«Гиль-гуль»

Гиль-гуль (fb2) - Гиль-гуль 846K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Некрасова

Елена Некрасова Гиль-гуль

Посвящается Григорию Некрасову

Часть 1 ЛЕТО

У старушки румяные от мороза щеки. Наверное, если подлететь поближе, на них будут видны уродливые сине-красные сосуды. Уютная маленькая старушка. Маленькая, ха-ха! Губы трубочкой — гулигулигулигули… Неповоротливы все же эти голуби, вон, воробей выхватил у одного из-под носа горбушку почти с себя ростом и был таков. Руки у нее замерзли что ли, зачем кидать такие огромные куски? А лапы ведь и правда дубеют, и это еще не так холодно, просто чуть-чуть подморозило, черт! Что же я буду делать зимой? Неужели придется жить в какой-нибудь стае? Или стаи только у перелетных птиц? Черт знает, как они тут в городе живут. Как с ними общаться? Они же наверное как-то разговаривают… А если они меня не признают, может во мне какая-то странность, или запах не тот? Могут ведь и заклевать. Кто я вообще? Хоть бы в зеркало посмотреться. Похож на воробья, лапы точно, как у воробья, я гораздо меньше голубя, я прыгаю, боже, какая мерзость! Я человек, а должен вот это вот все… может прыгнуть на колени к старухе? Вон, два наглых воробья уже топчутся по скамейке. Подумает, что я хлеб у нее из рук вырвать хочу, господи, как же я могу дать знак, что я не такой, что я не птица? Ну, давай, соображай, а то заморозки уже по ночам, а в подъездах дети и коты… Так… так… О! А если попробовать написать на земле какое-то слово? Клювом? Или даже предложение, например: «Я не птица, я человек». Черт! Газон слишком далеко, а бабка явно подслеповатая, вот если б достать кусок мела, где достать мел? В школе? Нет, ерунда, надо чем-то ее удивить, так, так… Запрыгну на колени и буду смотреть ей в лицо. А если я ее случайно обгажу, я теперь этот процесс совершенно не могу контролировать… станцевать перед ней, что ли, был бы хоть соловьем, а так не голос, а черти что, свист какой-то сиплый, даже не чириканье… А может я простудился, горло не болит вроде… Да нет, петь я никогда не мог, у меня и слуха нет… Попробовать прикинуться больным, вдруг пожалеет? Или просто лететь за ней до самой квартиры, а если все-таки не пустит? Из подъезда опять два дня выбираться? Да нет, должна пустить, скучно ведь ей, явно одинокая бабулька…

— Алексей Григорьевич! Пекин! Алексей Григорьевич, надо уже встать и надо собираться!

Улыбчивое юное личико Вей-дин, открытая дверь купе, где же старуха? Ну да, ну конечно… Вей-дин. Опять этот сон дурацкий.

— С добрым утром! Вы так сильно спать, товарищ Васильков, я вам стучала, а вы даже ухо не повели.

— Ухом не повел, эм на конце, у-хом.

Глядя на нее, невозможно не улыбаться. Поезд идет километров восемьдесят, не меньше. За окном только что рассвело и сколько хватает глаз — посевы риса и гаоляна.

— Ну и где твой Пекин?

— Через час мы прибудем, а товарищ Таранов сейчас будет делать совещание, потому что сегодня в шесть вечера прием у министра товарища Тен Ден-юаня, а до этого мы можем отдыхать в гостинице, а можем ехать на экскурсию в императорский дворец, или по городу, или в зоопарк, а ваши товарищи все уже там были, и они не хотят, все хотят на фабрику шелка, ну, кроме товарища в очках, этого, нового, как его…

Вей-дин, вечно сияющая болтушка. Если попросить выйти из купе, не обидится, в противном случае она без устали будет совершенствовать свой русский. Лежать и слушать ее милое щебетанье, прикрывая смятой простыней голые ноги, а главное, еле уловимый запах вчерашних носков.

— Я понял, Вей-дин, скажи товарищу Таранову, что я уже иду на совещание, я только брюки надену, ладно? По-китайски одеваться я пока не готов. Кстати, а в Пекине люди тоже разгуливают по улицам в трусах и в майках? Это же столица, как-никак…

— Как-ни-как? Что значит какникак? Остальное я все поняла, и я иду в коридор! Чиннень, ну… молодежь, конечно, так ходит, в Пекине тоже очень жарко! Одевайтесь, товарищ Васильков, я не зайду, только скажите мне про какникак, а то я потом забуду!

— Ну, как-никак… это… ну, я даже не знаю… это зависит от контекста. Слушай, это же просто междометие такое, ну… может быть, «как-никак» это значит «в конце концов»…

— О! Я знаю в конце концов! — радуется голос девушки. — Мы даже стих на курсах учили, называется «Свет коммунизма»:

Мы все умрем в конце концов, Людей бессмертных нет, Но славные дела отцов Подарят детям свет!

* * *

Лян-фу потирал виски, потирал лоб, снова виски… затем стал сосредоточенно массировать переносицу и надбровные дуги. Боль в виске и не думала проходить, зато потихоньку принялась побаливать печень. Нет, так не годится, рабочий день только начался, с минуты на минуту должна явиться Сян-цзэ. Он откинулся на стуле, сложил ладони и десять раз сильно надавил на область печени, затем встал из-за стола, подошел к двери, повернул ключ. На случай, если кто-то вздумает без стука войти в кабинет. Из открытого настежь окна не поступало никакой свежести, до октября теперь продлится это мучение. Раскаты надрывного смеха огласили кабинет Лян-фу, его бескровное лицо исказила натужная гримаса радости. Не переставая смеяться, он подошел к окну, хотя и не очень близко: мало ли что. Снова набрав в легкие воздух, заместитель начальника Управления международных сообщений продолжил свое упражнение. Конечно, лучше бы искренне посмеяться над чем-то, и он всегда старается найти повод, вспомнить какую-нибудь забавную историю, пьесу или фильм, особенно с Чарли Чаплином. Но сейчас совсем невеселые мысли вертелись в голове у Лян-фу, он был зол и растерян, он был обижен, и это сказывалось на его самочувствии, он прекрасно это понимал. Смех должен поднять настроение, придать бодрость телу и духу, к тому же смех улучшает функции организма, прежде всего — дыхания, пищеварения и злополучной печени. Закончив, Лян-фу еще немного постоял у окна, привычно глядя на толчею пекинского перекрестка, затем он вернулся к столу. Личное дело новой переводчицы раздражало его. И главное, что товарищ Хан Ли-пин, его непосредственный начальник, решил поступить так опрометчиво. Вот зачем направлять ее на такой стратегический объект? Водила бы себе экскурсии по Пекину, так спокойнее. Да, остро у нас стоит проблема кадров, ничего не скажешь… Тут понятно — Шанхайский университет, пять языков, то да се, экономист. Явно ведь собиралась занять папашино место. Неужели у нас нет переводчика из нормальной семьи? Отец повесился. Да, она за него не отвечает, конечно… А кто будет за нее отвечать? Хан Ли-пин? Его в министерство переводят, а на его должность, как вчера выяснилось, я могу не рассчитывать. И что же все это значит? Что виноват буду я…

Такие мысли тяготили Лян-фу, помимо его желания, это точно. Очень может быть, что дело было в другом. В его новом назначении, которого не произошло. В его сорокалетней жене, которая выглядела плохо, очень плохо, особенно по утрам…

В дверь тихо стучали. Склеротик! Он же закрыл дверь! Стук прекратился, на дверь слегка надавили, попытались войти.

— Иду-иду! — Лян-фу ринулся к двери.

Ей тридцать пять? Как странно. Я дал бы ей не больше двадцати двух. Это была первая мысль заместителя. Его лицо радушно улыбалось.

— Прошу прощения, товарищ… э… — Он прекрасно помнил ее имя.

— Чжан Сян-цзэ. — Ее ответная улыбка. Ее глаза. На фотографии ничего особенного. Не передает. Так-так-так, все-все-все. Проходите, товарищ, присаживайтесь.

Все так же улыбаясь, Лян-фу закрыл окно, в кабинете стало немного тише.

— Ну, будем знакомы, я, собственно, вызвал вас для знакомства, а то трудимся в одном управлении…

Очень скромно. Синяя курточка и брюки, как у всех. Все отутюжено, идеально чисто. Молчит и улыбается.

— Вы ведь три года работаете в управлении?

— Три с половиной…

— Ну да, ну да… прекрасные отзывы, знание языка… — Он придвинул к себе папку. — Можно личный вопрос? — Она кивнула. — По плану строительство моста продлится до октября пятьдесят восьмого, это почти полтора года. Я слышал, у вас есть жених. Он не против?

— Но… мы расстались.

— А… тогда понятно. Я… должен сказать, вы не подумайте, что я вас отговариваю, но на таком объекте рабочий день не нормирован, могут поднять и среди ночи… Условия быта — сами понимаете, приближены к полевым. К тому же наводнения. В том районе из-за обильных дождей Янцзы часто выходит из берегов, бывает, даже гибнут люди… Готовы ли вы работать в таких условиях?

Аристократка. Взгляд, поворот головы, волосы, кожа. Что она делает с ней, интересно? Или просто сытое детство? Витамины, протеины, гигиена… Его жена старше на четыре года. Старуха. Его дочь и то выглядит хуже, а ведь ей девятнадцать. Не спешит отвечать. Нет, он чувствует себя идиотом, ее кандидатура утверждена, сегодня она уже будет работать на приеме в гостинице «Мир». Не клеится, не в том русле. Он хотел быть немного развязным, по-доброму, как старший товарищ, как начальник. Спросить кое о чем. Посмотреть на реакцию. Не выйдет. Непонятно почему. Нет, все понятно. Не надо было ее вызывать, потому что теперь… как бы это сформулировать… нет, лучше не надо.

— Мне это интересно. Живая работа, а на экскурсиях… каждый день говоришь одно и тоже. Я устаю от этого больше, чем от полевых условий. И потом, я родилась на юге, это мои места. Вы плохо себя чувствуете? — Он не заметил, что уже какое-то время массирует висок.

— Нет-нет, это просто привычка. — Лян-фу лучезарно улыбнулся. Он знал, что в полутемном кабинете его желтоватые зубы выглядят почти белоснежными.

— Да, это очень ответственная работа… Но мы уверены, что вы справитесь с ней наилучшим образом. Вы ведь наполовину русская?

Никакого высокомерия. Отчужденности. Не к чему придраться. Но ведь оно есть, то, что он ненавидит. Оно заполнило уже весь его кабинет. Напряжение. Со свежеоштукатуренной стены одними глазами улыбается Председатель Мао. Сто цветов должны расцветать. Этот цветок капитализма цветет слишком пышно. Иногда бывает очень трудно отличить хрупкий цветок от ядовитого сорняка.

— Да, моя мама русская. До двенадцати лет я знала язык в совершенстве. Потом она умерла.

— Да… — лицо Лян-фу изобразило сочувствие, — я в курсе… — Руки вертят картонную папку. Надо кончать эту комедию. — Ну что ж, товарищ Чжан, желаю вам успехов в новой работе, было приятно познакомиться. Если возникнут какие-то вопросы, обращайтесь в Уханьское управление, товарищи будут в курсе…

Рукопожатие. Улыбка. Здоровые зубы, не видно ни одной пломбы. Он не провожает ее до дверей. Он очень занят, выдвигает ящик стола, достает какие-то бумаги.

Товарищ Мао улыбается одними глазами. На портрете он одет в такую же точно синюю куртку, как и переводчица Сян-цзэ. Хлопчатобумажную. Единство нации. Скромность. Простота. Дома, в полупустом шкафу, висит темно-синий костюм тонкой шерсти. Костюм начальника управления. Неброский, почти не мнущийся, очень дорогой. Лян-фу имеет на это право, ему пора, он заслужил. Они купили его в прошлое воскресенье, Лян-фу уступил просьбам жены. В кредит, разумеется. Его зарплата — девяносто пять юаней, жена получает шестьдесят. Этот шерстяной костюм стоил сто пятьдесят юаней… Он сам-то что за цветок, он, Лян-фу, заместитель начальника? Ему сорок три, Хан Ли-пину сорок, и он идет на повышение, и у него нет шерстяного костюма. Ли Тян-кую тридцать два, и он приходит на его место. Этот шанс упущен. Но почему? Все знают, конечно, что его головные боли и больная печень — следствие суровых дней гражданской войны, но разве он хоть раз позволил себе взять больничный, разве он не выглядит всегда бодрым и подтянутым? Его жена пока не в курсе, что он не займет место начальника управления…

* * *

Плохое настроение. Теперь правая педаль стала прокручиваться, этот велосипед давно пора выкинуть. Она уже не успеет переодеться, к тому же прощальный визит к Ольге Петровне получится скомканным, неудобно. Хотя может это и к лучшему, такая тяжесть от этих посещений… Черт! Она чуть не столкнулась с рикшей. Жара. Пылища. Почему такая давка у входа в зоопарк в будний день? Дальше — кошмар, ей надо проехать мимо строящихся павильонов советской выставки. Нечем дышать. Книги на полках, запах книг, перелистывать их, новые книги, старые в комиссионном отделе… это всегда успокаивает. Она ненадолго зайдет в книжный магазин. Надо успокоить нервы. Нервы? Какая чушь, у нее все прекрасно. Послезавтра она уезжает отсюда… Она не любит Пекин. Пожилой продавец У Тинь-тянь расплылся в улыбке. Ей сразу же вспомнился желтозубый оскал заместителя. Считает себя обаятельным? Он чем-то серьезно болен, и он опиумист, это видно. Зачем он ее вызывал? Встать в шесть утра, тащиться через весь город, наглотаться пыли. Понятно, что он против ее назначения, ненавидит ее. Решил показать, что он тоже начальник. Провел работу… В магазине полно молодежи… Пушкин, Есенин, Маяковский, ничего нового. Достоевский. В комиссионном отделе ранний Блок без обложки, издание пятнадцатого года… мда, и без половины страниц. Ладно, из русского ничего. А вот это уже интересно — Ай Цин, Фэн Ю-лань, Лао Шэ, да тут просто… Лян Шу-мин?!! Значит, это все серьезно? Ху Ши… Ху Фэн? Удивительно[1].

Эта кухня в русском стиле явно требует ремонта: дверь перекосило, штукатурка над плитой висит пузырем, вот-вот обвалится. Ее сын вообще здесь бывает? Спросить — расстроится. Ольга Петровна делает блины и выглядит весьма живописно: зеленые шелковые брюки, поверх — старое голубое платье, ее любимое. Пару месяцев назад она перестала красить волосы, и теперь белая макушка плавно переходит в рыжий хвост, перехваченный алой лентой. Сян-цзэ уже приняла душ, теперь пьет чай на кухне.

— Там полки ломятся от запрещенных изданий, причем неделю назад ничего еще не было, это поразительно…

— Разводят демократию? Что-то не верится… Ты почему блины не ешь?

— Как не ем? Пять штук уже съела. Это новая политика, называется «сто цветов»[2]. Теперь можно говорить все что угодно, очень приветствуется критика в адрес самой партии…

— Не говори ерунды, они просто хотят всех переловить. А тебя уволят в первую очередь.

— Может быть… Как поживает Иван? Он возил вас к врачу?

— Какие врачи могут вылечить катаракту у старухи?! Я не верю никаким врачам.

— Вы что, совсем ослепнуть хотите? Наверняка можно приостановить этот процесс.

— Ты давай ешь блины, хочешь еще какое-нибудь варенье?

— Да нет, я уже не могу, спасибо.

Ольга Петровна наливает себе чай, садится за стол. Когда она чем-то расстроена, лицо становится ассиметричным, тик усиливается. Все равно она красиво постарела: ее лицо совсем не потеряло форму, не обвисло, наоборот — оно подсохло и подтянулось, кожа равномерно покрылась сетью морщин одинаковой глубины, их нет только на носу. Ей семьдесят два. Она закуривает.

— Так когда ты уезжаешь?

— Завтра днем.

Она уезжает послезавтра, но так лучше. Завтра она уж точно не сможет проведать Ольгу Петровну.

— Жаль, я надеялась, мы успеем с тобой дочитать «Капитанскую дочку».

— Ольга Петровна, ну пожалуйста, сходите к врачу.

— Просто я люблю, когда ты мне читаешь, Светочка. А самой мне давно разонравилось, надоели все эти книги… Я думаю, с Лидой что-то случилось… Что-то плохое. Вчера разложила на нее, и такая странная вещь получилась — все карты перевернуты и…

Ее сестра Лида уехала в СССР. В Россию, где никогда не была. Она мечтала об этом всю жизнь. Пятидесятилетняя старая дева откликнулась на призыв советского правительства поднимать целину. Ольга Петровна тоже хочет вернуться, она еще помнит Москву, ей было тринадцать. Она должна сложить свои кости в русской земле, а не в этой, она не хочет, чтобы ее отпевал православный китаец. Сейчас начнется…

— Я должна поехать, пока совсем не ослепла. И пока еще ноги ходят, потому что…

— Ну куда вы поедете?! В Казахстан? Вы же прекрасно знаете, что вас не пустят ни в Москву, ни в любой другой город! Никуда не пустят, кроме Казахстана. Будете осваивать целину?

Она переносит разлуку с сестрой гораздо тяжелее, чем смерть любимого мужа. Но главное — с сестрой они никогда не были особенно близки. Они почти не общались, и вот теперь, пожалуйста — Лида. Карты. Что ей можно возразить? Еще весной она посмеивалась над Лидой, теперь ей тоже надо туда…

— Ольга Петровна, мы поедем в Москву по путевке, следующим летом, я же вам обещала. Вы мне не верите?

— Да верю, Светочка, но ведь и ты уезжаешь… А вдруг тебя не отпустят с работы? Ну, все-все, молчу, только не злись на старуху.

— Вы перестали красить волосы и теперь постоянно называете себя старухой. Давайте я приведу вас в порядок, подстригу и покрашу.

— Сама не знаю, что со мной, наверное, пора на тот свет собираться… Налить еще чайку? У тебя есть время? Давай погадаем на дорожку? Ладно, ладно, я знаю, что ты не любишь… Ты мне напиши обязательно, только крупными буквами…

С ней стало тяжело, а прежде она заливисто смеялась, запрокидывая назад свою изящную маленькую голову, напевала романсы, обожала лирику Маяковского, сама писала стихи. Она была подругой мамы, потом — ее подругой, а теперь старость постепенно отнимает ее у Сян-цзэ. Она единственный человек, кто остается у Сян-цзэ в Пекине. Во всем Китае. Тем более в России.

— Знаешь, Светочка, я долго не могу теперь заснуть, так странно — все время мимо меня проплывают какие-то лица. Они такие желтые, как луны, и почти все незнакомые, хотя изредка я кого-то узнаю. Это лица без тел, есть маленькие и побольше, а есть даже очень большие, огромных размеров… и эти лица просто смотрят на меня, а я на них, и они даже иногда что-то говорят, а я не запоминаю…

* * *

Четверг, 20 июня 1957 года, Пекин

Только что вышли из-за стола, за которым испробовали 45 блюд. Мы обедали в храме Блаженства, здесь император слушал оперу. Цинская династия. Вдали горы и горы. Я пишу, сидя в деревянной беседке на берегу озера, на воде цветут розовые лотосы. Среди лотоса очень много крупной рыбы. Ивы, магнолии, олеандры, розы. Каменная дорога с изумительным орнаментом. Я как будто внутри картины. Скоро направимся к храму Приближающейся Весны, из которого император и придворные наблюдали изменения пробуждающейся весной природы.

Неожиданная новость — Вей-дин остается в Пекине, говорит, ей надо пройти какое-то обследование. У меня теперь будет другой переводчик, по словам Вей-дин, в сто раз лучше, чем она. С одной стороны, это неплохо, так как перевод она частенько искажает, особенно это касается терминов. Но у нее прекрасный характер, ко мне очень внимательна, при встрече шутя всегда подает мне обе руки — говорит, в Китае это знак особого уважения. Она дочь бедных родителей, огромное желание учиться, даже среднее образование получила с большим трудом, только к двадцати годам, потом закончила курсы русского языка. Жаль, но надеюсь, все к лучшему.

Мы в зимнем дворце, резиденции правительства КНР. Построен в 1417 г. Дворцовая площ. — периметр 3 км. Вход для всех свободный, даже для рикшей. Для всеобщего обозрения открыт в 1924 г. Императору разрешалось иметь три жены.

Как тонка работа по слоновой кости! В лепестках распустившегося лотоса высечено сто маленьких детей, до двух лет.

Осмотрели за три часа лишь незначительную часть дворца. Под конец нас окружили китайские и румынские пионеры, просили расписаться в их тетрадях. Едем в гостиницу, чтобы отдохнуть перед приемом у министра.

* * *

Я перелистываю пожелтевшие странички, уже ветхие. Я понимаю, что эти тетради, аккуратно исписанные мелкими, почти печатными буквами, мне никогда не пригодятся. Сухие и бестолковые дневники, переучет жизни. Тут не за что зацепиться — начиная с сорок пятого и по пятьдесят восьмой. Партсобрания, самокритика, рабочие моменты, какие-то схемы мостовых опор, а описания природы и достопримечательностей куда интереснее прочесть в любом туристическом проспекте. Здесь нет ни личности, ни собственного отношения к жизни. Да и к чему? Он ведь был настоящим коммунистом. Возможно, он боялся писать что-то личное, сомнительное с точки зрения марксизма-ленинизма. Зачем тогда вел дневник? Я не знала своего деда. Мама тоже его не помнит, он пропал где-то в Китае, не вернулся оттуда. Тетрадки вместе с личными вещами переслал бабушке какой-то коллега. Может быть, ему просто нравилось что-то писать? Быть писателем. Графоман? Может быть, это наследственное? Я тоже давно собираюсь попробовать что-то написать, а все никак… Теперь решила записывать все подряд, все, что приходит в голову, всякую чушь, желательно каждый день. Это тоже будет что-то типа дневника, что-то необязательное, незаконченное, что не называется романом или рассказом. Меня преследует комплекс плохой литературы. Напишу — и понимаю, что плохо. А лучше не выходит. Страсть записывать слова — как и страсть к рыбной ловле, только не такая кровожадная. В общем-то, все страсти одинаковы, если только они не хобби. В магазинах полно свежей рыбы, а старый Моисей Анатольевич любовно загружает в свой древний «фольксваген» снасть за снастью, поедет удить. И дрожание поплавка наполнит его душу невыносимым блаженством (он собирается уже больше часа, я иногда поглядываю на него из окна). Можно просто записывать слова, что я и делаю, а можно придумывать судьбы, имена, обстоятельства. Я чувствую, что в лучшем случае буду просто записывать слова.

Я листаю эти дневники, потому что они опять свалились с книжной полки вместе с вырезками каких-то рецептов и выкроек и кальками от дедушкиной диссертации. Сколько помню себя, мы таскаем этот хлам с квартиры на квартиру. Все надо выкинуть, но когда вспоминаешь морщинистые пальцы, так нежно перебиравшие и расправлявшие помятые страницы, как-то неловко становится, пусть лежат. Бабушка уже умерла. Надо было похоронить дневники вместе с ней, но закрутились, забыли. Теперь все равно окажутся на свалке, рано или поздно. В Китае дед строил какой-то мост. Никто не знает, что случилось. Я думаю, его арестовали, но не сообщили семье. Как вредителя. Что-то наверное не так рассчитал. Бабушка ждала его до самой смерти. Может, я ошибаюсь на его счет. Но меня бесят его дневники, эти двадцать шесть тетрадей, за которыми не видно человека. Постный дневник, дневник Коммуниста. Сама я никогда не вела дневников, даже в юности, вот разве что теперь. Теоретически я люблю чужие дневники, жаль, редко встречаются. Я уверена, что если кто-то пишет, то не исключает, что кто-нибудь это прочтет, может быть даже в тайной надежде, предвкушая. У нас в классе был один мальчик, у которого на внутренней стороне бедра, возле паха, был странный пупырчатый нарост, синий, напоминающий петушиный гребень. Его совершенно не было видно под одеждой, но этот Дима иногда свой нарост кому-нибудь показывал, даже некоторым девочкам. Видимо, это давало ему ощущение своей необычности, исключительности.

Или не так. Наоборот. Ему было стыдно, но он не мог постоянно скрывать свой уродливый орган, нужно было иметь сообщников, доброжелателей, которые принимали бы его таким как есть, вместе с синим органом. Возможно, он просто был творческой личностью и ему хотелось показывать чудо-гребень. Когда в последних классах школы я посещала литкружок при Доме литераторов, я видела, что многие молодые авторы стесняются, отдавая на рецензию свои произведения. Что-то лепечут про не судите строго и про первую пробу пера, и сами ведь понимают, что это действительно никак, но все равно отдают. И эти произведения — их тайный, странный и бесполезный орган, который вполне можно уничтожить или спрятать и никому не показывать, но нет, нет, нет — с ним невозможно расстаться, пусть лучше поругают, пусть. Вот видите, какой у меня ужас? Да, ужас, действительно… Вот так, вот так уж вышло, понимаете, что поделать, мое, неотъемлемое, ну спасибо, что на него посмотрели… И сразу как-то легче становится. А дед все скрыл. И молодчина. Не за что зацепиться. Он тоже записывал только слова.

Однажды мы с мамой гостили у ее подруги в Ивано-Франковске, мне было тринадцать лет, дочке маминой подруги — четырнадцать. Мы с ней ходили курить на старое кладбище, на «цвингер» — так его называли. Пошел дождь, и мы укрылись в одном из склепов. Там валялась вымокшая и разбухшая тетрадь без переплета, но буквы, написанные шариковой ручкой, почти не были размыты. Свой трофей мы назвали «Дневник ревнивца». Мы смеялись до слез, потом еще страшно поругались, останется ли дневник у Нади (так, кажется, звали эту девочку) или я заберу его в Москву. Какой-то пятидесятилетний мужик в подробностях описывал, как он ревнует и подозревает свою жену. Начиналось все с празднования их серебряной свадьбы, на которой он что-то там заподозрил, дальше он стал следить за ней, завел собаку, чтобы иметь возможность разгуливать по ночам, не привлекая внимания. Любовника жены он так и не обнаружил, но, похоже, совсем спятил. Он сладострастно фантазировал, как и где они это делают, что говорят, как он им отомстит. Жена, похоже, и не подозревала, с каким маньяком живет, хотя обычно супруги друг друга стоят. Мы не поделили эту смехотворную вещь и в день моего отъезда разорвали на мелкие кусочки, чтоб никому не досталась.

* * *

Один я, как дурак, в пиджаке. Ковров вообще сидит в одной майке, шутя обмахиваясь веером, предложенным ему какой-то малышкой. Поразительно, что девочкам детсадовского возраста красят губы. Толстяк Таранов страдает — два раза уже бегал в туалет выжимать рубашку. Хотя, может быть, это нервное. «Не желают ли члены советской делегации, чтобы после банкета их обслужили женщины? В номерах?» Разумеется, все отказались. Кроме Зорина. Поразительно, такой тихоня-очкарик, а не испугался. Якобы он холост, и раз китайские товарищи предлагают, и все такое… Таранова чуть удар не хватил, такой позор! Он объявил Зорину бойкот, но, похоже, никто не соблюдает. Черт его знает… Денисенко тоже явно не прочь, просто боится. Все его сальные шуточки и анекдоты говорят сами за себя. На войне вообще про это не думали, четыре года без женщины — и ничего, хотя Колька Дмитрук бегал налево, конечно, ну так то на войне… Денисенко наверняка не воевал, Котов тоже, молодые еще… Ладно бы еще нам с Котовым предлагали, мы с ним полгода уже без отпуска… хотя почему? К Котову жена приезжает, да… был бы Иришке уже годик, хотя нет, это опасно, Валя права… А этим-то, из комиссии? Приехали на три недели, осмотрели объект, выпили-закусили, покатались по экскурсиям, а теперь еще женщин им нате-пожалуйста. Поразительно. У них же есть закон — за внебрачную половую связь отправляют в трудовой лагерь, на перевоспитание, точно, Вей-дин рассказывала. Отменили? Вряд ли, скорее всего это восточное гостеприимство, знак особого уважения к советским коммунистам… Может, подойти к этому… Танхою, сидит там один. Он по-русски ничего выучился, понять можно, я так на китайском никогда не заговорю, это уж точно. Немецкий пять лет изучал, а толку? Экзамен сдал на отлично, а заставь поговорить с кем-то — и трех слов не свяжу… нет таланта, похоже. Танхой с детьми теперь возится… Все это смешно, но если попробовать рассказать Валюше, задаст она мне взбучку, скажет — сами дали им повод. Такое ведь и в голову не придет советскому человеку. А эти несчастные рикши? В пятидесятиградусную жару одни люди тащат в колясках других, совершенно бессовестных. Другая культура, нам этого не понять. Приглашают в зал. Как всегда, столы ломятся от блюд. Как можно столько есть в такую жару? Так… где же моя новая переводчица? Опять забыл имя. Ага, вот, машет мне. Она ничего, такая… сдержанная.

— Алексей Григорьевич, пойдемте, там уже рассаживаются.

— Надо же, вы говорите совсем без акцента, э-э… простите, это от жары, у вас такое музыкальное имя… а я никак не запомню.

— Сян-цзэ. — Она улыбается. — Если так сложно, вы можете звать меня Светой.

— Светой? Нет, ну зачем Светой, вы же не зовете меня А-Гри, одну секунду, я сейчас запишу и…

Она смеется:

— Меня так называла мама, моя мама русская.

— Да что вы?! Теперь все понятно… А на каком языке вы думаете?

— Ну, это смотря о чем…

Интересно, после такого обжорства можно еще что-то делать с женщиной? Непостижимая нация. Ага, Денисенко поменялся местами с Котовым и пристает к переводчице. Скот. Могу себе представить, что он ей шепчет. Надо ему сказать, чтоб заткнулся. Хотя зачем? Вдруг ей нравится? Сян-цзэ, Сян-цзэ… запомнил. Или теперь я должен называть ее Светой? Или Светланой? Но это фамильярно, у них же нет отчества… Похоже, Зорин вообще не пьет. Вот он, тихий омут. Тосты, тосты… Кого там опять поздравляют? А, за дружбу народов… в который раз? Несут «пекинскую утку», Таранов оживился, он считает себя знатоком этой утки. Ему рассказали, что птицу за две недели до убоя подвешивают и кормят чем-то особенно питательным, так что она покрывается толстенным слоем жира. Я уже почти как эта утка, взлететь точно бы не смог. Даже под страхом смерти… Чего там министр машет руками? Понятно, опять предлагает чувствовать себя проще и снять пиджаки. Щурит глаз и хитро на меня смотрит. Ну да, я один и остался. Помашем ему… Так… замечательно. На спинку стула его… Сян-цзэ мне что-то говорит?

— Товарищ Тен Ден-юань поднимает этот тост за здоровье крупнейшего советского строителя товарища Василькова. Он говорит, как мало еще опыта у китайских строителей. Им многому предстоит научиться у советских коллег…

А за Таранова уже пили? Неужели мне придется говорить ответный тост? Ужас, ужас, ужас… Аплодисменты. Идет ко мне с бокалом.

— Я благодарю товарища Тен Ден-юаня за его поздравление. Я и мои коллеги… с глубоким удовлетворением (что я несу!) видим… что китайский народ твердо стоит на пути строительства социализма. Этой задаче подчинена и наша работа. (Я мало еще сказал, это у них неприлично…) Этот мост… через реку Янцзы… (что же мне, про мост теперь рассказывать?! Черт, надо было про энтузиазм китайских строителей!) длиной тысячу семьсот метров… свяжет сразу три крупных промышленных центра — Учан, Ханьян и Ханькоу…[3] Сейчас строительство развернуто широким фронтом, благодаря энтузиазму китайских и советских строителей поставлена задача досрочного перевыполнения плана. Об этом, товарищи, рано еще говорить, но мы стремимся к тому, чтобы использовать все наши резервы!

Фу… Кажется, отлично сказал, слава богу. Все аплодируют… надо же, так долго… ужасно хочу в туалет.

Пятница, 21 июня 1957 года, Пекин, гостиница «Восточная»

Пишу, сидя в своем номере. Вчера в 7 часов вечера министр железных дорог КНР тов. Тен Ден-юань устроил прием в честь нашей делегации, а также в честь советских товарищей из пограничной комиссии, накануне прибывших в Пекин из Харбина. Прием проходил в гостинице «Мир». Нас встретил заместитель министра тов. (забыл), он познакомил нас с начальниками главных управлений министерства. Запомнился Тан-хой, начальник Отдела пограничных станций, он довольно неплохо знает русский, учился в г. Яньани — столице освобожденных советско-китайских районов, затем возглавлял политотдел 8-й освободительной армии.

Во время приема министр поднял тост в мою честь, я, честно говоря, этого не ожидал. Хотя ответный тост (у них так принято) пришлось сочинять на ходу, аплодисменты были бурными и длительными.

Сегодня утром делал доклад в управлении. Нелегкая мне выпала миссия — после того как проект моего предшественника Серова был отклонен, новый проект рассматривается с особым пристрастием. Строительство идет полным ходом (мост построен уже на 30 %), ведутся работы на всех опорах, готовится монтаж пролетных ферм, а вопросы все те же. Почему на понтоне? Из чего каркас? Как погружается? Почему дорожки для пешеходов всего 2,6 метра? Уверен ли я в нагрузке на опору? и т. д. При этом все жмут руки, все улыбаются и не устают повторять, что всемерно доверяют моему опыту, что их специалистам еще учиться и учиться — в общем, все как обычно.

После совещания мы перекусили в министерской столовой, затем отправились на экскурсию. С нами поехали трое товарищей из министерства, с женами и детьми. Из наших было только двое, остальные разбрелись по магазинам. Сегодня посещали Парк культуры, видели храм, где лежало тело Сунь Ят-сена, умершего в 1925 г. Затем тело перевезли в Нанкин.

Парк окружен каналом, по которому катаются на лодках. Детская площадка с каруселями и очень высокой и крутой горкой из бамбука (метров 6). Пока мы проходили мимо, несколько ребятишек упали с нее и, судя по крикам, больно ударились. В парке много отдыхающих, но какая дисциплина! Никто не трогает фрукты на деревьях, ничего не бросает, хотя охраны нигде не видно. Очень много пионеров и школьников, а также военных, в т. ч. девушек. То здесь, то там слышатся советские песни на кит. языке, под аккордеон.

Запомнилось огромное бобовое дерево, под кроной которого расположились десятка три чайных столиков. Крона такая плотная, что не пропускает свет и под деревом уже не растет трава, только мох. Плоды этого дерева идут на стирку белья, как мыло.

Вечером посещали китайскую национальную оперу «гедзюй». Были: Котов, Зорин, Михайлов и Денисенко, Ли Цян-куй и Лян-фу с женами, а также Сян-цзэ, новая переводчица. Это уже не первое мое посещение театра, за прошлый год я два раза побывал в шанхайской опере и надо сказать, что она очень отличается от пекинской. В Шанхае музыка гораздо мелодичнее, нет этих ужасающих ударов гонга, зато есть декорации, как в наших театрах. В пекинской (более древней) наоборот — открывают воображаемую дверь и т. п. Движения и чувства героев в пекинской опере тоже очень условны. Когда горько плачут, то обеими руками слегка дотрагиваются до глаз, после чего руки разводят. Все женские роли исполняются мужчинами. Лица героев покрыты ярким гримом, уже по его цвету можно определить, какова их роль. Белые — злые, красные — добрые, золотые — различные боги. Большую роль играет манера поведения. Например, богатый всегда ходит с довольным видом, щелкая пальцами, а бедный — с удрученным видом и сутулится, глупый таращит глаза, роту него разинут, свирепый неистово вращает белками глаз. Много акробатических номеров, все это строго в такт музыке. Несмотря на условности, смотрится с большим интересом, мастерство актеров удивительное, особенно битвы на мечах. Действие шло без перерыва, почти три часа, это, конечно, утомительно. Оркестр не скрыт от зрителей, он располагается сбоку сцены. Шум от барабана и гонга невообразимый, особенно перед появлением на сцене нового действующего лица, а также во время борьбы.

Положительный момент: сбоку от сцены на вертикальном экране через проекционный аппарат приводятся слова оперы. Сами китайские товарищи говорят, что слова в пении очень трудно различить, так как скрадываются интонации голоса, на которых основано произношение китайских слов.

Завтра утром — снова экскурсия, потом прощальный ужин и концерт, а в 21.30 мы отбываем из Пекина курьерским поездом.

* * *

Лютая зима в Иерусалиме. Сугробы под ледяной коркой, можно наступать — не провалишься. Ветер пронизывает до костей, под глазами образовался какой-то кошмар, слезы вмерзлись в кожу, так что и не моргнешь. Я иду, вернее, пытаюсь идти навстречу этому ветру, потому что мне нужно туда, вперед — к храму Святого Гроба. Навстречу — хасиды, пожилые и старые, припорошены снегом, шляпы стали совсем бесформенными, пейсы заледенели, но они улыбаются мне. Идут к Стене Плача, мелькает мысль — может, и мне с ними? И сразу же другая — почему все вокруг одеты по-летнему? Почему торговцы не убирают товар? Посудная лавка наполовину занесена снегом, но тарелки вывешены, как обычно, они бьются друг о дружку на ветру, и снег усеян цветными осколками… Только что меня заколдовали, и я спешу в храм. Куда же еще? Я уверена, что только там можно снять заклятие. Прикоснусь ко Гробу Господнему. Мимолетно мысль — ну конечно, чуть что, сразу в храм, сразу свечку… Ветер утих, и я иду очень быстро, почти бегу, хотя почти не продвигаюсь вперед. Так часто бывает во сне (у меня, во всяком случае). Мои руки уже не мерзнут — они покрыты серыми перьями, мои ноги мешают идти — когти скользят по льду. Куда-то подевалась вся одежда. Я шевелю пальцами рук — пальцы пока еще есть, я осматриваю сухие желтоватые лапы, прыгать — да, но ходить — уже невозможно. Понятно, что я не успеваю, время потеряно. Остается другой вариант — доказать людям, что я не птица, а человек. Чтобы мне поверили три любых человека. Мне кажется, что это не сложно, у меня ведь остался мой разум. Я лечу над Иерусалимом, нет уже никакой зимы, лечу домой, куда же мне еще?

Такой сон мне сегодня приснился — как будто я превратилась в птицу. Наверняка он что-то означает, но я не пытаюсь толковать свои сны. Птица — символ души, это ясно, все остальное тоже про душу, вообще все — про душу. Банально, но факт. Ленка после такого сразу бы в храм побежала. В детстве я была уверена, что сны существуют отдельно, сами по себе, как фильмы, но только фильмы можно посмотреть, а сны сами решают, какому человеку присниться. Сегодня я летала над Иерусалимом, а вообще-то я редко летаю. В детстве часто парила над Красной площадью, но в своем облике, человеческом. А тут я была настоящей птицей, сердце билось непривычно быстро, в горле (у них это, кажется, зоб) пульсировала кровь, и вообще было очень много физиологических ощущений, такой плотский сон, реальный. Например, когда я превратилась, то уже не могла смотреть перед собой, как обычно. Во время полета чесалась кожа, и хотелось поскрести ее клювом, я даже подумывала приземлиться куда-нибудь и сделать это. И главное, я была уверена, что моя личность осталась при мне. Я мысленно перебирала своих знакомых, особенности их характера, вполне логично размышляя о том, кому будет проще доказать, что я — это я, а не птица. Логика сна безгранична до идиотизма, принимаешь любые обстоятельства, живешь в них, и ничего. А в реальности чуть что не так, сознание сразу одергивает тебя — «странно…». И поступков во сне совершаешь гораздо больше, чем в реальности. Тут что? Встала, пошла на работу, или по магазинам, или к Лене, или к Веронике, или лучше вообще никуда. Летом — в Эйлат, на рыб смотреть. Или на Мертвое море, полечиться. Что еще? Праздники, дни рожденья, прогулки с московскими гостями, распродажи, перестановка мебели, после очередного теракта позвонить друзьям. Еще текст такой можно написать. Все это нормально. А если вдруг происходит что-то странное, сознание сразу же говорит — «странно». Странно, когда держишь в руках Благодатный Огонь — огонь как огонь, но холодный, и появился он прямо из воздуха, из ниоткуда, у тебя на глазах. Умом понимаешь, что это чудо иерусалимское, а все равно ведь странно. Во сне все проще, чудо так чудо, и никаких вопросов.

Странно, что у людей принято считать странным, а что — нет. Иерусалим торгует чудесами, тоннами увозят ладан, щупальца иерусалимских свечей, всякие масла, воду из Иордана… Среди паломников бывают совсем обезумевшие. Ну так ведь и место такое, способствует. Некоторые бьются в конвульсиях, наносят себе раны в темнице Христа, пристегиваются к решеткам, приклеиваются ко Гробу. Если сильно разойдутся, полиция тут как тут, понятное дело — мешают народу. Но вот за что забрали американских старух? На днях голые старухи (в одних набедренных повязках) тащили по Виа Долороза огромный крест. Паломницы не представляли никакой опасности, просто жаждали крестных мук. Наверное, полиция решила, что все это выглядит странно.

Вот тоже странно — я не религиозна (во всяком случае, не соблюдаю обрядов никакой религии и проживание на Святой земле кажется мне излишним), я даже не еврейка, а живу в Израиле уже десять лет, хотя есть, конечно, разные обстоятельства…

* * *

Суббота, 22 июня 1957 года, Пекин

Сегодня утром вместе с Тарановым и Ковровым побывал на «народном базаре». Чего только там нет, и какой образцовый порядок! Все под огромным стеклянным куполом, все тщательно уложено, никто не толкается. На память о Пекине купил шкатулку из черного дерева, украшенную перламутром, отрез на платье Вале, всякую мелочь: брошку, открытки с видами Пекина, тетради, две палочки из слоновой кости. Не удержался и купил для Иришки платье на вырост, из тончайшего шелка. Во всем — изящная красота, как будто в музей попали. Останавливают на каждом шагу, расхваливают свой товар, и с каким убеждением! То же и во всех магазинах: не успеешь войти, тут же дают советы в выборе покупки. Если нет денег, предлагают в кредит на два-три месяца. Сегодня суббота, народу масса, по отдельным улицам не пройти, но нам уступали дорогу, иногда аплодировали. Возле базара нас окружили ребятишки, кричали «сулен, сулен!», значит — советский. Зашли в специальный магазин подарков, где Таранов купил настоящую китайскую картину за бесценок — всего сорок рублей на наши деньги (в Москве ей цены нет). В Китае очень малый спрос на любые товары, хотя магазины переполнены, и это, конечно, признак не богатства, а бедности. Прямо на улице перекусили очень вкусными «пампушками», сваренными на пару. В Пекине, в отличие от Харбина, совсем нет вывесок на русском языке, но Таранов — как рыба в воде. Еще хочется отметить, что ни пьяных, ни нищих ни разу в Китае мы не встречали, хотя в целом народ живет пока бедно, чувствуется отсталость. Из-за недостаточной занятости миллионов китайцев полезным делом, они изготавливают вручную ножницы, зажигалки, отвертки, молотки и т. п., которые сами же и продают повсеместно. А ведь подобная продукция дешевле и лучше могла бы выполняться заводами.

Неизвестно, когда мне удастся вырваться в Москву, обнять мою любимую жену и доченьку, может быть в январе? Пока что разложил перед собой подарки, поставил фотографию, и печалюсь, и скучаю. Глупо было покупать эти сувениры, Таранов через пару дней вылетает в Москву, а меня-то зачем понесло? Но так уж сегодня получилось, Сян-цзэ попросила отпустить ее до ужина. Рано утром ей неожиданно сообщили о смерти какой-то знакомой, и она даже попросила Вей-дин провести запланированную экскурсию по парку «Храм неба», но я отказался, решил отдохнуть и почитать в гостинице, а вместо этого потащился с Тарановым за покупками.

* * *

Точка ее жизни. Вот такая — рыжая головка плоско лежит на асфальте, лицом вниз, так плоско, что кажется — там и нет никакого лица. Она покрасила волосы. Она совсем маленькая, похожа на ребенка, если бы не дряблая кожа голых рук. Вывернутых. Толпятся соседи, всякие любопытствующие, на крыше что-то измеряют, какие-то расстояния… фотографируют. Долго измеряют, обстоятельно, но, кажется, уже заканчивают. Сейчас ее поднимут, Сян-цзэ не хочет видеть ее лица, того, что было лицом. К ней приближается Иван, значит, ему уже сообщили. Быстро приехал. Она обнимает его, да, это было… только очень давно. Его тело.

— А ты… Ты думаешь, она оступилась? Как ты думаешь? Она ведь не покончила с собой?

Его губы дрожат и подбородок. Его не удивляет, что тут оказалась Сян-цзэ, это в порядке вещей. Она гладит его по спине и не смотрит туда, где санитары и носилки… Утром Сян-цзэ поняла, что не знает почтового адреса Ольги, что не сможет ей написать. Она заехала посмотреть номер дома и увидела толпу во дворе, вот так.

— Я… должен поехать с ними… Ты поедешь? Я прошу тебя, я не могу…

Нет, нет… у нее работа, ее ждут, она не может опоздать, это невозможно, но ничего, ее отпустят до вечера, она вернется и поможет ему, надо найти все бумаги… только ночью она уезжает… Уезжает. Сян-цзэ не будет на похоронах.

Вей-дин такая милая, улыбчивая девочка. Она ждет внизу, Сян-цзэ поднимается в номер, они уже опоздали к завтраку, не страшно… Этот инженер тоже ничего, Вей-дин к нему привязалась, говорит, он веселый. Очень любит жену, часто пишет ей… рассказывает про дочку. Она никогда не сушила белье на крыше и вот натянула веревки, стала развешивать простыни. Потом подошла к краю и поскользнулась. Ее видели соседи, конечно, видели, она понимала, что увидят. Ее убил мой отъезд, если бы я не уехала, навещала ее два раза в неделю, нет, нет, нет, это… просто… весь ее вид, она ведь вся поблекла, вся обесцветилась, последний год она была уже тенью… а душа, может быть… уже была в другом человеке или где-то еще, где ей положено, потому что это так печально — видишь знакомое тело, разговариваешь с ним, но в нем уже нет знакомой души, в глазах нет… этого…

Он отказался от экскурсии, обрадуется Вей-дин или нет? Так… заказать обряд. Успенский храм. Улица Чжен-у-мяо, никогда там не была… Ивану нельзя поручить. Потом помогу разобраться с документами, и все… все. Остальное пусть делает сам, мне надо побыть одной… Погулять, что ли…

_____

— Перестань… пожалуйста.

— Я хочу тебя, ну я прошу тебя, мы же с тобой… мне сейчас так нужно… я прошу тебя… ну почему? Ты думаешь, она где-то здесь? Ну и что… хотя я в это не верю…

— Иван, у меня менструация. Я ухожу, я и так уже опоздала… Все, отпусти.

Вот черт, помял весь костюм, она как чувствовала, что не надо туда заходить, сам бы разобрался… женщина ему нужна, плохо ему. Скотина. Все измял… Куда теперь? У нее есть пять часов. Ольга не должна была с ней так, хотя почему? Все ведь так. Маму предупреждали, что ей больше нельзя рожать. И скрюченный мокрый зародыш с опухшими глазами, с прилипшими к черепу волосенками ее убил. И сам не выжил. Красно-синий урод. Зачем он был нужен? Тогда, в двенадцать лет, Сян-цзэ ненавидела мать, считала, что та ее предала. А отец? Висел в гостиной, когда она вернулась с прогулки. Люстра лежала на полу, записка на столе. Избили собственные рабочие, вываляли в грязи, и что? Надо, чтобы дочь увидела болтающийся труп? Страшный, между прочим. Они же об этом не думают, только о себе. Хотя и о себе, наверное, не думают… чего уж тут думать. Теперь и Ольга. Неправда. Ольга как раз не хотела ничего такого. Сян-цзэ сама виновата, обманула ее. Хорошо, что смерть в принципе не очень-то волнует Сян-цзэ, не очень… как сказать. Во всяком случае, после мамы. Эта педаль надоела. Сян-цзэ оставляет велосипед у овощной лавки. Кто-нибудь подберет. Такси. Нет, Здесь его не поймаешь, надо уйти с улицы Ванфуцзин… Ей надо в восточный Пекин, да, четвертый район. Она не пойдет гулять, гулять — значит думать. Об Ольге. Вот опять уже лезут воспоминания… Чего стоит разум, если это нельзя прекратить? Конечно, можно, просто она — обычный человек. Она закрывает глаза. Она не была там уже больше года. Работает ли еще Ван Ши? Да, за все хорошее надо платить, так ее воспитали, так и есть. Представилось — потное тело Ивана грузно наваливается, влажные губы, учащенное дыхание, живот, у него ведь теперь живот. Старый Ольгин диван, потертый плед, потрескавшийся потолок, пыльные ковры, фотографии в овальных рамочках над диваном, там есть и ее, и мамина, и Ивана… Ужас. Потом, пряча глаза, еще благодарил бы, чего доброго… А ей это нужно. Но не так. Сначала будет ванна, горячая, с ароматическими маслами… потом ее тела будут касаться его пальцы… это только массаж. А потом… жаль, что осталось так мало времени… Денег достаточно, она могла бы остаться и на ночь… черт, неужели пробка? Почему так долго стоим на перекрестке? А если она не придет к ужину, это не страшно, там и без нее обойдутся… да! Надо позвонить в гостиницу и сказать…

* * *

Какие длинные палочки у мороженого, полметра почти… да, забавно. Как это… чревовещание? Или нет, просто звукоподражание, они же открывают рты… Ух ты, это точно соловей! Теперь… сова? А, нет, это уже не птицы. Завод? Нет, движение поезда, ну да, поезд, очень похоже…

— Леш, ситро будешь? Как хочешь. Чего сидишь такой задумчивый?

— Считаю пропеллеры… вот, шестнадцать штук насчитал.

— Какие пропеллеры?! А, вентиляторы эти… да, огромные дуры, и заметь, тут не жарко. И почему их только в клубах вешают?

— Что ж ты брючонки свои выше колен закатал, если не жарко?

— Так я это… по-китайски, чтоб не отрываться от трудящихся масс.

— М-мда-а… китайский грузин. Не забудь в Москве раскатать или ноги побрей, что ли…

— Да иди ты! Блюститель нравов выискался… А где твоя переводчица? Ты смотри, чего делают! С ума сойти! Так где эта… твоя?

— Понятия не имею… отпросилась, у нее кто-то умер.

— В смысле? Она не поедет, что ли? Да, чой-та тебе не везет, генацвале…

— Харадзе, прекрати истерику, до поезда еще куча времени.

— Смотри! Китайские лилипуты! Первый раз такое вижу…

— Какие еще лилипуты? Это дети изображают бюрократов. Девушка, девушка, одну минуту! Сюда, сюда! Мне лимонный со льдом, пожалуйста, да, вот этот, спасибо… Вот, все они прекрасно понимают… отличный напиток.

— Ага, «Подмосковные вечера» запели, у них это всегда напоследок… Значит, конец концерту! Эх, чавела! Сейчас будем плясать! Ладно, я пойду к нашим…

Так… сейчас начнут вытягивать, а танцор я известный. Черт, неужели забыл взять тетрадь? Нет, есть, слава богу. Буду писать что-нибудь или делать вид, такой шум, что тут напишешь? В прошлый раз помогло… главное — сделать умный вид… А… это же не то, я взял «Тетрадь чудес», уже и забыл про нее… что же записать… чудо, чудо… а! Ну конечно, эта стена, про которую сегодня рассказывал Зорин…

«Тетрадь чудес»

Начато: понедельник, 25 июля 1955 года

Во вторник, 19-го, мы прибыли в Китайскую Народную Республику для проведения изыскательных работ по выбору мостового перехода. До места назначения (г. Ханькоу) пока не доехали, т. к. китайские товарищи решили устроить нам экскурсию и показать «рай земли» — г. Ханьчжоу и его окрестности. Нас разместили вблизи озера Сиху, в недавно построенном доме отдыха Шанхайского комитета профсоюзов (тут будут отдыхать только отличники производства с детьми до 6 лет). Это место считается самым красивым уголком Китая: и правда, красота необыкновенная. В складках гор виднеются пагоды, само озеро находится в горной котловине. Множество живописных островков, соединенных мостиками, и все это раскинулось на десятки километров. Растительность тоже поражает разнообразием и размерами — я видел фикус высотой с 5-6-этажный дом, гигантские банановые и помидорные (!) деревья. А бамбук растет не по дням, а по часам (вот где раздолье местным рыбакам!). Птицы тоже не наши, оперение всех цветов радуги, гнездятся в дуплах и любых изгибах ствола, иногда на одном дереве бывают десятки гнезд. Красота этих мест не искусственная (как во многих парках Шанхая), а природная, озеро Сиху сравнивают с древней красавицей Си Ши, которая очаровывала не пестрыми одеждами и краской на лице, а своим непринужденным обликом.

Большинство местных храмов действующие, многие постройки сделаны более тысячи лет назад, а выглядят превосходно. Например, храм Лин Ин-сы построен в 326 году, в горе выдолблена огромная пещера с небольшим отверстием — видом на небо. В стену высотой метров 15 (и столько же шириной) вмонтированы боги и их слуги, их количество огромно, все отделаны золотом, деревянной резьбой и т. п. Сколько надо было затратить труда! Я видел, как молятся по-буддийски — сложа обе руки, несколько раз отдают поклоны, затем опускаются на колени и еще несколько раз касаются лбом пола, и так перед каждой буддой. Монахи, как правило, сами проводят экскурсии, но перед началом богослужения стараются вывести всех из храма, «чтобы не осквернять воздух». Пребывание в таком живописном месте невольно настраивает на философский лад (хотя моему сердцу красота русской природы милее всех Сиху на свете). Помимо своих обычных дневниковых записей, я решил завести «Тетрадь чудес», куда буду записывать «чудеса», встреченные мною в Китае, то есть те явления, которым пока нельзя найти однозначного материалистического объяснения. Чувствуется, что сами китайцы, и даже коммунисты, относятся к «чудесам» довольно серьезно, хотя и не афишируют этого. В недалеком будущем наука, безусловно, все расставит на свои места. Интересно будет прочесть эту тетрадь лет через двадцать, а возможно, и раньше.

Чудо № 1.

Обычный с виду медный таз с двумя ручками в одном из музеев Ханьчжоу. Тазу 500 лет. В моем присутствии его наполнили водой и предложили немного потереть ручки ладонями. Через несколько секунд вода в тазу начинает кипеть.

Чудо № 2.

Буддийский храм «Два тигра прибежали», 941 года, тоже в окрестностях Ханьчжоу. Это пещера в скале, здесь жил монах, который помог людям. Люди хотели уйти из этих мест, потому что пропала питьевая вода. А монах сказал: «Завтра придут два тигра и принесут воду». И вода действительно появилась. Мы у входа в пещеру, где, изогнувшись, сидит каменный тигр. Отсюда начинается источник холодной, очень вкусной воды. У этой воды интересное свойство: если налить ее в сосуд, например, в талу, она поднимается сантиметров на пять выше краев и не разливается. В пиалу бросили горсть монет, вода поднялась еще выше, но все равно не разлилась. Какое-то особое поверхностное натяжение, но было использовано для другой цели — «святая вода».

Чудо № 3.

Мумия, которая сохраняется в монастыре уже 450 лет. Это даже не высохшая мумия, а как будто живой монах, причем его тело ничем не обрабатывали. Он просто сидит в позе лотоса, закрыв глаза. Говорят, с ним можно общаться (телепатически). Видели его издали, ближе нас не подпустили, но впечатляет.

Чудо № 4.

Выздоровление Николая Котова. Во время проведения геологической разведки в р-не г. Учан на катере возник пожар. Общими усилиями пожар быстро потушили, но Котов сильно обгорел — пострадали нога (не было живого места) и спина. От боли он то и дело терял сознание, после укола стал бредить во сне, короче говоря, даже в больнице его состояние только ухудшалось, раны сильно гноились. Тогда китайские тов. привезли врача из Ханьяна (это совсем рядом). Мы видели, что китаец не пользовался медикаментами; он около получаса водил руками вдоль ожогов, и те затягивались буквально на глазах, покрывались тонкой розовой кожицей. Состояние Котова нормализовалось, а к вечеру он уже был на ногах. Все наши не переставали удивляться, а китайцы говорили, что этот враг (причем совсем молодой) из какой-то особой династии врачевателей и еще не такое может. Вероятно, тут мы имели дело с лечением под гипнозом (или что-то в этом роде). Но почему другие враги не могут освоить подобные методики, если они существуют? Ведь этому можно было бы обучать в институтах. Сколько жизней было бы спасено!

Чудо № 5.

Даже не «чудо», а очень странное событие. В октябре мы брали пробы грунта вблизи г. Учана. На берегу муж и жена (жители прибрежной деревни) укладывали мешки в джонку, видимо, собирались на рынок в Ханькоу. С ними был сын, мальчик лет четырех. Когда джонка немного отошла от берега, мальчик вдруг оступился и упал в воду. Ребенок был в толстом ватном костюмчике, поэтому сразу он не пошел ко дну, а болтался, как поплавок, и дико орал. Это происходило метрах в двадцати от берега, там течение реки уже довольно сильное, и мальчика стало относить, а родители просто печально сидели и смотрели, как тонет их сын. Все наши, кто умел плавать, бросились в воду и вытащили мальчика. Тогда его родители развернули джонку и причалили к берегу. Они молча забрали ребенка, даже не посмотрев в нашу сторону. Когда мы задали вопросы переводчику, выяснилось, что в китайских деревнях многие люди до сих пор придерживаются варварских суеверий. Спасать утопающего, по их мнению, большой грех, так как бог реки считает своей собственностью упавшего в воду человека и может жестоко отомстить спасателям. Наверное, это как-то связано с перенаселением в Китае, с тяжелой жизнью крестьян, но ведь и у нас, и во всем мире живут бедные люди, можно ли вообразить, что мать и отец будут спокойно стоять и смотреть, как тонет их дитя?! Этот ужасающий случай долго не выходил у меня из головы. Раньше я был уверен в том, что обычаи разных народов, конечно, различаются, но есть неизменные, общечеловеческие ценности, и в первую очередь, это материнские чувства. Ведь это же инстинкт, даже самки животных защищают своих детенышей. И что же получается? Что у китайцев другая человеческая природа? И почему до сих пор так сильны эти религиозные предрассудки в стране победившего социализма, когда уже не природа, не стихийные бедствия, а коммунистическая партия и сам народ отвечают за свое будущее?

Чудо № 6.

Императорский храм, окруженный «стеной подслушивания». Находится в парке «Храм неба», в Пекине (сам я там не был). Эта стена явственно передает даже самый тихий шепот на несколько сотен метров. В храме, окруженном стеной подслушивания, император принимал гостей, иностранных послов, вассалов из других провинций и т. п., и ему становились известны все их настроения. Секрет этой стены до сих пор не разгадан. То ли это свойство строительного материала, то ли сама конструкция.

— Добрый вечер, Алексей Григорьевич! Неужели вы и тут работаете?

— А, Сян-цзэ, рад вас видеть! Да нет, это я так, кое-что… А я уже стал волноваться…

— Извините, что задержалась, но… дело в том…

— Нет, что вы, я не в этом смысле, это вы меня извините… у вас же такое несчастье.

— Все нормально, просто умерла одинокая женщина, мамина подруга… в общем, надо было все организовать. А почему вы не танцуете? Давайте я вас приглашу.

— Да я… честно говоря, не умею.

— Совсем? Даже вальс? Пойдемте, пойдемте…

— Нет, нет! Я как медведь, и вообще… пару раз попробовал, так меня чуть удар не хватил, вроде все просто, а как выйду, ноги сразу ватные становятся, ритма не чувствую, просто кошмар… нет, мне больше нравится наблюдать.

— Ладно, теперь я вижу, что вы не танцор, тогда буду вас охранять, а то наши девушки очень настойчивы, уже заметили, наверное?

— Вы меня просто спасли! Я поэтому и за ручку схватился… как за соломинку. Что поделать, так нас воспитывали: мол, танцы — буржуазный пережиток, вихляются только бездельники… Какая красивая музыка у этих вальсов, такая воздушная… необычная. Чудесные вальсы, мне кажется, у нас таких нет.

— Это Штраус.

— Да что вы?! Надо же. Вот видите, какой я неотесанный чурбан… прямо стыдно.

— Не наговаривайте на себя. Если вы не любили танцы, откуда вам было знать танцевальную музыку? В Китае танцы вообще были запрещены до прошлого года… Вам принести какой-нибудь напиток?

— Ой, что вы, я сам! Вам какой принести? Там есть лимонный, яблочный и ситро.

— Давайте лимонный. Хотя мне все равно, главное, чтоб холодный…

— А! Есть мороженное! Взять вам?

— Нет, спасибо.

Нет, спасибо, нет, спасибо… ойеееей… безмозглый идиот. Так опозориться с этим Шубертом… Шуманом… тьфу ты! Штраус! Это же классика, вот где пробел у меня колоссальный, литература еще куда ни шло… вернусь домой, все пластинки куплю… В музеи тоже походить надо, а то совсем себя запустил, культурный человек называется… да что же такое, с ума они все посходили?!

— Нет, милые девушки, я не танцую… нет, нет… Да что ж вы меня тащите, молодежи вам мало? По-русски не понимаем, да? Нет, говорю! Бу![4] Бу, бу!

Надо же, как вцепились… Автобус в девять должен прийти, а сейчас? Ага, половина… И как с ней дальше? На «вы», на «вы», какая там Вей-дин… какие там шуточки… а этот запах, духи какие-то, что ли, похоже на апельсин, нет, не только, что-то там еще… похоже, на меня это действует… несу какую-то чушь, а в голове какое-то скотство… сколько ей лет, интересно? Не больше двадцати пяти… Так, пропустите к буфету, товарищи! Будьте добры! Два лимонных передайте, пожалуйста! Ни черта не понимают, надо просто взять самому и все… Двадцать пять, как Вей-дин, а может, и меньше… скорее всего не замужем, я думаю, муж бы ее не отпустил… Еще этот белый костюм, похоже, не дешевый, а может это траур у них такой, я что-то слышал… Совершенно белое лицо… ну, она устала сегодня, понятно… или этот неоновый свет? Нет, у других не такие… боже, какая же я скотина, коммунист еще называется, ладно бы она еще со мной как-то там… Вей-дин вообще меня щекотала, и ничего, даже в мыслях такого не было… про войну еще вчера разглагольствовал… тут вам не война, тут кормят на убой и женщин в номер предлагают… так, все, надо взять себя в руки, а то потом я даже мыслей этих себе не прощу. И вообще, пусть Валя приезжает, я ведь тоже не железный, пусть бабушка с Иришкой посидит, она ж ее грудью не кормит… а главное, нужен ей такой старый осел, можно подумать… она же… самая красивая женщина, которую я вообще… все. Жалко, что не будет Вей-дин, с ней гораздо проще…

* * *

Воскресенье, 23 июня 1957 года, 9 ч. утра

Мы на пути в Ухань. Перед отправлением поезда пришла радиограмма, что ж/д путь в районе г. Ханькоу размыт вышедшей из берегов Янцзы. Поэтому едем окружным путем — недавно миновали Шанхай, теперь движемся на юго-запад. Этот уголок китайской земли я вижу впервые. Чем южнее, тем богаче становится растительность. Уже много мандариновых деревьев с зелеными плодами. Провинции, которые мы пересекаем, — основные поставщики мандаринов в СССР. По обе стороны от железнодорожного полотна — поля, засеянные различными культурами: рисом, хлопком, бобовыми, баклажанами, но больше рисом. Вдали виднеются горы. Нет ни одного пустующего метра земли, проблема земли в этих местах настолько острая, что ставится вопрос о снесении могил, межей и некоторых дорог. Могилы повсюду выросли в большие холмы. Население считает их святыми местами, и каждая семья хоронит своих родственников только в фамильной могиле. Общих кладбищ, вроде наших, как правило, нет.

На полях трудится много крестьян в соломенных шляпах; жилища их очень бедны, имеют ветхий вид (похожи на украинские мазанки, но крыша черепичная). Каждый участок поля (особенно рисового) орошается, для чего из разветвленной системы каналов вода подается специальным ветряком. Ширина каналов — 5-10 метров. Ветряки вращают в основном ногами, реже — с помощью вола. С поезда хорошо видно, как много людей занято на этой работе, даже дети ножонками изо всех сил стараются передвинуть тяжелое колесо. На полях в основном работают женщины. Тов. Лю Хан рассказал, что в этих провинциях (Хунань и Хубэй) женщины выполняют основную работу на поле и дома, а мужчины играют второстепенную роль. При этом женщины очень рослые, сильные и держат в повиновении своих мужей. Еще тов. Хан сказал, что, когда разрабатывались нормы полевых работ для сельхозартели, то учитывалось, что мужчинам не под силу будут нормы, выполняемые женщинами. У нас, конечно, тоже немало женщин занято на тяжелой физической работе, но это временно, из-за войны.

18.30

Приближаемся к довольно крупному центру — г. Цучжоу (это не доезжая до Уханя 400 км). Через четыре часа нам предстоит пересадка на другой поезд. Пользуясь случаем, товарищ Хан предложил нам посещение деревни Шаошань, родины Мао Цзэ-дуна, но из-за позднего времени и значительного расстояния (27 км от станции), а также необходимости переправы через большую реку на пароме решили воздержаться, а время между поездами использовать для осмотра паровозоремонтного завода.

* * *

Завтра — первое сентября, Лена с Вероникой ведут детей в первый класс, все в сборах. Дети моих подруг напоминают мне их неудачные романы: у маленького Габика все чаще мелькает хитрая односторонняя ухмылка Миши Кациевского, а Катюха — вообще копия папочки, и главное — характер, ничего от Вероники. Мне скоро тридцать, вроде как пора заводить семью (что же еще делать в Израиле?). Страшно представить себя с детьми от своих бывших любовников, даже от тех двух-трех, кого вроде бы и любила. Еще хуже — и детей, и их самих, каждый день, рядом. На днях был день рождения у Катюхи, и, как обычно, вслед за Хармсом констатирую: дети — гадость! Почему-то все детские праздники, на которых мне довелось побывать, развивались по одному и тому же сценарию, несмотря на все усилия родителей-энтузиастов. Примерно через час от начала праздника дети-гости начинают ломать подарки именинника, потом закатывают истерики родителям, что тоже хотят быть именинниками. А игры-лотереи с призами за прочитанный стишок или отгаданную загадку их не волнуют, им подавай большущие коробки виновника торжества. Тогда детишек сажают за сладкий стол, и они жуют пирожные вместе с соплями. Одна семилетняя девочка, с виду ангел, завела трех мальчишек помладше в ванную и давай дергать их за письки, другая толстая девочка нашла торт для взрослых, с коньяком, и сожрала его. Ей стало плохо, она облевала новый диван. Я плохо помню свое детство, наверное, многие плохо помнят, потому что это довольно противно. Короче, мрак, и хватит о детях. Вчера мы с Мариком заезжали к его приятелю Максиму, который служит охранником могилы Самуила-пророка. Могила — на вершине высокой горы, самой высокой в окрестностях Иерусалима. Раньше я там никогда не была, потому что это уже арабские территории. Святое место евреев окружено арабскими деревнями, а сама гробница Самуила находится внутри большого запущенного здания, которое было построено в средние века крестоносцами и называлось церковью Святого Самуила. Во времена турецкого господства к ней пристроили мечеть, а потом в подвале евреи сделали синагогу. Поэтому сейчас в одном здании молятся евреи и арабы. Мы поднялись на крышу мечети, вид потрясающий, Иерусалим — как на ладони, видны все окрестности, даже Мертвое море и Тель-Авив. Возможно, у меня наметился очередной роман, хотя, казалось бы — почему Максим? Почему друг Марика? А Марик неделю назад сделал мне предложение, ответа не получил, но, кажется, думает, что я его невеста?! Похоже на то. Интеллигентный, умный, обаятельный. Предупредительный. Особенно в постели. Издал сборник стихов. А я решила соблазнить его друга. Даже не друга, так, приятеля, шомера с кевера (сторожа с могилы). Я давно не встречала таких больших и наглых мужчин, это возбуждает, даже его несуразные манеры. Он из Николаева, вроде был там женат, но уехал один. Главное, собиралась ведь не писать об интимном, но… не вычеркивать же теперь. Поэтому продолжаю. Он возбуждает меня (Марик — уже нет, к сожалению). Когда я смотрю на него, нервничает, сразу закуривает. Рассказывает дурацкий анекдот. В нем много настоящей, животной энергии, и он тоже воспринимает меня как самку, он не может быть равнодушным, светским. Когда на крыше я подошла и стала рядом с ним, он напрягся всем телом, когда положила руку на перила, невзначай коснувшись его руки, он отдернул ее и, бросив на меня какой-то безумный и растерянный взгляд, тут же спросил, когда наша с Марком свадьба. Я рассмеялась и оставила свой телефон. Никакой свадьбы. Позвони. Если хочешь. Конечно, хочет, мы оба хотим. Все это будет, разумеется, ненадолго, потому что влюбленность — это единственное состояние, в котором мне нравится пребывать. «И что же дальше?» — волнуются мои подруги. Да не важно, лишь бы не детские праздники. Кстати, хорошо, что он сидит на этой высокой горе, на территории, и живет где-то там неподалеку, на севере, кажется, в Рамот Эшколь. Не надо его никому показывать, они же сожрут меня после Марика (год с Мариком — уже почти семья). Позвонит? Надо было взять его телефон, подумает еще, что у меня квартира в Рехавии, я же не сказала, что снимаю… нет, не идиот же он. Так. Перечитала написанное. Все вышеизложенное смело можно назвать дневником б…ди.

Еще пару строк к вопросу о б…ди. Мое легкомысленное поведение можно объяснить не только первородным грехом (как это делает Ленка), но и астрологически. Старый каббалист и астролог рабби Ицхак Исраэль сказал мне примерно так: «Твоя душа в прошлой жизни полюбила одного человека, но сразу потеряла его. И в этой жизни она не успокоится, возможно, что и в следующей. Ты даже не представляешь, как тоскует твоя душа, и его тоже, но вы когда-нибудь встретитесь: такие души обычно находят друг друга, чтобы расстаться уже без сожаления». Во как. Оказывается, каббалисты верят в переселение душ, «гиль-гуль» это у них называется. Даже в моем простом русском имени старый мистик усмотрел нешуточную войну между буквами, а уж вместе с моими созвездиями, асцедентами, триадами-тетрадами и прочими лунными фокусами он распознал совершенно неуемную личность, падкую на приключения. Еще сказал, что на Востоке Дев всегда держали надежно запертыми в гаремах, потому что они вечно находятся в поиске новых ощущений. В организме моем тоже не все хорошо: правый глаз воюет с левой почкой, и что-то там еще. Зато баланс красоты и уродства во мне он счел очень гармоничным. На самом деле, я не иронизирую, но… слишком это сложно. Западный гороскоп прост, там написано, что Девы скромны и застенчивы, верные жены и лучшие хозяйки. Но Ицхак заверил меня, что это полная чушь, что астрология родилась не в Европе, а все западные астрологи — неучи и лентяи. Рабби Ицхак дружит с Евфанией, бывшей инокиней Елеонского монастыря, давней московской подругой моей мамы. Иногда я приезжаю к ней в Цфат и мы пьем чай с блинами и вареньями. Между несостоявшейся монахиней (ныне художницей) и подслеповатым рабби случилась нежная дружба.

Часть 2 ОСЕНЬ

Как все-таки смешно злится Абу Айман — то шумно втягивает носом воздух, то раздувает щеки. Да уж, двери мечети выглядят омерзительно, все в какой-то засохшей блевотине, причем намертво пристала, как цемент.

— Ты видишь, Абу Скандра?! Они разжевали свои вонючие пряники! Раньше они плевались только слюной, а теперь пряниками! — В его глазах слезы.

Как ребенок, ей-богу. Приходит сияющий, потом раздается взволнованный крик «бо, бо!» — удивляется, как в первый раз. Ну заплевали, обычное дело, надо вскипятить воду и отмыть уже эту дрянь…

— Нет, я обязательно подкараулю наглых пейсов, я сорву шляпы с их бестолковых голов. И растопчу! Давай сообщим о преступлении Ицику Дери, пусть приставляет к двери своих солдат, когда у этих всенощная! Ты понимаешь, Абу Скандра, ни один уважающий себя мусульманин не будет так мелко пакостить!

— Я думаю, это были не уважающие себя евреи, Абу Айман.

— Ты прав… Но ведь их тут очень много! Ты пойдешь со мной к рав сэрэну Ицику? Ты, конечно, еврей, но ведь ты на моей стороне?!

— И что? Он скажет, вызывайте полицию, при чем здесь Мингаль Эзрахи? Солдаты должны охранять только главные ворота[5]. Он же терпеть нас не может… а тем более твою мечеть, потому что… короче, ты сам знаешь, как Ицик относится к гражданским.

Ха! Вчера арабы опять взорвали эту остановку на Гива Царфатит, поэтому Ицик сам бы с удовольствием подорвал вверенную ему мечеть…

— Ты прав, Абу Скандра, ты прав… Тогда давай расскажем Шимшону, чтобы он тоже приглядывал, и если что…

— Угости меня лучше кофе, а то курить уже очень хочется…

Магазинчик муэдзина — любимое место, а кофе вообще полный отпад, я так не умею.

— Знаешь, что однажды было?

Ага, он уже в норме. Начинает историю про замок, значит, минут на двадцать можно расслабиться.

— Это случилось накануне пятничной молитвы, в тот день я специально пришел пораньше…

Дальше последует красочно-неторопливый рассказ о том, как муэдзин не смог вставить ключ в замок, потому что в замке оказались спички, как собравшиеся у дверей арабы печально стали расстилать коврики для намаза прямо в коридоре, как, обливаясь потом и взывая к Аллаху, несчастный Абу Айман побежал в соседнюю деревню за ножовкой, и замок был срезан за несколько минут до начала молитвы…

Теперь двери украшает огромный замок с огромным отверстием — хоть целый коробок спичек туда заталкивай. Слова то клокочут в муэдзиновом горле, то льются, как по нотам, все в миноре, естественно… да, был бы я композитором. Ольга. Ярко-желтые сандалии, гладкая загорелая кожа. Глаза порочные. Синие. Я никогда ей не позвоню, потому что… хотя бы потому, что выбросил записку с телефоном. И не нашел. Дед Шимшон не дремлет, должен в будке сидеть, так нет, за бумажками охотится, разминает суставы… Что вообще происходит? Марик знакомит меня со своей девушкой, и она тут же дает мне понять, что не прочь… нет, я полный идиот! «Никакой свадьбы! Позвони, если хочешь…» — это же просто истерика, обычные бабские штучки, они поссорились, или она от него что-то хочет, или еще какая-то хрень… Богатая, холеная девочка. Невозможно красивая. Тут, значит, появляюсь я — страстный герой-любовник, отважный хранитель гробницы Самуила, с цветком пасифлоры в зубах… Возможно, она все еще злится на Марика (хотя сколько времени прошло? Ну да, больше двух недель), мы трахаемся, как изголодавшиеся коты (в лучшем случае! В худшем — она сразу меня посылает). Ну вот. Кстати — почему мы? Изголодавшийся кот — это я. Потом меня посылает Марик, потом, естественно, Димыч с Арсеном, потому что это и правда скотство…

— Абу Скандра! Абу Скандра! Ты что, заснул?! Тебя там зовет этот Лейба!

Тьфу, засиделся. Слава богу, пока никого. На мостике давно уже толпятся туристы, но до меня не дошли, смотрят раскопки. У гробницы — Лейба Абрамович, нервно расхаживает, что там опять? Ага, а вот и он, душераздирающий скрежет. Хая Шварц расталкивает туристов своей телегой. Заслышав знакомый лязг голых колес, Лейба вздрагивает всем телом и бросается ко мне. Он хочет мне что-то сообщить, но я-то сначала должен открыть гробницу…

Улыбка смерти. Похоже, у Хаи выпал последний нижний зуб. Зато сегодня у нее хорошее настроение.

— Ты опять не проветривал помещение?

— Ночью, уважаемая Хая?

— Но ведь ты уже час должен быть здесь, надо проветривать помещение, смотри у меня… — Никакой злобы в голосе.

Ставит тележку у моего стола, отвязывает свою амбарную книгу и, продолжая что-то ворчать, лезет в гробницу. В дверь заглядывает Лейба Абрамович: мол, иди скорее сюда.

— Слушай, Максим, эта сволочь нажаловалась на меня в Мисрад Датот[6], теперь они присылают какую-то проверочную комиссию…

— Какую комиссию?! Она же душевнобольная, вы им сказали?

— Да им плевать! У нас же руководство недавно сменилось, вот она и воспользовалась, а потом пошло по инстанциям, короче, я думаю, надо в дурдом ее сдать, а то у меня уже было два инфаркта, только нужно, чтоб все подписались: Шимшон — за, офицер Ицик просто не хочет связываться, считает себя выше этого, хотя солдаты мне на нее всегда жалуются…

Говорит сбивчиво, полушепотом, то и дело поглядывая в сторону лестницы, но зря волнуется: Хая молится долго, часа три-четыре как минимум. Странно, что, работая десять лет начальником гробницы, Лейба не в курсе, что его ненавистная Хая живет в семье брата, и если тот до сих пор не сдал ее в Гиват Шауль… короче, сейчас придется его расстроить…

Хороший день. Спокойный. Мало посетителей, главное, никто не пытался пожрать в гробнице. Да, еще сегодня не было сумасшедших, кроме Хаи… Прикольные эти американские хасиды, такие все вежливые, наглаженные, книгу какую-то подарили, надо Лейбе будет отдать… Отличный обед у солдат. Что там было… рыба, красная капуста, спагетти с подливкой, хумус… что еще… квашеные баклажаны. Да, в советскую армию бы такую закуску, а то как вспомню этот ужас… Опять ветер в руинах. И главное, чем больше они раскапывают, тем громче становится звук… как будто котенок. Вообще-то я собирался кое-что записывать… но лень. Сегодня все равно ничего такого… Почему я все время представляю ее на берегу моря? Наверное, из-за цвета загара. Очень красивый золотистый цвет… Она раздвигает подо мной свои загорелые ноги, я вижу ее запрокинутое лицо, целую ее… там, а она вздрагивает, она очень страстная девочка… Так. Может быть, почистить миткан[7]? Завтра будет меньше дел…

— Привет, Макс, как дела?

— А, здорово! Рад тебя видеть… кофе хочешь?

— Ты как сейчас, свободен? Я вообще-то ненадолго, просто хотел поговорить.

— А… ну так… давай, курить будешь?

— Да нет, я же бросил… Слушай, я насчет Оли, ну, я приезжал с ней, помнишь?

— Ну да, помню, конечно… и что Оля?

— В общем, понимаешь, я сделал ей предложение, я говорил тебе, да? Ну вот… ладно, короче, мы с ней расстались, и… она сказала, что влюбилась. В тебя влюбилась, так что, понимаешь… я думаю…

— Стоп, Марик, успокойся. Я, конечно, понятия не имею, что там у вас произошло, но твоя девушка явно на тебя взъелась, за что-то она тебе мстит…

— Да ничего подобного! Она просто… просто она вот такая.

— Какая? Извини, конечно, за грубость, но это обычные бабские штучки. Влюбилась она в меня! Просто решила наговорить тебе гадостей. Ничего, скоро помиритесь…

— Ты не понимаешь… Ладно, не буду же я тебе все это… слушай, понимаешь, я женюсь.

— Как это?

— Она… мы с ней давно дружим, даже встречались одно время, но потом как-то… разбежались, ну и… она тоже в Гило живет, недалеко от меня, Лена Левина, кстати, может, я вас когда-то знакомил? Не помнишь?

— Абсолютно. Но поздравляю. Хотя неожиданно…

— Мда-а… Слушай, Макс, я все таки насчет Ольги, если она тебе нравится, то ты не думай, что я… короче… ты мог бы ей позвонить…

— Ну, спасибо за разрешение. Слушай, Марк, у тебя с головой все в порядке? Или ты уверен, что я ночей не сплю, так хочу трахнуть твою Олю? Или она так прекрасна в постели, что ты решил меня осчастливить?! Ты соображаешь, что ты несешь?!

— Ну извини, просто я подумал… ладно, не обижайся, я просто решил, что должен тебе это сказать, потому что… Ладно, я пойду… Ну пока, не обижайся.

— Я не обижаюсь. Давай, удачи тебе… и привет невесте!

Да. Я полный идиот. Может, окликнуть его и спросить телефон? В виде шутки… подарка ко дню рождения? Нет уж. И вот что забавно — никто и не вспомнит, что завтра у меня день рождения…

* * *

Сегодня гробница была открыта без моего участия. Боря (солдат) сказал мне, что среди ночи у центральных ворот территории появилась группа «святых людей», которые клялись, что я дал им ключи от гробницы. Это ложь, и это уже не в первый раз, но у солдат нет права их задерживать или применять силу. Внутри молилось два старика и несколько молодых. Спрашиваю: «Друзья, объясните мне, как вы сюда попали? Я не стану звать полицию и солдат, мне просто интересно — как, не имея ключа, вы отперли дверь и заперли ее изнутри?» Молчат и переглядываются, лица стариков угрюмые и суровые, на лицах молодых — хитрые улыбочки. Я несу ответственность за все, что происходит в гробнице, потому что она открыта для посетителей только в моем присутствии, так подразумевается, и я давно уже прошу всех своих «командиров» установить нормальные крепкие замки, но… А командиров у несчастного сторожа тут немало. Лейба Абрамович — в Мисрад Датот, офицер Ицик Дери — в Мингаль Эзрахи, есть еще дедушка Шимшон от Агнат а-Тева[8]. Он не является моим непосредственным начальником, но ведет себя именно так и приказы разные отдает. Есть еще «командир» — сумасшедшая Хая Шварц.

Двадцать лет назад Хая Шварц увидела во сне пророка Самуила, и он повелел ей молиться на своей могиле. Возможно, он не имел в виду делать это каждый божий день, но Хая поняла именно так. С того памятного дня Хая стала активным посетителем могилы, она вникает во все мелочи, сует везде свой нос, она как секретарь профкома. У Хаи — железная хватка, и многие ее побаиваются. Она таскает за собой старую сумку на колесах, а в ней — неподъемная амбарная книга, в которой собраны номера всех израильских служб, от сторожей до министров. Резина на колесах давно истерлась, и они чудовищно скрежещут по каменным плитам, я думаю, даже пророка в гробу передергивает.

Первое время Хая пыталась заставить меня охранять свою телефонную книгу (пока она молится), уговорами и даже угрозами, но я выстоял, категорически заявив, что не могу взять на себя такую ответственность.

Если бы рав сэрэн Ицик Дери приставлял на ночь прямо к дверям гробницы своих солдат, было бы лучше всего, потому что, как правильно замечает дедушка Шимшон, нет в мире такого замка, который нельзя было бы открыть. Но майор Ицик не хочет отдавать глупые приказы. Мы, расхлябанные гражданские идиоты, действуем ему на нервы, а особенно раздражает его Абу Айман, местный муэдзин. Смешно, что именно Абу Айман все время норовит пожаловаться Ицику на евреев, оплевывающих двери его мечети.

Еще одна большая моя проблема — это еда. Ни табличками, ни выразительными запрещающими рисунками не удается победить тягу посетителей пронести в гробницу еду, чтобы выпить и закусить вместе с пророком. Когда еврей радуется, то для усиления радости он выпивает и закусывает — так они говорят, обильно проливая на пол гробницы кока-колу и яблочный сок, свои излюбленные напитки. Но я-то должен после их радости отмывать липкий пол, задерживаясь еще на час на работе. Главное, знают же, что гроб этот условный, что тело пророка глубоко под землей, на тридцатиметровой глубине как минимум, так гласит предание, да и есть ли тело — еще вопрос, никто ведь не проверял. Так какая разница, на каком расстоянии закусить — на расстоянии тридцати метров или тридцати пяти, во дворе. Во дворе, правда, есть тоже не разрешается, можно только у центральных ворот, за солдатским столом, но кому же это понравится? Лейба с Шимшоном страшно злятся, когда узнают, что по моему недосмотру кто-то проник внутрь с закуской. Сколько раз я предлагал Лейбе Абрамовичу (начальнику от Министерства религии) отвести где-то в сторонке место для трапезы религиозных людей. Ответ был таков: «Нет! Будет место — будет грязь. Сюда приходят молиться, а не жрать. Нет такой традиции — жрать на могиле». А традиция такая есть. Лейба изготовил штук двадцать табличек и одну огромную вывеску, и мы развесили их на всех подходах к гробнице, а также внутри — но результат неутешительный.

22.09.2004, среда. Сегодня, в день своего рождения, я начал вести «дневник кевера».

* * *

Воскресенье, 22 сентября 1957 года, Учан

Вчера мы посетили Восточное озеро. Местность чем-то напомнила мне наши Опухлики: видимо, я просто соскучился по родным местам. Множество мелких живописных островков с растущими на них соснами — вот, пожалуй, и все сходство. Это озеро — гордость провинции Хубэй, его постоянно благоустраивают, строят беседки, мостики, маленькие музеи и уверяют, что со временем оно превзойдет по красоте озеро Сиху. Вот что удивительно: впервые увидел белый лотос, до сих пор во всем Китае мне встречался лотос только нежно-розового цвета. На высоком пьедестале — памятник древнейшему художнику и поэту Цюй Юаню (кажется, IV век до н. э.). Он был к тому же министром при дворе императора. Народ очень любил Цюй Юаня, но императрица почему-то невзлюбила, пригласила на обед и притворилась потерявшей сознание. Когда же поэт стал оказывать ей помощь, она закричала и объявила сбежавшимся слугам, что он пытался совершить насилие. Император выгнал Цюй Юаня из дворца, тот не перенес позора и утопился. С тех пор каждую весну, 5 мая[9], люди кормят рыб: бросают в воду зерна риса, чтобы рыбы не тревожили тело Цюй Юаня.

Вечером были на банкете по случаю сдачи домны № 1 на «китайской Магнитке» — строящемся Уханьском металлургическом комбинате. Полное окончание строительства планируется на лето будущего года (как и наш мост). Банкет начался с минуты молчания, которой присутствующие почтили память тов. Гриднева, заместителя начальника строительства, который умер от инфаркта неделю назад. В преддверии 1 октября, Дня образования КНР, а также готовящегося октябрьского пленума ЦК КПК, все силы были брошены на досрочную сдачу первой домны, люди работали без выходных, на пределе возможностей. Жара, перенапряжение — и вот печальный результат: Николая Ивановича в тяжелом состоянии отправили самолетом в Иркутск, где он и скончался. Говорят, перед смертью попросил привезти и положить ему на могилу слиток чугуна с будущей плавки.

Сегодня запланировано посещение местного театра, а до этого необходимо подготовить лекцию, с которой я должен выступать в пятницу. Тема — «Теория научной организации труда. Методика планирования и анализа».

* * *

Она помнит, как пахнет вон та деревянная штука… кусок декорации. Кажется, ствол Говорящего Дерева. Этот запах такой… как выдохшийся табак и как плесень… надо будет проверить потом. Еще красный паланкин, кажется, те лохмотья в углу он и есть… Забравшись в него, Сян-цзэ любила подсматривать за актерами, а они делали вид, что не замечают ее хитрости… Лапа дракона. Вот интересно, жив еще этот толстый художник, который разрешал ей подкрашивать дракона? Зачем перевезли этот хлам? Даже неприятно… все равно ведь им не пользуются. Да. Обычно вещи переживают людей, только не декорации…

Ужасное здание, просто дыра… какие-то рельсы в полу… Склад здесь был, что ли, все такое старое, эти балки прогнившие… Зал еще ничего. Старик такой же, поразительно… даже как будто и одежда… как кукла. Отряхнули, завели… Ей было лет шесть, когда отец привел ее сюда впервые, нет, не сюда, конечно… не важно. Она увидела хитрое усатое личико и усомнилась — живой? Слишком уж странный был вид — весь желтый и блестящий, с белыми острыми зубками, а уж наряд… В ту пору Сян-цзэ иногда садилась у окна своей комнаты и, обмахиваясь шелковым веером, нарочито тяжело вздыхала: она ждала, когда мама спросит, что ее опечалило. «Просто мне очень грустно, когда я думаю о бедных маленьких девочках, у которых нет таких прекрасных кукол, как у меня…» Она думала, что мама будет любить ее еще больше, если поймет, какая она добрая… Но она точно знала, что мир создан специально для нее: и мама, и этот большой дом, и день, и ночь, и папина работа, и старик Сяо Юй со своим театром, поэтому папа и дает ему деньги… да, она была самым счастливым человеком на свете, завидовать было некому, остальных можно было только жалеть… Маму, которой всегда нездоровилось. Папу, за то, что он был мужчиной и ходил в темном костюме. Всех взрослых вообще, потому что они старые. Других детей, потому что они другие… Этого не вернуть, никакая первая любовь, никакие изощренные плотские удовольствия не возвращают такого простого ощущения — мир существует для тебя… Здесь кое-где по углам и валяется это ее ощущение… Сказал, что поговорит с одним актером… а они там все уже собрались. Ясно, стоит только зацепиться… может, это на час. Надо было одной прийти… неудобно.

— У них началась репетиция? Интересно…

— Да нет, не совсем. Просто недавно умер один актер, а этот молодой, у него что-то там не выходит… вот, и Сяо Юй объясняет, как надо. Обещал, что ненадолго, но я не уверена… Мы можем уйти, а вернемся прямо к спектаклю…

— А мне как раз интересно. Такой подвижный старик, как на шарнирах. Ему же лет семьдесят, не меньше?

— Я думаю, сто уж точно есть…

— Вы серьезно?!

— Может, и больше… Когда отец переехал из Англии, в пятнадцатом году, у старика уже был театр в Ханькоу… Причем он выглядел так же, я видела фотографию. Он не меняется почему-то.

— Так может, он бессмертный? Тогда это чудо и нам надо обязательно это выяснить… вдруг он принимает какое-то зелье?

— Смеетесь… А я его с детства помню, хоть бы что ему… Он пишет какой-то трактат про театр, раньше писал, во всяком случае… в стихах.

— Тут и женщины играют, я смотрю… вон те две, они же актрисы?

— Ну да, так это уже не редкость, в Шанхае вообще есть женская труппа.

— А что это за театр, ну, жанр или как это называется…

— А… ну, общее название сицюй, музыкальная драма… а точнее, честно говоря, сама не знаю, тут же уйма этих стилей, в каждом театре что-то свое. Скорее всего, какая-то куньшанская традиция.

— Все смеются, интересно, что он там рассказывает?

— Хотите, ближе подойдем, раз вам интересно.

— А это удобно? Может, мы им помешаем?

— Ничего, просто будем тише разговаривать… Видите высокого актера в синей шапочке? Это над ним он подшучивает, изображает старичка… говорит, если трясти коленями и пускать слюни, выйдет очень похоже… говорит, что актер исполнял танец лучше, пока не проведал своих родителей… Ему надо танцевать плавно, но не по-старчески, быстро танцевать, но так, как будто он стоит на месте, и смотреть, не отрывая взгляда… не поняла, куда он должен смотреть… в вечность, наверное, куда ж еще… А, нет, там по сюжету дочь рассказывает старику, как она влюблена… да, и Сяо Юй говорит, это ее первый цветок, а у старика их было множество… этих цветов, и он в конце концов стал старым деревом, полусухим, но… даже на таком старом дереве весной всегда расцветают прекрасные свежие цветы, а не вялые и сгорбленные, вот… поэтому он должен быть легким и мягким в движениях, а не смертельно больным… так он к нам идет, что ли?

— А вот и твоя старая обезьяна! У-у-у! Помнишь, как меня дразнила? А это что за котище? Зачем он тебе нужен? Ты думаешь, что ты Инь? Одна видимость, малышка Фын, одна видимость! Ладно, все расскажешь старику, эй, Ли Юнь-цяо! Мою внучку видела? Юнь-цяо, быстро сделай чай! Смотри, какая красотка, вся в деда! Пошли-пошли, посмотрите мой дворец… Бр-р-р, сыро-то как! Изо всех щелей тут дует… чай, чай, чай! За мной!

— Пойдемте, Алексей Григорьевич, он пригласил нас выпить чаю.

— А я это понял, между прочим, чя-а! Правильно? О, первый раз получилось!

— Надо еще выше, голос тоньше в конце слога…

— Чь-а?!

— Да бросьте, пойдемте, я вас потом научу… А кстати, вы в каком году родились? Или это нескромный вопрос?

— Почему? В шестнадцатом.

— Н-нда… странно, а месяц?

— Пятого января.

— Тогда все правильно, вы — Кот, старик вас раскусил…

— Ой! А сколько сейчас? Мы же с Зориным договорились! Черт, в шесть часов на набережной, а уже половина…

— А зачем вы с ним договорились?

— То есть как? Вы же не возражали…

— Так… Ладно. Давайте тогда серьезно. Вы что, сватаете меня? Какой невинный взгляд. Вы не понимаете, да? Он садится со мной за столик в столовой, у меня и так плохой аппетит… лезет ко мне постоянно, какие-то книги выпрашивает… вчера статью из «Жэньминь жибао» попросил перевести. Оригинальный способ поухаживать за женщиной — подкинуть ей работу. Бесплатную причем. Ваш Зорин мне надоел. Театр ему понадобился… будет мне в ухо теперь дышать… а вы не в курсе, да? Алексей Григорьевич?

— Нет, ну я… Нет, я знаю, что вы ему нравитесь, но… я думал, если он так настаивает, я же не могу, понимаете, вдруг это обоюдно… и потом, если б он был женат…

— Ну да, он не женат, я не замужем — чем не пара?! Вы просто сводник какой-то… Вы бы полюбили Зорина, если бы были женщиной?

— Я?!

— А что? Ладно, я с ним уже поговорила… о своих чувствах, чтоб не надеялся. Вчера вечером, когда он ввалился ко мне со своей газетой. Честно говоря, не ожидала, что он такой… театрал. Хорошо, встречайте Зорина, а я пошла к старику… Тогда встретимся в зале!

— Да не пойду я его встречать.

— А сам он не найдет.

— Вот и хорошо…

* * *

Красота… да уж, работаю ради пейзажа. Где-то там живет девушка Оля… а я тут как хрен на горе. Надо купить новую палатку, вообще все достало уже, скорей бы отпуск. Димыч отпал, Резниковы пока не ясно… Да пошли они все, развлекать еще их детей сопливых… Лучше одному, хоть с кем-нибудь новым там познакомлюсь. Может, этой Маше позвонить? На хер. И этот мудак муэдзин совсем обнаглел — «я иду на похороны, а ты присматривай за мечетью», еще один начальник выискался… не понимает, когда с ним по-человечески. А это еще что за… что там за орущая толпа? А, черт, халакэ[10]! Нагадят же сейчас, уроды…

— Друзья, вносить еду и питье в здание синагоги запрещено! Видите вывески?

Мерзкая старуха. Хочет заткнуть меня своей лепешкой, сволочь… весь стол перемазала… Асур, асур! Так ей, назад. А это еще что за… ах ты ж пейс вонючий, хватать меня вздумал?!

— Аба! Посмотри! Это же тот самый шомер! Ты меня помнишь? Эйзэ схут еш леха![11] — Да перестанет меня трясти этот гад в вязанной кипе?! Я не могу перекрывать собой вход в гробницу, когда кривозубый маньяк гладит меня потными руками!

— Нельзя, асур, говорю вам! Спуститесь вниз, к воротам, солдаты дадут вам стол!

— Да мы только на минуточку! Угощайся, это все кошерное, у нас тут халакэ… Аль тидаг![12]

Длинноволосый пацан орет благим матом, зеленые сопли текут прямо в рот. Чтобы успокоить, мужеподобная тетка пытается в него что-то влить. А, черт, разлила. Лимонный напиток, липкая дрянь. Прорвались в гробницу. Теперь ужас — начнут остригать его патлы, выметай потом из щелей… потом все изгадят. Позвать майора? Да ему все по фиг. Солдаты — уроды, они не должны были пропускать их с едой, ведь ящик колы мимо них протащили… на мой стол еще навалили пряников каких-то… пакость. А конфеты! Вон уже сколько раздавлено! Да, синагогу придется отмывать капитально… и главное, под конец дня такое дерьмо мне устроили… знал бы, вообще все тут позакрывал…

— А-а-а-ы-ы-ы-аые-ыо-о…

О господи, Габи еще не хватало, почему сегодня одни сумасшедшие? Давно ведь не появлялся. А, ну да, грыжу ему вырезали. Нажил грыжу на молитве, а выть не перестал… Да где же мой чайник, что за уродство? Как же все меня заебали…

— Привет, Максим. Там под деревом воет какой-то человек… Ты меня не узнал?

— Да нет, я узнал… я просто… Это Габи поет псалмы… он немного не в себе, но ты не бойся, вообще он спокойный. М-м-мда. А ты… какими судьбами?

— Я надеялась, что ты мне позвонишь…

— Я хотел позвонить, но, понимаешь, я случайно потерял твой телефон… вот.

— Понятно… я почему-то так и думала. Слушай, у тебя есть что-нибудь попить? Холодное?

— Ну да, вода есть в холодильнике… я сейчас…

— Абу Скандра! Абу Скандра! Я уже пришел! Смотри, что тебе принес Абу Айман!

Абу Айман с похорон. Ставит на стол банку с фисташками. Сразу ушел, слава богу.

— А почему он так тебя называет?

— Как называет?

— Ну, Абу что-то там…

— А, Абу Скандра? Это значит, что я отец Александра, у арабов так принято… у меня же есть сын в Николаеве…

— Понятно…

Вэй измир, кошмар, кошмар… Полный бред, грязища, на полу раздавленные конфеты, этот еще воет во дворе… Кофе ей предложить? Я не могу даже выйти отсюда, они же разнесут мне гробницу со своим халакэ, хотя… хуже не будет… наверное…

— А можно мне подняться на крышу? Оттуда вид очень красивый.

— Конечно! Хочешь, я принесу туда кофе…

Мираж. Стоит у перил, на том же месте… Какой сегодня ужасно горячий воздух, даже грудь болит…

— Совершенно нечем дышать. Ты как переносишь хамсин[13]?

— Разве сегодня хамсин? А я не заметил… Кофе от Абу Аймана, я тут его поставлю, не переверни…

— Правда не чувствуешь? А я просто с ума сходить начинаю, с мамой вот поругалась…

— Это нормально. Если во время хамсина бедуин убивает жену, то его оправдывают.

— А если наоборот? Интересно… у них же там своя религия, да? Бедуинская…

— Ну да, какое-то язычество… точно не знаю.

— Классный кофе… И этот вид на закате, в тот раз было уже темновато. Знаешь, как у китайцев — ощутить предел зрения…

— Да, это точно. У нас тут есть одна сумасшедшая, Хая Шварц, ей постоянно не хватает кислорода… а я недавно подумал — мне внизу стало не хватать пространства, так что этот вид меня держит… так бы уволился уже давно.

— Ты романтик. А что это за район? Во-он те дома…

— Да все арабские деревни, причем ужасно бедные, черти из чего слепленные… Видишь, а сверху все неплохо… даже красиво… Ну вот, я не романтик, я просто грубое животное… Это были любимые чашки муэдзина, он мне не простит…

Все… я уже не могу остановиться… шелковая ткань прохладнее, чем ее кожа, я не знаю, что мы будем дальше… она обхватывает меня за шею… она все делает сама… боже, она такая легкая и горячая, я держу ее… сердце ужасно бьется, вот так сейчас можно умереть… ее язык у меня во рту, это она целует меня… я как будто… одеревенел… я уже в ней… внутри… такое все мягкое… очень… господи… но больше невозможно… все. Только как же… ладно, она наверное знает, что делает. Сумерки, внизу все больше огней… Молчим. Надо что-то сказать? Теперь я чувствую хамсин, да, типичный хамсин… как будто дышишь песком. Мы оба вздрагиваем, еще бы — Абу Айман включил свой громкоговоритель, грянул «Аллах акбар»…

* * *

Ей пятьдесят, а кожа, как у младенца, еще бы — из дому вообще не выходит. Сегодня опять меня не узнала, вернее, как обычно, приняла за бабушку. Бедная мама, что там, у нее в голове? И как можно часами смотреть в одну точку, совсем не мигая? Если честно, мне ее не жаль. Уже. Надо быть честной, хотя бы перед собой. Когда она смотрит на меня, кривя губы гримасой ненависти и презрения (больной рассудок не мешает ей выказывать эмоции), меня не хватает на жалость, тем более — на любовь. Сегодня не пришла тетя Тамара, потому что ее бросил муж. Завтра обещала. Тоже еще история. Тамаре семьдесят, русская-русская, выглядит, как деревенская бабулька, ходит в платочке. А мужу за восемьдесят, он еврей. Всю жизнь прожили вместе, нарожали детей (пять или больше, не помню), внуков куча, и вот на тебе — ушел старик. Причем к своей первой жене, одинокой старухе. Она приехала с Украины, и взыграла любовь. Тамара рассказала мне это по телефону даже с юмором, но как знать, что там на самом деле… лишь бы не заболела. Тамаре с мамой легко, мама ее слушается, иногда даже разговаривает с ней и ест с аппетитом. Мама любит фотографии, перебирает их часами, раскладывает на столе, как карты, иногда рвет какую-нибудь. Мама считает себя моей дочкой, то есть не лично моей, а как будто я — бабушка Валя, ее мать. У мамы нет причин ненавидеть бабушку, но она повторяет одно и тоже: «Это ты виновата, ты заставила меня, у меня там все было, все, все, все…» Имеется в виду — заставила переехать жить в Израиль. Все это полная чушь, никто не заставлял ее, конечно, а бабушка вообще сопротивлялась, хотела остаться в Москве, все ждала — вдруг дед найдется? И ничего особенного у мамы в Москве не было, кроме дурацких женихов, с детства их помню. Один козел даже жил у нас целый год, прятал в подъезде свои деликатесы, чтобы его не объели… Работу она потеряла, разумеется. Ни мама, ни отчим так и не смогли освоить иврит. Ну, мама-то ладно. А Евгений Осипович, такой восхитительно интеллигентный еврей, профессор, библиограф, немецкий знал в совершенстве… а вот не пошло. Наверное, из-за возраста. Причем он бредил Израилем, никогда здесь не бывал, но бредил. Дома — только и разговоров, что о Великом исходе, о Судьях Израилевых, о царе Давиде… и об образовании государства Израиль, и о преодолении трудностей, и какое это чудо — возрождение древнего языка. Мне было лет десять, когда они с мамой поженились, а потом, когда они решили уехать, семнадцать, кажется. Ну да, я только школу закончила. Но ведь могла бы остаться, хотела же поступать в МГУ, бабушка, опять же… Черт меня дернул послушаться отчима. Он же удочерил меня, и вообще я его уважала, да и сейчас (земля ему пухом). Сначала мы жили в Тель-Авиве, делать было абсолютно нечего, и мы втроем ходили на пляж, каждый день. Я люблю море, курортами не избалована, но сразу же стала ощущать себя эдаким 17-летним «недорослем», фонвизинским Митрофанушкой, «за ручку» с мамой-папой шагающим на море. С надувным матрацем и учебником иврита под мышкой, особенно хорош был Евгений Осипович в цветастых шортах, пожилой и веснушчатый. Он любил повторять: «Вот я иду по своей стране, со своей любимой женой, с дочкой, и я счастлив!» Знакомые обещали ему работу в университете, но все испортил язык, он так и не смог сдать экзамен. И пошел чернорабочим на какой-то ужасный завод, где варили резину. От этих испарений или просто от огорчения отчим заболел и сразу же умер, сердце не выдержало… Да. Что-то я все о грустном, а если продолжать — там еще хуже будет.

Вчера я купила себе несколько белых вещей, особенно радуют туфли-сапоги на прозрачных каблуках. В таком виде пришла на работу, и все сразу же захотели себе что-нибудь белое. Ехать мне с Максом в Эйлат, или это уже слишком — я думаю, думаю, все думаю… Выдержу ли я этот туризм? Спать в палатке, мыться в кафе, где работает его друг. На чем готовить? На примусе? Дикий отдых с диким мужчиной. Справедливости ради — Макс интересный, у нас с ним много общего, дело даже не в сексе, хотя… никогда ведь непонятно, в чем дело. Во всяком случае, он не кажется мне таким примитивным, как в первый раз.

* * *

Вчера меня укусил крот. Я обнаружил крота рядом с гробницей, он плашмя лежал на каменных плитах и тяжело дышал, наверное, кто-то из посетителей принес его с собой, а потом выбросил. Потому что еще полчаса назад никакого крота на этом месте не было. Я решил перенести его под гору, поближе к источнику, где есть нормальная земля. Встав на колени, я хотел положить зверька в целлофановый пакет, но крот вдруг весь изогнулся, подпрыгнул и цапнул меня за нос, после чего был таков. Убегал он довольно бодро, раньше я думал, что кроты передвигаются еле-еле, вперевалку — наверное, это влияние сказки «Дюймовочка», где все кроты толстые и в очках. Меня отпустили с работы, но в больнице возникла трудность — чтобы ввести противостолбнячную сыворотку, надо было зарегистрировать мой укус, а в реестре Минздрава Израиля укус крота не значится. Есть суслики, лисы, верблюды, кролики, козы, а крота нет. Рану обработали, я сидел с пластырем на носу, но меня не отпускали, решая важный вопрос — записать мой случай как укус суслика или все-таки открыть новую рубрику, для этого надо посылать запрос в Министерство. Победил крот. Теперь я — единственный гражданин Израиля, укушенный кротом (крот на иврите — хафарфэрет).

Абу Айман обиделся на меня за то, что я показал ему счет за переговоры на сумму 161 шекель и отказался впредь давать ему телефон.

— И даже в экстренных случаях не будешь давать мне звонить?

— Не буду.

У Абу Аймана каждый день бывает 2–3 экстренных случая, к тому же есть свой телефон.

Только что приходил коэн[14], я видел его тут впервые. Неприятный тип и ужасно болтливый, мы с ним даже немного повздорили. Сначала прочел мне лекцию на тему: «Куда коэну можно входить и до каких пор продвигаться», из которой я ничего не понял, потом разглагольствовал про Шестидневную войну, что тщательнее надо было изгонять арабов с территорий, а то расплодились. Насколько я понимаю, коэнам вход в здание, где есть покойный или погребенный, строго воспрещен, некоторые коэны вообще не входят в гробницу, даже туда, где я сижу, молятся снаружи, а этот полез прямо вниз, в синагогу. Бр-р-р! Остановившиеся глаза-маслины за толстенными линзами, сутулая спина, впалая грудь, черные чулочки. А запах грязного белья! И кашлял мне прямо в лицо. Положил на мой стол промасленный сверток с какой-то едой, я говорю — заберите. Не реагирует, потому что открыл новую тему (покончив с Шестидневной войной): теперь вдохновенно рассуждает о том, что в еврейской традиции никогда не было культа тела, что это все придумали поганые язычники — древние греки и римляне. Я не выдержал и спросил: «В вашем случае отсутствие культа тела, видимо, превратилось в культ грязи и физического уродства? Вы иногда хотя бы моетесь? И заберите со стола свой сверток!» А он мне на это заявляет, что скоро я уйду в небытие вместе со своей модой. Какой модой? Хватаю сверток и сую ему в руки, а он вдруг как заверещит, что я осквернил его еду. И не взял, все на пол упало. Я так озверел, что готов был схватить его за шиворот и вытолкать вон, но, слава богу, тут подоспел Рав Йосеф Вакнер. Коэн к нему — мол, этот наглый гой посмел прикоснуться к еде![15] Вакнер удивился — какой же он гой, говорит, он самый настоящий еврей.

— Этот шомер еврей? И мама еврейка и папа? А не похож! — Скорчил рожу и, кряхтя, собрал с пола свои пирожки.

Физический облик многих религиозных евреев и правда удручает, духовное начало так превозносится, что тело быстро приходит в негодность (особенно зубы!), о спорте и говорить не приходится. Много худых и очень толстых, так что армейская выправка им бы не помешала.

Вряд ли в этой жизни я пойму иудаизм, но вот что меня восхищает — веками ждут восстановления своего Храма и в другом месте строить его не хотят. Удивительно, не в двух метрах от разрушенного (а место там есть), а только там, где теперь мечеть Омара. Тысячелетиями молятся об этом. Раньше я думал, что синагоги — это их храмы, оказалось — нет, просто молельные дома, где евреи молятся о возвращении Храма.

Визит коэна почему-то всколыхнул во мне «философские глубины». Вот есть люди, совершенно непригодные для религии, например, я, или Оля, или Марк со своими стихами — много людей. А если б я родился в ортодоксальной семье? Тоже ходил бы в шляпе с пейсами, молился часами напролет, пел псалмы, зажигал свечи? Как миленький. Но некоторые приходят к религии в зрелом возрасте, а некоторые и уходят. Хотя инерция мышления очень велика. Моя жена Таня стала православной после рождения нашего сына, почему? Мы крестили Сашу, это был первый и последний раз, когда я был в церкви. Меня окружили бабушки и стали допрашивать: когда последний раз причащался? Живу ли я с женой как с женщиной? Это плохо, надо целомудренно, как брат с сестрой, вот только если замыслим ребеночка и т. п. Одна даже подозрительно сощурилась — а ты, милок, не еврей? Чо-та креста не видно. Эти бабки, будто кусачие зверьки, как вспомню — мороз по коже. Жена сказала тогда, что набросившиеся на меня старухи — это происки темных сил, что они хотят внушить мне отвращение к церкви, что надо смирить гордыню, короче, каждому свое.

30.09.2004, четверг

* * *

Понедельник, 30 сентября 1957 года

Вчера, по личному приглашению Ван Му-ханя (секретарь местной организации), мы с Зориным посетили партсобрание китайских товарищей. Накануне 1 октября, Дня образования КНР, очень много желающих вступить в партию. В духе кампании «ста цветов» от кандидатов требовалась резкая критика в адрес самой компартии Китая, и немногие смогли выступить с серьезными высказываниями. Например, молодой милиционер поднялся на трибуну и говорит: «Члены партии должны укреплять дисциплину, выявлять недостатки, заниматься изучением марксизма-ленинизма и т. п.». Его останавливают — это банально, вскройте какой-нибудь гнойник. Ван Му-хань имеет недостатки? Парень молчит. «Если хотите вступить в ряды партии, выступите с серьезной критикой». Одна девушка, кажется, библиотекарь, очень долго выступала, говорила, что многие коммунисты считают себя высшей расой, оторвались от народа, разъезжают в дорогих машинах. Ее тоже пока не приняли, сказали, что девушка высказала не свои мысли, а процитировала недавнюю статью из «Гуанмин жибао». Она стала возражать и даже привела какие-то примеры из жизни, но… Принято было только двое: рабочий-передовик (он заикался и его не мучили долго) и пожилая учительница. Последняя вскрыла «бюрократические язвы» на примере Министерства образования. Даже не знаю, будь я на их месте, выдержал бы «экзамен» или нет.

Приближается 1 октября, 8-я годовщина образования КНР, повсюду строятся трибуны, город украшают днем и ночью. С утра прибыл на объект, но на 1, 4, 5 и 8-й опорах нашего моста укрепляли двадцатиметровые портреты Мао Цзэ-дуна, поэтому монтаж ферм пришлось отложить до четверга. Зато пришла поздравительная радиограмма, потому что китайские товарищи уже успели «отрапортовать» в министерство, что сегодня, накануне великого праздника, с левого берега развернут монтаж пролетного строения.

Надеюсь, что в праздничные дни удастся немного отдохнуть. Чжан Сян-цзэ (переводчица) предложила совершить прогулку-экскурсию по окрестностям Восточного озера. Она оказалась родом из Ханькоу, прекрасно знает местные обычаи, интересно рассказывает о буддистской и даосской религиях, о Тибете и т. д. Я даже планирую завести отдельную тетрадь, чтобы записывать эти сведения. Интересно, что по образованию Сян-цзэ экономист, окончила Шанхайский университет. Ее мать — русская, дочь белоэмигранта, а отец был крупным капиталистом-промышленником. После образования Китайской Народной Республики его фабрики были национализированы. Оказывается, он двоюродный брат того самого Сюй Сянцаня, сподвижника Мао и руководителя партизанского движения, а ныне маршала НОА. Возможно, именно поэтому отец Сян-цзэ не был репрессирован, его даже хотели оставить на одной из фабрик в должности зам. директора, но он внезапно заболел и умер. Видимо, по той же причине и его дочь, несмотря на «опасное» происхождение, получила работу переводчицы в Управлении международных сообщений. Аристократическое ее воспитание чувствуется, хотя одевается она и ведет себя очень скромно. Со мной весьма любезна и предупредительна, безукоризненно относится к работе, но с китайскими товарищами почти не общается, держится особняком. Думается, что и они не прощают ей капиталистическое происхождение, хотя прямой отчужденности нет.

* * *

Тыква висит на дереве,

Легкая, как одинокий лист,

Ветер раскачивает ее в ночи.

Было бы лучше убрать ее,

чтобы помыслы мои оставались чистыми.

Весь мир не так велик, а тыква не так мала.

Так… Ван Чжи-фу… что там дальше… Тин Лю-нян…

Моя одежда спадает с моих плеч, ведь тело мое усохло.

Сколько лунных ночей должна я провести одна?

Вот, очень на нее похоже, тело усохло, волосы лезут уже, повсюду эти волосы… постричься, что ли? Мозги тоже скоро усохнут от этих мероприятий предпраздничных. Кончился крем… Привезла из Пекина пять баночек, обычно их на полгода хватало, но тут сильные ветра, особенно зимой будут… и вообще. Надо будет съездить в Ханькоу, в тот большой магазин, только теперь два дня все будет закрыто… Шелушится. Как это он сказал… «Не хочу смотреть в глаза». Почему? «Потому что боюсь влюбиться, как Зорин, вам же хуже будет… буду вам надоедать с какими-нибудь переводами». А как же уроки китайского? Я думала, это тоже предлог, скажите уж честно… она пошутила. Якобы. «Ну… честно говоря, я немного влюблен во всех прекрасных женщин, но… всегда любил и буду любить только одну». Тут она зря, конечно… спросила, почему его жена не приедет с ребенком в Китай, ведь им бы создали все условия. М-мда… потерять ребенка в последний месяц войны, да еще вот так глупо, из-за врачебной ошибки… конечно, она всего теперь боится, возраст к тому же… возраст как у Сян-цзэ, между прочим, тридцать семь ей. Выглядит наверняка старше… и что? Это и так понятно… Он удивился, думал, что ей меньше тридцати, ну и все остальные так думают… бред какой-то, ну да, красавица, красавица… Она что, собирается отбивать его у жены? Или воспользоваться ее отсутствием? Это же такой тип, если что-то случится, бросится потом со своего моста, чего доброго. Запятнать честь советского коммуниста? Невозможно… Сян-цзэ сама себе не простит. Почти двадцать лет они вместе… надо же. Его не поймешь, что он на самом деле… конечно, он тоже влюблен, и даже скорее всего не немного, но… но это такое НО. «Опасная тема, Сян-цзэ, это все шутки, конечно… но от уроков китайского я готов отказаться». Зачем же? Откажемся лучше от шуток… Интересно все-таки… как у них это там… все очень просто, наверное. Она себе лежит, он сверху… долго? Минут пять или полчаса? Она ласкает ртом его член? Садится на него сверху? Это вряд ли… хотя он мог бы быть прекрасным любовником, наверняка, это видно… НО. Полнейшая чушь, что она о себе возомнила? Все эти книги по искусству любви, ну да, и «Йоу пу туань»[16]… Сян-цзэ прочитала все это гораздо позже… а что же тогда заставляло ее сплетаться в немыслимо бесстыдных позах с Кан Шэном, когда ей было шестнадцать? Сама природа… он тоже ничего не изучал. Наверное. Почему же она вдруг решила, что у них все так примитивно… хотя?.. Любовь коммунистов должна быть простой и ясной, служить великой цели построения коммунизма… без буржуазных излишеств… Ну вот, чего еще было ждать от себя? С такими мыслями. Она уже в постели, к черту поэзию, к черту свет… она не любит заниматься этим в темноте, даже сама с собой, но… вот эти пятна на желтых стенах и вообще вся эта обстановка, даже это чистое постельное белье, с номерами… номера тут на всем: на стакане, на картине этой безобразной… на дверях почему-то… вбила себе в голову любовь… смешно… и это так просто, и можно делать всегда… чаще, во всяком случае, чем она это… надо убрать руку, потому что… хорошо, когда такое сильное возбуждение… так долго… все равно она не может… просто так, она все равно представляет, что ее ласкает мужчина, целует ей грудь, потом сжимает… что вот сейчас он уже… нет, не просто мужчина… Конечно же, он…

* * *

Вчера до 11.30 не мог попасть в гробницу. Дело в том, что последние дни трое цадиков[17] повадились молиться по ночам. Солдаты сказали, что они приходят к 11–12 часам ноги и говорят, что у них есть разрешение на вход и ключ от гробницы. Я объясняю солдатам, что это ложь и ключи есть только у меня, но они постоянно сменяются (а вообще-то, им все по барабану). Я закрывал глаза на ночных гостей, но вчера они сломали свой фальшивый ключ в цилиндре замка. Оповестил дедушку Шимшона и по телефону своих командиров в хевре[18] — Офера и Лиора, они обещали приехать и помочь открыть дверь. Пошел спать к солдатам (до их приезда), но так и не смог заснуть, то ли из-за жары, то ли из-за продавленной раскладушки. Встал, пошел к Абу Айману пить кофе, но, проходя мимо гробницы, заметил, что дверь распахнута настежь. Очень удивился и вдруг обнаружил, что окно, находящееся на большой высоте (метров пять) открыто, а решетка на нем распилена и вывернута наружу. Под окном валялись старые железяки — бывший забор. Значит, пока я пытался заснуть, какой-то посетитель, одержимый религиозным порывом, использовал их как лестницу, долез до окна, распилил решетку и спрыгнул вниз. А потом он просто вышиб дверь изнутри. Его бы энергию в мирных целях! Ведь все могут, если хотят. Приехал Лиор и привез новый цилиндр для замка, я его установил и попросил Шимшона дать мне сварочный аппарат, чтобы отремонтировать решетку. Дедушка аппарат не дал. Сказал, что ремонт — это не наше дело и пошел сообщать о происшествии в полицию. Перед уходом он приказал уборщику, арабу Амеру, выбросить на помойку старый забор — полусгнившую рухлядь, валявшуюся под окном гробницы больше года. В прошлом году Абу Айман пытался выпросить эту дрянь у Шимшона для своих хозяйственных нужд, но тот не дал. А теперь удача улыбнулась ему, он быстро договорился с таксистом, сгреб металлолом и за двадцать шекелей отвез к себе на огород. Хочет сделать из них забор и защитить свой «урожай» от бедуинских коз.

Только что погасил 11 поминальных свечей, это моя обязанность. Погасивший поминальную свечу совершает большой грех, каждый раз об этом слышу. А что делать? Для свечей во дворе имеется миткан (железный ящик с дверцами), когда-то он находился в самой гробнице, но однажды загорелся, сгорела наружная электропроводка, все стены покрылись сажей. Дедушка Шимшон (от Мин. охраны природы) приказал перенести миткан во двор, и теперь каждую неделю я его очищаю от парафина. Но некоторые посетители все равно зажигают свечи прямо в синагоге, прячут за книжными полками, за занавеской святого шкафа, под пологом самого «гроба»; каждый день я опасаюсь пожара, мне уже повсюду мерещится запах гари. При этом в помещении висит сорок (!) ярко-красных табличек, запрещающих зажигать свечи.

Сейчас 16.00. Я очень люблю в это время сесть у магазинчика Абу Аймана и «взирать» на Иерусалим. Наша с пророком гора — самая высокая над городом. Вид изумительный, особенно в лучах закатного солнца. В древних руинах подвывает теплый ветер, и в эти минуты меня охватывает умиротворение и светлая печаль.

5.10.2004, вторник

* * *

— А это кто? Ну там, в овальной рамке…

— Бабушка с дедом.

— Красивый мужчина… ты на него похожа. Глаза и брови точно его.

— Бабушка тоже ничего, просто получилась тут неудачно, это сразу после родов… потом она похудела. Вон она еще есть, отдельно.

— Это мамины родители, да? Или папины? Ты куда лезешь?

— За сигаретами…

— Ну так сказала бы… сейчас прикурю.

— Про отца я мало что знаю… спасибо. А про его родственников вообще ничего. Они с мамой даже пожениться не успели, потому что он повесился.

— Ничего себе! А из-за чего?

— Понятия не имею, мама вроде сама не знает… его из института выгнали, забрали в армию… и он там повесился.

— М-м-мда… ну да, у тебя же был отчим. А я тоже своего папашу не знал, он на север уехал — и с концами… Меня зато дед воспитывал, дед был супер, я его обожал. Он был тренером по боксу, представляешь, как круто? А когда я пошел в школу, то все сначала думали, что это мой отец, ну, в смысле, одноклассники, он же молодо выглядел, а потом это как-то раскрылось, классная, что ли, ляпнула, не помню… Главное, я всем с пеной у рта доказывал, что он хоть и мой дедушка, но и мой папа тоже, что так иногда бывает, представляешь?

— Это в каком классе?

— Да в том же первом, причем многие поверили. А твой дед был военным?

— Почему? А… нет, строителем, эта форма с войны осталась… на, поставь пепельницу. Это вообще у нас единственная фотография, он через год пропал без вести.

— Да… по мужской линии у вас как-то… что ни спрошу — прямо трагедия. Слушай, а почему я с твоей мамой до сих пор не знаком? Вы же вместе живете?

— А у нее там отдельный вход на гине[19], так что я сама ее редко вижу… она необщительная. Расскажи лучше что-нибудь смешное…

— Хм, в каком смысле? Анекдот?

— Ну, расскажи про своих подопечных, у тебя классно получается.

— Да ну их… Мне и так скоро на кевер, давай лучше музыку… что ты хочешь?

— Что хочу… ну давай Бэйтса… да все равно что, что-нибудь… похожее на тебя. Иди сюда, тебя я хочу…

_____

Черт, точно опоздаю. Вот никогда нельзя впритык, обязательно будет лажа! Устроили тут пробку среди ночи… с чего, спрашивается? Горит что-то… Вот дерьмо! Опять взорвали остановку?! Так…

— Алло, Лиор? Привет, это Максим, шомер! Я в пробке застрял на Гива Царфатит, тут снова теракт какой-то! Слушай, ты можешь позвонить Ицику, чтоб тот передал раву Бакнеру, что я не успеваю к началу всенощной? У них же сегодня Текун Хацот[20], так пусть на улице начинают! Я боюсь, там пейсы уже штурмуют гробницу, снесут еще на хер дверь… алло, ты меня слышишь?!

— А у рава есть ключи от гробницы?

— Конечно нет, ты же сам запретил!

— А у Абрамовича запасные?

— Абрамович дома спит, потому что сейчас ночь! Лиор, ты врубаешься или не очень?

— А, ну да… Ладно, позвоню…

Идиот! Я тоже хорош… какое-то сумасшествие, не могу от нее оторваться. Голос по телефону — и уже стоит… Зачем-то врал, что интересуюсь дзэн-буддизмом. Помню про бабочку Чжуан Цзы и «Дао дэ цзин» еще пару лет назад открыл и сразу закрыл, как это все глупо… А она и правда все это… притчи всякие, «Книга мертвых»… дед еще в Китае жил, оказывается. Вот зачем я попросил его дневники почитать, вообще бред… Потому что на голову мне свалились? Так не фиг было в книгах рыться, с умным видом… типа я тоже… интеллигент. Тридцать пять уже, а мозгов… даже не мозгов, хвастался, как павлин… вернее, хвост распустил. А где хвост? Ни фига нет хвоста… Это еще кто?

— Привет, это я. Ну как ты, успел?

— Привет… Да я тут на Гива Царфатит застрял, тут все оцеплено, пропускают еле-еле… так приятно слышать твой голос.

— А что случилось?

— Да опять на перекрестке что-то рванули, четвертый раз уже в этом году.

— И что, много жертв?

— Не понятно, но скорее всего… вижу, что впереди автобус лежит перевернутый, что-то они долго тушили… не знаю, я пока не доехал, хочешь, радио включи, у меня не работает.

— А, слушай, это же та новая развязка, где территории начинаются? Я просто тот район плохо знаю…

— Ну да, огромная развязка, для арабов очень удобная — они выезжают с территории, бросают бомбу и сразу назад, это же бред! Посреди города такое устроить…

— Да… Слушай, может тебе уже не надо ехать? Сами как-нибудь там? Приедешь утром, хоть выспишься…

— Да, если бы… но боюсь, что я к утру как раз и доеду.

— Отличный кофе, Абу Айман, ты меня просто спас… можно еще чашечку?

— Шестую?

— Считай, считай, я за все заплачу… только я все равно не понял — кто первый начал? По всему выходит, что твой племянник, а ты его защищаешь.

— Кто первый? Какая разница?! Я вышел на крик — они плевались и обзывались. А потом у одного сорвало с головы шляпу, ветром, понимаешь? А он стоял спиной и решил, что это я! И толкнул меня в грудь, а Мустафа дал ему в морду… Ицик этот во всем виноват! Он как сказал про взрыв, пейсы сразу все на меня зашипели, я как раз мечеть открывал…

— Это я уже слышал. Твой Мустафа сломал челюсть этому молодому пейсу, и, если он не заберет заявление, сам понимаешь…

— А он заберет, Абу Скандра, заберет свое заявление, я уже сказал его дяде, что если они не заберут, то тогда знаешь, что будет…

— Не надо угроз, Абу Айман, хочешь, чтоб и тебя посадили?

— Не надо нападать на приличных людей за то, что сделали другие…

— А кто вызвал полицию? Ицик Дери?

— Наверное… солдаты не вмешивались, они даже стали смеяться, когда наглый старик схватил меня за волосы…

— А ты за это дал ему в пах…

— Да! И у меня есть свидетели, что он первый начал!

— Ладно… между прочим, ты сам мне говорил, что хочешь подловить пейсов и растоптать их шляпы, ты ведь для этого привел сегодня ночью своих родственников? Ну, скажи честно…

— Вот и нет! Мы просто молились, это была семейная поминальная молитва… я хотел попросить тебя проследить за мечетью, чтоб они не плевались на дверь, но тебя все никак не было, и мы решили еще немного остаться, а потом Мусти и Али вышли сюда покурить. И тут на них напали эти евреи, они плевались и говорили, что араб сделан из мяса осла! Вот так все и произошло. Вы думаете, вам все можно!

* * *

— И вы… правда в это верите?

— А почему бы нет? Знаете, что старик мне сказал? Не сейчас, лет в пятнадцать. Он сказал: «Твоя душа каждый раз хватает себе красивое женское тело, только об этом и думает, привыкла уже. Хватит тебе рождаться женщиной, сколько можно? Такая старая душа и такая бестолковая!» И я это чувствую, между прочим…

— Да уж… нет, а я вот наоборот всегда чувствовал, что каждая личность совершенно уникальна, и никакого повторения… Ведь это же очень удобная философия получается: в этот раз не успел — ничего страшного, в следующей жизни все наверстаю. Разве нет?

— За одну жизнь душа обычного человека просто ничего не успевает понять, времени очень мало, вот и все… мне так кажется. А личности уникальны, это факт.

— Вот скажите, Сян-цзэ, неужели мировоззрение старика-актера… нет, я понимаю, как вы к нему относитесь… но ведь у вас университетское образование… я просто хочу сказать…

— А этот старик может взять палочку… вот такую какую-нибудь палочку и начертить на земле такую вот штучку, ну… что-то вроде этого, на человечка похоже… и сразу поднимается сильный ветер, и еще много чего… Вот вы шутили тогда, что он бессмертный, а он может и правда, кто его знает… Он же из рода Сяо, а у них это от рождения, то есть передается по наследству…

— Что передается?! Бессмертие? Сян-цзэ, что-то вы меня сегодня пугаете…

— Да не бессмертие. Была даосская школа под названием Тайидао, в горах Суншань, там вообще много всяких магов живет… это совсем рядом, в провинции Хэнань. Ну вот, эта школа использовала практики… в общем, это была самая оккультная из всех школ. А Сяо Юй как раз из рода Сяо, основателей Тайидао, а они все от рождения посвященные. Просто Сяо Юй любит театр… а мог бы стать величайшим магом. Но все равно он много чего может, мысли понимает… Теперь вы точно думаете, что я не в себе, да, Алексей Григорьевич?

— Да нет… что-то у вас не получается читать мои мысли. Я думаю, что запишу все это в свою «Тетрадь чудес», я тут завел такую тетрадь специальную, для всяких необычных историй… И еще думаю, что зря не взял фотоаппарат. Видите, какая там сосна интересная? Похожа, кстати, на сгорбленного старика…

— Да, необычная… А по поводу мировоззрения, не знаю… Я в детстве, перед тем как заснуть, часто видела странное видение… как еще сказать? Причем ясно понимала, что эта женщина — тоже я. Она была такая большая, очень крепкая и довольно пожилая, лет пятидесяти. Жила в деревянной избе, очень бедно, как я сейчас понимаю… а тогда меня это даже пугало, потому что странно — днем я почти забывала, а перед сном мне опять показывают эту тетку с какими-то вениками. У нее под потолком висело множество веников, сухие травы, наверное… и лет до шести это продолжалось, старика тогда я еще не знала. У тетки было двое детей — мальчик и девочка, они вечно где-то пропадали, а ей было все равно, наоборот, ей не нравилось, когда они рано возвращались домой… очень хорошо это помню. Я таскала тяжеленные ведра, кастрюли какие-то чистила, и была огромная чугунная сковорода, на ней вечно все подгорало. Это можно назвать фантазиями маленькой девочки? Я ведь жила тогда, как в сказке, воображала себя принцессой… И, кстати, была еще история с моей няней…

— А почему вы замолчали? Что было с няней?

— Да… так. А вам это интересно слушать?

— Мне? Ужасно интересно.

— Что было с няней, вообще непонятно… Ее звали Ху-лань, такая полная маленькая женщина, очень добродушная. Я вдруг стала видеть ее по-разному, то есть, например, вчера она меня уложила, все как обычно, будит утром — уже совсем другая, вроде это и она, и я это знаю, но выглядит гораздо выше и моложе. Сначала я для себя решила, что моя няня бывает двух видов — маленькая толстенькая и высокая помоложе… и старалась не удивляться. Но потом она уже бывала и совсем старая, и как девочка лет пятнадцати, а однажды вообще заходит в комнату мужчина, в такой мужской простонародной одежде, и мама называет его Ху-лань… тут я уже не выдержала, убежала, спряталась где-то в доме. Я плачу, спрашиваю, почему няня все время меняется, а мама не понимает… говорит, что за ерунда, няня одна и та же. А я в истерике. И ее уволили, бедную… и потом уже было все нормально с нянями, вот такая история.

— М-мда… странно. Может быть, у вас такая богатая фантазия… я даже не знаю…

— Сяо Юй потом объяснил, что я видела ее прошлые воплощения, сама она не менялась, конечно… Дети бывают очень восприимчивы, потом это проходит… я же проводила с няней много времени, гораздо больше, чем с родителями… спала с ней в одной комнате. Так что я в это верю.

— Интересно, чтобы он сказал… Знаете, мне ведь тоже снится один странный сон… но не с детства. Лет десять уже снится… причем сюжет там всегда разный, но… это такая дурость, неудобно даже… знаете, я никому про этот сон не рассказывал, вообще никому, даже жене не рассказывал. Смысл в том… хм, по-вашему получается, что в прошлой жизни я был каким-то воробьем.

— Ну это вряд ли! Мне кажется, ваша душа довольно молодая, но не настолько… Так что за сон?

— Как будто я маленькая птичка, но с умом человека, и я пытаюсь как-то объяснить людям, что я и есть человек… а у меня не получается. Ну, например, лечу в МГУ, на биофак, чтобы ученые по моему поведению поняли, что я необычный воробей, и сбиваюсь с пути, блуждаю вокруг да около… и так каждый раз: то кошка за мной охотится, то в клетку меня посадят… то ужасно хочется есть, и я начинаю искать пропитание… понимаете? То прилечу, а уже все закрыто…

* * *

Два дня назад, в ночь теракта на Гива Царфатит, возле гробницы произошла драка между евреями и арабами. Дрались две семьи — старый цадик с сыновьями и Абу Айман с племянниками, в результате чего была сломана челюсть у одного еврея. Чем закончится дело, пока непонятно, но сегодня с утра еще новость — на деревенском мусульманском кладбище (оно недалеко от мечети) разрушено с десяток памятников, в том числе над могилой родителей Абу Аймана. Он вне себя. Ходит взад-вперед и что-то бормочет, уверен, что это дело рук той же семьи. Я спросил сдуру: «А сколько стоит памятник?», а он обозлился. «Двести шекелей, — был ответ, — но разве в этом дело?!» Действительно, это уже начинает попахивать вендеттой.

Только что ушли мои здешние приятели — старики-близнецы Авраам и Гад. Они всегда приходят по средам и рассказывают мне разные поучительные истории, а я угощаю их растворимым кофе с сукразитом, потому что у них диабет. Гад — инвалид, правая рука его скрючена, на пальцах длиннющие, пожелтевшие от табака ногти, но, несмотря на инвалидность, он работает в типографии, а его брат Авраам — электрик. Не успели мы начать беседу, как прибежал взволнованный Абу Айман — у него в мечети отвалился выключатель, и он просил приделать его на место, потому что боится тока. Я не выказал энтузиазма, зато Авраам вызвался, у него был чемоданчик с инструментами. Увидев, что пейс предлагает помощь, муэдзин был обескуражен. На звук дрели сбежались все работники: дедушка Шимшон, Лейба Абрамович и араб-уборщик Амер — и с неослабевающим вниманием следили за тем, как Аврааму все же удалось привинтить выключатель к трухлявой стене.

Ближе к вечеру появилось двое необычных ортодоксов. Рослые, бородатые, а на бритых головах — огромные вязаные кипы белого цвета, говорят ужасно громко и нахраписто, как будто кричат глубокими грудными голосами. Лейба назвал их «бреславим», надо будет потом расспросить, что это значит. В самой гробнице-синагоге они молиться почему-то не стали, зато набрали там кугу книг и отправились на задний двор, где растет роскошный старый кедр, там и устроились. Их рев разносился на всю округу, я думаю. Звуки такие, как будто они вцепились зубами в кусок сырого мяса и рвут его на части. Помолившись, они стали просить, чтобы я проводил их к «мааяну», святому источнику, который находится под нашей горой, метрах в пятистах от гробницы. На мой вопрос, зачем им нужен проводник, сказали, что по дороге могут встретиться арабы, на что я им ответил, что оружия у меня все равно нет. Потом успокоил, что местные деревенские жители сами всего боятся, а тем более таких больших людей, как они. Они стали просить у меня полотенца (?!). Я сказал, что у моего друга муэдзина есть в мечети какие-то старые тряпки и я могу у него попросить. Скорчив жуткие гримасы, бреславские гости удалились. Кстати, Абу Айман к вечеру пришел в норму, с просветленной улыбкой переписывает Коран.

12.10.2004, вторник

* * *

Суббота, 12 октября 1957 года

Сегодня я проснулся как обычно — в 6.30. Казалось бы, выходной, можно выспаться, но нет, лежал в тревожном ожидании — будет ли «охота». Барабанная дробь раздалась в 7.30 (на час позже, и на том спасибо). После недавнего пленума ЦК КПК (от 4 октября) Китай объявлен страной «четырех, „нет“»: нет крыс, нет воробьев, нет мух и комаров. Новый метод борьбы с вредителями полей теперь переместился и на улицы города, по крышам бегают люди (в основном женщины и подростки), кричат, улюлюкают и машут чем попало: руками, шестами, тряпками, — а внизу парами ходят мужчины, у одного к спине привязан огромный барабан, другой колотит в него палками. Таким образом, птицы боятся сесть передохнуть, а когда устают — падают на землю обессиленные, и их добивают. Ежедневные истошные крики и бой барабанов явно подрывают мою нервную систему. Какое-то необъяснимое чувство тревоги, часто подолгу не могу заснуть, сны тоже тревожные, хотя я их не запоминаю. Зорину хоть бы что, он спит в шапке-ушанке, да и сам так храпит, что через стенку слышно. А я уже не смог уснуть, решил перед завтраком немного прогуляться и спустился к берегу Янцзы. Берег был усеян какой-то мелкой серебристой рыбешкой, тут же расположилась большая стая недобитых пока воробьев, гаек и ласточек. Несколько гаек с криком поднялось в воздух и полетело в мою сторону, я поспешил поскорей прочь от них. Во всем уже чувствовалось приближение осени — под унылым свинцовым небом воды Янцзы казались особенно желтыми, ветер дул короткими сильными порывами, бросая в лицо колючий песок, но уходить не хотелось, и я укрылся от ветра за перевернутой трибуной. Погода соответствовала моему настроению, в голове даже стали мелькать какие-то поэтические образы, затем складываться в рифмы, и я пожалел, что не захватил тетрадь. Глядя на главную реку Китая, я вспоминал широкие разливы нашей Волги, и город Рыбинск, и свое первое свидание с Валюшей — самым близким и родным мне на земле человеком. Сколько всего нам довелось вместе пережить — и голодную юность, и смерть Нелечки, и войну, Хотя, конечно, никакими стихами и никакой прозой я не смог бы выразить те чувства, которые испытываю к ней.

Но, как сказала бы сама Валечка, полнота счастья, даже рядом с любимым человеком, немыслима без каждодневного труда на благо своей Родины и народа, это она доказала всей своей жизнью. А я? Сколько времени я трачу впустую, ведь самокритичный анализ любого дня говорит об огромных потерях производственных знаний, научной работы, организации свободного времени и т. д. и т. п. Вернувшись с прогулки, я решил иногда выписывать из сборника афоризмов те высказывания, которые кажутся наиболее созвучными моей душе.

Жизнь без нравственного усилия — это сон.

Л. Толстой

Любить глубоко — это значит забыть о себе.

Ж.Ж. Руссо

Кто покоя ищет — тому ослепнуть и оглохнуть надо.

Азербайджанская пословица

Мир жалок лишь для жалкого человека, мир пуст лишь для пустого человека.

Л. Фейербах

Нет ничего более увлекательного, чем воля, побеждающая непокорное тело.

Р. Роллан

Кто не горит, тот коптит.

Н. Островский

Чем сильнее человек, чем выше нравственно, тем смелее он смотрит на свои слабые стороны и недостатки.

В.Г. Белинский

Кто двигается вперед в знании, но отстает в нравственности, тот более идет назад, чем вперед.

Аристотель

Пусть не хватает сил, но желание похвально.

Латинское изречение

* * *

Вчера, перед закрытием гробницы, я почистил ящики миткана, а также прилегающую территорию: мотыгой отодрал приставший к камням парафин, по исполнении доложил дедушке Шимшону: «Мой генерал! Миткан почищен!», тот был очень доволен. И вот, когда я уже закрывал двери, раздался звонок: дедушка попросил зайти к нему в караванчик[21]. В караванчике возле дедушкиного стола переминался с ноги на ногу главный коллельщик[22] Моше. Даже скрытое буйной растительностью, лицо его выражало кротость и тихую печаль (просто святой мученик с иконы!). Я сразу смекнул, в чем тут дело, и, увы, не ошибся. Не добившись толку своими жалобами от Абрамовича, Моше решил настучать на меня Шимшону, а теперь опасался, как бы дед не устроил мне разнос в его присутствии, уж очень это некрасиво. Ведь совсем другое дело, если человек даже не подозревает, кто на него настучал. А дедушка сразу взял да и вызвал меня по телефону. Дело заключалось в том, что Морда и Илиягу выманили у какого-то посетителя чек на 180 шекелей, а Моше стало об этом известно. Так, лучше излагать все по порядку, нагну с друзей-попрошаек.

У меня в гробнице ошиваются два неразлучных друга лет тридцати, оба марокканского происхождения, одного зовут Илиягу, другого — Мордехай (в миру — Морда). Оба женаты, имеют по нескольку детей, но не работают (как и многие ортодоксы), а получают от государства пособие и числятся в коллеле, расположенном неподалеку от гробницы, за воротами территории. Илиягу носит европейский костюм, черную бархатную кипу и очень короткие пейсы, а Морда костюма не носит, зимой и летом ходит в белой стеганой рубахе, заправленной в мешковатые штаны. Пейсы у него длинные и завитые, борода жидкая, но разделена на два симметричных пучка. Оба друга появляются почти ежедневно часам к 11–12 дня и находятся в синагоге до вечера, с редкими отлучками в туалет. Обедать они ходят в коллель. Оба с радостью помогают мне, потому что считают, что подметать синагогу — большой почет для любого прогрессивного человека. Иногда они даже скребут миткан и собирают какашки, оставленные на территории посетителями (туалет находится в 50 метрах от гробницы, и не каждый туда попадает). Когда-то я сильно удивлялся, как много времени друзья проводят в молитвах, но потом хитрый Абу Айман, от глаз которого не ускользнет ни одна мелочь, открыл мне секрет этого феномена — друзья не только усердно молятся, но так же усердно клянчат милостыню у всех, входящих в синагогу. Хотя попрошайничество вполне в еврейской традиции, но просить милостыню на территории гробницы категорически запрещено, и я должен за этим следить. У местного коллеля есть даже специальный договор с Мисрад Датот, оговаривающий монопольное право на сбор милостыни, но только не в самой гробнице, а у центральных ворот территории. Там установлена будка, в которой сидит безногий Нахман и продает разную религиозную утварь, а заодно выпрашивает у посетителей деньги и отдает коллельщику Моше. А Илиягу с Мордой до того обнаглели, что в открытую установили в синагоге коробочки для денег. Я много раз делал им замечания, они убирали, но, как только я выходил из синагоги, ставили снова. А на призыв из будки о пожертвовании Нахман все чаще слышал ответ, что мы, мол, только что уже пожертвовали двум молодым «бахурчикам» в синагоге. Тогда главарь коллеля Моше, ни слова не говоря мне, состряпал кляузу в Мисрад Датот, что я плохо выполняю свои обязанности и сплю на работе, вместо того чтобы ловить попрошаек. Пришел Лейба Абрамович и настоятельно просил меня усилить бдительность, но не могу же я все время быть в подземелье, если мой стол стоит у входа в гробницу. Я сделал страшное лицо и пригрозил друзьям, что если еще раз поймаю — безжалостно изгоню из синагоги. Навсегда (хотя не имею на это никакого права). Морда и Илиягу торжественно поклялись, что прекращают свой бизнес и добровольно сдали мне коробочки. Оказалось, они лишь изменили тактику — стали клянчить деньги из рук в руки. Теперь их поймать стало практически невозможно, еще несколько раз Моше жаловался Абрамовичу и на самого Абрамовича, потом сам стал приходить в синагогу и подолгу усердно молиться, в надежде схватить попрошаек и сдать в полицию. Но те тоже не лыком шиты. Завидев Моше, они активно включались в уборку территории.

И вот вчера друзья выманили у посетителя чек на 180 шекелей, и тот не преминул гордо сказать об этом безногому Нахману в будке. Нахман тут же сообщил Моше, и тот чуть не спятил — такая сумма уплыла! Для борьбы с проклятыми конкурентами Моше настрочил очередную кляузу на меня, на этот раз — дедушке Шимшону. Я честно сказал дедушке, что борьба с Мордой и Илиягу — это борьба с ветряными мельницами, а дедушка предложил мне подать жалобу на попрошаек в полицию. Это у нас уже, как видно, становится традицией. Я возразил, что полицейские должны поймать попрошайку за руку на месте преступления, а это практически невозможно, да и дело для них слишком несерьезное. В общем, вопрос опять остался открытым.

13.10.2004, среда

* * *

Сегодня с утра прошел дождик, стало немного свежее, но к вечеру над городом снова повис хамсин. Говорят, он приносит с собой духов пустыни и от этого можно сойти с ума; может, и так (не зря бедуина, убившего жену в дни хамсина, оправдывают), но уже одно то, что вдыхаешь горячий воздух с песчаной пылью, здоровья не прибавляет. Настроение отвратительное, и без особых причин. Просто все валится из рук. Позвала к себе на ужин Веронику, решили выпить водки. У нее свобода: муж с дочкой уехали к родственникам в Хайфу. Я подумала, раз водка, приготовлю-ка я русский ужин, купила в русском магазине муку для блинов, семгу, красную икру, соленую капусту и огурцы, ностальгические конфеты «Аленка» и «Мишка на севере». Ну и водку, само собой. Развела тесто — сплошные клейкие комья, а там написано, что надо тщательно размешивать до исчезновения комочков муки. Полчаса я размешивала, потом пришлось процедить через сито. Стала печь — блины разлезаются, как дохлые медузы, а если без масла — горят. То ли мука такая поганая, то ли моя сковородка (хотя она со специальным покрытием). Обычно я пользуюсь микроволновкой, даже не помню, когда в последний раз что-то жарила на плите. Мука называется «Русская улыбка». Съела одну конфету — то, что внутри, не было похоже на вафли с шоколадом, скорее, на сырой картон с сахаром. А вкус водки (с горя я открыла бутылку) сразил меня наповал, потому что это просто разбавленный спирт, хорошо, если этиловый. Понятно, что в магазины возле рынка лучше не заходить, но я почему-то дико расстроилась, прямо до слез, и пошла спать. И тут мне опять приснился сон, будто я птичка.

Я высиживала яйцо в тропическом лесу, необычайно прекрасные птицы летали вокруг, сине-голубые, с перламутровым отливом. Я видела лемуров, ползающих по деревьям, огромных змей, свисающих с лиан; слабый теплый ветерок разносил ароматы цветов и фруктов. Рядом на ветке без умолку трещали два попугая, а потом занялись любовью. Я была маленькой, а яйцо большим и скользким. Причем я понимала, что это скорее всего чужое яйцо, которое подложила мне в гнездо какая-нибудь наглая птица, типа кукушки. Наверняка ведь выкинула мои яйца и снесла одно свое, это только глупая птица, как дура, высиживает чужие яйца, но я-то человек! Я все понимаю. И я все время хотела слетать вниз и посмотреть, не валяются ли под деревом скорлупки и мертвые птенцы. Мои птенцы. Но страх увидеть их там оказывался сильнее, и я ничего не предпринимала, сидела и раздраженно думала на эту тему, и еще у меня было очень много желаний: полететь к озеру и попить воды или хотя бы съесть мандарин, чтобы яйцо это поскорей проклюнулось, чтобы птицы не проносились так низко над моей головой и т. п., — но я точно не думала о том, что пора бы вернуть себе человеческий облик. Меня разбудил звонок в дверь, пришла Вероника. Она тоже купила водку, вполне приличную. Я сделала бутерброды с семгой и красной икрой, нашла в холодильнике пиццу. Но на этом мучения не закончились, моя подруга стала рассказывать мне про свою сослуживицу, некую сорокадвухлетнюю Марину, которая сделала себе вчера искусственное оплодотворение. Я реагировала вяло, но, несмотря на мой кислый вид, Вероника была увлечена. Она рассказала, чем болела эта Марина, как ее лечили, как ее искусственно оплодотворили. Оказывается, при этом получается не один зародыш, а, как минимум, два. Но обычно больше — четыре, иногда даже десять, и приходится убивать часть зародышей внутри матки, женщина ведь не свинья. Эта Марина долго сомневалась, у нее есть знакомая с двумя близнецами, тоже после искусственного оплодотворения, и дети туповаты и малоподвижны, развиваются медленней, чем их сверстники… и т. д. и т. п. Я слушала все это в каком-то отупении и смотрела на икринки, невольно представляя, что это все Маринины зародыши, и меня начало тошнить. Еле успела добежать до туалета. Я уже думала, что заболела, но неожиданно все прошло. Сейчас ночь, Вероника осталась спать у меня, а мне не спится. В среду мы с Максом едем на неделю в Эйлат, там сейчас бархатный сезон, воздух 32, вода 26. Я рискнула согласиться на палатку, романтично, черт побери… Если что — поживу у Галки, своей эйлатской подруги. Зато Макс — настоящий турист, со знанием дела закупил большое количество амуниции. Мы поедем не вдоль Мертвого моря, а через Веер Шеву, там ему должны что-то отдать его родственники. Жаль, потому что хотелось помазать содомской грязью спину, но, может быть, на обратном пути получится. Это я вспомнила, как в прошлом году по пляжам ходил человек в черном, с огромным крестом на грубой веревке и призывал народ не купаться в проклятой воде, потому что на дне этого моря — Содом и Гоморра, скопище грехов человеческих. Я спросила потом у Лены, неужели христианам запрещено купаться в Мертвом море, она говорит — ерунда, это был какой-то мракобес ультраправый.

* * *

Сегодня дует сильный ветер, у многих срывает с голов шляпы и уносит в руины, за сетчатый забор. Посетители спрашивают, как туда можно попасть, а вот никак — не наше ведомство. Я уже стал говорить, что это считается здесь хорошим знаком, как бы милостью пророка, — верят и сразу успокаиваются. День сегодня тяжелый, скорей бы уже на море, только эта мысль и не дает озвереть окончательно. Все как сговорились — тащат и тащат еду. Только что отделался от «живчика» — так я про себя назвал хасида с необычайно подвижным лицом, резкими жестами и высоким писклявым голосом. Он явился с женой, четырьмя детьми и огромными целлофановыми пакетами со снедью.

— Господин мой, — говорю ему, — сюда запрещено вносить еду и питье.

— Кто это сказал?!

— Я тебе говорю, видишь — таблички везде висят.

— А зачем ты их повесил? Кто тебя просил?

— Мой начальник в Мисрад Датот. — Я начал раздражаться.

— Нет, ты мне закон, закон покажи, где написано, что нельзя вносить еду! Нет такого закона, а раз нет, отойди в сторону!

— А я тебе силой не позволю внести твои кульки в синагогу, а будешь сопротивляться, поколочу тебя!

— Да я тебя уволю! А ну-ка дай мне данные своего начальника! — Он стал судорожно искать ручку, но так и не нашел.

Мне стоило большого труда не пнуть отчаянно жестикулирующего и орущего «живчика», но тут на крик выскочили Морда с Илиягу и стали убеждать его, что он не прав. Они нежно взяли вопящего «живчика» под руки и увели вниз, в синагогу. Кульки с продуктами остались у моего стола. У меня дрожали руки, но только я хотел выйти покурить, как «живчик» вернулся. Молился он не больше минуты. Вернувшись, стал страстно доказывать мне, что еда еде рознь. Одно дело, когда приносят кастрюли с вареным рисом и мясом, и совсем другое дело, когда человек приносит пряники, конфеты и виноградный сок! Говоря это, они вместе с женой начали доставать тарелки с пряниками и бутылки с напитками, как бы невзначай расставляя все это на моем столе. Потом он щедро налил в стаканы напитки, поймал во дворе коэна и еще нескольких посетителей, вручил им всем по прянику и заставил произносить благословения. И я не избежал этой участи, несмотря на протесты и уверения, что мне нельзя есть сладкое. Произнося благословение и запивая его ненавистным виноградным соком, я увидел, что дети, как всегда, залили пол и часть моего стола. На прощание «живчик» потрепал меня по плечу и, нежно улыбнувшись, предложил обращаться к нему за любой помощью (?!).

— Я многим русским шомерам помогаю, и у Стены Плача, и у гроба Рахели все меня знают. — Я согласно кивнул.

Оставшиеся пряники и сок отдал арабу-уборщику Амеру, за это он подмел крошки и вытер пол. Все! Прощай, кевер. И до новых встреч.

18.10.2004, понедельник

Так… перегрузил машину, что ли? Непонятный звук… колодки? Тьфу ты! Просто окно неплотно закрыл.

— Ну вот, а в «Мигдаль Ор» классно готовят, и довольно дешево… куриный шашлык шекелей пятнадцать стоит… так к этому еще бесплатно идет хумус, чипсы, питы, сколько хочешь, маслины такие огромные, черные… вот, и кетчуп.

— Ну… все равно питаться только в баре довольно накладно, знаешь ли. Тогда дешевле жить в отеле и покупать еду в супермаркете.

— Ладно, ты не поняла еще всей прелести дикого отдыха… а ты ездила уже этой дорогой?

— He-а… Я в Беер Шеве раньше не была. Сначала хотела в тамошний университет поступать, но подумала — это же кошмар, жить посреди голой пустыни, чисто психологически…

— А моим нравится, жарковато, конечно… но привыкли.

— А почему у тебя нет никакого сменщика? Это же не нормально, что ты один.

— Да им не выгодно держать двоих, к тому же так только с меня спрос… Абрамович лучше сам будет шомером, чем кого-то возьмет.

— Так вот и сидел бы две недели… или две для него — это слишком?

— Да нет, просто я в мае еще брал неделю, ко мне друг приезжал из Николаева… одноклассник.

— Смотри! Там верблюд лежит на дороге… может, ему плохо?

— Вряд ли. Там просто тень от скалы… горбатый решил отдохнуть. Сейчас мы ему посигналим… вообще не реагирует, будем объезжать… Слушай! А я рассказывал тебе про вчерашних орущих теток?

— Вроде нет.

— Ты понимаешь, в последние дни приходит масса крикливых людей, прямо напасть какая-то… вот, а эти тетки стали орать еще у главных ворот такими дурными голосами… хриплыми. А одна была вообще не похожа на еврейку, такая молодая белобрысая девка, причем беременная. Кстати, оказалась у них заводилой. А! Еще же у всех были дети, те тоже сначала подвывали, потом пошли кидаться камнями. Ну вот, сели они возле входа в здание и давать орать во все горло… и только звук «О!», никаких слов, только «О-о-о-о!». А вены знаешь как вздулись на шеях? Как у штангистов… Ну, я думал, поорут и перестанут, какое там… ревели, не шевелясь, как громкоговорители, только когда воздух у них кончался, всасывали новую порцию и опять…

— Может, это такое течение в иудаизме, ты бы спросил ради интереса…

— Так они ж орали, не переставая! Пораскачиваются полминуты и давай снова орать, и так часа три… я у пейсатых спрашивал — никто ничего не знает, они сами их пугались… Главное, прикол, Абу Айман из деревни прибежал, прямо в кальсонах! Он спал, а как услышал крики, подумал, что случилось что-то ужасное… Короче, когда тетки стали пить воду, я у самой старой спросил, что это у них за традиция… смотри, какой классный вид! А после Мицпе Рамон вообще красота начнется, там такие каньоны безумные… Блин, эти фуры надоели, они точно в порт едут, будем теперь до Эйлата за ними тащиться… Ну вот, короче, тетка ответила, что когда больно — надо кричать, что так в Псалмах Давида сказано… а сейчас еврейская кровь льется, как вода, и надо, чтобы Бог это услышал… представляешь? Я говорю, вы думаете, Бог на ухо туговат? Смотри, Оль, порошок еще какой-то из него сыплется… Сейчас этого обойду хотя бы… по одному их буду, блин, понастроили однополосных трасс… подкуришь мне?

Так… сейчас… Что за дерьмо на дороге… Черт, не понял, что с педалью?! Да блядь! Блядь!!!

— Макс, ты чего? Там же поворот… Ма-акс!!!

Часть 3 ЗИМА

Вот курицы. Наверняка докладывает им теперь, как и что, и каким способом… неприятная история. Доктор Михаил Аронович Шам приступил к третьей чашке черного кофе. Сквозь стеклянную перегородку доктор поглядывал на молоденьких медсестер у стойки в конце коридора. Если бы вчера кто-нибудь пошутил, что во время очередного дежурства Миша Шам переспит с рыжей Ханой, он бы долго смеялся. Но, видно, и на старуху бывает… это ж надо.

Такого секса у него еще не было, быстрый собачий секс…

Ночные коридоры так странно разносят шаги, совершенно непонятно… все время казалось, что вот-вот кто-то… Хане, конечно, все по фиг… и часа не пройдет, как все отделение будет обсуждать… все бабы уж точно…

Так размышлял терапевт, с удовольствием вдыхая запах кофе и с неприязнью глядя на мусорное ведро в углу комнаты. Там, тщательно завернутый в фольгу, находился презерватив… На свое отражение в зеркале доктор случайно взглянул один раз и больше старался этого не делать. Приближалось время утренней линейки, хорошо бы потом сразу домой, но вряд ли удастся — сегодня обход делает Алон… От такого секса можно стать импотентом, сплошной стресс… Да черт с ней, с этой Ханой, надоело… надо вести себя, как обычно. Это уже мания преследования какая-то, мало ли о чем они там шепчутся. Вчера точно так же хихикали…

Приободрившись, Михаил Аронович поискал расческу, потом пригладил волосы руками и бодро вышел в коридор. Ага, их там теперь уже пятеро… О, черт! В глазах потемнело, замельтешили оранжевые точки, а пол качнулся, как палуба в приличный шторм, нет, быстро идти он не может…

— Привет, док! Как дежурство?

Худющая сестра из приемника, наглая подружка Ханы, что она тут вообще делает? А, ну да, линейка же… А Хана как ни в чем не бывало, разбирает результаты анализов.

— Привет, девчонки! Отлично, даже пару часов поспал…

Вряд ли Хана им растрепала… не похоже. Может, надеется на серьезные отношения? Н-нда… надо как-то поаккуратнее, спустить это на тормозах. Доктор Шам вдруг заметил, что в коридоре на удивление пусто, странно, обычно в это время вокруг снуют стажеры с анализами, только уворачивайся… Ну конечно! Вчера профессор Гарти выписал девятнадцать больных. Круто. Просто санитар леса… Из кухни расползается запах кофе. Выпить еще? Кажется, будет перебор… Стоп. Иглы. Михаил Аронович резко поменял направление. Вот те на — навстречу торопится Гарти, значит, придется сразу на линейку, неудобно… а кто это с ним? Какой-то новый долговязый… Бокэр тов![23]

— О! Вот кто мне нужен! Ну, как прошло?

— Да нормально, без эксцессов… В третьей новая старушка после инфаркта, привезли с тяжелым отеком, сейчас она на вентиляции…

— Ладно, Шарон все доложит, слушай… Да! Познакомься с новым доктором, его зовут… как твоя фамилия?

— Кемниц, Давид Ильич.

— Да. Доктор Кемниц получил стипендию и будет у нас шесть месяцев на стажировке. У меня к тебе просьба: покажи ему отделение, так, в общих чертах… Тем более, он тоже русский. Договорились? А потом сразу домой отсыпаться…

Доктор Шам считал себя высоким, стажер Кемниц был выше на полторы головы, конечно, он с детства привык сутулиться. Эта нелепая фигура в куцем халатике (разумеется, на складе не нашлось размера) невольно пробуждала у Михаила Ароновича теплые чувства. Доктор брезгливо снял с рукава куртки длинный рыжий волос, на ходу осмотрел брюки, поправил бирку на нагрудном кармане… Его настроение постепенно улучшалось, ночной кошмар отодвигался в область бессознательного. На вид стажеру лет шестьдесят, не знает, что делать с руками, спасибо Гарти… сейчас бы Алон вцепился мертвой хваткой, и привет…

— А вы домой уже собирались? Мне даже неудобно…

— Да ерунда, после дежурства здесь принято торчать до обеда… сейчас бы меня сцапал Алон, потащил с собой на обход, ему, чтоб кого-то выписать, нужна моральная поддержка… С чего же нам начать… Это служебное крыло, вы уже поняли, там кухня, дальше комнаты врачей… ну, давайте пойдем посмотрим больных.

— А много русских врачей в отделении?

— Из врачей я один, есть еще Илюша, медбрат… и две сестрички… да нет, олимов[24] полно, только не наших: из Польши есть, из Турции, из Марокко… с ивритом у вас как, нормально?

— Ну… стараюсь.

Он подумал, что надо бы спросить новичка, хотя… и так с ним все ясно. Шестимесячная стипендия от Минздрава, значит, недавно окончил курсы, получил лицензию. Перспектив никаких, в отделении все равно не оставят… просто добрый Гарти пригрел беднягу на полгодика… ну ничего, с рекомендациями Гарти устроится потом в какой-нибудь дом престарелых… А мужик с Украины, говорок мягкий, гэкающий. Такие любят рассказывать про свои злоключения, нет уж, быстро все показать и домой…

— Ну вот, в первой палате дементный старичок у нас, будете брать у него кровь и вставлять внутривенный катетер, который он любит вытаскивать… да, дедуля? Милый старичок, видите, улыбается… но ничего не соображает. Вы в курсе, что анализы тут врачи берут? Знакомы хоть чуть-чуть с больничными порядками?

— Ну, на курсах нам кое-что… вообще-то нет. С анализами, думаю, справлюсь, я же до Медина закончил харьковское медучилище… Вообще-то я…

— Да, кстати, все пациенты у нас очень тяжелые, таких, как в Союзе, вообще на порог не пускают. Хоть это и не интенсивка, патологии кошмарные, многие в маразме к тому же… Сепсис, лейкемия, всякие язвы-опухоли, пятеро сейчас на искусственной вентиляции после отека… Давайте-ка сразу в седьмую, я иглы девочке на полчаса поставлю, пока мы тут с вами будем… Или сначала покурим? А то курилка прямо за углом…

— Пойдемте, конечно, только я не курю, к сожалению… Значит, рефлексотерапия тоже используется? Интересно…

— Да не используется, официально, во всяком случае. Просто девочка в коме уже третий месяц, а я экспериментирую, мало ли… Гарти разрешил.

— И много коматозников?

— У нас-то? Нет, только Оля, она кстати, тоже русская… В хирургии их полно, человек десять скопилось… А у нас в пятой еще Лернер был, два года почти пролежал… а вчера умер, так и не приходя… Я его еще при жизни застал, дико нудный старикан, подарил больнице приемник… ну, на его деньги был построен наш приемный покой, зато и обследовался раз десять в году, обожал, когда все вокруг него суетились. А потом свалился дома у телевизора, так пока дочка его обнаружила, пока «скорая» приехала… короче, неизвестно, сколько он так пробыл. Наши спортсмены завели ему сердце, а мозг, ясное дело, разрушился, остались чисто вегетативные функции, так овощем тут и лежал… А мы пятую называли мавзолеем, и шутка была: «Лернер умер, но тело его живет», ну, среди русских, естественно, кто понимает…

— Я только не понял, какие спортсмены…

— Да парамедики наши со «скорой», у них же реанимация это что-то вроде спорта — оживить труп и довести до приемника, а что потом — не важно… типа наши проблемы. В принципе, это правильно, мало ли какой у человека потенциал… хотя на днях Орен сорок минут бомжа оживлял, какой там на хрен потенциал, когда кора уже через пятнадцать минут сдыхает полностью…

— А этот ребенок, девочка… тоже «овощ»?

— Какой ребенок? А, Ольга… да нет, ей двадцать семь… с ней непонятно. Они на машине разбились, парня спасти не удалось, зато он успел вызвать «скорую». Причем бригада совсем рядом была, ребята футбол на заправке смотрели, через две минуты уже были на месте… так что, по идее, должна проснуться. Дышит сама, никаких признаков смерти мозга, даже наоборот, приборы показывают повышенную активность, как в быстрой фазе сна… непонятно, короче. И красивая девка такая, жалко, если с концами… Ну ладно, пойдемте в седьмую, сами увидите…

* * *

Вторник, 7 января 1958 года, Учан

Итак, закончился год 1957-й. В масштабах нашей страны, да и всего прогрессивного человечества, особо следует выделить несколько событий:

1) В СССР был запущен первый в мире искусственный спутник Земли.

2) В Москве успешно прошел Международный фестиваль молодежи и студентов.

3) Коммунистическое движение во всем мире ширится, силы социализма стали могущественнее сил империализма, о чем свидетельствовало недавнее совещание коммунистических и рабочих партий в Москве.

4) Все более углубляются дружественные и экономические советско-китайские отношения, это показали ноябрьский визит тов. Мао Цзэ-дуна в Москву и ряд соглашений, заключенных между нашими странами, в том числе и по ядерному оружию. Хотя использование атомной бомбы внушает большие опасения, но без такого мощного оружия социалистическому лагерю не устоять; что ж, будем надеяться на лучшее.

Новый год отметили весело, в помещении Клуба профсоюзов в Ханькоу. Китайские товарищи постарались: организовали для нас большой праздничный концерт и в завершение — танцы до утра. Запомнился ансамбль китайских девушек, исполнявших русские народные песни (в русских костюмах), талантливый скрипач (видимо, местный), велосипедист-эквилибрист и шанхайские фокусники, особенно последний их номер: белый шелковый платок поочередно «превращался» то в букет роз, то в воздушный шар, то в гирлянды серпантина, а закончилось все превращением платка в белого голубя мира с розовой ленточкой. Сделав круг над зрителями, голубь сел на вершину новогодней елки, и в тот же момент вспыхнула праздничная иллюминация. О банкете лучше не упоминать, опишу лишь одно произведение — блюдо диаметром метра три, под прозрачной поверхностью студня (типа холодца) «плавают» рыбы, по краю блюда-озера закреплены кусты и камыш (ветки настоящие), среди которых сидит множество дичи в разных позах, некоторые даже дерутся между собой, а по глади озера плавают белые лебеди. Оказывается, перьевой покров птиц вместе с кожей аккуратно снимается поварами и с помощью проволочек закрепляется поверх жареной дичи (похоже на изготовление чучел), но эффект потрясающий!

Не успели встретить Новый год, как пришел черед моего дня рождения. Я наотрез отказался от празднования, но, увы, хотя воевал я отчаянно, был побежден. В клубе Управления накрыли стол на двадцать человек (а могло быть и сто, дай им волю!). В общем, прошло все неплохо, были все наши инженеры с супругами, с китайской стороны присутствовал начальник строительства Сян Ли-сань и его зам. Чжоу Цюбо. Памятуя новогоднее обжорство (особенно утренние муки), я старался как можно меньше есть. Но зато, даже пытаясь растягивать каждую рюмку на два-три тоста в свою честь, все же выпил лишнего, в чем и раскаиваюсь.

Да уж… теперь руки совсем задубели, а главное — что писать-то? Выпил лишнего, пошел прогуляться к реке, мозги проветрить захотелось… А вечер был довольно теплый, кстати… был бы такой дубарь, как сейчас, этого бы и не случилось… хотя… пьяному и море по колено. Надо же, вроде тут низина и деревья вокруг, а ветер прямо пронизывает. Надо купить одежду потеплее, тулуп какой-нибудь…

Если так и дальше пойдет, зима будет очень холодная… Янцзы еще замерзнет чего доброго… а бывает такое? Надо спросить… В кармане письмо от Вали, она так расстроена, что он не смог приехать хоть на недельку… А он мог… нет, он не мог… Валя, Иришка… и этот поцелуй… Разве можно разлюбить Валю? Или можно любить двоих? Троих, пятерых… Такое предательство… он слишком много выпил… поэтому так и вышло… в воскресенье. Завтра партсобрание, а он не готов… Вчера взял с собой папку с докладом, думал, сядет в какой-нибудь беседке… все листы отсырели… сегодня уже не брал… Этот их поцелуй… то, как она отвечала… нет, он не был настолько пьян, он все прекрасно помнит, это он пошел за ней к реке, обнял ее, стал целовать, и она… Прикосновения ее губ… языка… ее напрягшегося тела, такая невыносимая близость… и желание… он чувствовал ее желание, но в тоже время… она так спокойна… она владеет собой… а у него в голове все смешалось… «Я люблю, но что будет дальше? Ведь это важно для тебя…» — это было в ее глазах, она молчала, но он все это слышал… или он слышал самого себя? Ну да, это же его мысли… Слава богу, что на следующее утро между ними все было так, как будто ничего не было… Остались на «вы»… О, черт, завтра же почту забирают, ему надо написать Вале. Вале. Валя ведь тоже очень красивая… да при чем здесь?! Да, он совершенно запутался, совершенно… Он вдруг увидел строгие глаза жены, желто-карие, с темной обводкой радужной оболочки… «моя тигрица» — шутил он, когда она смотрела на него так, как она умела смотреть, слегка сощурившись и поджав губы… еле заметные морщинки вокруг губ углублялись, расходились от носа веером… Случись прийти навеселе с какого-нибудь банкета или рыбалки, он встречал этот взгляд… ведь Валя выросла в глухой деревне и с детства ненавидит все это пьяное отродье с их мордобоем и поножовщиной… она даже запах алкоголя не может… и мат… если услышит от кого матерное слово, человек перестает для нее существовать… А как она в прошлом году вытолкала за дверь тех двоих из Главка! Принесли коробку, якобы от сотрудников, ко дню его рождения… он их поблагодарил, пригласил в дом… ему и в голову не пришло, что это взятка. А Валя сразу поняла, налетела на них, схватила коробку и как швырнет на лестницу… сухая колбаса и балык поскакали по ступенькам, а трехлитровая банка с черной икрой разбилась прямо у двери… Ему никогда не стать такой цельной личностью… И что бы она сказала… как бы смотрела на него теперь… нет, об этом пока лучше не думать…

Хм, забавная притча, как там… надо вспомнить… Конфуций однажды услышал прекрасную мелодию и после этого три месяца не ел мяса и сказал ученикам: «Даже не думал, что из-за музыки дойду до такого!» Вот именно, что не думал… что дойду… Вместо того чтобы встречать вместе с семьей Новый год… и день рождения, он сидит на холме и следит за туманом… Сон еще такой странный приснился… в море невозможно войти — с виду вода, а на самом деле сплошные водоросли, но самое странное — это небо. Все черное-пречерное, без звезд, пугающе черный купол, и это средь бела дня… и только в самом центре сохранился небольшой кусочек голубого с облаками… А он стоял и думал, что наверное так надо — небо специально расчистили, чтобы лучше было видно, как летает искусственный спутник Земли, запущенный в октябре… и его переполняла гордость за свою страну… но спутник так и не показался. А потом они ехали с НЕЙ на машине, и он был за рулем… хотя водить не умеет. Руль крутился очень легко, он вел одной рукой, она что-то рассказывала, смеялась, он тоже… Было так хорошо… лето, горы вокруг, скорее скалы… такой необычной формы, как будто кто-то попробовал вырезать огромные скульптуры, но не закончил… совсем пустая дорога, они едут все быстрее… вдруг… он понимает, что уже не управляет машиной, она несется сама собой, Сян-цзэ кричит, он… кажется тоже что-то кричит, впереди крутой поворот, справа пропасть, он резко выкручивает руль и… дальше он видит, как их машина врезается в скалу… такая белая машина… видит их самих, вернее их тела, они лежат на дороге, все в крови… он видит это со стороны, он стоит в воздухе, а вокруг по-прежнему никого, одни сплошные горы… и все это не так страшно, но вдруг… Вдруг его поражает мысль, что если они погибли, почему же ее нет рядом с ним?! Он оглядывается вокруг, но ее нет, только это безжизненное тело внизу, он совершенно один… Ужасный сон, понятно, что ничем хорошим это у них не закончится… Хотя… нервы ни к черту, выпил лишнего, полез к ней, похотливая свинья… неудивительно, что ночью ему такое… можно и так считать…

* * *

Доктор Кемниц по-прежнему чувствовал себя чужим на этом празднике… жизни? Скорее, ежеминутной борьбы за ее продолжение… Вот уже неделя, как он появился в терапевтическом отделении, но пока что все складывалось ужасно. Коллеги относились к нему доброжелательно, даже хвалили за мастерское попадание в вену, да и техническая работа вроде получалась, все эти катетеры-венфлоны, рентгены, кардиограммы… Тем не менее, док был близок к нервному срыву, и причина серьезная — он не понимал больничный иврит… Как будто вдруг что-то выключилось в мозгу, и все… Нет, в магазинах он по-прежнему мог объясниться, понимал фразы прохожих на улице… но стоило ему переступить порог больницы и увидеть сверкающие мраморные полы, бесшумные стеклянные лифты, полупрозрачные сиреневые стены, каталки с больными, увешанными датчиками, мониторами и прочими хитрыми аппаратами… так вот, стоило Давиду Ильичу увидеть все это, как у него предательски слабели колени, учащалось сердцебиение, в животе щекотало… дальше он, как правило, на полном ходу впечатывался лбом в стеклянную перегородку вестибюля… прозрачную, но все же с контурами разных рыб, с контурами! Просто как дурак… и очень больно. С восьми до девяти все, кроме старших врачей, берут у больных анализы крови, и это самое лучшее время… тут все ясно, хотя всякое бывает… Бывает, пациент хватает за руки, что-то бормочет, а что? Приходится срочно звать кого-нибудь… Муки Давида Ильича начинались после утренней линейки, когда надо было выполнять указания старших врачей, так называемых синьоров… Синьоры, да и не только они, все… все в больнице говорят на жуткой тарабарщине, глотают окончания, бросают что-то на бегу, поди разберись… Это врачебный сленг, какая-то гремучая смесь иврита, латыни и английского… даже обычные слова зачем-то сокращают, и все довольны… Нет, кое-что он, конечно… но слишком часто приходится переспрашивать, некоторых это явно раздражает, «слиха, слиха…»[25] и бегут дальше… и все понимают, что он тут ненадолго… Он завел уже специальный блокнотик, куда по-русски записывает всякую абракадабру. Спасибо Мише с Ильей, что помогают расшифровывать… К тому же доктор Кемниц прекрасно сознавал, что он сутул, нелеп, закомплексован и до сих пор не накопил на новые зубы… и машина его сплошное посмешище, правильно жена говорит… На больничной стоянке его дряхлый «пежо» как бомж затесавшийся…

— Шалом! Ма шаа?[26]

— Шалом… Эсэр пахот рэва…[27]

— Тода![28]

Да… это он в состоянии… ответить, который час. Хотя этот Моти говорит довольно четко… несмотря на свой гнусавый голос и тягучий иранский акцент…

Да, уже без пяти двенадцать… взять еще компот? Доктор Кемниц заканчивает свой обед в комнате персонала, это передышка — утренние назначения он уже выполнил, а новую «разнарядку» все получат после обхода, примерно через час… Вместо того чтобы пойти за компотом, Давид Ильич продолжал наблюдать за Моти. Да уж, персонаж. Разлил половину супа, пока нес… И как можно так ужасно есть, роняя куски? А вся борода уже в крошках… Набросился на еду, как будто за ним гонятся… Да, пожалуй, что только Моти, врач-стажер из Ирана, был еще нелепее, чем он… Лет пятьдесят, очки с двойными стеклами, а в толстенных дужках спрятан слуховой аппарат…

Говорят, он преуспевал, держал в Тегеране частную клинику, но увлекся сионизмом и переехал в Израиль… Миша рассказывал, что сначала Моти вместе со всеми брал анализы крови, в вену не попадал ни с первого, ни с третьего раза, но не отступался, а продолжал колоть и колоть, пока не достигал результата, а при снятии кардиограммы он умудрялся так запутать провода, что несчастного пациента потом долго освобождали… Вскоре больные его уже знали, и если Моти приближался к палате, все ходячие разбегались, а лежачие истошно кричали, умоляя их выписать… В итоге его стали посылать с анализами только к полным маразматикам… Зато крупный теоретик, вечно что-нибудь цитирует: то двухтомник Харрисона, то какую-то периодику, особенно на утренней линейке… Как ни странно, Минздрав направил Моти не на курсы переподготовки, а сразу на стажировку в отделение, наверное, потому, что он привез с собой многочисленные рекомендации иранской профессуры… А может, дал большую взятку, хотя в Израиле с этим… да нет, вряд ли… Теперь, когда стажировка Моти подходит к концу, все с нетерпением ждут, как же заведующий отделением профессор Гарти решит вопрос о его аттестации… Ладно, позлорадствовал… Моти давно и след простыл, а он все о нем… Наверное, Миша уже ставит иглы, надо зайти в седьмую… При мысли о седьмой палате Давид Ильич всегда ощущал тревожное волнение, радостное предвкушение, скрытую гордость, мужественную сдержанность, собственную значимость… в конце концов. Когда он узнал, что Миша Шам увлекается акупунктурой, хотел тут же с ним поделиться, что он и сам, он тоже… но в поток Мишиной речи вклиниться не удалось, потом они пошли смотреть эту девушку, случай и правда странный, надо над ним поразмыслить… тем более, что эту больную разрешил колоть сам Гарти, и только из уважения к Мише, вроде тот избавил профессора от лицевого тика… или… не важно. И доктор Кемниц решил — какого черта он будет выпячиваться, да еще в первый день? Все равно однозначных рекомендаций дать невозможно… Кто он тут такой? Врач-стажер общего профиля, младший врач на побегушках… Понаблюдав за доктором Шамом, Давид Ильич вынужден был признать — тот все делает правильно, Хэ-гу, Шау-сань-пи, Цюй-чи…[29] вот только… похоже, все это не радикально. Надо бы попробовать ежедневную стимуляцию Шан-ян, причем задействовать при этом два непарных меридиана… Да. Он сегодня же поговорит с Мишей…

— Привет, Додик! Уже поел? — Доктор Шам садится за его столик, надо же… значит, он опоздал.

— А, привет, как дела?

— Все отлично! Слушай, Додик, я тут замотался немного, а мне еще иглы надо поставить… сбегаешь в лабораторию, ладно? Надо разобраться, у них вчерашние анализы Доры Фиш где-то затерялись, я брал кровь на газы…

Додик. И так всю жизнь… А ведь он никому Додиком не представляется, но все как один… Это была еще одна пытка Давида Ильича, Давид — это красиво… Башня царя Давида, мигдаль Давид… не говорят же, мигдаль Додик…

— И, кстати, если не найдешь, заскочи в приемник, может, они их туда по ошибке… у Дины спросишь, договорились?

— Да без проблем, слушай… я вообще-то собирался в седьмую, хотел с тобой поговорить, может, тогда сейчас?

— Давай, чего у тебя?

— Я насчет акупунктуры… Я же этим в Союзе много лет занимался, и довольно эффективно… вот…

— Правда? Ну да, я уже понял, что ты интересуешься… и что?

— Ну вот, после института я работал на Харьковском трубопрокатном, в медсанчасти, а китайской медициной я увлекся еще со школы, у меня же дядя был профессор Русецкий, вернее, тетин муж… не важно, так вот…

— Подожди, это который с Вограликом? Я же по ним учился!

— Ну да, ну вот, я директору предложил создать кабинет рефлексотерапии при заводе, там же у них вредное производство, понимаешь… а! Я же его дочку вылечил от бесплодия, хотя не важно, потому что и так иглы многим помогали, особенно от болей в спине… Короче говоря, мы за счет завода закупали все лучшее, и я даже монографии из-за границы выписывал, мне их переводили, в общем, я все время был в курсе… И в коме тоже был один мужик, мой сосед, нет, я не сто процентов уверен, что это я его вывел, с комой же знаешь как… хотя, вообще-то, я почти уверен, да… у меня же и методика своя была, я просто не успел ее зарегистрировать, вообще подумывал в Ленинград перебраться, во Всесоюзный институт рефлексологии… думал, поработаю годик-другой, защищу диссертацию, все такое… но тут началась перестройка, а потом меня вышвырнули из страны… до сих пор себе простить не могу!

— Подожди, что значит тебя вышвырнули?! С какой стати?

— Так перестройка, понимаешь? Я же на чемоданах уже сидел, в Ленинград собирался, и тут Шаврин, ну, директор завода, предложил создать совместный кооператив, чтоб можно было нормальные деньги зарабатывать, жена к тому же двойню родила… и я остался в Харькове в результате. Закупили еще кучу всего, вызвали специалиста из Китая, дело пошло… И тут мне попалась монография одного француза, Ламброна, причем по электропунктуре, я как раз тогда ее осваивал… Понимаешь, на основе «Вега»-тестов Шиммеля, но там параметры измеряются не постоянным током, а… ладно, какая разница… И я написал ему письмо, не сам, конечно, через переводчицу, вот… честно говоря, не ожидал, что Ламброн ответит. А он так обрадовался, что в какой-то украинской дыре кто-то читал его свежайшую монографию, да еще хочет использовать его методику, умные вопросы задает… и выслал мне кучу литературы, потом мы пару месяцев еще переписывались, а потом он пригласил на годичную стажировку к себе в институт, в Марсель, представляешь?

— Ну и?

— Это было в девяностом, и КГБ мне отказало в разрешении на выезд… я так озверел, вообще-то, первый раз в жизни… и похоже, последний, наорал там на всех, потом стал писать разные жалобы в министерство, в Москву писал, в Киев, потом опять ходил ругался в КГБ, короче, достал там всех, но безрезультатно… А у меня одноклассник в органах работал, так он сказал, что мне собираются пришить какой-нибудь криминал и вообще посадить… ну, через кооператив. Я тогда сразу уволился, Шаврин тоже испугался, мы быстро все свернули, всю нашу деятельность, и я подал заявление на выезд семьи в Израиль, так в тот же день дали! Вот такие дела… А тут я, видишь, ни то ни се… в основном из-за языка, конечно. Я же за эти двенадцать лет шесть раз сдавал экзамен, хорошо хоть жена неплохо устроилась…

— Да, круто… Слушай, Додик! А почему ты не открыл частную клинику? На рефлексотерапию же не надо никакой медицинской лицензии, нет, правда? Был бы сам себе хозяин…

— Да ну, это не для меня… Нет, я одно время думал, узнавал кое-что… там ссуду большую надо брать, прогорю еще, реклама опять же… Я к чему это все, понимаешь, у меня просто возникли кой-какие соображения в связи с Ольгой… вот поэтому. Я бы мог кое-что попробовать, если ты не против…

— Я вообще не понимаю, чего ты раньше молчал, ну конечно, давай попробуем… О, ничего себе, уже половина… Так! Я только отправлю Йоси за анализами, или ладно, черт с ними, идем…

Шагая по коридору рядом с Мишей, Давид Ильич вдруг подумал, что частную клинику можно было бы открыть вместе с ним, темперамент у него подходящий, язык знает прекрасно… Все ему тут улыбаются… Хотя он не согласится, конечно, зачем ему так рисковать? Преуспевающий терапевт, заканчивает резидентуру, скоро станет синьором…

— Не понял… Этот что здесь делает?!

В седьмой находился доктор Моти, с сосредоточенным видом он сидел рядом с койкой — вот что увидел Давид Ильич в первый момент. В следующее мгновенье Миша Шам был уже рядом с ним, еще через секунду испуганный иранский док был схвачен Мишей за шиворот.

— Ах ты ж сука! Додик, ты посмотри! Этот скот тренируется! Сука слепая, до нее он теперь добрался! Лэх тиздаенэтапэшелха!!![30]

Миша нещадно тряс стажера и продолжал орать на Моти уже на иврите, перемежая его грязным арабским матом, самым обидным… Доктор Кемниц подошел поближе и увидел, что на левой руке у девушки появился огромных размеров синяк. Неужели Моти настолько обнаглел? Да, похоже на то… Давид Ильич попробовал пересчитать запекшиеся точки, ничего себе, раз двадцать уколол, гад… Да уж, одно дело упражняться на девяностолетнем Лернере с отмершей корой мозга, и совсем другое… и ведь прекрасно знает, как Шам возится с этой больной, и про иглы знает… Миша уже вытолкал Моти в коридор, теперь крики раздавались оттуда, причем обоюдные, похоже, Моти тоже был чем-то недоволен и качал права своим гнусавым баритоном. Давид Ильич заметил, что у подоконника валяется стетоскоп иранца, слетевший с его шеи во время встряски. Он хотел поднять прибор и отдать владельцу, но вдруг увидел… скорее, почувствовал, а потом увидел… Он увидел, что Ольга смотрит на него. Совершенно осмыслено. Наблюдает. Открытыми. Глазами.

* * *

Воскресенье, 26 января 1958 года, Учан

Вчера «Жэньминь жибао» опубликовала тезисы выступления вождя тов. Мао Цзэ-дуна на совещании кадровых партработников в г. Наньнине. (Статья была перепечатана «Дружбой».) Резкой критике подверглись планирующие ведомства «за рабскую приверженность советскому опыту», а также и вся партия «за слепое преклонение перед любыми специалистами, особенно буржуазными». Второй пятилетний план развития народного хозяйства Китая, принятый VIII съездом партии, отменен, и взят курс на подготовку к так наз. «большому скачку». В связи с этим тов. Мао отправился в длительную поездку по всем провинциям страны, в апреле ожидается его приезд в Ухань.

Также в статье были сформулированы основные положения новой политики «большого скачка». Лозунг этой кампании — «Три года упорного труда и десять тысяч лет счастья». Вкратце изложу эти тезисы:

Техническая революция

Увеличение планов по выплавке стали и заготовке зерна. В частности, к началу 70-х планируется выплавлять 700 миллионов тонн стали в год (сейчас Китай выплавляет около 4 миллионов тонн). Через год планируется получить 30 млн т и обогнать Великобританию, через два года — 60 млн т (превзойти СССР), через три года — 100, т. е. обойти США. Разработка данной программы поручена премьеру Госсовета КНР Чжоу Энь-лаю.

Надо сказать, что еще совсем недавно, на октябрьском пленуме ЦК КПК, к середине 70-х годов планировалось выплавлять ежегодно 20 миллионов тонн стали.

Слияние кооперативов

Создавать объединенные кооперативы, где будут собраны в единое целое сельское хозяйство, промышленность, торговля, образование и способность к самообороне, постепенно отказаться от денег, т. е. поставлена задача «досрочного» вступления в коммунизм.

Рост благосостояния

а) Деликатесы типа мозгов обезьяны и ласточкиных гнезд, а также шелковые ткани и меха должны стать доступны каждому «по потребности».

б) В каждый дом — центральное отопление, кондиционер, телефон, телевизор и т. п.

в) В каждый, даже маленький город — аэропорт со своим авиапарком, а шоссе будут совмещены со взлетными полосами.

г) Создать в городах и деревнях прекрасные архитектурные ансамбли.

д) Каждому человеку — высшее образование (и велосипед).

За реализацию этой программы (тоже в течение 3 лет) отвечает новый министр сельского хозяйства Тань Чжэнь-линь (в прошлом красный командир).

Остается добавить, что любые специалисты — и советские, и тем более буржуазные — тут были бы бессильны, но, как сказал в заключение тов. Мао, «человеческий разум постоянно одерживает триумфальные победы над прозаической действительностью. Скачок есть самый основной закон развития вещей и явлений, а эволюция — второстепенный закон!»

* * *

Глядя на ряды покосившихся глиняных уборных, он сознавал свой долг — воспользоваться одной из них, дабы не пропало драгоценное удобрение, которое так необходимо членам кооператива… но… лезть туда не хотелось, казалось, только тронь это ветхое строение, оно упадет и рассыплется… Ничего, обойдутся без помощи советского специалиста, это вполне в духе времени… и он устроился неподалеку в овраге. Задувает, конечно… хотя плюс десять это вам не минус тридцать пять… да… этот январь просто тихий конец октября… Деревья усыпаны грачами… и воронами, все-таки как же они, такие тяжелые, умудряются сидеть на самых кончиках веток? Отдохнут — и опять давай носиться и каркать вразнобой… это там. Тут всех уже перебили, похоже… да, тишина…

Интересно, если все время идти по этой дороге, можно прийти в Хэнань? Краны все равно задерживают… завтра скорее всего тоже будет простой. А на партактиве ставился вопрос о досрочной сдаче объекта… идиоты… да и пес с ними. Кстати, пес. Уже совсем скоро, восемнадцатого февраля… Год желтого пса, и она Пес. А он Кот, кот и есть…

Надо же какая рвань… Грязь и рвань, а мальчик почти раздет, дыры светятся. И ничего, уселись себе на земле, что-то едят… наверняка жареных крыс, все тут теперь едят крыс. Бр-р-р… Сколько же он прошел? Километров десять, не меньше… может, вернуться? Впереди опять какая-то деревня, о… у них там кумирня[31] кирпичная… Большая, что ли, деревня? Тогда может быть и закусочная, надо спросить. Ужасно хочется горячего чая…

Так… кумирня ничего себе, или это храм предков? Не важно… Как будто вымерли тут все, где люди? Мда, глухо, как в танке, все двери закрыты… окон вообще нет, да уж… та еще деревенька… похоже ни черта тут… ага, вон дверь приоткрыта, узнать на всякий случай… о, черт, вонь какая страшная… что это? Похоже на морг… полки какие-то. Глаза ему разъедал едкий дым, в носу защипало. На низких полках виднелись лежащие тела, у некоторых… во рту какие-то длинные трубки… курят? Какие-то светильнички… непонятно… Он подошел ближе и увидел, что на лампадке шипит и потрескивает маленький белый шарик… надетый на проволоку… вдруг чья-то рука, вынырнув из темноты, потянула за проволочку. Он вздрогнул — мутные, как у рыбы, навыкате глаза, со вздутыми красными мешками… они смотрели прямо на него. Опиум?! Ну конечно же, опиум, Сян-цзэ говорила, что в некоторых деревнях… Все так же глядя на него, сквозь него, курильщик отложил трубку, растянулся на лежанке, сунул под шею валик и недвижно застыл, устремив вверх остекленелые глаза…

Ха! Они уже знают, что скоро у них тут будет аэропорт? А вместо мерзких крыс — изысканные мозги обезьяны… Так и будут летать… из Шаши в Хуанши, из Дачао в какой-нибудь… Даюй. В шелках, отороченных мехом… Полетят, аки птицы небесные… О, вроде потеплело!

Солдату-у-ушки, бравы ребяту-у-у-шки, Где же ваши деды? Наши де-е-еды — славные побе-е-еды, Вот где наши де-е-еды!!

А! Потом еще придумают такие крылья, чтоб каждый сам по себе летал куда хочет… будут так разбегаться… Кстати. Он же сегодня во сне все разбегался, разбегался и никак не взлетал. Ну да, утром он проспал партактив, одевался как сумасшедший… а сон-то был про птичку! Вот это да, чуть не забыл… такой сон необычный. Как будто он сидит на вершине высоченной горы в довольно просторной клетке… да, там внутри даже можно было летать… и такая вокруг красота неописуемая… внизу на холмах раскинулся город, весь из белого камня, с золотыми куполами… реки в нем такие извилистые, озера, все искрится… и море виднеется вдали… А по холму бродит какой-то старик, сам загорелый, прямо черный, в длинной белой одежде… и еще в тюрбане… и якобы этот старик… да, точно! Старик сыплет ему в клетку зернышки и просит: защити меня, пожалуйста, ты должен тут остаться и меня охранять… не пойми от кого… и опять закрывает клетку. А как же защищать, сидя в клетке? И вообще, нельзя ему тут сидеть, он же человек, он должен объяснить это людям… А старик засмеялся и говорит: ну давай, попробуй улететь… И вот он все разгонялся, подпрыгивал… а крылья стали прямо чугунными… поднимется на пару сантиметров от земли и падает, он даже махать ими не мог, такие тяжелые были крылья… А что же дальше… будильник? Да… но старик вроде так ничего, не злой… Почему-то кружится голова немного, может, от голода… Или опиума надышался?

* * *

Старшая медсестра Шарон обладала редким даром усыплять собеседника. Или сначала гипнотизировать, а потом усыплять… Ее неподвижные черные глаза с опущенными под коровьим углом ресницами, убаюкивающий носовой тембр тихого голоса, неизменный рефрен «ну вот…» почти после каждой фразы… пять минут — и ее круглое белокожее личико начинало терять очертания в слипающихся глазах собеседника, особенно если один на один… Если Шарон делала доклад на утренней линейке, то клевал носом даже бодряк Гарти, его заместитель Пик придумал щипать себя за щиколотку, а весь остальной персонал (за редким исключением) беззастенчиво посапывал… Хана чувствовала, что еще пару минут, и уже не будет сил бороться со сном… а ведь только восемь вечера, вся ночь впереди…

— …ну вот, ты же знаешь Мирьям, да? Ну, из хирургии, толстую такую, с ежиком? Ну вот… Она, оказывается, христианка, ты представляешь? Я ей говорю: покажи украшение, — и за цепочку так потянула, шутя, ну вот… а у нее там крест, так неудобно получилось, ну вот… Ужасно неудобно. А она так растерялась, бедная, вообще кошмар, вся покраснела, я говорю извини, я же не знала… так лучше бы я этого не говорила, а то она еще больше обиделась, ну вот… теперь мне понятно, почему она так рвется в эту больницу в Иерусалиме, как ее… Асаф Ха Рофе… А, нет… это, кажется, в Тель-Авиве… ну не важно, просто она хочет жить в Иерусалиме, ну вот…

— А-а-а-а-а… Слушай, Шарон, извини, совсем забыла, я Дине один телефон обещала… Так что я сбегаю в приемник, заодно узнаю, как там у них…

— Так набери ее…

— Да нет, надо размяться, а то глаза уже слипаются…

Нигде не взбодришься лучше, чем в приемнике, это точно… Дина говорит, что вой сирен ей по ночам уже снится… вот она и не поправляется, потому что вся на нервах. А эти безумные родственники, не говоря уже о больных… ужас. Все же Хана надеялась, что ей удастся немного посплетничать с подругой, ну, может не сейчас, но ночью уж точно… Несмотря на свою вопиющую стервозность, Дина действовала на нее умиротворяющее. Вот странно, Дину терпеть не могут в отделении, из-за ее шуточек… издерганная, резкая, как засмеется — мороз по коже… но только с ней Хана находит общий язык… Почему так бывает? Вот к Шарон относятся хорошо… хотя чего, собственно? Шарон добрая, всем помогает… просто она нудная туповатая клуша… Хана достала из кармана зеркальце, в который раз оглядела свою новую прическу. Вчера она наконец решилась. Следуя настоятельным советам Дины, состригла пышную рыжую гриву, выпрямила и покрасила волосы, став жгучей геометрической брюнеткой. Нельзя сказать, что Хана Фирбер не боролась за свою любовь… но, похоже, ее шансы с каждым днем таяли. Та ночь, вернее, те десять минут… все испортили. Взгляд доктора Шама не задерживался больше на ее лице больше доли секунды… «Привет!» — и пробежал мимо. Конечно, они общаются по работе, но не так как раньше… никаких анекдотов в курилке, мимолетных прикосновений… Ничего. И еще седьмая палата… надо признать, что причина в этом… черт, ей же надо сделать массаж этой Веллер…

— Привет, док, как дела?

— А, привет, Хана… херово дела, весьма-весьма херово…

До нее не сразу дошло, что измочаленный Гиль вышел из «шоковой»… значит, неудачная реанимация, кому-то не повезло… Вот на него уже набросились девицы… одна рыдает… да, весело тут у них… Хотя сегодня еще более-менее, из двадцати коек занято меньше половины, все вроде спят… Где же Дина… Ни фига себе! Цилю везут. Этого еще не хватало… Оглашая пространство хлюпающими стонами, в приемный покой въезжала огромная Циля Вайс, «ночной кошмар» терапевтического отделения… Ее страдальческое лицо контрастировало с беззаботным видом санитаров, старшая сестра Дина шла позади каталки, весело болтая с одним из парамедиков…

— О, привет, Хана! Слышь, док! Твою девочку привезли, иди скорее ее поцелуй…

Молодой дежурант Товий затравленно втянул голову в плечи. Именно он пару лет назад на своем первом дежурстве припаял сумасшедшей старухе диагноз «стенокардия», после чего она и стала качать права… И все. Если раньше ей давали кислород и отправляли домой, то теперь она имела полное право пару дней понежиться в отделении…

— Совсем обнаглела, мы же ее на той неделе только выписали…

Циля продолжала представление уже на койке: закатывала глаза, прерывисто дышала, а в перерывах шпарила наизусть симптомы ишемии миокарда. Смущенный док Товий уже подключал ее к кардиомонитору, Ашер готовился вколоть успокоительное… Припаять сердечный диагноз легко, а снять невозможно.

— Прикинь, эта тварь Эдика укусила! Он припугнул ее психушкой, так она его за руку укусила… кофе будешь?

— Ага… Мне массаж вообще-то делать надо… этой, из седьмой.

— Да ладно, рано же еще… пойдем во двор, а то здесь кофе в горло не лезет… Вот прикол, да? Как раз Товий сегодня на дежурстве, видела, он чуть не усрался…

— Я, кстати, забыла, почему ее в дурдом не берут?

— Так не хочет! У этой же суки справка есть, что она не опасна для окружающих… А как там ваша подопечная? Роман продолжается?

— Издеваешься?

— Ну да.

— Я, можно сказать, страдаю…

— А ты не страдай. Чего париться, если так вышло? Ну, не судьба. К тому же они оба русские… Но это даже неплохо, что ты трахнулась с Шамом, хоть на человека стала похожа, классно выглядишь…

— Думаешь?

— А то! Роковая женщина. У тебя и походка изменилась… раньше бегала пудельком туда-сюда… Шам тебя хоть оценил, сказал что-нибудь?

— Абсолютно… даже не посмотрел.

— Вот и забей.

Ей, лесбиянке, легко так рассуждать…

— Ладно бы он тебя еще поразил сексуально, а то перепихнулись по-быстрому, есть отчего страдать… Вечно находишь себе какое-то несчастье — отца этого многодетного, как его… Лефлера? То теперь с Шамом мудянку затеяла. Лучше бы уже с Эдиком трахалась, ты ему нравишься, между прочим, он мне сам говорил… Мне вот тоже нравишься, даже очень…

— Э-э-э! Перестань, я не по этому делу…

— А многие наверняка думают, что по этому, ты же дружишь со мной… Так что репутация твоя подмочена, ничего не потеряешь. Правда, давай разок, вдруг тебе понравится? Или тебе замуж сильно хочется? Детей завести, все такое…

— Ну ладно, Дин, закроем тему…

— Ну ладно, закроем пока. У тебя легкие сигареты? Дай мне тоже…

— Меня эта Ольга бесит, понимаешь… Сегодня родители мальчика опять приходили, ну, который был за рулем… они, оказывается, в Беер Шеве живут, тут его и похоронили… так вот, когда ей сказали, что он погиб — ноль эмоций, я тебе рассказывала, да? Ну мало ли — шок у человека, не всегда же понятно… А тут прикинь, картина — сидят старички, плачут, фотографии какие-то ей принесли, она тоже с таким типа грустным видом… а только они ушли, до лифта еще не дошли, она уже с Шамом кокетничает, глазки строит, и так оба заливаются, что слышно на весь коридор…

— Ну и что? Он же не муж, откуда ты знаешь, может, парень просто подвозил ее? Что ей, траур теперь нацепить? И так ее чуть не угробил… Ты, Хана, себя доведешь, это точно…

— Да нет, я уже как раз… короче, все нормально. Просто она вся какая-то… ну раздражает она меня. Подруги ей ноутбук привезли, так она пишет теперь целыми днями с умным видом, типа писательница… видения свои записывает, из прошлой жизни, нормально?!

— А ты откуда знаешь?

— Сама мне сказала.

— Видишь, вы уже почти подружки… А она писательница, да?

— Ну конечно! В Министерстве абсорбции она работает.

— Какая разница, где работает? Нет, Хана, тебя пора уже трахнуть по-человечески… ты ж, мать, совсем озверела… Все. В пятницу прихожу к тебе в гости, даже не возражай.

* * *

Макс погиб. Если бы он не успел вызвать «скорую», мы погибли бы оба… так что он меня спас. Так и не доехал до своего моря… Родители Макса подали в суд на транспортную фирму, перевозившую какие-то жидкие удобрения, якобы они пролились на дорогу и машина потеряла управление. Я тоже подписала бумаги… но Макса нет. От живого человека осталась вазочка с пеплом, где-то неподалеку… но лучше не думать об этом, хотя о чем тут уже думать? Можно только представлять поэтапно, как за пару минут человек становится горсткой пепла, и не найти его больше… очень тошно. Смерть Макса поражает своей обыденностью. Не так много людей умирает рядом с нами, вообще-то умирает много, а рядом — мало. Все, что по телевизору, — не в счет, и даже смерть хороших знакомых… И все эти жуткие взрывы, изуродованные дети… Нет, на каком-то духовном, общечеловеческом уровне сопереживаешь, но не на физическом. Вот у меня за всю жизнь умерли бабушка и отчим. Бабушка долго болела, лежала в подушках, пересматривала дедовы дневники и заодно всю свою жизнь, все письма от родственников перечитывала, а также все журналы «Огонек», подшивки «Правды» и «Знамени коммунизма», весь этот бумажный хлам, хранившийся десятилетиями. Сама себе сшила синее бархатное платье для гроба, а нам с мамой — черные косыночки… Она так опухла, что надеть это платье было невозможно, пришлось разрезать его сзади и накрыть им бабушку. А отчим хоть и умер довольно внезапно, но… на самом деле это не так. Он здесь потух и слишком часто повторял, что ошибся, что его жизнь кончилась… вот и кончилась. А Макс буквально на полуслове. Как и многие другие.

У меня ерунда — закрытые переломы бедра и стопы, пробито легкое, несколько шрамов на груди, спасибо, хоть лицо не изуродовано и цел позвоночник. Сегодня пробовала уже ходить на костылях по палате. К тому же я была почти три месяца в коме, но, говорят, тяжелых последствий быть не должно, так как мозг не пострадал. В коме было довольно интересно, как будто я просмотрела длинный-предлинный сериал, типа бразильского, но только мне показали не все серии, да и те вразнобой. Чтобы окончательно не забыть эти образы (а многое уже забывается), постараюсь записать основные. Слишком много их было, не знаю даже, с чего начинать. Некоторые видения повторялись много раз, хотя и с небольшими вариациями, эти я запомнила лучше. В одних я была девочкой лет семи-восьми, в других — взрослой девушкой, примерно своего возраста. Лица девочки я не помню, а вот девушка часто смотрелась в зеркало, ее я запомнила хорошо — лицо с большими миндалевидными глазами (кажется, зелеными) и очень белой кожей, темные волосы до плеч, на правом виске еле заметный шрам. Брови она немного выщипывала, но косметикой вроде бы не пользовалась. Я была то одной, то другой, иногда даже не понимала, сколько мне лет и как я выгляжу, но это была одна и та же личность, и я была ею. Получается дико косноязычно, даже противно. Время действия — скорее всего, начало двадцатого века, потому что машины были старинные, большие, с клаксонами, да и тех я видела очень мало. С местом действия сложнее, страна точно азиатская и точно не Индия. Я помню красивые загнутые вверх крыши среди зелени, разноцветные статуи Будды, цветущие деревья, горные хребты вдалеке. Но город был совершенно обычным, двух-трех этажные каменные дома в европейском стиле, узкие улочки, а вдали виднелись дымящие черным дымом трубы. Помню широкую мутную реку (километр в ширину, не меньше), грязную воду с масляными пятнами, гниющим набухшим мусором… Я стою на пароме, множество больших кораблей медленно проплывает вверх и вниз по течению, а между ними шныряют маленькие лодочки с навесами и без. По обоим берегам реки расставлены гигантские серые ящики со множеством дымящих труб, вероятно, какие-то фабрики. Что это? Япония, Китай, Корея, Таиланд, Вьетнам? Там же было полно к тому же всяких европейских колоний, Гонконг, Сингапур, Лаос, Шри Ланка (или это часть Индии?), еще есть остров Тайвань, честно говоря, ничего я толком не помню. Надо не забыть посмотреть, в каких азиатских странах используют иероглифы, потому что там они были повсюду. Для начала попытаюсь привести все увиденное к какому-то единому сюжету, к истории жизни этой девушки. Она выросла в театре, скорее всего, ее туда подкинули. Здание театра с виду было ужасно запущенным, с отсыревшим обсыпавшимся фасадом, с заколоченными наглухо окнами, вдобавок стояло оно на неосвещенной фонарями улочке, и после спектакля многие зрители долго блуждали в окрестных переулках, потеряв всякую ориентацию. Совсем рядом находилась набережная большой реки, но выйти к ней из этого темного лабиринта было непросто. В труппе было человек десять мужчин и мальчик лет тринадцати, иногда мы с ним играли, но, как правило, он меня избегал. Руководил театром маленький старик-кривляка, очень подвижный, похожий на обезьянку, его все слушались и боялись. Кто мне был самым близким человеком в труппе, сказать затрудняюсь, похоже, меня больше волновали костюмы и декорации, я бесконечно переодевалась и разыгрывала разные сценки, костюмы на вешалках служили мне партнерами. Еще мне нравилось следить за работой художника, он был толстый и добрый, однажды разрешил мне покрасить золотой краской ветви дерева, и я была на вершине блаженства. Еще помню, что терпеть не могла обезьяноподобного деда, потому что он часто зло подшучивал надо мной. Вполне возможно, он был гипнотизером: когда он что-то рассказывал, сначала я слышала его голос, а потом уже нет, потом я вдруг становилась участницей этих событий, переживала их изнутри… А если учесть, что в это же время совершенно другой человек находится в коме (или тот же самый?), то получается уже какая-то тройная проекция. Вот пример такого «видения в видении».

На мне розовое платье со множеством оборочек и шелковые перчатки. Я тону в горной реке, очень быстрой, прозрачной и холодной. Я думаю — как я могу сопротивляться этой реке, я слишком маленькая… И я перестаю сопротивляться, уже захлебываюсь водой… но вдруг замечаю большой спокойный камень посреди реки, совсем рядом. Изо всех сил я пытаюсь доплыть до него, кричу, машу руками, плачу… но не могу дотянуться, совсем чуть-чуть! И течение уносит меня прочь от камня, и мне теперь уже не спастись. И вдруг — я сижу в той же розовой одежде, только сухой, на высоком берегу в полной безопасности, в реке купаются люди, и кто-то из них кричит мне снизу: «Ну что, испугалась?» Я думаю — наверное, они меня вытащили из реки, надо же, спасли…

А человек, который меня окликнул, подходит ближе, все его лицо перемазано чем-то белым. Он смеется, и я узнаю в нем нашего старика, потому что когда он смеется, морщины бегают по лицу даже под слоем белил. Он говорит:

— Как только ты смирилась, появился этот камень, ха-ха! Отличная шутка! Хочешь еще какую-нибудь?

Я спрашиваю:

— А если бы я не смирилась, а продолжала барахтаться, что тогда?

— Ха! Тогда и камня бы никакого не было! О-хо-хо! Хи-хи…

— И я бы все равно утонула?

— Скорее всего!

Он продолжает смеяться, а мне ужасно обидно, я поднимаю с земли камень и со всей силы кидаю его в старика. А он, увернувшись от камня, с довольным хохотом поднимает его и кидает в меня. Он попадает мне в висок острым камнем, в глазах темнеет от боли, я хватаюсь за висок — все пальцы в крови. А сам он вертится поблизости, гримасничая и как будто танцуя. Ах ты, старая вонючая обезьяна! Я хочу его убить, сжав кулачки, с криком срываюсь с места… и тут раздается треск рвущейся ткани — мое прекрасное платье зацепилось за сук и от подола оторван огромный клок ткани…

Понятно, откуда у взрослой девушки взялся шрам на виске — от удара этим камнем. Дальше произошло что-то, чего я не знаю, но я перестала жить в театре, я видела себя в большом, очень богатом и красивом доме, думаю, меня удочерили богачи. Моя мама имела европейскую внешность, я очень любила эту женщину, помню, часто стояла у двери ее комнаты и пыталась определить, спит она или нет, мне все время хотелось быть рядом. Ее мужа я не помню (если он вообще был), в этом доме я не помню мужчин, только водителя. Я не могу вспомнить язык, казалось, что все вокруг говорили на русском. Хотя это невозможно. Короче говоря, на каком языке я говорила и думала, непонятно, но смысл всегда был понятен. Так. Что-то я устала, на сегодня достаточно.

* * *

— Так… это перевели? В ходе проведения дополнительных геологических исследований мы выяснили, что принятый ранее вариант кессонных работ непригоден… и в сентябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого года нами был предложен проект по строительству бескессонным способом… так. Общая высота опоры шестьдесят четыре метра… это от фундамента до подошвы рельса… Длина моста на речной части составляет тысяча двести метров, а общая длина на полкилометра больше… Теперь… общий вес всех пролетных металлоконструкций — двадцать три тысячи тонн… Да, максимальная нагрузка на опору двадцать тонн. Все восемь опор намечено сдать к апрелю текущего года, в августе будет закончен монтаж всех пролетных ферм… пройдут испытания… Так что в сентябре — октябре планируем открыть движение… как железнодорожное, так и автогужевое… ну и пешеходное, разумеется…

— Спрашивают, сколько рабочих занято на строительстве.

— Основных рабочих — шесть тысяч сто человек… Кроме того, около двух тысяч временных, они проводят земляные работы на подходах…

— Спрашивают, возможно ли окончить строительство досрочно… скажем, к лету? И что для этого требуется?

— Скажите им, что названные мной сроки и так являются очень досрочными, первоначально строительство планировалось завершить в феврале пятьдесят девятого…

— Товарищ Хэ спрашивает, нельзя ли сначала открыть железнодорожное движение на нижнем ярусе, а верхний достраивать параллельно. Страна очень ждет этот транспортный узел.

— Что?! Он серьезно? Он кретин, да? Ну да… И все они тоже… М-м… Скажите, что нет проблем, все можно! Пусть уволят меня и делают все, что хотят.

— Но… вы можете объяснить ему, почему так нельзя?

— А вы думаете, он поймет? Скажите, что я ужасно болен, что у меня насморк… и вообще меня на левом берегу давно ждут рабочие, так что сейчас мы высадим товарищей у штаба строительства, и они смогут обсудить все вопросы с товарищем Сян Ли-санем, в его кабинете…

— Ишь, пошли, пошли… какие мы важные… пингвины деловые. Сян еще тоже… нашел экскурсовода, не мог без меня обойтись… Откуда их вообще принесло?

— Вроде правительственная комиссия… давайте спустимся в трюм, выпьем чаю. Я замерзла, вы нет?

— Ужасно. Я вообще простудился, нос так забит, что ночью не мог уснуть… и не высмаркивается.

— Хм, «забитый нос» — это у нас самый сложный иероглиф.

— Самый-самый?

— Ну да, состоит из тридцати шести линий… В древности были и посложнее, но они уже не используются. А «забитый нос» остался.

— Надо же… Вы отвернитесь, ладно? Я попробую его все-таки освободить… Апчхи! Какой-то ужас…

— Меня, наверное, скоро уволят… не хочу возвращаться в Пекин. Если уволят, буду здесь искать работу, в какой-нибудь книжной лавочке… Хотя могут и в лагерь выслать.

— С чего вы это взяли?!

— Ну… а вы не видите, что происходит? У вас же был тридцать седьмой год, и в Китае теперь будет… Эту… из библиотеки, как ее, Юй-фэн, Ли Юй-фэн арестовали за «грязные нападки» и незаслуженную критику партии, помните, она на партсобрании выступала? Вся эта критика — сплошная провокация, Ольга была права… Полки опять все полупустые, непартийные газеты и журналы тоже изъяли, висит плакат: «Нам нужна здоровая критика, которая укрепляет, а не подрывает авторитет партии!» А в газетах что? В Пекине сплошные аресты, из университета выгнали больше пятисот студентов… а что будет с профессурой? Их называют кучей собачьего дерьма…

— Но вы здесь при чем? Вы же не член партии и не критиковали никого… да… мерзость какая-то.

— А интеллигенцию направляют на трудовое перевоспитание в деревню, спасибо, хоть не расстреливают. Знаете, кто я? Буржуазный волосок. И мне предстоит трудная трансплантация в новую пролетарскую кожу. Это не я придумала, это утренняя «Жэньминь».

— Не знаю, бред какой-то… Вы же столько лет в управлении, один из лучших специалистов… Полная чушь! Я думаю… ну не знаю, был же двадцатый съезд, культ личности осужден, СССР теперь наоборот…

— Ну да… и что это нам дает? На Советский Союз им теперь наплевать, это называется «медленный путь в коммунизм»… а у них «большой скачок». Я не права?

— Да… отношение изменилось, это точно…

— А пойдемте в театр вечером, может, Сяо Юй мне погадает…

— На картах?

— Да нет, это И-Цзин, очень древнее гадание, на основе восьми ба гуа… как сказать, просто анализ ситуации… Он и вам погадает, я его попрошу… пойдем, ладно?

— Так я не против, мне старик нравится… да и вообще мне там нравится. Причем я его речь понимаю лучше, чем у других… странно, да? Вот даже когда вы с ним общаетесь, его слова я почему-то лучше понимаю…

— Вот и отлично! Алексей Григорьевич, а мы еще долго будем заняты? Как думаете, я успею зайти управление? А то пришел запрос из Пекина, требуют автобиографию… сказали, надо обновить, мол, это чистая формальность. Как можно автобиографию обновить, вы не знаете? Думают, напишу что-то новенькое? У них же мое личное дело страниц на пятьсот собрано, папка от него трещит, я сама видела… ну так… много работы?

— Да, честно говоря… мы туда плывем, чтоб от этих избавиться. Платформы я утром принял, сваи завтра привезут, есть кой-какие соображения… но Сян сейчас все равно занят. Так что… вы свободны. А вы уже написали биографию?

— Да, только жаль, лист помялся, придется переписывать…

— А можно мне почитать?

— Так она же на китайском… Ну хотите, я вам прочту?

— Или это наглость с моей стороны?

— Почему? Прочту, если интересно, хотя тут всего полстраницы, я вам и то больше про себя рассказывала… вот… Чжан Сян-цзэ, родилась второго сентября тысяча девятьсот двадцать второго года в Ханькоу, провинция Хубэй. Отец — Чжан Шэн, родился в тысяча восемьсот девяностом году в Шанхае. Промышленник в третьем поколении, жил и работал в Ханькоу до тысяча девятьсот тридцать восьмого года. В связи с угрозой захвата Уханя японскими войсками, в сентябре тридцать восьмого переехал в город Чунцин, где и проживал до самой смерти. Умер в тысяча девятьсот пятидесятом году. Мать — Галибина Виктория Ивановна, русская по национальности, родилась в городе Орле, в семье офицера… даты жизни — тысяча девятисотый, тысяча девятьсот тридцать пятый. С тысяча девятьсот восемнадцатого проживала с родителями в Харбине, после замужества в тысяча девятьсот двадцатом году постоянно жила в Ханькоу… так. Чжан Сян-цзэ… родилась и проживала в Ханькоу до тридцать восьмого года… затем вместе с отцом переехала в город Чунцин… где завершила среднее образование, после чего поступила на экономический факультет Шанхайского университета, эвакуированный на время японской оккупации из Шанхая в Чунцин… который окончила в тысяча девятьсот сорок шестом году. С сорок шестого по сорок девятый жила и работала в Шанхае, проходила стажировку на английском предприятии «Стандарт ойл компани». После провозглашения Китайской Народной Республики, непосредственно с ноября сорок девятого года, работала преподавателем русского разговорного языка на курсах при Шанхайском университете… в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом рекомендована руководством университета для работы в Пекине, переехала на постоянное место жительства в Пекин, где по настоящее время работает переводчиком в Управлении международных сообщений при Министерстве железных дорог КНР. Помимо китайского языка, свободно владеет русским, английским, немецким, французским языками. Беспартийная, в политических партиях и организациях не состояла… ну вот и все.

— Да… я не знал, что вы так долго жили в Шанхае. Знаете, что мне непонятно? Почему ваш отец уехал в этот город, как его… ну, когда японцы наступали…

— Чунцин?

— Вот именно. Он ведь был крупным капиталистом? Мог бы уехать в Америку, вы бы там спокойно учились… А он потащил вас в этот Чмуцин, его ведь тоже могли захватить японцы, и что тогда? Это где вообще?

— Это тоже на Янцзы, только западнее, в верховьях… там Янцзы не такая широкая, метров двести, не больше. Чунцин, кстати, гораздо живописнее Уханя, вам бы понравилось… Это центральный Китай, туда японцы не дошли.

— Но ведь могли бы?

— Ну… это же не в один день происходит, там есть аэропорт… он так и решил — если японцы будут наступать, улетим в Америку… Отец же у меня был, как сказать… ну, в своем роде патриот. Он перевез в Чунцин две ткацких фабрики, теплое белье для армии шил бесплатно… и еще пластмассовый завод, который потом приспособил под какое-то оружие. Короче говоря, хотел принести пользу фронту… хотя часть капитала сразу же перевел в Швейцарию, еще в тридцать седьмом.

— А почему вы не написали об этом? И про дядю-партизана тоже могли бы написать…

— И что я хорошая, добрая и совершенно безвредная… и даже полезная. Они и так все про меня знают, не волнуйтесь… Просто неизвестно, чего хотят.

* * *

Так… опять печеные воробьи… Где они их берут, интересно? Замариновали в бочках, наверное, или заморозили… Нет, только не мясо… вдруг крыса… а рыбы нет, одни плавники… тараканы какие-то… К черту. Хоть кривые улочки и спасают от ветра, но аппетитные запахи всей этой жарено-вареной дряни… надо уходить. До парома в Ханькоу осталось пятнадцать минут, ну наконец-то! Из-за угла вкусно запахло горячим хлебом. То, что надо, — хрустящие лепешки с семенами лотоса, он взял целых десять. Дурацкая принципиальность, зачем было отпускать катер? Или остался бы тоже на левом берегу… мог нормально поесть в ресторане. А так и к ужину не успел, и в театр еще опоздает, чего доброго… паром явно не уйдет по расписанию, он все еще болтается посреди реки… да, волна сегодня не слабая… Сян-цзэ решила пройтись по магазинам, а он… мог ей помешать, если бы увязался следом. Хм, как много на пристани женщин в красных чулках… Ну да. Через три дня же их Новый год… и каждый день вокруг все больше красного, даже на дверь ему уже наклеили эти полоски… А жена Котова нашила какие-то красные колпаки, и Котов с утра пораньше радостно притащил ему этот колпак и баночку с красной краской, хотел изобразить на двери какой-то защитный иероглиф. Местные злые духи, видите ли, ненавидят красный цвет… Так зачем же, спрашивается, действовать им на нервы? Они ж еще больше озвереют. У беременных свои причуды, и Котов туда же… главное, семейные трусы из остатков ткани соорудила муженьку… «Ты еще яйца себе в красный цвет покрась, чтобы уж наверняка!» — такая невинная шутка, а Котов обиделся…

На паром он вошел последним, чего толкаться… просто глупо, все равно катер будет их ждать после театра… ладно уж. Так, идем от переносицы к ноздрям… теперь сюда давим… А этот массаж носа, которому научила Сян-цзэ, действительно помогает… о чем бы он сейчас ни пытался думать, только одна мысль топталась по кругу… как корова на короткой привязи. Тридцать седьмой год… Неужели Сян-цзэ права? Похоже на то… и ей грозит опасность. Значит… единственная возможность… он знал, что единственная возможность — увезти ее в СССР, где все теперь по-другому… где Хрущев. За это «по-другому», за развенчанный культ, Мао скорее всего и возненавидел Хрущева… нет, абсолютно точно. И этот безумный «большой скачок» неспроста… Перегнать нас — значит доказать, что Хрущев просто жалкое ничтожество, шут, поднявший руку на память гениального вождя… а советские люди, как быдло, медленно бредут в коммунизм за неудачным пастухом… и будут полвека еще тащиться. Мао не таков. Он за три года приведет свой народ к коммунизму… Ну конечно! Ведь об этом уже пишут газеты, пусть пока не такими словами… помягче. Ей надо уехать… он пожалел, что купил так мало лепешек, тем более что последний кусок вырвал из рук неожиданно подкравшийся малыш… в Москве легко найти работу, пять языков… или шесть? У Сян-цзэ никого здесь все равно не осталось… а вдруг… ее арестуют раньше, чем закончится строительство? Завтра, послезавтра? Нет, надо что-то делать… Не может ведь он жениться на ней, он женат… а если попросить у Вали развод? Она поймет, наверное… или нет? Если бы Валя была здесь, то поняла бы… Что поняла? Что он по уши влюбился в другую? Или что хочет спасти человека… всех не спасешь, так почему ее? Написать ей, все объяснить… то есть не все, конечно… бред, наверняка письма читают, особенно из-за границы. Но не могут же они всех посадить! Это глупо, он скажет, что не может работать с другим переводчиком, что уже привык… это затормозит все сроки, в конце концов… А если ей взять отпуск и поехать в Москву, попросить убежища… мало ли, а вдруг не дадут, вышлют назад в Китай, тогда уж точно лагерь… А если ему… тоже взять отпуск, они уедут вместе, потом он вернется… ведь можно там что-то придумать… поговорить с Колей, он не женат… она не согласится, наверное… Черт. Мерзкий ветер только усиливается… внутри усиливается и это липкое чувство беспомощного страха, забытое и гадкое… До берега еще минут двадцать ходу, народ сидит недвижимо, нахохлившись, накрывшись плащами, одеялами, кто чем… Веснушчатое сморщенное личико с близорукими глазами, выплаканными над последними письмами. У них дома умирала тетя Зоя, мамина сестра. По ночам она вскакивала — ей слышались крики мужа, которого пытали в подвалах Лубянки, мало того, она будто бы видела это своими глазами, потом ее хватил удар… уже парализованная, она лежала и рассказывала, как его мучают, чем его бьют… и однажды так пронзительно и тонко закричала: «Убили, убили!» И действительно, наутро у мамы не взяли передачу — выбыл из тюрьмы, понимай как хочешь… И как толкали по лестнице вниз соседку, его одноклассницу… все, что он так не любил вспоминать… И как было с Валей… они расписались как раз в тридцать седьмом. Он только что получил партбилет и строил свой первый мост… и влюбился в красавицу-стрелочницу. Он пытался завоевать ее сердце, а она держала дистанцию. Да какую! На редкие свидания приходила с подругой Марией… томные взоры этой мужеподобной Марии он терпел полгода… потом решился. Вычислил, когда Валя была одна на дежурстве, прикатил на дрезине при полном параде, с букетом. Букетищем. А она отказалась выйти за него. Не любит… Он так растерялся… что даже не сразу ушел, сидел, чуть не плача… а тут и она в слезы… Любит. Но с ней нельзя, она ему не пара, потому что мама уже два года сидит в тюрьме за спекуляцию. Жили без отца, и мать иногда носила к поезду жареных кур… Сестру забрали в приют, а Валю отовсюду выгнали: из техникума, из комсомола, из дома… На маму донес их дальний родственник, ему и достался дом… Валя рассказывала сбивчиво, сквозь слезы, потом убежала, закрылась в сторожке… он стучал, вставал перед дверью на колени… настаивал на женитьбе. Говорил, что… да что только не говорил… Потом, когда он обнял ее крепко-крепко… она вскрикнула от боли, потому что под наглухо застегнутой формой скрывались чирьи, от голода, от недостатка витаминов… Тогда им повезло, он почему-то был уверен, что их не тронут, он был слишком самонадеян, а дуракам везет… хотя Валя считает иначе. Маму освободили по амнистии, перед самой войной, потом война… все забылось. И вот теперь… почему же все возвращается? Что это за странное повторение… судьба такая, что ли… Вдруг его поразила тошнотворно ясная мысль, даже и не мысль… А если Хрущев ненадолго? Его сместят, и все у нас повторится… Или… сам Хрущев только прикидывается простоватым добряком, и вся эта новая политика такая же провокация, как и злополучные «сто цветов»… что тогда? Сталины, Мао, Хрущевы в разных обличьях так и будут сменять друг друга? А коммунизм? Наступит ли он когда-нибудь?

* * *

Продолжаю реконструкцию своей «прошлой жизни», хотя можно и без кавычек… что же это еще? Имени своего я не помню, хотя ко мне часто обращались по имени. Это как с языком. Помню девочку лет двенадцати, с азиатскими чертами, одетую в строгий костюм и белую блузку с воротничком-стойкой и маленьким тощим бантиком посредине, как будто дохлый мотылек пришит. Мы сидим с ней за одной партой в классе с огромными окнами. На доске что-то пишет учитель, его фигурка в темном костюме кажется маленькой и очень далекой, а мы ругаемся. Она мне что-то злобно шипит и поджимает губы, потом отворачивается, начинает что-то записывать, но вдруг опять шипит на меня, щуря и без того узкие глаза… Эту девочку помню и в других сценах. Мы идем с ней по пустынной улице, навстречу шагают солдаты в круглых металлических касках, с винтовками, по обочинам улицы высятся горы серых мешков, довольно аккуратно сложенных друг на друга, и еще дорогу иногда преграждают странные конструкции — сваленная в кучу разная мебель, густо обвитая колючей проволокой. Вдруг начинается дождь, мы визжим, забегаем в какой-то магазинчик, я помню вывеску — на черном лаковом фоне один большой золотой иероглиф. То есть я думала, что это магазин, но это не так — за дверью совершенно пустая комната, маленький мальчик сидит на горшке в центре комнаты и испуганно смотрит на нас. Мы смеемся, как сумасшедшие, а ребенок начинает отчаянно плакать. Тогда, продолжая хохотать, мы выбегаем на улицу, прямо под дождь, который оказывается теплым. В конце улицы останавливается большая черная машина с включенными фарами, сигналит, и я знаю, что это приехал мой шофер, и мы бежим к машине. Я опять начала перечислять эпизоды, а собиралась выстроить последовательность событий, как мне кажется, взаимосвязанных. Первое и самое для меня очевидное — я жила в театре лет до 7–8, затем стала жить в богатом доме: вероятно, меня удочерила одинокая женщина. Я была очень к ней привязана, считала своей мамой. Затем она умерла, и меня отправили куда-то на пароходе, я помню, как грузят огромные чемоданы, а меня цепко держит за руку пожилая женщина в очках. Но это не моя няня, это очень неприятная чужая женщина. Я знаю, что мама умерла, что мы уезжаем, и домой уже никогда не вернемся, почему-то я уверена в этом. Помню, как пароход плывет среди высоких и очень пологих берегов, с обеих сторон террасами спускающихся к реке, это место я бы узнала сразу… Я стою на палубе, играет веселая музыка, я наблюдаю за пассажирами и поочередно представляю их в гробу — как бы выглядел, например, этот мальчик, соревнующийся со своим папой на дальность плевка за борт? У него такие густые брови, они бы ощетинились и стояли торчком на желтом скуластом лице… а верхние зубы торчали бы, как у зайца… А этой девушке губы накрасят, лицо напудрят, оденут веночек из бумажных цветов, и ветер будет их чуть-чуть шевелить. Такими ужасными фантазиями я развлекала себя во время плавания, что было со мной после — трудно сказать. Я помню красивый город на холмах, дома-виллы, окруженные зеленью, храмы в восточном стиле, особенно один: красные колонны, ярко-желтая черепичная крыша, а вокруг, как гигантские зеленые свечи, высятся кипарисы (или похожие на них деревья). И еще — в этом городе было так много людей, что иногда было трудно пройти по улице. Где, с кем я жила, как выглядела? Не знаю, все как в тумане… Возможно, меня отдали в приют, или в другую семью, или я была служанкой у кого-нибудь, мне почему-то кажется, что женщина, которую я считала своей матерью, умерла внезапно, не успев оставить завещания, и моя жизнь изменилась в худшую сторону. На самом деле свои подростковые годы я просто не помню. Следующие четкие воспоминания относятся к большому портовому городу, там я уже была взрослой девушкой и работала, по всей видимости, в борделе (что еще раз доказывает мою бедность). Но сначала хочу описать одну из самых ярких картин своего детства, момент очень важный и даже загадочный — похороны моей матери. Я стою позади большой толпы людей и не хочу подходить к могиле. Кладбище христианское, кругом кресты, шикарные надгробия из светлого мрамора стоят так плотно, что кажется — в одной могиле похоронены десятки человек. Помню ангела вдалеке, его позолоченные крылья так блестели на солнце, что в глазах темнело. Я наблюдаю, как тень от одной колышущейся ветки соединяется с тенью от другой, образуя на белом мраморе ажурно-дрожащий орнамент, это завораживает… я знаю, что мама умерла, но горя нет. Погода чудесная, я сажусь на чью-то могилу, закрываю глаза, подставляю лицо солнцу и думаю, что хорошо бы растянуться прямо на теплой плите и немного поспать. Вдруг меня легонько трясут за плечо, я вздрагиваю, открываю глаза и вижу свою подругу и крепкого азиатского мужчину, немолодого, с проседью. «Пойдем, там сейчас уже будут… пойдем…» — Он не произносит «закрывать», но я понимаю. Он берет меня за руку и хочет отвести к могиле. Я его ненавижу, его прикосновение холодное и влажное, он хуже любого трупа, я вырываю руку. В этот момент я ненавижу и его, и умершую, и свою подругу, и этих разодетых людишек с притворно-кислыми лицами. В этот же момент я замечаю, что рядом с открытым гробом матери стоит еще один — маленький закрытый белый гробик. Кто был тот мужчина? Возможно, отец ее ребенка, и, зная об этом, я его ненавидела. Во всяком случае, понятно, что женщина умерла от неудачных родов.

Уже восемь, скоро будут делать массаж, что-то я уже не могу сосредоточиться. Надо сказать, что все эти впечатления «с того света» не наполняют меня новым знанием, скорее наоборот. Была одна, совершенно понятная жизнь. А теперь появился еще этот довесок с массой подробностей, с переживаниями… а смысл? Или я чему-то там научилась? Но мне кажется, что ТАМ я была как-то значительнее, что ли… умнее и серьезнее. Почему-то так кажется. Много вопросов, ответов нет. Вот, например, сколько таких жизней бывает у человека? Вдруг эта не последняя, а предпоследняя, скажем? Есть ли хоть какой-то смысл в том, что я ее вспомнила, так должно было произойти или это случайность? От полученной травмы активизировались какие-то информационные наслоения… или как это все там устроено, не знаю. Потом — если человек живет и умирает не один раз, то почему я не помню момент смерти, ведь это же очень сильное эмоциональное переживание (мне так кажется). Хотя, если бы я погибла в той аварии, то и вспомнить было бы нечего в следующей жизни — так быстро и неожиданно все произошло. Интересно, что Габик, сын моей подруги Лены, с раннего детства боялся черепа. Ему и года не было, только сидеть научился, но стоило показать ему человеческий череп, даже издали, причем с самой милой улыбочкой, не делая никакое «страшное лицо», ребенок весь кривился, начинал плакать и отпихивать его руками. Вот почему? Этот череп лежал у Ленки в книжном шкафу, он был настоящий, какой-то давний ухажер-медик ей подарил. И ведь череп не страшен сам по себе, если не знать, что когда-то на нем было мясо… Причем ужасные маски с клыками, с выпученными глазами, совершенно не пугали малыша, даже такие резиновые, которые наденешь на руку, а они как живые клацают зубами, а вот милый гладенький череп приводил его в ужас. Это ведь тоже доказательство. Значит, некоторые младенцы изначально знают, что череп — это смерть. Когда Ленка пришла к православной вере (уже в Израиле), она этот череп закопала где-то в Долине Царей[32], повезло черепу.

* * *

Воскресенье, 16 февраля 1958 года, Учан

Вчера посещали театр в Ханькоу, смотрели пьесу «Встреча» (по китайской народной сказке). Краткое содержание ее следующее. Одна из дочерей бога, путешествуя в облаках, увидела на земле прекрасного батрака, бедного настолько, что он не мог купить гроба для похорон своего отца. Спустившись на землю, она «случайно» встретилась с ним, но необычайная ее красота смутила юношу, и он сбежал. Девушка погналась за ним и снова встала на его пути. Юноша окончательно смутился и попытался отстранить девушку с дороги, но не смог сдвинуть ее с места. Она предложила выйти за него замуж, парень совсем испугался и опять сделал попытку бежать, но девушка не отставала. И тут появляется бог, отец девушки. Прикинувшись говорящим деревом у дороги, он советует юноше жениться на ней. Но дочери своей он шепнул, что разрешает ей провести с юношей только 100 дней. Быстро пролетели дни счастья, молодые вместе работали на помещичьих полях, юноша строил планы на будущее, пел радостные песни, мечтая о достатке, о рождении детей. От этих песен невесело было дочери бога, всем сердцем полюбившей его. И вот настал 100-й день, с неба слышен суровый глас бога, призывающий дочь на облака. Но как сказать мужу ужасную правду о неизбежности разлуки? Она поет, как хороша жизнь на небе, но плохо, что там нет ее милого. Он отвечает — к чему говорить о небесной жизни, когда они так счастливы на земле? Он не понимает никаких намеков, и тогда она открывает ему страшную весть. Убитый горем юноша теряет сознание и падает на землю. Девушка плачет и поет над ним печальную нежную песню. Затем, оторвавшись от земли, она медленно поднимается на облака. В этот момент несчастный муж приходит в себя и видит удаляющуюся возлюбленную. Он плачет, простирает к ней руки, просит не уходить от него, но все тщетно.

Часть 4 ВЕСНА

Черные ястребы безразлично парят над долиной… Так кажется, но время от времени какой-нибудь вдруг камнем падает вниз… Рисовые плантации все еще стянуты тонким льдом — только он не блестит, мутный какой-то… похоже на хоккейные поля… После праздника фонарей зима отступает, как же… хотя… сквозь прошлогоднюю траву редко, но все же пробиваются молодые побеги… Старая трава и скопище соломенных крыш на склоне холма — грязно-желтые, поля — белые, небо — ярко голубое, искристое. Ястребы — черные…

Нога уже сильно затекла, когда он почувствовал, что пора переменить позу. Густой утренний туман исчезал на глазах, через час кое-где останутся лишь рыхлые клочья… Вчера утром он спускался в самую гущу тумана, как в детстве, бродил там с вытянутыми руками, но лучше всего медленно входить в это мутно-белое, чтобы очертания таяли постепенно… только там очень сыро. Сегодня он оделся в овчинный тулуп, купленный на базаре в Ханькоу… но в туман не пошел. Тихо-тихо, ни ветерка. Поэтому ручейки тумана как будто крадучись расползаются по низинам… даже как бы нехотя… клубятся. С этого пригорка хороший вид, надо будет сфотографировать…

_____

Да уж, что-то вы, товарищ Васильков, не того… Неспроста вас тянет в этот туман, в голове такое же месиво… хоть не ходи больше в театр. Потом, считай, весь день насмарку, а то и целых два… Может, свечи эти душистые так действуют, или такое вино у старика… или чай? Голова не болит, зато во всем теле непонятное размягчение, а мозг как будто ватой обложен… И главное, сидишь там — все вроде нормально, и домой вернулся бодрым, даже почитал немного, а наутро началось: будильник не услышал, глаза склеились, не продрать, мало того что проспал, так потом еще полчаса потолок зачем-то разглядывал… ладно бы в выходной. На работу явился вчера, как после запоя, и весь день пошатывало… хороший пример подчиненным. А Шувалов-то как развернулся, это ж надо иметь такой голос свинячий… так визжать. Командир нашелся, не мог дождаться его прихода. Или собрал бы одних бригадиров, чего зря орать на людей… и так сварщиков не хватает… Нет, среди недели — никакого театра…

Сяо Юй, Сяо Юй… Маленькая рыба… А эта девочка Юнь-цяо… как-то забавно… а! Завиток туч. Да, интересно это у них, называй как хочешь… У кого-то еще есть такое, у индейцев вроде… ну да, Зоркий Глаз, Верная Рука… Юй? Да, правильно, как будто вопрос… а если Ю-юй… сытым таким, довольным тоном, то дождь. Юй! Нет, не просто резко, а как она говорила… в приказном порядке, да, юй! Тогда — язык… и еще что-то бывает юй… а! Путешествие, а как же надо… нет, не вспомнить… А старик почему-то к нему привязался… Как увидит, сразу под руку хвать и весь прямо сияет… и болтает какую-то ерунду. Сян-цзэ уверена, что в его словах скрыт важный смысл… а какой? Сама ведь не понимает. Вчера он заявил… как же там… Сян-цзэ думает, что это про следующую жизнь, любят они все-таки эту тему… и эти истории про лис. Абсолютно другой фольклор, надо же… ведь на Руси ничего подобного… так как же он… Змея ползет постепенно, проткни ей кожу и вставь бумажные крылья — дракона не сделаешь. Хочешь стать драконом — отдохни, тебе уже давно пора отдохнуть. А будешь так напрягаться — все равно карма заставит тебя отдыхать, долго придется отдыхать… Давай! И как даст ему по спине кулачком… он и рухнул на подушки, как подкошенный. «Я же вроде Кот, а не Змея…»

— Ну да, ты Кот, ха! Но ты упустил свой хвост, твой глупый хвост уполз и думает, что он змея… А змея всегда норовит стать драконом, так-то… Не может кошачий хвост быть драконом, это наглый сумасшедший хвост, лучше поймай его и причеши!

И что это значит? Старик считает, что он слишком много о себе возомнил? Про отдых каждый раз ему… при чем тут отдых? Залезть на дерево и свесить хвост… легко сказать! Разве что в пещерке какой-нибудь тут поселиться, и поминай как звали… Да и вообще… всерьез задумываться над этой ерундой? Глупость какая. Хоть Сян-цзэ и считает старикана провидцем и все такое, он все же актер, а что для актера главное? Чтобы восхищались его искусством… и он такой самовлюбленный… и даже эта Юнь-цяо строит из себя что-то таинственное…

Треск и мягкое падение — большой кусок сосновой коры сам отпал от ствола, потому что поработали жучки-древоточцы… Какой сложный орнамент… надо же, всего-навсего жучки… На ветках замерзли маленькие сосульки, красиво… как будто хрустальные листья… А сливовые деревья на холме Мошань уже покрылись белыми цветами… Ничего себе крестьянин утеплился! Как будто ворох одежды движется сам по себе, смешно… Он что, сюда идет, прямо к нему?

Вот это да… китаец обратился к нему по-китайски. И близко ведь подошел, и смотрел в упор… может, он слепой? Просто видит расплывчатые силуэты. Скорее всего, так и есть. Последние дни по утрам немного опухают глаза… но не настолько же, чтоб принимать его за китайца… просто не надо пить чай перед сном, это в молодости еще проходит без последствий…

* * *

Они заказали еду в ресторанчике на Цзефандадао, пока что принесли чай и соленое печенье, за окнами потихоньку смеркается. Юнь-цяо чувствует, что чем-то раздражает Сян-цзэ, но продолжает рассказывать. В новом спектакле по рассказу Пу Сун-лина она будет играть бесовку Ли, это большая сложная роль. Красавица Ли умерла девственницей, а после смерти превратилась в беса и полюбила степенного студента Цзы-мина, своими ласками довела его до полного истощения и чуть не лишила жизни. Но Ли не хотела его смерти, просто заигралась… Хорошо еще, что у Цзы-мина также была и другая любовница — мудрая Лянь-сян, которая собрала в горах целебные травы, излечила студента от могильного яда и пристыдила бесовку, лившую слезы у постели умирающего. Эта Лянь-сян тоже не была человеком, была лисой с южных гор, но не из той породы лис, что поправляют за счет людей свои силы. И вот, ухаживая за выздоравливающим Цзы, обе девушки сильно сдружились и полюбили друг друга, как сестры…

Юнь-цяо рассказывает воодушевленно, Сян-цзэ не перебивает, просто надо побыстрее отделаться. Второй раз Юнь-цяо увязалась за ней в магазины, странная девочка, подружек, что ли, нет у нее?

…а потом Ли исчезла и больше не появлялась, потому что поняла, как сильны ее чары и не хотела больше никому вредить… Она, конечно, очень страдала, земля ее не принимала, и носилась она по ветру среди полей и лесов, появляясь то здесь, то там, и душа ее жаждала быть человеком… Студент Цзы и Лянь-сян тоже сильно по ней тосковали, и вот в один прекрасный день по городу пошли слухи, что у одного богача, торговца Ши, умерла юная дочь, а к вечеру вдруг воскресла и говорит отцу и матери, что она совсем не их дочь, а покойная дочь судьи Ли и возлюбленная студента Цзы, а душа их бедной дочки теперь далеко…

Сян-цзэ недоумевает — как мог старик доверить эту роль своей внучке? До сих пор она играла только странствующего монаха, и даже в этой бессловесной маленькой роли Сяо Юй находил массу недоразумений, а тут… Гримом можно подправить лицо, костюм скроет недостатки фигуры, а слабый неустойчивый голос? А угловатые манеры? Что говорить, любой юноша куда лучше сыграл бы роль соблазнительной бесовки, чем нелепая Юнь-цяо…

…А дело было так. В своих метаниях бесовка Ли случайно залетела в дом торговца и увидела, что на постели лежит умирающая девушка, в беспамятстве устремилась к ней и слилась с ее телом. Но вот беда — эта девица Ши совсем не блистала красотой, и, посмотрев на себя в зеркало, Ли горько заплакала и застыдилась своего вида. Как теперь показаться студенту? Став человеком, она готова была бежать к нему с радостной вестью, а теперь принялась выть и стонать, а потом легла в постель, накрылась одеялом и так лежала больше недели, не принимая ни пищу, ни питье. Все ее тело стало опухать и покрываться зудящими корками, а на девятый день вдруг кожа слезла и Ли стала красавицей, как и прежде. Тут же сыграли свадьбу, и зажили они счастливо втроем: Цзы-мин, лиса Лянь-сян и Ли, ставшая теперь человеком…

Наверняка старый хитрец что-то задумал, в противном случае безголосую толстуху освищут при первом же выходе и пьеса провалится. Может быть, именно это ему и нужно? Сегодня Сян-цзэ ничего не купила, кроме цветочного мыла и пары теплых чулок, выходной пропал зря… зато Юнь-цяо довольна покупками — теперь есть из чего шить костюмы. Такие кисти брать или сякие? Не тонковата ли золотая нитка? Какие шаровары подойдут к розовому платью? Посторонний наблюдатель не усомнился бы в том, что юная ученица спрашивает совета у маститой портнихи Сян-цзэ. А Юнь-цяо сшила уже не меньше сотни костюмов…

…Вскоре у Лянь-сян родился сын, а сама она захворала и с каждым днем все больше слабела… но вот что странно — она не пускала к себе врачей, как будто хотела умереть, и говорила: «Перестаньте же плакать, я рада умереть, возможно, мне тоже удастся стать человеком, и мы снова встретимся…» С этими словами Лянь умерла, и ее труп превратился в лисицу, так что хоронить пришлось в закрытом гробу. Прошло лет десять, и вот однажды в дом стучит нищенка и просит купить у нее девочку, а девочка эта — вылитая Лянь-сян. Цзы-мин с женой, конечно, сразу же купили ее и стали расспрашивать, но девочка их совсем не помнила, говорила, что зовут ее Янь и она три года как сирота, хотя вся ее наружность — и лицо, и манеры, и голос… тогда Ли сильно шлепнула ее по затылку и закричала: сестрица Лянь, а сестрица Лянь! И девочка что-то смутно стала припоминать, как будто просыпаясь ото сна, и вдруг воскликнула: «Да, да! Ну конечно! Ты та самая сестрица Ли, что стыдилась быть бесом!» И рассказала им, что когда она родилась, то сразу же заговорила, но это было сочтено зловещим знаком, и родители стали поить ее собачьей кровью, чтобы снять проклятие. От этого сознание прошлой жизни помутнело, а затем исчезло… Потом она познакомилась со своим сыном, который был старше ее на год, и стали жить все вместе, как прежде. А весной Ли и новая Лянь-сян говорят Цзы-мину: «Мы в двух жизнях своих были дружны и больше не хотим разлучаться. Надо бы зарыть наши кости в одну яму, чтобы и после всегда быть нам вместе». Цзы согласился, достал из могилы лисий скелет, отнес на могилу дочери судьи Ли и похоронил их вместе…

Конечно, Сян-цзэ сердита только на себя, не надо было идти на поводу. Девочке надо принимать витамины, сероватая бледность кожи еще не признак болезни, но питается она явно не правильно…

— А ты придешь в пятницу? У нас, считай, премьера «Санчакоу», Тан-хоя теперь играет новый актер, Чжу Дэ, дед говорил?

— Не получится, в среду мы уезжаем в Шанхай.

— Ух ты! На экскурсию?

— Ну, если Алексей Григорьевич захочет остаться на выходные… а так по работе, конечно.

— А я никогда не была в Шанхае, я вообще нигде была, только в Чанша, но там неинтересно… На автобусе поедете?

— На поезде.

— Жаль… А то я бы с вами напросилась, дед меня с вами точно бы отпустил…

Все-таки ужасно наглая девица, наглая и бездарная… Особенно противно, когда люди ведут себя так нагло, не имея на то оснований. Наверное, хочет походить на старика… а зря, не ее случай. У Сян-цзэ начинает болеть голова, в правом виске уже пульсирует тупая боль, надо поскорее на воздух. Она знает, что еле заметный надбровный шрам постепенно наливается кровью. Этот шрам — подарочек Сяо Юя… он как лакмусовая бумажка, стоит ей всерьез разозлиться, сразу — напоминание… Так. Надоело.

Аппетита все равно нет, тем более при виде того, как Юнь-цяо расковыривает и уплетает голубя. Сян-цзэ терпеть не может это коронное блюдо местной кухни — голубь целиком запекается на углях, в перьях… Фу. Надо ж было заказать эту дрянь. Запах горелых перьев. Сейчас Сян-цзэ «вспомнит» о каком-нибудь важном деле, попрощается и быстро уйдет…

Все магазины открыты, но почему-то пропало желание… хотя ничего странного. Не сказать, чтоб внучка сильно испортила настроение, его и так не было… Ходить по центру опасно, можно столкнуться с Юнь-цяо и раскроется обман. Купить чай и сразу домой… На улице Чжуншань открылся новый магазинчик, отлично, как раз по пути… А потом можно будет зайти в храм Гуйюань, почему бы и нет? Она давно собиралась. Интересно, помнит Фэй-янь их детский уговор? Если она еще жива… В пятнадцать лет Сян-цзэ увезли в Чунцин, а ее подругу на север, в Ланьчжоу, и больше они не виделись. Была война, японцы приближались к Уханю, все разбегались кто куда… девочки договорились, что если потеряются и не смогут найти друг друга, оставить весточку о себе под большим серым камнем в персиковом саду храма Гуйюань. Они даже выдолбили специальное отверстие и закрыли маленьким острым камешком — незаметный для посторонних тайник. Камень по-прежнему на месте, но записки от Фэй-янь там нет, Сян-цзэ проверила сразу после приезда, еще прошлым летом… Хотела сама написать, но почему-то не стала… Почему? Наверное, потому что была не одна… да и глупо вспоминать какие-то детские клятвы. Дом Фэй-янь на Яньцзяндадао разрушен, соседние дома пустуют, никто ничего не знает… Их дом тоже разрушен, все заросло… Вот парадокс — живая плотность вещей в их разрушенном доме куда более реальна, чем, например, ее обжитая квартира в Пекине, не говоря уже о комнате в общежитии… Даже не надо закрывать глаза, чтобы мысленно потрогать резной буфет с закругленными стеклами, его гладкие и шершавые места, почувствовать его запах. Да… сентиментальные настроения — признак надвигающейся старости, не иначе… Эти чулки, чулочный магазин, эта бумажка… вот что ее поразило. Пожилая продавщица с неприятно обвисшим лицом записала и сунула ей в карман адрес своего магазина. Выйдя на улицу, Сян-цзэ уже собиралась выбросить этот клочок, но мельком прочитала имя женщины. Чжан Цю-жун. Это могло быть и ее имя… Фамилия Чжан не редкость, конечно… но Цю-жун! Мама рассказывала, что так хотел назвать Сян-цзэ отец — Осеннее Лицо, потому что она родилась вместе с осенью… но мама воспротивилась — очень поэтично, но что это за имя для девочки? Осеннее лицо, увядшее лицо… И странно, что как раз сегодня утром Сян-цзэ вспоминала об этом, глядя на себя в зеркало. Мама не увидит ее осеннее лицо, а оно уже меняется. Кожа стала менее эластичной, это незаметно, но вмятинки от подушки разглаживаются теперь не так быстро… Если прижать пальцами внешние уголки глаз и моргать быстро-быстро и делать так каждый день, веки не будут опускаться… и тончайшие морщинки долгие годы останутся заметны только себе самой… а если походить по комнате с высунутым языком, отлично укрепляется подбородок. Ну и кремы, разумеется… Можно сохранить и мертвое тело, притираниями всякими… а не только живое. Когда она начала сохранять свое тело? Лет в тридцать, наверное… ну да, уже в Пекине. Ольга Петровна изобретала чудодейственные маски, и всякий раз, заходя в гости, Сян-цзэ становилась то розовой, то зеленоватой, то липко-прозрачной… Но выглядеть стала лучше, это факт. Хотя нет, в Шанхае она изредка посещала массажный салон… А зачем сохранять тело? Чтобы помедленней превращаться в морщинистого бульдога Чжан Цю-жун… Возможно, на старости лет она тоже будет торговать чулками? Что-то в этом есть, какой-то знак… Нет, сегодня она уже никуда не пойдет, такая темень… и надо успеть на семичасовой паром. В прошлую субботу улицы освещались куда лучше в честь Восьмого марта… Идиотская вечеринка, испорченное соусом красное платье, их ранний уход и то, что могло бы наконец произойти в его комнате… но жена Котова вдруг надумала рожать раньше срока. Как назло… Таких совпадений просто так не бывает… И Сяо Юй заявил ей прямо, без всяких своих кривляний: «У вас с ним разные судьбы, сама ведь знаешь, и не держи его… Считай, что он мертвец, помнишь Ду Фу?

С мертвым простишься — словно проглочено навек.

Если ж с живым — будешь грустить без конца!»

Легко сказать… Самое ужасное, что, идя к старику за советом, она искренне хочет поступить так, как он скажет… Только так. А получается наоборот. Похоже, стараясь выпутаться, она совсем увязла…

Понедельник, 17 марта 1958 года, Учан

В среду с Зориным, Котовым и Шуваловым едем на совещание в Шанхай, из кит. товарищей едет Чжоу Цюбо (зам Сян Ли-саня). При восстановлении ж/д моста в Шанхайском порту, разбитого воздушной бомбардировкой Чан Кай-ши (налеты производились с острова Тайвань), возник ряд проблем, которые и предстоит обсудить на совещании, приедут также товарищи из Пекина и Ханчжоу. У Николая Котова родилась дочь (3 кг), назвали Полина, в честь его мамы, жена с дочкой вчера отбыли курьерским в Харбин, а оттуда поедут домой, в Хабаровск. Интересно, что девочка родилась в Международный женский день — 8 Марта, хотя и немного раньше срока.

Сегодня утром состоялось заседание, связанное с нашей поездкой в Шанхай. Вдруг кто-то из кит. товарищей, кажется, Сунь Сю, заметил муху, сидящую на оконной раме. Он тихонько подкрался и хотел прихлопнуть ее газетой, но муха перелетела на стекло. Что тут началось! Все кит. товарищи повскакивали со своих мест и давай загонять ее в пустой угол (видимо, эта процедура у них уже отработана), мы же только диву давались. Хотя муха была довольно сонной и летала вяловато, на нее потратили не меньше четверти часа, и только потом продолжилось заседание. Если так же будет и в Шанхае, боюсь, двух дней нам не хватит.

* * *

Оказывается, мы с Ясиром Арафатом одновременно находились в коме, правда, он потом умер. Полдня я тут смотрю телевизор, не могу удержаться, а надо бы вынести его из палаты. На азиатские страны обрушилось цунами, погибло почти триста тысяч человек. Неужели в наше время нельзя предсказывать такие бедствия? Но самое поразительное в том, что не найдено трупов животных — за несколько часов до катастрофы все они ушли от берега, даже птицы улетели. А люди ничего не чувствуют… По Европе прошли ураганы и наводнения, в Америке селевые оползни и пожары, в России случилась небывало теплая зима, даже в Сибири растаял снег и медведи вылезли из берлог. А Канары, наоборот, замело снегом — черт-те что происходит. Махмуд Аббас ведет себя пока хорошо. Все боялись, что со смертью Ясира арабы-террористы совсем выйдут из под контроля, но пока все спокойно. Даже несмотря на то, что он мечтал быть захороненным в Долине Царей, а Израиль ему отказал. Вернее, его праху. Вчера я попросила доктора Шама об одолжении, наверное, это неудобно… хотя он сам предложил. Дело в том, что среди вещей Макса, вывезенных его родителями из иерусалимской квартиры, не оказалось дневников деда, которые он взял у меня почитать. Вдруг их еще не выкинули? Мало надежды, конечно, но через месяц-другой и того не будет. Телефон квартиры не отвечает — значит, новые жильцы пока не въехали, Миша обещал съездить в Иерусалим и найти хозяина; вполне возможно, что дневники валяются в квартире, еще вариант, что они на работе у Макса. Главное, сама собиралась отнести их на помойку, а теперь вдруг стало жаль. Тем более, Максу нравилось их читать, что-то он находил в них.

Миша весьма серьезно относится к тому, что я пережила в коме, говорит, что подобные случаи описаны в медицинской литературе, и многие факты затем подтверждались. Например, один француз из Реймса обратился за врачебной помощью из-за навязчивых видений, в которых он видел себя пожилым евреем, сожженным в немецком концлагере вместе с семьей. Мало того, он прекрасно помнил, как его звали, где он раньше жил (где-то под Краковом), помнил свой адрес и даже обстановку в доме. Он мог описать каждую деталь — деревья в саду, фамильные часы с гравировкой и т. п. Навязчивые состояния не поддавались лечению, и тогда врач посоветовал ему съездить в Польшу и найти это место. Все совпало — он нашел свой дом, в котором проживала семья его младшего брата, то есть брата из прошлой жизни. Драгоценности, которые накануне ареста еврей замуровал в стене, тоже сохранились. И еще. Один польский раввин, каббалист, сказал ему, что таких случаев немало, хотя обычно люди не помнят прошлую жизнь так четко, как этот француз. Якобы души людей, замученных в концлагерях, в ужасе разлетались в разные стороны и очень быстро возрождались в соседних странах — в Польше, Франции, Австрии, Италии и др. Оказалось, что в Польше есть специальная еврейская организация, которая помогает людям воссоздать свое прошлое, если они уверены, что были евреями. А я ни в чем не уверена и не знаю, куда мне ехать, чтобы отыскать знакомые места. Мои воспоминания годятся разве что для дамского романа, может быть, и в самом деле когда-нибудь напишу… Рабби Ицхак из Цфата говорил, что я кого-то любила и потеряла (надо будет расспросить его поподробнее), похоже на правду, я помню это чувство. Лето, я бегу по сосновому лесу, даже запах помню — запах хвои и гари. Мне тяжело дышать, я спешу, чтобы увидеть какого-то мужчину, вроде бы он вот-вот уезжает, а я его люблю… но образ ускользает от меня — высокий, чуть полноватый мужчина, в светлом костюме, или это какая-то военная форма? В моих видениях он всегда со спины. То сидит с удочкой на берегу, а я наблюдаю издалека, то мы вместе стоим на большом причале, ночью. Вода так странно блестит, так вязко плещется, как будто покрыта нефтью. Он обнимает меня, я вижу его глаза близко-близко, но только глаза… Очень может быть, что у меня от него был ребенок, хотя я не помню себя беременной. Помню маленькое тельце, все перепачканное кровью, оно страшно кричит, я обтираю его большой белой тряпкой, потом закутываю в какое-то одеяло, все это происходит в маленькой комнате с зелеными стенами. Потом мы идем по длинному, тускло освещенному коридору, похоже на общежитие. Он идет впереди и несет ребенка, я за ним, мне тяжело идти, я опираюсь на какую-то полную женщину. На мне красное платье, все в больших темных пятнах (видимо, кровь). Что произошло с этим ребенком, непонятно, мне кажется — он не выжил. Но лучше продолжу свое прошлое жизнеописание по порядку. Мои детские воспоминания заканчиваются на том, как пожилая женщина увезла меня на пароходе в город, со всех сторон окруженный горами. Его улочки круто спускались к реке, извилисто огибая холмы, а дома теснились на более-менее пологих склонах. Впечатления о городе носят отрывочный и неясный характер, и я уже об этом писала. Дальше. Я — взрослая девушка в огромном портовом городе на берегу моря или океана. Я очень хорошо его помню, надо посмотреть фотографии азиатских портов. Эта часть воспоминаний самая «неприличная». Количество мужчин, с которыми я там встречалась, и изощренные любовные отношения скорее всего свидетельствуют о древней профессии (как это ни прискорбно). Я не была дешевой портовой шлюхой — те стояли вдоль улиц, одетые безвкусно и вызывающе. Их боевая раскраска и вульгарные манеры привлекали небогатых клиентов. В холода трусы и бюстгальтер надевались прямо поверх спортивного костюма, а кружевная комбинация — на шубу или облезлый тулуп. Я, видимо, была из дорогих, работала в шикарном борделе. Комнаты там были обтянуты шелком, на полу мягкие циновки и шкуры. Помню, что у входа меня встречала пожилая улыбчивая горбунья в кимоно, с высокой блестящей прической, напоминающей черную раковину. Я лежу в теплой воде, на поверхности плавают лепестки разных цветов. После ванны две девушки, почти голые, делают мне массаж, легонько втирают в кожу ароматные масла. Иногда массаж делает красивый молодой мужчина, это еще приятнее… Царит полумрак, хотя вокруг расставлено-развешано множество цветных светильников. Кажется, я получала от встреч со своими клиентами не меньше удовольствия, чем они, не помню некрасивых или старых. Короче говоря, нравилось мне это дело. Зарабатывала я, очевидно, неплохо, потому что жила в чудесном доме (вряд ли, конечно, он был моей собственностью). Этот дом я любила и вижу очень явственно. Двухэтажный, снаружи отделан серой галькой, утопленной в цементе. Резные красные двери, за ними вторые, с мелкой сеткой. Вокруг дома — веранда, на которой стояли плетеная мебель и кадки с цветами. В маленьком садике росли экзотические деревья, названий которых я не знаю, а веранда была увита бело-красными розами. Помню свою спальню, там был огромный шкаф из светлого дерева и такая же кровать с резной спинкой. Резьба изображала сидящих на ветках и летающих птиц. Стены тоже были темные, кажется, синие, и такие же плотные шторы на окнах. А в углу стояла костяная фигурка какого-то восточного божества (не меньше метра высотой), изображавшая пузатого мужчину с разинутым в хохоте огромным ртом.

Помню кабинет (вероятно, хозяйский) с множеством книжных шкафов и письменным столом, над которым висело два портрета — мужчины и женщины, помню узорчатый паркет, одинаковый во всех комнатах. Кухню не помню, скорее всего, в доме была прислуга. Такой эпизод: мы пьем чай на веранде вдвоем с молодым человеком азиатской внешности, он в очках и в белой рубашке. Из дома выходит женщина лет сорока в широких синих брюках и такой же блузе, она несет на большом подносе прибор типа примуса, из которого вырываются языки пламени, ставит его на стол и водружает на огонь кастрюлю. Затем приносит блюдо с осьминогами и с легким поклоном удаляется. Мы захватываем палочками скрюченных тварей, окунаем в кипящую воду и, смеясь, кормим друг друга. С этим юношей мы также гуляли по набережной, и он так трепетно обнимал меня за плечи. Еще купались в безлюдной бухте и рассматривали серебристых рыбок в откатывающей от берега волне. Кто этот приличный скромный юноша, с виду типичный бедный студент? Я хорошо помню его лицо, его очки в металлической оправе, но был ли у нас секс? Не знаю. Не думаю, что он мог оплачивать мои услуги. Если следовать обычной логике, можно предположить, что он был моим бескорыстным возлюбленным, попросту говоря, милым альфонсом.

* * *

Суббота, 22 марта 1958 года, Шанхай

Сижу в гостинице с температурой 39,5, а все наши гуляют. Всю ночь не спал, лихорадило, мучила сильная боль в правом боку, гостиничный врач дал выпить аспирин и другие таблетки — согрелся, стало чуть легче. Вроде это сильный бронхит, лишь бы не воспаление легких. Скорее всего, я простудился во время прогулки на катере по Хуанпу, которую нам устроили в первый день совещания. В Ухань отбываем в воскресенье вечером, так что и завтрашний день придется провести «взаперти», усиленно массируя точки, которые показал враг. Оказывается, во время Цинской императорской династии (самой последней) иглоукалывание в Китае запретили из-за соображений стыдливости, чтобы не оголять пациентов. Правительство Чан Кай-ши, ориентированное на Запад, тоже не приветствовало свою древнюю медицину, и только Мао Цзэ-дун возродил это искусство. Я уже видел, как Котова вылечили от ожогов, причем даже без иглоукалывания, одними движениями рук, и вот снова удивился — если и правда, воздействуя на разные точки, можно делать человеку полное обезболивание при операциях, не используя наркоза, да и вообще лечить все основные болезни, почему это не используется повсеместно? Ведь это дешево, а производство лекарств стоит больших денег.

В Шанхае я уже был проездом, в 1955-м, в этот раз думал лучше познакомиться с городом, что ж, не повезло. Но все же запишу свои впечатления (к тому же и делать больше нечего). Подъезжая к Шанхаю, я не заметил пригородов, город начался как-то сразу с улиц, беспорядочного нагромождения очень ветхих построек. Кровли — черепичные и соломенные, кругом висит цветное белье. Совещание было назначено только на 16 часов (к этому времени должны были прибыть пекинские товарищи), и нам предложили прогулку на катере с завтраком. Сам город почти полностью расположен на реке Хуанпу, перед самым впадением ее в море. Тут же она соединяется и с рекой Янцзы. Портовые причалы не имеют конца, беспрерывной цепью стоят суда разных стран, часто в 2–3 ряда, их десятки тысяч, а также баржи, большие и малые. Видели огромный пароход «Анатолий Серов». Крыши многих домов, складов, а особенно нефтехранилищ имеют защитную раскраску, еще совсем недавно на город производились налеты с Тайваня. Много разрушенных складов, причалов. Особенно пострадал железнодорожный порт. Мы осмотрели уцелевшие опоры моста, который предстоит восстанавливать; проблема в том, что его необходимо расширить, слишком возрос грузооборот. На мой взгляд, от этой идеи лучше отказаться, логичнее строить заново, но у китайских товарищей другое мнение, и нам остается лишь высказать конструктивные предложения.

По каналу, прорытому специально для соединения железнодорожного пакгауза с рекой Хуанпу, наш катер проплыл на саму ж/д станцию. Оборудование этой станции весьма устаревшее, на всем печать технической отсталости: паровозы 50-летней давности, маломощные вагоны, ручные стрелки на жестких тягах и т. д., — но зато какой идеальный порядок, чистота, какая организация труда! На наших глазах за несколько минут был расформирован поезд (серийными толчками), станционный диспетчер сидит прямо напротив грузового, они все время в контакте и т. д. Я уже не раз отмечал, что любое старое оборудование, которым располагает Китай, используется бережно и на все 100 %.

Так мы путешествовали по Хуанпу больше двух часов и наконец приблизились к устью реки Янцзы, которая так широка в этом месте, что противоположного берега совсем не видно — сплошная водная даль. Говорят, во время дождей Хуанпу часто выходит из берегов, и тогда жители прилегающих районов передвигаются по улицам на лодках.

Наша гостиница «Интурист» — 17-этажная, мы живем на 17-м, и вид из окна впечатляет. Правда, сильные порывы ветра немного раскачивают здание, наверху это чувствуется. В Шанхае проживает 6,5 млн населения, это город-гигант, стиль зданий в основном европейский (национального стиля я не видел). А ветхие лачужки или сплошь застроенные лавчонками улицы еще имеются, но уже не характерны для города. Окружающие гостиницу дома в основном 3-4-этажные, типовые, построенные англичанами. Крыши у многих ровные, выложенные плитами, на одной из них разместился гараж и автомастерская, на другой — велосипедный магазин и т. д. Невдалеке видна Советская выставка промышленных достижений, с виду — точно такая же, как в Пекине.

Только что мне принесли свежие газеты — «Правда» и «Дружба», — других нет.

* * *

Ну вот, доигралась, испортила человеку жизнь… И самое неприятное — ходит теперь довольная. А чему радоваться? Принять его предложение… об этом даже лучше не думать, куда она поедет и с какой стати? Женится на ней, объяснит жене… бред сумасшедшего! Конечно, его напугало это сборище идиотов, уволили лучших специалистов, а теперь собирают консилиум… А газеты? Советская модель развития устарела, для СССР теперь собственные интересы стоят на первом месте, а интересы Китая — на втором… А как еще может быть?! Наоборот? Мао совсем обнаглел… И она со своими россказнями… какого черта? Как будто специально проверяла его, вот и получилось… Если верить Сяо, ничего ей не угрожает… мелкая беспартийная сошка, кому она нужна? Много чести… Ужасная история. Как хорошо, что у них тогда ничего не вышло и что сейчас он заболел… Такая дурость! Даже не было ничего… а он предлагает пожениться, нельзя быть таким порядочным… Может быть, это температура? В таком состоянии что угодно придет в голову, очень может быть… сжимал ее руку, говорил сбивчиво… все-таки глупо, что они до сих пор не переспали, вышло-то хуже, прямо как в романах… В русских причем… и это она виновата, строила из себя не пойми что, надо было еще осенью, и нормально… в худшем случае — три дня угрызений, у него же совершенно здоровая психика… к весне могли бы уже надоесть друг другу… скучал бы сейчас по жене, а так… Вот чего она добивалась? Чтобы он совсем спятил? Надо признать, что да… Она и сама похоже уже того… любовь… как тургеневская девица на выданье, томные взгляды, сплошная недосказанность… Знал бы он про ее похождения, все эти массажные салоны так называемые… даже встречаясь с Шэном, позволяла себе, а ведь собирались пожениться. Просто теперь это слишком дорого для нее, в Пекине перед отъездом потратила последние деньги… такая несправедливость, что услуги мужчин так дорого стоят, женщины куда дешевле… зато никакого идиотизма, вполне оздоровительная процедура, на пару месяцев можно расслабиться… А если и правда уехать в Россию, начать новую жизнь… сбежать, хотя какая разница? Она не боится, конечно, скорее всего ее и правда не тронут, будет себе водить экскурсии, как водила… так и состарится. А там… нет, жизнь разбивать она никому не хочет, может и правда выйти замуж, развестись… уехать в большой город, в Ленинград, например… интересно… нет никаких причин уезжать и никаких оставаться…

Незаметно для себя Сян-цзэ дошла до конца парка Бунд и машинально повернула обратно. Лучше ходить под защитой деревьев, не так дует… Ветер свирепствует, скоро и она заболеет, наверное… Хоть и ветер, от смога щиплет глаза, все-таки в Ухане дышится легче. Знакомые места, покрасили их с Шэном скамеечку… а там теперь что… кинотеатр? Пойти в кино? «Фея спустилась на землю»… ну нет, сколько можно. Кан Шэн был такой романтичный, посвящал ей стихи… и без оружия пошел на баррикады, так глупо… близорукий Шэн и полчища коммунистов, захватывающих Шанхай… а она в это время читала Ли Бо и ничего не почувствовала… Не чувствует и сейчас, хоть бы раз сходила на кладбище… Интересно, кто сейчас живет в ее доме? Какой-нибудь член КПК, не иначе… Все-таки жаль, этот дом был самым любимым, и ведь он совсем маленький, даже японцы его не тронули… просто кому-то понадобился, это ясно… ведь не отобрали же у семьи Цао четырехэтажный особняк… Кстати… может быть, навестить Цао? Наверное, они обрадуются… только зачем это надо? Так мало осталось знакомых, а видеть никого неохота… начнутся расспросы. Цао. Их безвкусные фонарики, все это бессмысленное вязание, пыльные вещи… у всех длинные щеки и добрые глазки, на всех одно лицо. Сян-цзэ вдруг поняла, что ее воспоминания о прошлом становятся все короче. Пунктирнее. Это Ольга Петровна обожала красочные истории, могла бы стать писательницей… и из Сян-цзэ вытягивала подробности… А как он выглядел? А прическа? А какие там росли цветы? И что ты в этот момент подумала? И Сян-цзэ, предугадывая вопросы, рассказывала вполне обстоятельно… всплывали какие-то дальние родственники, случайные знакомцы, попутчики… и даже кое-как прояснялась безликая масса бывших сокурсников… со смертью Ольги мысли о прошлом упростились. Кан Шэн? Первая любовь — однокурсник — стихи, ночные купания — раздавленные очки, положенные в гроб его мамой. Фэй-янь? Подруга детства — ссоры и примирения — клятва у камня… все, пожалуй. Отец… Синий костюм, всегда строгий и тяжело дышит — возлагал на нее надежды — висел… Сяо Юй… с ним сложнее. Хотя это уже настоящее. Лягушачье мясо сочное и нежное, но главное — зажарить его с хрустящей соленой корочкой. И пиво. Где-то неподалеку был один ресторанчик… да. Пиво и лягушки.

* * *

Суббота, 5 апреля 1958 года, Учан

Ну вот, кажется, наконец-то выкарабкался из болезни. Все-таки подхватил воспаление легких, пришлось две недели колоть антибиотики, но в понедельник выхожу на работу. За время болезни моя комната постепенно превратилась в рабочий кабинет, с утра до вечера дверь не закрывается, так что болеть уже нет никакого смысла (тем более, что в коридорах красят стены и все запахи — у меня). Вынужденное физическое бездействие — и вот, пожалуйста, бессонница. В окно светит огромная полная луна, совершенно круглая, а шторы забрали в стирку. Пока я болел, значительно потеплело, весна вступила в свои права — все цветет, вот только не щебечут птицы. Завтра в Ухане грандиозное событие: ожидается прибытие тов. Мао Цзэ-дуна. С начала января он находится в длительной поездке по стране, уже посетил многие южные провинции, затем был в Маньчжурии, Сычуани и теперь приплывает пароходом из Чэнду в Ухань. Все три города — Ханькоу, Учан и Ханьян — готовятся к торжественной встрече, хотя основные мероприятия пройдут в Ханькоу. Мао пробудет тут около недели, ожидается, что в среду утром он посетит металлургический комбинат, а после обеда будет осматривать наш объект. По этому случаю уже две недели готовим отчетный доклад, с которым выступит Сян Ли-сань, необходимо уложиться в пять минут, при этом осветив все аспекты строительства. Однажды я уже видел Мао вблизи, при самых неожиданных обстоятельствах. Это было в 1956 году в Монголии, на станции Дархан. В это время в Ухане уже шла подготовка к строительству моста, но нас с Тарановым откомандировали на две недели в Монголию, чтобы мы приняли участие в работе строительной комиссии (китайско-монголо-советской). В то время Китай активно помогал Монголии в строительстве Улан-Баторской дороги, и немудрено: ведь через монгольскую территорию безостановочно идет поток грузов — из Китая в СССР и обратно. В задачу комиссии входила инспекция всех строящихся объектов (в том числе мостов), на служебном поезде мы должны были проехать по всей дороге, от станции Эрлянь до cm. Наушки. И вот однажды вечером, когда мы стояли на станции Дархан, вдруг в вагон-ресторан заходит небольшая группа людей, и среди них я узнаю Тен Ден-юаня, министра жел. дорог КНР, с ним-то мы уже были знакомы. Я удивился, толкаю в бок Таранова, мол — он или не он? А Таранов вообще потерял дар речи, потому что он узнал самого Председателя Мао. Оказалось, что Мао и несколько министров направлялись в Улан-Батор, на встречу с тов. Цеденбалом, осматривая по дороге хозяйство основных транспортных узлов Монголии. Кто-то сказал, что на станции находится сборная комиссия дороги, и вот они с ходу, никого не предупреждая, решили к нам зайти. Все члены нашей комиссии, включая и китайцев, и монголов, долго не могли «очухаться». Тов. Мао вел себя по-простому, оживленно, много шутил, хотя задавал и серьезные вопросы со знанием дела. Они пробыли в вагоне около часа, об этой встрече я рассказывал Вале, но в дневник так и не записал почему-то. Вот теперь, благодаря бессоннице, восполняю этот пробел. Что мне больше всего запомнилось в облике Мао? Пожалуй, его обаятельная лучезарная улыбка, хорошие белые зубы и шелковистая кожа. Даже его руки выглядели гладкими и по-женски изящными, хотя всем известно, что жизнь Мао Цзэ-дуна была полна тягот походной жизни, болезней и лишений.

Воскресенье, 6 апреля 1958 года, Учан, 15.30

Открыл настежь окно, потому что задыхаюсь от краски и снова опухли и слезятся глаза. Примерно в 10 утра в Ханькоу прибыл Мао, и сейчас еще ликование в самом разгаре — мимо окна то и дело пролетают воздушные шары, раздаются радостные крики, по городу ездят машины с громкоговорителями — транслируют то песни, то какие-то объявления. И это здесь, в Учане. Что же творится на другой стороне реки?! Все наши утром тоже отправились в Ханькоу, хотя и без переводчиков (их подключили к уборке и украшению территории). Так что в общежитии я, кажется, остался один — «сижу за решеткой в темнице сырой».

Недавно выходил на кухню вскипятить чайник и поразился, как быстро работают ремонтники. Наш этаж уже полностью готов, а в торце коридора художник расписывает стену (уже заканчивает, а ведь утром только намечал рисунок). На картине изображен огромный барабан, вокруг которого собрались люди разных профессий — сталевар, солдат, враг, крестьянин, строитель и др. У всех в обеих руках красные палочки с бантами, которыми они со всей силы (показан большой размах рук) бьют по этому барабану. Кроме иероглифов, есть надпись на русском: «Сильнее ударим в барабаны большого скачка!»

По комнате гуляют сквозняки, и вряд ли это на пользу лечению. Наверное, оденусь сейчас потеплее и пойду прогуляюсь по набережной, подышу немного.

Таймень, хариус, ленок, щука… а, окунь, конечно… а в Эстонии что ловилось? Не бог весть что… пару плотвичек, вот в Забайкалье, в Беклемишевских озерах все просто кишит… А в Монголии так и не удалось порыбачить… а там лосось, говорят, крупнее сибирского… Да… надо признать, что его расшатавшиеся нервы успокаиваются только рыбалкой, а что ему мешает? Купить спиннинг — и на Дунху, прямо в следующие выходные… Дышится особенно хорошо, пахнет весной… Заводы теперь дымят и в выходные, но не сегодня… Сегодня повсюду митинги и гулянья. Как удачно он выбрался на прогулку, главное не попасть в толчею… Пожалуй, одеться можно было и полегче… А что если купить спиннинг прямо сейчас? Ведь наверняка тот базарчик сегодня работает… хотя нет, на набережной уж точно не протолкнешься, лучше в другой день… Или проверить, вдруг не так много народу? Деньги с собой… Надо же, две недели всего проболел, даже меньше, а от воздуха опьянел совершенно… ноги куда-то несут, мысли путаются… Среди этих улочек мрачновато, конечно… ни одного тебе деревца, ни кустика…

Первое, что его поразило, — это очередь на паром в Ханькоу, как километровая змея она тянулась вдоль набережной… Второе — сам паром. Мало того что он стал ярко-красным. Паром весь трепетал флагами, а в самом его центре, как гигантский застывший парус, красовался портрет Председателя Мао. Ветер был вождю нипочем — так хорошо его закрепили…

А в остальном все было нормально, даже велосипедисты уже разъезжали свободно… Васильков не спешил спускаться на набережную, полюбовался на свежую зелень только что распустившихся кустов, с виду напоминающих сирень… заметил, что подстригли конусом можжевельник, растущий вдоль аллеи, а возле скамеек поставили кадки с цветущими деревцами… ну вот и весна. Закатное солнце все еще пригревало. Он решил немного посидеть, чтобы отдохнули отвыкшие от ходьбы ноги, но тут же почувствовал неладное — каменные скамейки все еще прятали зимний холод, лучше уж найти деревянную…

Нет, правильно он оделся, на набережной совсем не жарко, так, где тут у них… странно, раньше всегда где-то здесь были спиннинги… по-хорошему, надо было заставить Щупина, сломал — так будь добр, покупай новый… сам виноват, нечего было давать снасти кому попало… Сколько же тут всякой дряни… и главное, с каким убеждением! Хоть в честь праздника не хватали бы за одежду… надо было дойти до универмага, далековато, конечно… Черт, похоже, нету сегодня спиннингов… а удочку он и сам сделает, даже лучше… надо только купить леску, крючки и грузила… Неужели?! Он не верит своим глазам, это же… старик Сяо Юй! Торгуется с продавцом шкур… а эти двое… ну да, художник и этот их актер высоченный… похоже, закупают реквизит…

— Ваньшан хао!

— Ни хао, ни хао!

— Ни го дэ хао ма?

— Хай кэй… Хэнь гаосин цзяндао ни! Мафань, шаодэн йся, во яо май…

— Дуй, данжань![33]

Конечно он подождет, даже забавно посмотреть, как старик сцепился со шкурником… они что, все до единой решили купить? Ну надо же… как они их, интересно, потащат… А если старик думает и его приспособить? Похоже, надо сматываться…

— Дуйбуци, хэнь ихань, во цзюэдэ бу шуфу… Цзай цзянь!

— Бу, бу! Цйн юньсюй во яоцйн ни дао цзюйюань…[34]

Ну вот, он как чувствовал… какой еще театр? Старик увлекал его вниз, к пристани, правда, на помощь явно не рассчитывал — те двое уже бодро шагали далеко впереди, взвалив на спины огромнейшие тюки…

Все так же цепко держась за его локоть, Сяо вдруг выхватил из груды какого-то хлама старые весы и стал торговаться… но цена его возмутила, и он с ходу переключился на гнутый медный таз соседнего торговца. Купив за десять фыней таз и потрепанное ципао[35], старик довольно подмигнул Василькову:

— Дяоюй?

— Ши… Во сйхуань дяоюй[36].

Ну да… он и забыл про висящий на шее моток лески… Все-таки со стариком у него хорошо получается… как-то четко тот произносит слова, и даже если попадается непонятное слово, то общий смысл… Сян-цзэ? Он говорит ему что-то про Сян-цзэ… странно. Она должна скоро прийти в театр посмотреть репетицию? Он что-то путает, ее же забрали украшать зал заседаний…

Хм, старик уверяет, что он недавно встретил ее в Ханькоу… что спектакля сегодня не будет… но будет репетиция и она зайдет посмотреть… Он уверен? Ни цюэсинь ма? Вроде уверен… Чего? Ну да, кашель у меня, кэсоу, кэсоу! Ши!.. Чжи кэсоудэ яо? Не понял… А, у него там есть какое-то лекарство… нет уж, хватит с меня, спасибо… Сесе, Сяо Юй, сесе нинь! Не могу. Завтра иду на работу, во цзай! На ра-бо-ту… А куда он машет? А, понятно… у них там какой-то катерок или баржа… нет, вроде катерок… что?.. Говорит, что на нем можно будет вернуться назад в Учан… вместе с Сян-цзэ… а в котором часу, интересно? Что значит «да»? Ши, ши! Да вижу я, что паром перегружен сегодня… Хотя какая разница, за деньги всегда можно кого-то найти, не проблема… Опять он дадакает… Что «да»? Не понимаю, о чем он…

— Ши?! Во бу минбай… А, ши! В смысле в десять вечера… Ну ладно тогда… Во туньи![37]

_____

В жизни Юнь-цяо не красотка, конечно… но на сцене ничего, смотрится. Плачет вполне натурально… и голосок довольно приятный… Странно… да нет, она не такая уж чурка, Сян-цзэ явно преувеличивает… я не знаток, конечно, но даже в сравнении с этой, второй… вполне. Сзади ему послышалось какое-то движение, обернулся — нет, не она… Может быть, Сяо Юй все-таки ошибся? Что-то перепутал… Но если она сама заходила в театр… странно. Надо подождать еще полчаса и домой… доберется и без катера как-нибудь… а то глупо — вдруг Сян-цзэ это ляпнула, чтоб отвязаться от старика? На нее не похоже, но мало ли… завтра выходить на работу, а он тут расселся, сейчас еще и заснет, чего доброго… А эта настойка действительно хороша, горло прямо отдыхает… не то что наши микстуры, толку от них…

За ходом репетиции Васильков наблюдал из третьего ряда, ему нужно было сразу сесть ближе к выходу, а теперь неудобно… он поминутно поворачивал голову к двери, да нет, уже посекундно… потому что хотел первым увидеть Сян-цзэ… Тем не менее он согрелся… не то чтобы уходить не хотелось, но от чая он бы не отказался. Просто глупо получается — они себе репетируют, а он уже два часа ждет Сян-цзэ… Старик вон мечется по сцене… похоже на птицу с переломанными крыльями… а на самом деле что он, интересно, изображает… и сколько все это будет продолжаться, непонятно, надо ж было так завязнуть…

Пал жертвой восточного гостеприимства, у них же свои правила… может, по этикету китаец должен затащить к себе гостя, если тот сразу и наотрез не отказывается… черт знает. И наговорить ему кучу любезностей… вот как понимать старикана? Заявил, что эту пьесу он посвящает ему… И как на это вообще реагировать… В каком смысле? Там у него студент живет с двумя женщинами, причем одна оборотень, а другая тоже… ведьма, кажется… Он что, намекает на него и Сян-цзэ? И на его жену… тогда это просто хамство какое-то. Так и сказал: «Чжэ ши гэй нйдэ йгэ сяо лиу»[38].

Или такая болтовня у них в порядке вещей? Дарят же луну возлюбленным… может, это у них театральная этика — дарить пьесу первому зрителю… ну да, старик же совсем из другого теста, наверняка чтит традиции. Как там она рассказывала… ужасно смешно… Вот и Сяо Юй туда же…

Васильков стал припоминать, что Сян-цзэ как-то рассказывала о старых китайских обычаях, и он до слез хохотал… вот так всегда у него — не запишешь, и вылетит из головы… Как же там… они должны были превозносить собеседника, а сами унижаться, и семью свою унижать, да, точно! Если один спросит: «Как поживает ваша драгоценная супруга?» Другой скажет: «Спасибо, моя дубина здорова, а как чувствует себя ваша несравненная жена и детки?», и тот ответит: «Мое мелкое комнатное ничтожество и грязные поросята в порядке…» А себя тоже обзывали с фантазией — и собачьими сыновьями, и отбросами… лишь бы погаже. Такой вот этикет… это еще со злыми духами как-то связано… чтобы духи не позавидовали красоте и богатству, если подслушают разговор…

Черт, все же он задремал… А время? Почти восемь… А Сян-цзэ?! Конечно ее нет, она бы разбудила… На сцене уже никого, как это его угораздило? Ну ладно, поспал в театре… для разнообразия, пора и честь знать. А вот и Сяо, зовет его… Может, она все-таки пришла?

Главное, следить за временем… хоть старик и уверяет, что его проводят… да и катер подождет, раз договорились, все равно надо выйти вовремя, без четверти десять… а сейчас уже начало десятого… Сяо Юй на вершине блаженства — водит палочкой по медному тазу и мурлычет… забавный старик… а звуки и правда интересные, как это у него получается… Даже хорошо, что немного вздремнул, усталость как рукой сняло… главное, заполучил прекрасное лекарство, ради этого стоило съездить… хуже всего эти гнилые остаточные симптомы, а тут принял пару капель и здоров как бык… он мне что-то говорит, или это песня такая? Показывает пятерню…

— Скажите, господин Кот, почему у меня пять внуков? А? И внучка? А ведь не было ни одной жены!

— Ну… вам повезло, Сяо Лао[39].

— Ха! Это верно! Просто я много дружил с красотками из зеленых домов. Ты понимаешь? А ты? Ты их любишь?

— Я… Как сказать… у нас нет зеленых домов… Я — нет.

— Нет! А красотки есть, понимаешь? Скажи, где твоя женщина? У тебя она есть?

— Она… я не знаю. Сейчас нет.

— Вот! Не хочешь отдыхать и болеешь. Поэтому ты больной. Звери могут любить раз в году, а люди — нет. Люди должны любить постоянно, все время… так надо — чтобы инь-ян, понимаешь? А ты все думаешь, думаешь… у-у-у-у… мысли-мысли-мысли, от них вянут цветы! Хочешь в зеленый дом? Я покажу.

— А… спасибо… но… нет, я не хочу. Я не могу… за деньги.

— Дешево! Это очень дешево! Хочешь, я заплачу? Там чудесные девушки, путь чистой любви, понимаешь? Посмотри на меня — хорош? Много ци! Много лет правильной любви, а твой стебель почти уже высох, не жалко?

Старик совсем спятил, тащит его в какой-то бордель… Да, разошелся не на шутку, в мужской-то компании, видела бы Сян-цзэ… девочек ему подавай… она говорит, что ему больше ста, никогда не поверю… а если спросить прямо в лоб? «Ни до да?» Это же самый обычный вопрос, все отвечают, даже женщины… у них неприлично скрывать свой возраст…

— Уважаемый Сяо Юй, а сколько вам лет?

— Ха! Сначала скажи, сколько тебе?

— М-м… как это…

— Да покажи на пальцах! Четыре и два? Сорок два? Врешь! Птички столько не живут.

— Но… это же… спать… сон!

— Я тоже твой сон!

Все понятно… когда Сян-цзэ спрашивала старика про эти его птичьи сны, тот ничего толком не сказал, мол, сны как сны, всякое бывает… зато теперь использовал, чтоб не отвечать на вопрос…

— А ты плохая птица, глупая! Вот скажи — когда ты птица, ты ведь хочешь быть человеком, да?

— Ну да…

— А когда ты человек, когда ты в своем теле, ты хочешь быть этой птицей, а?

— Птицей? Нет… пожалуй, нет.

— Ну вот видишь! Полдела сделано!

— Я не понимаю, Сяо Лао…

— А я не понимаю, где эта паршивка, принесет она нам воду для рук или нет… Юнь-цяо! Ли Юнь-цяо! Сиди! Я сам тебя провожу, только найду ее. Можешь принять еще пару капель, две капли, больше не надо! И будешь завтра ого-го-го! Есть у тебя еще чай? Давай свой пузырек, я капну тебе прямо в чай. Так и принимай — пять днем, две на ночь. Понял?

— Да, мне понятно, большое спасибо…

Да… Васильков… и мужик ты никудышный, и птица плохая… Зато китайский явно продвинулся… она наверняка удивится, как ловко он поговорил со стариком, совершенно без помощи… только тема уж больно… это он не расскажет, конечно… так, болтали о том, о сем, о театре… О, вот и Юнь-цяо нашлась…

Когда внучка подавала им чай, Васильков уже высказал ей комплименты — и про наряды, и про то, как играла. Он и правда был удивлен — девушка сильно похорошела, прямо не узнать… Похудела, это само собой… дело не в этом. Юнь-цяо вдруг по-женски оформилась, все было красиво: и плавная неторопливость походки, и новая прическа, и лицо… лицо — вот что главное! Юньцяо будто сменила кожу, как будто сбросила свою старую негодную кожу, серовато-угреватую… особенно изрытую на лбу… юношеская страсть давить прыщи была и у него, хорошо что мать за этим следила… а то бы на всю жизнь себя изуродовал. Да… такое неожиданное преображение внучки Сяо его поразило… Свой лоб она всегда прикрывала челкой, а тут — волосы убраны, гладко зачесаны назад, чистый высокий лоб… от шрамов и следа не осталось. Видать, не обошлось без деда… он ведь травник, наверняка потрудился над внучкой…

Васильков наблюдал за девушкой, да… небо и земля. Юнь-цяо принесла большую чашу и полотенца, оставив все это на столике, стала расправлять смятые стариком подушки… Она была в серебристо-сером ципао, как все же великолепно придумано это традиционное платье… облегает фигуру, но всегда подчеркивает только достоинства, а мелкие недостатки даже скрывает… это точно, ципао украшает любых женщин, даже толстух… и хорошо, что оно опять входит в моду… нельзя же всю жизнь ходить в бесформенных робах… у нас даже при Сталине такого не было, наоборот… Но фигура Юнь-цяо теперь просто великолепна, какие там недостатки… в высоких разрезах ципао мелькали стройные ноги девушки, и он ведь хорошо помнит — раньше икры были почти неразвиты, ноги толстоваты… невероятно. Нога просматривалась от середины бедра, прямо-таки точеная ножка танцовщицы… Теперь Юнь-цяо собирала разбросанные по комнате музыкальные инструменты, любит старик это дело — подудеть в какой-нибудь хитрый рожок, или свиснуть в дудку, или неожиданно ударить по висящей в углу тарелке… сегодня извлекал звуки из медного таза… Юнь-цяо улыбается ему… а, ну да, конечно… прислонившись к стене, он чуть не раздавил многоствольную флейту. Глупо все время молчать… надо что-то сказать… Например, сказать, как ей подходит этот серый цвет… а как это… можно так: «серый вам очень к лицу», это он сможет… так, «серый» будет «хуйсэдэ»…

Васильков почувствовал неладное… да уж, похоже, он слишком расслабился… следил взглядом за соблазнительной девушкой, думал, что все под контролем… но это слово… черт, оказалось весьма коварным, произнеся про себя «хуйсэдэ», он ощутил такой прилив возбуждения, что… а плащ остался в зрительном зале… как же он теперь встанет? И где так долго носит старика, заснул он там, что ли? Боже мой… Юнь-цяо присаживается рядом с ним… что это… притрагивается рукой к его восставшему члену… она улыбается, расстегивает свои перламутровые пуговицы… она в своем уме, или… о боже, это невыносимо, надо… она сбрасывает ципао, она совсем обнаженная! Так вот что задумал старый сводник, сейчас же надо сказать ей… но зачем… почему она так близко… невозможно… что за странное… как будто окунули в горячую ванну в одежде… он не должен… какая у нее свежая грудь, кожа… его пальцы скользят, как по шелку… но это же… что она… что она делает… как это может быть… о-о-о… чтобы ртом…

* * *

Только что посмотрела английский документальный фильм про королевство Мустанг в Непале, жаль, что не с начала.

Там находится несколько храмов и монастырей (они даже древнее, чем в Тибете), фрески которых нуждаются в реставрации. И вот король Мустанга, получив благословение далай-ламы, пригласил самых лучших европейских специалистов, чтобы те привели их в порядок. Тут и возник конфликт: реставраторы считают, что фрески не надо полностью восстанавливать, то есть закрашивать трещины и обновлять краски. Обсыпавшиеся части фресок они просто покрыли белилами и черным контуром дорисовали лица и фигуры богов, очень схематично, а трещины в стенах укрепили и тоже оставили. Нам, говорят, реставраторская этика не позволяет их трогать, коллеги не поймут. Фрески, мол, принадлежат своему времени, что мы их, акриловыми красками должны раскрашивать? А король Мустанга пытается им объяснить, что для его народа эти фрески — не искусство, а образ жизни, и поэтому должны хорошо выглядеть, оставить так — с трещинами, с подтеками, — значит оскорбить божества. А реставраторы недоумевают — как можно посягать на древнейший культурный слой? Тогда приходят буддийские монахи и верховные ламы и тоже проводят беседу с реставраторами — мол, тело человека тоже ведь со временем того… и душа обретает новое тело, вот и фрески надо обновить, чего ж цепляться за старое? Надо, чтоб было красиво. Всегда эти фрески разрушались, и всегда люди их восстанавливали… А реставраторам по фигу весь этот буддизм, они же профессионалы и стоят на своем: культурным вандализмом заниматься не имеем права — хотите, сами закрашивайте, если сможете. Король Мустанга уже чуть не плачет, подбородок трясется у старика, прямо жалко. Вы что, говорит, даже не закроете эти трещины? Они же прямо по лицам проходят, как шрамы! А те не понимают — они же все пропитали растворами, шрамы укрепили и замазали темной краской, чтоб не сильно бросались в глаза, чего же еще? Так и не нашли стороны общий язык, и отсутствующие части богов придется раскрашивать местным умельцам. Непонятно даже, на чьей стороне автор фильма, скорее всего, на «мустанговской», очень уж гнусно выглядят реставраторы… хотя не факт. Но благородные лица жителей королевства, их сдержанность и терпеливая логика так явно контрастируют с возмущенными возгласами вредных прыщавых реставраторов, что авторская позиция и не требуется. Меня этот фильм чем-то поразил, пока не пойму даже… Лицами. На улице не встретишь «мустанговцев» (или мустангцев?), зато «реставраторов» хоть отбавляй. И еще тот факт, что в королевстве живет всего несколько тысяч человек, и окружают его высочайшие вершины мира, один Эверест чего стоит. Добраться туда можно только пешком — несколько дней пути через семь горных перевалов и глубоких ущелий, и еще речные переправы. Местные ламы охраняют тайну древнего манускрипта, в котором есть указание на приход Будды. И вот получается, что тупые европейцы, проделав весь этот путь, пытались навязать им свои представления о культуре…

Мише отдали дневники деда — они лежали в шкафу на работе у Макса, все 26. Отдали еще книги на русском — Ерофеева, Пелевина и Гессе, — и тетрадку про пейсов (оказывается, Макс тоже вел дневник под названием «Байки из склепа») — все это привез мне Миша. Я пролистала записи Макса — это не личный, а, скорее, служебный дневник, довольно интересный документ, поэтому я хочу сделать себе ксерокопию. А потом отдам тетрадь его родителям.

Только я настроилась продолжать, как медсестра Хана вкатила в палату закуски. А теперь отправилась за выпивкой. Оказалось, у доктора Давида Ильича Кемница сегодня день рождения. У меня есть три ангела-хранителя в этой больнице — Миша, доктор Кемниц и Хана.

* * *

Мама улыбается… Она надела тот самый платочек, который он привез из Торжка, перед самой войной… а щи уже остыли. Но не доесть — значит обидеть маму…

— Спасибо, мам, очень вкусно. Я так соскучился по щам из печи…

— А ты, Алешенька, еще как-нибудь заходи…

Мамины пальцы теребят бахрому на косынке, выдают беспокойство — наверное, не решается о чем-то спросить. Как увеличились ее руки, мужские, да и только, узловатые пальцы, вросшие ногти… и все приходится делать одной: и дом, и огород, и скотина… что поделать, дети ей теперь не помощники, все трое ученые… так ведь и сама об этом мечтала, и гордится…

— Анечка стала такая хозяюшка, так она мне помогает… все сама, все сама… даже корову доить научилась.

И замолчала. Он хочет еще расспросить о сестре, но почему-то стесняется. А младший брат Колька… как он теперь? Чем занимается? Колька был, конечно, ябедой… мама сама его за это ругала. Интересно, они тут все вместе живут или в разных домах? Он не решается спросить, не хочет ее волновать, вдруг мама заплачет… сейчас она так хорошо улыбается. Зачем напоминать, что брат с сестрой погибли у нее на глазах… хотя… что это он, в самом деле? Мама ведь тоже погибла, ну да, все вместе… их эшелон разбомбили, Аня погибла сразу, а мама с Колькой побежали к лесу… но не успели… ну конечно!

— Мам, ну что ты все молчишь, рассказала бы, как вы живете… как Аня? Нашла себе жениха?

— Ну что ты, Алешенька, какие тут женихи… но мы ничего живем, неплохо, вот корова вчера отелилась… Николай у нас по ягоды ходит, по грибы… да и огород теперь на нем держится, представляешь? Помнишь, как он истерики отцу закатывал, когда маленький был? «Не люблю в глязи ковыляться!» — а теперь полюбил… и деревья там у него, только все какая-то кислятина, в сыром виде невозможно… ай…айва, что ли, потом эта, алыча… это такие сливы, много чего… и все кислое… он-то ест, кислоты ему не хватает, наверное… а мы с Аней в виде варенья. Ну вот, летом работы хватает… А зимой мы радио слушаем… всех вспоминаем… да сам знаешь, какая наша жизнь крестьянская… все хорошо, не волнуйся. Жаль только, тебя теперь редко видим… да… какой ты был у меня хороший сынок, главный мой помощник…

Вдруг деревянный стол, за которым они сидели, стал невероятно большим… комната исчезла, он видел перед собой только грубо обструганные доски стола… Это сон, подумал Васильков. И в тот же момент проснулся.

Мама. Надо же, ему приснилась мама… прямо как живая… Он сохранял ее образ, не спешил открывать глаза. Он знал — чтобы не дать воспоминаниям ускользнуть, нужно как можно дольше не пускать в глаза дневной свет… Как хорошо, что ему приснилась мама… как будто и правда побывал в гостях… Наконец веки открылись сами. Что это… так тускло… на чем это он лежит… что за дурацкая шкура… Не может быть! Рядом с собой он увидел обнаженную спящую женщину… Юнь-цяо?!

Васильков вспомнил все. Он в театре! Предавался разврату с внучкой Сяо Юя! Неописуемому разврату… картины этой ночи мелькали одна за другой… боже, какое бесстыдство… А работа?! Ну конечно, половина девятого, он опоздал на работу! Его наверняка уже ищут… как же он мог?! Но он… он почему-то одет… наверное, когда все закончилось, пытался все же уйти, но свалился и заснул… этого он не помнит… Что… это? Глаза уже привыкли к полумраку и он вдруг заметил, что у двери, слегка прислонившись к косяку, безмолвно стоит какая-то фигура… не может быть… но сомнений быть не могло — Сян-цзэ. Она молчала. И смотрела прямо на него… Холодный пот прошиб Василькова… пульс стучал в висках… вся кровь отхлынула от тела и прилила к голове… он не мог проглотить слюну, накопившуюся во рту… казалось, что огромный распухший язык перекрыл горло… еще сдавило грудь… и он не мог пошевелиться… а если его парализовало… он как-то слабо и безразлично подумал, что, наверное, сейчас умрет… еле-еле подумал… Увидев, что ее присутствие обнаружено, Сян-цзэ подошла чуть ближе… он видел ее глаза. В них не было ничего: ни удивления, ни возмущения… ни брезгливости… Ничего. Потом она ушла. Слыша, как удаляются по коридору ее шаги, Васильков заплакал. Вернее, он почувствовал, что по лицу течет что-то горячее… зато и дыхание постепенно налаживалось… да, слезы принесли некоторое облегчение его организму.

Его могли искать еще со вчерашнего вечера… если кто-то заметил, что его нет на месте… наверняка подняли тревогу. А она… что бы я на ее месте подумал? Что меня уже нет в живых… Она прибежала к своему старику, а тут… Какая мерзость! Тот, кто ей клялся в любви, валяется на шкуре с голой бабой… Да еще не просто бабой… да какая уже разница! Он потерял ее, навсегда потерял! Нет, неспроста это все получилось… совсем неспроста! Старик подстроил все это специально… он ведь против того, чтобы мы с ней были вместе, неизвестно почему, но против, это чувствуется… О господи… к тому же… он первый раз в жизни изменил жене… Почти год он боролся со своими чувствами к любимой женщине! Измучился сам, ее измучил… чтобы в конце концов переспать с первой попавшейся девкой! И кто поверит… он с ненавистью взглянул на старикову внучку. Юнь-цяо по-прежнему спала и размеренно дышала во сне… Васильков вскочил, поискал глазами свой плащ… а, он же в зрительном зале. На столике стоял пузырек, подаренный ему вчера Сяо Юем. Его осенило — ну конечно, вот оно что! Сначала подсунул ему хорошее лекарство, а потом, когда подливал в чай, незаметно подменил… и напоил его черт-те чем напоследок… и прислал свою внучку… вот гад! Теперь все кончено. Как он посмотрит на Сян-цзэ?! Что ей скажет? Как он будет… было бы лучше… никогда уже с ней не встречаться… а она его переводчица, ужас! Скорее отсюда! Только бы ни на кого тут не наткнуться…

Васильков выглянул в коридор. Никого… большой соблазн — добежать до конца коридора и сразу оказаться на улице… но тогда ему не миновать повторного воспаления легких. Надо забрать плащ. А кошелек?! Он был в кармане брюк… слава богу… на месте. Да черт с ним, с этим плащом! Надо сматываться.

А на улице сегодня совсем тепло… но на пароме всегда сильный ветер. Без пяти девять… если поспешить, он еще успеет, черт! Наверняка она тоже там будет… ну да, приплыла восьмичасовым, и теперь… Нет, невозможно, он не может… а на работе? Все равно через какой-то час-полтора они встретятся… только не сейчас! Лучше он наймет моторную лодку или баржу… или нет, он зайдет в торговый центр на Цзефандадао, купит новый плащ на подстежке… это весеннее тепло обманчивое, а ему нельзя заболеть… или нет, он купит куртку, самую неприметную, паршивенькую курточку… незачем ему теперь разгуливать в длинном плаще…

Какая грязная вода… Особенно, когда она так близко. После ночного дождя Янцзы взбаламутилась песком и илом, да и вообще… грязная река, почему ее назвали голубой, непонятно… Васильков сидел на корме, его слегка тошнило. Неудивительно, ведь он не ел со вчерашнего дня… пообедал и пошел на прогулку. И ничего уже не вернешь… Хорошо еще, что не успел ничего написать Вале… хотя он и не собирался. Думал лично поговорить с ней… да и Сян-цзэ не дала пока согласия… А вдруг Сян-цзэ… нет, невозможно, этого она ему не простит… чушь какая! Разве в этом дело? Все, что между ними было… возвышенные чувства, поэзия, их прогулки… он все растоптал этой ночью. Не говоря уже о Вале… И ведь не скажешь — соблазнили, опоили… он мужчина, активное начало… Нет, старик абсолютно прав! Он жалкое ничтожество, какое же дерьмо… Надо было действовать… действовать! Принять решение, да в конце концов, съездить в Москву, развестись. А он все оттягивал, письма писал… не хотел никого обижать, а так не бывает! Мужчина… коммунист… гнать таких коммунистов, ему самому надо положить партбилет… если еще совесть осталась. Как он приедет домой, с какими глазами? Как ни в чем не бывало? А Сян-цзэ… за что ей все это… Как они теперь будут вместе работать?! Она ведь не может уволиться, обвинят еще в диверсии, такое сейчас творится… Хорошая куртка, теплая, как ватник… Это он должен уехать.

Мысль пришла неожиданно. Уехать. Надо поговорить с Сяном… скажу, что чувствую себя ужасно, что все время болит голова, всякое же бывает… к тому же я сам отказался от зимнего отпуска, а что тут осталось? Ничего важного… да! Шувалов прекрасно сам проведет испытания, это ему только на руку… в крайнем случае можно и Таранова из Москвы вызвать, он соавтор проекта… вот черт!

Лодка так резко свернула вправо, что Васильков еле успел схватиться за борт. Ну вот, окатило водой, правый рукав совершенно мокрый… Хозяин лодки совершил этот маневр, следуя указаниям патрульного катера, расчищающего проход какому-то важному судну. Этой внезапной встряски он уже не выдержал. Почувствовав, что рвотные позывы пересиливают, не стал больше противиться и отдал грязной реке Янцзы однородную зеленоватую жижу… скользкую, что и не сплюнешь… да и что еще могло быть в пустом желудке…

Он хотел сразу пойти на объект, но теперь, в таком виде… Теперь придется переодеваться. И надо что-то съесть, столовая уже закрыта… он постучит на кухню и попросит девочек хотя бы кусок хлеба с чаем. Васильков почти бежал… вернее, прилагал все усилия. Намокший рукав омерзительно холодил и создавал тяжесть… а ноги подкашивались от слабости… хорошо, что хоть не тошнило. Облезлый мокрый кот… набедокуривший… не зря зловредный старик так его называл… господин Кот… Во дворе общежития никого, только бригада китайских ремонтников закусывает в беседке… а кто может быть в такое время? Разумеется, все на работе… он машинально свернул в сторону столовой, но уже перед дверью понял, что так нельзя… Сначала надо привести себя в порядок. Господи, а ботинки-то… от воды у них почти отслоились подошвы…

— Привет! Как самочувствие?

Сян-цзэ стояла в дверях столовой, она только что вышла… пока он разглядывал подошвы.

— А я вас уже потеряла, вы в поликлинику ходили? Алексей Григорьевич… что это с вами? Вы весь мокрый, что случилось?!

Что это такое… почему она так… что она… что за бред, какая еще поликлиника… почему она это говорит… что делать… что он должен…

— Почему вы молчите?! Вы можете говорить? Пойдемте… пойдемте скорее в комнату, что же с вами произошло… вас что, ограбили?!

— Нет, нет! Я сам, я… Но вы же там были!

— Где я была?

— В театре, утром… я же вас видел. Подождите! Постойте, не надо меня никуда вести… Зачем это все?! Так еще хуже…

— Что хуже? Я не понимаю… какой театр?! О чем вы говорите?!

— О театре.

— Так… хорошо. Вы были в театре? С утра?

— Я там ночевал, и вы это прекрасно знаете…

— Я?!

— Да, вы! Или хотите сказать, что вы не были сегодня в Ханькоу?! И не приходили в театр?

— Господи, какой театр? Вы такой бледный, совершенно белый… Надо вызвать врача, я сейчас… вы дойдете до своей комнаты?

— Я дойду, я в порядке… Сян-цзэ, так нельзя, я же не сумасшедший… вы там были сегодня.

— Я проснулась сегодня в одиннадцать. Потому что до пяти утра мы с Хэ Луном делали панно из цветов… проснулась — а вас уже нет… и я не пойму, в чем вы меня обвиняете. И зачем вы поехали в Ханькоу… но сейчас это не важно, потому что вам плохо, давайте потом все выясним…

— Нет, это невозможно… подождите, я должен… еще последний вопрос, хорошо? Вы собирались вчера прийти на репетицию? Потому что ваш Сяо Юй затащил меня в театр, уверяя, что вы вот-вот придете… и я вас ждал.

— Вчера? Конечно нет… нет, в принципе я хотела посмотреть… я же говорила ему, что зайду через пару недель, когда вернется Юнь-цяо. Странно… почему он вдруг решил… Так значит, вы были на репетиции и остались ночевать, понятно… Пойдемте, не надо стоять на ветру, вы же простудитесь… Где вы так промокли?

— В реке… я плыл на лодке…

— Вот видите… знаете, как это опасно… Отец Юньцяо тоже вывалился из лодки, но домой не пошел, продолжал ловить рыбу… и теперь лежит при смерти, совсем молодой мужчина… Если Юнь-цяо успеет привезти ему лекарство, будет хорошо… но может и не успеть… а у вас только что было воспаление, ну как так можно?

— Я думаю, с отцом Юнь-цяо все в порядке. Не похоже, что у нее траур…

— Ну откуда вы знаете, что с ее отцом… А где ключ? Давайте, я открою…

— Я видел ее вчера на репетиции.

— Ты не мог ее видеть вчера, Юнь-цяо сейчас нет в городе…

«Ты»? А, ну да… они уже зашли в комнату… они же теперь на «ты».

— Юнь-цяо вчера репетировала, а потом мы пили чай… Я, Сяо Юй и его внучка…

— Но это невозможно, ты не мог ее видеть! В субботу вечером она села на пароход, я передала с ней посылку для тети и пару писем в Чунцин, меня попросили, не важно… пароход будет в Чунцине завтра днем, а Лучжоу еще дальше, понимаешь? Сегодня понедельник, значит… Юнь-цяо приедет домой в среду, а ты говоришь, что пил с ней чай…

— Значит, она сошла с парохода и вернулась назад.

— Нет… я не хочу с тобой спорить… вернулась так вернулась.

— Я… веду себя как сумасшедший? Ты это хочешь сказать? Я ее видел, ты мне не веришь?

— Просто… я не знаю, что думать… может быть, старик тебя разыграл? Он мог над тобой подшутить… не знаю, зачем ему это надо… ну просто потому, что ты ему нравишься… Говоришь, он заманил тебя в театр… ты можешь мне все рассказать по порядку? Пойми, первая остановка — в Шаши, даже если бы Юнь-цяо там вышла и тут же села на обратный пароход, она бы не успела, ты не мог ее видеть вчера… если только она не спрыгнула за борт… Ладно, я принесу чай, тебе надо согреться…

Дверь тихо щелкнула… Разыграл?! Его обманули?! Нет, так не бывает… ерунда… стоп! Старик подсунул ему девицу из борделя, похожую на свою внучку, ну да! И она… нет, она, конечно, стала красивее, но это была Юнь-цяо… Он не мог ошибиться, и голос… А та, вторая… которая Сян-цзэ? Тоже из борделя? Сян-цзэ была как две капли воды… это невозможно… о черт, она же сейчас придет, будет расспрашивать… нет! Он ничего ей не скажет, он должен сам во всем разобраться, он съездит в Ханькоу… но если Юнь-цяо и правда в субботу уехала… а если это ее сестра? Бред собачий, нет у нее никакой сестры, он же знает… тогда?! Все равно быть такого не может, чтобы чувства… можно как угодно обмануть человека, ввести в заблуждение… но чтобы так… Он еще в состоянии отличить сон от реальности… или уже нет? Но он все помнит! Как ждал ее в зрительном зале, в третьем ряду… как оглядывался на дверь, что думал в это время… про этикет… все помнит! Что бы там Сян-цзэ ни рассказывала про старика, такое никто не может… А потом они говорили про женщин, про его сон… во сне говорили про сон?! Но это еще ладно… а тело?! Женское тело?! Все то, что они с ней делали… нет, он сам поражался, конечно… он никогда ничего такого… да! Он был не в себе… но ему дали какие-то сильные капли… он действительно был как во сне, но это совесть его заснула, вот в чем фокус! Остальное-то он помнил… ее гладкое тело… цвет волос на лобке, как прикасался к ним языком, а она тихо посмеивалась… каждый изгиб… вкус рисовой пудры на своих губах, духи… все! И тот ее секрет, чтобы долго сохранять семя… он хорошо запомнил эту точку, у него получалось… что же это такое?!

Нет! Сны не такие… это все равно что сказать — там, за дверью, был сон, а в комнате — уже явь… где граница? Он встретил старика на базаре, они ехали на катере… потом зашли в театр, там уже шла репетиция… и на сцене была его внучка, она помахала ему рукой… потом старик вынес лекарство… Где? Когда это началось? А закончилось? Даже утром, когда он проснулся… а ведь ему снилась мама! И дальше тоже был сон, получается… рядом лежала Юнь-цяо, потом Сян-цзэ… Сян-цзэ! Она сейчас придет, боже… надо что-то придумать… запереть дверь? Нельзя, она будет стучать, да нет, как это запереть…

Васильков наконец-то снял с себя проклятую куртку, бросил на пол… Куртка уже не сон? Да нет, что за чушь, все это чушь… чушь! Он переспал с этой бабой, загримировали ее или нет… Юнь-цяо или не Юнь-цяо… это другой вопрос… он разберется в этом сам… да, сегодня же поедет в театр, и пусть только старик попробует… кто дал ему право так издеваться над людьми?

Васильков забрался под одеяло, накрылся с головой, отвернулся к стене. Когда придет Сян-цзэ, то подумает, что он заснул… не станет же она будить его, в самом деле… оставит чай и уйдет… так хочется чая…

Часть 5 ЕЩЕ ВЕСНА

Я любила воду. И плавала намного лучше, чем сейчас. Но я уже начинаю во всем сомневаться — вдруг воспоминания, связанные с водой, это мои собственные сны, а не события прошлой жизни? Так ведь часто бывает — плывешь куда-то во сне, плывешь… я думаю, так отдыхает душа. Моя, во всяком случае. Но море, которое мне снится в Израиле, всегда одинаковое — пустой пляж в Тель-Авиве, тот самый, на который мы изо дня в день ходили с родителями. Я оглядываюсь по сторонам — отдыхающих нет, я одна, так ведь сезон уже закончился, думаю. И иду купаться. Я плаваю и ныряю, изредка поглядывая на брошенную на берегу одежду, и всегда в этом сне я знаю, что спешить некуда, времени у меня предостаточно…

Там было совсем другое море, или океан? Еще была река, как жидкое стекло — такая искрящаяся и прозрачная, что приходилось щурить глаза, подходя к ней… это горная река, не широкая, быстрая, очень шумная, с острыми камнями у берега. И было гладкое голубое озеро, от него исходил покой… я сижу у самой воды и рассматриваю оттенки голубого — неоднородность воды… низкие лесистые горы, за ними — вершины высоких голых гор… небо, сползающее на эти вершины, тоже насчитывает десятки оттенков… «Все это похоже на огромную чашу, в которую налито озеро… а если выплеснуть его, сколько рыбы будет трепыхаться на дне… и не только… никто не знает, что там, на дне…» — думаю я. Но подобные мысли только подчеркивают, что я ни о чем не думаю… Неподалеку привязана лодка, я слежу, как она покачивается… у берега вода зеленоватая, я наклоняюсь и дую на нее, как будто остужая чай… и понимаю, что страшно хочу спать, что меня усыпил этот умиротворенный пейзаж, слишком умиротворенный… и что уже вечер, и купаться совсем не хочется.

Холодная горная река, наоборот, бодрила меня. Я опасалась заплывать на середину — слишком быстрая и ледяная вода. Она бурлила вокруг камней, больших и маленьких, брызги сверкали на солнце и ослепляли. Я думала — «сухая» вода. К ней невозможно было привыкнуть: сотни холодных иголочек впивались в кожу, дыхание перехватывало… этот холод струился сквозь тело, проносясь дальше, вперед, к маленькому водопаду. Отойдешь от берега, и поток подхватит тебя, и тогда… Такой живописный небольшой водопадик, но внизу ожидают острые камни, нет уж… я окуналась возле самого берега, с головой, — наверное, так чувствуешь себя, искупавшись зимой в проруби… Это место — одно из самых четких моих образов, вот оно, прямо перед глазами… Коричневатый валун служит ступенькой при спуске с высокого берега… на берегу растут ивы — их безвольные тонкие ветки ни с чем не перепутаешь… камни у самой воды темные, мелкие и острые… на подгнившем, но еще крепком стволе дерева можно посидеть и обсохнуть… другой берег всегда пуст, потому что скалист… только сосны кое-где изловчились уцепиться за камни… сосны, свернутые рогаликами… и такой шум, как будто журчание ручейка включили на максимальную громкость…

Это место меня удивляет: я помню, что купалась там и маленькой девочкой, и повзрослев, разве это возможно? Ведь меня куда-то увезли на пароходе после смерти «мамы». Потом я жила в большом портовом городе. Но все эпизоды, связанные с любовью к «мужчине без лица», происходили уже не там, где-то еще, но вот где… это самые «безмозглые» видения, я помню мало — в основном свои ощущения, но никак не окружающий пейзаж. Неужели я вернулась обратно? В тот город, где был мой театр, где умерла «мама»? Не знаю. Может быть, я была там проездом… а может, ничего вообще не было. И все мои видения — просто затянувшийся сон… или плод больного мозга, какие-нибудь архетипы, символы, Фрейд… мало ли что бывает. Например, детские комплексы, чувство вины… кстати, вины. С моим возлюбленным, «мужчиной без лица», связаны тревожные, неприятные чувства. Было и чувство вины. И потери. Возможно, он узнал о моем прошлом… или знал с самого начала? И решил порвать отношения… Я ищу его в огромной толпе людей, совершенно бессмысленное занятие — тысячи мелькающих лиц, кого тут можно найти? Вспоминается финал советской мелодрамы «Летят журавли»… что-то в этом роде. Или бегу по лесу, зная, что он вот-вот исчезнет из моей жизни, навсегда, точно это знаю… бегу и натыкаюсь на стволы, потому что в глазах слезы… Вот еще: я сижу у окна в общем вагоне, стиснутая людьми, поезд еще не тронулся, и я думаю — надо выйти, надо скорее отсюда выйти! Зачем я еду? Его там нет, он уехал, он никогда уже не вернется… в общем, понимаю, что ехать мне не надо, но продолжаю сидеть. Куда я бежала, куда ехала? И этот ребенок… И то, как мой возлюбленный сидел с удочкой на берегу озера. Я смотрела на него издалека, знал ли он, что я за ним наблюдаю? Эти видения — короткие бессвязные вспышки, самые бестолковые эпизоды. Но я уверена, что записывать все равно надо, пригодится. В больнице мне почти не снятся сны, проваливаюсь — и все. Даже «фирменного» про птичку ни разу не было.

* * *

…и всем нам стыдно, товарищи, что товарищ Цыпко поступил так опрометчиво, запятнав честь советского инженера и коммуниста, что потакая своим прихотям и мелкобуржуазным фантазиям, он поставил под удар весь наш коллектив и всех советских коммунистов, трудящихся на строительстве Уханьского металлургического комбината и на всех доблестных стройках китайского народа! И это в тот самый момент, когда…

Три часа уже продолжается… и еще столько же наверняка проторчим, спасибо Шувалову… вот ведь любят поговорить, а что тут… и так все ясно, скорей бы голосование… все равно исключат этого Цыпко, вряд ли многие будут против. Сидит весь съеженный, голову втянул… плачет он там, что ли? Прямо жалко… хороший хоть инженер, интересно?

…такому поступку нет оправдания, товарищи! Он показал нам свое истинное лицо — и это отнюдь не лицо коммуниста! И я не могу согласиться с предыдущим оратором, товарищем Янковским, что речь идет о безобразии, совершенном в состоянии алкогольного угара! Да, я не отрицаю, всем нам свойственны слабости, но тут сильно уж попахивает другим! И вы, товарищи, знаете, чем! Оппортунизмом и плехановщиной! Да! Это Плеханов, Каутский и иже с ними уверяли рабочий класс, что пролетарская идея вполне совместима с буржуазными замашками! И это привело к краху Второго Интернационала! Но и сейчас, в период развитого социализма, остаются сотни лазеек для оппортунизма…

А я ведь тоже как-то хотел прокатиться… в подпитии. Причем совсем недавно… раньше и в мыслях не было… ну да, вдруг стало интересно — что за ощущение такое… и рикша этот канючил всю дорогу, от самой пристани… «товарищ большой брат, ну пожалуйста, ну товарищ советский…» — пристал, как банный лист… Да… вот и меня могли бы точно так прорабатывать, хорош бы я был… А Шувалову этот спектакль как бальзам на душу, вот же подлая натура… еще и выступать наверняка пойдет… и зачем я дал себя вытащить? Ну, пригласили для количества на открытое партсобрание, потом напишут — также на собрании присутствовали ведущие инженеры-строители Уханьского моста, коммунисты Шувалов, Котов и Васильков… идиот я.

…Эксплуатация человека человеком отвратительна! Недопустимо унижение достоинства одного человека за счет другого! И наши китайские товарищи всемерно стараются изживать этот недостаток их общества, нести культуру в массы, разъяснять на местах… и на кого, скажите, равняться китайским трудящимся, если не на советских людей, тем более, коммунистов?! А этот коммунист ведет себя как барин-рабовладелец, он взгромоздился на бедного человека и погоняет его! Погоняет назад, в капитализм! С отсталостью необходимо бороться, товарищи, а не использовать ее в своих грязных целях! И это понимают все наши коммунисты, кроме так называемого коммуниста Цыпко! Как говорил Владимир Ильич Ленин, я процитирую: «Надо считаться с тем, на какой ступени развития стоит данная нация по пути от средневековья к пролетарской демократии». Да, товарищи, надо считаться и помогать! А Цыпко уронил честь…

А какое сегодня число… сегодня четверг, значит, десятое, черт… опять почти четыре дня провалялся с температурой. Но легкие вроде чистые… Надо было сразу ехать к старику, в тот же день, а то еще наговорит ей что-нибудь про меня, если еще не наговорил… только надо утром, и ничего там не пить, даже чай… и посмотреть на его внучку, тогда я сразу пойму… да, в субботу восьмичасовым… или взять служебный катер? И сказать Яо Дэ, что если через час не вернусь, пусть ищет меня в театре, или даже с ним вместе сходить, пусть на улице подождет, мало ли что… хотя неудобно. А как я буду… черт, как с ним разговаривать? Если ничего этого не было, да нет, невозможно… Сян-цзэ, допустим, не приходила… а рынок? Мы же там по-китайски разговаривали… да… а вдруг он и правда мне все это внушает, как гипнотизер… черт! Я же плохо говорю, даже с парикмахером сегодня не мог объясниться по-человечески… или вообще не ходить больше в этот театр, ну его к чертям собачьим… Цыпко… вот фамилия… ну да, все к тому идет — исключат из партии и вышлют из Китая…

* * *

Цветы с лепестками, точно нежный шелк… с изящными листочками, напоминающими бабочек из яшмы, да… это правда, есть знатные цветы, цветы-императрицы, и цветы-служанки… Слуги лотоса — тубероза (целомудренная бедность) и волчья ягода (уединенная чистота). А хризантеме сопутствует бегония — безмятежная радость… Белому пиону служит цветок нарцисса, самый воздушный и душой, и телом… Среди зимних пионов лучший сорт — это «Благоуханный музыкальный камень», а среди прочих пионов — «Танцующий львенок», они пастельных, нежных тонов… из хризантем самые лучшие те, у которых лепестки, как разноцветные перья цапли… как же их… кусок страницы оторван, ничего не поделаешь…

А цветы граната должны иметь два покрова… и спутники граната — ноготки и гибискус… странно, гибискус и сам ведь такой пышный… Значит, гибискус, ее любимый цветок, тоже слуга… этого следовало ожидать.

Юнь-цяо откладывает книжку. Пока она одна в каюте, надо привести себя в порядок, до Уханя осталось часа два, не больше… Дедушка не забыл, интересно? Если никто не встретит, ей не дотащить все это, особенно рога антилопы… куда подевалось зеркальце? Надо прижечь пару прыщей, слегка напудриться… вчера на палубе этот наглый верблюд заявил при всех, да еще специально, погромче: «Ай-я-яй, как не стыдно пудриться такой молоденькой девочке… надо бросать буржуйские штучки!» — и дунул ей в лицо, гад. А еще врач, убивать таких… харк туда, харк сюда… так и смотришь, чтоб не поскользнуться на его зеленой харкотине… Юнь-цяо рассматривает свой нос. Вот как с ним ходить без рисовой пудры? За эту поездку выросла куча новых угрей, фу… они вылезают, даже когда она просто морщит нос. Только не давить… ну всего один, вот этот… Нельзя же запудрить только нос и лоб, она же не клоун… приходится и все остальное. Какая она несчастная, ничего не помогает… а дедушка только посмеивается — все наладится. Сян-цзэ говорит, что все процедуры должны быть длительными, приготовить отвар и смачивать им кожу часа два… но это же не реально… хоть в зеркало не смотри. Ей хорошо говорить, с ее-то кожей… да еще в таком возрасте, это же подарок судьбы… а Юнь-цяо… даже не цветок-слуга, куда там… просто сорняк какой-то. Нос лоснится, лицо обветрено. В ноздре что-то болезненно зреет… в Лучжоу такая сырость.

Юнь-цяо расправляет челку и со всей силы прижимает ее ко лбу, как будто хочет приклеить… «Почему он намекал, что я могу подольше остаться в Лучжоу? Хочет избавиться? Но зачем… тогда зачем он дал мне эту роль?» Юнь-цяо знает, что глупо рассуждать о том, что и зачем делает старый Сяо… Неужели хочет всех распустить? Да нет, ерунда… он бы сказал. Никакой соразмерности — лицо широченное, отрезать бы по цуню[40] с каждой стороны… а рот как у куклы. Ротик… «Надо же, какой маленький ротик у девочки!» А некоторые думают, что она его специально втягивает… Но почему он перестал делать ей замечания? Она же чувствует, что у нее не выходит… Синь-лань поправляет, а ее нет… все это странно. И это упражнение… думать о себе в третьем лице… полгода она уже думает, а дальше что?

Юнь-цяо заплетает по бокам косички, стараясь прикрыть ими щеки, да… хоть такая прическа, хоть сякая… лучше ничего не менять… Остаться в Лучжоу?! Дед же прекрасно знает, что в самом Лучжоу у нее никого нет… что он имел в виду? Жить вместе с отцом в этой коммуне… как ее? «Красного флага». В этом общем бараке? Ужас, что она видела… В фасолевом супе плавали белые жирные червяки, и неудивительно, ведь они там повсюду… Юнь-цяо передернуло: она опять вспомнила всю эту картину. Пиала с рисом, из которого вылезла мохнатая гусеница… ими усеяна вся земля… они падают с неба… особенно там, где деревья… хотя цветущие яблони, опутанные блестящей белой паутиной, выглядят потрясающе. Как будто коконы гигантских насекомых, прямо дух захватывает… но яблок в этом году им не дождаться, червяки все сожрут… но когда она нашла червяка в волосах… сдохнуть можно. Ужас. Подниматься с воем сирены, в столовую — по свистку… такого она еще не видела… Говорят, вся эта мерзость расплодилась, потому что нет птиц… И главное, во всей Сычуани такое… и в Гуйчжоу, там даже еще раньше началось. Ладно бы только в деревнях, в городе тоже все в паутине… в реке вон их сколько плавало… А если и у нас?! Нет, этого она не вынесет…

Выйти постоять на палубе? Лучше не надо, там ветер, вся прическа растреплется… ну что же — она красавица, насколько это возможно, так, что там дальше… Не уметь выбрать правильный момент для созерцания и не оказать цветам должного уважения — значит навлечь на себя позор. Зимними цветами следует любоваться, когда небо проясняется после снегопада. Лучше всего это делать в новолуние, в уединенном домике. Цветы весны нужно созерцать при свете солнца, сидя в прохладный день на террасе. Летние цветы смотрятся всего лучше после дождя, при свежем ветре, в тени могучего дерева или на берегу бурного потока. Цветы осени прекраснее всего в лучах закатного солнца и в сгущающихся сумерках, близ ступенек крыльца, на дорожке, поросшей мхом…

* * *

Так-так… так… и что же это значит? Он поедет в Москву в конце мая, на две недели… а ей дают отпуск, это хорошо… но десятого июня ей необходимо прибыть в Пекин, билет ей оплатят туда и обратно… обратно… что значит проверка служебной деятельности? Какая у нее может быть деятельность? Деятельность… слово-то какое…

От управления до главного причала десять минут ходьбы, а если идти таким шагом, то и все пять… А пароход Юнь-цяо еще через полчаса… это по расписанию. Даже если придет вовремя, то пока пришвартуется… Надо где-то… в Ботанический сад — далеко, в центр сейчас неохота… придется погулять по набережной, но там, подальше… можно и в театр… заодно расспросить старика… хотя нет, она пойдет к нему завтра, сегодня что-то не то… и зачем ей так срочно понадобилось теткино письмо? Завтра можно забрать… вот книги, конечно… но что-то не верится, что ей передадут книги… Сначала Мао, теперь еще эта крыса, его жена… надо же такое придумать…

Во весь торец трехэтажного дома красовался портрет Цзян Цин в наглухо застегнутом армейском френче. Но поверх френча, с левой стороны, было нарисовано красное пылающее сердце, рассыпающее фонтаны искр. Жена Председателя стояла с гордо поднятой головой, протягивая вперед руки, причем довольно хищно… как будто хотела схватить какого-нибудь зазевавшегося прохожего, а надпись гласила: «Чтобы сделать большой скачок во всех областях, оседлайте ветер и пробивайтесь через волны!»

Сян-цзэ прибавила шагу. Пекин… конечно, в лучшем случае ее уволят, а в худшем… отправят исправляться в народную коммуну, повсюду теперь эти коммуны… или это еще не в худшем? Ей вдруг вспомнилась загадочная история с Ян Фанем, начальником Управления безопасности Шанхая… его тоже вызвали в Пекин для служебной проверки, и все… так и пропал, никто его больше не видел… и до сих пор неизвестно, куда его подевали… но это бред! Ян Фань и она… это бред. К тому же она-то командирована сюда из Пекина, там все начальство… может, и правда вдруг придумали проверку всех сотрудников… Все равно она чувствует, что назад уже не вернется… Что за толпа, почему они все не на работе? Впереди, под зажигательный бой барабанов, ярко одетые люди танцевали янгэ… какая тьма народу… Мао уплыл, а они все пляшут и пляшут.

Сян-цзэ свернула с набережной в переулок — чуть повыше есть скверик, где можно посидеть на скамейке, милый такой скверик среди домов, безветренный… Ян Фань был шанхайской знаменитостью, раскрыл покушение на мэра Чэнь И, но кому-то помешал… кому она может помешать? «Мы вытащим затаившихся эксплуататоров из их вонючих нор!» — заявил вчера Мао… так что… Птички? Надо же… как интересно.

В скверике собрались владельцы певчих птиц, да… правильно облюбовали скверик. Десятка три клеток было расставлено на скамейках, на земле, на принесенных из дому стульчиках, развешано на деревьях… сколько их… Надо же, она совсем не разбирается в птицах… вот это, видимо, канарейка… да, верно? Угадала… А это? Певчий дрозд… Где-то должен быть, наверное, соловей… такой серенький… Хозяева птиц в основном пожилые люди… и очень пожилые… Соревнование птиц пока не началось, зато запели хозяева. Подстелив газету, старик в бесформенном ватнике грузно взобрался на скамейку и неожиданно мощным басом грянул арию Бориса Годунова… а через минуту из противоположного конца сквера послышались игривые переливы тенорка — сопровождая пение смешными ужимками, кто-то вошел в роль Фигаро… еще один исполнитель распевался под деревом, желая вскоре удивить публику арией Мефистофеля, но его басок явно уступал «шаляпинскому» напору старика в дырявом ватнике… Птички, старички… Все скамейки заняты, надо возвращаться… это милое собрание отчего-то не вызывает умиления, хотя должно бы, наверное… на фоне всего остального… что-то не так… Сворачивая с набережной в этот переулок, она видела, как вдали показался пароход «Карл Маркс»… теперь он, наверное, уже подходит к фарватеру, минут через двадцать-тридцать можно встречать Юнь-цяо…

Но если сейчас, пока еще ничего не произошло, пока ее не уволили… разве она не имеет права съездить в Москву… на время отпуска? Ей должны выдать экскурсионную визу, причем здесь же, в Ханькоу… нет никаких причин для отказа… она работает… наверняка ей дадут эту визу…

* * *

…и вот я врываюсь к старикану и требую, чтобы он мне сказал всю правду… Было или не было? И я уже чувствую его эту наглую усмешечку… обычную… и скажет что-нибудь эдакое… «А ты как думаешь, это было или нет?» или там… «Наверное, это все птичка… может быть, это она? Стала наконец-то человеком и видишь, что натворила, но ты же сам этого хотел…» Точно ответит чушь и ничего мне не скажет… или про хвост, или что я потерял свой сук, выставит дураком и все… совершенно бесполезно с ним связываться. Вот если бы понять зачем… Зачем — как раз понятно, старика забавляет выделывать разные штуки с людьми, Сян-цзэ и не такое рассказывала… но в моем случае… он же преследовал какую-то цель? Показать, чего стоят все мои принципы? Разлучить нас? Или наоборот… заставить действовать… или просто разыграл — и все? Не смог удержаться… раз у него это так хорошо получается. Все любят делать то, что у них хорошо получается, зачем отказывать себе в удовольствии? Вот Котов всегда участвует в самодеятельности… а его жена вышивает крестиком собачек… А Мао переплыл Янцзы на глазах у изумленных трудящихся… потому что хорошо плавает. Я вот тоже… заядлый рыболов, а к охоте совершенно равнодушен… Но с другой стороны, если кто-то любит грабить и убивать, он преступник… и не могу же я врезать Шувалову, хотя у меня прекрасно бы получилось… и даже руки чешутся… А Сяо Юй считает, что ему все можно… не понятно, как быть… идти еще туда, пытаться что-то… Ему же наплевать, что я уже почти выздоравливал, а теперь опять еле живой… Прошелся по мосту, так чуть ветром не сдуло… с утра еще ничего, а к вечеру такая слабость, только бы до койки… и обязательно грелку под пятки, докатился… И все-таки.

Если бы он… рассказал Сян-цзэ о том, что произошло в театре… она же чувствует, что с ним там что-то, а он… говорит, что старик напоил его снадобьем… что он заснул и были разные видения, репетиция, разговоры… а он был уверен, что не спит… даже наутро. Он не хочет рассказывать ей, что было на самом деле… на самом деле?! Но ведь ничего не было! Значит… если я не хочу рассказывать про этот «сон» так называемый… вот и ответ! Выходит, я решил, что это со мной было! Было. Как ни назови… гипнозом, обмороком… розыгрышем, внушением… и незачем выспрашивать Сяо Юя, если я не рассказал ей… то что? А если мне просто стыдно? Ну да… вдруг это ее обидит… что это была не она… чушь! Сян-цзэ в этом смысле гораздо… и я даже мог бы… но как именно?! Сказать ей все, сказать полуправду или лучше ничего не говорить… Что честнее? Я провел ночь с Юнь-цяо… с ее призраком… неважно, да, я был одетым… скорее всего этого не было… в реальности. Но в реальности я… в реальной жизни с Валей, только с Валей… вот черт, я даже сам себе боюсь признаться… все события этой ночи я ощущаю острее, чем всю свою реальность… конечно, что касается таких отношений… с женщиной. И все помню… до таких подробностей… сказать об этом? Не знаю… но если не сказать о качестве этих воспоминаний… нет, видений… если не объяснить, КАК это происходило, то нужно ли вообще? А если сказать… нет, я… сейчас я не могу… просто нам надо уехать… я, кажется, засыпаю. Или спуститься на ужин… или лучше поспать… Стучат?!

Чтобы не разбудить, она постучала тихо… но дверь открылась почти сразу.

— Привет, это я, не спите? Останетесь без ужина, столовая уже закрывается… хотите, я принесу вам в комнату?

— Как закрывается? Еще же пятнадцать минут, я как раз собирался… нет уж, я сам, и так разленился до ужаса…

— Там уже моют полы.

— Иду! Все, даже переодеваться не буду… а… пойдете со мной за компанию? А то совсем нет аппетита…

Не попадает ключом в замок, какой-то он взбудораженный…

— Не вижу никакой связи… там, кстати, свинина с овощами, устраивает?

— Я только кошек не люблю… и засахаренные помидоры, вы же знаете. И это сунхуан… или худань… тьфу! В общем, тухлые яйца…

— А мясо собаки?

— Собак люблю. Особенно двадцать второго года рождения… и желательно, чтобы второго сентября, такую я бы съел с удовольствием…

— Тс-с-с… Ведите себя прилично…

Коридор пуст, но он же прекрасно знает, какая здесь слышимость…

— Хм, ну да… Да, так расскажите, зачем вас вызывали в управление?

— Ну, об этом лучше потом… поговорим. Кстати, только что я встретила Юнь-цяо, если вам еще интересно… тетя передала с ней пару словарей и письмо.

— Да? Ну и как… поживает Юнь-цяо?

— Вроде неплохо… повидала отца, говорит, что пошел на поправку. Завтра к ним зайду, хотите со мной? Сами с ней пообщаетесь… ну что, пойдете?

— В театр? Нет, я… нет, с меня хватит уже… впечатлений. А что пишет тетя?

— М-м-м… как вам сказать, тетя в порядке…

— Но что? Вы еще что-то хотели добавить…

— Да нет, все нормально.

— Не хотите мне говорить?

— Ну почему же… я думаю, как улучшить вам аппетит, вы же для этого меня позвали? Или, по крайней мере, не испортить…

— Что-то случилось?

— Да ничего не случилось… гусеницы какие-то там у них… давайте, я вам потом расскажу. Могу даже прочитать, если хотите…

* * *

Хотела собраться с мыслями и продолжить «прошлую жизнь», но что-то нет настроения… и давно уже нет, почти неделю я ничего не записывала. Скоро выйду из больницы и образы совсем потускнеют, даже сейчас мне уже трудно вспоминать так же сосредоточенно и подолгу, как в первое время… я устала думать об этом, мне просто надоело… поэтому неудивительно, что от смерти до следующего рождения все забывается, такие воспоминания только мешают человеку жить. Вот интересно, если б тот, кто раньше был моим дедом (если такой человек существует, конечно), прочел его дневники, он бы вспомнил свою прошлую жизнь? Думаю, что нет. И не потому, что дневники слишком формальны. Но зачем вся эта путаница нормальному человеку? Может сойти с ума. Ведь даже буддийские ламы не сразу себя вспоминают, только к 8-10 годам к ним медленно возвращается память… Вроде так, насколько я помню. Но если все это и правда существует, если такая информация хранится и передается из одной жизни в другую, то лет через 200–300 (если не раньше) наука до нее докопается. Научится вытаскивать из человека его прошлые жизни, может быть, даже распечатывать картинки. И не будет никаких секретов, все с детства будут знать, кем они были раньше… возможно такое? И родители будут говорить, например, так: «Ты у нас был убийцей в прошлой жизни, Петечка, вот и родился таким некрасивым, таким прыщавым уродом, к тому же тупым… но зато в приличной семье. Чего же ты хочешь? Не переживай, скажи еще спасибо, что руки-ноги целы… а будешь стараться, в следующий раз у тебя все наладится, ты на Павлика-то не смотри… Павлик в той жизни был круглый отличник, сын профессора, почти закончил институт. Жаль, конечно, что на него упал столб в самом расцвете… ну ничего, отработал карму. Зато теперь видишь, как ему все легко дается?» Пишу какой-то бред…

От нечего делать я стала просматривать дедовы дневники, разложила по порядку все тетради, даже пронумеровала. Раньше я особо не вчитывалась — открою, наткнусь на какую-нибудь «агитку» и тут же закрою. Но Макс прав — в них что-то есть… во-первых, в них чувствуется Время, даже один вид этих страниц, выцветшие синие чернила, некогда бархатные обложки с серебристыми обсыпавшимися иероглифами. Внутри, как правило, встречаются цветные вклейки на мелованной бумаге, с фотографиями или рисунками. Обычно это портреты Мао Цзэ-дуна. Или танцующие парами пионеры. Или цветы в кадках. Или животные в зоопарке. Во-вторых, в дневниках личность деда вполне чувствуется, я ошибалась, это не совсем уж сухой переучет событий, особенно впечатляет последняя тетрадь (1958 года), когда в Китае начались «перегибы». Он почти не пишет о своих личных переживаниях, но даже по скупым ироничным заметкам понятно, что пришлось ему там не легко. И что он был за человек, непонятно, и рассуждать на эту тему бесполезно, каждому — свое… Ведь если не знать Макса, то, прочитав его «Байки из склепа», тоже не поймешь, каким он был… Можно представить себе занудного пожилого брюзгу, ненавидящего свою работу… Так вот и сижу тут с этими двумя дневниками, и они чем-то похожи — и по стилю, и даже почерком. Сходство есть, это точно, не зря Макс любил их почитывать, чувствовал родственную душу…

Последние слова, написанные Максом: «Прощай, могила. И до новых встреч!», что особенного? Если не знать…

А последняя запись деда такая: «Пойду прогуляюсь по набережной, подышу немного». И все. Сколько еще он дышал после этого? Он пишет, что в тот день город посетил Мао, что на улицах толпы народа… его вполне могли затоптать на этой набережной. Охваченные энтузиазмом китайцы. А потом сбросить в воду. И даже не заметить, что так нехорошо получилось… Скорее всего. Хотя и считается, что дед пропал в начале мая. Пару недель его искали, не нашли, и тогда уже официально сообщили жене…

* * *

Великое долгожительство составляет период в 12 000 лет. Это состояние устойчивого долгожительства, когда образуется божественная душа.

Средний период долгожительства составляет 1200 лет. В этом случае сохраняется телесная форма и контролируется мирская жизнь.

Нижний период долгожительства составляет 120 лет.

Если знаешь, как совершенствоваться и упражняться, тогда возможно спокойно и радостно длить свои годы. Если же не знаешь, тогда мечешься и теряешь, из-за неведения растрачиваешь отпущенные небом годы и числа.

В процессе питания долгожительства основная суть заключается в том, чтобы выполнять простые заповеди и запреты, предотвращая беды.

Нельзя слишком много говорить, чтобы дух не рассеялся, а дыхание не повредилось. Когда спишь, нельзя широко открывать рот, чтобы дыхание не терялось, так как духу может быть причинен ущерб.

Если радуешься убийству, то дыхание связывается.

Если печалишься о смерти и расспрашиваешь о болезнях, тогда дух радости сам собой рассеивается.

Если спишь во влажных местах и подвергаешься воздействию ветра, тогда истинное дыхание день ото дня становится слабее.

Если забираешься на вершины, стоишь над бездной, небесная душа хунь может улететь и останется только земная душа по.

Не следует отдыхать под слишком большими и сухими деревьями, а также спать рядом с могилами — твои семя и дух могут рассеяться.

Если гуляешь на природе, не следует ломать никаких растений, с тем чтобы не навлечь злых духов, которые могут проникнуть в жилище.

Если слишком много благодеяний выпадет на твою долю, это может сократить срок твоей жизни.

Не следует произносить как необдуманные слова, так и напыщенные речи, чтобы не уменьшить срок своей жизни.

Если вредишь людям, разрушаешь что-то, на обиду отвечаешь обидой, на зло отвечаешь злом, завидуешь, распространяешь пустые сплетни, встречаешься с неправильными людьми, то во всех этих случаях ты обязательно нанесешь себе урон.

Нельзя мочиться, глядя на небесные светила, так как это может повредить твоему долгожительству…

Если я писаю ночью на улице и светит луна, то всегда на нее смотрю… она же притягивает. А тут такое дело, оказывается. Зачем дед дал ей эти «Записи бессмертных»? И главное, просил прочесть побыстрее? Для роли они ничего не дают… не думает же он, что ее всерьез заинтересуют все эти методики духовного питания сердца, почек и селезенки… во всяком случае, не сейчас… Юнь-цяо замерзла, на улице и то теплее, там солнышко… лучше пойти в парк, чем торчать в этой сырости, правда, Сян-цзэ вроде бы собиралась зайти… а ждать Чжу Дэ уже, похоже, бесполезно… Все-таки наглый тип, и так каждый раз… то бабушка у него с кресла упала, то крыша потекла… Может быть самой порепетировать? Хотя бы танец… Или попросить Ху Бао? А что, будет реплики подавать… Или? «Тунь сюань цзы»[41] так и осталась лежать в изголовье, закладка на сорок пятой странице, там, где они остановились… а что? Позвать Бао, закрыть дверь и взяться за науку любви… ну да, сколько можно? То женские дела, то поездка эта ужасная… Хотя, конечно, не помешало бы сначала привести себя в порядок… надо сделать лосьон из чеснока и лимона, а то с утра и на спине уже повыскакивали… да уж, ей лучше никуда не уезжать… и волосы мерзко выглядят, висят, как грязные хвосты… вчера только помылась, вредно же так часто…

Она потеплее закутала ноги и потянулась за сушеной грушей, когда услышала в коридоре резкие голоса… Какие-то чужие. Если к деду пришли, то зря… опоздали. Не стоит выходить, сейчас Бао сам их выпроводит… Юнь-цяо заглянула в термос, да… чая на одну пиалу… надо бы еще заварить. Дверь в комнату приоткрылась, и голова Бао начала делать ей «страшные глаза»:

— Иди сюда, там пришли товарищи…

— Ко мне?!

— К Сяо Лао, но они его опять не застали… в третий раз уже. Ну иди скорей, там какие-то проблемы, я, что ли, должен разбираться?! — С каждым сказанным словом объемное тело Бао все больше проникало к ней в комнату. Наконец, закрыв за собой дверь, он стал шептать тихо-тихо и быстро-быстро: — Это-те-самые-я-говорил-тебе-помнишь?

По коридору нетерпеливо расхаживали двое в зеленых курточках и кепках… О! Совершенно одинаковые.

— Добро пожаловать! Вы братья, да? Как интересно… А меня зовут Ли Юнь-цяо.

Да, точно, близнецы. Вблизи стало заметно, что лицо одного из них изрыто оспинками и щеки более отвислые, чем у брата, — видать, сильно переболел, бедняга…

— Приятно познакомиться, товарищ Ли. Мы из комитета, я — Чжао Шо… а это товарищ Чжао Цзо-тянь. — Болезненный еле заметно кивнул.

Товарищ Вчера? Забавно… а он воображала… и чем-то недоволен, может, запор… а братец Рука — румяный живчик.

— Мы бы хотели поговорить с руководителем театра, э… товарищем Сяо, но почему-то не можем застать… вы ведь его внучка? Мы высылали извещение, но товарищ Сяо не явился на заседание комитета, так что вы ему передайте, это в его и в ваших интересах… понимаете?

— Ну да.

— Мы должны вас предупредить, что, изучив репертуар театра, комиссия пришла к выводу, что ни одна из ваших пьес не соответствует духу времени…

— Извините… я не совсем поняла, откуда вы?

— Городской комитет по культуре и спорту.

— И спорту?

— Не важно, просто одно ведомство. Дело в том, товарищ, что все эти ваши «Монахи-волшебники», «Вещие свахи» и прочая сверхъестественная ерунда только забивают людям головы, вы согласны?

— Но… это же сказки… просто сказки.

— Теперь они запрещены. И боюсь, что вам придется закрыть театр для публики и подумать о создании новых спектаклей, отвечающих духу революционного романтизма и реализма… Вот скажите, у вас есть хоть одна такая постановка?

— Странно…

— Я вам скажу больше: коллективы многих прогрессивных театров нашего города уже приступили к выплавке стали, да, представьте себе, в свободное время деятели искусства помогают стране осуществить «большой скачок»! А что у вас?! Какое-то буржуазное болото… так и передайте уважаемому Сяо.

И этот решил теперь выступить… этот даже еще более злобный.

— Но почему? У нас же есть «Санчакоу», «Пятнадцать тысяч чохов»… и потом, наоборот всегда считалось, что сказки…

— Послушайте, «Санчакоу» уже не годится, это слишком мелко… разве там есть настоящая борьба? Просто мелкая заварушка времен Сунской династии… хотя, безусловно, получше, чем все эти ваши лисы-оборотни, духи, боги и прочая нечисть… У вас есть «Седая девушка»? «Стальной поток»? «Битва за Яньань»? Хотя бы «Ван Гуй и Ли Сян-сян»? Нет? Вот видите… а вы одни такие остались.

— А «Пятнадцать тысяч чохов»?

— Тоже устарела, вот… этот список передайте товарищу Сяо.

— Как устарела?! Вы что, не знаете, что написала «Жэньминь жибао»?! Что эта пьеса имеет огромное воспитательное значение для молодежи и рекомендована всем театрам? Что сам Председатель Мао был на премьере в пекинском драмтеатре!

— Не надо кричать, мы вам по-хорошему объясняем — это было в прошлом году… Вся страна готовится вступить в коммунизм, а вы хотите, чтобы зритель терял время на трехсотлетнее старье? Про то, как добрый чиновник победил злого? И учтите, что это серьезно… Вот тут распишитесь, что мы вас проинформировали… Всего хорошего… эй, Цзо-тянь, ты где?

И правда, где он? Ага… на заднем дворе, ну да, увидел, что дверь открыта… что он там вынюхивает?

Глаза Цзо-тяня возбужденно горели, походка пружинила…

— Ты не представляешь, Шо! Там столько железа! Надо сообщить в Уличный комитет…

— Послушайте, товарищ, вы в своем уме? Какой комитет? Там хранятся старые декорации и реквизит! Нам все это нужно, и вообще… я не понимаю, что происходит…

— Ладно, Цзо, пошли…

— Этот театр надо закрыть, Шо, это же просто… да не толкай ты меня… Нет, я ей скажу! Я скажу этой красотке… этой напудренной и разодетой кукле!

— Ну перестань, Цзо, она же актриса…

— Нет, пусть послушает, что я скажу! Ей же на все наплевать, ты не видишь? Люди отдают последнее, металлические дверные ручки меняют на деревянные! Если в доме есть две сковороды, оставляют одну! Наш отдел сдал на переплавку все радиаторы! Поснимали все радиаторы, потому что до зимы еще далеко, а стране нужен металл… А у них там гниет гора железа! И оно им, видите ли, очень нужно… Это же осиное гнездо!

— Пойдем, пойдем…

Юнь-цяо все еще смотрела им вслед… Бао тронул ее за плечо.

— Ты все слышал, конечно…

— И что же нам делать?

— Нам? Дед что-нибудь… А-а-а-а… Я хочу спать… так страшно вдруг захотелось, слушай… я пойду спать. Если мы сейчас начнем это все… а-а-а-а! Я не выдержу — это все обсуждать… ладно?

* * *

Легкий сладкий ветерок… что же это так пахнет? Все цветет… и все одичало. Толстая плешивая сука похрапывает на соседней могиле, хорошо ей на солнышке… разложила вымя на теплой плите и блаженствует… где-то тут должны быть и щенки. Но сколько же в ней молока… литра три, не меньше… Ни номеров, ни дорожек… Ангел весь облез и почернел, но так даже красивее, гораздо… и этот перст, указующий в небо, что-то он мне… «Ангел у надгробия». С гравюры Доре его позаимствовали, вот откуда… но раньше все портила идиотская позолота, а теперь он стал графично-величественным… весьма устрашающим, как ему и положено… Если бы не этот ангел, вряд ли бы я нашла твою могилу… Да, мама… видишь, он оставил меня тут одну, будет ждать у входа… а я не знаю, как это делается. Я должна поговорить с тобой, наверное… Я не верю, что если разговаривать с могилой… ну, может быть, еще первое время мертвые что-то слышат, не знаю… двадцать пять лет прошло, представляешь? И я ни разу не приходила сюда… просто я не люблю кладбища, нет… как сказать… я их ненавижу, еще неделю мне будут сниться кошмары… все же думаю, ты меня не слышишь. Я скорее поверю, что ты уже родилась где-нибудь заново, все забыла… может быть, в России? А папа в Шанхае, конечно… если вдруг надумает. Он ужасно устал от жизни… мы жили в Чунцине, потом он повесился… ты или все уже знаешь, или тебе это не надо, так ведь? Интересно… а тебе нравится, что эти розы так оплели все надгробие, что ничего уже не прочтешь… и что оно покосилось и скоро упадет… и расколется. Мне бы, наверное, понравилось… а лучше бы вообще никакого памятника, просто ничего… Если мы сейчас попробуем выровнять, я думаю, оно точно завалится… Видишь, маленькое надгробие твоего младенца уже превратилось в ничто, я называла его «кусок мяса, который ее убил», и все врачи тебе говорили… ну ладно. Это корни розовых кустов. Они его просто взорвали… даже крупных кусков не найдешь, только мокрая желтая пыль… А в нашем доме в Чунцине живет папина сестра Чжан Фэн, я помню, ты терпеть ее не могла, у нее кости терлись при ходьбе… вернее, в половине одной комнаты она живет. И вода, и туалет, все на улице… так вот, я получила от нее письмо, а в него было вложено еще одно — видимо, от твоей харбинской подруги, какой-то Зои Сытиной. И оно явно для меня… хотя она ко мне лично не обращается, просто написала письмо на этот адрес в Чунцине, незадолго до смерти отец его зачем-то всем разослал… она пишет, что в Харбине недавно снесли кладбище, кажется, в марте… извещает об этом. То есть два православных кладбища — Покровское и Успенское… бабушка с дедушкой были у нас на Успенском похоронены, и родители этой твоей подруги тоже. А надгробными плитами они вымостили набережную Сунгари, представляешь… Это ведь были громадные кладбища, так что плит хватило… там больше сотни тысяч могил, она пишет. И все это против закона, потому что статья такая-то и сякая запрещают разрушение кладбищ, а земельная реформа тоже что-то гласит о неприкосновенности могил… такая наивность… теперь там у них городской парк, а в Успенском храме повесили кривые зеркала, сделали комнату смеха… это правда смешно. А кресты заменили красными звездами… Я ведь, собственно, поэтому и пришла… нет, ну… не сообщать тебе об этом, конечно… это так… я не хочу тебя расстраивать, ты и не слышишь, наверное… Просто посмотреть еще раз, мало ли… хотя это кладбище совсем маленькое, на набережную точно не потянет, разве что на скверик какой-нибудь… да и плиты все старые, так что вряд ли будут с ними возиться… И это красиво, заброшенное кладбище лучше. А зимой как оно выглядит, интересно… зимой эти стебли голые… с шипами, как мотки колючей проволоки… и они уцепились за твое покосившееся надгробие… нет, они как будто его тащат, вырывая из земли… куда-то тащат… так это выглядит, наверное. И остальные могилы тоже… понятно, какие тут уже русские, часовня вон обвалилась сама собой… и из Харбина тоже многие уехали, им дали советское гражданство… Так много зелени… я помню, ее почти тут не было… был сплошной каменный лес, плита на плите… я думаю, совсем кладбище не разрушат. Но они же все с ума посходили, варят сталь… или чугун? Кажется, то и другое… и хорошо, что вокруг него каменная ограда, железную бы уже сняли. Зато внутри что творится, сколько металла… оградки, памятники, кресты… половина уже валяется… они все равно доберутся, один этот ангел чего стоит, так что хорошо, что нам с тобой нечего терять… Мама… я пойду… Я пойду, меня там ждут… Ну, не знаю… все-таки мне кажется, что лучше не тревожить мертвецов… и вряд ли я теперь когда-нибудь еще… Я попробую уехать отсюда… так что пока, я пойду.

* * *

Красавец. С этой точки особенно впечатляет… Или нет, лучше чуть сдвинуться влево, тогда не попадают эти времянки и экскаваторы… отличный кадр. Черт, солнце то прячется, то лупит прямо в объектив… жаль, что я забыл экспонометр… так… приберем диафрагму… есть! А если попробовать вертикально, ну-ка… нет, плохо, слишком много неба… Хорошо бы снять мост на закате, в контражуре… точно! Надо не забыть… Сколько уже скопилось не проявленных пленок — не меньше десяти, ну ничего… в Москве сдам их в фотоателье… В Москве?! О господи… мне будет чем заняться в Москве. Стою тут, кадрики выбираю, а бедная Валя ждет там со дня на день… что любящий муж наконец-то… да… что-то я совсем обнаглел. Тяжелое времечко мне предстоит, вряд ли даже… я сюда вернусь, а могут и из партии… черт его знает, говорят, что не те времена, но Цыпко этому не поздоровилось… Цыпку… нет, Цыпко. Какая низость так думать о Вале… что она способна нажаловаться в партком… конечно, она даст развод, я им оставлю квартиру… ничего, поживем пока в общежитии… разве в этом дело?! Она не заслужила этого… такой подлости… что поделать, получается, я подлец. Пускай лучше презирает меня, чем… все равно она будет страдать, Иришку растить без отца… а вдруг она не захочет, чтобы я с ней виделся? Да нет… со временем все наладится… черт, не могу же я… даже Пушкин сказал: «Любви не утаишь…»… а еще вот это мне нравится, Белинского, как же там… а! «Без страстей и противоречий нет жизни, нет поэзии!» Теоретически я неплохо подкован, ничего не скажешь… можно защищать диссертацию.

Васильков усмехнулся. Он вспомнил, как искал понимания у мудрых мира сего… и ведь нашел. Во время болезни (под воздействием высокой температуры, не иначе) он заказал в библиотеке сборники афоризмов о любви, и ему принесли такую кучу книжек… а закончилось тем, что он сам уже пытался сочинять дурацкие афоризмы, как будто мало ему классиков… да уж… теоретик. Чего греха таить, ему это всегда было свойственно… Подо все можно подвести теоретическую базу, и под измену ни в чем не повинной жене… с ребенком… и даже марксистско-ленинскую. Сказал же Ленин что-то… черт, хорошо ведь сказал… в том смысле, что никаким притворством нельзя скрыть любовь там, где она есть, и выказать там, где ее уже нет… или это сказал Ларошфуко? Французский писатель-моралист Ларошфуко… Ничего в голове не держится, склероз у меня, что ли… Но Ленин тоже много чего говорил, и Маркс с Энгельсом… Главное, что она согласилась, вот что главное! Вместе они все преодолеют…

Он снова залюбовался… Ярко-белые пятна облаков подбирались к мосту со стороны гор… да, именно пятна, большие и плоские, как блины, обычно так не бывает… они идут цепью… если подождать еще минут двадцать, можно будет сфотографировать мост с этими странными облаками…

И вот что хочется понять больше всего: старик насылал на меня конкретные видения? Он знает, что со мной происходило? Или… он дал мне хлебнуть своего зелья и отпустил в свободное плавание? И тогда… все, что я пережил, плод моих собственных фантазий… какой плод? Я бы увидел Сян-цзэ, а не его прыщавую внучку… пусть даже в улучшенном виде. Не сам же я ее возжелал… нет, конечно, старик все держал под контролем… Может, вообще сидел рядом… пока я нес в бреду какую-нибудь чушь, например, восхищался ее прелестями… ему на радость… Но факт остается фактом — вряд ли старик расскажет, как это было на самом деле… Или я трус? Мог бы пойти с ней, посмотреть что и как… нет! Только не с ней, это слишком. Сидеть в той самой комнате, где мы… все, хватит. Надо держать себя в руках. И еще собралась там ночевать, раз я отказался составить ей компанию… ну понятно, какой смысл мотаться, мерзнуть на пароме, когда завтра все равно этот юбилей… Ветер какой-то задул, надо возвращаться, а то опять не дай бог… Коварная погода, днем почти что лето, а ночью градусов десять, не больше…

Стоя на пристани в ожидании посадки, Васильков представлял, как хорошо было бы встать завтра пораньше, часиков в пять, и пойти порыбачить… Он так и планировал, но из-за этого юбилея… главное, он лично даже не знаком с юбиляром. Какой-то заслуженный товарищ с уханьской «Магнитки». Архипов, что ли… скоро отбывает обратно в Союз… И почему в два часа? Что за странное время… если бы вечером, он убил бы двух зайцев… и не пойти нельзя, раз все наши там будут… и Сян Ли-сань… Можно сказаться больным, но на рыбалку тогда неудобно… все поймут, что он схитрил… да и дежурный увидит, как он ушел спозаранку… Как говорится, человек предполагает… так что придется завтра возвращаться в Ханькоу. Они договорились встретиться в одиннадцать у Дома торговли… Сян-цзэ предлагала зайти за ней в театр, но он категорически отказался, он больше туда ни ногой… он ему не мышь лабораторная… Ну и ладно. Погуляем пару часов, тут и наши подъедут. Надо бы взять у Шувалова адрес этой столовой на всякий случай, а то вдруг разминемся…

* * *

— …В чем, по-твоему, основа дивного?! Иметь готовность ко множеству вещей! Гневайся, но не становись грубым. Будь мстительным, но мягкосердечным! Надо нести зрителю нежданные чувства, а не то, что он и так знает… И не забывай, что вы боретесь в темноте, в кромешной! Ты же не кошка, это зритель должен все видеть… прислушивайся, опасайся, делай выпад, вот так… или так… Все забыл, все начисто! О чем только думаете… А ты? Ты же хозяин харчевни, а не генерал Жень, у тебя совсем другая манера… да, ты патриот, но тебе уже страшно! Сам заварил эту кашу, сам теперь и думаешь: я идиот, мне же его не победить! Ты хотел убить его спящим, но не вышло… Так защищайся, тяни время, что ты на него кидаешься, как бешеный пес…

А старик Сяо сегодня в ударе… только непонятно, Чжу Дэ ведь должен играть роль Жень Тан-хоя, почему-то опять замена. Смешно получилось, этот новый такой толстяк, а Ли-хуа вокруг него вьется, как собачонка… просто цирк.

— …Ну чего ты так пыжишься, как жаба… скоро лопнешь! Ты же не Демон, неистовый и ужасный, всего-навсего честный вояка! Где уклон в изысканное? Слушай! Жди своего часа. Это не твоя лучшая пьеса, не обольщайся, рано еще тебе… Играй эту роль в сдержанной манере. Пока нет истинной силы, что толку напрягать мышцы? Только ослабишь дух, понял? Сыграешь еще свою лучшую пьесу, а пока подчинись карме…

Он меня не замечает, то есть делает вид, конечно… Ладно, зайду к Юнь-цяо… Дверь открыта… Привет!

— Привет! Я думала, ты уже не придешь сегодня…

— А я пришла, как у вас?

— Ужасно. Нам запретили играть все спектакли.

— Кто запретил?

— Да какая-то комиссия… или комитет…

— Сяо Лао репетирует «Санчакоу»…

— «Санчакоу» тоже нельзя, просто на завтра половина билетов уже продана, ну и вообще… он сказал, что не страшно. Там же слов почти нет, одна акробатика, не знаю… такой ужас. Сказали закрыть театр и дали список разрешенных пьес…

— А что Сяо Юй? Не будет же он их ставить?

— Ясное дело… Он вообще странно отреагировал. Покивал, покряхтел, пожал плечами и сразу на сцену… ты видела? Чжу Дэ приболел, так он вместо него вводит другого актера, прямо перед спектаклем… лучше бы Чжу Дэ вылечил, ему же раз плюнуть… Может, он спятил от расстройства? На него вроде не похоже… но выглядит именно так.

Юнь-цяо пытается закутать в короткий плед все части своего тела… но безрезультатно — плед то сползает с плеч, то оголяются ноги… она надела две пары шерстяных носков, надо же, как мерзнет… скорее всего, это нервы.

— Ты не заболела?

— Думаю, нет… Ты бы видела этих ублюдков, один мне вообще угрожал… Знаешь, чего я боюсь? Что дед слиняет куда-нибудь в горы, в один прекрасный день я проснусь — а он тю-тю… исчезнет с концами. Не зря же он советовал мне остаться в Лучжоу… В другой театр меня не возьмут, а даже если возьмут… Где я буду жить?

— Ты правда думаешь, что он тебя бросит?

— С него станется. И мне придется вступить в комсомол, а иначе…

— Раз твой дед настроен оптимистично, значит, все наладится, я уверена… так что не болтай. Никто тебя не бросит, ты что, плачешь? Ну даешь… Сяо Лао веселится, а она тут плачет… А что это за книга у тебя такая старая? Можно посмотреть?

— А, это… «Собрание записей бессмертных с гор Суншань»… это он мне дал вчера… зачем-то…

— Дашь потом почитать?

— Ну да… не знаю… у него надо спрашивать. Это все так странно… понимаешь, я что-то чувствую, что-то должно случиться… плохое. Или даже хорошее… Но так, как было, уже не будет, понимаешь? Что-то изменится… и мне так… я не знаю, как это выразить…

— Хо-хо! И эта пришла! Еще одна глупая курица! А где же Котище?

— Котище вы, похоже, доконали… он больше не хочет приходить.

— Ерунда! Заявится, как миленький.

— А почему я глупая курица, Сяо Лао?

— А почему я Сяо Лао, глупая курица? Ха-ха-ха! О-хо-о-хо-хо… — Пока морщинистое тельце сотрясают эти раскаты, Юнь-цяо шепчет: «Ну что? Видишь, какой он… совсем уже сдурел…»

— Вы будете ставить пьесы про трудящихся, Сяо Лао? И про революцию? Вас это так забавляет? Посмотрите, Юнь-цяо плачет… она думает, что ее дед сошел с ума…

— Так она же все мозги свои вымыла! Каждый день моет свою башку… ты моешь каждый день? А она все моет и моет… вот дал ей книжку почитать, может, хоть поумнеет. А для кого она прихорашивается? Добряк Бао и так влюблен в нее по уши! Разве нет? То-то и оно! Для Бао? Ха! Старика не проведешь… Чжу Дэ ей нравится, вот кто! А он на нее и не смотрит, вот беда… Или не Чжу Дэ? А скажи-ка…

— Де-ед! Что ты несешь?! Ты можешь хоть раз… хоть раз жизни ты можешь нормально со мной поговорить?!

— Раз в жизни могу… ну, чего там у тебя?

— Ты понимаешь или нет? Нам запретили все спектакли! Все! Что нам делать?

— А… так вот что тебя волнует? Я то думал, ты чахнешь от любви! Читала про красавицу Ин-ин?

Стала бледнеть я и чахнуть, худея, — свет красоты угасает…

Тысячи раз повернусь, обернусь — лень мне с постели

вставать!

Ради тебя я страдаю, мой друг…

— Опять?!

— Все. Молчу.

— А ты не молчи, ты скажи — мы закрываем театр? И что дальше? Это здание нам теперь не принадлежит, нас просто вышвырнут на улицу, это ты понимаешь?

— Ладно, успокойся. Знаете, что я могу? Ха! Я могу пойти в этот комитет к самому главному чиновнику и поговорить с ним… с глазу на глаз. Или нет… сразу со всеми их главными начальниками. И знаете, что они сделают? Они оставят нас в покое! Ну что, нравится? Каково?

— Ты правда… ты не шутишь?

— Я могу.

— И ты это сделаешь?

— Конечно, нет! Что я, дурак? Так напрягаться? Я пошлю туда свою тень. В моем возрасте надо больше отдыхать, знаешь ли…

— Не важно… но скажи, они оставят нам весь репертуар? И бесовку Ли я тоже буду… или нет?

— Ну все, ты мне надоела. Ужасно! Ну разве не курица? Весь мозг уже прокудахтала! Все-все-все… оставь меня со своими нежностями, да не наваливайся ты на меня, бегемотиха, раздавишь! Я тебе не Бао! С ним развлекайся… Смотри-ка! Все груши уже сожрала, нет… это слишком! Тут же была полная миска!

* * *

Миша принес мне антологию японской прозы, вот я и читаю. Но, кроме Акутагавы и Мисимы, интересного мало. Другое интересно — примечания. Почти все эти писатели покончили с собой. И причина, как правило, одна и та же — творческий кризис или его боязнь. Самая романтичная смерть — у Хаттори Тацу, он поднимался в горы, навстречу снежным вершинам, пока не замерз… Кто-то из писателей даже заявил, что молодая смерть — это суть японской культуры. Вполне возможно, поэтому они и планируют все так тщательно — закончу вот эту книгу и застрелюсь, к примеру. И письма рассылают с приглашением на собственные похороны. А некий Сюнгэцу (проза дурацкая) был одержим тем, что его тело обязательно должна поглотить пучина, и бросился с корабля в открытое море. Но вот не вышло — через месяц раздутое тело пучина выбросила на берег… опознали его только по запонкам. Или вот так — двадцатилетняя красотка Кусака (!), уже признанная в литературных кругах, бросается под поезд из-за неразделенной любви, а за день до самоубийства иронически описывает свои будущие похороны. Хотя юность, горячая кровь… а мне мысль о самоубийстве ни разу не приходила в голову, даже обидно. Японцы, конечно, особенные люди. И все оставляют подробные письма, по какой причине они это делают? Творческий кризис, недовольство собой, нарастающая тревога, невозможность ничего написать, в общем, муки творчества, лишь изредка — личная драма… Муки творчества. А что это такое? Это если человек хочет написать что-то очень значительное, а у него не выходит. Так, наверное? Он хочет создать шедевр, но не может, не знает как. Потому что, если знает, то и пишет себе, и пишет… и тогда он просто устает от работы, а «муки творчества» присутствуют, конечно, но не настолько же… Получается, что эти «муки» — просто болезненно распухшие амбиции.

Понятно, бывают гении. Акутагава, проникший в страшные дебри подсознания, в «беспредельную Африку своего духа», как он выразился, плюс работа на износ, и эти постоянные видения зубчатых колес, и обезумевшая мать… А если человек всю жизнь писал только плоскую невыразительную прозу, какие у него еще «муки»? Ему надо чем-то другим… а он в петлю. А таких в этом сборнике большинство. Вот еще апогей маразма — Тококу убил себя, потому что считал, что он никогда не достигнет уровня европейских писателей. И жену свою уговаривал, но та отказалась.

* * *

Нельзя садиться на воду, ни в коем случае… Я же не гусь… не цапля какая-нибудь… если намочу крылья, мне конец, уже не взлечу, вот ведь попал! Наводнение здесь было, что ли? Ни клочка суши, прямо ни кусочка… совсем не за что зацепиться… как же я устал, крылья так ноют… клюв пересох… Когда со свежими силами, вообще воздуха не чувствуешь… а тут с каждым взмахом все тяжелее… черт! Как же меня сюда занесло? Вроде прыгал по карнизу, потом решил слетать в парк… какая-то чертовщина! Не мог же я вдруг оказаться посреди моря… и откуда в наших краях море? Сколько я еще так протяну… прямо тянет к земле… к воде этой чертовой тянет… вдруг я сразу пойду ко дну, камнем? Даже с белым светом не успею проститься? Намокну, отяжелею… это у водоплавающих полно жира между перьями, я что-то такое читал… а у меня? Я же чищу перья, нет там никакого жира… ух ты! Там что-то впереди! Что же это… что-то торчит из воды, ну еще чуть-чуть… и отдохну, а там будет видно… может быть спадет эта вода… О! Это же дерево, точно дерево… какое огромное… ну слава богу… Надо выбрать хорошую ветку, а лучше бы дупло… так… вот эта подойдет. Уф… благодать. Что такое? Не понял… тут уже кто-то есть? Что это ко мне такое тянется?! Какие-то щупальца! Ладно, перелечу на другую, кому я тут помешал? Это даже не птица, гадость какая-то… Сидел себе спокойно, никого не трогал… Боже! А что это там внизу?! Руки? Человеческие руки?! Что они тут делают?! Почему меня так шатает… ветра нет вроде бы… ай! Схватило! Ногу, отдай ногу!!! Фу… вырвался… черт! Это была рука… кисть руки! Все ветки кончаются руками! Они растут! Куда же тут сесть? Сами ветки вроде нормальные… вот есть у ствола развилочка… ай! Да они везде достают! А ниже? Там их даже больше, да что же это?! Я их, кажется, разбудил… все теперь шевелятся, вот дерьмо! Что им надо?! Что же мне… куда мне? В какую сторону?! Дали бы хоть пять минут посидеть! Я не помню даже, откуда я летел… кошмар! Кошмар? А вдруг это сон?! И я все еще сплю на том карнизе? Ай, больно! А-а-а-а-а!..

А-а-а-а-а!.. Что? Сон… Ну это уже… это слишком. Дерево с руками… и та, последняя, схватила меня и стала сжимать в кулаке… Который час? Начало седьмого… Душно.

Нет, не просто душно. Васильков почувствовал вонь… едкий запах подгнивших тряпок… сладковато-прелый… хуже… прямо какая-то дохлятина… ну да, вот так же пахли плохо обработанные шкуры оленей, которые им предлагали в Монголии… вот олух! Это же прорезиненные сапоги! Вчера вечером он делал ревизию своей рыболовной амуниции и оставил их стоять посреди комнаты. Ну да, когда он развернул целлофан, то почувствовал запашок… но не такой сильный, конечно, — иначе сразу бы отнес их в контейнер… Он решил, что сапоги слегка запрели за зиму, и оставил подсохнуть… Нет, они не запрели, они явно сгнили внутри… паршиво выделанная кожа попалась… Но как же он вчера не почувствовал? Нос был заложен, что ли…

Запах поднял его из постели. Открыв окно нараспашку, Васильков увидел такое чистейшее небо, такую сияющую лазурь… вдохнул полной грудью такой свежий и теплый воздух, что понял — ему уже не заснуть. Он стоял у окна, любуясь очертаниями гор в предрассветной розовой дымке… под окнами общежития чудесным образом появился цветник, вчера, возвращаясь домой, он и не заметил… значит, у персонала был субботник. Ароматы олеандров, роз, пионов и еще бог весть чего, смешиваясь, наполняли комнату… Сапоги! Он завернул их в старый кусок целлофана. Сегодня завтрак начинается в восемь… а он уже страшно голоден… Почти два часа еще… и сон улетучился… На стуле висит тщательно отутюженный кашемировый костюм… хорошая химчистка на Цзефандадао, пятно сошло, будто и не было… Васильков снова подошел к открытому окну, тепло… Может быть, не одевать эту дурацкую куртку? Надо было купить все же плащ, в этой мешковатой коричневой куртке он похож на дворника, а с таким костюмом вообще глупо ее… а почему бы нет? В одиннадцать у них встреча, а до этого он… он может позавтракать в том буфете на улице Дунху, потом сесть на восьмичасовой паром… и в Ханькоу у него будет время походить по Торговому центру… только плащ надо брать не утепленный, просто длинный плащ мышиного цвета… да. Сейчас он приведет себя в порядок — и в Ханькоу… Главное — не забыть выкинуть сапоги, сейчас… поставим их у двери…

* * *

Будильник прозвонил. Ну наконец-то… Этот сон ее уже измучил, нудный вялотекущий кошмар… и не настолько страшный, чтоб проснуться. Бегает, ищет его по каким-то лесам и полям… пристает с расспросами к крестьянам, те только плечами пожимают… То ли он уехал в Москву без нее, бросил ее… или она опоздала… муть сплошная. А! Потом нашла его у какого-то прудика, увидела издалека, что он там с удочкой сидит… Идет к нему, ноги ватные… уже бежит, а расстояние между ними не сокращается, а она все бежит… его спина маячит впереди, а она думает — только бы он обернулся! Если обернется и увидит меня, все будет хорошо… Черта с два он обернулся… Так она и предполагала, сама виновата — нечего шататься по кладбищам… Без четверти восемь.

Сян-цзэ подошла к умывальнику… фу, опять ржавая вода, когда же поменяют трубы… хотя какая ей разница? Она смочила огуречным лосьоном кусок ваты, протерла лицо и шею… хм, отбился уголок зеркала, когда, интересно?

Солнечный свет безжалостно показал ей седину на макушке и морщины на лбу, остальное пока вполне сносно… Пришла очередь крема, уже выдавив его из тюбика на ладонь, Сян-цзэ подумала, что надо бы сначала зайти к нему — сказать, что она не осталась ночевать в театре… правда, они и так увидятся в столовой… хотя нет. Встреча у них назначена в одиннадцать, он будет спешить на десятичасовой паром, в столовую придет весь с иголочки, в костюме и при галстуке… лучше предупредить, что в Ханькоу они поедут позже, вместе со всеми… Но что-то… он не открывает… неужели спит еще? А если погромче постучать… «Алексей Григорьевич! Просыпайтесь! Это я… Алексей Григорьевич?!»

Странно… да и дверь, похоже… ну да, закрыта снаружи… когда изнутри на защелку, она не так плотно прилегает… Куда же он делся? Столовая открывается только через полчаса… ранняя птица. Скорее всего, пошел прогуляться перед завтраком, нагулять аппетит… надо воткнуть ему в дверь записку, а то еще разминемся…

— С добрым утречком! Что, дрыхнет еще наш больной?

— А, доброе утро, Иван Кириллович… да похоже ушел куда-то…

— Ушел? Во дает! А мы с Колей вчера заходили к нему часиков в десять, хотели посидеть… ну, это… повод у меня имелся. Так Лешка ни-ни, ни в какую… спать, говорит, буду ложиться… А у меня тоже так — если рано усну, то вскакиваю ни свет ни заря… Мы в час на причале встречаемся, вы не забыли?

— Я-то не забыла…

Написав несколько слов и с трудом втиснув клочок бумаги между дверью и косяком, Сян-цзэ намазала наконец-то лицо кремом… крем довольно жирный, а прямо на глазах впитывается… кожа стала суше. На полочке под зеркалом стоят духи «Красная Москва», подарок к Восьмому марта от коллектива советских инженеров, редкостная дрянь… не годятся даже протирать зеркало… А в былые времена ей дарили французские… но она их все равно передаривала… даже запахи травяных лосьонов и цветочного мыла иногда раздражают, и некоторых кремов… А мама наоборот… нет, этой «Красной Москвой» она бы не стала душиться… вот именно, душиться. Мама придумала назвать ее Сян-цзэ… хотела по-русски Светланой, в честь прабабки-декабристки, но отец воспротивился… и она стала Сян-цзэ… ее имя означает душистое и влажное… духи. А она терпеть их не может, не оправдала доверия… Можно отдать Юнь-цяо, девочка вроде любит резкие запахи…

Но Сяо Юй каков! Почему он со мной так вчера… Или я чем-то его разозлила? Отправил на ночь глядя, не разрешил остаться… что на него нашло? Они сидели, пили чай, все было нормально… старик шутил, пел смешными голосами… и вдруг понес какую-то чушь. Ну да… я сказала, что переночую, а он замахал руками — иди домой, сторожи своего Кота, а то сбежит от тебя твой Котище, ха-ха-ха, хи-хи-хи… Я говорю ему — это, конечно, очень смешно, Сяо Лао… но мы с ним встречаемся завтра утром на Цзефандадао, я решила сегодня у вас остаться, расспросить вашу внучку о поездке… а он сказал, что та комната занята и спать негде… Юнь-цяо тоже обалдела — кем занята? Ну ладно, ну и что, будем у меня… А он опять — иди, иди давай, нельзя оставлять Котище, он же там скучает… Я говорю — скажите лучше, что вы с ним сделали, он до сих пор не может прийти в себя… А старик — если не будешь тут рассиживаться, он сам все расскажет! И звезды сегодня очень удачные… а завтра может и не рассказать, ух и хитрый же Котище… держи его за хвост, а то ведь улизнет! И руками, главное, на меня машет, как будто я злой дух и он меня изгоняет…

Конечно, она ушла… будет она еще унижаться. У старика бывает, но чтобы так… на паром опоздала, пришлось еще час мерзнуть на пристани… просто как собаку прогнал. Сяо Юй так поразил ее, что она и правда хотела зайти… но свет в окне уже не горел, понятно, в полпервого ночи… не будить же его было, да и весь этаж за компанию… что это? Она что… чувствует беспокойство? Может быть… глупость какая… все из-за идиотской выходки Сяо… но тем не менее… его же нет в комнате, вот куда он пошел? Так. Надо спускаться в столовую и не морочить себе голову…

* * *

Ведь дыхание подобно тончайшей нити. Коснешься ее — и порвется. Дыхание подобно дыму. Попытаешься ухватить — рассеется.

Телесная форма — это убежище, в котором пребывает дыхание. Если стремишься контролировать форму, пребывая в миру, сначала ты должен воспитывать свое дыхание. Дыхание накапливает духовность и божественность. Оно странствует за пределами мирских ветров и пыли. Упражняя дыхание, образуют дух.

Мыть голову следует раз в десять дней. Декада — это время полного цикла истинного дыхания мозга, и в результате соблюдения этих сроков мытья головы твои глаза и уши станут ясными и чуткими.

Тело нужно мыть раз в пять дней — это время полного цикла истинного дыхания тела, за пять дней оно совершает полный круг своей циркуляции. И если произвести омовение тела, тогда охранительная и питающая субстанции будут двигаться легко и свободно. Если совершать омовение тела слишком часто, тогда кровь будет сгущаться, а дыхание рассеиваться, и, несмотря на то что тело будет выглядеть ухоженным и лоснящимся, через определенное время дыхание будет повреждено, так как дух не сможет овладеть телесной формой.

Не следует долго смотреть на мертвых, чтобы дыхание смерти не вошло в контакт с дыханием жизни.

Не следует приближаться к грязным местам, чтобы грязное дыхание не вошло в контакт с истинным дыханием.

Если слишком долго болтаешь, много шутишь и смеешься — ослабляешь дыхание. Если гневаешься, сто пульсов твоего тела становятся неровными. Если пьянствуешь без меры, объевшись, тут же ложишься спать, бегаешь так, что сбиваешь дыхание, всхлипываешь и рыдаешь, тогда Инь и Ян теряют связь, в результате чего накапливаются недуги, ведущие тебя к кончине, и ждет тебя ранняя гибель, и ты не можешь стать долгожителем…

Ей надоело… зачем ей быть долгожителем? Все эти даосские премудрости… буддизм как-то проще. Да и сам Будда был вполне нормальным человеком, умер в восемьдесят лет от несварения желудка… а до этого мучался болями в спине, и ничего… главное — освободиться от страстей и желаний… но не в семнадцать же лет, это уж слишком… и без того проблем. Вот когда дед разберется с этой комиссией? Иди знай, что у него на уме, пообещать то пообещал… Выгнал зачем-то Сян-цзэ, так неудобно… она теперь, наверное, больше не придет, что он себе позволяет? И какая-то странная история с ее инженером… обидел дед его, что ли, ничего не понятно… Даже выспаться уже невозможно по-человечески… всю ночь вертелась и проснулась в семь утра… из-за всех этих событий… да что там такое? Юнь-цяо прислушалась… Неужели актеры пришли в такую рань? Ну да, девяти еще нет. Дед хохочет… надо посмотреть. Она вылезла из теплого кокона одеял, расправила перед зеркалом челку и выглянула в коридор… что?! Опять пришли? Ничего себе, сколько их… не меньше десяти… а эти двое?

Ага, вон они, красавцы… А дед прямо сияет… Ну и хорошо, теперь ему не отвертеться… Она решила не мешать и прикрыла дверь. А если у него не выйдет? Да нет, зачем снова себя накручивать… Вдруг из коридора грянул бодрый голос Сяо Юя, он зажигательно исполнял революционную песню:

Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка! Иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка!

Он что, вообще?! Ну дает, где он мог этого набраться?! Да везде. Но кто бы мог подумать… вот же старый лис. Голос удалялся, по коридору мимо комнаты деловито протопало множество ног, и почему-то не в сторону выхода… Юнь-цяо не удержалась и снова приоткрыла дверь… ого, он повел их во дворик! Так вот оно что! Близнецы натравили на них эту шайку… как их? Уличные комитеты называются… везде рыскают и хватают, что плохо лежит… и что хорошо тоже… А дед? Наверное, решил им что-нибудь отдать… чтоб не связываться. На самом деле, если честно… почти весь этот хлам давно пора отсюда вынести, просто он дико тяжеленный…

Юнь-цяо зашла в зрительный зал. Новые декорации пограничной харчевни уже на месте, но очень уж громоздкие… но зато актерам будет удобнее, а то кувыркаться с двумя мечами на шатких мостках мало радости, особенно этому борову Жоу… боров Мясо, ха! Юнь-цяо подняла деревянный меч, лежавший на краю сцены, сделала несколько выпадов в сторону воображаемого противника… и вдруг ее осенило — часть этой конструкции можно использовать для первого действия «Бесовки Ли», ну да! Если подтащить эту штуку поближе к заднику и замаскировать декорациями, то первое появление бесовки в доме студента можно сделать очень эффектным…

* * *

В новом плаще, в новой фетровой шляпе, чуть было не в новых ботинках (хоть вовремя остановился!), Васильков прогуливался по Цзефандадао… Ему повезло — габардиновый плащ и шляпу под цвет он купил в первой же лавочке… ботинки тоже можно было взять… но тогда пришлось бы таскать с собой старые… выбросить их он пока не готов… очень крепкие ботинки, хотя и форму почти уже потеряли, и каблуки ему наращивали несколько раз… но для работы сгодятся…

Желтоглазые пупырчатые жабы исступленно прыгают под сеткой… да, друзья, не выбраться вам отсюда… остальные твари кишат довольно свободно — в ящиках, в корзинах, в открытых лотках… вот черепахи вперемешку с улитками лениво ползают друг по другу… Какой клубок змей! Черные, лоснящиеся, сплетаются… живые волосы Медузы Горгоны… или это угри? Маньюй? Да, маньюй… А вот и змеи… кроме змей, старушка предлагала покупателем два раскрашенных фотографических портрета — Черкасова и Орловой… Заставлено, завешано, перегорожено… и это лишь начало базарного дня, дальше — больше… Но на торговых улочках все же спокойнее, чем на соседней Чжуншаньдадао, там вовсю идет сбор металлолома — такой адский лязг и скрежет, только ноги уноси… Начало десятого… как же убить время? Он подумал, что возле театра уж точно потише — театр стоит в тупике, жилых домов рядом нет, только глухой забор швейной фабрики… а на другой стороне роют какой-то котлован. А если все же… нет, он не собирается туда заходить, но если прохаживаться поблизости, наверняка можно встретить знакомого актера… и попросить, чтобы он передал Сян-цзэ, что ее ждут… глупо. Но можно и не просить… просто прохаживаться. Она может выйти пораньше… да. Он будет ждать ее в конце улицы, другой дороги из театра все равно нет…

* * *

Она взяла еще стакан чая, уже третий… по воскресеньям столовая балует их улуном… и соевый творог должен быть, но вместо него — рис с капустой и запеканка непонятно с чем… Если он не появится до половины десятого, это значит… что он не успеет на десятичасовой паром… Получается, что он ушел рано, позавтракал где-то еще и собирается уехать, не заходя в общежитие… В десять он будет на пристани, придется пойти туда. Если, конечно, он не уехал еще раньше, например, восьмичасовым… но зачем?! Что ему делать в Ханькоу столько времени? Ладно… она подождет еще немного и сходит к парому… но если… если вдруг он уехал раньше, то, чтобы встретиться с ним в Ханькоу в одиннадцать, ей придется самой сесть на этот паром… Черт! Она же оставила в театре свое платье! Синее шерстяное платье, хотела погладить его с утра, вот же невезенье… совершенно о нем забыла, и не удивительно… В чем же ей теперь идти… придется в зеленом костюме, но там распоролся боковой шов, к тому же надо отпаривать лацканы… нет! На костюм надо потратить не меньше двух часов, лучше зайти за платьем… Но куда же он все-таки делся? Вечером его видели, не мог же он ночью уйти…

* * *

Васильков уронил часы. Они незаметно соскользнули с запястья, вот невезение! Могло бы и обойтись, но надо же им было попасть стеклом как раз на маленький острый камень, торчащий из тротуара… бедный «Полет». Стекло разлетелось вдребезги, а стрелки остановились на девяти тридцати, придется теперь довериться внутренним часам… Заворачивая часы в носовой платок, он вспомнил, что эти часы — несостоявшийся подарок Сян Ли-саню… и те часы, что носят Котов, Таранов и Денисенко, — тоже несостоявшиеся подарки китайским товарищам. Впервые приехав в Китай в пятьдесят пятом, все они привезли часы на подарки… что может быть лучше? Выгравировал в мастерской надпись «товарищу такому-то на долгую память…» и дари по любому поводу. А оказалось, что часы дарить неприлично… да уж, чужая страна — потемки. Это Вей-дин им открыла глаза… слово «часы» и слово «смерть» звучат одинаково, хоть и по-разному пишутся… Поэтому дарить «чжун» — все равно что желать смерти… в столе у него таких «Полетов» еще штук пять лежит…

Васильков не ошибся — возле театра спокойно… шум с других улиц доносился, конечно… но сама улочка была абсолютно пуста. Сумасшедший дом, ей-богу… по городу уже не пройти, кругом эти печи… печурочки, и с каждым днем их все больше и больше… прямо как грибы. А по выходным уличные комитеты особенно свирепствуют, утром в Учане он наблюдал, как они срывали с калиток железные замки… Интересно, выйдет она пораньше или нет… и сколько времени прошло с тех пор, как он угробил часы… минут десять, наверное…

Васильков в очередной раз прошел мимо здания театра… но вдруг услышал позади себя какой-то шум и, обернувшись, увидел, как театра, из распахнутых настежь дверей, несколько человек с трудом выволакивали штуковину нешуточного размера… хотя совершенно непонятного вида. Наконец им удалось… но на этом дело не закончилось — с невыносимо-привычным скрежетом и лязгом комсомольцы вытаскивали из театра разное… тачку на кривых колесах, доверху нагруженную любимым стариковым «хламом»: керосинками, весами, тазиками, кастрюлями… когда тачка протарахтела мимо Василькова, из нее выпал древнего вида компас… следом волокли этажерку, за ней — лестницу вроде пожарной… один тащил на спине старый радиатор… другой прижимал к животу сразу несколько вещей, самой крупной из которых был примус… двое мальчишек, согнувшись пополам, осиливали рельсину…

А исход все продолжался… сколько же их там, внутри?! Уже и театры стали грабить… Васильков остолбенело смотрел на этот нескончаемый парад… Мимо него пронесли: кровать целиком… спинки от кроватей… каркас от стола… какие-то угловые конструкции… мешки неизвестно с чем… Но ведь там же Сян-цзэ! О господи… а вдруг она вмешалась?! Если они ворвались у нее на глазах, она могла… Черт, черт! Надо ж ей было остаться сегодня… Не теряя больше ни секунды, Васильков направился к дверям…

* * *

Объявление у кассы гласило:

Внимание! Начиная с 13.04.1958 года

по всем выходным и праздничным дням

паром Учан — Ханькоу

отменяется — в 10.00; 14.00; 18.00; 22.00

паром будет — в 6.00; 8.00; 12.00; 16.00; 20.00; 23.45.

Множество людей недоуменно толклось около пристани… а возле кассы просто столпотворение… вот новость! Наверняка вчера он случайно узнал и решил ехать восьмичасовым… поэтому и спать улегся так рано… От сердца отлегло… это странное беспокойство уже начинало ее раздражать. Старик всегда любил подцепить кого-нибудь на крючок, но вот с ее стороны… так глупо было заглатывать наживку…

Пробираясь назад сквозь толпу растерянно галдящего народа, переступая через тюки, обходя спящих на поклаже детишек, Сян-цзэ действительно почувствовала облегчение. Ей надо было остаться вчера у Юнь-цяо и не обращать внимания на его выходки… обиделась! А Сяо как всегда оказался прав… да… к сожалению, все по-прежнему. Что бы она там про себя ни выдумывала, те же детские страхи, обидчивость… неуверенность… ничего в ней не меняется, только возраст… вот что он хотел ей… ай! Задумавшись, она чуть было не наткнулась на торчащую из корзины шею гуся. Злобно зашипев, гусь уже изготовился цапнуть Сян-цзэ красным клювом… но, к счастью, она успела отскочить… а куда бы он укусил? За нос, наверное, или за грудь, или в шею… кошмар. Да… она опять не выдержала экзамен… это неприятно… конечно, если долго гладить по шерстке, а потом вдруг против… а еще сразу после кладбища…

Мне кажется, что я такая невозмутимая, рассудительная… держу себя в руках, а сама обросла уже по уши… это ведь не я про шерсть… это он говорил когда-то… ну да, точно! Про шерсть эмоций. Что она быстро растет… и надо ее сбривать… а лучше сразу облысеть, тогда можно гладить в любую сторону — будет только приятно… ну да. Подождал, пока я все забуду, и устроил мне… сначала назвал глупой курицей, меня это задело… а его раззадорило. Да, задним умом оно, конечно… так, ладно. Разминулись и ладно… зато успею принять душ и приведу в порядок зеленый костюм…

* * *

Что надо этому козлу, вот чего он там расселся? Но Юнь-цяо делает вид, что ей наплевать… зачем она его дразнит? А она и не дразнит, просто ей надо понять, сколько шагов от правой кулисы до того места, где будет лежать Цзы-мин… это неплохая идея, сделала один шаг — пропела несколько строф, другой — еще… и так разбить всю песню… только надо на равные части, да! Надо будет сказать деду… и последнее пропеть вот тут… да, где-то здесь, ближе не надо, а потом быстро подбежать к нему и упасть на колени перед лежанкой… так, еще раз попробуем… Бедная иволга в утренний час плачет, как будто со мной… Двери открою — только и вижу: травы роскошно густеют… Так… кажется, слишком большие шаги… Ветер восточный утих понемногу, замерло все во дворе… Тысячи-тысячи ивовых веток — к западу все протянулись… может быть надо руки к нему в этот момент…

— Эй, эй! Ты что там поешь?!

— Вы мне? Товарищ… э…

— Не важно! Что ты репетируешь?

Ты смотри-ка, заговорил… запал на меня этот рябой, что ли? Как же его… а! Его зовут Вчера! Цзо-тянь…

— Я не репетирую… я просто так.

— Все равно повтори то, что пела. Что это значит?!

— Что значит? Это «Весенняя тоска» Лю Фан-пина… поэта династии Тан… а почему вы на меня кричите?

— Я не кричу. Я прошу повторить это на словах, петь не надо… Как полномочный представитель комитета. Я жду.

Ну полнейший придурок! Глаза еще тут будет на меня щурить… ну да, желваки свои демонстрирует, от страха прямо сейчас и обделаюсь. А в коридоре больше не шумят… ушли они все, что ли?

— Там ваши товарищи, кажется, уже закончили… может, вам пора?

— Я жду.

— Ну, хорошо… значит, так:

Бедная иволга в утренний час плачет, как будто со мной.

Двери открою — только и вижу: травы роскошно густеют.

Ветер восточный утих понемногу, замерло все во дворе.

Тысячи-тысячи ивовых веток — к западу все протянулись…

Теперь я свободна? Я могу идти?

— Нет, не можешь! Это провокация. Нет! Это государственное преступление! Я так и знал, я как чувствовал… но ты за это ответишь!

Ну вообще… еще и в книжечку себе записал… да он же сумасшедший, можно было сразу догадаться, черт, где дед? Надо деда позвать…

— Я что-то не понимаю… Вам что, стихи не понравились?

— Стихи?! Это буржуазное политическое зловоние! И не надо прикидываться, не надо пучить глаза! Что, не понимаешь?! Что восточный ветер — это ветер революции?! Что сказал товарищ Мао? Что?! Ветер с востока уже преодолевает ветер с запада! Этот лозунг известен всем! Даже безграмотные крестьяне понимают, о чем идет речь… даже маленькие дети! Силы социализма побеждают империализм! Это висит на каждом втором доме! На каждой улице! Повсюду! Как после этого можно такое… где, черт… вот! «Ветер восточный утих понемногу, замерло все во дворе»! «Тысячи-тысячи ивовых веток к западу все протянулись»! Это же прямая контрреволюция! Восточный ветер утих?! Все ветки тянутся на запад?! Кто эти ветки? Что-то я их не вижу… а вот некоторые прогнившие ветки мы обломаем, будь спокойна! На пушечный выстрел не подойдешь к культуре! Шо! Шо!!! Иди скорей сюда! Шо, где ты?!.. Ничего, я и сам с тобой разберусь… Я вызываю тебя на комиссию, значит так…

— Со своей женой будешь разбираться, козлина! И хватит тут орать…

— Что?! А ну повтори, что ты сказала?!!

— Что сказала, то и сказала… а без деда больше ничего не скажу.

— Как ты меня назвала, сучка? А ну отвечай…

Вот черт, не сдержалась, как всегда, черт! Куда он прет, на сцену, что ли?! Он что, бить меня собирается?! Где этот меч… а, вот он!

— Не подходи, ублюдок!

— Ну давай, давай, помаши деревянным мечом, уродина… А вот это видела?!

Что он делает?! Зачем он валит декорацию?

— Де-ед!!! Дед, иди сюда! Он ломает декорации!

— А вот так? Нравится?! Вам что, не ясно было сказано? Вся эта муть запрещена! «Санчакоу», да? Небось вечером играть собирались, я заметил афишку… вот так его!

— Не трогай, я сказала! Ты сумасшедший ублюдок!

Что же делать, что же мне… кромсает задник, сволочь… где этот тупой дед?!

— Де-е-ед!!! Тут сумасшедший! Не трогай! Убери свои руки поганые!

— А ну заткнись, крыса!

— А-а-а-а!..

Этого она не ожидала, а может, и ожидала… но все случилось молниеносно — он ударил ее в грудь! Нет, не кулаком, он оттолкнул ее… но с такой силой, что Юнь-цяо отлетела на несколько ми[42] и неловко упала, всем весом на левую ногу… Но боль в груди была в сто раз сильней! Как задыхающаяся рыба, Юнь-цяо ловила воздух ртом, не в состоянии даже пискнуть, такое жжение в груди, такая дикая боль! Наконец она судорожно вздохнула — легкие с шумом поглотили воздух… А-а-а-а-а-а!.. Убивают!!! Через секунду ее схватили за волосы, в глазах запрыгали сине-красные точки, брызнули слезы… а монстр, наклонив свое изъеденное оспой лицо, с ненавистью прошипел: «Заткнись, дрянь, а то еще получишь…» Она и заткнулась, потому что не сомневалась — точно получит… Но вдруг! Какая-то большая серая тень бросилась сзади на монстра, схватила за шиворот, развернула к себе и отшвырнула прочь… что произошло? Кто это?! Страшный грохот, крик… в глазах у Юнь-цяо стояли слезы, она еле могла видеть… Отбросив мучителя, тень вдруг плавно качнулась, как птица взмахнув крыльями… прямо как чайка, и стала куда-то клониться… о боже! Она упала со сцены! Юнь-цяо вскочила, ой! Нога! Черт с ногой, промокнув глаза рукавом халата, она увидела…

Под сценой лежал инженер Сян-цзэ, этот Васи-коу, надо же… он еле слышно стонал, глаза были закрыты, оступился, бедняга… видимо, сильно ударился головой, шляпа вон куда откатилась… ну ничего, дед поможет… А этот-то где? Черт! Не может быть, не может этого быть… Ведь ублюдок мертв! Д-е-ед!!! Он явно был мертв, потому что сидел, как сломанная кукла… с открытым ртом, а изо рта стекала струйка крови… он проломил висок! Об угол декорации… или нет, скорее всего, о тот железный штырь… ну да, о торчащую железяку. Глаза открыты, и они белые, белые! Жуткие белые глаза, то ли вверх, то ли вниз закатились… о чем это она? Надо скорее найти деда…

— Цзо, ты где? Цзо-о! — послышалось из коридора.

Это же брат! Он его ищет, сейчас он зайдет сюда… Дед? Стоя в двери, дед смотрел на нее как-то странно…

— Слушай, где ты был?! Я тут кричала, орала тебе, меня же чуть не убил этот сумасшедший… Ты не представляешь, что было! Инженер вмазал ублюдку и оступился, а тот…

Но что это? Что со мной такое? Я сказала это или нет? Или только подумала… что происходит? Я не могу… не могу даже рта раскрыть, как будто он запечатан… почему?! Не разлипается… могу только носом дышать… что это значит?!

— Цзо, ты здесь? Лао Сяо, вы случайно не видели такого… что это?! Цзо?! Цзо-тянь! Что с ним? Что вы сделали с моим братом?!! Он мертв! Его убили! Кто это сделал?! Кто-о?!!

Для чего так трясти мертвеца, понятно же…

— Прошу прощения, уважаемый товарищ… я очень сожалею, что так получилось… но мы с внучкой здесь ни при чем. Ваш товарищ, простите, ваш уважаемый брат… подрался с этим господином в плаще, так что…

— Что? Но почему?! Кто он такой?! Отвечайте!

— К сожалению, мы видим его впервые. Вы же знаете, входная дверь была открыта… кто угодно мог зайти с улицы. Мы с внучкой услышали шум в зале, вошли и увидели, как они сцепились на краю сцены, и тут господин в плаще толкнул вашего брата, да так неудачно… ужасно. Но и сам он, как видите, оступился и разбил голову. Я думаю, что когда господин придет в себя, он сам вам расскажет, что произошло…

Что он несет, что дед такое несет?! Зачем он меня выгораживает? Зачем это вранье? Все равно инженер им расскажет, как было… Так только хуже, что за бред! Лучше бы не впускал его сюда… Чего он добивается? Как же болит голова… А этот… обыскивает инженера, документы забрал, ну понятно… Инженер стонет, бедный…

— Не думаю, что надо бить его по щекам, вряд ли это поможет, уважаемый товарищ… При сотрясении мозга нужен абсолютный покой, иначе могут случиться осложнения, господин сойдет с ума и не сможет вам ничего объяснить…

— Он будет объяснять народному суду! Этот кусок сала! Или военному трибуналу! Я думаю, он советский, буквы похожи… Значит так. Оставайтесь на месте, я приведу милицию. И ничего здесь не трогайте!

А он сдерживается из последних сил, того и гляди зарыдает, на улице уж точно заплачет… да… кусок сала. Инженер, конечно, немного в теле, не такой тощий, как эти… но чтобы кусок сала? Да… остался ты без пары, брат Рука, у близнецов же особая связь…

— Быстро бери его за ноги и понесли!

— Куда понесли? Ты что?!

Говорю?! Говорю.

— В комнату для гостей.

— Ты же сам сказал, что его нельзя трогать! И зачем ты все это наплел? Он меня защищал, это я виновата… ой, нет, мне его не поднять… у меня нога, кажется, сломана…

— Поднимешь. Заварила эту кашу, так молчи и делай, как я говорю…

Пока они тащили инженера, он слабо постанывал… рана на затылке большая, кровоточит, надо поскорее промыть… и он не приходит в сознание, даже глаза до сих пор не открыл… только что-то тихо бормочет по своему… уф-ф… наконец-то.

— Принеси его шляпу!

Шляпу дед натянул инженеру на голову, прямо на рану, тот жалобно застонал, заворочался… Что же он делает, изверг? Она же пыльная, прилипнет же! А вдруг столбняк… Юнь-цяо еле сдержалась. Дед положил руку на грудь инженера и тот быстро успокоился, задышал спокойно и ровно, как во сне…

— Мы им позже займемся. Значит, так. Он ушел, поднялся и быстро ушел, кто он, откуда — ты не знаешь, видела его впервые. Все поняла?

— Ты сделаешь его невидимым?

— Не смогу, их будет много. Это мой брат Сяо Жэнь. Он сильно простужен, приехал из Чанша. Запомнила?

— А как же…

— Потом объясню, пусть сначала уйдут.

— А они уйдут? Они же нас могут…

— Тс-с-с… тише… накрой его одеялом и быстро в зал!

Подоткнув инженера холодным ватным одеялом (отсырело!) и прикрыв дверь, Юнь-цяо проскользнула в зал вслед за дедом… фу, ужас! Мертвец все еще на сцене… она отвернулась и отошла в конец зала… а дед понуро сидел в первом ряду. Не прошло и минуты, как хлопнула входная дверь, послышались голоса… кто-то дернул двери для зрителей… Шо ведет их через коридор… что же теперь будет? Все равно не понятно, зачем дед все это…

— Где он?! Где убийца? — Шо обежал зал. — Куда вы его дели?! Отвечайте!

На деда жалко было смотреть. Такая растерянность, руки дрожат, подбородок трясется… Сколько их? Двое в форме, еще двое… с носилками, один в штатском и этот Шоу. Шестеро. О, еще один… фотограф. Семеро.

— Этот человек ушел… я пытался… остановить… я говорил, что ему лучше остаться, обработать рану… я хотел задержать его до вашего прихода, но он ушел… он меня даже не слушал, что я мог сделать?!

И правда, что? Даже непонятно, как эта дряхлая развалина еще способна руководить театром…

— Надо догнать! Он не мог уйти далеко!

— Спокойно, товарищ Чжао, никуда он не денется. Скорее всего, он даже не понял, что у него забрали документы, вы молодец. Что ж, тем хуже для него, отягчающие обстоятельства…

Вот-вот! И я так думаю, какого черта дед это устраивает?

— …Личность мы выяснили, советский консул в курсе, сейчас он к нам подъедет… Я думаю, он отправился прямиком в общежитие, там его и возьмем… невероятно. Такой высококлассный специалист, коммунист… так. Сержант Чэнь, вы отправитесь в отделение и организуете наряд в Учан, сами его и возглавите… Все данные у меня на столе, в красной папке, там есть и телефон, но звонить не надо, можем спугнуть… хотя непонятно, на что он рассчитывает? Скрыться с места преступления… так, ладно. Возьмете катер, по выполнении доложите лейтенанту Ху, как прошла операция. По телефону. И пока оставайтесь с ним в общежитии, ждите дальнейших распоряжений. Вы там уже закончили? Тогда унесите тело…

Могу себе представить эти снимки… А штатский, наверное, следователь… но, видать, не простой… ишь как командует…

— Какие опасные у вас декорации, актеры ведь тоже могут пораниться…

— Да что вы! Этот каркас только вчера привезли, все будет безопасно, все по технике, как положено… ну кто же знал, что такое случится?!

— Не волнуйтесь, уважаемый Сяо Лао, это я так… Да! А вы с внучкой выходили из зала, когда он ушел? Нет? Надо проверить все помещения! Костюмерные, кладовые, подвал… гримерные, все, что есть. Он мог укрыться в театре. Маловероятно, но нельзя исключать… Кроме вас тут кто-нибудь есть?

— Только мой брат Сяо Жэнь, он немного… он приехал вчера из Чанша, подхватил по дороге какую-то лихорадку и спит… пойдемте, я покажу…

— Лихорадку? Но это же опасно, надо вызвать врача…

— Я как раз с утра собирался, но пришли товарищи за металлоломом… а потом… охо-хо… вот эта комната, заходите, пожалуйста… разбудить его? Жэнь, Сяо Жэнь!

— Хм, да нет, не стоит… похож на вас, прямо одно лицо… Так. Я сожалею, Сяо Лао, но вам придется отменить сегодняшний спектакль… у нас тут намечается совсем другой спектакль, называется следственный эксперимент. Когда он даст показания, надо будет на месте воссоздать всю картину, с чего началось, кто где стоял, ну, вы понимаете…

— А театр все равно не работает! Мы обновляем репертуар, чтоб не плестись, так сказать, в хвосте революционного времени.

— Прекрасно… А сейчас вы с внучкой расскажете нам, как было дело… вернее, то, что вы видели, и составим протокол… О! А вот и советские товарищи…

* * *

Что же все-таки общего между мной и той женщиной? Если мы с ней — один человек, хочется разобраться. Вернее, если мы одна и та же душа. Или это не я? Вдруг чужая душа пыталась до меня достучаться, что-то сообщить… не знаю. Мне кажется, что в своей нынешней жизни я никогда не испытывала таких сильных чувств и волнений, такого эмоционального накала, как там. Одни эпизоды со стариком-актером и потерянным возлюбленным чего стоят! А тут что? Что было в моей жизни? Детство и школа в Москве — ничего особенного, отъезд в Израиль, даже служба в армии (казалось бы!), учеба, личная жизнь… все нормально и в рамках. В детстве, еще до школы, у меня были садистские замашки, но, говорят, что они бывают у многих детей. Я любила мучить насекомых — оборудовала для них «концлагеря». Бабушка рассказала мне, как во время войны фашисты издевались над людьми, загоняли их в лагеря. Она, разумеется, рассчитывала на другой, воспитательный эффект — на сострадание к невинным жертвам и т. п. А я прямо-таки загорелась этой идеей и за лето превратила весь дачный участок (мы снимали дачу в подмосковной Опалихе) в концлагерь для насекомых: всевозможных жуков, по большей части колорадских — их добывать было проще всего, — бабочек, стрекоз, гусениц, червяков… Там были у меня и пыточные камеры, и крематорий, и бассейн, где я их топила, и «бараки» — коробки с сеткой, где бедные насекомые ожидали своей очереди. Я даже ухитрилась изготовить подобие колючей проволоки. Бабушка была в шоке. Еще я бы с удовольствием поместила в свой концлагерь змей, но где было взять? Маленьких лягушек я ловила сачком и протыкала острой палочкой, а когда они умирали, относила на железнодорожные пути и аккуратно раскладывала их тельца на рельсах. Пригородные электрички ходили часто, так что ждала я недолго — после того, как поезд всей своей массой проносился по моим заготовкам, я их забирала. Они так и оставались лежать на рельсине и были прекрасны — плоские и совершенно сухие, уже не подверженные разложению лягушечки, будто вырезанные из необычной бумаги силуэты. Я вешала их в своей комнате, на общую леску. А вот котят-собачек и вообще все теплое или пушистое я любила и никогда бы не причинила им вреда. Эта страсть к убийству насекомых продолжалась у меня два сезона, потом все прошло…

Конечно, были в моей жизни разные переживания и неприятности, да и мама… но вот именно — как раздражители, как досадные помехи. Я, например, не переживала безответную любовь, никогда не сходила с ума из-за мужчины, не рыдала ночами в подушку. Вероника чуть с собой не покончила из-за несчастной любви, в семнадцать лет, правда… а мне бы и в семнадцать такое в голову не пришло. Зато я сочиняла стихи про любовь, про смерть и все такое, придумывала себе героя, но никого реально не любила. Кого было любить? Сопливых одноклассников? Или поэтов из литкружка? Тупые качки тоже не привлекали. Даже смерть Максима не стала для меня трагедией. И детей я по-прежнему не хочу, а после того, что со мной случилось, тем более. Что я скажу своим детям? Что я ничего не знаю про этот мир, в который их родила? Вообще ничего. А родители должны воспитывать, сообщать, что хорошо, что плохо. Понятно, что нельзя сунуть руку в кипяток и не обвариться (хотя йоги и это опровергают). Плохо убивать и грабить людей. А война? Значит, дети сами должны разобраться, как жить, и родить их — просто пополнить процесс размножения людей… Но почему я должна это делать? К счастью, нет пока такого закона. Может, когда-нибудь он и будет — обязаловка, как в армию. А сейчас так не принято, детей надо хотеть, любить и «ставить на ноги» добровольно. Однажды я сказала в компании, уже не помню, как зашел разговор, что не хочу иметь детей. Так одна мамаша мне так прямо и заявила: «Это очень плохо, как же так можно думать?!» Вот это, пожалуй, меня больше всего в жизни и бесит — когда какая-нибудь клуша (любого пола) хорошо знает, что такое хорошо и плохо. Ну, знали бы для себя, так нет. Мне кажется, что та «другая я» имела похожее мироощущение. А все эти сильные эмоции и слезы (самые мои бессвязные и невнятные воспоминания) на самом деле были ей несвойственны. Скорее всего, их вызвали какие-то внешние обстоятельства, которые потому и не запомнились, что душа в тот момент утратила свое привычное равновесие.

Я вдруг подумала — если в юности мне не довелось испытать «половодья чувств» и совершить безумные поступки, то дальше ведь тем более… Так считается, да я и сама чувствую. В юности еще различные комплексы, неуверенность в себе дают пищу для переживаний… а теперь и с этим как-то утряслось. Вот теперь я люблю Мишу и думаю, что это надолго… а может быть, навсегда? Мы говорим на одном языке, это так редко бывает, да еще с мужчиной. С Максом… нет, со всеми было не так. Наверное, с Мишей у нас родство душ, без Миши я уже не могу, даже не представляю, что мы могли не встретиться… Но кто из нас любит сильнее? Нет, не то слово… эмоциональнее… Наверное, все-таки он.

* * *

Половина двенадцатого, наверняка все уже собрались… надо побыстрее… А он ждет ее у Торгового центра. Неужели два часа простоит? С него станется… будет нервничать, переживать, но в театр не пойдет… да, пояс тут лишний…

В дверь деликатно постучали.

— Иду-иду! Я уже спускаюсь!

Ну вот, дождалась, ее уже торопят, совсем закопалась… Опять?! Что за наглость, ну ладно…

— Сейчас открою, секунду!

Котов и Денисенко.

— Вы чего это, товарищи? Договорились вроде без четверти…

— А… понимаете… В общем… всех просили собраться в красном уголке, я не хочу вас пугать, сам пока ничего не понял… — Котов перешел на шепот, — но они обыскивают его комнату.

— Чью комнату?!

— Тише… Алексея. Что-то случилось… мы не знаем.

— Что… что?!

Губы у Котова пересохли, он их облизывает… на Цзефандадао лежит окровавленный труп, прямо посреди улицы… труп вылавливают из Янцзы, мокрый труп… длинный Денисенко стоит с печальным видом, еще и вздыхает… Ольга лежит… в темном пятне… седые волосы нежно шевелит ветерок… У Котова губы всегда бесцветные… как у мамы, когда я зашла в комнату и хотела… а она уже… боже, ну конечно! Он покончил с собой, это я виновата…

— Сян-цзэ, что с вами, осторожно!

Котов подхватил ее, странно… собиралась упасть?

— Я… спасибо… он погиб, да?

— Пойдемте, пойдемте… ну зачем вы раньше времени… вы можете идти? Просили всех быть обязательно…

…его дверь открыта, не закрыли даже… все валяется… обыскивают, как шпиона… а вдруг? Дикость… наверное, они ищут предсмертную записку, какое-то объяснение… боже! Он же вел дневник, а если там… нет, надо взять себя… она же чувствовала, в этот раз она… и этот сон… и старик сказал — сбежит твой хитрый Котище… сбежит… куда сбежит? Знал?! Старик знал, что он может покончить с собой, что он на грани… и не сказал ей по-человечески! Это же просто… Нет, он намекал… но как?! Завтра Котище может тебе ничего не рассказать… разбуди его… держи за хвост… неужели… он все знал. Он ей отомстил… за все… за то, что она плевала на его советы… приставала к нему, расспрашивала… а потом поступала, как считала нужным… а Сяо Юя считала полезным довеском… таинственным другом… магия, как интересно… может погадать… цыганкой! Своей личной цыганкой… она ему надоела, просто надоела… «глупая курица». Он даже не отомстил… он дал ей понять… Зачем будить среди ночи?! Опять рассудила своим умишком, и вот…

— Осторожно!

Да. Споткнулась о порог… чуть не растянулась, спасибо Котову… Все уже собрались… Нет Зорина и Едакова… А это… это же не китайцы… трое в серых костюмах, в блестящих ботинках… холеные, волосок к волоску…

— Ну что ж, я думаю, мы можем начинать, товарищи… двое товарищей у вас отсутствуют, уехали на экскурсию… так что разрешите представиться. Старший советник КГБ по вопросам безопасности при Министерстве общественной безопасности Уханьского отделения МОБ, генерал-майор Наташин Иван Петрович… и подполковник Роменский Вадим Ильич, заместитель второго советника по разведке, тоже наш товарищ… и Неверов Василий Данилович, сотрудник консульства. Сразу объясню, чтобы внести ясность… как правильно заметил один из ваших коллег, СССР прекратил разведывательные работы в Китае с октября 1949 года, так что мы не разведка, мы официально представляем КГБ в Китае, работаем по приглашению китайских товарищей на основе партнерских отношений и взаимовыгодного сотрудничества…

Что за бред, что они несут… что происходит, что с ним?! Господи, почему они тянут… это из-за меня, я знала…

— …И поэтому перейдем к делу. Как вы уже догадываетесь, дело это серьезное… и касается вашего главного инженера Василькова Алексея Григорьевича. Сразу скажу — ясности пока нет, расследование только началось, мы надеемся и на вашу помощь… Сегодня утром в одном из театров Ханькоу было совершено убийство… Тише, товарищи, был убит китайский комсомолец, работник Комитета по культуре и спорту. Свидетели убийства — руководитель театра и молодая актриса — видели, как человек в гражданской одежде — в сером плаще и шляпе, неазиатской внешности — толкнул вышеупомянутого комсомольца, в результате чего тот получил смертельное ранение в висок, налетев на острый железный штырь… Как вы понимаете, здесь присутствовал момент трагической случайности, что, конечно, не снимает ответственности… Тише, тише, товарищи! Никто и не обвиняет товарища Василькова! Я же не говорю Васильков, я говорю «человек в сером плаще»… Прошу тишины… Свидетели видели только конец этой драки, причина им неизвестна. Человек в сером плаще тоже получил ранение головы, в момент удара он оступился, упал со сцены и потерял сознание. Существует еще один свидетель — брат убитого, он вошел в зал сразу после драки. Поскольку гражданин в плаще не приходил в сознание, он обыскал его, забрал все имеющиеся документы — паспорт, служебное удостоверение и два пропуска, и побежал в ближайшее отделение милиции. И хотя милицейский наряд прибыл на место уже через двадцать минут, человек в плаще исчез из театра. Вернее, он просто ушел. Ни старик, ни юная девушка, разумеется, не могли ему помешать, мало того, когда руководитель театра предложил обработать его рану, тот грубо оттолкнул его. Вот тут начинается самое… Товарищи! Я прошу тишины! Я понимаю ваши чувства, но вы же не знаете… Тише, товарищи! Мы тоже прекрасно понимаем, что товарищ Васильков не мог так поступить с пожилым человеком… вы ошибаетесь, консул знаком с ним лично… вот и товарищ Неверов неоднократно… да все мы понимаем! Послушайте…

Господи, он жив, он жив… ушел, он жив, слава богу! Как все его защищают, даже тихоня Щупин… А он мог отпихнуть старика, думаю, мог… что-то у них там происходит со стариком… значит, он зашел за мной, что же случилось?! Но почему он сбежал… правда, у него в голове могло помутиться, если сильный удар… но плащ… почему серый плащ и шляпа? У него же нет теперь плаща… Тот, что остался в театре, был зеленый в черную клетку…

— …То-ва-ри-щи! Я могу продолжать? Вот не дают по порядку… тогда я скажу сразу, чтобы бы вы немного успокоились — мы тоже считаем, что товарищ Васильков не виновен в данном преступлении! Я объясню. Сначала казалось, что все сходится — драка, убийство… скорее всего, непреднамеренное, затем человек приходит в себя и убегает из театра, чтобы избежать наказания… и не подозревая, что у него отобраны документы. Понимаете? Он же не будет первым делом лезть во внутренний карман проверять документы, видя, что убил человека! Так рассуждал следователь. Оставался неясен только мотив преступления, сама эта драка… но, как говорится, чужая душа — потемки… Все, все, товарищи! Совершенно согласен, что душа Алексея Григорьевича… но все не так просто! Когда товарищи из консульства прибыли в театр, прибыли, можно сказать, выручать Алексея Григорьевича… да, товарищ Неверов? Ну вот… очень оперативно все получилось, так как в отделении милиции случайно находился кто-то, знающий русский язык… начальник отделения позвонил в консульство, личность установили, и наши товарищи сразу же выехали на место, ну вот… а в это время свидетели как раз давали показания. И вот представьте, товарищи, когда им всем показали фотографии товарища Василькова, и на изъятых из плаща документах, и на консульской карточке… вот тут произошло непредвиденное. Никто из свидетелей его не опознал как убийцу. Даже брат убитого, который собственноручно вытаскивал документы из плаща, утверждает, что нет ничего общего между фотографией Василькова и тем человеком, у которого он их забрал… ясное дело, в тот момент он не вглядывался в фотокарточку… и это при том, что для китайцев, как вы знаете, все русские на одно лицо. Тот человек, утверждают свидетели, был невысокого роста, почти лыс, с остатками рыжеватых волос. Лицо мясистое, с усами, из ноздрей торчат пучки рыжих волос… Сами понимаете, с нашим Алексеем Григорьевичем мало общего, я бы даже сказал — полная его противоположность… Теперь вы видите, товарищи, какой странный и запутанный оборот принимает дело? Некто, завладев документами Василькова, совершает убийство и скрывается в неизвестном направлении. Причем, возможно, он тоже советский гражданин… хотя может быть и американцем, и англичанином… да кем угодно! Если кто-то из наших, это быстро выяснится…

Как это… как это «завладев»? У него украли документы? Что-то не то… случись это где угодно… но в театре! Такое совпадение? Нет, тут что-то не то… но плащ и шляпа. У него же нет плаща и шляпы… так, так… спокойнее… Можно вопрос?

— Меня зовут Чжан Сян-цзэ, я переводчик Алексея Григорьевича… вы упоминали серый плащ и шляпу. Но у него нет такой одежды… был клетчатый зеленый плащ, который он потерял неделю назад.

— Ну вот видите, это тоже отчасти подтверждает… Скорее всего, Алексея Григорьевича обокрали, может быть, вытащили на улице… он не говорил о пропаже, никто не слышал?… Понятно… Сказать по правде, следователь пока не намерен полностью отказываться от первоначальной версии. Он считает, что фотографии могли устареть… я-то понимаю, товарищ! Вот и правильно! Соберите все, что есть из последнего… да, и отпечатайте! Ну да, и на словах… Также следствием пока не исключается версия, что Васильков знаком с убийцей и либо сам передал ему документы, либо тот целенаправленно их у него выкрал… Ну товарищи, дорогие, нельзя же так… нам-то зачем! Сейчас с вами будет общаться помощник следователя, вот ему это все… Я надеюсь, что товарищ Васильков жив и здоров и в скором времени все прояснится… все, что касается его лично…

Жив и здоров? На что он намекает… Не убили же его из-за этих паршивых документов… он на это намекает?! Господи, может быть, он и не знает, что их украли, а как же этот юбилей? Вдруг он уже там, надо же что-то делать! Он жив, конечно жив, его не могли… почему так… темно?

* * *

Лян-фу принимал роды. Он делал вид, что они не знакомы, что он не Лян-фу… а врач. Акушер. Но она понимала — как только ребенок появится на свет, он тут же схватит его и умертвит… и когда это произошло, она даже испытала облегчение… Она вынуждена была подниматься куда-то на открытом лифте очень шаткой конструкции. Кабины не было. Дощатая площадка на одного человека находилась между четырьмя тонкими колоннами цвета желтка. Вокруг темень, вроде бы улица, фонари не горят, но она знает, это — Москва, а эта штука — ее главная достопримечательность… нельзя было не подняться наверх, неудобно. А куда наверх, что там? Якобы смотровая площадка… и она все ехала, все ползла на этом сомнительном лифте… потом оборвался один трос, а она так и знала! И стала спускаться вниз по каким-то перекладинам… Потом она была в своем доме в Шанхае и стригла ногти, а ногти были отросшие, загнутые и даже какие-то трухлявые… потом еще всякая дрянь… вспомнила. Она была на собрании, потемнело в глазах… ее отнесли в комнату? Позор, у всех на глазах… и ей что-то кололи в вену, уже тут… А он?!

Сян-цзэ лежала на застеленной кровати, в костюме, но блузка расстегнута… а сверху ее прикрыли запасным пледом из шкафа. Надо узнать. Надо же, стемнело… уже около шести, и он у себя, конечно… нет. Она знала, что нет.

Сян-цзэ взяла чайник, пошла на кухню… Тихо, даже на кухне свет не горит… из-под двери Котова пробивается полоска света. Постучим… Николай, это я! Тихо… не открывает? Вы у себя? Николай Сергеевич! А, вот идет…

Котов заспан, трет глаза… спал при свете?

— Извините, я вас разбудила, просто я хотела узнать…

— Ой, слава богу, вам лучше? Мы так переволновались, думали с сердцем у вас… а врач сказала, что это на нервной почве, спазм сосудов…

— Да… я уже в порядке.

— А я тут заснул случайно… вы заходите… ужасно. Но вы только… если вы так будете… вы держитесь, я сам тут с ума схожу… все думал, думал… в общем, его пока нет.

— Понятно.

— Да ни хрена не понятно! Костя ездил в эту столовую, где они празднуют, на всякий случай… вместе с одним из этих… все больницы уже обзвонили и морги тоже… Я ума не приложу, куда он мог подеваться… вот куда?!

— Спросите что-нибудь полегче…

— Но еще есть надежда! Еще рано… он мог загулять где-нибудь один… плюнул на это мероприятие и отправился на рыбалку… он мог, вы ж его знаете, он любит природу…

— Да, наверное… Ладно, Николай, я пойду… будем ждать.

Он хочет ее ободрить, а сам не верит… А Сяо Юй знает… опять?! Ну дура она, обыкновенная курица… но пусть скажет хотя бы, жив он или нет… хм, Сяо Юй — паук. А они ползают по его паутине туда-сюда, друг за дружкой… он их поймал и теперь забавляется, вот уже и лапки начал отрывать… точно. Может быть, старик сам все и подстроил… слишком много совпадений. Вот кому понадобится с утра убивать комсомольца? Кому-то с документами Василькова в кармане, да еще в театре Сяо Юя? Если только старик сам этого не захочет! А вчерашнее предупреждение… нет! Это слишком. Половина седьмого, паром через полтора часа… она поедет и выяснит хоть что-то. Как же она ненавидит… ненавидит. Не причинять людям вреда, иметь прозрачное сердце, изгонять желания, усмирять надежды… а сам?! Нашел развлечение. Дерг-дерг… с людьми-то интересней, чем с куколками. И он всегда был таким… так что сама виновата. Нечего было так часто захаживать… тем более с ним. Она пока не готова постигнуть совершенную мудрость, а раз так, то и нечего…

Она замерзла… надо будет надеть пальто. А чайник? Остался у Котова, но есть кипятильник… а вода по-прежнему ржавая. Надо пойти на кухню, набрать в баке… ладно. Не снимая костюма, она забралась под одеяло, и плед пусть тоже сверху будет… нет смысла выходить раньше времени, надо решить, как вести себя со стариком, что бы ему такое…

_____

Никогда не снилось ей столько кошмарных снов, как за эти последние сутки… Сян-цзэ не может вспомнить, что ей привиделось на этот раз, да и не хочет… память уже отказывается вспоминать. Просто гадкое месиво… и театр тоже был… Под одеялом, под пледом, ее сморило… и все ее планы тоже… Рассвело… Да нет, уже позднее утро, половина девятого… и никто ее не разбудил, значит, он не пришел… а вдруг что-нибудь выяснилось? Если только плохое… Ноют кости, и грудь… и в боку колет. Сяо Юй говорил, что взволнованная душа во время сна беззащитна, может попасть в переделку… например, быть избита злыми сущностями… от этого можно и умереть. Похоже, ее душу поймала компания злых духов и долго пинала ногами… Ой-е-ей… как рука затекла, как ломит поясницу… она сползает с постели, прямо как старушка, потихоньку… какое страшное отупение и апатия… хоть снова ложись. Сегодня понедельник, все уже на работе, естественно… а ей теперь не надо. Вода… желтоватая… зато холодная… а то глаза совсем не открываются… как опухло лицо. Ну надо же… висит совершенно седая прядь. Вчера на собрании она чувствовала, как наливался кровью шрам на виске, как он пульсировал… а теперь шрам стал белым и дряблым, и от него расползлись во все стороны морщины, которых не было… неприятная картина. Это даже не назовешь усталостью. Постарела за одну ночь… так бывает? Кожа над веками потеряла тонус… сползла на глаза вместе с бровями… правая сторона особенно, ну да… асимметрия — признак старости… а под глазами синюшные мешочки… хоть не выходи. Цю-жун, осеннее лицо… налицо. Вот старик обрадуется… Скажет, что наконец-то я стала похожа на человека, а не на цзи из чайного домика… Ненавижу. Но все-таки надо это сделать, как ни противно… зайти к кому-то, узнать… к жене Шувалова? Переводчики уже ушли, да и кто им будет докладывать…

Она быстро переоделась в синие брюки и куртку, собрала волосы на затылке и натянула поверх свою старую кепку. Кепка линялая, выгоревшая, но чем неприметней, тем лучше…

Скоро закроют столовую, можно было бы чай, а то во рту пересохло… ага, в графине осталось немного воды, полстакана, но от жажды спасет… к черту столовую.

Она прошла по коридору, заглянула на кухню… в надежде, что кто-нибудь встретится сам собой… нет, не повезло. Осторожно постучала к Шуваловым… не открывают. Тихо, все на работе… как будто ничего не произошло, ну подумаешь — пропал главный инженер, жаль, конечно… но Шувалов заменит. О, новая стенгазета… а в ней вырезка из мартовского номера «Женьминь жибао» со статьей и двумя фотографиями: на одной мост, на другой все ведущие инженеры и Сян Ли-сань в центре… на фоне сварочных работ. Она представила, как через пару дней повесят очередную дацзыбао[43], посвященную светлой памяти товарища Василькова, с проникновенными заметками и выражением соболезнования родным и близким… и стране. Ей стало тошно… на воздух, скорее на улицу, тем более что до парома осталось полчаса… Вот сейчас, или еще во сне… или прямо сейчас, глядя на эту фотографию? Или на себя в зеркале… но она окончательно поняла, что случилось непоправимое…

_____

Ху Бао был увлечен: он подгонял друг к другу сломанные кирпичи… были и целые, они возвышались аккуратной стопкой посреди двора, но Бао задался целью вначале использовать битые… очень рационально. Издали он походил на сердитого медвежонка — посапывал, прикладывал половинки то так, то эдак… а приняв решение, издавал короткий фыркающий звук и быстро намазывал раствором очередной слой…

Сян-цзэ просто застыла… как?! Но сомнений быть не могло — посреди двора вырастала плавильная печь… для отвода глаз? Неужели актеры будут производить чугун…

— Привет, Бао. Что строишь?

— А… привет. Да вот… отражательную пудлинговую печь.

— Понятно. А где Сяо Лао? Я весь театр обошла, никого нет…

— Да… нет. Они уехали. Она просила… то есть она сказала…

— Подожди, куда уехали? Кто они?

— Сяо Лао и Юнь-цяо… и Васи-коу тоже был с ними… ну, этот инженер, твой приятель.

— Как это… а… куда?

— Не имею понятия… сели в такси, втроем… и все. Я только знаю, что они не вернутся…

— Ты что… Бао, ты что, плачешь? Как не вернутся? А инженер? Ты сказал, он был с ними…

— Я… нет, просто очень обидно… почему инженер?! Я думал — мы поженимся… Почему она так со мной?! Я бы тоже поехал…

— Что?! Что ты несешь?! Ты можешь объяснить, что случилось? Что у вас тут вчера… что ты мотаешь головой? Да перестань реветь! Я с ума сейчас сойду!

— Меня не было, я не знаю… я пришел позже, часа в два, как раз привели собаку…

— Какую собаку?

— Ищейку… милицейскую. Но она не взяла след… и они все ушли… и тут старик говорит — все, уезжаем! Ты, говорит, скажи актерам, пусть ищут работу… и уехали.

— Бао, я ничего не понимаю… Он что, решил с ними уехать? Инженер? Но куда?!

— Да ничего он не решал! Это они… он был вообще не в себе, бормотал что-то, как ненормальный…

— Но это был он? Точно он? Ты не перепутал? Это не был такой толстый лысый…

— Какой лысый, это был инженер Васи-коу! Она оставила…

— Но почему?! Если он все время тут находился, почему же милиция… куда они его повезли?

— Я ничего не знаю и знать не хочу и тебе не советую… чем меньше знаешь…

— А ты еще не говорил следователю, что они увезли инженера?

— Я что, идиот? Я хочу жить спокойно… Ты что думаешь, милиция их найдет? Только нас затаскают как свидетелей… или вообще как соучастников. С Сяо Лао лучше не связываться… так что я никакого инженера не видел. Ты правда в милицию собираешься?

— Никуда я не собираюсь, Бао… Я подумала, вдруг ты сказал…

— Я что, ненормальный? Да, там письмо для тебя, оно лежит в гостевой под подушкой.

— Письмо? Что же ты молчишь? А ты читал его?

— Я не умею читать… и если что — я тебе не говорил, сама нашла. Лучше сожги его…

Дорогая Сян-цзэ!

Поверь, мне очень жаль, что так получилось. Он защищал меня от сумасшедшего комсомольца и случайно убил его, а потом упал сам и ударил голову. Но его не будут считать убийцей — дед сохранил ему лицо. Травма оказалась серьезной, и даже дед не в силах полностью вернуть ему разум, или «возвратить в тело душу хунь», как он выразился. Дед сказал, что душа Васи-коу давно уже ищет повод, чтобы улететь подальше и отдохнуть. И эта травма головы, хоть и не очень сильная, стала таким поводом. Точнее сказать не смогу, я сама мало что понимаю. Скорее всего, вы больше никогда не встретитесь, поверь, я очень, очень сожалею. Возможно, со временем его состояние и улучшится, но все равно это будет уже другой человек, не тот, кого ты знала.

Мы уезжаем в горы Суншань и не вернемся в Ханькоу, дед говорит, что искать нас бесполезно. Конечно, ты и сама это понимаешь. Прости, я виновата перед тобой. Я не сдержалась, поэтому на меня и напал комсомолец. Прощай, твоя Юнь-цяо.

* * *

Денег, полученных от страховой компании, хватит на пять кругосветных путешествий как минимум. Бедный Макс. Благодаря ему я осталась жива, встретила Мишу, а теперь эта куча денег… И еще побывала в прошлой жизни, хотя к чему это все было? Если и пойму, то не сейчас… Сейчас хочется побыстрее на свободу — больничная обстановка действует уже настолько удручающе, что все эти общеукрепляющие процедуры, включая иглы Давида Ильича и супервитаминные коктейли, в последние дни только раздражают. Меня так накачивают здоровьем, что хочется его уже подпортить, например, покурить. Завтра меня выписывают, а мама, скорее всего, не знает, что я полгода провела в больнице. Но главное, что ей получше — тетя Тамара говорит, что мама стала выходить на прогулку в скверик, сидит на скамейке, смотрит на детей.

Завтра ровно полгода с того дня, когда мы ехали с Максом в Эйлат. Это было в среду, 20 октября. А завтра 20 апреля и тоже среда. И я выхожу из больницы. Такое совпадение, я только сейчас поняла. Я теперь никогда не поеду отдыхать в Эйлат, но это небольшая потеря — мне там никогда и не нравилось. Ужасно хочется попасть на берег океана… а Миша уверяет, что как только он окончит свою резидентуру, мы съездим в Америку к его любимой тете.

Эпилог ЛЕТО

На нее уже смотрят сочувственно, и с каждым днем все больше… Ладно бы Котов, тот всегда о чем-то догадывался, но вчера Шувалов подошел к ней в столовой — «Поезжайте в Пекин, деточка, не надо так изводить себя, ведь больше месяца уже прошло…» Деточку нашел. Да, больше месяца… и она как бельмо на их общем глазу, раздражает. Погоревали, товарищи, и будет… надо втягиваться в нормальный ритм, скоро испытания, Мао приедет… а она как привидение, как тень загробная, ходит туда-сюда… хоть и приветливое приведение, но вид имеет, честно говоря… самой страшно. И в управлении намекали — давай, мол, уматывай побыстрее… а Шувалову дали личного переводчика из местных, ей даже не предложили… вот интересно, почему… проявили щепетильность? Или вопрос о ее увольнении уже решен? Скорее второе… Официально считалось, что на работе Сян-цзэ до двадцать седьмого мая, это еще куда ни шло… списывали на китайскую пунктуальность, чувство долга… но сегодня уже первое июня, какого черта она здесь?! И переглядываются… а он пропал тринадцатого апреля… да, засиделась. Двадцать седьмого мая они должны были вместе уехать в Москву… опять вылез этот День освобождения Шанхая[44]… Несостоявшаяся новая жизнь, помноженная на бестолковую смерть Шэна… на раздавленные очки… что же дальше? Старуха. Васильков бы испугался… Сяо Юй забрал у нее мужчину и отдал своей прыщавой внучке, наверняка они там уже… а о ней и не вспомнит, вправят ему мозги… И это старик Сяо, дружбу с которым она ценила больше всего… дружбу, ха. Как это гладко у них получилось… а старик давно уже глаз на него положил… Да, эти мысли… хоть бы что-то новенькое, хоть бы одно новое впечатление, так нет… ходят и ходят по кругу… одинаковые. Уйти, например, в монастырь… а если и там они? Или дождаться десятого, чтобы отправили в трудовую коммуну… физический труд лечит от мыслей. Без зарплаты, даже вещи не надо будет самой стирать… Как сказал Мао? «Народ должен быть чистым, как белый лист бумаги. А исписанный лист уже ни на что не годится…» Она исписанный мятый лист… Днем еще можно сидеть в библиотеке, там запах хороший… набрать книг и смотреть на настольную лампу с зеленым абажуром, а вот ночью… Веронал приходится покупать теперь в разных аптеках, на улице Дунху уже требуют рецепт. А иначе никак… иначе мучают сны…

Дацзыбао, посвященную Василькову, сегодня с утра уже сняли… Вчера отправили в Москву его вещи… жену известили в начале мая, кажется… а вещи отправили только вчера, потому что дневники долго продержал следователь, все искал какую-нибудь зацепку… хватит, пора собираться. Десятого ей надо быть в Пекине, явиться в управление… а чудес не бывает. На что она рассчитывала? Ни на что… нет, была безумная мысль… вдруг он придет в себя и вернется? И правда, зачем так себя изводить…

Из его окна видны горы, он смотрел на них по утрам… а тут — только Янцзы и этот мост… и пауки опять затянули окно, если не снимать каждый день паутину, вообще ничего видно не будет. Тридцать градусов, а форточку не откроешь… придется идти в плаще с капюшоном, эта гадость кругом… это невыносимо, когда за шиворот падают жуки и всякая тля и ползают потом под одеждой… или клещи в волосах. То, что рассказывала Юнь-цяо про Лучжоу, было еще цветочками… деревья в паутине, а тут ковры из шевелящихся гусениц и белые мотыльки, такие мелкие, что даже в нос умудряются залететь… Опять Юнь-цяо, опять Сяо Юй. Как же вышло, что у нее никого здесь нет, в родном городе никого не осталось… ну, поговорить хотя бы… не с Котовым же. И в Пекине… Вей-дин? Милая девочка, но у них ничего общего… «Если не встретишь подобного себе или лучшего, оставайся в одиночестве — с глупцом не бывает дружбы…» Так много мудрых мыслей… У матери был знакомый игумен из Урумчи… Нельзя же уйти в православный монастырь спасать тело… просто, чтобы тебя оставили в покое… туда и не возьмут, если не веришь. К тому же она не крещеная, мать хотела, но… так. Надо идти.

Сян-цзэ почему-то не могла оторвать взгляд от большой черно-желтой бабочки, недавно угодившей в паутину. Симпатичная бабочка, кажется, махаон… еще полна сил, отдохнет пару секунд и опять рвется на волю… да и прилипла совсем чуть-чуть, лапкой вроде… вот помочь ей сейчас, поддеть слегка пальцем, и еще поживет… Это жестокость? Она же видит ее мучения, и ей ничего не стоит… а ей даже интересно, как паук расправится с добычей, никогда так близко не наблюдала… но что-то нет его… Если уходить, так уж лучше не в монастырь, а в горы… идти вверх, сколько хватит сил, и замерзнуть. Христианство осуждает самоубийство, а буддизм нет… Монах Нагарджруна преподнес свою голову Будде, подошел к изваянию и сам отсек ее саблей… но ему было сто лет… Сяо Юю не жаль безмозглых бабочек, тем более, что их красота так быстро портится…

Надев дождевик, Сян-цзэ посмотрелась в зеркало… нет, ну нельзя сказать, что она выглядит плохо. Просто не выглядит, ее нет… Она теперь… как море безликих усталых людей, одна капелька этой человеческой массы, плоть от плоти… Не забыть еще документы и деньги… и таблетки… А Юнь-цяо из гадкого утенка вполне может превратиться… вполне… а в горах тем более…

Автобус долго не приходил, выбился из расписания. Первое июня, воскресенье… опять какое-нибудь нововведение? Но объявления вроде нет… Люди теснились под крышей остановки, там меньше насекомых… она не стала, она же в плаще. Но даже надев капюшон, лучше стоять с опущенной головой: мелкие твари так и лезут в глаза… просто коричневая метель… Она хлопнула себя по лбу и мотылек прилип к ладони, надо же, какие они усачи…

В ожидании автобуса Сян-цзэ случайно узнала…

…вчера возле Змеиной горы произошла авария — из-за налипших на стекло мотыльков водитель бензовоза куда-то врезался…

…наверное, автобус едет очень медленно, поэтому так опаздывает…

…это луговые мотыльки… они самые опасные… вернее, это их жирные зеленые гусеницы пожирают почти все на своем пути…

…а в провинции Сычуань саранча… но ее хоть есть можно…

…колорадский жук… хлопковый клещ… долгоносик…

Котов вчера сказал… неужели правда? Что Госсовет признал кампанию по борьбе с воробьями ошибочной и уже есть договоренность о поставках воробьев из Америки… интересно, крыс тоже будут где-нибудь закупать? Самое лучшее — уйти подальше, в поля… сесть в какой-нибудь стог и тихо угаснуть от голода… так поступил какой-то английский поэт. Но эти твари сожрут тебя быстрее, чем сам почувствуешь голод… Но какая-то развязка уже близка… не удивительно, если эти битвы за урожай постепенно превратятся в апокалипсическое месиво… ну да, там же было что-то про саранчу. Черное солнце, четыре всадника, Христос на белом коне… ангел разбивает печати и выпускает саранчу с жалами скорпионов… а потом начинается космическая битва… о, автобус! Черт, как он переполнен…

Сян-цзэ вспоминала еще… Ли Бо утонул, пытаясь ухватить отражение луны, вроде был пьян… Лу Чжао-линь бросился в реку от боли… И Чжан Юй утопился…[45] И Вирджиния Вулф… чтоб не сойти с ума… а кто-то, кажется греческий поэт… застрелился, но сначала хотел утопиться… и написал перед смертью, что не советует топиться тем, кто умеет плавать… А зачем было так мучаться? Был бы у нее револьвер…

Сойдя на конечной, Сян-цзэ купила лимонный напиток, жара становится нестерпимой… Пионерки в пестрых юбочках окружили памятник Цюй Юаня, внимательно слушают учительницу… что они понимают? «…и каждую весну люди бросают рыбкам рис, чтобы они не трогали бедное тело поэта…» Уж лучше пусть рыбки трогают, чем могильные черви, да и быстрей в сто раз… через месяц уже чистейший скелет. Хотя черви превращают тебя в землю… а рыб могут выловить и съесть, и будешь ты внутри у разных людей…

Сегодня здесь так много школьников… зато насекомых почти нет, наверное, хвойные деревья их не привлекают. Даже плащ можно снять… Парочки в желтых лодках… они тут тоже плавали с Васильковым, а кстати… он ведь так и не проявил свои пленки, на которых она довольно часто… неужели их отправили жене? Вот это номер. Хотя вряд ли… они же в большом холодильнике у А-сю, она сама договаривалась с поварихой, вот и отлично… их выбросят со временем… Хорошо, что она отказалась от поездки в Ханчжоу, тащиться почти сутки… а там бы и в Шанхай потянуло… а на Сиху отдыхающих еще больше, чем здесь, туристов тьма тьмущая… Переходя с одного островка на другой, Сян-цзэ остановилась на мостике. Дети бросали хлеб, и вода бурлила стаями ярко-красных рыб, да так, что воды не видно… как кровь, как жерло вулкана… А Эмпедокл бросился в кратер Этны, потому что не мог понять устройство вулканов… Вообще древние греки, конечно… и римляне… умели. Перережут вены, забинтуют, чтобы кровь не сразу вытекла… и ведут философские беседы с друзьями, музыкой наслаждаются… пишут прощальные стихи. Или цикуту в вино подливают по капле… да. И никаких мерзостей… под поезд или из окна вниз головой, чтобы потом соскребали…

О душа, вернись! Не спускайся в Царство Тьмы, Где живет огромный горбун с окровавленными руками, преследующий людей…[46]

Горбун там… а тут что… Напиток закончился, и она купила еще бутылку. Посмотрела немного на уксусных рыб, лениво ворочавшихся в небольшом прудике… Ее не взяли с собой. Старик его вылечит, конечно… но это будет другой человек. И ей не надо его знать… так получается. Юнь-цяо страшно жаль, а дед говорит, чтобы она их не искала… Но видимо, Сяо Юй поколотил ее недостаточно… это не разбудило божественную природу… даже наоборот. Интересно, он понимает? Как там, в книге Мудзю[47]… Три года учитель просил ученика услышать хлопок одной ладони, а потом сказал — медитируй еще три дня, и если не получится, лучше убей себя… И на второй день ученик просветлел. Этот учитель знал, что он просветлеет? Вот в чем вопрос…

А если податься в какой-нибудь храм, мыть там полы… ну и вообще по хозяйству… а что? Стану монахиней, просветлею со временем… все-таки лучше, чем в народной коммуне. Только надо подальше забраться — в Шаньси или в Хэнань… нет, в Хэнани эти… подумают, что я специально… А вдруг никто меня и не собирается сдавать в коммуну… буду по-прежнему спокойно работать, водить экскурсии… и вспоминать на досуге… всех. Стану любовницей какого-нибудь Лян-фу желтозубого… хотя кому я нужна такая… Тут чаньский пещерный храм где-то неподалеку, я так ни разу и не дошла, но это в другую сторону, надо подниматься к тому же, ладно… Ага, банановые деревья все того… бедные. Надеть плащ? Но вроде бы никто не летает, просто тля съела листья… Ну вот. Людей уже почти нет, главное продвигаться вперед…

_____

Большая зеленая пиала, и пара глотков на дне… если выплеснуть это озеро, сколько рыбы будет трепыхаться… и не только… никто не знает, что там на дне… Сколько оттенков зеленого… бамбук… можжевельник… сосны… елочки… заросшие отроги гор… нет, это уже скорее голубое. Скоро начнутся сумерки…

Чуть что не так, сразу хотят умереть… а ведь понятия не имеют, что там… вдруг еще в сто раз хуже? Но надеются, что ничего… или то, что они себе вообразили… да, странно. Или не важно, что там, лишь бы что-то другое… Так спокойно… но можно случайно заснуть. Почему же Акутагава пишет, что воспользоваться снотворным мучительнее, чем повеситься? Какой-то врач объяснил ему, наверное… главное, чтобы не обступили знакомые мертвецы… это чересчур. Нет, совершенно пока не тошнит… четыре упаковки уже, да… четыре, сорок штук… есть еще три…

Небо медленно сползает на вершины… и я потихоньку сползаю… хорошо, что я вспомнила про это озерцо, и лодка оказалась на месте. Нужна она кому-то? Не похоже… так вросла в землю, что сразу и не сдвинуть было… и днище дырявое, лишь бы сразу не затонула… может затонуть… Вода теплая… у берега ряска, а дальше чистая… интересно, глубокое озеро? Если начнет тошнить, будет тяжелее, лучше не рисковать… Лодка покачивается на волнах… а откуда волны? Ветер, наверное… или это меня уже покачивает… ну да, повернешь голову, и тянется какая-то смазанная полоса… я стала хуже видеть… или сумерки… так я все испорчу, надо скорее…

Сян-цзэ подтащила камень к воде… хороший камень, как раз помещается в сетку… и тяжелый, килограммов пятнадцать… Она обвязала веревку вокруг пояса… хотела закрепить на ней сумочку, но передумала… углубив руками ямку, оставленную камнем, положила туда сумку и закидала землей… и еще камнями… нормально… кто будет искать… Плащ остался в лесу, далеко отсюда… кто угодно мог потерять… а где же эта палка? А, вот… Она положила сетку с камнем на дно старой лодки… привязала сетку к концу веревки… шагнула в лодку… Это у них семейное, это точно… и мать, и отец… все врачи говорили, а она все равно родила… конечно, она не хотела жить… вот почему, это тайна… а черт! Лодка так затрещала, не хватало ей прямо тут развалиться… Она осторожно присела на дно… надо доплыть до середины… нечем грести, шест уже не касается дна… вода прибывает, можно попробовать рукой… нет, до середины вряд ли удастся, лодка слишком отяжелела… и… да… как-то начинает мутить… но надо еще и последние тоже… надо запить… бутылка осталась там… но можно прямо из озера… нельзя смотреть на воду, тошнит сразу… и все уже… как все плывет… что я… просто… уже надо…

Выражаю сердечную благодарность Марату Фиксу, который поделился своим бесценным жизненным опытом. А также: Елене Фикс, Юрию Дейнего и Ху Люциню.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

В первой половине 50-х годов произведения многих китайских писателей и философов по разным причинам подвергались критике и были запрещены к изданию. — Здесь и далее примеч. авт.

(обратно)

2

Кампания под лозунгом «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сотни школ разных мировоззрений!», пик которой пришелся на весну — лето 1957 года. Основная ее идея заключалась в свободной критике в адрес партии, однако истинной целью было выявление неблагонадежных элементов.

(обратно)

3

Три города на реке Янцзы, объединенные под общим названием Ухань; столица провинции Хубэй.

(обратно)

4

Нет! (кит.).

(обратно)

5

Управление внутренними войсками Израиля.

(обратно)

6

Министерство религии Израиля.

(обратно)

7

Металлический ящик для поминальных свечей.

(обратно)

8

Общество охраны природы.

(обратно)

9

Праздник лодок-драконов отмечается на пятый день пятого лунного месяца и приходится на конец мая — начало июня, однако для европейцев экскурсоводы упрощали информацию.

(обратно)

10

Праздник по случаю исполнения мальчику из ортодоксальной семьи трех лет, когда ему впервые остригают волосы.

(обратно)

11

Повезло тебе! (ивр.).

(обратно)

12

Не беспокойся! (ивр.).

(обратно)

13

Сухой жаркий ветер из пустыни, приносящий мельчайшую пыль.

(обратно)

14

Человек из рода еврейских первосвященников. По традиции коэн не должен заходить в помещение, где находится покойный.

(обратно)

15

Тора запрещает ортодоксальным евреям употребление «нечистой» пищи, в частности той, к которой прикоснулся гой (не-еврей).

(обратно)

16

Эротическое литературное произведение династии Мин.

(обратно)

17

«Святых людей» — так называют благочестивых евреев, соблюдающих все предписания Торы.

(обратно)

18

Компания (ивр.). Здесь — охранное агентство.

(обратно)

19

Индивидуальный палисадник, часто встречающийся на первых этажах израильских домов.

(обратно)

20

Всенощная молитва.

(обратно)

21

Вагончик, используемый в качестве временного жилья.

(обратно)

22

Начальник коллеля (ешивы) — учебного заведения для ортодоксальных евреев.

(обратно)

23

Доброе утро (ивр.).

(обратно)

24

Еврей, вернувшийся на историческую родину (ивр.).

(обратно)

25

Простите (ивр.).

(обратно)

26

Здравствуйте! Который час? (ивр.).

(обратно)

27

Здравствуйте… Без пяти двенадцать (ивр.).

(обратно)

28

Спасибо! (ивр.).

(обратно)

29

Названия и комбинации различных точек, используемых в китайской иглотерапии.

(обратно)

30

Очень грубое матерное выражение (ивр.).

(обратно)

31

Небольшое, обычно деревянное культовое помещение общего пользования, где размещаются изображения различных божеств и духов.

(обратно)

32

Древнейшее кладбище Иерусалима, где захоронены цари и пророки. На этом кладбище хоронят и по сей день, и оно самое дорогое в мире. Считается, что после Второго Пришествия воскресение из мертвых начнется именно оттуда.

(обратно)

33

Добрый вечер! — Здравствуйте! — Как поживаете? — Ничего… Очень рад вас видеть! Будьте добры, подождите минутку, пожалуйста, я только куплю… — Да, конечно! (кит.).

(обратно)

34

Извините, к сожалению, я плохо себя чувствую… до свидания! — Нет-нет! Я как раз хотел пригласить вас в театр… (кит.).

(обратно)

35

Традиционная китайская женская распашная одежда.

(обратно)

36

Рыбачишь? — Да, люблю порыбачить (кит.).

(обратно)

37

Да? Я не понимаю… Я согласен! (кит.).

(обратно)

38

Это маленький подарок для вас (кит.).

(обратно)

39

Вежливое обращение, дословно — Сяо Старец.

(обратно)

40

3,3 см.

(обратно)

41

Трактат по искусству любви Ли Тун Сяня, китайского врача VII века.

(обратно)

42

Метр (кит.).

(обратно)

43

Стенная газета, весьма распространенная в коммунистическом Китае форма агитационного народного творчества.

(обратно)

44

27 мая 1949 года войска НОА заняли Шанхай, разбив армию Гоминьдана. В ходе уличных боев и погиб возлюбленный героини.

(обратно)

45

Ли Бо, Лу Чжао-линь, Чжан Юй — знаменитые китайские поэты.

(обратно)

46

Строки из древнекитайской поэмы «Воззвание к душе»; автор неизвестен.

(обратно)

47

Имеется в виду книга XIII века «Собрание камней и песка» японского учителя дзэн-буддизма Мудзю (что означает Не-житель).

(обратно)

Оглавление

Часть 1 ЛЕТО

Часть 2 ОСЕНЬ

Часть 3 ЗИМА

Часть 4 ВЕСНА

Часть 5 ЕЩЕ ВЕСНА

Эпилог ЛЕТО Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg