жилых домов. Когда на Бимини кто-нибудь умирает, на похороны выходит практически все местное население, и тогда обе дороги из-за толпы становятся совершенно непроезжими.

В годы своего расцвета Бимини был рыболовной столицей мира. Эта земля знала Хемингуэя и Зейна Грея[24], не говоря уже о многочисленных эстрадных и кинозвездах. Океанская вода здесь по-прежнему чиста и имеет красивый бирюзовый цвет, мелкий песок на пляжах бел и мягок, женщины – стройны и загорелы. Кроме того, по слухам, под водой к северу от острова находятся руины Атлантиды или, во всяком случае, развалины одного из ее легендарных затонувших городов. Как бы там ни было, даже с поверхности можно легко разглядеть огромные каменные блоки правильной геометрической формы – слишком правильной, чтобы их можно было считать имеющими природное происхождение. Лет двести назад на Бимини существовала колония освобожденных рабов. Большинство нынешних жителей острова являются их прямыми потомками.

И надо сказать, я отлично вписался в местное сообщество.

Едва высадившись на прибрежный песок и вдохнув свежий морской воздух, я понял, что обрел противоядие, которое поможет мне избавиться от последствий пребывания в фирме Пикеринга. Я закинул за спину рюкзак с вещами, натянул шлепанцы и нацепил свои любимые солнечные очки «Коста дель мар»[25]. Сняв номер в отеле «на месяц, а там видно будет», я отправился гулять по улицам. Всего через пару кварталов я наткнулся на «Правовую мотивировку». Именно такое странноватое название носила одна из местных кофеен.

Как я вскоре узнал, ее хозяин, Джейк Риггинс, закончил правовой факультет Университета Майами двадцать лет назад. В течение первых десяти с небольшим лет он честно пытался заниматься на материке адвокатской практикой, но не слишком преуспел. Ему было уже под пятьдесят, когда он навсегда распрощался с Южной Флоридой и перебрался на восточное побережье Бимини, где нашел применение своей магистерской степени в области юриспруденции, готовя для желающих отличный кофе. Время от времени он, правда, защищал в местном суде попавшихся на горячем наркокурьеров – но только тех, кто мог заплатить достаточно много, чтобы ему захотелось тряхнуть стариной.

Мне повезло – «Правовая мотивировка» оказалась именно тем, чего мне не хватало. Тут я, можно сказать, попал в яблочко: кофе Джейк готовил мастерски, да и зерна у него всегда были только высшего качества. Он, правда, отдавал предпочтение танзанийскому и южноафриканскому кофе, но иногда добавлял к ним и южноамериканские сорта. Зерна Джейк молол на ручной жерновой мельнице, кипятил воду, давая ей убежать, ошпаривал размолотый кофе, давая каждой крупинке раскрыться, и только потом медленно заливал горячую воду, благодаря чему изготовленный им напиток издавал непередаваемый аромат. Каждая чашка в его заведении была верхом совершенства. Приятели и клиенты прозвали его «Пикассо»; уж не знаю, каким он был юристом, но в том, что касалось кофе, Джейк действительно не знал себе равных.

За несколько недель, до краев заполненных солнцем, соленым океанским бризом, отличным кофе и полным бездельем, мой ритм жизни незаметно, но кардинально переменился, и я начал чувствовать себя настоящим аборигеном. Примерно месяц спустя я купил за пару тысяч долларов пострадавшую от урагана хижину на северо-западном побережье Северного Бимини. Она стояла на небольшом утесе, в тени высоких деревьев, и с ее заднего крыльца можно было любоваться закатами, которые, бесспорно, были лучшими на всем острове. Хижина, правда, требовала серьезного ремонта, но для меня это не было проблемой. Руки у меня всегда росли из нужного места, так что спустя полгода я уже спал на нормальной кровати под нормальной крышей, в окружении четырех надежных стен. В спальне я установил электрогенератор, но пользовался им редко: мне вполне хватало солнечного – или лунного – света, который вливался в мои окна вместе с ветром. Ничего большего я не желал, поскольку никакой особой цели, к которой непременно нужно «стремиться», у меня не было, как не было и никаких планов на будущее. Я имею в виду планов в традиционном смысле, которые так нравились моему школьному преподавателю английского. Он всегда убеждал, что каждый из нас, его учеников, должен твердо знать, кем он хочет стать и чего хочет добиться, но я больше не хотел ничего добиваться, а весь мой жизненный план состоял в том, что я твердо знал, кем я быть не хочу.

Нет, я вовсе не застыл на одном месте, но если большинство людей торопились куда-то, то я, напротив, бежал от чего-то.

Для ремонта хижины мне понадобились доски, гвозди, шурупы и прочие мелочи, продававшиеся в местном строительном магазине. Я ходил туда достаточно часто и почти каждый раз сталкивался там с пожилым багамцем – невысоким, с узловатыми, грубыми руками, сожженной солнцем морщинистой кожей и седыми волосами. Старик носил старую соломенную шляпу, но ее широкие поля не могли скрыть спокойной, доброжелательной улыбки, ни на минуту не сходившей с его лица. Есть старики, рядом с которыми хочется просто посидеть и помолчать, и мой новый знакомый был как раз таким. На вид ему было около восьмидесяти, но каждый раз, когда мы с ним сходились у витрины, где в коробках лежали разнокалиберные гвозди или крепеж, его «Доброе утро» звучало так, словно он действительно имел это в виду. Словно для него каждое утро было добрым. Для стариков подобный настрой редкость, уж поверьте мне нá слово.

Больше мы ни о чем не разговаривали. Лишь время от времени он наклонялся к какому-то ярлыку и сильно щурился, пытаясь рассмотреть цену. «Опять забыл дома очки», – жаловался он с улыбкой, и я читал ему написанное. Как-то я столкнулся с ним в кофейне Джейка, где старик наслаждался кофе и самодельной сигаретой. В этот раз мы раскланялись как близкие знакомые, хотя я по-прежнему не знал даже его имени.

Еще через неделю я снова увидел его у Джейка. Старик сидел, закинув ногу за ногу, и дымил самокруткой; на столе остывала чашка с кофе, а рядом лежала шляпа. На этот раз я сразу подошел к нему и, протянув руку, сказал:

– Здравствуйте, сэр. Меня зовут Чарли Финн.

Старик встал со стула, откашлялся, и мы обменялись рукопожатием. Пальцы у него были сильными, как у сорокалетнего.

– Будем знакомы. Джеймс Гекенворт… – Он широко улыбнулся. – Друзья зовут меня просто Гек.

– А меня – просто Чарли.

Как вскоре выяснилось, на острове Гек слыл кем-то вроде старейшины – неофициального, разумеется. На Бимини он знал буквально всех, и все знали его. Он даже родился здесь и – что отличало его от большинства островитян – никогда и никуда не уезжал. Всю свою жизнь Гек провел на этом крохотном клочке суши, со всех сторон окруженном соленой водой Атлантики. Он был сыном моря, а не земли, и, как я вскоре понял, именно это и определило склад его характера и сформировало душу.

Шли месяцы, моя дружба с Геком с каждым днем становилась все более тесной, и в конце концов старик пригласил меня в свою мастерскую, где он изготавливал из дерева небольшие плоскодонные лодки – рыболовные скифы или джекботы. К стенам мастерской были приклеены скотчем пожелтевшие статьи из специальных и периодических изданий, и в каждой упоминался Джеймс Джей Гекенворт. Оказывается, мой новый знакомый пользовался довольно широкой известностью в Штатах – о нем писали даже в «Ю эс эй тудей», «Ньюсуик», «Пипл» и «Нэшнл джиогрэфик». Самые богатые и известные люди Америки приезжали на Бимини только затем, чтобы заказать у него деревянный джекбот для ловли альбулы. За последние четыре десятка лет в мастерской Гека побывали три американских президента, которых он возил рыбачить на отмели. Неудивительно, что на Бимини Гек стал живой легендой.

Альбула считается одной из лучших рыб, какую только можно ловить на спиннинг или на дорожку, и рыболовы-спортсмены со всего мира съезжаются на Багамские острова в надежде поймать экземпляр покрупнее. Большинство рыб, схватив приманку, бросаются наутек, разматывая двадцать-сорок ярдов лесы или шнура, но альбула способна размотать и сто, и двести ярдов, прежде чем рыболов успевает глазом моргнуть. Вываживать ее нелегко – эта рыба сопротивляется как бешеная, поэтому экземпляры весом двенадцать фунтов и больше бывают не каждому по силам, именно поэтому альбула считается достойным трофеем. Кормятся стаи альбул на отмелях и банках, поэтому, чтобы ловить их, необходимы специальные катера с плоским днищем и небольшой осадкой, способные плавать на глубине буквально несколько дюймов. Именно такой тип моторного или парусного катера и называется промысловым скифом (не путать со спортивными гоночными скифами, которые приводятся в движение усилием гребцов!) или джекботом.

Самые лучшие в мире джекботы делал мой новый приятель.

У Гека не было ни родственников, ни жены, ни детей, а это означало, что его искусство умрет вместе с ним. И чем ближе я узнавал Гека, тем яснее мне становилось, что именно этот факт тревожил старика больше всего.

Прошло еще сколько-то месяцев. Гек помогал мне доводить до ума мою хижину, а я, в свою очередь, помогал ему в мастерской – смотрел и понемногу учился, осваивая основные приемы работы с деревом. Главным талантом Гека, сделавшим его признанным мастером, было умение соединить две деревянные детали практически без зазора. Любая лодка – джекбот в том числе – состоит из десятков и даже сотен деталей, которые должны скрепляться между собой как можно прочнее. Лодки, которые делал Гек, казались выточенными из одного куска дерева, настолько плотно были подогнаны друг к другу все элементы конструкции. И если бы кто-то спросил меня, как этого можно добиться, я бы ответил, не задумываясь: с помощью терпения. Геку терпения было не занимать, именно благодаря ему он добивался того, о чем большинство современных строителей лодок могли только мечтать. Клиенты платили Геку от сорока до шестидесяти тысяч долларов за каждый джекбот. В год он изготавливал только два, реже – три судна, но зато что это были за суда!.. Гек никуда не торопился и мог позволить себе возиться с подгонкой и отделкой деталей столько, сколько нужно. Деньги интересовали его мало или совсем не интересовали; Гек просто любил свою работу и в приливе вдохновения создавал непревзойденные произведения искусства, которые к тому же могли кому-то пригодиться.

Не раз и не два я видел, как он, закрыв глаза, медленно проводит кончиками пальцев по обшивке нового судна, которую только что обработал мелкой наждачкой.

В общем, сплошной судостроительный Брайль.

Однажды вечером, когда мы сидели вместе в мастерской, Гек вдруг перестал шкурить свой очередной шедевр и в задумчивости провел пальцами по рисунку, проявлявшемуся на чуть припорошенном древесной пылью днище джекбота. Взгляд его был устремлен куда-то очень далеко, за тысячи и тысячи миль от нашего крошечного островка. Его губы что-то тихо шептали, и мне пришлось напрячься, чтобы расслышать слова.

– Здесь я даю выход своему гневу. Изгоняю его. Я тру наждаком дерево, и оно наполняет меня изнутри, вытесняя гнев и горечь, растворяя их в песке, в воздухе, в воде океана. Прилив уносит его прочь, и я становлюсь свободен от того, что меня гнетет. – Гек кивнул, и я понял – он обращался не столько ко мне, сколько к своим воспоминаниям о ком-то или о чем-то. – Таков мой символ веры, – добавил Гек, перехватив мой недоумевающий взгляд.

Прошло несколько секунд, прежде чем я отважился задать ему вопрос:

– И много… гнева осталось у тебя внутри?

Он улыбнулся:

– Не знаю.

– Как же ты поймешь, что твои гнев и горечь закончились?

– Об этом я не думал. Наверное, когда я больше не буду чувствовать их вот здесь… – И Гек коснулся рукой сердца.

Нужно сказать, что строительство джекботов, которым мой друг отдавал все свое время и силы, было тесно связано в его душе с рыбалкой. Больше всего Гек любил ловить альбулу, хотя, как я уже говорил, это было не самым легким занятием. За восемьдесят лет жизни Гек успел побывать на всех окрестных отмелях и банках и прекрасно знал, как, куда и в какое время суток лучше всего забрасывать приманку. Он знал повадки каждой стаи, знал, на что лучше следует ловить на зорьке или ближе к вечеру. Всей этой премудрости Гек по мере сил обучал и меня. Проводить с ним время мне действительно нравилось, но в глубине души я всегда знал: друг делится со мной своими познаниями в рыбалке и строительстве лодок, в кофе и сигаретах, в столярном деле и резьбе по дереву, потому что в мире он остался совершенно один и ему больше некому передать то, чему он научился и что узнал за свою долгую жизнь. Иногда мне даже казалось – Гек отлично понимает, что дни его сочтены и что все свои познания он в конце концов унесет с собой в могилу. Именно это и было основной причиной той не находящей выхода стариковской печали, которую я угадывал в нем, когда мы сходились вместе. Нет, нельзя сказать, чтобы Гек только грустил, бывали у нас и минуты радости, и все же мое присутствие не могло компенсировать ему всего, что́ он потерял, оставил где-то в прошлом. Чем больше времени я проводил с ним, прислушиваясь к его кашлю, тем яснее мне становилось, что каждый час, каждую минуту Гек потихоньку прощается с миром, который когда-то любил. Я не знал, сколько ему еще осталось, но когда однажды Гек пришел ко мне и заявил, что мы должны вместе построить новый джекбот, построить для меня, я понял, что это – его прощальный подарок.

Обычно Гек начинал работу с раннего утра и частенько задерживался в мастерской до позднего вечера. Раз или два в неделю появлялся очередной клиент, и Гек, отложив инструменты, вез его в своем джекботе к какому-нибудь особо уловистому месту, известному ему одному. Я в меру сил помогал Геку и, регулярно бывая в мастерской, видел большинство тех, с кем он рыбачил. Тут, впрочем, работало правило «видел одного – видел всех», поскольку все клиенты были одинаковы: состоятельные служащие крупных корпораций, которые делали именно то, о чем мечтал и я, когда, вкалывая на папу Пикеринга, – хотя бы ненадолго отвлечься и обрести подобие душевного спокойствия. Эти парни тоже искали спокойствия, умиротворения, искали возможности отдохнуть от бешеного темпа своего повседневного бытия. Рыбалку большинство из них не любили, да и Гек им был, по большому счету, безразличен. Им нужно было другое – поймать альбулу, одолеть ее в поединке, а потом наделать фотографий, чтобы там, дома, показывать их знакомым и хвастаться своей удачливостью и умением.

Гек все это отлично знал и понимал. Понимал он и другое: все эти люди действительно нуждались в том, что́ он мог им предложить, поэтому никогда не осуждал их ни за слабость характера, ни за то, что они позволяют своему окружению определять темп и скорость, с которыми будет протекать их повседневная жизнь. Сам я понял это далеко не сразу, а когда понял, меня словно палкой по голове огрели: ведь то же самое Гек проделывал и со мной! Это он заставил мои внутренние часы отсчитывать время куда медленнее, чем раньше. Это он перевел стрелки на годы назад и помог мне начать все сначала, начать вдумчиво, не торопясь…

Озарение настигло меня на заднем крыльце моей хижины, где я сидел, глядя на раскинувшийся передо мной океан. Рядом со мной стоял на ступеньке горячий кофе, но я засмотрелся на игру света в волнах и совершенно про него забыл. Когда же я случайно опустил взгляд и увидел целых полчашки остывшего кофе, я вдруг понял, что не проглотил напиток, по обыкновению, одним махом. Напротив, я пил его медленно, смакуя, наслаждаясь каждым глотком… А ведь на меня это было совершенно не похоже! Только потом я подумал, что, работая у Маршалла, я научился выбирать и готовить отличный кофе, но наслаждаться его вкусом я начал только на Бимини, после того как почти год тесно пообщался с Геком.

Сварить кофе и суметь почувствовать его вкус… это ведь не одно и то же, правда?

Как-то Гек напутал со своими записями, и два его клиента объявились на острове в один и тот же день, почти в одно и то же время. Эти двое, одетые почти одинаково и с одинаковыми спиннингами в руках, были похожи, как близнецы, и каждый рассчитывал, что на рыбалку его повезет сам легендарный Джеймс Гекенворт. Недолго думая, Гек повернулся ко мне и сказал:

– Ты не против помочь старику?..

Так началась моя карьера рыболовного гида-инструктора.

Один из клиентов попытался протестовать, но Гек решительно покачал головой.

– Тебе повезло, – сказал он клиенту. – Этот парень будет получше меня.

Когда мы уже отплывали, мне вдруг пришло в голову, что впервые в жизни меня кто-то поддержал, выступил на моей стороне. Ну, может быть, и не впервые в жизни, но впервые за очень, очень долгое время. И хотя я по-прежнему ревностно следил за тем, чтобы ни к кому не привязываться и никому не раскрывать свое сердце, я почувствовал, что Гек стал мне еще ближе и еще дороже.

Мой клиент оказался финансовым директором одной из корпораций, входящих в «Список 500» журнала «Форчун». В свое время он закончил Стэнфорд по специальности «деловое администрирование». Мне не хотелось отвечать на бесчисленные вопросы, как я оказался на Бимини и почему работаю простым гидом, поэтому я не стал в ответ делиться подробностями своего академического резюме. Мне казалось, будет гораздо проще, если этот «пиджак с ушами» сочтет меня простым островитянином, которому случайно стали известны места, где хорошо клюет альбула. Благодаря Геку я действительно знал немало хороших мест, так что ближе к вечеру мой финансовый директор начал машинально потирать уставшую правую руку. В конце концов он сел на банку на носу джекбота, принял четыре таблетки болеутоляющего, вытер вспотевший лоб и покачал головой.

– Все в порядке? – осведомился я.

– Да. В полном. У меня в жизни не бывало такой рыбалки, точно! – И он с гордостью посмотрел на кучу трофеев, которые мы свалили на дно. За день работы клиент заплатил мне пятьсот баксов и еще столько же дал на чай. Я пытался поделить эти деньги с Геком, но он только рассмеялся:

– Что я буду с ними делать? Мне бы успеть истратить то, что у меня уже есть.

Вечером мы долго сидели на крыльце мастерской: Гек – с неизменной самокруткой, я – с бутылкой газированной минеральной воды.

– Ты много пьешь, – заметил Гек, неодобрительно глядя на мою минералку.

– Думаю, это все-таки лучше, чем «скотч», – рассмеялся я. – Или чем это новомодное слабоалкогольное пиво.

Он хмыкнул:

– Предпочитаешь газировку? Почему?

Я посмотрел на пластиковую бутылку.

– Не знаю. Наверное, мне нравится, как пузырьки газа щекочут нёбо и язык.

Гек глубоко затянулся. Взгляд его был устремлен куда-то далеко, быть может – на флоридское побережье, которое находилось в сорока четырех милях от нас.

– Я знаю, ты бежишь от чего-то, что причинило тебе боль, Чарли, – сказал он вдруг. – Или, может быть, от кого-то. Но ты не должен забывать, что для всех тех, с кем ты сталкиваешься, ты… – Гек показал окурком на мою воду, – …ты должен быть как эта бутылка с водой. – Прищурившись, старик посмотрел на меня, и мне показалось, что в уголке его глаза что-то подозрительно блеснуло. Словно подсохший след от выкатившейся слезинки. – Не позволяй никому и ничему причинить тебе боль, Чарли. Да, пока твоя бутылка закрыта, ее содержимое… – Гек усмехнулся: —…ее содержимое в безопасности. Оно никуда не денется, но…

Некоторое время мы молчали, глядя на закат и подставив лица налетевшему ветерку. Потом Гек неожиданно добавил:

– Вода означает жизнь. Это справедливо для любого места и для любой эпохи. Так было всегда. Я не знаю, в чем дело, но ты почему-то действуешь на людей как вода. Люди тянутся к воде… – Он взял у меня бутылку, отвернул крышечку и сделал глоток. – Им нравится ее вкус, нравится, как она течет в пересохшее горло. И ты такой же, хотя сам этого не понимаешь.

Господи, как же я любил этого старика!

* * *

Слухи распространились быстро, и очень скоро и Гек, и я начали проводить в море по несколько дней в неделю. Строить джекботы мы, однако, не перестали. В мастерской мы теперь трудились утром и вечером, а клиентов возили днем. Прошло сколько-то времени, и однажды, взглянув на себя в зеркало, я с трудом узнал отразившееся в нем лицо. Мои щеки втянулись, брови и волосы выгорели на солнце чуть не до белизны, кожу покрыл темный загар. Новый стиль жизни явно пошел мне на пользу; во всяком случае, я стал гораздо больше похож на беспечного подростка, каким был много лет назад. Не знаю, каким было мое кровяное давление, но по сравнению с теми временами, когда я работал на Маршалла Пикеринга, оно явно понизилось и перестало скакать.

Гек был прав: работа с деревом была отличной терапией, помогавшей победить боль. Шлифуя детали судового набора для нового джекбота, я уже мог мысленно представлять себе лицо Маршалла и не хотеть тут же его прикончить или воткнуть ему в правый глаз вилку, а в левый – ложку. Мой отец, мать, школа, одиночество, Гарвард, Аманда, папа Пикеринг – я и не подозревал, сколько горечи накопилось во мне за всю жизнь. К счастью, пока я работал бок о бок с Геком, он научил меня со всем этим справляться. Противостоять боли и горечи. И злости… Нет, я вовсе не хочу сказать, будто сумел простить все обиды, позабыть все свои несчастья, но я впервые в жизни перестал скрывать, что творится у меня внутри, – скрывать в первую очередь от самого себя. Думаю, это и был самый главный подарок Гека – умение быть честным с собой. Бесконечное терпение, неизменная доброжелательность и еще то, что он ничего от меня не требовал и не ожидал, позволили ему заглянуть в мою душу и увидеть тот барьер, который преграждал мне путь к собственному сердцу. Увидеть и показать мне. И надо сказать, что это была не просто изгородь из камней или кирпичный забор, а Великая Китайская стена.

Ну а кроме того, быть честным с собой вовсе не означало быть откровенным с окружающими. Последнему я так и не научился.

И об этом мне предстояло пожалеть.

Помню, однажды утром в мастерской Гека появился молодой мужчина примерно моего возраста. От каких-то друзей в Майами он узнал об отличных джекботах, которые делал мой друг, и приехал, чтобы заказать себе такой. Выслушав его, Гек покачал головой и ответил, что очередь на джекботы расписана на семь лет вперед. А поскольку выглядел он на свой возраст, парень не мог не понять очевидного: своего джекбота он может и не дождаться.

Оглядевшись в некоторой растерянности по сторонам, гость заметил мой джекбот, который стоял тут же.

– Это твой? – спросил он.

Он не был подонком, этот парень с материка. Во всяком случае, он не выглядел как подонок. Он просто любопытствовал, но, если бы ему представилась подходящая возможность, он бы ее не упустил. По всему было видно: парень привык добиваться своего, а если добиться не получалось, просто покупал то, что ему приглянулось.

– Мой.

– Продашь?

– Любишь рыбачить? – ответил я в тон.

Гость покачал головой:

– Я не рыбак.

– То есть ты не любишь рыбалку, но хочешь купить у меня этот джекбот?

Он ухмыльнулся и кивнул. Гек тоже улыбнулся и слегка приподнял седые брови, а я вытер руки ветошью и повернулся, чтобы еще раз взглянуть на свой сверкающий лаком катер.

– Мы строили его больше полугода и только недавно закончили, – сказал я. – Я выходил на нем в море не больше десятка раз, так что… Мне не хотелось бы выглядеть жадиной, но этот катер стоит немало.

Средняя цена джекботов Гека – полностью ручная работа плюс, само собой, пожелания заказчика – составляла от сорока до шестидесяти тысяч долларов в зависимости от сложности заказа. Наш гость улыбнулся и сказал:

– Могу предложить двести пятьдесят «штук». Наличными. Как тебе такой вариант?

В первую секунду я посмотрел на него так, словно он вдруг спятил. «С ума спрыгнул», как говорили в моей школе.

– Ты серьезно?

– Могу привезти деньги уже сегодня после обеда.

– Четверть миллиона долларов? Но ведь джекбот – это просто дерево, краска и клей!

Парень снова улыбнулся:

– И еще – работа…

Гек быстро кивнул несколько раз и шепнул мне уголком рта:

– Соглашайся, пока этот дрыщ не передумал.

Я посмотрел на лодку. Посмотрел на Гека. Перевел взгляд на клиента. И протянул руку:

– Вам завернуть?..

Вечером я долго ломал голову, что мне делать с четвертью миллиона долларов наличными.

Глава 9

Коста-риканский особняк Колина находился на территории закрытого поселка, образовавшегося вокруг пятизвездочного курорт-отеля, где проводили время весьма состоятельные люди. Курорт также сдавал желающим отдельные коттеджи – на основе таймшера и с возможностью пользоваться находящимися в отеле удобствами, но подлинной жемчужиной поселка были почти три десятка частных особняков, выстроившихся вдоль океанского побережья. Особняк Колина был среди них самым роскошным и стоял в самом живописном месте – на краю высокого, обращенного к океану утеса. Добраться до особняка можно было либо на машине по извилистой дороге длиной около полумили, начинавшейся от пропускных ворот в ограждавшем поселок заборе, либо с берега. От пляжа, оборудованного простым деревянным причалом и купальней, к особняку вела узкая дорожка, которая пересекала низенькие песчаные дюны, а потом карабкалась вверх по каменистому склону. Чуть дальше по берегу находилась узкая, закрытая со всех сторон бухта, где Колин выстроил причал для больших морских яхт с глубокой осадкой.

Именно в эту бухточку я и направил «Бертрам». Надежно закрепив яхту швартовами, я сошел на берег и первым делом проверил катера, хранившиеся в эллинге на специальных ко́злах. Все три катера были на месте, причем было непохоже, что ими недавно пользовались, но я все же внимательно осмотрел их – и не удержался от легкой улыбки. Колина нельзя было назвать хорошим судоводителем, он то цеплял днищем за дно, то задевал ведущие в эллинг ворота, однако надо было отдать ему должное: катера мой друг выбирать умел. В этом деле глаз у него был наметанный: он сразу замечал по-настоящему классную посудину и не жалел денег, чтобы ее приобрести.

Ничего интересного я так и не обнаружил и, выйдя из эллинга, стал подниматься к дому по крутой тиковой лестнице. В ней было больше сотни ступенек, и в каждую пятую были вмонтированы крошечные голубые лампочки, подсвечивавшие лестницу в темное время суток. Пролеты лестницы опирались на высеченные в скале полки, и на каждой была устроена смотровая площадка. Чуть левее лестницы змеилась по склону дорога, начинавшаяся от эллинга и заканчивавшаяся на заднем дворе особняка. Дорога предназначалась для небольшого автомобиля или гольф-кара, чтобы тяжелые вещи или оборудование для рыбалки можно было возить, а не носить по лестнице на руках.

Но вот и осталась позади последняя ступенька… Лестница вывела меня на задний двор, прямо к летней кухне, стоявшей отдельно от основного здания. Я как раз собирался обойти кухню сзади, когда мое внимание привлек неестественно сильный жар, исходивший от каменной стены, служившей частью дымохода. Заглянув в кухню, я увидел, что один из двух больших газовых грилей включен на полную мощность. Расположенная над ним вытяжка тоже работала, но не могла справиться с потоком раскаленных газов, и в кухне было жарко, как в Сахаре. И сам гриль, и пол вокруг были основательно забрызганы маслом и испачканы какими-то черными хлопьями, и я предположил, что на решетке что-то сгорело. Шагнув вперед, чтобы отключить гриль и вытяжку, я едва не споткнулся о барный миксер для приготовления коктейлей, который почему-то стоял на полу. Он был полон – только лед растаял, а в воздухе, помимо перегоревшего жира, сильно пахло ромом и кокосовым маслом. Последний запах всегда ассоциировался у меня с купанием и купальщиками, поэтому, выйдя из кухни, я сразу направился к большому купальному бассейну.

В бассейне никого не было, но подсветка оказалась включена, а в воде плавало несколько лифчиков и трусиков от купальных костюмов-бикини. На дне я разглядел пару садовых кресел. На площадке вокруг бассейна – как, собственно, и на всем пространстве заднего двора – валялись десятки пивных банок, бутылки из-под виски и рома, сигаретные окурки. Возле самой воды валялся опрокинутый кальян с несколькими гибкими мундштуками.

Выходившие к бассейну стеклянные раздвижные двери были открыты. Одна дверная панель соскочила с направляющих и завалилась набок, придавив высаженные в низкой каменной вазе цветущие кусты. Вторая панель и вовсе была разбита: несколько больших кусков стекла валялись тут же на полу. Отведя в сторону наполовину сорванную с крючков портьеру, я шагнул в дом и сразу почувствовал запах. Точнее, смесь двух запахов, причем оба исходили из стационарной кухни: в духовке что-то сгорело, а в мусорном ведре что-то протухло – скорее всего, устрицы или креветки. Когда я заглянул в кухню, моя догадка блестяще подтвердилась, но дышать от этого легче не стало, и я невольно попятился.

Если я думал, что возле бассейна царит беспорядок, то в комнатах меня поджидал настоящий хаос. Обстановку буквально разнесли в щепки. Мебель была поломана и перевернута, а музыкальный центр хрипел и надрывался изо всех сил, поэтому я поспешил его отключить, выдернув шнур из розетки. Обеденный стол едва стоял на трех уцелевших ножках, опасно накренившись в сторону. В гипсокартонных перегородках кто-то пробил несколько отверстий, орудуя, судя по всему, киркой или кувалдой. Зеленая мягкая игрушка, похожая на лягушонка Кермита, была привязана к одной из лопастей потолочного вентилятора и сейчас вращалась со скоростью около двухсот восьмидесяти оборотов в минуту. Из расколотого экрана телевизора торчала настольная лампа, которую кто-то швырнул в него с невероятной силой. Гранитная плита разделочного стола в кухне оказалась расколота, а кран в раковине кто-то отвернул и пустил воду. Вода стекала по полке, по стене и устремлялась по вымощенному плиткой полу в комнаты, расположенные на более низком уровне. В гостиной, к примеру, высота воды составляла уже дюймов пятнадцать, причем вода поступала не только из кухонного крана, но и из поливочного садового шланга, который кто-то не поленился принести и раскатать, подключив его к водоразборной колонке на заднем дворе. Переливаясь через порог, вода из гостиной попадала в декоративный бассейн перед фасадом дома, в который кто-то погрузил второй шланг. Бассейн переполнился, и вода из него через обращенный к океану низкий бортик стекала в резервный переливной бассейн, расположенный на восемь футов ниже по склону. Резервный бассейн, само собой, тоже наполнился, и вода, разбиваясь и расплескиваясь о выступы скалы, живописным каскадом обрушивалась с высоты шестидесяти футов на расположенный внизу пляж.

Сходив на задний двор, я отключил оба шланга, завернул кран в кухне и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. К висевшей в лестничном проеме люстре кто-то привязал штору и, по-видимому, раскачивался на ней, как Тарзан, пока люстра не сорвалась с крюка. Теперь она болталась на трех электрических проводах, грозя обрушиться в лужу внизу.

Семь спален второго этажа тоже пострадали. Во всех кроватях либо спали, либо использовали их как-то еще. Одна кровать была накрыта пластиковой пленкой и залита какой-то вязкой жидкостью, похожей по консистенции и запаху на детское масло. Под ноги мне то и дело попадалась изорванная одежда и нижнее белье. Ванные комнаты были основательно загажены, а джакузи в примыкающей к хозяйской спальне туалетной комнате была до половины заполнена желтоватой жидкостью, отдававшей выдохшимся, начавшим скисать пивом. Это и было пиво, на что указывали стоящие друг на дружке в углу три больших алюминиевых бочонка.

Хозяйская спальня, похоже, больше всего вдохновила участников бушевавшей в доме вечеринки. Ее стены были исписаны и изрисованы губной помадой, матрас с широкой двуспальной кровати кто-то вытащил на веранду и развел на нем костер, причем топливом служили обломки кроватной рамы, изголовья и прикроватного столика. Никакой другой мебели в спальне не осталось, а между тем вся она сгореть, безусловно, не могла. Солнце уже село, и над Тихим океаном сгущались сумерки, однако, бросив быстрый взгляд с северного угла веранды, я увидел, что всю не попавшую в костер мебель кто-то пошвырял с утеса, целясь в крышу эллинга. К счастью, расстояние было великовато: эллинг уцелел, зато весь склон был усеян деревянными обломками, пружинами и клочьями сорванной обивки.

Вернувшись с веранды в спальню, я вдруг заметил на каминной полке портативную видеокамеру. Длинный шнур тянулся от нее к большому телевизору, единственному предмету обстановки, который гости почему-то пощадили. Не скажу, что мне так уж хотелось смотреть на то, что́ было записано на камеру, но я подумал, что это может помочь мне выяснить, побывал ли в особняке сам Сэл, а заодно – как выглядят его новые лучшие друзья.

На диске видеокамеры оказалось почти восемь часов неотредактированной записи. Кто-то потратил немало времени, снимая и комментируя то, что показалось мне грандиозной трехдневной (как минимум) пьянкой. Голос за кадром был похож на женский, но я не понял ни слова, потому что неизвестная операторша говорила слишком быстро и к тому же по-испански. Ей, впрочем, удалось довольно подробно запечатлеть, как набирала обороты вечеринка, увенчавшаяся полным разгромом дома Колина и Маргерит.

Я просмотрел примерно полчаса записи, когда за моей спиной раздалось звяканье пустых бутылок. Поставив видеокамеру на паузу, я обернулся и увидел молодого парня в остатках смокинга, который на четвереньках выползал из стенного шкафа. По-видимому, он спал там за корзиной для грязного белья, поэтому я и не заметил его, когда заглядывал в шкаф. Судя по выражению лица, парень еще не совсем очухался и к тому же страдал дикой головной болью, глаза на опухшем лице выглядели как узкие щелочки, но он все равно пытался заслонить их от слабого света лампы под потолком. Вся грудь парня была в каких-то подозрительных потеках, словно он капитально проблевался прямо на себя, да и воняло от него точно из выгребной ямы.

– Привет, – сказал я, и парень неопределенно хрюкнул. Потом он уткнулся головой в пол, уперся рукой в стену и попытался подтянуть под себя одну ногу.

– Кружится… – пробормотал он. – Не могу остановить…

Говорил он с испанским акцентом и так невнятно, что я с трудом разобрал слова.

Я рассмеялся:

– Кружится, говоришь? Это называется похмелье.

– Ага… ик… – Парень завалился на бок и… выблевал то немногое, что оставалось у него в желудке. Пока он кряхтел и стонал на полу, я сходил в ванную комнату, включил холодный душ, а потом затащил парня в кабинку и усадил так, чтобы вода лилась ему на голову и на грудь.

Судя по остаткам костюма, парень был не гостем, а приглашенным официантом. Мне, во всяком случае, показалось, что он, скорее, обслуживал гостей (во всяком случае – поначалу), чем был полноправным участником вечеринки.

Пока парень отмокал под холодной водой, я спустился вниз и сумел отыскать все необходимое для кофе. Приготовив большой кофейник, я налил полную кружку и понес наверх. К этому времени мой новый знакомый уже выключил воду, но встать по-прежнему не мог и сидел в душевой кабинке, выставив наружу длинные худые ноги. Кофе он принял с благодарностью и даже пробормотал что-то похожее на «Gracias!»[26]. Его смокинг был окончательно испорчен, и я отыскал в шкафу купальные шорты и майку, которые вполне могли принадлежать Колину, а сам вернулся к видео.

Минут через пятнадцать парень, пошатываясь и поминутно хватаясь за стенку, выбрел из ванной в спальню. Руки у него тряслись, но кружку с кофе он держал крепко. Впрочем, кофе там оставалось на донышке, и я понадеялся, что кофе он выпил, а не расплескал. Увидев меня, парень произнес несколько фраз на испанском – быстро и невнятно. Впрочем, он мог бы говорить и как диктор мадридского радио – для меня это было без разницы, поскольку испанского я все равно не знал.

– No habla Español[27], – проговорил я, отрицательно качая головой, чтобы он лучше понял. Это было почти все, что я мог сказать по-испански. Парень улыбнулся, кивнул и снова заговорил на ломаном английском – гораздо медленнее, чем на своем родном, но понимать его все равно было нелегко. Я узнал, что его зовут Мигель и что он работает – точнее, работал три дня назад – официантом в рыбном ресторане. После смены он с несколькими друзьями отправился подработать за чаевые на частную вечеринку. С глубокой скорбью в голосе Мигель поведал мне, что никаких чаевых он у себя в карманах не обнаружил. Несмотря на это, вечеринка ему все равно понравилось: было весело, вино лилось рекой, а на балконе танцевали красивые девчонки. Сначала Мигель обслуживал бар, но, когда его сменил кто-то из коллег (а может, это был добровольный помощник из числа гостей), он познакомился с очень красивой девчонкой, с которой протанцевал всю ночь. Очнулся он утром – в шезлонге возле бассейна. Вчерашняя красотка лежала в объятиях, но было ли между ними что-то, Мигель вспомнить не мог. День они провели на пляже – вместе с большинством гостей, но ближе к вечеру веселье разгорелось с новой силой. Последним, что запомнил Мигель, была ванна, которую он наполнял пивом. Как он попал в стенной шкаф, осталось для него загадкой.

Включив видео, я попросил его прокомментировать происходящее на экране, что Мигель и сделал – с явным удовольствием. Впрочем, описывая гостей (лучше всего ему запомнились девушки), он мог сказать только, кто что пил. Кто больше любил ром, кто – мартини, кто предпочитал текилу.

– «Flor de Caña»[28] – просто бомба. Он очень нравится.

Народу на экране прибывало, и вот уже бассейн покрылся пеной, подозрительно похожей на пивную, которая то и дело выплескивалась через бортик. Наступил вечер (по моим подсчетам, это был вечер первого дня вечеринки), и какой-то парень с длинными, выгоревшими на солнце волосами притащил в дом подключенный к колонке шланг и начал лить воду в гостиную. Спустя еще какое-то время на экране телевизора возникли девушки в бикини, раскачивавшиеся на привязанной к люстре шторе. Потом я увидел, как те же (а может, и другие) девушки с повязками на глазах борются на облитой детским маслом кровати. Другой парень – настоящий живчик, ему явно не сиделось на месте, – принялся крушить стоявшую в патио тиковую мебель. Обломки он свалил в кучу, облил бензином и поджег. Вокруг костра тут же начались пьяные танцы, причем танцевало одновременно не менее ста человек. Многие участники веселья быстро теряли запал и засыпали прямо среди танцующих, но их оттаскивали в сторону, а им на смену появлялись новые танцоры.

Второй день, в общем и целом, повторял первый, разве что появились новые гости: еще четыре рослых, накачанных, загорелых парня. Ни капли жира, плечи широкие, волосы выгорели – в них легко было угадать настоящих «водяных». Упертых серфингистов, выражаясь более понятным языком.

– Кто это такие? Ты их знаешь? – спросил я у Мигеля, показав ему четверку.

– Sí[29]. – Мигель кивнул с таким видом, словно я задал ему донельзя глупый вопрос. – Это серферы, но они еще… – Он сделал движение, будто сворачивал «косяк». – У них много хороший трава. Если тебе нужно, я познакомить.

Еще раньше я заметил, что каждый раз, когда на экране мелькал Сэл, один из четверки непременно оказывался неподалеку.

– А этого?.. Этого ты знаешь? – Я ткнул пальцем в сына Колина, который как раз глотал пиво из банки.

Мигель пожал плечами:

– Не знать, он новый. Очень тихий, мало улыбаться, но… – парень выразительным жестом потер большой палец указательным, – но он платить.

Что ж, благодаря этому видео я смог составить довольно точное представление о том, каковы они – новые друзья Сэла. Мигель, который по выходным работал и в курорт-отеле, хорошо знал большинство участников вечеринки, и только Сэла видел впервые.

– Он недавно приехать. Быть очень богатый. Наличные, много. Он заплатить за всю вечеринку и дать мне на чай. Сто баксов. – Тут Мигель попытался сунуть руки в карманы брюк, но брюки вместе со смокингом остались в ванной.

Куда подевались гости и куда они могли отправиться, Мигель не знал. Когда я спросил его об этом, он только показал на дверь стенного шкафа. На лице парня читалось разочарование – ему явно хотелось быть вместе со всеми.

– И все-таки, – не отступал я, – как ты думаешь, куда они могли поехать?

Прежде чем ответить, Мигель перемотал запись назад – на то место, где четверо серфингистов о чем-то говорили с Сэлом. Беседа была оживленной, ее участники то и дело взмахивали руками, стараясь убедить сына Колина приехать – и привезти деньги – в какое-то место, где есть «хорошие волны» и «хорошие девушки». Прислушавшись, Мигель перевел то, что можно было разобрать:

– Они говорят – место, где есть бочонок.

– Бочонок или «бочка»?[30]

Мигель снова перемотал запись на начало разговора, прислушался.

– Бочка, sí, – подтвердил он и снова нажал воспроизведение. – А вот здесь они говорят о курорт. К северу от Коринто. И еще о… – Мигель затряс головой, пытаясь вспомнить английские слова. – Там, где волна ломаться. У риф. Большая, тридцатифутовая волна. Очень хорошо кататься, только…

Я хотел что-то сказать, но Мигель шикнул на меня и снова прислушался, потом ткнул пальцем в экран телевизора:

– Только сначала ехать в Леон на вечеринку. У дяди одного из парней там отель. В отеле – вечеринка.

– А как называется этот отель, он не говорит?

Мой драгоман покачал головой. Именно в этот момент один из серфингистов вытянул руку по направлению к Сэлу и потер пальцы точно таким же жестом, который некоторое время назад употребил Мигель. Широко улыбнувшись, парень на экране что-то сказал, а трое его товарищей согласно кивнули.

– Что он только что сказал?

Мигель прислушался, но разобрать слова было трудно – мешала музыка и две пьяные девицы, которые, устроившись возле бассейна, что-то пели дуэтом.

– Он… он сказал, что предоставит его el jefe.

– Предоставит?.. Может – представит?

– Sí. Представит. Сделать знакомый.

– То есть эти четверо парней хотят познакомить пятого с кем-то еще?

– Sí.

– С кем же?

– С el jefe.

– Что такое «эль хефе»?

Мигель снова задумался.

– Это быть такой человек… На него все работать, уважать его. Он… – Мигель поднял вверх палец. – Самый главный, вот!

Я уже понял, что речь идет о каком-то боссе или начальнике, поэтому не стал поправлять Мигеля. Вместо этого я спросил:

– А как зовут эль хефе? Имя у него есть?

– Имя не назвать, но один из них… – Мигель снова коснулся экрана пальцем. – Вот он его знать. И еще он сказать… – Палец Мигеля переместился к Сэлу в знак того, что серфингист обращается именно к нему. – Он сказать, что его деньги очень хорошо. Только нужно больше; много, много денег. – Кончик пальца Мигеля коснулся лица Сэла, совершенно закрыв его. – Он – банк.

Этого я и боялся с самого начала.

Потом я спросил Мигеля, не нужно ли его куда-нибудь отвезти, но он улегся на пол, закрыл глаза и пробормотал, что позвонит своей «мухе́р»[31].

Как ни странно, мобильный телефон в кармане смокинга Мигеля уцелел и даже не слишком намок. Когда я принес его из ванной, парень благодарно замычал, с трудом набрал номер и прострекотал что-то по-испански.

Минут через двадцать на подъездной дорожке особняка появилась молодая женщина на скутере. У нее было довольно миловидное лицо, но его выражение предвещало грозу. Не успел Мигель выйти ей навстречу, как молодая «мухер» закатила ему здоровенную пощечину, которая вызвала у бедняги еще один приступ рвоты. Пока Мигеля тошнило в цветы, жена на все лады честила его по-испански. Я, естественно, не понимал ни слова, но в этом не было особой нужды, поскольку ее интонация говорила сама за себя. Впрочем, даже если бы она бранилась по-английски, я бы, наверное, все равно ничего не понял – девушка выпаливала целые фразы с поистине пулеметной скоростью. Но вот отгремел последний залп, Мигель умылся из шланга и с обреченным видом уселся на скутер за спиной жены. Через минуту они уже мчались прочь, и я подумал, что до́ма блудного мужа ожидает продолжение банкета – только не такое, о каком он мечтал.

Было уже почти десять часов, когда я наконец позвонил Колину.

Врачи перестали давать Марии сильнодействующие лекарства и начали постепенно выводить ее из искусственной комы. Увы, без проблем не обошлось. Понизив голос, Колин сказал:

– Боль после хирургического вмешательства оказалась сильнее, чем мы думали. Пару раз даже пришлось колоть местное обезболивающее, но прежде чем оно подействовало… Представляешь, каково было Маргерит? – В трубке было слышно, как он тяжело вздохнул. – Нам всем было тяжело, Чарли.

Я, в свою очередь, вкратце обрисовал ситуацию с домом, не скрывая размеров причиненного ущерба. Колин молча выслушал меня, потом спросил:

– Ты так и не выяснил, куда мог отправиться Сэл?

– Думаю, он поехал «ловить волну» вдоль никарагуанского побережья в компании друзей. Насколько мне известно, первую остановку они намерены сделать в городе под названием Леон. В одном из тамошних отелей у них назначена вечеринка.

Центральная Америка представляет собой довольно узкий перешеек, который соединяет Мексику с Бразилией. С юго-запада его омывает Тихий океан, а с северо-востока – Карибское море, которое является частью Атлантического океана. На этом небольшом участке суши поместилось, однако, довольно много государств: на севере граничат с Мексикой Гватемала и Белиз, к югу от них лежат Сальвадор и Гондурас. Никарагуа седлает перешеек почти посередине и выходит как к Тихому океану, так и к Карибскому морю. Под ним притулилась Коста-Рика. Последняя остановка по пути на юг – Панама, которая находится в самой узкой части перешейка. Именно поэтому сто лет назад там был построен канал, соединивший два великих океана.

Центральная Америка давно превратилась в рай для серфингистов – и для «упертых», и для начинающих. В поисках «хорошей волны» они перемещаются вдоль берегов от Панамы до Гватемалы и обратно, но именно Тихоокеанское побережье Никарагуа служит для них основным центром притяжения, и я не сомневался, что Сэл и компания отправятся именно туда.

– Леон? – переспросил Колин. – Ты знаешь, где это?

– Да. Мне приходилось там бывать в… в прошлой жизни.

– И как, по-твоему, Сэл туда попадет?

– Я не знаю, но… Если он угнал твой внедорожник, то…

Почти одновременно с особняком Колин приобрел дизельный внедорожник «Тойота Хайлакс» – мощную четырехдверную машину с открытой грузовой платформой и приводом на все четыре колеса. «Тойота» и так была достаточно проходимой, но Колин дополнительно установил на нее увеличенные колеса – широкие, с глубокими грунтозацепами, чтобы гонять по дюнам и песку. Не забыл он и о специальном багажнике для серф-досок. Именно на этой машине они с Сэлом когда-то разъезжали по побережью Коста-Рики в поисках хорошей волны.

– Гм-м… жаль. Мне эта машина нравилась, – пробормотал Колин.

– Думаю, что это был он, Сэл, – продолжал я. – В доме нет ни одной доски для серфинга.

– Понятно. Ладно, действуй. Тебе там на месте виднее. – Колин немного помолчал и добавил: – Позвони нам, когда сможешь, ладно?

– Обязательно позвоню, только… только это может быть через несколько дней.

Последовала еще одна, более продолжительная пауза. В трубке я слышал голос Маргерит. Она что-то сказала Колину, и он, не отнимая телефона от губ, ответил:

– Мария?.. Ладно, попробуем…

Послышалось шуршание, и Колин проговорил, обращаясь уже ко мне:

– Погоди, не вешай трубку. Мария хочет с тобой поговорить.

Снова что-то зашуршало, потом я услышал знакомый голос:

– Дядя Чарли?..

Мария говорила медленно, с трудом, а ее язык слегка заплетался от больших доз успокоительного, но она все-таки говорила, и я почувствовал, как у меня немного отлегло от сердца.

– Привет, красотка. Как твои дела?

– Я… – Ее голос сорвался, и я услышал всхлипывания. Мария пыталась что-то сказать, но я разобрал только одно слово: «…болит!» Потом трубку снова взял Колин:

– Она очень скучает по тебе.

– Передай, что я тоже по ней скучаю. – Я немного помолчал. – Ну а если серьезно – как она?

Теперь уже Колин замолчал, и молчал довольно долго. Наконец он нехотя проговорил:

– Не слишком хорошо, если честно. Она… Ну, ты понимаешь…

Я понимал. Больно было не одной Марии – больно было и ее отцу, хотя физически он и не пострадал.

– Чарли?..

– Что?

– Спасибо.

– За что?

– За то, что ты не упрекаешь меня в том, что случилось.

– Это потому, что ты ни в чем не виноват.

Колин то ли усмехнулся, то ли всхлипнул. Когда он снова заговорил, в его голосе прозвучало недоверие, и я понял, что мой друг держит себя в руках из последних сил.

– Не виноват?

– Нет. – Я повернулся и посмотрел на ночной океан – на бескрайнюю пустоту, которая, в свою очередь, смотрела на меня.

– Тогда кто же? Чья это вина?!

Если такая штука, как воровская честь, существует, то мы с Колином были достойными ее обладателями.

– Наша.

Глава 10

Колин Спектор (так его звали) жил в Майами. Он владел парфюмерной компанией, а также фирмой, которая занималась импортом вин и крепких алкогольных напитков, что помогло ему наладить прочные связи с городской элитой: спортсменами, кинозвездами и поп-исполнителями, которые частенько гостили у него в доме. Довольно скоро особняк Колина в Майами превратился в нечто среднее между «залом славы», музеем и великосветским салоном – с поправкой, естественно, на современные нравы. Сам Колин утверждал, что это полезно для бизнеса. Знаменитые гости, приходившие к нему на вечеринки, охали и ахали, разглядывая редкие и дорогие вещи, которые Колин скупал по всему миру. Мой джекбот он намеревался поставить в эллинге, где уже хранилось несколько любовно восстановленных винтажных катеров. За свою четверть миллиона Колин хотел от меня только одного – чтобы я сам доставил судно к нему в Майами.

Услышав эти слова, я посмотрел на Гека, который глубоко затянулся очередной самокруткой (он курил даже в мастерской, не обращая внимания ни на стружку под ногами, ни на банки с растворителями и лаком), сплюнул и кивнул:

– За такие деньги мы доставим вам его в лучшем виде.

В следующие выходные Колин прислал в мастерскую своего капитана с помощником, которые должны были показать нам его яхту. Как выяснилось, Колин постоянно держал на Бимини шестидесятифутовую спортивно-рыболовную яхту, которую он использовал, чтобы развлекать своих деловых партнеров. Гостей доставляли с континента на вертолете, после чего капитан вез их на рыбалку или катал вокруг острова. Колин любил современные большие яхты с мощными моторами, но разбирался в них слабо и почти не умел ими управлять. Именно поэтому он нанял капитана с помощником, способных не только вывести судно в море и доставить высокопоставленных пассажиров туда, где ловятся тунец, марлин и ваху[32], но и вернуться на остров, не напоровшись на мель или подводные камни.

С помощью портового крана мы погрузили джекбот на специально сооруженную платформу, которую закрепили на носу яхты особо прочными канатами. А на следующий день – после почти трех лет островной жизни – я снова оказался во Флориде.

Дорога заняла у нас совсем немного времени. Пройдя через глубоководную часть пролива, мы свернули к Стилтсвиллу, а потом вошли в Бискейн. Там, на берегу одной из глубоко вре́завшихся в берег бухт, стоял городской дом Колина.

Гек сидел на носу рядом с привязанным к платформе джекботом, дымил самокруткой и любовался мангровыми зарослями и загорелыми девушками в крошечных купальниках. Я опустился рядом и, свесив ноги за борт, разглядывал мир, который давно покинул. Должен признаться, что в эти минуты он казался мне куда симпатичнее, чем когда-то. Потом впереди показался особняк Колина, и глаза Гека удивленно расширились. Дом выглядел огромным: он занимал площадь, равную примерно трем стандартным земельным участкам, а комнат в нем было, наверное, не меньше сорока. Не удержавшись, я негромко присвистнул, а Гек щелчком отправил окурок в воду и заметил:

– Похоже, ты продешевил. Надо было содрать с этого парня вдвое больше.

Я только кивнул в ответ. По правде говоря, я сомневался, что Колин Спектор был хотя бы так же богат, как Маршалл Пикеринг, но он, по крайней мере, умел показать товар лицом. Даже на меня его особняк произвел ошеломляющее впечатление, хотя, возможно, дело было в том, что за три года жизни на острове я просто отвык от больших домов.

На берегу перед особняком голубел пятидесятиметровый бассейн с прыжковой вышкой. Возле него собралась шумная компания, и я подумал, что мы попали к самому началу какой-то вечеринки. Статные, бронзовокожие, красивые женщины в бикини на шнурках пили коктейли, шутили и флиртовали с крепкими, мускулистыми (некоторые выглядели как настоящие качки), уверенными в себе мужчинами. У многих из них на волосатой груди болтались толстые золотые цепи, а черные очки носили почти все. На лужайке стояла звуковая аппаратура, и диск-жокей «пробовал» звук. Берег был довольно высоким, поэтому, когда мы подошли ближе, одна из девушек перегнулась через ограждение и подмигнула Геку.

– Кажется, я всю жизнь занимался не тем, чем нужно, – философски заметил мой друг и подмигнул в ответ.

Когда яхта пришвартовалась, мы выгрузили джекбот, поставив его на специальную роликовую тележку, чтобы было легче перемещать по причалу. Подобные тележки используют, например, грузчики, когда им нужно занести в дом фортепиано. Никаких особых трудностей у нас, впрочем, не возникло, поскольку стоящий в конце причала эллинг был куда больше стандартного дома. Как я впоследствии узнал, он служил своего рода выставочным залом для дорогих катеров, которыми Колин любил похвастаться перед гостями. Внутри эллинг был отделан деревянными панелями из канадского кедра, а профессиональная подсветка и впрямь напоминала музейную. Стальные потолочные балки эллинга служили направляющими для электрических талей, с помощью которых любой из экспонатов можно было снять со специального стеллажа и без малейших усилий переместить в любом направлении. Лично мне эллинг Колина Спектора неожиданно напомнил Национальный музей авиации и космонавтики Смитсоновского института в Вашингтоне, только вместо самолетов и ракет здесь были выставлены катера и моторные лодки.

Сам Колин встретил нас на причале. Пожав руки, он устроил нам с Геком маленькую экскурсию по эллингу-музею, подробно рассказав о каждой лодке – о ее достоинствах, цене и причинах, побудивших его приобрести именно этот экземпляр. Довольно скоро я убедился, что в его коллекции мой джекбот был едва ли не самым дешевым: некоторые экспонаты стоили на порядок больше.

– Ты часто используешь свои лодки? – спросил я, разглядывая покрытый сверкающим лаком винтажный катер 1927 года.

– Нет, не часто. – Колин покачал головой. – Это… для души. Ну, и для гостей тоже.

Место для джекбота было уже готово. Мы установили его на стеллаж и уже хотели вернуться на яхту, чтобы плыть назад на Бимини, когда Колин неожиданно спросил, не хотим ли мы слегка перекусить перед дорогой.

– С удовольствием. Я просто умираю с голода, – ответил Гек и выразительно покосился на женщин в бикини.

Я рассмеялся, а Колин жестом пригласил нас в патио, где располагался импровизированный буфет. Пока Гек знакомился с женщинами, Колин представил меня своей жене и детям. Черноволосая и черноглазая Маргерит была настоящей латиноамериканской красоткой – стройной и на редкость высокой (она была почти на дюйм выше своего мужа). Профессиональная пианистка, она иногда давала частные концерты для избранных, проходившие в специальной пристройке, где стоял настоящий «Стейнвей», а акустика была лучше, чем в некоторых «настоящих» концертных залах. В юности Маргерит участвовала в конкурсе «Мисс Вселенная», именно там и заметил ее Колин.

Десятилетний сын Колина Гонсало, или Сэл, был одет в белую футболку с надписью «Я тоже играю в оркестре». От матери он унаследовал красоту и большие темные глаза. Пожав мне руку, мальчик сразу отправился на лужайку, где стояла музыкальная аппаратура – насколько я успел заметить, он буквально ни на шаг не отходил от диджея, жадно следя за каждым его движением.

Увидев пятилетнюю дочь Колина Марию-Луизу, я сразу вспомнил пословицу «яблочко от яблони недалеко падает». От родителей она взяла все самое лучшее; ее не портили даже розовое платье принцессы, помада на губах и материны туфли на высоких каблуках. В волосах девочки сверкала пластмассовая диадема. Если улыбка Сэла согрела мою душу, то Мария и вовсе растрогала меня.

Опустившись на колено, я поправил у нее не голове диадему, которая сбилась на сторону.

– Привет, принцесса.

Такой искренней улыбки и таких голубых глаз, как у нее, я не видел никогда в жизни.

Как и полагается радушным хозяевам, Колин и Маргерит провели меня по комнатам. Мария держала отца за руку, сопровождая его рассказ яркими комментариями относительно «своего дома». Когда мы добрались до концертной пристройки, Колин попросил жену сыграть. Маргерит села к роялю, и ее пальцы проворно забегали по клавишам. Я не очень хорошо разбираюсь в музыке, но ее игра показалась мне превосходной. Что касалось Марии, то она все это время вертелась на небольшой, ярко освещенной сцене, пытаясь танцевать, и, хотя ее движения были еще по-детски неуклюжими и слегка утрированными, в них чувствовались природная грация и чувство ритма.

На этом экскурсия закончилась, и мы не спеша пообедали в патио, подшучивая над Геком, который ухитрился собрать вокруг себя чуть не всех женщин, присутствовавших на вечеринке. После обеда Колин тронул меня за плечо:

– Можно тебя на два слова?..

Я уже давно догадался, что и просьба самому доставить новую лодку, и приглашение перекусить, и осмотр дома и эллинга – все это неспроста. Колину достаточно было просто приказать, и его люди привезли бы ему джекбот упакованным и перевязанным ленточкой, но он почему-то попросил проделать это нас с Геком. Из этого можно было сделать только один вывод: зачем-то мы ему понадобились. Или, возможно, не только мы…

Оставив Гека развлекать женщин, мы вдвоем отправились к эллингу и поднялись на огороженную площадку на крыше второго этажа, откуда открывался живописный вид на залив. Вечеринка возле бассейна набирала обороты: диджей запускал быструю музыку, разогревая гостей. Этот парень был с головы до ног в пирсинге, татуировках и золотых цепях, и я невольно подумал, что он, должно быть, очень нравится Сэлу.

Увидев, что я разглядываю диджея, Колин сказал:

– На сегодняшний день это самый известный в Майами рэпер. Его зовут Треч – то есть это он сам так себя назвал… Слово «черт», прочитанное задом наперед. – Он усмехнулся: – На самом деле его зовут Уильям Альфред Батлер, представляешь?.. На этой неделе мы запускаем его персональную линейку мужских ароматов.

– Ты любишь рэп? – удивился я.

– Нет. – Колин покачал головой и показал на толпу внизу: – Но они любят.

– А как ты заполучил его на свою вечеринку?

– Так же, как и тебя.

В подробности я решил не вдаваться и только сказал:

– Ты всегда покупаешь друзей?

– Друзей – нет, а вот гостей – частенько. Уж приходится…

Тем временем на лужайке Уильям Альфред Батлер показывал Сэлу, как правильно устанавливать микрофон, как носить бейсболку и что делать с руками, когда объявляешь номер. Бейсболка сидела у Треча на голове под совершенно невообразимым углом, широкие штаны едва не сваливались с худых ягодиц. Каждый раз, когда ему нужно было как-то подчеркнуть очередную реплику, он поднимал перед собой обе руки с вытянутыми указательными пальцами, словно стрелял из воображаемых пистолетов. Сэл не сводил с него восхищенных глаз и старательно копировал движения своего кумира.

– И как будет называться туалетная вода имени Уильяма Альфреда Батлера? – поинтересовался я.

Колин хмыкнул:

– «Предварительное заключение».

Несколько минут мы оба молчали, подставляя покрытые легкой испариной лица прохладному морскому ветерку. Наконец я решил, что должен сделать первый шаг:

– Так зачем ты меня сюда позвал? Неужели только затем, чтобы я полюбовался на твоих гостей, которые тебе на самом деле безразличны?

Колин снова усмехнулся:

– Они мне не так уж безразличны – без этих людей не было бы моего бизнеса, но в целом ты прав… – Он показал на Маргерит и Марию, которые весело плескались в мелкой части бассейна. – Они и Сэл – вот кто мне по-настоящему дорог. Что до остального, то это просто… неизбежное зло.

– Зло?

– Не такое уж и зло, просто без них мне не обойтись. Как я уже сказал, мой бизнес во многом зависит от них. – Колин пожал плечами и повернулся ко мне: – Именно об этом я и хотел с тобой поговорить. Я абсолютно ничего о тебе не знаю, но мне почему-то кажется, что в жизни ты учился вовсе не лодки строить. Ты… ты от чего-то бежишь – от чего-то, что было у тебя в прошлом. Что́ это было, меня совершенно не касается, зато я отлично вижу, что у тебя есть два весьма важных достоинства.

– Каких же?

– Во-первых, ты умеешь отсекать привязанности. Не в буддийском смысле, конечно. Просто ты – волк-одиночка.

– Допустим, хотя одна привязанность у меня осталась… – Я показал на Гека, который плавными, ласкающими движениями втирал крем для загара в спину рослой – не менее шести футов – брюнетки. Еще несколько красавиц, посмеиваясь, смиренно ожидали своей очереди. – И ее я отсекать не собираюсь. Ну а второе мое умение?

– Ты умеешь хранить секреты.

– И почему ты так в этом уверен?

– На Бимини у меня много хороших знакомых, но никто из них ничего о тебе не знает. Когда я наводил справки, мне сказали только, что ты прожил на острове чуть больше трех лет и сумел расположить к себе Гека, который считается на острове легендарной личностью. Это, кстати, тоже очко в твою пользу, поскольку Джеймс Гекенворт с кем попало дружбу не водит. В остальном же ты держишься сам по себе, у тебя нет ни друзей, ни женщины, ни семьи…

Я промолчал.

– Или я не прав?..

– А тебе не кажется, что ответить на этот вопрос означало бы опровергнуть свою репутацию таинственного и загадочного человека? – отозвался я.

– Ну, хорошо, – вздохнул Колин. – Тогда позволь мне перейти к делу.

Я кивнул.

– Мне бы хотелось, чтобы ты работал на меня. Не беспокойся, это не отнимет много времени и не помешает вашей с Геком работе. Я предлагаю… что-то вроде очень неплохого дополнительного заработка. А платить я буду хорошо.

Не глядя на него, я покачал головой:

– Деньги меня не интересуют.

– Тогда как насчет приключений? Романтики? Скоростные катера, вертолеты, другие страны… Романтика, которая хорошо оплачивается, – это почти идеальный вариант, тебе не кажется?

– Все зависит от характера работы.

– Хорошо. Во-первых, это не совсем законно… – Он вопросительно взглянул на меня: – Или ты из тех, кому не нравится все противозаконное?

– Мне не нравится тюрьма, – отрезал я.

– Мне тоже. – Колин улыбнулся: – А теперь скажи, продолжать мне или нет? Если нет, ты можешь присоединиться к гостям. Мои люди доставят тебя обратно на Бимини, когда ты скажешь.

Загорелые длинноногие красавицы, беззаботный смех Гека, запахи кокосового масла, рома, омаров и дизельных выхлопов, роскошные катера, роскошные кинозвезды и поп-исполнители – все это опьяняло не хуже самого крепкого коктейля.

– Продолжай, – сказал я Колину.

– Мой отец приехал в Америку с Кубы. Он начинал с крошечной бакалейной лавки на углу рыночной площади, но очень скоро стал владельцем нескольких магазинов, которые сам же и построил. Потом занялся продвижением товаров от производства к потреблению. Сначала он создал эффективную транспортную компанию, потом построил несколько крупных складов и оптовых баз. Очень скоро отец контролировал всю цепочку, что называется, «от поля до стола». Он не задирал цены, но постоянно усовершенствовал свою схему, убирая неэффективные звенья, и в конце концов нажил целую кучу денег. С самого раннего детства он учил меня тому, как выбрать качественный продукт и как доставить его покупателю, чтобы тот был доволен. Отец оставил мне пятьдесят миллионов… а теперь у меня почти в двадцать раз больше, и все благодаря людям, которые любят пить редкие, дорогие вина, качественные виски, ром и шампанское, а при случае не прочь и побаловаться белым порошком. Как ты понимаешь, в деньгах я теперь не нуждаюсь, но мне нравится жизнь с привкусом опасности, нравятся люди, с которыми я сталкиваюсь, и, если уж быть до конца откровенным, мне нравятся мои репутация и авторитет. – Он пожал плечами. – Вкратце говоря, я занимаюсь одновременно двумя видами бизнеса: законным и незаконным, и мне нужен перевозчик. Курьер. Тот, кому я мог бы доверять в делах, в которых никому нельзя доверять по определению.

Его рассказ меня заинтересовал. Глядя на Маргерит, которая шла через задний двор, с непринужденной грацией балансируя огромным подносом, на котором стояли бокал и тарелка с угощением для какого-то запоздавшего или очень дорогого гостя, я спросил:

– Она знает?

Колин кивнул.

– У меня нет от нее секретов.

– Как получилось, что твой отец занимался законным бизнесом, а ты вдруг пошел по скользкой дорожке?

– Это ты думаешь, что он занимался исключительно законными операциями, тогда как на самом деле… Я уже сказал, – только ты не обратил внимания, – что он начинал с одной-единственной лавчонки, в которой мы все и жили – ютились в подсобке в глубине лавки. В раннем детстве мне приходилось спать в большом промышленном холодильнике, который обычно использовали по назначению только в августе, то есть в самую жару. Так продолжалось несколько лет, но потом отец придумал ввозить ром, которым снабжали его оставшиеся на Кубе братья. Сначала мы потихоньку продавали его с черного хода, потом – с отцовского грузовичка, потом – с грузовиков, пока у отца не стало несколько лавок… – Колин улыбнулся: – Да, отец старался по возможности держаться в рамках закона, но… но только по возможности. Он умел заработать лишнюю пару долларов, и если уж ему представлялся удобный случай, отец его не упускал.

– Контрабандный ром и кокаин – это совершенно разные вещи. Тебя это не беспокоит?

– Если ты пьяница, человек, который продал тебе бутылку, ни в чем не виноват. Я просто посредник. Как и любой предприниматель, я оказываю услуги клиентам, доставляя им необходимый товар, и за это получаю свой процент. Если я по каким-то соображениям не буду этим заниматься, желающие найдутся всегда. Свято место пусто не бывает.

Я негромко вздохнул. Логика Колина показалась мне слегка иезуитской, но главная проблема заключалась в том, что я был полностью согласен с его доводами.

– Ладно, расскажи, как работает твоя схема. Меня интересуют чисто практические детали… твоя бизнес-модель, если угодно.

– Ого! Сразу видно человека с образованием.

Так я продемонстрировал Колину один из своих козырей, который старался скрывать, – знание финансовых и экономических законов.

– Я закончил Гарвард. Специализировался на деловом администрировании.

Колин улыбнулся и кивнул.

– Мои сегодняшние гости – просто подонки с деньгами. С очень большими деньгами, Чарли… Все они поголовно уверены, что деньги делают их всемогущими и неуязвимыми, однако им все равно не хочется, чтобы об их порочных пристрастиях написали на первой странице популярного еженедельника. Вот они и платят мне за то, чтобы все оставалось шито-крыто. В каком-то отношении я действую по той же схеме, что и эксклюзивные бутики, только мои клиенты, если можно так выразиться, еще эксклюзивнее. Товар одинаков для всех, разница только в условиях его доставки. Почти во всех главных городах страны у меня есть свой курьер, но мне нужен еще один человек, который обслуживал бы клиентов здесь, в Майами, а также на всем Восточном побережье.

– А куда девался человек, который работал в этом районе до меня?

Колин показал на высокого сильного мужчину – настоящий «Мистер Мускул» из рекламы средства для прочистки труб, – который сидел у бассейна с очередной «амазонкой» на коленях.

– Никуда. Просто он поднакопил денег и решил заняться грузовыми перевозками. Хочет завести свою фирму и работать самостоятельно. Я не стал его удерживать, напротив – я даже немного помог ему деньгами и клиентами.

– Ты на него не в обиде?

Колин покачал головой, но ничего не сказал.

– Ладно, как насчет конкуренции?

– Конкуренция возникает только тогда, когда кто-то в курсе, как именно ты зарабатываешь свои деньги. Конечно, в Майами хватает наркоторговцев, но никто из них не знает, в каких конкретно услугах… нуждаются эти люди. – Он обвел рукой сборище внизу. – Так что конкурентов у меня практически нет. Можно даже сказать, их вообще нет. – Колин пожал плечами: – Я не торгую «травкой» и «колесами» на улицах. Не продаю экстази подросткам на дискотеках. Вот почему мне нет нужды нанимать крепких парней с пушками.

– Если ты действительно работаешь так, как только что описал, значит, твои клиенты тебе доверяют? Я правильно понимаю?

Он кивнул:

– Да. Только доверие – штука обоюдоострая. В частности, она означает, что, если я не доставлю вовремя то, что обещал, моя, как ты выразился, «бизнес-модель» тут же накроется медным тазом. Видишь ли, с одной стороны, у меня есть то, чего они хотят, но и у них есть возможность разрушить мой карточный домик с помощью нескольких слов, сказанных когда нужно и кому нужно. Мой бизнес строится на… взаимном доверии, а доверие в наши дни – хрупкая штука. И ни я, ни мои клиенты не заинтересованы в том, чтобы сложившееся равновесие нарушилось. Я, во всяком случае, стараюсь делать все, чтобы покупатели были довольны и уверены в моем молчании. Эти люди вообще мало кому доверяют, поэтому наладить с ними контакт было нелегко, но в конце концов я этого добился, и теперь мой подпольный кокаиновый бутик работает как часы. И у меня нет причин пока отказываться от этого, Чарли!.. Мой официальный бизнес приносит нам с Маргерит достаточно денег, чтобы мы могли не думать о завтрашнем дне и не беспокоиться о будущем наших детей. Мой неофициальный бизнес тоже приносит огромные деньги, но это не главное. Главное в том, что он обеспечивает нам с Маргерит тот стиль жизни, который нам нравится. Мы развлекаемся в обществе знаменитостей, мы общаемся с сильными мира сего, мы переживаем разного рода приключения… Нет, поменять все это на спокойное существование мы пока не готовы.

– Ну а что буду делать я? И как ты собираешься мне платить? Насколько я понял, видеться мы будем не часто… Как будет организована моя работа чисто технически?

– Не беспокойся, все давно продумано. – Колин положил на перила передо мной мобильный телефон. – Главное правило: не пользоваться одной и той же сим-картой дважды. Телефоны…

– Все время с новой симкой? – перебил я. – Но как же ты запомнишь столько новых номеров?

– Я бы не задержался в этом бизнесе, если бы был ленив или глуп, – не без некоторого самодовольства отозвался Колин. – Полиция и Управление по борьбе с наркотиками знают о моем существовании… Точнее, они знают, что есть некий человек, но выйти на меня не могут. Никаких записей я не веду, так что ухватить меня им будет трудновато. Все, что мне нужно, находится здесь… – Он коснулся лба согнутым пальцем, и я, честно говоря, подумал, что Колин хвастается. Впрочем, куда больше его способности запоминать цифры меня волновал совершенно иной аспект нашей потенциальной совместной деятельности.

– Иными словами, ты в любом случае останешься чистеньким, тогда как грязную работу придется делать мне?

– В этом бизнесе нет чистеньких, Чарли. И любой, кто будет уверять тебя в том, что сумел не запачкаться, просто-напросто солжет. Надо хорошо понимать, что ты будешь заниматься дурными, противозаконными вещами. – Колин снова показал на аппарат. – Твой очередной номер буду знать только я. Ты тоже никому его не давай. Ни сестре, ни матери, ни Геку. И тем более подружке, если она у тебя когда-нибудь появится. Считай, что этот телефон только для работы. Держи его включенным круглые сутки семь дней в неделю.

– Иными словами, с этим телефоном я буду как корова на привязи?..

– Вроде того. – Колин очаровательно улыбнулся. – Когда я пришлю тебе координаты, ты введешь их в GPS-навигатор катера, отправишься на место и оставишь посылку именно там и именно в то время, которое я тебе укажу. Мои инструкции ты должен выполнять предельно точно – это в твоих же интересах. Ты не будешь встречаться с людьми и не будешь получать от них деньги. Твое дело – только закладка: приехал, положил, исчез. Попутешествовать тебе придется изрядно, но, уверяю, тебе это даже понравится. Ты увидишь много красивых мест, в которых еще никогда не бывал.

– Каков мой процент?

– Одна десятая от стоимости заказа, то есть минимум пять тысяч.

– Немало для человека, от которого не требуется ничего особенного – только рассекать на катере да прятать посылки в укромных местах.

– Думаю, если ты попадешь в лапы полиции, тебе сразу начнет казаться, что ты продешевил и что твоя свобода сто́ит куда дороже пяти «кусков». Но, Чарли, я покупаю вовсе не твое умение управлять катером и уж тем более не твое гарвардское образование. В каком-то смысле я плачу́ тебе за то, чтобы ты молчал – и сейчас, и тем более если ты вдруг угодишь за решетку. Будем надеяться, что без этого обойдется, но… – Он выдержал небольшую паузу, давая мне время осмыслить услышанное. – Я хорошо обращаюсь с теми, кто на меня работает. Деньги за каждую закладку будут поступать на твой офшорный счет до того, как ты отправишься на место.

– Ты намерен платить мне до того, как я сделаю закладку? – уточнил я, и Колин кивнул. – Ты настолько мне доверяешь?

– Скажем так: я настолько в тебе нуждаюсь. Конечно, ты можешь захотеть меня кинуть… Ради бога. Можешь взять деньги и ничего не сделать – и тебе ничего за это не будет. Но даже в нашем бизнесе лояльность всегда окупается, поэтому, если ты хочешь заработать действительно большие деньги, ты сам предпочтешь делать то, что́ я попрошу и когда я попрошу. – Он слегка повел плечами. – Есть, правда, один аспект, о котором тебе следует знать… В некоторых случаях клиенты расплачиваются со мной наличными. Это зависит от того, каким бизнесом занимается тот или иной клиент, к тому же многие не хотят оставлять бумажный след, по которому правоохранители могут добраться до них хотя бы теоретически. Если мне заплатят наличными, с тобой я тоже расплачусь наличными. В таких случаях крайне важно, чтобы в какой-то момент у тебя в руках не оказались и товар, и деньги за него. Обычно я очень внимательно слежу за такими вещами и устраиваю все так, чтобы доставка и оплата происходили отдельно. К сожалению, в подобных случаях я не могу гарантировать, что ты получишь деньги до того, как сделаешь закладку, но, я думаю, ты не слишком на меня за это рассердишься. – Колин поднял вверх палец: – И еще одно, Чарли… Что ты будешь делать с наличкой – это твое дело, но я обязан предупредить: если ты проработаешь у меня достаточно долго, наличных денег у тебя соберется довольно много, но пойти и положить их в банк ты не сможешь. Надеюсь, тебе не надо объяснять почему?..

– Не надо. – Слушая его, я непроизвольно подумал, что маятник моей судьбы качнулся в противоположную сторону: когда-то я разносил пиццу и приторговывал «травкой». Сейчас ни о какой пицце речи не шло, однако работа, которую предложил мне Колин, мало отличалась от того, в чем я поднаторел еще в юности.

Вот только деньги были уже не детские, да и ответственность – тоже. В случае какого-то провала мне светил большой срок.

– Когда начинать? – спросил я.

Колин показал на большой черный, с зализанными обводами катер «Интрепид», стоявший внизу у причала. Его длина навскидку составляла футов сорок пять. Катер приводили в движение четыре подвесных «Меркурия» по триста пятьдесят «лошадей» каждый. Дорогая игрушка и очень быстроходная.

– Мне бы хотелось, чтобы завтра эта штука была на Абако[33].

Я сунул мобильник в карман и пожал ему руку:

– Отлично. Всегда хотел побывать на этих островах.

Так началась наша крепкая и весьма взаимовыгодная дружба. Почти сразу Колин зачислил меня в штат своей официальной компании «Спекторз Импорт». Это название – «призрачный импорт»[34] – звучало несколько двусмысленно, особенно учитывая ту сторону бизнеса, которую мой новый босс предпочитал не афишировать. Я не преминул указать на это Колину, но он ответил – мол, ничего страшного. «Главное – название достаточно запоминающееся, а остальное не важно».

В тот день, когда Колин нанял меня своим курьером, он сказал мне еще одну вещь. Прежде чем мы спустились с эллинга, Колин проговорил, пристально глядя на меня:

– С самого начала, Чарли, ты должен четко представлять одно: каким бы прибыльным ни был этот бизнес, заниматься им вечно нельзя. Обратный отсчет уже идет, часы тикают, и в конце концов настанет день, когда нам придется остановиться. Самим остановиться, потому что это тот самый случай, когда жадность не доводит до добра. Таким образом, задача состоит в том, чтобы выжать из нашего занятия максимум удовольствия и максимум денег и успеть убраться со сцены за минуту до того, как часы пробьют двенадцать. – Отвернувшись, Колин обвел взглядом сеть каналов и выстроившиеся вдоль берегов дома стоимостью свыше десяти миллионов каждый, потом решительно кивнул: – Да, придет день – и довольно быстро, – когда продолжать будет слишком опасно. Когда наша лафа закончится, тогда не будет никакого «призрачного» импорта, а будет только официальный, законный бизнес. И когда этот день придет, ты должен сам захотеть уйти. Сейчас мы поймали волну, и она несет нас навстречу богатству, но она же может швырнуть нас на камни. А я очень не хочу, чтобы с нами это случилось…

Глава 11

Ночь я провел в гамаке на веранде хозяйской спальни. Дул прохладный ветер, а шорох прибоя у подножия утеса напомнил мне мою хижину на берегу. Невольно я вспомнил Гека, вспомнил его смех, вспомнил, как сильно он любил свои лодки, рыбалку, самокрутки – и женщин. Всех женщин, что были когда-либо со мной рядом. Затем мои мысли естественным образом обратились к Шелли, и я вспомнил, с какой горечью она смотрела на меня в нашу последнюю встречу на берегу, где мы собирались пожениться. Точно такое же выражение было и на лице у Аманды, когда я видел ее в последний раз. Что со мной такое, почему я причиняю женщинам только боль?

Потом я задумался, какую очередную подлость замышляет сейчас Маршалл и как скверно приходится Брендану, вынужденному ждать, пока старик двинет кони, чтобы наложить лапу на его денежки. И, как и много раз до этого, я в конце концов обнаружил, что вместо сна пристально всматриваюсь в пустоту, в которую превратилась моя жизнь. Мое… – назовем это «существованием» – было заполнено множеством не связанных друг с другом событий, и каждое могло бы направить меня в ту или иную сторону, указать направление, задать цель, но этого почему-то не происходило. Не раз я пытался соединить эти разрозненные точки между собой, провести между ними хоть какую-то линию, найти связь, объяснить одно через другое – и не мог. У меня просто ничего не выходило, и все! Точки не соединялись, и я, не умея найти осевой вектор собственной жизни, все глубже погружался в хаос и бессмыслицу.

Все-таки я задремал, а когда проснулся, было уже совсем светло. Мне зверски хотелось кофе, и я отправился в кухню. В холодильнике нашлась упаковка замороженных кофейных зерен, и я сварил себе большую кружку кофе.

Глотая раскаленный напиток, я размышлял, как мне действовать дальше. В конце концов я решил, что оставлю «Бертрам» здесь и двинусь дальше по суше. Все дело было в маршруте: после Леона у меня был запланирован Коринто. Попасть в этот город можно было и морским путем, но на месте яхта вряд ли могла быть полезна: прочесывать окрестности Коринто было удобнее на колесах, к тому же, если Сэл был там, он не мог не узнать отцовскую яхту, а спугнуть его раньше времени я не хотел. Кроме того, стоянка в бухте рядом с особняком Колина была надежной и безопасной, и, оставляя там яхту, я ничем не рисковал.

Оставалось только найти подходящее средство передвижения.

Гараж на заднем дворе пустовал, но рядом с ним была небольшая пристройка, предназначенная, судя по ее виду, для садового инвентаря. Дверь была заперта, но меня это, скорее, обрадовало: значит, гости Сэла внутри не побывали. Отыскав ключи, я открыл пристройку и невольно улыбнулся. Мне повезло.

Поселок, в котором стоял особняк Колина, граничил с государственным природным заказником – обширной территорией, где не было ничего, кроме грунтовых дорог и песчаных дюн, тянувшихся на многие мили вдоль побережья. Такой ландшафт был природным полигоном для квадроциклистов. Колин, разумеется, об этом знал и приобрел четыре квадроцикла – не иначе как для семейных экскурсий в заказник. Их он и держал в пристройке, похожей на сарай для граблей, лопат и мешков с удобрениями.

Кроме квадроциклов, в пристройке оказалось еще два мотоцикла, и, немного пораскинув мозгами, я остановил свой выбор именно на них, точнее – на одном. Это был слегка адаптированный к местным условиям австрийский КТМ-600 – вездеход-эндуро[35], предназначенный для длительных поездок по бездорожью и сильнопересеченной местности. Адаптация же заключалась в том, что кто-то нацепил на него сигналы поворота и коста-риканский знак государственной регистрации, благодаря чему этот, в общем-то, чисто спортивный мотоцикл можно было легально использовать на дорогах общего доступа.

В общем, то, что нужно, и даже еще лучше.

Забрав с яхты минимум необходимых вещей, я уложил их в небольшой рюкзак, спрятал в условленном месте ключи, чтобы их могли найти рабочие и уборщики, которые придут ремонтировать и приводить дом в порядок, вскочил на мотоцикл, надел свои любимые «Костасы» и помчался на север.

Шесть часов спустя я был уже в Леоне – кружил по площади вокруг городского собора в поисках гостиницы и кафе, где можно было бы выпить чашку-другую нормального кофе.

Отель «Кардинал» стоял сравнительно недалеко от собора. Если верить рекламе, в номерах путешественников ожидали кондиционированный воздух, горячая вода и вай-фай. Все это было весьма кстати – в особенности кондиционер и душ, поскольку по пути я успел основательно поджариться на знойном никарагуанском солнышке, а моя одежда насквозь провоняла по́том. За номер я заплатил наличными, и высокий худой парень за стойкой регистратора провел меня через вестибюль и длинный коридор, огибавший что-то вроде общественной столовой, в заросший огромными деревьями внутренний двор. Оттуда мы наконец попали к номерам, находившимся в самой глубине здания. Мой номер оказался довольно большим, и там действительно был кондиционер. Я бросил вещи, перевел регулятор кондиционера на три «снежинки» и пешком отправился на поиски кафе.

В Леоне, бывшей столице Никарагуа, насчитывается пятнадцать церквей и один собор, который слывет самым большим в Центральной Америке. По легенде, пять столетий назад, когда испанцы впервые высадились на этом побережье, они посчитали, что находятся в Северной Америке, и решили построить здесь самый большой в Новом Свете католический храм, чтобы, так сказать, «застолбить» новую территорию, а заодно утвердить на ней свою национальную религию. И надо сказать, что с этой задачей они справились, проблема была лишь в том, что собор был построен не там, где следовало.

Шагая по тротуару вдоль величественного, хотя и изрядно обветшавшего, здания собора, я не сразу заметил небольшое кафе, стоявшее на другой стороне улицы, немного наискосок от соборной паперти. Его окна были затенены выгоревшими маркизами, а внутри работали вентиляторы, которые, впрочем, лишь гоняли горячий и влажный воздух от стола к столу. Клиентов в кафе было немного, и я выбрал место у окна, откуда были видны пенящиеся фонтаны перед собором.

Не успел я усесться, как меня начал преследовать довольно неприятный запах. Поначалу я решил, что воняет от сидевшего неподалеку парня. Тот и впрямь обливался по́том, но, когда вентилятор развернулся в сторону, запах никуда не исчез. Опустив взгляд, я украдкой посмотрел на свои кроссовки. Ничего. Проверил под столом. Пусто. В конце концов я понял, что запах исходит от меня самого́. Шесть часов на мотоцикле под палящим солнцем сделали свое дело, и мне были срочно нужны хороший душ и бочка дезодоранта.

Подошел официант – молоденький парнишка лет шестнадцати. Вопросительно глядя на меня, он постучал кончиком карандаша по своему блокноту, и я приветливо улыбнулся. Испанского я не знал, но слово «кофе» звучит одинаково на всех языках, за исключением, быть может, китайского. Впрочем, не знаю точно – не могу сказать.

– Кофе, – попросил я.

В ответ официант тоже улыбнулся:

– Con leche?

Это выражение я когда-то слышал и даже знал, что оно означает, но сейчас на меня словно что-то нашло. Я никак не мог припомнить, что же означают эти слова, поэтому только пожал плечами и покачал головой – мол, не понимаю. Официант кивнул и сделал свободной рукой движение, будто доил корову.

– Vaca. Leche.

До меня, хоть и не сразу, дошло.

– Да. С молоком. Отличная идея.

Через пару минут паренек вернулся с большой кружкой очень горячего и очень хорошего кофе.

Потягивая напиток, я размышлял, с чего мне следует начать поиски Сэла. Пожалуй, рассудил я, стоит дождаться вечера, и тогда, быть может, я сумею найти Сэла и его друзей по звуку. Из своего опыта общения с латиноамериканцами я знал, что эти парни обожают музыку, причем норовят включить ее как можно громче. Что ж, никакого другого плана у меня все равно не было, поэтому я заказал еще кофе и стал смотреть в окно.

Фонтаны, с самого начала привлекшие мое внимание, были устроены в огражденном низким каменным бортиком желобе-резервуаре, который начинался на площади перед собором и, изгибаясь то в одну, то в другую сторону, тянулся через парк почти на полквартала. Форсунки, размещенные вдоль осевой линии желоба, выбрасывали струи воды, которые красиво пенились и падали обратно. Сам желоб не казался ни широким, ни особенно глубоким, однако он был наполнен водой почти до краев. По меркам тропического Никарагуа, подобная водная феерия была настоящим расточительством, но расточительством необходимым. В противном случае на площади было бы нечем дышать от жары и пыли.

Пока я разглядывал фонтан, у кафе остановилось несколько запыленных автомобилей. Водители и пассажиры выбрались наружу и расселись на капотах и крышах своих машин, словно зрители, приготовившиеся смотреть какой-то увлекательный спектакль. Подкатила и пара полицейских автомобилей. Стражи порядка тоже вышли из машин, но на крышу не полезли, а стояли, слегка расставив ноги и поигрывая резиновыми дубинками. Как и остальные, они, похоже, ждали, когда же начнется главное зрелище.

Надо сказать, что местные полицейские были совсем не похожи на наших, американских, копов. Эти парни были худыми, жилистыми, дочерна загорелыми, словно фермеры в разгар полевых работ, да и выглядели они какими-то неухоженными и растрепанными. Их форменная одежда была старой, поношенной и откровенно несвежей, брюки растянулись на коленях, рубахи выбились из-под ремней, фуражки отсутствовали. Пистолетов я ни у кого не увидел. Двое или трое держали на плечах помповые ружья, но было непохоже, что они собираются пустить их в ход. Рация была только у одного полицейского: возможно, в местной полиции они были редкостью, поэтому их и выдавали одну на пять человек, а может, остальным стражам порядка было просто лень носить лишнюю тяжесть.

Полицейские автомобили выглядели не лучше. Эти старые, помятые, с лысыми колесами «Хонды» покрывал такой толстый слой пыли, что под ней не было видно ни номеров, ни эмблем. Пыльные «мигалки» на крышах были в наличии, но я сомневался, что они работают.

Наблюдая за тем, как полицейские перешучиваются с остальными зрителями еще не начавшегося спектакля, я невольно подумал, что лозунг «Служить и защищать» им вряд ли подходит. Эти парни воспринимали свою работу в полиции скорее как данное им свыше право присутствовать на любом праздничном мероприятии, к которому они в любой момент могли присоединиться. Ну а если бы события вдруг начали развиваться непредсказуемо, стражи порядка, скорее всего, быстро и незаметно исчезли бы, чтобы не нажить неприятностей. Как бы там ни было, с остальными зрителями они держались вполне дружелюбно, почти панибратски, словно подчеркивая, что они никакие не представители закона, а такие же горожане, которых не надо бояться и не за что ненавидеть.

Пока я размышлял подобным образом, один из парней замахал руками и защелкал пальцами, стараясь привлечь внимание остальных к чему-то, что он разглядел возле фонтана. Все головы – а к этому времени перед кафе собралось уже человек пятьдесят-шестьдесят – как по команде повернулись в указанную сторону. Я тоже посмотрел туда и увидел возле желоба молодую женщину или девушку лет двадцати с небольшим, которая стояла на бортике фонтана.

Ее черные блестящие волосы доставали до плеч. Длинная шинель или защитного цвета плащ, в который она была одета, перетянут ремнем. Ноги женщины были босыми, смуглые руки лежали на ремне. Под свист и одобрительные возгласы, раздавшиеся из толпы, она несколько раз повернулась вокруг своей оси, так что полы плаща разлетелись в стороны, и начала медленно танцевать на бортике из выкрошившегося, позеленевшего мрамора. Двигалась она как профессиональная балетная танцовщица, однако мне показалось, что ее танцу чего-то недостает. Возможно, все дело было в выражении лица женщины. Казалось, она не замечает собравшихся на площади людей, не слышит криков и улюлюканья и танцует не то для себя, не то для кого-то невидимого и далекого.

Мои догадки очень скоро подтвердились. Женщина вдруг расстегнула плащ, сбросила его с плеч и продолжила танцевать.

Под плащом ничего не было.

Толпа завороженно притихла, но я почему-то сразу подумал, что в танце неизвестной женщины нет ничего соблазнительного или манящего. Его даже нельзя было назвать эротичным. Чем дольше я наблюдал за движениями танцовщицы, тем сильнее убеждался в своем первоначальном подозрении, что ее сознание функционирует на каком-то ином, недоступном зрителям уровне. Да, она танцевала, но ее танец был очень странным. Повороты, прыжки, плие, тендю производили впечатление излишне резких и каких-то незавершенных. Возможно, с чисто технической точки зрения женщина двигалась достаточно правильно, однако выбранный ею ритм как будто был на полтакта сдвинут относительно общепринятой нормы, и это незаметно, но существенно искажало общую картину, лишая ее гармонии и красоты. Да и саму танцовщицу тоже нельзя было назвать особенно красивой: на обложку модного журнала она бы никогда не попала, но… но для нее это не имело никакого значения. Ни это и ни что другое.

Постепенно движения танцовщицы замедлялись, становясь откровенно угловатыми и каким-то ломаными. Я сказал – она не была красива, однако все приметы грубой, земной женственности были налицо. Именно ради них, а не ради ее неуклюжего танца, и собралась на площади толпа мужчин. Танец, впрочем, уже подошел к концу; широко разведя руки, женщина прыгнула в бассейн и принялась плавать там, словно безумный тюлень, поднимая брызги и выставляя из воды то ноги, то ягодицы. Толпа отреагировала на ее прыжок еще одним дружным воплем и подалась вперед, чтобы лучше видеть; кто-то даже достал фотоаппарат и начал снимать.

Все это происходило всего в нескольких десятках ярдов от соборной паперти, по которой как раз в это время поднимались десятки и сотни людей, в том числе и детей, собиравшихся на вечернюю пятничную мессу[36]. Из широко распахнутых дверей собора лились звуки органа, призывающие верующих восславить Господа и Его Пречистую Матерь.

Казалось, танцовщица услышала эти торжественные ноты, хотя на подбадривание толпы она по-прежнему не обращала никакого внимания. Во всяком случае, она перестала выставлять из воды то грудь, то ногу и, подплыв к краю фонтана, снова взобралась на бортик. Выпрямившись во весь рост, обнаженная танцовщица двинулась к дверям собора, не переставая слегка приплясывать и кружиться. И чем ближе она подходила к дверям собора, тем отчетливее было видно, что танцует она даже не под звуки органа, а под какую-то другую, совершенно нечеловеческую музыку, которую не слышит никто, кроме нее.

Добравшись почти до сáмого начала желоба-резервуара, женщина снова прыгнула в фонтан, перекувырнулась в воде и неожиданно сделала стойку на руках, потом еще и еще, заставив толпу одобрительно взреветь. Разбрасывая во все стороны пену и брызги, она почти что на одном месте крутила в воде «колесо», однако я вскоре заметил, что с каждым оборотом женщина медленно, но верно приближается к дверям собора, в которые продолжали широким потоком вливаться верующие. И похоже было, что она намеренно рассчитала время так, чтобы оказаться на пороге храма одновременно с началом вечерней службы.

Вполне естественно, что я задался вопросом: что предпримут священники, когда обнаженная женщина войдет в церковь? Ответа на этот вопрос я не знал, но что-то мне подсказывало, что скоро я сам все увижу, нужно только немножечко подождать.

Тем временем к моему столику снова подошел молодой официант, который принес счет. Танец незнакомки его как будто вовсе не интересовал, и я предположил, что он либо видел его уже несколько раз, либо мамочка строго-настрого запретила ему глядеть на этот срам. Как бы там ни было, парень – в отличие от городской полиции – продолжал спокойно исполнять свои обязанности, обслуживая немногочисленных клиентов.

Когда я расплатился и встал, балерина уже поставила босую ногу на нижнюю ступеньку паперти. Еще несколько неловких шагов, и она, оставляя за собой лужи воды, вплотную подошла к дверям собора, а я снова подумал о том, что, будь на ее месте другая молодая женщина, все происходящее выглядело бы достаточно эротично. Увы, отсутствующее выражение на лице балерины-купальщицы и ее раскоординированные, дерганые движения напрочь перечеркивали любые мысли об эротизме. Сам я, во всяком случае, не испытывал ни возбуждения, ни даже приятного волнения, а только какую-то малопонятную грусть.

Из открытых дверей собора продолжали доноситься органная музыка, слаженное пение хора и речитатив священников, читавших какие-то молитвы. Немного помедлив на пороге, женщина шагнула внутрь, не переставая беспорядочно вскидывать ноги и взмахивать над головой руками. Через несколько секунд она исчезла в полумраке нефа, и зеваки, разочарованные столь скорым окончанием бесплатного шоу, начали понемногу расходиться.

Выйдя из кафе, я пересек улицу и поднялся к огромным – не меньше двадцати футов высотой – деревянным дверям собора. Шагнув в прохладный полумрак, я увидел, что большинство верующих уже выстроились для причастия вдоль центрального прохода. Лишь немногие по-прежнему стояли на коленях или молились либо напротив алтаря, либо на своих скамьях. Потом снова заиграл орган, и на возвышение вышел священник со Святыми Дарами. Прочтя короткую молитву, он протянул их первым причащающимся, среди которых я с удивлением увидел и балерину.

Как раз в тот момент, когда я вошел, она протанцевала по центральному проходу к священнику, который, надо отдать ему должное, смотрел женщине прямо в глаза – и никуда больше.

Прислонившись к колонне, я смотрел, что будет дальше. Мне было очень любопытно, как священник и вся «святая католическая церковь» в его лице выйдет из более чем щекотливого положения. Нет, я вовсе не предвкушал скандала, но то, что́ я увидел, меня даже разочаровало. Прекратив танцевать, женщина остановилась слегка наискосок от священника, преклонила колени и открыла рот. Священник обмакнул хлеб в вино и положил женщине на язык. Поднявшись, танцовщица отошла в сторону и снова преклонила колени, сложив руки перед собой. Именно в этот момент откуда-то слева появились еще два священника с длинной красной накидкой. Подойдя к женщине, которая по-прежнему молилась, закрыв глаза, они закутали ее в ткань и сами встали по бокам. Губы их беззвучно шевелились – похоже, святые отцы тоже читали какие-то молитвы.

Пока я стоял у колонны и чесал в затылке, ко мне бесшумно подошел сзади еще один священник. Похлопав меня по плечу, он слегка подтолкнул меня к алтарю и произнес на ломаном английском:

– Ты?.. – Он показал на невысокую алтарную преграду. – Ты идти?

Я покачал головой:

– Нет.

Святой отец улыбнулся:

– Ты – можно. Идти.

Я снова качнул головой:

– У вас нет столько хлеба.

Священник снова улыбнулся, но по его глазам я понял, что вопрос, который он задал в следующую секунду, не имел никакого отношения к физическому голоду.

– Ты голодный?

– Нет.

Священник снова показал на алтарь и несколько раз кивнул:

– Идти. Redención[37].

Но я лишь отступил в сторону, и он, приветливо кивнув, двинулся мимо меня по направлению к еще одной группе верующих, которая остановилась у самого входа в собор.

Когда я вернулся в отель, было уже совсем темно. Я долго стоял в ду́ше, вдыхая восхитительный и свежий запах мыльной пены, и вспоминал женщину в храме. Она подошла к причастию голой, только и всего. Я был грязен, а это совсем другое. Redención… Искупление. Голос священника снова зазвучал у меня в голове, и вода вдруг показалась мне невероятно холодной. Наверное, я мог бы… мог бы…

И все-таки я продолжал сомневаться.

Выйдя из душа, я почувствовал голод – нормальный физический голод. За последние сутки – так уж получилось – я почти ничего не ел, и сейчас мне было необходимо подкрепиться. Обострившееся обоняние довольно скоро вывело меня к придорожному кафе. Полная улыбчивая хозяйка, поминутно вытиравшая полотенцем покрытый испариной лоб, протянула мне меню на испанском и английском.

Еще во время моей работы у Маршалла я приучился заказывать только блюда, прошедшие термическую обработку, пить только напитки из бутылки или из жестяной банки (причем банку должны были вскрывать при мне) и никогда не пить ничего со льдом. Руководствуясь этим нехитрым правилом, я показал хозяйке на пункты меню, которые привлекли мое внимание. Рис, бобы, тушеное мясо. Кивнув, хозяйка выбила номера блюд на клавишах древнего кассового аппарата и жестом показала на довольно уютный столик.

Опустившись на стул, я маленькими глотками потягивал минеральную воду из бутылки, ожидая, пока принесут заказанные мною блюда. Тарелки появились несколько минут спустя, и запах от них исходил просто божественный. Горячая еда была невероятно вкусной. Не удержавшись, я заказал вторую порцию и ел до тех пор, пока не понял, что больше в меня не влезет.

Вернувшись в отель, я попытался расспросить молодого парня за стойкой, благо тот довольно сносно говорил по-английски. Он, однако, не сообщил мне ничего такого, что могло бы меня заинтересовать. О появлении в городе новой шумной компании серферов-гринго парень не слышал, но смог указать район, где, по его словам, сосредоточилась ночная жизнь города.

– Это недалеко, – сказал он. – Кварталов пять во-он в ту сторону…

Свой мотоцикл я оставил на гостиничной стоянке – небольшой огороженной площадке, где тесно, бампер к бамперу, стояли машины постояльцев. Чтобы извлечь мой КТМ из дальнего угла, парню пришлось бы передвинуть как минимум пять автомобилей. Когда я увидел, что мотоцикл мне придется ждать довольно долго, то махнул рукой и сказал, что пройдусь пешком.

Увы, до места, указанного мне гостиничным клерком, я так и не добрался. Не успел я пройти и трех кварталов, как меня основательно скрутило. Сначала к горлу подкатила тошнота, которая без всякого предупреждения перешла в рвоту. Изо рта хлынуло, как из огнетушителя – я едва успел наклониться пониже. Приступы с небольшими перерывами накатывали несколько раз, пока мой желудок окончательно не опустел. От слабости я опустился на колени прямо на тротуар, и тут у меня скрутило живот. Даже будь я у себя дома, я бы вряд ли успел добежать до туалета: у меня буквально «вышибло дно». Кишечник пронзила резкая боль, а реактивная струя, вырвавшаяся из моей кормовой части, была такой сильной и стремительной, что могла бы, наверное, зашвырнуть меня на Луну и еще дальше.

Контролировать себя я был не в силах. Рвота сменялась поносом и наоборот. Не знаю, сколько это продолжалось – полчаса, час или дольше. Стоя на коленях в луже собственных нечистот, я слабо шевелился, балансируя на грани потери сознания. Несколько раз мимо проходили какие-то люди, но все они обходили меня как можно дальше, брезгливо зажимая носы и что-то негромко бормоча.

Я боролся, сколько хватало сил, но в конце концов не выдержал и рухнул на землю у стены. Из меня по-прежнему хлестало, как из прохудившейся канализационной трубы, и я не мог ничего с этим поделать. С каждой минутой я все больше слабел, голова кружилась, а глаза застилал туман. Наконец я потерял сознание.

Очнулся я от того, что какой-то человек с метлой в руках ткнул меня своим орудием труда и сказал что-то по-испански. Я понятия не имел, что именно, но, судя по интонации, это вряд ли был комплимент моему образцовому поведению. Подталкиваемый метлой ретивого дворника, я кое-как прополз на четвереньках целый квартал, а потом снова рухнул на землю возле какого-то старого и грязного дома. Бред и явь продолжали сменять друг друга в моем воспаленном, ослабленном болезнью мозгу. Была, должно быть, уже глубокая ночь, когда я почувствовал, как чья-то рука обшаривает мои карманы и снимает с запястья часы. Я попытался схватить эту руку, но удержать не смог и вновь провалился в забытье.

Солнечные лучи пробились сквозь мои опущенные веки и согрели воздух, сделав окружавший меня словно кокон отвратительный запах совершенно непереносимым. Увы, поделать я ничего не мог: за ночь я настолько ослабел, что не мог даже пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы встать на ноги. Всех моих сил хватило только на то, чтобы открыть глаза. Режущая боль в животе не унималась, она продолжала терзать мои внутренности, не отпуская ни на минуту, и я испытывал облегчение, только когда в очередной раз проваливался в беспамятство. Мимо проходили люди, возможно, они даже что-то говорили мне или друг другу, но их голоса сливались в невнятный шум, в котором я не мог разобрать ни слова. Я, впрочем, и не старался особенно прислушиваться – мне было все равно.

Единственное, о чем я мог думать, это о том, что самому себе я помочь не в состоянии, а это означало, что я, скорее всего, умру.

Потом я в очередной раз отключился и пришел в себя только от гула церковных колоколов, которые звонили, казалось, над самой моей головой. Я с трудом разлепил веки и, хотя перед глазами все расплывалось, сумел разглядеть две склонившиеся надо мной человеческие фигуры: одна побольше, другая поменьше. Я машинально потянулся к ним, фигуры отпрянули, и я услышал несколько слов, произнесенных по-испански высоким и каким-то детским голосом. «Borracho!»[38] – разобрал я. Последовала пауза, потом второй, более взрослый, голос что-то ответил. Я не знал, о чем они говорили, не знал, понимают ли эти люди по-английски, но слово «borracho» было мне знакомо.

В последний момент, когда расплывчатые фигуры выпрямились и двинулись прочь от меня, я снова вытянул руку в их сторону и проговорил, а точнее, прошептал:

– Я не пьян. Пожалуйста, помогите мне!

Они чуть замедлили шаг, но не остановились, и я повторил:

– Я не пьян…

И снова томительная пауза. Она заняла всего несколько секунд, но в эти мгновения, я уверен, решалась моя судьба.

Она была миниатюрной, как ребенок. Опустившись на колени, она прикрыла нижнюю часть лица подолом рубахи, чтобы защититься от отвратительного запаха, и пальцем приподняла мне веко. Вторая, бо́льшая фигура заслонила солнце, и чьи-то твердые пальцы легли на мою сонную артерию. Еще несколько секунд, и женский голос спросил:

– Давно ты здесь валяешься?

– Я… Со вчерашнего вечера… – На мгновение я задумался, со вчерашнего ли?.. Если судить по моим ощущениям, с того момента, когда меня скрутило, могла пройти и одна ночь, и несколько суток.

– Когда ты сюда приехал? – спросил тот же голос, и я окончательно убедился, что это была женщина. По-английски она говорила достаточно правильно, но с сильным латиноамериканским акцентом.

– Вчера.

– Ты что-нибудь ел?

– Да. В кафе.

– Как называлось кафе, помнишь?

– Нет.

– Что ты ел?

– Рис. Бобы. Тушеное мясо.

– Горячее? Мясо было горячее?

– Да.

– А пил что?

– Воду. Из бутылки.

Она на секунду задумалась.

– А чипсы ел?

– Да. Две или три порции.

– С сальсой?[39] – По голосу я понял, что она улыбается.

Тут до меня дошло. Насколько мне было известно, во многих кафе сальсу готовили из сырых, то есть не прошедших кулинарную обработку овощей. И как только я мог упустить это из вида?!

– С сальсой, – подтвердил я, и женщина зажала нос пальцами:

– Понятно. Ну и воняет же от тебя!..

Выпрямившись, она достала мобильный телефон и кому-то позвонила. Через несколько минут к тротуару, где я валялся в луже собственных испражнений и рвоты, подъехал пикап с открытым кузовом. Водитель развернулся поудобнее, потом выбрался из кабины и откинул задний борт. Женщина сказала:

– Если хочешь, чтобы я тебе помогла, залезай.

Поднявшись на четвереньки, я пополз к кузову и даже ухватился за откидной борт, но взобраться в кузов я не смог, и водителю пришлось мне помогать. В кузове я упал на дно, прижавшись щекой к нагретому солнцем железу. Взвыл двигатель, заскрежетала коробка передач, запахло выхлопом, и машина тронулась. Дорога была неровной, меня то и дело подбрасывало, но, несмотря на это, я все равно заснул.

Мой сон не нарушили ни холодный пот, которым я буквально обливался, ни новые приступы поноса и рвоты. Все это я чувствовал, но не просыпался. Так же смутно я ощутил и болезненный укол в руку. Потом кто-то велел мне повернуться на живот и расслабиться. Я подчинился и почувствовал, как в мою прямую кишку вставляют что-то холодное и твердое, но сопротивляться я уже не мог.

* * *

Когда я пришел в себя по-настоящему, был ранний вечер. Я лежал в каком-то помещении с жестяной крышей и стенами из грубых бетонных блоков. Сквозь щель между крышей и стеной доносились лай собак и хрюканье свиней. Где-то вдалеке пели птицы и раздавались звонкие крики мальчишек, гонявших мяч. Кто-то рубил дрова, потрескивал огонь костра, да изредка проезжал автомобиль. Прислушавшись, я различил бульканье кипящей воды, а принюхавшись, различил запахи дыма и горячего кофе. Этот запах и помог мне не отключиться и не заснуть вновь.

В комнате, а точнее в сарае, в котором я лежал, было жарко. Градусов 90[40], не меньше, и по моей коже стекали струйки пота. Никакой одежды на мне не было. Кто-то накрыл меня простыней, но тело под ним было чистым, и от него даже слегка пахло мылом. Поворотный вентилятор слева от меня щелкнул механизмом и начал разворачиваться, погнав в мою сторону горячий воздух. Скосив глаза в его сторону, я увидел подвешенную к потолку «наволочку» капельницы: прозрачная трубка тянулась к моему левому предплечью, а из вены торчала закрепленная пластырем игла. Я попытался потрогать ее, но меня остановило чье-то мягкое прикосновение.

– Это лекарство. Антибиотик.

Это был тот самый голос, который заговорил со мной после того, как отзвучали церковные колокола.

– Как тебе кажется, ты сумеешь удержать в себе хотя бы несколько глотков воды?

– Я больше не буду ни есть, ни пить. Никогда!

Она негромко, мелодично засмеялась, и я почувствовал у губ край глиняной чашки.

– Попробуй. Чем раньше ты начнешь пить, тем скорее мы вынем иглу из твоей вены.

Живот у меня почти не болел, а пить хотелось ужасно, поэтому я слегка приподнялся и сделал несколько жадных глотков. Только потом я посмотрел на женщину.

У нее были черные волосы, собранные на затылке в тугой аккуратный пучок. Смуглая кожа, крепкие, но не выпирающие мускулы, внимательный взгляд, бисеринки пота на верхней губе. Она была одета в длинную, до земли, юбку, кожаные сандалии на ремешках и свободную рубашку с короткими рукавами.

– В воду я добавила капельку лимонного сока, мед и немного соли, – сказала она.

Я кивнул и снова откинулся на подушку. На то, чтобы просто поднять голову, ушли почти все мои силы. Вода приятно освежила мне нёбо, но язык во рту по-прежнему казался шершавым и распухшим.

– Мед и лимон? – проговорил я. – А на вкус – совсем как хлорный отбеливатель.

Она снова поднесла чашку к моим губам.

– По крайней мере, теперь мы знаем, что твои вкусовые ощущения снова вернулись. – Женщина немного помолчала. – Хлорка, да… Она убивает бактерии в воде, убьет и в тебе.

«Надеюсь, не вместе со мной», – хотел сказать я, но сдержался. Шутка была так себе, особенно если учесть, что несколько часов назад я действительно чуть не умер.

Поглядев на женщину, я спросил:

– Что со мной было? И где я?

– Ты в Валья-Крусес. И у тебя была амебная дизентерия. – Она протянула мне руку: – Паулина Флорес. – Свое имя она произнесла, сильно растягивая гласные – «Па-а-улии-ина».

– Ты врач?

– Медсестра. Впрочем, в наших краях нет четкого разделения между одним и другим. – Она изящным движением закинула ногу на ногу. – Кстати, что ты делал в городе? У тебя в карманах ничего не было – похоже, тебя ограбили.

Услышав об ограблении, я машинально посмотрел на свое левое запястье. Часов не было. Опять.

– Ты не обратила внимания, когда ты… когда вы меня подобрали, у меня на руке были часы?

Паулина покачала головой.

– Я помню, как меня кто-то тормошил, но… Я перекусил в кафе, потом решил пройтись… Что было дальше, я не помню. Сплошной туман.

– Так зачем ты все-таки приехал в Леон?

– А ты хорошо говоришь по-английски.

– Я закончила колледж в Виргинии, потом изучала медицину в Университете Майами. Но ты не ответил на мой вопрос…

– Это… долго рассказывать. В общем, я ищу одного паренька.

– Он попал в беду?

– Если еще не попал, то непременно попадет. – Я сделал попытку пожать плечами. – Кстати, прости за вопрос, но… Это ты совала что-то мне в… в задницу?

Она снова рассмеялась. Непринужденно. Весело.

– Суппозиторий. Свечку, говоря по-простому. Мне надоело за тобой убирать, пришлось принять меры.

Я снова попытался пошутить:

– Ты поступаешь так со всеми своими гостями?

– Нет. С тобой первым. – Она легко встала и шагнула к занавеске, закрывавшей дверной проем. Двери в сарае практически не было – так, легкая кривая решетка из набитых на деревянную раму реек. –  Я еще вернусь, а пока отдыхай. Ты, правда, и так проспал почти двое суток, но ты еще далеко не здоров, так что…

Я показал на единственное окно. Там, на расстоянии нескольких миль, виднелся настоящий вулкан высотой примерно три-пять тысяч футов. Над его вершиной поднимался легкий дымок, но пологие склоны покрывала густая зелень. Чуть правее виднелся вулкан поменьше.

– Что это?

– Сан-Кристобаль. – Когда она произнесла название вулкана, ее латиноамериканский акцент стал заметнее. В целом у меня создалось впечатление, что Паулина легко переходит с английского на испанский и обратно.

– Но я вижу дым… Это действующий вулкан?

– Иногда он действительно дымится. Сан-Кристобаль любит напоминать нам о том, что некоторыми вещами люди управлять не могут. Правда, в нашей жизни таких вещей хватает, и все-таки… все-таки этот вулкан – порядочный мерзавец.

– Мерзавец? Почему?

Паулина расхохоталась, запрокидывая голову и демонстрируя отличные зубы.

– Потому что ни один нормальный человек… или вулкан не поступил бы с людьми так, как он.

– Может быть, ты вообще не любишь мужчин?

– Можешь мне поверить, к мужчинам я отношусь совершенно нормально. Какое-то время я даже была замужем за одним из них, но если ты повнимательнее посмотришь по сторонам, то поймешь, – если ты, конечно, не тупой, – что девяносто девять процентов проблем, с которыми мы сталкиваемся в жизни, происходят именно из-за мужчин. Я в этом абсолютно уверена, и вовсе не потому, что я – женщина.

– Хорошо. Как скажешь. – Я решил не возражать женщине, которая не постеснялась засунуть мне в задницу суппозиторий, чтобы я не доставлял ей проблем.

– В общем, спи, – повторила Паулина. – Честно говоря, ты выкарабкался только чудом. Все могло закончиться гораздо хуже.

Спать мне действительно хотелось, этого требовало измученное, обезвоженное тело, но мой мозг продолжал лихорадочно работать. Я просто не мог не думать о том времени, которое я потерял по собственной неосторожности. Паулина сказала, я проспал двое суток… Достаточно времени, чтобы любые оставленные Сэлом следы успели остыть, затеряться.

Уже засыпая, я услышал голос, который принадлежал, скорее всего, маленькой девочке лет восьми-десяти. Она что-то спрашивала у Паулины по-испански, а та отвечала. Еще я слышал плеск и шум льющейся воды: похоже, моя спасительница купала девочку прямо за стеной моего сарайчика. Еще какое-то время спустя я услышал тихий мужской голос. Мужчина что-то спрашивал у Паулины, и, хотя я по-прежнему не понимал ни слова, его интонации показались мне мягкими и почти нежными.

По-отечески нежными, если вы понимаете, что я имею в виду.

Глава 12

Поначалу я обслуживал только клиентов в южной части Флориды, но какое-то время спустя Колин стал поручать мне закладки на островах Саммерленд, Ки-Уэст и некоторых других. Примерно через полгода, за которые, кстати, у меня не было ни одного прокола, он позвонил мне и сказал:

– Ты не против, если я попрошу тебя кое-что забрать? Неволить не буду, но, если сделаешь все как надо, получишь очень хорошие деньги.

Да, можете считать меня треплом, потому что, хоть я и утверждал, будто деньги меня не интересуют, именно они стали той самой морковкой, за которой я готов был бежать вприпрыжку. Дело, однако, было не только в деньгах. Мне нравился риск, нравилось подвергать себя опасности и благополучно выходить из самых сложных ситуаций. Каждый раз, когда я садился в катер и мчался туда, куда указывал мой GPS-навигатор, я рисковал собственной свободой. Это был самый настоящий адреналин, и все же деньги играли не менее важную роль, потому что они давали мне нечто большее, чем возможность потешить самолюбие или пощекотать нервы. Деньги давали ощущение уверенности. Свободы. Полного контроля над собственной жизнью. Пока у меня были деньги, я мог ни на кого не полагаться и ни от кого не зависеть, а это, согласитесь, очень и очень немало.

– Забрать – это почти то же, что и доставить, только наоборот. Я готов.

Колин рассмеялся:

– Я так и знал, что ты согласишься.

Работая на Колина, я не только заработал целую кучу денег, не только сделался адреналиновым наркоманом. Помимо этого, я узнал о скоростных катерах куда больше, чем люди, которые их строили. А благодаря работе с Геком, от которого я научился множеству приемов и секретов, необходимых при строительстве лодок, я мог оборудовать любой катер тайниками и отсеками, обнаружить которые было практически невозможно. Очень скоро я начал возить опасные грузы между Майами и Кубой, между Майами и Каймановыми островами. Побывал я и на Ямайке, в Никарагуа, Гондурасе, Сальвадоре и Коста-Рике и даже поднимался на север, до Саванны и Чарльстона. Колин владел целым десятком скоростных катеров, и все они постоянно были в разъезде, потому что он постоянно что-то покупал и продавал, а отправляться на задание в одной и той же посудине было слишком опасно.

Все катера Колина были морскими, каждый стоил по полмиллиона и больше, каждый мог взять на борт значительный запас топлива и обладал высокой скоростью. Последнее, впрочем, можно было назвать достоинством лишь теоретически. Да, каждый катер, будучи заправлен под завязку, мог в течение нескольких часов двигаться со скоростью свыше ста миль в час, но мне это было совершенно ни к чему. Главный секрет, благодаря которому я так долго оставался в игре, заключался в том, что ездить я предпочитал медленно. В самом деле, когда движешься с прогулочной скоростью, окружающие начинают думать, что ты и впрямь выбрался на морскую прогулку или на рыбалку в свой свободный от работы день. Никому и в голову не придет, что на самом деле ты везешь клиенту груз, за который легко можно схлопотать лет десять. Иными словами, это был еще один блеф, если выражаться в покерных терминах, а блефовать я умел.

Чем выше риск, тем больше денег я мог заработать. Плюс адреналин. Меня устраивала такая жизнь, но обсуждать ее с кем-то я не собирался. Даже с Геком. У меня, впрочем, было ощущение, что он кое о чем догадывается, но о своих подозрениях Гек никогда мне не говорил. Как и прежде, мы продолжали мастерить отличные джекботы, к тому же я всегда готов был помочь Геку, когда нужно было вывезти на рыбалку очередного туриста, но по ночам я часто прыгал в катер, запускал двигатели и уносился прочь.

Я научился мастерски прокладывать курс по морским картам, по радару и по GPS-навигатору. Иногда, если до места закладки было недалеко, а погода благоприятствовала, я возвращался на Бимини около полуночи, но порой я отсутствовал сутки или даже двое. Центральную Америку я неплохо знал еще по своим предыдущим поездкам в качестве сотрудника «Пикеринг и сыновья». Если бы я выучил испанский, мне было бы, наверное, еще проще, но я справлялся и так. Я мог спросить, где находится туалет, заказать чашку кофе или бутылку воды, а большего мне не требовалось. Кроме того, когда я начал работать на Колина, вовсе не знание языка или местных обычаев было для меня главным. От меня требовалось умение быть на виду, но оставаться невидимым. Не привлекать к себе внимание, не попадать в поле зрения правоохранителей и не выглядеть виноватым – вот на чем я сосредоточился, и мне это неплохо удавалось. Никаких проблем, во всяком случае, у меня до сих пор не было, и я имел все основания наслаждаться жизнью.

Впрочем, вру. Одна проблема у меня все-таки была – как, кстати, и у Колина. Да, мы «оседлали волну», как он однажды выразился, и эта волна стремительно несла нас к обеспеченному будущему. Вот только с каждым днем волна эта набирала силу, понемногу превращаясь в цунами, но мы продолжали свято верить, что успеем вовремя соскочить. Понимаете, о чем я?.. Нам казалось, будто у нас все под контролем, но это была иллюзия – и весьма опасная. А самое скверное заключалось в том, что ни он, ни я не спешили от этой иллюзии избавиться. Да и зачем от нее избавляться? Ведь это так приятно – чувствовать себя хозяином собственной жизни и судьбы, к тому же все пока шло хорошо.

А если все хорошо, зачем что-то менять?

Ко мне Колин и Маргерит относились как к близкому родственнику, как к члену семьи. Их дети тоже меня полюбили. Я учил Марию завязывать шнурки, прыгать через скакалку, свистеть, водить катер и насаживать наживку на крючок. Я знал, где у нее «самое щекотное место», помнил, что она любит кетчуп и майонез, но терпеть не может горчицу, и побывал на всех ее танцевальных концертах (а их было за два десятка). Я помогал ей делать домашнее задание по арифметике, забирал из школы и был рядом, когда Мария впервые пробежала три мили без остановки. Из всех мягких игрушек, которыми была завалена ее постель, девочка больше всего любила мохнатую обезьянку с длинным хвостом, которую подарил ей я. Каждый вечер, ложась спать, она крепко обнимала ее коричневое мягкое туловище, а когда просыпалась утром, брала обезьянку с собой завтракать.

Если я когда-то и был полностью и безоговорочно предан какой-то женщине, то это была Мария. Каждый раз, когда она называла меня «дядя Чарли», я буквально таял.

Не реже раза в неделю я возил Марию в школу, и каждый раз мы обязательно останавливались в «Криспи Крим»[41], над которым наливалась красным неоновая вывеска «Горячие пончики – прямо сейчас!». Фактически я превратился в няньку, но мне это нравилось. Впрочем, не представляю, кто на моем месте не влюбился бы в эту живую, очаровательную девочку; не только внешностью, но и характером Мария пошла в мать, и общаться с ней было легко и приятно. Сложнее было с Сэлом, особенно когда он превратился в тинейджера и стал отдавать все силы своей неокрепшей души двум вещам: серфингу и образу жизни (а также внешнему виду) рэперов, но я верил, что со временем парень сумеет пересмотреть свою систему ценностей.

Мария, как все девочки ее возраста, обожала быть в центре внимания. Сэл был сдержаннее, но и его природа одарила достаточно щедро. От матери парень унаследовал музыкальный слух, и было время, когда он мог заставить стоявший в концертной пристройке «Стейнвей» петь по-настоящему.

От Колина Сэлу достался быстрый аналитический ум. Парень никогда не испытывал трудностей с математикой и умел решать в уме довольно сложные задачки. Считал Сэл просто как компьютер, но при этом школу терпеть не мог. Я был с ними, когда Колин в первый раз повез сына на матч «Дельфинов»[42], и сидел рядом, когда парень впервые попал на игру «Майами Хит»[43]. Мы вместе ловили омаров на Бимини и на других островах, вместе ныряли с аквалангом, обследуя потерпевшие крушение суда и их обломки, и даже загарпунили несколько по-настоящему больших рыб на глубине сорока-шестидесяти футов. В отличие от сестры, Сэл никогда не стремился дружить со всеми, но, если ему кто-то нравился, он умел быть хорошим товарищем.

Я, кажется, сказал, что парень был достаточно сдержанным, но это вовсе не означает, что он не любил внимание. Увы, несмотря на наши с Колином попытки как-то на него «влиять», Сэл продолжал тянуться к двум вещам – к дешевой популярности и мишурному блеску. Последнее, кстати, относилось не только к вещам или предметам, но и к людям. Даже в первую очередь к людям.

Чтобы заявить о себе, обратить на себя внимание, Сэл был готов на любое безрассудство. К примеру, однажды он прыгнул в воду с площадки на крыше отцовского эллинга, а это третий этаж. В другой раз во время прыжка он сделал поворот вперед. Потом сделал сальто назад. А потом ухитрился выкрутить и двойное обратное сальто. Все, кто наблюдал за этими головокружительными прыжками, только ахали, и только я почти за него не волновался, ведь я знал, сколько времени и труда Сэл потратил, чтобы подготовить эти трюки, и сам показывал ему, как правильно отталкиваться и входить в воду. К сожалению, с возрастом Сэл начал открывать и другие, менее трудоемкие способы произвести впечатление на окружающих. Сначала он опробовал их на своих сверстниках, а потом принялся и за тех, кто бывал на отцовских вечеринках. Поначалу это выглядело даже трогательно, но со временем я понял, что с каждым разом Колину становится все труднее удерживать сына в рамках, из которых тот так настойчиво пытается вырваться. Увы, эффект от всех его усилий был нулевой, и только на лбу у Маргерит появлялось все больше озабоченных морщинок.

Если мою жизнь в доме Колина можно было сравнить с чем-то вроде костра, который горит сильно, но ровно и к тому же постоянно находится под присмотром садовника с огнетушителем, то жизнь Сэла больше напоминала тлеющую кучу старых листьев, которая, однако, в любой момент могла полыхнуть, превратившись в буйный лесной пожар.

Спустя примерно два года после того, как я стал вхож в дом Колина, Сэл связался с дурной компанией. По ночам он тайком убегал из дома. Одевался вызывающе. В ответ на упреки грубил или отмалчивался и вообще держался крайне негативно по отношению к родителям, всячески давая понять, что не желает, чтобы его «опекали». Желание стать или хотя бы выглядеть крутым овладело им полностью, и он целыми днями ломал голову, как бы добиться своего. Теперь, что бы он ни делал, каждый его поступок, каждая реплика или жест – все было заранее продумано и направлено на то, чтобы оказаться в центре всеобщего внимания. Думаю, в этот период его основными побудительными мотивами стали эгоистичное честолюбие и зависть. Мария тяготела ко всему прекрасному, изящному, утонченному. Сэла интересовала только власть и то, как он сможет ею распорядиться.

Особенно удивляться этому, впрочем, не приходилось, ведь перед ним постоянно был пример отца. Круги, в которые он был вхож. Деньги, которые он тратил. В конце концов Сэл решил, что тоже хочет быть богатым и иметь возможность запросто общаться со знаменитостями и сильными мира сего. Не знал он только, как этого достичь.

Способ, впрочем, нашелся, причем – как это обычно бывает в подобных случаях – наихудший из возможных. Сэл стал чаще уходить из дома и втайне от родителей сделал себе три татуировки – довольно безвкусные, почти уродливые, но ему они «нравились». В тринадцать Сэл впервые повысил голос на мать, обругав ее вполне «взрослыми» словами, а в четырнадцать – щеголял бриллиантовыми сережками в обоих ушах. После своего шестнадцатого дня рождения Сэл одну за другой разбил две новенькие машины, причем сделал это еще до того, как ему по почте прислали регистрационные номера на них. И так далее и так далее… Именно тогда Колин и Маргерит поняли, что проиграли, что они больше не могут управлять собственным сыном.

Это, однако, был только финал длительного подспудного процесса, который начался довольно давно. Семена были брошены в землю еще в те времена, когда в возрасте десяти лет Сэл начал получать непомерно большие карманные деньги. Всю жизнь его ласкали, баловали, прощали шалости, извинялись перед школьными учителями за прогулы, драки и другие серьезные проступки. Сэлу подносили на серебряном блюде все, чего бы ему ни захотелось, – стоило ему только попросить, и он получал все, что угодно. Его никто не одергивал. Родители не устанавливали для него никаких границ, и он вел себя так, словно никаких границ не существует. И для Сэла их действительно не существовало.

К примеру, несколько месяцев назад он купил себе за двадцать тысяч золотой «Ролекс» с бриллиантами на безеле[44]. Примерно через неделю он явился домой с синяком под глазом, с рассеченной губой и без часов. Что, вы думаете, он сделал? Сел в машину, поехал в магазин и купил еще одни часы – на пять «штук» дороже.

В последний раз мальчишка, которого я любил, проглянул в нем года два назад. Мы с Марией сидели на причале и кормили рыбок, когда там же появился Сэл с колодой игральных карт в руке.

– Дядя Чарли… научи меня играть в покер, ладно?

К этому моменту Сэл довольно далеко ушел в свой мир, да и видел я его нечасто, так что общались мы лишь от случая к случаю. С родителями Сэл тоже давно перестал разговаривать, поэтому его внезапный интерес к моей персоне меня заинтриговал. Кроме того, я знал, что Колин и Маргерит очень о нем беспокоятся, и давно искал возможность – любую возможность – наладить с парнем хоть какой-то контакт. Вот почему я даже не подумал ему отказать.

На протяжении почти полугода мы с Сэлом каждую неделю садились в эллинге и начинали играть. Сейчас мне кажется, что со временем паренек даже стал ждать этих наших «покерных тренировок», как он их называл. Слушал он очень внимательно, быстро изучил комбинации и ходы и разобрался в тактике игры, что, при его способностях к математике, могло бы сделать его отличным покеристом. Могло, но не сделало. Сам я довольно скоро убедился, что, сколько бы я его ни натаскивал, толку все равно будет очень мало. Единственное, что у Сэла получалось блестяще, – это просаживать отцовские деньги, вот только учиться для этого было вовсе не обязательно. Проблема заключалась в том, что он совершенно не мог блефовать. Не «не умел», а именно не мог. Думаю, ему не удалось бы это, даже если бы потребовалось для спасения собственной жизни. Как часто бывает, сила обернулась слабостью: несмотря на всю внешнюю «крутизну», у Сэла было чистое, нежное сердце, которое досталось ему от матери. В любых других условиях это было бы его сильной стороной, его достоинством, но только не в покере! Говорю вам как специалист: хороший, честный человек никогда не станет хорошим покеристом, вот Сэл им и не стал.

Парень и сам довольно быстро разобрался, что ему чего-то не хватает, и пытался компенсировать свою мнимую «ущербность» дополнительными занятиями. Однажды он даже попросил меня научить его жульничать, и, чтобы не оттолкнуть паренька, я показал ему два-три простеньких трюка для новичков. Мне и в голову не приходило, что Сэл рискнет использовать их в настоящей, большой игре.

Примерно год назад он перестал приходить в эллинг, и наши уроки закончились сами собой. С тех пор я почти не видел Сэла, а если видел, то почти не разговаривал.

* * *

Да, чуть не забыл… Примерно в то время, когда я давал Сэлу последние уроки покера, потребление крепкого алкоголя в США неожиданно возросло в разы. Соответственно, и спрос на дистилляты буквально за ночь вырос вдвое, а то и втрое. Естественно, что Колин, отнюдь не для галочки занимавшийся импортом рома из стран Центральной Америки, круглыми сутками крутился как белка в колесе, договариваясь с поставщиками и организуя дополнительные закупки. Связи с производителями у него всегда были хорошими: кое-кто из них продавал ром еще его отцу. Так и вышло, что Колин вовсю торговал спиртным, благо сахарный тростник в Центральной Америке рос исправно и неурожая не ожидалось. Спрос между тем продолжал увеличиваться, и стремительно растущий рынок спиртных напитков дал Колину возможность отмывать через «Спекторз импорт» значительные суммы грязных «кокаиновых денег».

Для этого дела мы наняли несколько барж, которые уходили севернее и причаливали у острова Большой Багама. Там они и оставляли свой груз, который хранился в укромном месте в ожидании, пока я смогу доставить его на континент.

Сначала я мотался туда через день. Потом – каждый день. Бывали дни, когда мне приходилось ездить за грузом по два раза в день. Разумеется, подобная активность не могла не привлечь внимания правоохранителей, и действительно, довольно скоро два хорошо осведомленных (и хорошо оплачиваемых) источника в Управлении по борьбе с наркотиками сообщили Колину, что нам следует быть осторожнее. Поскольку мы действовали в обход таможни, то хорошему совету грех было не последовать. И мы приняли дополнительные меры. За все время не было ни одного случая, чтобы я использовал для работы один и тот же катер два раза подряд. Трижды нас предупреждали, что УБН подстерегает меня в канале по пути к Киз. Когда я узнал об этом в первый раз, то просто бросил якорь у ближайшего мыса, автостопом вернулся в Майами и, позаимствовав один из музейных катеров Колина, отплыл на Бимини, причем из предосторожности я заложил крюк миль в девяносто, подойдя к острову с «задней», то есть с восточной, стороны. Впоследствии в новостях мы услышали, что полиция обнаружила в море у мыса такого-то «брошенный» катер, на котором, как предполагало следствие, перевозились контрабандные товары. Они там действительно были, только полицейские их так и не нашли, поскольку я, с благословения Колина, утопил весь груз в океане.

Со временем багамская полиция пронюхала, что мы используем остров Большой Багама для торговли спиртным, и потребовала свою долю. Артачиться мы и не подумали. Напротив, мы были только рады. Хотите бонус?.. Пожалуйста. Нá тебе ящик, тебе ящик и тебе ящик… Ро́ма, который мы раздали таким образом, хватило бы не только самим полицейским – они, как правило, продавали его по сходной цене своим знакомым. Легавые остались довольны, а нам только того и надо было. Довольный полицейский никогда не полезет проверять катер своего благодетеля. Они и не проверяли. Никто никогда не будил меня по ночам, не требовал предъявить документы и накладные, не допытывался, что́ я везу и куда. Больше того, местная полиция даже прикрывала нас, когда на островах появлялись уполномоченные американских правоохранительных агентств. В самом деле, кому же захочется признать, что у него под носом находится склад контрабандного рома? Конечно, совсем другое дело – торговля наркотиками, но об этом полицейские не догадывались, полагая, что мы озабочены исключительно тем, как ввезти в Штаты побольше не облагаемого налогами спиртного.

За все это время я ни разу не подвел Колина, и он с каждым днем полагался на меня все больше. Со стороны все выглядело так, будто мы – успешные предприниматели, настоящие трудяги, которые занимаются респектабельным и весьма доходным делом. Наш бизнес продолжал расти как на дрожжах. Соответственно, работать приходилось все больше, я проводил много времени в разъездах и сильно уставал. Как-то раз, когда я не появлялся у Гека целую неделю, он забеспокоился и пришел в мою хижину сам. В ту ночь я снова ездил по поручению Колина и вернулся всего за час до того, как Гек меня растолкал.

Строго говоря, он ко мне даже не притронулся. Ему достаточно было только поднести к моему носу чашку свежезаваренного кофе и сказать: «Поднимайся! Солнце встает, всю красоту проспишь!», как я сразу вскочил. Не давая мне опомниться, Гек с удовольствием затянулся своей самокруткой и продолжил:

– Когда-то и я был таким же сумасшедшим, как ты… – Он выдохнул табачный дым и чуть печально улыбнулся. – Молодым и сумасшедшим… Я зарабатывал контрабандой спиртного еще в те времена, когда ввоз рома был запрещен. Помнится, я сказал тебе, что никогда не покидал этот остров… – Гек покачал головой. – Так вот, это неправда. Я объехал и прошел пешком едва ли не всю Латинскую Америку, побывал в Канаде и на большинстве Карибских островов и продал рома больше, чем иные компании… – Он прикурил новую сигарету от окурка старой и добавил: – Я не виню тебя в том, что́ ты делаешь. Если людям нравится вдыхать мелкий белый порошок, то это в первую очередь их грех, а не твой… И все же позволь дать тебе один совет. – Повернувшись, Гек пристально посмотрел на меня. – Мне уже много лет, но за все это время я любил по-настоящему только одну женщину, любил всей душой и всем сердцем. Дороже ее у меня никого не было. Однажды ночью, когда мы везли груз рома в Майами, на нашу шхуну напали пираты. Они хотели забрать товар, но я крикнул, что они ничего не получат. Пиратам не удалось отнять у меня ром, и тогда они отняли ее. Застрелили. Пуля попала вот сюда… – Он показал себе на живот. – Страшная рана, и смертельная. Я похоронил свою любимую в океане, Чарли. С тех пор прошло больше сорока лет, но боль так и не прошла… – Гек долго молчал, потом задумчиво кивнул: – Нет, я не собираюсь читать тебе нотации и указывать, чем ты можешь заниматься, а чем – нет. Занимайся чем хочешь: это твое дело и твое право. Ты только должен всегда помнить: этот бизнес никогда никого ни к чему хорошему не приводил… – Он помахал перед моим носом узловатым, скрюченным пальцем. – То есть буквально никого. Даже самый хитрый и самый изворотливый человек плохо кончит, если не сумеет уйти вовремя.

Я кивнул. Мне и самому было ясно, что волна, которую оседлали мы с Колином, слишком разогналась и что, оставаясь в деле, я с каждым днем все сильнее искушал судьбу. Вот только войти в дело – это одно, а выйти – совсем другое.

Тогда мне было тридцать пять. Однажды я проверил свой счет и выяснил, что за пять лет заработал два с лишним миллиона долларов. И хотя я по-прежнему верил, что деньги для меня «не главное», мое нынешнее занятие оставляло далеко позади даже работу у Маршалла Пикеринга. Еще неделю спустя, проснувшись рано утром, я отправился в туалет и едва не свалился, запнувшись ногой о сумку, в которой лежало несколько сотен тысяч долларов наличными. Наскоро пересчитав деньги, я невольно задался вопросом, куда же мне их спрятать, чтобы никто не нашел. Этот вопрос я несколько позднее задал Геку, и он, хитро улыбнувшись, ответил:

– Можешь спрятать их туда же, куда я прятал свои, когда был в твоем возрасте.

Сначала я решил, что это шутка, но вечером Гек действительно показал мне место. Оно показалось мне достаточно надежным, поэтому, когда окончательно стемнело, мы положили в тайник и мою сумку, предварительно упаковав пачки банкнот в большие целлофановые пакеты.

* * *

Мы с Колином по-прежнему действовали предельно осторожно, продуманно и аккуратно. За объемами мы не гонялись – главным для нас была безопасность. Мы щедро оплачивали услуги осведомителей, занимавших важные посты в правоохранительных органах. Конечно, за свои услуги мы брали недешево, зато мы, как и прежде, гарантировали клиентам полную конфиденциальность. Для них это было тем более важно, что все это были очень богатые и известные люди, и им меньше всего хотелось попасть на заметку к потенциальному шантажисту или угодить на первые полосы газет, если кто-то из нас все же будет задержан каким-нибудь сверхвысокотехнологичным подразделением по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. То, что наши клиенты были в основном людьми публичными, очень облегчало нашу задачу. Мы имели довольно четкое представление о том, чего от них можно ожидать, потому что каждый день видели их по телевизору, покупали их альбомы, читали о них в газетах или слушали их выступления по радио. Именно благодаря этой информации наш бизнес и был столь успешным и прибыльным.

Одной из приятных особенностей моей работы были частые «служебные командировки» в страны Центральной Америки. Я действительно проводил немало времени в Коста-Рике, Гондурасе, Гватемале и Никарагуа. Получив от Колина очередные координаты, я садился в один из разъездных катеров и отправлялся на юг – в обход Кубы – к указанной точке. Двигался я налегке, всегда в одиночестве, так что ничто не мешало мне попутно любоваться экзотическими пейзажами.

Так прошел год. Потом еще один. И еще.

Со временем я приобрел привычку разговаривать «за жизнь» с самим собой. Эти долгие разговоры и споры, в продолжение которых я пытался найти аргументы в пользу того аморального образа жизни, какой я теперь вел, чаще всего заканчивались тем, что я приказывал своему второму «я» заткнуться, но бывало и наоборот. Как бы там ни было, никакого успокоения эти разговоры с самим собой мне не приносили: мой внутренний разлад становился только глубже, а душевный покой, который я было обрел, поселившись на Бимини, потихоньку отправлялся в небытие. Когда мне становилось совсем уж невмоготу, я утешал себя тем, что свинья грязь всегда найдет, и поэтому с моей стороны было бы просто глупо винить себя в том, что у кого-то развилась кокаиновая зависимость. В конце концов, я же никого не заставлял покупать и употреблять наркотики – наши клиенты сами стремились к этому образу жизни. Если вам непременно хочется ездить на машине с двигателем внутреннего сгорания, не стоит обвинять нефтяные компании в том ущербе, который ваш автомобиль причиняет окружающей среде, ведь правда?.. Так я считал тогда, и считал совершенно искренне, хотя, признаю, в моей логике был существенный изъян.

Как бы там ни было, в моей жизни было три светлых пятна – три человека, способных сделать меня счастливым: Гек, крошка Мария и Сэл, продолжавший испытывать наше терпение. Если Мария была для своих родителей источником радости и гордости, то Сэл причинял им немало беспокойства. Когда он стал носить в ухе одну серьгу-пуссету, Маргерит сочла это «симпатичным», но за первой серьгой последовали вторая и третья, а потом – пирсинг по всему телу и татуировки. В короткое время Сэл сделал себе восемь татуировок в псевдокельтском стиле и планировал сделать еще как минимум две.

Но и это было не все. Несмотря на юный возраст, от Сэла частенько попахивало спиртным, а на каждую ночь, которую он проводил дома, приходилось четыре или пять ночей, когда он шлялся неизвестно где. Последнюю четверть предпоследнего школьного года он почти целиком прогулял. Днем Сэл репетировал свои рэперские скороговорки и качал мускулы в фитнес-центре, а по вечерам зависал в подпольном рэп-клубе или стрип-баре. Я знаю это точно, потому что следил за ним и знал о его перемещениях довольно много, почти все. Испанская кровь сделала свое дело: щетина, появлявшаяся у Сэла на подбородке уже к девяти утра, была такой длинной и темной, какая отрастает у большинства мужчин только к вечеру, к тому же в «качалке» он, несомненно, принимал гормоны и в шестнадцать выглядел на двадцать пять. Когда я впервые заподозрил, что Сэл принимает стероидные препараты, я задал ему прямой вопрос, но парень все отрицал. Размеры его бицепсов, однако, свидетельствовали, что без специальной химии не обошлось, и я сказал Сэлу, мол, у того, кто принимает стероиды, мускулы действительно растут, зато убавляется в другом месте, но парень только расхохотался в ответ.

– Бабьи сказки, – заявил он и подмигнул, и я не стал спорить.

Как-то утром, после того как Сэл, вернувшись домой пьяным, отрубился в своей комнате, я обыскал его машину. У него на груди как раз появилась новая татуировка, изображавшая пистолет «Глок», и я решил пошарить в бардачке и под сиденьями, думая найти там огнестрельное оружие. Оружия я не нашел, зато обнаружил под ковриком стреляную гильзу калибра 40. Спрятав ее в карман, я дал себе слово, что впредь попытаюсь уделять Сэлу как можно больше внимания. Пусть внешне он был похож на взрослого мужчину, неуправляемого, опасного и подверженного вспышкам ярости, внутри парень оставался всего лишь подростком с мягким сердцем и чувствительной душой, который изо всех сил старался показать окружающим – и в первую очередь собственному отцу, – что он заслуживает нашего уважения и восхищения. Ничего удивительного в этом не было, ведь с раннего детства Сэла окружали люди, каждый из которых кем-то был, что-то значил, и только он оставался никем и ничем. Всего лишь сыном Колина, прыщавым подростком – косноязычным, невежественным и заикающимся… В том, что мальчишка, которого я учил собирать кубик Рубика, наживлять крючки и управлять катером, пытался самоутвердиться, не было ничего противоестественного. Беда была в том, что он пытался самоутвердиться не в тех областях, которые требуют реальных усилий или настоящей силы духа, и хотел выглядеть крутым в глазах людей, которые, по большому счету, чувствовали себя такими же одинокими и уязвимыми, как сам Сэл.

Да, похоже было, что Колин и Маргерит нежданно-негаданно столкнулись с проблемой, которая была посложнее, чем вопрос о том, куда лучше спрятать кучу наличных (в конце концов, их везде можно было засунуть в специальный тайник в подвале дома). И этой проблемой стал их собственный сын. У Сэла было все – и не было ничего. Со стороны казалось, что его жизнь – полная чаша, но на самом деле его чаша была пуста. В ней не было ни капли воды: Сахара в обличье человека.

Сэл был нищ, как дервиш.

Правда, в школе сын Колина пользовался бешеной популярностью. Отвязные вечеринки, близкое знакомство с кинозвездами, знаменитыми певцами, модными диджеями и дизайнерами, «Ламборджини», «Феррари» или «Порше» последней модели на подъездной дорожке отцовского особняка – о такой жизни мечтал каждый подросток. К сожалению, ни одноклассники Сэла, ни он сам не понимали, что весь этот блеск и мишура – лишь позолота на гробах, скрывающих гниль и нечистоту.

Пожалуй, в его окружении я был единственным человеком, который знал настоящего Сэла. Знал и любил вопреки всему. Даже его родители понемногу склонялись к мысли, что Сэл – отрезанный ломоть и что им остается только отпустить его на все четыре стороны, отпустить и надеяться, что он не совершит какой-нибудь непоправимой глупости или сумасбродства. И только я по-прежнему видел в нем ребенка, который был очень похож на меня самого, который был так же одинок, как я, и для которого я по-прежнему оставался авторитетом, пусть сам Сэл и утверждал обратное.

О своей «работе» я, разумеется, ничего ему не рассказывал, но Сэл был не глуп и кое о чем догадывался. И когда рэперские заморочки ему наскучили, крутой татуированный серфер, который гонял на дорогих тачках и швырял направо и налево отцовские деньги, ощутимо потянулся к жизни, которую вел я. Сэл видел мощные катера, на которых я ездил; видел, что ношу я по большей части лишь шорты и шлепанцы; видел сумки с наличными, и ему казалось, что я могу в любой момент отправиться куда захочу. Он вообще не считал мое занятие работой на том лишь основании, что я не просиживал в офисе от звонка до звонка и не пробивал карточку, приходя на службу или отправляясь домой. Парень считал, что если у меня и есть офис, то это – весь океан, и что, будучи другом и партнером Колина, я ни перед кем не несу ответственности и пользуюсь полной свободой. В общем, что хочу, то и ворочу, и именно это прельщало его больше всего.

Однажды вечером я нашел его возле эллинга. Сэл был пьян и отключился прямо на причале, не в силах добраться до своей комнаты. Насколько я мог судить, он пил в одиночестве, и это встревожило меня по-настоящему. Нести парня я не мог – уж больно он был здоров, поэтому я только подложил ему под голову подушку, укрыл одеялом и просидел рядом с ним несколько часов, боясь, как бы Сэл не свалился в воду.

Было уже далеко за полночь, когда он очнулся – все еще наполовину пьяный, трясущийся то ли с похмелья, то ли от страха. Увидев меня, Сэл махнул в мою сторону рукой и пробормотал бессвязно:

– Из всех людей я бы хотел быть похожим… – Он затряс головой. – Нет, не на моего отца, а на…

Тут он попытался коснуться пальцем моего носа, но едва не ткнул меня в глаз.

Парень стремительно катился по наклонной, и я посоветовал Колину и Маргерит уехать куда-нибудь на лето всей семьей. Купить дом где-нибудь в Центральной Америке и провести там несколько беззаботных месяцев, гоняясь с Сэлом за волнами или собирая ракушки вместе с Марией. Характер нашего бизнеса был таков, что Колин мог управлять делами откуда угодно, к тому же у меня было такое ощущение, что отпуск в теплых краях пойдет на пользу и ему.

К счастью, Колину хватило ума согласиться.

* * *

Деньги у Колина были, и он, недолго думая, купил шикарный особняк в Коста-Рике – прямо на берегу океана. Волны, за которые любой серфер, не торгуясь, продал бы душу дьяволу, подкатывали чуть не к сáмому его парадному крыльцу. Я сам отвез все семейство «на дачу» на большой моторной яхте и высадил на частной пристани. Во время предварительной разведки, которую я провел за неделю до их приезда, я обнаружил мастера, изготавливавшего на заказ профессиональные доски для серфинга. Мастер жил сравнительно недалеко – всего пару часов на машине, но я все равно заплатил ему довольно крупную сумму только за то, чтобы он подъехал к особняку в тот день и час, когда туда прибудут Колин и Сэл. Мне хотелось, чтобы он поговорил с ними, выяснил их предпочтения и вкусы, а потом сделал для них такую доску – или доски, – каких они в жизни не видели.

Моя уловка сработала. Казалось, Сэл вовсе позабыл безумные вечеринки, которые он устраивал в Майами, и целыми днями не вылезал из моря. Как сказал мне по телефону Колин, парня стало не узнать: Сэл почти перестал дерзить и даже завтракал и ужинал вместе с семьей. На присланных Колином снимках, где были запечатлены Сэл, Мария и Маргерит, парень действительно выглядел умиротворенным и почти счастливым. Все трое брели на закате по пляжу, собирая самые красивые раковины, и Мария сидела у брата на плечах. Все трое смеялись, и я понял, что у Колина есть основания быть довольным.

Глядя на снимки, я невольно подумал, что не напрасно отправил семейство Спекторов в этот тропический рай. Пожалуй, это было одно из немногих по-настоящему добрых дел, которые я совершил в жизни, и я почувствовал себя почти счастливым.

Но, как и всегда, счастье оказалось недолговечно.

Глава 13

Я проснулся, когда только-только рассвело. Разбудил меня крик петуха, но встать с кровати меня заставил лишь аромат свежесваренного кофе. Протирая на ходу глаза, я вышел из сарая, в котором стояла моя кровать. Сам сарай был сложен из грубых бетонных блоков, причем только две его внутренних стены были отделаны листами твердого пластика. Жестяная крыша проржавела, а от главного дома тянулся к сараю электрический провод-удлинитель в ярко-желтой изоляции, к которому была подключена лампочка над моей кроватью и вентилятор. Дверь была набрана из горизонтальных реек, набитых на раму так, что между ними оставался просвет дюйма полтора шириной. Ни от холода, ни от сырости защитить такая дверь, конечно, не могла. Собственно говоря, она и предназначалась совершенно для другого: как я понял секунду спустя, все время своей болезни я провел в наскоро переоборудованном курятнике.

С трудом переставляя ноги (все-таки я был еще очень слаб), я пересек двор и поднялся на крыльцо. Единственная моя одежда – застиранные шорты – когда-то принадлежала мужчине куда бо́льших габаритов, поэтому мне приходилось поддерживать их руками, чтобы они с меня не свалились.

Паулина, похоже, уже давно встала и успела подмести крыльцо, постирать и развесить белье, накормить цыплят и приготовить завтрак, состоявший, если судить по запаху, из риса, бобов и жареных бананов. Заглянув в дверь, я увидел гревшуюся на плите кастрюлю с молоком. Над кастрюлей поднимался легкий парок.

– Привет, – позвал я и сам удивился, каким незнакомым и чужим показался мне собственный голос.

Паулина стояла возле высокой бетонной раковины, служившей, судя по ее размерам, и для стирки, и для мытья посуды. С правой стороны в нее был вделан наклонный лист гофрированного железа, исполнявший функции стиральной доски. Площадка с решеткой слева предназначалась, по-видимому, для сушки чашек и тарелок. Наклонившись над центральной, глубокой частью раковины, Паулина поливала себе голову из большого ковша, смывая с волос мыльную пену. В первую нашу встречу ее волосы были собраны на затылке в тугой пучок, но сейчас они свисали свободно, доставая почти до талии.

Вылив на голову еще один ковш воды, Паулина отжала волосы и взяла в руки большой деревянный гребень.

– Если ты голоден, завтрак вон там, – сказала она, показывая гребнем в направлении стола, а сама стала расчесывать спутанные пряди.

– А можно я сначала выпью кофе? – спросил я, и она кивнула. Ее резкие, энергичные движения свидетельствовали, что Паулина с самого утра настроилась на домашнюю работу, и я был для нее всего лишь еще одним нудным делом, которое нужно сделать, чтобы как можно скорее перейти к следующему. Мое присутствие ее, похоже, не особенно тяготило, просто она никак не могла решить, что же ей со мной делать.

Я налил себе большую кружку кофе из древнего перколятора[45] и подсел к шаткому деревянному столу. Голод давал о себе знать, но кофе пах слишком соблазнительно. Попробовав его, я убедился, что вкус не уступает запаху: кофе был превосходный.

– Нравится? – Паулина, должно быть, заметила мою довольную улыбку.

Я только кивнул, потому что держал во рту очередной глоток кофе, наслаждаясь его мягким и терпким вкусом. Кофеина в напитке тоже хватало, и я почувствовал, что окончательно проснулся.

– Кофе отличный, – сказал я, когда мой рот освободился.

– Ты, я погляжу, любишь хороший кофе.

Я сделал еще глоток.

– Еще как. Если бы я мог говорить, пока… пока болел, то попросил бы тебя залить пару кружек в мою капельницу.

В окне над ее плечом виднелась курящаяся вершина Сан-Кристобаля, но Паулина показала не на него, а на второй, меньший вулкан…

– Этот сорт растет вон там.

Кофе опьянял почище виски и рома. А запах… Я хотел его похвалить, но не нашел подходящих слов.

– Потрясающий аромат! Он как… как…

Паулина кивнула:

– Так и должно быть. Другого такого кофе не найдешь больше нигде. – Закончив расчесывать волосы, она снова стянула их в тугой пучок на затылке, потом налила чашку кофе себе и села за стол напротив. Я протянул ей руку.

– Мне кажется, мы уже представились друг другу, но я в этом не вполне уверен. Меня зовут Чарли. Чарли Финн.

Она слегка склонила голову.

– Паулина Флорес. – Взмахом руки она показала куда-то за кухонное окно. – Соседи обычно зовут меня просто Лина.

– Очень приятно и… спасибо. – Я ткнул себя пальцем в грудь. – Я имею в виду, спасибо, что не прошла мимо. Правда, я помню далеко не все, но мне почему-то кажется, что ухаживать за мной в таком состоянии было… гм-м… не слишком приятно.

Паулина не успела ответить. Скрипнула дверь, и на пороге показалась ее дочь – с припухшими со сна глазами и спутанными волосами, которые падали ей на лицо. Шагнув ко мне, она сложила ладони перед собой, словно плыла брассом, а потом вытянула руки вперед и слегка поклонилась. Девочка явно чего-то ждала, и я вопросительно взглянул на Паулину.

– Она тебя приветствует, – пояснила та.

Я взял теплые ладошки девочки в свои и слегка сжал.

– Привет, красавица.

– Hola, linda, – перевела Паулина.

По лицу девочки медленно расплылась довольная улыбка. При этом у меня сложилось ощущение, что она прекрасно меня поняла, но ждала слов матери, означавших, что она может ответить чужаку.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Ну, скажи… – Паулина кивнула дочери. На этот раз разрешение говорить было явным, и девочка заметно оживилась.

– Я – Изабелла. А ты – Чарли, да? Я слышала – Чарли…

Ее имя странным образом вызвало во мне ассоциации с колоколами собора. Возможно, дело было в имени, которое носили испанские королевы в ту эпоху, когда их подданные открывали Америку и строили здесь свои церкви.

– Доброе утро, Изабелла. Мне очень приятно гостить в твоем доме.

Девочка слегка надула щеки, словно знала что-то такое, чего не знал я.

– Это вовсе даже не дом, а курятник. Ты гостишь в нашем курятнике. Мама положила тебя там, чтобы соседи не начали судачить… – Она подняла вверх палец и, покачивая им из стороны в сторону, по-взрослому нахмурила лоб. – Мужчины не должны ночевать в доме, где живут незамужние женщины. – Изабелла подбоченилась и нахмурилась еще сильнее. – Это не… – На секунду она задумалась, вспоминая подходящее английское слово. – Неприлично.

По правде говоря, я даже несколько опешил. Я не ожидал, что маленькая девочка из никарагуанской глуши разбирается в вопросах этикета и к тому же так хорошо владеет английским. Повернувшись к Паулине, я спросил:

– Где Изабелла учила язык? Ведь она выросла здесь, я не ошибаюсь?

– В наших краях большинству людей живется очень нелегко, – ответила Паулина. – Тому, кто знает английский, бывает чуть легче. Испанский она бы и так выучила, поэтому я стала разговаривать с ней по-английски, как только она родилась.

Изабелла улыбнулась еще шире, потом схватила красную пластмассовую кружку, зачерпнула из кастрюли молока и в мгновение ока вскарабкалась к матери на колени. Несколько секунд она, обжигаясь, потягивала горячее молоко, отчего у нее на рожице появились молочные «усы», а Паулина расчесывала ей волосы. Посмотрев на меня поверх головы девочки, она сказала, показав глазами на кастрюльку с молоком:

– Угощайся. У нас своя корова – наполовину браманская, наполовину индийский конредж. Очень удачное сочетание для местного климата. Браманы обычно посильнее, они легко переносят жару и отсутствие воды, но дают мало молока. Конредж послабее, но дают много хорошего, жирного молока. Наша корова сочетает качества обеих пород, так что… – Она слегка пожала плечами: – В общем, мы имеем возможность регулярно пить молоко, и еще остается немного на продажу.

Я поднес к губам наполовину опустевшую кружку с кофе.

– Почему ты мне помогла?

– Не могла же я оставить тебя подыхать в луже твоего собственного, гм-м… Не слишком красивая смерть, ты не находишь? – Паулина снова повела плечами. – В общем, я не могла, и точка.

– Ты был похож на пьяного, – вставила Изабелла. – Ты пил?

Я рассмеялся, и девочка снова улыбнулась. Прижавшись к матери, она подтянула коленки к груди. Волосы и глаза у матери и дочери были одинаковые – черные, блестящие, живые.

– Нет, я не пил.

– Ты не пьешь? – последовал новый вопрос.

– Нет. – Я покачал головой.

– Совсем?

– Совсем.

– Правда?

– Честное слово.

– А почему?

Я пожал плечами:

– Как-то не сложилось.

– Значит, ты хороший человек?

Этот на первый взгляд простой вопрос на деле включал в себя столь многое, что я не сразу нашелся, что ответить. В жизни я много лгал, поэтому солгать еще раз не составило бы мне никакого труда. Вот только боль от расставания с Шелли была еще слишком свежа, а мне не хотелось нанести себе еще одну столь же глубокую рану – и так скоро. Подумав еще немного, я покачал головой:

– Вряд ли.

Возникла неловкая пауза, которую нарушила Паулина:

– Мы не знали, где ты остановился, поэтому пришлось перевезти тебя из Леона сюда.

– Сюда – это куда?

– Это место называется Валья-Крусес. Оно находится в сорока пяти минутах езды к западу от города.

– Я, вероятно, что-то тебе должен… – проговорил я, чувствуя странную неловкость. Обычно я никогда не смущался, когда приходилось решать финансовые вопросы. – Мои вещи и деньги остались в отеле. Как только я…

Паулина покачала головой:

– Это не срочно.

– А все-таки как мне попасть обратно в Леон?

– Автобус будет через несколько часов. Билет стоит всего пару долларов.

Я похлопал себя по карману чужих шортов.

– У меня нет ни гроша.

– Завтра в Леон пойдет грузовик. Можешь отправиться с ним – тебя подвезут.

– Грузовик?

– Да. Машина моего дяди. Сегодня он работает, а вот завтра, я думаю, сможет тебя отвезти.

– Еще какие-нибудь варианты есть?

Она махнула рукой в направлении дороги:

– Можешь пойти пешком. Только боюсь, что тридцать миль в шлепанцах ты не пройдешь.

Я машинально посмотрел на свои ноги, обутые в старые шлепанцы, а Паулина тем временем продолжала:

– Теоретически ты можешь «голосовать», но в наших краях одинокий гринго, у которого на лице написано, что он потерялся, может и в самом деле потеряться.

Ее слова заставили меня задуматься. Паулина видела, что я тщательно взвешиваю все варианты, но ничего не говорила. Окончательно убедившись, что на самом деле вариантов у меня немного, я сказал:

– Ты не против, если я побуду здесь, пока твой дядя не освободится?

– Нет. – Она качнула головой. – Только тебе придется справляться самому – нам нужно кое-куда сходить по делам.

Я посмотрел на стол, где лежал ее мобильный телефон – поцарапанный «Эриксон» с выдвижной антенной.

– Можно мне позвонить в отель?

– Пожалуйста. – Паулина придвинула телефон ко мне и помогла связаться с клерком за стойкой регистрации. Парень искренне обрадовался, услышав мой голос, – по его словам, он уже начинал волноваться. Я сказал, что рассчитываю быть в отеле послезавтра, и попросил оставить номер за мной, пообещав расплатиться сразу по возвращении. «Нет проблем», – сказал юноша и добавил, что мой мотоцикл по-прежнему на стоянке и что с ним ничего не случилось.

На этом разговор закончился. Я дал отбой и снова повернулся к Паулине:

– Честно говоря, я чувствую себя немного неловко от того, что ты работаешь с самого утра, а я только сижу и ничего не делаю. Скажи, может быть, я могу чем-нибудь помочь?

Она задумчиво сдвинула брови и слегка выпятила губы, потом вопросительно посмотрела на Изабеллу. Девочка улыбнулась и кивнула.

– Ты считаешь, его можно взять с собой? – с некоторым сомнением уточнила Паулина.

Воодушевленная оказанным доверием, Изабелла приподняла бровь и критически осмотрела меня с ног до головы. Наконец она снова кивнула, и Паулина, улыбнувшись, прижалась губами к ее макушке.

– Думаю, он сможет нести небольшой рюкзак.

Изабелла звонко рассмеялась, а Паулина посмотрела на меня:

– Как тебе кажется – ты справишься?

– Я постараюсь.

– Вообще-то дорога будет нелегкой, – предупредила она. – Особенно для человека, который недавно был серьезно болен. Если ты все-таки решишь идти с нами, я хочу, чтобы ты следил за своим самочувствием и сразу сказал мне, как только почувствуешь себя плохо. Договорились?

– Договорились.

Поднявшись, Паулина налила в большой глиняный кувшин примерно галлон воды, капнула несколько капель хлорки и поставила передо мной. Ненадолго выйдя на крыльцо, она отломала от какого-то растения несколько побегов и погрузила их в воду.

– Ты должен выпить эту воду до того, как мы тронемся в путь, – сказала она. – Силы вернутся к тебе еще не скоро, но это должно помочь. – Паулина покачала головой: – Я потратила на твою капельницу четыре флакона физраствора, но, на мой взгляд, этого недостаточно.

Я пригубил воду из кувшина и обнаружил, что она пахнет не хлоркой, а мятой.

– Пей, – сказала Паулина. – Мы отправимся, когда ты будешь готов.

* * *

Солнце едва поднялось над горами, а я уже основательно вспотел. Чтобы сделать приятное Паулине, перед выходом я выпил весь кувшин, но еще ни разу не сходил по малой нужде, так что она, похоже, не ошиблась, когда утверждала, что я еще не преодолел последствия обезвоживания.

Потом мы наполнили кувшин во второй раз, и Паулина стала укладывать в рюкзаки еду и медикаменты. Мне она вручила выгоревшую бейсболку и сказала:

– Надень. Без шапки в наших краях тяжело. Полуденное солнце быстро прожжет тебе дыру в голове, и ты опять будешь блевать, на этот раз – от теплового удара.

Кроме бейсболки, я получил также пару старых теннисных туфель. Они были мне малы, но матерчатые мыски оказались прорваны, так что, хотя мои пальцы торчали наружу, в туфлях вполне можно было ходить.

– Там, куда мы идем, в шлепанцах делать нечего, – сказала мне в утешение Паулина.

Наконец все было готово. Я взвалил на плечо рюкзак, который оказался тяжелее, чем я ожидал, и мы втроем вышли со двора и зашагали по грунтово-каменистой дороге, которая, петляя из стороны в сторону, вела по направлению к вулканам. Изабелла беззаботно шагала впереди, то и дело пускаясь вприпрыжку. В ее маленьком рюкзачке лежали лишь бутылка воды, пакет карамелек и небольшая упаковка бинтов. Мешки, которые несли мы с Паулиной, были под завязку набиты теми же бинтами, упаковками таблеток, мазями, пакетами с рисом и бобами, бутылками растительного масла. Мой мешок весил, наверное, не больше девяноста фунтов, но час спустя, когда дорога ощутимо пошла в гору, мне стало казаться, будто я тащу на плече фунтов двести пятьдесят.

– Не тяжело? – Поравнявшись со мной, Паулина положила руку на мешок. – Если ты устал, мы можем оставить часть груза здесь. Спрячем его в камнях, а потом я вернусь, и…

Я поправил глубоко вре́завшиеся мне в плечи лямки.

– Нет, ничего… Я в порядке.

– Точно?

– Не беспокойся, все отлично.

На самом деле к этому моменту мешок у меня за плечами стал настолько тяжелым, что мне казалось, он буквально вгоняет меня в землю при каждом шаге. С другой стороны, эта женщина спасла мне жизнь, поэтому ответить иначе я просто не мог.

Улыбнувшись, Паулина легко обогнала меня и пошла впереди – только ее длинная юбка развевалась на ходу и билась о тонкие лодыжки.

Перед самым выходом Изабелла отвела меня за курятник, в котором я спал, и показала небольшой, огороженный металлической сеткой загончик. В загончике сидела на гнезде толстая утка. Просунув в решетку палец, Изабелла согнала утку с места, и я увидел в гнезде четыре яйца. Удовлетворенно вздохнув, девочка забросила за плечи свой мешок и первой направилась к выходу со двора.

Я никогда не видел, чтобы кто-то держал уток, поэтому спросил у Паулины:

– Эта ваша утка? Вы их разводите?

– Нет, не наша, – ответила она, оборачиваясь через плечо. – А яйца – куриные. Утка их только высиживает.

Следующий вопрос напрашивался сам собой, и я не утерпел:

– А как к этому относятся цыплята? Ведь, когда они появятся на свет, их должно здорово сбивать с толку, что их мама – утка.

Паулина рассмеялась:

– Утке все равно, кого высиживать, да и цыплята, я думаю, не заметят разницы.

– Чья же это утка?

Не глядя, она ткнула пальцем в дом с левой стороны дороги:

– Соседа. Мы взяли ее напрокат.

– Постой-ка!.. – спохватился я. – Откуда же тогда взялись яйца?

– Вообще-то курица у нас была, – нехотя проговорила Паулина. – Но…

– Куда же она подевалась?

– Не знаю. – Она пожала плечами. – Когда однажды утром я проснулась, то увидела яйца в гнезде да несколько перьев, которые носило ветром по двору. Что произошло с наседкой, я до сих пор не знаю.

– Ладно, допустим, утка высидит вам цыплят. Что вы с ними будете делать?

– Ничего. Пусть несут яйца. Изабелла обожает яйца всмятку.

Простота, безыскусность и даже некоторая суровость здешней жизни меня несколько обескуражили. Ничего подобного я не ожидал.

* * *

Наш путь пролегал вдоль широкой речной долины. По дороге нам встретились мотоцикл с коляской, на котором ехали мужчина, женщина и двое детей, а также несколько легких грузовичков, оседавших под тяжестью многочисленных пассажиров. В основном это были старые «Тойоты» – дедушки и прадедушки того внедорожника, который угнал из отцовского гаража Сэл. В одной такой машине я насчитал чуть не две дюжины человек: шесть или восемь втиснулись в кабину, еще человек пятнадцать стояли в открытом кузове, держась за стойки отсутствующего тента. Большинство машин, как и мы, двигались в горы, и лишь несколько шли нам навстречу. Мальчишки верхом на лошадях – босые, в растрепанных соломенных шляпах – гнали куда-то худых, запыленных коров. Часто вдоль обочин встречались заросли сахарного тростника – его толстые стебли футов пятнадцати высотой вставали казавшейся почти непроходимой стеной.

Больше всего меня поразило обилие крестов. Довольно большие – в рост человека, – они были вкопаны в землю по обеим сторонам дороги. Никакого порядка или системы в их расположении я выявить не смог, как ни старался. Одно было очевидно – их здесь буквально сотни, и встречались они через каждые пятьдесят ярдов, а то и чаще. Некоторые стояли совсем рядом с дорогой, некоторые были прибиты к деревьям достаточно далеко от нее. Несколько штук торчали буквально из воды – их основание дополнительно укрепили тяжелыми камнями. Одиночных крестов было мало, чаще они стояли группами по четыре – по шесть, иногда – по восемь. В одном месте я насчитал сразу девятнадцать крестов, странно похожих на засохшие, мертвые деревья. Показав на них, я сказал:

– Так вот почему долина называется Валья-Крусес!

Должно быть, мои слова прозвучали как вопрос, поскольку Паулина кивнула. Объяснять она ничего не стала, но через несколько шагов неожиданно обернулась ко мне:

– Э-э, Чарли…

– Что?

Не останавливаясь, Паулина показала куда-то вперед:

– Там, куда мы идем, тебе лучше назваться каким-то другим именем.

– Это еще почему?

– По-испански Чарли – Карлос, а это имя не пользуется в наших краях особой любовью.

Я снова хотел спросить почему, но не успел. К Паулине неожиданно бросился малыш лет пяти: босой, растрепанный и на редкость чумазый. Впрочем, в грязи было не только его лицо, но и тело. Из носа у мальчугана текло, на раздутом животе красовалось несколько глубоких царапин, а правое ухо было забито серой и засохшим гноем. Протянув к Паулине ручонки, мальчуган воскликнул:

– Buenos días![46]

– Buenos días, Маноло, – отозвалась она и, сунув руку в мешок, протянула мальчишке банан. Тот схватил угощение и радостно заулыбался. Потом Маноло повернулся ко мне, сложил перед собой ладони и поклонился – точь-в-точь как Изабелла. Я взял его руки в свои:

– Доброе утро, дружок.

Исполнив долг вежливости, Маноло проворно развернулся и бросился бежать обратно к деревьям, в тени которых я разглядел что-то вроде палатки – просто кусок полупрозрачной пленки, перекинутый через натянутую между двумя стволами веревку. Когда мы проходили мимо, какой-то мужчина, лежавший в привязанном к деревьям гамаке, приветственно помахал Паулине рукой. Она махнула в ответ и, быстро взглянув на меня, негромко сказала:

– Теперь даже не подноси руки ко рту, пока не вымоешь как следует… – Паулина посмотрела вслед убежавшему мальчишке. – В наших краях большие трудности с туалетной бумагой.

Я попытался поддержать разговор:

– Там, куда мы идем… Ты часто там бываешь?

– Я хожу туда каждую среду. Иногда и по выходным тоже.

– А далеко идти?

– Шесть миль.

– Туда и обратно?

Она качнула головой:

– Нет, только туда.

Я ненадолго задумался.

– А что означают все эти кресты?

– Несколько лет назад здесь кое-что произошло, – объяснила Паулина, не глядя на меня. – Кое-что плохое. – Приподняв голову, она поглядела по сторонам и печально добавила: – И до сих пор происходит.

После этого мы долго шагали молча, глядя то на сверкавшую под солнцем реку, то на рощицы сахарного тростника, который рос тесными пучками, странно похожий на гигантские иглы дикобраза. Вскоре ландшафт еще немного изменился: дорога круче пошла вверх, тростник почти исчез, а его место вновь заняли деревья. Высокие, раскидистые, они подступали почти вплотную к дороге, укрывая ее своей тенью. Между ними росли деревья поменьше, в основном фруктовые. Проходя под одним из них, Паулина подняла руку и сорвала довольно-таки крупный плод. Другую руку она забросила за спину и достала из притороченных к рюкзаку ножен большой нож-мачете.

Мачете явно много раз точили, так что его широкое полукруглое лезвие превратилось в узкий, прямой, как шпага, клинок. Перехватив его поудобнее, Паулина положила плод на удобный плоский камень на обочине. Изабелла, по-прежнему шагавшая впереди, остановилась и посмотрела на мать.

– Подойдите и протяните руки, – сказала Паулина, доставая из мешка пластиковый опрыскиватель для цветов.

Мы подошли, и она обрызгала наши протянутые ладони каким-то дезинфицирующим раствором. Потом Паулина аккуратно разрезала пополам фрукт, который был размером почти с футбольный мяч. Снаружи он был желтовато-зеленым, а внутри – темно-красным, с оранжевыми прожилками, и я почему-то решил, что это какой-то дальний родственник дыни-канталупы.

Тем временем Паулина нарезала плод на небольшие аккуратные кусочки и, стараясь не прикасаться к ним пальцами, протянула один кусок Изабелле, а один – мне, предварительно насадив их на острие мачете. Перехватив мой устремленный на нож взгляд, Паулина улыбнулась:

– Клинок я вымыла. Да ты не бойся, только бери за кожуру. Никогда не прикасайся к тому, что́ ты ешь, руками, даже если тебе кажется, что они чистые.

Я осторожно снял свой кусок с клинка.

– Хорошо.

Дыня оказалась очень ароматной и сладкой, и мы ели ее на ходу, бросая кожуру в придорожные кусты. Потом нас догнал подросток на отчаянно скрипящем велосипеде. Обращаясь к моим спутницам, он прокричал несколько фраз на испанском, вежливо приподнял шляпу и не спеша покатил дальше. Когда он проезжал мимо меня, я заметил, что ось переднего колеса заменял кусок арматуры, который удерживали в проушинах вилки два куска толстой сапожной кожи.

Когда с дыней было покончено, Паулина шагнула к обочине и, орудуя мачете с силой и ловкостью, каких я от нее никак не ожидал, срубила толстый стебель сахарного тростника. На ходу очистив его от листьев, она содрала верхнюю, жесткую кожицу и протянула мне:

– Ну-ка, подержи за конец.

Я повиновался. Паулина взмахнула мачете – и у меня в руках оказался примерно десятидюймовый обрубок стебля. Не зная, что делать дальше, я уставился на него, и Паулина усмехнулась:

– Там внутри сок. Его нужно высасывать.

Оставшийся кусок стебля она разрубила еще на несколько частей для себя и для Изабеллы, и, поднимаясь дальше в гору, мы все сосали куски сахарного тростника. Его сок по вкусу напоминал леденцы, и я высосал свой обрубок досуха.

Какое-то время спустя заросли слева от дороги расступились, и я увидел небольшое пастбище, на котором под присмотром двух мальчишек паслось полтора десятка коров. Коровы щипали густую, сочную траву, и маленькие пастухи, которым было совершенно нечего делать, развлекались тем, что играли в бейсбол. У них были даже настоящие бейсбольные перчатки, но такие старые, что нитки на них давно перетерлись и вылезли, поэтому их пришлось обмотать изолентой, а вместо мяча они использовали крупный лимон.

Примерно через полмили дорога сделалась настолько крутой, что Изабелла вернулась к матери и протянула ей свой рюкзачок. Я предложил свою помощь, и рюкзачок – розового цвета, с Дорой-путешественницей и ее спутницей-обезьянкой[47] – перекочевал ко мне. Он оказался совсем легким: бутылка с водой была пуста, пакет с карамельками вскрыт, и только бинты остались в неприкосновенности.

Еще некоторое время мы поднимались по дороге, пока не вошли в заросли кофейных деревьев – вероятно, тех самых, которые Паулина показывала мне из окна пару часов назад. На всякий случай я спросил:

– Скажи, Паулина, это тот самый кофе, который…

– Зови меня просто Лина, – перебила она. – Да, здесь растет тот самый кофе, который ты пил утром.

– Хотел бы я знать, почему кофе с этих деревьев такой вкусный?..

Она не без самодовольства ухмыльнулась, но ничего не ответила, и мы пошли дальше. К этому моменту мы находились в пути уже несколько часов, пройдя несколько миль и поднявшись довольно высоко в горы. Наконец Паулина остановилась и, отдуваясь, обернулась ко мне.

– Смотри! – сказала она, показывая на северо-восток, где в нескольких милях от нас вздымалась к небу укрытая дымом вершина Сан-Кристобаля. Между ней и нами располагался второй, спящий вулкан. Его склоны были одеты густой зеленью, а кратер казался идеально круглым, если не считать узкого пролома в одной из стенок. От пролома тянулся широкий, темный, похожий на шрам след, который рассекал джунгли и, изгибаясь точно змея, сворачивал в долину. Отсюда не было видно, но заканчивался он только у побережья. Я знал это совершенно точно, потому что когда-то уже наблюдал этот шрам из окна частного самолета Маршалла.

Ах вот оно что, подумал я, чувствуя, как у меня в мозгу один за другим встают на место фрагменты головоломки.

– Десять лет назад над этими районами Никарагуа бушевал ураган «Карлос». За месяц здесь выпало двенадцать футов осадков, – глухо сказала Паулина и медленно обернулась ко мне. – Там… – Она взглядом показала на кратер спящего вулкана. – Раньше там было прекрасное озеро, но за четыре недели непрекращающихся дождей оно переполнилось. В конце концов огромная масса воды взломала каменную стену вулкана и устремилась вниз, увлекая за собой камни и почву. Это было совсем как извержение, только вместо раскаленной лавы по склону пронесся грязевой сель. Он был шириной в милю и высотой почти тридцать футов. Впоследствии снимки со спутников показали, что сель двигался со скоростью свыше ста миль в час. – Паулина махнула рукой туда, откуда мы пришли, и я увидел в западной части долины широкий прогал, на который поначалу не обратил внимания. – Сель прошел вон там и добрался до сáмого океана, а это почти тридцать миль… – Она немного помолчала. – В долине жили люди, много людей. Спастись удалось единицам. Кого-то поток унес далеко в океан – корабли береговой охраны подбирали выживших в тридцати милях от берега.

– А кресты?

– В тот день погибло больше трех тысяч человек. Кресты стоят в тех местах, где впоследствии находили тела… или части тел. Или обрывки одежды. Или… – Не договорив, Паулина повернулась и медленно зашагала дальше, но сказанные ею слова все еще звучали у меня в голове.

– Твои родственники тоже погибли в тот день?

– Да, – ответила она, не оборачиваясь. – Двадцать семь человек.

Я не нашелся, что сказать, а Паулина уже вглядывалась в просвет между кофейными деревьями, где плыл в воздухе дымок нескольких костров, на которых, судя по запаху, что-то готовилось.

– Идем, – сказала она. – Времени уже много.

Еще минут двадцать мы шли между кофейными деревьями, которые были высотой с меня. На ходу Паулина то и дело касалась рукой зеленой блестящей листвы, потом сорвала несколько ягод.

– Кофе начали собирать на прошлой неделе, – сказала она, не оборачиваясь. Изабелла убежала далеко вперед, и из зарослей слышался ее смех. Очередной особенно крутой участок дороги Паулина преодолела, не замедляя шаг, и я сразу отстал, поскольку очень ослаб за время болезни и успел основательно выдохнуться. Думаю, что в своем нынешнем состоянии милю я бы пробежал минут за шесть, если не больше. К счастью, бежать мне было не нужно, и я медленно плелся следом за Паулиной, стараясь только не потерять ее из вида. Лямки мешка впивались мне в плечи, колени подгибались, и я с трудом подавил в себе желание опуститься на четвереньки.

Паулина ждала меня у поворота.

– Кем, говоришь, ты работаешь?.. – спросила она, глядя на меня с легкой насмешкой.

– Ничего такого я, кажется, не говорил. – Я тоже усмехнулся, чувствуя некоторую неловкость. – В прошлой жизни я работал у одного человека в Бостоне. Он владел частной инвестиционной компанией. Это значит…

– Я знаю, что это значит. – Паулина снова отвернулась, но по ее тону я понял, что она продолжает улыбаться. – Может, я и живу бедно, но я не тупая.

– Извини. Дал маху. Я не хотел…

На этот раз она обернулась.

– Ты, значит, из тех, кто судит о книге по обложке, а о людях – по одежке?

Разговаривать с Паулиной было легко, и, хотя ее слова были, в общем-то, справедливы, исходя из ее уст, они не уязвляли. Да и сказаны они были вовсе не с намерением поставить меня на место.

– Так вот, оказывается, какое я произвожу впечатление, да?..

Она картинно приподняла брови – и тут же протянула руку, чтобы помочь мне взобраться на очередной крутой участок. К этому времени усталость уже победила во мне самолюбие, и отказываться от помощи я не стал.

– В общем, у того парня было очень много денег, а я… я был у него чем-то вроде мальчика на побегушках: подай, принеси, сделай то, сделай это. Еще он постоянно нанимал новых работников и увольнял старых, причем предпочитал делать это сам…

– Тебя он тоже уволил? – перебила Паулина, и я кивнул:

– Да, уволил. Пожалуй, можно сказать и так. – Я немного помолчал. – Так вот, мой босс сам проводил собеседования с претендентами, которые либо уволились с предыдущего места, либо оказались без работы в силу еще каких-то причин. Когда он спрашивал, чем они занимаются в настоящий момент, большинство из этих ребят использовали одно и то же расхожее выражение. «В настоящее время я нахожусь в поиске» – вот как они говорили. Не могу сказать, сколько раз я слышал эти слова, которые произносились с хорошо отрепетированной небрежностью, но… Они являлись на собеседование ухоженными, тщательно причесанными, в отличных костюмах, и им было невдомек, что мой босс видит их насквозь. «Я в поиске», гхм-м… – Я остановился, чтобы немного перевести дух. – Но знаешь, что́ я тебе скажу? Кажется, только теперь я начинаю понимать, что́ эти парни имели в виду. Правда, для этого мне понадобилось взобраться на Эверест с пятисотфунтовым тюком за плечами, но я понял! Я тоже нахожусь в поиске.

Паулина рассмеялась и зашагала дальше, грациозно лавируя между деревьями.

За поворотом я увидел старый дощатый знак-указатель, наполовину скрытый разросшимися лианами. Указатель был футов шести высотой и почти столько же шириной. Краска на нем выгорела и облезла, а несколько реек прогнили и вывалились, из чего я сделал вывод, что его давно не обновляли, но буквы еще можно было прочитать. «Кофейная компания «Синко Падрес» – было написано на указателе. Рядом стоял еще более старый, но лучше сохранившийся знак, на котором вручную было вырезано: «Плантация «Кофе Манго».

Я споткнулся и чуть не упал. Паулина обернулась:

– Все в порядке?

– Д-да… – Я стоял, не в силах отвести взгляд от указателя. Вероятно, я даже побледнел, поскольку она поспешно шагнула ко мне и крепко взяла за запястье, чтобы проверить пульс. В течение двадцати секунд Паулина сосредоточенно шевелила губами, подсчитывая количество ударов, потом выпустила мою руку, но ее лицо осталось озабоченным.

– Ты уверен?

– Абсолютно. – Я отмахнулся. Рассказывать правду было бы слишком долго, да мне и не хотелось ее рассказывать.

– Если будешь чувствовать себя плохо, сразу скажи, – снова напомнила она, но мне не было плохо. Мне было… даже не знаю, как сказать, но вдаваться в подробности я не собирался.

А спустя еще несколько минут мы вышли из-под деревьев и оказались на довольно обширном плато на склоне гор Лас-Каситас. Прямо перед собой я увидел два довольно больших и длинных деревянных строения барачного типа, покрытых листами ржавой жести. Бараки были двухэтажными; в верхнем этаже были прорезаны узкие окошки, затянутые целлофановой пленкой, в стенах нижнего этажа я насчитал десятка три дверей.

– Здесь живут семьи сборщиков кофе, – пояснила Паулина, когда мы подошли ближе. – В зависимости от урожая и квалификации каждый сборщик может заработать до полутора долларов в день. Рабочие-сортировщики зарабатывают два доллара… – Она показала на бараки: – Здесь они ютятся по шесть-восемь человек в крошечной комнатушке размером приблизительно шесть на десять футов. Ни вентиляции, ни отопления, ни кондиционеров здесь, конечно, нет. Школы и медицинского пункта тоже нет. Большинство этих людей никогда не спускаются вниз, к побережью, но только потому, что там еще хуже.

– Не хотел бы я оказаться на побережье, – машинально откликнулся я и тут же поинтересовался: – А что там такого страшного?

– Главное проклятье нашей страны. Ты познакомился с ним полчаса назад.

– Сахарный тростник? – удивился я. – Но почему?!

Но Паулина только отмахнулась:

– Как-нибудь расскажу, сейчас некогда… – Она показала на расчищенную площадку за бараками: – Все церкви от Валья-Крусес до Леона собирают пожертвования и покупают на них лекарства и продукты, а мы доставляем их сюда. Собрать удается немного, поэтому то, что́ у нас есть, приходится расходовать экономно.

– Так ты за этим приезжала в Леон?

– Да. – Паулина кивнула в сторону небольшого стола, стоявшего под огромным деревом на краю площадки. – Вот здесь мы и проведем ближайшие час-полтора. Здоровые и те, кто может ходить, придут сами, ну, а потом мы обойдем лежачих.

К тому моменту, когда мы сняли мешки и расположились за столом, между ним и ближайшем бараком уже выстроилась длинная, но на удивление, спокойная очередь человек в шестьдесят-семьдесят. Ближайшие взрослые с любопытством поглядывали на меня, и Паулина сочла нужным пояснить:

– Большинство этих людей никогда не видели живого гринго так близко.

«А мертвого?» – чуть не спросил я, но вовремя прикусил язык. К столу уже подошла первая пациентка – немолодая, но еще крепкая женщина с глубокой раной на руке. Рана гноилась, и Паулина стала промывать ее теплой водой. Одновременно она что-то говорила женщине по-испански и сразу переводила для меня:

– Я сказала, что она должна несколько раз в день промывать рану теплой кипяченой водой. Что такое микробы, она, конечно, не понимает, так что объяснить ей необходимость подобных процедур нелегко.

Пока Паулина – Лина, как она просила ее называть, – сноровисто бинтовала или накладывала пластырь на раны, мозоли, укусы, вокруг меня осторожно кружила стайка примерно из двух десятков мальчишек. Приблизиться они не решались и только разглядывали меня издали. На их рожицах были написано острое любопытство и чуть ли не восхищение.

– Ты, вероятно, первый белый, которого они видят так близко, – заметила Паулина.

У большинства из носов текло, как у того, первого малыша, что встретился нам на дороге, и я спросил, отчего это.

– У них аллергия? У тебя с собой есть антигистаминные препараты?

Паулина рассмеялась моему невежеству.

– Большинство этих детей живут в домах, где пищу готовят на дровах, в открытом очаге. Комнаты не проветривают, потому что дым отгоняет москитов, и эти малыши с раннего детства постоянно дышат дымом. У многих больные легкие и бронхи, больше половины детей – астматики. Мы пытаемся убеждать взрослых хотя бы иногда открывать окна, но нам отвечают, что этого нельзя делать, потому что тогда в дом проникнут духи этой горы. – Она широким жестом показала на детей. – Ты не поверишь, но сейчас они гораздо здоровее, чем несколько лет назад.

– И в чем это выражается?

– Посмотри на их животы. Они почти не раздуты.

– И как ты этого добилась?

Паулина показала на наш кувшин с водой:

– Стала добавлять в воду хлорку. – Она окинула взглядом группу стоявших в очереди женщин. – Достаточно было убедить матерей, и жизнь на плантации переменилась. Конечно, сначала было трудно. Я начала приносить хлорку и добавлять ее в питьевую воду несколько лет назад. Конечно, им это не понравилось, но потом они стали замечать, что, когда меняют памперсы своим младенцам, в кале почти не видно глистов и прочих паразитов. Постепенно животики у малышей втянулись, а желудочно-кишечные заболевания стали встречаться очень редко. С тех пор женщины мне доверяют… во всяком случае, теперь они добавляют хлорку чуть не во все блюда.

К столу тем временем подошла беременная девушка лет пятнадцати и стала что-то негромко рассказывать. Паулина внимательно слушала, держа ее за обе руки, потом сама сказала несколько слов и вручила девушке флакончик детского аспирина. Юная мать отошла, а ее место занял высокий старик, который принялся что-то объяснять, то и дело показывая на выставленное вперед бедро. Лина снова слушала, изредка кивая и внимательно глядя старику в глаза. Изабелла сидела слева от матери и вручала каждому пациенту карамельку или леденец. Несколько мальчишек помладше пытались выпросить у нее сладости, а когда ничего не вышло, стали дразнить, но девочка не обращала на них ни малейшего внимания.

– А где они берут воду? – спросил я.

Не оборачиваясь, Паулина махнула рукой в направлении довольно мутного ручья, протекавшего по краю площадки.

– Знаешь, по правде говоря, никто из нас точно не знает, кому принадлежит эта земля. Достоверно известно только, что кто-то приобрел право сажать здесь кофе, но кто именно – для всех нас загадка. Кто бы это ни был, он нанял бригадира-десятника, который представляет его интересы и надзирает за сбором кофе. За горой есть пастбище, которое тоже принадлежит неизвестно кому. Там пасется неведомо чей скот – коровы и свиньи, а в результате в воду попадает всякая дрянь, в том числе довольно опасные паразиты. Люди, которые живут в этих бараках, вынуждены спускаться в долину, чтобы набрать относительно чистой воды, а потом подниматься обратно. После целого дня тяжелой работы у многих не хватает на это сил, поэтому… поэтому они пьют то, что под рукой.

– А колодец они выкопать не пытались?

Лина ткнула пальцем куда-то влево:

– Колодец вон за тем пригорком… точнее, он там когда-то был. Два человека копали его почти год, потому что водоносный слой залегает здесь очень глубоко: им понадобилось срастить четыре веревки, чтобы до него добраться. Колодец получился около трехсот футов глубиной: это очень много для колодца, который копают вручную.

– А вода? Вода в нем была хорошей?

– Да. До некоторых пор.

– Что же случилось потом? Вода ушла?

– Во всем виноват «Карлос», который вызвал сель.

– Но колодец, наверное, можно снова расчистить? Самое трудное ведь уже сделано…

– Как бы не так. – Лина усмехнулась: – Колодец глубок, и на дне очень темно. Никому не хочется спускаться туда в одиночку. Это все равно что самому лезть в преисподнюю. – Она покачала головой: – Здешние жители верят, что дьявол возьмет душу каждого, кто рискнет раскопать колодец, который Бог однажды уже уничтожил.

– Но ведь ты в это не веришь, правда?

– Я верю, что между колодцем и этой горой есть связь.

Я поглядел на окружавшие меня со всех сторон грязь и убожество.

– Но ведь, если восстановить колодец, у этих людей была бы, по крайней мере, чистая вода.

– Да. Безусловно. – Лина даже не посмотрела на меня, и я покачал головой:

– Бред какой-то!

Она усмехнулась:

– Добро пожаловать в Никарагуа.

Третьей пациенткой оказалась женщина лет пятидесяти. Болезненно худая, она лишилась почти всех зубов, но я сразу понял, что до того, как солнце сожгло ее кожу и высушило тело, она была замечательно красива. Ее волосы, когда-то черные, поседели, а когда она улыбалась, из-под сморщенной верхней губы виднелись два уцелевших резца.

Увидев женщину, Лина поднялась ей навстречу, они обнялись и что-то сказали друг другу, и Лина поманила меня пальцем.

– Познакомься, Чарли, это моя подруга Анна. Она прожила здесь двадцать семь лет.

Я протянул руку, и мы обменялись рукопожатием. Ладонь у Анны была тонкой и странно нежной, с небольшими бугорками мозолей.

– Вот что надо сделать, – проговорила Лина, подталкивая Анну вперед и вручая мне изогнутые пассатижи-утконосы. – У моей подруги болит зуб. Ты должен его удалить, а я пока пойду в дом, осмотрю ту беременную девочку, которая только что к нам подходила. Мне нужно точно знать, как у нее дела…

И, повернувшись, она как ни в чем не бывало зашагала прочь.

– Эй!.. Постой! – окликнул я, но Лина только рассмеялась:

– Не волнуйся, Анна сама покажет, какой зуб рвать. Их у нее немного осталось.

С этими словами Лина исчезла за одной из многочисленных дверей, и я повернулся к Анне, которая смотрела на меня, сложив руки на груди. Глаза у нее были ярко-голубыми и удивительно ясными.

– Ну, – вздохнул я, покоряясь судьбе, – показывай, который зуб…

Анна взяла мою руку с пассатижами и осторожно направила к третьему коренному зубу в верхней челюсти, потом приоткрыла рот и замерла в ожидании. Изабелла подошла ближе и смотрела на меня, посасывая леденец. Паулина ушла, и вся очередь, состоявшая из усталых, больных людей, терпеливо ждала, пока я удалю женщине больной зуб и займусь ими.

Еще раз вздохнув, я левой рукой заставил Анну пошире открыть рот, а правой наложил пассатижи на проблемный зуб.

– Это он?

Она не ответила, и я снова спросил:

– Sí?

На этот раз Анна кивнула, и я покрепче ухватил пассатижами то, что осталось от больного зуба. Запах, шедший у нее изо рта, был таким сильным, что от него стошнило бы и енота, но я задержал дыхание и подавил стиснувший горло спазм.

Убедившись, что пассатижи держат крепко, я осторожно потянул, стараясь не сделать Анне больно. К счастью, гнилой зуб едва держался и довольно легко выскочил из своей лунки. Сплюнув на землю кровь и гной, Анна снова взяла мена за правую руку, осторожно вынула из губок пассатижей почерневший коренник и опустила в карман. Еще раз сплюнув, она улыбнулась и, похлопав меня по плечу, отошла.

За следующий час я удалил еще девять зубов, стараясь на обращать внимания на восхищенный взгляд Изабеллы.

Когда очередь поредела, к столу, прихрамывая, подошел малыш лет восьми. Большой палец на его правой ноге покраснел и распух, а обмыв его водой, я обнаружил на коже темное отверстие размером с карандашный грифель. Знаками попросив его сесть, я стал ощупывать палец вокруг предполагаемой раны. Мальчишке было очень больно, но он крепился, да и подошедшая к нам Лина утешала его как могла. Пока маленький герой изо всех сил стискивал зубы, я убедился, что он наколол палец щепкой или колючкой. Ее кончик даже немного выступал из ранки, но схватить его, не сделав мальчугану еще больнее, я не мог. В конце концов я решился и сильно сжал больной палец, словно выдавливая чирей. Сначала ничего не произошло, и я ненадолго убрал руки, а мальчишка, который все это время так сильно сжимал челюсти, что почти не дышал, перевел дух. Я дал ему немного прийти в себя и повторил попытку. Когда я надавил большими пальцами на кожу как можно ближе к ранке, малыш негромко вскрикнул и заскрипел зубами, но я не останавливался. Через секунду мне в лицо брызнула сукровица, а торчавший из ранки кончик щепки стал чуточку длиннее. Я показал на него и велел Лине спросить, можно ли мне продолжать. Из глаз мальчугана текли слезы, но он показал сначала на свою ногу, потом коснулся моего плеча и кивнул. Это был знак согласия, и я снова сжал распухший палец. На этот раз из раны обильно потек желтовато-зеленый гной, а щепка вышла еще немного. Я ухватил ее пассатижами и, вытащив целиком, показал парню. Это оказалась никакая не щепка, а толстый, изогнутый шип какого-то растения длиной почти в три четверти дюйма, и лицо мальчишки вытянулось от изумления, однако через несколько секунд он уже улыбался во весь рот.

Я и сам радовался не меньше. Вместе с Линой мы быстро промыли палец водой, наложили мазь с антибиотиком, забинтовали и наконец отпустили маленького пациента, строго-настрого запретив ходить босиком как минимум в течение недели. Парень с готовностью кивнул и запрыгал к бараку. Извлеченный из пальца шип он держал перед собой – наверное, хотел показать матери. Уже у дверей барака мальчик остановился и, балансируя, как цапля, на одной ноге, обернулся и звонко крикнул:

– Gracias, doctor!!!

От этих слов у меня неожиданно закружилась голова. Когда же я наконец справился с собой, мне вдруг стало ясно, что искренняя благодарность мальчишки мне очень, очень приятна. Я даже переспросил, повернувшись к Лине:

– Как он меня назвал?

Она лукаво улыбнулась.

– Мне кажется, сегодня ты приобрел друга, – шепнула она. – И не одного.

– Что ты имеешь в виду?

– Анне ты тоже очень понравился.

– Анна… Она настоящая леди. – Ничего другого мне просто не пришло в голову.

Лина понимающе усмехнулась:

– Она даже больше, чем леди. Думаю, тебе будет небезынтересно узнать… В общем, в прошлом году ее муж тяжело заболел, а лекарство, в котором он нуждался, стоило слишком дорого. Большинство людей, которым так не повезло, умирают, особенно в наших краях, но Анна не опустила руки. Целыми днями она работала на кофейной плантации, а вечером спускалась в долину, где требовались уборщики арахиса. Весь вечер, а иногда и бо́льшую часть ночи она работала, голыми руками выбирая арахис из земли. Два или три часа перед самым рассветом она спала прямо в поле, потом прятала свой мешок с арахисом и пешком возвращалась сюда, чтобы проведать мужа и успеть на кофейную плантацию. На то, чтобы наполнить арахисом стофунтовый мешок, у Анны уходило дня три-четыре, зато за каждый мешок ей платили целых десять долларов!..

– А ее муж?

– Теперь он совершенно здоров, и все – благодаря ей.

Закончив прием больных в нашем импровизированном медицинском пункте под деревом, мы убрали оставшиеся медикаменты и продукты назад в рюкзаки и направились по баракам, чтобы посетить тех, кто не смог прийти сам.

Внутри оба здания были разбиты на десятки крошечных клетушек, каждая размером не больше встроенного шкафа. Прибитые к стенам двух- и даже трехэтажные нары были в незапамятные времена сколочены из неструганных досок и горбыля. За много лет древесина, к которой бесчисленное количество раз прикасались руки и телá, сделалась совершенно гладкой и потемнела, пропитавшись по́том, кожным салом и сажей от очагов, а на ее слегка поблескивающей поверхности проступил затейливый рисунок, от которого невозможно было отвести глаз. В Штатах я знал немало людей, готовых платить тысячи долларов за доски такой красоты. Те, кто был вынужден жить в этих бараках, готовы были заплатить не меньше за одну только возможность спать на нормальной кровати, а не на голом дереве, укрытом лишь тощим соломенным тюфяком да парой одеял.

Первый барак, в который мы вошли, был довольно велик – не меньше коста-риканского особняка Колина, и жилые комнаты располагались в нем не в два ряда, как я предполагал вначале, а в четыре. Комнаты с отдельным входом (в них можно было попасть только с улицы) тянулись вдоль боковых стен. Пространство в центре барака, в свою очередь, тоже было разгорожено на множество комнат-загонов, разделенных узким центральным проходом. Воздух здесь был спертым, застоявшимся и таким горячим, что, несмотря на обезвоживание, я мгновенно покрылся обильной испариной, но Лина, казалось, не замечала удушливой жары. Шагая впереди меня, она приветливо улыбалась и махала рукой чумазым, сопливым, босоногим детям, которые выглядывали из дверей слева и справа от нас. Одновременно она говорила, обращаясь ко мне:

– Я не хочу, чтобы ты заблуждался, глядя на эту грязь и убожество. Это бедные, но гордые люди, Чарли. У них почти ничего нет, но то, что у них осталось, они хранят как зеницу ока. В большинстве комнат земляные полы, но ты сам видишь, что они чисто выметены, а грязь убрана. В тех комнатах, где двери выходят наружу, перед входом обязательно лежат плоские речные камни: о них вытирают ноги и там же встречают гостей, как на парадном крыльце. Грозди свежих бананов над кроватями тоже для гостей, которых здесь уважают и любят. Эти люди… Возможно, их одежда грязна, но, ложась спать, они аккуратно ее складывают, а не бросают на пол, мужчины подпоясываются ремнями и снимают шляпу, даже когда заговаривают с соседом, а женщины покрывают головы платками.

Со всем, что́ она говорила, я был согласен. Единственное, чего я не понимал, так это того, зачем Лина все это мне говорила. Так я ей и сказал:

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Я хочу, чтобы ты понял разницу между бедностью и нищетой.

– И в чем же она заключается?

– В том, что можно жить в бедности и не быть нищим.

За разговором мы добрались почти до конца прохода. Здесь комнаты-отсеки были еще меньше и напоминали стойла, вот только не всякая лошадь могла бы в них поместиться.

– Здесь живут молодые, неквалифицированные рабочие, – пояснила Лина. – Или… – С этими словами она толкнула одну из дверей. – … или старики, которые слишком слабы, чтобы работать. Тогда они продают свои комнаты, где двери выходят наружу, и переселяются сюда.

Внутри загона висел гамак, а в гамаке лежал… Когда-то это был довольно высокий мужчина, но теперь он превратился в обтянутый кожей скелет. Рубашка на нем была расстегнута, а спущенные до колен штаны обнажали вялый стариковский пах. Босые ноги мужчины напоминали скрюченные древесные корни, длинные руки с широкими ладонями когда-то были очень сильны, но сейчас превратились в высохшие коричневые палки. На полу под гамаком стояла наполовину пустая бутылка с водой.

Когда дверь распахнулась во всю ширину, в комнату попал тусклый свет из коридора, и старик слегка пошевелился. Лина склонилась над ним, и я увидел, как он улыбается. Его веки медленно опустились и снова поднялись, и я догадался, что этот жест был равнозначен самому сердечному и теплому приветствию, какое только можно себе представить. Губы старика были белыми и бескровными, а распухший язык как будто прилип к гортани и не желал повиноваться своему обладателю. Старик издал лишь какое-то горловое мычание или стон и сделал попытку прикрыть срам полой рубашки, но не преуспел. Судя по мокрому пятну на ткани гамака и по стоявшему в комнате запаху, он уже давно не вставал и ходил под себя, но Лину это не испугало. Сняв с плеч мешок, она опустилась на колени рядом с гамаком и взяла старика за руку, проверяя пульс. Одновременно Лина что-то негромко шептала, глядя старику прямо в глаза. В ответ он несколько раз кивнул, потом его губы дрогнули, но, если старик и сказал что-то, я ничего не услышал. Изабелла, которая осталась в коридоре и стояла позади меня, старалась на него даже не смотреть, но к происходящему в комнате прислушивалась.

Не отрывая от лица старика взгляда, в котором светилась самая настоящая нежность, Лина достала из мешка упаковку детских влажных салфеток и стала осторожно обрабатывать грудь, руки, пах и бедра старика. Еще осторожнее и деликатнее она вытерла его пенис и ягодицы. Когда работа была закончена, старик слегка похлопал ее по руке, а потом опустил ладонь ей на голову, словно благословляя. Поднявшись, Лина поцеловала старика в лоб, в щеку и наконец коснулась губами узловатых, коричневых пальцев.

Когда Лина уже выходила из крошечной комнатки, я заметил на ее щеках следы слез, но она держала себя в руках и не позволила себе расклеиться. У раковины, на краю которой стоял кувшин с водой, она ненадолго задержалась, чтобы вымыть руки, но ни говорить, ни объяснять что-либо не стала. За те десять минут, которые Лина провела в комнате старика, она ни на секунду не переставала улыбаться, хотя я не видел в открывшейся мне картине ничего такого, что могло бы вызвать у человека улыбку. С другой стороны… Когда мы вошли, почти голый старик лежал в луже собственной мочи, но Лина каким-то образом сумела вернуть ему достоинство и гордость. Уходя, она никак не прикрыла его наготу, но мне казалось, что теперь старик лежал в гамаке в тончайших ризах, сотканных из уважения и любви, в которые облекла его эта поразительная женщина.

И еще мне казалось, что, одевая его, Лина раздела меня догола.

За мои сорок лет мне довелось многое повидать и быть свидетелем событий, о которых большинство людей старается не распространяться, но я еще никогда не видел ангелов. И вот в этой крошечной, темной, вонючей комнатушке один такой ангел явился мне, окруженный светом божественной любви. Я ни секунды не сомневался, что это был самый настоящий ангел милосердия, который посетил одинокого, страдающего старика в последние часы или минуты его жизни. В том, что вслед за ангелом милосердия явится и ангел смерти, я не сомневался, но думать об этом сейчас мне не хотелось.

Впрочем, старик и сам наверняка знал, что дни его сочтены.

И Лина тоже знала. Об этом свидетельствовали скатившиеся по ее щеке слезы, оставившие мокрые следы.

Должно быть, мое лицо отразило по крайней мере часть переполнявших меня чувств, потому что Лина, плеснув себе в лицо водой, пристально посмотрела на меня:

– Ты… хочешь что-нибудь сказать?

– Нет. То есть да. То есть… Откровенно говоря, мне кажется немного странным, что этот человек умирает у всех на глазах, но никому, похоже, нет до этого дела. Нет, я вовсе не хочу сказать, что все жители барака – равнодушные мерзавцы, но… Можно подумать, что смерть как таковая не вызывает у них никаких глубоких переживаний.

– Местные жители не рассчитывают на достойную смерть. Она не для них.

– Это я понимаю, но… Почему бы им не стремиться к чему-то в этом роде, если не для самих себя, то для других? Позаботиться об умирающем соседе было бы с их стороны…

– Да, конечно. Но какой ценой, Чарли?

– При чем здесь цена? Если цель хороша, цена вряд ли имеет значение.

– Вот в этом-то ты от них и отличаешься. – Лина со вздохом подняла палец к низкому потолку. – Ну, что ж, придется открыть тебе один маленький секрет. Когда я приехала учиться в Штаты, меня поразило, что все, с кем я сталкивалась, целыми днями работали как заведенные, стараясь скопить побольше денег, чтобы купить на них обеспеченное завтра. В Никарагуа все иначе. Здесь люди живут сегодняшними проблемами и редко задумываются о том, что будет завтра. Они покупают только то, без чего не могут обойтись сейчас, а заботу о завтрашнем дне возлагают на Господа. Должно быть, именно поэтому мои соотечественники не особенно цепляются за свое земное существование. Нет, никто из них не торопится умирать, но и смерть не внушает им ужаса – в первую очередь потому, что они знают: даже их собственная жизнь не в их власти. Кроме того… – Она на секунду задумалась, словно подбирая слова. – А кроме того, они отлично знают, что могут лишиться жизни, как бы крепко за нее ни цеплялись.

Наверное, именно в эти минуты, когда я слушал спокойные объяснения Лины, и произошел тот перелом, который определил мою дальнейшую жизнь. Решающий поворот. Привычная ткань обыденности с треском разорвалась, и сквозь прореху проглянула реальность. Я буквально услышал этот треск. С таким звуком падают с наших лиц привычные маски, и мы начинаем понимать, что все наши претензии, наше притворство и наши потуги казаться кем-то, кем мы не являемся, – все это только шелуха. Мы распускаем хвосты и надуваем зобики, думая, будто чем-то управляем, но это в нас говорит наше тщеславие. Как и подавляющее большинство моих знакомых, я тоже потратил десятки лет жизни только на то, чтобы защитить себя от неприглядной, уродливой правды, от вонючего гамака и бутылки мутной воды на земляном полу. Но правда в том и заключается, что защититься от этого невозможно. Те, о ком рассказывала Лина, не питали иллюзий, подобных тем, с помощью которых я пытался отгородиться от реальности. А ведь я в самом деле верил, что моя смерть будет иной, что я не умру в грязном гамаке, лежа в луже собственной мочи, потому что сил подняться у меня не осталось, а помочь некому. Почему-то мне казалось, что я заслуживаю большего, лучшего. Я считал, что мои деньги, образование, социальный статус способны обеспечить мне красивую, достойную смерть… когда-нибудь потом. И, как верно заметила Лина, именно это и отличало меня от нищих никарагуанских крестьян. Они были бедны и едва умели читать, зато каждый из них твердо знал, что в конце концов непременно умрет. Как и все люди на земле, они рождались на свет, вырастали, женились и выходили замуж и могли познать любовь, радость и дружбу – или страдания, но для них все это было мимолетным, преходящим, временным. Сам я об этом просто не задумывался, а они, в отличие от меня, знали: все, что есть у них сейчас, – не навсегда. И чтобы постичь это, им достаточно было просто взглянуть на живой скелет в гамаке. Не задумываться о смерти – этой роскоши они не могли себе позволить. Они не могли даже притвориться, будто не помнят о ней, потому что смерть всегда была рядом, она заглядывала им в лица, и они принимали ее так же, как принимали в жизни все. И, глядя в глаза тех, кто окружал меня в темном и душном бараке, я понял, что всю жизнь сражался с тем, с чем человеку справиться не дано. В каком-то смысле я напоминал безумца, который, стоя на линии прибоя, пытается отталкивать от берега накатывающиеся на песок волны. Увы, только на пятом десятке я постиг, что повернуть прилив вспять ничуть не проще, чем заставить солнце светить ярче.

* * *

Прежде чем покинуть барак, мы побывали еще в нескольких крошечных комнатушках. В двух из них молодые женщины кормили грудью новорожденных младенцев. Когда я вошел, они даже не попытались прикрыться, и я невольно попятился, пытаясь спрятаться за спиной Лины, но она, обернувшись, поманила меня пальцем и, запустив руку в мой рюкзак, стала доставать пакеты с рисом и бутылки постного масла. Глядя на младенцев, которые жадно сосали, захлебываясь материнским молоком, Лина приветливо улыбалась. Улыбались и женщины – они были по-настоящему рады гостинцам и горячо благодарили нас обоих. Еще в одной комнате нас встретила совсем молодая женщина, под глазом которой я заметил старый, начавший уже желтеть синяк; она, впрочем, старалась его спрятать и поэтому смотрела главным образом не на нас, а в сторону.

Раздача продуктов заняла еще минут сорок, но не потому, что мы принесли с собой так много риса и бобов, а потому, что в каждой комнате Лина задерживалась, чтобы перекинуться с хозяевами хотя бы парой фраз. Рис, масло, бобы – казалось бы, пустяк, но еще сильнее, чем ощущение пустого мешка за плечами, меня согрели улыбки, которыми нас награждали эти люди.

Наконец мы покинули душный барак и вместе с Изабеллой отправились к большой общей кухне – отдельному зданию или, точнее, высокому навесу с единственной глухой стеной. Под навесом горел длинный, обложенный камнями костер, а над ним на железных решетках стояли большие чугунные котлы, в которых варились все те же рис и бобы, а также кукуруза. Полные потные женщины помешивали варево длинными деревянными ложками или орудовали загнутыми стальными прутьями, поправляя дрова в костре. В дальнем конце кухни две девочки ловко пекли лепешки-тортильи. Здесь на камнях лежал большой стальной лист, и они, зачерпнув из кастрюли какой-то густой массы, похожей на замешенную на воде кукурузную муку, лепили из нее плоские толстые блинчики и швыряли на раскаленный металл. Минуты через полторы девчонки переворачивали лепешки на другую сторону, а потом укладывали готовую продукцию в большую корзину.

Паулина обняла всех женщин по очереди и с каждой о чем-то поговорила, внимательно слушая и кивая. Когда, судя по жестикуляции поварих, нам предложили перекусить, Лина отрицательно покачала головой, но девчонки не успокаивались, настойчиво показывая то на меня, то на свои лепешки. Должно быть, у меня действительно был очень голодный вид, потому что Лина рассмеялась и кивнула юным поварихам. В ту же секунду одна из девчонок голыми руками схватила с раскаленного противня горячую тортилью и протянула мне.

Лина еще раз кивнула:

– Все в порядке, можешь есть.

Одна из поварих опустила ложку в бобы и вопросительно взглянула на меня. Я подставил лепешку, и она щедро налила сверху густой подливы с бобами. Свернув тортилью трубочкой, я откусил кусок. Это было божественно! Кукурузная тортилья с бобами оставляла далеко позади все блюда «мексиканской кухни», которые я иногда заказывал в ресторанах Майами. Ничего более вкусного я не ел никогда в жизни! Должно быть, моя блаженная улыбка была красноречивее всяких слов, поскольку женщины дружно рассмеялись, а я почувствовал, что мое молчаливое одобрение их кулинарных талантов в мгновение ока сделало меня близким другом поварих. Как только с лепешкой было покончено, они не замедлили предложить мне добавки, но Лина замахала на них руками и под общий смех вытолкала меня из-под навеса.

После кухни мы отправились на площадку на окраине кофейной плантации, которая служила, по-видимому, чем-то вроде производственного участка. Здесь я увидел несколько довольно вместительных складов, между которыми стояло несколько тракторов и лежало какое-то промышленное оборудование – и ржавое, и законсервированное с помощью толстого слоя густой смазки. Высокие деревья отбрасывали на площадку и на тропинку, по которой мы шли, густую тень, среди листвы пламенели удивительные и яркие, как «глаза» на хвосте павлина, цветы, и шныряли стремительные птицы. Зачарованный этой красотой, я невольно остановился и прикрыл глаза ладонью.

– Что это за птицы? – спросил я.

– Попугаи, – сказала Изабелла и хихикнула. Должно быть, ей и впрямь было смешно, что я не узнал самых обыкновенных попугаев. Я не стал объяснять, что для меня-то они не были обыкновенными, но, как только я тронулся с места, в зарослях справа – довольно далеко от меня – раздался странный звук – протяжный и громкий, похожий на стон или вой.

– А это что?

На этот раз мне ответила Лина:

– Обезьяны-ревуны. Одна из них, кстати, сидит на ветке прямо над тобой.

Я снова остановился и, задрав голову, стал смотреть вверх. Почти сразу я увидел пару блестящих черных глаз, которые уставились на меня из листвы с любопытством и страхом. Мгновение спустя Лина щелкнула пальцами и то ли причмокнула, то ли присвистнула. Обезьяна подскочила на ветке, словно рядом с ней бахнула пушка, и стремительно метнулась в сторону. Несколько раз она перепрыгнула с ветки на ветку, потом соскочила на землю и… подбежав к довольно улыбающейся Лине, вскарабкалась по ней, как по дереву, и уселась на плечо.

Я потрясенно покачал головой и поправил мешок за спиной.

– Ну и местечко!.. Настоящий рай. Сюда бы туристов возить!

Из-за толстого древесного ствола позади меня появился мальчуган – тот самый, у которого я вытащил из ноги занозу. Он был не один: мальчуган привел свою мать – довольно молодую и очень худую женщину, державшую на руках младенца. Показав на меня, мальчишка с гордостью сказал:

– El doctor! – Тут он потянул мать за подол рубахи и повторил: – El doctor!

Я неуверенно помахал обоим рукой. Молодая женщина настороженно разглядывала меня, Лина забавлялась с обезьянкой, которая непоседливо вертелась и подпрыгивала у нее на плече, так и норовя забраться на голову. Наконец она ссадила обезьянку на землю и издала губами еще один странный звук, от которого та бросилась обратно к деревьям и стремглав вскарабкалась наверх. Далеко она, впрочем, не убежала: когда мы тронулись дальше, обезьянка сопровождала нас, ловко прыгая с одной ветки на другую.

– Давно ты ее приручила? – спросил я.

– Я ее не приручала, – покачала головой Лина и улыбнулась: – Эту обезьяну я вижу впервые в жизни.

Наконец мы подошли к большому бетонному сараю, служившему мастерской для ремонта тракторов и прочего оборудования. В мастерской какой-то мужчина пытался с помощью огромной монтировки надеть тракторную шину на колесный диск. Увидев нас, он широко улыбнулся. Отложив инструмент, мужчина обогнул лежавшее на полу колесо и шагнул к Лине. Она протянула вперед сложенные ладони – совсем как Изабелла, когда знакомилась со мной, и мужчина бережно их пожал, а потом слегка поклонился. В ответ Лина обняла его за шею, отчего мужчина заулыбался еще шире.

Минуты две они о чем-то говорили, потом мужчина сел в стоявшее позади него потертое тракторное кресло, а Лина опустилась рядом на колени и помогла ему закатать штанину. На худой голени зияла довольно большая язва крайне неприятного вида. Лина тщательно промыла ее водой, удалила засохший гной, сделала какой-то укол, смазала язву мазью с антибиотиком и наложила повязку. В заключение она произнесла несколько фраз – судя по ее вежливому, но твердому тону, она дала мужчине какие-то инструкции и велела в точности их выполнять. В ответ мужчина кивнул и, достав из-за кресла какой-то пакет, протянул ей. Лина засунула его в мой рюкзак, потом поцеловала мужчине руку, и мы, пройдя через мастерскую, вышли через вторые ворота.

Перед нами расстилалась обширная бетонная площадка размером примерно с половину футбольного поля. Бетон был застелен черной пластиковой пленкой, на которой кучами лежали кофейные ягоды, странно похожие на вишни. Рабочие с метлами и граблями разравнивали и разгребали кучи, укладывая кофе аккуратными ровными рядами.

– Первый урожай этого года, – пояснила Лина. – Здесь кофе сушат, а потом… – Она потянула меня за руку. – Потом кофе отправляют вот сюда…

В сарае, куда мы вошли, стояла огромная шелушильная машина с ременным приводом, вращавшая сушеные ягоды кофе в специальном барабане. Шум здесь стоял оглушительный, земляной пол под ногами ходил ходуном, а в воздухе было не продохнуть от пыли, в которую превращалась сушеная мякоть кофейных ягод.

– Здесь зерна отделяются от оболочки! – прокричала мне на ухо Лина и потащила дальше – туда, где, склонившись над поставленными между ног мешками, сидели сортировщики. – Эти рабочие сортируют кофе по качеству. Лучшие зерна относятся к классу «Премиум» и продаются в натуральном виде, без добавления других сортов. Сто́ит такой кофе очень дорого, и это только справедливо… хотя здесь, – она голосом выделила это слово, – никакой справедливости ты не увидишь. Более мелкие зерна и зерна с дефектами поставляются крупным кофейным компаниям, которые впоследствии продают их уже в виде молотого или растворимого кофе.

Отвернувшись, Лина сказала несколько слов сортировщикам, которые улыбались или махали руками в ответ, а потом вывела меня через боковую дверь. Оказавшись снаружи, мы немного прошли по тропе, спускавшейся по склону туда, где стоял огромный курятник на несколько сотен или даже тысяч кур, а потом снова поднялись наверх и оказались неподалеку от кухни-навеса, но не спереди, а сзади, со стороны глухой стены. Там, рядом со сложенным из камней отдельным очагом, в котором догорали угли, стоял большой котел с водой. Лина потрогала воду пальцем, потом достала из мешка кусок мыла, и мы как следует вымылись. Меня она заставила вымыть руки чуть не до подмышек, а также сполоснуть лицо и шею. Такие же указания получила и Изабелла. Наконец мы привели себя в порядок, стряхнули с кожи последние капли воды, надели рюкзаки и, поглядывая на склоняющееся к закату солнце, тронулись в обратный путь через кофейную плантацию. Я все еще ловил ноздрями запахи кофе (и лепешек), когда Лина и Изабелла внезапно остановились. Они к чему-то прислушивались, и я последовал их примеру. Почти сразу я уловил звук дизельного двигателя. Звук приближался, и Лина поспешно подтолкнула меня и дочь к ближайшему дереву. Не успели мы спрятаться, как мимо нас проехал новенький белый джип «Тойота Хайлакс» с хромированным багажником на крыше и мощными колесами с глубоким протектором-«елочкой», предназначенным для езды по песку. Впрочем, с крутой горной дорогой такие колеса тоже отлично справлялись.

Когда машина ехала мимо нас, Лина осторожно выглянула из-за дерева, чтобы взглянуть на водителя.

– Это десятник, – прошептала она и мрачно сплюнула. – Чистую воду для рабочих он обеспечить не может, а вот разъезжать на новеньких машинах за двадцать тысяч долларов – это пожалуйста!.. – Лина немного помолчала, качая головой. – И нас он сюда не пускает. Говорит, это плохо для бизнеса. Мол, после наших посещений рабочие начинают хуже работать.

– Ты столько делаешь для этих людей, и тебя туда не пускают?

– Нет. – Она покачала головой, провожая взглядом задние огни «Тойоты». – Десятник – эта жирная свинья – считает себя отличным игроком в карты. Каждый вторник он целый вечер играет в покер в одном из клубов Леона, потом до полудня спит, чтобы прошло похмелье, или развлекается со своими шлюхами, а вечером возвращается сюда. Сегодня он что-то рано… Должно быть, опять выиграл, и теперь ему не терпится похвастаться своими успехами.

– Значит, он любит играть в карты? – задумчиво переспросил я, в свою очередь поглядев вслед мелькавшей среди кофейных деревьев машине.

– Да.

– А эта машина… она у него давно?

– Точно не знаю. На прошлой неделе он вроде бы ездил на другой. А что?

– Так, ничего… Я просто так спросил.

На самом деле я спросил, конечно, не просто так. Правда, новую машину Колина я видел только на фотографиях, но мне казалось маловероятным, что в Никарагуа найдется второй такой же внедорожник. И если за рулем «Тойоты» сидел десятник, который, как утверждала Лина, еще недавно ездил на чем-то другом, следовательно, Сэл все-таки добрался до Леона, и не просто добрался, но и успел просадить в карты отцовскую машину. Интересно, что он еще проиграл?.. Леон, хоть и был когда-то столицей Никарагуа, все же не особенно велик, и я сомневался, что в нем найдется несколько карточных клубов, где каждый вторник идет крупная игра. Скорее всего, такой клуб в городе всего один, а значит…

Лина обернулась и стала смотреть назад – туда, откуда мы пришли. Выражение ее лица показалось мне каким-то странным.

– Помнишь, мы навещали в бараке двух кормящих матерей? – негромко спросила она. – Эти молодые женщины – его… – Она снова сплюнула, на этот раз с нескрываемой злостью. – Его любовницы, но он никак их не поддерживает. Когда они делают то, что ему нравится, он иногда бросает им объедки со своего стола, но теперь… Одна из них родила три недели назад, а другая – две недели назад, а это значит… – Лина подняла вверх указательные пальцы, словно заключая в кавычки цитату. – … Это значит, что они временно не могут исполнять его капризы.

– Это значит, они не могут с ним целоваться! – вмешалась Изабелла, потянув меня за рукав. Как и мать, она подняла вверх указательный пальчик и качала им из стороны в сторону наподобие автомобильного дворника. – Потому что от поцелуев бывают дети. Когда дети вырастают, они сами выпрыгивают из кармашка. – Палец Изабеллы уткнулся мне в бок. – У меня тоже есть кармашек, потому что я – девочка. И у мамы есть. А у тебя нет, потому что ты мальчик.

Я серьезно кивнул и посмотрел на Лину:

– Кармашек?..

Она пожала плечами:

– А как еще это можно назвать?

– Вообще-то… Нет, пожалуй, никак.

Убедившись, что «Тойоты» больше не видно и она не собирается возвращаться, мы медленно пошли по дороге дальше. Кофейная плантация скоро закончилась, и теперь мы шагали сквозь сумрак, сгустившийся под кронами каких-то больших деревьев. Какое-то время спустя я услышал в отдалении тупой удар, потом еще и еще… Оглянувшись по сторонам, я вскоре обнаружил и источник звуков: какие-то оранжево-желтые плоды буквально сыпались с деревьев на землю. Один из них упал совсем рядом с дорогой, и Лина наклонилась, чтобы его подобрать. Вытерев плод салфеткой, она отрезала кусочек и протянула Изабелле, которая тут же, блаженно улыбаясь, запихала его в рот целиком. Из уголков ее губ потек сок, и Лина улыбнулась, хотя сейчас рот девочки больше всего напоминал глубокую резаную рану.

Еще кусок Лина дала мне, и я с признательностью кивнул:

– Спасибо. Честно говоря, я в жизни не ел манго.

– В самом деле?

– Такого – никогда.

Остатки манго Лина отправила себе в рот и проговорила, жуя:

– Вкус манго – это вкус Никарагуа.

Сочная мякоть у меня во рту взрывалась прохладной свежестью сладкого, с легкой кислинкой, нектара. Когда я сказал, что никогда не пробовал настоящего манго, я нисколько не покривил душой. Таких плодов я действительно не ел никогда.

Лина, похоже, осталась довольна моей реакцией.

– Отличная штука, правда?

Я кивнул. Заговорить я не решился, чтобы не потерять ни капли драгоценного сока. Изабелла тем временем отыскала под деревьями еще четыре манго, и, пока Лина разрезала один из них на дольки, я спросил:

– Кто этот старик в гамаке? И что с ним такое?

– Это Роберто, – после небольшой паузы ответила Лина. – Он угощал меня манго, когда мне было столько же лет, сколько Изабелле. – Она взглянула на меня, и даже в полутьме я разглядел, что ее глаза вновь наполнились слезами. – Ты хочешь знать, что с ним? Все очень просто: он умирает.

– Разве нельзя ничего сделать?

Лина отрицательно покачала головой.

– У него отказывают почки. Эта болезнь… ее вызывают пестициды, которыми опрыскивают плантации сахарного тростника. В цивилизованных странах подобные химикаты давно запрещены, но в Никарагуа их по-прежнему применяют достаточно широко. Накануне сбора урожая тростниковые поля выжигают, чтобы уничтожить сорняки, а также выгнать змей и опасных насекомых. Под действием высокой температуры с пестицидами что-то происходит – похоже, они превращаются в какое-то другое, еще более опасное химическое соединение, которое наносит вред тем, кто работает на плантациях. Рабочие вдыхают яд, который впоследствии откладывается в почках… Я слышала, ученые из Бразилии и США изучали это явление, но даже они не могут сказать точно, что же происходит на самом деле. Пока известно только одно: химикалии, которыми опрыскивают сахарный тростник, убивают тех, кто его собирает и обрабатывает. Ну а Роберто… он работал на плантациях с пяти лет.

– Ты давно его знаешь?

– С раннего детства.

– А родственники у него есть?

Она покачала головой:

– Все его родственники либо погибли во время урагана, либо эмигрировали в Гондурас.

Меня вдруг замутило. То ли жара до меня наконец, добралась, то ли я окончательно постиг все безумие ситуации.

– То есть Роберто обречен умереть в одиночестве, в темной и душной комнатушке, в луже собственной мочи, а полбутылки грязной воды да горсточка леденцов – это все, что он сумел заработать за свою жизнь?

Лина долго смотрела на меня. Очень долго. Смотрела и о чем-то думала. Потом голова ее опустилась, по щеке скатилась слезинка.

– Да.

К подножию горы мы спустились уже в темноте. Где-то на середине склона Изабелла устала и взяла меня за руку. Через несколько сот ярдов она стала спотыкаться, и я подхватил ее под мышки и посадил себе на плечи. Это сразу заставило ее проснуться, и дальше она «ехала» на моих плечах, с любопытством озираясь по сторонам. Должно быть, ей было непривычно наблюдать окрестности со столь возвышенного наблюдательного пункта. Когда мы уже шли по дороге внизу, девочка запрокинула голову и подняла вверх обе руки.

– Мам, смотри, звезды! Я могу их достать!

Я тоже посмотрел вверх. Еще никогда я не видел на небе столько звезд.

До дома мы добрались где-то в начале десятого. Во дворе я ссадил Изабеллу на землю, и она сразу побежала в дом, откуда тотчас донесся густой мужской голос, который спрашивал ее о чем-то. Лина же подошла к колодцу и с помощью ручного насоса набрала ведро воды. Бросив в него ковшик с отломанной ручкой, она поставила ведро рядом с темной пластиковой занавеской, висевшей на веревке между углом дома и вкопанным в землю столбом.

– Я пойду разогрею ужин, а ты пока вымойся. – Она показала на курятник, где я провел несколько ночей, пока выздоравливал. – Там должна быть кое-какая одежда. Надевай, что подойдет.

И, с треском сломав несколько тонких щепочек, она сунула их в тлеющие угли очага в углу двора, а сама скрылась в кухне, откуда снова донесся мужской бас. Я шагнул за занавеску, разделся, отыскал в жестяной миске кусок мыла и, как мог, вымылся водой из ведра. Поначалу она показалась мне чересчур холодной, но довольно скоро я обнаружил, что такая вода отлично смывает чувство усталости, чего нельзя было сказать о грязи. Разглядывая себя, я обнаружил, что ниже штанин и рукавов мои ноги и руки покрыты темным слоем пыли. Лодыжки и ляжки молочно белели в темноте, и я решил, что они остались относительно чистыми. Хуже всего обстояло дело с пальцами ног, которые торчали из дырок в теннисных туфлях, и мне пришлось потрудиться, чтобы отмыть их дочиста.

Когда я вышел из-за занавески, чувствуя себя на редкость бодрым и относительно чистым, то обнаружил, что Лина моет Изабеллу в большом бетонном корыте рядом с колодцем.

В курятнике – в корзине под топчаном – я отыскал обрезанные по колено старые джинсы и серую футболку, которые были мне почти по размеру. Переодевшись, я направился к дому, и Лина, высунув из-за пластиковой занавески намыленную голову, крикнула:

– Ужин на столе. Меня можешь не ждать.

– Спасибо.

В кухне я увидел за столом сияющую чистотой Изабеллу и какого-то мужчину лет пятидесяти с небольшим. Увидев меня, он поднялся и, пожав мне руку, несколько раз стукнул себя кулаком в грудь.

– Поу-лоу, – представился он.

Руки у него были длинными и необычайно мускулистыми. Особенно толстыми казались загорелые предплечья – этакий оживший Попай. Казалось, этими руками он был способен завязать в узел железный лом.

– Это Пауло, – «перевела» Лина, на мгновение заглядывая в кухню. На голове ее красовалось закрученное тюрбаном полотенце, совсем как у американских домохозяек, и это меня почему-то умилило. – Просто в наших краях это имя произносят немного иначе. Вы с ним уже встречались… несколько дней назад. Пауло помог погрузить тебя в грузовичок.

Я тоже похлопал себя по груди:

– Чарли.

Пауло улыбнулся, и я увидел, что у него во рту не хватает нескольких зубов. Показав в окно на пикап с открытым кузовом, стоявший на заднем дворе, он проговорил:

– Ты блевать мой грузовик. И загадить тоже. Весь. – Он взмахнул своей гигантской ручищей.

– Как-как?

– Ты блевать… – Пауло сунул в рот два пальца, потом снова показал на пикап. – Еще гадить. – Он зажал пальцами нос. – Дерьмо, ф-фуу!.. – Пауло показал на мои джинсы: – Ты быть грязный. Запах тоже очень сильный. Плохой запах.

Со двора донесся смех Паулины.

Пауло не очень хорошо говорил по-английски, но я отлично понял, что́ он имел в виду. Пожав плечами, я сказал:

– Извини. Я не нарочно.

Пауло улыбнулся с таким видом, словно подобные вещи случались с его грузовиком каждый день и он успел к ним привыкнуть.

– Нет проблема. – Он взмахнул руками, словно выплескивал что-то из ведра. – Я помыть.

Наш ужин состоял из риса, бобов, жареных бананов и воды. Я так проголодался, что готов был съесть стол, стул и соседского пса в придачу, но когда Лина предложила мне добавки, я отказался. Улыбнувшись, она повернулась к Пауло, который, положив локти на стол, что-то рассказывал ей и Изабелле. Время от времени она переводила мне его слова, видимо, не желая, чтобы я чувствовал себя за столом чужим. Разговор, впрочем, вращался главным образом вокруг плантаций сахарного тростника, где Пауло работал сегодня и вчера. Насколько я понял, Лина считала, что он не должен был этого делать; она, кажется, даже слегка на него рассердилась, но Пауло только погрозил ей пальцем и сказал что-то такое, чего Лина переводить не стала.

Наконец она повернулась ко мне:

– Благодаря твоей помощи, – сказала она, – сегодня мы смогли навестить вчетверо больше людей, чем обычно. Спасибо. Из тебя получился отличный вьючный мул. – Тут она улыбнулась: – Ты сможешь уехать завтра после полудня. Утром Пауло снова уйдет на работу, но вернется где-то в двенадцать: его привезет с плантации автобус. Ему нужно будет немного перекусить, а потом он отвезет тебя в Леон.

Я кивнул. Почему-то мне казалось, что сегодня утром что-то произошло, какая-то неприятность, которая помешала Пауло отвезти меня в город еще несколько часов назад. Что это могло быть, я не знал, однако мне хотелось быть чем-то полезным, и я сказал:

– А я могу еще чем-нибудь вам помочь?

Лина сказала несколько слов Пауло, тот немного подумал и кивнул.

– Если хочешь, завтра утром ты можешь поработать вместе с ним на плантации, – проговорила она, снова повернувшись ко мне. – Вдвоем вы заработаете больше. – Лина слегка пожала плечами: – В конце концов, бензин стоит недешево, а у нас каждая кордоба[48] на счету.

Я кивнул.

– Мне кажется, это самое малое, что я могу для вас сделать.

Пауло, похоже, оценил мой порыв. Одобрительно усмехнувшись, он несильно ткнул меня кулаком в плечо.

– Отлично. Я разбудить утром – мы ехать работать. Двое – хорошо, очень хорошо. Работа не тяжело.

Ночь была невероятно тихой, в больших городах такой тишины не бывает. Все соседи вернулись домой и легли спать, и только над крышами плыл запах дыма от тлеющих в очагах угольев. Где-то хрюкала в хлеву свинья да сцепились две собаки, потом откуда-то донеслась далекая песня, но быстро стихла.

Лина стала собирать тарелки и укладывать их в раковину.

– Иди спать. Пауло тебя разбудит.

Изабелла тоже выбралась из-за стола. От еды ее снова разморило, и глаза девочки буквально слипались. Прежде чем уйти в комнату, она обняла Пауло и мать, а потом – без малейшей паузы – и меня. Через минуту Изабелла уже исчезла в спальне, которая была в доме единственной и которую девочка делила с матерью. Лина тоже ненадолго вышла, должно быть, чтобы уложить и накрыть одеялом дочь, но вскоре вернулась, чтобы помыть посуду. Она уже стояла у раковины, когда я подошел к ней сзади.

– Давай я помою.

Лина покачала головой:

– Никарагуанские мужчины не моют посуду.

Я не сомневался, что она смертельно устала. Лина поднялась еще раньше меня и за весь день ни разу не присела. Было просто поразительно, как она до сих пор держится на ногах.

– Я не никарагуанец, – сказал я, и она уступила. Вытерев руки посудным полотенцем, она подошла к столу и, достав из моего рюкзака пакет, который дал ей мужчина в мастерской, высыпала его содержимое на большую салфетку, расстеленную на столе. Некоторое время она занималась тем, что тщательно сортировала кофейные зерна, причем делала это со сноровкой человека, которому эта работа хорошо знакома.

– Обжаривать будешь? – спросил я.

– В выходные. Если останется время.

Пауло ушел в небольшую каморку рядом со спальней – оттуда доносился его негромкий храп. Я домыл посуду и подошел к столу. Лина внезапно хихикнула.

– Я не знаю, кем ты работаешь, но, если тебя вдруг уволят, ты можешь переехать к нам в Никарагуа. Из тебя получится неплохой «эль доктор». – Она снова негромко засмеялась. – У тебя хорошие руки, да и кое-какой опыт у тебя уже имеется.

Я машинально поднес к глазам руки и стал рассматривать их в желтом свете керосиновой настольной лампы и белом свете луны, который лился в окно кухни.

– Иди спать, – снова сказала Лина. – Возле твоей кровати я поставила кувшин с водой, постарайся его выпить. Тебе все еще необходимо как можно больше пить, к тому же завтра тебя ждет работа.

– О’кей.

– Да, когда завтра будете уходить, не забудь наполнить кувшин снова.

Лина погасила свет и уже собиралась идти спать, когда я задал ей вопрос, вертевшийся у меня на языке с тех пор, как я увидел ее стоящей на коленях возле гамака старого Роберто:

– Послушай, меня интересует одна вещь… Ты не обидишься?

– Какая вещь? – Уже стоя на пороге спальни, Лина обернулась ко мне.

Я бросил взгляд на вершину горы, где, невидимая во тьме, осталась кофейная плантация.

– Как тебе удается день за днем ходить туда и обратно и не проклясть все на свете? Как ты это делаешь?! Откуда берешь силы?

Прежде чем ответить, Лина тоже посмотрела на далекую гору, а потом сказала:

– Я люблю этих людей, но не пытаюсь их изменить. Я вижу их бедность, их страдания, и мне хочется помочь. Будь я фея, я бы взмахнула волшебной палочкой и в один миг решила все их проблемы, но я не фея… и поэтому я делаю что могу.

– Например?

– Например, живу их жизнью и люблю их такими, какие они есть. – Она жестом показала на пейзаж за окном и добавила: – К тому же большинство людей предпочтет умереть, чувствуя в руке руку друга, чем жить в одиночестве.

– В таком случае скажи, как тебе удается… ну, не испачкаться, что ли? Не стать такой, как они?

Лина пожала плечами:

– С чего ты взял, что я не запачкалась?

С этими словами она скрылась в спальне, а у меня осталось отчетливое ощущение, что меня провели.

В темноте я вернулся в курятник и улегся на топчан. Меня тут же атаковали москиты, и я включил вентилятор, решив, что лучше всю ночь ощущать на лице похожий на львиное дыхание горячий ветер, чем укусы крошечных насекомых. И пока вентилятор исправно гнал в мою сторону нагревшийся за день воздух, я размышлял о том, где́ я в конце концов оказался и как сюда попал. Мне казалось, что мой привычный мир вдруг встал с ног на голову, вывернулся наизнанку, но, как ни странно, меня не покидало ощущение абсолютной правильности всего происходящего. Даже удравший из дома Сэл и необходимость его разыскивать казались мне не такими уж важными. Колин. Мария. «Бертрам». Моя хижина на Бимини. Шелли. Наркотики. Сейчас все это было где-то очень-очень далеко.

За день я сильно устал, глаза закрывались сами собой, но один образ я не мог отогнать от себя, как ни старался. Это был указатель на тропе, на котором я прочел название компании. «Синко Падрес»… Я вертелся с боку на бок на жестком топчане, но не мог отделаться от наваждения и вспоминал, вспоминал, вспоминал без конца. После того как по приказу Пикеринга я погубил кофейную компанию «Синко Падрес», я ненадолго вернулся в Леон, чтобы доделать какие-то мелкие дела и ликвидировать свой офис в гостинице. Повинуясь какому-то капризу, а может, наитию, в свой последний вечер на никарагуанской земле я арендовал мотоцикл и поехал в горы, где располагались кофейные плантации. Тогда мне навстречу то и дело попадались десятки, сотни людей, которые брели по дороге, неся на плечах узелки со своими жалкими пожитками. Со своими разбитыми жизнями.

По этой же дороге я сегодня прошел пешком и встретил тех же самых людей, которых видел тогда.

Глава 14

К тому моменту, когда мне исполнилось тридцать девять, мы с Геком закончили еще два джекбота. И хотя по своим мореходным качествам и отделке они абсолютно ничем не уступали нашим предыдущим изделиям, меня не оставляло беспокойство. Что-то было не так, но я никак не мог понять – что. Только потом до меня дошло, что дело не в катерах, а в Геке. Похоже, мой приятель начал потихоньку сдавать. Он и раньше покашливал, но сейчас приступы кашля стали не только более частыми, но и более продолжительными. По вечерам, когда мы засиживались в мастерской, бывало совсем плохо: Гек начинал кашлять и никак не мог остановиться. Время от времени он был вынужден выходить на улицу, чтобы отхаркнуть мокро́ту, забивавшую его легкие и горло, но это помогало лишь на время. Проходило еще полчаса, и все повторялось снова.

Как-то раз, после одного особенно сильного приступа кашля, я заметил на его носовом платке кровь и сказал:

– Слушай, Гек, так нельзя. Давай-ка я отвезу тебя к врачу.

В ответ он кивнул, все еще держась за грудь.

– Хорошо, – прокашлял Гек. – Наверное, ты прав.

Врачей он всегда ненавидел, и я понял, что дело худо.

На следующее утро я попросил у соседа гольф-кар и отвез Гека на северную оконечность острова, где находилась «Бимини клиник». На острове это было единственное медицинское учреждение, которое могло сойти за больницу. На дверях, однако, висела табличка: «Закрыто». Никаких пояснений, ничего. Только это лаконичное объявление.

– Интересно, – пробормотал я озадаченно, – как больница может быть закрыта?

– Да очень просто, – рассмеялся Гек. – Это же Бимини!..

Он был прав. Закрытая без объяснений больница прекрасно вписывалась в стиль жизни островитян, которые предпочитали праздность работе и без колебаний откладывали дела ради развлечений. Понятие «неотложная медицинская помощь» на Бимини было пустым звуком – сочетанием слов, за которым стояла малопонятная и совершенно избыточная, по мнению большинства, концепция. Крошечная аптека с крайне ограниченным ассортиментом и один частный врач, который пил не просыхая, проблемы не решали, однако это, похоже, никого не волновало.

Не успели мы вернуться в кабину гольф-кара, как у Гека начался новый приступ. На этот раз кашель терзал его не меньше десяти минут, в течение которых мой старый друг сплевывал на песок окровавленные ошметки собственных легких – так, во всяком случае, мне показалось. Картина сама по себе была достаточно неприглядной и пугающей, к тому же, сидя рядом с Геком и сжимая руками руль гольф-кара, я с особенной остротой ощущал собственную беспомощность и бессилие. Нужно было что-то делать, но я не знал что!..

Пока Гек хрипел и задыхался, пытаясь откашляться, мимо нас прошла довольно привлекательная женщина в купальнике, широкополой шляпе и солнечных очках в дизайнерской оправе. На плече у нее висела пляжная сумка. По правде говоря, в первую очередь я обратил внимание на ее ноги и только потом перевел взгляд на лицо. Оно было по-настоящему красивым, но на нем лежала печать уныния и одиночества. Плечи женщины поникли, а спина согнулась, словно она несла невидимый, но тяжкий груз. Казалось, женщина была полностью погружена в свои невеселые мысли, однако, услышав надрывный кашель Гека, она неожиданно остановилась и прислушалась. В одно мгновение ее лицо преобразилось, а уныние уступило место выражению профессиональной заинтересованности и внимания.

– Это ваш родственник? – спросила она меня.

– Почти, – ответил я. – А что?

– А то, что у вашего «почти родственника» – атипичная пневмония, причем довольно запущенная. Лучше бы вам сходить на прием к врачу, пока болезнь не уложила его в постель.

Я молча кивнул на вывеску «Закрыто» на дверях больницы.

– Ах вот в чем дело!.. – Женщина прищурилась и, подбоченившись, некоторое время размышляла. Наконец она показала на отель, стоявший в нескольких кварталах дальше по улице: – Я живу вон там. Поезжайте за мной, я сама осмотрю вашего родственника.

– Вы врач?

Не переставая прислушиваться к надрывному кашлю Гека, женщина кивнула, а потом протянула мне руку:

– Шелли Хайсмит. – Она снова взглянула на Гека, который, схватившись за грудь, согнулся чуть не пополам. – Езжайте за мной, – повторила она.

До отеля мы добрались быстро. Я усадил Гека на диван в вестибюле, и мы стали ждать. Через пару минут Шелли Хайсмит спустилась к нам из своего номера; на груди у нее висел стетоскоп, а в руке она держала бутылку холодной воды. Опустившись на диван рядом с Геком, она вставила трубки стетоскопа в уши. Пока Шелли тщательно выслушивала его спину и грудь, Гек дважды мне подмигнул, но я не отреагировал: мне очень не понравилось озабоченное выражение лица нашей добровольной докторши.

Наконец Шелли повернулась ко мне:

– Вы живете неподалеку?

Я кивнул. Гек, воспользовавшись паузой, скручивал очередную сигарету, и Шелли остановила его мягким, но властным движением руки:

– Вам лучше воздержаться от курения. Если, конечно, хотите дожить до завтра.

Гек послушно убрал папиросную бумагу в карман и откинул голову назад, а Шелли снова посмотрела на меня:

– Ваш родственник серьезно болен, и болен довольно давно. Его легкие поражены патогенными бактериями, вырабатывающими опасные для организма токсины. Возрастные изменения и обезвоживание организма способствуют снижению естественного иммунитета и ускоренному развитию инфекции… Я бы порекомендовала внутривенные вливания антибиотиков и физиологического раствора, причем срочно. У вас есть возможность это организовать?

– Наверное, в больнице есть и антибиотики, и физраствор, – сказал я, – но, чтобы попасть туда, нам придется взломать дверь.

– Наш местный врач обычно не запирает свою входную дверь, – неожиданно вмешался Гек. – Думаю, у него в кабинете наверняка найдутся какие-то лекарства. Возьмите все, что нужно, а я расплачу́сь с ним, когда он проспится.

Мы не решились оставить Гека в вестибюле отеля, пришлось отвезти его ко мне в хижину. Там мы уложили его в шезлонг на заднем крыльце и дали в руки бутылку воды, которую принесла Шелли. Взяв с Гека слово, что, пока мы ездим за лекарствами, он не будет курить, а будет спокойно сидеть и смотреть на волны, мы отправились на гольф-каре в офис местного врача.

Шелли Хайсмит оказалась пластическим хирургом. Наверное, она была хорошим хирургом, поскольку работала в Майами в экспериментальной больнице и даже заведовала отделением челюстно-лицевой хирургии. Специализировалась Шелли на детях. «Каждый ребенок должен иметь красивую улыбку», – заявила она мне. Это был ее символ веры.

Еще я узнал, что Шелли была на четыре года моложе меня и что на Бимини она приехала сразу после развода, который оказался настолько неожиданным и тяжелым, что ей пришлось взять первый за последние восемь лет отпуск. Как поведала мне Шелли, когда по почте пришли последние бумаги, положившие конец ее семейной жизни, она сидела в своем кабинете и смотрела на залив Бискейн. Бумаги она подписала не глядя, потом зачем-то подошла к окну. Именно в этот момент ей вдруг пришло в голову, что она еще никогда не бывала на островах, хотя прожила в Майами уже больше десяти лет. Никаких планов на ближайшее будущее у нее не было, поэтому уже на следующий день Шелли взяла отпуск и отправилась на Бимини, чтобы попытаться вернуть себе хотя бы подобие душевного равновесия.

Врач действительно спал на диване в собственной приемной, а рядом валялась пустая бутылка из-под нашего с Колином рома. Об этом, впрочем, я говорить Шелли не стал. Кабинет был не заперт, мы вошли и забрали из шкафа и холодильника какие-то лекарства, которые, по словам Шелли, более или менее подходили к случаю Гека. Она, правда, сказала, что предпочла бы более специализированные антибиотики, но и медикаменты широкого спектра тоже должны были сработать.

Когда мы вернулись, Гек по-прежнему сидел в шезлонге на моем крыльце, держа в зубах незажженную самокрутку. Опустившись рядом с ним на корточки, Шелли стала протирать ему кожу на руке спиртовой салфеткой. При этом ее тонкая, почти прозрачная юбка, которую она надела прямо поверх купальника, разошлась почти до талии, обнажив длинное, стройное бедро. Ухмыляясь, Гек положил ладонь ей на колено.

Покачав головой, Шелли показала ему иглу капельницы.

– Как делать: больно или не больно? – с легкой улыбкой спросила Шелли, и Гек убрал руку.

– Она мне нравится, – сообщил он мне.

Практически все выходные Шелли провела с Геком – и со мной. Она осматривала моего друга чуть не каждый час, желая убедиться, что ему не стало хуже. На мой взгляд, это был не самый подходящий способ проводить отпуск, но, когда я сказал об этом Шелли, она ответила, что любой нормальный врач даже в отпуске остается «на дежурстве». Впрочем, если судить по тому, как распрямились ее плечи, как все реже появлялись на лбу озабоченные морщинки, а уголки рта слегка приподнимались вверх каждый раз, когда Гек начинал рассказывать ей очередную историю, пребывание на острове (а возможно, и наше общество тоже) подействовало на нее благотворно.

Похоже, Шелли действительно была хорошим врачом, и, как всякого хорошего врача, ее отличали природная любознательность и внимание к деталям. Ее интересовало буквально все: любопытные случаи из жизни Гека, секреты рыбной ловли, джекботы, которые мы делали, и многое-многое другое. Но сильнее всего ее заинтересовал я. Кроме всего прочего, Шелли любила хороший кофе, поэтому я пригласил ее в «Правовую мотивировку», а в воскресенье во второй половине дня, повез кататься на джекботе и помог поймать несколько альбул, правда, довольно мелких, но удовольствие Шелли все-таки получила.

И все это время мы разговаривали. Шелли рассказывала о своей жизни, об учебе в колледже, о браке, о том, почему она решила специализироваться именно на детской лицевой пластике.

– В улыбке каждого ребенка есть что-то особенное, – доверительным тоном сказала она. – Когда я гляжу на улыбающиеся лица детей, я вижу в них всех нас – вижу такими, какими мы были до того, как этот мир взялся за нас всерьез.

Одним словом, Шелли мне нравилась. Общаться с ней, смотреть на нее было очень приятно.

Потом она стала расспрашивать обо мне, и я поведал ей свою историю. Детство и смерть отца. Старшая школа. Гарвард. Покер. Стажировка в Лондоне. Аманда. Маршалл Пикеринг. Бимини. Гек. Рассказал я и о Колине, и о нашем с ним бизнесе – импорте рома и производстве парфюмерии. О кокаине, естественно, не было сказано ни слова.

Когда Шелли уезжала на континент, я сказал:

– Я каждую неделю бываю в Майами. Ты не против, если я как-нибудь позвоню?

– Наоборот, мне будет очень приятно.

На первое «официальное» свидание я пригласил Шелли в свой любимый ресторан «Ортаник» на Сказочной Миле в Корал-Гейблс[49]. Колин разрешил мне взять один из его «Мерседесов», поскольку своей машиной я за ненадобностью так и не обзавелся. В ресторане Шелли заказала «мохито», я, по обыкновению, взял бокал минеральной воды.

– Ты действительно не пьешь? – удивилась она, разглядывая мой заказ. Еще на Бимини я сказал, что не употребляю спиртное, но она, похоже, интерпретировала мои слова лишь в том смысле, что я не являюсь запойным пьяницей.

– Нет. – Я покачал головой.

– И наркотики не употребляешь?

– Нет. В университете я занимался легкой атлетикой – бегал на милю. Насколько мне известно, бег – довольно сильный наркотик.

– Понимаю… – Она задумчиво посмотрела на меня. – Скажи, ты никогда не совершал ничего такого, о чем впоследствии жалел?

– Что, например?

Шелли не отвечала и только пристально смотрела на меня. Пристально и испытующе. Я уже знал, что она обладает довольно острой интуицией, которая, видимо, подсказывала ей, что со мной все не так просто, как казалось на первый взгляд. Нет, я не сорил деньгами направо и налево, не прикуривал от пачки стодолларовых купюр, но Шелли видела дорогие катера, которыми я распоряжался, как своими, видела «Мерседес», на котором я за ней заехал. Для нее этого было достаточно, чтобы понять: я рассказал ей не все.

– Ну… – проговорил я. – Иногда я не был достаточно правдив в ситуациях, которые требовали полной откровенности.

– А со мной ты был правдив?

– Я тебя не обманывал.

– Согласись, что между «не обманывать» и «говорить правду» существует довольно-таки значительная разница. – Она отпила глоток из своего бокала. – Итак, ты был со мной откровенен?

В жизни каждого человека есть минуты, о которых ему больно вспоминать, поступки, которых он стыдится, и я – не исключение. Один из таких моментов наступил, когда мы сидели в «Ортаник».

– Да, – сказал я, глядя Шелли в глаза. – Я был с тобой полностью откровенен.

– И ты не делаешь ничего такого, что может… ну, как-то отрицательно сказаться?..

Чтобы хорошо играть в покер, нужно уметь блефовать. А блефовать означает не просто не показывать своих карт соперникам. Нужно заставить их поверить, что у тебя на руках мусор, и раскрыться, тогда как на самом деле у тебя – каре в тузах.

Блеф мне всегда удавался. Я мог переблефовать почти любого.

– Нет, – твердо сказал я.

Она сделала еще глоток «мохито» и скрестила ноги, слегка толкнув меня по столом мыском туфли.

– Что ж, это хорошо.

Теперь, когда я оглядываюсь назад на перепаханное снарядами лжи и бомбами обмана поле моей жизни, когда вспоминаю людей, которым я причинил страдания, которыми воспользовался в своих целях, которым солгал и которых предал, я всегда думаю о том вечере с Шелли. Если бы я мог повернуть время вспять, я бы сделал так, чтобы ничего не было. Если бы я мог, я бы попросил у нее прощения… и на этот раз я говорю чистую правду.

Тот, кто играет в покер, не может не быть оптимистом. Я даже думаю, что покеристы – самые оптимистичные люди в мире. Сколько бы ты ни проиграл, ты можешь отыграть все уже в следующей партии. Можешь даже выиграть вдвое больше. В этой игре ничто не пропадает навсегда, безвозвратно.

Но люди не карты и не фишки, которыми ты делаешь ставку. И отношения, которые устанавливаются между теми, кто сидит за зеленым столом в прокуренном зале казино, не похожи на те, что связывают нас в реальной жизни.

Да, покер и жизнь похожи, но на самом деле разница между ними огромна.

* * *

Следующий год был безмятежным, наполненным маленькими и большими радостями. Мы с Шелли были счастливы. Разумеется, я никогда не брал ее с собой, если отправлялся на закладку, зато на обратном пути я часто подхватывал Шелли где-то на берегу, и мы подолгу катались по морю на мощном катере. Много раз мы бывали на островах. Часто в четверг или вечером в пятницу Шелли садилась в мой катер с небольшой дорожной сумкой в руках и спрашивала: «Ну, куда сегодня?» Мы перебывали на всех островах близ побережья Флориды, а потом стали забираться дальше на юг – на острова Карибского моря и даже несколько раз высаживались на побережье Центральной Америки.

Шелли не знала, что в трюме нашего катера, в специальном тайнике, замаскированном под кожух двигателя или ящик с запасными инструментами и принадлежностями, зачастую находился груз кокаина, которого, попадись мы в лапы полиции, хватило бы, чтобы отправить нас обоих в тюрьму на пару пожизненных сроков. Порой мне, правда, казалось, что Шелли кое о чем догадывается, однако свои подозрения, если они у нее были, она предпочитала держать при себе.

Да, я рисковал не только своей жизнью, но и жизнью Шелли, но на этот риск я шел осознанно, чуть ли не с радостью. Думаю, этого достаточно, чтобы составить представление обо мне и о моем характере.

Как-то в пятницу я опоздал на встречу с Шелли на причале. Подобное случалось уже несколько раз – после переезда на Бимини время потеряло для меня решающее значение, так что даже часы я не носил уже лет восемь. Опаздывал я не только к Шелли, но и в другие места, за исключением, естественно, наших дел с Колином, поэтому каждый раз, когда мы с ней договаривались о встрече или строили планы на очередную поездку, она уточняла, во сколько я приеду. Когда я отвечал, Шелли спрашивала: «Это будет по нормальному времени или по твоему личному?» В ту пятницу я опоздал почти на два часа. Когда я наконец подошел на катере к причалу, Шелли перебралась через борт и протянула мне небольшую коробочку, завернутую в серебристую бумагу.

Я уже собирался извиниться, но Шелли покачала головой и прижала палец к моим губам:

– Тс-с! Ничего не говори. Посмотри лучше свой подарок.

Когда я открыл коробочку, внутри оказались отличные часы для аквалангистов «Марафон». Выглядели они очень прочными, хоть под трамвай клади. В инструкции сообщалось, что часы выдерживают погружение на глубину до тысячи футов.

Взяв часы у меня из рук, Шелли положила их на свою раскрытую ладонь.

– Я нашла их на специализированном сайте для любителей стиля «милитари». Там было много разных моделей, но я позвонила продавцам, и мне помогли выбрать самые прочные и точные часы. Меня заверили, что эту модель практически невозможно сломать или уничтожить, что же касается точности хода, то они отстают на секунду за каждые сто лет… ну, словом, что-то вроде того. – Она не без самодовольства хихикнула. – Я поставила их на пять минут вперед, так что… – Шелли улыбнулась, и я обнял ее за талию. – Так что теперь ты больше никогда не должен опаздывать. Никогда, покуда мы живы. Договорились?.. Она склонила голову и снова улыбнулась.

Я послушно кивнул:

– Договорились.

– Нет, не так… – Она опустила руку мне на голову и несколько раз повернула из стороны в сторону. – Повторяй: «Никогда, никогда, никогда не буду опаздывать!»

– Не буду.

– Ну, вот и отлично. – Повернувшись, Шелли села в капитанское кресло рядом со мной. – Потому что, если ты еще раз опоздаешь, тебе понадобится не просто хороший пластический хирург. – Она бросила на меня многозначительный взгляд. – Тебе понадобится донор.

Я рассмеялся.

– А чтобы ты не забыл, – продолжила Шелли, слегка оттягивая ремешок часов, чтобы была видна задняя крышка, – я отдала часы граверу, и он сделал на них соответствующую надпись.

Глава 15

Пауло разбудил меня еще затемно. Мне казалось, не успел я сомкнуть глаза, а он был уже тут как тут. Наклонившись ко мне, Пауло негромко прошептал:

– Vamos, el doctor[50]. Мы идти.

В ответ я, кажется, пробормотал что-то насчет того, что никакой я не доктор, но он уже исчез. С трудом поднявшись с топчана (после вчерашнего похода все тело немилосердно ныло), я кое-как натянул шорты и теннисные туфли, из которых торчали пальцы. Наконец я вышел во двор, но Пауло уперся мне в грудь могучей рукой и указал на мой курятник:

– Agua[51].

Пришлось вернуться, чтобы взять стоявший на полу кувшин. Пауло наполнил его свежей водой из колодца и вручил мне длинный нож-мачете. На этом приготовления закончились, мы вышли со двора и молча зашагали по пыльной дороге.

Небо на востоке только-только начинало светлеть.

Примерно с полчаса мы двигались в направлении вулканов, повторяя вчерашний маршрут, но, как только рядом с дорогой появилась первая плантация, повернули направо почти под прямым углом и дальше шли уже вдоль высаженных длинными рядами стеблей сахарного тростника. Вскоре к нам присоединились другие мужчины, которые неслышно, словно призраки, появлялись из сумрака. Никто не проронил ни слова – слышалось только человеческое дыхание да шорох раздвигаемых стеблей. В гуще посадок было еще темнее, чем на дороге, но я все же разглядел, что каждый мужчина несет в руках мачете, держа его с той непринужденной грацией, которая отличает горожанина, гуляющего с зонтиком по Пятой авеню. До восхода солнца было еще далеко, но никто из этих людей не казался ни сонным, ни вялым; напротив, все они были бодры и готовы к работе. Вскоре на полянах запылали костры и зазвучали грубые мужские голоса. Еще какое-то время спустя – но задолго до того, как солнце засверкало над вершинами Лас-Каситас, – уборка сахарного тростника началась, а я сделал маленькое открытие – одно из многих, что ожидали меня в этой стране.

Оказывается, на нашей планете еще есть места, где люди продолжают жить в соответствии с естественными законами природы и где вместо расписания деловых встреч и переговоров действует только одно расписание – «расписание земли».

* * *

Пауло привел меня на поляну, где стоял огромный – размером с товарный вагон – прицеп. Прицеп был пуст, а у его откинутого заднего борта сидел какой-то человек в клетчатой ковбойке и с сигаретой в зубах. Работники-мачетеро по очереди подходили к нему, мужчина что-то говорил им низким, прокуренным голосом, а потом разбивал на группы и короткими, энергичными взмахами рук отправлял на тот или иной участок плантации.

Тронув меня за плечо, Пауло кончиком мачете показал ряды тростника, которые нам предстояло убрать. Дождавшись моего кивка, он шагнул вперед, чтобы показать, как правильно хватать тростник левой рукой, как подсекать его правой (наискосок, как можно ближе к земле) и как отбрасывать стебли в сторону, строго вдоль междурядья. Убедившись, что я все понял и не отрублю себе руку или ногу, Пауло встал у соседнего ряда и взмахнул мачете. Я давно обратил внимание, что его правая рука была чуть не в полтора раза толще левой, но только теперь догадался почему. Дышал он мерно и ровно, остро заточенный клинок сверкал, с хрустом врубаясь в мясистые зеленые стебли, во все стороны брызгал прозрачный сладкий сок. Всего за несколько секунд Пауло, который, несмотря на небольшой рост, действительно был очень силен, обогнал меня ярдов на десять, и я тоже принялся рубить тростник, чтобы не отстать от него слишком намного.

Мы работали без перерыва почти два часа. Было уже позднее утро, когда мы наконец остановились минуты на полторы, чтобы сделать по глотку воды из нашего кувшина. К этому моменту я убедился, что Пауло не только чрезвычайно силен, но и вынослив, как мул. Он работал быстро и ловко, и я изо всех сил старался не отставать, хотя очень быстро набил на ладонях кровавые мозоли, большинство из которых лопнули, и по моим рукам текли кровь и сукровица. Каждый раз, хватая шершавый стебель тростника, я оставлял на нем клочок собственной кожи, так что очень скоро обе мои ладони стали похожи на сырой бифштекс. Я, впрочем, не жаловался. Пауло же, если и заметил, что мне приходится нелегко, никак этого не показывал.

Было почти одиннадцать часов, когда Пауло закончил свой ряд и вернулся, чтобы помочь мне. К полудню мы добрались наконец до конца моего ряда, и я невольно вздохнул с облегчением – за несколько часов непрерывной работы я здорово выдохся и едва мог поднять мачете. Вернувшись вдоль срубленных нами рядов обратно на поляну, где стоял прицеп, я увидел, что в него уже впряжен небольшой колесный трактор. Надсмотрщик-распорядитель по-прежнему курил на краю кузова. Когда Пауло подошел к нему, он с довольно равнодушным видом окинул взглядом результаты нашей работы (что, по правде сказать, меня немного задело, поскольку от усталости я едва мог поднять руку) и, не говоря ни слова, положил в ладонь моего напарника две бумажки.

На этом сегодняшняя работа была закончена, и мы отправились домой. По пути Пауло попытался всучить мне одну из банкнот, но я отмахнулся, сказав:

– Возьми себе, мне не нужно.

Пауло, впрочем, понял меня не сразу, и я повторил, ткнув его в грудь:

– Я – нет. Твое, о’кей?

Аккуратно сложив банкноты, Пауло убрал их в карман и слегка поклонился:

– Grazias.

Обратно мы почему-то шли другой дорогой и к поселку вышли с противоположной стороны. Здесь Пауло остановился и, показывая мне небольшой, чисто выбеленный домик на окраине, сказал:

– Escuela.

Этого слова я не понял, и Пауло, держа перед собой сложенные ладони, сделал вид, что читает.

– А-а, школа!.. – догадался я.

Мы подошли ближе, и сквозь распахнутую дверь я увидел Паулину, которая преподавала математику классу, состоявшему из детей самых разных возрастов. На первом ряду сидела Изабелла: левой рукой девочка теребила упавшую ей на щеку прядь волос, а правой что-то писала на листке бумаги. Стол был ей велик, и она подобрала под себя ноги, чтобы быть повыше. Впрочем, не она одна… Все стулья и столы в классе были нормального, «взрослого» размера, и ученикам – особенно тем, кто помладше, – было не слишком удобно за ними сидеть. Правда, сиденья стульев и крышки столов были тщательно обструганы и даже покрыты олифой, но некрашеные боковины ощетинивались множеством заноз, и я догадался, что всю школьную мебель изготовили вручную из того же грубого дерева, которое я видел в бараке на плантации.

Заметив нас, Изабелла без церемоний спрыгнула со стула и бросилась к выходу. Впрочем, если судить по ее хорошо рассчитанным и не лишенным кокетства движениям, она была не столько рада нашему приходу, сколько хотела утвердить свое превосходство перед остальными детьми, продемонстрировав им близкое знакомство с настоящим гринго. В данном случае, чем медленнее она двигалась, тем сильнее должен был быть эффект. Лишь удостоверившись, что ее маневр не остался незамеченным, Изабелла вернулась на место. Впрочем, теперь она сидела гораздо прямее и то и дело с гордостью поглядывала по сторонам.

Пауло тем временем что-то сказал Паулине, и та закончила занятие. Изабелла снова подбежала ко мне и попыталась взять за руку, но, заметив на моей ладони свежие мозоли и ссадины, поднесла ее к глазам и стала сочувственно рассматривать. Осторожно коснувшись кончиками пальцев самых больших волдырей, которые я еще не успел сорвать, девочка спросила:

– Тебе больно?

Я отрицательно покачал головой:

– Ничего, потерплю.

Дома Лина первым делом показала мне на бетонную раковину:

– Тебе надо промыть их в пила.

– В чем, в чем? – переспросил я.

– Пи-ла, – по слогам повторила она. – Так называется эта раковина. Ты же не хочешь, чтобы в раны попала инфекция?

Пока я мыл руки, все трое что-то носили в пикап. Потом я увидел, как Пауло отдал Лине заработанные нами кордобы, а она спрятала их в карман. Сам Пауло словно не знал, что такое усталость. Когда пикап был загружен, он прыгнул за руль, развернулся и принялся жать на клаксон, призывая нас поскорее садиться. Изабелла сразу же забралась в кабину, а Лина устроилась со мной в кузове, Пауло отпустил сцепление (оно проскальзывало, и пикап несколько раз дернулся), потом поддал газу, и из выхлопной трубы повалил сизый дым: похоже, масла в цилиндрах было столько же, сколько бензина. Заскрежетала передача, и мы наконец выехали на дорогу, которая вела из Валья-Крусес в Леон.

Лина и я сидели на кожухах задних колес, крепко держась за борта. Ехали мы со скоростью миль сорок пять в час, но из-за жары и высокой влажности встречный поток воздуха, бивший нам в лица, почти не приносил облегчения, к тому же поднятая пикапом пыль так и норовила забиться в нос и глаза. Дома, мимо которых мы проезжали, яркие разноцветные флаги, встречные автомобили и даже люди – все казалось каким-то сонным, дремлющим в палящих солнечных лучах. Несколько раз я замечал в отдалении увитый плющом мраморный фонтан, старинный каменный дом или крошечную церковь, но это были лишь остатки былой красоты. Укрытые толстым слоем пыли или сажи и покрытые патиной разрушения, они невольно навевали печальные мысли.

Минут через двадцать Лина пересела на мою сторону и, взяв меня за руку, стала рассматривать ладонь.

– Дядя говорит, ты умеешь работать, – начала она.

– Пауло сделал вдвое больше, чем я. Когда он управился со своей работой, то вернулся, чтобы помочь мне, а ведь он старше меня лет на двадцать.

Лина рассмеялась.

– Пауло сказал мне по секрету: он все ждал, когда ты свалишься, но ты так и не упал.

– Это не значит, что мне этого не хотелось.

Она снова засмеялась.

– В общем, спасибо тебе.

– Кстати, сколько мы заработали?

– Сто кордоб.

Я быстро произвел в уме нехитрый подсчет.

– Многовато нам пришлось вкалывать за три доллара и восемьдесят центов!

– Обычно Пауло зарабатывает вдвое меньше.

– Кофе в «Старбаксе» и то стоит дороже, – проговорил я. – Я… В одной из моих прошлых жизней я тратил на ужин в ресторане в сто раз больше и не видел в этом ничего особенного.

Слегка повернув голову, Лина стала смотреть вперед, щурясь от встречного ветра. Она ничего не ответила, и некоторое время мы ехали молча. Наконец я не выдержал:

– Почему ты не спрашиваешь меня, кто я такой и чем занимаюсь?

Лина улыбнулась и показала в сторону кабины, где сидела Изабелла:

– Грязную работу я оставила ей.

– Нет, я серьезно… Ведь я мог оказаться кем угодно, даже беглым уголовником, убийцей!..

– Беглые уголовники обычно не валяются на улицах в куче собственного дерьма.

– Согласен. И все же…

– Беглый уголовник не взвалил бы на себя девяностофунтовый тюк и не понес бы его за шесть миль в горы.

– Ты точно знаешь, что в том рюкзаке было именно девяносто фунтов? Не больше?

Она улыбнулась, и я подумал, что Лина и Изабелла очень похожи. Поистине, яблочко от яблони…

– Ты все время спрашиваешь, что еще ты можешь для нас сделать…

– Да, – подтвердил я. – Я готов.

– Ну, раз ты сам вызвался, я хотела попросить тебе об одной вещи…

– Все, что угодно.

– В Леоне есть кафе «Пан и Пас». Там пекут замечательные шоколадные круассаны. Изабелла от них просто без ума.

– Все ясно, можешь больше ничего не говорить. Что-нибудь еще?..

– Нет, ничего не нужно. В Валья-Крусес хороший хлеб, вот только круассаны…

– Понятно. – Я кивнул. – Похоже, ты из тех, кто всегда готов помочь окружающим, но сама принимаешь помощь очень неохотно.

– Да… наверное, – согласилась Лина. Ветер раздул ее юбку, на мгновение открыв длинное загорелое бедро, и Лина натянула ее на колени, подсунув края под себя. Взмахом руки убрав с лица разлетевшиеся волосы, она кивнула: – Да. Наверное, я именно такая.

– Понятно. – Я немного помолчал. – Какие у вас троих планы на сегодняшний вечер? Если не секрет, конечно…

– Не секрет. – Лина слегка пожала плечами: – Вечером мы поедем домой.

– Я хотел бы пригласить вас троих поужинать. В ресторане.

На несколько секунд ее лицо приобрело какое-то странное выражение, расшифровать которое я не смог, и, только когда Лина заговорила, мне стало ясно – она беспокоилась даже не о себе, а о том, как бы ненароком не задеть мои чувства.

– Когда мы тебя нашли, – проговорила она, – у тебя в карманах не было ни гроша. И сейчас нет… – Лина вопросительно взглянула на меня: – Как ты собираешься расплачиваться за ужин на четверых?

– Деньги я оставил в отеле, – успокоил я ее.

– А ты… ты можешь позволить себе угощать нас?

– Вполне, если только Изабелла не способна съесть за один присест больше, чем десяток взрослых мужчин. – Я улыбнулся! – Кроме того, это самое меньшее, что я могу для вас сделать.

Лина снова задумалась. По ее лицу я ясно видел, что она не солгала: она была не из тех, кто с легкостью принимает помощь от посторонних людей. Впрочем, возможно, она к этому попросту не привыкла.

– Ну ладно, – проговорила она наконец. – Я согласна, но с условием: я сама выберу ресторан, в который мы пойдем.

– Надеюсь, что в заботе о моих финансах ты не выберешь самую дешевую забегаловку в городе, – откликнулся я.

В Леоне Пауло отвез нас в отель «Кардинал». Парнишка за стойкой был рад меня видеть; кроме того, он явно гордился тем, что сберег мой мотоцикл и что в моем номере все осталось как было. Он сам провел нас в комнаты, а когда ушел, Изабелла мигом подскочила к закрывшейся двери и стала смотреть в глазок.

– Она еще никогда не видела ничего подобного, – с улыбкой пояснила Лина.

– Понятно. – Я приподнял девочку, чтобы ей было удобнее, а ее мать вышла в коридор и помахала рукой. Увидев в глазке́ искаженное, вытянутое лицо Лины, Изабелла в панике отпрянула от двери, но тут же захихикала и попыталась разобраться, в чем тут фокус.

Пауло, как я уже заметил, был человеком немногословным, сдержанным, даже немного суровым. Говорил он мало, зато смотрел внимательно, внимательно слушал и все запоминал. Все его действия отличала редкая целеустремленность: приняв решение, он тут же начинал действовать, не суетясь, не размениваясь на мелочи и не тратя лишних усилий. Кратчайшим путем к ближайшей цели – вот как можно было его охарактеризовать. Откуда взялись у него подобные качества, – довольно редко встречающиеся в наши дни и весьма высоко ценящиеся, к примеру, в сфере кризисного управления, – я не знал. Возможно, они были следствием многолетней, постоянной готовности мгновенно приспосабливаться к меняющейся обстановке. Он весь был как заведенная пружина в спортивном хронометре, которая, стоит только нажать кнопку, пустит по кругу стремительную секундную стрелку. Вот и сейчас, пока Изабелла то выбегала в коридор, то возвращалась в комнату, чтобы заглянуть в дверной глазок снаружи и изнутри, Пауло неподвижно сидел в кресле в прихожей, терпеливо ожидая, пока можно будет двигаться дальше.

* * *

Оставив пикап на стоянке, мы вышли из отеля и, следуя указаниям Лины, направились в «Месон реаль» – ресторан с местной кухней, который находился минутах в пятнадцати ходьбы. Ресторан мне сразу понравился: выглядел он довольно уютно, а доносящиеся с кухни запахи были просто божественными.

Не успели мы устроиться за свободным столом, как к нам подошла официантка, чтобы принять заказ. Меню было написано мелом на специальной черной доске – написано по-испански, и Лина, видя мои затруднения, предложила помочь.

– Это было бы очень кстати, – кивнул я, продолжая разглядывать пункты меню, впрочем, без особого успеха.

– Хорошо. Только сначала скажи, что бы ты хотел заказать: настоящие никарагуанские блюда или экзотику для туристов?

– Конечно, настоящие.

Лина слегка подняла брови:

– Должна предупредить: с непривычки некоторые из них могут показаться тебе довольно острыми.

– В жизни надо все попробовать, – ухмыльнулся я, и Лина быстро сказала официантке несколько слов.

Пока мы ждали наш заказ, я изо всех сил старался не слишком наседать на Пауло с вопросами, но получалось не очень: меня разбирало любопытство. Он рассказал, что родился примерно в миле от того места, где живет сейчас, однако в свое время ему пришлось немало поездить в поисках сезонной работы на кофейных или сахарных плантациях. Когда Пауло сказал, что с кофе он имел дело гораздо чаще, чем с сахарным тростником, я насторожился и стал слушать внимательнее.

– Ты, значит, много работал на кофейных плантациях? – переспросил я.

– Sí.

– А где?

– Везде. Гондурас. Коста-Рика. – Он постучал по столу. – Никарагуа тоже.

– А в каком месте в Никарагуа?

Он показал примерно в ту сторону, откуда мы приехали.

– Лас-Каситас. Рядом с mi casa[52]. Там.

– А конкретнее?

Пауло покачал головой и вопросительно посмотрел на Лину:

– Не понимаю.

– На какой плантации?

– У нас там только одна плантация… – В его голосе вдруг послышались теплые, слегка ностальгические нотки, которых я прежде не замечал. – Плантация «Кофе Манго».

Я сглотнул.

– И чем ты там занимался?

Пауло широко улыбнулся и стукнул себя в грудь:

– El jefe. Я править.

Видя мое замешательство, Лина поспешила на помощь:

– Пауло был управляющим, руководил плантацией, рабочими. Всем.

– То есть он был кем-то вроде этого нынешнего бригадира-десятника?

Она немного подумала.

– Да. Только у дяди было больше… обязанностей.

Я снова повернулся к Пауло:

– Это, наверное, было хорошее место. Почему же ты уволился?

Пауло слегка замялся.

– Ну… Слишком много всего происходить.

Напустив на себя понимающий вид, я посмотрел на Лину:

– Он имеет в виду ураган, да?

Пауло провел над столом ладонью со сжатыми пальцами.

– Ураган «Карлос» – плохо. Очень плохо. Он много убить. Мои братья тоже убить. Их жены. Моя жена тоже убить. Другие люди, много, но… – Он покачал головой. – Но мы пережить «Карлос».

– Разве… – Мой голос предательски сорвался. – Разве случилось что-то еще?

Сложив руки на груди, Пауло нахмурился и проговорил каким-то странным тоном:

– Американский компания. – Он сжал кулак, словно пытался раздавить в нем сухарь или галету. – Они нас выжать до сухой… до последний сентаво. Заставить вернуть кредит. У нас не было деньги, чтобы платить. После «Карлоса» у нас ничего не остаться – все пропáсть. Когда мы не смогли заплатить, американская компания забрать все.

Должно быть, выражение моего лица напугало Лину. Опустив ладонь на мою судорожно сжатую руку, она спросила:

– Эй, с тобой все в порядке? – Лина нащупала на моем запястье пульс. – Что-то ты побледнел…

– Все в порядке. Это я так… – Свободной рукой я вытер со лба холодный пот. – Ну а теперь чем ты занимаешься?

Пауло пожал плечами:

– Работать сахарная плантация. Переехать Валья-Крусес, там много пустой дом.

– Ты снимаешь дом? – уточнил я.

– Нет. Некому платить.

– Как так? Ведь кому-то этот дом принадлежит, не так ли?

– Так. Это дом мой двоюродный брат, Солисио Марес Эстебес, – с гордостью произнес Пауло.

– А где он сейчас? Уехал?

– Нет. Он под землей.

– Как-как?

– Солисио погиб, а его семья живет в Манагуа, – вмешалась Лина. – Они разрешили нам занять их дом.

– Та-ак… – протянул я. Почему-то мне никак не удавалось охватить внутренним взором всю картину. Сведения, которые я только что получил от обоих, казались простыми и понятными, но, как только я пытался выстроить факты в логическую цепочку, связь между ними тотчас нарушалась. Я даже потер лоб в надежде, что это поможет мне сообразить, в чем дело.

– Так, давай-ка попробуем разобраться еще раз. Где ты жил раньше?

Пауло посмотрел на меня как на полного придурка и показал на Лину:

– El сasa[53].

Я тоже повернулся к ней:

– В каком доме?

Полуотвернувшись, она некоторое время занималась тем, что пыталась поправить растрепавшиеся волосы дочери.

– В доме моего отца. – Ее рука автоматически поднялась к шее, где висел на тонкой цепочке какой-то полированный камень. – Его звали Алехандро Сантьяго Мартинес.

Она произнесла это имя медленно и с любовью, но на меня оно произвело впечатления электрического удара. Алехандро Сантьяго Мартинес… Я помнил это имя. Помнил, какие события были с ним связаны. С трудом сглотнув, я потянулся к своему стакану с водой.

– Мой отец и четверо его друзей основали кофейную компанию «Синко Падрес». Пауло был женат на папиной сестре, поэтому ему доверяли и сразу взяли на работу в компанию. Папа был бизнесменом, он занимался банками и клиентами, а Пауло управлял плантацией. – Она тепло улыбнулась. – Вместе они организовали дело так, чтобы всем было хорошо. – Лина рассмеялась. – Пауло следил, чтобы все оборудование работало как надо: чинил трактора, грузовики, ленточные транспортеры и прочее. Он даже роды принимал, да, Пауло?..

Пауло улыбнулся, словно это воспоминание было ему приятно.

Наконец принесли наш заказ. Тарелки были полны до краев, и над ними поднимался очень аппетитный парок. Что касалось самой еды, то она показалась мне невероятно вкусной, хотя определить ее точное кулинарное наименование я бы не взялся. То, что лежало в моей тарелке, напоминало фахитас[54], поверх которого было кучей навалено все, что только нашлось на кухне. Впрочем, гарнир я почти сразу отодвинул в сторону: он действительно был слишком острым, а я опасался повторения неприятной истории, в финале которой угодил на попечение Лины.

Где-то в середине нашего ужина Пауло что-то тихо спросил у Лины, а она так же негромко ответила ему по-испански. О чем шла речь, я не понял и решил выяснить, в чем дело:

– Что случилось? Может, Пауло что-то не нравится?

– Все в порядке, – ответила Лина. – Он просто спросил, почему ты не ешь фасоль, бобы и прочее.

– Потому что не хочу, чтобы ему снова пришлось мыть свой грузовик, – ответил я и подмигнул Пауло.

Когда все принесенные блюда были съедены, Изабелла с нескрываемым вожделением уставилась на доску меню, где в самом низу были перечислены несколько сортов мороженого, но Лина только покачала головой и произнесла несколько слов по-испански. Ее голос звучал довольно строго, и я подумал: она напоминает дочери, что десерт мы не заказывали. Дождавшись, пока официантка вернется к нашему столу, я повернулся к Лине:

– Ты не против, если я куплю Изабелле мороженое? Мне это будет очень приятно, честное слово.

Лина посмотрела на дочь, которая восторженно закивала.

– О’кей, – сказала она. – Тебе какое?

Изабелла раздумывала недолго.

– Шоколадное! – выпалила она, поднимая вверх три пальца. – Три!

Глядя на нее, я невольно вспомнил о Сэле – о том, что время идет, а я пока не нашел даже его следов. Мне даже почудилось, что я снова слышу тиканье часов – звук, который преследовал меня с тех самых пор, как я разговаривал с Колином в больнице, у кровати Марии. Вместе с тем мне было очевидно, что, отправившись на поиски ее брата в одиночку, я поступил довольно самонадеянно. В любом случае мои шансы – и шансы Сэла, если на то пошло, – могли серьезно возрасти, если бы я сумел заручиться чьей-то поддержкой. Да, откровенно говоря, с этой здравой мыслью я опоздал, но, возможно, я еще сумею что-то исправить, если, не откладывая, предприму кое-какие шаги.

И, посмотрев на Пауло и Лину, я сказал:

– Если позволите, у меня есть к вам одно предложение…

– Конечно. – Пауло кивнул. – Говори.

– Я бы хотел вас нанять. Обоих.

Лина с подозрением уставилась на меня, но Пауло остался спокоен.

– Не надо нанять. Ты просить, мы помочь.

– То, о чем я собираюсь вас просить, не… В общем, это далеко не пустячное дело. Оно может потребовать времени, поэтому мне будет спокойнее, если вы позволите вам заплатить.

Пауло отрицательно качнул головой, и на его лице проступило неуступчивое и гордое выражение, какого я еще никогда у него не видел. Решительно взмахнув рукой, он сказал:

– Не платить. Мы рады помогать.

Не скрою, мне было приятно слышать эти слова. С другой стороны, работа, для которой я собирался нанять обоих, требовала времени, а это означало, что Пауло, скорее всего, не сможет работать на сахарной плантации. А ведь они с Линой и без того едва сводили концы с концами, и потеря единственного источника дохода означала бы для них настоящую катастрофу.

Я сказал:

– Я приехал сюда, чтобы отыскать одного человека. Это шестнадцатилетний парень, который приходится мне кем-то вроде племянника. Он влез в какие-то нехорошие дела и убежал из дома. У меня есть основания считать, что сейчас он находится в Никарагуа. Его зовут Сэл. Его родители просили меня разыскать парня и вернуть домой, пока он не попал в еще бо́льшие неприятности и не погиб. А это более чем вероятно: по складу характера Сэл довольно несдержан, горяч и к тому же изрядно избалован. Вместе с тем он довольно наивен как в отношении окружающих, так и в отношении жизни вообще. Ему представляется, будто он способен с легкостью угадывать реальные намерения и побудительные мотивы тех, с кем сталкивается, но это далеко не так: обвести его вокруг пальца способен любой прохиндей. Вы, конечно, спросите, как его следует искать. Я знаю, что Сэл побывал в Леоне, а если учесть его увлечение серфингом, то можно предположить, что он, скорее всего, будет двигаться вдоль побережья в поисках больших волн. Главная проблема, однако, заключается в том, что положение, в котором он оказался, с каждым днем становится все опаснее, хотя сам он, возможно, этого и не сознает. Подтверждением моим словам может служить хотя бы то, что «Тойота», на которой раскатывает теперь десятник с плантации, еще недавно принадлежала Сэлу.

– Ты имеешь в виду ту новую машину, которую мы видели вчера? – удивленно воскликнула Лина, и я кивнул.

– Мой деловой партнер Колин, отец Сэла, купил ее в прошлом году, чтобы заниматься серфингом вместе с сыном. Он надеялся, что таким образом сумеет установить с ним более тесный контакт, но этого, к несчастью, не произошло.

– Насколько я знаю, эта машина не из дешевых, – заметила Лина, и я кивнул.

– Колин достаточно богат и может себе это позволить. Он унаследовал семейный бизнес и сумел добиться значительных успехов. Его отец начинал с нуля, но быстро пошел в гору, когда ему пришло в голову импортировать ром с Кубы. Колин продолжил его дело и сейчас процветает.

– А ты? – Лина вопросительно приподняла бровь.

– А я просто на него работаю. – Слово «на» я подчеркнул особо. – Занимаюсь поставками. – Как обычно, я предпочитал говорить правду, пусть и не всю правду.

Пауло улыбнулся:

– Ты – менеджмент? Управлять работники?

– Нет, я работаю самостоятельно. Таков уж характер нашего бизнеса.

Пауло кивнул:

– Не важно. Мы тебе помочь.

– Боюсь, что поиски могут отнять у вас слишком много времени. Несколько часов в день, а то и больше. Иногда целый день. Если вы будете мне помогать, то не сможете зарабатывать на жизнь.

Мои слова, однако, нисколько не смутили Пауло, во всяком случае поначалу. Упрямо мотнув головой, он сказал:

– Все равно мы помочь. Ты только говори, как долго это быть?

Теперь уже я покачал головой.

– Нам придется искать шестнадцатилетнего парня, который очень не хочет, чтобы его нашли. Возможно, мы наткнемся на него уже завтра, но, возможно, мы будем разыскивать его несколько недель, а может быть, и месяцев.

Это заставило Пауло задуматься. Его лоб пересекла озабоченная морщина. Какое-то время он негромко бормотал себе под нос, что-то прикидывая, подсчитывая. Наконец лицо его просияло.

– Я работать el сaña[55] утром, а после обед ехать с тобой.

Я покачал головой:

– Не пойдет. Насколько мне известно, большинство серфингистов предпочитает кататься на доске как раз утром. После обеда они либо спят, либо перебираются на новое место в поисках особенно крутых волн. Думаю, Сэл и его друзья – не исключение, а значит, наибольшие шансы наткнуться на них будут у нас, только если мы станем прочесывать побережье в первой половине дня. Если начинать поиски после обеда, обнаружить Сэла нам вряд ли удастся. – Я посмотрел на Пауло: – А чтобы дело пошло быстрее, мне необходим водитель, который говорит по-испански. Бензин я тоже беру на себя.

Пауло глубоко задумался. Лина тоже молчала, и я понял, что ее что-то смущает.

– Все, что вы потеряете в деньгах, я готов компенсировать, – сказал я.

– Дело не в этом, – покачала головой Паулина. – Если Пауло не будет работать, если пропустит хотя бы день, он потеряет статус постоянного работника. А это значит, что, когда он вернется, его могут не взять обратно.

– Вот как?.. – Только сейчас до меня начало доходить, в какой степени моя просьба способна была нарушить существующий порядок вещей – порядок, который едва-едва обеспечивал их средствами к существованию. Случайный прогул, легкая простуда, болезнь, травма, пропущенный автобус и даже простое опоздание на каких-то десять минут могли надолго изменить их жизни, причем отнюдь не к лучшему. Лине явно претило действовать расчетливо и сухо, особенно учитывая, что на карту была поставлена безопасность, а может быть, и жизнь шестнадцатилетнего подростка, однако она хотела убедиться, что и я отчетливо представляю все сложности их с Пауло положения. Чуть подавшись вперед, она сказала:

– В наших краях постоянные работники пользуются значительными привилегиями. Это определенный социальный статус, если угодно, и… и он даже важнее, чем деньги.

Я наконец понял, что́ ее смущает. Лина подобрала меня на улице, грязного и раздетого, поэтому, с ее точки зрения, полагаться на такого человека (и на его финансовые возможности) было бы верхом легкомыслия.

Если не сказать хуже.

– Как ты собираешься нам платить? – спросила она напрямик.

– Деньгами. Наличными.

– Чьи это деньги?

– Мои. – Я позволил себе слегка улыбнуться.

– Ты сказал, что хочешь нанять нас обоих, а значит, и меня тоже. Почему?

– Насколько мне известно, женщина способна получить информацию там, где спасует любой мужчина.

Это утверждение ничуть не противоречило здравому смыслу, и Лина, похоже, немного успокоилась, однако недоверчивое выражение на ее лице никак не исчезало. Откинувшись на спинку стула, она сказала:

– А ты… ты точно можешь позволить себе платить нам?

Похоже, она вообразила (непонятно, правда, почему), что я был лишь немногим богаче ее, и я подумал, что мне следует быть осторожнее. В любом случае не стоило заранее «пугать» Лину моими финансовыми возможностями, которые, по местным меркам, действительно были весьма велики, а если учесть, что Колин в любой момент тоже был готов меня поддержать, так и просто огромны.

– Да, – коротко ответил я.

Лина сложила руки на груди.

– Если Пауло пропустит хотя бы один рабочий день, он потеряет постоянное место, «выпадет из обоймы», как здесь говорят. Ему потребовалось несколько лет, чтобы получить его снова, так что… Если теперь он вдруг потеряет работу, то окажется среди обычных сезонников, которые каждый раз выстраиваются в очередь, чтобы получить шанс хотя бы на временный заработок. А это, в свою очередь, означает, что Пауло придется сидеть без работы несколько недель или даже месяцев, прежде чем его снова наймут на работу хотя бы на день или два. – Она пожала плечами: – У нас здесь далеко не рай, если ты еще не понял…

– Я готов заплатить и за «вынужденный простой».

Брови Лины изумленно подскочили:

– Ты хочешь сказать, за все дни, пока он снова не найдет работу?

– Да.

– За каждый-каждый день?!

– Да.

Я положил на стол двадцатидолларовую банкноту.

– Это аванс, – сказал я, стараясь полностью завладеть их вниманием. – Для начала мне нужно, чтобы Пауло повозил меня вдоль побережья, где я буду искать Сэла или его следы. Возможно, нам придется удаляться довольно далеко от Леона, и за это я тоже готов заплатить вперед. За каждый день поисков я буду платить столько, сколько Пауло зарабатывает на плантации. Я оплачу бензин и необходимый ремонт машины, и, как я уже сказал, я готов заплатить за каждый день, который Пауло будет сидеть без работы. – Я положил на стол еще двадцать долларов и повернулся к Лине: – Тебе я буду платить столько же.

Она покачала головой, все еще не в силах решить, насколько мне можно доверять. В течение еще нескольких минут они с Пауло что-то быстро говорили друг другу, а Изабелла, следившая за этим обменом мнениями, вертела головой с такой скоростью, словно наблюдала за партией в настольный теннис. Желая склонить ее на свою сторону, я положил на стол перед девочкой доллар. Рука Изабеллы медленно поползла к подарку, но в последний момент Лина прижала ее ладошку к столешнице. Сорок один доллар – весьма значительная, по местным меркам, сумма – так и остались лежать на столе невостребованными.

Я достал еще двадцать долларов, и Пауло напряженно выпрямился. Я знал: чтобы заработать такие деньги, ему нужно вкалывать как минимум месяц, а то и два – в зависимости от вида работы. Да, я очень нуждался в их помощи, но еще меньше мне хотелось унизить обоих, поэтому я не спешил и не забывал об осторожности. В отношениях с людьми – особенно с людьми порядочными – рано или поздно наступает момент, когда слишком большие деньги становятся унизительными.

– Кроме того, я бы хотел снять ваш курятник… пока длятся поиски. И заплатить вперед за свое питание. – Я послюнявил палец и достал еще двадцатку.

Теперь на столе оказалось уже восемьдесят с лишним долларов, но ни Пауло, ни Лина не спешили протянуть к ним руку.

– А если мы найдем Сэла, я заплачу каждому из вас сто долларов в виде премии.

Насколько мне было известно, столько, сколько я обещал, Пауло было не заработать и за год.

– Ты всегда покупаешь то, что тебе нужно? – Голос Лины прозвучал холодно, почти враждебно.

– Нет. Просто одному мне не справиться, а я бы предпочел, чтобы мне помогали вы, а не кто-нибудь еще.

Пауло довольно резким тоном что-то сказал Лине, что ее, похоже, успокоило. Во всяком случае, других вопросов, которые так и вертелись у нее на языке, она задавать не стала. Потом он небрежно показал на деньги, словно в дальнейшем обсуждении не было нужды, и сложил руки на груди:

– Хорошо, я помогать тебе, ты помогать мне. О’кей?..

Я не совсем хорошо понимал, к чему он клонит, но в помощи я действительно нуждался.

– О’кей.

– Я помогать тебе до обед, ты помогать мне до ужин. Правильно?

Это действительно звучало справедливо, и я кивнул. Пауло тотчас поднялся, сгреб со стола деньги и аккуратно убрал в карман. Протянув руку, он сказал:

– Мы очень рады быть польза.

Лина тоже встала, и мы направились к выходу из ресторана. Пауло шел впереди. Судя по его точным, собранным движениям и деловито нахмуренным бровям, он торопился взяться за дело, пока я не передумал – или пока кто-нибудь не узнал про деньги и не отнял их у нас. Оглядев улицу перед рестораном, Пауло промолвил:

– Sí. Muy bueno. Vamos[56].

На улице Изабелла сразу взяла меня за руку и поглядела на меня снизу вверх. Губы ее были измазаны в шоколаде. Она ничего не сказала, но я видел, что ей хорошо. Что касалось меня, то эта маленькая смуглая девочка уже завладела моим сердцем.

* * *

Когда мы вернулись в отель, было уже довольно поздно, поэтому я снял для Лины и Пауло два номера рядом с моим. Похоже, это был правильный ход: мои друзья, во всяком случае, были очень довольны, особенно Изабелла. Девочка никогда не бывала в гостинице, и здешняя обстановка – не бог весть какая, по правде говоря, – потрясла ее до глубины души. Особенно ее поразили две дырки в стене, из которых дул прохладный воздух, а также маленькая коробочка с голубыми цифрами и круглой рукояткой, с помощью которой воздух можно было сделать теплее или холоднее. Как нечто удивительное, Изабелла восприняла и известие о том, что простыни и полотенца в номере будет стирать не мама, а какие-то другие люди. Бесплатное мыло, а также текущая из крана вода, которую, как сказала Лина, можно было пить, и вовсе казались ей превосходящими воображение чудесами. Когда мать укладывала ее спать, девочка со счастливой улыбкой прошептала:

– Знаешь, мам, я чувствую себя как настоящая принцесса!

Я сидел на балконе своего номера, когда Лина погасила свет в комнате дочери и тоже вышла на свой балкон. Опустившись на принесенный с собой стул, она долго молчала. Наконец она негромко проговорила:

– Тот мальчик, которого ты ищешь… Сэл… Он ведь не идеальный ребенок, правда?

Я покачал головой:

– Нет. Не идеальный.

– Тогда почему он так много для тебя значит?

– Его отец считает себя тупицей и недоучкой, который только и умеет, что зашибать деньгу, поставляя богатым клиентам то, что им хочется. Что касается меня… Я не настолько занят бизнесом, и свободного времени у меня не в пример больше. В общем… в общем, так сложилось, что именно я учил Сэла завязывать шнурки, чистить на ночь зубы, ездить на мотоцикле, водить катер и машину с механической коробкой передач. Когда он был еще маленьким, мы вдвоем уходили на причал каждый раз, когда к его отцу приходили гости, и удили рыбу… – Неопределенно пожав плечами, я замолчал. Лина долго ничего не говорила и только время от времени поправляла распущенные волосы, которыми играл ветерок. Наконец она негромко проговорила:

– Я хочу кое-что сказать тебе… Ты был очень добр к нам, а мне не хотелось бы выглядеть неблагодарной, но я тебя совсем не знаю, и… Только не обижайся, если мои слова вдруг покажутся тебе… обидными, ладно?..

Я молча ждал продолжения.

Лина сделала неопределенный жест рукой.

– В Никарагуа есть такая штука… называется «эффект гринго». Он возникает каждый раз, когда белый человек вроде тебя приезжает в нашу страну и начинает размахивать толстой пачкой «зелени» перед носом у тех, кто зарабатывает не больше двух долларов в день, в расчете на то, что они, словно дрессированные обезьянки, выполнят любую его прихоть просто потому, что в жизни не видели такой большой суммы. В нашей стране полно гринго, которые накопили денег на пенсионном счете, обзавелись здесь недвижимостью и теперь доживают свой век в уверенности, будто их деньги дают им право вести себя так, как им нравится и как они привыкли. Они считают, будто могут владеть нами, потому что у них есть что-то, чего нет у нас. Я сама отнюдь не богатая женщина, но я училась в Штатах, к тому же я не всегда была бедна. Были времена, когда я могла позволить себе не выращивать кур, а покупать готовое мясо, и еще оставалось на мороженое или – иногда – на билет в кино. Или на новый бритвенный станок, потому что старый вместо того, чтобы сбривать волоски у меня на ногах, начинал их выдирать… – Она сделала небольшую паузу. – Нет, не могу сказать, чтобы я много сталкивалась с людьми, которые нанимают кучу помощников, как только перед ними встает какая-то проблема, но, по-моему… по-моему, это не совсем естественно, что ли. Во всяком случае, у нас такое нечасто увидишь.

Лина снова замолчала, качая головой. Я терпеливо ждал. У нее явно было что-то на уме, но я никак не мог понять что.

– Короче говоря, я никак не могу понять, зачем ты нанял нас для дела, с которым ты и сам бы отлично справился!

Это был, скорее, вопрос, чем констатация факта, и я машинально ответил, хотя понимал, что моих слов ей вряд ли будет достаточно.

– Я нанял вас, потому что мне нужна помощь.

– Да брось ты!.. – Она пристально взглянула на меня и слегка поджала губы. – Сомневаюсь, что такой человек, как ты, вообще нуждается в помощи. И кстати, сколько ты был готов нам заплатить?.. Мне просто любопытно.

Я только пожал плечами. Отвечать на этот вопрос мне не хотелось, но Лина не отступала:

– Ну, сколько? Пятьсот долларов заплатил бы?..

Я нехотя кивнул в надежде, что ее это удовлетворит и положит конец опасному разговору, но ошибся.

– А тысячу?

И снова я кивнул, и снова моя надежда, что это ее удовлетворит, не оправдалась. Лина слегка откинула голову назад:

– А пять тысяч?

На этот раз я посмотрел ей прямо в глаза:

– Да.

Некоторое время она обдумывала мой ответ, потом медленно произнесла:

– Никак не могу понять…

– Что именно?

– Не могу понять, что ты за человек. Хороший или…

– Или?..

– Или плохой, – ответила она без малейшего промедления, после чего мы оба погрузились в довольно продолжительное молчание. В какой-то момент Лина чуть сдвинулась вместе со стулом и, по мужски расставив ноги, уперлась в них локтями – ни дать ни взять, спортсмен на гимнастической скамье. «Или плохой…» – мысленно повторил я. Ее слова не застали меня врасплох: чего-то подобного я ожидал. В конце концов, я только что «купил» их обоих, и Лине это вряд ли могло так уж сильно нравиться.

– Чарли?..

Я повернулся, чтобы посмотреть ей в глаза, но ничего не сказал.

– Мне нужно знать… – Она сунула руку в карман и, достав оттуда аккуратно сложенные доллары, повертела ими перед собой. – Эта работа, на которую мы согласились… она нам чем-нибудь грозит? Потому что, если она опасна, тогда… – Лина бросила быстрый взгляд на окно, за которым спала Изабелла, и протянула деньги мне: – Тогда лучше возьми их назад.

Я остановил ее движением руки.

– Начнем с того, что ты подобрала меня, когда я был болен. Ты фактически спасла мне жизнь, а это значит, что я должен тебе куда больше, чем восемьдесят с небольшим долларов… Эти деньги… Я мог бы заплатить вам в десять раз больше, и без всякой работы, и все равно чувствовал бы, что этого недостаточно.

Она нахмурилась и покачала головой:

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Насколько мне известно, ни Пауло, ни тебе ничего не грозит. Правда, существует вероятность, что Сэл связался с плохими парнями… Это, конечно, не мафия, обычная шпана, но, если вам с Пауло вдруг покажется, – хотя бы только покажется! – что, помогая мне, вы подвергаете себя опасности, можете разорвать наш договор без каких-либо объяснений.

Слегка откинувшись назад, Лина снова спрятала деньги в карман. Наши номера были на втором этаже: не слишком высоко, но даже отсюда мы могли видеть ночную панораму Леона, точнее, ее часть. Поднявшись, Лина оперлась о балюстраду балкона и некоторое время вглядывалась в мигающие городские огни.

– Кафе открывается в шесть. В это время булки и пирожные самые горячие, а шоколадная крошка, которыми они посыпаны, еще мягкая, – сказала она. – Рекомендую попробовать – вкус просто божественный. Пауло с самого утра сядет на телефон и наведет кое-какие справки, а потом… потом можно отправляться. – Лина положила руку мне на плечо. Насколько я помнил, это был первый раз, когда она прикоснулась ко мне не как врач, а как друг. – Не волнуйся, если этот мальчик – Сэл – находится на расстоянии не больше ста миль отсюда, Пауло его найдет. Мы оба сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь тебе… вам обоим. – Повернувшись, Лина шагнула к балконной двери, но остановилась: – Да, кстати, мы бы сделали то же самое и бесплатно. Тебе достаточно было просто попросить.

– Я знаю.

– Знаешь и все равно решил заплатить? Почему?!

– У меня есть свои причины…

– Которые тебе не хотелось бы объяснять?

– Если я стану что-то объяснять, вы убедитесь, что на самом деле я гораздо хуже, чем кажется на первый взгляд.

Она кивнула, потом шагнула в комнату и уже начала закрывать дверь, но снова остановилась:

– Я знаю, по крайней мере, одного старика и одну маленькую девочку, которые никогда не поверят, что ты – плохой человек, даже если ты сам будешь на этом настаивать.

– А ты?

– А я думаю, что это самое правдивое заявление из всех, которые ты сделал до сих пор. – С этими словами Лина закрыла дверь и задернула занавеску, а я подумал, что она абсолютно права.

Глава 16

Вернувшись в Майами после летнего отпуска в своем коста-риканском особняке, Колин во всеуслышание поклялся, что непременно поедет туда с семьей на будущий год. И еще через год. И что, когда они с Маргерит уйдут на покой, они станут жить там постоянно. Похоже, Колин обрел новый дом, как, впрочем, и вся его семья. Жизнь казалась безоблачной и прекрасной.

В последующие несколько недель я познакомил Шелли со своими самыми близкими людьми – с Колином, Маргерит, Сэлом и с той, которая держала мое сердце в своих руках, – с Марией Луизой. Каждый раз, когда мы приезжали в городской особняк Колина, Мария бросалась ко мне, забиралась на колени и, обняв за шею, вопрошала голосом, который способен был расплавить даже рассчитанный на ядерный взрыв титан:

– Дядя Чарли, что ты мне принес?

Я держал ее на коленях, «пересчитывал ребрышки» и пел наше заветное «Что же, что же делать нам с Марией?». Это был целый ритуал, в финале которого я щелкал пальцами и, возвращаясь к заданному ею вопросу, восклицал:

– Я так и знал, что что-то забыл!..

Мария тут же принималась с хихиканьем обыскивать мои карманы, но подарок лежал, разумеется, в другом, потайном месте. В конце концов я доставал его – яркие, экзотического вида бусы, колечко или какую-нибудь другую блестящую безделушку, и Мария каждый раз так радовалась, словно я подарил ей луну с неба и полцарства в придачу.

После того как Шелли в первый раз увидела девочку, она покачала головой и сказала:

– Теперь я по крайней мере знаю, к кому ревновать. Бог мой, да она же вертит тобой как хочет!

И это была чистая правда.

Чем больше времени мы проводили с семьей Колина, тем отчетливее я видел, как повлияло на Шелли отсутствие собственных детей. В ее жизни не хватало самого главного, и она это понимала, чувствовала и глубоко переживала. Кроме того, Шелли видела, что я умею обращаться с детьми и люблю их, а они любят меня. А если учесть ее собственные чувства, которые она питала ко мне, то… Словом, дальнейшие событий предсказать было нетрудно.

Однажды вечером, когда мы, взявшись за руки, гуляли вдоль линии прибоя на нашем любимом пляже на северо-западном берегу Бимини, Шелли вдруг остановилась и, развернув меня спиной к океану, сказала:

– Чарли, я… я хотела бы задать тебе один вопрос…

– Да, конечно… Спрашивай. – О чем пойдет речь, я догадывался. Насколько я мог судить, вопрос, который Шелли собиралась мне задать, не давал ей покоя уже несколько недель.

– Колин и Маргерит – прекрасные люди, а их дети очень тебя любят. Мария и вовсе очаровательна, но… Тебе никогда не хотелось создать свою семью?

– Нет, конечно. Мне и так хорошо.

Она шутливо ткнула меня пальцем в ребра:

– Я серьезно!

Это был один из тех разговоров, которые заставляли меня чувствовать себя скованно. Задушевные беседы о том, что было у каждого на сердце. Моменты полной откровенности. Конец умолчаниям, иносказаниям и намекам. Конец игры, когда выкладываешь карты на стол.

Чувствуя, как вдруг пересохло в горле, я сказал:

– Да, хотелось.

Шелли взяла меня под руку:

– И с кем ты хотел бы ее создать?

– С тобой! – выпалил я, не раздумывая.

Шелли делано рассмеялась и, шлепнув меня по плечу, показала на волны, которые накатывались на берег и плескались у наших лодыжек:

– Поплаваем?

Я рассмеялся.

– Нет, в самом деле, давай, а?..

Именно в этот момент я понял, что пора. Я слишком долго тянул. В каждой покерной партии бывает момент, когда нужно решать: либо ты пасуешь, либо идешь ва-банк, делая ставку на все свои фишки. Я выбрал последний вариант. Повернувшись, я взял руки Шелли в свои и опустился на колени, но не успел я открыть рот, как налетевшая сзади волна толкнула меня в спину, залепила глаза и рот пеной, опрокинула. Шелли звонко смеялась, глядя, как я, отплевываясь, барахтаюсь на мелководье, и это решило дело. Я почувствовал, как скованность и мелкий страх покидают меня, как раскрывается сердце навстречу чужому теплу.

Именно этого мне очень не хватало. Всегда. Всю жизнь.

Я поднялся. Кое-как отжал шорты. Вытер с лица песок. Шелли стояла передо мной, заложив руки за спину.

– Так о чем ты говорил?

– Ты и в самом деле хочешь, чтобы я сказал, что́ собирался?

Она кивнула.

Несколько раз в наших прежних разговорах я спрашивал Шелли, как она смотрит на то, чтобы когда-нибудь в будущем снова связать свою судьбу с достойным человеком. При этом я, разумеется, не имел в виду себя, и, мне кажется, Шелли это понимала. Всякое может быть, уклончиво отвечала она и добавляла, что в любом случае не собирается гоняться за перстнем с большим бриллиантом – мол, этого она уже отведала, и ей хватило, и что ей вполне достаточно тонкого золотого колечка. Главное, добавляла Шелли, чтобы это колечко что-то значило, а не было просто украшением.

Примерно два месяца назад мы с ней побывали в Леоне. Она думала, мы поехали туда, чтобы забрать партию рома и образцы местного кофе, и это действительно было так: в Никарагуа у нас было несколько хороших поставщиков. Но, кроме рома, я должен был вывезти из страны крупную партию кокаина, о чем Шелли, естественно, не подозревала. Пока моя яхта загружалась на побережье, мы гуляли по узким городским улочкам и случайно наткнулись на крошечную лавку, в которой, если верить вывеске в витрине, продавались украшения из золота, поднятого с затонувших судов. Прочтя вывеску, Шелли негромко произнесла, обращаясь не столько ко мне, сколько к себе самой:

– Да, это почти то, что нужно… Золото с потерпевшей крушение каравеллы…

Владелец лавки был человеком широко известным и в Леоне, и в его окрестностях. Можно было даже сказать – легендарным. Водолаз-спасатель по профессии, по выходным он нырял в свое удовольствие, разыскивая затонувшие суда. В течение нескольких лет ему посчастливилось отыскать близ побережья занесенные песком обломки нескольких небольших испанских галеонов и поднять на поверхность некоторое количество золота. Из этого золота он заказывал кольца, серьги и кулоны, которые потом продавал в своей лавке. Не знаю, насколько правдивой была эта история, но продававшиеся в лавке кольца действительно выглядели как изготовленные на заказ, к тому же такого красивого золота я еще никогда не видел.

Не знаю, что на меня подействовало сильнее – моя островная жизнь, беззаботный ветерок, развевавший полупрозрачную юбку Шелли, или мой приближавшийся сороковой день рождения. Как бы там ни было, пока мы стояли перед лавкой-музеем, я вдруг с удивлением услышал, как мой язык, словно обретя собственную волю, произносит:

– Давай зайдем. За погляд денег не берут.

И, шагнув вперед, я толкнул дверь лавки. Шелли еще раз взглянула на вывеску («Оригинальные ювелирные изделия из уникального материала!») и сказала:

– Эти двери открываются только в одну сторону, Чарли. Войти-то можно, а вот выйти… – Не договорив, она пристально взглянула на меня, словно ожидая моей реакции, но я ничего не ответил.

Внутри на специальном застекленном прилавке были разложены очень красивые кольца и браслеты. Чтобы рассмотреть их получше, Шелли наклонилась к сáмому стеклу, и в ее глазах заплясали золотые искорки. Она делала вид, будто любуется тонкой работой, но я был уверен – Шелли все еще ждет от меня каких-то слов или поступков. Каких, я по-прежнему не знал и поэтому затеял разговор с владельцем лавки, который один за другим доставал из витрин обтянутые бархатом поддоны и рассказывал удивительные истории о подводной охоте за сокровищами. Шелли, впрочем, слушала его вполуха, куда больше ее интересовали сами кольца, которые предлагал человек за прилавком. Она примерила несколько штук, но мы так ничего и не купили. Поблагодарив продавца, мы попрощались и вышли на улицу.

На следующий день, пока после обеда Шелли дремала в отеле, я вернулся в лавку, купил кольцо, которое, как мне показалось накануне, понравилось ей больше других, спрятал его поглубже в карман и вернулся в номер.

Мне нравилось быть с Шелли, нравилась она сама, но я бы солгал, если бы вдруг заявил, будто день и ночь мечтал о том, чтобы соединить с ней свою жизнь. Я вообще никогда и ни с кем не мечтал соединить свою жизнь. Да, я знаю, как это звучит, и отнюдь не горжусь собственным эгоизмом, если, конечно, это действительно эгоизм. Да, я хотел быть с ней, но вовсе не стремился к долгосрочным узаконенным отношениям: меня устраивало то, что было у нас сегодня, сейчас, а в будущее я не заглядывал. Возможно, просто боялся. Понять мои мотивы, думаю, несложно: мне элементарно не хотелось через много-много лет остаться без Шелли, если, к примеру, она умрет раньше. Нет, я, наверное, смог бы прожить и один; в конце концов, я жил один почти всю свою жизнь и как будто неплохо справлялся. Проблема была в другом – в том, что в конечном итоге могла сообщить обо мне такая вещь, как «жизнь без Шелли».

Высоко над океаном плыла луна – сияющая, яркая, полная, серебрившая верхушки волн. Я подхватил Шелли на руки, а она обняла меня за шею, и прямо передо мной оказалась тонкая пульсирующая жилка на ее виске. Ее тело казалось расслабленным, но сердце билось часто-часто. Не выпуская Шелли из рук, я сделал несколько шагов вперед, зайдя в воду почти по колено. Остановившись на спокойном мелководье сразу за полосой прибоя, я сказал:

– Шелли…

Я видел, как с каждым моим словом тает на ее лице печать месяцев и лет, заполненных одиночеством, разбитыми надеждами, воспоминаниями о неудачном предыдущем браке. Ее глаза засияли и вспыхнули радостью, когда я достал из кармана кольцо и положил ей на ладонь.

– Ты выйдешь за меня?

Теперь я часто думаю, что не такого предложения она хотела. Ни одна девушка или женщина не хочет, чтобы предложение руки и сердца оказалось настолько сдержанным, коротким и… осторожным. Должен ли я был опуститься на одно колено? Осы́пать ее цветами? Спеть серенаду? Наверное. Для женщин подобные мелочи имеют огромное значение. Тем не менее она улыбнулась, сжала кольцо в руке и поцеловала меня. До сих пор я иногда чувствую на губах соленый, как морская вода, вкус того поцелуя. К сожалению, тогда я не понимал, что Шелли просто смирилась с ситуацией, в которой она была вынуждена брать что́ дают.

* * *

Иногда мне хочется, чтобы на этом история закончилась.

Но она не закончилась, а я не сразу понял, что невольно лишил Шелли такого предложения руки и сердца, которое полностью соответствовало бы ее ожиданиям и, одновременно, навсегда закрыло бы дверь для воспоминаний о катастрофе предыдущего брака. Муж ей изменял, был невнимателен, груб, холоден и постоянно врал. В конце концов он попался, и Шелли с ним развелась, но горечь в душе осталась, как осталась боль от нанесенных им ран. Должно быть, она надеялась, хотя никогда не говорила об этом вслух, что я сумею ее исцелить. Этот процесс мог бы начаться уже тогда, на берегу, сделай я предложение «по всем правилам», то есть в соответствии с ее идеализированными, наивно-романтическими представлениями о том, каким должен быть «удачный» брак. Я сам взрастил в ней подобные представления и иллюзии, но дело кончилось тем, что я обманул Шелли, лишив того, о чем она так мечтала.

И боюсь, что я обречен поступать подобным образом до конца своих дней.

* * *

Неподалеку от северного побережья Бимини – ярдах в двухстах от пляжа – выступает из воды на шесть-восемь футов плоская скала из желтоватого песчаника размером с рыболовный катер. Некоторые считают, что это один из обломков погребенного под водой древнего города атлантов. Мы с Шелли частенько переплывали на этот крошечный остров, ловили лангустов или отдыхали, распластавшись на почти идеально ровной поверхности, а потом – так же вплавь – возвращались на берег. После моего не слишком удачного предложения Шелли заявила, что мы должны зарегистрировать наш брак прямо на пляже. Лучше всего – на нашей излюбленной скале, и чтобы все гости были босиком. Исключение она согласилась сделать только для муниципального чиновника, которого, впрочем, еще предстояло уговорить покинуть свою пыльную конторку и зарегистрировать нас на голой скале посреди океана. Мы встретимся на пляже и вместе поплывем к скале, сказала Шелли. Гостей должно быть немного – только самые близкие. Она имела в виду, разумеется, Гека, Колина, Маргерит и детей, которые, впрочем, уже не были детьми в полном смысле этого слова. За те несколько месяцев, что мы были знакомы, Шелли успела близко узнать моих «родственников» и полюбить их. Особенно теплые чувства она испытывала к Марии и даже учила девочку заплетать «французскую косу» и печь шоколадное печенье с кокосовой стружкой. Иными словами, семейство Спекторов играло в наших жизнях важную роль, и, конечно, Шелли хотелось, чтобы друзья разделили с нами наш праздник. С помощью некоторой суммы мне удалось довольно быстро убедить чиновника из муниципалитета позабыть об общепринятых нормах и зарегистрировать нас не в конторе, а на пляже. После этого оставалось только назначить дату. Мы подумали и решили, что на все приготовления одного месяца хватит нам за глаза.

Так и получилось, что день свадьбы совпал с моим сороковым днем рождения.

* * *

На следующий день после решающего объяснения с Шелли я с утра пошел в хижину Гека, чтобы проведать друга и сообщить новости. Обычно еще шагов за десять до его дверей я начинал чувствовать запах кофе и табачного дыма, но сегодня утром неподвижный теплый воздух не пах ни тем, ни другим, и я невольно забеспокоился.

– Гек?..

Нет ответа.

Я снова позвал его, на это раз громче. И снова ни звука в ответ.

Я бросился вперед.

Гек лежал в постели. Ноги торчали из-под простыни, на обнаженной груди курчавились седые волосы, взгляд был устремлен на океан за окном. Он не пил кофе и не курил – только неотрывно смотрел на восток, где над Атлантикой вставало умытое утреннее солнце. Едва увидев старого друга, я понял, что Гек «сбросил карты». Он был еще жив, но мне было ясно, что старик больше никогда не выйдет в море.

Я сел рядом с ним, и глаза Гека повернулись в мою сторону, хотя голова осталась неподвижной. С явным усилием улыбнувшись, он прошептал:

– Ну, наконец-то… Я… – Он хотел добавить еще что-то, но это потребовало от него такого напряжения сил, что в груди Гека что-то екнуло, и он раскашлялся. Жестокий приступ продолжался до тех пор, пока на губах Гека не проступили кровавые пузыри. Только после этого кашель пошел на убыль, однако еще несколько минут мой старый друг жадно ловил ртом воздух, пытаясь отдышаться. Наконец он выпил глоток воды и тут же попросил свернуть ему сигарету. Я пытался возражать, но Гек прошептал:

– Ты все еще считаешь, что курение меня убьет?..

Я кое-как свернул сигарету, раскурил и вставил ему в приоткрытый рот. Гек затянулся, потом тлеющая сигарета прилипла к его губе и там повисла. Он был бледен, каждый вздох давался ему с трудом, и я подумал: Гек держался из последних сил, дожидаясь, пока я приду, держался, чтобы сказать мне на прощание какие-то важные слова.

Я поправил подушку у него под головой, взял за руку, и Гек с благодарностью кивнул и улыбнулся слабой стариковской улыбкой. Его когда-то могучие мускулы словно сдулись, широкая грудная клетка провалилась, и даже мозоли на руках, которым было как минимум несколько десятилетий, уже не казались такими твердыми. Жизнь уходила из него, утекала стремительным потоком, пока не осталось всего несколько капель.

– Я хочу попросить тебя об одолжении, Чарли… – Голос Гека был едва слышен, и я наклонился к нему.

– Конечно. Говори, я все сделаю.

Его взгляд снова устремился за окно, на океан, который подкатывался чуть не к сáмым ступенькам его заднего крыльца.

– Я хочу, чтобы ты… – слабый взмах рукой, – … похоронил меня в море. Рядом с моей женой.

Я сглотнул. Кивнул.

Гек похлопал ладонью по листкам бумаги, лежавшим рядом с ним на кровати.

– Здесь все… Инструкции… Координаты… Завещание. – Он положил бумаги себе на грудь и закрыл глаза. – Я все оформил как надо… подписал. – Гек качнул головой и снова взглянул на меня. – К тебе никаких претензий не будет… Ты – единственный близкий родственник, который у меня остался.

Я осторожно вынул сигарету, стряхнул пепел и снова поднес к его посиневшим губам. Гек глубоко затянулся, задержал дым в легких, выдохнул.

– Смотри, не упусти эту девчонку… – Он качнул головой. – Негоже… оставаться одному. А ты был один с тех пор, как я тебя узнал. – Гек легонько постучал пальцами по моей груди, и я кивнул, думая о своих потерях, к которым вот-вот должна была прибавиться еще одна. У меня отняли еще одного человека, которого я любил.

– Ты… я… она… – продолжал Гек. – Мы все нужны друг другу.

Я почувствовал, что по моей щеке катится слеза. Гек ее тоже заметил, и уголки его губ поползли вверх.

– Приятно узнать, что у тебя все-таки есть сердце.

Я свернул еще одну сигарету, прикурил от окурка старой и дал Геку. Он с признательностью улыбнулся, сделал затяжку, потом сосредоточился на своем дыхании. Тонкие струйки дыма сочились из его ноздрей. Наконец Гек протянул мне бумаги, закрыл глаза и, взяв мою руку в свою, положил себе на грудь. Я отчетливо ощутил, как его грудь замерла на полувдохе, а потом медленно опустилась. Тело расслабилось, табачный дым поднялся изо рта и ноздрей и растекся над кроватью невесомым серым облачком. Я ждал нового вдоха, но его не последовало. Гек больше не шевелился, и я откинулся назад, ловя губами, вдыхая, вбирая в себя еще теплый и горький дым.

Потом я сложил руки Гека на груди, накрыл лицо простыней и вдруг почувствовал, что глубоко внутри меня саднит и ноет что-то, о чем я не вспоминал уже очень-очень давно.

Это было мое сердце.

И сейчас оно болело и обливалось кровью.

* * *

Я похоронил Гека в море, как он хотел и как распорядился в своем завещании. Как ни странно, завещание засвидетельствовал тот самый частный врач, который побывал у Гека за день до смерти. Между делом выяснилось, что в последние несколько недель он был вынужден ежедневно увеличивать дозу морфия, чтобы боль, которую причиняла ему прогрессирующая опухоль в легких, не мешала ему обслуживать пациентов на дому. Впоследствии, подписывая свидетельство о смерти и другие бумаги, врач признался, что, осматривая Гека, он был уверен, что тот не проживет и нескольких часов, и изрядно удивился, узнав, что старик дотянул до утра.

Получив в муниципалитете соответствующее разрешение, я положил тело Гека в гроб, погрузил на борт «Легенды» и на малом ходу вышел в море. Указанные в завещании координаты я ввел в навигатор, так что теперь мне оставалось только держать курс туда, куда указывала стрелка. Оказавшись в точке, отмеченной на экране навигатора светящимся крестом (глубина здесь была больше 1900 футов), я застопорил двигатели, потом в последний раз попрощался с Геком и, поставив гроб с телом на борт, аккуратно опустил в воду. В днище гроба было просверлено несколько отверстий, благодаря которым он быстро наполнился водой, но я не спешил его отпускать. Мне казалось, пока я держу его, Гек остается со мной. Вскоре, однако, гроб ощутимо потянуло вниз. Еще несколько минут я цеплялся за него, потом разжал пальцы, и гроб, странно похожий на торпеду, пошел ко дну и почти сразу пропал из вида.

Еще некоторое время я сидел на корме, и слезы, стекая по моему лицу, смешивались с соленой водой океана. Мне очень хотелось снова услышать голос Гека, и я достал из кармана письмо, которое, согласно его последней воле, я должен был прочесть сразу после того, как предам его тело волнам.

«Дорогой Чарли.

Я знаю, тебе сейчас нелегко, но на самом деле для грусти нет никаких особых причин. Да, многие думают, что смерть – это печально, но мне так не кажется. Я прожил долгую жизнь, и это была по большей части хорошая жизнь. Впрочем, вспоминая прошедшие годы, я кое о чем сожалею. Да, по молодости я тоже наделал ошибок, от которых мне хотелось бы предостеречь тебя. И уберечь, насколько это возможно. Для начала я бы посоветовал тебе не выпускать из рук эту женщину-врача, с которой ты встречаешься. На мой взгляд, вы подходите друг другу, хотя я могу и ошибаться. А вот бизнес тебе лучше поменять. То, чем ты сейчас занимаешься, слишком опасно, да и в деньгах ты не нуждаешься, потому что я решил отдать тебе все, что когда-то заработал. Ты знаешь, где лежат мои сокровища – там же, где зарыты и твои сундуки с пиастрами. Потрать эти деньги на что-нибудь достойное. На что-нибудь прекрасное. На что-то, что будет гораздо важнее, чем ты или я. Думаю, ты уже начал догадываться, что жизнь – это нечто большее, чем хорошая рыбалка, строительство отличных катеров, кофе, сигареты и великолепные закаты, которые ты видишь из окна своей хижины. Все это, спору нет, замечательные вещи, и у меня их было достаточно, но я не мог насладиться ими в полной мере, потому что ни одна из них не доходила до моего сердца, которое оставалось пустым. Моя жена?.. Да, она наполняла мое сердце и согревала его. За те сорок с лишним лет, прошедших со дня ее гибели, я не переспал ни с одной женщиной. Я просто не мог, да и не хотел. Каждый день, особенно по вечерам, я чувствовал, что моя жена снова со мной – моложе, чем я ее помнил, красивее, чем когда-либо.

Знаешь, Чарли, на протяжении многих лет я никак не мог заставить себя забыть, как она умирала на моих руках – как текла кровь из ее ран и как жизнь покидала ее пробитое пулями тело. В последние несколько дней она снова приходила ко мне – вся в белом, юная и прекрасная, и эта картина окончательно стерла из моей памяти ту страшную ночь, когда я прощался с ней навсегда. Я столько времени скучал по ее улыбке, и вот теперь я снова ее увидел, а это значит, что сорок лет наказания одиночеством не пропали зря. Я сполна расплатился за свои грехи, а их было немало.

Не будь таким, как я, Чарли.

Не умирай так, как я. Не годится умирать в одиночестве.

Спасибо, что был моим другом. Спасибо, что навещал меня, что позволил научить тебя строить лодки и работать с деревом. Поверь, у тебя к этому делу настоящий талант.

Спасибо, что не позволил мне умереть одному.

Искренне твой,

Гек (Джеймс Джей Гекенворт)»

Стараясь постичь смысл письма, смысл последних обращенных ко мне слов Гека, я вдруг понял, что так и не рассказал ему о Шелли. Я не сказал ему ни слова ни о наших отношениях, ни о том, что вчера вечером мы решили пожениться. Но он, похоже, и так это знал, как знал обо мне многое. В письме Гек дал мне несколько советов… хороших, разумных советов. Оставалось только решить, что мне с ними делать.

Запустив двигатели, я развернул «Легенду» на запад и, рывком выведя регулятор газа на три четверти мощности, помчался назад, на Бимини. Четыре «Меркюри» в считаные секунды вывели катер на глиссирование. Море было спокойным, и, двигаясь со скоростью ста миль в час, я рассчитывал быть на острове меньше чем через двадцать минут. Единственной проблемой было склонявшееся к горизонту солнце, светившее мне прямо в глаза, но эту проблему было легко решить с помощью моих любимых очков «Костас», с которыми я никогда не расставался.

Встречный ветер очень скоро высушил слезы, катившиеся по моему лицу. Мне нужно было спешить – сегодня вечером я должен был сделать очередную закладку в Майами.

Глава 17

Когда в семь часов утра я вышел из своего номера, Пауло, Лина и Изабелла были уже готовы и ждали меня во внутреннем дворе отеля. Идти было недалеко: уже через несколько кварталов я почувствовал разливающийся в воздухе тонкий аромат свежевыпеченного хлеба. Когда он стал сильнее, мы свернули налево. К тому моменту, когда мы добрались наконец до дверей кафе-пекарни, я буквально глотал слюнки – до того аппетитным и дразнящим был этот запах.

В кафе нас встретила высокая светлокожая и светловолосая женщина скандинавской наружности, которая, надев на руки толстые стеганые рукавички, укладывала в стеклянную витрину лотки с румяной выпечкой. Пока мы устраивались за столом, Лина сделала заказ, и мальчишка-официант принес нам три чашки восхитительного кофе, стакан подогретого молока для Изабеллы и целый поднос свежих круассанов с шоколадной глазурью.

Я съел шесть.

Все губы у меня были в шоколаде, совсем как у Изабеллы, и она потихоньку хихикала, поглядывая на меня со своего места напротив.

Потянувшись за седьмым круассаном, я глубокомысленно сказал:

– Похоже, здесь их целиком окунают в масло, поэтому-то они такие вкусные.

Пока мы завтракали, из кухни появился совсем юный парнишка в фартуке помощника официанта, который принялся убирать грязную посуду со столиков рядом. Аккуратный, чистенький, коротко подстриженный, он работал быстро и ловко и не производил впечатления хулигана, хотя его неплохо развитые мускулы свидетельствовали о регулярных занятиях в «качалке». Впрочем, больше всего меня заинтересовало в нем кое-что другое, и я попросил Лину позвать к нашему столику владелицу-шведку. Через минуту та подошла:

– Что случилось, сэр?

Я показал ей на мальчугана-уборщика:

– Вы его хорошо знаете?

– Морисио? – переспросила она.

– Да, если его так зовут.

– Он мой племянник, работает в кафе уже больше двух лет. Морисио – один из самых надежных и трудолюбивых моих работников.

– Скажите, он никогда вам не лгал?

Она подняла брови:

– Нет.

– И никогда не попадался на воровстве?

Лицо шведки застыло.

– А почему вы спрашиваете?

– Не могли бы вы позвать его сюда?

– Извините, сэр, но, если у вас есть какие-то претензии, я бы предпочла, чтобы вы высказали их мне.

– Просто позовите его, хорошо?

– Если вы хотите пожаловаться…

– Пожалуйста.

Она со вздохом повернулась и окликнула мальчугана, который тотчас подошел к нам, на ходу вытирая руки о фартук.

– Sí, señor?..

Я показал на его запястье.

– Хорошие у тебя часы, – сказал я, желая застать парня врасплох и посмотреть на его реакцию.

Морисио расплылся в улыбке и вытянул руку вперед, давая мне полюбоваться часами. Если парень и был в чем-то виноват, то он был лучшим актером, чем большинство оскароносных «звезд» Голливуда. Я, во всяком случае, не заметил в его поведении ничего подозрительного. Лицо хозяйки кафе, напротив, сделалось напряженным; казалось, она решает, на кого наброситься: на племянника или на меня.

– Где ты их достал? – спросил я как можно дружелюбнее. – Купил в городе?

– Sí, señor. Я купить их, – Морисио показал себе под ноги: – Здесь. Человек, который кушать кафе, сказал, что часы ему не нужны и он продать их дешевле.

Теперь внимание всех было приковано к часам у мальчишки на запястье.

– Они тебе нравятся?

Морисио кивнул, но сразу нахмурился:

– Señor, я…

– На обратной стороне часов, под ремешком, кое-что написано. Ты знаешь, что?

Парень покосился на хозяйку, потом снова посмотрел на меня и покачал головой.

– Нет, но…

– Морисио сказал, что купил часы, – вмешалась хозяйка, и я понял, что она целиком на стороне племянника. – И если вы, сэр, думаете…

Я покачал головой, потом взял со стола салфетку, написал на ней несколько слов и, сложив вдвое, положил на стол.

– Пять дней назад, когда я валялся на улице больной, меня ограбили. Забрали все, что у меня было, в том числе и такие же часы. – Я посмотрел на Морисио. – Как мне кажется, ты вряд ли имеешь к этому отношение: скорее всего, меня ограбил тот, у кого ты их купил, но… Эти часы – подарок, поэтому, в отличие от всего остального, их нельзя ничем заменить. И мне бы хотелось получить их назад.

Парнишка нахмурился, но хозяйка сказала:

– Сними часы, Морисио. Давай посмотрим, есть ли на них какая-нибудь надпись или нет.

Спорить он не стал, быстро снял часы и, вытянув ремешок, прочел гравировку. Я развернул салфетку и повернул к нему.

– Ну?..

– «Больше никогда!» – прочел Морисио и кивнул.

– Посмотри сюда… – Я показал на гравировку и на внутреннюю поверхность ремешка: глубокие штрихи, из которых были составлены буквы, были забиты чем-то черным; ремешок тоже был в темных пятнах. – Это кровь, – сказал я. – Кровь человека, который мне очень дорог.

Морисио бережно держал часы двумя пальцами, словно боялся сломать, но лицо у него было расстроенное.

– Можно задать тебе вопрос, Морисио? – быстро сказал я, заметив, что хозяйка, которая буквально минуту назад готова была обрушить свой гнев на меня, вот-вот накинется на племянника.

Парень слегка выпрямился и кивнул, как мне показалось, с большим достоинством.

– Sí, señor.

– Это ты снял с меня часы?

По-видимому, я произнес эти слова слишком быстро, а может, познания Морисио в английском были не столь глубоки, как мне показалось вначале. Он поглядел на меня с легкой растерянностью во взгляде, но Лина пришла ему на помощь, негромко переведя вопрос.

Морисио затряс головой.

– No, señor! Я купить их прямо здесь! – Он даже слегка притопнул ногой, словно сделка состоялась на том самом месте, где он сейчас стоял.

Я почти сразу поверил Морисио, и хозяйка, зорко следившая за разговором, чуть заметно вздохнула с облегчением. Озабоченность, однако, еще не до конца покинула ее, ведь еще нужно было как-то решить вопрос о возвращении собственности законному владельцу.

– Сколько ты за них заплатил? – спросил я.

Морисио посмотрел на меня, на хозяйку, но ничего не сказал.

– Сколько? – повторил я.

Парень снова покосился на тетку, на сей раз – с некоторой опаской, и ответил, машинально понизив голос.

– Catorce dollares.

– Четырнадцать долларов, – негромко перевела Лина.

Хозяйка изумленно воззрилась на племянника.

– Морисио! – воскликнула она, и в ее голосе прозвучали почти материнская забота и обеспокоенность. – Ты хоть знаешь, сколько дней тебе нужно работать, чтобы заработать такие деньги?!

– Простите, мэм, – быстро сказал я, останавливая ее жестом, и снова обратился к Морисио: – Не мог бы ты продать мне их?

Он протянул мне часы, одновременно качая головой:

– No продать, señor. Ведь это быть ваши часы!..

Я достал из кармана двадцать долларов.

– Не мог бы ты продать мне их вот за столько?

Морисио быстро закивал:

– Sí. Sí. Muy bueno!

– Вы не возражаете? – спросил я хозяйку.

В ответ она улыбнулась и шумно выдохнула, опершись на спинку моего стула.

– Позвольте предложить вам еще кофе, сеньоры? Морисио сейчас приготовит свежий. Он отлично умеет готовить латте по-мексикански…

Я отдал Морисио деньги, и он спрятал их в карман фартука. Потом мы пожали друг другу руки, и парень вернулся к кофемашине в углу, а хозяйка сказала:

– Дайте мне знать, если вам что-нибудь понадобится.

Пауло, держа в руке кружку с кофе, таращился на меня во все глаза. Изабелла вонзила зубы в очередное пирожное, Лина поглядывала на меня со сдержанным любопытством. Я надел часы на запястье и как раз доедал очередной круассан, когда между ее бровями появилась неглубокая складка. Слегка улыбаясь и покачивая головой, Лина сказала:

– Какой ты все-таки странный человек…

– Почему это?

– Ты же мог просто забрать часы у Морисио. Ведь это твои часы…

– Мог.

– Тогда почему ты этого не сделал?

– На Бимини, где я живу, у меня есть, точнее, был друг по имени Гек. Он недавно умер. Гек часто повторял мне, что люди тратят деньги на три вещи: на то, что они любят, на то, чему они поклоняются, и на то, что может успокоить их боль.

– И твои часы…

Я осторожно провел пальцем по безелю часов.

– Они облегчают боль. Во всяком случае, мне хочется так думать.

– На что еще ты тратишь свои деньги?

Я пожал плечами:

– На хороший кофе, газированную минералку и очки «Коста дель мар».

Лина показала на очки, сидевшие у меня на лбу:

– На такие?

Я кивнул:

– На такие, и можете считать меня фетишистом. Дома на Бимини у меня шестьдесят пар очков.

– Шестьдесят?! – недоверчиво переспросила она. – Я не ослышалась?

– Мой друг Колин женат на женщине, которая коллекционирует туфли. Ну нравятся они ей!.. Сейчас у нее собралось больше двухсот пар, ей даже пришлось заказать для них специальный шкаф из канадского кедра. – Я усмехнулся: – Мы с Маргерит часто обсуждаем наши последние приобретения. В этом отношении мы с ней – родственные души.

Лина посмотрела в дальний угол кафе, где Морисио готовил нам свой фирменный латте по-мексикански.

– Мне кажется, – задумчиво проговорила она, – ты только что приобрел еще одного преданного друга.

– Это хорошо, – сказал я, – потому что друзей у меня, к сожалению, немного.

* * *

У Лины и Пауло был один на двоих мобильный телефон с предоплаченными минутами, которым они пользовались только в случае крайней необходимости. То есть, как я понял, почти никогда. Но сегодня утром Пауло названивал по нему довольно долго: один абонент переадресовывал его другому, тот – третьему, и так далее. Когда мы вышли из кафе, он все еще разговаривал и не особенно обращал внимание на окружающее, поэтому нашу маленькую группу возглавила Изабелла, которая довольно уверенно выбирала дорогу, сворачивая то на одну, то на другую улицу. Когда мы проходили мимо уже знакомого мне собора, она обернулась к Лине и сказала:

– Мами, давай навестим папи?

– Хорошо, только недолго, – ответила та. – Мы не можем задерживаться, у нас еще много дел.

Но Изабелла уже взбегала по ступеням паперти, по которым несколько дней назад поднималась в собор обнаженная танцовщица. Должно быть, мое лицо снова отразило тогдашнее мое недоумение, поскольку Лина пристально поглядела на меня.

В соборе, куда мы вошли вслед за Изабеллой, не было ни единой живой души и стояла величественная тишина. Обмакнув пальцы в какой-то прикрепленный к стене сосуд, Пауло обмахнул себя крестом и благоговейно преклонил колени. Лина последовала его примеру. Изабелла ушла по центральному проходу далеко вперед и перед алтарем свернула направо, где на мощной опоре, поддерживавшей потолок, располагался балкон кафедры. Возле лестницы, ведущей на балкон, Изабелла сначала опустилась на колени, потом легла на живот и почти заползла под ступеньки. Когда я подошел к ней, она лежала, подперев руками голову, и разговаривала с небольшой каменной табличкой, на которой было высечено только одно слово: «Габриель».

– Здесь похоронен мой муж, – негромко сказала Лина, подходя ко мне сзади.

Я кивнул.

Пауло сидел позади нас на втором ряду. Закрыв глаза и сложив руки перед собой, он что-то беззвучно шептал.

Я опустился на одну из ступенек лестницы. Ни слова из того, что говорила Изабелла, я не понимал, но Лина, сев на скамью, перевела мне ее торопливую скороговорку.

– Она рассказывает отцу обо всем, что случилось с тех пор, как мы приходили сюда в последний раз. О том, как мы нашли тебя, о том, что ты ночуешь в курятнике, что кажется ей очень забавным, о том, как ты удалял Анне зуб и… – Лина улыбнулась. – И о вчерашнем вечере.

Возможно, Изабелла рассказывала не только об этом, но Лина больше ничего не сказала. Некоторое время мы сидели молча, прислушиваясь к доверительному шепотку девочки, которая продолжала обращаться к отцу, почти прижавшись лицом к каменной плите. Наконец я спросил:

– Когда он умер?

– Десять лет назад. Тогда я еще носила Изабеллу. – Лина качнула головой. – Она его даже не видела.

– Что с ним случилось?

– Габриель был врачом. Он много ездил по самым отдаленным деревням и лечил всех, кто нуждался в медицинской помощи. Однажды он заразился… Болезнь поразила эндокард – это одна из оболочек сердца. С каждым днем он все больше слабел, но продолжал работать. В конце концов мы повезли его к специалисту, но Габриель еще раньше поставил себе диагноз и знал, что лечения не существует. Через полгода он умер. – Она подняла голову и, заметив показавшегося в проходе священника, приветственно помахала ему рукой. – Габриель лечил священников и многих прихожан. Он даже основал при соборе клинику, которая существует до сих пор. В ней работают десять хорошо подготовленных врачей-добровольцев, каждый из которых принимает больных дважды в месяц. Иногда чаще. Католическая церковь в Никарагуа пользуется огромным уважением, поэтому больницы регулярно жертвуют нам лекарства и медицинские материалы – и в довольно больших количествах. Порой лекарств бывает даже слишком много, и тогда их отдают мне, именно в клинике я получаю бо́льшую часть медикаментов, которые нужны для работы с людьми на плантации. Если не считать нескольких специализированных травматологических центров, эта клиника является, наверное, лучшей во всем Никарагуа. Во многих отношениях она превосходит и большинство больниц Центральной Америки – и все благодаря Габриелю. Люди любили его… до сих пор любят. Вот почему епархиальный совет Леона решил, что он должен покоиться здесь. – Она показала на Изабеллу, которая продолжала что-то шептать, почти касаясь губами каменной таблички.

– Извини. Я не хотел…

– Я тоже. С другой стороны… – Лина широко развела руки, словно хотела охватить ими все внутреннее пространство собора, в стенах и под полом которого были погребены десятки, сотни людей. – Некоторые из них заплатили сотни тысяч кордоб, чтобы их прах мог покоиться здесь, в соборе, а Габриель… Это действительно большая честь. – Она снова взглянула на Изабеллу, та продолжала о чем-то беседовать с отцом, которого никогда не видела. – Каждый раз, когда мы приходим сюда, она говорит и говорит… – Лина слегка улыбнулась, мягко, задумчиво, и мне показалось, что ее взгляд способен проникнуть сквозь камень, прямо в крипту, где покоились останки ее мужа. – Я ее не останавливаю. У каждого ребенка должен быть отец.

* * *

Пауло выключил мобильник, убрал в нагрудный карман и взмахнул руками, показывая, чтобы мы подошли.

– Vamos! – Он показал куда-то в сторону: – Vamos al oceano![57]

Я повернулся к Лине, которая внимательно слушала, что́ говорил Пауло. Когда он закончил, Лина перевела:

– Пауло говорит, твоего юного приятеля видели на побережье недалеко отсюда.

– Вот как?! – удивился я. – Не ожидал, что все будет так просто.

Лина предостерегающим жестом подняла вверх палец:

– Мы его еще не нашли. Его там видели, но куда он делся потом, пока неизвестно. Тем не менее это, скорее всего, он. Парень, похоже, любит производить впечатление везде, куда бы он ни направился.

* * *

Выехав из Леона, мы направились на запад, к побережью Тихого океана. Изабелла, получившая на завтрак повышенную дозу сахаров и углеводов (круассаны с шоколадной крошкой), дремала на переднем сиденье. Мы с Линой снова устроились в кузове. Когда мы пересекали границу города, она неожиданно сказала:

– Пауло выяснил еще одну вещь. Сын твоего друга примерно неделю назад играл здесь в покер. Он много выпил, к тому же он не слишком хорошо играет. Пауло вышел на человека, который в тот вечер обслуживал бар в карточном клубе… Ты был прав: парень действительно проиграл свою машину десятнику с плантации. Это случилось уже в самом конце, когда возникла ситуация… – Она задумалась. – Не знаю, как сказать по-английски… два или ноль?

– Удвойся или проиграй, – подсказал я.

– Да, наверное… В общем, твой приятель пытался жульничать, но попался. Тогда он решил удрать на машине, которую проиграл, но десятник – а он мужчина крупный и сильный – его как следует вздул. Именно после этого Сэл отправился на побережье, где его видел один из друзей Пауло. Еще вчера он был там, но сегодня… – Лина покачала головой. – Пока это все, что нам удалось выяснить.

Я кивнул, глядя назад – на вершину Сан-Кристобаля, над которой, как всегда, курился легкий дымок, поднимавшийся в голубое небо тонкой белой спиралью.

– Ну, – спросила Лина, – что скажешь? Это Сэл или?..

– Да, – после непродолжительного колебания ответил я. – Это Сэл. Скорее всего.

– Не очень-то он похож на хорошего парня, – неодобрительно произнесла она.

– Иногда… иногда человек действительно может стать плохим, если ему помогут.

Некоторое время она обдумывала мои слова. Насколько я успел заметить, это вообще было в ее характере. Довольно часто Лина задумывалась, прежде чем что-то сказать, что выгодно отличало ее от большинства моих знакомых. С другой стороны, мне не стоило обольщаться и принимать ее раздумья за колебания: что-что, а характер у Лины был решительный и твердый. Высказывать свое мнение она не боялась, ей просто хотелось, чтобы оно было обоснованным и взвешенным.

Машина тем временем продолжала мчаться дальше, и встречный ветер раздувал юбку Лины, играл распущенными волосами и охлаждал покрытый испариной лоб. Лина, как я успел заметить, была одной из самых красивых женщин, которых я когда-либо знал, а в моей жизни красивых женщин было немало. Миниатюрная, ухоженная, быстрая на язык, наделенная хорошим вкусом и к тому же разбиравшаяся в моде Аманда выглядела очень эффектно и умело этим пользовалась. Шелли была выше ростом и держалась естественнее; она не любила находиться в центре внимания, одинаково уверенно чувствовала себя и в бесформенном хирургическом костюме, и в купальнике и прекрасно смотрелась что в операционной, что на пляже.

Лина была другой. В меру жесткая, как того требовала обстановка, в которой Лина жила, внутри она оставалась мягкой, женственной и нежной. Как и Аманда, Лина не лезла за словом в карман, но предпочитала слушать, а не говорить, одевалась просто, но аккуратно, и была красива не только – и не столько – в моменты, когда замирала в молчаливом раздумье, но и в движениях, жестах и поступках. Кроме того, в ней было кое-что, чего недоставало Аманде и Шелли. Я имею в виду некую таинственную внутреннюю силу, благодаря которой большинство людей ощущали ее присутствие отчетливо и остро. Каждое произнесенное ею слово было «со властью», но этот признаваемый всеми авторитет происходил не от желания или привычки командовать, а из ее постоянной готовности послужить ближнему всем, чем только можно. И эту власть она заслужила. Ее готовность опуститься на колени, чтобы омыть пах и ягодицы провонявшего мочой и экскрементами старика, а потом поцеловать его в лоб, подобно почтительной дочери, возносила ее на недосягаемую высоту. Рядом с ней даже я чувствовал себя неловко, но не потому, что она намеренно выводила меня из равновесия. Просто по сравнению с Линой я чувствовал себя насквозь фальшивым, лживым, ненастоящим. Меня смущало и в какой-то степени даже уязвляло то, что, в отличие от нее, я не мог заставить себя служить людям, не обращая внимания на грязь, скверные запахи и неловкие ситуации. Всю свою жизнь я заботился исключительно о своем удобстве, комфорте и благополучии, тогда как она заботилась о других.

В этом и заключалась единственная, но огромная разница между нами.

Но сейчас, пока наша машина, подскакивая на ухабах, неслась неизвестно куда, меня посетило странное чувство. Даже не знаю, как лучше его назвать… пожалуй, это было острое ощущение собственного недостоинства, никчемности, эгоизма. Я и в самом деле считал себя таковым и только удивлялся, как может кто-то столь бескорыстный и чистый находиться от меня в считаных дюймах и не чувствовать исходящего от меня трупного смрада.

* * *

Примерно через час езды по ухабистому, пыльному проселку, вдоль которого с обеих сторон сплошной стеной вставал высокий – не меньше двенадцати футов – сахарный тростник, мы свернули на выложенную известняковыми плитами дорогу. Почти сразу в воздухе запахло морской солью, а спустя какое-то время до нас донеслись крики чаек. Еще через полмили мы добрались до небольшого курортного отеля, стоявшего прямо на берегу.

Отель представлял собой несколько стоявших в ряд бетонных бунгало с большими навесами над фасадом. Под навесами висели на столбах гамаки, а буквально у каждой свободной стены стояли доски для серфинга самых разных форм и размеров. На веревках сохли купальные костюмы, в бассейне плавали на надувных матрасах мужчина и женщина с запотевшими бокалами в руках, а под одним из навесов сидели в шезлонгах четверо загорелых, мускулистых парней с выгоревшими на солнце волосами и скептически разглядывали относительно спокойный океан. Какой-то американец примерно моего возраста, босой, в выцветших плавках и расстегнутой гавайской рубахе, едва прикрывавшей загорелое «пивное» брюшко, проворно лавировал между домиками, спеша обслужить клиентов в бассейне. Заметив нас, он приветственно поднял руку и сказал со среднезападным акцентом:

– Одну минутку, я сейчас освобожусь.

Пока мы ждали, Изабелла выбралась из кабины и осторожно двинулась вокруг бассейна, с любопытством его разглядывая, а мы трое встали в тени под большим выгоревшим зонтом. Ждать пришлось недолго – через пару минут американец, отдуваясь и вытирая градом катившийся по лицу пот, появился перед нами и сказал с улыбкой:

– Итак, я в вашем распоряжении. Чем могу служить?

Я протянул ему фотографию Сэла, которую обнаружил в кухонной раковине в особняке Колина:

– Вы когда-нибудь видели этого парня?

Он кивнул и в очередной раз провел ладонью по покрытому испариной лицу, а потом стряхнул с пальцев повисшие на них капли. Никакого восторга фотография Сэла у него явно не вызвала. Прищурившись, он сказал:

– Да, видел. И что?

– Не могли бы вы сказать, когда это было?

– Вчера вечером. И сегодня утром тоже.

– Он был здесь?

Американец показал на одно из бунгало, а потом махнул рукой в направлении бассейна.

– Он и его друзья, если их можно так назвать, буквально разнесли в щепки один из моих домиков, а потом до утра пьянствовали возле бассейна и так шумели, что несколько постояльцев сегодня съехали. Теперь мне придется приводить в порядок дом и менять поломанную мебель.

– Вы не в курсе, этот парень все еще где-нибудь поблизости?

– Надеюсь, что нет.

– Он не говорил, собирается ли он вернуться?

– Это вряд ли. Когда они сваливали, я предупредил, что, если им вздумается когда-нибудь снова сюда приехать, я возьму дробовик и перестреляю их, как цыплят.

Мы с Линой переглянулись.

– Сдается мне, они здесь не просто пошумели, – проговорил я, и американец – а я уже понял, что это владелец отеля, – кивнул.

– Они расколотили новенький телевизор, переломали мебель, к тому же из-за них три семейные пары, которые приехали в отпуск, перебрались в другой отель. Одна пара собиралась прожить месяц, еще две планировали остаться на неделю, но теперь… Они вряд ли вернутся даже в будущем году. – Он расстроенно покачал головой. – Обычно я не имею дела с безбашенной молодежью, у меня нюх на таких типов, но в этот раз заказ принимала моя секретарша – и вот результат.

– Вы не в курсе, куда они могли направиться?

Хозяин махнул рукой в сторону океана:

– Они зафрахтовали катер и отправились на риф. Говорят, в последние несколько дней там отличная волна. Футов двадцать, не меньше.

– Где они наняли катер?

– Понятия не имею.

– А на чем они сюда приехали? Может быть, у них была машина?

– Вряд ли. – Хозяин снова хмыкнул, потом выставил вперед кулак с поднятым вверх большим пальцем. – Я думаю, эта компания путешествовала автостопом. Правда, их было пятеро, да еще с досками, но их вполне мог подвезти какой-нибудь доброхот на грузовичке вроде вашего.

– У меня к вам просьба, – сказал я. – Не могли бы вы мне позвонить, если этот парень… – Я снова показал ему фотографию Сэла. – Если этот парень снова появится у вас?

– Позвоню, если только не пристрелю его раньше.

Я повернулся к Лине:

– Могу я дать номер вашего мобильника?

Она кивнула и продиктовала хозяину номер, после чего он вернулся к себе в контору. Пауло развернул пикап, и мы уже собирались тронуться в обратный путь, когда Лина заметила, что Изабеллы в кабине нет. Оглядываясь по сторонам, мы почти сразу обнаружили девочку, которая стояла на широкой полосе песка, разделявшей двор отеля и прибрежные дюны, за которыми начинался пляж. Привстав в кузове, Лина замахала рукой и крикнула, чтобы Изабелла возвращалась, но та продолжала стоять неподвижно, глядя на ленивый океан.

Лина еще раз окликнула дочь, но Изабелла не реагировала.

– Что с ней? – спросил я.

– Думаю, ничего. Просто она никогда не видела океана. Я обещала, что мы обязательно вернемся, когда у нас будет больше времени, но…

Я спрыгнул с грузовичка и подошел к девочке, которая, широко раскрыв глаза и машинально покусывая ноготь, вглядывалась в безмятежный простор океана. Ветер дул ей в лицо, усиливая мерный шорох накатывавшихся на пляж волн.

– Идем… – Я протянул руку. Девочка доверчиво сунула ладошку в мою, и мы двинулись по протоптанной серфингистами тропинке к пляжу. Там я скинул с ног шлепанцы (Изабелла сделала то же самое), и мы подошли к линии прибоя, где влажный песок был податливо-плотным, а волна, набегая на берег, обдавала босые ноги Изабеллы прохладной пеной, щекотала захваченными со дна песчинками и крошечными ракушками.

На несколько секунд Изабелла буквально лишилась дара речи и просто стояла, а прохладный темно-синий океан плескался у ее ног.

Потом к нам подошла Лина. Встав слева от дочери, она негромко сказала:

– Будь осторожен, она не умеет плавать.

Об этом я не подумал. Мне-то всегда казалось, что сам я умею плавать чуть не с сáмого рождения, вот я и решил, что все дети такие же. Девочка тем временем отважно шагнула вперед и зашла в воду сначала по колено, потом еще глубже. Не выпуская ее руки, я последовал за ней.

– Как это может быть, чтобы ребенок не умел плавать?.. – пробормотал я, обращаясь больше к самому себе, но Лина услышала. Не отрывая взгляда от дочери, чтобы в случае чего тотчас прийти на помощь, она ответила:

– Ее никто не учил, да и на побережье она никогда не бывала.

Изабелла подняла голову и посмотрела на меня. Лицо ее буквально светилось счастьем. Повернувшись, она направилась назад к берегу.

Я сказал:

– Это необходимо исправить.

Лина быстро взглянула на меня, но промолчала.

* * *

Мы уже катили по подъездной дорожке к выходу с территории отеля, когда мне в голову пришла одна неожиданная мысль, и я несколько раз стукнул по крыше кабины:

– Стой! Я кое-что забыл. Подождите минутку, я быстро.

И, спрыгнув на землю, я поспешил назад.

Когда я вошел в офис, хозяин говорил по телефону. Дождавшись, пока он закончит, я сказал:

– Во сколько, по-вашему, вам обошлось пребывание всей команды, включая ущерб?

Хозяин раздраженно хмыкнул, но все же придвинул к себе блокнот и стал выписывать на нем какие-то цифры.

– Та-ак… телевизор – четыреста долларов, две супружеские пары на неделю по шестьдесят долларов в сутки, одна пара на месяц… ну, им я сделал небольшую скидку. Плюс сломанные стулья… – Он почесал в затылке кончиком карандаша. – Получается где-то две тысячи семьсот…

Я отсчитал тридцать стодолларовых купюр и положил перед ним на стол. Увидев деньги, хозяин удивленно вскинул голову и посмотрел на меня как на сумасшедшего.

– Мне очень жаль, что вы понесли такие убытки, – твердо сказал я.

Хозяин поспешно убрал деньги в карман. Все еще качая головой, он встал из-за стола и вышел вместе со мной, чтобы проводить до грузовичка.

– Э-э… мистер?..

Я обернулся, и он показал на мой карман, где лежала фотография Сэла:

– Вы знаете этого парня?

– Да.

– Он ваш родственник?

– Почти.

Хозяин, прищурившись, посмотрел куда-то в пространство и сказал после непродолжительного колебания:

– Если это ваш родственник, то… он совсем не такой, как вы.

Я кивнул.

– К сожалению, я тоже приложил руку к тому, что он стал таким, каким стал. – Я показал рукой на домики отеля: – И я тоже виноват в том, что он причинил ущерб вашему имуществу.

Хозяин достал из кармана листок бумаги с номером Лины.

– Я позвоню вам, если увижу его снова, но… – Он покачал головой: – Но я сомневаюсь, что он снова здесь появится.

* * *

Когда Пауло перешел на четвертую передачу, встречный ветер очень быстро высушил наши покрытые испариной лица. Изабелла снова задремала на переднем сиденье, и Лина, то и дело с нежностью поглядывавшая на дочь в заднее стекло кабины, повернулась ко мне.

– О чем ты разговаривал с хозяином? – спросила она, кивая назад, туда, где скрылся за поворотом прибрежный отель.

– Просто задал еще несколько вопросов о Сэле, – ответил я, слегка пожимая плечами.

– И?..

– Он мало что смог добавить. Зато я окончательно убедился, что это точно был Сэл с компанией.

– И все?

– Все.

– Точно?

– Абсолютно.

Не думаю, чтобы она мне поверила, но говорить правду мне почему-то не хотелось.

* * *

Вернувшись в «Кардинал», я расплатился по счету, оставил юноше-регистратору двадцать долларов на чай и вывел КТМ со стоянки. При виде меня верхом на мотоцикле Изабелла изумленно ахнула и повернулась к матери. Она не произнесла ни звука, но в ее глазах застыл вопрос, который мне не составило труда расшифровать. В ответ Лина украдкой покачала головой, видимо, боясь, что девочка будет мне мешать, но я негромко сказал:

– Если ты не против, то я тем более.

Изабелле больше ничего и не требовалось. Через секунду она уже стояла возле мотоцикла, подняв вверх обе руки.

– Ты умеешь водить мотоцикл? – спросил я у Лины.

– Да, – спокойно ответила она.

Я слез с мотоцикла и придержал за руль, знáком показывая Лине, чтобы она садилась. Улыбнувшись, она выпрыгнула из кузова пикапа и оседлала КТМ, сначала высоко подняв подол юбки, а затем тщательно подсунув его под себя, чтобы встречный ветер не превратил ее во вторую Мэрилин Монро. Я тем временем поднял Изабеллу и усадил ее на выемку между бензобаком и седлом. Свои «костасы» я отдал Лине, а на девочку надел шлем, опустив прозрачное забрало, чтобы ей в глаза не попадали жуки и мошки.

Пауло вел пикап с максимальной разрешенной скоростью, но Лина не отставала. Изабелла улыбалась во всю ширину прозрачного забрала, но улыбка ее матери была еще шире. Я видел обеих в зеркале заднего вида и сам улыбался во весь рот – улыбался, сам не зная чему.

В кабине, где я сидел рядом с Пауло, никакого кондиционера, естественно, не было, и температура зашкаливала за сто двадцать[58]. Пот тек с меня рекой – мое лицо, шея, спина и колени были мокрыми, а подо мной на сиденье образовалась целая лужа, так что я буквально приклеился к потертому кожзаменителю. Пауло жара, похоже, нисколько не беспокоила; во всяком случае, вести машину она ему не мешала, да и сам он, похоже, почти не вспотел. Примерно на половине обратного пути до Леона Пауло вдруг свернул на обочину и остановился напротив небольшого магазинчика, где, судя по рекламе, продавались мобильные телефоны и предоплаченные карточки сотовой связи. Выбравшись из кабины, он направился ко входу, сделав мне знак следовать за ним. В магазине Пауло купил новую карточку для своего телефона, потом показал мне на витрину, где были выставлены новые и подержанные аппараты:

– Ты купить себе?

Это была хорошая мысль. В любом случае собственный телефон мог мне пригодиться, поэтому я кивнул. С помощью Пауло я кое-как сумел объяснить продавцу, что́ мне нужно, и вскоре стал обладателем новенького телефона и сим-карты. Как только я вставил ее в аппарат, Пауло тотчас набрал мой новый номер и удовлетворенно кивнул, когда телефон зазвонил. Убедившись, что теперь он может связаться со мной в любой момент, Пауло взмахом руки предложил вернуться к машине:

– Vamenos!

Лина не ошиблась. Если ты хотел, чтобы твое дело было сделано, трудно было найти более надежного помощника, чем Пауло.

В кабине на меня снова навалился изнурительный зной, а начавший было подсыхать пот обильно выступил на лбу и тонкой струйкой потек сзади под поясной ремень. Между тем Пауло, который с каждой минутой чувствовал себя в моем обществе все свободней и раскованнее, то и дело тыкал пальцем в лобовое стекло, показывая на очередную местную достопримечательность, которая, по его мнению, могла быть мне интересна. Каждую такую достопримечательность он сопровождал развернутыми комментариями, которых я не понимал, поскольку Пауло машинально перешел на испанский. Несмотря на это, за каждым произнесенным им словом я чувствовал глубокую нежность и любовь. Так Пауло пытался поделиться со мной, чужаком, тем, что́ он любил больше всего.

В последующие полчаса я снова смотрел в зеркальце заднего вида на Лину и Изабеллу, слушал Пауло, кивал, словно я понимаю каждое слово, и обливался по́том.

Несмотря ни на что, разговором я остался доволен.

* * *

После обеда я воспользовался своим новым аппаратом, чтобы позвонить Колину. Он взял трубку на первом же звонке, и я сказал:

– Рональд?..

И сразу же дал отбой.

Дело было в том, что каждые два-три дня Колин менял симку в своем мобильном, поэтому его номер не знал ни один человек, не исключая меня. Согласно нашему уговору, мобильник предназначался только для исходящих звонков, поэтому, если мне нужно было связаться с боссом по рабочим делам, я звонил ему на домашний телефон, называл имя любого из президентов США и вешал трубку. После этого Колин перезванивал мне с мобильника по тому номеру, который высвечивался на определителе его стационарного аппарата. Подобную схему мы практиковали уже десять лет, и она еще ни разу нас не подводила. В этот раз тоже все произошло в соответствии с установившимся порядком. Не прошло и нескольких секунд, как мой телефон зазвонил, и я нажал клавишу приема:

– Привет, это я. Как у вас дела? Как Мария?

– Лучше, – ответил Колин, и я сразу почувствовал, что Марии действительно лучше. Его голос звучал по-другому – не так уныло и мрачно, как в последний раз. В нем даже появились жизнерадостные, шутливые нотки, которые я сразу заметил, хотя мой друг и говорил тихим шепотом, словно боясь разбудить кого-то, кто спал поблизости.

– Улучшение пока небольшое, – добавил Колин, – но все же это улучшение. Прогресс. А как у тебя? Есть успехи?

– Есть кое-что… – Я вкратце рассказал о своем пребывании в Леоне: о своей амебной дизентерии, о Паулине, Изабелле, о кофейной плантации, о Пауло и его пикапе и, наконец, о нашей поездке в прибрежный отель. Когда я закончил, Колин долго молчал, а потом спросил:

– И что ты собираешься делать? Есть какие-нибудь идеи?

– Идея пока одна, – честно ответил я. – Завтра я сяду на мотоцикл и начну объезжать побережье. Серфингисты обычно очень разборчивы насчет скорости и высоты волны, так что моя задача, скорее всего, будет не слишком сложной. Там, где есть хорошая волна, там обязательно тусуются серфингисты, и, если Сэл еще не расстался со своими так называемыми друзьями…

– Ты считаешь, он мог с ними расстаться?

– Скорее, они с ним. Сэл им нужен, пока у него в кошельке водятся денежки, а потом… Он уже лишился машины, и, я думаю, денег у него тоже осталось немного, так что своим новым «друзьям» он очень скоро станет не нужен… Если уже не стал.

Колин что-то промычал в знак согласия. Говорить о сыне ему явно было тяжело, и я поспешил сменить тему:

– Шелли больше не заходила?

– Заходила, причем много раз. Знаешь, я ей так благодарен… Она каждый вечер навещает Марию по пути с работы: осматривает, а потом сидит с ней и читает ей сказки. Знаешь, то, что Шелли сделала с ее лицом, – настоящее чудо! Врачи говорят, что у Марии даже шрамов не останется. И вообще никаких следов!

Кое-что в его словах показалось мне странным. Насколько я знал, особняк Колина был Шелли вовсе не по пути. Так почему же она?..

Колин, похоже, уловил мои колебания.

– Шелли… Она теперь встречается с ортопедом из своей больницы. Он живет сравнительно недалеко от нас, на берегу канала. Я как-то спросил ее о нем, и она ответила, мол, это «железный вариант».

Подобного я не ожидал.

– Как тебе кажется, она… она счастлива?

Колин неловко откашлялся.

– Трудно сказать. Они, во всяком случае, еще в начале пути. Насколько я знаю, он прослышал, что Шелли отменила свадьбу, и стал навещать ее на работе. Потом пригласил в ресторан. Но все сестры в больнице говорят, что Шелли выглядит… довольной.

– Надеюсь, так оно и есть.

– Она действительно кажется другой… Умиротворенной.

В трубке – на заднем плане – послышался какой-то шум. Я как раз размышлял, что еще я думаю по поводу только что услышанных новостей, когда Колин сказал:

– Подожди-ка… Тут кое-кто хочет с тобой поговорить.

Снова послышались возня, шорохи, и наконец я услышал в трубке сонный голос Марии. Говорила она медленно и не совсем внятно, словно только что вернулась от зубного врача и «заморозка» еще не отошла.

– Привет, дядя Чарли. Я очень скучаю по тебе.

– Я тоже скучаю по тебе, красавица. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Сейчас уже почти не болит. Ты нашел Сэла?

– Пока нет, но я ищу… Ты же знаешь, как хорошо он умеет играть в прятки!

Она хихикнула:

– Да, я знаю. Дядя Чарли?..

– Что такое?

– Когда найдешь Сэла, обними его за меня. Мы все по нему скучаем. Мама… она все время плачет.

Я сглотнул вставший в горле комок.

– Хорошо, милая. Обязательно. Ну а ты пока поправляйся. Скоро увидимся.

– А ты мне что-нибудь привезешь?

– А как же!

Потом Мария снова передала трубку отцу. Несколько секунд мы молчали, потом я сказал:

– Твоя Мария – это что-то особенное. Другой такой не найти.

Колин как-то странно засопел. Громко высморкался.

– Знаешь, Чарли, в последнее время я много думал и… Одну вещь я никак не могу понять!

– Какую именно?

– За что Бог послал такую, как она, такому, как я?..

Это был вопрос, что называется, «в самую точку». Я смеялся и, конечно, не нашел ответа; соответственно, и Колину мне тоже было нечего сказать.

– Ладно. Я позвоню, как только будут какие-нибудь новости.

Я выключил телефон и, подложив руки под голову, вытянулся на топчане и стал слушать ночь. Лаяли собаки. Похрюкивая, возились в хлеву свиньи. Из ближних домов доносилось невнятное гудение человеческих голосов. Где-то далеко заржала лошадь. На другом конце поселка завопили дурными голосами готовые сцепиться коты, а из сада позади курятника то и дело доносился тупой стук падающих на землю плодов. Один из них в конце концов свалился на жестяную крышу курятника. Раздался такой грохот, что я невольно подскочил на пару футов: ощущение было такое, будто над самой моей головой разорвалась бомба или, на худой конец, ручная граната. Через несколько минут история повторилась, и я решил выйти наружу, поскольку заснуть все равно не представлялось возможным.

Светила полная луна. Остановившись посреди двора, я задрал голову и стал смотреть на крону ближайшего к сараю дерева, словно надеясь сосчитать оставшееся на ветвях количество плодов и таким образом оценить свои шансы на нормальный, крепкий сон. Увы, дерево оказалось буквально усыпано крупными плодами манго разной степени спелости, но самое главное, на одной из ветвей я увидел небольшую обезьянку (в свете луны она казалась отлитой из серебра), которая срывала плоды и швыряла вниз, норовя попасть в собравшихся у ствола дерева молчаливых собак. Увидев меня, собаки так же беззвучно канули в темноту, а обезьянка настороженно выпрямилась на ветке и застыла. Я подобрал манго, которое на ощупь показалось мне спелее остальных, и вымыл его в бетонной «пила». Сполоснув мачете Лины, я очистил плод, разрезал на кусочки и начал по одному отправлять их в рот, наслаждаясь стекающим в горло соком. Таких вкусных фруктов я еще никогда не ел: аромат, вкус, свежий прохладный сок и упругая мякоть создавали неповторимый букет, который и отличает настоящее манго от недозрелых или полусгнивших плодов, продающихся во флоридских супермаркетах.

Потом мне подумалось, что в манго, которое я только что съел, воплотился весь мой опыт последних дней. Только что этот плод, горделиво блестя кожурой, висел высоко над землей у всех на виду, а уже через мгновение слепая сила оторвала его от родной ветки, швырнула на землю, вываляла в навозе и грязи и оставила гнить среди равнодушной травы. И вместе с тем даже отбитый при падении бочок и прилипшая к кожуре дрянь не изменили внутренней сущности манго – той сердцевины, которую я с таким наслаждением вкушал, смыв грязь и очистив кожуру. Свежесть упругой мякоти и ароматный, сладкий сок словно ждали, чтобы их освободили от оболочки и употребили по назначению, однако и здесь была своя закавыка: чтобы добраться до них, нужно было приложить определенные усилия и к тому же не бояться запачкать руки. Отыскать манго в траве. Выбрать самый спелый. Наклониться. Вымыть. Очистить. Увы, всю свою жизнь я чурался подобных хлопот.

Когда с манго было покончено, мои мысли свернули от умозрительных проблем к вопросам практического свойства, и надо сказать, что если в первом случае я почти нашел правильный ответ, то с принятием конкретных решений у меня возникли непредвиденные трудности. Что я буду делать, спрашивал я себя, после того, как найду – или не найду – Сэла? Рано или поздно мои поиски закончатся – и что потом? Чем я буду заниматься? Чему стану отдавать время и силы? Где окажусь? И с кем, если на то пошло?.. Гек умер, и Бимини перестал манить меня. Майами никогда не был мне домом. Даже Джексонвилл, где я родился и где до сих пор мне принадлежал небольшой коттедж, едва ли тянул на статус «малой родины». Пожалуй, на всей земле не было такого места, к которому я был бы привязан. Никто меня не ждал, никто не поглядывал на телефон в надежде получить от меня весточку. И даже если я вовсе не вернусь в Штаты, никто меня не хватится. Скорее всего, никто даже не заметит, что я исчез.

Плод моей жизни оказался пустым внутри.

Отбросив кожуру манго в сторону, я взобрался на жестяную крышу курятника, все еще хранившую тепло ушедшего дня, и вытянулся на ней во весь рост, глядя на звезды и считая проносящиеся в черной пустоте спутники.

Спускаясь вниз примерно час спустя, я вдруг осознал, что еще никогда в жизни не чувствовал себя столь маленьким и ничтожным и одновременно – столь значительным и цельным.

Глава 18

Утро понедельника началось для меня с запаха великолепного кофе. Следуя своему обонянию, я покинул сарай-курятник и вышел точнехонько на заднее крыльцо дома, где сидели Лина и Пауло. Собственно, никакого крыльца как такового там не было, а была утоптанная земляная площадка под опиравшимся на два столба жестяным козырьком, на которой стояла пара ветхих плетеных стульев и такой же стол. Козырек давал укрытие от дождя, однако в ясный солнечный день жестяная крыша раскалялась так, что под ней бывало жарковато, даже несмотря на тень. Сейчас, впрочем, здесь было даже приятно. Изабелла еще спала, и Лина и Пауло коротали время за утренним кофе, обсуждая планы на предстоящий день. Как сообщила мне Лина, Пауло предлагал разбиться на две группы, чтобы расширить район поисков. Так сказать, разделяй и властвуй… По его замыслу, пока Изабелла будет в школе, мы с Линой должны были отправиться на мотоцикле на север, к заливу Де Фонсеко, и двигаться оттуда вдоль побережья на юг, тогда как сам он планировал взять грузовик и вернуться в Леон, добраться до побережья и ехать нам навстречу. Таким образом, дней за пять мы могли бы осмотреть все прибрежные пляжи. Разумеется, подобный метод вовсе не гарантировал, что кто-то из нас непременно обнаружит Сэла, поскольку он мог перемещаться на уже осмотренные нами участки, но мы по крайней мере могли напасть на его след, опрашивая тех, кто его видел.

План показался мне разумным, и я повернулся к Лине:

– Тебе придется сидеть на мотоцикле позади меня. Ты не против?

Она улыбнулась:

– Ничего страшного. – Она слегка пожала плечами: – Когда-то мне приходилось ездить сзади. Я привыкла.

– Мы встретиться здесь после обеда, – сказал Пауло. – Потом ты мне помочь?

Честно говоря, я его не понял и вопросительно посмотрел на Лину.

– Он хочет попросить тебя об одолжении, – пояснила она. – Но не решается, потому что дело не такое простое, как работа на сахарных плантациях.

Я повернулся к Пауло:

– Конечно. Сделаю, что могу.

Он кивнул и отправился во двор к машине. Лина тоже ушла в дом, чтобы собрать Изабеллу в школу, а я остался допивать кофе на заднем крыльце. В жизни мне довелось попробовать немало сортов кофе, и я знал в нем толк. Я даже считал себя в этой области настоящим знатоком, во всяком случае, я отличал очень хороший кофе от просто хорошего, но такого кофе я не пробовал, наверное, никогда. Вкус и аромат напитка в моей кружке заставляли медлить, смакуя каждый глоток. Пожалуй, лучшего кофе я не пил еще ни разу в жизни.

– Нравится? – с улыбкой спросила Лина, снова появляясь под навесом.

– Еще как! Ничего подобного я еще никогда не пробовал, – совершенно честно ответил я, и она кивнула с таким видом, словно не сомневалась в моей искренности.

– Похоже, ты и впрямь разбираешься в кофе, – заметила она. – Ты уже второй раз говоришь, что не пробовал ничего подобного. – Она обернулась к Изабелле, которая, зевая, стояла на пороге: – Ну, пошли?..

Мы вместе отвели девочку в школу, а вернувшись, на несколько минут задержались на заднем дворе. Лина показала мне на далекий конус вулкана.

– Видишь чуть ниже кратера темное пятно? Там, где зелень гуще?..

Я кивнул.

Прикрыв глаза ладонью, она всматривалась в даль, и на ее лице проступало какое-то странное выражение.

– Сорок лет назад мой отец поднялся на вулкан и обнаружил, что вода из образовавшегося в кратере озера понемногу просачивается вниз, орошая обширный участок на склоне, и что вместе с этой водой в почву поступает очень много питательных веществ и микроэлементов, которые делают ее особенно плодородной. А еще он нашел там несколько диких кофейных кустов… Стоила эта земля сущие гроши, поскольку никто не верил, что она на что-то годится, но мой отец считал иначе. У него были кое-какие сбережения, которых как раз хватило, чтобы купить плато на склоне вулкана. Там отец решил сажать кофе. Он был уверен, что вулканическая вода, обогащенная минералами почва и тень от больших деревьев, которыми поросло плато, представляют собой идеальное сочетание для выращивания кофейных зерен высокого качества. Я родилась несколько лет спустя и хорошо помню, что в нашем доме было просто не повернуться от бесчисленных горшочков с саженцами. – Лина задумчиво покачала головой. – Я поднималась на вулкан несколько тысяч раз и посадила своими руками десятки тысяч деревьев. – Она показала на мою опустевшую кружку на столе. – Кофе, который ты пил утром, приготовлен из ягод, выросших на тех старых деревьях… – Лина слегка улыбнулась. – Их осталось не так много, но я-то знаю свои деревья наперечет. И собираю с них кофе, когда никто не видит.

– Ты хочешь сказать, что украла эти ягоды?

Она ненадолго задумалась.

– Как можно украсть то, что принадлежит тебе? – Шагнув к мотоциклу, она сняла с седла шлем и, надев на голову, стала не спеша застегивать ремешок. Небольшой рюкзачок, в котором лежали бутерброды и пара бутылок с питьевой водой, она надела еще до того, как мы отвели Изабеллу в школу.

– Отец добился замечательных успехов. Он выращивал отличный кофе и выгодно его продавал. На вырученные деньги он покупал новую землю и сажал еще больше деревьев. Непосредственно на его плантациях работали сотни жителей долины, но отцовское предприятие изменило к лучшему общую экономическую ситуацию, и это коснулось буквально всех. Если глава семьи зарабатывает деньги, община начинает развиваться. Мужчины ходят с гордо поднятой головой, потому что у их жен и детей есть кусок хлеба и крыша над головой. В какой-то период отец был крупнейшим производителем кофе на севере Никарагуа. Наша продукция экспортировалась во все страны мира – в Европу, Африку, Северную Америку. Правда, в стране были хозяйства, которые производили больше кофе, но они не были семейными предприятиями, к тому же наши зерна были более высокого качества. – Лина невольно выпрямилась, и глаза ее блеснули. – Мой отец платил людям хорошую зарплату, заботился об их здоровье, обеспечивал им достойные условия для работы и отдыха и даже открыл бесплатную школу для детей рабочих. Я помню несколько случаев, когда отец оплачивал пребывание в больнице женщинам, у которых возникали проблемы на последней стадии беременности. Вот почему в наших краях так много мужчин и мальчиков носят имя Алехандро. – Она рассмеялась. – Раньше местные жители никогда не сталкивались с подобным отношением и даже не представляли, что такое возможно. Его доброта, справедливость, щедрость были для них чем-то поразительным, почти сказочным. Обычно в нашей стране работодатель норовит выжать наемного работника досуха, а потом вышвырнуть за ненадобностью, поскольку на освободившееся место всегда найдется несколько желающих. Тяжелая работа от зари до зари, нищета, болезни, унижения приводят к тому, что люди утрачивают нечто такое, без чего жизнь становится бессмысленной. Мой отец сумел им это вернуть. Он любил свою страну, любил своих соотечественников, любил мою мать и меня, и, хотя это не принесло ему никакого особенного богатства, в наших краях отца до сих пор помнят и отзываются о нем с величайшим уважением, потому что он дал людям то, чего не смогли дать им ни правительство, ни военные, ни помещики, ни повстанцы… – Лина кивнула в такт собственным мыслям. – Тем, кто был рядом, отец подарил уверенность в завтрашнем дне и надежду – эту валюту любви, и за это люди полюбили его как самого близкого и родного человека. – Она непринужденно рассмеялась. – Знаешь, у отца была совершенно безумная идея – мол, если манго и кофе посадить рядом, они непременно должны повлиять на вкусовые качества друг друга. На том склоне, который я тебе показывала, он высадил сотни деревьев манго, а когда они подросли, посадил между ними тысячи саженцев кофе. И как ни странно, отец оказался прав! Его эксперименты привели к тому, что наш кофе, который и так был достаточно хорош благодаря плодородной почве и естественному орошению из вулканического озера, приобрел привкус и аромат манго, и наоборот, плоды манговых деревьев имеют легкий кофейный вкус. Насколько мне известно, другого такого кофе в мире не существует. И создать этот уникальный сорт смог мой полуграмотный отец, который бросил школу еще во втором классе!

– Что же произошло дальше? – спросил я. При этом мой голос невольно дрогнул, и Лина удивленно посмотрела на меня.

– Произошли сразу две вещи. Во-первых, какая-то американская компания захотела купить отцовское предприятие по дешевке, а когда он отказался продать, сделала все, чтобы он разорился. Как именно действовали американцы, до сих пор точно неизвестно. Я предполагаю, что они начали скупать кофе у конкурентов и перепродавать по бросовым ценам. В результате рынок оказался перенасыщен дешевым кофе, так что мы уже не могли продать ни зернышка. Проклятые гринго не могли заполучить нас, поэтому они решили нас уничтожить, и им это удалось! Отличный урожай гнил на складах, но мы не могли выручить за него ни одного сентаво. Другие в таких условиях свернули бы производство, а рабочих вышвырнули бы на улицу, но отец всегда считал, что он несет ответственность за тех, кто на него работал. Он занимал деньги, где только мог, брал кредиты под залог земли только для того, чтобы продолжать кормить своих людей. К сожалению, это не могло продолжаться долго, и рабочим пришлось спуститься в долину, чтобы найти новую работу. Отец… он лишился всего, но продолжал работать на плантации, собирая кофе как простой поденщик, и буквально стер пальцы до костей, пытаясь спасти хоть что-то. Ну а потом пришел ураган «Карлос»…

Лина замолчала и молчала довольно долго. Ее лицо сделалось мягким и задумчивым. Наконец она продолжила:

– Мы все сидели дома, надеясь переждать непогоду, но папи сказал, что должен отнести еду тем немногим рабочим, которые еще оставались на плантации. Он знал, что они промокли насквозь, что они голодают и что им страшно. Мами пошла с ним. Я помню, что долго смотрела им вслед. Отец нес на спине большой тюк с провизией. Это означало, что всю следующую неделю ему самому придется жить впроголодь, но это его не волновало. И маму тоже. Они уходили, держась за руки, и выглядели… совершенно счастливыми. – Лина кивнула: – Да, счастливыми. Вскоре они исчезли за пеленой дождя, а спустя еще какое-то время мы услышали грохот, словно в небе над нашими головами пролетели одновременно сотни вертолетов. Это был сель. Он пронесся по горе, и наш мир в мгновение ока переменился. Мама и папа так и не вернулись; мы не нашли даже их тел и никаких следов, которые указывали бы, где и как они погибли. Плантации больше не существовало. Я, мой муж и Пауло пытались спасти то, что осталось, но втроем мы мало что могли сделать, а помочь нам было некому – тысячи жителей долины погибли, из каждой сотни рабочих в живых осталось человек десять, не больше. Кроме того, заниматься посадками нам было попросту некогда. Я уже говорила, что мой муж Габриель был врачом; он считал своим первейшим долгом помогать раненым и больным, а я не могла оставить его одного. На протяжении недель мы работали не покладая рук, ухаживая за теми, кто не мог сам о себе позаботиться, а если вдруг выпадало свободное время, мы сколачивали гробы – много гробов. Сколько мы их сделали, я не знаю – после двух сотен Пауло просто перестал считать, уж больно грустной была эта арифметика. О производстве кофе не было и речи – нам было недосуг думать об этом, ведь у нас были дела поважнее. Мы изо всех сил старались выжить сами и по мере сил помогали выжить другим – тем, кто в любой день мог отправиться вслед за жертвами «Карлоса». Смерть… – Лина всплеснула руками, словно хотела обхватить всю долину. – Смерть была повсюду! Трупный запах стоял над долиной несколько недель. В какой-то момент мы были просто вынуждены сложить трупы людей и погибших животных в кучу и сжечь, иначе было не миновать эпидемии… – Она покачала головой в шлеме. – Ты спросишь, зачем мы так старались?.. Все очень просто. Эти люди были для нас не просто наемными рабочими. За годы они стали членами нашей семьи, которая ни в коем случае не должна была прекратить свое существование, иначе получилось бы, что мой отец погиб зря. Мы с Габриелем оплатили две сотни похорон и помогли заново отстроить Валья-Крусес, чтобы те, кто остался в живых, имели крышу над головой, имели дом. Ну и, кроме того, мы выплатили тем, кто потерял родственников, все, что полагалось по договору страхования жизни, который наши рабочие заключали, когда нанимались на плантацию. Я уверена, что папа поступил бы именно так, хотя этого, конечно, было недостаточно. Как, какими деньгами можно оценить человеческую жизнь?..

Последовала еще одна долгая пауза, потом Лина добавила:

– Именно в этот период я забеременела. Когда стало известно, что у нас будет дочь, Габриель сказал, что хотел бы назвать ее Изабеллой, потому что это означает «верная Богу». Я помню, как он стоял недалеко отсюда на склоне и, глядя на оставленный селем страшный след в милю шириной и тридцать миль длиной, говорил, что в этом аду кто-то просто обязан остаться верным Богу, потому что иначе «все теряет смысл». На самом деле это Габриель был полностью предан Богу, потому что, несмотря ни на что, продолжал исполнять свой долг перед людьми. Он работал по двадцать четыре часа в сутки, порой вовсе обходясь без сна, если кому-то требовалась его помощь. Думаю, что эта бешеная работа и подорвала его силы. Габриель подхватил вирус, который поразил сердечные оболочки. Его организм уже не мог сопротивляться болезни, и через полгода мы его похоронили… – Тут она слегка пожала плечами. – Это была всего лишь еще одна смерть в море других смертей, но я чувствовала себя так, словно это мое сердце остановилось. Я продолжала жить только ради Изабеллы, которая росла в моем чреве. И только ради дочери я в очередной раз попыталась восстановить то, что осталось от отцовского предприятия. Я пошла в банк и взяла еще один кредит – фактически под честное слово или, точнее, под папино доброе имя, потому что, кроме клочка земли, у нас не осталось ничего, что можно было бы заложить. Эти деньги я потратила на финансирование того, что когда-то было ядром, основой отцовской компании «Синко Падрес». Я имею в виду плантацию… Я старалась относиться к работникам так же, как относился бы к ним папа, но мне, к сожалению, не хватало его деловой хватки. Когда я подписывала договор с банком, то была в таком отчаянии, что не прочла примечание, сделанное мелким шрифтом внизу страницы. Это меня и сгубило. Банк вскоре перешел к новому владельцу, который… – Тут Лина подняла палец, предваряя цитату «…счел необходимым потребовать досрочного погашения кредита». Когда мне позвонили из банка, чтобы сообщить эту новость, мне пришлось трижды их переспрашивать. Я и представить себе не могла, что кто-то потребует досрочной выплаты кредита в полном объеме, но оказалось, что все в рамках закона… – Она вздохнула. – Последовал арест собственности за неуплату долга, затем все права перешли к новому владельцу. Все было проделано очень быстро, и уже через три недели мы спустились в долину, в очередной раз потеряв все, и на сей раз – в буквальном смысле. Даже не представляю, что бы со мной было, если бы не Пауло… Он – исключительный человек и был очень добр ко мне… и к Изабелле.

Больше всего на свете мне хотелось провалиться сквозь землю, но я только кивнул.

– Потерять отцовский участок на горе́ было очень тяжело, – продолжала Лина, – но с тех пор прошло десять лет, и теперь мне иногда кажется, что все это было не со мной.

– Почему ты осталась? Почему не переехала? – спросил я. – На новом месте можно было бы начать новую жизнь, и…

Она усмехнулась:

– Я не могла. Я люблю этих людей, и без них мне было бы еще более одиноко. Правда, после того, как я лишилась отцовской плантации, моя любовь к ним изменилась. Она не стала меньше, нет, просто теперь я люблю их иначе… – Она показала на небольшое возвышение на зеленеющем горном плато, которое когда-то принадлежало ее отцу. – Там находится колодец, который выкопал мой отец. Я тогда была совсем маленькой, меньше, чем Изабелла. Папа спускался вниз на глубину почти трехсот футов, где он работал при свете маленькой керосиновой лампы. Через каждые несколько минут он отправлял на поверхность ведро с землей, и это ведро висело у него над головой все время, пока вытягивали. Только представь, до какой степени нужно было доверять человеку, который держал в руках веревку, ведь если бы ведро сорвалось… Впрочем, я сейчас не об этом. Отец проводил на дне по многу часов, раз за разом наполняя ведро землей, и каждый раз, когда оно оказывалось наверху, я должна была отнести его в сад и высыпать. Когда я возвращалась к колодцу, Пауло уже доставал для меня новое ведро, и так снова и снова. К обеду я обычно очень уставала, к тому же мне было попросту скучно таскать пятигаллонное ведро. Мне хотелось играть с подругами или заниматься чем-нибудь более интересным, но как раз тогда, когда я готова была удрать, отец писал мне на клочке бумаги несколько слов, а Пауло с очередным ведром поднимал эту записку.

– Что же говорилось в записке?

– «Este es el amor con las piernas», – ответила Лина и перевела, не дожидаясь моей просьбы: – «Это и есть «любить ногами». Понимаешь, папа часто повторял, что можно до посинения твердить кому-то о своей любви, но пока этот человек не увидит ее осязаемых результатов, он не поймет, что, собственно, ты имела в виду. Это и есть «любить ногами»… – По ее лицу расплылась неспешная теплая улыбка. – Ну, теперь понимаешь? Мой отец целыми днями сидел в дыре под землей и вылезал оттуда с ног до головы покрытый грязью – только глаза сверкали! Когда он наконец добирался до воды, то каждый раз, поднявшись на поверхность, вставал возле колодца, а Пауло качал насос и поливал его из шланга. Сначала вода была коричневой от глины, но с каждым днем она становилась все прозрачнее и наконец окончательно очистилась. Тогда колодец огородили круглой бетонной стенкой с навесом и поставили другой, более мощный насос. Папа… очень гордился делом своих рук. Пока бетон был еще сырым, он взял палочку и написал на нем «Agua de mi corazon». В переводе это означает «Вода моего сердца»…

Я кивнул. Теплый ветерок налетел, заколыхал юбки Лины и высушил стекавший по моему лицу пот.

– Каждый раз, когда папа провожал меня в школу, мы шли мимо колодца, и он брал меня за руку и показывал надпись. «Вот что значит «любить ногами», – говорил он. Мой отец сделал много хорошего в жизни, но больше всего он гордился этим колодцем.

– Я понимаю, что ты любишь своих соседей, но ведь с этими местами у тебя связано столько тяжелых воспоминаний… И все-таки ты осталась. Почему?

– Я, как Пауло, Изабелла и многие другие, родилась здесь, и только здесь моя душа живет полной жизнью. В городе мне тесно и душно. Я знаю, пробовала.

– Но в городе ты могла бы зарабатывать больше.

– И больше тратить… – Лина усмехнулась: – Нет, Чарли, ни за какие деньги нельзя купить воздух, купить простор, без которого я не живу, а существую.

На это мне нечего было ответить. Некоторое время мы оба разглядывали долину, зеленые склоны гор, домá, небо, курчавый дымок над далеким вулканом. Наконец Лина сказала:

– Мы – все те, кто здесь живет, – видели многое: войну, ураганы, засухи, экономические кризисы и многое другое, но сейчас мы все поражены одной и той же болезнью, название которой – безнадежность. Ее бациллы витают в здешнем воздухе, поэтому уберечься от нее очень трудно, но я… я стараюсь противостоять эпидемии.

– Но как… как ты собираешься это делать? – Бремя, которое взвалила на себя Лина, казалось мне неподъемным, задача – невыполнимой, и я невольно понизил голос почти до шепота.

Она улыбнулась:

– У меня есть лекарство.

В ее голосе звучала фанатическая решимость идти избранным путем, и я вдруг понял, что сам я никогда и ни к чему не относился с таким рвением и страстью.

– Какое же? – спросил я.

– Моя жизнь, – ответила она. Наши глаза встретились, и я не увидел в ее взгляде ни притворства, ни самолюбования. Оседлав мотоцикл, Лина добавила: – Это и есть лекарство – единственное, которое я знаю. Ничего другого у меня все равно нет.

* * *

Стараясь не коснуться Лины, я перекинул ногу через седло и запустил двигатель. Некоторое время мы сидели на урчащем мотоцикле, глядя на вершины гор. Лина продолжала говорить, и я чувствовал, как с каждым произнесенным ею словом в моей душе приходят в движение какие-то глубинные, могучие пласты, на которые я привык опираться и на которых строил свою повседневную жизнь. Теперь все изменилось, и я ни в чем не был уверен – и в первую очередь я не был уверен в том, что жил правильно и хорошо.

– …До сих пор, копая колодец или работая в саду, люди находят останки тех, кто погиб десять лет назад. Иногда нам удается их опознать, иногда – нет, но и в том, и в другом случае мы устраиваем еще одни похороны и ставим еще один крест. Мы не торопимся забыть… Катастрофа случилась давно, но боль жива по-прежнему, и… и каждый раз, когда я гляжу на эту землю, за которую заплачено потом и кровью моего отца, мне становится радостно при мысли о том, что в нее упали и капли моего пота. Думаю, ему это тоже приятно – ведь он, конечно, смотрит на меня с небес, потому что на самом деле папа вовсе не умер… – Она слегка качнула головой: – Но должна признаться, что мне очень не хватает кофе, который он выращивал.

* * *

Мы ехали на север – сначала по шоссе, потом по грунтовым дорогам, которые указывала мне Лина. Добравшись до побережья, мы повернули на юг. Теперь мы двигались гораздо медленнее, останавливаясь у каждого лагеря, у каждой забегаловки или клуба, где тусовались серфингисты. Таких мест нам встречалось достаточно много. Тихоокеанское побережье Никарагуа – настоящий рай для любителей «оседлать волну», поэтому в сезон здесь бывает на редкость многолюдно. Мы опросили десятки загорелых, мускулистых парней и девушек с разноцветными досками под мышками, но никто из них не видел Сэла и даже не слышал о нем. Похоже, он катался южнее – если, конечно, до сих пор оставался в стране и не перебрался куда-нибудь еще.

В Валья-Крусес мы вернулись только после обеда. Пауло уже был там, но и ему не удалось напасть на след Сэла. Мне не терпелось продолжить поиски, но Лина напомнила, что я обещал помочь Пауло.

– О Сэле не тревожься, – сказала она, заметив мое беспокойство. – До завтра с ним все равно ничего не случится. После полудня в Никарагуа принято отдыхать, поэтому между обедом и ужином здесь вообще ничего не случается. Кроме того… – И она показала на Пауло, который притащил откуда-то три бухты веревки, к которой была привязана замысловатая конструкция из прочных ремней, отдаленно похожая на альпинистскую подвесную систему.

– Ты уметь копать, jefe? – спросил тот, широко улыбаясь.

– Jefe? – переспросил я, глядя на Лину.

– Босс, – коротко пояснила она.

Я показал на веревки:

– А что, собственно, он задумал?

– Разве ты не понял? Пауло мечтает восстановить папин колодец, чтобы люди на плантации могли пить чистую воду.

– То есть он хочет спустить меня вниз?

Она кивнула.

– Я, собственно, не против, – проговорил я. – Но почему именно я?

– Пауло сильнее, ему будет проще опускать тебя вниз и вытаскивать обратно. Кроме того, кто-то должен поднимать бадьи с землей…

– Я не об этом. Почему никто не восстановил колодец раньше? Если, конечно, его вообще можно восстановить…

– Я, кажется, уже говорила: местные жители верят, что там, внизу, обитают духи горы, которые злятся на людей, – терпеливо объяснила Лина. – Вот Пауло и подумал: когда люди увидят, что ты не испугался спуститься вниз, они…

– Они окончательно убедятся в том, что гринго тупые и ничего не понимают.

Лина улыбнулась:

– Как бы там ни было, они поймут, что раз с тобой ничего не случилось, то и им бояться нечего.

– Ага… То есть, иными словами, увидев мое тело, болтающееся на веревке, они устыдятся и возьмутся за работу сами? – с самым глубокомысленным видом заметил я.

В ответном смехе Лины было столько непосредственности, чистоты и веселья, что я невольно заслушался.

– Что-то вроде этого. – Она слегка пожала плечами: – Ты, конечно, можешь отказаться, но… можешь и согласиться.

– Конечно, я согласен, ведь я же обещал! Меня смущает другое – ты, кажется, только что сказала, что после обеда в Никарагуа принято отдыхать… Или к гринго это не относится?

– Почему же? Все люди на земле равны, не так ли? Если хочешь, можешь прилечь минут на сорок… Только в твоем курятнике сейчас градусов сто, не меньше. Ты уверен, что сможешь спать при такой жаре?

– То есть ты намекаешь, что на дне колодца будет гораздо прохладнее?.. Ладно, считай, уговорила. – Я взял из рук Пауло моток веревки и стал машинально ее ощупывать, словно мог таким образом оценить ее прочность. По правде говоря, мне очень хотелось быть уверенным, что веревка выдержит мой вес, но как убедиться в этом, я не знал.

Пауло отмотал конец веревки и, зажав его в руках, несколько раз дернул.

– Очень прочная быть, – сказал он. – Нет бояться. – Выпустив веревку, он схватил меня за руку и прижал к своей могучей «попайской» правой, где под кожей играли крепкие мускулы. – Я держать веревка. – С этими словами Пауло хлопнул меня по плечу. – Нет бояться! – повторил он.

Я посмотрел ему прямо в глаза:

– Ты будешь держать веревку?

– Sí.

– В таком случае я согласен.

Пауло улыбнулся, обнажая свои немногочисленные, но очень белые зубы.

– Vámanos! – громко воскликнул он. – Vámanos!

Глава 19

Старому пикапу Пауло было не под силу доставить нас к сáмому колодцу, но мотоцикл вполне мог справиться с этой задачей, поэтому мы с Пауло отправились на нем. Лина и Изабелла ехали на грузовичке, пока он не начал буксовать на крутом склоне. Тогда они оставили его в безопасном месте и, подложив под колеса большие камни, двинулись дальше пешком. Я, правда, пытался убедить Лину, что прекрасно себя чувствую и что ее помощь вряд ли мне понадобится, но она только покачала головой.

– Ты что, смеешься? – сказала она. – Пропустить такое зрелище? Да ни за что!

И вот мы добрались до места. Бетон колодезного венца местами выкрошился, но надпись, сделанную отцом Лины много лет назад, еще можно было разобрать: «Agua de mi corazon».

Насколько я мог судить, чудовищный сель прошел прямо здесь. Венец колодца треснул, а от навеса не осталось никаких следов. Сам колодец кто-то накрыл толстыми ветками, чтобы никто не свалился вниз, и мы начали с того, что разобрали завал. Наконец обнажился черный зев колодца. Несомненно, он был очень глубок: из шахты даже не пахло сыростью, когда же я бросил туда обломок камня, то не услышал звука падения.

Как ни странно, ручной насос, стоявший рядом с колодцем, сохранился. Это был видавший виды механизм, состоящий из пятифутового цилиндра с двумя рукоятками на торцах. К насосу все еще был подключен желтый хлорвиниловый шланг диаметром около четырех дюймов.

– Раньше колодец быть очень полный, – сказал за моей спиной Пауло. – Вода подниматься из земля выше и выше и даже переливать через край. Очень многая вода. Однажды земля двинуться… – Он жестами изобразил землетрясение. – Воды стать меньше, но люди уже много жить на гора, сажать кофейные деревья и водить коров. Каждый нуждался вода, поэтому мы опустить трубу. – Он сделал руками движение, словно вращал рукоятку насоса. – Поднимать вода с глубоко. Очень хороший вода!

Пока мы разговаривали и оттаскивали в сторону ветки, из-за деревьев появилась стайка мальчишек. Сначала их было трое, потом появились еще двое, а спустя еще какое-то время вокруг нас собралось уже человек двенадцать. Дети с любопытством следили за нами и негромко перешептывались.

Потом мое внимание привлекло огромное дерево манго, которое росло совсем рядом с колодцем. Таких больших манговых деревьев я еще не видел, возможно, оно было самым высоким и могучим во всем Никарагуа. Выглядело оно так, словно попало сюда из сказки. Заметив, что я рассматриваю дерево, Пауло показал сначала на его верхушку, потом на землю у нас под ногами, на колодец и, шевеля пальцами, изобразил, как корни дерева годами оплетали уходящую в землю шахту. Прижав кончик пальца к уголку глаза, он сказал:

– Много лет подряд корни дерева делать слезы и капать в вода. С тех пор вода иметь вкус манго. Очень хорошо, очень вкусно. Хорошее лекарство. Люди приходить издалека, чтобы пить эта вода.

Но как раз сейчас мне было немного не до того, какой вкус имела вода в колодце. Я пытался разобраться с подвесной системой, которую я надевал на себя. В конце концов мне удалось все сделать правильно – затянуть все ремни и застегнуть пряжки. Пауло привязал конец веревки к кольцу у меня между лопаток и помог закрепить на голове шахтерскую лампу. Показывая мне веревку, он сказал:

– Ты дернуть один раз – я опускай. Дернуть два раза – я поднимай. Сильно долго тянуть – я поднимать быстро-быстро.

– Понятно. – Я кивнул, и Пауло, перекинув веревку через ржавое колесо ворота, тщательно заправил ее в паз. Отойдя в сторону, он захлестнул свободный конец за ствол мангового дерева, предварительно обмотанный рогожей, чтобы облегчить себе работу по спуску. Привязав к моей упряжи пятигаллонную бадью, Пауло протянул мне блокнот и карандаш.

– Будем говорить-писать, – пояснил он.

Под конец Пауло вручил мне небольшую лопату и стальную мотыжку.

– Ну вот, ты спускаться, – сказал он и, похлопав меня по плечу, довольно ощутимо подтолкнул к колодцу.

Я шагнул вперед и, перекинув ноги через бортик, сел на край колодца и оглянулся. Пауло кивнул и слегка натянул пропущенную вокруг дерева веревку, держа ее обеими руками на уровне бедра. Свернутый аккуратными кольцами длинный конец веревки – все четыреста футов – лежал у его ног. Именно в этот момент из-за деревьев показались Лина и Изабелла, и я сказал Пауло:

– Держи крепче, о’кей?

Он кивнул и посмотрел на черный провал колодца.

– Я держать. Ты спускаться.

Чувствуя, как отчаянно колотится в груди сердце, я в последний раз проверил, надежно ли закреплены ремни, и осторожно сполз с края колодца. Через пару секунд я уже висел над бездной, судорожно вцепившись обеими руками в веревку и медленно вращаясь вокруг своей оси. Мне стоило огромного труда разжать пальцы и махнуть Пауло:

– Опускай!

Веревка дрогнула, и я медленно поплыл вниз. Вокруг сразу стало темно, и я непроизвольно задрал голову вверх. На мгновение дневной свет заслонила голова Лины, которая смотрела на меня сверху вниз.

– Знаешь, – с улыбкой проговорила она, – я немного лукавила, когда объясняла тебе, почему наши люди боятся спускаться в колодец.

– Вот как? – отозвался я, стараясь, чтобы мой голос не слишком дрожал. – Но мы, кажется, выяснили, что духи горы не едят глупых гринго.

– Дело не в ду́хах, – отозвалась она. – Просто у нас здесь водятся змеи…

– Ох, не продолжай! – воскликнул я.

– …которые очень любят прохладу.

Я вздохнул:

– Ну скажи, что это просто шутка!

Она отрицательно покачала головой. Движения я не видел, но догадался о нем по тону ее голоса.

– Но ты не беспокойся. Они не ядовитые.

– Умеешь же ты утешить. – Я почувствовал, как у меня волосы встают дыбом, причем не только на голове, но и на руках. В шахте становилось все темнее, и я был рад, что у меня есть лампа. К счастью, вместо змей передо мной были только уходящие вертикально вниз стены колодца. Они были совершенно гладкими, если не считать небольших углублений для рук и ног, пробитых через каждые два фута, и я подумал, что отец Лины потрудился на славу. В самом деле, работу он проделал просто гигантскую, поскольку выкопать такую глубокую шахту в глине и камнях, да еще в одиночку, было не каждому под силу.

Прошло несколько минут, прежде чем я почувствовал под ногами твердую землю. Я был на дне, точнее, на той поверхности, которая стала дном после того, как сель частично засыпал колодец. Насколько я мог судить, настоящее дно находилось футов на сто ниже того уровня, на котором я находился. К моему огромному облегчению, никаких змей здесь не оказалось: даже не знаю, что бы я делал, если бы они здесь были.

Отсутствие змей было, пожалуй, единственным плюсом. Сдвинув в сторону скопившийся за десять лет мусор, я обнаружил, что засохшая, слежавшаяся глина у меня под ногами тверда, как гранит. То и дело натыкаясь на крупные камни, я разбивал землю мотыжкой и только потом брался за лопату, чтобы наполнить ведро. В конце концов я отправил наверх записку, чтобы мне прислали что-то вроде кирки с короткой ручкой, чтобы ею можно было работать в тесном пространстве. Когда ведро в очередной раз спустилось ко мне, в нем лежало что-то вроде молотка каменщика с одним тупым и одним заостренным концом.

За вечер мы подняли наверх всего тридцать или сорок ведер. Работу замедляло большое количество крупных камней, которые приходилось дробить на части. Впрочем, и спекшаяся глина поддавалась плохо; лопата ее не брала, и мне все чаще приходилось пускать в ход острый конец молотка.

Проработав подобным образом часов шесть, я почувствовал, что вымотался до предела. На ладонях выступили волдыри, ремни подвесной системы врезались в бедра и помышки, легкие пылали от недостатка воздуха. Я давно потерял счет отправленным наверх ведрам и надеялся только, что их не будет слишком мало и что Лина не сможет сказать, что я-де отдыхал в тени и прохладе, пока они жарились на солнцепеке.

Когда, по моим расчетам, настало время ужина, я дважды дернул за веревку, и Пауло начал не спеша поднимать меня наверх. Я со своей стороны старался облегчить ему работу, упираясь руками и ногами в крошечные ступеньки, вырубленные в стене. Наконец моя голова показалась над краем колодца, и я с удивлением обнаружил, что на поляне собралось уже человек пятьдесят, причем не только детей, но и взрослых. Разумеется, я с головы до ног перепачкался в земле, поэтому многие, увидев меня, засмеялись. Несколько малышей в страхе бросились под прикрытие деревьев, а один мальчик лет десяти – самый храбрый или самый любопытный, – напротив, подошел поближе, чтобы потрогать меня и убедиться, что я – живой человек, а не порождение земных недр.

– Хорошо? – спросил Пауло.

Я кивнул, и он похлопал меня по бицепсу.

– Ты хорошо копать. Bueno. Очень сильный.

С другой стороны к нам подошла Лина:

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. А если помоюсь, буду чувствовать себя еще лучше.

Она засмеялась:

– Женщины в городах платят большие деньги за грязевые маски.

Я посмотрел на веревку, которую Пауло снова сматывал аккуратными кольцами.

– На какую глубину я опускался?

– Двести футов.

– А сколько прокопал?

– Шесть футов. Может, восемь.

Я знал, что работа только началась, но все равно почувствовал себя разочарованным.

– Всего-то?.. А мне казалось – футов пятьдесят. Особенно если судить по приложенным усилиям.

Потом Лина села на мотоцикл, чтобы отвезти Пауло и Изабеллу к тому месту, где стоял пикап. Оттуда они поехали в поселок, а Лина вернулась за мной. Когда мы добрались до дома, Пауло уже поставил для меня за пластиковой занавеской два ведра воды, хотя обычно я обходился половиной. Похоже, он хотел мне этим что-то сказать, но что, я так и не понял. Зачерпнув полный ковш воды (она оказалась теплой – похоже, Пауло добавил в ведра кипятка из чайника), я с наслаждением вылил ее себе на голову.

Минут за двадцать я отмылся до первоначального состояния. Глядя на бурую от глины воду, стекавшую по грубому бетонному желобу, я вдруг подумал, что стал чище не только в буквальном смысле. Что-то изменилось и в моей душе, но почему? Неужели все дело в тяжелой, грязной работе, которую я делал на дне колодца?

Горячий рис с бобами я проглотил в два счета, закусив двумя жареными бананами. Кроме этого, я съел, наверно, дюжину лепешек, запив их водой. Я как раз заканчивал ужинать, когда Лина, заглянув в кухню, поманила меня согнутым пальцем. Выйдя вслед за ней на улицу, я увидел, что она показывает мне на парусиновый гамак, повешенный между стволом манго и еще каким-то деревом.

– Ты должен научиться лежать в гамаке, – сказала она.

– Ты это серьезно? – удивился я. – По-моему, это довольно просто. Или ты опять шутишь?

– Нисколько. – Лина улыбнулась. – Ну-ка, попробуй.

Больше всего мне хотелось добраться до своего курятника и рухнуть на топчан, но я все же сел в гамак, потом лег. Лина сказала правду – ощущение было божественное, а она к тому же села рядом на пластиковый стул и стала потихоньку меня раскачивать. От этого ощущение тяжести и боль в натруженных мускулах сразу куда-то пропали, и я почувствовал себя так, словно я, невесомый, парю между небом и землей в упругих и теплых воздушных струях. Мои глаза закрывались сами собой, но я усилием воли заставил себя не спать, думая о грязной посуде и другой домашней работе, которую я мог бы помочь сделать.

– Э-э-э… разве нам не нужно заниматься делами? – сонно пробормотал я.

Усмехнувшись, Лина закинула одну ногу на край гамака.

– Мы ими и занимаемся, – ответила она.

Никогда в жизни я не уставал так, как сегодня, и никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо.

Глава 20

Лина разбудила меня ставшим уже привычным способом, поднеся к моему носу чашку с ароматным кофе. Я сразу открыл глаза, и она поставила кофе на стол рядом с гамаком.

– Изабелла в школе, а Пауло уже уехал, – сказала она. – Нам тоже пора.

Я посмотрел на часы. Ого!.. Похоже, я проспал больше десяти часов.

Я быстро проглотил кофе, и мы снова сели на мотоцикл, чтобы возобновить наши поиски. Несмотря на целебное действие гамака, мои руки и плечи ныли после тяжелой работы, а спина вообще не сгибалась, однако к тому моменту, когда мы добрались до побережья, я немного разошелся и чувствовал себя почти нормально. Наш сегодняшний маршрут пролегал главным образом по грунтовым дорогам, тянувшимся параллельно прибрежным дюнам, так что мы постоянно слышали шум прибоя и вдыхали свежий морской воздух. Останавливались мы у каждого бара или кафе, на каждой заправке и во всех других местах, где мог «засветиться» Сэл, но, как и вчера, ничего нового не узнали. Каждому, с кем мы разговаривали, я предъявлял фото парня, но его, похоже, никто не видел.

В полдень позвонил Пауло. Он сказал, что разговаривал с владельцем небольшого прибрежного отеля, заявившим, будто накануне он буквально вышвырнул пятерых молодых людей, которые разгромили два его лучших номера и разбили несколько бутылок на площадке возле бассейна. По его словам, вся компания путешествовала в старом «Шевроле» со складывающимся верхом. Владелец отеля добавил, что один из пятерки был порядком избит: ему запомнился заплывший глаз и повязка на лбу. Судя по приметам, которые он перечислил Пауло, это был Сэл.

Мы с Линой перекусили на границе дюн, в тени дочиста обобранного мангового дерева. Теплый ветер с океана был настолько приятным, что я даже ненадолго задремал. Открыв глаза, я обнаружил, что Лина с блаженным видом по щиколотку в воде бродит вдоль берега. О том, что нам пора возвращаться, моя спутница даже не заикнулась, и я подумал, что в последний раз она проделывала нечто подобное очень давно. Это – и еще тот факт, что Изабелла не умела плавать, – говорило о многом, и я попытался представить, какой была жизнь Лины в последние десять лет, но не смог.

Потом я почему-то подумал о том, что Лина не носила никаких украшений, как, впрочем, и большинство местных женщин. Это было понятно: любая бижутерия, даже самая дешевая, стоила денег, которых у ее соотечественниц было слишком мало, чтобы тратить на мишуру. У меня, однако, сложилось ощущение, что отсутствие украшений объясняется какой-то местной традицией.

У Лины, правда, висела на шее тонкая золотая цепочка, но она по большей части была совершенно незаметна в вырезе платья, и я решил, что это, скорее, какой-то талисман, нежели украшение, поскольку, чтобы ее заметить, нужно было смотреть достаточно внимательно. А я, должен признаться, часто ловил себя на том, что непроизвольно разглядываю Лину. Для меня она оставалась загадкой, возбуждавшей естественное любопытство. Так, во всяком случае, я объяснял себе свой интерес.

Пожалуй, единственным украшением, которое могли позволить себе местные женщины, были длинные волосы. Днем они обычно собирали их в пучок на затылке, но никогда не стригли, поэтому у многих волосы спускались до талии и ниже. За волосами женщины старательно ухаживали – регулярно мыли в травяных отварах, а перед сном долго и тщательно расчесывали. Такие же длинные и очень красивые волосы были и у Лины, и, когда она вернулась в тень под манговое дерево, я спросил, почему местные женщины никогда не стригутся.

– У нас считается, что волосы женщины – это корона, которой ее венчает сам Бог, – ответила она.

– Тогда почему вы стягиваете их в такой тугой пучок, что за ушами трещит? – поинтересовался я, и Лина рассмеялась:

– Потому что распущенные волосы быстрее пачкаются и за все цепляются. Кроме того, у нас в Никарагуа и так достаточно жарко, а если распустить волосы, то будет совсем невмоготу.

– То есть эстетика приносится в жертву функциональности?

– Ну да. Что-то вроде того.

– А украшения? Почему здесь почти никто не носит ни бус, ни серег, ни браслетов? Я понимаю, что золото и бриллианты людям не по карману, но ведь можно было бы найти какой-нибудь выход, например, делать бусы из камня, из дерева…

Лина покачала головой:

– Дело не в деньгах, хотя и в них тоже. Просто нас с детства учат не привлекать к себе внимание с помощью всяких уловок и ухищрений. Красиво только то, что естественно, к тому же пытаться улучшить то, что даровано Богом, – грех.

– А это? – Я показал на цепочку у нее на шее.

Лина улыбнулась:

– Из любого правила бывают исключения.

– Это я знаю. И все-таки?

Она опустила руку за пазуху и, достав висевший на цепочке отполированный камень, положила его на ладонь.

– Однажды вечером, когда мой отец копал колодец уже несколько месяцев и начинало казаться, что он никогда не доберется до воды, ему попались два гладких камня совершенно одинакового размера. Камни так его заинтересовали, что он выковырял их из стены ударами кирки, и тотчас из отверстий стала сочиться вода. Как видишь, это самые обычные камни, которые ничего не стоят, но для нас они были бесценны. Именно поэтому папа отдал камни ювелиру, который слегка их отполировал и надел на цепочки из никарагуанского золота. Один камень папа подарил маме, а другой – мне. С тех пор прошло почти тридцать лет, и за все это время я ни разу его не снимала. Мама тоже носила папин подарок почти постоянно. – Лина задумчиво разглядывала камень. – Да, для меня он бесценен… – повторила она, потом слегка выпрямилась и скрестила ноги. – Теперь твоя очередь, – сказала она, и в ее глазах блеснули любопытные искорки. – Расскажи о себе. Кем ты работаешь, чем занимаешься?.. Что тебе нравится в жизни?

Я немного подумал.

– Одно время, – начал я, – мне очень нравилось играть в покер. Еще в колледже я сделал карты средством для добывания денег. Я много играл и много выигрывал, но потом мне стало ясно, что в мире существует немало людей, которые играют в покер лучше меня, и тогда я отложил карты.

– Мудрое решение.

– На последнем курсе мною заинтересовался один очень богатый человек, который владел крупным инвестиционным фондом. Какое-то время я вращался в финансовой сфере, но… Мой тогдашний босс требовал, чтобы сотрудники играли по его правилам, а когда я отказался, меня вышвырнули.

– А почему ты отказался?

– Скажем так: потому что моему боссу было недостаточно, что я отдаю ему свои знания и свое время. Он хотел заполучить меня всего, со всеми потрохами.

– Что же ты для него делал?

– В основном ездил в командировки и оценивал разные компании. В мои обязанности входило решать, какую фирму стоит поддержать, а какую проще преобразовать или вовсе обанкротить. Все зависело от того, какой вариант окажется для босса выгоднее.

– Ты, наверное, неплохо зарабатывал?

– О да, я заработал достаточно много, но когда босс меня уволил, он оставил себе все мои накопления.

– Ничего себе! – Лина покачала головой. – Либо твой бывший босс – редкостный тиран и самодур, либо ты чего-то недоговариваешь.

– Так, самую малость, – признался я.

– Эти твои командировки… Ты оценивал компании только в Соединенных Штатах или за рубежом тоже?

– Да, мне приходилось работать за границей.

– А где, если не секрет?

– Да везде. В Европе, в Азии, на островах, в Центральной Америке…

– А в Никарагуа тебе доводилось бывать?

– Нет. – Я отвернулся с самым независимым видом.

– Расскажи, как ты попал на Бимини.

– Когда меня уволили, я некоторое время искал, где приткнуться, и в конце концов оказался на борту рыболовного судна, которое шло на эти острова. Там я купил на берегу брошенную хижину, отремонтировал ее и стал жить. Какое-то время спустя я подружился с одним стариком, который изготавливал на заказ эксклюзивные деревянные катера для рыбной ловли. Он научил меня своему ремеслу, и мы стали работать вместе. В год мы строили два-три катера и продавали желающим… Этих денег нам хватало с избытком: жизнь на Бимини не слишком дорога, к тому же нам было нужно совсем немного… – Я улыбнулся. – Хороший кофе и табак для моего друга.

Лина посмотрела на меня с интересом:

– Значит, ты умеешь работать по дереву?

Я кивнул:

– Да, и довольно прилично. У меня был хороший учитель, к тому же у меня оказались неплохие способности к этому делу.

– Ну, ты прямо Леонардо да Винчи, – улыбнулась Лина. – Человек эпохи Возрождения!

– На самом деле ничего особенного, – смутился я, жалея, что так расхвастался. Стараясь поскорее оставить неловкую тему позади, я поспешно добавил: – Еще я возил туристов на рыбалку…

– Значит, ты еще и рыболовный гид-инструктор?

– На Бимини – это вовсе нетрудно. Вокруг острова полно рыбы, знай только лови.

– Ты, похоже, весьма разносторонний человек. Многогранный. – Она посмотрела на меня еще пристальнее. – Ну а как ты познакомился со своим теперешним партнером?

– Он приехал на Бимини на рыбалку. Мы разговорились, и Колин – его зовут Колин – сказал, что занимается импортом и может взять меня на работу, если я захочу. Я решил… решил попробовать, и он поручил мне обеспечение поставок и транспортировку. То есть теперь я работаю с производителями и занимаюсь доставкой товара.

– Звучит очень солидно, – с улыбкой заметила Лина. – Значит, там, у себя, ты большой человек? А что вы импортируете?

– Я разве не говорил?.. Элитный алкоголь, качественные вина и крепкие спиртные напитки, главным образом ром. Впрочем, в последнее время Колин решил ввозить и оливковое масло.

– Ты когда-нибудь был женат?

– Нет.

– Почему? – Она снова улыбалась, а в ее тоне появились игривые нотки, но я знал, что Лина не пытается флиртовать. Ей просто хотелось познакомиться со мной поближе, чтобы точно знать, можно ли на меня положиться. – Ты… ты достаточно симпатичный, да и характер у тебя вроде неплохой. Ты стрижешь ногти, пользуешься дезодорантом и следишь за зубами… – Она бросила на меня критический взгляд. – Во всяком случае, стараешься следить, – добавила Лина, и я машинально вытер зубы подолом рубашки.

– Давай лучше поговорим о тебе, – предложил я. – Так, для разнообразия.

– Но я только-только начала тебя узнавать!..

– Боюсь, что самое интересное обо мне ты уже знаешь.

– Но я ничего не знаю об этом мальчике, Сэле. Он… твой друг?

За этим вопросом явно стояло нечто большее, чем простое любопытство, поэтому я ответил с осторожностью:

– А что именно ты хотела бы о нем узнать?

– Ну… какой он?

– Если судить объективно, то он – типичный американский подросток из состоятельной семьи. Сэл не расставался с мобильным телефоном и кредитной карточкой, наверное, с тех пор, как научился ходить. Родители его поощряли и баловали, поэтому он понятия не имеет об ответственности и не признает никаких рамок и ограничений. На протяжении всех своих шестнадцати лет Сэл сталкивался исключительно с людьми сверхбогатыми или наделенными властью и поэтому получил искаженное представление об окружающем мире. Но даже такого я все равно его люблю.

Лина сокрушенно покачала головой:

– Бедный мальчуган!..

Я посмотрел на далекие горы. Даже отсюда курящаяся вершина Сан-Кристобаля была видна достаточно хорошо.

– Да. Можно сказать и так.

– Почему он поехал именно сюда?

– Я этого не знаю, но… думаю, так совпало. У его родителей есть дом в Коста-Рике, и поначалу Сэл рванул именно туда, но потом… – Тут я запнулся. Мне не особенно хотелось рассказывать Лине, что́ Сэл сотворил с отцовским особняком, поэтому я сказал: – В общем, он сообразил, что там его будут искать в первую очередь, и решил перебраться куда-нибудь в другое место. Как многие флоридские мальчишки, Сэл обожает серфинг, поэтому, наверное, он и перебрался в Никарагуа.

– Но почему на поиски поехал ты? Почему не отец?

– Ты задаешь слишком много вопросов сразу.

Она рассмеялась. У нее были очень красивые белые зубы и очень красивый смех, на который просто невозможно было обижаться. Ни один мужчина не захотел бы выглядеть в глазах такой женщины ни обманщиком, ни негодяем. Не хотел этого и я, поэтому мне пришлось срочно решать, как утолить ее любопытство, не раскрывая всей правды и не прибегая ко лжи.

– Незадолго до того как Сэл убежал из дома, его младшая сестра Мария попала в больницу. Мне кажется, он считал себя виноватым в том, что с ней случилось, и боялся, что родители подумают так же.

– А он был виноват?

– По большому счету, нет. Но отцу Сэла вряд ли удалось бы его в этом убедить, поэтому на поиски поехал я.

– Думаешь, ты сумеешь?..

Я пожал плечами:

– Точно не знаю, но шансов у меня однозначно больше, чем у Колина. Если в сложившейся ситуации Сэл вообще склонен кого-то выслушать, то скорее меня, чем отца… – Я вздохнул: – Впрочем, не исключено, что он вообще никого не захочет слушать.

– Можно еще один вопрос?

– Конечно. – Я улыбнулся: – Тебя, я смотрю, сегодня прямо разбирает!..

На самом деле я давно заподозрил, что Лина намеренно засыпает меня вопросами, пытаясь усыпить мою бдительность перед тем, как задать свой самый главный, самый важный вопрос. Задать его она хотела уже давно, и сейчас по выражению ее глаз я понял, что время пришло.

– Скажи, когда ты его найдешь… Откуда ты знаешь, что Сэл позволит тебе отвезти его домой?

Это был хороший вопрос. Я и сам постоянно его себе задавал.

– Я этого не знаю.

Ее взгляд, устремленный прямо на меня, не дрогнул.

– И тем не менее ты здесь…

Прозвучало это не как вопрос, а как утверждение, но я счел нужным ответить:

– Да.

– В таком случае почему? Что может двигать человеком, который убежден, что его шансы на успех практически равны нулю?

– Как я уже сказал, я люблю этого паренька.

Я надеялся, что мой ответ ее удовлетворит, но Лина покачала головой:

– Разве отец его не любит?.. – Ее взгляд сделался пристальнее. – Если бы я знала тебя лучше, я бы сказала, ты что-то недоговариваешь.

Лина, похоже, неплохо разбиралась в людях. Во всяком случае, меня она читала как раскрытую книгу, однако в ее оценках и суждениях присутствовали некая мягкость и тепло, поэтому никакой неловкости или страха я не испытывал. Скажу больше: мне неожиданно захотелось, чтобы меня кто-то «узнал», чтобы был человек, который понимал бы меня без слов, без объяснений. Ничего подобного со мной еще не случалось. Нет, я нисколько не гордился тем, что́ Лина обо мне уже знала, но когда она с неожиданной легкостью проникла в мои самые сокровенные мысли, мне не было ни стыдно, ни неприятно.

– Я должен хотя бы попытаться, – ответил я.

Не знаю, удовлетворил ли Лину такой ответ или, напротив, вызвал в ее душе новые вопросы и сомнения. Как бы там ни было, на обратном пути она больше ничего не сказала, только внимательно рассматривала мое лицо, словно надеясь прочесть в нем то, о чем я умалчивал.

Глава 21

Домой мы вернулись сравнительно рано и даже успели вовремя забрать Изабеллу из школы. После обеда мы с Пауло сели на мотоцикл и вернулись к колодцу. Там он ободряюще похлопал меня по плечу и, широко улыбаясь, приготовился снова опустить меня на дно шахты. Не успел я, однако, перекинуть ноги через ограждение, как возле колодца снова стала собираться толпа. Дети, старики, взрослые – зрителей было явно больше, чем вчера, и Пауло сказал:

– Новости распространяться: гринго копать колодец Алехандро.

Как и в прошлый раз, я проработал до вечера, машинально, как робот, наполняя ведра и вонзая острый конец молотка в слежавшуюся сухую глину. В глине часто попадались камни, и тогда из-под молотка летели искры. Шахтерская лампа у меня на лбу едва светила – видимо, садились батарейки. Кончался завод и у меня. Работа на сахарной плантации, жара, поиски Сэла, колодец… все это отняло у меня немало сил, и теперь усталость брала свое.

Когда наступило время ужина или, точнее, когда я понял, что больше не способен держать в руках молоток, я дважды дернул за веревку, и Пауло поднял меня наверх. Там он снова потрепал меня по спине – на этот раз в знак одобрения. За сегодняшнюю «смену» я прорыл еще двенадцать футов.

После ужина Пауло сообщил мне все, что́ ему удалось разузнать по моей просьбе, и добавил, что сумел даже зарезервировать мне место за столом. Лине о своем замысле я рассказывать не стал, боясь, что один только ее неодобрительный взгляд может повлиять на мою способность быстро считать и действовать решительно и напористо.

До Леона я добрался минут за сорок пять. Еще какое-то время я потратил на поиски ресторана, где сегодня вечером шла большая игра. «Ла Плайя» оказался шикарным, по местным меркам, заведением: на столах были скатерти, официанты щеголяли в белых накрахмаленных рубашках, да и обслуживание в целом было на высоте. На втором этаже ресторана находился закрытый для широкой публики зал, куда можно было попасть только по лестнице, прилепившейся к задней стене. Поставив свой мотоцикл как можно ближе к ступеням, я огляделся и сразу заметил припаркованный в тени ограды знакомый «Хайлакс». Пока все шло по плану, и я стал подниматься по лестнице. Наверху мне навстречу шагнул крепкий молодой парень в костюме и темных очках, которые в девять часов вечера были ему совершенно ни к чему. Не говоря ни слова, он махнул рукой в направлении главного входа.

– Покер, – сказал я. – Карты. – Я пошевелил пальцами, словно тасовал колоду и показал на дверь за его спиной.

– Su nombre?[59]

– Чарли.

Парень вытянул вперед руку:

– Пять «штук».

Я вложил в его ладонь пять тысяч долларов, которые приготовил заранее, и парень отступил в сторону. Несколько секунд спустя я уже вошел в насквозь прокуренный зал, где за большим столом сидели семеро мужчин. Две полуобнаженные женщины разносили напитки, еще одна устроилась на коленях у здоровяка, имевшего весьма самодовольный и надутый вид. Похоже, это и был десятник. На прошлой неделе он сорвал большой куш и теперь вернулся в игорный зал торжествующим победителем. Я ничего не знал о его умении играть, равно как и об умении передергивать, но его самоуверенность была мне на руку. Мне хватило одного взгляда на его надменное лицо и презрительно выпяченную нижнюю губу, чтобы понять: похоже, сегодня я сумею добиться всего, что мне нужно, а нужны мне были две вещи – информация о Сэле и внедорожник Колина.

Я был новичком и не знал испанского, поэтому семеро завсегдатаев только кивнули мне, а затем быстро переглянулись. С этой минуты они общались друг с другом исключительно по-испански. Мне эти парни напомнили стаю волков, почуявших свежую кровь. Я казался им легкой добычей… на это я и рассчитывал.

Свою роль тупого американца я разыграл как по писаному. Я начинал агрессивно, рискованно и быстро проигрывал. Виски лилось рекой, языки развязывались, за столом то и дело раздавался смех. За первые три часа я просадил несколько тысяч долларов, как, впрочем, и большинство остальных игроков. Насколько я успел заметить, никто из них не был особенно искушен в покере, в том числе и десятник, который, однако, жульничал с отменной сноровкой, а это означало, что остальные были обречены на проигрыш. Гора фишек возле десятника росла, и две полуголые «официантки» то присаживались к нему на колени, то, встав за стулом, массировали ему плечи.

Постепенно игроков за столом становилось все меньше. Один за другим они выбывали – не без моей помощи, о чем десятник, к счастью, не догадывался. Едва ли не самыми последними покинули места за столом начальник полиции и мэр города, и к часу пополуночи нас осталось всего трое: я, десятник и владелец ресторана, который проиграл едва ли не больше всех, но был слишком глуп или слишком горд, чтобы это признать. Довольно скоро я догадался, что они снова разговаривают обо мне, сравнивая меня с другим игроком-американцем. Похоже, речь шла о Сэле, но мне так и не удалось узнать ничего полезного, поскольку мой испанский был даже хуже, чем их английский. Тем не менее внедорожник Колина все еще оставался на кону, о чем десятник пока не догадывался.

В два часа ночи я перестал проигрывать и сосредоточился на владельце ресторана. В три круга я забрал все, что у него еще оставалось. Десятник насторожился, во всяком случае, он начал коситься в мою сторону, но к этому времени здоровяк выпил уже слишком много, и я не сомневался, что перед глазами у него все расплывается.

Я сказал, что за столом нас оставалось трое, но никто из выбывших игроков не ушел. Каждый из них проиграл весь свой пятитысячный вступительный взнос (или бо́льшую его часть) и теперь хотел узнать, чем кончится дело. Это означало, что у нас были зрители в количестве одиннадцати человек: шестеро игроков-неудачников, сдававший карты дилер, три девицы и охранник. Меня это устраивало: я знал, что все они – или, по крайней мере, те, кто сегодня потерял деньги, – настроены по отношению к десятнику не слишком дружелюбно и будут рады его проигрышу, а это, в свою очередь, означало, что зрителей я легко сумею превратить в свидетелей.

Когда я покончил с владельцем ресторана, десятник переключился на холодную воду и потребовал мокрое полотенце на плечи.

К трем часам мы сравнялись по количеству фишек.

В половине четвертого у десятника появились сомнения. У меня было вдвое больше фишек, чем у него, и десятник обильно потел, несмотря на мокрое полотенце и кондиционер. Ближе к четырем я сделал большую ставку, десятник пошел ва-банк, но мой стрейт[60] побил его «тройку», когда дилер сдал короля в качестве последней общей карты.

Побежденный, опозоренный, практически разоренный десятник крыл меня самыми черными словами, мешая испанские и английские проклятия, но я только улыбался, что разозлило его еще больше. На это я и рассчитывал. С самого начала я собирался довести десятника до такого состояния, чтобы он потерял осторожность и рискнул поставить на кон внедорожник.

Обменяв у дилера фишки на наличные, я засунул толстую пачку банкнот в карман и поднялся, делая вид, будто собираюсь уходить. На десятника я подчеркнуто не обращал внимания. Я уже повернулся к выходу, когда он резко откинулся на спинку стула и, со стуком опустив на стол пустой стакан, что-то громко сказал, так что его услышали все, кто был в зале. Я не разобрал его слов, но, когда все глаза устремились на меня, обернулся. Десятник повторил еще громче:

– Doble o nada!

На этот раз я его отлично понял, но сделал вид, будто его предложение остается для меня тайной за семью печатями. Слегка пожав плечами, я сказал:

– No habla Español.

– Все или ничего, – перевел охранник в темных очках.

В ответ я насмешливо рассмеялся, не отводя взгляда от побагровевшего лица десятника.

– На что ты собираешься играть? – осведомился я, многозначительно похлопав себя по оттопырившемуся карману, где лежали все его деньги.

Десятнику очень хотелось спасти лицо, и, как многие игроки-дилетанты, он надеялся на последнюю счастливую комбинацию (которая, кстати сказать, ему не светила). Обведя взглядом комнату и убедившись, что всеобщее внимание приковано к нему, он полез в карман и театральным жестом, как швыряют перчатку, бросил на стол ключи от внедорожника.

Что ж, своего он добился. Один за другим зрители стали придвигаться ближе к столу. Теперь все смотрели на меня, и я снова пожал плечами, делая вид, будто не знаю, какой автомобиль имеется в виду. Весь вечер я притворялся человеком, который недавно приехал в город и ничего не слышал о событиях недельной давности, и моя уловка сработала. Показав на ключи, я кивнул в направлении парковки:

– И что у тебя за машина?

Оттолкнув охранника, предупредительно отворившего перед ним входную дверь, десятник выбежал наружу, прыгнул за руль внедорожника и завел двигатель. Когда он вернулся, я спросил:

– Сколько?

Десятник посмотрел на мой карман.

– Все.

На самом деле «Хайлакс» Колина стоил меньше, чем я выиграл, но спорить я не стал. Мне хотелось, чтобы ставки в последней игре были как можно выше, потому что я намеревался не просто забрать у десятника машину. Я должен был его опозорить и таким образом лишить власти и авторитета. Вместе с тем я давно заподозрил, что десятник подкупил дилера – слишком уж часто ему выпадали хорошие карты. Это означало, что флоп, терн и ривер[61] могут подсказать мне, какую комбинацию рассчитывает собрать мой соперник.

– О’кей. – Я вернулся за стол, но, когда дилер начал сдавать, остановил его взмахом руки. – Нет, – сказал я и повернулся к хозяину ресторана: – Будьте добры, сдайте карты.

Владельцу ресторана я вряд ли был по душе, но и десятником он тоже был недоволен, поэтому я мог рассчитывать, что его сдача окажется честной. На виске десятника вспухла вена; она ощутимо пульсировала, словно вот-вот готова была лопнуть. Он уже собирался возразить, но желание сохранить лицо пересилило, и он только пожал плечами.

Ставки мы уже сделали, поэтому уравнивать, повышать и идти ва-банк было бессмысленно. Каждый из нас знал, чем рискует. И каждый из зрителей тоже знал, каковы ставки. Дилер сдал по две карты, затем выложил на стол трехкарточный флоп, в том числе бубнового короля. Последовала пауза, и дилер сдал терн – четверку пик. Еще одна пауза, и на столе появился ривер – червовый туз. По лбу десятника потекли крупные капли пота, глаза налились кровью. Увидев третью карту, он торжествующе оскалился, обнажив скверные зубы: сегодняшняя игра была долгой, но сейчас ему показалось, что фортуна наконец-то повернулась к нему лицом. Десятник задышал ровнее и, откинувшись на спинку стула, закурил сигару. Глубоко затянувшись, он выдохнул дым, который повис над столом редким облачком. Мой соперник даже не счел нужным блефовать, и я понял, что он сидит как минимум на паре тузов.

В самом деле везунчик.

Дилер предложил открыть карты, и десятник, как я и ожидал, не спеша выложил на стол туза и семерку. Что ж, пара тузов, конечно, тоже комбинация. Бывало, что и она выигрывала, но… Да, десятнику опять повезло, но он слишком поторопился.

Я не отрывал взгляда от лица соперника, потому что мне хотелось видеть его реакцию. Игра действительно подошла к концу, но ее исход был совсем не таким, как представлялось десятнику.

Когда я выложил на стол свои карты – туза и короля, десятник сначала побледнел, потом принялся браниться на чем свет стоит. Такого он не ожидал: похоже, ему и в голову не приходило, что две пары всегда бьют одну. Ругательств, которые он изрыгал, я не понимал, но у меня сложилось впечатление, что десятник проклинал не только меня, но и всех моих предков до четвертого колена включительно.

Подкинув на ладони ключи от внедорожника, я бросил на него еще один взгляд и опустил ключи в карман. В уголках губ десятника выступила пена. Я не считал, сколько я выиграл, но, учитывая, что в начале игры за столом нас было восемь человек, следовательно, за сегодняшний вечер я положил в карман тридцать пять тысяч долларов. Плюс машина… Чтобы окончательно добить соперника, я достал из кармана толстую пачку наличных и не спеша отсчитал десять тысяч – пять своих и пять, представлявших собой входной взнос десятника. Это сразу привлекло ко мне всеобщее внимание, но то, что я сделал дальше, заставило всех присутствующих воззриться на меня в немом изумлении. Тридцать тысяч я протянул владельцу ресторана и велел раздать остальным шестерым игрокам.

– Среди нас шулер, джентльмены. Сегодняшняя игра была нечестной… кроме последнего раунда, – заявил я. – Верните деньги всем, кроме него, – добавил я, показывая на десятника.

Как ни странно, меня отлично поняли все, кто находился в зале, хотя совсем недавно они делали вид, будто не понимают по-английски.

Десятник вскочил, швырнул свой бокал в стену и бросился прочь. Девицы, которые обхаживали его весь вечер, не тронулись с места, а он не стал звать их с собой. Сегодня десятник потерял не только деньги и автомобиль, но и свою репутацию, и, я думаю, он сам это понимал. Я со своей стороны был далек от мысли, что моя щедрость помогла мне приобрести новых друзей, но по крайней мере они не были мне врагами. Я даже готов был поспорить на все десять тысяч долларов, что, если бы мне прямо сейчас захотелось поужинать, хозяин ресторана лично приготовил бы для меня лучшие блюда из своего меню.

* * *

Когда я остановил «Тойоту» во дворе за домом (мой мотоцикл был привязан к грузовой платформе сзади), из густой тени под манговым деревом появилась какая-то фигура. Это была Лина, которая дремала под деревом на пластиковом стуле, прислонившись спиной к стволу. Часто моргая, она убрала с глаз волосы и, собрав их на затылке, скрепила заколкой-крабом.

– Значит, ты выиграл… – проговорила она, проводя кончиками пальцев по блестящему крылу и дверце.

Я выбрался из кабины и спрыгнул на землю.

– Да.

– Десятник был там?

Я кивнул:

– Конечно.

– Ну, и как он отнесся к проигрышу? Наверное, для него это был настоящий… позор?

– Можно сказать и так.

Качая головой, она шагнула ко мне.

– Боюсь, теперь десятник попытается отыграться на тех, кто у него работает. Он такой тип!..

Мне многое нравилось в Лине, в том числе и ее умение в любой ситуации думать не о себе, а о тех, кого она любила, но я, по правде говоря, не представлял, что еще я мог предпринять в сложившихся обстоятельствах. Разве что подстеречь десятника по дороге на плантацию, застрелить и забрать машину… Впрочем, еще неизвестно, что было бы лучше для тех, о ком так пеклась Лина, поэтому я промолчал.

– Кто еще там был?

– Владелец ресторана, в котором мы играли, шеф полиции и мэр. Остальных я не знаю.

Она покачала головой:

– Чарли, многие в курсе, где ты живешь… – На ее лицо легла тень недовольства. – Ты… тебя не спрячешь, ты слишком бросаешься в глаза. Такие люди, как десятник, – и остальные тоже – вряд ли забудут оскорбление, которое ты им нанес. Они непременно постараются выместить свою злобу на нас, а я бы не хотела, чтобы тем, кто живет и работает в поселке и на плантации, стало еще хуже. Большинству и так живется достаточно тяжело. Ты… ты не должен был так поступать.

– Возможно, но и тем, кого я обыграл, не стоило ставить себя в такое положение, когда каждый заезжий гринго может утереть им нос.

– Грабь награбленное, так, что ли? – спросила Лина, но я ничего не ответил. После довольно продолжительной паузы она сказала: – Ты играл нечестно?

– Нет. Мне просто повезло – пришли хорошие карты, но, если говорить откровенно, я… я был готов на все. И если бы пришлось, я бы не стал колебаться.

– Тебе удалось узнать что-нибудь о Сэле?

– Нет.

Лина обхватила себя за плечи, словно ей вдруг стало зябко, и медленно пошла к дому.

– Солнце вот-вот взойдет, – сказала она и беззвучно исчезла в дверях.

Глава 22

В отличие от большинства моих знакомых женщин, у Паулины было совсем немного платьев, и каждое она носила порой по несколько дней подряд. Не лучше дело обстояло и с обувью. Насколько я мог судить, у нее были только старые кроссовки, перемотанные изолентой шлепанцы и сандалии, которые в случае необходимости могли сойти за парадные туфли.

В ту ночь я спал всего несколько часов. Утром – довольно поздно – Лина снова разбудила меня с помощью чашки кофе и улыбки. Платье на ней было то же, что и вчера, только вместо кроссовок она надела шлепанцы. Поставив кофе на столик, Лина придвинула к моему топчану стул и села.

– Расскажи-ка мне поподробнее о вчерашней игре, – попросила она.

Я сел на топчане и потер глаза. Не зная, как расценивать то, что́ я услышал от нее сразу после своего возвращения, я решил обойтись минимумом подробностей. Рассказ не занял много времени, но, когда я закончил, Лина решительно покачала головой.

– Ты кое о чем умолчал, – сказала она.

– О чем, например?

Лина вытянула перед собой скрещенные ноги.

– О том, как ты выиграл большие деньги, но потом вернул их тем, кто сидел с тобой за столом. Всем, кроме одного…

Я потянулся к кофе и сделал глоток, стараясь не встречаться с ней взглядом.

– Теперь в городе говорят, что ты – сумасшедший.

– А ты как считаешь?

– Мне кажется, у тебя были свои причины так поступить, но я этих причин не понимаю.

– Теперь ты сама видишь – я здесь не для того, чтобы «грабить награбленное», как ты вчера выразилась. Я приехал только для того, чтобы найти Сэла.

– Не обижайся. – Лина встала. – Что касается мальчика, то мы, возможно, подобрались к нему ближе, чем ты думаешь. – Посмеиваясь, она вышла из курятника. – Иди скорей, нам там кое-что принесли! – крикнула она уже с улицы.

Наскоро ополоснув лицо, я вошел в дом. Пауло уже сидел за столом с чашкой кофе в руке. Увидев меня, он просиял и показал на два мешка на полу и на большую клетку, стоявшую у самого входа. В одном мешке были плоды манго, в другом – отличные кофейные зерна. В клетке сидели толстые белые и рыжие куры, которые недовольно кудахтали.

– Это куры-несушки! – возбужденно воскликнула Лина и радостно улыбнулась. – Целых двенадцать, представляешь?! У нас не было кур уже… уже очень много лет! Это отличная новость, Чарли. Теперь у нас каждое утро будут на завтрак свежие яйца!

Я снова протер слипающиеся глаза.

– Откуда они взялись?

– Их прислали твои друзья с кофейной плантации.

– Что? Какие друзья?

Лина порывисто шагнула ко мне (она снова вторглась в мое личное пространство, но я не имел ничего против) и нежно поцеловала в щеку. Пауло улыбнулся еще шире.

– За что?..

– Сегодня утром десятник не вышел на работу. Вчера он жульничал, а ты его разоблачил, и… Если учесть, что за последнее время он выиграл немало денег у людей, которые занимают в городе высокое положение, то можно предположить, что он вообще никогда не вернется на прежнее место.

– Не понимаю, какая связь…

– Все очень просто. От десятника зависит многое: если он чихнет, вся плантация ходит с простудой. Если он улыбнется, вся плантация покатывается со смеху. Ну а если он вдруг исчезнет… Тогда вся плантация с облегчением вздохнет и устроит праздник.

* * *

После завтрака мы отвели Изабеллу в школу и, погрузившись в «Тойоту», поехали на побережье. За руль я посадил Пауло, а сам сел рядом на переднее сиденье. Примерно на половине пути Лина, наклонившись ко мне с заднего сиденья, шепнула:

– Давно я не видела его таким счастливым.

Я кивнул. Мне тоже показалось, что Пауло нравится «Тойота». Для защиты от яркого солнца я дал ему свои «костасы», и наш друг разулыбался еще сильнее.

Примерно через час мы свернули к небольшому заливу. Там базировалось несколько небольших фирмочек, за умеренную плату переправлявших серфингистов на рифы, где высокая волна соответствовала самому взыскательному вкусу. Картина, которую мы застали на берегу, живо напомнила мне то, что мы с Линой уже видели вчера: на песчаных дюнах там и сям росли пальмы, между двумя близкими деревьями был натянут потрепанный гамак, а в кабине старенького «Форда», на багажнике которого были любовно уложены восемь досок разной формы и длины, сидел худой американец лет двадцати пяти, читавший какой-то роман в бумажной обложке. У американца была бронзовая кожа и длинные выгоревшие волосы, а ноги он закинул на приборную доску. Из колонок автомагнитолы доносился «Лед Зеппелин». Всем своим видом парень словно хотел сказать: «Жизнь хороша, но в данный момент – скучновата».

Когда мы подъехали, американец проворно опустил ноги и выскочил из кабины.

– Чем могу служить? – спросил он. У него был сильный нью-йоркский акцент, и я удивился (хотя удивляться, наверное, не стоило), каким ветром его сюда занесло.

Я показал ему фотографию Сэла:

– Ты, случаем, не видел поблизости этого паренька?

Парень внимательно изучил снимок и кивнул:

– Видел. Вчера.

– Где?

– Да здесь же!.. – Он показал на раскачивающийся на ветру гамак.

– Ты с ним разговаривал?

Парень покачал головой:

– Нет. Я только отвез четырех его друзей вон туда… – Последовал кивок в направлении рифа. – Они серфили несколько часов. Волна была суперская. Полный отпад.

– Но мальчик с вами не поехал? – Я снова потряс перед ним фотографией.

– Нет. Он остался, лежал в гамаке… – Парень положил ладонь себе на грудь. – Чувак сильно ушиб ребра, улетел с доски или что-то вроде того. Он и ходил-то едва-едва, где уж в таком состоянии кататься!

– Что-нибудь еще можешь мне рассказать?

– Могу. – Парень усмехнулся: – Когда мы вернулись, он слинял.

– Куда?

– Без понятия. Его приятели, похоже, тоже не знали… Правда, мне показалось – они были рады, что чувак свалил. Уж не знаю почему… Может быть, он им надоел.

Я кивнул. Я-то знал, почему приятели отнеслись к исчезновению Сэла без особой тревоги. Похоже, у их дойной коровы наконец закончились деньги.

– Ты не знаешь, где они остановились, ну, его друзья? Может, в каком-нибудь отеле?

– Извини, не в курсáх.

– Понятно. Что ж, спасибо за информацию… – Я шагнул к гамаку, думая найти там какую-то принадлежавшую Сэлу вещь, которая могла бы навести нас на след. В гамаке ничего не было, но на старой вылинявшей парусине я увидел темные пятна. Кровь. Она пропитала ткань с правой стороны гамака, и ее было довольно много. Присоединившийся ко мне Пауло потрогал пятно пальцами и поднес к носу, но ничего не сказал.

Мы обшаривали побережье до обеда, но Сэла больше никто не видел. Уже на обратном пути Лина позвонила в больницу Леона, но за прошедшие сутки никаких пациентов, которые походили бы на него по описанию или имели такие же травмы, в приемный покой не поступало.

* * *

Домой мы вернулись, сознавая свое бессилие помочь Сэлу, с которым определенно что-то случилось. Наскоро перекусив, мы снова погрузились в «Тойоту» Колина и отправились на плантацию, где нас уже дожидалась целая толпа радостных, веселых людей. Сегодня здесь собралось человек сто, не меньше, и Лина повернулась ко мне:

– Похоже, у тебя появился свой фан-клуб.

– Почему? Что все это значит?

– Эти люди собрались здесь, чтобы поприветствовать человека, сделавшего с десятником то, что́ они хотели сделать сами.

– А именно?

– Осрамить. Опозорить.

Пока Лина рассматривала людей, выстроившихся вокруг колодца широким кольцом, Пауло достал веревку и протянул мне мою упряжь. Я надел ее на себя, пристегнулся к веревке и спустя несколько минут снова оказался на дне колодца. Механически врубаясь в затвердевшую глину, я размышлял о том, как я буду смотреть в глаза Маргерит, если труп Сэла в конце концов найдут в какой-нибудь придорожной канаве. Или, еще хуже, если его вовсе не найдут.

Когда Пауло вытащил меня наверх, было уже темно. В колодце я проработал больше шести часов. К моему изумлению, толпа на поляне не только не поредела, но и стала больше. Многие держали в руках факелы, по периметру поляны горело несколько костров. В их отблесках я увидел Паулину, которая, держа на руках спящего младенца, разговаривала с какой-то молодой женщиной. Когда я выбрался из колодца, обе подошли ближе.

Пауло похлопал меня по плечу и показал веревку:

– Пятнадцать футов, Чарли. Ты отлично копать!

Толпа наблюдала за нами с почтительного расстояния, и только одна женщина, в которой я узнал Анну (ту, которой я несколько дней назад удалил зуб), подошла ко мне и, улыбаясь почти беззубой улыбкой, положила мне на ладонь большой леденец. Заставив меня сжать пальцы, она легонько похлопала меня по руке и снова улыбнулась.

Мне не хотелось запачкать машину Колина, поэтому я забрался на грузовую платформу. Пока Пауло разворачивался, чтобы ехать назад, в «Тойоту» стали садиться и другие люди. Мужчины один за другим забирались ко мне в кузов, а женщины – правда, только пожилые или матери с младенцами – набились на заднее сиденье. Поразительно, но, когда мы тронулись в обратный путь, в кабине с Пауло оказалось девять женщин, а на платформе рядом со мной – восемнадцать мужчин. Все они что-то говорили мне по-испански, но я ничего не понимал и только улыбался в ответ. Единственным, что не нуждалось в переводе, был мелодичный смех Лины, доносившийся с переднего сиденья кабины.

Много лет назад, когда я еще учился в Лондоне, мы с Амандой отправились в Вену, чтобы услышать знаменитых Трех Теноров, в том числе великого Паваротти. Я никогда не был большим любителем оперы, но когда Паваротти запел «Nessun dorma»[62], что-то во мне вдруг откликнулось на этот голос. Что-то такое, что спало́ всю мою предыдущую жизнь и проснулось только теперь. А когда певец взял финальное «верхнее си», мне и самому захотелось запеть, хотя петь я абсолютно не умею. Да, мне захотелось встать на сцене рядом с Паваротти и петь – петь не только голосом, а всем моим существом, всем сердцем и душой. Я хотел петь вместе с этим человеком, хотел присоединить свой голос к его бархатному тенору, но вовсе не потому, что я надеялся с ним хотя бы сравняться. Конечно, мне это было не по силам. Я не мог ничего дать, а мог только слушать, как он поет, но тогда это было не важно. Главное, мне самому захотелось запеть, и это-то желание как раз и было результатом воздействия, которое оказал этот человек на меня и на мою душу.

Схожим образом действовала на меня Джули Эндрюс[63]. Именно поэтому, кстати, нам с Марией так нравились «Звуки музыки».

Подобное – и едва ли не более сильное чувство – я испытал, и когда, спускаясь с горы в кузове машины, полном потных никарагуанцев, вдруг услышал донесшийся с переднего сиденья прекраснейший в мире смех.

В эту минуту я понял, что означает выражение «живая человеческая душа». Такая душа была у Лины. Она смеялась, а ее душа пела.

За всю жизнь я ни разу не плакал по-настоящему. Я мог уронить слезинку-другую, но сейчас я говорю о настоящем плаче, когда слезы текут из сáмого сердца, которое чувствует и болит по-настоящему. Я не плакал, когда погиб мой отец. Я не плакал, когда умерла мама. Я не плакал, когда потерял Аманду, когда умер Гек и когда я расстался с Шелли. Я не плакал, даже когда Мария, лежа на больничной койке, заговорила со мной сквозь бинты.

Чтобы слезы пролились, ими должна управлять душа, а не разум, а у меня все было наоборот.

Так было до сегодняшнего дня – до нашей ночной поездки, когда все переменилось в мгновение ока.

Вцепившись в стойку багажника, я плакал как дитя и сам не знал отчего. Я оплакивал Сэла, которого никак не мог найти, оплакивал Марию, пострадавшую из-за меня, я оплакивал Гека, Шелли и свою собственную жизнь, которая вдруг оказалась пустой и никчемной. А может, ничего этого не было, и виноват был слишком яркий лунный свет или резкий встречный ветер… Как бы там ни было, слезы потоками текли по моим щекам, и я нисколько этого не стыдился. Нет, я бы не сказал, что это были слезы радости или, напротив, сожаления. Мне было очевидно одно – они изливались откуда-то из самой глубины, и их подлинным источником было чувство, которое впервые за много лет было направлено не на меня самого, а на кого-то другого. Чувство – вот в чем все дело! То, что я сейчас испытывал, шло не из головы, и эти слезы не имели почти никакого отношения ко мне самому. Плакал не я, плакало мое сердце.

А это огромная разница.

Шесть миль, которые отделяли гору от поселка Валья-Крусес, я проехал плечом к плечу с двумя десятками мужчин, которым не помешали бы хороший душ и дезодорант, но, по большому счету, я не мог бы сказать точно, чей запах я ощущал – их или свой собственный. И как ни странно, меня это не особенно волновало. Я был таким же, как они. Нет, я был стократ хуже, и в то же время я чувствовал, как что-то во мне изменилось и я стал капельку чище. Подобное ощущение было мне в новинку, и я наслаждался им вовсю. Я купался в смехе Лины, купался в лунном свете, я заливался слезами и упивался неожиданной и странной мыслью, что, быть может, мое холодное, очерствевшее, мертвое сердце вовсе не было таким окаменевшим и мертвым, как мне казалось. Да, я нуждался в ду́ше куда больше моих провонявших по́том спутников, но для того, чтобы отмыться дочиста, мне нужна была вода не из крана, не из реки и даже не из океана. Смыть грязь с моей души могла только вода из источника, который находился глубоко внутри меня самого.

Теперь я отчетливо видел, что моя жизнь была пуста и бесплодна, как Сахара, и все же мне казалось, что где-то внутри меня пробуждается могучий источник, способный напоить живой водой не только меня, но и тех, кто рядом. Я его еще не отыскал, но я его слышал, ощущал и ни секунды не сомневался – он не имеет никакого отношения к разуму, расчету, к привычке находить рациональное объяснение и оправдание собственному безразличию.

Источник воды, способной снова сделать меня живым, находился в глубинах моего сердца.

Глава 23

Эйфория, которая посетила меня вечером четверга, развеялась через считаные часы. Лина разбудила меня, когда было всего четверть четвертого утра пятницы. Она плакала.

– Что случилось?

– Ты не мог бы отвезти меня на плантацию? Роберто… Он умирает.

Я вскочил:

– Конечно.

Оставив со спящей Изабеллой соседку, мы с Линой и Пауло быстро сели в «Тойоту» и поехали в горы. Через полчаса мы уже входили в барак, где в закутке Роберто началось бдение. Горели свечи, тревожно шептались люди, звучало тихое, словно ангельское, пение. Лица мужчин были суровы, женщины – все в платках – плакали.

Я задержался в коридоре, а Лина и Пауло на цыпочках пробрались сквозь толпу к закутку Роберто. Рядом с ним сидели две женщины: одна обмахивала умирающего веером, другая тихонько покачивала гамак. В тусклом свете свечей лицо Роберто казалось очень бледным; его глаза были полузакрыты, и я понял, что мы лишь ненамного опередили Смерть.

На пороге Лина ненадолго задержалась, чтобы повязать голову платком, и они с Пауло вошли внутрь. В комнате она сразу опустилась на колени и взяла Роберто за руку. Лицо старика дрогнуло; правый уголок рта чуть приподнялся в жалкой пародии на улыбку и тут же опустился снова. Я заметил, что одежда Роберто была сухой и чистой; такой же сухой казалась и его пергаментная кожа. Не поворачивая головы, он поднял правую руку и жестом попросил Лину приблизиться. Привстав, она наклонилась вперед и положила голову ему на грудь, а он опустил ладонь на ее волосы. Это движение отняло у старика последние силы, и следующие несколько минут он лежал неподвижно и только жадно хватал почти беззубым ртом спертый воздух. Наконец он что-то прошептал – очень тихо, но Лина услышала и кивнула. Я видел, что она плачет, но пытается улыбнуться. Роберто сказал что-то еще, и ее вымученная улыбка погасла, а слезы потекли сильнее. Вот она слегка приподняла голову, и Роберто, коснувшись большим пальцем лба Лины, трижды перекрестил ее. Громко всхлипывая, она заключила его лицо в ладони и поцеловала сначала в лоб, потом – в щеки. Не успела она отнять губы, как тело Роберто вдруг расслабилось, старик негромко вздохнул – и умер, продолжая сжимать высохшими пальцами ее руку.

Лина снова обняла его – уже мертвого, – а люди в коридоре продолжали негромко, но слаженно петь. Наконец она разжала объятия, но тут же снова опустилась на колени возле гамака, закрыла лицо руками и зарыдала в голос. Ее плач эхом отдавался от стен комнатушки, и мне вдруг показалось, что Лина оплакивает не только смерть Роберто. В ее горестных рыданиях слышалась боль, которую нельзя было объяснить только потерей дорогого человека, а Роберто, безусловно, был ей очень дорог. Почти как отец, которого она потеряла десять лет назад.

Пауло помог Лине подняться и отвел в сторону, где она присоединилась к продолжавшей негромко петь толпе. Но вот отзвучали последние слова псалма или молитвы, и кто-то накрыл тело Роберто ветхой заплатанной простыней. Люди понемногу начали расходиться, а Пауло повернулся ко мне:

– Mi hermano…[64] – проговорил он и запнулся, подыскивая слова. – Пожалуйста, можно я вести машина? – Он показал на Лину. – Она просить тебя прогулять.

Я протянул Пауло ключи, и мы вместе вышли из барака. Там Пауло сел за руль «Тойоты», а мы с Линой медленно пошли по дороге, спускавшейся с горы в долину. Ночной воздух был очень теплым, но она все равно шла, обхватив себя за плечи, словно ей было холодно. Я молча шагал рядом. Луна зашла, и мне приходилось напрягать зрение, чтобы не споткнуться о едва различимые в темноте камни.

Примерно на половине пути (уже начинало светать, и я заметил, что блузка Лины промокла от пота и прилипла к спине), Лина вдруг остановилась и посмотрела сначала на меня, потом на темнеющие на фоне неба горы Лас-Каситас. Лина больше не плакала, но на ее лице еще виднелись влажные дорожки.

А вокруг нас бурлила, просыпаясь, жизнь. Перепархивали с ветки на ветку попугаи, на разные голоса пели невидимые птицы, обезьяны-ревуны оглашали заросли своими воплями. Мне казалось, Лина вот-вот что-то скажет, но она только покачала головой и двинулась дальше. Только в долине, когда до дома оставалось всего несколько сот ярдов, она повернулась ко мне и проговорила дрожащим голосом:

– Я… я хотела тебя попросить…

– Да, конечно. Что я могу сделать?

– Нам нужно приготовить гроб. Сегодня утром. Ты… ты поможешь Пауло?

– Конечно. – Я немного помолчал. – Может, что-нибудь еще?

– Я… – Она пристально всмотрелась в мое лицо. – Я бы хотела… похороны… раньше мы всегда…

Я протянул ей две сотенные бумажки.

– Этого хватит?

Она сжала деньки в кулаке и кивнула. Подавив рыдание, Лина сказала:

– Да, конечно. И… спасибо.

* * *

Когда Пауло показал мне набор примитивных плотницких инструментов и почти готовый, но очень простой гроб, какой он начал делать несколько месяцев назад для человека, которому еще только предстояло умереть, я только покачал головой и спросил, есть ли поблизости магазин скобяных товаров. Пауло знал один такой магазин в Леоне, мы съездили туда, и я купил хорошие инструменты и запас гвоздей. Потом Пауло отвез меня на склад пиломатериалов, где я выбрал несколько хорошо просушенных досок из дерева местных пород. Должен сказать, что такого красивого дерева я давно не видел; Геку оно бы понравилось.

Когда мы вернулись, Пауло уже догадался, что я кое-что смыслю в столярной работе, поэтому мне не пришлось его уговаривать и доказывать, что сделанный им гроб недостаточно хорош для такого человека, как Роберто. Без лишних слов мы приступили к делу. Когда мне удалось подогнать боковины так, что они сели на шип практически без зазора, Пауло ухмыльнулся и, одобрительно похлопав меня по спине, сказал:

– Отлично. Ты делать дальше.

Я закончил гроб часам к одиннадцати. Пауло осмотрел гроб, провел кончиками пальцев по швам, закругленным углам и отполированной крышке и удовлетворенно кивнул:

– Mi hermano, ты делать нам честь.

После обеда мы вчетвером, включая Изабеллу, снова поехали в горы, чтобы принять участие в похоронах. Женщины, которые, кажется, так и не снимали головных платков, уже обмыли и подготовили Роберто, облачив тело в длинную белую рубаху и просторные парусиновые брюки, которые Лина купила на деньги, полученные от меня. В таком виде его и уложили в гроб – на тонкий соломенный матрасик, накрытый одеялом, который соткала вручную одна из пожилых женщин. Когда все было готово, женщины снова запели, а шестеро мужчин подняли гроб с телом Роберто на плечи и понесли вниз по склону – к тому месту, где когда-то пронесся сель. Траурная процессия растянулась на несколько десятков ярдов – в ней участвовало человек двести или даже больше. Время от времени мужчины, несшие гроб, менялись, но не потому, что ноша была слишком тяжела. Насколько я понял, многие хотели таким образом попрощаться с Роберто, оказав ему последние почести. Поразительно, но, если не считать негромкого пения, наша многолюдная процессия двигалась совершенно бесшумно: никто не переговаривался, и даже шагов почти не было слышно. Все, в том числе и дети, вели себя очень тихо, словно боясь разбудить близкого человека, который очень устал и уснул. Пауло и Лина шли впереди, рядом с гробом, и только Изабелла немного отстала. Сначала она держалась рядом с Анной, но потом подошла ко мне и взяла за руку.

Вскоре тропа, поначалу довольно круто спускавшаяся вниз, выровнялась, деревья расступились, и я увидел перед собой узкую долину, буквально утыканную высокими, выбеленными солнцем и дождями деревянными крестами. Прямо возле дороги стояла группа сразу из трех крестов, рядом с которыми кто-то уже выкопал глубокую яму. Носильщики уложили гроб на перекрывавшие яму доски, и священник, приехавший на велосипеде из самого Леона, прочел подобающие молитвы. Пауло тоже выступил вперед и сказал несколько слов, а потом Лина спела песню, которую я никогда прежде не слышал и которую вряд ли когда-нибудь забуду. Это была даже не песня, а торжественный и скорбный гимн, который подхватили и остальные женщины. Под это согласное пение несколько молодых крестьян медленно опустили гроб Роберто в могилу, и все участники процессии стали по одному подходить к ее краю. Крестясь и шепча какие-то слова, каждый бросал на гроб с телом пригоршню земли. Наконец прощание закончилось, и Пауло протянул мне примитивную деревянную лопату, чтобы я помог ему окончательно засыпать могилу и поставить над ней четвертый крест. Вскоре все было готово, и люди, как по команде, развернулись и все так же молча отправились назад, на плантацию.

Кто-то потянул меня за рукав. Обернувшись, я увидел, что Лина и Изабелла уже скрылись среди деревьев и передо мной стоит Анна – Анна Хулия, таково было ее полное имя. Глядя мне в глаза, она стала что-то говорить, но я ничего не понимал, и Пауло поспешил мне на помощь. Он внимательно выслушал ее слова, а когда Анна закончила и медленно пошла вслед за остальными, повернулся ко мне:

– Анна говорить, ты сделать очень прекрасный гроб. Она никогда не видеть, чтобы быть равный. Еще она сказать, что даже ангелы завидовать Роберто и что Бог, конечно, сразу примет человека, у которого такой гроб.

Я кивнул. До сегодняшнего дня я не знал Роберто, – собственно говоря, я и видел-то его всего один раз, – но по тому, с каким почтением относились к нему окружающие, можно было догадаться, что здесь его любили и стар и млад. Откровенно говоря, я, наверное, еще никогда не видел, чтобы к человеку – живому или мертвому – относились с таким почтением и любовью.

Когда мы наконец поднялись на площадку перед бараками, там полным ходом шла подготовка к поминкам. На длинных столах (просто доски, уложенные на какие-то ящики) стояли котлы с дымящимся рисом и бобами, горами громоздились тортильи. Над ямой, в которой пылали угли, жарилась свиная туша. Четверо мальчишек вращали самодельный вертел из арматуры, а несколько женщин уже начали срезáть мясо с костей.

Поминки – такие же торжественные и чинные, как и сами похороны, – затянулись до глубокой ночи. Гости порция за порцией поглощали рис и мясо, и женщины под навесом-кухней буквально сбились с ног. Я тоже чувствовал себя усталым – Лина попросила меня помочь ей готовить кофе и смешивать в больших старых охладителях пунш, который потом еще нужно было разливать по бумажным стаканчикам. К полуночи я так устал убирать посуду, разносить еду, разливать пунш и делать еще тысячи необходимых дел, что вышел из-под навеса и остановился, подняв голову к звездному небу и подставив лицо прохладному освежающему ветерку. В руке у меня был стаканчик пунша, и я сделал несколько глотков. Не успел я опустить стакан, как рядом со мной появилась Лина. Ее лицо лоснилось от испарины, платок на голове потемнел от пота. Одарив усталой, но довольной улыбкой, она взяла меня под руку и, слегка опираясь, перевела дух. Несколько минут мы стояли молча, глядя, как гости начинают понемногу расходиться. Время от времени к нам подходил кто-нибудь из стариков и, взяв Лину за руки, что-то негромко говорил, а она так же негромко отвечала. Когда последняя группа гостей двинулась к баракам, Лина повернулась ко мне:

– Спасибо тебе за все, Чарли.

Я знал много прекрасных женщин, но еще никогда жизнь не сталкивала меня с человеком, чьи внутренняя красота и благородство так сильно действовали на окружающих. Лина была очень хороша собой, – не каждая признанная красавица могла бы с ней сравниться, – но именно ее внутренняя красота лишила меня дара речи, и я ничего не ответил.

Лина тоже помолчала, потом добавила, махнув рукой в направлении столов, с которых несколько усталых женщин убирали посуду:

– Для них это был настоящий праздник, – сказала она. – Наверное, это не самое подходящее слово, когда речь идет о поминках, но… Эти люди не ели так сытно, наверное, с того времени, когда был жив мой отец. Многие из них подходили сказать спасибо, так что… – Она посмотрела на меня. – Еще раз спасибо, Чарли.

* * *

Когда мы вернулись домой, было уже начало четвертого. Изабелла уснула в кабине, и Пауло, взяв девочку на руки, перенес в кровать. Что касается меня, то я так устал, что с трудом добрался до своего курятника и уснул, даже не сняв с ног дырявых теннисных туфель.

Глава 24

Несмотря на усталость, проснулся я довольно рано. Лина и Изабелла еще спали, но Пауло уже поднялся и успел сварить кофе. Сев на кухне, мы молча пили обжигающий напиток, потом я вспомнил, что сегодня пятница и мне пора звонить Колину, который ждет от меня известий о сыне.

Достав мобильник, я набрал домашний номер друга. Колин взял трубку на втором звонке, и я вкратце пересказал ему последние события – как я выиграл в покер автомобиль, на котором путешествовал Сэл, и как мы разговаривали с человеком, который видел парня совсем недавно. Не умолчал я и о следах крови на гамаке. Сначала я не хотел об этом говорить, но потом решил, что утаивать что-то от Колина я не вправе. В конце концов, Сэл не мой сын, а его.

Выслушав мой рассказ, Колин вполне согласился с моим предположением, что теперь, когда Сэл остался и без денег, и без машины, он, скорее всего, попытается вернуться в особняк в Коста-Рике, чтобы отлежаться, залечить раны и, забрав те деньги, которые он, возможно, припрятал где-то в доме, привести в действие свой «план Б», раз уж «план А» провалился. На это я ответил, что могу тронуться в обратный путь через несколько часов и что к вечеру я, скорее всего, буду уже в особняке. Потом мы поговорили о Марии – о том, как идет ее выздоровление, и об очередной плановой операции, которая была необходима девочке, чтобы полностью убрать шрамы. Самой Марии, правда, об операции пока ничего не сказали, и Колин боялся, что она может испугаться. Я его понимал – девочка и так достаточно настрадалась.

Прежде чем он успел дать отбой, я сказал:

– Слушай, Колин, не мог бы ты сделать мне одно одолжение?

– Конечно. А что нужно?

– Скажи, у тебя есть в Никарагуа хорошие друзья-адвокаты?

– Тебе нужен адвокат?

– Да, но не беспокойся, я не совершил никакого преступления, во всяком случае пока. Дело вот в чем…

Когда я объяснил, что́ мне нужно и чего я хочу добиться, Колин довольно долго молчал, потом сказал:

– Ну, хорошо, я попробую найти подходящего человека. Дай мне несколько дней.

* * *

Время двигалось к полудню, когда Изабелла наконец проснулась. Шлепая по полу босыми ногами и поминутно протирая глаза, она выбрела на кухню, вскарабкалась к Пауло на колени и почти тотчас задремала вновь. Спустя несколько минут появилась и Лина. Выглядела она лишь немногим лучше дочери – даже после кружки довольно крепкого кофе ее глаза продолжали закрываться сами собой.

Я сказал:

– У меня тут появилась одна неплохая идея, и я хотел бы знать, как вы к ней отнесетесь…

Пауло взглянул на меня с любопытством, Лина усилием воли заставила себя более или менее проснуться, и даже Изабелла приоткрыла один глаз.

– Ну, выкладывай, в чем дело.

– Мне кажется, что Сэл может вернуться в отцовский особняк в Коста-Рике, и я должен это проверить, – начал я. – Если вы не против, мы могли бы отправиться туда вместе. Там есть неплохой бассейн, в котором можно дать Изабелле первые уроки плавания. Что касается пляжа, то там он не хуже, чем здесь.

Как ни странно, Лина согласилась почти сразу. С силой проведя ладонью по лицу, она сказала:

– По-моему, идея неплохая.

Пауло и Изабелла тоже кивнули, и вопрос был решен. В полдень мы уже тронулись в путь. Единственное, о чем я не подумал, так это о том, что если в Никарагуа я еще мог сойти за человека, который по своему имущественному статусу мало чем отличается от местных жителей (а мне казалось, что Лина и Пауло именно так меня и воспринимают), то в Коста-Рике мне это вряд ли удастся. Особняк Колина был одним из самых дорогих с стране, и, хотя мне он не принадлежал, того факта, что я мог свободно им распоряжаться, в частности – мог пригласить туда своих гостей, было больше чем достаточно, чтобы Лина и Пауло поняли, среди каких людей я обычно вращаюсь. А поняв, они сообразили бы, что я гораздо богаче, чем им представлялось, пока я спал в курятнике и ходил в шлепанцах и обносках с чужого плеча. Это, в свою очередь, неизменно вызвало бы вопросы, на которые я был не готов отвечать.

Пока мы ехали вдоль побережья, Пауло взял на себя роль гида и познакомил меня с такими достопримечательностями своей страны, которые практически никогда не попадают в туристические брошюры. Впрочем, главной достопримечательностью Никарагуа он считал своих соотечественников, и я не мог не признать его правоты. Эта страна была красива и сама по себе, но еще прекраснее ее делали улыбки тех, кто здесь жил, – нередко на грани нищеты. Эти улыбки встречали нас повсюду, пока на протяжении почти семи часов мы пылили по извилистым проселочным дорогам, выезжая на асфальт только затем, чтобы попасть на другой проселок. Должен сказать, что за все это время Пауло ни разу не заглянул в карту; похоже, он действительно знал свою страну лучше, чем кто бы то ни было.

Когда мы доехали до особняка, до заката оставалось всего несколько часов. Ворота, ведущие на территорию поселка, не вызвали у моих спутников особенного интереса, но дорога, петлявшая между роскошных домов, больше напоминающих дворцы, заставила их широко открыть рты. Когда же мы остановились перед особняком Колина, они и вовсе лишились дара речи. Лишь какое-то время спустя Лина сумела выговорить:

– Чем, говоришь, занимается твой партнер, что он может позволить себе такой домище?..

Изабелла вертела головой во все стороны, и глаза у нее были огромными, точно два серебряных доллара. Буквально все вызывало ее восхищение и интерес. Что касалось Пауло, то он так крепко вцепился в руль «Тойоты», что мне показалось, он испытывает сильнейшее желание сбежать куда-нибудь в более привычную обстановку.

– Все в порядке. – Видя их изумление, я рассмеялся. – Идемте.

* * *

Внутри особняк был полностью отремонтирован, убран и приведен в порядок. От разгрома, учиненного буйными приятелями Сэла, не осталось никаких следов, если не считать кое-каких недоделок, которые, однако, не могли помешать нам расположиться со всем возможным удобством. Для начала я провел своих друзей по дому, чтобы показать им, где что находится. Слушая мои объяснения, они в основном молчали, робея, и, похоже, не решались даже прикасаться к сверкающим ручкам, кранам и кнопкам. Особняк действительно выглядел как новенький, а главное, я не обнаружил никаких следов того, что Сэл побывал здесь снова. Оставалось надеяться, что он еще сюда не добрался и появится в ближайшие дни. О том, что Сэл мог направиться куда-то еще, где мы никогда его не найдем, мне не хотелось даже думать.

Наконец я показал своим друзьям их комнаты и сказал:

– Как устроитесь, спускайтесь, я буду ждать возле бассейна.

Только сейчас Лина заговорила. Преодолев смущение, она сказала:

– Я не захватила купальник.

Об этом я не подумал, но проблема решилась достаточно просто. Отведя ее в комнату Маргерит, я распахнул дверцы встроенного шкафа.

– Вот, посмотри здесь. Думаю, ты подберешь себе что-нибудь по размеру. Я в этих делах не большой специалист, но, мне кажется, вы с Маргерит примерно одного роста и комплекции.

– Маргерит – это жена твоего партнера?

– Точно. – Я улыбнулся. – Я тебе о ней рассказывал.

– А она не будет возражать?

– Нет.

Лина показала на стену шкафа, где висела фотография в рамке, изображавшая Маргерит в цельном купальном костюме и в короне победительницы очередного конкурса красоты.

– Это она, Маргерит?..

– Да.

– Какая красивая…

Я промолчал.

* * *

Чтобы переодеться, много времени Лине не потребовалось.

Первой, впрочем, возле бассейна появилась Изабелла. Девочка подошла к бассейну, и я, стоя в воде, протянул ей руки:

– Прыгай.

Изабелла покачала головой.

– Не бойся, я тебя поймаю.

Девочка наклонилась вперед и, как стояла, так и упала в воду – в мои подставленные руки. Поддерживая ее под грудь и живот, так, чтобы она лежала на поверхности, я стал объяснять, как правильно грести руками и как отталкиваться ногами.

Пока Изабелла осваивала плавательные движения, из дома вышла Лина. Из всего богатого гардероба Маргерит она выбрала едва ли не самый скромный цельный купальник и к тому же повязала на талию длинный платок из тонкого шифона. Должен сказать, что, пока она не сняла платок, мне вполне удавалось держать себя в руках, но когда Лина развязала узел и, аккуратно сложив ткань, спустилась по лесенке в воду, у меня в буквальном смысле отвисла челюсть.

Подняв руку, Лина слегка надавила мне на подбородок, и я закрыл рот.

– Ты что, никогда не видел женщин в купальниках? – проговорила она с легкой усмешкой.

– Таких – не видел.

Не знаю, кто с кем заигрывал – я с ней или она со мной, однако именно в течение этих нескольких секунд Лина превратилась для меня из человека, помогающего другу найти пропавшего подростка, в женщину, которая хочет выглядеть – и быть – желанной в глазах некоего мужчины.

И надо сказать, что мужчина ее не разочаровал.

* * *

Минут через десять к нам присоединился и Пауло. Мы долго плавали (Изабелла, к слову сказать, научилась неплохо держаться на воде, хотя и отчаянно брызгалась), а когда солнце опустилось почти к самому горизонту, я повел гостей на причал, чтобы показать «Бертрам», который стоял там, где я его оставил. Яхта произвела на всех сильное впечатление, но больше других она понравилась Пауло, который гладил кончиками пальцев гладкое полированное дерево и удивленно качал головой.

С причала мы отправились на пляж, точнее, позволили Изабелле отвести нас туда. Волна была небольшой, ветерок – ласковым и теплым, и мы бродили по песку, изредка заходя в воду, пока солнце не опустилось в океан, на несколько минут позолотив небо и воду. Закат произвел впечатление даже на меня – он был красивее всего, что́ я видел на Бимини, хотя там мне приходилось наблюдать заход солнца чуть не каждый день.

Потом мы вернулись в особняк, и я приготовил ужин – спагетти с консервированными томатами и креветками. Это был очень долгий день, все устали и проголодались, поэтому за столом почти не разговаривали. За кофе – очень хорошим, но все же хуже, чем я пробовал в Валья-Крусес, – Лина неожиданно показала на дверь, которую я как-то пропустил, когда демонстрировал дом.

– А там что?

– Театр.

– Театр?

– Кинотеатр, – поправился я и, поднявшись, пригласил всех в персональный домашний кинотеатр Колина на двенадцать мест. Не знаю, каковы были точные размеры экрана, но он был лишь немногим меньше торцевой стены, а она была отнюдь не маленькой. Обтянутые мягкой кожей кресла представляли собой маленькое чудо техники, так как были снабжены не только подножниками и механизмом для регулировки угла наклона спинки, но и массажным устройством для спины и стоп.

– Выбери для нас что-нибудь по своему вкусу, – попросила Лина, показывая на полки, уставленные DVD-дисками.

– Одну минуточку… – Я быстро нашел нужный диск, вставил в проигрыватель и вышел незадолго до того, как монахини начали хором жаловаться на проблемы с Марией. Пауло, Лина и Изабелла неотрывно смотрели на экран, и я был не прочь к ним присоединиться, но мне необходимо было поговорить с Колином.

* * *

Когда Колин взял трубку, я сообщил ему, что особняк в полном порядке, но Сэла здесь нет и, похоже, не было. Я, впрочем, не исключал, что он еще появится, и сказал, что мы с гостями останемся в особняке до воскресенья.

– Если за это время твой сын не появится, – закончил я, – значит, придется искать его где-то в другом месте.

Колин слегка откашлялся. Я понимал, что моему другу не слишком приятно говорить о Сэле – точнее, неприятно лишний раз вспоминать, каким сам он оказался никудышным отцом. Стремясь переменить тему, Колин предложил устроить гостям катание на квадроциклах. В самом деле, я как-то позабыл, что через дюны проложено немало дорог, тянувшихся на мили вдоль океана – до самого национального парка Корковадо и дальше.

– Им будет интересно, – уверенно сказал Колин. – Это побережье, пожалуй, самое живописное во всей Коста-Рике.

Когда я только начинал работать на Колина, Сэлу едва исполнилось восемь лет. В первое время он воспринимал меня как взрослого дядю, который приезжает и уезжает в отцовских катерах, поэтому было только естественно, что однажды утром (тогда ему было почти девять) Сэл встретил меня на причале возле особняка Колина в Майами.

– А можно мне немного порулить? – спросил мальчуган.

Я вывел из эллинга катер поменьше – это был двадцатичетырехфутовый «Патфайндер», отличавшийся отменной маневренностью, и мы вместе поплыли по каналу, держа курс на Стилтсвилл. Приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, чтобы удобнее было смотреть в ветроотбойное стекло, Сэл стоял у консоли управления: одной рукой он держался за штурвал, а другой – за рукоятку газа. Я сидел рядом и внимательно следил за тем, как он справляется. Довольно скоро я убедился, что, в отличие от своего отца, Сэл справляется очень неплохо. Прекрасный глазомер и природная координация движений помогали ему, несмотря на возраст, удерживать катер под полным контролем. К тому же у него были, что называется, «хорошие руки»: поворачивать штурвал ему было еще трудно, но тяжелой работы мальчик не боялся. Проблема была лишь в том, чтобы работа ему нравилась, но тут был именно такой случай.

Довольно скоро прибрежный канал остался далеко позади; мы пересекли открытую воду и оказались среди свайных домов Стилтсвилла. Примерно в миле к северо-западу от нас выделывали замысловатые пируэты кайт-серферы, оседлавшие знаменитую «горбатую» волну, которую можно было найти только здесь, в двух милях от ближайшего берега. Погода в тот день была довольно ветреной, но на небе не было ни облачка, и высокое солнце только грело, но не обжигало.

Сэл, точно зачарованный, смотрел на встающие из воды дома Стилтсвилла, на обросшие водорослями сваи, на кайт-серферов, которые то и дело отрывались от поверхности воды и как будто парили в воздухе, на голубые волны за бортом катера, на резвящихся неподалеку дельфинов, и на его лице проступала улыбка. Я до сих пор ее помню, эту безмятежную, радостную улыбку, помню ребенка, который был увлечен игрой и чувствовал себя счастливым. К сожалению, таких воспоминаний сохранилось у меня совсем немного: после той нашей поездки я больше никогда не видел Сэла таким же беззаботным и счастливым. И играть он перестал, точнее, перестал играть, как играют дети. Его игры стали другими, взрослыми, вот только Сэлу они были совсем не по возрасту.

Размышляя обо всем этом, я так глубоко ушел в свои мысли, что не заметил, как ко мне подошла Лина. Не знаю, как долго она стояла рядом, что́ успела прочесть на моем лице… Наконец я вышел из задумчивости, увидел ее и невольно вздрогнул от неожиданности.

– О чем задумался? – спросила она.

– Так, ни о чем. Любуюсь океаном.

Она покачала головой:

– Тебе никто не говорил, что ты совсем не умеешь врать?

– Спасибо за комплимент. – Я криво усмехнулся: – Но ты ошибаешься, врать я умею виртуозно. Для меня ложь – высокое искусство, в котором я не устаю совершенствоваться.

Лина опустилась на песок рядом со мной.

– Скажи мне одну вещь, Чарли… и постарайся на этот раз не прибегать к… к своему искусству. Что тебе лучше всего запомнилось из твоего детства?

Я ненадолго задумался.

– Когда я был маленьким, то постоянно чувствовал себя грязным, – сказал я. – И самое странное, что я чувствовал эту грязь не снаружи, а внутри себя… Это было как… как сосущее ощущение под ложечкой, как тяжесть в животе, как… Мне как будто приходилось постоянно носить на плечах какой-то груз, который не исчезал ни на минуту. Порой мне казалось, что я родился с этой тяжестью – во всяком случае, я чувствовал ее каждое утро, стоило мне только открыть глаза, и каждый вечер, когда я ложился, она по-прежнему была со мной. Нет, я старался победить это чувство… В детстве я днями напролет катался на доске в надежде, что океанская вода сумет смыть мою грязь. В старшей школе я занялся бегом и тренировался по многу часов, надеясь, что эта тяжесть выйдет из меня вместе с по́том. То же самое было и в колледже… Когда я начал работать, то буквально жил в поездах и в самолетах, потому что мне казалось, если я буду все время двигаться, то сумею в конце концов убежать от нее… или что новые впечатления рано или поздно прогонят это ощущение. Когда ничто не сработало, я уехал на Бимини и купил маленькую хижину, с крыльца которой я мог смотреть, как солнце опускается в океан, засыпáть, слушая непрекращающийся шорох прибоя. Это было здорово, но…

– Но и это тоже не помогло? – предположила Лина, и я покачал головой:

– Нет. Но знаешь что?..

– Что?

– За всю свою жизнь, – сколько бы я ни путешествовал, сколько бы ни летал с места на место, как бы ни изнурял себя работой или, напротив, отсутствием работы, – я еще никогда не чувствовал себя чище, чем когда болтался на веревке в этом вашем колодце, с ног до головы перемазанный глиной и землей.

Похожий разговор состоялся у нас сравнительно недавно, когда мы ночевали в отеле в Леоне, и я ожидал, что сейчас, как тогда, Лина станет задавать мне вопросы, на которые мне трудно будет дать правдивые ответы, но она сидела молча, любуясь тем, как быстро тают над океаном последние отблески ушедшего дня. Тишина длилась довольно долго, но наконец Лина сказала:

– Спасибо тебе за сегодняшний день, Чарли. Он был… особенный. Изабелла очень счастлива, да и я тоже…

Я улыбнулся:

– Ты, конечно, можешь меня не слушать, но я, с твоего позволения, все-таки дам тебе совет: почаще надевай купальники, они тебе очень идут.

Она усмехнулась:

– В последний раз я надевала купальник много лет назад.

– Если проделывать это достаточно регулярно, твоя жизнь в Валья-Крусес может стать совсем другой. К примеру, если ты станешь выходить в купальнике во двор своего дома хотя бы на полчаса в день, в твою дверь будет стучаться столько мужчин, что даже Пауло не под силу будет их отвадить.

– Такие мужчины мне ни к чему.

Я немного помолчал.

– Ты не против, если и я спрошу тебя кое о чем?

– Спрашивай.

– Ты больше десяти лет жила одна и, мне кажется, не особенно стремишься это изменить. Не то чтобы положение вдовы полностью тебя устраивает, этого просто не может быть, но… но ты ничего не предпринимаешь, хотя, мне кажется, сделать это тебе было бы очень легко. Ты невероятно красива, а твой смех звучит просто волшебно… Я, во всяком случае, еще никогда не слышал ничего подобного. Ты много работаешь, стараясь помочь людям, и они тебя любят, и тем не менее… тем не менее ты по-прежнему одна. Вот почему мне хотелось узнать…

– Ты хочешь спросить, что со мной не так? – перебила Лина.

– Да! – Я рассмеялся. – Потому что я не вижу в тебе никаких серьезных недостатков.

– Понятно… – Она чуть заметно качнула головой. – Я представляюсь тебе этаким идеалом, но поверь, я – обычная женщина, и, как всякая женщина, я бываю невыносимой, надоедливой, даже сварливой.

Я почесал в затылке.

– Честно сказать, ничего такого я не заметил. Ну а если серьезно, какой мужчина мог бы тебе понравиться?

– Во всяком случае, не такой, которого влечет ко мне исключительно из-за того, как я выгляжу в купальнике.

– Не хотелось бы тебя огорчать, но… в купальнике ты выглядишь просто сногсшибательно, и я не собираюсь утверждать, будто это не так.

Она снова рассмеялась своим непринужденным и звонким смехом, который мне так нравился.

– Приятно слышать… Особенно если учесть, что с тех пор, как я в последний раз пыталась привлечь к себе внимание, прошло довольно много времени.

– Извини, если я задам слишком личный вопрос, но… за эти десять лет ты с кем-нибудь встречалась?

– Ну, мужчины, безусловно, поглядывали в мою сторону…

– Это не ответ на мой вопрос.

– Ты, как я погляжу, очень тонко улавливаешь нюансы. – Она усмехнулась. Вокруг потемнело еще больше, но океан как будто светился слабым фосфоресцирующим светом, и я различал в густых сумерках светлый овал ее лица.

– Так и есть, и пусть мои шлепанцы не вводят тебя в заблуждение.

– Да, – согласилась Лина. – Я начинаю это понимать.

– Итак, давай не будем уклоняться от темы. Что это были за мужчины?

– Тебе, я думаю, знаком этот тип. Мужчины, которые больше не перезванивают, когда им становится известно, что у тебя есть дочь.

– О’кей, тогда попробуй описать идеального мужчину, который бы тебе подошел. Ну, как если бы ты собирала его из… из такого особого конструктора.

Я думал, что Лина снова рассмеется, но она неожиданно задумалась.

– Ты это серьезно?

– Вполне.

– Тогда… тогда мне подошел бы мужчина, с которым мне было бы не страшно ходить, взявшись за руки, мужчина, который не боится удалять зубы пассатижами, спускаться в колодец, работать с Пауло и дружить с моей дочерью… Мне подошел бы мужчина, который не возражает, когда приходится мыться из ведра, мужчина, который готов поставить на место хулигана и задиру… а потом подарить мне столько денег, сколько я не заработала за всю свою взрослую жизнь. Ну а еще… – Она подняла вверх палец. – Еще он должен уметь ездить на мотоцикле. Ну, как тебе портрет?

– И что, ты знаешь хотя бы одного парня, который обладал бы всеми этими достоинствами?

Она отвернулась.

– Да, знаю… одного-двух.

– В самом деле? Как же их зовут, этих рыцарей без страха и упрека?

– Ну, на самом деле он только один, и я пока не слишком хорошо его изучила… И что-то мне подсказывает, что я знаю о нем куда меньше, чем не знаю.

– И ты совершенно права, – быстро сказал я, почувствовав, что наш шутливый разговор может зайти дальше, чем мне хотелось.

– В таком случае давай лучше на этом и остановимся, пока мы не выяснили что-то такое, что может заставить меня в тебе… гм-м… разочароваться.

– Почему ты думаешь, что можешь во мне разочароваться?

– Твое лицо… – проговорила Лина. – Каждый раз, когда я гляжу на него, мне кажется, ты что-то скрываешь. От меня, ото всех. Может быть, даже от самого себя. Скрываешь что-то такое, чего сам стыдишься.

От этих слов я слегка опешил. Неужели все мои покерные таланты, мое умение блефовать и скрывать карты от соперника куда-то исчезли? Именно во время этого разговора с Линой я понял, что больше никогда в жизни не сяду за стол и не возьму в руки карты, потому что соперники с легкостью прочитают выражение моего лица и заберут все, что было для меня дорого.

Лина слегка откинулась назад и, опираясь на руки, стала смотреть на мерцающую воду.

– Я, конечно, могу только догадываться, – задумчиво добавила Лина, – но мне почему-то кажется, что бо́льшую часть жизни ты прожил, старательно делая вид, будто… будто тебе все равно. Будто тебе наплевать на все, что происходит вокруг, хотя на самом деле это не так. Больше того, я почти уверена, что внутри ты чувствуешь и переживаешь все, что происходит с тобой и с окружающими, гораздо острее и глубже, чем большинство людей.

И снова наш разговор свернул на вещи, обсуждать которые мне не хотелось. Я всегда считал себя человеком, который неплохо подмечает чужие слабости, но оказалось, что Лина превосходит меня в этом умении. Впрочем, уже через секунду я понял, что ошибся. Нет, она видела вовсе не чужие слабости, а чужую боль, как бы глубоко она ни была запрятана. В этом и заключалась вся разница между нами, но эта разница была огромна.

* * *

Утро следующего дня мы посвятили катанию на квадроциклах. Проехав несколько миль вдоль побережья, мы вернулись по дороге, которая шла через джунгли, потом снова выбрались на пляж и несколько раз пересекли дюны. Пауло никогда раньше не ездил на квадроцикле, но быстро освоился с управлением, и я видел, что кататься на этой мощной машине ему нравится. Он без колебаний штурмовал самые крутые склоны и закладывал самые лихие виражи, и все же ему было далеко до Лины, которая под восторженный визг Изабеллы проделывала еще более невероятные трюки.

К полудню мы вернулись в особняк, чтобы перекусить и поплавать в бассейне. После обеда решено было совершить морскую прогулку на «Бертраме». Океан был спокоен, к тому же я намеренно не заходил слишком далеко, зная, что, покуда береговая линия остается в пределах видимости, моим пассажирам будет легче справиться с морской болезнью. Ни один из троих, впрочем, не проявлял никаких признаков головокружения или тошноты, и я предложил порыбачить. Мы легли в дрейф, я забросил сетку-парашют и вытащил несколько небольших рыбок, вполне пригодных для приманки. После этого мы наживили и забросили основную снасть, с помощью которой Пауло довольно скоро – правда, не без моей помощи – поймал несколько ваху и тунцов. Несколько крючков мы наживили для Изабеллы, которой очень нравилось вращать ручку барабана с леской. Блоки слегка повизгивали, а девочка подпрыгивала от восторга и волнения – ей не терпелось «посмотреть рыбку», однако прикасаться к добыче она отказалась наотрез. Что касалось Лины, то она постелила на носовой площадке надувной матрас и, расположившись на нем в купальнике Маргерит и моих «костасах», со смехом следила за нашей возней.

Когда ближе к вечеру мы вернулись на берег, Пауло разделал пойманную рыбу со сноровкой, какой позавидовал бы даже Гек, и мы зажарили ее на переносном газовом гриле, который поставили на площадке возле бассейна. На гарнир был салат из свежих овощей, которые Лина купила на рынке у въездных ворот. Наевшись до отвала, мы устроились в шезлонгах и стали смотреть на закат, а Изабелла плескалась в бассейне. Она уже не боялась воды, но благоразумно держалась той части бассейна, где было неглубоко.

Доев третью порцию рыбы, Пауло тщательно подобрал остатки куском лепешки и вытер губы тыльной стороной ладони. Сразу было видно, что он очень доволен. Похлопав меня по плечу, он стукнул себя кулаком в грудь и сказал:

– Mi corazón está lleno.

Пауло знал, что я вряд ли его пойму, но мне показалось, он сказал это по-испански для пущей выразительности. Увидев, что я пожимаю плечами, Пауло повторил свои слова еще раз, но они не стали для меня понятнее, и Лина перевела:

– Он говорит, что счастлив. «Мое сердце переполнилось», если буквально.

Я кивнул. Я и сам чувствовал себя примерно так же.

* * *

Часам к девяти вечера стало прохладнее, и Изабелла перебралась из бассейна в шезлонг. Вскоре она задремала, и Пауло отнес ее в гостевую спальню. Лина тоже пошла с ними, а я решил снова позвонить Колину. Я рассказал ему о том, как прошел день, о рабочих, которые приходили устранять последние недоделки, а главное – о том, что Сэл пока не появлялся. Мне казалось, что теперь, когда парень расстался со своими шумными приятелями, найти его будет труднее, чем пресловутую иголку в стоге сена, поэтому я считал, что самым разумным с нашей стороны будет подождать его в особняке еще немного. Насколько мне известно, Сэлу больше некуда было податься. Теоретически он мог, конечно, вернуться в Майами, но сам я в подобную возможность не верил. Поступить так означало бы признать свое поражение, а это было не в характере Сэла.

Выслушав мои доводы, Колин ответил, что и сам так думает. Потом он замолчал, и молчал довольно долго. Наконец Колин сказал:

– Помнишь, ты просил меня об одолжении?..

– Да.

– У меня есть для тебя кое-какая информация… – Колину потребовалось несколько минут, чтобы рассказать мне все, что́ он узнал. Ему удалось накопать довольно много, но новости были не слишком хорошими. Впрочем, я, кажется, знал, что нужно делать, но говорить об этом Колину я не стал.

В конце концов, я еще не принял окончательного решения.

* * *

Попрощавшись с Колином, я долго сидел молча, глядя на отражавшуюся в воде бассейна луну. Потом я услышал позади легкие шаги – это вернулась Лина. Придвинув свой шезлонг совсем близко к моему, она сказала:

– Так на чем мы остановились?..

В ее голосе прозвучала невинная, почти детская игривость, и я понял, что в особняке Лине нравится и она отлично проводит время. Кроме того, у меня сложилось ощущение, что мое общество ее не тяготит, и это было тем более приятно, что Лина совершенно очевидно не принадлежала к женщинам, готовым близко общаться с любым мужчиной. Да и меня, должен признаться, влекло к ней, и влекло довольно сильно. Очень сильно, если уж говорить начистоту. Увы, я хорошо помнил, что за свою жизнь причинил боль довольно большому количеству людей, и мне не хотелось, чтобы Лина стала еще одной жертвой моего эгоизма и моего равнодушия. Я был готов на многое, чтобы избавить ее от этого.

Сейчас, мысленно оглядываясь на свою жизнь, я вдруг подумал, что мой путь буквально усеян обломками отношений, дружб, привязанностей, симпатий. Сталкиваясь с самыми разными людьми, я почти всегда добивался от них того, чего мне хотелось, а потом двигался дальше, стараясь не оборачиваться назад.

Но о своей нынешней и тем более будущей жизни я знал гораздо меньше, чем мне бы хотелось. Я не представлял, что случится со мной даже в ближайшем будущем – куда я поеду и где окажусь, когда найду Сэла и верну его родителям. Вместе с тем я твердо знал: я не хочу, чтобы Паулина стала еще одной жертвой в войне, в которую превратилась моя жизнь. Почему?.. Ответ прост: как большинство нормальных людей, я продолжал чувствовать боль. Должно быть, в этом и было дело. Я пытался прятать ее, делал вид, что ничего не чувствую, но боль жила во мне. Она окрашивала все мои мысли, эмоции и поступки, и именно она была причиной того, что я ощущал себя вывалявшимся в грязи. Нет, я никогда не был особенно склонен к самоанализу, но сейчас, когда видел перед собой ясный лунный свет, а мои ноздри ловили легкий аромат кокосового масла и сладковатый запах пота, исходивший от женщины в расцвете сил и красоты, я отчетливо осознавал, что Лина заслуживает чего-то лучшего, чем ваш покорный слуга. И я был готов на многое, лишь бы не утянуть ее в ту грязь, в которой сам беспомощно барахтался столько лет.

Полуобернувшись к ней, я сказал:

– Когда я отправлялся в Никарагуа в поисках Сэла, я не ожидал, что встречу тебя. И всего того, что случилось, я не ожидал тоже… Теперь мне остается только гадать, что́ я – мы будем делать, когда найдем Сэла и мне надо будет уехать. Не скрою, последние несколько дней, которые мы провели вместе, были очень… приятными, но, прежде чем двигаться дальше, я хочу, чтобы ты знала, каков я на самом деле. Что я за человек. У тебя, я полагаю, могло сложиться впечатление, будто я наделен какими-то достоинствами, какими-то положительными качествами, и они во мне, возможно, действительно присутствуют, но ты должна узнать и мою оборотную сторону. Если ты позволишь, я сам расскажу тебе об этой оборатной стороне, прежде чем ты уйдешь… А ты непременно захочешь уйти, Лина, сама захочешь, потому что здравый смысл и инстинкт самосохранения не позволят тебе остаться рядом с таким… с таким, как я. – В горле у меня пересохло, я сглотнул и продолжал: – Когда я говорил, что ложь для меня – искусство, я сказал чистую правду. Я… – На мгновение я запнулся, пытаясь решить, с чего лучше начать, но так ничего и не придумал и очертя голову ринулся вперед… – Я продаю наркотики, Лина. Точнее, продавал…

Я внимательно следил за выражением ее лица, но оно не выразило ни испуга, ни отвращения. Лина даже не поморщилась, и я, несколько приободрившись, продолжал:

– Я один привез и продал больше кокаина, чем любой дилер в Южной Флориде, за исключением, быть может, мафии и картелей. Мой партнер и я организовали доставку крупных партий товара по индивидуальным заказам знаменитых и высокопоставленных клиентов и заработали на этом очень большие деньги. Однажды, много лет назад, еще на Бимини, я проснулся ночью, чтобы сходить в туалет, и споткнулся в темноте о сумку, в который лежало несколько сотен тысяч долларов, упакованных в пластиковые пакеты. Мне пришлось долго ломать голову, куда их спрятать, потому что я просто не мог отправиться в банк и положить такую сумму наличными на свой счет… Кстати, на моем счете в одном офшорном банке тоже хранится изрядная сумма… – Сцепив перед собой руки, я слегка покрутил большими пальцами. – Я никогда не считал себя плохим человеком, Лина, но и хорошим человеком меня тоже назвать нельзя. Хорошие люди не живут так, как уже больше десяти лет живу я… – Я снова помолчал, не зная, как перейти к дальнейшему, и в конце концов добавил без всякого перехода: – Чуть больше двух недель назад, буквально за считаные часы до моей свадьбы с женщиной, которая любила меня, хотя никогда не знала меня настоящего, я осуществлял очередную закладку. Для меня это была совершенно рутинная операция, что-то подобное я регулярно проделывал на протяжение всех десяти лет. Мне предстояло доставить почти фунт белого порошка по адресу в Майами, где должна была состояться очередная вечеринка для «богатых и знаменитых», но произошло непредвиденное. Сэл каким-то образом оказался на том месте, где я оставил груз, и… Я до сих пор не знаю, что там произошло, но в результате пострадала его младшая сестра Мария, которую я любил как племянницу и которая была единственной женщиной на планете, которая любила меня со всей искренностью, на какую способен двенадцатилетний ребенок. Нет, она, не погибла, но ее покусала бойцовая собака, которую натравили на обоих…

При этих словах Лина болезненно сморщилась, но я не мог позволить себе жалости. Я понимал: если я остановлюсь, вернуться к этому разговору мне не хватит мужества.

– У Марии сильно пострадало лицо. Собачьи клыки задели нерв, который отвечает за мимику, и одно время мы очень боялись, что девочка больше никогда не сможет улыбаться. К счастью, Шелли – так звали мою невесту – работает пластическим хирургом в больнице Майами и специализируется на детях. Она провела сложную восьмичасовую операцию и сумела не только восстановить лицо Марии, но и сшить нерв. Только благодаря ей дочь моего друга снова будет улыбаться… – Тут я сам улыбнулся, подумав о том, что по крайней мере за Марию я могу больше не волноваться. «Что же, что же делать нам с Марией?..» Да ничего, и это по-настоящему славно! –  До этого страшного случая, – продолжал я, – Шелли даже не подозревала, что я живу двойной жизнью, но, когда ей стало известно, чем я занимаюсь, она… отвернулась от меня. Отшатнулась с ужасом и отвращением, и я ее понимаю. Так я потерял человека, которого любил… или думал, что любил. Теперь у меня нет невесты, нет нормальной работы, у меня только один друг, и я не принес на эту землю ничего, что имело бы хоть какую-нибудь ценность. Мне сорок лет, но итог моей жизни – только боль, которую я причинял многим и многим. – Я покачал головой. – Как-то вечером, когда я приехал в больницу и, стоя рядом с кроватью Марии, смотрел, как медсестра меняет ей бинты, я вдруг подумал о том, что не знаю, как исправить свою жизнь. Мне даже казалось, что это невозможно, но я все равно решил, что должен хотя бы попытаться найти Сэла и вернуть его родителям целым и невредимым. И даже если для этого понадобится расстаться с деньгами, которые я заработал, а за десять лет я скопил несколько миллионов, тогда я… – Тут я достал из кармана толстую пачку наличных и, найдя в полутьме руку Лины, вложил деньги ей в ладонь. – Тогда я с радостью отдам всё до последнего цента и даже украду в десять раз больше, лишь бы что-то исправить.

При моих последних словах настороженность исчезла с лица Лины, и на нем промелькнуло что-то похожее на сострадание, но я подумал, что не должен обольщаться. Это естественный порыв, который быстро пройдет, после чего она начнет рассуждать здраво и поймет, что от меня лучше держаться подальше. Лучше и безопаснее.

– Иногда, – добавил я, слегка откидываясь назад и глядя в звездное небо над собой, – я пытаюсь представить себе человека, который спустил на Марию собаку. Передо мной мелькают самые разные лица, но поводок всегда держат одни и те же руки, и эти руки мои. И, как бы я ни старался, мне вряд ли удастся смыть с себя этот грех… – Я с силой провел рукой по лицу. – Сейчас где-то здесь бродит юный наивный паренек, который пытается подражать самым крутым гангстерам, которых он видел в кино. На первый взгляд его действительно можно принять за решительного, сильного, уверенного в себе мужчину, но на самом деле ему страшно, больно и одиноко. Нет, я не собираюсь оправдываться, да и не могу… Я виноват в том, что Мария, которую я люблю больше всего на свете, была ранена и едва не осталась калекой. То, что случилось с Сэлом, – тоже дело моих рук, и я не хочу еще больше увеличивать груз, который лежит на моей совести. Вот почему ты должна знать, кто я такой, откуда я взялся и что я могу с собой принести.

Лина пошевелилась в кресле и скрестила руки на груди, но ее лицо не выражало ни страха, ни тревоги, ни отвращения. Она казалась… задумчивой. Наконец она спросила:

– Скажи, есть ли что-то такое, что… чем ты мог бы гордиться?

– Что-о?.. – Я даже ушам своим не поверил. – Разве ты не слышала, что́ я только что тебе рассказал?

– Я все слышала, и тем не менее я прошу тебя ответить на мой вопрос.

Я пожал плечами, потом неожиданно улыбнулся:

– Да, пожалуй, есть одна вещь, но только одна.

– Какая же?

– Ты действительно хочешь знать?

– Конечно. Иначе я бы не спрашивала.

– Лет шесть или семь назад я должен был забрать груз на Кубе. Для меня в этом не было ничего необычного или сложного – я рассчитывал смотаться туда и обратно часов за двенадцать. И вот, когда я уложил пакеты с порошком в тайники под палубой и уже отчаливал, на берегу вдруг появился какой-то человек в грязном костюме и с мешком наличных – кубинских песо и долларов. С ним были жена и трое детей. Он показал мне деньги и объяснил на ломаном английском, что им необходимо как можно скорее бежать с острова. Сегодня, сейчас, потому что завтра будет поздно. Я спросил, есть ли у него какие-то документы, но он только покачал головой. Даже не знаю почему, но я сразу вспомнил о том, что у Колина есть в Майами друг или, точнее, партнер, который за некоторую сумму может «организовать» вполне легальные документы. И вот я посмотрел на мужчину, посмотрел на его напуганную жену и детей и спросил: «Что же ты натворил, что тебе нужно так срочно сматываться?» А знаешь, что́ он мне ответил? Он тоже посмотрел на свою семью и сказал только три слова: «Я не сдался». Не знаю, какой смысл он вкладывал в эти слова, но для меня в тот момент этого оказалось достаточно; я жестом показал им на свой катер, и через минуту мои беженцы уже скрылись в каюте. Я понятия не имел, что я буду делать с ними дальше, поэтому, едва отойдя от берега, сразу позвонил Колину… Когда мы подошли к флоридскому берегу, он уже встречал нас со своим приятелем – специалистом по документам. Насколько мне известно, сейчас Хуан – так теперь зовут этого мужчину – торгует восточными коврами в Южной Флориде и даже процветает. Я иногда сталкиваюсь с ним в кубинском кафе в южной части Майами. Хуан покупает мне чашечку кофе и долго рассказывает про свою старшую дочь, которая учится на врача в университете штата. Когда мы расстаемся, он крепко жмет мне руку, а в его глазах стоят слезы… – Я кивнул. – Вот этим я горжусь.

– Хорошо, – сказала она. – А теперь расскажи, чего ты больше всего стыдишься.

Я отпил глоток воды из бутылки, стоявшей на полу возле наших шезлонгов.

– Лина, я торговец наркотиками, а не продавец сладостей, поэтому…

– Тогда выбери что-нибудь одно.

– Как-то у Колина возникли трудности с доставкой груза из Аргентины. Во флоридском таможенном управлении сменилось начальство, и те, кто нам обычно помогал, боялись, как бы не попасться. Тогда я сам отправился в Аргентину и перекупил у местных поставщиков сотню голов скота, который должен был отправиться на забой в Штаты, купил, разумеется, с переплатой, но это был пустяк по сравнению с тем, что мы собирались наварить на порошке. Перед самой отправкой я упаковал груз в плотный пластик и вставил коровам в… ну, ты понимаешь.

Все прошло, как мы планировали. Когда коровы без проблем миновали таможню, мы извлекли наркотик, а самих коров продали одному флоридскому ковбою, который владеет сетью стейкхаусов на юго-востоке.

– Ну, и что тут плохого, если, конечно, не считать сам факт контрабанды?

– Понимаешь, во время перевозки пара пакетов лопнула, и матросам пришлось скормить коров акулам.

– Ты спокойно относишься к тому, что люди гробят себя кокаином, но жалеешь двух коров, которых через неделю все равно должны были пустить на бифштексы?

Я покачал головой:

– Ты спросила, чего я больше всего стыжусь, и я рассказал то, что первым пришло мне на ум. Что касается наркотиков, то до недавнего времени я считал, что мы не делаем ничего особенного, только поставляем препарат тем, кто считает допустимым расслабляться подобным образом. В конце концов, никто же не винит продавцов вина в том, что у людей появляются проблемы с алкоголем? Мне хотелось спать спокойно, поэтому я старался не думать о последствиях нашей деятельности и не замечать тех клиентов, чья привычка к белому порошку переросла в зависимость. Если кто-то не способен преодолеть тягу к наркотикам, это его трудности, не мои. Мы с Колином, словно бутлегеры времен сухого закона, поставляли людям то, что они хотели, пусть даже для этого нам приходилось действовать нелегально. Да, наркотики – это яд посильнее, чем спиртное, он отравляет всех, но мне казалось, что на нас он не подействует. Что мы каким-то образом останемся невосприимчивы к этой отраве. И, возможно, поначалу так и было, но потом… Нет я вовсе не имею в виду, что мы сами начали нюхать или колоться, однако торговля наркотиками сама способна превратиться в привычку, в потребность, справиться с которой очень нелегко.

На верхней губе Лины выступили бисеринки пота, но голос ее звучал твердо:

– Нет, Чарли Финн, меня ты не испугаешь, – произнесла она. – Я понимаю, что́ ты хочешь мне сказать, но… Тебе просто невдомек, что человек, которого видишь в зеркале ты, и человек, которого вижу я, отличаются друг от друга. Они не только не похожи друг на друга, но и до некоторой степени являются антиподами. За последние дни я много раз видела, как моя дочь берет тебя за руку или взбирается к тебе на колени или на плечи, словно ты – живой спортивный снаряд. А еще я знаю, что ты возместил ущерб владельцу отеля на берегу, хотя даже не собирался в нем останавливаться.

– Но… как ты узнала?.. – растерянно пробормотал я. Ее осведомленность застала меня врасплох.

– Я уже говорила тебе, Чарли: быть может, я не богата, но я – не круглая дура. Когда владелец отеля вышел из конторы, чтобы проводить тебя до машины, все это было написано у него на лице, так что… Ты спускался в колодец, из которого не собирался пить, и по нескольку часов подряд врубался в спекшуюся глину, хотя за десять лет ни один из местных жителей так и не захотел этого сделать. Ты каждый день отправлялся прочесывать побережье в поисках подростка, который тебе даже не родной… А еще ты каждый день смотрел на меня и гадал, сможет ли такая женщина, как я, когда-нибудь полюбить такого, как ты… Так что извини, Чарли, но я просто не могу согласиться с тем, что́ ты мне только что сказал, потому что я вижу… вижу другое.

На протяжение нескольких минут я молчал, то расстегивая, то снова затягивая ремешок часов. Я просто не знал, что сказать. Наивная вера Лины в то, что на самом деле я совсем не такой, как казалось со стороны, только доказывала, насколько я преуспел в искусстве лжи и обмана. В противном случае ее бы здесь уже не было. Должен признаться, в эти минуты мне очень хотелось рассказать ей всю правду – открыть, какую роль я сыграл в банкротстве «Синко Падрес», и посмотреть на ее реакцию, – однако по причинам, которые я и сам не мог бы назвать, я был не в силах заставить себя произнести роковые слова. Возможно, мне была невыносима мысль о том, что мой образ жизни приведет к тому, что я потеряю еще и эту женщину. Возможно, я надеялся, что когда-нибудь сумею измениться. Да и не хотелось мне причинять Лине новые страдания. К чему ворошить прошлое? Ничего хорошего из этого все равно не могло получиться. Сколько бы раз я ни оглядывался назад, на свою прошлую жизнь, пытаясь разобраться, что было не так, я каждый раз натыкался только на одну причину, на один общий знаменатель, подводивший черту под моими отношениями с Амандой, с Шелли, а теперь и с Линой. Этим общим знаменателем был я сам, следовательно, проблема была не в них.

Вот почему я молчал: сначала потому, что не знал, что́ говорить, а потом – потому что молчание казалось мне лучшим ответом, который не мог никому повредить.

Но Лина считала иначе. Точнее, она нашла свой ответ на мое молчание. Поднявшись, она шагнула ко мне и поцеловала – сначала в щеку, а потом, заключив мое лицо в ладони, в уголок рта, и наконец в губы. Этот последний поцелуй был особенно долгим, и я почувствовал, какие мягкие и теплые у нее губы. Какие они нежные, манящие. Я наслаждался их прикосновением, но спор, который я вел с самим собой, стал только еще яростнее. Что-то во мне по-прежнему хотело спасти Лину от меня.

Я знал, а она – нет, в чем причина нараставшей в моей груди боли.

Наконец Лина с видимой неохотой отстранилась, напоследок мазнув меня по губам подушечкой большого пальца, и улыбнулась мечтательной, довольной улыбкой.

– Я хочу, чтобы ты знал, – прошептала она. – Я никого не целовала с тех пор, как умер мой муж. Почти десять лет… Сначала мне просто не хотелось, а потом… потом я долго не могла найти человека, который бы этого заслуживал. И вот теперь нашла.

Развернувшись, она пошла в дом, а я смотрел ей вслед, смотрел на ее прямые плечи, на нежную шею, на которой, как я точно знал, трепещет и бьется невидимая в темноте тонкая синеватая жилка, на плавные очертания бедер, на изящные лодыжки. Лина отнюдь не звала меня за собой, и в то же время ей не хотелось, чтобы я отвернулся. Она просто позволяла мне смотреть на себя, давая мне возможность увидеть и оценить в ней женщину, и я почему-то подумал, что и этого она тоже не проделывала много-много лет.

Внезапно мне пришло в голову, что теперь я могу лучше понять природу моих отношений с Амандой и Шелли. Похоже, в их основе лежало мое подсознательное желание утолить собственную боль, не быть одному, не сожалеть о прошедшем. Конечно, я не был к ним полностью безразличен. По-своему, я даже любил их, и любил достаточно глубоко. Наверное, я потянулся к Аманде и Шелли не из одних только эгоистических побуждений, однако и этих последних тоже хватало, и теперь мне было ясно, что чувства, которые я к ним испытывал, чувства, которые лучше всего описать словами «глубокая привязанность», объяснялись в первую очередь соображениями удобства, чистой географией и моими собственными нуждами. Сейчас, глядя, как Лина поднимается по ступенькам внутренней лестницы, я не мог с абсолютной уверенностью сказать, что люблю ее. Я даже не мог сказать, что именно я к ней чувствовал и когда это началось, но в одном я был уверен: это чувство было не таким, как раньше. Оно было ДРУГИМ, и хотя и Аманде, и Шелли я когда-то говорил, что люблю их, теперь мне стало совершенно ясно, что на самом деле настоящей любовью там и не пахло.

Значит, я их обманывал.

И себя тоже.

Но это больше не имело значения.

* * *

Я еще долго сидел возле бассейна, глядя на серебрящийся под луной океан. Было почти два часа ночи, когда я наконец собрался идти спать, но прежде, чем вернуться в дом, я зачем-то подошел к краю бассейна и ненадолго замер. Ночь была очень тихой, и в этой тишине я отчетливо услышал, как под чьей-то ногой хрустнула ветка. Потом послышались тяжелые, шаркающие шаги и глухой стон. Насторожившись, я поспешно отступил в тень и вскоре заметил темную фигуру, которая появилась из-за угла дома и неверным шагом стала подниматься по лестнице, ведущей к бассейну. На последней ступеньке человек покачнулся и вынужден был схватиться за перила. Я уже двигался к нему, когда пришелец нелепо взмахнул руками и, сделав еще один шаг, головой вперед рухнул в бассейн.

Когда я оказался рядом, темная фигура плавала в бассейне лицом вниз, а вокруг нее расплывалось в воде темное облачко крови.

Глава 25

Громко зовя Лину на помощь, я прыгнул в бассейн. Поднырнув под Сэла, я схватил его за плечи и развернул лицом вверх. Удерживая голову парня над водой, я подтащил его к бортику. К тому моменту, когда мы оказались у металлической лесенки, Лина уже спустилась вниз и включила возле бассейна свет. На мгновение ее встревоженное лицо показалось над поручнем лестницы, но не успела опасть ее взметнувшаяся от быстрого движения юбка, как Лина уже исчезла.

Не без труда я вытащил Сэла из воды и уложил на каменные плиты площадки. Вид у него был самый плачевный: лицо разбито, мочки ушей, ноздри и другие места, где когда-то был пирсинг, разорваны и кровоточили, а оба глаза заплыли. Над одним глазом я разглядел глубокое рассечение, еще одна ссадина была под другим глазом. Одно плечо Сэла казалось недавно вывихнутым, во всяком случае, оно располагалось значительно ниже другого, а одну из татуировок на предплечье Сэла словно пытались срезать бритвой вместе с куском кожи. Одну руку Сэл даже в забытьи прижимал к туловищу, и, задрав ему рубашку, я увидел, что всю грудь парня покрывали черно-синие кровоподтеки. Правая нога тоже была повреждена, два пальца на руке распухли (один из них, похоже, был сломан), но это было еще не самое худшее.

Осторожно повернув Сэла на бок, я увидел глубокую и длинную, как от удара ножом, открытую рану, которая начиналась на животе и заканчивалась почти на спине. Края ее воспалились – в рану явно попала инфекция, к тому же она продолжала кровоточить, а импровизированная повязка, которую Сэл соорудил из какой-то тряпки и бумажных полотенец и засунул под рубашку, почти не помогала. Судя по меловой бледности лица и кожных покровов, парень потерял очень много крови, и я удивился, как он нашел в себе силы добраться до особняка.

Лина вернулась к тому моменту, когда я окончательно удостоверился, что Сэл жив. Точнее, пока жив. Он бредил, поминутно теряя сознание, а когда снова приходил в себя, бормотал слова, разобрать которые я не мог.

Лина начала с того, что пощупала пульс на шее Сэла, потом приподняла ему веко и проверила реакцию зрачка. Осмотрев синяки и другие повреждения, включая рану на животе, она озабоченно покачала головой:

– Он очень ослаб, да и рана воспалилась… Организм еще борется с инфекцией, но, если ему не помочь, мальчик может погибнуть. – Показывая на лицо, руку и живот Сэла, Лина добавила: – На раны придется наложить больше ста швов, но с этим можно подождать. Главная наша проблема – большая потеря крови. Конечно, лучше всего было бы как можно скорее доставить его в больницу, но… – Она подняла вверх палец. – Но, если Сэл совершил что-то противозаконное, коста-риканская полиция отправит его в местную тюрьму, и тогда его родители, какими бы богатыми они ни были, больше никогда его не увидят.

Я согласно кивнул и, глядя на струйку крови, продолжавшую сбегáть по лицу Сэла, достал из кармана мобильный телефон. Опустившись на корточки, я стал набирать номер Колина. Одновременно я говорил, точнее, рассуждал вслух:

– Колин может прибыть сюда через час. У него свой самолет. Он сядет либо в ближайшем аэропорту, либо прямо на шоссе в нескольких милях отсюда. Сейчас ночь, на дороге никого не будет, и ничто не помешает Колину снова взлететь, как только мы перенесем Сэла на борт.

Стоило мне произнести эти слова, как рука Сэла поднялась и обхватила мою руку с мобильным телефоном. Не выпуская моей кисти, парень отрицательно покачал головой и попытался что-то сказать, но я разобрал, что́ он говорит, только с третьего раза.

– Не поеду домой.

Я наклонился к самому его лицу:

– Тебе нужна медицинская помощь, Сэл. Врач, понимаешь? Иначе ты можешь умереть.

Он кивнул, потом снова покачал головой:

– Не поеду… – Его голова откинулась назад, но пальцы по-прежнему сжимали мою руку.

Я как раз размышлял, как переубедить Сэла, когда Лина тронула меня за локоть:

– Если поблизости есть аптека, я куплю там все, что может нам понадобиться, чтобы довезти его до Леона. В Леоне мы положим Сэла в больницу при соборе. Там ему окажут всю необходимую помощь, хотя на полное выздоровление может потребоваться время.

– А нельзя оставить его здесь?

Она покачала головой:

– Это слишком рискованно. Я могла бы за ним ухаживать, но в этом случае его шансы на выздоровление будут не слишком велики. Что касается самолета… Честно говоря, я не уверена, что мальчику в таком состоянии можно летать. У него слишком низкое кровяное давление, а это может быть опасно. Его организм сильно обезвожен, и… Сейчас Сэлу необходимы внутривенные вливания физиологического раствора и антибиотиков, а также морфий, чтобы снять болевые симптомы. Кроме того, у него могут быть повреждены внутренние органы, значит, потребуются рентген и другие исследования. А еще хирург должен почистить раны и наложить швы. В Коста-Рике сделать все это достаточно проблематично, потому что меня здесь не знают, но в Леоне я смогу добиться, чтобы Сэла обследовали как можно скорее. В любой из здешних клиник нам придется долго ждать в приемном покое. В Леоне у меня много знакомых врачей, и, если я попрошу, его обследуют вне очереди, а в случае необходимости сразу поместят в палату. – Лина взяла меня за плечо и добавила с неожиданной властностью: – Послушай, Чарли, парню срочно необходима квалифицированная помощь, а получить ее мы можем только в Леоне!

Я посмотрел на лицо Сэла. Глаза его были закрыты, дыхание казалось неглубоким и частым.

– О’кей. Буди Изабеллу, а я отнесу парня в машину.

Пока Лина будила дочь и Пауло, я устроил Сэла в кузове «Тойоты», соорудив ему удобное ложе из нескольких одеял и подушек. Не забыл я запастись и бумажными полотенцами. Десять минут спустя мы уже выехали с территории поселка и оказались на шоссе, которое вело на север. В этот час дорога была абсолютно пустой – нам не попалось ни одной машины, но Пауло все равно старался ехать не слишком быстро, чтобы Сэла поменьше трясло. Изабелла дремала на заднем сиденье, а Лина устроилась со мной в кузове. «Тойота» подскакивала на выбоинах в асфальте, и, пока я придерживал голову Сэла, стараясь уберечь его от новых травм, Лина пыталась обработать самые серьезные раны, воспользовавшись теми немногими медицинскими средствами, которые мы нашли в автомобильной аптечке. Судя по нахмуренному лицу, Лина была сильно встревожена, но вслух ничего не говорила, а я не стал спрашивать и только взял у нее из рук фонарик, чтобы ей было удобнее работать. Когда дорога стала ровнее, я уложил голову Сэла на подушку и стал помогать Лине. Сэл бо́льшую часть времени пролежал без сознания, что оказалось весьма кстати – в противном случае он бы просто не дал нам к себе притронуться.

В последние полтора часа перед прибытием в Леон Лина хмурилась особенно часто и поминутно проверяла пульс Сэла.

– Он весь горит, – сказала она, отвечая на мой невысказанный вопрос. В самом деле, кожа Сэла казалась горячей на ощупь, а губы посинели. На одной из заправок Пауло купил пакет льда, который мы положили нашему раненому под мышки, под шею, на живот и на пах. На какое-то время Сэлу действительно стало легче, но лед быстро растаял, и мне оставалось только надеяться, что мы доберемся до больницы раньше, чем случится непоправимое.

Именно в эти минуты, пока я смотрел то на Сэла, то в глаза Лины, в которых отражались редкие придорожные огни, на меня вдруг снизошло озарение. Теперь я воспринимал события своей жизни с предельной ясностью, но, увы, эта ясность не принесла мне ни мира, ни душевного спокойствия. То, кем я в конце концов стал, не было результатом каких-то продуманных действий и спланированных поступков, и в то же время я не мог сказать, будто в жизни я всегда двигался по пути наименьшего сопротивления, хотя бывало и такое. Мой жизненный путь определяли главным образом любопытство и праздный интерес. Это может быть занятно, говорил я себе. Почему бы нет? Интересно, чем все это закончится и к чему приведет? Так я несся без руля и без ветрил, не сверяя течение своей жизни ни с каким моральным или этическим компасом, и надо сказать, что вплоть до самого последнего времени я никогда не считал себя плохим. И только сейчас, пока я сидел в тряском кузове внедорожника и держал на коленях голову Сэла, на меня вдруг обрушилась вся тяжесть моих поступков и решений, и я понял, что не могу взирать на итоги своей жизни без отвращения и горечи. На мгновение мне даже показалось, что я буквально чувствую во рту едкий вкус желчи, которая переполняла меня изнутри. Я никого не убил, не совершил ограбления века, не инициировал холокост и не расстрелял школьный автобус. Я не крал и не насиловал, но сейчас, оглянувшись на прожитую жизнь, я вдруг спросил себя, не были ли мои поступки хуже, чем самые страшные преступления.

И я, кажется, знал ответ.

Нет, я, конечно, не мог равняться с величайшими в истории злодеями, но за свои сорок лет я слишком часто отворачивался от зла и спешил пройти мимо. Я предпочитал делать то, что мне хотелось, что мне было интересно, хотя мог предотвратить, мог помочь и спасти. Я не совершал ничего плохого, но был пассивным и равнодушным наблюдателем, а значит – соучастником, не понимая, что мое невмешательство только умножает зло.

И принять это было, пожалуй, тяжелее всего. Я никак не мог поверить, что, пока я бездействовал, зла становилось все больше, но факты были неумолимы, и я наконец сумел взглянуть им в лицо.

Если раньше мой мысленный взор застилал некий туман, который мешал мне видеть ясно, то сейчас он растаял, и в свете нарождающегося дня я увидел себя с беспощадной отчетливостью.

Грехи мои как песок морской, и тягчайший из них – равнодушие.

Сейчас, глядя на Сэла, я видел последствия своего бездействия и понимал, что больше не могу оставаться в стороне, не могу делать вид, будто ничего особенного не происходит.

Потом я посмотрел на часы, чтобы узнать время, но стекло было испачкано засохшей кровью, и я ничего не увидел. Времени не было, оно как будто перестало существовать, и я понял, что это мой шанс. Принять решение. Сделать что-то. Измениться. И тогда, когда время снова помчится вприпрыжку, приближая меня к концу, мне, быть может, будет не так стыдно смотреть в глаза Сэлу, Марии, Колину и… Лине.

Да, Лине. Я подумал о ней не просто так, потому что каждый раз, когда я смотрел на нее, мое сердце сжималось, точно от боли. Я жалел не о том, что́ я потерял и чего лишился, а о том, что я еще могу потерять, если не стану другим. Впрочем, даже в моем будущем не все зависело от меня, и поэтому вопросов было у меня куда больше, чем ответов.

Было раннее утро, когда мы остановились перед Леонским собором, и Лина, выпрыгнув из кузова, торопливо бросилась внутрь, оставив меня с Сэлом. Прошло несколько минут, и парень неожиданно открыл глаза и с усилием поднес к лицу забинтованные, израненные руки.

– Господи, что же я натворил!.. – чуть слышно пробормотал он.

– Ты просто очень старался быть похожим на своего отца, – сказал я первое, что пришло в голову. Сейчас мне больше всего хотелось отвлечь Сэла, чтобы он не думал о боли, о том, через что ему пришлось пройти, чтобы не вспоминал о совершенных ошибках. С этим можно было разобраться потом.

Голова Сэла качнулась из стороны в сторону, взгляд на мгновение стал расфокусированным, но усилием воли он заставлял себя оставаться по эту сторону реальности. С трудом повернувшись, чтобы посмотреть на меня, Сэл слабо, точно младенец, потянул меня за рукав. В горле у него что-то хрипело, губы едва шевелились, но я все-таки расслышал:

– Я… не хотел походить на отца. Я… – Он слегка приподнялся и похлопал меня по груди. – …Хотел быть как ты. – На это движение ушли все его силы, и Сэл снова откинулся на одеяло и закрыл глаза. – Как ты… – повторил он.

По моим щекам покатились слезы, и я не стал их вытирать, даже когда Лина вернулась в сопровождении двух священников в коричневых сутанах, подвязанных белыми веревками. Один из них держал в руке керосиновый фонарь. При свете этого фонаря я выгрузил Сэла из кузова и на руках понес сначала по крытой каменной галерее, тянувшейся вдоль стены собора, потом по длинному, выложенному кафельной плиткой коридору, который вел в церковную клинику. Койка для Сэла уже была готова, и я опустил его на грубые, но чистые простыни. На столике рядом были разложены сверкающие медицинские инструменты. Не тратя времени даром, Лина вонзила иглу капельницы в левую руку Сэла, примотала пластырем трубку и сунула мне пластиковую «наволочку»-контейнер с физраствором:

– Вот, сдавливай обеими руками, только равномерно.

Сама она взяла со столика изогнутые медицинские ножницы и принялась срезáть с Сэла одежду и повязки, которые мы наложили еще в особняке. Одновременно Лина говорила:

– Врач сейчас приедет, он живет недалеко, за ним уже послали. Здесь есть рентгеновский аппарат, он довольно старый, но работает хорошо. Врач привезет с собой кассеты, и мы сделаем снимок, а пока… пока нужно еще раз промыть и продезинфицировать раны, и можно начинать накладывать швы.

Нам потребовалось чуть меньше часа, чтобы тщательно вымыть Сэла, который, к счастью, спокойно спал после того, как один из священников, выполнявший в клинике обязанности медбрата, сделал ему укол морфия. Когда мы продезинфицировали раны, Лина стала накладывать швы. Начала она с раны на боку, которая была настолько глубокой, что шить пришлись не только снаружи, но и изнутри. Наблюдая за ней, я заметил, что действовала Лина вполне уверенно и профессионально. Швы у нее получались ровными, как у опытного хирурга, и я спросил:

– Кто тебя учил накладывать швы? Твой муж?

Не отрываясь от работы, Лина покачала головой:

– Нет. Нужда научила.

Закончив с раной на боку, она перешла к рассеченному лбу, затем занялась рукой. Сломанный палец она залила гипсом, а вывихнутое плечо вправила. Когда кость встала на место, я спросил:

– Этому тебя тоже учила нужда?

На этот раз она слегка улыбнулась уголком губ.

– Нет. – Лина слегка помассировала плечо Сэла, чтобы активизировать кровообращение. – Этому меня научил Габриель.

Наконец появился врач с чистой кассетой, а священники прикатили громоздкий рентгеновский аппарат. Они развернули его так, чтобы можно было делать снимки лежащего человека, а я помог им правильно уложить Сэла. Врач сделал несколько снимков и сразу же их проявил. У Сэла оказались сломаны четыре ребра, но трещины проходили вдоль, а не поперек. Такие переломы тоже были достаточно болезненными, зато мы могли не бояться, что острый край кости проткнет Сэлу легкие, к тому же никакого особого лечения, кроме покоя, такие травмы не требовали. Никаких других внутренних повреждений на снимках врач не обнаружил. Правда, он сказал, что утверждать что-то с уверенностью можно будет только по прошествии некоторого времени, однако на данный момент он может дать достаточно оптимистичный прогноз. Поначалу врач опасался разрыва селезенки – на эту мысль навели его многочисленные синяки на груди и животе Сэла, но снимок ничего такого не показал, и мы вздохнули с некоторым облегчением.

Следующие полтора часа врач и Лина посвятили более тщательному обследованию нашего пациента. Они осмотрели парня, что называется, с головы до пят, и хотя, пребывая под действием мощного обезболивающего, Сэл не мог внятно сообщить, где у него болит, сумели сделать некоторые выводы и наметить программу лечения.

Осмотр закончился где-то к десяти утра. Сэлу необходим был отдых, а также антибиотики и капельницы, но главное, теперь он мог не бояться, что его снова изобьют. Врач, впрочем, предупредил, что процесс выздоровления может оказаться длительным.

– Не обольщайтесь, – строго сказал он. – Парня едва не прикончили. Травмы, которые он получил, так скоро не проходят… – С этими словами врач приподнял простыню и показал нам страшные, багрово-черные кровоподтеки. – Вот, взгляните. Классический симптом Грея Тернера – Каллена…

– Я, кажется, незнаком с этими господами… – пробормотал я.

– Проще говоря, такие синяки указывают на наличие внутрибрюшинного кровотечения вследствие тупой травмы, – пояснил врач и повернулся к Лине: – Возможно развитие перитонита, так что будьте внимательнее. Если что-то покажется вам подозрительным, сразу вызывайте меня.

Лина кивнула с таким видом, словно она все поняла, и врач сказал, что ему пора ехать в больницу, в которой он работал постоянно. Впрочем, ближе к вечеру он пообещал навестить Сэла еще раз. Прежде чем уйти, врач еще раз повторил, что на первых порах пациенту необходим полный покой и что нам следует быть готовыми к тому, что процесс выздоровления займет достаточно продолжительное время.

Потом он уехал, а я подошел к раковине и попытался отмыть руки и часы. Выковыривая кровь, которая запеклась в румбах безеля, я вдруг подумал, что проделываю подобную операцию уже во второй раз. Да, Сэла мы нашли, но ситуация лучше не стала. Похоже, она только еще больше усложнилась.

Пора было звонить Колину.

Глава 26

Я набрал номер, назвал пароль – «Джордж» – и дал отбой. Ответный звонок последовал примерно через полминуты.

– Мы нашли его, – сказал я, убедившись, что звонит Колин. – Точнее, это он нашел нас… Как бы там ни было, сейчас Сэл под присмотром и в ближайшее время никуда не денется.

– Как он?

– Не очень хорошо. Он поправится, но это потребует времени.

– Я пошлю самолет. Нет, лучше прилечу сам. Я смогу быть у вас через…

– Не думаю, что это будет ему полезно.

Колин немного помолчал.

– Тебе нужны деньги?

– Нет, у меня все есть. Доктор только что осмотрел его, об остальном позаботится Лина. Ему придется пролежать неделю или даже две – кто-то его здорово обработал. Он… сильно избит.

– Ты с ним разговаривал? Что он сказал?

– Почти ничего. Он то и дело терял сознание, а сейчас он спит. Врач дал ему довольно большую дозу обезболивающего. – Я сглотнул. – Сэл поправится, – повторил я. – Может быть, и не так быстро, как хотелось бы, но поправится, так что не волнуйся. Я сделаю на телефон несколько снимков и перешлю тебе в ближайшие два-три дня. Ты все увидишь сам.

– Это хорошо. Это очень хорошо. Я буду ждать.

– Ну, в таком случае пока. Я еще позвоню.

– Э-э-э… – Колин откашлялся. – Насчет твоего дела…

– Да?

– Там все довольно сложно.

– А конкретнее?

– Теоретически ты можешь получить то, о чем мы говорили, но я не уверен, что тебе этого захочется, когда ты узнаешь, что́ тебе придется сделать, чтобы добиться своего. Кроме того, это довольно дорого, и я не знаю, можешь ли ты себе это позволить. Как бы там ни было, ситуация такова…

Пока Колин объяснял, я сидел молча и внимательно слушал, стараясь запомнить все детали. Задача действительно была не из легких, но моя решимость от этого только еще больше окрепла.

Наконец Колин закончил.

– Я все понял, – сказал я. – А насчет Сэла не волнуйся – все будет в порядке.

– Пришли нам несколько фотографий, как только сможешь, – снова попросил он. – Маргерит будет рада.

Он дал отбой, а я еще долго сидел неподвижно и, обхватив голову руками, думал о том, что еще никогда в жизни не чувствовал внутри такую пустоту.

* * *

Лина провела у постели Сэла весь день, скрупулезно отмечая малейшие изменения в его самочувствии и записывая все, что имело отношение к ходу лечения: температуру, кровяное давление, количество и названия лекарств. Пауло уже давно уехал домой, забрав Изабеллу, а мы остались в клинике. Назавтра мы планировали перевезти Сэла в Валья-Крусес, но прежде нам следовало убедиться, что переезд ему не повредит.

Ближе к вечеру урчание в животе напомнило мне, что мы весь день ничего не ели, и я зашел за Линой в палату, где она выслушивала Сэла при помощи стетоскопа.

– Хочу выйти в город и купить что-нибудь поесть. Что тебе принести?

Лина улыбнулась и кивнула:

– Возьми мне то же, что и себе. Только смотри, не бери блюда с сальсой.

Я засмеялся:

– Постараюсь не забыть.

Выйдя на улицу, я купил в «Месон реале» две бутылки воды и пару дежурных блюд «навынос», которые мне упаковали в коробку. Когда я вернулся в клинику, Лина спала на раскладушке рядом с койкой Сэла. Мне не хотелось ее будить, и я поставил ее порцию на маленький столик. Накрыв тарелки крышкой от коробки и одеялом, чтобы еда не остыла, я отправился в собор, который в этот поздний час был похож на огромную пещеру. Сев на скамью у задней стены, я вооружился пластиковой вилкой и, глядя на цветные витражные стекла, начал не спеша есть. Какое-то время спустя мое внимание привлекла картина, которая висела на стене наискосок от меня. Довольно большая – футов восемь или десять высотой и примерно вдвое меньше в ширину, – она потемнела от времени и выглядела старой и потрескавшейся, хотя и носила следы неумелой реставрации. Насколько я мог судить, на картине был изображен невольничий рынок. Центральное место занимала фигура обнаженного мужчины; его тело покрывали следы от удара бичом, а поза выражала полную беспомощность и покорность судьбе. Раб стоял на деревянной колоде, а над его головой висело на столбе копье, с которого стекали капли крови. Вокруг были изображены искаженные лица каких-то людей, которые наперебой предлагали свою цену. Табличка под картиной гласила: «Проданный под копьем»[65].

Отставив в сторону пустую тарелку, я вытянулся на скамье. Прямо надо мной висела другая картина, а под ней, прямо в массивных камнях, из которых была сложена стена собора, были высечены слова: «За ничто вы были проданы и без серебра будете выкуплены»[66].

Я закрыл глаза и потряс головой. Как я оказался в невидимом рабстве? И кто придет меня освободить?

Ответов на эти вопросы у меня не было.

Лина разбудила меня часов через двенадцать. Она улыбалась. В центральном проходе священник протирал пол намотанной на щетку тряпкой.

– Он зовет тебя, – сказала Лина.

Когда я вошел, Сэл сидел на кровати. Лицо его все еще хранило следы побоев, но выглядел он намного бодрее. Увидев меня, Сэл хрипло спросил:

– Как там Мария?

– Все нормально. Она выздоравливает и уже спрашивала о тебе.

– А ее… лицо?

– Все хорошо. Твой отец говорит, у нее даже шрамов не останется. Спасибо Шелли – это она сделала первую операцию.

Я подошел ближе, но ничего не сказал, давая Сэлу возможность самому высказать то, что́ было у него на душе. Но мальчик только отвернулся, и по его лицу покатились слезы.

– Ты… передашь ей, что я… что мне очень жаль? – почти прошептал он.

– Я думаю, ты сам ей это скажешь.

Сэл упрямо затряс головой:

– Я не вернусь домой.

Сэл был накачанным парнем и старался говорить по-мужски сурово и твердо, но внутри он все еще был ребенком – шестнадцатилетним подростком, которого терзали неуверенность, сомнения и страх перед миром взрослых, где ему пока не было места.

Я достал из кармана мобильник.

– Еще в прошлом веке один очень умный парень изобрел замечательную штуку, – сказал я. – Называется «телефон». Конечно, за сто с лишним лет телефонная связь претерпела значительные изменения, но базовый принцип остался тем же. Иными словами, люди до сих пор пользуются подобными аппаратами, если хотят поговорить с кем-то, кто находится очень- очень далеко, и сказать им, что они их по-прежнему любят и сожалеют о том, что случилось. Не вижу причин, почему бы тебе не поступить так же.

Сэл кивнул, потом несмело засмеялся и вытер слезы краешком простыни.

– Похоже, я наделал немало глупостей.

Я придвинул стул и сел.

– Да, – сказал я и положил руку на ему плечо. – Но твои глупости – пустяк по сравнению с ошибками, которые совершил я.

Сэлу нравилось притворяться взрослым, крутым, но у него было мягкое и нежное сердце Маргерит. Он пытался скрывать его за татуировками, пирсингом, накачанными анаболиками мышцами и грубыми словечками, которые то и дело срывались у него с языка, но я-то видел его насквозь. Все это была просто маскировка, камуфляж, необходимый Сэлу для того, чтобы скрывать от окружающих неуверенность в собственных силах. Сейчас эта защитная оболочка треснула, и Сэл предстал передо мной таким, каким он был на самом деле: нежным, любящим, ранимым. Он еще не знал, что доброта, нежность и способность ощущать чужую боль как свою и есть главная сила настоящего мужчины, но я надеялся, что со временем он к этому придет. Обязательно придет, хотя, если судить по первым шагам, его путь будет труден и извилист. Ну а в том, что свои первые шаги Сэл сделал не туда и не так, его следовало винить в последнюю очередь. В каком-то смысле он был как пятилетний малыш, который напялил отцовские ботинки и пальто, но запутался в по́лах и упал, а рядом не оказалось никого, кто бы мог его поддержать. Теперь ему предстояло залечить ушибы и попробовать снова, на этот раз – в одежде, которая была ему по росту. На это тоже требовалась определенная смелость, но теперь я был намерен проследить за тем, чтобы у Сэла все складывалось как следует, по крайней мере на первом этапе.

Лишь бы только он не догадался, что я его опекаю.

Сэл глубоко вздохнул и тут же схватился за ребра. Жалко улыбаясь, он с виноватым видом пробормотал:

– Чувствую себя так, словно попал под грузовик.

– Что вообще с тобой произошло? Нет, если не хочешь, можешь не рассказывать, но…

Он снова вздохнул:

– С чего начинать?

– Как насчет того, чтобы начать с самого начала, с того момента, когда я сделал закладку?

Сэл метнул настороженный взгляд в сторону Лины, не зная, насколько откровенно он может говорить при ней, но я успокаивающе похлопал его по здоровому плечу:

– Все в порядке, она знает. Я ей все рассказал.

Набрав в грудь побольше воздуха, он начал говорить. Оказывается, Сэл уже довольно давно следил за моими закладками, используя отцовский мобильный телефон. Он точно знал, когда, куда и сколько кокаина я должен доставить. Его задача еще больше упростилась, когда однажды утром он заметил, как я достал из своего шкафчика в прихожей новую сим-карту, а старую выбросил в мусорный бак (сам я, замечу, даже не подозревал, что за мной следят). С тех пор парень следовал за мной как тень, пытаясь таким образом научиться тому, что́ я делал и как. Кроме того, Сэл надеялся узнать, где Колин держит основной запас наркотиков, чтобы потихоньку брать из тайника некоторое количество и продавать на стороне. О том, что недостача обязательно обнаружится и подозрение падет на меня, он не подумал, как не думают о подобных вещах многие шестнадцатилетние мальчики. Впрочем, мне кажется, произошло это главным образом потому, что Сэл отнюдь не ставил перед собой задачу по-быстрому заработать несколько сотен тысяч, чтобы потихоньку тратить на личные нужды. На самом деле он собирался отдать заработанные деньги отцу в надежде, что тот сумеет по достоинству оценить смекалку, сообразительность и инициативу сына.

Но, к сожалению, это было еще не все. Прежде чем Сэл обнаружил, что он играет в покер совсем не так хорошо, как ему казалось, он уже проиграл довольно значительную сумму и набрал долгов, по которым предстояло расплачиваться. В принципе, он мог бы вернуть все, что́ был должен, за счет денег, которые выделяли ему родители, но только при условии, что больше не будет играть. Однако остановиться Сэл уже не мог. Им овладел азарт, и после недолгих поисков он связался с парнями, которые тренировали питбулей и организовывали нелегальные собачьи бои. Ему казалось, что это верные и легкие деньги и что свои карточные долги он с легкостью оплатит, если сделает безошибочную ставку. Сказано – сделано, и он купил собаку, а также заплатил какие-то деньги одному из своих новых знакомых, чтобы тот подготовил пса к боям. Но в первой же схватке его пес проиграл, проиграл и Сэл, причем довольно крупно, так как поставил на своего фаворита значительную сумму. Таким образом, его долг – и карточный, и за собачьи бои – всего за несколько часов вырос в несколько раз, а это означало, что кредиторы, скорее всего, потребуют вернуть им деньги в срочном порядке. Так и произошло. В ту ночь, когда Сэл повез Марию «прокатиться при луне» (хотя на самом деле он собирался изъять сделанную мной закладку и продать), за ним уже следили. Его застали врасплох, а когда он попытался сопротивляться, спустили на него одного из питбулей, но тут неожиданно вмешалась Мария. Нападавшие поспешили скрыться, а Сэл позвонил по 911, чтобы вызвать сестре помощь.

Ожидая, пока вертолет «Лайф Флайта» приземлится на набережной, Сэл боялся смотреть на залитое кровью лицо Марии. Когда же помощь наконец пришла, он не полетел вместе с сестрой в больницу, а поспешил скрыться в каких-то кустах. Еще долго Сэл оставался в своем убежище, пытаясь решить, что же делать дальше. Он мог, конечно, отправиться домой, но, как он сказал мне сейчас, мать и отец столько раз выручали его из беды, столько раз избавляли от неприятностей, что ему было стыдно смотреть им в глаза, особенно после того, как из-за его глупости едва не погибла сестра. Так Сэл решил бежать в Коста-Рику, в отцовский дом на берегу, ибо это было единственное место, где он чувствовал себя в безопасности. Добравшись до особняка, он позвонил приятелям – профессиональным серфингистам, с которыми познакомился предыдущим летом. Те не заставили просить себя дважды и вскоре приехали на берег, но не одни. С собой они привезли еще каких-то друзей, те позвали своих знакомых, и не успел Сэл оглянуться, как в особняке уже собралась толпа человек в двести, которые мигом перепились и начали разносить обстановку.

Не переставая мечтать о том, как однажды он вернется в родительский дом в Майами с огромной суммой, которая с лихвой покроет все, что Колин и Маргерит потратили, когда пытались избавить его от очередных неприятностей, включая назначенные судом залоги, Сэл добрался до Леона. Там он узнал, что в одном из городских ресторанов идет крупная игра, и загорелся идеей попытать счастья. Местные игроки не казались ему опасными соперниками, поэтому Сэл швырял деньги направо и налево, стараясь «засветиться» и получить приглашение на игру. Увы, он снова проиграл, проиграл все, что было у него при себе, а когда попытался удрать на машине, которая послужила его ставкой в последней отчаянной попытке отыграться, десятник натравил на него пару вышибал.

После этого денег у Сэла осталось совсем мало, машины он тоже лишился, поэтому он и его «друзья»-серфингисты вынуждены были останавливаться в скромных прибрежных отелях и хостелах, где они принимались «веселиться», напиваясь вдрызг и ломая мебель. В одном из таких мест Сэл ввязался в пьяную драку с вооруженным ножом бандитом, который и пырнул его в живот. Вскоре деньги закончились, а когда Сэл отказался позвонить отцу, чтобы тот прислал еще, «друзья» накинулись на него, словно стая волков, разбили лоб и сломали ребра. Сэл не мог даже сопротивляться, он очень ослабел от раны, но его спутников это не остановило: им было не впервой топтать лежачего, в том числе и в буквальном смысле. Забрав у Сэла оставшиеся гроши, они бросили его в какой-то канаве и скрылись. Каким-то чудом парню удалось добраться до шоссе и автостопом доехать до Коста-Рики. Как сказал Сэл, он знал, что я буду его искать, и рассчитывал, что рано или поздно я обязательно появлюсь в особняке. Не знал он только, успею ли я застать его в живых, поскольку чувствовал себя скверно и даже не мог оказать себе первую помощь.

Рассказ утомил Сэла. Закончив, он снова откинулся на подушки и закрыл глаза, и я накрыл его одеялом.

– Поспи, – сказал я. – Если захочешь, мы поговорим позже.

Сэл уснул еще до того, как я вышел в коридор. Лина, которая покинула палату несколькими минутами раньше, дожидалась меня в коридоре.

– Он еще очень слаб. Придется подержать его здесь еще денек. – Упершись кулаками в поясницу, она приподнялась на цыпочках и выгнулась назад. – Хорошо бы сейчас кофе, – мечтательно сказала Лина. – И с круассанами. Как ты думаешь?

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы вопрос дошел до моего сознания.

– Подожди меня здесь, – сказал я наконец. – Я мигом.

* * *

Бо́льшую часть дня Сэл проспал. Уже поздно вечером, когда служители закрыли высокие двери собора и, протерев пол, разошлись по кельям, Лина отыскала меня на задней скамье, где я дремал, положив под голову сборник псалмов. Слегка потянув меня за штанину, Лина негромко произнесла:

– Нам нужно поговорить, Чарли…

Я сел, протирая глаза.

– Да, конечно. А о чем?

– Я бы не хотела на тебя давить, но… Что ты собираешься делать дальше?

Я совершенно искренне пожал плечами. Об этом я пока не думал.

– Сэл не хочет возвращаться домой, – сказал я. – Конечно, я мог бы его уговорить и даже заставить; меня, я думаю, он послушает. Вопрос в другом: сколько времени Сэл пробудет дома, прежде чем опять убежит, и будет ли ему вообще от этого какая-нибудь польза. В принципе, я мог бы отвезти его в особняк в Коста-Рике, чтобы он окончательно выздоровел, но мне не хочется этого делать. Там он будет все время вспоминать о том, что́ натворил, думать о своих отношениях с родителями. И еще: кроме нас, там никого не будет, поэтому я боюсь, что, как только Сэл окончательно оправится, ему быстро надоест сидеть в четырех стенах, и он снова может стать… беспокойным. С другой стороны, вовсе не обязательно везти его в Коста-Рику. Как только Сэл начнет вставать, я мог бы снять номер в одном из местных отелей, но… рано или поздно мы все равно столкнемся с той же проблемой, к тому же в Леоне он с большой вероятностью может наткнуться на кого-то из своих недавних «друзей», а это не нужно ни нам, ни ему. Есть и третий вариант – отвезти его на Бимини, но в этом случае Сэл только еще сильнее проникнется фальшивой романтикой нашего с Колином бизнеса… а мне бы этого не хотелось.

Лина опустилась на скамью рядом со мной.

– Ну а как насчет того, чтобы провести несколько недель в Валья-Крусес? С Пауло и с нами? Думаю, еще одна кровать в твоем курятнике поместится. – Она усмехнулась: – Впрочем, его все равно придется немного… модернизировать, иначе в нем будет слишком жарко. Я знаю, ты отличный столяр, да и Пауло тебе, конечно, поможет. Вдвоем вы сумеете сделать все, что нужно, и достаточно быстро.

– Послушай, Лина, я… я не хотел бы… В конце концов, я нанимал вас, чтобы вы помогли мне найти Сэла, и не могу просить, чтобы вы его еще и лечили.

– Ты не понял, – спокойно сказала Лина. – Я вовсе не хочу, чтобы ты нам платил.

– Это-то я как раз понял, – возразил я. – И мне тем более не хочется злоупотреблять вашим добрым отношением.

– Нет, ты не понял, – повторила Лина. – Раны Сэла гораздо серьезнее, чем ты думаешь. И я сейчас говорю не о костях, порезах и ссадинах. Сэл – просто испуганный ребенок, который не знает, кто он такой.

Она была права, и я медленно кивнул.

– Ты… ты очень проницательна.

– Просто я женщина.

Я улыбнулся:

– Да, ты женщина.

– Когда я была не старше Изабеллы, отец часто поднимался со мной в горы, где мы ухаживали за нашими кофейными деревьями. Время от времени среди молодых саженцев встречались растения, которые никак не желали плодоносить, как мы ни старались. Они не давали буквально ни ягодки кофе, но вместо того чтобы выдернуть такой саженец с корнем и швырнуть в пропасть, папа аккуратно выкапывал его и пересаживал на новое место, где состав почвы был немного другим, привязывал молодое деревце к прочному колышку, окапывал, поливал и удобрял в надежде, что на новом месте оно станет расти лучше. И чаще всего он оказывался прав. Простой перемены места оказывалось достаточно, чтобы саженец начинал давать отличный урожай.

– При всем уважении к твоему отцу, – возразил я, – перемена места не всегда означает перемену в обстоятельствах, тем более что речь сейчас вовсе не о кофе. Я по своему опыту знаю, что проблемы чаще всего следуют за тобой, куда бы ты ни направился – в Бостон, в Майами, на Бимини или в Никарагуа.

Лина ответила не сразу. Расстелив на коленях полотенце, она достала из сумки манго размером с футбольный мяч и начала чистить, стараясь, чтобы сок капал на полотенце. Разрезав плод на дольки, она протянула одну мне, потом отправила кусочек себе в рот.

– А я знаю, – с набитым ртом произнесла Лина, – что с неприятностями я чаще всего сталкиваюсь именно тогда, когда полагаюсь на чужой опыт вместо того, чтобы опираться на свой. – Она подняла голову и посмотрела на меня: – И ты здесь не один такой. У меня в жизни тоже хватало неприятностей и бед, поэтому, когда я смотрю в глаза этому мальчику, я ясно вижу, что он страдает. Страдает сильно и глубоко. Ушибы, порезы, синяки скоро пройдут, но рубцы на его душе затянутся не скоро. Если вообще затянутся…

Она протянула мне еще ломтик манго, и я улыбнулся. Настал мой черед говорить с набитым ртом.

– Этому тоже научил тебя твой отец?

– Что конкретно ты имеешь в виду? – Она лукаво посмотрела на меня: – Мое умение давать непрошеные советы?

Я кивнул, и она покачала головой, отчего сок манго потек у нее по подбородку.

– Нет, это мама.

– Твоя мама была умной женщиной.

– Еще какой! – Лина показала на меня кончиком ножа. – Но ты бы ей понравился.

– Очень сомневаюсь.

Она засмеялась и встала.

– Ну, значит, решено?

– Знаешь, почему-то мне кажется, что ты все это решила задолго до нашего разговора и обратилась ко мне только из вежливости, чтобы я не чувствовал себя так, будто от меня ничего не зависит. Разумеется, нам в любом случае придется посоветоваться с Колином, но он, я думаю, возражать не станет. Впрочем, ты и это предвидела, не так ли?

– Да, мне показалось, что он не будет возражать. Особенно если ты скажешь ему, что так будет лучше для всех.

Я покачал головой.

– Будь Сэл моим сыном, я бы знал, что делать, но он – не мой сын, и это очень усложняет положение. В каком-то смысле я сейчас оказался между ним и Колином, как между молотом и наковальней.

– Если твой Колин достаточно умен, он поймет, что на нынешнем этапе ты имеешь на мальчика даже большее влияние, чем его родители.

– Он достаточно умен.

– А вот я в этом сомневаюсь, иначе он не втянул бы тебя в столь ужасный «семейный бизнес».

– Ну, может быть… – протянул я. – Хотя… – Откинувшись назад, я скрестил вытянутые ноги, а руки положил на колени. – Можно спросить у тебя одну вещь?

– Конечно.

– Это твоя мать научила тебя так вести разговор, что собеседникам остается только поддакивать? О подобном мне не говорили даже в Гарварде.

– Ты учился в Гарварде?

– Не только учился, но и закончил. Со степенью магистра, кстати.

– Смеешься?

– Вовсе нет.

– Значит, ты у нас умный?

– Я бы не сказал, что я очень умный. Просто я умею… гм-м… адаптироваться.

– Иными словами, ты просто приспособленец, – пробормотала Лина как бы себе под нос. – Ладно, допустим… А в какой области ты специализировался?

– В финансах и деловом администрировании.

Рот у Лины непроизвольно открылся.

– Ты получил степень магистра делового администрирования в Гарварде и зарабатываешь на жизнь торговлей наркотиками?

– Зарабатывал, – поправил я, но Лина только отмахнулась:

– Не важно. Ну?

– Да.

Некоторое время она обдумывала мои слова, потом вернулась к моему вопросу:

– Ты хочешь знать, кто научил меня брать на себя инициативу в разговоре – отец или мать? – Лина зажмурилась и медленно покачала головой из стороны в сторону: – Ни тот, ни другая.

– Кто же тогда?

– Не «кто», а «что».

– И что это было?

Она рассмеялась низким грудным смехом, какого я еще никогда от нее не слышал.

– Жизнь научила. После того как мы потеряли плантацию, у меня не осталось ничего, вот и пришлось завоевывать место под солнцем, чтобы иметь возможность защитить Изабеллу и себя, а потом и Пауло, у которого умерла жена. Я разговаривала, задавала вопросы… и постепенно научилась добиваться своего. На самом деле в этом нет ничего сложного, просто надо знать, как говорить, как спрашивать. Главный секрет ведь не в том, чтобы подчинить окружающих своей воле. Гораздо важнее выяснить, кто из окружающих имеет над тобой власть, а кто – нет.

Поднявшись, Лина двинулась к небольшой дверце, ведущей в клинику, а я остался размышлять над тем, что она сказала. Довольно скоро я выделил для себя две вещи, которые казались мне важнее всего. Во-первых, я и только я создал ситуацию, которая привела к тому, что отец Лины потерял плантацию, и эта мысль причинила мне такую сильную боль, какой я еще никогда не испытывал. Во-вторых, мне очень нравилось наблюдать за Линой, когда она говорила. Между тем, что́ она говорила, и кáк она это говорила, существовали поразительная согласованность и гармония. Ее речь была плавной, жесты – быстрыми и выразительными, а слушать ее можно было бесконечно. Я допускал, что подобная манера могла быть свойственна всем, кто пользовался испанским как родным и неосознанно сохранял свои привычки, даже когда говорил на другом, скажем на английском, языке, однако мне она очень нравилась именно в Лине. Ничего более красивого и даже завораживающего я еще не видел.

Впрочем, была и третья вещь, насчет которой я не был уверен полностью. Я не мог бы объяснить, в чем дело, но меня не оставляло ощущение, что Лина изо всех сил пытается убедить меня сделать что-то, что я уже давно хотел сделать сам.

Глава 27

На следующее утро я помог Сэлу выйти на улицу. Он был еще очень слаб, и мне приходилось его поддерживать. По временам Сэл и вовсе повисал на мне, однако в конце концов мы все-таки вышли в парк и сразу наткнулись на «Тойоту», в которой сидели Пауло и Изабелла.

Сэл во все глаза уставился на отцовскую машину.

– Как?! Откуда?!

Я усмехнулся:

– Выиграл в покер.

– Ты… ты сумел обыграть того парня?

Я пожал плечами:

– Не расстраивайся особо. Он сговорился с дилером, который помогал ему мухлевать. Ты попался профессионалам, и они тебя… обработали.

– Это… это многое объясняет. – Сэл улыбнулся и, подковыляв к кабине, стал неуклюже карабкаться внутрь. Он только-только встал на подножку, когда в дверях собора появились двое священников в широких коричневых сутанах, которые наблюдали за нами с интересом и сочувствием. Заметив их краем глаза, Сэл развернулся и, соскользнув на землю, прихрамывая двинулся к ним. С трудом поднявшись по ступенькам собора, он уцепился левой рукой за распахнутую дверь, а правую вытянул вперед:

– Muchas gracias…[67]

Пожав священникам руки, Сэл вернулся к машине и сел на заднее сиденье. Лина устроилась рядом и сразу подвесила к крюку для одежды капельницу, чтобы даже во время поездки парень продолжал получать антибиотики и болеутоляющее. Похоже, Сэл и сам не понимал, насколько он ослаб, пока не сел в машину. Виновато улыбнувшись, он откинул голову назад и закрыл глаза. По его лицу стекали крупные капли пота, к тому же он никак не мог перевести дух, и я понял, что ошибся, когда вообразил, будто парень находится на полпути к выздоровлению. Похоже, Сэл потерял крови больше, чем нам казалось, и поэтому восстановление могло занять довольно много времени.

Садясь в кузов, я размышлял о том, чему я только что стал свидетелем. Насколько я помнил, до сего дня Сэл еще никогда и никого не благодарил.

* * *

Добравшись до Валья-Крусес, мы перенесли Сэла в курятник. Парень находился под действием сильных болеутоляющих, поэтому ему это показалось смешным.

– Что я должен делать, если мне что-нибудь понадобится? – спросил он, с трудом ворочая языком. – Закукарекать?

Остаток дня он проспал, а мы с Пауло совершили еще несколько поездок на леонский склад пиломатериалов и привезли доски, несколько листов кровельного железа, дверь, оконную раму со стеклом, кровать с пружинным матрасом и второй вентилятор. Сэла пришлось на время перенести в гамак, повешенный между двумя деревьями, над которым Лина устроила что-то вроде полога из старой москитной сетки (Сэл при этом даже не проснулся), после чего мы приступили к работе. Мы старались поменьше шуметь, поэтому дело продвигалось небыстро, однако уже к вечеру мы починили крышу, заделали все щели, заменили окно, навесили нормальную дверь, установили вторую кровать и вентилятор. Когда все было готово, мы уложили Сэла на новую кровать, а сами поставили под манговое дерево пластиковые стулья и некоторое время сидели молча, прислушиваясь к дыханию нашего больного.

В моей жизни были минуты покоя, минуты тишины, минуты полного отдохновения, но наслаждаться одновременно и тем, и другим, и третьим мне доводилось редко. Откровенно говоря, я даже не помнил, когда это случалось со мной в последний раз. Быть может, вообще никогда. Но сейчас, сидя в теплых сумерках под манговым деревом, я наслаждался ощущением, описать которое можно было только как тихое и безмятежное счастье.

Но если я был всем доволен и ничего для себя не хотел, этого нельзя было сказать о Сэле. Нет, я имею в виду вовсе не его физическое состояние, которое, хотя и оставалось довольно тяжелым, не внушало особой тревоги. Смущало меня другое: его психологическое состояние. В настоящий момент его вряд ли можно было назвать устойчивым, и любая моя попытка уговорить Сэла вернуться домой, к родителям могла привести лишь к новому психологическому срыву. Как избежать этого, я не знал. Скорее всего, не знал этого и Колин, но посоветоваться с ним я должен был в любом случае. И лучше было сделать это не откладывая. В конце концов, то, что́ я собирался ему предложить, мог решить только он.

И, достав мобильник, я набрал знакомый номер.

– Билл, – назвал я пароль, когда на том конце взяли трубку, и сразу же дал отбой. Через минуту Колин перезвонил:

– Ну, как он?

– Лучше.

Колин молчал, угадав по моей интонации, что я хочу сказать что-то еще, и я слегка откашлялся:

– Я знаю, тебе хотелось бы, чтобы я как можно скорее привез его домой, к Маргерит и Марии, но мне кажется, с этим лучше не спешить. Дело в том, что этого не хочет сам Сэл. Он не хочет возвращаться. В принципе, я мог бы его заставить; если ты скажешь, я могу даже запихнуть его в твой самолет и отправить в Майами как почтовую посылку, но, как только Сэл немного окрепнет, он снова убежит, и тогда… Да, в этот раз мы его нашли, но мы ничего не сделали, чтобы успокоить его, исцелить его обиду. Пока этого не произошло, парень будет убегать снова и снова, и в один прекрасный день убежит так далеко, что мы его просто не найдем.

– Что ты предлагаешь?

– Я ничего не предлагаю, я прошу…

– Что же ты просишь?

– Разреши мне не сажать Сэла в самолет насильно. Позволь мне хотя бы попытаться его успокоить… Предупреждаю сразу: мне понадобится несколько недель, может быть месяцев, к тому же… к тому же я ничего не гарантирую. Я просто не знаю, насколько в действительности глубоки его душевные раны, и все равно я должен хотя бы попробовать… Вот почему я прошу тебя довериться мне… и доверить мне твоего сына.

Колин прерывисто вздохнул. Казалось, он изо всех сил сдерживается, чтобы не разрыдаться. Потом послышались возня, шорох, сопение. Наконец он сказал:

– Ты уверен, что он… что Сэл не удерет и от тебя?

– Не уверен, но я знаю, что здесь, со мной, он продержится дольше, чем в любом другом месте.

Слышать подобное Колину было неприятно, но он знал, что я прав.

– Да будет так, – медленно проговорил он. – Сдается мне, ты знаешь, что говоришь.

– Хочешь, я объясню все Маргерит?

– Нет. Я сам ей скажу.

* * *

На следующий день я проснулся очень рано. Снаружи было еще темно, мои часы показывали половину пятого утра. Убедившись, что Сэл спит и что с ним все в порядке, я вышел из курятника и прошел вдоль стены дома к дверям пристройки, в которой ночевал Пауло. Стоило мне коснуться его плеча, как он мгновенно проснулся и сел на кровати.

– Что быть?

– Ты не против немного покопать? – Я сделал пару характерных движений, изображая человека, который работает лопатой.

– Копать? Sí! Мы копать. Глубоко копать.

* * *

Утро мы провели возле колодца. Точнее, возле колодца оставался Пауло, а я снова спустился вниз и копал несколько часов подряд. Когда наступило время обеда, Пауло поднял меня на поверхность, я съел несколько сэндвичей, запил водой и некоторое время поиграл с детьми, которые снова собрались на поляне, чтобы посмотреть, как мы работаем. Потом я снова спустился на дно и копал до тех пор, пока не почувствовал, что молоток буквально вываливается из моих скрюченных пальцев. Тогда я дважды дернул за веревку, и Пауло начал поднимать меня наверх, а я, как мог, помогал ему, цепляясь за выемки в стене, словно Человек-Паук.

Так продолжалось целую неделю.

Лина и Изабелла ухаживали за Сэлом, а мы копали и копали. Стоя на дне глубокой и узкой шахты, вдыхая спертый сырой воздух и видя перед собой только собственные грязные руки, головку молотка или штык лопаты, поблескивавший в тусклом свете шахтерской лампы, я мысленно обращался к самым разным предметам. Чаще всего я думал о веревке, которая была моей единственной связью со светлым и солнечным миром на поверхности. По временам, присаживаясь у стены в ожидании, пока Пауло спустит мне опорожненное ведро, я выключал лампу и ждал, чтобы мои глаза привыкли к темноте, но этого так и не произошло. Сколько бы я ни моргал, ни щурился, ни напрягал зрение, мне никак не удавалось разглядеть что-то в окружавшей меня плотной темноте, и тогда мне начинало казаться, будто я ослеп и очутился в мире, где нет ни верха, ни низа, ни особенного смысла. Полное отсутствие света завораживало настолько, что я забывал об усталости, о ноющих мускулах и смрадном воздухе, которым приходилось дышать. И только когда я снова включал лампу или поднимался на веревке достаточно высоко, чтобы различить бледный круг дневного света над головой, я снова начинал ощущать себя живым человеком в реальном, а не призрачном мире.

Возможно, мои рассуждения покажутся кому-то наивными, но я просто не мог не заметить очевидного: если вы оказываетесь в темноте, вы либо используете собственный свет, либо стремитесь поскорее вернуться туда, где достаточно светло. Для меня единственным выходом был второй вариант, поскольку ничто во мне не освещало глубокую и темную яму, в которой я очутился. Ни на дне колодца, ни во мне самом не было света, а были только мрак и тишина, и в моей голове лишь продолжал настойчиво звучать голос, который снова и снова спрашивал, когда же я расскажу Лине о том, как я обанкротил «Синко Падрес». Каждый раз, когда я спускался в колодец, этот голос просыпался снова, и чем больше я копал, тем громче он становился.

Один-единственный вопрос, но я не мог найти на него ответа…

* * *

Когда вечером в пятницу я в очередной раз выбрался на поверхность, Пауло улыбнулся мне особенно широкой улыбкой и, показывая на канат, аккуратной бухтой лежавший у его ног, сказал:

– Trecientos.

В принципе, я догадался, что речь идет о числе, обозначающем глубину, но Пауло назвал его так быстро, что я не смог ничего разобрать. Покачав головой, я сказал:

– No comprendo[68].

Он снова улыбнулся.

– Три сто, – проговорил он, показывая мне для наглядности три пальца. – Три сто!

Это я понял. Получалось, что за прошедшую неделю я ушел вглубь почти на сотню футов.

* * *

По вечерам, вернувшись домой и поужинав, я гулял с Сэлом. Сначала мы ходили только по двору, потом – вдоль улицы на расстояние двух-трех домов и наконец стали обходить весь квартал. Появление сразу двух гринго в этой части Никарагуа, куда американцы попадали крайне редко, а если и попадали, то предпочитали держаться крупных населенных пунктов и дорог с твердым покрытием, стало для жителей Валья-Крусес чем-то вроде бесплатного цирка. Как бы там ни было, за нами постоянно ходила целая толпа зевак, среди которых, впрочем, большинство составляли дети. Должен сказать, что местных мальчишек влекло к Сэлу, словно магнитом, и это меня удивляло и восхищало. Поначалу, правда, они дичились, но довольно быстро преодолели робость и чувствовали себя на редкость свободно. Они заговаривали с Сэлом, а то и пытались повиснуть на нем, словно он был живым спортивным снарядом, так что порой нас спасало только вмешательство Изабеллы, которая с самым решительным видом разгоняла мальчишек. Если у них был мяч, они пинком направляли его Сэлу и терпеливо ждали, пока, держась рукой за мое плечо, он прицелится и вернет пас. Если у них было мороженое, они обязательно давали ему откусить кусочек. Если у них была игрушка, они предлагали ее Сэлу. Не знаю, в чем тут секрет, но я еще никогда не видел, чтобы кто-то до такой степени нравился детям. Как-то раз, вернувшись домой, я застал примечательную картину: Сэл сидел во дворе на перевернутом ведре и держал в руках самодельные барабанные палочки. Перед ним стояло второе ведро, на котором он отбивал ритм, а вокруг сидело на земле не меньше десятка мальчишек с кастрюлями, мисками и большими консервными банками. Каждый держал такие же палочки, как у Сэла, и старался в меру сил повторить то, что он выстукивал на своем ведре. Грохот, конечно, стоял ужасный, но это никого не смущало, в том числе и Лину, которая вышла из дома мне навстречу.

Я был потрясен. Я даже не знал, что Сэл умеет играть на ударной установке, но факт оставался фактом: он четко вел ритм и крутил в воздухе самодельные палочки как заправский перкуссионист. Но дело было, конечно, не в этом. Главное, я буквально видел, как рушится непрозрачная, темная стена, которой Сэл давным-давно отгородился от всех. Чем дольше он играл, тем шире становились улыбки мальчишек, а чем больше они улыбались, тем светлее становилось лицо Сэла, и вот уже вся компания заиграла дружно, как настоящий оркестр. Мелькали палочки, звенели и дребезжали на все лады ведра и кастрюли, сияли улыбки, а шире всех улыбался Сэл. Он расцветал, оживал буквально на глазах, и я, не удержавшись, вынул телефон и заснял двадцатисекундный ролик, который тут же отправил Колину. Через минуту он прислал мне эсэмэску, в которой написал:

«Плачу. Не могу удержаться».

«Я тоже», – ответил я.

* * *

В воскресенье во второй половине дня я увидел, как Пауло укладывает дрова в большую печь, стоявшую во дворе позади моего курятника. Выглядела она как одна из тех больших кирпичных печей, которые стоят в пиццериях и предназначаются для приготовления пиццы при высокой температуре. Пауло быстро разжег огонь, подкинул еще дров и, когда температура стала расти, а из трубы повалил густой белый дым, отступил назад, довольно потирая руки. Зев топки и поддувало – каждое размером с окно – Пауло загородил кусками кровельного железа, оставив лишь небольшую щель для тяги.

Пока мы растапливали печь, Лина и Изабелла надели фартуки и вышли во двор, неся перед собой какие-то миски, подносы и кувшин растительного масла. Улыбаясь, Лина махнула мне рукой:

– Иди сюда, если не боишься запачкать руки.

Чтобы «запачкать руки», их сначала нужно было вымыть, и я отправился на кухню, к раковине. Когда я вернулся, Лина повязала мне фартук, и Изабелла захихикала; впрочем, она тут же посмотрела на меня и, приподняв плечико, пояснила:

– Я смеюсь не над тобой, а вместе с тобой.

Лина тем временем показывала мне, как готовить и вымешивать тесто. Первое оказалось легко, второе же оказалось настолько трудоемким, что я довольно быстро вспотел. Хлеб, который мы собирались печь, не должен был иметь внутри никаких пузырьков и пустот, и я раз за разом отбивал, раскатывал скалкой и снова мял руками упругое, как резина, тесто. Очень скоро руки у меня заболели почище чем от лопаты, но, к счастью, Лина проверила результаты моей работы и сочла их удовлетворительными.

Готовое тесто мы резали на небольшие порции, раскатывали как лепешку и посыпали сверху коричневым сахаром, корицей и каким-то особым сыром, который буквально рассыпался на крупинки, а пах так, что я невольно морщил нос и мысленно клялся себе, что «это» я пробовать ни за что не стану. Последняя операция состояла в том, что каждую лепешку мы сложили треугольником, так что сахар и сыр оказались внутри. Всего у нас получилось примерно полсотни таких треугольников, которые Лина выложила ровными рядами на противни. Пауло, который все это время продолжал топить печь, вооружился длинной палкой и, откинув в сторону раскалившийся докрасна кусок жести, который закрывал главную топку, выгреб угли на землю, залил водой, а потом сноровисто очистил топку и поддувало от золы с помощью специальной щетки. Когда внутренность печи оказалась совершенно свободной (а по моим расчетам, температура внутри составляла градусов восемьсот-тысячу и должна была продержаться на этом уровне еще не меньше часа), Лина стала передавать Пауло противни, а он с помощью еще одного приспособления, похожего на плоскую деревянную лопату, отправлял их в топку. После этого Пауло снова закрыл печь железными листами и, крайне довольный собой, вытер проступивший на лбу пот. Еще пару минут он просто стоял, отбивая ногой какой-то ритм, потом снова отбросил в сторону железные заслонки и, используя металлический крючок на узком конце своей «лопаты», стал вытаскивать противни, зацепив их за угол, а Лина расставляла их на столе, чтобы они остыли. Минут через пять, вооружившись салфеткой, она взяла с одного из противней румяный, поджаристый пирожок и протянула мне. Я с сомнением оглядел наше изделие, но исходящий от него запах был таким соблазнительным, что я поскорее вонзил в него зубы.

За последующую четверть часа я съел восемь пирожков. Съел бы и больше, но в меня больше не влезло. Поглаживая раздувшийся живот, я сказал:

– Отличное печенье, двух мнений быть не может. Особенно удалось тесто, ты не находишь?..

Чувствуя приятную сонливость, вызванную резким ростом уровня сахара в крови (я, впрочем, знал, что это быстро пройдет), я вновь поразился простоте и безыскусности той жизни, которую вели Лина, Пауло и их соседи. Казалось, у них не было сложных проблем и безвыходных положений, над которыми нужно долго ломать голову, а радость и удовольствие легко достижимы. Главное, никаких особых усилий для этого предпринимать было не нужно, достаточно лишь замесить тесто, посыпать сахаром и корицей и сунуть все это в печь на заднем дворе.

Заметив, что мои глаза закрываются сами собой, Лина усмехнулась и показала на натянутый между двумя деревьями гамак:

– Сейчас тебе лучше всего поспать.

Я не стал спорить и завалился в гамак. Заснул я мгновенно и проснулся только часа через три. Приподняв голову, я открыл один глаз и увидел, что Лина сидит рядом на пластиковом стуле и пришивает заплатки на старую юбку. Собрав волю в кулак, я сел, но сразу подумал, что слишком поторопился, и снова улегся, свесив одну ногу вниз, чтобы можно было раскачиваться, отталкиваясь от земли.

Лина показала в мою сторону иглой на длинной нитке, прищурилась и улыбнулась:

– Я вижу, жизнь в Никарагуа влияет на тебя благотворно.

Возразить мне было нечего, да я и не собирался.

* * *

К середине второй недели Сэл настолько окреп, что отправился вместе с Линой на плантацию, где она вела прием в своей импровизированной клинике на площади перед бараками. Что касалось нас с Пауло, то мы, воодушевленные своими последними достижениями, продолжили расчищать колодец. Как и раньше, Пауло держал веревку, я орудовал затупившейся лопатой, а Изабелла развлекала всех по очереди.

Сэл продолжал меня и удивлять, и радовать. Время от времени он, правда, устраивался подремать на заднем сиденье отцовского внедорожника, но в остальное время активно помогал Лине осматривать больных, болтал с Пауло, посылал мне на дно смешные записки, которые клал в ведро, и играл на большом жестяном ведре для местных детей, которые с удовольствием танцевали какие-то латиноамериканские танцы.

Моя работа между тем снова замедлилась. Правда, глина, в которую я вгрызался с упорством золотоискателя, стала чуть влажнее, но по-прежнему плохо поддавалась моим усилиям. Впрочем, куда больше меня утомляла необходимость работать в тесном пространстве, уворачиваться от поднимающегося или опускающегося ведра, приседать на корточки или вставать на колени, выбирая грунт прямо у себя под ногами. Постоянная смена положения, вездесущая грязь, которая залепляла нос и глаза, а также комки земли и камни, на которых легко было оступиться, могли свести с ума кого угодно. Мои ноги уходили во взрыхленную глину по щиколотку, так что я постоянно рисковал отрубить лопатой собственные пальцы, а поясницу ломило так, что впору было завыть от боли. В довершение всего я все больше убеждался, что шахта колодца была не просто засыпана, а как бы заткнута плотной пробкой из засохшей глины и камней. А если принять во внимание рассказы Пауло о том, сколько воды колодец давал во времена оны, было вполне естественно предположить, что, как только я пробьюсь сквозь эту пробку, вода начнет бить вверх, точно гейзер, и либо утопит меня здесь, либо вышвырнет на поверхность.

Я, впрочем, надеялся, что этого не случится, что вода будет прибывать не слишком быстро и что Пауло успеет вытащить меня прежде, чем четырехсотфутовый колодец наполнится ею доверху. Тем временем глина у меня под ногами становилась все сырее чуть не с каждым отправленным на поверхность ведром, так что к вечеру среды я копал, уже стоя по щиколотку в густой, как сметана, хлюпающей жиже. С каждым движением лопаты моя уверенность в том, что я стою на некоем подобии водяного фугаса, росла. Казалось, стоит мне задеть невидимый взрыватель, и могучий поток воды выбросит меня из шахты, словно ядро из ствола пушки, поэтому я непроизвольно перемещался с повышенной осторожностью и старался не слишком налегать на лопату.

Я как раз наполнял очередное ведро, которое, как я решил, должно было стать на сегодня последним, когда луч моего фонаря упал мне под ноги, и я увидел, как в грязи что-то блеснуло. Наклонившись, я запустил в глину пальцы и некоторое время ощупывал пространство у себя под ногами, но так ничего и не нашел. Усталость брала свое, и мне не хватило терпения, чтобы исследовать земляной пятачок как следует, но, когда Пауло начал натягивать веревку, чтобы вытащить меня на поверхность, я снова разглядел на дне колодца какой-то странный блеск.

Я был уверен, что это не обман зрения. Внизу определенно что-то было!

Большинство людей, оказавшись на моем месте, несомненно, воодушевились бы перспективой найти что-то ценное, но я так устал, что возвращаться мне совершенно не хотелось, и я продолжал вяло цепляться за выемки в стене. Завтра, сказал я себе. Завтра я все проверю, а сейчас мне надо отдохнуть.

Наконец моя голова показалась над бортиком, и Пауло, подхватив меня под мышки, помог выбраться из колодца и отряхнуться. На поляне рядом с колодцем я увидел Сэла, который танцевал, обняв одной рукой Изабеллу, а другой – Анну Хулию. Меня они не замечали. Вокруг танцоров собралось человек сорок, в том числе – Лина, они ритмично хлопали в ладоши и пели песню, мелодия которой была мне отлично знакома, хотя слов я ни разу не слышал.

Когда я наконец сумел выпрямиться, потирая затекшую поясницу, Пауло с торжеством показал мне на уложенную кольцами веревку. Он мог ничего не говорить – я и так понял, что означает этот жест. Мы почти добрались до воды, осталось немного, быть может, считаные футы. Другое дело, что от усталости я едва мог пошевелиться, но Пауло, похоже, считал, что я вполне способен довести наше дело до конца уже завтра. Похлопав меня по руке, он сказал, обнажая зубы в щербатой улыбке:

– Ты хорошо копать, Чарли. Сильный гринго быть.

Вечером, когда мы, по обыкновению, сидели под манговым деревом, Лина неожиданно спросила:

– Что с тобой, Чарли? У тебя такое лицо, словно ты чем-то расстроен.

– Извини. Я просто устал.

Она улыбнулась:

– По-моему, ты опять врешь.

Я кивнул:

– Допустим, но я и устал.

Лина больше ничего не сказала, но я время от времени ловил на себе ее испытующий взгляд. Сам я отлично знал, что́ меня беспокоит. Точнее, был уверен, что через несколько часов я выясню это со всей определенностью. Чтобы исключить возможность ошибки, я сменил батарейки в шахтерской лампе, а в карман положил маленький, но мощный фонарик с узким направленным лучом.

* * *

На следующий день, пока Пауло проверял веревку и распутывал мою «сбрую», готовя ее к очередному спуску, я спросил Лину:

– Ты будешь здесь? Никуда не уйдешь?

Она удивленно посмотрела на меня, потом неопределенно покачала головой.

– Мне надо осмотреть детей в одном из бараков. Возможно, придется дать им лекарство от глистов.

– Это срочно? Если нет, то я попросил бы тебя побыть здесь хотя бы еще полчаса.

На лице Лины проступила озабоченность. Шагнув ко мне, она коснулась ладонью моего лба:

– Что такое? Ты в порядке?

– Нет… то есть да. Более или менее. Не волнуйся, я только хотел проверить одну вещь… – Я махнул рукой. – Иди, если нужно. Я все расскажу, когда поднимусь на обед.

Мне так и не удалось рассеять ее сомнения, но Лина все-таки повернулась и пошла по тропе, ведущей к плантации, а я снова спустился вниз. После отдыха и ночного сна мои поиски заняли совсем немного времени. То, что я заметил вчера, лежало на прежнем месте, и это было именно то, что́ я думал. Наклонившись, я запустил в глину пальцы и через минуту уже держал на ладони отполированный камешек на тонкой золотой цепи. Точно такой же камень висел у Лины на шее. Я слегка потянул его на себя, чтобы освободить застрявшую в глине цепочку, но она не поддавалась, и я с осторожностью вонзил в глину лопату. Почти сразу лезвие на что-то наткнулось, и я, слегка разрыхлив грунт, стал действовать пальцами. Вскоре мне удалось нащупать в земле нечто твердое, а еще через пару минут я понял, что держу в руке человеческую кость. Посветив себе под ноги фонариком, я с ужасом увидел, что буквально стою на костях. Чуть в стороне из земли выступал какой-то полукруглый предмет, который я сначала принял за крупный булыжник, но теперь я знал, что это совсем не камень.

Выпрямившись, я снова поднес к глазам камень на цепочке. Да, он был таким же, как у Лины. Что́ это может означать, я не знал; впрочем, ответ напрашивался сам собой. Похоже, я наткнулся на останки ее матери. Как она попала в колодец, да еще на такую глубину, я не знал, но у меня сложилось впечатление, что где-то здесь должны покоиться и кости Алехандро Сантьяго Мартинеса.

Присев на корточки у стены, я глубоко задумался. Меньше всего мне хотелось просто свалить кости в ведро и отправить наверх. Я должен был сам рассказать Лине о своей находке, рассказать и отдать ей камень. Значит, нужно подниматься.

Я сильно потянул веревку, и Пауло тотчас начал поднимать меня на поверхность. Машинально упираясь ногами в ступеньки на стене, я размышлял о том, что́ скажу Лине, однако чем выше я поднимался, тем меньше слов у меня оставалось, а в горле встал сухой, колючий комок, который мешал мне говорить и даже дышать.

Оказавшись наверху, я увидел, что Лина никуда не ушла. Народу на поляне, как и всегда, было довольно много, но все – даже дети – тревожно молчали, поскольку мое столь раннее возвращение было необычным. Как правило, я поднимался из колодца, только когда наставало время обеда или поздно вечером, но сегодня я пробыл в шахте от силы минут тридцать. Это, как было очевидно всем, должно означать что-то важное и значительное, но что именно?..

Увидев, что я молчу, толпа качнулась вперед, но Пауло, широко разведя руки, заставил людей остановиться. Рядом со мной осталась только Лина, и я открыл рот, чтобы заговорить, но… Что я мог ей сказать? Какими словами описать мою находку?.. Несколько невероятно долгих секунд я молчал и в конце концов просто протянул Лине камень на цепочке, а она машинально подставила ладонь. Еще несколько мгновений она просто рассматривала его, не совсем понимая, что́ видит. Потом ее рот слегка приоткрылся, и она негромко ахнула. По щекам Лины потекли слезы, и она, крепко стиснув камень в руке, прижала его к груди.

Через минуту она уже громко всхлипывала, а ее плечи сотрясались от рыданий. Люди вокруг, обычно приветствовавшие мое возвращение радостными возгласами и шутливыми вопросами, когда же наконец они смогут попробовать «воду, которую выкопать гринго», молча обступили нас со всех сторон и смотрели на нас озадаченно и сочувственно. Никто не проронил ни слова. Даже дети молчали и почти не шевелились. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были далекая песня какой-то птицы да всхлипывания Лины. Внезапно они прервались; казалось, на протяжении нескольких минут она вообще не дышала, но потом из ее горла вырвался протяжный, исполненный горя крик, который она сдерживала на протяжении десяти лет, вырвался и пошел гулять над поляной, эхом отражаясь от лесистых горных склонов. Этого оказалось достаточно, чтобы и старики, и взрослые, и дети, стоявшие вокруг нас, тоже заплакали. Они еще не совсем понимали, в чем дело, но они любили Лину, и каждый готов был разделить или даже взять на себя ее боль.

Должно быть, Лина почувствовала это, потому что поднесла полированный камень к губам и поцеловала, а потом подняла на цепочке высоко над головой. По-видимому, это украшение было многим хорошо знакомо: женщины одна за другой снимали с шей платки и повязывали их на головы, мужчины, напротив, снимали шляпы, а Пауло подхватил на руки Изабеллу, которая крепко обхватила его руками за шею. Только мы с Сэлом стояли в некоторой растерянности, не зная, что делать, но Лина вдруг повернулась и, шагнув ко мне, прижалась к моей груди, а я неловко обнял ее за плечи.

Увы, мне нечем было ее утешить. Боль Лины была слишком сильна, а я был ей всего лишь другом. Страшный сель, смерть друзей и родственников, гибель родителей, потеря плантации, смерть мужа – все это с новой силой обрушилось на нее в тот момент, когда я опустил на ее ладонь камень на золотой цепочке. Наверное, ничто не могло утешить ее сейчас, и мне оставалось только подхватить Лину на руки, когда колени ее подогнулись. Не выпуская ее из объятий, я опустился на землю в тени мангового дерева, рядом с колодцем, на дне которого были погребены ее родители. Толпа вокруг стала еще больше, но Лина ничего не замечала, и слезы лились и лились из ее глаз.

Впрочем, это продолжалось недолго. Спустя несколько минут Лина вдруг вскочила и стала поспешно напяливать на себя мою «упряжь», знаками показывая Пауло, чтобы он опустил ее в колодец. Она была уже у сáмого бортика, когда я взял ее за плечо:

– Лина…

Никакой реакции.

– Лина!

Ничего.

– Лина?!!

Она обернулась.

– Пожалуйста… разреши мне…

Она крепко сжала зубы и покачала головой:

– Нет. Мой отец…

– Если он лежит там, внизу… вместе с твоей матерью, ты должна встретить их здесь, наверху. Не мы, а ты.

Это заставило ее задуматься. Постепенно мои слова дошли до ее затуманенного горем сознания, и она поняла, что я прав.

– Хорошо. – Лина кивнула и отступила в сторону. Я быстро снял с нее ремни, надел на себя и снова шагнул в пустоту.

Оказавшись внизу, я старался действовать очень осторожно, чтобы не повредить кости и не нарушить порядок, в котором они лежали. Осторожно, словно бывалый археолог, я освобождал кости из земли. Вскоре я обнаружил фалангу пальца, на которую было надето золотое обручальное кольцо. Оно было довольно большого размера, и я понял, что нашел отца Лины. Машинально вертя кольцо в руках, я вспомнил первый и единственный раз, когда я видел этого человека живым.

Казалось, это было целую жизнь назад, хотя с тех пор прошло чуть больше десяти лет. Тогда Маршалл Пикеринг в первый раз послал меня в Никарагуа, чтобы предложить «пятерым отцам» продать компанию. Я знал, что это предложение не вызовет у владельцев «Синко Падрес» особого восторга, и, не желая лезть на рожон, воспользовался услугами одного пронырливого адвоката, который уже некоторое время служил нашим посредником в различных щекотливых переговорах. Я помню, как сидел на веранде кафе напротив банка, где должна была состояться встреча с «отцами», и, укрывшись за стеклами темных очков, наблюдал за входом, так как хотел своими глазами увидеть реакцию основного акционера, фактически владельца компании. Я видел, как он вошел в банк, а через три минуты вышел. Именно тогда я рассмотрел его лучше всего. Он спускался по ступенькам – высокий, сильный человек в потрепанной соломенной шляпе, с загорелым, как у простого крестьянина, лицом – и почему-то сильно сутулился, словно нес на плечах всю тяжесть мира. Еще тогда я заметил, что у него большие загрубелые руки, явно привыкшие к тяжелой работе, а глаза окружены лучиками морщин, отчего казалось, будто он чему-то улыбается. Сейчас, правда, на его лице лежала печать глубокого страдания, но он все равно остановился на нижних ступеньках лестницы, чтобы поговорить с какой-то пожилой женщиной, и действительно улыбнулся, предварительно сняв шляпу и учтиво поклонившись. Следом за женщиной к нему подошел какой-то мужчина примерно его возраста, а за ним – супружеская пара. К тому моменту, когда Алехандро Сантьяго Мартинес добрался наконец до тротуара, он успел обстоятельно побеседовать или перекинуться словом как минимум с полудюжиной разных людей. Похоже, этот человек был из тех, с кем каждому хочется хотя бы поздороваться или обменяться рукопожатием. Помнится, я еще тогда подумал, что этот крестьянин или фермер, одетый в стоптанные башмаки, заплатанную рубашку и драные джинсы, пользуется куда бо́льшим уважением и авторитетом, чем мой босс, миллиардер Маршалл Пикеринг.

Бо́льшим, чем любой из нас.

Но сильнее всего меня поразило, что уважение, которое оказывали ему встреченные им люди, Алехандро Мартинес не купил за деньги, а заработал благодаря собственному труду и особенным качествам души.

И еще одна вещь пришла мне на ум, пока я следил за человеком, которого у меня были все основания считать своим потенциальным противником. Я никогда не сталкивался с ним лицом к лицу (даже в будущем такая встреча была маловероятна) и мало что знал о нем лично, и все же мне показалось, что его не просто уважают, а… любят, причем любят по-настоящему. Доказательством этому могли служить лица тех, с кем он только что разговаривал, и я подумал, что, похоже, знаю причину. Каждому из этих людей он дал что-то очень важное, и они благодарили его за это от всей души. Алехандро Мартинес уже шагал прочь, когда я наконец понял, что́ это было и что́ он дал всем этим людям… Ничего подобного ни я, ни Маршалл Пикеринг предложить им не могли. По большому счету, мы не имели о подобных вещах вообще никакого представления.

Алехандро Сантьяго Мартинес подарил своим соотечественникам надежду. И по сравнению с ним мы с Маршаллом Пикерингом были последними бедняками.

Не знаю, сколько я просидел на дне колодца и, не замечая слез, катившихся по моему лицу, вспоминал время, когда я работал на человека, который мнил себя великим только на том основании, что обладал состоянием в несколько миллиардов долларов, но на самом деле не был достоин чистить ботинки простому никарагуанскому фермеру, с чьей дочерью судьба свела меня десять лет спустя. Сейчас я был более чем уверен, что по сравнению с Алехандро Сантьяго Мартинесом мой бывший босс был ничтожеством, пигмеем, нет, крошечным ядовитым скорпионом, готовым ужалить каждого, кто превосходил его широтой души и величием помыслов. А в том, что отец Лины был щедро наделен этими и другими достойными уважения качествами, убедило меня поведение встреченных им на улице людей. Именно их реакция красноречивее всего свидетельствовала, каким незаурядным человеком был Алехандро Мартинес.

Незаурядным и… просто замечательным.

Наверное, мне надо было еще тогда подойти к нему прямо на улице и пожать его честную руку, но я упустил свой шанс, а потом стало уже поздно. Любопытно, что мой тогдашний босс Пикеринг никогда не вызывал у меня подобных чувств. Ни пожимать ему руку и ни восхищаться им мне не хотелось! Даже тогда, когда я еще питал надежду, что когда-нибудь мы с Амандой сможем быть вместе, я и папа Пикеринг были противниками, старавшимися подчинить один другого. И, похоже, он одержал верх, поскольку это я помог ему разорить, довести «Синко Падрес» до банкротства. Да, это сделал я, и никакие отговорки, никакие доводы не могли бы меня оправдать.

Но сейчас, в сыром мраке колодца, я встал и, сняв с головы фонарь, обратился к выступающим из глины костям с такими словами:

– Я… я хочу сказать вам обоим… и особенно вам, сэр, что, хотя я не повинен в том, что́ натворил ураган, все, что произошло до и после него, произошло из-за меня. Это я виноват, что ваша семья пережила столько горя и страданий. На вашем месте я бы очень разозлился, но… Нет, я не собираюсь оправдываться, я просто прошу у вас прощения за все, что мы… за все, что я сделал. За то, что я не был достаточно хорошим человеком… – Я немного помолчал, не зная, что́ еще можно сказать. – Вы можете гордиться вашей дочерью, сэр. Я много лет жил полуправдами, изворачивался и ловчил, я думал, что не говорить правду и не лгать – это одно и то же, но теперь я не уверен, что это действительно так. Каждый раз, когда я оказываюсь рядом с Линой, мне хочется оставаться с ней как можно дольше, но… она многого обо мне не знает, не знает, что́ я совершил и что руки мои в грязи. – Я посмотрел на свои покрытые глиной пальцы, в которых по-прежнему сжимал шахтерскую лампу. – И руки, и тело, и душа… – добавил я, качая головой. – Наверное, от этой грязи мне уже никогда не отмыться, но я хочу, чтобы вы знали: я сожалею о той боли, которую причинил вам всем… – Тут я поднял голову и, глядя туда, где во мраке едва угадывалось крошечное пятнышко света, добавил: – И которую еще причиню.

Говоря все это, я нисколько не кривил душой, я по-прежнему чувствовал себя грязным, но что-то во мне изменилось или, точнее, начало меняться. Не обращая внимания на слезы, которые продолжали стекать по моим щекам, я осторожно извлек из земли побуревшие от времени кости и со всем возможным почтением стал укладывать в ведро для земли, чтобы отправить наверх. Пока я занимался этой печальной работой, мне почему-то – непонятно почему – вспомнился случай из раннего детства. Мне тогда было лет шесть или даже пять. Однажды я возвращался домой с пляжа, где несколько часов катался на доске, на руках у меня блестели кристаллики соли, а волосы, выгоревшие и забитые песком, стояли дыбом. Чтобы срезать путь, я пошел через дюны не по протоптанной тропе, а напрямик, по жесткой траве. Первые несколько шагов я прошел вполне благополучно, но на четвертом или пятом шаге я вдруг почувствовал острую боль в ноге. От боли я закричал, да так громко, что мама выскочила из дома и бросилась ко мне.

Виноват во всем был колючник – небольшое растение, которое встречается на песчаных почвах и растет среди обычной травы, так что заметить его бывает очень трудно. Плоды колючника представляют собой твердые шарики, покрытые такими длинными острыми шипами, что они с легкостью пронзают даже прочную кожу, из которой делают подметки. Наступить на такой шарик – все равно что походить по битому стеклу. Колючник – очень коварное растение еще и в том смысле, что он способен расти достаточно быстро и в самых неожиданных местах. Я довольно часто бегал напрямик через дюны и на пляж, и с пляжа, но в тот день я наступил прямо в заросли колючника. Как только моя нога опустилась, в нее вонзились сотни острейших шипов. Боль была ослепительная, к тому же я не мог двинуться с места, чтобы не пораниться еще больше, и вынужден был стоять на одной ноге и ждать, пока кто-нибудь в ботинках не придет и не вытащит меня с этого минного поля.

К счастью, мама была в достаточно прочных кроссовках. Подбежав ко мне, она на руках отнесла меня домой, уложила на кровать, а потом не меньше полутора часов вытаскивала пинцетом колючки из моей ноги. Всего их оказалось больше двухсот, и каждую мама подносила к свету и внимательно рассматривала, чтобы убедиться, что колючку она сумела извлечь целиком и что ее кончик не обломился и не остался у меня в ноге.

То, что я делал сейчас, неожиданно напомнило мне то, что когда-то давно делала мама. Доставая из земли кости и укладывая их в ведро, я словно извлекал из собственного сердца острые шипы и осколки стекла, когда же ведро на веревке отправилось наверх, к свету, я долго смотрел ему вслед и гадал, сколько еще осколков я пропустил.

* * *

Всего я отправил наверх пять ведер с крупными костями и с похожими на древние окаменелости комками вулканической глины, в которые намертво влипли мелкие косточки. Останки родителей Лины лежали практически рядом; их кости частично перемешались друг с другом, и, хотя я не был экспертом-криминалистом, мне не составило труда представить, в каком положении их застигла смерть. Их позы, которые я угадывал по изгибу позвоночников, по положению рук и ног, по лежавшим очень близко черепам и по легкой тени, оставшейся на глине от истлевших мягких тканей, были настоящей поэмой о нежности, о последнем объятии, которое длилось больше десятилетия, о любви до последнего вздоха.

Неожиданное подтверждение своим мыслям я получил, когда, поднявшись на поверхность, увидел, что Лина неотрывно глядит на крупный комок глины, который она только что промыла в ведре с водой. Глина частично размокла и стекла в ведро, несколько комков поменьше отвалились, и из спекшегося массива проступили две тесно переплетенные кисти рук, причем бо́льшая рука обхватила меньшую, словно успокаивая и защищая. На одной из фаланг маленькой руки тускло блестела тонкая полоска обручального кольца.

Это зрелище произвело на всех нас очень сильное впечатление. Кто-то отвернулся, кто-то поднес ладонь к губам, многие женщины плакали. Лина молчала, и я опустился рядом с ней на колени, хотя и не представлял, что́ я могу сказать или сделать. Наконец она повернулась ко мне и протянула вперед руки, в которых по-прежнему держала раскисший глиняный ком с выступающими из него желтоватыми костями. Слова были не нужны, и она только мучительно улыбнулась сквозь слезы, а я протянул ей большое кольцо, которое нашел раньше. И мне, и Лине, и всем, кто собрался вокруг нас, было ясно – Алехандро Мартинес и его жена погибли одновременно – в один и тот же день, в один и тот же час.

Вскоре полтора десятка человек – сами, без всякой команды или просьбы с нашей стороны – выстроились цепочкой между поляной и берегом ручья. Они передавали друг другу ведра с водой, а мы осторожно промывали кости, укладывая их в большое деревянное корыто. По мере того как глина размокала, обнажая останки, перед нами со всей ясностью вставала картина последних минут жизни родителей Лины. Оказавшись на пути селя, они решили спрятаться в колодце, надеясь найти там спасение. Будь сель не таким мощным, они, возможно, и спаслись бы, но поток грязи и камней высотой свыше тридцати футов захлестнул шахту колодца, сбросив укрывшихся в ней людей на самое дно. Удержаться наверху у них не хватило сил. Судя по всему, родители Лины не погибли сразу и еще некоторое время держали друг друга в объятиях, беспомощно глядя, как пространство вокруг заполняется жидкой глиной.

Ничего не зная о них, я не мог сказать о том, как они жили, зато я мог рассказать о том, как они умерли. Их пальцы сплелись, мужчина обхватил плечи женщины, словно стараясь закрыть собой от опасности, а ее голова доверчиво прижалась к его плечу. Должно быть, значительно позднее, когда плоть почти истлела, их кости немного сместились под давлением пластов не до конца затвердевшей глины, так что два тела стали занимать фактически один объем, словно слившись в одно. Двое стали едины – раньше мне приходилось слышать это выражение, но я всегда полагал, что это просто фигура речи, красивые слова. Теперь я воочию убедился, что такое бывает на самом деле.

Когда люди вокруг это увидели, многие женщины снова заплакали, мужчины, осеняя себя крестом, бормотали молитвы, а я снова подумал о том, что эти двое умерли страшной, мучительной смертью, но до последнего вздоха не разжали тесных объятий. Скорее всего, они захлебнулись, когда грязевой поток сбросил их на дно колодца. Впоследствии глина, заполнившая шахту, уплотнилась и высохла, образовав над их телами подобие цилиндрической пробки, намертво закупорившей шахту. То, что я наткнулся на тела, означало, что я почти пробился через эту пробку и до водоносных слоев осталось совсем немного. Похоже, мне нужно было поработать внизу еще день, от силы – два, чтобы вскрыть питавшие колодец ключи, но я просто не представлял, как я снова спущусь в эту мрачную могилу.

* * *

Весть о том, что гринго откопал тела Алехандро Сантьяго Мартинеса и его жены, распространилась быстро. Вскоре дорога, ведущая из долины к плантации, заполнилась людьми, которые спешили отдать последний долг человеку, которого они любили и уважали. Этот поток никак не иссякал – день уже склонялся к вечеру, а на поляне появлялись все новые и новые группы людей. Кто-то пришел пешком, кто-то приехал на велосипеде, на мотоцикле или на запряженной лошадью тележке. Пронесся слух, что из Леона выехало два автобуса, на гору они подняться, понятно, не могли, поэтому следовало ожидать, что все эти люди высадятся в Валья-Крусес и будут добираться до места на своих двоих. Было уже около полуночи, когда мы, поглядев вниз, увидели цепочку огней – люди поднимались по тропе с фонарями, факелами, зажженными свечами в руках.

Удивительная перемена произошла с Линой. Ее слезы высохли, а когда, держась за руки, мы смотрели на это невиданное огненное шествие, она даже улыбнулась. Я буквально чувствовал, как ею овладевает глубокая и искренняя радость. Казалось, она вовсе не испытывает усталости; напротив, объятия, поцелуи, сочувственные слова, которые говорили ей те, кто когда-то знал ее отца, придавали ей сил, и Лина снова и снова благодарила тех, кто пришел почтить его память.

Ночь мы все же провели в Валья-Крусес, однако наш сон был не слишком продолжительным. Рано утром я снова отвез Лину и Пауло к колодцу в машине Колина. За ночь количество собравшихся там людей выросло чуть ли не вчетверо, да и по дороге мы видели на обочинах бесчисленные импровизированные стоянки, где заночевали те, кто добирался издалека. И это было еще не все – из Валья-Крусес, из дальних долин и поселков двигались к плантации новые и новые толпы сборщиков кофе, уборщиков тростника, ремесленников и крестьян. При виде всех этих людей скорбь окончательно оставила Лину, горе утихло, и их сменили радость и ликование. Глядя на ее лицо, можно было подумать, что она вот-вот пустится в пляс. В конце концов она не выдержала и попросила меня передать руль Пауло, а сама выбралась из кабины и пошла дальше пешком, хотя до плантации оставалось еще почти три мили. Я последовал за ней. Часа через полтора мы наконец добрались до бараков и были ошеломлены открывшейся нашим глазам картиной. Под деревом, где мы когда-то принимали больных, на площадке перед бараками и на каждом свободном пятачке волновалось настоящее людское море. На мой взгляд, здесь было тысяч пять-семь, и люди продолжали прибывать – и не по одиночке, а группами человек по тридцать.

Увидев эту огромную толпу, я отыскал Пауло и, вывернув карманы, отдал ему все деньги, которые были у меня с собой. По местным меркам, несколько тысяч долларов были огромной суммой, и все же я сомневался, что ее хватит, чтобы накормить этих людей. Я не сказал ни слова, но Пауло понял меня совершенно правильно. Он одобрительно похлопал меня по плечу, а потом, к моему огромному удивлению, вернул мне деньги.

– Не надо, – сказал он, качая головой, потом показал рукой на море людских голов: – Никарагуа платить.

И он был прав. Над площадью уже поднимались дымы походных костров, а со стороны кухни доносился запах риса, бобов и пекущихся лепешек. Свиней, которых многие гости приводили с собой, привязав за шею веревкой, тут же закалывали, и целая бригада раскрасневшихся, потных мужчин зажаривала их целиком над раскаленными угольями. Готовые туши они разрезали на части и несли на больших подносах к столам, а в костры подкладывали свежие дрова, когда же они, в свою очередь, превращались в угли, на вертел насаживали свежую свиную тушу. Не меньше десятка женщин из ближайшего барака несколько часов кряду обжаривали и мололи кофейные зерна, чтобы каждый мог попробовать и запомнить знаменитый «манговый кофе» Алехандро Мартинеса. Еще одна большая группа женщин в фартуках и платках безостановочно чистила и шинковала свежие овощи, нарезáла крупными ломтями ковриги хлеба и укладывала их в высокие корзины.

В какой-то момент Лина вынырнула из толпы и, взяв меня за руку, двинулась между палатками, гамаками и кострами, чтобы своими глазами увидеть, как идут приготовления к поминальной трапезе. По пути она не переставая благодарила всех, кто знал ее отца и мать или считал, что его жизнь переменилась к лучшему благодаря семье Мартинесов. Любой другой человек на месте Лины давно свалился бы с ног, но она, казалось, не знала усталости, и я догадывался почему, хотя еще недавно, скажи мне кто-нибудь, в чем дело, я бы ни за что не поверил, что такое возможно. Да, боль от потери, которую пробудила в ней моя находка, сменилась благоговением, которое, в свою очередь, переросло в кристально чистую радость, почти в торжество. И так чувствовала себя не одна Лина. Десятки, сотни, тысячи детей, стариков и матерей с младенцами на руках снова и снова подходили к ней, чтобы обнять или пожать руку, поцеловать и сказать хотя бы несколько теплых слов о ее отце, которому они наконец-то могли отдать последние и вполне заслуженные почести. При этом траур оставался, как и положено, трауром, но благодарность к отцу Лины, которую испытывали все эти люди, была столь велика, что они не могли не радоваться возможности попрощаться с ним в последний раз.

Скажу откровенно, я и представить себе не мог, что столько людей может без всякого принуждения прийти на похороны простого фермера. Что-то похожее, возможно, происходило во время похорон президента Кеннеди, но тогда всей нацией владело глубокое и искреннее горе, к которому примешивалась горечь рухнувших надежд. Здесь же все было иначе: Алехандро Сантьяго Мартинес умер, но я почему-то чувствовал, что надежда, которую он подарил всем этим людям, по-прежнему живет в большинстве сердец.

Из-за большого количества людей и только что поступивших сведений о том, что еще несколько сотен человек прибудет из самого́ Манагуа (до столицы было восемь часов езды на автобусе), похороны пришлось отложить еще на день. Главная и самая серьезная проблема заключалась в недостатке воды. Еды приготовили достаточно, даже туалетов хватало, но чистой воды на плантации попросту не было. Между тем время приближалось к полудню, на площадке перед бараками становилось все жарче, и Лина, повернувшись ко мне, спросила, утирая пот с верхней губы:

– Скажи, сколько воды ты сможешь привезти на своей машине?

– Несколько сотен галлонов, – ответил я. – А что? В чем дело?

– Этого не хватит, – объяснила она. – Я имею в виду на всех. – Покачав головой, Лина сняла платок и вытерла лоб и шею, и ее лицо приняло озабоченное выражение. – Где взять столько воды, чтобы напоить всю эту толпу? – проговорила она. – Ту воду, которую эти люди взяли с собой, они выпили, пока поднимались по тропе. К вечеру все захотят пить, и, если мы ничего не придумаем, им придется возвращаться домой. Или они начнут брать воду из ручья, а ты сам знаешь, ее можно пить только после длительного кипячения. Многие из тех, кто попробует эту воду, могут серьезно заболеть, а я этого не хочу.

Я повернулся к Пауло и к Сэлу, который бо́льшую часть утра просидел в тени под деревом и только сейчас нашел в себе силы, чтобы подняться и помочь разносить лепешки.

– Насколько хорошо вы оба себя чувствуете? – спросил я.

– Hermano?.. – Пауло посмотрел на меня вопросительно, а Сэл кивнул:

– Все нормально, дядя Чарли. Только руки немного трясутся от слабости, но… я сделаю все, что ты скажешь.

Повернувшись, я быстро зашагал к колодцу, взмахом руки пригласив обоих следовать за собой.

– У меня есть одна идея. Если она не сработает, будем возить воду на внедорожнике, но я хотел бы сначала попробовать… – Я повернулся к Пауло: – Мне нужен стальной штырь длиной фута два-три, который я мог бы забивать в землю. Короткий ломик, кусок арматуры, клин – что-нибудь в этом роде.

Пауло выслушал меня с напряженным вниманием, потом поднял вверх палец и быстро пошел по направлению к ремонтной мастерской, а я добрался до колодца и стал надевать «упряжь» и застегивать ремни.

Лина, похоже, догадалась, что́ я задумал, и, хотя она ничего не сказала, на ее лице было написано сомнение.

Вскоре вернулся Пауло, который притащил довольно толстый пятифутовый лом. На одном конце он был заострен, а на другом расплющен ударами молота, так что его верхушка напоминала шляпку гриба. Чтобы вбивать его в грунт, понадобилась бы довольно увесистая кувалда на очень короткой ручке, иначе мне было не развернуться, но оказалось, что Пауло об этом подумал. Улыбаясь, он протянул мне молот с рукояткой не больше фута длиной – на ней едва умещалась моя ладонь, зато головка весила фунтов двадцать.

Оба инструмента я привязал к своей «упряжи» длинным ремнем, чтобы при спуске они болтались подо мной. Уже сидя на бортике, я предупредил Пауло и Сэла (Лина внимательно слушала):

– Когда я дам сигнал, сделайте одолжение, вытаскивайте меня как можно скорее. В противном случае вы будете иметь в колодце еще один труп.

Выслушав эти слова, Пауло серьезно кивнул, снял рубаху и, поплевав на ладони, перекинул веревку через колесо блока, потом дважды захлестнул за ствол дерева, на котором от наших регулярных упражнений появилась довольно глубокая борозда, и наконец прижал веревку к бедру. Я в последний раз проверил работу шахтерской лампы и наконец оттолкнулся от бортика. На мгновение я повис над бездной, но Пауло сразу начал травить веревку, и я отправился в последнее, как я надеялся, путешествие на дно.

Световое пятно наверху быстро уменьшалось, темнота охватывала меня со всех сторон, словно плотное одеяло. Машинально упираясь ногами в стену, чтобы не крутиться на веревке, я снова вспоминал свою пустую, бессодержательную жизнь и размышлял над тем, как мало в ней было пользы и смысла.

Веревка, на которой я висел, была натянута туго, как струна. Я болтался над бездной буквально на нескольких пеньковых волокнах, и это навело меня на мысль, что и сама моя жизнь – вещь крайне ненадежная, зависящая от множества случайностей, например от прочности веревки. Если бы она, к примеру, оборвалась, я свалился бы на дно и, скорее всего, расшибся бы в лепешку. Если бы я каким-то чудом уцелел и не переломал бы себе руки и ноги, я, возможно, даже сумел бы выкарабкаться, упираясь в вырубленные в стене ступени, но, если бы во время подъема я вдруг оступился, это было бы, наверное, последней ошибкой, которую бы я совершил.

Но вот лом и кувалда со звоном ударились о какой-то камень внизу, а еще через несколько секунд мои ноги коснулись твердой поверхности. К моему удивлению, на дне колодца появилась вода; она не покрывала его целиком, но в ямах и углублениях набралось ее дюйма на четыре. Это обстоятельство укрепило мои надежды; другое дело, что определить, откуда именно просачивается желанная влага, было довольно трудно. В первую очередь мне следовало определить, поднимается ли она снизу или пробивается откуда-то из стены. То, что я почти достиг уровня, где когда-то проходил водоносный слой, было совершенно очевидно: оглядевшись по сторонам, я обратил внимание, что мои раскинутые в стороны руки не достают до стенок, тогда как диаметр шахты у меня над головой составлял всего три-четыре фута. Похоже, эту каверну размыла вода, годами собиравшаяся на дне колодца.

Вода у меня под ногами была холодной, и я счел это обнадеживающим признаком. Правда, глина, забившая шахту, стала достаточно влажной, почти полужидкой еще неделю назад, но на ощупь она была лишь немногим холоднее окружающего воздуха. Вода, в которую я погрузился по щиколотку, была чуть не ледяной, словно в горном ручье, а когда я зачерпнул ее ладонью, то увидел, что она почти прозрачна.

Опустившись на колени, я стал водить рукой над дном колодца, надеясь на ощупь определить место, где выбивается из камней тонкая струйка. Увы, мне не удалось отыскать ключ, зато я определил, что там, где я стоял, вода была заметно холоднее, чем в других частях колодца.

Прежде чем продолжать работу, я задумался, как мне поступить с ломом и кувалдой. Я не исключал, что меня может отделять от водоносной жилы всего один вывороченный камень. В этом случае мне пришлось бы достаточно поспешно эвакуироваться, бросив инструмент, а я этого делать не хотел. Лом и кувалда могли годами ржаветь на дне колодца, отравляя воду и людей, которые будут ею пользоваться, поэтому я решил, что не стану их отвязывать, хотя это и было не совсем удобно. Покрепче затянув узлы на ремнях, удерживавших инструменты, я снова задумался о том, что произойдет, когда я пробьюсь сквозь глину и камень. Знать что-либо наверняка я, конечно, не мог, и все-таки меня не покидало ощущение, что вода ударит из-под моего лома таким мощным фонтаном, что на бегство мне останется всего несколько секунд. Но делать было нечего, оставалось только положиться на крепкие руки Пауло и помощь Сэла, которую тот сможет ему оказать.

Расставив пошире ноги, я точно посередине нащупал острием лома какую-то щель и, крепко ухватив кувалду за огрызок рукоятки, несколько раз примерился, желая точно знать, насколько широко я могу размахнуться и не попаду ли себе по рукам в случае промаха, что было более чем вероятно.

Но я слишком долго мешкал. Вспомнив, что люди наверху хотят пить, я в последний раз поправил лом, устанавливая его как можно вертикальнее, и с силой размахнулся. Должно быть, мое положение все же было недостаточно устойчивым, поскольку в последний момент я покачнулся и вынужден был опустить руку с занесенной кувалдой мимо расплющенного навершия лома. Инерция тяжелой головки оказалась такой сильной, что я не устоял на ногах и упал на одно колено. Кувалда опустилась в воду, обдав меня брызгами, но я не обратил на это внимания. Мой взгляд непроизвольно упал на противоположную стенку, точнее, на гладкий, словно обтесанный камень, на котором были вырезаны какие-то слова. Я не смог сразу разобрать надпись, поскольку бороздки в камне частично забились глиной. Мне понадобилось несколько минут, чтобы с помощью завалявшегося в кармане гвоздя расчистить буквы и прочитать надпись.

Высеченные на камне слова заставили меня улыбнуться. Подписи внизу, естественно, не было, но я знал, кто мог выбить здесь эти буквы. Промыв камень водой, я еще раз прочел слова, которые могли бы стать девизом, выгравированным на гербе Алехандро Сантьяго Мартинеса: «Agua de mi corazоn». «Вода моего сердца».

Поначалу я хотел извлечь камень из стены, чтобы отдать Лине, но он оказался частью гранитного монолита. Такая работа была не под силу и самому Микеланджело. Надписи было суждено навсегда остаться на дне колодца, и, поразмыслив, я решил, что так будет правильнее. Жалел я лишь о том, что не могу ее сфотографировать, обычно я не расставался с мобильным телефоном, но в колодце было так сыро и холодно, что я решил поберечь электронную игрушку и оставил ее в машине.

Что ж, подумал я, пусть это будет наш с Алехандро секрет.

Потом я снова вспомнил о том, что, пока я тут предаюсь сентиментальным размышлениям, кто-то из друзей Лины – и Алехандро Мартинеса, если на то пошло, – может не выдержать и начать пить грязную воду из ручья. Мне следовало поторопиться, и я снова установил лом, размахнулся кувалдой и ударил изо всех сил, вгоняя его в щель между камнями.

Ничего.

Я немного подождал, подумав о том, что воде, возможно, нужно время, чтобы подняться наверх.

По-прежнему ничего.

Я взял левее и ударил снова. Безрезультатно. Еще два удара также не дали результатов. На дне колодца царила мертвая тишина – ничто не журчало, не булькало и не капало. Я нанес пять или шесть ударов подряд. Потом еще двадцать, но камень поддавался неохотно, и я попробовал отыскать место получше. На протяжении следующих полутора часов я перепробовал несколько мест, которые казались мне наиболее перспективными, но добился только того, что моя левая рука покрылась синяками и ссадинами, когда молоток соскальзывал (хорошо, обошлось без перелома), а правая заныла от усилий. Но сильнее боли было разочарование. Я был уверен, что вода где-то рядом; больше того, за прошедший час ее уровень заметно поднялся, так что от холода у меня ломило уже не ступни, а ноги до колен, но найти место, откуда она поступала, мне никак не удавалось, хотя я опустился на четвереньки и заново обшарил все дно. Похоже, я ошибся, когда решил, что вода поднимается снизу: повсюду подо мной была лишь кое-где прикрытая глиной твердая скальная порода, справиться с которой мог разве что отбойный молоток или хороший заряд взрывчатки.

Выпрямившись во весь рост, я прислонился спиной к стене и, запрокинув голову, стал смотреть вверх. Устье колодца казалось отсюда просто световой точкой размером с булавочную головку. На дне было очень холодно, и я не сразу почувствовал, что мне за шиворот что-то течет.

Обернувшись, я увидел, что прямо под камнем, на котором Алехандро высек свою надпись, есть небольшое углубление, которое – и это совпадение поразило меня – находилось как раз на уровне сердца. Ощупав его изнутри, я сразу понял, что камень в углублении немного не такой, как камни вокруг. Он был пористым, более мягким, чем окружавший его гранит со следами подтески твердым резцом. Постепенно до меня дошло, что на самом деле это просто глубокая щель в скале, в которую забились глина и мелкий гравий.

И сквозь эту глину сочилась чистая, как слеза, вода!

Недолго думая, я ударил в щель острым концом лома как копьем. Бить было неудобно, но лом сразу ушел довольно глубоко, и я увидел, как по нему тонкой струйкой побежала вода. Еще один удар, и вода брызнула мне в лицо. Оставив лом, я выхватил из-за пояса молоток, которым работал раньше, и начал острым концом расчищать щель, собираясь убрать закупорившую ее глину.

Как выяснилось мгновение спустя, это была не самая удачная идея. Трещину в скале закрывала не глина, а довольно крупный камень, размером с шар для боулинга, который засел в ней, точно пробка в бутылочном горлышке. Глина и мелкий щебень только удерживали этот камень в дыре, как раствор удерживает кирпич в стене. Орудуя ломом, я пробил глину, расшатал камень, и теперь одного-двух движений молотка оказалось достаточно, чтобы он вылетел из своего гнезда, едва не попав мне в лицо. В следующее мгновение из стены ударила мощная струя воды, которая с силой толкнула меня в грудь, отшвырнув к противоположной стене. Не устояв на ногах, я упал назад и так крепко ударился затылком, что у меня потемнело в глазах. Лишь чудом я не выпустил из рук молотка. Когда же я наконец, несколько пришел в себя, то обнаружил, что сижу в ледяной воде, которая уже подбирается к моему горлу.

Вскочив на ноги, я нащупал спусковую веревку и сильно потянул. Еще полторы или две секунды, показавшиеся мне вечностью, ничего не происходило, потом веревка резко натянулась, и я почувствовал, что начал подниматься. Не успел я, однако, перевести дух, как последовал резкий рывок, и подъем остановился.

Уцепившись за веревку, я посмотрел вниз. Я висел над водой, едва не задевая ее ногами. Пауло продолжал тянуть меня наверх, но какая-то сила удерживала меня в колодце. Не прошло и нескольких минут, как вода поднялась мне до пояса, потом – до подмышек и наконец стала заливаться в ноздри и в рот. Буквально за мгновение до этого я понял, что ремень, которым были привязаны к моей «упряжи» инструменты, туго натянут. Что-то – должно быть, лом – повернулось поперек шахты и застряло, а освободиться я не мог. Для этого мне нужно было бы снова опуститься на дно, но сигнал, который я подал Пауло, означал срочный подъем, поэтому он продолжал тянуть изо всех сил, натягивая веревку и лишая меня возможности повторно просигналить ему коротким рывком, означавшим спуск.

Пока я корчился в своей «упряжи», пытаясь что-то предпринять, вода поднялась еще выше, и у меня мелькнула мысль, что я вполне могу захлебнуться, утонуть в этой черной шахте, а мой труп всплывет на поверхность лишь много времени спустя, когда перегниет или оборвется ремень, привязанный к удерживающему меня железному стержню. Сама по себе подобная мысль была достаточно страшной, но страха я почему-то не испытывал. Точнее, страх не был основным чувством, которое я испытывал. Тонуть мне, разумеется, не хотелось, однако в глубине моей души жила уверенность, что если мне суждено умереть, то это будет только справедливо. Сам я мог бы не задумываясь назвать несколько причин, по которым я заслуживал подобной участи, и ни один человек, хоть сколько-нибудь знакомый с историей моей жизни, не стал бы со мной спорить. Я никогда не был, что называется, «хорошим человеком» и не принес в мир никакого добра. Вспоминая свое прошлое, я видел больше горя, чем улыбок, больше злобы, чем веселья, но главным моим грехом все же оставалось безразличие. Даже сейчас, в эти последние – я не сомневался в этом – секунды собственной жизни, я был абсолютно равнодушен к тому факту, что совсем скоро меня не станет.

А это служило лишь еще одним доказательством того, что во мне что-то разладилось.

Вода, в которую я неуклонно погружался, была ледяной: пронизывающий холод сковал мои члены, поэтому все мои попытки освободиться были довольно вялыми. С каждой секундой я все больше слабел, замерзал, задыхался, но мне было наплевать. Единственное, что меня печалило, – это то, что моя смерть принесет Лине новую боль: у меня были отличные шансы не только пополнить собой печальный список из трех с лишним тысяч человек, распрощавшихся с жизнью на склонах горы, но и стать третьим в ее жизни человеком, погибшим в этом колодце.

Я умру, и в долине Валья-Крусес появится еще один крест, который пронзит ее сердце, точно раскаленная игла.

Мысль о Лине неожиданно заставила меня встрепенуться, сбросить предсмертное оцепенение, грозившее сковать мои разум и сердце. К собственной смерти я был равнодушен, но Лине я определенно не хотел причинить зла и поэтому забарахтался в воде с новой силой. В какой-то момент я широко раскинул руки и уперся ими в стенки колодца, стараясь остановить подъем, но сила, которая тянула меня наверх, вдруг возросла – похоже, на помощь к Пауло и Сэлу пришли новые люди. К счастью, в какой-то момент веревка надо мной вдруг ослабла – всего на мгновение, но этого хватило, чтобы я опустился вниз дюймов на пять-десять и почувствовал под ногой лом, вставший поперек шахты. С силой отчаяния я лягнул его, словно стрелку гигантских курантов, отсчитывавших мои последние минуты. И хотя веревка снова потянула меня вверх, я успел нанести по лому еще один удар.

Не знаю, что произошло внизу, под водой. Возможно, это было чудо, но лом вдруг поддался под моей ногой и встал вертикально. В ту же секунду веревка натянулась с невероятной силой. Миг – и я оказался над водой. Веревку наверху держало, наверное, уже не меньше десятка рук, и я словно ракета несся к поверхности. Помочь я ничем не мог. Перед глазами у меня потемнело, и я успел только прижать руки к бокам, чтобы не мешать поднимавшим меня людям.

Перед тем как сознание окончательно меня покинуло, я почему-то вспомнил о том, как поставил личный рекорд в беге на милю. Дело было поздно вечером, и на беговой дорожке университетского стадиона я был один. На соревнованиях я уже дважды показывал 4:07, но четыре минуты оставались для меня непреодолимым барьером. Сегодняшняя тренировка меня тоже ничем не порадовала – результат оказался еще хуже, и я решил испытать судьбу в последний раз. Покрепче завязав шнурки шиповок, я занял позицию на линии и стартовал, одновременно нажав на кнопку секундомера. Первые три круга дались мне нелегко, но по сравнению с четвертым это была сущая ерунда. Когда ярдов за сто пятьдесят до финиша я выходил из последнего поворота, свет прожекторов у меня перед глазами померк, а пространство впереди странно сузилось, превратившись в подобие узкого тоннеля. Кажется, последние ярдов двадцать я преодолел в полубессознательном состоянии. Когда под ногами появилась белая черта финиша, я упал на дорожку и только после этого остановил секундомер. Лишь несколько минут спустя, немного отдышавшись и придя в себя, я посмотрел на циферблат и увидел на нем цифры: 3:58.

Помню, как я встал шатаясь и еще раз поглядел на циферблат, а потом нажал кнопку «Сброс». Я добился того, о чем давно мечтал, и это было единственным, что имело значение.

Должно быть, когда вода захлестнула меня с головой и мои легкие буквально пылали, отчаянно требуя кислорода, я вспомнил тот давний день, свои тогдашние ощущения. Это воспоминание было на редкость приятным, с таким не страшно было и покинуть этот мир. Именно поэтому, когда свет перед моими глазами померк, а стены колодца начали угрожающе смыкаться, я даже не попытался сражаться с подступающим обмороком – или со смертью. Пусть приходит, подумалось мне. Я и так боролся достаточно долго.

Не знаю, сколько времени я пробыл без сознания. Да и обморок ли это был? В какой-то странной искаженной перспективе, словно с вершины мангового дерева, я видел колодец, видел Лину, Пауло, Сэла и еще десяток людей, которые с силой налегали на веревку. Ладони Пауло кровоточили, лицо исказилось, Лина что-то выкрикивала, Сэл напрягал все свои накачанные мускулы, и я невольно подумал, что парень и впрямь здоров как бык.

Ощущение было престранное.

Почти сверхъестественное.

Поначалу я решил, что потерял сознание или взаправду умер и моя душа, покинув тело, по странному стечению обстоятельств задержалась в этом мире, чтобы понаблюдать за происходящим. С другой стороны, мертвецы не ощущают страшного давления на все тело, не видят темноты, природу которой я не взялся бы объяснить. Впрочем, подобная раздвоенность продолжалась не слишком долго. Мгновения спустя колодец неожиданно исторг меня из своего чрева, и я рухнул на землю, точнее, на четыреста футов веревки, валявшейся в ногах у потных, тяжело дышавших мужчин. Я смутно помню, что кто-то делал мне искусственное дыхание «изо рта в рот», пытаясь доставить моим легким хоть немного воздуха, но не успевал я толком вдохнуть, как чьи-то руки с силой сдавливали мою грудь, и драгоценный воздух снова вырывался наружу. В конце концов меня вырвало, и я смог дышать сам.

Никогда в жизни самый обычный воздух не казался мне таким свежим и… вкусным.

Еще какое-то время спустя ко мне стали понемногу возвращаться чувства. Я слышал крики, смех, тяжелое дыхание, плач, ощущал прикосновение чьих-то маленьких рук к моей шее, а еще мгновение спустя солнце заслонило чье-то прекрасное, странно знакомое лицо, и я понял, что вернулся из темного, холодного, безмолвного и грязного мира в мир, где были и свет, и звук, и Лина, которая прижалась к моему лицу горячей от слез щекой. В эти минуты я как будто переживал второе рождение – и я не имел ничего против.

Пауло подошел и помог мне подняться. Некоторое время я стоял, часто моргая и пытаясь сохранить равновесие, а он держал меня за плечи своими могучими окровавленными руками. Убедившись, что я могу стоять самостоятельно, он слегка похлопал меня по спине и отступил назад, размазывая по лицу кровь и грязь. Пауло явно пытался что-то сказать, но сейчас он забыл даже те немногие английские слова, которые знал, а может, он просто не мог говорить. В конце концов он помахал у меня перед носом указательным пальцем и выдавил:

– Ты… больше не копать!

И тут я рассмеялся. Я хохотал и никак не мог остановиться, чтобы сказать ему: «Да, Пауло, я больше НЕ копать!»

Но он понял меня без слов.

Следующий час, который я провел у колодца, стал едва ли не самым счастливым в моей жизни. Вода прибывала быстро, даже старики говорили, что не припомнят, чтобы родники внизу били с такой силой. В считаные минуты она наполнила колодец, выплеснулась через бортик могучим потоком, достававшим нам до лодыжек, и хлынула вниз по сухому руслу старого ручья, где она когда-то текла.

В одно мгновение поляна возле колодца превратилась в некое подобие парка водных аттракционов. Не меньше сотни детей, примчавшихся сюда с площадки возле бараков, с упоением шлепали по лужам, прыгали, брызгались или, схватив меня за руки, принимались танцевать. Их радостный визг и звонкий смех разносились далеко вокруг. Люди постарше – те, кто еще помнил колодец Алехандро, – тоже подходили ко мне, чтобы пожать руку, обнять, сказать несколько фраз на испанском или ломаном английском. Если я чего-то не понимал, Лина тут же переводила. Что касалось Пауло, то он и несколько мужчин с плантаций притащили откуда-то бревна и доски, чтобы укрепить бетонный венец колодца. Заодно они поставили вокруг него временную ограду, чтобы никто, особенно дети, не свалился вниз.

Не скрою, мне были очень приятны и детские улыбки, и горячие слова благодарности, которые говорили мне взрослые, но еще больше мне понравилось другое.

Лина не отходила от меня ни на шаг и не выпускала моей руки.

* * *

Наступил вечер, но паломничество к колодцу не прекращалось. Людей на поляне было даже больше, чем днем, и Пауло отрядил нескольких человек, чтобы те следили за порядком и обеспечивали организованный доступ к воде для всех нуждающихся. Вскоре к колодцу выстроилась длинная, но веселая и шумная очередь людей с ведрами, пластиковыми бутылками и глиняными кувшинами. Вода продолжала изливаться из колодца фонтаном, очередь продвигалась быстро, и я невольно подумал, что люди на плантации наконец-то получили возможность напиться досыта. Что касалось меня, то, барахтаясь на дне колодца, я наглотался воды на много лет вперед, так что сейчас мне казалось – в ближайшее время я не смогу выпить ни глотка.

Смеркалось, но мы с Линой все бродили по склону горы между деревьями, палатками, гамаками и кострами тех, кто приехал или пришел на похороны ее отца. Люди по-прежнему подходили к Лине, и каждый рассказывал о том, как Алехандро Мартинес когда-то помог ему. Истории эти были очень похожими, но их были сотни, и я не уставал поражаться широте души этого человека.

Как вскоре выяснилось, сам я тоже пользовался среди этих людей широкой известностью, которая была сродни популярности рок-звезды. Теперь я был «гринго, который достать из-под земли воду». Люди хотели хотя бы прикоснуться ко мне, обнять или пожать мне руку в знак глубокой благодарности за то, что я сделал.

Было уже далеко за полночь, когда Пауло наконец отвез нас домой в Валья-Крусес. Там Лина спросила, буду ли я принимать душ, но я отмахнулся, сказав, что на сегодня с меня, пожалуй, хватит купаний.

Едва успев раздеться, я тут же уснул.

* * *

Я проснулся довольно поздно. Во дворе пахло дымом костра и закипевшим кофе, а по жестяной крыше время от времени гулко ударял сорвавшийся с дерева плод манго. Эти три вещи я, кажется, любил теперь больше всего на свете, и мне казалось, что так было всегда.

Сэл спал на кровати рядом – так близко, что стоило мне протянуть руку, и я бы до него дотронулся. Выглядел он лучше, чем накануне. На его щеки вернулся румянец, отросшие волосы казались особенно мягкими, а спокойное выражение лица свидетельствовало, что парень уже не так зол на окружающий мир, как раньше. И похоже было, что сильнее всего на него повлияло общение с Изабеллой, хотя, возможно, события последних дней тоже сыграли свою роль.

Выйдя во двор (все мускулы и кости у меня ныли, так что на ногах я держался еще нетвердо), я обнаружил, что Лина уже встречает меня улыбкой и чашкой великолепного кофе, стоявшей на маленьком столике под деревом. Выглядела она как-то… непривычно, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, в чем дело. Наконец я понял… Пользуясь тем, что на заднем дворе ее мало кто мог видеть, Лина сделала то, чего не делала почти никогда, – распустила волосы. По-видимому, она, как обычно, встала еще спозаранку и успела переделать тысячу дел, в том числе принять душ, поскольку волосы у нее были еще слегка влажными. Сейчас она тщательно расчесывала их деревянным гребнем, аккуратно распутывая длинные пряди. От ее фигуры, от ее безмятежной позы на меня неожиданно повеяло настоящим домашним теплом, и я понял, что удостоился очень высокого доверия. Насколько мне было известно, в латиноамериканской культуре, насквозь пронизанной обычаями и духом католицизма, скромность считалась высшей добродетелью, какой только может украсить себя женщина. Именно поэтому в такие моменты, как, например, совершение утреннего туалета, присутствие посторонних считалось совершенно недопустимым. Исключение могло быть сделано разве что для других женщин, для мужа или для ребенка, но никогда – для чужого взрослого мужчины. Лина, однако, нарушила эти неписаные правила, и я понял, откуда у меня это ощущение тепла и уюта.

Я был принят в круг.

Стал своим.

Сев на стул, я поднес к губам чашку с кофе и с головой отдался приятным ощущениям, думая о том, что даже в детстве мне редко доводилось чувствовать себя членом семьи.

* * *

Еще вчера Лина решила, что ее родителей похоронят в одном гробу, но поставят над могилой два креста, поэтому после завтрака Пауло, Сэл и я поехали в Леон и купили необходимые материалы. К вечеру гроб и кресты были готовы. Пользуясь опытом, который я приобрел, когда мастерил гроб для Роберто, я сделал в конструкции и отделке кое-какие улучшения: стыки и кромки были ровнее, грани казались проведенными по линеечке, а крышка закрывалась так плотно, что приколачивать ее гвоздями не было нужды. Гек, я думаю, остался бы доволен моей работой. Что касалось Лины и Пауло, то они были просто в восторге, и это было все, чего мне в тот момент хотелось.

Когда мы уже ставили гроб на грузовую платформу внедорожника, Сэл неожиданно сказал:

– Ты научишь меня работать по дереву?

– Конечно. – Я кивнул. – Но… разве тебе нравится плотничать?

– Не знаю. Никогда не пробовал, но мне бы хотелось научиться.

Сын состоятельных родителей, исполнявших любые его капризы, Сэл не пробовал еще многого, и это было еще одним доказательством того, что жизненный опыт и умение не купишь за деньги.

* * *

Лина ухитрилась где-то купить нам с Сэлом по белой рубашке с длинными рукавами, какие носили все никарагуанские мужчины. Приняв душ, мы привели себя в порядок и снова поехали на плантацию во внедорожнике Колина.

За то не слишком продолжительное время, которое Сэл провел в Валья-Крусес, он и Пауло сделались близкими друзьями. Как вскоре выяснилось, парень разбирался в технике и механике гораздо лучше, чем я предполагал, поэтому эти двое быстро нашли общий язык. Признáюсь, меня очень удивляло, что Пауло то и дело просит Сэла что-нибудь починить или хотя бы «посмотреть», а поскольку в Никарагуа постоянно что-то ломалось или плохо работало, эти двое стали совершенно неразлучны. Пауло считал Сэла отличным парнем; думаю, что и сын Колина тоже полюбил этого никарагуанского крестьянина, который был как минимум втрое старше его. Сейчас, сидя сзади вместе с Линой и Изабеллой, я наблюдал за тем, как Сэл на переднем сиденье то глядит на дорогу впереди, то посматривает на лежащие на руле руки Пауло, и на его лице появляется легкая улыбка. Я достаточно хорошо знал Сэла, поэтому мне было довольно легко догадаться, что за мысль пришла ему в голову. Понимал я и почему он колеблется. Сэлу хотелось подарить «Тойоту» Пауло, но он считал, что и так причинил родителям слишком большие убытки, поэтому никакого права распоряжаться машиной у него нет. Для человека, привыкшего, что любые его прихоти тотчас исполняются, это был серьезный прогресс, и я невольно улыбнулся, когда, испустив разочарованный вздох, Сэл отвернулся к окну и принялся сосредоточенно кусать губу.

Я тронул его за плечо:

– О чем задумался?

– О том, сколько я всего наворотил, – ответил он, не оборачиваясь.

– Что именно ты имеешь в виду? – притворно удивился я.

– Как – что?! Я потратил зря уйму отцовских денег, буквально выбросил их на ветер, а теперь, когда мне хочется… когда мне хочется сделать дело, которое было бы по-настоящему хорошим, у меня нет такой возможности. А просить… просить мне стыдно, да и нет у меня на это никакого права.

Наклонившись поближе к Сэлу, я заговорщически улыбнулся.

– А он хорошо смотрится за рулем, правда? – шепнул я и покосился на Пауло. Я, впрочем, мог говорить и не шептать – все внимание водителя поглощала сложная дорога, к тому же он не слишком хорошо говорил по-английски и вряд ли мог понять, о чем идет речь.

Сэл кивнул, но сразу же нахмурился:

– Да, но… А что?..

– Ну, и что же ты молчишь? Действуй! – И я кивнул в сторону нашего водителя.

Сэл крепко зажмурился и замотал головой:

– Нет! Я не могу! Я и так уже…

– С твоим отцом я договорюсь. Ну, давай же, Сэл, не мешкай! Сделай для разнообразия что-нибудь хорошее.

Сэл беспомощно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Пауло. Ему понадобилось еще несколько минут, чтобы справиться с последними сомнениями, но, приняв решение, он уже не колебался. Когда мы выехали на площадку перед бараками и вышли из машины, Пауло, как обычно, протянул ключи от зажигания Сэлу, но тот отступил на полшага назад и спрятал руки за спину.

– Тебе нравится эта машина? – спросил он.

В ответ Пауло с энтузиазмом закивал, потом вытер пот со лба носовым платком, который когда-то был белым.

– Нравится? – повторил Сэл.

После вчерашней отчаянной борьбы с веревкой ладони Пауло были покрыты ожогами и ссадинами, одна из которых – самая большая – еще слегка кровоточила.

– Лучший автомобиль в целый Никарагуа! – сказал он и снова кивнул: – Такой машина ездить только Бог!

Сэл наконец взял ключи и несколько раз подкинул на ладони. Пауло уже собирался уходить, но Сэл поймал его за рукав и, когда тот обернулся, с размаху опустил ключи ему на ладонь:

– «Тойота» твоя. Бери.

Пауло посмотрел на меня, потом снова перевел взгляд на Сэла. Его губы тронула неловкая улыбка:

– Моя нет…

Сэл взмахнул руками.

– Она твоя, – повторил он и показал на меня: – Я… мы хотим, чтобы этот внедорожник был у тебя. Он ведь тебе пригодится, правда?.. – Он наискось рубанул ладонью воздух. – Бери, чего там!.. Насовсем.

Пауло молча разглядывал ключи, внедорожник, Лину, меня. Я кивнул:

– Это подарок, Пауло.

Пауло глубоко вздохнул и в замешательстве снова вытер лоб (я уже заметил, что он проделывал это не только когда от жары покрывался испариной, но и когда ему нужно было подумать). Сложив платок, он опустил руку на плечо Сэлу и долго вглядывался в его лицо. Я видел, что Пауло о чем-то напряженно размышляет, губы его шевелились, но с них не сорвалось ни звука. Несколько раз он пытался заговорить, но не смог произнести ни слова. В конце концов Пауло с самым решительным видом надвинул на лоб свою широкополую соломенную шляпу, потом засунул ключи поглубже в карман и, повернувшись, быстро зашагал туда, где на площадке перед бараками собралось, наверное, не меньше половины населения Никарагуа. Мы провожали его взглядами: Изабелла взяла меня за руку, а Лина обняла Сэла за плечи.

– Не обижайся, – мягко сказала она. – Он просто не знает, как тебя благодарить. Никто и никогда не делал ему таких подарков.

В ответ Сэл широко улыбнулся, сверкнув зубами. Кажется, за все десять лет я никогда не видел его таким счастливым. Глядя в ту сторону, где исчезла в толпе широкая спина Пауло, он сказал:

– С некоторых пор мне нравится дарить подарки – оказывается, это гораздо приятнее, чем их получать. К тому же я уверен, что Пауло распорядится машиной гораздо лучше, чем я.

* * *

Даже местные старожилы не помнили таких многолюдных похорон. Вереница шедших за гробом людей растянулась на милю с лишним. Вся эта огромная масса людей добиралась до кладбища больше часа, еще столько же времени заняла поминальная служба. Церковный приход, в который входил поселок Валья-Крусес, установил на кладбище микрофон и огромные динамики, через которые Лина смогла обратиться ко всем, кто почтил память ее отца. Говорила она, естественно, по-испански, поэтому больше всего меня поразили не ее слова, а интонации. В голосе Лины звучали искреннее тепло, любовь и благодарность к людям, которые не забыли Алехандро Мартинеса, не забыли то добро, которое он им сделал, не забыли ее саму.

Наконец я и Пауло опустили гроб в готовую могилу, и Лина, которая хотела, чтобы все, кто приехал издалека, приняли участие в прощании, пригласила присутствующих бросить на него по горсти земли. И люди, не разъезжавшиеся, несмотря на усталость и поздний час, медленно и чинно двинулись к могиле. Похоже, они ожидали именно этого и сейчас вели себя так, словно совершали одно из самых важных дел в своей жизни.

Лина осталась возле могилы, чтобы еще раз поблагодарить всех, выслушать последние соболезнования и слова сочувствия. Глядя на ее строгое лицо, на лучащиеся глаза и гордо выпрямленную спину, я невольно подумал о том, что ей известен главный секрет земли, на которой она сейчас стояла. Эта земля отняла у нее самое дорогое, но она же обладала целительной силой, и сейчас эта сыпавшаяся на гроб ее родителей сухая желтая глина исцеляла не только исстрадавшуюся душу Лины, но и души тех, чьи жизни когда-то были тесно связаны с жизнями Алехандро Мартинеса и его жены. Когда они погибли, это коснулось многих и многих, но теперь старые раны закрывались, а объятия, поцелуи, рукопожатия, которыми Лина обменивалась с теми, кто пришел попрощаться с ее отцом, ускоряли выздоровление. Разверстая могила на склоне горы на глазах наполнялась землей, и так же быстро и окончательно закрывались кровоточащие раны во многих и многих сердцах.

До этого момента я, наверное, не мог бы сказать, почему меня так тянет к Лине. Да, она была красива, можно было даже сказать – замечательно красива, но я понимал, что дело не только в этом. В ней было что-то еще, и сейчас, когда я увидел, как одна женщина исцеляет тысячи и тысячи людей, мне стало ясно, в чем ее тайна. Собственно говоря, никакой тайны не было, просто скопившаяся в моей душе грязь мешала мне разглядеть очевидное: куда бы ни направилась Лина, что бы ни делала, она всюду несла с собой свет. Она была как маяк в тумане. Как костер во мраке. Как солнце, взошедшее в неурочный час. Без боязни она шагала навстречу тьме, и тьма в страхе отступала.

* * *

Было уже совсем темно, когда мы наконец вернулись на площадь перед бараками, где начались поминки. Лина как будто не чувствовала усталости: она танцевала, смеялась и пела вместе со своими соотечественниками. Изабелла подбегала то к ней, то ко мне, то к Пауло или Сэлу и приносила нам разные вкусности. Вскоре она так перемазалась свиным жиром, соусом и сладким фруктовым соком, что я отвел ее к ручью, где родители обычно купали детей, и как следует вымыл. По-моему, ей понравилось.

Потом я долго наблюдал за Линой, держась так, чтобы она меня не заметила, и моя решимость рассказать ей о той роли, которую я сыграл в жизни ее родителей и еще тысяч людей, которые от них зависели, понемногу таяла. Какая теперь разница, думал я, ведь я все равно ничего не могу изменить. Зачем портить ей жизнь? Останки нашлись, все довольны, долгая история завершилась. Теперь Лина твердо знала, что ее по-прежнему любит огромное количество людей. С одной стороны, мне было немного не по себе от того, что я продолжаю скрывать правду о событиях, которые изменили к худшему не только жизнь Лины, но и жизнь целого региона, но, с другой стороны, зачем ей эта правда? Кроме того, я не знал, не было ли мое желание рассказать Лине всё еще более эгоистичным, чем мое молчание? Снять со своей души гнетущую тяжесть и переложить на ее плечи под предлогом того, что мне, мол, хочется быть «честным», тогда как на самом деле я стремился лишь к тому, чтобы облегчить свое существование, – разве это не эгоизм? Ответить на этот вопрос я не мог. Единственное, в чем у меня не было сомнений, так это в том, что, пытаясь избавиться от тяжкого груза, который я носил в душе, я могу причинить вред людям, которые стали мне как минимум небезразличны.

Но и удерживать тайну в себе было нелегко. Правда разъедала меня изнутри, словно концентрированная кислота, и я был не в силах удерживать ее в себе, как полистироловый стаканчик из «Макдоналдса» не может удержать сильный растворитель. Увы, что мне делать, я по-прежнему не знал и продолжал ломать голову над вопросами, на которые у меня не было ответов.

Должно быть, глубокое раздумье отразилось у меня на лице, потому что даже Сэл что-то заметил и забеспокоился.

– Что с вами, дядя Чарли? – спросил он. – Вы хорошо себя чувствуете?

Я не ответил. Следя за Линой, я вдруг вспомнил первую нашу встречу – самый первый раз, когда я ее увидел. Это произошло недалеко отсюда, на дороге чуть ниже того места, где мы сейчас находились. Тогда я взял напрокат мотоцикл и ехал на гору, чтобы полюбоваться на дело своих рук, а люди – сотни людей – брели мне навстречу. Плантация «Кофе Манго» только что перешла в нашу собственность – точнее, в собственность «Пикеринга и сыновей», и все эти люди в один миг потеряли и работу, и надежду на будущее. Среди них мой взгляд невольно выделил беременную молодую женщину, которая шла по тропе одна. Тогда мое внимание привлекло бездонное отчаяние, написанное на ее лице, но сейчас я вспомнил это лицо. Это была Лина. Я остановился на обочине, а она прошла на расстоянии вытянутой руки от меня, но я сомневался, что она вообще заметила мое присутствие. Казалось, ее пригибает к земле невидимая тяжесть: пустой, невидящий взгляд скользнул по моему лицу и снова уперся в землю под ногами.

Впрочем, безысходность и отчаяние, читавшиеся в каждом ее движении, не произвели на меня особенного впечатления. Я запустил двигатель, развернул мотоцикл и помчался обратно. Мгновения спустя и гора, и все эти люди исчезли в поднятом мною облаке пыли. Исчезли, как мне думалось, навсегда. Через час я уже сидел в самолете Маршалла и презрительно поглядывал с высоты тридцати пяти тысяч футов на оставшийся далеко внизу мир. Со всех сторон меня окружали кожа и пластик новенького салона, и я думать не думал о дымящихся руинах, которые я оставил позади себя, – об уничтоженном мною мире, в котором Лина только что похоронила собственного мужа и все, что у нее было.

Сэл слегка подтолкнул меня, ожидая ответа, и я машинально пробормотал:

– Все в порядке. Должно быть, я просто объелся.

Но он мне не поверил. Наверное, меня выдало лицо. Похоже, со мной действительно происходило что-то серьезное, если даже такой неопытный игрок раскусил мой блеф. Да, подумалось мне, я должен все рассказать Лине. Если я хочу поддерживать с ней хоть какие-то отношения, я просто обязан распахнуть перед ней дверцы этого пыльного шкафа, полного скелетов, и пусть она судит меня, как сочтет нужным…

А Лина все пела и кружилась в хороводе друзей, и, следя за ней жадными глазами, я понял, что… влюбился. И доказательством этого был мой внезапный и почти неосознанный поворот на сто восемьдесят градусов, моя крепнущая решимость перестать скрывать правду и рассказать ей все, рассказать как можно скорее, рассказать сейчас, в эту самую минуту, пока я не передумал.

Я ДОЛЖЕН БЫЛ ЭТО СДЕЛАТЬ!!!

И я поклялся себе самой страшной клятвой, что расскажу Лине все, как только закончится танец. Тогда я подойду к ней, распахну перед нею двери своей души – и будь что будет. Пусть даже она меня прогонит… Главное, я спасу ее от той боли, которую я причинил бы Лине, если бы правда обо мне всплыла сама, всплыла случайным образом и без моего участия.

Увы, осуществить свое намерение я не успел.

Глава 28

Я часто слышал, что ничто в мире не проходит бесследно и что каждое действие вызывает ответную реакцию, но не придавал этим словам особого значения. Не то чтобы я в них не верил, просто мне было недосуг задуматься над ними всерьез. Между тем весть о том, что в Валья-Крусес хоронят одного из самых известных и любимых в стране фермеров-предпринимателей и что в похоронах принимают активное участие два гринго, в том числе молодой парень со множеством татуировок, только недавно оправившийся после серьезных побоев, распространилась довольно широко и достигла слуха тех, кто был не прочь с этой парочкой поквитаться. Вполне естественно, что эти люди не стали откладывать дела в долгий ящик и поспешили принять свои меры.

Кто-то может подумать, что после десяти лет в весьма опасном и бесчестном бизнесе я должен был научиться осторожности, и я действительно привык постоянно оглядываться через плечо и просчитывать свои действия на два шага вперед. Но, приехав в Центральную Америку в поисках Сэла, я не чувствовал необходимости постоянно держаться начеку. Должно быть, я расслабился… Как бы там ни было, я не подумал об опасности, которая может грозить нам обоим. Мне это просто не пришло в голову. Я был беспечен, самонадеян и даже на минуту не мог себе представить, что Никарагуа может быть населен не только веселыми, радостными людьми, которые пришли на похороны Алехандро Мартинеса и которые ели, пили и танцевали на площади перед бараками. Увы, были и другие, и как раз сейчас они скрывались в темноте под манговыми деревьями.

Никого из нападавших я так и не разглядел толком.

* * *

Пауло знаками подозвал меня к столику, за которым он разливал пунш в компании еще нескольких мужчин. У них закончилась вода, необходимая для приготовления сахарного сиропа, и я, подхватив два пятигаллонных ведра, двинулся к колодцу. Сэл пошел со мной с одним ведром – два ему было, наверное, еще не поднять. Не успели мы покинуть освещенную часть площадки и углубиться в заросли, где тропа немного сужалась, как я услышал позади какой-то шорох. Сначала я решил, что это Сэл споткнулся, но, обернувшись назад, увидел, что он идет, улыбаясь, и даже что-то насвистывает. Из-за крон деревьев показалась луна, и в ее свете все камни, о которые можно было споткнуться, были хорошо видны. Должно быть, подумал я, это дети затеяли в кустах какую-то игру.

Но это были не дети.

Я сделал всего несколько шагов вперед, как вдруг дорогу мне преградили три высокие широкоплечие фигуры. Двое держали в руках что-то вроде длинной палки, а один был вооружен мачете – так мне, во всяком случае, показалось. Не говоря ни слова, один из стоявших передо мной парней – возможно, главарь, а может быть, просто самый смелый и наглый из нападавших – взмахнул своим оружием. Думаю, он снес бы мне голову, если бы я в последний момент не пригнулся.

– Беги!!! – крикнул я, оборачиваясь Сэлу. Я и сам собирался броситься прочь, но позади меня выросли еще два силуэта, показавшиеся мне особенно крупными и массивными. Если первый нападавший поторопился и плохо рассчитал удар, то эти двое никуда не спешили и действовали наверняка. От сильного удара в лицо у меня в носу что-то хрустнуло, и я полетел на землю. В следующее мгновение все пятеро нападавших ринулись на меня. Что-то рассекло мне кожу на голове, потом последовал еще один удар, на этот раз – ногой. Он угодил мне точно в бровь, и я почувствовал, как мое лицо заливает кровь. Несмотря на сильнейшую боль, я попытался подняться, чтобы броситься наутек, но мой глаз так быстро заплыл, что я им почти ничего не видел. Все же я сумел подняться на колени, но тут на меня обрушился целый град ударов. Били палками или бейсбольными битами: один удар раздробил мне скулу, другой попал в плечо, и я перестал чувствовать собственную руку. Покатившись по земле, я упрямо пытался подняться, используя в качестве опоры уцелевшую руку, но меня снова подвело зрение. Я ничего не видел, и нападавшие этим воспользовались. Они быстро перегруппировались, и я ощутил жестокий удар по затылку.

В кино, когда главный герой, вынужденный отбиваться сразу от нескольких противников, получает удар сзади, можно не сомневаться: он непременно соберется с силами, поднимется на ноги и разбросает врагов, как котят. Можно подумать, что такие мелочи, как сотрясение мозга, заплывший глаз и вывихнутое плечо, способны его только раззадорить и сделать вдвое опаснее и сильнее, высвободив сверхчеловеческие способности и стальную волю, которую герой тщательно скрывал всю жизнь. В действительности такого не бывает. Все голливудские драки тщательно отрепетированы, потому-то на экране они и выглядят столь правдоподобно, однако это всего лишь трюк. В реальности человеку почти не под силу сражаться голыми руками против пятерых вооруженных палками противников, особенно если они – как в моем случае – успевали нанести удар первыми. Я знал только одно: моих врагов чересчур много, они слишком сильны, и они застигли меня врасплох. Сражаться с ними мне было нечем, к тому же после сокрушительных ударов, от которых у меня онемели плечи, а голова превратилась в пылающий источник боли, у меня не осталось никакого желания сопротивляться. Единственное, чего мне хотелось, – это поскорее забраться в постель и накрыться с головой одеялом, чтобы мои враги куда-нибудь исчезли.

Но исчезать они не собирались. Удары продолжали сыпаться, и вскоре я потерял им счет.

* * *

Когда я очнулся, мне показалось, что вокруг меня много людей и все они что-то кричат. Кроме этого, у меня создалось впечатление, будто я освещен десятками мощных прожекторов, но когда я попытался посмотреть, что же происходит вокруг, то не смог открыть глаза. Меня хватило только на то, чтобы слегка пошевелить пальцами рук и ног, но и этого усилия оказалось достаточно, чтобы голова закружилась и я вновь провалился в забытье. Помню, я то терял сознание, то вновь приходил в себя, и тогда я чувствовал, что кто-то поддерживает мою голову и то ли молится, то ли всхлипывает. Потом мне на лицо легла какая-то тяжесть, на заднем плане послышался глухой рокот, похожий на рев тракторного двигателя, и голос Лины сказал над самым ухом:

– Не умирай! Останься со мной!

Увы, это было не в моей власти. Я вообще ничего не мог. В голове плавал какой-то туман, боль пульсировала в висках и в затылке. Потом по моему лицу потекла холодная вода, на мгновение мне стало легче, и я услышал, как совсем рядом Сэл то бранится, то плачет навзрыд.

Собравшись с силами, я поднял руку, протянул ее куда-то в темноту и почувствовал, как он сжал мои пальцы. Не переставая всхлипывать, Сэл что-то бормотал, но я каким-то чудом понял, что он просит прощения. Я хотел утешить его, сказать, что он ни в чем не виноват, но не сумел издать ни звука, и Сэл продолжал причитать. Мне потребовались все мои силы, чтобы притянуть парня к себе.

– Сэл… Не…

– Дядя Чарли! Дядя Чарли! Смотрите, что они…

Окончание его фразы снова потонуло в очередной вспышке боли. Слух вернулся ко мне лишь несколько минут спустя, и я услышал, как Лина сказала кому-то (думаю, это был Пауло):

– … Умрет в Манагуа… здешние врачи не… не довезем… может истечь кровью.

Вокруг снова раздались крики, и я позвал:

– Сэл!.. Сэл!..

Я его не видел, но догадался, что он меня не слышит, и попытался привлечь к себе внимание парня, слабо стиснув пальцами его запястье.

– Сэл… Позвони отцу… Самолет… – Мой рот наполнился кровью, и говорить стало труднее. – Можно сесть на западном шоссе… – Одной рукой я показал в ту сторону, где, как мне казалось, находился запад, потом сплюнул скопившуюся во рту кровь. Я хотел сказать, чтобы меня отвезли в Штаты, но сумел выговорить только: – … в Майами.

Не знаю, как Сэл, а Лина довольно быстро поняла, что в моем предложении есть смысл. На самолете я был бы в Майами уже через три часа, тогда как на машине меня могли доставить в Манагуа в лучшем случае часа за четыре, да и то никто не гарантировал, что в тамошней больнице меня хотя бы осмотрят.

– Сэл, – услышал я ее голос, – возьми телефон, позвони своему папе.

Я повернулся на ее голос. Что-то продолжало душить меня, не давая говорить, поэтому я снова повторил слова, от которых сейчас могла зависеть моя жизнь:

– Надо… в Майами…

Лина снова заплакала:

– Чарли, я… я не знаю…

Вдали я вновь услышал какой-то шум, словно множество людей кричали что-то одновременно, но, возможно, этот шум раздавался только у меня в ушах. Я и сам чувствовал, что с каждой минутой все больше слабею от потери крови. Выпустив Сэла, я нашел руку Лины и прижал ее к лицу:

– В Майами!..

– Я не… – Дальнейшее снова потонуло в шуме, похожем на грозный рокот прибоя. Голова кружилась, сосредоточиться становилось все труднее. Собрав последние силы, я сунул руку в карман, достал мобильник и протянул… нет, я не знал кому. Кому-нибудь. Прошла вечность, и кто-то вынул телефон из моих слабеющих пальцев. Думаю, это была Лина.

Меня хватило еще на то, чтобы продиктовать номер Колина. Потом я отключился.

Все последующее вспоминается мне в виде отрывков, разрозненных фрагментов, никак не связанных друг с другом. Я смутно помню, как меня везли в кузове машины по ухабистой дороге. Помню прикосновение чего-то холодного к голове и к лицу. Помню глаза Лины, которая, наклонившись надо мной, перевязывала мне голову. Я слышал плач Изабеллы и бас Пауло, но что́ он говорил, я так и не смог разобрать. Потом мне в лицо ударил яркий свет, и кто-то прижал мою голову к груди, так что совсем близко я слышал громкие и частые удары сердца. Чей-то голос шептал мне на ухо какие-то слова, и хотя мне казалось, что этот голос я уже где-то слышал, вспомнить, кому он принадлежит, я не смог, как не смог понять смысла слов. Меня снова куда-то несли, укладывали на какую-то горизонтальную поверхность, потом эта поверхность накренилась, и меня прижало к ней невидимой силой. В страхе я искал Лину, шаря руками в окружающей темноте, но никак не мог ее найти, хотя она и была где-то рядом, я слышал ее срывающийся, умоляющий голос, слышал слова, с которыми она обращалась к кому-то, кого я не видел.

И снова я потерял сознание, а когда очнулся, то смог открыть глаза и сразу увидел совсем близко заплаканное лицо Лины. Даже не знаю, откуда взялись у меня силы, но я сумел поднять руку и прижать палец к ее губам, а она наклонилась совсем близко, так что я почувствовал на лице ее дыхание. Ее руки коснулись моих щек, и я почувствовал, что они какие-то мокрые и сильно дрожат.

– Иногда… иногда нам приходится расплачиваться за свои грехи, – сказал или, может быть, только подумал я.

Лина зарыдала, а потом мир снова погрузился в глухую, ватную тишину.

* * *

Под бесконечную звуковую дорожку, в которой смешались чьи-то громкие голоса, плач, рев самолетных двигателей и радиопереговоры пилотов, запрашивавших разрешение на посадку и требовавших подготовить какую-то таинственную «третью группу, резус положительный», в моем мозгу разыгрывалось какое-то странное действо, состоявшее то ли из отдельных картинок, то ли из коротких видеороликов. Кино я всегда любил, поэтому смотреть фильм о себе самом мне было достаточно интересно. Одного я не ожидал – того, что он окажется таким подробным. Я видел маму, видел отца, который сидел за рулем своего такси и – вот странно! – улыбался. Еще я видел самого себя: я катался на доске, развозил пиццу, смотрел школьный чемпионат по борьбе, бросался грудью на финишную ленточку в забегах, сидел на занятиях в Гарварде, играл в покер с «богатенькими мальчиками», летел в Лондон, знакомился с Амандой, обедал с ее родителями, следил за карьерой Брендана, смотрел в окно, за которым Аманда что-то кричала отцу, чинил хижину на Бимини, знакомился с Геком, пил с ним кофе, строил джекботы, возил на рыбалку Колина, шутил с Маргерит, слушал ангельское пение Марии, учил Сэла водить моторку и мотоцикл, спотыкался о сумку с наличными, прятал деньги в тайнике на острове, беспокоился из-за не стихающего кашля Гека, влюблялся в Шелли, делал ночные закладки в Майами, носился на скоростных катерах, водил за нос агентов Спенглера и Беквит, сжимал в руке окровавленные часы, которые нашла Шелли, смотрел на забинтованное лицо Марии, давал обещания Колину, ехал в Коста-Рику за Сэлом, шлепал по воде в гостиной особняка, плавал в собственном дерьме у каменной стены собора, слышал голосок Изабеллы, которая, приподняв мне веко, презрительно отворачивалась от пьяного гринго, знакомился с Линой, спал в курятнике, наслаждался ломтиками спелого манго, ощущал на коже горячий воздух, который гнал на меня вентилятор, восхищался мощными руками Пауло и его сноровкой в обращении с мачете, убирал сахарный тростник, драл зубы, морщился от запаха гноя, радовался новому прозвищу «эль доктор», ощущал крепкие руки Лины, обхватившие меня за пояс во время поездки на мотоцикле, наслаждался лучшим в мире кофе, любовался самым высоким в Никарагуа манговым деревом, держал за руку Изабеллу, спускался в колодец, выковыривал из глины побуревшие кости, орудовал ломом, ежился от пролившейся за шиворот ледяной струйки, боролся с водяным потоком, слышал смех, видел окровавленные ладони Пауло, примерял белую никарагуанскую рубаху, вдыхал дым костров, видел отблески огня на лице Лины и следил за искрами, поднимавшимися высоко в небо и таявшими в ночи.

Последние картины, промелькнувшие перед моим мысленным взором, снова вернули меня в детство. Мне было семь или восемь, и я, по обыкновению, катался на доске, точнее, пытался кататься. В этом возрасте я еще только пробовал этот новый вид времяпрепровождения, приноравливаясь к капризному и верткому снаряду под названием «доска для серфинга». Мама загорала неподалеку на пляже, и с ней был какой-то мужчина, которого я не знал и который мне очень не нравился. Золотые цепи, волосатая грудь, старомодные плавки, волосы зачесаны набок, чтобы прикрыть лысину… Конечно, мама чувствовала себя одинокой, никому не нужной, и ей необходим был своего рода пластырь. Как и мне, впрочем… И все равно этот тип был мне не по душе. Он лежал рядом с мамой на песке и втирал ей в спину средство для загара такими картинными и в то же время вкрадчивыми движениями, что мне хотелось блевать.

Потом я попытался сделать на доске разворот, но не удержался на ногах и свалился. Волна с силой швырнула меня о берег, я ударился головой и сильно поранил колено. Когда я поднялся, перед глазами у меня все плыло, по ноге текла кровь, но мама… мама только посмотрела на меня и махнула рукой: «Ступай, вымой ногу». Она не включилась. Я стоял в воде, голова у меня кружилась, колено щипало от попавшей в рану соли, а вода вокруг понемногу становилась красной, но маме было все равно. Именно тогда я впервые испытал это чувство – чувство настоящего одиночества. Оно буквально впитывалось в мою плоть и кости. До этого момента я даже не представлял, каково это, когда даже родной матери на тебя наплевать, но теперь я как будто прозрел и увидел свою жизнь такой, какой она была на самом деле. Помню, я смотрел на бескрайний океан и, глотая слезы, твердил себе: «Ты один в этом мире, Чарли, и всегда будешь один, так что полагаться ты должен только на себя». Мне было совершенно ясно, что впредь мне придется самому о себе заботиться – и не только в этот конкретный момент, но и всю дальнейшую жизнь, потому что окружающим глубоко на меня наплевать.

Единственное, чего я не мог понять, – это почему я не нужен даже родной матери.

Детский ум не обременен ни знаниями, ни жизненным опытом, поэтому многие решения он принимает интуитивно, исходя из чистой логики. Вот и я решил, что со мной что-то не так, что я с ног до головы – и даже изнутри – покрыт невидимой грязью, которую не смоют воды целого океана. «Тебе суждено всю жизнь оставаться одному», – сказал я себе и с тех пор вел себя в соответствии с этим детским умозаключением.

И сейчас, пока я лежал на полу в салоне самолета, заливая кровью красивый жемчужно-серый ковер, я думал о том, что из всех прожитых мною дней я больше всего хотел бы вернуть тот, когда окровавленный и недоумевающий мальчишка был выброшен волной на берег океана. Мне хотелось схватить этого мальчишку, прижать к себе, промыть и забинтовать ногу, вытереть слезы с лица и сказать, что, вопреки всему его скудному жизненному опыту, вопреки всем впечатлениям и мыслям, ему вовсе не нужно ни учиться защищать себя от всего, что может причинить боль, ни бегать быстрее всех, чтобы в случае необходимости убежать от той же самой боли.

А еще я бы сказал этому мальчишке, что запачкаться может каждый и что грязь – это такая штука, которую всегда можно смыть: для этого-то Бог и создал воду. А кроме того, главная проблема этого мальчишки заключалась вовсе не в том, что он был – или чувствовал себя – грязным. Просто он всю свою жизнь оставался один, а люди не созданы для того, чтобы жить в одиночестве. Чтобы стать чище, человеку необходимы другие люди, которым можно делать добро.

Я всю жизнь считал себя грязным. Но на самом деле я просто был один. Всегда.

А в одиночку почти невозможно отмыться дочиста.

Последовательность образов, мелькавшая на экране моих сомкнутых век, закончилась серией старых, черно-белых с желтыми краями фотографий, на которых я снова увидел себя ребенком – худой, с выгоревшими на солнце волосами и узкой спиной, на которой только проступал рельеф будущих мышц, я садился в джекбот, что было довольно странно, поскольку встретить Гека и научиться строить такие лодки мне предстояло только три десятилетия спустя. Впрочем, во снах, видениях, грезах или просто в бреду мелкие логические несообразности встречаются довольно часто. Главным было другое: в джекботе я был совершенно один. Взявшись за весла, я напрягал все силы, чтобы преодолеть прибой и выйти на глубину, но у меня ничего не получалось. Что-то меня держало, и, подняв голову, я увидел Лину, которая, стоя по колено в воде, удерживала мою лодку за корму.

«Не уходи, – попросила она. – Вернись!» – но я продолжал упрямо налегать на весла, так что в конце концов прибой остался позади, и я вышел на глубину. Еще несколько взмахов веслами, и я оказался в том месте, где воды океана срывались с края плоской земли. Здесь меня тотчас подхватило течение, подхватило, закружило и понесло в бездну. В страхе я обернулся и снова увидел ее – крошечную точку на далеком побережье. «Чарли, вернись! – донесся до меня ее шепот. – Вернись ко мне. Пожалуйста!..»

И тут с небес хлынул дождь, и я почувствовал, как на мое лицо падают крупные капли, которые почему-то были горячими и солеными.

Странно, подумал я и огляделся. Течение продолжало нести меня во мрак, но в руках у меня было весло, и я сказал себе, что на берегу с Линой мне будет лучше, чем в холодной, бессветной пропасти небытия.

С трудом развернув лодку, я стал грести назад…

И пришел в себя.

Глава 29

Раньше я думал, что умирающий человек должен видеть фигуры в белых балахонах, видеть длинный тоннель, в конце которого сияет нестерпимо яркий свет, и слышать, как хор ангелов поет хвалу Богу. Ничего подобного. Я видел только черноту, слышал только тревожные звонки больничной системы внутреннего оповещения и ощущал только, как резиновая манжета тонометра сдавила мне руку. Когда я очнулся, вокруг было все так же темно. Ни один лучик света не пробивался сквозь кромешный мрак, и все же я знал, что кто-то держит меня за обе руки.

Потом – чуть левее и выше – я услышал шепот:

– Он приходит в себя.

И сразу же в уши хлынул гул множества голосов и шорох движения, как бывает в комнате, которая полным-полна людей.

– Чарли, ты меня слышишь? – раздался справа другой голос, и я узнал Лину. Одновременно кто-то сжал мою правую руку, и я решил, что за нее держит меня именно она.

– Он очнулся, – снова прозвучал слева голос Шелли, и кто-то похлопал меня по левой руке.

Только что я изо всех сил налегал на весла, борясь с потоком, который грозил сбросить меня с края мира, а потом вдруг очутился на больничной койке, и Шелли держала меня за одну руку, а Лина – за другую.

Как такое может быть?

За изножьем своей кровати – невероятно далеко и в то же время совсем близко – я услышал голоса Колина, Маргерит, Сэла и ангельский голос Марии:

– Дядя Чарли! Дядя Чарли! Тетя Шелли говорит, что теперь мы с тобой настоящие родственники. Как близнецы!

Я поднял руку, потянулся к ней, и она, поймав мои пальцы, прикоснулась к ним губами.

И все в мире сразу встало на свои места.

Говорить я не мог, потому что изо рта у меня торчала какая-то резиновая трубка, поэтому я показал руками, что хочу написать несколько слов. Кто-то подал мне карандаш и планшетку с листом бумаги, и я накорябал:

«Выньте трубку. Пожалуйста!»

Дружный смех раздался мне в ответ.

За последующие несколько часов я узнал подробности происшедшего.

* * *

Оказалось, что на меня напали бывшие «друзья» Сэла. Каким-то образом они познакомились с десятником, который не преминул воспользоваться случаем, чтобы отомстить человеку, показавшему всем, каков он на самом деле. Он предложил им деньги, а те, будучи уверены в своей безнаказанности, не стали отказываться, к тому же они сами имели на меня зуб из-за Сэла. Парни были настроены решительно и уже готовы были меня прикончить, но тут мне на помощь подоспели несколько сотен никарагуанских крестьян. Нападавших скрутили и, основательно избитых, передали на попечение моих новых друзей – начальника леонской полиции и мэра города. Боюсь, что будущее этой пятерки трудно назвать светлым и безоблачным.

Когда Сэл позвонил отцу, тот немедленно отправил за мной самолет, который должен был сесть на шоссе милях в семи от плантации. Пауло довез нас туда меньше чем за полчаса, так что мы были на месте даже раньше самолета. По дороге Лина успела забежать домой и схватить паспорт… Потом меня погрузили в салон, и самолет сразу взлетел, так что местные власти вряд ли успели опомниться. По-моему, никто так и не понял, что частный самолет дерзко нарушил воздушное пространство Никарагуа.

«Гольфстрим» – довольно скоростная птичка, так что в Майами мы приземлились всего час спустя. Правда, за это время я дважды пытался отдать концы, но каждый раз Лина, которая полетела со мной, вытаскивала меня. В третий раз я попытался склеить ласты в машине «Скорой помощи», и санитарам пришлось до самой больницы откачивать меня электрошокером. Всю дорогу от плантации, а потом и в самолете Лина держала мою голову на коленях, обеспечивая отток крови и одновременно зажимая тампоном самую большую рану. По ее настоянию Пауло раздобыл где-то огромное количество льда для коктейлей, которым меня обложили со всех сторон, чтобы замедлить кровообращение.

А в больнице меня уже поджидали лучшие хирурги-травматологи, каких только сумел найти Колин. Как только меня привезли, они тотчас взялись за работу. Кроме того, он обеспечил меня донорской кровью, что, впрочем, было сравнительно легкой задачей, поскольку третья резус-положительная группа встречается достаточно часто. Как со смехом поведал мне Колин, теперь в моих жилах текла его кровь, а также кровь Сэла, одной пожелавшей остаться неизвестной поп-дивы, моего давнего знакомого Треча (он же Уильям Альфред Батлер) и Лины. Своей крови во мне почти не осталось, поэтому, чтобы вернуть меня к жизни, и понадобилось столько доноров. Еще Колин добавил, что если я вдруг начну говорить в рифму, как рэпер, то в этом виноват не он, а Фредди Батлер.

Ну а после того как меня привели в чувство, рассказывал он, после того как меня зашили, вправили сломанную ключицу и плечо и отреставрировали раздробленную коленную чашечку, Шелли взялась за мое лицо. Те, кто на меня напал, очень старались превратить его в котлету и почти преуспели. Шелли сделала все, что могла, и даже больше, так что теперь у меня были все шансы выйти из больницы… нет, не красавчиком, но, во всяком случае, не уродом. Она даже обещала, что со временем я смогу улыбаться, как раньше, если мне, конечно, захочется, но на это потребуется несколько месяцев. Правда, в ходе операции у Шелли возникли опасения, что я могу потерять глаз, но вовремя вызванные на подмогу офтальмологи сумели спасти мне зрение. Во всяком случае, так они думали. Точнее можно будет узнать, только когда с моего лица снимут повязки, то есть еще через несколько дней.

Еще Колин рассказал, что Лина меня буквально спасла. Она не отходила от меня ни на минуту с тех самых пор, как меня привезли в больницу, поддерживая во мне искорку жизни. Да и в самолете я не загнулся только благодаря ей. Этот вывод Колин сделал на основании того, что, когда «Гольфстрим» приземлился и он поднялся в салон, ему показалось, что доставили не один труп, а два – так сильно Лина перемазалась в моей крови.

Да, сказал Колин, повреждения, которые я получил, были настолько серьезными, что врачам пришлось почти на полторы недели ввести меня в состояние искусственной комы. Это было необходимо, чтобы дать возможность моему организму направить на выздоровление все внутренние резервы.

Я ответил, что чувствую себя вполне отдохнувшим и бодрым, но он только покачал головой.

Что касалось Сэла, то, по словам Колина, все эти полторы недели парень провел дома. Он избавился от пирсинга и заодно от прежних друзей и проводил с Марией все свободное время. В первый день, когда он вернулся, Маргерит приготовила ужин для всей семьи. Сразу после ужина Сэл отправился в кухню и перемыл почти всю посуду.

– Совсем на него не похоже, правда? – сказал Колин. – Что́ ты сделал с моим сыном, Чарли? Кстати, ты в курсе, что он умеет играть на ударнике, и довольно неплохо?.. Я, конечно, не специалист в этой области, но Маргерит утверждает, у него отличные способности.

Закончил Колин тем, что рассказал, как все за меня беспокоились, и даже признался, что он тоже боялся, как бы я «не врезал дуба». При этом он едва не заплакал, что было для него совершенно не характерно, и мне – в моем-то положении! – пришлось его утешать. Напоследок я поднял левую руку и спросил, не видел ли кто-нибудь мои часы, и Колин ответил, что они у Сэла – он носит их не снимая, бережет, чтобы я мог надеть их, когда выздоровею.

– Пусть возьмет их себе, – сказал я. – Я куплю другие, а эти… Такое ощущение, что мне они приносят одни несчастья.

В самом деле, пока я их носил, пострадала Мария, потом я лишился невесты, потом едва не утонул в колодце и наконец подвергся нападению банды отморозков… простите, серфингистов.

– Нет уж, – добавил я решительно. – Лучше я вовсе не буду носить часов, чем такие, которые притягивают неприятности.

В ответ Колин рассмеялся и поведал мне едва ли не самое важное. После того как Сэл рассказал ему все, что произошло с ним в Валья-Крусес, Колин снова отправил свой самолет в Никарагуа и привез в Штаты Пауло и Изабеллу, которые до сих пор находятся здесь, в его доме. Изабелла очень быстро подружилась с Марией, и теперь они постоянно играют вместе и учат испанский язык. Разумеется, ни у Пауло, ни у девочки не было ни паспортов, ни каких-либо других документов, но через знакомых в Службе иммиграции Колину удалось оформить для обоих визу задним числом. Это было так неожиданно и приятно, что я стал горячо благодарить друга, но он ответил только, что на самом деле это было легко.

– Полезно иметь друзей в нужных местах. Это всегда окупается. – Вот все, что он сказал.

Через три дня с моего лица сняли бинты, и – слава умелым рукам Шелли и ее друзей-офтальмологов! – мой правый глаз по-прежнему видел. Правда, иногда я различал им предметы как сквозь легкий туман, но меня заверили, что со временем зрение восстановится полностью. А первым, что я увидел, когда открыл глаза, было улыбающееся лицо Марии. Прижавшись носом к моему носу, она прошептала:

– Если хочешь знать, сейчас ты выглядишь еще хуже, чем я когда-то!

В тот же день я впервые встал с койки и, держась за стенку, прогулялся вдоль больничного коридора. Специальная терапия, которой я подвергался на протяжении последующих двух недель, помогла мне укрепить мускулы, поэтому, когда я спросил, можно ли мне отправиться домой, Шелли, смягчившись, кивнула:

– Да, можешь вернуться… – сказала она и, поглядев на Лину, добавила: – Но только при условии, что она поедет с тобой.

Лина знала, кто такая Шелли, знала нашу историю, поэтому, как только она почувствовала, что нам необходимо поговорить наедине, она тут же отправилась на поиски скверного больничного кофе. Когда дверь за ней закрылась, Шелли взяла меня за руку и призналась, что операция, которую она мне сделала, была самой сложной в ее жизни, но она рада, что справилась.

– Знаешь, – добавила она со смехом, – похоже, я заштопала не только твое лицо, но и поправила кое-что в себе.

Я был рад это слышать. То, что Шелли «выздоровела», мне действительно нравилось – в конце концов, я не желал ей зла даже после того, как она меня бросила, поэтому сейчас я совершенно искренне попросил у нее прощения за то, что скрывал правду о себе. Я сказал, что она заслуживала лучшего отношения. Что, доведись мне начать все сначала, я бы действовал иначе. Что…

– Но ведь ты не собираешься начинать все сначала, не так ли? – с легкой грустью в голосе спросила Шелли.

– Не собираюсь, – честно ответил я и добавил: – И я надеюсь, что ты найдешь себе человека, с которым тебе будет лучше, чем со мной.

Кивнув в сторону двери, через которую только что вышла Лина, Шелли сказала:

– Знаешь, Чарли, ты вообще-то совсем не глуп, но когда дело касается женщин и сигналов, которые они рассылают, на тебя как будто что-то находит. Придется тебе немного помочь.

Я ждал, вопросительно глядя на нее.

– Эта женщина… – Шелли снова показала на дверь. – Эта роскошная никарагуанская богиня, рядом с которой всем нам хочется поскорее взглянуть на себя в зеркало, чтобы убедиться, что мы – не полные уродки, на тебя запáла. Она без ума от тебя. Надеюсь, это ты понимаешь?

– Ну, честно говоря, я как-то не совсем…

Шелли рассмеялась:

– Ну вот, я так и думала! Нет, Чарли, тебе просто необходим кто-то, кто присматривал бы за тобой на постоянной, так сказать, основе.

Я тоже засмеялся и почувствовал, как на душе у меня становится радостно и светло. Этот смех… Он был по-настоящему целебным, причем не только для меня, но и для Шелли.

– Ты хоть рассказал ей, чем ты зарабатываешь себе на жизнь?

Я поднял вверх палец:

– Зарабатывал. В прошедшем времени…

Шелли улыбнулась:

– Ну, так как же?

– Да, она знает.

Шелли посмотрела на меня серьезно:

– Знаешь, нам пришлось собирать тебя буквально по частям. Я… мы все очень старались, но медицина, к сожалению, не всесильна. Иными словами, если бы не она, ты бы не выжил. – Она покачала головой: – Каким-то образом ей удавалось удерживать тебя, гм-м… по эту сторону могилы. Все время, пока ты был здесь, она не отходила от тебя ни на шаг и в конце концов совершила чудо.

Я не чувствовал себя готовым обсуждать то, что совершила Лина, тем более обсуждать это с Шелли, поэтому я почел за благо переменить тему:

– Да, кстати, хотел поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделала.

– Не́ за что. – Шелли поцеловала меня в лоб. – Хотя, если быть до конца откровенной, я бы не хотела, чтобы с тобой снова случилось что-то подобное и мне пришлось бы еще раз собирать тебя из кусочков, словно головоломку. – Она проницательно посмотрела на меня: – А-а, теперь поняла!.. Не увиливай, Чарли! Ты хоть понимаешь, почему эта женщина все еще здесь?

– Наверное, она…

– Чарли!

– Я не знаю. Я…

– Хорошо, попробую выразить свою мысль языком, который тебе понятен. Твоя Паулина Флорес идет ва-банк.

Я кивнул. То, что я только что услышал, и впрямь было похоже на правду.

* * *

В конце концов меня выписали из больницы, и Колин отвез нас с Линой к себе домой. Там, однако, мы пробыли не дольше получаса – я довольно быстро уговорил его вызвать вертолет, чтобы слетать всей компанией на Бимини. Мне казалось, что соленая вода и океанский воздух пойдут нам всем на пользу. Лина меня поддержала – как выяснилось, она никогда не летала на вертолете и ни разу не бывала ни на одном острове, и вечером того же дня, спустя две с лишним недели после нападения, чуть не закончившегося для меня трагически, я нетвердой ногой ступил на песок перед своей хижиной. Болеутоляющие лекарства еще действовали, поэтому окружающее начинало время от времени плыть у меня перед глазами, но это мне почти не мешало, и я с удовольствием смотрел, как Пауло и Изабелла бродят по мелководью, выковыривая из-под камней омаров. Лина заботливо поддерживала меня под локоть, поэтому с каждым шагом я двигался все увереннее, но внутри я по-прежнему чувствовал себя так, словно ступал по зыбучим пескам во время землетрясения. Да, наши сердца стучали в унисон… почти в унисон, но между нами по-прежнему оставалась одна вещь, признаться в которой я не смел.

Я просто не знал, как это сделать!

Колин вернулся на континент, пообещав прилететь за нами через три дня, и я показал своим гостям дом, где жил Гек, и мастерскую, в которой мы работали. Пауло невероятно заинтересовали наши инструменты, и он дотошно расспрашивал меня, что́ для чего нужно и как с этим обращаться.

Под конец я продемонстрировал ему почти готовый джекбот, который пылился в хижине Гека, чем поразил его еще больше. Пауло не переставал восхищаться прочными, хотя и сделанными без единого гвоздя швами и соединениями, а также плотно и точно подогнанными планками обшивки, которые не пропускали воду даже в сильный шторм. Как я ни объяснял, что все дело лишь в навыке, опыте и способностях, он качал головой и, проводя пальцами по стыкам, повторял:

– Нет, ты меня не обмануть. Я знать – это настоящая магия!

Каждое утро и каждый вечер мы вчетвером отправлялись на прогулку вдоль пляжа. Я пытался вернуть себе прежнюю физическую форму, но силы восстанавливались медленнее, чем мне хотелось. Пауло и Изабелле неожиданно пришлись по вкусу омары, и я начинал опасаться, что крупным ракообразным в окрестностях Бимини грозит полное истребление – с таким азартом и с такой сноровкой эти двое на них охотились. Кроме того, я учил их управлять моим катером и очень скоро выяснил, что Лина не только отлично справляется с газом и рулем, но любит скорость почти так же сильно, как я сам. Как-то раз, когда мы на малом ходу подходили к причалу, она тряхнула волосами, выглядевшими так, словно Лина сунула палец в розетку, и пошутила, обращаясь к Изабелле:

– Да, на скорости сто десять миль в час жизнь становится совсем другой!

Впрочем, Изабелла любила прокатиться с ветерком не меньше матери. Она совершенно не боялась скорости и, выжимая до отказа ручку дроссельной заслонки, торжествующе вопила, как десять тысяч команчей.

Три дня пролетели незаметно, пришла пора расставаться. Колин предложил моим друзьям доставить их в Никарагуа на своем самолете, и они не стали отказываться. Им действительно было пора. О том, когда мы снова увидимся, Лина не заговаривала, словно боясь заглядывать слишком далеко в будущее, но я не особенно расстраивался по этому поводу. Ее выразительные жесты, а также неоднократно высказанные Изабеллой просьбы «приезжать поскорее» подсказывали мне, что они обе очень ждут моего «ответного визита», больше того, надеются, что я не буду с ним слишком тянуть.

А часы уже отсчитывали наши последние совместные минуты.

Накануне отъезда с острова Пауло устроил так, что мы с Линой смогли побыть на пляже только вдвоем. Наверное, она давно догадывалась, что я хочу ей что-то сказать, поэтому молча шагала рядом, и я невольно подумал, что, несмотря на наше сравнительно недавнее знакомство, Лина чувствует себя в моем обществе достаточно свободно и комфортно. Меньше всего мне хотелось разрушить установившиеся между нами доверительные отношения, но и не сказать ей того, что́ меня мучило, я не мог, поэтому, глубоко вдохнув воздух, я бросился в разговор, как в ледяную воду.

– Ты хорошо помнишь, – спросил я, – что́ происходило незадолго до того, как разразился ураган «Карлос»? Как одна американская компания предлагала твоему отцу продать «Синко Падрес»?

Кажется, ее удивило, что мне знакомо это название. Она слегка приподняла брови, но ответила достаточно коротко:

– Помню.

– Ты помнишь, сколько ему предлагали?

Лина слегка пожала плечами:

– Очень мало. Примерно десять процентов от реальной стоимости.

– А помнишь, что было дальше?

– Они предложили чуть больше, где-то двенадцать центов за доллар, но отец все равно отказался. Да иначе и быть не могло. Он не продал бы компанию, даже если бы ему предложили сто долларов на каждый сентаво.

– А ты помнишь, как после этого кто-то завалил рынок таким дешевым кофе, что вы не смогли продать ни зернышка из вашего урожая?

Она удивленно кивнула.

– Помнишь, как твой отец резал собственных свиней и коров, чтобы прокормить работников?

– Да, я помню…

– И помнишь, как он работал почти без отдыха, собирая с деревьев кофе в надежде, что произойдет чудо и ему удастся продать то, что он вырастил на своей плантации, чтобы прокормить своих близких и немногих оставшихся работников?

– Я… Чарли, к чему ты ведешь?!

– Сейчас скажу. – Я еще не причинил ей боли, но мой следующий вопрос должен был поразить ее как кинжал. – А ты помнишь ливень?.. Помнишь, как ты слезла с мангового дерева и накрыла отца плащом и как вы вместе оплакивали ваш мир, которого больше не существовало?

Ее глаза наполнились слезами, но взгляд сделался холодным, внимательным.

– Откуда… откуда ты знаешь? Чарли, скажи мне!

– Это сделал я, Лина. Я представлял интересы той американской компании в Никарагуа, я задумал и осуществил план, в результате которого ты и твой отец лишились всего.

За разговором мы забрели в прибой и сейчас остановились почти по колено в воде. Мягкие и теплые волны, накатываясь на берег, резвились у наших ног, а в вышине над нашими головами зажглась первая звезда.

– К-как?.. – с трудом выговорила Лина, все еще не веря своим ушам. – Как ты это сделал?

Я рассказал ей все. Рассказал, как после отказа Алехандро продать бизнес мы скупали кофе у конкурентов и выбрасывали на рынок по минимальной цене, как нанимали людей, чтобы они следили за положением на плантации, а мы имели возможность усилить давление, да еще и нажиться на страданиях семьи Мартинес, как один за другим мы перекрывали Алехандро пути к спасению и смотрели, как он мечется, но все же сползает в пропасть, в которую мы его толкали.

Когда я закончил, Лина долго молчала, вспоминая те давние события и заново переживая ту боль, которую она испытала тогда. Наконец я не выдержал.

– Ну что, теперь ты боишься меня? – хриплым шепотом спросил я, не в силах и дальше выносить ее молчание.

Сами того не заметив, мы развернулись лицом друг к другу, но дело было не только в этом. В эти мгновения мы оба оказались лицом к лицу со мной настоящим.

В первую секунду Лина непроизвольно отпрянула, отступила на полшага, но тут же взяла себя в руки и, подбоченившись, стала внимательно меня разглядывать. Я имею в виду, разглядывать того меня, который был настоящим, и по выражению ее глаз я понял, что он нравится ей не больше, чем мне самому. Ее реакция, однако, оказалась совсем не такой, как я ожидал, не такой, какой была бы моя реакция. То, что она сделала, не укладывалось ни в какие прогнозы и схемы.

Да, Лина была наделена внутренней силой, какой я не встречал ни в одной другой женщине. А если говорить начистоту, лишь немногие мужчины могли с ней сравняться. Я, например, не мог. И вот эту силу она проявила сейчас. Ее чувства всегда были очень глубокими и искренними, и обычно Лина не стеснялась их проявлять, но в эти минуты она явно прислушивалась к чему-то более важному, держа свои переживания в узде. Сила воли, которой она обладала, не позволяла эмоциям определять ее поступки и влиять на то, какова будет ее жизнь.

Повторю: ничего подобного я не ожидал, хотя в жизни я сталкивался со многими женщинами и знал, – точнее, полагал, что знаю, – чего от них можно ожидать. Но я ошибся, и весь предыдущий опыт мне не помог.

Лина слегка тряхнула головой, словно человек, который отгоняет какую-то пустячную, но назойливую мысль. Даже не так. Она тряхнула головой, словно отгоняла комара!.. Что-то глубоко внутри ее вступило в борьбу с тем, что она от меня услышала, и это что-то уверенно побеждало. Именно оно определяло, что Лина скажет или сделает в следующую секунду, но для меня все дальнейшее оказалось полной неожиданностью.

Осторожно, чтобы не сместить титановые винты, скреплявшие мою ключицу, и не задеть плечо, которое еще побаливало, Лина прижала меня к себе и поцеловала. Поцеловала нежно, почти робко, и в то же время – властно. Наш поцелуй продлился ровно столько, чтобы я успел почувствовать соленый вкус ее слез. Наконец Лина отняла губы, но не отстранилась, поэтому, когда она заговорила, я ощутил на лице тепло ее дыхания.

– Ты прав, – проговорила она, слегка качая головой. – То, в чем ты только что признался, разбередило старые раны, которые до сих пор кровоточат, и какая-то часть меня хотела бы повернуться и уйти, чтобы ты не смог сделать мне еще больнее. Кроме того, мой уход причинит боль тебе, и мне отчасти этого хочется… хочется, чтобы ты получил по заслугам. И еще: ты прав в том, что мне очень не нравится человек, который способен на такую… на подобные вещи, но… – Лина снова взяла меня под руку и тронулась с места, увлекая за собой. – Есть одно обстоятельство, о котором ты не знаешь. Хочешь, я расскажу, что это такое?

– Расскажи. – Мы оба снова двигались почти вдоль линии прибоя, не заходя глубже в воду, но и не выбираясь на песок пляжа.

– Мой отец часто брал на работу людей – как это по-английски? – с темным прошлым. Таких, у которых в жизни была либо тюрьма, либо… либо еще какие-то непростые обстоятельства. Он считал, что должен дать им шанс, хотя обычно с такими людьми никто не хочет иметь ничего общего. И вот однажды один из этих людей, бывший убийца, спросил моего отца, когда они вместе собирали на плантации кофе, что должен делать человек, чтобы зачеркнуть свое прошлое раз и навсегда. И знаешь, что ответил ему мой отец?

Я отрицательно покачал головой.

– Чтобы зачеркнуть прежнюю жизнь, нужно начать новую.

Лина положила голову мне на плечо и заглянула в глаза. Мы по-прежнему шли вдоль пляжа к северной оконечности острова, и, кроме нас, на берегу не было ни души. Волны все так же мерно накатывались на песок. Именно здесь – буквально в нескольких футах от этого места – Шелли вернула мне мои часы, а чуть дальше скрывались под водой руины затонувшего города атлантов.

– Знаешь, кто был этот человек? – спросила Лина.

– Нет.

– Пауло.

От удивления я невольно вздрогнул, и Лина улыбнулась:

– Не ожидал?

– Я… Конечно, нет. Я даже не думал, что он…

Она решительно кивнула:

– Папе ты бы понравился.

Лина не желала сдаваться, не желала отступать, хотя я, исполнившись саморазрушительной горечи и отвращения к себе, почти намеренно отталкивал ее от себя. Напротив, то, что должно было испугать ее, сделало Лину как будто ближе.

– А знаешь, ведь я видел тебя еще до того, как ты подобрала меня в Леоне. Раньше… – Я взмахнул рукой, словно указывая на свое прошлое, но она меня не поняла.

– Когда? – удивилась Лина.

– Сразу после того, как право собственности на плантацию окончательно перешло к нам. Ты потеряла все: родителей, «Кофе Манго», мужа. Ты осталась совершенно одна, и к тому же ты была беременна. В тот день ты спускалась в долину, а я… Незадолго до этого я приехал в Леон, чтобы доделать последние мелочи и ликвидировать свой офис в одном из отелей. Перед самым отлетом я взял напрокат мотоцикл и отправился в горы, чтобы своими глазами увидеть, что́ мы… что я натворил. Наверное, мне нужно было самому взглянуть на тех ни в чем не повинных, честных тружеников, которых я обобрал до нитки, чтобы начать что-то понимать… Когда я увидел, как они – и ты среди них – идут по дороге в долину, а на самом деле по дороге в никуда, до меня вдруг дошло: я совершил нечто такое, что не под силу ни одному урагану…

– Что же?

– Я отнял у вас надежду.

Лина слегка наклонила голову, обдумывая мои слова. Наконец она сказала:

– Отнял?.. Нет, не думаю. Ты нанес нам глубокую рану, это верно, но… – Она улыбнулась и покачала головой: – Но надежда никуда не делась.

Господи, как же я любил эту женщину!

* * *

На следующий день, уже садясь в самолет Колина, Пауло крепко пожал мне руку и долго не отпускал.

– Gracias, hermano. Ты копать очень хорошо! – проговорил он наконец, а Изабелла обняла мою ногу. Я поцеловал ее в лоб, и они оба поднялись в салон. Лина прощально прикоснулась к моей руке и стала подниматься по трапу следом за ними. У двери самолета она, однако, остановилась и снова спустилась вниз. Сняв с меня «костасы», чтобы видеть мои глаза, она прижала палец к моим губам.

– Я не боюсь тебя, Чарли. Никогда не боялась.

Набрав разбег, «Гольфстрим» легко оторвался от земли и почти сразу затерялся в небе, а я почувствовал, что самолет унес с собой частичку моего сердца. Колин, Маргерит, Сэл и Мария тоже улетели с Линой и остальными, так как собирались провести несколько недель в Коста-Рике, попутешествовать по стране и пожить в отремонтированном особняке, а я остался на своем острове один.

Я знал, что Лина простила меня. Оставалось самое трудное – самому простить себя.

* * *

Всю следующую неделю я гулял по пляжам Бимини, стараясь как можно скорее восстановить силы. К концу второй недели я уже мог пройти без отдыха несколько миль. В начале третьей недели я впервые попробовал пробежаться трусцой, а уже через месяц бегал многочасовые кроссы, нагружая мышцы и освобождая голову. Однажды, после того как я пробежал несколько миль по песку и основательно устал, я вдруг понял, что́ мне нужно делать.

* * *

На следующий день я заказал билет до Бостона. Пора было повидаться с папой Пикерингом.

Глава 30

Я не стал заранее договариваться о встрече, поскольку был уверен, что Маршалл все равно меня не примет. Кроме того, внезапность казалась моим единственным козырем. Это было, пожалуй, единственным, на что я мог рассчитывать в игре, которую замыслил.

Компания «Пикеринг и сыновья» успела переехать в новое здание. Я назвал таксисту адрес, который выяснил заранее, и вскоре уже высаживался на тротуар напротив главного входа. Новый офис компании выглядел по-современному аляповато: на мой взгляд, его архитектура отражала как стремление Маршалла Пикеринга идти в ногу со временем, так и стремление Брендана перехватить у него дела. Ну-ну… Как бы там ни было, конфликт между функциональностью и стремлением к украшательству был налицо, и я подумал, что ни за что не хотел бы работать в подобном здании, где буквально все кричало о безвкусице и богатстве.

Профессиональная улыбка секретарши в холле верхнего этажа сменилась тревогой, когда, не замедляя шага, я проследовал мимо нее прямо к трем роскошным кабинетам. Слева находился кабинет Аманды, справа – кабинет Брендана. Их двери были плотно закрыты. Дверь кабинета Маршалла посередине была широко распахнута, и я направился прямо к ней. Секретарша за моей спиной что-то протестующе пискнула, но я не обратил на нее никакого внимания. Краем глаза я заметил, что она набирает на телефоне какой-то номер, и не без злорадства подумал, что она поздно спохватилась. Я уже входил в кабинет.

Маршалл сидел за рабочим столом, неотрывно глядя на стоявшие перед ним мониторы. На мониторах непрерывно сменяли друг друга цифры, отражавшие размеры его состояния в режиме реального времени. Маршалл Пикеринг постарел, но выглядел даже еще импозантнее, чем раньше. Аккуратно одетый, подтянутый, он был в отличной физической форме, и только его волосы окончательно поседели. Меня он сразу узнал и даже поднялся навстречу.

– Чарли? Какими судьбами?! Почему ты не позвонил?

Приветливо улыбаясь, он вышел из-за стола, чтобы пожать мне руку и похлопать по плечу. Выражение его лица оставалось вполне дружелюбным, но глаза смотрели холодно и настороженно.

– Аманда! Брендан! – позвал он, глядя куда-то поверх моего плеча. – Смотрите, кто пришел!..

Позади меня раздался шорох, и я обернулся. В кабинет вошли моя бывшая любовь и мой удачливый соперник. За прошедшие годы Брендан слегка располнел, но Аманда осталась такой же подтянутой и стройной, как в наши студенческие годы. Шагнув ко мне, она обняла меня и поцеловала в щеку. Она была по-прежнему красива, и все же годы обошлись с ней сурово. Аманда выглядела… взрослой, не такой трепетной и отзывчивой, как в юности. Она улыбалась, но ее взгляд был таким же холодным, как у отца. Пилатес, йога, регулярные занятия с персональным тренером помогли Аманде сохранить идеальную фигуру, но по ней было видно, чего ей это стоило. Чуть не с суеверным страхом я заметил у нее на шее и на подбородке следы подтяжек, и хотя операция была проведена, скорее всего, безупречно, никакая пластическая хирургия не могла скрыть печали, которая поселилась где-то глубоко внутри ее. Глядя на Аманду, я почти пожалел Брендана. Отвисший живот, округлившееся лицо, мешки под глазами… Выглядел он, впрочем, вполне респектабельно, но десять лет пребывания «в семье» наложили на него свою печать, и теперь он напоминал хорошо выдрессированного щенка. Не знаю, как другим, а мне было хорошо видно: его как следует пообтесали, и теперь Брендан превратился просто в подпевалу Пикеринга. Правда, «в миру» он, безусловно, носил гордый титул вице-президента или исполнительного директора компании, но это были только названия, которые ничего не значили.

Я кивнул Брендану, но руку пожимать не стал.

– А-а, Стрелок… Как поживаешь? Тебя еще не покусали твои движущиеся мишени?

Он рассмеялся, но как-то смущенно, и Пикеринг поспешил разрядить обстановку.

– Итак, что привело тебя в Бостон? – спросил он, жестом показывая на плюшевый диван за моей спиной. – Присаживайся и рассказывай.

Но садиться я не стал. Я достаточно долго общался с этим человеком, чтобы знать: он до сих пор играет в покер лучше меня и всегда будет играть лучше. У меня был только один-единственный шанс добиться своего, потому что повторить попытку Пикеринг не дал бы мне ни при каких обстоятельствах. Он и этого шанса мне бы не дал, но я рассчитывал захватить его врасплох и пойти ва-банк, пока мой противник не опомнился.

Ставкой была кофейная компания «Синко Падрес».

Колин по моей просьбе провел небольшое расследование и выяснил, что в процессе подготовки банкротства владельцев «Синко Падрес» часть закладных была выдана многочисленным подставным фирмочкам, зарегистрированным мною исключительно для того, чтобы замаскировать нашу роль в этом деле. Я был уверен, что впоследствии эти обязательства были проданы с торгов случайным людям, но оказалось, что, когда «Синко Падрес» прекратила свое существование, значительная часть заложенного имущества была передана «Пикерингу». С тех пор эти активы находились на балансе корпорации Маршалла, но фактически никак не использовались, как и имущество множества других мелких компаний, которым не посчастливилось оказаться на дороге у могущественного хедж-фонда. Повторю, я не знал этого, пока Колин не выяснил это для меня, но мог бы поклясться, что папа Пикеринг с самого начала планировал осуществить нечто подобное.

Поначалу Маршалл старательно притворялся, будто не понимает, о чем идет речь, однако с возрастом умение блефовать начало его подводить. А может быть, за прошедшие годы я сам стал более опытным игроком. В конце концов Пикеринг почесал подбородок и кивнул с таким видом, словно туман у него в голове только что рассеялся и он вспомнил то, о чем я толковал ему добрых четверть часа.

– Мне вроде бы что-то припоминается насчет небольшой кофейной компании. Никарагуанской, кажется?.. – Он повернулся к Брендану: – Что там у нас с «Синко»?

То, как он привычно сократил название компании до одного слова, подсказало мне – Маршалл Пикеринг отлично знает, о чем идет речь. В переводе на язык покера это означало, что он остается в игре и повышает.

Брендан зашел за стол Маршалла, нажал на клавиатуре компьютера несколько клавиш, и изображение на экранах сразу изменилось. Несколько мгновений Брендан разглядывал появившиеся на них новые цифры, потом начал монотонно, словно бездушный робот, зачитывать основные показатели, а закончил своей оценкой, которая Маршаллу, впрочем, была совершенно не нужна:

– Балласт. Производства нет. Общая стоимость зданий и земли под ними превосходит все, что можно было бы выручить от продажи кофе при самой благоприятной конъюнктуре. Похоже, эти тупые никарагуанцы так и не оправились после селя, который поставил на их бизнесе окончательную точку. В принципе, на землю могла бы польститься компания по производству рома, которой нужны площади под сахарный тростник, но я в этом сомневаюсь.

Аманда, скрестив ноги, сидела в кресле напротив меня. На губах ее играла самодовольная усмешка – она явно любовалась собой. Маршал полуприсел на собственный стол, одной ногой он упирался в пол, вторая, в лаковом ботинке, слегка покачивалась – вперед-назад, вперед-назад. Все вместе – его костюм, туфли и часы – стоило тысяч двести-триста. Не отрывая от меня глаз, Маршалл снова обратился к Брендану:

– И во сколько обойдется эта земля заинтересованному покупателю?

Он, впрочем, прекрасно знал ответ – вопрос был лишь элементом игры, которую мы вели.

Брендан снова заглянул в монитор:

– Миллионов пять-шесть.

Проверив таким образом свои карты, Маршалл Пикеринг снова начал повышать:

– Где шесть, там и семь. Не так ли, Чарли?..

На его лице появилась победоносная улыбка. Он не сомневался, что я буду пасовать, но я не торопился с ответом. Слегка повернувшись, я посмотрел на Аманду, которая чуть заметно качнула головой.

Должно быть, выражение моих глаз не понравилось Маршаллу, поскольку он поспешил поднять ставку еще выше:

– Семь миллионов в течение семидесяти двух часов. Часом больше – и сделка аннулируется.

Я сделал шаг вперед. Таким образом я сразу вторгся в пределы личного пространства Маршалла, чего он терпеть не мог, но этого я и добивался.

– По рукам, – быстро сказал я, не давая ему опомниться.

Все еще слегка потрясенный, Маршалл Пикеринг пожал мою протянутую руку.

Говорить больше было не о чем, и я направился к двери. На пороге кабинета я обернулся и увидел обращенные ко мне лица: два из них покрывала меловая бледность, на третьем играла улыбка.

Думаю, нет нужды говорить, кто из троих мог позволить себе улыбаться в подобной ситуации.

Вернувшись в Майами, я сразу направился домой к Колину. У меня было три дня, чтобы добыть весьма значительную сумму. Правда, примерно половину из назначенных Пикерингом семи миллионов я мог снять с собственного счета в банке, к тому же у меня были мой дом в Джексонвилле и хижина на Бимини, которые тоже можно было продать быстро и выгодно, но этого все равно было мало, и я рассчитывал, что могу взять недостающую сумму взаймы у Колина. Но для начала я собирался кое-что уточнить.

Дверь мне открыл Сэл, в коридоре за его спиной я увидел Колина.

– Не хотите немного размяться? – спросил я.

Два часа спустя Колин, Сэл и я входили в католическую часовню Сан-Анжелес в северной части Бимини. Службы здесь прекратились десятилетия назад, и ныне часовня использовалась только для венчаний. Небольшое здание с трех сторон утопало в зелени пальм и других деревьев, четвертая стена была обращена к морю. Убедившись, что в часовне больше никого нет, мы с Сэлом сдвинули в сторону каменный алтарь и принялись ковырять деревянный пол топором и гвоздодером. Двойной слой досок под каменной плиткой оказался настолько прочен, что я невольно подумал о том, что мой тайник больше напоминает склеп.

Сэл орудовал топором с азартом человека, который не жалеет усилий, чтобы найти спрятанные сокровища. Довольно быстро он прорубился сквозь доски, сдвинул в сторону обломки и, спрыгнув в тайник, достал мою сумку, в которой лежало триста тысяч долларов наличными. Расстегнув молнию, Сэл заглянул внутрь и усмехнулся:

– Хорошо, что я узнал об этих деньгах только сейчас.

Я улыбнулся.

Он уже хотел выбраться из ямы, но я удержал его за плечо. Свободной рукой я показал на бетонный пол тайника у него под ногами.

– Неужели там есть что-то еще? – удивился Сэл.

Я кивнул:

– Есть… есть у меня такое подозрение.

С помощью того же топора и ломика Сэл принялся разбивать бетон, а я сел на пыльную скамью, с благодарностью вспоминая своего друга, которому нужны были в жизни только две вещи: хороший табак для самокруток и хороший кофе. Ну и еще, пожалуй, красивые лодки, которые он строил вовсе не ради заработка, а просто потому, что не мог их не строить.

Лом Сэла внезапно провалился в пустоту под полом тайника, и я покачал головой:

– Будь осторожен. Кто знает, что́ там лежит на самом деле.

Примерно час спустя Сэл извлек из второго тайника четыре коробки с надписью «Ямайский ром». Мы выстроили их в ряд на полу часовни и подняли крышку.

У парня отвисла челюсть, Колин и тот был удивлен.

– Это же… это же целая куча денег! – воскликнул Сэл.

Три оставшиеся коробки тоже оказались полны́, и Колин улыбнулся:

– Этот старый контрабандист всегда был мне по душе.

– Что вы собираетесь со всем этим делать, дядя Чарли? – спросил Сэл.

Я улыбнулся в ответ:

– Давно хотел вас спросить: не хотите ли вы двое попробовать себя в кофейном бизнесе?

* * *

Спустя семьдесят один час и пятьдесят три минуты после разговора с Маршаллом я вкатил в его кабинет большую магазинную тележку, на которой лежали друг на друге пять туго набитых сумок. Секретарша только рот раскрыла.

Маршалл стоял у окна, а за столом для конференций работали с какими-то документами трое молодых людей, которых я не знал. Я подтолкнул тележку поближе к бывшему боссу, а сам встал рядом. Не обращая внимания на Брендана и Аманду, которые появились в кабинете следом за мной, я негромко сказал:

– Надеюсь, наша сделка еще в силе?..

* * *

Услышав мой план, Колин тотчас предложил мне взаймы недостающую сумму. Он также вызвался быстро купить мой дом в Джексонвилле и хижину на Бимини, где, как он добавил, я по-прежнему могу жить сколько захочу, так что не хватало мне не так уж много – всего полмиллиона. Их Колин передал мне на условиях джентльменского соглашения, под обеспечение приобретаемой земли. Сначала он и вовсе хотел просто подарить мне эту сумму, поскольку я собирался взять на работу Сэла, но я сказал, что необходимость вернуть полумиллионный долг может заставить парня трудиться с большей отдачей. Так я набрал пять миллионов, еще два миллиона составило наследство Гека.

Я был уверен, что Маршалл ничего подобного не ожидает.

Поверх сумок на тележке лежали банковские уведомления о перечислении необходимых сумм.

– Пять миллионов переведены сегодня утром на счет «Пикеринг и сыновья», – пояснил я. – В сумках – два миллиона наличными.

Услышав эти слова, юристы за столом дружно приподняли брови. Маршалл был так уверен, что мне не собрать необходимой суммы, что не потрудился уточнить, как именно я должен осуществить платеж, поэтому появление огромной суммы наличными стало для него неприятной неожиданностью. Так, во всяком случае, я расшифровал появившуюся на его лице вымученную улыбку.

– И что, по-твоему, я должен с ними делать? С этакой кучей наличных? – спросил он, и я впервые почувствовал, что его оборона дала трещину.

– Да что хотите, – проговорил я самым безмятежным тоном. – Можете «отмыть» эти бабки через десятки ваших подставных компаний, а можете выплатить бонусы вашим работникам. При вашей особой премиальной системе, – слово «особый» я выделил голосом, – вы все равно сумеете избежать любых налогов и штрафов.

Пока юристы таращились на меня, гадая, откуда я знаю, как действует придуманная Маршаллом система, я подошел к столу и бегло просмотрел договор купли-продажи, желая убедиться, что он составлен в точном соответствии с моими пожеланиями. Все оказалось в порядке, и, не обращая более внимания на папу Пикеринга, я спросил у ближайшего клерка:

– Где мне подписать?

Тот бросил быстрый взгляд на босса, и тот нехотя кивнул, а Аманда злорадно улыбнулась.

Существовала, правда, вероятность того, что Пикеринг попытается надуть меня уже после того, как я покину его офис, однако на этот случай у меня в рукаве был припрятан еще один козырь.

Я уже шагал к лифту, когда меня догнала Аманда.

– Я провожу тебя до выхода, – сказала она, и я кивнул. Брендан увязался было за нами, но, когда он уже собирался шагнуть в кабину, я уперся ладонью в его грудь и слегка оттолкнул назад. В следующее мгновение двери закрылись, и лифт поехал вниз.

Мы с Амандой стояли рядом, почти соприкасаясь плечами, и разглядывали друг друга, как в зеркале, в стеклянных дверцах кабины. Она заговорила первой:

– Я прослежу, чтобы все было нормально, – промолвила она.

– Спасибо.

Лифт продолжал скользить вниз, и на табло сменяли друг друга цифры, обозначавшие этажи. Нам оставалось ехать совсем немного, когда Аманда наконец повернулась и посмотрела на меня:

– Ты хорошо выглядишь.

– Да.

– И ты… ни о чем не жалеешь?

Я покачал головой:

– Нет.

– А вот я жалею об одной вещи…

Лифт остановился, двери раздвинулись, и мы вышли в застекленный со всех сторон вестибюль. Здесь Аманда привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку, а потом большим пальцем стерла с моей щеки след от помады.

– Береги себя, – сказала она, целуя меня снова. – И присылай нам иногда свой отличный кофе…

Глава 31

Колин хотел отправить меня самолетом, но я сказал, что предпочитаю путешествовать морем. Что я – дитя воды и всегда был таким. Тогда в качестве благодарности за то, что я нашел Сэла, а также за то, что я подыскал ему работу, хотя парень и был уверен, что его никто никогда не наймет, Колин вручил мне свидетельство о праве собственности на «Легенду» и оформленные на мое имя регистрационные документы. Я пытался возражать, но Колин только отмахнулся:

– Чарли, заткнись и бери. Это подарок.

И я не стал с ним спорить.

На Бимини я погрузил в катер свои немногочисленные пожитки, включая коллекцию очков «Коста», купил запас питьевой воды в бутылках и вышел в море. Мой путь лежал на зюйд-зюйд-вест. Я специально проложил курс таким образом, чтобы неделя, проведенная в океане, стала отдыхом для моей души. Не торопясь, я пересек Карибское море, прошел через Панамский канал и оказался в Тихом океане. Там я двинулся вдоль побережья на север и в конце концов оказался в заливе, где стоял небольшой курортный отель, который когда-то едва не разнесли Сэл и его приятели.

Хозяин отеля меня узнал. Когда я бросал ему швартов, он внимательно посмотрел на мое лицо в свежих шрамах и спросил:

– Ну, как ваши дела?

– Неплохо, – совершенно искренне ответил я. – Кстати, не возражаете, если я подержу у вас мою лодку?

Он с уважением оглядел мой полуторатысячесильный спортивный катер.

– Нисколько. Я поставлю вашу лодку рядом с моей. Кстати, как долго вы собираетесь ее здесь держать?

Я огляделся.

– Всегда. Если только вы не против.

Он усмехнулся:

– Абсолютно не против.

– И заодно, нет ли у вас мотоцикла напрокат?

– Мотоцикла нет. – Владелец отеля покачал головой. – Но вон там, – он показал рукой направление, – в поселке за рощей, есть механическая мастерская. Ее хозяин сдаст напрокат или продаст вам то, что нужно.

Я быстро нашел мастерскую и купил у ее владельца подержанный КТМ-600, очень похожий на тот, какой был у Колина. Наскоро перекусив в кафе, обслуживавшем главным образом студентов, путешествовавших по Центральной Америке пешком или автостопом, я выехал на шоссе, ведущее в Валья-Крусес. С утра было жарко, а сейчас стало еще жарче, но бивший в лицо ветер охлаждал мою разгоряченную кожу. Единственное, чего мне не хватало, это пары сильных женских рук, сплетенных у меня на животе.

За неделю, проведенную в море, я отчетливо осознал: Лина не ошиблась, когда сказала, что я позволил боли и горечи, скопившимся в моем прошлом, определять мое настоящее и что будущее казалось мне таким мрачным именно потому, что в детстве и юности у меня не было радостных, счастливых минут. Ничего удивительного, что, став взрослым, я не только сам разучился надеяться, но и не позволял окружающим связывать со мной свои надежды. И если, как говорила Лина, надежда действительно была валютой любви, то я обанкротился давным-давно.

А жизнь без надежды – уже не жизнь, а так, прозябание…

В Валья-Крусес я въехал, имея при себе только рюкзачок с самыми необходимыми вещами да кольцо, купленное в ювелирной лавке в Леоне. Кроме того, по пути я заглянул в уже знакомый мне магазин строительных инструментов и материалов, обеспечивавший окрестных жителей досками, гвоздями и прочими необходимыми мелочами. Там я приобрел еще кое-что, но и эти покупки вполне уместились в моем кармане.

Когда я добрался до цели моего путешествия, дом Лины был пуст, но меня это не удивило: была среда, а это означало, что она, Изабелла и Пауло снова ушли на плантацию. Я мог бы, конечно, доехать и туда, но мне хотелось размять ноги, поэтому я оставил мотоцикл в тени под манговым деревом и двинулся дальше пешком.

Пока я шагал через поселок, двери домов одна за другой отворялись, и на улицу выходили люди – соседи Лины, многих из которых я знал, а они знали меня. Похоже, эти люди были искренне рады снова меня видеть. Кто-то махал мне рукой, кто-то подходил поближе, чтобы обнять меня или обменяться рукопожатием. Стайка подростков вприпрыжку двигалась вдоль обочины, наперебой повторяя одну и ту же шутливую фразу:

– Эль доктор копать хорошо, драться плохо!

Я слушал их голоса и смех и впервые в жизни чувствовал себя дома.

Посмотрев на мальчишек, я серьезно сказал:

– Их было двадцать человек против меня одного!

Один из подростков – парнишка лет одиннадцати – смело шагнул ко мне, обнял одной рукой и улыбнулся, сверкнув крупными белыми зубами.

– Теперь ты больше не есть один, – серьезно сказал он, показывая на заполнявшуюся людьми улицу. – Теперь ты много!

Дальше я шел не спеша, но все равно обливался потом. Моя одежда пропиталась им насквозь, но мне это даже нравилось. Как мне казалось, вместе с по́том, мгновенно высыхавшим на жарком никарагуанском солнце, из моей души выходили последние крупинки страха, горечи и боли.

Когда деревья по сторонам дороги стали выше, а их кроны, в которых перекликались обезьяны-ревуны, сомкнулись над моей головой, идти стало легче. Дорога по-прежнему поднималась в гору, но теперь солнечные лучи не достигали меня вовсе, а прохладный ветерок остужал мою разгоряченную кожу. На знакомом перекрестке я свернул налево и зашагал по узкой, хорошо утоптанной тропе, которая шла поперек горного склона туда, где возвышались два новеньких, еще не успевших потемнеть креста.

Но могила, к которой я подошел, уже не выглядела свежей. Рыхлый холмик земли осел и порос молодой травой, которая покрывала его плотным зеленым ковром. На грубом каменном надгробье лежали свежие цветы, которые кто-то принес на могилу не позднее сегодняшнего утра.

Я снял бейсболку и провел рукой по покрытому испариной лбу. Минуты шли, а я никак не мог найти правильные слова.

Я так и не сумел ничего сказать. Над моей головой, в кроне мангового дерева, возилась крупная обезьяна, которая срывала спелые плоды и бросала на землю, чтобы насладиться ими потом. Одно манго подкатилось к самым моим ногам. Я подобрал фрукт, очистил от кожуры и стал нарезáть на дольки. И только после того, как сладкий сок закапал с моих рук и потек по подбородку, я смог проговорить:

– Здравствуйте, сэр. Это я, Чарли… Я вернулся.

Чувствуя себя довольно глупо, я покачал головой, надел бейсболку, потом снова снял.

– Я хотел… Я заглянул к вам, чтобы сказать: я намерен сделать одну вещь, и, если бы вы были живы, я бы непременно спросил вашего позволения, но поскольку вы… поскольку вас нет и мне не́откуда узнать, как бы вы отреагировали на то, что́ я задумал, я… я заранее прошу у вас прощения на случай, если бы вы вдруг не одобрили мой поступок. Иными словами, я все равно сделаю то, что собирался, и… и я прошу у вас прощения и за это тоже. Я почти не знал своего отца, сэр, и меня нельзя назвать хорошим человеком… Скажу больше: я никогда не был хорошим человеком. Напротив, я сеял вокруг себя одно зло и ничего, кроме зла, тогда как вы были источником добра для многих и многих людей. Я был полной вашей противоположностью, а ваша дочь очень похожа на вас. И ваша внучка Изабелла, кстати, тоже похожа… Вот увидите: из нее непременно вырастет вторая Паулина Флорес, а может быть, даже вторая Мать Тереза. Вы можете ими гордиться, сэр!.. Но вернемся ко мне. Мне нечего сказать в свое оправдание, кроме, быть может, одного: я знаю, что́ делаю, и знаю зачем… – Тут я поглядел на рюкзак, который опустил на землю рядом с могилой. – То, что я несу сейчас на плантацию, это… Ничего подобного я еще не делал, но у меня такое чувство… Нет, я не уверен, что смогу отличить добрый поступок от злого, но если то, что я намерен сделать, – зло, тогда… тогда я просто не знаю, что́ можно назвать добром. Надеюсь, вы понимаете, о чем я, сэр?.. На самом деле я просто хочу сказать… – Слезы выступили у меня на глазах, покатились по щекам и, смешиваясь с соком манго, закапали на землю. – Я хочу сказать, что на самом деле мне было бы приятно узнать, что вы одобряете мой замысел и не имеете ничего против. Ну а если быть откровенным до конца, мне бы хотелось, чтобы вы мною гордились, потому что я собой горжусь. Впервые в жизни, сэр! То есть мне кажется, что я мог бы собой гордиться… Мне уже больше сорока, и за все это время я не совершил ничего такого, о чем мог бы вспомнить без стыда, но сейчас… сейчас мне хотелось бы похоронить все свои дела здесь, рядом с вами, закопать как можно глубже, чтобы никогда о них не вспоминать! Только одна вещь, единственная в моей жизни, достойна того, чтобы ее не закопали подальше от людских глаз, а… посадили. Пусть она растет, пусть цветет и радует других. Эта вещь – единственное, что способно меня пережить, и я надеюсь, что она в какой-то мере может искупить совершенное мною зло, вернуть хотя бы частицу того, что я продал много-много лет назад.

Я доел манго, потом липкими пальцами достал из кармана медный компас с увеличительной линзой, который я купил в строительном магазине, и привязал его прочным шнуром к одному из крестов. Магнитная стрелка с красным кончиком качнулась влево, вправо и наконец остановилась, показывая точно на север, располагавшийся где-то за вершинами Лас-Каситас.

– Сэр, я сорок лет жил как попало, двигаясь, куда влекли обстоятельства, не сверяя свой курс даже с простым компасом. Я понятия не имел, где находится север, не знал, куда лежит мой путь, и поэтому, словно корабль, который идет по морю вслепую, я не раз налетал на рифы и мели. Стоит ли удивляться, что мое прошлое – это лишь груды ни на что не годных обломков? Пока я не оказался здесь, на этой горе, я даже не задумывался, насколько это необходимо – знать, откуда и куда ты идешь. Быть может, я и теперь бы об этом не задумался, если бы Лина не подобрала меня в грязи и если бы Изабелла, эта не по годам смышленая, невероятно любопытная и бесконечно добрая девочка, не приподняла мне веко, чтобы убедиться, что я еще жив. Думаю, с этого все началось. Именно это стало моим вторым рождением. Я получил еще один шанс… – Я провел пальцами по стеклу компаса. – Вы долгое время были компасом для множества людей, хотя сами, быть может, никогда не думали об этом. И вы стали компасом для меня, чтобы я мог сверять по вам свой курс. Надеюсь, что вы не против…

Я долго мочал, потом добавил:

– Если вы вдруг против, если сейчас вы смотрите на меня с небес и качаете головой, что ж… Я готов попросить прощения и за это. Мне не впервой совершать ошибки… – Тут я неловко усмехнулся: – Если я чему-то и научился за свои сорок лет, так это превращать собственную жизнь черт знает во что.

Я поднялся, чтобы уйти, но снова остановился. Обернулся:

– Мне кажется, сейчас я иду на эту гору только потому, что мне известен по крайней мере один случай, когда человек смог перечеркнуть прошлое и начать жизнь заново. Я имею в виду Пауло… Никто не хотел с ним связываться, и только вы дали ему шанс. Вы единственный закрыли глаза на его прошлое, потому что увидели… увидели, каким он может стать. И сейчас я стою здесь как проситель, в надежде, что где бы вы ни были – под землей или уже на небесах, ни слой глины, ни расстояние не помешают вам разглядеть, каким могу стать я.

Еще одно спелое манго лежало на земле в нескольких футах от меня. Я шагнул вперед и, не обращая внимания на шумные протесты обезьянки, поднял его, очистил и поднес к губам, чтобы снова ощутить на языке вкус Никарагуа.

* * *

Примерно через полчаса я добрался до колодца и, пару раз качнув рукоять насоса, умылся восхитительной холодной водой. В просветы между деревьями уже можно было различить и стоявшую перед бараками «Тойоту» Пауло, и небольшой стол, к которому выстроилась длинная очередь пациентов. Лина в резиновых хирургических перчатках склонялась над моей старой знакомой Анной Хулией, которой она удаляла очередной зуб. Изабелла, активно жестикулируя, что-то с воодушевлением рассказывала группе ребятишек. В распахнутых дверях мастерской виднелся силуэт Пауло, который помогал механику сменить тракторную покрышку.

Казалось, здесь мало что изменилось. И все же жизнь продолжала двигаться вперед.

Я миновал последние деревья и подошел к Лине, которая как раз засунула изогнутые «утконосы» в рот Анне. Глядя на нее поверх плеча Лины, я сказал:

– Смотри, не ошибись, а то выдерешь не тот зуб. А их у нее и так немного осталось.

Лина бросила на меня быстрый взгляд и улыбнулась, но продолжала делать свое дело. Через минуту она уже вручила удаленный зуб Анне, которая с улыбкой опустила его в карман. Стащив с рук перчатки, Лина крепко обняла меня за шею, Изабелла тоже бросилась ко мне, за ней подошел Пауло, а пациенты снова выстроились в очередь – на этот раз, чтобы поприветствовать меня.

Выражение «групповые объятия» было мне давно знакомо, но только сейчас я понял, насколько это может быть приятно. Наконец поток желающих поздороваться со мной пошел на убыль, и я снова повернулся к Лине. Она смотрела на меня и улыбалась счастливой улыбкой, совершенно позабыв о пациентах.

Я усмехнулся:

– Скучала?

Вместо ответа Лина крепко поцеловала меня. А потом еще раз.

– Так, немножко…

Изабелла так и висела на моем бедре, которое она обхватила руками и ногами, и я ласково, но не фамильярно, погладил ее по волосам. Мне нужно было многое сказать и ей, и Лине, и всем этим людям, но я вдруг понял, что у меня не хватает слов, поэтому я просто открыл рюкзак и достал оттуда завернутые в целлофан документы.

– Вот, – сказал я, протягивая документы Лине.

– Что это? – настороженно спросила она, разглядывая бумаги.

– Это… – Я не знал, что́ сказать, но потом нашел подходящий, как мне казалось, ответ: – Это – «любовь ногами». Agua de mi corazon…

Лина открыла первую папку и выражение легкой подозрительности сползло с ее лица, уступая место удивлению. Ничего подобного она, конечно, не ожидала. Слегка дрожащими руками она перелистывала документы в папке, а дойдя до конца, растерянно посмотрела сначала на Изабеллу, потом перевела взгляд на Пауло, на меня, на остальных. Из глаз ее заструились слезы, которые Лина сдерживала долгих десять лет. «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой!» – вот что было написано на ее лице, когда она вернулась к заглавному документу, чтобы заново перечитать список собственников.

– Это… – начала Лина, но голос ее сорвался. – Это ты?..

Я кивнул.

– Как?

– Это долгая история, Лина. Если в двух словах, то… Я продал все, что у меня было, а потом выкопал вырученные за наркотики деньги, которые мы с Геком спрятали в старой церкви.

– Ты выкупил «Кофе Манго» за деньги от продажи наркотиков?

– Нет, я купил всю «Синко Падрес». Эти грязные деньги должны были пойти на доброе дело, это единственное, чем я могу хоть немного преуменьшить мои грехи.

Лина с озадаченным видом вновь принялась перелистывать документы.

– Ты… серьезно?

– Серьезней некуда. Я приобрел все пять старых ферм. – Я засмеялся. – Надеюсь, тебе нравится кофейный бизнес, потому что эта объединенная плантация снова принадлежит тебе. – И я подмигнул Пауло, который с напряженным вниманием прислушивался к нашему разговору. Ему, однако, не хватало знания английского, чтобы понять, о чем мы говорим, поэтому на его лице застыло озадаченное выражение.

Качая головой, Лина вчитывалась в строки документов, и ее брови задирались все выше. Она как будто не верила своим глазам, и Пауло, а также все, кто собрался сейчас вокруг, взирали на нас в тревожном недоумении, не зная, следует им радоваться или огорчаться. Но наконец Лина опустила папку и повернулась ко мне. Да, она была сильной женщиной и умела держать себя в руках, и все же отсутствие одного имени в списке собственников поразило ее до глубины души. Ее глаза снова наполнились слезами, а лицо вытянулось и побелело.

– Но… здесь ничего не сказано о тебе!.. – Она ткнула в бумагу пальцем, потом вытерла лицо рукавом платья. – Как же так? Ты не будешь участвовать?.. Почему?.. Неужели ты уезжаешь?

Я сунул руку в карман и, сжав в кулаке лежавший там предмет, мысленно похвалил себя за то, что на сей раз мне хватило ума не разочаровать женщину, которую я любил всем сердцем, и не лишать ее того, что́ она хотела и чего заслуживала. Опустившись на одно колено, я протянул ей раскрытую ладонь, на которой лежал мой дар… и мое сердце.

– Я никуда не уеду, если ты позволишь мне остаться.

У нас было много свидетелей. Стоит ли удивляться, что новости разлетелись по окрестностям с быстротой птиц?

* * *

Когда люди узнали, что Лина и Изабелла стали собственницами всей компании «Синко Падрес», они снова двинулись к горе́, чтобы поздравить обеих.

На следующее утро я проснулся в знакомом курятнике от того, что Лина поднесла к моему носу чашку свежесваренного кофе. Вид у нее был заспанный, распущенные волосы падали вперед, щекоча мне лицо, и это было так по-домашнему уютно, что я невольно замечтался о тех днях и ночах, которые нам предстояло провести вместе.

Сев на топчане, я отхлебнул кофе и проговорил:

– Честно говоря, я не все тебе рассказал…

– Вот как?

– Ну да… – Я состроил покаянную гримасу. – Во-первых, я обещал Сэлу, что дам ему работу в «Синко Падрес». Он приедет через несколько дней.

– А во-вторых?

– Во-вторых, ты должна знать, что у меня ничего нет. Я нищий. Теперь у меня не хватит денег даже на то, чтобы заправить мой катер бензином. Откровенно говоря, мне следовало бы его продать, чтобы у нас было хоть что-то на период дождей. Ума не приложу, где еще мы сможем достать хоть немного денег… – Я внимательно посмотрел на нее и добавил: – Когда я говорю, что я – нищий, это следует понимать буквально. У меня нет ни гроша.

Выпрямившись, Лина взяла меня за руку:

– Идем, я тебе кое-что покажу.

Я соскочил с топчана, и Лина, обняв меня за пояс, подвела к дверям курятника.

– Нам не нужны деньги, ведь мы в Никарагуа! – Одним плавным движением руки она обвела двор, долину и далекие зеленеющие горы. – Здесь мы никогда не будем голодать!

На заднем дворе я увидел с дюжину свиней, а также несколько коров и коз, которые были привязаны к деревьям. Каждый квадратный фут свободного пространства занимали высокие корзины с фруктами и овощами. У ограды высились груды арбузов и дынь, и на мгновение мне даже показалось, что здесь перевернулся грузовик, доставлявший товар в лавку зеленщика.

Увидев выражение моего лица, Лина звонко расхохоталась.

– Они начали приходить с самого утра и до сих пор идут, – сказала она, и я, бросив взгляд вдоль улицы, увидел десятки людей, которые несли на спинах корзины и вели с собой скот. Пауло, растерянный и успевший слегка взопреть, встречал дарителей у ворот и помогал им отыскать свободный клочок земли или дерево, к которому еще никто не был привязан.

– У нас есть еда и вода, – продолжала Лина. – У нас есть наша гора и… и лучший в мире кофе. Разве этого мало?

Я кивнул.

– А еще, – сказал я, – в Штатах у нас есть добрый друг, который обещал покупать весь кофе, который мы вырастим, – весь, до последнего зернышка. А у него, в свою очередь, полно влиятельных друзей, которые помогут реализовать наш кофе на американском рынке. Думаю, у нас действительно все получится.

* * *

Крепко обняв меня за шею, Лина сказала:

– Мне всегда хотелось выйти замуж под манговым деревом, которое посадил мой отец.

– Если люди узнают, что ты выходишь замуж, к нам явится не меньше пяти тысяч гостей.

– Думаю, на меньшее мой папа никогда бы не согласился.

Изабелла обхватила меня за ногу и прижалась лицом к бедру. Наклонившись, я подхватил ее на руки.

– Ну а ты что скажешь?

В ответ она улыбнулась и, прижавшись лбом к моему лбу, сжала мое лицо в ладонях.

* * *

Еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким… чистым.

Примечания

1

Стилтсвилл – группа свайных построек в океане, расположенных в одной миле к югу от мыса Флорида. Появились в годы Сухого закона как центр азартных игр и торговли спиртным. (Здесь и далее – прим. перев.)

(обратно)

2

Залив Бискейн – мелководный залив Атлантического океана на юго-востоке штата Флорида.

(обратно)

3

Эту фразу произносит герой Хамфри Богарта в фильме «Касабланка» (США, 1942 г.).

(обратно)

4

Узел – морская и авиационная единица скорости, равная одной морской миле (1852 м) в час.

(обратно)

5

Кейнс Джон Мейнард – британский экономист, чьи идеи (кейнсианство) имели огромное влияние на современную экономическую и политическую теорию.

(обратно)

6

«Что же, что же делать нам с Марией?..» – фраза из популярного бродвейского мюзикла «Звуки музыки».

(обратно)

7

«Академический оценочный тест» – стандартизованный тест для приема в высшие учебные заведения в США. Оценивает те навыки грамотности и письма, которые необходимы для успешного обучения в университете, и показывает, как хорошо экзаменуемые справляются с задачами, которые были изучены ими в школе и которые потребуются им дальше. Обычно экзамен сдается 8-, 10- или 12-классниками.

(обратно)

8

Дилер (в покере) человек, который держит и раздает карты, следит за игрой и выдает выигрыш.

(обратно)

9

Тройка (в покере) – комбинация из трех карт одинакового достоинства.

(обратно)

10

Баффетт Джимми – популярный американский певец, автор песен, кинопродюсер и предприниматель.

(обратно)

11

«Лайф Флайт» – авиационно-медицинская транспортная служба, своеобразная воздушная «Скорая помощь».

(обратно)

12

Корасон Негро – Черное Сердце (исп.).

(обратно)

13

Длинная позиция – срочная торговая позиция, когда количество купленных опционных и фьючерсных контрактов превышает количество проданных, поскольку брокер надеется на повышение цен.

(обратно)

14

Хэмптонс – популярный американский курорт для очень состоятельных людей.

(обратно)

15

Академическая справка – выписка из документа об образовании. В такой выписке перечисляются предметы, изученные учащимся в школе или в колледже, с указанием, зачетных часов и оценок.

(обратно)

16

Банановый фостер – десерт, приготовленный из бананов и ванильного мороженого с соусом из сливочного масла, коричневого сахара, корицы, темного рома и бананового ликера. Бананы слегка поджариваются на сливочном масле с добавлением сахара, после чего добавляется алкоголь и поджигается. После фламбирования бананы в соусе выкладываются на мороженое.

(обратно)

17

Магистр делового администрирования – степень, получаемая выпускниками университетов либо других вузов, специализирующихся в области делового администрирования, после дополнительных двух лет обучения.

(обратно)

18

Секретариат – английский скаковой жеребец, интерчемпион, обладатель «Тройной короны».

(обратно)

19

Хедж-фонд – спекулятивный инвестиционный фонд по управлению ценными бумагами с высокой степенью риска.

(обратно)

20

Вейл – город в центральной части штата Колорадо. Один из самых популярных и престижных горнолыжных курортов США, застроенный в «альпийском» стиле.

(обратно)

21

«Инопланетянин» – фантастический фильм режиссера С. Спилберга.

(обратно)

22

1-е Кор. 3:19.

(обратно)

23

Дáунри́ ггер – устройство для заглубления рыболовной приманки. Представляет собой механизм, напоминающий лебедку с выносной стрелой, которая крепится к транцу или борту лодки.

(обратно)

24

Грей Зейн – американский писатель, автор популярных вестернов.

(обратно)

25

Очки «Коста дель мар» – марка американских солнечных очков, в том числе и с поляризационными стеклами для рыбаков и водителей.

(обратно)

26

Gracias! – спасибо (исп.).

(обратно)

27

No habla Español. – Я не говорю по-испански (исп.).

(обратно)

28

«Flor de Caña» – «Флор де Канья», или «Цветок тростника» – никарагуанский ром, прославился как один из лучших ромов в Латинской Америке.

(обратно)

29

Sí – да (исп.).

(обратно)

30

Бочка, труба – полость внутри ломающейся волны, коридор, образующийся внутри хорошей волны, когда она сломалась и закручивается.

(обратно)

31

Mujer – жена (исп.).

(обратно)

32

Ваху – крупная рыба из семейства скумбриевых.

(обратно)

33

Абако – группа островов в северной части Багамского архипелага.

(обратно)

34

Фамилия Спектор созвучна английскому слову «spectre» – призрак, привидение (особенно в его американском написании – «specter»).

(обратно)

35

Эндуро – дисциплина мотоспорта, соревнования в которой проходят на дорогах с различным покрытием и по пересеченной местности с соблюдением заданного графика движения на большие расстояния в течение нескольких дней.

(обратно)

36

Вечерняя месса (с причастием) введена в католической церкви для удобства прихожан. Разрешена с 1957 г.

(обратно)

37

Redención – искупление (исп.).

(обратно)

38

Borracho – пьяница, алкоголик (исп.).

(обратно)

39

Сальса – острый мексиканский соус. Чаще всего изготовляется из отваренных и измельченных томатов или томатильо и чили, с добавлением пряностей.

(обратно)

40

90° по принятой в США шкале Кельвина равны примерно 32 °C.

(обратно)

41

«Криспи Крим» – международная сеть кофеен-кондитерских. Фирменное блюдо – пончики.

(обратно)

42

«Майами Долфинс» – профессиональный футбольный клуб.

(обратно)

43

«Майами Хит» – профессиональный баскетбольный клуб.

(обратно)

44

Безель – кольцо (обод) вокруг циферблата часов, иногда поворотное, вращающееся в одну или обе стороны. Неподвижный безель может носить декоративную функцию, но иногда на него наносят отметки, например секундную или тахометрическую шкалу.

(обратно)

45

Перколятор – разновидность кофеварки. В ходе приготовления кофе в перколяторе кипящая вода под давлением проникает в камеру с молотым обжаренным кофе, просачивается через него и стекает в емкость с готовым напитком.

(обратно)

46

Buenos días — добрый день (исп.).

(обратно)

47

Дора-путешественница – американский детский обучающий мультипликационный сериал.

(обратно)

48

Кордоба – никарагуанская валюта (1 кордоба = 100 сентаво).

(обратно)

49

Корал-Гейблс – туристский и деловой район Майами.

(обратно)

50

Va-menos – пойдем (исп.).

(обратно)

51

Agua – вода (исп.).

(обратно)

52

Mi casa – мой дом (исп.).

(обратно)

53

El сasa – дом, усадьба (исп.).

(обратно)

54

Фахитас – блюдо испанской и мексиканской кухни; вид жаркого со специями.

(обратно)

55

Caña – тростник (сахарный) (исп.).

(обратно)

56

Sí. Muy bueno. Vamos. – Так. Очень хорошо. Идемте (исп.).

(обратно)

57

Vamos al oceano! Здесь: Идемте! Нам нужно на побережье (исп.).

(обратно)

58

120 °F соответствует примерно 49 °C.

(обратно)

59

Su nombre? – Ваше имя? (исп.)

(обратно)

60

Стрейт – в покере – комбинация из пяти последовательных карт любой масти.

(обратно)

61

Флоп, терн, ривер – покерные термины, означающие карты, которые выкладываются дилером на стол в открытом виде.

(обратно)

62

Nessun dorma (итал.) – «Пусть никто не спит». Ария из последнего акта оперы «Турандот» Джакомо Пуччини, одна из самых известных арий тенорового репертуара.

(обратно)

63

Эндрюс Джули Элизабет – британская актриса, певица и писательница. Исполнила заглавную роль в музыкальном фильме «Звуки музыки».

(обратно)

64

Mi hermano… – Мой брат… (исп.)

(обратно)

65

«Продажа под копьем» – в Древнем Риме «продажами под копьем» назывались аукционы, на которых от имени государства, символом которого считалось копье, продавались пленники и имущество, захваченные во время военных походов.

(обратно)

66

Ис. 52:3.

(обратно)

67

Muchas gracias – большое спасибо (исп.).

(обратно)

68

No comprendo – не понимаю (исп.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg