«Дикий восторг (ЛП)»

Дикий восторг (ЛП) (fb2) - Дикий восторг (ЛП) (пер. Маша Медведева,Ольга Михайловна Медведь) (Прекрасные и порочные - 2) 748K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сара Вульф

Сара Вульф Дикий Восторг

Моей сестре, С, и тем, кого печаль затрагивает слишком часто.

Вы мои герои.

— Ты — Айсис Блейк: упрямая, смешная, добрая и сильная. Ты именно та, кто ты есть. Вот почему я поцеловал тебя той ночью — я хотел поцеловать именно Айсис Блейк. И я это сделал. С моей стороны это было поспешно и неуместно. Ты имела полное право остановиться, и уж точно у тебя были все права на то, чтобы отстраниться. Ты была напугана, и я усугубил этот страх, пытаясь тебя поцеловать. Это моя вина. Не твоя.

Ее лицо бледнеет от шока, и в кои-то веки за всю свою жизнь она молчит.

— Да, мы были пьяны, — продолжаю я. — Ты, если быть конкретнее, а я лишь слегка. Таким образом, я должен был знать, что к чему, и это я прошу прощения. Я зашел слишком далеко и слишком быстро. Я был возбужден, — мрачно посмеиваюсь я. — Впервые за очень долгое время я был возбужден. Это не оправдание, но надеюсь, что это поможет тебе понять мои действия той ночью.

Ее лицо по-прежнему выражает удивление.

— Мне очень жаль, — улыбаюсь я. — Это больше не повторится.

— 1 –

3 года

25 недель

5 дней

— Сэр, с вами все в порядке?

Я поднимаю взгляд на голос. Мне весело улыбается посыльный. Он понятия не имеет: кто я или через что я прошел — и все же у него хватает наглости улыбаться. Прошло девятнадцать дней с тех пор, как Айсис Блейк меня забыла. И у него еще хватает наглости спрашивать: в порядке ли я!

Я зажигаю еще одну сигарету.

— Убирайся отсюда.

Он удивляется и сразу же отступает:

— К-конечно. Приятной ночи.

Усмехаясь, я прислоняюсь спиной к великолепной мраморной колонне возле дорожного кольца отеля «Хилтон». И наблюдаю, как нелепо изысканные черные автомобили подъезжают и отъезжают, высаживая напыщенных старых богачей. Посыльные и консьержи носятся вокруг, вызывая такси и раздавая приказы камердинерам. Вращающиеся стеклянные двери с золотыми вставками постоянно свистят и шипят, заглушая бессмысленную болтовню. Женщины истерически смеются, мужчины хохочут. Они не замечают, что происходит вокруг них. Счастливые идиоты. Я с легкостью могу их прочитать по одежде и позе: пятеро мужчин изменяют своим женам. Двое из них с более молодыми женщинами, один — исключительно с проститутками. Он «незаметно» шлепает по заднице проходящую мимо блондинку в коротком пальто. И она прячет отвращение с изяществом актрисы. Девушка замечает меня и подходит, стуча высоченными каблуками, на ее лице расплывается мягкая, счастливая улыбка.

— Джейден! О, мой бог! Прошла целая вечность!

— Три месяца, Лили, — поправляю я.

— Три месяца, вечность — одно и то же, — смеется она. От нее веет дорогими и стойкими духами. Духами, которые покупают, когда необходимо приглушить всепроникающий запах секса.

— Закончила работать? — спрашиваю я, кивая головой на мужчину, который до сих пор похотливо за ней наблюдает. Его жена абсолютно этого не замечает и цепляется за руку мужа. Лили вздыхает:

— Да, на сегодня все. Возвращаюсь к себе. Что насчет тебя?

— Дочь мэра, — указываю я на свой смокинг. — Зимний бал.

— Держу пари, ты там был самым горячим парнем.

— Он проходил в католической школе для девочек.

— И самым горячим парнем, который у нее когда-либо будет.

Лили всего на несколько лет старше меня, но в клубе «Роза» она работает гораздо дольше. Лили — не ее настоящее имя, так же как и Джейден не мое. Я не знаю ее в реальной жизни, а она не знает меня. Но иногда мы работаем в одном и том же отеле, и она одна из немногих девушек в клубе не столь раздражающе банальна, поэтому мы общаемся.

— Серьезно, — Лили толкает меня локтем. — Я ее видела. В свои лучшие дни она похожа на чистокровного Померанского шпица.

— Успокойся. — Я выпускаю дым в небо. — Не язви. Она заплатила хорошие деньги. А я ценю и уважаю деньги.

Лили внимательно рассматривает мое лицо, ожидая, пока такси проедет мимо, затем она хмурит свои тонкие брови.

— А что насчет твоего выпускного вечера? — спрашивает она.

— А что насчет него?

— Ты на него пойдешь? У тебя есть девушка? Или та, с кем назначено свидание?

На выпускной в средней школе я ходил с Софией. Но сейчас не София приходит мне в голову. Вспыхивает яркий образ Айсис в шелковом платье. Красном? Голубом? Нет. Скорее фиолетовом, которое идеально сочеталось бы с цветом ее волос. Она бы танцевала, пила и начала бы, по меньшей мере, четыре драки. Это было бы ужасно. И весело. От этой мысли я ухмыляюсь, но улыбка быстро исчезает.

— Нет. Я не собираюсь на выпускной. Это бессмысленно. Я, в любом случае, выпускаюсь через пять месяцев. Школа уже почти ничего не значит.

Она вырывает из моих губ сигарету и растаптывает ее каблуком.

— Когда ты начал курить?

— А когда ты начала считать себя моей матерью? — огрызаюсь я.

— На тебе это благоприятно не скажется.

— Так же как и проституция.

Лили очень сердито смотрит на меня.

— У нас обоих есть причины, чтобы заниматься этим. Но у тебя нет причин курить. Если только ты не хочешь умереть слишком рано, да еще и мучительной смертью.

— Даже если бы хотел, это не твое дело.

Лили выглядит оскорбленной. Девушка окликает проезжающее такси, но прежде чем сесть, останавливается перед открытой дверью и поворачивается ко мне.

— Ты один из нас, Джейден, — бормочет она. — Общество смотрит на нас свысока. Для клиентов мы не более чем вещи. Все, что мы имеем — друг друга. Так что это мое дело. — Она достает свою белую с бледно-золотыми полосками визитку клуба «Роза» и протягивает ее мне. — Если когда-нибудь тебе что-нибудь понадобится или просто захочешь поговорить, позвони мне.

Она уезжает прежде, чем я успеваю швырнуть визитку обратно. Исчезает раньше, чем у зияющей пропасти в моей груди появляется шанс начать кровоточить. Я сразу же отгоняю эту мысль прочь. Я — Джек Хантер. Никто не заставит меня истекать кровью.

За исключением одной девушки на вечеринке почти пять месяцев назад.

Я зажигаю еще одну сигарету, чтобы заглушить аромат слабости, исходящий от меня. Женщины у входа в отель пялятся на меня. Стоит мне лишь дернуться в их сторону, как они тут же пристанут, начнут заигрывать, используя избитые тактики и пресытившийся пыл. Они так же отвратительны, как и мужчины. Домогаются тех, кто хорошо выглядит. А когда не могут получить желаемого, они пререкаются из-за пустяков: быстро переключаются друг на друга, демонстрируя тошнотворный собственнический инстинкт.

Я подумываю выбросить визитку Лили в ближайшую лужу. Она не имеет ни малейшего понятия, через что мне приходится проходить. Ведь я и сам не знаю. Она не может мне помочь. Кроме того, она предложила помощь только потому, что имеет на меня виды. Это и дураку понятно.

«Не все, у кого есть вагина, любят тебя, говнюк!»

Я оборачиваюсь на звук ее голоса. Он такой четкий, настолько громкий и оскорбительный, что это должна быть она. Но в толпе нет никого с фиолетовыми прядками в волосах. Нет теплых карих глаз, излучающих ухмылку.

Я вновь облокачиваюсь на колонну и смеюсь, обхватывая голову руками, когда реальность ускользает сквозь пальцы. Соберись, Джек Хантер. Через семь месяцев ты поедешь в Гарвард. Мама ждет твоего возвращения домой. София рассчитывает на тебя. Ее операция неизбежна. Ты не можешь сойти с ума. Белина нуждается в твоей помощи. От тебя зависит много людей. У тебя есть жизнь, так что, просто необходимо продолжать жить, не важно, как часто ты загадываешь желание на падающие звезды, не имеет значения, сколько ты торгуешься с Богом или врачами, эта жизнь больше не включает в себя Айсис Блейк. Ты для нее незнакомец.

Дыра, которую она прожгла во льду, должна быть залатана.

Больше нет тепла. Ты едва ощутил его, едва почувствовал на своей коже. Оно слегка тебя коснулось, всего лишь на одно мгновенье. Ничто настолько маленькое не должно оставлять такой огромный след. Это нелогично. Ты нелогичен, раз позволяешь этому так сильно на тебя влиять.

Нет тепла, Джек Хантер. Не для таких, как ты.

На твоих руках кровь. У тебя есть долг, а также чувство вины, и этого не избежать. Никто не может тебя спасти.

Даже она.

— Джейден! — Пронзительный голос заставляет меня поднять голову. Синтия, дочь мэра, машет мне, подзывая к лимузину. Ее темные волосы чересчур завиты и выглядят просто нелепо. На ней невероятно облегающее розовое платье с глубоким декольте. Ее жеманные подруги вывалили все из своих косметичек и поправляют макияж. Они направляются на афтепати. Мы направляемся. В конце концов, мне заплатили за то, чтобы я был одним из них.

Я тушу сигарету и натягиваю свою самую лучшую улыбку.

* * *

Моя жизнь превратилась в серию людей, интересующихся, лучше ли мне.

Хм, я сижу на больничной койке с огромной повязкой вокруг головы, словно в тюрбане. Так что, нет, мне определенно не лучше.

Но люди все равно продолжают спрашивать, думаю, таким образом, они демонстрируют свое беспокойство о тех, кто им действительно небезразличен. Честно говоря, гигантская коробка шоколадных трюфелей и правление небольшим королевством были бы приемлемой заменой.

Ни школы. Ни дома. Все, что я делаю целыми днями — это валяюсь в постели и смотрю дерьмовые мыльные оперы, в которых люди постоянно эффектно падают в обморок. Чертовски убедительно. Это дерьмо похоже на эпидемию. Мне так скучно, что я пытаюсь сымитировать их обмороки, но медсестры ловят меня и говорят что-то типа: «у тебя травма головы» и «вопреки распространенному мнению пол — жесткий», ну, или еще какой-нибудь подобный бред. Так что никто не может винить меня, когда я угоняю ближайшее инвалидное кресло и на максимальной скорости несусь по коридору. «НАСКАР»[1] отдыхает! Хотя, существуют огромные корпорации, которые выплачивают участникам деньги за то, чтобы те побеждали. Неважно, я все равно в два раза круче, ведь мое средство передвижения просто развалюха, включающая в себя выцветшее пятно дерьма на сидении от кого-то, кто умер, и слегка вылезающую из подлокотника набивку.

— Добрый вечер, парни! — киваю я двум интернам. Они обмениваются взглядами, но прежде, чем успевают вызвать охрану, я на бешенной скорости заворачиваю за угол.

— Сегодня чертовски хорошая погодка! — улыбаюсь я, сидящему на кровати мужчине, когда проезжаю мимо его открытой двери. Он весело отвечает на мое приветствие своим оглушительным: «катись к черту!».

Очередной раз заворачиваю за угол и сталкиваюсь лицом к лицу с Наоми, моей медсестрой. Ее волосы собраны сзади в строгий пучок, а лицо — злое, взволнованное и уставшее.

— Приветик, душечка. Не желаешь ли чашечку чая?

— Ты не англичанка, Айсис, — говорит Наоми.

— Я могу быть кем угодно! — настаиваю я.

— Несомненно, если только эти «кто угодно» включают личность, лежащую в своей постели и поправляющуюся, в ином случае не желаю их видеть. И особенно не хочу их видеть, катающимися по больнице, как сумасшедшие.

— Сумасшедший в той стороне, — указываю я большим пальцем себе за плечо. И словно в доказательство этого раздается громкое: «БЛЯДЬ!». Наоми прищуривается и указывает на мою комнату:

— Обратно в постель. Живо.

— Почему ты должна быть такой? — вздыхаю я. — Мы ведь можем это разрешить. Я могу давать взятки. Деньги? Или нет! Тебе нравятся приключения? У меня их полно. Я могу устроить тебе, по меньшей мере, девять приключений!

— Ты уже устроила одно, на целый день хватит. Если ты сейчас же не вернешься в кровать, я не позволю Софии зайти к тебе после того, как она пройдет обследование.

— Ты не посмеешь! — ахаю я.

— Еще как посмею!

Я начинаю драматически подать в обморок, но она ловит меня своими мясистыми руками и усаживает в инвалидное кресло, затем толкает его обратно в мою комнату. Я ворчу всю дорогу. У двери я опускаюсь на четвереньки, заползаю внутрь и, притворно рыдая, падаю на кровать.

— Ой, уймись, королева драмы, — ворчит Наоми и закрывает за собой дверь.

— Императрица драмы! — кричу я. — Я предпочитаю титул императрицы!

В моей комнате тихо. Слишком тихо. Я тяжело вздыхаю, скрещиваю руки и сдуваю челку, которая лезет в глаза. Мне нужно подстричься. И, конечно, план побега. Но во время побега просто необходимо выглядеть сказочно, поэтому ставлю одно вперед другого.

Я хватаю телефон и пишу сообщение Софии:

«МЕРТВЫЙ ПРОТЕИН ПЫТАЕТСЯ СОЖРАТЬ МОИ ГЛАЗА. ПРИНЕСИ ОСТРУЮ ВЕЩЬ»

Через несколько секунд приходит ответ:

«Ты имеешь в виду ту вещь, которой ты угрожала яйцам медбрата?»

Я довольно вздыхаю, вспоминая свою прошлую гениальную идею. Мне так повезло быть мной.

«Да. Именно ту»

Она отправляет лишь смайлик:

«:D»

Мы с Софией самые юные в этой больнице, не принимая в расчет детское отделение, пфф, да вас туда и не пустят, если, конечно, вы не врач или родитель, или у вас есть разрешение, которое очень трудно получить. Поэтому я просто использую окна. Ненавижу желе, а они постоянно дают его во время еды, таким образом, я запасаюсь драгоценными стаканчиками, и затем отдаю их детям, словно желатиновый Санта. У детей желе пользуется большим успехом. В отличие от медсестер. И охранников. В общем, мы с Софией очень сблизились. С того дня, когда мы встретились за обедом несколько недель назад, и я дала ей свое яблоко, у меня возникло такое чувство, будто я знаю ее уже целую вечность. Находиться рядом с ней — подобно гигантскому, продолжающемуся дежавю. Когда она впервые назвала мне свое имя, я выпалила: «О! Так ты София!», словно это было огромным открытием. Она спросила, что я имела в виду, после чего я долго и упорно копалась в своем порядочного размера мозге, но так и не смогла найти причину. Я просто сказала это, не подумав, и действительно не знала почему. Да я и до сих пор не знаю.

Несмотря на эту крошечную колдобину на дороге, мы с ней отлично поладили. И это смело можно заявить по нескольким причинам: А. она еще не сбежала, рыдая, и Б. она всегда заканчивает смс смайликом. Только люди, которым ты нравишься, так делают. Ну, или люди, которые в тайне хотят тебя убить. Но на самом деле я не думаю, что кто-то столь нежный и прекрасный, как София захочет убить кого-то, если, конечно, она не хочет быть нежной, прекрасной и кровожадной, что, не собираюсь лгать, придало бы ей невероятной загадочности…

— Айсис, — говорит София с порога. — Ты снова думаешь вслух.

Я поворачиваюсь к ней. Она в цветочном сарафане и плотном, удобном на вид свитере. Ее платиновые, белоснежно-светлые волосы — длинные и тонкие, словно нити серебра. А молочно-белая кожа буквально просвечивается. Но ее синие и глубокие, как океан, глаза, компенсируют всю эту бледность. В одной руке она держит книгу, а в другой…

— Ножницы! — ликую я. — Хорошо-хорошо, все, теперь сделай глубокий вдох, потому что я собираюсь сказать нечто немного судьбоносное.

София делает вздох и задерживает дыхание. Я указываю на нее:

— Ты подстрижешь мне челку!

Она выдыхает и сжимает ножницы в кулак.

— Я ее всю обкромсаю.

— Соф, льстивая Соф, елейная попка, мы вместе всего лишь три недели, а я уже тебя нежно люблю, как сестру, словно мы — лани-сестрички, резвящиеся в лесу, но это чрезвычайно важно для моего здоровья, так что, я вверяю тебе свою жизнь!

— Ах, понятно, — понимающе кивая, София садится на мою кровать. — Все твои жизненно важные органы хранятся в челке.

— Как и все мои перспективы на будущее с Джонни Деппом. Видишь, как это важно для меня!

— Ясно.

— Я говорю совершенно серьезно!

— Естественно.

— Тебе, конечно, не удастся сделать меня менее горячей, так как это просто невозможно, но все же, не облажайся.

Она проводит пальцами по моей растрепанной челке.

— Сделать прямую?

— Ну, ты здесь модный эксперт. Я типа просто набрасываю шмотки, в которых нет дыр, и надеюсь на лучшее. Но однажды я читала «Космо» в туалете. Это считается?

— Зависит от того, сколько времени ты там провела. — София экспериментально расчесывает мою челку пальцами.

— Годы. В нем рассказывали о форме лица. Мол, у меня квадратное лицо? Или в форме сердца?

— Определенно в форме сердца.

— Правда? Потому что я считала, что оно скорее в форме того-несчастного-деформированного-Скиттлса-на-дне-упаковки.

София смеется.

— Просто не двигайся и закрой глаза. Обещаю, что не изуродую тебя на всю жизнь.

Далее следуют мягкие звуки ножниц и нежные пальцы Софии, а потом она велит мне открыть глаза. Я спрыгиваю с кровати и несусь в ванную. В старом, заляпанном больничном зеркале отражается девушка с короткой челкой, а ее слегка выцветшие фиолетовые пряди украшают лоб. Повязка обмотана вокруг головы. Она выглядит уставшей и постаревшей. На лице два вулканических извержения на подбородке и одно на носу, а мешки под глазами могут заставить ревновать даже «Коуч»[2]. И что-то не так. Что-то глубоко внутри этой девушки неправильно.

«Уродина».

— В чем дело? Не нравится? — София подходит ко мне сзади. В зеркале она практически излучает бледную, хрупкую красоту, а я…

— Нет, мне очень нравится. Ты молодец. Шик и блеск. Ничего лишнего! Абсолютно ничего. Абсолютно ничего. Здесь слегка прохладно, не так ли?

Я бегу обратно в кровать и закутываюсь в одеяло. София идет следом, вздыхая:

— Если тебе не нравится, не надо лгать.

— Нет, нравится! Вот дерьмо, мне действительно нравится. Дело не в этом, это… другое. Это произошло прежде, чем я приехала сюда.

— А-а. — Она присаживается у меня в ногах. — Нечто очень тяжелое. Что больница не в силах исцелить.

Я киваю. У Софии не пронизывающий взгляд, но в нем есть какая-то сила и серьезность, словно она на десятилетия старше, чем кажется. Я не рассказывала ей о Безымянном в основном из-за того, что ей не нужно об этом знать, поскольку она и так все время выглядит грустной. Она тоже ничего не рассказывала мне о своем прошлом, и так даже лучше. Могу сказать наверняка, что у нее оно хуже, чем мое.

— Это был парень? — наконец спрашивает она.

— Аха.

Она складывает руки одна на другую, подобно изысканной леди. Медсестры сплетничают о ней: она в больнице уже пять лет, и у нее нет семьи — мать с отцом погибли в автомобильной аварии, и ее воспитывала бабушка, но она умерла несколько лет назад, оставив Софию совсем одну в этом мире. Но в основном они сплетничают о юноше, который ее навещает — Джек, тот же парень, который случайно увидел дверь нашего дома открытой и спас нас с мамой от Лео. Невыносимо привлекательный и добрый самаритянин, видимо, он очень часто навещал Софию. Но с тех пор, как меня положили в больницу, он ни разу не приходил. Только присылал письма Софии (письма! В наши-то дни, про возраст я вообще молчу!), но лично не приходил. Медсестры и об этом любят посудачить. Я вежливо кричу через всю комнату, поправляя их всякий раз, когда есть возможность: «я его не знаю! И он едва знает меня! Я, конечно, перед ним в долгу, но между нами ничего нет, и никогда не будет, потому что и ежу понятно — все парни, которые не являются голливудскими актерами с престижной ролью пирата за плечами, ужасны!».

— Прости, — выпаливаю я.

— За что?

— За твоего парня. Он… он перестал приходить с момента моего поступления, и если это из-за меня, прости. Знаю, слишком самонадеянно так полагать, но медсестры болтают, и я не могу перестать думать…

Она гладит мою руку и улыбается:

— Шшш. Все хорошо. Они ничего не знают. Он просто занят, вот и все. Он много работает, и еще школа.

— У меня тоже школа, — ворчу я.

Она кидает принесенную книгу мне на колени.

— И тебе нужно прочесть семь глав «Сурового испытания», если хочешь нагнать материал до своего возвращения на следующей неделе!

Я подумываю о харакири, но, вспомнив, насколько огромны медицинские счета за проломленную голову, воздерживаюсь. Маме и так сейчас достаточно тяжело приходится, оплачивая счета, так что добавлять к этому списку мои вспоротые органы и смерть не вариант. Кроме того, мне пока рано умирать. Мне все еще необходимо отблагодарить Джека должным образом. Умереть прежде, чем ты кому-то отплатил — просто грубо!

— Не хочу возвращаться в школу, — говорю я.

— Нет, хочешь.

— Безусловно, хочу. Это место — сонное царство.

— Тогда нам лучше почитать, — улыбается София. Я стону и переворачиваюсь, а она начинает читать вслух. Ей нравится меня мучить. Или же она просто счастлива, что рядом с ней кто-то есть. Не могу решить, что из этого. Возможно, мы и прекрасно ладим, но для меня она до сих пор является огромной загадкой. Для меня! Королевы императрицы дедукции, превосходно разбирающейся в людях! Пока она читает, я изучаю ее лицо, руки, платье. Все в больнице знают Софию, но никто точно не знает, что у нее за болезнь. Медсестры не любят об этом говорить. Я спрашивала Наоми, но она лишь свирепо посмотрела на меня и ответила, что это врачебная тайна. Иногда София остается у себя в палате для «лечения», и оно длится несколько дней. Она не хромает, не кашляет, ее не тошнит, на ней нет бинтов или швов. За исключением того факта, что она слишком бледная, худая и иногда жалуется на мигрень, она абсолютно здорова, ну, насколько я могу судить.

— Соф, — прерываю я. Она поднимает голову.

— Да?

— Знаю, это может быть суперагрессивно, а исторические вторжения в целом были довольно-таки скверными, но я не думаю, что смогу и дальше физически сдерживать свое любопытство. Конечно, могу. Но я не хочу взорвать звездную систему своим напряжением. Почему ты в больнице?

София медленно закрывает книгу.

— Ты действительно не помнишь, верно?

— Помню что?

Ее взгляд омрачается печалью. Она очень долго смотрит в окно, прежде чем вздохнуть.

— Что? — настаиваю я. — Что такое?

София вновь смотрит на меня.

— Да так, ничего. Просто грустно, вот и все. Мне жаль его. На некоторое время он был так счастлив.

Я морщу нос, но прежде чем успеваю взорваться с требованием ответов, София снова начинает говорить:

— У меня тоже самое, что и у тебя, — постукивает она одним пальцем по голове. Мой рот широко открывается.

— Ты… тебе тоже проломили голову, как дыню?

Она смеется, и этот звук похож на колокольчики, сделанные из хрусталя.

— Что-то вроде того.

Я рассматриваю принесенную ею сумку. В ней куча романов. Разнообразные клоны Фабио[3]красуются в задумчивости на каждой обложке, в то время как скудно одетые женщины падают обморок на какой-нибудь камень поблизости, который предпочтительно находится прямо под его промежностью.

— Почему они вообще тебе нравятся? Там ведь только принцессы, поцелуи и мизогиния? — Я морщу нос. София пожимает плечами.

— Не знаю. Мне нравятся принцессы.

— У них великолепные платья, сказочные волосы и много денег. Сложновато их не любить.

— Полагаю, мне нравится, как счастливо всегда заканчиваются их истории. Поскольку… поскольку я знаю, что моя история так счастливо не закончится.

Мое сердце сжимается в груди. Она так уверено об этом говорит.

— Э-эй! Не говори так. Ты… ты больше всех, кого я когда-либо встречала, напоминаешь мне принцессу. Типа принцесса в реальной жизни. За исключением туберкулеза и брака. Оу, и обезглавливания, естественно.

София смеется.

— Знаешь, ты тоже принцесса. Очень смелая. И благородная.

— Я? Пфф, — выпячиваю я губы, и восхитительные брызги слюны орошают воздух. — Я скорее похожа… больше напоминаю… думаю, если бы я была в одной из этих книг, то была бы драконом.

— Почему?

— Просто это мне больше подходит! — Я приглаживаю волосы. — Сказочная, светящаяся чешуя. Прекрасные, похожие на драгоценные камни, глаза.

— Крылья вместо рук? — смеется София.

— Это виверн[4]! А у драконов есть крылья независимо от их конечностей! Но я прощаю твои грехи. У меня сегодня изжога, и я не в настроении есть девиц, подобных тебе.

— Что бы ты делала, будь ты драконом?

Я пожимаю плечами.

— Знаешь. Летала бы вокруг. Собирала золото. Пердела бы на некоторых горожан.

София ненадолго задумывается, а затем произносит:

— Но я все равно не понимаю. Почему дракон?

— А ты подумай. Из меня бы вышел жутко злобный дракон. Я имею в виду… на самом деле никому не нравятся драконы. И тебе приходится быть одной в холодном, спокойном месте. А быть принцессой означает, что все тебя любят, и ты все время должна быть в центре жарких, потных балов.

София приподнимает бровь.

— Бальный зал… балы. Танцы. Ха!

Она смеется своим звонким смехом, и я тоже не могу сдержать поднимающийся смех, который похож на ослиный.

— И я имею в виду, — добавляю я. — Ты знаешь. Драконам никогда не придется беспокоиться о, эм… ну, в общем, принцы не влюбляются в драконов…

«Уродина».

— …они влюбляются в принцесс…

«А ты думала, что это было? Любовь? Я не встречаюсь с толстыми девушками».

— …так что, в этом больше смысла, знаешь?

— Айсис? — Наоми заглядывает в комнату. — Пойдем. Время твоего сеанса у доктора Мерних. Привет, София.

— Здравствуйте, — говорит София, улыбаясь мне. — Ты должна идти.

— Фуу, нет, спасибо. Мерних будет расспрашивать о моих чувствах, и, честно говоря, я бы предпочла проглотить сороконожку, чем разговаривать о подобных вещах. Или превратиться в сороконожку и уползти. А я могу стать сороконожкой? А позволят ли в Америке…

— Айсис, — строго произносит Наоми.

— …в Америке можно стать сертифицированным инженером по техобслуживанию светового меча, поэтому я действительно считаю, что должно быть разрешено становиться жучком…

— Членистоногим, — поправляет София.

— …членистоногим, и Наоми! Какие у тебя большие руки. Это чтобы получше схватить меня, да? Уведомление: нежнее, женщина! Я поврежденный товар!

Наоми уводит меня из комнаты, а София весело машет нам вслед.

* * *

Доктор Мерних из того типа женщин, которые забывают причесать волосы, но каким-то образом этот сумасшедший, лунатический образ работает на нее, что странно, так как она занимается психами. Не то чтобы психи — плохие. Я встречала нескольких, и, вероятно, я сама одна из них. Просто не знаю этого. Или же знаю, но не позволяю этому мешать своей поразительности достаточно сильно, чтобы потребовался психиатр. В любом случае, Мерних — мой билет из этого места. Именно она будет удерживать меня здесь до тех пор, пока не убедится, что у меня все в порядке с головой. Что глупо, поскольку морально я — алмазная крепость из непоколебимой логики и сексуальности.

Доктор Мерних прочищает горло:

— Айсис, ты…

— Однажды перестану думать вслух, и это будет невероятно печальный день для человечества. А также, спокойный.

— Как ты себя сегодня чувствуешь?

— Часть меня чувствует много чего! Мой кишечник, например, ощущает кучу всего! Что означает — мне нужно на горшок. В течение следующего часа, думаю. В дополнение к этой захватывающей перспективе, я переживаю за маму, так что, если бы вы просто выписали справку, чтобы я смогла убраться отсюда, было бы здорово!

— Что мы говорили об уклонении от темы с помощью легкомысленных шуточек?

Я ерзаю.

— Ух, что это отчасти отрицательно. Думаю.

— И почему это отчасти отрицательно? — терпеливо спрашивает она, параллельно что-то записывая.

— Потому что я не решаю проблему, а просто убегаю от нее, — отчеканиваю я заученную фразу.

— Правильно.

— Но давайте расставим все на свои места: я убегаю от нее, как крошка из «Спасателей Малибу», а не потный, толстый ребенок на уроке физкультуры. Ну, то есть, я все еще чертовски жирная, но это соблазнительная полнота, вы понимаете меня?

— Айсис, ты действительно считаешь себя толстой?

— А то! И непривлекательной. Но вы и так это знаете.

Ее глаза вспыхивают. Естественно, она уже это знает. Мерних провела со мной две недели, беседуя о моей жизни. Я целую неделю отвлекала ее своими шуточками, пока не поняла, что именно она должна дать «добро» на то, чтобы меня отсюда выпустили. И тогда мне реально пришлось начать сотрудничать со взрослым. Тьфу.

— Вы уже все обо мне знаете, не так ли? — я наклоняю голову. — Ну же. Почему бы вам просто не выпустить меня, пардон за мой французский, из этой помойной ямы?

Она поправляет очки.

— Боюсь, я не могу этого сделать. Уверена, остались еще некоторые вещи, над которыми нам необходимо поработать. У тебя явный прогресс, но этого мало.

Даже этот психиатр очевиден. Самодовольная улыбка, которая появляется при этих словах, выдает ее. Трофеи и награды, которыми покрыты все стены, выдают ее.

— Вам это нравится. Знать что-то особенное о людях. Это заставляет вас чувствовать себя могущественной.

Доктор Мерних отрывает взгляд от своей писанины, слабенький душок испуга обволакивает ее.

— Прости?

— Вам. Нравится. То. Что. Экскурсия. По. Эго. Дает. Вам, — медленно проговариваю я. — Понимаю. Я неплохо разбираюсь в людях и просто обожаю осознавать, что я знаю некоторые вещи о них. Это странно. Глупо. Но в основном весело, и это заставляет чувствовать свое превосходство. Может быть, однажды я тоже превращу это в способ зарабатывания денег. Мне пора задуматься о таких вещах, ну, знаете, через несколько месяцев идти в колледж и все такое.

Мерних застывает на целых четыре секунды, а затем начинает безумно строчить. Она всегда так делает, когда я говорю что-то суперинтересное, что она может проанализировать. Так что она много строчит. Потому что я, объективно, безумно интересная личность. Я бесподобна! Я упорно работаю, чтобы быть интересной, черт побери!

— Так, что я там говорила? — почесываю я подбородок. — Ах да, точно, я чувствую себя взаперти и, вроде как, устала от больниц. И еще мне жалко Софию. Знаете ли вы, что у нее нет родителей? А ее бабушка умерла? И как ужасны все эти смерти? Чрезвычайно ужасны.

— Я и ее психолог, — кивает Мерних. — Она очень сильная девушка, правда немного печальная.

— Ничего себе! Это своего рода высокомерие? Я просто сказала, что жалею ее, а вы сразу же отправились вешать на нее ярлык, типа: «печальная»??? Вау. Это интересно. Вау!

Я замечаю, как Мерних начинает сердито сверлить меня взглядом из-под очков, но она быстро прекращает это и возвращается к своему обычному пассивному выражению лица. Оу, а она хороша. Но не лучше меня. Не лучше Джека.

Я замираю, перестав болтать ногами под стулом. Джек? Откуда это взялось? Как я могу знать, насколько хорош Джек? Я провела рядом с ним не более тридцати секунд в тот первый раз, когда очнулась, а он наорал на меня.

— Что насчет Джека, Айсис?

— Эм, я не знаю. Просто… это просто пришло мне в голову. Что очень странно. Я имею в виду, конечно, большинство вещей, которые приходят мне в голову являются действительно странными, как в тот раз, когда я представила Шрека в белье «Виктория Сикрет», но думаю, что это определенно бьет Сикрет Шрека.

Менрих откидывается назад.

— Что ты помнишь до того инцидента, Айсис?

— Я подавала заявления в колледжи. Скукотища.

— А до этого?

— Я… я была в школе. И я… я кричала. На кого-то. Не помню на кого. На Кайлу, может быть. Возможно, на Рена? Ага, да, думаю на Рена.

— Почему же ты кричала?

Неожиданно моя ладонь начинает покалывать, и я вспоминаю, что дала кому-то пощечину.

— Я ударила кого-то. Наорала и дала пощечину. Рен, должно быть, сделал что-то очень глупое, я не знаю.

— А до этого? Ты помнишь какие-нибудь значимые события?

— Была вечеринка. Большая. В доме Эйвери. Хеллоуин. Я нарядилась в Бетгерл.

— А Кайла пошла?

— Аха, она была русалкой. Она и ее бойфренд… эм, как же его зовут? Не помню имя, но точно знаю, что немного презирала его.

— Презрение — это ужасно сильное чувство.

— Да, хорошо, быть живым — это тоже ужасно сильное чувство.

— Айсис…

— Он мне не нравился. Или было в нем что-то, действующее мне на нервы. Я не знаю.

— Можешь вспомнить, что произошло на вечеринке?

Внезапно моя голова начинает ужасно пульсировать, а позвоночник болезненно покалывать. Я зажмуриваюсь и потираю глаза.

— Айсис? Что ты помнишь?

Возвращается лицо Лео, который косо смотрит на меня с порога. Во мне поднимается паника, горло сжимается. Я не могу спасти маму.

— Я… я не знаю! Всякие вещи!

— Постарайся вспомнить подробности. Ты что-нибудь пила? Танцевала? Кто в какой костюм был одет?

— Рен был… он был в зеленом. Линк! Он был Линком из Зельды. И я пила… колу. Думаю. С ромом. Не рассказывайте об этом моей маме. Мы шутим насчет выпивки, но она не знает, что я на самом деле пью. Еще танцевала, и там был кто-то…

Он собирается причинить мне боль. Он уже причинял кому-то боль. Он ранил Софию. София? Нет, не может быть. Лео ее не знает. Кто же тогда причинил боль Софии? Бейсбольная бита. Эйвери кинулась на меня с бейсбольной битой, но кто-то ее перехватил. Я вижу, как чьи-то большие, тонкие руки обхватывают биту и выворачивают из рук Эйвери, чей-то низкий голос, говорящий что-то насмешливым тоном испуганной, застывшей Эйвери…

Боль рикошетом проносится в моей голове, словно горящий теннисный мячик.

— Черт! — Я обхватываю голову и опускаю ее между коленей.

— Сделай глубокий вдох, Айсис, — мягко произносит Мерних. — Ты делаешь успехи, только не сдавайся. Что еще там произошло?

Кровать. Мягкая постель, чьи-то нежные губы, кто-то шепчет мое имя…

Острая боль расцветает в моем сознании, словно сумасшедший цветок зла. Я ничего не вижу — мир погружается во тьму, а в ушах звенит.

«Вот что ты получаешь, доверяя кому-то».

«Уродина».

«Может, я полюблю тебя. Может, если ты будешь смирной».

Мерних что-то говорит, но я ее не слышу. Это причиняет боль. Как же больно, и я хочу, чтобы это прекратилось.

«А ты с характером. Мне это нравится».

«Охренительно повеселись, не доверяя никому до конца своей жизни!».

«Я не встречаюсь с уродливыми девочками».

«Уродина».

«Уродина».

— Айсис! Посмотри на меня!

Я поднимаю взгляд. Лицо Мерних бледное.

— Все хорошо. Не нужно больше напрягаться. Прости. Просто дыши. Вдох-выдох. Вот так. Медленно. Садись.

Когда я вновь откидываюсь на спинку стула, понимаю, что у меня дрожат руки. Все мое тело трясется, словно паутинка на ветру.

— Почему? — шепчу я. — Почему я не могу вспомнить, что случилось?

Она снова достает свой клипборд и щелкает ручкой.

— Ну, чтобы это выяснить, нам нужно вернуться к началу.

— Вы имеете в виду к библейскому «Бытию»? Потому что у меня есть три правила для счастливой, полноценной жизни, и путешествие во времени определенно не одно из них. Поскольку, знаете ли: динозавры убивают. Так же, как и черный мор. И давайте посмотрим правде в глаза: с моим безграничным сверхъестественным очарованием, меня бы сожгли, как ведьму.

— Нет, — посмеивается она. — Не так далеко. Я просто хочу, чтобы ты рассказала мне свою историю. Реальную. Ту, которая о Уилле.

Я вздрагиваю, от звука его имени моя кожа покрывается мурашками.

— Высунуть собственный язык и поджечь его было бы предпочтительнее, чем говорить об этом парне.

— Знаю. Но я думаю, пришло время перестать убегать. Думаю, ты тоже это знаешь.

Ненавижу ее. Как же сильно я ее ненавижу. Она причина, по которой я не могу уйти. Чем дольше я здесь остаюсь, тем больше набираю дорогих счетов. Благодаря ей, мама постоянно переживает. Но Мерних действительно хочет знать о Безымянном. И если я расскажу ей эту историю, возможно, она меня отпустит. Так или иначе, все остальное до сих пор не срабатывало. Стоит рискнуть, даже если это пронзит все мои внутренности и оставит их истекать кровью на полу.

— С самого начала? — тихо спрашиваю я.

— С самого начала, — кивает она.

Я втягиваю и долго выпускаю воздух. Где-то на улице щебечет птичка. И больше всего на свете я хочу быть свободной как она.

— Когда я была в пятом классе, то влюбилась в мальчика. Это была моя первая ошибка. Он не был особо привлекательным, скорее своего рода тихим и иногда плевался, но у него были красивые, темные, шелковистые волосы. Учительницы постоянно делали ему комплименты по этому поводу. Я написала ему любовную записку, в которой говорилось: «Мне нравятся твои волосы», он же вытер ею нос и вернул мне на перемене. Я должна была заметить предупреждающие знаки в слизи. Но я была околдована. Ведь он обратил на меня внимание! На меня — толстую неваляшку с вьющимися волосами и постоянным запахом пота! Он не оскорбил меня, не толкнул в грязь, не обозвал жирным китом — просто вытер нос моим признанием в любви и вернул его. Это был самый перспективный сигнал, который я получала от общества за свою короткую десятилетнюю жизнь на планете Земля.

Так началось мое падение в абсолютное безумие.

Я делала все возможное, разве только преступления не совершала, чтобы привлечь его внимание. Хотя, нет, я все-таки совершила реальное преступление: ездила на велосипеде по обочине шоссе, чтобы добраться до его дома и пялиться на него через окно, пока он играет в видеоигры. Но потом я узнала, что это незаконно! По шоссе вообще нельзя кататься на велике! Поэтому я начала ездить на автобусе, чтобы полюбоваться им через окно, пока он играет в свои видеоигры.

В любом случае, это был лучший период в моей жизни, и, говоря «лучший период», я вовсе не это имею в виду, так что смело заключаем это выражение в кавычки. Мама с папой разводились, а это включало в себя много криков, денег и вины, поэтому тетушка Бет предложила мне пожить у нее пару месяцев, чтобы не пришлось менять школу. Пара месяцев превратилась в пять лет, но тетя Бет отнеслась к этому вполне спокойно. Почти каждый вечер мы делали горячие бутерброды с сыром, и она разрешала мне смотреть фильмы категории «17+». Так что я практически умерла и попала в рай, а родителям было глубоко наплевать на меня, но у мамы иногда просыпалось чувство вины, и тогда она присылала мне уйму необычных носков. Я люблю ее, но носки? Серьезно?

Так что, пока мои привлекательные генетические доноры в течение шестидесяти месяцев спорили о том, кому какая ваза принадлежит, я взрослела самым ярким из возможных способов. Ну, я не совсем тогда была яркой, скорее своего рода серой-домашней-мышкой, в общем, вы уловили смысл. Были драки. Однажды девочка попыталась сбить меня на своем скутере! Вы помните скутеры? Я помню скутеры. Мои голени помнят скутеры. Оу, а однажды девочка даже подложила мне лягушку! Но она была такая милая! Я нашла ее в своем шкафчике! На самом деле у меня была куча друзей, а под «кучей» я подразумеваю всех в библиотеке, кто теснился вокруг моего тела, пытаясь достать книги.

— А что ты делала в библиотеке?

— Пряталась. Я много читала Джейн Остин и плакала. Это был важный опыт.

Мерних кивает, жестом показывая мне продолжать. Она это делает — заставляет меня раскрывать свои фишки. Я вздыхаю:

— Хорошо. Больше не будем ходить вокруг да около. Я встретила… Безымянного… я по-прежнему могу его так называть, верно?

— Если тебе это необходимо.

Я делаю глубокой вдох:

— Я долго преследовала его в средней школе, но впервые обменялась несколькими словами с Безымянным на пляжной вечеринке Дженны Монро в седьмом классе. Девушки надели танкини[5] пастельных оттенков и плавали. Я же была в двух толстовках и штанах для йоги и сидела с ее мамой. Я все еще не понимала, почему Дженна Монро вообще меня пригласила. Дженна была сногсшибательной длинноногой шатенкой с конским хвостом — полная противоположность моему жиру и невзрачности. Конечно, мы дружили, однако это было давно, когда мы еще какали в штанишки и учились не есть выше упомянутые какашки, и, судя по тому, как мама Дженны помахала мне, когда я вошла, у меня сложилось впечатление, что Дженна вовсе не причастна к моему приглашению.

В любом случае, я оказалась по пояс абсолютно не в своей стихии. Девочки хихикали, брызгая воду на грудь друг друга! Повсюду были мальчики, которые пялились на девчонок! Ну, на всех девчонок, кроме меня и мамы Дженны, конечно. И Уилл был там, поэтому я спряталась за столиком для пикника с банками содовой, пытаясь сделать вид, что меня там не было. Хотя, будучи почти двести фунтов — это своего рода контрпродуктивно относительно невидимости. Так что все меня заметили. Даже Уилл. Было что-то типа двух секунд зрительного контакта, а затем он отвернулся. И я подумала, что погибла! Потому что, знаете, когда люди смотрят на тебя, а ты толстая, то думаешь, что умираешь.

Я поднимаю взгляд и замечаю застекленевшие глаза Мерних. Она худее жерди. И скорее всего, была такой всю свою жизнь. Она не имеет ни малейшего понятия, о чем я говорю. Никакой колледж не сможет научить ее этому. Я смеюсь:

— Знаете что? К черту все! Просто… я просто расскажу ту часть, которую вы действительно хотите знать. То, что хочет знать каждый. Ведь никого не волнует «как» или «почему», только «когда» и «где», а также как быстро они смогу сказать: «оууу, мне очень жаль» или попытаться это исправить.

— Это… это вовсе не то, что я имела в виду, Айсис…

— Нет, знаете что? Все в порядке. Наверное, так даже лучше. Так мне не придется вытаскивать всю свою отвратительную историю, чтобы вы детально изучали ее! Экономьте свое время! Уверена, вы занятая дама, с огромным количеством сумасшедших, с которыми нужно поговорить, а я, честно говоря, поставщик только здравого смысла и не транжира времени. Итак, на чем мы остановились? Ах, да. В день, когда это произошло, шел дождь. Я была у него дома. Снаружи квакали лягушки, ведь он жил рядом с болотом. В этом вся Флорида. Болота. Болота и придурки. Его мама сделала нам попкорн. Мои руки были в масле. Его тоже. Мы уже два месяца тайно встречались, но он не разрешал мне никому рассказывать, а когда я попыталась поговорить с ним в школе, он проигнорировал меня, только высмеял и сказал мне отвалить. Но потом он извинился. Когда мы оставались наедине, он был милым. Любезнее. Чуть-чуть. Мне было четырнадцать. Четырнадцать, окей? Мне было четырнадцать, и я думала, что влюблена, и что сделаю все возможное, лишь бы его удержать…

В горле поднимается желчь, но я сглатываю ее и сжимаю кулаки на подлокотниках.

— Знаете на что это похоже? Бояться потерять кого-то еще? Все остальные меня покинули. Мама с папой бросили меня. Я не хотела, чтобы и он ушел. Если бы он ушел, то я бы все потеряла. Он был единственной нормальной вещью в моей жизни. Он заставлял меня чувствовать себя… когда он улыбался мне, то заставлял меня ощущать себя красивой. Знаете ли вы, какого это?! Быть жирной, огромной и ужасной, и чувствовать себя соответственно, а затем найти кого-то, кто заставляет тебя ощущать себя красивой? Знаете, что бы вы сделали, чтобы удержать этого человека? Все что угодно! Все! Ну, разве что за исключением самоубийства.

Теперь глаза Мерних смягчаются. Но я не доверяю им больше. Это именно то, чего она хотела. Что ж, пусть получает. Ее ручка безумно чиркает по бумаги, даже когда она открывает рот, чтобы заговорить:

— Мне жаль, Айсис. Я не хотела показаться бессердечной. Но это хорошо. Ты, разговаривающая об этом вслух, даже если теперь ненавидишь меня за то, что пришлось все вытащить наружу… это хорошо. Это помогает.

— Конечно. Без разницы.

Я вся дрожу. Мое тело трясет от ярости, которую я не могу выразить. Хотя весь этот гнев не только на пресное, ненасытное любопытство Мерних. Я злюсь не только на нее. Мой гнев также направлен на кое-кого еще. Безымянного. Себя. Маму и папу.

Мерних откидывается на спинку кресла.

— На этом мы остановимся.

Она встает, обходит стол и достает знакомый желтый бланк.

— Что вы делаете? — спрашиваю я.

— Выписываю тебя из больницы.

— Не собираетесь больше допрашивать меня? Не собираетесь просить выложить все напрямую? Вы же сказали, что мне нужно противостоять этому, а не убегать.

— Это не бегство, — спокойно произносит она, отрывает бумагу и протягивает ее мне. — Я занимаюсь этим пятнадцать лет, Айсис. Некоторые люди нуждаются во мне, нуждаются в том, чтобы их выслушал совершенно незнакомый им человек. Однако некоторые только еще больше травмируются, когда их слушает незнакомец. Как врач своей пациентке я не могу прописать продолжать со мной разговаривать по данному вопросу, это тебе не поможет. Я не тот, кто должен это услышать. Это должен быть кто-то другой — твоя мама, папа, может быть, Кайла или София, возможно, кто-то еще, кого ты пока не встретила — один из них заставит тебя почувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы поделиться этим. Один из них будет тем, кому ты решишь все рассказать. Только тебе решать.

Я встаю и осторожно хватаю бумагу, словно это ловушка. Но Мерних просто улыбается.

— Хочешь узнать свой диагноз?

— Я сумасшедшая.

— Вовсе нет. Ты знаешь, что такое диссоциация?

— То, чем страдают психи?

Улыбка Мерних остается терпеливой.

— Такое случается, когда человек переживает травмирующий опыт. Это… думай об этом, как о защитном механизме мозга. Скажем, кто-то бросает снежок, который вот-вот попадет тебе прямо в глаз. Однако чтобы защитить роговицу твои веки реагируют гораздо быстрее, чем летит снежный ком. Диссоциация — своего рода веко для мозга. Травматическое событие может заставить мозг разделять личность на части, которые впоследствии функционирует независимо друг от друга. Иногда это проявляется как обычный шок, который быстро проходит. Но порой, мы наблюдаем интенсивные реакции: развитие характерных эго-состояний, посттравматический стресс, а в твоем случае…, — Мерних поднимает взгляд, и я боюсь того, что она собирается произнести, — …амнезия.

— Что? — хмурюсь я. — Я не…

— У тебя возникают болезненные провалы в памяти, когда ты пытаешься вспомнить конкретного человека из своей жизни. Твой мозг определил этого человека как источник чрезмерного раздражения, и, возможно, боли. У тебя так называемая лакунарная амнезия — очень необычная и редкая вещь.

— Итак, я потеряла свои мозги? Часть своих воспоминаний? Я совершенно их забыла?

— На самом деле ты не забыла — мозг никогда по-настоящему не забывает. Я считаю, что в твоем случае воспоминания все еще там, но погребены под слоями. Могут пройти месяцы, прежде чем память восстановится, однако, возможно, она уже никогда не восстановится.

— Кто… кто этот человек? Тот, которого я забыла?

— Вспомни. Что твои друзья рассказывали тебе? Вели ли они себя странно по отношению к тебе касаемо определенного человека?

Медленно в моей голове всплывают образы: недели странных взглядов Кайлы, обеспокоенных вздохов Рена, и Софии, качающей головой и говорящей, что это грустно. А затем ошеломленное выражение лица Джека, когда я очнулась и сказала, что не знаю его. Широко распахнув глаза, я пристально смотрю на пассивное выражение лица Мерних.

— Джек. Тот парень — Джек. Все, что они говорят о нем — не имеет смысла. Но почему у меня эта лактозная амнезия? Я имею в виду, конечно, меня ударили по голове, но…

— Тебе нанесли значительную травму головы. Я считаю, что лакунарная амнезия — сочетание этой травмы и твоей собственной диссоциации травматического события, когда ты отбивалась от нападавшего на твою маму.

— Разве Джек… откуда я его знаю?

— Думаю, лучше задать этот вопрос Софии. Но ты ведь сейчас же покидаешь больницу, не так ли? Ты так сильно этого хотела.

Я смотрю на смятый, желтый бланк в своей руке и сжимаю его в кулак.

— Это может подождать.

Мерних улыбается мне:

— Да. Да может.

— 2 –

3 года

25 недель

5 дней

В моей памяти есть неясные пустые пробелы. Я знала Джека. Я знаю Джека! Этот пижон с внешностью модели нижнего белья и грубым ртом знает меня.

До этого чрезвычайно неприятного осознания он был просто парнем, которому я благодарна. Но теперь он парень, которого я знаю! А я знаю парней! Парней, которые не безобидны, как Рен! Почему мне никто не сказал? Я бы не возненавидела их за то, что они сказали мне правду! Фактически, я даже, вроде как, поощряю, что бы все на этой планете говорили правду! Она благоприятствует свободному общению и гарантирует, что все не так хреново!

Я нахожу Софию в комнате отдыха, читающую любовный роман. Вздымающаяся грудь на обложке отвлекает меня на целых две секунды, пока я не осознаю, что мои сиськи гораздо лучше, чем эти, и хлопаю руками по столу.

— Софи! Льстивая! Елейная задница!

Она спокойно поднимает голову и кладет закладку между страниц.

— Да, сударыня?

— Не хочу показаться грубой или излишне конфронтационной, но почему, черт побери, ты не сказала, что у меня амнезия?

Она ахает.

— У тебя амнезия?

— София! — сокрушаюсь я. Она встает, положив книгу под руку, а вторую предлагает мне.

— Ох, прекрати! Я же шучу. Да ладно тебе! Пойдем, прогуляемся.

Я обдумываю, насколько окажется эффективным мой крик и добьюсь ли я этим своего, и решаю, что он особо делу не поможет, поэтому хватаю ее под руку. Она ведет меня по побеленным и невероятно стерильным коридорам. Мы плетемся мимо интернов и каталок. Пожилая женщина в инвалидном кресле машет рукой, приветствуя нас, и София машет ей в ответ.

— Здравствуйте, миссис Андерсон. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, дорогая. А ты как? Я слышала, что у тебя скоро операция. Доктор Фенвол очень взволнован из-за этого.

— Ох, ну вы же его знаете, — широко улыбается София. — Он волнуется из-за всего. Я же не питаю надежды.

— Не говори так, милая! Уверена, операция пройдет успешно, так что тебя выпишут, и ты сразу же пойдешь на свидание с тем своим стильным молодым человеком.

София смеется, но как только мы заворачиваем за угол, ее улыбка мгновенно увядает, как цветок на первом морозе.

— Она кажется, эм, славной, — осторожно произношу я. — А также, умирающей. Но славной!

— Все мы умираем, Айсис, — говорит София. — Просто некоторые из нас быстрее других.

Чувствуя себя отчитанной, я стараюсь смотреть куда угодно только не на нее.

— Им действительно необходимо сделать ремонт, — говорю я. — Может нарисовать на стенах несколько сердец. Оу, и щенят. Все усыпать щенками. И будет здесь золотое дно щенков.

Она ничего не говорит, просто ведет меня к лестничному пролету. О, вот оно! Вероятно, она действительно собирается меня убить, прямо здесь и сейчас. Может, она ненавидит щенят? Или ненавидит нарисованные на стенах сердца! Ух, скорее мой длинный язык, наконец, довел меня до беды, из которой я не смогу выбраться, ведь единственный способ свалить с этого лестничного пролета — перепрыгнуть через перила прямо вниз…

— Айсис, не будь глупой. Я не собираюсь тебя убивать.

Я поднимаю глаза. Наверху ступенек София придерживает открытую дверь, сквозь которую проникает солнечный свет. Она за руку проводит меня через нее, и я оказываюсь на крыше; свежий, морозный, зимний воздух обдувает мое лицо. Отсюда можно увидеть большую часть Носплейнс, которая удобно расположилась внизу скалистой долины. Вокруг верхушек деревьев пикируют дрозды, а огромная стая птиц сидит на крыше, сонно поклевывая. Они выглядят такими спокойными. Такими маленькими. Такими мирными…

— АААААААА! — кричу я, распугивая их. Они разлетаются с сердитыми, пронзительными криками, и этот шум оглушает на долю секунды.

— Вот что ты получаешь, когда ведешь себя так чертовски мило! — кричу я. София подходит ко мне, ветер играет ее красивыми, серебристыми волосами.

— Я прихожу сюда, когда мне грустно или одиноко.

— Здесь потрясающе! — кричу я слишком близко к ее уху. — Здесь потрясающе, — шепчу я.

— Рада, что тебе нравится. Я никому не показывала это место. Ну, кроме Джека. Я показывала ему. И Наоми знает, что я сюда прихожу.

— Потому что она пронырливая, как яйца.

— Потому что она пронырливая, как яйца, — соглашается София.

— Шумная, как яйца, — продолжаю я.

— На самом деле яйца не шумят, но если потянуть…

— Ах, ла-ла-ла-ла! — кричу я, прикрыв уши. София смеется и садится на край крыши. Я осторожно опускаю руки и медленно направляюсь к ней. Заглядываю через край — высоко. Невероятно, смертельно высоко. Но, кажется, Софию это совсем не беспокоит. Она всего лишь спокойно колотит туфлями по зданию.

Чтобы она не чувствовала себя покинутой, я сажусь рядом с ней и робко перекидываю ноги. София что-то напевает себе под нос. Солнце собирается садиться: оно все еще яркое и полное, но устало опускающееся. Весь мир находится в покое. Или просто игнорирует нас. Он не знает, что мы существуем. Больные и выздоравливающие люди живут в разных мирах. Нормальный мир сфокусирован на том, чтобы жить, а наш сфокусирован на том, чтобы не умереть. А сидеть здесь — в нескольких дюймах от смерти? Это совершенно другой мир — третий мир. Между ними тонкая грань. Все очень хрупкое и может измениться из-за легкого ветерка, единственного слабого толчка.

— О чем думаешь? — спрашивает София.

— Глубокие, напряженные мысли. Такие глубокие, что как минимум две песни инди заслуживают этой глубины.

Она смеется и напевает громче. Вместе с ней, а может и на нее, начинает щебетать дрозд.

— Что у тебя на руке? — спрашивает она. Я моментально опускаю рукав.

— Ничего.

— Если бы это было ничего, ты бы не носила все время одежду с длинными рукавами.

— Это ничего, правда.

— Ты пыталась покончить с собой?

Удар. Дрозд перестает щебетать.

— Нет, — наконец произношу я. — Я сумасшедшая, а не глупая.

Тишина возвращается с удвоенной силой. Бремя каждого мира сейчас на этой крыше давит на двух девочек, сидящих на краю.

— У тебя когда-нибудь был секс? — спрашивает она. Резко, без всяких причин, я начинаю качаться. Она хватает меня за руку, а я задыхаюсь.

— Ты действительно пытаешься меня убить!

— Это просто вопрос.

— Но это не даст ответ на мой страшно важный вопрос об амнезии и Джеке!

— Я занималась сексом. — София теребит свое платье. — С Джеком.

— Превосходно! — Я чувствую, как мое горло сжимается, а глубоко в животе что-то переворачивается. Озадаченная такими бурными реакциями своего тела на ее слова, я делаю необычайно умную вещь: полностью от них отмахиваюсь. — Я имею в виду, что это хорошо для вас, правда! То есть. Превосходно! Надеюсь, это было замечательно! Вы двое замечательные! Вместе!

— Ревность тебе не к лицу, — смеется она.

— Ревность? Эм, ты пропустила ту часть, где Джек представляет собой гигантскую черную дыру в моем мозгу, а не реального человека? — Это поражает меня силой дюжины Годзилл, танцующих брейк-данс на руинах Токио. — Я… я…

— Нет! Ох, нет! Прости, я не хотела так тебя завести. Не думаю. Эм. Я точно не знаю, что между вами произошло, но последнее, что я слышала: ты и Джек были вовлечены в жестокое, эгоистичное сражение. А не секс.

— Звучит круто!

— Он сказал, что ты называла это войной, а иногда: «крестовым походом».

— Он, должно быть, сделал что-то действительно дерьмовое, если я использовала средневековую терминологию.

— Я не сомневаюсь, что у вас были некоторые недоразумения, — кивает она. — Он может быть холодным. Даже жестоким. Но Джек делает это не специально. Он просто игнорирует чувства людей в пользу логики и рациональности.

— Фу, — я высовываю язык. — Один из них.

— Он шантажировал тебя.

— Это стандартный ход в войне.

— Ты подложила ему в шкафчик марихуану, после чего его временно отстранили.

— Весьма неплохо.

— Он поцеловал тебя.

Я чувствую, как вся кровь отхлынула от моего лица вниз к ногам.

— Эм, да, нет…

— Эм, да, да, — исправляет она. — Эйвери сказала мне. Кстати, я совсем забыла тебя поблагодарить. Даже если Джек и не навещает меня столь часто из-за тебя, зато приходят Рен и Эйвери. Так приятно видеть их снова. Прошли годы. Знаешь, они чувствуют себя очень виноватыми.

— Постой-постой, притормози, пылающая попка! — вскакиваю я с края. — Ты говоришь, что твой бойфренд поцеловал меня?

— Я не знаю, поцеловал? — она наклоняет голову на бок. — Я доверяю словам Эйвери, даже если не могу ее простить, но твоей памяти я доверяю больше. Ты должна попытаться ее вернуть. Тогда мы обе узнаем правду.

— Если он меня поцеловал, ты должна… ты должна порвать с ним! Он подонок! И больше никогда со мной не разговаривай. Я еще хуже.

София смеясь, встает с края и кладет руку на мое плечо.

— Все в порядке. Откуда ты могла знать, что у него есть я? Ты была новенькой, а обо мне он много не говорит.

Внезапно моя голова начинает пульсировать, боль взрывается в области лба. Я с трудом дышу и массажирую виски, когда болезненные воспоминания возвращаются в изобилии. Лицо Джека, которое смягчается, когда он говорит о Софии. Шкатулка для сигар. Письмо с ее подписью. Его злость за то, что я сунула нос не в свои дела и попыталась узнать о Софии, настолько ощутима и холодна, что я чувствую себя насквозь промерзшей. Что-то, что произошло в средней школе. Бейсбольная бита. Поцелуй. Кто-то меня целует (Джек?), и осознание того, что у него есть София, все время звенит в моей голове.

— Айсис, ты в порядке? — нежно спрашивает София. Я обхватываю запястье девушки и сжимаю ее тонкую хрупкость своей рукой.

— Он говорил о тебе, — произношу я. — Я только что вспомнила. Господи, он не говорил о тебе много, но когда говорил… он был таким гиперопекающим. Таким колючим. Он хотел убедиться, что никто не причинит тебе боль. Он хотел… он хотел защитить тебя. Однажды я пыталась прочитать твое письмо, ну, то есть, я вломилась в его дом, чтобы сделать это, но, клянусь, только с хорошими намерениями. Он хранит их все в шкатулке из-под сигар своего отца в комоде. Они все в идеальном состоянии, можно сказать, что он заботится об этих письмах больше, чем о собственной жизни. Он застал меня, читающую одно из них, и так разозлился, я даже подумала, что он буквально зарубит меня. Зарубит меня вопросом. Вопросом: «ты хочешь умереть быстро или медленно?».

Лицо Софии розовеет, и она опускает взгляд на землю.

— Он любит тебя, София, — медленно произношу я. — Никогда не сомневайся в этом. Я, конечно, не помню большую часть о нем, но есть обрывок, который я только что вспомнила, и мои кишки без единого чертова сомнения говорят мне, что он любит тебя. А мои кишки никогда не ошибаются. Ну, за исключением тех случаев, когда у меня диарея. Вот тогда они действительно очень, очень ошибаются.

София поднимает свои глубокие, синие глаза, которые заволокло пеленой слез, сдерживая смешок.

— Прости. Я не хотела обвинять тебя или кого-то другого. Я просто… иногда я так долго общалась с ним, что мне даже больше нечего было ему сказать. А с тех пор как ты перевелась в его школу, его письма… — Она пристально осматривает мое лицо, будто пытается прочитать что-то по моему выражению. Затем качает головой. — Извини. Неважно. Спасибо.

Прежде чем я успеваю сказать что-нибудь еще более глупое, она выходит за дверь и, перепрыгивая через ступеньку, оставляет меня ветру и птицам.

Я смотрю на свои руки. Воспоминания были такими живыми. Запах жаркого, которое готовил Джек. Лицо его мамы, ее картины. Их собака — Дарт Вейдер. Комната Джека: запах сна, парня, меда и мяты, запах настолько знакомый, что успокаивает меня.

Успокаивает?

Я гримасничаю и выбрасываю эту мусор-мысль в мусорную корзину мозга, где ей и место. Этот чувак, безусловно, придурок. Он поцеловал меня, когда у него была девушка! Меня! Я даже не достойна поцелуя! Я и близко не могу сравниться с кем-то вроде Софии. У него была София, а он поцеловал меня, так что он не только придурок, но еще и слепой идиот.

Я перепрыгиваю через ступеньку, когда возвращаюсь. Прохожу холл, но Софии здесь нет, поэтому я направляюсь обратно в свою комнату, прокручивая в голове хреновые события, с которыми я только что столкнулась. Когда поворачиваю за угол, меня снова настигает запах Джека. И я яростно трясу головой. Уххх. Что бы между нами ни было, все закончилось. Как только я выясню детали, мое прошлое уйдет в хранилище мозга и больше никогда оттуда не вернется. София очень милая. И она моя подруга. Ну, или вроде того.

А Джек единственный, кто у нее остался.

— Кроме того, он мне даже не нравится. Я даже его не знаю. Как может нравится основанная на углеродах платяная вошь?

— Кто основанный на углеродах?

Я поднимаю взгляд и вижу Рена, стоящего у моей кровати и держащего стопку бумаг. Его зеленые глаза сияют за стеклами очков в роговой оправе, а растрепанные волосы выглядят еще более небрежно. Как только я понимаю, что это он, раскрываю объятья и бегу к нему, но когда замечаю, что эти бумаги не что иное, как письменные задания по математике, отхожу к стене.

— Что это? — шепчу я осуждающе. Он моргает.

— Составленные для тебя задания по алгебре?

Я шиплю и выгибаю спину. Рен вздыхает и кладет бумаги на столик у кровати, рядом с вазой засохших подсолнухов, которые принесла мне мама.

— Если хочешь окончить школу вместе с нами, тебе иногда придется заниматься.

— Конечно, но если ты не обратил внимания, я определенно не тот человек, который следует общепринятым традициям народных масс. Кроме того, в нашем выпускном классе приблизительно четыреста человек, а мне, может быть, нравятся только трое. Ты один из них. Кайла вторая. — Рен выжидающе смотрит на меня. — И Мальчик-нож!

Он выдыхает.

— Как я понимаю, ты еще не полностью выздоровела.

— Как ни странно, но я здорова! Так что теперь я могу задать тебе один крошечный вопросик! — Я хватаю его за воротничок. — Почему ты ничего не сказал мне про Джека?

На секунду его лицо застывает от шока.

— Ты казалась такой травмированной, Айсис! Как я мог сказать тебе про него, когда ты лежала на кровати с этой огромной, окровавленной повязкой на голове? Я просто был рад, что ты жива! Мы все были рады!

— Да, конечно, я ценю, что осталась жива и все такое, но ты не учел одну малюсенькую часть: я-люблю-свой-мозг-и-хотела-бы-знать-что-происходит-с-ним-во-все-времена-болван!

— Слушай, извини, ладно?

Я отступаю. Рен снимает очки и потирает глаза.

— Это моя вина. Я… опасаюсь девочек в нестабильном состоянии. Не знаю, как им помочь. Я никогда этого не знал. Все, что я делаю — только причиняю им боль. И еще София находится в этой же больнице. Прости. Я полностью ушел в себя и забыл о тебе. — Я чувствую, как из моего тела улетучивается гнев, когда Рен робко ухмыляется. — Ты действительно… я не говорил тебе, как сильно ты мне помогла. Но это так. Ты действительно это сделала. До того как ты появилась, я лишь поверхностно дружил с людьми. Я не чувствовал себя достаточно комфортно, чтобы узнать людей такими, какие они были на самом деле. Меня устраивало то, что я нравился им лишь поверхностно. Но затем появилась ты. Мне очень жаль. Я не хотел причинять тебе боль, и поэтому ничего не говорил. Хотя должен был. Извини.

После недолгого молчания я, наконец, легонько ударяю его. В ухо.

— Иди сюда, кусок дерьма! — Я захватываю его голову под мышку и потираю ее костяшками. — Думаешь, ты такой крутой, когда беспокоишься обо всех, как молчаливая, переживающая, бородавчатая задница. Я тебе покажу…

— Кхм.

Я поднимаю голову и вижу Софию. Рен бледнеет до самых корней волос и за долю секунды вырывается из моего захвата.

— С-София, — заикается он.

— Рен, — улыбается она. — Рада тебя видеть. Талли скучает по тебе. Как и я. Но Талли скучает по тебе больше.

Белое лицо Рена приобретает зеленый оттенок, когда он изо всех сил пытается хоть что-то сказать:

— Я был… занят.

— Слишком занят для Талли и меня? — наклоняет голову София. — Ты был занят целых три года? Джек и Эйвери навещают ее, а ты больше этого не делаешь.

Напряжение становится чертовски плотным, и на меня никто не обращает внимания, так что, очевидно, я должна исправить эту ситуацию, начав задавать свои раздражающие вопросы:

— Кто такая Талли?

Рен не смотрит ни на меня, ни на Софию, вместо этого он уставился в пол. София просто продолжает улыбаться.

— Наш хороший друг. Не беспокойся об этом. Простите, что ворвалась. Я зайду позже.

Когда она уходит, Рен выдыхает воздух, который сдерживал.

— Я думала, что вы двое разговаривали, пока ты был здесь? — спрашиваю я. — Почему ты так взволнован?

— Вряд ли это назвать «разговаривали», — шепчет Рен. — Она просто смотрит на меня через всю комнату или коридор и улыбается. На самом деле мы не разговариваем. Это было впервые за… годы.

— Талли — кто-то важный?

Рен крепко сжимает губы, и я знаю, что не смогу это из него вытянуть.

— Ах, слушай, неважно. Это круто! У тебя есть секреты, у меня есть секреты. Наши секреты должны пожениться и завести детишек.

Рен выглядит шокированным.

— Платонически, — добавляю я. — Исключительно платоническое рождение детишек.

— Это… возможно?

— Технически возможно все!

Я поворачиваюсь, запрыгиваю на кровать и разглаживаю одеяла, симулируя чуточку благопристойности, как сделала бы приличная леди. Рен выглядит так, будто внутри него идет борьба: его рот искривлен, а плечи трясутся.

— Эй? Ты в порядке?

— Я тебе уже рассказывал. У меня была камера, — выдает он.

— Камера?

— Той ночью в средней школе Эйвери дала мне камеру. Она хотела все записать на пленку.

Случай. Я смутно это помню, но как только он произносит эти слова, воспоминания возвращаются: Джек с бейсбольной битой. Средняя школа. Эйвери, Рен и София были там. Двое? Трое мужчин? Эйвери сказала, что наняла этих мужчин, чтобы отомстить Софии, поскольку ревновала.

— Она заставила меня. Нет. Это я позволил заставить себя, — Рен просто выплевывает это предложение. — Мы спрятались в кустах. Это было у озера — озеро Галонага. Природный заповедник. У родителей Эйвери там коттедж. Она пригласила всех нас, а затем завлекла Джека и Софию в лес, где их поджидали эти мужчины. — Стук моего сердца отдается в ушах. Рен сжимает кулак. — Я все записал, Айсис. Это было ужасно. Я должен был остановиться… должен был прекратить это и спасти Софию. Но я этого не сделал. Я струсил. Я просто застыл. Единственное, что я мог делать — это смотреть на экран, ведь пока я смотрел на него, мог притворяться, что на самом деле ничего не происходит, и это всего лишь фильм, а не реальная жизнь…

Он делает судорожный вздох. Я соскакиваю с кровати и обнимаю его.

— Эй, эй, шшш. Все хорошо.

— Нет, — задыхается Рен. — НЕ хорошо. Джек ее спас. Я не смог ничего сделать, но он ее спас.

Успокаивая Рена, я вырисовываю круги на его спине.

— А что мужчины? Что произошло с ними?

Рен поднимает покрасневшие глаза. Им снова овладевает страх. И он возвращается в реальность — я вижу это по тому, как выражение на его лице медленно становится сосредоточенным. Меняется его лицо, тело, теперь он может стоять прямо.

— Прости, — говорит он, его голос звучит намного тверже. — Трудный день. Мне нужно домой. Постарайся выполнить какие-нибудь задания по алгебре, окей? Напиши мне, если возникнут вопросы.

— Рен, я…

— Не надо, Айсис. Я все еще… ты выздоравливаешь. И я выздоравливаю. Просто… просто не надо. Не сейчас.

Я отступаю на шаг.

— Хорошо. Доберись домой, пока не стемнело, окей? И не забудь что-нибудь поесть.

Он улыбается.

— Хорошо.

Я наблюдаю из окна, как он выезжает с больничной парковки. Через полчаса пишу ему сообщение:

«СЪЕШЬ ЧТО-НИБУДЬ, БОЛЬШОЙ ТУПИЦА».

Он отвечает мне фотографией сэндвича с запеченным сыром. Этого совсем недостаточно, но для начала сойдет.

Мама приходит после ужина. Я ковыряюсь в модернизированном морском крокодиле/трясущейся заднице Франкенштейна/цыпленке, так что, когда она поднимает пакет с фаст-фудом, я бегу в ее объятья, воображая, что вокруг нас розы.

— Я люблю тебя, — говорю я. — Честно, моя любовь к тебе никогда не была сильнее, чем в данный момент. Ох, ну, не считая того момента, когда ты вытолкнула меня на свет, кричащую и всю покрытую чем-то липким.

Она смеется. Ее длинный плащ до сих пор холодный из-за воздуха снаружи, и руки у нее тоже холодные. Я растираю их своими, чтобы согреть. Она сидит на краешке моей кровати, и мы молча едим картофель фри и гамбургеры, наслаждаясь тишиной. Мы не говорим об утомительной чепухе, пока хорошо не посмеемся раз или два. Сначала обычное состояние должно быть установлено между тьмой и нами. Так получаешь достаточно сил, чтобы столкнуться с ней лицом к лицу.

Я машу желтым уведомлением, который дала мне Мерних. Мамины глаза расширяются, и она вытирает уголок рта салфеткой.

— Как ты его получила?

— Пошантажировала нескольких конгрессменов. Подкупила некоторых наркобаронов. Обычное дело.

— Айсис!

— Мерних дала его мне, как еще? — смеюсь я. — Ты должна расписаться на нем и отдать в регистратуру. Предполагаю, они последний раз сделают компьютерную томографию и снимут повязку.

— Я не позволю тебе уйти, пока они этого не сделают, — строго говорит мама. — Я отдам это им, когда буду уходить. Я удивлена. Мерних сказала, что ты еще неделю не будешь готова к выписке.

— Мне удалось расположить ее к себе своим утонченным шармом и дворцами, полными денег и парней. Ну, по большей части это все из-за парней.

Мама едва меня слышит, ее взгляд сфокусирован на уведомлении. Она поднимает глаза и улыбается.

— Готова вернуться домой?

Я практически могу видеть облегчение на ее лице. Из ее сумочки всегда торчат счета, когда она навещает меня. Я взглянула на некоторые, когда она пошла в туалет — сумма денег просто смехотворна. Что ж, теперь ей не придется так сильно об этом беспокоиться. Хвала Джеймэну[6]!

— Ты шутишь? Да я готова распластаться на подъездной дорожке дома! Готова размазать свое эмоциональное существование по всей крыше дома. Готова телесно слиться со стенами дома. Готова имплантировать окна дома в кожу на моей заднице.

Мама тактично игнорирует мое величайшее выступление и грызет помидор. Но я знаю этот взгляд. Она нервничает.

— Что-то не так? — спрашиваю я.

— Судебный процесс, — сглатывает она. — Судебный процесс над Лео в эту пятницу.

— Ты мне говорила, — киваю я. — Я буду там с тобой, окей? Если бы я могла дать показания, если бы твой адвокат позволил мне дать показания…

— Ты помнишь, что он сказал, — мама качает головой. — Если ты дашь показания, защита будет оспаривать их из-за твоей травмы головы, и суд признает их недопустимыми.

Я фыркаю и опускаю огурчик.

— Что насчет Джека?

Мама выглядит удивленной.

— Джек? А что насчет него?

— Он будет давать показания?

— Да, конечно. Ты никогда не упоминала о нем раньше. Почему сейчас?

— Я вспомнила его. Мой сеанс с Мерних заставил вспомнить его.

— Ох, это фантастика! — улыбается мама.

— Почему ты не сказала мне, что я его забыла?

— Дорогая, я собиралась. Но Мерних посоветовала не делать этого. Она хотела, чтобы ты сама это осознала. Она сказала, что так будет безопаснее.

— Это не безопаснее, это чертовски сбивает с толку!

— Я так сильно хотела рассказать тебе, — говорит мама. — Поверь мне. Но я боялась за тебя. Я делала все, что говорили мне врачи, чтобы твое лечение прошло правильно. Я не хотела рисковать, я могла бы испортить процесс твоего выздоровления. — Когда я ничего не отвечаю, мама вздыхает. — Знаешь, он хороший мальчик…

— Я не знаю, какой он, мам. Потому что не могу вспомнить его.

Мой голос звучит резче, чем я хотела, и мама вздрагивает. Я ем картошку и выдыхаю:

— Прости. Сегодня был странный день.

Она встает и целует меня в голову.

— Я знаю, милая. Постарайся немного отдохнуть. Завтра тебя отпустят домой, где я смогу о тебе позаботиться.

Мама уходит, а через несколько часов приходит Наоми с последней ночной проверкой. Я доедаю остатки картошки фри и позволяю бессмысленным мультикам по телевизору унести меня в сонное царство.

— Я слышала, что тебя выписывают, — говорит Наоми.

— Аха.

Она приподнимает бровь.

— Никаких катаний на колясках? Никакого крика? — Она пересекает комнату и трогает мой лоб. — Ты хорошо себя чувствуешь?

Я откидываюсь назад.

— Мне все врали.

— Да? Почему же они это делали?

— Ты тоже.

— Я точно не врала! — Наоми выглядит обиженной.

— Ты могла сказать мне, что у меня амнезия.

— Я понятия не имела! Я отвечаю за твое физическое здоровье. Всей этой ерундой с головой занимаются доктор Фенвол и доктор Мерних.

— Ох, — хмурюсь я. — Прости.

Наоми садится на кровать и мнет в руке обертку от моего гамбургера.

— Почему ты думаешь, они врали? — спрашивает она тихо.

— Потому что хотели, чтобы мне было неловко.

— Чепуха. Они хотели защитить тебя. Хотели, чтобы тебе стало лучше.

— Даже София знала.

— Я не удивлена — эта девочка знает все. Иногда она словно видит людей насквозь. — Наоми слегка поеживается, но в комнате не холодно. — Теперь пообещай мне, что сегодня ты не проникнешь в детское отделение, хорошо?

— Но… мне нужно с ними попрощаться.

— Утром я отведу тебя попрощаться. Обещай мне.

— Я обещаю.

— Конкретнее.

Я раздраженно произношу:

— Обещаю, что не взберусь по стене и не перелезу через шаткий оконный карниз в детскую палату.

— Рада это слышать.

Она поправляет мою капельницу и подключает монитор. После быстрой проверки моей диаграммы, она закрывает жалюзи и выключает свет.

— Спокойной ночи, Айсис.

— Спокойной ночи.

Больничная кровать достаточно удобна, но слишком большое количество комфорта вскоре надоедает. Заставляет чувствовать себя беспомощной и неуклюжей. Но я уезжаю. Завтра мой последний день здесь. Реальный мир снаружи ждет меня. Мои реальные воспоминания ждут меня снаружи.

— 3 –

Крыльцо Айсис неизменно обветшалое.

Китайский колокольчик жалобно звенит на вечернем ветерке. В доме горит свет; теплые квадраты золотистого света отгоняют тьму. Я вытаскиваю ключи из замка зажигания и хватаю с заднего сиденья еще теплую лазанью. Миссис Блейк украсила парадную дверь рождественским венком и белой гирляндой. Я приглаживаю волосы и дважды стучу. Пестрое стекло по обе стороны от двери было восстановлено после того, как тот ублюдок его разбил, однако при его виде мое горло по-прежнему неприятно сжимается.

Миссис Блейк подходит к двери в свитере и штанах для йоги. Она выглядит более счастливой и здравомыслящей, чем в мои предыдущие визиты.

— Джек! — открывает она дверь. — Проходи быстрей! Ты, должно быть, замерз.

Я захожу в теплоту холла, женщина сразу же берет мое пальто и суетится над лазаньей.

— Ты сам ее приготовил? Пахнет просто восхитительно! Наверное, ее очень сложно сделать!

— Не очень. Просто немного мяса и соуса.

— Чепуха. Я не смогу приготовить хорошую лазанью даже во имя спасения собственной жизни. Огромное спасибо.

— Ешьте, пока она еще теплая.

Она смеется.

— Обязательно. Проходи в кухню. Хочешь кусочек?

Я игнорирую урчание в животе.

— Я уже поел.

— Ну, по крайней мере, хоть сока выпей. Или ты хочешь содовой? Я могла бы приготовить тебе гоголь-моголь!

— Воды будет достаточно.

Она цокает, и это звучит так знакомо. Айсис делает точь-в-точь так же, когда в чем-то разочаровывается. Миссис Блейк наполняет стакан водой и пододвигает его ко мне, а затем накладывает себе порцию лазаньи. Мы сидим за столом, и я наблюдаю, как она ест. Ее запястья выглядят тоньше, чем были в прошлый раз.

— Вы вообще едите? — мягко спрашиваю я. Женщина пожимает плечами.

— Ох, знаешь. Последнее время в музее невероятно много дел, поэтому я не готовлю так часто, как должна.

— Вы забываете.

Она смущенно улыбается.

— Да. Айсис хороша в этом — всегда собирает мне обед и кладет в машину, поэтому я не забываю его утром.

Ее глаза загораются, когда она откусывает еще кусочек.

— А ты действительно замечательный повар, Джек. Лазанья просто восхитительна! Спасибо.

— Это меньшее, что я мог сделать.

— Нет-нет. Ты вообще не должен был этого делать. Визиты, еда, все это. Я… я очень благодарна. Ты нам очень помог.

Под столом я сжимаю пальцы в кулак.

— Я вообще никак не помог.

— Без тебя… — Миссис Блейк делает глубокий вдох, словно то, что она собирается произнести требует больше воздуха, больше жизненной силы. — Без тебя Лео бы…

— Я ничего не сделал. Я не успел спасти Айсис, — резко говорю я. — Она пострадала, потому что я был недостаточно быстр. Я подвел.

Последние два слова отдаются эхом в практически пустой, тусклой кухне.

— Я подвел, — произношу я более твердо. — Она забыла меня, потому что я допустил ошибку.

— Она не забыла, Джек, нет. Дело не в этом.

Нет. В этом. Это мое наказание. И я приму его. В конце концов, я слишком долго его ждал.

Я встаю и иду в холл, где надеваю пальто. Миссис Блейк обеспокоенно следует за мной.

— Я не хотела… прости. Ты не должен уходить, — говорит она.

— У меня много работы.

Она не знает, что за работа. Она просто знает, что я должен уйти. И она, так же как и я, знает, что это всего лишь предлог.

— Ну, хорошо. Веди осторожно.

Прежде чем я успеваю шагнуть за дверь, миссис Блейк хватает меня за рукав пальто. Я оборачиваюсь через плечо и вижу, как сочувствие светится в ее глазах с невероятно трогательной теплотой, пока она тихо шепчет:

— Тебе всегда рады в этом доме, Джек.

Я молчу. Миссис Блейк протягивает руки и обнимает меня. Я подавляю желание ее оттолкнуть. У нее нежные руки. И на мгновение она ощущается как моя мама. Я первым разрываю объятия. Как всегда.

— Мне нужно идти, — произношу я. Она кивает.

— Ты придешь туда? В суд?

— Постараюсь. Не знаю, позволят ли мне войти в здание суда. Спрошу у юриста моей матери.

Миссис Блейк наблюдает, как я ухожу. В ее глазах нет страха — больше нет. Нет того страха, который я увидел в тот день. Она не пыталась остановить меня или забрать биту. Она позволила этому произойти. Может быть, она чувствует вину за то, что позволила мне избить Лео до полусмерти. Бесполезно говорить ей, что она в любом случае не смогла бы меня остановить. Дело во мне — в части меня, которая жаждет крови, страданий и справедливости с той самой ночи в средней школе. Меня невозможно было остановить. Эта часть меня слишком долго голодала, и решетка ледяной клетки невероятно легко растаяла из-за идиотской, раздражающей девчонки.

Этого больше не повторится.

Я сажусь в машину, завожу ее и отъезжаю от тротуара.

Чудовище не вырвется снова. В следующий раз я его удержу. Вот что я твержу себе с той ночи в средней школе. Я поклялся, что этого больше никогда не произойдет. Но это случилось. И я не смог это контролировать. И из-за этого я чуть до смерти не избил человека.

Он это заслужил.

Я был так же напуган, как и он.

Я качаю головой и выезжаю на шоссе. Чудовищу придется подождать. Страху придется подождать.

А вот Бланш Морайллис нельзя заставлять ждать.

* * *

Немногие женщины на этой земле такие устрашающие, как Бланш Морайллис. Она представляет собой пугающее сочетание холодной уравновешенности, элегантных скул и злобной, коварной улыбки. Это сочетание придает ей обезоруживающий вид. Она всегда облачается в длинные до пола, поразительные, бархатные пальто. Никто не знает ее настоящий возраст. Бесчисленные косметологи, которым она без сомнения платит ведрами, делают все возможное, чтобы она выглядела моложе, чем есть на самом деле. Бланш — дочь французского посла. Она не из низшего класса, чтобы прибегать к ботоксу, так что морщинки вокруг глаз рассказывают ее историю: ей далеко за сорок. Возможно пятьдесят два. Точнее она скорее приближается к этому возрасту.

Я замечаю ее идеальную, темноволосую прическу среди дюжины невзрачных блондинистых голов Огайо и плетусь к ней, обходя столики. «Дю Лянж» — это престижный ресторан, в котором я работал некоторое время до того, как его выкупили и передали новой команде.

Я усаживаюсь на стул напротив Бланш. Она отпивает воду со льдом, затем начинает крутить рубиновое кольцо вокруг пальца и приподнимает бровь, показывая, что признала мое присутствие.

— Знакомо, не так ли? — спрашивает она, ее голос низкий и сильный.

— Наоборот, — поправляю я. — Я теперь чужой в этом месте.

— Тебя не было всего год. Даже меньше.

— Год и один месяц.

Бланш снова делает глоток воды, чтобы выиграть время, словно она размышляет, вычисляет, и кивает.

— Так и есть. Мне следовало знать лучше, прежде чем проверять твою память.

— И что это означает?

Бланш улыбается. Несмотря на то, что она тщательно ухаживает за своим лицом, женщина редко уделяет внимание зубам: они слегка кривые и пожелтевшие от чая.

— Это означает, я знаю, что ты умнее среднестатистического человека, Джек. Гораздо умнее. На самом деле, ты умнее большинства людей. Это комплимент, уверяю тебя. Практически каждый человек, которого я встречала, в некотором роде глуп. Но не ты.

— Какое отношение мой интеллект имеет к вам? — спрашиваю я. Официант предлагает мне хлеб, но я отказываюсь.

— Разве ты не собираешься есть? — пытается сменить тему Бланш.

— Нет. Какое отношение мой интеллект имеет к вам?

Она вздыхает.

— Прямое. Каждая личность работающего члена клуба «Роза» меня касается. Я бы не продвинулась так далеко — не стала бы лучшей, если бы игнорировала сильные и слабые стороны тех, кого нанимаю. Я использую их надлежащим образом.

Следует долгая пауза. Официанты суетятся и приносят Бланш омара. Она благодарит их по-французски и начинает изящно разделывать красного моллюска.

— Уверена, ты уже знаешь, что я собираюсь сказать, Джек. На самом деле, мы оба знаем, что я собираюсь сказать. И ты так же знаешь, что я собираюсь сказать это только потому, что уже знаю, о чем ты собираешься просить. Ты ведь поэтому назначил мне встречу, не так ли? Ты хотел что-то попросить. — Я киваю. Она улыбается и кладет одну руку на другую. — Вперед.

— Но я уже знаю ответ.

— Все равно спроси.

Это приказ, а не просьба. Я осматриваю зал. У Бланш нет телохранителей, однако ее слуга Фрейзер постоянно находится возле нее и в своей определенной неброской манере выполняет функции телохранителя. Я замечаю, как он в одиночестве ест за столиком, который находится слева от нас. Строгий, темный костюм скрывает его худощавую, но мощную фигуру. Я видел, как Фрейзер расправляется с наиболее неприятными клиентами клуба «Роза», когда Бланш хочет отправить сообщение всем, кто, так или иначе, связан с эскортом. И это не очень приятное зрелище. Я не знаю их историю. Никто не знает. Все, что мы знаем: Фрейзер улаживает дела, для которых Бланш слишком женственна.

Я поворачиваюсь обратно к Бланш. Я не боюсь Фрейзера, но теперь, когда знаю, что его взгляд направлен на меня, чувствую себя менее храбрым.

— Мне нужно еще две недели оплаты. А затем я хочу уйти.

Бланш смотрит на своего омара и улыбается.

— Именно этого я и боялась. Умные всегда знают, когда уйти. Обычно они не так красивы, как ты, мой дорогой, и поэтому зарабатывают намного меньше. Так что я довольно легко их отпускаю.

— Вы не «отпускаете» меня. Я ухожу по собственному желанию через две недели.

Выражение Бланш становится суровым, хмурый взгляд появляется на ее лице. Краем глаза я вижу, как Фрейзер выпрямляется на своем стуле.

— Ты, кажется, забыл наше соглашение, Джек, — произносит она.

— Наше соглашение заключалось в следующем: вы обеспечиваете меня клиентами, чтобы я смог заработать тридцать тысяч долларов. Что я и сделал. Я заработал в два раза больше, учитывая, что вы забираете шестьдесят процентов.

— И ты бы заработал намного больше, если бы остался. Тебе ведь недавно исполнилось восемнадцать, верно? Теперь ты можешь начать зарабатывать достаточно для себя. Реальные деньги, Джек.

— Мне не нужны деньги, — я едва могу сдержать усмешку.

— О, я знаю. Полная стипендия в Гарварде. Читала об этом в местной газете. Ты, конечно же, преуспеешь. Со мной или без меня.

Я молчу. Бланш ждет моего ответа, откидывая волосы с лица.

— Спасибо, — наконец говорю я. — За то, что предоставили мне работу. Я многому научился.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Четырнадцатого наш договор истекает. Надеюсь, вы дружественно к этому отнесетесь.

— Конечно, Джек. Я деловая женщина. Просто оплакиваю тот факт, что мы не сможем выстроить нечто большее вместе.

Она смотрит на свой телефон, когда он пиликает, оповещая о сообщении. На мгновение тень пробегает по лицу Бланш, но как только она снова смотрит на меня, ее заменяет легкая улыбка.

— Знаешь, а ты прав. Самое время тебе уйти. Ты слишком хорош, чтобы навсегда застрять в маленьком, старом Огайо. Уверена, что ты преуспеешь в Гарварде.

Она протягивает мне руку. Все во мне кричит не доверять этому. Слишком поспешно. Перемена в ее настроении была мгновенной. Наверняка в том сообщении было что-то обо мне. Или, возможно, я просто параноик. Может быть, оно вообще было не обо мне. Может быть, это была еще одна деловая сделка клуба «Роза», которая проходит гладко и приносит ей много денег. Это гораздо более вероятно.

— К чему вдруг такие любезности? — спрашиваю я. Бланш смеется.

— О, Джек. Всегда так подозрителен. Не волнуйся. Правда, не стоит. Я знаю, что ты не продолжишь заниматься эскортом. И, несомненно, это горькая радость. Но я уже упоминала об этом, не так ли? Когда мы впервые встретились? Что я тогда сказала? У тебя такая выдающаяся память, Джек, безусловно, ты сможешь передать мне это дословно.

Этот момент мгновенно всплывает в моей памяти. Мне только что исполнилось семнадцать. Мы сидели в автомобиле Бланш — серебряном «Роллс-Ройсе», ну, или в чем-то еще глупо показушном. Я выбрасывал накопившийся за день мусор после своей смены в «Дю Лянж», когда Бланш остановила меня в переулке и предложила подвезти домой. Не знаю, почему я поехал с ней, но она просто источала запах денег, а деньги — это все, что было у меня на уме с тех пор, как за несколько дней до этого я узнал, сколько будет стоить операции Софии. Я согласился с надеждой на то, что часть ее богатства может передаться мне. Я был в отчаянии. И она почуяла это, как лиса по ветру чувствует запах кроличьей норы.

Мы разговаривали, и она предложила мне присоединиться к ее клубу «Роза». Она рассказала, что это означало, и что мне надо было делать. Не было никакого обмана или секретов. Она была предельно искренней и открытой, а я был готов сделать все что угодно, лишь бы достать деньги для Софии. Когда мы закончили, когда я согласился и подписал контракт, она защелкнула сумочку «Луи Виттон» и улыбнулась мне.

— Этот клуб не просто способ обеспечить людей роскошным опытом, Джек. Ты получишь от него гораздо больше, чем просто деньги. Ты встретишь политиков. Их дочерей. Жен. Ты познакомишься с биржевыми брокерами и дотком-миллиардерами[7], у которых есть дочери. Ты встретишь воротил нашего мира. Ты погрязнешь в этом. Эта паутина, которая распространяется повсюду, и ты только что стал одной из ее ниточек.

Возвращаясь к настоящему, я дословно цитирую сказанное Бланш. Она легонько хлопает в ладоши.

— Очень хорошо. Одна ниточка, Джек. Вот что ты. Даже если ты покинешь паутину, паутина никогда по-настоящему не оставит тебя.

Я прищуриваюсь.

— И что это означает?

— Ты достаточно умный, чтобы знать, что это означает.

Она делает знак Фрейзеру, он встает и отодвигает ее стул. Она стоит, а он плавно накидывает ей на плечи пальто. Бланш по очереди натягивает печатки.

— Через две недели наш контракт истекает, — произносит она. — До того времени платежи будут поступать как обычно.

— Тогда, полагаю, это прощание? — спрашиваю я. Бланш озаряет меня прощальной улыбкой.

— Нет, Джек. Уверена, мы с тобой еще встретимся.

Я наблюдаю, как она уходит. Телефонный звонок отрывает мое внимание от ее фигуры. Звонок с неизвестного номера. Я отвечаю.

— Джек? Это Наоми…

Ей больше ничего не нужно говорить.

— Буду в течение десяти минут, — произношу я и вешаю трубку.

— 4 –

3 года

25 недель

6 дней

Однажды мне приснился действительно сладкий сон, в котором у меня были крылья, сделанные из хрустальных перьев, и я была стройной и красивой, как королева эльфов, созданная из света и чистоты, а также я, вероятно, пукала радугой, чтобы двигаться вперед, но не в этом суть — суть в том, что это был замечательный, крутой сон, возможно, самый лучший в моей жизни. И важнее всего то, что прямо сейчас он мне не снится, поскольку прямо сейчас мне снится сон про гигантского паука.

Он гонится за мной по лесу, и я, вроде как, наложила в штаны, надеюсь, в реальной жизни я не наделала в кровать. Это странная смесь осознаваемого сновидения и ощущаемого страха, поэтому я не могу достаточно сильно испугаться, чтобы проснуться, но я четко понимаю, что довольно напугана.

А затем сон резко меняется.

Паук исчезает, лес исчезает, и я оказываюсь в душе моего старого дома у тети Бет во Флориде. В крошечном домике с зеленой черепицей и плесенью в трещинах, и китайским колокольчиком, висящим над окном ванной. Я на три года моложе, голая, а мой жир очевиден для всего мира: он огромными складками висит на моем животе, бедрах, подбородке. Я лежу в душе, свернувшись не-в-такой-уж-и-маленький комок, мое тело прижимается к эмали, а вода тонкой струйкой льется из насадки для душа. Вода холодная. Не знаю, почему именно это я запомнила, но это так. У тети Бет был солнечный водонагреватель. В тот день я пробыла в душе до тех пор, пока вода не стала холодной.

И я плачу.

На самом деле, ничего нового, мне снилось это и раньше. Однако я впервые наблюдаю за собой от третьего лица, в неестественном внетелесном состоянии. Я знаю этот момент. Я узнаю его где угодно.

Девочка в душе хватается за свой живот, лицо, но ее рука продолжает возвращаться к одному месту — правому запястью. Я знаю, что она чувствует. Это запястье горит. Никакое количество холодной воды не сможет погасить боль, исходящую от него. Позже она наложит на него повязку. Но ей потребуется четыре часа, чтобы подняться. Пять часов, чтобы перестать беззвучно плакать. Шесть часов, чтобы высохнуть и одеться. Шесть часов, чтобы прекратить пялиться на себя в зеркало, пока она принимает решение.

Уходит шесть часов, чтобы девочка решила изменить себя.

Уходит три года, чтобы его голос прекратил звенеть в ее ушах каждый раз, когда она выходит за дверь. И даже тогда он не исчезает. Все еще не исчез.

Через две недели после того дня в душе она перестает есть. Девочка сбрасывает пять фунтов. Затем еще три. Спустя месяц она на десять фунтов легче. Она натягивает на себя слои спортивных штанов и толстовок, затем часами бегает в летнюю восьмидесятиградусную флоридскую жару. Тетя Бет думает, что она спит у Джины дома, но на самом деле она на обочине дороги, за кустом гибискуса, практически теряет сознание от теплового удара. Когда солнце садится и становится прохладнее, она поднимается и снова начинает бегать. Девочка бежит, потому что не может смириться с мыслью о том, кем она была всего шаг назад. Один шаг. Обновленная Айсис. Еще шаг. Новая Айсис. Она воссоздает и оставляет себя позади снова и снова, поскольку она терпеть не может ни одну из них, потому что она терпеть не может девочку, которая думала, что парень, разрушивший ее, мог быть для нее всем. Он был единственным в мире, кто смотрел на нее так, словно она была человеком, относился к ней так, будто она значила гораздо больше, чем мешок с большим количеством кожи. Она редко ест, а если и ест, то только перед тетей Бет, дабы убедить ее, что все в порядке. Но тетя Бет умнее, чем кажется. Однажды они с Айсис разговаривают, и это такой разговор, который обязаны вести тети — о мальчиках. Я помню каждое ее слово, ясно, как день, и это отражается прямо во сне.

— Ты совсем мало ешь, Айсис. — Тетя Бет, со своей нежной улыбкой и ярко-рыжими волосами, убранными под платок, относится ко мне так, словно я ее родная дочка. Я была ребенком, которого она никогда не сможет иметь.

— Я не голодна, — запинаясь, произношу я. А затем в моем животе урчит, и шарада скинута вниз головой с обрыва. Тетя Бет вздыхает:

— Это из-за того парня, Уилла, не так ли?

Мой желудок переходит от бурления к подташниванию. Я вздрагиваю. И это очень важно. Это первое вздрагивание при звуке его имя. Первое из сотен.

— Вы расстались? — мягко спрашивает она. Я пожимаю плечами, словно это ничего не значит, но это не так, еще как значит, это единственная вещь, которая имеет значение…

— Я с ним не расставалась. Это он порвал со мной. Меня типа бросили. Ты ведь знаешь, как это бывает.

— Ох, — она обнимает меня за плечи. — Да, знаю, конечно, знаю.

Наступает оглушительная тишина. Океан плещется всего в полумиле от нашей крохотной, безвкусной, пляжной лачуги. Солнце пробивается сквозь окно, кидая бирюзовые и изумрудные тени по кухне, когда проходит через стоящую на подоконнике коллекцию стеклышек, найденных на берегу океана.

— Всякий раз, когда кто-то меня бросал, — начинает она. — Я садилась и составляла список.

— Список чего? Способов самоубийства?

— Нет. Я составляла список характерных черт для мужчины моей мечты. Заканчивая его, я всегда чувствовала себя лучше.

— Звучит глупо.

— Конечно, это глупо. В том-то и дело. Предполагается, что эта глупость заставит тебя смеяться! — Я сжимаю губы. Тетя Бет подталкивает меня плечом. — Ну? Давай. Опиши мужчину своей мечты.

Я несколько мучительных секунд обдумываю это.

— Я хочу, чтобы он мог наизусть произнести алфавит задом наперед, о-о, и быстро. Он будет делать замечательные сахарные пончики с корицей. Он будет уметь скакать на скакалке миллион раз без перерыва. У него будут ярко-зеленые глаза, а еще он будет левшой и мастером неизведанных и потерянных искусств игры на окарине.

— Он нереален.

— В этом и суть! — настаиваю я. — Он — мужчина моей мечты, так? А если мужчины моей мечты не существует в реальности, тогда он не сможет причинить мне боль. Он не сможет заставить меня влюбиться, а затем разбить мое сердце.

— Ох, Айсис, — тетя Бет гладит меня по коленке. — Ты не должна так думать. Не все из них ранят тебя.

— Он будет действительно добрым, — улыбаюсь я, смотря на свои руки. — Он будет называть меня самой красивой девушкой, которую когда-либо встречал. Это еще более нереально. Что ж. Итак, вот. Вот он. Он не существует, и никогда не будет существовать. Так что я в безопасности!

Сон меняется. Кухонный стол исчезает. Тетя Бет исчезает. И я резко переношусь на четыре месяца вперед. Четыре месяца на грани обморока и шарканий по школе только на куске хлеба и сельдерее. Мне не нужна еда. Слово «уродина», звучащее в моей голове, поддерживает намного лучше, чем какие-либо калории.

К этому времени тетя Бет все замечает, впрочем, как и все остальные.

Позавидовав, Джина уезжает на неделю в Коста-Рику и возвращается похудевшей на пятнадцать фунтов. Но никто этого не замечает. Не тогда, когда Айсис Блейк за шесть месяцев похудела с двухсот фунтов до ста двадцати. Безымянный замечает. И теперь, вместо того, чтобы игнорировать, он смеется надо мной со своими друзьями, когда я прохожу мимо. Ухмыляется. Насмехается. Он думает, что я сделала это для него.

Я (не) сделала это для него.

У меня так и не появился шанс набраться смелости, чтобы выплеснуть всю свою злость ему в лицо. Я чувствую, как эта злость копится в моем животе, словно все еще теплые тлеющие угольки негодования. Но затем приезжает моя мама. Однажды я захожу в дом и вижу, как тетя Бет с мамой пьют чай и обсуждают мое будущее. Конечно, они спрашивают мое мнение. И я говорю, что хочу уехать. Огайо — идеальное место, чтобы начать все сначала. Любое место, где никто меня не знает — идеально, чтобы начать все сначала. Любое место, где нет Безымянного.

Это сон, но он больше похож на мою жизнь. Она не совсем точно воспроизведена: цвета слишком яркие, а лица размытые. Но это именно то, что произошло.

Я просыпаюсь в белоснежной, больничной палате. Просыпаюсь с осознанием того, что сбежала, как маленький трус.

Я совсем не изменилась.

Я в безопасности. Мой счетчик в безопасности. Три года, двадцать пять недель, шесть дней. Я по-прежнему в безопасности.

Но я совсем не изменилась.

Айсис Блейк из Носплейнс, штат Огайо, все та же толстая, трусливая, четырнадцатилетняя девочка, свернувшаяся в душе. Только немного старше. Немного легче. И немного глупее.

Везде темно, наверное, середина ночи. Я встаю с больничной кровати и натягиваю куртку. Выйти зимой на улицу в Огайо похоже на самоубийство — полнейшее безумие, но я все равно это делаю. Терпеть не могу эту крохотную комнату. Она пытается задушить меня всеми своими гудками и улыбающимися постерами детей, которым делают вакцину против гриппа. Кто улыбается, когда видит иглу длинной в пять дюймов?! Психи, вот кто.

Я пообещала Наоми, что не воспользуюсь окном, чтобы проникнуть в детское отделение. Но в последний раз, когда я проверяла: коридор определенно не являлся окном, а коридор ведет прямо в детское отделение. Я просто никогда им не пользуюсь, потому что он рядом с комнатой Софии, и это единственное место, где Наоми будет искать меня, если увидит, что я отсутствую в кровати. Я кладу подушки под одеяла на своей койке, вытаскиваю из-под матраса четыре оставшиеся упаковки желе, которые накопила, и выскальзываю за дверь. В коридорах тихо. Я приспосабливаю стаканчики с желе, засунув их в свой бюстгальтер. Останавливаюсь, чтобы полюбоваться своей немаленькой, разноцветной грудью и чувствую одинокую слезинку, вытекающую из глаза. Красивая.

Но вернемся к делу. У меня есть немного желатина, который нужно засунуть в горла нескольких детишек. Мне только нужно попасть за угол и я…

Шиплю и прижимаюсь к стене. Мимо проходит группа интернов, которые несут кофе. Я быстро подавляю порыв стать радикальной. Безусловно, я хочу скользить за ними по полу в своих тапочках, как Джеймс Бонд, тихо и плавно, но я также хочу увидеть детей. Слишком многое зависит от этого. Поэтому я, как прихрамывающий, первоклассный обычный шпион крадусь за ними, делая при этом пируэты.

И именно тогда я слышу это. Такой звук, словно где-то вдалеке умирает кот, но когда я все ближе и ближе подхожу к детскому отделению, понимаю, что это человек. Кто-то кричит, будто его разрывают на части. В пустом коридоре это звучит невероятно жутко, и я начинаю думать, что, возможно, моя жизнь превратилась в фильм ужасов, и девочка с длинными, черными волосами увеличит мой телефонный счет, поскольку позвонит мне сказать, что я умру через семь дней, но затем позади меня раздается шарканье шагов, и я прячусь за каталкой. Наоми и несколько медсестер, задыхаясь, торопятся на крик.

— Кто забыл проверить ее показатели? — спрашивает одна из медсестер.

— Никто не забыл. Фенвол сказал полностью игнорировать изменение, — пыхтит Наоми. — Но вместо этого кто-то обязан был дать ей Паксил[8]. Триша?

— Это не я! — настойчиво утверждает Триша. Первая медсестра вздыхает.

— Господи, Триша, опять…

— Вы знаете, как сложно ее убедить принять таблетки? Когда она такая? — шипит Триша.

— Ты хотя бы позвонила ему?

— Конечно! Он единственный, кто может ее успокоить…

Они пробегают мимо и оказываются вне пределов моей слышимости. Должно быть, они говорили о другой Софии. Льстивая, которую я знаю, всегда слушает медсестер. Они ее любят. Она точно никогда не отказывалась принимать лекарства.

Я медленно подхожу ближе к двери, из которой доносится крик. Медсестры закрыли ее, но сквозь стены все слышно.

— Почему ей разрешили уйти? — раздается крик. — Почему ей разрешили, а мне нет? Я хочу уйти! Отпусти меня! Не трогай меня! Убери от меня свои руки, грязная сука!

Я узнаю этот голос. София. Но это не может быть правдой. София не может так грубо и жестоко разговаривать…

— Я ненавижу ее, я ненавижу всех вас! Я чертовски ненавижу тебя! Отойди от меня! Оставь меня в покое!

Все слова звучат так неправильно. Я тихонько всматриваюсь из-за угла в крохотную щель окна, которое незащищено занавеской. Мне видно совсем немного: ноги Софии, колотящие по кровати, пока медсестра пытается ее удержать. Вижу, как подходит Наоми со шприцом в руке. София борется, ее кровать трясется, поскольку она сильнее бьет по ней ногами. А затем ее ноги двигаются медленнее. Крик становится более тихим, хриплым, я едва слышу ее через стекло.

— Пожалуйста, — всхлипывает София. — Пожалуйста. Я хочу, чтобы Талли вернулась. Пожалуйста, просто верните мне Талли.

Одна из медсестер направляется к двери. И я отступаю за угол. Сколько бы любопытство ни сжигало меня изнутри, я не могу больше подслушивать, а то окажусь в дерьме поглубже, чем смотритель слонов в цирке. Я поднимаюсь по лестнице, которая ведет в детское отделение, не оглядываясь назад. Беспорядок, который устроила София, является идеальным прикрытием — у входа даже нет охранника. Спальная комната заставлена кроватями; на каждом изголовье красуются наклейки и разноцветные рисунки губкой. Игрушки и книги кучей лежат на полу, а мягко попискивающие мониторы светятся в темноте.

Джеймс первым замечает, что я пришла. Он садится и тихонько шепчет:

— Айсис? Это ты?

— Да, — шепчу я. — Привет.

Он показывает на мою грудь, его лысая голова сияет в слабом свете от монитора.

— Что у тебя с грудью?

— У меня всегда были такие формы!

Джеймс закатывает глаза. Я смеюсь и сую ему стаканчик с желе. Он открывает упаковку и выхлебывает его залпом. Я медленно подхожу к кровати Миры и аккуратно помещаю желе на ее лоб. Она сонно открывает глаза и стонет:

— Айсисссссс. Холодно же.

— Тогда поторопись съесть его.

Они нетерпеливо набивают сахаром свои рты, а я прочищаю горло, пытаясь подобрать слова для прощания.

— Слушайте, — произношу я. — Меня завтра выписывают.

— Ты уходишь? — фыркает Мира.

— Да. Мне стало лучше, — улыбаюсь я. — Прямо как вы и хотели.

— Я не хочу.

— Ты хочешь. Хочешь и не смей позволить мне поймать тебя на том, что это не так.

— Ты будешь навещать нас?

— Небо светло-голубого цвета? Конечно же, буду! — я даю ей щелбан. — Вместе с игрушками. Я собираюсь принести несколько крутых, новых игрушек на твой день рождения и на день рождения Джеймса, и на день рождения Мартина Лютера Кинга, и на мой день рождения, потому что, если честно, эти потрепанные, маленькие, подержанные игрушки не соответствуют вашему титулу.

Мира ухмыляется. В коридоре зажигается свет, и я ныряю за ее кровать.

— Охранник! — восклицаю я. — Дерьмо! Хватаем грибы. Шиитаке[9].

— Шиитаке, — повторяет Джеймс. Я даю ему подзатыльник.

— Эй! Это плохое слово.

— Но это гриб! Нет ничего плохого в грибах!

— Ты играл в Марио? В грибах все плохо.

— Он идет сюда, чтобы проверить, — шипит на меня Мира. Охранник так близко, что я слышу бряцание его ключей.

— Ладно, все успокоились. Не паникуем. Огосподичтояделаюсосвоейжизнью. Не паникуем!

— Мы не паникуем! — настаивают они вместе.

— Точно! Хорошо! — выдыхаю я через нос и бросаюсь к окну. Мне всегда было сложнее спускаться вниз, чем залезать наверх, но это единственное место в комнате, где можно спрятаться; каждый предмет мебели здесь предназначен для ребенка, поэтому очень маленький. Я открываю окно и прыгаю, зацепляясь кончиками пальцев за подоконник. Мои конверсы скребут по цементной стене, холодный, зимний воздух пощипывает мою задницу, которая висит в четырнадцати футах над верной смертью, ну, или, по крайней мере, над сломанными коленными чашечками. В полнейшей тишине скрипит открывающаяся дверь. Детки хорошо притворяются спящими.

— Кто оставил окно открытым? — слышу я бормотание охранника. Мое сердце взмывает до горла. Он подходит, а я молюсь любому Богу, который меня слушает, чтобы охранник не заметил мои пальцы. Должно быть, на этот раз я молюсь правильно! Он вообще не замечает моих пальцев! Вместо этого просто любезно закрывает окно, сталкивая их с подоконника. Я хватаюсь за оконный карниз, но он невероятно крошечный и скользкий, я борюсь, мои руки болят…

Я могу думать только о том, как упасть настолько элегантно, чтобы мое тело не выглядело глупо, я пересмотрела миллион криминальных телепрограмм и, честно говоря, экзистенциалистская паника не является причиной не попытаться сгруппировать свое тело в последний момент так, чтобы при падении оно приняло эффектную позу. Это же ваша последняя поза! У вас есть моральное обязательство сделать ее потрясающей! Ну, или, по крайней мере, не отвратительной.

Я могу принять позу Бейонсе, но одна вещь по-прежнему мучает меня.

Я умру.

А это бесконечное количество слов «очень» не хорошо.

Мои пальцы соскальзывают с карниза. Но внезапно на моем запястье чувствуется давление, поскольку кто-то его хватает. Мое тело раскачивается, и твердый цемент сталкивается с моим животом, царапает локти. И я смотрю в ледяные голубые глаза, затененные растрепанными, золотисто-коричневыми волосами.

— Т-ты! — бормочу я.

Джек затягивает меня обратно через окно, Мира и Джеймс, широко раскрыв глаза от шока, стоят по обе стороны от него.

— Ты чуть умерла, — дрожащим голосом шепчет Мира.

— Мы такие: «ЭЙ», охранник такой: «ПОКА», а Джек вошел и такой: «ЧЕРТ»! — кричит Джеймс.

Джек выпрямляется. Я встаю на трясущиеся ноги и размышляю о жизни и об удивительном факте, что у меня по-прежнему есть жизнь, о которой можно размышлять. Джек замирает, когда наши глаза встречаются, затем резко разворачивается и уходит. Я бегу и встаю между ним и дверью. И мы долго смотрим друг на друга, какое-то невысказанное бремя опускается на мои легкие. Адреналин обжигает вены, и искривленная боль прорывается через грудную клетку. Я не могу отвести взгляд. И вовсе не из-за того, что он так красив. Просто он выглядит таким… печальным? И эта печаль конденсируется в стрелу, которую он выстрелил в меня своими идиотскими антарктическими глазами.

— Как…

— Я шел за тобой по коридору. Я следил за тобой. У меня есть особый талант узнавать, когда ты собираешься сделать что-то глупое, — резко отвечает Джек.

— Почему…

— София. Я пришел в больницу из-за нее. Теперь отойди.

Джек пытается обойти меня, но я останавливаю его при каждом повороте.

— У меня за плечами годы практики, я ведь была толстой, а мы очень хорошо умеем блокировать. А также невероятно плавучи в соленой воде.

— Дай мне пройти.

До меня доносится запах мяты и меда — тот же самый сбивающий с толку запах, который я сегодня обнаружила в своих воспоминаниях.

— Видишь ли, думаю, я не должна пропускать тебя, поскольку ты реально плохой парень, а логика обуславливает, что плохое не должно быть рядом с хорошим, поэтому, по сути, София не нуждается в том, чтобы ты был рядом.

Он усмехается:

— Ты понятия не имеешь, о чем гово…

— Ты поцеловал меня, — говорю я. — София сказала, что ты меня поцеловал. И я вспомнила это. Немного. Однако даже если ты и спас нас с мамой и вытянул меня с карниза, я не могу простить тебе то, что ты причинил боль Софии таким образом. Я не могу простить тебе то, что ты поцеловал кого-то, кто тебе даже не нравится. Это, вероятно, и мне тоже причинило боль. Ты причинил боль многим людям, не так ли?

Мира и Джеймс наблюдают за нами, наши слова, как мячики пинг-понга, за которыми неизбежно следуют их головы. Джек абсолютно бесстрастен и молчалив, словно недавно вытертая классная доска. Я не могу прочитать его. Однако я замечаю, как крохотные остатки предубеждения уступают дорогу шоку, а затем его лицо превращается в ледяную маску раздражения.

— Уйди дороги, — повторяет он, смертельным тембром.

— Нет. Слушай, я — хороший дракон. Твой маленький-каким-то-образом-еще-продолжающий-функционировать мозг знает, что такое дракон?

— Он покрыт чешуей! — выдает Джеймс.

— И дышит огнем! — добавляет Мира.

— Я дракон, — говорю я. — А София принцесса. И моя работа — охранять ее от таких, как ты.

Джек приподнимает бровь.

— Как я?

— Плохих принцев. Таких, которые могут навсегда разрушить принцессу.

Ледяные голубые осколки его глаз темнеют, затуманиваются. По его глазам проще читать, чем по лицу, к сожалению, не намного. Это гнев? Вина? Разочарование? Нет. Ничего из этого. Это беспомощность.

— Ты опоздала. Я уже разрушил ее навсегда, — произносит он и проходит мимо меня, толкая с такой силой, что у меня не остается времени его блокировать. Проходит немало времени, после ухода Джека, прежде чем Мира решает заговорить:

— Они иногда вызывают его. Наоми это делает, когда София становится действительно безумной.

— Что ты имеешь в виду?

Джеймс ерзает, смотря себе под ноги.

— Иногда… иногда она становится странной. И сумасшедшей. А когда мы спрашиваем Наоми об этом, она отвечает, что это кричит кто-то другой, не София. Но это ее голос. Затем они звонят Джеку, и он всегда приходит, абсолютно в любое время, тогда она успокаивается и снова становится тихой.

Я наблюдаю, как фигура Джека становится меньше, пока он идет по коридору.

* * *

Она помнит.

Айсис Блейк помнит меня.

Мир для меня не движется. Он остановился в ту ночь в средней школе. Он затрясся, когда Айсис впервые ударила меня, и каждый день моей борьбы с ней он переворачивался вверх дном. Затем на протяжении недель все было неподвижно. Недель, которые ощущались длиннее, чем года.

Сегодня мир покачнулся, и он раскачивается от ее имени, ее полного решимости непоколебимого лица в тот момент, когда она посмотрела мне в глаза и сказала, что я плохой принц. Сегодня он качается, потому что она, может быть, и подумала, что я ужасен (ты ужасен. На твоих руках кровь и ты ужасен), но она помнит меня. Маленький фрагмент старой Айсис — той, которая меня знала и презирала несколько месяцев назад — засветился в ее глазах. Хоть она и ненавидит меня, но она помнит меня.

Она помнит поцелуй (поцелуй… какой именно поцелуй? Первый поцелуй, который был фальшью или настоящий в доме Эйвери?).

Сегодня мой мир качается. Не сильно. Но он движется под моими ногами, напоминая мне, что я действительно жив. Я не ледяной. Я не урод и не монстр. Я не тот, кого люди боятся или избегают. Я просто человек, и я совершал плохие поступки, но мир движется, и я всего лишь человек. Я не неприкосновенный, не исключение. Я тоже могу сильно увлечься.

Увлечься Айсис Блейк.

Когда подхожу к больничной палате, которая мне более знакома, чем собственный дом, из нее выходит Наоми, ее волосы растрепаны, а халат измят. От локтя до запястья на ее руке красуется царапина. Она не глубокая, но красная, воспаленная и очень заметная.

— Настолько плохо? — спрашиваю я.

Наоми качает головой.

— Понятия не имею, почему она… такого не было целый месяц, а сейчас…

— Должно быть, что-то ее расстроило, — произношу я и пытаюсь пройти мимо нее в палату. — Позволь мне поговорить с ней.

— Она спит. Триша ввела ей успокоительное.

Восторг от понимания того, что Айсис помнит меня, исчезает. Я чувствую, как во мне закипает темная ярость, но Наоми отступает:

— Джек, послушай. Послушай меня. Это единственное, что мы могли сделать. Она угрожала поранить себя ножницами.

— И откуда, интересно, они у нее… — собственный гнев душит меня. — Почему вы позволили ей их иметь?

— Я не позволяла! Ради всего святого, ты ведь хорошо меня знаешь! Не имею ни малейшего понятия, где она их взяла, но они были у нее, и все, что мы могли сделать: остановить ее прежде, чем она смогла бы нанести себе реальный вред. — Страх заменяет гнев, наслаиваясь на нее, словно отвратительный торт. Я едва могу открыть рот, чтобы заговорить, но слова каким-то образом ускользают. — Должно быть, она из-за чего-то расстроилась. Ей стало намного лучше. Ты ведь знаешь, что она не сделала бы это, пока кто-нибудь не сказал бы ей нечто, что могло ее расстроить.

Наоми машет уставшей рукой, указывая на спящую в кровати Софию, которая укрыта белыми одеялами. Такая идеальная. Такая мирная.

— Можешь поговорить с ней, когда она проснется. Но моя смена заканчивается через пять минут.

Я замечаю мелкие морщинки у нее под глазами, мешки от переутомления, которые получают все медсестры за время своей длинной и стрессовой карьеры. Она так устала. Она была лучшей медсестрой Софии, единственной, которая ей действительно нравилась и которой она доверяла.

— Извини, — бормочу я.

Брови Наоми взлетают чуть ли не до небес.

— Прости? Что за странное слово ты только что сказал?

— Не заставляй меня говорить это дважды.

Я захожу в палату, закрывая за собой дверь. И наблюдаю сквозь матовое стекло больничной ширмы, как уходит Наоми, ее ухмылка очевидна даже через непрозрачный предмет.

Комната полутемная и тихая, за исключением пиканья мониторов, которые отрывисто выдают ее жизненно важные показатели. Каждый букет, который я дарил ей в течение этого года, все еще находится в палате — поникший, потемневший и ни на йоту не привлекательный. Но она хранит их все. В каждой вазе полно воды и они все расставлены в хронологическом порядке.

И тогда вина наносит мне удар, словно железный молот, в грудную клетку. Я не навещал ее две недели. Она осмотрительно оставила двухнедельный пробел в линии цветов, две пустые вазы ждали, когда я принесу им цветы, чтобы они могли послужить своей цели.

Я позволил чувству вины за то, что не смог спасти Айсис, доминировать над долгом по отношению к Софии. А это непростительно.

Как я могу быть настолько взволнован из-за девушки, вспомнившей поцелуй, когда девочка, которой я нужен, страдает?

Эгоистичный ублюдок.

Я осторожно присаживаюсь на край кровати. Белые простыни сминаются, как снег под моим весом и нежно очерчивают контур ее тела. Она гораздо худее, чем я помню. Каждая ее косточка торчит, как у птицы, она такая хрупкая и тощая. Скулы острые и четко выделяются. Больше нет и следа розового оттенка, который я привык видеть во время нашего взросления. Все это ушло после той ночи много лет назад.

— Я действительно плохой принц, — бормочу я, убирая волосы с ее лба. Она переворачивается и приглушенно бормочет:

— Талли…

Я сжимаю в кулак простыни, и литой гвоздь беспокойного раскаяния прокалывает мои внутренности, начиная от моего сердца, затем продвигается к легким, животу, задевая все на своем пути.

Талли.

Наша Талли.

«Ты причинил боль многим людям, не так ли?»

— 5 –

3 года

26 недель

0 дней

Доктор Фенвол — Санта. Если Санта сидит на «Слим фаст», чтобы похудеть, и каждый божий день носит вельветовые брюки, ох, да, а еще использует такие слова как: «эндометрий».

— Теперь, Айсис, просто ложись на спину…

Я плюхаюсь на кушетку томографа и пыхчу:

— Док, я делала это и раньше! Я каждый гребанный день ложусь на спину с тех пор, как попала сюда! Так что я делала это, по меньшей мере, семьдесят миллиардов раз!

В уголках глаз Фенвола появляются морщинки, а его седые усы изгибаются, когда он начинает улыбаться.

— Ты должна уже немного привыкнуть к этому.

— Вы никогда не сможете привыкнуть к тому, чтобы быть впихнутыми во влагалище гигантского пончика, — указываю я на томограф, который оживленно пищит, и начинаю разрабатывать план его гибели.

— Ну что ж, ты делаешь это последний раз, а теперь ложись.

Я выкрикиваю «УХХ» и шлепаюсь на спину, ударяясь при этом головой.

— И будь осторожней, ладно? Мы провели много часов, зашивая этот череп, — журит Фенвол. Он нажимает кнопку, и кушетка томографа скользит внутрь, в туннель, засасывающий меня в темноту.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

— Здесь тесно и пахнет ватой.

— Что ж, прекрасно. Запускай, Клео!

Женщина за панелью управления в соседней комнате машет через окно, давая понять, что услышала его, и машина начинает рычать. Слышу, как уходит Фенвол, и я остаюсь наедине с Большой Бертой. И ее вагиной.

— Как… как там погода в… Роботленде? — начинаю я. Машина булькает мне в ответ.

— Хорошо. Это хорошо. Как дети?

Большая Берта с энтузиазмом издает звуковой сигнал, и синий свет ослепляет меня.

— Ахх! — прикрываю я глаза. — У них, наверное, переходный возраст!

Машина печально издает короткий, высокочастотный звуковой сигнал, и свет гаснет.

— Это нормально, — уверяю я ее. — Когда им будет двадцать, они снова сочтут тебя умной и станут прислушиваться к тебе.

— Айсис, наклони голову влево, — оглушает меня голос Фенвола по интеркому.

— Грубо! У меня! Здесь! Разговор!

— Ты снова разговариваешь с неодушевленными предметами? Мерних бы очень обрадовалась, услышав об этом. — Я слышу усмешку в его голосе.

— Нет! Нет, я ни с чем не разговариваю! Вообще! Просто… сама с собой! И, по сути, в этом нет ничего такого. Ничего особенного! Ну, за исключением моей задницы, поскольку мой зад — определенно нечто чертовски особенное…

— Налево, Айсис. — Фенвол не покупается на мою чушь, давая понять это в дружелюбной, дедушкиной манере. Я наклоняю голову, и Берта пищит один раз, затем второй и замолкает. Возвращается обычный белый свет, и кушетка медленно выдвигается.

— Фух! — вскакиваю я и стряхиваю клаустрофобию. Ненавижу замкнутые пространства. Почти так же сильно, как я ненавижу соевое молоко. И игрушки Фёрби. Заходит Фенвол.

— Хорошо себя чувствуешь? — спрашивает он.

— Ну, мне нужно провести пять терапевтических лет на открытых равнинах Монголии, а в остальном полный порядок.

— Превосходно. Твои результаты будут готовы через секунду. Давай пойдем к твоей маме.

Я следую за ним в холл. Как же хорошо находиться в своей одежде, а не в больничном наряде. Да и отсутствие вонючей повязки-тюрбана, нацепленной на мою голову, тоже небольшой плюс. Я практикуюсь, встряхивая волосами подобно величественному льву, однако чуть не врезаюсь в интерна и останавливаюсь. У бедолаг и без моих сказочных волос в их глазах достаточно проблем. Мама ждет в холле. Она, улыбаясь, встает и обнимает меня.

— Итак? Каковы результаты?

Фенвол смотрит на бумаги в своих руках.

— Все выглядит нормально. Внутритканевое кровотечение полностью прекратилось.

— А что насчет этого? — указываю я на шрам сбоку, чуть выше лба. — Волосы не отрастают. Я никогда не выйду замуж!

— Шрам будет заживать и в итоге исчезнет, но на это уйдет время. Годы, — отвечает Фенвол.

Мама гладит меня по голове.

— Он не слишком большой, конфетка. Если не быть ростом в семь футов и не смотреть на твою голову сверху, никто его вообще не увидит.

Она права. В любом случае, что такое еще один шрам на уродине?

— Мне надо принимать какие-нибудь лекарства? — спрашиваю я. Фенвол улыбается.

— Нет. Ты можешь идти. Мы хотели бы провести контрольный осмотр через несколько недель…

Он жестом приглашает маму, и они вдвоем подходят к стойке, где разговаривают с медсестрой. Здесь не так много людей, однако, народу больше, чем обычно бывает по субботам. Но это не мешает мне заметить копну ярко-рыжих волос, идущих по холлу.

— Эйвери-Бобейвери!

Девушка с огненной шевелюрой оборачивается, идеальная фарфоровая кожа усыпана веснушками. Ничего не изменилось. Однако ее глаза выглядят совсем по-другому: усталые и налитые кровью. И одета она совсем не модно. А выражение ее лица остается абсолютно неизменным, вместо того, чтобы исказиться в гримасе или усмешке, когда она узнает меня. Что-то действительно не так.

— Ты, — ее голос звучит жестко.

— Да, я! Я жива! Но это может быть легко исправлено.

— Убирайся с дороги.

— Ну, как поживаешь? Занята? Как обычно обязанностями красивой сучки?

Губы Эйвери остаются прямыми, нет ни малейшего намека на ухмылку.

— Если сама не отойдешь, я заставлю тебя это сделать.

— Можешь попробовать! Может быть, толкнешь меня? Отбросишь? Хотя не стоит становиться слишком радикальной. Если ты разрежешь меня пополам, то ничего кроме радужных искр и «Бакарди» не выплеснется. А также ты станешь убийцей.

— Я должна разрезать тебя пополам, — наконец огрызается Эйвери, ее бесчувственная маска ломается. — Ты запудрила ей мозги.

— Что?

— Ты, — Эйвери тычет пальцем мне в грудь. — София наконец-то начала со мной разговаривать, а ты все испортила.

— Каким образом?

Лицо Эйвери перекошено и выражает жестокость.

— Где же здесь херова справедливость?! Я годами была ее подругой. Потом появляешься ты, и спустя всего две недели ей уже нравишься ты? А теперь ты оставляешь ее. И она не хочет ни с кем разговаривать. Ни с медсестрами. Ни со мной.

— Я… я не ухожу навсегда…

— Это не важно. Она думает, что уходишь. Она считает, что все ее оставляют.

В наступившей тишине я нервно тереблю свою толстовку, пока Эйвери не усмехается:

— Но я не могу слишком сильно на тебя злиться. Ведь когда ты появилась, она сказала, что я могу изредка ее навещать. Так я и сделала. И я получила возможность сказать ей, что сожалею. — Она задумчиво смотрит вдаль. — Я должна была извиниться. Так что. Спасибо. Полагаю.

— Пожалуйста? Но я собираюсь увидеться с ней прежде, чем уйти? И я буду навещать ее? Так что фактически я не, эм, оставляю ее.

— У нее скоро операция. — Эйвери, кажется, не слышит меня. — А теперь я даже не могу с ней попрощаться.

— Можешь. Я имею в виду, ты можешь сказать ей это. Может быть, она и не разговаривает с тобой, но она слушает. Я в этом уверенна.

Эйвери пожимает плечами, ее лицо вновь становится безучастным и унылым, когда она проталкивается мимо меня.

Это не Эйвери. Это оболочка великолепной стервы, которой она была раньше.

Мама с Фенволом возвращаются, дружелюбно беседуя. Мама говорит что-то о контрольном осмотре в феврале, но я едва ее слышу.

— Док, когда у Софии операция? — спрашиваю я. Фенвол выглядит встревоженным.

— Она рассказала тебе об этом? В апреле. Двадцатого апреля.

— Я могу навестить ее перед операцией?

— Конечно. Ты всегда можешь приходить к ней. По-моему, София нуждается в большем количестве посетителей.

Она нуждается в большем количестве друзей, а не посетителей. Но я этого не говорю. Люди всегда жалуются на мою болтовню. Я слишком много говорю. Слишком быстро. Слишком громко. Но больше я этого не делаю. Теперь я сдерживаюсь. Означает ли это, что я становлюсь умнее? Более зрелой?

Нет.

Это просто означает, что я становлюсь глупее. Тише. Старше. Взрослая и глупая, как и все остальные люди, которые не говорят, что они на самом деле чувствуют, которые продолжают молчать, когда рассержены или печальны.

Я становлюсь старше. И это пугает.

Комната Софии и коридор, ведущий к ней, днем выглядят по-другому. Все это меньше похоже на фильм «Звонок», больше на сериал «Клиника». Наоми уже попрощалась со мной, а также она отвела меня попрощаться с Мирой и Джеймсом. Но почему-то это прощание тяжелее всего. Стоять снаружи у этой двери и пытаться постучать — самое тяжелое, что мне приходилось делать за последнее время. То, что я видела прошлой ночью, ее крик и то, как Джек выглядел, когда я упомянула Софию, чертовски сбивает с толку и застревает в моем горле, как хренова пробка. Как я смогу посмотреть ей в глаза и попрощаться, когда всего несколько часов назад я слышала, как она кричала, что ненавидит меня?

Как мне проститься с Софией, когда она вовсе не та София, которую я думала, что знаю? Это трудно.

Но я Айсис Блейк. Я делаю и более трудные вещи. Например: живу.

Я дважды стучу, и раздается слабый голос Софии:

— Войдите.

Она сидит в постели. Платиновые волосы разметались вокруг нее на подушке, а ее кожа молочно-белая и сияющая. Она похожа на снежную принцессу Старлайт.

— Привет. Ты уезжаешь, да? — улыбается София.

Ее голос такой мягкий, такой льстиво-подобный. Нормальный. Прямо сейчас она обычная София, а не кричащая девушка, которую я слышала прошлой ночью. Это настоящая София.

Прежде чем я успеваю открыть рот, София жестом показывает мне подойти.

— Иди сюда. Я хочу тебе кое-что показать до того, как ты уйдешь.

Я медленно подхожу и сажусь на стул возле ее кровати. Она открывает ящик и достает стопку писем, обвязанных розовой ленточкой. Девушка медленно развязывает ее и перебирает письма, прежде чем остановиться на одном и вручить его мне.

— Прочти его, ладно?

— В-вслух?

— Если хочешь.

Я бросаю на него взгляд и откашливаюсь:

— Дорогая София…

Внезапно меня осеняет — это те самые письма, которые они с Джеком отправляют друг другу. И это размашистый, безупречно ровный почерк Джека. Я нервно смотрю на нее, но она лишь улыбается и жестом велит мне продолжать. Это какая-то больная шутка? Почему она хочет, чтобы я прочла письма ее бойфренда, которые он написал ей? Я ищу хоть какой-нибудь признак обиды в ее глазах, но они выражают только холодную, милую пассивность.

Неужели она действительно меня ненавидит?

Я знаю ее всего две недели. И мы были, эм, друзьями? Только потому, что оказались единственными подростками в больнице. Мы вместе тусовались: переписывались, показывали друг другу глупые картинки кошек из интернета и говорили о музыке, но действительно ли я ее знаю? Нет, это не так. Я не знаю, кто такая Талли. Я не знаю, почему она так кричала прошлой ночью. Я не знаю, что у нее за болезнь. Я абсолютно ничего о ней не знаю.

Я снова перевожу взгляд на письмо.

— Прости, что не написал тебе через неделю. Нет никаких оправданий, и я не жду твоего прощения, но надеюсь, что это более длинное письмо обрадует тебя намного больше, чем два коротких.

У меня все хорошо. Мама снова начала рисовать — в основном лошадей. Она их обожает. Мама сказала, что нарисует одну картину для тебя на твой день рождения. Июль так далеко. Но она говорит, что для шедевра потребуется время. Остается только надеяться, что она не нарисует тебе целое полотно пони, размером с больничную стену.

Я фыркаю, и сразу же жалею об этом. Глаза Софии прикованы ко мне, и давление, которое они оказывают, просто сокрушительно. Слегка сокрушительно. Сокрушительно, как причудливый весенний ветерок. От тайфуна. Я продолжаю читать:

— К этому времени тебе уже сделают операцию. И я отвезу тебя в любое место, куда захочешь. На море? Пляжный домик моего дедушки в Калифорнии пустеет большую часть года. Мы могли бы поехать туда на лето. Только ты и я. Думаю, тепло пошло бы тебе на пользу.

Это так странно — это не тот Джек, которого я знаю. То есть, конечно, я едва его знаю, но холодный, насмешливый придурок с комплексом спасителя и со склонностью к изменам своей девушке не должен писать так… нежно? Как в этом письме. Это не имеет никакого смысла. Ух, нет, все же имеет, ведь он любит Софию, но если он так сильно ее любит, зачем тогда поцеловал меня?

— В моем классе новая ученица; назойливый комар, который постоянно жужжит вокруг моей головы. Девчонка вообще не умеет держать язык за зубами. Она раздражает учителей, директора, практически всех, у кого функционирующие барабанные перепонки, мгновенно отталкивает ее идиотизм. Я бы сказал тебе ее имя, оно звучит как растение: Ирис или Айрис или еще какая-то чушь вроде этого. Я не утруждаюсь запоминать подобный бред. Она распространила какой-то дурацкий слух из-за того, что на прошлой неделе, на вечеринке я вежливо отказал ее подруге. Девчонка ударила меня. Мне не было больно. Ну, не сильно. В общем, она распустила слух, что мы целовались, выражая свое ребяческое возмездие.

Мой голос дрогнул. Я это сделала? Я даже не помню…

Вечеринка. Запах разлитого пепси и звук пьяного смеха. Дом Эйвери. Огромная люстра с застрявшими в ней консервированными сосисками. Кайла. Мой первый разговор с Кайлой, Джек входит в дом, и толпа расступается вокруг него, именно тогда я впервые его увидела. Кайла собирает все свое скудное мужество, чтобы поговорить с ним, его пресытившиеся, надменные слова, когда он поливает ее грязью, и мой удар — прямой, верный, после которого у него из носа идет кровь…

Воспоминания прорываются, словно ростки после долгой зимы. Я лихорадочно читаю дальше. Это мое прошлое. Именно то, что я не могу вспомнить, находится прямо здесь, в этом письме.

— София, это так раздражало. Господи, я хотел задушить каждого идиота, который расспрашивал меня об этом. И я наконец-то нашел способ его развенчать. Мне пришлось поцеловать ее на глазах у всей школы. Прости. Надеюсь, ты поймешь. Это было омерзительно и небрежно, а она…

У меня перехватывает дыхание, когда я читаю следующие слова. Они не жалят. Они причиняют боль. Боль, которая всегда возникает в тот момент, когда я вижу людей, разбирающихся лучше меня в любви, опытнее меня, у которых больше настоящих, нежных и истинных переживаний.

— … крайне неопытна.

Я поднимаю взгляд, София грустно улыбается и гладит меня по спине.

— Мне очень жаль, что он так грубо об этом говорит, Айсис. Я просто хотела, чтобы ты знала правду.

— Ха, будто меня колышет его мнение, — усмехаюсь я. — Это правда. Я должна это знать. Позволь мне прочесть дальше.

— Если ты уверена, — кивает София.

— Меня чуть не вырвало. Зато больше никаких слухов о поцелуях. Я хочу быть откровенным с тобой во всем, поэтому рассказываю тебе об этом и я прошу прощения. Этого больше не повторится. Просто некоторых идиотов необходимо заткнуть прежде, чем они станут еще хуже.

Я фыркаю. Это он идиот. Фактически, король идиотов. Кто-то должен сообщить ему, что он выиграл корону. Я читаю следующие несколько строк про себя и чувствую, как мои щеки нагреваются.

София, я хочу целовать тебя. Каждый день. Тебя и только тебя.

Я скоро приду навестить тебя.

Твой, Джек.

— Ух, окей. Думаю, я уловила суть. Последняя часть, эм, личная.

София хихикает и забирает письмо обратно.

— Он действительно глупый романтик.

— Аха. Что ж. Спасибо. Теперь я знаю.

— Теперь ты знаешь, — соглашается она.

— Он поцеловал меня, чтобы заставить замолчать, — киваю я. — Неплохо. Вероятно, это единственное, что может шокировать меня настолько, чтобы я замолчала.

— Почему?

— Ну, знаешь. Такой парень, как он, целует девушку вроде меня. Это неестественно. Неправильно. Это реально ненормально. Черт, да любой парень, выдерживающий мое лицо крупным планом достаточно долго, чтобы поцеловать, действует против законов природы. Я имею в виду, есть много других девушек. Как ты! И Кайла! И, как бы, все! Выбрать меня среди других? Это все равно, что выбрать простой йогурт вместо пачки потрясающих пирожных на десерт!

Я смеюсь, но София молчит, ее волосы затеняют половину лица. Я не вижу другую половину. Она не говорит целую минуту, и я начинаю нервно поерзывать. Я? Нервничаю? Я отгоняю эту мысль и кладу руку на ее плечо.

— Эй, Льстивая, ты…

— Ты отвратительна.

От призрения в ее голосе у меня моментально внутри все холодеет. Этот голос я слышала прошлой ночью. Другая София. Она наклоняет голову, и волосы открывают ее лицо и полуприкрытые глаза.

— Ты действительно думаешь, что кто-нибудь купится на это?

— Что ты…

— Те депрессивные, крохотные сравнения, которые ты делаешь. То, как ты отсеиваешь любую свою ценность. Ты больная, мазохистская сучка, которой нравится разыгрывать из себя «скромняжку», чтобы понравиться людям. Чтобы заставить людей испытывать к тебе жалость.

Слова бьют невероятно сильно, причиняя адскую боль. Гораздо сильнее, чем удар Лео, когда он отбросил меня к стене.

— Ты действительно так обо мне думаешь? — спрашиваю я. — Ты считаешь, что я… ты считаешь, что я говорю это для того, чтобы понравиться людям?

София смеется в полный голос, глубоко и совершенно мрачно.

— Не строй из себя невинную овечку. Я сама делала то же самое бесчисленное количество раз. Мы с тобой абсолютно одинаковые, Айсис. Вот почему я тебя понимаю. Никто из нас не показывает свою истинную сущность другим людям. Поскольку это бы невероятно их напугало. Так что мы притворяемся. Мы не говорим то, что на самом деле думаем. Мы не говорим этого, и все остальные считают нас нормальными. Невинными. Но это так далеко от истины. — София выглядит совершенно другой: ее поза полностью расслаблена в элегантной, удовлетворенной манере. Глаза прищурены, а на губах играет дикая, едва заметная улыбка. — Теперь я поняла, почему Джек так тобой очарован. Вот почему он тебя поцеловал. Вот почему он вообще удосужился тебя узнать. Потому что ты похожа на меня. Безнадежна, как и я.

— София, это безумие…

— Правда? Я сумасшедшая? Просто безумная девушка, запертая в больнице и выплескивающая свою агрессию на тебя? Я вижу вещи, которых на самом деле нет? Как я могу знать, что происходит, когда я заперта здесь?

Она запрокидывает голову назад и снова смеется своим устрашающим смехом, затем резко опускает голову вниз, ее глаза пылают, словно два холодных сапфира, оказывающих свое давление на меня.

— Мы с тобой похожи, Айсис. Но мы также и отличаемся. Ты уходишь. Ты здорова. Ты нормальная, и можешь бегать, прыгать, оставаться с ночевкой у друзей, мечтать, ходить в школу, поступить в колледж, и делать все то, что делают обычные девушки. Потому что ты — обычная. Или ты особенная? Может, только особенные девушки делаю все эти вещи, а я нормальная? Нет. Не отвечай на это. Я совершенно ненормальная. Я дефектная. Ты только притворяешься дефектной, а я ей являюсь на самом деле. Так что вперед! Повтори мне еще раз свою притворно-скромную фигню. Давай!

В кои-то веки я молчу. Никакие остроумные ответы не проносятся в моей голове. Никаких возражений, никаких шуток. Все, что я могу делать — просто сжимать кулаки и дрожать.

— Мда, так я и думала, — улыбается София. — А теперь уходи, пока меня на тебя не вырвало.

Я подхожу к двери и оборачиваюсь. София следит за каждым моим шагом, ее тошнотворная улыбка не увядает. Но я не могу оставить все как есть. Она мне нравится. Такая, какая есть. Серьезно.

— После операции ты тоже будешь нормальной. И мы должны… если ты не будешь по-прежнему меня ненавидеть, мы должны пойти… по магазинам. Выпить. Ну, или что-нибудь еще. Что-то, что делают обычные девушки. Поскольку я считаю… считаю, что мы могли бы подружиться.

— А я нет, — легко отвечает София. — Теперь убирайся и больше никогда сюда не возвращайся.

— Это то, что ты всегда делаешь, — парирую я, мой голос становится тверже. — Ты отталкиваешь людей прежде, чем они оставят тебя. Ты сделала это с Эйвери, и, вероятно, не без оснований. Но ты все-таки это сделала. И теперь ты делаешь это со мной. Что ж, прекрасно, но я знаю, каково это. Знаю, каково быть одинокой и напуганной. Знаю, каково не желать, чтобы кто-то тебя оставлял.

Улыбка на лице Софии застыла, но теперь она подобна картине, вместо настоящих чувств, скрывающихся за ней. Фасад.

— Тридцать восемь процентов, — произносит она.

— Что?

— Такова вероятность, что мне удастся пережить операцию. Тридцать восемь процентов. А без операции, у меня останется только два месяца. — Я молчу. София скрещивает руки и откидывается назад, ее улыбка увядает. — Нет, Айсис. Ты не знаешь, каково это. Ты и понятия не имеешь, каково это — ждать смерти. А теперь уходи. Оставь меня в покое.

* * *

Я в жизни не была так счастлива видеть свой дом.

Ну, за исключением того раза, когда Кайла отдала мне свой буррито, а потом Рен дал мне свой, так что в итоге я съела три буррито, после чего я сидела на алгебре интенсивно думая о туалетах, мда, я в жизни не мчалась домой настолько быстро.

Исчадие ада первым приветствует меня, когда я захожу в дом. Он выбегает из-за угла, и я несусь к нему, готовая задушить его в объятиях чистой любви и дружбы. А он в ответ грызет мои лодыжки.

— Ай! Ай, больно же, ты, маленький засранец! — шиплю я. Исчадие ада шипит в ответ.

— Ах, только посмотри! Он так по тебе скучал, — говорит мама, когда входит за мной.

— Скучал по мне или по возможности съесть мои шнурки?

Мама хихикает. Наверху я сбрасываю свой рюкзак; моя комната ощущается такой чужой. Она пахнет настолько странно по сравнению со слабым запахом анестезии и белизны, к которым я привыкла. Я плюхаюсь на кровать и пялюсь на потолок. Кто знал, что я могу так сильно скучать по куску штукатурки?

Мисс Маффин, плюшевая панда, вяло поникла. Я кладу ее себе на грудь и крепко обнимаю, выдавливая из нее китайскую набивку.

— Я вернулась.

Я смеюсь над собственными словами.

— Я действительно вернулась.

Запах какой-то вкуснятины доносится наверх и выталкивает меня из постели. Он пикантный? Сырный? На кухне мама достает из духовки лазанью.

— Ты сама ее приготовила? Для меня?

— Я купила торт, — смущенно улыбается мама. — Но нет, не я ее приготовила. Кое-кто… кое-кто очень милый ее сделал, а затем принес.

Она накладывает мне тарелку и уговаривает поесть. Я откусываю, и вкусы лазаньи взрываются во рту. Это лучшее, что я пробовала за последнее время — с больничной пищей фиг сравнится. Черт, да настоящему итальянскому ресторану будет сложно превзойти это блюдо.

— Это… кто это приготовил?

— Тебе нравится? — откусывает мама лазанью. — Я думаю, она очень вкусная.

— Хм, я своего рода мастер по уклонениям, мам, а ты пахнешь, как целых пять уклонений! Кто тебе это принес?

— Джек, — хмурится она.

Я смотрю на лазанью, затем снова на нее, потом опять на лазанью, прежде чем бегу в ванную и пытаюсь засунуть пальцы в горло.

— Милая! — барабанит в дверь мама. — Что ты делаешь?

— Он ее отравил! — кричу я сквозь пальцы. — Съешь немного хлеба и «Пепто-Бисмол»[10], чтобы замедлить распространения яда в крови!

— Не говори глупости, Айсис!

— Мм? — я распахиваю дверь. — Разве я не сообщала тебе последней информации о том, какой он подлец? Он изменял своей девушке, а в последние две недели он практически бросил ее, и он ненавидит меня…

Хмурый взгляд мамы становится абсолютно убийственным. Она хватает меня за ухо, как делала, когда я была маленькой и, выкручивая, тянет меня обратно к столу.

— Ай, ай, ай, ай, ОНИ МНЕ НУЖНЫ, ЧТОБЫ ДИФФЕРЕНЦИРОВАТЬ ЗВУКИ.

— Ты сядешь и будешь есть это блюдо, и, ей-богу, ты съешь все до последнего кусочка.

— Он отравил…

— Он ничего не отравил! — восклицает мама, ударяя по ней вилкой. — С тех пор как ты попала в больницу, он был только добрым и внимательным. Джек приносил мне еду почти каждый вечер и проверял как я, и хотела бы тебе напомнить, что именно он спас тебя, Айсис. Так что ты будешь почтительной и съешь ее, и я больше не желаю слышать твоих жалоб по этому поводу.

Я вздрагиваю. После долгого соревнования по переглядыванию с куском сыра, я беру его и медленно кусаю. Только тогда мама чуть-чуть расслабляется и начинает есть свою порцию. Что-то вроде обиды пускает корни в моем сердце, но я быстренько подрезаю это дерьмо. Она и понятия не имеет, кем на самом деле является Джек, черт, да я и сама едва это знаю. Так что, естественно, она будет его защищать.

Где-то между нашими ломтиками немного черствого магазинного торта, мама разрушает свое суровое молчание одинокой слезой, которая шлепается на скатерть, и тогда она прячет свое лицо в ладонях.

— Прости, Айсис. Боже, я так сожалею.

Я встаю, подхожу к ней сзади и обвиваю руками ее шею, проложив щеку на мамины лопатки. Я вижу судебные документы и заявления полиции, сваленные в кучу на журнальном столике в гостиной. И среди них мои медицинские счета.

— Все в порядке, — шепчу я. — Все будет хорошо. Обещаю.

— 6 –

3 года

26 недель

3 дня

На Ист Саммит Хай могли бы сбросить ядерную бомбу и ничего бы не изменилось. Кроме стадиона. И, может быть, немного подпортилась бы архитектура. Но еда пережила бы ударную волну, поскольку я на девяносто девять процентов уверена, что она состоит из мяса тараканов, и миссис Борш осталась бы стоять, ведь, давайте говорить начистоту, все знают, что эта женщина тайный агент Холодной Войны, генетически модифицированный так, чтобы пережить настолько незначительные вещи, как быстрая атомная декомпрессия.

Когда я заезжаю на парковку, Кайла ждет меня на обочине. Она бросается ко мне и, несмотря на то, что кто-то чуть ее не сбивает, мы обнимаемся.

— Ты жива!

— Косвенно, — смеюсь я. Она пахнет кокосом и слезами каждого мальчика, у которого никогда не будет шанса быть с ней. Это как возвращение домой. Ощущать ее объятия гораздо лучше, чем ощущение, которое я получила, когда спала дома в своей кровати прошлой ночью. А затем я вижу, что к нам идет Рен, Кайла тоже его замечает. Она летит к нему и тянет парня ко мне, его очки практически слетают, но на лице сохраняется небольшая полуулыбка.

— Айсис! — восклицает он.

— Да, это я. Во плоти, так сказать! И, ура, я жива! Ну, временно. Примерно через семьдесят лет мне снова придется умереть.

Рен смеется и одной рукой приобнимает меня тем неловким способом, которым иногда пользуются мальчики.

— Хорошо, что ты вернулась.

— Здесь было тааак скучно, — жалуется Кайла. — Эйвери стала тихой и странной, Джек стал тихим и странным, даже тише, чем в те дни, когда он был айсбергом. Это так странно!

— Глобальное потепление, — предлагаю я.

— …и никто не пытается выбраться через окно класса для самостоятельных занятий…

— Трусы!

— …и директор Эванс не затыкается насчет Джека…

— Преступление, достойное смертной казни!

— …и кто-то написал: «Айсис Блейк — сумасшедшая толстая сука» в туалетной кабинке здания F…

— Давайте наградим их бурными аплодисментами за оригинальность.

Рен смеется, Кайла хмурится, но вскоре тоже начинает смеяться. И в отличие от пяти месяцев назад, когда я впервые начала свой путь здесь, я прохожу под кирпичной аркой с надписью: «Ист Саммит Хай» не в одиночестве. На этот раз я прохожу с двумя людьми, которые являются моими друзьями. У меня есть друзья. У меня есть друзья! Ты слышишь это, прежняя я? У тебя есть друзья! Те, кто заботятся о тебе, которые смеются вместе с тобой. Они и твои тоже.

Так что не плачь.

У тебя есть друзья.

Я прикусываю губу и ускоряю шаг, чтобы они не увидели уродливую воду, просачивающуюся из моих слезных каналов.

— Эй! Айсис! Притормози! — кричит Рен.

— К чему такая спешка? Сейчас занятие у Бенсона! Он будет рассказывать только о вагинах растений! — кричит Кайла. Я смеюсь и иду быстрее. Знакомая бритая голова проходит мимо меня, и я сдаю назад и взрываюсь:

— Мальчик-нож! Как поживаешь, мой давний приятель?

— Мы знакомы всего пять месяцев, — исправляет он. Я обнимаю его за плечи.

— Пять месяцев по собачьим меркам ровняется десяти годам. Мы практически семья.

— Ты плачешь?

— Что, это? — фыркаю я. — Неее, просто подростковый страх застрял в моих глазах. «Нирвана»[11] гордилась бы.

— Хорошо, что ты вернулась, — бормочет Мальчик-нож.

— Да?

— Да. Джек страдал без твоего сбивания с него спеси.

Он сердито смотрит в пустоту. Я ерошу его почти сформировавшийся ирокез.

— Прекрати меня трогать. Люди могут подумать, что я нормальный.

— Не дай Бог! — смеюсь я.

— И Джек меня убьет.

— Джек? — фыркаю я. — Да Джеку насрать на меня. Нет, подожди, наоборот. Мне насрать на дерьмо Джека.

Мальчик-нож вырывается из-под моей руки. Когда я посылаю ему шутливый почему-пренебрегаешь-моей-красивой-дружеской-рукой взгляд, он кивает головой на что-то позади меня.

— Я достаточно умен, чтобы не влезать между вами двумя.

Я оборачиваюсь, и там он. Джек стоит в менее шести футах от нас, хмурясь, будто проглотил целую лимонную ферму. Его взъерошенные золотисто-коричневые волосы и ледяные голубые глаза в свете дня выглядят иначе, нежели на бледном, слабом больничном свету.

— Ах! Неужели это Джек! Джек Потрошитель женского чувства собственного достоинства. Джек Воробей, который летает вокруг и гадит на головы. Джек-дрочитель в каждую чашу с пуншем и портящий всем день!

— Черепно-мозговая травма определенно сделала тебя более креативной. И, к счастью, менее вразумительной, — монотонно произносит он и смотрит на Мальчика-ножа. — А кто этот очаровательный молодой человек? Поклонник? — Джек машет рукой перед его лицом. — Он слепой? Или просто тупой?

Что-то во мне натягивается и рвется за долю секунды. Я не так много помню о Джеке, но я адски уверена, что он знает Мальчика-ножа, и как он был со мной мил. Маленьким, своеобразным способом, но, тем не менее, это так!

— Почему я чувствую неожиданный порыв совершить насилие над твоим лицом? — наклоняю я голову набок. Возможно, я все выдумываю, но его грудь слегка раздувается. Гнев? Конечно, это гнев.

— Должно быть, твое тело помнит то время, когда ты ударила меня так сильно, что я видел сквозь время и пространство, — отвечает он.

— Тебе понравилось то, что ты видел? Тщеславных пришельцев? Сверхновую звезду? Манторока[12], Бога Трупов?

— Я видел альтернативную вселенную без тебя. И это было похоже на рай.

Мальчик-нож усмехается.

— Услышал что-то смешное? — глумится над ним Джек.

— Ты в течение двух недель ни с кем не разговаривал в школе, а теперь она вернулась и ты… — Мальчик-нож качает головой. — Неважно.

Я наблюдаю за тем, как он уходит. Джек молчит, его губы искривлены. Я глубоко вдыхаю и перекатываюсь с носка на пятку.

— Ты действительно ненавидишь меня, да? — спрашиваю я. Ледяные голубые глаза Джека устремляются вверх, чтобы встретиться с моими.

— Что?

— Как сказал Мальчик-нож, ты не разговаривал, когда меня не было, я возвращаюсь, и ты швыряешься оскорблениями. Так что, должно быть, ты действительно меня ненавидишь, раз даже нарушил свое молчание. Поняла.

Я прочла письмо, которое ты отправил Софии, и прекрасно знаю, как сильно ты меня презираешь.

* * *

Мальчик-нож и понятия не имеет, насколько это важно.

Айсис закинула руку ему на шею, словно это ничего не значит. Она делала так только с Реном, и то, потому что он менее пугающий, чем щенок. Но Мальчик-нож другой. Он пугающий, сердитый, высокий и у него есть мускулы, которые скрываются под этими кофтами с группой «Black Sabbath». Он не Рен. Он мужчина. Месяц назад мое прикосновение вызвало у нее панику и слезы. Это воспоминание было настолько болезненным, что она заблокировала его. И вот теперь она прикасается к нему, словно для нее это невероятно легко.

Мое сердце так сильно бьется, что я чувствую его в кончиках пальцев. Я весь накален, огонь охватывает меня, как лесной пожар. Я должен это контролировать. Я должен развернуться и уйти. Я похоронил свою надежду. Я думал, что она мертва. Но той ночью в больнице она оживила ее, как опытный некромант. Словно я и вовсе ее не хоронил. И теперь я не могу себя контролировать. Не когда она здесь, не когда она трогает…

Я стою позади нее. Мальчик-нож с опаской поглядывает на меня, и она оборачивается. Ее фиолетовые пряди еще больше потускнели. Она не такая бледная, какой была в больнице — на щеках красуется розовый оттенок. На ее губах играет легкая улыбка, и так как я идиот, то позволяю этой улыбке разжигать огонь во мне все больше и интенсивнее.

— Ах! Неужели это Джек! Джек Потрошитель женского чувства собственного достоинства. Джек Воробей, который летает вокруг и гадит на головы. Джек-дрочитель в каждую чашу с пуншем и портящий всем день.

Оскорбление возвращает меня на пять месяцев назад. Когда только началось наше противостояние. Словно вообще ничего не изменилось. Я по-прежнему ей не нравлюсь. Но это лучше. Я могу довольствоваться антипатией, пока она меня замечает. Помнит меня. Считает меня достойным знания. Я должен быть прежним. Я должен показать ей, кем я был раньше. Если мне повезет, это спровоцирует ее воспоминания. Я не могу быть медленным или нежным. Я должен быть старым Джеком.

— Черепно-мозговая травма определенно сделала тебя более креативной. И, к счастью, менее вразумительной, — произношу я и перевожу взгляд на Мальчика-ножа. — А кто этот очаровательный молодой человек? Поклонник? — Я машу рукой перед его лицом. — Он слепой? Или просто тупой?

Улыбка Айсис увядает. На ее губах формируется небольшая, искривленная гримаса.

— Почему я чувствую неожиданный порыв совершить насилие над твоим лицом? — наклоняет она голову набок, как маленькая злая птичка. Это крохотное движение так ярко напоминает мне о ночи у Эйвери. Я резко втягиваю воздух, когда воспоминания наполняют меня: ее обнаженная ключица, улыбка, когда она говорит, что может чувствовать мой пульс, ее нежные вздохи…

Контроль, Джек. Контролируй себя. Ты — прежний Джек. Тот, который думал, что она раздражающая помеха. Я прочищаю горло:

— Должно быть, твое тело помнит то время, когда ты ударила меня так сильно, что я видел сквозь время и пространство, — отвечаю я.

— Тебе понравилось то, что ты видел? Тщеславных пришельцев? Сверхновую звезду? Манторока, Бога Трупов?

— Я видел альтернативную вселенную без тебя. И это было похоже на рай. — Мальчик-нож усмехается, и я бросаю на него взгляд. — Услышал что-то смешное?

— Ты в течение двух недель ни с кем не разговаривал в школе, а теперь она вернулась и ты… — Мальчик-нож качает головой. — Неважно.

Он разворачивается и уходит, как только я решаю разорвать его. Он прав, но эту часть Айсис не должна знать. Никогда.

— Ты действительно ненавидишь меня, да? — спрашивает она.

— Что?

— Как сказал Мальчик-нож, ты не разговаривал, когда меня не было, я возвращаюсь, и ты швыряешься оскорблениями. Так что, должно быть, ты действительно меня ненавидишь, раз даже нарушил свое молчание. Поняла.

— Нет… — выпаливаю я и останавливаю себя. Нет, Господи, это вовсе не так. Но как я могу сказать ей это? Как я могу сказать ей, насколько я…

— Слушай, все в порядке, — улыбается она. — Я по-прежнему благодарна за то, что ты спас маму. Это единственная причина, почему я не ударила тебя. Ну, и еще то, что я становлюсь красивой зрелой бабочкой. Но в основном это для мамы. Конечно, раньше мы боролись друг с другом. В общем, держись от меня подальше, а я буду держаться подальше от тебя. И пусть каждый идет своей дорогой. Хорошо звучит?

Мой желудок падает. Нет. Нет, это совсем не хорошо звучит. Это последнее, чего я хочу.

— Так ты убегаешь? Это твое решение? — сердито произношу я. — Я часть твоего прошлого, Айсис. Ты убежала от Уилла Кавано, но ты не сможешь сбежать снова. Этим ты ничего не решишь и не получишь никакого спокойствия.

При упоминании его имени она отшатывается и поеживается, а затем выпрямляется и сердито смотрит на меня.

— Какого дьявола ты думаешь, что знаешь обо мне?

— Ты не можешь просто вычеркнуть меня из своей жизни, как сделала с этим подонком. Я не он. Поэтому не относись ко мне так же, как к нему.

— Ты ненавидишь меня, — говорит она вяло. — Он ненавидит меня. Я считаю, что лучше вырезать из своей жизни людей, которые меня ненавидят.

Все во мне кричит, чтобы я задержал ее. Обнял ее. Показал ей, что я не ненавижу ее. Но тот Джек, которого она едва помнит, не сделал бы этого.

— Ты раздражаешь меня, — говорю я холодно. — Но я не ненавижу тебя. Есть разница.

— Не большая, — смеется она.

— Я уважаю тебя. Я не согласен с тобой в большинстве вещей, но я уважаю тебя. — Она усмехается. — Меня не волнует, веришь ты или нет, но это правда. До того, как Лео на тебя напал, мы уважали друг друга. Надеюсь, однажды ты сможешь вспомнить больше.

— Все, что я могу вспомнить, это тот дурацкий поцелуй.

— Который? — выпаливаю я, прежде чем успеваю остановиться. Я очень хотел знать, о каком именно поцелуе она вспомнила с тех пор, как она заговорила о нем в больнице. Ее глаза расширяются, пока не становятся размером с янтарные монеты.

— Который? О чем ты гово…

Пронзительно звенит звонок. Она вздрагивает от шума, и я пользуюсь возможностью нырнуть на лестничный пролет, оставляя ее позади. Математический анализ и близко не может проникнуть сквозь легкий туман неверия. Я нервно покачиваю ногой на протяжении всего занятия и стучу карандашом по бумаге. Что, черт возьми, я только что сделал? Я не могу контролировать себя рядом с ней. Я думал, что смогу. Я обещал, что буду. Но представление ее присутствия и ее фактическое присутствие — две очень, очень разные вещи. Я выбалтываю лишнее. Позволяю пропустить изменение языка тела.

Я не контролирую себя, когда она физически находится рядом со мной.

И это пугает меня. Поскольку то, что ей больше всего нужно от меня, нет, от любого мужчины — это чтобы они контролировали себя.

Когда заканчивается математический анализ, я смотрю в окно. Она как раз проходит прямо подо мной, с Кайлой. Она выглядит счастливее: улыбка на ее лице сменила хмурый взгляд, который я ранее вызвал. И именно тогда я вижу это. Там, на ее голове, бледно-белый шрам. Он не большой, но и не маленький. Он неровный и розовый по краям. И только начал затягиваться. Едва-едва заживающий. Вид этого шрама посылает волну гнева в мое горло и легкие.

Она пострадала, потому что я был недостаточно быстр.

Как и с Софией, все повторяется.

Я хватаю книги и толкаю дверь. Мне нужен воздух. Мне нужен не воздух. Мне нужна тишина и отсутствие Айсис. Стена за кафетерием — единственное место в школе, где можно покурить, не будучи пойманным. Здесь несколько человек, которые тоже смеются. Я прислоняюсь к стене и прикуриваю сигарету. Дым устремляется вверх по спирали, и ожог в горле соответствует горящей вине в моей груди.

— Эй, — раздается рядом со мной голос. Мальчик-нож.

— Что тебе надо? — ворчу я. Он пожимает плечами.

— Ты неважно выглядишь. Поэтому я решил спросить, не собираешься ли ты блевать. Ну, знаешь, просто, чтобы не стоять слишком близко к тебе, если что.

— Сейчас ты стоишь близко.

— Если ты можешь разговаривать, значит, ты не собираешься блевать. Так что я могу стоять здесь.

Он раздражающий, но весьма честный.

— Когда ты начал курить? — спрашивает он. — Я думал, ты весь такой совершенный и собираешься в Гарвард, ну и всякое подобное дерьмо.

— А ты? — отстреливаюсь я.

— Когда мой старик сказал мне, что я слишком слаб, чтобы курить. Назло ему, думаю.

— Где он сейчас? — спрашиваю я.

— В тюрьме.

После длительной тишины, Мальчик-нож тушит сигарету.

— Ты ведь заметил это, не так ли? — смотрит он на меня.

— Заметил что?

— То, что на руке у Айсис.

— И что это?

— Для такого умного и наблюдательного, ты очень медленный, — посмеивается он.

У меня ни на что не осталось энергии, кроме как изогнуть губы в его сторону.

— Было весело, — наконец заговаривает он. — Наблюдать за вами двумя — самое забавное, что я когда-либо видел в этой сраной дыре. Так что я дам тебе один совет: не кури рядом с Айсис.

— Что заставило тебя думать…

— Ей это не понравится. Поверь мне.

— Она сказала тебе, что ненавидит это?

— Она и не должна.

Мальчик-нож щурится и, прежде чем я смогу допросить его дальше, уходит. Я несколько минут обдумываю все это, ломая мозг, чтобы сложить все кусочки вместе. А затем до меня доходит. Как только звенит звонок на следующее занятие, все складывается воедино.

Мои внутренности начинают кипеть.

Если я когда-нибудь встречусь лицом к лицу с Уиллом Кавано, то это будет его смертная казнь.

* * *

Директор Эванс просто в восторге видеть меня снова. И говоря это, я имею в виду, что он бродит по офису, глотая аспирин, как конфетки.

— Эванс! — кричу я, раскрывая объятия. — Давно не виделись, приятель!

— Айсис, пожалуйста, у меня болит голова…

— КАК ЖЕНА? КАК ДЕТИ?

— Тебе нравится меня мучить, — стонет он.

— Мне нравится все, что не скучно, — плюхаюсь я в кресло напротив его стола. — Итак? Чем обязана этому славному вызову?

Он осторожно убирает руки от своих ушей и подходит к своему столу, затем достает конверт с роскошными, чернильными словами на нем и эмблемой какого-то здания.

— Это то, что я думаю? — спрашиваю я.

— Стэнфорд, — спокойно отвечает Эванс. — Пришло тебе сегодня.

— И вы проявили достаточно сдержанности, чтобы его не открыть! Вы изумительный, Эванс! Действительно. Вы выросли из маленького мальчика, который везде расклеил мои фотографии, где я толстая.

Он вздрагивает.

— Как насчет того, чтобы ты его открыла?

— А как насчет того, чтобы я заменила ваш яблочный сок мочой?

— Айсис…

— Послушайте, Эванс, — вздыхаю я. — У моей мамы суд на носу. Не знаю, слышали ли вы об этом. Я ей нужна. Вероятно, очень надолго. Я, конечно, могу делать всю эту ерунду с наверстыванием домашнего задания и окончить школу или что-то еще, но правда в том, что я не лучший ученик. Безусловно. И очевидно, вы это знаете. Я хороша на бумаге, но я создаю много проблем и я незрелая, и говорю глупые вещи. Так что, я действительно не заслужила это. То есть, конечно, заслужила, но мне не место в колледже. Особенно не в Лиге Плюща. Лучше бы они отдали это место, хм, кому-то из Китая? Кому-то действительно увлеченному и зрелому. Кому-то, кто не я, — отталкиваю я письмо обратно ему. — Итак, знаете, вы можете его открыть. Или выбросить в мусорку. Мне без разницы. Но я не поеду туда.

Эванс молчит. Когда он, наконец, смотрит на меня, кажется, что он выглядит гораздо старше. Морщинки под его глазами глубже, а его лоб в складках от дюжин лет усталости.

— Ты делаешь то же самое, что и Джек.

— Что?

— Отказываешься поступать из-за людей, которых любишь. Отказываешься… стать выдающейся. У тебя такой потенциал, Айсис. И ты выкидываешь его.

— Что вы имеете в виду, отказался? Он отказался?

— Ты не помнишь? Он хотел остаться здесь, в Огайо, чтобы заботиться об этой девочке, Софии. Он получил предложения практически со всей Лиги Плюща.

— Но сейчас он собирается в Гарвард. Люди не затыкаются насчет этого.

— Да. Только он изменил свое решение после… на самом деле, я не знаю, из-за чего он передумал. Но я не могу позволить тебе сделать то же самое. Пожалуйста. Знаю, я сказал, что это будет твое решение, но, пожалуйста, просто открой письмо, прочти и подумай над этим. И если ты все еще не захочешь туда, я буду уважать твое решение.

Я фыркаю и несколько мгновений смотрю на конверт, прежде чем хватаю его обратно.

— Хорошо. Прекрасно. Но не ждите счастливого конца!

— Я никогда не жду, — грустно улыбается Эванс.

Я встаю, чтобы уйти, но он окликает меня:

— Ох, и Айсис? Удачи в суде. Надеюсь, он получит по справедливости.

Я сжимаю кулаки и захлопываю за собой дверь. Что Эванс знает о справедливости? Он был подонком, который везде расклеил мои фотографии, а затем, когда обнаружил, что я достаточно умна, попытался компенсировать это, проталкивая меня в широко открытую, жадную глотку каждого заносчивого колледжа в мире.

Я толкаю дверь и выхожу во двор. Морозный, февральский воздух покусывает мои лодыжки, но яркое солнце согревает мое лицо. Успокаивающий контраст. Я замечаю Кайлу, сидящую на низкой кирпичной стенке и смотрящую в пространство.

— Ты выглядишь так, будто думаешь, — говорю я. — Должна ли я сфотографировать сей памятный момент?

— Очень смешно, — закатывает она глаза. — Даже весело.

— Стараюсь, — сажусь я рядом с ней. Она хмурит брови и снова смотрит в пространство. Прежде чем я придумываю саркастичное замечание, чтобы вытащить ее из этого угрюмого настроения, она поворачивается ко мне и выпаливает:

— Почему Рен так странно себя ведет, когда видит Джека?

— Хороший вопрос. Не могу сказать точно, поскольку недавно половина моего мозга вытекла на пол моего коридора, но я практически уверена, это из-за того, что он сделал нечто плохое. По крайней мере, так говорит Рен и мои туманные воспоминания.

— Джек сделал что-то плохое? Но… но что?

— Не знаю, — пялюсь я на траву. — Правда не знаю, и это убивает меня каждый день, но я каким-то образом умудряюсь воскресать и бродить вокруг, притворяясь живой.

— Я помню, что они были друзьями, — говорит Кайла. — Я перевелась сюда в четвертом классе. Они были друзьями. Рен, Джек, Эйвери и та девочка, София, были друзьями. Они действительно крепко дружили. Словно круг, в который никто не может пробраться. Я им завидовала. У меня не было хороших друзей — только люди, которым нравились закуски в моем доме и моя косметичка.

Звучит одиноко, но этого вслух я не произношу.

— Почему ты снизошла до Рена? Ты же говорила, что он ботаник.

— Н-ну да, — краснеет Кайла. — Он король ботаников. Но… я не знаю! Просто он становится таким… таким чудным, когда видит Джека. Это странно.

— Я знаю только, что что-то произошло в средней школе. Эйвери сделала что-то, чтобы причинить боль Софии, а Джек остановил это. И Рен был там с камерой, потому что Эйвери заставила его это снимать.

Глаза Кайлы расширяются.

— Как думаешь, есть ли пленка с этой записью? Если Рен снимал это…

— Сомневаюсь, что он стал бы ее хранить. Он так виноват, что, вероятно, уничтожил ее. Можешь спросить его об этом. Но эта тема его действительно напрягает. И он типа всегда как на иголках. Никогда не расслабляется. Наверное, это не лучшая тема для разговора.

— Да, — произносит она тихо.

— Откуда вдруг такой интерес, Коперник? Он… он тебе нравится или типа того?

Лицо Кайлы охватывает ярко-красный румянец, и она моментально вскакивает.

— Ч-что? Нет! Не будь глупой! Он не в моем вкусе!

Я смеюсь и следую за ней, когда она шагает по замерзшей траве.

— Ты плохая лгунья, — говорю я.

— Ты плохой… плохой… накладыватель-карандаша-на-глаза! — резко произносит она. Я сдерживаю смех и терплю неудачу.

— Слушай, я тоже любопытная. И некоторое время я уже просто сгораю от любопытства. В больнице Рен говорил мне что-то об озере Галонага. У Эйвери…

— …там семейный коттедж, — заканчивает Кайла. — Да. Последние четыре года я каждое лето бывала там. Он красивый и огромный, а озеро, словно в пяти шагах от двери, и шелковый гамак, и канделябр, который, я думаю, принадлежал Майклу Джексону…

— К черту канделябр Майкла Джексона, мы должны туда съездить. Может не в сам дом. Потому что это будет незаконное проникновение. Поэтому вместо этого мы собираемся слегка повторгаться на территорию вокруг ее дома. Как думаешь, ты сможешь вспомнить дорогу к ее коттеджу?

— Весенне-летняя коллекция «Шанель» 1991 года находит новое определение постмодернистскому феминизму в мире моды?

Пауза.

— Переведи? — произношу я.

Кайла вскидывает руки.

— Это означает да!

— Потрясающе. Суббота, десять утра, у меня. Я веду — ты обеспечиваешь непередаваемую атмосферу и напитки «Гаторейд».

— Суббота? Я иду с мамой в парикмахерскую. Почему не пятница?

— Суд, — бормочу я. Глаза Кайлы расширяются.

— Ох. Точно. Совсем забыла.

— А я нет, — монотонно говорю я.

— Ты… ты хочешь, чтобы я пришла? Я могла бы… я не знаю. Обеспечить моральную поддержку? И «Гаторейд»?

— Да, — хихикаю я. — Мне это нравится. Очень.

Кайла хватает меня под руку и улыбается. Мы идем в приятной тишине между нами, тишине, которая устанавливается между двумя людьми, которые рассказали друг другу все, что сгорали от нетерпения сказать, и только холодный пепел опускается на землю. Тишина спокойная и приятная, она помогает успокоить мои первый-день-возвращения нервы, словно успокоительный бальзам.

А затем Кайла осторожно начинает читать мне лекцию о тонкостях весенне-летней коллекции «Шанель» 1991 года и почему я должна проявить интерес к броским пальто с широкими плечами.

И каким-то образом это еще больше утешает.

Мир меняется, и я вместе с ним.

Но некоторые вещи остаются неизменными.

* * *

Когда я возвращаюсь из школы, мамы еще нет дома, поэтому, как только я вхожу, сразу же снимаю штаны и выдыхаю с облегчением. Исчадие ада смотрит на меня своими большими, желтыми глазами.

— Не смотри на меня так. Я знаю, где ты гадишь. И спишь. Иногда это одно и то же место.

Он крадется наверх, чтобы наблевать в мою корзину с грязной одеждой или сделать что-то еще столь же элегантное. Я швыряю ему вдогонку свои джинсы, и они с глухим стуком приземляются на перила, а затем я плюхаюсь на диван и смотрю на конверт, который дал мне Эванс. Красно-белая эмблема Стэнфорда смотрит на меня. От него попахивает надменностью, хотя я до сих пор его не открыла. Я могу почувствовать дрянной запах притворства, который просачивается сквозь трещины в конверте.

Он насмехается надо мной. Так что я встаю и бросаю его в камин.

Холодный камин. Без реального огня. Но, справедливости ради, если я была бы сделана из бумаги, то простое присутствие старого угольного пепла, трущегося о мою белую задницу, заставило бы меня какать чернилами следующие несколько дней.

— Страшно? — спрашиваю я, но конверт остается нахальным. Я полчаса на него пялилась, прежде чем набралась смелости его открыть. Просто смотрела и наблюдала, как череда ужасающе важных жизненных решений проносится перед моими глазами. Мама нуждается во мне больше, чем Стэнфорд. Но это же Стэнфорд! Стэн-долбанный-форд. Стэн-такой-весь-при-деньгах-что-его-фамилия-должна-быть-Форд-как-у-парня-который-изобрел-машину-Форд. Они достают деньги из задницы и они заблаговременно связались со мной. Это отказ. Должен быть. Такое место, как Стэнфорд, никогда не захочет такую обычную, скучную, средне-западную белую девочку, как я. Да, я получаю хорошие оценки, ну и что с этого?! Я не занимаюсь миллионом благотворительной деятельности после школы, как Рен, не состою в Менса[13], как Джек, и не богата, как Эйвери. Буквально нет ничего, что бы выделяло меня среди других.

Но если они приняли меня, только если, тогда Эванс прав. Я ненавижу вкус этих слов на своем языке, но он прав. Стэнфорд изменит меня. Я отправлюсь туда и узнаю так много, что стану чем-то большим. Или меньшим. Или, возможно, я завалю экзамены. Мда, наверное, завалю. Но если нет, то такие места, как Европа и вещи, которые я всегда хотела сделать, например: без труда выучить испанский или погрузиться в женские исследования, или размышлять о загадках микроорганизмов — все это окажется в моих маленьких, грязных ручонках.

Вид счетов, сваленных на столе, ударяет по мне, как тонна свинцовых брусков. Кого я обманываю? Даже если я поступила, мама это не потянет. Мне придется пахать как ишак двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, чтобы заработать на обучение. Я, наверное, буду несчастна. Было бы разумнее остаться дома, здесь, с мамой, найти работу и поступить в местный муниципальный колледж. Это сэкономит наши деньги.

Я хватаю конверт и как сумасшедшая несусь в свою комнату. Плюхаюсь животом на свою кровать и тащу к себе мисс Маффин.

— Окей, ты открывай.

Я управляю ее маленькими лапками, мои руки дрожат, она открывает конверт и достает письмо. Содержимое вываливается на покрывало. И я давлюсь собственной слюной.

Это больше, чем просто письмо. Это огромный пакет документов.

«Не будь такой размазней!» — монотонно повторяет мисс Маффин. — «Но и не действуй сгоряча! Сначала прочти письмо!»

— Уважаемая мисс Блейк. Поздравляем! Мы рады сообщить вам, что вы приняты в Стэндфордский Университет на осенний семестр 2012 годаОБОЖЕМОЙОБОЖЕМОЙОБОЖЕМОЙ.

«Дыши!» — причитает мисс Маффин. — «Не забывай дышать! Это, своего рода, необходимо!»

Мой разум полностью очистился — все мысли о Джеке, и его последняя фраза: «который» (поцелуй, естественно) вылетают в окно. Я временно забываю об озере Галонага и злости Софии. У меня просто микроинсульт, и я сворачиваюсь, как угасающая звезда. Персиковое дерево за моим окном без промедления восхищается происходящим.

— Я поступила! Я поступила в Стэнфорд! — кричу я в потолок. Письмо трясется в моих руках, когда я нетерпеливо проглатываю оставшуюся часть. Там написано что-то о бланке расселения и бланке о финансовой помощи, а в самом низу упоминается стипендия. Стипендия? Я никогда не подавала на стипендию. Эванс…?

А затем мои глаза расширяются при виде суммы, указанной на приложенной бумаге. Тридцать тысяч долларов! На четыре года или пока я не получу степень бакалавра при условии, что мой средний бал будет четыре. Это не много для Стэнфорда, но это существенно снизит стоимость обучения. Я действительно могла бы держаться на плаву, если бы получала еще несколько стипендий и работала. Это выполнимо. Мое сердце быстро сжимается и разжимается. Я могу это сделать. Я могу сделать что-то другое, что-то дикое, невероятное и удивительное…

— Айсис? — снизу доносится мамин голос. — Айсис, ты дома?

Я вскакиваю и несусь вниз, поскальзываюсь на нижней ступеньке, но изящно балансирую и врезаюсь прямо в ее грудь.

— Я поступила! — кричу я. — Я поступила в Стэнфорд!

Мамины глаза расширяются.

— Ч-что? Стэнфорд? Как…

Я сую ей в руки письмо и дрожу на острие ножа целых десять секунд, пока она читает. Ее лицо светится изнутри, словно свечка сквозь замерзшее оконное стекло, сверкающая во всех направлениях. Она обнимает меня, сильнее, чем когда я очнулась в больнице, сильнее, чем когда я вернулась домой из больницы, сильнее, чем когда я прилетела в аэропорт Огайо из Флориды.

— Ох, милая. Я…я так тобой горжусь. Это потрясающе! Когда ты успела подать заявление в Стэнфорд? И почему ты ничего не сказала мне?

— Я просто… просто подала его для прикола. Я не ожидала, что на самом деле поступлю, — лгу я. Мамина радость омрачается тревожными морщинками, но она изо всех сил старается скрыть их от меня. И тогда я замечаю ее пальто и новый рецепт таблеток, торчащий из ее сумки.

— Давай поговорим об этом после ужина, хорошо? Позвони отцу и расскажи ему! — настаивает мама.

Папа просто в восторге. Он предлагает помочь мне с некоторыми расходами, гордость в его голосе так очевидна.

— Келли! Келли! — Я слышу, как он зовет мою мачеху. — Айсис поступила в Стэнфорд!

— Стэнфорд! — приторный голос Келли просачивается через телефон. — Быстро, дай мне трубку.

Я глубоко вздыхаю и собираюсь с духом для неизбежного решающего поединка.

— Айсис! — восклицает Келли.

— Келли! — подражаю я. — Так приятно снова тебя слышать! Раз в два года явно недостаточно!

— Согласна! Стэнфорд… вау. Это невероятно! Надеюсь, что Шарлотта и Марисса будут такими же умными, как ты, когда вырастут.

— Они могут попытаться, — ласково произношу я. Она смеется, но за этим смехом скрывается очевидное: мы не любим друг друга. Просто мы никогда не говорим это вслух.

— Этим летом ты действительно должна к нам приехать, — давит Келли. — Мы с твоим папой везем детей… — Она делает акцент на слове «детей», втирая мне в лицо, что я не включена в эту категорию. — …на Гавайи. Мы должны отправиться туда все вместе, прежде чем ты уедешь в Стэнфорд.

— Ах, но ты мне нравишься гораздо больше, когда находишься на гигантском расстоянии от меня.

Она смеется, коротко и резко.

— Ну что ж, возвращаю телефон твоему отцу. Еще раз поздравляю!

— Итак, каков план? — говорит папа. — Надо заполнить FAFSA[14]? Я приеду на твою церемонию вручения дипломов, о-о, я могу отвезти тебя туда. Дорожное путешествие только для нас с тобой! Как тебе? Нравится?

Я улыбаюсь в пол. Ага. Это было бы здорово. Если бы мне было пять лет. Он пытается наверстать упущенное время. Это так очевидно и так нелепо. Я больше не ребенок. Он упустил свой шанс меня воспитать. Мама, по крайней мере, пыталась, даже если на тот момент я уже была подростком.

— Не знаю, пап. Я об этом подумаю.

— Хорошо! Продолжай хорошо учиться, мы поговорим об этом позже. Люблю тебя.

— И я тебя.

Эти слова ничего не значат. Но это нормально, как и большинство вещей в эти дни.

Мама суетится на кухне, готовя праздничный ужин. Она заставляет себя быть счастливой ради меня, но я знаю, что-то не так, и на этот раз это не предстоящее судебное разбирательство. Она настолько поглощена приготовлением сэндвича с беконом, салатом латук и помидором, что я не смогу получить от нее серьезный ответ, поэтому я поднимаюсь наверх, включаю свой лэптоп и просматриваю фотографии Стэнфорда. Затем расширяю свое исследование: существует множество замечательных заграничных программ. Англия, Франция, Италия, Бельгия. Кампус выглядит потрясающе, словно картинка из журнала: идеальные зеленые лужайки и чистые здания, а калифорнийский солнечный свет превращает все в золото. Их математическая программа невероятна, у них действительно знаменитые профессора, о которых я только читала в научных журналах. Не то, чтобы я читаю это ботаническое дерьмо. Я просто, эм, иногда просматриваю их, пока какаю.

Но все же.

Это все, чего я хотела, хотя даже и не подозревала об этом.

Я копаюсь в своей электронной почте, чтобы поблагодарить их за стипендию и рассказать Эвансу, но останавливаюсь на одном специфичном сообщении. Оно новое — отправлено всего четыре часа назад со странного адреса. Сначала я думаю, что это спам, но затем я читаю заголовок сообщения:

«Айсис, я знаю, что ты там».

Жуткий-возможно-от-серийного-убийцы заголовок, я щелкаю на него. Что ужасного может произойти? У меня отличный брандмауэр[15], а если это фишинг-письмо[16], то я просто не буду ничего в нем нажимать. В сообщении всего одна строчка:

«Джек Хантер — зло».

Это что шутка? Это должно быть дрянное, шутливое сообщение от кого-то из школы. Я слышала именно такие слова от людей в школе, но в подобном сообщении, это пугает. Это каким-то образом кажется более угрожающим и реальным. Я пытаюсь выследить электронный адрес, проверяя его через Гугл, но ничего не выходит. Это просто беспорядочный набор букв и цифр, который также может оказаться и спам-бот[17], но это не так. Это кто-то, кто знает мое имя, кто-то, кто считает, что Джек Хантер — зло. Я, конечно, с ним конфликтую, но я не думаю, что он зло. Он жестокий и черствый. Но зло? Реальное, подлинное зло? Это немного далеко от правды.

И именно тогда я вижу ее.

К сообщению прикреплена фотография.

Я открываю ее. Она расплывчата, но я вижу деревья и сосновые иголки, покрывающие землю. Вижу темную глыбу, которая выглядит так, будто имеет конечности (человек?), лежащую на земле, а в углу я вижу руку, держащую биту. Биту с каким-то темным пятном на конце.

У меня пересыхает во рту. Я знаю эту руку. Воспоминания нарастают, как стремительная волна. Я схватила эту руку с тонкими, нежными и длинными пальцами. Держала ее, пока мы оба сидели на кровати, и я в чем-то признавалась. В чем-то, что много для меня значило. Грохочущая музыка. Вкус выпивки. Танец. Кровать.

Я знаю, чья рука держит эту запятнанную бейсбольную биту.

Это рука Джека.

Джек нависает над чем-то, что похоже на мертвое тело.

— 7 –

3 года

26 недель

5 дней

Добро пожаловать в ад. Население: я, какие-то идиоты и моя мама.

Справедливость — это, по сути, костюмированный фарс. Ты узнаешь это, когда тебе три года и твои родители говорят тебе, что делиться — значит заботиться, когда и ежу понятно, что делиться — это ужасно, и никакая забота сюда вообще не вовлечена, потому что неважно насколько громко ты плачешь, ни у кого, кажется, нет сочувствия к тебе и твоей кукле, к которой не должны прикасаться чужие руки, ведь все остальные — грязные и тупые.

Суд, по сути, тот же фарс: кучка высокомерных, усталых взрослых, говорящих друг другу делиться и заботиться. А в качестве бонуса — тюремный срок.

Я вздыхаю и снова застегиваю до подбородка пуговицы на своей отвратительной блузке. По крайней мере, мама позволила мне надеть джинсы. Я не смогу морально поддерживать ее, когда моя задница болтается в обтягивающих черных брючках для всеобщего обозрения. Я пытаюсь привести в порядок волосы — мама собрала их в большой пучок, но Кайла шлепает меня по рукам.

— Прекрати. Ты в кои-то веки прекрасно выглядишь.

Я самодовольно улыбаюсь и смотрю на нее. Она сидит рядом со мной в зале судебного заседания, аналогичная белая блузка едва сдерживает ее внушительную грудь. На ней юбка, жемчужные серьги и соответствующее ожерелье, ох, она выглядит как настоящая первая леди. Ну, если бы первой леди было семнадцать, и она была бы латиноамериканского происхождения. Суд не совсем похож на тот, что я себе представляла, ну, знаете, просто я ожидала увидеть переполненные залы уровней CSI, хмурых судей и взволнованных присяжных. Но вместо этого я получила зал, который выглядит, будто прямо из восьмидесятых: странные, покрытые геометрическими узорами ковры и мерцающие флуоресцентные лампы, оу, и, конечно, судью, которая выглядит, как улыбающаяся бабушка с пурпурными волосами и ярко-красными ногтями. Присяжные даже не выглядят серьезными — они переговариваются и смеются между собой. Мама сидит на два ряда впереди нас, ее адвокат рядом с ней. Лео, подонок, сидит за столом слева, а его адвокат что-то ему нашептывает. У подонка рука в гипсе, а нос перевязан.

— Осел, — шепчу я Кайле. — Нос Лео в полном порядке. Он просто играет на публику.

— Он такой противный, — ухмыляется она. — Надеюсь, вся эта гадость вернется обратно к нему! Через «Федекс Экспресс»! Экспресс доставкой!

Я не свожу с мамы взгляд, пока люди заполняют зал заседания. Прошлой ночью я спала на надувном матраце возле ее кровати, иначе она бы не перестала плакать. После того как поутихла вся эта шумиха со Стэнфордом, остался лишь печальный осадок реальности. Мамины плечи дрожат под костюмом-двойкой, но она высоко держит голову.

— Джек придет? — спрашивает Кайла.

— Аха. А что? — киваю я.

Она пожимает плечами.

— Просто… ну, знаешь, это может быть тяжело для тебя.

— Со мной все будет в порядке.

Кайла несколько секунд молчит, прежде чем произнести:

— Для него это тоже было тяжело.

— Что? Для кого?

— Для Джека. Когда ты легла в больницу, он стал совершенно другим. Знаю, я уже говорила это в тот день, когда ты вернулась в школу, но… он очень, очень изменился. Я никогда не видела, чтобы он выглядел таким безучастным. Он выглядел так, словно внутри него все мертво.

— Некого было оскорблять.

Она качает головой и вздыхает. Один раз взгляд Лео ловит мой, и я жестом изображаю, как перерезаю свое горло, чтобы донести до него смысл. После этого он больше не смотрит на меня.

— Хоть иногда твои угрозы заслужены.

Голос принадлежит Джеку, который садится на место рядом со мной. На нем накрахмаленный, темно-синий костюм и изящный голубой галстук, который идеально сочетается с его глазами. Волосы зачесаны назад гелем, подчеркивая острые скулы, а его профиль, как всегда, надменный и величественный.

Кайла бросает на него беглый взгляд.

— Привет, Джек.

— Кайла, — кивает он ей. Два месяца назад их обмен приветствиями был бы совершенно другим, но теперь он почти… зрелый??? Меня аж передергивает. Ужас.

Образ его руки на фотографии, отправленной по электронной почте, не исчезает из моего сознания. Возможно, он кого-то убил! Как бы, теперь этот кто-то мертв! Типа не дышит и не ест! Не-есть — отстой, потому что А. Еда — это потрясающе и Б. Еда — это потрясающе! И сейчас я нормально разговариваю с парнем, из-за которого люди неспособны есть. Он может оказаться типичным Тедом Банди[18], кто знает? Потому что я не знаю. Я ничего о нем не знаю, кроме того, что мои фрагментные воспоминания мне повествуют. И от этого мне хочется кричать. Или блевать. Ох, желательно не одновременно.

— Твоя мама выглядит лучше, — Джек наклоняется и шепчет мне. — Она чахла, пока тебя не было.

— Судя по тому, что я слышала, ты тоже.

Он сиюминутно напрягается, и костюм натягивается на его теле. Прежде чем он успевает открыть рот, конвоир выкрикивает: «Всем встать! Суд идет!», и все в зале суда поднимаются. Бабуля-судья усаживается в свое кресло и говорит нам садиться.

— Почетный судья Вайолет Диего будет председательствовать при рассмотрении дела № 109487, Блейк против Кэссиди, в эту пятницу 7 февраля 2012, — зачитывает охранник с клипборда. — Соответственно миссис Ханна Рот и мистер Грегори Пирсон будут представлять интересы своих клиентов. Мистер Уильям Фитцджеральд выступает в качестве судебного стенографиста. Ваша честь, — конвоир кивает судье Диего и удаляется в угол.

Диего откашливается:

— Насколько я понимаю, данный судебный процесс обращен к мистеру Лео Кэссиди, который обвиняется в проникновении со взломом, нападении и избиении миссис Патриции Блейк и ее дочери Айсис Блейк 4 января 2012 года. Истец, ваше вступительное заявление.

Адвокат мамы, симпатичная белокурая леди, поднимается и проходит в центр зала. Она произносит речь о жестокости Лео, об их истории с мамой и как она покинула Флориду, чтобы от него сбежать. Блонди представляет судебный запрет против подонка, полученный мамой, прежде чем она уехала, мои рентгеновские снимки головы и фотографии беспорядка в доме, сделанные полицией. Фото нашего дома. Осколки стекла, кровавое пятно на стене и…

Я вздрагиваю. Металлическая бейсбольная бита. Кайла хватает мою руку и сжимает ее.

Адвокат защиты утверждает, что Лео находился в состоянии психогенной фуги[19] — последствия посттравматического стрессового расстройства со времен Вьетнама, где он был в качестве медика. Я наклоняюсь к Джеку:

— Ты ведь всезнайка, верно? И знаешь всякие там заумные словечки.

— Сущая истина, — фыркает он.

— Что такое психогенная фуга?

— Это похоже на диссоциативную амнезию, которая у тебя по отношению ко мне, — шепчет он.

— О, вынюхиваешь мои медицинские записи? Тебе не следует этого делать.

— Я не вынюхиваю, я просто понимаю основные психиатрические симптомы. Неважно. Довод касаемо психогенной фуги в его защиту — просто идиотизм. Это достаточно редкое явление, а он не проявлял никаких признаков другой личности. Если судья купится на это, я буду очень удивлен.

— Разве ты не свидетель?

— Они вызовут меня в ближайшее время, — кивает он.

И тут защита вызывает маму для дачи показаний. Она бросает на меня взгляд, и я изо всех сил ободряюще ей улыбаюсь, поднимая большой палец вверх. Она печально улыбается мне в ответ и проходит к месту дачи показаний. Она клянется на Библии конвоиру, и защита начинает ее допрашивать: где она была в тот вечер, во что была одета, где находилась я, как выглядел Лео, что он говорил. Мамина решимость колеблется: руки дрожат, губа прикушена, но она не ломается. Она продолжает говорить даже при том, что выглядит так, словно стекло разрезает ее живот изнутри. Когда с защитой покончено, подходит ее собственный адвокат, и мама представляет полный отчет о происшедшем по настоянию Блонди. Я покусываю губы, чтобы сохранить спокойствие и думаю о единорогах, но даже какающие радугой рогатые лошади не могут отвлечь меня от того, насколько дрожит мамин голос, когда она описывает нападение. Я хочу закрыть руками уши или уйти, но она нуждается во мне. Она смотрит на меня все время, пока рассказывает, так что мне необходимо поддерживать с ней зрительный контакт. Я ее якорь.

— И тогда Джек… — судорожно вздыхает мама. — Друг Айсис из школы, Джек, вошел. Я заметила его поверх плеча Лео.

— Вы видели, было ли у Джека при себе оружие? — спрашивает Блонди.

— Возражение, Ваша честь, визуальное подтверждение оружия на данный момент не релевантно… — начинает защита. Судья Диего бросает на него суровый взгляд:

— Отклонено. Продолжайте, миссис Рот.

— Спасибо, Ваша честь, — кивает Блонди. — Миссис Блейк, видели ли вы у него при себе оружие?

— Да. Бейсбольная бита, та, которую мы храним в шкафу, внизу.

— Что произошло потом?

— Джек ударил его, и Лео свалился с меня на пол, — голос мамы крепнет. Она переводит взгляд на Джека, и он кивает, смотря на нее своими ледяными глазами. — Затем Лео разозлился и замахнулся на него. Он попытался ударить его кулаком, но Джек его опередил.

— По-вашему сколько раз Джек его ударил?

— Четыре. Может быть, пять. Каждый раз, когда Лео пытался подняться, Джек удерживал его внизу, на полу.

— Что произошло потом?

— Джек обнимал меня. Я плакала и дрожала, а Джек обнимал меня и говорил, что все будет хорошо, — улыбается она. — И я ему поверила.

Я перевожу взгляд на Джека. Он смотрит на маму, не отрывая глаз, и есть в них что-то более мягкое, чем обычно.

— А потом он спустился вниз, туда, где находилась Айсис, я пошла с ним и вновь начала плакать, когда увидела ее тело такое… неподвижное. Я так испугалась. Я была просто в ужасе. Вы не знаете, какого… о, боже… — отрезает мама, и Блонди смотрит на судью Диего.

— Это все, Ваша честь.

Я встаю, чтобы помочь маме добраться до ее стула, но Кайла тянет меня вниз, и я наблюдаю, как конвоир делает это вместо меня. Как только мама садится за стол, сразу оборачивается и улыбается мне бесцветной улыбкой, поднимая большой палец вверх. С ней не все хорошо. Но она не боится. Я могу это видеть.

Следующим давать показания вызывают Джека. Адвокат защиты поражен отсутствием каких-либо эмоций на его лице — это определенно его нервирует. Я сдерживаю смех. Добро пожаловать в клуб, приятель.

— Вы ворвались или нет в дом Блейков без разрешения? — спрашивает адвокат.

— Да, — монотонно отвечает Джек. — Я ворвался. Через открытую дверь, которую оставил ваш клиент.

Шепот пробегает по залу суда. Кайла взмахивает кулаком и визжит:

— Ох, он собирается убить этого парня, причем очень жестоко.

Я сжимаю губы. Она и понятия не имеет.

— И свидетелем чего вы стали, когда вошли в дом?

— Я увидел Айсис Блейк, осевшую на пол. На стене было кровавое пятно, так же как и на ее затылке.

— Видели ли вы моего клиента где-нибудь в комнате?

Джек прищуривается.

— Нет. Но слышал его среди шума происходящего наверху.

— Итак, вы не были свидетелем «нападения» моего клиента на Айсис Блейк?

— Нет.

Адвокат ухмыляется и вышагивает.

— Вы схватили или нет алюминиевую бейсбольную биту и отправились наверх, чтобы противостоять моему клиенту?

— Да.

— Был ли мой клиент вооружен?

— Нет. Но это, похоже, не мешало ему пытаться изнасиловать перепуганную женщину.

Я вздрагиваю. Мама совершенно неподвижна, она полностью сосредоточенна на Джеке. По залу вновь проходит волнение, и судья стучит своим молотком.

— Порядок! Порядок в суде!

Когда шепот стихает, адвокат защиты выпрямляется.

— Откуда вы знаете семью Блейков, Джек?

— Айсис… — Джек делает короткую паузу, раздумывая, — знакомая. Из школы.

— Я хотел бы представить вещественное доказательство, — Пирсон подходит, держа в руках диктофон, и кладет его на стол. — Здесь записанный разговор с директором школы, мистером Эвансом, который подтверждает, что вы с Айсис враждовали в школе, откалывая нелепые выходки за несколько месяцев до этого события. Вы не были друзьями. Согласно словам Эванса, все было совсем наоборот. Так почему вы приехали к ней домой? Хотели причинить ей вред?

— Возражение! — кричит Блонди. — Ваша честь, какое отношение это имеет к делу?

— Принято, — вздыхает судья Диего. — Пирсон, постарайтесь придерживаться темы.

— Нет необходимости, — кивает адвокат. — Защита удаляется, Ваша честь.

Джек смотрит на меня. Если я напрягусь достаточно сильно, чтобы обкакаться, то едва смогу различить крошечный кусочек беспокойства в его глазах. Присяжные недоверчиво поглядывают на Джека.

Блонди допрашивает Джека в более позитивном русле, подчеркивая, что Джек сразу же позвонил 911, когда нашел меня, и каким смелым он должен был быть, чтобы противостоять взрослому, разъяренному мужчине. Джек не обращает на это внимания, но я вижу, что она пытается сделать — разрисовать его в благожелательном, героическом свете. И это работает. Умеренно. В любом случае, присяжные больше не смотрят на него так, словно у него три головы.

Джек возвращается. Его кулаки сжаты на коленях, и он выглядит бледнее.

— Ты… ты в порядке? — неуверенно произношу я. — Я имею в виду, кроме того факта, что у тебя на шее огромная, высокомерная опухоль, которую ты называешь головой.

— Я в порядке, — мягко отвечает он. И это наносит мне удар.

— Я, эм, не это имела в виду. Ну, то, с опухолью. У меня просто инстинкт — быть вредной с тобой.

Фрагмент кривоватой усмешки появляется на его губах.

— Я знаю.

А затем вызывают Лео. И адвокат защиты ловко выстраивает свою позицию: Лео воевал во Вьетнаме тридцать лет назад, и там бедняжка получил травму головы, и армейский психиатр поставил ему диагноз «ПТСР». И с каждой маленькой, поверхностной историей ярость в моих кишках разгорается все жарче и жарче. Благодаря этому мой желудок хочет эвакуировать обед на его обувь. Но я ничего не могу с этим поделать. Мне даже не позволят дать показания из-за травмы головы. Я беспомощна. А быть беспомощной — это самая худшая вещь в известной нам вселенной.

— Верно, что ранее в этот же день вы получили звонок от миссис Блейк с просьбой навестить ее дома? — спрашивает Пирсон. Лео поправляет свой гипс и с притворно-серьезным лицом кивает:

— Да.

— Бред сивой кобылы! — кричу я, встав и тыча в него пальцем. — Это вранье, и ты это знаешь!

— Порядок! — стучит молотком судья. — Мисс Блейк, присядьте!

— Он лжет, Ваша честь! Он лживый поддонок, который разрушил мамину жизнь…

— Порядок! — кричит она. — Либо вы немедленно сядете, юная леди, либо я прикажу вывести вас из зала суда.

Я тяжело дышу, а кровь просто кипит в моих жилах. Я готова ударить, драться, пинаться, кусаться и кричать. Но я не могу сделать это здесь. Мама рассчитывает на меня, на этот судебный процесс, чтобы получить немного душевного спокойствия. Я проталкиваюсь через ряды и вылетаю за дверь. Мраморные залы суда слишком чистые. Они издеваются надо мной, такие все незапятнанные и блестящие, в то время как мои внутренности грязные и переполненные отвердевшей ненавистью.

— Эй!

Я игнорирую голос и шагаю по коридору.

— Эй!

— АХХХ! — пинаю я ногой скамейку. — Жалкий говнюк! Хренова лгущая лицо-как-обезьянья-задница сволочь…

— Айсис…

— Если я когда-нибудь буду в пяти футах от него, то прольется много крови. И не фальшивой, как его выступление.

— Айсис, послушай…

— Уверена, делают вилы, которые могут поместиться внутрь человеческого рта. И дальше в горло, все глубже и глубже.

— Айсис!

Кто-то хватает меня за руку. Я резко разворачиваюсь и отдергиваю ее. Там стоит слегка запыхавшийся Джек.

— Послушай, ты должна успокоиться.

— Успокоиться! — смеюсь я. — Я совершенно спокойна!

— Что ты делаешь со своими руками?

— Практикуюсь, — выкручиваю я пальцы.

— Для чего?

— Для того чтобы засуну руки внутрь его кишков.

— Он не выйдет сухим из воды. Даже дебил-новичок из юридической школы может это заметить. Поэтому не заводись так. Это никому не поможет, это не поможет тебе.

— Ох, теперь ты хочешь мне помочь? Странно, потому что в прошлый раз, когда мы разговаривали, ты заявил, что собираешься превратить мою жизнь в ад.

— Правда? Я превратил твою жизнь в ад?

Его голос понижается, становясь низким, глубоким и надтреснутым. Резкое изменение поражает меня.

— Нет, — вдыхаю я. — Ты просто сделал ее немного сложнее.

— Твоя мама нуждается в тебе, — настаивает он.

— Я не могу… не могу вернуться туда. Не сейчас. Если я снова увижу это лицо неандертальца, я…

Джек выгибает бровь.

— Слово, состоящее более чем из четырех букв. Я впечатлен.

— И должен быть! Я целый год в средней школе изучала их. И их волосатые промежности, но в основном их.

— Если ты снова заедешь мне кулаком, это поможет успокоить твою ярость?

— Может быть, — насмехаюсь я. — Ух, наверное, нет. Я ему хочу причинить боль, а не тебе.

Джек смотрит в окно на улицу перед зданием суда, на детскую площадку через дорогу.

— Есть две вещи, которые тебя успокаивают: применение силы и сахар. Мороженое, — показывает он на тележку с мороженым на тротуаре. — Пойдем. Я угощаю.

— Оооо, нет. Я знаю, как это работает. Сначала мороженое, потом свадьба.

— Свадьба, значит? Расскажи мне, — хладнокровно говорит он, когда в итоге мы все равно идем к тележке, — кто этот счастливый морской слизняк?

— Почему морской слизняк? Почему, например, не морской дракон?

— Потому что у морского слизняка нет глаз. Или носа. Или какого-либо видимого интеллекта, помимо поглощения еды и дефекации. Из вас бы вышла идеальная пара.

Я фыркаю. Солнце и ясное, голубое небо — вот какую погоду этим утром нам показал февраль. Я выбираю клубничный рожок, а Джек берет мятный с шоколадной крошкой. Здесь есть скамейка, но я сажусь на траву под деревом. Джек присаживается рядом со мной.

— Ты не должен, — говорю я.

— Здесь тенек, — утверждает он.

— Некоторым задницам лучше быть в милях друг от друга.

— Нет.

После этого проясняющего ответа, мы наслаждаемся мороженым в относительном спокойствии, разделяемым только между двумя людьми, которые являются абсолютными противоположностями. Джек выглядит нелепо в солнечном свете. Нелепый и красивый, эм, ну, и достойный рвоты, конечно.

— Ты можешь вернуться в «Аберкромби»?

— Что? — смотрит на меня Джек.

— Ну, знаешь. Заползти обратно в журнал, из которого вышел. Тогда я смогу спрятать его под кроватью между двумя номерами «National Geographic» по утилизации слоновых отходов и больше никогда не читать его снова.

— Ты сумасшедшая.

— Знаешь, люди болтают о том, что надо быть прекрасной внутри и все такое, — начинаю я.

— И?

— Просто я поняла, что люди не обладают рентгеновским зрением, — трепетно шепчу я. — Они не могут видеть то, что у тебя внутри.

Он устало потирает лоб.

— Мой знак зодиака — рак, — продолжаю я. — Джек облизывает свое мороженое. — Однажды, когда мне было семь, я так сильно плакала, что вновь восполнила влагу изюму.

Мой лепет не отпугивает его, как остальные девяносто девять процентов населения с болтающимися частями между ног. Он просто фыркает.

— Можешь наизусть произнести алфавит задом наперед? — спрашиваю я.

— Да.

— Быстро?

— ЯЮЭЬЫЪЩШЧЦХФУТСРПОНМЛ…

— Сможешь сделать сахарные пончики с корицей?

— Я могу сделать булочки с корицей.

— Умеешь прыгать на скакалке?

— Да.

— Миллион раз, сможешь?

— Если ты дашь мне кибернетические колени, есть небольшая вероятность.

Я всматриваюсь в его лицо.

— У тебя не ярко-зеленые глаза.

— Нет.

— И ты не левша.

— Нет.

— И ты, вероятно, не умеешь играть на окарине.

— К сожалению, нет.

Я откидываюсь назад и элегантно запихиваю мороженое в свое ротовое отверстие.

— Хорошо.

— Все это было ужасно конкретно, — произносит он. Джек доедает свое мороженое и укладывается на траву, положив руки за голову.

— Требования к мужчине моей мечты. Морскому слизняку. Неважно. А тебе вообще можно покидать зал судебного заседания, если ты свидетель?

— Я уже дал показание, не меняй тему, у тебя есть мужчина мечты? — произносит он все это на одном дыхании, после чего быстро втягивает воздух. Я смеюсь.

— Не думала, что у Ледяного Принца может закончиться воздух.

— Мужчина твоей мечты — нереален.

— Бинго, — указываю я на него пальцем. Он прищуривается.

— Так вот что ты делаешь, когда тебе причиняют боль? Выдумываешь мужчину мечты, который не существует, никто никогда не будет соответствовать твоим стандартам, поэтому тебе не придется смотреть в их сторону дважды.

— Аха.

— Ты не сталкиваешься с болью? Ты выстраиваешь стену между собой и ею и притворяешься, что ее не существует?

Солнце пробивается сквозь листья. Слабая боль формируется выше моего желудка.

— Да.

— Ты мучаешь себя.

Я знаю.

— Я в порядке, дружище.

— Ты очень далека от «в порядке», — фыркает он. — И ничего с этим не делаешь.

— А что насчет тебя? — рявкаю я. — Что насчет Софии?

— А что насчет нее?

— Она умирает, Джек-задница. Она умирает, а ты здесь со мной, покупаешь мне мороженое и расспрашиваешь о мужчине моей мечты! Она умирает, а ты поцеловал меня, и очевидно не один раз! До какой же степени надо быть гребаным эгоистом?! Ты специально делаешь так, чтобы тебя было кому пожалеть, когда она, черт побери, умрет?!

Его глаза вспыхивают арктическим холодом.

— Закрой рот.

— Все, что мы делаем — только спорим. Конечно, есть уважение или еще что-то, но уважения не достаточно! Необходима нежность и любовь, и у вас с Софией это есть! — я чувствую как что-то горячее, покалывает в уголках моих глаз. — Так что пошел ты, серьезно. Пошел ты! Не пытайся сблизиться со мной! Не пытайся, черт возьми, меня починить. Я не принцесса — я чертов дракон, а ты, кажется, не замечаешь этого. Так что перестань! Перестань быть со мной милым! Перестать быть со мной не-милым! Просто держись подальше от моей гребаной жизни!

* * *

Она ворвалась словно шторм, и также ушла с тяжелыми шагами, руками, сжатыми в кулаки и развивающимися на легком, весеннем ветерке волосами, а также янтарными глазами, пылающими свирепостью и негодованием.

Что-то тяжелое растет во мне и увядает.

Я не возвращаюсь в зал суда. Я жду в парке и, когда люди выходят, слушаю их болтовню с противоположной стороны улицы. Лео получает три года тюремного заключения за нападение, избиение и взлом. Миссис Блейк машет мне. Айсис игнорирует меня, направляясь к своему комично уродливому «Фольксваген Жук».

Она игнорирует меня. Совершенно. Ни насмешек, ни злобных маленьких улыбочек, ни неприличных жестов. Ничего. Только абсолютная пустота.

— 8 –

3 года

26 недель

6 дней

Директор Эванс — хороший парень. По стандартам Диснеевского злодея. По любому другому стандарту он более или менее ужасный подонок. И я четко это осознаю, однако я провела с ним так много времени, что больше этого не замечаю. Это как дурацкая акварельная краска, в которую выкрашены стены главного школьного здания, или флуоресцентная лампа над партой, которая иногда мигает, за что, между прочим, надо поблагодарить финансирование государственных школ! Лето жаркое, я горячая, небо голубое, а Эванс просто истинный подонок с постоянным кризисом среднего возраста, который он срывает на мне.

В любом случае, я кладу свои ноги на его стол.

— Что случилось, чувак? — спрашиваю я. Однако я точно знаю, что ему от меня надо. Но собираюсь заставить его умолять. Эванс проводит рукой по своей лысеющей голове.

— Я просто беспокоился о своей любимой ученице.

— О, вы стали намного лучше врать! — хлопаю я в ладоши. — Могли бы просто сказать, что хотите знать, что было в конверте из Стэнфорда. Знаете, вы должны быть откровеннее относительно своих чувств. Уверена, в конечном счете, это спасет вас от покупки ужасного, неминуемого, красного кабриолета или от пары лет терапии.

Эванс хмурится.

— Я пытаюсь компенсировать свои ошибки. Сколько еще ты будешь относиться ко мне так, словно я плохой парень?

— Пока вы живы, — радостно отвечаю я. — Вы просто хотите, чтобы я сказала вам, что поступила заблаговременно, ведь тогда вы сможете похвастаться этим перед другими лысыми-друзьями-директорами.

— Ты поступила? Поздравляю.

— Ну уж нет, — покачиваю я пальцем. — Даже не пытайтесь вынудить меня сказать это. Я знаю, как вы действуете.

— И как же, Айсис? Расскажи мне, пожалуйста.

— Закулисные интриги и притворные улыбочки. Вы преуспели бы во Франции девятнадцатого века. Ну, за исключением того, что там всех обезглавливали за такие вещи, — я делаю паузу, задумчиво потирая подбородок, затем улыбаюсь. — Аха! Вы бы отлично преуспели.

Эванс молчит. На этот раз он внимательно и сурово смотрит на меня вместо того, чтобы отводить свой мягкий взгляд.

— Дайте-ка угадаю, — наклоняюсь я вперед. — Вы хотите, чтобы я сказала, что поступила, ведь тогда вы почувствуете себя лучше, почувствуете искупление своей вины за то, что втянули меня в процесс подачи заявлений, как будто поступление в Лигу Плюща компенсирует инцидент с фотографиями и всю ту фигню.

Он не двигается и не моргает. Я откидываюсь на спинку стула.

— Экстренное сообщение, Эванс, — произношу я. — Это называется фигня, потому что это — дерьмо! Поскольку его уже выкакали, и больше ничего нельзя с этим сделать. Его нельзя убрать. Оно всегда будет там. Вонь останется. Это всегда будет тем, что вы сделали. Так что, нет, я не собираюсь говорить вам.

— Ты уже сказала, — улыбается Эванс.

— Да? — усмехаюсь я.

— Ты не была бы такой самонадеянной, если бы не знала, что поступила. Если бы ты не поступила, тебе нечем бы было мной помыкать. И ты бы так не медлила.

Я резко втягиваю воздух. Он прав. Он чертовски прав. Я изучила, как действует он, а он все время изучал, как действую я. Умная маленькая крыса.

— Не знаю, имеет ли это значение, но я рад, — мягко улыбается он. — Я рад, что у тебя есть возможность. Я могу расслабиться, зная, что у одного из моих ярчайших учеников есть возможность стать еще ярче.

Я молчу. Он поднимается и встает у окна, наблюдая за людьми на перемене.

— Потому что, знаешь, ты именно такая. Яркая. Когда ты только перевелась, я просмотрел твои документы и наклеил на тебя стикер «нарушитель порядка». Но ты преподала мне урок. Ты научила меня, что студенческий потенциал заключается не только в тестовых баллах. Я забыл это. Годы пребывания в должности директора вместо учителя отдалили меня от этой истины. Я стал повернут на статистике и поддержании видимости успеха. — Он поворачивается ко мне и с улыбкой произносит, — Спасибо, Айсис. И прости меня за все. Можешь идти, если хочешь.

Я встаю и надеваю рюкзак. У двери я оборачиваюсь.

— Я поступила.

Эванс кивает, слабая улыбка по-прежнему сохраняется на его лице. Просто кивает, не говорит ничего нравоучительного или высокомерного, а затем поворачивается обратно к окну.

Я ухожу, чувствуя себя немного более странно. Немного печальнее.

Немного лучше.

* * *

В моем теле приблизительно девять триллионов клеток, и каждая из них ненавидит пеший туризм. И походы. И прогулки. В общем, все, что связано с передвижением в течение длительного периода времени. Все девять триллионов предпочли бы остаться в кровати. В прохладе. С парфе[20].

— Не могу поверить, что бегала, пока не похудела, — тяжело дышу я, опираясь на дерево. Кайла впереди меня на несколько ярдов спокойно поднимается на холм по тропинке, ведущей к дому Эйвери.

— Мы все совершаем вещи, о которых жалеем! — кричит Кайла в ответ.

— Типа живем.

— Или не придерживаться здорового образа жизни! — произносит нараспев она.

Я смотрю на ствол дуба, и, кажется, он разделяет мое недоверие. «Образ жизни?» — проговариваю я одними губами. Тень на дереве чуть перемещается благодаря солнечному свету — оно пожимает плечами!

— Ты действительно… учишься? — кричу я.

— Мы уже взрослые. Взрослые должны знать подобные слова.

— А я-то думала, что единственные слова, которые они знают — это «выпивка» и «бессмысленный секс».

Кайла смеется, дожидаясь меня на вершине холма.

— Не забывай «счета», — добавляет она, когда я догоняю.

— К-как я могла? — пыхчу я.

— Думаю, их я боюсь больше всего.

— Счетов?

— Счета жуткие, — кивает она. — Колледж меня не пугает. Это как старшая школа, ну, кроме того, что ты там живешь.

— Люди много пьют в колледже.

— Мы и сейчас много пьем.

— Там много заболеваний, передающихся половым путем.

— Эм, а как ты думаешь, почему Марина постоянно чешет свою промежность в спортзале?

— И твои мечты стать рок-звездой будут уничтожены.

— Я больше подумываю о карьере внеземной рок-звезды, — указывает она на небо.

— Да? — смеюсь я.

— Да, — хватается она за свои сиськи. — Эти ребята оценили бы невесомость. К тому же там изящные космические скалы и все такое. О-о, и пришельцы.

— В космосе нет «Космо», — предупреждаю я.

— Да, но это же космос!

Я ухмыляюсь и спускаюсь за ней.

Мы идем еще какое-то время. Ну, или Кайла идет, а я пыхчу. Но даже несмотря на горящие легкие и насморк, я нахожу это место очень красивым: леса здесь пестрят светом и свежим воздухом, а звук недалеко плещущегося озера, словно колыбельная, которую каждую ночь могут слышать только птицы. Кайла останавливается на другом холме и указывает на коттедж. Он огромный, с французскими окнами и с террасой, выложенной мрамором, но, по крайней мере, на подъездной дорожке нет машин. Мы можем свободно рыскать вокруг, только нельзя подходить к дому слишком близко, иначе сработает сигнализация.

— Добро пожаловать в Замок Эйвери!

— Спасибо, астропопка, — шлепаю я по ее заднице. Она визжит и кидает мне в голову сосновую шишку. Она застревает в волосах, но я не вытаскиваю ее, потому что она от Кайлы. Подруга дала мне множество всяких вещей: пирожные на палочке, латте и улыбки, но каким-то образом эта шишка значит для меня гораздо большее, чем любая из этих вещей. Она слегка колючая, иногда причиняет немного неудобства, но она по-прежнему со мной, ох, да и выглядит просто фантастически. Как Кайла.

— Итак, откуда начнем? — спрашивает она.

— Рен сказал, что это произошло в лесу, — озираюсь я вокруг. — Эйвери попросила их выйти на улицу, так что это не могло произойти далеко от коттеджа. Хотя это и не могло быть рядом с дорогой, так как это риск быть замеченной. Мы должны думать как Эйвери.

Кайла демонстрирует свое отвращение. И я хлопаю ее по спине.

— Необходимо принести жертву. Клетки мозга регенерируются через десять часов. Никто никогда не узнает. — Я поворачиваюсь и указываю на юг. — Эта часть леса выглядит идеально. Далеко от дороги, но не слишком далеко от коттеджа.

— Окей, я знаю, что ты очень умная и все такое, но я познакомилась с Эйвери задолго до того, как ты перевелась в нашу школу. Я знаю, как она думает, и она не пошла бы туда.

— Прошу, скажи, почему нет?

— Потому что там тонны грязи. Фу!

— Экстренное сообщение: грязь высыхает! Вероятно, десять лет назад там не было грязи!

— Экстренное сообщение: там всегда грязь, — осматривается она. — Если бы я была Эйвери и хотела бы заманить людей, чтобы сделать с ними что-то плохое, я бы пошла туда. Туда они с братом ходили запускать фейерверки, когда были детьми. От коттеджа то место не видно, поэтому родители ни разу их не поймали.

— Я бы тебя сейчас поцеловала, но еще целых шесть месяцев до того, как я смогу стать лесбиянкой из колледжа.

Кайла ухмыляется, и мы направляемся в сторону леса. Чем дальше мы заходим, тем толще становятся деревья, стволы такие огромные, что закрывают от нас коттедж и озеро. Это идеальная, изолированная граница на полумилю вокруг от подлой здесь-произошло-зло земли.

— Итак, что мы ищем? — спрашивает Кайла. — Пули? Кровь? Человеческие кости? Или… — вздрагивает она и продолжает шепотом, — …разорванную одежду?

— Что-нибудь, что выглядит странно. Что-нибудь, что выглядит так, будто не принадлежит лесу.

Она кивает, и мы разделяемся. Мои руки дрожат. Дыхание поверхностное. Вот оно. Вот то место, где все произошло. Я стою именно там, где все началось. Здесь Джек стал холодной, бесчувственной, пустой оболочкой. Здесь Софии причинили боль. Здесь родилась вина Рена, а Эйвери здесь начала сгорать.

Вот он. Мой шанс.

Я опускаюсь на колени, слои сосновых иголок на земле такие мягкие. Я копаю, переворачиваю камни, заглядываю между корнями, скоплениями грибов и огромными, гниющими пнями. Кайла фыркает, а затем начинает изящно осматривать стволы деревьев и разгребать ногой сосновые иголки, но я не могу ее за это винить. Мы ведь не из CSI. Она права. Что, черт возьми, мы здесь ищем?

После получаса тихой концентрации, мои руки измазаны грязью, а вокруг ногтей кровь из-за усердного копания. Уууупс. Пока не больно, но позже обязательно будет. А затем я чувствую что-то холодное и мокрое на своей лодыжке, и без промедления выдыхаю. Громко:

— Сними это, сними это СНИМИЭТО! КАЙЛА! КАЙЛА! КАЙЛАСНИМИЭТО!

— Что ты кричишь…

— СНИМИ ЭТО!

— Это всего лишь кусочек мха, Айсис!

Я прекращаю крутиться и смотрю вниз. Скользкий, зеленый правонарушитель невинно выглядывает из моих джинсов. Я убираю его, а Кайла закатывает глаза и возвращается к поиску.

— Д-да? — поправляю я джинсы, когда встаю. — Что ж, в следующий раз, когда плотоядный зомби выползет, чтобы съесть тебя, я просто сяду и буду наслаждаться зрелищем. С безопасного расстояния. Что слегка заглушит мою способность слышать твои крики о помощи.

— Это был мох!

— Ну, он ощущался как зомби, и кого мы должны за это винить, гм? Мать-природу? — Я смотрю вверх и кричу на деревья. — Спасибо, мистер дурацкий Белый парень! Может, в следующем раунде исключишь мох-который-ощущается-как-рука-зомби?! Спасибо, люблю тебя, во всем остальном твоя большая поклонница!

— Разве мы не должны вести себя тихо? — шипит Кайла.

— Да, но это не имеет значения! Здесь ничего нет. Я облажалась, окей? Мой большой план, который должен был ответить на все вопросы, провалился, и вот они мы! Копаемся в грязи, словно кроманьонцы, не знающие про огонь! Или перчатки!

Глаза Кайлы становятся стеклянными, и она смотрит вдаль. Я энергично машу рукой перед ее лицом.

— Эй? Не время улетать космос, глупышка, у тебя еще и здесь осталась работенка: необходимо получить степень и разбить сердца мальчишек.

Она хватает меня за руку и медленно переводит взгляд.

— Я вспомнила.

— Вспомнила что?

Кайла смотрит поверх моего плеча.

— Однажды летом, в десятом классе, я абсолютно уверена, потому что тогда на мне был оранжевый танкини, и он был таким изящным и стильным…

— Кайла!

— Точно, гм. Так вот, тем летом мы зашли слишком далеко вдоль озера. Мы проходили здесь, что было странно, так как это очень скалистая местность и обычно мы ходили другим путем, но в тот день решили пойти именно здесь, мы зашли далеко, наверное, чуть дальше отсюда, и Эйвери велела нам… Эйвери велела нам остановиться, — вздыхает Кайла. — Она очень испугалась и жутко взбесилась. Эйвери была на грани паники и сказала нам, что мы должны вернуться, мы все спросили ее почему, но она просто продолжала твердить: «потому что я так сказала» и «это мой коттедж, идиоты, поэтому мы возвращаемся, когда я скажу».

Мое сердце взмывает. Возможно, все это было не зря.

— Шли этим путем? — спрашиваю я. Кайла кивает и указывает за мое плечо.

— Если мы пойдем дальше, я смогу посмотреть с обрыва вниз на озеро и сказать тебе, где конкретно она велела нам остановиться.

Я следую за ней. Она идет так быстро, как никогда, однако адреналин столь же быстро пульсирует в моих ногах, и я с легкость могу от нее не отставать. Солнце по-прежнему высоко и кидает блики на поверхность озера Галонага. Кайла изучает опушки леса, где деревья и грязь переходят в камни и береговую линию. Она каждый раз качает головой и продолжает идти вперед, пока, наконец, не останавливается.

— Прямо здесь. Именно здесь она испугалась.

Я осматриваюсь. Здесь нет ничего необычного — просто лес. Но Эйвери испугалась, когда они дошли досюда, значит, она боялась, что они могут увидеть то, чего не должны видеть. То, что она здесь спрятала. То, что определенно можно заметить, находясь на берегу озера.

— Давай пойдем дальше. Смотри по сторонам, ищи что-нибудь странное.

Кайла кивает и следует за мной. Мы идем медленно, осматривая все вокруг. Кайла замечает это первой и хватает меня за локоть.

— Айсис.

Я смотрю, куда она указывает, и мое сердце падает. Нет, слово «падает» определенно не подходит. Оно вываливается из моей задницы. Оно ушло, а на его месте образовалось нечто тяжелое, свинцовое.

Там, у дерева установлен деревянный крест, а у подножия креста небольшая груда камней.

— Это… — Кайла тяжело сглатывает. — Это…

— Могила, — заканчиваю я. — Да.

Она останавливается, застыв на месте, а я осторожно подхожу к могиле и опускаюсь на колени рядом с ней. Деревянный крест — самодельный, кто-то просто скрепил две толстые ветки бечевкой, однако он выдержал проверку временем. Кора разложилась, и осталось только белое, выцветшее дерево. Если посмотреть под правильным углом, то белый цвет можно легко увидеть через деревья, да и от озера. Хотя, кто бы ни сделал эту могилу, он определенно знал свое дело. Вероятно, камни уберегали тело от животных, которые могли выкопать его и съесть.

Могила очень маленькая.

Я уже знаю, что находится внутри. Но этого недостаточно. Я должна увидеть это собственными глазами. Так что я начинаю убирать камни.

— Айсис! Что ты делаешь? Прекрати!

— Возвращайся к машине, Кайла, и жди меня там.

— Ты не можешь просто… не можешь просто взять и раскопать…

Я оглядываюсь на нее через плечо.

— Истина находится прямо здесь, Кайла. Я должна знать. Поэтому возвращайся к машине и жди меня. Притворись, что я этого не делаю.

Кайла зажмуривается, но не двигается. Я один за другим скидываю камни, затем беру плоский камень и начинаю копать мягкую землю. Когда раскапываю глубже, слышу, как Кайла начинает рыдать. Ее плач эхом раздается по лесу, и каким-то образом я понимаю, что это не первые человеческие слезы, который видят эти деревья. Мои руки болят, пальцы горят, а кутикулы разорваны, и оттуда течет кровь, смешиваясь с грязью, но я не могу остановиться. Я не смогла бы остановиться, даже если бы захотела. Уже на фут разрыла. Два фута, три фута, а затем…

Затем грязь распадается и из-под земли появляется крошечный кусочек розового одеяльца. Моя кровь капает прямо на него. Я копаю быстрее, но гораздо осторожнее и только вокруг свертка, который начинает приобретать форму. Когда раскапываю его полностью, медленно вытаскиваю, стряхивая грязь, затем кладу на землю, покрытую сосновыми иголками, и раскрываю его. Одеяльце заколото булавкой, но она давно проржавела и легко открывается, края жесткой ткани распадаются, словно покрытый коркой, древний цветок, раскрывая свою сердцевину.

Слева от себя я чувствую тепло, исходящее от Кайлы, ее любопытство определенно преодолело отвращение. Но как только одеяло раскрывается, слезы из ее глаз начинают литься гораздо сильнее, чем когда-либо, и она отскакивает, словно обожглась.

— Нет. Нет, нет, нет, — плачет она. — Нет. Нет, НЕТ!

На меня невероятно маленькими и черными глазками смотрит крошечный скелет, который так никогда и не увидел свет. Я совершенно в этом уверена. Пять месяцев? Может шесть, но я могу лишь предположить. Рядом со скелетом лежит маленький браслет с выгравированной надписью. Я дрожащими пальцами поднимаю его.

«Таллула»

Кажется, я смотрю на это имя часами. Днями. Таллула.

Коротко: Талли.

* * *

Звуки подвального помещения оглушают меня в ту же секунду, как я захожу. «Хвост Быка» — определенно нехороший бар и далеко не самый приличный: углы покрыты опилками, мочой и рвотой, однако это именно то, что я ищу.

Это именно то место, где умирают надежды людей.

Субботней ночью он забит доверху. Мужчины шатаются и ржут в свое пиво или виски, неприятный запах пота и затхлого арахиса моментально режет обоняние. Рок-музыка орет из скрипучего музыкального аппарата в углу, а дрожащий экран плазменного телевизора над баром показывает игру, которая, кажется, интересует, лишь часть постоянных посетителей. Бармен — женщина в возрасте с когда-то блестящими, светлыми волосами и невероятно красивой внешностью, однако годы посвистываний в знак восхищения и хватаний за задницу изнурили ее, превратив в бледную пародию.

— Что будете? — кидает она в мою сторону полусекундную, неестественную улыбку.

— Два шота самого крепкого. И джин-тоник со льдом.

— Удостоверение? — спрашивает она. Я достаю его, и она кивает. — Хорошо. Секунду.

Я жду. Я здесь единственный без пуза, так что женщины начинают меня замечать. Хорошо. Это сделает все гораздо легче.

Бармен возвращается с моими напитками, и я выпиваю их так быстро, как могу.

— Эй, — произносит мужчина слева от меня. — Ты слишком молод, чтобы так напиваться.

— Ты слишком стар, чтобы так надоедать.

Он смеется, но это не смех из-за обиды. Это веселый смех. Я смотрю на него: твидовый костюм покрывает достаточно крепкое тело. И я вспоминаю, что он шел за мной по тротуару. Он не толстый, на самом деле совсем наоборот. У него широкие плечи и неплохие мышцы. Он сидит идеально прямо, но расслабленно. Его правый указательный палец и сухожилия, переходящие из него в руку довольно мощные — классический признак человека, имеющего дело с огнестрельным оружием. Военный — несомненно. Его волосы седые и редкие, также как и усы, а темные глаза блестят.

— Люди так напиваются только по двум причинам: чтобы что-то вспомнить или что-то забыть, — говорит он.

— Да ты просто гений тавтологии, — усмехаюсь я. Джин и водка горят на моем языке. Женщины начинают действовать, и я тщательно выбираю свою цель. Это должен быть кто-то достаточно глупый, чтобы предположить обо мне самое худшее. А это означает, что подойдет любой пьяный мужик.

— Это девушка, не так ли? — спрашивает военный. Я не удостаиваю его ответом. — Она привлекательная?

Я молча вращаю оставшийся в стакане лед.

— Значит она некрасивая, — продолжает он. — Должно быть, совершенно омерзительна.

— Нет, — резко произношу я. — Не то, чтобы это имеет значение, но нет.

— Не то, чтобы это имеет значение? — давит он. Я молчу. Он хочет вывести меня на разговор, но алкоголь быстро ударяет в голову, и мне больше нечего терять.

— Я считаю ее привлекательной, — морщусь я. — Не то, чтобы она симпатичная. Нет, она, конечно, симпатичная, но это еще не все, кем она является.

— Конечно, нет. В противном случае ты не был бы здесь из-за нее, пьяный и с невнятной речью.

Я отправляю стакан обратно бармену и смотрю на мужчину. Он слегка улыбается, обернув пальцы вокруг стакана бурбона со льдом. Каким-то образом молчание мужчины раздражает гораздо сильнее, чем его слова, так что я прерываю затянувшуюся паузу:

— Мужчины любят классифицировать женщин, — я презрительно кривлю губы. — Расфасовывают их по маленьким, подходящим коробкам с надписями: «горячая», «милая» или «красивая». Для них так легче, но не для меня.

— Значит, она особенная, — подводит он итог. — Она не относится ни к чему из этого?

— Она все это, — говорю я слишком быстро, что мне абсолютно не нравится. — Гораздо больше, чем все это, и в то же время ничего из этого. Она именно та, кто она есть, ни больше и ни меньше. Но говорить все это сейчас совершенно бессмысленно.

— Она тебя бросила?

— Она сказала не лезть в ее жизнь.

— И вот ты здесь, забрел в захолустный бар с целью подраться с кем-то лишь для того, чтобы выпустить пар.

Я, прищурившись, смотрю на него.

— Я живу достаточно долго, чтобы узнать лицо того, кто ищет драку, — произносит он не переставая улыбаться. — Также я знаю лицо того, кто знает, что значит драться, — при этих словах темные глаза мужчины становятся нечитаемыми. — И я определенно знаю лица людей, которые в глубине души, даже себе не признаваясь в этом, наслаждаются дракой.

Я впиваюсь взглядом в барную стойку, блестящая, деревянная поверхность отражает мое лицо. Мужчина перестает мне улыбаться и делает глоток виски, прежде чем снова заговорить:

— Иногда ты можешь увидеть это в парнях. В армии большинству из нас не нравится то, что мы делаем, веришь ты этому или нет. Мы объединяемся из-за товарищеских отношений, чувства принадлежности, приказа. Не из-за крови. Но время от времени ты видишь, как проявляется истинная суть людей. Им нравится кровь. Некоторые из них прячут это лучше, чем другие, но рано или поздно правда все равно всплывает.

— Что ты говоришь? — рычу я.

— Я говорю, сынок, что ты монстр, — произносит он спокойно. — И ты ненавидишь себя за это.

Мой кулак соединяется с челюстью мужчины, прежде чем я успеваю его остановить. Лед растаял. Самообладание и спокойное, разумное поведение, которое меня сдерживало, мгновенно испаряется, и мужчина оттесняет меня наружу, толкая за плечи, бармен что-то кричит, а пьяные идиоты улюлюкают и орут, делая ставки и следуя за нами, когда мы оказываемся на ночном воздухе. Я наступаю в лужу, когда уворачиваюсь от хука справа. Он настолько мощный, что рассекая воздух, издает слышимый «глухой звук». Мужчина просто огромный. Он выше и шире Лео, а у меня нет биты. Он бросается на меня, и я опрокидываю между нами мусорный бак. Он пинает его в сторону, и тот сминается об стену, словно консервная банка.

И впервые с тех пор, как я увидел Айсис на полу с пятном крови вокруг головы, я чувствую страх. Реальный, настоящий, холодный страх, который проникает в мои легкие и вырывает их через горло.

Я поднимаю кулаки и уворачиваюсь от еще одного хука справа, но он ударяет меня коленом в грудь, и я не могу дышать, мир превращается в бело-красные вспышки и боль. Я едва могу расслышать толпу, перекрикивающую звук моего бешеного сердцебиения. Кто-то пытается нас разнять, но мужчина отталкивает их и бросается ко мне, а в следующую секунду мои ноги отрываются от земли, он хватает меня за воротник и поднимает над цементом. На долю секунды наши глаза встречаются, и, на удивление, его взгляд не выражает никаких эмоций, а затем он отбрасывает меня в сторону. Перед глазами появляются звездочки, а моя спина с отвратительным глухим стуком ударяется об кирпичную стену. Я пытаюсь подняться на ноги, но они напоминают желе.

Мужчина наклоняется ко мне и произносит:

— Никто не сможет приручить монстра вместо тебя, сынок. Ни твои родители, ни девушка. Ни колледж, ни институт. Только ты можешь это сделать.

Я сплевываю на его ботинки, слюна вся в крови.

— Да что ты вообще обо мне знаешь?

— Бланш мне многое о тебе рассказала.

— Я должен был догадаться, что ты один из ее головорезов.

— Ты заблуждаешься. Я не один из ее… и я доверяю ей достаточно для того, чтобы позволить себе ее бросить. Что, видимо, скоро и произойдет, учитывая сколько в последнее время она прибавляет в весе.

Я усмехаюсь. Мужчина отодвигается и предлагает мне руку. Толпа из бара давно разошлась, поскольку шоу для них закончилось. Я бросаю взгляд на его ладонь и потихоньку самостоятельно поднимаюсь на ноги. Каждая косточка в моем теле кричит, чтобы я перестал двигаться, просит вколоть морфий, завернуться в бинты, просит чего угодно, что может остановить боль.

— Я слышал о том, что ты сделал для семьи Блейк. Информация в системе уголовного правосудия распространяется очень быстро.

— И что?

Мужчина достает из своей куртки визитку и протягивает ее мне.

— Когда будешь готов использовать монстра конструктивно, а не деструктивно, приходи ко мне.

Он уходит, прежде чем я смогу съязвить что-нибудь в ответ, и я остаюсь один в переулке, все тело болит, а разум сбит с толку. Это самая простая визитка, которую я когда-либо видел, даже проще карточек клуба «Роза». И благодаря ей, я понимаю, что это сомнительный, преступный бизнес.

Грегори Каллан

«ВОРТЕКС энтерпрайзес»

Я достаточно долго залечиваю раны, чтобы набраться сил, вернуться в машину и свалиться. Алкоголь попадает в кровь, и я приветствую теплое облегчение, когда он притупляет боль. Однако с облегчением приходит и осознание того, что я сознательно искал драку. Я, Джек Хантер, активно искал кого-нибудь, чтобы вовлечь в драку. И теперь я побит и пьян, а во рту чувствуется вкус крови, и все чего я хочу — это вернуться в ту ночь на вечеринку Эйвери, в ту нелепую комнату в морском стиле, в кровать с Бетгерл, к Айсис, к Айсис, которая осторожно, застенчиво, заикаясь признавалась мне в том, что я ей нравлюсь, к моменту, когда все было просто. Она и я. Она и я в комнате, наедине.

Звонит мой сотовый, и я морщусь, когда отвечаю.

— Алло?

— Джек! — раздается веселый голос Софии. — Доктор Фенвол сказал, что прошел последний платеж за операцию! Спасибо. Большое, большое спасибо.

Я отталкиваю остатки воспоминаний о той ночи и улыбаюсь.

— Не благодари меня. Это меньшее, что я мог сделать.

— Ты так усердно работал. Я действительно тебе благодарна. Помнишь, я говорила, что ты можешь выбрать следующее место, куда мы пойдем?

— Да.

— Ну, доктор Фенвол сказал, что отпустит меня на несколько дней на следующей неделе. Так что.

— Надо подумать, смогу ли я найти для нас какое-нибудь развлечение.

— Да! Эйвери хотела устроить вечеринку-сюрприз в честь моего дня рождения.

— В марте?

— Знаю! Но у меня есть только несколько дней, чтобы она смогла воплотить свой план.

— Я думал, мы ненавидим Эйвери?

— Так и есть! Я имею в виду, она нам не нравится, но она действительно очень старается. И просто это кажется несправедливо по отношению к ней. И плюс, если я не перенесу…

— Не говори так, — резко обрываю ее я.

— …Если я не перенесу операцию, — говорит она серьезнее. — Я не хочу, чтобы между нами осталось все так же плохо, когда я… ну, ты знаешь.

— Этого не произойдет.

— Просто, пожалуйста. Я действительно хочу пойти.

— Хорошо, — вздыхаю я. — Я поговорю с ней об этом.

— Окей. Спасибо! Я знаю, что для тебя это тяжело, но спасибо.

— Все в порядке.

— Передавай от меня привет своей маме. Или, думаю, я сама могла бы это сделать. Хотя, это по-прежнему выглядит странно, просто написать ей в фейсбуке типа: «Привет, Далия! Это я!».

— Не беспокойся, — уверяю я ее. — Она тебя любит. И всегда будет любить. Ты всегда можешь это делать.

— Окей! Постараюсь поспать.

— Хорошо. Спокойной ночи.

— Доброй ночи, Джек.

Когда мы сбрасываем, в моей голове раздаются слова Айсис.

«Она умирает, Джек».

Я опускаю голову на руль и представляю, что я где-то в другом месте. Там, где тепло. В том месте, что похоже на маленькую, нелепую комнату в морском стиле.

— 9 –

3 года

27 недель

2 дня

После суда маме становится лучше.

Не знаю, правильно ли употреблять слово «лучше» в данной ситуации. Ей так долго приходилось быть сильной, так что теперь, когда я вернулась, она снова становится зависимой от меня, и я не возражаю — для нас это норма, однако иногда я чувствую себя тростью, а не дочкой, но затем ощущаю себя виноватой за то, что так думаю, и готовлю ей обед, приношу чай и говорю, что все будет хорошо. Любовь — это когда ты ставишь интересы другого превыше своих. От тети Бет я узнала одно: быть семьей — означает всегда находиться рядом, когда никого другого нет.

Мама посещает психиатра в два раза чаще, но, кажется, ей это помогает. Иногда я встречаю Эйвери в офисе, и она презрительно усмехается мне прежде, чем броситься за дверь. В последнее время она стала еще стервознее, а это означает, что она стала счастливее, а это, в свою очередь, означает, что, возможно, София снова с ней разговаривает. По сути, Эйвери — йо-йо Софии, игрушка, которую Соф дергает за веревочки вверх-вниз для забавы. Но Эйвери ведь этого не скажешь. В глазах Эйвери София не может делать что-то неправильно. И мне очень ее жаль. Я испытываю к ней только жалость, а что может быть хуже чувства жалости? Я не переживаю за нее, не сочувствую ей, мне просто ее жаль, после всего, что она сделала со мной, Кайлой, Джеком, Софией и Реном, я не могу заставить себя чувствовать к ней что-то лучше. Что хреново для меня, и совсем не похоже на Айсис Блейк.

Я меняюсь. Прежняя Айсис попыталась бы снова подружиться с Эйвери, даже несмотря на все это дерьмо. Прежняя Айсис симулировала бы улыбки и приняла бы все удары.

Я становлюсь хуже. В конце концов, я становлюсь корнем зла. Какая ирония. Что ж, я — огнедышащий дракон, поэтому это имеет смысл.

В больнице очень тихо. Как на кладбище. Ну, за исключением того, что люди здесь чрезвычайно стараются не оказаться там. Действительно стараются. По крайней мере, четыре капли морфия и два больничных подноса с дрянной едой стоят этих усилий.

Оказавшись здесь снова, я чувствую клаустрофобию — запах антисептика, люди в халатах, бродящие, словно призраки из палаты в палату, медсестры и интерны, которые смотрят на меня и пытаются решить: к какой же мини-экосистеме лечения я принадлежу. Наоми сегодня не на дежурстве, за что я очень благодарна. Не хочу, чтобы все прошло тяжелее, чем должно.

Кого я обманываю?! Я, безусловно, хочу, чтобы было трудно. Навести самый лучший беспорядок.

Я только на секунду заглядываю в детскую палату, когда охранник уходит пописать. Мира и Джеймс безумно машут руками, я подмигиваю им и ставлю пакет с подарками у двери. Они бросаются к ним в своих маленьких пижамах с анимационными персонажами и большими смайликами.

— Мира сказала, что ты никогда не вернешься!

— Не правда! — Мира показывает Джеймсу язык.

Я смеюсь и ерошу их волосы.

— Я не могу остаться надолго, но обещаю вернуться в дневное время на этой неделе, окей? А теперь просто откройте подарки. Но не говорите Наоми, откуда вы их взяли. Скажите, что вы получили их от… мм, Иисуса. Не то чтобы я — Иисус. Ух.

Они безумно кивают, и Мира обнимает меня за шею так сильно, что я думаю, она пытается слиться со мной на клеточном уровне. Мне удается отодрать ее пальцы и улизнуть, как раз когда из-за угла появляется охранник. Позади меня доносятся звуки разрываемой обертки и визжание. Я сделала деток счастливее. И от этого я, безусловно, нисколечко не чувствую себя расплавленной и счастливой, потому что расплавленные вещи очень отвратительны, ведь они липкие и вязкие, ну, за исключением расплавленного сыра на пицце и…

Прямо передо мной открытый дверной проем Софии. Палата полутемная и около окна как всегда выстроены в линию вазы с цветами. Я вижу ее ноги под одеялом.

Стою возле ее двери, будто несколько лет, а затем я делаю глубокий вдох и вхожу.

Она не спит, как я надеялась. Она определенно бодрствует, синие глаза смотрят на меня поверх обложки любовного романа, на которой изображен рыцарь и очень потерянная грудастая леди.

— Эй! — улыбаюсь я.

— По-моему, я сказала тебе оставить меня в покое, — произносит она невозмутимым тоном.

— Ух, да, но мне всегда это плохо удавалось. Или уважать желания людей. На самом деле, ничего из этого. И вот я здесь! Делаю… здесь кое-что.

Она бросает на меня испепеляющий взгляд.

— Ты раздражаешь.

— Это, дорогая моя, не новость! — присаживаюсь я на край ее кровати. — Фактически, это древнее знание. Египтяне предсказали мое появление. На самом деле, они в основном рассказывали истории о том, как Айсис уживалась с братом. Инцест тогда был на гребне популярности, так что дольше тридцати лет никто не жил.

София не улыбается, ее глаза неподвижны и суровы, как сине-черный камень.

Этого никак нельзя избежать. Какая бы незначительная дружба ни была между нами — она испорчена нашей взаимной неуверенностью. София относится ко мне так, как раньше относилась к Эйвери: холодно, тихо и настолько презрительно, что мой желудок содрогается от тошнотворной тревоги. Присутствие Софии всегда было спокойным, нежным, но тяжелым, и сейчас я ощущаю эту тяжесть как никогда.

— Я познакомилась с Талли, — говорю я. После полусекундного молчания София медленно опускает книгу. Я не могу выдержать тишину, поэтому нарушаю ее. — Я нашла ее. И я сожалею. Прошу прощения за свое любопытство. Прости, что познакомилась с ней. Уверена, ты не хочешь, чтобы о ней знали многие. Извини. В первую очередь мне очень жаль, что это произошло с тобой…

— А что со мной произошло? — злобно прерывает София. — Пожалуйста, расскажи мне, что же со мной произошло, так как, кажется, теперь ты все знаешь.

— Эй, прекрати, это не то, что я имела в виду…

— Тогда за что ты извиняешься? Думаешь, от этого кому-то станет лучше? Ты действительно думаешь, что это поможет? Слова не помогают. Никогда не помогали. А особенно они не помогают, когда исходят из твоих уст. — Я сжимаю губы, а София сердито смотрит. — Мне не нужна твоя жалость. Ты за этим пришла, не так ли? Или ты угрожаешь мне тем, что теперь ты все знаешь?

— Нет… София, я бы не стала…

— Конечно, стала бы. Потому что ты думаешь как я, а именно это я бы и сделала.

И вот так просто вся моя злость поднимается и блокирует горло.

— Я. Не. Ты!

Мой кулак взлетает и случайно сбивает вазу. Она разбивается, и опаловые осколки рассыпаются по полу. Сердитый взгляд Софии сменяется улыбкой.

— Вот ты и разозлилась на меня! Я знала, что ты не такая кокетливая и добренькая, какой пытаешься быть.

— Достаточно! Зачем ты это делаешь? Почему ты так ужасно ко мне относишься?

Она перестает улыбаться, ее глаза полуприкрыты.

— Потому что у тебя есть практически все. У тебя есть здоровье. У тебя есть семья. У тебя есть друзья. Однако, несмотря на то, что у тебя все это есть, тебе этого мало, ты хочешь единственное, что у меня осталась. Ты возжелала его. Ты пыталась его у меня отнять.

— Я не…

— Да, именно так. Ты продолжала давить. Ты встретила его и изо всех сил пыталась привлечь внимание, а когда у тебя это получилось, и ты узнала про меня, то не остановилась, нет, ты продолжила действовать. Ты сохранила себя в его жизни. Ты хотела его. До сих пор хочешь. И это вызывает у меня отвращение…

Моя рука горит. София отворачивается, и когда она вновь смотрит на меня, ее глаза заполнены чрезвычайным удивлением и болью, а щеки раскраснелись.

— Мне никогда не нравился Джек, и этого никогда не будет. Поэтому остановись. Прекрати быть такой задницей. Отпусти всю эту ненужную ненависть.

Она молчит, не сводя с меня взгляд, и я наблюдаю, как ее глаза медленно наполняются слезами.

— Я не могу, — шепчет она. — Я не могу.

Она закрывает глаза руками и начинает рыдать. Я не трогаю ее, хоть и очень хочу это сделать. Хочу обнять ее и назвать елейной попкой, держать за руку, так же как она держала мою, когда я плакала из-за мамы и Лео, и того что произошло. Но она ненавидит меня. Я была неправа. Может Джек и плохой принц, а плохие принцы причиняют боль, но дракон ранит гораздо сильнее.

Я — злодей, корень зла.

И разговаривая о Талли, найдя Талли, я дышу огнем над деревней и сжигаю всех дотла. Софию. Джека. Рена. Эйвери. Всех. Это не мой деликатный кошмар, но я все равно влезаю, поскольку думаю, что могу… помочь? Попробовать исправить все к лучшему? Ничто не исправит все к лучшему. Ничто не изменит то, что произошло той ночью в лесу, и неважно, сколько я копаю или как сильно стараюсь заставить их об этом поговорить. Я глупа, поскольку хотя бы допустила мысль, что могу сделать все немного лучше.

А затем, просто так, София берет мою руку и тянет ее к своему сердцу.

— Я хочу вернуть Талли, — плачет она, ее ангельское личико опухло от слез. — Пожалуйста. Просто верни мне ее.

Я сжимаю свою руку и киваю:

— Хорошо.

* * *

Спустя две недели после того, как мы нашли тело, мы, наконец, решили об этом поговорить.

В школе Кайла постоянно избегала разговора о том, что мы нашли ребенка у озера. Я пыталась поговорить с ней об этом во время ланча, перемены, но она отказывалась. До сих пор. Как будто ей пришлось перезарядиться, справиться с шоком, прежде чем она смогла посмотреть в лицо реальности.

Она называет ее: Малышка Озера. Кайла не видела имя на браслете, и я ей его не сказала. По большей части из-за того, что ее кожа стала оттенка старого, тысячелетнего риса, когда я подняла Малышку Озера. Если бы я сказала ей имя малышки, то она могла бы сгореть на месте от горя. Думаю, это было именно горе. Или, может быть, шок. Или, возможно, длительная диарея. А может, она просто всю жизнь воспитывалась в пригороде Америки, и такие вещи, как нежелательная беременность и скелеты, далеки от ее жизни. Однако я сказала ей, что это не ребенок Эйвери, ведь из-за этого она беспокоилась и плакала в лесу. Я сказала, что он Софии. Но это смущает ее еще больше.

— Откуда ты знаешь, что София…

— Просто знаю. Она спросила Рена, почему он в последнее время не навещал Талли. Они все должны знать о могиле. Господи, не удивительно, что они все об этом молчат.

— Подожди, а что насчет того, что произошло той ночью? — Кайла грызет огурец, и каждый парень на расстоянии пяти пятидесяти футов восхищенно пялится на нее. — Той, в средней школе? Она… она тогда потеряла ребенка? Или раньше?

— Эйвери сказала, что наняла каких-то парней, чтобы что-то с ней сделать, а Рен сказал, что Джек их прогнал. Что если шок спровоцировал выкидыш? Что если один из них сильно толкнул ее, она жестко упала, и выкидыш произошел прямо в лесу? Это вполне могло бы погрузить их в странное до сумасшествия молчание, которое продолжается до сих пор.

Что если той ночью им пришлось похоронить больше одного тела? Фотография из сообщения все еще яркая, как долбанное «слепое пятно», которое получаешь, когда долго смотришь на солнце. Но в моем разуме крепко застряло другое пятно, и для меня его гораздо тяжелее принять. Кайла озвучивает это первой:

— Если София и Джек тогда встречались… — Мой желудок скручивается. Глаза Кайлы расширяются. — …это означает…

— Вы обе выглядите слишком серьезно для одиннадцати тридцати утра, — произносит Рен, присаживаясь рядом с Кайлой с улыбкой на лице. Кайла прочищает горло и приглаживает волосы.

— Гм. Да! — отвечает она. — Мы просто, эм, говорили о выпускном! Думаю, выпускной в старшей школе просто отдыхает после выпускного в средней.

— Ну, это будет наш последний школьный вечер, — говорит Рен.

— И последний раз, когда нам придется покупать подержанные платья в «Росс» и выносить лапанья парней, которые не могут отличить вагину от ануса, пока диджей играет что-то о вечеринке, пока солнце не взойдет, из Top 40, а люди украдкой пьют дешевую водку из фляжек, спрятанных на бедрах, — говорю я.

Рен и Кайла смотрят на меня.

— Что? — спрашиваю я невинно.

— Звучит так, будто ты посетила много школьных танцев, — говорит Рен.

— Я точно никогда не была на школьных танцах, — я гордо выпячиваю грудь, и мой сосок сбивает со стола бутылку с кетчупом, и на полу образуется сказочная красная лужа, прямо перед обувью Джека Хантера. Кайла и Рен замирают, смотря на него, будто ожидая, что он скажет что-то первым. Я смотрю вперед, сфокусировав свой взгляд на убийственном, серебристом перманенте леди, которая сидит во втором ряду за ланчем.

— Я бы посоветовал тебе научиться контролировать свои конечности, — глумится Джек. — Или их отсутствие.

Это почти традиция. Мой разум ворчит, что это нормальный порядок вещей между Джеком и мной. Воспоминания по-прежнему здесь, просто они туманные, и все они вопят мне ответить что-то вроде того, что его волосы выглядят как задница утки, но я не могу. Я не могу ничего сказать. Он пугает меня. Фотография все еще свежа в моей памяти, а изображение скелета Талли висит прямо перед глазами, и я не могу избавиться от этого. Это его. Это являются частью его сущности, и это пугает меня. Меня! Девочку, которая ничего не боится, ну, кроме сороконожек. Оу, и зеленого телепузика. И места в первом ряду на аттракционе «Space Mountain» в Диснейленде.

Так что, я просто смотрю и ничего не говорю. Джек ждет ответа, а Кайла и Рен ждут его дальнейших действий, и ничего не двигается. Лицо Джека выражает лишь легкий намек на самодовольство, но и он быстро исчезает, Хантер наступает в лужу кетчупа и уходит. Рен поднимается с пачкой салфеток и вытирает лужу.

— Что это было? — спрашивает он.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ничего не ответила. Ты всегда что-нибудь говоришь.

— Игнорировать его — это самый лучший способ от него избавиться, — пожимаю я плечами. — Думаю, с меня хватит. Сейчас это уже скучно.

Кайла прищуривается и комментирует:

— Звучит максимально похоже на дерьмо собачье!

— По-вашему, мне лучше воевать с ним как раньше? Разве это не закончилось слезами? И разбитой головой? Давайте хоть на этот раз не будем повторять представление, окей?

Кайла и Рен обмениваются взглядами, но не давят. И я благодарна им за это. Мне совсем не нужно, чтобы они знали то, что знаю я. Потому что я знаю многое. И от этого у меня болит голова. И, возможно, сердце. Если бы оно у меня было.

— Ты видела его лицо? — спрашивает Кайла, когда мы вместе идем на следующий урок.

— Чье?

— Джека. Оно все было в ушибах. Его губа разбита и покрылась коркой. А на его щеке огромный синяк.

— Возможно, он получил его в драке с зеркалом, когда увидел, что отражение красивее, чем он.

— Айсис, я серьезно!

— Я тоже!

— Слушай, я знаю, что у тебя, вроде как, амнезия относительно него и все твои чувства к нему перемешались или что-то вроде этого…

— Чувства? Что за иностранное слово ты произнесла?

— …но ты не должна быть такой гребаной тупицей из-за этого. Он тоже человек, окей? А не просто часть твоего прошлого, которую ты можешь вырезать и вставить, когда захочешь.

Слова жалят, поскольку звучат слишком похоже на то, что сказал сам Джек. Кайла очень зла, чтобы со мной разговаривать, поэтому я провожу урок, рисуя взрывающиеся вещи на своем листке с упражнениями.

У нас с Реном вместе ежегодник, и это идеальное время для того, чтобы кое-что ему показать. Я распечатываю фотографию из сообщения и передаю ему над компьютерами. Удар, а затем:

— Что это, Айсис?

— А на что это похоже? — монотонно отвечаю я.

— Где ты это взяла?

— Кто-то прислал ее мне. По электронной почте. Это прекрасная рука Джека, не так ли? Держит эту кровавую биту и стоит над тем парнем, который больше похож на мертвеца.

Я вижу руку Рена на мышке, и она дрожит.

— Но меня горааааздо больше интересует, — давлю я, — факт того, что качество дерьмовое. Достаточно дерьмовое для канализационной трубы. Или моей коллекции косметики. Видишь, как уменьшены пиксели? Как будто фото сделано в движении? Как будто кто-то сделал скриншот с видео…

— Кто отправитель? — перебивает Рен.

— Просто случайная комбинация. ikwjhk@yahoo.com. Никто из нас не узнает ничего из этого адреса. Его даже нельзя выговорить. Икуджихак? Икуджияхуааакк?

Я слышу, как Рен печатает, и вздыхаю.

— Поверь мне, я уже смотрела. В Гугл ничего нет. Я копалась на пятидесяти двух страницах и во многих архивах. Икуджихак в интернете не существует.

— Айсис, послушай меня, — Рен смотрит на меня между нашими компьютерами с серьезным выражением на лице. — Кто бы ни послал тебе эту фотографию, он опасен. Заблокируй адрес и не переписывайся с ним.

— Почему? — смеюсь я. — Что он сделает, пришлет мне незатребованное фото члена?

— Это видео, которое я снял той ночью, — бормочет Рен. — Я отдал его федеральному следователю, который нас допрашивал.

— Федерал отправил мне фотографию?

— Он передал его в хранилище бюро. Он умер пять лет назад от сердечного приступа. Так что, это не мог быть он. Кто бы ни отправил тебе эту фотографию, он либо работает там, либо его взломал. Если он работает там, то это не очень хорошие новости. Но если он смог взломать охрану, то это действительно очень, очень плохие новости.

— Это смешно…

— Поверь мне, Айсис. Почисти компьютер. Почисти жесткий диск. Не рискуй. И не задавай больше вопросов.

— Так вот оно что?! Я просто должна забыть, что я это видела?! Извини, но для этого у меня отличная память и слишком много самоуважения!

Рен сжимает челюсти. Я наклоняюсь к нему и шепчу:

— Я видела Талли, Рен. Я ее нашла. Я знаю, где она и кто она. И я знаю, что произошло той ночью. София ее потеряла. И вы все это видели. И вы вместе ее похоронили. Возможно, вы похоронили и другие тела. Не знаю. Но я не остановлюсь, пока не выясню это.

Рен сжимает кулаки и встает со стула.

— Тогда ты не оставляешь мне выбора.

Он говорит что-то миссис Грин и выходит за дверь. Я пытаюсь последовать за ним, но миссис Грин останавливает меня своим пронзительным голосом:

— Куда вы собрались, мисс Блейк?

— На южный полюс?

Она хмурится.

— Никарагуа? — продолжаю я.

Она хмурится сильнее.

— Окей, хорошо, во дворец для каканья.

— Нет. Эмили вышла с пропуском в туалет. Вам придется подождать, пока она не вернется.

— А что, если я нагажу в штаны? Учителям платят достаточно, чтобы менять нижнее белье ученикам? У меня очень дорогое нижнее белье.

Это блеф. Мое нижнее белье синего цвета и ему три года. Мы обе знаем, что я не из «Таких Девочек».

— Сядьте. Мисс. Блейк.

Я скрещиваю руки и плюхаюсь на свой стул с достаточно сварливым видом.

* * *

Впервые за приблизительно пять лет ко мне подходит Рен. Он заглядывает в библиотеку, находит мой стол, подходит и смотрит прямо в глаза, он никогда раньше этого не делал.

Первый признак того, что что-то не так. Он труслив. Нерешителен. И он несет на своих плечах годы вины по отношению ко мне. Рен бы никогда так смело не подошел ко мне, если бы не произошло что-то очень серьезное.

Он плавно пододвигает по столу бумагу. Это распечатка фотографии с очень знакомой бейсбольной битой и моей рукой, и с темным очертанием на земле, которое мне также очень знакомо. Я вижу его каждую ночь, мой мозг решил наградить меня этим кошмаром.

— Это получила Айсис, — говорит Рен, его голос твердый, но тихий. При упоминании ее имени мои легкие сковывает льдом, но я подавляю боль и приподнимаю бровь.

— И?

— Ты знаешь, что это, — шипит он. — Кто-то отправил ей это по электронной почте.

— Она сказала адрес?

— ikwjhk@yahoo.com. Все строчными буквами.

Буквы легко запомнить. Я откидываюсь на спинку стула, изо всех сил пытаясь выглядеть обычно.

— Звучит как простой, распространенный спамер.

Рен наклоняется, сейчас он физически ближе ко мне, чем когда-либо был за пять лет. Его зеленые глаза за очками потемнели.

— Я прекрасно знаю, что ты разбираешься в компьютерах гораздо лучше меня или кого-либо еще в школе.

— Правильно.

— И я знаю, Господи… да вся школа знает… что тебе нравится Айсис.

Я выдавливаю смешок, но он получается печальным.

— Действительно? Увлекательно. Люблю слушать новые сплетни.

— Это не сплетни, Джек, и, черт побери, вовсе не новые — это чертовски старая истина, и мы оба это знаем.

Рен тяжело дышит, его лицо раскраснелось. Он расстроен и взволнован, но не зол. Рен никогда по-настоящему не злится. Я дарю ему свой самый лучший взгляд.

— Разве ты не видел ее в кафетерии? Я для нее не существую. Она явно обо мне не беспокоится. Так почему меня должно волновать, кто ей пишет?

— Она узнает о тебе правду!

— Самое время узнать об этом кому-то еще, помимо нас.

— Этот человек… — шипит Рен, указывая пальцем на фотографию. — Этот человек опасен. И он пишет Айсис. Что если он причинит ей боль?

Наступает долгая тишина, затем я усмехаюсь и оглядываю его сверху вниз.

— Прости, меня это должно как-то волновать?

Лицо Рена вытягивается, будто его ударили. Он стискивает зубы и хватает обратно распечатку.

— Я думал, тебя это волнует. Теперь понимаю, что ошибался.

— Да. А сейчас, если бы ты повернулся и прошел обратно туда, откуда пришел, я был бы чрезвычайно благодарен.

— Я за нее переживаю! — внезапно кричит Рен. В помещении становится тихо. Библиотекарь смотрит на нас, но Рен, кажется, этого не замечает. Его покрытые гелем волосы растрепались, а очки ежеминутно съезжают. — Я волнуюсь за Айсис! Она сделала для меня больше, чем кто-либо другой, и если ей снова причинят боль, я клянусь тебе…

— Ну? Что ты сделаешь? — смеюсь я. — Побьешь меня линейкой? Науськаешь на меня своих нерях из студенческого совета? Ох, нет, подожди, знаю: ты позвонишь в свою благотворительность и аннулируешь мои привилегии на пудинг.

А затем он усмехается. Рен, трусливый человек за камерой и мой кроткий бывший друг в течение десяти лет, усмехается.

Прежде чем я смог пошевелиться, он схватил меня за рубашку и толкнул к книжной полке. Библиотекарь отчаянно набирает охрану, девочки кричат, а парни начинают образовывать вокруг нас поддерживающий, беспорядочный круг.

— Ну же, — ухмыляюсь я. — Ударь меня. Сделай это.

Зеленые глаза Рена пылают, его мышцы слишком крепкие для человека, который не посещает спортивные клубы. Я слежу за его кулаком, и как только вижу, что он размахивается, Рен отпускает меня и рычит:

— Нет. Это именно то, что ты хочешь. Видимо, кто-то уже размолол тебя в кашу, и теперь ты хочешь, чтобы я это усугубил, потому что ты — эгоцентричный, мазохистский придурок.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, — смеюсь я. Рен кивает, быстро и сильно.

— Ты прав, не знаю. Но я знаю, что до нее ты был мертв, внутри и снаружи, расхаживая вокруг как зомби. Любой мог это увидеть. А затем появилась она, и ты загорелся, как гребаная свеча. И это тоже мы смогли увидеть. Все. Даже София.

— Закрой рот, — рычу я.

— Поэтому Айсис сейчас тебя игнорирует? — смеется Рен. — Потому что она поняла, что София много для тебя значит, а с ней ты просто дурачился?

— Я никогда… никто никогда…

— Именно это ты и делал! — кричит Рен. — Ты, черт побери, сделал это, Джек! Она прошла через многое дерьмо, через столько не должна проходить ни одна девушка, и ты подарил ей надежду! А потом она встретила Софию и ты, черт возьми, ее разрушил!

— Я не…

— Как она могла конкурировать, идиот? — голос Рена становится еще громче. — Просто воспользуйся своим огромным проклятым мозгом на две секунды, ты отдал Софии все. Ты посылаешь ей письма. Вы вместе со средней школы. У вас была Талли, и Айсис, черт возьми, знает и об этом тоже…

Мой разум проясняется, в задней части черепа поднимается ужасный пронизывающий шум.

— Она что?

— Айсис знает! Она ее видела! Сама пошла и нашла ее, потому что она — Айсис, и это то, что она всегда делает!

Что-то во мне молниеносно падает.

— Что делать? — шепчу я, собственный голос удивляет меня тем, насколько он хриплый. Глаза Рена становятся ярче.

— Ты расскажешь ей правду. Прежде чем это сделает отправитель письма и увлечет ее глубже.

— Ты забываешь о том, что она больше не признает мое существование.

— Я позабочусь об этом, — отвечает Рен. — Просто пообещай мне, что расскажешь ей, когда я предоставлю тебе возможность.

— Ты стал вполне маленьким диктатором, — усмехаюсь я.

— Я им и был, — он сжимает кулак. — Со времен побега. Я каждый раз убегал, когда кому-то причиняли боль. Но не на сей раз. На этот раз я не убегу.

Он разворачивается и уходит, прежде чем я могу ответить ему и поставить на место.

Я наблюдаю за Айсис с парковки, каждой частичкой ощущая себя сталкером, но решаюсь изучить ее лицо в новом свете. Она знает, что я сделал той ночью. Именно поэтому она меня игнорирует. Айсис слишком умна, чтобы не сложить дважды два. И она знает о Талли.

Теперь в ее руках мои самые большие секреты. Вот так просто, как и то, что я знаю ее месяцы. И у меня месяцами был ее номер телефона, но я ни разу не написал ей и не позвонил. До сих пор. Мои большие пальцы порхают над клавиатурой.

«Мы квиты».

Я вижу, как она останавливается и достает телефон, Кайла что-то бессмысленно ей говорит. Айсис поднимает голову, осматривая парковку, и на одно мгновение наши глаза встречаются. На одну секунду теплый янтарный оттенок поглощает меня, и я позволяю.

А затем я отпускаю это и отворачиваюсь.

* * *

Сегодня последняя ночь.

Эта женщина последняя.

Она старше — трофейная жена адвоката, заключенная дома и предоставленная беговой дорожке, а также в каком-то смысле Марта Стюарт, игнорируемая мужем, у которого достаточно проституток, чтобы держаться подальше от жены. У них нет детей. Она несчастна, в хорошей форме и очень беспокойная, гостиничный номер более хорош, чем обычно, и, когда эта женщина удовлетворена и измождена, она начинает плакать.

— Спасибо.

Я надеваю джинсы и вежливо киваю.

— Сколько… сколько тебе лет? Знаю, я спрашивала это в вестибюле, но тебе ведь на самом деле не может быть двадцать три…

Я озаряю ее улыбкой.

— Больше восемнадцати. Вы в безопасности.

Она закрывает глаза рукой.

— О, Господи! Я практически совратила ребенка.

Я вспоминаю всех женщин, которые были до нее, обманутые тем фактом, что я выглядел на двадцать один год, в то время как мне было пятнадцать. Она и понятия не имеет, о чем говорит. Я слишком быстро вырос и она не имеет ни малейшего понятия, каково это.

— Это моя последняя ночь, — говорю я, застегивая рубашку. — На этой работе.

— Да? Это хорошо. Такому милому, как ты, не нужно оставаться на этом поприще. Это разрушает хороших людей.

И ты все еще пользуешься нашими услугами. Я изгибаю уголок губ, пока она не видит. Она принимает душ и одевается, я достаю лэптоп и сажусь на кровать, используя бесплатный Wi-Fi.

— Номер твой на всю ночь, — говорит она, когда выходит в выглаженном розовом костюме с идеально уложенными рыжими волосами.

— Спасибо, — бормочу я. Женщина — я не помню ее имя — заглядывает над моим плечом.

— Ооох, что ты делаешь? Выглядит увлекательно…

— Я запускаю семьдесят две таргетинговые программы для вычисления IP-адреса.

Она смотрит на меня ничего непонимающим взглядом. И я вздыхаю.

— Я пытаюсь кое-кого найти.

— О! Подружку? Бывшую девушку?

Надоело. Женщины всегда перепрыгивают прямо к романам. Я закатываю глаза.

— Анонимного отправителя письма.

— Точно, ну что ж, оставлю тебя с этим, — нервно смеется она. — Еще раз спасибо.

— С вами было приятно иметь дело, — киваю я. Это не так, не было вообще ничего приятного. Последний раз, когда я испытывал от секса удовольствие, а не тошнотворное освобождение, был, когда я спал с Софией. И это было почти полтора года назад.

Я жду, пока за женщиной защелкнется дверь, чтобы просмотреть результаты с помощью трассировки. Дважды анализирую их: один раз, используя адрес электронной почты отправителя, второй, используя адрес почты Айсис, который мне также посчастливилось иметь. Она определенно не скрывала его, когда развешивала плакаты по всей школе, прося людей обратиться к ней с грязной информацией обо мне.

«Она знает про Талли».

Я вытряхиваю слова Рена из головы и работаю. Я отнюдь не одаренный хакер, если это можно так назвать, но знаю особенность одной или двух программ. Руби[21] и C++[22] — гораздо легче, чем любая чушь, о которой говорят люди.

Через пятнадцать минут вычислительного разбора у меня осталось сто тридцать семь возможных IP-адресов, откуда мог появиться email. Я мог бы изучить их по одному, но должен быть какой-то связующий фактор. И этот фактор, несомненно, Айсис. Почему она? Я проверяю Мэриленд и Вашингтон, округ Колумбия, оттуда всего два IP-адреса, но ни один из них не принадлежит федеральному бюро, где у следователей находится пленка. Запись Рен отдал им за моей спиной.

Я не злюсь из-за этого. Сначала злился. Но затем я узнал, что пленка была сильно повреждена, а тогда технология обработки видеоизображения была далеко не самой лучшей. И без вещественных доказательств, полиция объявила Джозефа Хернандеза пропавшим без вести. Остальным заплатили родители Эйвери, и они никогда не произнесли ни слова о том, что произошло.

Это напоминает мне о том, что Белине вскоре понадобится чек. Я бы отдал его Рену, но эта единовременная выплата была последней, так что на какое-то время я остаюсь без заработка. Конечно, я инвестировал небольшое количество денег в хедж-фонд, чтобы она не оказалась совсем без денег, когда я уеду в колледж, но она быстро потратит их за год или два. Надеюсь, ко второму курсу у меня появится стажировка, которая будет хорошо оплачиваться. Нет, она у меня будет. Это единственный вариант.

К тому времени Софии уже сделают операцию.

И она будет либо мертва, либо жива.

Я прижимаю пальцы к вискам и пытаюсь сконцентрироваться. Большинство ближайших совпадений по IP-адресу находятся во Флориде. Я сужаю глаза. Во Флориде жила Айсис. Это не может быть простым совпадением.

Но есть один IP-адрес, который выделяется из нормы, он находится в Дубае. Остальные в Америке. Кем бы ни был этот человек, он точно знает, как получить доступ к чужой информации. Он очень хорош. Перенаправление IP через прокси-серверы в город Дубай собьет с пути любого. Если отправитель находится во Флориде, то он все сделал для того чтобы его IP выделялся в Дубае, как нарыв на большом пальце. По правде говоря, каждая из этих точек выглядит подозрительно.

Я вздыхаю и поднимаю трубку телефона, чтобы заказать обслуживание в номер. Ночка будет длинной.

Между кофе и яичными рулетиками в час ночи я получаю сообщение. От кого-то, кого я записал в своем телефоне как «Никогда». Увидев имя, высветившееся на сотовом, я игнорирую учащенное сердцебиение, которое отдается в легких.

«Что бы ты сделал, если бы тебя все ненавидели?»

Я тщательно обдумываю ответ. Каждый в определенный момент меня ненавидел. Женщины, потому что я им отказываю. Мужчины, потому что я отказываю женщинам, которых они любят.

«Я бы их игнорировал».

Я пытаюсь не пялиться на телефон в ожидании нового сообщения. Мне нужно работать. Что ж, я хоть и неохотно, но упорно работаю, пока спустя десять минут не приходит ответ.

«Именно это я и делаю. Но мне это не очень нравится».

«Тогда перестань это делать. Делай то, что хочешь».

«Но то, что я хочу, причиняет людям боль. Я мешаю. Я травмирую».

«Иногда людей нужно травмировать. Это напоминает им, что жизнь коротка».

Следует долгое молчание. Как только я начинаю сожалеть о том, что написал, мой телефон снова загорается.

«Она была бы очень красивым ребенком».

Мои глаза щиплет. Холодное бесстрастие к женщине, которую я трахал ранее, и целеустремленность в поиске отправителя-загадки, тают. Вот так просто, из-за одной фразы.

«Спасибо».

— 10 –

3 года

29 недель

6 дней

Вдали вырисовываются темные силуэты деревьев, словно огромные палочки корицы. В полночь поверхность озера Галонага выглядит как застывший жженый сахар. Луна напоминает идеально круглую головку сыра Бри.

Я чертовски заблудилась. А также чертовски проголодалась. Ну, в этом нет ничего нового. Я голодна примерно триста шестьдесят четыре дня в году. Единственный день, когда я не голодна — день рождения Гитлера. Оу, а еще следующий день после Дня Благодарения. К счастью эти два дня не совпадают, иначе праздник пришлось бы назвать: Слава-Богу-Гитлер-сыграл-в-ящик-еще-в-сороковых, что определенно не произвело бы того же фурора, который капиталистическое общество Америки так сильно любит в своих выходных.

В своем нескончаемом и напряженном размышлении о важности праздничного настроения я умудряюсь заблудиться еще больше. Вопреки распространенному мнению, в фонариках нет ничего потрясающего, ну, кроме того, что они могут быть классным украшением для импровизированных вечеринок. Я продолжаю разглагольствовать еще пару секунд, прежде чем осознаю как же здесь все-таки жутко, и очееень тихо. Так что я сдаюсь и присаживаюсь. Прямо на домик скунса. Великолепная и, естественно, недовольная зверюга высовывает свою задницу как раз вовремя для того, чтобы полностью пропитать своим отвратным спреем мою лодыжку.

— О, святые… — меня начинает тошнить, и я прикрываю нос рукавом толстовки. — Ты негодяй! Внимание, внимание: эта полосатая лесная тварь — ЖОПА! О, Господи, да у тебя там нескончаемый запас что ли?!

Скунс восхищается своей работой долю секунды, а затем пускается наутек. Я лишь трясу кулаком ему вслед. А что еще я могу поделать? Не могу же я возиться с местной озлобленной живностью, мне нужно найти Талли, снова. Дневной лес сильно отличается от леса глухой ночью, а когда я слышу хриплое карканье вороны, то начинаю жалеть о своем решении побродить по месту, несомненно, напоминающему съемочную площадку фильма «Ведьма из Блэр: Курсовая с того света». Но я придерживаюсь скалы, чтобы всегда знать, где находятся край, и следовать недалеко от него.

Наконец, среди деревьев появляется белый крест, и я мчусь к нему. Земля по-прежнему мягкая, после того как я раскапывала ее в прошлый раз, и я делаю это снова. Расхищение могил — конечно, не работа моей мечты, но я чертовски в ней преуспела. Не то, чтобы кому-то следует об этом знать. Ну уж нет. Никогда!

— Привет, Талли, — тихо говорю я. — Я вернулась.

Маленький розовый сверточек такой грязный. Я стряхиваю с него землю и вытаскиваю хвойные иголки. Талли смотрит на меня своими пустыми глазами. Они были бы голубыми, поскольку у Джека — голубые, так же как и у Софии, правда у нее они скорее синие. Готова поспорить, они были бы ошеломляющими, напоминающими лазурит или океан в летний день. Малышка была бы прекрасна: с волосами Софии, ростом и лицом Джека. Я улыбаюсь и разворачиваю сверток, затем беру браслет с ее именем.

— Ничего, если я возьму его с собой?

Кивнув лежащей неподвижно Талли, я забираю браслет. Серебро мерцает в лунном свете. Я заворачиваю сверток и закапываю его обратно, надеясь, что в последний раз.

— Я буду тебя навещать, — говорю я. — И принесу тебе игрушку, ладно? Я знаю, где достать хорошие игрушки.

— Эй! Сюда!

Чей-то голос раздается в ночи, и лес наполняется шорохом вновь прибывших. Тяжелые и мощные шаги сотрясают землю. Их много. Много потенциальных серийных убийц, готовых отрубить мне голову пожарным топором. Или это родители Эйвери. В любом случае, я влипла. Ныряю за гниющее бревно и затаиваю дыхание. Я едва могу их услышать; они на приличном расстоянии, но достаточно близко.

— Что-нибудь нашел?

— Нет, сэр. Вы уверены, что это именно то место?

— Конечно. У меня надежный источник. Продолжай искать. Нам нужны доказательства.

Доказательства? Мое безрассудное изумительное любопытство берет надо мной верх, и я выглядываю из-за бревна. Мужчина в безупречном твидовом костюме стоит рядом с двумя парнями в одинаковых темных костюмах. Мужчина в твиде невероятно высокий и широкоплечий. Его волосы ослепительно белые, и он источает ауру старого-седовласого-возглавляющего-парня, благодаря чему у меня мгновенно возникает к нему неприязнь. Это точно не отец Эйвери, я видела его на дне открытых дверей. Он, конечно, богат, но не настолько, как этот чувак — часы «Ролекс», итальянские кожаные ботинки. Плюс, любой, кто ошивается в компании двух парней в костюмах, которые выполняют все его приказы, достаточно богат, чтобы нажить кучу врагов.

— Сэр, если вы не возражаете, то я задам вопрос: действительно ли Джек Хантер стоит всех этих усилий? Он же просто школьник, — спрашивает один из костюмов. Твид-парень вздыхает.

— Да. Он учится в школе, но ему осталось всего четыре месяца до поступления в университет. Это лишь вопрос времени, когда гарвардская разведка разнюхает его гениальность, и я намерен завербовать его до них. Я не позволю Арамону забрать его у меня. Он слишком умен, слишком безжалостен и слишком прекрасен. Он будущее моей компании. А теперь, возвращайтесь к поиску. Тело должно быть где-то здесь. Ищите плохо закопанную могилу, шесть на два фута.

Тело. Они говорят не о теле Талли. Им нужно тело взрослого. Откуда они знают про ту ночь? Почему они так уверены, что оно похоронено именно здесь? И кто является источником Твид-парня?

Я шевелю ногой, поскольку ее свело, и это последнее, что я когда-либо сделаю. Теоретически. В альтернативной реальности, где у них есть оружие. Но у них его нет. Все, что у них есть — уши. Что немного проблематично.

— Какого дьявола это было? — поднимает голову один из костюмов.

— Олень? — предполагает другой.

— Здесь нет оленей, — говорит Твид-парень. — Морияма, проверь там.

Костюм начинает двигаться в мою сторону, сутулясь и сжав кулаки. Сказать, что я не хочу быть пойманной этими ребятами, все равно, что сказать: гореть — это слегка дискомфортно. Мое сердце бешено стучит, и в ушах звучит только его биение. Я хватаю камень и швыряю его влево. Костюм на мгновение замирает, затем двигается в сторону шума, а я медленно двигаюсь вокруг бревна в противоположном направлении.

А потом что-то пушистое пробегает по моей ноге и, не в силах сдержать свой сказочный голос, я визжу. Или исполняю оперу. Не могу быть уверена, потому что все мгновенно превращается в хаос: я бегу, кто-то бежит за мной, Твид-парень кричит, и чья-то рука хватает меня за волосы, я резко останавливаюсь и приседаю, а он пролетает над моей головой вниз с холма, с прядью моих восхитительных волос в руке.

— Спасибо за пробежку, какашка! — кричу я. Мое злорадство длится недолго, поскольку другой костюм догоняет и хватает меня за талию, прижав мои руки к бокам.

— Пошел нафиг! Отпусти меня, немедленно! — шиплю я.

— Думаю, я не сделаю этого, принцесса. — Он изо всех сил пытается сдержать мои брыкания. Я изменяю голос, делая его ласковым:

— Пожалуйста, отпустите меня. Ваши будущие дети будут вам чрезвычайно благодарны.

— Что?

Я пользуюсь моментом его замешательства и бью пяткой ему в пах. Он испускает сдавленный стон и падает, я же вырываюсь и удираю вниз по склону. Моя машина находится недалеко от этой тропы. Воздух жжет, словно холодное пламя, проникая внутрь. Мои ноги хотят рухнуть и больше никогда не работать. Это не страх. Хорошо, есть немного страха, где-то процентов пятнадцать. Шестьдесят процентов — это восторг, от того какой классный из меня вышел ниндзя, а оставшиеся двадцать пять процентов — это разум, кричащий мне, чтобы я сообщила Джеку об этих засранцах. Лично. Мы переписывались некоторое время назад, и я сказала какую-то глупую чушь о Талли, но он, похоже, не разозлился. Надеюсь, моя удача задержится подольше. Надеюсь, мой глупый, новоиспеченный, дурацкий страх по отношению к нему хоть немного умолкнет.

Наконец, тропа сменяется парковкой, и я забираюсь в свой лаймово-зеленый «Фольксваген Жук». Не подведи меня, малышка. Она кашляет и чихает, когда заводится, я пугливо озираюсь назад на тропу.

— Ну же, давай! Сейчас не самое лучшее время, чтобы пердеть! Выбери другое время! Например, ну, знаешь, не когда я убегаю, спасая собственную жизнь, от таинственных бандитов в костюмах за тысячу долларов, да к тому же слегка чокнутых!

Двигатель ревет, возвращаясь к жизни, и я делаю величайший разворот в Огайо. Что говорит о многом, ведь здесь каждый водит так, словно только что получил права и отмечает это с шестью банками пива.

* * *

Я съезжаю на обочину только когда между мной и озером Галонага десять миль и четырнадцать «Макдональдсов» на выбор. Они меня никогда не найдут. Ну, только если они не видели мою машину на парковке и теперь не ищут ее, что вполне вероятно. Я подумываю о полуночной покраске авто. Может быть, я просто могла бы, даже не знаю, выкупать ее в крови своих врагов? Это реально быстро и машина станет красного цвета. Хотя, у Эйвери не хватит крови, да и мне, вроде как, немного ее жаль, а помимо нее единственные люди, которых я действительно ненавижу — это те, что гонятся за мной, а они не вариант, потому что они гонятся за мной и…

— Вы хотите кетчуп?

Я поднимаю взгляд, кассир вручает мне мой заказ картофеля фри. Только картофель фри. Целый пакет картофеля фри.

— Кетчуп — это великая иллюзия. Только когда вы поливаете картофель фри соусом барбекю, вы познаете истину и свободу, — критикую я.

Он выглядит соответственно просветленным. Я направляюсь к ближайшему, наименее жирному, столику и поглощаю свою добычу. Когда мой урчащий желудок слегка успокоился, я пишу сообщение Джеку.

«Мне нужно с тобой поговорить. Лично. Прямо сейчас».

Его ответ приходит практически мгновенно.

«Что случилось? Что-то не так?».

«Я не хочу говорить об этом по телефону. Где ты?».

«Приезжай в «Хилтон», улица Первая и Бродвью. Я встречу тебя в холле».

Я хватаю пакет с картофелем фри и направляюсь к машине. Я не должна бояться. Я не должна нервничать. Я ведь смогла его оттолкнуть, и я — дракон, а он всего лишь принц, плюс я пышу огнем, однако сую свой нос в чужие дела и причиняю боль людям, которых он любит, и ему тоже, но я все-таки дракон, и, если понадобится, смогу улететь. Со мной все будет в порядке. Со мной всегда все хорошо. Я сильная. Я пережила Безымянного. Я пережила Лео. Я смогу пережить и это. Я в порядке. Я в порядке.

Я нахожу место для парковки в четырех кварталах от отеля. «Хилтон» в Ист Саммит Хай — небольшой по сравнению с тем, что находится в Колумбусе, но он фантастический: свежие орхидеи и фонтан в мраморном холле. Консьерж мне приветливо улыбается. Джек ждет, сидя в кожаном кресле с невероятно идеальной осанкой, черт, даже в простой фланелевой рубашке и джинсах Хантер выглядит как модель. Ух, он весь как на иголках, только я захожу, он моментально вскакивает и подходит ко мне.

— Что случилось? — спрашивает он. — Ты в порядке?

— Я выиграла миллион д-долларов, — отвечаю я. Я не могу смотреть ему в лицо по некоторым причинам. Из-за стыда. Стыда и чувства вины, наверное.

— Да ты дрожишь, как осиновый лист. Пойдем. В номере теплее.

— Нет… я… — делаю я шаг назад. — Я просто, просто хочу тебе кое-что рассказать, а затем я сразу уйду. Я не хочу… не хочу…

— Находиться со мной в одной комнате? — его голос низкий.

— Просто… не надо быть со мной милым. Я была бы очень признательна, если бы ты просто на мгновение забыл, что последние несколько недель я притворялась, будто тебя не существует, чтобы я успела рассказать тебе это. Типа у тебя внезапно возникла амнезия. Черт, погоди. Нет, не надо. Я это проходила, и это ужасно. К тому же, вовлечено много желе.

— Айсис…

— Кто-то копается в твоем прошлом. Я имею в виду, кто-то кроме меня. Я видела их у озера.

Джека прищуривается.

— Прости, я снова ходила к Талли, потому что София… она попросила меня, и…

Он начинает уходить, направляясь к лифту.

— Эй! Подожди! Я еще не закончила с тобой разговаривать!

— Заходи.

— Э-э, нет? Разве ты не смотрел фильм «Проклятие»? Заходить в лифт после наступления темноты? Да ты просто напрашиваешься на проклятья Вуду.

— Либо ты заходишь в этот лифт и поднимаешься со мной в номер, либо уходишь.

Я надуваю щеки и мучаюсь целых четыре секунды.

— Отлично! Но затем я сразу же ухожу!

— Не переживай, я выгоню тебя в момент, — обещает он. Так или иначе, от этого я чувствую себя лучше, правда каким-то странным образом у меня скручивает живот, но это даже, эм, приятно??? Двери закрываются, и он нажимает кнопку с цифрой одиннадцать. Примерно тридцать секунд мы стоим рядом в замкнутом пространстве. Он пахнет мятой и слегка потом, исключительно в наилучшем смысле. Я вдавливаюсь в дальний угол и думаю о том, насколько они с Софией близки, и это работает; удерживает мою голову над крутящимися воспоминаниями, скрывающимися за этим запахом. Двери лифта открываются, и Джек ведет меня в номер 1106. Это небольшой номер, но красивый, а кровать королевского размера в таком беспорядке, который может быть только после секса. Не то чтобы я знала это наверняка. Но она грязная, и секс — грязен, все эти жидкости, черт, мне действительно надо прекратить думать о сексе, пока я общаюсь со своим заклятым врагом, который мне, кстати, ничуть не нравится. В любом случае, я всего лишь беспокоюсь о нескольких жутких мужчинах в костюмах в моем районе, потому что я — добрая самаритянка, вот и все…

— Прекрати думать вслух, — Джек снимает обувь.

— Я ошеломлена, — говорю я. — Некоторыми последними событиями.

— Ты думала вслух. О сексе. Это твое последнее событие? Мои поздравления. Кто этот счастливчик?

— Морской слизняк, — огрызаюсь я, осторожно садясь на стул.

— Я пытался быть милым.

— Не надо. Ты в этом полный отстой.

Губы Джека изгибаются в подобии улыбки, но она быстро исчезает.

— Ты порезалась?

Я следую за его пальцем, указывающим на мои джинсы. Огромная дыра вдоль бедра демонстрирует болезненный красный порез, вокруг которого ткань запачкана кровью.

— О, черт! Это были мои любимые джинсы! Я в них смотрела «Амели»!

— Я был бы немного больше обеспокоен зияющей раной на твоем теле, — сердито замечает он.

— Ну, это твое дело. Лично меня кровь не волнует. Со мной это происходит каждый месяц. А также ты должен прекратить так часто закатывать глаза, поскольку я где-то читала, что это действительно наносит вред твоему зрению, а ты не будешь выглядеть таким уж отчужденным и загадочным, если все время будешь врезаться в стены, не так ли?

— Иди в душ.

— Нет! Что это, реалити-шоу «Пляж»? Сам иди в душ!

— От тебя воняет, как от скунса. И у тебя идет кровь. Тебе нужен душ.

— Там был довольно-таки большой скунс. На самом деле это займет всего две секунды, а затем меня словно ветром сдует с твоих волос, выглядящих как утиная задница, так что слушай…

— Нет, — он скрещивает на груди руки. — К сожалению, мои способности потрясающей концентрации снижаются из-за вони живности и вида крови. Прими. Душ. Там есть полотенца и халат, а я попрошу обслуживание номеров постирать и высушить твои вещи.

— Ты очень мил, приятель. Это отвратительно. Этот цвет не подходит твоим глазам. Ноль из десяти, не покупай эту миленькую-премиленькую косметику снова.

— Я просто практичный. В любом случае, у меня есть важная работа. Я закончу к тому времени, когда ты выйдешь, и смогу посвятить все свое внимание твоему явно хаотичному событию, связанному с моим прошлым. А теперь ступай.

— Ох, как же сильно я тебя ненавижу.

— Хорошо. Я предпочитаю работать в тишине.

Он поворачивается к ноутбуку на кровати и печатает дальше, погрузившись в работу. Вина иронизирует, сдавливая грудь. Я механически направляюсь в ванную, и содрогаюсь, когда стаскиваю грязные джинсы и куртку. У меня будут синяки на протяжении тысячелетий. Спасибо мелким чокнутым. От стука в дверь я подпрыгиваю практически до потолка.

— Дай мне свою одежду, — говорит Джек.

— Спасибо, спасибо большое. Теперь у меня будет лампочка на голове.

— Что ты мелешь? Просто дай мне свою одежду.

— Уходи! Я кину ее на пол! Я не могу рисковать, чтобы твои вши меня заразили!

— Отлично. Просто поторопись.

— Сам поторопись, — остроумно ворчу я. Правда в том, что мое сердце бьется с бешеной силой. Все во мне пульсирует, бьется об скелет и кожу, чтобы сбежать, выскользнуть, словно мясистый, независимый мешок с костями. Я голая. Голая, а в десяти футах от меня парень, и я паникую, но я не позволю панике нигде просочиться: ни в голосе, ни в выборе слов, потому что паника — это нормально. Я всегда буду паниковать, находясь обнаженной недалеко от парня. Я начинаю дрожать, открываю дверь, когда уверена, что он ушел, и кидаю одежду на пол, затем быстренько закрываю ее за собой.

Мое нижнее белье — дурацкое. Оно розовое и с пандой. Он подумает, что я ребенок. Он посчитает меня незрелой…

«Глупая, маленькая девочка. Ты уродина. Ты думаешь, кто-то на этой планете захотел бы встречаться с толстой, уродливой девочкой вроде тебя?»

Горячая вода — роскошное облегчение, и помогает справиться с дрожью, а фантастический шампунь и мыло пахнут как миндальное молоко. Адреналин от моего побега сходит на нет, и когда я выхожу из душа и завязываю халат, то ощущаю себя новым человеком. Человеком, который не является мной. Что прямо сейчас было бы как раз кстати. Любая другая девушка не тряслась бы. Любая другая не паниковала бы, что придется выйти туда только в халате. Раздается очередной стук в дверь.

— Что? — рявкаю я.

— У меня есть для тебя одежда. Не твоя, конечно, но все же лучше, чем халат. И упаковка лейкопластырей.

— Просто оставь их снаружи.

Я украдкой выглядываю и быстренько затаскиваю все внутрь. Он принес мягкую, довольно длинную юбку из мерцающей, черной ткани и белую рубашку. Рубашка, очевидно, Джека — она пахнет им. И на воротнике розовый отпечаток губной помады. Я закатываю глаза. Неудивительно, что у него есть женская юбка, и он отсиживается в «Хилтон». Заклеиваю лейкопластырем свой порез и выхожу из ванной.

— Только что закончил работать, да? — спрашиваю я. Джек ненадолго отрывает взгляд от ноутбука, однако когда он замечает на мне рубашку и юбку его внимание задерживается.

— Да. В последний раз, — кивает он.

— Ты имеешь в виду, что это было твое последнее свидание? Вообще?

Он кивает.

— Это здорово! — я хлопаю в ладоши. — Боже, это… это действительно здорово! Мои поздравления, что ты больше не секс-раб!

Он кривит губы.

— Ох, успокойся.

— Каково это? Ну, быть свободным и все такое?

— Просто необузданное веселье, — невозмутимо заявляет он.

— А-а! Ты меня отвлекаешь! — указываю я на него. — Слушай, какие-то парни обыскивали лес, где находится Талли. Я подслушала их разговор, они искали тело. Не Талли. Тело взрослого.

Джек закрывает ноутбук.

— Как они выглядели?

— Двое парней были в черных костюмах, очевидно лакеи, и один огромный, седовласый парень в твидовом костюме и таким важным видом, будто та местность ему принадлежала. Супердорогие часы. Супербогатый в целом.

— Он сказал, кто он? Хоть какой-нибудь намек?

— Нет. Только то, что ты уедешь в Гарвард, и он хотел бы успеть нанять тебя в свою компанию до других разведчиков. Еще он называл тебя гениальным, безжалостным и другой подобной чушью, но после этих слов большую часть его речи я не запомнила, потому что я всегда начинаю отключаться, когда люди принимаются тебя расхваливать.

— Что произошло после того, как ты их подслушала?

— Ну, они услышали меня. А точнее мои ноги на шумной земле. Так что я побежала к машине. По дороге сбросила одного чувака с холма, а другого пнула по яйцам. Не плохая ночка, если можно так выразиться.

— И ты просто… села в машину и сразу приехала прямо сюда?

Я поднимаю чуть теплый пакет с картофелем фри.

— Сначала заправилась.

Он сжимает переносицу.

— Черт.

— Что-то не так? Я имею в виду, кроме корпоративных чуваков охотящихся за твоей шеей? Береги шею! Кстати, это же песня «Wu-Tang Clan». Кроме того, это вполне хорошая шея. Я часто на нее глазела, подумывая придушить.

Он хихикает. Я скрещиваю на груди руки.

— Что смешного?

Он качает головой, и несколько прядок его дурацких волос падают на его дурацкие глаза. Его синяки побледнели, но все равно заметны, словно чернильные отпечатки тяжелых времен.

— Это приятно. Видеть старую тебя.

— О-о.

— Мне этого не хватало, — продолжает он. Его взгляд смягчается, но сразу же становится жестким. — Не важно. Забудь, что я сказал.

Наступает тишина, и вдруг меня резко оглушает головная боль. Она пульсирует, посылая копья раскаленного добела электричества вверх-вниз по моему позвоночнику. Точно такая же боль, что я ощущала в кабинете Мерних. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Только не сейчас, мозг, не сейчас…

Я и раньше надевала его рубашку. Запах тот же. Он дал мне ее, чтобы я в ней спала, поскольку мой костюм на Хэллоуин был слишком плотным, и я была пьяна, в комнате были картинки океана, и пахло лавандой, и я была счастлива в течение нескольких секунд, когда он склонялся надо мной и целовал, я была счастлива. Реальность и воспоминания сливаются воедино. Я в номере отеля, но и одновременно в комнате в морском стиле. Рубашка такая же мягкая. Тот же его запах. Все очень похоже. За исключением того, что сейчас Джек сидит за ноутбуком, уставившись на меня обеспокоенным взглядом, а Джек из прошлого склоняется надо мной, его губы на каждом участке моей шеи, ключицы, рта и уголков губ и…

— Айсис, ты в порядке? — спрашивает Отельный-Джек. — Забудь, что я сказал. Я стараюсь отпустить прошлое, но иногда это сложно и я говорю всякие нелепости. Ты больше не часть моей жизни, как ты и хотела. Я заблокирую тебя. Обещаю.

«Ты мне нравишься».

Что-то болезненное и чудовищное открывается в моей груди, словно массивная, мрачная венерина мухоловка. Две меня одновременно тянутся к его руке.

— Я вспомнила, — шепчу я. Его пальцы длинные и тонкие, но я чувствую в них силу. — Я помню вечеринку в честь Хэллоуина. Я сказала, что ты мне нравишься. Ты… ты поцеловал меня. Мы…

Слова Софии раздаются в моей голове.

«Вот почему он тебя поцеловал. Вот почему он вообще удосужился тебя узнать. Потому что ты похожа на меня. Безнадежна, как и я».

Я отпускаю его руку, словно она меня обжигает.

— Прости. Блин. Мне очень жаль.

— За что? — шепчет Джек.

— Я вела себя так самонадеянно! Мои воспоминания вернулись, но теперь я также знаю всю историю, поэтому прости за то, что я вообще подняла эту тему!

— Твои воспоминания вернулись? — его голос звучит сдавленно, но он прочищает горло. — Это… это же хорошо. Тебе не нужно извиняться за…

— Я просто хочу сказать, что это не было… очевидно же, что та ночь не была настоящей, ну, та часть с поцелуем. Я имею в виду, мы оба были изрядно пьяны! Ты ведь на самом деле этого не хотел, ты просто был жутко милым, каким изредка бываешь во время голубожопой луны, а я была суперпьяна, и когда я сказала, что ты мне нравишься, я просто имела в виду, как заклятый враг, знаешь? Как друг, с которым я могу словесно сражаться и все такое! Да. Ты мне действительно нравился. Как заклятый враг. Боже, сражаться с тобой было так весело!

Я смеюсь, но даже для собственных ушей смех кажется лживым.

— И знаешь. Я напоминаю тебе Софию. Мы слегка похожи, в глубине души, поэтому естественно, что ты запутался и поцеловал меня! Это абсолютно нормально. Совершено понятно. Боже, мне действительно очень жаль, что я по пьяни набросилась на тебя, а потом развернулась на все сто восемьдесят градусов, испугавшись, как маленькая сучка. Типа: воу, никто и никогда не заслуживает такого, ты меня понимаешь? Мне правда очень жаль, что тебе пришлой пройти через это.

* * *

Я в течение нескольких месяцев хотел ее обнять. Это потребность, которую я утрамбовал, тщательно контролируемый огонь, запертый в центре айсберга. Айсис неосознанно испытывала меня, снова и снова; она тыкала и прокалывала, а иногда и вовсе подносила ко льду бензопилу, но она так и не смогла проникнуть внутрь, потому что я — Джек Хантер, и я всегда себя контролирую.

За исключение всего лишь одного раза в комнате, оформленной в морском стиле. Того раза, который она считает ложью. Того раза, за который она взваливает груз вины на себя. Вины, которая исходит из ее прошлого и от Уилла Кавано. Если я не остановлю это сейчас, то она все время будет причинять ей боль. Цикл повреждения Уилла будет только глубже вонзать в нее свои шипы.

— Я не хочу пугать тебя, — наконец говорю я. Она поднимает взгляд, теплые глаза цвета корицы выражают удивление.

— Что?

— Я не хочу причинять тебе боль. И не хочу заставлять тебя испытывать неловкость.

— Гм…

— Но ты совсем не похожа на Софию. Ты — Айсис Блейк: упрямая, смешная, добрая и сильная. Ты именно та, кто ты есть. Вот почему я поцеловал тебя той ночью — я хотел поцеловать именно Айсис Блейк. И я это сделал. С моей стороны это было поспешно и неуместно. Ты имела полное право остановиться, и уж точно у тебя были все права на то, чтобы отстраниться. Ты была напугана, и я усугубил этот страх, пытаясь тебя поцеловать. Это моя вина. Не твоя.

Ее лицо бледнеет от шока, и в кои-то веки за всю свою жизнь она молчит.

— Да, мы были пьяны, — продолжаю я. — Ты, если быть конкретнее, а я лишь слегка. Таким образом, именно я должен был знать, что к чему, и это я прошу прощения. Я зашел слишком далеко и слишком быстро. Я был возбужден, — мрачно посмеиваюсь я. — Впервые за очень долгое время я был возбужден. Это не оправдание, но надеюсь, что это поможет тебе понять мои действия той ночью.

Ее лицо по-прежнему выражает удивление.

— Мне очень жаль, — улыбаюсь я. — Это больше не повторится.

Она ничего не говорит, поэтому, чтобы разрядить ситуацию я встаю и потягиваюсь, похрустывая шеей и запястьями.

— Ты должна идти, — чуть слышно произношу я. — Уже поздно, и я уверен, что ты устала. Тебе нужно немного отдохнуть. Спасибо, что рассказала о тех людях. Я узнаю о них…

Что-то врезается в меня сзади, и мне требуется секунда, чтобы осознать, что это Айсис обхватывает руками мою талию и притягивает мой позвоночник к своей груди. Она прячет лицо в мою спину.

— Я хочу, — шепчет она. — Я… я хочу, чтобы это снова п-повторилось.

Паутинка беспокойства во мне рвется, нить за нитью, и каждая мышца моего тела расслабляется. Облегчение, чистое и яркое, пронзает меня. Я не единственный, кто этого хочет. Я не единственный, моя кожа все больше согревается, а дыхание становится легче, когда это осознание все глубже и глубже проникает в меня с каждой проходящей секундой молчания. То, что она сказала той ночью в комнате в морском стиле, было не просто пьяным лепетом. Я ей действительно нравлюсь. И я впитываю это осознание так долго, как только могу, пока она не начинает тереться щекой о мою рубашку, словно животное, дикое и привыкшее помечать окружающих своим запахом.

— Я хочу тебе кое-что показать, — говорит она.

— Хорошо, — отвечаю я, осмотрительно сохраняя свой голос спокойным и низким.

Она вытягивает руки по обе стороны от меня и закатывает рукав рубашки на правой руке. Она всегда, всегда держала эту руку покрытой. Она никогда не носила кофты с коротким рукавом, и даже когда я увидел ее в той блузке, она продолжала тщательно прикрывать ее рукавом, а запястье держать повернутым вниз. Для нее это стало практически рефлексом: держать руку вне поля зрения.

У меня перехватывает дыхание.

Там, на нежной стороне ее запястья, есть следы. Круглые, сморщенные, белые шрамы. Десятки шрамов. Они выделяются на ее коже, рубцы накладываются один на другой, как пестрый пруд. Ожоги от сигарет.

— Как… — я останавливаюсь, мне нужно это услышать, даже при том, что я и так уже знаю ответ. — Прости. У меня нет права спрашивать.

Ее рука дрожит, когда она отвечает:

— Безымянный.

Я закрываю глаза. Слышать подтверждение из ее уст — более душераздирающе и намного больше выводит из себя, чем любой вывод, к которому я мог прийти самостоятельно.

— Уродливо, я знаю, — она нервно посмеивается. — Прости, я не хотела внушать тебе отвращение…

Я поворачиваюсь и обнимаю ее, осторожно, чтобы не прижимать слишком сильно или не сжимать слишком крепко, иначе она почувствует себя в ловушке. Ее губы у моей груди заставляют меня дрожать, но в последнюю секунду я подавляю дрожь. Я вижу шрам на ее макушке все еще мокрой головы. Она пахнет миндалем и сосновым лесом.

— В нем нет ничего некрасивого, — говорю я. — Можно?

Она колеблется, но кивает. Я обхватываю и поднимаю ее запястье, нежно проводя пальцами по следам. Выпуклые рубцы — жесткие, но в других местах — шелковистые. Я обвожу каждый кружок большим пальцем.

— Похоже на галактику, — говорю я. — Полную звезд, сверхновых звезд, криогейзеров и множества других замечательных научных вещей, которые я мог бы продолжать перечислять, что, вероятно, тебе бы чертовски надоело.

Она смеется, и этот звук отдается вибрацией в моих ребрах.

— У меня есть еще один, — указывает она жестом на свою голову. — Он не столь уродлив, но зато намного больше. Зови меня просто «Лицо со шрамом». Голова. Череп. «Череп со шрамом» — определенно шведская дэт-метал группа.

Я наклоняюсь и целую ее в макушку, шрам гладкий под моими губами.

— Мы должны их послушать когда-нибудь, — говорю я. Она издает звук — нечто среднее между писком и вздохом. — Что-то не так?

— Н-нет. Просто… чтобы кто-то… поцеловал… эм… чтобы кто-то… делал это… гм…

— Тебе не нравится?

— Нет! Мне… мне нравится. Это действительно… гм, просто это на самом деле очень приятно. Приятные ощущения. Ух. — Она прячет лицо в моей рубашке, словно пытается исчезнуть, но я замечаю румянец поднимающийся к ее лбу.

* * *

Я чувствую, что таю. Внутри меня лишь теплота, и я полностью странно расслаблена. И я не хочу, чтобы это когда-нибудь прекращалось.

Я чувствую себя в безопасности.

Впервые за долгое время я действительно чувствую себя в безопасности. Словно ничто не сможет до меня добраться. Будто на этот раз Безымянный не сможет протянуть свои пальцы и добраться до меня через воспоминания.

— Мне было так страшно, — шепчу я. — Когда я убегала от тех парней. И я боюсь, что они видели мою машину.

— Ты можешь остаться здесь, если хочешь, — предлагает Джек. — Я могу поспать на диване.

— Это было бы здорово.

— Вот и хорошо. У меня есть работа, которую надо закончить, но ты не стесняйся, располагайся на кровати. — Он хватает ноутбук и садится на диван. Мне практически жаль потерять его тепло, но затем я вспоминаю, что он ведь — ботан. Я замечаю пустую тарелку из-под того, что выглядит как соевый соус, и мой живот издает звук похожий на предсмертный стон коровы. Джек приподнимает бровь, ухмыляясь:

— Голодна? Или это один из милых звуков, который воспроизводит твой мозг, когда очень сильно старается размышлять?

— Заткнись, — я заливаюсь краской. — У меня есть картофель фри.

— Это бальзамирует тебя изнутри, — говорит он, поднимая трубку. — Давай закажем что-нибудь, что не переживет радиоактивное излучение, хорошо?

Я ныряю под одеяло и стараюсь не думать о том, что Джек занимался сексом с какой-то старой леди на этой кровати. Постель пахнет больше им, чем ею, а это уже что-то. И все настолько пушистое, что я могла бы с таким же успехом лежать на своем дряблом животе.

— Алло, да, это номер 1106. Я хотел бы лосося с пармезаном, салат из шпината и порцию крем-брюле. Да. Да, спасибо.

Когда он вешает трубку, я поднимаю бровь.

— Ага? Вдруг прибавилось наличных?

— Моя последняя клиентка платит за номер. Мы могли бы заказать дюжину лобстеров, и ей пришлось бы все оплатить.

— А-а, преимущества секс-работы. — Я плюхаюсь на подушки. Он ничего не отвечает, погруженный в свой ноутбук. — Эй, а кто этот Твид-парень?

Джек пожимает плечами.

— Судя по твоему описанию, думаю, я его встречал.

— Ах, вот как? Где? В гей клубе?

— В баре. Где он выбил из меня всю дурь.

— Так вот где ты приобрел вид избитого-гамбургера?

Джек кивает.

— Он хорош. Вероятно, обучался. Каратэ, если судить по его форме и ударам.

— А ты обучался только отбивать мяч, верно? Не в смысле плейбой-миллиардер, который является членом «комитета бдительности», а исключительно в бейсбольном плане.

— До старшей школы я занимался тхэквондо, но он гораздо лучше меня.

— Кто-то прислал мне фотографию, — говорю я. — Твоей руки с бейсбольной битой и телом…

— Знаю. Рен рассказал мне об этом. Точнее, он прокричал мне это. В библиотеке.

— Рен? Кричал? Да ладно, ложь — это вовсе не смешно. Ну, за исключением случаев, когда ложь действительно смешная.

— Он был очень возбужден, — продолжает Джек, игнорируя меня. — Взволнован. У него много сторон, и у нас с ним сложная история, но он на удивление предан людям, которых считает друзьями. Не то, чтобы для него это было важно, когда он сбежал, поджав хвост, той ночью, но все же. Теперь это единственное, что имеет значение. Люди меняются, второй шанс и все такое.

— Ты кого-то убил, — говорю я. Теперь нет никакого страха, я больше его не боюсь. Я показала ему свой шрам, и он не дрогнул. Так что, даже если он ответит «да», я также не дрогну. Его ледяные глаза вспыхивают. Следует долгая, томная тишина, в которой, я уверена, он может услышать мое оглушительное, предвкушающее сердцебиение с расстояния десяти футов.

— Они поплелись к утесу на берегу озера, чтобы убежать от меня. Я их не трогал, но я с таким же успехом мог бы их и убить. Трое других оправились от травм.

Месяцы давления, вызванные незнанием этой тайны, моментально отступают. И я чувствую, что наконец-то снова могу свободно дышать. Он говорит правду. Чувство вины в его глазах очевидно. Если бы это была ложь, они были бы ясными.

Он упал с обрыва. На самом деле Джек никого не убивал. Но уверена, что он думает иначе.

— А что… что насчет тела?

Джек впивается в меня взглядом.

— Тебя что, это совсем не волнует? Я кое-кого убил. Я — убийца, Айсис.

— Ты защищал Софию. Точно также как ты защищал мою маму и меня от Лео. Вот что ты делаешь, Джек. Ты защищаешь людей.

Он открывает рот, затем закрывает его и смотрит в пол.

— Послушай, — начинаю я. — Я совершала некоторые вещи, которыми не горжусь. Я знаю, каково это — хотеть кого-то убить. Я действительно это знаю. Я собиралась убить Лео, когда мама впервые рассказала мне о том, что между ними произошло. Я даже все спланировала: я бы накачала его хлороформом, а если бы это его не убило, я бы отрезала его член тесаком, а затем пальцы, и, наконец, перерезала бы ему горло. Иногда я об этом мечтала. Я желала этого больше всего на свете. Я хотела заставить его заплатить за то, что он сделал с мамой. — Джек поднимает на меня взгляд. Я пожимаю плечами. — Так что да. Я знаю, каково это.

Что-то вроде благодарности мерцает в его глазах.

— Так что, давай, выкладывай, — давлю я. — Что насчет тела?

— Ты не рассказала некоторые вещи мне. Я не могу рассказать некоторые вещи тебе. Вот как это работает.

— Хорошо. Хорошо. Это справедливо. Итак, Твид-парень хочет знать, куда ты дел тело. Но зачем?

— Затем что он хочет раскопать на меня «грязную» информацию, — медленно говорит Джек. — И шантажировать. Предположительно для того, чтобы я присоединился к его корпорации.

— Потому что ты уже идеальный бизнесмен.

— Потому что я идеальный, точка, — ухмыляется он. Я швыряю подушку, и она любезно пролетает над ноутбуком, попадая ему прямо в лицо.

— Спасибо, физика! — поднимаю я большой палец вверх. Джек воинственно откашливает перо и продолжает печатать.

— Вау, а ты суперпредан этой компьютерной вещичке. Вау! Я не могу перестать говорить «вау»!

— Прекрати говорить «вау».

— Что ты вауишь? Я имею в виду, делаешь?

— Отслеживаю адрес электронной почты, с которого тебе прислали ту фотографию.

— О-о. А что потом? Что произойдет после того, как ты его найдешь?

— А потом я его взорву, — рычит Джек.

Я приподнимаю бровь.

— Разнесу его жесткий диск, — поправляет он.

— Ну, это немного более законно, — соглашаюсь я. — Но, увы, не так весело.

И вот, наконец, доставляют еду, горничная вкатывает ее в номер и уходит после того, как Джек дает ей чаевые. Я поглощаю все до последней крошки на подносе менее чем за пять минут.

— Боже, женщина, ты подавишься.

— Оно того стоит! — щебечу я, чавкая крем-брюле. И, естественно, начинаю сильно кашлять.

— Давись потише, — он поворачивается обратно к ноутбуку, и бормочет себе под нос. — Вот. Наконец-то. Этот парень до нелепости хорош. Но если я запущу сканирование байтов, то смогу…

Он замирает, как олень, услышавший курок ружья.

— Я… умираю… — напоминаю я ему, практически свалившись на пол.

— IP прослеживается обратно к Гуд Фолс, Флорида. К твоему родному городу, — говорит он. — Кто-то из твоего родного города отправил тебе это. Это должен быть кто-то, кого ты знаешь. Кого ты оттуда знаешь, кто хорошо разбирается в компьютерах?

Мое сердце пропускает удар, я перестаю делать вид, что умираю и действительно начинаю умирать.

— Айсис? Что случилось?

Я пристально смотрю на потолок отеля, размышляя, сколько мне потребуется шагов, чтобы добраться до туалета. Я не хочу снова блевать на Джека, независимо от того каким изумительным был последний раз. Лицо Джека маячит над моим взором.

— Айсис? Ты побледнела…

— Его, — мягко говорю я. — Он выигрывал федеральный чемпионат по хакерству для учащихся средних классов каждый год.

— Кто?

Я полагала, что он оставил меня в покое. Я никогда не думала, что электронное письмо может быть его. Почти год молчания убедил меня, что я была свободна.

Я стискиваю зубы и прикрываю глаза руками, словно это заблокирует тьму. Я знала, что пребывание в безопасности не будет длиться долго. Этого никогда не происходит. Тьма всегда найдет способ проникнуть, точно также как и сейчас.

— Безымянный.

— 11 –

3 года

30 недель

0 дней

Джек пытается убедить меня, что он сделает все возможное, чтобы помешать Безымянному вновь связаться со мной. Но я знаю, что это не сработает. Джек хорош, но Безымянный гораздо, гораздо лучше. Он всегда был таким.

Если Безымянный может получить доступ к видео в федеральном хранилище, то он и до меня сможет добраться. Если он знает о видео, знает о Джеке, то, вероятно, через Рена. Не то, чтобы Рен специально ему рассказал. Может быть, он случайно проговорился. Или, возможно, Безымянный просто отследил меня прямо до Ист Саммит Хай и каким-то образом узнал о Джеке через школьные компьютеры. Уверена, народ болтал о нашей войне на старых, потрепанных Маках в компьютерном классе. Или, может быть…

Мой желудок падает, и прекрасный вкус крем-брюле становится кислым у меня во рту.

Может быть, Безымянный с самого начала взломал мою электронную почту и прочитал всю переписку с Кайлой о Джеке.

— На всякий случай сотри все со старого жесткого диска, — говорит Джек. — Заведи новую почту и измени все пароли.

— Он просто взломает их снова.

— Не взломает, — твердо говорит Джек. — Не сможет. Я не позволю этому произойти.

— Все это время он следил за мной, — смеюсь я. — Я была настолько глупа. Думала, что сбежала от него навсегда.

— И ты это сделаешь. Ты сможешь. Ты не можешь просто сдаться. Работай со мной, хорошо? Мы исправим это вместе.

— Бесполезно, — переворачиваюсь я. — Он будет мучить меня всю жизнь. Он всегда будет здесь, точно также как и этот дурацкий… этот дурацкий шрам…

Я оборачиваю его простыней, чтобы мне не приходилось на него смотреть. Джек подходит и разворачивает его, поднося к своим губам.

— Айсис, послушай меня. Он не будет с тобой вечно. Когда-нибудь ты заставишь его уйти, и он уйдет, и ты станешь счастливее. Воспоминания не исчезнут, но, по мере появления новых, они станут менее отчетливыми.

Я вздрагиваю. Его взгляд прикован к моим глазам.

— Я хочу помочь тебе приобрести как можно больше новых воспоминаний, если тебя это устраивает.

— А что насчет… Софии?

— Она всегда будет частью моей жизни, и я всегда буду ее поддерживать. Но теперь я знаю, кого хочу. И она здесь, прямо сейчас, смотрит мне в глаза и сидит на кровати отеля в моей рубашке, выглядя до нелепости мило. — Мое лицо вспыхивает, как лесной пожар. Джек встает. — Давай немного поспим. Впустую беспокоиться мы сможем и завтра.

Я киваю. Он выключает свет и достает запасное одеяло из шкафа, затем расстилает его на диване и ложится. Я сворачиваюсь под одеялом и стараюсь не чувствовать себя виноватой. Однако я вообще не могу заснуть. Это повторение того, что произошло у Эйвери дома, но на сей раз я не пьяна, и мне не так страшно. Просто темнота угнетающе на меня действует. Такое ощущение, что Безымянный повсюду. И я отдала бы что угодно, сделала бы что угодно, только бы прогнать его прочь и вновь почувствовать себя в безопасности.

— Холодно, — говорю я. И слышу, как Джек переворачивается.

— Хочешь еще одно одеяло?

— Нет, эм… — я сглатываю. Это самое трудное, что я когда-либо делала, ну, за исключением состязания по орфографии в первом классе, когда я неправильно написала слово «сказочный», о, нет, этому случаю достается третье место, сразу после того, когда у меня впервые начались месячные, и кровь просочилась через штаны на металлический раскладывающийся стул во время урока музыки, и мне пришлось прижать стул к попе, когда я пошла в санузел, чтобы никто не увидел аварии. У меня появилось необычайное уважение к крабам и их стилю ходьбы. Это чертовски трудно!

— Ты можешь… — я стараюсь повысить голос, но он ломается. — Не мог бы ты… пожалуйста… Как правило, у меня не так плохо получается говорить, — смеюсь я. — Это так глупо. Извини. Ладно, проехали.

Я переворачиваюсь и натягиваю одеяло над головой, чтобы он не услышал, как я шепотом проклинаю себя. Но затем я чувствую вес на другой стороне кровати, и мои легкие быстренько решают, что они хотят взорваться. Голос Джека так близко.

— Это?

Я стягиваю одеяло с головы и киваю, слишком бурно. Слишком рьяно. Джек смеется, низко и мягко. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я вижу, как он переворачивается и ложится ко мне спиной, натягивая на себя одеяло. Его ноги находятся всего в нескольких футах слева, а его спина еще ближе. Я дрожу, но молюсь любому слушающему меня Богу, чтобы Джек не смог почувствовать это через кровать. Я не хочу, чтобы он неправильно понял: будто я боюсь, а затем уйду. Я действительно боюсь — глубоко внутри, прочный как скала во мне горит страх, вызванный Безымянным, но я не испугана. Я не дышу поверхностно, не паникую и не подпрыгиваю от каждого шороха. И это огромная разница. Это не хаотичный страх — он упорядоченный, и я знаю его причину. Я могу его контролировать.

Я медленно протягиваю руку и кладу ее на спину Джека. Я чувствую, как под моими пальцами напрягаются его мышцы. Когда он ничего не говорит и не шевелится, я осторожно подвигаюсь и прижимаюсь к нему всем телом. Он теплый, теплее одеяла. Следует долгая пауза, пока наше дыхание не выравнивается в едином ритме. А потом он, наконец, произносит:

— Ты самая противоречивая девушка, которую я когда-либо встречал.

— Аха, — улыбаюсь я. — И нисколько не сожалею.

— Хорошо.

* * *

Солнце бесцеремонно вторгается и слепит задницей мне в глаза, мир завершает свое существование, я ослепла, и все кончено. А потом я переворачиваюсь и вижу лицо Джека на подушке, ух, вот теперь все действительно кончено. Навсегда. Потому что моя вселенная взрывается.

Я издаю маленький, визжащий звук себе под нос, пока пытаюсь вспомнить, как я оказалась здесь, в этом гостиничном номере. Воспоминания моментально обрушиваются на меня, и я более чем немного зла на себя за то, что сдалась и осталась здесь без боя. Джек приоткрывает один сонный, голубой глаз, лениво запускает пальцы в мои волосы и стонет:

— Кто дал тебе разрешение быть в сознании раньше шести, и как я могу это прекратить?

— Почему ты ко мне прикасаешься? — шепчу я. — Неужели это действительно так весело? Потому что большинство людей говорят, что на ощупь они мягкие и ужасные.

Он смеется и прикрывает глаза руками, потягиваясь, словно только что проснувшийся кот, который любит выгибать спину.

— Что ты хочешь на завтрак? Я могу сбегать и что-нибудь принести или мы можем заказать в номер. Расчетный час в отеле — 13:00, у нас еще есть время.

— Прошлой ночью по пути сюда я видела кафе. Оно выглядело действительно шикарно и неизменно пахло беконом. Ты должен пойти туда. А я украдкой выскользну в окно.

— Думаю, мы должны пойти вместе.

— Но ты мне куда больше нравишься, когда находишься на огромном расстоянии от меня.

Он перекатывается и, опираясь на локоть, играет с прядкой моих фиолетовых волос.

— Это невероятно противоречивое заявление, учитывая то, что ты сделала прошлой ночью.

— Я всего лишь прикоснулась к твоей спине! Не заставляй это звучать сексуально! — ахаю я. — Я только что сказала «сексуально»? Вслух? Без заикания? Слава Иисусу! Постой, а Иисусу нравятся занимающиеся сексом люди? Я постоянно забываю, кому что нравится.

— Ты мне нравишься, — шепчет Джек. И я элегантно падаю с кровати. Наступает оглушительная тишина, а затем я выглядываю, подняв голову над матрасом, и машу рукой.

— Э-э, алло? Я здесь. И мне бы желательно не получить сердечный приступ до того, как я достигну возраста, с которого законом разрешается употреблять алкоголь.

— Неужели это тебя действительно так сильно удивило? — ухмыляется Джек. Он делает паузу. — Ты мне нравишься.

— Ах! — я поднимаю руки, ограждая себя.

— Ты мне нравишься.

— Прекрати.

— О, это будет забавно.

— Я буду убивать тебя медленно, — парирую я, но он уже встал и натягивает штаны. Я невольно поджигаю всю свою лицевую область, когда понимаю, что он спал лишь в боксерах. Рядом со мной. И за долю секунды до того, как он натянул штаны, я замечаю отчетливую выпуклость и умираю, так вот что значит умирать?! Ты сгораешь, а затем прах разлетается и попадает кому-то в глаз, и этот кто-то потом весь день ходит с красным глазом, а его коллеги думают, что это острый эпидемический конъюнктивит, когда на самом деле это просто твой мертвый углерод…

— Айсис. Шшш.

— Сам шшш! — шиплю я. — У меня здесь пятнадцатый жизненный кризис из-за впервые увиденного мужского барахла.

Он натягивает куртку и хватает с тумбочки бумажник.

— Я буду ждать тебя внизу.

— Я съем твоего первенца!

Он закрывает дверь, и я остаюсь одна. Одна, но с ним, ждущим меня внизу. В фантастическом отеле. Чтобы позавтракать в кафе. Я щипаю ногу и взвизгиваю, когда не просыпаюсь. Я не вижу никаких скрытых камер, но с другой стороны, если бы я их увидела, тогда они не были бы такими уж хорошо скрытыми, верно? По крайней мере, я не думаю, что это подстава. Наверное, это невероятный короткий сон, состряпанный моим бодрствующим подсознанием, но сейчас мне наплевать. На какое-то время я с ним соглашусь. Я, толстая, уродливая девочка, спала в одной постели с Джеком Хантером, моим заклятым врагом, моим соперником и теперь, видимо, немного больше, чем просто моим другом.

И я чувствую себя в безопасности.

За завтраком мы с Джеком обсуждаем логистику. Он будет следить за IP Безымянного, а я сделаю тщательную чистку своего компьютера. Когда мы стоим на стоянке с животами, полными бекона и тоста, мы медлим. Я шаркаю ногами. Не имею ни малейшего понятия, что надо делать. Что предполагается делать девушке, чтобы попрощаться с парнем, с которым она спала, но на самом деле не переспала? Существует ли справочник для подобной фигни? Должна ли я очень быстренько написать один и отправить его по электронной почте для себя в прошлом? А издательство вообще работает так быстро?

Прежде чем я продолжу и дальше мучительно размышлять, Джек протягивает руку и гладит меня по голове.

— Ты в порядке? Сможешь вести машину?

— А то, — я чувствую себя раздраженной из-за того, что он гладит меня, как ребенка, но также ощущаю тепло внутри, в местах, о которых я даже не хочу думать. — Я как водитель «НАСКАР». За минусом миллиона долларов.

— Досадно. Только представь, скольких бы людей ты могла бы раздражать, если бы владела миллионами.

— По меньшей мере, человек десять. И их бабушек.

— Ах, да, древняя, почитаемая традиция Блейков раздражать бабушек.

— Потребуется лишь грязная сковорода и кот без розового, пушистого на нем свитера.

— Передавай маме от меня привет.

— Ты тоже. Гм. Если она все еще меня помнит. На самом деле, не надо, все нормально, я произвела не самое лучшее впечатление, когда приходила…

— Она помнит, — настаивает Джек. — Она считает тебя милой.

— Ха-ха. Должно быть, познакомилась с моим двойником. С тем, которого не существует.

Джек улыбается. Это не светлая улыбка, которую я видела однажды, когда он одаривал ею Софию в больнице. Но она теплая и безо льда, и это все, о чем я могу просить. Серьезно.

— У тебя есть мой номер, — говорит он.

— Угу. Я напишу, если возникнут проблемы. Дилеммы. Ух. Нет, не дилеммы, дилеммы так же отвратительны, как и проблемы.

Он начинает уходить. А мне хочется сказать ему сразу тысячи глупостей: спасибо, и я сожалею, что ты выбрал придурошную вроде меня, и ты заслуживаешь лучшего, и езжай аккуратно, и будь осторожен, и хорошо спи, и хорошо питайся, но все слова и чувства всплывают в полнейшем беспорядке и рассеиваются в воздухе, как только я открываю рот, чтобы ни слова не произнести и снова его закрыть.

* * *

— ТЫ ЧТО?!

Я держу телефон подальше от уха, чтобы сохранить слух на следующие восемьдесят лет.

— Спала. В, эм, той же постели, — шепчу я.

— ТЫ ЗАНИМАЛАСЬ СЕКСОМ С ДЖЕКОМ ХАНТЕРОМ?!

— Боже Кайла, нет, перестань кричать, это неприлично.

— Я СКАЖУ ТЕБЕ, ЧТО НЕПРИЛИЧНО: ПЕРЕСПАТЬ С ДЖЕКОМ ХАНТЕРОМ!

— Мы не переспали, идиотка! Неужели я выгляжу настолько глупо, чтобы когда-нибудь прикоснуться к этому мешку микробов?

Кайла, наконец, делает вдох.

— Верно. Ты даже не можешь произнести слово «член», чтобы тебя слегка не стошнило в рот. А иногда на стол. И на маленьких детей.

— Это было всего один раз, и тот ребенок сам вошел в траекторию полета моей блевотины. Не моя вина, если у него нет ни малейшего представления о физике жидкостей.

— Но ты, безусловно, спала с ним в одной постели и, типа, алло, разве это, по крайней мере, не вторая база? Вторая с половиной база?

— Э-э, типа второй лунной базы?

— Ух, нет! Забудь, я не собираюсь объяснять тебе устаревшие сексологические термины.

— Говорю в последний раз! Не было никаких секц… ионных штучек, окей? Я бы никогда не сделала это с твоим бывшим. Никогда.

— А я бы сделала! С твоим бывшим. Если бы он у тебя был. И если бы он был невероятно горяч. И если бы ты дала мне свое благословение, естественно. Которое я, безусловно, даю тебе, кстати, потому что, блин — это же Джек Хантер! Кто-то в этой школе должен с ним переспать, прежде чем он попадет в Голливуд или Модельленд, или куда-нибудь еще и подхватит кучу мерзких болезней!

— Ты сумасшедшая.

— О, мой Бог! Я тебе не рассказывала?

— Что ты сумасшедшая? Уже догадалась, спасибо.

— Нет, тупица! Рен пригласил меня на выпускной!

Я чувствую, как у меня отвисает челюсть.

— Тот, что в очках?

— Ух, кто ж еще, ты знаешь другого Рена?

— Он… он пускал слюни или шаркал, или стонал о мозгах?

— Фу, нет! Он был в здравом уме, и я, как бы, на девяносто девять процентов уверена, что он не был зомби, окей? Неужели так странно, что кто-то захотел пригласить меня на выпускной?

— Нет, просто… Рен не совсем, как бы, смелый?

— Знаю! — визжит она. — Что подобно самому величайшему комплименту, если он набрался энтузиазма, чтобы пригласить меня и все такое, верно?

— Ага. Ты собираешься ответить «да»?

— Я уже ответила!

— А что же произошло с тем, что он — король ботанов?

— Ну, теперь он слегка… крутой король ботанов? То есть, я просто… у нас был совместный урок труда, и было действительно весело, мы сделали скворечник, который получился очень милым, и я слегка порезала палец на ленточнопильном станке, и Рен выглядел действительно обеспокоенным и отвел меня к медсестре и…

— Он тебе нравится.

Кайла давится на пустом месте.

— Мне… нет! Мне не нравится он! Просто так вышло, что я хочу пойти на выпускной! И он достаточно милый! И хороший!

— У него нет машины.

— Ну и прекрасно! У меня есть! И в любом случае, я собираюсь просить папу арендовать лимузин, вы с Джеком определенно приглашены.

— Э-э, спасибо? Но мы с Джеком не вместе.

— Вы спали в одной постели.

— И?

— Вы вместе, — утверждает она. — Увидимся в понедельник!

Я вздыхаю и вешаю трубку. Иметь друзей — здорово. Иметь друзей, определяющих твой романтический статус — не так уж и здорово. Да, мы с Джеком спали в одной постели. И он прикасался к моим волосам. И много улыбался. И он был теплым и…

Я бегу в ванную и награждаю голову холодным душем.

Мама удивляется, увидев мои мокрые волосы, когда я заезжаю за ней к ее психиатру.

— Что-то… что-то случилось?

— Иисус благословил меня своей святой водой.

— О?

— Приняла душ. Как прошел сеанс?

Она смеется.

— Он прошел… прошел хорошо. В основном мы разговаривали о тебе и Стэнфорде.

— Правда? — мой голос становится высоким. — Круто!

— Для тебя это было бы так замечательно, дорогая. И с твоим папой, готовым помочь с расходами, ты действительно могла бы это сделать. Ты бы познакомилась с огромным количеством новых людей и узнала бы так много удивительного.

— Ага. И у них есть потрясающие программы по обмену студентов… — я выезжаю на шоссе. — Я смотрела одну в Бельгии, она длится четыре месяца — это один семестр, но ты живешь с принимающей семьей прямо в городе, а также в программе есть вся эта фигня по культурному обмену, как например: выезды на природу или поездка во Францию на неделю, это звучит так…

Я останавливаюсь, когда уголком глаза вижу, как мама поднимает руку к лицу.

— Мам? Ты в порядке?

— Прости, — фыркает она, смеясь. — Я в порядке. Правда, все хорошо.

— Ты плачешь?

— Я в порядке, милая! Я… я…

Ее плач становится громче. Она дрожит, ее плечи содрогаются, а руки трясутся, когда она отчаянно пытается скрыть от меня свое лицо.

— Мам! — я прижимаюсь к обочине и паркую машину в парке, обнимая ее за плечи. — Мам, ты в порядке? Что не так? Скажи мне, пожалуйста.

— Н-нет, — ноет она. — Я — эгоистка. Прости. Пожалуйста, давай просто поедем домой.

— Нет! Пока ты не расскажешь мне, что заставило тебя так плакать!

Она рыдает на моем плече, и каждый отголосок ее боли разрывает мне сердце. Я не должна была так радоваться поступлению в Стэнфорд. Наверное, ей даже слышать больно меня, говорящую о такой далекой поездке.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — плачет она. — Пожалуйста, останься здесь. Ты нужна мне здесь.

Я вздрагиваю и закрываю глаза. Прижимаю ее сильнее к себе, мамин плащ окутывает нас обеих.

— Эй, все хорошо, — мягко говорю я. — Мам, все в порядке. Не волнуйся. Я никуда не уеду. Обещаю.

— Нет! Я хочу, чтобы ты поехала, — она поднимает взгляд, в ее красных глазах читается паника. — Но я не хочу, чтобы ты покидала меня. Знаю, тебе придется. Ты должна расти, учиться и жить самостоятельно. Но я не знаю, что буду без тебя делать. Прости. Пожалуйста, езжай. Пожалуйста, делай все что хочешь. Просто… просто пообещай мне, что ты вернешься и иногда будешь меня навещать, хорошо?

— Мам, я не поеду…

— Поедешь! — внезапно выражение ее лица становится разъяренным. — Поедешь, не слушай меня! Не ограничивай себя из-за меня. Я хочу, чтобы ты поехала в Стэнфорд.

— Но я не хочу.

— Нет, хочешь, Айсис. Я знаю, что ты хочешь. И отказываешься ради меня, но я не могу этого принять. Тебе нужно общаться с такими же умными людьми, как ты, дорогая. Тебе необходимы сложные задачи, и ты получишь все это в Стэнфорде. Боже, моя маленькая девочка собирается в Стэнфорд. Я так тобой горжусь. Очень-очень горжусь.

Она успокаивается, и я снова завожу машину. Мама улыбается и всю дорогу говорит о банальных вещах: о покупке продуктов, о том, что соседи сказали про ее двор и о своей работе, но я знаю, что ей по-прежнему грустно, поскольку когда мы возвращаемся домой, она запирается в своей комнате и включает музыку. Мама делает это только тогда, когда не хочет, чтобы я слышала, как она плачет. Моя грудь горит, когда я снова смотрю на брошюры Стэнфорда. Они — изумительная, неосуществимая мечта. Я не могу ее оставить. Бесполезно, я не смогу оставить маму здесь одну и с чистой совестью уехать. Я буду слишком далеко и не смогу ей помочь, если вновь что-нибудь случится, да и маме будет невероятно одиноко. Ей не станет лучше, если я уеду, ей станет только хуже. Я должна быть рядом. Очень близко. Местный колледж находится близко. Я должна остаться с ней, пока она не станет достаточно сильна, чтобы снова стоять на своих двоих, а переезд в Стэнфорд не позволит этому произойти. Блин, да поступление в университет Огайо не позволит этому случиться.

Мой путь ясен.

Мой путь всегда был очевиден.

Я кладу брошюры в ящик стола и прикрываю их старыми альбомами начальной школы. Вещи, к которым я не прикасаюсь. Вещи, к которым я никогда снова не прикоснусь.

Моя электронная почта издает звуковой сигнал, вытягивая меня из моих страданий, а затем нагромождая ими еще больше. Письмо от того же адресата, который прислал мне фотографию. Безымянный.

Привет, Айсис!

Как ты? Получила фотку, верно? Тот парень, Джек, кажется действительно крутым. Вы, ребят, уже трахнулись?

Я борюсь с желанием блевануть и фантастически проигрываю.

Тьма проникает в ванную. Она кровоточит из моих глаз и рта, которые беззвучно плачут. Я закрываю дверь и сворачиваюсь калачиком на полу, обнимая колени.

Я не в безопасности. Я никогда не была в безопасности.

Я никогда не буду в безопасности. Джек ошибается. Он ничего не сможет сделать. Он не сможет помочь. Безымянный живет внутри меня, и он всегда будет там. Тьма всегда будет там.

Внутри меня есть гнездо, и все, что нужно — это всего лишь несколько слов от парня, который меня изнасиловал, чтобы выпустить из него ревущих монстров.

— 12 –

3 года

30 недель

5 дней

Наоми недовольна тем, что я уезжаю из города. Она вообще всегда недовольна, когда я уезжаю, потому что София становится печальной, а это, вероятно, делает ее работу сложнее. Она угрюмо провожает меня до палаты Софии.

— Наоми, что-то случилось? — интересуюсь я.

— Не пытайся меня заболтать, — красноречиво ворчит она мне в ответ.

— Мне просто интересно, почему твое лицо прекраснее, чем обычно. Новый крем для кожи вокруг глаз?

— Ты действительно собираешься в Гарвард? — рявкает она. — Ты знаешь, как далеко он находится?!

— В другом штате, полагаю.

— А что насчет Софии? Что она будет делать, когда ты уедешь?

Слова Наоми, словно иглой, пронзают мое сердце. Она, кажется, замечает это, поскольку вздыхает и потирает лоб.

— Прости, Джек. Я… просто она так долго здесь находится, что я невероятно к ней привязалась, а теперь ей предстоит операция, поэтому я очень волнуюсь. Доктор Фенвол говорит, что вероятность пережить такую операцию…

— С ней все будет в порядке, — говорю я. — Она сильная, хоть и не выглядит таковой. Она переживет. Она сможет жить своей жизнью, когда все закончится.

Наоми кивает, затем открывает дверь в палату Софии и ахает. Она пуста. Я подхожу к подоконнику, где все до единой вазы, купленные мной, разбиты. Пол усеян керамическими осколками, острыми и сверкающими, и просто умоляющими наступить и пролить кровь.

— Где она? — стонет Наоми. — Я сказала ей, что ты придешь, и чтобы она оставалась в своей комнате, так я смогла бы проводить тебя сюда, к ней. О нет, о, нет, нет, нет…

— Мы разделимся. Проверь места, в которых она обычно бывает, — говорю я. — Я займусь верхними этажами, а ты проверь нижние. И спроси доктора Фенвола, видел ли он ее.

Наоми кивает, и мы выбегаем из палаты. Поднимаясь по лестнице, я перескакиваю через ступеньку, затем петляю вокруг инвалидных колясок и интернов. Софии нет в столовой, и женщины, накрывающие на стол, говорят, что не видели ее весь день. Комната отдыха практически пуста, а когда я спрашиваю любезную старушку, видела ли она Софию, она отрицательно качает головой. Медсестры, которые работают с Наоми, тоже говорят, что не видели ее. В ванных комнатах также ничего. Наконец, я добираюсь до детского отделения, где Мина с Джеймсом играют в видеоигры. Они поворачиваются ко мне, и Мина улыбается, произнося:

— Привет, Джек! София только что здесь была.

— Куда она пошла?

— Наверх. На крышу, думаю. Хотя нам нельзя там находиться.

Я целую макушку Мины, взъерошиваю волосы Джеймса и выбегаю через дверь. Четыре лестничных пролета оставляют меня запыхавшимся и с болью в боку — почему крыша? София идет туда только когда ей нереально грустно или она в депрессии. Плюс, все эти разбитые вазы? Она обожает эти вазы. Она бы никогда…

Я поднимаюсь быстрее и врываюсь через аварийную дверь на слабый, солнечный свет.

София стоит на краю. Не так, как я находил ее много раз и как боялся застать. Она выглядывает из-за него, наблюдая за раскинувшимся внизу миром. Ее руки сцеплены за спиной, а платиновые волосы развиваются на ветру, словно залитые лунным светом нити золота.

Она оглядывается через плечо и улыбается мне.

— Привет.

— София… — Я подбегаю к ней, поворачиваю лицом ко мне и осматриваю на наличие ран. — Ты в порядке?

— Конечно. Просто захотелось немного подышать свежим воздухом. А вот ты выглядишь не очень хорошо.

Я выдыхаю все беспокойство.

— Я был… я пришел тебя навестить, а твоя комната… в ней все вазы разбиты. Это ты сделала?

— Случайно, — кивает она. — Я танцевала дабстеп и немного увлеклась. Мне не захотелось с этим возиться, так что я просто оставила там все на милость уборщика и пришла сюда. Подло с моей стороны, знаю.

— Нет, нет, ничего страшного. Просто ты заставила нас с Наоми переживать.

Она склоняет голову и обнимает меня.

— Ах, прости! Я не хотела, правда.

Я обнимаю ее и вдыхаю запах ее волос, убеждаясь, что она все еще здесь. И она реальна. Я ощущаю ее всем телом, чувствую ее аромат, она реальнее, чем что-либо в моей жизни. И всегда была.

Половина меня хочет рассказать ей про Айсис. А другая половина знает, что она в любом случае воспримет это плохо, а с приближающейся невероятно важной операцией ее психическая устойчивость должна быть твердой. Я расскажу ей после, когда она снова будет здоровой и невредимой.

— Я люблю тебя, — говорю я. Она хихикает, играя с моими волосами.

— Знаю. Я тоже тебя люблю. Спасибо, что был таким сильным ради меня все это время. Спасибо, что так усердно работал, и так долго. Что ж, скоро все будет кончено.

— Ты сможешь делать все, что захочешь. Поехать, куда захочешь. Ты будешь свободна.

Она смеется и обнимает меня еще крепче.

— Я уже свободна.

* * *

Сегодня легче.

Не стало ярче — тьма по-прежнему вырисовывается по краям моего поля зрения, но я ударяю ее в живот и все равно еду в больницу. Ненадолго останавливаюсь в дверях приемной.

Когда я впервые здесь оказалась, я была другим человеком. А еще без сознания и истекала кровью. Но также я была совершенно другой. Более шумной. Более несносной. Менее злой. Это явно нечестный обмен. Но на самом деле честных сделок вообще не существует. Я выучила это наверняка.

— Айсис!

Я оглядываюсь и вижу доктора Мерних, направляющуюся ко мне, ее непослушные волосы сегодня еще более пушистые.

— Доктор М! Что происходит в городе чокнутых?

Она смеется.

— На самом деле ничего особенного. Все интересные шалости, происходящие здесь, неожиданно и загадочно прекратились, как только ты уехала.

— Ах, ну, что я могу сказать? Полтергейсты непостоянны. К тому же сверхъестественны и нереальны. Но в основном непостоянны.

— Ты приехала навестить Софию?

— Ага.

— Ты выглядишь гораздо лучше, — говорит она, оглядывая меня с ног до головы. — И говоришь лучше.

— Правда? Потому что сейчас я чувствую себя гораздо хреновее, чем когда-либо.

— Но теперь ты это чувствуешь. А не убегаешь от этого. Это хорошее начало. Маленькими шажками, помнишь?

— Ага, — киваю я. — Думаю, я делаю успехи. Я имею в виду, что фантастическая стирающая память машина как в фильме «Вечное сияние чистого разума» была бы полезна и чрезвычайно желанна, но, эй, вы, ученые ребята, работаете очень медленно, и у вас всегда нет денег. Что ж, я вас прощаю.

Мерних улыбается, но ее улыбка быстро исчезает.

— Айсис? Только между нами: думаешь, как дела у Софии?

— Не знаю. В одну минуту я ей нравлюсь, в следующую она меня ненавидит, а далее она плачет у меня на плече. Но она кажется сильнее, в каком-то смысле. Теперь София концентрируется на вещах, которые действительно для нее важны. И она все равно милая. Она всегда милая.

— За исключением случаев, когда это не так, — уточняет Мерних.

— Ну и это тоже.

Мерних размышляет над моими словами, и, наконец, похлопывает меня по плечу.

— Что ж, спасибо, что так часто навещаешь ее. Знаешь, ты ей действительно нравишься. Глубоко внутри. Она видит в тебе себя и хочет, чтобы ты была счастлива так, как она не может быть всегда.

— Никто из нас не может быть счастлив все время.

— Да. Но ты, несомненно, стараешься больше чем кто-либо другой, не так ли?

Ее слова наносят сильный удар. Она улыбается в последний раз, разворачивается и идет по коридору, обращаясь к другому врачу.

Я заглядываю в детское отделение, но Мира с Джеймсом ушли на обед в столовую. Дверь Софии открыта, и я захожу, чтобы увидеть ее и Джека, обнимающихся. Я сразу же отступаю, но София слышит меня и отстраняется.

— Айсис! Привет! — она подбегает и обнимает меня, а я поглядываю на Джека поверх ее плеча. У него бесстрастное выражение лица, но я улавливаю малейший намек на беспокойство.

— Приветик, извини, ничего себе! Я просто завалилась сюда, даже не постучав. Проклятье! Мне действительно очень жаль, — говорю я.

— Все нормально! Я просто рада, что ты здесь. Ты, Джек и я — хоть раз мы все вместе. Это здорово! Не так ли? — спрашивает она, поворачиваясь к Джеку. Он сухо кивает, а потом встречается со мной взглядом. Движение быстрое, но оно задерживается и напоминает мне обо всем, что произошло той ночью в отеле: каким добрым он был, каким теплым. Я чувствую, как вспыхивает мое лицо, и София пристально смотрит на меня.

— Я должен идти, — внезапно говорит Джек.

— Что? Почему? Снова работать? — София наклоняет голову.

— Нет. Я просто не хочу стать помехой девичьих разговоров.

— Месячные, — сразу же говорю я Софии. — Колоссальные, кровавые месячные.

— Тампоны! — выкрикивает она.

Джек проталкивается мимо нас и выходит за дверь.

— Я собираюсь достать что-нибудь поесть. Я вернусь.

Когда он уходит, София поворачивается ко мне.

— Итак? Как дела?

Я достаю серебряный браслет, и он слегка позвякивает в воздухе. Ее синие глаза расширяются, и она благоговейно протягивает руку, чтобы его взять. София поглаживает большим пальцем выгравированное на нем имя.

— Талли, — шепчет она.

— Я не могла принести обратно… эм, остальную ее часть. То есть, это же ее могила, так что именно там она и должна остаться, знаешь? Там, где она покоится. Но я подумала, что ты захотела бы браслет.

София долгое время молчит. Она снова и снова проводит пальцем по цепочке браслета. И как только я начинаю чувствовать себя неловко, что до сих пор остаюсь здесь, она повышает голос:

— Джек приобрел его для меня. После того как это произошло. Приятно получить его обратно.

Я пытаюсь улыбнуться, но улыбка получается кривоватой.

— Он был с ней в течение многих лет, — продолжает она. — В земле, с ней. Я могла видеть ее и навещать. Но теперь он со мной.

— Теперь она с тобой, — предлагаю я. София поднимает взгляд своих заплаканных глаз и обнимает меня за шею.

— Спасибо. Большое спасибо. Позволь мне отплатить тебе, ладно? Я действительно этого хочу.

— Не нужно, серьезно, знаю, все это было по-настоящему тяжело? И у тебя, вроде как, действительно тяжелая жизнь? Так что я не хочу делать ее еще тяжелее?

— Ты не сделаешь! Эйвери самостоятельно организовывает вечеринку, так что я не буду делать ничего тяжелого. Все, что тебе нужно будет сделать — это надеть что-то «потрясное», да вообще что угодно и прийти!

— Ух, исторически сложилось так, что для меня вечеринки Эйвери не очень замечательно проходят.

— Для меня тоже, — напоминает мне она. — Но это вечеринка в честь моего дня рождения, и она обещала вести себя хорошо. И там буду я, так что буду за ней присматривать. Мне бы хотелось, чтобы и ты пришла. Рен придет, как и Джек. И куча других людей, с которыми я должна была ходить в школу, так что, придет большая часть твоего класса.

— Большая вечеринка?

— Огромная! С тортом и диджеем, и, пожалуйста, пожалуйста, приходи!

Ее лицо сияет точно так же, когда я заставляла ее смеяться, еще в самом начале. Тогда, когда я впервые прибыла сюда.

— Конечно. Да, хорошо. Я приду.

София улыбается, и облегчение вырисовывается в чертах ее лица.

— Потрясающе! Окей, двадцать восьмого у нее дома. Вечеринка должна начаться в семь, но тебе нужно прибыть по-светски поздно, потому что выпивка также прибывает по-светски поздно.

— Ты слишком хорошо меня знаешь.

София отрицательно качает головой и смеется.

— Думала, что знала. Но, нет. Нет, Айсис. Я не знаю тебя вообще.

— 13 –

3 года

31 неделя

1 день

Дом Эйвери знаком во всех отвратительных смыслах. Я паркуюсь в том же месте, где и всегда — легко выезжать, легко смотаться, если придется. Музыка громко стучит через газон вниз по улице, заполняя собой весь охраняемый микрорайон. Она отскакивает от деревьев и десятка машин, как попало припаркованных во дворе. Народ уже выпивший: кто, спотыкаясь, выходит из парадной двери, кто валяется по всему газону, борясь и гоняясь друг за другом с туалетной бумагой и шлангом.

Я последний раз разглаживаю футболку. Когда я была здесь в первый раз, на мне была футболка с группой «Florence and the Machine», я даже не понимала, что надела именно ее, пока не села в машину. Мои джинсы потерты на бедрах, но не потому, что я купила их в каком-то модном бутике, в котором им целенаправленно придают такой вид, а потому что раньше я постоянно фут за футом съедала асфальт на своем велосипеде, когда сбрасывала вес. Прохладный воздух на бедрах, проникающий через потертые места, напоминает мне, насколько джинсы потрепаны, и почему они расползаются, и как я лично их износила, разрушила, сломала. Да, я сделала это. Я сломала эти джинсы, но все еще могу их носить, и они прекрасно справляются со своей задачей — прикрывают мою великолепную задницу.

Вещи сломаны, но по-прежнему работают.

Я выхожу из машины и плотнее закутываюсь в куртку. Лютый холод. Разве весна не получила уведомление? А у весны вообще есть памятки? И на чем они написаны? На листьях? Лепестках? Туше новорожденного оленя?

— Расчувствовалась до слез в самом начале ночи, не так ли?

Я поднимаю взгляд. И там стоит Джек в нелепо вульгарной кожаной куртке и темных джинсах. А рядом с ним стоит Рен, выглядя немного шокированным, в своей обычной клетчатой рубашке.

— Это вроде как моя работа, — отвечаю я. — Обеспечить обжигающую атмосферу, ляпнуть парочку несерьезных комплиментов, однако исключительно из лучших побуждений, бормотать себе под нос и, возможно, разбить бутылку или две.

— Пожалуйста, не разбивай бутылку, — заламывает пальцы Рен. — У нас уже трое порезавшихся.

— Ух ты, а что это у тебя на груди, През? — выпаливаю я. Маленький значок золотой звезды с номером один прикреплен к его рубашке. Его очки сползают, когда он смотрит на него, и он их поправляет.

— Гм. Просто кое-что, что вернула мне София. С того времени… с того времени…

— Это значок с математического съезда? — вмешивается Джек. — Ничего себе. А я и не знал, что она до сих пор его хранила.

— Так же как и я, — Рен издает полу-смешок. — То есть, я думал, что она избавилась от него давным-давно.

— Значок с математического съезда? — спрашиваю я. Джек кивает.

— Со времен, когда Рен и София участвовали в математическом конкурсе. Они действительно серьезно этим увлекались, вкладывались, как могут только конкурирующие умные дети. Они занимались неделями, месяцами. София так сильно хотела победить. Но выиграл Рен. Технически у них была ничья, но судьи отдали победу Рену за некоторые сделанные им дополнительные вычисления.

— София невероятно на меня разозлилась, — говорит Рен. — Она бы не разговаривала со мной целый месяц. Так что я подарил ей значок, а она начала плакать и сказала, чтобы я не был с ней таким милым.

Джек тихо смеется, а Рен покачивает головой с задумчивой улыбкой на лице. Это история, частью которой я не являюсь, но от нее у меня появляются теплые чувства, поскольку я вижу их, вспоминающих то время, когда они все были друзьями, были близки, заботились друг о друге без тьмы между ними.

— Слушайте, я собираюсь пойти и взять жидкость для настроения. Жажду уничтожить. Вкус смаковать.

Рен и Джек синхронно поднимают брови, и я смеюсь.

— Выпивку. Я вернусь.

Я узнаю многих людей — здесь не только свита Эйвери. Она пригласила и непопулярных: друзей Рена из студенческого совета, ребят из оркестра, хипстеров, даже Мальчика-ножа. И я знаю, что в этот раз он не просто пробрался как обычно, поскольку вижу, как Эйвери кивает ему, проходя мимо вместо того, чтобы скривить губы.

— Решила быть вежливой? Удивила, — говорю я. Эйвери тщательно осматривает меня. Ее волосы снова прямые и лоснящиеся, кожа идеальна, а макияж к месту. Она выглядит гораздо лучше, чем обычно.

— София хотела, чтобы я была милой. И я подумала: черт возьми, я могу это сделать хоть раз в жизни. Это может меня убить, но я сделаю это ради того, чтобы сказать, что я это сделала. Я была милой! — Она размышляет над этим и вздыхает. — Я должна была написать это в своем резюме для колледжа. Они обожают милых людей.

— Ага, — хихикаю я. — Большинству нравятся милые люди. Хорошо, что я не большинство.

— Я тебе никогда не нравилась, — усмехается она. — Да и ты мне никогда не нравилась.

— Верно. Но мы готовы мириться друг с другом. Это кое-что да значит, верно?

Эйвери пристально смотрит на меня, и ее зеленые глаза вспыхивают. И тогда я замечаю, что она плакала. Она хорошо скрыла это под макияжем, но я улавливаю едва заметные красные отеки под ее глазами и припухший нос.

— Ты видела Софию? — спрашиваю я.

— Только что разговаривала с ней наверху. Она приставала ко мне, чтобы я передала тебе найти ее, когда ты появишься на вечеринке, так что, иди, поговори с ней. Быстро. Прежде чем она взорвалась.

— Так счастлива?

В кои-то веки Эйвери улыбается. Это не ухмылка или же кислая гримаса, или злобная, мелочная усмешка. Это именно улыбка, не больше и не меньше. Более юная Эйвери проявляется в этой улыбке — более светлая Эйвери. Более невинная Эйвери.

— Да, — кивает она. — Она счастлива. Она действительно очень счастлива.

Я похлопываю ее по плечу и поднимаюсь по лестнице на третий этаж. Здесь спокойнее, но это не похоже на звуконепроницаемую комнату, а скорее похоже на верхний уровень джунглей, зараженный обезьянами в период течки. Поправка: обезьянами в период течки добравшимися до рэпера Лил Уэйна. Шум здесь приглушен, и я брожу вокруг с конкретной целью. Я замечаю копну платиновых волос в конце коридора, где французские двери открывают мини-балкон. София стоит, облокотившись на перила, глядя на звезды с напитком в одной руке. На ней красивое, короткое, кружевное, белое платье без рукавов, она выглядит просто потрясающе, будто голубка готовая взлететь.

Она слышит мое приближение и оборачивается.

— Привет! Самое время, чтобы прийти. Не пьешь?

— Ты стояла немного выше в списке моих приоритетов. Что странно, так как никто не может идти вперед выпивки. Ну, за исключением Джонни Деппа. Но даже ему придется занять место в очереди и чуть-чуть подождать.

Она смеется, и я облокачиваюсь на перила рядом с ней. Кто-то совершенно голый проносится под балконом, крича о короле инопланетных захватчиков.

— Хорошая вечеринка. Люди веселятся, теряя свои штаны…

— …и, возможно, свои мозги, — перебивает София.

— …и абсолютно точно свои мозги. Забираю свои слова обратно. Это — идеальная вечеринка.

София смеется и делает глоток чего-то синего и пенистого из своего стакана, и показывает мне свой окрашенный язык.

— Ужас! — я игриво толкаю ее. — Ты действительно больна!

— И заразна! — настаивает она. — Я всю жизнь это планировала: устроить огромную вечеринку в честь дня рождения, заразить всех вас и начать зомби-апокалипсис.

— Чертовски вовремя. Я ждала этого многие годы.

В уютной тишине я изучающее рассматриваю Софию и замечаю, что ее запястье украшает браслет Талли. Он едва ей впору, ее запястье настолько тонкое и крошечное, что идеально соответствует браслету. Серебро сверкает в лунном свете. Ух, аж дух захватывает.

— Я хотела поблагодарить тебя, — нарушает тишину София. — Как полагается.

— За что? За то, что превратила твою жизнь в ад?

— За попытку.

Ветер играет с ее волосами, она убирает их за ухо и улыбается мне.

— Мало кто на это способен. Как только люди видят настоящую меня, ту, которая подозрительна, жестока, озлоблена и безнадежна, они уходят или сдаются. Но ты осталась. Так что, я хотела поблагодарить тебя за это.

— Не такое… не такое уж и большое дело. Я просто… просто была с тобой упрямой, но я в принципе упрямая. Так что, на самом деле я ничего не сделала.

— Ты пыталась помочь, — настаивает София, хватая меня за руку. Браслет Талли дарит ощущение прохлады моей коже, да и ее ладонь тоже на удивление холодная. — Ты пыталась мне помочь, и за это я никогда не смогу отблагодарить тебя.

И так, соединив руки, мы стоим некоторое время, я наблюдаю за ней, а она разглядывает небо.

— Ты слышала о Ван Гоге? — неожиданно спрашивает она.

— Ну а как же, он отрезал собственное ухо и нарисовал ЛСД подсолнухи, верно?

— Ага, — смеется она. — Его картины… все говорят, что они прекрасны, но они всегда наводили на меня печаль и пугали. Они пугающие — все эти яркие цвета и весь этот хаос. Но полагаю, что это по-своему красиво.

Я киваю, подавляя в себе снарка, чтобы попытаться насладиться этим моментом спокойствия.

— Он нарисовал картину «Звездная ночь», находясь в клинике для умалишенных, — говорит она.

— Ох, правда?

— Да. Перед смертью он написал много картин с изображением пшеничного поля. Именно эти картины мне нравятся больше всех — они спокойные, мирные.

— Я хочу когда-нибудь их увидеть.

— Увидишь, — уверяет она. — Они действительно хороши. Хотя печально; он покончил жизнь самоубийством. Застрелился. Ну, пытался. Он немного промахнулся и с трудом смертельно раненный вернулся в гостиницу, в которой остановился, и умер в своей постели после долгих часов мучений.

— Боже, — я втягиваю воздух сквозь зубы. Она качает головой и улыбается.

— Последними его словами были: «Печаль будет длиться вечно». И я думаю, он был прав, но также считаю, что он очень сильно ошибался. Она не длится вечно. Потому что мы не вечны.

Тьма, которую я заключила в клетку, чтобы выглядеть веселой на этой вечеринке, выплывает из моего сердца. София, должно быть, замечает это, потому что она нежно сжимает мою руку.

— Эй, все хорошо. Не могла бы ты принести мне еще немного этой синей жидкости? Я еще недостаточно пьяна, чтобы танцевать, и это срочно необходимо исправить.

— Ха, звучит знакомо. Скоро вернусь.

Я беру ее стаканчик и, уходя, слегка сжимаю ее руку. Внизу бушует сумасшедшая вечеринка, которая становится все безумней. Я машу Джеку, и он следует за мной на кухню.

— Итак? Она в порядке? — спрашивает он.

— Аха, она просто захотела еще выпить. Ты должен пойти к ней. Приволочь сюда, потанцевать с ней, ну, или что-нибудь еще в этом роде.

Джек вздрагивает, но он очень хорошо это скрывает.

— Я еще не рассказал ей.

— Знаю, — киваю я. — Я тоже не рассказала тебе о некоторых вещах. Так что, здесь все всё недоговаривают. И это нормально. Секреты здесь своего рода дрянной хлеб с маслом.

— Я не рассказал тебе нечто очень важное. И я хочу, чтобы ты это знала, — начинает он, ледяные глаза впиваются в меня.

— Не надо, — останавливаю я. — Джек, серьезно, не надо. Не сейчас.

— Если я не расскажу тебе это, Айсис, это сведет меня с ума, — он наклоняется, и его горячее дыхание обжигает мне щеку. — Мне нужно, чтобы ты знала. Я хочу, чтобы ты знала…

Крик прорывается сквозь вечеринку. Что в принципе типично, но вот что действительно не характерно так это то, что он не прекращается. Кто-то кричит, снова и снова, и это подобно металлу скребущему шифер. Паника и ужас в первозданном виде доносятся снаружи. Джек поднимает глаза, и я следую за его пристальным взглядом.

— Какого хрена? — шиплю я. Мы с Джеком проталкиваемся через толпу, бегущую в направлении крика. Ночной воздух — морозный, и дыхание людей всплывает, как подвешенное кольцо облаков вокруг определенного участка травы с левой стороны дома. Народ матерится, некоторые рыдают, некоторые лихорадочно набирают номер на своих телефонах. Джек продолжает протискиваться через толпу, Рен проталкивается вместе с ним, но я примерзаю к земле, когда поднимаю взгляд вверх и вижу чуть выше балкон.

Тишина, но рты людей по-прежнему движутся. Крик Джека едва слышен сквозь звон в моей голове. Я двигаюсь невыносимо медленно, будто в море ила. Люди не будут двигаться. Не будут. Я облокачиваюсь на них, пока они не шевелятся, пока последний человек из круга не отходит и не показывает мне Джека, склонившегося над прекрасным белым платьем Софии, браслетом Талли на ее вывихнутом запястье и ее головой, изогнутой идеально на девяносто градусов. Ее глаза цвета океана, устремленные прямо на меня, широко распахнуты, как у манекена, как у куклы, как у птицы, которая никогда не научится летать.

«Печаль будет длиться вечно. И я думаю, он был прав, но также считаю, что он очень сильно ошибался. Она не длится вечно. Потому что мы не вечны».

Благодарности

— Читателю; Спасибо тебе. Я знаю, что читать это было тяжело. И тяжело будет еще некоторое время, но я обещаю, что в третьей, заключительной книге будет счастливый конец. Спасибо.

— Лауре, Саре и пользователям Liveblog — я безумно люблю вас.

— Кэти Эшли, Эмили Сноу, Мишель Валентайн и всем другим замечательным авторам — друзьям, с которыми я подружилась в сообществе романов в стиле инди — спасибо вам. Вы были очень добрыми и любящими, и я могу только надеяться, что показываю вам ту же любовь и поддержку. Спасибо Стефани Хиггинс из блога «Romance Addict Book», особенно за ее поддержку и замечательную, неустанную работу с организацией звездного турне для меня!

— Обществу, критикам, книжным блоггерам, библиотекарям goodreads — Вы потрясающие люди. Каждый отзыв, каждый пост блога, каждое скажи-своему-другу-что-эта-книга-поражает и каждое любезное пополнение на goodreads дают мне небольшой толчок. Вы действительно являетесь опорными балками находящегося в беспорядке шумного дома, который является моей музой. Люблю вас очень сильно.

Об авторе

Сара Вульф — автор романа «Прекрасные и Порочные», книги о темной подростковой войне между пылкой девушкой и ледяным парнем, которые оба одинаково испорчены. В настоящее время Сара работает над третьей, заключительной книгой в серии «Прекрасные и Порочные».

Сара увлекается «Дневниками вампира», любит шоколад и романтичную тоску, и не может насытиться испорченными героями. В поисках дополнительных книг, новостей, тизеров и подарков заходите на ее сайт Sarawolfbooks.blogspot.com или страницу в Facebook: facebook.com/sara.wolf.3304.

Примечания

1

«НАСКАР» — Национальная Ассоциация гонок серийных автомобилей, частное предприятие, занимающееся организацией автомобильных гонок и сопутствующей деятельностью.

(обратно)

2

«Коуч» — американская компания, известный производитель аксессуаров класса люкс, самой популярной выпускаемой продукцией являются сумки из кожи.

(обратно)

3

Фабио — Фабио Ланзони сейчас является самой высокооплачиваемой моделью в мире. Длинноволосый, накаченный красавчик снялся для более 2000 обложек романов.

(обратно)

4

Виверн — вымышленное существо, разновидность дракона, в отличие от классического геральдического дракона имеющее только одну, заднюю пару конечностей, а вместо передней — перепончатые крылья.

(обратно)

5

Танкини — купальник, состоящий из топа и плавок.

(обратно)

6

Джеймэн (англ. J-man), J — сокращение от имени Jack (Джек), man — «человек», в Америке обозначаются сильные, выдающиеся личности.

(обратно)

7

Дотком — термин, применяющийся по отношению к компаниям, чья бизнес-модель целиком основывается на работе в рамках сети Интернет.

(обратно)

8

Паксил — антидепрессант, селективно уменьшающий нейрональный обратный захват 5-гидрокситриптамина. Влияет на патогенетическое звено возникновения депрессии, устраняя дефицит серотонина в синапсах нейронов мозга.

(обратно)

9

Шиитаке — древесный съедобный гриб, который стал прообразам для злого, плотоядного гриба — гумба в игре «Марио».

(обратно)

10

Пепто-Бисмол — лекарственный препарат от диареи, очень хорошо помогает при отравлениях, в том числе и алкогольных, изжогах, несварениях и похмелье.

(обратно)

11

«Нирвана» — культовая американская рок группа, вошедшая в музыкальный мейнстрим 1990-х благодаря хиту «Smells Like Teen Spirit», повествующей о подростковом страхе.

(обратно)

12

Манторок, Бог Трупов — Четвертое Божество из видеоигры «Вечная Тьма: Реквием по рассудку», которое сочетает в себе силы трёх остальных.

(обратно)

13

Менса — крупнейшая, старейшая и самая известная организация для людей с высоким коэффициентом интеллекта. Это некоммерческая организация, открытая для всех, кто сдал стандартизованные тесты IQ лучше, чем 98 % населения, набрав 148 балов и выше по шкале КАТТЕЛЛ.

(обратно)

14

FAFSA — заявление на федеральную финансовую помощь для студентов.

(обратно)

15

Брандмауэр — Сетевой сканер, обеспечивающий сетевую безопасность, контролирующий входящий и исходящий интернет-трафик, контролирующий сетевую активность приложений, защищающий от хакеров и загрузки вредоносного ПО.

(обратно)

16

Фишинг — вид интернет-мошенничества, целью которого является получение доступа к конфиденциальным данным пользователей — логинам и паролям.

(обратно)

17

Спам-бот — это компьютерная программа или группа (пакет) компьютерных программ основной и единственной целью которой является автоматизированная рассылка рекламных сообщений — спама.

(обратно)

18

Тед Банди — американский серийный убийца, насильник, похититель людей и некрофил, действовавший в 1970-е годы.

(обратно)

19

Психогенная фуга — больной временно забывает, кто он такой, и полностью или частично отождествляет себя с другой личностью. При этом больной неожиданно куда-то. Как правило, это «путешествие» — не простое бродяжничество, а предпринимается с какой-то целью, однако он этого не осознает.

(обратно)

20

Парфе — это мягкий, густой, замороженный десерт с сахарным сиропом, взбитыми яйцами, сливками и ароматическими добавками.

(обратно)

21

Руби — интерпретируемый язык программирования высокого уровня.

(обратно)

22

C++ — компилируемый статически типизированный язык программирования общего назначения.

(обратно)

Оглавление

— 1 –

— 2 –

— 3 –

— 4 –

— 5 –

— 6 –

— 7 –

— 8 –

— 9 –

— 10 –

— 11 –

— 12 –

— 13 –

Благодарности

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg