«Акапулько»

Акапулько (fb2) - Акапулько (пер. Д. Бузенкова) 1528K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Берт Хиршфелд

Берт Хершфельд Акапулько

Кто говорит, мир наш погибнет в пламени, Кто говорит, — во льдах. Роберт Фрост[1]

Если ты одинок, ты — самостоятелен.

Леонардо да Винчи

Глава 1

Бристол открыл дорожную карту и мясистым, хорошо наманикюренным указательным пальцем прочертил маршрут. Успокоившись, он опустил карту на колени женщины, сидящей рядом с ним во взятом напрокат «кадиллаке».

— Я был прав, — пробормотал он, отпуская тормоза. Машина рванулась вперед, быстро набирая скорость. — Эти мексиканцы не знают своей собственной страны. Спрашивать у них дорогу просто бесполезно.

Женщина аккуратно сложила карту и засунула ее в перчаточный ящик.

— Хотела бы и я так же хорошо ориентироваться на дороге, Харри.

— Это дается человеку свыше. Кому-то там, наверху, я определенно пришелся по душе. Была даже какая-то картина… Видела ее?

— С Полом Ньюманом, в роли профессионального боксера из Ист-Сайда? Итальянская?

— Совершенно верно.

— Я не люблю драки, Харри.

— Твоя беда в том, что ты не принимаешь жизнь. Драки — это часть существования.

Женщина, не меняя выражения лица, некоторое время внимательно смотрела на своего спутника. Тень беспокойства, даже в минуты покоя и расслабленности, никогда не исчезала с ее лица — это было лицо женщины, которая ожидает худшего. Почти прозрачная кожа, просвечивающие на висках бледные голубые вены, плавные линии щек и подбородка. Все ее черты отлично гармонировали друг с другом, как будто над ними потрудилась уверенная рука искусного скульптора. Губы ее были чуть приоткрыты, а в темных глазах читалась какая-то вялая настороженность, да еще ожидание. Звали ее Шелли Хейнз.

— Я принимаю жизнь, — мягко возразила она. — Но при этом мне не обязательно любить драки.

Бристол бросил на нее быстрый взгляд, но она отвернулась, не желая встречаться с ним глазами.

— Насилие — часть жизни, все виды насилия. Все вокруг только рассуждают о любви, а где она? Ну скажи мне, — где? Люди гоняются за тем, что они в состоянии получить.

— Я имею в виду, что мы не должны делать больно друг другу. Я вообще никому не хочу причинять боль.

Он рассмеялся: раздался резкий, тяжелый взрывной звук, впрочем старательно сдерживаемый. Как все молодые люди, Харри Бристол смеялся хрипло и шумно, и этот спазматический, громкий и бурный смех чрезвычайно смущал его, заставлял чувствовать себя неловко, привлекал к нему нежелательное внимание. Бристол уже давно понял, что оставаться незамеченным всегда и умнее, и безопаснее. Поэтому он научился сдерживать не только смех, но и все внешние проявления своих эмоций, делать их незаметнее, «пристойнее». Учиться надо было и тому, как пользоваться столовыми приборами, как пережевывать пищу с закрытым ртом, как разговаривать, не уснащая свою речь обильными ругательствами. Не меньше было и привычек, от которых ему пришлось избавляться; работа эта еще далеко не была завершена. Бристол жаждал быстрейшего и всеобщего признания, он страстно хотел стать богатым и уважаемым человеком. Ни то, ни другое пока не давалось ему, словно преднамеренно ускользая у него из рук. Но Бристол был уверен — скоро, очень скоро все изменится. Тот час, когда он получит все, к чему стремился, — не за горами!

— Угу, — кивнул Бристол. — Ты никому не хочешь причинять боль. Только если не считать меня… и это вполне возможно.

Нежные уголки рта Шелли Хейнз поднялись в безмолвном «прости»: она действительно не хотела никому делать больно — но не хотела она сейчас и спорить.

«Кадиллак» несся мимо изъеденных ветром и непогодой невысоких гор, испещренных словно разноцветными заплатками — тут был и приглушенно-алый, и розовый, и грязно-белый цвет. Дорога через горы Сьерра-Мадре-дель-Сур извивалась и кружилась, карабкалась и ныряла, и машина послушно, как нитка за иголкой, повторяла все изгибы и неровности долгого пути. Шелли понравилось это испанское название гор — слова чужого языка напоминали какой-то нежный музыкальный звук.

«Испанский — красивый язык, — заметила она про себя и мысленно дала себе слово, что обязательно научится говорить на нем. — А где найти для этого лучшее место, чем Мексика? Двадцать пять слов в день. Я купила бы книжку, такую, где есть картинки и подробные объяснения. Каждый вечер, перед тем как лечь спать, я изучала бы определенное количество страниц. К концу месяца я знала бы целых семьсот пятьдесят слов!»

«Нет. Слишком много, слишком быстро. Это все-таки не отпуск. В ближайшие дни мне предстоит слишком о многом поразмыслить. Запомнить текст роли, разобраться с характером и образом своей героини… Изучение иностранного языка будет просто мешать мне. Кроме всего прочего, картина, естественно, на первом месте.»

«Ладно, пусть десять слов в день. Через месяц я буду обладать словарным запасом в три сотни слов. Очень неплохо для человека, который изучает язык самостоятельно.»

— Посмотри-ка туда, Харри!

— Я за рулем.

— Видел ли ты когда-нибудь что-то подобное? — Она быстро пролистала путеводитель, пока не нашла раздел, озаглавленный «Мексиканская флора и фауна». — Органные кактусы, Харри! Они называются «органные кактусы»!

— Спасибо, что сообщила.

— Видишь, почему их так назвали? Они точь в точь настоящий орган в церкви!

— Ну, тогда не забудь мне сообщить, когда они начнут исполнять церковные гимны, — ответил он. — Хорошо, что мы поехали по этой дороге, не то я бы еще лишний час крутил баранку.

— Тот tamarindo[2] сказал, что…

— Tamarindo! Неспроста, видно, они прозвали так своих дорожных полицейских. Ну и страна! Взгляни-ка туда! Вот на это действительно стоит посмотреть!

Впереди, высоко над долиной, парил одинокий гриф — его полет был исполнен какой-то зловещей грации, а яркое мексиканское солнце отражалось от черных как смоль перьев хищной птицы.

— Скверный персонаж, правда? — сказал Бристол.

Шелли именно так всегда и считала, но эта птица, летящая над долиной в поисках добычи, обладала таким гордым изяществом… да и питалась она только уже умершими созданиями — в отличие от хищников в человечьем обличье, с которыми Шелли уже имела дело… Но она ничего не ответила: Бристол не любит, когда с ним спорят. Он рассердится, замолчит на несколько часов, не будет с ней разговаривать. Помимо всего прочего, она всегда чувствовала себя виноватой, как будто совершила какое-то ужасное преступление.

— С-сукины дети! — «кадиллак» резко затормозил, и Бристол нажал на сигнал. В закрытой, созданной автомобильным кондиционером атмосфере машины гудок прозвучал слабо, неотчетливо и как-то по-мексикански. — Что за страна, ты только подумай!

Впереди, в нерешительности пощипывая мох, растущий из трещин в асфальте, бесцельно бродило по дороге с десяток коз.

— Ой, Харри, какая они прелесть!

— Да меня от одного их вида тошнит! — Бристол с такой силой нажал на сигнал, что тот отозвался разгневанным стаккато.

На насыпи вдоль дороги материализовался худенький мальчишка в белых calzónes[3]; он уставился на длинный черный автомобиль, и при виде диковинного экипажа в его широко открытых глазах засветилось любопытство.

Бристол открыл окно и высунул голову наружу.

— Vamos[4], señor[5]! Уберите этих чертовых коз с дороги! Vamos, прошу вас!

Пастух показал зубы в улыбке и бросил в коз несколько камешков. Животные не спеша, мелкими шажками, словно важничая, сошли с дороги.

Когда машина тронулась, Шелли помахала рукой пареньку, а тот помахал ей в ответ.

— Он такой милый, Харри! А ты видел там маленьких козляточек! Какая прелесть!

— Твоя беда в том, что ты слишком нежна. Ты должна учиться. Дети, вроде этих, все одинаковы: только дай им волю — глаза тебе выцарапают!

Шелли откинулась на сиденье. Временами Харри казался ей ничем не отличающимся от других мужчин, которых она знала в своей жизни, — эгоистичных и честолюбивых, бессердечных и безжалостных к другим, легкомысленных и заурядных. Но иногда он был заряжен энергией и силой, он строил планы и проекты, — и это были планы, в которых Шелли тоже принимала участие, планы, обещающие ей жизнь полнокровную, жизнь, стоящую ее, жизнь, столь желанную ей. «Он непростой человек, его трудно понять, а сейчас он просто старается вывести меня из себя.» Шелли позволила своим глазам закрыться и потянула в себя воздух, чтобы вновь обрести тот всепроникающий запах козьей шерсти и острый аромат маиса и перца чили, исходивший от мальчика. Но ничего этого не осталось в салоне машины — она ощутила лишь прохладный резиновый привкус кондиционированного воздуха.

Хикилиско располагался в естественной впадине, похожей на большую чашку; по краям ее обрамляли четыре горы разной вышины. Розовые, белые и желтые домишки, усеявшие склоны гор вокруг городка, располагались аккуратными barrios[6], каждый из которых формировался вокруг своей собственной церквушки.

В Хикилиско было четырнадцать церквей, пять ресторанов, три бара, и дважды в неделю на западной стене здания Федерального офиса показывали кино.

В центре Хикилиско, на северной стороне zócalo[7], высилась большая церковь из песчаника. Так повелось, что жители городка издревле присвоили ей гордое имя кафедрального собора, и эта местная похвальба ни у кого и никогда не вызывала сомнений или споров. Напротив собора располагалось муниципальное здание с железными балконами и затененным местом для прогулок под высокими сводчатыми арками. К западу находился еще один променад. Здесь, защищенные от воздействия стихий, обосновались индейцы. Усевшись на корточках, они разложили перед собой товары на продажу — молочный сыр, апельсины, сумки и веревки из сизаля, живых цыплят, тортильи[8] и высушенные фрукты.

Оставшаяся сторона zócalo вмещала в себя местное отделение «Банко де Коммерсио»[9], полицейский участок, единственную в Хикилиско аптеку и почту.

На самой zócalo, под деревьями, искусно подстриженными в форме высоких сосновых шишек, усевшись на ажурные железные скамейки, сутулились старики. Влюбленные неспешно прогуливались по площади, дети устраивали возню на траве, а мальчишки-чистильщики обуви зазывали клиентов. Два длинноволосых американца расположились на скамье напротив эстрады для оркестра: греясь на солнце, они вытянули ноги, и открытые кожаные сандалии — huaraches — открывали взору их грязные ступни, а глаза мужчин были неподвижны и тусклы.

Звон колоколов в соборе возвестил вечерню, и, словно отвечая на какой-то тайный сигнал, целые полчища черных птиц спикировали на площадь — листья деревьев многократно усилили шум их крыльев, весь воздух завибрировал от агрессивного клекота. Старики, влюбленные, мальчишки-чистильщики — все поспешно покинули прикрытие деревьев; два американца остались на месте и были бомбардированы птичьим пометом.

Колокола разбудили Формана. Некоторое время он лежал совершенно без движения, усиленно пытаясь определиться во времени и пространстве. Вечерня. Хикилиско. Дженни. И кровать, в которой он лежит, — его собственная. Внезапный панический страх немного отступил, и он зажег сигарету, с трудом приняв сидячее положение. Сквозь жалюзи пробивался серо-голубой свет, а кондиционированный воздух приятно охлаждал кожу. Он обследовал обильно заросшие щетиной щеки и дал себе слово побриться еще до вечера.

На полу, рядом с кроватью, стоял стакан с мескалем[10]. Он одним глотком выпил его, резко втянул воздух, чтобы ослабить крепость напитка, и осторожно установил пустой стакан на свой живот, приспособив его в качестве пепельницы.

Когда сигарета была докурена, Форман энергично спрыгнул с кровати, — мускулистый мужчина, хотя и несколько располневший за последнее время в талии, все еще находился в хорошей форме. Узкие бедра, правильной формы ноги, изящная вялость движений, ссутулившиеся плечи и напряженный поворот головы. Выражение зеленых глаз на вытянутом костистом лице также выдавало какую-то настороженность, как будто мужчина охотился за чем-то полузабытым и одновременно боялся найти это.

Жжение в горле, вызванное мескалем, возобновилось.

— Соль, — хмуро проворчал он. — Где соль?

— В шкафчике с лекарствами, — ответил сонный голос, исходивший со стороны кровати.

— Глупо. Зачем хранить соль в ящичке с лекарствами?

— Ну и что, Форман?

Он отправился в ванную и разыскал в аптечке соль. Высыпав немного белого порошка на ладонь, Форман лизнул его — пламя, бушевавшее в его горле, начало затухать, и мужчина вернулся в комнату.

— В этом доме следует все переделать, — объявил он.

Девушка на кровати села. Она была стройной азиаткой с длинными, ниспадающими до самой талии волосами и маленькими смуглыми грудями.

— Ты вечно рассуждаешь об обустройстве своей жизни, Форман, но никогда ничего не делаешь для этого. Неужели тебе в голову не приходила мысль, что ты просто очень неорганизованный человек?

— Мескаль — угроза для физического благополучия мужчин. И настоящая погибель для все время говорящих правду вслух женщин.

Она подтянула колени и принялась расчесывать волосы.

— Чего же ты пьешь эту отраву?

— Совершенно верно, Дженни. Начиная с сегодняшнего вечера я снова перехожу на пульке[11]. Она дешевле, да и глотается не в пример легче.

Дженни состроила гримасу и поднялась с кровати. Обхватив ее одной рукой, он привлек девушку к себе, прижался губами к ее животу, впиваясь в крепкую теплую плоть.

— Еще, прошу тебя. Еще…

Форман наклонился ниже и поцеловал ее, шумно вдохнув в себя воздух.

— В том, как ты пахнешь после занятий сексом, есть что-то такое… оно будит во мне зверя.

— Дегенерат, — ответила она.

— Это как китайская еда. Через час ты снова голоден.

— Расист, — бросила она, отправляясь в ванную комнату.

— Желтокожая угроза! — крикнул он ей вслед.

— Мао Цзэдун über alles[12]…

Он зажег еще одну сигарету и прислушался.

— Просто здорово, Дженни. Эти звонкие струи, вытекающие из тебя.

— Форман, ты самый пошлый варвар, которого я когда-либо знала.

— А ты самая невежественная женщина, которую когда-либо знал я. Ты провалилась на экзамене по биологии? Несмотря на это, тебе стоит поразмыслить. Возьмем, например, бесхитростную и простодушную малышку, маленькую девочку, столь естественно пускающую свою струю в водичку. А вот ты, взрослая женщина, и ты хочешь писать — так что писай себе на здоровье! Кому нужны все эти застенчивые ухищрения вроде спускания воды для того, чтобы заглушить звук! Такой очень по-человечески естественный подход к проблеме, должен тебе сказать. Благотворный. Природный. Политически прогрессивный. Ты даже и не подумала закрыть дверь. Ты совершенно, просто абсолютно права.

— Только одна вещь сейчас не дает мне покоя, Форман. Сказать какая?

— Валяй!

— Какими словами тебя напутствовала твоя самка-психоаналитик перед тем, как ты ложился с ней в постель?

— «Приноравливайся и соответствуй, — говорила она мне. — Будь в форме». Что за чушь! Я не хочу приноравливаться. Я хочу сочетаться.

— И с чем же, скажи, пожалуйста?

— Что за паршивый вопрос! Понятия не имею, с чем. Иногда у меня возникает такое ощущение, словно какой-то юродивый паломник пытается обрести истинную веру, надеясь что это поможет ему разгадать для меня некую тайну.

— Какую тайну?

— Если бы я знал, я бы разгадал ее сам. Еще там. Там, где она скрыта. Психоаналитик объяснила мне, что я несерьезно отношусь к тому, чтобы стать лучше. А я в ответ ей заявил, что думаю, будто «лучше» может означать «хуже», а она сказала, что я впустую трачу свои деньги, но она с удовольствием послушает меня и дальше. Эта психоаналитик сделала на мне целое состояние.

— Она права, ты недостаточно серьезен. Особенно в том, что касается твоей работы.

— Какой еще работы?

— Твоей писательской работы.

— А, да, вспомнил. Чтобы серьезно относиться к литературной работе, необходимо самопожертвование и преданность своему делу, как у истинного художника. А может, я и вовсе никакой не художник. Или, может, вся моя жизнь является художественной экспрессией. Подумай об этом, Дженни. Возможно, ты являешься важной составляющей произведения высокого искусства. Изумительный мазок кисти. Великолепно написанная и сыгранная музыкальная композиция. Нежная поэтическая строка. Для меня все это — ты, Дженни.

Она появилась в дверях ванной комнаты.

— Ты не видел моих трусиков?

— Разве ты не слышала, что я сказал?

— Я слышала. — Дженни опустилась на колени и заглянула под кровать.

— Ну?

— Я для тебя просто важная составляющая своей задницы, только и всего. — Она встала, держа в руке свои трусики.

— Не разрушай этого, — тихо произнес он. — Создание мое, не разрушай выстраданного мной. Знаешь ли ты, что сказал Иаков, когда боролся с ангелом? — «Я не отпущу тебя, пока ты не благословишь меня».

— С каких это пор ты ударился в религию, Форман? — Она надела трусики и быстро скользнула в свое платье.

— Мой ангел, это жизнь, — ответил он, — хоть у нее и чертовски неважно выходит играть ту роль. Прости, странный какой-то у нас вышел разговор…

— Возвращайся в Штаты. Эта роль изгнанника не для тебя. Уезжай домой, Форман.

— Иди ты в жопу, Дженни, — приветливо заметил он. — Дом там, где находится твое сердце.

— И где же находится твое сердце, Форман?

Она еще не успела договорить, как на Формана волной накатилось это воспоминание. Внезапный бросок назад во времени, к тем дням, когда он был женат на Лауре, ощущение той жизни. Постоянное всепроникающее желание, которое никогда не ослабевало и никогда не иссякало, не в силах найти полного удовлетворения. Наслаждение ее плотью было подобно падению в бездонную пропасть — ею можно упиваться вечно, исследовать вечно, никогда не повторяясь и никогда не уставая, а сексуальная энергия, которую несла эта плоть, была способна до последней капли вымотать десять обыкновенных мужчин. Да какое там десять — сотню! Тысячу! Вот она лежит на кровати, вытянувшись всем своим загорелым телом на белых простынях, вот она изгибается в блаженном забытьи, требуя все больших усилий от своих любовников, вот она уничижает мужчину, вот она поднимает его ввысь, вот она погружает его в нежные потаенные места своего бронзового от загара тела, облекая густым смешанным ароматом секса, и мочи, и пота. О, Господи, что за ненавистная сука.

Дженни поцеловала Формана в щеку.

— Заходи ко мне попозже.

— Мне нужно немного поработать.

— Хорошо, поработай немного. А потом заходи, когда снова захочешь попробовать китайскую кухню.

— Adiós[13].

— Чао.

Форман закончил абзац, прочитал его и вырвал лист из пишущей машинки. Потом попробовал еще раз. В мрачной сосредоточенности прочитал снова. Что бы он ни хотел выразить, получалось совсем не то. Он смял страницу в комок и отбросил его в сторону. Машинка проглотила еще один чистый лист бумаги, и он быстро застучал по клавишам.

«Кто побуждает тебя писать?»

— Я сам, — ответил он.

«С чего ты взял, что можешь написать роман?»

— Мысль об этом, возникшая в темных глубинах жестокой депрессии, должна стать выходом из нее.

«Выхода не существует.»

— Дешевое философствование не в состоянии заменить выпивку.

«Пол Форман — наемный писака, составитель бойких текстов для телерекламы и ловкий режиссер рекламных роликов.»

— Человек не может жить только для того, чтобы тратить сорок тысяч американских долларов.

Форман встал из-за стола, натянул выцветшие голубые джинсы и старую армейскую рубашку и вышел на улицу. Опустив голову, он прошел вверх по узкой улочке Повстанцев и вышел на главную площадь. Там, усевшись на скамью неподалеку от деревьев, Форман закурил и принялся внимательно разглядывать изображение Святого Георга, поражавшего дракона, которое было высечено на розовом каменном фасаде муниципального здания.

Мальчишка-чистильщик заметил клиента и кивнул на поношенные кожаные мокасины мужчины:

— Чистить?

— Нет.

— Хорошо чистить, — настаивал парень.

— Ладно, — сдался Форман. — Sí[14].

Мальчишка работал быстро, хотя голова его не переставала вертеться по сторонам, по-видимому менее преданная своему делу, чем руки.

— Ты считаешь себя мастером, тружеником? — Форман задал свой вопрос по-английски.

Мальчик поднял голову и заморгал.

— Ты гордишься своей работой, да? Ты не стыдишься зарабатывать себе на жизнь чисткой обуви, правда?

— Señor?

— Однако твой английский достаточно паршив, что определенно ставит тебя ниже меня, чей испанский после целого года пребывания здесь тоже, впрочем, достаточно скуден. Скажи-ка мне, если ты такой умный, зачем к твоему ящику сбоку прикреплено зеркало?

— Señor?

Запинаясь и с трудом подбирая слова, Форман повторил свой вопрос по-испански.

Мальчишка улыбнулся:

— Так уж он устроен.

— Но зачем?

— Fíjese[15], я не знаю.

— Fíjese, я тоже, приятель.

Парнишка закончил свою работу и выпрямился, протянув руку:

— Un peso, señor[16].

Форман заплатил, и мальчик удалился, оставив американца восхищаться своими отполированными туфлями. Устав от этого занятия, Форман в поисках чего-нибудь, заслуживающего внимания, окинул взглядом площадь. У дальнего утла zócalo, исподтишка поглядывая на каких-то молодых людей, в свою очередь внимательно наблюдающих за ними, шептались и хихикали две мексиканские девушки. Ближе к Форману увлеченно беседовали, по всей видимости оговаривая сделку, красивый мексиканский юноша и средних лет особа скандинавского типа. И здесь ничего нового. Форман сосредоточил свое внимание на ближнем углу площади. Мужчина и женщина нерешительно осматривали окрестности. Все ясно — гринго[17]. Формана до сих пор продолжал интересовать вопрос: что же привлекает туристов в Хикилиско? За исключением собора, да одного-двух ранчо за городом, смотреть тут было не на что. Да и делать тут абсолютно нечего. Тем не менее туристы продолжали приезжать, как будто в поисках разгадки великой и неизведанной тайны.

Те двое: сильно загоревший мужчина мощного сложения, с легкой сединой в темных волосах, с широким и прямым носом, самоуверенным взглядом и тяжелыми мешками под глазами — лицо человека, который когда-то мог быть профессиональным боксером. На нем был дорогой спортивный пиджак, а на шее красовался красный с синим эскотский[18] галстук.

Женщина же, по мнению Формана, могла бы служить наградой боксеру за выигранный на ринге бой. Тонкие черты ее лица несли отпечаток какого-то ожидания, а тело казалось подвижным, гибким и податливым, как будто кости ее были сделаны из какого-то жидкого и тягучего материала. По мнению Формана, она являла собой тот тип женщин, которым угождать мужчинам доставляет особое удовольствие.

Они пересекали площадь, направляясь к Форману. На грубом массивном лице мужчины появилась профессиональная улыбка магазинного продавца. Форман внутренне подготовился к нежданной встрече.

— Ты американец, — начал мужчина голосом, который невозможно было проигнорировать. — Сразу же определил, что ты один из наших. Давай представимся. Бристол меня зовут, Харри Бристол. Это Шелли Хейнз, моя звезда.

Бристол напомнил Форману о Чикаго — холодном и жестоком городе, вся цель существования которого состояла в том, чтобы делать деньги. Шелли Хейнз была произведением иного рода. Вблизи она оказалась еще более привлекательной; хотя женщину нельзя было назвать безупречно красивой, но печальная нежность ее облика подразумевала какую-то трагедию, казавшуюся столь же естественной в этом облике, как сама кожа.

— Принадлежит ли Шелли Хейнз к числу тех звезд, которые получают за хорошую успеваемость и примерное поведение в школе? — спросил Форман у Бристола.

— Чего? Что это все значит?

— Или же она небесное тело, светило? У нее, кстати, неземное тело.

— Послушай, приятель…

— Или, может, Шелли на самом деле Белл Старр?

Шелли Хейнз хихикнула:

— Это забавно. Я как-то видела фильм с Белл Старр и Ивонн де Карло.

— Это ее не настоящее имя, — по секрету сообщил Форман.

— Ивонн де Карло?

— Нет, Белл Старр. На самом деле ее зовут Майра Белл Шерли. Но если вы легенда своего времени, женщина с границы, женщина вне закона, неужели бы вы захотели, чтобы все называли вас Майра Белл? Как пить дать — нет.

— Послушай, к чему это все? — вмешался Бристол. — Я здесь по делам. Нет времени заниматься всякой ерундой. Может, ты сможешь мне помочь. Возможно, ты знаешь парня по имени Форман.

— Что такие люди, как вы, хотят получить от такого непутевого персонажа, как Пол Форман?

— Что ты имеешь в виду — «непутевого»?

— Харри делает фильм, — начала объяснять Шелли Хейнз. — Он хочет, чтобы мистер Форман работал на него.

— Ага, — подтвердил Бристол. — Если мы поладим, я сделаю ему хорошее предложение. Так что, если ты его друг…

— Я в этом не уверен, — сказал Форман. — Форман околачивается где-то поблизости. Пьет, ругается, бездельничает. Что вам от него нужно?

— Это не твое дело, но ладно, — ответил Бристол. — Форман режиссер, а я делаю фильм. Я хочу нанять его. Вот что, приятель. Сведи меня с ним, и я подкину тебе кое-что за труды. Получишь немного деньжат за то, что найдешь Пола Формана, да и ему окажешь услугу.

— Харри Бристол, мы с вами раньше не встречались? — спросил Форман.

Бристол замешкался.

— Знаешь ли ты меня или нет, не имеет никакого значения. На работу я возьму только Формана. Какого черта! Я предлагаю парню заработать деньги, а вместо этого должен иметь дело с каким-то дешевым бродягой, который предпочитает шутить по каждому поводу. Пошли, Шелли. Попробуем найти его в полицейском участке.

— Харри… — голос Шелли звучал нерешительно.

— Пошли, я тебе сказал!

— Харри, мне кажется, это Пол Форман.

Бристол свирепо посмотрел на Формана.

— Нет, я так не считаю. Он выглядит каким-то не таким. Ну, ты правда Форман?

— Попробуйте догадаться, — ответил Форман.

— Слушай, приятель, в моей жизни нет времени для игр. Если ты Форман, так и скажи. Или тебе, черт возьми, стыдно в этом признаться?

— Это интересный вопрос, — сказал Форман. — Подумаю над ним как-нибудь на досуге. Кстати, я Форман. Я признаюсь во всем…

Бристол покачал головой:

— Ну, тогда пошли, Пол. Давай зайдем куда-нибудь, и я угощу тебя. Забавный ты парень, я скажу, с чувством юмора. У меня ощущение, что ты парень моего склада.

— Вы и вправду так думаете? — спросил Форман.

— Верь мне, Пол. У меня действительно появилось такое ощущение.

Заведение «El Grillo» — «Сверчок» по-английски — представляло собой тускло освещенный бар, постоянными и почти единственными клиентами которого стала небольшая группка иностранцев, проживающих в Хикилиско. Выпивка здесь всегда была дешевой, закуска — время от времени съедобной; кроме того, это было единственное место в городе, где предлагали огромный выбор сразу из трех приправ к салату.

Форман подвел Бристола и Шелли к круглому столу, стоящему перед камином в задней комнате бара. Рядом со столиком возник официант.

— Что будешь пить? — спросил Бристол.

— Скотч, — сказал Форман. — Он дорогой в Мексике.

— Слушай, я не скуплюсь и не собираюсь экономить каждый цент. Потому что я намерен заработать — и эти деньги принесешь мне ты. — Он заказал «Screwdri ver»[19] для Шелли и serveza obscura[20] для себя.

Ожидая, пока принесут выпивку, Бристол нетерпеливо барабанил пальцами по столу.

— Что бы там ни думал, Пол, это твой шанс вступить в большой мир. — Он сделал рукой жест, который, казалось, охватывал не только «Сверчок», но и весь Хикилиско. — Ты ведь не особенно процветаешь в этом захолустном городишке.

Из-под нахмуренных бровей Форман внимательно посмотрел на Шелли.

— В вашем лице есть нечто особенное, оно идеально для кинокамеры.

— Тоже твоя будет забота, кстати, — сказал Бристол. — Будешь работать вместе с Шелли. Насколько я в этом разбираюсь, вы друг другу подходите.

— Что вы думаете об этом? — спросил Форман у Шелли.

— Я думаю, что вы мне нравитесь, мистер Форман.

— Я думаю, вы мне тоже нравитесь.

Официант доставил напитки, и Форман по-испански попросил мексиканца принести себе еще порцию, как только его стакан опустеет.

— Дай мне какой-нибудь ответ, — попросил Бристол.

— Расскажите мне подробней? — ответил Форман. — Кто вы такой? Зачем вы здесь ищете себе режиссера, у которого за плечами всего-навсего один фильм? Начинайте смелее, я — весь внимание.

— Я запустил свой фильм в производство неделю тому назад в Акапулько[21], — приступил Бристол к рассказу. — Все было в порядке до тех пор, пока не начались съемки. Этот идиот, которого я нанял режиссером, Харрисон его зовут, он проработал два дня и завалил все дело. Каждый кадр передержан, не в фокусе, ужасный материал. Я вышвырнул негодяя вместе с оператором, которого он заставил меня нанять на работу…

— …Потом я засел за телефон и вернулся в Штаты, чтобы найти там замену этим работничкам. Я нашел оператора, его зовут Макклинток. Не Джеймс Вонг Хай, конечно, но специалист он хороший. Ну а с режиссером все не так просто. Я должен быть в нем абсолютно уверен, правда? Мне нужен был парень с определенной репутацией. Один знакомый в Лос-Анджелесе сообщил мне твое имя, и через Сэма Уиттстайна в Нью-Йорке я нашел тебя здесь.

— Мой агент все еще меня любит, — сказал Форман. Он допил свой скотч и приподнял стакан. Официант принес бутылку.

— Да, — продолжал Бристол. — Он сказал, что ты первоклассный режиссер, и сообщил, где ты живешь. Ради чего ты намерен похоронить себя в таком забытом Богом городишке, как этот?

— Ладно. Сэм сказал вам, что я был неплох? Но что еще можно услышать от агента? Может, он лучший агент, чем я режиссер… — Форман предназначил Бристолу одну из своих ужасных улыбок, больше похожую на гримасу: губы растянуты, зубы обнажены до самых десен.

— Я знаю, что делаю. Я слетал в Лос-Анджелес, смотрел там кое-какие отрывки из картины, которую ты сделал…

— «Самый последний мужчина», — отозвался Форман. — Удачное название.

— Мне она очень понравилась, — сказала Шелли.

— Вы, наверное, единственная из всех. Это один из не вышедших на экран кинематографических шедевров нашего времени.

— Нормальное кино, — рассудил Бристол. — На мой вкус немного, правда, причудливое, но нормальное. Я посмотрел и некоторые из твоих рекламных роликов. Вот что по-настоящему здорово сделано. Именно они убедили меня, особенно та серия про мыло «Бьюти Бар»…

— У вас хорошее художественное восприятие, Бристол.

— У задницы моей хорошее художественное восприятие!

— Я спрашивал людей. Мне сказали, что твои телевизионные ролики продали целую тонну мыла. «Бьюти Бар» хотела, чтобы ты поставил им еще одну серию. А это значит, что ты сделал то, что они хотели. И ты можешь сделать то же для меня.

— Вы продаете мыло, Бристол?

— Очень смешно. Я имею в виду, ты можешь сделать такую картину, какую я хочу. Ты будешь моим режиссером и сделаешь мне «Любовь, любовь».

— Это так вы назвали свой фильм?

— Моя собственная идея. Никто не пройдет мимо, Форман. Я готов сделать тебе солидное предложение. Три недели съемок и неделя на предварительный монтаж. Пятьсот монет в неделю. Должно звучать заманчиво для тебя.

— Я все еще слушаю, — сказал Форман. Он посмотрел на свой стакан — тот был пуст. — Если вы все еще покупаете…

— Ну, конечно…

Официант с бутылкой снова подошел к их столику.

— Расскажите мне все о вас, Харри Бристол, — попросил Форман.

— Да что рассказывать! Всю свою жизнь я продавал и покупал. Пару лет назад, когда люди прекратили тратить деньги, у меня возникли неприятности.

— Вы разорились.

— Разорение — чепуха. Я разорялся десятки раз с тех пор, как за чаевые стал открывать дверцы экипажей на вокзале Пенн Стейшн. Мне тогда было пятнадцать, и с тех пор я кручусь как белка в колесе. Дело в том, что когда я решаю сменить занятие, то сначала определяю, где сейчас разворачиваются события, и потом на ходу впрыгиваю в дело.

— Харри пошел в киноиндустрию, — объяснила Шелли.

— Я делал «клубничку», — вызывающе бросил Бристол. — А почему бы и нет? Верховный Суд разрешил чуть ли не все на свете. Я просмотрел дюжины две этих паршивых кинишек, а потом понял, что такую же дрянь могу снимать и сам. Нашел несколько придурков с камерой, пару прожекторов и одну-две девицы. За пятьдесят монет в день согласится любая девица. Просто скажи такой, что ее покажут в кино, и дело в шляпе.

— Грязное кино, — ухмыльнулся Форман.

— Мои картины были хорошими! Я делал их правильно. У меня были настоящие драматурги и настоящий сценарий, все! Каждая последующая картина была лучше предыдущей. Я даже сделал два цветных фильма!

— Надеюсь, вы проделали весь этот путь сюда не для того, чтобы предложить мне место режиссера в короткометражках для холостяков?

— Нет конечно. «Клубничка» хороша только в качестве разгона. Теперь с ней покончено. В этом бизнесе дела сложились так, что кино сейчас может делать любой, у кого есть мозги и достаточно упорства.

— А у вас есть и то, и другое?

— Да, и в большом количестве.

— Харри хочет сделать по-настоящему выдающуюся картину, — вставила Шелли.

— Коммерческий рынок велик, — продолжил Бристол. — Нужно только правильно читать дорожные указатели и давать людям то, что они хотят получить. Тогда они будут наперегонки бежать, чтобы первыми занять место в очереди в кассу кинотеатра, и стоять там до умопомрачения, зажав хрустящие доллары в мокрых маленьких кулачках и рассуждая о кино и об искусстве. Я знаю только одно: если я приношу проект, который вписывается в смету фильма, фильм будет сделан. Проиграть невозможно.

— Возьмем «Любовь, любовь». У меня уже есть около двадцати минут отснятой цветной пленки, полностью отработанной и готовой к употреблению. Хороший, чистый материал. Ну, может, его нужно еще немного смонтировать. Так, чисто лабораторная работа. Как раз такие вещи производят впечатление на детей, которые ходят в кино.

— Я выскажусь за тебя, Форман. Ты сделал парочку пьес, проку от которых для тебя в обозримом будущем не предвидится. Одно или два хороших ревю, но навара с гулькин нос. Но ты ставишь картину быстро, и, я полагаю, ты умен. Именно это мне и нужно — скорость и ум.

Даже не выслушав Бристола до конца, Форман уже знал, что хочет принять его предложение, так как это его шанс сделать еще один фильм, доказать, что он сможет его сделать. «Каковы будут последствия, если я добьюсь успеха?» — Форман решил не думать об этом, по крайней мере сейчас.

Итак, прочь сомнения. Он знал, что может сделать хороший фильм — фильм, который не только развлекает, но и говорит что-то зрителю. Не набившие оскомину банальности о человеке и обществе, а просто одно-два замечания по поводу мира, в котором он живет, мира, чье совершенство несколько меньше, чем хотелось бы.

«А что насчет Харри Бристола? Явно не злой гений — обычный человек, из породы дельцов. Не обладая никакими особыми талантами или интеллектуальным даром, он компенсировал все это напористостью, напряженным трудом и отчаянной решительностью — и что в этом такого уж неправильного?»

В Бристоле Форман увидел и распознал тот компонент, то составляющее, которого не хватало ему самому, — способность начать дело, не имея при этом ничего, за исключением своего собственного честолюбия, характера и смелости, да еще нахальства. Форман всегда нуждался в человеке, который зажег бы эту первую искру, стал бы источником этой начальной и непрекращающейся энергии. «Ну, Харри Бристол, добро пожаловать…»

— Делать быстро, Форман, делать дешево. Как ты делал те рекламные ролики на телевидении. В тебе это есть. Сделай так же и для меня.

— Вы хотите, чтобы я создал проект картины, спланировал каждый этап, свел к минимуму количество мизансцен…

— Точно! Ты можешь это сделать. Хитчкок ведь делает.

«Хитчкок, — хотел было сказать Форман, но не смог, — гений, способный замыслить в голове весь фильм целиком, а потом шаг за шагом поставить его, превратить задумку в реальность. Но Пол Форман принадлежит к другому племени режиссеров…»

— Импровизация, свобода передвижения для моей камеры, для моих актеров — вот в чем я силен. Я не намерен делать статичную картину.

— Делай все, что хочешь, но при условии, что ты будешь делать это быстро и…

— … дешево. — Форман прижал ладони к глазам, пытаясь упорядочить мысли. — Я дал себе слово никогда ни с кем больше не работать.

— Пол, — сказал Бристол с самой обаятельной из своих интонаций. — Ты сможешь работать на меня, обещаю тебе.

Глаза Формана остановились на Шелли:

— «Одиночество и страх в том из миров, что создан был не мною…» — Он подождал ее реакции.

— Это вы написали? — спросила она. Голос Шелли был тих и ласков.

— Нет. Кто-то другой, тот, кто искал конечную истину. Не использовать ли нам, кстати, это в качестве основной мысли для вашего фильма «Любовь, любовь»? — обратился Форман к Бристолу. — Я имею в виду поиск конечной истины.

— Меня волнует сейчас одно — мы договорились? — спросил в ответ Бристол. На губах его была видна улыбка, но глаза оставались светлыми и холодными. — Сейчас давай поговорим о делах. Книги и писателей оставим на потом. Так мы договорились?

— А что насчет того двадцатиминутного цветного фильма, который у вас уже есть? Того «хорошего, чистого материала»?

Выражение лица Бристола изменилось — грубоватые черты оживились:

— Я сажаю Шелли в пляжный домик где-нибудь в Малибу вместе с симпатичным жеребцом по имени Джим Сойер. Он пытается заполучить ее, Шелли сопротивляется. Действие разворачивается. В доме, в спальне, на бильярдном столе, в туалете. Потом в открытом солярии, на пляже, днем и ночью. Постепенно, шаг за шагом, она уступает ему…

— Мне нужно посмотреть отснятый фильм.

Бристол резко подался вперед, тяжелый кулак замер над столом. «Что он означал? Угрозу? Победу?» — Форман не мог понять.

— Я собирался отснять всю картину в окрестностях Лос-Анджелеса, но в Калифорнии нет ничего нового. Поэтому я выбрал Акапулько. Синатра, Джон Уэйн, Кэри Грант, парни вроде этих как бы создают фон действию. Игровая площадка для целого мира. Тела и бикини. Везде блеск и краски. Кругом солнце, и море, и песок. Кроме того, Акапулько хорошо сочетается с тем материалом, который я уже отснял.

— Написанного сценария ведь у вас нет, так?

— Я вчерне набросал что-то вроде сюжета, расписал там все по сценам. И сделал план съемок. К черту сценарий! Чем меньше говорильни, тем лучше, как в том французском фильме, как его… — он вопросительно посмотрел на Шелли.

— «Мужчина и женщина», — выручила она. — Он был прелестен.

— Угу. Потом я вставлю туда парочку диалогов, если будет нужно. А может, найму какого-нибудь лохматого парня, для того чтобы он написал мне что-нибудь рок-н-ролльное к фильму. Ну, мы договорились?

— Мне нужно тысячу в неделю…

— Господи, ты думаешь, что я президент MGM[22]?! Ладно, пусть будет тысяча. Это решено.

— И надбавка до двух тысяч, если это продлится более четырех недель…

— Четыре недели предел. Мы уложимся в этот срок.

— И еще одно, — сказал Форман, исследуя остатки скотча в своем стакане. У основания его шеи билась какая-то жилка, а во рту стоял мерзкий привкус. — В контракте четко оговоренное условие: у меня право окончательной редакции.

Массивное лицо Бристола приняло свое обычное выражение. Форману оно напомнило римскую статую, которую он видел в каком-то музее в давно забытом городе в Америке, — «Голова гладиатора»: то же ожесточенное бесстрашие.

— Деньги, что ты назвал, ты получишь, — ответил он в своей педантичной и ясной манере, которой, видимо, специально учился. — Прибавка за дополнительное время тоже, решили. Но никакой окончательной редакции. Занимайся своим собственным делом, вот мой девиз. Хочешь, соглашайся, хочешь — нет.

Форман хотел поспорить, отстоять свою позицию, но понял, что не сделает этого. Его уже сбили, как куропатку, не только застрелили, но и положили в ягдташ. Все внутри него горело огнем — он жаждал сделать этот фильм, любой фильм. Предчувствие, опасение, ожидание работы заставили его ощутить себя живым, более живым, чем за много прошедших месяцев. За целые годы. Форман сделал последний глоток скотча. Стакан опустел.

— Я поставлю ваш фильм.

— Я очень рада, — сказала Шелли.

Лицо Бристола не изменилось. Он откинулся назад на своем стуле.

— Хорошо. Как только я тебя увидел, я сказал себе, что могу положиться на тебя. Первое, что мы сделаем утром, — отправимся в Акапулько. Ты будешь сменять меня за рулем, и по пути я посвящу тебя во все детали.

Форман поднялся.

— Я сказал, что поставлю вашу картину. Если вам нужен шофер, — найдите другого мальчишку. Я поведу свою собственную машину. Будьте у входа в собор в девять утра. Вы поедете за мной. Мы отправимся кружным путем, так будет быстрее…

Глава 2

К концу дня они прибыли в Мехико-Сити и зарегистрировались в отеле «Мария Изабель». Ужинать, по совету Формана, они отправились в ресторан при «La Fonda del Recuerdo», где в зале играл оркестр — одетые во все белое музыканты на гитарах и арфе исполняли национальные напевы «Веракрус»[23]. На ужин было подано вино «Торито де Мамей» и такос — свернутые в трубочки кукурузные лепешки, начиненные свининой, говядиной и сыром. Бристол от салата категорически отказался.

— Не собираюсь рисковать, — громогласно заявил он. Во время ужина он отдал Форману контракт. — Обычные условия, стандартный договор. Деньги, предварительная редакция, я все вписал. Отметь все изменения и подписывай.

Форман убрал контракт в карман.

— Я прочитаю его сегодня вечером. Если можно, я верну его тебе завтра.

— Ты мне не доверяешь, — сказал Бристол.

— Думай об этом по-другому: скажем, моя паранойя всплывает на поверхность всякий раз, когда я ставлю на клочок бумаги свое имя. Не напрягайся, Харри. На ближайшие четыре недели я твой безраздельно. Давай лучше поговорим о картине.

— Она совсем незамысловата. Женатому парню попадается одинокая дама. Сначала он просто хочет с ней поразвлечься. Он ей нравится, и она начинает с ним хитрить, дурачить его, потому что на самом деле вовсе не такая простушка, как он думает. Вот такой сюжет, как видишь.

— Да, сюжет что надо, — с иронией заметил Форман.

— Он остается с ней до тех пор, пока она не уступает ему. Они занимаются этим по всему Акапулько. В гостиницах, загородом, на пляже. Помнишь Берта Ланкастера и Дебору Керр, как они катаются по песку на фоне морского прилива? Как назывался тот фильм, не могу сейчас вспомнить? Прояви такой же художественный вкус в моей картине, Форман, и ты сделаешь меня счастливым.

— Я хочу сделать тебя счастливым, — ответил Форман. — Но только не ценой собственного несчастья.

— Что должны означать твои слова?

Форман выложил контракт на стол и осторожно проговорил:

— Либо режиссером буду я, либо ты, Харри.

— Послушай, ты…

— Харри… — ласково-предупреждающе вступила в разговор Шелли.

После небольшой паузы Бристол пожал плечами.

— Ладно, ты режиссер, я продюсер. Но это мой проект. Хозяин — я.

— «Любовь, любовь», — негромко произнес Форман, возвращая контракт на прежнее место.

— Тебе нужно только оставаться в рамках сметы, — объяснил Бристол. — Соблюдай график съемок. Сделай мне добротный фильм, и чтобы в нем было достаточно плоти, обнаженного тела, похоти. Сделай его таким, чтобы о нем заговорили критики, чтобы они назвали его интересным, чтобы сказали бы о нем, что это «событие». Разве это не сделает тебя счастливым?

— Безусловно. И чтобы доказать это, я собираюсь в ознаменование столь важного события заказать нечто особенное — café de olla[24] — кофе, сваренный в горшке. Черный кофе с сахаром и корицей. Настоящее мексиканское удовольствие, Харри.

— Обойдемся без удовольствий. Я пью кофе очень крепким, с изрядным количеством сливок и сахара — то есть, конечно, если никто не будет возражать.

Форман, соглашаясь, поднял руки.

— Было бы о чем говорить, Харри…

В десять минут четвертого утра Бристол проснулся от своих собственных стонов — в перекрученном, стиснутом желудке все горело огнем. Он кинулся в ванную комнату.

На протяжении последующих четырех часов эти посещения приобрели характер прочно устоявшейся практики; Монтесума мстил Харри Бристолу. Шелли позвонила Полу Форману и описала ситуацию перед тем, как передать трубку самому Бристолу.

— Для меня путешествие на сегодня закончено, — пробормотал продюсер, и его прежде могучий голос звучал сейчас слабо и немощно. — Ты поезжай дальше. Начинай без меня. Осмотри место съемок. Поговори с моим новым оператором, Гарри Макклинтоком. Он живет в отеле «Сеньориал». Там для тебя зарегистрирован номер. Если к вечеру я выздоровлю, завтра уже буду в Акапулько. К тому времени как я туда приеду, я хочу видеть, что работа уже началась. Я зарегистрируюсь в Хилтоне, завтра днем позвони мне туда. Послушай, Форман, — Бристол собрал остаток сил, — я сделаю так, чтобы картина имела большой успех. У Стенли Крамер получалось. У Джо Левина получалось. У меня тоже получится. А ты можешь проехаться бесплатно. Заберешься на меня верхом, проедешься на моей спине…

— Харри, работа с тобой будет для меня настоящим университетом.

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, что я собираюсь самым тщательным образом поразмыслить над тем, что ты только что сообщил.

— Поразмысли, поразмысли. И не забудь оставить для меня на регистрационной стойке контракт, когда будешь уезжать из гостиницы.

— Харри, — сказал Форман, — салат-латук очень хорош для пищеварения. И вообще, чаще ешь салаты. — И он, не дожидаясь, пока Бристол ответит ему, повесил трубку.

Покидая Куэрнаваку, платная автострада вела прямо в Акапулько. Форман автоматически вел свой шумный красный «фольцваген», то и дело мысленно возвращаясь к недавнему разговору с Харри Бристолом. «Так уж повелось, что режиссер и продюсер никогда не ладят друг с другом, — напоминал себе Форман, — ведь одного заботит прибыль, а другого эстетика. Или, по крайней мере, так подсказывает теория.»

Честность заставила Формана признать, что вопрос материального благополучия не совсем безразличен ему. И он неплохо получал за свою работу. Взять его театральные постановки, к примеру. Мнение Харри Бристола не выдерживает никакой критики. Пьесы Формана вызвали множество положительных отзывов; ряд продюсеров заинтересовались его следующей работой. Но у него нечего было показать им тогда — ни одной новой пьесы, ничего хотя бы частично готового. Время вышло, и весь театральный интерес к Полу Форману иссяк.

Он снова вернулся к своей прежней работе — телевизионной рекламе. «Чтобы не отказываться от ставшего уже привычным… и такого дорогостоящего!.. богемного образа жизни», — сказал он себе тогда.

Потом был «Самый последний мужчина». Один из актеров, знакомый Формана, решил заняться производством фильмов. Выбрал какой-то малоизвестный роман, уговорил автора обработать его и написать сценарий, набрал труппу актеров, согласных работать по фиксированным расценкам, и попросил Формана быть режиссером. Они снимали фильм по субботам и воскресеньям в Нью-Йорке и его окрестностях, потратили полгода на то, чтобы смонтировать и озвучить его, и еще полгода на то, чтобы подписать контракт на распространение картины. Критики сдержанно хвалили фильм, а тем людям, которые приходили его смотреть, он, по-видимому, нравился; но без имен кинозвезд в титрах, при отсутствии денег на рекламу и неимении других средств для того, чтобы убедить довольно-таки обширную публику в том, что на фильм стоит сходить, «Самый последний мужчина» постепенно сошел с экранов и был забыт.

Тем не менее Форман, как режиссер, стал моден. Он получил два предложения из Голливуда — одно от независимого продюсера из Нью-Йорка, а другое от французского критика, который написал сценарий фильма и хотел, чтобы Форман его поставил. Пол отказал им всем, отказал, чтобы вернуться в театр, к своей первой любви. Он хотел написать большую, настоящую пьесу. Но на бумаге успели появиться только три короткие сцены из нее — у Формана кончились деньги.

Он опять занялся производством телевизионной рекламы. Мэдисон Авеню[25] с охотой была готова использовать способности Формана и его быструю, интеллигентную манеру работы. Они хорошо платили ему, предлагали крупные заказы, но он предпочитал оставаться свободным и самостоятельным и не связывать себя никакими обязательствами.

Теперь, оглядываясь назад, Форман мог видеть, что все неприятности начались внезапно, разом. Прежде всего это коснулось работы. Катастрофы на фондовом рынке привели к тому, что многие компании урезали свои расходы на рекламу. Внезапно стали доступны сорокалетние директора, к которым раньше было просто не пробиться. А управляющие компаний, которые до этого с радостью угощали Формана обильными, дорогостоящими, включающими в себя целых три мартини завтраками, теперь предпочитали через своих секретарш передавать Форману, что их нет на месте.

А тут еще женитьба. Действительность размылась, и поток памяти выбросил на поверхность беспорядочные, как обломки кораблекрушения, воспоминания. «Двадцать сумасшедших лет, двадцать лет, потраченных на писание рекламных текстов и постановку рекламных роликов, — все пошло псу под хвост, все бесславно и бесприбыльно кончилось. Если не считать того, что выиграла для себя Лаура.»

Для активного, деятельного, беспокойного ума Лауры роль супруги и домашней хозяйки была явно мала. Она страстно мечтала делать что-нибудь творческое, созидательное. И Форман согласился научить ее писать рекламные материалы. Час за часом, вечер за вечером, он рассказывал ей о теории рекламы, о правилах и способах ее воплощения на практике. Он помогал отшлифовывать ее мышление, направлял его в профессиональные рамки, обсуждал, критиковал, следил за каждым написанным ею словом. Он был превосходным учителем, требовательным, но терпеливым; он постоянно заставлял ее думать, вносить в работу свои мысли, использовать собственные, часто весьма причудливые вкусы и пристрастия. И наконец, его усилия были вознаграждены — ее работа стала профессиональной.

Удостоверившись, что Лаура может управляться со своим ремеслом самостоятельно, Форман организовал для нее встречу с Милтоном Уолленстайном; тот взял ее к себе и поручил вести какие-то незначительные фирмы. Через два года она стала начальницей отдела, а спустя пару лет ее назначили на должность управляющего. Вскоре после этого она перешла на работу в компанию Томаса Чилдресса. Прошло три месяца, прежде чем Форман узнал, что Лаура спит с Томасом Чилдрессом, спит с ним на протяжении вот уже почти целого года.

Словно поменявшись обычными супружескими ролями с женой, он пытался спасти их брак, пуская в ход уговоры, лесть, просьбы сохранить семью, завести детей, предложения купить старый дом в Коннектикуте.

Лаура нашла все это скорее забавным, чем убедительным. За уговорами последовала безобразная сцена, в которой отличиться старалась каждая из сторон, но ни одна из них не добилась победы; тут было все — и ругательства, и угрозы… Пол ударил ее, а она швырнула в него мраморную пепельницу, которая, угодив ему в голову, буквально выбила у Пола почву из-под ног. Когда Форман был в состоянии снова подняться на ноги, ее уже не было.

Он направился в ближайший бар, а потом в еще один и еще. Дважды его выкидывали из баров за хулиганство, один раз избили до потери сознания; спал он на улице. Один раз его арестовали и отвезли в вытрезвитель. Выйдя на свободу, он напился снова. Через три дня и три ночи он вернулся домой, весь в крови, в грязной вонючей одежде. Лауры не было. Она оставила записку, в которой извещала Формана, что намерена начать бракоразводный процесс.

Днями позже, а может прошли целые недели, Форман очнулся в лечебнице, в Беллеву, в смирительной рубашке. Приятный чернокожий мужчина в белом халате рассказал ему, что он напился в каком-то баре, ввязался в драку, кто-то вытащил нож, и этот нож в конце концов оказался у Формана. Выбравшись из свалки, Форман убежал, а потом, прямо на улице, пытался перерезать себе вены. Услышав о том, как ему не повезло, Форман только покачал головой.

В течение последующих двух недель он четыре раза встречался со штатным психиатром лечебницы, полненькой жизнерадостной женщиной, которой, казалось, нравился его горький юмор (по крайней мере, она на него не обижалась) и которая старалась убедить Формана, что он не сумасшедший. Она, правда, допускала возможность того, что Форман изо всех сил старался сделаться им. Она предложила ему после выхода из больницы посещать ее кабинет пять раз в неделю, по тридцать пять долларов за визит. Форман знал, что он не настолько сумасшедший, но по тактическим соображениям согласился с ее предложением, и на следующее утро был выписан из госпиталя.

Одолжив у приятеля, знакомого по прежней рекламной деятельности, тысячу долларов, Форман приобрел у торговца в Квинз[26] красный «фольцваген» и немедленно отбыл в Мексику, твердо решив привести свою жизнь в порядок. Намерения его были хорошими, но процесс претворения их в жизнь, как и раньше, оказался далеко не безупречным. «Может быть, “Любовь, любовь” станет поворотным моментом, решительно все изменит в моей жизни… Я надеюсь на это. Я буду из кожи вон лезть, чтобы это случилось»…

Заплатив дорожный сбор в Икуале, Форман остановился на заправке. Пока в бак заливали бензин, а мальчишка-подручный протирал лобовое стекло, Пол наведался в туалет, а потом выпил кока-колы, пытаясь снять напряжение в занемевших плечах.

— Направляешься в Акапулько?

Форман поднял глаза. В нескольких шагах от него стоял высокий американец, который в своих сапогах, сомбреро и кожаной куртке с бахромой выглядел как воскресший Джордж Кастер[27]. Худой, с длинными русыми волосами и редкой бороденкой и усиками того же цвета, незнакомец своими водянистыми глазами вглядывался в лицо Формана. Голос его звучал требовательно, почти обвиняюще.

— Держу пари, ты едешь туда же, — ответил Форман.

— Угадал.

— И хочешь, чтобы тебя подбросили?

— Точно так, приятель.

— У меня какое-то странное чувство, что ты специально устроил на меня здесь засаду.

— По существу, ты, наверное, прав. Но я все утро спрашивал всех проезжавших мимо.

— И что?

— В этом мире осталось очень мало любви.

Форман хрюкнул и указал на свой красный «фольцваген». Бородач забрался внутрь и вздохнул.

— Ох уж эти маленькие автомобильчики. Такому большому парню, как я, некуда даже вытянуть лапы.

— Прости, — ответил Форман, выруливая на автостраду. — Останови меня, когда я буду возвращаться из Акапулько. Возможно, тогда я смогу тебе угодить.

Вскоре после пересечения с Рио-Балсас дорога начала карабкаться вверх, и машина замедлила ход. Форман включил вторую скорость.

— Вечная беда с этими «насекомыми»[28], — отозвался на происходящее бородач. — Силенок маловато. Такими темпами мы и до темноты до Акапулько не доберемся.

— Тогда тебе надо было остаться, подождать какой-нибудь «кадиллак».

— Ну уж нет, приятель. Эти жирные коты слишком любят важничать на дороге, чтобы подвозить такого ненормального, как я. Мой стиль им просто как нож в сердце.

— Ну, твой внешний вид не внушает человеку очень уж сильного доверия.

— Таков уж Лео, хочешь смотри, хочешь нет.

— Лео, а как дальше?

— Просто Лео.

— Ладно, Лео. Меня зовут Пол Форман.

— Полагаю, ты забронировал себе номер в «Лас-Брисас» или еще где-нибудь в этом роде?

— В «Сеньориале».

— Хм… Неплохо ты устроился!

— А что ты мне порекомендуешь?

— Сходи на пляж. Там и песок, и тишина, вся вселенная. Знаешь, что сказал Галлилей?

— Думаю, ты мне сейчас расскажешь.

— Запоминай. «Тот, кто наблюдает самые высокие вершины, тот самого высокого качества». Потрясающе!

— Давно в Мексике, Лео?

— «Время» — искусственное понятие, приятель. Просто — живи, врубился? Есть настроение, я рисую. Бренчу на гитаре. Травку кое-какую жгу. Ловлю кайф, малыш, вот так и живу. Немного ты в Акапулько встретишь таких, вроде меня. Эта песочница — для богатых. Оргии там всякие — сплошная показуха и все такое. Даже когда они любовью занимаются, все у них не настоящее. Эй, девульки-красотульки, хотите получить подлинное удовольствие — обращайтесь к Лео! Он знает дорогу к наслаждению.

— Могу поймать тебя на слове. Где мне тебя разыскать?

— Здесь и там.

— Там, это где?

— На автобусной станции есть один пижон, звать его Франко. Он будет знать, где я обретаюсь. Этот Франко, он знает абсолютно все. — Лео изучающе посмотрел на Формана, как будто рассматривал какой-то организм под микроскопом. — А ты что за птица, приятель? Бизнесом занимаешься, да? Мой старик, к примеру, жил в картонных коробках. Как, пробирает тебя это?

— Я режиссер — делаю в Акапулько фильм.

— Без балды?

— Без балды.

Лео с серьезным видом погладил свою козлиную бородку.

— Дам тебе умный совет, приятель. На автозаправках смотри в оба. Эти местные, у них дурная слава, хорошего от них не жди. Когда начнут заправлять машину, проверь, чтобы счетчик стоял на нуле. И никогда не доверяй мексиканцу, вот что я тебе скажу…

Форман ответил, что он обязательно запомнит совет; про себя же он отметил внезапный прыжок или, скорее, падение Лео с темы единения и тождества со вселенной — если только в ней есть место для не заслуживающих доверия мексиканцев и для отца, спящего в картонных коробках.

«Роялтон» был в Акапулько самым новым отелем, построенным меньше года назад. С тремя массивными крыльями, двадцатидвухэтажное здание теплого, розового цвета напоминало гигантскую букву «Y». В каждом номере был свой собственный балкон, выходивший на пляж с ласковым названием «Калета»[29], и небольшой укромный залив, гладь которого почти всегда была испещрена маленькими точечками — лодками. Отель «Роялтон» гордился своими тремя плавательными бассейнами, каждый из которых по размеру не уступал олимпийскому, открытым и закрытым гимнастическими залами, пятью теннисными кортами, полем для занятий ручным мячом, помещением для игры в шаффлборд[30] и игровой комнатой. В гостинице было три ресторана, по одному в каждом крыле, а также шесть коктейль-баров — три на цокольном этаже и еще три на крыше. «Роялтон» был одним из самых дорогих отелей в Акапулько.

— Вот именно поэтому я его и выбрал, — объяснил Тео Гэвин своему сыну, Чарльзу. — Особенность богатых людей в том, Чак, что они понимают ценность денег, это у них в крови. Когда у человека есть деньги, он может расслабиться, отдохнуть, он в состоянии правильно понять другого человека с деньгами, оценить его настоящую сущность. В такой атмосфере, как здесь, мне не нужно все время быть настороже, не нужно беспокоиться о том, чтобы произвести впечатление.

— Понятно. Следовательно, надо просто сделать бедных богатыми, и все вокруг будут доверять друг другу.

— Это же отпуск, Чак, — сказал Тео с упреком. — Давай стараться не портить друг другу настроение.

Не ответив отцу, Чарльз вышел на балкон. Спелое полуденное солнце, заливавшее все вокруг ослепительным светом, наводило на мысль об антисептике. Однако Чарльз всерьез подозревал, что ни одно место в Мексике не заслуживает подобного опасения. Акапулько казался отдаленным, лоснящимся, как бы прилизанным солнцем. Вид как на вульгарной почтовой открытке. Увеселительно-льстивый вакуум с тщательно отобранными для пущего эффекта декорациями.

Чарльз чуть не рассмеялся вслух своей собственной циничной предвзятости. Он мог бы сказать про город то же самое, еще и не уезжая из Нью-Йорка. Сейчас он хотел видеть Акапулько пустым и поверхностным, некоей сверкающей громадой баснословно дорогой мишуры. Он хотел, чтобы его, составленные еще в Америке, суждения об этом городе подтвердились. «Скорее — предубеждения», — мысленно поправил он себя.

И все-таки, сказать правду, он с нетерпением ждал этого путешествия в Мексику, мечтал узнать чужую страну и культуру, встретить людей, не похожих на него. И в то же самое время он ощущал какую-то необычную скованность, какое-то странное нерасположение, неприятие чуждой ему земли. Сначала он объяснил это своей враждебностью по отношению к отцу, но потом пришел к заключению, что дело тут в нем самом — в его боязни неизведанного, в его страхе раскрыть и узнать самое себя перед лицом этого непреодолимо и неизбежно чужого. Но со временем этот прославленный и имеющий дурную репутацию, этот славный и скверный, этот замечательный и порочный мексиканский город настолько возбудил его любопытство, что последнее взяло верх над всеми остальными соображениями, и он принял приглашение Тео.

Позади Чарльза, в гостиной комнате их номера, Тео развел оживленную деятельность. Он заказал в службе доставки завтрак, попросил коридорного отнести свой смокинг в чистку, сделал распоряжения насчет ужина и навел справки касательно аренды автомобиля. Тео Гэвин был организованным мужчиной.

— Ей, Чак, брось ты все это, иди сюда, мальчик! Давай-ка лучше поболтаем о чем-нибудь.

Чарльз придал своему лицу приветливое выражение и покинул балкон. Походка его была расхлябанной, и при виде ее на ум почему-то приходила мысль о тягучем и липком киселе — туловище при ходьбе подпрыгивало вверх и вниз, руки хлопали по бокам… «Определенно, — в сотый раз сказал себе Тео Гэвин, — у него походка ничего общего не имеет с походкой настоящего мужчины.» Надо сказать, что и в остальном Чарльзу было далеко до того, чтобы завоевать одобрение своего отца. Во-первых, мальчик явно уступал ростом Тео, а плечи его были узки и неразвиты. Все тело Чарльза несло отпечаток какой-то почти неприличной мягкости — слишком уж оно было худым, слишком хрупким и слабым. Очертания суживающегося к подбородку лица были неопределенны и размывчаты; рот казался слабым и безвольным; влажный блеск светло-карих глаз создавал впечатление, что мальчишка вот-вот разревется. А его волосы — такие чертовски длинные волосы! В мальчике воплотилось слишком много от Джулии — ее терпимость и такая же, как у нее, слабость… А ведь Тео хотел, чтобы у него был сын, похожий на него самого, — мужественный мальчик, способный совершать поступки. Тео даже сомневался, что Чарльзу удалось хоть раз переспать с женщиной.

«Как там сказала Джулия?

— Чарльз наш сын. Ему нужно внимание мужчины, своего отца. Он плывет по течению, Тео. Он существует в ином мире, мире неудачников, прогульщиков и наркоманов, в мире, который выбрал для себя сам. Ему нет еще и девятнадцати, а он время от времени исчезает на целые дни. И ни за что не хочет сказать мне, что делал, где был все это время. Что-то нужно делать…

— Не вовремя все это. Я еду в отпуск в Акапулько…

— Возьми Чарльза с собой. Проведи с ним это время вместе, начни узнавать своего собственного сына, Тео…»

Это показалось Гэвину разумным: у Чака будет возможность понять, каков у него отец. Разница в возрасте между ними составляла более двадцати лет, но Тео был уверен — Чаку придется изо всех сил стараться, чтобы не отставать от своего отца. Что бы они ни делали…

— Как тебе этот номер? — спросил Тео, когда Чарльз появился на пороге комнаты. — Везде бери только первый класс, это единственный способ ездить в путешествия. И нет необходимости путаться друг у друга под ногами. Здесь полно свободного места.

— Я не буду вам помехой, Тео.

— Я знаю. Я только имел в виду, что… ну, мы оба мужчины, а мужчины имеют право на уединение, время от времени. Ты с этим согласен?

— Да, сэр, полагаю, что согласен.

— Ну вот и договорились. У тебя будет своя комната, а у меня своя. Все, что ты захочешь там делать, меня не будет касаться, при условии, что я буду иметь право на такую же привилегию со своей стороны. — Смех, которым Тео сопроводил свои слова, испугал Чарльза. Его отец совсем не был человеком, который смеется по любому поводу.

— Главное состоит в том, Чак, что я хочу, чтобы мы понимали друг друга. Разве это не разумно?

— Да, сэр, это разумно.

— Вот в этом и заключается цель нашей поездки, разве нет?

— Думаю, что да.

— Ну конечно, какие могут быть сомнения. — Тео скинул рубашку и наполнил легкие воздухом. Мускулистый живот, широкие плечи, напряженные бицепсы перекатываются под кожей. Он стоял широко расставив ноги, грудь подана вперед, а в глазах читалось жестокое, непреклонное и целеустремленное выражение. Чарльзу он напомнил боксера, ожидающего гонга к схватке, или человека, который забыл свое детство.

— Мы в Акапулько, Чак. Наслаждайся свежим воздухом и солнцем. Полно времени, чтобы отец с сыном могли вволю наговориться. Почему бы нам не махнуть в бассейн? Ставлю пиво, если ты меня догонишь на дорожке…

Чарльз кивнул.

— Поплавать было бы неплохо, — сказал он. — Но я не пью пиво, добавил он сквозь сжатые зубы и пошел в свою комнату переодеваться.

Стоя на высоком трамплине для прыжков в воду, Тео принял соответствующую позу и оценивающе огляделся. Что за жалкое зрелище представляли собой эти мужчины, копошащиеся внизу, — жирные, обрюзгшие, преждевременно вышедшие в тираж, с дряблыми, вялыми телами! Ну что же, ладно. Они только облегчают Тео Гэвину его собственную игру.

Он безупречно выполнил прыжок и вошел в воду, почти не подняв брызг. Не теряя зря времени, он вылез из бассейна и снова взошел на трамплин. Лишние движения — потраченная впустую энергия. Тео знал, как казаться легким и естественным, хоть и презирал при этом театральные, рассчитанные на публику, представления, которые могут вызвать аплодисменты только у непосвященных.

На этот раз он исполнил обратное сальто. Однако, не сумев достаточно быстро выпрямить ноги, Тео влетел в воду неуклюже, под углом. Надеясь, что его прыжка никто не видел, Гэвин вылез из воды и встал у бортика бассейна. Неподалеку от него, всего в двух-трех шагах, в шезлонге полулежала сногсшибательная девушка. Не более двадцати лет, крошечное любознательное личико, пухленькие, словно искусанные пчелами губки, пышная фигура, обрамленная черным вязаным бикини. Тео стало совершенно ясно, что она не только видела прыжок, но и распознала его провал.

— День сегодня неудачный, — объяснил он.

— А первый прыжок был хорош.

— Вы прыгаете с вышки?

— Не совсем. Прыгала, когда училась в школе.

— Не так уж давно вы ее закончили, я думаю.

— Три года назад.

— Это заставляет меня чувствовать себя стариком. — Он согнул руку в локте и как бы невзначай продемонстрировал девушке напрягшийся бицепс.

— Вы мне не кажетесь стариком. Меня зовут Бетти Саймонз.

Тео сообщил ей свое имя.

— Всего пару часов как приехал сюда. Путешествую с сыном. Вон он там, Чак, — вон у дальнего края бассейна, тот парень с длинными волосами.

— Он выглядит милым, — прокомментировала девушка.

— Я предпочел бы, чтобы о нем этого нельзя было сказать, — заметил Тео. — Не хочу казаться вам отцом-профессионалом, но мне, честно говоря, было бы по душе видеть его более мужественным, более спортивным.

— Как вы, — отозвалась девушка. — Вы выглядите так, как будто раньше были профессиональным спортсменом.

— Боюсь, что разочарую вас. Пошел работать сразу после колледжа. Конечно, я в то время здорово увлекался спортом — футбол, бокс. А сейчас много времени провожу на теннисном корте, немного играю в ручной мяч, время от времени работаю с гирями или штангой… так, только для того, чтобы поддерживать тонус. Век профессионального спортсмена недолог. А я выбрал долгосрочные цели, более, так сказать, основательные свершения.

— И что, ваши свершения были основательны? — она посмотрела на Тео с интересом.

— Не жалею, Бетти. Ни секунды не жалею. Но я хочу услышать о вас. Вы приехали сюда с родителями?

— Я не настолько молода, — весело запротестовала она. — Я подрабатываю немного на приемах, развлекаю гостей.

— Зарабатываешь на жизнь песенками? Я сразу об этом догадался — что еще может делать такая красотка, как ты. Только трудиться в шоу-бизнесе.

Она подвинулась, освобождая ему место на шезлонге.

— Посидите со мной немного рядом, Тео, — предложила она.

Он колебался, поглядывая на Чарльза.

— Почему бы и нет? Пару минут можно. — Тео расположился в изножье, и его обнаженные бедра прижались к голым ступням девушки. Он был доволен, что Бетти Саймонз не сделала попытки отодвинуться от него.

Для Саманты Мур «Вилла Глория» была подобна ее собственному телу: и то, и другое воспринималось ею как некий экспонат высочайшего качества, предназначение которого состоит в том, чтобы представить в самом лучшем виде ее — владелицу и хозяйку.

С проходящей мимо яхты Виллу Глория рассмотреть можно было с трудом: она почти сливалась с застывшими утесами по ту сторону острова Рокета. Однако при ближайшем взгляде стала бы заметна изысканная ручная работа, замысловатые каменные уровни, опоры, колонны, башенки, фасады. Эту виллу построил в честь своей драгоценной супруги какой-то неизвестный янки, не то лесоруб, не то лесопромышленник, еще в те времена, когда окрестные горы были почти не заселены. Потом дом был продан, потом продан еще раз и еще. Со временем вилла перешла в руки Ахмеда эль-Акб Сихоури, тогдашнего мужа Саманты Мур. Он подарил ей купчую на это поместье в то время, когда их брак переживал свою раннюю, или «нежную», стадию. Обладая весомыми доходами от продажи прав на разработку нефти, Ахмед, принц из Саудовской Аравии, был весьма озабочен тем, чтобы должным образом потакать всем капризам своей очень красивой и очень желанной американской жены. Его отношение со временем круто переменится, но не раньше, чем нанятые им детективы застанут Саманту в постели с художником-испанцем. Разрыв, последовавший за этим, не причинил особого вреда ни художнику, ни Ахмеду, однако явился причиной международного скандала, в результате которого Саманта стала еще более желанной целью любого мужчины, за исключением, правда, художника и Ахмеда.

Вскоре после развода, но до того как Саманта вышла замуж за актера кино, она расширила на Вилле Глория плавательный бассейн. Строителям понадобилась чуть ли не целая тонна взрывчатки и вагон цемента, прежде чем все эстетические притязания владелицы дома были благополучно удовлетворены. Когда работы были закончены, бассейн превратился в настоящий банный дворец, достойный принять в свои покои и самого римского императора: синие с золотом плитки ручной росписи, сверкающие сквозь толщу подогретой воды; скрытая иллюминация для ночных купаний; закрытая аллея для прогулок с рифлеными колоннами по бокам; выходящая прямо на залив терраса из итальянского мрамора; и, наконец, комната со стеклянными стенами, построенная ниже уровня воды, которая была специально предназначена для желающих отдохнуть со всевозможными «сухими» удобствами, пропустить стаканчик-другой и понаблюдать снизу за забавными движениями тел пловцов в бассейне.

Годы шли, и красота Виллы Глория совершенствовалась столь же органично, как распускается цветок. Через полгода после того, как был построен новый бассейн (получивший название «Римский»), над ним был разбит японский сад — спокойный, изысканный, миниатюрный, созданный руками двух настоящих японских садовников. В юго-восточной части усадьбы располагался лабиринт — весьма популярное развлечение во время многочисленных приемов, которые устраивала Саманта; его тщательнейшим образом подстриженные живые изгороди достигали в высоту десять футов[31]. Еще выше находились огромные клумбы и газоны, засаженные пышными красными и оранжевыми цветами — бугенвиллией, тюльпанами, олеандром и дюжиной магейских кактусов. А еще там был «креветочник». А потом — красно-коричневое фейерверковое дерево. И цветущий по ночам кактус эхиноцереус с тяжелыми стволами треугольной формы, чей аромат непередаваемо богат и сладок. А сверху на все это великолепие взирали две шеренги кокосовых пальм.

К дому пристраивались новые крылья и этажи, к нему добавлялись новые патио[32], вокруг него разбивались новые лужайки — и, наконец, Вилла Глория разрослась, расширилась, раскинулась по склону горы словно разноцветный, сотканный из разной пряжи ковер. Дорожки и аллеи заканчивались изысканно устроенными полянками, украшенными статуями и фонтанами; стены, воздвигнутые вокруг усадьбы, своей геометрически правильной архитектурой напоминали сооружения древних священнослужителей Митлы[33]. В скале была выдолблена узкая лестница, спускающаяся к небольшой закрытой бухточке; время от времени здесь устраивали купания самые закаленные из гостей Саманты.

Для Саманты Вилла Глория со всеми ее постройками, излишествами и прибавлениями символизировала ее самоё, выражала ее собственный рост и процветание. «Внутреннее совершенство находит свое отражение снаружи, — любила она повторять. — С течением времени истинная красота волнует все больше и больше…»

— Печально только, что ни этот дом, ни я сама сейчас уже не те, что были прежде, — с сожалением призналась она Бернарду Луису Фонту как-то утром вскоре после своего возвращения из Швейцарии.

Фонт, француз по национальности, жил в Акапулько вот уже без малого двадцать лет; он консультировал Саманту по деловым вопросам и был ее давнишним другом.

— Дом и я, — продолжала Саманта, но уже без горечи в голосе, — мы оба носим следы старения, дорогой Бернард. И стоимость ремонта растет с каждым годом, тогда как прибыль на вложенный капитал только уменьшается.

Фонт был мужчиной маленького роста с солидным кругленьким животиком и шевелюрой серо-желтого цвета. Его маленькие глазки навыкате всегда наблюдали окружающее с каким-то нервическим любопытством, словно исподтишка. Существенным дополнением к лицу Фонта — этаким влажным и дрожащим придатком — служили бледные складки жирной кожи, свисающие с подбородка, и необъятная нижняя губа.

Он говорил по-испански с французским акцентом.

— Вы становитесь еще прекраснее с каждым годом, моя дорогая.

— Очень приятно это слышать. Но вот что мне интересно, Бернард. Эти поездки в Женевскую клинику стоят все больше и больше год от года, и зачем, спрашиваю я себя, все это нужно? А этот режим, эта диета — такая скукотища! «Возрождение красоты и здоровья» — так обещает доктор Кэниг. И у меня нет оснований обвинять его в том, что он так уж не справился со своим обещанием… И все же, стоит ли это все затрачиваемых усилий?

— Да конечно! Все ваши друзья восхищаются вами и завидуют вам! И ни один человек даже на секунду не может допустить, что вам уже минуло двадцать пять.

— Тридцать, — поправила она его; в ее голосе чувствовалось сожаление.

— Как вам будет угодно. Но я не вижу смысла в том, чтобы позволять возрасту взымать его ужасную дань, когда это можно предотвратить. Вы красивая женщина, дорогая Саманта, и ваш долг перед всеми нами — оставаться такой как можно дольше. Когда я умру, специально накажу заколотить ящик, чтобы никто не мог сказать: «Ну и урод этот мертвый французишко!» Вы — другое дело. Вы и в смерти сохраните свою прелесть, а в ссудный день она станет вашим искуплением.

Она послала Бернарду воздушный поцелуй.

— И я люблю вас, Саманта.

Она нахмурилась, потом быстро разгладила лоб, вспомнив, сколько вреда нахмуренные брови могут нанести ее изящно и утонченно сделанному лицу — подтянутому, подшитому, лишенному малейших морщинок и облагороженному.

— Жизнь учит нас многим вещам, Бернард. Я убедилась в том, что женщина, лишенная достаточных средств, встречает на своем пути только отчаяние и уродство. — Образ Кико встал у нее перед глазами — «того прекрасного распутника». — Хоть я и ненавижу обсуждать это, Бернард, но я вынуждена признаться: мои средства на исходе. Мы оба знаем об этом.

— Рынок нестабилен…

— Я начинаю бояться, Бернард.

— Это лишь свидетельствует о необходимости принять некоторые предосторожности, — ответил он. — Возможно, следует навести кое-какую экономию, по крайней мере до того, как условия изменятся к лучшему.

— Экономию! — Саманта выпрямилась в своем кресле. Они сидели на маленьком патио, обрамленном пунцовыми и ярко-желтыми цветами; дворик выходил на Римский бассейн. Саманта показала рукой на пруд, на изысканные комнаты для одевания у дальнего конца аллеи. — Что мне делать, Бернард? Дать объявление — «принимаю постояльцев»? Открыть бассейн для посетителей, десять песо в день, включая comida[34]?

Щеки Бернарда затряслись от веселья.

— Ничего такого радикального не нужно делать. Тем не менее экономия полезна нам всем.

— Например? — с вызовом спросила Саманта.

— Ваши слуги. Четыре садовника, Саманта, и четыре горничные! Плюс…

Повелительным движением отлично вылепленного подбородка она заставила его замолчать.

— На Вилле Глория жить без слуг просто невозможно. За этим домом необходим правильный уход.

Галльское лицо Бернарда приняло опрокинутое выражение.

— Ты не должен дуться, дорогой Бернард. Мне настоятельно нужна твоя помощь, я считаюсь с тем, что ты мне советуешь — во всех делах, но некоторые вещи являются основополагающими. Еще чаю? — Она нажала на звонок, и появилась маленькая мексиканка в черной юбке и белом переднике.

— Sí, señorita[35]?

— Mas té para el señor[36].

— Sí, señorita.

Девушка быстро вернулась, неся высокий стакан чая со льдом. Когда она удалилась, Саманта подошла к низкой каменной стене, окружавшей террасу. Внизу Висенте, ее слуга для разных мелких поручений, чистил бассейн. Его всегда содержали в порядке, заполненным, чистым, с подогретой водой. И она не сомневалась в том, что хоть один из слуг, даже в ее отсутствие, посмеет нарушить сословные рамки и искупаться в нем. И правильно, каждый должен знать свое место. Она повернулась — уверенная в себе и холодная женщина со светлыми распущенными волосами, обрамляющими худое лицо.

— Не возьмешь ли на себя труд уточнить свой план?..

От неожиданности подбородок Бернарда отвалился почти до груди.

— План экономии?

— Я учту все твои предложения. Но никаких обещаний…

— А, хорошо. Главное в экономии — самодисциплина, так сказать постоянная бдительность по отношению к своему кошельку. Бережливость даже в малейших расходах. Во-первых, акции, держателем которых вы являетесь, не оправдывают наших ожиданий, а некоторые из ваших инвестиций оказались не столь прибыльны, как мы имели право предполагать. И вы с полным основанием можете считать, что вас подвел не кто иной, как Бернард.

— О, это чепуха, дорогой друг. Помнишь, именно я настояла на том, чтобы вложить такую большую сумму денег в эту сеть оздоровительных клубов. Я была уверена, что дела у них пойдут просто прекрасно. Это только моя собственная ошибка.

— А я виню себя за то, что не смог вовремя углядеть опасности. Возможно, пришло время вам выбрать себе нового консультанта, кого-нибудь помоложе, кто лучше разбирается в делах сегодняшних.

— Прошу тебя, Бернард. Подобные разговоры огорчают меня. — Она снова села в свое кресло и взяла руку Бернарда в свою. — Оптимизм во всем. Ведь это ты учил меня этому. И в нем — единственный выход. «От волнений на лице появляются морщины, а проку от них нет никакого — ни энергии, ни решимости они не прибавляют, да и бумажник наполнить не в состоянии.» Это высказывание, дорогой Бернард, принадлежит доктору Кэнигу, моему кудеснику из Альп.

Оба рассмеялись.

Прежде чем заговорить, Бернард выпятил нижнюю губу.

— Когда деньги подходят к концу, у человека есть только две возможности.

— Какие же это возможности?

— Экономить, как я уже сказал…

Саманта испуганно подняла брови.

— А второй выход состоит в том, чтобы заработать еще денег.

— Какая замечательная мысль. Но как?

— Я намереваюсь усердно заняться этим вопросом. Что касается идей, я, простите мне это сравнение, еще не банкрот.

— Я никогда не сомневалась в тебе, Бернард.

И все же, когда Саманта нежилась в своей ванне из зеленого мрамора позднее тем вечером, ее одолевали сомнения. «Может быть, Бернард действительно слишком стар, не чувствует современных тенденций, не умеет действовать по-новому? Может, найти кого-нибудь помоложе, с большей энергией и решительностью, более пригодного для работы на сегодняшнем денежном рынке, более способного оперативно решать ее финансовые проблемы?» Саманта дала себе слово серьезно подумать над этим. «Я завишу от денег, отрицать это нельзя. Богатство имеет множество преимуществ, как духовных, так и материальных. Вилла Глория, например. Доктор Кениг, вот, пожалуйста, еще один пример. Ее парижский и нью-йоркский туалеты, сшитые на заказ специально для Саманты. Все эти милые прелести моего существования. Все стоит денег.»

Саманта давно оценила преимущества, которые дает богатство; именно поэтому она устраивала так, чтобы ее мужьями были не просто богатые мужчины, не боящиеся тратить деньги. Все ее мужья знали, как надо жить, и Саманта была отличной ученицей: она быстро обучалась, и ее аппетиты постоянно росли.

Но за последние несколько лет обстоятельства ее жизни изменились. Сначала незаметно, а потом все более явно менялось соотношение сил. Теперь именно Саманта давала мужчинам возможность жить настоящей, богатой жизнью — мужчинам, которые без Саманты не смогли бы облачать свои красивые тела в отлично сшитые костюмы. Сначала это было нечто вроде игры, нечто вроде преднамеренного нарушения правил поведения — она звонила им, она платила за такси, она покупала билеты на развлечения. Фактор новизны скоро исчез, а правило поведения утвердилось, ее новая роль вошла в привычку, и Саманта была бессильна изменить ее.

Молодые мужчины все еще бывали у нее. Они оставались недолго — теперь их визиты становились все короче и короче — собирали подарки, получали свою порцию денег, вкусно кормились за ее столом и отлично одевались за ее счет. А когда их одолевала скука или возникала другая, более приятная и многообещающая ситуация, они двигались дальше.

«Кико, как ты красив, ублюдок!»

Саманта устала. Устала от забот о других людях, устала от ответственности. Она страстно жаждала внимания, любви, привязанности, она мечтала, чтобы ею дорожили, чтобы о ней заботились. Одиночество стало частой гостьей за последние месяцы, одиночество и страх. Ее годы сосчитаны, ее годы взвешены, и вдалеке она начинает различать мрачное и открытое всем ветрам будущее, населенное дряхлостью и уродством. «Неужели слишком поздно? Неужели время сыграло свою последнюю подлую шутку над Самантой Мур?»

Она выбралась из мраморной ванны и встала перед большим зеркалом в золотой раме, висящим на стене. Ее лицо все еще сохраняло свою красоту — ту холодную красоту блондинки, которой природа наделяет так много американок. Широко расставленные глаза были блекло-голубого цвета, и, хотя взгляд их казался рассеянным, на самом деле эти глаза видели все. Изящная линия короткого тонкого носа с красиво очерченными ноздрями; губы — полные, но не вульгарные, широкие и всегда находящиеся под контролем.

И ее тело. Худое, но не тощее; гладкая, упругая кожа; небольшая, совершенной формы грудь, соски — чувствительные и темные. А ягодицы, задняя часть ее длинных ног — ни единого следа дряхлости или старения.

«Будь ты проклят, Кико! Будьте прокляты все мужчины, что пользовались мной!»

«Я все еще красивая женщина. Да, “женщина”. Вот главное слово. Женщина, привлекательная для мужчин. Кто-то обязательно захочет меня, кто-то надежный и респектабельный. “Респектабельный”». Само это слово напугало Саманту. Респектабельность была той чертой, которую она всю жизнь ассоциировала с заурядными людьми, людьми чванливыми и нелепыми, людьми, чье имя никто никогда не прочтет на соответствующих страницах газет.

«Наверное, именно это мне и нужно сейчас. Надежный мужчина, готовый принять ответственность за настоящую женщину. Человек, который знает, как любить.

Не все еще потеряно для нее — Саманты Мур. Еще не поздно заключить последний хороший брак. Еще не поздно иметь семью. Что за чудесная мысль! Ребенок придаст браку прочность. Смысл. Суть.»

Она попыталась представить себя беременной, а свой плоский загорелый живот — вытянувшимся и безобразным. «Нет. Вопрос решен. Девять месяцев неудобств и уродства. Им придется взять приемного ребенка. Так будет лучше всего. Ребенок изменит мою жизнь радикально. Очень хорошо, я готова. Саманта Мур — мать и жена. Я сама буду себе готовить и сама буду убираться. Ну… нет, не совсем так. Иначе это зашло бы слишком далеко. Но я буду строго следить за работой слуг. Ожидать от меня, что я превращусь в обычную женщину, в простую домохозяйку, — просто абсурд. Но зато я совершенно точно знаю, как угодить мужчине, как сделать его счастливым. Все, что мне надо сделать сейчас, — правильно выбрать мужчину. А для этого надо просто хорошенько поразмыслить. Только и всего…»

Гарри Макклинток оказался серьезным человеком с круглым, коричневым от загара лицом, седыми очень коротко подстриженными волосами и косоглазием — этим вечным признаком профессиональных кинооператоров. Он вел взятый напрокат грузовичок-пикап осторожно, тщательно соблюдая дистанцию между собой и другими автомобилями на Костера Алеман. Доехав до развилки, он развернулся и снова направился к центру города.

— Нет смысла ехать дальше по этой дороге, — сказал он Форману своим скрипящим голосом. — Там дальше залив, еще один отель, аэропорт. Еще американская военно-морская база и залив Пуэрто Маркес. Приятное местечко, но не слишком застроенное. Парни вроде Джеки Кеннеди любят там поплавать, да кое-кто из бывших президентов Мексики. Ну, что вы думаете? Вы ведь уже здесь почти целые сутки.

Форман пожал плечами.

— Отели здесь — прямо не отличить от Майами Бич. А все эти заведения: «У Денни», «Пиццерия Шейка», «Жареные цыплята из Кентукки»! Напоминает мне пригородный торговый центр где-нибудь в Штатах.

— Точно мои мысли прочитали.

— И все же, даже при всем этом хламе, здесь чувствуется огромная природная красота. Эта пышность, сочность, эти тропики…

— Да. Просто потрясающе. Но все тут чертовски по-торгашески…

Форман посмотрел вдаль, на залив. Под почти совсем прозрачным небом вода с солнечными бликами на ней была живой. Зеленые, шероховатые, изрезанные мысы обрамляли гавань; Форману они показались огромными, в натуральную величину декорациями для кинофильма.

— Закаты здесь вообще нечто особое, — рассказывал между тем Макклинток. — Pie de la Cuesta[37], Пляж Вечерней Зари называется. Всего в восьми милях от города или что-то около того. Потрясающая натуральная подсветка и классное послесвечение. Но прилив там очень сильный. Время от времени какого-нибудь утонувшего придурка вылавливают из воды. Есть еще один пляж, «Орнитос», там построили огромные волнорезы. Очень опасные, так мне сказали. На этом пляже местные рыбаки развешивают свои сети для просушки. Камера наезжает, потом обратно, дается нерезкий фокус…

Форман нацарапал что-то в своем блокноте.

— Здесь устраиваются бои быков, — продолжал Макклинток. — Еще играют в джай-алай[38], есть у них нечто вроде скачек, называется calandrias[39], прямо как в Сентрал Парк в Нью-Йорке. Потом ныряльщики с высоты. Парнишки забираются на этот утес, от его вершины до воды около ста тридцати футов[40], и прыгают вниз. Хорошие кадры могут получиться. Драматичная подсветка, тщательный расчет времени, прекрасный фон… Перед тем как прыгнуть, ныряльщик читает молитву у небольшой часовенки, потом уходит на утес, иногда держа в руке факел или даже два. Вся соль заключается в том, что они ныряют в небольшую закрытую бухточку: если неправильно рассчитают свой прыжок и волны не успеют наполнить бухту, то есть сделать ее достаточно глубокой, сломанная шея — минимум из того, что их ждет.

— Днем здесь все принимают солнечные ванны и занимаются водными видами спорта, увиваются вокруг женского населения. Дам просто изобилие, каждая прекрасна и доступна. Моя беда в том, что я счастливо женат.

— Другие развлечения — рыбная ловля, да охота высоко в горах. Правда, я слышал, что те, кто живет наверху, — очень упрямая компания, не любят они пришельцев. Как говорят у нас, здесь, — в горах чуть ли не каждый таскает с собой ружье и воображает себя Панчо Вилья.

— Бандиты?

— И партизаны в придачу. Легавые думают, что они занимаются ограблением банков и похищениями людей, чтобы финансировать свои революционные мечтания.

— Гостеприимное местечко, ничего не скажешь.

Макклинток мрачно кивнул.

— Эти местные парни с гор придумывают такие штучки — просто закачаешься. Тут мне как-то рассказали, что они делают. Парочка этих придурков подбирает мальчишку-сироту, их здесь видимо-невидимо. Потом выруливают на главную автостраду Мехико-Сити, большей частью по ночам. Когда засекают какого-нибудь туриста, выкидывают мальчишку прямо ему под колеса. Иногда машина его сбивает, иногда нет. В любом случае этот турист пугается так, что его чуть кондрашка не хватает, и, естественно, полагает за лучшее остановиться. А эти парни, размахивая перед его носом своей пушкой, преспокойно выгребают у туриста все деньги.

— Милый народишко.

— Тяжелый. Тем не менее, если надумаете подняться в горы, можете рассчитывать на меня.

— Посмотрим. У меня есть парочка идей, хочу попробовать их вставить в сценарий Бристола. Когда все обдумаю, я дам вам знать.

Круглое, загорелое лицо оператора осталось невозмутимым.

— Забавный парень этот Бристол. Осторожный до чертиков. Воду пьет только минеральную, из бутылок. Ни за что не положит в свою выпивку лед, если не будет уверен, что он сделан из очищенной воды. Мне даже как-то жалко этого беднягу.

Форман бросил быстрый взгляд на лицо Макклинтока. Он уже составил свое мнение об этом человеке: Макклинток будет достаточно хорош в работе, он профессионал, который знает все, что нужно об углах съемки, освещении и объективах. Но особого блеска в его работе ждать не придется, нет в нем своего, личного, оригинального операторского «зрения», того видения мира, что способно улучшить кадр, усилить его воздействие. Он квалифицированный подмастерье, который сделает то, что от него ждут, то, что ему скажут сделать. Волшебную силу картины, ее очарование нужно найти в чем-то другом. Может, в себе самом…

— О’кей, Мак, — объявил Форман. — Путешествие закончено. Вы можете высадить меня здесь. Я собираюсь пройтись пешком. Ать-два!

Грузовичок остановился у обочины.

— Пехота?

— Что-то вроде этого, — ответил Форман, вылезая из машины.

— Как-нибудь за пивком может расскажете свои похождения?

— Предпочитаю просто пиво, а не басни Американского Легиона.

— Я угощаю.

— Если появится Бристол, передайте, что я зайду к нему попозже.

— Обязательно.

Пикап уехал. Форман перешел Костеру и вышел с задней стороны пляжа «Бухточка». По заливу быстро скользил парусник, управляемый двумя мальчишками. Форман наблюдал, как они сражаются со встречным ветром, который почти положил их парус в воду. Но ребята быстро и умело выправили крошечное суденышко и поплыли дальше. Довольный их победой, Форман двинулся вперед.

Добравшись до отеля «Роялтон», он вошел внутрь. В вестибюле было прохладно, везде совершенно новая отделка, сплошь сверкающий хром, стекло и кожа; в каждом углу стояло по горшку с кактусом. Форман обнаружил бар и заказал коктейль. Из скрытых динамиков доносилась песня Синатры — «Маленькие зеленые яблоки», а на другом конце бара томилась какая-то в полном соответствии с модой обесцвеченная блондинка с восторженным выражением на вялом лице. За один из столиков со своими женами уселись двое мужчин среднего возраста в пляжных шортах и цветастых рубашках; все они смеялись — громко, уверенно, — а женщины заинтересованно поглядывали на Формана. Он взял свой стакан и прошел к бассейну.

Форман сел за железный стол под полосатым зонтом. В бассейне плавал только один человек — худощавый юноша, которого, по-видимому, вполне устраивала своя собственная компания.

Мимо прошла девушка в розовом бикини. Она бросила на Формана оценивающий взгляд своих накрашенных глаз и улыбнулась. Он отвернулся, раздумывая над тем, что эта девушка почему-то напоминает ему Лауру, хотя между ними не было никакого внешнего сходства.

Лаура постоянно сводила его с ума. Он всегда хотел ее. Странная Лаура… насмешливая улыбка сходит с ее лица, эти внезапные птичьи жесты… Лаура была тьмой. Ее черные глаза, ее оливковая кожа, затаенный голос, эти ее изящные руки…

«Что за руки!»

Он знал, что ни у кого не было таких рук, как у Лауры. Одно прикосновение, и все вырывалось на свободу, все становилось диким, и необузданным, и расплывчатым, — все, даже то сумасшествие, которое терроризировало и томило его, которое превращало его в ее мужчину.

Она лишала его всего, она вытаскивала из него все — своими руками. Своим ртом. «Хочешь особого внимания?» «Особое внимание» — придуманный им код, их собственное шифрованное название, одно из многих. Достаточно было одного ее слова, и он воспламенялся мгновенно, он хотел ее, хотел страстно… отчаянно. «Черт! Она возносила меня на самое небо, а потом погребала глубоко под землей.»

Форман почувствовал знакомое напряжение в паху и сел прямее, злясь на себя за то, что через время и расстояние, через множество других тел она все еще была в состоянии настичь его.

Внимание Формана Привлек мальчишка в бассейне. Его худые руки молотили по воде, пока, наконец, он не подплыл к бортику и, задыхаясь, не повис на нем. Форман стал наблюдать за ним, с облегчением отвлекшись от своих мыслей.

— Если ты тонешь, — сказал он, — но только если ты тонешь, я протяну тебе руку.

— Меня убивает жизнь, — с трудом выговорил юноша. — Однако, полагаю, я все же смогу выбраться из воды сам. — Он с трудом вылез из бассейна и рухнул на бетон; грудь его ходила ходуном.

Форман зажег сигарету.

— Все от этого, — мрачно заметил он. — Тебе нужно бросить курить.

— Я не курю, — не сразу ответил мальчик.

— Понятно. Ты, должно быть, один из сильнейших пловцов в мире.

— Вы знаток?

— Приятель, я был воспитан на Джонни Уейссмюллере и Бастере Крэббе.

Юноша сел и откинул волосы со лба.

— Кто это такие?

— Отцы и дети, вечная проблема, — Форман вздохнул. — Джонни Уейссмюллер был Тарзаном. Тем самым Тарзаном. Крэбб был его каскадером.

— Это в кино?

— Каждое воскресенье вместе с Тенью, Мистером Мото и остальными. Не то, что эта старомодная чушь вроде Бэтмана по телику. То было настоящим. — Форман допил коктейль и заказал еще. — Присоединяйся ко мне, — сказал он мальчику.

— Если только стакан кока-колы…

Парень встал на ноги, подошел к незанятому стулу и сел. Его лицо под шапкой тяжелых мокрых волос казалось приятным, а на губах бродила простодушная улыбка. «Такие лица, — подумал Форман, — девочки называют миловидными.»

— Ты напоминаешь мне Питера Фонда, — сказал Форман.

— Спасибо.

Форман насмешливо поднял руки:

— Я сдаюсь. Кроме того, Питер Фонда здесь совсем не при чем…

— Джейн Фонда?

К столику подошел официант с их заказом.

Форман поднял свой стакан.

— Сказать правду, ты не похож ни на кого, виденного мною в жизни, и ни на одного человека, которого я еще надеюсь увидеть в будущем.

Мальчик втянул в себя кока-колу через пластиковую соломинку.

— Меня зовут Чарльз Гэвин — личность, не имеющая абсолютно никаких последствий.

Форман назвал себя.

В колонках Синатру сменила Дорис Дей.

— Как вы находите Джанис Джоплин? — спросил Чарльз.

— Я склоняюсь к Арефе.

— Правда?

— Но Бесси Смит, она остается величайшей на все времена.

— Я слышал о ней, — отозвался Чарльз. — Но ее саму — никогда.

— Когда-то давно у меня было несколько ее старых дисков — «Блюзы работного дома» и «Блюзы плакучих ив». Моя бывшая жена как-то вечером запустила ими в меня.

— Что вы ей сделали?

— Ничего особенного. Я был образцовым мужем.

— Ваша жена не считала вас правильным человеком?

— Можно сказать и так.

— Мой отец тоже не считает меня правильным человеком.

— Почему?

Чарльз пожал плечами.

— Потому что я собираю записи Джанис Джоплин и «Стоунз».

— Да, но почему твой отец этого не одобряет?

— Джанис, Мик[41], длинные волосы, травка. Вы бы, наверное, не хотели, чтобы ваш сын был хипарем.

— У меня нет сына. Я лично думаю, Джанис поет здорово, а вот в Джаггере слишком много от шоу-бизнеса. Я ему не верю.

— Как Алтамонт?

— Как Алтамонт.

— Мик — ладно, остается Джанис, волосы и травка. Знаете, что я думаю? Тео, так зовут моего отца, — я думаю, Тео думает, что я гомик.

— А ты гомик?

— Я не собираюсь отвечать на этот вопрос ему, так что с какой стати я должен делать это для вас?

— Как хочешь.

— Много классных мужиков были голубыми. Микеланджело, Александр Македонский…

— Еще Платон, Чайковский, Оскар Уальд. Ну и что?

— Тео просто зациклился на достижениях. Все должно иметь цель, все должно приносить выгоду. Не мой стиль.

— Но здесь ты ешь хлеб Тео.

— «Хлеб» — понятие неодушевленное. Кроме того, это был шанс попасть в Мексику. Как мне здесь надоест, я свалю.

— Будь осторожен. Полицейские в Мексике паршиво относятся к длинноволосым. А найдут у тебя хоть немного травки — загремишь на семь лет. Сидеть в местной тюряге совсем не весело.

— Откуда вы знаете?

— Я там был.

Чарльз допил кока-колу и поднялся.

— Еще увидимся.

— Точно.

— Спасибо за коку и за совет.

Форман осторожно улыбнулся.

— Я тебе ничего не говорил.

Чарльз поджал губы и двинулся прочь, все время подпрыгивая на ходу — вверх-вниз, вверх-вниз. С того места, где сидел Форман, он казался очень одиноким, совсем не таким крутым. Очень легкая маска.

Форман продолжал исследовать Акапулько. Он прошел по zócalo и вышел на рынок. У жизнерадостной женщины, качающей грудного ребенка, Форман купил ломоть только что срезанного ананаса. Плод был сладким, и его сок приятно охлаждал горло.

Он позволил себе думать о фильме. «Любовь, любовь». Название начинало ему нравиться. Он даже сможет несколько изменить обычную рутину «любовной истории». И, в зависимости от того, что ему удастся вставить в смонтированную картину, она приобретет некий ироничный подтекст, понимание которого должно благополучно ускользнуть от Бристола. У этого продюсера есть, конечно, свои достоинства, но утонченность к их числу не относится.

Сначала Форман надеялся отразить в картине сам дух, сущность, саму природу Мексики; однако теперь он хорошо сознавал, что был слишком самонадеянным. «Мексика слишком сложна, слишком противоречива. Этот рынок — это тоже Мексика. Шикарный блеск отелей в Акапулько — и это Мексика. Так же как Хикилиско, так же как бульвар “Пазео де ла Реформа” в Мехико-Сити с его роскошными магазинами, дорогими женщинами и бизнесменами с глазами, словно высеченными из камня. И Монтеррей[42] с его обнаженными гранитными скалами и насыщенным пылью воздухом. И порт Веракрус. И все те деревушки, названные в честь святых. Разбросанные тут и там противоречивые черты и оттенки происхождения, культуры и истории. Гордое и постыдное прошлое, кровь и нежность; жалкое настоящее, все еще живое верой в будущее. Мексика — та нация, что может призвать армию, чтобы потопить в крови студенческие демонстрации. И одновременно, это страна, которая тратит две трети государственного бюджета на образование. Мексика необъяснима, рассудком понять ее нельзя, — решил Форман. — И именно это в ней самое привлекательное.»

Форман забрался далеко от рынка, теперь он шел по «кальехон»[43]. Никаких тротуаров, никаких дорожек для пешеходов, только пыль взметается ветром с саманных построек. Семейство хрюшек обосновалось в канаве, несколько куриц с пронзительным кудахтаньем роются в земле. Густой аромат маисовых лепешек — тортилий — наполняет воздух. Он повернул за угол.

— Эй, приятель, как ты меня нашел? — В узком дверном проеме выгоревшего желтого домика возвышалась фигура Лео. Его заросшее щетиной лицо было непроницаемо, а взгляд водянистых глаз — пустым и далеким. — Ты сбился с пути, приятель. Эта часть города не для туристов.

— Я не турист.

— Хочешь здесь снимать свое кино?

— Может быть. А ты здесь остановился?

Лео ухмыльнулся и вытащил ус изо рта.

— Ты не поверишь, всю вчерашнюю ночь провел здесь. Может, останусь еще на сегодня. Я-то знаю правила гостеприимства, но вот хозяйка дома гостей не принимает.

— Твоя учтивость заслуживает восхищения.

— Мексиканка, — объяснил Лео. — Они лишены настоящего стиля, иначе я бы тебя пригласил разделить с нами богатства ее дома.

— Все равно спасибо.

— Как продвигается твое кино?

— Медленно и верно. Я пытаюсь почувствовать этот город.

Лео выпрямился.

— Тебе обязательно нужно нанять проводника. Кого-нибудь надежного.

— Какого, например?

— Например, меня, малыш. В интересах искусства, я готов на все.

— За сколько, малыш?

— Я доверяю тебе, приятель, — ты не обидишь Лео.

Форман решился.

— Сегодня вечером. Чем раньше начнем, тем лучше.

— Пойдем ужинать? — спросил Лео с возрастающим интересом. — Или пить? Или развлекаться?

— Развлекаться. Будь у моего отеля в восемь.

— Можешь на это рассчитывать.

— Проводники приходят и уходят, Лео. Запомни: ценятся исполнительность и пунктуальность.

Тео проснулся, до краев полный жизненной энергией и отличным самочувствием. Он потянулся, потер грудь, согнул руки в локтях. В ванной комнате шумел душ. «Девушка, чье тело чисто снаружи, будет чистой и во всех остальных отношениях.» Он заложил руки за голову и, откинувшись назад, стал ждать.

Бетти Саймонз вышла из ванны. Ее глаза и тело сверкали, и она выглядела моложе своих лет. Вокруг талии было обернуто полотенце.

— О, ты проснулся! Я тебя разбудила? Я старалась не шуметь, ты так мирно спал!

— Ты обеспечила меня отличным снотворным, — сказал он.

— Другими словами, ты одобряешь его?

— Без вопросов. Ты прелестная штучка. — При взгляде на нее, такую юную и свежую, такую красивую от природы, Тео почувствовал нарастающее возбуждение. — Ничто так не разгоняет соки, как хороший пересып. Только так! — Он откинул простыню. — Иди сюда, — сказал он тихо.

Бетти ответила не сразу, и Тео испугался, что она может отказать ему, что ему не удалось доставить ей удовольствие. Но спустя мгновение она уже приближалась к Тео, медленно, дразняще, а в уголке ее милого ротика показался маленький язычок.

— Вы что-то хотите, мистер Гэвин?

Он протянул руку и схватил полотенце. Оно легко уступило его руке. «Фантастика, ну и тело! И груди, полные тяжелые… А эта кожа, без единого изъяна, такая юная, совершенная.»

— Я не из тех однозарядных хлыщей. Я пришел за большим.

— Добро пожаловать. Я люблю ездить первым классом.

— Роскошным классом, — поправил он. — Ничто не может быть слишком хорошим, ничто не может быть слишком дорогим. — Он хлопнул ладонью по кровати рядом с собой. — Залезай сюда.

Вместо этого она встала на кровати, прочно утвердив ноги по обе стороны туловища Тео, руки на бедрах.

— Нравится мой вид?

— Садись, — ответил он; голос его был хриплым и гортанным.

Она повиновалась, и Тео ощутил прикосновение ее теплых ягодиц к своим бедрам. Ее ладони легко коснулись его живота.

— Я хочу дать тебе все, Тео.

— Все сто центов из каждого доллара.

Пальцы Бетти скользящим движением прошлись по всей длине его мужского естества, потом еще раз. Тео почувствовал, как твердеет его член, он почувствовал гордость.

— Могу ли я положиться на тебя, Тео? На то время, пока ты здесь, в Акапулько? Как хорошо знать, что ты сюда придешь ко мне, а потом снова и снова… — Ее руки задвигались быстрее, опытные пальцы заплясали на чувствительной плоти.

— Можешь на меня положиться, — ответил Тео, приподнявшись на локтях и внимательно наблюдая за действиями Бетти. Он протянул к ней свою руку.

— Нет, — сказала она. — Просто расслабься и наслаждайся. — Она изменила положение, опустилась на четвереньки, ее маленький животик выгнулся вниз, а налитая грудь терлась о его полностью вставший член. — Это тебе премиальные, милый, потому что я знаю, каким добрым ты будешь со мной. Потому что ты такой потрясающий парень, и я сделаю тебе то, что никогда не делала.

— Никогда.

— Никогда. Сейчас первый раз.

Она открыла рот, ее голова подалась вперед, язычок выпрыгнул изо рта, и губы прикоснулись к его плоти.

Пальцы Тео вцепились в нежную кожу ее спины, он изгибался и вертелся, приподнимаясь ей навстречу. Ее голова продолжала стремительно двигаться вверх и вниз. Бетти Саймонз не воспринимала ни слов, которые шептал ей Тео, ни женских имен, которыми он ее называл. Не потому, что это не имело значения, — просто все это она уже слышала раньше…

Тео одел плавки и рубашку из махровой ткани. Он отсчитал несколько купюр, быстро в голове переводя доллары в песо, потом бросил их на высокий комод. Пошел к двери, обернулся.

— На бюро я оставил немного денег.

Она неподвижно лежала под простыней, глаза были закрыты.

— Это очень мило с твоей стороны, дорогой. А я для тебя все подготовлю к следующему разу.

— Будет что-то особенное?

— Непременно.

— Дай мне знать, когда все будет готово.

— Может быть, завтра.

— До встречи.

— До встречи.

Чарльз развалился в кресле на балконе своей спальни, куря травку и борясь с концепцией расширяющейся вселенной. Словив кайф от самой этой идеи, он в конце концов отбросил ее и сосредоточился на сигарете, пока она не стала жечь ему пальцы. Он щелчком отправил ее за борт и рассеял остатки добрых людей внизу.

— Чак!

Тео вернулся, он был в гостиной.

— Ты на балконе, мальчик? А, вот ты где! Тебе не следует все время сидеть одному. Это же Акапулько.

— Посмотрите на небо, Тео. Такого неба в Нью-Йорке не увидишь.

Тео взглянул вверх.

— Полагаю, что да. А что ты делаешь здесь, в темноте?

Чарльз дотронулся до книги, которая лежала у него на коленях.

— Думаю об этом. Путешествую к Андромеде и обратно. Фантастика!

Тео нахмурился.

— Тебе не стоит читать в темноте. Ты испортишь глаза.

Чарльз, округлив глаза, воззрился на отца.

— Что ты там читаешь? — спросил Тео, чувствуя раздражение и досаду от того, что не в состоянии вести беседу с сыном. Разговаривая с Чарльзом, Тео всегда ощущал себя так, как будто сделал что-то не то, что-то неправильное.

— Давай зайдем в номер. Поговори со мной, пока я буду принимать душ.

Чарльз последовал за своим отцом в ванную комнату и обосновался там на унитазе. Из душа вырвалось облако пара, и Тео с удовольствием сказал:

— Ничто так не возвращает мужчину к жизни, как горячий душ.

— Возвращает откуда?

— А, да. Та девушка в бассейне. Бетти Саймонз. Мы с ней немного выпили. За приятной беседой время летит быстро. Прости, что мне пришлось тебя оставить там одного.

— Нет проблем.

Повисла долгая тишина. Из душа, оживленно растираясь, вылез Тео.

— Ты вроде собирался рассказать мне о книге, которую читаешь?

— Разве?

— Если ты предпочитаешь не говорить об этом…

— О, я не возражаю против того, чтобы поговорить о книге. На самом деле, я хочу поговорить о ней.

— Как она называется?

— «Сиддхарта»[44].

Тео повторил это название.

— Никогда о такой не слышал? Она что, очень новая?

— Не очень.

— Кто ее написал?

— Герман Гессе.

Тео повторил это имя.

— Думаю, где-то я его слышал. А о чем эта книга?

— Она о человеке, который кое-что ищет.

— И он это находит?

— Важен сам поиск, а не то, найдется ли что-нибудь в результате этого поиска или нет. Мне кажется, Сиддхарта пытается найти ту самую единственную вещь, которая истинна только для него. Смысл бытия.

— Звучит интересно. — Тео прошел в свою комнату, одел банный халат и сел на край кровати. Чарльз устроился напротив, лицом к отцу; уголки рта юноши чуть приподнялись в слабой, едва заметной улыбке. — Да? — спросил Тео.

— Что?

— Я думал, ты хочешь что-то сказать, Чак.

— Нет.

Тео придал своему голосу твердость.

— Сейчас такое же хорошее время для серьезного разговора, Чак, как и всякое другое, если, конечно, ты не предпочитаешь отмалчиваться.

— О чем же вы хотели со мной серьезно поговорить?

— Мы разобщены, каждый сам по себе. Отец с сыном должны быть близки друг с другом, разве ты не согласен?

— Я согласен.

— Ничьей вины тут нет. Я хочу, чтобы ты это понял. Никто не виноват — ни ты, ни твоя мать. У нас есть проблема, а у каждой проблемы где-то имеется решение. От нас зависит найти его. Я знаю, ты считаешь это глупым, но я уверен, что мужчина может сделать практически все, на что нацелил свой разум, если будет достаточно хорошо стараться для этого. Ты согласен?

— Я подумаю над этим.

— Да, — настойчиво подчеркнул Тео. — Подумай над этим. А тем временем давай узнаем друг друга получше. Займемся чем-нибудь вместе. Знаешь, Чак, рыбалка здесь просто восхитительна. Почему бы нам не взять напрокат лодку…

— Конечно, но я не хочу ловить рыбу.

— Ага. А что ты скажешь тогда по поводу охоты?

— Я просто вообще никого не хочу ловить. Простите, если это показалось вам слишком категоричным.

— Ну, хорошо, а что ты скажешь вот насчет чего. Я говорил с Бетти Саймонз. У нее есть подруга, настоящая красотка, как говорит Бетти. Почему бы нам всем вчетвером не выбраться как-нибудь в город?

— Может, лучше не стоит, Тео.

На лицо Тео легла тень. Он почувствовал, что проигрывает сражение. Как отыграться, куда ему нацелить свой выстрел? Может, мальчишка действительно гомик? Ну что ж, если это так, может быть, для того чтобы парень выправился, ему и впрямь стоит провести ночь с каким-нибудь извращенцем?

— Чак, — продолжил Тео, придав своему лицу и голосу самое искреннее выражение, — я пообещал твоей матери, что буду присматривать за тобой. Я не хотел бы, чтобы ты потом сообщил ей, что я не обращал на тебя внимания.

— Не волнуйтесь. Я не скажу.

Тео нервно рассмеялся.

— Завтра, Чак, мы проведем весь день вместе. Ты и я, в бассейне. Мы поговорим — о том, почему ты не хочешь охотиться и рыбачить…

— Я вроде бы уже вам сказал…

— Да, — холодно перебил его Тео. — Но, может быть, ты сможешь помочь своему темному отцу понять… ладно, оставим это. Поговорим на эту тему как-нибудь в другой раз. Завтра Бетти может привести свою подругу. Если она окажется не в твоем вкусе, так и скажи. Мужчина имеет право выбирать. Я уверен, у Бетти не одна подруга. Не спеши, действуй медленно и спокойно. Запомни, Чак, это по-настоящему твой мир! — Он обнял Чарльза за плечи и повел в гостиную. — Для меня много значит наша сегодняшняя небольшая беседа. Может быть, мы становимся ближе друг другу. Помимо всего, мы с тобой одного поля ягоды, плоть от плоти и все такое. Выспись хорошенько. Завтра будет особенным днем. Для нас обоих.

Когда Форман появился в номере Харри Бристола, тот лежал в кровати; обычно загорелое, лицо продюсера теперь было лишено всякого цвета, а под глазами вздулись огромные мешки. Его губы задвигались.

— Я звонил тебе пятнадцать минут назад, — изрыгнул он. — Где тебя носило?

Форман поцеловал Шелли в щеку, сообщил ей, что она никогда еще не выглядела такой прелестной, обнаружил стул с прямой спинкой и подвинул его к кровати. Потом сел на него верхом, сложил руки на спинке и положил на них подбородок.

— Харри, — сказал он с заботой в голосе, — ты ужасно выглядишь.

— Тебя забыл спросить! Тоже мне, шутник нашелся! Если я выгляжу паршиво, это потому, что себя и чувствую паршиво. Да у меня вся задница огнем горит, а кишки скачут с самого Мехико-Сити. Пока сюда ехали, пришлось останавливаться шесть раз…

— Пять, Харри, — поправила Шелли.

Он бросил на нее быстрый взгляд.

— Какая к черту разница? Пять, шесть! Все, что я знаю, так это то, что у меня больше не осталось сил! У меня задница от боли отваливается с того самого места, как я ею напоролся на кактус!

Мысленно представив себе Харри, находящегося под одновременной атакой кактуса и своих собственных внутренностей, Форман почувствовал себя очень хорошо. Достаточно хорошо для того, чтобы рассмеяться, — очень редкая вещь для Формана в последнее время.

— Ты должен согласиться, Харри, — сказал он, — это смешно.

— Да ну, может быть. Только не тогда, когда это происходит с тобой. Жалость — самое меньшее, на что может рассчитывать больной человек.

— Харри, ты не тот человек, с которым можно ассоциировать слово «жалость».

Бристол обдумал услышанное.

— Это чертовски верно. Я всегда умел о себе неплохо позаботиться сам, даже когда был совсем ребенком. В жопу всю эту жалость!

— Пошлите в аптеку за энтеровиоформом, Шелли, — попросил Форман. — Он моментально закупоривает все дырки.

— Сделай, как он говорит, — приказал Шелли продюсер… — А теперь давай поговорим о делах, Форман. Валяй, рассказывай.

— Особо и говорить нечего. Хожу-брожу по окрестностям, высматриваю возможные места съемок. Сегодня вечером снова иду.

— Только учти — съемки должны начаться послезавтра. Понял?

— «Ибо одни подчиняются, а другие приказывают», — процитировал Форман. — Это сказал Чосер[45], Харри. Знаешь Чосера, Харри?

Опухшие глаза Бристола, казалось, обратили свой взор внутрь.

— Может быть, я ошибся, когда нанял тебя.

— Ты можешь разорвать контракт. Достаточно одного слова. Помимо всего прочего, продюсер только тогда хорош, когда он доволен. Если я делаю тебя несчастным…

— Никто ничего не говорит о том, чтобы разрывать какие-то контракты. Чтобы сделать меня счастливым, нужно запустить «Любовь, любовь», сделать эту картину сногсшибательной. Я завишу от тебя, Пол. Кто у меня еще есть, правильно? Сделай это для меня, и, когда придет время, ты увидишь…

Форман остановил его:

— Ты получишь лучшие кадры, на которые я способен.

— Ты молодец. Я знаю это.

— До той поры, пока ты не захочешь, чтобы я стал тем, кем не являюсь, — добавил Форман.

Короткая, суровая улыбка тронула губы Бристола, и в его глазах промелькнуло нечто вроде признания.

— Конечно. Художник может делать только свое, правильно? Я понимаю это. Ты получаешь полную свободу на этой картине, только роди… — Он замолчал, ухмыляясь. — Кто бы на нас посмотрел, топчемся на одном месте, переливаем из пустого в порожнее. У нас все получится просто классно, я чувствую это. Расскажи мне о твоих планах на сегодняшний вечер? Куда ты собрался?

Форман поведал ему о Лео и о том, что хочет получить необычную версию ночной жизни Акапулько — посмотреть на нее глазами хиппи.

— Это здорово! — с энтузиазмом воскликнул Бристол. — Ночная жизнь — часть сцены, которую я задумал в картине. У меня есть идея. Возьми с собой Шелли. Нашей звезде эпического жанра не помешает узнать о фильмах действия.

— Ой, Харри, — запротестовала девушка. — У Пола, наверное, назначено свидание…

— Беда-то большая! Я что, говорю ему тащить тебя в постель? Ну, что скажешь, Форман?

— Я с удовольствием проведу этот вечер вместе с Шелли.

— Итак, — подвел черту Бристол, — договорились. А теперь давай еще раз пройдемся по графику съемок. Мне кажется, мы сможем выкроить из него по меньшей мере еще один день…

Бернард Луис Фонт осторожно выбирал себе путь вниз по широким ступеням, ведущим к Римскому бассейну, тяжело ступая мимо благоухающих клумб с красными и оранжевыми декоративными цветами. Он искал маленькую горничную-мексиканку — хорошенькую девчушку с отличной кожей и улыбкой кокетки. «Для мексиканки у нее исключительно красивые ноги», — заметил Бернард про себя. Француз воображал себя знатоком женских ног и попок, проведя лучшую часть жизни в исследованиях этого предмета при помощи органов зрения, осязания и других органов.

Бернард запросто мог сделать скидку и извинить попки, имеющие недостатки, дефектные попки, так сказать: слишком большие, или чересчур плоские, или подвешенные очень уж низко к матушке-земле. «Попки поддаются сокрытию, маскировке, изменению внешнего вида, на них можно, наконец, сидеть; существуют и другие способы для того, чтобы скрыть попку от публичных взглядов. Но не ноги. Они всегда на виду. Они — опоры всего, они — начало красоты и изящества. Эта молоденькая симпатичная muchacha[46], интересно, какие у нее ножки?»

— Бернард! — У бассейна его встретила Саманта.

— Саманта! — Он взял в свою руку обе ее ладони и поцеловал их по очереди. — Моя дорогая, вы прекраснее, чем когда бы то ни было.

На Саманте было только белое бикини, и ее стройное загорелое тело блестело от масла. Она снова расположилась в шезлонге.

— Как хорошо, что ты приехал, Бернард.

— Как хорошо, что вы меня пригласили.

— Вы, наверное, умираете с голоду, Бернард?

— Не то слово.

Саманта повернулась к служанке:

— María, traiga la comida, por favor[47].

— Sí, señorita.

Бернард наблюдал за уходящей служанкой. «У нее отличные ножки, — сделал он заключение, — сильные и округлые, великолепно сочлененные».

Саманта воспользовалась предоставившейся возможностью стереть мокрые пятна с костяшек пальцев, где ее поцеловал Бернард. «Хоть бы он не распускал свои слюни так!» Она покрыла голову зеленой соломенной шляпкой с широкими полями и надела большие круглые темные очки. Саманта вот уже много лет носила эти очки.

— Хочешь искупаться, Бернард? Солнце жарит вовсю и…

— Ни за что. Моя фигура без одежды менее чем красива. Я предпочитаю скрывать ее от стихий и глаз любопытных, — разве только что по ночам. И я, естественно, сплю в темноте.

— Я совершенно уверена, ты просто капризничаешь.

— Будучи французом, я должен это признать. Однако, как французский джентльмен, я проигнорирую ваше предположение.

Лицо Саманты заострилось.

— Бернард, я позвала тебя сегодня из-за чисто эгоистических соображений. Со времени нашего последнего разговора меня преследуют всякие расстройства и неприятности. Непросто мне сдержать свою экономическую клятву.

— Ладно, ладно. Все в мире относительно. Саманта Мур — женщина с состоянием, ей далеко до голодной смерти.

— Не так уж все и хорошо тем не менее. — Она выпрямилась и повернула голову, чтобы смотреть Фонту прямо в лицо; голос Саманты звучал ровно и выразительно. — Меня не устраивает прозябание. Для меня жизненно важно, чтобы я продолжала жить так, как я жила раньше, на том же самом уровне. И я намерена так жить.

— А мое намерение заключается в том, чтобы помочь вам в этом.

— Прошлый раз ты предложил мне для этого увеличить свой доход.

— Или же заняться обращением некоторых ваших активов в капитал, относительно чего я решительно настроен против. При наличии инфляции…

— Таким образом, мы подошли ко второму этапу — ликвидации определенных издержек. — Ее манера смягчилась, и Саманта откинулась назад в своем шезлонге. — Очень хорошо. Но это не должно существенно повлиять на мой образ жизни.

Служанка принесла ленч. Она накрыла два столика со стеклянными столешницами, потом удалилась. Бернард отметил высокий профессионализм горничной: «Саманта вышколила ее на славу».

— Что я должна делать? — задала Саманта вопрос.

— Начните с самого начала, — ответил консультант, учтиво пережевывая маленькие кусочки цыпленка. «Но абсолютно никакого риса, учитывая то, как раздалась моя талия. И, совершенно определенно, никаких bollilos[48]. С возрастом, — напомнил себе Бернард, — искушения подстерегают тебя на каждом шагу, но чувственные удовольствия накладывают на человека тяжелое бремя.»

— И где это начало? — потребовала Саманта.

— Слуги на Вилле Глория. Вы нанимаете слишком, слишком много слуг. Вот девица, которая накрывала на стол, — она что, новенькая?

— Более или менее.

— Вот! Это не я, это вы капризничаете, нанимая прислугу в то время, когда следовало бы заняться экономией. Давайте посмотрим в глаза действительности. Сколько автомобилей в этот самый момент стоит у вас в гараже?

— Бернард! — вскричала Саманта, явно встревоженная.

— Три, три автомобиля! Этот цыпленок восхитителен. Как их готовят, моя дорогая?

— Мой шеф-повар — маг и волшебник. Можно я положу тебе еще грудку, Бернард?

— Я не должен.

— Тогда ножку.

— Только маленькую.

Она снова устроилась в шезлонге, наблюдая, как ест Бернард.

— Женщина без транспорта — крестьянка.

— Но три автомобиля…

— Когда ты говоришь вот так, это все действительно звучит как-то экстравагантно. Так что же ты предлагаешь?

— За «даймлер» дадут хорошую цену.

— Бернард, я люблю свой «даймлер». Я почитаю его. Позволь мне оставить «даймлер» у себя.

— Очень хорошо, но только при условии, что «роллс» и «сандерберд» пойдут вместо «даймлера».

Саманта очень медленно сняла свои темные очки.

— То, что я сдерживаю слезы, свидетельствует только о моем самообладании, Бернард.

— Я всегда считал Саманту Мур женщиной, которая безукоризненно владеет собой.

Она снова водрузила свои очки на прежнее место и принялась за еду.

— Цыпленок получился отменным, правда?

— «Морская Звезда», — раздался пронизывающий голос Бернарда.

Саманта уложила нож и вилку на тарелку, промокнула губы.

— Только не «Морскую Звезду».

— Держать яхту — чрезмерная роскошь.

— Моя «Морская Звезда» — воскресные прогулки вдоль побережья. Рыбацкие экспедиции. Какие воспоминания!

— Триста дней в году она стоит без дела, а экипаж получает полное жалование. Прибавьте сюда обслуживание, ремонт, покраску.

— Мой моральный дух быстро «опускается на дно».

— Я не предлагаю вам продать «Морскую Звезду». Есть другой способ. Сдайте судно внаем по чартеру. Пусть яхта окупает себя, пусть зарабатывает деньги.

— Должна ли я, как это говорят, «заняться коммерцией»?

— «Морская Звезда» принесет хороший доход.

— Я не знаю, как нужно устраивать все это.

— Зато знаю я. Вам стоит только сказать…

Она вздохнула и с тоской улыбнулась французу.

— Боюсь, я должна сказать «да».

— Хорошо.

— Бернард, десерт. Пирог, клубничный, вкус у него просто чудесный.

— Ах, вы не должны искушать меня.

— Кофе?

— Черный. Без сахара.

Саманта позвонила, и через секунду перед ней возникла Мария.

— Dos cafés, María[49]. Ты уверен насчет пирога, Бернард?

Он беспомощно воздел руки к небу.

— Мужчины в моем возрасте, как известно, слабы и потворствуют своим желаниям. В этом их беда.

— Y tráigale un pastel al señor, María[50].

Мария удалилась.

— Но операция на этом не закончена, — сказал Бернард.

— Я готова к самому худшему.

— Домашняя прислуга — пятьдесят процентов слуг необходимо рассчитать.

— Как это жестоко, Бернард! Они же бедные люди, простые rancheros[51]. Они почти как дети. Без меня они пропадут. Я для всех них как отец и мать. Что они будут делать, куда пойдут, как будут жить?

— Чувства не должны вмешиваться в бизнес. Будьте тверды.

— Ты прав, конечно.

— Если быть честным, последнее нужно сделать в первую очередь.

— Бедный Карлос, — выдохнула она. — Бедный Эрмано, и Хуанита, и Маруча…

— Мария, — подсказал он.

— Бедная Мария.

Он ободряюще похлопал Саманту по загорелой ноге. Упругая для женщины ее возраста, но слишком уж худая на вкус Бернарда.

— Может быть, мне удастся как-то смягчить удар, — заявил он. — Так случилось, что сейчас у меня нехватка слуг. Мой садовник убежал в Мехико-Сити…

— Эрмано! Что за прекрасный человек! А какой хороший работник!

— Вот. Тогда решено. — Бернард поднял брови. — Возможно, я смогу подыскать место и для служанки. Та девушка, что нам прислуживала, как ее зовут?

— Мария! Ох, Бернард, если бы ты только смог!

— Я смогу, и я сделаю. Эрмано и Мария. Отправьте их ко мне, когда вам будет удобно. — Он удовлетворенно помассировал ладони. — А теперь к вопросу о ваших расходах на приемы и гостей. Боюсь, я вынужден назвать их разорительными, просто гибельными.

— Бернард, — сурово возразила она. — Неужели ты хочешь заточить меня на Вилла Глория, в одиночестве и забвении? А моя репутация хозяйки дома, моя светская жизнь?! Ты должен по меньшей мере оставить мне все это!

— Вы слишком скромны. Саманта Мур является украшением любой виллы в Акапулько, любого приема, это пример для всех хозяек. Вы всегда пользовались спросом, и всегда будете им пользоваться. Женщины восхищаются вами и завидуют вам, а их мужья боготворят вас и вожделеют.

— Как мило ты говоришь, Бернард.

— Истина всегда очевидна.

— Я принимаю твой совет, дорогой друг. А иначе зачем призывать на помощь такого мудрого и верного советчика. Ох, я так расстроена и опечалена. Никаких больше приемов! Ах, Бернард! Ты слишком о многом меня просишь. Я этого не выдержу. Какая цель остается в жизни, если нельзя принимать друзей? Я впаду в депрессию, у меня разовьется меланхолия, я преждевременно состарюсь. И все-таки… Бернард! У меня появилась замечательная мысль! Я больше не буду устраивать такие приемы, как раньше. Подумать только, десять, даже двенадцать приемов за сезон, плюс два-три обеда каждую неделю! Я была экстравагантна.

— А ваша мысль?

— А… начиная с нынешнего сезона я ограничусь одним приемом в год.

— Одним приемом, — настойчиво повторил Бернард голосом, которым говорят все лишенные юмора счетоводы.

— Одним, — согласилась она, таинственно улыбаясь.

Позже, оставшись одна, Саманта расстегнула застежку своего бикини и подставила грудь солнцу. Она не хотела, чтобы ее загар портили уродливые полоски. Расположившись под теплым солнцем, она стала думать о том единственном приеме, который даст в своем доме. «Что за прелестное это будет событие! Очень необычное. Самый волнующий, самый потрясающий прием за всю историю приемов в Акапулько. Как об этом будут потом говорить! “Ежегодное празднество у Саманты! Начало новой традиции!” Только нужно, — предупредила она себя, — сделать прием действительно непохожим ни на какие другие. И все-таки не слишком дорогостоящим.» Эта мысль отрезвила ее. «Как же решить проблему? Я призову на это всю свою сообразительность, я буду думать, думать упорно, думать серьезно.» Саманта подняла лицо к солнцу и стала ждать, когда перед ней предстанет решение.

Вечер начался в небольшом ресторанчике на узкой улочке позади zócalo. Лео, Форман и Шелли Хейнз были единственными чужеземцами здесь. Кормили здесь обычно, а обслуживали еще хуже. Лео, однако, превозносил и то, и другое.

— Это вам не сонная забегаловка, ловушка для туристов. Это подлинная Мексика, никаких тебе поддельных соусов, никаких виляющих хвостом официантов. Это настоящий Акапулько, чистое золото Акапулько. — Он уставился на Шелли, как будто пытаясь бессловесно внушить ей какую-то мысль.

Чувствуя себя неловко, она занялась едой.

— Акапулько всегда был курортом?

— Валяй, Лео, рассказывай, — вступил в разговор Форман. — Ты же наш гид.

Лео отправил в рот громадную порцию такос с говядиной и начал свой рассказ.

— Говорят, жизнь в этом местечке зашевелилась где-то в 1927 году. До того времени здесь не было ничего, за исключением ослиной тропы через горы. Потом правительство раскошелилось на одностороннюю дорогу.

— И это превратило Акапулько в популярный курорт? — живо спросила Шелли.

В своих черных шелковых брюках и черно-бирюзовой блузе, с черными, зачесанными назад над полупрозрачным челом волосами, Шелли сегодня казалась Форману менее уязвимой, более похожей на шикарных, загадочных женщин, которых можно встретить в дорогих ресторанах и ночных клубах. И все-таки ее горло то и дело перехватывало от напряжения, а глаза все время перебегали с одного на другое. «Она, — сказал он себе, — словно окутана дымкой страха, словно в сгустившемся вокруг нее облаке зараженного чем-то воздуха, которое возвеличивает — или уничижает, кому что нравится, — присущую ей женственность, она испугана… благословенная женщина, проклятая женщина. Как передать все это в фильме? Если это можно будет сделать, “Любовь, любовь” станет живым портретом женщины — женщины, которая несомненно убегает от чего-то или бежит к чему-то… к чему?» «Интересно, — мелькнула у Формана мысль, — что думает по этому поводу Шелли?»

— Когда появилась дорога, — говорил Лео, — некоторые из самых ушлых мексиканцев стали приглашать к себе гостей. Но первый настоящий отель был построен только через семь лет. Прощай, неиспорченность и невинность! Здравствуй, доллар янки!

— Но разве он не помог этим людям? Разве они не начали больше зарабатывать, лучше жить? — спросила Шелли.

— Ух ты! — воскликнул Лео. — Ты это без балды?

— Веди себя вежливо, — мягко попросил Форман.

— Посмотрите на это место, — продолжил Лео. — Все запружено туристами. Тратятся целые состояния. Но деньги идут к деньгам. Кругом одни дельцы. Люди берут, только берут. Никто не получает удовольствия, никто не наслаждается, никто не расслабляется. Нет никакой любви. А платная дорога завершила начатое, — заключил он.

— Когда это было?

— Что-то около 1950, и раз, готово — второй Кони-Айленд[52] в Мексике!

— Если бы я думала, как вы, — сказала Шелли, — ни за что не приехала бы сюда.

— Может и так, — согласился Лео, снова обращая свои водянистые глаза на Шелли. — Вне этого мира меня нет. Никакой погони за прибылью, никакой боли, просто наслаждение красотой дня, вот и все. Я с людьми, настоящими людьми, все мы одно большое племя. Мы любим…

— Прошу прощения, — перебила его Шелли.

Лео погладил волосенки на подбородке и всем своим видом продемонстрировал непоколебимое пренебрежение.

— А мы можем встретиться с некоторыми из ваших друзей? — снова заговорила Шелли.

— Масло и вода, — нараспев протянул Лео. — Масло и вода.

— Это означает, — пояснил Форман, — что Лео сноб. Мы недостаточно хороши для того, чтобы смешаться с этими его любящими друзьями.

Лео открыл рот, собираясь что-то сказать, потом захлопнул его и уставился в пространство.

— Веселей, — подбодрил его Форман. — Ты не можешь лишить мир своей истинной, любящей натуры. — Бледная кожа еще больше обтянула его лицо и, казалось, отсвечивала. — Ладно, давайте валить отсюда. Веди нас, благородный Лео…

Потом был ночной клуб, который словно вгрызся в винный погреб какого-то частного дома. Толстые каменные стены, высокие своды, низкие ложа и «марьячис»[53], поющие романтические латинские песни, — вот достопримечательности этого заведения. Американцы потягивали бренди, и Форман чувствовал, как в нем растет нетерпение.

— Стоит только завернуть за угол и все марьячис в Мексике твои. Давай-ка лучше займемся этим в следующий раз, Лео…

Двадцатиминутная поездка на такси привела их в дальний конец Костеры, на дискотеку. Форман переключился на скотч. Он наблюдал за танцующими и воображал себя находящимся где-нибудь в Нью-Йорке, или в Чикаго, или в Сан-Франциско. Усиленный аппаратурой, рок бился и пульсировал внутри самого черепа, и Форман попробовал отключиться от музыки. Безуспешно. Он заказал еще порцию.

Рядом с их столиком танцевал мужчина с плечами игрока в футбол; взгляд мужчины был прикован к дергающемуся тазу его партнерши. Толкнув спиной Шелли, он продолжал танцевать, не сбившись при этом с ритма.

Форман поднялся на ноги, развернул танцора к себе. Его речь была уже тяжелой и невнятной.

— Осторожней, приятель!

Футболист ухмыльнулся.

— Что надо?

— Если ты слишком напился, чтобы смотреть…

Футболист заморгал.

— Похоже, это ты здесь самый пьяный, мистер.

Шели схватила Формана за руку.

— Прошу тебя, Пол, все в порядке.

Пол выбросил вперед кулак. Рука футболиста мгновенно взметнулась, отражая удар, и в следующую секунду Форман беспомощно барахтался в медвежьих объятиях великана, который почти оторвал Формана от пола.

— О, Господи! — закричала Шелли.

— Мир! — провозгласил Лео, благоразумно отодвигаясь в сторону.

Футболист свалил Формана обратно на его стул.

— Мир, — охотно и весело отозвался футболист. — Или разбитая физиономия, как хочешь, выбирай. — И гигант вернулся к своей партнерше, которая ни на секунду не прервала своих круговращательных движений.

У Формана, почти сползшего со стула, отвисла челюсть.

— С вами все в порядке, Пол? — с тревогой спросила Шелли.

— Ух ты, — прокомментировал Лео. — Тебе повезло, приятель. Этот парень мог бы так тебе надрать задницу…

— Пошли, — хрипло сказал Форман.

— Куда?

— Пошли, — повторил Форман. — Пошли!

Тут вмешался Лео:

— Я знаю одно местечко…

Такси обогнуло собор и взобралось на крутой подъем, едва не задавив при этом пару совокупляющихся собак. Перевалив через холм, машина загрохотала вниз, пересекла автостраду и запрыгала по грязной дороге. Затем водитель повернул налево, потом направо, потом снова направо.

— Где, черт возьми, мы находимся? — угрюмо спросил Форман. Его гнев прошел, и остался только стыд, да еще непреодолимое желание наказать кого-нибудь за свое унижение.

Такси остановилось у дверей каменной стены. Они вышли из машины.

— Что это такое, Лео?

— Где твоя вера, малыш? Иди по дороге, вымощенной желтым кирпичом. Сюда. — Стена окончилась, и они очутились на тропинке из булыжника. Через пятьдесят футов им встретилась еще одна, более новая стена, верхняя часть которой была утыкана стеклянными осколками, вмурованными в цемент. В ответ на стук Лео распахнулась резная деревянная дверь, и в проеме в красно-синей униформе с латунными пуговицами возник рослый детина-мексиканец. Он с кислым и мрачным видом оглядел их компанию и посторонился, пропуская гостей.

— Pase, por favor[54].

— «Эль Тибурон»[55], — сказал Лео, входя первым.

Они пересекли широкий патио, обрамленный кактусами. Сверху свисали, раскачиваясь на проволоке, желтые фонари. Из фонтана неубедительно сочилась вода, а рядом с диким апельсиновым деревом стояла раскрашенная часовня, воздвигнутая в честь какого-то неизвестного святого.

— Как красиво! — воскликнула Шелли. — Мирно, спокойно, даже как-то ласково. Хотела бы я жить здесь, есть под открытым небом, чтобы меня всегда окружала эта красота.

— Я знал, что тебе понравится это место, — отозвался Лео.

Короткий каменный коридор вывел их в сад, благоухающий цветущими кустарниками и деревьями. Шесть невысоких ступенек вверх — и они на широкой террасе, примыкающей к фасаду массивного дома, выстроенного в колониальном стиле. Французские двери вели в просторную залу с расставленными тут и там диванчиками. Мерцающее пламя свечей делало комнату меньше, чем на самом деле, уютнее и интимнее. Эхом отдавались негромкие голоса, и в тусклой дымке скользили какие-то темные фигуры.

Женщина в ниспадающем платье усадила их и приняла заказ. Через несколько минут их обслужила мексиканка в белой кружевной блузке и брюках в обтяжку.

— Что скажете насчет этого! — с гордостью в голосе воскликнул Лео.

Шелли заговорила шепотом:

— Я никогда не видела… так все странно… таинственно.

— Экзотика, — согласился Лео. — Вставь это в свое кино, — обратился он к Форману.

Форман сделал усилие, чтобы отогнать пелену, застилавшую все перед его глазами.

— Лео, — начал он, слова выходили медленно и тяжеловато. — Помнишь «Маленький Большой Рог»…

— Приятель, да ты здорово нагрузился!

Форман прижал ладони к глазам, потряс головой, вглядываясь в темноту. Мир исчез, был преобразован, превратился в суперколоссальный фильм производства «Сесил Б. Де Милле»[56] — прекрасный, грандиозный, монументальный. «Спешите! В ролях…» Какая-то женщина вплыла в фокус, и Форману показалось, что она до пояса раздета. Он моргнул, пытаясь сделать изображение резким, но женщина слишком быстро исчезла.

Форман очень хотел напиться. Напиться до безумия, до помрачения рассудка. Напиться наверняка, напиться так, чтобы можно было с полным основанием выглядеть абсолютным идиотом в глазах окружающих, — напиться для того, чтобы иметь вне себя неоспоримую причину, понятное всем объяснение того состояния оцепенения и окоченения всех своих чувств, которое иначе выглядело бы просто нелепым и неуместным… Напиться, чтобы скрыть и оправдать свое переполненное злостью разочарование, свою неспособность стать тем человеком, каким он хотел быть… каким ему необходимо быть. «А каким..?» Мимо него пробежал официант, и Форман вцепился в него, требуя повторить заказ для всей компании. Напряжение в Формане нарастало, овладевало всем содержимым его черепной коробки. Над левым глазом внезапно вспыхнула пронзительная боль. Невидимые путы удерживали его на месте, а вокруг сгрудилось полчище беззвучно вопящих от радости лилипутов, вонзающих свои заостренные копья в его тело.

Где-то в темноте зазвучала гитара. Форман напрягся, чтобы вспомнить мелодию.

— «Эстрельита»? — завопил он срывающимся голосом.

— Что?

— Песня, песня, да эта песня, черт подери…

Музыка перемежалась девичьим смехом, в котором не было слышно ни чистоты, ни удовольствия. На Формана накатил страх, и он подавился его злобой.

— Что, черт возьми, происходит?

— Там играют…

— Куда мы приехали?

— В «Эль Тибурон»…

— Чтоб они сдохли, все эти акулы!

Откуда-то из темноты выплыл голос Лео.

— Я буду поблизости.

Кто-то держал Формана за руку. Он дернулся, чтобы высвободиться. Его куда-то тащила Шелли, очень маленькая Шелли, как будто стоящая в конце длинного туннеля.

— Нам надо идти…

Прямо перед ним остановилась высокая девушка в розовом кружевном платье. Ее глаза казались огромными кругами, а на губах, словно приклеенная, застыла улыбка.

— Потанцуй со мной…

Форман танцевал, двигаясь сквозь мрак. Из невидимых углов комнаты доносилась чуть слышная музыка и шарканье ног других танцующих. Девушка была крупной, ее руки цепко держали Формана, а от живота через одежду просачивался жар.

— Меня называют Чарлин.

— Называют?

— Люди называют. Мужчины.

— Как еще они тебя называют? — Он рассмеялся, и знал, что это не смешно.

— Разные мужчины имеют разные вкусы. А у тебя есть что-нибудь особенно любимое?

— Что касается вкусов, я в меньшинстве, — сказал Форман.

— Я этому не верю.

— В меньшинстве, которое предпочитает всем удовольствиям на свете шоколадный пудинг с холодным как лед и сладким кремом. Моя мать его толкала всяким сластенам, так что ей не составило труда приучить к нему и меня.

Праздничная улыбка уменьшилась до размеров тоненькой ниточки.

— Это что, шутка?

— Юмор является крестным отцом слез.

— Мне кажется, я тебя не понимаю.

— Я тоже. У меня, черт возьми, такое чувство, будто я что-то ищу и не имею ни малейшего понятия, что именно.

Чарлин подвинула свое широкое бедро так, чтобы оно попало между ног Формана.

— Размышления о серьезном могут сделать мужчину непригодным для других вещей. У меня есть комната, давай пойдем туда. Я точно знаю, что смогу отвлечь тебя.

Форман постарался трезво оценить ситуацию — и рассмеялся.

— Что у тебя на уме?

— Все. Скажи, что ты хочешь, и Чарлин доставит все тебе в лучшем виде. Ты и я вместе. Или же ты предпочитаешь что-нибудь более интересное, других девочек? А может, желаешь взять своего симпатичного приятеля? Хочешь — смотри, как Чарлин будет делать то, что она умеет делать очень хорошо, — а хочешь, сам присоединяйся, как тебе больше нравится.

Форман высвободился из объятий, отступил назад.

— Сукин сын! Так это бордель!

— Прошу тебя. Не нужно ругаться в общих комнатах. Наверху, если это доставит тебе удовольствие…

Форман, спотыкаясь, подался прочь, выискивая глазами Шелли. Он позвал ее по имени. Громче. Он за что-то зацепился, упал, потом поднялся и пошел дальше. Открытая дверь привела его в комнату, заставленную книжными полками. В кресле, читая какую-то книгу, сидел мужчина с седыми волосами. Он поднял голову.

— Вы что-то ищете?

Форман нырнул обратно в темноту. Опять пошел вниз, чувствуя под ногами каменный пол. Его лицо тронула прохлада, и Форман задрожал. Он стоял на открытом патио перед домом. Он снова зашел внутрь.

Рядом с Шелли, назойливо поддерживая беседу, сидел прилизанный мексиканец с громадными белыми зубами и постоянной улыбкой на лице. При приближении Формана он встал и приготовил руку.

— Señor, меня зовут Роки. Я тут развлекал вашу супругу, пока вас не было.

— Эта дама не моя жена, — выпалил Форман. — С вами все в порядке? — обратился он к Шелли.

— Пол, пожалуйста, уведи меня отсюда. Я боюсь.

— Здесь нечего бояться, — вмешался Роки. — Все, что вы хотите, будет исполнено. Я уверяю вас…

Форман направил свой кулак в нижнюю часть живота Роки. Из того с хрипением вырвался воздух, и мексиканец сложился пополам. Форман ударил его по затылку, и Роки растянулся на полу.

— Пошли, — сказал Форман, беря Шелли за руку. — Вечеринка закончена.

К тому времени, как они поднялись на холм и спустились с него вниз, на пляж, гнев Формана испарился, а голова стала замечательно ясной. Он зачерпнул воду у кромки прибоя и смочил лицо и затылок. Потом выпрямился.

— Я сейчас отвезу вас в ваш отель.

— Давайте лучше погуляем по пляжу, пожалуйста.

Они пошли рядом, не касаясь друг друга и не разговаривая. Шелли несла свои туфли в руках. Форман нарушил молчание.

— Этот город. Притон какой-то. Куда ни посмотришь, везде протянутые руки — либо просят милостыню, либо тянутся, чтобы украсть твой кошелек.

— Я так ужасно себя чувствовала там. Этот человек… то, что он говорил… Я хотела верить, что вся эта мерзость меня не касается. Я была неправа.

— Лео…

— При чем тут Лео? Страх — лучшее из того, что у меня получается. Да еще беспомощность, с тех самых пор, как я была еще маленькой. У меня никогда не было никаких друзей. У меня и сейчас их нет.

— Я мог бы сыграть одного…

— Было бы замечательно, — продолжила Шелли почти ровным голосом, — подружиться с кем-нибудь до того, как «это», ну… произойдет.

— Что «это»? О чем, черт возьми, вы говорите? — Форман почувствовал, как похолодела кожа на его плечах.

— Я давно это знаю. Я имею в виду, что скоро умру. У меня часто бывают приливы жара… всегда в самый неподходящий момент. И голова раскалывается, как будто ею в футбол играли. И слабость…

Форман остановился, и Шелли обернулась, встала к нему лицом.

— Вы были у доктора, Шелли?

— Врачи говорят, что у меня не в порядке кровь, но они не хотят сказать мне, в чем там дело. Кто-то утверждает, что у меня анемия, но они лгут, вы же знаете, как это бывает… Я думаю, они говорят это из любезности. Я все понимаю, но они не способны меня обмануть. Бывают дни, когда я и кусочка не могу проглотить, и у меня бывают ужасные кошмары. Просыпаюсь вся мокрая, плачу… Я была в библиотеке, смотрела там в медицинской энциклопедии. Симптомы безошибочны, Пол. Лейкемия, рак крови, — вот что у меня, и к Новому году он меня убьет. Я просто знаю это…

Они сидели на песке недалеко от отеля «Хилтон» и рассматривали испещренный лунным светом залив и ночные волны с белыми верхушками.

— «Любовь, любовь» очень важна для меня, — сказала она, голос ее был тих. — Харри дал мне шанс сделать одно по-настоящему хорошее дело. Я так хочу, чтобы оно было хорошим, моя роль в фильме. Ты мне поможешь, правда, Пол? Мне нужна помощь.

— Да.

Форман с трудом пытался разобраться в чувствах, которые вызвали у него откровения Шелли. Если у нее действительно рак крови, как, черт побери, он вообще сможет ее утешать… утешить? Но почему тогда врачи сказали ей об анемии? Это все равно, что искушать судьбу. Если только у нее и взаправду анемия — несмотря на столь драматичную убежденность Шелли и ее несомненную искренность, порожденные сильнейшей потребностью во внимании или, по крайней мере, в сочувствии, если не в любви. Как бы то ни было, выдумана ее болезнь или она настоящая, — Шелли на грани срыва. А она ему нравилась.»

— Ты выглядишь подавленным, — сказала она. — Это я виновата. Давай сменим тему. Хочешь, я расскажу тебе, как мы с Харри познакомились?

— Как вы с Харри познакомились?

— Ну, я тогда жила в Голливуде. У меня были роли в нескольких картинах, в трех, если точно, и я, как водится, мечтала о том, что стану большой звездой. Но для меня все не сложилось. Мой стиль тогда вышел из моды. — Она заколебалась, потом решила продолжить. — Я решила уехать, насовсем забыть о кино. Я перебралась в Сан-Франциско… вообще-то, в Саусалито[57]. Не довелось там побывать? Очень артистичное место, множество художников, и писателей, и поэтов. Я подрабатывала натурщицей у одного скульптора и в художественной школе. Вместо денег они давали мне бесплатные уроки живописи. У меня, правда, не особо получалось…

— Как-то раз, — продолжала Шелли, — я встретила Сеси, та приехала из Вегаса. Она сказала, что там платят достаточно хорошие деньги. Мысль вроде бы неплохая, и я отправилась в Лас-Вегас.

— И встретили Харри…

Она кивнула.

— Я работала, сидела разменивала монеты для игральных автоматов. И я совершила ошибку: сама играла, как только выдавалась свободная минутка. Так что все мои деньги прямиком уплывали в пасть этим прожорливым машинам.

— Там всегда устраивалось множество вечеринок, и я ходила почти на все. Так я и встретила Харри. Он самый энергичный мужчина из всех, что я знаю, вечно занят чем-то, вечно строит какие-то планы. Он очень честолюбивый. Он тогда снимал какие-то порнографические фильмы, но сразу же сообщил мне, что собирается заняться чем-нибудь серьезным. Я поняла, что на самом деле нравлюсь ему, потому что он, по крайней мере, относился ко мне с достаточным уважением и не стал предлагать сниматься в его «клубничке». Харри сказал, что как только подвернется возможность сделать хорошую картину, он использует меня. И он сдержал свое слово, Пол. Из всех тех, что я встречала, он единственный мужчина, который так сделал. Харри принес мне удачу. Я пообещала себе, что всегда буду добра к нему, я действительно очень стараюсь…

— Не всем Харри по душе, — продолжала она, как бы извиняясь. — Иногда он перегибает палку, люди неправильно это понимают. Со мной, правда, он всегда честен.

— Когда он решил сделать «Любовь, любовь», он сказал мне, что я буду у него сниматься. Он даже подписал со мной особый контракт.

— Ты знаешь, было очень забавно играть постельную сцену с Джимом Сойером. Нас представили друг другу всего за несколько минут до начала съемки. На ней мы должны были заниматься любовью, совершенно голые. На самом деле мы не занимались этим, конечно. Это была просто игра.

— У нас ушло три дня на то, чтобы отснять серию эпизодов. Я думаю, получилось очень хорошо. Харри очень волновался, он был таким возбужденным, когда мы смотрели фильм в первый раз. Ты бы, наверное, подумал, что мы вправду это делаем, но Джим никогда не был внутри. — Она остановилась. — Когда смотришь на себя обнаженную, на экране, вот так, — не чувствуешь почти никакого смущения. Так что «Любовь, любовь», как видишь, удалась. Она станет чем-то вроде моего наследства. Что-то красивое, что останется после. Это для меня важно.

Он прочистил горло, все еще раздумывая над словами Шелли, и поднялся на ноги.

— Уже поздно. Харри, должно быть, беспокоится о тебе.

Небольшая улыбка на ее полных губах.

— Это приятно, когда есть человек, который беспокоится о тебе.

Глава 3

Под почти прозрачным небом и приятно греющим утренним солнцем вокруг монумента героям Малекона напротив zócalo собралась группа туристов. Заинтересовавшись, Чарльз Гэвин занял позицию неподалеку и стал слушать гида.

— Бюст в центре монумента, — начал гид, очень тщательно выговаривая английские слова, — как вы сами прекрасно видите, обрамлен с обеих сторон пушками. Такими пушками велось и выигрывалось сражение за революцию.

— Бюст, о котором идет речь, воздвигнут в честь Падре Мигеля Идальго-и-Костилья, приходского священника из городка Долорес, что в штате Гуанахуато. Мягкий человек исключительного интеллекта, Идальго выпустил свой знаменитый «Grito de Dolores», «Плач Долорес», который стал призывом к революции. Этим призывом в ночь на 15 сентября 1810 года было ознаменовано начало Мексиканской революции.

— Справа находится бюст Бенито Хуареса. Бенито Хуарес был пастухом, родом из Сапотека, гористой местности над Оахакой; именно он сплотил либерализм и антиклерикаризм в единую политическую силу…

Какой-то мужчина с цыплячьей шеей наклонил голову и громко сказал своей жене:

— Он имеет в виду, что Мексика — страна атеистов.

— А я думала, что они все католики, — ответила та.

— Por favor[58], — вмешался гид, и в его голосе слышалось неподдельное огорчение, — не атеистов. Мексиканцы очень сильно верят в Бога, но для нас лучше, чтобы церковь заботилась бы о наших душах, а не о наших кошельках. Так как церковь в Мексике не имеет право владеть имуществом, священники уделяют больше внимания людям, а не землям, и это хорошо, я так думаю.

— Итак, возвращаясь к Бенито Хуаресу, — продолжал экскурсовод. — Хуарес обладал непреклонным характером. Он пообещал женщине, в которую был влюблен, что однажды он обязательно станет богатым, удачливым и знаменитым. Всего этого он и добился, и он освободил мою страну от Наполеона Третьего и Максимиллиана.

— Фигура слева изображает Висенте Герреро, в честь которого и был назван этот штат. Он тоже герой революции. — Гид прислонился спиной к монументу. — Сейчас я хочу вам немного рассказать об Акапулько. Но не о прекрасных видах или замечательной погоде. И не о потрясающих пляжах и всех этих потрясающих девочках… — Он подождал смеха и отметил обычные удивленные взгляды. Туристы начали уставать. — Нет, я расскажу вам об истории этого города.

— Начнем с древних племен. Поверите ли, мы не многое знаем об этих людях. Они не были похожи на ацтеков, которые строили из камня. Племена из этой части страны почти ничего не оставили своим потомкам. Но некоторые материальные следы древней цивилизации, возраст которой исчисляется двумя тысячами лет, все же были найдены при раскопках. О чем же они нам говорят?

Он остановился, несколько разочарованный апатией своей туристической группы, но тем не менее продолжил:

— Они говорят нам, что на этом месте некогда существовала очень высокая форма цивилизации. Я не хочу, чтобы вы подумали, будто эти люди строили реактивные самолеты, смотрели цветные телевизоры или пили кока-колу — нет. Находки показали, что в местной культуре было очень сильно влияние востока и что наши предки-индейцы также имели прочные связи с народностями, населявшими острова Тихоокеанского бассейна. К сожалению, дамы и господа, у Мексиканского правительства не хватает денег, чтобы производить раскопки, и многие следы древних народностей уже исчезли, поглощенные наступлением джунглей.

— Далее. Эрнан Кортес и испанские конкистадоры. Уже в начале шестнадцатого столетия испанцы стали использовать необыкновенно благоприятные условия, которые щедро предлагал им залив Акапулько. Отсюда они пошли дальше по побережью, исследуя его, и основали поселение, которое, как они думали, будет легко защищать в случае нападения врагов. Теперь это бухта Пуэрто-Маркес. Они также проложили тропу через горы, чтобы возить в Мехико-Сити сокровища, а обратно доставлять припасы и продовольствие. Потом пришли пираты, включая и сэра Фрэнсиса Дрейка. Для испанцев он был морским разбойником, а англичане считали его героем. И сегодня ровным счетом ничего не изменилось, нет? — Сдержанный смех, в нем явные нотки недовольства. Гид поспешил продолжить:

— Испанцы построили большой форт в заливе, но он был разрушен при землетрясении в 1776 году, в том же году, когда произошла Американская революция.

— В-третьих, Война за независимость в Мексике. Мой народ освободился от владычества испанцев. Viva Mexico[59]! После этого торговля с Китаем прекратилась, горная тропа заросла, и Акапулько стал никому не нужен.

— Четвертое. Мексиканцы снова открывают для себя, насколько прекрасен Акапулько. Потом это выясняют norteamericanos[60]. Лучше находиться здесь, в тепле и чистоте, чем торчать где-нибудь на залежах мусора в Нью-Йорке или сражаться со снежными буранами в Миннесоте. — Редкие хлопки. — Жители Соединенных Штатов едут сюда и сегодня, вот как вы например.

А теперь давайте зайдем в собор. Идите за мной, пожалуйста…

Чарльз пересек площадь и уселся на скамейке. Рядом возник мальчишка-чистильщик, и Чарльз дал ему свое согласие заняться ботинками. Пожилой гомосексуалист оставил свой столик в открытом кафе через улицу и попытался вовлечь Чарльза в разговор, но юноша от него быстро отделался. Еще один мальчишка предложил Чарльзу приобрести у него жевательную резинку «Чиклетс». Чарльз купил две пачки. Чистильщик закончил свою работу, и юноша залюбовался его творением.

— Очень мило, — раздался чей-то голос.

На следующей скамье — две девушки-американки. Обе молоды и привлекательны, с длинными, беспорядочно распущенными волосами, в джинсах и свободных мексиканских блузах.

— Знак отличия, — сказал Чарльз.

— Это мы сразу поняли, — ответила та из девушек, что была посимпатичней. — Ты можешь пересесть к нам, если хочешь.

Они подвинулись, освобождая ему место между собой. Чарльз неловко плюхнулся на лавку, ушиб копчик и стал внимательно рассматривать свои туфли.

— Это исключительно добросовестная работа. Я хочу сказать, в Нью-Йорке, например, за такое наверняка содрали бы полдоллара.

— Ты что — финансист? — спросила вторая девушка.

— Не совсем.

— Тогда к чему столько разговоров об одном и том же?

— Однажды…

— А о чем ты еще можешь поговорить? — поинтересовалась Первая.

— Хотите услышать все об истории Акапулько. Я случайно являюсь крупным специалистом в этой области.

Вторая девушка прижала к губам пальчики, пряча улыбку. Ее подруга нахмурилась.

— Может, ты один из них? — Она показала пальцем себе за спину, на монумент героям.

— Из них, — машинально ответил Чарльз. — Из нас. — А все это время я думал, что я — просто я…

— Что-то мне он не нравится, — высказалась вторая девушка.

— Ой, да он нормальный парень, — возразила ее подруга. — Как тебя зовут?

— Чарльз.

— Я Беки, Ребекка полностью, а она Ливи, сокращенно от Оливии.

— Привет.

— Ты новенький? — спросила Ливи.

— Мы приехали только вчера.

— Кто это «мы»?

— Тео и я. Мой отец.

— Твой отец!

Ливи застонала, а Беки спрятала лицо в ладонях.

— Твой отец, — повторила Ливи еще раз.

Чарльз покивал головой, несколько раз покачав ею вверх-вниз — тем особым образом, который всегда так докучал Тео.

— Вы правы, совершенно правы. Моя история длинна и печальна. Во-первых, Тео и Джулия разведены…

— Большое дело! — фыркнула Ливи.

— Старая история, — сказала Беки.

— Но погодите, Тео мечтает быть моим приятелем, стать мне другом по жизни.

Ливи, ссутулившись, издала жалобный вой.

— У тебя история, а у меня жизнь.

— И у меня, — быстро отозвалась Беки, но в голосе ее не было злобы. — Только мои предки были рады, когда я от них свалила. Знаешь, какой у матери пунктик? Жизнь мне постоянно объясняла. Но это была ее жизнь, ее растраченная впустую, ее жадная до денег, ее провинциальная дерьмовая жизнь!

— Да что все они знают о жизни? — поддержала подругу Ливи. — Об их жизни, о твоей, о моей?

Чарльз не слушал ее. Его глаза были прикованы к Беки. Он решил, что она — одна из самых прекрасных девушек, встреченных им в жизни: мягко очерченный овал лица, зеленоватые глаза, губы, всегда готовые улыбнуться. У нее была длинная и изящная шея, а когда Беки шевелилась, под мексиканской блузкой свободно двигалась и ее грудь.

Голос Ливи, похожий на ее круглое лицо, кажется скучным и невыразительным, в нем нет жизни, — подумал Чарльз. Внезапно подумал.

— Всё они в дерьмо превратили, — сказала Ливи.

— Как? — спросил Чарльз.

— Как! Мы жили в одном городишке, в Индиане. Маленьком-маленьком городишке. У отца кишка была тонка перебраться туда, где есть настоящая жизнь, осознать, в каком он дерьме живет. Я тогда была такой правильной, с ума сойти. Ну, понимаешь, футбольные матчи, всякие там школьные балы, учеба. На выпускных экзаменах была первой в своем классе. Número uno[61], вы уж простите мой испанский.

— Я думала, что буду там такой умной, когда ехала в университет. И ты знаешь, что оказалось на самом деле? Что я тупая, вот что. Ту-па-я! Что учителя в этой паршивой крошечной школе, куда я ходила, ничего не знают и что я так ничему у них и не научилась. В колледже, сказать по правде, было ненамного лучше. Преподаватели строят из себя шишку на ровном месте, забивают тебе голову всякой педантичной чушью, а сами даже и не смотрят на тебя.

— Однажды я встретила одного такого в студенческом городке, говорю «здравствуйте», вроде бы я такая вежливая, понимаешь? Он даже не узнал меня!

— Мрак, — согласилась Беки. — Мои предки собирали картины. «Искусство», как выражался мой папаша. Они скупали все подряд, может даже, что у них было и что-то стоящее. Но они этого не знали — они просто их покупали. Какие-то квадраты, намалеванные все в одном цвете и помеченные «№ 14», или «Авангард», или «Поп-арт». Коллекционеры!

— А что насчет лиц? — спросил Чарльз. — Теперь никто больше не рисует лиц.

— Ты что, меня разыгрываешь? — спросила Беки.

— Я серьезно. Могу поспорить, во всех прекрасно-необъятных Соединенных Штатах Америки не осталось ни одного художника, рисующего портреты. Или все-таки есть? Если бы не зеркала, все бы уже давно забыли, как выглядит человеческое лицо.

— Хорошо сказано, молодой человек, — похвалила его Ливи.

— Я хочу сказать, что даже мы, вот сидим тут, ругаем всех, глядим по сторонам или на землю. Или вот ты, Ливи, грызешь ногти… Никто ни на кого не смотрит. Больше художников, которые рисуют портреты, — вот что нужно!

— Ну, — сказала Беки.

— Раньше, — продолжал Чарльз со все возрастающей авторитетностью, — любой таксист, дай ему кисть и краски, мог нарисовать портрет. Теперь нет. Мы забыли, как это делается.

Ливи какое-то короткое время задумчиво разглядывала Чарльза, потом ее круглое и решительное лицо поморщилось и на нем появилось недоброе выражение.

— Я не уверена насчет него. — Она встала на ноги.

— Я в порядке!

— Может и так…

Беки встала.

— Так или иначе, мы уходим. У нас встреча кое с какими приятелями, обещали поделиться с нами первоклассной травкой.

— Я пойду с вами, — сказал Чарльз, почувствовав, что не хочет оставаться один.

— Нет, — ответила Ливи. — Увидят нас с другим парнем, могут завозникать, а то и травку зажать.

— Как-нибудь в другой раз, — добавила Беки.

— Где мне вас найти? — Чарльз обращался только к Беки. — Где вы остановились?

В ухмылке Ливи был вызов:

— Смотри на пляжах…

— Классное место, — сказала Беки. — Всегда можно выпросить у какого-нибудь туриста пару песо, а на помойку при больших отелях попадает пища лучше, чем та, которую едят у себя дома черные бедняки. — Она пошла за Ливи, потом остановилась. — Мы идем на «Сансет», наше место в дальнем конце пляжа. Пока будем там. Если захочешь — приходи…

По меркам Акапулько, дом Марселлы Гонсалес Кортины считался скромным: в нем было всего три спальни и маленький плавательный бассейн, формой напоминающий амебу. Дом, если можно так выразиться, являлся «счастливым обладателем» большой гостиной с высокими потолками, украшенной английским антиквариатом и подлинниками картин, написанных маслом. Толстые стены даже в сильную жару сохраняли в доме прохладу, а замысловатой формы окна, затянутые оранжевым, зеленым и желтым стеклом, не пропускали в комнаты яркий солнечный свет.

Когда Марселла покупала этот дом, ближайший к ней сосед располагался на расстоянии полумили. Друзья Марселлы всячески отговаривали ее от покупки, указывая на то, что она будет жить в слишком большом удалении от центра культурной жизни. Но деньги для Марселлы были проблемой, и вечной к тому же, — а цена устраивала ее.

В планировку дома пришлось внести всего несколько усовершенствований. Чтобы изменить пропорции гостиной, были снесены две внутренние стены, а маленькая спальня переоборудована в большую кладовую с многочисленными выдвижными ящиками и вместительными встроенными шкафами. Самые значительные преобразования затронули ванную комнату. Хотя и будучи большой по размерам, она была построена с чисто утилитарными целями. Марселла все это изменила. Она установила в ней глубокую овальную раковину, повесила сверху длинную полку из черного мрамора и поменяла все краны на золотые. Закрытое отделение для душа с восемью стратегически расположенными кранами; выложенный черно-желтой плиткой пол (рисунок на плитках изготовлялся по эскизам, сделанным лично Марселлой); тщательно отполированные зеркала, покрывающие все стены от пола до потолка. Но именно ванна являлась предметом особой гордости Марселлы, олицетворением комфорта и источником многих удовольствий. Она была построена двухуровневой, а верхний ярус был приспособлен для сидения. Ванная комната использовалась Марселлой с самыми различными целями: здесь она, естественно, занималась своей красотой; здесь она писала письма (теплая вода способствует возникновению чувства единения и написанию длинных дружелюбных писем); здесь она неспешно обедала или ужинала (и не всегда в одиночестве); здесь она разговаривала по телефону; здесь она занималась любовью (зеркала придавали этому занятию особую изюминку).

Жизнь в Акапулько была для Марселлы возбуждающей, насыщенной и изящной. Марселла редко оглядывалась назад и думала над тем, что могло бы быть при других обстоятельствах. Она родилась на Кубе; отец ее был испанец, мать — кубинка. Марселла росла в большом поместье, расположенном в тридцати милях от Гаваны. Образованием ее занимались частные преподаватели, а когда девочка стала постарше, ее отправили в «Иден-Холл» — одно из учебных заведений недалеко от Филадельфии, которое, хоть и придерживалось довольно-таки прогрессивных взглядов, но не оскорбляло «имущественное» и сословное достоинство отца Марселлы.

Годы шли, и Марселла развивала и совершенствовала в себе ценные свойства и таланты, которых в конце концов накопилось изрядно: она могла бегло говорить, писать и читать на пяти языках, она научилась отменно водить спортивные автомобили, она могла управлять легким самолетом и флиртовать, не теряя при этом благоразумия. Когда она решила, что хочет взять себе в мужья Федерико Франсиско Бадилло, то легко проигнорировала то обстоятельство, что он уже был женат, и соблазнила его, а потом договорилась со своим отцом, чтобы тот дал ее избраннику отличное место на сигарной фабрике, а потом убедила Федерико бросить свою жену. Хоть сеньор Кортина и не одобрял разводов, он не стал возражать против замужества Марселлы, явно неспособный ничего противопоставить исключительной воле и неистовому темпераменту своей дочери. Вскоре после бракосочетания Марселла настояла, чтобы отец перевел своего зятя на более выгодную должность; так Федерико Франсиско Бадилло стал управляющим фабрикой, производящей кубинские сигары.

В течение всего первого года замужества Марселла искала себе любовника, выбирая подходящего из возможных кандидатов примерно так же, как выбирала бы товары в магазине. Федерико, хоть он и был заядлым игроком в теннис, не хватало жизненных сил для других видов спорта, для бизнеса и для Марселлы.

Все эти заботы приобрели чисто академический характер, когда Кастро вместе со своим бородатым отрядом маршем вошел в Гавану. Не вполне способный постигнуть значение смены правительства, Федерико попытался заручиться поддержкой Кастро для своего предприятия. «Сигара Кортины — дым Революции!» Именно эти слова он придумал вложить в уста Фиделя. Федерико так и не узнал, был ли его остроумный план доведен до сведения верховного лидера: какой-то чересчур переполненный энтузиазмом приверженец Фиделя решил ускорить революционный процесс и воткнул очень острый нож в широкую спину Федерико Франсиско Вадилло.

Похороны были скромными: семейный совет мудро рассудил, что всякая показуха может быть неверно истолкована возбужденными массами. Через два дня после похорон эмболия унесла жизнь сеньора Кортины.

Собрав наличные, которые ее отец хранил в разных местах в доме (полмиллиона американских долларов, плюс еще миллион в надежных ценных бумагах), Марселла втолкнула свою рыдающую мать и двух верных слуг на борт моторного суденышка, зафрахтованного для поездки к берегам Флориды и к свободе. На полпути к месту назначения слуги, по приказу Марселлы, угостили хозяина лодки ударом дубины по голове и перекинули то, что от него осталось, через борт. Эта операция сэкономила им одну тысячу долларов и дюжину коробок замечательных гаванских сигар.

Через восемь дней после их прибытия в Майами мать Марселлы была сбита такси на Коллина Авеню. Она умерла по пути в больницу. Марселла похоронила ее на освященной земле, дала каждому из слуг пятьсот долларов и свое благословение и села в самолет в Нью-Йорк.

В обувном салоне на Пятой Авеню она познакомилась с французским дворянином, который продал ей шесть пар туфель и начал за ней ухаживать. Он отточил ее французское произношение, приучил к очень плохим, но дешевым (ему было все равно, что есть) французским ресторанам и чрезвычайно энергично занимался с ней любовью. Минуло три месяца, и Марселла согласилась выйти за него замуж.

Не прошло и двух лет, как, под руководством продавца дамской обуви, состояние Марселлы достигло суммы, немногим большей, чем триста тысяч долларов. Француз, как поняла Марселла, являлся той роскошью, оплачивать которую она решительно не могла себе позволить.

Она слетала в Хуарес за разводом «по-мексикански», потом отправилась в Акапулько. Вложив остаток своих средств в мексиканские облигации, Марселла дала обет жить на девять процентов годовых, которые они приносили. Она тратила деньги очень осторожно, не раньше, чем удостоверится, что получит полную стоимость товара на каждый вложенный песо. А когда она взяла себе в любовники мексиканца, то, скупясь, выдавала ему каждую неделю лишь небольшую сумму денег, заставляя того постоянно нуждаться. Подобная политика помогла Марселле удерживать своих любовников рядом с собой на протяжении семи лет, пока, наконец, она не устала от них. Жизнь в Мексике все-таки значительно дешевле.

Этим днем с визитом прибыла Саманта. Марселла посчитала это странным, так как Саманта, когда ей требовалась компания, обычно сама сзывала гостей на Виллу Глория. Не было никакого сомнения, что у Саманты что-то на уме: она определенно приехала, чтобы просить о какой-то услуге. Марселла на время подавила свое любопытство и шумно приветствовала гостью, предложив ей охлажденную сангрию[62]. Усевшись в гостиной друг напротив друга — по противоположные стороны небольшого инкрустированного столика из местных пород дерева, они начали обмениваться новостями: Саманта повествовала о своем путешествии в Европу, а Марселла знакомила свою подругу со всеми мало-мальски значимыми событиями, которые произошли за последнее время в округе.

Саманта подняла свой стакан и, не отпив из него, поставила обратно.

— Я хочу кое о чем с тобой поговорить, Марселла.

— О чем угодно, моя дорогая…

— Не знаю, с чего начать. Ну, ладно. Марселла, я дала себе зарок никогда не связываться ни с одним паразитом из тех, что пробираются в жизнь таких женщин, как мы.

— Как ты права! — А про себя Марселла подумала: «Интересно, куда она клонит?» Марселла мысленно предупредила себя, что нужно быть настороже, нужно обдумывать каждое произносимое слово, — и ободряюще улыбнулась подруге.

— До каких пор я буду все время платить? — воскликнула Саманта, но в голове ее не было жалости к самой себе. — Неужели я не заслуживаю мужчины, который был бы настоящим мужчиной, который бы обо мне заботился?

Марселла ждала. Ни один нерв не дрогнул на ее лице — это было лицо человека, которого абсолютно не заботят события, происходящие помимо ее воли. Почувствовав, что Саманта затрудняется продолжить свою речь, Марселла с заученной небрежностью дотронулась до своей рыжевато-коричневой шевелюры и показала в легкой улыбке ровные белые зубы.

— Ты заслуживаешь большего, — сказала она. — Мы обе заслуживаем.

Саманта скривила ротик в детской гримасе.

— Бернард сообщил, что мое финансовое положение далеко от идеального.

Марселла ощутила мимолетное удовлетворение. Она вспомнила свое поместье в пригороде Гаваны, убытки, которые она потерпела по милости того проклятого торговца дамскими туфельками, и почувствовала, что до некоторой степени отомщена теми трудностями, которые испытывает сейчас Саманта.

— Бернард в этих вещах хорошо разбирается, — ответила она.

— Он говорит, если депрессия на рынке сохранится еще некоторое время, дела могут стать даже хуже.

— Я не доверяю этому правительству, — призналась Марселла. — Инфляция уже здорово обесценила песо, и кто знает, к чему мы придем в дальнейшем. Да еще вся эта болтовня о помощи пеонам[63]. Вздор! Они не хотят, чтобы им помогали. У нищих мексиканцев просто нет честолюбия, куда им мечтать об улучшении своей судьбы. Я это знаю. То же самое было и на Кубе. Саманта, я предвижу день, когда мы будем вынуждены покинуть эту страну.

— О нет!

— Мне же пришлось бежать с Кубы, оставив там все свое имущество.

— Куда я денусь?

Марселла похлопала свою подругу по руке.

— Этого пока не случилось.

Саманта просветлела.

— Это верно, так что нет смысла предвосхищать столь ужасную перспективу, правда? Мы должны жить для настоящего, разве не так, Марселла? — Марселла с серьезным видом кивнула головой. — Давай я тебе лучше расскажу чем занималась в последнее время.

Марселла внимательно слушала: рассказ Саманты являлся или должен был являться тем обстоятельством, которое оправдывало ее столь неожиданный визит. Внезапно Марселле пришла в голову мысль, что этот визит каким-то, пока, правда, неизвестным, образом принесет выгоду и ей самой.

— Марселла — мне пришлось распустить половину домашних слуг!

— Как ужасно!

— И сдать внаем «Морскую Звезду».

— Идея Бернарда?

— Он настаивает на определенных ограничениях. Мой «роллс» и «сандерберд» пойдут на продажу.

— Бернард в этом разбирается.

— И еще… никаких… никаких приемов…

— Нет! Без приемов Саманты Мур жизнь в Акапулько станет такой безотрадной и скучной!

Саманта приняла официальный вид, выпрямилась на стуле и строго переплела пальцы — маленькая грудь подана вперед, и под мягкой тканью синей блузы угадываются очертания сосков.

— Пока еще нет, Марселла. Я много думала, серьезно размышляла, спрашивала себя и решила — я позволю себе устраивать в сезон только один прием. Всего один, не больше.

— Ага.

— Я представила эту мысль на утверждение Бернарду…

— Иначе зачем нужен финансовый чародей и друг в одном лице?

— Совершенно верно. Он одобрил, хотя и очень неохотно. Но тут есть трудности. Вот почему я и пришла к тебе, моя милая. За советом, твоим неоценимым советом.

— Все, что я смогу сделать…

— Ты должна сказать мне свое мнение, только сказать его честно.

— Обязательно!

— Будь критична до жестокости.

— Я не пощажу тебя.

— Хорошо. Я собираюсь начать новый сезон с грандиозного fête[64], щедрого, гостеприимного, зрелищного, такого, что соберет сюда моих друзей со всего света. Я хочу, чтобы люди с нетерпением ждали его, считали дни до него и помнили о нем спустя многие месяцы. Ты понимаешь, что я задумала, Марселла?

— Да, конечно. Ну и умница же ты!

— Ты правда так думаешь?

— Однако я могу представить ожидающие тебя трудности.

Выражение лица Саманты заметно изменилось — морщины и складки в уголках рта. Но вот неслышно зазвучал предупреждающий голос доктора Кенига, и лицо Саманты более или менее разгладилось.

— Какие трудности?

— Для того чтобы сделать такое событие непохожим на все остальное, оно должно быть непохожим.

— Будь уверена, я думала над этим, — резко ответила Саманта, потом заговорила мягче: — Что ты скажешь насчет костюмированного бала-маскарада?

— Боюсь, это банально само по себе. Нет, Саманта, ключ ко всему заключается в выборе темы для приема, его raison d’être[65].

— Бог ты мой, чего?

— Этот прием, да поможет нам Господь, должен полностью соответствовать, соотноситься что ли, с нашим временем, с нашей действительностью…

— Придумала! — вскричала Саманта.

— Да?

— Индейский маскарад. Да, костюмированный бал. Все наряжаются в мексиканских индейцев — всяких там ми стеков, ацтеков и все прочее. Будут местные танцоры, музыка… — Увидев сомнение на лице подруги, Саманта замолчала, потом спросила:

— Ты думаешь, это плохая идея..?

— Напротив, — хорошая.

— Но?

— Но мы же хотим чего-то необычного, правда?

— Да, — Саманта откинулась на спинку стула. — Ты права: я полагаю, что это на самом деле довольно-таки вульгарная затея.

— Да, тесен мир. Что ты скажешь, если твои индейские мотивы будут воплощены на более объемном холсте, реализованы глубже, шире, свяжут воедино прошлое, настоящее, даже будущее?!

— Марселла! Как ты заманчиво все описала!

Марселла наклонилась вперед, голос ее был тих и напряжен:

— История Мексики!

Саманта не знала, что говорить. Она промолчала.

— Приглашения разошли на свитках пергамента. Они должны быть написаны от руки, старым стилем. Каждый гость должен стать персонажем — неважно: реальным или вымышленным — из славной истории Республики. Кортес, Монтесума, Сапата, любые другие. Некоторые, наверное, захотят прийти вместе с друзьями, — они будут представлять историческую сцену, живую картину, отображающую какое-нибудь знаменательное событие в истории…

— Марселла!

— Тебе нравится моя идея?

— Я… Это колоссально!

Марселла сильно зажмурилась, и Саманта поняла, что ее подруга думает.

— Мы чуть не забыли об одной вещи, я вовремя поняла, о какой. — Ее глаза открылись. — «Приют для незамужних матерей».

— Ты делаешь столько добрых дел, Марселла, а от меня все время никакого толку. Я тоже хочу попробовать.

— Тебе и карты в руки. Придай своему празднеству весомый социальный смысл. «Сбор пожертвований на приют». Продавай билеты на прием, Саманта.

— Продавать?

— Конечно. Никто в Акапулько раньше так не делал. Стань первой. Установи за билеты какую-нибудь непомерную цену. Скажем, пятьсот долларов за пару. Да, в этом и вправду есть смысл. Соберешь порядочную сумму матерям-одиночкам, а, с другой стороны, всякие ненужные люди не смогут попасть к тебе на праздник. Естественно, все расходы на прием будут оплачены из собранных денег.

— А это достаточно прилично?

— Все так делают, моя милая.

Саманта взяла руки Марселлы в свои.

— Дорогая, дорогая, замечательная моя подруга. Что бы я только делала без тебя?

— Не имею представления. Но со мной твой прием станет главным событием всего сезона. Да какое там сезона, Саманта, — десятилетия.

— Идея проста, — быстро, глотая слова, говорил Форман. — Важно использовать то, что нам может предложить Акапулько: залив, пляжи, океан, своеобразный вид улиц и магазинов, дома, контраст бедности и богатства. И обязательно эти крутые, неровные горы, как предзнаменование чего-то необычного…

— Чем больше мы будем снимать на улице, — довольно проговорил Бристол, — тем меньше нам придется платить за павильоны и съемочные площадки. Теперь мы, наконец-то, смотрим на вещи одинаково…

Вмешался Джим Сойер:

— А что насчет сценария, точнее — того, что от него осталось? — Джим был высоким мужчиной с красивым, открытым и вяло-глуповатым лицом профессионального солдата ВМФ с плаката в призывном пункте. Массивные руки и плечи придавали ему тяжеловесный вид и создавали впечатление какой-то усеченности, деформированности всего туловища. — Я люблю работать со сценарием. А как еще, скажите на милость, мне учить текст своей роли? Разрабатывать образ своего героя? В конце концов, я актер, а не просто смазливое личико, если вы, конечно, способны понять, о чем я говорю.

— А что насчет сценария? — Бристол повторил вопрос таким голосом, как будто старался, чтобы его услышали на другом конце комнаты. — Может, тебе следует быстренько нацарапать какой-нибудь..?

— Никакого сценария, — спокойно отозвался Форман. — Диалоги придумаем по ходу дела. — В интересах непосредственности и спонтанности действия, — добавил он. — Я попытаюсь объяснить, чего я хочу достичь в этой картине. Я разработал и отшлифовал образ, характер, историю каждого персонажа. Используя эту информацию, даже опираясь на растущее чувство героя или героини, которых каждый из вас изображает, никто не сможет просто вот так завоевать зрителя, добиться его признания. Все не так просто. Не нужно рассчитывать на дешевые эффекты. Я хочу другого: с самого начала завлечь публику, ввести ее в жизнь картины, сделать ее участником действия, а не просто сборищем сторонних наблюдателей. Это же любовная история, как я понимаю. Любовь во всех ее проявлениях, включая и тот экстаз, и ту деградацию, и то сумасшествие, и то здравое начало, которые являются ее составляющими. Фильму нужен ритм бьющегося в груди сердца, ему необходима гармония живого существа.

— Ты очень хорошо сказал обо всем, — раздался голос Шелли.

— Простите, что отвлекся. Я понимаю, все это звучит как-то помпезно. В действительности мне нужно только одно — история любви, я имею в виду настоящую историю. И этого будет вполне достаточно.

— Я для вас сделаю все, что смогу, — сказал Сойер совершенно серьезно.

— Стоп! — резко, как инструктор по маршировке, вмешался в разговор Бристол. — О чем только ты говоришь? Ты что, воображаешь себя Рембрандтом, а про меня думаешь, что я твой меценат? Выброси это из головы. Дай мне такую картину, чтобы люди платили за ее просмотр, чтобы она нравилась толпе.

— Ты говорил, тебе нужна художественная картина, Харри, — возразила Шелли.

— Художественно сделанная картина! Дай им посмотреть на голую задницу, заставь работать их слезные железы, вот чего я хочу.

— Я только что сказал, что любовная история нам вполне подойдет, — ответил Форман, — но я не имел в виду кич.

— Это можешь вставить в свою речь перед кинокритиками из Нью-Йорка. Любовная история нужна и мне тоже — минимальные расходы, полно секса. Давай, расскажи им ее! Пусть они побегут за ней в кинотеатры!

— Этот проект, — сказал Форман, сдерживая раздражение, — может быть и хорошим, и коммерческим одновременно.

Бристол отрицательно покачал головой.

— Запомни на будущее, — меня не интересуют бесплодные победы. А эта картина должна стать моей победой. Сделай ее такой для меня.

— Давай сделаем, как я предлагаю, и ты получишь все, что хочешь. Все ведь от этого и зависит…

— Бристол зависит только от Бристола. Соглашайся, и мы вдвоем сделаем такой фильмец — закачаешься. В противном случае…

— Позволь мне объяснить, Харри. Понимаешь, я изменил сюжетную линию.

— Меня устраивала и та, которая была.

— Послушай, Харри. Шелли находится в бегах. Она, жена процветающего промышленника, постепенно стала для него всего лишь еще одним видом собственности. Однажды утром она просыпается и решает покончить со всем этим. Она бежит, добирается до Мексики, встречает там Сойера. Он тоже в бегах, но бежит он от себя самого. У него был нервный срыв, он боится, что может кого-нибудь убить. Может быть, себя. Эти двое с помощью друг друга снова начинают чувствовать себя живыми. Они делают простые вещи, совершают обычные поступки, и эти действия помогают зрителю понять, что они из себя представляют, их характеры, мысли, кто они вообще такие…

— А где секс?

— Те двадцать минут, что ты снял, Харри. Я могу использовать почти все из этого. Сначала всего несколько кадров, действующих почти на подсознательном уровне, потом все более длинные эпизоды.

— Это кажется изумительным, — воскликнула Шелли.

— А ты заткнись! — оборвал ее Бристол.

— Там будут и новые любовные сцены, — поспешно добавил Форман. — Как естественное следствие развития персонажей и действия. Фильм должен восприниматься зрением, Харри. Ты же сам сказал: «Минимум разговоров!» Изменение временных планов, движение в прошлое и будущее, мягкая подсветка, медленные наплывы, кадры накладываются один на другой, смена изображений в ритме жизни этих двух людей…

Форман быстро повернулся в дальний угол гостиничного номера Бристола, туда, где у стены стоял Гарри Макклинток:

— Мак, днем нацель камеру на те горы, я хочу снять закат солнца.

— Это еще какого черта? — захотел знать Бристол.

— Я пока еще не уверен, — ответил Форман. — Но я обязательно использую эти кадры, они не пропадут. Сегодня мы начнем снимать. Сначала сцены на пляже. Очень простые. Общий план: Шелли загорает, ходит, их встреча с Джимом. Но послезавтра вы оба у меня будете работать до седьмого пота. — Он взглянул на Бристола. Мрачное лицо того начало оживать.

— Вот еще что, — сказал Бристол.

— Что такое? — спросил Форман.

— То место, куда ты вчера водил Шелли…

Форман посмотрел на девушку, она опустила глаза. «Интересно, она вообще умеет на кого-нибудь смотреть?» — подумал он.

— Это было ошибкой, Харри, — произнес Форман.

— Приятно слышать. Я свяжусь с руководством. Может быть, мы сможем это использовать в картине.

— Я подумаю над этим, Харри.

— И не забудь.

Чарльз, лежа у кромки бассейна, дремал под жарким солнцем. В отличие от его отца загар давался Чарльзу нелегко. Он уже успел обнаружить, что в тропиках солнце совсем не такое, как везде — оно ярче и сильнее, оно более угрожающее. Кроме того, он чувствовал с того самого дня, как приехал в Акапулько, что какая-то тайная часть его самого находилась под постоянной атакой.

Его разбудил басовитый гул — голос отца. Голос свершений. Голос человека, который знает все о том, как поступать.

Чарльз приподнялся на локтях. Скрывшись от солнца в тени большого зонта, Тео сидел за столом вместе с двумя другими мужчинами. На обоих были костюмы. Они потягивали что-то холодное и сосредоточенно изучали графики, прогнозы роста товарооборота и планы проведения рекламных кампаний. Казалось, от них поднималось целое облако решимости и решительности.

Тео ведь обещал, что этот день будет принадлежать ему и Чарльзу. Он говорил Чарльзу о купании в заливе, о том, чтобы покататься по гавани на лодке с прозрачным дном. Внезапно Чарльзу необъяснимо захотелось увидеть статую Гваделупской Девы. Что вдруг нашло на людей, и они затопили под водой золотую статую святой? Если долго смотреть на нее, можно получить ответ. Но не сегодня. И ни в какой другой день, наверное. Если только Тео сейчас неожиданно не встанет и не объявит, что их деловая встреча подошла к концу, а остаток дня принадлежит его сыну. Не похоже, слава Богу.

Чарльз снова улегся, мысли его бродили далеко. Он вспомнил мужчину, которого он встретил здесь, у бассейна — Пола Формана. Интересно, есть ли у Пола Формана сын..?

Спрятанные за темными очками глаза Тео были настороже — они внимательно изучали лица двух сидящих напротив мужчин. Привыкнув использовать любое возможное преимущество, Тео и сейчас выбрал место в тени; ни один из его служащих не осмелился предложить повернуть зонт так, чтобы он защищал от солнца всех их троих. Лысина Марвина Уилльямсона блестела от пота, и он постоянно промокал ее своим носовым платком. Второй мужчина, Джерри Баумер, хоть и не потел так сильно, но все время вертелся и елозил на стуле. Баумер был пухлым и, при обычных обстоятельствах, жизнерадостным мужчиной с маленьким красным ротиком и розовыми щечками. Он говорил тонким пронзительным голоском, который у большинства его собеседников вызывал смутно-неприятные ощущения.

— Эта встреча была весьма полезной, мистер Гэвин, обогащающей, я бы выразился. Подобные совещания держат человека в форме, если можно так сказать. Я словно заново зарядился энергией. Такая встреча, как многому она может научить! Мои знания колоссально обогатились, если можно так выразиться.

— Что касается меня, я хочу, чтобы твои знания обогатили наш бизнес, Джерри.

Баумер отлепил брюки от мокрых ляжек.

— Да, сэр. И я приложу все усилия, чтобы ваше желание исполнилось.

— Мы повторим все еще раз, — скомандовал Тео. — Начнем с тебя, Марвин.

Лысина Уилльямсона венчала худое и беспокойное лицо с редко когда спокойными глазами за стеклами очков в стальной оправе, которое казалось старше своего обладателя. Под стать всему этому было и узкое вялое туловище.

— Химическая природа нашей продукции, мистер Гэвин, — Марвин Уилльямсон тщательно выговаривал все слова, — такова, что… ну, она идеально удовлетворяет те вкусы и запросы, которые существуют на сегодняшнем рынке. И мы доведем себестоимость нашего товара до исключительно низкой отметки…

Тео прочистил горло.

— Это не аргумент, Марвин. С экономической точки зрения, конечно, сейчас подходящее время для запуска нашего товара в производство. Но меня все-таки беспокоят эти новые ароматы…

— Понятно, — Уилльямсон почувствовал себя неловко. Он был главным химиком в компании Тео Гэвина и в качестве такового отвечал за всю лабораторную работу.

— Мистер Гэвин, возможно, ваша критика действительно оправдана. Но я сделал все, что смог, и…

Тео жестом заставил его замолчать.

— Я думаю, нам вообще следует изменить направление, по которому ведется работа. Необходимо что-то попроще, не такое приторное, не такое подавляющее. Мы должны меняться, соответствовать своему времени. Женщины сегодня все меньше хотят играть пассивные роли, они отвергают старые традиции.

— Феминизм и все такое прочее, — вставил Баумер.

— Что-то вроде этого, — согласился Тео. — Давайте отойдем от тяжелых, насыщенных ароматов парфюмерии, мыла и всего прочего. Давайте внесем в нашу продукцию больше от природы.

— А что вы скажете об этом? — Баумер почти вскочил со стула, его пухлое личико сияло: «Натуральный аромат»!

Тео посмотрел на Баумера, и Баумер под этим взглядом сполз на свой стул.

— «Аромат» не то слово. Но «натуральный», или, лучше, «естественный» — да, это и будет нашей новой концепцией, господа. «Естественный»!

— Это по-настоящему здорово, мистер Гэвин! — воскликнул Баумер. — Как вы все схватываете, просто насквозь видите всю сущность. У меня вот тоже было такое чувство, какое-то неясное ощущение, что мы взяли не тот курс. Но теперь, всего несколькими словами, вы поставили все на свои места. Естественный — вот ключ ко всему. Естественная женщина. Естественный вид. Естественность! Ага! Может, так нам и следует назвать эту серию… — он вопросительно посмотрел на Тео.

— Рекламная кампания, — произнес Тео голосом, в котором ясно слышалось осуждение. — Все это очень плохо.

Маленький ротик Баумера открылся и закрылся.

— Эта серия потребует громадных капиталовложений: лабораторные разработки, стоимость производства, упаковка. Плюс непомерно раздутые расходы на рекламу. Прибыль с товарооборота должна окупить инвестиции в течение шести месяцев, иначе мы попадем в беду.

Тео по очереди зафиксировал свой взгляд на каждом из собеседников:

— А я не намерен попадать в беду.

— Я обещаю вам, мистер Гэвин, — отозвался сникший было Баумер своим тоненьким и кротким теперь голоском. — Верьте мне.

— Я верил своему отцу, — сказал Тео. — Пока однажды он не ушел из дома и больше не возвращался. Спустя много лет я случайно встретил его, и он мне сказал, что спланировал все загодя, за многие месяцы до того, как сбежал. Он так смеялся, вспоминая свой побег, как будто это было замечательной шуткой. Мое доверие дорого стоит. Очень дорого.

Баумер опустил голову и стал похож на побитого щенка.

— Вы действительно всегда все ставите на свои места, мистер Гэвин.

— Твое агентство получает пятнадцать процентов с оборота, Баумер. Это означает более трехсот тысяч долларов за первый год и гораздо больше потом. Так что займись производством.

— Слушаюсь, сэр. — И снова в бой: — Как только вернусь в Лос-Анджелес, сразу же засажу всех за работу, устроим настоящий марафонский мозговой штурм! Мы дадим нашей продукции новую жизнь! Я обещаю вам выдающуюся кампанию.

Тео ухмыльнулся и повернулся к Марвину Уилльямсону:

— Начиная с этого момента цена всей продукции в серии увеличивается. Удвой цену на все…

Уилльямсон снял очки и протер их своим галстуком. Прищурившись, он разглядывал Тео:

— Не кажется ли вам, что цена будет слишком уж высокой. Не думаете ли вы, что…

— Я думаю, мы будем делать то, что я сказал.

Уилльямсон снова пристроил свои очки на переносицу; они сразу же запотели.

— Разве вы не боитесь…

— Это ты боишься, Марвин. Именно поэтому ты и работаешь у меня, а не в каком-нибудь другом месте. Косметика Гэвина займет свое место рядом с Ревлоном и Рубинштейном. Мы убедим женщин Америки, женщин повсюду, что их жизнь невозможна без нашей продукции. Джерри, к следующей нашей встрече подготовь список других названий для каждого из наших продуктов. Те, что ты предоставил мне раньше, не подходят.

— Да, сэр.

Тео встал.

— Давайте пройдем в номер. Я хочу проверить прейскурант, все его позиции, и упаковку. И вот еще что. Цветовые решения чересчур грубы и безвкусны, режут глаза. У нас элитный продукт, ему нужна мягкость, хороший вкус, изысканность и утонченность.

Он подошел к шезлонгу, на котором с закрытыми глазами лежал Чарльз.

— Чак, ты спишь?

Чарльз открыл глаза.

— Извини насчет сегодня, но бизнес есть бизнес. Ты понимаешь. Но вечером устроим классную вылазку в город — ты, я, Бетти и ее подруга. Бетти сказала мне, что подруга — просто потрясающая телка!

Довольный тем, что он так удачно использовал слово, которое, как Тео полагал, было заимствовано из вокабуляра Чарльза, Гэвин наклонился над сыном и придал своему голосу оттенок интимности и задушевности:

— Чак, тебе стоит только протянуть руку, больше ничего, и все исполнится. Все, что только ты пожелаешь. — Он слегка ткнул кулаком в плечо Чарльза: — Понял, что я имею в виду? Сегодня вечером классно повеселимся, да?

Не отвечая, Чарльз снова закрыл свои глаза.

В восьми километрах по дороге от города — «Гнездо» — некогда мужской монастырь, потом тюрьма и, наконец, фабрика, где изготовляются дешевые безделушки на продажу туристам. В настоящее время «Гнездо» принадлежало синдикату богатых американцев, которые несколько месяцев в году проводили в Акапулько. Они перестроили все здание, выписали из Нью-Йорка дизайнера-итальянца, поручили ему интерьер и отделку и превратили «Гнездо» в роскошный и очень дорогой ресторан. Ежедневные авиарейсы доставляли сюда свежайшую первосортную американскую говядину из Техаса, а фрукты и овощи из Калифорнии. Немец-кондитер прямо в ресторане пек булочки и хлеб, а шеф-повар из Франции заведовал десертами. Главный повар, сам родом из Америки, обучался в Париже, Риме и Нью-Йорке.

Интимность была главной темой «Гнезда». Интимность и роскошь. А также уединение по специальному заказу. Тускло освещенные каменные кельи служили отдельными кабинетами, где гости, растянувшись на толстых восточных коврах и громадных подушках, ужинали за низкими, темного дерева столами. Свет массивных светильников отражался от каменных стен, а невидимый гитарист на кастильском наречии жаловался на потерянную и обретенную вновь любовь.

Тео и Бетти Саймонз устроились по одну сторону стола; напротив сидел Чарльз и Вера Май. Вера Май была миниатюрным созданием — каскад тщательно вылепленных кудряшек в ярко-желтом платье. Волнистое море золотых локонов обрамляло почти треугольное личико. На протяжении всего ужина она постоянно заглядывала Чарльзу в глаза, как будто ожидая увидеть в них тайну своего будущего.

Ужин закончился, компания попивала экспрессо, и Тео объяснял теорию нового подхода к производству косметики.

— Главное заключается в том, чтобы все содействовало продаже товара, — говорил он; девушки внимательно слушали его. — Принцип «упаковка, цена, реклама». Очень просто. Позвольте мне провести тест:

— Девушки, купили бы вы очищающий крем или туалетную воду, которая называется «Естественная Женщина»?

— Ох, — отозвалась Бетти Саймонз. — Ну разве не умно придумано! Именно этого и хотят большинство девушек, разве нет? Быть красивыми и естественными, а не разрисованными как индейцы.

— Я определенно согласна с этим, — протянула Вера Май таким тоном, как будто боялась выговаривать слова. — «Естественная Женщина». Это ты придумал, Тео?

— Хоть я и скромен, но я должен признать это обвинение, — ответил Гэвин.

Чарльз перестал слушать. Рядом зашевелилась Вера Май, ближе прижалась к нему, ее грудь уперлась ему в плечо. Он ощутил ее запах и с беспокойством подумал, что хочет заняться с ней любовью, что она может соблазнить и на самом деле соблазняет его — и это при всем том, что Чарльз знает: все происходящее — сплошное притворство, разыгрываемое перед ним представление, Вера с потрохами куплена Тео Гэвином.

— Давайте закажем десерт, — предложил Тео, вращая глазами, как будто выискивал затаившегося поблизости врага.

— Моему мальчику не нужен десерт, — ответила Вера Май, медленными круговыми движениями поглаживая живот Чарльза. — А что касается меня, — я и так сладкая.

Чарльз захотел сесть, но податливое тело Веры мешало ему: она во всю длину вытянулась рядом с ним, а ее нога крепко обвила его бедра. Вера дотронулась пальцем до нежной кожи его подбородка.

— Может, ты хочешь поцеловать Веру Май, Чак?

Он сделал отчаянное усилие и сел. Вера Май упала обратно на подушки. Она снизу вверх посмотрела ему в глаза:

— Похоже, малыш Чаки не очень-то мной интересуется… — объявила она, ни к кому в особенности не обращаясь.

— Меня зовут Чарльз, — резко сказал он.

— Будь вежлив с девушкой, — вмешался Тео.

— Давайте все вести себя хорошо, — проворковала Бетти. Она взяла руку Тео и прижала к своей груди. Гэвин вырвал у Бетти руку и что-то гневно и тихо сказал девушке. Та мельком взглянула на Чарльза и пожала плечами.

— Тебя что-то беспокоит, Чак? — спросил Тео. — Это же вечеринка. Тебе нужно учиться, как следует хорошо проводить время.

Чарльз почувствовал, как внутри у него все стиснулось, а глаза распухли. Ему стало трудно дышать. Он поднялся на ноги, глаза его уставились в никуда.

— Мне нужно идти…

— Что ты имеешь в виду! — воскликнул Тео. — Мы специально все собрались вместе… Собрались ради тебя…

— Я что-то плохо себя чувствую.

— Бедный ребенок, — сказала Вера Май. — Давайте я приведу его в порядок.

— Не беспокойтесь обо мне, — ответил Чарльз, отступая назад. Он споткнулся, упал спиной на подушки, потом неловко и смущенно вскочил на ноги:

— Продолжайте свою вечеринку, не волнуйтесь за меня. — Он нетвердой походкой добрел до двери, рывком распахнул ее и исчез.

Вера Май издала долгий тихий вздох:

— А, черт! А мне он понравился, твой мальчишка, Тео Гэвин. Он такая милашка, я уже загорелась. Думала, что повеселюсь от души… Никогда раньше мальчишки от меня так не драпали.

— Тебе не стоит расстраиваться из-за этого, — ответил Тео, сгибая свой левый бицепс и массируя его пальцами правой руки. — Вам, девочки, обеим хорошо заплатили, и, если уж не получилось с Чаком, я тем не менее хочу, чтобы эти деньги не пропали даром…

Радостно взвизгнув, Вера Май через стол поползла к Тео.

— Я просто с ума схожу, так я обожаю вечеринки…

Шаркая, он медленно брел вдоль линии, отбрасывая маленькие волны ногой обратно в море. Он чувствовал себя опустошенным. Его мозг отказывался думать. Он вгляделся. Наверху, в небе, всеобъемлющая, бесконечная пустота. Внизу, под ногами, мокрый песок. Темнота вокруг.

Ноги внезапно перестали работать, колени больше не сгибались, и Чарльз замер, чувствуя, как ветер остужает его тело. Откуда-то из темного моря донесся всплеск и девичий смех. Его взгляд опять обрел резкость, и перед ним, восстав из безлунной воды, материализовались две фигуры. Чарльз заморгал, и его коленные суставы снова обрели гибкость.

— Привет! — Женский голос.

Чарльз прищурился и разглядел приближающиеся фигуры.

— Привет! — Мужской голос.

Он увидел, как они карабкаются по небольшому песчаному склону. Парень и девушка, их обнаженные тела блестят в свете звезд.

— Чарльз, — произнес знакомый голос.

— Беки..?

Она остановилась прямо перед ним, ее лицо было полным жизни и счастливым. Обнаженная грудь трепетала при каждом вздохе, а плотный золотисто-каштановый треугольник между ее ног был покрыт капельками морской воды.

— Это Мороз, — сказала она. — Ливи и я познакомились с Чарльзом сегодня днем.

— Привет, Чарльз.

— Мороз?

— Мороз потому, что «помороженный», приятель. Стариков с ума сводит, когда слышат… «загашенный»[66], чтоб их…

Беки задрожала и обняла руками плечи.

— Пошли, Чарльз, мы расположились там, наверху. — Она побежала вперед, Мороз следовал за ней по пятам. Чарльз сделал шаг, потом другой, потом кинулся бежать. Вверх-вниз, вверх-вниз…

Их было пятеро: три девушки, два парня, все съежились под одеялами. Горячие языки пламени медленно плясали в небольшом чашеобразном углублении в песке. Беки придвинулась к самому огню, издавая довольные оттаивающие звуки.

— Легавые обычно высматривают здесь костры, — объяснил Мороз. — А так огня не видно. Дурим мы их, как нечего делать.

— Чарльз новенький, — сказала Беки.

— Он приехал сюда с отцом, — добавила Ливи, ее круглое лицо, освещаемое отблесками костра, казалось мрачным и непривлекательным.

Чарльз вздохнул и посмотрел на остальных; никаких представлений не последовало.

— Иди сюда, — предложила Беки, — и давай с тобой поговорим. — Он с радостью повиновался. Кто-то протянул ему банан, и Чарльз взял его, удивленный, что к нему вернулся аппетит. Кто-то другой пустил сигарету с травкой по кругу.

— Мощная штуковина, — сказал Мороз.

— Лучшая травка во всей Мексике, — сказала Беки.

— Улетная! — сказал чей-то голос. Смеха не последовало. Когда эта сигарета догорела, по кругу была отправлена еще одна. Скоро Чарльз согрелся, усталость прошла. «Почему, — недоумевал Чарльз, — я так легко себя чувствую с незнакомыми людьми?»

— Что происходит? — спросил голос.

— Где?

— Везде, малыш.

— Люблю огонь, голубое и зеленое пламя, танцующие желтые языки. Очень дикий он, этот огонь, чувственный и настоящий.

Время деформировалось, отправив Чарльза по извилистой дороге назад, в его детство, потом снова швырнуло его вперед. Боль и удовольствие перемешались, и он попытался разобраться в своих чувствах, связать их с определенными моментами, событиями, людьми, местами. Время замерло, и Чарльз успокоился, ощутив, наконец, мир и довольство. Глаза закрылись, он лег. Кто-то накрыл его одеялом, но Чарльз не пошевелился.

— Слушай, да он слабак.

— Успокойся.

— Ладно, все нормально.

Чарльз спал.

Ранним, но уже жарким утром он проснулся. Чье-то тело прижималось к нему, руки обнимали его талию, голые ноги терлись о его лодыжки.

— Вера Май..? — Испугавшись, он попытался подняться.

— Тихо, малыш, — донесся до него мягкий шепот. — Это Беки. Все нормально?

— Все нормально.

Она приблизила губы к его уху:

— Весь день, весь вечер я все время хотела, чтобы ты пришел…

Он вдруг увидел ее такой, как тем вечером, — обнаженной, выходящей из моря вместе с Морозом. Ревность.

— Ты и Мороз, — сказал он. — А когда голая плавала с ним, тоже думала обо мне?

— Ш-шш. Это пустяки. Мороз всегда такой помороженный, он, даже если бы я и захотела, — не смог бы этим заняться. — Она хихикнула.

Он тоже засмеялся.

Ее губы прикоснулись к губам Чарльза, чтобы заглушить смех.

— Все еще спят, так что все нормально.

Он повернулся, и теперь они лежали обнявшись, губы к губам. Она поцеловала его.

— Просто чудом сюда добрался, — сказал он.

— Но добрался все-таки.

— Я голосовал на дороге, на четырех попутках ехал. Я думал, что ошибся, что ты где-то в другом месте.

— Ты был такой замученный.

— С моим папашкой еще не таким будешь.

— Понятно!

Он вздохнул. Она поцеловала его.

— Я рад, что нашел тебя, — сказал он.

— Я тоже.

Они лежали так несколько минут, потом снова поцеловались. Она просунула свой язык к нему в рот.

— О-оо, — выдохнула она, не прекращая поцелуя. — Я на тебя запала, с самого начала, ты меня завел. Я сказала Ливи…

Она взяла его руку и направила ее под грубое шерстяное серапе[67], которое было на ней надето. Больше на Беки ничего не было. Ее грудь легла в руку Чарльзу.

— Все, что хочешь, — зашептала она, неловко пытаясь расстегнуть его брюки. — Совсем все…

«Боже, помоги мне, — подумал он, вспоминая свою мать, Джулию: — Как там она говорила, спрашивая Чарльза, что ему купить на день рождения?» — «Все, что хочешь, дорогой. Тебе нужно просто сказать мне, и это будет твоим».

Он провел ладонью по ее бедру, по сильным ягодицам, пальцы дотронулись до треугольного холмика волос, заскользили ниже.

— Мне хорошо…

— Мне тоже, — ответил он тихим голосом. Как бы он хотел, чтобы все это происходило по-другому, чтобы они были сейчас одни. Но в то же самое время ему нужно было, чтобы все сейчас проснулись, увидели его вместе с Беки, вот так.

Чарльз снова ее поцеловал.

— Что-то не так? — спросила она.

— Ничего.

«Тео, и Бетти Саймонз, и Вера Май…» — он вздрогнул и снова почувствовал холод.

— Это кайф, — сказала она, вставая на колени. Она сняла серапе и отшвырнула его; теперь ее груди казались двумя огромными белыми мишенями, а волосы на лобке высохли и потеряли свой мокрый блеск.

— Кайф, — повторил он вслед за Беки.

— Потрогай меня там.

Он послушно просунул руку между ее ног.

Дыхание вырывалось из нее, как из тяжелоатлета, толкающего штангу. Она сдернула его брюки до колен.

— Какой красивый. Красивый. — Она наклонилась и поцеловала Чарльза, наполнила свой рот его естеством.

Гнев обуял его, гнев отчаянный, мстительный, непреклонный, полный злобы, и Чарльзу стало стыдно. «В том нет ни капли ее вины: она делала только то, что сама считала правильным и великодушным, любящим. Она не Вера Май, а я не Тео. Правильно? Правильно.» Он дотронулся до ее щеки, потом до затылка.

— Иди сюда, — попросил он. — Ложись со мной.

Она легла. Повисла секундная тишина, и она начала дрожать.

— Все в порядке, — сказала она. — Так всегда бывает. Когда я возбуждена, то начинаю дрожать. Только… произнеси, пожалуйста, мое имя вслух. Просто, чтобы я знала, что ты знаешь, это я. Просто скажи его один раз, чтобы я могла убедиться, что ты его помнишь.

— Беки…

— Ах! — Она дотронулась пальцем до его губ. — Это так мило и дружелюбно!

Форман лежал в своей кровати в номере «Сеньориала» и приказывал себе заснуть. Он опустошил свой мозг, выкинув из него все мысли, образы, фантазии и ночные страхи. Силой воли изгнал напряжение из кожи, мускулов и суставов. Он вытягивался и свертывался калачиком, открывал и закрывал глаза, ерзал и вертелся. Он лежал расслабленно и свободно, уносясь к столь близкому краю забытья и забвения.

Внезапно какой-то капризный нерв в паху натянулся, и Форман моментально проснулся. Его мысли унеслись назад, в Хикилиско и к Дженни. «Ты никогда не ощущаешь отсутствия этого до тех пор, пока не лишаешься этого». Пальцы Формана помимо его воли сомкнулись на дрожащем пенисе, члене, органе, — как ни назови, все его. Он отдернул руку и спрыгнул с кровати, потом, быстро одевшись, вышел из отеля. Он не разрешал себе думать о том, куда идет, приказал мозгу отключиться.

Ссутулив плечи, Форман бесцельно брел, постепенно уходя из центра и забираясь в пустынные улочки и аллеи, которые вели его то вверх, то вниз. Его сердце бешено колотилось, легкие работали с трудом, а в ушах эхом отдавалась музыка.

Таверна. Вращающиеся створки дверей. Резкий желтый свет, звук музыкального автомата и Текс Риттер оплакивает «Зенит». Форман заложил большие пальцы за пояс, презрительно, в манере ковбоев из вестернов, скривил рот, превратил свои глаза в лед, который должен вселять ужас в сердца мужчин, и вошел внутрь.

Только для туристов. Все тщательно спланировано и отрепетировано. Официанты все в черном, с серебряными позументами. Огромные сомбреро болтаются на спинах, на поясе в кобурах игрушечные пистолетики. И señoritas с большими, темными, как вишня, глазами, в малиновых, плотно обтягивающих фигуру платьях. Форман бросил изображать Гари Купера, подошел к стойке и заказал текилу[68]. Он опрокинул стакан, закусил лимоном с солью, заказал еще. Потом — пальцы его дрожали — зажег сигарету и попытался отвлечься от своих низменных желаний.

Он думал о «Любви, любви». И о Шелли. Ее невинности. «Она попалась на пол пути, где-то между маленькой девочкой и взрослой женщиной — прекрасная девушка с печальными глазами. Попала в беду. В этот самый момент она должна лежать в постели с Бристолом. Он, наверное, вгрызается в это такое желанное тело с чувствительностью ничуть не большей, чем у борова, ковыряющегося в помойной яме. Форман быстро выпил, и бармен снова наполнил его стакан. Тогда пусть лучше будет он, потому что, конечно же, мистер Форман слишком чувствителен. Ладно, пусть будет так. Не стоит критиковать это, мистер Форман. Не так уж все плохо. Помогает мне понять, когда надо делать свой ход…»

«Неизвестно точно когда, но в самом ближайшем будущем, я погублю себя. Черные плохие мысли, ради Бога…»

Сквозь качающееся серое облако сигаретного дыма проступают кадры, медленно двигаются актеры. Толстые мужчины с самоуверенными глазами и лоснящимися губами, женщины, усыпанные бриллиантами, сморщенные коричневые шеи, торчащие из панцирей-платьев. «Какая разница. Какая разница по сравнению с… ФОРМАН! Форман. Фор…ман…»

Форман отбросил мрачные мысли и сосредоточился на том, чтобы серьезно напиться. Его сигарета догорела до самого фильтра и обожгла ему пальцы. Форман, громко выругавшись, швырнул окурок на пол. Высокий, крепко сложенный мужчина с толстой грудью и массивной челюстью, который пировал со своими друзьями за столиком неподалеку, прервал свой монолог и бросил на Формана подчеркнуто неодобрительный взгляд. Форман по-клоунски оскалился, потом зажег еще одну сигарету. Он взял свой стакан с текилой и, сосредоточенно сохраняя равновесие, занял позицию позади стула высокого мужчины.

— Беда Мексики заключается в том, — говорил высокий, — что люди здесь все еще живут в семнадцатом веке. У них нет энергии, напористости, нет честолюбия.

— Ну и дерьмо, — приветливо сказал Форман.

Великан кинул взгляд через плечо.

— Вали отсюда, приятель. — Он снова повернулся к своим друзьям. — Дело в латинском темпераменте, я полагаю. Это характерно для всей расы в целом. Все это смешанное потомство и так далее.

— А ведь и вправду дерьмо, — опять вмешался Форман.

На этот раз гигант повернулся на стуле и удостоил Формана пристального взгляда.

— Что тебе надо, приятель?

— Наложить большую кучу дерьма на то, что ты говоришь. Вот что мне надо.

— Он пьян, Дьюк, — взволнованно сказала одна из женщин за столом.

— Для одного ты слишком много сегодня принял, приятель, — произнес высокий.

Форман опустошил свой стакан, поставил его на стол.

— Слишком мало, говорю я вам по зрелому размышлению. Слишком мало для того, чтобы поверить той чуши, которую слышу от тебя.

— Ладно, приятель. Тебе, наверное, достаточно.

— «Наверное достаточно» не обязательно означает «достаточно». Или ты имеешь в виду, что «достаточно» означает «слишком много»? Или, может, ты полагаешь, что «достаточно» значит «хорошо», а «от добра добра не ищут»? Не могу сейчас вспомнить, кто это сказал, но точно знаю, что не я: «Жизнь такова, какова она есть». С другой стороны, я не сомневаюсь, что именно Виль Шекспир написал: «Хватит, как ежевики», — что просто другой хитрый способ сказать «достаточно». Ты не согласен?

Высокий мужчина отодвинулся вместе со стулом от Формана, наклонился над своим столом:

— Мексиканцы никогда ничего не смогут достичь, потому что они не способны мысленно представить себе позитивные результаты напряженной работы, результаты образования, бережливости и экономии…

— Mucho[69] дерьма, — бодро прокомментировал сказанное Форман. — Какие вообще позитивные результаты приносила бедному мексиканцу его работа? Испанцы убивали его. Французы сделали из него раба. Гринго просто эксплуатировали его.

— Приятель, — сказал высокий, — иди домой.

— Дерьмо и дерьмо в квадрате…

Гигант задвигался с удивительной скоростью, одним быстрым и плавным движением вскакивая со стула, повертываясь кругом и коротким молниеносным замахом вонзая свой бугристый кулак в висок Формана. Форман не сделал попытки избежать удара. Кулак нападавшего достиг своей цели, и Форман упал. Кто-то завизжал, послышался звук отбрасываемых стульев. Форман криво улыбнулся, срыгнул и отключился.

— Этот чертов дурак даже не попытался дать сдачи, — сказал высокий мужчина.

— Не бери в голову, Дьюк… Он сам напросился. Ты просто дал ему то, чего он хотел. И все счастливы.

Форман открыл глаза. Кромешная тьма. Он испугался. Он подумал, что плохо себя вел, как-то гадко обидел Ивлен Маккартер, живущую в соседнем доме, что его отругали, потом отшлепали, потом отослали в его комнату. И он сидел в ней, остался без ужина и мечтал отомстить своей матери, мечтал, чтобы она умерла… И она умерла. А Пол знал, что в этом его вина, что он несет ответственность за это. Ему до боли хотелось рассказать обо всем кому-нибудь, но он так никогда не смог собраться с мужеством и открыть свою страшную тайну.

Тут он вспомнил, что уже больше не маленький мальчик, он осознал реальность смерти своей матери, он знал, что ему не в чем чувствовать себя виноватым. Форман сел и сделал попытку определить, где он находится. Из темноты всплыли воспоминания и набросились на него: бар для туристов, текила, здоровяк-американец с быстрым ударом. Форман застонал и откинулся назад.

Зажегся свет.

— С вами все в порядке?

Форман различил перед собой какую-то фигуру. У кровати стояла женщина и смотрела на него сверху вниз. На ее тонком нервном лице застыла, словно приклеенная, улыбка, а руки, не останавливаясь ни на секунду, все время находились в движении.

— Ох, Бог ты мой, — сказала она. — Наверное, ужасно себя чувствуете. Я сама тысячу раз была на вашем месте. Я поставила кофе…

Форман сел. У него было такое ощущение, будто его голова одновременно сплющилась и промокла насквозь.

— Где..?

— В моей квартире. Здесь с вами ничего не случится. Туалет дальше по коридору, если вам понадобится, — закончила она так, как нужно.

Внезапно и необъяснимо охваченный приступом безнадежности и отчаяния, Форман проковылял в указанном направлении, долго возился с ширинкой, долго ждал, пока в унитаз не упадет струя. Застегнув брюки, он промыл глаза холодной водой, тщательно стараясь не смотреть в зеркало над раковиной, как будто это было не покрытое амальгамой стекло, а окно в преисподнюю. Он вернулся в комнату.

Она сидела на кушетке. Застиранный розовый халат, худощавая женщина, возраст около тридцати пяти. Ее рука дотронулась до крашеных рыжих волос, и она улыбнулась.

— Меня зовут Хетти Паркер.

Форман сказал ей свое имя.

Она наполнила две чашки кипящей водой из глиняного кувшина.

— Извините, у меня только растворимый.

— Замечательно.

— Покрепче, я догадываюсь.

— Пожалуйста.

Он сел рядом с ней на кушетку, сжав чашку в ладонях и грея о нее руки.

— Это еще ничего, — нарушила молчание женщина. — Я хочу сказать, вы бы могли проспать всю ночь.

— Это вы одна меня сюда тащили?

Она с гордым видом кивнула.

— Вы немного передвигали ногами, и я нашла такси. Таксист помог мне завести вас в квартиру.

Форман отпил немного кофе.

— Спасибо.

— Я не могла оставить вас там, на полу. Этот мужчина, здоровяк, он ударил вас, когда вы не смотрели на него.

Форман снова увидел кулак: он становился все больше и больше, потом взорвалось в виске.

— Вы просто перебрали, вот и все, — продолжала она объяснять. — Вы не хотели причинить никому вреда. Ему не следовало вас бить.

Он допил свой кофе, и она снова наполнила его чашку.

— Я видела, как вы входили в бар, — застенчиво сказала она. — Таких мужчин, как вы, женщины всегда замечают.

— Гм.

— О, да. Все дело в вашем лице. Оно какое-то сломанное и интеллигентное одновременно… простите, конечно, если я что-то не так сказала. У вас необычное лицо.

Он поднял на нее глаза. Она одна из ходячих больных, это ясно. Ему следует поговорить…

— Я здесь живу, — продолжила женщина. — В Акапулько. Мне кажется, это должно звучать забавно.

— Почему?

— Ну, некоторые мужчины, вы знаете, они думают — женщина живет одна, в чужой стране… Я из Канзас-Сити, штат Миссури, да. После того, как я развелась с Милтоном, Канзас-Сити стал для меня слишком мрачным. Все наши друзья были на самом деле друзьями Милтона, и я еще никогда не чувствовала себя такой одинокой. Целый миллион жителей в городе, и ни один из них не хочет со мной знаться. До замужества я работала учительницей, преподавала испанский, поэтому естественно, что я поехала в Мексику…

— Вам здесь лучше? — спросил Форман, чувствуя, что он должен что-то сказать. Кровь застучала у него в висках. — У вас есть аспирин?

Она встала.

— Ах, да. Простите, я должна была подумать об этом. Я сейчас вам принесу. — Она остановилась у двери и обернулась к Форману. — Здесь я тоже одинока, — сказала она и исчезла. Форман закрыл глаза и попытался глубже проникнуть в темноту под веками.

— А вот и мы!

Он открыл глаза. В комнату входила Хетти, держа за руку девочку лет восьми. Симпатичное дитя с розовыми щечками и чуть припухшим со сна личиком.

— Нанси, познакомься с мистером Форманом. Это моя дочь, Нанси.

Ребенок посмотрел на Формана, моргнул и отвернулся.

— Я хотела, чтобы Нанси с вами познакомилась, — объяснила Хетти. Она протянула Полу две таблетки аспирина.

— Прости, что мы тебя разбудили, Нанси, — сказал Форман.

Хетти уселась на кушетку, прижав к себе дочь.

— Нанси и я, мы работает над ее испанским, так что когда она вырастет, будет свободно говорить на двух языках. Но в основном мы разговариваем на английском. Почему, скажи-ка, Нанси.

— Потому что мы преданные американцы, — послушно отозвалась девочка.

— Мы не хотим забывать об этом, где бы мы ни жили. Ну разве она не милашка? Поговорите с ней, Пол. Это все равно, что разговаривать со взрослым человеком.

— Отправьте ее обратно спать, — сказал Форман.

— О, Нанси привыкла ложиться поздно, она обычно составляет своей маме компанию. Правда, Нанси?

Форман затолкал таблетки в горло и смыл их остатками своего кофе.

— Я ухожу, — объявил он.

— Ох, нет! Останьтесь еще, прошу вас. Нанси сейчас идет спать. Пожалуйста, Пол, еще минутку.

Форман согласился подождать, и Хетти отвела ребенка в другую комнату. Когда Хетти вернулась, глаза ее блестели и сильный запах только что использованной туалетной воды сопровождал каждое ее движение.

— Ну разве Нанси не чудо! Я просто обожаю ее! Сегодня она немного не с лучшей стороны себя показала, конечно, но вообще в этом ребенке столько понимания и чувствительности! Нанси очень тонко чувствует людей. Ее суждения о людях, хочу я сказать, всегда бьют в точку. Вы ей понравились, Пол, я это заметила.

— Мне пора идти, — ответил он.

— Ох, пожалуйста, побудьте еще немного! Неужели вам нравится вот такая ночная пора, да когда еще не можешь заснуть? Я ненавижу, просто ненавижу. Оставаться одной в темноте. Иногда я просыпаюсь от испуга, будто со мной в комнате находится что-то страшное, таинственное, даже роковое, — тогда меня начинает бить дрожь, и я плачу. Почему бы нам не выпить еще. Вроде бы у меня оставалось немного джина, мне кажется…

— Мне уже достаточно.

Она принесла бутылку и два стакана, наполнила оба, протянула ему один.

— С того самого мгновения, как вы вошли в бар, я поняла: вы не такой, как все. Правда, Пол? Не такой? То есть, я имею в виду, вы знамениты или что-нибудь вроде этого?

— Перестаньте, Хетти.

— Я серьезно. В ваших глазах есть какое-то неистовство. Я же вижу.

— Я знаю, вы очень хорошо умеете чувствовать людей. У вас вся семья такая. Простите, но я правда должен…

Прикосновение женщины к его руке удержало Формана.

— Я виновата, — сказала она. — Я самонадеянна и груба и прошу у вас прощения. Но я должна вам сказать это. В вас чувствуется некий авторитет, привычка командовать. Вы были военным, да? — закончила она голосом, каким обычно дразнятся маленькие девочки.

Он не хотел вспоминать.

— Морская пехота.

— Вот! Я так и знала! И вы были офицером, я права?

Он ответил, осторожно подбирая слова:

— Если и есть вещь хуже, чем самому вести людей на бойню, так это посылать их туда.

— О, да. О, да. Я согласна. Насилие и убийство, война, все это очень плохо. Просто ненавижу все это, просто ненавижу… А вы, наверное, в своей синей морской форме были сущим наказанием для женщин!

— Я никогда ее не надевал.

— Я заметила еще одну вещь, — продолжала она, подвигаясь ближе к Форману. — Это необычное свойство вашего голоса. Вы обладаете резонансом, у вас голос, я бы даже сказала, вибрирует. Женщины приходят в восторг, когда слышат голос настоящего мужчины. Вы знаете это? Конечно, знаете, у вас ведь необычайно развитый интеллект, это очевидно. Я не должна вам, наверное, говорить это, но я скажу, потому что уверена, что вы поймете меня. Вот я здесь сижу, рядом с вами, а звук вашего голоса, мне кажется, достигает каких-то неизвестных глубин моего существа. Я вся дрожу, как будто я девочка и у меня первое в жизни свидание.

Она заглотнула воздух и положила его руку себе на живот.

— Вот там. Там я его чувствую. Подумать только, женщина моего возраста и моего опыта, а сердце колотится как бешеное. О да, правда. Вот, сами убедитесь.

Она передвинула руку себе на грудь.

— Чувствуете, как бьется? Нет? Надавите ладонью сильнее, сожмите, если хотите…

Он убрал руку.

— Я шокирую тебя, — быстро выговаривала слова Хетти. — Прошу тебя, не обижайся. Ты, наверное, просто не можешь понять, что значит для женщины вроде меня встретить такого мужчину, как ты. Я, как старатель, который перебирал пустую породу и вдруг, внезапно наткнулся на богатую жилу. Пол Форман, ты сущее золото. — Она словно испускала некие флюиды откровенного секса, которые, сгустившись в облако, начали обволакивать Формана. Рефлективно, он стал отвечать ей.

— Вот, — прошептала она, обнажая грудь. Она стояла, как у юной девушки, и Хетти повела плечами, чтобы подчеркнуть это. — Разве они не милые? Я была очень осторожна, когда родилась Нанси, всякая там гимнастика и массаж. Я всегда очень гордилась своей грудью. Она, наверное, лучшее, что у меня есть.

— Твоя дочь, — спросил Форман.

— Она не будет нам мешать, обещаю тебе. Я сказала ей не входить сюда, она всегда меня слушается.

Хатти поднялась, сбросила и отшвырнула свой халат, потом снова оказалась на кушетке. Ее руки бродили по всему его телу, и Форман ощутил прикосновение ее мокрых и мягких губ к своей шее и лицу. Он наблюдал, как она возилась с его ремнем, потом стягивала с него брюки.

Он поцеловал Хетти, дотронулся до ее груди и подождал. Ничего.

— Я понимаю, — сказала она. — Первый раз. Ты весь на нервах, я тоже. Постарайся расслабиться. Все получится. Увидишь! Я помогу тебе. Я знаю, что надо делать. Смотри, смотри, какой он у тебя красивый, просто прекрасный. Я знаю, ты будешь не таким, как все. О, мне нравится делать это тебе, я обожаю…

Ее дыхание было хриплым и быстрым, тело судорожно содрогалось. Форман позволил себе откинуться назад на кушетку, закрыть глаза. Его мысли уносились назад до тех пор, пока перед глазами не возникла Лаура, а слышимые им звуки и ощущаемые им запахи не превратились в голос и аромат Лауры. И снова эти быстрые пальцы пробежали по его животу и туго сжавшейся мошонке, увеличивая, наполняя кровью и придавая твердость его органу, пока, наконец, все его существо не сосредоточилось там, и Форман взорвался.

На третий день съемок воспоминания о прошлых неудачах окончательно убедили Шелли, что она погубит фильм Харри Бристола. И фильм Пола Формана тоже. Она забывала текст, не выполняла указаний Формана. Одну сцену из-за нее пришлось переснимать целых пять раз, а когда Бристол обругал Шелли, она расплакалась и убежала.

Форман пошел за ней. «Если я не верну ее, любыми способами, вся картина пойдет псу под хвост.» Форман был уверен в этом. «Даже Бристол уже признал ценность того образа, стиля “женщины-девочки”, носителем и выражением которого была Шелли. А что касается меня, то с каждым новым днем съемок Шелли Хейнз все больше и больше становилась сущностью, сутью этого фильма.»

Он сказал ей об этом:

— В тебе заложено быть звездой, Шелли. Одной из самых больших звезд. Такой же, какими были Монро и Тейлор. Величайшей звездой. В тебе есть особое качество, оно не только проявится в кино, но и выйдет наружу, к людям, заставит их отвечать тебе. В этом заключается волшебство фильма. И оно реально, как сама действительность.

Она пытливо вгляделась в лицо Формана, ища в нем малейший след, хотя бы слабый намек на насмешку. Ее не было.

— Я допустил ошибку с тобой. Я слишком сильно опекал тебя, слишком много давал тебе режиссерских указаний. С этого момента ты свободна. Наплевать на текст. Конечно, я по-прежнему буду снимать диалоги, там нужен текст, но если ты его забудешь, не беда, говори от себя. Говори, что тебе нравится. Делай, что тебе нравится. То, что ты чувствуешь, Шелли. Сделай каждую сцену своей собственной. Забудь о камере — это проблемы Мака. Работай свободно, будь естественной, будь сама собой.

— Я попробую.

— Когда ты будешь готова, мы снимем последнюю сцену еще раз.

— Как скажешь, Пол.

Они, ни разу не прервавшись, сняли длинный эпизод, и, когда работа была закончена, Форман обнял Шелли, а та смеялась и снова плакала, но уже от радости и возбуждения.

— Я все время запиналась, — рассказывала она. — У меня в голове постоянно вертелись какие-то сумасшедшие мысли, чего только не приходило мне на ум! Я все время забывала текст! Что я говорила — все было правильно?

— Лучше и не могло быть.

— Ох, Пол! Я так хотела сделать все хорошо!

— Все было хорошо…

Не о многом в своей прежней жизни Шелли могла сказать, что это было хорошо. Например, о ее карьере, ее замужестве. А теперь осталась только «Любовь, любовь». «Она должна получиться хорошей. Кроме того, — думала Шелли, — это ее последний шанс, разве нет? С помощью Пола Формана я смогу, наконец, использовать этот шанс». Она верила Полу, и она верила Харри. Была вынуждена верить.

— Dame un veinte, señorita[70]…

Перед Шелли стоял маленький мальчик, рука его была протянута к ней.

— Como[71]? — переспросила она.

— Un veinte, — повторил он. — Para un pan[72].

Слова замерли в воздухе — пародия на старых попрошаек, которых можно было видеть в Мексике на каждом углу. «Para un pan…» На кусок хлеба… Она порылась в сумочке и протянула мальчику банкноту в пять песо. Он уставился на нее, не веря своим глазам, потом повернулся и побежал, зажав деньги во все еще протянутой руке.

Ее внимание привлек смех. Неподалеку, привалившись к штабелю каких-то товаров (дело происходило в порту) и поглаживая свою русую бородку, стоял высокий американец.

— Помнишь Лео?

— Я не хотела бы с вами разговаривать.

Он вытянул руку.

— Un veinte, señorita, una caridad…[73] — Он покачал головой, а глаза его оценивающе осматривали фигуру Шелли в желтых обтягивающих брюках и коричневой блузке.

— В таком наряде тебе не следует одной прогуливаться по здешней набережной. Никогда не знаешь, кто к тебе может здесь пристать.

— Вроде вас?

Он слабо рассмеялся. Потом, выпрямившись, подошел к Шелли.

— Этот парень обдурил тебя. Надувать туристов — излюбленный метод делать деньги для таких детишек, как он, они этим живут здесь.

— Точно так же, как и вы, — ответила Шелли; в ее голосе был слышен вызов.

— А для чего тогда вообще нужны туристы? А потом они возвращаются домой, к своим лужайкам и покеру, откуда их и забрали.

Она сделала шаг назад.

— Вы не очень-то вежливы.

— Не кипятись. Форман, тот кинорежиссер, у него денег полно. А «Эль Тибурон» платит мне небольшие комиссионные. Каждый имеет право жить.

— Вам следовало бы предупредить о том, куда вы нас повели.

— Жизнь тем и приятна, что полна неожиданностей. — Он приблизился к ней.

— Послушай, — тихо и вкрадчиво зазвучал снова голос Лео, — у тебя, наверное, при себе есть несколько песо. Давай пропустим по парочке пивка. Я знаю тут одно место. А потом, после этого, я угощу тебя травкой…

Шелли зашагала прочь, стараясь выбросить все из головы — намек в его тоне, то, как он заставил ее себя чувствовать с ним. Она мучительно попыталась сосредоточиться на простом физическом действии — ходьбе, ускорила шаг… и не заметила одинокого пешехода, прошедшего мимо.

Сосредоточенность Шелли была нарушена пылинкой, попавшей ей в глаз, — она вернулась к реальности и увидела еще одного мужчину. Казалось, он поджидал именно ее. Внутри у нее все задрожало, и Шелли оглянулась в поисках другого пути. Незнакомец выглядел достаточно странно: угловатый, костистый, одно плечо выше другого, другое слегка укорочено, приподнято к шее. Наклоненная вперед голова, запавшие глаза, смотрящие на мир из-под костистых надбровий. Вокруг шеи обвязан цветной шейный платок. Смуглые щетинистые щеки, крупные, четко прорисованные черты лица.

— Buenas tardes[74], señorita, — произнес незнакомец. Он жестом показал Шелли на мольберт, установленный у края тротуара, и складной стул. — Всего несколько минут, — сказал он по-английски. — Я могу нарисовать ваш портрет. Углем, пастелью, акварелью, как вы захотите.

В его произношении Шелли уловила легкий акцент, свойственный жителям американского Среднего Запада, и это усмирило ее страхи. Она осторожно улыбнулась мужчине.

— Думаю, не стоит.

— Всего пятьдесят песо за рисунок углем. Восемьдесят за пастель. Сотня за акварель.

— Нет, благодарю вас.

— Не спешите. Со мной можно договориться. Сделайте мне заказ.

— Спасибо, нет.

Он поднял верхнее плечо.

— Тогда, может быть, mañana[75]. Или послезавтра. Я здесь каждый день.

Что-то заставило Шелли заколебаться, какая-то знакомая тень в его глазах — что-то от ее самой?

— Хорошо, — решилась она. — Нарисуйте мой портрет углем.

— На акварель уйдет ненамного больше времени. В цвете вы будете восхитительны.

— Углем, — твердо сказала она, сама удивляясь своему выбору.

Шелли села на стульчик и повернула лицо, как он ей сказал. Он несколько мгновений всматривался в нее, а потом его рука широкими, уверенными движениями набросилась на бумагу. Из ничего возникли линии и тени, а из них начало проглядывать лицо.

— Это всегда будет вам напоминать об Акапулько, когда вы вернетесь… — вы откуда приехали?

— Последнее время я жила в Лас-Вегасе.

— Под жарким солнцем Вегаса меня тысячу раз раздевали до нитки…

— Вы играете?

— Ясное дело. Неудачник — все время проигрываю. Пристрастился.

— У меня тоже так было, с игральными автоматами. Потом бросила.

Его рука летала над бумагой.

— Сколько вы еще здесь пробудете?

Она заколебалась.

— До конца месяца. А вы?

— До тех пор, пока держится волна туристов. На следующей недели они валом повалят сюда, отмечать Рождество.

— А вы всегда были художником?

— Занимался и другими вещами. Преподавал художественное восприятие в Индианаполисе, богатеньким студентам. Для них живопись начинается с Энди Уархола[76], а музыка с «Джефферсон Эйрплейн»[77]. — Ему, казалось, понравилось, когда Шелли засмеялась. — Смех идет вам. Он украшает ваше лицо.

Комплимент, как всегда в подобных случаях, смутил Шелли.

— Расскажите мне еще о себе, — попросила она.

Он рассказал, что как-то давно пробовал серьезно рисовать, но скоро обнаружил, что мир переполнен художниками, «многие из которых такие же плохие, как я сам. Тем не менее, пока я обретался в Нью-Йорке, понял, что мое восприятие прекрасного значительно больше развито, чем моя способность воспроизводить его на бумаге».

— Для меня Нью-Йорк слишком велик, слишком быстр и там слишком много народа, — призналась Шелли.

— Все верно. Но он великолепное место для того, чтобы учиться. Я, например, впервые узнал там об оргоновых ящиках.

— О каких ящиках?

— Как я понял, «оргоновый» означает «омолаживающий». Вообще-то, это теория Вильгельма Рейха[78], это ученик Фрейда. Рейх полагал, что только с раздражением, гневом и всем таким прочим человек теряет огромные количества сексуальной энергии, которая вроде бы как рассеивается в атмосфере. Рейх решил, что если человек сядет в деревянный ящик, обитый изнутри железом, то человек сможет вернуть, вновь впитать своим телом часть этого заряженного сексуального воздуха, оргоновую энергию. Я построил для себя такой ящик и поставил его в углу своей спальни. И ежедневно по часу сидел в нем, ровно шестьдесят минут каждый божий день.

— И что?

— И ничего. Ни один уцененный ящик из универмага не в состоянии привести меня в порядок.

— Кто сказал, что вам нужно приводить себя в порядок?

— Красота повсюду видит только красоту. — Он на шаг отступил от мольберта. — Идите сюда и посмотрите.

Шелли подошла.

— Какая прелесть! — воскликнула она. — Вы мне польстили, конечно. Но все равно прелесть!

— Я не льстил.

— Вы подпишете?

Он заглянул в лицо Шелли и, удовлетворенный увиденным, быстро и размашисто расписался на обратной стороне рисунка.

— Морри Карлсон, — прочитала она вслух. — А меня зовут Шелли Хейнз.

Они торжественно и серьезно пожали друг другу руки.

Шелли, покопавшись в сумочке, протянула мужчине пятьдесят песо.

— Вы уверены, что этого достаточно?

Он посмотрел на нее.

— Если вы не довольны, мы можем снизить цену.

— Ой, нет! Мне правда очень нравится. Но только это выражение у меня на лице… как будто я вот-вот куда-то убегу.

— Не надо этого делать, — сказал художник. — Послушайте, я сам не буду пить. Позвольте мне угостить вас… и вместе с выпивкой вы получите оставшуюся часть моей потрясающей автобиографии.

— Выпивка и автобиография, согласна на то и другое.

— Señorita, — произнес Морри Карлсон, кланяясь, — следуйте за мной…

Глава 4

Съемки все равно продвигались медленно. Чтобы укрепить уверенность Шелли в себе, Форман снова и снова репетировал с ней сцены, по-прежнему разрешая ей импровизировать в диалогах. Толку от этого не было почти никакого. Сцены получались скучными и невыразительными, Шелли спотыкалась и запиналась, даже произнося свои собственные слова. Каждый день приходилось снимать дополнительные дубли.

Джим Сойер был проблемой номер два: он поворачивал к камере свое бесстрастное лицо жителя среднего запада, делая одно из двух — улыбаясь либо хмуря брови, что, по-видимому, исчерпывало весь его репертуар кинематографических эмоций. Форман умолял его забыть о своем лице, просто говорить слова — Сойер не мог или не хотел. Пять раз Форман был вынужден выбрасывать из картины кадры с Сойером, планируя оставить только его голос на звуковой дорожке и заменить его вялое лицо на нечто более драматичное, более интересное.

И еще туристы. Они переполняли все улицы и пляжи, магазины и рестораны. Многие из них рассматривали съемки фильма как основной источник и способ своих развлечений и приходили глазеть на «кино», болтая, переговариваясь и комментируя происходящее. Они путались под ногами съемочной группы, мешали снимать фон, сковывали актеров. От всех этих помех Форман с каждым днем становился все раздраженнее и злее.

И Бристол — вечно с мрачным видом стоящий над душой, вносящий свои предложения, придирающийся к актерам, брюзгливо настаивающий на том, что фильму необходимо «больше действия».

— Слишком все статично, черт подери, — жаловался он. — Это же кино, а не живопись какая-то, заставь их двигаться. Пусть на экране будет видно больше действия, больше движения, больше событий.

— Больше не обязательно означает лучше, — заявил ему Форман. — Послушай, Харри, давай внесем ясность. Меня замучило вечное противостояние людоеда-продюсера и чувствительного режиссера — пай-мальчика. К черту все это. Никто из нас не столь плох и не столь чудесен. Но давай поговорим откровенно. Я согласился снять фильм, смонтировать его вчерне и довести его до стадии предварительного просмотра. Вплоть до этого момента картина принадлежит мне. Если только ты не примешь решение меня уволить.

— Кто хоть слово сказал об увольнении кого бы то ни было? Единственное, что я хочу, — чтобы картина получилась хорошей.

— О’кей, тогда отойди за канаты и не мешай мне самому драться на ринге.

— Только без обид, Пол. Эта Мексика меня уже достала. Желудок чертов так и не хочет нормально работать. Такое впечатление, что вместо кишок желе, черт бы его побрал.

Форман выразил подобающее случаю сожаление по поводу пищеварительного процесса Бристола и опять принялся за работу. На следующее утро, однако, Бристол возобновил атаку.

— Ты должен больше показывать Шелли в картине. Шелли без одежды. Шелли, занимающуюся любовью с Сойером. И вставь парочку драк. Сойер хорошо работает руками.

На этот раз Форман его ждал и был готов.

— У меня есть точно то, что ты хочешь Харри. Сойер ведь по натуре любит свободу, правильно? Снимаем эпизод: сначала он обещает Шелли взять ее поплавать в бассейне на одной очень роскошной вилле, которая принадлежит известному во всем мире миллионеру, живущему здесь, в Акапулько. На вилле никого нет, она закрыта, но Шелли не знает об этом, пока они не проникают туда. Перелезают через стену и плавают…

— Голые! — воскликнул Бристол тоном ребенка, получившего свою любимую игрушку.

— Точно, Харри, голые. А потом возникает ночной сторож…

— Прекрасно. Вот место для хорошей драки. Ну, теперь ты соображаешь правильно. Чем нужно помочь? Хочешь, чтобы я нашел тебе такую виллу? Договорились, считай, что она уже у тебя в кармане.

И Бристол заспешил прочь. Вернулся он еще до перерыва на ленч.

— Ну, я все сделал. Думаю, нашел идеально подходящее место.

— А ты быстро работаешь, Харри.

— Ты чертовски прав. Если надо — значит надо, я тут как тут. Не хочешь взглянуть сегодня на это место?

— Хорошо.

— И чей дом, по-твоему, я выбрал? Кстати, думаю, и цена будет вполне подходящей.

— Дом Мерл Оберон.

— Так она здесь! Может, мне удастся уговорить ее сняться в «Любви, любви», если к ней правильно подойти? Нет, наверное, нет.

— Так чья эта вилла, Харри?

— Это дом Саманты Мур. Ну, что ты на это скажешь? Одна из самых знаменитых женщин во всем мире!

— Это хорошо, Харри.

— И одна из самых богатых.

— Тогда зачем она отдает нам свой дом?

Озадаченное выражение на лице Бристола.

— Я об этом и не подумал…

Бернард Луис Фонт вел свой серебристо-серый «ягуар» с гордостью, которая граничила с высокомерием. Он сидел в тщательно отработанной позе, одна рука небрежно держит руль, локоть другой руки выставлен в открытое окно, подбородок удобно покоится на ладони, а указательный палец лежит на мясистом галльском носу.

— Этот район, — говорил он на своем скрупулезно выверенном и отработанном английском, — носит название «Ла Мира». Дома здесь все очень красивые, а люди, которые живут в них, тоже просто замечательные. Это видно, правда? — Он показал вниз, в направлении залива. — Под нами вилла Кантинфласа. Конечно, вы знаете его, знаменитость, очень талантливая звезда мексиканского кино. А повыше — да, вон тот дом, — там живет Долорес дель Рио. Фантастическая женщина! По-прежнему несравненно красива, горда, благородна. Я ее поклонник. В настоящее время она посвятила себя театру. До Виллы Глория осталось ехать совсем немного. Это место идеально подойдет для ваших целей, мистер Бристол. — В заключительную часть своего путевого монолога Бернард вложил тщательно отмеренную долю снисходительности.

Манеры Бристола, повинуясь его воле, оставались совершенно бесстрастными.

— Посмотрим. Может, моему режиссеру и не понравится это место. А слово моего режиссера — закон.

— Ну, естественно, — отвечал Бернард. Он бросил короткий взгляд в зеркало заднего вида. Форман развалился на заднем сиденье, вся его поджарая фигура излучала расслабленность и праздность. Длинное бледное лицо режиссера имело дремлющий вид, глаза были закрыты. «Может, он заснул?» — подумал Бернард.

— Мистер Форман!

Форман поднял правую руку.

— Вилла Глория — национальная достопримечательность Мексики, она известна во всех уголках республики. Ее Римский бассейн обладает такими достоинствами, которыми не может похвастаться ни один бассейн в Акапулько. Одна подводная комната…

Форман приподнял руку, как бы изображая приветствие, и дал ей упасть на прежнее место.

— Звучит подходяще, — заметил Бристол. — Перед его мысленным взором возникла картина — Шелли и Джим Сойер в воде, оба в чем мать родила, все ближе и ближе подплывают к камере, которая стоит в этой подводной комнатушке. Каждое движение обнаженного тела дразнит, искушает… Вот Шелли медленно выплывает на поверхность, и камера схватывает всю ее нагую фигуру, каждый ее дюйм… Господи!

Он быстро повернулся, чтобы посмотреть на коротышку-француза. Маленький толстячок, без всяких признаков того, что Бристол ассоциировал с проницательностью и остротой ума, характерными для настоящего бизнесмена. Когда Бристол увидел его в первый раз, Бернард показался ему человеком мягким, слабым, легко управляемым.

— Послушай, Фонт, если нам понравится Вилла Глория, мы можем — никаких, конечно, гарантий дать не могу, ты понимаешь, — так вот, мы можем попробовать Саманту Мур в нашем фильме, дать ей шанс. Как тебе эта мыслишка?

«Все англо-саксонские расы, — напомнил себе Бернард, — обладают той неизбежной и неистребимой вульгарностью, с которой не в силах справиться никакой прогресс цивилизации.» Это, по мнению Фонта, было как-то связано с генами. «Де Голль был абсолютно прав, что не доверял Черчилю и Рузвельту.» Однако бизнес есть бизнес, и голос француза по-прежнему остался вежливым.

— Мисс Мур занятая женщина, и у нее есть все. Друзья, сады, благотворительность, путешествия. Этого достаточно.

— Тогда зачем она хочет сдать свой дом? — спросил Бристол, с видом заговорщика оглядываясь назад, на Формана, который, впрочем, полностью проигнорировал этот молчаливый призыв.

Бернард остался холоден.

— Мое предложение. «Небольшое развлечение, — подумал я, — поможет ей развеяться.» А прибыль от сдачи внаем позволит мне весьма выгодно уменьшить налоги, которыми облагается вилла. Мисс Мур дала свое согласие только лишь по этой причине. В любом случае, все деловые операции будут осуществляться через меня. Исключительно, — закончил он, и в его голосе прозвучал новый оттенок, который испугал Бристола.

— Ага, — произнес он несколькими секундами позже. — Вот мы и приехали.

«Ягуар» плавно затормозил. Перед ними возвышалась пара массивных деревянных дверей, украшенных замысловатой резьбой и вделанных в древней постройки стену из серого камня, которая напомнила Форману государственную тюрьму штата Пенсильвания. Бернард нажал на сигнал и вскоре, при помощи какого-то престарелого привратника, ворота открылись. Узнав Бернарда, он жестом показал, что можно въезжать.

Служанка провела их в дом. Они прошли широким прохладным коридором, по бокам которого в горшках из красной глины были высажены какие-то зеленые растения. Возвышаясь над небольшим кактусовым садиком, огромный каменный дельфин извергал струю воды в фонтан, который был разбит посередине выложенного сине-желтой плиткой патио. Еще с десяток шагов по тенистой, обсаженной деревьями аллее, мимо лимонных и авокадовых деревьев — и вот, наконец, веранда, выходящая на бассейн. Низкие лучи клонящегося к западу солнца ярко блестят, отражаясь от неподвижной воды.

— Итак, начинаем, — сказал Бернард с гордостью человека, демонстрирующего будущему покупателю чужой дом. — La pièce de résistance[79]. Сначала о самом лучшем, да? Слушайте. Бассейн чрезвычайно просторный, неправильной формы. Повсюду изгибы и извивы, как у женщины, да!

Бернард потер ладони, явно чрезвычайно довольный собой.

— А подводная комната? — спросил Форман.

— Я вас туда сейчас отведу, — ответил Бернард.

— Может получиться неплохо, — заметил Бристол. — Съемки снизу, из-под воды. Что ты думаешь насчет цветных прожекторов, Пол? Никто ничего подобного не делал со времен самой Эстер Уилльямс. Сцена вроде этой может передать… — Он остановился, заметив растущий интерес Бернарда к происходящему.

Форман обошел бассейн, взглянул на виллу. Было такое впечатление, будто дом, обратив свое серое, каменистое лицо к морю, рос пластами, постепенно выдавливаясь, вырастая из скалистой породы, и это напомнило Форману о небольших горных полях, делянках (на которых campesinos[80] выращивали маис или бобы), так же уступами облепляющих холмы, так же цепляющихся за каждый клочок скалы. Части массива, видимые только с этого угла, казалось, были выкрашены яркой желтовато-зеленой краской. Мексиканская растительность. Грубые, резкие линии архитектуры этого, похожего на крепость строения смягчались естественными цветами: сочной зеленой окраской листвы, всплесками желтой мимозы, пунцовой бугенвиллией, бело-голубыми оттенками джакаранды.

Форман попытался мысленно представить себе Шелли и Сойера, перемещающихся с уровня на уровень, работающих с деревьями и садами, резкие контуры фигур, смену кадров, возникшее у них, а может быть, и у зрителя чувство обретения новой жизни, ощущения человека, снова почувствовавшего себя живым в этом пустынном, необитаемом, естественном обрамлении.

— Мне нужно разрешение использовать весь дом, — сказал он сухим и невыразительным голосом.

Бернард, изобразив на лице печаль, отрицательно покачал головой.

— Бассейн, подъездная дорожка, все подступы — да. Этот патио, естественно. Обо всем остальном не может быть и речи.

— Это за такую-то цену? — возмутился Бристол.

— Я не уверен, что это место будет работать на меня, пока не получу полной свободы передвижения, — сказал Форман. Он подошел к краю веранды и взглянул на остров Рокета. За полосой воды виднелся узкий пляж, а вблизи от береговых скал курсировали лодки с прозрачным дном, знакомя туристов с обитателями тропических глубин.

Он закрыл глаза и посмотрел на танцующие пятна солнечного света. Два дня назад, просматривая отснятый материал, Форман почувствовал, что его захватило происходящее на экране — то действие, которое он помог сыграть Шелли и Джиму Сойеру. «Наверное, из этой картины и впрямь получится нечто особенное. Может, у меня и вправду есть талант режиссера.» Тогда он заставил себя на время отбросить подобные мысли. Но теперь, на фоне Виллы Глория, этого хвастливого, выставленного напоказ ансамбля из плитки, камня и зелени, ставшего их своеобразным (несовместимым?) мерилом, они почему-то казались менее искусственными, менее, что ли, притянутыми за уши… Как бы то ни было, Форман все больше склонялся к мысли, что «Любовь, любовь» чрезвычайно важна для него самого. И признавая это, он еще больше продвигался по пути постижения правды своей жизни. Вперед…

Он отвернулся от моря. На другом конце Римского бассейна о чем-то быстро говорил Бернард, его руки то и дело взлетали в воздух.

Но Бристол слушал его только краем уха. Его глаза бродили по фасадам и стенам, по садам и дорожкам Виллы Глория. Для него это было роскошным итогом, сладострастным подведением черты под жизненными достижениями — владеть такой усадьбой, демонстрировать каждую ее деталь привилегированным визитерам, знать, что все это твое…

Продюсер снова обратил свое грубо вылепленное лицо к Бернарду Луису Фонту.

— И думать забудь об этом, — сказал Бристол. — Я не могу связывать руки моему режиссеру. А ему, чтобы ты там ни говорил, это место не нравится.

Явственно ощущая неловкость своего положения, Бернард повернулся к Форману.

— Но во всем Акапулько вы не сыщите дома более красивого, обладающего таким разнообразием, такими театральными, так сказать, перспективами. Под вашим умелым руководством как режиссера Вилла Глория станет необычным, оригинальным, визуальным триумфом! Давайте я сейчас покажу вам подводную комнату…

— Мы теряем время, — оборвал его Бристол. — Пошли, Пол. Нужно посмотреть другие дома, на этом свет клином не сошелся.

Форман нацепил подобающую случаю маску.

— Давай, а то не успеем. — Он забавлялся, даже по сути дела восхищался отработанными коммерческими приемами Бристола, его умением торговаться. Для того чтобы получить желаемое, Бристол шел на риск вообще потерять Виллу Глория для своего фильма, потерять ту естественную декорацию, которая идеально подходила для их нужд.

Глаза Бернарда перебегали с одного собеседника на другого, взвешивая и отмеряя. Он был уверен, что американцы хотят снимать свой фильм на Вилле Глория, но за какую цену? Он уже пообещал Саманте, что киношники не будут вторгаться в наиболее личные, так сказать, покои дома. Что же касается всего остального… А может, это просто уловка американцев, чтобы сбить назначенную им цену?

— Как жарко, — сказал он приветливым тоном. — Я попрошу принести прохладительные напитки и мы сможем обсудить…

— Нет смысла. — Бристол не дал ему договорить.

Бернард с трудом подавил в себе желание выругаться. Ох уж эта прямота американцев! Чему тут можно удивляться, что их так не любят по всему свету? Никакого такта. И так много денег…

— Скажите, с вашей точки зрения, мистер Форман, — заговорил Бернард, включив на полную мощность свое обаяние, — какие недостатки вы здесь видите? Говорите откровенно. Можно внести изменения, сделать какие-то исправления, а компенсация…

— Скажу я, — снова вмешался Бристол. — Твоя цена слишком высока. А то, что ты ограничиваешь наши передвижения этим бассейном, не по-дружески. И где сама мисс Саманта Мур? Она, видимо, считает, что мы для нее недостаточно хороши? Или, может, она вообще не хочет, чтобы мы здесь снимали?

— Нет, нет! Вы не должны так думать. Я уверяю вас, сэр, это недоразумение… обо всем можно договориться, обсудим все предложения. Мисс Мур — даю вам слово француза, — так вот, мисс Мур считает за честь принимать у себя таких выдающихся людей. Как и вы, мисс Мур американка, очень демократичная дама. Очаровательная, приятная во всех отношениях. Она, как и я сам, с радостью разрешит вам снимать свой фильм на Вилле Глория…

Внезапное движение привлекло их внимание к террасе над Римским бассейном. За низкой каменной оградой, на фоне ослепительно зеленой листвы деревьев папайи, стояла Саманта Мур. На ней была белая вышитая крестьянская блуза, свободно спустившаяся с одного плеча. Она казалась каким-то романтическим персонажем, одновременно уязвимым и начальственным.

Форман был поражен: ей удалось сконструировать настоящий кадр, создать великолепно обрамленное зрительное клише — и оно работало!

— Бернард, — произнесла она, и голос ее звучал весело и дружелюбно. — Представь меня, пожалуйста, своим друзьям.

«Ягуар» подрулил к тротуару у входа в «Хилтон», и Бристол с Форманом выбрались из машины. Они молча проводили взглядом уезжающего Бернарда, потом Бристол разразился смехом.

— Видел, как я обошелся с этим типом! Он думал, что ему удастся нас обдурить. Как бы не так! На хитрого всегда найдется другой хитрый. Ты был великолепен, Пол, просто великолепен. А как ты ему ляпнул насчет того, что не уверен, что тебе нравится этот гадюшник! Тут-то я ему и влепил! А как ты там расхаживал и осматривал окрестности, как будто тебе ровным счетом наплевать. Отлично… просто здорово. Французишко сдох, вот что я тебе скажу. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что мисс Саманта Мур была на этой террасе все время, слушала весь наш разговор. Послушай меня, ей здорово нужны бабки, иначе зачем еще ей необходимо сдавать этот дом?

— Видишь ли, я об этом никогда не задумывался, — ответил Форман, изо всех сил стараясь не улыбнуться.

— Можешь мне поверить, я-то в этом разбираюсь. А этот Бернард, как он быстро снизил цену, когда увидел, что сделка может пойти ко всем чертям! Я думаю, дамочка-то разорилась в пух и прах, это ясно как божий день. И это навело меня кое на какую мысль. Ее имя все еще популярно. Люди помнят, кто она такая. Она по-прежнему во всех выпусках светской хроники, ведь правильно? А что если я вставлю ее в афиши…

— И не думай, Харри.

— Вставлю ее в картину. Крошечный эпизод. Любой.

— И что она будет делать?

— Искать что-нибудь. Придумаем, если надо. Много она не возьмет, а билеты пойдут нарасхват.

Форман приготовился к битве, открыл рот, чтобы возразить, но, прежде чем он смог вымолвить хоть слово, выражение лица Бристола внезапно и трагически изменилось.

— Опять! Опять эти чертовы кишки!

Форман наблюдал, как его продюсер неуклюже семенящей походкой пытается добраться до входа в отель, и упорно старался не радоваться слишком сильно. «Невезуха.»

Городской рынок Акапулько почти ничем не отличался от рынков в других городах и селениях Мексики. Точно так же вдоль прилавков бродили туристы и местные жители, точно так же они торговались, точно так же покупали.

Мужчины и женщины громко нахваливали свои товары и выкрикивали цены, а дети у лотков тем временем играли в свои игры. Церковный колокол в отдалении исправно отмечал каждые полчаса, мальчишки разносили номера «Эксельсиор» и «Ньюс».

Повсюду стоял смешанный запах свежих и гниющих фруктов, жареной рыбы, мяса, слишком долго пролежавшего на солнце, а также аромат шашлыка, поджаренных такос, свежеиспеченных тортилий. Тут и там высились аккуратные пирамиды апельсинов и бросались в глаза желто-зеленые пятна банановых гроздьев, которые, казалось, никто не в силах подсчитать. Прилавки были завалены перцем чили, специями и пряностями, травами, манго, зелеными кокосовыми орехами, лечебными чаями.

Форману доставляло настоящее удовольствие бывать на этих мексиканских рынках. Ему нравилось бродить по ним, нравилось покупать у добродушно настроенных торговцев, нравилась та импровизированная смесь скудного испанского, плохого английского и выразительного языка жестов при совершении покупок. А теперь он задержался, чтобы рассмотреть хлопчатобумажную толукскую[81] рубашку, украшенную красно-синим шитьем.

— Что вы желаете приобрести, покупатель? — пропел лавочник на своем мелодичном испанском. — Что я могу вам предложить?

— Ничего, — ответил Форман.

— Ага. Чем могу вам помочь? Вам понравилась эта рубашка, — уступлю вам в цене. Дешево отдам. За сколько хотите?

Форман разогнул указательный палец.

Торговец улыбнулся и пожал плечами:

— Тогда, наверное, завтра.

— Тогда, наверное, завтра, — повторил Форман и пошел дальше, почти не ощущая физически, как его толкают и теснят мексиканцы, пробирающиеся по запруженному рынку. На протяжении первых нескольких недель пребывания в Мексике Формана раздражал этот постоянный телесный контакт: люди подходили слишком близко, они вечно толкались локтями, ежесекундно пихались, прижимались и отталкивали друг друга. Со временем, однако, Форман привык к такой манере передвигаться, осознав, что постоянное физическое давление, все эти толчки и тычки, все эти оттирания локтями и плечами на самом деле осторожны и мягки, что они лишены враждебности, скажем, Нью-Йоркской Таймс-Сквер[82]. Здесь касание плоти служило больше бессловесным сигналом присутствия иного существа, безмолвной, невысказанной констатацией потребности другого человека продолжать двигаться в нужном направлении.

Форман миновал гадалку и неторопливо двинулся вдоль длинного ряда лотков, на которых были выставлены гончарные изделия из других районов страны. Впереди шла пара молодых американцев. Худой юноша с нескладной, вихляющей походкой и длинными волосами, которые развевались при каждом его неуклюжем шаге; симпатичная девушка, хорошо сложенная, босая.

Форман догнал их.

— Buenas tardes, Чарльз, — поздоровался он.

Высокий парень обернулся, глаза его были насторожены. Формана он узнал не сразу.

— Здравствуйте, — наконец удалось ему произнести таким тоном, как будто его застали за каким-то запрещенным действием. — Я не ожидал встретить вас здесь.

— Как и в любом другом месте, — подхватил Форман, улыбаясь девушке. Та неловко и смущенно толкнула своего спутника в бок, а в линии губ у нее читалось неодобрение, и все это вместе несколько испортило то впечатление миловидности, которое создалось у Формана. Его всегда озадачивала та вызывающая, почти воинственная сексуальность, которой обладали молодые девушки, — как будто они ждали неодобрения, порицания толпы и тем хотели и могли подтвердить правильность, превосходство своих собственных поступков. Это было, по мнению Формана, довольно утомительной тратой энергии.

— Так случилось, что мне нравятся местные рынки, — добавил он.

— Нравится процесс торга, я полагаю, — сказала девушка.

— Почему бы вам не назвать это жеребьевкой перед матчем? — ответил Форман, протянул руку и представился.

Она посмотрела на его руку и, в конце концов, быстро взяла ее.

— Меня зовут Беки.

— А вы просто смотрите или покупаете? — спросил их Форман.

Ответил Чарльз:

— Я хочу себе серапе.

— В конце этой улицы расположились индейцы. На мой вкус, у них неплохие серапе.

— Нам нужно не любое серапе, — ответила Беки. — К северу отсюда есть одна деревушка. Сан-Хуан-дель-Мар. Они делают классные вещи. Натуральная расцветка и ничего похожего на эти поддельные узоры.

Форман смиренно заметил:

— Я не специалист по серапе, но, может быть, вы сначала посмотрите у тех индейцев..?

— Конечно, — сказал Чарльз.

Беки пожала плечами и первой направилась вперед; глаза ее были опущены вниз.

У двух прилавков со сложенными серапе расположились на корточках четыре индейца, они о чем-то тихо переговаривались друг с другом.

— Buenas tardes, — начал Форман. Индейцы разом замолчали, с профессиональным интересом изучая трех американцев. Они встали.

— Мои друзья, — продолжал Форман по-испански, медленно подбирая слова, — ищут совершенно особенное серапе.

Сомбреро были сняты, и все индейцы расцвели улыбками. Один из них выступил вперед.

— Это очень особые серапе. Особая ручная работа. Особые цвета. Рисунок тоже особый. Вашим друзьям очень повезло, что они пришли к нам. У нас есть особые серапе. — Его улыбка стала еще шире, и он взглянул на своих компаньонов; те одобрительно закивали.

Оратор подал знак, и два индейца схватили большое серапе и развернули его перед покупателями. Их взорам предстал правильный, напоминающий картины Мондриана[83], геометрический узор, выполненный в оранжевых, черных и красных тонах.

— Очень особое серапе, señor.

— Это для туристов, — сказала Беки.

Форман согласился:

— Нет, нет. Мои друзья точно знают, что им нужно. Серапе, сделанное в деревне Сан-Хуан-дель-Мар.

— А-а…

— У вас есть что-нибудь, изготовленное в Сан-Хуан-дель-Мар?

— Trabajo de San Juan del Mar[84], — быстро перевел оратор своим друзьям. Он указал на невысокого смуглого мужчину. — Это Соледад. Он из этой деревни, поэтому его серапе точно сделано в Сан-Хуан-дель-Мар.

На свет было извлечено, развернуто и продемонстрировано покупателям с обеих сторон другое серапе. Форман, громко рассмеявшись, покачал пальцем. Индейцы, без всякого смущения, тоже разразились хохотом.

— Нет, — сказал Форман. — То, что мы ищем, должно быть простым и иметь натуральную расцветку.

— Sí, sí. Aquí tiene colores naturales. Sí[85].

На прилавок было вытащено третье серапе, с изображенной на ней птицей, вытканной черными, коричневыми и белыми нитками. Форман покачал головой и снова засмеялся. Индейцы сконфуженно переглянулись, но вскоре все они тоже смеялись. Уловка не прошла, но мексиканцы были рады сообразительности своего предводителя, а также довольны таким интересным и занимательным началом дня, который, не будь здесь этих чужеземцев, прошел бы скучно и обыкновенно. Большой американец был дружелюбным и симпатичным, даже несмотря на то, что так плохо говорил по-испански. И он пока не собирался уходить, так что сделка все еще могла состояться. Было развернуто еще одно серапе.

Именно в этот момент самый низенький из четырех мексиканцев выступил вперед. Глаза его были нацелены на наручные часы Чарльза, которые тот носил пристегнутыми к петле пояса своих джинсов.

— Сколько стоят такие часы, как эти? — задал вопрос индеец.

Форман перевел.

Чарльз поднес руку ко лбу:

— Я не знаю. Мой отец подарил их мне, когда я начал заниматься футболом в школе. Его ошибка. Через неделю меня вышибли из команды… Не знаю, около двух сотен монет, я полагаю.

Форман повернулся к индейцу.

— Они стоят очень много денег.

Индеец глубокомысленно кивнул.

— Я дам вашему другу за часы пятьдесят песо.

— Señor, эти часы очень дорогие, они стоят больше, чем двадцать хороших серапе.

Индеец изучающе вгляделся в лицо Формана и решил, что торг может продолжаться.

— Очень хорошо, семьдесят пять песо.

Форман перевел.

Чарльз ответил:

— Это был подарок.

— Часы были подарком, — сказал Форман по-испански.

Индеец внимательно осмотрел часы.

— О, так это, наверное, было очень давно. Все такое забывается. Я заплачу вам восемьдесят песо.

— Нет, señor, — ответил Форман. Чарльз и Беки начали уходить.

— Мое окончательное предложение, — крикнул им вслед мексиканец.

Форман приветственно поднял руку и последовал за Чарльзом и Беки. Индейцы позади них снова опустились на корточки и начали между собой какой-то серьезный разговор.

— Такое впечатление, что вы пришлись по душе этим индейцам, — осторожно заговорила Беки с Форманом, как будто опасаясь, что тот сможет воспользоваться мягкостью, которую она проявит по отношению к нему.

— Мне нравится торг, мена, — ответил Форман.

— Но мы же ничего не купили.

— Они к этому относятся так: не сегодня — значит завтра. Если не мы, то кто-нибудь еще. Эти рынки представляют как бы мексиканские традиции в миниатюре. И если не ждать от мексиканцев, что те будут действовать по-американски, рынки даже полезны.

— Как мой отец, — вступил в разговор Чарльз. — Если ты не похож в точности на него самого, он считает, что ты вроде какого-то свихнувшегося извращенца или даже хуже.

— А он хоть раз ходил на рынки?

— Вы что, шутите?! Он совсем другого склада человек. Акапулько для него источник всяких паршивых развлечений, он их просто обожает, всяких там куколок с загорелыми задницами. В его возрасте он мог бы по меньшей мере быть… ну, вы понимаете, — более сдержанным, что ли.

— Ты имеешь в виду — оставить девочек в покое?

— Ну, по крайней мере, вести себя соответственно своему возрасту.

— Как мне кажется, твой отец не намного меня старше, а мне все еще нравятся девочки, если мне будет позволено это заметить, — сказал Форман, поглядывая на Беки и улыбаясь.

— Ну, — мрачно заметила она, — вы не кажетесь мне таким старым.

— Вы здорово умеете находить общий язык с другими, — сказал Чарльз. — Вроде бы вам не безразличен человек, с которым вы говорите. Вы сразу просекли этих индейцев, и они поняли это. А отец только лабудой занимается. Он бы ни за что не стал разговаривать с этими местными по двум причинам. Во-первых, их преступление в том, что они индейцы, а во-вторых, еще большее, — в том, что они нищие.

— Может, он таким и сам был когда-то, — ответил Форман. — Может, у него просто паршивые воспоминания обо всем этом.

— Ладно, только не надо, — прервал его Чарльз. — Я было начал думать, что вы можете говорить правду. Мы же не полные придурки, правда. Я не говорил, что нищим быть хорошо, и я так не думаю. Но продолжать жить своим прошлым или как там все это назвать — просто идиотизм.

— Аминь, — добавил Форман. — Ну что ж, по крайней мере, ты вроде бы чувствуешь что-то про своего отца, и это лучше, чем ничего. Тебе это небезразлично, и, если тебя это будет волновать в достаточной степени, может быть, у тебя получится поладить с ним. Кто знает, — ты и твой отец все еще можете найти общий язык. Извини, что я тут такую речь произнес…

— Будь спок. Но я и мой отец? Может, и так… только я что-то сомневаюсь в этом…

Через пять минут, отделившись от Чарльза и Беки, Форман в первый раз увидел высокую девушку с волосами цвета пшеницы. Она стояла, прочно утвердив ноги, и торговалась с пожилой женщиной о цене на шаль. Торг был быстрым и благожелательным; губы девушки то растягивались в улыбке, то опускались, изображая преувеличенное несогласие. Сделка зашла в тупик, и незнакомка, произведя заключительный жест рукой, медленно пошла прочь. Хлопчатобумажное платье свободного покроя, которое она носила, было не в состоянии скрыть очертания налитого, зрелого тела девушки.

Поддавшись импульсу, Форман заспешил к старухе. Он показал на шаль, которой интересовалась девушка.

— Скажите мне вашу цену, — попросил он торговку.

— Шестьдесят песо, señor. Работа очень сложная и…

— Пятьдесят, — оборвал ее Форман, вытаскивая деньги.

— Bueno[86]. Сегодня у меня не особо шла торговля, а уже становится поздно.

Зажав шаль подмышкой, Форман последовал за высокой девушкой. Какое-то время, несколько долгих минут, ему казалось, что он потерял ее. Он перешел к другому ряду лотков, пробирался через толпу, отыскивая эти единственные здесь волосы цвета пшеницы. Наконец, он заметил ее — на голову выше остальных — и попытался ускорить шаг.

— Con permiso. Perdón[87].

Он поднял голову — она исчезла. Форман обыскал соседние ряды, потом кинулся к выходу с рынка. Нигде никаких следов. Он внезапно почувствовал озноб. Испугавшись своей реакции, он быстро пошел вверх по одной из улиц, потом спустился по другой, потом еще раз и еще, описывая круги вокруг площади. Незнакомки не было.

Ощущая внутри растущее чувство потери, он продолжил поиски на zócalo, затем свернул на Костеру. Зайдя в магазин Санборна, стал лениво листать какие-то книжки в бумажных обложках, не испытывая к написанному никакого интереса. Пошел к выходу. У дальней стены магазина, около аптечного прилавка, — волосы цвета пшеницы. Форман рванулся вперед, но, прежде чем смог настичь девушку, она уже покинула магазин через ближайший выход.

Форман бросился за ней. Она быстрым и свободным шагом двигалась по Костере. Он пустился бежать, догнал, пошел медленнее, стараясь попасть в такт ее шагам. Форман с грубоватым любопытством вгляделся в ее профиль. Четко вырезанные черты лица, мудрый гладкий лоб, большие глаза. У нее был прямой нос, а кожа блестела в солнечном свете как каррарский мрамор[88].

Постепенно она начала осознавать его присутствие, кинула на него быстрый взгляд; выражение ее лица было холодным и надменным. Она пошла быстрее.

— Эй, — сказал он, — не убегайте снова.

Она продолжала идти.

— Будьте дружелюбной, — опять начал Форман, нагоняя ее. Он протянул ей шаль. — Я пришел к вам с подарком.

Девушка резко остановилась и посмотрела на шаль так, как будто рассматривала какой-то враждебный и опасный объект. В уголке ее рта показался кончик языка.

— Это для вас, — произнес Форман, чувствуя себя до невозможности неуклюжим. — Подарок.

Она покачала головой.

— Я никогда не видела вас раньше.

— Послушайте, — сказал он, показывая ей ладони. — Здесь нет никакого подвоха. Никаких обязательств. Я ничего не прячу за пазухой. Там, на этом рынке… я увидел вас, захотел с вами познакомиться. Только и всего…

Ее глаза смерили Формана. В конце концов она рассмеялась, польщенная, но в то же время еще, очевидно, не избавившись от подозрений.

— Вы взвалили на себя кучу проблем. Но никаких «спасибо». Прощайте, кто бы вы ни были…

Она снова уходила от него.

Он не отставал ни на шаг.

— Меня зовут Пол Форман. Это имя должно внушать доверие, дружелюбие, продолжение отношений. Будьте моим другом.

— У меня есть друг, — легко ответила она, не глядя на него.

— Не такой, как я. Смотрите, какие у меня рекомендации для дружбы: четвертый во всем классе в Йеле[89], по крайней мере я мог бы им стать, если бы не бросил учиться еще в молодости; великолепный игрок в шахматы; выдающийся пловец на короткие дистанции. Правда, я слишком много курю, но скоро обязательно брошу. Ну, что вы на это скажете?

— Это должно осчастливить вашу жену.

— И именно это вас и беспокоит? Я не женат. Правда, я был однажды, но она давно стала угасающим воспоминанием без каких-либо последствий.

— Меня это не интересует.

— Детишками я также не обзавелся. Я свободный и сорокалетний, если не считать некоторых навязчивых идей, что не такая уж редкая штука в жизни.

Ее широкий рот, казалось, вот-вот снова засмеется, но она сдержалась.

— Учтите, что я вам сказал, прежде чем совершить деяние, которое может погубить обе наши жизни. Девушке вашего возраста следует думать о своем будущем…

Глядя ему прямо в глаза, она спросила:

— А какой у меня возраст, мистер Форман?

— Значит, я вам действительно небезразличен! Иначе вы не запомнили бы, как меня зовут.

— Какой возраст? — резко повторила она вопрос.

— Это был только прием — и жалкий прием, уверяю вас, — чтобы привлечь ваше внимание. Разве вам не все равно, что мне не все равно?

— Какой возраст?

— Тридцать.

— Двадцать шесть, и я на них не выгляжу.

— Это верно. Вы на них не выглядите. Я просто слепец, совсем не умею рассуждать. У вас просто такая манера держаться, как у зрелой женщины, и…

— А у вас обширная практика, я уверена в этом.

— Нет, нет. Нет. Прошу вас, не губите нас в приступе своей девчоночьей обиды.

Короткий смешок, по-прежнему оборонительный.

— Возьмите шаль. Она вас согреет, будет напоминать об этой встрече.

— Я не могу этого сделать, — возразила она.

— Я купил ее вам, — сказал Форман ровным голосом.

— Извините, — ответила она и заспешила прочь.

Он посмотрел ей вслед. Красивая форма бедер, смыкающихся правильной, естественной дугой, твердая и многообещающая попка под легкой материей.

— Я люблю тебя! — заорал Форман ей в спину. Прохожие, бросая на него любопытно-тревожные взгляды, спешили пройти мимо. Если она и услышала, то не подала виду. Девушка забралась в потрепанный «джип», припаркованный у обочины, сдала назад, вырулила, протянула tamarindo банкноту в один песо и, даже не посмотрев в сторону Формана, умчалась прочь.

Он уставился на шаль, которую держал в руках. Потом отправился назад, повторяя пройденный недавно путь. Зайдя в магазин Санборна, он обратился к продавщице за аптечным прилавком на испанском:

— Señorita, мне необходимо ваше содействие в одном очень важном деле.

— Да, сэр.

— Здесь была молодая женщина, несколько минут назад. Американка с длинными русыми волосами, кожей цвета отполированного мрамора, очень высокая, с прекрасной фигурой. Не то чтобы я обратил на нее внимание…

Продавщица улыбнулась.

Форман показал ей шаль.

— Она обронила это, когда выходила. Я побежал за ней, но опоздал, не смог догнать.

Форман спрятал шаль за спину:

— Только подумайте! А что, если сеньорита захочет ее надеть? Какая трагедия! Если вы мне скажете, где она живет, я сам доставлю ей эту шаль. И прямо сегодня же.

Продавщица подняла брови, очевидно удивленная таким рвением.

— Сеньорита Бионди живет в горах. Идти туда не совсем хорошая мысль, мне так кажется.

— В горах?

— Вместе с племенем Чинчауа. В их роду не любят пришельцев.

— В горах иногда бывает холодно, особенно по ночам. Плотная шаль там всегда может пригодиться. А какое у сеньориты Бионди христианское имя?

— Грейс, señor.

Форман поблагодарил ее и направился к выходу.

— Señor собирается идти в деревню Чинчауа?

— Да.

— С вашего разрешения, señor, один совет. Не ходите туда невооруженным…

Глава 5

В Акапулько отпускники добирались главным образом самолетом, также на машине, на автобусе, а некоторые на частной яхте. Они останавливались в гостиницах и меблированных комнатах, находили прибежище в домах знакомых и друзей, снимали коттеджи у местных хозяев. Они заполоняли рестораны, переполняли бары, оккупировали ночные клубы. Днем одни толпились у бассейнов и на пляжах, переводя неимоверное количество кокосового масла и йода, чтобы загореть до черноты. Прочие, расположившись в тени крытых пальмовыми листьями домиков, посасывали приправленный ромом и текилой ананасовый сок и огромными тарелками поглощали camarones а la placha[90], рассматривая проходящую публику в поисках лица, которое придало бы пущий интерес их отпуску.

По заливу, обращенному к Плайа-Кондеза, носились лыжники, перечеркивая водную гладь широкими пенящимися кругами; более смелые отдыхающие поднимались в воздух на небольших, ярко раскрашенных парашютах, привязанных тросами к скоростным моторным лодкам. Дальше в море, похожие на гигантских пауков-водомерок, легко скользили по воде небольшие суденышки, их цветные паруса яркими пятнами выделялись на фоне безоблачного горизонта.

Сезон официально начался. Целыми днями и ночами, непрерывной чередой сменяя друг друга, устраивались вечеринки и приемы — на частных виллах и в более дорогих ресторанах и клубах. Но эти развлечения, по общему и единодушному мнению, носили характер лишь незначительных светских событий, посещением которых не затруднял себя ни один из наиболее именитых жителей города.

Всю неделю журналисты, ведущие в «Ньюс» светскую хронику, были вынуждены заполнять место в газете именами каких-то производителей дамской одежды, секретарей-распорядителей и отставных военных (причем в звании ниже генерала!). Время настоящих людей, людей с весом, еще не настало: они либо еще не прибыли, либо уже прибыли, но еще не устроились на новом месте.

Воскресенье. По набережной неспешно прогуливаются пары, лениво поглядывая на лодки и похожие на кружева рыбацкие сети, вытащенные на берег и растянутые для просушки. Прочие отправились на небольшой базар напротив магазина Санборна, чтобы купить себе украшения и кокосовое мыло. Некоторые предпочитают в это время, до того как будет подана comida, — спать на воздухе или в помещении, восстанавливая силы после предыдущей ночи и предвкушая удовольствия ночи, которая наступит сегодня.

Но не Харри Бристол. Сегодня он с восьми пятнадцати утра на ногах — изучает и пересматривает смету «Любви, любви». Денег оставалось негусто. И это несмотря на то, что первоначально составленная смета на бумаге выглядела просто великолепно: в ней был учтен, проверен и перепроверен каждый доллар.

Съемки фильма, его производство изменили эти финансовые планы и проекты. Роль злодея принадлежала, конечно, Форману: он постоянно хотел получить еще один лишний дубль, он вечно экспериментировал с различными углами установки камеры, он всегда старался попробовать другие съемочные площадки. Бристол выругался; его желудок заурчал в ответ. Он кинул в рот энтеровиоформ и запил его кокой[91]. «В жизни не притронусь к мексиканской воде, — подумал Бристол, — будь она хоть трижды очищенной!»

— Харри! — позвала Шелли, выходя из ванной комнаты.

— Что с тобой такое случилось? Не видишь что ли, что я работаю?

Она изучающе посмотрела на его затылок. Как странно, она никогда раньше не замечала ни его чрезмерной толщины, ни непропорциональности. Мужчины-крепыши с буграми мускулов никогда не нравились ей. Тем не менее здесь она вместе с Харри. «Над этим стоит подумать», — сказала она себе.

— Харри, — повторила она. — Сегодня воскресенье.

— Трижды «ура» по поводу воскресенья.

— Мы в Акапулько, Харри.

— Скажи мне лучше, чего я не знаю.

Его волосы на макушке внезапно показались ей очень уж редкими. Ей пришла в голову мысль, что сейчас она впервые смотрит на Харри, и у нее было такое ощущение, что она совершает что-то похожее на предательство. Нет. Она слишком много значения придает условностям.

Шелли мягко дотронулась до его плеча.

— На улице так прекрасно, Харри. Давай займемся чем-нибудь, давай пойдем куда-нибудь…

— Я уже занят чем-нибудь. Я работаю. Хочешь — иди сама, я не возражаю.

Она состроила его затылку гримасу и прошла в другую комнату. Там она сняла свое платье и заменила его на белые шорты в обтяжку и бирюзовую блузку без рукавов. Удовлетворенная своим видом, Шелли присела на кровать.

Что предпринять? Может, пойти в бассейн или на какой-нибудь из пляжей? Но быть одной на публике — ее всегда беспокоила такая ситуация. А особенно в бикини! Шелли нравилось ощущать свою привлекательность в глазах мужчин, но в то же самое время, замечая эти оценивающе-восхищенные взгляды, которых она — действительно — ждала, Шелли чувствовала страх, даже какой-то неотчетливый стыд.

Она подумала о Морри Карлсоне. Со дня их первой встречи она еще два раза видела художника. Один раз, вечером, она вместе с Морри, с разрешения Харри, пошла в бар отеля «Мирадор», чтобы посмотреть оттуда на прыгунов со скал. И еще один раз, днем, Морри навестил площадку, где они тогда снимали свой фильм. Шелли представила художника Харри и Форману, нескольким другим членам их съемочной группы. Тем вечером Харри просто сочился сарказмом, обсуждая строение тела Морри. Шелли ненавидела Харри за это, сама при этом удивляясь своему мужеству: как только она могла чувствовать такое к Харри…

В шкафу, заложенный пустыми чемоданами, стоял написанный Морри портрет Шелли, уже в рамке, под стеклом, завернутый в зеленую с золотом бумагу. Это будет ее подарком Харри на Рождество, на будущей неделе. А вдруг… вдруг подарок сможет прямо сейчас отвлечь его от работы, и ей удастся убедить его пойти куда-нибудь? Шелли вынесла портрет в другую комнату.

— Харри, — приступила она.

— Не сейчас, я же тебе сказал.

— Это тебе, Харри.

Он отложил ручку, медленно повернулся вокруг, с явным неодобрением оглядел ее.

— Какие у тебя шорты, — сказал он.

— Тебе нравятся? Это новые.

— На тебя будет пялиться каждый зевака на пляже.

— А ты ревнуешь? — поддразнила она его.

— Просто не одевай их вообще. Если я захочу, чтобы ты выставлялась для других, я тебе скажу.

— Хорошо, Харри, — быстро согласилась она. — Я их сменю. Но сначала у меня для тебя есть подарок. — Она протянула ему завернутый в бумагу рисунок.

Он взял пакет, как будто это было какое-то опасное оружие.

— Это подарок, глупыш. Открывай.

Бристол развязал ленточку, сорвал бумагу и стал изучать портрет.

— Это ты, — наконец сказал он.

— Тебе нравится?

Он посмотрел на портрет, потом на Шелли, потом снова на портрет.

— Нормальный.

— Я думала, он очень симпатичный.

— У меня же есть оригинал, на кой мне картина? Ее нарисовал тот парень, Карлсон, да?

Она коротко кивнула.

— Что происходит у тебя с ним?

— Не надо, Харри, прошу тебя.

— Я задал тебе вопрос.

— Ничего не происходит. Морри мой друг.

— Я твой друг! Зачем тебе нужен еще один друг, когда у тебя есть я?

— Это не одно и то же.

— Это уж точно, могу поспорить на твою задницу! И ты занимаешься «этим» с таким уродом?

— О, Харри! Не называй его так…

— Отвечай!

Интуитивно Шелли ощущала, что это было проверкой. В действительности Бристол не верил, что она спит с Морри Карлсоном, просто хотел услышать, как она отрицает это.

— Не буду! — заявила она Харри, едва не топая ногой. — Не буду отвечать.

— Черта с два не будешь.

Она сделала шаг назад.

— Я не сделала ничего плохого. И ты знаешь об этом.

Бристол удовлетворенно фыркнул.

— Я знал, ты не станешь заниматься «этим» с ним. Да у него, наверное, и не стоит.

— Очень вежливо, — упрекнула она.

— Дамочка вроде тебя, — пробормотал он, глядя на портрет. — Помню, на кого ты была похожа, когда я встретил тебя в первый раз. Практически шлюха. Если бы не я, ты бы тем и занималась в своем Вегасе.

Шелли побледнела.

— Нет, — с трудом выговорила она. — Я не из таких.

— Когда мы сошлись, ты дала мне слово, что всегда будешь честна.

— Я всегда была честной, Харри. Честной, правда…

Все еще рассматривая рисунок, Бристол ответил:

— Сказать по правде, эта картина дерьмовая. Просто дерьмовая. Если бы он из себя что-нибудь представлял, разве стал бы он заниматься этим за гроши? — Без предупреждения, он плавным движением руки запустил портретом в стену, в разные стороны брызнуло стекло.

Шелли подняла картину, собрала разбитое стекло.

— Она хорошая, Харри, — сказала она, желая в это верить и не вполне способная сделать это. — Она хорошая. А твое мнение ничем не лучше моего. — Она ушла в ванную и с силой захлопнула за собой дверь.

Через несколько минут за ней пришел Харри.

— Слушай, мне, конечно, не следовало так швырять эту картину. Давай я все исправлю, вставлю новое стекло, сам сделаю. Может, она и не так плоха. То есть, я хочу сказать, какого черта, мне она вроде как нравится…

Она кинула на него осторожный взгляд.

— Ты серьезно?

— Конечно, серьезно.

— Ты больше не сердишься?

— Не-а.

На лице Шелли быстро появилась улыбка.

— Тогда давай пойдем гулять, займемся чем-нибудь.

— Ладно, ладно. — Потом подозрительно: — Чем, например?

— Ну ты помнишь, такие маленькие лодочки на заливе, Харри, — ответила она, подходя к окну. — Иди сюда, посмотри. Их называют парусниками, как морскую рыбу. Я всегда хотела попробовать на них поплавать, Харри. Давай покатаемся, пожалуйста.

— Ну, ладно. Но запомни: если я сказал, что мне нравится картина, это не значит, что тебе нужно повсюду таскать с собой этого… этого типа Морри. Не забудь, кто здесь оплачивает все счета.

Она рассмеялась.

— Не забуду…

— И сними ко всем чертям эти проклятые шорты!!!

Саманта проснулась одна, и проснулась от страха. Плохой сон, резкий черно-белый сон.

Она снова маленькая девочка, живет на военной базе вместе со своими родителями, в одном из тех наспех выстроенных в стиле ранчо домишек — с тонкими стенами, — которыми армия обеспечивала своих полевых офицеров.

Она устроила праздник, свой праздник, но никто не пришел. Никто из детей, которых она пригласила, не пришел к ней. Никто из ее друзей. Она садится во главе длинного, красиво украшенного праздничного стола, на лице у нее слезы. И в этот момент она понимает, что у нее нет друзей, ни одного друга.

Саманта натянула простыню до самой шеи, подогнула ноги, свернулась клубочком — так же, как она делала, когда была маленькой. Даже сейчас этот сон казался ей явью, реальным событием ее сегодняшней жизни. И она была напугана, напугана точно так же, как в тот самый день много лет назад. Даже потом, став старше и приглашая к себе гостей, она могла различить в себе признаки, остатки того, давнишнего страха, что к ней никто не придет, что она останется одна на своем пустынном и никому не нужном празднике.

Быть одинокой — самое худшее из всего. Быть одинокой так больно. И все же, слишком часто ей приходилось быть одной. Ни одно из ее замужеств не подарило Саманте той близости, той нежности и привязанности, которых она жаждала; ни один из ее любовников не давал ей ничего больше, чем физическая (или лучше сказать, физиологическая?) забота и предупредительность, которые, как правило, достигали своего пика вскоре после первой встречи, а после этого с каждым днем неуклонно сходили на нет.

«Я заслуживаю лучшего…»

Обхватив голову руками, Саманта попыталась мысленно представить себе облик каждого из любовников, расположить их в порядке поступления, так сказать. Когда ей стало трудно жонглировать в уме всеми этими именами и лицами, она начала делать записи, составлять список мужчин, давая каждому краткую характеристику, отрицательную или положительную, физиологическую или иную.

«Как мало хорошего можно сказать…»

Скоро у нее получился объемистый каталог. «А я довольно неразборчивая женщина», — подумала Саманта с некоторой тревогой. Но такой взгляд на самою себя ничего, кроме беспокойства, не вызывал, и Саманта с силой захлопнула блокнот и убрала его с глаз долой, в выдвижной ящик своего ночного столика. Потом она встала с кровати.

Обнаженная — Саманта твердо верила в то, что кожа должна дышать, — она расположилась на персидском молитвенном коврике (его подарил Саманте муж-араб, который, кстати, собирался использовать этот коврик вовсе не по прямому назначению: Ахмед эль-Акб Сихоури напрасно, как оказалось впоследствии, надеялся заниматься на нем любовью) и начала делать упражнения по системе йогов. Дисциплинированно и размеренно вдыхая и выдыхая воздух, Саманта попыталась очистить свое сознание от всех порочных мыслей. Но йоговской методике расслабления продолжали мешать всякие посторонние соображения, и она бросила это занятие. Сегодня определенно не тот день для серьезной медитации.

Войдя в свою гигантскую ванную комнату, она включила сауну и, пока атмосфера в ней достигала желаемой температуры, принялась очень энергично, чуть ли даже не яростно, чистить зубы. Наконец, она растянулась в своей сауне на деревянной скамье, позволила своим глазам крепко закрыться, заставила все поры широко открыться и отдала приказ всем деструктивным элементам своего тела вытекать прочь и испаряться.

Какой все-таки слабой она была у Бернарда прошлой ночью, как потворствовала своим желаниям… И это шампанское, и эта слишком богатая, слишком изысканная еда. «Стыдно, Саманта». Она мысленно дала сама себе обязательство пробыть сегодня в сауне на пять минут больше, чем обычно.

Каким необычным был этот вечер, какие неожиданные повороты событий… Бернард, конечно, частенько устраивает, мягко говоря, странные развлечения. У него просто прирожденный дар собирать вокруг себя людей, озабоченных самыми мрачными и безотрадными сторонами жизни — омерзительными, прямо скажем.

Тот вчерашний вечер — отличный пример. Во время vichyssoise[92] один из гостей, композитор Бродвейских мюзиклов, стал разглагольствовать о том, что он назвал «всемирной революцией молодых, бедных и отверженных». Ну и отвратительным мужиком был этот композиторишко: маленькие блестящие глазки, безвольный подбородок, цветистая, чересчур пышная манера выражаться! Так как, по всеобщему признанию, главный талант этого композитора заключался в умении делать себе рекламу и деньги, Саманта посчитала его революционную позу сплошным лицемерием. Помимо всего прочего, не так уж много людей на этом свете созданы равными — опыт научил ее этому.

Когда подали entrée[93] — превосходно приготовленное мексиканское блюдо из цыпленка, композитор заявил, что все присутствующие, в том числе и Бернард, слишком довольны собой, слишком удовлетворены. Все они, по словам музыканта, не в состоянии понять наступления новой революции, они не смогут понять наступления новой революции, они не смогут понять ее приход даже в тот момент катаклизма, когда campresínos всего мира поставят их к стенке, как это сделали французы со своими аристократами.

Ему ответил американец, звали его Гэвин, смуглый красивый мужчина с выдержанным взглядом и широкими плечами спортсмена. Он заметил, что французские дворяне были гильотинированы (и это знал даже он, грубый бизнесмен-американец), и сказал, что композитор не только был неправ в своих суждениях относительно будущего, но и невежлив, поскольку строит такие мрачные прогнозы на столь замечательном обеде в присутствии столь прекрасных и очаровательных дам.

Саманта слегка зааплодировала и улыбнулась американцу. Он чуть опустил голову в знак признательности — но и все на этом. Любопытство Саманты относительно Гэвина было моментально разожжено до предела.

За десертом, состоявшем из огромных размеров клубники в кларете, композитор предпринял новую атаку, на этот раз по поводу революционной природы искусства. Он утверждал грядущие изменения в живописи, в романах, театре, кинокартинах. Предсказывал появление фильмов об угнетаемых меньшинствах, гомосексуалистах, даже о черных и нищих!

Саманта наконец не выдержала и заговорила, хотя больше, честно говоря, под влиянием бурбона:

— Как тоскливо все это звучит. Что касается меня, я никогда не хожу на фильмы, в которых звезда не носит норковую шубку.

Марселла издала одобрительный возглас:

— Дорогая, как чудесно ты сказала! Какая же ты умница, Саманта!

Ее замечание свершило то, что раньше казалось невозможным: композитор поскучнел, потом окончательно замолчал. Однако этому замечанию не удалось выполнить более важную задачу — привлечь к Саманте внимание мистера Гэвина. Когда ужин был закончен, тот уединился с Бернардом в кабинете и не показывался оттуда до самого своего ухода.

«Слишком плохо, — подумала она тогда. — Он не так интересен, как показался с самого начала, — это очевидно. Обычное дело со многими мужчинами. А особенно часто тупицами оказывались бизнесмены — почему-то в большинстве американские бизнесмены, самозабвенно преданные искусству добывания больших денег. И это тогда, когда все знают, что главное веселье состоит в том, чтобы культурно их тратить.»

Негромкий звонок таймера оборвал ее мысли, Саманта выбралась из сауны и скользнула в желтый халат. Спустившись вниз, она прошла через гостиную, на ходу кликнула служанку и направилась к своему Римскому бассейну. Кинув халат в кресло, Саманта мельком взглянула на клубы пара, поднимающиеся от подогретой воды и тускло освещаемые утренним солнцем, и погрузилась в бассейн. Она успела сделать уже четыре круга, когда у бортика появилась Трини с кофе, ломтиками папайи и со свежей «Ньюс».

Саманта прочитала сводку погоды. Сорок восемь градусов в Париже, пятьдесят один в Лондоне, и всего на три градуса теплее в Риме. Снежный буран закрыл все аэропорты на северо-востоке Соединенных Штатов, а Нью-Йорк был погребен под восемью дюймами снега, и температура там была только тринадцать градусов выше нуля[94]. Саманта дала газете соскользнуть на землю и, подняв лицо к солнцу, закрыла глаза. Все эти морозные вести делали пребывание в Акапулько намного приятнее.

Вскоре Трини появилась снова.

— Цветы для señorita.

— От кого?

Трини протянула хозяйке шесть дюжин кроваво-красных роз, которые она, словно укачивая, держала на руках. Саманта взяла карточку, прочитала аккуратно выписанные буквы: «Вы сделали ужин изысканным и стоящим событием». Она была подписана — «Тео Гэвин».

Тео. Что за милое имя. Ей никогда особенно не нравилось имя Тед или Тедди, но Теодор — совсем другое дело. Оно ему идет.

Когда Саманта осталась одна, она прочитала карточку еще раз. Гэвин снова стал человеком, к которому она чувствовала интерес. И немалый. Когда в последний раз она встречала мужчину, достаточно искушенного и достаточно мудрого, для того чтобы не проявить интерес к ней незамедлительно и недвусмысленно? Большинство мужчин почти совсем не обладают никаким светским тактом. Тео Гэвин определенно был не из их числа.

Красные розы. Довольно-таки немудреный выбор: такой букет может послать какой-нибудь водитель грузовика знакомой официантке или школьник своей подруге. Или (обнадеживающая мысль)… она недооценивает Гэвина… Возможно, эти розы часть некоего изощренного плана, цель которого — не показаться ей слишком болтливым и словоохотливым, слишком хитроумным и, как следствие этого, слишком заинтересованным ею. Конечно! Именно так все должно и быть! Он искусный игрок, он забросил в море свою блесну и собирается водить ее до тех пор, пока она не заглотнет наживку.

Ее палец дотронулся до подбородка, и Саманта улыбнулась себе самой. Гэвин был бы приятной заменой этим обгоревшим на солнце мексиканцам — Кико (вот негодяй!), а перед ним инструктор по верховой езде, а перед ним тот ужасный жиголо (он продержался очень короткое время, естественно), а до него матадор (у Саманты, кстати, часто создавалось впечатление, что все эти бычьи единоборцы постоянно путали процесс любви и убийства, что, как следствие, ставило под сомнение их способность заниматься и тем, и другим).

Высокий, сильный американец. Целеустремленный, порядочный, определенно мужественный. Время, проведенное с таким мужчиной, окажется полезным во многих отношениях. Гэвин явно обладает умением ценить лучшее, что может дать и дает жизнь, — способен он и позволить себе это лучшее. Неожиданно, словно всплыв на поверхность, ей на ум пришла одна новая и даже несколько пугающая мысль. Саманте она понравилась, она тщательно проанализировала ее со всех точек зрения. Подобный мужчина вполне может стать окончательным ответом на все ее сегодняшние проблемы. Она приняла решение — она пригласит Гэвина на свой Рождественский прием, бесплатно, конечно, — в качестве своего личного гостя.

Пляж. Беки и Чарльз. Оба сидят, оба обняли колени, лица обоих обращены к морю, каждый старается не смотреть на другого.

— Я уезжаю, — в третий раз сказала Беки. — А ты занимайся своими делами.

— Мне нужна всего пара дней, и я смогу поехать с тобой.

— Гм-м. Не выйдет. Легавые повязали Мороза и двух других парней за хранение. У него всего-то несколько семян и завалялось в кармане. Теперь им светит семь лет. Здесь стало стремно. Я сваливаю. В Оахаке[95] сейчас будет в самый раз. — Она встала. — Я пойду поплаваю…

Чарльз смотрел за ней. Беки была сильной пловчихой, намного сильнее, чем он сам, и его смущало, что он не может плыть с ней рядом, производя такие же мощные гребки, как она. (Тео он тоже никогда не мог догнать).

— Ты классно плаваешь, — сообщил он ей, когда Беки вернулась.

Она бросилась на песок.

— Твоя беда в том, что ты никак не научишься правильно дышать.

— Мой отец мне именно это и твердит.

Она села.

— Дай мне два дня, — сказал Чарльз. — Потом автостопом быстро доберемся до места.

— Я обещала Ливи. Кроме того, в этом городе полно туристов. Я сыта по горло. А в Оахаке будет выставка редиса. Я хочу на нее посмотреть.

— Редиски и грибы. Овощной маршрут…

Она не засмеялась.

— Что такого важного в этом сумасшедшем сафари? Ты ведь даже не любишь своего отца.

— Я дал ему слово, что поеду.

— А что насчет того слова, которое он дал тебе? Он сам хоть раз был с тобой по-настоящему честен?

— Это ничего не меняет.

— Ох уж эти отцы, — сказала она. — Наверное, Мороз прав — он как-то сказал, что, если бы его отец не умер к тому времени, как ему исполнилось двадцать один, он бы его убил.

— Это все пьяная болтовня.

— Может быть. И тем не менее, ты своему отцу ничего не должен.

Чарльз почувствовал, что устал. Он не хотел думать о Тео, но был вынужден это делать. Он не знал, чего именно он хочет от Тео. И от себя самого. Возможно ли еще сейчас восстановить хорошие отношения с Тео? С обоими родителями? Есть ли на самом деле что-либо, ради чего стоило сохранить свою семью? У него был только один ответ: он должен попытаться. И если из этого ничего не получится, — что ж, пусть так, но это будет не его вина. Это будет их вина.

— У тебя с ним ничего не получится, — сказала Беки.

— Может и так. Но они просто не понимают, где мы живем. Как мы чувствуем. Может, если я попробую…

— И думать забудь. Это просто бесполезно. Пробовать можем мы, а для них это все давно позади. Правда, Чарльз, не стоит ничего и затевать.

— Может быть, у нас то же самое будет с нашими детьми?

— Мы другие.

— Ты думаешь, все взрослые одинаковы?

— Как будто отлитые из одной формы, приятель.

— Пол Форман не похож на Тео.

— Никогда не верь никому старше тридцати.

— А что случится, когда нам будет по тридцать?

— Никогда не верь никому старше сорока.

Оба рассмеялись, и Чарльз обнял Беки.

— Мы хорошие, — агрессивно сообщила она ему. — Мы хорошие. Запомни это.

— И Мороз, рассуждающий о том, как он замочил бы своего папашку, тоже?

— Может быть, в этом тоже есть свой смысл. Может, дети действительно должны избавляться от стариков, захватить власть, деньги, все такое. Родители ничегошеньки не смыслят в жизни. Они считают, что сегодня — это еще вчера. Ты думаешь, меня волнует Великая Депрессия? Мой старик только об этом и мог говорить — как все было, когда он был молодым. К дьяволу все это! Я живу сейчас!

Чарльзу казалось, что он переживает какое-то таинственное приключение, участвует в некоем сюрреалистическом путешествии, в котором все не такое, каким кажется, где нет постоянной истории. Он захотел вспомнить, на что была похожа жизнь, когда он был еще маленьким, когда его родители только что поженились. Тео и Джулия, должно быть, любили друг друга тогда, должно быть, любили его. Что пошло не так потом?

— Я хочу использовать свой последний шанс с Тео, — произнес он вслух. — Он мой отец. Можешь считать это глупым, если хочешь.

— Ух ты! Этот человек заманил тебя в ловушку. Прощай, старый Чарльз. Увидимся, когда ты станешь добропорядочным гражданином — сделаешь себе два с половиной ребенка, вступишь в школьный родительский комитет и заведешь честную жену. Тебе предстоит пройти весь путь.

— Может, я еще смогу догнать тебя, — ответил он.

— Ни за что. Я еду в Оахаку. Adiós…

Она быстро пошла прочь. Он еще долго сидел на пляже, размышляя, есть ли в мире хоть один еще такой же правильный и старомодный придурок, как он сам.

Через сорок минут после того, как Форман выехал из Акапулько, он решил, что пропустил нужный поворот. Пол нажал на тормоз и остановил свой «фольцваген». «Судьба, — сказал он себе, — судьба и неправильная система дорожных указателей объединились вместе, чтобы не дать мне разыскать Грейс Бионди». Впереди по дороге на маленьком сером ослике неспешно передвигался какой-то мужчина. Форман притормозил рядом.

— С вашего разрешения, сэр, — запинаясь, произнес Форман по-испански. — Я ищу дорогу, которая ведет в деревню Чинчауа. Вы можете подсказать мне направление?

Мужчина оценивающе осмотрел Формана из-под изорванного сомбреро.

— Вы хотите ехать в деревню Чинчауа?

— С вашей помощью.

— Вы едете туда в этом автомобиле?

— Таково мое намерение.

— Но, señor, дорога очень плоха, там много кочек и ям. Туда лучше добираться на осле.

— У меня есть только вот эта машина, señor.

— Да, — сдержанно согласился мексиканец. — Для меня будет большая честь, если вы воспользуетесь моим осликом. Я пригляжу за вашим автомобилем, пока вы не вернетесь.

— Вы полагаете, я не вернусь? — мрачно поинтересовался у него Форман.

— Ну, señor, сказать по правде, в племени Чинчауа есть жестокие люди. Тем не менее, кто знает, какова будет воля Господа сегодня или в любой другой день.

«Однако, ты не заключил бы пари, что она будет на моей стороне», — сказал себе Форман. А вслух произнес:

— Как мне проехать к Чинчауа, señor?

Мексиканец потер нос.

— Все время прямо. Там будет деревня, называется «Ла Куарента-и-Очо». В ней не останавливайтесь. Немного подальше, на дороге, с правой стороны, увидите часовенку. Оттуда ведет дорога, которая вам и нужна.

— Спасибо вам, señor.

— Не за что.

Часовенка оказалась сооружением в стиле рококо, раскрашенным яркими голубыми, розовыми и белыми красками, с заключенной в стекло статуей Девы. Она была построена на том самом месте, где несколько лет назад в дорожной катастрофе погиб какой-то мужчина. Почти сразу за часовней начиналась грязная дорога. «Фольцваген» загрохотал по дороге, вскарабкался вверх по крутому откосу, выбрался на короткое каменистое плато. Потом снова влез в пыльную колею, ведущую вверх. Форман переключился на малую передачу, и машина отозвалась ревом двигателя, продолжая взбираться по склону.

В некоторых местах дорога, обходя почти под прямым углом каменистые участки, сужалась настолько, что «фольцваген» едва умещался на ней. Взгляду открывались потрясающие картины, глубокие зеленые долины и бороздчатые нагромождения скал, испещренные входами в пещеры. Один раз Форман проглядел небольшой спуск, его машину занесло, колеса, казалось, завертелись над самой пропастью, и только быстрый поворот спас его от падения в бездну.

Камни и рытвины на дороге кидали крошечный автомобильчик из стороны в сторону, и Форман был вынужден двумя руками сражаться с непослушным рулевым колесом. Крутой поворот налево, дорога идет выше, еще выше, взбирается на бугор и плавно сбегает с него. Проезд впереди обрамлен по краям деревьями, по виду кипарисами, ровные и плотные ряды которых напоминают высоченный зеленый забор.

Форман моргнул и изо всей силы нажал на тормоз. «Фольцваген» занесло, задние колеса с трудом выровнялись. Посередине дороги, безмолвно наблюдая за приближением машины, стояли двое мужчин. Когда автомобиль остановился, они направились к нему. Их ружья были направлены на Формана.

Он поискал глазами какой-нибудь объездной путь — но деревья росли слишком близко к дороге. Форман подумал было развернуться и скрыться в том направлении, откуда он только что приехал. Быстрый взгляд в зеркало заднего вида — сзади еще двое мужчин, оба вооруженных. Форман вздохнул и выключил зажигание. Потом вышел из машины на прохладный воздух зеленых гор.

— Buenas tardes, señores! — прокричал он с выражением, которое, по его мнению, должно было означать отсутствие страха и, одновременно, приветливость. Он изобразил на лице улыбку и продолжал улыбаться, несмотря на внезапную сухость во рту. Он вытер руки о штаны и протянул их вперед, ладонями вверх, выражая этим жестом свои дружелюбные намерения. Форман с удовольствием отметил, что его руки дрожат только слегка.

— Señores, я очень рад вас видеть. Я заблудился, и мне нужна помощь. Я направляюсь в деревню Чинчауа навестить свою знакомую, сеньориту Грейс Бионди. Она американка, как и я. Вы можете указать мне дорогу?

Ничего. Четверо мужчин в грязных белых брюках и таких же рубашках стояли совершенно неподвижно. Стояли и глазели на Формана. Густые черные усы, мрачные, ничего не выражающие лица. Внезапно Форман почувствовал себя актером из старого кино о мексиканских бандитах. «И это, — заметил Форман про себя, — не очень хорошее кино».

— Я плохо говорю по-испански, — продолжил Форман. — Простите меня. Так что, если вы удовлетворены, я сейчас вернусь в машину и поеду дальше. Было очень приятно поговорить с вами, господа…

Он открыл дверь «фольцвагена»; ближайший к Полу мужчина резко захлопнул ее.

— По-видимому, мы зашли в тупик, — проговорил Форман. Он достал сигареты. — Не возражаете, если я закурю?

Человек, который захлопнул дверь, протянул руку. Форман отдал ему пачку.

— Угощайтесь, — предложил он.

Вперед выступил второй мужчина, его ружье было нацелено в грудь Формана.

— Сеньорита Бионди не говорила ни о каких гостях, — сообщил он своим приятелям.

— Так значит, — ответил Форман, — вы, господа, из Чинчауа. Какое это для меня облегчение! Давайте я подвезу вас до деревни? Не стесняйтесь, залезайте в машину.

Заговорил мужчина, стоявший позади Формана.

— Я думаю, будет правильно застрелить его прямо сейчас.

— Да, — согласился второй. — Заведем его в лес и прикончим там. Тогда нам не нужно будет возиться с трупом.

— Решено, — сказал другой.

— Это очень забавно, — вмешался Форман. — Но я не уверен, что сеньорита Бионди поймет вашу шутку.

— Пристрелить его немедленно.

— Ребята, давайте на время оставим все эти разговоры насчет «пристрелить» и «прикончить». Я знаю, вы меня только дразните, но это меня все равно огорчает. Вот что я вам скажу — давайте заключим сделку. Отведите меня к сеньорите Бионди. Если она скажет, что я не друг, можете застрелить меня прямо там, на месте.

— Убить его мы всегда можем, — решил тот, кто раньше согласился с предложением отвести Формана в лес.

— И еще автомобиль.

— Sí, — согласился мексиканец.

Форман открыл дверь «фольцвагена», и четыре ружья были немедленно нацелены на него. Он показал шаль.

— Для сеньориты, — объяснил он.

— Пошли.

Деревня Чинчауа состояла из тридцати или сорока маленьких домишек, построенных из дерева и гофрированного железа. Некоторые из них были покрыты шифером, крышу другим заменял плотный черный картон. Деревню пересекала одна-единственная грязная дорога, заканчивающаяся у небольшой белой церквушки. Улица служила пристанищем обычным ее обитателям — курам, свиньям и играющим в футбол мальчишкам. Заметив пришельцев, с десяток шелудивых псов начали выть, лаять и наскакивать на них. Сопровождающие Формана роздали несколько хорошо рассчитанных пинков, и собаки отступили, причем в их водянистых глазах читалось нечто вроде угрюмой признательности.

Улица стала заполняться людьми, собиравшимися за спиной старика с белыми усами и почти дочерна сожженным горным солнцем лицом. Он стоял посередине улицы, наблюдая за приближением Формана и его стражи. Не доходя шести футов до старика, вновь прибывшие мексиканцы остановились, и один из мужчин заговорил на языке, который Форману никогда раньше не приходилось слышать; в голосе мужчины чувствовалась почтительность. Старик слушал, время от времени поглядывая на Формана своими темно-карими глазами.

— Я американец, — сказал Форман по-испански. — Я приехал повидать сеньориту Бионди.

— Это верно! — раздался голос из толпы деревенских жителей. В толпе образовался проход, и вперед выступила Грейс Бионди. В ее бледно-голубых глазах была видна тревога. Она подошла к Форману и, взяв его руку, пожала ее.

— Кавалерия спешит на помощь, — произнес Форман по-английски.

— Помолчите. Все переговоры буду вести я. — Переключившись на испанский, она заговорила со стариком: — Он друг, Дон Мигель. Это моя ошибка. Я не объяснила ему обычаи Чинчауа…

Старик продолжал изучающе глядеть на Формана.

— Наши враги хитры. Возможно, это просто уловка, чтобы застать нас врасплох, чтобы ввести в нашу деревню шпиона. И ночью, когда весь народ спит… — Он дотронулся до мачете, который висел у него на поясе.

— Я позволю тебе остаться, — обратился старик к Форману на испанском языке. — Это только правильно, что сеньорита заводит дружбу со своим собственным народом. Но ты должен вести себя в соответствии с обычаями Чинчауа, иначе ты понесешь наказание в соответствии с обычаями Чинчауа. — Он повернулся и пошел прочь, двигаясь с легкой походкой молодого человека.

Толпа распалась на маленькие группы; люди стали расходиться по домам. Когда они остались одни, Грейс Бионди резко повернулась к Форману.

— Вы были очень близки к тому, чтобы быть убитым.

— Эта мысль мне приходила в голову.

— Зачем вы здесь?

— Я приехал, чтобы увидеть вас.

— Где ваша машина?

— Мое такси остановили эти ребятишки с ружьями. Один из них остался сторожить машину.

— Я позабочусь о ней позже. Так как предполагается, что мы друзья, давайте и вести себя соответственно. Пойдемте со мной. Побудете немного у меня для конспирации, потом отправитесь назад.

Она зашагала прочь, и Форман пошел рядом с ней.

— А вы не такая высокая, как мне показалось, — сказал он.

— Вы, должно быть, просто глупец, — ответила она. — Другого разумного объяснения вашему поведению найти просто невозможно.

— Это уже лучше. То что нужно. Во всех смыслах.

— Señor, может быть, вы предпочитаете людей Дона Мигеля?

— Грейс, прошу вас, будьте милосердной.

— Откуда вы знаете мое имя? Я никогда его вам не сообщала.

— Я один из этих предприимчивых американцев. Есть кое-какие способы. Не думаю, что вы помните мое имя, да?

Она остановилась, пройдя половину главной улицы деревни.

— Ваше имя я помню. Это доставляет вам удовольствие? Вот здесь я живу. Заходите в дом. Я покормлю вас, а потом вы вернетесь туда, где ваше место.

Домишко состоял всего из одной комнаты, один из углов которой был отведен под некоторое подобие кухни; дым от небольшой жаровни поднимался вверх и уходил через щели между листами шифера на крыше.

— Мое место рядом с вами, Грейс, — сказал Форман.

— На ленч бобы и тортильи. — Она разожгла огонь. — Одна из женщин, с которой я здесь подружилась, каждое утро печет для меня свежие тортильи. Они довольно вкусны. Бобы я готовлю сама. Muy picante, señor[96]. В этих местах, если чили не входит в ваш рацион, вы рискуете остаться голодным.

— Я старый мексиканец.

Она разложила бобы по глиняным чашкам, и они уселись на трехногие табуретки; шаль Форман использовал в качестве подушки. Он положил немного бобов в лепешку и быстро проглотил ее, сам удивляясь, насколько он голоден. Напротив неторопливо жевала Грейс, глаза ее были опущены. Она была даже красивее, чем он запомнил ее. Смуглая гладкая кожа, четко очерченные, нежные и, одновременно, сильные черты лица. Тщательно выгравированная линия ее рта восхищала Формана и возбуждала его воображение.

— И как вы меня находите? — спросила она, бросив на Формана быстрый изучающий взгляд.

— Это секрет. Давайте поговорим о нас. Похоже на какой-то фильм тридцатых годов — герой отправляется в дикие неизведанные места, и его берет в плен гордое и примитивное племя индейцев. И только они собираются распять его на муравейнике (какая ужасная смерть!), как появляется прекрасная белокурая богиня и объявляет, что он принадлежит ей.

— Я пригласила вас только на ленч. Так что не увлекайтесь.

— Вы не говорили бы так, если бы посмотрели этот фильм.

— Сказать вам, чем закончится это кино?

— Не стоит беспокоиться.

— Заключительные кадры: герой один скачет вниз по склону, чтобы никогда больше не появляться в этих краях.

— А вам не приходила в голову мысль, что настоящими романтиками являются именно мужчины?

— Ешьте свой ленч.

Он вздернул подбородок.

— Вы моя первая белокурая итальянка…

— Как интересно вы выразили свою мысль!

— Расскажите мне историю своей жизни.

— Мать ирландка, отец итальянец. Родилась в Нью-Йорке, выросла в Филадельфии.

Он перевел глаза на ее рот. Губы Грейс были сочного розового цвета. Он очень хотел поцеловать ее. Форман достал шаль.

— Это вам, — тихо произнес он.

— О… — Она издала звук, который одновременно означал и радость, и сожаление. — Она замечательная, правда. Но я по-прежнему не могу принять ее. Мы ведь и вправду не знаем друг друга.

— Отец у вас итальянец, мать ирландка. Родом из Нью-Йорка, росла в Филадельфии. Здравствуйте, как поживаете…

Она взяла шаль и прижала ее к лицу.

— Обожаю запах натуральной шерсти.

— Она ваша.

Грейс колебалась.

— Очень хорошо, я приму ее, с удовольствием. Но ничего не изменилось. После ленча вы должны будете уехать.

— En toute chose il faut considerer la fin, — ответил Форман и перевел: — В каждом деле необходимо учитывать конец. — Затем он посвятил себя остаткам бобов, зная при этом, что она изучающе смотрит на него — смотрит с выражением, которое, как надеялся Форман, можно было бы точно определить как возобновленный интерес.

После ленча они взобрались по извилистой тропинке, проходящей позади деревни, и пересекли узкий луг, на котором под присмотром молоденького мальчика расположилось стадо коз. Он помахал рукой, и Грейс помахала ему в ответ, заговорив с пастухом на наречии Чинчауа.

— Вы, по-видимому, прекрасно ладите с этими людьми, — прокомментировал Форман.

— Либо вы хорошо ладите с племенем Чинчауа, либо не ладите вовсе. — Она заколебалась, прежде чем продолжить. — Чинчауа живут строго общинной жизнью. Благо племени превыше блага отдельного человека. Таков закон для всех горцев в этих местах. Каждое племя — своя община, своя деревня как правило очень немногочисленная. Чинчауа считаются одними из самых воинственных здесь, в горах, они по-настоящему враждебны к пришельцам. Жизнь или смерть любого отдельного человека является несущественной постольку, поскольку она служит общему благу, сохраняет жизнеспособность всего племени.

— В такой жизни веселого мало, правда?

— В жизни Чинчауа действительно мало веселого. Мужчины, женщины и дети, их всего шестьдесят семь. В этой стране бедняков, они почти самые бедные. И почти никаких шансов, что их жизнь станет в будущем лучше. Они не могут отделиться от культуры, которая воспитала их такими, и они не могут дружить с внешним миром, который угрожает им. По крови они одни из самых чистых племен во всей стране, но они сами как пришельцы, как чужие на своей земле. Изгои. Отверженные. Да, — продолжила она, как будто отвечая на его вопрос, — они бы точно вас застрелили. Или любого другого чужака. Убийство просто не представляет для них никакой моральной проблемы. И в этом есть определенный смысл. Сама жизнь разделила здешний мир на два лагеря — Чинчауа и их врагов. А вы определенно не относитесь к числу Чинчауа.

— Хорошие ребята и плохие ребята.

— Они образуют союзы с некоторыми другими племенами, но эти договоры очень тонкая вещь, и они заново заключаются между племенами каждые полгода или около того. В них идет речь о критических для выживания племени вещах — праве на воду, использовании дороги в Акапулько и прочем в этом духе. Однако Чинчауа уже научились не зависеть от договоров.

— Как, например?

— Например, несколько лет назад Чинчауа заключили союз с народом Уачукан. Племя Уачукан живет на земле, которая примыкает к территории Чинчауа с запада и тянется до самого шоссе. Около полугода Чинчауа тщательно соблюдали условия договора и внимательно присматривались к народу Уачукан. Постепенно в отношениях между племенами стало устанавливаться доверие, барьеры стали ненужными. Стада отводили пастись все дальше от деревни, на лучшие земли, и животным никто не причинял вреда. Женщинам было позволено спускаться с горы, чтобы стирать в реке. Они безбоязненно шли туда. Мальчики одни ходили охотиться, и ничего страшного не случалось.

— До тех пор, пока однажды воскресным днем отряд Уачукан не напал на самое большое стадо Чинчауа и не убил мальчиков-пастухов и расправился со всеми овцами и коровами. Часом позже одной из женщин Чинчауа, которая возвращалась в деревню с реки, перерезали горло. Тогда народ Чинчауа атаковал предателей, и почти целых два месяца здесь бушевала кровавая война. Погибли сотни мужчин Чинчауа, а сколько погибло мужчин племени Уачукан, не знает никто. С тех пор народ Чинчауа не доверяет никому.

— Когда все это случилось?

— Насколько я могла подсчитать, около ста пятидесяти лет тому назад.

Форман присвистнул сквозь зубы.

— Эти ребята просто чемпионы по держанию камня за пазухой.

— У народа Чинчауа есть поговорка: «Мертвец не сможет никого предать».

Они уселись на широкий каменный уступ, Грейс спустила ноги вниз. Форман с трудом заставил себя посмотреть вниз, в долину, до которой от их скалы было более тысячи футов[97]. Потом откинулся назад и оперся на локти.

— Я пытаюсь понять, как в это все вписываетесь вы, — сказал он.

Она посмотрела на него и сразу же отвела взгляд.

— Я антрополог. Я прослышала про индейцев в этих горах, и мне стало любопытно. Я посетила несколько деревень, но их охрана была начеку, и я не смогла пробраться в поселения. Чем больше они старались обособиться от внешнего мира, тем больше мне хотелось узнать их. Но это было трудно. Я поехала в университет в Мехико-Сити, хотела изучать там историю и язык Чинчауа. К несчастью, у них нет письменной истории и мало кто из посторонних знает их язык. Но один из этнологов из университета свел меня с археологом, который говорил на наречии Чинчауа. Он и обучил меня их языку. Потом я вернулась. На этот раз я смогла уговорить Дона Мигеля позволить мне остаться.

— И что вы здесь делаете?

— Я изучаю. У народа Чинчауа нет алфавита, нет письменного языка, нет письменной истории. Легенды и мифы передаются из уст в уста, от одного поколения к другому. В некоторых из этих историй рассказывается о людях с черными волосами на лице, людях, которые сверкали на солнце. Нет сомнений, что здесь имеются в виду конкистадоры, бородатые воины в доспехах.

— Подобно другим народам Латинской Америки, Чинчауа дружили с испанцами, доверяли им. От испанцев к ним пришло христианство, — добавила она, и в голосе Грейс прозвучал отзвук иронии. — Но испанцы предали их. В то время Чинчауа жили в лесах вокруг залива Акапулько. Позднее, для того чтобы выжить, они переселились в горы.

— А что насчет того, другого племени?

— Уачукан? Легенда говорит, что некогда в племени Чинчауа жили два брата, которые сражались друг с другом за обладание молодой красавицей из их племени. Один из братьев убил другого и убежал вместе с девушкой из племени. Так было положено начало народу Уачукан.

— Каин и Авель.

Грейс не ответила, и Форман долгим изучающим взглядом посмотрел на нее, как будто стараясь увидеть нечто под загорелой кожей девушки. В профиль тонкие черты ее лица были словно выгравированными на миниатюре, почти хрупкими. И все же он ощущал пульсацию сил внутри Грейс. Однако если по временам она и казалась защищающейся, то при этом Форман не чувствовал в ней никаких признаков внутреннего гнева, готовых вызвать вспышку.

— Как долго вы планируете оставаться здесь?

Она улыбнулась и покачала головой.

— Сначала я хотела пожить здесь всего три месяца. Но к этому времени я почти в три раза перевыполнила норму. Однако я начинаю подумывать, что мне пора уезжать. Не думаю, что дело тут в моем воображении, но я вижу, как меняется настроение Дона Мигеля. Я полагаю, что становлюсь стеснением, помехой и для него, и для всего племени. Что ни говори, я такая же чужая для них, как и все остальные иноземцы, только что разве более осведомленная. Честно говоря, я надеюсь, что ошибаюсь, потому что моя работа идет очень хорошо. С другой стороны, я беспокоюсь о том, чтобы записать все, что я узнала здесь…

— Продолжайте, пожалуйста. — Она отказалась от сигареты, и Форман прикурил одну для себя.

— Существует теория, что до Кортеса в этой части Западного полушария высадились выходцы с Востока. В Южной и Центральной Америке ученые уже обнаружили некоторые признаки такого, если можно так сказать, посещения.

— И что?

— Я полагаю, что племя Чинчауа может оказаться прямыми потомками этих восточных переселенцев.

— И вы намереваетесь это доказать?

— Думаю, да. Но это лишь побочное направление в моей основной работе. Понимаете, я записываю язык Чинчауа в надежде создать для них письменный алфавит. И одновременно я пишу историю племени.

— Из легенд?

— Да. В действительности, я собираюсь доказать народу Чинчауа, народу Уачукан и другим горным племенам, что на самом деле они являются различными ветвями одной и той же семьи. Их языки очень схожи, в них множество одинаковых корней. Может быть, тогда они осознают, что нужно прекратить воевать друг с другом.

— Благородное чувство.

— И вы его не разделяете?

— Как продвигаются дела с вашим алфавитом? — спросил Форман, игнорируя ее вопрос.

Она покачала головой.

— Было очень трудно. Целыми неделями у меня ничего не получалось. А потом, неожиданно, язык начал мне поддаваться. Я сделала несколько открытий. Это тяжелая работа, а сложность самого языка и подозрения племенных вождей еще больше ее затрудняют. Вы только вообразите, в языке Чинчауа есть двенадцать синонимов глагола «бежать» и семнадцать вариантов слова «спать». А понятия «отступать» у них вообще нет, — добавила она.

— Сделать и умереть. На Мэдисон Авеню полным-полно таких упрямцев. Моя страна права или не права. К черту торпеды, которые мчатся на полной скорости к цели. Что дальше? — сказал Форман. — Слишком много усилий для шестидесяти семи дикарей…

Она заколебалась, потом решила продолжить.

— Я хочу опубликовать словарь, чтобы по нему могли учиться другие, чтобы они могли поехать в экспедиции, поработать в других деревнях. Когда появится письменный язык, можно будет создать самоучители, учебники. Народ Чинчауа сможет узнать современные методы ведения сельского хозяйства, выращивания скота, правила санитарии, основные приемы и способы медицинской помощи.

— Прекрасно. Но вы забыли об одной вещи.

— Какой это?

— Народ Чинчауа не умеет читать.

— Но они могут научиться, разве не так? — Она поднялась на ноги. — Пора возвращаться.

Несколько минут они шли, не прикасаясь друг к другу, словно разделенные невидимой преградой. Вдруг Форман споткнулся, поскользнулся на отполированном скалистом склоне и шлепнулся на камни; падение, однако, закончилось для него благополучно. Не в силах сдержаться, Грейс рассмеялась, ожидая, пока он не поднимется на ноги.

Форман перекатился на спину и, не вставая с земли, посмотрел на нее.

— С этой точки вы выглядите столь же хорошо, как и со всякой другой.

Ее настроение быстро изменилось.

— Вы не должны разговаривать со мной подобным образом.

— Я хочу, чтобы вы знали, как я себя чувствую.

— Прошу вас. Поднимайтесь. Мы должны возвращаться в деревню.

Он протянул руку, и Грейс отступила на шаг, скрестив на груди руки.

— Полагаю, я вам просто в достаточной степени безразличен. Что же, неотразимым я не являюсь, — сказал он с явным раздражением в голосе.

— Я… вы умный человек, я думаю…

— Я знаю, но мы чужие друг другу. Послушайте, точно такими же были люди Чинчауа, когда вы в первый раз приехали к ним. По крайней мере, предоставьте нам такой же шанс, что вы дали и им.

Он сел.

— Что вы хотите обо мне узнать? Спрашивайте меня обо всем.

— Хорошо. Вам нравится Акапулько?

Форман принял серьезное выражение.

— Он не так уж плох, но, с другой стороны, он просто ужасен.

Какое-то время она не знала, как реагировать на его слова. Потом рассмеялась.

— Мне кажется, вы не принадлежите к породе туристов. Что вы здесь делаете?

— Только, если вы сядете.

Она отступила еще на один шаг.

— Расскажите мне по дороге. Мы можем пойти медленно.

— Достаточно честно. — Он рассказал ей о фильме «Любовь, любовь», о том, как его разыскал Бристол, о том, как шла работа. — Бристолу нужно, чтобы я спланировал каждую сцену, каждый кадр, он хочет, чтобы съемки были закончены вовремя, и еще ему необходимо, чтобы я уложился в смету.

— А вы не можете работать быстро и, тем не менее, создать фильм, который хотите сделать?

— Я постоянно себе твержу, что могу. Но каждый раз, когда я останавливаюсь, чтобы подумать немного, рядом возникает старина Харри и требует, чтобы в фильме было больше секса и больше действия. «В кино необходимо действие!»

— Может быть, он и прав. Кино подразумевает действие, разве не так?

— Вообще-то конечно, но в кино, помимо всего прочего, могут быть еще и мысли. Фильм достаточно сложная вещь. В его создании участвует множество людей, и любое кино является результатом их сотрудничества, совместной деятельности. Но на площадке главный человек — режиссер, и, в конце концов, фильм принадлежит ему. Кино — это не только мой стиль письма, но и моя подпись. А я хочу подписаться под чем-нибудь хорошим.

— Я понимаю это.

— Понимаете, камера довольно-таки особый прибор, в определенном смысле ее можно сравнить с любовницей, у которой прогрессирующий невроз, — вам нужно обращаться с ней очень осторожно и знать, что вы делаете. И даже тогда она может отомстить вам.

— Видите ли, парень вроде Бристола не в состоянии понять камеру, не в состоянии постигнуть ту прелесть и большую, чем в реальности, настоящую, «кинематографическую» достоверность, которую вы, по крайней мере теоретически, можете достигнуть с помощью этой камеры, если только обладаете хоть каким-то талантом. Я не Бергман, но по меньшей мере мне хотелось бы быть Полом Форманом, и хотелось, чтобы этот фильм стал лучшим, чего я могу достигнуть. Черт! Надеюсь, это звучит не слишком самоуверенно…

Они вошли в деревню. В конце улицы, задом к горам, стоял красный «фольцваген» Формана.

— Я так не думаю. И хватит извиняться. Сделать эту картину — хорошее дело. По крайней мере, у вас будет возможность выяснить больше о себе самом.

Он взглянул на нее.

— Что заставляет вас думать, будто именно этого я хочу?

— Мне бы хотелось, чтобы сюда пришел человек, похожий на вас, — сказала она, не ответив на его вопрос. — Человек с кинокамерой, чтобы запечатлеть каждодневную жизнь народа Чинчауа. У них невероятно красивые, экзотические празднества. Музыка, правда, простая, но танцы замысловаты и экзотичны. Каждый на празднике рассказывает свою историю. — Они подошли к машине, и она остановилась, рассеянно улыбаясь. — Спасибо вам за шаль. Она очень красивая.

— Там, где я взял эту, есть еще, — ответил ей Форман, страстно желая выпустить наружу то непривычное, необъяснимое, мгновенное чувство к ней, чертовски близкое к мгновенному помешательству, если только такое было возможно. А еще больше он желал, чтобы она смогла ответить на него…

Парусник скользил по водам внешнего залива. Сидевшая на румпеле Шелли подняла голову и засмеялась навстречу ветру. В высоком голубом небе кругами носились чайки, а в воду нырял пеликан, всякий раз показываясь из воды с рыбой в гигантском клюве. Лодка быстро разрезала носом легкую мокрую зыбь, и Шелли чувствовала себя необычайно бодрой, почти невесомой.

Даже неистовый сеанс любви, через который провел ее Харри незадолго до того, как они сели в лодку, не смог омрачить ее радостного настроения. В действительности, если быть по-настоящему честной с собой (а это ей редко удавалось), Шелли понравилось это занятие любовью, как, впрочем, нравилось почти всегда. Харри был грубоват и в большей части случаев действовал так, как будто ему наплевать на то, что она чувствует, или на то, что он с ней делает. Иногда она просто притворялась, чтобы доставить ему удовольствие. Но когда Харри был действительно на высоте — на своей максимальной, естественной, эгоистичной высоте, — он становился другим, особенным мужчиной, и женщине приходилось отвечать ему, нравилось ей это или нет. И в этот раз Шелли гораздо больше понравилось, чем не понравилось, как ее любил Харри.

Непредсказуемый бриз приподнял крошечное суденышко, потом грубо бросил вниз, обдав брызгами Шелли и Бристола. Они понеслись прямо в открытое море.

Бристол боролся с гиком, стараясь удержать парусник вертикально.

— О, Харри! — воскликнула она. — Как восхитительно!

— Поворачивай эту чертову штуковину назад!

— А мы далеко от берега, Харри?

— По меньшей мере в нескольких милях. Поворачивай налево, а я попробую выправить парус.

Шелли кинула быстрый взгляд на волны, светящиеся отраженным светом. Вокруг не было видно ни одного суденышка, но вдалеке, у самого берега, она заметила сине-белые зонтики водных парашютистов.

— Поворачивай лодку назад! — закричал Бристол, и Шелли повиновалась.

Порыв ветра наполнил парус, и лодка накренилась, став похожей на гигантскую раненую птицу. Шелли сильнее нажала на румпель. Гик сорвался с места и быстро описал большую дугу, едва не задев при этом голову Бристола, который в последний момент успел пригнуться.

— Осторожней, черт бы тебя побрал! Ты нас утопишь!

Из-за горизонта с ревом вынырнула моторная шлюпка и промчалась прямо перед носом их лодки. Их сильно тряхнуло на кильватерной струе, и нос их парусника зарылся в воду. Ветер внезапно переменил направление, парус шаром выгнулся в другую сторону, и гик полетел прямо в спину Харри.

— Харри! Смотри! — Протянув руки, Шелли бросилась вперед, но гик, набирая скорость, скользнул мимо, пройдя над Бристолом всего в нескольких дюймах.

Он посмотрел на нее, бледный и испуганный.

— Что ты пытаешься сделать? — Его глаза переместились куда-то ей за спину. — О, Господи! Где руль?

Она круто обернулась. Руля не было.

— Вот он! — закричала она; голос Шелли заглушил ветер. — Вон там, справа!

Его глаза изучающе скользили по волнам, пока, наконец, не заметили предмет из блестящего коричневого дерева; полоса воды между ним и парусником быстро увеличивалась.

— Мы должны подобрать его, — пронзительно закричал Харри.

Шелли посмотрела вперед. Увлекаемый ровным бризом парусник теперь выходил из залива в открытое море.

— Я не смогу! — сказал Харри. — Я не доплыву так далеко.

Шелли стащила с себя кофточку и брюки и нырнула в воду. Размеренно дыша, в такт волнам она поплыла к тому месту, где, по ее расчетам, принимая во внимание течение, должен быть руль. Дважды она заглотнула воды, но это не остановило ее — она по-прежнему плыла к цели, ритмично и мощно отталкиваясь ногами.

Поднявшись на высокой волне, она разглядела впереди пляшущий на воде руль и изменила направление. «Дыши и отталкивайся ногами, — приказала она себе. — Греби! Дыши и отталкивайся ногами»… Неожиданно она увидела руль совсем близко. Почувствовав прилив сил, Шелли поплыла быстрее, пока ее рука не сомкнулась на гладкой рукояти. Вобрав в себя воздух, ободренная победой, Шелли обернулась, чтобы посмотреть на парусник. Его не было.

Шелли бешено закрутила головой, но перед глазами были только зеленые волны с белыми пенящимися верхушками. Собрав силы, она приподнялась повыше, ничего не увидела, и тут же погрузилась в воду с головой. Отплевываясь и кашляя, она выплыла на поверхность, отчаянно стараясь выправить дыхание.

«Успокойся… Не паникуй…»

«Где-то там Харри старается разыскать ее, прийти ей на помощь. Время. Время, чтобы успели прийти спасатели. Время — вот что ей сейчас нужно, — Шелли сделала усилие, чтобы расслабиться, сберечь энергию. — Если не терять головы, можно плавать часами».

Она заставила себя рассуждать: «Первое: в какой стороне берег?». Она посмотрела на солнце, надеясь с его помощью определить свое положение, но только запуталась. Она поискала глазами лодку. «Ничего».

«Что дальше? Терпение.» Она перевернулась на спину и стала глубоко дышать, погрузив в воду голову и подняв лицо к солнцу. Укачиваемую волнами, согреваемую солнцем, ее несло течением по воде, и нечто вроде эйфории стало для нее защитой от ужаса: «Когда все это кончится, у меня будет прекрасный загар». У Шелли вырвался смешок; голова ее подалась вперед, и она заглотнула воды. Кашляя и отплевываясь, она приняла прежнее положение, стараясь оставаться на поверхности.

Сквозь шум моря до нее донеслось карканье птиц. Ее голова повернулась, глаза уставились в сверкающее небо. Низко над водой летел косяк крачек. Птицы, дошло до Шелли, направляются к берегу, и она бросилась за ними. Шелли почувствовала какую-то странную тяжесть в правой руке. Все это время она сжимала руль. Шелли разжала пальцы и выпустила его.

Меняя стили плавания, она решила, что плыть на боку самое экономное — при таком способе тратится меньше всего энергии. Тем не менее, усталость все возрастала, руки и ноги стали теперь ощутимо тяжелее.

«Вдох, оттолкнуться ногой, гребок. Вдох, оттолкнуться ногой, гребок. Сосредоточься. Каждый толчок ноги, каждое движение руки приближает тебя к берегу.»

Что-то скользкое и холодное прикоснулось к ее икре, и Шелли отпрянула в сторону. «Акула!» Ноги и руки заработали с бешеной скоростью, она словно вгрызалась в воду, отплывая все дальше вперед, пока не почувствовала, что не может больше двигаться. Задыхаясь, Шелли перевернулась на спину, замерла, напрягла все силы, чтобы быть неподвижной: она вспомнила, что где-то слышала, — акулы нападают преимущественно на движущиеся объекты.

Шелли покачивалась на воде. Спина ее болела, руки и ноги устали, легкие с трудом втягивали воздух. Она ждала, пока к ней вернутся силы. Шелли почувствовала, как напряглась мышца ее бедра, и постаралась расслабиться, опасаясь, что у нее сведет ногу. Теперь ее тело вроде как плавает немного повыше, а дыхание восстанавливается — глубокий вдох, медленный выдох. Покой охватил ее, ощущение легкости и приятности. И в этом умиротворенном состоянии Шелли решила — она погибнет здесь.

До того момента Шелли была слишком увлечена борьбой за жизнь, чтобы думать о смерти. Но теперь она знала правду — Харри не вернется. Спасти себя — вот что для него было важно, и, поскольку она и так всегда это знала, это перестало иметь для нее значение. Действительно перестало. Даже если Харри и найдет помощь, она придет к ней слишком поздно.

«И я взглянул, и вот, конь бледный И на нем всадник, которому имя смерть…»[98]

Эти слова перенесли ее во времени назад. Ее отец был мрачным изможденным мужчиной, который всегда неодобрительно кривил губы. Каждый вечер вся семья собиралась вокруг него, а он читал им вслух из Святой Книги. Каждый вечер эти чтения, которые пугали Шелли почти до полусмерти… «Каждый вечер.»

«Ей предстоит утонуть. Днем ее смерти станет сегодняшний день, всего за две недели до Нового года. Утонуть — не такой уж плохой способ умереть, если сравнивать его со многими другими. Мягкое падение в теплую темноту. Просто…» Ее голова внезапно упала, и Шелли встрепенулась, разбрызгивая воду. И снова она упорно плыла вперед, пока опять не устала. Потом перевернулась на спину и в который раз отдалась воле течения.

«Зачем я так сражаюсь? Я ведь была так уверена, что когда наступит день моей смерти, я легко смирюсь с судьбой, с радостью покину этот мир, который причинил мне почти только одну боль. И все же я знала, что никто не причинил мне столько боли, как я сама. Никто не виноват… О, дорогая Барбара…»

Ее мысли неожиданно вернулись к происходящему: «Мне нужно сосредоточиться на чем-нибудь менее болезненном. Морри Карлсон. Морри был самым приятным из всех людей, что я когда-нибудь знала.

Подожди. Однажды я точно так же думала о Лу Уайтселе, а он оказался самым худшим ублюдком из всех них. Худшим, чем Пит Миллар? Или Дейви, с его красивыми глазами? Или хуже Фрэнка, или Большого Джона Уиллистона, или Роя, или Уиллиса, или Харри? Харри Бристола?

Что о Харри Бристоле…

Каждый мужчина, с которым я была. Пользующийся мною, высасывающий из меня жизнь, заставляющий меня на какое-то время поверить, что все это сплошное веселье, удовольствие. И Харри, покинувший меня, бросивший меня умирать.

Скоро Барбара. Скоро, дорогая…»

Отдаленный шум, пугающий грохот, который становится все громче и приближается все быстрее.

Справа от нее на волнах пляшет моторная лодка, увлекая за собой на тросе водного парашютиста, парящего в пятидесяти футах над водой. Он кричит, бешено размахивает руками, показывает на Шелли. Второй человек в лодке пытается расшифровать непонятные и неистовые сигналы парашютиста. Он встает и всматривается в море, дважды хлопает сидящего у руля по плечу. Лодка делает круг.

— No podemos parar, señorita, — кричит один из мужчин в лодке, приставив ко рту ладони. — El paracáidista caigará al agua. Espere un tantito más, sí? — Он делает жест рукой. — Volveremos[99].

Лодка набирает скорость и уносится прочь.

— Нет! — пытается закричать Шелли, но слова протеста застревают у нее в горле. Скоро лодка скрывается из глаз, и на фоне горизонта виден один удаляющийся парашютист, пока, наконец, не исчезает и он.

Шелли упала обратно в воду. Она почувствовала себя подвешенной в невесомости, внезапно грациозной и изящной, какими умеют быть только балерины, такой, какой она всегда хотела стать. Слепящий свет заслонил ее глаза, все ее тело стало вялым и ленивым, и она стала медленно опускаться в бездну.

Ее резко выдернули обратно, вверх, на поверхность. Сильный рывок прервал апатию погружения, и снова наступила боль.

Рядом с ней в воде человек, держит ее за талию, приподнимает вверх, руки затаскивают ее на катер. Она не помогала им.

— Está bien, — донесся до нее отдаленный голос. — Está bien, gracias a Dios. Unos momentos más y… Ah, bueno. Vamos a llevarla a la playa[100].

Шелли перестала слышать, перестала бороться, она отдала себя кружащемуся зеленому водовороту и с благодарностью погрузилась в сгущающуюся черную пустоту…

Глава 6

Макклинток начал устанавливать оборудование на съемочной площадке во второй половине дня, но до самой темноты так и не смог правильно отрегулировать прожекторы. Только под вечер подготовка была закончена, оператор произвел еще одно испытание, и Форман наконец остался доволен. Основную камеру поставили в конце Римского бассейна; вторую, взятую напрокат, разместили в подводной комнате (для этого специально наняли еще одну съемочную группу).

Когда технические вопросы были улажены, Форман отвел своих актеров в сторону.

— Эту сцену можно решить двумя способами, — начал он, переводя взгляд с Джима на Шелли. На лице Джима Сойера он не увидел ничего, наверное потому, что оно было столь же пусто, как и его обладатель. Шелли отказалась встретиться с Форманом глазами: — Либо мы делаем обыкновенную порнушку, либо сцену, которая несет в себе определенное значение.

Джим Сойер выступил вперед:

— По моему мнению, я делаю лучшую работу в своей карьере. И намереваюсь продолжить ее делать.

Форман посмотрел вдаль, на темный залив. На воде дрожали огни яхт, стоящих на якорях. Как актер Сойер был некомпетентен, и Форман старался максимально ограничить вред, который тот мог нанести фильму: реплики Джима были урезаны до минимума. Но обсуждать все это сейчас не имело смысла.

— Я ценю это, и я признаю твой талант, — ответил Форман.

Сойер нежно пригладил свои волосы.

— Мне очень приятно, что ты так говоришь.

— В этой сцене, — сказал Форман, — вы должны будете забыть, что вы обнаженные. Если сосредоточитесь на своих телах, — сразу же зажметесь, и это напряжение будет очень заметно на экране. Свобода, естественность — вот то, что нам нужно.

— Теперь я тебя прекрасно понял, — прервал его Сойер. — Что-то вроде «взрыва», там, где Дэйвид Хеммингз развлекается с двумя милашками в студии фотографа. Для меня это был очень глубокий момент.

— Дело в том, что мы снимаем не просто сексуальную сцену.

Сойер засмеялся.

— Тогда получается, что просто кошмарное количество прелестей и причиндалов примут ванну зазря!

— Мне нужна чувственность, — объяснил Форман. — Это секс, в котором есть некое чувство, определенное правдивое переживание. Оно исходит изнутри, это не просто отражение вашей плоти.

— Считай, от меня ты ее получил, — пообещал Сойер.

— Шелли?

— Я постараюсь, Пол.

— Вам придется сосредоточиться на том, кем вы являетесь в этой картине, на том, что вы — как персонажи этой картины — чувствуете. Это фильм-приключение, фильм об открытии. Он о двух людях, которые начинают искать, с помощью друг друга, себя самого. Эта сцена в бассейне — это любовная сцена, открытие любви. И еще — это шалость, веселье, возня. Удовольствие! — Он ласково дотронулся до щеки Шелли. — Теперь соберитесь. Вы перебрались через забор этой пустынной виллы, вы нарушили границы чужого владения, вы нарушили закон. Вроде как девочка и мальчик, у которых укатился за забор мяч, только вы взрослые. Сначала вас смущает нагота друг друга, вы, может быть, стыдитесь ее. Никто из вас до этого не делал ничего подобного. В воде ваши внутренние запреты относительно наготы растворяются, вы больше не подавляете в себе эмоций, вы начинаете искать себя, свою свободу. Вот этот момент открытия я и хочу показать в фильме. — Он ободряюще улыбнулся им. — И помните, в воде вы веселитесь…

Мысли Шелли перенесли ее на день назад, вернули чувство смертельно пугающего одиночества, которое она испытала в водах залива, ощущение ужасной искусительности морской бездны. Она вспомнила, как убежала от спасателей, сразу, как только смогла это сделать, даже не поблагодарив их, чувствуя себя какой-то обманщицей и смутно ощущая, что обманута сама.

— Камеры будут следить за каждым вашим движением, — говорил между тем Форман. — Пока вы в воде, вы должны быть друг с другом как человеческие существа. И только после того как вы выберитесь из бассейна, вы осознаете тот факт, что все это время вы были обнажены, беззащитны, уязвимы. В тот момент, когда наступит время секса, он будет естественным, здоровым, открытым. Он будет заслуживающим слова «любовь».

— Мне страшно, — сказала Шелли.

— Хорошо, — ответил ей Форман. — Пусть тебе будет страшно. Но не сдерживайся. Страх может даже заострить качество того, что мне необходимо в этой сцене.

— Я постараюсь сделать все, что смогу, Пол.

— Хорошо. А теперь в воду, оба! Поплавайте немного, привыкнете к обстановке. Снимите напряжение. Не подплывайте близко друг к другу. Пусть ваши тела станут телами персонажей из фильма.

Форман вернулся к камере и огляделся вокруг. Съемочная группа была необычно молчалива; все приготовились смотреть. С погашенными огнями, Вилла Глория была похожа на огромную крепость, поднимающуюся в темное небо. Позади камеры Форман увидел Саманту Мур. В ниспадающем белом кружевном платье, с распущенными и падающими на плечи волосами, она казалась почти прозрачной, просвечиваемой, словно существо, созданное чьим-то воображением. Харри Бристол рядом с ней — массивный, грубый, с невыразительным лицом, белым пятном выделяющимся в темноте. Оживленно жестикулируя, он о чем-то быстро говорил, и руки его совершали движения, похожие на движения боксера в среднем весе, который ведет ближний бой.

Еще дальше, позади — Бернард Луис Фонт, бдительный и недоверчивый гном.

А на садовой террасе целая вереница лиц — слуги. Форман улыбнулся про себя: «Неудивительно, что они считают всех чужеземцев чокнутыми».

Он занял позицию рядом с камерой.

— Актерам выйти из бассейна, пожалуйста, — сказал он обычным голосом. — Репетиции не будет. Начнем снимать, как только все будут готовы.

Девушка-костюмерша принесла полотенца и подождала, пока вытрутся актеры. Гримеры быстро ликвидировали ущерб, нанесенный гриму. Шелли одела желтые кружевные трусики и лифчик. Она посмотрела на дальний конец бассейна и кивнула.

— Ладно, народ, — провозгласил Форман. — Шелли и Джим только что перелезли через стену. Вы разделись — Джим догола, на Шелли только трусики и лифчик. Когда Джим бросается в воду, Шелли, после некоторых колебаний, решает последовать за ним. Сначала ты снимаешь трусики, Шелли, потом бежишь к бассейну, на ходу расстегивая лифчик. Понятно?

— Вроде бы да.

— Джим, когда ты увидишь Шелли в воде, плыви за ней. Сначала нерешительно, просто пытаешься ее догнать, потом более агрессивно, но всегда с определенной сдержанностью. Пусть это будет похоже на ритуальный брачный танец. Увеличивай темп движений. Прожекторы установлены и сверху, и снизу, снимать тебя будут с двух ракурсов, так что о камерах не беспокойся.

— Когда вы закончите сцену купания, Шелли вылезает из бассейна; ее голова прямо напротив камеры. Джим, ты выбираешься следом за ней.

— И еще одно — приготовьтесь играть эту сцену несколько раз. Считайте, что первый дубль это только начало, введение. Расслабьтесь, постарайтесь показать все, на что вы способны. Наслаждайтесь. Ну, ладно, всем внимание, начинаем снимать. Актеры заняли свои места, прошу вас. Свет, пожалуйста, и соблюдайте тишину. Звук готов. Дай мне картинки с камер, Гарри. Хорошо. Мотор…

Бристол наклонился вперед, напрягая глаза, чтобы проникнуть за отблески свечения, колышущиеся на поверхности бассейна. Он видел, как Шелли одним грациозным и, одновременно, по-детски неуклюжим движением сбросила свои желтые трусики. Потом она побежала к воде, отбрасывая лифчик в сторону.

Сильное желание возникло в Бристоле. Это тело, столь знакомая и все же чужая плоть, это тело, к которому он так часто прикасался и запах которого он так часто вдыхал, — но так никогда и не постигнутое до конца тело… Эта высокая грудь, двигающаяся в такт неловкому, как у всех женщин, бегу Шелли. Эти очертания живота, упругого живота над близкой чернотой ее вечно загадочного треугольника.

Ее плоть напомнила Бристолу других женщин, которых он знал, — спелая женская плоть. Шелли могла бы быть его первой женой или третьей; она обладала более эффектной, более захватывающей красотой, чем они. Или его сестрой, или матерью, или Хилдой Андерсон, которая некогда была объектом столь многих его мечтаний и снов. Хилда Андерсон… в своих фантазиях он обладал ею как хотел, он делал с ней все, что хотел, и каждый последующий раз был лучше предыдущего, потому что в этом представлении он мог играть все роли.

Бристол бросил быстрый взгляд на Саманту Мур. Она не была похожа на женщин, которых Бристол имел в своей жизни. «Да стоит только на нее посмотреть — ее изящество, тонкие черты лица, гордо поднятый подбородок! Интересно, что испытываешь, когда обладаешь такой женщиной? Вдыхаешь ее запах? Пробуешь ее на вкус?» Между лопаток у Бристола выступила испарина, и он почувствовал, как капельки пота скользят вниз по спине.

«Саманта Мур. Трахнуть такую женщину — это не просто пересып. У нее есть имя, имя, известное по всему миру, ее узнают в лицо на трех континентах.» Многие годы Бристол читал о ней в светской хронике — о ее замужествах, о ее скандалах, о ее разводах. Она принадлежала миру, частью которого он всегда хотел быть сам. «Трахнуть Саманту Мур это будет… событие.»

«Когда “Любовь, любовь” будет в прокате, когда она будет иметь успех, когда он, Бристол, станет знаменитым, — никаких больше неизвестных красоток, готовых на все, чтобы получить крошечную роль. Дешевки, прощайте навсегда. Только самое лучшее: звезды, дебютантки, высшее общество. Как Саманта…»

Он придал своему лицу выражение, которое должно было означать любезность и приятность.

— Никогда раньше не видели, как снимается кино, мисс Мур?

Она посмотрела на него сверху вниз. Взгляд ей удался.

— Мистер Бристол. Моим третьим мужем был Дэнни Марти. Тот самый Дэнни Марти. Дэнни Марти, кинозвезда…

— Конечно, — сказал он. «Эти Саманты Мур всего света думают, что у них вместо дерьма розы. В задницу все это. Да, точно, в задницу!»

— Это просто маленькая шутка, — добавил он.

— Я сама снялась в пяти крупных картинах.

«”Крупных”, — подумал Бристол. — Пяти паршивеньких киношках. Пара песен, загодя отснятый материал для другого фильма из чужого архива, никому не известные актеришки — все это слеплено всего за несколько недель в каком-нибудь заброшенном павильоне. Сдали его внаем киношникам, чтобы снизить ставку налога…»

Вслух он произнес другое:

— Я видел все ваши фильмы. И всегда считал, что вы великая актриса.

— Мистер Бристол, эти фильмы были жалкой стряпней, приготовленной жадным коротышкой. Моя игра в них, если охарактеризовать ее с достаточной долей снисходительности, была совершенно неумелой. К счастью, я поняла, что мое будущее находится на другом поприще.

— Как скажете. Тем не менее, я рад, что вы будете участвовать в моей картине.

— Мистер Форман сделал мою роль чрезвычайно привлекательной — символ красоты и падения. Какая женщина способна противиться такому? И я буду играть перед камерой, то появляясь, то исчезая… как изысканно! У меня страсть к противоречиям.

Не слушая ее, Бристол согласно кивал головой. «То, что нравится ей, понравится и мне.»

Бристол снова повернулся к бассейну. Шелли по пояс выпрыгнула из воды, грудь ее блестела, руки были раскинуты в стороны… она упала на спину и скрылась под водой.

«Она хорошо плавает, — напомнил себе Бристол. — Что за шанс! А если бы нет… О, Господи, у меня просто задница тряслась вчера от страха. Вода всегда внушала мне страх. Черт меня дернул выйти в море на этом паршивом крошечном суденышке. Один в океане. Могло случиться все, что угодно. Одна большая волна, и прощай, Харри Бристол.»

«Черт побери! Разве я виноват, что плохо плаваю? Ну кинулся бы я за ней, ну повис бы в конце концов у нее на шее… Какой смысл был бы в том, что они оба утонули?»

«Вчера вечером я ей так и объяснил все. Я использовал ее кофточку, чтобы привлечь внимание и позвать на помощь, но ни одна лодка так и не остановилась. Только час спустя местные рыбаки вытащили меня из воды.»

«К этому времени, — рассудил он логически, — Шелли уже спасли. И я знал, что ее спасут. Я верил в ее способность позаботиться о себе. С физической точки зрения она отлично умеет заботиться о себе.»

«Вчера я попробовал заняться с ней любовью, и в первый раз с тех пор, как они вместе, Шелли отказала мне. В первый раз она совершенно ясно и определенно сказала мне “нет”. “Нет”, — но “нет” без злости и без негодования или обиды. “Нет”, — но не обвиняя меня в том, что я струсил или бросил ее.»

«Ну и хрен с ней, — подумал Бристол. — Одно только слово, и пусть катится на все четыре стороны. Кто она такая? Дамочка, которая из ниоткуда бредет в некуда. Я дал ей шанс. Она в долгу передо мной, в долгу каждый Божий день, и в два раза больше по воскресеньям. Одно только слово, и пусть убирается обратно к своим игровым автоматам…»

— У мисс Хейнз красивое тело, — заметила Саманта Мур.

Бристол кивнул и осторожно придвинулся к ней.

Шелли плыла по направлению к ним. Ее лицо было оживлено, было заметно, что она наслаждается весельем. Сзади появился Сойер, расстояние между пловцами уменьшалось, но не слишком быстро. Шелли выбралась из бассейна. Она смеялась и свободно, без всякой зажатости, шла к камере. Под мощным светом прожекторов все ее тело блестело. Она быстро проскользнула мимо Формана и Макклинтока к ждущей ее костюмерше, которая быстро завернула Шелли в длинный махровый халат. Тяжело дыша, Шелли вопросительно посмотрела назад, в сторону камеры.

— Получилось хорошо, ребята, — громко объявил Форман. Вырубите прожектора, пожалуйста.

— Что вы об этом думаете? — Бристол обратился к Саманте.

— Было очень красиво, весьма эффектно.

Бристол осторожно и изучающе посмотрел на Саманту.

— А что вы скажете, если я закажу Форману написать нечто похожее для вашей роли, Саманта? — Тут Бристол рискнул назвать ее по имени.

— Мистер Бристол, вы мне льстите. Но вам не нужно затруднять себя так из-за меня.

— Никаких затруднений. — Он извинился и пошел туда, где тесным кружком стояли Форман, Шелли и Джим Сойер. — Это было здорово, — вмешался он в их разговор. — Жду не дождусь увидеть то, что мы сделали под водой. Они должны были снимать кое-какие части крупным планом.

— Это было хорошо, — сказал Форман актерам. — Сейчас небольшой перерыв, а потом отснимем сцену снова.

— Это еще зачем? — проворчал Бристол. — Все же хорошо получилось, сам так сказал.

— Иди отсюда, Харри, — приветливо попросил его Форман.

— По-моему, все прошло нормально. Зачем тебе нужен еще один дубль? А все остальное, — дополнительная камера, освещение, съемочная группа?

— Расслабься, Харри. На этот раз мы попробуем сделать кое-что немножко другое.

— Экспериментами занимайся в свое свободное время. — Он повернулся и направился на свое прежнее место. Саманты Мур там больше не было. Он выругался сквозь зубы и оглянулся вокруг в поисках кого-либо, с кем можно было бы поговорить: один в толпе людей Бристол всегда чувствовал себя неприятно.

Бристол еще раз посмотрел на часы — почти пять утра. Какого черта женщины могут делать в туалете так долго! Скоро уже будет светло. Чертов Форман! Заставил всю труппу работать до ночи, в сотый раз снимать одну и ту же сцену! Они закончили всего час назад.

— Шелли! — завопил он. — Какого черта ты там делаешь? — Он снова взглянул на часы, положил их на ночной столик. Завтра, первым делом, он поимеет долгий разговор с мистером Полом Форманом, пора его поставить на место. Ну ладно.

— Шелли!

Она вышла из ванной комнаты, подошла к своей стороне двуспальной кровати, легла и натянула простыню до самого подбородка. К Бристолу она легла спиной.

— У тебя, должно быть, ненормальная страсть к воде — сначала залив, сегодня весь день в бассейне, а теперь еще и душ?

Она не ответила.

Бристол уставился на ее спину. Шелли возбуждала его так, как ни одна другая женщина. Отчасти это происходило из-за его чувства превосходства над ней, из-за его чувства хозяина, владельца — в постели особенно. Он дотронулся до ее шеи.

— Ты все еще дуешься из-за того, что произошло в заливе? Я же тебе объяснил, как все получилось.

— Я не дуюсь.

— А как ты называешь свое поведение тогда?

— Я разочарована, только и всего.

Он принял сидячее положение.

— Ты винишь меня потому, что я никудышно плаваю?

— Я не виню тебя.

— Я же не говорил тебе, что ты должна была прыгать за этим чертовым рулем, разве не так? Ну, скажи, разве нет?

— Да, ты не говорил мне.

— Ну ладно, хорошо! — Он снова лег; в течение некоторого времени никто из них не шевелился и не говорил. — Ты, должно быть, устала, — произнес Бристол наконец.

— Да.

— Я тоже. И все-таки… усталость ничего не меняет для меня, разве что только к лучшему. Правда, забавно? Чем больше я устаю, тем больше мне этого хочется. Когда я был помоложе, целыми днями гонял мяч, играл в баскетбол. Крутые игры. Целыми днями, по восемь, девять часов кряду. Выматывался ужасно, просто как выжатый лимон, как тряпка. Но возбуждался я что надо. У меня всегда так было. — Он дотронулся губами до ее обнаженного плеча и вобрал ими гладкую кожу. — У тебя такой вкус… В ту секунду, как я положил на тебя глаз, я захотел попробовать тебя на вкус, в буквальном смысле попробовать…

— Харри, я так устала.

— С-сукин сын этот Форман! Я все ему выскажу насчет сегодня. Он же обещал мне быть бережливым. И вдруг сегодня — одиннадцать дублей, три разные мизансцены! Он думает, что создает «Бена Гура», черт бы его побрал! Я и так превысил смету, в Нью-Йорке меня живьем съедят. Одиннадцать дублей, и он еще объявляет, что завтра у труппы выходной…

— Люди устали, Харри.

— Я тоже устал. Но я не беру выходных. Я продолжаю работать.

— У нас получится прекрасное кино, я думаю.

— С каких это пор ты начала думать? Ладно, к черту все это! Это всего лишь бизнес, правильно? Важно только то, что с тобой все в порядке и мы снова вместе. Мы с тобой вроде как одна команда, да? Поверь мне, то, что было вчера, действительно потрясло меня. — Он сжал в ладони ее грудь. — Ты самая лучшая. Где попало такое тело, как у тебя, не встретишь, можешь мне поверить. Ты лучшее из того, что у меня когда-либо было…

— Прошу тебя, Харри. Не нужно говорить то, чего не чувствуешь на самом деле.

— Конечно же, я чувствую. Ты самая лучшая. Я сегодня смотрел, как ты там сверкала задницей, а все эти озабоченные ублюдки пялились на тебя. Знаешь, что я подумал тогда? Это принадлежит мне, вот что я подумал. Частная собственность. Смотри, но прикасаться не смей! Я был рад, что они могли увидеть, так сказать, товар лицом, убедиться, что он по-настоящему первоклассный. Слушай, я тут переговорил с Самантой. По сравнению с тобой, она для меня просто ноль. — И Бристол опрокинул ее на спину, губы его оказались на ее груди.

Сил в ней не осталось совершенно, и Шелли не запротестовала, когда его рука потянулась к ее животу. Он укусил ее грудь и сделал ей больно.

— У тебя никогда не было такого, как я, — шептал он ей прямо в ухо.

— Никогда, — ответила она автоматически.

— Все эти парни, они просто голливудские педики, а не мужчины.

— Только ты первый настоящий мужчина у меня.

— Я сегодня покажу тебе нечто особенное, настоящие скачки. Заряжу тебя, как надо!

Она закрыла глаза.

— Ты всегда знал, как возбуждать меня, Харри.

— Через минуту ты будешь летать…

— Ах, — произнесла она, когда прошло достаточно времени для того, чтобы это восклицание выглядело правдоподобным.

— Тебе действительно понравилось, правда?

Она издала невразумительный гортанный звук.

— Скажи мне, — настаивал он.

— Мне… очень… понравилось.

— Тебе всегда хочется еще, правда?

— Всегда…

Шелли застонала и повернула голову, бедра ее начали приподниматься и опускаться во все возрастающем темпе… «Тогда это должно закончиться быстрее. Я так устала. Так сильно устала…»

Глава 7

— Как мило, — сказала Грейс, глядя на лагуну Койука. — Я здесь раньше никогда не была. Живя в горах, я чувствую себя ближе к Богу. Но временами я скучаю по морю. В воде есть что-то теплое и успокаивающее.

— Праматерь всех нас, — сказал Форман.

Они сидели под кокосовой пальмой; Грейс спиной опиралась на ствол, Форман растянулся подле девушки. Ее лицо было спокойно и задумчиво, и она казалась моложе своих лет.

— Всякий раз, когда я прихожу на берег, — продолжила она, — я ощущаю себя обновленной. Спасибо, что привели меня сюда.

— Не за что. Это место похоже на тропический остров. И оно всего в нескольких милях от карнавала в Акапулько.

Грейс рассмеялась и подняла к солнцу лицо. В черном купальном костюме ее фигура выглядела просто сногсшибательно — зрелые и, одновременно, легкие пропорции тела, сильного и гибкого. Форман очень сильно хотел заняться с ней любовью, но, несмотря на страстное желание, он знал, что поспешность может только навредить.

Форман откашлялся.

— Расскажите мне о том старике, с которым я видел вас утром. Он что, забивал вам голову своими мифами о том времени, когда на эту землю еще не пришли конкистадоры?

Форман выехал из Акапулько, когда первая бледная заря обозначила наступление нового дня; не прошло и часа, как он распустил съемочную труппу. К тому времени, как он добрался до деревни Чинчауа, солнце уже показалось над линией гор, а вокруг по своим делам уже спешили люди. Он без помех въехал в деревню. Позже Грейс объяснила ему, что все дороги к селению круглосуточно охраняются вооруженными людьми, что его заметили, узнали и позволили проехать дальше.

— Но не следует принимать это отношение Чинчауа к себе как должное, — предупредила она. — Им не свойственны привычки, и совершенно естественно, что вы их интересуете. Они могут сначала терпеть тебя какое-то время, но потом, в любой момент, стать твоими врагами.

— А как же вы?

— То же самое, — ответила она.

Сначала она долго не соглашалась провести с ним этот день, поехать купаться. Но он продолжал уговаривать ее, пока старик, с которым она сидела, не поднялся на ноги и не пробормотал что-то на наречии Чинчауа. Потом он ушел, а Грейс расхохоталась.

— Хозяин говорит, что, когда молодой мужчина и молодая женщина так много и так быстро разговаривают, серьезной работы не будет. Он обещает поговорить с моей машиной в следующий раз.

— В этом случае, — отвечал Форман, — берите свой купальный костюм и поедем.

Она так и сделала.

И вот теперь он просил ее рассказать о Хоакине.

— Хоакин, — начала она, с нежностью произнося старое индейское имя. — Он такой замечательный человек! Видите ли, Хоакин — curandero[101].

— Лекарь? — перевел Форман.

— Целитель. Знахарь.

— Врач-колдун, вы это имеете в виду?

— Почти, но не совсем, — ответила она с игривой улыбкой. — Хоакин колдун.

— Ой, да ладно. Зачем такая симпатичная девушка, как вы, будет заниматься всякими глупостями с колдунами?

Она прижала палец к губам и изучающе посмотрела на Формана; в ее голубых глазах было задумчивое выражение.

— Я так и думала, что вы не поверите в Хоакина.

— Не думали?

— Нет, но в определенном смысле мне бы хотелось, чтобы вы поверили. Мы из разных с ним миров. Могущество Хоакина совершенно реально для народа Чинчауа. Индейцы по всей Мексике верят в колдунов и очень подвержены их влиянию. Иногда даже до такой степени, что заклинания колдуна могут вызвать смерть.

— Психосоматически…

Она жестом заставила его замолчать.

— Попробуйте допустить, что не для всего, что происходит на этом свете, существует рациональное объяснение. Наука не в состоянии объяснить абсолютно все явления в нашей жизни. Есть болезни, лекарств от которых современная медицина просто не знает. Когда кто-то из племени Чинчауа заболевает, это означает для него смерть, — даже несмотря на все мужество и силу этого народа. «Вся голова больна, и все сердце ослабело», как сказано в Библии.

Он сел и спросил:

— А как насчет:

«Если хочешь быть здоров, — Гони пинками докторов»

— Вы невозможны! — рассмеялась Грейс. — Больше вы из меня ничего не вытянете.

— Пожалуйста, рассказывайте дальше. Дело просто в том, что я испорчен миром циников, которые никогда не верят своим собственным глазам.

— Вы сказали это в шутку, но это правда. И это очень плохо.

— Давайте вернемся к Хоакину. Он что, получил ученую степень по колдовству у Джона Хопкинса[102]?

— Колдунами рождаются. В империи ацтеков этим искусством могли заниматься лишь те, кто родился под знаком дождя. Покровителем колдунов был Текскатлипока, бог ночи. Однажды он превратился в ягуара и согнал с небес другого бога и стал владыкой вселенной…

— Вот это я понимаю бог!

— Но только на время.

— Колосс на глиняных ногах, — добавил он.

Она продолжала, как будто не слышала его слов.

— Любого, кто обладал способностью превращаться в зверя, называли naqual. На испанский это переводится как brujo[103]. По-английски значит «колдун». Сегодня утром Хоакин рассказал мне о других колдунах, с которыми он знаком. Или о которых слышал. Его отец, его дед, дед его деда — все они были curanderos.

Форман придал своему лицу невозмутимое выражение.

— А как вы полагаете, у этих curanderos есть специализация, как у врачей в Америке?

— Вообще-то говоря, да, есть. Отцу Хоакина очень хорошо удавалось лечить ojo[104], сглаз. — Она заколебалась, потом продолжила медленнее: — Через неделю после того, как я приехала в деревню, я в первый раз увидела, как Хоакин занимается своим искусством. К нему пришла женщина, которая пожаловалась, что ее мужа заколдовали и что по ночам, когда он спит, к нему приходит злой дух, который вселяется в него и делает его импотентом.

— Интересно, в каком месте она разглядела этого духа.

— Не надо шутить, — сказала Грейс. — Эта женщина сообщила Хоакину, что до того, как ее мужа заколдовали, он по многу раз за ночь входил в нее.

— Этот дьявол.

— Жена была убеждена, что проклятье на ее мужа наслала другая женщина.

— Другими словами, муженек пасся на чужом пастбище.

— Эта мысль и вправду приходила мне в голову.

— Каждого колдуна ценят по его снадобьям. Так как же Хоакин решил проблему?

— Он сделал привораживающее зелье. Насыпал в блюдце немного синего и красного порошка и поджег. Потом приказал женщине посадить живую рогатую жабу в горшок и закопать под своим домом. Через несколько дней она вернулась к колдуну и сообщила ему, что муж обращается с ней ласковее, но его немощь все еще продолжается. Хоакин сказал ей, чтобы она поискала около часовенки, которая стоит на холме у въезда в деревню, — то, что она там найдет, она должна будет показать своему мужу.

— Ага! Компрометирующий фотоснимок, сделанный во время последнего съезда curanderos в Майами-Бич, правильно?

— Неправильно. Женщина пошла к часовенке, перекрестилась и попросила прощения за все грехи — прошлые, настоящие и будущие. Потом она стала искать на земле. Неподалеку она обнаружила мешок из сизаля, заполненный высушенным перцем чили. Она принесла его мужу, и в ту ночь, впервые за несколько месяцев, муж любил ее.

— И с тех пор они зажили счастливо и богато?

— Пока не жалуются. Эта история вас не убедила, да?

— А вас?

Она встала, поправила свой купальный костюм.

— Я не верю в колдунов, но я верю, что колдовство действительно существует и что на некоторых людей оно действует. Хоакин на самом деле колдун, и он делает добро для народа Чинчауа. Я думаю, что иногда лучше верить во что-то, чем не верить вообще ни во что. Я иду плавать! — закричала она и побежала к воде.

Форман смотрел, как она бежит, и наслаждался легким ритмом ее движений. Она очаровывала его как ни одна женщина из тех, что он мог вспомнить. Даже Лаура. «Лаура была другой, непохожей», — подумал он. Потом Форман вскочил на ноги и побежал к Грейс Бионди…

Форман взял напрокат небольшую лодочку с тентом, на которой они катались по лагуне. Время от времени из воды с всплеском выпрыгивала рыба, было жарко, воздух едва шевелился. Форман рассказал ей о себе, о своей изменчивой карьере в рекламном бизнесе, о театре, о романе, который почти не сдвинулся с мертвой точки, о своем браке.

— Что хуже, — задал он ей вопрос, стараясь закончить автобиографическую часть их лодочного катания на шутливой ноте, — быть несчастным и холостым или несчастливо женатым? Я чувствовал себя несчастным, я пережил печаль и считаю, что плохо и то, и другое. — Он искоса взглянул на Грейс. — Ничего смешного, да?

— Ничего смешного, — отозвалась она. — А вы что, считаете, что счастье вообще невозможно?

— Исходя из собственного опыта, да. Просто время от времени выпадают хорошие моменты. Как сейчас. Думаю, что в этом на самом деле и заключается счастье — когда выпадают хорошие моменты.

— Я верю в нечто гораздо большее.

— Откуда вам знать?

Она старалась не смотреть на Формана.

— Почему вы вечно обороняетесь?

— Валяйте дальше!

— Вот все эти шуточки. Вы все время кого-то цитируете, вместо того чтобы сказать, что думаете именно вы. У меня в отношении вас сложилось чувство…

— Чувство, — оборвал он ее. — Как это типично для женщины, да простят меня феминистки.

— Мой отец с вами бы согласился. Он также не одобрял образованных женщин. Не одобрял любое чтение.

— И?

— И я, тем не менее, читала, больше, чем это могло бы понравиться моему отцу. В колледже я выбрала курс по литературе. — Она усмехнулась. — Моим преподавателем был мистер Линвуд. Он часто повторял: «Последние десять лет я каждый год для поднятия духа перечитываю “Моби Дика”».

— Его непросто одолеть.

— О, мистер Линвуд читал быстро. И работал тоже. Однажды летом у него была интрижка с Морин Бреннан. А наш женский колледж был католическим. Родители Морин перевели ее в Уэллсли. Мистер Линвуд закрутил с Джоанн Фурилло. Слухи о его внеклассной работе достигли вечно бдительных сестер-монахинь, и мистера Линвуда попросили перейти в другую альма-матер.

— Мистер Линвуд был очень способным человеком.

— Расскажите мне лучше о вашем романе, — сказала она, отчаянно стараясь не улыбнуться.

— Нет никакого романа. Просто несколько набросков.

— Вы его закончите?

— Наверное, у меня не хватает смелости.

— Посмотреть на себя самого?

— Леди, вы играете грубо.

— Простите.

Он дотронулся до ее руки.

— Я не юнец, который только что начинает жизнь. Этот фильм даст мне возможность либо высказаться, либо заткнуться. И это необходимо, правда.

— Как Харри Бристол?

— Я не Бристол.

— Да, но разве он не высказался, разве он не организовал все это сам? Никто не приглашал его делать кино, он просто его делает.

— Эй! Ура Харри.

«Это был удар ниже пояса, — осознала Грейс, — пусть даже и необходимый. Тем не менее, пока достаточно». Она не хотела потерять его.

— Рассказать вам еще о Чинчауа? — спросила она с деланной веселостью.

— Нет, — автоматически ответил Форман. Потом рассмеялся, напряжение внутри него улетучилось, и он откинулся назад.

Форман взял ее руку и прижал кончики пальцев к своим губам. Она вытянула руку, но медленно.

— Вы всегда посещали католические школы? — сказал он. — Я имею в виду, ну, я атеист.

Она кивнула.

— Я сама когда-то была атеисткой. Как бы то ни было, я не верила.

— Вы верите во множество вещей. Колдуны, старый джаз о капитане вашей души…

— И в Бога, — сказала она. — Я пришла к христианству достаточно окольными путями. Мой отец ненавидел церковь. Моя мать каждый день посещала службу, иногда даже два раза. Она развесила религиозные картинки по всему дому. Я этого просто не могла выносить и сопротивлялась изо всех сил. Но два года назад, когда я преподавала в одной из школ в Африке, я начала чувствовать в себе потребность в нечто большем… Я начала искать возможные способы…

— И вернулись в лоно церкви?

— Не совсем. Я узнала — нет, скорее почувствовала, — об Иисусе Христе. Пожалуйста, не смейтесь надо мной. Мир вокруг меня внезапно изменился. В первый раз в жизни я почувствовала себя по-настоящему живой. Произошли замечательные изменения — пища стала вкуснее, мне доставляло удовольствие дышать свежим воздухом. У меня появилась другая причина для себя, для того чтобы делать то, что я делала, для того чтобы жить.

— Что касается церкви… Что же, церковь была основана Иисусом, но многие церковники как-то забыли об этом. Церковь превратилась в бюрократию, отягощенную собственностью, акциями и облигациями. Нечто вроде музея.

— Здесь, в Мексике, церковь дореформистская[105], но и она грешит множеством излишеств, против которых боролись протестанты: культ святых и Пресвятой Девы, доходящий порой до отрицания самого Бога.

— Если вы полагаете так…

— Но внутри этого самого учреждения церкви существует другая церковь — живая, живущая традициями Христа. Есть и священники, и монахини, и епископы, которые живут сегодняшним днем. Они показывают нам путь своим собственным примером. Эта церковь, и те мужчины, и женщины, что верят во Христа, привносят в слово «христианин» именно то, что в нем некогда видел Христос. И к их церкви принадлежу и я.

Форман пристально смотрел на блики на воде. Грейс Бионди определенно не та дама, чтобы с ней флиртовать. Вызов. Испытание. Проблема… И в довершение всего, она, несомненно, девственница. Она уже отпраздновала какое-то там чертово метафизическое единение с Иисусом, и ей этого достаточно. Зачем же ей понадобился он? Зачем вообще ей нужен мужчина из плоти и крови…

— Уже поздно, — сказал Форман, направляя лодку обратно к берегу. — Я хочу отвести вас обратно в деревню до наступления темноты.

И когда он распрощался с ней, когда ехал обратно через горы, Форман дал себе слово держаться от нее на расстоянии. Однако, несмотря на это свое обещание, в последующие дни Форман почему-то не почувствовал облегчения. Вместо этого у него было такое ощущение, будто что-то важное — то, чего он очень сильно хочет, — было отброшено в сторону и он забыл, где это находится сейчас.

Оставаясь в виду береговой линии, «Морская звезда» бороздила волны Тихого океана, направляясь на север. Благодаря особому, очень дорогому гироскопу килевая качка на судне почти не чувствовалась, а бортовой качки было и вовсе незаметно. Гироскоп был подарком бывшего адмирала Военно-морских сил Соединенных Штатов, который отвечал за материально-техническое снабжение одной базы на Западном побережье. Он долго умолял Саманту выйти за него замуж, обещая развестись со своей женой. Саманта приняла гироскоп, но отказала адмиралу: по своему опыту она знала, что военное мышление отличается крайней неизменчивостью и крайней глупостью и лучше держаться от него подальше.

Рядом с Самантой, на корме «Морской Звезды», удобно развалившись в мягком шезлонге в тени полосатого палубного тента, находился Тео Гэвин. Они тихо сидели рядом, глядели на кильватерную струю судна, время от времени брали напитки у одетого во все белое стюарда и обмакивали крошечные креветки в острый розовый соус.

Саманта посмотрела на Тео, и их глаза встретились. Она изобразила застенчивую улыбку и отвела взгляд; мозг ее продолжал усиленно работать. Ей весьма нравился Тео, его мужественный и пристойный вид. «Ни один из этих эпитетов, — подумалось Саманте, — не мог быть отнесен ни к одному из моих бывших супругов.» «Интересно, — размышляла она, — каково быть замужем за таким мужчиной, как Тэо? Какие бы у нас были дети? Глупости! Дети вне всяких вопросов. И дело тут вовсе не в том, что меня никогда не вынуждали порождать себе подобных. Нет, никогда!» И все же, мысль о детях приятно возбуждала ее: «От Тео Гэвина обязательно родятся красивые, крепко сложенные сыновья, стройные, темноволосые, сильные, с кожей, на которую будет хорошо ложиться загар. Дети, которые выглядят правыми, — Саманта была в этом убеждена, — и являются правыми.»

— Вы, должно быть, гордитесь своим сыном, — предположила она.

Тео тщательно прожевывал маленькую креветку. Ежедневный чартер «Морской Звезды» составлял двести пятьдесят долларов — чертову кучу денег; он был намерен окупить эти деньги до последнего цента. Он съел еще одну креветку.

— Саманта, — торжественно заявил он. — В наше время родителям приходится плохо.

Саманта потянула жидкость через соломинку, и сдобренный текилой коктейль приятно охладил ей горло. Она ждала, пока Тео продолжит.

— Возьмите Чака. Когда привез его в Акапулько, я хотел устроить ему, ну, настоящий праздник. Вы понимаете, каждый отец хочет, чтобы его сын был мужчиной, чтобы он мог взять жизнь за хвост и раскрутить ее над своей головой. Так уж вышло, что мы с Чаком были разобщены, разобщены более, чем мне бы этого хотелось. У нас появился шанс наверстать упущенное, сойтись ближе друг с другом. Саманта, поверьте мне, я старался. Старался так, как только мог.

— Я знаю это, Тео.

— Вы умеете понимать, Саманта. Моя бывшая жена — она была против того, чтобы Чак ехал со мной. Чисто из-за злобы, только и всего.

— Как ужасно!

— Мальчику нужен мужчина, с которого он мог бы брать пример.

— В этом мире так много мужчин, которые ими на самом деле не являются.

— Иногда я задаю себе вопрос…

Она дотронулась до руки Тео.

— Не вините себя.

— Был бы я хорошим отцом, если бы сказал, что мальчик не оправдал ожиданий? Было бы это честно?

— Рано или поздно нам всем приходится смотреть правде в лицо и видеть в нем нас самих.

Тео накрыл своей ладонью ее руку.

Она убрала ее.

— Съешьте еще креветку, Тео.

Вместо этого, он взял ее лицо в свои ладони и поцеловал. Ее тонкие губы оставались неподвижными и прохладными от текилы. Тео мысленно предупредил себя, что надо проявлять осторожность и ни в коем случае не оскорбить Саманту. При ее воспитании и происхождении…

— С той самой минуты, как мы встретились, — сказал он, — я хотел поцеловать вас. Неужели вы не можете понять, что значит для такого мужчины, как я, быть с такой женщиной, как вы?

— Думаю, могу.

— Я не обидел вас?

Саманта освободилась из его ладоней и сосредоточила свое внимание на соломинке.

— Я старомодная женщина, Тео. Дешевизна никогда не была моим стилем.

— Вы простите меня?

— Когда я отдаюсь, я делаю это от всего сердца, без остатка.

— Конечно.

— Вы мне действительно нравитесь, Тео. С каждой нашей новой встречей я все больше увлекаюсь вами. — Она повернула к нему свое лицо. — Мой ежегодный прием состоится в канун Рождества, в самый Сочельник. Вечеринка с целью сбора средств на благотворительные цели. Я хочу, чтобы вы присутствовали на нем, в качестве моего личного гостя, естественно.

Он взял ее руку.

— Я буду только рад, если вы позволите мне пожертвовать…

— Вы очень милы. И вы должны привезти с собой Чака. Может быть, мы с ним подружимся. Будет маскарад — нарядитесь под вашего любимого героя из истории Мексики.

— Чак не сможет прийти, я боюсь. Он потерялся. Чак не очень сильный мальчик и не особенно опытный. Беспокоюсь о нем.

— Вы известили посольство в Мехико-Сити? Они имеют опыт в подобных делах.

— Я займусь этим, когда мы вернемся.

Тео бросил на Саманту быстрый взгляд: «Такая красивая, но точеные черты ее гордого лица холодны и строги». Он попытался осторожно представить себе возможное развитие событий… «Интересно, каково заниматься с ней любовью? Или даже взять ее в жены? Что за награда это будет победителю!»

Табличка на двери извещала: «Бернард Луис Фонт. Компаньоны». На самом деле никаких компаньонов не было и в помине. Только средних лет секретарша и сам Бернард. Он поприветствовал Саманту и провел ее в свой личный кабинет, усадил в кресло и скрылся за обеденным столом, который служил ему письменным.

— Неужели меня подводит мое воображение, моя дорогая, — начал он, — или ваши прелестные щечки действительно зарумянились? Новая любовь или чрезмерное увлечение нашим мексиканским солнцем?

— И то, и другое понемножку.

— Браво! Поздравляю!

— Пока еще, наверное, рано говорить о любви, но Тео Гэвин очень привлекательный мужчина.

— И несомненно, бизнесмен с хорошим положением в Штатах, как сообщают мне мои осведомители. Он не проявил ни малейших колебаний, когда я назвал ему сумму чартера для «Морской Звезды».

— Как все странно получается: меня как гостя принимают на моей собственной, сданной в аренду яхте.

— Бизнес есть бизнес, моя дорогая.

— Именно поэтому я и пришла, Тео. Мистер Гэвин сделал мне небольшое предложение.

Брови Бернарда поднялись.

— В подобных вещах лучше всего разбираются их главные виновники, да! — Он рассмеялся, и Саманта снисходительно улыбнулась.

— Деловое предложение, — сказала она.

Бернард сцепил пальцы вместе.

— Вот это меня интересует. Расскажите мне все.

— Как я поняла, Тео собирается заняться новым бизнесом. Весьма исключительным…

— Исключительным, — выдохнул Бернард. — Значит, дорогим. Продолжайте.

— Новая серия туалетных принадлежностей и косметики. Первоначально он собирался ориентировать ее на женщин, но потом у Тео возникла чудесная идея. Он убежден, что в этой области сейчас пришло время и для мужчин: они должны использовать больше косметических средств, лучших косметических средств. Он переориентирует эту серию с женщин на мужчин.

— И почему бы и нет? Должна же, наконец, исчезнуть вонь и из мужских туалетов! С этим я совершенно и категорически согласен.

— Тео тоже.

— И какова во всем этом будет роль Саманты Мур?

— Тео собирается открыть новую компанию, бросить большие средства на рекламу, стимулирование спроса. Детали еще нуждаются в доработке. Тео предложил мне стать, так сказать, глашатаем новой продукции, символом женственности (его слова, Бернард), со вкусом и благоразумием демонстрирующим, каким настоящая женщина желает видеть мужчину.

— Превосходно!

— Ты одобряешь?

— Саму идею — да! Тем не менее, осмотрительность всегда необходима. Подобные проекты всегда охватывают множество деталей. Деньги, например.

— Никто из нас, естественно, не говорил пока о деньгах.

— Естественно. Но мужчина, который лично и профессионально заинтересован в женщине, он щедро платит за ее услуги. Таково правило. В качестве вашего агента, я отклонил бы первое предложение. Это предприятие одинаково важно как для вас, моя дорогая, так и для мистера Тео.

— Бернард, ты не позволишь, чтобы я была вовлечена в какое-нибудь слишком сомнительное дело.

— Никогда.

— Я завишу от тебя, мой друг.

— Что бы ни делалось, все будет делаться с максимальной осторожностью. Изысканный вкус. Вы должны быть представлены такой, какая вы есть, — истинная женщина, истинная леди. Для рекламы будут нужны ваши фотографии. Кто у нас лучший фотограф — Аведон? Карш? Увидим. И конечно же, ваш гардероб. Сен-Лоран может подойти. Парижские кутюрье и сейчас сохранили особый шик, мне кажется. Думаю, нам предстоит много работы на телевидении. Освещение, грим, операторская работа — все это будет нужно. Этот парень Форман, который сейчас снимает «Любовь, любовь», — что вы на это скажете? Мне говорили, он в этих делах дока.

Саманта вызвала в памяти образ Пола Формана.

— А он симпатичный мужчина. Мрачноват, правда, но наверняка неистов. И все же думаю, что нет. Тео может не понравиться режиссер, который слишком красив.

— Отличное рассуждение. Итак, на сегодняшний день этот вопрос остается открытым. Полагаю, что в качестве этого самого представителя новой продукции вам придется посещать всякие распродажи, съезды, конференции и так далее, и тому подобное. Мы будем настаивать на первоклассном размещении в отелях, на поездках только первым классом, и, естественно, все ваши расходы должны оплачиваться. Рекламную кампанию следует спланировать таким образом, чтобы у вас оставалось достаточно времени для отдыха и чтобы все эти посещения и визиты никогда не затягивались для вас слишком долго.

— Бернард, ты такой умный!

— И снова возвращаясь к финансовым аспектам. Ах, деньги! Что за отрадные перспективы открываются перед нами! Вы обговаривали сумму?

— Вроде бы нет.

— Я начну разговор с пятидесяти тысяч американских долларов в год, по уменьшающейся шкале в течение пятилетнего периода.

— Бернард, а ты не думаешь…

— Я думаю, что мистер Гэвин заплатит за ваши услуги.

— Бернард, — нерешительно сказала она, — смогу ли я проводить зимы на Вилле Глория? Мне так здесь нравится, а расставаться с моими дорогими, дорогими друзьями…

— Это будет записано в контракте.

— И еще одно, дорогой друг. В договоре необходимо предусмотреть подобающую компенсацию тебе самому, какой-нибудь там процент от общей прибыли или дохода, не знаю уж какой, должен перечисляться тебе. Ты так хорошо мне служишь, и всегда за такие небольшие деньги.

— Ваша долголетняя дружба — вот мое главное сокровище.

— Символическую плату, Бернард.

Его глаза затуманились.

— Пять процентов, Бернард.

Туман исчез.

— Десять процентов — нормальная ставка. Плюс обычные издержки.

Ее брови изогнулись, потом приняли обычное положение.

— Ты такой верный друг.

Фонт поцеловал протянутую руку Саманты:

— Chérie[106]…

Морри Карлсон жил в непритязательном номере выкрашенного зеленой и белой краской отеля, расположенного на полпути к вершине холма. Хозяевами и содержателями гостиницы была семья мексиканцев.

Узкая терраса позволяла Морри беспрепятственно обозревать залив. Солнце медленно клонилось к горизонту. Морри Карлсон, потягивая «Карта Бланка», описывал сложности изображения закатов Шелли Хейнз. Его лицо, его угловатые черты, его грубая кожа и угасающий, желтый свет делали Морри похожим на латиноамериканца.

Шелли наслаждалась плавным течением его речи, плавным вкусом мужского голоса.

— Я полагаю, проблема состоит в восприятии света, — говорил Морри. — Он ускользает от меня, а для художника, между тем, это жизненно важно.

Шелли чувствовала себя неловко всякий раз, когда Морри заговаривал с ней об искусстве и его истории. Но в то же время, находясь рядом с ним, она ощущала покой и уют: с ним ей никогда не нужно было защищаться.

— У меня талант на людей, — продолжал он. — На их лица и тела. Как-нибудь вы попозируете для меня. У вас великолепное тело.

Шелли напряглась, и пальцы ее крепче сомкнулись на стакане, который она держала. Почему мужчины всегда сводят разговор на то, как она выглядит, на секс? Все эти комплименты, вечные вопросы, замечания по поводу ее груди и ног… она знала, что все это преследует одну цель — затащить ее в постель. Она не хотела, чтобы с Морри было то же самое.

Шелли допила пиво.

— Каково быть красивой, Шелли? Я всегда смотрю на красивых людей так, как будто бы они какая-то уродливая аномалия, — настолько нереальными, невероятными они мне кажутся. Так каково это?

Ее мысли обратились в прошлое.

— В школе, — сказала она, — я была слишком пухлой, слишком неуклюжей даже для того, чтобы подавать на школьных собраниях сигналы, когда надо аплодировать.

— Школа, школа, — ответил Морри. — Каждый идет своей собственной дорогой. Какой бы ни была ваша жизнь, вы превратились в таинственную и выделяющуюся из всех женщину…

Она рассмеялась.

— «Таинственная и выделяющаяся из всех женщина» звучит так же хорошо, как самая красивая девочка в школе.

— Вы прекрасны.

Шелли покачала головой.

— Если бы это было правдой, я бы чувствовала это.

— Вы собираетесь стать очень значительной кинозвездой.

— Нет. Даже если то, что вы говорите, верно, на это нет времени.

— Вам по-прежнему не дает покоя это ваше желание умереть в канун Нового года! Выбросите это из головы, Шелли! Если бы вам было предназначено умереть, вы бы утонули тогда, в заливе.

Волна ужаса и страшных воспоминаний накатили на Шелли. Она задрожала.

— Там было так страшно. Одиночество. Это было самое худшее из всего — остаться там одной. Харри не должен был меня бросать, ведь не должен был, скажите, Морри?

Он не ответил.

— Я чувствовала себя такой… — она поискала нужное слово: — преданной. Я думала о Барбаре, и именно тогда я решила, что умру с радостью…

— О Барбаре?

— Я хотела, чтобы у нас с Харри все было хорошо, чтобы с ним я была не просто… пристроена. Мужчины всегда интересовались мной только затем, чтобы переспать. Я никогда не была достаточно умной или красивой для того, чтобы ожидать от них чего-то большего. И потом, когда я стала старше, я продолжала надеяться, что вот придет ко мне кто-то и все будет по-другому. Я так хотела быть с мужчиной, который, по крайней мере, поговорил бы со мной после этого, которому было бы не все равно, что думаю я сама. Какое-то время я думала, что у нас так получится с Харри, но и с ним все, как с другими. Так же…

— Барбара была моим ребенком, моей дочерью. Я залетела, так получилось. Его звали Рик, он был актером. Но я хотела Барбару, и даже если бы Рик на мне не женился, я бы оставила ее.

— Рик был уверен, что станет большой звездой, вроде Роберта Митчума или Богарта. Но у него так ничего и не вышло. Может, он был слишком уж красавчик; у него была мягкая смуглая кожа и большие глаза. Беда заключалась в том, что Рик был больше увлечен своим лицом, чем моим; свое собственное тело его возбуждало больше, чем мое. Иногда в постели он больше трогал себя, чем меня. Он считал каждую калорию, ежедневно делал гимнастику, а по вечерам измерял свою талию.

— Рика никогда не было рядом, когда я нуждалась в нем. Когда на свет появилась Барбара, он выехал на съемки — ему дали какую-то крошечную роль в телевизионном вестерне.

— Что за прелестной малышкой она была! Толстенькая, счастливая, всегда смеялась. Рику она так никогда и не понравилась. Как может человек не любить свое собственное дитя? В один прекрасный день он собрал свои вещи и ушел — Барбаре тогда было два года. Я была вынуждена чем-то заняться, чтобы заработать на жизнь нам обеим, поэтому я снова стала обходить всех агентов и продюсеров.

— С самого начала все пошло по-прежнему. Мужчины распускали руки и заявляли, что, если я сделаю это, они сделают то-то и то-то… Но только, когда я делала то, что они от меня хотели, на этом все для меня заканчивалось. Попадались какие-то мелкие роли, но ничего хорошего, ничего стоящего, ничего важного.

— Я продолжала свои попытки. Однажды мне позвонил этот человек. Он назвался продюсером и сказал, что у него для меня, может быть, найдется хорошая роль в фильме, который он планирует снимать. Я знала, что это обман, я знала, что все это туфта, знала!

— Он сказал, что я должна буду прийти в его офис после шести часов вечера. Мне так нужна была эта работа, я так старалась получить ее, что стала говорить с ним дальше, позволила ему удержать меня на телефоне, позволила ему уговорить меня прийти к нему в офис. Я заигрывала с ним, и когда я заигрывала, я услышала, как за окном резко затормозила машина. Барбара, моя дочка, выйдя из дома, забрела на улицу, и ее убило автомобилем, а я в это время вешала лапшу на уши какому-то кастрированному сукиному сыну…

Шелли глубоко вздохнула и выдохнула воздух.

— Я так сильно по ней скучаю, Морри. Так сильно, что хочу умереть тоже и быть с ней на… — Она снова надолго замолчала. — Я буду вам позировать, — сказала она. — Без одежды, если именно этого вы хотите.

— Я хочу нарисовать вас, — ответил Морри.

— Иногда я бываю такой глупой. Сейчас я это понимаю. — Шелли поднялась. — А теперь мне нужно идти. Харри будет сердиться на меня за то, что я так долго гуляю и ничего ему не сказала…

Глава 8

Без десяти одиннадцать на Виллу Глория, на празднование Сочельника, прибыла французская кинозвездочка. Билет для нее был куплен ее продюсером, который рассчитывал, что звездочка на этом приеме привлечет определенную порцию внимания как к себе самой, так и к его фильму, прокат которого по всему миру должен был вскоре начаться. Звездочка была одета в костюм мексиканской крестьянки: одна из сочных грудей француженки была обнажена, и к ней была прицеплена белокурая кукла с кудряшками, долженствующая обозначать младенца, сосущего грудь матери.

Вскоре после этого страдающий близорукостью миллиардер-грек предложил звездочке сотню долларов за право заменить собой вышеописанную куклу. Предложение было принято, и грек впился губами в сосок француженки. Через тридцать секунд появилась супруга миллиардера и яростно оттолкнула мужа от источника наслаждений, прервав тем самым и без того непрочное соединение плоти. Обескураженный миллиардер попятился, споткнулся и рухнул в Римский бассейн.

Негромко смеясь, звездочка упорхнула с поля сражения, унося с собой стодолларовую купюру и куклу, снова занявшую свое место.

К одиннадцати часам стало ясно, что прием удался на славу. Вилла Глория просто гудела от наплыва людей, которые выглядели так, как будто они, найдя дорогу сюда, и в мыслях не держат разыскивать дорогу обратно. Группы, группки, кружки, целые толпы — они были везде — в комнатах, садах, патио, наполняя воздух пронзительным, назойливым, оглушающим шумом.

Около бассейна наиболее голодных гостей собирали столы с выставленным на них щедрым угощением; многочисленные официанты, все одетые charrios[107], разносили подносы с закусками и напитками.

У северной стороны бассейна, на выложенной плитами террасе, расположившись спинами к каменной стене и заняв относительно безопасную позицию, надрывалась и грохотала рок-группа; по дому, из комнаты в комнату, бродили марьячис, наигрывая мексиканские баллады.

К тому времени как на вилле появился Пол Форман, греческий миллиардер и его супруга уже отбыли восвояси, а люди забыли о его импровизированном купании. Форман обнаружил местонахождение бара и стал пить неразбавленный скотч. Его длинное лицо было замкнуто, бледные глаза обращены внутрь, рот плотно сжат. Быстро проглотив три порции, Форман попросил бармена наполовину наполнить скотчем стакан для воды. Прихватив этот запас с собой, он уединился в пустом углу бара и стал обозревать происходящее вокруг.

— Привет! — сказал веселый голос где-то поблизости. — Вы, наверное, тот самый чудесный Пол Форман, о котором мне рассказывала Саманта.

Форман повернул голову и увидел красивую женщину со сверкающей улыбкой и пятнистыми коричневыми волосами, которые падали ей на плечи. Из-под крестьянской блузы выпирала загорелая грудь, а черная, расшитая серебром и золотом юбка покрывала пышные бедра. Она протянула Форману руку.

— Саманта убеждена, что вы гений. А вы гений? Я всегда обожала быть с такими мужчинами. У меня есть теория, по которой гений в одной области способен, по меньшей мере, превзойти всех остальных в другой. Ой, какая же я невоспитанная! Меня зовут Марселла, я очень хорошая, очень близкая подруга Саманты. Как Пикассо и Касальс[108], например. Мы же знаем, что Пикассо еще до недавнего времени был весьма энергичен, даже неистов, я бы сказала. Так, по крайней мере, мне говорили. Гений, одно слово! — снова раздался ее легкий смех.

Форман наполнил рот виски, проглотил.

На Марселлу это произвело впечатление, и она сказала:

— Я всегда испытывала нечто вроде благоговения перед американскими мужчинами. Ваши соотечественники способны потреблять такое огромное количество виски! Французы, правда, тоже много пьют, но они делают это как-то по-другому. Я хочу сказать, что французы делают это как французы. Я сама с Кубы, бежала от Кастро, естественно, и у меня просто врожденное пристрастие к рому. — Ее глаза скользнули по поношенной армейской рубашке Формана, его выцветшим джинсам. — О, так кто же вы? Кем вы нарядились? Ваш маскарадный костюм, я хочу сказать…

— Я не ношу маскарадных костюмов. Мне не нравятся маскарады.

— О, Боже! Это потому, что вы так и не научились дурачиться.

Он позволил себе короткую усмешку.

— Вы много разговариваете, Марселла. И вы также весьма красивая женщина.

Она автоматически поблагодарила его, но голова ее продолжала вертеться, а глаза обшаривали толпу.

Форман проследил за ее взглядом:

— Вы что-то потеряли?

— О, надеюсь, что нет.

— Это представляет ценность?

— Боже мой, да. По крайней мере, сейчас. Это моя любимая мексиканская игрушка, и она очень удобная. Вы сразу ее узнаете, когда увидите, потому что это будет самая красивая вещь здесь. Ее зовут Агустин. О, вот и она! Агустин! Дорогой! — Она нырнула в шевелящуюся толпу и стала пробираться к низенькому худому юноше, которому на вид казалось лет семнадцать.

Форман осушил свой стакан и пошел заказать себе еще скотча.

— И вот я договорился с этим парнем, что приду к нему в мастерскую и посмотрю на его tapetes[109]. Когда я туда пришел, его не было. Я спросил, когда он вернется, и мне ответили: «un momento mas»[110] — с минуты на минуту. Появился он через три с половиной часа. «Un momento mas»… И вот теперь я задам тебе вопрос: как такое может происходить в стране, которая собирается стать частью двадцатого столетия?!

Луиз Питерз была одета в кроваво-красную кружевную блузку, филигранная игра света и тени на которой достаточно явно демонстрировала все прелести ее груди. Бернард Луис Фонт обнаружил, что он почти не в состоянии отвести глаза от одного из дерзко напрягшихся сосков, искушающе уставившегося прямо на него.

— Мы приехали сюда праздновать, — сказала Луиз, смотря сверху вниз на Бернарда, который вырядился Императором Максимиллианом. — Особый праздник, по очень особому поводу.

Бернард с неохотой поднял глаза.

— А-а? — произнес он; звук получился очень французским.

— Это все мой муж, Джейсон его зовут. Вы должны познакомиться с ним, Бернард. Я уверена, что у вас, как у мужчин, найдется много общего.

Бернард снова сосредоточил свое внимание на соске.

— Да, возможно, как-нибудь…

— Дело в том, что Джейсон собирается заняться политикой. В Нью-Йорк Сити. Обо всем уже договорено. Такие дела, вы конечно понимаете, решаются за закрытыми дверями. Джейсону только двадцать шесть лет, и он собирается стать кандидатом от партии по нашему округу. Естественно, его изберут. Джейсон очень привлекателен, и он выступает за все эти правильные вещи…

Бернард облизнул губы.

— За какие, например?

— Ну как же, за людей, конечно. За бедных, за ущербных. «Черные Пантеры»[111] и все такое.

— А-а, — снова произнес Бернард, в очередной раз сосредотачиваясь на ее груди. — Я никогда не был популистом, вы понимаете, но я чрезвычайно симпатизирую его устремлениям.

— Так вы с ним познакомитесь?

— В свое время. А пока разрешите мне показать вам знаменитый лабиринт…

Он был известен во всем мире. Шведский дирижер одного из главных симфонических оркестров Америки. В ворота Виллы Глория он въехал на громадном белом жеребце, облаченный в белый домотканый костюм и черное сомбреро. Грудь его крест-накрест опоясывал патронташ, а за пояс были заткнуты два пистолета. За дирижером, точно так же наряженные, на виллу ввалились с десяток его приятелей. Перед собой они гнали несколько овец и двух коров, беспрестанно палили холостыми патронами из ружей и во все горло распевали «Ла Кукарача».

— Запата! — закричал один из них.

— Эмилиано Запата!

— Землю крестьянам!

— Мексика для мексиканцев!

— Вся власть пеонам! — заорал дирижер, разряжая свои пистолеты в воздух.

Шелли обнаружила Формана на террасе; он стоял и вглядывался в ночь. Она кинулась к нему, крича:

— Мой режиссер! — и остановилась, подбежав почти вплотную. — Я рада вас видеть, мой режиссер.

— Полагаю, Шелл, ты слегка поддала.

— Надеюсь, что да. Разве не здорово, что Саманта пригласила нас на свой прием, да еще бесплатно?

— Весьма выборочное приглашение. Только режиссер, продюсер, да две звезды. Интересно, Сойер уже успел исполнить свой стриптиз? Как он говорит, это для него совершенно естественно. Настоящий сексуальный террорист.

— Я видела, как он уходил с каким-то симпатичным юнцом.

— Прелестно.

Шелли хихикнула.

— Скажи, я произвожу впечатление, когда напьюсь? Потому что я думаю, что уже успела. Две порции, и я улетаю. А если три — слово «нет» исчезает из моего лексикона навсегда. — Она бросила на него быстрый взгляд. — А ты разве не хочешь?

— Хочешь что?

— Затащить меня в постель. Хочешь?

Он только улыбнулся.

— Ты не хочешь. Я это вижу. Это правильно. Я думаю, ты хороший человек, Пол Форман. Я, правда, не слишком проницательный судья — ведь мне встречалось совсем немного по-настоящему хороших мужчин.

— Хорошие парни приходят к финишу последними или что-то вроде этого, как сказал один известный философ. По-моему, его звали Лео.

— Этот философ был прав. — Шелли снова почувствовала необходимость обороняться, и это ощущение словно состарило ее и снаружи, и внутри. — Харри ищет тебя. Харри опять сердит, правда в этом уже нет ничего нового. Он почти все время такой. Тебе лучше пойти узнать, что он хочет от тебя.

— Куда спешить?

Она шагнула к нему, пристально вгляделась в его лицо.

— Человек, который не боится, — это прекрасно. Всякому Харри свой час! — Она снова хихикнула, потом резко оборвала смех. — Я всего боюсь. Хочешь скажу, что я собралась сделать? Я пойду на ночную службу в церковь, вот что. Ну чем не хохма? Я в церкви! Пойдем со мной, Пол.

— Я не могу этого сделать, Шелли.

— Конечно. — Она резко отстранилась от него. — Ну что же, может быть среди всех этих язычников мне удастся найти хоть одного верующего. Только одного…

Форман наблюдал, как она уходит, и, наблюдая, думал о Грейс Бионди: «Грейс тоже пойдет к полуночной, в ту маленькую церковь, что стоит за деревней Чинчауа. Она будет молиться за бедных индейцев, и за бедных негров, и за бедных… за всех».

Грейс Бионди была доброй. От нее просто воняет добродетелью.

— Доброта Грейс Бионди, что гвоздь в заднице! — произнес Форман вслух.

Никто не обратил на это никакого внимания.

— Только представьте себе! — воскликнула женщина, и глаза ее засверкали от воспоминаний. — Я шла со своим мужем рука об руку, когда все это случилось.

— На улице!

— При всех! Около открытого кафе, в городе. Это видела добрая сотня людей. Как будто мы в Риме. Этот маленький мексиканишка подошел ко мне и положил свою руку мне на зад, да еще лениво так стал гладить. Я едва могла поверить в это. А когда он решил, что достаточно, взял и преспокойно пошел дальше.

— И что вы сделали?

— Ничего, конечно. Если бы Сеймор только узнал об этом он на месте бы прибил нахала.

— Como México no hay dos[112]…

— Мужчины этой страны такие… просто фантастика!

— «Странное, нежное пламя отваги в черных мексиканских глазах…» Это сказал Лоренс[113].

— Это совершенно верно.

— Это все их страна, дикая страна.

— Такие мужественные… а юноши здесь такие, такие одаренные…

— Как церковный шпиль.

— Как торчащий прямо вверх ствол кактуса.

— Это такое все…

— Мексиканское?

— Macho[114], моя дорогая.

Саманта для маскарада выбрала костюм Императрицы Карлотты: длинное, до пола, черное бархатное платье с глубоким вырезом, белокурые волосы каскадами локонов струятся до самых плеч.

Первые несколько часов она провела приветствуя каждого прибывшего гостя и строго следя за тем, чтобы слуги исправно выполняли все требования приглашенных. Разрумянившаяся, оживленная, взбодренная звуками, смехом, всеми этими разговорами, красивыми людьми, с сияющими глазами, она провела Тео Гэвина по вилле и вывела его на патио, который примыкал к ее личным покоям. Они стояли и смотрели вниз, на Римский бассейн; звуки празднества докатывались до них приглушенными волнами. Она маленькими глотками пила шампанское и разглядывала отдельные сцены этой полной, насыщенной и богатой жизни.

— Это просто невероятный дом, — сказал Тео.

— Я люблю его. Этот вид, это место. Здесь стоит жить. Я никогда не могу уезжать отсюда надолго.

— Жить среди такой красоты, — вам очень повезло.

— Вы так хорошо умеете понимать, Тео.

— Я пытаюсь, Саманта.

Рядом с ней он чувствовал себя надутым и неуклюжим, не знающим, куда девать руки. Она странно действовала на него, волновала, как ни одна женщина раньше. Он сбоку быстро взглянул на нее: «Замкнутое, чужое создание, недостижимое и поэтому страстно желанное. Получить ее любой ценой! Что это будет за приз! Трофей, ценнее и больше которого нет!»

— Саманта… — Он вытер ладони о брюки. — Наша совместная работа так много для меня значит.

— Если я смогу дать то, что вам требуется.

— Вы можете, и вы обязательно дадите. Нам нужно будет проводить очень много времени вместе. Я надеюсь, вы не возражаете против этого.

— У вас, должно быть, есть более важные обязанности.

— Ничего более важного, чем быть рядом с вами.

— Предвкушать удовольствие…

— Личное внимание — тот элемент, который я вношу во все мои начинания. И новая парфюмерная серия не будет исключением из этого правила. Для того чтобы продукция имела успех, жизненно необходима хорошая реклама. Так что, даже в отсутствие других причин, вы неизбежно станете объектом моего самого пристального внимания.

— А другие причины? — Саманта наблюдала за его лицом.

Из уст любой другой женщины он воспринял бы эти слова как легкую и изящную провокацию, своего рода сексуальный гамбит. Но только не с Самантой. Слишком рафинированно, слишком ненавязчиво. Он захотел ощутить прикосновение ее губ к своим, захотел дотронуться до ее золотистой кожи, насладиться этим физическим совершенством. «Как она там сегодня днем сказала, когда мы катались на “Морской Звезде”? — “Я старомодная женщина”». Тео уважал ее позицию. «Кроме всего прочего, затащить кого-нибудь в постель в наши дни не проблема. Если уж говорить об этом, у меня с этим никогда не было проблем, по крайней мере начиная с шестнадцати лет.»

Его красивые, неправильные черты лица, его мужественная агрессивность, тот внутренний запал, которым он обладал, — все это привлекало к нему женщин — женщин всяких и разных: молодых и более зрелых, одиноких и замужних. Некоторые из них даже предлагали ему деньги. Конечно же, он никогда их не брал.

С мужчинами все было по-другому. Время от времени мужчины предлагали ему деньги и подарки, хоть Тео не принимал ни того, ни другого. Но только до тех пор, пока в восемнадцать лет он не оказался с Хиллари. Хиллари — белокурый и изящный, не лезший за словом в карман, с вечной своей плутовской улыбкой и обширным репертуаром сексуальных историй, которые возбуждали интерес Тео. «Просто из любопытства, — сказал он себе. — Один раз. Только один раз.» И потом, многие годы спустя, как только он позволял себе мужчину, Тео делал то же самое, что тогда делал, в самый первый раз, с Хиллари. При этом он всегда думал о знакомой женщине. О любой знакомой женщине. Этот способ позволял ему быть уверенным, что он не извращенец.

— Насколько я понимаю, нам нужно будет подписать несколько договоров, — сказала Саманта, врываясь в его размышления.

— В настоящее время они находятся в стадии подготовки.

— Я всегда путаюсь в подобных вещах.

— Все будет обговорено и подготовлено между Бернардом и мной лично. «А Саманта похожа на Хиллари, — мелькнула у Тео внезапная мысль. Узкая кость, кожа, покрытая словно врожденным загаром, те же широкие немигающие глаза, те же чистые линии лица и тела».

Легкий аромат ее духов достиг ноздрей Тео, и он приблизился к ней на шаг. Она подняла голову. Тео заколебался, потом поцеловал ее. Время застыло. Он заволновался, что вот-вот, сейчас, она оттолкнет его, рассердится. «Какой же я дурак, что воспользовался этой возможностью! Ведь я так много могу потерять»… Но когда она не сделала движения, чтобы отделить свои губы от его, он медленно выдохнул воздух и обнял ее за талию.

Тело Саманты стало менее напряженным, губы раздвинулись, и Тео осторожно прижал кончик языка к ее прямоугольным белым зубам, как будто боясь, что она сможет укусить его. Ничего не случилось. Ободренный этим, он погладил ее руки, и, словно в ответ, пальцы Саманты прикоснулись к его затылку. Он вздрогнул и притянул ее к себе.

Тео так и не понял точно, как это произошло, но ее бедро очутилось между его ног, и Тео почувствовал знакомую реакцию своего органа. Он погладил ее по спине, опустил руки ниже. Приятные маленькие полукружия, хоть и немного более твердые, чем он себе представлял. Он погладил каждое по очереди, затем стал умело ласкать их.

Тео подождал — никаких признаков неудовольствия. Он задышал чаще и ощупью добрался до заветного места между ее ног. Саманта, чтобы сохранить равновесие, повисла у него на шее.

Тяжелая юбка на ней представляла весьма труднопреодолимое препятствие, и Тео не был уверен, трогает ли он вожделенное и интимное сокровище Саманты Мур, или же просто мнет одну из многочисленных складок на ее юбке. Он назвал ее по имени. Она назвала по имени его. Он сказал ей, что она самая прекрасная, желанная, самая возбуждающая из женщин, которых он знал.

— Прошу тебя, Тео, не надо оценивать меня.

Он задышал быстрее, усиленно пытаясь поднять одной рукой длинную юбку Саманты. Материя собиралась в складки и ползла вверх. Наконец под пальцами он ощутил обнаженную плоть. Он вздохнул; она слегка вскрикнула.

— Я хочу тебя больше, чем когда-либо желал кого-то еще, Саманта.

— Ты думаешь, мы правильно сейчас делаем, Тео? У нас это должно произойти как-то по-особенному…

— Это и происходит по-особенному, — ответил Тео, стаскивая с нее трусики.

— Как любезно с твоей стороны сказать такое.

В процесс вмешалась одна мысль.

— Не нужно делать это просто потому, что ты хочешь потакать мне. Просто потому, что ты будешь работать на меня…

— Тео! Какие ужасные вещи ты говоришь. Даже если бы эти договоры не были почти подписаны, я бы все равно хотела держать тебя в своих объятиях, быть рядом с тобой.

— Надеюсь, ты говоришь правду.

— Я не стала бы лгать даже для спасения жизни.

Она прижалась лицом к его крепкой груди, и ее рука погладила вздыбившиеся брюки Тео Гэвина.

— Разве это тебя не убеждает? То, как я тебя сейчас трогаю?

Его пальцы проникли к потаенной ложбинке женщины, раздвинули ее. Она задохнулась, поднялась на цыпочки, ее маленькая попка завибрировала… Саманта остановилась, отступила назад, контакт был потерян.

— О, Тео, ты такой мужчина… Везде мужчина. Но я так долго этого не делала, с самого моего развода… Что, если я не смогу доставить тебе удовольствие?

Как он мог высказать ей то наслаждение, триумф, радость, которые доставили ему слова Саманты! Он опять положил ее руку на свой орган. Она ободряюще пожала его и убрала руку.

— Тео…

— Пойдем в спальню.

— Я едва могу дышать.

— Всего на несколько минут.

— А мои гости, мой прием…

— Я сейчас взорвусь.

— Бедняжка, милый. — Она снова прикоснулась к нему. — Меня хватятся внизу.

Тео вспотел. Так многое он мог потерять сейчас…

— Все будет так, как только ты пожелаешь, Саманта.

— Поверь, мне так же трудно, как и тебе. Но я действительно хочу, чтобы у нас это было прекрасно.

— Скоро, — сказал он. — Или я сойду с ума.

— Скоро.

— Ты иди первой, — приказал он Саманте.

— ?

— Мне нужно время, чтобы снова стать самим собой.

— Конечно, мой дорогой.

— Отсутствие организации обрекает нацию на неуспех в достижении ее целей, — констатировал инструктор по верховой езде, немец по национальности. — Лишь посредством организации возможно полностью мобилизовать народ и направить его к конечному и истинному благу государства в целом. Эта страна абсолютно дезорганизована. Слишком много «mañana»[115], и недостаточно «прямо сейчас». — Сзади к немецкому учителю выездки подошла знатная молодая англичанка и столкнула его в Римский бассейн. Потом, смеясь, растворилась в толпе.

Я едва дотронулся до другой машины, — сообщал средних лет актрисе-венгерке итальянский граф, на котором из одежды была лишь набедренная повязка из оленьей кожи, да ацтекский календарь, свисающий на цепочке с его шеи. — Немедленно, откуда ни возьмись, возникла толпа людей совершенно непрезентабельного вида, и какие-то просто омерзительнейшие дети стали карабкаться по моему новому «мазерати». Меня просто затошнило от отвращения. В конце концов появилась полиция; я-то думал, они выведут меня из этого абсурдного положения, а вместо этого они взяли и арестовали меня! Два дня мне не разрешали звонить по телефону, я должен был томиться в сырой, зловонной камере, да еще был вынужден за собственные деньги покупать себе еду, которая к тому же была совершенно несъедобной. В итоге я дал взятку одному из сторожей, он связался с моим посольством, и я был отпущен. Мексика, скажу я вам, обладает всеми недостатками любой другой нации и не имеет ни одного из ее достоинств.

— Но, дорогой, как ты можешь так говорить здесь, да еще при мне… Конечно же я богатство, и если не национальное, то, по крайней мере, натуральное, — ответила венгерская актриса и быстро увлекла графа по направлению к спальням.

— Ну, дело не в том, что я уже так сильно увлечен Мексикой. Но почитайте газеты. Оттуда, с севера, новости приходят с каждым днем все хуже и хуже. Забастовки, волнения населения, убийства, бомбежки, инфляция, налоги, фондовый рынок, стачки, забастовки полиции, военные тревоги. Я просто не мог больше выносить эту атмосферу, не смог больше жить там. Нет, зимой, конечно же, нет…

Она была худенькой девушкой с впалыми щечками и недовольно сложенными губками. На ней был белый костюм, и когда она говорила, это у нее всегда выходило очень быстро и очень монотонно; о чем бы она ни рассказывала, голос и лицо ее не менялись.

— Я посылала рождественские открытки, — сообщила она своим слушателям. — Религиозные открытки, в основном. Отправляла их на свой собственный адрес в Бостоне. И в каждую, буквально в каждую, я вкладывала немного крепкой коричневой марихуаны — «Золотой Акапульской», как ее называют. Самой лучшей, что только можно здесь раздобыть. Отличный товар, и весь пошел домой, да еще на каждом конверте мексиканцы поставили мне отметку — «Feliz Ano»[116]!

Бристол обнаружил Формана у низкой каменной стены, ограждающий одну из сторон Римского бассейна.

— Куда это ты уставился?

Форман не ответил. Его искривленное лицо словно отражало ту безотчетную злобу, которую он всегда почти физически ощущал в своей крови. Формана это беспокоило: не столько то, что он в состоянии навредить себе самому, сколько то, что он может обидеть других.

Вот сегодня, например. Стоило ему только начать размышлять о своей чудесно и героически удовлетворительной жизни, как его охватило напряжение, и это напряжение непрерывно нарастало в нем. И от сегодняшнего вечера, его запланированного, словно поставленное театральным режиссером веселья, ему стало только еще хуже. Форман отправился выпить еще скотча, чтобы расслабить сжатые в комок нервы. В какой-то из моментов он понял, что уже относительно пьян и становится еще пьянее; вместе с этой мыслью к нему пришло и осознание угрозы, которую он представляет для самого себя и для окружающих.

И вот теперь еще Бристол.

Он повернулся к продюсеру.

— Ты веришь в колдунов?

— Да ладно…

— Ангелов? Дьяволов? Ты веришь, что есть Бог на небесах, в каждом из нас?

— Чушь собачья.

— Я так и думал, что ты это скажешь. Дело в том, Харри, что мы одинаково с тобой думаем о таких вещах, и это меня чертовски пугает.

— Разве Шелли не говорила тебе, что я хочу с тобой поговорить?

— Говори, буду слушать.

— Хорошо. Ты должен был сделать фильм, сделать его быстро и с минимумом затрат. Вместо этого ты развел такую лабуду, будто снимаешь «Клеопатру», а у меня в распоряжении все средства Американского Банка. Почему съемки длятся вот уже черт его знает сколько? Ты даже и половины-то не сделал.

— Ты сказал, тебе нужен хороший фильм. Я пытаюсь сделать его для тебя.

— Ты дал труппе завтра выходной. Зачем?

— Завтра Рождество.

— Тебе-то что с того? Или мне? Если я хочу отпустить их отдыхать, я это сделаю сам, понятно? И еще одно: за те деньги, что я плачу этой дамочке, Мур, она должна иметь право голоса. Дай ей возможность заработать эти деньги.

— Саманта собирается внести в картину нечто особенное — то, что от нее хочу получить я.

Бристол попытался подыскать слова для ответа, но не смог. Что-то в Формане вечно выводило его из равновесия, делало другим, держало на расстоянии. Вот как сейчас, когда преимущество перешло от него к Форману. Бристол, почувствовав, что проиграл, стал защищаться.

Но Форман просто не работает продюсером. И Бристол подумал, что знает почему. Форман казался безкровным, никогда не повышал на актеров голос, избегал ввязываться в обсуждения, отказывался спорить с ним.

Бристол уже давно определил его для себя как слабака, труса. И, тем не менее, он так и не в состоянии по-настоящему управлять им… Пара хороших ударов в челюсть сразу исправили бы дело. Если бы «Любовь, любовь» не была такой важной…

— Ладно, Форман, теперь послушай меня. Все съемки должны быть завершены к полудню тридцать первого декабря. Я собираюсь праздновать Новый год свободным и неотягощенным заботами о картине.

— Вот как?

— Вот так, черт бы тебя побрал!

Форман опустошил свой стакан, очень осторожно поставил его на низкую каменную ограду и пошел прочь.

— Эй! Я не закончил говорить с тобой!

Форман остановился, но не оглянулся.

— Так как здесь завтра ничего не будет, я лечу в Нью-Йорк. Буду трясти там своего кинопрокатчика. Когда я вернусь, для тебя будет лучше, чтобы вы здесь все шевелили своими задницами.

— Твое последнее слово?

— Я все сказал, громко и отчетливо.

— Тогда прошу прощения. Без стакана в руке я чувствую себя голым.

Бернард сопровождал французскую звездочку с куклой на груди по ее экскурсии по Вилле Глория. На третьем этаже, обхватив ее пониже спины, он завел француженку в одну из гостевых спален и закрыл за ними дверь.

— Слишком темно, — сразу же сказала она.

— Не бойся, — ответил Бернард, подбираясь ближе к ней.

— Дети не любят темноты.

Бернард взял у нее из рук куклу и отложил ее в сторону.

— В тот момент, когда я увидел тебя… — начал он.

Она негромко рассмеялась.

— За целую ночь ни один мужчина не посмотрел на мое лицо.

— Ты можешь стать второй Бардо.

— Ах, если бы только это было правдой…

— Здесь снимает фильм кинотруппа из Америки. Я знаю продюсера… — Его глаза привыкли к темноте, и он смог различить ее обнаженную грудь — благодатный белый круг с темным ореолом посередине. Он придвинулся ближе. — Ты просто чудо.

— Где малыш? — печально спросила она.

Щека Бернарда прижалась к мягкой белой плоти, рот отыскал сосок, и губы инстинктивно сжали его.

— Ах, малыш, — застонала она.

Бернард стал сосать сильнее, вцепился в ее юбку. Она держала его голову и издавала довольные материнские звуки.

Знатная молодая англичанка быстро пила шампанское и пыталась соблазнить крепко сложенную дочь австралийского дипломата. Она была слишком занята этими двумя делами одновременно и просмотрела, как сзади к ней подошел немецкий инструктор верховой езды. Он поднял ее на руки, отнес к Римскому бассейну и опустил в воду. Кашляя и ругаясь, англичанка вынырнула на поверхность: по щекам текла тушь, а в руке она все еще сжимала бокал шампанского.

— Мексика — великая страна, господин президент, — заявил специализирующийся на политике газетный обозреватель из Вашингтона. — Но существует множество аспектов жизни здесь, которые я, как американец, не могу понять или, простите меня, даже одобрить.

— Гм, — ответил экс-президент республики, и в его улыбке явственно читалась неприязнь.

Посол Соединенных Штатов с тревогой прочистил горло.

— Надо сказать, многие стороны жизни и в Соединенных Штатах оставляют желать лучшего. — Он принужденно засмеялся.

Обозреватель проигнорировал его.

— Вот вам один пример, — обратился он к экс-президенту. — Сегодня утром я наблюдал, как пара уличных псов набросилась на прелестное животное, по-видимому чьего-то домашнего любимца. Они чуть не загрызли бедное создание, и никто даже пальцем не пошевельнул, чтобы отогнать их. Этого никогда не могло бы произойти в моей стране.

— Гм, — ответил экс-президент. — Это можно просто объяснить. Вы, американцы, уж простите меня, обращаетесь со своими животными чаще лучше, чем со своими детьми. Для вас животные — это любимцы. Для нас же, они — пища…

— Ну как, есть успехи? — спросил у своей жены Джейсон Питерз. У него была отличная выправка и умытое, открытое лицо типичного американца. — Мои изыскания дали мне несколько нитей, но ничего определенного, — добавил он.

— Терпение и стойкость, — ответила Луиз Питерз. — Я познакомилась с очень смышленым и милым французиком, который завел меня в лабиринт и попытался укусить за правую сиську.

— И что?

— И все. Он толстяк и коротышка с мягким лицом и телом ему под стать. Совсем не мой тип.

— Ты готова выслушать мой отчет?

Она щелкнула каблуками, расправила плечи, выпятила грудь.

— Я вся внимание, любимый. — Луиз с гордостью смотрела на Джейсона. Ей доставляло удовольствие быть его женой, доставляло удовольствие носить его имя, доставляло удовольствие, что они будут вести такое интересное и увлекательное существование. Сначала конгрессмен. Потом Джейсон станет сенатором и после этого губернатором. Луиз нисколько бы не удивилась, если бы Джейсон стал Президентом Соединенных Штатов еще до того, как ему исполнится сорок пять. Ведь Джеку Кеннеди это же удалось. А у семьи Джейсона по крайней мере не меньше денег, чем у клана Кеннеди.

— Я встретил потрясающее создание, — рассказывал Джейсон. — Она актриса, снимается здесь в фильме. Зовут ее Шелли Хейнз, и она просто великолепна, Луиз. Красива и исключительно женственна. Тебе она очень понравится.

— Звучит чудесно.

— Один маленький недостаток — она здорово накачивалась коктейлями.

— Я ненавижу пьяных женщин.

— Пьющих, а не пьяных, — поправил Джейсон. — Но она никак не реагировала на мои маленькие намеки.

— Мне нужно ею заняться?

— Необходимо сначала выработать стратегию.

Счастливая Луиз захлопала в ладоши.

— Милый! Какие будут приказания, командир?

— У Шелли есть приятель по имени Бристол. Такой, похожий на бульдога мужик, которого переполняет животная энергия.

— У меня уже начинаются от него колики.

Джейсон потрепал ее по щеке.

— Почему бы тебе не поговорить с Бристолом? Пусть-ка он хорошенько узнает тебя. Но не слишком быстро, моя дорогая.

— А моя импульсивность?

— За нее я тебя и люблю. Но определенный контроль не помешает. Бристол принадлежит к другому поколению, и мы не хотим отпугнуть его.

— Больше ни слова, любимый. Благоразумие — это мое второе имя.

— Вон он, Харри Бристол, тот в синем…

— Он действительно немного смахивает на бульдога. О, Джейсон, ты такой умный! Ты будешь таким чудесным политиком!

— Саманта! — начала Марселла. — Это совершенно сказочный вечер. Тема для разговоров на весь сезон. Эталон, по которому будут мерить все прочие приемы.

— Мне очень приятно слышать это от тебя, Марселла.

Марселла наклонилась к подруге ближе.

— Я совершенно серьезно. Но я не об этом с тобой хотела поговорить… я об Агустине, вообще-то, конечно, не совсем об Агустине… Он такой милый мальчик, такой полезный. Я как-то упомянула, что ты сейчас одна, и Агустин рассказал мне об одном совершенно исключительном своем друге, который возит туристов на подводное плавание с аквалангами или что-то вроде этого. Его зовут Хулио, и он сейчас, так сказать, не занят. Агустин предложил привести его сюда показать, если ты захочешь с ним познакомиться.

— С твоей стороны очень великодушно позаботиться обо мне.

— Агустин…

— Поблагодари Агустина от меня. Но время сейчас для этого совсем неблагоприятно. Видишь ли, я уже стала маленькой пчелкой-труженицей сама.

— И ты уже нашла себе игрушку?

— В другой раз, возможно, я расскажу тебе…

Знатный молодой англичанин, жених знатной молодой англичанки, хлопнул немецкого инструктора верховой езды по плечу. Немец решительно обернулся. Англичанин сказал:

— Анджела попросила меня сделать вот это, — и ударил инструктора в рот. Немец качнулся назад, но удержался на ногах, отплевываясь кровью.

Инструктор последовал за англичанином, который прогулочным шагом возвращался на свое место, и хлопнул того по плечу. Англичанин с ленивой грацией обернулся, получил удар под дых и согнулся пополам. Немец нанес ему еще один удар, на этот раз ногой в лицо. Англичанин завалился на бок, на его губах выступила кровь. Немец промаршировал обратно. Группа молодых англичан унесла своего друга, призывая на помощь доктора.

Из двух врачей, дежуривших на этом приеме, один за некоторое время до описываемых событий навсегда исчез в мексиканском саду, а второй с одним из своих пациентов заперся в ванной комнате для слуг.

Шведский дирижер американского симфонического оркестра на белом жеребце галопом проскакал по выложенной плитами террасе и свалился в Римский бассейн. Конь выплыл на отмель и там стал, тяжело поводя боками и дрожа. Дирижер, отягощенный своими пистолетами и патронташем, пошел прямо ко дну. Для того чтобы вытащить его на поверхность, потребовалась помощь двух дюжих мужчин; наверху ему сделали искусственное дыхание. Во время этой процедуры заключались пари — выживет дирижер или нет.

— Кто ты?

Девушка была высокой и длинноногой, с лицом, по которому можно безошибочно определить отличницу в колледже. Если в нем не было ничего неправильного, то в нем не было и ничего запоминающегося. Такое лицо отлично сочетается с блузами от Макмулена и шотландскими свитерами. Она говорила сквозь зубы, и в ее голосе сквозило легкое нетерпение, как будто она с рождения обладала правом получать ото всех незамедлительные и точные ответы.

— Попробуй угадай, — сказал Форман. Эта девушка была почти такой же высокой, как Грейс Бионди, но ее телу не хватало естественной, бессознательной гордости Грейс.

— Ты мне не скажешь?

— А почему я должен это делать?

Девушка слегка покачала головой, выражая свою досаду.

— Почему ты отвечаешь вопросом на вопрос?

— Потому что у нас нет ответов?

— Задай мне правильный вопрос и я дам тебе первоклассный ответ, — сказала она.

— Кто я?

Она смерила Формана взглядом — его рубашку и джинсы.

— Американский хиппи в Мексике.

— Неверно.

— Пеон?

— Тоже неверно.

— Дай мне еще попытку.

Форман опорожнил свой стакан и отдал его девушке, а сам пошел прочь.

— Эй! — крикнула она ему вдогонку. — Мы еще не закончили нашу игру.

Форман продолжал идти. В баре он попросил полную бутылку скотча, ответив на возражения бармена одной из своих ужасных улыбок. В увенчанном куполом фойе для приемов Форман услышал, как кто-то произнес его имя вслух.

К нему подошла Шелли Хейнз.

— Передумай, — сказала она ему.

— По поводу?

— Ночной службы в церкви. Пойдем вместе.

— Ни за что. Но я подброшу тебя обратно в отель.

— Я иду в церковь.

— Заставь Бристола пойти с собой.

— Харри в церкви! О, это забавно. — Она пошла к двери, и Форман последовал за ней. На улице он отвел Шелли к красному «фольцвагену».

— Залезай, — скомандовал он. — Я отвезу тебя к собору.

— Пол — пай-мальчик. Спасибо, не надо. Я не хочу быть в церкви одна. Отвези меня к моему другу.

— Будет сделано.

Садясь в машину, Шелли ударилась головой и теперь свернулась на сиденье, потирая лоб. Форман залез за руль.

— Куда? — спросил он.

— На холм. Там классные виды. Каждое место в этом городе имеет классные виды. Ты заметил?

— Я заметил. Как называется улица?

— Когда мы приедем, я скажу.

Форман катался уже полчаса, когда Шелли наконец сказала:

— Вот она! — Он остановил «фольцваген», и Шелли открыла дверцу.

— Ты уверена?

— Спасибо, что довез, Пол — пай-мальчик. — Шелли поцеловала Формана и низко пригнулась, выбираясь наружу. — В другой раз, — торжествующе сказала она «жуку» и поспешила в гостиницу.

Шелли прошла мимо пустынной регистрационной стойки и поднялась вверх по лестнице, которая вела в комнату Морри Карлсона. Она постучала в дверь. Никакого ответа. Она постучала еще раз, мельком взглянув на номер комнаты. Не тот номер. Она пошла дальше, пока не обнаружила его комнату. Она постучалась и назвала свое имя. Изнутри раздалось какое-то осторожное шевеление. Шелли приложила ухо к двери и прислушалась.

— Морри, — зашептала она, думая, что он, может быть, спит. — Морри… — Дверь открылась и на нее уставился Морри: лицо вытянуто, под глазами мешки, щеки заросли щетиной.

— Морри! Я скучала по тебе! Всю ночь я скучала по тебе! — Шелли кинулась к нему, и ее порыв увлек их обоих в номер Морри. Весело смеясь, она легко закружилась на месте. — Я так много выпила, Морри! Больше, чем мне следовало бы. Сочельник, Морри. С Рождеством тебя! Я иду в церковь. Пойдем вместе, Морри, пожалуйста, пойдем со мной. Это будет так прекрасно, хорошо для нас обоих!

— Уходи, Шелли, — сказал он; голос его был тяжел и бесстрастен.

— Это важно, — настаивала она. — Не знаю, почему, но это важно.

Морри взял ее за плечи, пальцы его были жесткими.

— Проклятье! Обрати внимание. Тебе не нужно было приходить. Разве ты не видишь, — я не один.

Шелли сделала усилие и предметы перед ней начали принимать свои очертания. Женщина. На кровати. Голая. Сидит, поджав под себя колени.

— Пригласи свою подругу остаться, — произнесла она холодным тоном. — Двое на одного, чем не хорошо.

— Заткнись! — оборвал ее Морри. Он подвел Шелли к двери. — Ступай в свою гостиницу, ложись спать. Поспи — все пройдет.

Шелли была в коридоре, когда колени у нее начали подгибаться. Она чуть не упала. Шелли прислонилась к стене; через некоторое время она могла идти и выбежала из отеля.

Спускаясь с холма, Шелли с трудом удавалось удерживать равновесие. Дважды она споткнулась, чудом удержалась на ногах, ничего не видя перед собой. Не сознавая как, она нашла дорогу к zócalo, вышла к собору. Высоченные, сделанные из дерева двери главного входа были заперты. Держась за стену, она обогнула здание и подошла к боковому входу. Двери здесь были тоже заперты. Она обоими кулаками забарабанила в них.

— Я хочу войти в церковь!

— Что-то не в порядке, señorita?

Она подняла голову. У края тротуара стоял мужчина в форме; на его загорелом лице было встревоженное выражение.

— Я хочу войти в церковь…

— Señorita, — терпеливо ответил он. — Сейчас три часа утра. Будет лучше, если вы вернетесь к себе в отель, нет? Вы хотите, чтобы я вам помог?

— Нет. Со мной все в порядке. Со мной все в порядке.

— Я так не думаю, señorita.

Она закусила нижнюю губу.

— Со мной все хорошо. Очень хорошо. Я могу сама о себе позаботиться.

Мужчина пожал плечами и ушел. Шелли покинула zócalo, пересекла Костеру и вышла к пляжу. Оступилась, упала на одно колено, торопливо встала и быстро пошла дальше. У нее соскочила туфля, но она, казалось, и не заметила этого, зашагала быстрее, пока ноги не перестали держать ее, и она распласталась у воды, уткнувшись лицом в песок. Шелли лежала неподвижно, ожидая, когда все это кончится.

Со всей скоростью, которую только можно было выжать из четырехцилиндрового двигателя, «фольцваген» увозил Формана прочь из Акапулько. Он кашлял, и чихал, и звенел, преодолевая первый подъем у деревни «Ла Куарента-и-Очо». Стараясь отогнать туман, стоящий перед глазами, Форман, сгорбившись за рулем, напряженно вглядывался в пространство между двумя конусами света от фар, которые казались странными толстыми канатами, с усилием затягивающими его машину глубже в ночь. На дорогу выскочил кролик. Форман ударил по тормозам и крутанул в сторону руль; колеса выскочили на мягкую обочину. Кролик благополучно унесся в темноту, и Форман снова выжал газ.

Одной рукой он отвинтил пробку от бутылки со скотчем и сделал глоток. Крепкая жидкость рывком вернула его к действительности, он полностью проснулся и сделал второй глоток.

Время незамеченным уходило в пустоту, растворяясь в ночном воздухе, как будто жизнь сосуществовала только в этом крошечном автомобиле. Бесчисленные видения и кружащиеся в водовороте отблески яркого света освещали темные закоулки его сознания, напоминая о прошлых неудачах, погасших честолюбивых замыслах. Он выключил этот свет, разъединил все электрические цепи в мозгу, предпочтя им темноту, свое теперешнее уединение. Яростно сосредоточившись на дороге, Форман крепко сжимал руль: путешествие из ниоткуда в никуда требовало предельного внимания.

«Если только я не еду куда-то и что-то является правильным. Я зашел уже слишком далеко!»

Форман нажал на тормоз, и «фольцваген» с содроганием остановился. И заглох. Отказывался заводиться. Форман обругал аккумулятор и попробовал еще раз. Не заводится. Форман обозвал двигатель внутреннего сгорания (а заодно и телефон) аппаратами для адских мучений.

— Ну, еще один раз, — произнес он вслух.

Двигатель вернулся к жизни. Форман поблагодарил маленький автомобильчик, назвал его верным другом, плодом высочайшей инженерной мысли и пристального технического контроля за качеством продукции. Он снова поехал вперед.

Скоро показалась часовня и съезд на дорогу в горы. Он взял поворот, не сбрасывая скорости, едва не влетев при этом в канаву, и понесся через плато, забираясь все выше.

Форман вел машину, не думая об опасностях; «фольцваген» заносило, колеса скользили, а Форман только притормаживал на поворотах и давил на газ на коротких прямых участках дороги. Подъем, который он ощущал в себе, заставлял Формана ехать все быстрее. Внезапно машина накренилась в одну сторону, прочертила боком по скале, один или два раза подпрыгнула — и покатилась дальше.

На крутом подъеме мотор натужно взревел, автомобиль протестующе задрожал, но все-таки, хоть и с большим трудом, преодолел перевал и кинулся вниз, по противоположному склону. Сразу вслед за этим изможденная машина намертво встала в глубокой лощине.

Форман выругался и снова приступил к процедуре запуска двигателя. Ничего не получалось. Он ласково обратился к маленькому автомобильчику, справился о его здоровье и эмоциональном состоянии. Нежно погладил приборную доску и включил зажигание. Мотор застонал, заскрипел и замолк.

Форман обрушил кулак на приборную доску и обругал «фольцваген». Автомобиль не отвечал. Форман сменил тактику, заговорил с соблазняющими интонациями. Клялся в вечной любви и заботе, а также в регулярной смене масла. Ничего.

Испытывая сильное внутреннее отвращение, Форман обнаружил в кабине фонарь и пошел посмотреть на двигатель. Фонарь отказался светить. Он зашвырнул его в темноту и зажег спичку. В ее дрожащем свете двигатель казался собранным чересчур изощренным механиком и выглядел совершенно непостижимым скопищем всяких устройств и штучек. До того как спичка догорела до конца, Форман успел определить, где в нем находится карбюратор. Сделав это открытие, он после трудов праведных забрался на водительское сиденье и отхлебнул из бутылки со скотчем еще.

Подкрепившись, Форман отошел к обочине и облегчился. Потом, довольный своими способностями, протиснулся на крошечное заднее сиденье «жука», хлебнул еще и начал петь:

«По дороге в Мандалам, Где летают рыбы, там, Где заря приходит с громом Из Китая по морям…[117]»

Он исследовал потайные закоулки своего одурманенного сознания в поисках следующего куплета, но отчаялся обнаружить его там. Найдя быстрое успокоение в очередном глотке скотча, Форман завинтил бутылку и любовно отставил ее в сторону. Вслед за этим он сложил руки на груди и позволил своим глазам закрыться.

— На помощь! — прокричал он напоследок в темноту ночи и счастливо отошел ко сну.

Глава 9

Чарльз равномерно и непрерывно покачивался под непонятное, но неприятное жужжание. Постепенно он начал просыпаться, но покачивание не прекращалось. Его глаза неохотно открывались, и он огляделся вокруг. Он находился в многоместном фургоне, направляющемся через горы на юг, к Оахаке.

За баранкой сидел могучий мужчина с розовыми щеками и рыжими волосами, по бокам тронутыми сединой. Огромные, мясистые руки сжимали руль как игрушку, а весь фургон казался всего лишь послушным придатком этого здоровенного великана и силача.

— А ты здорово спал, — сказал гигант.

Чарльз потер глаза.

— Наверное, я не самый лучший из попутчиков, раз дрыхну вот так все время.

Здоровяк густо и раскатисто захохотал.

— Я большой приверженец сна. Один малый, когда я попал в армию, мне посоветовал так: «Милю бежишь, — милю отдыхай». Точно как про меня сказано. — Его розовое лицо стало серьезным. — Тебе что-то снилось.

— М-м?

— Какой-то нехороший сон. — Мужчина за рулем в первый раз посмотрел на Чарльза. У него были грубые и резкие, словно высеченные тяжелой рукой, черты лица, короткий и сильный нос, полные и всегда готовые раздвинуться в улыбке губы, а взгляд глаз под светлыми бровями — прямым и ясным. — Ты что-то бормотал, какие-то звуки, словно ты чем-то огорчен.

— Я не помню, что мне снилось, — ответил Чарльз, надеясь закончить этот разговор.

Гигант усмехнулся и стал смотреть на дорогу впереди.

— У меня раньше тоже так было. Но я стал приказывать своему мозгу, нацеливал его, и в конце концов научился запоминать. Каждое утро я лежал в постели, пока не вспомню. У меня были иногда первоклассные сны, такие стоит помнить. — Чарльз ничего не ответил, и несколько минут они ехали в молчании. — Мы так еще и не познакомились, — нарушил тишину великан. — Мне кажется, ты заснул прямо сразу, не прошло и минуты после того, как я тебя посадил.

— Я Чарльз Гэвин.

— А меня зовут Мейлман.

— Вы путешествуете в автомобиле по Мексике? — спросил его Чарльз.

Смех Мейлмана был похож на извержение вулкана.

— Попробуй еще раз, Чарльз. Две попытки каждому клиенту на руки. А клиент всегда прав.

— Вы торговец?

— Был когда-то. Может, меня и сейчас можно так назвать.

Чарльз увидел возможность увести разговор от себя и с готовностью воспользовался ею.

— А что вы в настоящее время продаете?

Снова раздался оглушающий хохот.

— Надежду. Вот мой товар, если можно так сказать.

Чарльз осторожно посмотрел на водителя:

— Вы нечто вроде миссионера?

— Вообще-то, я никогда еще не думал о себе так. Может быть, ты прав. Миссионер без Бога и без церкви. Надежда — моя молитва, а работа — литания. И эту Святую Троицу венчает вроде как моя гордость.

Сначала Мейлман показался Чарльзу неким продолжением своего фургона, шофером, не более того. Потом — незнакомцем, чужим, еще одним представителем того поколения, что несет другим только лишь разочарования и неудачи. Но теперь Чарльз уже не был в этом так уверен.

— Зачем ты едешь в Оахаку, Чарльз? Что ты там будешь делать?

Чарльз замкнулся.

— Смотреть по сторонам, что-то вроде этого.

— Хороший городишко, — сказал Мейлман. — В нем есть университет, люди там дружелюбные. В это время года там полно народа. У тебя там друзья?

Чарльз один раз кивнул и посмотрел в боковое окошко. Мейлман усмехнулся:

— Я живу за городом, местечко называется «Эль Ранчо». Любой покажет дорогу. Если нужно будет переночевать, ищи меня. Это на запад от города…

Никто из них не произнес ни слова до той самой минуты, когда Чарльз выбрался из фургона у отеля «Сеньориал» на городской zócalo. Он поблагодарил Мейлмана за то, что тот его подвез. Великан махнул на прощание своей мясистой ручищей и укатил прочь, не оглянувшись.

Когда Чарльз прибыл в Оахаку, до Рождества оставалось два дня. Рабочие устанавливали павильоны и столы для участников Выставки редиса, для азартных игр, аттракционов, тиров и продавцов buñuelos[118].

Под арками напротив площади разместилось маленькое кафе; сидящие за столиками иностранцы оживленно рассказывали друг другу свои приключения в Митле, или в Монте-Албан, или на базаре. Мексиканцы читали, потягивая экспрессо. Остальные просто разглядывали проходящих мимо.

Смуглый мальчишка с ослепительной улыбкой попытался заставить Чарльза приобрести слоника из оникса. Мимо прошла девица, торгующая вразнос жевательной резинкой «Чиклетс»; какая-то старуха сделала решительную попытку продать Чарльзу шаль из Митлы. Он отказался от всего.

Вспомнив слова Беки о том, что рано или поздно все приходят на zócalo, Чарльз вступил на paseo[119], обрамляющий площадь по кругу, и пошел по нему, вглядываясь в лица на скамейках. Сделав два круга, он оставил эту затею и опустился на свободное место на железной скамье, рядом с черным мальчишкой примерно своего возраста.

— Только что приехал? — спросил тот.

Чарльз кивнул.

— Что, заметно?

— Такой у тебя вид: «ни кола, ни двора, ни друзей». Правильно?

— Точно. Ты знаешь тут одну девицу, Беки зовут? Или Ливи?

— Вроде нет.

— Угу. Они должны быть в городе. Думаю, найду их.

— Верь, малыш, — ответил черный мальчишка. — Если нужна койка, спроси Леона. Леон из Чикаго. Скажи ему, что тебя Энди послал. Это братишка.

Вход в гостиницу к Леону был с боковой улочки: узкая дверь, открывающаяся в мрачный коридор. За стойкой регистрации стоял огромный негр с выбритым черепом. Леон.

Чарльз представился, сказав, что его направил сюда Энди, и спросил, не найдется ли у Леона свободной постели.

— В этом городе ошивается миллион парней, из них у меня ночует половина. В сто втором уже есть пятеро. Думаю, еще один не наделает никакого вреда. Пять песо за ночь. Деньги вперед.

Чарльз уплатил и спросил Леона, не встречал ли тот Беки.

Леон отрицательно покачал своей массивной головой.

— Погуляй по площади, может и встретишь там ее. Берегись легавых. Они здесь сообразительные и крутые, а с такими волосами, этим рюкзаком, твоим прикидом, они уже наверняка тебя заметили.

— Я не собираюсь искать приключений на свою голову.

Чарльз разместил свой рюкзак на свободной койке в номере 102 и опять вышел на улицу. Церковные колокола отбили час, когда он снова появился на zócalo; Чарльз нашел свободное место на скамье, сел лицом к улице и принялся ждать. Вокруг площади, неспешным ритуальным конвоем проезжали машины — «датсуны», «фольцвагены», иногда американские марки. При малейшей задержке водители изо всех сил давили на сигнал. С ревом, нарушая и не нарушая правила, проносились мотоциклы, спешащие в никуда. Свистки одетого в хаки дорожного полицейского сопровождали каждую смену светофорных огней.

Полдень прошел, и темп жизни на площади убыстрился. Мимо, под своим шевелящимся и неспешно плывущим в небе товаром, продефилировал продавец воздушных шариков; разноцветные драконы, черные осьминоги, шары, напоминающие розово-белых гномов в красных треуголках, развевались у него над головой. Один сверкающий глобус оторвался и понесся ввысь, стремительно уходя к серым и белым облакам, повисшим над горами за городом.

Быстро спустилась темнота. Устав и проголодавшись, Чарльз покинул свою скамейку. У ближайшего лотка он взял buñuelo. Плоская, круглая булочка подавалась в дешевой глиняной миске, обильно поливалась медовым сиропом, стоила два песо и была восхитительна. Чарльз попросил вторую. По традиции, если ты съел buñuelo, ты должен разбить глиняную чашку о тротуар. Чарльз спросил у молодого мексиканца: «Почему?»

— Fíjese, — ответил тот, пожав плечами, — я не могу вам сказать.

— Перед тем как разбить чашку, надо загадать желание, — объяснил другой парень. — Такой обычай.

Пожилая дама поблизости, услышав их разговор, рассмеялась и дала свое толкование:

— Вы разбиваете чашку просто из удовольствия разбить чашку.

Чарльз швырнул свою миску оземь; она не разбилась. Улыбки зевак. Чарльз раздавил ее ногой и заработал аплодисменты.

Поток пешеходов на площади стал гуще. Женщина, продающая вышитые вручную салфетки; товар сложен в корзине у нее на голове, а в шали на груди сидит младенец. Молодые американцы в мексиканских кожаных сандалиях и домотканых рубашках. Мексиканские юнцы в брюках в обтяжку и фабричных сорочках; их девицы в мини-юбках. Туристы с фотоаппаратами. Campesinos, флегматично уставившиеся на изящные детские ясли позади помоста для оркестра. Продавец costaricas, этих миниатюрных, не толще бумажного листа, вафель.

Одетые в одинаковую форму музыканты не помосте сыграли серенаду Шуберта. Закончив, они принялись за марш Джона Филипа Соузы; при первых его звуках Чарльз встал и отправился в открытое кафе через улицу. Он заказал шоколадный пирог и кофе и почувствовал, что сделал это очень по-американски. Пирог оказался восхитительным, кофе паршивым.

Чарльз размышлял над тем, не взять ли ему еще пирога, когда услышал свое имя. Девушка, бегущая к нему из толпы на площади, была Беки. Она поцеловала его, звучно и долго, а потом они начали говорить, оба одновременно. Рассмеявшись, они остановились.

— Я думала, мы уже не увидимся, — сказала она.

— Чарльз Гэвин отвечает за свои слова. Я же сказал, что приеду.

— Привет, Чарльз! — Он обернулся и увидел Ливи. — Рада, что ты решился, — добавила она, без особого, впрочем, энтузиазма.

— Привет, Ливи.

— Так ты об этом чуваке говорила. — Слова принадлежали невысокому жилистому пареньку с маленьким ртом и буйной прической. Он кинул на Чарльза мрачный оценивающий взгляд.

— Познакомься со Счастливчиком, — представила его Ливи.

— Привет, Счастливчик.

Счастливчик что-то хрюкнул в ответ.

— Счастливчик заменил Мороза, — объяснила Ливи.

— И это определенный прогресс, — сказала Беки. — Я так думаю.

Чарльз улыбнулся Беки.

— Старушка, я ряд тебя видеть. Я уже было хотел поднять белый флаг. Весь день сижу и жду, и никакой Беки.

— У тебя, наверное, денег куры не клюют, — вмешался Счастливчик, кивая на крошки, оставшиеся на тарелке Чарльза.

— Не совсем. Но я могу вас немного угостить.

Счастливчик уселся за стол.

— Я буду то, что ты будешь. — Чарльз подозвал официанта.

С набитым ртом, Счастливчик принялся рассказывать Чарльзу, что успел побывать в Хашбери, в Ист-Вилледж, в общине в Вермонте.

— Везде лажа, — признался он. — У меня особые пристрастия.

— Какие? — спросил его Чарльз.

— Хорошая погода и еще Утопия.

— И где, ты думаешь, она находится? — снова поинтересовался Чарльз.

— В твоей голове, больше негде, приятель. Находишь нужную комбинацию цифр, и замок в двери открывается.

— Счастливчик оттягивается на всем, чем можно, — объяснила Ливи. — Марихуана, ЛСД, опиум…

— Все это, конечно, классно, но не самое крутое. Сегодня вечером…

— Волшебные грибы[120], — доверительно сообщила Ливи.

— Тут есть один парень, — сказала Беки, — обещал нам все достать.

Волшебные грибы. Чарльз слышал о них. Он почувствовал возбуждение и интерес.

— Грибы откроют настоящий мир, — говорил между тем Счастливчик. — Полный улет, магические видения, грохочущие картинки, истина…

Чарльз вспомнил одну квартирку, маленький притончик на Хьюстон Стрит. Там, даже отключившись от всего, в клубах марихуанового дыма, он не нашел альтернативы тому миру, который принадлежал Тео… и когда частный детектив, нанятый его родителями, вытащил Чарльза оттуда и доставил домой, на квартиру Джулии, Чарльз больше играл злобу, чем на самом деле чувствовал ее. Он тогда достаточно равнодушно отнесся к идее поездки в Акапулько и отправился в Мексику скорее из-за стремления свалить из Америки в поисках чего-то лучшего.

— Марихуана… ЛСД… теперь грибы, — что-то я пока не наблюдаю нирваны, — сказал Чарльз.

— Что у тебя за приятель? — проворчал Счастливчик.

— Не будь пай-мальчиком, Чарльз, — вмешалась Ливи. — Мы взаправду улетим.

Беки взяла Чарльза за руку.

— Ты идешь с нами. Это решено, да?

— Наверное…

— Конечно, — подытожила она. — Договорились. Я считала, что уже потеряла тебя, мой милый мальчик, и грустила. Думала, твой славный папашка взял тебя в оборот.

Чарльз сделал гримасу.

— Что там у тебя с ним вышло?

— Все и ничего. Все то же самое, мне кажется, без изменений. Слушай, я не хочу говорить об этом, ладно?

— Хорошо, нет смысла по сто раз обсасывать одно и то же, — ответила Беки. — Мы отвалили от них, и это главное.

— Когда этот парень с грибами должен нарисоваться? — спросила Ливи.

— Около полуночи.

— А что будем делать до этого?

Счастливчик свирепо посмотрел на нее.

— Ждать…

Они подождали. И выпили еще кофе. И поговорили.

— Как ты добрался до Оахаки?

— Голосовал.

— Всю дорогу из Акапулько?

— Было не так уж плохо. Один удар — и я уже был в Мехико-Сити. А потом муж и жена, они школьные учителя из Детройта, подбросили меня до самого Пуэбла. Оттуда на грузовике с арахисом, меня довезли до какого-то индейского поселка. Одна семья пустила меня переночевать, а утром накормили тортильями с бобами и дали мне в дорогу бананов и апельсин. Тогда-то меня и посадил к себе Мейлман.

— Кто? — спросила Ливи.

— Мейлман. Забавный тип. Одно время он вроде бы мне даже понравился, показался мне не таким, как все. А потом начал задавать вопросы, ну я и сдал назад.

— Я слышал о Мейлмане, — сказал Счастливчик. — У него что-то наподобие школы, вроде бы для работающих в социальном обеспечении, чтобы помогать бедным мексиканцам. Просто хохма! Если хочешь помочь беднякам, дай им много хлеба, чтобы они перестали быть бедными.

— Точно! — подтвердила Ливи.

— Может быть, — сказал Чарльз. — Но какой криминал в том, что ты пытаешься помочь людям?

— Дерьмо, — ответил Счастливчик. — Готов поспорить, Мейлман лопатой гребет деньги, которые ему отпускает на эту школу федеральное правительство.

Чарльз вспомнил вулканический хохот человека, который, казалось, ничего не боится. Чарльз открыл рот, чтобы возразить, потом захлопнул его. Наверное, Счастливчик прав. Наверное, Мейлман просто другой вариант этого великого филантропа Тео, просто его версия звучит лучше.

— Счастливчик, — воскликнула Ливи. — Смотри, кто к нам идет.

Мексиканец среднего роста в белых штанах, цветастой рубашке и сомбреро. Через плечо перекинуто с десяток серапе.

— Серапе! — предлагал он туристам, сидящим за столиками на тротуаре. — Очень хорошие серапе. Очень красивые. — Он остановился перед Счастливчиком. — Серапе, señor?

— А почему нет? — сказал Счастливчик. — Показывай, что там у тебя есть.

Мексиканец поочередно оглядел их лица, взгляд у него был спокойным и твердым. Потом, не торопясь, начал показывать свой товар.

— Вот это, — сказал он, — это Чакмул, бог дождя майя. Очень хорошее, вам повезло. И вот это. Очень красивые птицы, натуральные цвета. Очень много работы и всего двести семьдесят песо.

— Слишком много dinero[121], — сказал Счастливчик.

— Señor, цвета, работа!

— Не совсем мой стиль, — заключил Счастливчик. Он наклонился вперед, голос его стал тише. — Ты добыл информацию, о которой я тебя просил?

Мексиканец начал снова сворачивать свои серапе.

— Señor, у меня есть то, что вам обязательно понравится. Недалеко отсюда маленькая комнатка, где я держу другие серапе. Очень красивая работа. Если вы пошли бы со мной, я бы вам показал. Решайтесь. Одни большие, другие маленькие. Все очень красивые. И стоят не так много долларов. Вы пойдете?

— Конечно, — ответил Счастливчик, поднимаясь. — Мы все пойдем.

Пройдя темной тихой улочкой неподалеку от площади, они остановились перед старой деревянной дверью. Мексиканец впустил их в узкий дворик, который неожиданно расширялся. По одну его сторону были квартиры, по другую — высокая каменная стена. Они проследовали за мексиканцем к последней двери, вошли внутрь; хозяин зажег свет. Крошечная комнатушка, низкий потолок. Единственная лампочка без всякого абажура, венчающая свисающий сверху провод. Вдоль одной стены, на лавке, свалены серапе.

— Моя работа, — заговорил мексиканец без скромности. — Я сам делаю рисунок. Сам продаю. Это очень трудная работа. Чтобы сделать хорошее серапе, нужно восемь, может, девять дней.

— Вы их сами все делаете? — спросил Чарльз.

— Семья, они мне помогают. Готовят шерсть, краски. Но работа только моя. Хотите посмотреть?

Вмешался Счастливчик.

— Давай поговорим о грибах.

Мексиканец дружелюбно кивнул.

— Все готово.

— Ну, здорово! — воскликнул Счастливчик. — Ты нас заберешь?

— Утром, señor, очень рано. Здесь будет мой приятель. Он поедет навестить семью. Отведет вас туда, где есть грибы.

Счастливчик нахмурился.

— И сколько нам все это будет стоить?

— Señor, это очень непростая вещь.

— Сколько?

— Одну сотню песо, señor.

— Ты смеешься надо мной! — сказал Счастливчик. — Я дам тебе десять.

— Señor. Это опасно. Полиция сердится на людей, которые делают то, что я делаю. Очень суровое наказание. Семьдесят пять песо и еще двадцать пять моему другу.

— Дерьмо, — ответил Счастливчик.

— Заплати чуваку, — сказала Беки. — Мы так и думали.

— Не надо меня дурить, понятно? Сорок и десять — мое последнее предложение.

— Нет, нет. Ваша цена не стоит опасности.

— А вы, ребята, здесь неплохо устроились, — сказал Счастливчик.

— Señor, на площади сейчас полно туристов. В это время года я могу продать много серапе.

— О'кей, пятьдесят и двадцать.

— Señor, с вами не сторгуешься. Bueno. Я согласен. Пятьдесят и двадцать.

— Ладно, — ответил Счастливчик, глядя на остальных. — Учтите, сваливаем поодиночке.

Две пары: в старом автомобиле-фургоне Счастливчика, бок о бок, под несколькими одеялами, докуривая последнюю травку, изредка перебрасываясь словами.

Машина стояла за городом, в лесистой местности, и уединение четверых нарушало только стрекотание сверчков.

— Завтра большой день, — сказал Счастливчик.

— Большой день, — эхом отозвалась Ливи.

— Я же вам, сестренки, говорил, что достану грибы, и достал.

— Ты прелесть, Счастливчик, — ответила Ливи.

Они докурили последнюю сигарету и тихо лежали в темноте.

Чарльз чувствовал себя обособленным, втайне немного сумасшедшим, и менее заведенным, чем он представлял себе. Справа от него — Беки, ее голая нога прижимается к его. Слева — Ливи, тоже голая. Они разделились по парам: он с Беки, Счастливчик с Ливи. Он прикоснулся к бедру Беки, и та зашевелилась, повернулась к нему. Его руки обняли ее, ладони легли на ее прекрасные ягодицы. Они поцеловались. Прошло какое-то время, и он начал реагировать.

Приглушенные мокрые звуки наполнили воздух, и Чарльз был не в силах отключиться от негромких стонов и криков, которые издавала Ливи за его спиной. Он заставил себя сконцентрироваться только на Беки. Погладил ее живот, опустился ниже, она легко раздвинула ноги. Он нащупал одну грудь.

— Слушай, народ, — начал Счастливчик. — Настала пора поговорить о других вещах…

Беки хихикнула, и Чарльз неподвижно замер, чувствуя, как его страсть сморщивается и вянет.

Над Чарльзом склонилась Ливи, и он ощутил горячее прикосновение к своей коже ее маленькой груди. Ее руки обняли его.

— Заканчивай, Ливи, — глухо сказал он.

— Счастливчик и я, — тихо зашептала она, — решили, что настало время поменяться.

— Ливи, — рассмеялась Беки. — Тебе нужно немного самоконтроля, девочка.

— В жопу самоконтроль. Я хочу веселиться.

— Спасибо, что разогрел Беки, — сказал Чарльзу Счастливчик. — Я закончу работу за тебя.

— Да ну? — сказала Беки.

— Ну да!

Чарльз тихим голосом произнес:

— Давайте просто оставим вещи так, как они есть.

— Ни за что, — ответил Счастливчик.

— Ты получаешь меня, Чарльз, — радостно добавила Ливи.

Чарльз возразил:

— Я хочу Беки, а она хочет меня.

— Ох, Чарльз, — воскликнула Беки, — конечно, хочу.

— Что это меняет? — хмуро спросил Счастливчик. — Давай, переползай, приятель. У нас смена партнеров. Это просто на сегодня. Ливи тебя обслужит по первому классу.

Ливи наклонилась над Чарльзом, ее губы потянулись к его члену. Он оттолкнул ее.

— Я сказал тебе… — начал он.

— А я сказал тебе, — оборвал его Счастливчик. — Черт возьми, может, ты думаешь, у нас это в первый раз?

— Что?

— Он прав, Чарльз, — подтвердила Беки. — Мы занимаемся этим втроем с тех самых пор, как встретились вместе. Это не так уж важно, милый, любовь свободна и прекрасна.

— Конечно, — сказал Чарльз. — Но сегодня…

— Трахнешь меня потом, Чарльз.

Чарльз упал на спину, чувствуя, как Счастливчик переползает через него. Требовательным, напряженным голосом он стал говорить Беки, что ей делать, и она это делала. Чарльз произвел над собой усилие, чтобы отключиться от всего, потом рядом с ним оказалась Ливи, и ее настойчивое тело помогло ему не слушать, помогло убедить себя, что все хорошо, что все так, как и должно быть…

Ночью Чарльз проснулся от прикосновения рук, которые гладили и ласкали его тело, и голоса, который шептал ему на ухо. Он сказал себе, что наконец-то они с Беки вместе. Но в темноте он не мог быть уверен даже в этом.

Утром они тронулись в путь. Прочь из Оахаки — вверх, к зубчатым бесплодным горам, быстро проносясь мимо огромных органных кактусов, которые своими устремленными в небо стволами напоминали каких-то языческих идолов, воздвигнутых неведомому, забытому божеству. Они почти не разговаривали — только какие-то незаконченные фразы, да вопросы, оставшиеся без ответов. Чарльз разглядывал проносящийся мимо пейзаж, не выказывал никакого интереса ни к чему сказанному и старался не вспоминать о том, что произошло ночью.

К тому времени как они съехали с основной автострады, солнце поднялось выше, а воздух стал теплее. Грязная, каменная, плохо вымощенная дорога петляла и кружила, все время забираясь вверх.

Беки, сидевшая рядом с Чарльзом, заговорила:

— Надеюсь, мы не зря поехали. Эта дорога пугает меня.

Звук ее голоса сказал Чарльзу, что она — как и он сам — боится того, что их ждет впереди; боялись все. На переднем сиденье, тесно прижавшись к Счастливчику, примостилась Ливи. Рядом с ней сидел метис, их проводник. Это был маленький человечек с быстрыми глазками; за всю дорогу он не произнес ни слова, если не считать его кратких указаний относительно их маршрута.

Они продолжали мчаться. Скользя на камнях, объезжая выбоины и канавы, ныряя вниз с внезапностью мчащихся с горы саней, оставляя за собой облака пыли, следуя петляющей, часто поворачивающей, словно в слаломе, дороге. По мере того как они забирались выше, воздух становился все тоньше, свежее, и Чарльзу, чтобы удовлетворить потребность в кислороде, приходилось дышать все чаще и глубже.

Вокруг них только горы. Темная масса, отбрасывающая зловещие темно-синие тени. Стада коз на высоких склонах. Ослы, без присмотра бродящие вдоль дороги.

Машина карабкалась все выше. Чарльз обратил свои мысли к тому, что будет впереди, к грибам, к будущему приключению, к переживаниям и ощущениям, находящимся за гранью воображения. Он страстно желал бросить все, но знал, что не сможет этого сделать: он должен найти ответ. Грибы стали символом, колдовским приворотным зельем: с помощью этого древнего магического обряда, этого чарующего заговора он надеялся, наконец, подойти к тому, что станет его правдой о самом себе. Грибы, надеялся он, заставят его понять. Все. Он надеялся… он боялся…

К тому времени как они достигли деревни, на горы спустился сумрак. Деревушка: сгрудившиеся домики из красной кирпичной глины с косыми деревянными крышами. Бродящие между хижинами свиньи и куры; свора истощенных собак, поднявших яростный лай. Дети, внезапно материализовавшиеся из домов: бесцветные лица, выглядевшие старше своего возраста.

Они выбрались из автомобиля, потянулись и огляделись вокруг. Проводник отогнал собак. Вперед выступил мужчина в рабочих штанах и свитере. Он обратился к проводнику на языке, который никто из них не понял. Проводник что-то коротко ответил, потом поспешил прочь.

— Добро пожаловать в нашу деревню, — произнес по-английски мужчина в свитере; в его речи слегка чувствовался какой-то восточный акцент. У него было круглое, слишком вежливое, замечательно хорошо сохранившееся лицо. — Меня зовут Дон Альваро. Мне сообщили причину, по которой вы приехали. Грибы. — Он вздохнул. — Это не так-то просто устроить.

Счастливчик выступил вперед.

— Мы проехали весь этот путь, мы заплатили…

Дон Альваро посмотрел в напряженное лицо Счастливчика.

— О, в этих горах есть грибы. Но также есть и солдаты. Власти из Мехико-Сити расставили здесь армейские патрули. Они разыскивают конопляные поля, поля, где возделывается марихуана, ищут грибы. Известно, что наши люди любят помогать юным иностранцам, которые приезжают познать силу грибов, и власти этого не одобряют. Они посадили бы в тюрьму наших людей, если бы смогли их поймать.

Заговорил Чарльз:

— В Оахаке нам обещали, что здесь мы получим грибы.

— В Оахаке, — ответил Дон Альваро тихим голосом. — В Оахаке, там легко давать обещания. Это во всех городах так, да. Но обещания-то исполняются не там, а здесь, в этих горах, и сделать это не всегда бывает так легко. Я пожил в городах. В Мексике и в вашей стране тоже. В Сан-Антонио, в Техасе, я там ходил в школу, выучил ваш язык и научился читать. Мне всегда нравилось читать. Возможно, вы привезли с собой книги. Здесь чрезвычайно трудно достать книги.

— Какого черта! — взорвался Счастливчик. — Мы что, приехали сюда, чтобы проводить литературные дискуссии?

— Заткнись, Счастливчик, — оборвал его Чарльз. — У меня есть старая книга «Матерь Ночь», вы можете взять ее.

— Хорошо! Старая книга становится новой для того, кто еще не прочел ее.

— Вы можете взять и мою книгу, Франца Фанона, — сказала Беки.

— О’кей, — вмешался Счастливчик. — Семинар закончен, давайте перейдем к грибам.

Дон Альваро проигнорировал его.

— Скоро станет темно. Вы, должно быть, устали. Я скажу, чтобы вас отвели туда, где вы сможете отдохнуть и почиститься. Удобства здесь примитивны, но они служат своей цели. Позднее мы еще раз поговорим. — И он ушел в темноту.

Вскоре появились две женщины. Они оживленно жестикулировали и о чем-то болтали на своем визжащем и пронзительном наречии.

— Они хотят, чтобы мы шли за ними, — решила Ливи.

Их привели в хижину, освещаемую одной-единственной свечой. На полу были разбросаны соломенные подстилки, у стены стоял деревянный столик. Женщины вышли, а когда вернулись, у каждой в руках был глиняный кувшин с водой. К тому времени как американцы закончили приводить себя в порядок, женщины снова появились, на этот раз с мисками супа, обильно заправленного maíz de teja[122], большими кусками цыпленка и горячими тортильями.

— Pozole[123], — сказали две женщины почти одновременно, в унисон. — Pozole.

Суп был очень острым и очень сытным; они ели быстро и не разговаривая. Они почти закончили, когда появился Дон Альваро.

— Надеюсь, теперь вы набрались сил. Идите за мной, пожалуйста. — У двери он задержался и принял заговорщицкий вид. — Я выяснил, что, возможно, смогу обеспечить вас тем, за чем вы сюда приехали.

Дон Альваро торжественно оглядел их всех по очереди.

— Некоторые мужчины из этой деревни осмелились подняться в горы, нашли грибы и принесли их. В это время года грибы трудно найти. Кроме того, для использования их нужно приготовить. Это очень большой риск для всех нас.

Счастливчик выругался.

— Конечно, конечно. Сколько?

Дон Альваро смерил его взглядом, но, когда заговорил, обратился только к Чарльзу.

— От имени тех, кто не знает английского языка, с вами говорю я. Они просят заплатить им за их услуги, за риск. — Дон Альваро развел руками. — Сто пятьдесят песо с каждого.

— Это грабеж! — закричал Счастливчик. — Я не буду платить.

— Помолчи, Счастливчик, — сказал Чарльз. Он с серьезным видом кивнул. Дон Альваро, естественно, ждал, что они будут торговаться, но сделать это надо было в хорошей форме.

— Señor, — начал Чарльз. — Мы, как вы можете видеть, все молодые люди. Мы также бедные люди.

— Известно, что все американцы богатые люди. Всем известно.

— Но не мы. Цена, которую вы запрашиваете, слишком высока. Мы не можем себе позволить уплатить столько. Я боюсь, нам, наверное, придется забыть о грибах и утром поехать в Оахаку без них.

Мягкая угроза Чарльза удивила Дона Альваро.

— Как хотите, — сказал он, поворачиваясь, чтобы уходить.

— Мы можем заплатить по тридцать песо каждый, — сказал Чарльз ему в спину.

На лице мексиканца появилось выражение сожаления.

— И вы хотите, чтобы я пошел к моим людям с таким предложением? Они потеряют ко мне уважение, выберут другого человека, чтобы представлять их.

— Две сотни на нас четверых. Это наш предел. — Чарльз по-турецки уселся на одну из соломенных подстилок на полу.

— Да, — поддакнула Беки. — И даже это слишком много.

Дон Альваро отказывался замечать ее присутствие.

— Вот что я вам скажу, — произнес он спустя какое-то время. — Я назову вам очень хорошую цену, но это будет окончательная цена. Сто двадцать песо с каждого человека.

Чарльз закрыл глаза.

— Наша окончательная цена не может превышать шестидесяти с каждого.

— Ох!

Чарльз уставился на противоположную стену.

— Это ваша окончательная цена? — спросил Дон Альваро.

Чарльз кивком головы ответил, что да.

— Понятно, понятно, — протянул Дон Альваро, покачивая головой. Потом с видимой неохотой сказал:

— Ну что же, как легко можно заметить, никто из вас не богат. Я могу сделать вам уступку. Вы можете получить грибы за девяносто песо каждый. — Он обратил глаза на Чарльза и стал ждать.

Чарльз сложил на груди руки. Ему нравился этот торг, и он понимал, что для мексиканца сама форма сделки была не менее важна, чем ее содержание. Он вспомнил Пола Формана, как тот торговался с продавцом серапе на рынке в Акапулько, как довольны — хоть сделка так и не состоялась — были этим приключением индейцы…

— Мои друзья будут сердиться на меня, — ответил он. Но, тем не менее, я хочу быть честным. Семьдесят пять, с болью отрываю от себя. Мои друзья еще долго будут бедными.

— Да, это грустно. Восемьдесят пять. Ниже я опуститься не могу.

— Семьдесят пять, хоть это и слишком много.

Дон Альваро отвел взгляд, поджал губы. В хижине было слышно только их дыхание.

— Очень хорошо, — воскликнул Чарльз, поднимаясь на ноги. — Мы разделим разницу пополам. Восемьдесят наша последняя цена. Как мы говорим в Америке — «не хочешь — не бери».

— С вами, Yanquis[124], так трудно иметь дело! Мои люди будут чувствовать себя обманутыми. Я должен от каждого из вас получить еще по одному песо, чтобы показать, что я торговался, как мог.

— Хорошо, — согласился Чарльз. — Восемьдесят одно песо.

Чарльз и Дон Альваро пожали друг другу руки. Мексиканец сделал им знак следовать за собой, и они все вышли из хижины. Не обменявшись ни единым словом, прошли по грязной улице. Где-то залаяла собака, ей ответила другая. Заголосил петух. В одном из домов во сне заплакал младенец. Тропинка вела их вверх, на склон, к низенькой хижине с плоской крышей.

Внутри оказалась одна большая комната; единственным источником неверного света служила грубая масляная лампа. На соломенной подстилке на коленях стоял старик — маленькое морщинистое лицо, круглая голова с оттопыренными ушами. Когда они вошли, он что-то неразборчиво бормотал себе под нос, но так и не поднял головы. Справа от него и немного сзади, точно в такой же позе находился худенький мальчишка.

— Старика зовут Фелисиано, — сказал Дон Альваро голосом, в котором слышалось неподдельное уважение. — Он curandero, целитель. Фелисиано добрый колдун, использует свое могущество, только чтобы бороться со злом. Для вас грибы в диковинку, а для моего народа это очень древняя вещь, часть нашей жизни. Фелисиано использует грибы, чтобы лечить некоторые недомогания.

Дон Альваро заговорил с мальчиком, тот встал, принес чашку с грибами, показал ее.

Дон Альваро сказал:

— В этих горах растет три разновидности грибов. Может, они встречаются и где-то еще. Волшебство заключено в самих грибах, а не в том, где их едят или в каком положении. Когда их используют для лечения, сны человека, который съел эти грибы, помогают curandero определить болезнь и вылечить ее.

— А что насчет того, когда нет болезни? — спросил Чарльз.

— Грибы действуют многими способами. Они могут приблизить вас к людям, которые находятся далеко от вас. Примирить вас с врагами. Если вы что-то потеряли, грибы могут помочь вам это найти. Они могут перенести вас в прекрасное место…

— То что надо, крошка, — сказал Счастливчик.

— …Грибы это волшебство, а кто знает, что волшебство в состоянии сделать с определенным мужчиной. Или женщиной, — добавил Дон Альваро.

— Давайте начинать, — снова прервал его Счастливчик.

— Как только будет готов curandero, — ответил Чарльз, кивая в направлении старика.

Дон Альваро обратился к Фелисиано, и тот пробормотал несколько слов своему молодому помощнику. Мальчик прошел в дальний угол комнаты, затем вернулся с каменной жаровней, наполненной угольями, и поставил ее перед стариком. Повторив процедуру, он принес четыре грубых глиняных чашки. В каждой было по четыре гриба: два больших и два поменьше.

— Порция для каждого человека, — объяснил Дон Альваро.

Фелисиано забормотал какое-то мелодичное заклинание; его шишковатые пальцы стали делать над жаровней магические пассы, в разные стороны повалил дым. Еще несколько секунд, и он нацедил в чашки с грибами какую-то молочного вида жидкость.

Счастливчик подался вперед.

— Что это он там добавляет в грибы?

— Простую жидкость, которая никому из вас не принесет вреда. Она замедляет действие грибов, которое часто оказывается слишком сильным для непривычных к ним американцев. В следующий раз вы сможете насладиться волшебством без ограничений.

Уставившись на песочного цвета, напоминающие зонтик шляпки, Чарльз вообразил, что они начали вдруг светиться, мерцать, переливаться, блестеть под действием своей собственной волшебной силы. На мгновение он унесся мыслями в детство, увидел, как уменьшается и вырастает Алиса[125] в зависимости от того, от какого гриба она откусывает кусочек… Каково, интересно чувствовать себя сморщенным карликом в мире обычных людей? Или великаном среди пигмеев? Чарльз вздрогнул.

Фелисиано перестал напевать. Он плеснул немного жидкости на жаровню, и почти сразу же в воздухе расплылся сладкий благоухающий аромат. Чарльз ощутил себя уносящимся назад во времени, к ацтекским лекарям и античным тайнам.

Перед Чарльзом стоял мальчик, то приближая, то удаляя от него жаровню.

— Омойте руки в дыму, — проинструктировал Дон Альваро. Чарльз повиновался, и мальчик пошел к остальным. Когда ритуал был выполнен, жаровня снова вернулась к старику. Он по очереди поднял каждую чашку, подержал ее над жаровней, — монотонный его голос то взлетал вверх, то падал, — потом протянул грибы американцам.

— Берите чашки, каждый свою, — приказал Дон Альваро.

Чарльз посмотрел на чашку в своей руке. Четыре гриба. Четыре компаньона в волшебном путешествии. Четыре — послушное число, квадратное, уравновешенное; может, оно тоже представляет какую-то волшебную комбинацию?

— Ешьте, — издалека донеслась до него команда. — Входите в волшебный мир. И ничего не бойтесь…

Чарльз наполнил легкие воздухом и поднес гриб ко рту. Они были мясистыми и крепкими, ножки покрыты слизью. Он заставил себя прожевать, проглотить все. И когда это было, наконец, сделано, Чарльз тяжело дышал. Он отставил чашку в сторону.

Они ждали. Сидели молча и неподвижно, смутно чувствуя какой-то дискомфорт. Ждали, когда все изменится, резко и внезапно.

Тихий волнообразный свист, исходивший от Фелисиано, был тяжелым и пронизывающим. Скоро он перешел в какой-то скорбный напев, потом свист и напев стали чередоваться между собой. Внезапно раздался ужасный, разрывающий грудь кашель, низкое животное ворчание, как будто curandero и сам был одержим какой-то насланной на него богами болезнью. Он поднял голову и начал говорить резким и визгливым голосом по-испански: мольба невидимым существам, наполняющим дымный воздух у него над головой.

— О, святая Матерь Дева, защити этих путешественников по волшебной дороге. Обереги их от порчи, Господь. Пусть все святые знают, что они невинны и не замышляют зла, не имеют другой цели, кроме той, чтобы приблизиться к Отцу небесному…

Мальчик начал петь. Его песня звучала почти пародией на человеческий голос, низкий и носовой; к мальчику присоединился Дон Альваро. Фелисиано, в другом углу, назойливо выпрашивал у длинного списка святых и духов защиту, покровительство и помощь путешественникам.

Так продолжалось долго. Очень долго. Неисчислимые минуты до тех пор, когда время неожиданно остановилось. Чарльз почувствовал, как его мозг начал мерцать и светиться, затем свободно поплыл. Это было забавно, и он рассмеялся. Если не считать его плывущего мозга, все было нормально, как и должно быть. Внезапно и резко все стало другим. Ничего уже не было прежним.

Скользящие потоки изысканных цветов и оттенков плавно переливались на экране его сознания, знакомые и безопасные. Вот темп их движения увеличился, тени стали перемещаться живее, вспыхивать ярче. Язык стал непослушным и медлительным.

Но он не боялся. Он купался в море быстро меняющихся цветов — визжащего розового, тяжелого красного, увесистого коричневого, массивного черного. Он заглянул в зеленые самоцветы волн — и его подхватил водопад, медленно и лениво потащил вниз. Все части тела были расслаблены и находились в гармонии друг с другом и с окружающим миром. Очертания и контуры колебались, вибрировали, качались, двигались взад и вперед, превращались в причудливые формы, странные профили. Зеленая масса вскипела и стала темнеть, пока не стала почти полностью черной. Стаи злобно шипящих и пускающих пузыри рыб, словно дротики, кинулись к нему; Чарльз увидел их распахнувшиеся рты и остекленевшие глаза, широкие и как-то странно и недобро насмешливые. Он забарахтался, тщетно пытаясь подняться, встать, освободиться от этой зелени…

— Где ты? — позвал чей-то голос, в котором явственно слышалось страдание.

— Прикоснись ко мне…

— Пожалуйста…

На руку Чарльза легла другая рука, и он очнулся. Дыхание снова стало нормальным. Сколько времени провел он в этой зеленой ловушке? Долю секунды? Или световые годы? На черном, самом черном, чем он когда-либо видел, небе мерцали звезды. Звезды, давно умершие созвездия. Вчерашние звезды, остатки света.

Как странно!

Чарльз оказывается в воде, внутри какой-то водной оболочки, сонный и согревшийся. Его куда-то несет, и он чувствует покой и уют. Неродившееся, нерожденное и поэтому бессмертное существование. И поэтому всезнающее…

Прилив. Набегающие волны кипящей белой воды затапливают землю. Чарльз вскакивает на ноги, бежит на высокое место. На лысом, лишенном растительности пике он резко оборачивается, как раз вовремя, чтобы увидеть пенящуюся, лезущую вверх волну, неохотно спадающую вниз. Земля снова возникает перед глазами, горы высятся там, где они и были раньше. Появляется плодородная, покрытая буйной растительностью долина со сверкающими реками, и скалами, и лесами, и ручьями, и пляжами, и все виды живых существ населяют ее, непуганные и свободные. И конечно же, он знает, что это начало…

Смех и чувство экстаза — сплошное блаженство — кончаются внезапно.

— Моя голова, моя голова! Она разламывается.

Чарльз пытается заговорить. Язык медленно путешествует по кругу открытого рта; медленно и беззвучно. Тошнота, голос, который он не знает, слова, которые звучат непонятно и диковинно, — но он понимает их — не сам язык, только смысл…

Цвет возвращается к нему. Прерывистые мазки и полутона. Кристальные контуры. Неразвернутые тени. Краски сливаются в кричащем потоке, ему приходится прикрыть глаза, чтобы не быть ослепленным их сиянием. На пейзаж накладывается грубое, режущее глаз изображение, просветляет его. Краски теперь располагаются неправильными бороздами, неровными полосами, расщепленные цвета набрасываются друг на друга, палитра становится все плотнее, тоньше, уже, быстро превращается в одно сверкающее, острое как бритва лезвие. Этот клинок начинает бешено вращаться, потом внезапно натыкается на огромный серый валун, брызгами разлетается на множество отдельных кос, они, кружась, взмывают вверх и разрубают, рассекают и крошат солнце, превращая небо в зияющую, пустую дыру.

Мускулы, поддерживающие спину Чарльза, обмякают и он падает навзничь, лицом вверх, улыбаясь в пространство. Гармония, звучащая в песнях сирен, соблазняет и совращает его. Он хочет любить их всех, доказать Тео правду… но ему слишком тепло, слишком хорошо, чтобы сделать хоть одно усилие. Это странно. Это смешно, и он слышит, как поблизости кто-то смеется вместе с ним.

Вдалеке показывается какой-то малыш. Это он сам, очень маленький, он зажимает руками уши, не хочет слышать громкий, сердитый разговор больших людей, доносящийся к нему из-за закрытой двери. Не хочет видеть их вместе… не хочет быть с ними. Вот мальчик уходит, и на его месте появляется великан. Нет, это совсем не то, что он хочет…

Чарльз перекатывается на живот, прячет лицо в ладонях, и тошнота возвращается к нему. Он пробует сесть, но это слишком сложно, он не в состоянии координировать свои движения.

Кто-то заговорил. Чарльз ответил. Настоящий разговор, свободный и открытый, это истина? Ритм речи становится гипнотическим. Огни сверкают как бриллианты. Смех, счастье…

Снова тошнота, как будто из какой-то тайной болезни, что должна быть обнаружена и изгнана из тела. Тогда с ним опять все будет в порядке…

Лицо, полное ярости, внезапно и из ниоткуда возникает перед ним. Он прячет глаза, страшась посмотреть на это лицо. Страшась назвать его имя.

Лицо разбивается, превращаясь в сверкающие черепки, которые образуют залитый солнцем ручей. Вода резвится и бурлит, постепенно превращается в поток блестящих камней; этот поток устремляется вверх, в воздух. Оторвавшись от своих якорей, камни накаляются докрасна и бешеными метеорами обрушиваются на Чарльза. Он устает увертываться от них, ищет укрытие и не находит его. Он бежит. Его легкие горят огнем, ноги дрожат и спотыкаются. Он падает вперед, грудь его ходит ходуном. Он начинает ловить ртом воздух, задыхаться, умирать…?

Нет, потому что он смог задышать снова. Он засмеялся, потому что вокруг нет опасности, нет явной угрозы.

Он может быть всем, кем только пожелает. Сделать все, что только захочет. Он поочередно становится Джоном Уейном и Хамфри Богартом, потом Эрролом Флинном, с великолепной простотой и щегольством превосходя их своей отчаянной храбростью и безрассудством.

И Чарльз знает, он понимает, что это сумасшествие, потому что это ложь, ужасная ложь… и он будет наказан за нее, его уже наказывают, прямо сейчас… в темноте…

Наконец, ужас постепенно стал рассеиваться, оставив после себя лишь отзвук, эхо того лица, вызов, который он ненавидел и не в силах был избежать. Чарльз заснул и проснулся — кто-то расталкивал его. Снова заснул. Проснувшись во второй раз, он смог держать глаза открытыми и сосредоточивать взгляд на окружающих предметах. Чарльз по кусочкам стал собирать свои мысли, а когда в щель под дверью начал просачиваться мертвенно-бледный свет, поднялся и огляделся вокруг. Фелисиано ушел. Мальчишка, Дон Альваро, Беки, Ливи, Счастливчик — все ушли. Он был в хижине один. Один, как и много раз до этого…

Он ощутил беспокойство. Нужно было что-то сделать, он должен был что-то сделать. Как будто что-то было потеряно, и он обязан это найти.

Чарльз передохнул, потом испытал свои ноги и с удовлетворением обнаружил, что они функционируют достаточно хорошо. Он вышел наружу.

Горный утренний воздух вцепился в щеки и заставил слезиться глаза. Чарльз сунул руки в карманы и стал спускаться по склону, направляясь в деревню. В конце грязной улицы стоял автомобиль Счастливчика.

В канаве рылось семейство хрюшек. Тут и там куры кудахтали и клевали землю. Какие-то мальчишки перекидывались футбольным мячом. Мужчина, присев перед своим домом, мыл в луже ноги; его жена наблюдала за этой процедурой с видимым одобрением.

Чарльз почувствовал, как кровь застучала у него в висках. Ему было холодно, мочевой пузырь был переполнен, желудок болезненно сжимался от голода. Ощущения жизни, инстинкты живого человека. Значит, еще есть шанс…

Глава 10

Гигантские тиски сдавили голову Шелли. Она застонала и села, с трудом приоткрыла один глаз. Сияние было невыносимым. Она поморгала и попробовала еще раз. Даже под ранним утренним солнцем, воды залива Акапулько отбрасывали нестерпимо сияющие блики. Она обхватила голову ладонями и покачала ею вперед и назад, ожидая, пока не утихнет боль, которая пульсировала за глазными яблоками.

События этой ночи вихрем ворвались в ее сознание: цепочка обвинений — прием, коктейли, визит в гостиничный номер Морри Карлсона, собор…

А после этого? Она кинулась на пляж, бежала, пока ее не оставили силы, почти бездыханная упала в песок, и плакала, и жалела себя. Шелли стало стыдно.

Она ощутила длинные первые лучи солнца на своей спине, и тепло, проникшее внутрь ее тела, оживило его. Она осознала, что пляж скоро заполнится толпами людей — людей, которых она не хочет видеть, и не желает, чтобы они видели ее. Она заставила себя подняться и побрела обратно в отель.

Когда Шелли подходила к их номеру, она была почти готова встретить гнев Харри, и была почти разочарована, обнаружив, что его там нет. Оставленная в резких выражениях записка сообщала, что он ранним самолетом улетел в Мехико-Сити, а оттуда летит в Нью-Йорк. Собирается вернуться на следующий день. Чувствуя сильное облегчение, Шелли скинула с себя одежду и забралась в постель.

Когда она проснулась, полуденное солнце затопляло комнату. Она, не шевелясь, полежала еще некоторое время, страстно желая, чтобы сон снова забрал ее к себе, но сон не шел. Через несколько минут ей удалось добраться до ванной комнаты. Приняв душ, она одела брюки и блузку, перевязала волосы на затылке цветной лентой и покинула гостиницу.

Рядом с «Жареными цыплятами из Кентукки» полковника Сандерса расположился небольшой кафетерий. Шелли прошла в отдельную кабинку, заказала кофе и заставила себя проглотить несколько тостов с маслом. Почувствовав прилив сил, она покинула кафетерий. Очутившись на улице, Шелли взяла такси и дала адрес гостиницы Морри. Его в номере не было. Она стала ждать его в вестибюле. Морри появился только через час. Он был бледен, глаза смотрели равнодушно, лицо заросло щетиной. Не сказав ни слова, он прошел мимо нее. Шелли последовала за ним.

Закрыв дверь номера, Карлсон снял пиджак. Шелли задохнулась:

— Боже мой, Морри, что случилось? — Вся правая сторона его рубашки была пропитана кровью.

Не ответив, он начал возиться с пуговицами сорочки. Но пальцы его не слушались.

— Давай, я тебе помогу, — предложила Шелли. Она быстро и ловко расстегнула пуговицы, осторожно освободила Морри от рубашки. Глубокая, почти шесть дюймов длиной, вертикальная полоса на его правом боку была покрыта свежей, запекшейся кровью.

— Ты был у врача? — спросила Шелли, сама удивляясь своему самообладанию и хладнокровию.

— Никаких врачей.

— Садись. — Он повиновался. — Я принесу воды.

В ванной она намочила полотенце теплой водой и вернулась в комнату. Действуя медленно, но уверенно, она очистила рану от подсохшей кровяной корки.

— Рана еще кровоточит, — сказала она.

— Я в порядке.

— Тебе повезло. Кость не задета.

— Никто еще не умирал от такого пореза.

— О, да ты крутой мужик. Ножевая рана для тебя пустяки.

Морри поднялся на ноги и пошел в спальню, встал перед зеркалом.

— Но не для меня, — крикнула она ему вдогонку, потом последовала за ним.

Шелли в первый раз увидела его перекрученное тело; правое плечо торчало под совершенно немыслимым углом. Он выглядел худым, не таким сильным, как она думала. Морри обернулся, держа в руках катушку с пластырем и несколько упаковок бинтов.

— Я все сделаю, — сказала Шелли.

Он протянул ей пластырь и бинты. Она стянула края раны вместе, потом приложила к ним бинт и туго закрепила его при помощи пластыря. Отступив на шаг, Шелли оценивающе оглядела свою работу.

— Я по-прежнему считаю, что тебе следует показаться врачу.

— Ты хорошо поработала. Я выживу.

— Чертов дурак, — произнесла она нежно.

— Возможно. Я собираюсь побриться. Почему бы тебе не поговорить со мной за этим занятием?

Шелли уселась на туалетный столик и стала наблюдать за его приготовлениями.

— Я плохо помню своего отца, — сказала она, — но я помню, как он брился. Он использовал опасную бритву, и я всегда удивлялась, как он может водить этим ножом по щекам и не пораниться при этом.

— Сколько тебе тогда было лет?

— Отец ушел сразу же после моего четвертого дня рождения. С тех пор я никогда больше его не видела.

— Мой старик отвалил, как только это случилось со мной. — Он показал на свое искривленное плечо. — Я свалился с лестницы, когда мне было года два или около того, сломал себе пару позвонков. Разрушил, так сказать, всю спортивную карьеру в зародыше, — добавил он с кривой усмешкой. — Черт, я ведь мог бы стать знаменитым чемпионом по крикету или кем-нибудь вроде этого. Моя мать, она была практической женщиной, предложила, чтобы я лучше шел продавать карандаши. Ей самой не повезло в жизни, как ты, наверное, понимаешь. Я думаю, она потом стала принимать меня за своего дорогого сбежавшего муженька. А может, он просто оказался умным парнем…

Гладко выбрившись, Морри умыл лицо и вытерся полотенцем. Потом снова пошел в спальню; Шелли за ним.

— Сказать по правде, я не художник, я игрок. Я, думаю, уже сказал тебе, что я очень азартный человек. У меня к игре настоящее пристрастие, так же как у других к наркотикам или вину. Моя привычка, правда, тоже обходится недешево. Деньги, которые я получаю за свои рисунки, они тоже идут на игру. Когда срываю куш, нахожу себе какое-нибудь занятие, чаще всего снова играю. Пойми правильно, я не всегда проигрываю. Время от времени я выигрываю, а для настоящего игрока ничего нет хуже этого. Выигрыш как наживка, ее заглатываешь, начинаешь пить и все такое прочее, а карты этого не любят. Два дня назад я выиграл и намертво приклеился к бутылке с текилой, как будто это было материнское молоко. Может, оно так и есть. А когда я хорошенько выпью, мне нужна женщина. Мне подходит любая. У меня есть деньги, я могу себе ее купить. Но к тому времени я бываю слишком пьян, чтобы заниматься любовью. По утрам обычно твержу себе: «Вот видишь, не был бы ты таким пьяным, был бы настоящим мужчиной»… Так что я должен всегда учитывать эту небольшую проблемку относительно сочетаемости выпивки и женщин…

— Пожалуйста…

Он не обратил на Шелли внимания.

— Та женщина, с которой ты меня нашла вчера, шлюха. Милая, очень располагающая, но все равно шлюха. Она много занимается своим ремеслом, и она в нем хорошо преуспела. Но у меня с ней ничего не получилось, полный провал. Поэтому я обругал ее, заплатил и отослал восвояси. Потом сбежал отсюда, пошел туда, где играют. Начал весь круг заново.

— На этот раз я действительно проигрался в дым, потерял все деньги, что имел при себе, стал играть на те, которых у меня не было. Начал жульничать и окончательно обложался. Хотел убежать, но мое тело не предназначено для кроссов.

— Один парень, который смотрел за игрой, особенно ко мне привязался и решил проучить меня. Это он меня порезал, и не остановился бы на этом, если бы остальные игроки его не остановили. Как видишь, прошлой ночью я оказался тройным неудачником.

В течение некоторого времени никто из них не произнес ни слова. Шелли наблюдала за ним, удивляясь, как человек такого ума и таких способностей может столь очевидно вредить себе самому и не может найти в себе силы остановиться. А потом она поняла, что эти слова могут с равным успехом быть отнесены и к ней самой… последняя часть, по крайней мере.

— Ты единственная красивая женщина, с которой я был знаком, — вдруг, с каким-то отсутствующим выражением на лице, начал говорить Морри. — Мне доставляет настоящее удовольствие смотреть на твое лицо. Мне становится хорошо от этого. Я никогда не любил красивую женщину. Даже просто симпатичную. Да и какая женщина захочет меня, если только ей не заплатят за работу?

Она взяла его руку и поцеловала ее.

— Морри, не надо.

— Знаешь, я скажу тебе, что вся эта история о Гадком Утенке просто чья-то гнилая шутка… и, пожалуйста, прости меня за этот приступ плаканья в жилетку. Я обычно веду себя лучше, чем сегодня.

Она прижала его руку к своей груди.

— Послушай… тебе не надо…

— Морри. Продолжай…

По-прежнему не отпуская друг друга, они подошли к кровати. Он посмотрел на нее, едва веря происходящему, надеясь, что на этот раз… ему стало страшно, страшно как всегда. Она была совсем близко к нему, и он почувствовал ее запах, хороший запах, запах женщины. У него вспотели ладони.

— Шелли, послушай…

Она прижалась своей щекой к его.

— Прошу тебя, Морри, не говори ничего плохого.

— Ты ничего мне не должна.

Губы Шелли сомкнулись на мочке его уха, он ощутил прикосновение зубов.

— Это надо для меня, — прошептала она. — Для меня больше, чем для кого-то еще. И для тебя, если ты хочешь.

Он ничего не сказал. Не мог.

Шелли слегка переместилась вперед, их губы сомкнулись. Ее язык ласкал теплые линии его щек, руки гладили обнаженную грудь Морри, осторожно держась подальше от раны.

Они лежали лицом к лицу. Он набрался достаточно смелости и дотронулся до ее груди.

Губы Шелли заскользили по его плечу, она ощущала вкус его кожи, наслаждалась этим сильным мужским вкусом. Ни разу еще она не чувствовала такой нежности, такой медленно подступающей, такой медленно переполняющей страсти. С Харри — она сейчас не чувствовала ни вины, ни удовольствия оттого, что предает его, — с Харри никогда не было нежности.

Шелли подалась немного назад и посмотрела на Морри.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Он закрыл глаза, все еще страшась произнести хоть слово, страшась, что эта невероятная сцена вдруг растворится, распадется на кусочки, станет другой реальностью.

Она по очереди поцеловала его глаза. Их губы соединились вместе в медлительном, долгом, неспешном обмене дыханием, и прикосновением, и вкусом. Руки Морри стали смелее, а Шелли уже не так боялась дотрагиваться до его тела. Они не поняли, как это случилось, не знали, кто кому помогал, — как вдруг, внезапно, они оказались обнаженными. Он угощался на том плотском пиру, что для него давала она. Ни один уголок ее тела не остался без внимания.

Шелли отвечала ему. Руки и губы ласкали его, находя наслаждение в его теле. Наконец, негромко выдохнув, он опрокинул Шелли на спину, скользнул между ее ног, припал губами к ее рту. Она протянула руку, и направила его, и понуждала стать частью ее, заполнить внутреннюю пустоту. Он подался вперед, нажал, скользнул внутрь, в темную влажность, и потерпел фиаско.

Выругавшись, он отпрянул от нее и упал на спину.

Она держала его, и ласкала его, и начинала все заново. Она шептала, что он ей нужен, еще раз сказала ему, что любит его — и любит по-настоящему, что это правда.

Она старалась, он помогал ей — и вот снова он лежит между ее ног, но на этот раз она не разрешила ему останавливаться. Она сказала ему, что отдает себя, а он поступает нечестно по отношению к ней; у него нет права лишать ее своей любви, своего мужского естества. Никакого права наказывать ее подобным образом. Шелли требовала, и была потрясена своим мужеством и открытостью. Она продолжала требовать до тех пор, пока Морри поцелуем не заставил ее замолчать.

И вскоре его плоть начала отвечать. Он без напряжения погрузился в нее, их тела стали двигаться, сначала неспешно и завораживающе ласково, потом все более требовательно, быстрее. Они шептали друг другу о своей любви, о наслаждении…

Это произошло. И это был совсем не конец, лишь только начало, лишь только обещание.

Они тихо лежали рядом, думая о будущем, но не заглядывая в него слишком далеко вперед…

Глава 11

Обильный пот выступил на лбу Формана, капельки скатывались вниз, по щекам, а в маленькой ложбинке на шее образовался целый маленький пруд. Еще не проснувшись окончательно, Форман нетерпеливо ворочался, раздраженно смахивая эти капельки с лица. Вот еще одна, и еще…

— Как же жарко, черт побери!

Он сел прямо, но открытые глаза ничего не видели вокруг, кроме солнца, бьющего в запыленное, покрытое коркой грязи ветровое стекло «фольцвагена». Он моргнул, коричневые мушки в глазах зашевелились, потом рассеялись, и Форман стал различать глаза, носы, рты. Лица. Лица индейцев. Лица людей Чинчауа — гордые, настороженные, с выдающимися скулами и глубоко посаженными глазами, затененные под соломенными сомбреро. Форман попытался придать лицу дружелюбное выражение. По-видимому, ему это не удалось, так как ближайший к нему горец быстро поднял дуло своего ружья и приставил его к самой щеке Формана. В этот момент полчище злобных маленьких человечков ворвалось в мозг Формана и начало крошить, и рубить, и стучать по нежным внутренностям его черепа.

— Практические шутки являются низшей формой юмора, приятель, — пробормотал он. Потом, уже на испанском, добавил: — Слишком большая порция выпивки размягчает мозги.

Ружье оставалось крепко прижатым к его щеке.

Пот заструился ручьями.

— Друзья, вы, конечно же, помните меня! Я уже раньше приезжал к вам.

Человек с ружьем нажал сильнее.

— Проклятье, — завопил Форман. — Мне больно! И как я уже сказал, вы знаете меня. Я друг или, по крайней мере, друг друга. Вспоминаете?

Очень осторожно и плавно Форман отвел ружье от своей щеки. Потом поднял уголки губ так, чтобы это движение могло сойти больше за улыбку и меньше, чем за гримасу от желудочных колик, открыл дверцу своего «фольцвагена» и выбрался наружу. Ему удалось сделать один шаг от машины, прежде чем ружье обрушилось ему на плечи, и Форман рухнул в грязь. На затылок ему ступил тяжелый башмак.

— Я определенно сдаюсь, — сказал Форман. — Отведите меня к вашему этнологу…

Давление на затылок возросло.

— Ладно, — предупредил он. — Дам тебе еще один шанс…

Башмак не пошевелился. Форман собрал все силы и откинулся назад, в направлении индейца. Застигнутый врасплох, тот тяжело шлепнулся наземь. Форман занес кулак.

— Не бей его!

Форман отступил, поднял голову, увидел спешащую к нему Грейс Бионди.

— Ты, идиот, протяни руку и помоги ему встать. Ради Бога, делай все быстро. — Она что-то быстро сказала поверженному мексиканцу. — Я сказала ему, что ты только играл в одну американскую игру, нечто вроде борьбы. Ничего страшного, просто извинись перед ним.

Форман подошел, протянул индейцу руку. Тот встал без его помощи, потом поднял свое ружье.

— Извини, что не удалось сломать тебе шею, — сказал Форман, осклабясь.

— По-испански, придурок! — потребовала Грейс. — И ради нас, сделай так, чтобы он поверил.

— Perdón mi, señor[126], — произнес Форман, не чувствуя ни малейшего раскаяния. — В следующий раз я тебе твое хреново ружье засуну прямо в задницу и разнесу им к чертовой матери все твои мозги.

Индеец Чинчауа оценивающе оглядел Формана, потом угрюмо побрел прочь; его приятели последовали за ним.

— Что за безумие привело тебя сюда, да еще ночью? — спросила Грейс.

— Сейчас что-то не вспоминается, — ответил он, снова ощутив присутствие назойливых гномиков, скачущих внутри головы. — Но вчера это казалось мне неплохой идеей.

— Тебе не следовало было приезжать.

— Ах, да, вспомнил, — я приехал к тебе. Не могу только придумать, зачем.

— Тебя только чудом сейчас не застрелили.

— Смерть будет долгожданной гостьей. Моя голова сейчас развалится на куски. Я запросто могу скончаться у тебя на руках.

— Весельчак. — Она долго и пристально смотрела на Формана, потом сделала вывод: — Ты пьян.

— Неправильное грамматическое время. Был пьян, когда-то был пьян, буду пьян снова. В настоящий момент у меня просто похмелье. О, Господи, какое похмелье!

— Прошу тебя, я знаю, конечно я слишком примерная, но не говори Его имя всуе.

Форман состроил гримасу.

— Рождество. Бах! Вздор!

Она улыбнулась.

— Язычник.

— Христианка, — не остался он в долгу. — Эй, похоже, мы начали обзываться.

— Как бы то ни было, как христианка, я не могу оставить тебя страдать. Пойдем со мной, и я позабочусь, чтобы ты получил лечение, которое соответствует твоему состоянию.

— «Не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя…»

— Время от времени ты обращаешься к превосходным источникам. Но уж если начал, то скажи и остальное: «Но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить…» Так Руфь говорила Ноеминь[127].

— Эта девица, Руфь, — у нее был несомненный литературный талант.

Грейс отправилась вверх по склону, Форман поспешил за ней. Она оглянулась, стараясь не рассмеяться.

— Для такого распутного кутилы, ты, я смотрю, находишься в неплохой форме.

— Моя форма не такая уж хорошая. Если ты извинишь меня, я думаю, меня сейчас стошнит. — Форман отбежал к деревьям, скрылся из виду. Вернувшись, он выглядел еще слабее и бледнее, чем обычно. — Рождество бывает только раз в году, чему я очень признателен.

Она снова направилась вверх.

— Эй, не бросай меня! Запомни, милосердие тоже христианская добродетель. — Чувствуя дрожь в ногах, Форман пошел вслед за Грейс и, в конце концов, догнал ее. Но дышал он при этом очень тяжело.

Четыре таблетки аспирина из аптечки Грейс сразу и кварта крепкого черного кофе немного погодя — и маленькие человечки в голове Формана были почти окончательно разбиты и отступили. Его нервная система стабилизировалась, а череп изнутри оказался более или менее невредимым. Правда, были моменты, когда глаза Формана функционировали отдельно друг от друга; в один из таких моментов ему все же удалось рассмотреть Грейс Бионди у противоположной стены ее однокомнатной хижины.

— Ты мне так и не сказал, — начала она, — что за самоубийственный порыв привел тебя сюда в глухую ночную пору.

— Со временем ты узнаешь всю правду, — ответил Форман. — Я одержим черной страстью…

— Будь серьезным.

— Моя машина чуть не развалилась на ходу. Я едва спасся от дикой индейской банды, которая хотела безжалостно расправиться со мной. Каша, в которую превратилась моя голова, очень чувствительно реагирует на боль, оскорбления и скрипящие звуки любого происхождения. По вышеуказанным причинам я сейчас серьезен как никогда.

— Я сдаюсь. Ты безнадежный случай.

— В седьмом классе у меня была учительница, звали ее Фитцпатрик. Вот она-то была настоящей ведьмой. Мисс Фитцпатрик была неутомима. Она всегда, во что бы то ни стало, должна была добиться определенного ответа от определенного ученика. Ее не волновало, что она запугивает детей, что ни у кого из них нет ответа, который она хочет услышать. Мисс Фитцпатрик настаивала и выведывала, она выманивала лестью и обхаживала, она задабривала и уговаривала, она запугивала и устрашала всех нас. В то время я ненавидел мисс Фитцпатрик. Ретроспективно, я ненавижу ее и сейчас. Я всегда буду ненавидеть ее.

— И я напоминаю тебе твою мисс Фитцпатрик?

— Только в части твоего совершенно нормально развитого упорства. Во всех остальных отношениях ты просто сокровище и капельку красивее, чем мисс Фитцпатрик.

— Форман, — сказала она. — Я думала о тебе…

— Хорошо. А сейчас ты воочию видишь перед собой человека, которого от неминуемой гибели отделяет лишь узкая грань, и…

— Ты выживешь.

Ей захотелось прикоснуться к нему.

— Чего ты хочешь от меня? — спросила она.

— Тебя.

— Я так не думаю. Такой человек, как ты, — он не для меня. Горе и боль сопровождают тебя. Любая женщина, что позволит себе связать свою жизнь с тобой, окажется в беде.

Форман изучающе оглядел ее.

— Думай об этом не как о связывании жизней, а как о стимулирующем и интересном сексуальном приключении. Мне кажется, это Гете сказал: «Женщины это серебряные блюда, на которые мы кладем золотые яблоки».

Розовый румянец медленно поднялся по ее загорелым щекам.

— Боже правый! — воскликнул Форман. — Ты покраснела!

— Ой, помолчи, пожалуйста…

— Знаешь, когда я в последний раз видел краску на щеках у девушки? Когда в школе прижался к Кэти Смит в танце и почувствовал некую естественную реакцию своего организма!

— Допивай кофе и возвращайся назад, в Акапулько. Что бы ты ни искал, я полагаю, ты скорее найдешь это там.

— Напоминаю тебе, что моя машина находится в крайне аварийном состоянии.

Она подошла к двери и кого-то позвала. На улице появилась молоденькая девчушка, и Грейс что-то быстро ей сказала. Девчушка умчалась прочь.

— Серафина поговорит с Рафаэлом, — объяснила Грейс. — Рафаэл отличный механик, обслуживает все машины в этой деревне. Он починит твой автомобиль.

— Грейс Бионди, вы разочаровываете меня.

— Каким образом?

— Вот здесь вы посвящаете свою жизнь работе среди примитивных созданий, но при этом в вас не наблюдается никакого сочувствия к соотечественнику, который находится в глубокой депрессии. Позор! Разве я не помчался сюда в свой единственный выходной, чтобы обсудить с вами нашу работу, чтобы обговорить возможности создания документального фильма о народе Чинчауа? И несмотря на это, со мной обращаются как с каким-то ухажером!

— Почему я должна верить тебе?

— Почему я буду врать?

Она задумалась над его словами.

— Что же, — сказала Грейс. — Рафаэл хороший механик, но он работает не очень быстро. Я думаю, не будет большой беды, если мы немного поговорим. — И уже произнося эти слова, Грейс знала, что не верит им полностью, но ей уже было все равно.

— Совершенно верно. Скажи, что такая милая женщина, как ты, делает в таком месте, как это?

— О, ты просто никогда не можешь быть серьезным.

— Неправильно! Все, что я хочу, — только понять тебя. Разве нельзя отделить врача от его инструментов?

Вертикальная морщинка залегла между голубых глаз Грейс.

— Что это значит?

— Относительно того алфавита, над которым ты работаешь, — разве нельзя его сделать зрительным? Сделать в фильме — человек говорит слово или фразу, потом идет мультипликация, слово разбивается на отдельные звуки и буквы…

— Тебе нужно послушать кое-что из того, что я успела записать, — ответила Грейс, подходя к противоположной стене комнаты. Она встала на колени и стала копаться в картонной коробке. Форман внимательно изучал пару ягодиц Грейс, округлившихся под ее брюками цвета хаки. Тут не могло быть вопросов — ее зад, несомненно, в лучшую сторону отличался от тех, что Форману приходилось видеть за свою долгую и не такую уж небезуспешную, по крайней мере в этой области, карьеру.

— Послушай вот это, — сказала Грейс, возвращаясь с магнитофоном и кассетой. — Здесь говорит Луис. Он очень старый, ему девяносто или даже больше. Никто этого точно не знает. — Она включила воспроизведение, и в хижине раздался ее голос, говорящий на языке Чинчауа. Потом голос Луиса — тонкий, скрипучий, звучащий непривычно, неровно поднимающийся и падающий. — Слушай внимательно, — попросила она, — и ты заметишь определенные повторения. Вот — ají — вслушайся! В зависимости от положения ударной гласной, а также от наличия или отсутствия ударения на слове, буква «j» может произноситься как «je…», — тут она воспроизвела резкий гортанный звук. — Вот, сейчас Луис произнесет его, вот! Он использует слово «came» вместо слов «приходить», «уходить» и «идти». Это слово обозначает все три понятия, а иногда и больше. Я потратила целую неделю, прежде чем поняла это. Но открытие того стоило, потому что оно сразу поставило на место остальные части головоломки. Язык Чинчауа не похож на разнообразный, сочный язык, вроде английского, где множество слов являются взаимозаменяемыми или звучат похоже, а обозначают совсем разное.

— Как «коса», «коса» и «коса»?

— Или «лук» и «лук». В языке Чинчауа эмфаза играет более важную роль, а от нюансов произношения зависит смысл сказанного.

— По-моему, ты делаешь громадные успехи, — сказал Форман, заинтригованный движениями ее рта.

— Я установила четырнадцать букв, но все еще не могу определить кое-какие варианты их использования. Мне кажется, у них есть еще шесть или семь букв, некоторые из них соответствуют нашим. Плюс особые формации, для которых аналогов в нашем языке не существует. Вот почему мне нужны записи — с их помощью я могу снова и снова изучать речевые образцы и, одновременно, составлять устную историю племени Чинчауа. Вот здесь, на этой кассете, Луис рассказывает о нашествии необычных богов, которое произошло много лет назад…

— Богов?

— Богов, — подтвердила она, выключая магнитофон. — Тебе известна история Кетцаля?

Форман опустил подбородок на руки и заглянул в глаза Грейс Бионди.

— Нет, ты точно несерьезный человек, — заключила она.

— Расскажи мне историю Кетцаля.

— Кетцаль — так зовут прекрасную птицу с юга. Но некоторые также говорят, что она прилетела с востока. Некоторые племена верят, что Кетцаль был мужчиной, который родился около тысячи лет тому назад. Он был, говорят они, скорее всего моряком, дожил до сорока лет. Другие утверждают, что он был миссионером, который пешком ходил по Мексике. Кетцаль был утренней звездой, богом плодородия, богом ветра. Он был богом света и добра, и в этом смысле можно сказать, что он подготовил дорогу монотеизму[128], впоследствии пришедшему на землю Мексики…

— Другими словами, вера в него облегчала испанцам задачу внедрения своих религиозных верований в индейские культы?

— Я бы не так это сформулировала, но не буду спорить. Некоторые полагают, что Кетцаль на самом деле был изобретением ранних миссионеров, которые действительно использовали окольные пути для обращения местных аборигенов в свою веру.

— А какая связь между Кетцалем и рассказом Луиса?

— На этой кассете Луис упоминает одно древнее пророчество. Много лет назад brujos[129] предсказывали появление белобородого Кетцаля, который восстанет из-за моря с востока и будет носить крест.

— А с моря с востока пришел старина Эрнан Кортес.

— Да, и его корабли несли кресты.

— И ацтеки стали жертвами жульнического обмана со стороны Кортеса.

Грейс сожалеюще улыбнулась.

— В глазах Монтесумы и его народа, пришествие Кортеса должно было выглядеть осуществлением древнего пророчества. Да, и действительно — кто решится выступить против живого божества? — Она снова улыбнулась.

— Я должен сказать тебе одну вещь, — торжественно и серьезно начал Форман.

— Да?

— Ты должна улыбаться чаще. Тебе это идет.

Некоторое время Грейс молчала.

— Возвращаясь к Луису. На этой кассете он также говорит о когорте бледнолицых богов, которые выбрались из моря. Это были великаны с рыжими и белыми бородами и блестящей кожей.

— И что ты из этого поняла?

— Вспомни, Луис повторяет историю, которая переходила из поколение в поколение…

— При наличии соответствующих уточнений, думаю, что я смогу догадаться, о ком идет речь.

— А, может, и нет. Устная традиция сильна, и точность передачи информации в ней часто поддерживается именно ее непосредственностью. Гораздо больше, чем в письменной речи. Отец — сыну, старый — молодому, поколение — следующему поколению. Я сопоставляла между собой эти рассказы — они почти идентичны во многих деталях, иногда даже слово в слово повторяют друг друга.

— Об этих бородатых богах?

— Я думаю, Луис может говорить о викингах.

— О викингах на западном побережье Мексики?

— Викинги были моряками. Они любили приключения. Легенды о прибытии викингов в эту страну существовали задолго до Кортеса.

— Ладно. И что с ними случилось?

— Никто этого не знает.

— И даже этот Луис?

— Луис говорит о форте, который эти рыжебородые боги построили у береговой линии. Но во время шторма их крепость была смыта в море.

— На этом дискуссия о рыжебородых богах с блестящей кожей считается завершенной, — сказал Форман.

Грейс встала и посмотрела на него.

— Форман, у тебя самомнение человека, не имеющего убеждений.

— И что явилось причиной такого приговора?

— О, я просто пытаюсь сравнивать интеллекты. Как я понимаю, я безнадежно отстала от вас. Что же, Рафаэл уже починил вашу машину. Вы можете ехать обратно.

— Моя голова, — запротестовал Форман, обхватывая ее обеими руками. — Я должен отдохнуть…

Грейс повела Формана на горный склон, к югу от деревни. В небольшом, похожем на рюкзак мешке из сизаля, который Форман нес перекинутым через плечо, находился их завтрак.

Они прошагали грязной тропинкой, которая вилась по неглубокой долине, потом стали карабкаться вверх по крутому откосу, пока не вышли на полянку, всю трепещущую от желтых полевых цветов и несмолкающего гудения тысяч и тысяч пчел за работой. Грейс со смехом смотрела, как Форман пытается уклониться от жужжащих насекомых, беспорядочно машет руками.

— Не будешь трогать их, они не тронут тебя, — сказала она. — Чинчауа гарантируют полную надежность этого метода.

— А что, пчелы тоже подписались под этой гарантией? — отозвался Форман, без энтузиазма вышагивая вслед за Грейс.

За поляной начался лес: гигантские сосны стояли на значительном удалении друг от друга, как будто, по какому-то неписанному соглашению, договорились не мешать соседу получать свою порцию солнечного света и живительных соков. Упругая подстилка из сосновых игл заменяла в этом лесу пол, а в воздухе был разлит глубокий, бодрящий, зеленый аромат. Еще сотня шагов, и они опять начали восхождение. Здесь, на грубом открытом склоне холма, запахи были другими: нестойкий, остаточный — от пасущихся коз, сильный и постоянный — привкус горного воздуха.

Тропинка вилась вокруг скалистых нагромождений, скользила между высоких серых стен, из трещин и расщелин которых тут и там выглядывали гротескно очерченные карликовые деревья и дикие цветы. Они шли молча. Форману потребовалось все его мужество, чтобы не отставать от высокой девушки; ноги у него уже начали болеть. Дорожка неожиданно расширилась, и Грейс остановилась у тянувшегося почти на десять футов уступа. Из пролома в скале бил родник, похожий на ослепительно сверкающую веревку.

— Это очень хорошая вода, — объяснила Грейс, наклоняясь, чтобы попить. — Лучшая в Мексике, так считают Чинчауа.

— Им повезло, что здесь есть пресная вода.

— Да, если не считать того, что ручей пересыхает задолго до того, как приходит в деревню, а для женщин слишком далеко ходить сюда за водой каждое утро. Ее пьют козы, когда пасутся там, в горах над нами.

— Если бы это был голливудский фильм, тут обязательно нашлось бы обрамленное скалами озеро, и мы бы стали в нем плавать.

— Под звуки сотни скрипок, — добавила она.

— И одной романтичной арфы.

Свесив ноги вниз, Грейс уселась на уступ.

— Кстати, в твоем фильме есть сцена, где герои плавают вместе?

— Безусловно. — Форман занял место рядом с Грейс. Далеко внизу, в пыльных и тихих тенях, перед ними расстилалась долина. — Актеры резвятся в плавательном бассейне с подогретой водой. Обнаженные, естественно.

— Естественно.

Быстрый взгляд на Грейс не сказал ничего, за исключением того обстоятельства, что у нее превосходный профиль. Он откинулся назад, оперся на локти.

— Ты чувствуешь это?

— Что?

— Что мы единственные, кто остался в этом мире, и что других мест больше не существует. Только эти горы, этот ручей, и мы.

— Что за пугающая мысль! У тебя еще много таких?

Форман решил: «К черту все это», — и поцеловал ее. Ее губы были податливы, прохладны от студеной воды, но пассивны; он настойчиво прикоснулся к ним кончиком языка. Она отстранилась от Формана.

— «Еще одна глупая идея» — ты так думаешь? — спросил он.

— Тебе обязательно все время обороняться? Ты, очевидно, считаешь, что я все еще наивный ребенок. Неправда. Я взрослая женщина, и я начинаю этим заниматься тогда, когда я этого хочу и если я этого хочу.

Он примиряюще поднял ладони.

— Мир?

— Я с тобой не воевала. — Она стала доставать из сизалевого мешка их припасы — молочный сыр, тортильи, несколько апельсинов. Грейс порезала сыр, завернула его в лепешку и протянула Форману.

— Можно я задам один вопрос о твоем фильме? — спросила она.

— Валяй.

— Почему обнаженные актеры?

— Такова правда.

— Что это такая за правда?

— Правда о людях. Об их телах и о том, что они с ним делают.

Грейс принялась очищать апельсин.

— Я видела кое-что из такого. Но для меня это выглядит так, как будто они используют свои тела скорее как, ну, как оружие…

— Продолжай!

— …И мне было, наверное, ну, неловко, что ли смотреть…

— Стыдно, ты хочешь сказать.

— Я смущалась, вот как я бы это назвала. Я была смущена, так же, как и другие люди в кинотеатре, потому что в определенном смысле мы все были там, на этом экране. Если человек гордится собой, гордится своим телом, он не обязательно хочет выставлять его на всеобщее обозрение, делать из него зрелище для других. Все эти постельные сцены, эта имитация, они ничего не значат для меня. Они унижают секс и любовь, делают их одинаковыми для всех, универсальными и обезличенными.

— Послушай, искусство должно начинаться с опыта…

— Я согласна.

— Для того чтобы сделать это, нужна метафора. Секс может очень хорошо выступать в роли такой метафоры. Он не единственное, конечно, средство, но в верно подобранном контексте секс способен оказаться чертовски полезным и эффективным инструментом создания необходимой метафоры.

— А почему не любовь?

— Кто говорит, что нет? И когда это секс вынимался из любви?

— Никогда, для меня. Но в последнее время стали делать наоборот, из секса вынимается любовь.

Что на это можно было ответить? Только поцеловать ее еще раз. Она не отстранилась, а через мгновение задрожала, губы ее слегка раздвинулись. Форман подумал про себя, не слишком ли он распускается, не слишком ли много воли дает — себе и ей. Он отодвинулся и сосредоточил все свое внимание на завтраке.

— Ты пугаешь меня, — мягко сказала Грейс.

«А ты пугаешь меня», — хотел он ответить ей, но не стал.

— Мы мало знаем друг о друге, — снова заговорила она.

Он стал загибать пальцы.

— Отец у меня итальянец, мать ирландка. Ты католичка…

— Я предпочитаю слово «христианка»…

— Ты преподавала в Африке, ты пугающе красива и ты невероятно несговорчива.

— Почему несговорчива? Потому что я не уступила твоим чарам достаточно быстро для того, чтобы удовлетворить тебя?

— Разве я так сказал?

— Ты привык к скорости. Ты быстро мчишься в любом направлении, куда в данный момент ведет тебя дорога.

— Твои слова не особенно льстят ни тебе, ни мне.

— Куда же ты хочешь ехать?

— Послушай, мы что, пришли сюда, чтобы обсуждать, что не в порядке с Полом Форманом? Если ты так чертовски тревожишься о том, чтобы оставаться застегнутой на все пуговицы, я тоже не собираюсь обнажать свою душу.

— Я приняла очень важное решение, — сказала Грейс, рассудительно и оценивающе смотря на Формана.

Форман был уверен, что она сейчас собирается дать ему от ворот поворот. Он обхватил себя руками.

— Ты никогда не знал точно такой же женщины, как я.

Форман выдохнул воздух.

— Я поддерживаю это умозаключение.

Ее голубые глаза заблестели.

— Я никогда не знала такого мужчины, как ты. В тот самый первый раз, на рынке, и когда ты приехал ко мне сюда… ты был таким агрессивным, таким явно сексуальным… таким, черт побери, привлекательным. — Он протянул к ней руку, но Грейс уклонилась от нее, отрицательно покачала головой. — Я решила, тебя для меня одной слишком много. Я не очень опытная женщина, как ты видишь. Но сегодня я начала видеть в тебе другие качества. Мягкость, чувствительность, даже сострадание, да, думаю так. Почему же ты так стараешься все это спрятать?

— А что еще ты думаешь, что видишь?

— Очень несчастного человека. И еще человека, который боится слишком близко подпустить к себе другого.

— О, черт… — начал было он сердито, потом осекся. Через некоторое время Форман снова заговорил. — Может быть, ты и права. Я сейчас себя так чувствую, черт, каким-то разоблаченным, как будто меня вытащили на свет…

— И это пугает тебя?

Форман кивнул.

Они наблюдали, как солнце падает за западную гряду скал; тени, как вытянутые пальцы, быстро потянулись к ним. Воздух стал прохладнее, свежее, и Грейс задрожала, сжалась плотнее.

— Я хочу, чтобы ты знал, — тихо сказала она, — что я не девственница. Мне не хотелось бы тебя обманывать. У меня был мужчина. Я думала, что люблю его. Это была ошибка. Не то чтобы он был плохим человеком, но он был слишком сложным, слишком чужим для меня. В то время я не смогла справиться с ним. Я была слишком молода, не имела представления о том, чего я хочу. Я была просто не в состоянии дать Артуру то, что ему было необходимо, то, что он хотел получить от меня.

— Как давно был Артур?

— Почти три года назад. — Потом очень тихо: — С тех пор никого. — Грейс опустила голову.

Он начал понимать. Форман поднялся и протянул Грейс свою руку.

— Уже поздно и становится холодно. Давай возвращаться. — Он потянул ее вверх, поднимая на ноги, и они были вместе, их губы сплавились в единое целое. Форман ощутил хороший женский запах, исходящий от нее, он словно проник ему в кровь, лишил его воли, сделал слабым от желания и страха.

По-прежнему не отрываясь друг от друга, они опустились вниз, и его пальцы нерешительно прошлись по ее телу, исследуя и открывая его, и с каждым новым открытием нерешительность исчезала из них. Их губы не расставались, они переговаривались какими-то гортанными, горловыми звуками, и, когда рука Формана нащупала обнаженную грудь Грейс, он придвинулся к ней ближе, как будто стремясь незаметно и исподволь прижаться к этой теплой, щедрой плоти.

Форман до боли захотел сорвать одежды, которые разделяли их, стремительно ворваться в ее тело и остаться там, скатиться вместе с ней вниз по длинному склону. Но инстинкт предостерег его от этих опасностей. Не спеши, спокойнее, дай ей возможность отступления, — это были ощущения, которых он раньше никогда не знал, не испытывал.

Он целовал и ласкал ее, и каким-то образом ее грудь оказалась открытой угасающему дневному свету. Великолепные, слегка уплощенные, расставленные довольно широко друг от друга холмы, увенчанные темно-розовыми, малинового цвета сосками… Он дотронулся до каждого, потом по очереди поцеловал их. Потом снова вернулся ко рту Грейс, согревая своей рукой одну ее грудь.

— Ты чудесна…

Она пристально посмотрела на него.

— Прошу тебя, не говори того, чего сам не думаешь…

— Ты прекрасна, прекрасна вся… как ты пахнешь, вкус твоей кожи…

Его губы сомкнулись на соске. Грейс вздохнула. Когда он дотронулся до ее обнаженного бедра, Грейс задрожала, напряглась, вдруг стала неподвижной.

Он произнес ее имя и посмотрел в ее глаза. Они были закрыты, а лицо не казалось ни расслабленным, ни напряженным, скорее на нем было выражение остановившегося времени.

— Скажи мне остановиться, — прошептал Форман, — и я сделаю, как ты хочешь.

Ее губы беззвучно зашевелились.

— Ты хочешь этого? Хочешь, чтобы я любил тебя? Грейс?

— Да.

Дрожащими пальцами он раздел ее, потом торопливо сбросил с себя одежду.

Грейс лежала неподвижно, и длинные лучи позднего солнца вспыхивали на ее сильном, хорошо сложенном теле; ее золотые волосы сияли. Ее место было здесь, она принадлежала этому горному уединению, служила совершенным дополнением этому ветру, этим отвесным скалам, этим закаленным деревьям и траве на камнях.

Форман обнял Грейс, прижался к ее груди, глубоко вдыхая богатый, чистый запах этой женщины. Они долго лежали неподвижно.

— Ты не передумал? — спросила она наконец.

— Я хочу, чтобы ты была готова.

— Прошу тебя, — сказала она. — О, пожалуйста, пожалуйста…

Форман закрыл ее губы своими, и Грейс яростно вцепилась в него; жар, исходивший от ее обнаженного живота, снова наполнил кровью его мужское естество… Его движения были осторожны, и он изо всех сил старался контролировать себя, чтобы не причинить ей боли или не испугать.

Это было нелегко. И это, как ни странно, понравилось Форману. Ее плоть уступала неохотно, сопротивляясь его вторжению; что-то по-прежнему сдерживало, ограничивало, не пускало его дальше. Наконец была боль, и ликующий прорыв, и дикий, свободный крик, срывающийся с ее губ. Потом он превратился во что-то темное и тающее и, беспорядочно метаясь, затих в нежных золотых глубинах Грейс Бионди…

Не разговаривая и не прикасаясь друг к другу, они спустились с горы, вошли в деревню, прошли мимо рядов глинобитных хижин, из которых поднимался дымок, — там готовили ужин. Форман хотел взять Грейс за руку, но она отшатнулась от него.

— Народ Чинчауа, — застенчиво объяснила она, — очень целомудренный. На людях мужчины и женщины никогда не касаются друг друга.

— Думаешь, они узнали, что мы там делали..?

Она подняла на него глаза; в них были ирония и отчаяние одновременно.

— Тогда они бы забросали меня камнями как puta[130].

— Ты меня разыгрываешь.

— Не сильно. В самом крайнем случае они бы настояли, чтобы я уехала.

— Примитивные мозги за работой. Очевидно, что здесь, что в Штатах, — никакой разницы.

Прежде чем Грейс смогла ответить, из темноты перед ними возник приземистый коротышка с колесообразными ногами и так быстро заговорил по-испански, что Форман не понял из его речи ни слова. Когда сообщение было передано и получено, толстяк убрался восвояси, покачивая головой и посмеиваясь.

— Это был Рафаэл, — сказала Грейс. — Твоя машина может ехать.

— Внешний вид этого Рафаэла не внушает доверия к его техническим способностям.

— О, — ответила Грейс, и в ее голосе проскользнуло мимолетное превосходство. — Рафаэл сказал, что у тебя просто кончился бензин.

Форман выругался.

— Рафаэл залил тебе в бак достаточно, чтобы доехать до Акапулько.

Форман остановился и взял руку Грейс.

— Давай вернемся вместе.

— В Акапулько? Я не могу. У меня есть работа…

— К черту ее, — сказал он. — Останешься со мной, пока картина не будет закончена. Еще одна неделя…

— Я не могу этого сделать.

— Ты не хочешь.

— Я хочу сказать, что буду чувствовать себя неправой, если стану жить с тобой. Постарайся понять мои чувства.

— Наверное, ты жалеешь о том, что мы сделали.

— Я не специалист по чувству вины, но у меня есть свои сомнения. А у тебя?

— Ты и взаправду живое существо!

— Мне жаль, что ты сердишься. Я не сержусь на тебя.

— Проклятье, ты что, хочешь, чтобы я каждый день елозил задницей по камням, забираясь на эти несчастные горы, а потом барахтался лицом в грязи, куда меня кидает банда дикарей? А что насчет моей работы? — Он попытался пнуть камешек, но промахнулся. — А, черт! Скажу тебе правду: когда мне в морду тычут ружьем, у меня резко портится настроение.

Она попыталась не улыбнуться.

— Твое настроение явно в состоянии вынести некоторое улучшение.

— Очень смешно. Можешь на досуге составить список вещей, которые тебе во мне не нравятся. Мое настроение, мои моральные устои, то, как я выгляжу и, может быть, то, как я занимаюсь любовью.

— Прекрати.

— И еще. Меня зовут Пол. Ты никогда не называла меня так. Даже там, наверху. Ну, произнеси, произнеси мое имя. Пол. Скажи его, черт бы тебя побрал!

— Пол.

— О, Господи! — воскликнул он. — Поедем со мной, ладно? Я не знаю, почему я этого хочу, но я хочу. Это что, сумасшествие? Должно быть, да. Поедем, хотя бы на несколько дней. Пока мои нервы не успокоятся и я не придумаю какого-нибудь способа снова сюда вернуться.

— Я не поеду с тобой, но я буду здесь, когда приедешь ты, Пол.

— Они снова одержали победу. Папы римские. Сборище пижонов, которые даже не представляют себе чувства мужчины, которого женщина крепко обхватывает своими бедрами. Они ничего не в состоянии понять.

— Приезжай поскорей, Пол. Пожалуйста.

Форман сделал несколько размашистых шагов к своему «фольцвагену» и остановился.

— Только запомни одну вещь. Долгими вечерами, когда ты будешь мудрить со своими дифтонгами и твердыми приступами, думай обо мне. Выключи свой проклятый магнитофон на десять секунд и подумай обо мне.

Грейс смотрела, как он идет вниз, к машине, — поднятые вверх, напряженные плечи, опущенная голова, весь очень мужественный. И сильный, и весь ушедший в свое собственное страдание и боль. Грейс хотела пойти за ним. Но не могла, так она считала. Пока не могла…

Глава 12

Когда Саманта открыла глаза, было почти три часа пополудни. Она сразу же почувствовала жалость к себе. Сегодняшнему сну не удалось привести ее в душевное благоденствие и покой; какое-то смутное стремление, подспудное, но страстное желание шевелилось в ней, заставляя неровно стучать сердце, лишая ее комфорта и непринужденности каждодневного пробуждения.

Саманта перевернулась на спину и принялась глубоко дышать. Уставившись в потолок, она напрягала каждый мускул в своем теле, не позволяя ни единой мысли пробраться в свой мозг, — она набиралась душевных сил для предстоящего дня. Потом медленный, очень медленный выход. Это упражнение было разработано с целью усилить циркуляцию воздуха и, одновременно, укрепить кожу и мышцы тела; по глубокому убеждению Саманты, оно также заряжало энергией ткани ее головного мозга. По крайней мере, так говорила ее массажистка в кабинете доктора Кенига. Когда ежедневный ритуал был завершен, Саманта нажала сигнальную кнопку на своем ночном столике и отправилась в ванную комнату.

Она приняла душ, горячий и холодный, оживленно растерлась полотенцем и скользнула в длинный розовый халат с кружевными оборками у горла и на запястьях. Выйдя на патио, Саманта уселась за круглый столик со столешницей из серого пятнистого итальянского мрамора и повернула лицо к солнцу. Рождество в Акапулько всегда несколько выводило Саманту из душевного равновесия: даже после стольких лет, проведенных здесь, Рождество по-прежнему ассоциировалось у нее со снегом, теплыми одеждами, подарками. А здесь, среди ее друзей, этот день почти не казался ей праздником.

— Buenas tardes, señorita. — Это была Трини, которая принесла поднос с завтраком.

— Buenas tardes, Трини.

Девушка поставила перед Самантой чашку со свежими, нарезанными дольками фруктами, кофейник и блюдечко с россыпью пилюль — Саманта регулярно принимала витамины и железистые таблетки.

— Gracias, Трини.

— De nada, señorita.

— Oh, Trini, el teléfono, por favor[131].

Служанка принесла из спальни отделанный золотом, в французском стиле, телефонный аппарат; следом за ней по полу волочился длинный шнур.

Одна. Саманта тщательно пережевывала маленькие кубики папайи и арбуза и апельсиновые дольки; мысли ее умчались далеко. Столько всего происходило сейчас, столько всего хорошего. Стало возможным достичь значительных успехов, получить значительное вознаграждение — во многих смыслах этого слова. Она не позволит ничему встать у нее на пути.

Вчерашний прием. Какой ошеломляющий успех он имел! О таких вещах можно судить почти интуитивно. Интонация гостей, выражение их лиц, яркий тон самого вечера. Этот прием будет пищей для разговоров на долгие последующие недели. Саманте Мур будут завидовать, ею будут восторгаться, ее будут повсюду приглашать.

Этот прием был больше, чем просто великолепно устроенное событие светской жизни. Он многое выкристаллизовал для самой Саманты, открыл ей новые и безумно интересные возможности на пути к обеспечению ее будущего.

Тео Гэвин. Они тогда стояли там, не менее чем в десяти футах от того места, где она сейчас сидит. Целовались, трогали друг друга как сексуально озабоченные подростки. Мужчины такие дураки, особенно американские мужчины. И особенно американские бизнесмены. Их выдавало тщеславие, крайнее самомнение, как будто успех в делах гарантировал им особую мудрость и в остальных аспектах человеческого поведения. Этот самообман делает Тео Гэвина легкой добычей для любой умной женщины, обладающей достаточным опытом и честолюбием.

Как это типично по-американски с его стороны, что он позволил ей установить темп развития их сексуальных отношений; Гэвин был нацелен на крохи, в то время как — стоило ему только потребовать — Саманта была бы вынуждена отдать ему весь кусок хлеба. У нее просто не было бы другого выбора, захоти он получить все. Ни один мексиканец не вел бы себя так, ни один европеец. Ну, разве что немцы, но немцы есть немцы, что о них говорить.

Бедный Тео. Вся эта его использованная в ложном направлении агрессивность, растраченная впустую сила, ошибочно примененное мужское естество. Куда девалась вся его самонадеянность — он был напуган, неуверен, не знал, что ему делать.

Саманта понимала, что он стремится завоевать ее по причинам, которые глубоко запрятаны в подземной части его сознания, его характера. Какой же он все-таки простак, весь насквозь виден! Как легко ей будет иметь с ним дело, как несложно будет манипулировать им, обмануть его! Негромкий смешок вырвался у нее. Какой сюрприз будет для Тео, если только он узнает, как сильно она жаждет и нуждается в том, что он собирается ей дать. Но существует одна вещь, которую он никогда не узнает. Она была наживкой, а Тео — голодной рыбой… Но на этот раз наживка проглотит рыбу…

Саманта постаралась вспомнить свои ощущения от прикосновения его пальцев к своей коже. Удивительно, что этот красивый и аккуратно ухоженный мужчина вызывает у нее какое-то смутно отталкивающее чувство…

Она мысленно предупредила себя — Саманта, не будь чересчур доверчива и самонадеянна, не принимай все за должное. Человек, достигший таких успехов, каких достиг Тео Гэвин, безусловно умен и хитер и, может быть, даже жесток. Она должна использовать против него свою силу, она должна заставить его изнуряюще работать на то, чего хочет она, она должна сделать так, чтобы он был благодарен ей даже за маленькие одолжения и услуги.

Опять. Глубокое, страстное желание. Оно путешествует по оголенным нервам, заставляет пересыхать рот и утончаться кожу. Саманта отчаянно попыталась переключить свои мысли на другое… когда ей это не удалось, она сняла трубку и начала набирать номер.

Марселла чуть не расхохоталась, когда услышала, по какому поводу ей звонит ее лучшая подруга. Просьба не удивила Марселлу — она была знакомой и привычной для ее собственного образа жизни. Марселла сразу же согласилась произвести все необходимые приготовления…

Его звали Хулио. У него были угловатые черты лица, а длинные густые волосы вились до самых плеч. Глаза — настоящего черного цвета — не были ни испуганными, ни враждебными. На нем была рубашка с расстегнутым воротом и серые брюки, которые, как показалось Саманте, были чересчур вульгарно обтягивающими.

Он стоял перед Самантой и ждал, когда она заговорит. Саманта расположилась на просторной кушетке в кабинете, подальше от главного вестибюля Виллы Глория, и оценивающе смотрела на Хулио. Марселла назвала его «изящным». Да, он таким и был. Мощные, но чрезмерно толстые плечи, мускулистые, загорелые, хорошо очерченные руки, да и сам он держался с непринужденной уверенностью.

Хулио вежливо поздоровался с ней, и ни в голосе, ни в манере поведения не было заметно никакого подобострастия или угодливости. И вот теперь он ожидал — это, кстати, было единственно правильным в его положении, — что она скажет ему делать.

Саманта улыбнулась юноше.

— Сеньорита Марселла сказала, что ты инструктор по подводному плаванию, Хулио, — произнесла она на хорошем испанском.

— Sí, señora.

— Señorita[132], — поправила она. — Больше уже не señora. Ты очень молод, Хулио.

— Мне семнадцать лет, señorita.

— Ты живешь вместе со своей семьей?

— Нет, señorita. Они живут там, в горах. Я снимаю комнату вместе с Агустином, моим двоюродным братом.

— Как это по-дружески, — прокомментировала она. — Хочешь выпить, Хулио? Может быть, ром с кока-колой?

— Я не пью, señorita.

— Плавание и ныряние, да?

— Sí, señorita.

— Тогда какой-нибудь refresco[133]?

— Нет, благодарю вас.

Она оглядела широкую грудь Хулио, потом опустила глаза на то место, где выпячивались его брюки, опять вернулась к лицу юноши.

— Ты находишься в хорошей форме, как я вижу.

— Благодарю вас, señorita.

— Сколько времени ты можешь пробыть под водой?

— Я думаю, много минут.

— Сделай глубокий вдох, я хочу посмотреть.

Он сделал. Белая рубашка, едва сдерживаемая пуговицами, мощно поднялась на его груди, живот втянулся.

Саманта вздохнула и положила руку себе на основание шеи.

— Прелестно. Ты, должно быть, замечательный пловец.

— Это мое ремесло, — ответил он.

«Помимо всех прочих талантов», — подумала Саманта. Она медленно поднялась со своей кушетки.

— Посмотри на меня, Хулио.

Он посмотрел.

— Что ты скажешь?

— Señorita?

— Ты считаешь, что я привлекательная?

— Señorita прекрасна.

Она изучающе оглядела его мальчишеское лицо — их глаза находились на одном уровне. Саманта дотронулась до щеки Хулио, гладкой и прохладной. Ее рука упала на его плечо. Крепкое, как скала.

— Хулио, ты не боишься таких женщин, как я?

Выражение напыщенности промелькнуло на его лице.

— Я никого не боюсь.

— Muy macho[134], — ласково сказала она.

Он остался невозмутимым.

Саманта убрала руку.

— Ты здесь не для того, чтобы вести беседы. Пошли, я отведу тебя в такое место, где нам будет удобно и нас никто не потревожит. — На верхней ступени лестницы она обернулась. — Кстати, Хулио… сеньорита Марселла говорила тебе что-нибудь о деньгах?

Он встретил ее взгляд.

— Агустин говорил со мной о деньгах, señorita. Он сказал, что вы очень богаты, но что я не должен пользоваться вашим положением. Ту цену, которую вы назначите сами, señorita, — мне будет достаточно.

— Конечно.

Очутившись в спальне, она повернулась к Хулио лицом.

— Закрой дверь и запри ее на замок. — Он повиновался. — Теперь раздевайся, — приказала она. Он начал снимать с себя одежду. Она внимательно наблюдала, как он наклоняется, разгибается и поворачивается, наслаждаясь игрой мускулов под его шелковистой кожей. Наконец, полностью обнажившись, он выпрямился.

— Семнадцать лет от роду… — пробормотала она. — Пройди по комнате и обратно, Хулио. Я хочу посмотреть.

Его походка не выдавала смущения, а шаг был ровным и неторопливым. Саманта жестом заставила его совершить это короткое путешествие еще раз и, пока он это делал, разделась сама.

— Посмотри на меня, — приказала она.

Он остановился и посмотрел.

— Тебе нравится мое тело, Хулио?

— Sí, señorita.

— В Акапулько столько молоденьких девочек…

— Sí. Но никто из них не красив так, как señorita.

«Это была, конечно, ложь, но ложь великолепно приемлемая», — подумалось Саманте. Впрочем, ожидать услышать в подобных обстоятельствах правду было бы пустым самообманом, роскошью, которую Саманта не могла себе позволить.

— Расскажи мне о своей девушке, Хулио.

Он заколебался.

— Есть одна…

— Она мексиканка?

Ее предположение сильно удивило Хулио.

— Señorita, нет! Она иностранка, из Канады.

— И ты регулярно занимаешься с ней любовью?

— Когда у меня есть время. Моя работа…

Она жестом заставила его умолкнуть.

— Что ты предпочитаешь, Хулио? Какие у тебя пристрастия? Есть ли такие вещи, которые ты любишь делать с женщиной больше, чем другие?

Он задумался над ее вопросом.

— Señorita, — сказал он серьезно. — Я к вашим услугам.

Саманта села на краешек кровати, глаза ее сосредоточились на его толстом коричневом члене, сейчас спокойном и вялом. Она сделала небольшой жест, и Хулио шагнул вперед. Саманта ласкающе взяла мягкую плоть в ладонь, любуясь контрастом цветов кожи. Она поцеловала его, неотрывно смотря, как тот начинает реагировать на ласку. Потом поцеловала еще раз.

— Ага, — воскликнула она. — Дорогой дружок возвращается к жизни.

— Señorita?

Хулио теперь стоял совсем близко от нее, так что ей пришлось закинуть голову, чтобы оглядеть все его сильное крепкое тело.

— Заткнись, черт тебя побери! Просто стой спокойно! Делай то, за что тебе платят, и не надо разговаривать со мной… — Голова Саманты нырнула вперед, вбирая в себя столько его тела, сколько она могла поместить там, пальцы вцепились в его крепкие ягодицы, а в ее глухом стоне зазвучало наслаждение и необходимость.

Тео Гэвин был человеком, который не любил попусту тратить время. Он сразу же заказал оба международных телефонных разговора, а пока принялся изучать новый проект. Там была масса небольших недочетов: нужно было провести дополнительные тесты, изменить графики производства продукции, откорректировать сметы, — но все это были поправимые вопросы, и энтузиазм Тео по-прежнему был высок.

Зазвонил телефон. Сначала его соединили с Джулией. Это было плохо, он предпочел бы сначала другой звонок. Но Гэвин подготовился и к этому разговору. Он вежливо поздоровался с Джулией, поинтересовался ее здоровьем. Она проигнорировала его вопрос.

— Что случилось? — потребовала она.

Этот пронзительный, сердитый голос напомнил Тео, что он, к счастью, уже избавился от нее. Тем не менее, несмотря на свою неприязнь к Джулии, Тео признался себе в существовании какой-то затянувшейся привязанности к этой женщине, или, по крайней мере, каких-то приятных воспоминаний.

— Это касается Чака, — ответил он, стараясь оставаться любезным.

— Что ты с ним сделал?

Вечно эти обвинения! Так было с самого начала их брака — она постоянно разговаривала с ним так, как будто знала о существовании какой-то его вины. Но теперь они больше не состоят в браке (несчастная Джулия, разве можно сравнить ее с Самантой!), и Тео не собирался позволить ей запугивать себя.

— Я ничего не делал с ним, Джулия. С таким мальчишкой, как Чак, никто ничего не в состоянии сделать.

— Что ты имеешь в виду?

Он рассказал ей, что их сын убежал.

Из телефонной трубки до Тео донесся ее, несколько смягченный дальним расстоянием, визг:

— Я дала тебе мальчика на несколько недель, а ты умудрился потерять его в чужой стране?!

— Я не терял его. Постарайся понять, он убежал от меня. Он то же самое делал и в Нью-Йорке.

— Это совсем не то же самое! Мексика не Нью-Йорк! Здесь он среди своих, добрых людей, которых он понимает, в знакомых местах. А что если он там заболел и рядом никого нет, чтобы оказать ему помощь? Тео, если с Чарльзом что-нибудь случится, ты будешь лично отвечать передо мной.

Тео заставил себя говорить спокойным тоном.

— Ничего с мальчиком не произойдет. А твои обвинения в мой адрес делу не помогут. Не теряй головы, Джулия. Я хочу, чтобы ты знала — я как мог старался для Чака. Брал его плавать с собой, проводил с ним вечера, водил его повсюду. Но Чака просто невозможно ничем пронять…

— Что ты сделал, чтобы разыскать его?

— Все, что возможно для этого сделать, сейчас делается, — сообщил ей Гэвин. — Американское посольство уж поставлено в известность, у них есть определенные методы решения таких проблем. И полиция тоже. Кроме того, одна газета, она здесь выходит на английском, поместила заметку о мальчике. Еще я дал туда большое объявление. Все эти вещи требуют времени и…

— Это все недостаточно. Найми частных детективов. Два, три, хоть целое агентство, если это будет необходимо. Разыщи Чарльза, Тео; отправь его обратно ко мне, я о нем позабочусь.

— До сих пор у тебя просто дивно это выходило.

— Негодяй, — ответила она. — Может, если бы у Чарльза был настоящий отец, а у меня — настоящий мужчина…

— Джулия…

— Как только будут какие-нибудь новости, сразу же поставь меня в известность, Тео. И обязательно найми детективов. Хоть один-единственный раз сделай что-нибудь правильное. — И она бросила трубку.

«Ах, Джулия, — подумал Гэвин, глядя на замолкший аппарат в своей руке. — Слава Богу, что есть такая женщина, как Саманта. Стиль, воспитание, порода, истинная оценка мужских свершений. Как приятно будет…»

Телефон зазвонил снова. Это был Джерри Баумер, из Лос-Анджелеса. Специалист по рекламе с обычной для него энергией сразу же ринулся в бой:

— Как с вами обходится Мексика, мистер Гэвин? Хотел бы вскоре присоединиться к вам, но…

— Давай поговорим о делах, Джерри. Сначала Саманта Мур.

— Прекрасная идея. И эта переориентация вашей серии на мужчин — это просто прекрасно.

— Все уже переменилось, Баумер.

— Вы уже не собираетесь привлекать к работе Мур? Знаете ли, я должен вам сказать, у меня с самого начала были некоторые сомнения относительно ее участия в этом деле. Я сейчас готовлю подробный меморандум, в котором…

— Баумер, успокойся и послушай меня. Мы опять возвращаемся к нашему первоначальному замыслу. Серия для женщин, и все. Это окончательно. А Саманта Мур является важной, неотъемлемой составляющей нашей команды. Я позвонил, чтобы дать тебе ключевые указания по всей рекламной кампании…

— Я вас слушаю, мистер Гэвин.

— Новое название серии — «Саманта»! Ничего больше. Просто это имя и восклицательный знак. Как тебе эта мысль? — Трубка молчала. — Проклятье! — воскликнул Тео. — Нас разъединили.

— Мистер Гэвин, — сказал Баумер. — Превосходно. Превосходно. Вы прямо в самую точку попали! Саманта! Прямо хоть на долларах ставь такой ярлык! Как… как здорово!

— Тебе нравится моя идея?

— Я просто влюблен в нее, мистер Гэвин, просто влюблен! Всякий раз когда Саманту будут показывать по телевизору или брать у нее интервью, это автоматически будет рекламировать нашу продукцию. Ее имя станет символом!

— Эта мысль приходила мне в голову, — прокомментировал восторги Баумера Тео.

— Конечно, — отозвался Баумер, несколько увядая. — Саманта — это Саманта! Что за восхитительная реклама из этого получится! Позвольте мне быстро записать…

— Рекламная кампания должна быть построена вокруг этого имени, Баумер. Начни прямо сегодня. Я хочу, чтобы на проект работали оба побережья Америки. Рекламные объявления, усиленная пропаганда и информация, турне для мисс Мур. Свяжи ее с Джонни Карсоном, обязательно.

— У Джонни сейчас серьезная операция. Но знаете, что я вам хочу сказать, — если Саманта не заткнет за пояс Джонни Карсона, я готов вернуть вам свой гонорар! — Он от души рассмеялся. — А все знают, что возвращать деньги — против моих религиозных убеждений.

— Может быть, я тебя потом и подловлю на слове. Займись тем, что я тебе сказал, прямо сейчас. Я сразу же извещу тебя, как только контракты будут подписаны, и мы закрутим все наши дела.

— «Закрутим» — то самое слово, мистер Гэвин!

Не прощаясь, Тео повесил трубку и поздравил себя. «Саманта. Просто фантастическое название для парфюмерной серии! Солидно звучит, хорошо выглядит, кажется дорогим и загадочным. Это будет большой игрой. Больше никаких кратковременных взлетов и быстрых падений! Люди думают, что я богат, что все мои предприятия — чистое золото. Все это показуха, фасад. Нет, конечно, мне удается поддержать марку, занимаясь кубинскими сигарами и итальянскими туфлями ручной работы по сто двадцать пять долларов за пару, но до богатства тут еще далеко. До того богатства, которое необходимо мне».

«Фасад тоже важен, — напомнил он себе. — Способность заставить людей поверить, что дела у меня идут лучше, чем на самом деле. Вот возьмем Саманту. Если бы она разузнала, что я действую так близко на грани провала, вся сделка пошла бы прахом. Но она не знает правды и никогда не сможет ее узнать. Никогда до тех пор, пока настоящий мужчина Тео Гэвин имеет голову на плечах, а ногами крепко стоит на земле.» «Просто нужно быть настойчивым, продолжать свои попытки, — напомнил он себе. — Бей в одну точку, и ты получишь то, к чему стремишься! На этот раз — обязательно. Нет сомнений. Никаких сомнений».

— В океане есть что-то такое, какая-то сила, которая как бы притягивает меня к нему, — сказала Шелли.

Морри, шагающий радом с ней, тоже посмотрел вдаль. Не обращая внимания на других людей, они шли вместе по пляжу. Был вечер, и звезды освещали песок и воду рассеянным мерцанием, которое смывало прочь все неприятное и плохое.

— Старые морские волки, мореплаватели и рыбаки — они с тобой, они продолжают возвращаться к океану…

Она остановилась, вглядываясь вперед.

— Тот человек, по-моему, я его знаю. — У самой линии воды какой-то высокий бородатый мужчина напряженно смотрел на залив; тело его подалось вперед, как будто он собирался вот-вот кого-то ударить. — Давай вернемся назад, Морри, пожалуйста!

— Как скажешь. Я отведу тебя в твой отель.

— О, нет! — воскликнула Шелли неожиданно осекшимся голосом. — Разве мы не можем пойти к тебе?

— Пожалуйста.

Пройдя половину пути до гостиницы, Морри спросил ее о человеке на пляже.

Шелли заколебалась, но потом все-таки сказала:

— Его зовут Лео. Он вроде как хиппи, я так думаю. Но я всегда считала хиппи добрыми людьми, любящими. А Лео не такой. Форман познакомился с ним где-то, и Лео повел нас всех в одно место здесь, «Эль Тибурон» называется.

— Я знаю. Твой приятель Лео, наверное, просто заработал себе на марихуану. Тут есть такие люди, — за то, что приводят гостей, получают свой процент от заведения.

— Мне не понравилось там. А когда я сейчас увидела Лео, ко мне опять вернулись эти плохие воспоминания.

Он обнял Шелли, и остаток пути они проделали в молчании. Оказавшись в номере, Морри предложил ей выпить. Шелли отказалась.

— Пожалуйста, — попросила она. — Пожалуйста, Морри, давай ляжем в постель. Я хочу, чтобы мы были вместе и чтобы ничего не отделяло нас друг от друга. Ладно?

Морри поцеловал ей руку.

— Ничего не может быть мудрее сказанных тобой слов.

Они разделись и залезли в кровать, каждый со своей стороны. Тела их соприкоснулись, Морри и Шелли крепко прижались друг к другу. Через какое-то время она начала дрожать.

— Успокойся, — зашептал он. — Никто не причинит тебе вреда здесь. Господи Боже, ты заставляешь меня чувствовать себя мужчиной! Никто еще не делал такого со мной.

— О, Морри, поверь мне, ты настоящий мужчина.

— Ты снова думаешь об этом парне на пляже? Это поэтому ты дрожишь?

— Нет. Я только вспомнила, что до Нового года осталась всего неделя.

— С тобой ничего не случится.

— Я знаю, — ответила она. — Но это чувство постоянно возвращается ко мне.

— Новогодняя ночь наступит и пройдет, так же как и твое дурацкое чувство. Забудь о нем.

— Ты прав.

Он поцеловал Шелли в губы, и спустя мгновение она ответила ему. И в изысканном порыве заново обретенного ими опыта и знания, холодный страх новогодней ночи растаял, обратившись в ничто…

Чарльз сидел, положив руки на поднятые колени. Голова его покоилась на руках, а между ног на земле стоял его рюкзак. Утреннее солнце только начало прикасаться к высоким верхушкам деревьев, обрамляющих zócalo. Рядом со стойкой для оркестра какой-то человек большим пальмовым листом подметал тротуар, движения его были широкими и плавными. Если не считать этого уборщика, площадь была пустой, безмолвной и неподвижной.

Рядом с Чарльзом, на скамейке, свернувшись калачиком под своим пончо, лежала Беки. Ее милое лицо выглядело уставшим и изможденным, тусклые глаза запали, а линия рта выглядела осуждающей и неодобрительной. Для Чарльза этот момент тишины казался заставкой, начальной сценой хорошо отрепетированной пьесы, в которой он уже когда-то играл. Он знал все роли, все реплики; только декорации были другими.

— Я тебя не понимаю. Я, правда, не понимаю, — сказала Беки. — Сначала весь этот путь сюда, а теперь так быстро хочешь отвалить. Отчего ты хочешь убежать?

— Я не знаю, — ответил Чарльз. — И я не так уж уверен, что бегу. Наверное, лучше будет сказать, что я просто двигаюсь дальше.

— Счастливчик говорит, что ты просто струсил.

— Струсил? Чего?

— Себя, нас. Что испугало тебя, Чарльз? Эта наша поездка за грибами, неужели она была плохой для тебя?

— Плохой и хорошей одновременно, — сказал он. — В основном хорошей, по крайней мере теперь я так о ней думаю. В какой-то момент я ухватился за что-то по-настоящему правдивое и важное… для меня, во всяком случае. — Чарльз щелкнул пальцами. — А потом, неожиданно, это чувство пропало. Улетело, как большая старая птица, исчезло. Я очень хотел его вернуть, а когда не смог, все для меня рухнуло к черту.

— И ты думаешь, что ты снова найдешь его там?

— Может быть.

— Все это чушь собачья.

— Многое из этого, я так думаю.

— Тогда оставайся с нами. Со мной. В Оахаке просто кайф. Погода отличная, ребята… Скоро поднакопим деньжат, снова смотаемся за грибами…

— Думаю, я не смогу это сделать, Беки.

— Хотелось бы мне знать, что ты задумал.

Чарльз усмехнулся.

— Мне тоже.

— Счастливчик говорит, ты бежишь к своему папашке. Я сказала, что ты к нему не поедешь. Теперь я в этом совсем не уверена.

— Может быть, Счастливчик и прав.

— Но там ты никогда не придешься ко двору.

— А здесь?

— Ой, ладно, брось!

— Нет, я серьезно, Беки. Что, наша жизнь так намного лучше? Мы в такой глубокой яме, понимаешь…

— Но мы не в той яме, не в их яме.

— Тогда в какой? Сборище хипующих придурков, которые наскребают гроши, чтобы поймать кайф. Они пьют, мы жжем травку. Они трахают жен друг друга, мы трахаем друг друга…

— Эй, ты не прав! Мы любим друг друга, свободно и как друзья. Нам не нужен хомут, нам не нужны деньги, чтобы заниматься этим друг с другом, человек с человеком.

— Что ты говоришь! А как ты объяснишь, что Ливи кричит, когда занимается этим, а ты на следующее утро не можешь смотреть мне в глаза? Мы перекатываемся от одного одеяла к другому и говорим себе, что изобрели новый путь, тогда как на самом деле это все просто еще один вид похмелья, еще одна лажа.

Чарльз встал, закинул за спину рюкзак, покачал головой.

— Будет лучше, если я пойду.

— Ты губишь хорошую вещь, Чарльз, — сказала Беки.

Чарльз пожал плечами.

— Может быть. Но я должен выяснить это для себя сам. Не унывай, Беки.

— Ты тоже, милый.

Чарльз махнул на прощанье рукой и отправился в путь, оставив Беки одну на скамейке. Один раз он оглянулся и был поражен тем, какой маленькой она выглядела, — как будто бы он уже смотрел на нее с огромного расстояния.

Глава 13

Следующие два дня Форман заставлял труппу работать долго и напряженно: снимали они с самого утра и до позднего вечера. Для Формана это был чрезвычайно плотный график, который, как он рассчитывал, должен был удовлетворить Харри Бристола. Но не удовлетворил. Бристол постоянно жаловался, что Форман продвигается слишком осторожно, снимает слишком много лишнего материала, тратит слишком много времени на установку камеры.

— Проклятье! — бушевал Бристол, когда Форман однажды потратил все утро, разведывая по окрестностям места для новых съемок. — Ты запаздываешь на целую неделю. Мой спонсор и так уже кричит, что я его без ножа режу. Если эта вещь не будет завершена, он не расколется на дополнительные бабки и я останусь с незаконченной картиной и по уши в дерьме, так что стыдно будет показаться на людях.

«Кто, интересно, сможет отличить одно от другого?» — подумал Форман и сказал:

— Я стараюсь для тебя как могу, Харри. Различные фоны действия придадут картине больше цвета, усилят ее зрительное восприятие. При таком ограниченном количестве актеров важно уберечь картину от статичности.

— Если только ты будешь поспевать вовремя, — ответил Бристол, и злость начала сходить с его разгоряченного лица. Форман понимал, что продюсер далеко не сдался — он просто отступил назад, чтобы оглядеть местность, прежде чем начать очередную атаку. — Ладно, — продолжил Бристол, и его отечные глаза приняли обманчиво спокойное и, одновременно, настороженное выражение, — валяй дальше.

Форман заговорил с профессиональной беспристрастностью.

— После большой ссоры между Сойером и Шелли, она уходит одна, уезжает в горы неподалеку от Акапулько. Пустынная, бесплодная красота местности и нежность героини будут превосходно контрастировать с зубчатыми горными вершинами. Очень расстроенная тем, что произошло, Шелли мчится по плохой горной дороге, стараясь забыться и отвлечься. Но она не знает, что Сойер едет за ней. Даем обратные кадры, потом снова возвращаемся к происходящему, чтобы сохранить темп и настроение действия, время от времени разбиваем экран на две части.

Бристол допустил, что ему нравится замысел.

— В каждой картине должна быть погоня. Пусть будет больше действия. Но, я слышал, в этих горах может быть опасно. Здешние горцы вроде как крутые парни…

Форман заставил себя отключиться от голоса Бристола, вспомнив свою последнюю встречу с Чинчауа: он почти смог почувствовать прикосновение ружья к своей щеке.

— Мы будем держаться безопасных мест, — уверил он Бристола, но был доволен, что расшевелил его немного.

— А как все это отразится на моей смете?

Форман проигнорировал вопрос.

— Когда Сойер нагоняет Шелли, она уже попала в аварию. Шелли невредима, но у нее шок, она перепугана. Потом идет большая сцена примирения…

— Слушай, а может им заняться этим прямо в машине? Или в дороге? Я тут как-то попробовал с одной школьной учительницей, когда ехал во Флориду. Она до смерти боялась змей и ни за что не соглашалась пойти в кусты. Может, тебе это использовать..?

Форман направился к камере, Бристол поспешил нагнать его.

— Еще одна вещь: фильм должен быть сделан до конца этого месяца. Мы и так превысили смету, мой человек в Нью-Йорке говорит, что больше не даст никаких бабок. Сделай все как надо для меня, Форман, и все будет в порядке. На другие картины, потом, будет отпущено больше денег. Сделай, и ты свободен. — Он схватил Формана за руку, развернул его к себе, и голос его стал тихим и резким: — Я говорю тебе еще раз — если предварительный вариант фильма не будет готов ко второму января, все переходит к Нью-Йорку. Это записано в договоре. Я буду побираться на улицах, и ты будешь вместе со мной, там же.

Форман высвободил руку.

— Именно так я и начинал, Харри.

В этот же день Форман объявил об изменении в графике съемок.

— Послезавтра мы все собираемся около «Хилтона» в семь утра. Целый день съемок в горах, все обеспечиваются питанием и свежей водой. Грузовики повезут оборудование, для актеров и труппы будут автобусы. Есть вопросы?

Вперед выступила Саманта.

— Ничего, если я поеду на своей машине, Пол? В такую ужасную погоду я, наверное, не выдержу поездки на автобусе.

— Если только вы будете на месте, когда понадобитесь мне.

Этим же вечером Форман, Бристол и Гарри Макклинток собрались в номере продюсера, чтобы разметить график съемок на конец недели. Они прошлись по сценарию Формана, планируя оставшиеся сцены так, чтобы снять максимальное количество полезного материала при минимуме затрат.

— Я внес изменение в сцену примирения героев, — заявил Форман.

— Для чего это? — вскинулся Бристол.

— Таким образом вводная сцена снимается в горах, — не то продолжил свою мысль, не то ответил на вопрос Форман. — Сразу же за этим изображение на экране размывается, и мы оказываемся на пляже. Что сэкономит нам почти четыре часа работы.

— Хорошо. Это больше похоже на дело.

— Послезавтра всех актеров второго плана уже можно будет распустить. Мне потребуется только Саманта, чтобы сделать пару вставок. Потом снимаем Джима и Шелли. Последний день — только одну Шелли. Я разработал один эпизод — «фантазия Шелли». Гарри, я хочу, чтобы камера взяла очень крупный план, следила за ее глазами. Потом идет ее сон, или мечта, в которой она видит себя ныряющей с тех высоких утесов…

— Проще простого, — отозвался оператор. — У нас уже есть кадры с ныряльщиками. Остальное — дело лаборатории.

— Не пойдет. Я хочу снять ее на фоне скал, обнаженной…

— Теперь ты меня понимаешь! — воскликнул Бристол.

— Днем, ночью? — захотел узнать Макклинток.

— Днем. Звук не нужен.

Макклинток почесал нос.

— Должно получиться одним дублем.

— Ты так мне ни разу и не говорил, как собираешься закончить картину, — заметил Бристол.

— Как-нибудь вот так, — ответил Форман. — Фантазия Шелли: она прыгает со скалы, длинный медленный полет вниз. Зритель наблюдает. Потом быстрый наплыв, и мы видим ее обнаженное тело, распластавшееся на камнях внизу, вокруг него плещется море. Камера застывает, и Шелли в объективе кажется бабочкой, приколотой к листу бумаги. Потом камера медленно поднимается, дает панораму залива, следуя за изящно парящим над водой парашютистом…

— Звучит неплохо, — прокомментировал Бристол. — При условии только, что ты закончишь все вовремя.

Своим аккуратным и плавным почерком, который неизменно завоевывал каллиграфические награды в школе, Саманта подписала каждый из шести экземпляров контракта. Рядом расписался Тео, поставив свою тщательно выработанную и абсолютно неразборчивую подпись. Он протянул бумаги Бернарду, который положил их на столик с изразцовой поверхностью перед Марселлой, показывая, где она должна поставить свою подпись в качестве свидетеля.

— Вот! — воскликнул Бернард. — Готово! Я предлагаю отпраздновать.

Служанка принесла шампанское, Бернард разлил его по бокалам и произнес тост:

— За долгие и выгодные отношения!

Тео улыбнулся Саманте.

— С удовольствием выпью за это!

Опустив глаза, она сделала маленький глоток.

— Это отличное шампанское, — сказала Марселла.

— Двадцать пять долларов США за бутылку, — объявил Тео. — Я им торгую. Мой стиль…

Бернард взболтнул шампанское в своем бокале.

— В американских бизнесменах есть некое уникальное je ne sais quoi[135], которое я нахожу привлекательным. Француза в такой ситуации больше бы занимала красота и культура. Японец кивает и кланяется, считая невозможным показать свое отрицательное отношение к чему бы то ни было. Немец — ну, что можно сказать про немца, — он бы организовал празднество и отдавал приказы.

— А американец? — осторожно спросила Саманта.

— Je ne sais quoi, — повторил Тео, сам удивляясь своему невыразительному, типично американскому произношению.

— Точно, — подтвердил Бернард.

— Насколько я знаю, у вас есть сын, — сказала Марселла, поддерживая светскую беседу.

Тео улыбнулся своей печальной отцовской улыбкой.

— Я боюсь, у нас слишком мало «заряда», как сказало бы его поколение. Вы же знаете, какие они сейчас, — все в поисках конца радуги на небе, при этом даже не осознавая, что это всего лишь иллюзия.

«О, Боже мой», — подумала Марселла и немедленно зааплодировала:

— Очень хорошо сказано.

— Прагматизм, — пробормотал Бернард, скорее себе самому. — Вот синоним американского бизнесмена.

— Тео прагматик, — сказала Саманта. — Это одно из тех качеств в нем, которое я так ценю. Так много людей сегодня являются либо бездельниками, либо мошенниками. Это большое облегчение — быть связанной с человеком, который знает, чего он хочет, и добивается этого.

Тео поочередно оглядел лица собеседников.

— Ну, что же. Очень мило с вашей стороны, так сказать, Саманта. Я ценю это. Я думаю, сейчас самое время сказать. У меня приготовлена для вас еще парочка сюрпризов.

— Я обожаю сюрпризы! — воскликнула Марселла.

— Сюрпризы, — мрачным эхом отозвался Бернард.

Тео откашлялся.

— Итак, начнем. Я долгое время серьезно задумывался над вопросом, что в косметическом бизнесе — как в одном из разновидностей бизнеса вообще — является неправильным. Мой вывод: настало время дать женщинам мира уникальный продукт — продукт, который не только обещает ей еще большую красоту в будущем, но и имеет весьма практичные немедленные преимущества и выгоды в настоящем.

— Великолепная мысль, — без всяких эмоций в голосе прокомментировал Бернард.

Тео смерил его холодным взглядом.

— Я боюсь, что не совсем понимаю вас, мистер Гэвин, — сказала Марселла. — Разве это совсем не то же самое, чем сейчас занята парфюмерная промышленность?

— Зовите меня Тео, Марселла.

— Тео.

Он улыбнулся Саманте.

— Я задам вам вопрос: как выглядит средняя женщина к ночи, когда ложится в свою супружескую постель? Жирный, размазанный по лицу крем, в волосах бигуди или заколки. Мертвые восстали бы из своих могил, если бы увидели ее.

— Какое красноречие! — сказал Бернард, выпивая еще шампанского. — Какое воображение!

Тео кивнул.

— Как, скажите на милость, все это может соотноситься с любовной жизнью средней супружеской пары?! Ни один мужчина не в состоянии почувствовать в себе достаточно интереса к такому созданию рядом с собой. Что он делает? Поворачивается к ней спиной и благополучно засыпает.

— Или заводит интрижку со своей секретаршей, — добавил Бернард.

— Как это мерзко! — воскликнула Саманта.

— Необходимо что-то делать, — сказала Марселла. — Я всегда была того же мнения.

— Нужно срочно что-то делать, — подтвердил Бернард, наливая себе еще шампанского.

— В своих турне, — сказала Саманта, — я обязательно буду рекомендовать всем женщинам использовать на ночь духи. Американское супружеское ложе должно быть возрождено.

— Браво! — отозвался Бернард.

Марселла мило улыбнулась Тео.

— Могу поспорить, вы в своей шляпе фокусника прячете просто фантастическое решение!

— Да, думаю, что да. Для женщин настало время пользоваться на ночь новыми живительными косметическими средствами, но при этом сохранять свой сочный и соблазнительный аромат.

— Сочный и соблазнительный, — пробормотал Бернард.

— Но естественный, — добавил Тео.

— Как?

— Да, как?

— Естественный — ключевое слово. Это означает новые запахи, абсолютно новую косметическую химию. Персики, клубника, свежий лимон…

— Колоссальная идея! — сказала Марселла.

— Новаторская идея! — сказала Саманта.

— Это прагматичная идея? — поинтересовался Бернард.

— Можете поверить мне на слово, — ответил Тео. — Эта мысль гарантирует целое состояние. Я чувствую это. Представьте себе. Целая серия: кремы, лосьоны, дезодоранты, духи, мыло — все изготовлено из натуральных продуктов. Органическая косметика!

— Идея, время которой пришло, — обратился Бернард к своему бокалу.

— Совершенно верно, — сказал Тео. — Фрукты, цветы, никаких добавок. Не больше, чем необходимо, по крайней мере. Я засажу своих химиков за работу. Они уже разработали специальное средство, которое способно улучшить цвет кожи любой женщины.

— Это невероятно! — воскликнула Марселла.

— Вы можете нам рассказать? — спросила Саманта, подаваясь вперед.

Тео заговорил тихим сильным голосом:

— Редкий индийский чай в смеси с соком розового листа. Наносите вечером без всяких ограничений, состав остается невидимым, а аромат от него, как от экзотического восточного сада.

— Потрясающе!

— Блестяще!

— В самом деле, — произнес Бернард, ощущая, как неповоротливо и лениво работает у него мозг, который не в силах удержать какую-то неуловимо ускользающую от него мысль на достаточно долгое время, для того чтобы Бернард смог бы ее хорошенько рассмотреть. Он досадовал на себя за то, что выпил слишком много шампанского.

— Мы начнем производство сразу же после Нового года. Уверен, наша продукция будет раскупаться просто мгновенно.

— Как интересно!

— Я не останавливаюсь на этом. Будет создан целый каталог новых разработок. Я уже заказал жидкость для полоскания рта и зубную пасту…

— Мое восхищение вами, Тео, — сказала Саманта, легко и быстро дотрагиваясь до его руки, — растет тем больше, чем больше я слушаю вас.

— И это еще не все, моя дорогая. Я поручил своим агентам подыскать в Нью-Йорке подходящее место для салона красоты. Естественно, он должен находиться на Пятой Авеню[136]. Я хочу сделать его самым неповторимым, уникальным, самым дорогим салоном в США.

— Почему не мира? — прервал его Бернард.

— Бернард прав. Самый дорогой салон в мире и, следовательно, самый роскошный. Там, конечно, будет использоваться только моя продукция; клиентами нашими станут знаменитости, которые одним своим присутствием, бесплатно, будут косвенным образом рекламировать мою косметическую серию. И… — для пущего эффекта Тео в этом месте сделал паузу, — поскольку это предприятие является независимым, я намерен присвоить ему собственное, официально зарегистрированное имя. Вы же знаете, на таких именах делаются целые состояния.

— Великолепно!

— Превосходно!

Бернарду удалось ухватить мысль, за которой он столько гонялся, и он сосредоточился на ней, разглядывая ее сквозь сверкающий и бурлящий от пузырьков шампанского туман; то, что он там увидел, ему понравилось.

— В вашей компании еще есть свободные акции?

Если Тео и услышал Бернарда, он не подал вида. Он снова поочередно и очень пристально оглядел лица в комнате, как будто подвергая их какому-то своему собственному испытанию, и медленно произнес:

— Итак, я подошел к заключительному пункту нашей сегодняшней повестки.

Марселла подалась вперед со своего кресла. Ее возбуждали не только все эти разговоры про бизнес и прибыли, но и сам Тео Гэвин. Раньше она недооценивала его, причисляя к разряду обычных глуповатых американских бизнесменов, недалеких и скучных. Как же она ошибалась! Он такой привлекательный, у него такое богатое воображение, а какой он мужественный… «Необработанный алмаз», как выразилась как-то раз про него Саманта. Но, ведь, действительно, алмаз, да еще из тех, чья цена с течением времени возрастает. И возрастает скоро.

Тео поднялся; все глаза смотрели на него. Его резкое, суровое лицо приняло серьезное выражение.

— Вы все готовы к этому? — Он остановился, обратив взор на Саманту. — Вся эта серия, от первого до последнего продукта, будет иметь одно, очень особенное имя. Имя, которое каждый будет знать и узнавать, будет помнить. Имя это — САМАНТА!

Вслед за этими словами Тео Гэвина на несколько продолжительных мгновений воцарилась тишина, нарушаемая только неровным и шумным дыханием Бернарда.

— О, Тео, — выдохнула Саманта.

— Блестяще, — сказала Марселла. — Блестяще, совершенно блестяще.

— Гм-м, — промычал Бернард, мощно сражаясь с туманом от шампанского.

— САМАНТА! — повторил Тео. — Заглавными буквами, с восклицательным знаком. Это имя сделает вас известной во всем мире, Саманта.

— Саманта и так известна во всем мире, — возразил Бернард. Его мозг быстро прояснялся.

— Конечно, — согласился Тео, небрежно кивнув головой.

Саманта изобразила на лице скромную улыбку.

— Есть одно небольшое обстоятельство, — начал Бернард. — Незначительная проблема, но, тем не менее, проблема.

Тео почувствовал, как напряглись мышцы его живота.

— Какая проблема, Бернард?

Саманта подняла брови.

Марселла насторожилась.

Пухлое лицо Бернарда сохраняло выражение невинности.

— Контракт, подписанный нами, прямо не предусматривает коммерческого использования собственного имени Саманты. Такое положение дел представляется мне несколько несправедливым. По моему мнению, следует внести в договор соответствующие исправления. — И Бернард откинулся назад, пальцы переплетены, очень довольный собой.

— Вот что я тебе скажу, Бернард, — ответил Тео таким голосом, как будто собирался с его помощью построить мост через огромную пропасть. — Не дави на меня. Это может оказаться ошибкой.

— Небольшой процент прибыли — вот все, что я имею в виду, — быстро сказал Бернард, внезапно осознавая, что за пижонством Гэвина скрыта жесткая деловая хватка. — Небольшой единовременный гонорар за использование имени и определенные отчисления с каждой проданной единицы товара…

Тео положил руки на стол ладонями вниз.

— Сделка завершена. Больше никаких разговоров о процентах и участии в прибыли не будет. Не будет. — Тео глубоко вздохнул и взглянул на Саманту. Потом смягчил тон: — Через год-два, когда мы получим точную картину ситуации…

— Я уверена, что Тео прав, Бернард, — быстро сказала Саманта, стремясь побыстрее усмирить злость Гэвина. Сделка получилась совсем неплохой, и она собиралась значительно улучшить ее в совсем недалеком будущем — выйти замуж за Тео Гэвина. Но это ее личное дело, Бернард пусть сюда не вмешивается. — Давайте я лучше расскажу вам, какие у меня есть хорошие новости, — предложила Саманта.

— О, да, — ответила Марселла.

— Пол Форман дал мне еще одну сцену в кадре фильма. Послезавтра мы все ужасно рано уезжаем в горы снимать ее. Я даже думаю, что вскорости моя репутация как киноактрисы может воскреснуть и засверкать заново. Как бы то ни было, это просто безумно интересно.

— В этих горах может быть опасно, — проворчал Тео. — Может, мне сопровождать вас, чтобы защищать свои интересы, свой бизнес и лично… — Он улыбнулся.

— Дорогой Тео, какой же ты все-таки романтик!

Бристол поднял телефонную трубку и сразу же узнал голос Луиз Питерз. Он вспомнил ее — она была на рождественском приеме у Саманты Мур. Ходячий секс. Без балды. И вот теперь она звонит ему…

— Вы удивились, наверное, что я вам так звоню? — кокетливо сказала Луиз. — Мы думали о вас, Джейсон и я.

«Джейсон Питерз, — припомнил Бристол, — один из тех изящных и изнеженных мужчин, которых так часто можно встретить на Медисон Авеню. Вряд ли он был достаточно мужчиной для такой женщины, как Луиз Питерз, и ее звонок, определенно, является подтверждением этому факту.»

Бристол криво улыбнулся в трубку.

— А я думал о вас. Просто о вас.

— Как мило с вашей стороны сказать так. Я боялась, что вы нас забыли.

— Я помню… — Бристол заколебался, но Шелли была в душе и не могла слышать его. — Я помню блузку, в которую вы были одеты, — он заставил себя гортанно рассмеяться от удовольствия. — Почти одеты, — добавил он.

Луиз хихикнула.

— Ну, Харри, вы просто грязный старикашка.

— Я стараюсь.

— Как мило! Я рада обнаружить, что остался по крайней мере один настоящий мужчина.

— Если у вас есть какие-нибудь сомнения…

Она мягко прервала Бристола:

— Расскажите мне о Шелли. Она такая красавица.

Бристол сквозь зубы выругался. На какой-то момент ему показалось, что все идет по сценарию. Зачем нужно было приплетать сюда Шелли?

— С ней все в порядке, — мрачно ответил он.

— На Джейсона она произвела очень большое впечатление. Он настаивает, что она самая привлекательная, самая чувственная женщина, встреченная им за последнее время. И я с ним полностью согласна.

— Угу, — Бристол начал скучать.

— Вы счастливый человек, раз имеете такую подругу, как Шелли.

— Я тоже так думаю.

— Мы очень хотим увидеть вас и Шелли, — сказала Луиз, и голос ее приобрел оттенок интимности. — Приходите к нам на небольшой ужин, пожалуйста. Вы и Шелли. Мы поужинаем вчетвером, это будет так весело, так интересно. Мы так хотим получше вас узнать, Харри, — вас и Шелли.

Бристол чуть было не отказался от приглашения, но потом передумал.

— Когда? — грубовато спросил он.

— В четверг, в восемь. Номер 2014 в «Эль Плайамар». Мы повеселимся от души…

После того как он расстался с Беки, Чарльз вот уже более часа торчал на дороге в Пуэбла, наблюдая за проносящимися мимо автомобилями. Водители недоверчиво оглядывали его фигуру и давили на газ. Или давили на сигнал и ехали дальше. Или вообще никуда не давили, а просто игнорировали его. Чарльз уселся на свой рюкзак и изобразил полное безразличие — никакого эффекта.

«Никто меня не любит!» — пожаловался он высокому синему небу и засмеялся над собой. Потом встал, закинул рюкзак на плечо и пошел пешком. «Может, эта демонстрация решительности и энергии разбудит в каком-нибудь водителе сочувствие».

Он думал о Беки и о Джулии, о Тео. «Они были так похожи друг на друга — им всем была присуща потребность утвердить себя как нечто особенное, заявить о себе как о человеке, обладающем лучшими ответами, чем все остальные, быть “более правыми”, чем все остальные. И все же, — размышлял Чарльз, — постоянно выходит так, что я в разных людях обнаруживаю лишь одинаковое. Но ищу я совсем не то — ищу я истинное различие, которое могло бы послужить началом новой жизни… Или, действительно, я гоняюсь за тем, чего вообще не существует? И никогда не существовало?»

Он вдохнул теплый неподвижный воздух. «Даже без ответов жизнь может быть замечательной штукой, если не ломать себе над ней голову. А ответы могут скоро прийти.»

Он пошел быстрее, только теперь заметив автомобиль, беззвучно катившийся за ним. Автомобиль не уезжал и не отставал.

«Легавые. Мексиканские легавые.»

Чарльз изобразил улыбку невинности, отрепетированную специально для таких случаев. Он поднял ладони в жесте, который должен был обозначать, что он рад их появлению, не вооружен, не агрессивен и, безусловно, не представляет никакой угрозы для местного населения.

— Buenas días, — сказал он, мобилизуя все свои скудные запасы испанского. — Viva la revolución! Voy a puebla[137], — закончил он, показывая на себя.

Лица двух полицейских в машине остались совершенно бесстрастными. Крадущийся патрульный автомобиль остановился рядом с Чарльзом. Двое мужчин со скучающим видом и неуклюжими движениями, — присущими, по-видимому, полицейским в аналогичных ситуациях повсеместно, — выбрались из машины. На них была отутюженная, изрядно поношенная форма, а один из них являлся обладателем большого круглого живота и болтающихся, незавязанных шнурков на ботинках. Они преградили путь Чарльзу.

— Мы с вами случайно не знакомы? — сказал Чарльз, вспомнив реплику героя из «Сокровищ Сьерра-Мадре». «В Мексике, — подумал он, — все полицейские на одно лицо». Чарльз улыбнулся, давая понять, что это не более как дружелюбная и незамысловатая шутка.

Обладатель большого пуза шагнул вперед.

— Что в мешке? — спросил он.

— Одеяло, пара запасных носков. Книги.

— Грязные книжонки? — сказал второй.

— Я не могу дать определение порнографии, — ответил ему Чарльз, — но всегда узнаю ее, когда вижу. — И тут же подумал, что его хитроумная шутка обернется против него. Он не ошибся.

— Показывай, что в мешке, — приказало Пузо.

Чарльз опустил рюкзак на землю. Второй полицейский — Доходяга, быстро просмотрев его содержимое, выпрямился.

— Смотри, что я нашел, — сказал он без всякого удивления ни на лице, ни в голосе. В руке он держал небольшой пергаминовый конверт, содержащий некое коричневое крошево, сдобренное зелеными семенами.

— Вы мне не поверите, — приветливо воскликнул Чарльз, — но я никогда раньше этого не видел!

— Это было в твоем мешке, — сказало Пузо.

— Это было в твоем мешке, — повторил Доходяга.

Чарльз задумчиво кивнул.

— Это забавно. Когда я уходил с площади, в моем рюкзаке этого не было.

Пузо обратилось к своему напарнику.

— Мне кажется, он назвал тебя лгуном.

— Ты назвал меня лгуном?

Чарльз сделал шаг назад. Доходяга положил руку на рукоять своего револьвера. Чарльз замер на месте.

— Я не говорил, что вы лжец, — сказал он. — Совсем наоборот. И, пожалуйста, поймите, я никогда не стал бы использовать то, что в конверте, на проезжей дороге.

— Так ты признаешься?

— Я отрицаю.

— Это марихуана, которую ты транспортировал с незаконными целями.

Чарльз продолжал улыбаться.

— Почему у меня такое впечатление, что меня снимают в кино?

— Мы знаем, как здесь обращаться с торговцами наркотиков…

— Торговец наркотиками!

Доходяга закинул рюкзак Чарльза в патрульную машину полицейских. Пузо отправило Чарльза вслед за его рюкзаком. Секунду спустя завыла сирена, и они помчались обратно в Оахаку.

Чарльз выпрямился на сиденье и наклонился вперед.

— Вы знаете, американскому послу это может не понравиться…

— Не отвлекай водителя, гринго, — проворчало Пузо, своей огромной ручищей вжимая Чарльза обратно в сиденье.

— Эта сраная Мексика, — сказал Чарльз. — Она почти как настоящая жизнь…

Моторная лодка наискось разрезала кильватерный след большой яхты, направляющейся в гавань; Агустин управлялся со своим суденышком с умением и легкостью, достойными его долгой практики. Хулио, сидевший рядом, не отрываясь смотрел на рыжеволосую лыжницу, уверенно мчащуюся по волнам за их лодкой. На Хулио всегда производило большое впечатление спортивное сложение, которым обладали американские женщины. Большинство из них были высокими, гибкими, и, — как та, что неслась сейчас на водных лыжах за ними, — по-видимому, никогда не знавшими усталости. Хулио высоко ценил американских женщин в постели, где, как и в спорте, они оказывались активными и умелыми. Но у молодых американок никогда нет денег, а деньги — это то, о чем Хулио думал не переставая. Деньги заставили его снова вспомнить Саманту Мур.

— Она тоже кинозвезда, — прокричал он Агустину, стараясь перекрыть грохот подвесного мотора.

— Sí. Она сейчас здесь снимается в фильме вместе с американской труппой. Сеньорита Марселла мне все уши прожужжала про их кино.

— Ага! Интересно, каково быть кинозвездой? Наверное, здорово, нет?

— Идиот! Ты же Уачукан, а где, скажи-ка мне на милость, ты видел кинозвезду из племени Уачукан?

— Гм, — ответил на это Хулио. — Но разве я также не мексиканец? Педро Армендарис, Агуилар, Кантифлас — все они кинозвезды и все они мексиканцы. Ну и жизнь у них! Денег куры не клюют и спишь только с женами других кинозвезд.

— Идиот. Будь доволен, что у тебя есть богатая gringa-покровительница[138]. Будь чистым и сильным, и она еще много раз пригласит тебя в свою постель, а ты получишь много денег за то, чем все равно стал заниматься бесплатно.

— Ага! Я бы с удовольствием угостился кое-какими ее деньгами.

— Эти гринго, они обычно не хранят свои деньги дома. Они имеют дело с банками и другими местами в своей Америке. Сеньорита Марселла мне рассказывала.

— Те, кто делает кино, — у них полно денег, нет?

— Да.

— Почему бы нам не раздобыть у них деньжат?

— А как мы можем это сделать? Пожалуйста, сеньор Американская Кинокомпания, Хулио и Агустин, два бедных Уачукана, хотели бы получить немного вашего золота. Дайте нам совсем немножко, так, милостыню… Нет, Хулио, ты просто идиот!

Моторная лодка описала большой вираж, и Агустин направил ее к берегу, к Клубу водных лыжников и аквалангистов.

— Я хочу пить, — пожаловался он. — Почему ты никогда не берешь с собой прохладительное?

— Расскажи мне еще раз, Агустин, что сеньорита Марселла сказала тебе.

— Только что завтра сеньорита Саманта поедет в горы, для того чтобы снимать там кино. Они уезжают утром, чтобы успеть сделать все, что должны сделать. Больше ничего.

— Я все раздумываю над этим, Агустин… У меня намечается кое-какой план.

— У тебя вечно намечается какой-то план.

— Но ни один из них не был похож на этот.

— И ни один из них не сработал.

Хулио снова посмотрел на рыжеволосую американку. Ее длинные ноги разъехались, и она упала в воду; водные лыжи соскочили.

— Этот план сработает, — сказал он.

Агустин не ответил, но внутри все же затаил слабую надежду: а вдруг состряпанный его братом замысел, каков бы он ни был, все же окажется стоящим?

Хулио похлопал его по плечу.

— Gringa упала в воду. Поворачивай…

Грейс лежала в темноте, в комнате Формана. Свет, проникающий сквозь жалюзи, нарисовал на потолке желтую лестницу. На улице промчался мотоцикл, раздался взрыв девичьего смеха, возбужденно переговаривающиеся счастливые голоса.

Рядом с ней глубоко дышал Форман. Однако Грейс знала, что он не спит. Она хотела заговорить с ним, но боялась вызвать в нем враждебное противодействие. В нем чувствовалось какое-то отстраненное сопротивление, и, хотя он всего несколько минут назад был в ней, они по-прежнему оставались чужими друг другу.

Вслед за их последней встречей Грейс не оставляло чувство, что к ней в душу, чуть ли не под самую кожу, забрался какой-то посторонний элемент, постоянно раздражающий ее. «Что привлекло его ко мне, — недоумевала она, — и чего он хочет? А то, что буквально каждое слово Формана, как мне кажется, имеет какое-то второе значение.» Это еще больше запутывало Грейс: «Всегда этот горький подтекст, о чем бы Форман ни говорил, как ни старался он казаться веселым.»

И все же Грейс хотела продолжать встречаться с ним. В тот их последний день в горах, как же она хотела любить его, открыть себя ему, стать частью его! Но потом она почувствовала, что у нее ничего не получилось, — тревога, нервозность в нем остались.

Несомненно, он был мужчиной, который нравится женщинам; именно таким мужчинам они отдают себя. Почему же он должен считать ее какой-то другой? Разве не пришла она к Форману в этот раз, практически умоляя его о ласке и внимании?

Всю дорогу, пока Грейс ехала из деревни Чинчауа, она предупреждала себя, уговаривала вернуться обратно. Но он слишком сильно был нужен ей. И предлагая себя Форману, Грейс страшно боялась, что он не захочет ее.

И даже сейчас, после их близости, Грейс не была уверена, что Форман был рад видеть ее. О, он достаточно быстро принял ее в свою постель, он любил ее со страстной, почти неистовой энергией, которая поначалу даже казалась пугающей. Но все это происходило главным образом на телесном уровне, как будто бы Форман страшился обнаружить в себе, приоткрыть ей другую сторону своей натуры.

Не то чтобы она раньше так уж сильно отличалась от него. Но это было раньше. До недавнего времени Грейс уверенно причисляла себя к разряду достаточно хорошо уравновешенных женщин — женщин, которые могут контролировать свои эмоции и не подвержены капризам настроения или случайным потребностям женской плоти. Теперь уже нет. Форман вызвал к жизни такие желания и реакции, о существовании которых в себе она и не подозревала, и это смущало и запугивало Грейс, превращало ее в незнакомое, чужое и чуждое самой себе существо. Она чувствовала себя ущербной и обнаженной, как будто что-то в ней было неправильным, как будто чего-то не хватало в ней, — и она не знала, что с этим делать.

— Я должна идти, — сказала она.

— Уже поздно. Народ Чинчауа будет шокирован, увидев тебя пробирающейся к ним в деревню в такой час.

Она хотела рассердиться на него и не смогла. «Интересно, разочаровала ли я его», — подумала Грейс.

— Один ты будешь чувствовать себя удобнее, лучше выспишься. — Ее собственная фальшь резала ей слух; на самом деле — и Грейс это знала — она надеялась услышать от Формана, что она доставила ему удовольствие, и его просьбу, чтобы она осталась.

— Ты забавная. — Это было все, что он сказал.

— Рада, что развлекаю тебя.

Он зажег сигарету; при свете спички его лицо было похоже на бледную скалу, изрезанную морщинами. Холод пробежал по ее спине.

Форман сказал:

— Ты путешествуешь одна, самостоятельно и независимо. Ты производишь впечатление некоего свободного духа. Это неправда.

— Я смотрю, ты многое обо мне знаешь.

— Я начинаю узнавать. Какой он был из себя?

— Кто?

— Твой искуситель.

Ей пришлось подавить в себе готовый вырваться наружу смешок.

— Это звучит странно, какое-то старомодное слово.

— Просто я старомодный мальчуган. Как бы то ни было, что заставило тебя лечь с ним в постель?

Она колебалась. Форман задал ей этот вопрос так, как будто имел неотъемлемое право получить на него ответ. Неправда! Артур был частью ее личного существования, и то, что случилось между ними, принадлежало ей одной. Форман не имел к этому ни малейшего отношения. Но все-таки она почему-то хотела рассказать ему об Артуре…

— Зачем ты хочешь об этом знать? — спросила она, сознавая, что сейчас она вовсе не та Грейс Бионди, которой хотела бы быть.

Он затянулся сигаретой; мимолетный отблеск осветил его лицо — оно было бесстрастным.

— Тебе не обязательно рассказывать.

— Наверное, просто пришло время, — быстро сказала Грейс. — Помимо всего прочего, природа не терпит пустоты.

— Не надо казаться наглой. Это не твой стиль.

Она действительно вела себя нагло, играла чужую роль. Ей всегда не нравилось, когда Форман пытался ускользнуть от прямого ответа с помощью своего незамысловатого юмора. А теперь они словно поменялись ролями и так делает она сама. И это оказалось намного более привлекательным. Спустя какое-то мгновение Грейс тихо ответила ему:

— Долгое время я считала, что сохранить девственность очень важно, нечто вроде знака чести. Я даже думаю, это было заметно во мне, да, наверное, так и было. Со временем я начала лучше понимать, что такое честь. Я решила перестать быть девственницей. А это такая вещь, сделать которую одной не удается.

Он рассмеялся.

— Но почему именно Артур?

— Артур был привлекательным мужчиной, и, наверное, мы думали с ним одинаково, хотели одного и того же. Или, по крайней мере, мне так казалось сначала.

— А потом?

— Потом я уже ни в чем не была уверена.

— Тебе было жаль?

— Потерять девственность? О, нет. Кроме того, в каком-то смысле, этого как бы никогда и не происходило. Шрамов не видно.

— Никаких шрамов никогда не видно… А что я? Почему именно я?

— Я не знаю, — быстро ответила она.

— Прости. Мне, наверное, не нужно было это говорить.

Грейс приподнялась на локте.

— Это что, нехорошо — не знать?.. Я не знаю, почему ты, именно ты. — Она остановилась, потом продолжила: — В тебе есть такие вещи, которые мне не нравятся. Ты запутываешь меня.

— Мы живем в запутанное время.

— А ты действительно такой циник, каким хочешь показаться?

— Расскажи мне еще о себе и Артуре, почему вы расстались? — попросил Форман, игнорируя вопрос.

Грейс быстро заговорила, как будто радуясь возможности рассказать ему все:

— Мы были слишком заняты, его работа и моя. Нам не удавалось встречаться так часто, как мы бы этого хотели. А когда были вместе, не особо разговаривали друг с другом. Мы в основном занимались любовью.

— Другие женщины не жаловались бы на это.

Грейс подумала немного над его словами, потом опустила голову на подушку и продолжила:

— Артур хотел на мне жениться. Наверное, он любил меня.

— Почему же ты не вышла за него замуж?

Грейс неожиданно увидела Артура — высокий мужчина с толстой талией и длинными сильными руками; она вспомнила, как он обливался потом все то лето, что они были вместе. Удивительно, но это почти все, что осталось у нее в памяти об этом человеке.

— Артур был в достаточной степени эгоцентричен, — ответила она. — Его собственные удовольствия и удобства были, ну, были самыми важными для него.

— Ты хочешь сказать, Артур просто оказался сволочным эгоистом?

— Разве я так сказала?

— Он не удовлетворял тебя.

Мысли Грейс вернулись к тому времени. Тогда, опираясь на накопленный ею опыт в этом вопросе, она считала безразличие Артура к ней в постели чертой, изначально присущей всем мужчинам, но поначалу вполне терпимой. Только потом это начало раздражать Грейс, она стала избегать их спальни… Сначала это вселило в нее неуверенность в своем собственном сексуальном соответствии его требованиям, и она решила, что во всем виновата сама. Но через некоторое время Грейс стала обвинять Артура, обижаться на его эгоистичность. И только незадолго до того, как они расстались, Грейс поняла, узнала, что ответственность несут они оба.

— Это не только его вина, — ответила она Форману. — Я сама не особо этому способствовала. А в конце, мне кажется, я стала для него и вовсе плоха. И может быть, для тебя тоже, — тихо закончила она.

— Почему бы тебе не позволить мне самому решить это? В качестве начала, можно я скажу, что ты чертовски привлекательная женщина.

— Ты это просто так говоришь?

— Я обещаю тебе, все наладится.

— Все?

— Все, — ответил Форман. — Включая постель.

— Да? Мне в ней нравится.

— Ты просто кровожадное животное.

— Откуда ты можешь об этом знать?

— Я старый развратник.

— Хвастун… А потом, мне думается, я должна тебе признаться, что ты меня запугал до смерти.

— Страх — это то, что помогает девочке знать свое место. Помимо всего прочего, это все-таки Мексика.

— И поэтому я должна на голове таскать хворост для костра?

— И все время идти на три шага позади меня.

— И это превратит меня в хорошую любовницу?

— Тебе есть чему поучиться…

— Чему, например? — спросила она через секунду.

Форман сделал последнюю затяжку и, приподнявшись над Грейс, дотянулся до пепельницы и потушил сигарету. Их губы в темноте встретились, а его рука нашла грудь. Он чувствовал ее дыхание — теплое и ласковое. Страсть быстро нарастала в Формане, но он сдерживал ее в себе, берег для Грейс. «Время, — напомнил себе Форман, — не кончается сейчас…»

Глава 14

Мейлман, опершись о свой фургон, стоящий за воротами городской тюрьмы Оахаки, беседовал с двумя полицейскими. Рыжеволосый здоровяк сказал им что-то на испанском, отчего мексиканцы шумно расхохотались, а гигант, довольный, хлопнул себя по ляжкам, и его мясистое лицо пошло морщинами и порозовело еще больше. Мейлман был первым человеком, которого увидел Чарльз, выйдя из ворот тюрьмы и щурясь от яркого солнца.

Полицейские без всякого интереса взглянули на Чарльза, сказали Мейлману что-то на прощание и удалились. Мейлман выпрямился, широкий и высокий, и сверху вниз, с дружелюбным любопытством посмотрел на Чарльза.

— Привет, Чарльз, помнишь меня?

Мальчик поднял голову и встретился взглядом с живыми голубыми глазами водителя фургона.

— Это вы меня вытащили оттуда?

— Я поддерживаю постоянную связь со здешней полицией. Иногда это окупается. Тебе повезло: мексиканские тюрьмы — оттуда не так-то легко выйти.

— Меня подставили.

— Ты мне не поверишь, но я тебе верю. Залезай в фургон и поехали.

— Поехали куда?

Мейлман серьезно и оценивающе оглядел Чарльза.

— Ну, ты просто взгляни на себя. С такой обритой головой, знаешь на кого ты похож? На ощипанную курицу. Приличный завтрак и душ тебе определенно не повредят.

Чарльз провел ладонью по своей лысой башке.

— Какое все-таки жестокое и бесчеловечное наказание! И почему некоторых так раздражают волосы?

— А почему для других волосы играют столь важную роль?

— Мистер Мейлман, — сказал Чарльз, забираясь в фургон. — Мне кажется, я не совсем вас понимаю.

Грохочущий смех заполнил автомобиль.

— Чарльз, ты едва знаешь меня. Какого черта ты должен меня понимать?!

Чарльз упал на сиденье и замолчал. Скоро они выехали из города и понеслись по плоской пыльной равнине.

— Вон там, наверху, — наконец показал рукой Мейлман, — там мое ранчо. — Он взглянул на Чарльза и усмехнулся. — Давай мы лучше наденем на твою голову сомбреро. Солнце в этих местах может быть злым…

Горячий душ и еда из фасолевого супа, риса, жареного на огне мяса, сладкого крема и черного кофе заставили Чарльза почувствовать себя лучше. Мейлман обеспечил его чистой одеждой и сомбреро и предложил прокатиться на старом «джипе» времен Второй мировой войны, осмотреть «Эль Ранчо».

Они покинули главную усадьбу и направились к расположенному неподалеку комплексу новых и старых построек. Мейлман остановил «джип» и показал рукой.

— Это кузня, — объяснил он. — Вон там — наши мастерские. В них мы работаем со всеми типами двигателей и машин, учим наших людей чинить все механическое, от открытой коляски до дорожного грейдера. То низкое здание — это наша бойня. Если ты хочешь добыть себе пропитание в некоторых частях Латинской Америки, ты должен знать, как зарезать курицу или заколоть свинью, как освежевать и разделать ее. Сзади расположена больница. Каждый, кто уезжает отсюда, умеет принять у роженицы младенца, даже если он появляется на свет не головой, а попой вперед. А также вправить сломанную ногу, узнать больную бешенством собаку до того, как она покусает ребенка, произвести экстренную операцию удаления аппендикса, если это необходимо.

— Что-то я не просекаю, — признался Чарльз. — Один парень, с которым я познакомился, сказал что вы вроде как работник социального обеспечения, там всякая помощь нуждающимся и все такое. Так вы правда этим и занимаетесь, заведуете школой для работников социального обеспечения?

Мейлман разразился изумленным хохотом.

— Социальное обеспечение — это то, чему учат в Колумбийском университете. Работники соцобеспечения хороши только для бумажной работы, они просто загораживают дорогу, проходящую между бедняками мира и тем, что им нужно. Ты спросил меня тогда, не миссионер ли я, — может быть, в каком-то смысле и да или пытаюсь им быть.

— Я помню, что вы мне тогда ответили — что-то вроде того, что у вас нет Бога, или церкви.

Мейлман откинул назад голову и потянулся. Его предплечья, выпирающие из-под закатанных рукавов, были толстыми и жилистыми, покрытыми выгоревшими на солнце волосами.

— Наверное, ты более или менее правильно описываешь ситуацию. — Он вгляделся в лицо Чарльза. — Ты веришь в Бога, Чарльз?

— Думаю, да. Тогда, после этих грибов, мне показалось, что я видел его лицо…

— Грибы позволяют увидеть множество вещей.

— А вы атеист?

— Зависит от того, о каком времени моей жизни ты спрашиваешь. Когда я занимался делами вместе со своими приятелями, мы все были очень практичными и расчетливыми ребятами и быстро богатели. Тогда я был уверен, что Бог есть и что он благосклонно смотрит на меня и на таких, как я. Черт, как еще мы могли прощать себе то, что мы делали, и оправдывать то, что имели? Всякий раз, когда старый Энди Карнеги думал, что на него кто-то наезжает, он обычно говорил: «Бог дал мне мои деньги». Мне — тоже. — Мейлман громко засмеялся. — О да, я был богобоязненным парнем, из тех, что не пропускают ни одного урока в воскресной школе.

— А сейчас нет?

— Я видел детишек с распухшими животами и гнилыми зубами, которые умирали от недоедания. Я видел, как женщины без мужей и без денег рожают детей — номер десять, номер одиннадцать, номер двенадцать. А потом эти женщины погибали от истощения, не дожив и до сорока. Я слушал политиков в темных очках, что произносили возвышенные славные речи о патриотизме и любви к крестьянам, бедным и больным, а потом возвращались в свои усадьбы и палец о палец не ударяли, чтобы помочь этим людям. Верю ли я в Бога? Нет, черт возьми, не верю!

— А что, если вы ошибаетесь?

Мейлман приставил к плечу Чарльза указательный палец, словно подчеркивая особое значение своих слов:

— А что если я прав? Что если рождение человека есть вовсе не Божья воля, а лишь результат вульгарного траханья, а мы все просто стоим здесь, ковыряя пальцем в заднице и ожидая, когда к нам придет смерть? А что если… ладно, малыш, хватит. Довольно.

— Тогда зачем беспокоиться? Зачем вы делаете то, что делаете?

— Чтобы не попадать в неприятности, наверное. — Когда Мейлман произносил эти слова, лицо его было непроницаемо.

«Джип» проехал мимо загона с полудюжиной лошадей.

— Посмотри на них, — проорал Мейлман, заглушая ветер и рев двигателя. — Они как campesinos. Слишком мало пищи, слишком плохо сложены. В них нет никакой энергии, живости, нет жизни. Такая здесь земля. Ей нужно пить воду, пить много и постоянно. Ирригация, вот ключ к проблеме. Правительство только обещает, но дальше каких-то убогих попыток дело не идет.

— Наверное, это просто нельзя сделать.

— Дерьмо собачье! Посмотри на израильтян, как они набросились на пустыню и разгромили ее. И знаешь почему? Потому что они хотели сделать свою жизнь хорошей. Здесь это тоже возможно. Работа, разумное планирование.

— Вы говорите, как мой отец. Похожи на бизнесмена, составляющего план кампании по самоусовершенствованию.

— Это точно! — взревел Мейлман. — Те же методы пригодны и здесь. Разница только в результатах. Здесь вместо прибылей человеческие жизни.

— Если вы действительно хотите помочь беднякам, дайте им больше хлеба. — Уже начав говорить, Чарльз осознал, что он почти слово в слово повторяет слова Счастливчика, и невзлюбил себя за это.

— Малыш, давай я тебя просвещу, чтобы между нами не оставалось ничего недоговоренного. Пункт первый: каждый цент, который у меня есть, я вкладываю в это ранчо, строю его, поддерживаю людей, которые приехали сюда учиться и работать. Я обучаю людей работать, подавать пример другим и заставлять работать других. Что же, это все стоит денег, и денег немалых. Пункт второй, хоть он тебе скорее всего и не понравится: если беднякам дать в руки много денег, они закончатся там, где заканчиваются всегда, — в карманах богатых.

— И это тоже из репертуара моего папашки, — ответил Чарльз. — Бедняки слишком тупы для того, чтобы знать, что нужно делать с деньгами.

— Это мне не известно. Но бедные люди — потому что они бедные — не имеют опыта обращения с деньгами. Они не умеют использовать их, они не знают, как заставить деньги работать на себя. Мошенники и жулики наживаются не на богатых — они делают свой капитал на бедняках, Чарльз. Лживая, поддельная реклама сильнее всего обманывает бедных, необразованных людей.

— И все равно я думаю, что, если достаточное количество денег…

Мейлман фыркнул.

— Да ты еще даже не начинал думать!

Чарльз почувствовал скорее испуг, чем унижение. Он хотел учиться.

— Если решение не в деньгах, тогда в чем же?

— В упорной работе.

— Старая пуританская этика?

— Слушай, Чарльз, избавь меня от того дерьма, которым тебе набивали голову в твоей школе!

— Хорошо. Давайте сделаем так: вы будете меня учить, а я внимаю вам с прилежностью первого ученика в классе. Идет?

Мейлман рассмеялся.

— Вон там, на следующем холме, наша гончарная мастерская. Производство глиняных горшков во всей Южной Америке имеет для крестьян первостепенное значение. И очень важно, чтобы наши люди тоже умели это делать. Еще мы учим их, как использовать власть, как находить слабые места в своих оппонентах, как обращать их себе на службу. Когда наши люди уезжают отсюда, они умеют применять современные методы ведения сельского хозяйства для повышения урожайности. Они говорят на языке того народа, который населяет область, где они будут работать. Они знают, как поднять самосознание индейцев, научить их ценить свой труд. Здесь мы учим бедняков, что богатые не обязательно умнее их или лучше — они просто богаче…

— Прелестные рассуждения, — сказал Чарльз. — Только я уже слышал все это на вечеринках с коктейлями для либералов. Старая песня. Вы просто стараетесь превратить бедняков в потребителей, заставить их примкнуть к своей тупой и безликой человеческой расе.

Мейлман зло усмехнулся.

— А ты предпочел бы, чтобы они голодали в своем первозданном и неиспорченном состоянии? Какая романтика…

— Вы не понимаете. Изменения действительно необходимы; другие системы пробовали произвести их…

Мейлман рассмеялся, и Чарльзу захотелось его ударить.

— Системы становятся деспотами, они превращают нас — как ты, возможно, слышал краем уха — в своих рабов. Я же пытаюсь работать с людьми, с индивидуалами. В конечном итоге все системы обречены на провал, разница только в том, в какой степени они позволяют людям противостоять себе. Системы и их машины — вот божества-близнецы этого мира, которых ты должен низвергнуть. Я, кстати, являюсь вроде бы как специалистом по машинам. Я делал себе состояние, создавая машины, а потом торгуя ими по всей Латинской Америке. И наконец, я стал таким богатым, что у меня появилось время посмотреть на то, что я делаю, и на то, что мои машины делают с народом, которого они должны были обратить в счастливую, богатую и мудрую нацию. Когда ты превращаешь людей в дырки на перфокарте, тебе есть за что ответить.

— И чем вы заняты сейчас, — сказал Чарльз, ощущая себя немного загнанным в угол, — пытаетесь запустить часы в обратную сторону?

— Я не знаю. В каком-то смысле — да, может быть. Но в основном я просто стараюсь, чтобы они показывали правильное время — для всех.

Общая комната «Эль Ранчо» представляла собой длинную, светлую залу, обставленную колониальной, сделанной из темного дерева мебелью и украшенную яркими, цветастыми драпировками. На обоих концах комнаты были сложены массивные открытые очаги. По углам висели стереодинамики, откуда сквозь приглушенную музыку угадывались интонации Джеймса Тейлора, исполняющего «Огонь и дождь».

Мейлман и Чарльз сидели друг напротив друга за небольшим резным деревянным столиком — пили кофе, слушали песню, изредка переговаривались. У Чарльза возникло такое ощущение, как будто он уже очень много времени прожил на «Эль Ранчо», как будто его место именно здесь. Каким-то странным образом это ранчо и эти лица отражали дух самого Мейлмана: здесь была атмосфера уверенности, но без самодовольства, атмосфера целеустремленности и хорошего настроения.

— Мне нравится Джеймс Тейлор, — сказал Мейлман. — В его голосе нет жалости к себе самому.

— А «Битлз»?

— Большие таланты, верно. Но они всех нас обвели вокруг пальца; вся эта их любовь и нежность существовала лишь тогда, когда они вчетвером готовились выйти в звезды.

— Я верил в них.

— А теперь?

— Теперь они больше так просто не спускаются вниз.

— Вот видишь — не всем фальшивкам перевалило за тридцать.

Чарльз усмехнулся.

— Один — ноль в вашу пользу.

— Парнишки часто прибегают на «Эль Ранчо», бранясь и рассуждая о том, что неправильно устроено в этом мире и что они намерены сделать, чтобы исправить его. Все подходит.

— А вам на своем пути разве не приходится бороться со страхом?

— Допустим. И что дальше?

— Мы построим правильный новый мир.

— Ты хочешь сказать, превратим его в сплошной Вудсток[139]?

— Верно.

— А что если вместо этого в Алтамонт? Мик Джаггер нанимает рокеров, банду «Ангелов Преисподней», в качестве своих телохранителей, а потом стоит в сторонке и смотрит, как они до смерти затаптывают черного парня?

— Наверное, я вернусь к грибам…

— Наркотики это выход, а не вход.

— А что еще вы предлагаете? Я не хочу быть похожим на своего отца, который трясется над каждым долларом.

— И это единственные альтернативы, которые ты видишь? Деньги и наркотики. Может существовать и другой путь.

— Как я его найду.

— Ищи в нужном месте, — ответил Мейлман, и Чарльзу показалось, что тот потерял к нему всякий интерес.

Утром после завтрака Мейлман подвел Чарльза к своему «джипу». Рюкзак Чарльза валялся на заднем сиденье. За рулем сидел худой мексиканец.

— Цезарь отвезет тебя обратно в Оахаку, — сказал Мейлман.

Чарльз выглядел очень бледным.

— Верите или нет, но я не спал почти всю ночь, думал. И мне кажется, я хотел бы остаться здесь, выйти в поле, помогать людям…

— Сначала помоги себе самому, — холодно оборвал его Мейлман. А потом добавил, уже мягче: — Я хочу сказать, тебе самому придется выяснять, как стать самым лучшим Чарльзом Гэвином в мире. Ответ на этот вопрос в тебе самом.

— Как мне это сделать?

Мейлман улыбнулся, и Чарльз был вынужден невольно улыбнуться ему в ответ.

— Скажи себе сам…

Глава 15

Мужчины сидели на корточках вокруг огня, ровно и жарко горевшего посередине хижины, где всегда проводились собрания старейшин племени. Дым, медленно струившийся вверх, ленивыми клубами зависал под потолком, и серый туман наполнял всю хижину. Мужчины, по-видимому, не возражали против этого. Они сидели не двигаясь и не произнося ни слова, их угловатые лица были бесстрастны, глаза пристально наблюдали за пламенем, как будто стараясь постигнуть его тайны. За исключением двух, все они были члены совета старейшин племени Уачукан.

Один из мужчин зашевелился, поднялся на ноги. Он был коренаст, приземист и мощно сложен, с толстыми плечами и запястьями. У него было скуластое лицо, широко поставленные глаза, искривленный тонкий нос. Он оценивающе осмотрел других мужчин у костра, каждого из которых он знал так долго, как жил сам или как жили они. Вместе с ними он работал, охотился и напивался пульке, вместе с ними он воевал против врагов и строил другие планы добычи денег. Они были хорошими мужчинами; они были мужчинами Уачукан.

— Я сосредоточенно обдумывал этот план, — произнес Эстебан своим медленным и звучным голосом. — План должен сработать, но я до сих пор не убежден, что это та вещь, которую нам следует сделать.

Он вернулся на свое место в кругу и снова уселся на корточки. Никто из старейшин не поддерживал план. А от тех нескольких человек, которые выступали за него, в том случае если план будет приведен в исполнение, толку окажется немного. Работа будет связана с большим риском для тех, кто будет выполнять ее, но еще большие опасности подстерегают их потом. Когда работа занимает какое-то время, как например вот эта, — главные трудности всегда приходят под конец. Время часто делает храбрых мужчин пугливыми, а мудрых — глупыми.

Эстебан был уверен, что сможет управлять теми людьми, которые останутся с ними, которые останутся в деревне. В выполнении этой задачи ему помогут обычаи и традиции народа Уачукан; но что произойдет с теми двумя, которые будут в другом месте? Все они были звеньями одной цепи, волокнами одной веревки, а веревка всегда рвется в самой слабой своей точке. Он обратил свой взгляд на двух самых молодых мужчин в кругу — Агустина и Хулио.

Каким-то странным образом, но они даже не были похожи на мужчин из племени Уачукан. Да, у них были такие же невысокие, сильные, быстрые тела, как у мужчин племени, но лица их не несли того отпечатка тягот горной жизни, который был присущ остальным Уачукан. Слишком гладкие щеки, слишком большие глаза, слишком мягкие линии рта.

Эстебан не доверял Агустину и Хулио. Они слишком много смеялись — но они были молоды. Они хвастали своей сексуальной доблестью — но кто из мужчин Уачукан не хвастал? Они были хитры — но Эстебан был еще хитрее. Им слишком легко доставались деньги — но они каждый месяц щедро делились ими с Эстебаном, отдавая их на нужды племени. Они жили вдалеке от деревни — но один раз в году, в Ночь Мертвых, они возвращались, чтобы возобновить кровавую клятву Уачукан. Они были слабы — но когда разразилась война с народом Льянгауан, Агустин и Хулио вернулись драться и дрались хорошо.

И все же, тем не менее, они были другими, и Эстебан не мог полностью поверить в них.

И еще этот план. Это был их план. Он мог сделать народ Уачукан богатым — и это было хорошо. Но он также мог провалиться, наслать многочисленные беды и неприятности на их племя — и это было плохо. Эстебан вспомнил, как другие вожди, до него, принимали решение в схожих ситуациях; он взвешивал их действия и обдумывал результаты до тех пор, пока не уверился, что может говорить мудро, не позволяя ни трусости, ни храбрости влиять на ход своих мыслей.

— Я изучил план, — объявил Эстебан, медленно выделяя голосом каждое сказанное слово. — Это та вещь, которую мы должны сделать.

— Это замечательный план! — воскликнул Хулио, не в силах сдержать себя. — Он сработает, я просто уверен в этом!

Все глаза были опущены долу. Казалось, мужчины сосредоточенно разглядывают пол хижины. Наконец, Эстебан снова заговорил:

— Хорошо сознавать, что тот, кто принес план, сам верит в него.

Это был тот самый момент, наступление которого Хулио предвидел заранее. Он ждал его и был готов к нему. Хулио понял и вызов, и угрозу, прозвучавшие в последних словах Эстебана. Эстебан сделал так, как должен был бы сделать вождь народа Уачукан. Хулио был готов выдержать испытание, открыто и лицом к лицу встретиться с Эстебаном и со старейшинами.

— Я принес план на мудрый суд совета старейшин. Но пришел я сюда не как ребенок. Я представляю вам этот план как мужчина, который и сам сначала отнесся к замыслу с неодобрением и недоверчивостью… — одобрительный шепот разнесся по кругу. — Я разделился на две половины, и каждая из них исследовала этот план со всех сторон, спереди и сзади. Я накинулся на этот план и силой своего мозга почти уничтожил его, разорвав на мелкие кусочки… — головы старейшин согласно закивали. — Но потом я починил его, собрал заново, заменил отдельные недоброкачественные детали. Я представил его на суд своего двоюродного брата Агустина и потребовал, чтобы он нападал, и я отражал каждую его атаку. Потом нападал я, и Агустин защищался. Этот план сработает, — закончил Хулио, опуская глаза.

Заговорил Гуильермо — один из младших членов совета:

— Мы должны помнить о полиции.

— Их будет двое, — ответил Хулио, по-прежнему держа глаза опущенными вниз.

— Как ты можешь быть в этом уверен? — спросил Эстебан.

Отвечать стал Агустин. Он говорил скромнее, чем его брат:

— По телефону мы позвонили в полицейское управление. Мы сделали вид, как будто мы одни из тех, кто снимает кино. Я сказал на английском: «Можно ли привлечь для охраны еще полицейских, завтра, когда съемки будут происходить в горах? Чтобы было безопаснее». Офицер, который отвечал мне, очень рассердился и закричал, что в городе сейчас полно туристов и всем им тоже требуется защита полиции. «Двое — сказал он мне, потом добавил: — И двоих еще слишком много для такой чепухи…»

— Вот почему мы можем быть уверены относительно полиции, — подытожил рассказанное братом Хулио.

— Двое — это ничего, — высказал свое мнение Гуильермо.

— Давайте лучше поговорим о том, что будет после, — сказал Эстебан.

— После, — хвастливо воскликнул Хулио, — мы все будем очень богатыми.

— После, — заметил Эстебан без всякого выражения в голосе, — сюда придут солдаты. Много солдат. Эта gringa богата и очень значительна.

— Нет, нет, — быстро запротестовал Хулио. — Киношники выкупят ее обратно. В Акапулько ходит много разговоров о таких вещах. Гринго крадут и в других странах, и всегда за их возвращение дают громадные деньги. Гринго всегда платят выкуп за своих людей. Они так устроены.

— А солдаты? — настаивал Эстебан.

— Подобные дела требуют времени, — уверенно ответил ему Хулио. — Задолго до того как солдаты доберутся до нашей деревни, у нас в руках уже будут наши деньги; мы их спрячем, и ни одна живая душа никогда не узнает, что сделали Уачукан.

Эстебан посмотрел на пол. Один миллион песо! Какая женщина может стоить так дорого? По мнению Эстебана, просто бессмысленно платить за женщину такие безумные деньги. Впрочем, он никогда не мог понять чужеземцев.

— Хочет ли кто-нибудь из старейшин высказаться по поводу плана? — спросил он. Когда никто не ответил, Эстебан продолжил: — Тогда буду говорить я. Мы осуществим этот план, но очень осторожно. Деревня должна быть защищена. Я внес в план изменения. Десять человек слишком много…

— А что если произошла ошибка с полицией? — поинтересовался один из старейшин.

— Десять мужчин слишком мало, чтобы хорошо драться, и слишком много, чтобы быстро бежать. Потребуется всего горстка мужчин, — ответил Эстебан. — Тому, кто останется в деревне, о плане ничего не должно быть известно. Никому. Ни женщинам, ни детям. Если тех, кто будет делать работу, выследит армия или полиция, солдат и полицейских необходимо будет завести в горы, подальше от деревни. Если случится так, что мы должны будем драться, сражение произойдет в высохшем русле реки, в горах. Там солдат можно заманить в ловушку. Но мужчины, участвующие в плане, не вернутся в деревню до тех пор, пока деньги не будут уплачены и все не успокоится.

Краткая речь Эстебана была встречена одобрительным гудением круга старейшин.

— Теперь я отберу людей, которые будут участвовать в плане, — объявил Эстебан.

— Мы пойдем! — возбужденно выкрикнул Хулио. — Мы вам потребуемся, мы покажем эту женщину…

«Слабость всегда проявляет себя, — с угрюмым удовлетворением мысленно заключил Эстебан. — Она проявляется в глупости, в импульсивности — порок неизбежно дает о себе знать.» Вождь обратился к Хулио:

— Ты опишешь эту женщину участникам плана так, чтобы они не ошиблись. Ты опишешь эту женщину так, чтобы каждый участник смог бы сразу узнать ее. А когда ты закончишь, ее опишет Агустин. А потом ты будешь описывать ее снова. Затем Агустин. Потом снова ты. Но с нами ты не пойдешь. Ты и Агустин сегодня вечером вернетесь в Акапулько. Там ты сделаешь так, чтобы тебя увидело много людей. Ты поговоришь с одним, ты поговоришь с другим — и таким образом никто не сможет заподозрить, что между тобой и тем, что должно произойти, есть хоть какая-то связь. Когда все будет окончено, я дам тебе знать. И ты будешь делать то, что я тебе скажу…

— Así es[140]! — согласились старейшины. — Так и следует поступить!

— А сейчас, — сказал Эстебан, поднимаясь на ноги и смотря в лицо Хулио, — расскажи нам, откуда прибудут эти гринго, куда они направятся, какова цель их приезда сюда. Все, что тебе известно, ты расскажешь нам. Говори не торопясь. Ничто не должно быть упущено. Приступай!

И Хулио, очень осторожно подбирая слова, начал говорить…

Фургоны с оборудованием, автобусы, несколько частных автомобилей — все собралось напротив отеля «Хилтон». Саманта появилась с пятнадцатиминутным опозданием. Ее сопровождал Тео Гэвин, который — как Саманта объяснила Полу Форману — никогда не видел, как снимают кино. В ожидании прошло еще десять минут — полицейский экскорт все не приезжал. В вестибюле «Хилтона» Форман обнаружил телефон и связался с полицейским управлением. Он спросил насчет полицейского экскорта.

— Sí, señor, — ответили ему. — Сопровождающие полицейские обязательно к вам доберутся. Они, конечно же, уже появились…

— Они, конечно же, и не думали появляться! Когда мне их ждать?

— С минуты на минуту, señor. Ahoritita[141]…

Форман повесил трубку. Ahoritita, с минуты на минуту… Это может означать любое время, вплоть до самого заката. Он вернулся к каравану и рассказал Бристолу, что ему удалось узнать в полиции.

— К черту копов! — выпалил Бристол. — Давайте трогаться.

Форман поднял на него глаза, пожал плечами.

Через несколько минут они уже выезжали из города.

Форман объявил начало съемок первого дубля.

Труппа расположилась на грязной дороге, которая уходила прямо на запад, а потом вдруг резко сворачивала в сторону. С правой стороны дороги был крутой обрыв; точно под ними, внизу, на расстоянии не менее тысячи футов, раскинулась долина. С другой стороны дорогу обрамляла высокая каменная стена.

На дороге Макклинток проверял кабели, корректировал положение прожекторов и рефлекторов, осматривал установленную на автомобиле камеру.

Форман подошел к Шелли, сидевшей за рулем красного «кабриолета».

— С тобой все в порядке?

— Думаю, да.

— Мы уже достаточно репетировали. У тебя не должно быть никаких трудностей. Держи скорость между тридцатью и тридцатью пятью. В фильме все будет выглядеть быстрее. Звук вставим потом. — Он протянул руку, проверил, надежно ли она закрепила ремень безопасности. — Расслабься, все будет хорошо, — сказал он на прощание и пошел к операторскому автомобилю.

Это была чистая сцена действия. Шелли, на грани срыва, в панике, пытается оторваться от Джима Сойера. Они мчатся по горной дороге; сумасшедшая, напряженная, отчаянная гонка. Машину то и дело заносит, она проваливается в ямы и подпрыгивает на ухабах, выходит из-под контроля… Она несется по этой узкой дороге прямо навстречу слепящему позднему солнцу. Солнце бьет ей прямо в глаза, Шелли с трудом различает дорогу, она боится вот-вот рухнуть в пропасть, напряженно всматривается в это оранжевое солнечное свечение… и, неожиданно, в сверкающем ореоле она видит женщину, всю в белом, — видение, которое до этого уже много раз посещало ее. Закричав от ужаса, Шелли резко выворачивает руль, и машина врезается в каменное ограждение дороги…

— Снято! — закричал Форман и немедленно потребовал второй дубль. — Для подстраховки, — объяснил он прежде, чем Бристол смог запротестовать. — Здесь предстоит очень сложная лабораторная работа.

Они сняли эту сцену еще раз, и снова она прошла без всяких осложнений. Удовлетворенный, Форман поздравил Шелли и скомандовал готовить следующий эпизод.

В тени грузовика с оборудованием, расположившись на складных полотняных стульях, взявшись за руки, сидели Саманта Мур и Тео Гэвин. Она высвободила руки и поднялась.

— Моя сцена, дорогой, — сказала Саманта. — Она не должна занять много времени.

— Ты будешь великолепна.

— Тео, какой ты милый.

Она присоединилась к Форману, и они стали подниматься в гору, к тому месту, где дорога делала изгиб.

— Оставайтесь за поворотом, вне поля зрения, инструктировал ее Форман. — Когда услышите мой свист, подходите к внешней кромке дороги. Вдоль этих каменных отметок, которые расставил Макклинток.

— Я вижу.

— Таким образом вы окажетесь на одной линии с солнцем. — Форман быстро поднял голову и посмотрел на солнце. Оно светило с той особой интенсивностью, которая обычно появляется перед самым закатом. — Еще минут десять, и мы будем готовы начать съемку. Вчера Макклинток отснял солнце отдельно, с этого же самого ракурса. Потом мы совместим в кадре оба изображения таким образом, что в фильме вы будете выглядеть таинственным призраком. Ваше «присутствие» спасает Шелли — если бы не вы, она должна была бы рухнуть с обрыва…

— Я понимаю.

— Просто не уходите со своей позиции до тех пор, пока я не закончу эту сцену. Когда машина с оператором будет ехать по этой дороге на вас, смотрите не отрываясь на водителя. В фильме будет казаться, что вы глядите на Шелли, предупреждаете ее…

Форман возвращался по дороге обратно, вниз, а Саманта пошла в противоположном направлении, повернула за угол скалы и скрылась из глаз. Снова очутившись в операторской машине, Форман повысил голос:

— Ладно, народ, сейчас быстренько отснимем следующую сцену…

Гуильермо был зол.

— Это какая-то ловушка! Хулио завел нас в ловушку!

Эстебан сделал жест рукой, который заставил Гуильермо замолчать.

— Хулио из племени Уачукан. Он не предаст своего народа.

С того места где в высокой коричневой горной траве на животах лежали пятеро индейцев, земля круто обрывалась вниз; внизу, на расстоянии почти в полмили, виднелась грязная дорога. Они ждали в засаде на этом месте с самого рассвета: видели, как гринго приехали, наблюдали, как они делают свое кино. Все было именно так, как рассказывал Хулио. И высокая белокурая gringa в белом платье — это тоже было именно так, как обещал им Хулио.

— Мне тоже уже больше не нравится этот план, — пробормотал индеец по имени Toмác. — Хулио сказал, что будут два полицейских. А здесь никого. Наверное, полиция приехала вчера вечером, расставила в горах своих людей, которые прячутся и только и ждут, чтобы мы полезли, — и сразу нас всех перестреляют.

— И мне это совсем не нравится, — поддержал его другой мексиканец.

— Нравится или не нравится — это ничто, — сказал Эстебан. — Понять — вот что важно.

Никто из них не ответил ему: заговорщики в равной степени боялись и острого языка своего предводителя и его тяжелых кулаков. Мужчина становится вождем племени Уачукан только тогда, когда не остается других мужчин, претендующих на этот пост и способных бросить вызов. А все еще помнили, как бурно проходил процесс избрания вождя племени и какие болезненные шрамы оставил он на разгромленных кандидатах.

— Гуильермо, — позвал Эстебан. — Сходи к лошадям и проверь, все ли там так, как должно быть.

Прошло пять минут, и Гуильермо вернулся.

— Лошади стоят спокойно. Чико завязал им глаза, и они готовы для нас.

Эстебан показал рукой на дорогу внизу.

— Видите, женщина идет сюда!

В развевающемся белом платье, с длинными золотыми волосами, которые сверкали на солнце, Саманта предстала перед этими индейцами видением, которого ни одному из них в своей жизни еще не довелось пережить.

— Ay, chihuahua[142]! — выдохнул Томас. — Это та самая gringa!

Остальные рассмеялись, но Эстебан поднятой рукой заглушил все звуки.

— Видите она идет одна, поворачивает за скалу, где люди не могут ее видеть. Если бы мы находились там, внизу, тут было бы самое время схватить ее. Остальные никогда не узнали бы, куда она делась.

— Hola[143]! — вскричал Томас. — Полиция…

Внизу на дороге, рядом с грузовиками с кинематографическим оборудованием, затормозила полицейская машина, и из нее выбрались двое полицейских.

— Вот видите, — прокомментировал Эстебан. — Все в точности так, как Хулио нам говорил. Никаких подвохов, никаких ловушек. Хороший план. — Сделав такой вывод, вождь начал с интересом наблюдать, как американцы репетируют свое кино: Форман свистит в свисток, Саманта выходит на дорогу из-за поворота. А когда репетиция закончилась, все, включая и белокурую женщину, вернулись к тому, с чего начали. В этот самый момент Эстебан понял, что делают те люди внизу.

— Пошли! — сказал он. — Спускаемся вниз, немедленно. Рамос, скажи Чико, пусть отведет лошадей на ровное место. Остальные идут со мной. Живо!

— Ладно, народ, — объявил Форман. — Снимаем дуль. Мотор!

Операторская машина двинулась с места, набирая скорость по мере подъема на гору. Форман поднес свисток ко рту, протяжно свистнул. Саманта не появлялась.

— Что происходит! — заорал он. — Остановите эту чертову машину! — Он спрыгнул на землю, побежал вверх по склону, громко позвал Саманту. Сзади его догонял Макклинток.

— Саманта, где вы? — закричал Форман. — Вы что, не слышали свистка? Мы так пропустим солнце… — Он повернул за угол и остановился. — Саманта! Где ты, черт тебя побери! Сейчас не время играть в твои чертовы прятки…

Макклинток приблизился к режиссеру.

— Что случилось? — Какое-то движение над ним привлекло его внимание. Он выбросил вперед руку. — Пол! Там, наверху!

— Что за дьявол!

На расстоянии почти в сотню ярдов от них четверо мужчин — невероятно! — тащили Саманту, унося ее все дальше и дальше с собой.

— Что это за дьявольская чертовщина! Где девчонка?! Господи Боже, нам же нужно снимать картину! — Это был Бристол, с трудом переводящий дыхание; его лицо профессионального боксера сейчас было красным и злым. Сзади его нагонял Тео Гэвин и два полисмена. Они приветливо улыбались.

— Посмотрите туда, наверх, — сказал Макклинток.

Бристол выругался.

— Это что, должно означать какую-то шутку?

— Я бы не сказал, — медленно ответил ему Форман, — если, конечно, ты не найдешь забавным то, что Саманту только что похитили.

— Да ты с ума сошел! — заорал Бристол. Он задрал голову вверх: — Полиция! Они похитили мою звезду! Сделайте что-нибудь, ради Бога!

Полицейские потянулись за своими пушками. Фонтанчики пыли взметнулись вокруг, раздалось щелканье ружейных выстрелов, и пули зарекошетили по скалистому склону. Полицейские проворно бросились в укрытие, остальные поспешили сделать то же самое.

— Они в нас стреляют! — воскликнул один из блюстителей порядка тоном оскорбленной невинности.

— Мы должны что-то предпринять, — заявил Тео. — Проклятье, если бы у меня только был пистолет!

Полицейские спрятали оружие в кобуру.

— Давайте отправимся в погоню, — предложил Тео.

Офицеры немедленно отодвинулись от него, как будто узнали, что у Тео только что обнаружили смертельно заразную болезнь. Один из них сказал:

— Нам следует доложить о том, что здесь случилось, своему шефу. Он такой человек, что любит знать обо всем, что происходит. — И они заторопились вниз, к своей машине.

Форман последовал за ними.

— Куда ты пошел? — закричал вслед ему Тео.

— Куда ты пошел? — эхом повторил его вопрос Бристол.

— Обратно в Акапулько, — ответил Форман. — Если мы будем сидеть и ждать от местных копов что-нибудь путевое, мы никогда в жизни не найдем Саманту.

Бристол выругался и побежал за Форманом; Тео не отставал от него.

— Зачем? — сказал Тео. — Зачем только они могли увезти Саманту?

— Из-за денег, — ответил Бристол. — Из-за чего же еще! Но если они ждут, что я раскошелюсь и заплачу им выкуп, то будут ждать этого долго, очень долго — скорее сначала преисподняя покроется льдом! Саманта не так уж важна для моей картины.

— Выкуп, — произнес Тео, ни к кому в особенности не обращаясь. — Хотел бы я знать, сколько будет стоить вернуть ее обратно…

Шеф полиции был плотным, крепким мужчиной с роскошными усами и обворожительной улыбкой. Он с явным интересом слушал отчет американцев о похищении, удивляясь тому, что он почти полностью соответствует рассказу его собственных людей. Шеф, естественно, понимал, что полицейские преувеличили свой энтузиазм по поводу преследования похитителей, но это было обычным делом.

Американцы закончили, и шеф полиции придал своему крупному лицу выражение официальной серьезности и беспокойства. Он объяснил, что в штате Герреро и в самом деле совершается много насилия, можно сказать даже, что по насилию он занимает первое место среди штатов республики. «Вот только вчера на дороге в Зиуатанего из проезжавшей машины был застрелен давно ушедший от дел руководитель фирмы; а за неделю до этого обученные за рубежом партизаны ограбили банк в одном небольшом городишке на юге; потом еще постоянные убийства и перестрелки между враждующими семействами и индейскими племенами. Ay, chihuahua! Какие все-таки нецивилизованные здесь люди!»

«Подобное пренебрежение законом и порядком, — продолжал полицейский начальник, — производит весьма неблагоприятное впечатление на туристов и в один прекрасный день даже может заставить их покинуть Акапулько. Это будет вселенским позором.» «Таким образом, — проинформировал шеф своих слушателей, — я считаю похищение Саманты Мур ужасным ударом по правосудию, открытым вызовом всей республике и оскорблением моей личной власти. Кража богатой мексиканки или мексиканца — это можно понять: по крайней мере, если можно так выразиться, сор не выносится из избы; но применить насилие к такой уважаемой и красивой американке — совсем другое дело, это просто неприемлемо!»

— К сожалению, señores, — продолжил шеф, — в настоящее время я очень немного в состоянии сделать. Говоря «немного», я имею в виду, конечно, то, что видно нетренированному глазу. Тем не менее мои информаторы уже получили задание, и скоро ко мне будут стекаться все данные по нашему делу. Завтра к этому времени мне будет известна личность преступников, которые осмелились на это страшное преступление. Я узнаю, где они прячут сеньориту Саманту Мур, и тогда буду действовать с невероятной молниеносностью, с ужасной жаждой мести. При условии, — добавил он, — что мне окажет помощь армия. Я же не могу сам, естественно, отправиться в горы с горсткой плохо обученных, скудно вооруженных людей. Это было бы глупо, не правда ли?

Через пятнадцать минут пришло сообщение, что просьба шефа полиции об оказании ему военной помощи решена положительно, а еще через час прибыл майор — в безукоризненной военной форме, сверкающих сапогах и с хлыстом в руке, которым он беспрестанно постегивал по горящим как огонь голенищам.

— Я майор Сабастьян де Арагон-и-Гонзага, — объявил он. — Под моим личным командованием находится шестьдесят великолепно подготовленных людей, все они отличные наездники на превосходных лошадях. Мы готовы начать поиск.

— Я поеду с вами, — сказал шеф полиции.

— Я тоже, — заявил Тео. — Я хочу быть там с оружием в руках, когда мы их найдем. Если они причинили вред Саманте…

— Браво! — сказал майор.

— Qué macho[144]! — сказал шеф.

Бристол сделал знак Форману, и они вышли на улицу. На тротуаре он остановил режиссера и повернулся к нему лицом.

— Эти мексиканские ублюдки охотятся за моими бабками, — сказал он мрачно.

— Им не нужен именно ты, Харри. Они возьмут выкуп от любого.

— Ну что же, от меня, во всяком случае, они не получат ни цента. Эта дамочка для меня никто. Кроме того, у нее у самой есть деньги. Один ее дом стоит целое состояние… Хотя, ты знаешь, может быть, все это и сыграет мне на руку… Я думаю, в конечном счете эта история с Самантой придаст моей картине что-нибудь эдакое, особенное, стоящее… Я собираюсь позвонить в Нью-Йорк — послушаю, что они скажут. У меня ощущение, что мы сможем повернуть дело так, чтобы самим не остаться внакладе…

Тео вернулся в свой отель и заказал разговор с Джерри Баумером. Когда их соединили, Гэвин быстро, не вдаваясь в лишние подробности, рассказал своему агенту о том, что произошло. Когда Тео закончил, Баумер воскликнул:

— Это ужасно! Чем я могу вам помочь?

— Утром в погоню за похитителями отправится армия. На рассвете, Баумер. Там, в горах, может оказаться нелегко. Перестрелки, кровь…

— Боже мой, это действительно ужасно!

— Баумер, записывай все, что я буду говорить.

— Записывать?

— Послушай меня, приятель, маленькая война всегда привлекает к себе большое внимание.

— А что, если похитители убьют мисс Мур?

— Я отдаю себе отчет в опасностях, с которыми связано это дело. В любом предприятии ключ к успеху заключается в том, чтобы не терять головы. Знать, что необходимо сделать, и делать это.

— … знать что, необходимо сделать, и делать это, — повторил Баумер.

— Не пропусти ничего.

— Положитесь на меня. — Энтузиазм Баумера был на гребне.

— Во-первых, завтра я отправляюсь вместе с солдатами. Я буду ехать на коне впереди колонны. Это будет серый в яблоках жеребец. Я уже сделал необходимые приготовления, чтобы взять его напрокат. И еще — я буду вооружен: пистолет, ружье, много боеприпасов.

— Мистер Гэвин, у меня бы не хватило на это смелости.

— Это не сводка новостей по радио, Баумер. Записывай: «Я превосходный наездник, опытный и умелый охотник — как-то раз я свалил рекордных размеров ягуара одним выстрелом, да еще стрелял в него стоя. Кроме того, зверь в это время бежал. Он потянул, ни много, ни мало, на триста пятьдесят фунтов.»[145]

— Это хорошо?

— Это рекорд.

— Да, сэр.

— Дополнительную информацию обо мне посмотри в материалах компании, там должна быть моя биография. Найдешь демографические данные, фотографии, относящиеся к разным годам, список моих спортивных достижений в колледже и потом. Все для художественного очерка. Свяжись с людьми в «Тайм»[146]. Они, возможно, захотят сделать рассказ обо мне.

— Последний из мужчин Ренессанса, — вставил Баумер.

— Неплохо. Очень важно связаться со всеми газетами и немедленно заказать им очерк. Саманта Мур — ключ ко всему рассказу. Ее имя — это продукт, а продукт — это Саманта!

— О, это хорошо сказано. Давайте я запишу это дословно. Не могли бы вы повторить, пожалуйста?

Тео повторил, подождал, пока Баумер закончит писать.

— Я не имею представления, как все это повернется, Джерри, в том аспекте, в каком здесь замешана мисс Мур, но мы также несем ответственность и перед компанией. Я не хотел бы, чтобы на нас потом показывали пальцами и говорили о нашей черствости и бессердечии. Мы не хотим, чтобы нас называли эксплуататорами. От тебя будет зависеть найти правильный подход к делу, с тем чтобы мы могли бы извлечь из этой ситуации максимум выгоды.

— Будет сделано, мистер Гэвин.

— Обязательно выдели то обстоятельство, что именно я являюсь организатором спасательной операции и что именно я возглавляю отряд. Сразу же засади весь свой персонал за работу. И я хочу, чтобы завтра до рассвета ты был здесь. Привези с собой фотографов, репортеров — всех, кого разыщешь. Если будет необходимо, найми частный самолет.

— Рано утром я буду на месте.

— Это звездный час для нашей рекламной кампании, Джерри. Я хочу, чтобы газеты всего мира заговорили о нашем продукте, о САМАНТЕ!

— САМАНТА! — восторженно повторил Баумер. — Она станет знаменитой к концу этой недели, обещаю вам!

— Ловлю тебя на слове, — ответил Тео и повесил трубку. Ладони у него вспотели. Усталость исчезла. Каждая деталь ложилась на свое место, плотно примыкая к другим частям плана, идеально соответствуя им. Совершенный замысел, совершенная кампания. Тео едва мог дождаться утра, чтобы подняться туда, в горы, чтобы найти и спасти Саманту.

САМАНТА!..

Глава 16

Марселла лежала на спине, стараясь отключиться от назойливого гудения телефона, снова сосредоточиться на восхитительной сцене с ней и Агустином, которой одарил ее сон. Наконец, недовольно пробормотав что-то, она с закрытыми глазами нашарила телефонную трубку. Агустин, лежащий рядом, зашевелился, но сразу же снова заснул.

— Bueno, — произнесла Марселла, изо всех сил желая сейчас вновь оказаться в своем сне.

— Слушай, gringa, — донесся до нее грубый голос, с сильным акцентом выговоривший английские слова.

Марселла автоматически возразила:

— Я кубинка.

— Я скажу то, что собираюсь сказать, только один раз, и повторять я не буду.

— Кто это?

— Я буду говорить о сеньорите Мур. В данный момент она в безопасности. Ее покормили и ей отвели место, чтобы поспать. Ей никто не причиняет вреда. Пока… Ты ее подруга, поэтому мы обращаемся с нашим предложением к тебе. Послезавтра, до наступления вечера, нам должен быть заплачен один миллион песо, в противном случае сеньорита будет убита. Платишь деньги, — и ее отпускают на свободу, целую и невредимую.

Марселла села на кровати и включила ночную лампу.

— Только попробуйте что-нибудь сделать Саманте…

— Собери деньги, — продолжал голос почти печально. — Сеньорита Мур богатая женщина, ее друзья тоже богатые люди. Потом она вернет вам всем те деньги, которые были уплачены за нее, нет? И все, таким образом, будут довольны.

— Вы сошли с ума! У Саманты нет таких денег!

— Не думай, что мы дураки. Богатая gringa, кинозвезда. Пожалуйста, сделай то, что я тебе сказал, или сеньорита скоро умрет. — Он повесил трубку.

Марселла покачала головой.

— О, зачем только они позвонили именно мне?! — пробормотала она. — Что же мне теперь нужно делать? — Она взглянула на спящего Агустина: гладкое, безмятежное лицо, легкое и ровное дыхание. Марселла не хотела будить бедного мальчика. И все же, он был мужчиной и, наверное, сможет подсказать ей, как выпутаться из этого сумасшедшего дела. Черт, почему же они не позвонили кому-нибудь другому? Она дотронулась до плеча Агустина. — Давай, любовничек, просыпайся!

По-прежнему не открывая глаз, Агустин положил ладонь между полных ног Марселлы.

— О, какой же ты милый шалунишка, малыш! Но это серьезно.

— Qué pasa[147]?

— Они позвонили мне. Те люди, которые увезли Саманту. Только что. Они хотят за нее миллион песо. Как будто у меня он есть, этот миллион. И даже если бы я его имела, я бы ни за что не стала платить такие бешеные деньги даже за собственную мать. Особенно за свою мать, за эту стерву.

Агустин сильнее прижал ладонь к ее телу.

— Пусть за нее платят гринго, — сказал он.

— Какие гринго, любовничек?

— Она же кинозвезда, нет?

Она убрала его руку, как будто та мешала ей думать яснее.

— Миллион песо не так уж много за друга, — продолжил Агустин. — У сеньориты, должно быть, много богатых друзей. — Агустин закрыл глаза.

Марселла обдумала его слова.

— Бернард! — воскликнула она вслух. — У этого французика денег куры не клюют. — Она позвонила Бернарду — того не было дома. Тогда Марселла набрала его номер в контору — он ответил.

— Бернард, дорогой, — начала она. — Это Марселла. Что за ужасное время для работы! Я насчет Саманты…

— В настоящее время я жду сообщения от похитителей.

— Они мне позвонили.

— Вам? Почему вам?

Марселла пересказала ему телефонный разговор. К тому времени, как она кончила рассказ, сопение Бернарда на том конце провода стало громким и раздраженным.

— Один миллион, — сказал он. — Я могу уверить вас, что у Саманты нет такой суммы наличных денег. Но можно продать «Морскую Звезду», потом кое-какую собственность в Пуэрто-Маркес и, конечно же, Виллу Глория…

— Да Саманта скорее умрет, чем продаст этот дом…

— Да. Кроме того, все это заняло бы слишком много времени. А у нас в запасе менее двух суток.

— Бернард, — начала Марселла. — У вас наверняка есть свободные средства…

— У меня?! — в ужасе взревел Бернард. — Мои активы сами по себе не являются ликвидными — превратить их в деньги невозможно. Мы должны обратиться к кому-нибудь другому за деньгами. Я ведь по существу бедный человек… Придумал! Что вы скажете об американце?

— Бристол! Какая замечательная мысль! Эти киношники всегда…

— Нет, нет, этот гол, как сокол. Я имею в виду Гэвина. Он непременно сможет быстро раздобыть такие деньги. Один телефонный звонок своим банкирам в Штаты и…

— Бернард, — сказала Марселла и погладила Агустина по щеке. — В вас сидит гений. Но разве нам не следует поставить в известность полицию?

— Полицию! — в смятении воскликнул Бернард. — Да вы, наверное, сошли с ума! Полиция присвоит выкуп себе, и Саманта будет убита! Нет, нет, мы должны найти и заплатить деньги тихо, частным порядком. Что сказали похитители — когда они в следующий раз свяжутся с нами?

— Они ничего не сказали. О, Боже, вы имеете в виду, что они позвонят мне опять? Надеюсь, нет. Я просто эмоционально не готова к таким сильным переживаниям.

— Сообщите мне, когда они позвонят. Сразу же, до того как об этом узнает кто-нибудь еще. Вам понятно, Марселла?

— Да, Бернард.

Она положила трубку на рычаг.

— Ну и ночка! — сказала Марселла вслух. — Я в таком шоке, у меня вся нервная система расшатана. Не смогу даже глаз сомкнуть сегодня. Агустин, дорогой Агустин, проснись! Будь хорошим мальчиком, сделай мне массаж. Мое тело все горит от расстройства… Да, малыш, вот здесь. Везде-везде, не пропусти ни единого местечка. О, о-о, вот так… хорошо, очень хорошо. Не так сильно. Да, да, отлично, вот так правильно. Ах, Агустин, какой же ты прекрасный шалунишка…

Первые лучи солнца омыли Акапулько, когда армейский отряд, усиленный десятком основательно вооруженных полицейских в синей форме, собрался на Костере. Лошадей к горным отрогам решено было доставить в специальных фургонах; их погрузка сопровождалась громкими криками и обильной руганью. Когда эта операция была завершена, солдаты заняли свои места в открытых грузовиках. Два фотографа, привезенные Джерри Баумером из Лос-Анджелеса, без устали щелкали своими аппаратами, снимая все, что только подворачивалось под руку.

Тео Гэвин — бриджи, сверкающие сапоги, сомбреро, пистолет у пояса и ружье в седельной кобуре — неподвижно сидел на своем сером в яблоках жеребце, пока фотографы заканчивали суетиться вокруг него. Потом он изящно соскочил на землю, передал лошадь одному из полицейских для погрузки в фургон и подошел к тому месту, где за происходящим наблюдал Джерри Баумер, а также Пол Форман, Харри Бристол и Бернард Луис Фонт.

— Вы были великолепны, мистер Гэвин! — с энтузиазмом прокомментировал Баумер. — А это сомбреро — отличный штрих к вашему образу!

Тео удобнее пристроил свой пистолет на поясе и пожалел, что не взял более легкое оружие, хотя бы тридцать восьмого калибра.

— Мы скоро отправляемся. Я буду в командирской машине, вместе с майором. Пусть один из фотографов все время едет впереди.

— Можете быть спокойны, сэр. Я уже сказал Герману, что нам нужно; он хороший мальчик, сделает все, как надо.

— Здесь все дела остаются на тебе, Джерри. Во всем что касается денег, я дал Бернарду необходимые указания. Средства поступят в «Банко де Коммерсио» к полудню. Тем не менее…

— Похитителям не будет выплачено ни цента до тех пор, — встрял Баумер, — пока мы не получим вашего согласия.

— Совершенно верно. Если солдаты не слишком будут меня задерживать, я выйду на след этих негодяев к обеду, а когда они попадутся мне на глаза… — Он взглянул на Формана. — Тебе следует поехать с нами, Пол. Взял бы с собой оператора и остальных. Это непременно будет захватывающе, потом мог бы вставить в свою картину.

— Спасибо, Гэвин, но я уже раньше видел этот фильм. Только вот никак не припомню сейчас, кто играл твою роль.

— Делай, как знаешь. — Тео отдал честь и мимо длинной вереницы машин направился к голове колонны.

— Чудесно, — сказал Бернард.

— Настоящий мужчина, — сказал Баумер.

— Козел, — сказал Бристол, отворачиваясь.

Форман подумал о племени Чинчауа: «Каждый мужчина — отличный стрелок, каждый в этих иссеченных горах — у себя дома. Дон Мигель, несомненно, ждет кавалерию и уже, наверное, расставил своих людей по стратегическим позициям. Как только солдаты приблизятся к Чинчауа на расстояние выстрела, они будут моментально уничтожены. Беспомощные мишени в тире. И Грейс — словно в капкане между этими двумя силами…»

— Пошли, — приказал Бристол.

— Что? — отозвался Форман.

— Пора возвращаться к работе. Нам нужно заканчивать картину.

Глаза Формана поочередно перебегали с одного лица на другое.

— Я думаю, я смогу помочь.

— О чем, черт побери, ты говоришь? Ковбои и индейцы — это номер Гэвина. А ты делаешь мой фильм.

— У Саманты осталась в этом фильме заключительная сцена, — несколько оживился Бернард. — У нас подписан контракт…

— Засунь свой контракт знаешь куда? — оборвал его Бристол. — Форман, собирай труппу и начинай работать. Обойдемся без этой Мур.

В бледном утреннем свете длинное лицо Формана казалось серым, глаза глубоко запали. Но до того как он смог ответить, заговорил Джерри Баумер:

— К середине дня, мистер Бристол, весь мир узнает о том, что сейчас здесь происходит. Информация об этом прямо сейчас передается по телефону. Из Хьюстона сюда уже вылетела бригада телевизионщиков. Люди будут возмущены, когда узнают, что вы вырезали Саманту Мур из своего фильма в тот самый момент, когда ее жизнь находится в опасности. Они скажут, что вы жестокий человек, что вам наплевать на других. Они скажут…

— Что, черт побери, я могу сделать со всем этим? У меня своих проблем полон рот!

— Бедная Саманта, — сказал Бернард. — Мы тут разговариваем, а она в это самое мгновение может уже быть мертва.

— Чушь собачья! Похитителям нужны бабки, а цена на трупы сейчас такая, что за эти деньги не попадешь и в платный сортир!

— Ах, — ответил Бернард. — Но если она мертва, мы этого не знаем? В этом случае нам все равно придется раскошеливаться…

— Вы совершенно правы, — согласился Баумер. — Мистер Гэвин не тот человек, который стал бы надеяться на счастливый случай, если речь идет о жизни его приятеля. Или приятельницы.

— Харри, — сказал Форман. — Если бы я был на твоем месте, я бы очень тщательно обдумал свой следующий ход. Не допусти ошибку. Плохие отзывы в прессе могут уничтожить всю твою карьеру и этот фильм тоже. Будь я тобой, Харри, я бы отменил сегодняшнюю съемку.

— Но смета… — Бристол запнулся, оглядывая собеседников в поисках хоть одного сочувствующего лица.

Продюсер остановил глаза на Джерри Баумере. Но и тот разделял мнение остальных:

— Подумайте о рекламе, об известности, которая будет сопровождать вашу картину. О вашем фильме заговорят по всему миру, все люди узнают, что в нем главную роль играет Саманта…

— Она играет не главную роль, — угрюмо поправил его Бристол.

— Ну, так должна играть! — нимало не смутившись, вскричал Баумер. — Почему бы не переписать ее роль, расширить ее, придать ей основной, заглавный характер?

— Именно! — счастливо завопил Бернард.

— К вечеру, — продолжал Баумер, — Акапулько станет центром связи для всего мира. Миллионы слов и фотографий разлетятся отсюда по свету…

— И все о Саманте, — вставил Бернард.

— Миллионы слов, — повторил Баумер.

— Если бы я мог быть уверен, что в каждом сообщении упоминался бы мой фильм и…

Баумер снисходительно улыбнулся.

— Я нахожусь в таком положении и на такой должности, которая в состоянии на практике гарантировать это.

— Мяч на твоей половине, Харри, — сказал Форман.

Бристол выдохнул.

— Ладно, Форман, на сегодня ты получаешь выходной. Но пусть тебе это не ударит в голову. Ты слишком много сражений выиграл у меня, смотри, как бы тебе в конце концов не вылететь на улицу, голой задницей вперед…

Форман, уже спешащий к своему красному «фольцвагену», не подал вида, что он слышал эти слова.

Грейс Бионди, находясь в самом центре двойного круга и танцующих мальчиков, низко склонилась над своим магнитофоном. Поднимая босыми ногами желтую пыль, они неспешным шаркающим шагом перемещались по кругу против часовой стрелки и высокими носовыми голосами пели хвалебную песню богу ветра. За танцующим кругом с десяток молодых девушек хлопали в ладоши, отбивая ритм танца. Остальные аккомпанировали на самодельных музыкальных инструментах — гремели наполненными высушенным горохом тыквами и щелкали, стукая друг о друга, двумя деревяшками.

Грейс направила микрофон на певцов — она собиралась записать каждый слог, каждый звук песни Чинчауа. Грейс осталась внешне безучастной, когда услышала нетерпеливое гудение автомобильного сигнала. Гудки настойчиво продолжались, и Грейс слегка улыбнулась, даже довольная, что они прервали ее занятие. Она выключила магнитофон и отпустила детей, сказав им, что они продолжат в следующий раз. Обернувшись, она увидела Формана — тот быстро приближался к ней, как всегда немного сутулый, внимательно разглядывающий мир из-под нахмуренных бровей.

— Ты испортил мой сеанс записи, — сказала она без жалобы в голосе.

— Я собираюсь испортить тебе и весь остаток дня. — Он поцеловал Грейс в губы.

— Не надо! Народ Чинчауа…

— Народ Чинчауа придерживается очень интересного двойного стандарта морали.

— Что ты имеешь в виду?

— Давай поговорим в более интимной обстановке.

Она провела Формана в свою хижину (там был прохладный полумрак), и он сразу же быстро привлек Грейс к себе, опустив ладони на ее крепкие ягодицы, и снова поцеловал в губы.

— Господи, как мне нравится твое тело!

— Не говори так о моем друге. — Озадаченное выражение на его лице рассмешило Грейс. — Я имею в виду Господа…

Форман усмехнулся и шлепнул ее по попке, выпуская из своих объятий.

— Вчера днем была похищена Саманта Мур. Мы тогда снимали одну сцену в горах, в десяти милях отсюда к северу. Горстка Чинчауа накинулась на нее, схватила и утащила куда-то в горы. Панчо Вилья вернулся!

— Это не очень удачная шутка, Пол.

— Никаких шуток. Я сам видел, как это произошло.

Грейс осторожно взглянула на него.

— Как ты можешь быть уверен, что они из племени Чинчауа? Если бы это сделали Чинчауа, я бы знала об этом.

— Конечно. Дон Мигель первым делом пришел бы именно к тебе. «Perdón, señorita[148], мы только что совершили похищение киноактрисы! Мы подумали, может быть вам будет интересно об этом узнать». Так что ли, Грейс?

— Ты узнал их?

— Когда видишь одного Чинчауа, видишь их всех.

— А доказательства?

— Не из тех, что могут быть представлены в зал суда. Но логически я способен привести все обстоятельства дела к доказательству. К такому, которое по крайней мере удовлетворит меня самого.

— Испытай его на мне.

— О’кей. Начнем с того, что Чинчауа пристально наблюдали за мной с того самого дня, как я начал приезжать сюда. Они чертовски проницательный народ, этого у них не отнимешь. Им было бы совсем не трудно выяснить, что я снимаю в Акапулько фильм. Об этом им могла бы сказать даже и ты…

Грейс отвернулась.

— Ты и сказала, — добавил Форман.

— Прости.

— Вполне естественная вещь. Итак, они начали искать возможности. Американское кино. Богатая американская кинозвезда. Саманта выглядит как кинозвезда, она выглядит богатой, она живет на вилле, один взгляд на которую внушает мысль о больших деньгах. Они, наверное, послали пару своих людей в Акапулько, чтобы проверить все, касающееся Саманты. Они, должно быть, пришли к выводу, что эта работа даст их деревне огромные средства, радикально улучшит здешнюю жизнь… И когда я повез свою труппу в горы на съемки, им было просто сделать свой ход.

Ужаснувшись предположениям Формана, боясь, что они могут действительно оказаться правдой, Грейс мучительно искала какой-нибудь убедительный довод, чтобы использовать его против Формана.

— Откуда они могли знать, где вы будете и когда?

— Никаких проблем. Мы ни от кого не скрывали наших планов. Где бы мы ни снимали, мы всегда привлекаем к себе внимание — и туристов, и местных. А когда я решил приступить к работе над эпизодом в горах, я сообщил об этом труппе за полтора дня до съемок. Время, достаточное для того, чтобы сообщить эту новость даже в КГБ, в Москву.

Грейс отступила на шаг, в полумраке вглядываясь в лицо Формана.

— По крайней мере, мы можем позволить народу Чинчауа защищать себя.

— Ты с ума сошла! Я приехал, чтобы вытащить тебя отсюда, пока не началась стрельба.

— Какая стрельба?

— Сюда уже едут войска. Сейчас они у поворота, разгружают с фургонов лошадей. Очень скоро они все будут здесь.

Не говоря ни слова, она кинулась вон из хижины. Форман поспешил за ней. Он догнал Грейс, схватил ее за руку.

— Что ты собираешься делать?

Она, не останавливаясь, вырвала у него свою руку.

— Я собираюсь поговорить с Доном Мигелем.

— Ожидаешь, что он сразу во всем признается? Это же именно он, а никто другой, будет нести ответственность, если нас обоих убьют, вместе, кстати, с Самантой.

— Уходи, если ты боишься.

— О, это прекрасно. Я приезжаю сюда, чтобы спасти твою шкуру, и за все мои хлопоты меня же здесь и оскорбляют.

Она остановилась, глаза ее открыто посмотрели в глаза Формана.

— Я не стану убегать отсюда.

— Ладно. Я подозреваю, что нам придется переговорить с Доном Мигелем.

Вождь был в своей хижине — сидел на трехногом табурете, а у ног его в грязи возился какой-то маленький ребенок. На лице вождя, до черноты сожженном солнцем, не было никакого выражения; краем глаза, глубоко запавшего в складках морщинистой кожи, он изучал нежданных гостей.

— Дон Мигель, простите нас за то, что мы пришли, не уведомив вас о своем визите, — начала Грейс. — Но кое-что случилось, и мой друг пришел сюда, пришел как друг народа Чинчауа, чтобы предупредить его…

Дон Мигель ничего не ответил.

Грейс снова заговорила:

— Как вы знаете, Дон Мигель, сеньор Форман делает в Акапулько художественный фильм. Вчера съемки фильма проходили в горах, наверное в пятнадцати километрах отсюда. Какие-то мужчины захватили американскую женщину, которая снималась в этом фильме. Они украли ее и теперь требуют много денег за то, чтобы отпустить ее на свободу. Они просят один миллион песо.

Лицо Дона Мигеля не отразило ровным счетом ничего.

— Ты говорила о предупреждении…

— Этих людей, кто бы они ни были, обязательно найдут. Сеньор Форман приехал сюда сообщить, что в горы на поиски уже отправились солдаты. Это будет означать неприятности…

Дон Мигель подошел к двери и что-то выкрикнул. Скоро на улице начали собираться все мужчины племени. Он быстро поговорил с ними, и они разбежались. Вернувшись в хижину, Дон Мигель сказал несколько слов жене. Она покопалась в куче циновок, лежащих в углу комнаты, достала оттуда ружье и протянула его вождю. Дон Мигель накинул на плечо патронташ.

— Я благодарю твоего друга за предупреждение, — объявил он.

— Дон Мигель, — сказала Грейс. — Послушайте меня, пожалуйста.

Его глаза были холодны как лед.

— Когда придут солдаты, мы будем готовы к этому. Народ Чинчауа будет помнить это предупреждение, и мы будем обязаны вам, señor, обязаны долгом дружбы.

— Господи! — взорвался Форман, в волнении переходя на английский. — Он все неправильно понял! Скажи ему, как обстоят дела на самом деле.

Грейс сделала глубокий вдох.

— Дон Мигель, солдаты считают, что американскую женщину украли Чинчауа.

Дон Мигель внимательно вгляделся в лица обоих американцев.

— Как это могло произойти? Если бы такую вещь сделал кто-нибудь из Чинчауа, разве не знал бы я об этом? Однако я об этом ничего не знаю, и, следовательно, этого не могло быть сделано. Солдаты все равно придут. Они не будут спрашивать, совершали ли мы эту кражу. Они не поверят, если им скажут правду. У них порочная страсть к убийству, но кровь Чинчауа не так-то просто пролить. Сейчас не время для разговоров; ты и сеньор останутся здесь. Ни один солдат не вступит в деревню, я клянусь в этом. — И Дон Мигель вышел из хижины. Форман последовал за ним. Все население деревни высыпало на улицу; у каждого мужчины было при себе ружье. При виде Дона Мигеля все разговоры мгновенно стихли.

— Солдаты уже в пути, — закричал вождь на языке Чинчауа. — Как и раньше, мы будем держать позиции на вершинах; когда солдаты достигнут второй высокой долины, мы застрелим их.

— Это смешно, — сказал Форман. Потом, на испанском, прибавил: — Дон Мигель, если Чинчауа не крали американскую женщину, то кто тогда это сделал?

Дон Мигель пожал плечами.

— Где это произошло? — спросила у Формана Грейс. Он подробно описал ей место похищения.

— А-а, — протянул Дон Мигель. — Уачукан.

— Вы уверены, Дон Мигель?

— Кто еще осмелится на такое в этих горах? Место, о котором вы говорите, находится неподалеку от их земель, хоть это по-прежнему наша территория. И снова племя Уачукан нарушило мир. После солдат мы разберемся с ними.

— Дон Мигель, — сказала Грейс, — разве не глупо начинать войну с армией, когда вы не сделали ничего плохого?

— Они идут, — отозвался старик, как будто эти слова отвечали на все доводы.

— Даже если вы сможете убить их всех, правительство будет вынуждено послать сюда еще солдат, больше оружия. Рано или поздно они уничтожат народ Чинчауа и сровняют с землей вашу деревню.

— Что же еще делать, если не идти в сражение? — без всяких эмоций спросил вождь.

— Избежать сражения.

— Сеньорита, мужчины так не делают.

— Да, мужчины лучше погибнут и оставят страдать своих женщин и детей. Женщины будут оплакивать своих мертвецов, а дети голодать, пока тоже не умрут. Зачем наказывать невинных?

— Что я могу сделать? Скоро здесь будут солдаты. Племя Уачукан нарушило мир.

Грейс быстро заговорила.

— Уведите всех из деревни. Отправьте всех своих людей в горы. Солдаты не станут их преследовать…

— Это верно. Солдаты не такие трусливые, как полицейские, но и не такие храбрые, чтобы осмелиться сойти с дороги и углубиться в горы. — При этих словах окружавшие их мужчины засмеялись и подняли над головами свои ружья.

— Сеньор Форман и я останемся здесь, — продолжала Грейс. — Мы объясним солдатам, что Чинчауа не имеют никакого отношения к этому делу.

— Они не поверят вам.

— Дайте мне попробовать.

— Солдаты разрушат деревню, они убьют наших коз и выжгут наши поля…

— Не раньше, чем я поговорю с ними.

— Мужчины племени Чинчауа — настоящие мужчины: они не будут прятаться вместе с женщинами. Ты просишь меня о большем, чем я могу попросить сделать свой народ.

— Но есть то, что народ Чинчауа может сделать. Вы можете попытаться выяснить, действительно ли племя Уачукан украло американскую женщину. Если они это сделали…

— А-а, — выдохнул Дон Мигель.

— Если вы сможете обнаружить местонахождение американки, мы потом будем знать, как нам действовать в этой ситуации. Война не всегда лучшее решение проблемы…

Дон Мигель тихо ответил:

— Война приносит печаль, но она также приносит мир. А разговоры всегда приносили народу Чинчауа больше смертей, больше печали.

— Попробуйте пойти новым путем, — сказал Форман. — Если у вас не получится, вы всегда сможете потом кого-нибудь застрелить.

Дон Мигель обдумал слова Формана, потом решил:

— Очень хорошо. Если нам придется убивать, мы сделаем это позднее. Теперь же мы будем действовать так, как вы нам сказали. Но если солдаты навредят нашей деревне, никто из них не вернется в Акапулько живым. — Он пролаял какие-то приказания, четверо молодых мужчин выбежали из толпы и умчались прочь. — Мои разведчики найдут американку, и мы потом поговорим снова. — Вождь промаршировал мимо Грейс и Формана; все люди Чинчауа цепочкой последовали за ним, направляясь к зубчатым горным вершинам на востоке. Через десять минут процессия скрылась из глаз и единственным оставшимся звуком был свист ветра, гнавшего клубы пыли по пустынной улице.

Грейс и Форман уселись на травянистый бугорок за деревней, в тени большой цветущей джакаранды — дерева с пурпурными цветами. Они ели апельсиновые дольки и ждали солдат.

— Армия будет добираться сюда по крайней мере час, — заметил Форман.

Грейс засмеялась.

— Если не больше. Но они могут не тревожиться — воинов Чинчауа на своем пути они не встретят.

— В этом случае… — Форман поцеловал ее.

Грейс отвернулась.

— Прошу тебя, не надо…

Он обхватил губами мочку ее уха, пожевал ее.

— Разве ты не беспокоишься о мисс Мур? Эта горная гряда в любой момент может превратиться в место кровавого побоища…

— Наш взаимный отказ от занятий любовью никоим образом не поможет сохранить мир.

— Ты просто помешался на сексе.

— Маниакально. — Он дотронулся языком до губ Грейс. — Я всегда был неравнодушен к вкусу апельсина. Превосходный способ получать недостающий мне витамин С.

— Моя мать предупреждала меня против таких мужчин, как ты.

— Твоя мать была формалисткой.

— А что насчет твоей матери? Твоего отца? Ты никогда не говоришь о них. У меня такое впечатление, что ты не в восторге от воспоминаний о своих родителях.

— К черту их. Давай обсудим лучше твой рот. — Он задрал ее подбородок, повернул его в одну сторону, потом в другую. — Мой приговор таков: у тебя один из самых сенсационных ртов, функционирующих в настоящее время на нашей планете. Это рот, который создан для несметного количества приносящих наслаждение действий.

Грейс отодвинулась от него.

— Я хочу, чтобы ты рассказал о себе. Вот, например: когда ты был маленьким, тебе нравилось ходить в школу?

— Тоска зеленая. — Форман положил ладонь на ее живот. — Мое намерение состоит в том, чтобы совершить насилие над каждым кусочком твоего тела. Ты знаешь, у тебя исключительно, просто крайне женственное тело.

Грейс вздохнула, напуская на лицо скучающее выражение.

— Такие вещи так часто говорятся…

— Держу пари, твой совратитель никогда тебе об этом не говорил.

— Ну, Артур вообще был неразговорчив.

— Как печально. Тогда ты никогда не слышала о своей груди, например. Давай я тебе расскажу, прямо сейчас! — Он наклонился над Грейс и кончиком языка прикоснулся к ее уху.

Смеясь, она откатилась от него.

— Ты невозможен!

— Невероятен, — поправил он, опускаясь на лежащую Грейс. — Ты ведь просто с ума сходишь по мне, правда? Ну, давай, признавайся! — Он слегка укусил ее ухо. — Я намерен сожрать тебя целиком.

— Каннибал!

— В местах, где я вырос, мясо молодых католиков очень высоко ценится.

— О, так у тебя обширный опыт обхождения с католичками?

— Только когда стоит полная луна и моя кровь кипит в жилах. — Форман переместил свое внимание на шею Грейс: — Любовь — вот le mot juste[149] для того, что я чувствую.

— Похоть, — поправила она Формана. — Мы едва знаем друг друга.

— Мы узнаем.

— Разве тебе совсем не интересно, что я думаю, или что я чувствую, или что я хочу в жизни?

— Поведай мне свои тайны.

— Тебе и вправду все равно.

Он поднял голову, изображая шутливую обиду.

— Тебя не так трудно вычислить. Начальная школа Святой Анны. Средняя школа Святой Терезы. Колледж Святого Игнатия. К счастью, тут на сцене появляюсь я и делаю это очень вовремя, чтобы спасти тебя от пропаганды, которой забивали твою голову все эти монахини. — Он опустил голову между ее грудей. — О, холмы любви и наслаждения, вам обоим приношу я клятву верности… или что-то вроде этого… — Он стал ласкать одну грудь, и Грейс уронила руку на его пальцы, как будто для того, чтобы удержать их на месте.

— Мои родители, — рассеянно произнесла она, — не верили в приходское образование. Я ходила в светские публичные[150] школы.

— Мои поздравления по этому поводу… — Форман начал расстегивать пуговицы на ее блузке.

— Не делай этого…

Он заработал быстрее.

— У тебя такой большой опыт…

— Я чемпион мира. — Он отбросил ее блузку, расстегнул лифчик. Ее соски поднялись под его пальцами.

Грейс назвала его по имени, и голова ее упала назад. Форман снял с нее юбку, снял трусики, разделся сам.

Они целовали и ласкали друг друга.

Грейс сказала:

— Это так… так странно, быть полностью обнаженными на улице, за дверьми дома…

— «Нагота женщины есть работа Бога».

— Ты же не веришь в Бога.

— Зато верит Уилльям Блейк[151].

— Понятно.

— Ты должна научиться, как нужно изящно покоряться мужчине. — Он задрал бедро на ее ноги, голову положил на грудь Грейс. Через некоторое время Форман встрепенулся, сел и посмотрел на нее с клиническим интересом. — Так вот, значит, в чем дело?

— Что? — Грейс моментально приняла сидячее положение. — Что не в порядке?

— Твоя правая сиська больше, чем левая.

— Это чушь! Они у меня абсолютно одинаковые, спасибо за усердие!

Он взвесил на ладони одну грудь, потом другую.

— Явно в неисправности. Слушай, когда ты ходишь, у тебя нет крена?

— Ты просто ужасный человек! Я иногда могу тебя ненавидеть!

— Тогда посмотри сама.

Грейс по очереди исследовала каждую грудь.

— О! О, Боже! Правая действительно больше!

— Конечно!

— Это оскорбляет тебя?

— Я бы и не захотел, чтобы они были одинаковыми. Сказать по правде, я обожаю неправильные формы.

Грейс взъерошила ему волосы.

— Я правда тебе нравлюсь?

— Очень сильно.

— Существует так много того, чего я не знаю.

— Ну что же, сейчас я тебе продемонстрирую. Делай то, что буду делать я. А если сначала у тебя будет получаться неправильно, мы будем повторять это снова и снова до тех пор, пока ты не научишься.

— Даешь слово?

Он обнял Грейс, обхватил своими губами ее губы. Через некоторое время она задвигалась под ним, с каждым мгновением все уверенней изгибаясь, вертясь, выгибаясь, скручивая и распрямляя свое тело, чтобы еще больше открыть его прикосновениям Формана. Она приподнялась, прижимаясь к его пальцам, которые обследовали ее влажный центр… Все тело Грейс задрожало и тихие молящие стоны сорвались с ее губ.

Грейс прижималась к нему, и все старые страхи и ограничения растворялись без следа. Ее плоть требовала большего, и вот уже ее руки стали бродить по телу Формана. Вот он… и постепенно ее пальцы начали так же требовательно исследовать его тело, как несколько мгновений назад он ласкал ее… Она старалась представить себе, что бы ей понравилось больше всего, будь она мужчиной.

Одно ощущение наслаивалось на другое, и нарастающее напряжение огнем загорелось в ее животе. Голова Грейс каталась по земле, невидящие глаза уставились в никуда, кровь бурлила в жилах. Все ее тело содрогалось, и она не в силах была ничего с этим поделать, да и едва замечала свою дрожь — все было забыто, за исключением страстного желания, сосредоточившегося в низу живота.

Она укусила его за плечо, не осознавая в тот момент, что направляет рукой его восставшее естество в себя. Он ринулся вперед, заставляя ее упасть на землю, приподнимаясь и снова вонзаясь в ее тело, отчаянно стараясь проникнуть глубже в него. Она отвечала ему сильно и уверенно, усиливая страсть в них обоих, доводя ее до конца. Несмотря на разный темп, нарастающее крещендо напряжения одновременно подвело их к высшему, вожделенному пику…

Необычное, дурманящее головокружение охватило Грейс, какая-то странная слабость. Она попыталась ухватиться за сознание, остаться в реальном мире, спасти себя. Ничего не помогало. Скоро ее подхватил кружащийся, вьющийся, бешено скачущий водоворот и унес в пустоту.

И сразу же все желания, все ощущения превратились в один горячий глаз. Все цвета перемешались, черты лица размылись, наползая одно на другое, линии стали искаженными. Хрящи и мускулы, клетки и нервы, костный мозг и кровь — все сплавилось воедино, образуя бесконечный, невыносимый момент во времени, распадающийся на части под ритм накатывающих и отступающих назад волн, которые наполняли каждую частичку ее тела абсолютным наслаждением. Потом неожиданное падение, чувство небывалого, непознанного ранее совершенства, благодарные слезы… и Грейс крепко вцепилась в мягкое, слабое тело Формана, полная решимости удержать и сохранить его.

— Ура, — пробормотала она через минуту, — мы победили…

Обнявшись, они лежали под джакарандой, теперь полностью одетые, дремали в объятиях друг друга. Форман зашевелился, его глаза открылись; Грейс проснулась, удивленно и одобрительно изучила его профиль. Они поцеловались.

— Я люблю тебя, — сказал он небрежно и легко.

Грейс не ответила.

Он снова поцеловал ее.

— Скажи, что ты любишь меня.

Она колебалась.

— Я думаю, я еще не готова сказать это.

— Почему нет?

— Я не уверена.

— Я же уверен, а почему ты — нет?

— Ты быстрее меня. У тебя более быстрые рефлексы, более быстрый ум.

— Это верно. Я намного умнее.

— Быстрее — не обязательно умнее.

Форман сел и зажег сигарету, чувствуя, что снова быстро становится рассудительным, сдержанным и трезвым.

— Осторожность угнетает меня, — пробормотал он. — Где эта чертова армия? — Он сделал глубокую затяжку. — Я люблю тебя, и это только правильно, что ты будешь любить меня в ответ.

— Любовь с незнакомцем? В самом деле!

— Ты только что имела секс с этим незнакомцем.

— Секс с незнакомцем — да. Но любовь? Дай мне шанс, Пол, не просто ради меня, но для того, чтобы я смогла быть для тебя большим, чем сейчас, чтобы дать тебе больше.

Он пристально посмотрел вниз, на покинутую, обезлюдевшую деревню.

— Я не жалуюсь. Кроме того, ты даешь мне намного больше… Тем не менее я прихожу к выводу, что объективные свидетельства по моему делу не носят убедительного характера.

— Прошу тебя, не надо заниматься самоуничижением. Это тоже не очень убедительно.

Форман резко повернул голову, чтобы посмотреть Грейс в лицо.

— Для меня — убедительно. Я всегда считал, что человек имеет некое внутреннее обязательство сделать все, что в его силах, что сделать меньше является самоубийственным, если не сказать дешевым.

— Ты ведь очень хорошо умеешь делать то, что ты делаешь?

Форман покачал головой.

— Я никогда не совершил ничего, чем мог бы потом гордиться.

— Эта картина…

— Да, эта картина. Я старался заставить себя поверить, что смогу превратить ее в нечто особенное, но так и не смог внутри себя принять это убеждение за чистую монету. Это фильм Бристола, он был его с самого начала и всегда будет таким. Я знал это, знал все время, но не хотел мириться, не хотел верить, не хотел смотреть правде в лицо. Я начинаю думать, что я даже плохой ремесленник. Так, дилетант, не более того.

— Я не верю этому.

— Поверь этому. Я делал ловкие, добротные, остроумные рекламные ролики на телевидении, и я сделал ловкий, добротный остроумный фильм, который назывался «Самый последний мужчина». Бристолу он понравился, и он приехал за мной. Таким оно и было, окончательное суждение обо мне. Я должен был это знать. Я пытался взвалить всю ответственность на Бристола. Он, конечно, не прелесть, но и мой личный дьявол. Мне просто нужен был козел отпущения для моих собственных недостатков. Черт, я стал его alter ego[152].

Грейс дотронулась до его руки.

— Я предлагаю, чтобы ты простил самого себя. Это весьма неплохая терапия. У тебя осталось еще много времени, и, кроме того, может быть, что картина, которую ты делаешь, на самом деле лучше, чем ты сам думаешь о ней.

— Бристол об этом позаботится. Он вцепится в каждую отброшенную мной сцену, сгребет все выпущенные из картины эпизоды, будет дрожать за каждый незначительный кадр в своей двадцатиминутной порнухе.

Форман прикоснулся к ее щеке.

— Ну вот, я опять принялся за свое: злобный старина — Харри, чудный несостоявшийся гений — Пол. Хватит. Я сделал тебя, и это настоящее достижение. Мне придется научиться лучше ценить заложенные в меня природой таланты.

Она поцеловала его в губы.

Форман поднялся на ноги и протянул руку.

— Вон там, внизу, — солдаты. Впереди Тео Гэвин на лихом коне, похож на Кастера из «Маленького Большого Рога».

— Я надеюсь, Дон Мигель был прав, и солдаты не сойдут с дороги.

— Будем их приветствовать?

Они почти наполовину спустились с холма, когда Грейс вдруг остановилась:

— Пол? Ты думаешь, глядя на меня, люди не смогут догадаться..? Ты думаешь, это не видно..?

Форман обнял Грейс за плечи и рассмеялся, увлекая ее дальше, к деревне.

— Пол, мне кажется, я очень счастлива.

— Звучит не очень решительно.

— Это… ну, когда мы занимались любовью… это было так…

— Естественно.

— Пол?

— Да.

— А мы не сможем сделать это еще раз, вскоре?

Форман все еще смеялся, когда солдаты въехали в деревню. Он поднял руку, приветствуя Тео Гэвина, который осадил своего пятнистого скакуна и уставился на Формана и Грейс.

— Что ты здесь делаешь, Форман?

— Кому-то ведь надо вас встречать, вот я и выступаю в роли доброго соседа.

В разговор вступил армейский майор; его английский язык был безупречен.

— Сеньор, где Чинчауа? Кто эта женщина? Это что, какая-то шутка? — Солдаты позади него сильно нервничали, вглядываясь в высокие горные вершины, и беспрестанно теребили свои ружья.

— Ах, да, — ответил Форман, — Чинчауа. Они прислали свои извинения, но ранее назначенная встреча…

Офицер быстро отдал приказ, и с десяток всадников сорвались с места и поскакали к дальнему концу поселка. Там они спешились, взяли ружья наизготовку и стали обходить деревню, утомительно и нудно обследуя каждую хижину. Вторая команда майора рассыпала по флангам часовых.

— Племени Чинчауа доверять нельзя, — объявил майор.

— Те же самые слова они сказали о вас, — вставил Форман.

— Ты сказал им! — обвинил Тео Формана.

— Выдайте этому человеку золотую звезду. Да, правда, сказал. Кроме того, я осведомился у них, не они ли украли нашу даму ценой в один миллион песо. Они ее не крали.

— И ты им поверил?

— Поверил. Так что почему бы тебе и твоему ударному отряду не отвалить восвояси. Грейс и я посторожим деревню.

Тео оглядел скалистый ландшафт.

— Я намерен найти Саманту и наказать преступников, которые это сделали. Можешь положиться на мои слова.

— Отлично сказано, смельчак. Выполни свое обещание, и тебе даже может позвонить сам Президент, как он обычно звонит футбольным тренерам победивших команд.

— Мне кажется, ты просто не осознаешь серьезность ситуации, Форман, — ответил Тео. Он развернул своего коня. — Мы попусту теряем время, майор. Поехали дальше.

Майор осторожно заговорил:

— Куда бы вы хотели направиться, сеньор Гэвин?

— Вверх, в горы, естественно. Давайте спустим Чинчауа вниз, тогда мы выбьем из них правду.

— Я бы не стал этого предлагать, — заметил Форман.

— Не лезь в это дело! — оборвал его Тео. — Это работа для мужчин, которые не боятся битвы.

— И смерти, — добавил Форман.

— Майор! — взревел Тео.

— Сеньор, — начал офицер с усталой терпеливостью. — Там наверху есть только козлиные тропы, да и то не везде. Мы наверняка заблудимся в горах, тем более что скоро стемнеет. Логика вынуждает меня особо подчеркнуть то обстоятельство, что Чинчауа знают эти места, а мы нет. Кроме того, в этот самый момент они, вероятно, наблюдают за нами, а мы не знаем, где они сейчас прячутся…

— Браво, майор! — воскликнул Форман.

Тео бросил на него быстрый взгляд.

— Мы все равно сможем найти их.

Майор поднял брови.

— Подобное везение обернется для нас смертью. Будет настоящее кровавое побоище. Мой долг перед своими людьми и их семьями вынуждает меня сделать следующее предложение. Мы возвращаемся в Акапулько. Там мы достанем свежих лошадей и утолим жажду. И кто знает, возможно, что от похитителей поступят какие-нибудь дополнительные известия и будет необходимо внести изменения в наш план. Кроме того, этот господин говорит, что Чинчауа не крали мисс Мур, и в настоящий момент у меня нет никаких оснований сомневаться в его словах. Muchachos[153]! — воскликнул майор, обращаясь к своим солдатам. — Мы возвращаемся. — Военные радостно зашумели и быстро образовали походный строй в две колонны, спиной к деревне. Тео, держась очень ровно в седле, поспешил к голове отряда и повел его обратно. Солдаты уходили из гор.

Менее чем через час люди Чинчауа вернулись в свою деревню. Сначала стали приходить женщины, дети и старики, а потом и вооруженные мужчины, держа свое оружие с легкостью и непринужденностью людей, для которых ружья являлись естественным продолжением их тел. Дон Мигель и старейшины появились последними. Грейс и Форман пошли им навстречу. В голубом свете ранних сумерек лицо Дон Мигеля не выражало абсолютно ничего.

— Та женщина была украдена племенем Уачукан. Они держат ее в пастушечьей хижине, за длинным кряжем, на восточном склоне. Их лошади стреножены, а охрана находится близко от хижины, так что, очевидно, они не ждут никаких неприятностей. Люди Уачукан высокомерны и самоуверенны, и на этот раз их заносчивость будет стоить им крови. Мы нападем на них утром.

— Нападем! — Форман обратился к Грейс на английском. — О чем, черт возьми, он говорит? Если они сунутся в эту избушку, первым трупом будет Саманта!

Грейс перевела, и Дон Мигель торжественно кивнул.

— Наши владения нарушены. Люди Уачукан совершили этот акт на нашей территории и привели в нашу деревню солдат. Мы должны действовать. Другого пути нет.

— Черта с два нет! — заорал Форман, когда Грейс перевела слова вождя. — Смысл в том, чтобы вернуть Саманту обратно живой! Ладно, допустим, те плохие мальчишки не должны были заходить в эту вашу часть селения, но они зашли, и пока от этого никто не пострадал. Давайте исходить из этого. Я не знаю, что хуже — эта банда жаждущих крови аборигенов или та армия оловянных солдатиков, которую привел сюда Гэвин. Если мы ничего не предпримем, Саманта погибнет, это как пить дать!

Грейс изобразила на лице жесткую застывшую улыбку и решительным тоном сказала Форману:

— Прекрати вопить. Дон Мигель не дурак. Стоит тебе только оскорбить его своим тоном или словами, и мы сильно об этом пожалеем. А теперь искреннее попроси у него прощения за то, что ты потерял над собой контроль. На испанском языке.

— Черта с два я буду извиняться перед ним.

— И сделай так, чтобы он тебе поверил.

Форман повернулся к вождю и развел руками:

— Perdóname, Don Miquel. Yo soy un gringo estúpido. Perdón[154].

— Sí, — серьезно ответил старик. — Tiene razón[155].

— Возможно ли будет поговорить с людьми Уачукан? — поинтересовалась Грейс.

Дон Мигель медленно ответил:

— Люди Уачукан застрелят любого из племени Чинчауа сразу же, как только его увидят. Особенно ночью. Разговор между ними не может привести ни к чему хорошему.

— А меня люди Уачукан застрелят? — снова задала вопрос Грейс.

Этот вопрос удивил Дон Мигеля: он никогда бы не позволил женщине выполнять мужскую работу.

— Они не будут говорить с тобой.

Грейс поняла.

— А что если со мной пойдет мой друг?

Дон Мигель смерил Формана взглядом.

— Но этот плохо говорит по-испански, и все его мысли написаны у него на лице.

— Я буду говорить от нас двоих, — решила Грейс.

— Возможно, люди Уачукан и не убьют тебя, но я в этом сомневаюсь.

— Я хочу попытаться.

— Очень хорошо. Я пошлю мужчин проводить вас до того места, где Уачукан держат американку. Но в пастушью хижину вы должны будете идти сами. И если вас не убьют, вам придется одним находить дорогу назад. Из-за такой глупости я не стану рисковать ни одним из своих людей.

— Мы можем отправиться немедленно?

— Идите, — ответил Дон Мигель.

Небо позади них полыхало пурпуром, голубизной и розовым светом заходящего солнца. Но склон внизу был покрыт удлиняющимися тенями, а пастушья хижина оставалась почти невидимой за небольшой, но густой рощей лиственных деревьев. Из-под соломенной крыши домика медленно поднимались клубы дыма и лениво рассеивались среди листьев.

— Как мы сможем спуститься вниз и при этом не быть застреленными? — спросил Форман у Грейс, думая при этом, что он, вероятно, заслуживает того, чтобы его подстрелили, раз позволил ей уговорить себя сунуться в это сумасшедшее предприятие. Они с Грейс были одни: проводники уже покинули их, перебравшись через длинный горный кряж обратно, тем же путем, каким они все вместе пришли сюда. Форман был почти совершенно уверен, что не доживет до завтрашнего утра, а он очень сильно хотел продолжать жить.

Грейс прикоснулась к его руке.

— У нас есть два варианта…

— Точно. Мы можем отсюда либо убежать, либо уйти. Но бежать быстрее.

— Прекрати. Один из нас может остаться здесь, в то время как другой спустится вниз, чтобы поговорить с людьми Уачукан. Тогда, если что-нибудь пойдет не так…

— Это самая плохая мысль, которую я слышал за все последнее время. А какой второй вариант?

— Мы спустимся вместе.

— Я чувствую приближение грозы.

Грейс поцеловала Формана в щеку.

— Будь храбрым. Я полагаюсь на тебя.

— А что если им взбредет в голову подстрелить нас, пока мы будем совершать свой вечерний моцион?

— Нам придется двигаться очень тихо.

— Нет, мадам. Совсем наоборот. Давай лучше изо всех сил шуметь. Пусть слышат, что мы идем. Никому не понравится компания, которая заваливается в дом нежданно-негаданно, особенно если дело идет к обеду. Ну, ладно, пошли! — Форман начал спуск, громко выкрикивая на ходу: — Hola! Huachucan! Hola, там внизу! No tiren! Не стреляйте, приятели! Somos amigos! Muy amigos! Снимите пальцы со спусковых крючков! Somos amigos con mucho dinero, muchachos! Поняли, что я сказал? Mucho dinero[156]!

У хижины показались четверо мужчин с ружьями, лица всех были скрыты под сомбреро. Форман остановился в десяти шагах от них, поднял руки.

— Ну что же, buenas tardes, приятели. Или уже noches. Как бы то ни было — buenas, buenas[157]. — Грейс встала рядом с ним.

— Поздоровайся с мальчиками, дорогая. Скажи им что-нибудь быстро.

Она заговорила в тоне обычной беседы:

— Мой друг и я пришли сюда, чтобы поговорить о сеньорите Мур. Мы пришли выкупить ее. Но заниматься делами в темноте, когда на тебя направлены ружья, не очень хорошая вещь. Есть ли среди вас тот, кто будет говорить от имени людей Уачукан, или же мы пришли не по адресу?

Один из мужчин выругался и поднял свое ружье. Однако, прежде чем он смог использовать его по назначению, другой приказал ему убрать оружие и двинулся к американцам.

— Заходите в хижину, — приказал он им.

Форман и Грейс зашли внутрь, и в нос им ударил смешанный аромат дыма и гнилых фруктов. В хижине находилось еще пятеро Уачукан, все низкорослые, сильные, ширококостные мужчины с крупными чертами лица. В углу, скорчившись, сидела Саманта Мур. Она подняла голову и застонала от облегчения, увидев входящего Формана.

— О, пожалуйста, Пол, ради Бога, заберите меня отсюда!

— Вам не причинили вреда, Саманта?

— Черт побери, я была…

— Я думаю, с ней все в порядке, — оборвала ее Грейс, отвечая на вопрос Формана. Потом она повернулась к Саманте. — Просто оставайтесь там, где сидите. И не разговаривайте. Ни слова. Это должно занять некоторое время. — Грейс оглядела комнату и повернулась к Форману. — Они не скажут нам, кто из них вождь. Назвать его равносильно предательству. Мы должны сами определить его.

— Что за забавная игра, — отозвался Форман.

— Твоя очередь выбирать.

— Вон тот, у огня. Он выглядит как надо. Я почти чувствую запах лидерства, который исходит от него. Напоминает мне одного типа из «Вест-Пойнта»[158], которого я знал однажды.

— Я думаю, ты прав. — Грейс сделала один шаг к огню. — Señor, jefe[159], — начала она. Сидевший на корточках мужчина по-прежнему держал голову опущенной вниз. — Мы пришли сюда, чтобы поговорить об этой женщине. С нами нет солдат. Мы не вооружены.

Сидевший на корточках мужчина поднял голову.

— Твой мужчина не может говорить за себя?

— Мой мужчина хуже говорит по-испански, чем я.

— Я знаю тебя. Ты женщина людей Чинчауа.

Преднамеренное оскорбление, заключенное в словах индейца, заставило Грейс вспыхнуть. Она ответила:

— Я друг всего мексиканского народа. Я изучаю язык Чинчауа. А вы — Дон Эстебан, вождь народа Уачукан. Три раза я пыталась поговорить с вами, и три раза я была вынуждена уйти ни с чем.

Эстебан не подал вида, что понял, о чем говорила эта женщина. Его внимание было целиком сосредоточено на настоящем. Никто из них не ожидал, что случится такое, что здесь появится этот мужчина и эта женщина. Никто, даже он сам. Все дела, все переговоры должны были вестись только с Хулио и Агустином и по телефону. Их план, который до этого момента осуществлялся так хорошо, внезапно дал трещину, распался на куски. Эстебана очень интересовало, как эти двое смогли найти их убежище, однако гордость не давала ему спросить их об этом.

— Вы здесь, — сказал вождь, — хотя вам было передано требование не приходить. Вы не из нашего племени, следовательно, вы наши враги. Своим врагам народ Уачукан дает одно — смерть. Тем не менее мы мудрые люди, и мы сначала послушаем, что вы нам скажете.

Грейс поборола в себе страх.

— Вы украли женщину из американской кинокомпании. Мой мужчина возглавляет эту компанию. Он пришел забрать женщину обратно.

— Прийти — это одно, — заметил Эстебан. — Взять у Уачукан — другое.

Грейс почувствовала, что совершила большую ошибку. Она попыталась исправить положение.

— Дон Эстебан мудр, и он знает, что американская женщина слаба и тщедушна и не может работать по хозяйству. Таким образом, мы желаем истребовать у людей Уачукан то, что принадлежит нам. Ясно, что эта женщина не может представлять никакой ценности для племени Уачукан, и поэтому мы хотим освободить вас от бремени. Но одновременно мы не намерены оставить вас без вознаграждения за то, что вы содержали американскую женщину и при этом ей не был причинен никакой вред. Поэтому будет честно заплатить вам за это определенную сумму денег.

Все молчали. Вопрос о деньгах был упомянут раньше, чем того ожидали люди Уачукан. Они бы, несомненно, предпочли более длительный спор, состязание умов, сопоставление аргументов, словом, неспешную прелюдию, которая обязательно должна предшествовать самой сделке.

Эстебан встал и сложил на груди руки.

— Цена уже была названа, — заявил он.

Индейцы, стараясь не смотреть на Грейс, ждали, что и как она ответит их вождю. Она небрежным тоном обратилась к Форману.

— Я назову тебе сумму выкупа, на английском. Возражай, но делай это твердо и решительно, чтобы поддержать мою позицию.

— Давай.

— Они просят один миллион. Что ты скажешь, если я предложу им двадцать пять тысяч?

— Нет! — ответил Форман голосом, звенящим от недовольства и раздражения. — Ни одна женщина не стоит таких денег. Но меня сейчас очень волнует другое — этот свихнувшийся вояка, Гэвин. Он может в любой момент объявиться здесь со своими солдатиками, и, если мы не решим наши проблемы до рассвета, нас всех из-за него прикончат. Так что заплати им два доллара, одной бумажкой, как говорится в старом анекдоте, и покончим с этим.

— Этого достаточно, спасибо, что помог. Только не переигрывай. — Грейс перевела свое внимание на Эстебана. — Мой мужчина говорит, что захватить женщину, как вы захватили эту американку, является разбоем, и настаивает, что она должна быть отпущена на свободу бесплатно. Он обещает ничего не сообщать властям… Однако он разумный мужчина, поэтому, чтобы удовлетворить всех, он предлагает вам плату за услуги. Двадцать пять тысяч песо.

Эстебан в отчаянии поднял руки.

— Цена равняется одному миллиону песо.

— А-ах! — вздохнули внимательно вслушивающиеся в разговор мужчины Уачукан, восхищенные своим предводителем.

— Ни одна женщина не стоит таких денег, — ответила Грейс. — Возможно, мой мужчина удвоит эту сумму, но это все.

Эстебан уставился в пространство.

— Чужестранка из американского кино, нет? И у нее есть много богатых друзей. Они смогут заплатить. Девятьсот пятьдесят тысяч песо.

— Семьдесят пять тысяч, — сказала Грейс.

— Это слишком далеко от нашей цены. Мы убьем эту gringa.

— Мертвые женщины никому не приносят денег.

— Что это там за разговоры насчет убийства? — не выдержал Форман, на английском обратившись к Грейс.

Грейс дернула головой, выражая согласие, и снова обратилась к вождю племени Уачукан:

— Мой мужчина устает от таких долгих разговоров. Он приказывает мне сделать вам окончательное предложение. Сто тысяч песо.

— Я сделаю вам окончательное предложение, — не остался в долгу Эстебан. — Восемьсот тысяч.

— Нет! — сказал Форман. — Скажи ему, пусть оставит у себя эту женщину.

— Пожалуйста… — проговорила Саманта, умиравшая каждую секунду, пока они договаривались.

— Заткнись! — оборвал ее Форман. — Переведи ему, что я сказал, — приказал он Грейс.

Она повторила слова Формана по-испански.

Эстебан взглянул на Формана, потом заговорил, и в голосе его была слышна мягкая, но все же угроза.

— Заниматься делами через посредство женщины недостойно мужчины. А я не торговец сувенирами на базаре. Я вождь народа Уачукан.

— А-ах!

— Dos cientos miles[160], — твердо сказал Форман.

— Семьсот тысяч, — ответил Эстебан. — Это верно, что gringa слаба и плохая работница. Но немного есть женщин с волосами такого цвета, как у нее, и она все еще достаточно молода, чтобы доставлять удовольствие нашим мужчинам. Это мое последнее предложение.

Грейс отрицательно покачала головой.

Эстебан сложил на груди руки. Лицо его было неподвижно как маска.

Форман взял Грейс за локоть и повел ее по направлению к двери.

— Мы уходим! — громко объявил он.

— Шестьсот тысяч, — сказал вождь. — Мое окончательное предложение.

Форман быстро подсчитал в уме: «Шестьсот тысяч песо составляет сорок восемь тысяч долларов США, правильно? И какого черта я хлопочу по поводу денег Гэвина? Этот сукин сын все равно спишет бабки, отнесет на счет скидки с подоходного налога или включит в статью расходов на рекламу…»

— Скажи вождю, мы согласны на полмиллиона, если он обеспечит нас безопасным транспортом, — или что там у него, — чтобы вернуться в Акапулько.

— Ты уверен, что мистер Гэвин согласится на такую большую сумму?

— О, да! — зарыдала Саманта. — Я знаю, он согласится.

Грейс открыто взглянула в глаза Эстебана.

— Наше последнее предложение. Пятьсот тысяч песо. Это огромная сумма денег за одну единственную женщину. Больше мы об этом говорить не будем. — Она горизонтально провела рукой в воздухе, как бы подводя под разговором черту.

Эстебан изучающе посмотрел в лицо Грейс, потом перевел свой взгляд на Формана.

— Bueno, — сказал он. — Bueno.

— Bueno, — выдохнула Грейс.

— Bueno, — эхом отозвался Форман, протягивая вождю руку.

Вождь быстро пожал ее один раз и повернулся к своим соратникам и поклонникам; его сморщенное, похожее на грецкий орех лицо кривила широкая улыбка.

— А-ах!.. — выдохнули его соплеменники.

Глава 17

«Эль Плайамар» представлял собой неуклюже растянувшийся комплекс зданий, выстроенных в колониальном стиле, и больше напоминал собой старинную усадьбу, чем современную гостиницу. Возведенный всего два года назад на склоне холма, отель был спроектирован таким образом, чтобы каждый номер, каждые апартаменты и каждое частное бунгало[161] были обеспечены первоклассным видом на море. Роскошь диктовала решения владельцам этой гостиницы, роскошь и прибыль. Чтобы привлечь в «Эль Плайамар» гостей, которые могут позволить себе платить за обслуживание баснословные суммы, хозяева постарались предусмотреть любое возможное желание, любую прихоть, любой каприз посетителей, соответственно обустроив отель. Они воздвигли десять плавательных бассейнов — с подогреваемой водой, с охлаждаемой водой, с лечебной водой, с соленой морской водой; они разбили четырнадцать теннисных кортов с естественным покрытием и одну площадку для гольфа с ограниченным доступом; они построили закрытый гимнастический зал и открытый гимнастический зал; они открыли восемь банных помещений — парных и саун — и один солярий; они отвели специальные игровые комнаты, корты для игры в сквош[162] и помещения для занятий шаффлбордом; они организовали занятия верховой ездой, стрельбу по тарелочкам, доставку на любой из пляжей, катание на лодках, ежедневные уроки для всех желающих освоить бридж и усовершенствоваться в нем, класс современных танцев и кружок приверженцев йоги, а также несколько групп любителей марафонского бега — по выходным.

В «Эль Плайамар» можно было ужинать в любое время дня или ночи, а бары работали круглосуточно. Вы могли отдать свою одежду в чистку хоть в четыре утра; в это же самое время вы могли заказать в свой номер шестнадцатимиллиметровый кинопроектор с последними, только что выпущенными на экран фильмами — ваше желание немедленно исполнялось. Медицинское обслуживание и стоматологическая помощь также были безотказными.

— Это просто чудесный отель, — с энтузиазмом рассказывала Лизу Питерз Бристолу и Шелли за кофе с бренди. Два мальчика — помощники официанта в это время убрали со стола остатки ужина и удалились, подобострастно кланяясь и улыбаясь.

Все четверо удобно разместились в просторной гостиной частного бунгало Луиз и Джейсона Питерз; приглушенный свет, тихая музыка, льющаяся из скрытых динамиков, стеклянные двери во всю стену, выходящие в неярко подсвеченный электрическими огнями сад с вьющимся виноградом и экзотическими красно-белыми цветами.

— Мои друзья в Нью-Йорке, — объяснял Джейсон в своей искренней и открытой манере будущего политика, — порекомендовали нам остановиться в «Эль Плайамар». Семья Хартвеллов, возможно вы с ними встречались. Они знают, что мы ценим уединение, и заверили нас, что «Эль Плайамар» как раз то, что нам нужно. Как видите, они оказались правы.

— Каждое бунгало, — подхватила Луиз, — построено так, чтобы сделать жизнь максимально приятной. Стены в них достаточно толстые, так что они способны полностью изолировать внутреннее помещение от таких неприятных вещей, как дневная жара, ночная прохлада и шумы.

— И достаточно высоки, чтобы отвратить любителей подсматривать за хозяевами, — добавил Джейсон.

— Вы можете принимать здесь хоть сотню гостей, и никто снаружи даже и не заподозрит…

— Это не значит, конечно, что мы собираемся так делать. Вульгарная демонстрация не наш стиль…

— Интимность — вот к чему мы стремимся…

— Интимность и естественность…

— Во всем…

— Осознанный отказ от помех и препонов, которые ставит цивилизация…

— Отказ от мусора и хлама…

— От одежды, например…

— Джейсон и я поклоняемся солнцу. В буквальном смысле.

— Мы каждый день свидетельствуем свое благоговейное почтение богу Солнца, когда это бывает возможно…

— Разве вам никогда не хотелось загореть везде?

— Не надо сводить все к суетности и тщеславию. О, нет. Самый чистый витамин D поступает именно через кожу, вместе с солнцем.

— Это здорово, — сказал Бристол, — когда у человека такое тело, что на него приятно посмотреть. — Он похлопал себя по толстому, твердому животу. — Но мне далеко до весеннего цыпленка…

Луиз открыто оглядела Бристола.

— Я бы сказала, что вы совсем неплохо следите за своим телом.

— Я просто смотрю, что я ем.

— Могу поспорить, вы делаете гимнастику. Вы мне кажетесь очень сильным мужчиной.

— Когда-то я свободно выжимал штангу в двести двадцать фунтов[163]. Но за последнее время я так забегался…

— И Шелли, — прервала его Луиз, поворачиваясь, чтобы посмотреть на девушку. — Шелли выглядит абсолютно превосходно. Как вы сохраняете фигуру и такой прелестный цвет лица? Я так вам завидую!

— Вы в жизни не видели лучших форм, — подтвердил Бристол. — Когда она разденется, смотрится просто как сенсация.

— Харри…

— Не скромничайте, дорогая, — вмешалась Луиз, рассеянно кривя губы.

— Послушайте, — продолжил Бристол. — Я понимаю толк в теле. В моем бизнесе это необходимо.

— Ранее, — сказал Джейсон, наклоняясь к Шелли, — Харри рассказывал нам об этой сцене, когда вы обнаженной купались в бассейне на Вилле Глория… — Лицо Джейсона при этих словах было бесхитростным и искренним, а взгляд — ничего не выражающим и прямым.

Шелли облизнула губы. С того самого момента, как она с Харри появилась в этом бунгало, Шелли чувствовала себя неловко, напряженно, не в своей тарелке. Харри сказал ей, что они едут на прием, и она была готова увидеть здесь много народа. Но в этой маленькой компании она ощущала скованность, внутренне противясь тому преувеличенному вниманию, которое хозяева с каждой минутой этого странного вечера все больше концентрировали на ней.

— Я никогда никого не видел обнаженным в кино, — заметил Джейсон. — Я имею в виду никого, лично знакомого мне.

— Вы делаете порнографический фильм? — радостным тоном поинтересовалась Луиз.

— Настоящее порно — это вы имеете в виду? — спросил Бристол. — Нет. Он похож на порно, но не более того. Вы когда-нибудь видели настоящее порно, Луиза?

— Оно такое возбуждающее. Вся эта обнаженная плоть… хотя в основном, конечно, показывают какие-то уставшие замученные тела, не способные на настоящую работу.

— У меня в Штатах есть такие классные актеры, — сказал Бристол. — Может быть, как-нибудь организуем съемки…

Шелли допила свой бренди; ей очень хотелось, чтобы кто-нибудь сменил тему разговора.

— Интересно, каково это быть актрисой? — задумчиво произнесла Луиз.

Джейсон рассмеялся.

— Первым делом тебе нужно научиться, как правильно раздеваться.

Луиз захлопала в ладоши.

— Ты совершенно прав, дорогой! Актерская игра часто оказывается второстепенной.

— Разве вы не согласны, Шелли? — спросил Джейсон. Он подошел к ней и заново наполнил ее стакан.

Шелли в ответ поднесла стакан к губам, пробормотав что-то своей порции бренди.

— Что? — засмеялся Бристол. Его смех был резок и груб. — Большинство девиц не могут даже снять туфли, чтобы при этом не упасть. Я просмотрел их не меньше тысячи.

— Интересно, как это получилось бы у меня? — спросила Луиз, ни к кому в отдельности не обращаясь.

— Превосходно, дорогая, — подхватил Джейсон. — Итак, получается, что мы узнали о твоих тайных честолюбивых замыслах?

— Вам следовало бы мне сказать об этом, — подался вперед Бристол. — Я бы вставил вас в свой фильм.

— Дорогой Харри…

— А у Луиз получилось бы? — задумчиво спросил Джейсон. — Нужный характер, нужное лицо, нужное тело? Шелли, что вы думаете по этому поводу?

Шелли отпила еще немного бренди; она чувствовала, что просто не в силах сейчас поднять голову, посмотреть на кого-либо.

На вопрос Джейсона ответил Бристол:

— Луиз станет сенсацией.

Луиз энергично рассмеялась, голова ее запрокинулась назад, грудь подалась вперед, и ее четкий контур проступил под легкой зеленой блузкой. Бристол сглотнул комок в горле.

— Естественно, вам следует пройти кинопробу, как всякой актрисе.

— Смогла бы ты это сделать, дорогая? — спросил Джейсон. — Раздеться перед незнакомыми людьми?

— Это было бы настоящим испытанием, — отозвалась Луиз.

Джейсон грустно улыбнулся, глаза его переместились на Шелли.

— Я полагаю, при наличии практики любой может развить в себе эти способности.

— И где же, скажи пожалуйста, практиковаться в этом? — сказала Луиз. — Никто ведь не станет выходить на улицу и скидывать с себя одежду перед незнакомыми мужчинами.

Они все засмеялись. Кроме Шелли. Она сосредоточилась на бренди в своем бокале, на том, чтобы донести его до губ, на том, чтобы проглотить его, на том, чтобы подавить во рту его терпкую горечь, на том, чтобы повторить процесс. Смех, неразборчивое гудение слившихся воедино голосов — все это стало для нее лишь каким-то смутным шумовым фоном, отдаленным и незначительным. Из этого назойливого гула выделился один голос, постепенно набирая силу, становясь громче, яснее: «Почему бы вам не зайти ко мне в конце рабочего дня? Когда все успокоится. Тогда мы сможем все сделать без помех и без спешки…» И она продолжала слушать, не осмеливаясь закончить этот разговор, не в состоянии отторгнуть любую возможность, которая смогла бы продолжить ее карьеру. «Откуда вы узнали мое имя?» — спросила она тогда, но даже не вслушивалась в ответ, зная его заранее. Какой-нибудь агент, или продюсер, или режиссер дал ему ее телефонный номер, сказал ему, что Шелли Хейнз свободна, доступна, легка… Да, она была такой. «Могу я на вас положиться?» — спросил ее тот мужчина по телефону. И она пообещала, что будет в его офисе через час. А потом — пронизывающий, пронзительный, мучительный крик тормозов, крик испуганных людей, крик Барбары, Барбары… Она вежливо закончила разговор, не спеша вышла на улицу и увидела, что там…

— Шелли! — резкий окрик Бристола развеял воспоминание, и Шелли послушно подняла глаза. — Луиз задала тебе вопрос.

— Как вы себя чувствовали, — повторила Луиз, — когда в самый первый раз разделись перед незнакомым человеком?

Шелли попыталась отогнать от себя коньячный туман и вспомнить. Но тот, самый первый раз безнадежно затерялся в бесконечной череде безликих мужчин, и дешевых деревянных столов, и пыльных ковров, и этих ужасных диванов из поддельной кожи, которая намертво приклеивается к телу…

— Я всегда был приверженцем профессионального подхода к делам. Учить должен настоящий специалист, — говорил между тем Джейсон. — Почему бы нам не найти кого-нибудь, кто может научить Луиз правильно раздеваться?

— Но кого? — спросила Луиз, широко распахивая глаза.

— Что скажешь, Шелли? — спросил у нее Бристол.

Шелли проглотила еще бренди.

— Шелли, — промурлыкала Луиз. — Пожалуйста…

— Конечно! — взорвался Бристол.

— Первый урок, первый урок! — радостно залепетал Джейсон.

Луиз вскочила с кресла, сделала пируэт и замерла, широко расставив ноги под длинной, цвета морской волны юбкой.

— Что я должна делать сначала?

— Скажи ей, — приказал Бристол Шелли. — Давай, говори.

Шелли заставила себя встряхнуться.

— Они… всегда смотрят на ноги. Это всегда с самого начала.

— Мне просто их показать? — спросила Луиз у своих зрителей.

— Конечно, — отозвался Бристол.

— Ну давай, дорогая, — поторопил Джейсон. Он медленно и осторожно подошел к Шелли, сел на ручку ее кресла, улыбнулся девушке.

Луиз медленно подняла свою длинную зеленую юбку.

Джейсон нетерпеливо заерзал.

— Слишком много юбки, — сказал он. — Почему бы тебе просто ее не снять?

— Как пожелаешь, дорогой. — Она расстегнула застежки на поясе, юбка упала на пол, Луиз грациозно перешагнула через нее, медленно повернулась.

— Потрясающе, — выдохнул Бристол. — Классные ноги… — Блузка Луиз доходила ей до бедер; под ней был виден желтый кружевной треугольник. Бристол почувствовал, как напряглось его тело и кровь стала приливать к паху. — Послушай…

— Сними блузку, — скомандовал Джейсон.

Луиз повиновалась. Ее грудь оказалась больше, чем представлял себе Бристол, — круглые полушария, только лишь слегка свисающие, которые подпрыгивали и качались, когда Луиз расхаживала по комнате, демонстрируя себя. Дойдя до Шелли, она повернулась к ней лицом и остановилась.

— Представляю ли я в этом положении интерес для продюсера? — сказала она приглушенным голосом.

— Смогла бы Луиз получить работу? — спросил Джейсон у Шелли, играя с ее волосами.

Бристол сглотнул.

— В кино большая конкуренция.

Луиз хихикнула и повернулась вокруг.

— Харри хочет увидеть оставшееся, дорогая, — пропел Джейсон.

Не говоря ни слова, Луиз стянула с себя трусики и завертелась перед Бристолом, показываясь ему и сзади, и спереди, и с боков.

— Ну, как? — спросила она через минуту. — Как я по сравнению с Шелли?

— Конкурс! — еще больше обрадовался Джейсон. — Давайте устроим конкурс.

— Встань, — скомандовал Бристол Шелли. Она не пошевелилась. Бристол молниеносно оказался у ее кресла. — Встань, я сказал! — Он крепко схватил ее за руку, грубо дернул.

Шелли поднялась на ноги. Кто-то забрал у нее из рук бокал, и Шелли ощутила себя обездоленной, как будто ее лишили какой-то ценной вещи и эта ценная вещь теперь для нее потеряна навсегда. И еще она неожиданно почувствовала себя безумно уставшей, все свое тело нескладным и тяжелым, а ноги ужасно слабыми. Она задрожала.

Слова, обращенные к ней, не имели смысла, не имели действия. А потом к ее телу прикоснулись руки, они расстегивали ее юбку, поворачивали ее тело, обследовали его, трогали везде.

— У нее тело молодой девочки.

— Чем мы займемся сейчас? — захотел узнать Джейсон.

Луиз засмеялась.

— Ты займешься Шелли, дорогой. Она приготовила для тебя изысканный десерт! Тем временем мы с Харри постараемся лучше узнать друг друга. А позднее…

Бристол был рядом с Луиз еще до того, как она кончила говорить. Он протянул руки…

— Нежнее, милый, нежнее. Когда я буду должным образом готова, ты можешь снова стать грубым, но сейчас…

Бристол взял одну грудь Луиз в рот.

Спустя какое-то время она отстранилась от него.

— Это просто замечательно, Харри. Но бедняга Джейсон. Он совсем не веселится…

Бристол оглянулся: Шелли, оборонительно подняв юбку, пятилась от Джейсона.

— Какого черта ты делаешь? — заорал Бристол. — У тебя что, в первый раз? Снимай с себя на хрен все свои тряпки и не мешай мне получать удовольствие!

Шелли продолжала отступать. Самое худшее в этом было то, что какую-то часть ее существа тянуло к ним, к тому, что они все хотели от нее и что привлекало и отталкивало ее в одно и то же время.

— Нет, Харри, прошу тебя, не надо…

Его рука мелькнула в воздухе, ладонь опустилась на щеку Шелли. Она споткнулась и едва не упала.

— Я не хочу!

— Безмозглая сука! Ломаешься, как будто еще один пересып для тебя что-то значит! Ты им уже сто лет назад потеряла счет. Раз даешь своему уроду, можешь дать и здесь. Раздевайся, черт бы тебя побрал…

Шелли начала расстегивать блузку.

— Ах ты сволочь! Сволочь… — Она резко крутанулась и кинулась к двери, выбежала из бунгало прежде, чем кто-нибудь смог ее остановить.

Бристол выругался и пошел за ней, но скоро вернулся, один.

— Ее нет, — сказал он. — Никаких следов. Ну как вы назовете такую девку? Раньше она была в порядке.

— Бог мой, — ответила Луиз. — Ну ладно, — бодро продолжила она, — вас все равно осталось двое, а я одна. Я почему-то совершенно уверена, что смогу пристроить вас обоих. Давайте попробуем! Согласны?

Шелли бежала. Слепо бежала к океану. Дважды она падала, туфли соскакивали у нее с ног, но она продолжала упорно двигаться вперед. Она проносилась мимо ночных гуляк, не видя и не замечая их лиц или фигур, не слыша их ядовитых смешков, не отвечая на их грубые предложения.

Она достигла пляжа, увязая в песке, добралась до того места, где мягкая вода плескалась почти неслышными маленькими волнами. Задыхаясь, она опустилась на колени, уронила голову.

Спустя какое-то время, почувствовав в себе силы, Шелли зашла в воду по пояс, вымыла руки, сполоснула лицо, потом вернулась на берег.

Она чувствовала стыд, глубокий стыд. В основном потому, что знала: она сама несет ответственность за то, что случилось с ней, за то, что всегда с ней случается. Харри Бристол. Он такой же, как все мужчины, которых она знала. Она сделала себя доступной каждому, каждому эгоисту и потребителю, она сама напросилась на жестокость и оскорбления. И даже часто желала этого…

Шелли поднялась и бесцельно, не разбирая направления, поплелась куда-то, медленно вышагивая по темной полоске песка. Она лгала, лгала все время, особенно себе самой. С Харри с самого начала у нее не было никаких шансов. Так же, как и с его фильмом. Ни с чем. Скоро настанет Новогодняя ночь… по крайней мере тогда все кончится…

«Зачем же ждать? Вперед, в океан!» Вскоре вода стала доходить ей до подбородка. Легкая волна накрыла Шелли с головой, соленая вода попала ей в рот. Она захлебнулась, закашлялась, судорожно забила руками. Потом поплыла, с трудом выбралась на берег. Дрожа от холода, но неожиданно чувствуя себя освеженной, Шелли начала смеяться. Мозг ее работал четко и ясно: «Что за сумасшедшая мысль! Я не собираюсь умирать. У меня нет никакой серьезной болезни. Всего лишь небольшая анемия, остальное у меня в полном порядке — всего лишь какая-то химическая штуковина, из-за которой и бывают все эти приступы жара и слабость. Не более того. Я верю в это. Я буду жить.»

Шелли стала кружиться на песке, кружилась, пока ее ноги не споткнулись, и она упала. Плача и смеясь. «Ладно, я прошла весь путь до самого дна. Как говорится, другого пути у меня теперь нет, — только вверх… И Морри. Когда мы вместе, я чувствую себя хорошо, совершенной, полной, законченной.»

Теперь она бежала. Открывшиеся возможности пьянили ее, кружили ей голову. Она бежала быстрее и быстрее, пока у нее не заболели легкие, а ноги не начали дрожать и подкашиваться. Задыхаясь, она упала вперед, пережидая, пока к ней не вернутся силы. Она знала, что они обязательно скоро вернутся. Точно так же, как знала, что все, что ожидает ее впереди, будет хорошим.

Шелли подняла голову и вскрикнула.

Рука тяжело опустилась на ее лицо, зажала рот, приглушила крик. Она попыталась укусить ее. Не получилось. Тело ее обмякло, и Шелли неподвижно замерла на песке.

— Вот так, — произнес грубый мужской голос. — От твоего визга сюда сбегутся все легавые, а нам они здесь совсем не нужны. Я отпущу тебя, если пообещаешь вести себя хорошо…

Шелли удалось кивнуть головой, и мужчина отпустил ее. Ее глаза впились в незнакомца, она мучительно старалась вспомнить — длинное костистое лицо, желтые усы, редкая бородка…

Лео…

— Эй, малышка, не забыла меня?

Шелли села, дрожа, но менее испуганная. По крайней мере она знала его.

— Мне холодно, — пробормотала она.

Лео положил ладонь ей на плечо.

— Ты промокла. Снимай одежду, всю. Я дам тебе свое серапе.

— Я хочу вернуться в свой отель.

— Тебе повезло, что я нашел тебя. Пойдем, я знаю местечко, где ты сможешь согреться. — Он взял ее за руку.

Шелли дернулась, вырывая руку, на четвереньках бросилась прочь.

— Оставь меня в покое!

— Эй, не психуй! Ты же не можешь все время бежать, как ты бежала. Кто-нибудь может натолкнуться на тебя и тогда…

Шели вскочила на ноги, пустилась бежать. Он моментально кинулся вслед, быстро догнал. Блузка Шелли затрещала в его руках, превращаясь в лохмотья, он отбросил их в сторону. Шелли упала, покатилась куда-то, тщетно пытаясь снова встать и бежать, но Лео был слишком быстр для нее. Его руки впились в грудь Шелли, и он, прижавшись губами к ее шее, забормотал, заверещал, настойчиво зашептал какие-то непристойности.

— …запах, исходящий от тебя… другие девочки заставляли меня вспоминать… ходил, искал тебя везде… нашел… наконец… теперь я собираюсь получить…

Она боролась. Била кулаками и пинала его. В безмолвной (как будто для того, чтобы сберечь силы) ярости она снова и снова нападала на него, и это неожиданное для Лео неистовство заставило его отступить. Высвободившись, Шелли побежала снова. Лео опять настигал ее, она кинулась в сторону…

Он бросился вниз, схватил ее за ноги, и Шелли рухнула вперед, обессиленная и задыхающаяся. Сильный удар словно вышиб из нее боевой дух, волю, сопротивление. Лео перевернул ее лицом вверх, вцепился в ее трусы, разорвал, отбросил. Голова его заскользила вниз, лицо прижалось к бедрам, раздвигая их. Шелли выбросила руку, ее ногти впились в щеку Лео. Он встал на колени и ударил ее в живот. Она рыгнула, колени ее взметнулись вверх. Он уклонился от них и выругался, снова ударил ее. И еще раз. Бил и бил, не переставая…

Глава 18

На следующее утро, в девять часов пятнадцать минут, Тео Гэвин доставил Полу Форману пятьсот тысяч песо. Форман быстро завел свой «фольцваген» и покатил в горы, направляясь к хижине, где содержалась Саманта Мур. Он вручил Эстебану деньги, потом мужчины обменялись рукопожатием и серьезно, важно поблагодарили друг друга.

Менее чем через час после этого Саманта уже вернулась на Виллу Глория; спустя несколько минут она была раздета и сидела в личной сауне, где вместе с потом из нее уходили и все мерзкие воспоминания о недавно пережитом приключении. Когда процедура была закончена, Саманта приняла душ и на резиновом плотике отправилась в плавание по своему Римскому бассейну, пристав к берегу только тогда, когда на нем материализовался Бернард, который привез с собой врача, шефа полиции и местного, весьма пронырливого журналиста (сотрудничающего попутно и с «Юнайтед Пресс Интернэшионал»), каждому из которых не терпелось поскорее обследовать жертву, хотя и разными, для всех трех, способами. Саманта заставила их подождать, пока она должным образом не оденется и не сделает подобающий случаю макияж. Но это не заняло слишком много времени.

САМАНТА! ПОКОИ ГОСТЕПРИИМСТВА

Вход только для прессы

Так извещала небольшая табличка с аккуратными буквами, прикрепленная к двери. За дверью простирались наиболее роскошные апартаменты отеля «Роялтон», сейчас превращенные в оперативный (другими словами — работающий и пьющий) штаб для членов всемирного братства журналистов, газетчиков, репортеров и пр. Телефонная связь была выше всяких похвал: после того как были соблюдены приличествующие случаю любезности, служащий мексиканской телефонной компании «Телефонос де Мехико», коему ассистировали четыре помощника, подключил целые батареи телефонных аппаратов. Три секретарши, свободно говорящие как на английском, так и на испанском языке, дежурили на телефоне круглосуточно. Одетые в красные куртки официанты всегда были готовы подать кушанья и напитки. Рассыльные ожидали в коридоре, когда они понадобятся. Укомплектованная представительницами прекрасного пола служба развлечений для пишущих и пьющих гостей отеля работала безотказно; заказ можно было сделать по телефону.

Когда пресс-центра достигла новость, что Саманта благополучно вернулась на Виллу Глория, в комнате раздались негромкие и, по всей видимости, несколько ослабленные алкоголем одобрительные возгласы и аплодисменты. Два писателя-европейца заказали разговор со своими офисами; один австралийский репортер попросил Джерри Баумера устроить ему интервью с Самантой, остальные вернулись к своей выпивке.

В это самое время Тео Гэвин, в своих собственных апартаментах, по телефону выспрашивал Бернарда Луиса Фонта:

— Как там Саманта? Что они с ней сделали?

— Сделали? — переспросил Бернард, явно чрезвычайно удивленный. — A-а, понятно! Позвольте мне уверить вас, Тео, что до нее никто и пальцем не дотронулся, как я понимаю. И это весьма интересно, не так ли? Я имею в виду тех дикарей. Определенно, у них совершенно не развит вкус и понимание красоты.

— Позвольте мне поговорить с Самантой.

— Это невозможно, дорогой друг. В настоящее время ее осматривает врач, а потом наступит очередь шефа полиции. Бедная Саманта, эта пытка так ослабила ее. Она истощена и боится за свою жизнь.

— Но все кончено. Я заплатил выкуп, полмиллиона песо.

— И это так немыслимо благородно с вашей стороны. И какое везение, что хоть у вас оказалась в наличии такая сумма свободных денег. Я сам, естественно, поступил бы аналогичным образом, если бы мне позволило это сделать мое финансовое положение. Однако, если мне будет позволено поправить вас, — еще не все кончено. Шеф полиции говорит о том, что нужно собрать достаточно мощный и вооруженный отряд военных и прочесать все горы, деревня за деревней, пока, наконец, бандиты не будут арестованы. Он настаивает на том, что Саманта должна будет опознать их.

— Хорошо! Хотел бы я добраться до этих разбойников!

— Дорогой Тео, постарайтесь уловить смысл сегодняшней ситуации. Подобная процедура повлечет за собой лишь дополнительное расстройство для Саманты. А стоит опознать и заключить в тюрьму похитителей, их родственники, друзья, соплеменники, естественно, затаят злобу и обиду, будут жаждать мести. Пол Форман понимает это: в своих показаниях он настаивает, что не запомнил достаточно ясно ни одного лица.

— А та девушка, эта Грейс, или как ее там?

— Она исчезла. Наверное, вернулась опять к своим Чинчауа. Но никто точно не знает.

— Хорошо, а почему Саманта не может заявить, что не помнит, как они выглядели?

— Дорогая Саманта — хрупкое создание. Она страстно хочет как можно скорее завершить все это дело. Раз и навсегда. Только таким способом она может быть уверена в том, что ее жизнь вернется в нормальное русло, вновь станет такой же спокойной и мирной, как…

Тео не дал ему договорить.

— Но если закон обязывает ее…

— Небольшое предложение, если позволите.

«Осторожно!» — напомнил сам себе Тео.

— Я слушаю, — произнес он вслух.

— Этот шеф полиции, у него откровенная тяга к деньгам. Несколько тысяч песо, предложенных в частном порядке, без сомнения, покончат со всеми стрессами и трудностями, вся грязь и мерзость останется, наконец, в прошлом, и…

— Сколько тысяч песо? — снова оборвал Бернарда Тео; теперь в речи американца явно слышалось раздражение.

— Десяти тысяч будет достаточно.

Тео быстро подсчитал. Шеф полиции обойдется ему всего лишь в восемьсот долларов — Баумер без труда сможет списать их на представительские расходы.

— Хорошо, сказал Тео в трубку. — Я сейчас выезжаю к вам. Не давайте шефу увидеться с Самантой.

Он повесил трубку, позвонил в «Покои гостеприимства», разыскал там Джерри Баумера и сказал, что хочет его видеть. Через несколько минут на пороге номера Гэвина возник вездесущий рекламный агент, как всегда оживленно болтающий.

— Мы действительно сорвали отличный куш, мистер Гэвин. Как главный выигрыш в «Колесе фортуны». Все обязательно окупится. У меня куча заявок на интервью, я договорился со всеми телевизионными шоу, которые работают с приглашенными в студию, и я…

Тео жестом заставил его заткнуться.

— Сколько у тебя с собой песо?

— Около двадцати пяти тысяч. Наличные постоянно нужны. Особенно с девочками. Они настаивают на том, чтобы им платили…

— Давай десять. — Баумер немедленно отсчитал требуемую сумму. — Я еду на Виллу Глория, Саманта во мне нуждается. Будет что-нибудь важное — сразу же звони мне туда.

— Да, сэр.

Тео пошел к двери, открыл ее. Высокий юноша с недавно обритой головой стоял на пороге. Рука его была поднята — он только что собирался стучать в дверь. Тео уставился на него, не узнавая посетителя.

— Привет, отец, — сказал Чарльз.

Выкуп был уплачен. Саманта была доставлена обратно, на Виллу Глория. И Форман с Грейс пошли прочь. Они сели на скамью. Долгое время никто из них не говорил ни слова. Наконец, Форман взял ее руку.

— Останься здесь, со мной, — попросил он. — Еще несколько дней, и этот шедевр будет состряпан. Тогда мы сможем залезть в «фольцваген» и укатить отсюда.

— Ты так говоришь, как будто это действительно просто.

— Это и есть просто. Просто скажи, что ты остаешься.

— Моя работа с племенем Чинчауа завершена, я так думаю. Они разрешили мне жить вместе с ними и помогали мне, но только до той поры, пока я не нарушала их собственную жизнь. Теперь все переменилось. Я ввела в их деревню тебя, и они свяжут это событие с вторжением на их территорию солдат и с тем, что племя Уачукан нарушило границы их владений. Я уверена, что Дон Мигель скажет мне уходить.

— Отлично, — ответил Форман. — Упаковывай вещички и поедем вместе со мной.

— Я не могу этого сделать.

— Потому что мы не женаты?

— Это, наверное, звучит ужасно глупо…

— А что, если я скажу, что женюсь на тебе?

— Ответ все равно будет «нет».

— Я понял, — сказал он.

— Мне кажется, ты как раз не понял. Мне необходимо чувствовать в себе уверенность, что ты любишь меня…

— Я действительно люблю тебя. Наверное, причина больше в том, что это ты не уверена, что любишь меня.

Грейс сделала глубокий вдох.

— Я допускаю это… я просто не знаю, что я в данный момент чувствую. То, что было между нами, не похоже ни на что, испытанное мною ранее. Ты заставил меня ощутить свое тело, свои эмоции. Но все случилось слишком быстро. Секс только часть любви; любовь — это длительное обязательство друг перед другом, но никто из нас пока не взял на себя такое обязательство. Для этого требуется время, время и усилия.

— Замечательно. Я хочу, чтобы мы использовали это время и приложили требуемые усилия. Останься со мной, дай нам шанс.

Она покачала головой.

— Все не так-то просто, Пол. Есть еще моя работа. Здесь она закончена, но мне нужно ехать в Мехико-Сити, возвращаться в университет. Нужно расшифровать записи, которые я сделала, нужно оценить результаты. Возможно, мне удастся составить алфавит Чинчауа на основании того, что у меня уже есть. Я должна записать материалы исследований, подготовить их для публикации. Это откроет другим людям дорогу к практическому применению результатов моей работы, к тому, чтобы идти дальше, помогать народу Чинчауа, помогать другим племенам.

— А тебе никогда не приходила в голову мысль, что эти индейцы не хотят, чтобы им помогали? Что они предпочли бы, чтобы их все оставили в покое?

— Может, и так, но народ Чинчауа, народ Уачукан, другие племена в этих горах вымирают; если им не помочь, через десять-пятнадцать лет они вообще исчезнут с лица земли.

— Ты говоришь так, как будто пытаешься спарить двух курлычащих журавлей, чтобы сохранить биологический вид. Но индейцы не журавли, они человеческие существа, и у них есть собственная воля.

— Я это знаю. И именно поэтому такие люди, как я, должны стараться донести до Дона Мигеля, до Дона Эстебана, до других вождей ту опасность, перед которой они стоят, убедить их. Индейцам необходимо узнать, как спасти себя.

— А что насчет нас? Кто спасет нас? Черт возьми, Грейс, я никогда не думал, что когда-нибудь скажу это, но мне кажется, в нас есть нечто особенное. Ты ведь тоже это чувствуешь.

— Я много чего чувствую. Вчерашний день мог бы с полным правом называться лучшим днем в моей жизни, Пол. Но это был один день. Ты романтик, и я люблю тебя за это. Но как ты будешь чувствовать завтра, я уже не говорю о том, что произойдет через неделю или через год? Мне просто кажется, я не смогу этого вынести, если отдам тебе всю себя, а ты потом передумаешь или твои чувства изменятся.

Форман ухмыльнулся и развел руками.

— Если ты Номер Два, — обязан пошевелиться быстрее…

Выражение ее лица неуловимо изменилось: сожаление явственнее проступило на нем.

— Чем серьезнее я говорю с тобой, тем больше ты резвишься.

— Смех не преступление.

— Да, не преступление. Но ты не можешь не понимать, что у нас еще достаточно серьезных проблем.

— Например? Я имею в виду — за исключением моей достойной восхищения способности спасать тебя от смертельной серьезности.

Грейс улыбнулась; он с облегчением смотрел на эту улыбку.

— Пол, я боюсь, ты будешь надо мной смеяться или рассердишься, если я тебе кое-что скажу… Что…

Грейс глубоко вздохнула.

— Ну ладно. Я не могу понять твое неверие в Бога, в любого Бога. Мужчина, настолько чувствительный, настолько интеллектуальный, как ты, — и вдруг отметаешь абсолютно все свидетельства? Как ты можешь…

Форман выпучил глаза и перекрестился.

Грейс покраснела.

— Я так и знала, что ты не поймешь.

— Ты просто спятила на своей религии! Фанатичка. Задавать вопросы такого рода в такой момент?! У меня нет скорого ответа для тебя. Я даже не знаю, правилен ли твой вопрос. Мне нужно подумать над ним, мне необходимо время.

— Да, — сказала Грейс. — Это я и имею в виду. Я думаю, нам обоим нужно время, чтобы подумать, чтобы посмотреть на наши чувства. По крайней мере, это нужно мне, а я не могу сделать это, пока я с тобой, Пол. Я прошу тебя помочь мне оставить тебя…

Он не ответил. Не мог. Ничего не оставалось — только встать, повернуться и начать уходить прочь, глубоко засунув руки в карманы и внимательно смотря себе под ноги, как будто он что-то потерял на земле.

Бристол рывком распахнул дверь своего номера. Бульдожье лицо продюсера было покрыто пятнами, многочисленные морщины, складки и бороздки проступали на нем, глаза налились кровью.

— Где, черт побери, тебя носило?

Не отвечая, Форман прошел мимо.

На диване расположился Гарри Макклинток; рядом с ним сидел Джим Сойер. На лицах обоих торжественное и серьезное выражение. Они настороженно смотрели, как Форман входит в комнату.

На журнальном столике стояли пустые стаканы и бутылка скотча. Форман налил себе виски, выпил.

— Ты должен был быть здесь тридцать минут назад. — Глаза Бристола закрылись и открылись, и он хлопнул своим большим кулаком о ладонь другой руки, сделав это, однако, так удивительно немощно, как будто у него кончались силы.

— Отвали! — ответил Форман и налил себе еще порцию.

— Мне все равно, это твоя проблема.

Форман опустошил свой стакан и пошел к двери.

Бристол сделал шаг за ним.

— Куда ты пошел? Ты работаешь на меня, запомни. Я здесь распоряжаюсь, когда тебе уходить.

Формана остановил Макклинток.

— Это Шелли. Она умерла пятнадцать минут назад.

Форман повернулся к оператору:

— Повтори…

— Ее нашли сегодня утром на пляже, дети натолкнулись на нее. Кто-то здорово над ней поработал.

Форман неуклюже сделал шаг или два, напряженных и неуверенных, вернулся в комнату, взглянул на Бристола.

— Не надо на меня так смотреть, — сказал Бристол. — Это что, моя вина, что у нее был словно зуд какой-то постоянно? Все это знали. Мы вчера ужинали кое с какими людьми. Она сорвалась и убежала.

Форман сел.

— Она слишком много выпила, — продолжал Бристол. — Ты же понимаешь. Слушай, я пытался остановить ее…

— Судя по ее виду, она заходила в воду, плавала, — сказал Макклинток. — Перед этим она, должно быть, сняла юбку, но полицейские пока не могут ее найти. Потом на ней осталась только блузка и трусики. Какой-то ублюдок, наверное, встретил ее в таком виде. По всей видимости, она пыталась сопротивляться, и он избил ее до смерти. Она так и не приходила в сознание. Полицейские сейчас опрашивают людей.

— Она говорила, что собирается умереть, — произнес Форман.

— Она сама виновата, — взорвался Бристол в запале, которого сам не чувствовал. — Убежать от меня вот так… Вы представить себе не можете, что значит жить с такой женщиной. Сплошная беда. Я делал все, что мог сделать мужчина на моем месте.

Форман подошел к окну. Отличный день для пляжа, солнечный, безоблачный. Он почти мог слышать веселые крики купающихся внизу, в заливе.

— Ну что же, я полагаю, жизнь должна продолжаться, — подал голос Джим Сойер.

— Верно! — воскликнул Бристол, чувствуя признательность к Джиму. — Шелли бы первая так сказала. Она бы сказала «Закончи картину!» — Набрякшие глаза продюсера быстро перебегали с одного лица на другое.

Макклинток сложил руки ладонями вместе, как будто в молитве.

— Оставшиеся сцены, Шелли должна была участвовать в каждой из них. Сцена сумасшествия, прыжок со скалы, без нее они… — Он пожал плечами.

— Да, — влез в разговор Джим Сойер. — И когда она меня застанет с этой молоденькой мексиканочкой… Очень не хочу выкидывать эту сцену.

Казалось, Бристол моментально потерял свою сосредоточенность. Потом он спохватился, энергично потряс головой и снова стал самим собой.

— Все эти вопросы можно решить. У меня есть на примете одна женщина, она заменит Шелли. Такие же волосы, как у Шелли, такого же сложения. Зовут Луиз Питерз. Будем снимать ее издали, использовать профиль. Потом найдем какую-нибудь актрису с радио, будет имитировать голос Шелли.

Бристол почувствовал небольшую тошноту, но продолжил говорить:

— Саманта, — пробормотал он, затем громко повторил это имя вслух. — Мы снимем с ней дополнительные кадры, крупным планом. Дадим ей несколько реплик. Форман, ты напишешь, что она будет говорить по роли. Я намерен везде указать ее как кинозвезду, в одной из заглавных ролей — в титрах, афишах… Точно как Гэвин, который использует ее для своей косметики — САМАНТА! Все заглавными буквами, в конце — восклицательный знак. Это имя… вся реклама фильма… похищение… лучший шанс, который мог бы у нас быть… только идиот может не извлечь из него выгоду…

Никто не ответил, все глаза были устремлены на него.

— Ах, да, — продолжил он, на этот раз медленнее. — Я говорил с Тео Гэвином. Он собирается вложить порядочно бабок в общенациональную рекламную компанию, которая свяжет «Любовь, любовь» с его фирмой, если мы дадим Саманте заглавную роль…

Форман перестал слушать. Его мозг, наконец, начал очищаться: «Грейс. Это я, именно я, форсирую события. Это я надулся и предпочел поверить, что ты отвергла меня, в то время как на самом деле ты лишь просила меня о времени, об отсрочке, достаточной, чтобы это могло произойти между нами. Грейс не хотела отдавать себя на волю романтической фантазии, ведь фантазия — его товар, личный и профессиональный.»

— О'кей, — говорил Бристол, и голос его снова звучал решительно и энергично. — На два часа я заказал телефонный разговор с компанией. Утром, таким образом, мы можем заняться обустройством своих дел. Потом — обратно за работу. Хорошо, давайте еще раз решим, что нужно будет сделать. Пол, я хочу, чтобы ты…

Форман встал, пошел, пересек комнату.

— Что ты там опять надумал? — заорал Бристол ему в спину. — Я составил новый график съемок, примерный план. Нам нужно вместе с тобой обсудить его. Давай начнем работать.

Форман повернулся к нему.

— Нет, — сказал он. Я не знаю, что с тобой на самом деле, Харри. Но я точно знаю, что ты заснял бы труп Шелли и показал бы его на экране, если бы думал, что можешь таким образом раз и навсегда избавиться от него. Я обманывал сам себя, Харри. Хватит.

— Ладно, — сказал Бристол. — Я тебе не нравлюсь. Ты мне не нравишься тоже. Но чтобы работать с кем-то, не обязательно, чтобы он тебе нравился…

Форман открывал дверь, на пороге он оглянулся:

— Та Шелли, — сейчас он вслух говорил о ее образе, создавшимся у него еще давно, — бабочка. Она была бабочкой…

Тревожная тишина после его ухода. Потом Бристол, взрываясь:

— Он прав! Этот ублюдок прав насчет Шелли! Достань, сделай мне такой кадр, Мак. Одна из этих фантастических цветастых бабочек, которых здесь полно. Как будто она настойчиво ищет себе место, чтобы приземлиться. А когда она садится, мальчишка палкой вышибает из нее дух. Такую лабуду эти нью-йоркские интеллектуалы просто с крючком заглотят. Символизм! Бабочку показываем быстрыми, прыгающими контурами, ускоренная съемка, очень сюрреалистично. В конце — снимаем в обычном темпе, после этого камера дает продолжительный кадр: тело женщины, избитое и окровавленное, — на пляже, быстрый наплыв. Фантастика! Самая классная из моих идей! Мы пошлем картину на Нью-Йоркский кинофестиваль, заявим ее в Каннах, везде. Этому конца не будет, не будет никакого конца…

И он заплакал.

Глава 19

Форман забрался в свой красный «фольцваген» и поехал по Костере; добравшись до развилки, он свернул на дорогу в Мехико-Сити. Почти сразу за Пемексом он остановился, чтобы подвезти голосующего на дороге.

— В Мехико-Сити без остановок, — объявил Форман, когда путешественник автостопом, нескладно и расхлябанно шагая, приблизился к его машине.

— Мой счастливый день, — отозвался высокий юноша, протискиваясь на сиденье рядом с Форманом.

«Фольцваген» рванулся вперед, и Форман сосредоточился на дороге. Там, наверху, была та часть Акапулько, которая никогда не вторгалась в мир роскошных отелей и безупречных пляжей этого курорта. Здесь жили бедные, жили в деревянных лачугах с крышами из гофрированного картона.

Скоро они покинули этот район и, следуя изгибам дороги, стали спускаться по восточному склону, мимо лоточников, торгующих зелеными кокосовыми орехами. Акапулько остался позади. Попутчик на сиденье зашевелился.

— Вы не помните меня, — нарушил он молчание.

Форман посмотрел на него. Худощавый молодой человек со спокойным, треугольной формы лицом, смутно знакомым.

— Чарльз Гэвин, — сказал юноша. Он улыбнулся. — Волосы, вот что изменилось.

— Что заставило тебя постричься?

— Я не стригся, меня постригли. Легавые, в Оахаке. Странно, но в каком-то смысле я даже рад, словно это освободило меня. Ну, вроде бы как освободило, — поправился он, внимательнее вглядываясь в Формана. — Эй, да у вас разбито лицо, кто-то вас здорово обработал…

Форман кивнул.

— Последние четыре дня. Пил, как заведенный, искал себе неприятностей на голову. Где-то в этом процессе один парень приложился к моему лицу своим кулаком. Кулак победил.

— Я тоже решил, что в последнее время был полнейшим тупицей.

— Добро пожаловать в наш общий клуб. И что привело тебя к порогу мудрости?

— Один странный мужик, которого я встретил. Он был больше самим собой, чем все, которых я знал.

— И он дал тебе кое-какие ответы?

— По правде сказать, нет. Он только связал меня со мной. Я, по крайней мере, начал думать сам, стал пробовать размышлять над некоторыми вещами. Раньше я считал, что мир изменится только потому, что я этого хочу. Что мой отец станет другим потому, что я так желаю. Страшная чушь, правда? А когда этого не произошло, я разозлился и сбежал. Вообще, мне кажется, ничего не будет меняться для меня, если я сам не заставлю это измениться. Если не буду работать, чтобы это изменилось. Так что, как видите, вот… дошел пока до этого.

— Это достаточно крутой ответ.

— Ага, наверное, да.

— И что собираешься делать теперь? Присоединиться к нашему, стариковскому «истэблишменту»?

— Ни за что. Но я собираюсь попробовать найти способ, чтобы заставить его работать немного лучше.

— И как же?

— Ну, для начала, я вернусь в школу. — Потом Чарльз добавил, слегка застенчиво: — Я даже решил позволить своему старику меня финансировать. Ему нравится эта мысль. Он хочет верить, что я пошел по правильной дороге и, в конце концов, приду на его сторону. А мне кажется, я всегда буду по другую сторону… но, может быть, я пойму, кто я есть на самом деле, что внутри меня… если, конечно, там что-то есть.

— Я сам тоже возвращаюсь, — сказал Форман. — Несколько миллионов лет назад, когда я пробовал писать пьесы… Но сначала я должен буду сделать кое-что, намного более важное. Мне нужно найти девушку. Очень важную девушку. Тот факт, что у меня достаточно здравого смысла, чтобы поехать за ней, может служить доказательством, по крайней мере, одной вещи — инстинкт самосохранения Пола Формана еще не умер. — Он рассмеялся. — И больше никаких поражений, вырванных из когтей победы, я надеюсь.

— Это звучит хорошо, — ответил Чарльз.

Они замолчали. Красный «жук» спокойно катился вперед, на приличной скорости увозя их все дальше и дальше от Акапулько.

МЕХИКО-СИТИ, ФЕДЕРАЛЬНЫЙ ОКРУГ. Сегодня утром Управление по делам туризма сообщило, что на территории республики в ближайшем будущем планируется проложить новые дороги, которые призваны облегчить путешествие для автомобилистов, едущих в Соединенные Штаты и обратно. По мнению официальных лиц, это будет способствовать увеличению ежегодного притока туристов, направляющихся в Мексику.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Строка из стихотворения Роберта Фроста «Огонь и пламень». (Здесь и далее примеч. перев.).

(обратно)

2

Tamarindo — тамаринд, индийский финик, жаргонное название дорожных полицейских в Мексике (исп.).

(обратно)

3

Calzónes — вид штанов до колен (исп.).

(обратно)

4

Vamos — давайте, ну-ка, послушайте и т. п. (исп.).

(обратно)

5

Señor — сеньор (исп.).

(обратно)

6

Barrios — районы, кварталы (городка) (исп.).

(обратно)

7

Zócalo — центральная, главная площадь в селениях и городах (исп., мекс.).

(обратно)

8

Тортилья — плоская массивная лепешка, заменяющая в Мексике хлеб.

(обратно)

9

«Банко де Коммерсио» (Banco de Commercio) — Торговый Банк (исп.).

(обратно)

10

Мескаль — мексиканская водка из сока алоэ.

(обратно)

11

Пульке — мексиканский алкогольный напиток из сока агавы.

(обратно)

12

Über alles — превыше всего (нем.).

(обратно)

13

Adiós — пока, до встречи (исп.).

(обратно)

14

Sí — да (исп.).

(обратно)

15

Fíjese — послушайте, видите ли, представьте себе (исп.).

(обратно)

16

Un peso, señor — одно песо, сеньор (исп.).

(обратно)

17

Гринго (gringo) — презрительное прозвище американцев в Латинской Америке (исп.).

(обратно)

18

Эскотский галстук — галстук с широкими, как у шарфа, концами.

(обратно)

19

«Screwdri ver» — название коктейля, в который входит водка, апельсиновый сок и лед (англ.).

(обратно)

20

Serveza obscura — темное пиво (исп.).

(обратно)

21

Акапулько — город, курорт в Мексике (штат Герреро) на берегу Тихого океана к юго-западу от Мехико.

(обратно)

22

MGM — крупная американская кинокомпания.

(обратно)

23

Веракрус — город и штат в восточной Мексике, у побережья Мексиканского залива.

(обратно)

24

Café de olla — буквально: кофе из котла (исп.).

(обратно)

25

Мэдисон Авеню — улица в Нью-Йорке, где сосредоточены офисы многих рекламных компаний; название улицы стало символом американской рекламной деятельности.

(обратно)

26

Квинз — район на востоке Нью-Йорка, на Лонг-Айленде, где живут в основном бедные слои населения.

(обратно)

27

Джордж Армстронг Кастер (1839–1876) — американский генерал, воевал с индейцами.

(обратно)

28

Намек на разговорное название модели «фольцвагена» Формана — микролитражку «жук».

(обратно)

29

«Калета» — (Caleta) — бухточка (исп.).

(обратно)

30

Шаффлборд — игра с передвижением деревянных кружочков по размеченной доске.

(обратно)

31

Десять футов — более трех метров.

(обратно)

32

Патио — от испанского слова patio, которое означает «внутренний двор», «дворик».

(обратно)

33

Митла — один из древнейших культурных центров в Мексике (на территории современного штата Оахака). Возник в VIII в. до н. э. Был центром сапотекской культуры. Отличительная черта декора зданий — применение мозаичных панелей, украшавших внутренние и наружные стены.

(обратно)

34

Comida — еда (исп.).

(обратно)

35

Sí, señorita — да, сеньорита (исп.).

(обратно)

36

Mas té para el señor — еще чаю для сеньора (исп.).

(обратно)

37

Pie de la Cuesta — игра слов: «первым делом, сначала» и «подошва склона» (исп.).

(обратно)

38

Джай-алай — игра с мячом наподобие гандбола: игровая площадка с тремя стенами, два, четыре или шесть игроков с привязанными к запястью плетеными ловушками для того, чтобы бросать и ловить маленький твердый мяч, бросаемый в переднюю стену.

(обратно)

39

Calandrias — буквально: лентяи (исп.).

(обратно)

40

Около сорока метров.

(обратно)

41

Имеется в виду Мик Джаггер, солист рок-группы «Роллинг Стоунз».

(обратно)

42

Монтеррей — город в северо-восточной Мексике.

(обратно)

43

«Кальехон» (callejón) — узкая улочка, проход между домами (исп.).

(обратно)

44

«Сиддхарта» — роман Германа Гессе, немецкого поэта и прозаика, написанный им в 1922 г. «Сиддхарта» в буддизме буквально означает — «тот, кто достиг своей цели».

(обратно)

45

Джеффи Чосер — английский поэт, 1340–1400 гг.

(обратно)

46

Muchacha — девушка, девочка (исп.).

(обратно)

47

María, traiga la comida, por favor — Мария, принесите, пожалуйста, еду (исп.).

(обратно)

48

Bollilos — булки из пшеничного хлеба (исп., мекс.).

(обратно)

49

Dos cafés, María — два кофе, Мария (исп.).

(обратно)

50

Y tráigale un pastel al señor, María — и принесите сеньору пирог, Мария (исп.).

(обратно)

51

Rancheros — владельцы ранчо, мелкие фермеры (исп.).

(обратно)

52

Кони Айленд — район в южном Бруклине (Нью-Йорк), где расположен пляж, зона отдыха и парк с аттракционами.

(обратно)

53

Марьячис (mariachis) — группа музыкантов (исп.).

(обратно)

54

Pase, por favor — проходите, пожалуйста (исп.).

(обратно)

55

«Эль Тибурон» (El Tiburón) — буквально: «Акула» (исп.).

(обратно)

56

Сесил Блаунт Де Милле (1881–1959) — американский продюсер и кинорежиссер.

(обратно)

57

Саусалито — маленький городишко в западной Калифорнии, в США.

(обратно)

58

Por favor — прошу вас, пожалуйста (исп.).

(обратно)

59

Viva Mexico — да здравствует Мексика (исп.).

(обратно)

60

Norteamericanos — буквально: «североамериканцы» (исп.). Имеются в виду жители США.

(обратно)

61

Número uno — номер первый (исп.).

(обратно)

62

Сангрия — освежающий напиток из вина и лимонада.

(обратно)

63

Пеон — наемный рабочий, батрак, поденщик в Южной Америке.

(обратно)

64

Fête — праздник, празднество (фр.).

(обратно)

65

Raison d’être — основательная причина, весомый повод (фр.).

(обратно)

66

«Помороженный», «загашенный» (молодеж. сленг) — в состоянии алкогольного или наркотического опьянения. Отсюда и прозвище молодого человека — «Мороз».

(обратно)

67

Серапе — мексиканская шаль или плед ярких цветов.

(обратно)

68

Текила — мексиканский крепкий алкогольный напиток, приготовляемый из агавы.

(обратно)

69

Mucho — много (исп.).

(обратно)

70

Dame un veinte, señorita — буквально: «Дайте монетку в двадцать сентаво, сеньорита» (исп.).

(обратно)

71

Como — как (исп.).

(обратно)

72

Un veinte — монетка в двадцать сентаво, примерно то же, что и «двугривенный» по-русски. Para un pan — на хлеб (исп.).

(обратно)

73

Un veinte, señorita, una caridad… — слово «caridad» по испански обозначает как человеколюбие, милосердие, благотворительность, так и «милостыня».

(обратно)

74

Buenas tardes — добрый день (исп.).

(обратно)

75

Mañana — завтра (исп.).

(обратно)

76

Энди Уархол (1930–1987) — американский художник-авангардист.

(обратно)

77

«Джефферсон Эйрплейн» — название американской поп-группы.

(обратно)

78

Вильгельм Рейх (1897–1957) — австрийский психоаналитик, жил в США. «Оргоновый ящик», или «оргоновый аккумулятор», изобретенный им, представляет собой контейнер, напоминающий шкаф, сделанный из дерева и других материалов, типа олова. По мнению Рейха, нахождение пациента в оргоновом ящике способствует восстановлению оргоновой энергии и, как следствие этого, помогает лечить импотенцию, рак, простуду и прочие заболевания.

(обратно)

79

La pièce de résistance — здесь: главное блюдо (фр.).

(обратно)

80

Campesinos — крестьяне (исп.).

(обратно)

81

Толука — город в южной части Центральной Мексики, столица штата Мексика; также название вулкана в Центральной Мексике.

(обратно)

82

Таймс-Сквер (Times Square) — район в Манхэттэне, Нью-Йорк, простирающийся от 43-й до 47-й Стрит, там, где пересекаются Бродвей и Седьмая Авеню; район театров, ресторанов и т. п.

(обратно)

83

Мондриан Питер (1872–1944) — датский художник.

(обратно)

84

Trabajo de San Juan del Mar — работа из Сан-Хуан-дель-Мар (исп.).

(обратно)

85

Sí, sí. Aquí tiene colores naturales. Sí. — Да, да. Здесь есть натуральные цвета. Да. (исп.).

(обратно)

86

Bueno — хорошо (исп.).

(обратно)

87

Con permiso. Perdón — позвольте (пройти). Извините (исп.).

(обратно)

88

Каррара — город в северо-западной Италии; место добычи известного сорта мрамора.

(обратно)

89

Йель (Yale) — Йельский университет в США, штат Коннектикут.

(обратно)

90

Camarones a la placha — название блюда из креветок (исп.).

(обратно)

91

Кокой (разг.) — кока-колой.

(обратно)

92

Vichyssoise — молочный суп из картофеля и лука-порея, обычно подаваемый охлажденным и часто приправленный рубленым чесноком (фр.).

(обратно)

93

Entrée — блюдо, подаваемое перед жарким (фр.).

(обратно)

94

По Фаренгейту. Таким образом, по Цельсию было: в Париже — плюс девять; в Лондоне — плюс десять; в Риме — плюс двенадцать; в Нью-Йорке — минус десять (примерно).

(обратно)

95

Оахака — штат и город на юге Мексики.

(обратно)

96

Muy picante, señor — очень острые, сеньор (исп.).

(обратно)

97

Тысяча футов — примерно триста метров.

(обратно)

98

Библия, Ветхий Завет, Откровение Святого Иоанна богослова (6:8).

(обратно)

99

No podemos parar, señorita. El paracáidista caigará al agua. Espere un tantito más, sí? Volveremos. — Не можем останавливаться, сеньорита. Парашютист упадет в воду. Подождите еще капельку, хорошо? Мы вернемся. (исп.).

(обратно)

100

Está bien. Está bien, gracias a Dios. Unos momentos más y… Ah, bueno. Vamos a llevarla a la playa. — Все хорошо, все хорошо, слава Богу. Еще несколько мгновений и… Ага, хорошо. Давайте отвезем ее на берег (исп.).

(обратно)

101

Curandero — лекарь, целитель (исп.).

(обратно)

102

Джон Хопкинс (1795–1873) — американский финансист и филантроп.

(обратно)

103

Brujo — колдун, чародей (исп.).

(обратно)

104

Ojo — буквально: глаз (исп.).

(обратно)

105

Реформация — социально-политическое движение за очищение церкви, начавшееся в XVI в. в Европе и давшее жизнь протестантству, которое откололось от римско-католической церкви.

(обратно)

106

Chérie — милая (фр.).

(обратно)

107

Charrios — мексиканский наездник (исп.).

(обратно)

108

Касальс Пабло (1876–1973) — испанский виолончелист, композитор и дирижер.

(обратно)

109

Tapetes — ковры (исп.).

(обратно)

110

Un momento mas — буквально: еще один момент (исп.).

(обратно)

111

«Черные Пантеры» (или партия Черных Пантер) — американская негритянская организация, защищающая права чернокожего населения и отстаивающая реформы в его пользу.

(обратно)

112

Como México no hay dos… — как будто в Мексике не имеется двух… (исп.).

(обратно)

113

Лоренс Дейвид Герберт (1885–1930) — английский романист.

(обратно)

114

Macho — здесь: мужественное. Буквально слово «macho» означает «самец» (исп.).

(обратно)

115

Mañana — завтра (исп.).

(обратно)

116

Feliz Ano — с Новым годом (исп.).

(обратно)

117

Строфа из стихотворения Ридьярда Киплинга «Mandalay». (Вольный перевод — Дм. Бузенкова.).

(обратно)

118

Buñuelos — вид пончиков (исп.).

(обратно)

119

Paseo — бульвар, аллея (исп.).

(обратно)

120

«Грибы» — по всей вероятности, имеются в виду головки кактуса «пейотль», содержащие мескалин и обладающие наркотическим действием. К грибам на самом деле не относятся.

(обратно)

121

Dinero — деньги (исп.).

(обратно)

122

Maíz de teja — сорт маиса (исп.).

(обратно)

123

Pozole — «посоле», мексиканское блюдо из кукурузы, свинины и перца.

(обратно)

124

Yanquis — янки (исп.).

(обратно)

125

Имеется в виду героиня сказки Люиса Кэррола «Алиса в стране чудес». Правда, в сказке она пробует кусочки одного и того же гриба, откусывая их с разных сторон шляпки и, в зависимости от этого, то вырастая, то становясь меньше ростом.

(обратно)

126

Perdón mi, señor — извините меня, сеньор (исп.).

(обратно)

127

Библия, Ветхий Завет, Книга Руфь (1:16).

(обратно)

128

Монотеизм — единобожие, вера в одного бога. К числу монотеистических религий относится и христианство.

(обратно)

129

Brujos — колдуны, чародеи (исп.).

(обратно)

130

Puta — шлюха (груб.) (исп.).

(обратно)

131

Gracias… De nada, señorita. Oh, Trini, el teléfono, por favor — спасибо… Не за что, сеньорита. Ой, Трини, телефон, пожалуйста (исп.).

(обратно)

132

Señora (сеньора) — обращение к замужней женщине; señorita (сеньорита) — обращение к незамужней женщине (исп.).

(обратно)

133

Refresco — прохладительный напиток (исп.).

(обратно)

134

Muy macho — здесь: большой самец, настоящий мужик, очень мужественный (исп.).

(обратно)

135

Je ne sais quoi — буквально: я не знаю что (фр.).

(обратно)

136

Пятая Авеню — улица в центре Нью-Йорка, где расположены дорогие магазины, офисы и т. п.

(обратно)

137

Buenas días. Viva la revolución! Voy a puebla. — Добрый день. Да здравствует революция. Я иду в народ. (исп.).

(обратно)

138

Gringa — американка.

(обратно)

139

Вудсток — город в США в северо-восточном Иллинойсе, место проведения рок-фестивалей.

(обратно)

140

Así es — здесь: да будет так (исп.).

(обратно)

141

Ahoritita — сию секунду, вот-вот (исп.).

(обратно)

142

Ay, chihuahua — ах, черт возьми (исп.).

(обратно)

143

Hola — здесь: эй, смотрите (исп.).

(обратно)

144

Qué macho — здесь: какой мужчина (исп.).

(обратно)

145

Триста пятьдесят фунтов — около ста пятидесяти девяти килограммов.

(обратно)

146

«Тайм» — общенациональный, один из самых известных публицистических журналов в США.

(обратно)

147

Qué pasa — здесь: что случилось (исп.).

(обратно)

148

Perdón, señorita — простите, сеньорита (исп.).

(обратно)

149

Le mot juste — правильное, подходящее слово (фр.).

(обратно)

150

Публичная школа — бесплатная средняя (начальная и собственно средняя) школа в США.

(обратно)

151

Блейк Уилльям (1757–1827) — английский поэт, гравер и художник.

(обратно)

152

Alter ego — другое я (лат.).

(обратно)

153

Muchachos — здесь: ребята (исп.).

(обратно)

154

Perdóname, Don Miquel. Yo soy un gringo estúpido. Perdón — простите меня, Дон Мигель. Я глупый гринго. Простите (исп.).

(обратно)

155

Tiene razón — вы правы (исп.).

(обратно)

156

Hola! Huachucan! Hola… No tiren! Somos amigos! Muy amigos! Somos amigos con mucho dinero, muchachos… Mucho dinero! — эй! Уачукан! Эй… Не стреляйте! Мы друзья! Большие друзья! Мы друзья, и у нас много денег, ребята… много денег! Эй! Уачукан! Эй… Не стреляйте! Мы друзья. Большие друзья. Мы друзья, и у нас много денег, ребята… много денег (исп.).

(обратно)

157

Buenas tardes… noches… buenas, buenas… — Добрый день… ночь… добрый, добрый (исп.).

(обратно)

158

«Вест-Пойнт» — название элитной Военной Академии США, которая расположена в юго-восточном Нью-Йорке, на реке Гудзон.

(обратно)

159

Jefe — вождь (исп.).

(обратно)

160

Dos cientos miles — двести тысяч (исп.).

(обратно)

161

Бунгало — одноэтажный дом с верандой.

(обратно)

162

Сквош — игра с мячом, типа тенниса, для двух или четырех игроков, отличающаяся меньшими размерами корта и иной формой ракеток.

(обратно)

163

Двести двадцать фунтов — около ста килограммов.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg